БУДУЩЕЕ
 КНИГА  2
 ПИСАТЕЛИ
 И  ДЕЯТЕЛИ  КУЛЬТУРЫ
ЗАРУБЕЖНЫХ  СТРАН
О  СОЮЗЕ
СОВЕТСКИХ
СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ
РЕСПУБЛИК

□
 &J
 ☆

Я  ВИДЕЛ  БУДУЩЕЕ
 ПИСАТЕЛИ
 И  ДЕЯТЕЛИ  КУЛЬТУРЫ
ЗАРУБЕЖНЫХ  СТРАН
О  СОЮЗЕ
СОВЕТСКИХ
СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ
РЕСПУБЛИК
 СТАТЬИ
 ОЧЕРКИ
 ВОСПОМИНАНИИ
КНИГА  2
 Москва  •  Прогресс  •  1977

Составитель  Е.  В.  Стояновская
Редактор  А.  А.  Файнгар
 Двухтомник  посвящен  60-летию  Великой  Октябрьской
социалистической  революции.  В  него  вошли  путевые  очерки,
дневники,  воспоминания,  письма  иностранных  писателей
и  деятелей  культуры  об  СССР.  В  настоящем,  втором  томе  представлены
материалы,  написанные  в  40—70-е  годы.
 Произведения,  кроме  отмеченных  в  содержании  знаком  **,  опубликованы  на  языке  ориги¬
нала  до  1973  г.
 ©Составление,  подбор  иллюстраций  и  переводы  на  русский  язык,  отмеченные  в  содержа¬
нии  знаком*,  «Прогресс»,  1977
 70101-903
Я  006(01)-77  80  77

годы
 40...

Жан-Рвшар  БЛОК
Эрскнн  КОЛДУЭЛЛ
Маргарет  БОРК-УАЙТ
Джеймс  ОЛДРИДЖ
Эрих  ВАЙНЕРТ
Фридрих  ВОЛЬФ
Франц  ФЮМАН
Марио  РИГОНИ  СТЕРН
Пааво  РИНТАЛА
Карел  КОНРАД
Эрнест  ХЕМИНГУЭЙ
Хьюлетт  ДЖОНСОН
Лион  ФЕЙХТВАНГЕР
Теодор  ДРАЙЗЕР
Мулк  Радж  АНАНД
Рокуэлл  КЕНТ
Томас  МАНН
Эптон  СИНКЛЕР
Альберт  ЭЙНШТЕЙН
Франц>Карл  ВАЙСКОПф
Иво  АНДРИЧ
Ддон  Бойнтон  ПРИСТЛИ
Бруно  ФРЕЙ
Генрих  МАНН
Пьер  КУРТАД

Жан-Ришар
БЛОК
 Жан-Ришар  Блок  (1884-1947)  —  французский  писатель  и  обще¬
ственный  деятель.  Член  ФКП  с  1921  г.  С  1923  г.  вместе  с  Р.  Рол-
ланом  редактировал  прогрессивный  журнал  «Эроп».  После
захвата  Франции  гитлеровцами  участвовал  в  создании  подпольной
прессы  Сопротивления.  Весной  1941  г.  приехал  в  СССР,  система¬
тически  выступал  по  Московскому  радио.  Ж.-Р.  Блок  участвовал
в  работе  I  съезда  советских  писателей  (1934),  о  котором,  в  частно¬
сти,  вспоминает  в  публикуемом  отрывке  из  книги  «Мо¬
сква  —  Париж»  (1947).
 МОСКВА—ПАРИЖ
 18  декабря  1944  года.  Три  с  половиной  года  мы  жили  той  суровой,  напря¬
женной  жизнью,  какою  жил  тогда  этот  великий  народ.  16  октября  1941  года
нас  эвакуировали  из  Москвы,  фашисты  были  уже  совсем  рядом  с  городом.
Буквально  под  самыми  стенами.  И  все-таки  они  туда  не  вошИи.  Представьте
себе,  что  в  течение  трех  лет  траншеи  бошей  перерезают  небольшую  территорию
заводов  Рено,  замените  завод  Рено  на  завод  Кирова,  и  вы  поймете,  как  жил
Ленинград.  И  все-таки  в  город  они  не  вошли.
 Я  пережил  это  чудо.  Я  был  свидетелем  других  невероятных  вещей:  эвакуа¬
ции  заводов,  рождения  народного  ополчения  и  быстрого  роста  его  рядов,  уди¬
вительно  обильного  урожая  1942  года,  общей  победы  армии,  индустрии,  сель¬
ского  хозяйства  и  транспорта  над  фашистским  нашествием,  расстоянием,
климатом.
 И  вот  я  уезжаю  к  себе  домой.
 Сталинград
 Мы  пролетаем  над  местом,  где  развернулось  самое  грандиозное  за  всю
историю  человечества  столкновение  двух  армий  —  Аустерлиц  гигантов.
 Внезапно  поле  битвы,  все  целиком,  предстало  перед  нашими  глазами.  Вот
та  широкая,  светлая,  скованная  льдом  извилистая  лента  —  это  Дон.  А  вот
место,  где  Красная  Армия  с  севера  форсировала  реку.  На  высоком,  крутом
южном  берегу,  который  она  атаковала,  повсюду  видны  следы  укреплений.  Снег
словно  ощетинился  бесчисленными  колючими  черными  треугольниками  воро¬
нок,  которые  кажутся  еще  глубже  от  залегшей  в  них  тени.
 7

По  мере  того  как  мы  снижаемся,  многое  вырисовывается  яснее  и  четче.  Вон
тот  холм  неясных  очертаний  становится  кладбищем  грузовиков  и  пушек.  А  эта
гора  —кучей  сбитых  «юнкерсов».
 Далеко  кругом,  насколько  хватает  глаз,  обломки  грузовиков,  витки  колю¬
чей  проволоки  —  вопиющие  свидетельства  жестоких  боев.  Ведь  это  здесь  были
постепенно  окружены,  оттеснены,  зажаты  в  кольцо  побежденные  Красной
Армией,  морозом,  голодом  дивизии  фон  Паулюса;  здесь  они  бились  в  агонии.
На  этом  клочке  земли  огромные  транспортные  «юнкерсы»  пытались  призе¬
мляться  и  взлетать.  Их  обломки  валяются  здесь,  смешавшись  с  тем,  что  осталось
от  людей,  которых  ненасытная,  алчная  гитлеровская  Германия  послала  сюда
умирать...
 Снова  мы  в  воздухе.  Самолет  делает  широкий  вираж,  и  мы  пролетаем  над
самим  Сталинградом.  Огромный  город  узкой  полосой  протянулся  вдоль  берега
Волги.  Залитый  щедрым  южным  солнцем,  на  первый  взгляд  он  кажется  нетро¬
нутым  войной.  Величественно  вздымаются  многоэтажные  дома.  Но  присмотри¬
тесь!  Это  не  дома,  а  всего  лишь  стены.  И  каждая  стена  лишь  гигантская
решетка  с  зияющими  дырами  окон,  сквозь  которые  беспрепятственно  проходят
солнечные  лучи.
 Из  восьмисот  тысяч  жителей  города  вернулись  только  шестьдесят  тысяч  —
они  сразу  взялись  за  восстановление  заводов,  порта,  больниц,  школ,  всюду
выросли  леса  строек...
 Но  вот  праздник  света  угасает.  Яркие  краски  жизни  уступают  место
пепельно-серым,  мрачным  тонам  холодного  мрамора.  Мы  погружаемся  в  ночь.
Самолет  продолжает  свой  путь  в  ледяной  мгле.
 Баку
 Этому  городу  повезло.  В  нем,  выгодно  контрастируя,  легко  сочетаются  и
смешиваются  русский  и  турецкий  стили.  Живописный  старинный  город  окру¬
жен  прекрасным  современным  городом  с  величественной  архитектурой.  Я  по¬
любил  Баку  десять  лет  назад  и  сейчас  вновь  испытал  то  же  восторженное  чув¬
ство,  ловя  в  конце  каждой  улицы  и  на  обеих  оконечностях  широкой  бухты  дыха¬
ние  близкой  пустыни.
 Она  подходит  к  самому  городу,  к  самому  морю,  придавая  им  цвет  львиной
шкуры  и  накладывая  на  них  отпечаток  сурового  величия.  Она-то,  в  конечном
счете,  и  определяет  неповторимость  Баку.  Своеобразие  Баку  и  в  особой  притя¬
гательной  силе,  которую  этот  город  имеет  для  всего  мира.
 Французы,  конечно,  помнят,  как  во  время  «странной  войны»  у  нас  на
родине  возник  безумный  проект,  рожденный  тщедушными  мозгами  нашей  гра¬
жданской  и  военной  верхушки:  план  развернутого  нападения  —  сначала  с
воздуха  —  на  Баку.
 Заметьте,  мы  не  были  в  состоянии  войны  с  Советским  Союзом!  Но  господа,
сидевшие  тогда  в  правительстве  и  в  Генеральном  штабе,  стремясь  показать,  что
 8

Жан-Ришар  Блок
 они  на  что-то  способны,  ибо  на  всех  фронтах  они  терпели  одни  поражения,
сочли  Советский  Союз  подходящим  плацдармом  для  проведения  операции
подобного  рода.
 Планы  агрессии  разрабатывались,  машина  должна  была  вот-вот  завертеть¬
ся,  но  наступление  Гитлера  10  мая  1940  года  заставило  этих  господ  отказаться
от  своих  преступных  помыслов.
 Два  года  Спустя  к  бакинской  нефти  потянулась  фашистская  Германия.
 Итак,  мы  покидаем  страну,  где  каждый  призван  трудиться  на  благо  обще¬
ства;  страну,  где  каждый  юноша,  каждая  девушка  может  выбрать  свое  место  в
жизни,  взяться  за  любую  роль  в  гигантском  коллективном  строительстве  обще¬
ства;  страну,  где  всегда  нужны  инженеры,  техники,  артисты,  производители
любого  вида  продукции,  страну,  где  такие  понятия,  как  личная  выгода,
конкуренция  в  торговле,  мало-помалу  растворяются  в  тумане  прошлого  и  в
конце  концов  неминуемо  будут  преданы  забвению.
 Молодое  поколение  советских  людей  знает,  что  в  мире  существуют
миллионы  парней,  которым  далеко  не  просто  зарабатывать  на  хлеб,  расхва¬
ливая  на  всю  улицу  свой  товар:  одни  продают  шнурки,  другие  —  лезвия,
третьи  —  газеты  или  почтовые  открытки;  и  всю  свою  энергию,  все  душевные
 9

силы  они  вкладывают  в  то,  чтобы  переманить  у  соседа  клиента,  выгадать
несколько  су  за  счет  веса,  качества,  количества  товара,  надуть  покупателя,  не
забывая  надуть  поставщика  и  заимодавца,  —  короче  говоря,  их  лихорадочная  и
бесплодная  жизнь  сводится  к  неустанной  борьбе,  полной  всяческих  уловок  и
темных  махинаций,  диктуемых  бизнесом.
 О  Максиме  Горьком
 В  конце  июня  прошлого  года  общество  «Франция—СССР»  собрало  пари¬
жан  в  зале  Плейель  на  вечер  памяти  Горького.  Вести  собрание  неожиданно
пришлось  Вильдраку,  вместо  не  сумевшего  приехать  Дюамеля.  Ионнель  из
«Комеди  Франсез»  великолепно  прочел  одну  из  сказок  великого  писателя,
встреченную  взрывом  аплодисментов.  Затем  Шарль  Дюллен  талантливо,  как
всегда,  исполнил  другую,  не  менее  чудесную  сказку.  В  конце  вечера  был
показан  фильм  —  первая  часть  трилогии,  которую  советские  кинематографи¬
сты  посвятили  жизни  Горького.  Заметим,  кстати,  что  это  блестящий  пример
подлинно  просветительской  роли  кинематографа;  правда,  для  этого  необходим
общественный  строй,  где  капитал  не  является  всемогущим  и  где  прибыль  не
стоит  во  главе  угла.
 Меня  попросили  произнести  небольшую  речь.  Вот  она.
 К  X  годовщине  со  дня  смерти  Горького
 «Милые,  умолкшие  голоса...»  Эта  строка  Верлена  звучит  в  нашем  сознании
и  наших  сердцах,  как  отзвук  тех  молчаний,  что  мы  так  остро  ощущаем  вокруг!
Нам  кажется,  что  мы  в  плену  шума,  пустых  слов  и  треволнений...  Но  напрягите
слух,  вслушайтесь  в  бездны,  взвесьте  пустоты,  осмыслите  то,  чего  уже  нет,  и
осознайте,  что  на  самом  деле  мы  идем  через  пустыню,  населенную  немыми
призраками,  —  призраками  тех,  кто  покинул  нас  посредине  пути.
 Во  время  той  войны,  когда  голос  Ленина  еще  не  дошел  до  нас,  мы  часто
задавали  себе  вопрос:  «Л  что  сказал  бы  Пеги?  А  как  поступил  бы  Жорес?»
В  отчаянии  мы  вызывали  к  жизни  этих  великих  свидетелей  событий  своего
времени,  чьи  голоса  заглушала  могильная  плита.
 Вот  уже  сорок  лет  ученые  спрашивают  себя:  «А  как  бы  Кюри  объяснил  этот
феномен,  продолжил  этот  опыт,  развил  эту  гипотезу?»
 То,  что  мы  называем  богатством,  —  всего  лишь  крохи,  доставшиеся  нам  с
праздничного  стола.  И  среди  всех  умолкших  голосов  невосполнимее,  тяжелее
всего  —  молчание  Горького.  Из  всех  милых  нашему  сердцу  угаснувших  лю¬
дей  он  —  самый  великий.  Ведь  он  столько  мог  бы  еще  нам  сказать!
Какие  гениальные  рассказы  мог  бы  он  еще  сложить  к  нашей  радости  и  наслаж¬
дению!
 Русский  народ  льнул  к  Горькому,  видя  в  нем  свое  облагороженное  отраже¬
ние,  слыша  эхо  собственной  совести,  узнавая  легенду  о  себе  самом.
 10

Горький  с  гневом  и  любовью,  яростно  и  нежно  выписывал  тысячи  и  тысячи
простых  русских  людей.  Он  показывал  внутреннее  духовное  богатство  русского
человека,  которое  не  могло  раскрыться  в  те  тяжелые  времена,  когда  народ  этот,
не  обретший  еще  свободы  и  силы,  не  ставший  еще  хозяином  своей  судьбы,  гряз¬
ный,  невежественный,  униженный,  потерявший  надежду,  не  сознавал,  какие  в
нем  скрыты  сокровища.
 И  когда  русский  народ  освободился,  когда  он  разогнулся,  встал  во  весь
рост  в  порыве  мучительного  обновления,  которое  мы  именуем  революцией,
Горький  всегда  оставался  на  его  стороне,  до  конца  разделяя  его  беды  и  тревоги.
 Горький  неумолимо  отвергал  все  предложения  сильных  мира  сего.  Л  та¬
лант  писателя  покорял  даже  его  классовых  врагов.
 Царизм,  капитализм,  буржуазная  олигархия  не  знали  более  последователь¬
ного  и  безжалостного  врага.
 А  теперь  я  хочу  рассказать,  как  мне  довелось  увидеть  Горького.
 Двенадцать  лет  назад,  летом  1934  года,  пятьдесят  иностранных  писателей
съехались  в  Москву,  чтобы  присутствовать  в  качестве  гостей  на  съезде,  где
впервые  собрались  писатели  —  представители  шестидесяти  народностей  Совет¬
ского  Союза.
 Максим  Горький  открыл  съезд  большой  речью  и  вел  все  заседания.  На
фоне  гигантского  красного  полотнища,  натянутого  позади  трибуны  до  самого
потолка,  рядом  с  портретами  Ленина  и  Сталина  висел  огромный  портрет  писа¬
теля.  Модель,  сидевшая  у  ног  собственного  изображения,  казалось,  была
специально  уменьшена  из  желания  сделать  приятное  собравшимся.  Они  же
имели  полную  возможность  в  течение  трех  недель,  пока  на  съезде  шли  прения,
сравнивать  живого  человека  с  его  изображением  и  пытаться  постичь  причины
его  интеллектуального  и  художнического  превосходства.
 Как  он  мне  близок!  Не  многие  люди  достойны  своих  портретов.  Горький
же  принадлежит  к  той  редкой,  привилегированной  породе  людей,  которые
всегда  верны  себе:  ни  стеснительность,  ни  ложный  стыд,  ни  преувеличенная
скромность  или  церемонность,  ни  комплекс  неполноценности  или  комплекс  пре¬
восходства  не  меняют,  не  деформируют  их.
 Я  только  что  употребил  производное  от  «привилегии»  и  понял,  что  здесь  это
слово  неуместно.  Ни  Горький,  ни,  скажем,  Уитмен  не  обладали  врожденными
«привилегиями»  Скорее,  это  можно  назвать  победой  гордости  над  униженно¬
стью,  свободы  над  рабством,  могучего  духа  над  нашим  убожеством...
 Я  гляжу  на  него  во  все  глаза.  Этот  худой  человек  уже  не  первой  молодости,
много  лет  подтачиваемый  болезнью,  —  воплощение  несгибаемой  силы.  Он
словно  сделан  из  сердцевины  нестареющего  дуба.  Еще  совсем  не  редкие  волосы;
густые,  как  у  парижского  рабочего,  усы;  насмешливо  вздернутый  нос,  лукавые,
 11

с  огоньком  глаза;  смуглолицый,  ширококостный,  высокий  —  неужели  этого
человека  неумолимо  подтачивает  разрушительная  сила?  И  однако,  он  болен.
Туберкулез.
 Речь  Горького  осталась  не  только  в  собрании  его  произведений,  она
навсегда  останется  в  нашей  памяти  —  как  свод  задач  литературы  в  социалисти¬
ческом  обществе.  В  тот  день  Горький  скрепил  новый  союз  между  обществом  и
художником.
 ...Едва  появившись  на  трибуне,  Горький  сразу  покорил  зал  своим  автори¬
тетом  и  независимостью  суждений.  Стоило  ему  начать  говорить,  как  вспыхнули
прожекторы,  защелкали  фотоаппараты.  Он  прервал  речь  и  с  напускным  возму¬
щением,  в  котором  проскальзывало  озорство,  но  слышались  и  повелительные
нотки,  воскликнул:  «Потушите  эти  свечи!  Да  потушите  же  эти  свечи!»
 В  этом  неожиданном  возгласе  вдруг  проявился  народный  юмор,  зал
оживился,  раздался  смех.  Горький  тоже  смеялся,  продолжая  что-то  бурчать,  он
возобновил  речь,  лишь  когда  несчастные  фотографы  ретировались.
 Неожиданно  выступление  Горького  было  прервано  приступом  кашля.
И  вид  у  него  сразу  стал  растерянный  и  больной.  К  нему  подошел  кто-то  из
президиума.  Вместо  полнозвучного,  усиленного  микрофоном  голоса,  едино¬
властно  царившего  в  огромном  зале,  теперь  послышались  перешептывания,
точно  в  комнате  больного.  Собравшихся  охватило  волнение  и  беспокойство.
Тогда  кто-  то  громко  объявил,  что  Горький  просит,  чтобы  в  зале  не  курили.
 Необычный  съезд
 (Отрывки  из  стенограммы  импровизированной  конференции,  состояв¬
шейся  в  Советской  России  в  августе  1934  г.)
 Давайте  перенесемся  в  Париж,  в  Латинский  квартал  или  в  Бельвиль,  в  среду
французской  интеллигенции  или  в  среду  французских  рабочих.  Меня  спросят  о
впечатлениях  от  поездки  в  СССР.  Вот  что  я  им  отвечу:
 В  мае  или  в  июне  я  получил  приглашение  на  съезд;  составлено  оно  было
крайне  лаконично:  «Вы  приглашаетесь  на  Съезд  советских  писателей...»  Я  по¬
нятия  не  имел,  что  это  будет  такое.
 Наши  товарищи  в  Советском  Союзе  и  не  подозревают,  до  какой  степени
незначительна  та  информация  о  духовной  жизни  их  революционной,  обновля¬
ющейся  страны,  которая  появляется  в  нашей  французской  прессе...
 Если  бы  съезд  писателей  собрался  во  Франции,  все  свелось  бы  к  одному-
двум  заседаниям,  где  мы  обсудили  бы  наши  профессиональные  права,  возмож¬
ности  получения  положенного  по  авторскому  праву  гонорара  и  формулировки
похитрее  для  договора  с  издателями.  Затем  мы  предприняли  бы  автобусную
экскурсию  в  Рамбуйе  или  Шартр,  где  бы  вкусно  пообедали:  все  были  бы
вежливы,  но  при  этом  не  преминули  бы  наговорить  массу  гадостей  друг  о
друге,  а  после  бы  разошлись.  Это  был  бы  малочисленный  съезд,  который
длился  бы  не  больше  трех-четырех  дней,  и  где  не  вырабатывались  бы
моральные  принципы,  а  решались  бы  лишь  материальные  проблемы.
 12

В  Москве  же  все  было  иначе.  Там  на  съезде  присутствовали  шестьсот  пи¬
сателей...
 В  Советском  Союзе  происходит  такое,  чего  мы  даже  представить  себе  не
можем.  У  нас  литература  —  это  плод  творчества  индивидуума,  который  стре¬
мится  выразить  себя,  отдавшись  на  волю  своего  таланта,  своего  гения,  своей
среды,  —  словом,  произведение  созревает,  точно  одинокий  полевой  Цветове.
Время  от  времени  приходит  садовник  и  орошает  его  живительной  влагой  какой-
нибудь  академической  награды  —  четырьмя  или  пятью  тысячами  франков
Гонкуровской  премии  или  каким-нибудь  поощрительным  призом...
 В  социалистической  стране  нет  буржуазии,  которая  читает  книги  стои¬
мостью  по  двенадцать—пятнадцать  франков*,  как  нет  и  мелкой  бур¬
жуазии,  которая  ждет,  когда  книга  подешевеет,  станет  уцененной,  чтобы  ее
прочесть...
 В  их  стране  ста  миллионам  человек  сказали:  «Вы  должны  иметь  доступ  к
культуре,  и  мы  все  сделаем,  чтобы  предоставить  его  вам...»
 В  Советской  России  ничто  уже  не  отделяет  огромное  большинство  от
меньшинства  культурной  верхушки.
 И  на  съезде  писателей  мы  воочию  наблюдали  эту  тягу  к  литературе  и  интел¬
лектуальной  жизни  в  бесклассовом  обществе.
 Атмосфера  съезда  была  чрезвычайно  серьезная:  люди  съехались,  чтобы
работать,  а  не  устраивать  автобусные  экскурсии.
 Можно  посмотреть  на  съезд  и  под  совсем  другим  углом.  Советский  Союз
унаследовал  от  царизма  огромную  колониальную  империю,  населенную  множе¬
ством  угнетенных  народов,  часть  которых  насильно  подвергали  русификации.
В  этой  связи  одна  из  главных  задач  революции  в  области  культуры  состояла  в
том,  чтобы  вернуть  многочисленным  народностям  России  их  духовную,  языко¬
вую,  литературную  автономию  —  вернуть  им  их  душу.
 У  некоторых  народностей  до  революции  не  было  даже  алфавита.  На  съезде
писателей  присутствовали  поэты  —  посланцы  народа,  у  которого  восемь  лет
назад  вообще  не  было  письменности.
 Шестьсот  писателей,  приехавших  на  съезд,  были  не  просто  литератора¬
ми  —  нет,  там  собрались  шестьсот  революционеров,  для  которых  оружием
служит  перо,  а  рабочим  инструментом  —  слово;  и  они  никогда  не  забывают  о
том,  что  перед  ними  стоят  две  задачи:  общественно-политическая  и  эстетическая.
И  в  этом  —  то  новое,  что  бросается  в  глаза.
 При  том,  что  Советский  Союз  с  присущей  ему  мощной  и  спокойной  уверен¬
ностью  продолжает  вооружать  страну,  стараясь  как  можно  скорее  сделать  ее
обороноспособной,  чтобы  она  могла  противостоять  страшной  опасности  извне,
Советская  власть  находит  время  и  силы  для  культурного  строительства,  самого
грандиозного  во  все  времена.
 В  Москве  мы  имели  возможность  убедиться  в  том,  что  перед  нами  социали¬
стическое  по  сути  своей  общество,  где  качества  человеческого  духа  ставятся
превыше  всего.  Сто  шестьдесят  национальностей,  многие  из  которых  еще  двад¬
 *  Это  в  1934  году!  —Прим.  автора.
 13

цать  лет  назад  жили  в  ужасающей  нищете,  в  самом  примитивном,  первобытном
состоянии.  И  этим  народам  сказали:  «Каждый  из  вас  имеет  право  на  поэзию,  на
красоту,  на  литературное  самовыражение,  самое  искреннее,  самое  честное,
самое  полное».  В  этом  признании  человеческого  достоинства,  в  этом  возвеличи¬
вании  ценности  индивидуума  нас  восхищает  интеллектуальная,  гуманная,  гума¬
нистическая  направленность  нового  общества.
 Делегации  из  республик  приносили  в  президиум  наивные,  иногда  забавные
подарки  —  съезд  встречал  их  улыбками  и  аплодисментами;  тут  были  гигант¬
ские  дыни,  крохотные  машинки,  снопы  пшеницы,  рулоны  материи  —  нагляд¬
ное  свидетельство  огромной  симпатии  всего  народа.
 Словом,  проделана  большая  работа  по  сближению,  слиянию  писателя  с
народом.
 Съезд  этот  будет  иметь  значение  и  для  нас:  он  подтолкнет  писателей  Запада
к  установлению  контактов  с  рабочими,  к  созданию  литературных  кружков  на
больших  заводах,  и  тогда  наши  рабочие  будут  дарить  нам  то  же  тепло,  давать
такой  же  импульс  нашему  творчеству,  какой  получают  советские  писатели  от
своих  рабочих  и  колхозников.
 Для  советского  литератора  этот  съезд  был  символом  того,  чего  так  остро
недостает  художнику  в  капиталистических  странах:  мы  отделены  от  народа...
 *  *  *
 Однажды  ночью  в  холле  одной  из  тбилисских  гостиниц  в  темноте  —  из-за
аварии  на  электростанции  —  я  вел  необычный  разговор  с  русской  женщиной,
которая  сказала  мне:  «У  Роже  Мартен  дю  Гара  в  его  «Тибо»  оставался  один
лишь  выход  —  сделать  из  Жака  коммуниста.  Но  он  никогда  не  узнает,  что
такое  настоящие  коммунисты,  пока  не  приедет  сюда  и  не  увидит,  как  они  умеют
трудиться».
 Умеют  трудиться,  чтобы  переделать  мир,  который  нельзя  уже  назвать
чужим,  нет,  он  —  наш.  Ибо  все  те  частности  и  мелочи,  которые  составляют  в
общем-то  основу  моего  столь  краткого  знакомства  с  Россией,  отступают  перед
главным  впечатлением  —  здесь  рождается  мир,  стремящийся  придать  человеку
новую  ценность  и  создавший  свою  этическую  концепцию  на  базе  страстной,
неугасимой  веры  в  человека.
 *  Государство,  общество,  коллективизм,  коммунизм  —  все  в  этом  мире  слу¬
жит  лишь  тому,  чтобы  вести  индивидуум  к  высшему  пониманию  человеческого
достоинства;  даже  в  армии  —  вспомним,  что  наша  армия  умеет  лишь  громко
лаять,  —  и  там  всячески  поддерживают,  воодушевляют,  возвеличивают  индиви¬
дуальность.  В  каждом  слове  приказов,  в  каждой  инструкции  и  даже  в  самой
дисциплине  —  бывают,  конечно,  и  ошибки,  неизбежные  при  таких  гигантских
переменах,  —  чувствуется  стремление  возвысить  сознание,  умножить  ответ¬
ственность  каждого,  его  духовные  богатства,  его  вес  в  общественной  жизни,
расширить  его  кругозор,  его  право  на  собственное  мнение,  придать  его  жизни
значительность  и  подарить  способность  вырваться  из  рабского  существования,
которое  сводилось  лишь  к  тому,  чтобы  есть  и  спать.
 14

Один  из  ораторов,  выступавших  на  I  съезде  писателей,  произнес  фразу,
которую  можно  принять  за  формулу:  «Это  единственная  страна,  где  разум  и
воля  пребывают  в  согласии».  Кто  забудет  эти  слова,  это  самое  точное  опреде¬
ление  идеального  мира,  в  котором  хотелось  бы  жить?
 И  я  свидетельствую,  что  такой  мир  рождается.
 Несколько  слов  о  культуре  народа
 Благодаря  доверию  и  дружбе  моих  товарищей  из  «Юманите»  мне  поручили
открыть  страницу,  посвященную  литературе  и  искусству;  я  счел,  что  лучше  всего
оправдаю  их  ожидания,  если  попытаюсь  вспомнить  и  описать,  что  же  являет
собой  культура  в  республике,  где  власть  принадлежит  народу.
 Недавно  Ромен  Роллан  дал  мне  прочесть  письмо,  полученное  им  от  работ¬
ницы  одного  из  уральских  заводов.  Она  жаловалась  Роллану  на  то,  что  в  их
заводскую  библиотеку  присылают  недостаточное  количество  книг,  и  просила
его  обратиться  к  влиятельным  лицам  в  Москве,  чтобы  положить  конец  такому
нетерпимому  положению.
 «Вы  только  подумайте,  —  писала  она,  —  в  библиотеке  литературного
кружка  при  нашем  заводе  имеется  всего  три  экземпляра  русского  издания
Вашего  «Жан-Кристофа»,  пять  экземпляров  «Очарованной  души»,  пять  «Лимо-
ли»  и  семь  —  «Кола  Брюньона».  Сами  понимаете  —  они  всегда  на  руках.
Приходится  записываться  и  долго  ждать  своей  очереди,  чтобы  их  получить».
 Читая  это  письмо,  я  пытался  себе  представить  рабочего  с  одного  из  заводов
Орана,  который  писал  бы  Горькому,  жалуясь  на  то,  что  французские  перево¬
ды  его  произведений  имеются  в  заводской  библиотеке  всего  в  пяти-семи
экземплярах.
 Само  это  предположение,  само  это  сравнение  достаточно  красноречиво  и  не
нуждается  в  комментариях.
 В  сентябре  прошлого  года,  после  Всесоюзного  съезда  писателей  в  Москве,
где  присутствовали  Арагон,  Мальро,  Муссеннак  и  я,  Мальро  возвращался  с
Кавказа  самолетом,  который  ежедневно  курсировал  на  этой  линии.  Машине
пришлось  совершить  вынужденную  посадку,  прямо  в  открытом  поле.  Тут  же  на
помощь  потерпевшему  аварию  экипажу  прибежали  крестьяне  из  соседнего  кол¬
хоза.  Один  из  колхозников  посмотрел  на  пассажира,  подошел  и  сказал:
«Товарищ  Мальро,  кажется?»
 Простой  крестьянин,  работавший  в  деревне,  затерянной  где-то  в  глубинах
гигантской  России,  с  первого  взгляда  узнал  молодого  иностранного  писателя,
чью  фотографию  он  видел  в  одной  из  бесчисленных  газет,  которые  день  за  днем
и  во  всех  деталях  помещали  отчеты  о  съезде.  В  тот  же  вечер  в  колхозе  было
устроено  импровизированное  собрание;  выступал  Мальро,  выступал  пилот
самолета,  представитель  партийной  организации  колхоза  и  еще  много,  мно¬
го  людей.
 15

Теперь  перенесите  это  событие  в  наш  западный  мир,  который  так  кичится
своим  культурным  уровнем  и  так  презирает  «советское  варварство».  Пред¬
ставьте  себе  молодого  американского  писателя  30—35  лет,  совершившего
вынужденную  посадку  возле  какой-нибудь  фермы  в  Оверни  или  Лимузене  через
несколько  недель  после  нашего  международного  конгресса  писателей,  прохо¬
дившего  в  июне  в  Париже*.
 Сколько  вы  насчитаете  у  нас  крестьян,  которые  слышали  бы  об  этом
конгрессе?  И  сколько  среди  них  издалека  следили  бы  за  его  ходом?  И  сколько
запомнили  бы  по  фотографии  лица  иностранных  участников?  И  сколько  сразу
узнали  бы,  например,  Уолдо  Фрэнка  или  Мартина-Андерсена  Нексе?
 В  прошлом  году,  во  время  октябрьских  праздников,  я  находился  в  Москве
и  однажды  вечером  решил  пойти  к  театру  Мейерхольда.  В  довольно  плотной
толпе  я  столкнулся  с  двумя  рабочими  в  робах,  пришедшими,  видимо,  прямо  со
стройки.  Один  из  них,  проходя  мимо  меня,  улыбнулся  и  назвал  мое  имя.
 Я  в  удивлении  остановился.  Они  тоже  остановились.  Я  не  узнавал  ни  того,
ни  другого.  На  всякий  случай  я  задал  вопрос  по-немецки:
 —  Кто  вы,  товарищ?  И  откуда  вы  меня  знаете?
 Один  из  них  хриплым  голосом  с  трудом  ответил  мне  на  ломаном  немецком:
 —  Мы  работаем  в  метро,  мы  читали  в  газетах  ваши  выступления  на  съезде
писателей;  я  сам  был  в  составе  делегации,  посланной  нашей  организацией  на
съезд,  чтобы  в  течение  нескольких  дней  следить  за  его  работой;  я  видел  вас  на
трибуне  и  слышал  вас.  Мой  товарищ  читал,  как  и  все  мы,  ваши  статьи  в  «Прав¬
де»,  в  «Известиях»,  в  «Литературной  газете».  Мы  обсуждали  их  на  собраниях,  и
я  рад  вам  сказать,  что  все  мы  разделяем  ваши  идеи.
 Главное,  что  характеризует  советского  человека,  —  это  его  порядочность,  в
самом  широком  смысле  слова.
 Однако  не  впадайте  в  заблуждение!  Всякая  попытка  представить  совет¬
ского  человека  в  образе  святого,  а  Советский  Союз  —  как  рай  на  земле,  будет
полнейшей  нелепостью.
 Так  же,  как  вы  или  я,  советский  человек  полон  достоинств  и  недостатков.
Он  несет  на  себе  груз  наследия  далекого  прошлого,  значительно  более  тяжкий,
чем  наш,  у  нас,  на  Западе.  И  двадцать  пять  лет  —  это  не  тот  срок,  за  который
можно  сделать  другим  многонациональный  народ,  азиатская  часть  которого
только-только  сбросила  феодализм  и  средневековое  невежество.
 (Кто  осмелился  бы  утверждать,  что  ста  пятидесяти  лет,  прошедших  со
времени  нашей  Революции,  оказалось  достаточно,  чтобы  превратить  французов
в  граждан,  полностью  понимающих  свой  долг  и  свою  ответственность?  А  ведь
Франция  —  небольшая  по  размерам  страна,  и  к  1789  году  воспитание  и  куль¬
тура  там  уже  имели  давние  традиции.)
 *  В  1935  году.  —Прим.  автора.
 16

Азербайджанская  девушка,  чья  мать  живет  в  Баку  и  ходит  в  парандже,
свободно  может  стать  комсомолкой,  поступить  в  нефтяной  институт,  выйти
оттуда  инженером  и,  р  кожаной  куртке  и  резиновых  сапогах,  командовать  в
свои  двадцать  пять  лет  бригадой  механиков  и  землекопов;  но  и  при  этом  она  не
может  переступить  двадцать  пять  веков  традиций  и  суеверий.
 В  Казани,  в  конце  1941  года,  я  жил  в  одной  татарской  семье;  все  мужчины
из  этой  семьи  ушли  на  фронт;  одна  из  дочерей  была  комсомолкой,  дипломиро¬
ванной  медицинской  сестрой,  активной,  энергичной,  умной,  но  свинину  она  все-
таки  отказывалась  есть.
 Разумеется,  весь  ход  жизни  в  Советском  Союзе  уничтожает  самый  корень
многих  общественных  пороков.
 И  тем  не  менее  эволюция  общества  там  только  начинается.
 В  целом  же  это  общество  бурно  развивается,  оно  нацелено  и  как  бы
брошено  в  будущее;  оно  населено  людьми,  очень  старыми  и  очень  молодыми
одновременно,  старыми  —  ибо  у  них  за  плечами  история,  молодыми  —  ибо  в
них  живет  надежда,  укрепляющая  их  дух,  открывающая  перед  ними  безгра¬
ничную  перспективу  применения  их  творческих  способностей.
 Итак,  Советский  Союз  нисколько  не  претендует  на  то,  чтобы  слыть  раем  на
земле,  а  советский  гражданин  —  на  репутацию  кристально  чистого,  святого.
Советскому  Союзу  достаточно  построить  общество,  призванное  служить  челове¬
ку,  а  советскому  гражданину  —  быть  человеком  доброй  воли  в  самом  полном
смысле  слова.
 Великодушие  —  одна  из  основных  черт  русского  характера.
 Я  имею  в  виду  великодушие  во  всех  смыслах  этого  слова,  начиная  с  полней¬
шего  бескорыстия  и  кончая  преклонением  перед  благородством  ближнего.
 Вот  качества,  выделяющие  советского  человека.  И  рост  образования  в  его
стране  все  больше  и  больше  эти  качества  развивает.  Идея  интернационализма,
идея  международного  братства  рабочих  и  крестьян  рождена  тем  великодушием,
которое  и  делает  советских  людей  столь  беззаветными  друзьями  Франции.

Эрскин
КОЛДУЭЛЛ
 Эрскин  Колдуэлл  (род.  в  1903  г.)  —  американский  писатель.  В
1941  г.  был  корреспондентом  в  Москве.  Автор  публицистических
книг  о  борьбе  советского  народа  с  фашистской  агрессией:  «Мо¬
сква  под  огнем»  (1942),  «По  дороге  в  Смоленск»  (1942),  фрагмент
из  которой  мы  публикуем.  Э.  Колдуэлл  посещал  СССР  также  в
1954  и  1963  гг.
 МОСКВА  В  ДНИ  ВОЙНЫ
 Когда  началась  война,  мы  были  в  Сухуми  —  курортном  городе  на
Черноморском  побережье.  В  это  солнечное  утро  22  июня  1941  года  на  улицах
около  громкоговорителей  собирались  толпы  людей.  Они  смотрели  на  темные
раструбы  рупоров,  растерянные  и  подавленные.  Ошеломляющее  сообщение
поразило  их.  Но  смятение  постепенно  исчезало,  уступая  спокойной  уверенности,
и  чувства  искали  выражения  в  действии.  Все,  с  кем  мне  довелось  встретиться  в
эти  первые  сутки  войны,  говорили  и  думали  только  об  одном:  о  выполнении
своего  долга.  Мужчины  призывного  возраста,  приехавшие  провести  свой
отпуск  на  черноморском  побережье,  в  тот  же  день  отправлялись  домой.  В
течение  нескольких  часов  призывные  пункты  были  буквально  завалены  заявле¬
ниями  добровольцев,  так  что  пришлось  даже  временно  прекратить  их  прием.  К
концу  третьего  дня  страна  полностью  перестроилась  на  военный  ритм  —  и
армия,  и  гражданское  население.
 Через  три  дня  мы  отправились  в  Москву.  Москва  уже  жила  темпом  воен¬
ного  времени.  На  заводах  и  фабриках  формировались  отряды  народного
ополчения.  Идея  его  восходит  к  войне  с  Наполеоном  в  1812  году  и  к  обороне
Петрограда  во  время  Гражданской  войны.  Народное  ополчение  состоит  из
мужчин  в  возрасте  от  18  до  50  лет,  которые  по  тем  или  иным  причинам  не  были
мобилизованы  в  армию.  Ополченцы  проходят  военную  подготовку  и  работают
на  возведении  оборонительных  сооружений.  Эти  отряды  представляют  собой
вспомогательные  силы,  им  поручается  охрана  важных  объектов,  а  при  при¬
ближении  фронта  они  занимают  место  в  окопах.  Военной  формы  ополчен¬
цы  не  носят.
 В  первые  недели  войны  иностранцы,  находившиеся  в  Москве,  были
настроены  пессимистически.  Москвичи  же  сохраняли  поразительный  оптимизм.
Американцы  были  уверены,  что  немецкие  войска  возьмут  Москву  после  двух¬
 18

трехнедельного  наступления,  и  говорили  о  падении  Москвы  как  о  чем-то  само
собой  разумеющемся.  Русские  же  и  мысли  не  допускали  о  том,  чтобы  сдать
Москву.
 Понаблюдав,  как  вели  себя  русские  в  первую  неделю  войны,  я  не
сомневался  в  том,  что  они  сумеют  остановить  немцев.  Было  очевидно,  что
Красной  Армии  придется  отойти  довольно  далеко  в  глубь  страны,  прежде  чем
фронт  стабилизуется.  Первый  рубеж  обороны  проходил  по  линии  Ленин¬
град—Москва—Ростов.  Аванпостом  этой  линии  на  центральном  фронте  был
Смоленск.
 В  эти  первые  недели  войны  действие  немецкой  пропаганды  сказывалось
особенно  сильно.  Заявления  немецкого  радио  произвели  на  американцев,
живших  в  Москве,  столь  сильное  впечатление,  что  многие  из  них  не  сомнева¬
лись  в  поражении  русских,  а  кое-кто  уже  упаковывал  чемоданы,  готовясь  к
бегству.  Других  иностранцев  немецкая  пропаганда  ввергла  почти  в  такое  же
смятение.
 Однако  русские  не  слушали  немецкого  радио  и  были  полны  решимости  вы¬
играть  войну.
 В  Москве,  разумеется,  было  введено  затемнение,  и  первая  ночь,  которую  я
провел  на  улицах  погруженной  во  мрак  столицы,  навсегда  останется  в  моей
памяти.
 Ходить  по  улицам  после  комендантского  часа  можно  было  только  тем,
кому  выдавались  специальные  пропуска.
 За  несколько  минут  до  полуночи  я  вышел  из  отеля  на  улицу  Горького.
Справа  в  темное  небо  врезались  башни  Кремля,  словно  перенесенные  сюда  из
какой-то  средневековой  сказки.  В  мирное  время  улица  Горького  была  запру¬
жена  людьми  до  двух-трех  часов  ночи.  Но  теперь  я  видел  лишь  одиноких  прохо¬
жих,  которые  торопились  вернуться  домой  до  полуночи.  Иногда  в  темноте  мед¬
ленно  проезжали  редкие  автомобили  с  погашенными  огнями  и  лишь  у  некоторых
чуть  светились  узкие  прорези  на  фарах.
 Ровно  в  полночь  улицы  опустели.
 Я  шел  вперед  почти  ощупью.  Неожиданно  из  темноты  передо  мной
возникли  три  фигуры  —  женщина  и  двое  мужчин  в  гражданской  одежде,  и
потребовали  пропуск.  Рассматривая  его,  они  задали  мне  несколько  вопросов.
Я,  запинаясь,  ответил  по-русски.  Один  из  них  протянул  мне  пропуск  обратно,
и  все  трое  растворились  в  темноте  так  же  бесшумно  и  таинственно,  кате  и  по¬
явились.
 Я  чиркнул  спичкой,  загородил  ее  ладонями  и  закурил.  Руки  у  меня  дрожали.
Первый  раз  в  жизни  я  зажег  спичку  на  улице  во  время  затемнения,  и  мне  каза¬
лось,  что  вот-вот  у  меня  над  ухом  просвистит  пуля.  Прошло  несколько  минут,  и
я  увидел,  что  кто-то  закуривает  на  другой  стороне  улицы.  Позднее  я  узнал,  что
курить  и  зажигать  спички  на  улццах  запрещалось  только  во  время  воздушной
тревоги.
 Мои  глаза  уже  привыкли  к  темноте,  и  я  обнаружил,  что  избегать  столкно¬
вения  с  фонарными  столбами  не  так  уж  трудно.  Потом  я  заметил,  что  почти  в
каждом  подъезде  стоял  дежурный,  на  углах  они  стояли  группами  по  три-четы-
ре  человека.
 19

Эрскмн  Колдуэлл
 Через  полчаса  меня  остановили  снова.  В  общей  сложности  за  эту  ночь
мне  пришлось  предъявлять  пропуск  одиннадцать  раз  —  милиционерам  и
дежурным.
 Начинало  светать,  и  город  стал  обретать  форму  и  конкретность.  Я
спускался  к  Красной  площади,  и  вид  знакомых  зданий  вернул  меня  к  действи¬
тельности.  Нет,  я  был  в  Москве,  а  не  на  неведомой  планете,  где  вдруг  погас¬
ло  солнце.
 В  шесть  часов,  когда  я  подходил  к  отелю,  из  подъездов  начали  выходить
люди.  По  мостовой  катили  грузовики,  автобусы,  мотоциклы,  ярко  вспыхивали
огни  светофоров,  поднимались  темные  шторы  —  жизнь  в  Москве  входила  в
обычную  колею.
 По  улице  Горького  двигалась  на  запад  колонна  грузовиков  с  солдатами.
Отсюда  начиналась  дорога  на  Смоленск.
 Июльские  ночи  в  Москве  коротки,  полная  темнота  длится  только  три  часа,
но  во  время  затемнения  это  самые  темные  три  часа  на  земле.
 Каждую  ночь  я  отправлялся  на  радиостанцию  или  просто  гулял.  Как-то
около  часа  ночи  я  брел  по  улице  неподалеку  от  Красной  площади,  вытянув
перед  собой  руки  В  черном  мраке  с  ревом  проносились  военные  грузовики,
мчась  на  запад,  к  Смоленску.
 20

Я  успел  наткнуться  на  трех  милиционеров,  заметив  их  только  тогда,  когда
заключил  их  в  нежные  объятья.
 Я  дошел  до  угла  и  начал  переходить  улицу.  Вдруг,  словно  оступившись
на  темной  лестнице,  я  провалился  в  пустоту.  Казалось,  что  прошла  вечность,
прежде  чем  я  увидел  на  уровне  глаз  край  тротуара,  и  ощутил  под  ногами
какую-то  жижу.  И  тут  в  меня  вцепились  чьи-то  руки  —  одна  скрутила  локти
за  спиной,  другая  сдавила  горло.  Я  попробовал  вырваться,  но  меня  крепко
держали.
 —  Товарищ!  —  крикнули  мне  в  ухо.  —  Что  вам  тут  надо?
 —  Где  тут?  —пробормотали.  —Где  я?
 Мое  лицо  уткнулось  в  холодное  мокрое  железо.  Это  был  край  канализа¬
ционного  колодца.  Вспыхнула  спичка,  и  я  увидел  тех,  кто  меня  держал.  Это
были  рабочие,  которые  чинили  водопроводную  трубу.  Я  достал  свой  пропуск,
вспыхнула  вторая  спичка  и  осветила  синий  картонный  квадратик.
 —  Сюда  только  диверсант  может  пролезть,  —  холодно  заметил  один  из
них,  возвращая  мне  пропуск.
 —  Я  не  диверсант,  —  возразил  я.  —  Я  заблудился.
 —  Все  равно  надо  проверить  вашу  личность,  —  объявил  второй.  —
Пошли.
 Мы  вылезли  из  шахты,  и  они  повели  меня,  крепко  придерживая  за  локти.
На  углу  милиционер  —  кажется,  тот  самый,  который  уже  проверял  мой
пропуск,  —  осветил  меня  фонариком.
 —  Иди  своей  дорогой,  американец,  —  сказал  он.  —  Что-то  тебе  сегод¬
ня  не  везет.
 —  Это  все  затемнение,  —  начал  я.  —  Будь  посветлее...
 Милиционер  щелкнул  каблуками  и  вернулся  на  свой  пост.
 Первый  раз  Москву  бомбили  через  месяц  после  начала  войны.
 В  первую  ночь  немцы  сбросили  на  Москву  весь  смертоносный  груз
двухсот  бомбардировщиков,  которые  проходили  над  городом  волнами  с  пере¬
рывом  в  полчаса.  На  здания  и  улицы  сыпались  тысячи  зажигательных  бомб
величиной  с  рекордный  оранжерейный  огурец.  Недели  учебных  тревог  дали  свои
результаты:  пожарным  и  московским  гражданам,  дежурившим  на  всех  крышах,
удалось  обезопасить  свой  город  от  огня.  «Зажигалка»  не  успевала  упасть,  крк
ее  засыпали  песком  или  швыряли  в  бочку  с  водой,  которые  стояли  на  всех
чердаках  и  крышах.  Алые  сполохи  занимающихся  пожаров,  как  правило,  гасли
почти  сразу  же  —  пожарные  быстро  справлялись  с  огнем.
 А  с  неба,  свистя,  летели  фугасные  бомбы,  падали  на  здания,  вырывали
кратеры  на  мостовых.
 Действия  бойцов  противовоздушной  обороны  все  эти  пять  с  половиной
часов  отличались  слаженностью  и  четкостью.  Сотни  прожекторных  лучей  вонза¬
лись  в  небо.  Непрерывно  били  зенитные  батареи,  расположенные  кольцом
вокруг  Москвы,  а  также  зенитные  пулеметы  и  легкие  пушки,  установленные
на  крышах.
 21

За  эту  ночь  зенитным  огнем  было  сбито  семнадцать  «юнкерсов».
 После  полуночи  я  с  моим  шофером  Александром  собрался  ехать  через  весь
город  на  радиостанцию.  Автомобиль  мы  вечером  оставили  в  переулке,  и  теперь
обнаружилось,  что  сорванная  взрывом  железная  решетка  застряла  у  него  между
колес.  Мы  начали  в  темноте  вытаскивать  решетку,  а  вокруг  нас  падали  осколки
зенитных  снарядов.  В  половине  второго  я  должен  был  вести  передачу  на
Америку  и  прекрасно  понимал,  что  не  сумею  добраться  до  радиостанции,  если
нам  не  удастся  справиться  с  решеткой.  Ни  такси,  ни  автобусов,  ни  метро  —  а  до
радиостанции  четыре  мили.  Во  многих  странах  —  в  частности,  в  Германии  —
радиостанции  прекращали  работу  во  время  воздушных  налетов,  поскольку  они
дают  своего  рода  пеленг.  В  Москве,  однако,  радиопередатчики  не  отключались
никогда  —  русские  считали  свои  передачи  чрезвычайно  важными  и  шли  на
риск,  да  они  просто  не  боялись,  что  немцы  могли  обрушиться  на  них  с  неба.
 Мой  шофер  был  настоящим  силачом,  да  и  я  не  слаб,  однако  мы  почти
полчаса  возились  с  этой  решеткой  —  тянули  ее  и  дергали,  но  —  никакого
результата.  В  конце  концов  втроем,  вместе  с  подошедшим  к  нам  милиционером,
мы  ухитрились  приподнять  машину  и  высвободить  ее  из  ловушки.
 Потом  мы  мчались  по  улицам,  которые,  хотя  иногда  и  озарялись  вспыш¬
ками  падающих  вокруг  зажигалок,  были  темнее  алабамских  сосновых  лесов  в
новолуние.  Иногда  впереди  смутно  маячил  силуэт  пустого  трамвая,  и  я  инстин¬
ктивно  хватал  рулевое  колесо  и  поворачивал  его.  Александр  сердито  толкал
меня  локтем  в  бок  и  требовал,  чтобы  я  не  мешал  ему  вести  машину:  он  не
слепой  и  трамваи  видит  не  хуже  всякого  другого.
 На  мостовую  позади  нашей  мчащейся  машины  упала  фугасная  бомба,  и
воздушная  волна  швырнула  нас  в  сторону.  Мы  чуть  было  не  наскочили  на  дом,
но  Александр  сумел  выкрутить  рулевое  колесо,  и  мы  соскользнули  в  воронку.  К
нам  уже  бежали  народные  ополченцы  узнать,  живы  ли  мы,  но  Александр  дал
задний  ход,  машина  выползла  из  воронки  и  помчалась  дальше.
 Чтобы  хоть  что-то  различать  в  темноте,  Александр  прижался  лицом  к  ветро¬
вому  стеклу  и  несся  вперед  со  скоростью  сорок  пять  миль  в  час.  Я,  держась  за
дверцу  и  за  спинку  сиденья,  уперся  ногами  в  пол.
 За  четыре  квартала  до  радиостанции  впереди  нас  на  мостовую  упала  пяти¬
соткилограммовая  фугаска.  Александр  впечатал  тормозную  педаль  в  пол,  и  мы
остановились  у  самой  воронки.  В  воздухе  еще  летали  камни,  они  с  грохотом
падали  на  крышу  машины  и  на  капот,  но  почему-то  ни  один  не  угодил  в
ветровое  стекло.
 Радиостанция  работала  так  же,  как  в  мирное  время,  только  теперь  она
размещалась  в  подвале,  где  стены,  полы  и  потолки  были  обиты  толстыми
матрасами.  Помещение  содрогалось  от  рвущихся  неподалеку  фугасных  бомб,
но  грохот  взрывов  сюда  почти  не  доносился.  Вряд  ли  кто-нибудь  из  тех,  кто
слушал  мою  передачу  в  Соединенных  Штатах,  мог  представить  себе,  что  твори¬
лось  совсем  рядом  от  меня  —  ведь  радиостанция  входила  в  число  важнейших
объектов  бомбежки.
 Однажды  во  время  передачи  здание  неожиданно  содрогнулось,  пол
покачнулся,  а  микрофон  задребезжал  на  подставке.  Я  судорожно  глотнул
 22

воздух,  перевел  дыхание  и  продолжил  передачу.  Взглянув  через  стекло  на
контрольную  кабину,  я  увидел,  что  режиссер  и  звукооператор  улыбаются  и
кивают  мне.  Я  понял  —  передача  идет  в  эфир,  словно  бы  ничего  и  не  произо¬
шло.  Тут  я  окончательно  понял,  что  русские  полностью  контролируют  ситуацию  и
Гитлеру,  чтобы  парализовать  жизнь  советских  людей,  придется  придумать  нечто
совсем  уж  из  ряда  вон  выходящее.  А  ведь  гитлеровские  молодчики  в  ту  ночь
старались  изо  всех  сил.
 Вести  передачу  в  подвале,  когда  кругом  рвутся  фугасные  бомбы,  —
это  одно,  а  стоять  на  крыше  с  ведром  песка  в  одной  руке  и  ведром  воды  в  дру¬
гой,  в  то  время  как  с  неба  сыплется  град  зажигательных  бомб,  —  это  совсем
другое.
 В  эту  ночь  мы  с  Маргарет  забрались  на  крышу  английского  посольства,
которое  находится  на  восточном  берегу  Москвы-реки,  прямо  напротив  Кремля.
В  посольстве  мы  с  женой  встретили  сэра  Стаффорда  Криппса,  тогдашнего
английского  посла  в  СССР,  который  направлялся  в  подвал  с  книгой  о  китайском
земледелии,  халатом  и  собакой.
 На  крыше  моя  жена  сразу  начала  устанавливать  камеры,  а  мы  с  шофером
Александром  отправились  на  другой  конец.  Нам  приходилось  нащупывать
дорогу  по  крутому  скату  ладонями  —  темнота  была,  хоть  глаз  выколи.
 На  крыше  находилось  несколько  военных  и  военноморских  атташе,  их
голоса  я  слышал,  но  на  черном  фоне  неба  ни  единого  силуэта  различить  не  мог.
 Ровно  в  десять  завыли  сирены,  и  вскоре  взметнулись  ввысь  светящиеся
столбы  прожекторных  лучей.  Загремели  зенитные  батареи  на  северной  окраине
города,  и  почти  сразу  же  послышалось  ноющее  жужжание  «юнкерсов».
 Через  несколько  минут  я  различил  странный  звук,  словно  из  окна  второго
этажа  на  пустую  бочку  высыпали  мешок  фасоли.  Это  падали  с  неба  тысячи
«зажигалок».
 Я  услышал,  как  Маргарет  побежала  к  чердачному  окну,  а  Александр  что-то
кричит  мне.  Обычно  он  говорил  со  мной  по-английски,  но  на  этот  раз  предпочел
родной  язык.
 —  Паанглиски,  паанглиски!  —  крикнул  я.
 Он  что-то  ответил  —  как  мне  показалось,  объясняя,  что  ситуация  сложи¬
лась  чисто  русская  и  сейчас  не  время  упражняться  в  английском  языке.
Несколько  часов  спустя,  когда  обстановка  стала  более  или  менее  спокойной,
выяснилось,  что  он  советовал  мне  окунать  зажигалки  в  воду,  а  песок  приберечь
на  крайний  случай.
 Начали  бить  зенитные  орудия,  расположенные  вокруг  Кремля,  и  по  крыше,
словно  град,  застучали  осколки.  На  мне  была  каска,  а  Александра  я  заставил
привязать  к  голове  небольшой  мешок  с  песком.
 На  крышу  шлепнулась  первая  зажигалка,  кто-то  из  англичан  тут  же
погасил  ее.  А  кругом  творилось  нечто  невообразимое.  На  востоке  взметнулось
алое  зарево,  словно  бомба  попала  в  цистерну  с  бензином.  В  Кремле  то  тут,  то
там  вспыхивали  шары  белого  пламени:  сотни  зажигательных  бомб  падали
 23

среди  его  шпилей  и  куполов,  но  их  тушили  почти  мгновенно,  и  после  первой
белой  вспышки  они  исчезали  в  воде  или  под  песком.
 Вокруг,  сотрясая  дома,  гремели  зенитные  орудия,  и  по  мостовой  светля¬
ками  рассыпались  искры  от  осколков,  ударяющих  по  асфальту.
 Александр  прогромыхал  по  крыше  к  окну  и  сбежал  вниз  к  нашей  машине,
возле  которой  растекалось  ослепительно  белое  пламя.  Он  высыпал  на  бомбу
ведро  песка  и  вернулся  на  крышу,  где  бомб  теперь  хватало  на  всех.  У  не¬
которых  были  асбестовые  рукавицы  и  железные  щипцы,  так  что  они  могли
подхватывать  бомбы  и  опускать  их  в  бочки  с  водой,  а  все  прочие,  и  я  в  том  числе,
заливали  бомбы  водой,  засыпали  песком,  а  если  они  не  гасли,  то  сталкивали
ногами  на  землю,  где  они  уже  не  могли  причинить  вреда.
 Град  осколков  усилился.  Все  звуки  тонули  в  грохоте  орудий,  а  небо  было
исчерчено  трассирующими  пулями.  Александр  поправил  мешок  с  песком  у  себя
на  голове,  а  я  подвернул  брюки.  Маргарет  выскочила  из  окна  и  сменила
пластинки  в  камерах.  Английский  генерал  полз  по  коньку  крыши  к  тому  месту,
где  вспыхнула  зажигалка.  Уже  не  осталось  ни  воды,  ни  песка,  и  следующую
бомбу  мне  пришлось  сбросить  вниз.  Она  упала  на  цветочную  клумбу.
 Гитлеровские  летчики  рассчитывали  на  свет  пожаров  для  прицельного  бом¬
бометания,  теперь  же,  когда  их  расчеты  не  оправдались,  они  начали  сбрасывать
осветительные  ракеты,  и,  пока  те  медленно  опускались  на  своих  парашютах,
бомбардировщики  обрушили  на  Кремль  фугасные  бомбы.  Маргарет  влезла  в
окно  и  прижалась  к  балке,  мы  с  Александром  изо  всех  сил  уцепились  за  печную
трубу,  иначе  воздушная  волна  от  разорвавшейся  поблизости  пятисоткилограм¬
мовой  фугаски  смела  бы  нас  на  землю.
 Внезапно  над  нами  совсем  низко  прошел  самолет.  Под  крыльями  у  него
вспыхивали  и  гасли  зеленые  и  красные  огни,  показывавшие  зенитчикам,  что  это
советский  ночной  истребитель.  Мы  с  Александром  спустились  с  крыши  и
поехали  на  радиостанцию.  На  дороге  нам  пришлось  остановиться,  потому
что  с  северо-запада  приближалась  новая  волна  бамбардировщиков.  Они  уже  не
тратили  времени  на  поиски  цели  и  швыряли  бомбы  куда  попало.  Одна  упала
совсем  рядом  с  нами.
 Окончив  передачу,  я  вышел  из  здания  радиостанции  и  чуть  было  не
свалился  в  глубокую  воронку,  но  Александр  вовремя  поддержал  меня.  Оказа¬
лось,  что  все  стекла  в  здании  вылетели,  я  узнал  об  этом  только  сейчас  —  пере¬
дача  не  прерывалась.
 В  Москве  не  было  и  намека  на  панику,  напротив,  поражала  эта  суровая
решимость  людей  научиться  всему,  что  могло  бы  пригодиться  для  оборо¬
ны  города.  Дети,  старики  и  женщины  учились  заряжать  пулемет,  бросать  гра¬
наты  под  гусеницы  танков,  стрелять  из  винтовок.  Никто  на  всем  земном
шаре  не  мог  сейчас  сравниться  по  твердости  и  целеустремленности  с  моск¬
вичами.
 Накануне  нашего  отъезда  я  несколько  часов  ездил  по  окраинам  столицы.
Немцы  рвались  к  Москве,  и  москвичи,  сознавая  всю  меру  опасности,  готовились
 24

встретить  ее.  Там,  на  окраинах  и  на  подступах  к  городу,  я  понял:  каков  бы  ни
был  исход,  оборона  Москвы  войдет  в  анналы  истории  как  одно  из  самых
героических  событий  нашего  времени.  И  доказательства  этого  встречались
на  каждом  шагу.  Отряды  рабочих  копали  противотанковые  рвы  невиданной
глубины,  строили  укрепления.  Десятки,  сотни  отрядов.  Большинство  отрядов
состояло  из  народных  ополченцев,  но  бок  о  бок  с  ними  трудились  женщины  и
дети.  Продавцы,  пекари,  актеры,  учителя,  носильщики,  журналисты,  слесари
и  стенографистки  возводили  на  улицах  противотанковые  укрепления.  Здания
минировались.  Город  готовился  защищаться.
 Гитлер  не  сумел,  как  рассчитывал,  разгромить  Советский  Союз  в  ходе
стремительной  двухмесячной  кампании.  Гражданское  население  страны  не
поддавалось  панике  при  воздушных  налетах,  а  солдаты  не  страшились  его
армий.  Советские  люди  питали  к  немецкому  фашизму  глубочайшее  презрение,
и  когда  Гитлер  обрушил  на  них  всю  свою  ярость,  то  получил  ответный  удар,  на
какой  способен  только  народ,  единый  в  своем  мужестве  и  гневе.

Маргарет
БОРК-УАЙТ
 Маргарет  Борк-Уайт  (1906-1973)  —  американская  фотокоррес¬
пондентка.  Неоднократно  приезжала  в  СССР.  В  годы  войны
побывала  в  СССР  вместе  со  своим  мужем  Э.  Колдуэллом.  Автор
работ  об  СССР:  «Глядя  на  Россию»  (1931).  «СССР»  (1934)  и
«С  фотоаппаратом  по  военной  России»  (1942).  Фрагмент  из
последней  книги  мы  печатаем  по  тексту  журнала  «Иностранная
литература»,  1975,  №  5.
 С  ФОТОАППАРАТОМ
ПО  ВОЕННОЙ  РОССИИ
 Когда  у  мужа  есть  свои  профессиональные  интересы,  а  у  жены  свои,  им
приходится  либо  как-то  объединять  их,  либо  каждому  заниматься  своим  делом.
В  нашей  семье  мы  используем  оба  способа.  Иногда  Эрскину  хочется  писать  об
Америке,  а  я  чувствую,  что  мне  немедленно  нужно  уехать  с  фотоаппаратами
куда-нибудь  в  Центральную  Азию.  В  таких  случаях  вопрос  решается  просто:  он
занимается  своим  делом  на  одном  континенте,  а  я  —  на  другом.  Но  время  от
времени  мы  приходим  к  выводу,  что  настала  пора  поработать  вместе,  и  отправ¬
ляемся  куда-нибудь  —  он  с  пишущей  машинкой,  а  я  со  своими  камерами.
В  Россию  мы  решили  поехать  вдвоем.  Мы  оба  не  сомневались,  что  нужно  торо¬
питься,  ибо  чувствовали  приближение  грозного  вала  войны  и  считали  своим
долгом  запечатлеть  надвигающиеся  события  с  помощью  слов  и  фотографий.
 Первые  дни  войны
 По  всему  городу  проходили  митинги.
 Мы  оказались  в  густой  толпе,  которая  увлекала  нас  все  вперед  и  вперед,
пока  мы  не  очутились  возле  вокзала  Октябрьской  железной  дороги.  На
товарной  станции  собрались  железнодорожники.  С  трибуны,  задрапированной
красными  полотнищами,  стрелочник  кричал  в  микрофон:
 —  Мы  будем  сражаться  не  только  за  нашу  Родину,  но  и  за  будущее  всего
прогрессивного  человечества!
 Советские  люди  всегда  относились  к  труду  с  большим  чувством  ответствен¬
ности,  а  работе  на  оборону  они  отдавали  себя  целиком.  Люди  овладевали
новыми  профессиями:  продавщица  садилась  за  руль  грузовика,  учительница
осваивала  пулемет,  работницы  фабрик  и  заводов  в  свободное  время  занимались
на  курсах  санитарок.
 26

С  наступлением  сумерек  по  улицам  патрулировали  дети  и,  если  сквозь
плохо  занавешенное  окно  пробивался  свет,  немедленно  предупреждали  хозяев.
Дети  следили  также  и  за  тем,  чтобы  ящики  с  песком  и  ведра  с  водой,  приготов¬
ленные  для  тушения  зажигательных  бомб,  были  всегда  полны.  Пионеры  помо¬
гали  по  хозяйству  женщинам,  которые  сменили  у  станков  ушедших  на  фронт
мужчин.
 Весь  июль  напряжение  продолжало  нарастать.  День  и  ночь  под  балконом
нашего  номера  в  отеле«Националь»  проезжали  грузовики  с  красноармейца¬
ми  —  вверх  по  улице  Горького,  на  запад.
 Сверкающие  купола  и  шпили  соборов  Кремля  красили  в  серый  защитный
цвет.  Перекрашивалась  вся  Москва.  На  мостовых  площадей  и  улиц  и  даже  на
тротуарах  появлялись  изображения  крыш  и  окон,  которым  был  искусно  придан
эффект  глубины.  В  самых  неожиданных  местах  строились  макеты  деревушек,
чтобы  вражеским  летчикам  труднее  было  ориентироваться.  С  этой  же  целью
реку  прятали  под  камуфляжными  крышами.
 В  ночь  на  двадцать  второе  июля  ровно  в  десять  часов  вечера  заревели
сирены,  и  мы  с  Эрскином  спустились  в  метро,  где  свободно  размещалось
несколько  тысяч  человек.  Сидеть  на  путях  московского  метро  можно  даже  в
вечернем  платье  —  в  такой  чистоте  оно  содержится.  Наконец  через  пять  с  поло¬
виной  часов  раздался  сигнал  отбоя,  все  три  эскалатора  пошли  вверх,  и  вскоре  все
мы  оказались  на  улице.  Предрассветное  небо  было  зеленоватым.  Со  всех  сторон
к  Кремлю  бежали  люди,  присоединилась  к  ним  и  я.  Возле  Кремлевской  стены,
как  раз  напротив  наших  окон,  зияла  огромная  воронка  от  бомбы.
 В  эту  ночь  фашистские  летчики  старались  попасть  именно  в  Кремль,  но  это
им  не  удалось,  зато  бомбы  угодили  прямо  в  здания  итальянского  и  японского
посольств.
 На  следующий  вечер  мы  с  Эрскином  отправились  в  резиденцию  американ¬
ского  посла,  выбрались  на  крышу  и  приготовились  наблюдать.  Должна  сказать,
что  таких  ночей  в  моей  жизни  было  немного.  Мне  приходилось  попадать  под
бомбежки  в  других  городах,  но  никогда  еще  я  не  видела,  чтобы  все  небо  непре¬
рывно  озарялось  вспышками  рвущихся  снарядов,  белым  пламенем  осветитель¬
ных  ракет,  пунктирными  прочерками  трассирующих  пуль  и  багровыми  сполоха¬
ми,  похожими  на  хвосты  огромных  комет.  По  всей  линии  горизонта  метались
лучи  прожекторов.  Потом  эти  столбы  голубого  света  сошлись  пучком,  и  в  месте
их  скрещения  серебряной  молью  сверкнул  самолет.  Он  кружил  и  пикировал,
стремясь  нырнуть  в  темноту,  но  лучи  не  выпускали  его,  и  наконец  он  резко
рухнул  вниз.  Так  мы  в  первый  раз  увидели,  как  сбили  немецкий  самолет.
 Не  знаю  почему  —  я  вдруг  почувствовала,  что  сейчас  рядом  упадет  бомба.
Не  звук  и  не  вспышка,  а  какое-то  сжатие  воздуха  заставило  меня  покинуть
крышу  и  юркнуть  через  окно  в  кабинет  посла.  За  ничтожные  доли  секунды  (хотя
мне  они  казались  минутами)  я  успела  схватить  камеры,  влезть  в  окно,  аккуратно
положить  камеры  в  дальний  угол  комнаты  и  броситься  ничком  на  пол.  И  тут
раздался  взрыв.  Все  стекла  в  доме  разлетелись  вдребезги,  на  меня  посыпался
дождь  осколков.  К  счастью,  тяжелый  оконный  вентилятор  упал  в  стороне.
Только  позже  я  обнаружила,  что  крошки  стекла  впились  мне  в  пальцы.
 27

Эта  бомба  весом  в  полтонны  упала  на  Театр  имени  Вахтангова.  К  боль¬
шому  горю  москвичей,  там  погиб  всеми  любимый  директор*  театра  Куза,
который  в  эту  ночь  дежурил  на  крыше.
 Вернувшись  под  утро  в  отель,  я  тут  же  приступила  к  проявлению  пленки,  но
тут  вдруг  снова  завыли  сирены.  Дежурные  обходили  номера  и  отсылали  посто¬
яльцев  в  убежище.  Раздался  стук  в  дверь,  и  я  не  раздумывая  юркнула  под
кровать.  Мне  было  слышно,  как  дежурные  осматривали  номер.  Убедившись,
что  он  пуст,  они  удалились,  и  я  под  грохот  новых  залпов  проявила,  закрепила  и
принялась  промывать  свои  пленки.
 С  этих  пор  семейству  Колдуэллов  вновь  и  вновь  приходилось  прибегать  к
таким  «военным»  хитростям.  Я  так  часто  ныряла  в  мой  тайник  под  кроватью,  что
это  превратилось  в  рефлекс  —  едва  раздавался  вой  сирен,  как  я  уже  лежала  на
полу.  Однако  мой  муж  считал  ниже  своего  достоинства  прятаться  под  кроватью.
Возможно,  впрочем,  что  человек  с  такой  могучей  грудью  и  широченными
плечами  там  просто  не  уместился  бы.  Эрскин  облюбовал  для  себя  угол  за  дива¬
ном,  а  для  надежности  натягивал  на  голову  шкуру  белого  медведя.  Так  он  сидел
в  углу,  выглядывая  из-под  шкуры  и  блюдя  свое  достоинство,  пока  дежурные
проверяли,  не  остался  ли  кто-нибудь  в  нашем  затемненном  номере.
 Позже,  когда  в  отеле  поселились  другие  корреспонденты,  наш  номер  во
время  воздушных  налетов  превращался  в  ночной  клуб.  Я  убеждена,  что  мате¬
риал  большей  части  корреспонденций  о  ночных  налетах  на  Москву,  появляв¬
шихся  в  американской  печати,  был  почерпнут  с  нашего  великолепного  балкона.
Сама  же  я  начала  подыскивать  новую  точку  для  ночных  съемок,  и  глава  англий¬
ской  военной  миссии  в  Москве  пригласил  нас  в  английское  посольство  на  все
ночные  налеты.  Едва  раздавался  вой  сирен,  мы  прыгали  в  нашу  машину  и
мчались  в  английское  посольство.
 Однажды  ночью  (шла  третья  неделя  августа),  едва  мы  приехали  туда,
как  в  небе  начало  твориться  нечто  невообразимое.  Генерал  проводил  меня  на
чердак,  мы  надели  каски,  набили  карманы  фотопринадлежностями  и  вылезли
на  крышу.
 Ослепительно  белые  вспышки  озарили  сотни  крыш.  Кое-где  вслед  за  ними
взметнулись  багровые  языки  пламени,  но  почти  везде  пожар  был  немедленно
погашен.  Я  знала,  что  повсюду  на  крышах  дежурят  пожарные  посты  из  жиль¬
цов,  которые  уже  несколько  недель  готовились  к  такой  ночи,  как  эта.  И  вот  мне
выпал  случай  наблюдать  их  деятельность  в  поистине  гигантском  масштабе.
 Начиналась  следующая  фаза  налета.  Приближалась  вторая  волна  бомбар¬
дировщиков  «люфтваффе»  с  фугасными  бомбами.  Летчики,  несомненно,  рас¬
считывали,  что  свет  от  возникших  пожаров  поможет  им  найти  цель.
 Теперь  время  от  времени  слышался  пронзительный  вой  тяжелых  бомб,  по
крыше  и  по  мостовой  барабанили  осколки  зенитных  снарядов.
 Это  была  одна  из  тех  ночей,  которые  длятся  бесконечно.  Казалось,  будто
вся  сталь,  какая  только  есть  в  мире,  обрушивается  с  небес  на  землю  и  взлетает
с  земли  к  небесам.  Едва  залпы  зенитных  батарей  начинали  стихать,  как  снова
слышалось  гудение  приближающихся  фашистских  бомбардировщиков  и  опять
начиналась  пальба.
 28

На  крышах  домов  позади  посольства  перекликались  дежурные.  Голоса
были  ребячески  звонкими,  и  я  поняла,  что  там  дежурит  одна  из  детских
пожарных  команд,  которые  начали  организовываться  в  последние  дни.  Когда
вновь  посыпались  зажигательные  бомбы,  я  разобрала,  как  мальчишеский
голос  кричит:
 —  Следующая  чур  моя!
 —  Как  бы  не  так!  Моя  очередь!
 Мы  с  генералом  сообразили,  что  мальчишки  спорят  за  право  погасить
следующую  бомбу  —  каждый  жаждал  поставить  личный  рекорд!
 Наконец  шелковое  шуршание  зажигательных  бомб  прекратилось,  прерыви¬
стое  зудение  фашистских  бомбардировщиков  замерло,  и  в  небе  слышался
только  ровный  гул  советских  самолетов,  которые  мигали  красными  и  зелеными
огнями,  показывая  зенитчикам  свое  местоположение.
 С  соседней  площади,  где  были  установлены  громкоговорители,  донесся
голос  диктора:
 —  Граждане!  Угроза  воздушного  нападения  миновала!  Отбой!
 Мы  отправляемся  на  фронт
 Мы  с  Эрскином  твердо  знали,  что  нам  совершенно  необходимо  попасть  на
фронт.  Мы  стремились  туда  с  самого  начала  войны,  и  вот  однажды  вечером  во
второй  половине  сентября  нас  вызвали  в  Наркоминдел  и  предупредили,  что
завтра  мы  отправляемся.
 Утром  нас,  пятерых  англичан  и  шестерых  американцев,  рассадили  по  маши¬
нам,  шоферы  которых  были  вооружены,  в  каждую  сел  сопровождающий
офицер.
 Уже  зарядили  осенние  дожди,  и  над  шоссе  и  полями  висела  завеса  мел¬
ких  капель.  Мы  добрались  до  Вязьмы  —  небольшой  городок,  низенькие  ошту¬
катуренные  домики  которого  были  украшены  резными  карнизами  и  налич¬
никами.
 В  Вязьме  было  тихо,  но  наш  приезд  туда  совпал  с  началом  нового  фашист¬
ского  наступления  на  Москву.  Правда,  в  тот  момент  мы  не  отдавали  себе  отчета,
что  это  означает.
 После  ужина  мы  все  отправились  спать,  уговорившись  встать  ровно  в  поло¬
вине  шестого.
 Взрыв  первой  бомбы  прекрасно  заменил  будильник:  по  всему  коридору
разом  распахнулись  двери.
 Я,  схватив  камеру,  выскочила  наружу.  Там  резко  пахло  карбидом,  а  в
воздухе  висело  то  знакомое  мне  облако,  которое  поднимается  после  взрыва
фугасной  бомбы.  В  этом  тумане  из  пыли  мельчайших  частиц  штукатурки  и
кирпича  в  первую  минуту  невозможно  было  ничего  разглядеть.  Потом  я  разо¬
брала,  что  домики  напротив  гостиницы  превратились  в  груду  развалин.  Сквозь
пыль  я  вдруг  заметила  какое-то  движение.  Навстречу  мне  брел  белый  щенок.  Я
взяла  его  на  руки.  Он  дрожал  от  ужаса.
 29

Я  направилась  к  развалинам.  Пыль  уже  оседала,  и  внезапно  я  увидела,  что  в
обрушившихся  сенях  неподвижно  лежат  четыре  человека  —  четыре  изуродован¬
ных  трупа.  Я  опустила  щенка  на  землю  и  начала  снимать.
 Пока  я  снимала,  на  землю  рядом  с  трупом  молоденькой  девушки  ничком
бросилась  какая-то  женщина.  Я  поняла,  что  это  ее  мать.
 Подъехал  большой  грузовик  и  увез  останки  еще  одной  маленькой  семьи,
которая  даже  не  подозревала,  что  стоит  между  Гитлером  и  его  мечтой  о  «жиз¬
ненном  пространстве».
 Оставив  позади  слезы  и  кровь  Вязьмы,  наши  машины  съехали  с  шоссе  и
начали  пробираться  к  фронту  по  речкам  жидкой  глины,  которые  прежде  были
дорогами.  Порой  речки  разливались  в  широкие  озера  —  там,  где  дорогу  и  окру¬
жающие  поля  взрыли  гусеницы  танков  и  тяжелых  орудий,  непрерывным
потоком  устремлявшихся  навстречу  врагу.
 Порой,  пока  мы  ползли  по  этим  полужидким  дорогам,  появлялись  фашист¬
ские  самолеты.  В  первый  раз,  когда  это  произошло,  мы  выскочили  из  машины,
скользя  по  глине,  добрались  до  обочины  и  залегли  среди  низеньких  кустов.
 В  сумерках  мы  добрались  до  школы,  от  которой  до  передовой  было  шесть
миль.  После  ужина  нас  пригласили  в  класс,  посредине  которого  были  постав¬
лены  три  стула.
 Затем  в  класс  в  сопровождении  конвойных  вошли  три  молодых  человека,
почти  мальчишки.  У  одного  была  забинтована  рука,  у  другого—  голова  и
рука,  третий,  целый  и  невредимый,  смотрел  на  нас  с  тупым  вызовом.
 —  По-моему,  вы  уже  немножко  знакомы,—  сказал  советский  полков¬
ник.  —  Это  они  бомбили  вас  сегодня  утром.
 Их  «юнкерс-88»  был  подбит  советским  истребителем  и  совершил  выну¬
жденную  посадку  на  поле  всего  в  шести  милях  от  линии  фронта.  Все  члены
экипажа  остались  живы  и  сдались  в  плен.
 Совсем  недавно  эти  мальчишки  бомбили  Лондон,  и,  когда  их  спросили
почему,  они  без  запинки  ответили,  что  англичане  первыми  начали  сбрасывать
бомбы  на  Берлин.  Однако  война  с  Россией,  признались  они,  явилась  для  них
полной  неожиданностью—  они  узнали,  куда  их  посылают  воевать,  только
когда  уже  были  у  самых  границ  Советского  Союза.
 Вероятно,  люди,  попавшие  в  плен,  как  правило,  производят  худшее  впечат¬
ление,  чем  в  обычной  обстановке.  При  виде  этих  летчиков  у  меня  сложилось
твердое  убеждение,  что  нацистам  пришлось  бросить  в  бой  всех,  кто  только
способен  носить  оружие.  Передо  мной  были  незрелые  юнцы,  неспособные
мыслить  самостоятельно,  ко  всему  равнодушные.  Возможно,  фанатичное  обо¬
жание  фюрера  действительно  существует,  но  мне  ни  разу  не  довелось  столк¬
нуться  с  этим  явлением.  Не  заметила  я  и  ненависти—  ничего,  кроме  слепой
привычки  выполнять  приказ.  А  в  эту  минуту  они,  казалось,  были  даже
довольны,  что  сидят  в  тепле  и  рядом  лежит  пачка  русских  папирос.  Их  сознание
было  сознанием  автоматов.  По  всей  видимости,  они  типичны  для  молодого
поколения  третьего  рейха,  которое  росло,  втиснутое  в  жесткие  рамки.  Быть
может,  именно  в  этом  и  заключается  одна  из  величайших  опасностей  войны  и
постоянной  нацеленности  на  нее.
 30

Когда  их  спросили,  зачем  они  сбрасывали  бомбы  на  женщин  и  детей  в
Вязьме,  они  ответили:
 —  Мы  выполняли  свой  долг  перед  фатерландом.
 Почти  весь  следующий  день  непрерывно  моросил  дождь.  Средняя  скорость
нашего  продвижения  составляла  около  двух  с  половиной  миль  в  час.  Нас  сопро¬
вождал  грузовик  с  саперами,  которые  то  и  дело  вытаскивали  наши  машины
из  грязи.
 К  вечеру  тучи  несколько  разошлись,  и  вскоре  над  нами  появились  три
немецких  самолета.  Когда  они  возникли  на  горизонте,  мы  находились  на  совер¬
шенно  голой  вершине  холма.  Тем  не  менее  мы  ухитрились  забраться  под
жидкие  кустики,  которые  словно  нарочно  выросли  тут,  чтобы  послужить  бомбо¬
убежищем  для  группы  журналистов.
 Из  нашего  укрытия  мы  наблюдали,  как  самолеты  старательно  сравнивали
с  землей  крохотную  деревушку  в  полумиле  от  нас.
 Едва  пылающая  деревня  скрылась  из  виду,  как  мы  очутились  на  фронте.
Он  оказался  совсем  не  таким,  каким  я  его  себе  представляла.
 Мы  въехали  в  березовую  рощу,  где  на  первый  взгляд  не  было  ни  души.  Но
едва  наши  глаза  свыклись  с  лесным  полумраком,  мы  обнаружили,  что  вокруг
полно  людей.  В  окопах  солдаты  что-то  кричали  в  телефонные  трубки.  Часо¬
вые  охраняли  склады  боеприпасов,  замаскированные  ветками.  Кое-где  видне¬
лись  башни  зарытых  в  землю  танков,  и  даже  стволы  их  пушек  были  при¬
крыты  ветками.  Между  березами  стояли  грузовики,  укрытые  навесом  из  моло¬
деньких  деревцев.
 А  ельник  неподалеку  был  и  вовсе  искусственным  —  он  маскировал  поса¬
дочную  площадку  для  самолетов  связи.
 Спать  нас  положили  в  госпитальной  палатке  в  шести  милях  от  передовой.
Стены  палатки  были  увешаны  плакатами  и  лозунгами.  В  углу,  который  облю¬
бовали  мы  с  Эрскином,  красный  боец  поражал  штыком  изогнувшуюся
свастикой  черную  змею  с  гитлеровскими  усиками.  Подпись  гласила:  «Смерть
фашистской  гадине».
 Только  утром  мы  узнали,  что  всю  ночь  вокруг  нашей  палатки  падали
осколки  немецких  снарядов.
 День  за  днем  мы  тащились  по  вязкой  грязи,  а  ночи  проводили  на  команд¬
ных  пунктах  —  то  в  палатках,  то  в  домиках,  то  в  сараях.
 Обычно  я  вставала  на  заре,  задолго  до  остальных,  чтоб  воспользоваться
бесценным  утренник  светом.  Интересные  сюжеты  для  съемки  можно  было
найти  всегда.
 Иногда  я  разговаривала  с  разведчиками,  которые  ходили  за  линию  фронта
налаживать  связь  с  партизанами,  и  от  одного  из  них  услышала,  как  группа
крестьян  остановила  немецкий  железнодорожный  состав  с  боеприпасами,  обру¬
шив  на  рельсы  несколько  горящих  деревьев.  Когда  солдаты  попытались  расчи¬
стить  путь,  крестьяне  открыли  по  ним  стрельбу  из  двух  винтовок—  другого
оружия  у  них  не  было,  —  а  затем  начали  бросать  в  них  камни.
 Другой  разведчик  вернулся  из  деревни  под  Смоленском,  где  партизаны,
спрятавшиеся  в  бурьяне  у  шоссе,  забросали  немецкие  танки  бутылками  с
 <
 31

горючей  смесью.  Три  танка  были  выведены  из  строя.  В  другой  деревне
местные  партизаны  захватили  два  вражеских  танка  буквально  голыми  руками.
Хотя  танкисты  стреляли  по  ним  из  пулеметов,  несколько  человек  под  командой
кузнеца  с  молотами  и  топорами  добрались  до  танков  и  согнули  стволы  пулеме¬
тов.  Затем  они  принялись  бить  по  броне  так,  что  полуоглохшие  танкисты  выну¬
ждены  были  сдаться.
 Еще  от  одного  разведчика  я  услышала  о  том,  что  произошло  в  деревушке  в
девяти  милях  за  линией  фронта.  При  приближении  врага  мужчины  ушли  в  лес,
и  в  деревне  остались  одни  женщины.  Фашистские  офицеры  расположились  в
школе,  которую  ночью  крестьянки  подожгли,  обложив  ее  сеном,  намоченным  в
бензине.  Полуодетых  офицеров,  которые  выпрыгивали  в  окна,  они  встречали
вилами.
 Из  всех  моих  фронтовых  знакомых  мне  особенно  запомнилась  медсестра
Таня.  У  нее  были  голубые  глаза,  белокурые  волосы  до  плеч  и  крепкая  ладная
фигурка.  Я  познакомилась  с  ней  под  Ярцевом,  неподалеку  от  Смоленска.  Это
были  ее  родные  места,  где  она  знала  каждую  тропку.  День  за  днем,  едва
темнело,  Таня  пристегивала  пистолет  и  исчезала  в  высокой  траве.  Она  по-
пластунски  переползала  линию  фронта  и  в  тылу  врага  собирала  сведения  о
передвижениях  частей,  о  местонахождении  батарей.  К  рассвету  она  возвраща¬
лась  обратно  и  докладывала  о  том,  что  ей  удавалось  узнать.  Потом,  поспав
несколько  часов,  шла  ухаживать  за  ранеными,  а  ночью  снова  отправлялась  в
разведку.
 Мы  приближались  к  местам  сражения  под  Ельней,  где  война  бушевала
с  сокрушительным  неистовством  и  где  после  боев,  каких  еще  не  знал
мир,  русским  удалось  окончательно  отбить  город  у  врага.  Это  была  по-
истине  священная  земля  —  первая,  на  которой  после  неслыханной  битвы  вновь
был  водружен  советский  флаг,  и  мы  явились  туда  почти  сразу  же  вслед  за  по¬
бедой.
 Да,  тут  не  осталось  березовых  рощ  и  ельников.  Мы  ехали  через  пустыню,
сотворенную  людьми.
 Поля  были  перепаханы  гусеницами  танков,  и  лишь  кое-где  груды  золы
указывали,  что  прежде  тут  стояли  деревни.
 К  вечеру  мы  приехали  в  Ушаково,  где  разворачивались  основные  бои  за
Ельню.  Кругом,  насколько  хватал  глаз,  простиралась  мертвая  пустыня,  изры¬
тая  воронкамй,  пробуравленная  окопами,  заАпенная  искореженным  метал¬
лом,  который  непрерывно  обрушивался  на  нее  во  время  полуторамесячного
сражения.
 Повсюду,  точно  пустые  черепашьи  панцири,  валялись  тысячи  касок
с  маленькими  свастиками  в  белых  кружках.  Измятые,  пробитые  насквозь
каски.
 Эрскин  подозвал  меня  к  извилистому  окопу.  На  дне  его  почему-то  валялись
дохлые  мыши.  И  всюду  —  следы  чьей-то  жизни:  оторванный  рукав,  подметка,
лохмотья  плаща,  раскисшие  обрывки  немецкой  газеты.  Эрскин  нагнулся  и
вытащил  что-то,  торчащее  из  земли.  Это  оказалась  рукоятка  офицерского
кинжала.
 32

Когда  мы  въехали  в  Ельню,  неподалеку  еще  продолжался  бой.  Фронт  нахо¬
дился  всего  в  нескольких  милях  оттуда,  и  мы  все  время  слышали  треск  пулеметов
и  грохот  артиллерийских  залпов.
 До  войны  население  Ельни  составляло  5  тысяч  человек,  а  теперь  это  был
город-призрак.  Тучи  немного  разошлись,  и  косые  лучи  заходящего  солнца
пронизывали  черные  остовы,  которые  когда-то  были  домами.  Только  собор  с
позеленевшим  медным  куполом  каким-то  чудом  уцелел,  хотя  и  он  был  сильно
разрушен.  А  вокруг,  точно  костлявые  пальцы  скелетов,  указывающие  в  небо,
торчали  трубы  больших  печей,  на  которых  кое-где  сохранились  глазурованные
изразцы.  Но  там,  где  кренились  хотя  бы  две  стены  или  нависал  хотя  бы  кусок
кровли,  уже  хлопотали  люди,  вернувшиеся  на  родные  пепелища.
 На  западе,  где  проходила  линия  фронта,  в  темно-синем  небе  зажглась  осве¬
тительная  ракета.  Пора  было  уезжать.
 Через  сутки  после  возвращения  домой  я  уже  выступала  перед  первой  своей
аудиторией.  Когда  я  начала  говорить  о  том,  что  мне  довелось  увидеть  за  эти
месяцы,  я  вдруг  осознала,  чем  была  для  меня  наша  поездка.  Я  своими  глазами
видела,  как  творится  история.  Я  нашла  новых  друзей,  принадлежащих  к
доблестному  народу.  Я  видела,  как  стойко  они  защищают  свою  родину  —  с  тем
мужеством  и  самоотверженностью,  на  которые  способны  только  люди,  глубоко
верящие  в  то,  во  имя  чего  они  трудятся  и  за  что  сражаются.

Джеймс
 ОЛДРИДЖ
 Джеймс  Олдридж  (род.  в  1918  г.)  —  английский  писатель  и
публицист.  В  качестве  военного  корреспондента  посетил  СССР  во
время  второй  мировой  войны.  За  роман  «Дипломат»  (1949)  был
удостоен  Золотой  медали  Всемирного  совета  Мира.  Очерк  Дж.
Олдриджа  печатается  по  журналу  «Иностранная  литература»,
1967,  №  5.
 ШЛА  ВЕЛИКАЯ  ВОЙНА...
 Эти  несколько  корреспонденций  я  выбрал  наугад  среди  многих  посланных
мною  из  Советского  Союза  во  время  войны.  Смысл  нового  их  опубликования  я
вижу  в  том,  чтобы  они,  в  своей  первоначальной  непосредственности,  помогли
понять,  чем  была  эта  война  для  иностранца,  англичанина,  очень  молодого  чело¬
века,  который,  увидев  кое-что  вблизи,  стал  другом  и  союзником  советского
народа.
 Никогда  за  все  пятьдесят  лет  своего  существования  Советский  Союз  не
занимал  такого  места  в  умах  и  сердцах  всех  честных  людей  мира,  как  во  время
войны.  С  Октябрьской  революцией  начались  великие  преобразования  в  жизни
человечества,  но  большинство  людей  осознали  это  именно  в  связи  с  войной,  так
что  по  своему  значению  участие  Советского  Союза  в  войне  далеко  не  исчерпы¬
вается  победой  над  фашизмом.  Советский  Союз,  как  никакая  другая  страна,
способствовал  изменению  послевоенного  мира.
 Все  эти  корреспонденции  были  написаны  телеграфным  языком,  и  сейчас  я
их  переписал  в  том  виде,  в  каком  их  пропустила  военная  цензура.  Фразы  в  них
короткие,  рубленые,  потому  что  наши  газеты  выходили  в  сокращенном  объеме
и  редакторы  требовали  материала  не  на  долгом  дыхании,  а,  скорее,  порядка
восклицаний.  Но  важнее,  пожалуй  то,  что  сама  ситуация  требовала  лаконизма.
Чувства  во  время  войны  были  слишком  огромны,  чтобы  вверять  их  словам,
поэтому  о  героическом  и  поразительном  говорили  деловито,  стараясь  лучше
недоговорить,  чем  сказать  слишком  много,  стараясь  не  расписывать  войну,  а
показывать  ее  через  отдельные  события,  отдельные  подвиги,  отдельных  людей.
 Даже  толстая  желтая  русская  бумага,  на  которой  я  тогда  писал,  будит
множество  воспоминаний,  а  вместе  с  тем  сейчас,  когда  я  это  читаю,  мне  кажется,
что  то  была  другая  жизнь,  и  другой  человек,  и  другой  мир,  навеки  исчезнувший.
 34

Джеймс  Олдридж  в  зале  заседаний  IV  съезда  советских  писателей
 (1976  г.)
 Москвау  воскресенье,  26  марта.  Очень  трудно  понять,  как  выглядит  здесь
юйна.  Единственный  способ—  долго  собирать  все  доступные  сведения,  а
потом  пробовать  в  них  разобраться.  За  ходом  войны  легко  следить  по  карте.
 Осознать  его  невозможно.  Все  распадается  на  куски.  Например,  рассказ  о
том,  как  русские  взяли  такой-то  плацдарм,  живет  сам  по  себе.  Общее  представ¬
ление  об  этой  войне  нужно  составлять  из  самых  простых  вещей.
 Вот,  скажем,  грязь.  Я  знаю,  что  такое  грязь  на  Украине,  и,  когда  солдаты
Красной  Армии  рассказывают,  как  они  в  ней  увязали  или  как  в  ней  застревали
 35

и  тонули  немцы,  это  мне  понятно.  Но  таких  простых  вещей  никогда  не  набира¬
ется  достаточно  для  того,  чтобы  стало  понятно  сражение  в  целом.
 Вот,  скажем,  взятие  Проскурова.  Мы  уже  несколько  дней  тому  назад
рассчитали,  что  Проскуров  будет  взят  сегодня  или  завтра.  Мы  рассчитали  это,
прикинув  расстояние  и  те  препятствия,  которые  предстояло  преодолеть  Красной
Армии.  И  Проскуров  пал.  Он  пал  вчера.  Сегодня  мы  знаем,  что  он  был  зажат  в
кольцо.  Но  военная  терминология  лишает  любую  победу  или  бой  всякой
жизненности.
 Понятными  и  живыми  остаются  менее  значительные  вещи.  Когда  первые
части  Красной  Армии  проходили  через  Проскуров,  шел  дождь.  Первыми
прошли  через  город  саперы.  Они  искали  мины.  Вот  это  —  понятные  вещи.
 История  о  том,  как  Красная  Армия  подошла  к  Проскурову,  проста,  но
живая  она  только  местами.  Как  они  туда  попали?  Пришли  пешком.  И  всю
дорогу  шли  с  боями?  Да,  всю  дорогу  с  боями.  И  дальше  просто.  Неделю  они
держали  город  в  полукольце.  Немцы  закрепились  на  шоссе  в  десяти  милях  к
северу.  Русская  пехота  их  оттеснила.
 Немцы  стали  поспешно  отступать.  В  линии  обороны  образовалась  брешь,
и  красная  пехота  быстро  погнала  их  по  дороге  к  Проскурову.
 А  как  выглядела  эта  дорога?  Она  была  плоская  и  темная.  Она  была  одна.
Телефонные  столбы  были  расщеплены  и  сломаны.  Грязь  стояла  по  колено.  Как
слепые,  бродили  брошенные  лощади.  Немцы  бросали  на  произвол  судьбы  и
танки,  и  лошадей.  На  этой  дороге  они  бросили  не  то  восемьдесят,  не  то  сто
танков  и  взорвали  все  мосты.  Это  куда  было  проще,  чем  пытаться  увезти  танки
с  собой.  Русская  пехота  гнала  немцев  по  этой  дороге  до  самого  Проскурова,
где  немцы  подготовили  оборонительную  позицию.
 Какова  была  эта  позиция?  Она  была  хороша  для  обороны.  Между  Проску-
ровом  и  Красной  Армией  проходила  река  Буг.  Долина  Буга  вокруг  города
была  залита  водой.  Река  разлилась  поверх  льда,  затопила  окрестности  города.
Пройти  по  льду  солдаты  не  могли,  он  был  слишком  тонок.  Оборонявшая  город
бригада  СС  «Лангемарк»  зарыла  оставшиеся  танки  в  грязь,  направив  их  орудия
на  реку  и  залитые  луга.  Немцы  построили  оборонительные  сооружения,  укрепи¬
ли  свои  позиции  и  стали  ждать  атаки  Красной  Армии.
 Красная  Армия  атаковала  со  всех  направлений.  Эту  фразу,  вероятно,  по¬
вторяли  десять  тысяч  раз,  но  это  правда.  Какая  была  атака?  Трудная.  Красные
саперы  навели  трудные  мосты  через  разлившуюся  реку.  Это  было  трудно  в
инженерном  смысле.  Это  было  трудно  физически,  потому  что  вода  была  ледя¬
ная.  Немцы  непрестанно  обстреливали  из  орудий  все  пункты,  где  красные
саперы  пытались  навести  переправы.
 Удалось  им  форсировать  реку?  Да.  Красные  танки  переправились  через
реку.  Они  перешли  ее  у  Черного  острова.  Черный  остров  —  населенное  место,
но  тогда  там  никого  не  было.  Танки  русских,  переправившиеся  у  Черного
острова,  обошли  с  фланга  немецкие  танки.  Они  подходили  один  за  другим  и
взрывали  их.  Потом  переправилось  еще  множество  танков,  и  было  захвачено
место  под  названием  Западинцы.  Это  был  укрепленный  пункт  на  шоссе,  и  это
было  начало  конца.
 36

Немцы  предприняли  контратаку  и  ввели  в  бой  около  сотни  танков.  Кро¬
ме  того,  они  сбросили  парашютистов.  Парашютисты  либо  завязли  по  шею
в  грязи  Черного  острова,  либо  замерзли  в  талой  воде,  либо  сражались  и  были
убиты.
 Казалось  бы,  на  этом  битва  должна  была  кончиться,  но  исход  ее  решался  не
в  самом  Проскурове.  Решался  он  на  линии  железной  дороги,  вне  города.
Красные  танки  атаковали  железнодорожную  линию,  и  немцам  пришлось  выве¬
сти  крупные  бронечасти  из  Проскурова,  чтобы  прикрыть  свои  коммуникации.
Это  ослабило  их  оборону,  и  красные  танки  ворвались  в  немецкое  расположение,
а  пехота  стала  с  боями  занимать  улицу  за  улицей.  Тогда  немцы  взорвали  элек¬
тростанцию,  водопровод,  заводы  и  оставили  город.
 Вот  тут-то  красные  саперы  прошли  через  Проскуров.
 В  городе  оказались  люди.  Сначала  он  был  пуст.  Потом  люди  вдруг  появи¬
лись  —  неизвестно  откуда.
 Рассказ  о  Проскурове  снова  становится  понятным.  Люди,  вылезшие  из
своих  убежищ,  хотели  прочесть  газеты,  узнать,  что  творится  на  свете.
 По  всем  улицам  Проскурова  лежали  в  грязи  немецкие  трупы.  Мертвец,
лежащий  в  грязи,  обычно  смешивается  с  нею.  Немцы,  безусловно,  стали  частью
проскуровской  грязи.  Но  город  был  разрушен,  его  узкие  переулки,  ведущие  к
бесчисленным  садам,  были  завалены  мусором,  центр  города  уничтожен.  На
одном  из  немногих  уцелевших  зданий  висела  вывеска  «Биржа  труда».
Красные  саперы  первым  делом  сорвали  ее,  и  это  —  один  из  простых,  понятных
факторов,  связанных  с  Проскуровом.
 А  еще  есть  такие  факты.  В  Проскурове  сходятся  десять  шоссейных  и
четыре  железные  дороги.  Там  был  водопровод,  элеватор,  заводы  —  все  взор¬
вано.  Такие  факты  объясняют,  почему  идут  бои  за  города,  но  подробности
ускользают.
 У  Одесских  партизан.  Эти  люди  выходили  из  подземелий  и  сражались  с
немцами  по  ночам.  Днем  они  жили  в  черном  лабиринте  сырых  катакомб.  Под
Одессой  сто  семьдесят  пять  километров  катакомб,  и  в  них  скрывались  от  шести
до  десяти  тысяч  партизан.  Они  совершили  свыше  пятидесяти  налетов  на  не¬
мецкие  объекты  в  городе  и  уничтожили  свыше  пятисот  немцев  в  рукопашных
боях  и  уличных  перестрелках.
 Я  нахожусь  в  одесском  пригороде  Молдаванке,  где  есть  два  входа  в  ката¬
комбы.  Это  ямы  в  земле,  под  разрушенными  домами.  В  этом  районе  находился
штаб  всех  партизанских  сил.  Один  из  командиров  стоит  рядом  со  мной  —  майор
Анатолий  Лощенко,  инженер-химик,  сорока  семи  лет  от  роду.  Партизанская  его
кличка  —  Волга.  Вместе  с  ним  —  помощник  начальника  штаба  Гавшин.
 Сидя  в  чистой  комнате  над  одной  из  катакомб,  я  веду  запись  с  их  слов.
 Майор  —  улыбающийся,  круглоглазый.  Дмитрий  Гавшин  —  серьезный,  с
тонкими  губами.  Майор  говорит:
 —  В  январе  этого  года,  когда  фронт  приблизился  к  Одессе,  мы  получили
сведения,  что  немцы  собираются  уничтожить  все  население  Одессы,  в  первую
 37

очередь  мужчин.  Мы  решили  организовать  партизанские  отряды,  готовые  к
взаимодействию  с  Красной  Армией.  Первые  связи  завязывали  через  родствен¬
ников.  Потом  стали  организовывать  людей  там,  где  работали.  Мы  копили
деньги,  покупали  запасы  и  складывали  их  в  катакомбах.  Добыли  фрезерный
станок  и  небольшую  машину  для  изготовления  колбасы.  Копали  артезианские
колодцы  и,  где  только  можно,  доставали  оружие.  Был  даже  печатный  станок.
Большую  часть  всего  этого  добра  пришлось  собирать  женщинам  —  мы  ведь  не
могли  появляться  на  улицах.
 В  этом  районе  нас  было  около  двух  тысяч.  А  всего  в  катакомбах  —  тысяч
десять.  Под  землей  проводили  военные  учения.  Мы  собирались  выступить,
когда  Красная  Армия  подойдет  к  Одессе.  Начали  с  того,  что  уничтожали
немцев,  которые  поджигали  дома.  Еще  мы  выпускали  листовки  на  румынском
языке,  предупреждали  румынских  фашистов,  что,  если  они  будут  убивать  рабо¬
чих,  мы  их  живыми  не  оставим.
 На  одном  участке  (№  70)  за  нами  охотились  шестьдесят  семь  полицейских,
вызванных  из  Никополя.  Мы  их  захватили,  двух  оставили  в  казармах.  Прибыл
новый  патруль  и  решил,  что  эти  два  немца  —  партизаны.  А  те  двое,  что  остава¬
лись  в  казармах,  решили,  что  патруль  партизанский,  и  они  стали  стрелять  друг
в  друга,  а  мы  со  своими  65  пленными  ушли  в  катакомбы.
 Тут  майора  перебил  Дмитрий  Гавшин.
 —  Поймите,  —  сказал  он,  —  нами  руководила  любовь  к  родине,  патрио¬
тизм.  Мы  все  ненавидели  немцев  —  мужчины,  женщины,  дети.
 Майор  продолжал:
 —  Сначала  мы  ставили  перед  собой  простые  цели.  Старались  помешать  нем¬
цам  взрывать  здания.  В  последние  две  недели,  когда  они  уже  знали,  что  уйдут,
они  минировали  все  подряд.  Нам  удалось  спасти  Одесский  театр  —  мы  пере¬
резали  провода  от  мин,  а  водопровод  и  канализацию  мы  разминировали  по
мере  того,  как  немцы  их  минировали.  Половину  здания  телефонной  станции
мы  спасли  тем,  что  устроили  там  дымовую  завесу.  Когда  немцы  пришли  его  под¬
жигать,  они  подумали,  что  оно  уже  горит,  и  ушли.
 8  апреля  немцы  отдали  приказ,  чтобы  после  трех  часов  дня  никто  не
выходил  из  дому.  Красная  Армия  была  совсем  близко.
 Чем  ближе  подходила  Красная  Армия,  тем  активнее  мы  становились.  По
ночам  мы  передвигались  по  всему  городу.  Почти  в  любой  его  точке  мы  могли
выйти  на  поверхность.  В  боях  с  румынами  и  немцами  мы  убили  свыше  пятисот
человек.  Сами  мы  потеряли  человек  тридцать,  раненых  выхаживали  в  катаком¬
бах.  У  нас  был  свой  госпиталь,  много  хороших  одесских  врачей,  в  том  числе
профессор  Поль.  Мы  даже  мертвых  хоронили  в  катакомбах.
 9  апреля,  накануне  вступления  в  город  Красной  Армии,  один  из  наших
партизан,  Михаил  Кулиев,  убил  тринадцать  немцев,  а  двадцать  четыре  забрал  в
плен.  Я  этому  не  поверил,  пока  он  их  не  привел.  В  тот  же  день  наши  разведчики
связались  с  частями  Красной  Армии  в  пригородах,  а  на  рассвете  10-го  Красная
Армия  вошла  в  Одессу,  мы  вышли  из  катакомб  и  передали  ей  пленных.
 Прослушав  рассказ  этих  подземных  партизан,  я  вышел  на  улицу,  и  меня
подвели  к  большой  яме  посредине  разрушенного  здания.
 38

—  Они  присылали  солдат  завалить  этот  вход,  —  сказал  майор,  —  но  мы
всякий  раз  их  захватывали,  и  тогда  они  подожгли  дом.
 Дописывал  я  этот  рассказ  в  одесской  гостинице  «Бристоль».  Сейчас  ее
большие  с  выбитыми  стеклами  номера,  по  которым  гуляет  сквозняк,  показа¬
лись  мне  необычайно  милыми.  Когда  я  уезжал  с  Молдаванки,  майор  Лощенко
стоял  у  широкого  входа  в  другое  подземелье,  щурясь  от  яркого  света.  Не
думаю,  чтобы  ему  хотелось  снова  спускаться  в  катакомбы.  Но  и  уходить  из  этих
мест  он,  казалось,  не  спешил.  Он  все  еще  стоял  там,  когда  машина,  подскочив  на
рытвине,  повернула  за  угол,  и  он  скрылся  из  глаз.
 Москва,  суббота.  Сегодня  я  был  в  госпитале  и  видел  длинного  лысого
человека,  неподвижно  лежавшего  на  спине.
 Это  полковник  Красной  Армии  Грыленко.  Его  только  что  привезли  сюда
после  боев,  в  которых  было  окружено  десять  немецких  дивизий.
 Он  рассказывал  мне  о  боях.
 —  Куда  вас  ранило?  —  спросил  я.
 —  Осколком,  в  спину,  —  ответил  он.
 —  Где  вы  находились  во  время  боя?
 —  Я  был  на  передовой,  где  немцы  пробовали  прорваться  на  выручку  окру¬
женным  дивизиям.
 А  дальше  разговор  шел  так:
 —  Вы  их  задержали?
 —  Да,  задержали.
 —  Как?
 —  Да  просто  отбросили.
 —  Так-таки  все  было  просто?
 —  А  в  бою  всегда  просто.  Либо  победишь,  либо  нет.
 —  Крупное  это  было  сражение?
 —  Да,  не  маленькое.
 —  Как  оно  выглядело?
 —  Было  много  артиллерии.
 —  Ближнего  боя?
 —  Да,  ближнего  боя.
 Он  говорил  сверхпросгыми  словами,  к  которым  свелась  война,  —  сверх-
простыми,  да*е  если  подбавить  к  ним  краски.
 То  была  не  скромность.  На  войне  не  скромничают.  Не  было  это  и  умыш¬
ленным  замалчиванием  чего-то.  Нет,  это  было  всего-навсего  упрощение.  Я  не
сдавался.
 —  Какие  части  сражались  против  вас?
 —  Штрафные.
 —  В  первый  раз  слышу  о  таких.
 —  Они  состоят  из  провинившихся  и  пониженных  в  звании  офицеров.  Их
посылают  на  фронт  солдатами,  чтобы  они  искупили  свои  провинности.
 —  И  хорошо  они  сражаются?
 39

—  Ничего.  Это  сплошные  самоубийцы.  Они  шли  вперед,  пока  все  не  бы¬
ли  убиты.
 Я  спросил  его  про  осколок,  которым  его  ранило.
 Он  сказал,  что  просто  стоял  там,  а  осколок  в  него  попал.
 Полковник  Грыленко  видел  то,  что  было  перед  его  глазами.  А  перед
глазами  у  него  были  штрафные  части,  которые  все  перебиты.
 Это  да  еще  то,  что  он  там  стоял  и  в  спину  ему  попал  осколок,  и  составляло
для  него  подробности  боя.
 Только  такие  вещи  мы  и  можем  сейчас  узнавать  о  войне—  особенно  о
войне  в  России.  В  целом  картина  слишком  велика.
 Даже  последний  штрих  в  разговоре  с  Грыленко  был  потрясающ  по  своей
простоте.  Касался  он  застрявшего  у  него  в  спине  осколка.
 —  Завтра  будут  его  вынимать,  —  сказал  он.  —  Очень  сложная  операция.
 Я  спросил,  кто  его  будет  оперировать.
 Он  с  улыбкой  глянул  в  склонившееся  над  ним  лицо.
 Хирургом,  которому  предстояло  сделать  полковнику  Грыленко  сложную
операцию,  оказалась  миловидная  28-летняя  женщина.
 Севастополь.  20  мая  1944.  Это  целый  город,  в  котором  никого  нет.  Я
объездил  его  в  джипе,  тщетно  высматривая  людей.  На  разоренных  улицах,  в
гулких  пустых  зданиях  —  ни  признака  жизни.  Никогда  я  не  видел  города,  до
такой  степени  мертвого.
 Его  белые  здания  пожелтели,  а  набережная  черна.  Его  трамвайные  рельсы
скрыты  под  слоем  грязи.  Все  его  дома  повреждены.  Его  деревья  искалечены,
цветы  на  поникших  ветках  еле  видны.  Ничего  не  осталось.
 Только  на  окраинах  попадаются  люди.  С  порога  редких  залатанных  доми¬
ков  старухи  и  подростки  вяло  провожали  глазами  нашу  машину.  Из  стадвенад-
цатитысячного  населения  Севастополя  осталось  пять  тысяч,  которые  и  ютятся
на  этих  полуразрушенных  окраинах.  Но  и  там  людей  мало.  Я  не  могу  себе  пред¬
ставить  этот  город  живым  в  прошлом,  и  трудно  себе  представить  его  живым  в
будущем.  Эти  развалины  кажутся  древними,  никак  не  связанными  с  нашим
временем,  а  между  тем  мэр  (председатель  горсовета)  Севастополя,  стоя  в  самом
центре  города,  сказал  мне:  «За  три-четыре  года  отстроим».
 Бои  за  Севастополь  велись  не  столько  в  самом  городе,  сколько  на  окружа¬
ющих  его  высотах.  Сегодня  я  там  побывал  с  генерал-майором  Александром
Сергеевым,  начальником  политотдела  Второй  гвардейской  армии.  Мы  поехали
на  первую  высоту,  которую  захватили  русские...  Этот  крутой  склон  русские
взяли  штурмом,  и  я  бродил  по  нему  следом  за  генералом  Сергеевым.  Он  пока¬
зывал  мне  линии  окопов,  в  которых  шли  рукопашные  бои,  и  обратил  мое
внимание  на  небывалое  сосредоточение  артиллерийского  огня,  о  котором  сви¬
детельствовало  количество  воронок.
 С  захватом  этой  высоты  и  начались  бои  за  Севастополь.
 Над  городом  господствуют  еще  две  высоты  —  Сапун-гора  и  Мекензиевы
холмы.  Они  были  взяты  русскими  во  вторую  очередь.
 40

Я  смотрел  на  них  снизу,  из  разделяющей  их  долины  Бельбека,  и  видел
растянувшийся  на  четыре-пять  миль  по  Сапун-горе  бесконечный  узор  блинда¬
жей  и  ходов  сообщения.  Думая  о  том,  как  нелегко,  наверно,  было  ее  взять,  я
разглядывал  то,  что  принял  сначала  за  коричневые  заросли  кустарника  по  ее
склонам,  но,  поглядев  в  бинокль,  убедился,  что  это  совсем  не  кустарник,  а
воронки.
 В  джипе  я  проделал  путь  наступления  Красной  Армии.  Мы  поднимались
круто  вверх,  по  белой  земле,  и  я  все  ждал,  когда  откроется  широкое  поле  сраже¬
ния.  Но  миля  за  милей  тянулся  склон,  сверху  донизу  изрытый  воронками.  И
больше  ничего.
 Я  ехал  вдоль  высот  Мекензи  по  разминированной  дороге,  а  вдоль  нее  еще
бродили  по  полям  и  взрывались  на  минах  немецкие  лошади.  Дорога  эта,  соеди¬
няясь  с  другими,  вела  в  Севастополь.
 Казалось  бы,  самый  город  представлял  хорошую  позицию  для  обороны.
 Мне  думалось,  что  немцы  сражались  неважно,  раз  не  могли  удержать  эти
высоты.  И  еще  думалось,  что  русские  сражались  замечательно.  К  тому  же  они
превзошли  немцев  и  маневренностью,  и  численностью,  и  боеспособностью.
Видимо,  для  победы  над  немцами  нужно  именно  то,  что  сделали  русские  здесь,
в  Севастополе.
 Херсонесский  полуостров.  19  мая  1944.  За  холмом  медленно  движется  по
полю  боя  цепочка  немцев.  Они  хоронят  своих  мертвых.  Оставляя  Севастополь,
немцы  отходили  пять  миль  по  этому  полуострову  в  надежде  эвакуироваться.
Судя  по  тому,  как  выглядит  поле,  не  многим  это  удалось.  На  пять  миль  —
ничего,  кроме  разбитого  снаряжения:  орудия,  машины,  боеприпасы,  танки,  гру¬
зовики—  все  атрибуты  войны.  А  внизу,  на  пляжах,  ничего,  кроме  мертвых
немцев  под  дождем,  которым  удары  волн  придают  причудливые  позы.
 Это  настоящее  поле  боя  —  большое,  легко  обозримое.  Оно  поглотило
аэродром,  усеянный  сотнями  разбитых  германских  самолетов.  Оно  раскинулось
по  низким  холмам  и  с  обеих  сторон  ограничено  морем.  Каждый  метр  его  изрыт
воронками.  Особенно  приятно  на  него  смотреть,  потому  что  усеяно  оно
немецким  военным  оборудованием  и  лежат  на  нем  трупы  фашистов.
 Эта  взрыхленная  земля  лучше  слов  объясняет  причину  русской  победы.  И
огромные  воронки  от  снарядов  крупного  калибра,  и  небольшие  опалины,
оставленные  немецкими  минами,  говорят  о  невероятном  сосредоточении
артиллерийского  огня,  которым  Красная  Армия  поливала  это  поле.  Красная
артиллерия  двое  суток  без  перерыва  обстреливала  узкий  полуостров,  на
который  втянулись  немцы  и  где  они  пытались  закрепиться  за  двойной  линией
обороны.  Но  завершила  дело  красная  пехота.  Об  этом  говорят  следы  малой
окопной  войны:  брошенное  добро  прошито  пулеметными  пулями,  и  мертвые  не
разорваны  снарядами.
 Годное  оборудование  почти  все  вывезено,  ведь  уже  несколько  дней  как  бой
кончился.  Но  по  полю  ходят  толпы  красноармейцев.  В  их  передвижениях  трудно
уловить  какой-нибудь  порядок,  но,  очевидно,  он  есть.
 41

Как  всегда,  на  поле  боя  особенно  бросается  в  глаза  всякий  хлам.  Доку¬
менты,  проволока,  продукты,  вещевые  мешки,  скатки,  одежда,  бинты,  вата,
расчетные  книжки  —  все,  что  связано  с  отдельными  людьми.  Я  подбирал  по
дороге  медали,  Железные  кресты,  немецкие  резиновые  штампы  (в  огромном
количестве),  значки,  пояса.  Я  видел  письма  —  одно  от  жены  солдата,  писавшей,
что  она  обязуется  не  требовать  от  своего  мужа  никаких  денег,  потому  что  у  нее
обнаружили  примесь  еврейской  крови.  Письмо  было  засвидетельствовано  у
нотариуса.  В  других  письмах  говорилось,  что  начались  бомбежки  и  теперь  они
понимают,  что  приходится  переживать  их  мужьям.  Это  должно  было  бы  звучать
трагично,  но  вызывало  лишь  горькую  иронию,  даже  смех.
 Я  видел,  как  на  этом  поле  трудились  два  немца.  Это  были  пленные,  вызвав¬
шиеся  отремонтировать  свое  зенитное  орудие,  чтобы  русские  могли  пустить  его
в  дело.  Они  расхаживали  без  охраны,  подыскивая  недостающие  части  для  своей
подбитой  зенитки.  Они  сказали,  что  под  артиллерийским  огнем  им  пришлось
туго.  Сказали,  что  стреляли,  пока  могли,  а  потом  побежали  в  укрытие  —  в
подвал  под  маяком.  Офицеры  погнали  их  обратно  к  орудиям,  они  не  пошли.
Генерал  Боме,  впоследствии  взятый  в  плен,  тоже  находился  в  этом  подвале,  и
он  им  разрешил  остаться,  сказал,  что  сражение  все  равно  проиграно.
 Но  аэродроме  —  последнем,  который  немцы  удерживали  на  этой  земле,  —
все  еще  стояли  в  своих  укрытиях  бомбардировщики  и  истребители,  правда  изре¬
шеченные  снарядами  и  пулями.  Немцы  держали  здесь  две  первоклассные  эска¬
дрильи  и  истребителей  —  «Удет»  и  52-ю.  У  них  были  истребители  «фокке-
вульф-190»  последнего  образца  и  «мессершмитты-109».  Из  этих  двух  эскадри¬
лий  ни  одной  машине  не  удалось  уйти.  Я  насчитал  50  разбитых  истребителей,
потом  сбился  со  счета.  Насчитал  58  бомбардировщиков  и  истребителей-бом¬
бардировщиков  и  тоже  сбился  со  счета.  Все  они  были  выведены  из  строя.
 Казалось  бы,  у  немцев  здесь  было  немало  шансов  продержаться  до
момента,  когда  можно  будет  уйти.  У  них  было  вдоволь  снаряжения,  вдоволь
боеприпасов,  естественная  позиция  для  обороны,  им  не  грозил  обход  с  флангов.
 Подвело  их  море.  Почти  каждое  судно,  которое  сюда  посылали,  перехваты¬
валось.  Но  даже  если  бы  до  него  добралось  больше  судов,  не  многие  немцы
могли  бы  спастись.  Их  все  время  прижимала  к  земле  русская  артиллерия,  за
которой  вплотную  наступала  пехота.  Русские  проделали  здесь  то,  что  мы  пыта¬
лись  сделать  у  Кассино  несколько  месяцев  тому  назад,  но  им  это  удалось,
потому  что  их  пехота  была  так  близко,  что  не  давала  немцам  опомниться  после
артобстрела.
 Едва  ли  это  поле  можно  убрать  как  следует.  Думаю,  что  когда  пленные
немцы  похоронят  всех  мертвых,  а  красноармейцы  выберут  из  обломков  все
годное,  остальное  так  и  бросят  здесь  —  пусть  смешивается  с  землей.  Картина
неприглядная,  но  смотреть  на  нее  приятно.
 Сейчас  уже  почти  невозможно  вообразить,  сколько  боли,  тревог,  радости,
оптимизма  воплощалось  в  отрывочных  словах  этих  корреспонденций  для  меня,
а  возможно,  и  для  тех,  кто  их  читал.  Иногда  я  сам  удивляюсь,  почему  —  помимо
 42

самоочевидных  политических  причин  —  я  так  привязан  к  Советскому  Союзу.  А
вот  сейчас  перечитал  эти  корреспонденции—  впервые  с  тех  пор,  как  писал
их,  —  и  понимаю,  что  я  жил  вашей  жизнью,  умирал  вашей  смертью  и  отчасти
сам  испытал  душевное  напряжение  и  муку,  бывшие  вашим  уделом  в  те  трудные
годы.  Но  испытал  я  и  нарастающую  радость,  и  непреклонную  решимость,  и
бескрайние  надежды,  которыми  жил  каждый  советский  человек,  когда  до  конца
войны  оставались  считанные  месяцы,  недели,  дни,  часы.
 Оглядываясь  на  путь,  пройденный  Советским  Союзом,  почти  каждый
советский  гражданин  вспомнит  какой-нибудь  один  период,  по  той  или  иной
причине  особенно  для  него  значительный.  Я  —  не  советский  гражданин,  но  и
мне  знакомо  это  чувство,  и  вполне,  по-моему,  логично,  что  именно  война
сделала  меня  тоже  «советским»  и  раскрыла  мне  все  значение  революции.
Всякий  раз,  как  я  приезжаю  в  Советский  Союз,  меня  встречают  отзвуки  этих
давних  воспоминаний.  Несколько  лет  назад  я  снова  побывал  в  Севастополе  и,
глядя  на  памятник,  воздвигнутый  на  холме  в  преддверии  города,  вспомнил,  как
стоял  почти  на  этом  самом  месте  и  смотрел  вниз,  в  долину,  где  еще  лежали  мерт¬
вые,  на  проволочные  заграждения,  еще  цепляющиеся  за  склоны.  Но,  увидев
сам  Севастополь,  такой  живой,  такой  новый  и  бодрый,  я  забыл  пустой  город,
который  видел  так  давно.
 Вероятно,  в  этом  все  и  дело:  города  отстроены  заново,  мертвые  похоро¬
нены,  молодые  живы,  и  рождаются  дети,  и  Советский  Союз  выжил  и  будет
жить,  и  в  этом  для  меня  главный  смысл  минувших  десятилетий.

Эрих
 ВАЙНЕРТ
 Эрих  Вайнерт  (1890-1953)  —  немецкий  поэт.  Член  КПГ  с  1924  г.
После  прихода  Гитлера  к  власти  эмигрировал  в  Швейцарию,  а
затем  —  в  СССР.  В  годы  второй  мировой  войны  был  председате¬
лем  комитета  «Свободная  Германия».  Э.  Вайнерт  —  автор  запи¬
сок  «Помни  о  Сталинграде»  (1943),  фрагмент  из  которых  публи¬
куется  по  тексту: 	Э. 	Вайнерт. 	Избранное. 	М., 	1958.  Был
 награжден  медалью  «За  оборону  Сталинграда».  Дважды  лауреат
Национальной  премии  ГДР  и  премии  имени  М.  Андерсена-Нексе.
 ПОМНИ  СТАЛИНГРАД
 Саратов,  30  ноября  1942  г.
 Со  вчерашнего  дня  мы  —  Вальтер  У.,  Вилли  Б.  и  я  —  в  пути  на  Сталин¬
градский  фронт.  Рассчитывали  попасть  туда  в  тот  же  день,  но  из-за  метели
самолет  не  мог  вылететь.  Пришлось  ехать  скорым  поездом  до  Саратова.  Завтра
полетим  прямо  к  Сталинграду.
 Нас  сопровождают  два  офицера  из  Главного  политического  управления
Красной  Армии.  Совместная  работа  с  самого  начала  войны  очень  сблизила  нас.
Полковник  Б.,  низкорослый  татарин  с  жесткими  черными  волосами,  —  весе¬
лый,  приветливый  человек;  у  подполковника  С.,  уроженца  Молдавии,  доброе,
почти  кроткое  лицо.
 Во  всех  купе  нашего  вагона  шумно  и  весело.  С  тех  пор  как  Красная  Армия
победоносно  наступает  у  Сталинграда,  настроение  заметно  улучшилось.  Общее
мнение:  после  такого  удара  Гитлер  не  оправится.  Нас,  немцев,  всегда  изумляла
уверенность  советского  народа  в  победе,  которую  не  могли  поколебать  даже
неудачи  на  фронте  и  невероятные  испытания.  Если  раньше  она  проявлялась
главным  образом  в  самоотверженном,  спокойном  поведении  советских  людей  и
отсутствии  паники,  то  в  последние  дни  эта  уверенность  стала  особенно  ощути¬
мой.  Каждый  чувствует:  самый  сильный  удар  нанесен,  впереди  —  победа.
 Насколько  советские  люди  свободны  от  шовинизма!  Как  умеют  они  отли¬
чать  настоящих  немцев  от  гитлеровцев!  Наше  купе  было  открыто.  Взволнован¬
ные,  мы  громко  разговаривали  по-немецки.
 Вдруг  в  дверях  появилось  несколько  удивленных  лиц.  Мы  замолчали,  сооб¬
разив,  что  совершили  бестактность.  Один  из  офицеров  спросил  полковника  Б.:
 —  Немцы?  Пусть  не  стесняются!
 Полковник  вышел  в  коридор  и  сказал:
 —  Да,  они  немцы,  но  свои.
 Офицеры  приветливо  закивали  и  разошлись  по  купе.
 44

Такое  отношение  я  встречал  в  СССР  во  время  войны  повсюду.  Ни  разу
никто  не  посмотрел  косо  ни  на  меня,  ни  на  мою  жену,  ни  на  моих  друзей  немцев,
когда  мы  в  трамвае,  кино  или  на  улице  разговаривали  по-немецки.
 Мне  вспоминается  только  один  случай,  совершенно  безобидный,  скорее
комический:  женщина-экскурсовод  водила  немца  по  музею  и  говорила  с  ним
по-немецки.  Находившийся  неподалеку  служитель,  услышав  немецкую  речь,
подошел  к  ней  и  сказал:
 —  Я  должен  попросить  вас,  гражданка,  не  говорить  на  языке  Гитлера.
 —  Простите,—  ответила  экскурсовод,—  я  говорю  на  языке  Маркса  и
Энгельса.
 Служитель  извинился  и,  смущенно  улыбаясь,  отошел.
 В  последнюю  ночь  в  поезде  я  долго  не  мог  уснуть.  Все  обдумывал,  каким
образом  убедить  сотни  тысяч  немецких  солдат,  находившихся  в  окружении,  что
дальнейшее  сопротивление  бессмысленно.  Открыло  ли  им  глаза  поражение  под
Сталинградом  и  убедят  ли  их  наши  доводы?
 Если  бы  их  можно  было  спасти!  Если  бы  можно  было  склонить  к  капитуля¬
ции!  Какая  это  была  бы  большая  победа!
 Ночь.  Сижу  в  пустом  деревянном  домишке  в  старом  Саратове.  Здесь  оста¬
навливаются  приезжие  офицеры.  Завтра  мы  поедем  в  штаб,  где  нам  подробно
расскажут  о  положении  на  Сталинградском  фронте.
 Когда  мы  вчера  днем  слушали  у  генерала  передачу  последних  известий,
доложили,  что  прибыла  группа  пленных  из  армии  Манштейна.  Вошли  шесть
солдат.  Они  были  очень  оживлены.  Один  из  них  улыбнулся  мне  и  воскликнул  на
рейнском  диалекте:
 —  Слава  богу,  что  все  так  удачно  получилось!
 —  Что  получилось  удачно?  —  спросил  Вальтер.
 —  Если  бы  шесть  тысяч  солдат  поступили  так  же,  как  мы  шестеро,  гитле¬
ровской  войне  пришел  бы  конец.
 —  А  что  вы  сделали?  —  спросил  я.
 —  Мы  на  собственный  страх  и  риск  заключили  мир!
 —  Из  каких  вы  частей?
 —  Из  гордых  гренадеров  шестой  отборной  танковой  дивизии.  Нас  восемь
месяцев  мариновали  в  Бретани,  создавали  образцовую  дивизию.  Но  куда  отпра¬
вят—  нам  не  говорили.  Наш  обер-лейтенант  постоянно  повторял:  «Скоро
начнется  наступление,  и  тогда  увидите,  как  раздают  «рыцарские  кресты».
 —  Сейчас  он  может  получить  «рыцарский  крест»  у  святого  Петра,—
заметил  другой  пленный.
 —  Мы  все  время  гадали,  —  продолжал  первый,  —  куда  нас  перебросят.
Может  быть,  томми  снова  зашевелились  в  Африке  или  подходят  к  Дьеппу?  Но
потом  нам  выдали  зимнее  обмундирование,  и  солдаты  начали  поговаривать  о
Восточном  фронте.  Мы  попали  в  один  вагон.  Едем  на  Восточный  фронт!  Мы
стали  приглядываться  друг  к  другу  и  вскоре  убедились,  что  наше  мнение
едино  —  для  братской  могилы  мы  еще  слишком  молоды.  Не  дождаться  тебе
нас,  Адольф!  Мы  решили  смыться  при  первом  же  подходящем  случае.  Когда
высаживались  в  Котельниково,  поняли,  что  нас  бросают  под  Сталинград  и  здесь
 45

будет  жарко.  И  действительно  было  жарко.  Особенно  вчера.  Неожиданно  со
всех  сторон  появились  русские  танки.  Мы  уже  думали,  что  никто  отсюда  не
уйдет.  Когда  стемнело,  нам  приказали  немедленно  отступать.  Я  сказал  своим
пятерым  товарищам:  «В  суматохе  нас  никто  не  заметит.  Сейчас  самое  время.
Остаемся  здесь».  Только  один  никак  не  мог  решиться.  Но  ему  здорово  от  нас
досталось.  «Мы  придем  к  русским  не  с  пустыми  руками,  —  сказал  я.  —  Здесь  в
сарае  два  пулемета,  они  им  пригодятся».  Стали  ждать  рассвета.  Вдруг  увидели,
как  вдоль  домов  бесшумно  двигаются  русские  разведчики.  Мы  вышли  из  сарая
и  крикнули:  «Алло,  русс!»  Они  велели  нам  идти  с  ними.  «Еще  не  все,—
объяснил  я,  мы  выволокли  оба  пулемета  из  сарая.  —  Это  для  Красной  Армии».
Все  засмеялись,  а  командир  хлопнул  меня  по  плечу  и  сказал:  «Большое  спаси¬
бо!»  Вот  как  мы  попали  сюда.
 Теперь  засмеялись  и  мы.
 Среди  этих  шестерых  был  металлист  из  Дуйсбурга,  столяр  из  Дюссель¬
дорфа,  автослесарь  из  Билефельда,  рабочий  из  Аахена,  шофер  из  Оснабрюка  и
служащий  из  Кёльна.  Всем  им  было  лет  по  двадцать.
 Генерал  велел  переводчику  спросить,  как  они  пришли  к  мысли  перейти  на
сторону  Красной  Армии  и  не  боятся  ли  они,  что  русские  будут  с  ними  плохо
обращаться.
 —  Как  мы  решили  перейти?  —  улыбнулся  дуйсбуржец.  —  Ведь  мы  же  не
сумасшедшие!  Давно  понятно,  что  гитлеровская  война  добром  не  кончится.  А
нацистская  пропаганда  на  нас  больше  не  действует.  Если  бы  в  вермахте  не  было
столько  трусливой  дряни,  к  вам  перешли  бы  целые  полки.
 Нам  впервые  довелось  встретить  среди  пленных  молодых  промышлен¬
ных  рабочих.  Удивительно,  как  ничтожно  мало  повлияли  на  их  сознание  фаши¬
стские  ловцы  человеческих  душ!  Эти  солдаты  не  сказали  ни  одной  заученной
фразы.
 Под  Сталинградом  Гитлер  сосредоточил  свои  отборные  войска.  Интересно
отметить,  из  каких  слоев  населения  набрались  в  них  солдаты.  Я  прочел  более
тысячи  писем,  написанных  гитлеровскими  вояками,  находящимися  в  окруже¬
нии.  Очень  немногие  из  них  были  адресованы  в  большие  города.  Из  тысячи  —
пятнадцать  в  Берлин,  четыре  в  Бремен,  пятнадцать  в  Лейпциг,  два  в  Хемниц,
одиннадцать  в  Бреславль  и  ни  одного  в  Гамбург^.  Это  означает,  что  предан¬
нейшие  воинские  части  набирались  главным  образом  из  жителей  маленьких
городов  и  деревень,  из  крестьян,  мелких  служащих,  ремесленников,  кустарей.
Но  в  технических  и  моторизованных  войсках  нельзя  было  обойтись  без
промышленных  рабочих.  А  они,  как  показывает  пример  этих  шести  гренадеров,
скоро  начинают  понимать  всю  ложь  нацистской  пропаганды.
 Гу  мрак,  25  января
 Утром  ходил  по  Гумраку.  Некоторые  дома  еще  дымятся  от  бомб,
сброшенных  вчера  гитлеровцами.  Вокруг  развалины  и  трупы.  Ночью  шел  снег,
он  прикрыл  все  самое  страшное,  но  то  тут  то  там  торчат  из-под  него  головы,
руки,  ноги.  В  одном  из  оврагов  гора  трупов  советских  военнопленных  —  почти
 46

раздетых,  худых,  как  скелеты,  с  темно-коричневой  кожей.  Все  свалены  в  кучу.
Видимо,  лежат  уже  давно.  Либо  умерли  с  голоду,  либо  замучены.
 Повсюду  тянутся  группы  пленных  немцев.
 Гу  мрак,  27  января
 Со  всех  сторон  стекаются  пленные.  Хромающие,  сопящие,  укутанное  в
лохмотья.  Так  же,  вероятно,  выглядели  наполеоновские  гренадеры,  переходя
Березину.  Сейчас  самая  трудная  проблема  —  устройство  пленных  до  тех  пор,
пока  их  не  перешлют  дальше.  Здоровых  сразу  же  отправляют  в  Карповку.  До
нее  двадцать  пять  километров.  Раненых  и  обмороженных  распределяют  по
уцелевшим  землянкам  и  сараям.
 Гу  мрак,  29  января
 Последние  бои  идут  уже  в  самом  городе.  Несколько  крупных  немецких
подразделений  сдались  в  плен.  Сколько  еще  осталось!
 Не  знаю,  то  ли  мое  невольное  безделье,  то  ли  неудача,  которую  потерпели
наши  упорные  усилия  спасти  жизнь  одураченных  немцев,  но  меня  гнетет  ужас¬
ная,  безысходная  тоска.  Окружающие  меня  красноармейцы  настроены  празд¬
нично.  Вполне  понимаю  их.  Они  победили  в  одной  из  самых  крупных  и
кровавых  битв  в  истории  войн  и  знают,  что  с  этой  победой  начинается  реши¬
тельный  поворот  в  борьбе  против  фашистского  чудовища.  Их  победа  —  наша
победа,  и  я  горжусь,  что  сражаюсь  за  великое  дело  на  их  стороне.
 Но  я  тоже  немец  и  только  тогда  смогу  отделаться  от  стыда  за  позор,
которым  фашисты  покрыли  Германию,  когда  наш  народ  поднимется  против
гитлеровских  прихвостней.
 Под  вечер  привезли  немецкого  подполковника,  взятого  в  плен  на  Дону.  Он
пытался  пробиться  на  запад.  Выяснилось,  что  он  сражался  в  Испании  на
стороне  Франко.
 —  Я  тоже  был  там,  —  сказал  я,  —  но  на  другой  стороне.
 Подполковник  взглянул  на  меня.  Казалось,  он  не  понял.
 —  Этот  господин  —  немецкий  писатель,  —  сказал  майор  С.,  —  в  Испании
он,  немец,  воевал  за  правое  дело.  И  здесь,  у  Сталинграда,  тоже.  Возможно,  вы
в  плену  подумаете  обо  всем  этом.
 Карповка,  30  января
 Карповка  теперь  в  сорока  километрах  от  линии  фронта.  Две  недели  назад
она  была  пустынна,  а  сейчас  тут  кипит  жизнь.  Крестьянки  вернулись  в  свои
дома  и  приводят  их  в  порядок.  Приветливо  светит  зимнее  солнце.  На  пруду,  где
еще  лежит  мертвый  немецкий  солдат,  дети  катаются  на  коньках.  Они  вытащили
сиденья  из  разбитых  машин  и  спускаются  на  них  с  горы.  Дети  щебечут,  как
ласточки,  возвращающиеся  ранней  весной  в  свои  гнезда.
 Настанет  лето,  по  вечерам  женщины  снова  будут  сидеть  у  своих  домов,
смотреть  на  облака.  И  они,  и  дети  их  детей  будут  рассказывать  о  пяти  ужасных
месяцах,  прожитых  под  фашистским  сапогом.
 47

В  сумерках,  когда  на  улице  царило  оживление,  в  небе  вдруг  загудел  «хейн-
кель»,  пронесся  над  деревней  на  высоте  десяти  метров  и  обстрелял  ее  из  всех
своих  пулеметов.  Говорят,  он  третий  день  в  бессильной  злобе  кружит  над
мирными  деревнями,  как  шершень,  гнездо  которого  разрушили.
 Я  сидел  в  комнате  и  слышал,  как  стучали  пули  по  крыше.  Выбежав  из  дома
посмотреть,  что  натворил  стервятник,  я  увидел  лежащего  у  двери  часового.
Пуля  рикошетом  попала  ему  в  грудь.  Десять  минут  назад  он  грелся  со  мной  у
печки  и  рассказывал  о  родных  местах  на  Дону.
 Когда  пришел  врач,  он  открыл  глаза,  потом  голова  его  поникла.
 Старый  бородатый  крестьянин,  стоявший  рядом,  вдруг  раскрыл  рот,
словно  желая  что-то  крикнуть,  яростно  ударил  себя  в  грудь,  выпрямился,
затрясся  от  негодования  и  хрипло  выдавил:
 —  Отомстим!  Отомстим!
 Сегодня  десять  лет,  как  Германия  покрыта  позором.  Геринг  исторг
сегодня  на  весь  мир  рев  злобы  и  страха.  Но  ему  не  заглушить  голос  старого
крестьянина.
 Заварыгино,  31  января,  вечер
 Генерал-фельдмаршал  Паулюс  и  все  его  генералы  сдались  в  плен.
 Мне  сообщили,  что  одного  из  них  сегодня  привезли  сюда.  Пошел  к  нему.
Его  генеральский  блеск  потускнел.  Все  его  ордена  и  медали  лежали  на  столе.
 —  Я  немец,  —  только  и  сказал  я.
 Не  особенно  вежливо.  Но  при  виде  орденов  со  свастикой  мне  и  это  было
трудно  произнести.
 —  Почему  фельдмаршал  Паулюс,  —  спросил  я  его,  —  отклонил  ультима¬
тум  Красной  Армии,  хотя  мог  предвидеть  такой  конец?
 —  Паулюс  ничего  не  говорил  генералам  об  ультиматуме.  Я  узнал  о  нем
только  недавно  из  листовки.  Должен  сказать,  что  ультиматум  содержит  вполне
приемлемые  условия.
 —  Как  бы  вы  поступили,  если  бы  узнали  об  ультиматуме  раньше?
 —  Не  получив  приказа,  я  бы  ничего  не  смог  сделать.
 —  Чем  вы  можете  объяснить,  что  Красная  Армия  так  успешно  и  в  таком
темпе  развивает  наступление?
 —  У  меня  крепнет  убеждение,  которое  было  и  прежде,  что  наше  верховное
командование  невероятно  приуменьшало  силу  Красной  Армии  и  возможности
советских  людей.
 —  И  вы  все  же  надеетесь  на  победу  над  Россией?
 —  Победить  Россию  невозможно.  Это  не  только  мое  мнение.
 Заварыгино,  1  февраля
 По  пустынной,  унылой  проселочной  дороге  из  Вертячего  на  север  тянутся
бесконечные  ререницы  пленных.  Они  идут  на  железнодорожную  станцию.  Пле¬
тутся,  согнувшись,  еле  волоча  ноги.  С  растрепанных  бород  свисают  сосульки.
 48

овы  и  плечи  покрыты  всем,  что  попалось  под  руку:  старым  тряпьем,
[ками,  войлоком,  сапоги  и  босые  ноги  обернуты  соломой.  Вслед  за  ними
зет  грузовик.  Если  кто-нибудь  падает,  никто  из  пленных  даже  не  оборачива-
:.  Конвойные  поднимают  их  на  грузовик.
 Я  кричу:
 —  Земляки,  радуйтесь,  что  остались  живы!  Гитлер  и  его  приспешники
жли  вас  на  гибель!
 —  Мы  рассчитаемся  с  ними!  —  кричат  некоторые  и  поднимают  кулаки.
 —  У  вас  была  уже  такая  возможность,  прежде  чем  сотни  тысяч  людей
завились  на  тот  свет.  Теперь  вы  не  имеете  никаких  оснований  жаловаться.
Они  ничего  не  ответили.  Жалкая  толпа  побрела  дальше.  Я  долго  смотрел
щ  этому  печальному  шествию,  пока  оно  не  исчезло  в  снежной  мгле.

Фридрих
ВОЛЬФ
 Фридрих  Вольф  (1888-1953)  —  немецкий  писатель  (ГДР),  член
КПГ.  Участвовал  в  революционных  боях  немецкого  пролетариата.
После  прихода  гитлеровцев  к  власти  эмигрировал  в  СССР.  В
1945  г.  вернулся  на  родину,  был  первым  послом  ГДР  в  Польше.
Дважды  лауреат  Национальной  премии  ГДР.  Публикуемый  очерк
из  сборника  Ф.  Вольфа  «Он  разбудил  мир»  (1954)  взят  из
изданной  в  ГДР  антологии  «Эго  был  наш  последний...»  (1957).
 СЕМНАДЦАТЬ  БУХАНОК  ХЛЕБА
 Случай  с  семнадцатью  буханками  хлеба  произошел  в  донской  степи  зимой,
21  января  1943  года.  Вы  сейчас  поймете,  почему  я  так  точно  помню  дату.
 Шестая  гитлеровская  армия,  отвергнув  предложенную  советскими  вой¬
сками  капитуляцию,  была  отброшена  назад,  на  еще  более  узкие  рубежи.
Железное  кольцо  окружения  смыкалось  все  теснее.  В  огромных  просторах
зимней  степи  даже  осколочным  группам  немецких  соединений  не  удавалось
вырваться  из  тесных  клещей  и  отойти  на  запад.  В  предрассветном  утреннем
тумане  мы  наткнулись  на  группу  штабных  офицеров  и  их  адъютантов  во  главе
с  полковником  Э.  Полковник  был  немало  удивлен,  увидев  перед  собой  совет¬
ских  солдат;  он  и  его  люди  тотчас  же  сдались  в  плен,  при  этом  он  не  преминул
подчеркнуть,  что,  как  лицо,  близкое  к  «штаб-квартире  фюрера»,  он  рассчиты¬
вает  на  особое  с  ним  обращение.  По  документам  было  видно,  что  он  из  Дрез¬
дена.  С  1912  по  1914  год  я  работал  в  Дрездене  помощником  врача  и  спросил  на
всякий  случай,  как  поживает  его  кузен  Э.,  чья  историческая  драма  шла  тогда  на
королевской  сцене.  Полковник  уставился  на  меня,  как  на  привидение.  Оказа¬
лось,  тот  действительно  был  его  кузеном!  Кроме  того  —  откуда  чужой  человек
в  русском  полушубке,  зимой,  в  степи  на  Дону,  мог  знать  его  кузена?!  Я  сказал
господину  полковнику,  что  в  данный  момент  это  не  существенно.  Из  дальней¬
шего  разговора  выяснилось,  что  полковник  был  страстным  любителем  роз  и
имел  только  одно  «личное  желание»  —  заняться  разведением  роз  где-нибудь  в
более  теплом  климате,  предпочтительно  в  Ташкенте.  «Для  всех  нас  это  было  бы
лучше»,  —  сказал  он  глубокомысленно.
 Было  20  января.
 Совсем  по-другому  вели  себя  сорок  моих  соотечественников—  немцы,
которых  мы  встретили  на  следующее  утро.  Они  не  выразили  желания  разводить
розы  в  Ташкенте,  они  вообще  не  выражали  никаких  желаний.  Обессиленные,
 50

апатичные  ко  всему,  с  серыми  изможденными  лицами,  они  лежали  в  снегу,  на
дне  балки.  Очевидно,  уже  много  дней  они  не  умывались  и  не  ели.  Это  были
отбившиеся  от  своих  частей  солдаты  шестой  армии.
 Я  заговорил  с  ними.  Многие  были  настолько  истощены,  что  не  находили
сил  для  ответа.  Один  из  них  поднялся,  я  дал  ему  горячего  чая  и  два  сухаря.  Я
никогда  не  забуду,  как  он  ел  —  жадно,  не  переводя  дыхания,  потом  посмо¬
трел  на  меня.  Мне  стало  ясно,  что  едва  ли  кто  из  этих  сорока  человек  переживет
здесь  хотя  бы  еще  одну  ночь.  Я  пошел  к  командиру  дивизии,  в  распоряжении
которой  находился,  и  описал  ему  положение  полуживых  немецких  солдат,
ставших  теперь  уже,  по  существу,  военнопленными.
 Командир  дивизии  —  молодой  генерал-майор  —  задумался.  Он  знал  меня
как  немецкого  писателя,  а  сейчас  увидел  во  мне  врача  и  агитатора.  Он  сказал:
«Что  я  могу  сделать?  Моя  дивизия  находится  в  состоянии  боевой  готовности,  к
тому  же  на  марше.  Вы  же  знаете,  на  колесах  у  нас  только  самое  необходимое.
Куда  же  я  помещу  сорок  человек?»
 Я  ответил,  что  если  дать  им  горячего  питья  и  немного  еды,  то  кое-кто  из
них  поднимется  и  сможет  дойти  до  ближайшего  эвакуационного  пункта,  а
остальные  подождут,  пока  подойдут  машины.  Командир  дивизии  предложил
мне  пойти  с  его  адъютантом  в  штаб  ближайшего  полка  и  попытаться  что-ни¬
будь  сделать.
 Командиром  полка  оказался  подполковник,  сибиряк  из  Кузбасса,  необык¬
новенно  крепкий,  плечистый  мужчина,  настоящий  «сибирский  медведь».  Пона¬
чалу  он  вообще  был  не  в  восторге  от  нашего  появления,  потому  что  мы  ворва¬
лись  в  самый  разгар  обсуждения  тактики  предстоящих  боев.  Адъютант  коман¬
дира  дивизии  представил  меня,  и  я  попросил  на  своем  далеко  не  идеальном
русском  помощи  для  непригодных  к  маршу  немецких  военнопленных.  Подпол¬
ковник  выслушал  меня  спокойно  и  молча  посмотрел  серыми  внимательными
глазами  на  развернутую  на  столе  карту.  Его  молчание  длилось  для  меня  бес¬
конечно.  Может,  он  думал  о  выжженной  земле  в  районе  Сталинграда?
Или  о  сожженных  дотла  городах  и  селах  на  Украине  или  в  Донбассе?  Я  тоже
посмотрел  на  стол,  на  листке  календаря  с  множеством  пометок  дата  —  21  ян¬
варя...
 День  смерти  Ленина.
 Первой  моей  мыслью  было  воззвать  к  интернациональной  солидарности.
Но  уже  в  следующий  момент  я  понял,  что  делать  это  в  подобной  ситуации,  да
еще  ради  гитлеровских  солдат  было  бы  неуместным.
 Подполковник  наконец  сказал:  «Видите  ли,  товарищ,  я  не  могу  сказать
своим  солдатам,  готовящимся  к  наступлению,  чтобы  они  отдали  свой  НЗ,  но
если  они  сами  захотят  поделиться  с  немцами...»  Он  не  докончил  и  выжида¬
тельно  поглядел  на  меня.  Я  уже  знал  эту  манеру  советских  офицеров,  которые
неохотно  приказывали  мне,  а,  скорее,  старались  побудить  меня  к  действию.
Поэтому  я  сказал  командиру:  «Если  вы  разрешите,  я  сам  поговорю  с  вашими
солдатами».
 «Вот  это  я  и  имел  в  виду!  —  с  живостью  подхватил  командир  полка.  —  Вы
говорите  по-русски,  у  вас  получится  —  это  ваши  соотечественники,  вы  стара¬
 51

етесь  ради  них.  Поговорите  в  части,  которая  расположена  к  ним  ближе  всех.
Найдите  самые  сердечные  слова!  Говорите  в  полный  голос!  Попытайте  счастья!
Я  отправлю  с  вами  одного  из  наших  офицеров.  Не  возражаете?»
 «Не  возражаю!  Большое  спасибо,  товарищ  подполковник!»
 Командир  подозвал  одного  из  штабных  офицеров  —  высокого  темноволо¬
сого  молодого  старшего  лейтенанта  с  живыми  глазами—  и  сказал:  «Толя,
отправляйтесь  вместе  с  товарищем.  Вы  все  слышали.  Действуйте  от  моего
имени».  Поблагодарив  еще  раз,  я  взял  свою  ушанку  и  рукавицы.  Командир
пожал  мне  руку  и  сказал:  «Все  ясно.  Родину  не  забыть.  Между  прочим,—
добавил  он,  —  сегодня  21  января.  Вы  же  знаете...  Ленин  высоко  ценил  Карла
Либкнехта  и  немецкий  пролетариат  и,  собственно,  для  них  написал  свою  «Дет¬
скую  болезнь»...  Может,  вам  стоит  сказать  и  об  этом?»
 Неужели  подполковник  прочел  мои  мысли?
 В  трескучий  мороз  под  ослепительным  солнцем  мы  ехали  с  Толей,  старшим
лейтенантом,  по  направлению  к  балке,  к  немецким  солдатам.  Мы  быстро
сдружились  с  Толей—  одесситом,  бывшим  студентом  германистики.  У  Толи
был  настоящий  одесский  темперамент,  он  так  и  брызжет  шутками,.  жизнера¬
достностью,  весельем.  Он  расспрашивал  меня  про  Германию,  рассказывал  о
своей  учебе  и  никак  не  мог  найти  достаточно  выразительных  слов,  расхваливая
свою  родную  Одессу  —  самый  красивый  город  на  свете.
 Степь  звенела  от  мороза,  а  он  пел  во  все  горло  о  своей  любимой  Одессе,
о  Черном  море,  об  одесситах...  Популярная  в  нашей  дивизии  песня  задорно  лете¬
ла  сквозь  морозное  утро.  Ее  тут  же  подхватил  наш  водитель,  несмотря  на  то
что  машина  часто  буксовала  на  снежных  заносах,  а  вскоре  ее  уже  пела  вся  часть,
расположившаяся  в  разрушенной  казачьей  станице.
 Толя  остановил  машину.  Он  повел  меня  в  штаб  батальона.  Командир  бата¬
льона,  капитан,  —  Толя  его  хорошо  знал  —  как  раз  собирался  идти  на  ленин¬
ский  митинг,  в  котором  должны  были  принять  участие  обе  роты,  стоявшие  в
станице.  Поможет  мне  это  или  нет?  А  Толя  уже  проинформировал  капитана,  тот
попросил  меня  сказать  несколько  слов  на  митинге.  Я  еще  раз  изложил  свою
просьбу  и  выразил  сомнение,  что  окажусь  некстати  на  траурном  митинге,  к  тому
же  мой  русский...
 '  Но  он  ответил,  что  мой  русский  просто  превосходен!  Только  я  должен  гово¬
рить  очень  убедительно!  И  тема  как  раз  очень  подходящая.
 Всякое  сопротивление  было  бесполезно.
 Обе  роты  выстроились  на  краю  сожженной  станицы  в  две  шеренги  в
открытом  полукаре,  все  в  длинных  полушубках,  подпоясанные  ремнями,  с
примкнутыми  штыками.  Капитан  говорил  о  Ленине,  о  ленинской  стратегии  и
тактике  во  время  интервенции  1918—1920  годов,  о  вере  в  русский  народ,  о
ленинском  патриотизме  и  непоколебимой  уверенности  в  международной  соли¬
дарности  трудящихся.  И  тут  капитан  рассказал,  как  в  декабре  1918  года  Ленин
отправил  эшелоны  с  зерном  и  мукой  голодающим  немецким  рабочим,  но
социал-демократическое  правительство  Эберта  остановило  их  на  границе  и  не
пропустило  в  Германию.  Да,  Ленин  как  зеницу  ока  берег  принцип  междуна¬
родной  солидарности.
 52

Сознаюсь,  что  у  меня  бешено  забилось  сердце,  когда  я  услышал  слова  капи¬
тана,  прокладывающие  мне  путь  к  сердцам  советских  бойцов.  Меня  захлестнула
волна  благодарности,  стыда  и  своей  беспомощности.  А  капитан  уже  говорил  о
том,  что  немецкий  врач  и  писатель  стоит  на  стороне  справедливой  борьбы  —
решительным  жестом  он  вытащил  меня  вперед,  поставил  рядом  с  собой,
положил  мне  руку  на  плечо  —  и  что  этот  немецкий  коммунист  хочет  сказать
советским  бойцам  несколько  слов.
 Меня  тепло  приветствовали  советские  солдаты.  Я  не  могу  в  точности
воспроизвести,  что  я  тогда  сказал  или,  точнее,  беспомощно  пролепетал.  Я  знаю
только  одно:  я  был  взволнован,  и  мои  слова  шли  от  самого  сердца.  Возможно,
бойцы  Красной  Армии  почувствовали  это.  Я  коротко  рассказал  им,  что  в
первую  мировую  войну  тоже  был  солдатом  и  голосовал  8  ноября  1918  года  в
саксонском  Совете  рабочих  и  солдат  в  Дрездене  за  солидарность  с  молодой
Республикой  Советов  и  какую  испытал  горечь  и  боль,  когда  немцы  подняли
руку  на  первое  государство  рабочих  и  крестьян,  и  что  именно  Ленин  говорил  о
том,  что  других  можно  и  нужно  убеждать  не  только  силой  оружия,  но  и  словом,
верой  в  свое  дело  и  своей  терпимостью  к  ним.  Поэтому  я  здесь,  на  фронте,
чтобы  убедить  своих  соотечественников  покончить  с  преступной  гитлеровской
войной!  Но  чтобы  убедить,  нужно  время  и  терпение.  Русская  пословица
гласит  —  счастье,  что  она  пришла  мне  в  голову!  —»  лежачего  не  бьют.  Там,  в
пятистах  метрах  лежат  в  балке,  на  снегу,  в  степи,  сорок  до  смерти  измученных
немецких  солдат  —  военнопленные,  в  основном  наверняка  рабочие  и  сыновья
рабочих.  Я  спросил  бойцов  Красной  Армии  —  могут  ли  они  и  хотят  ли  помочь
этим  уже  «лежачим»  немцам?
 Капитан  поддержал  меня,  он  дал  команду  «вольно»  и  предложил  ротам
посовещаться,  а  мы  отошли  в  сторонку.  Не  прошло  и  десяти  минут,  как
подошли  командиры  рот  и  доложили,  что  солдаты  могут  предоставить  из  сво¬
их  запасов  в  распоряжение  немецких  военнопленных  семнадцать  буханок  чер¬
ного  хлеба.
 Что  тут  долго  рассказывать?
 Объяснить  полумертвым  немецким  солдатам  эту  форму  пролетарской  соли¬
дарности  среди  кошмаров  ужаснейшей  из  всех  войн  было  почти  невозможно.
Бойцы  советского  батальона  принесли  им  горячий  чай,  водку  и  семнадцать
буханок  хлеба.
 Немецкие  солдаты  ели  и  пили,  сначала  медленно,  рефлекторно,  с  полуза-
мутненным  сознанием.  Но  когда  горячий  напиток  начал  их  согревать,  когда
они  почувствовали  во  рту  вкус  хлеба,  в  них  вновь  проснулась  жажда  жизни.
 Капитану  пора  было  возвращаться  в  батальон,  он  обещал  мне  послать  связ¬
ного  в  ближайший  эвакопункт  и  забрать  военнопленных  до  наступления  ночи.
 Прежде  чем  я  ушел,  я  попробовал  объяснить  немецким  солдатам,  кому  они
обязаны  семнадцатью  буханками  хлеба,  а  может  быть,  и  своей  жизнью  и  как
бойцы  Красной  Армии  отметили  таким  Образом  годовщину  со  дня  смерти
Ленина.  Но  я  не  уверен,  поняли  ли  меня  мои  соотечественники  тогда,  в  донской
степи,  и  помнят  ли  они  об  этом  сейчас.
 53

Франц
ФЮМАН
 Франц  Фюман  (род.в  1922  г.)  —  немецкий  писатель  (ГДР).  Член
Немецкой  Академии  искусств  (1961),  лауреат  премии  им.  И.  Бе-
хера  (1963).  Очерк  Ф.  Фюмана  из  книги  «Еврейский  автомобиль»
(1962)  печатается  по  тексту:  Ф.  Фюман.  Избранное.  М.,  1973.
 КАЖДОМУ  СВОЙ  СТАЛИНГРАД
 Декабрь  1941  г.
 Битва  под  Москвой
 ...Мы  все  стоим  тесной  толпой  в  актовом  зале,  и  какой-то  офицер,  кажется
полковник,  произносит  речь.  Я  уже  не  помню  толком,  что  он  там  говорил,  я
слышал  одно  слово:  «Прорван!»  Прорван  фронт  под  Москвой,  говорит  полков¬
ник,  это  последняя  отчаянная  попытка  русских.  Но  я  слышу  только  одно  слово:
«Прорван!»  Генерал  Мороз  сыграл  с  нами  злую  шутку,  говорит  полковник,
русским  мороз  нипочем,  как  люди  низшей  расы,  они  к  нему  привыкли,  говорит
полковник,  а  для  нас  он  имеет  большое  значение,  потому  что  в  Германии  таких
холодов  не  бывает.  Потому-то  русские  и  прорвались,  говорит  полковник,  это
последний  удар  лапы  смертельно  раненного  хищника,  говорит  он.  В  извест¬
ково-белом  зале  гулко  отдаются  его  слова.
 Дрожь  охватывает  меня:  еще  никогда,  думаю  я,  враг  не  прорывался  сквозь
немецкие  позиции,  ни  в  ту,  первую  мировую  войну  —  ведь  на  поле  сражения  мы
были  тогда  непобедимы,  —  ни  в  эту.  Ведь  это  мы  всегда  прорывались:  и  через
польскую  линию  укреплений,  и  через  линию  Мажино,  через  английскую
блокаду  и  горные  крепости  Греции,  через  укрепления  Красной  Армии.  Еще
сегодня  утром  радио  сообщило,  что  мы  вот-вот  прорвем  последнее  кольцо
обороны  вокруг  Москвы,  и  вдруг  прорыв  русских,  да  этого  не  может  быть!  Я
оглядываюсь:  побеленные  стены,  и  потолок  белый,  и  ледяные  валы  перед
окном—  командует  генерал  Мороз;  и  майор  бежал  бегом  по  коридору.  Мы
оттирали  носы  и  уши  снегом,  когда  шли  с  вокзала,  а  пехота  на  переднем  крае
лежит  в  окопах,  в  открытом  поле,  под  Моской,  в  окопах,  и  я  больше  не  слышу
того,  что  говорит  полковник.  Мне  кажется,  что  далекая  рука  сдавливает  мне
горло,  я  чувствую  ее,  она  выжимает  из  меня  воздух.  Белые  стены,  белые,  как
снег*  мы  сидим  в  ледяном  погребе,  вся  немецкая  армия  сидит  в  огромном
ледяном  погребе!
 Что  нам  нужно  под  Москвой,  что  нужно  нам  в  Киеве?  Это  безумие!  Этого
даже  Наполеон  не  смог!  Я  больше  не  думаю  о  фюрере,  я  думаю  о  Наполеоне:
 54

он  дошел  до  Москвы,  потом  Москва  сгорела,  потом  была  река.  Как  она  называ¬
лась?  Бренезина?  Нет,  по-другому.  Где  она  находится?  Она  должна  быть  где-то
за  Киевом.  Л  если  все  это  огромная  ловушка?  Л  если  русские  только  из
хитрости  пропустили  нас  к  Москве  и  их  главные  силы  стоят  у  нас  на  флангах:
на  севере  у  Ленинграда,  на  юге  у  Кавказа,  на  востоке  у  Москвы,  а  в  тылу  у  нас
поляки  и  чехи,  и  —  хлоп!  —  ловушка  захлопнется,  самая  каверзная  ловушка  во
всей  мировой  истории.  Впереди  кто-то  что-то  говорит.  К  чему  это  все?  Надо
выбираться  отсюда,  ловушка  захлопнется:  ведь  майор  бежал  бегом  по  кори¬
дору!  Почему  мы  не  вскакиваем  в  вагоны  и  не  мчимся  прочь  отсюда,  обратно,
туда,  куда  не  придет  генерал  Мороз,  в  рейх,  к  границе?  Там  мы  сможем  сдер¬
жать  низшую  расу,  там  нет  сорокаградусного  мороза,  который,  лязгая  ледя¬
ными  доспехами,  проходит  по  всему  фронту  от  Финляндии  до  Крыма!
 Я  плохо  помню,  что  было  потом.  Я  помню  только,  как  мы  выносим
скамейки  из  классов  и  располагаемся  на  ночлег  в  опустевшем  помещении;
помню  мешки  с  распоровшимися  швами,  набитые  соломой,  белесовато-серые
мешки,  набитые  соломой,  —  на  двух  таких  мешках  мы  будем  спать  по  трое.  Но
прежде  чем  лечь,  я  достаю  из  ранца  маленький  календарь—  я  и  сейчас  еще
отчетливо  вижу  его,  я  записывал  туда  стихи—  и  заботливо  разворачиваю
сложенный  в  восемь  раз  листок,  заткнутый  за  холщовую  полоску.
 Это  карта  мира  в  масштабе  1:100  ООО  ООО.  До  сих  пор  я  ни  разу  не  смотрел
на  этот  листок,  географию  я  ненавидел  со  школьных  лет.  Но  сейчас  я  заботливо
разглаживаю  его  и  рассматриваю  восточное  полушарие  земли:  я  хочу  посмо¬
треть,  где  находится  Березина  —  теперь  я  вспомнил  название,  —  перед  Киевом
или  за  ним,  но  я  не  могу  найти  Березины.  Зато  Киев  я  нахожу  сразу.  Это  город
на  самом  западе,  на  краю  огромного  красного  государства,  а  перед  ним  —
несколько  разноцветных  пятнышек;  одно  из  них  называется  Германией.  Я
смотрю  на  карту  и  не  верю  своим  глазам:  мы  много  месяцев  неудержимо  двига¬
лись  вперед,  как  нож  входит  в  масло,  а  пробились  вглубь  не  больше,  чем  червяк,
прогрызший  кожуру  на  яблоке.  Вот  лежит  русское  государство,  красное,  Совет¬
ская  Россия,  оно  растянулось  на  половину  Земли,  оно,  собственно  говоря,  у
Урала  только  начинается,  а  там  еще  и  Амур,  и  Сибирь,  и  Казахстан,  и  Лена,  и
мыс  Челюскин,  и  Чита,  и  Памир.  А  слева,  на  западе,  на  самом  краю  —  Киев;  и
все  расстояние  до  него  —  только  царапина,  царапина  на  теле  Геракла.  Бере¬
зины  нет.  Я  гляжу  на  карту  и  вдруг  вспоминаю,  что  я  собирался  учиться,  изучать
философию,  немецкую  литературу  и  журналистику,  я  же  хотел  стать  журна¬
листом,  и  следить  за  бегом  времени,  и  писать  стихи,  и  размышлять  над  устрой¬
ством  мира,  а  теперь  я  торчу  в  Киеве  на  соломенном  матрасе  и  глазею  на  карту,
а  на  карте  —  огромное  государство,  и  оно  красное.  Внезапно  я  подумал,  что
теперь  мы  должны  сражаться.  Дайте  нам  пулеметы,  думаю  я,  дайте  нам  грана¬
ты,  огнеметы,  пушки!  Мы  должны  выйти  отсюда  —  сражаться,  стрелять,  стре¬
лять  и  стрелять.  Рассказывают,  что,  когда  они  наступают,  у  них  в  зубах  зажаты
ножи,  чтобы  выкалывать  нам  глаза,  отрезать  носы,  уши,  пальцы  и  половые  ор¬
ганы;  надо  что-то  делать,  а  не  сидеть  здесь  на  соломенном  матрасе  и  ждать,  ког¬
да  они  придут  и  перережут  нас,  как  баранов!  Подходят  мои  соседи,  те,  кому  спать
рядом  со  мной,  и  смотрят  на  карту.  «Н-да,  парень,  —  говорит  Иоганн,  пожилой
 55

телеграфист,  его  место  справа  от  меня.  —  Н-да»,  —  говорит  он,  бросив  взгляд
на  карту;  потом,  уставившись  на  нее,  замолкает.  И  все  остальные  глядят  на
карту,  а  я  держу  карту  в  руке,  но  давно  уже  не  смотрю  на  нее  и  пытаюсь  успо¬
коить  себя  мыслью,  что,  быть  может,  вся  эта  история  с  Москвой  не  так  уж
страшна.  Сам  факт,  что  мы  тут  сидим,  вот  так,  без  дела,  не  лучшее  ли  это  дока¬
зательство,  что  проигранная  битва  просто  мелочь?  Действительно,  разве  такая
уж  беда  всего  один  раз  быть  побежденным?  Мы  же  победили  Польшу,  Фран¬
цию,  Норвегию,  Данию,  Голландию,  Бельгию,  Югославию,  Грецию,  Африку,
весь  мир!  Но  ведь  майор  бежал  бегом  по  коридору,  а  полковник  обратился  к
нам  с  речью  —  раньше  такого  никогда  не  случалось.  А  может  быть,  это  просто
доказательство  того,  что  вермахт  подлинно  народная  армия?  Мои  соседи  не
сводят  глаз  с  карты.  Мне  вдруг  кажется  предательством  сидеть  тут  и  выстав¬
лять  на  всеобщее  обозрение  эту  карту,  эту  предательскую  карту,  эту  замаскиро¬
ванную  вражескую  пропаганду,  и  я  бормочу,  что  я  хотел  только  посмотреть  на
Пирл-Харбор,  где  наши  доблестные  японские  союзники  недавно  уничтожили
американский  флот.  Потом  я  снова  складываю  ее,  складываю  в  восемь  раз  и
засовываю  за  холщовую  полоску;  и  я  прячу  календарь,  в  котором  всегда  запи¬
сывал  стихи;  с  тех  пор  я  больше  не  записывал  стихов  в  этот  календарь  и
никогда  больше  не  смотрел  на  эту  карту.
 На  ужин  нам  выдают  ром  —  каждому  наливают  в  крышку  от  манерки;  я
проглатываю  его  одним  глотком  и  говорю  себе,  что  фюрер  все  уладит.  Он  не
так  глуп,  как  Наполеон.  Наполеон  вторгся  в  Москву,  а  Москва  сгорела,  и  это
было  концом  Наполеона,  потому  что  он  оказался  без  зимних  квартир.  Фюрер  же
как  раз  не  вторгся  в  Москву,  и  Москва  не  сожжена,  следовательно,  как-нибудь
все  обойдется,  и  генерал  Мороз  тоже  не  вечно  будет  командовать,  и  однажды
придет  весна,  думаю  я,  и  мы  снова  будем  победно  продвигаться  вперед,  неудер¬
жимо,  как  нож  входит  в  масло,  —  весной.
 Весной  мы  действительно  продвинулись  вперед,  и  все  снова  пришло  в
норму.  Мы  расквартированы  в  Полтаве.  Я  телеграфист  крупного  узла  связи.
Вермахт  входит  в  глубь  России,  как  нож  входит  в  масло,  и  перед  нами  ясная
цель,  которая,  когда  мы  ее  достигнем  окончательно,  решит  исход  войны;  эта
цель  —  Сталинград.
 Февраль  1943  г.  Битва  под  Сталинградом
 Когда  гремела  битва  под  Сталинградом  и  радиостанция  «Германия»  ежед¬
невно  уверяла,  что  окончательное  падение  города  —  вопрос  нескольких  дней,  я
не  верил,  что  Сталинград  будет  взят  нынешней  зимой;  я  считал,  что  это
произойдет  в  начале  лета.  Я  думал  так  не  потому,  что  не  доверял  нашему  радио¬
вещанию,  —  просто  я  знал  это  лучше.  Сейчас  взять  город  было  нельзя:  война  на
Востоке  имела  свой  четкий  ритм!  В  теплое  время  года,  когда  земля  просыхала
и  зеленели  поля,  фронт  продвигался  на  много  сот  километров  вперед;  в  распу¬
тицу  наступление  увязало  в  грязи  чавкающих  дорог;  зимой  фронт  окончательно
замерзал  и,  сжимаясь,  как  все  сжимается  от  холода,  отступал  на  несколько
десятков  километров  назад,  на  укрепленные  позиции,  чтобы  снова,  оттаяв
 56

весной,  осуществить  в  мае  стремительное  продвижение  на  сотни  километров
вперед  в  бескрайние  владения  Востока  и  чтобы  когда-нибудь  —  через  десять,
через  двадцать,  а  может  быть,  и  через  сто  лет  —  остановиться  у  Тихого  океана
на  страже  империи  нового  Александра  Македонского.  Нет,  когда  я  вернулся  с
ночного  дежурства  на  узле  связи  и  со  вздохом  натягивал  на  портянки
шерстяные  носки,  а  потом  снова  надевал  сапоги,  я  не  верил,  что  Сталинград
будет  взят  сейчас,  в  январе  или  феврале.  В  тридцатиградусный  мороз  город
взять  нельзя,  это  нереально.  Сейчас  наши  ребята,  думал  я,  займут  позиции
вокруг  Сталинграда,  а  потом,  в  апреле  или  мае,  захватят  город;  в  июне
десантные  суда  форсируют  Волгу;  в  августе  танковые  клинья  достигнут
границы  между  Европой  и  Азией,  где-нибудь  в  районе  Уральска  или  Орен¬
бурга,  и  тогда,  думал  я,  наш  узел  связи  при  штабе  ВВС  «Украина»  переведут  из
Полтавы  в  Сталинград,  и  придет  лето,  цветущее  лето,  и  мы  вздохнем  свободно,
потому  что  фронт  снова  двинется  вперед.  Но  пока  все  это  оставалось  мечтой,
пока  была  зима  и  снаружи  бушевала  вьюга,  мороз  покрывал  окна  ледяными
листьями  и  цветами,  и  я,  хотя  только  что  вернулся  с  ночного  дежурства  и  соби¬
рался  лечь,  должен  был  снова  выйти  из  дому,  чтобы  починить  поврежденную
линию,  которая  вела  к  товарной  станции.
 Я  был  телеграфистом,  и  в  обычное  время  починка  кабеля,  тем  более  после
ночного  дежурства,  не  входила  в  мои  обязанности.  Но  так  как  несколько  недель
тому  назад  по  тыловым  службам  прошлась  специальная  комиссия  и  добрую
треть  наших  связистов  и  всех  солдат  телеграфно-строительной  команды  отпра¬
вили  на  фронт,  мы,  оставшиеся,  несли  двойные  дежурства,  и  время  от  времени
нас  использовали  и  для  линейных  работ...
 Я  уже  выходил  из  комнаты,  когда  зазвонил  телефон.  Я  снял  трубку  и,  к
своему  изумлению,  услышал  голос  инспектора  Эйхеля,  заведующего  офицер¬
ским  казино,  который  временно  замещал  заболевшего  руководителя  ремонтных
работ.  Он  сказал,  что  пришлет  мне  в  помощь  двух  украинских  добровольцев,
которые  будут  состоять  теперь  при  нас  и  использоваться  на  тяжелых  работах...
 Дверь  рванули,  и  в  комнату  вошел  ефрейтор  из  канцелярии.  «Добровольцев
тебе?»  —  спросил  он.  Я  кивнул.  —  «Давай  сюда!»  —  сказал  ефрейтор  повели¬
тельно.  Добровольцы  вошли  в  комнату.
 Я  с  любопытством  смотрел  на  них,  они  интересовали  меня.  Мне  до  сих  пор
не  удалось,  как  я  ни  стремился  к  этому,  войти  в  контакт  с  населением.  С  военно¬
пленными  я  не  сталкивался;  Любовь,  Тамара  и  Ольга,  официантки  из  казино,
пышногрудые  и  толстозадые  белокурые  валькирии  с  подрагивающими  щеками
и  ярко  намазанными  вишнево-красными  ртами,  были  доступны  только  для
офицеров  и  не  желали  иметь  дело  с  паршивым  ефрейтором  вроде  меня.  Убор¬
щицы  и  поварихи  только  отрицательно  мотали  головами,  когда  мы  их  о  чем-
нибудь  спрашивали,  говорили  «нике  дейч»  и  убегали  так  стремительно,  что
грязная  вода  выплескивалась  из  ведер.  Жители  города  избегали  нас;  они
смотрели  на  нас  враждебно  и  сразу  прятались  в  дома,  едва  мы  приближались  к
ним,  и  их  взгляды  из-за  занавешенных  окон  кололи  спину,  словно  кинжалы.
Поэтому  я  обрадовался,  что  смогу  познакомиться  с  двумя  добровольцами,
которые  симпатизируют  нам,  и  я  представил  себе,  что  сейчас  войдут  два  казака
 57

с  окладистыми  бородами  или  двое  из  секты  богоискателей  с  пылающими
глазами  и  белым,  восковым,  словно  лепесток  лилии,  лбом,  но  в  дверь  смущенно
и  неуклюже,  с  узелками  в  руках  вошли  два  здоровых  белокурых  парня  моего
возраста,  широкоплечие,  рослые,  подтянутые.
 Я  протянул  им  руку;  они  робко  пожали  ее.  Ефрейтор,  который  их  сопрово¬
ждал,  давно  уже  ушел.
 —  Дейч  ферштеен?  —  спросил  я,  нарочно  коверкая  слова.
 —  Да,  господин,  немного,  —  ответил  тот,  что  поменьше  ростом,  а  дру¬
гой  кивнул.
 —  Вы  из  немецких  колонистов?  —  снова  спросил  я.
 —  Нет,  господин,  в  школе  учили,  —  сказал  доброволец.
 —  В  немецкой  школе?  —  удивился  я.
 —  Нет,  господин,  в  украинской,—  ответил  он  и  рассказал,  время  от
времени  запинаясь  и  подыскивая  нужные  слова,  что  в  их  школе  немецкий
преподавался  с  пятого  класса.
 Я  недоверчиво  слушал  его  и  хотел  уже  высказать  свое  недоверие,  как  вдруг
вспомнил,  что  во  многих  крестьянских  домах,  где  мы  стояли  на  квартирах,  я
находил  немецкие  книги:  школьные  учебники,  хрестоматии,  новеллы  Келлера,
романы,  стихи,  например  «Лорелею»...
 Добровольцы  стояли  у  двери  и  теребили  в  руках  свои  узелки.  Я  приветливо
кивнул  им  и  спросил,  как  их  зовут.  Того,  что  поменьше  и  поразговорчивей,
звали  Николай,  второго  —  Владимир.  Я  назвал  свое  имя  и  сказал:
 —  Будем  друзьями!
 —  Да,  господин,  —  ответили  оба.
 —  Оставьте  это,  —  сказал  я,  —  мы,  разумеется,  будем  на  ты.  —  Николай
обрадованно  кивнул.  Владимир  казался  смущенным.  —  Положите-ка  пока  что
ваши  узелки  ко  мне  на  койку,  —  продолжал  я.
 И  Николай  и  Владимир  осторожно  положили  свои  узелки  на  голубое  клет¬
чатое  одеяло.  Надеюсь,  у  них  нет  вшей,  испуганно  подумал  я,  когда  они  поло¬
жили  узлы  на  мою  койку,  и  хотел  уже  сбросить  их  на  пол,  но  потом  оставил  ле¬
жать  на  одеяле.  На  улице  хрипло  дышала  буря.  Я  показал  на  катушку  кабеля.
«Пошли!»  —  сказал  я,  и  мы  вышли  на  улицу.
 Погода  стала  немного  мягче.  По-прежнему  хрипло  дышала  вьюга,  но
теперь  ее  широкая  пасть  выдыхала  не  свистящий  ледяной  ветер,  а  южный
воздух  и  толстые  ватные  тучи,  которые  слегка  согревали  нас  и  будили  надежды
на  снег,  мягкий,  белый,  согревающий  снег,  а  там  и  на  ясное  небо  и  теплый
солнечный  шар,  предвестник  лета.  Наш  узел  связи  находился  у  подножия  мело¬
вого  холма,  в  стороне  от  города.  Вокруг  сверкал  лед,  широкая  равнина  покры¬
лась  коркой  насга,  как  струпьями,  наст  растрескался,  и  струпья  громоздились
друг  на  друга,  образуя  зубчатые  края  серой  дымки,  из  которой  подымался
голубоватый  город,  возникавший  внезапно,  словно  по  волшебству.  Так  как
холм  больше  не  прикрывал  нас  и  засвистел  ветер,  мы  пошли  быстрее:  в  городе,
который  нам  предстояло  пересечь,  наверное,  будет  теплее.  Тучи  натыкались
друг  на  друга.  Где-то  завыла  собака.  Из  дымовых  труб  над  обледеневшими
крышами  не  вырывалось  ни  облачка  дыма,  только  зеленые  купола  заполняли
 58

небо.  Город,  казалось,  вымер,  на  улицах  ни  души,  в  окнах,  несмотря  на  пас¬
мурное  утро,  не  горел  свет.
 Добровольцы  остановились  на  минуту,  чтобы  поменяться  местами  у
катушки  кабеля.  Они  остановились  у  какой-то  лавки,  и  я  поглядел  сквозь
тусклое  стекло:  на  обгорелом  бархате  лежали  поломанные  безделушки,  допо¬
топный  хлам,  искривленные  щипцы  для  сахара  за  сто  карбованцев,  гребенка  с
редкими  зубьями  —  за  пятьдесят,  пара  дырявых  башмаков  —  за  две  тысячи,
среди  всего  этого—  венок  из  бумажных  цветов,  кусок  какой-то  материи,
картина,  писанная  маслом,  и  гитара  с  оборванными  струнами.  Вот  он,  рай  для
рабочих.  Как  же  все  это  должно  было  выглядеть  раньше,  до  того,  как  мы
пришли  сюда  полтора  года  назад  и  принесли  им  хоть  малую  толику  культуры,
умения  хозяйничать  и  свободу  от  большевистского  ярма!  Ведь  мы  пришли  как
освободители;  в  этой  лавке,  как  и  во  всех  других,  висел  портрет  фюрера,  а  под
ним  было  написано  по-русски:  «Гитлер-освободитель».
 Я  догнал  добровольцев,  которые  тем  временем  продолжали  путь,  и  спро¬
сил,  откуда  они  родом.  Николай  сказал,  что  родом  они  из  деревни  под  Харь¬
ковом,  где  их  отцы  были  когда-то  крестьянами,  самыми  богатыми  крестьяна¬
ми  в  деревне.
 Что  такое  колхоз?  Мы  плелись  дальше;  добровольцы  тащили  катушку  с
кабелем,  а  я  размышлял  о  том,  что  же  такое  в  конце  концов  колхоз.  Точно  я
этого  не  знал,  но  в  школе  слышал,  что  колхоз  —  это  сущий  ад  для  крестьян,  и
я  представил  себе  имение,  принадлежащее  комиссару,  то  есть  богатому  еврею,
который  заставляет  своих  крепостных,  раньше  свободных  крестьян,  чью  землю
он  присвоил,  работать  на  себя  под  кнутом  чекиста.
 —  Колхоз  шлехт?  —  спросил  я.
 —  Колхоз  шлехт,  господин,  —  сказал  Владимир  и  добавил  что-то  грубое
по-украински,  должно  быть,  выругался.
 —  Колхоз  шлехт,  господин,  —  повторил  Николай  и  плюнул.
 —  А  теперь  нике  колхоз?  —  спросил  я.
 Николай  пожал  плечами.
 —  Нет  больше  колхоза,  господин,  —  сказал  он  и  объяснил,  что  больше¬
вики  хотели  эвакуировать  всех  жителей  деревни,  но  он  с  матерью  и  сестрой  и
Владимир  со  своими  спрятались,  пока  не  пришла  немецкая  армия.
 —  Теперь  колхоза  больше  нет  и  вы  опять  крестьяне?  —  спросил  я.
 Оба  промолчали.  Мимо  нас  со  звоном  пронеслись  сани  с  колокольчиками.
 —  Ну,  вы  получите  землю,  все  будет  улажено,  —  быстро  сказал  я,  и  еще  я
сказал  им,  что  выясню,  какие  нужны  формальности,  чтобы  получить  обратно
свою  землю.
 Николай  сказал  тихо:
 —  Спасибо,  господин,  —  а  Владимир  только  вздохнул  и  покачал  головой.
 Тем  временем  мы  вышли  из  города.  Вокруг  лежало  открытое  поле,  море
 ледяных  струпьев,  на  гребнях  волн  которого  метались  стаи  ворон.  Наш
разговор  замерз.  Я  смотрел  вверх  на  кабель:  насколько  я  мог  видеть,  он  висел
между  мачтами  без  всяких  повреждений,  значит,  нам  придется  идти  еще  далеко.
Холод  пробирал  до  костей,  ветер  сипел,  застывшие  тела  десяти  повешенных
 59

качались  под  круглыми  кронами  лип,  словно  языки  колоколов.  Я  видел,  как  их
казнили.  Это  было  три  дня  назад,  как  раз  тогда  я  возвращался  с  линии,
исправив  какое-то  повреждение.  Они  стояли  на  перевернутых  ящиках,  в  рваной
одежде,  с  веревками  на  шее;  они  сжимали  кулаки  и  перед  рывком  в  смерть  что-
то  прокричали  украинцам,  которых  согнали  сюда  солдаты,  чтобы  казнь  послу¬
жила  им  предостережением,  ибо  эти  десять  были  казнены  как  заложники,  ког¬
да  был  взорван  железнодорожный  путь.  Эти  десять  крестьян,  прежде  чем  уме¬
реть,  десять  раз  повторили  что-то  твердыми  голосами,  и  теперь  они  висят  здесь
уже  третий  день.  Меня  затрясло  от  холода;  я  увидел,  что  казненные  босы.
 ...У  самой  станции  с  тускло  поблескивающими  рельсами  я  нашел  поврежде¬
ние:  кабель  был  разорван  как  раз  между  двумя  мачтами,  и  почти  половина  его
мягко  свисала  с  перекладины  мачты,  словно  гигантский  кучерский  кнут.  Это
было  легко  устранимое  повреждение,  и  то,  что  мне  нужно  было  сделать,  каза¬
лось  очень  простым:  я  должен  откусить  кусачками  оборванные  концы  кабеля  и
заменить  их  куском  нового;  в  обычных  условиях  работы  тут  на  несколько
минут.  Я  пристегнул  железные  кошки  и,  зажав  в  зубах  свободный  конец  кабеля,
поданный  мне  с  катушки,  полез  на  мачту.  Тупые  концы  кошек  плохо  входили  в
промерзшее  дерево,  два  раза  я  срывался  вниз  и  повисал  на  предохранительном
поясе.  Наконец  я  добрался  до  верха.  Ветер  клевал  меня,  словно  стая  коршунов.
Кончики  пальцев  у  меня  побелели,  и  мне  пришлось  спуститься  вниз.  Как  долго
продолжалась  работа,  я  теперь  уже  не  помню,  знаю  только,  что,  когда  я  слез  со
второй  мачты,  ресницы  у  меня  смерзлись.
 —  Дойдем  до  станции,  погреемся  там,  —  проговорил  я,  выдыхая  воздух,
который  тут  же  замерзал  сосульками.
 Добровольцы  кивнули.  На  товарной  станции,  разумеется,  не  было  ни
буфета,  ни  зала  ожидания;  но  на  насыпи  между  путями  стояло  несколько  бара¬
ков,  и  я  надеялся,  что  там  найдется  какая-нибудь  канцелярия  с  пылающей
железной  печкой.  Первый  барак,  куда  я  попытался  проникнуть,  был  заперт,  в
окне  второго  показался  лейтенант  в  очках,  я  отдал  ему  честь,  и  мы  пошли  вдоль
длинного  барака,  чтобы  войти  через  заднюю  дверь.  Мы  обогнули  барак  и  разом
остановились.  Перед  нами,  прижавшись  к  стене  барака,  стоял,  слегка  покачива¬
ясь,  безмолвный  строй.  Это  были  украинские  женщины  и  девушки,  они  стояли
в  три  ряда  и  слегка  покачивались;  они  стояли,  взявшись  под  руки,  и,  тесно
прижимаясь  друг  к  другу,  покачивались,  как  соломинки  на  ветру.  Перед  каждой
из  них  лежал  на  земле  узелок  с  вещами,  маленький  узелок:  белье,  миска,  ложка.
Они  стояли,  и  ветер  задувал  через  крышу  барака,  и  тут  мы  услышали,  что  их
строй  не  молчит,  что  он  тихо  поет,  тихо,  совсем  тихо  напевает  протяжную  песню.
Перед  женщинами  стояли  закутанные  в  меховые  тулупы  часовые  с  винтовками
наперевес.  Фельдфебель  ходил  взад  и  вперед  перед  строем  и  курил;  резко  засви¬
стел  паровоз,  и  черной  тенью  на  рельсы  надвинулся  товарный  состав.  Мы
застыли  на  месте,  я  смотрел  на  женщин,  и  одна  из  них,  стоявшая  поближе  к  нам,
повернула  голову  и  взглянула  на  меня,  потом  на  Николая  и  Владимира,  на
обоих  добровольцев  с  надписью  «доброволец»  на  нарукавных  повязках,  потом
она  толкнула  женщину,  стоявшую  рядом,  и  все  женщины  одна  за  другой
медленно  повернули  головы,  словно  перевернулись  страницы  книги,  и  посмо¬
 60

трели  добровольцам  в  лицо  и  на  повязки  с  надписью  «доброволец»,  потом
медленно,  молча,  одна  за  другой  повернули  головы  обратно.  Лица  добро¬
вольцев  побелели,  губы  затряслись.  Товарный  состав  перестал  громыхать,
теплым  покрывалом  заклубился  серый  дым.  Я  надеялся,  что  добровольцы
убегут  под  защитой  дымового  облака,  но  они  остались  стоять,  словно
примерзшие  к  земле.  Раздвинулись  двери  товарных  вагонов,  открыв  темные
ямы;  женщины  молча  подняли  узелки;  фельдфебель  заорал:  «Давай,  давай,
пошевеливайся!»;  солдаты  стали  толкать  женщин  вперед,  и  вдруг  Владимир
закричал,  бросил  катушку  с  кабелем  и  кинулся  к  поезду.  Одна  из  женщин  еще
раз  повернулась  к  нему,  и  Владимир  выкрикнул  какое-то  имя  —  низкий  клоко¬
чущий  звук.  Один  из  часовых  выскочил  вперед,  ударил  Владимира  в  грудь  и
заорал,  чтобы  мы  убирались  отсюда.  Владимир  сжал  кулаки,  часовой  сорвал  с
плеча  винтовку.  Я  потащил  Владимира  назад;  почувствовав  мою  руку  на  плече,
он  весь  обмяк,  повернулся  и  пошел,  спотыкаясь  и  опустив  голову.  Николай
стоял  молча,  стиснув  зубы.  Женщины  исчезли  в  темноте  вагонов,  и  вдруг  я
впервые  увидел  то,  что  видел  здесь  на  товарной  станции  уже  десятки  раз  и  о  чем
выстукивал  бесчисленные  телеграммы:  в  Германию  отправлен  эшелон  с  рабо¬
чими  —  в  Берлин,  или  в  Вену,  или  в  Эссен,  или  в  Гамбург.  Только  теперь  я
увидел:  да  у  них  же,  бог  ты  мой,  на  ногах  вместо  обуви  накручено  какое-то
тряпье,  а  грудь  и  спина  обвязаны  бумажными  мешками  из-под  цемента;  ни  у
одной  нет  одеяла,  а  вагоны  ведь  не  отапливаются,  в  них  даже  нет  печки,  а  на
полу  лишь  тонкий  слой  мякины,  и  с  зарешеченных  узких  окон  свисают  ледяные
сосульки.  Тяжело  ступая,  подошел  фельдфебель..«Ну  вы,  чего  глазеете?»
 Я  отрапортовал.  Мы  с  Николаем  быстро  взяли  катушку  кабеля  и  пошли
прочь.  Владимир  стоял  возле  станции,  прислонившись  к  дереву  и  закрыв  глаза:
его  бил  озноб.  Я  положил  руку  ему  на  плечо  и  искал  слова,  чтобы  сказать  что-
нибудь.  Я  хотел  сказать,  что  женщинам,  несомненно,  будет  лучше  в  Германии,
что  их  хорошо  устроят,  но  не  мог  выговорить  ни  слова.  Я  достал  портсигар  и
дал  каждому  по  сигарете;  мы  курили  и  слушали  перестук  колес,  который  стано¬
вился  все  быстрее  и  все  тише;  потом  опять  засвистел  паровоз,  а  стук  растаял  в
сером  сумраке  дня.  Кто  это  был?  Его  девушка  или  сестра?  Я  хотел  спросить,  но
не  спросил.  Мы  нигде  не  останавливались,  и,  когда  я  в  штабе  доложил  инспек¬
тору  Эйхелю,  что  задание  выполнено,  он  сказал,  что  добровольцы  должны  сей¬
час  же  опять  идти  работать:  нужно  разгружать  ящики  с  товарами  для  войско¬
вой  лавки;  и  мне  тоже  придется,  к  сожалению,  дежурить  в  послеобеденную  сме¬
ну,  смущенно  покашливая,  сказал  инспектор  Эйхель:  узел  связи  наземных  войск
вышел  из  строя,  подземный  кабель  поврежден,  вероятно,  партизанами,  и  все
сообщения  идут  теперь  только  через  нашу  сеть.  Я  обрадовался,  мне  не  хотелось
сейчас  сидеть  без  дела.
 Я  проглотил  несколько  ложек  холодной  гороховой  каши  и  попросил  това¬
рищей,  у  которых  был  сейчас  перерыв,  позаботиться  о  постелях  и  тумбочках  для
добровольцев.  Затем  я  отправился  на  пункт  связи,  сел  у  своего  аппарата,  взял
пачку  из  груды  телеграмм,  соединился  с  Киевом  и  начал  передавать  донесения
дальше.  «Оставлены  позиции  южнее  Червленная»,  —  передавал  я.  «Попытка
прорыва  у  Облиновское  потерпела  неудачу»  и  «Части  из  Тацинская  отведены
 61

назад».  Бои  и  прорывы,  кровь,  крики  и  раны  были  названиями  и  цифрами,
рядами  букв  на  узкой  серовато-белой  полоске  бумаги,  которая  пробегала  под
буквами:  ОБЛИНОВСКОЕ.  Вдруг  сзади  меня  остановился  инспектор  Эйхель,
заглядывая  мне  через  плечо.
 —  Господи,  да  это  сталинградская  сводка,  давайте  сюда,  я  немедленно
отнесу  шефу,  его  младший  сын  там.  —  Он  нетерпеливо  щелкнул  пальцами,  и  я
едва  успел  напечатать  последние  буквы,  как  он  схватил  листок  и  побежал  к
начальнику.
 Я  взял  новую  пачку,  это  были  донесения  о  поставках;  до  сих  пор  я  писал,
как  меня  учили,  букву  за  буквой,  не  задумываясь  над  общим  смыслом,  и  вдруг
я  запнулся:  в  одном  из  сообщений  под  рубрикой  «Отправлено  в  рейх»  значился
пункт  3:  «Триста  двенадцать  раб.  жен.  из  Полтавы  в  главн.  пересыльный  пункт.
Укр.».  Затем  пункт  4:  «Растительное  масло,  пищевое,  три  тонны  для  хоз.
управл.  Укр.»  и  пункт  5:  «Телят  614  (шестьсот  четырнадцать),  быков  530
(пятьсот  тридцать),  свиней  308  (триста  восемь)  для  хоз.  упр.  Укр.  Подписал
обер-инспектор  Зодельбринг».
 Я  передавал  телеграммы  и  видел  женщин,  которые  стояли,  покачиваясь,
возле  барака,  стояли,  взявшись  за  руки;  на  ногах  вместо  обуви  тряпье.  Тихо
поющий  строй  перед  ледяными  ямами,  скользящими  на  колесах,  и  я  слышал
крик  Владимира  и  думал  о  том,  что  война  чертовски  жестокая  штука  и  что,
собственно  говоря,  парень  держался  замечательно.  Затем  нужно  было  немед¬
ленно  передать  в  Берлин  донесения  о  поставках  из  Кривого  Рога  —  железоруд¬
ного  бассейна.  Я  вызвал  Берлин  и  начал  передавать.
 ...Сразу  же  после  смены  я  пошел  в  казарму.  Коек  и  тумбочек  для  добро¬
вольцев  не  было.  Я  спросил  ребят,  и  они  рассказали  мне,  что  уже  приготовили
койки  и  тумбочки,  но  пришел  дежурный  офицер  и  разбушевался:  что  им  взбрело
в  голову,  немцы  и  русские  в  одном  помещении—  это  недопустимо,  русские
остаются  нашими  рабами,  будь  они  тысячу  раз  добровольцами  и  сколько  бы
катушек  с  кабелем  ни  протащили.  Я  подумал,  что  это  низость,  и  решил  завтра
утром  просить  инспектора  Эйхеля  вмешаться;  сегодня  я  слишком  устал  да  и  не
имело  смысла:  сейчас  господа  офицеры  сидели  в  казино.  Погас  свет,  я  погру¬
зился  в  дремоту,  потом  что-то  зашелестело,  и  я  заснул  по-настоящему.  Вдруг  я
вскочил,  в  комнате  громко  звучал  чужой  голос,  я  никогда  не  слышал  его
прежде,  это  был  низкий  голос,  который  заполнял  комнату,  как  звук  набатного
колокола.  «Друзья,  братья!»  —  говорил  голос  сверху  из  громкоговорителя.
 «Друзья,  братья!—  говорил  он,  и  слова  звучали  как  трубы  органа.—
Друзья,  в  Сталинграде,  в  снегу  и  во  льдах,  истекает  кровью  шестая  армия».  Я
лежал,  словно  парализованный,  и  ужас,  какого  я  прежде  еще  не  испытывал,
пронизал  мозг.  «За  кого  вы  отдаете  свою  жизнь,  свое  счастье,  друзья?»  —  спра¬
шивал  голос,  и  мы  лежали  на  соломенных  матрасах  в  темноте,  не  спали  и
слушали  эти  ужасные  вопросы,  и  каждый  знал,  что  другой  не  спит  и  слушает,  и
никто  не  встал,  чтобы  выключить  громкоговоритель,  никто,  и  я  тоже,  а  ведь  это
была  вражеская  пропаганда,  одно  из  самых  тяжких  преступлений,  и  то,  что  мы
делали,  было  мятежом!  Да,  это  был  мятеж,  враг  был  в  комнате,  он  ворвался  на
наши  позиции,  а  мы  смотрели  ему  в  лицо  и  не  уничтожали  его,  и  у  меня  вдруг
 62

возникло  чувство,  что  весь  мир  вокруг  утонул,  и  не  осталось  ничего,  кроме  этой
комнаты,  этого  голоса.  Теперь  я  услышал,  что  этот  невидимый  немец  читал
стихи:
 Да  что  вы,  богом  позабыты?!
 Кому  охота  подыхать?
 Вставайте,  двери  в  жизнь  открыты,
оружье  —  прочь,  пора  кончать.
 Пускай  все  громче  раздается
над  вами  разума  призыв:
 «Кто  сдастся  в  плен  —  тот  будет  жив,
кто  будет  жив  —  домой  верне...»
 Что-то  щелкнуло,  и  голос  оборвался:  радио  выключили  на  узле  связи.
 Никто  не  сказал  ни  слова.  Мы  слышали  дыхание  друг  друга,  малейший
шорох  соломенных  матрасов,  и  самое  страшное  было  то,  что  никто  не  решился
сострить.  Дыхание  прерывалось,  тишина  гремела.  Я  слышал,  как  бьется  мое
сердце.  Я  был  бессилен  под  градом  вопросов,  которые  взрывались  в  моем  созна¬
нии,  как  гранаты  в  открытом  поле.  Для  чего  жертвы?  Зачем  война?  Ради  Герма¬
нии?  Действительно  ли  ради  Германии?  А  если  нет,  то  ради  кого  же?  И  я  почув¬
ствовал,  что  вопрос  этот  поднимался  в  моем  мозгу,  как  вода  в  половодье.
А  знаешь  ли  ты  вообще,  за  что  сражаются  другие?..  Русские  шли  на  виселицу  с
поднятой  головой,  сжимали  кулаки  и  с  веревкой  на  шее  кричали  слова,  которые
мне  перевел  один  из  товарищей:  «Да  здравствует  родина!»,  «Мы  победим!»  и
«Смерть  немецким  оккупантам!»  Разве  так  умирают  люди  низшей  расы!  Что
давало  им  такую  силу,  какая  цель  стояла  у  них  перед  глазами,  когда  они
умирали?  Почему  они  борются  против  нас,  если  мы  освобождаем  их  от  комис¬
саров  и  колхозов?  Это  был  вихрь,  водоворот,  каждый  ответ  уносило  прочь.  Я
вдруг  почувствовал,  что  вообще  ничего  не  знаю,  не  знаю,  зачем  я  здесь  лежу,  и
почему  мои  товарищи  гибнут  под  Сталинградом,  и  почему  на  той  стороне  тоже
есть  немцы,  и  какие  это  немцы,  и  что  они  там  делают.  Я  просто  ничего  не  знал.
Голос  давно  умолк,  но  он  все  еще  заполнял  комнату.  Он  повторял  свое
«зачем?»,  которое  нельзя  было  заглушить,  и  я  знал,  что,  пока  мы  молчим,  затаив
дыхание,  в  эту  самую  минуту  в  моем  сознании  укореняются  сомнения,  и  теперь
их  оттуда  не  вырвать.  Потом  я  заснул,  я  спал  без  снов,  меня  разбудили
выстрелы.  Я  вспомнил  о  партизанах  и  соскочил  с  койки,  но  в  это  время  кто-то
вошел  со  двора  и  сказал,  что  один  из  добровольцев  попытался  бежать  с
винтовкой  и  застрелен  при  попытке  к  бегству.
 —  Так,  —  сказал  я,  стараясь  скрыть  свое  волнение.
 —  Выстрел  в  спину,  умер  на  месте,  —  зевая,  сказал  тот  и,*  отрезав  кусок
хлеба,  намазал  его  искусственным  медом.
 —  Так,  —  сказал  я,  и  тупая  стрела  медленно  вонзилась  мне  в  сердце.
 —  Холодно  сегодня,  —  продолжал  тот  с  набитым  ртом.
 Потом  он  подошел  к  приемнику  и  включил  его,  и  мы  услышали  голос
диктора  имперского  радио:  «Железный  вал,  возведенный  на  Волге,  непоколе¬
бимая  преграда  на  пути  еврейско-азиатских  орд...»  Я  вдруг  перестал  верить,  что
Сталинград  будет  взят  в  начале  лета,  а  в  небе  плыли  тучи.

СЕРЖАНТ  В  СНЕГУ
 Если  мы  найдем  людей  лейтенанта  Данды,  нас  будет  хотя  бы  человек  дв
дцать.  А  пока  мы  одни  тут,  в  этом  снегу.  У  нас  нет  ничего,  даже  патронов.  I
главное  —  что  мы  потеряли  связь  с  капитаном,  неоткуда  ждать  хоть  каког
нибудь  приказа.  Я  очень  голоден,  и  солнце  уже  садится,  темнеет.  Перелеза
через  какую-то  изгородь  и  вдруг  слышу  —  пуля  просвистела,  совсем  рядом.  Д
русские  держат  нас  на  мушке!  Бегу  к  избе,  колочу  в  дверь.  Она  подаете
и  я  вхожу.
 А  там  —  русские,  солдаты.  Может,  это  пленные?  Нет,  они  вооружены,
красные  звезды  на  шапках!  У  меня  в  руках  винтовка,  но  я  окаменел,  уставши
на  них.  Они  сидят  вокруг  стола,  видно,  за  едой.  Да,  что-то  едят  деревянныь
ложками  из  общей  миски.
 Они  тоже  смотрят  на  меня,  молчат,  поднятые  ложки  застыли  в  воздухе.
 —  Мне  кочеца  ести,  —  выговариваю  я  по-русски.
 В  избе  оказались  и  женщины.  Одна  из  них  берет  тарелку,  наливает  поло
ником  из  общей  миски  пшенную  кашу  с  молоком  и  протягивает  мне.
 Я  делаю  шаг  вперед,  вешаю  винтовку  на  плечо.  Кажется,  что  время  остан
вилось  навсегда.  Русские  солдаты  смотрят  на  меня.  Женщины  смотрят  на  меь
Дети  смотрят.  Все  затаили  дыхание.  Слышно  только,  как  стукается  о  тарел
моя  ложка.  И  как  я  хлебаю.
 —  Спазиба,  —  говорю  я.  Женщина  принимает  у  меня  из  рук  пустд
тарелку.
 —  Пожалуйста,  —  отвечает  она  просто.
 Русские  солдаты  смотрят,  как  я  иду  к  двери,  и  не  двигаются.  В  сенях  я  ви;
ульи.  Женщина,  которая  дала  мне  поесть,  идет  следом,  видно,  хочет  проводи
меня  до  дверей.  Я  жестами  прошу  дать  мне  соты  с  медом  —  для  моих  товар
щей.  Женщина  подает  соты,  и  я  ухожу.
 64

Вот  так  это  и  случилось.  Сейчас,  вспоминая,  я  совсем  не  нахожу  все  это
странным.  Такие  отношения  должны  когда-нибудь  установиться  между  людь¬
ми.  Ведь  после  того,  как  изумление  прошло,  все  мое  поведение  было  совер¬
шенно  естественным,  я  не  чувствовал  ни  страха,  ни  желания  обороняться  или
нападать.  И  у  русских  на  душе  было  то  же,  что  у  меня,  я  это  понимал.  Между
мною  и  русскими  —  солдатами,  женщинами,  детьми  —  установилась  какая-то
гармония,  и  она  не  была  просто  коротким  перемирием.  Это  было  что-то  гораздо
большее,  чем  уважение,  с  каким  лесные  звери  относятся  друг  к  другу  во  время
общей  беды.
 Кто  знает,  где  сейчас  те  солдаты,  те  женщины,  те  дети.  Я  хочу  верить,  что
война  пощадила  их.  И  пока  мы  живы,  мы  будем  помнить  —  все,  сколько  нас
было  в  той  избе,  —  как  это  произошло.  Особенно  важно,  чтобы  помнили  дети.
Ведь  если  такое  случилось  однажды,  то  сможет  и  повториться.  Я  хочу  сказать,
сможет  повторяться  для  бесчисленного  количества  других  людей  и  стать  обыч¬
ным,  стать  нормой.
 ...  Я  возвращаюсь  к  своим  товарищам,  мы  вешаем  соты  с  медом  на  ветку
дерева  и  кусочек  за  кусочком  съедаем  все.  Я  смотрю  вокруг  так,  словно  пробу¬
дился  ото  сна.  Солнце  уже  скрылось  за  горизонтом.  Проверяю  оружие:  у  нас
осталось  только  две  обоймы.  Гляжу  на  пустынную  деревню,  и  мне  кажется,  что
по  одной  из  улиц  прямо  к  нам  движется  группа  солдат.  Они  в  белых  маскха¬
латах  и  вот  все  ближе,  ближе.  Кто  это?  Наши?  Немцы?  Русские?..
 ТРИ  ВАРЕНЫЕ  КАРТОФЕЛИНЫ
 Нам  оставалось  одно  —  бежать.  И  это  не  зависело  ни  от  желания,  ни  от
физической  выносливости,  это  было  следствие  нашего  продвижения  к  Дону.
Так  мы  думали  еще  в  те  дни,  когда  ждали,  что  вот-вот  прикажут  наступать,  а
после,  в  окружении,  желание  выбраться  из  «мешка»,  вернуться  домой  стало
сильнее  всех  других.  Это  желание,  почти  инстинкт,  было  сильнее  голода,
холода,  опасности.  Ведь  одна  пуля,  или  залп  «катюши»,  или  гусеница  танка
могли  поставить  точку  на  всем.  Но  если  умирать,  думали  мы,  то  лишь  с  одним
этим  желанием  в  душе,  все  остальное  не  имеет  значения.
 Главным  для  нас  было  выжить,  чтобы  вернуться  домой.
 И  вот  теперь  мы  брели  от  деревни  к  деревне.  Иногда  в  немецких  пунктах  .
снабжения  удавалось  получить  сухой  паек,  но  этого  было  слишком  мало,  чтобы
утолить  голод.  Питались  тем,  что  доставали  в  крестьянских  избах.  Чаще  всего
крестьяне  сами  давали  нам  поесть,  даже  не  приходилось  выпрашивать,  —
картошку,  капусту,  соленые  огурцы,  хлеб  из  жмыха.  Получить  яйцо  считалось
большой  удачей.  Мы  понимали,  что  теперь  никто  из  военных  властей  не  будет
заботиться  о  нас,  —  ведь  мы  виноваты,  что  остались  в  живых...
 По  заснеженным  дорогам  навстречу  нам  двигались  отряды  немцев  —  они
прибыли  из  Франции,  чтобы  остановить  наступление  русских.  Ясно  было,  что
 65

Константин  Симонов  н  Альберто  Моравиа.  ГУ  съезд  советски  писателей  (1976  г.)
 мы  для  них  —  жалкие  людишки,  потерпевшие  позорное  поражение,  пустое
место,  или  того  хуже  —  бельмо  на  глазу.  С  высоты  своих  бронированных
грузовиков  они  бросали  на  нас  иронические,  презрительные  взгляды,  смотрели
всегда  надменно  и  никогда  —  с  состраданием.  Они  называли  нас  не  иначе  как
«итальенишен  цигеннер»,  цыгане.  В  бороздах,  оставленных  гусеницами,  валя¬
лись  пустые  бутылки  из-под  шампанского.
 Уж  не  помню,  по  какой  причине,  но  я  отстал  от  своих.  Может,  из-за  ди¬
зентерии,  давно  мучившей  меня,  или  из-за  раны  на  ноге  —  она  никак  не  за¬
живала.
 В  тот  вечер  я  оказался  один  на  длинной  улице  какого-то  селения.  Тяжело
опираясь  на  палку,  я  брел  вдоль  плетня,  разделявшего  огороды.  Свежий  снег
хрустел  под  ногами.  За  спиной  у  меня  висела  винтовка  и  вещмешок,  и  ремни
крест-накрест  стягивали  одеяло  на  груди,  получилось  не  хуже  настоящей  шали.
Дошел  до  середины  деревни  —  на  пустынной  площади  стояла  одинокая
церквушка  с  куполом  луковкой  —  и  вдруг  с  удивлением  услышал  звуки  аккор¬
деонов,  голоса...  В  одном  из  домов  светились  окна,  там  шло  веселье.  Я  подошел
и  заглянул  в  окошко  —  немецкие  солдаты.

Густо  падал  снег,  а  я  все  стоял  в  нерешительности  под  окнами  и  раздумы¬
вал:  надо  бы  войти,  попроситься  переночевать,  в  тепле  хоть  буду.  Но  тут
передо  мной  возник  высокий  худой  крестьянин  в  овчинном  тулупе,  он  наклонил¬
ся  к  моему  уху  и  сказал:
 —  Не  ходи  туда!  Немецкий  —  нема  карашо.  —  И,  потянув  меня  за
одеяло,  отвел  на  середину  площади,  подальше  от  тех  окон.  —  Иди  по  нашей
улице,  —  объяснил  он,  —  иди  до  конца,  до  последней  избы,  и  там  спроси
Марью.  Скажешь,  тебя  прислал  Петр  Иванович.  А  сюда  —  нельзя,  сегодня
ночью  тут  будут  партизаны.
 Я  поблагодарил  его  и  побрел  дальше.  Мела  поземка,  во  тьме  едва  можно
было  различить  силуэты  спящих  домов.  Но  когда  я  постучался  у  послед¬
ней  избы  и  сказал  то,  что  велел  старик,  дверь  сразу  же  отворилась,  словно  ме¬
ня  ждали.
 Я  сидел,  прижавшись  спиной  к  печке,  таял  в  тепле.  И  снег  на  моем  одеяле
тоже  таял.  Старуха  разговаривала  со  мной  так,  словно  я  дитя  малое,  неразум¬
ное.  Она  сняла  с  меня  ботинки  и  перебинтовала  рану,  потом  подхватила  под
мышки  и  повела  к  лавке,  где  уже  были  расстелены  овчинные  полушубки,  а  сама
все  говорила,  говорила...  Она  рассказывала  мне  о  чем-то  очень  хорошем,  но  я
не  понимал  ни  слова.  Потом  вытащила  из  печки  глиняный  горшок  и  подала  мне
еду:  в  эмалированной  тарелке  лежало  несколько  картофелин  в  мундире  и
щепотка  соли.
 —  Кушай,  кушай,  —  уговаривала  она  меня,  словно  балованного  ребенка.
 ...Подле  меня  стоит  мужчина  в  длинном  пальто,  я  вижу  его  валенки  и  авто¬
мат,  опущенный  дулом  вниз.  Вполголоса  он  разговаривает  со  старухой,
которая  хлопочет  у  печки.  Я  поднимаю  голову  и  встречаюсь  с  ним  взглядом,  его
глаза  блестят  в  полутьме.  Мы  молча  смотрим  друг  на  друга,  потом  он  свобод¬
ной  рукой  —  не  той,  в  которой  держит  оружие,  —делает  мне  знак:  спи,  не  вста¬
вай.  Это  не  похоже  на  приказ,  жест  дружелюбный.
 Он  садится  на  лавку  поближе  к  печи,  а  женщина  все  так  же  тихо  говорит
ему  что-то  и  поглядывает  в  мою  сторону.  Она  подает  ему  в  эмалированной
тарелке  картошку  в  мундире,  потом  оладьи  и  простоквашу.  Он  хочет  усадить  ее,
чтобы  и  она  поела  тоже,  но  она  качает  головой  и  мягко  отстраняется:
 —  Нет-нет,  я  не  хочу.
 Они  разговаривали,  а  мне  это  было  странно,  словно  я  впервые  открыл  для
себя,  что  можно  говорить  долго,  что-то  обсуждать.  Можно  слушать  слова,  а  не
приказы,  проклятья,  ругательства,  вопли.
 Мужчина  поднялся,  надел  ушанку,  взял  в  руки  автомат.  Женщина  перекре¬
стила  его  по-русски,  он  снисходительно  улыбнулся  —  на  молодом  лице  мельк¬
нула  белозубая  улыбка.  Потом  приветственно  махнул  мне  рукой,  еще  раз
оглядел  свое  оружие  и  вышел.  Старуха  пошла  проводить  его.  И  вскоре
вернулась.
 —  Это  мой  сын,  —  сказала  она.  —  А  ты  спи.
 Когда  я  проснулся,  она  снова  перебинтовала  мне  ногу,  дала  выпить  настой
каких-то  трав,  потом  положила  в  мою  сумку  три  горячие,  только  что  сваренные
картофелины.  И  по-прежнему  разговаривала  со  мной,  как  с  малым  ребенком.  Я
 67

связал  обрывками  веревки  уже  почти  .развалившиеся  ботинки  и  закутался  в  свое
одеяло  —  оно  уже  высохло  и  было  теплое.  Повесил  винтовку  и  сумку  за  спину,
так  чтобы  ремни  стягивали  одеяло  на  груди.  Женщина  перекрестила  меня  и
повела  к  двери.
 Стоит  глубокая  ночь,  снег  больше  не  идет.  Ярко  сверкают  звезды:  вот
Большая  Медведица,  вот  Плеяды,  вот  Орион...  Я  определяю  по  ним  дорогу
к  дому.  Старуха  провожает  меня,  мы  идем  по  глубокому  свежему  снегу  до
дороги,  вдоль  которой  стоят  столбы,  и  к  каждому  привязан  пучок  соломы.
 Дорога  теряется  где-то  далеко  впереди,  там,  где  Млечный  Путь  уходит  за
горизонт.  Каждая  снежинка  блестит,  словно  маленькая  звезда.
 —  Твои  ребята,  —  говорит  женщина,  —  прошли  здесь  вчера  вечером.
Если  пойдешь  быстро,  догонишь  их  еще  до  рассвета.  Только  смотри,  останавли¬
ваться  нельзя  —  мороз.  Ну  а  когда  вернешься  домой  —  вспомни  старую
Марью.
 Я  шел  по  заснеженной  дороге,  в  сумке  за  спиной  перекатывались  три
теплые  картофелины.  Занимался  день.  Из  деревни,  что  была  уже  далеко  позади,
донеслась  ожесточенная,  но  короткая  перестрелка.

Жан-Ришар
БЛОК
 ФРАНЦИЯ
 РЕПОРТАЖ  ИЗ  МОСКВЫ
 Передачи  по  Московскому  радио  в  1941—1944  годах
 Француз  из  оккупированной  зоны
 9  июля  1941  года
 После  девяти  месяцев,  проведенных  в  оккупированной  Франции,  в  деревне
и  Париже,  мне  удалось  наконец  выбраться  из  тех  мест,  где  моим  уделом  были
бездеятельность,  молчание,  а  то  и  тюрьма,  и  уехать  туда,  откуда  мой  голос  снова
стал  слышен  на  родине.  Мог  ли  я  предвидеть,  что  судьба  забросит  меня  именно
в  ту  страну,  которой  выпал  жребий  принять  на  себя  страшной  силы  удар  врага
рода  человеческого.
 Соотечественники  мои,  с  каким  интересом  и  сочувствием  расспрашивали
меня  здесь  с  первого  же  дня  о  нашей  родине!  С  какой  жадностью  слушали  ново¬
сти,  которые  я  сообщал!  Какую  глубокую  симпатию  к  Франции  ощущал  я
повсюду!
 Я  рассказал  советским  людям  о  преследовании  нашей  интеллигенции:
наших  крупных  ученых,  оторванных  от  лабораторий,  наших  университетских
профессоров,  лишенных  кафедр,  а  то  и  брошенных  в  тюрьмы,  преподавателей
лицеев  и  замечательных  школьных  учителей,  уволенных  и  изгнанных,  наших
государственных  служащих,  подвергающихся  издевательствам,  членов  муници¬
палитетов,  тысячами  снятых  с  работы,  писателей,  вынужденных  молчать,  книги
которых  уничтожены,  конфискованы,  изуродованы  цензурой  нацистов  и  колла¬
борационистов,  описал  продажность  наших  газет,  рассказал  об  изъятии  и  запре¬
щении  школьных  учебников,  если  они  не  поносят  Великую  французскую  револю¬
цию,  ее  бессмертный  девиз  и  век  энциклопедистов,  если  они  не  втаптывают  в
грязь  имена  Виктора  Гюго,  Клода  Бернара  и  Берлиоза.
 Я  говорил  о  забитых  рабочими  тюрьмах  и  в  оккупированной  и  в  так  назы¬
ваемой  «свободной  зоне»,  о  концлагерях,  о  том,  что  свыше  ста  тысяч  лучших
 *  Печатается  по  тексту  журнала  «Иностранная  литература»,  1967,  №  5.
 69

сынов  французского  народа  отправлены  на  стройки  транссахарской  железной
дороги.
 Наконец,  я  рассказал  о  страшном  июньском  «исходе»,  о  нашем  разгроме,
которому  способствовали  беспечность  одних,  предательство  других,  попусти¬
тельство  третьих,  процветающие  в  кругах  нашего  генштаба,  нашей  администра¬
ции  и  правящих  классов.
 Но  я  рассказал  также  и  о  том,  как  французский  народ,  опомнившись  от
первых  минут  растерянности,  готовится  к  борьбе  за  национальное  освобожде¬
ние,  о  его  ненависти  к  фашизму  и  фашистам,  под  какой  бы  личиной  они  ни
прятались.
 Теперь,  соотечественники  мои,  я  с  гордостью  приношу  вам  иное  свидетель¬
ское  показание.
 Когда  22  июня  после  переданной  по  радио  речи  Молотова  по  Москве
разнеслась  весть  о  подлой  агрессии,  когда  страшное  слово  «война»  багряными
буквами  загорелось  на  чистом  небе  летнего  воскресенья,  я  дал  себе  слово,  что
когда-нибудь  поведаю  вам  о  впечатлении  могучего  спокойствия,  производи¬
мого  русским  народом.  К  вечеру  того  же  дня  со  всех  концов  необъятного  Совет¬
ского  Союза  уже  сообщали,  что,  хотя  крупные  населенные  пункты  подверглись
варварским  бомбардировкам,  жители  сохраняют  выдержку  и  спокойствие...
 Советские  люди  полны  непреклонной  решимости  бороться  и  победить.
Каждая  битва,  выигранная  русскими  воинами,  —  это  битва  и  за  свободу  Фран¬
ции.  Никогда  еще  я  так  остро  не  ощущал  солидарность  наших  народов.
 Подлинное  лицо  Москвы
 15  июля  1941  года
 Сегодня  ко  мне  заглянул  один  русский  друг  из  Харькова,  и  мы  решили
пройтись  по  городу.  В  трамваях  и  троллейбусах  возвращаются  из  пригородов
люди  с  охапками  сирени,  васильков  и  прелестных  лесных  цветов,  которые  здесь
называют  «ночными  фиалками».  Множество  людей  выходит  из  продоволь¬
ственных  магазинов  с  большими  пакетами  крупной  и  сочной  клубники.  Это
Крым  посылает  ее  столице.  В  витринах  булочных  и  магазинов,  как  и  прежде,  —
горы  цветной  капусты,  тыквы,  огурцов,  знаменитые  русские  колбасные  изде¬
лия  и  разнообразный  ассортимент  белого  и  черного  хлеба.
 Но  необычным  было  скопление  народа  у  тех  витрин,  где  вывешиваются
сводки,  около  географических  карт,  которыми  облеплены  снаружи  газетные
киоски,  перед  многокрасочными  плакатами  на  антифашистские  темы  и  едкими
карикатурами,  изображающими  нацистских  главарей.  Вслух  читают  хлесткие
четверостишья,  которыми  известные  или  еще  не  известные  поэты  сопрово¬
ждают  эти  карикатуры.  То  и  дело  слышится  слово  «Гитлер»,  сопровождаемое
соответствующими  эпитетами.
 Меня  попросили  выступить  на  митинге,  который  должен  был  состояться  в
Центральном  парке  культуры  и  отдыха.
 70

Нам  сообщили,  что  к  семи  часам  вечера  оыло  продано  уже  150  ООО  билетов.
Кафе,  площадки  для  игр,  кино,  театры,  эстрадные  площадки,  рассеянные  по
всей  территории  парка,  были  заполнены  людьми.  Эта  красивая,  молодая,  спор¬
тивная  и  веселая  толпа,  вся  no-легнему  в  белом,  подчеркивавшем  золотистый
загар,  теснилась  вокруг  эстрад,  где  исполнялись  военные  марши,  перед  вышкой
для  тренировки  парашютистов-любителей,  перед  киосками  на  открытом  возду¬
хе,  где  на  глазах  у  внимательных  зрителей  военные  —  младший  командный
состав  —  разбирали  автомат,  винтовку,  казенную  часть  пулемета,  объясняли
принцип  аэрофотосъемки  или  устройство  противогаза,  вновь  и  вновь  отвечали
на  вопросы.
 Наш  митинг  состоялся  под  открытом  небом.  Председательствовал  русский
писатель,  участник  войны  1914—1918  годов.  Немецкие  поэты,  эмигранты-
антифашисты,  читали  стихи.  Крупный  немецкий  биолог,  полвека  назад  закон¬
чивший  Сорбонну,  произнес  прекрасную  речь  на  русском  языке,  но  в  порыве
чувств  он  запустил  в  публику  стакан  с  водой,  единственное,  что  несколько
смутило  слушателей.
 Я  говорил  о  том,  что,  хотя  наши  продажные  генералы  и  предатели  всех
мастей  стараются  возложить  всю  ответственность  за  поражение  на  фронтови¬
ков  и  народ,  французы  не  утратили  присущего  им  боевого  духа  и  всюду,  где
еще  оставались  боеприпасы,  солдаты  1940  года  сражались  как  достойные
потомки  солдат  Вердена  и  Марны,  Жемапа  и  Флерюса.  Я  рассказал  о  нацист¬
ской  тирании  в  оккупированной  Франции  и  чувствовал,  как  люди  дрожат  от
гнева,  когда  я  говорил  про  гитлеровских  прихвостней,  позволяющих  себе
выступать  от  имени  правительства  Франции.
 В  заключение  я  сказал  о  надежде,  возлагаемой  нашим  народом  на  победу
Красной  Армии,  и  о  том,  с  каким  напряжением  следят  французы  за  титаниче¬
ской  борьбой,  от  исхода  которой  зависят  судьбы  мира  и  судьба  Франции.
 Как  же  я  был  взволнован,  когда  по  окончании  митинга  ко  мне  подошли  два
пехотных  командира  —  лейтенант  и  совсем  молоденький  командир  батальона.
Они  только  приехали  с  фронта,  у  обоих  на  гимнастерках  сверкала  Золотая
Звезда  Героя  Советского  Союза.  Они  крепко  пожали  мне  руку  и,  покраснев,
как  девушки,  пробормотали:
 «Спасибо,  товарищ,  большое  спасибо».
 Мы  возвращались  через  многолюдный  суровый  город.  Метро,  трамваи,
троллейбусы  развозили  людей  домой  —  сотни  тысяч  людей,  которые  завтра
чуть  свет  приступят  к  работе  и  будут  трудиться  самоотверженно,  не  щадя  сил,  с
энтузиазмом  добровольного  подвига  во  имя  победы,  во  имя  спасения  родины,  во
имя  свободы.
 Таково  подлинное  лицо  Москвы  на  24-й  день  блицкрига,  который,  в
сущности,  оказался  блицкрахом.  И  пусть  это  подлинное  лицо  Москвы,  эта
ее  душа,  эта  ее  правда,  что  я  и  призван  удостоверить,  выступая  здесь  перед  ва¬
ми  со  своим  свидетельством,  послужит  источником  непоколебимой  уверен¬
ности  в  победе.
 71

Ленинград  борется
 18  сентября  1941  года
 Битва,  развернувшаяся  за  Ленинград,  поистине  грандиозна.
 В  сегодняшней  передаче  я  хочу,  соотечественники  мои,  рассказать  вам  о  ней
подробнее.
 Работа  на  заводах  не  прекращается,  хотя  город  бомбят  почти  беспрерыв¬
но.  Производительность  труда  не  только  не  падает,  но,  напротив,  растет.  Сна¬
чала  план  перевыполнялся  на  10%,  потом  на  40%,  а  теперь  перевыполняется
в  два  раза.
 А  между  тем  почти  все  рабочие  с  заводов  ушли  на  фронт.
 После  речи  Сталина  3  июля  сразу  же  по  окончании  рабочего  дня  на  заводах
стали  формироваться  военные  отряды.  Когда  опасность  приблизилась  к  горо¬
ду,  они  присоединились  к  Красной  Армии,  многие  из  них  уже  снискали  себе
боевую  славу.  А  в  цехах  ушедших  заменили  отцы,  старики,  пенсионеры.
 По  мере  того  как  росла  опасность,  эти  старики,  ветераны  гражданской
войны,  защищавшие  город  в  1919—1920  годах  —  тогда  от  армии  Юденича,  —
брали  винтовки  и  тоже  уходили  на  фронт.  Теперь  на  их  место  у  фрезерных  и  то¬
карных  станков  встали  их  жены  и  дочери.  Эти  женщины  и  девушки  после
смены  на  заводе  дежурят  также  и  в  госпиталях  и  пунктах  «Скорой  помощи».
Один  рабочий  день  у  них  следует  за  другим:  восемь  часов  в  госпитале,  десять
часов  на  заводе.  А  по  окончании  смены  в  цехе  на  стенде,  как  и  накануне,  можно
увидеть  надпись:  «200%  нормы».  Вот  почему  держится  Ленинград!
 Враг  бросает  в  бои  за  город  лучшую  немецкую  технику,  танки  и  самолеты,
едва  сошедшие  с  конвейера.  Новые  «мессершмитты-115»  уже  летают  над  Ленин¬
градом.
 Советский  летчик  Бринько  в  поединке  с  вражеским  самолетом  расстрелял
всю  обойму,  патронов  больше  не  осталось.  Тогда  он  разворачивает  свой
маленький  быстролетный  гидроплан  (12  сбитых  вражеских  самолетов  у  него
уже  на  счету)  и  бросается  на  хвост  «мессершмитта».  Огромный  бомбардиров¬
щик  камнем  летит  вниз.  Бринько  удалось  приводниться,  а  на  следующее  утро  он
снова  поднимается  в  небо  за  четырнадцатой  победой.  Вот  почему  держится
Ленинград!
 Возгласы  «ура!»,  по  улицам  проходят  машины  с  солдатами  в  касках...  Это
дивизия  Бондарева  едет  на  отдых  с  фронта  —  надолго  запомнят  ее  фаши¬
сты.  Это  в  секторе  дивизии  Бондарева  немцы  изо  всех  сил  пытались  прорвать
оборону,  обрушив  ураган  мин,  бомб  и  танковых  атак.  Но  бондаревцы  не  дрог¬
нули.  Напротив,  в  одном  из  боев  они  захватили  минометы  у  врага  и  направили
их  против  прежних  владельцев.
 Жители  Ленинграда  чествуют  славных  воинов.  Бойцов  приглашают  на  заво¬
ды  и  фабрики.  Они  говорят:  «Больше  снарядов,  пушек,  автоматов,  самолетов!»
«Будет,  клянемся»,  —  отвечают  рабочие.  И  всю  ночь  пламенели  заводские  печи,
еще  напряженнее  трудились  люди,  и  выпуск  продукции  еще  повысился.  Радио
сообщает  всей  стране  о  подвиге  бондаревцев.  Седьмого  сентября  более  полу¬
 72

миллиона  юношей  и  девушек  работали  по  две  смены  на  оборону  героического
города.  Вот  почему  держится  Ленинград!
 Тьма  опустилась  над  плещущим  уже  по-осеннему  Финским  заливом.  Бес¬
шумно  движется  советский  морской  патруль.  Внезапно  на  горизонте  появляется
темное  пятно  —  это  баржа  с  буксиром.  Стрелять  —  значит  насторожить  врага.
Сторожевой  корабль  таранит  буксир  и  топит  его,  затем  разворачивается  и  вре¬
зается  в  баржу  с  сотнями  вражеских  солдат.  Крики,  потом  тишина.
 За  этим  транспортом  следует  еще  пять.  Командиры  советских  сторожевых
кораблей  Жесков  и  Тунгусков,  обновив  приемы  старого  морского  боя,  отправ¬
ляют  на  дно  тысячу  гитлеровцев,  приговаривая:  «Не  нужно  вам  было  соваться
к  нам  в  Ленинград!»  Вот  почему  держится  Ленинград!
 Говорит  Ленинград...  На  улицах  приостанавливается  движение.  Голос,
хорошо  известный  каждому  русскому.  Имя,  известное  всему  миру,  —  компози¬
тор  Дмитрий  Шостакович.  «Я  говорю  с  вами  из  своего  рабочего  кабинета.  Я  си¬
жу  за  роялем.  Рядом  со  мной  винтовка.  Я  только  что  отдежурил  в  окопах  вместе
со  своими  товарищами.  И  чтобы  вы  имели  представление  о  том  решительном
и  гордом  спокойствии,  которое  мы  сохраняем,  я  хочу  объявить  вам,  что
сегодня  вечером  закончил  свою  Седьмую  симфонию».  Вслед  за  Шоста¬
ковичем  выступает  ученый  Байков,  член  советской  Академии  наук:  «Я  старый
металлург.  Я  привык  думать,  что  на  свете  нет  ничего  прочнее  стали.  Я
ошибался.  Я  вижу,  что  существует  нечто  прочнее  стали.  И  это  —  гражданин
Советского  Союза!»
 Вот  почему  держится  Ленинград!
 В  Комитет  обороны  приходит  человек.  Он  инвалид,  у  него  нет  пальцев  на
ногах.
 —  Я  прошу  работу.  Хочу  помочь  обороне  Ленинграда.
 Вот  почему  держится  Ленинград!
 Вот  что  партия,  завоевавшая  всеобщую  любовь  и  доверие,  может  ждать  от
своего  народа  в  дни  испытаний.  Вот  что  мог  бы  сделать  французский  народ  для
защиты  родины,  если  бы  его  призвали  к  борьбе  и  вооружили!
 Советские  и  французские  партизаны
 15  февраля  1942  года
 В  одном  из  оккупированных  крупных  городов  директор  завода  организовал
отряд  из  своих  рабочих.  В  течение  месяца  отряд  не  менее  десяти  раз  вступает  в
открытый  бой  с  вражескими  колоннами,  в  результате  уничтожено  200  гитлеров¬
цев,  8  танков,  25  грузовиков,  12  артиллерийских  орудий,  в  основном  —  круп¬
ного  калибра.  Ночью  партизаны  пробрались  в  танковое  расположение  врага,
заложили  мины  в  гусеницы  машин,  и  на  следующий  день,  когда  танки  выво¬
дили  из  укрытия,  они  один  за  другим  начали  взрываться.
 73

Прошлой  осенью  колхозники  одной  из  деревень  заметили,  что  несколько
вражеских  подразделений  с  минометами  и  противотанковыми  пушками  укрыва¬
ются  среди  зреющих  хлебов.  Под  руководством  своего  председателя  они  неза¬
метно  подожгли  ниву,  и  почти  все  солдаты  погибли  в  кольце  огня,  а  все,  что
могло  взорваться,  взорвалось.
 Известный  эстонский  писатель  собрал  небольшой  партизанский  отряд.
Однажды  ночью  на  шоссе  навстречу  им  шла  колонна  немецких  грузовиков.
Шофер  головной  машины  затормозил  и  попросил  прикурить.  Спичка  осветила
его  рваную  перчатку.  «Хотите  новую?»  —  спросил  один  из  партизан.  Тот  с
радостью  согласился  и  протянул  руку.  В  то  же  мгновение  его  бесшумно  выво¬
локли  из  машины.  Писатель  сел  за  руль  и  привел  всю  колонну  за  линию  фронта,
прямо  в  расположение  частей  Красной  Армии.
 Партизанский  отряд,  возглавляемый  агрономом,  получил  известие,  что
колонна  из  двенадцати  вражеских  грузовиков  со  снаряжением  остановилась  из-
за  поломки  головной  машины.  Шоферы  и  солдаты-сопровождающие  располо¬
жились  вокруг  костра  перекусить.  Партизаны  появились  на  опушке  леса  неожи¬
данно,  подорвали  все  двенадцать  грузовиков,  взяли  в  плен  оставшихся  в  живых
солдат  и  исчезли.
 Обо  всех  подвигах  учителей,  учительниц,  лесников,  сельских  почтальонов,
железнодорожников  и  инженеров  рассказать  невозможно.  Им  несть  числа.
 И  все-таки  мне  хочется  упомянуть  еще  об  одном.  Несколько  дней  назад  в
занятом  оккупантами  порту  паромщика  заставили  переправить  через  бухту  роту
солдат.  На  паром  погрузилось  150  человек.  Когда  паром  достиг  середины
бухты,  самого  глубоководного  места,  паромщик  спустился  на  нижнюю  палубу,
открыл  заградительный  щит  и  потопил  паром.  Ни  одному  из  150  солдат  не
удалось  спастись,  и  паромщику  тоже.
 Это  случилось  в  Шербуре  на  прошлой  неделе.
 Настанет  день,  когда  Франция  узнает  имя  этого  героя  и  мы  воздадим
должное  его  доблести.
 Из  всех  уголков  нашей  страны  приходят  известия  о  подобных  подвигах.
 В  Дижоне  пылают  заводы,  работающие  на  гитлеровскую  армию.  На
прошлой  неделе  загорелась  мастерская,  где  шьют  обмундирование,  на  позапро¬
шлой  —  лесопильня.  На  той  же  неделе  взорвался  поезд,  следующий  из  Дижона
на  русский  фронт.
 Все  это  деморализует  немецкие  гарнизоны,  которые  в  основном  состоят  из
дивизий,  воевавших  раньше  на  русском  фронте  и  посланных  к  нам  «отдыхать»,
набраться  сил.
 «Набраться  сил».  Чудесные  слова.  Да,  соотечественники  мои,  немецкие
дивизии,  потрепанные  в  боях,  «набираются  сил»  в  нашей  прекрасной  стране  за
счет  французов.  Матери  семейств,  вы  не  можете  купить  молока  своему  ребенку?
Но  разве  солдаты  Гитлера  не  нуждаются  в  молоке,  чтобы  «набраться  сил»?  Не
можете  купить  мяса  для  мужа  и  сына?  А  это  -потому,  что  у  фашистов  разы¬
грался  аппетит  там,  на  Востоке,  где  русский  крестьянин  все  уничтожил  на  их
пути!  Французский  крестьянин,  ты  вынужден  отдавать  свои  последние  запасы,
 74

свой  белый  хлеб,  свою  картошку,  своих  кур,  свое  вино,  чтобы  фрицы  могли
«набраться  сил».
 Франтиреры  Франции,  это  благодаря  вам  каждый  проглоченный  кусок
покажется  им  горше  полыни.  Вы  стоите  на  верном  пути!
 Враг  уже  не  радуется.  Враг  не  видит  конца  своим  испытаниям.  Ему
обещали  победу,  теперь  Гитлер  обещает  уже  только  победы.  Вот  пример,  когда
множественное  меньше  единственного.  И  сами  эти  «победы»  Красная  Армия
превращает  в  непрерывные  поражения.
 Враг  видит,  как  на  глазах  тают  его  роты,  его  дивизии,  техника.  День  за
днем  атаки  Красной  Армии  становятся  все  сильнее  и  сильнее.
 И  если  даже  на  отдыхе  в  нашей  стране,  на  расстоянии  пяти  тысяч  киломе¬
тров  от  фронта,  он  вынужден  постоянно  быть  начеку,  если  и  здесь  его  на
каждом  шагу  подстерегают  опасности,  можно  не  сомневаться,  боевой  дух  врага
мало-помалу  иссякнет.
 Знайте  же,  мои  соотечественники,  краска  стыда  заливает  лица,  когда  в
бесчисленных  письмах  и  записных  книжках  немецких  солдат,  найденных  на
русском  фронте,  читаешь  одну  и  ту  же  фразу:  «Здесь  житуха  уж  не  та,  что  во
Франции!»
 Спасибо  вам,  франтиреры  Франции,  французские  рабочие,  крестьяне,
инженеры,  техники,  интеллигенты,  за  то,  что  вы  смываете  с  Франции  печать
позора,  который  навлекли  на  нашу  родину  предатели  1940  года,  за  то,  что
прекрасная  наша  земля  уже  перестала  гостеприимно  предлагать  себя  оккупанту
для  увеселительной  прогулки.
 Нужно  не  только  деморализовать  немецкого  солдата,  но  и  лишить  его
оружия,  без  которого  он  не  сможет  оказывать  сопротивление  советской  армии.
 Гитлер  нуждается  во  всем,  что  производят  заводы  Франции,  что  произрас¬
тает  на  ее  полях.  Иначе  он  не  сможет  продолжать  войну.
 Каждый  состав  с  оборудованием,  продовольствием  и  войсками,  который
пересекает  Францию,  направляясь  на  русский  фронт,  каждый  рельс,  каждый
кусок  листового  железа,  каждый  мотор,  каждый  грузовик,  каждый  самолет,
изготовленный  у  нас,  —  это  еще  одна  проигранная  битва  за  Францию,  это  еще
несколько  месяцев  ваших  страданий,  это  еще  несколько  преждевременных
могил,  которые  мы  роем  собственными  руками  для  наших  детей,  стариков,
заложников,  для  наших  героев.
 Ни  одного  поезда  для  Германии!  Ни  одного  болта,  ни  одного  гвоздя,  ни
одного  килограмма  зерна,  ни  метра  сукна  для  Германии!
 Победа  под  Сталинградом
 3  февраля  1943  года
 Итак,  2  февраля  1943  года  мир  узнал  о  бесславном  конце  одной  из  лучших,
одной  из  самых  отборных  армий  врага,  прекрасно  оснащенной  ударной  армии.
Состоящая  в  основном  из  нацистов,  эта  армия  капитулировала  вместе  в  генера¬
 75

лами.  За  последние  дни  сражений  начиная  с  10  января  русские  войска  взяли  под
Сталинградом  в  плен  91000  человек.  23  ноября  Шестая  армия  вермахта  была
отрезана  от  остальных  армий  Гитлера.  В  то  время  в  ней  насчитывалось
330000  человек.  Сколько  же  времени  требуется  на  то,  чтобы  вооруженная
до  зубов  армия  численностью  в  330000  человек,  высокомерных,  чванливых,
превратилась  в  беспорядочное  скопище  завшивевших,  посиневших  от  холода
доходяг,  растерявших  свои  винтовки  и  автоматы,  с  трудом  шагающих  в  своих
лохмотьях  по  снегу,  пачками  сдающихся  в  плен?  Шестая  немецкая  ар¬
мия  дает  нам  ответ:  для  этого  достаточно  семидесяти  двух  дней.  За  десять
недель  235000  человек  из  330000  погибли  под  пулями  и  снарядами,  от  голода,
холода  и  болезней.
 Еще  несколько  дней  назад  Геринг  осмеливался  лгать:  «Мы  побеждаем  на
Волге».  Еще  несколько  дней  назад  по  случаю  годовщины  тройственного  пакта
Риббентроп  имел  дерзость  говорить:  «Когда-нибудь  Сталинградская  битва  ста¬
нет  символом  борьбы  Европы  за  свободу».  Весь  мир  сегодня  воспринимает  эти
слова  в  смысле,  противоположном  тому,  какой  имел  в  виду  этот  циничный  агент
по  сбыту  шампанских  вин.  Красная  Армия  и  советский  народ  выиграли  эту
битву,  ставшую  символом  борьбы  за  свободу.
 Целая  армия  Гитлера,  несмотря  на  все  ее  грозные  доспехи,  сокрушена.
Поражение,  не  имеющее  равного  в  истории  Германии,  не  имеющее  равного  во
всей  истории  войн.  По  всему  миру  пронесся  слух  об  этом  поражении  —  об  этом
симптоме  неизлечимого  недуга.  Правительство  Бельгии  объявило  о  нем  бель¬
гийскому  народу  в  своем  прекрасном  послании,  переданном  по  Лондонскому
радио.  Оно  напоминает,  что  именно  Шестая  армия  10  мая  1940  года  пересекла
границу  бельгийского  государства  и  предала  Бельгию  огню  и  мечу.  10  мая
1940-го  —  2  февраля  1943-го!  Эти  две  даты  отмечают  срок,  потребовавшийся
Шестой  армии,  чтобы  пройти  путь  от  преступления  к  наказанию.
 Соотечественники  мои!  Гитлер  в  спешке  собирает  на  Западе  свои  дивизии,
чтобы  бросить  их  в  зияющие  бреши,  проломленные  Красной  Армией  на
Востоке.  Немецкие  самолеты,  подбитые  советскими  летчиками,  две  недели
назад  находились  в  Сицилии.  Солдаты  другой  гитлеровской  армии,  окружен¬
ные  с  запада  и  с  юга  под  Воронежем,  тоже  сдаются  в  плен  во  главе  с  генера¬
лами.  86  000  пленных  тут,  16  000  —  там.  Какие  огромные  перспективы  откры¬
вает  для  действий  французских  партизан,  всего  французского  народа  то  обсто¬
ятельство,  что  уже  не  так  плотно,  не  так  тесно  сжимает  нашу  страну  кольцо
немецкой  оккупации,  и  при  одной  мысли  об  этом  чье  сердце  в  груди  не  забьется
надеждой?
 9  февралк  1943  года
 .,.А  теперь,  парижане,  слушайте  внимательно:  первых  трех  дивизий,  в  июне
1940  года  вступивших  в  Париж  и  завладевших  нашей  столицей,  больше  не
существует!  Они  перемолоты  под  Сталинградом,  русские  отомстили  за
Париж.  Русские  мстят  за  Францию!
 76

Говоря  о  зимней  кампании  прошлого  года,  Гитлер  признался:  «Мы  были
близки  к  катастрофе!»  Зимняя  кампания  этого  года  оказалась  еще  более  суро¬
вой,  потери  немцев  несравнимы  с  прошлогодними.  Гитлеру  нанесен  сокруши¬
тельный  удар.
 Я  их  видел
 19  июля  1944  года
 Я  только  что  видел  их  всех,  57600!  Остатки  гитлеровской  армии  «Центр».
Пленные  из-под  Витебска,  Бобруйска,  Минска.
 Они  шли  через  Москву  нескончаемой  колонной  —  57600  военнопленных,
взятых  в  последних  боях.  Во  главе  с  генералами  —  их  19.  И  офицерами  —  их
целый  полк.
 Я  вышел  посмотреть  на  них,  как  и  все  москвичи.  Густая  толпа.  Радио
призывает  к  спокойствию.  Излишняя  предосторожность.  Московская  толпа
поражает  своим  достойным  поведением.  А  между  тем,  какой  народ  столько
настрадался  от  жестокости  гитлеровцев?  Вокруг  меня  стояли  женщины,  пере¬
жившие  оккупацию.  Они  рассказывали  про  зверство,  изощренную  жестокость
захватчиков.  Глаза  этих  женщин  сверкали  —  в  них  пламенела  накипевшая
ненависть,  которую  они  передадут  грядущим  поколениям,  даже  вплетут  в
сказки  для  детей.
 Русские  —  народ  человеколюбивый.  Глядя  на  поверженного  врага,  они
сдерживали  свой  гнев.  Скорее  уж,  на  их  лицах  можно  было  увидеть  недоумение,
возмущение.  Эта  однообразная  вереница  людей  в  отрепьях  и  есть  та  самая
армия,  которая  мечтала  завоевать  мир?
 Стояла  хорошая  погода,  и  москвичи  были  одеты  в  полотняные  белые
костюмы  и  светлые  платья.  Землистый,  серо-черный  поток  пленных  тек  между
двух  человеческих  берегов,  и  шепот  голосов,  сливаясь  воедино,  шелестел
подобно  летнему  ветерку.
 Эти  тысячи  людей  только  раз  переступили  границу  презрительного  созер¬
цания.  Когда  последний  ряд  колонны  прошел,  появились  поливальные  маши¬
ны,  сверкающие  серебряной  окраской,  и  залили  асфальт  дезинфицирующей
жидкостью.  Вот  тут-то  русский  народ  разразился  смехом.  А  когда  смеется
гигант,  это  кое-что  значит.
 Это  шествие  по  Москве  тысяч  немецких  пленных,  взятых  в  последних  боях,
являло  собой  зрелище  грандиозное.  Всё,  вплоть  до  торжественного  молчания
толпы,  было  живым  воплощением  одного  из  самых  крутых  поворотов  колеса
фортуны,  которому  предстоит  войти  в  историю.
 Но  этим  поворотом  мы  обязаны  не  переменчивому  счастью.  Он  —  итог
неслыханной  энергии  русских,  их  длительного  упорства,  прозорливости,  бес¬
примерного  напряжения  воли.

Пааво
РИНТАЛА
 Пааво  Олави  Ринтала  (род.  в  1930  г.)  —  финский  писатель  и
публицист.  Публикуемый  ниже  отрывок  из  книги  очерков  «Ленин¬
градская  симфония  судьбы»  печатается  по  журналу  «Север»,  1970,
№1.
 ЛЕНИНГРАДСКАЯ  СИМФОНИЯ  СУДЬБЫ
 К  читателю
 В  книге,  небольшие  отрывки  из  которой  вы  сейчас  прочтете,  рассказыва¬
ется  о  мужестве  жителей  Ленинграда  в  годы  Великой  Отечественной  войны
вашего  народа.  Обо  всем  этом  повествую  не  я  один,  об  этом  говорят  многие
десятки  ленинградцев,  те,  кто  в  1941—1944  годах  познали  ленинградскую
блокаду,  пережили  там  смерть  родных,  выстояли  и  дожили  до  освобождения,  до
дней,  когда  было  разорвано  кольцо  блокады...
 Создание  книги  оказалось  бы  невозможным,  если  бы  между  Финляндией  и
Советским  Союзом  не  существовала  атмосфера  доверия,  если  бы  официальные
круги  Советского  Союза  не  поверили  в  мои  честные  намерения  и  если  бы  мне
не  нашли  такого  энергичного  и  трудоспособного  помощника,  как  Рудольф
Сюкияйнен...
 ...Северная  армейская  группа  гитлеровской  Германии  не  сумела  овладеть
Ленинградом  в  сентябре  сорок  первого.
 Гитлеровским  солдатам  не  довелось  разбойничать  в  домах  ленинградцев,
не  довелось  насиловать  девушек  и  женщин,  хотя  все  это  им  было  дозволено  за¬
ранее  в  официальном  приказе  еще  до  начала  Восточной  военной  кампании,
когда  они  стояли,  готовые  к  выступлению,  на  позициях  по  берегу  Мемеля.
 Отряды  эсэсовцев  и  зондеркоманды,  входившие  в  состав  Северной  группы,
дорвались  до  коммунистов  лишь  в  пригородах  Ленинграда;  они  расстреливали
их  в  Пушкине,  Красном  Селе  и  Урицке.  Но  подойти  к  городу  ближе  им  не
удалось. 	^
 Высшее  командование,  начальники  штабов  *и  адъютанты  армейской
группы  так  и  не  попали  на  праздничный  ужин  по  случаю  победы  в  гостинице
«Астория»,  хотя  пригласительные  билеты  были  уже  отпечатаны,  меню  проду¬
мано  и  порядок  мест  на  победном  пиру  заранее  предусмотрен.
 78

Тогда  Гитлер  вместе  со  своим  генеральным  штабом  решил:  задушить
Ленинград  в  кольце  блокады.  7  октября  1941  года  об  этом  был  отдан
официальный  приказ  за  подписью  генерал-полковника  Йодля.
 В  нем  приказывалось  стереть  Ленинград  с  лица  земли  артиллерийским
огнем  и  бомбардировками  с  воздуха.  Далее  в  нем  говорилось  о  том,  чтобы
немецкие  солдаты  ни  в  коем  случае  не  брали  ленинградцев  в  плен,  если  даже  те
пожелают  сдаться;  таковых  предписывалось  огнем  поворачивать  назад,  в
город,  приговоренный  к  смерти.
 В  приказе  было  сказано:  от  Ленинграда  камня  на  камне  не  останется.
 В  то  время  в  городе  проживало  около  трех  миллионов  человек,  от  стариков
до  грудных  младенцев.
 В  приказе  говорилось  —  буквально,  —  что  моральная  оправданность
подобного  акта  очевидна  всему  миру.  Всегда  в  самых  разных  уголках  земли,
направляя  армии  против  мирного  населения,  солдатам  говорят:  «Моральная
оправданность  данного  акта  очевидна  всему  миру».
 Приступая  к  выполнению  этого  приказа,  высшее  военное  командование
нацистской  Германии,  все  эти  «цивилизованные»  штабные  офицеры,  читавшие
Гёте  и  Иммануила  Канта...  те  немецкие  и  финские  солдаты,  те  немецкие  и
финские  промышленники  и  экономисты,  политики  и  люди,  слывшие  интелли¬
гентами,  все  те,  кто  по  чувству  долга  и  чести,  косвенно  или  непосредственно,
участвовал  в  выполнении  этого  приказа,  все  они  отвергли  тот  европейский
гуманизм,  того  евангельско-лютеранского  бога,  к  имени  которого  они  взыва¬
ли,  надеясь  на  исполнение  этого  приказа.
 Для  меня  как  для  писателя  —  это  решающий,  поворотный  пункт  во  второй
мировой  войне,  и  этого  мне  вполне  достаточно.
 И  хотя  в  блокадном  Ленинграде  старики  и  дети  вскоре  стали  действительно
умирать  от  голода,  хотя  не  было  воды  и  электричества,  хотя  трамваи  и  автобусы
останавливались  на  улицах,  занесенные  снегом,  хотя  люди  присаживались
отдохнуть  и  уже  больше  никогда  не  вставали,  хотя  город  казался  мертвым,  —
но  он  не  умер.  Каждый  день  в  установленный  час  артиллерия  обстреливала
город,  самолеты  Келлера  и  фон  Рихтгофена  разбрасывали  над  городом
листовки:  «Мы  бомбим  сегодня  —  вы  хороните  завтра»  или  просто:  «Мы
сотрем  вас  в  порошок»,  но,  несмотря  на  все  это,  индивидуальность  Ленинграда
не  стерлась.  И  хотя  немецко-финская  блокада  душила  город  целых  900  дней,
человеческая  жизнь  оказалась  сильнее,  чем  стратегическая  мысль  немецкой
военной  машины...
 Шагаю  по  сегодняшнему  Ленинграду,  в  разные  времена  года,  и  слушаю
ленинградцев.  Терзаю  их  просьбами  рассказать  мне  о  блокаде,  восстановить  в
памягги  те  дни.
 Примерно  750  тысяч  умерших  от  голода:  грудных  малышей,  ребятишек,,
мужчин  и  женщин  в  расцвете  сил,  людей  среднего  возраста,  стариков.  Вот  их
везут  на  санках  в  последний  путь  на  Пискаревку,  на  Серафимовское,  на
Смоленское  кладбища.
 При  встрече  с  каждым  новым  ленинградцем  эта  цифра  заставляет  меня
начинать  все  сызнова:  с  его  мечты,  с  его  надежд,  с  его  родных  и  близких.
 79

f*
 1  грь
 Пааво  Ринтала  (1970  г.)
 И  вот,  спустя  более  двадцати  лет  после  тех  событий,  я  брожу  по  улицам
Ленинграда,  погружаюсь  в  атмосферу  холодной  и  голодной  зимы  1941/42
года,  брожу,  весь  пропитанный  духом  непокоренности.
 И  когда  я  в  предутренних  сумерках  январского  дня  1942  года  слежу  вместе
с  инженером  Иваном  Ивановичем  Корольковым  за  молодой  женщиной,  кото¬
рая  несет  на  плече,  как  полено,  маленький  замерзший  труп,  а  второй  детский
труп  тянет  за  собой  на  куске  фанеры,  я  не  могу  разразиться  безудержным
плачем,  как  мой  рассказчик:  ведь  я  не  видел  этого,  как  он,  не  познал  голодной
смерти,  уготованной  Ленинграду  немецкими  насильниками.
 Окаменев,  я  молчу...
 Новогодняя  елка  31  декабря  1941  года  для  детей
блокадного  Ленинграда
 Лидия  Лидина.  Мы  ожидали,  что  детей  соберется  по  меньшей  мере
человек  сто.  Их  явилось  всего  около  тридцати.  И  в  каком  виде!
 Евгений  Дмитриевич.  Вы  помните  мир  образов  фламандского
мастера  Питера  Брейгеля  Старшего?
 80

Посмотрите  на  детей  Брейгеля:  старички,  гномики,  выросшие  в  нужде,
ставшие  слишком  рано  взрослыми,  дети  10—14  лет  со  старческим  выражением
лица,  с  опытом  60-летнего  старца  в  душе.  Добавьте  к  детским  лицам  Брейгеля
голод:  глубоко,  под  лоб,  запавшие  глаза;  прибавьте  это  и  перестаньте  думать.
Потому  что  мысль  взрослого  человека  не  способна  понять  страдания  ребенка,
наше  понимание  не  постигает  этого.  Постичь  это  способны  только  чувства,
только  нежность.
 Гитлер  говорит  в  Мюнхене  в  декабре  1941  года.  ...Но  они
умрут  в  Ленинграде  от  голода!  (Аплодисменты.)  И  коль  скоро  немецкая  армия
оказалась  способной  промаршировать  из  Восточной  Пруссии  до  Ленинграда,
остановившись  в  каких-то  десяти  километрах  от  города,  то  наши  войска  смогли
бы  взять  с  боя  и  эти  оставшиеся  десять  километров!  (Аплодисменты.)  Но  я  не
хочу  жертвовать  кровью  ни  одного  немецкого  солдата  ради  таких  низко¬
пробных  людишек,  которые  в  любом  случае  умрут  от  своего  собственного
убожества!  (Аплодисменты.)
 Лидия  Лидина.  Программа  началась  с  музыки.  Дети  слушали.  Губы
плотно  сжаты,  глаза  без  улыбки,  лица  строгие,  с  ввалившимися  щеками,
серьезные  до  смерти,  все  сидят  напряженно,  в  застывших  позах.  Потом  кто-
то  из  нас,  не  помню  уже  точно,  кто  именно,  исполняет  для  детей  комичес¬
кий  номер...
 Артист  Чесноков.  Это  был  я.  Я  был  Сирано  де  Бержерак.  Исполнял
знаменитый  шутливый  монолог  с  носом.
 Я  привык,  что  меня  принимают  со  смехом,  что  нос  Сирано  захватывает
детей.  Я  надеялся,  что  дети  увлекутся  хоть  на  мгновение,  позабудут  про  голод.
Но  нет.
 Они  лишь  сидят  и  смотрят  на  меня,  да  так  серьезно.  Никто  не  смеется.  И
когда  номер  кончается,  они  хлопают  в  ладошки,  хлопают  с  достоинством,  как
старики,  отсутствующе.  А  я  бросаюсь  за  кулисы,  бессильно  опускаюсь  на  стул
и,  весь  обмякнув,  начинаю  плакать.
 Лидия  Лидина.  И  только  после  окончания  программы  дети  будто  бы
ожили.  Каждому  из  них  дали  в  руки  глиняную  миску  и  пригласили  подойти  за
едой.  У  нас  был  суп  с  крупой,  каша  и  на  десерт  брусничный  кисель.
 Никто  из  детей  не  доел  своей  порции  до  конца.  Каждый  захотел  что-ни¬
будь  отнести  домой.  Заметьте:  никто  не  захотел  съесть  всего  сам.  А  я  ведь  виде¬
ла  в  продуктовых  очередях,  как,  добравшись  до  прилавка,  покупатель  жадно
хватает  кусок  хлеба  и  тут  же  сует  его  в  рот.  И  еще  говорят,  что  дети  слабы.
Я  не  верю  в  это,  потому  что  каждый  ребенок  захотел  отнести  немного  еды
домой...
 И  когда  я  потом  впервые  —  спустя  год  с  небольшим  —  увидела  откорм¬
ленных  немецких  солдат,  тянувшихся  в  колонне  пленных  по  Невскому,  я  уже  не
могла  сдерживать  свои  чувства...
 А  вот  что  писал  тогда  в  свбей  передовой  статье  почтенный  журнал,  распро¬
странявшийся  среди  финской  интеллигенции:
 81

«Каждый  финн  понимает,  что  для  Финляндии  война  не  кончена,  пока
Петроград  не  сокрушен  и  не  убит  его  последний  защитник...  Нашим  интересам
вполне  отвечает  то,  что  Петроград  перестанет  существовать  как  крупный
промышленный  и  торговый  город...  Что  он  будет  лишен  всякой  возможности
возрождения...  Крушение  Петрограда  уже  недалеко.  Он  падет  от  огня,  навод¬
нения  и  голода».
 Смерть,  смертельная  тишина
 ...Казалось,  будто  календарное  измерение  времени  утратило  свое  значение.
Казалось,  что  живые,  полнокровные  дни  уже  больше  никогда  не  вернутся.  Так
зачем  же  тогда  думать  о  будущем?  Оно  рисовалось  серым  и  тягучим,  его  невоз¬
можно  было  предугадать,  будущее  было  слишком  далеким,  чтобы  его  можно
было  воспринимать  как  реальную  перспективу,  потому  что  минуты  становились
длинными,  как  год,  а  дни  были  под  стать  целым  десятилетиям.
 Так  бывает,  когда  люди  помимо  своей  воли  вынуждены  жить  в  замед¬
ленном  времени,  в  замороженном  времени,  в  спячке.
 Похоже  было  на  то,  что  история  города  подходит  к  своему  концу.  Люди
замерзали  на  улице  в  позах,  выражавших  мольбу  о  помощи.
 'Вот  эта  поза:
 Человек  стоит  на  коленях,  упираясь  руками  в  землю,  лицо  обращено  к  небу,
взгляд  устремлен  ввысь,  глаза  открыты.
 Люди  замерзали  в  таких  позах.
 Я  не  доживу  до  того  дня,  когда  смогу  позабыть  их...
 Пока  я  колол  дрова,  мои  пальцы  настолько  разогрелись,  что  я  прошел  в
зал,  поднял  крышку  рояля  и  стал  играть  Моцарта.
 Замерзший  рояль  издает  очень  своеобразный  звук.
 Но  я  играл  до  тех  пор,  пока  клавиши,  между  которыми  образовался  лед,  не
отделились  друг  от  друга  и  не  ожили.  Мне  казалось,  что  только  музыка
Моцарта  заставит  клавиши  двигаться.  Моцарт,  который  сам  всю  жизнь
страдал,  сделался  в  блокаду  моей  опорой  и  поддержкой.  И  никогда  человечест¬
во  не  сможет  породить  такой  науки,  такой  военной  техники,  таких  застенков,
такого  гитлеризма,  который  был  бы  способен  сломить  силу  и  дух  моцартов-
ской  музыки.
 Уже  стемнело,  а  я  все  играл.
 И  «Eine  kleine  Nachtmusik»,  аккорды  «Маленькой  ночной  серенады»,  вы¬
рывались  из  разбитых  окон  зала  в  темный,  притихший  ленинградский  вечер,
словно  птицы,  рожденные  моцартовским  гением,  и  еще  долго  звучала  потом  эта
музыка  над  опустевшим  каналом  Грибоедова.
 Моцарт...
 Гостиный  двор  горит.
 Онвесьвогне.
 Оба  этажа  по  Невской  и  Перинной  линии  объяты  пламенем.
 Все  в  огне.
 82

Я  вышел  на  улицу  в  предутренних  сумерках,  но  на  Невском  было  светло,
как  днем.  Теперь,  когда  январские  морозы  сделались  особенно  лютыми,  в
Ленинграде  случаются  пожары  от  железных  печурок.  Большие  дома  горят  по
несколько  суток.  Квартира  за  квартирой,  этаж  за  этажом.  И  пока  дом  горит,
растаявший  вокруг  него  снег  превращается  в  воду.  А  когда  пожар  начинает
затухать,  вода  замерзает.
 Здесь  все  замерзает.
 Замерзают  человеческие  силы.
 Не  хватает  сил  и  воды  для  борьбы  с  огнем.
 24  января  увеличили  хлебный  паек  рабочим  и  иждивенцам  на  50  граммов,  а
служащим  на  100  граммов,  но  в  городе  совершенно  нет  хлеба:  25  января  в
пекарнях  кончилась  вода.  А  26-го  кончился  хлеб.
 Жена  моя  простояла  26-го  числа  в  очереди  за  хлебом  впустую.
 Я  стоял  27-го  числа.  Впустую.
 Жена  стояла  28-го  числа.  Впустую.
 Сегодня,  в  четверг,  29  января,  моя  жена  впервые  за  четыре  дня  достала
хлеба.
 Она  простояла  в  очереди  одиннадцать  часов  подряд.
 Телефоны  не  работают.
 Радио  молчит.
 Смертельная  тишина  простирается  над  замерзающим  Ленингра¬
дом...

Карел
КОНРАД
 Карел  Конрад  (1899—1974  гг.)  —  чешский  писатель  и  публи¬
цист.  Мы  публикуем  фрагменты  из  его  книги  «Что  на  сердце»
(1951).
 ЧТО  НА  СЕРДЦЕ
 Всегда  раз  в  году  <7  ноября  1945  года)
 Всегда  раз  в  году  —  7  ноября  —  над  Прагой,  на  склоне  Виноград,  где
в  вилле  «Тереза»  находилось  советское  полпредство,  загоралась  пятиконеч¬
ная  звезда.
 Путеводная  звезда  Ленина...
 Неугасимая  лампада  Кремля.
 Как  раздражало  ее  сиянье  внуков  наших  Конделиков!*
 Как  выводил  их  из  себя  ее  рубиновый  цвет,  напоминавший  им  кровь  рево¬
люционеров,  пролитую  в  борьбе  против  Юденичей,  Деникиных,  колчаков,  Вран¬
гелей!
 Красная  пятиконечная  звезда...
 Всегда  раз  в  году  загоралась  она  над  Прагой  осенним  хмурым  вечером.
И  свет  ее  был  как  послание  страны,  где  наше  «завтра»  стало  уже  «вчерашним
днем».  В  этот  ноябрьский  день  ей  торжественно  воздавали  почести  не  только
наш  сознательный  рабочий  класс,  но  и  наша  передовая  творческая  интеллиген¬
ция.
 Преследуемые  полицией,  разгонявшей  толпы  демонстрантов,  обливаясь
потом,  мы  не  раз  добирались  7  ноября  до  виллы  «Тереза»,  чтобы  принять
участие  в  славном  празднике  здесь,  в  кругу  советских  людей.  Как  не  вспомнить
эти  прекрасные  вечера?!  Но  сколько  участников  этих  торжеств  никогда  уже  не
придет  с  поздравлениями  в  советское  посольство...  Скольких  замечательных
людей  из  тех,  кто  бывал  здесь  —  увы!  —  не  стало  после  1938  года,  когда  мы
в  последний  раз  собрались  на  вилле  «Тереза».  Первым  ушел  от  нас  Карел
Чапек.  Измученный  тяготами  протекторатных  лет,  скончался  поэт  Индржих
Горжейши.  От  рук  убийц  пали  или  были  замучены  Юлиус  Фучик,  Ян  Крейчи,
 *  Конделик  —  персонаж  романа  «Отец  Конделик  и  жених  Вейвара»  (1898)  чешского
писателя  Игната  Германа  (1854—1935),  олицетворяющий  собой  тип  чешского  мещанина.
 84

Ярослав  Кратохвил,  Курт  Конрад,  Павел  Прокоп,  Иван  Секанина,  Владислав
Ванчура...  И  сердце  Йозефа  Горы  перестало  биться...
 Шесть  долгих  лет  не  загоралась  над  виллой  «Тереза»  красная  пятиконечная
звезда...
 Но  никогда  прежде  не  сияла  так  ярко  пятиконечная  звезда  не  только  над
Прагой,  но  и  над  всей  нашей  родиной,  как  это  бывало  в  день  7  ноября  именно
в  те  самые  скорбные  годы!  Она  долго,  долго  пылала  во  тьме  для  каждого  из  нас.
И  даже  если  ей  и  приходилось  укрываться  от  всесильных  тогда  фашистских
преступников  —  она  все  равно  светила  нам,  и  хоть  украдкой,  тайно,  в  лампочке
радиоприемников,  настроенных  на  Москву,  ободряла  нас,  вселяла  веру  и
надежду.
 Сияние  пятиконечной  звезды  приближалось  к  нам  день  ото  дня.  Взволно¬
ванные,  мы  обводили  пальцем  на  карте  горные  массивы  и  реки,  откуда  победно
пробивался  к  нам  ее  желанный  свет.
 И  сегодня  эта  звезда,  восходившая  прежде  только  раз  в  году  над  Прагой,
горит  не  угасая,  озаряя  все  вокруг  своим  сияньем!
 И  пусть  всегда  в  день  7  ноября  она  пылает  огнем  благодарности  на
могилах  тех,  кто  принес  к  нам  ее  рубиновый  свет!
 Свет  путеводной  звезды  Ленина...
 Владимир  Маяковский  в  нас  и  с  нами
 Наше  поколение,  вернувшееся  домой  с  первой  мировой  войны  осенью  1918
года  (когда  из  всех  окон  ликующе  реяли  флаги  дорогих  нашему  сердцу  цветов),
было  в  скором  времени  глубоко  уязвлено  в  своих  лучших  чувствах  и  ожиданиях.
В  своих  надеждах  и  вере...
 Мы  полагали  тогда,  что  кровавая  бойня,  свидетелями  и  участниками
которой  нам  довелось  быть,  —  действительно  последнее  проявление  людского
безумия,  трагической  глупости  мира,  последний  акт  всечеловеческой  драмы,
когда  во  имя  интересов  крупного  капитала  и  тщеславия  нескольких  често¬
любцев  погибли  десять  миллионов  человек.
 Мы  вернулись  с  мечтой  о  солнечной  стране,  где  все  будут  равны  так  же,  как
это  было  в  окопах,  перед  лицом  смерти;  с  мечтой,  что  все  мы  будем  по-братски
делиться  лучезарными  дарами  жизни,  чтобы  забыть  кошмар  постыдных  убийств
и  жестокостей.  Мы  были  исполнены  жажды  жизни,  потому  что  познали  в
казармах  и  на  фронте,  где  были  обречены  на  гибель,  —  человек  человеку  брат
и  друг!
 Мы  —  те,  что  выбрались  живыми  из  кратера  артиллерийского  вулкана,  —
считали  с  полным  основанием,  что  теперь  должно  наступить  поистине  весеннее
половодье  всеобщей  справедливости  и  равенства...  да  и  любви,  о  глубине  и
необходимости  которой  мы  догадывались  по  собственному  страстному  жела¬
нию  ощутить  ее  сладостное  прикосновение...
 Австрийскому  порабощению,  сковывавшему  нас  триста  лет,  пришел  конец.
Теперь,  полагали  мы,  наша  нация  сможет  жить  свободно,  вольно  —  каждый  из
 85

нас  и  все  мы  вместе,  как  о  том  мечтали  деятели  чешского  Возрождения  и  наши
художники  слова.  Это  было  давним  чаяньем  всего  нашего  народа-труженика,
который  не  знал  большей  духовной  страсти,  чем  эта  вера,  благоуханная,  как
соты  липового  меда.  Впрочем,  липовым  медом  этой  веры  нас  щедро  оделяли,
бия  себя  в  грудь,  ораторы  в  1918  году,  кормили  им  нас  чуть  ли  не  до  тошноты...
 Но  скоро,  очень  скоро  мы  узнали,  что  были  обмануты,  одурачены.
 Разглагольствования  о  равенстве  и  демократии  громоздились  друг  на  дру¬
га,  как  мусор  на  городской  свалке.
 Груды  пышных  фраз,  вранья,  трепотни!  И  лицемерия!
 Слово  «патриотизм»  вылезало  из  каждого  стежка  наспех,  с  шарлатанской
ловкостью  сметанных  фраз,  как  если  бы  речь  шла  о  маскарадном  костюме  для
масленичного  гулянья.
 А  беспримерное  фарисейство  сильных  мира  сего  и  властей  предержащих
затопляло  своими  мутными  водами  чуть  ли  не  все  невозделанные  поля  нашей
страны...  Тогдашнее  чехословацкое  правительство  называло  себя  «демократиче¬
ским»,  а  между  тем  любое  его  деяние  не  обходилось  без  целого  букета  афер  —
угольных,  бензиновых,  спиртных,  банковских  и  т.  д.  и  т.  п.  И  мы,  так  верившие
в  наступление  новой  эры,  были  до  глубины  души  потрясены  крахом  своих
идеалов.  Мы  —  те,  что  вернулись  с  войны,  —  так  жаждавшие  всеобщей  любви,
столкнувшись  с  этими  чудовищными  мошенничествами,  обманами,  корыстью,
эгоизмом,  бесстыдной  ложью  и  святотатством,  едва  ли  не  предались  отчаянью  и
неверию.  Даже  нигилизму.
 Но  к  счастью,  наши  органы  чувств  вовремя  учуяли,  а  легкие  вобрали  в  себя
озон  русской  революции,  который  доносил  до  нас  ветер  с  Востока.
 Он  возбуждал  нас,  как  некогда  первых  христиан-рабов  возбуждали  посла¬
ния  христианских  вероучителей,  проповедовавших  любовь  к  ближнему.
 Ветер  с  Востока  барабанил  в  виски,  словно  бил  тревогу,  возвещая  насту¬
пление  зари  свободы.
 Мы  хотим  новой  жизни  на  нашей  земле!  Пусть  сгинет  старый  подлый  мир!
 И  уже  чувствовалось,  что  он  готов  воспламениться,  как  трут.  Восточный
ветер  вернул  утраченную  и  запятнанную  было  веру,  ту  юношескую  веру,
которая  жила  в  нас,  когда  мы  были  австрийскими  солдатиками.  Но  теперь  ее
можно  было  почти  осязать,  так  была  она  реальна.  Согретая  дыханием  Ленина,
она  была  реальна,  неистребима  и,  пройдя  через  очищающее  пламя,  усиливалась
и  крепла.  Теперь  уже  не  стоило  ни  унывать,  ни  отчаиваться  из-за  непомерного
корыстолюбия  чешской  буржуазии  и  ее  жалких  министров,  которые  очищали
церковные  кружки  и  плевали  в  кропильницы;  не  стоило  страдать  из-за  того,  что
кто-то  хочет  лишить  тебя  твоей  еще  надеющейся  на  что-то  души,  —  ты  уже
знал,  научился  понимать,  где  правда!..
 И  вот  в  таких  условиях,  когда  накал  наших  эмоций,  проявившийся  пока
лишь  очень  общо  и  скупо,  достиг  высокой  степени,  до  нас,  как  удары  гонга,
донеслись  стихи  Владимира  Маяковского.  Мы  с  искренним  волнением  уже
слушали  призывы  и  обвинения,  звучавшие  в  стихах  С.  К.  Неймана,  наслажда¬
лись  поэзией  скитаний  Франи  Шрамека,  бунтарской  ностальгией  Карела  Тома¬
на,  исповедями  Йозефа  Горы.  Благодаря  этим  дорогим  нам  поэтам  наш  слух
 86

уже  приспособился  к  тому,  чтобы  улавливать  каждый  всплеск  ритмов  Влади¬
мира  Маяковского.
 Кто  там  шагает  правой?
 Левой!
 Левой!
 Левой!
 Тогда  наша  так  называемая  пролетарская  поэзия,  исполненная  глубокого
сочувствия  к  рабочему  человеку  и  изображавшая  большей  частью  нужду,
бесправие  и  тлеющий  в  народе  бунт,  была  всего  лишь  искрой,  а  поэзия  Маяков¬
ского  была  пламенем.  Новизна  ее  формы  и  лексики  служила  прямым  свиде¬
тельством  ее  активной  революционности.
 Вместо  хорея  —пулеметный  ритм.
 Вместо  ямба  —взрыв  гранаты.
 Выразительность  —  как  блеск  штыка.
 Фантазия  —  как  вулкан,  о  котором  определенно  известно,  что  он  не
курится  сентиментальными  завитками  облачков,  а  что  столб  его  дымного
пламени  взмывает  вверх  и  пробивает  тучи...
 Новая  чешская  поэзия  продолжала  идти  своим  путем,  но  веру  в  неминуемое
торжество  справедливости  она  черпала  в  русской  революционной  литературе,
театре,  кинематографе...
 Всех  нас  поражала  автогенная  сила  стихов  Маяковского,  в  которых  сочета¬
лись  поэтичность  с  грубой  реальностью,  факт  —  с  фантазией,  насмешка  —
с  ударом.
 Итак,  когда  в  мае  1927  года  нас  пригласили  в  советское  полпредство  на
встречу  с  Маяковским,  мы  были  охвачены  немалым  любопытством.
 Пришел  —  красивый.  (Я  тут  использовал  парафраз  его  собственной  поэти¬
ческой  лексики.)
 Произведение  искусства  и  представление  о  его  творце  почти,  как  правило,
не  совпадают.  Обычно  мы  рисуем  мысленно  лицо,  фигуру,  мимику  и  жесты
поэта  при  чтении  его  книги  совсем  иными,  чем  они  есть  на  самом  деле...
 Но  весь  облик  Маяковского  был  таков,  как  будто  сам  он  вышел  из  своих
стихов...
 Да,  таким  мы  его,  очевидно,  и  представляли,  когда  скандировали  его  трево¬
жащие  строки.  Он  словно  бы  весь  насквозь  пророс  смыслом  и  своеобразием
своей  поэзии.
 Огромного  роста,  немного  нескладный,  он  мог  бы  растапливать  льди¬
ны,  —  такую  он  излучал  энергию.
 Да,  Маяковский  не  обманул  наших  ожиданий.
 Он  был  похож  на  блистательного  профессионального  регбиста,  от  кото¬
рого  так  и  исходит  напряжение  и  жажда  риска,  вызывающие  восторженный  рев
публики.  Это  чувствовалось,  угадывалось  с  первого  же  взгляда.  Жилистая
гора,  глыба  —  как  он  сам  о  себе  говорил.  ...Коротко  остриженный,  почти
 87

наголо,  он  на  первый  взгляд  был  похож  на  взбунтовавшегося  политического
заключенного,  который  собственной  грудью  высадил  тюремную  решетку  в  ноч¬
ной  тюремный  мрак.  Было  просто  удивительно,  что  с  него  не  сваливалась
одежда,  когда  он  жестикулировал  со  свойственной  ему  стремительностью...
 Мы  все  сразу  же  полюбили  его.  И  это  было  не  просто  вторичное  чувство,
рожденное  еще  раньше  отзвуком  его  футуристической  поэтики.  Это  было
искреннее  влечение  к  его  естественности.
 Несколько  дней  общения  —  и  мы  были  вознаграждены  его  близостью...
...Мы  жили  в  те  дни  вышибленные  из  привычной  колеи,  ибо  суровое  обаяние
личности  Маяковского  опрокинуло  не  только  все  наши  попытки  составить
расписание  дня,  но  и  представление  о  границах  дня  и  ночи.  Мы  были  покорены
стремительностью  его  товарищеского  и  человеческого  понимания.  И  когда  мы
сегодня  стараемся  вспомнить  подробности  тех  дней,  то  кажется,  что  тогда  через
Прагу  протекала  Волга,  а  не  Влтава.
 Превосходно  характеризует  Маяковского  случай,  о  котором  рассказывает
профессор  Богумил  Матезиус.  Он  должен  был  получить  у  поэта  интервью.
Когда  Маяковский  отказался  дать  его,  заявив:  «Напишите,  товарищи,  лучше
сами  и  что  хотите»,  —  Матезиус  сказал:  «Хорошо,  но  тогда  я  сочиню  про  вас,
пожалуй,  вот  что:  «В  Градчанах  Маяковского  повели  на  Золотую  улочку  и
сказали  ему:  «Дотянитесь  до  крыши»,  —  на  что  Маяковский  ответил:  «А  не
хочется  ли  вам,  чтобы  я  дотянулся  до  петуха  на  шпиле  собора  святого  Вита?!»  И
Маяковский  громоподобно  хохотал  над  этой  выдумкой  Матезиуса.
 Когда  мы  однажды  вечером  зашли  в  винный  погребок  «Куманово»,
Владимир  одной  рукой  приподнял  Ярослава  Сейферта,  а  другой  меня.  Зал
загремел  аплодисментами.  Маяковский  был,  видимо,  немного  польщен  тем,  что
пражане  рукоплещут  автору  «150  000  000».  Только  в  действительности  дело
обстояло  иначе:  в  те  дни  в  «Люцерне»  проходили  соревнования  по  классической
борьбе  и  какой-то  анонимный  их  участник,  выступавший  в  маске,  изумлял  всех
своими  победами.  И  эти  аплодисменты  относились  не  к  барду  русской  револю¬
ции,  а  к  тому  неизвестному  силачу;  похоже,  публика  подумала,  что  Маяков¬
ский  —  тот  самый  загадочный  незнакомец  в  маске,  победитель  соревнований...
 В  «Централе»,  куда  мы  водили  нашего  гостя,  выступали  «гёрлз»  и
танцовщицы-солистки,  но  это  зрелище  отнюдь  не  помешало  нашей  беседе  с
Маяковским.  Он  непрерывно  потряхивал  сигаретой,  вернее  папиросой,  которую
не  выпускал  изо  рта.  Да,  я  не  оговорился,  он  не  жевал,  не  мял  ее  в  зубах,  а
именно  потряхивал  ею.  И  курил,  курил  —даже  когда  ел  суп...
 Какая  поразительная  сила  искренности  была  в  нем!  Ф.  Кс.  Шальда  заявил,
что  Маяковский  показал  нашим  актерам,  как  надо  читать  стихи.  А  мы  тогда  еще
не  знали  (разве  что  понаслышке)  его  «Облака  в  штанах»,  написанного  в  1915
году.  Оно  только  теперь  издано  у  нас  в  прекрасном  поэтическом  переводе  Иржи
Тауфера.  В  этой  поэме,  поистине  семимильной,  слышится  и  гремящая
симфония  взломанных  ритмов  тимпанов,  и  соло  на  ксилофоне  из  человеческих
ребер,  и  голос  мятущегося  сердца  гобоя,  и  мятежный  призыв  трубы  над  омутом
больших  городов.  И  ты  видишь,  что  этот  прозорливый  поэт  возвещал  о  рево¬
люции  еще  до  того,  как  она  произошла.
 88

А  когда  мы  услышали  сообщение,  что  Маяковский  застрелился  —  это
произошло  через  три  года  после  того,  как  он  побывал  в  Праге,  —  то  отзвук
этого  выстрела  до  основания  потряс  наши  сердца.
 И  это  ни  в  малейшей  степени  не  преувеличение,  о  чем  свидетельствуют
элегии  и  погребальный  звон,  которые  прозвучали  с  глубокой  скорбью  в  стихах
С.  К.  Неймана,  Индржиха  Горжейши  и  Йозефа  Горы.
 Поэт  Владимир  Маяковский!
 Двадцать  лет  прошло  с  тех  пор,  как  Вы  ушли  из  жизни.  Много,  очень  много
событий  произошло  с  той  поры.  Мир  сотрясался  до  основания.  Трусы  вылезали
изо  всех  щелей,  ужас  и  жестокость  стали  повседневностью,  и  Вы,  даже  неживой,
были  распяты  на  кресте  вместе  с  живыми.
 Мы  —  те,  что  пережили  моровую  язву  второй  мировой  войны,  —  обращаем¬
ся  снова  и  снова  к  Вам,  к  своей  старой  и  молодой  любви!  Вы  снова  можете,
Владимир,  свободно  греметь,  ведь,  собственно,  Вы  и  не  умели  говорить  иначе,
как  на  языке  молний  и  голосом  грома.  И  если  Вам,  думая  о  самом  себе,  доводи¬
лось  мучительно  стонать  от  тяжести,  из  которой  рождается  самое  трудное  на
свете  слово  —  любовь...  то,  когда  речь  шла  о  Вашей  любви  к  людям,  Вы  умели
быть  сильным  и  бодрым;  мы  не  перестанем  изумляться  Вашей  необыкновенной
любви  к  людям,  к  массам.  А  ведь  это  же  и  есть  любовь  к  человеку!
 Владимир  Маяковский,  Вы  всегда  будете  стоять  во  главе  будущего  социа¬
листического  искусства!  Ваша  страстность  и  ум  были  обращены  не  только  в
будущее,  но  и  в  настоящее,  к  проблемам  современности,  к  текущему  моменту.
Вы  были  поэтическим  вдохновителем  боевитости  рабочего  класса.
 Да,  коммунизм  уже  сам  по  себе  —  это  могучая  и  волнующая  поэзия!  И  в
этом  смысле  Ваше  искусство  было  подобно  плодородной  почве.  Смотрите  —
повсюду  на  ней  взошла  ныне  пятиколосая  пшеница!
 А  Ваш  стих?
 Его  электрический  разряд  был  как  бы  предвестием  красноармейских  «ка¬
тюш».
 В  Вашем  музее  есть  целая  кипа  томиков  Ваших  избранных  стихов,
пробитых  пулями:  они  спасли  жизнь  тех  защитников  Сталинграда,  которые
носили  их  у  своего  сердца.
 Владимир  Маяковский!  *
 Именем  тех,  кто  в  1927  году  радовался  Вашему  приезду  в  Прагу  (а  из  них
очень  многие  были  убиты  нацистами),  я  воздаю  должное  Вам,  Вашей  памяти...
 Прогрессивные  поэты  мира!
 Храните  в  себе  творения  Владимира  Маяковского!  И  пуля  врага  не  поразит
ваше  сердце.

«ВЕСЬ  МИР  СМОТРИТ  НА  ВАС
С  НАДЕЖДОЙ»
 Выдержки  из  статей,  выступлений,  писем,  телеграмм  и  привет¬
ствий,  посланных  в  адрес  советских  организаций  и  опубликован¬
ных  в  1941-1942  гг.  в  журнале  «Интернациональная  литература».
 На  все  100  процентов  солидаризируюсь  с  Советским  Союзом  в  его  военном
отпоре  фашистской  агрессии.  Народ  Советского  Союза  своей  борьбой  защи¬
щает  все  народы,  сопротивляющиеся  фашистскому  порабощению.  Горячо  при¬
ветствую  Советский  Союз  и  его  героическое  сопротивление.
 ЭРНЕСТ  ХЕМИНГУЭЙ
27  аюня  1941  г.
 Скорбя  об  огромных  жертвах,  глубоко  восхищаюсь  чудесным  мужеством  и
силой  великого  русского  народа,  несущего  знамя  цивилизации  в  борьбе  против
фашистов.  Совершенно  уверен  в  вашей  конечной  победе  и  неустанно  работаю
для  этой  цели.
 Хьюлетт  ДЖОНСОН
 Телеграмма  в  ВОКС.
 Июль  1941  г.
 Нацистское  движение  было  с  самого  начала  чудовищным  восстанием  вар¬
варства  против  разума.  Оно  началось  убийствами  интеллигенции  и  сожжением
книг.  Армия  варваров,  естественно,  продолжает  свое  дело  в  Советском  Союзе  в
духе  тех,  кто  ее  послал.  Они  уничтожают  все  памятники  великой  русской  куль¬
туры,  которые  встречаются  на  их  пути.  Эти  глупцы  наивно  полагают,  что  могут
убить  самый  дух,  если  разрушат  дом.  Они  не  понимают,  что  дух  книги  продол¬
жает  жить  и  тогда,  когда  уничтожают  бумагу  этой  книги  и  дом  ее  творца.  Они
 90

не  понимают,  что  звуки  музыки  продолжают  жить  и  тогда,  когда  уничтожена
рукопись  музыкального  произведения  и  разрушен  дом  композитора.  Развали¬
ны,  которые  они  оставляют  за  собой,  не  позорят  великих  мертвых.  Они  оста¬
ются  только  памятниками  позора  самих  разрушителей.
 Лшон  ФЕЙХТВАНГЕР
 Заявление  в  связи  с  разрушением  Ясной  ПоЛяны.
 Февраль  1942  г.
 Ничто  в  истории  человечества  —  ни  безумные  авантюры  в  поисках  прехо¬
дящей  власти  и  славы,  ни  страшные  массовые  избиения  народов  и  порабощение
их  Киром,  Дарием,  Александром,  Цезарем,  Атиллой,  Мамаем,  Чингисханом,
Тамерланом,  Наполеоном  —  не  может  сравниться  по  своему  бессмысленному
варварскому  разрушению  и  смертоносности  с  ничем  не  оправданным  нападе¬
нием  Гитлера  на  Советскую  Россию.  Ибо  Россия,  Советский  Союз  —  это  та
единственная  страна,  тот  единственный  народ,  который  наконец  установил
справедливую  и  общественно-прогрессивную  форму  правления...
 Я  считаю  нападение  Гитлера  величайшим  злодеянием  —  в  полном  смысле
этого  слова  —  против  великой  державы.  Это  хладнокровная  и  преступная
попытка  уничтожить  свободу  человечества  и  —  что  еще  важнее  —  духовную  и
социальную  справедливость  в  семье  народов,  справедливость,  коей,  кроме  как  в
СССР,  не  только  не  достигал,  но  9  которой  не  помышлял  ни  один  народ,  ни
одна  раса  никогда  и  нигде.
 Эти  преступления  надо  пресечь,  а  их  инициатора  и  исполнителя,  победив,
всенародно  казнить  за  его  злодеяния...  Мы  видим,  как  Англия  ради  самосохра¬
нения  идет  на  помощь  России.  Что  же  касается  Америки,  то  я  вместе  с  миллио¬
нами  других  американцев  буду  призывать  наше  правительство  не  только  к
самозащите  путем  всемерной  помощи  России  теперь  же,  но  и  к  лучшему  пони¬
манию  этой  великой  демократии,  которая  делает  сейчас  для  своего  многомил¬
лионного  прогрессивного  народа  больше,  чем  когда-либо  за  время  своего
существования  сделала  Америка  для  своего  народа.
 Теодор  ДРАЙЗЕР
 Из  телеграммы  в  Союз  советских  писателей.
 Июль  1941  г.
 ...Вторжение  Гитлера  в  Советский  Союз  является  нападением  самых  чер¬
ных  сил  Европы  на  передовых  защитников  света  и  цивилизации  во  всем  мире.
Наши  взоры  обращены  к  вашей  стране,  где  бывшие  колониальные  народы  за
короткие  20  лет  создали  новую  жизнь,  письменность  и  новые  литературы.
Каждый  день  мы  читаем  эпическую  историю,  которую  вы  пишете  своей  кровью.
Мы  уверены  в  вашей  победе  над  фашизмом.
 Мулк  Радж  АНАНД
Телеграмма  в  С  СП.
Сентябрь  1941  г.
 91

Мы  в  огромном  долгу  перед  вами  и  вашими  согражданами  за  ту  великую
борьбу,  которую  вы  ведете  против  нашего  общего  врага.  Будущее  цивилизо¬
ванного  человечества  зависит  от  исхода  этой  борьбы.  Грядущие  поколения  во
всем  мире  будут  обязаны  вам  за  вашу  авангардную  роль  в  нынешнем
конфликте.
 ЛЕВИНСОН,  МАРТИН,  СПЕНСЕР,  СТРЮЙН  ■  ВИНТЕР
 по  поручению  преподавателей  н  сотрудников
Массачусетского  технологического  института  (США).
 Из  приветствии  антифашистскому  митингу  ученых  в  Москве
Октябрь  1941  г.
 ...  Мне  чрезвычайно  тяжело  сознавать,  насколько  не  хватает  национального
единства  в  США.  Хотя  правда  о  положении  в  Америке  в  настоящий  момент  будет
немного  обескураживающей  для  вас,  которые  так  на  нас  рассчитывают,  все  же
необходимо,  чтобы  вы  знали  правду  и,  узнав  эту  правду,  смогли  бы  еще  больше
гордиться  вашей  системой  и  боевым  духом  советского  народа.
 Рокуэлл  КЕНТ
Из  письма  в  ВОКС.
Октябрь  1941  г.
 ...Шесть  или  восемь  миллионов  человек  сражаются  там,  на  огромном
русском  фронте.  Это  величайший  фронт  борьбы,  который  когда-либо  видел
мир.  Мы  здесь,  в  Америке,  знаем,  что,  если  тот  фронт  падет,  русских  должны
будут  заменить  наши  сыновья,  наши  братья  и  друзья,  наша  собственная  плоть
и  кровь.  К  армии,  которую  мы  создаем  уже  сейчас,  придется  прибавить  еще
шесть  миллионов  американцев.  Только  подумать,  что  это  значило  бы  для
Америки!  Эти  люди  умирают  за  нас.  Это  такая  простая  правда,  что  больно  гово¬
рить  о  ней.  Чем  заслужили  мы  такие  жертвы?  Стыдно  вспоминать  всю  ложь  о
России,  которой  снабжала  нас  наша  пресса.
 Томас  МАНН
 Из  заявления  в  связи  с  годовщиной  начала  войны.
 12  нюня  1942  г.
 24  года  дисциплины  и  труда  во  имя  победы  создали  вечную  славу,  имя
которой  —  Красная  Армия.  Каждый,  кто  любит  свободу,  находится  в  таком
долгу  перед  Красной  Армией,  который  он  никогда  не  сможет  оплатить.  Всякий,
кто  хочет  разгромить  Гитлера,  должен  считать  Красную  Армию  героическим
образцом,  которому  необходимо  подражать.
 Эрнест  ХЕМИНГУЭЙ
 Приветствие  к  годовщине  Красной  Армии.
 Февраль  1942  г.
 92

Каждая  победа,  каждый  великий  подвиг  Красной  Армии  не  только  разру¬
шает  часть  военной  машины  варваров,  но  и  сокрушает  чудовищную  крепость
предрассудков,  которую  создали  против  Советского  Союза  злоба  и  зависть.
 Лион  ФЕЙХТВАНГЕР
 Цз  приветствия  советскому  народу.
 Июнь  1942  г.
 Что  можем  мы,  в  Америке,  сказать  вам,  в  России?  Мы  живы,  потому  что  вы
умираете.  Мы  еще  свободны,  потому  что  вы  боретесь.  Наши  дома  целы,
потому  что  ваши  лежат  в  руинах.
 Каролина  БРЕЙДИ
Из  частного  письма.
Октябрь  1942  г.
 Достижения  Советского  Союза  представляют  собой  чудо  современной  исто¬
рии.  Посылаю  свой  привет  великому  советскому  народу  в  час  его  героичес¬
кой  борьбы.
 Эптон  СИНКЛЕР
 Приветствие  к  25-летней  годовщине  Октября.
 Ноябрь  1942  г.
 С  огромным  уважением  и  восхищением  посылаю  свои  искренние  поздрав¬
ления  по  случаю  25-летней  годовщины  Красной  Армии  и  Флота,  которые
столь  успешно  защищают  изумительные  достижения  советской  культуры  и  про¬
мышленности  и  которые  отодвинули  смертельную  угрозу  будущему  развитию
человеческого  прогресса.
 Альберт  ЭЙНШТЕЙН
 Приветствие  Красной  Армии.
 6  февраля  1943  г.
 Мы  знали,  что  день  22  июня  является  началом  конца  фашизма.  Как
выразить  словами  наше  восхищение  борьбой  мужчин,  женщин  и  подростков  на
всем  протяжении  огромного  фронта,  простирающегося  от  Мурманска  до  Сева¬
стополя?  Анатоль  Франс  писал  о  Золя,  что  он  олицетворяет  совесть  человече¬
ства.  Борющийся  народ  Советского  Союза  олицетворяет  благородство  и  надеж¬
ду  человечества,  надежду  на  то,  что  будущее  освободится  от  мрачного  варварства.
 Франц-Карл  ВАЙСКОПФ
 Приветствие  советскому  народу  в  годовщину  начала  войны.
 Июнь  1942  г.
 93

...Одно  из  величайших  преступлений  гитлеровской  Германии  в  том,  что,
будучи  не  чем  иным,  как  культурной  пустыней,  способной  только  к  уничто¬
жению,  она  прервала  гордое  и  полное  надежд  развитие  Советской  страны...
 Никто  не  знает,  как  долго  продлится  война...  Со,  своей  стороны  я  могу
лишь  сказать,  что,  будучи  человеком  старым,  ни  на  что  не  надеюсь  с  большей
страстью,  чем  на  то,  что  доживу  до  счастливого  дня,  когда  везде  ударят  колоко¬
ла,  зазвенят  бокалы  и  люди  обнимут  друг  друга,  восклицая:  «Чудовище  поверже¬
но,  мир  свободен,  настало  время  для  новой  жизни...»
 Томас  МАНН
Из  исма  л  ТАСС.
15  пом  1942  г.

Иво
АНДРИЧ
 Иво  Андрич  (1892-1975)  —  югославский  писатель.  Лауреат  Нобе¬
левской  премии  (1961).  Очерк  И.  Андрича  из  журнала  €  Югосла¬
вия—  СССР»,  1947,  №  24  и  25,  печатается  по  журналу  «Ино¬
странная  литература»,  1975,  №  11.
 В  СТАЛИНГРАДЕ
 Делегация  деятелей  культуры,  в  которую  входили  представители  всех  юго¬
славских  народов,  провела  пять  недель  в  Советском  Союзе,  знакомясь  с  куль¬
турной  жизнью  этой  братской  союзной  страны,  укрепляя  и  углубляя  уже  сущест¬
вующее  сотрудничество  между  нашими  обществами  дружбы  и  ВОКС.  Я  надеюсь
и  верю,  что  нам  удалось  достигнуть  цели.  Во  всяком  случае,  это  путешествие
значительно  обогатило  нас  и  во  всех  отношениях  стало  подлинным  событием.
 Отправляясь  в  путь,  мы  следовали  по  колее  наших  добрых  традиций.  Вот
так  же  протоиерей  Матия  Ненадович  сто  сорок  лет  назад  выехал  в  Россию  из
Сербии  с  целью  «Сербию  с  Россией  познакомить»,  так  вот  и  Негош  шел  по  этой
дороге  из  Черногории,  так  же  двигались  деятели  культуры  из  Хорватии  —  от
Рачкого  и  Ягича  до  Цесарца  и  Крлежи.  Однако,  следуя  по  колее  давних  добрых
традиций,  мы  передвигались  по  новым  дорогам,  которые  показывает  человече¬
ству  нынешняя,  советская  Россия  в  своем  стремительном  победоносном  разви¬
тии  за  последние  три  десятилетия.
 Я  могу  и  должен  прежде  всего  отметить  одно.  Представителей  нашей  куль¬
туры  в  Советском  Союзе  принимали  по-братски  искренне  и  тепло.  Повсюду  нас
встречали,  как  могут  родные  встречать  родных.  Ни  на  миг  никто  из  нас  не
чувствовал  себя  иностранцем.  В  том  большом  мире,  что  называется  Советским
Союзом,  имена  Югославии  и  маршала  Тито  популярны  и  известны  очень
многим  и  произносятся  всегда  с  глубокой  симпатией  и  сердечностью.
Широкие  массы  людей  знают  о  борьбе  наших  народов  за  освобождение,  о
мужестве  югославских  партизан,  а  также  о  нынешних  стремлениях  и  усилиях
нашего  народного  государства  ФНРЮ.
 Деятели  советской  культуры  хотят  поближе  познакомиться  с  прошлым
наших  народов,  с  их  нынешними  художественными  и  научными  достижениями.
Со  своей  стороны,  как  я  уже  говорил,  мы  привезли  из  этой  поездки  драго-
 95

Иво  Андрвч  (1967  г.)
 ценный  опыт  и  знакомство  с  культурной  жизнью  советских  народов.  У  нас  были
и  будут  в  дальнейшем  возможности  подробнее  рассказать  об  этом  нашем  опыте
и  устно  и  письменно.  Сегодня  мне  хотелось  бы  поделиться  лишь  своими  впечат¬
лениями  о  недолгом  пребывании  в  Сталинграде.  Я  знаю,  что  многим  из  вас
исторические  факты  о  битве  под  Сталинградом  известны  лучше,  чем  мне,  и  что
об  этом  существует  целая  литература,  но  сейчас  речь  пойдет  только  о  впечатле¬
ниях  одного  писателя,  который  считает  своим  долгом  поделиться  с  вами  этими
впечатлениями  в  той  мере,  в  какой  их  вообще  возможно  выразить  словами  и
передать  другим.
 Подлетая  на  самолете  с  юга,  вы  некоторое  время  плывете  над  настоящей
пустыней,  на  поверхности  которой  черная  низкорослая  трава  борется  с  песча¬
ными  отмелями,  белыми,  как  высохшие  соляные  озера.  Однако  постепенно
песчаные  острова  встречаются  все  реже  и  реже,  растительность  становится
гуще,  выше  и  приобретает  чуть  приметный  зеленоватый  оттенок.  И  вдруг  вы
замечаете  темно-красную  тропинку,  петляющую  по  зарослям.  Радостью  вспыхи¬
вает  ваш  взгляд,  радостно  становится  на  душе.  Эти  тропы,  проложенные  чело¬
веком,  петляя,  выступают  перед  вами,  точно  письмена  некоего  общечеловече¬
ского  алфавита,  при  виде  которого  у  вас  становится  тепло  и  хорошо  на  сердце
после  неразборчивых  и  непонятных  узоров  холодной  и  неприятной  пустыни.
Постепенно  мелкое  и  пестрое  письмо  тропинок  и  троп  превращается  в  проселки,
затем  в  шоссе,  пока  однообразие  равнины  не  разбивает  огромный  изгиб  реки
Волги.  И  вы  смотрите  на  Волгу,  знакомую  вам  по  рассказам  и  стихам.  Это  не
 96

просто  река,  это  стихия,  причем  спокойная,  но  могучая  стихия.  В  стороны  расхо¬
дятся  и  пропадают  из  виду  ее  рукава,  точно  родственники  в  жизни  человека,  и
дальше  текут  сами  по  себе,  отдельными  реками,  как  бы  вовсе  не  ведая  ничего
друг  о  друге.  И  вам  сразу  становится  ясно,  что  здесь  непригодны  обыкно¬
венные  мерки,  что  здесь  все  шире  и  интенсивнее,  глубже  и  выше:  и  жизнь,  и
смерть,  и  созидание,  и  страдание.  Или,  как  сказал  в  свое  время  поэт,  Россию
аршином  общим  не  измерить.
 С  высоты  тысячи  метров,  на  которой  мы  сейчас  летим,  земля  внизу  кажется
абсолютно  плоской  и  однообразной.  Друг  от  друга  отличаются  лишь  вспа¬
ханные  поля,  четырехугольные,  продолговатые,  вонзающиеся  в  .серую  степь
огромными  пятнами  одинакового  бурого  цвета,  хотя  и  разных  оттенков.
Весенняя  вспашка  еще  свежа,  темная,  почти  черная,  но  уже  выглянули  озимые,
и  кажется,  будто  поле  озарено  тончайшим  зеленоватым  светом.  Мы  опускаемся
ниже,  и  отчетливее  становится  видно,  как  вдоль  пустынного  до  тех  пор  волж¬
ского  берега  появляются  редкие  разбросанные  поселки.  И  в  то  же  время  возни¬
кают  вырезанные  в  серовато-зеленой  целине  траншеи,  земляные  брустверы
артиллерийских  укрытий,  а  затем,  подобно  мелким,  начинающим  зарастать
царапинам,  становятся  видны  и  многочисленные  брустверы  одиночных  стрел¬
ковых  окопов.
 Это  Сталинград.  Город,  чье  имя  стало  символом  минувшей  войны  против
фашизма.  Предместья  его  тянутся  одной  линией  вдоль  самой  Волги,  на  десятки
километров,  потом  расширяются  на  возвышенных  склонах,  превращаясь  в
застроенный  центр  города,  чтобы  вскоре  снова  продолжиться  по  речному
берегу  еще  на  десятки  километров,  в  основном  занятых  заводами  и  рабочими
поселками.
 Видна  бетонная  дорожка  аэродрома,  затерявшаяся  лоскутом  белого
полотна  в  просторной  степи,  и  вот  мы  уже  совсем  недалеко  от  земли.
 Но  лишь  ступив  собственными  ногами  на  землю,  вы  почувствуете  бескрай-
ность  этого  предела,  физически  ощутите  силу  пространства,  на  котором  шаги
ваши  подобны  муравьиной  суете.
 Приезжая  куда-нибудь  впервые,  я  всегда  по  давней  привычке  хочу  прове¬
рить  и  опробовать  землю,  на  которую  я  ступил,  не  только  взглядом  и  подошвой
ботинка,  но  раскрошить  ее  пальцами,  ибо  именно  таково  начало  знакомства  со
всем,  что  живет  и  существует  на  этой  земле.  Почва  в  Сталинграде  жирная,  но
твердая,  словно  железная,  поросшая  острой  травой  и  степною  полынью,
которая  мельче  нашей,  но  обладает  значительно  более  сильным  запахом,  когда
вы  разотрете  ее  в  ладонях.  И  сразу  видно:  это  земля,  которая  легко  не  уступит
ни  пахарю,  ни  завоевателю.
 Четырнадцать  километров  избитой  проселочной  дороги  ведут  от  аэродрома
к  городу.  Мы  преодолеваем  их  в  автобусе,  движущемся  уверенно  и  неторо¬
пливо.  За  эти  двадцать  пять  минут  мы  вновь  переживаем  одну  из  величайших
трагедий  мировой  истории.  И  необычным  образом.  Рядом  со  мною  сидит  чело¬
век,  один  из  руководителей  местного  Совета,  он  является  нашим  гидом,  худо¬
щавый,  загорелый  (здесь  все  люди  в  конце  апреля  уже  покрыты  загаром),
простой  в  движениях  и  скупой  на  слова.  Загорелой  рукой  он  указывает  на
 97

высоты  пересеченной  местности,  которая  ближе  к  городу  становится  все  более
изрезанной,  рассказывает,  где  располагались  позиции  захватчиков,  а  где  —
защитников.  Из  его  рассказа  на  этой  абсолютно  безлюдной  равнине  перед  нами
возникают  фашистские  части,  какими  запомнила  их  Европа:  моторизованные  и
механизированные,  вооруженные  до  зубов  и  хорошо  снабжаемые,  но  неизменно
голодные  и  алчущие.  Говоря  о  немецком  наступлении,  он  употребляет  слово
«немец»  в  единственном  числе:
 —  Вот  здесь  немцу  удалось  прорвать  нашу  оборону.  Здесь  мы  его  задер¬
жали.  Здесь  отступили  румыны  и  венгры,  а  немец  окопался.
 Немецкого  захватчика  он  представляет  себе  конкретно;  собственно  говоря,
он  и  не  представляет  его,  а  просто  вспоминает,  так  как  сам  был  солдатом,
защищал  этот  город.
 И  пока  он  рассказывает,  по  обе  стороны  дороги,  как  иллюстрация,  воз¬
никают  разбитые  и  не  пригодные  ни  к  чему  обломки  танков  и  уничтоженных
самолетов.
 —  Собираем,  вывозим,  —  спокойно  объясняет  человек,  —  переплавляем
и  всячески  стараемся  снова  использовать  оставшийся  металл,  но  еще  много  его
в  этих  просторах.  Что  вы  хотите,  вот  здесь,  например,  только  вторая  гвар¬
дейская  авиадивизия,  защищавшая  город,  уничтожила  336  вражеских  самоле¬
тов,  большей  частью  крупных  транспортных  «юнкерсов».
 Я  смотрю  на  окружающую  нас  равнину  и  вижу  в  редкой  высокой  траве
белеющие  кости.  И  опять  человек  спокойно  объясняет:
 —  Много  народу  полегло.  Вокруг  Сталинграда  похоронены  сотни  тысяч
немцев.  Хоронили  наскоро,  чтоб  избежать  эпидемий,  в  замерзшую,  покрытую
снегом  землю.  А  потом  по  странной  игре  природы  немецкие  кладбища  стали  с
течением  времени  выходить  на  поверхность,  и  пришлось  их  опять  закапывать.
 Мы  остановились  ненадолго  в  этом  пустынном  краю.  Обмениваемся  буд¬
ничными  словами,  но  в  душе  каждый  ощущает  величие  этого  места  и  момента.
И  человек  той  частицей  своей  души,  которая  навеки  остается  детской,  ожидает,
что  в  любой  миг  может  появиться  нечто  внезапное  и  дать  понять,  что  это  вовсе
не  обыкновенная  пустынная  местность,  но  арена  фантастических  подвигов,  вос¬
пламенивших  миллионы  душ  на  всем  земном  шаре.
 Арены  великих  исторических  столкновений  всегда  кажутся  нам  как  бы
выделенными  на  географической  карте,  они  лежат  вне  государственных  гра¬
ниц,  точно  некая  собственность  человечества;  такова  вот  и  эта  местность,  где  мы
стоим.  Однако  поле  этого  боя  —  часть  живой  жизни,  часть  коллек¬
тивной  и  личной  судьбы  каждого  из  нас.  Мы  жили  этой  историей  всеми
своими  нервами,  всем  сердцем  и  всей  душой,  мы  переболели  ее.  Можно  без  пре¬
увеличения  утверждать,  что  за  пять  месяцев,  сколько  длилась  битва  под  Сталин¬
градом,  нигде  в  мире,  куда  попадают  газеты,  где  слушают  радио  или  куда  доле¬
тали  слухи  о  военных  действиях,  не  было  человека,  который  остался  бы  равно¬
душным  и  неопределившимся  в  этой  борьбе,  которая  шла  за  Сталинград.  Каж¬
дый  переживал  Сталинград  и  как  личную  драму.  Лучше  всего  это  известно
тем  из  нас,  кто  воевал  и  следил  за  каждым  мгновением  битвы  за  Сталинград,
точно  видя  в  ней  отражение  своей  собственной  судьбы  и  своей  собственной
 98

борьбы.  Это  знают  и  те,  кто  провел  годы  немецкой  оккупации  в  Сербии  и
помнит,  как  небольшой  народ,  как  незаметные,  плохо  образованные  люди
воспринимали  тогда  сообщения  о  боях  под  Сталинградом,  как  изо  дня  в  день
они  следили  за  схваткой  на  подступах  к  далекому  русскому  городу  так,  как  ни
за  одним  другим  событием  этой  войны.  И  вот  в  начале  ноября  1942  года  радио
союзников  сообщило,  что  наступил  семьдесят  второй  день  безуспешного  немец¬
кого  наступления  под  Сталинградом,  тем  самым  пройден  критический  момент  и
попытку  Гитлера  можно  считать  провалившейся.  Тогда  народ,  всегда  обращав¬
шийся  к  песне  как  к  оружию  в  борьбе,  стал  распевать  своеобразную  частуш¬
ку  —  пародию  на  популярную  народную  песню,  в  которой  издевался  над  окку¬
пантами.
 За  эту  частушку  рабочих  хватали  прямо  на  улицах,  пастухов  —  возле  их
овец,  и  даже  мальчишки-подмастерья,  демонстративно  насвистывавшие  мело¬
дию,  попадали  под  арест.
 Голос  нашего  гида,  который  стад,  излагать  нам  историю  сталинградской
битвы,  пробудил  меня  от  воспоминаний.
 И  пока  он  рассказывал  о  сражении,  разгоревшемся  на  пространстве,  где
мы  стояли,  один  из  моих  товарищей  поднял  с  земли  небольшую  металлическую
пластинку.  И  передал  ее  мне.  Такие  пластинки  служили  немецким  солдатам
удостоверением  личности.  На  этой  стояло  имя:  Иоганн  Барт,  Эйзенах.  Затем
следовали  какие-то  цифры,  должно  быть,  обозначавшие  год  рождения  и  номер
части,  к  которой  принадлежал  солдат,  однако  разобрать  их  было  уже  трудно,
из-за  ржавчины.  Кем  был  этот  несчастный?  Одним  из  тех  немцев,  от  имени
которых  в  разгар  первых  побед  в  ноябре  1939  года  какой-то  фашистский  лите¬
ратор  заявил:  «Человеку  доступны  многие  возвышенные  чувства,  однако  одним
из  самых  прекрасных  является  наслаждение  победителя,  попирающего  побе¬
жденную  землю»?  Или,  может  быть,  он  был  самым  обыкновенным  человеком,
подобным  тысячам  других,  и  лишь  позволил  вести  себя  тем,  кто  любил  попи¬
рать  землю  побежденной  страны?  Кто  это  узнает?  Он  принадлежал  к
миллионной  армии  завоевателя,  который,  как  говорил  в  свое  время  Корнель,
«вышел  на  грабеж  —  и  повстречался  с  боем».
 С  Волги  тянет  свежий  ветерок,  слышится  его  негромкий  пронзительный
посвист  в  стеблях  степной  травы.  И,  держа  в  руке  металлическую  пластинку,  я
невольно  думаю  о  том,  как  тяжко  было  воевать  на  этой  земле,  рождающей
полынь,  и  о  том,  что  во  много  раз  тяжелее  было  встречать  смерть  завоевате¬
лю,  натолкнувшемуся  на  продуманное  и  неистовое,  справедливое  и  справед¬
ливо-яростное  сопротивление  хорошо  руководимого  народа,  защищавшего
свою  землю.
 В  балках  справа  и  слева  от  дороги  возникают  огромные  груды  искорежен¬
ного  металла,  торчащие  к  небу  крыльями  транспортных  самолетов  с  черно¬
белыми  крестами.  Никакой  фантазии  кинорежиссера  не  под  силу  создать
подобные  нагромождения  трофеев  и  столь  совершенную  картину  краха  безум¬
ного  предприятия.
 А  на  склоне  рядом  —  вспаханное  поле;  борозды  уходят  в  бесконечность  и
исчезают  за  горизонтом,  словно  стремясь  опоясать  всю  землю.  Несколько  трак¬
 99

торов  ползают  по  равнине.  Один  из  них  совсем  близко  от  нас,  огромный,  тянет
за  собой  шесть  плугов,  громыхая  и  лязгая  своими  металлическими  сочленениями.
В  кабине  —  тракторист  в  ватнике,  рядом  —  женщина,  повязанная  красным
платком,  она  покачивается  на  металлическом  сиденье,  точно  головка  пурпур¬
ного  мака.  Земля  сухая,  слышно,  как  она  хрустит,  рассыпаясь  под  сверка¬
ющими  лезвиями  плуга,  который  поднимает  и  разваливает  ее.
 Мы  наблюдаем,  как  дорога  и  пашня  ведут  бой  со  степью,  окружающей  их
повсюду,  точно  море,  мы  наблюдаем  за  работой,  напряженной  работой  здесь,
где  шла  напряженная  битва  вот  за  эту  самую  плодородную  русскую  землю.  А
человек,  повествующий  нам  о  минувших  боях,  говорит  медленно,  серьезно,  даже
как-то  озабоченно,  и  в  его  рассказе  все  как  бы  становится  на  свое  место,  все
естественно  и  понятно:  и  то,  что  советские  люди  отбили  немца  и  немец  ушел
туда,  откуда  пришел,  и  что  теперь  советские  люди  пашут  эту  землю,  а  там,
внизу,  в  городе,  восстанавливают  разрушенное.  И  он  хмурится,  вспоминая  о
планах  строительства,  разработанных  Советской  властью  перед  войной  и  нару¬
шенных  немецким  вторжением.
 Мы  въезжаем  в  город.  Видим  первые  трамваи.  На  них  тоже  следы
немецких  пуль,  ранеными  вышли  они  из  войны,  они  скрипят  и  лязгают,  но
продолжают  работать  и  перевозить  людей  на  десятки  километров  по  разбро¬
санным  заводам.  Попадаются  навстречу  первые  дома;  скорее,  это,  пожалуй,
небольшие  домишки,  абсолютно  новые,  ибо  построены  они  за  последние  два
года.  В  этом  предместье  каждому  желающему  построить  для  себя  жилье  город¬
ские  власти  давали  материал,  извлеченный  из  развалин,  и  предоставляли
небольшой  кредит,  только  бы  люди  поскорее  воздвигали  вот  такие,  пусть
временные,  какие  ни  на  есть,  жилища.  На  окнах  многих  домиков  —  белые
занавески,  на  подоконниках  —  цветы,  перед  многими  —  садики,  оградой
которым  служит  подчас  огромное  крыло  немецкого  бомбардировщика.  Лишь
миновав  эти  дома,  мы  попадаем  в  настоящий  город,  вернее,  в  его  развалины.
 Подобно  каждому  из  нас,  мне  доводилось  видеть  и  в  жизни  и  на  фотогра¬
фиях  множество  разрушенных  городов,  но  эти  развалины  по  масштабам,
и  по  характеру  разрушения  ни  с  чем  нельзя  сравнить.  Спустя  три  года,
после  обширных  восстановительных  работ,  продолжает  чувствоваться  сила
разыгравшейся  на  этом  месте  битвы;  отчетливо  видно,  что  здесь  сражались
даже  развалины  и  что  даже  их  приходилось  разрушать.  Ничто  в  истории  войн  не
может,  думается  мне,  по  объему  и  ужасу  быть  сравнимо  с  этим  разрушенным
городом,  расположенным  между  степью  и  водой,  близ  которого  столкнулись
два  взгляда  на  жизнь  и  на  мир,  две  воли,  из  которых  сильнейшая  победила.
Развалины  эти  не  мертвы,  они  еще  словно  бы  дымятся  от  силы  этого  столкнове¬
ния,  но  сквозь  них  уже  пробиваются  сотни  ростков  осознанной  воли  к  жизни  и
к  обновлению,  осознанной  воли  народа,  который  знает,  за  что  он  сражался,  и
какой  ценой  победил,  и  как  он  распорядится  своей  победой.
 Мы  идем  по  расчищенным  и  убранным  улицам.  Для  сталинградцев  с
самого  первого  дня  освобождения  стало  делом  чести  и  гордости  содержать  в
порядке  развалины  своего  города  с  той  же  любовью  и  вниманием,  с  какими  они
совсем  недавно  ухаживали  за  ним,  с  какими  они  вновь  будут  ухаживать,  когда
 100

он  встанет  из  развалин.  Наш  хозяин  показывает,  где  находились  высокие
здания,  располагались  различные  заводы  и  фабрики.  Все  это  сровнено  с  землей
и  засыпалось  землей,  пока  из  последнего  подвала  не  перестал  стрелять
последний  солдат.  В  рассказе  этого  молодого  серьезного  человека  странным
образом  перемешиваются  картины  боев,  которые  шли  здесь  осенью  1918  года,
во  время  гражданской  войны,  и  совсем  недавно,  осенью  и  зимой  1942  года.
 Не  спеша  наш  гид  повествует:
 —  Тогда,  в  1918  году,  город  носил  имя  Царицын,  красный  Царицын,  как
звали  его  революционные  рабочие.  Когда  Царицыну  стали  угрожать  белогвар¬
дейские  банды  Краснова,  Совет  Народных  Комиссаров  отправил  в  Царицын  в
качестве  своего  особого  уполномоченного  товарища  Сталина.  Тяжелейшие  бои,
развернувшиеся  здесь  в  1919  году,  закончились  победой  над  контрреволюцией.
Город,  который  позже  стал  быстро  расти  и  был  назван  Сталинградом,  изоби¬
ловал  памятниками  и  могилами  погибших  бойцов  гражданской  войны,  пока
осенью  1942  года  над  ним  вновь  не  пронеслась  военная  буря,  разметавшая
могилы  и  разрушившая  памятники.
 И  когда  слушаешь  этот  рассказ,  в  котором  перемежаются  картины
сражений  1918  года  с  боями  1942  года,  невольно  начинает  казаться,  что  это
одна  война,  с  одними  и  теми  же  целями,  частично  даже  с  теми  же  участниками.
 На  широких  площадях,  расчищенных  от  развалин,  тщательно  убраны
могилы  защитников  Сталинграда  1942—1943  гг.  Рядом,  точно  застыв  в  удив¬
лении,  высятся  уже  восстановленные  и  заново  воздвигнутые  дома;  в  основ¬
ном  —  это  школы,  учреждения,  необходимые  для  жизни  и  труда  людей.
 И  в  самих  развалинах,  там,  где  еще  что-то  осталось,  бурлит  жизнь.  Здесь
временно  разместились  магазины,  канцелярии,  парикмахерские,  в  которых
бреют  и  стригут  женщины  в  белых  халатах,  с  белыми  косынками  на  головах.
Длинные  ряды  прилавков,  где  люди  покупают  лук  и  картофель,  а  чаще  всего
рыбу,  которой  Волга  кормит  свой  народ.
 Мы  минуем  высокое  здание  элеватора,  тонкая  башня  которого  чудом
уцелела,  хотя  столько  раз  переходила  из  рук  в  руки.  Мы  осматриваем  театр  во
временном,  случайном  помещении,  поскольку  прекрасное  здание  сталинград¬
ского  театра  разрушено  до  основания.
 Стоим  на  бывшей  площади  имени  9  Января  1903  года,  названной  теперь
площадью  Обороны.  Здесь  проходил  передний  край  обороны  частей  славной
62-й  армии.  Все  попытки  немцев  занять  другую  половину  этой  небольшой  пло¬
щади,  сбросить  вниз  ее  защитников  и,  прижав  их  к  Волге,  уничтожить,  провали¬
лись.
 Встречаются  здания,  от  которых  чудом  сохранились  стены.  Таков  историче¬
ский  «дом  Павлова».  В  течение  двух  месяцев  горсточка  людей  из  дивизии  гене¬
рала  Родимцева  под  командой  сержанта  Павлова  оборонялась  в  этом  ветхом
доме,  не  желая  ни  отступать,  ни  сдаваться.  Здесь  вы  чувствуете  дыхание  великих
событий.  На  стене  —  надпись:  «Здесь  стояли  насмерть  гвардейцы  Родимцева.
Этот  дом  отстоял  сержант  Яков  Федотович  Павлов».  А  спустя  два  дня  после
освобождения  сталинградские  женщины  вывели  на  фасаде  этого  здания  свою
клятву:  «Мы  вновь  возродим  тебя,  наш  родной  Сталинград».  И  в  самом  деле
 101

они  возрождают  его.  Когда  ранним  утром  вы  смотрите  на  сталинградские
улицы,  вам  кажется,  будто  никто  не  остался  дома  и  все  население  вышло
трудиться  и  расползлось  по  городу,  точно  пчелы.  И  повсюду  рядом  с  мужчинами
вы  видите  женщин,  они  расчищают  улицы,  строят,  водят  грузовики,  автобусы.
 На  каменной  стене  в  районе  Соляной  написаны  слова  приветствия  гвардей¬
ской  дивизии  Героя  Советского  Союза  генерала  Родимцева,  той  самой,  в
которой  служил  сержант  Павлов.  Вы  читаете:  «Здесь  стояли  насмерть  гвар¬
дейцы  Родимцева.  Выстояв,  мы  победили  смерть».
 Мы  идем  через  центр  города  от  одной  славной  позиции  к  другой.  И  спуска¬
емся  в  хорошо  оборудованный  подвал  большого  здания  универмага.  Здесь
располагался  штаб  командующего  немецкими  войсками  генерал-фельдмарша¬
ла  фон  Паулюса,  где  1  февраля  1943  года  он  сдался  полковнику  Бурмакову,  —
так  завершилась  Сталинградская  эпопея.
 Заходит  солнце.  Медленно  и  незаметно  угасает  день  в  степных  просторах.
Мы  проходим  мимо  сквера,  мимо  братской  могилы  защитников  города.  Из
земли  пробивается  зеленая  трава.  На  скамейке  сидит  совсем  юная,  хорошо  и
аккуратно  одетая  девушка  и  читает  какую-то  толстую  книгу.  Вокруг,  насколько
хватает  глаз,  —  развалины,  окрашенные  в  багряные  цвета  заката.  На  их  фоне
выделяются  своей  белизной  новостройки  или  восстановленные  здания.  И  здесь
развалины  сопротивляются  новостройкам,  подобно  тому  как  степь  там,  наверху,
сопротивляется  пашне.  Но  в  эти  предвечерние  часы  повсюду  царит  затишье.
Девушка  читает.  Она  отдыхает  после  работы.  Труд  и  отдых  —  эти  два  слова
часто  слышатся  в  разговорах  советских  людей.  Это  словно  бы  два  полюса  их
активного  и  плодотворного  существования,  и  они  следуют  одно  за  другим,
подобно  вдоху  и  выдоху  здоровогсГ  организма.
 Я  стою  и  думаю  о  том,  что  невозможно  говорить  о  Сталинграде  и  вообще  о
Советском  Союзе,  не  касаясь  проблемы  труда  и  отношения  людей  к  труду.
Великие  русские  писатели,  прекрасно  чувствовавшие  и  понимавшие  потребно¬
сти  времени  и  запросы  будущего,  давно  занимались  проблемой  отношения  чело¬
века  к  труду.  Так,  например,  Гоголь  в  письмах  к  матери  и  сестрам  не  переставал
говорить  им  о  труде,  причем  труде  физическом,  полевом,  который  «полезен  и
благодетелен».  И  дальше  он  писал:  «После  него  всякая  минута  веселья  кажется
нам  веселее  вдвойне,  пляшет  дух  от  веселья,  светлеют  очи,  смеются  веселые
мысли,  хорошеет  и  молодеет  и  лицом  человек».
 Лев  Толстой,  другой  великий  писатель  великого  русского  народа,  пророче¬
ски  глядел  в  будущее,  когда  шестьдесят  лет  назад,  во  времена  самого  тяжелого
рабства  русского  народа,  утверждал,  что  работа  не  должна  быть  пугалом  для
одних  и  тяжкой  каторгой  для  других,  но  должна  стать  всеобщим,  радостным
делом,  которое  объединяет  людей.  Однако  великая  проблема  отношения  чело¬
века  к  труду  могла  найти  свое  полное  и  правильное  решение  лишь  с  установле¬
нием  советского  строя.  Смысл  этой  новой  эпохи  лучше  всего  выразил  Максим
Горький  в  1928  году,  когда,  славя  быстрое  развитие  советской  промышлен¬
ности  здесь,  на  Волге,  написал  следующие  слова:  «Я  знаю,  что  такое  труд:
это  источник  всех  радостей,  всего  самого  прекрасного  в  жизни.  И  никогда,  во
всей  истории  человечества,  никогда  человеческий  разум  и  воля  не  взлетали
 102

столь  высоко,  как  сейчас  у  нас.  Мы  верим,  что  рука,  которая  создала  все  то,
что  я  видел,  —  продолжал  Горький,  —  эта  рука  будет  строить  и  дальше.  И
если  кто-нибудь  попытается  остановить  эту  руку,  она  сожмется  в  кулак,  ко¬
торый  раздавит  все,  что  окажется  у  него  на  пути».
 Это  пророческие  слова,  и  эта  площадь  —  подходящее  место,  где  о  них
стоит  задуматься.  Прошло  немногим  более  десяти  лет,  и  предвидение  Горького
осуществилось.  Нашелся  завоеватель,  который  в  1941  году  в  самом  деле  попы¬
тался  остановить  советскую  руку,  занятую  трудом,  и  эта  рука  в  самом  деле
сжалась  в  кулак  и  в  самом  деле  сокрушила  завоевателя.  Имя  этому  кулаку
советской  обороны  —  Сталинград.  И  этот  кулак,  исполнив  свою  историчес¬
кую  миссию,  становится  сегодня  вновь  мирной  трудовой  ладонью  советского
человека.
 Поглощенные  такими  раздумьями,  мы  уходили  из  небольшого  скверика
вокруг  великой  могилы  славных  защитников  Сталинграда.
 Уже  стало  темнеть.  Девушка  на  скамейке  продолжала  читать,  не  поднимая
глаз  от  книги.
 Вечером  мы  сидим  в  гостинице  Интуриста  —  скромном  доме,  который
ценой  многих  жертв  заботливо  построили  местные  власти  взамен  разрушенного
большого  отеля.
 С  нами  сидит  один  из  высоких  местных  руководителей  и  спокойно  расска¬
зывает.  Это  широколицый  солидный  человек  в  очках.  Взгляд  его  напоминает
взгляд  опытного  и  весьма  занятого  врача.  Он  —  один  из  организаторов
обороны  Сталинграда  и  один  из  руководителей  его  восстановления.  И  говорит
он  обо  всем  со  спокойствием  ученого,  как  о  самом  будничном  деле  на  земле.
Изредка  лишь  произносит  он  фразу:  «Это  было  чертовски  трудно,  но  все  хорошо
закончилось».  И  в  его  рассказе  все  становится  на  свое  настоящее  место.  Моряки
Волжской  речной  флотилии,  ежедневно  в  самых  тяжелых  условиях  показывав¬
шие  чудеса  храбрости  при  доставке  продовольствия,  боеприпасов  и  эвакуации
раненых  через  Волгу.  Рабочие  Тракторного  завода,  которые  под  обстрелом
немецкой  артиллерии,  располагая  самыми  скудными  средствами,  ремонтиро¬
вали  танки,  а  затем  подбирали  из  своей  среды  добровольцев,  которые  на  этих
машинах  прямо  от  заводских  ворот  вступали  в  бой.  Все,  что  вы  слышали  или
читали  в  книгах  Константина  Симонова  и  прочих  русских  и  иностранных  писа¬
телей  и  журналистов  о  жизни  в  осажденном  Сталинграде  или  видели  в  кино,  —
все  теперь  оживало  в  рассказах  этого  живого  свидетеля.  В  его  рассказе  вы
видите  двух  противников,  которые  сплелись  в  смертельной  схватке  в  один
клубок,  —  бой  шел  за  каждый  дом,  этаж,  комнату,  люди  различали  дыхание
друг  друга.  Во  всем  городе  едва  ли  найдется  пядь  земли,  которую  пятьдесят  раз
не  поразили  бы  осколки  немецких  снарядов.  Все  это,  как  он  говорит,  «чер¬
товски  трудно».  Не  хватает  продовольствия,  боеприпасов,  нет  надежды  на
помощь,  ничего,  кроме  воли  к  сопротивлению.  И  вот  так,  преодолевая  трудно¬
сти,  подходили  к  победе.  Своей  тяжелой  рукой  наш  хозяин  рисует  в  моей
записной  книжке  схему  основных  оборонительных  рубежей  советских  войск  и
завершающих  боев.  Он  говорит  о  капитуляции  немцев  как  о  самом  есте¬
ственном  событии  и  тут  же  переходит  к  восстановлению  города.  Он  рассказы¬
 103

вает,  а  мы  смотрим  на  тоненькую  брошюру  —  календарь  этого  восстановле¬
ния.  И  листаем  ее.  Вот  несколько  дат:
 1  и  2  февраля  1943  года  немцы  капитулировали,  4  февраля  уцелевшее
гражданское  население  собралось  на  площади  Павших  Борцов  и  поклялось
целиком  восстановить  свой  город.  В  тот  же  самый  день  начались  работы.  13
февраля  уже  работали  две  большие  пекарни  и  были  открыты  три  почтовых  отде¬
ления.  13  февраля  прибыл  первый  поезд  из  Мичуринска.  28  февраля  кружным
путем  установлено  сообщение  с  Москвой  и  Тбилиси.  18  марта  заработал  первый
кинотеатр.  11  апреля  началось  автобусное  сообщение  с  аэропортом,  17  апреля
после  минирования  льда  из  Астрахани  прибыл  первый  пароход.  20  апреля  вос¬
становлен  на  Тракторном  заводе  первый  станок.  Два  дня  спустя  из  его  ворот  вы¬
шел  первый  танк.  На  башнях  этих  машин  была  выведена  надпись:  «Ответ  Ста¬
линграда».  15  мая  восстановлен  водопровод,  одновременно  открылись  первые
больницы  и  детские  дома.
 За  три  первых  месяца  на  территории  Сталинграда  было  обезврежено  около
15  тысяч  неразорвавшихся  мин  и  снарядов.  18  августа  во  временном  здании
открыл  сезон  театр  имени  Максима  Горького.  1  сентября  уже  работало  29  школ
с  11600  ребятами.  В  конце  этого  месяца  население  города  насчитывало  200  ты¬
сяч  человек.  Оно  увеличивалось  следующим  образом:  2  февраля  1943  года  —
1515  человек,  1  марта  —  12  тысяч  и  так  далее,  пока  не  достигло  половины  до¬
военного  уровня.  Ибо  все  советские  люди  хотели  вернуться  к  своим  разоренным
очагам.  1  октября  вновь  приступили  к  занятиям  все  пять  курсов  Сталинградско¬
го  медицинского  института,  насчитывавшего  660  студентов.  12  января  восста¬
новлен  завод  «Баррикады»  и  пущена  первая  мартеновская  печь.  26  декабря  вос¬
становлена  городская  трамвайная  сеть.
 А  1  января  1944  года  Совнарком  СССР  одобрил  план  восстановления
Сталинграда  и  выделил  кредиты  в  сумме  400  миллионов  рублей  на  строитель¬
ство  промышленных  объектов,  144  миллиона  —  на  строительство  жилья  и  50
миллионов  —  на  строительство  помещений  для  учреждений  культуры.
 И  так  вплоть  до  сегодняшнего  дня  дело  восстановления  Сталинграда  не
прекращалось.  Я  привел  в  основном  цифры  первого  года,  поскольку  они
наиболее  характерны,  однако  город  продолжал  расти  и  дальше,  по  числу
жителей  и  восстановленных  зданий  и  предприятий,  школ  и  культурных  учре¬
ждений.  И  все  это  время  из  различных,  особенно  соседних,  республик  Совет¬
ского  Союза  прибывали  в  Сталинград  не  пустые  приветствия,  но  реальная
помощь  зерном,  углем,  строительными  материалами.
 Склонившись  над  тоненькой  брошюркой,  в  которой  цифры  развития
Сталинграда  увеличивались  в  смелой  и  постоянной  прогрессии,  мы  еще  долго
беседовали.  И  не  было  никакой  паузы  в  рассказах  о  боях  за  город  и  о  труде  по
его  восстановлению.  И  равнозначными  по  своему  смыслу  казались  мне  эти
сражения,  в  которых  сперва  выступало  оружие,  а  ему  на  смену  приходили  труд
и  просвещение.  Слушая  эту  беседу,  я  вспомнил  зал  большой  московской
библиотеки,  носящей  имя  В.  И.  Ленина.  Над  зелеными  столами  склонились
головы  читателей,  преимущественно  молодежи,  а  поверх  их  голов  красовался
написанный  по-латыни  девиз: 	«Non  solum  armis».  Это  означает: 	«Не
 104

только  оружием».  И  в  самом  деле,  эти  люди,  которые  героически  сражались  с
помощью  оружия,  продолжали  сражаться  своей  организацией  и  наукой,  своим
самоотверженным  трудом  во  всех  областях.  Не  только  оружием!
 После  ужина  наш  собеседник,  попрощавшись,  вернулся  к  своим  новым
делам.
 На  другой  день  рано  утром  мы  покидали  Сталинград.  Я  еще  раз  глядел
вокруг,  желая  все  запомнить,  но  уже  сейчас  я  чувствую,  что  более  всего  из
восстановленного  и  разрушенного  у  меня  в  памяти  останутся  жители  Сталин¬
града,  те,  кого  я  видел  на  улицах,  и  особенно  те,  с  кем  довелось  разговаривать.
И  я  думаю,  воистину  этому  многолюдному  и  огромному  Советскому  Союзу
ничто  не  далось  даром  —  ни  победа  в  войне,  ни  обновление  в  труде.  Чего
только  не  довелось  увидеть  и  пережить  вот  этим  сталинградцам,  какие  усилия  и
какую  ответственность  не  приняли  они  на  свои  плечи  и  не  продолжают  нести  и
сегодня!  И  я  не  слышал  от  них  ни  одного  бранного  слова,  не  видел  недоброго
взгляда  или  резкого  жеста,  но  повсюду  наблюдал  лишь  спокойное  чувство
собственного  достоинства,  какое  я  пожелал  бы  каждому.  Раздумывая  об  этом
возле  готового  к  отлету  самолета,  я  последний  раз  пожимаю  руку  одному  из
таких  сталинградцев.
 Мы  снова  летим.  Теперь  уже  на  северо-запад.  Внизу  опять  равнина,  изре¬
занная  окопами  и  траншеями.  Эта  монограмма,  которую  завоеватель  оставил
на  советской  земле,  бледнеет  и  исчезает.  В  глубине  горизонта,  где-то  рядом  с
восходящим  солнцем,  мы  еще  на  миг  в  последний  раз  видим  причудливую
мозаику  Сталинграда.  На  десятки  километров  протянулся  город  по  волжскому
берегу,  узкий  и  длинный.  Прекрасный  город!  Его  нелегко  позабыть,  и  его
трудно  описать,  потому  что  он  не  только  памятник  мужества,  но  и  Источник
энергии,  пример  сознательного,  непрерывного  усилия,  живой  завет  каждому,
кто  умеет  видеть  и  способен  учиться.  Это  Сталинград,  таким  он  предстал  перед
нами  однажды  апрельским  днем,  и  таким  он  навсегда  останется  в  моей  памяти.

Джон  Бойнтон
ПРИСТЛИ
 Джон  Бойнтон  Пристли  (род.  в  1894  г.)  —  английский  писатель.
Неоднократно  приезжал  в  СССР.  Фрагмент  из  книги  «Поездка  в
Россию»  (1946)  печатается  по  журналу  «Иностранная  литература»,
1967,  №  5.
 ПОЕЗДКА  В  РОССИЮ
 Сталинград
 Самолет  пошел  на  посадку.  Я  протер  окошко  и  увидел  за  крылом  огромную
коричневую  степь,  таявшую  в  голубой  дали.  Потом  мне  показалось,  что  кто-то
бросил  на  коричневый  ковер  блестящую  серую  ленту.  Я  понял,  что  это  Волга,
река,  которая  является  не  только  величайшей  рекой  России,  но  и  чем-то  боль¬
шим  —  ее  сокровищем,  ее  символом,  ее  судьбой;  именно  здесь,  на  Волге,
фашисты  были  остановлены  и  затем  потерпели  сокрушительное  поражение.
 Ландшафт  накренился,  вдалеке  замелькали  разрушенные  здания.  Мы  при¬
землялись  в  Сталинграде,  там,  где  произошел  перелом  в  ходе  войны.  Аэропорт,
оказавшийся  огромным  неровным  полем,  был,  очевидно,  довольно  далеко  от
города,  который  скрылся  теперь  из  виду.  Навстречу  нам  бросился  невысокий
энергичный  человек  с  широким  сияющим  лицом  уэльского  типа.  Это  был
помощник  коменданта.  Он,  ни  на  минуту  не  умолкая,  усадил  нас  в  машину,  и
мы  затряслись  по  ухабам  разбитой  дороги  на  Сталинград,  до  которого  было
несколько  миль.
 По  обочинам  дороги  все  еще  лежали  останки  сбитых  фашистских  самоле¬
тов,  сожженных  танков  и  бронированных  автомобилей,  хотя  наш  гид  сказал,
что  огромное  количество  обломков  уже  вывезли.  Наконец  мы  сделали  поворот
и  выехали  на  главную  дорогу.  «Сталинград»,  —  воскликнул  наш  спутник,  сияя
и  указывая  рукой  туда,  где  на  много  миль  тянулись  развалины.
 Пока  машина  пробиралась  среди  развалин,  наш  новый  друг  указывал  нам
то  на  одну,  то  на  другую  груду  обломков.  Здесь  был  технологический  институт,
там  —  городская  больница,  школа.  Повсюду  виднелйсь  фантастического  вида
конурки,  сооруженные  из  расплющенных  бензиновых  баков  и  тому  подобных
материалов.  Их  обитатели  выходили  наружу  и  улыбались  нам.  Однако  ощуще¬
ние,  что  до  прихода  захватчиков  здесь  стоял  большой  красивый  город,  было
вполне  отчетливым.
 106

Я  не  собираюсь  подробно  рассказывать  знаменитую  историю  Сталинграда,
но  я  должен  напомнить  о  том,  что  здесь  произошло,  хотя  бы  для  того,  чтобы
можно  было  понять  наши  чувства.
 В  результате  упорной  борьбы  армия  Паулюса  захватила  большую  часть
города,  кроме  узкого  сегмента  (мы  видели  его)  вдоль  реки,  откуда  Красная
Армия  получала  подкрепление  и  боеприпасы.  Подтянув  сюда  большие  резервы,
русские  форсировали  реку  выше  и  ниже  города,  перерезали  пути,  по  которым  к
фашистам  шло  пополнение,  и  в  конце  концов  окружили  армии,  осаждавшие
город.  Дважды  Паулюс  получал  ультиматум  о  капитуляции  и  отклонял  его,
потому  что  Гитлер  посылал  ему  безумные  приказы  продолжать  борьбу.
Наконец  Красная  Армия  сосредоточенным  огнем  артиллерии  и  реактивных
минометов  пробила  оборону  противника,  и  ошеломленный  Паулюс  сдался.  Это
было  начало  того  ужасного  конца,  который  мы  сами  видели  в  Берлине.  А  в
этом  русском  городе  в  1200  милях  от  Берлина,  был,  можно  сказать,  подписан
смертный  приговор  фашизму.
 Самые  яростные  бои,  как  вы,  вероятно,  помните,  шли  на  территории  огром¬
ного  сталеплавильного  завода  «Красный  Октябрь»,  на  котором  нам  удалось
побывать.  Здесь  сражались  за  каждый  метр.  Часть  завода  все  еще  ремонтиру¬
ется,  но  большинство  печей  и  прокатных  станов  работает,  причем  среди  рабочих
чрезвычайно  много  женщин,  которые  часто  выполняют  сложную  работу...
 В  тот  вечер  в  Сталинграде  нам  представилась  возможность  увидеть,  как
отдыхают  молодые  рабочие.  Мы  пришли  в  клуб  завода  «Красный  Октябрь».
Этот  клуб,  как  и  многие  окружавшие  его  дома  рабочих,  был  уже  восстановлен,
и  я  не  удивлюсь,  если  окажется,  что  его  восстанавливали  в  первую  очередь,  а
жилые  дома  —  во  вторую.  В  этом  заключается  разница  между  англосаксон¬
ской  и  русской  точкой  зрения.  Мы  думаем  о  городе  в  первую  очередь  как  о
скоплении  жилых  домов  и  поэтому  сосредоточиваемся  на  жилищном  строитель¬
стве.  Русские  же  —  некоторые  из  них  настойчиво  подчеркивали  это  —  забо¬
тятся  прежде  всего  о  сооружении  общественных  зданий.  Конечно,  они  не  стали
бы  возражать  против  собственного  дома  вместо  одной  или  двух  комнат,  но
раньше  они  хотят  построить  большой  клуб,  университет  или  технологический
институт,  оперный  и  драматический  театры  —  они  хотят  наладить  сначала
общественную  жизнь.  И  мы  должны  всегда  учитывать  это  различие.
 В  клубе  «Красного  Октября»  я  побывал  в  зале,  где  юноши  и  девушки,
которым  не  было  еще  двадцати  лет,  репетировали  что-то  вроде  цыганских  песен
и  танцев.  В  этот  момент  они  очень  напоминали  английскую  танцующую  и
поющую  молодежь:  семеро  из  десяти  были  робки  и  неловки,  двое  —  потря¬
сающе  самоуверенны,  а  десятый  —  по-настоящему  талантлив.  Словно  я  ^нахо¬
дился  в  каком-то  молодежном  клубе  у  себя  дома,  а  не  в  далеком  Сталинграде.
Вот  почему  так  важно  ездить  самим,  вместо  того  чтобы  пытаться  понять  и
представить  себе  Россию,  читая  в  газете,  что  господин  Молотов  сказал  господи¬
ну  Бевину.
 Поздно  вечером  мы  добрались  до  наскоро  сооруженного  помещения  город¬
ского  Совета,  где  нас  ожидали  местные  руководители,  готовые  ответить  на
наши  вопросы  о  восстановлении  разрушенного  города.  После  беседы  нас
 107

повели  в  небольшую  комнату,  блестевшую  от  золота,  в  ней  были  собраны
подарки  городу  Сталинграду  —  золотые  щиты,  памятные  доски  и  свитки  из
Франции,  Норвегии,  Эфиопии  и  других  стран.  Мы  видели  там  Меч  Почета,
подаренный  городу  королем  Георгом,  и  ощутили  странное  волнение,  глядя  на
этот  шедевр  английских  ювелиров  и  кузнецов  и  сознавая,  что  все  наши  мысли  и
чувства  так  прекрасно  выражены  в  ажурном  золоте  и  сверкающей  стали.
 На  следующее  утро  мы  должны  были  встать  рано,  чтобы  успеть  на  самолет,
улетавший  в  Москву.  Последнее,  что  мы  увидели,  когда  самолет  начал  разбег,
было  широкое  сияющее  лицо  маленького  помощника  коменданта,  в  котором
уэльский  энтузиазм  сочетался  с  йоркширской  прямотой.  Он  и  такие,  как  он,
помогли  спасти  мир,  сражаясь  за  каждый  камень  Сталинграда.  И  я  верю,  что
теперь  они  восстановят  его  так,  как  того  заслуживает  этот  великий  город.
 Ленинград
 Решив  ехать  домой  через  Скандинавию,  мы  отправились  в  Ленинград  в
самом  конце  нашего  путешествия.  Это  было  мудрым  решением,  потому  что
получаешь  гораздо  больше  удовольствия,  оставляя  самое  лучшее  под  конец,  —
а  во  многих  отношениях  Ленинград  показался  нам  самым  лучшим  городом.
Театры  и  музыка  Ленинграда  уступают  московским.  Киев  и  южные  города  —
веселее,  жизнерадостнее,  в  Сталинграде  острее  ощущаешь  драматизм  недавних
военных  дней.  Но  Ленинград  покорил  нас  сразу,  как  только  мы  вышли  из
московского  экспресса  «Красная  стрела».  Он  предстал  перед  нами  ясным
зимним  утром,  повсюду  похрустывал  снег,  и  разноцветные  итальянские  палац¬
цо,  благородная  красота  широких  ленинградских  набережных,  многочисленные
каналы  и  мосты  —  все  это  было  восхитительно.  Я  мечтаю  о  том,  чтобы
однажды  мягким  июньским  утром,  плывя  по  Финскому  заливу,  снова  увидеть
этот  прекрасный  город,  мерцающий  над  водой.
 Несмотря  на  долгую  блокаду,  следы  войны  теперь  уже  не  очень  заметны,
хотя,  осмотрев  некоторое  количество  больших  зданий,  обнаруживаешь,  что  во
многих  из  них  еще  остались  разрушенные  помещения  —  результат  артиллерий¬
ского  обстрела.  Мы  побывали  на  многих  заводах  и  фабриках,  в  школах,  клубах,
больницах,  театрах,  потому  что  ленинградцы  —  вероятно,  самые  радушные
наши  хозяева  —  считали,  что  мы  должны  увидеть  как  можно  больше.  В  ленин¬
градцах  чувствуется  огромная  гражданская  гордость,  что  вполне  понятно.  Две¬
сти  пятьдесят  тысяч  человек  погибло  здесь  во  время  блокады.  Обстоятельства
стоят  того,  чтобы  вспомнить  о  них.  Был  период,  когда  фашисты  перерезали  все
линии  снабжения,  кроме  одной,  проходившей  с  северо-востока  по  льду  Ладож¬
ского  озера.  Той  страшной  северной  зимой  в  городе  не  было  топлива  и  почти  не
было  продовольствия.  Старые  люди  не  вставали  с  постели,  а  молодые  делали
все,  что  могли,  чтобы  помочь  им.  Город  постоянно  подвергался  бомбежке  и
артиллерийскому  обстрелу.  Инженеры  и  рабочие  с  предприятий  шли  сражаться
в  окопы.  Фашистов  можно  было  остановить,  голод  —  нельзя.  Умирали  целые
семьи.  Каждое  утро  у  дверей  больниц  лежали  застывшие  трупы.  Люди  тащили
 108

по  темным  улицам  санки  с  мертвыми  и  умирающими.  Даже  теперь  многие  не  мо¬
гут  говорить  об  этих  днях  без  слез.
 Вдумайтесь  во  все  это  как  следует.  Самая  жестокая  в  мире  дисциплина  не
может  заставить  людей  приносить  такие  жертвы:  полумертвых  от  голода  носить
боеприпасы  рабочим,  ставшим  солдатами,  отдавать  свои  силы  для  оказания
любой  возможной  помощи,  совершать  побеги  из  плена  и  целые  годы  сражаться
в  тылу  врага  —  на  это  идут  добровольно.  Ленинградская  блокада  продолжа¬
лась  девятьсот  дней..  Страх  не  может  заставить  человека  проявлять  героизм.
Он  должен  верить  душой  и  сердцем  в  то,  что  защищает.  Ошибка  Гитлера
заключалась  в  том,  что  он  считал,  будто  советский  режим  навязан  русским  силой
и  они  не  будут  долго  его  защищать.  И  есть  люди,  которые  до  сих  пор  верят  в
это.  Им  надо  приехать  на  несколько  дней  в  Ленинград,  посмотреть  и  послушать.
 В  воскресенье  утром  большая  церковь  оказалась  открытой,  и  мы  вошли
внутрь.  Нигде  никаких  скамеек:  в  православной  русской  церкви  вы  должны
стоять.  Много  ладана;  в  разных  углах  эхом  отдается  голос  священника.  Вере¬
ница  старых,  бедно  одетых  людей.  Это  мне  напомнило  Россию  Достоевского...
 Лично  я  предпочитаю  молодую  Россию,  ту,  которую  мы  встретили  в  Ленин¬
градском  университете,  старом  здании  с  самым  длинным  коридором,  какой  я
видел  в  своей  жизни.  В  этом  удивительном  коридоре  нас  энергично  атаковала
толпа  студентов,  решивших,  очевидно,  вознаградить  себя  за  нехватку  англий¬
ских  книг  шумным  и  веселым  днем,  проведенным  с  английским  писателем.
Тысячи  студентов  изучают  английский,  но  и  они,  и  их  преподаватели,  которые
повсюду  так  тепло  приветствовали  нас,  находятся  в  очень  трудном  положении
из-за  нехватки  английских  книг,  особенно  учебников  и  дешевых  изданий  наших
классиков.  Мы  должны  как  можно  скорее  исправить  создавшееся  положение.
Кроме  того,  мы  должны  присылать  сюда  лучшие  театральные  труппы,  чтобы
наши  русские  друзья  могли  слышать  живую  английскую  речь...
 Союзы  людей  одной  профессии  с  их  чудесными  большими  клубами  явля¬
ются  неотъемлемой  частью  общественной  жизни  в  СССР.  Быть  может,  писа¬
тели,  композиторы  и  ученые  здесь  слишком  часто  встречаются  друг  с  другом  —
иногда  они,  кажется,  все  вместе  ездят  отдыхать,  —  но  мы,  в  Англии,  встреча¬
емся  слишком  редко,  и  профессионально-общественная  жизнь  у  нас  развита
слабо.  Это  отчасти  объясняет,  почему  советское  гостеприимство  в  отношении
иностранных  писателей  и  ученых  настолько  превосходит  наше,  плохо  организо¬
ванное  и  оставляющее  желать  много  лучшего.  Нет  смысла  призывать  к  расши¬
рению  культурных  связей,  что  я  часто  делал  в  России,  если  мы  со  своей  стороны
не  научимся  должным  образом  принимать  наших  гостей.
 Я  еще  ничего  не  сказал  о  великолепных  советских  театрах,  хотя  во  время
поездки  проводил  в  театре  почти  каждый  вечер.  Тем,  кто  думает,  что  все  совет¬
ские  пьесы  посвящены  Ивану  Грозному,  цементным  заводам  или  партизанским
героям,  я  хочу  сказать,  что  в  Ленинграде  среди  других  прекрасных  пьес  я  видел
забавную  комедию  из  повседневной  жизни  об  одном  очень  озабоченном  чело¬
веке,  который  все  время  уносит  чужие  портфели.  Комедии  такого  рода  надо  как
можно  скорее  вывозить  за  границу,  хотя  бы  для  тех,  кто  все  еще  представляет
себе  большевиков  бородатыми  чудовищами.
 109

Мы  осмотрели  в  городе  ряд  предприятий,  в  том  числе  большую  табачную
фабрику,  где  в  лабиринте  помещений  на  нескольких  этажах  маленькие  машины
сворачивали  миллионы  сигарет.  Сигареты  были  знакомого  образца,  но  различ¬
ных  марок;  в  других  городах  —  в  Москве  и  на  юге  —  я  видел  еще  ряд  сортов,
причем  диапазон  цен  был  очень  широк.  Я  спросил  директора  фабрики,  выпу¬
скают  ли  они  в  порядке  эксперимента  новые  типы  сигарет.  Вопрос  удивил  его,
и  он  ответил,  что,  конечно,  они  это  делают  и  обсуждают  качество  продукции  с
представителями  государственного  контроля,  прежде  чем  предложить  ее  потре¬
бителю.  Я  упоминаю  об  этом,  так  как  всю  жизнь  мне  говорили,  что  при  социа¬
лизме  люди  должны  брать  то,  что  им  дают,  и  что  отсутствие  свободной  конку¬
ренции  означает  и  отсутствие  сколько-нибудь  широкого  выбора  товаров.  Но  с
сигаретами  в  России  этого  не  произошло.  Да  и  с  какой  стати?...
 Наш  поезд  отправлялся  после  полуночи;  погода  была  холодная  и  шел
град  —  не  очень  приятно  в  такую  ночь  стоять  на  разрушенном  вокзале,  строго
говоря,  никакого  вокзала  не  было,  неповрежденным  оставалось  только  желез¬
нодорожное  полотно  и  платформы.  И  все-таки  много  наших  новых  ленинград¬
ских  друзей  пришли  проводить  нас  с  цветами  и  подарками.  Последнее,  что  мы
увидели  в  России,  были  их  приветливые  улыбки,  которые  остались  в  наших
сердцах,  когда  огни  исчезли  в  темноте  и  за  окном  только  висела  туманная
снежная  пелена.  Они  встретили  нас  как  друзей;  они  простились  с  нами  как  с
друзьями;  и  что  бы  ни  случилось,  мы  останемся  их  друзьями.  А  вы?
 Русские  и  мы
 Я  посетил  Советский  Союз  не  как  политический  деятель,  а  как  писатель,  чьи
романы  и  пьесы  приобрели  там  большую  популярность.  Я  не  вел  никаких
официальных  бесед,  хотя  частных  бесед  с  русскими  друзьями  было  множество.
Я  не  знал,  что  происходит  за  кулисами  Кремля,  точно  так  же,  как  я  не  знаю,  что
происходит  за  кулисами  Даунинг-стрит.  Наконец,  мне  чрезвычайно  нравятся
русские—  они  прямодушны,  сердечны,  благородны,  они  радуются  тому  же,
чему  радуюсь  я,  и  это  создает  между  нами  узы  дружбы.
 В  каждом  своем  публичном  выступлении,  которых  за  время  этой  поездки
было  великое  множество,  я  призывал  строить  мосты,  соединящие  наши  народы,
открывать  двери  и  распахивать  окна.  Этот  призыв  всегда  находил  горячий
отклик,  и  на  пресс-конференции  в  ВОКСе,  посвященной  культурному  обмену
между  Советским  Союзом  и  Великобританией,  мои  предложения  были  встре¬
чены  самым  доброжелательным  образом.  Новые  попытки  воспрепятствовать
этому  обмену  могут  быть  частью  обдуманной  политики  изоляции  Советского
Союза,  но  с  таким  же  успехом  они  могут  оказаться  еще  одним  проявлением
бюрократической  робости  и  тупости...
 Я  уезжал  не  разочарованным,  а  ободренным  и  освеженным.  Кроме  того,  я
понял,  что  русские  иногда  выставляют  себя  в  невыгодном  свете.  Они  слишком
много  говорят  об  одном  и  том  же—  о  материальном  производстве,  о  том,
 110

Джон  Бойнтон  Пристли  с  супругой  в  Москве  (1962  г.)
 сколько  тракторов  выпускается  у  них  в  течение  часа,—  и  очень  мало  о
моральных  и  духовных  ценностях,  а  в  этом  отношении  они  могут  бросить  вызов
капиталистическим  странам  с  их  проблемой  масс  опустошенной,  больной  моло¬
дежи.  Советские  люди  добились  успехов  в  таких  областях,  которые  нельзя
нанести  на  карту  и  проиллюстрировать  в  пропагандистских  листках.
 У  советских  людей  гораздо  больше  друзей  и  гораздо  меньше  врагов,  чем  им
кажется.  Побывав  там,  вы  непременно  поймете  то,  о  чем  русские  никогда  не
забывают.  Во  многих  странах,  как  я  уже  имел  случай  убедиться,  есть  люди,
которые  ненавидят  Советский  Союз  и  принимают  только  факты,  которые
питают  их  ненависть.  Если  вы  скажете  им,  что  прекрасно  провели  там  время,  и
многое  из  увиденного  восхитило  вас,  и  вы  начали  чувствовать  растущую  привя¬
занность  к  советским  людям,  —  они  сразу  помрачнеют.  Они  отвернутся  от  вас  и
обратятся  к  кому-нибудь  другому.  И  вот  это  русские  не  могут  игнорировать.
 111

Сейчас  самой  излюбленной  политикой  в  отношении  России  является  откро¬
венный  разговор,  и  я,  разговаривавший  там  откровенно  и  получавший  откро¬
венность  в  ответ,  ничего  против  этого  не  имею.  Однако  —  и  эта  оговорка  чрез¬
вычайно  важна—  это  должен  быть  дружеский  откровенный  разговор.  Я
подчеркиваю,  что  русские  не  стремятся  ни  к  власти,  ни  к  славе,  не  претендуют  на
чужие  владения,  а  хотят  дружбы,  настоящей  крепкой  дружбы.  Они  этого  не
скажут,  потому  что  у  них  есть  гордость  и  горькие  воспоминания  о  доставшихся
на  их  долю  насмешках  и  пренебрежении.  Но  по  существу  они  сердечные,  поры¬
вистые  и  открытые  люди,  стремящиеся  учиться  и  желающие  учить,  приро¬
жденные  художники  и  ученые,  в  которых  сохранилось  столько  детскости,
живости  и  неутомимости.  Эти  люди  не  хотят  жить  в  изоляции,  не  хотят  быть
неверно  изображенными  и  неверно  понятыми,  не  хотят,  чтобы  их  подозревали,
и  не  хотят  подозревать  сами.  Несмотря  на  невероятные  трудности,  они  совер¬
шили  грандиозные  подвиги;  они  вели  войну,  подобной  которой  не  знало  до  сих
пор  человечество,  и  их  упорство  и  самоотверженность  поставили  их  в  один  ряд  с
величайшими  героями  мира.  Теперь  им  столько  предстоит  восстановить  и
построить  заново.
 Русские  —  чудесные  люди,  и  я  никогда  добровольно  не  скажу  ни  одного
слова,  которое  могло  бы  задеть  их  или  ту  жизнь,  которую  они  строят.  Я  отдал
им  свою  дружбу.  И  даже  если  они  не  захотят  принять  моей  дружбы,  я  буду
снова  и  снова  предлагать  им  ее.
 А  теперь  я  хочу  поблагодарить  их  за  величайший  из  даров,  о  котором  они  и
не  подозревают,  —  за  то,  что,  вернувшись  из  их  страны,  я  был  намного  больше
уверен  в  будущем  человечества.

Бруно
ФРЕЙ
 Бруно  Фрей  (род.  в  1897  г.)  —  австрийский  журналист  и  писатель.
С  1933  г.  жил  в  эмиграции  в  Чехословакии,  Франции  и  Мексике,
сотрудничал  в  антифашистской  прессе.  В  1934  г.  вступил  в  КПГ.
В  1966  г.  удостоен  премии  им.  Г.  Гейне  (ГДР).  Публикуемый
фрагмент  взят  из  сборника  Б.  Фрея  «Собственными  глазами.
Репортажи  1932-1955».
 ПРИБЫТИЕ  В  МУРМАНСК
 Дневник  одного  путешествия
 2  февраля  1947
 На  перроне  мы  вели  себя  явно  слишком  нервозно.  Митци  оставила  где-то
две  из  своих  многочисленных  сумок;  в  последний  момент  мне  пришлось  проти¬
скиваться  сквозь  толпу  ожидающих  и  отыскивать  забытый  багаж.  Для
женщины  шестидесяти  пяти  лет  такая  поездка,  конечно,  утомительна;  я  должен
быть  к  ней  более  внимателен.  Нас  пришло  проводить  много  друзей,  гораздо
больше,  чем  я  ожидал.  Я  пустил  по  кругу  фляжку,  и  все  выпили  за  наше  благо¬
получие  и  за  счастливое  возвращение  на  родину.
 Как  странно,  что  именно  эта  тетрадь  подвернулась  мне  под  руку,  когда  я
начал  делать  свои  путевые  заметки.  На  первых  двадцати  страницах  я  нашел
записи,  сделанные  мною  на  «Виннипеге»,  когда  мы  плыли  из  Марселя  на
Мартинику  в  мае  1941  года.  Но  превратности  войны  на  море  забросили  нас  на
Тринидад,  и  из  французского  лагеря  мы  попали  в  британский.  Тогда  мы
бежали  из  оккупированной  Гитлером  Европы,  теперь  мы  возвращаемся  в
Европу,  освобожденную  от  Гитлера.  И  между  этими  путешествиями  —  долгие
годы  эмиграции  в  гостеприимной  Мексике.
 В  Веракрусе  мы  пересели  на  другой  поезд.  Южный  экспресс  мчал  сквозь
необозримые  девственные  леса  к  границе  с  Гватемалой.  Вот  и  Буш-Травенс.
Где-то  по  дороге  к  нам  подсел  пассажир,  он  рассказал,  что  тигры  в  этих  местах
не  дают  покоя  лесорубам.  Через  полтора  суток  мы  сделали  пересадку  в  Хесус-
Каррансе.  Сделать  пересадку  —  значит  переночевать;  наш  поезд  придет  только
на  следующий  день.  Тем  временем  Митци  окончательно  потеряла  обе  сумки,  что
несколько  облегчило  дальнейший  надзор  за  багажом  нашей  группы.
 7  февраля
 Елене  сделали  противостолбнячный  укол,  какое-то  подозрительное  насеко¬
мое  укусило  ее  в  ногу.  Испанская  колония  устроила  праздник  в  нашу  честь.
 113

Среди  гостей  были  друзья  из  Верне.  Поэт,  написавший  слова  к  лагерной  песне
«Espana  Madre»,  работает  бухгалтером  в  крупной  виноторговой  фирме.  Он
подарил  мне  томик  своих  стихов,  размноженных  на  пишущей  машинке.  Испанцы
завидуют  нам,  ведь  мы  возвращаемся  на  родину.  Испанцы...  какая  трагедия!
 13  февраля
 Вот  уже  два  часа  мы  ждем  на  крыше  отеля.  Наш  корабль  входит  в  порт!  Это
особенный  корабль.  Белый,  с  широкими  красными  полосами.  На  полосах
светятся  золотом  серп  и  молот.  На  мачте  реет  красный  флаг.  На  борту  больши¬
ми  буквами  написано:  «Маршал  Говоров».
 15  февраля
 У  нас  есть  еще  два  дня  на  погрузку.  «Маршал  Говоров»  грузит  бананы  для
Советского  Союза.  Он  идет  из  Колумбии.  До  этого  он  заходил  в  Соединенные
Штаты,  где  взял  мощные  грузовики  и  станки,  заколоченные  в  громадные  дере¬
вянные  ящики.  Грузовики  и  станки  закреплены  канатами  на  верхней  палубе,
чрево  же  корабля  с  помощью  холодильного  устройства  приспособлено  для  пере¬
возки  бананов.  Поскольку  правительство  Соединенных  Штатов  Америки  отка¬
зало  нам,  антифашистам-возвращенцам,  в  транзитной  визе  и  поскольку  его
примеру  последовали  правительства  Англии  и  Франции,  то  мы  попросили
визу  у  Советского  Союза.  Советское  правительство  отнеслось  к  нашей  просьбе
с  пониманием.  Вот  так  и  случилось,  что  мы,  группа  немецких,  австрийских  и
итальянских  антифашистов,  сейчас  сидим  в  этой  тропической  гавани,  ожидая
разрешения  подняться  на  борт  «Маршала  Говорова».
 17  февраля
 Как  только  здесь  узнали,  что  мы  отправляемся  на  «Маршале  Говорове»,
мы  стали  знаменитостями.  В  ресторане  в  нашу  честь  исполняют  «Из-за  острова
на  стрежень».  Жители  города  приносят  детям  чужестранцев  подарки.  На  рынке
моей  жене  дали  шесть  булок  вместо  пяти...  «это  для  них».  Мы  очень  горды.  И
очень  счастливы.
 18  февраля,  6  часов  утра
 «Маршал  Говоров»  отдает  швартовы.
 19  февраля
 Корабль  —  особенный.  Он  построен  на  верфях  Гёте  в  Гётеборге  за  счет
финского  правительства.  То  есть  это  репарационный  корабль.  Когда  он  был
получен  советским  торговым  флотом,  его  пришлось  перестроить.  Спальные
места  для  матросов  не  соответствовали  советским  стандартам.  На  двери  лучшей
каюты  все  еще  висит  табличка  «Для  владельца»,  но  владельца  больше  нет.
Вечером  перед  отплытием  мы  были  молчаливыми  зрителями  танцев  на  палубе.
Заиграли  два  пианино,  имевшиеся  на  судне.  Офицеры,  матросы,  гости,  капитан
 114

и  девушки  с  кухни  танцевали.  Кто-то  привел  меня  в  кают-компанию.  Стенная
газета  называется  «Вымпел».  На  доске  объявлений  —  приглашение  прослу¬
шать  курс  лекций  по  политэкономии.  Курс  будет  читаться  в  салоне.
 20  февраля
 Мы  все  еще  в  Мексиканском  заливе,  на  широте  Кубы.  Тропическая  жара.
Матросы  соорудили  из  огромного  паруса  плавательный  бассейн.  Палуба  стала
пляжем.
 21  февраля
 Море  неспокойно.  Мы  еще  не  сблизились,  пассажиры  и  хозяева.  Языковой
барьер.  Капитан  предложил  Людвигу  Ренну  спать  в  своей  каюте.  Все
остальные  расположились  в  просторном  помещении  для  команды.  Когда  на
море  волнение,  нам  приходится  нелегко.  Ночь  прошла  тяжело.
 23  февраля
 Что-то  происходит.  Какая-то  деловая  суета.  В  клубе  собрание  матросов.  За
обедом  появляется  помощник  капитана  в  сопровождении  комиссара.  Людвиг
Ренн  переводит.  Офицеры  и  матросы  «Маршала  Говорова»  решили  отпраздно¬
вать  День  Красной  Армии  вместе  с  возвращенцами.  Они  знают,  что  их  гости  —
не  только  жертвы  фашизма,  но  и  борцы  против  фашизма.  Команда  приняла
единогласное  решение  предоставить  в  распоряжение  иностранных  друзей  офи¬
церские  каюты.  Офицеры  переселятся  в  помещение  для  матросов.
 Вечером  вместе  с  нашими  хозяевами  мы  отмечали  День  Красной  Армии.  Я
предложил  тост  за  Красную  Армию  —  освободительницу  Вены.  Потом  мы  все
вместе  —  русские,  немцы,  австрийцы,  итальянцы  пели:  «Мы  —  рабочие  Вены».
 25  февраля
 Я  спросил  комиссара,  в  чем  состоят  его  функции.  Он  тут  же  ответил.  Боль¬
шинство  матросов  —  молодые  люди,  пришедшие  в  торговый  флот  сразу  после
войны.  О  них  следует  заботиться.  На  корабле  многие  учатся.  Чему?  Всему:
повышают  квалификацию,  углубляют  политическое  образование.  Корабль  их
заходит  в  разные  страны,  и  матросы  хотят  знать  о  них  как  можно  больше.  Его
биография:  рабочий,  рабфаковец,  партийный  руководитель  на  заводе  Кирова.
Потом  война.  Молчание.  А  потом?  Его  лицо  помрачнело.  «Потом  три  года
блокады».  Снова  молчание.  После  паузы,  тихо:  «Пятьдесят  граммов  хлеба  в
день  в  течение  трех  месяцев.  Много  народу  умерло».  И  больше  ни  слова.
 26  февраля
 Комиссар  указывает  на  стюардессу,  седую  женщину,  обратившую  на  себя
наше  внимание  своей  спокойной  исполнительностью.  Ее  дочь  умерла  от  голода
в  Ленинграде  во  время  блокады.
 Отдельные  судьбы,  сложенные  из  обрывков  случайных  разговоров.  Вот
боцман.  Он  был  командиром  партизанского  отряда.  Воевал  в  Эстонии,  Латвии,
 115

Польше,  Чехословакии  и  Югославии.  У  него  пять  орденов,  в  том  числе  орден
Ленина.  Он  любит  посмеяться.  В  Нью-Йорке  три  матроса  и  боцман  сложились
и  купили  мотоцикл.  Как  они  будут  им  пользоваться,  не  знаю.
 27  февраля
 Судовой  врач.  Во  время  войны  работал  в  ленинградской  больнице.  Он  ни  за
что  не  хочет  об  этом  говорить.  Я  узнал  от  комиссара:  его  двенадцатилетняя  дочь
умерла  от  голода  во  время  блокады.
 У  меня  состоялся  длинный  разговор  с  Тасей.  Она  была  сотрудницей  совет¬
ского  посольства  в  Мексике.  Теперь  едет  домой.  Ее  муж  погиб  на  войне  вскоре
после  того,  как  они  поженились.  Ляле  пять  лет,  она  никогда  не  видела  своего
отца.  «Иностранцы  просто  не  могут  этого  понять.  —  Тася  говорит  без  обиня¬
ков,  она  нам  доверяет.  —  Мы  жили  безбедно.  Дом  —  полная  чаша.  Мы,
молодые  советские  граждане,  были  счастливыми  людьми.  Может,  никогда  пре¬
жде  не  было  таких  счастливых  людей.  Радость  стала  чем-то  само  собой  разуме¬
ющимся.  Я  училась  в  университете.  Изучали  то,  что  хотели,  мечтали  о  буду¬
щем  —  светлом,  радостном.  Мы  не  сомневались,  что  наши  мечты  сбудутся.  А
потом  разразилась  война.  Она  разрушила  все.  Сколько  наш  народ,  каждая
семья  принесли  в  жертву  войне  —  кто  из  вас  может  это  понять?  Я  готова  на
колени  перед  Красной  Армией  встать.  Сколько  у  нас  героев,  чьих  имен  никто  и
не  знает!  Не  только  на  фронте.  Женщины  в  тылу...—  Почему  потемнели
Тасины  глаза?  —  Но  не  будем  об  этом...  Люди  хотят  жить.  Они  не  могут  вечно
говорить  о  смерти...  Может  быть,  лет  через  пятьдесят...»
 28  февраля
 Тася  пригласила  нас  на  свой  день  рождения.  Мы  сидели  за  круглым  столом
кают-компании.  Было  как-то  не  по  себе.  Старший  механик  запел  песню  «Мой
сын».  Комиссар  шепнул  мне:  «Он  потерял  на  войне  всю  семью».  Катя,  восем¬
надцатилетняя  украинка  с  соломенными  волосами,  убирала  стаканы.  В  ее
взгляде  словно  застыл  ужас.  У  нее  на  глазах  нацисты  убили  ее  родителей.
 1  марта
 Я  не  мог  заснуть.  Ведь  это  траурный  корабль,  плавучий  дом  в  трауре,
Россия,  Польша,  Германия,  миллионы  траурных  кораблей,  домов  в  трауре,
городов  в  трауре.  Мы  едем  на  континент  траура.  Но  ведь  сказала  же  Тася:
«Каждый  день  расцветают  новые  цветы».  Тася  снова  выйдет  замуж.  У
маленькой  Ляли  будет  новый  отец.  Над  домами  появятся  крыши.  В  городах
появятся  дома.  Мы  построим  все  заново  и  лучше.  Как  мы  это  сделаем?  Мучи¬
тельно  думать  о  том  неопределенном,  что  ожидает  нас.  Первые  европейцы,
которых  мы  встретили  —  это  советские  люди.  А  как  другие?  Как  те,  что  оста¬
лись  у  себя  дома?  Может  быть,  мы  возвращаемся  в  чужую  страну?  Я  читаю
репортаж  Джона  Херси  из  Хиросимы.  Это  кончилось?  Радистка  Людмила  выве¬
шивает  бюллетень  новостей.  Через  несколько  дней  в  Москве  начинается  конфе¬
ренция  министров  иностранных  дел.  Что  принесет  это  миру?
 116

2  марта
 Ветер  двенадцать  баллов.  Капот  мощного  генератора  на  баке  снесло  бурей.
Идет  лихорадочная  работа  по  устранению  аварии.  Скорость  снижена  с  пятнад¬
цати  до  шести  узлов.  Я  зашел  в  матросский  клуб.  У  них  есть  патефон  и  мекси¬
канские  пластинки.  На  досках  висят  портреты  маршалов  Советского  Союза  и
фотографии  исторического  салюта  Победы.  Прибита  новая  стенная  газета.
Вырезки  из  «Правды».  Людмила  отвечает  за  информацию.  Между  прочим,  она
рассказала  нам,  что  участвовала  в  освобождении  Вены.  Ее  часть  первой  вошла
в  город.  Людмила  была  ранена,  попала  в  госпиталь,  а  потом  ее  отправили  на
родину.  У  нее  неплохие  воспоминания  о  жителях  Вены.
 4  марта
 Еще  одно  случайное  наблюдение:  один  из  офицеров,  юноша  с  белым  чубом
и  меланхолическими  глазами,  —  Герой  Советского  Союза.  Он  почти  всег¬
да  молчит.
 6  марта
 Перед  нами  берег  Южной  Англии.  Теперь  ясно,  куда  мы,  собственно,  идем.
Сначала  портом  назначения  был  Росток.  Но  по  радио  сообщили,  что  Кильский
канал  и  Скагеррак  замерзли.  Войти  в  Балтийское  море  невозможно.  Итак,  в
Росток  мы  не  попадем.  Таллин  исключается  по  той  же  причине.  Кристиан-
санн  —  или  Мурманск?  После  обеда  нам  сказали:  Мурманск.
 7  марта
 Мне  хочется  знать  биографии  этих  людей:  это  желание  превратилось  у  меня
в  страсть.  Сегодня  мне  рассказал  свою  историю  первый  офицер.  Ему  около
пятидесяти,  он  совершенно  седой.  В  школе  учил  немецкий,  но  по-немецки  гово¬
рить  не  хочет.  Мы  беседуем  по-французски.  Когда  произошла  Октябрьская
революция,  он  работал  на  Путиловском  заводе.  Советская  власть  дала  ему
возможность  осуществить  мечту  своего  детства.  Он  поступил  в  Морскую
Академию  и  вот  уже  восемнадцать  лет  бороздит  моря.  Четыре  раза  он  тонул,
трижды  на  войне  его  корабль  торпедировали.  Два  года  он  пробыл  в  экспедиции
к  Северному  полюсу.  Четырежды  награжден.  Живет  он  в  Мурманске.  Нет,
никто  его  там  не  ждет.  Сын  учится  в  Москве.  Из  разговора  с  ним  я  узнаю,  что
Мурманск  —  конечный  пункт  нашего  путешествия  —  сильно  разрушен.
 8  марта
 Английский  берег  так  близко,  что  видны  луга  и  замки.  Мы  вошли  в
Ла-Манш.
 Вечером  в  салоне  были  устроены  танцы  в  честь  Международного  женского
дня.  На  доске  объявлений  появился  список  ударниц.  Пошел  мелкий  снег.  Минер
в  овчинном  полушубке  стоит  на  носу,  прижимая  к  глазам  бинокль.  Делая
 117

семнадцать  узлов,  мы  повернули  к  востоку  у  входа  в  Скагеррак,  а  потом  сразу
круто  на  северо-запад.  Прошли  минное  поле.  Мы,  сухопутные  крысы,  облег¬
ченно  вздохнули.  Но  я  думаю,  что  не  только  мы.
 9  марта
 Мы  идем  вдоль  южного  берега  Норвегии.  На  небосклоне  появилась  крас¬
новато-желтая  полная  луна.  Но  с  неба  струится  еще  какой-то  свет,  чужеродный,
беспокоящий.  Бело-голубое  свечение,  образующее  как  бы  купол.  Северное
сияние.  Мы  прошли  пять  тысяч  семьсот  миль,  осталось  еще  полторы  тысячи.
 10  марта
 В  Норвегии  весна.  На  склонах  скал  лежит  снег,  но  луга  сверкают  пестрым
нарядом  из  цветов.  В  воде  барахтаются  морские  львы.  Минер  в  овчинном  полу¬
шубке  снова  стоит  на  вахте.
 После  обеда  я  направился  в  матросский  клуб.  Вышел  «Вымпел»  номер  13,
передовая  статья  посвящена  Международному  женскому  дню.  Пять  заметок
касаются  вопросов  судовой  жизни.  Стихотворение  и  рисунок  составляют  раздел
юмора.  Матрос  второй  статьи  Александров  дал  лучший  показатель  по  несению
вахты.  Матросы,  занимавшиеся  покраской,  выполнили  дневное  задание  на  200
процентов.  Электрик  выполнил  свое  дневное  задание  на  120  процентов.
 Какой-то  матрос,  прервав  свое  чтение,  проявил  готовность  проводить  меня
в  машинное  и  грузовое  отделения.  Капитан,  Иван  Иванович  Афанасьев,  дал
разрешение.  Мы  спускаемся  вниз  на  четыре  этажа.  Послушные  дизельные
моторы,  они  могут  работать  два  месяца  без  передышки.  В  освещенном  проходе
виден  гребной  вал,  сердце  корабля.
 11  марта
 Идет  снег.  Дети  играют  в  снежки.  Горизонт  кажется  совсем  олизким.
У  чаек  не  видно  на  перьях  узора.  Снежный  поток  превращается  в  снежную
бурю.  По  радио  передали:  в  Москве  открылась  конференция  министров  ино¬
странных  дел.
 12  марта
 Ночь  была  неприятной.  Снежная  буря  задала  нашему  судну  изряд¬
ную  трепку.  Тяжелые  грузовики  на  палубе  пришлось  держать  под  неусыпным
контролем,  следить,  чтобы  не  порвался  ни  один  трос.  На  верхней  палубе  лежит
толстый  слой  снега.  Мы  идем  в  Баренцево  море.  Людвиг  Ренн  рассказывает  за
обедом,  что  три  года  назад  наш  капитан  спас  свое  судно,  на  котором  начался
пожар.  Это  было,  когда  корабль  атаковали  немецкие  подлодки.
 Ночью  проходим  Нордкац.  Из-за  опасности  наскочить  на  мину  мы  сделали
такой  большой  крюк,  что  даже  не  увидели  маяка.
 118

13  марта
 Мы  стоим  у  входа  в  порт  Мурманск.  От  Пуэрто-Мехико  нас  отделяют
двенадцать  тысяч  миль.  Теперь,  дойдя  до  цели,  мы  должны  ждать  целую  ночь,
пока  не  получим  разрешение  войти  в  гавань  и  стать  на  якорь.  Последняя  ночь  на
«Маршале  Говорове».  Советские  люди  уже  дома,  но  кто  позаботится  о  нас,
горстке  заброшенных  сюда  непогодой  возвращенцев  из  Австрии,  Германии  и
Италии?  Входим  в  Мурманск.
 14  марта
 Вид  вокруг  малоутешительный.  Можно  разглядеть  портовые  сооружения
и  краны.  Никаких  складов.  Лихорадочно  работают  докеры.  Суда  рядами  стоят  у
причала.  Драгоценные  грузы  лежат  прямо  на  снегу,  пока  их  не  перегрузят  на
автомашины.  Минус  восемнадцать  градусов  —  это  сравнительно  немного  для
Мурманска.  Лабиринт  деревянных  домов  и  сараев,  рассеченный  рельсами  и
автодорогами,  расчищенными  от  снега,  —  это  порт.  Нам  не  нужно  спрашивать,
кто  нанес  городу  разрушения.  На  Мурманск  было  сброшено  несколько  тысяч
бомб.
 Мощные  краны  осторожно  поднимают  грузовики  и  станки  и  осторожно
ставят  в  снег.  Неожиданно  наш  милый  корабль,  дававший  нам  приют  двадцать
четыре  дня,  показался  мне  чужим.  Советские  граждане,  пассажиры  и  команда,
простились  и  ушли.  Они  дома.  В  дневном  свете  разверстый  трюм  представился
мне  складом  с  открытыми  дверями.  Мы  толпимся,  не  зная,  куда  себя  деть,
мешая  портовым  рабочим.  Мы  ждем.  Наступает  полдень.  На  «Маршале  Гово¬
рове»  больше  не  приглашают  к  обеду.
 И  вдруг,  как-то  совсем  неожиданно,  перед  нами  вырастают,  два  человека  —
мужчина  и  женщина.  Длинные  меховые  шубы  и  высокие  валенки.  Дружеские
лица,  раскрасневшиеся  от  мороза.  Мы  успели  только  понять,  что  Мурманский
комитет  МОПРа  сердечно  приветствует  друзей,  возвращающихся  из  Мексики  на
родину.
 Через  десять  минут  мы  оказываемся  в  просторной  гостинице.  В  холле  нас
уже  ждут  члены  комитета.  Бородатый  старик  представляется:  председа¬
тель.  Понимать  друг  друга  нам  трудно,  но  это  ничего.  Их  неотразимая  сердеч¬
ность  вряд  ли  нуждается  в  словах.  Я  испытываю  гнетущее  чувство  вины.  Нелов¬
кость  усиливается,  когда  нас  приглашают  обедать.  Таким  обедом,  должно
быть,  угощают  почетных  гостей,  а  мы  всего-навсего  возвращающиеся  домой
беженцы.
 За  нашим  столом  сидит  девушка  лет  двадцати—двадцати  пяти,  член  коми¬
тета.  Вы  из  Мурманска?  Нет,  я  с  Украины.  Она  была  на  фронте  санитаркой,
прошла  боевой  путь  от  Сталинграда  до  Бургенланда.  Два  раза  была  ранена.  А
когда  вернулась  домой,  узнала,  что  вся  ее  семья  пропала  без  вести.  Теперь  она
работает  в  морском  госпитале  в  Мурманске.  На  ее  скромном  платье  —  орден.  Я
решаю  больше  не  задавать  вопросов  личного  характера.  Ведь  никто  из  хозяев
ничего  у  нас  не  выспрашивал.
 119

После  обеда  —  короткая  прогулка  по  городу.  Приятно  слушать,  как
скрипит  под  подошвами  снег.  Как  давно  я  не  видел  снега.  На  главной  улице
уцелело  несколько  каменных  домов.  Возвышаясь  посреди  деревянных  изб,  они
кажутся  дворцами.  Мурманск  был  одним  из  новых  социалистических  городов,
плодом  напряженной  работы  пятилеток.  Но  многое  надо  начинать  сначала.
 Вечером  в  Интернациональном  клубе  моряков  нам  был  устроен  торже¬
ственный  прием.  Какое,  однако,  глупое  слово—  прием!  Просто  люди,  гово¬
рящие  на  разных  языках,  отмечали  праздник  солидарности.  Как  часто  мы
бездумно  произносим  это  слово  —  солидарность.  А  ведь  она  существует.  Пере¬
листывая  книгу  гостей,  я  обнаружил  такую  запись:  «В  этой  стране  я  увидел
осуществленным  то,  чему  нас  учили  в  воскресной  школе:  все  люди  братья!»  Тот,
кто  это  написал,  оставил  свою  корявую  подпись:  «Джон  Гарвей».  Я  представил
себе  этого  американского  моряка-негра.  Дата  записи:  4  марта  1944  г.
 Вот  уже  четыре  дня  мйнистры  иностранных  дел  великюс  держав  ведут  пере¬
говоры,  прокладывают  путь  к  миру.  Это  будет  трудный  путь.  Трумэн  заявил,
что  границы  Соединенных  Штатов  проходят  в  Греции  и  Турции.  Правительство
Соединенных  Штатов,  которое  отнеслось  к  нам,  антифашистам,  как  к  чужакам,
озабочено  судьбой  немецких  генералов.  Это  затрудняет  переход  от  войны  к
миру.  Но  жители  города,  сожженного  немецкими  солдатами,  обнимают  немец¬
ких  антифашистов,  как  братьев.  Это  вселяет  в  нас  надежду...

Мулк  Радж
АНАНД
 Мулк  Радж  Ананд  (род.  в  1905  г.)  —  индийский  писатель  и  обще¬
ственный  деятель.  Пишет  на  английском  языке.  Принимал  актив¬
ное  участие  в  организации  Ассоциации  прогрессивных  писателей
Индии.  Доктор  философии.  Лауреат  Международной  премии
Мира  (1953).  Публикуемая  статья  напечатана  в  «Литературной
газете»  от  10  ноября  1948  г.
 ПУСТЬ  ВЕЧНО  ЗЕЛЕНЕЕТ  ВАШ  САД!
 Для  колониальных  и  полуколониальных  народов  мира,  старадающих  от
гнета  империализма,  от  его  коварной  всеразъедающей  и  разрушительной  силы,
Октябрь  1917  года  означает  дату  появления  нового  понятия  «человек»  —  пред¬
ставления  о  человеке  раскрепощенном,  свободном  от  эксплуатации,  человеке,
которому  дано  полностью  проявить  свои  творческие  возможности,  развивать
свою  культуру.  Для  порабощенных  народов  мира  с  кожей  любого  цвета  —
черной,  коричневой  или  желтой  —  Октябрьская  революция  прежде  всего  озна¬
чает  уничтожение  порочного  круга,  в  который  их  вверг  капитализм.
 Я  —  индийский  писатель,  и  я  тоже  вырос  в  порочном  круге,  созданном
золотым  тельцом.  И  когда  Октябрьская  революция  сломала  этот  порочный
круг  в  России,  я  и  мои  друзья  увидели  новые  перспективы  борьбы,  новые  го¬
ризонты,  сулящие  нам  возможность  вывести  себя  и  свой  народ  из  орбиты  ста¬
рой  жизни.
 Советский  Союз  на  собственном  примере  показывает  нам,  как  человек
может  изменить  свою  судьбу.  СССР  не  только  разбил  армии  интервентов,  но
осуществил  свои  пятилетние  планы,  благодаря  которым  многомиллионные
массы  населения  Советского  Союза  стали  жить  сознательной,  человеческой
жизнью.  Такое  преобразование,  совершенное  самими  людьми,  является  полной
противоположностью  идеям  «судьбы»  или  «рока»,  пропагандировавшимся  в
старом  индийском  мифе,  который  внушал  людям,  что  человек  бессилен  перед
природой  и  сверхъестественными  силами,  управляющими  его  бытием.
 Октябрьская  революция  уничтожила  все  мифы  и  повела  людей  к  строитель¬
ству  нового  государства,  основанного  на  разуме,  гуманности  и  справедливости.
И  тот  факт,  что  из  обихода  мышления  передовой  интеллигенции  мира  исчезла
концепция  «судьбы  —  рока»,  является  непосредственным  результатом  Октября.
 Во  время  второй  мировой  войны,  развязанной  реакционными  политиче¬
скими  кругами  Запада  с  целью  направить  фашистскую  агрессию  на  уничто-
 121

Мулк  Радж  Анавд  в  Ташкенте  (1958  г.)
 жение  советского  общества,  Советский  Союз  доказал  всем,  у  кого  есть  глаза,
что  хотя  он  и  не  хочет  войны,  но  сумеет  защитить  себя,  если  на  него  нападут.
 Только  мощь  героической  Советской  Армии  могла  победить  фашистские
полчища.  В  долгих,  жестоких  и  кровавых  сражениях  на  русской  земле,  в
тяжелых  испытаниях,  но  с  непреклонной  волей  к  победе  Советский  Союз  разбил
гитлеровские  легионы  и  разгромил  нацистских  крыс  в  самом  их  логове—  в
Берлине.
 Ни  один  разумный  и  честный  человек  во  всем  мире  не  может  забыть  о  жерт¬
вах,  принесенных  советским  народом,  не  может  забыть,  что  он  в  большой  ме¬
ре  самой  жизнью  своей  обязан  Советской  Армии,  рожденной  Октябрьской
революцией.
 Подвиги  советских  мужчин  и  женщин  во  время  войны  также  открыли  перед
нами  новое  понимание  героизма,  основанного  на  вере  в  человека  и  в  прогресс
человечества.
 И  для  меня,  писателя,  этот  героизм,  эта  вера  в  человека  и  в  его  способность
непрерывно  создавать  новую  культуру,  непрерывно  обогащать  искусство  и
науку  особенно  важны,  потому  что  мне  пришлось  слышать,  как  многие
известные  писатели  Европы  открыто  признают,  что  они  «больны,  но  выздоро¬
веть  не  хотят».
 Из  всех  стран  мира  только  в  Советском  Союзе  так  высоко  ценятся  человече¬
ская  жизнь  и  творческий  труд.  Я  был  в  московских  театрах,  видел  драму,  балет,
 122

оперу,  я  посетил  советские  музеи  и  прочел  много  книг  советских  писателей.  Все
советское  искусство  пронизано  радостью  жизни  и  вызывает  такое  чувство,
будто  здесь  к  услугам  человека  и  жемчуг  с  глубочайшего  дна  морского,  и  свет
самых  далеких  звезд.
 За  то  время,  что  я  нахожусь  в  СССР,  я  заметил  и  другое  явление:  в  то  время
как  в  Англии,  Франции  и  Америке  всячески  раздуваются  военная  истерия  и
военный  психоз,  в  Советском  Союзе  говорят  не  о  войне,  но  только  о  новом
пятилетием  плане.  Этот  контраст  не  мог  не  поразить  меня.  Я  понимаю,  как
искренне  и  глубоко  народы  СССР  хотят  мира.
 Я  уеду  из  Советского  Союза  полный  стремлений  к  миру.  Я  буду  помнить,
что,  в  то  время  как  печать  Западной  Европы  и  Америки  сеет  семена  войны,  на
бульварах  и  улицах  Москвы  и  Ленинграда  ведутся  посадки  деревьев,  чтобы
украсить  эти  города.  Я  надеюсь,  что  эти  деревья  мира  будут  вечно  зеленеть  и
цвести.

Генрих
МАНН
 Генрих  Манн  (1871-1950)  —  немецкий  писатель.  В  1933-1940
годах  находился  в  эмиграции  во  Франции.  В  1935  г.  возглавил
немецкую  делегацию  на  парижском  Международном  конгрессе
писателей  в  защиту  культуры.  С  1936  г.  —  председатель  Коми¬
тета  германского  народного  фронта,  созданного  в  Париже.  Лау¬
реат  Национальной  премии  ГДР  (1949).  Первый  президент  Немец¬
кой  Академии  искусств  в  Берлине  (с  1949  г.).  Мы  публикуем
фрагменты  из  книги  Г.  Манна  «Обозрение  века»  (1947)  по  жур¬
налу  «Иностранная  литература»,  1967,  №  5.
 ОБОЗРЕНИЕ  ВЕКА
 ...У  Октябрьской  революции  в  России,  помимо  всех  необходимых  предпо¬
сылок,  была  еще  одна,  совсем  особого  свойства.  Не  только  самые  последова¬
тельные  ее  мыслители  обладали  убежденностью  и  волей,  такую  же  искренность
и  готовность  к  действию  они  встречали  и  у  большинства  своего  народа.  А  лишь
это  и  создает  возможность  действий,  оставляющих  след  в  веках.
 Две  революции
 ...Советский  народ  победит  в  этой  войне  потому,  что  и  до  нее  владел
великой  правдой,  не  бессильной,  а  животворящей,  —  он  был  полон  решимости
перестроить  жизнь  к  лучшему  —  во  имя  людей.
 Это  явление,  взрыв  правдолюбия,  повторяется  на  каждом  значительном
рубеже  эпох.  Вначале  французская  революция  во  многом  была  похожа  на  более
позднюю,  русскую.  Тогда  вовсе  не  сразу  стало  ясно,  что  власть  одного  класса
сменилась  властью  другого  класса,  и  только.  Разумеется,  французам,  у  кото¬
рых  еще  не  было  нашего  опыта,  трудно  было  представить  себе,  во  что  превра¬
тится  свобода,  если  останутся,  с  одной  стороны,  собственники,  а  с  другой  —
неимущие...
 Французская  революция  провозгласила  права  человека.  Будет  ли  он  обла¬
дать  ими  на  самом  деле  —  это  уж  зависит  от  каждого.
 На  старте  перед  прыжком  в  жизнь  все  равны.  Но  попробуй  пробейся,  если
ты  родился  в  нищете,  если  тебя  оставили  коснеть  в  невежестве,  если  ты  обездо¬
лен,  да  еще,  чего  доброго,  темнокож!
 Новая  революция  зовется  социалистической,  потому  что  первым  делом,
несмотря  на  все  практические  трудности,  она  установила  равенство.
 124

Первым  делом  революционная  Россия  уравнивает  в  правах  свои  народы.
В  ее  пределах  обитают  кавказская  раса  и  многие  другие.  Но  различия  в  их
положении  больше  нет.
 Высокоразвитые  народы  не  занимают  особого  положения,  не  пользуются
никакими  привилегиями.  Национальные  республики,  каждая  со  своим  составом
населения,  имеют  собственные  конституции.  Они  сохраняют  родной  язык,  и
хотя  там  изучают  русский,  но  он  не  является  главенствующим.
 Факты  свидетельствуют,  что  люди,  прежде  не  знавшие  равенства,  подчиняв¬
шиеся  государству  лишь  в  силу  инерции,  добровольно  выполняют  свои  граж¬
данские  обязанности,  как  только  каждый  получает  те  же  права,  что  и  другие.
Долг  перед  родиной  сразу  становится  чем-то  неизмеримо  большим,  чем
тягостная  повинность.  Родина  перерастает  сентиментальное  понятие,  которым
была  для  нас  прежде.  Она  близка  нам,  как  пашня  у  нашего  дома.  И  тогда  ее  за¬
щищают  с  такой  страстью,  так  беззаветно,  как  если  бы  она  и  вправду  была  нашей
пашней.  Это  наша  родина,  в  которой  нет  больше  неравенства...
 Когда  французская  революция  еще  только  думала  о  равенстве,  одна  мысль
о  нем  сделала  нацию  непобедимой.  Сколь  же  непобедима  другая  нация,  которая
добивается  равенства  и  осуществляет  его  на  практике  —  трудовое  равенство
разных  народов.  В  Советском  государстве  нет  противоречия  между  равенст¬
вом  и  свободой.  Равенство  —  основа  свободы,  самая  действенная  попытка
осуществить  ее  на  деле.  Доказательством  от  противного  служит  напавший  на
Советский  Союз  враг.  Этот  враг,  немец,  сделал  неравенство  народов  своим
оружием.
 Полной  противоположностью  друг  другу  явились  Германия,  объятая  расо¬
вым  психозом,  и  Советский  Союз,  опытное  поле  равенства  народов.  Вот  оно,
самое  главное!..
 Советское  государство  отрицает  слишком  резкое  имущественное  различие  и
чрезмерный  личный  комфорт.  И  уж  конечно,  начисто  отрицает  какое  бы  то  ни
было  расовое  превосходство.  Коммунизм  опирается  на  более  широкую  основу,
чем  чисто  экономическая.  Он  способен  дать  настоящее  равенство  всему  чело¬
вечеству.
 Враги  —  немцы  в  их  сегодняшнем  обличии  —  твердят,  что  социализм  в
Советском  Союзе  принижает  людей,  что  он  служит  признаком  врожденного
рабства.  Ничего  подобного!  Для  Советского  Союза  социализм—  это  путь  к
полному  освобождению,  гораздо  большему,  чем  только  экономическое.  Через
равенство  к  свободе  —  вот  что  пытаются  осуществить  в  Советском  государстве.
А  это  попытка  совсем  иная,  чем  та,  другая,  немецкая.
 Все,  что  гитлеровцы  называли  антибольшевизмом,  все,  чем  обманывали
напуганных  собственников,  никогда  не  было  заботой  о  собственности  другого.
Противники  равенства  прежде  всего  восстают  против  уравнения  в  правах
богатых  и  бедных.  Они  усматривают  в  этом  восстание  против  природы  и  обще¬
ства.  Что  касается  природы,  то  к  различиям,  установленным  людьми,  она  отно¬
сится  с  царственным  пренебрежением.  А  общество?  Если  оно  не  стремится
к  равенству,  для  чего  оно  вообще  существует?  Тогда  уж  лучше  неприкрытая
анархия.
 125

Какими  окажутся  результаты  русской  революции?  Откуда  мне  знать!  Дума¬
ется,  они,  как  все  земное,  будут  меняться  с  приходом  каждого  нового  поколе¬
ния.  Но  революция,  по  существу,  непоколебима.  Она  завладела  средствами
производства  и  держит  их  крепко.  Нет  ни  малейших  признаков  того,  что  тут
хоть  что-нибудь  изменится.  Многие  возлагают  все  свой  надежды  на  вторую
мировую  войну.  Они  полагают,  что  эта  война  должна  изменить,  а  вернее,  как
бы  им  хотелось,  отбросить  экономику  Советского  Союза  далеко  назад.  Вот
тогда  в  Этой  стране  появятся  снова  бедные  и  богатые.
 Да  они  и  теперь  уже  есть.  Однако  я  убежден,  что  человек,  которому  за
заслуги  в  области  духовного  воспитания  масс  присвоено  звание  народного
артиста,  должен  получать  большую  заработную  плату,  чем  обыкновенный  тех¬
ник,  обладающий  знанием,  но  не  людей,  а  машин.  Разумеется,  все  должны  полу¬
чать  плату  по  справедливости,  и  уж  тем  более  масса  трудящихся,  несущих  в
своих  руках,  на  согбенных  своих  плечах  все  общественное  благосостояние.
Богачи  и  нищие!  Вот  это.  явно  противоречило  бы  смыслу  социальной  револю¬
ции,  вернее,  всякой  настоящей  революции.  И  Советы  знают  это  лучше,  чем  кто
бы  то  ни  было.
 Противоречие,  которое  еще  существует,  будет  устранено.  Но,  разумеется,
его  труднее  устранить,  когда  захватчик  прерывает  грандиозное  строительство  в
стране,  которая  сумела  обеспечить  работой  всех  своих  граждан.  Беспощадная
трехлетняя  война,  которую  не  хотел,  но  предвидел  Советский  Союз  и  в  которой
он  так  героически  выстоял,  конечно,  уничтожила  многие  результаты  двадцати¬
летнего  планомерного  труда.
 Война  истребила  столько  жизней  в  Советском  Союзе,  что  этого  не  вынесло
бы  никакое  другое  государство.  (Германия,  понесшая  столько  же  потерь,  пой¬
мет  слишком  поздно,  что  они  невозместимы.)  Эта  война  нанесла  такой  ущерб
национальному  достоянию,  что,  думается,  его  не  восстановишь  и  в  сто  лет.
Однако  Советский  Союз  уже  доказал,  что  он  способен  создать  за  двадцать  лет.
Пусть  только  кончится  война,  вы  увидите,  что  народы  Советского  Союза  сразу
же  примутся  за  работу.  Потому  что  советские  солдаты  полностью  сохранили
моральное  здоровье.
 Руководители  Советского  государства  позаботились,  чтобы  его  граждане
не  только  производили  больше  продукции,  но  и  больше  думали.  В  Германии
вот  уже  десять  лет  думают  мало,  а  власти  принимают  самые  беспощадные  меры
к  тому,  чтобы  там  вообще  перестали  думать.  После  войны  всем  станет  ясно,  что
быстрее  поднимется  тот,  кто  научился  мыслить,  —  впрочем,  может  быть,  это
ясно  уже  и  сейчас.
 ...Советский  Союз  отступить  не  может.  Это  было  бы  не  временным  отсту¬
плением,  как  некогда  во  Франции,  а  концом.  Обобществленную  собственность,
превращенную  в  частную,  нельзя  национализировать  вторично.  Это  не  буржуаз¬
ная  пресса,  которую  то  зажимают  в  тиски,  то  объявляют  свободной.
 Для  страны  социалистической  революции  отступление  означало  бы  войну,
чрезвычайно  кровавую,  которая  привела  бы  к  гибели  не  только  эту,  но  любую
другую  страну.  Экономика  перешла  бы  в  частные  руки,  но  вовсе  не  в  руки
местного  населения.  И  в  результате  в  стране  воцарились  бы  чужеземцы.
 126

Просто  смешно  допустить  такую  мысль,  потратить  хотя  бы  несколько  строк
на  такое  бессмысленное  предположение  сейчас,  когда  Советский  Союз  так
яростно  защищается  от  врага.  Он  так  превосходно  защищается,  потому  что  уже
доказал  своим  народам,  как  прекрасна  социалистическая  свобода.  Народы
Советского  Союза  защищают  его  так  преданно  и  самозабвенно,  потому  что
хотят  отстоять  свободу  своей  страны.  А  Советы  —  это  их  страна  и  их  свобода.
И  в  их  войне  с  врагом  сражается  опыт,  накопленный  за  четверть  века.
 Немцы  защищают  —  вернее,  будут  защищать  вплоть  до  скверного  своего
конца...  —  немцы  вообще  ничего  не  защищают.  Никто  не  угрожал  ни  им,  ни  их
стране.  Они  сами  явились  агрессорами  по  отношению  ко  всем  другим  странам,
и  они  стали  ими  единственно  потому,  что  их  фюрер  «всегда  прав».  Ну  что  ж,
тогда  остается  в  полном  отчаянии  драться  дальше.
 На  стороне  советских  народов  —  их  родины,  их  идей,  их  строя  —  правота
абсолютная.  Вот  что  вдохновляет  их  на  невероятный  труд,  на  фантастические,
чудовищные  жертвы,  которые  они  приносят  с  такой  простотой.  На  таких
высотах  сражается  только  народ,  защищающий  свою  революцию.  Нужно  было
выстоять  и  победить  в  гражданской  войне,  чтобы  нация,  вложившая  в  эту
борьбу  всю  свою  душу,  теперь  смогла  изгнать  ненавистного  захватчика  из
своей  страны.  Как,  и  этот  еще?  Гони  его!
 До  этого  вторжения  советскому  народу  приходилось,  в  самом  начале  рево¬
люции,  иметь  дело  с  первыми  ее  врагами,  с  мятежными  генералами  старого
режима,  вступившими  в  союз  с  экспедиционными  армиями  чужеземцев.  Все
властители  Европы,  как  некогда  Священный  союз,  были  исполнены  решимости
уничтожить  очаг  революции  прежде,  чем  будет  слишком  поздно.  Воспоминания
эти  надолго  остались  в  памяти  советских  людей.  Они  говорят:  «Не  бойтесь
ужасов  этой  войны,  нам  грозила  гораздо  большая  опасность  тогда,  в  самом
начале,  когда  мы  были  еще  слабы».
 Советские  люди  справились  с  самыми  ранними  своими  врагами,  которые  из
страха  перед  мировой  революцией  надеялись  уничтожить  Октябрьскую  револю¬
цию.  Одного  этого  достаточно,  чтобы  всем  стало  ясно:  никакой  более  поздний,
явно  опоздавший  захватчик  не  сможет  завоевать  государство  рабочих  и
крестьян.  Он  давно  уже  потерял  о  нем  представление.  Как  бы  чудовищны  ни
были  его  жестокость  и  его  коварство,  советские  люди  неизбежно  победят.
 Разум
 Симпатии,  которыми  пользуется  за  рубежом  Советский  Союз,  принадлежат
почти  без  исключения  идее,  идее  по-новому  понятой  свободы.  Только  полные
тупицы  видят  в  революции  XX  века  одну  материальную  ее  сторону.  В  про¬
грамме  социализма  значится  национализация  средств  производства,  и  она  дей¬
ствительно  осуществлена.  Следовательно,  считают  критики,  задача  революции
выполнена.
 Да,  если  бы  все  этим  и  ограничилось,  если  бы  у  экономической  реформы  не
было  никаких  духовных  предпосылок  и  никаких  моральных  последствий  —  все
 127

равно  значение  ее  было  бы  очень  велико,  но  оно  вовсе  не  обязательно  было  бы
положительным.  Ведь  государство  может  точно  так  же  и  даже  гораздо  боль¬
ше,  чем  хозяева  частных  монополий,  употреблять  во  зло  экономическую  власть
над  людьми.  Да  и  почему  бы  ему  не  злоупотребить  этой  властью,  раз  власть
государственная,  социальная,  политическая  и  военная  так  часто  употребля¬
лась  во  зло.
 Результаты  реформ  —  не  обязательно  революционных  —  целиком  зависят
от  духовного  уровня,  на  котором  они  возникли.  Какова  предшествующая
история  данной  нации,  ее  деяния,  ее  учения?
 Социалистическая  революция  победила,  и  Советский  Союз,  ее  детище,
существует,  потому  что  оба  они  родились  в  духовной  борьбе.  Но  духовные
битвы  начинаются  в  тишине,  хотя  последствия  их  вызывают  громовой  шум.  Сто
лет  великой  русской  литературы  были  той  духовной  революцией,  которая  пред¬
шествовала  революции  социалистической.
 Старая  Россия  поддавалась  влиянию  идей.  Этому  способствовало  ее
социальное  расслоение  —  патриархальный  уклад  и  чудовищная  оборотная  сто¬
рона  этого  уклада.  Мир  униженных  был  так  близко,  что  оставалось  просто
прикоснуться  к  нему  и  отображать.  К  тому  же  государство  проявляло  —
правда,  только  по  отношению  к  литературе—  некоторую  терпимость.  Обще¬
ство  добилось  этой  терпимости  у  власть  имущих  —  наверно,  потому,  что  литера¬
тура,  как  они  полагали,  служила  украшением  одряхлевшего  строя,  —  впрочем,
эта  терпимость  время  от  времени  нарушалась  строгими  репрессиями.  При  всем
том  старая  Россия  была  той  почвой,  на  которой  произросла  эта  великая  литера¬
тура.  Горячее  сочувствие  принадлежало  ей  одной.  Без  нее  жизнь,  которую  там
влачили,  была  бы  лишена  всякого  интереса  и  тем  более  перспектив.  Но  в  России
была  литература  и  была  музыка,  наполненная  предчувствием  того,  что  наступит
время,  которое  предъявит  новые  требования.  И  первое  из  этих  требований  —
правда,  голая  правда  о  человеческом  существовании,  не  просветленном  ничем,
кроме  веры  и  сострадания.
 Русская  литература  XIX  века  —  явление  грандиозное  и  такой  созидатель¬
ной  мощи,  что  нам,  привыкшим  к  упадочничеству  и  ущербности,  с  трудом
верится,  что  мы  ее  современники.  Многое  из  прочитанного  и  услышанного  мы
поняли  или  домыслили  уже  позднее.  Я  слушаю  марш-скерцо  Чайковского,  и
мне  слышится  откровенная  насмешка  над  застарелым  милитаризмом,  над  хва¬
стливым  маскарадом,  которому  суждено  превратиться  в  кровавую  баню,  но
который  все-таки  смешон,  как  старомодная  дуэль.
 А  как  мы  читали  Достоевского?  А  Толстого?
 Мы  читали  их  с  трепетом,  читали,  широко  открыв  глаза,  боясь  упустить
хоть  одну  мысль,  хоть  один  образ,  и  слезы  благодарности  были  нашим  ответом.
От  Пушкина  до  Горького  русские  романы  составили  непрерывную  цепь,  они
учили  нас  глубочайшему  познанию  человека,  его  слабостей,  его  жестокости,  его
неосуществленного  призвания,  и  мы  восприняли  их  именно  как  учение.
 Народ,  общество,  со  всеми  его  градациями,  учились  на  этих  книгах  не
напрасно.  Если  неправый,  пусть  только  в  этот,  один-единственный  раз,  читая
только  эту  страницу,  почувствовал,  как  в  нем  заговорила  совесть,  если  в  другой
 128

раз,  может  быть,  на  этой  самой  странице,  угнетенный  вскипел  от  ярости,  значит,
ничто  не  легло  в  землю  бесплодно,  ничто  не  осталось  напрасным.  Эти  книги
объединяли  всех.  Обладает  ли  народ  доброй  волей,  способен  ли  он  отклик¬
нуться  на  людское  горе?  Об  этом  свидетельствует  его  отношение  к  литературе.
Иногда  литература  становится  достоянием  только  той  части  общества,  к
которой  относятся  с  пренебрежением  или  считают  подозрительной  с  точки
зрения  ее  национальной  принадлежности.  Бывает  и  так,  что  собственная
великая  литература  пользуется  только  формальным  уважением.  (И  то  и  другое
мы  наблюдали  в  Германии,  в  те  самые  десятилетия,  когда  русская  литература
стала  величайшим  делом  всего  общества.)
 ...В  конце  прошлого  века  русская  литература,  эта  революция,  запечатлен¬
ная  в  книге,  завоевала  бессмертие  и  в  среде  западной  интеллигенции.  Я  еще
помню  совершенно  неповторимое  впечатление,  произведенное  на  нас  «Крейце-
ровой  сонатой»,  этой  заповедью  целомудрия,  которой  теперь,  через  тысячу  лет,
Толстой  вернул  ее  полное  и  святое  значение.  Нам  сделалось  жутко,  даже  самый
неверящий  испугался,  хотя  ему  и  казалось,  что  он  снисходительно  улыбается.
Действенная  мораль  (а  ведь  еще  совсем  недавно  проповедь  Ницше  лишила  нас
последних  ее  остатков)  ворвалась  к  нам  нежданно-негаданно.  Она  произвела
грандиозное  впечатление  даже  на  тех,  кто,  как  правило,  ничего  не  читает.
«Крейцерова  соната»  —  одно  из  чудес  нашего  века.
 Люди,  развитые  духовно,  скоро  поняли,  что  целомудрие,  которого  требует
от  них  писатель,  это  только  часть  чего-то  другого,  что  речь  идет  об  абсолютной
чистоте,  о  нравственно  чистой  жизни,  о  правде,  о  правде!  Пусть  будет  что  будет!
Пусть  больше  вообще  ничего  не  будет!  И  в  это  же  время  явилось  еще  одно
знамение,  столь  же  важное  и  столь  же  сильное  —  дело  Дрейфуса.  В  этой  своей
битве  за  правду  французская  интеллигенция  осталась  одинокой  и  окруженной
ненавистью,  несмотря  на  то  что  совесть  многих  была  взбудоражена,  а  западный
мир  глубоко  потрясен.  В  этом  классическом  случае  социальные  факторы  не
позволили  вынести  справедливого  решения.  Тогда  правда  выступила  в  поход,
но,  придя  к  цели,  задохнулась  под  лавровыми  венками.
 Русские,  их  блистательные  романисты,  были  в  лучшем  положении.  Если
только  беспримерное  страдание,  страдание  «мертвого  дома»,  страдание  от
общей  извращенности  и  собственной  тоже,  даже  страдание  от  правды,  кото¬
рая  во  что  бы  то  ни  стало  должна  победить,  может  означать  лучшее  положение.
Зато  они  нашли  прибежище  в  уважении  бесчисленных  безвестных  читателей,
которые  только  в  этот,  только  в  этот  единственный  раз  на  протяжении  жиз¬
ни  многих  поколений,  убедились  в  том,  что  познание  и  нравственная  воля  мо¬
гут  победить,  что  успех  не  всегда  выпадает  на  долю  низменной  хитрости  и  ко¬
варства.
 Октябрьская  революция  осуществила  все,  что  выносила  в  себе  русская  лите¬
ратура  целого  столетия.  Это  факт.  Его  подтверждает  вся  интеллигенция
нашего  времени...
 Понятие  человека  одухотворенного,  интеллигента,  включает  в  себя  весь  род
людской...  Интеллигентом  может  быть  и  крестьянин.  Советский  Союз  стремит¬
ся  —  и  это  совершенно  ясно  сказано  в  его  программе  —  дать  высшее  образо¬
 129

вание  рабочим,  стоящим  у  станков.  Неужели  это  делается  только  для  того,
чтобы  повысить  производительность  труда?  Нет,  каждый  человек  должен  расти,
и  он  будет  расти,  как  только  научится  мыслить.
 Социализм  не  выдумка  инженеров  или  экономистов.  Фурье,  Сен-Симон,
отец  Анфантен  вовсе  не  были  ими.  Маркс  —  философ  факта.  Ленин  —  мысли¬
тель  и  в  то  же  время  человек,  осуществивший  социализм  на  деле.
 Сейчас  мне  хочется  коснуться  одного  удивительного  и  поучительного  собы¬
тия  (разумеется,  это  было  до  войны),  я  говорю  о  съезде  писателей.
 Москвичи  и  множество  съехавшихся  к  ним  представителей  разных  народов
с  жгучим  интересом  выслушали  доклад  Максима  Горького,  подводящий  итоги
целому  плодотворному  столетию  и  открывающий  столь  же  плодотворное  новое.
Народ  с  полным  правом  воспринял  выступления  своих  писателей  как  выра¬
жение  собственных  мыслей...
 Я  вспомнил  об  этом  съезде,  когда  в  один  прекрасный  день  некий  деловой
человек,  бывший  член  правления  одного  из  лондонских  банков,  сделал  неожи¬
данное  признание  (третий  присутствовавший  молчал  и  слушал).  Вот  что
примерно  сказал  деловой  человек:  «Если  бы  революция  не  осуществила  все
самые  заветные  мечты  человечества,  если  бы  то,  что  она  совершила,  имело
только  временное  значение,  она  была  бы  совершенно  бессмысленна».  Он
помолчал,  в  глазах  его  отразилось  раздумье.  И  уже  тише  добавил:  «Нет,  видно,
смысл  в  ней  есть».
 Человек,  занятый  только  практическими  делами,  обычно  говорит  не  все,  что
он  думает,  он  удерживает  слова,  уже  готовые  сорваться  у  него  с  языка.  (Да  к
тому  же  здесь  присутствовал  еще  третий.)  Этот  интеллигент  открыл  нам  все,  что
было  у  него  на  душе.  Но  кто  пришел  к  пониманию  революции  первым?  Да,
поразмыслим  как  следует,  кто  же  все-таки  пришел  первым?
 В  русской  избе  в  долгие  вечера,  при  свете  лучины  сидел  крестьянин  и  читал
вслух  другим  крестьянам  —  и  было  это  в  тысячу  вечеров  и  в  тысячах  изб.  И
всегда  находился  только  один,  самоучкой  постигший  грамоту,  ибо  учили  грамо¬
те  тогда  далеко  не  всякого.  И  читал  грамотей,  к  примеру,  рассказы  графа  Льва
Толстого,  знатного  барина,  который  *  писал  про  то,  что  необходимо  знать
крестьянам.
 Грамотей  читал  рассказ  «Много  ли  человеку  земли  нужно».  Вот  кружит
человек,  обегая  поле,  которое  хочется  ему  получить.  Ему  обещали  столько
земли,  сколько  смогут  за  день  обежать  его  ноги.  Жадность  человека  не  знает
предела,  он  бежит  и  бежит,  лицо  его  багровеет,  потом  белеет  как  снег,  а  он  все
бежит.  Задыхается,  сердце  его  замирает,  а  он  все  бежит  и  бежит  и  наконец
падает.  Тут  же  его  и  хоронят.  Шесть  локтей  было  в  нем  росту.  Шесть  локтей
земли  и  нужно  человеку.
 Вот  оно,  с  чего  все  началось.
 Эта  притча  такой  силы,  такой  беспощадности,  что  ее  мог  придумать
Христос,  доказывает,  сколь  тщетно  богатство  и  сколь  преходяща  жизнь,
которой  не  следует  жертвовать  ради  него.  Множество  подобных  истин  утверж¬
дает  революция,  если  только  народ  способен  прислушаться  к  ним.  Он  способен,
ибо  революция  жила  в  нем  задолго  до  своего  начала.
 130

Да,  вот  оно,  начало.  И  западные  интеллигенты,  сумевшие  понять,  что  это
так,  склоняются  перед  революцией.  Многие  приветствовали  революцию  сразу,
принимая  ее  на  веру  и  с  некоторой  самонадеянностью  допуская,  что  она  совер¬
шается  ради  них.  Не  они  были  далеки  от  ее  истоков.
 Другие,  быть  может,  более  скромные,  отвергали  революцию,  не  поняв  ее.
Я  знаю,  чтб  потом,  шаг  за  шагом,  убеждало  их:  глубокий  изначальный  разум
революции...
 То,  к  чему  наконец  пришли  мы,  а  с  нами  настоятель  Кентерберийского
собора  в  лондонский  банкир,  к  этому  еще  шестьдесят  лет  назад  пришли  русские
крестьяне,  когда  в  избе,  при  свете  лучины  слушали  притчу,  которую  им  читали.

Пьер
КУРТ  АД
 Пьер  Куртад  (1915-1963)  —  французский  писатель  и  журналист.
Член  ФКП  с  1954  г.  В  период  фашистской  оккупации  Франции
редактировал  Информационный  бюллетень  Сопротивления.  С
1960  г.  был  корреспондентом  «Юманите»  в  Москве.  Мы  публи¬
куем  фрагмент  из  книги  П.  Куртада  «Эссе  об  антисоветизме»
(1946).
 ЭССЕ  ОБ  АНТИСОВЕТИЗМЕ
 Мне  помнится  прекрасный  летний  день  1943  года,  проведенный  в  одном  из
замков  Гаскони  —  настоящем  замке;  из  распахнутых  балконных  окон  была
видна  просторная  лужайка,  а  на  лужайке  четыре  лошади  —  настоящие
замковые  лошади,  в  попонах  и  с  заплетенными  гривами.
 В  этом  замке  имелись  Владелец  и  Владелица.  Владелец  замка  был  голлист.
Он  был  голлист  по  темпераменту,  по  традиции  —  в  его  роду  все  всегда  были
противниками  врагов  Франции,  тут  уж  ничего  не  скажешь,  —  а  также  потому,
что  он  не  любил  Петена.  Поток  тошнотворной  «доблести»,  заливавший  нашу
страну,  был  ему  отвратителен.  Я  знаю,  что  порой,  взирая  на  рушащийся  вокруг
него  мир,  он  воображал  себя  вельможей  XVIII  века,  скептичным,  лишенным
иллюзий  и  сознающим,  что  революция  была  неизбежна.  Напрасны  все  попытки
повернуть  вспять  течение  вод.  Его  предки  никогда  и  не  пытались  это  сделать:
они  стали  на  сторону  Революции,  потом  на  сторону  Империи,  потом  монархии,
потом  Третьей  республики,  —  они  отдались  на  волю  истории.  В  конце  концов,
ведь  замок  оставался  на  месте,  и  прекрасные  лошади  тоже,  и  на  землях,  которые
на  протяжении  четырех  столетий  не  меняли  хозяина,  слышалось  отдаленное
гудение  молотилки.  Слуги  носили  настоящие  ливреи,  настоящие  короткие
штаны  и  настоящие  белые  чулки.  И  ни  у  кого  не  возникало  желания  над  этим
смеяться.  В  библиотеке,  на  книжных  полках,  стояли  тома  великой  «Энциклопе¬
дии»  и  сочинения  Вольтера  в  Кейльском  издании.
 Странное  положение  либерального  вельможи  во  времена  Петена,  вельмо¬
жи,  взявшего  сторону  народа  против  грошового  маршала,  по  глупости
воскресившего  себе  на  потребу  монархический  листок  «Мы»,  —  это  положе¬
ние  стоило  риска  попасть  в  тюрьму,  или  даже  чего-нибудь  похуже,  потому  что
Владелец  замка  был  человек  храбрый.  Под  скатами  крыши  у  него  располо¬
жился  наблюдательный  пункт  мятежников,  и  позднее  на  замковые  лужайки
 132

падали  белые  ромашки  парашютов,  а  на  вековых  соснах  качались  контейнеры.
Так  что  это  были  не  шутки.
 Когда  мы  пили  ликеры,  Владелец  замка  взглянул  на  часы,  встал,  затворил
балконные  окна,  и  мы  с  благоговейным  вниманием  прослушали  сводку  Верхов¬
ного  командования  Красной  Армии.  То  была  хорошая  сводка,  извещавшая
о  победах.  Слова  «Смерть  немецким  оккупантам!»  звучали  обещанием  осво¬
бождения.
 —  Какая  армия!  —  сказал  Владелец  замка.  —  Какая  страна,  какой  дух
самопожертвования!
 На  Западе  почти  невозможно  было  представить  себе  что-либо  подобное.
Может  быть  большевизм  —  это  современная  форма  героики?  Теперь,  после
того,  как  мы  все  это  увидели,  стало  допустимо  быть  большевиком...
 Бывшие  подписчики  «Ами  дю  Пёпль»  отмечали  на  карте  России  красными
флажками  и  бечевкой  изменение  линии  фронта,  священники  молились  за
победу  генералов-безбожников,  а  бывшие  муниципальные  советники,  радикал-
социалисты,  грезили  меховыми  папахами  и  длинными  шинелями,  ниспада¬
ющими  на  мягкие  сапоги;  господин  Черчилль  приветствовал  «своего  друга,
великого  полководца  маршала  Сталина»,  с  конвейеров  британских  заводов  схо¬
дили  танки,  украшенные  серпом  и  молотом  и  носящие  славное  имя  «Сталин¬
град».
 Какие-нибудь  наивные  души  могли  в  этот  момент  подумать,  что  победой  в
великой  битве,  которую  ему  пришлось  вести  против  всего  мира  начиная  с  1917
года,  что  упорством,  гигантскими  усилиями,  пролитой  кровью  Советский  Союз
завоевал  уважение  даже  у  своих  врагов.
 Не  тут-то  было.  Те  же  самые  люди,  которых  нацистский  гнет  поставил  на
много  лет  в  зависимость  от  новостей  с  Восточного  фронта  и  для  которых
географическая  карта,  куда  они  втыкали  красные  флажки,  сделалась  поистине
образом  судьбы,  уже  через  два  года  забыли,  чем  они  обязаны  народам  Совет¬
ского  Союза.  Как  только  опасность  миновала,  они  начали  воротить  нос  в
сторону,  и  тот,  кто  в  1942  году  дрожал  при  известии  о  падении  маленького
города  на  Украине,  теперь,  в  1946  году,  упивается  антисоветскими  статьями,  от
каких  не  отказалась  бы  гитлеровская  пропаганда.
 Политика  —  это  не  вопрос  чувств.  И  подобный  феномен  не  был  бы  столь
поразителен  и  знаменателен,  если  бы  в  нем,  как  в  капле  воды,  не  отражалась
позиция  капиталистического  мира  по  отношению  к  СССР  на  протяжении
долгих  лет:  это  позиция  дружественная  постольку,  поскольку  СССР  рассматри¬
вается  как  необходимое  вспомогательное  оружие  в  борьбе  западных  наций
против  крайних  форм  империализма  —  итальянского  фашизма,  национал-
социалистского  пангерманизма,  японского  империализма.  Как  только  угро¬
за  ослабевает,  СССР  опять  становится  врагом  номер  один  и,  как  ни  в  чем
не  бывало,  возобновляется  распространение  лжи  и  начинается  новая  серия  про¬
вокаций.
 Действительно,  целых  29  лет  антисоветизм  был  двигателем  всех  дипломати¬
ческих  начинаний  капиталистических  держав,  но  он  принимал  различные  фор¬
 133

мы,  причем  открытое  военное  вмешательство  было  отнюдь  не  самой  опасной  из
них.
 В  начале  —  потому  что  враждебность  капиталистического  мира  к  русской
Революции  обнаружилась  мгновенно  —  антисоветизм  проявился  попросту  в
вооруженной  интервенции.  Интервенция  потерпела  провал,  и  с  тех  пор  рвение
поборников  военного  вмешательства  развивалось  обратно  пропорционально
могуществу  молодой  Советской  республики.  Крушение  их  планов  и  разгром
белых  привели  к  началу  новой  политики  держав  по  отношению  к  СССР.
 Существенная  особенность  этой  политики  состояла  в  признании  факта
существования  Советского  государства  (ничего  другого  и  не  оставалось!)  и
установления  с  ним  деловых  отношений,  но  в  то  же  время  все  дипломатические
усилия  капиталистических  стран  были  направлены  на  изоляцию  молодого
Советского  государства  от  всего  мира  —  пресловутая  политика  «санитар¬
ного  кордона».
 Параллельно  всячески  облегчался  подъем  Германии,  чтобы  сделать  ее  про¬
тивовесом  советскому  влиянию,  повсюду  преследовались  компартии  и  при
помощи  ряда  провокаций  возбуждалось  недоверие  к  Советскому  Союзу;  под
продажными  перьями  буржуазных  журналистов  родился  целый  антисовет¬
ский  фольклор.  Это  эпоха  «человека  с  ножом  в  зубах»  и  «большевистского  лю¬
доедства».
 В  следующий  за  этим  период  Советская  Россия  сумела  постепенно  выйти  из
изоляции;  не  потому,  разумеется,  что  в  каком-то  смысле  изменились  чувства  к
ней  капиталистического  мира,  а  просто  потому,  что  под  давлением  обществен¬
ного  мнения  демократических  масс  и  ввиду  быстрого  подъема  Германии  неко¬
торые  государства,  как,  например,  Франция,  вынуждены  были  вернуться  к
политике  традиционных  союзов.  В  те  годы  антисоветизм,  по  видимости,
несколько  поколебался.  Говорю  —  по  видимости,  так  как,  желая  использовать
Россию  против  постоянной  угрозы  пробуждения  пангерманизма,  западные  дер¬
жавы  в  то  же  время  искали  путей  повернуть  эту  угрозу  к  Востоку  и  для  этого
изолировать  Советский  Союз.  Пакт  Локарно  гарантировал  границы  западных
стран  и  самой  Германии,  но  развязал  ей  руки  в  отношении  Польши  и  Чехосло¬
вакии.  Разрыв  Запада  с  Востоком  был  официально  освящен.  Еще  яснее  это
стало,  когда,  после  прихода  к  власти  в  Германии  национал-социализма,  пакт
Четырех,  заключенный  между  Францией,  Великобританией,  Италией  и  Гер¬
манией  (прообраз  «Западного  блока»),  выбросил  СССР  из  европейского  сооб¬
щества.
 Правда,  западные  политики  рады  были  бы,  чтобы  и  волки  были  сыты  и
овцы  целы,  —  Россию  приняли  в  Лигу  Наций;  но,  пока  в  Женеве  перед  ней
разыгрывали  комедию,  которая,  впрочем,  ее  не  обманула,  исподтишка  готови¬
лись  к  осуществлению  обширного  плана,  того,  что  чуть  не  удался  в  1939  году.
 Капиталистические  государства  поддерживали  национал-социализм  в  Гер¬
мании,  потому  что  хотели  иметь  гарантию  против  революционных  движений  и
надеялись,  что  конечный  конфликт,  который  противопоставит  Советское  госу¬
дарство  его  естественному  противнику,  будет  разрешен  за  счет  одного  лишь
 134

СССР.  Теперь  антисоветизм  имел  в  своем  распоряжении  цельную  доктрину
«Майн  кампф»  и  постоянную,  готовую  к  вторжению  вооруженную  силу.
 СССР  вовремя  разгадал  намерения  своих  скрытых  врагов.  Германии  в
конечном  счете  пришлось  сражаться  на  два  фронта.  На  протяжении  этой  долгой
борьбы  Россия  пролила  потоки  крови  своих  сыновей  не  только  ради
собственной  защиты,  но  также  и  ради  свободы  всего  мира,  который  был
поставлен  на  край  гибели  двадцатью  годами  коварной  политики  антисоветизма.
 Историческая  необходимость  союза  против  Германии  принудила  тогда
капиталистические  страны  приглушить  проявления  антисоветизма  (именно  в
этот  момент  наш  Владелец  замка  в  Гаскони  приветствовал  армию  пролетариа¬
та),  но  не  следует  думать,  будто  не  готовилсЗ  уже  новый  заговор,  чтобы  ограни¬
чить  результаты  советской  победы,  на  которую  смотрели  как  на  неизбежное
зло.  Характер  использования  польского  правительства  в  Лондоне  и  войск
Андерса,  затяжки  с  открытием  второго  фронта,  двусмысленная  позиция  Аме¬
рики  по  отношению  к  Финляндии  —  все  это  показывало,  что  определенные
международные  круги  по-прежнему  рассматривают  СССР  как  потенциального
противника.
 Едва  на  полях  сражений  в  Европе  отгремел  последний  пушечный  выстрел,
как  антисоветский  заговор  сбросил  маску.  Вначале  осторожно,  а  теперь  —
почти  открыто.  Речь  Черчилля  в  Фултоне  подхватила  темы  его  лондонских
речей,  произнесенных  двадцатью  семью  годами  ранее,  когда  он  был  побор¬
ником  интервенции.
 Все  началось  сначала:  те  же  маневры,  те  же  интриги,  та  же  комедия.  И  вот
уже  у  германских  нацистов  снова  затеплилась  надежда.  Антисоветизм  даже
усовершенствовался:  теперь  он  не  только  обвиняет  СССР  во  всех  революцион¬
ных  грехах,  но  и  взваливает  на  него  ответственность  за  пороки  капитализма.
Начались  разговоры  о  «советском  империализме».  И  вот  Великобритания  с  ее
империей  и  Соединенные  Штаты  с  их  атомной  бомбой  изображаются  как
бедные,  невинные  маленькие  нации,  коим  угрожает  длань  «Вечного  Царя».
 В  апреле  1946  года  английский  писатель  Артур  Кестлер,  недавно
проливший  воду  на  мельницу  антисоветизма  своей  книгой  «Нуль  и  бесконеч¬
ность»,  которую  залпом  проглотила  «революционная»  интеллигенция  с  буль¬
варов  Сен-Жермен  и  Мэйфэр,  напечатал  в  социалистическом  еженедельнике
«Трибьюн»  любопытную  статью,  где  требует  всемирного  психологического
разоружения.
 Этот  странный  персонаж,  еще  вчера  вечером  искавший  в  зарослях  своего
сада  агентов  ГПУ,  угрожающих  его  жизни,  сегодня  умоляет  вмешаться  и  заста¬
вить  Советский  Союз  по  справедливости  воздать  должное  Западному  миру.
Если  его  послушать,  капиталистические  страны  лишены  в  Советском  Союзе
(в  плане  психологическом)  права  защиты.
 Посмотрим,  за  что  именно  может  воздать  должное  Западному  миру  СССР:
бесконечные  заговоры  и  ложь  на  протяжении  более  чем  трех  десятков  лет,
всяческие  козни,  расторгнутые  договоры,  неизменная  враждебность,  мир,  раз¬
резанный  пополам,  как  яблоко,  —  вот  дело  рук  поборников  антисоветизма.
 Психологическое  разоружение  было  бы  как  нельзя  более  кстати,  но  оно
 135

станет  возможным  только  в  том  случае,  если  мировой  капитализм  откажется  от
некоторых  методов,  которые  вызывают  законное  возмущение  советских  людей.
 В  1917  году  молодая  Советская  республика  предложила  миру  мир,  ей  отве¬
тили  войной.  Когда  хочешь  прекратить  чью-нибудь  ссору,  всегда  нелишне
разобраться,  «кто  начал  первый».
 ...Относительной  безопасностью,  которая  ныне  позволяет  демократии  в
западном  обществе  развиваться  нормально,  вернее  сказать,  избегая  кровавых
конвульсий...  —  этой  безопасностью  мы  обязаны  гигантским  усилиям  Совет¬
ского  Союза.  Было  бы  неразумно  с  политической  точки  зрения,  да  и  несправед¬
ливо  забывать  об  этом.
 Знамя  Парижской  Коммуны,  служащее  погребальным  покровом  Ленину  в
его  Мавзолее  на  Красной  площади,  —  это  нечто  большее,  чем  символ  братства
и  взаимной  благодарности.

годы
 50...

Пал  САБО
 Артур  ЛУНДКВИСТ
 Джео  БОГЗА
 Халдор  ЛАКСНЕСС
 Жоржи  АМАДУ
 Кришан  ЧАНДАР
 Такажи  Шивашанкара  ПИЛЛАИ
 Лао  ШЭ
 Имре  ДОБОЗИ
 Элен  ПАРМЕЛЕН
 Михаил  НУАЙМЕ
 Карло  ЛЕВИ
 Леон  КРУЧКОВСКИЙ
 Мухаммед  ДИБ
 Алекс  ЛА  ГУМА
 Мухаммед  Ибрагим  ДА  КРУ  Б
 Пьер  ГАМАРРА
 Рокуэлл  КЕНТ
 Михаил  САДОВЯНУ
 Иоганнес  БЕХЕР

Пал
 САБО
 Пал  Сабо  (1893-1970)  —  венгерский  писатель.  Принимал  участие
в  Венгерской  пролетарской  революции  1918-1919  гг.  Лауреат
премий  им.  Йожефа  и  Кошута.  Мы  печатаем  фрагмент  из  книги
П.  Сабо  «Три  недели  в  Советском  Союзе»  (1950).
 ТРИ  НЕДЕЛИ  В  СОВЕТСКОМ  СОЮЗЕ
 Москва...
 Когда  произношу  это  слово,  меня  вновь  и  вновь  пронизывают  чувства  к
этому  городу,  земле,  стране,  народу,  накопившиеся  во  мне  со  времен  юности.
Оживают  древние  предания,  приходят  на  память  произведения  давно  умерших
русских  писателей.  Москва...  С  тех  пор  как  я  научился  читать,  с  верой,  никогда
не  иссякающей,  и  любовью,  никогда  не  убывающей,  читаю  я  русскую  литера¬
туру.  Я  бы  сказал,  что  ею  живу,  ею  мыслю  и  по  ней  стремлюсь  равнять  то,  что
могу  назвать  в  себе  человеком.  Эти  книги  приходили  ко  мне,  столько  испытав¬
шему  человеку,  так,  как  доходит  через  границы  эхо  песен,  несущих  в  себе
радость  или  грусть  народную.  Или  как  вихрь,  захватывающий  птицу,  или  как
ветер,  срывающий  с  дерева  лист.
 Москва...  Я  всегда  чувствовал,  и  сейчас  сильнее,  чем  когда  бы  то  ни  было,
что  этот  город  —  столица  всех  частей  света,  земель  и  народов.  И  сейчас  со
смешанным  чувством  радости  и  почти  физического  наслаждения  понимаю,  что
город  живет  во  мне  как  сердце  мира,  правды,  справедливости,  человечности...
 «Внимание^  говорит  Москва,  говорит  Москва!..»  Звучит,  звенит  голос  в
моих  ушах,  в  крови  —  через  время,  километры,  географические  широты  и
градусы,  ведь  в  начале  сороковых  годов  известия  Московского  радио,  этот
голос  составляли  для  меня  средоточие  всех  моих  надежд,  для  меня,  жившего,
работавшего,  боровшегося,  надеявшегося  тогда  в  деревенской  глуши,  в  одино¬
честве.  С  этим  голосом  Москва  посылала  мне  известие  о  том,  что  жить  стоит,
стоит  готовиться  к  будущему,  ибо  оно  неизбежно  наступит.  Из  головокружи¬
тельной  дали  являлся  этот  голос  в  нашу  маленькую,  с  низким  потолком
комнатку;  мы  садились  перед  радиоприемником,  наклонялись  к  нему,  и,  хотя
дом  и  был  отделен  от  улицы  садом,  приходилось  приглушать  звук.  И  даже  так,
приглушенно,  тихо,  этот  звонкий  и  чистый  голос  не  умещался  в  доме:  выры¬
вался  на  улицу,  наполнял  собою  деревню,  область,  весь  Затиссайский  край.
 139

Ведь  слово  Истины,  каким  бы  оно  ни  было  тихим,  гремит  в  ушах  все¬
го  мира...
 Первые  дни  в  Москве  были,  скорее,  приготовлением  к  большому  учебному
маршруту  по  деревням  и  селам,  но  провели  мы  это  время  не  в  бездействии.
Перед  тем  как  наша  делегация  разделилась  на  группы,  мы  побывали  у  Ленина...
 На  другой  день  в  Министерстве  сельского  хозяйства  СССР  для  нас  был
сделан  доклад,  и  на  третий  день  группы  отправились  по  маршрутам.
 Колхоз...  Это  слово  вибрирует  у  нас  в  ушах  еще  с  вечера,  с  ним  мы  засы¬
паем,  слышим  его  и  ночью  —  может  быть,  его  повторяет  во  сне  кто-нибудь  из
членов  нашей  группы,  или  мне  в  ухо  нашептывает  его  постукивание  колес
мчащегося  поезда,  или  складывается  оно  из  шорохов  ночи.  Не  маленькое  это
дело  для  нас,  для  меня  наконец-то  наяву  осознать,  что  мы  сможем  увидеть
первый  колхоз  в  нашей  жизни.
 Представления  не  имею,  где  мы  можем  находиться,  нелегкое  это  дело:
ориентироваться  в  масштабах  и  географии  Советского  Союза.  Чувство  беско¬
нечности  то  и  дело  спутывает  в  человеке  представления  о  расстояниях.  Если
говорят,  что  это  здесь,  поблизости,  недалеко  от  Москвы,  то  это  может  быть  и
двести,  и  четыреста,  и  шестьсот  километров.
 Наконец,  рассаживаемся  по  автобусам.  У  нашей  группы  только  один  пере¬
водчик,  и  я  смотрю  по  сторонам,  чтобы  не  терять  времени  попусту.  Ведь  если
писатель  не  может  говорить,  он  может  видеть.  И  он  везде  и  повсюду  видит  все
по-своему.  Видит  эти  удивительные  пейзажи,  эту  удивительную  землю,  которая
вроде  бы  равнина  как  равнина,  и  все  же  нечто  иное.  Она  кажется  такой  плоской,
как  ладонь  человека  или  как  стол,  и  вдруг  ее  раскалывает  овраг  головокружи¬
тельной  глубины,  и  на  дне  сверкает  пара  крошечных  ручейков,  склоны  покрыты
ковром  пышной  растительности.  Травы,  цветы,  кустарники.  Сливаясь  с  землею
и  небом,  колышутся  поля  пшеницы  и  подсолнечника,  уборка  урожая  здесь
только  начинается.  Едем  по  грейдеру,  но  дорога  гладкая,  словно  бетоном
покрыта.  В  этих  краях  строить  мощеные  дороги  не  очень-то  легко,  да  и  не
стоит.  Нет  камня.  Если  земля  промокнет  и  ее  покорежат  колеса  машин,  то
пройдет  трактор  с  гребным  щитом,  и  она  вновь  станет  такой  же  гладкой  и  такой
же  твердой,  как  и  была.  Начинаются  редкие  перелесья,  дорога  все  круче  и  круче
заворачивает,  проносимся  через  какую-то  небольшую  деревушку  —  она,  вероят¬
но,  недалеко  от  колхоза,  —  на  пшеничном  поле,  вдали,  уже  выстроились  копны,
и  едва  мы  успеваем  заметить,  как  перед  нами  на  противоположной  стороне  бал¬
ки,  похожей  скорее  на  русло  реки,  чем  на  луг,  открывается  цель  нашего  пути.
Мы  прибыли  в  колхоз  имени  Ленина.
 Слышу  шум  голосов  наших  делегатов,  хлопанье  автобусных  дверей,  а  мои
глаза  рассматривают  открывшуюся  передо  мной  картину.  Так  это  колхоз?  Ну,
как  бы  это  сказать...  ломаю  я  голову  над  сравнением,  которое  связало  бы
увиденное  мною  с  каким-нибудь  воображенным  населенным  пунктом.  Но
такого  сравнения  не  нахожу.  Деревня  не  деревня,  город  не  город;  в  домах,
расположении  их,  в  площадях,  парках  и  деревьях  нахожу  нечто  похожее  на  то,
 140

что  я  видел  в  прошлом  году  в  Чехословакии.  Можно  подумать,  что  это  скорее
курортный  городок,  чем  колхоз.  От  всего  поселка  веет  покоем.  Вот  одно¬
этажный  дом,  утопающий  в  цветах,  там  тоже  одноэтажный  дом  в  цветах,
подальше  —  двухэтажный,  вокруг  которого  цветов,  правда,  нет,  но  цветы  скло¬
няются  к  нам,  приветствуют  нас  из  окон,  выглядывают,  естественно,  любо¬
пытные  женские  лица,  девичьи  головки,  сбегаются  со  всех  сторон  дети,
подходят  мужчины.  Мы  на  площади,  в  центре  ее  павильон,  окруженный  дере¬
вянными  скамейками,  деревьями  —  березами,  соснами  и  липами;  между  дере¬
вьями  мелькают  довольно  ухоженные  небольшие  прогулочные  дорожки.  В  сто¬
роне  о  чем-то  договариваются  руководители  делегации  и  руководители  колхоза,
обсуждают,  вероятно,  дневную  программу.  А  нас  уже,  как  море,  окружает  насе¬
ление  колхоза.  Наши  уже  пытаются  знакомиться,  на  своем  языке  и  каждый  по-
своему,  те  —  тоже;  мне  не  остается  ничего  другого,  как  продолжать  смотреть
по  сторонам.  Довольно  глубокая  речушка  разрезает  колхоз  на  две  части.  Она
вытекает  из-за  листвы  парка,  скользит  под  дугой  моста  и  дальше  теряется  где-
то  в  полях.  Если  человек  хочет  устроить  жилье,  облюбовать  место  для  хутора,  то
и  ныне,  как  и  в  прошлом,  как  и  во  все  времена,  селится  по  берегам  рек.  Рассма¬
триваю  большое  двухэтажное  здание  и  думаю,  что  это  либо  правление  колхоза,
либо  Дом  культуры.
 После  завтрака  наша  группа  высыпает  на  площадку  перед  Домом  куль¬
туры,  и  сейчас  площадь  меня  приветствует  как  старого  знакомого.  Круглый
павильон  в  центре  площади,  где  иногда  после  обеда  играет  оркестр,  и,  конечно,
в  праздничные  дни  тоже.  Напротив  Дома  культуры  —  бронзовая  скульптура
Ленина  в  человеческий  рост,  по  опушке  парка  сверкают  белые  в  искорках
стволы  берез.
 Все  впечатление  и  все  переживания  описать  невозможно,  мы  еще  не  видим,
но  почти  ощущаем  изобилие,  этот  еще  не  изведанный  нами  способ  ведения
хозяйства.  Для  того  чтобы  все  это  воспринять,  и  главное  —  описать,  нужно
провести  здесь  не  два  дня,  а  недели,  месяцы.  Начну  с  того,  что  жизнь  колхоза,
прочно  связанная  изнутри  невидимыми  нитями,  во  всех  отношениях,  то  есть  и  в
смысле  материальном,  и  в  смысле  нравственности,  духовного  существования,
как  бы  являет  собой  бытие  одной  очень  большой  семьи.  Председатель  колхоза,
Павел  Николаевич,  глава  семьи,  представляет  тот  тип  советского  человека,
которого  сама  судьба  ставит  во  главе  колхоза.  Четыре  раза  подряд  избирают
его  колхозники  председателем,  каждый  раз  на  два  года.  У  него  множество
наград,  есть  и  орден  Ленина.  Сейчас  он  стоит  перед  нами  и  заметно,  как  он
растерян,  —  куда  повести  нас,  что  показать?  Потом  вдруг  решается  и  ведет  нас
к  свинарнику.  Как  любой  затиссайский  крестьянин,  у  которого  в  свинар¬
нике  прекрасно  откормленные  свиньи...
 ...Работа,  естественно,  осуществляется  бригадным  методом,  причем  каждая
бригада  разделена  на  рабочие  группы,  шесть  человек  в  каждой.  На  каждого
человека  приходится  по  десять  свиноматок.  Идем  дальше,  по  дороге  загляды¬
ваем  в  конюшню,  осматриваем  знаменитую  лошадь.  Конюшня  чистая:  ни
навоза,  ни  грязи,  ни  следа  мусора,  ни  снаружи,  ни  внутри,  —  так  же,  как  не
было  грязи  и  в  свинарнике.  Следовательно,  нет  и  мух,  слепней,  которые  в
 141

Венгрии  так  мучают  скот.  И  что  интересно  —  эта  почти  безупречная  чистота  в
глаза  особенно  и  не  бросается,  настолько  она  естественна.  В  конюшне  работают
и  мужчины  и  женщины,  ведь  корма  подаются  машинами,  на  подвесной  ваго¬
нетке.  Так  же  на  вагонетке  вывозится  и  навоз,  каждое  утро  грузится  на  телегу
или  грузовик  и  —  в  поле.  Заметно,  что  в  лошадях  здесь  не  особенно  разбира¬
ются,  виден  только  прекрасный  уход...  Подальше,  за  травяным  лугом,  на  краю
колхозной  деревни,  точнее  говоря,  колхозного  городка,  работает  бетономешал¬
ка.  Две  девушки  в  перчатках  загружают  в  машину  песок...  Стоит  крестьянину
завидеть  машину,  как  он  тут  же  задерживается.  В  Венгрии  это  так,  и  здесь  тоже.
Мы  окружаем  машину  и  смотрим.  Председателю  не  остается  ничего  другого,
как  объяснить  нам  работу  этой  бетономешалки,  и  в  связи  с  ней  роль  машин  в
колхозе...  Помимо  машин  для  обработки  земли,  в  колхозе  много  других  машин,
большая  часть  которых  используется  для  орошения.  Оно  началось  недавно  и
осуществляется  тоже  по  плану.  Для  поливки  воду  берут  из  реки  Ворона,  что  в
четырех  километрах  отсюда...
 И  земля,  и  день  нравятся  мне  настолько,  что  кажутся  бесконечными,  как
море.  И  все  же  вдруг  замечаем,  что  день  клонится  к  коццу,  утро  осталось  где-то
в  неопределенной  дали,  и  в  памяти  продолжают  вибрировать  и  жужжать  множе¬
ство  впечатлений,  слов,  людей.  Мозг  кажется  маленьким,  тесным,  и  располо¬
жить  все  по  местам  удается  не  сразу.  Только  видишь  разросшийся  до  размеров
вселенной  новый  мир,  не  крестьянина,  не  промышленного  рабочего,  не  пастуха,
не  столяра,  не  ветеринара,  а  только  человека,  во  весь  его  вселенский  рост...
 Расскажу  о  концерте,  что  устроили  в  нашу  честь  после  ужина.  Что  касается
меня  лично,  в  нашей  маленькой  Венгрии  я  видел  столько  дилетантских,  низко¬
пробных  представлений,  что  и  здесь  усаживался  в  зрительном  зале  с  чувством
недоверия.  Л  ведь  я  уже  должен  был  привыкнуть  к  сюрпризам.  Но  человек  по
природе  таков  —  по  крайней  мере  человек,  выросший  в  Венгрии,  —  что  не  хочет
верить  своим  глазам,  не  доверяет  собственному  слуху  до  тех  пор,  пока  проис¬
шедшее  не  найдет  места  в  его  сердце.  Так  вот,  выглядело  все  следующим
образом.  Концерт  вели  двое:  главный  машинист  колхозного  театра  и  киноме¬
ханик  (девушка).  Но  вели  они  его  с  таким  тактом,  что  успех  полностью  отно¬
сился  к  выступавшим  на  сцене.  Концерт  состоял  не  только  из  разнообразной
музыкальной  программы,  но  и  из  танцев,  хоровых  и  сольных  выступлений.
Лучшей  была  группа,  исполнявшая  народные  танцы.  На  сцене  было  много
знакомых  танцоров,  которых  мы  видели  в  течение  дня  за  работой...  И  я
чувствую  нечто  необычайное  в  том,  что  эта  девушка,  например,  днем  доит
молоко  у  коровы,  вечером  красиво  и  изящно  обслуживает  нас  за  ужином,  а
потом  выступает  на  сцене  по  праву  своего  таланта  и  молодости.  Об  этом  факте,
то  есть  на  самом  деле  —  о  советской  культуре,  я  еще  не  раз  упомяну  в  своей
книге  на  соответствующих  местах,  но  невозможно  не  поговорить  об  этом  и  здесь.
Ведь  танец,  песня,  игра  —  органические,  дополняющие  составные  части  куль¬
туры,  того  человеческого  и  материального  изобилия  колхоза,  которое,  как  я
позднее  убедился,  есть  в  той  или  иной  мере  в  каждом  колхозе.  За  всевозмож¬
ными  народными  танцами  Центральной  России  последовал  балетный  номер  —
мужчина  и  девушка.  Оба  —  члены  колхоза,  оба  работают  в  швейной  мастер¬
 142

ской.  Молодые,  красивые.  Смотрел  я  на  эти  юные  создания  и  думал,  что  они
могут  символизировать  собою  симфонию  жизни  колхоза  —  его  здоровья,  моло¬
дости,  динамичности.  Хочется  с  кем-нибудь  поговорить  об  этом,  но  не  могу.
Потому  что  наш  переводчик,  товарищ  Матейка,  сидит  где-то  далеко  от  меня,  а
мой  сосед  московский  писатель,  который  живет  сейчас  в  колхозе  и  пишет  трило¬
гию  о  его  жизни.  Как  он  мне  рассказал,  первый  том  уже  вышел,  а  теперь  он
собирает  материал  для  второго.  Иногда  он  присоединялся  к  нашей  группе,
иногда  просто  стоял  под  деревом  —  в  глубоком  раздумье,  по-писатель¬
ски,  словом,  хочу  сказать,  все  писатели  ведут  себя  одинаково,  если  они  насто¬
ящие  писатели,  —  будь  то  в  колхозе  Ленина,  или  в  Москве,  или  в  Будапеште.
Мы  уже  вместе  обедали,  пробовали  разговаривать  знаками,  его  интересует
очень  многое.  Что  я,  например,  пишу?
 Моя  писательская  деятельность  —  штука  довольно  сложная,  поэтому  я  уж
просто  вынудил  товарища  Матейку  переводить  нам  и  сказал  что-то  вроде  следу¬
ющего.  Поэзия  —  дело,  конечно,  очень  и  очень  серьезное,  и  в  этом  жанре  я  еще
не  пробовал  себя.  Но  у  меня  есть  романы,  рассказы,  пьеса,  фильм,  даже  филь¬
мы...  Пытаюсь  объяснить  своему  советскому  коллеге  особенности  развития  вен¬
герской  культуры.  Мы  очень  отстали  и  надо  спешить.  Надо  делать  одновре¬
менно  все  —  писать  романы,  пьесы,  фильмы...
 Перед  нами  привязанный  к  дереву  большой  красивый  бык.  Фоторепортер,
сопровождающий  нас  из  Москвы,  лихорадочно  забегал  —  окунулся  в  свою
стихию.  В  сторонке  стоит  зоотехник  —  молодая,  очень  красивая  женщина  в
белой  шелковой  блузке,  туфлях  и,  по-моему,  насколько  я  в  этом  разбираюсь,  в
нейлоновых  чулках.  Предлагает  задавать  ей  любые  вопросы.  Вопросов  много,
даже  больше,  чем  нужно.  Узнаю,  что  быка  зовут  Риф,  порода  —  красно-тамбов¬
ская...  У  Рифа  болит  правая  задняя  нога...  Огромный  бык  с  мрачным  взглядом
стоит  неподвижно,  словно  ископаемое  животное  из  геологического  прошлого
нашей  земли.  Девушка-зоотехник  кладет  свою  маленькую  изящную  ручку  на
огромный  круп  животного  и  одновременно  носом  туфли  легонько  постукивает
Рифа  по  копыту,  чтобы  тот  поднял  ногу.
 Вот  уж  зоотехник,  так  зоотехник!  Как  все  чисто  и  естественно  здесь.  Эта
чистота  и  в  том,  что  девушка  так  смело  обращается  со  страшным  на  вид,
огромным  животным.  Ничего  не  могу  поделать  —  в  каждой  советской  девушке
я  вижу  члена  Молодой  Гвардии  или  Зою,  Зою,  которую  видел  дома,  в  кино.  А
потом  в  Москве,  в  музее  Советской  Армии.  Эти  советские  девушки,  эти  Зои,  с
оружием  в  руках,  с  гранатой  и  автоматом,  спасли  нашу  жизнь,  жизнь  всех
людей  в  той  ужасной  и  грязной  бесчеловечности,  имя  которой  —  война.
 ...После  ужина  нам  показали  фильм  «Кубанские  казаки»,  а  перед  ним  —
маленький  документальный  фильм,  снятый  в  этом  же  колхозе.  Называется
«Весенний  паводок  в  колхозе».  Женщины  сортируют  зерно  для  посевов,  расчи¬
щают  на  улицах  снег.  Сверкает  в  реке  вода,  кто-то  ведет  быка,  и  одновременно,
хором,  зал  восклицает:  «Это  Риф!  Это  Риф!»
 Колхозники  видят  в  кино  свою  собственную  жизнь,  собственную  работу  в
собственном  кинотеатре.  Не  могу  себе  представить  в  наши  дни  более  великого
и  более  прекрасного  достижения  культуры...

Артур
ЛУНДКВИСТ
 Артур  Лундквист  (род.  в  1906  г.)  —  шведский  писатель  и  обще¬
ственный  деятель.  Лауреат  Международной  Ленинской  премии
«За  укрепление  мира  между  народами»  (1957).  Написал  книгу  о
своей  поездке  в  СССР  —  «Маки  из  Ташкента»  (1952),  фрагмент  из
которой  мы  публикуем  по  журналу  «Иностранная  литература»,
1967,  №  5.
 МАКИ  ИЗ  ТАШКЕНТА
 После  революции  Ташкент  стал  самым  крупным  городом  в  Центральной
Азии.  Красивый,  своеобразный,  почти  тропический,  он  утопает  в  зелени,
отлично  снабжен  водой,  невероятно  чист  и  напоен  благоуханием  цветов.
Ташкент  занимает  немалую  площадь.  Здесь  большое  уличное  движение,  заво¬
ды,  фабрики,  вдоль  улиц,  по  краю  арыков,  окаймляющих  тротуары,  стоят  пира¬
мидальные  тополя.
 Дома,  как  правило,  добротные  —  они  белые,  не  очень  высокие,  в  два-три
этажа.  С  давних  пор  в  этом  районе  бывали  землетрясения,  но  в  городе  уже  есть
и  монументальные  здания,  их  с  гордостью  показал  нам  городской  архитектор.
 —  Мы  стремимся  создать  свой  особый  стиль  архитектуры,  с  учетом  истории
узбекского  народа,  наших  национальных  традиций,  всей  нашей  самобытной
культуры.  Наши  архитекторы  учитывают  и  климатические  условия,  и  тип  стро¬
ительного  материала.  Мы  хотим  найти  равновесие  между  красотой  и  целесооб¬
разностью.
 И  все-таки  у  меня  создалось  впечатление,  что  новые  здания  несколько
тяжелы,  чопорны,  смесь  классицизма  с  восточной  декоративностью  —  гладкий
фасад  и  стилизованные  балконы  из  бетона.  В  условиях  жаркого  климата  лучше
всего  именно  такие  дома  —  так  мне  объяснили,  но  я  вдруг  вспомнил  лег¬
кие,  светлые,  воздушные  строения  Корбюзье,  созданные  им  в  Бразилии:  там  со
зноем  борются  вентиляцией  и  системой  вертикальных  плос¬
костей.
 Упоминание  имени  Корбюзье  вызвало  ироническую  улыбку:  архитектура
—  это  не  просто  свободная  конструктивная  идея  архитектора;  дом  —  это  не
самоцель,  его  строят  для  людей.  В  Советском  Союзе  люди  —  это  самое  главное,
каждый  человек  в  нем  —  частица  одного  социального  и  культурного  истори¬
чески  обусловленного  целого.  Отсюда  и  стремление  к  созданию  национального
архитектурного  стиля.
 Я  уговариваю  архитектора  пройти  в  старые  кварталы.  Многие  из  них  уже
больше  не  существуют,  они  снесены,  и  именно  здесь,  на  их  месте,  теперь  самые
 144

современные  в  Ташкенте  улицы.  Согласно  плану,  все  старые  здания  пойдут  на
слом,  хотя  это  вовсе  не  трущобы,  скорее  полувосточные  идиллические  уголки  —
тесные,  затененные  раскидистыми  деревьями  и  заросшие  цветущими  кус¬
тами  улочки,  дома  лепятся  друг  к  другу,  оплетенные  хаотической  путаницей
лестниц.
 На  крышах  таких  домов  растут  трава,  колосья,  маки  —  высоко  и  буйно.
Сперва  приходит  в  голову,  что  это  сделано  нарочно,  крыша  превращена  в
поляну,  с  которой  потом  все  скосят  на  корм  скоту.  На  самом  деле  это  не  так.
Крыши  кроют  глиной,  смешанной  с  соломой,  и  когда  приходят  зимние  дожди,
крыша  становится  отличной  почвой  для  различных  семян  и  зерен,  попавших
туда  вместе  с  соломой.
 И  в  самом  Ташкенте,  и  в  его  окрестностях  мне  то  и  дело  попадались  на
глаза  крыши  домов,  где  покачивались  на  ветру  букеты  маков.  Маки  —  особен¬
ность  не  только  Ташкента  или  Узбекистана,  в  это  время  года  они  цветут  по  всей
Центральной  Азии,  окрашивая  долины  алым  цветом.  И  повсюду  народ  любит
эти  цветы,  собирает  их.  Невольно  думается,  что  красные  маки  —  это  красное
знамя  самой  природы,  символ  этих  советских  республик,  символ  народной
мечты  о  будущем.
 Мы  покинули  Ташкент,  поездом  до  Новосибирска  едем  по  знаменитой
Туркестано-Сибирской  железной  дороге,  которую  обычно  называют  Турксиб.
Ее  строительство  закончили,  кажется,  в  1930  году.  Был  выпущен  мастерски
сделанный  фильм,  где  кадр  за  кадром  чередуются  места,  по  которым  проходит
эта  железная  дорога,  —  хлопковые  поля  и  строевой  лес,  песчаная  буря  и
каскады  ледяных  сосулек,  верблюжьи  караваны  и  тракторы,  кочевья  и  совре¬
менные  города.
 Немного  отъехав,  мы  сворачиваем  на  восток  и  едем  вдоль  подножия
горной  цепи  между  Казахстаном  и  Киргизией.
 Просыпаемся  великолепным  ясным  утром,  озарившим  альпийские  луга.
Как  прозрачен  воздух,  какая  свежесть  красок!  Будто  смотришь  на  еще  влажную
акварель.  Горы  серо-лиловые,  в  извилинах  и  прожилках.  И  на  вершинах  —
полосы  тающего  снега.
 Поезд  останавливается  на  степных  полустанках.  Полная  тишь,  глубокая  и
чистая,  4с  а  к  непотревоженная  вода  колодца.  Издалека,  будто  во  сне,  доносится
собачий  лай.  Где-то  в  стороне  катит  машина,  за  ней  клубится,  словно  пар,  столб
белой  пыли.  Пассажиры  выпрыгивают  из  вагонов,  спешат  собрать  букеты
маков,  растущих  у  железнодорожной  насыпи.  Маки  повсюду,  куда  ни  глянь.
 До  сих  пор  они  вызывают  у  нас  изумление.  Кажется,  в  Ташкенте  мы  насмо¬
трелись  на  них  вдоволь,  но  это  было  ничто  по  сравнению  с  тем,  что  мы  увидели.
Маки  стояли  плотными  кучками  на  невысоких  пригорках,  потом  они  потяну¬
лись  широкой  лентой  и  вот  наконец  покрыли  всю  долину  —  сплошное  ровное
красное  море,  отливающее  шелковистым  блеском.  А  дальше,  куда  хватает  глаз,
все  затянулось  красным  плюшем.  Маки  подступают  к  подножию  гор  и  кажутся
красноватой  дымкой.
 Маки  сопутствуют  нам  весь  день.  Неповторимое,  яркое  зрелище.  Будто
перед  глазами  у  тебя  час  за  часом  тянется  необыкновенно  длинный  стереоско¬
 145

пический  цветной  фильм.  Несколько  однообразный,  но  со  множеством  то  и  дело
возникающих  подробностей.
 Времена  кочевников  миновали,  но  все  еще  часто  наблюдаешь  сцены
кочевой  жизни.  Одинокая  палатка  в  степи,  крытая  черным  войлоком,  подле  нее
пара  коней,  из  палатки  тянется  вверх  дымок  —  картинка  из  старого  учебника
географии  с  подписью  «Киргизы».  Или  люди  на  лошадях  и  с  ними  собаки:  псы
стерегут  стада  и  не  дают  им  разбредаться.
 Возле  некоторых  высокогорных  станций  сложены  штабелями  древесные
коряги  —  уродливые  карлики,  дряхлые,  как  древние  старики,  какие-то
фантастические  чудовища  в  мире  растений,  вырванные  из  земли  и  выбро¬
шенные  на  безжалостный  дневной  свет.  Это  саксаул  —  деревья  пустыни,  они
пытаются  спрятаться  в  темноту,  пробиться  к  влаге,  а  наверху  торчат  лишь  их
макушки  —  жидкие,  невзрачные  кустики.  И  вот  они  вырваны  с  корнем  —  веро¬
ятно,  росли  в  тех  местах,  где  проводилось  орошение,  —  переломаны  и  превра¬
щены  в  дрова.
 На  больших  станциях  на  фоне  гор  и  заросших  маками  полей  разыгрыва¬
ются  поистине  оперные  сцены.  Пестрая  людская  толпа,  мимо  проезжают
возы  с  сеном,  их  волокут  маленькие  ослики;  репродукторы  разносят  пронзитель¬
ную  музыку.  Старики  азиаты  с  седыми  козлиными  бородками,  в  длиннополых
халатах,  в  тюбетейках  стоят,  опираясь  на  высокие  кривые  посохи.  Босоногие
мужчины  в  стеганых  халатах,  похожих  на  китайские.  Разгоряченные  жарой,
оголенные  до  пояса  солдаты  в  сапогах  и  форменных  штанах.  Перепачканные
сажей  или  мазутом  рабочие  —  от  них  так  и  веет  силой,  уверенностью  в  себе.
Девочки-подростки,  очевидно  пионерки,  —  лица  гладкие,  тщательно  умытые,
косы  подвязаны  «бараночками»  за  ушами.  К  девочкам  относятся  явно  уважи¬
тельно:  держатся  они  строго,  с  достоинством.  И  еще  девушки  в  национальных
костюмах.  У  них  тонкие  смуглые  руки  и  сложные  прически  из  полусотни  туго
заплетенных  черных  косичек,  узеньких,  как  шнурки.
 На  станции  Луговая  у  нас  пересадка  на  поезд,  идущий  во  Фрунзе,  столицу
Киргизии,  расположенную  где-то  около  гор.  Туркестано-Сибирская  маги¬
страль  уходит  на  север,  удаляется  от  горных  хребтов  и  плодородных  земель,
напоенных  водой  с  этих  гор.  Степь  пустеет,  растительность  на  ней  все  более
тощая,  но  это  еще  не  пустыня.
 Идет  уборка  сена.  Три  девушки,  очевидно,  только  что  с  покоса,  подходят  к
поезду,  стоят  одно  мгновение  и  вдруг  прыгают  на  площадку  вагона.
Проводник  кричит  на  них,  но  в  ответ  они  только  хохочут.  Девушки  от  души
наслаждаются  этой  случайной  поездкой,  сидят  на  подножке,  все  время  болтают
ногами,  поют,  смеются.
 Через  полчаса  подъезжаем  к  какому-то  многолюдному  поселку.  Девушки
быстро  соскакивают  с  подножки,  перебегают  через  пути,  оборачиваются  в
сторону  поезда,  машут  нам.  Одна  из  них  явно  русская  —  волосы  у  нее  светлые,
почти  белые,  лицо  раскраснелось  от  солнца.  Две  другие  —  широкоскулые
азиатки  с  прямыми  проборами  в  тяжелых  черных  волосах.  Все  три  —  обыкно¬
веннее  сильные  и  жизнерадостные  деревенские  девушки,  и  вместе  с  тем  в  них
чувствуется  особая  смелость  и  уверенность  в  себе,  присущая  советскому  чело¬
 146

веку.  Распевая,  идут  они  в  городок,  шагают  с  независимым  видом  в  своих  поно¬
шенных  рабочих  платьях.
 В  Алма-Ату,  столицу  Казахстана,  расположенную  неподалеку  от  грани¬
цы  с  Китаем,  мы  приезжаем  среди  ночи.  На  перроне  чинно  стоят  шестеро  писа¬
телей  и  приветствуют  нас.  Вдали  виднеется  город.  Там  мерцает  созвездие  ярких
огней.  Путь  к  городу  лежит  почти  по  прямой  аллее,  ббсаженной  тополями.
 Алма-Ата  —  новый  город,  он  выстроен  и  озеленен  согласно  продуманному
специалистами  плану.  Сегодня  Алма-Ата  —  столица  Казахской  Советской  Рес¬
публики  —  быстро  растущий  культурный  центр.  В  нем  полмиллиона  жителей.
 Позвольте  мне  пропустить  описание  превосходных  театров,  научных  инсти¬
тутов  и  различных  высших  учебных  заведений.  Вместо  этого  направимся  в
городской  парк,  где  продаются,  конкурируя  друг  с  другом,  мороженое  и
бараньи  шашлыки.  Бежит,  смеясь,  небольшой  ручей,  неся  привет  с  гор.  Они
высятся  над  Алма-Атой  полукругом,  как  романтические  декорации,  постоянно
напоминая  о  своем  величии.
 В  парке  вырыты  пруды,  вода  в  них  бурая,  цвета  земли,  и  в  ней  кишмя
кишат  карпы.
 Много  народа  купается  или  катается  на  лодках,  пробираясь  среди  карпов.
Часто  видишь  всплеск,  и  тут  же  блеснет  чешуя,  когда  рыба  перепрыгивает  через
лопасть  весла.  Купающиеся  получают  немало  поцелуев  холодных  ртов  любо¬
пытных  карпов.
 Через  один  из  прудов  перекинут  мост,  он  ведет  в  зоологический  сад.  Там
можно  увидеть  зверей,  обитающих  высоко  в  горах,  в  нескольких  милях  отсюда.
 Нашим  хозяевам  очень  хотелось  показать  нам  горы:  по  их  мнению,  нам
следовало  бы  отправиться  туда  в  настоящую  экспедицию  на  несколько  дней.
Большинство  алмаатинцев  немножко  романтики,  они  мечтают  об  исследовании
неведомых  земель,  об  охотничьих  приключениях  в  горных  ущельях,  о  походах  в
лесные  чащи,  о  лагерных  кострах  вблизи  водопада  и  тихих  озер.
 В  горы  ведут  несколько  дорог.  Одни  из  них  асфальтированы,  это  насто¬
ящие  шоссе,  другие,  не  очень-то  надежные,  вьются  через  ущелья,  петляют  по
краю  крутизны,  через  бревенчатые  мосты  и  каменные  броды.
 Как  раз  в  это  время  года  скотоводы  со  своими  стадами  перебираются  выше
на  летние  горные  пастбища.  Там  им  приходится  на  протяжении  трех  месяцев
вести  жизнь  кочевников,  перетаскивая  толстые  войлочные  палатки  с  места  на
место  в  поисках  новых,  свежих  пастбищ.  Из  молока  делают  сыр  в  особых
домиках-сыроварнях.  В'  таком  скотоводческом  колхозе  может  быть  до  50  ООО
овец  и  коз,  3000  голов  крупного  рогатого  скота  и  столько  же  коней.  Стада
заполняют  все  вокруг,  они  рассыпаются  до  линии  горизонта,  а  вокруг  разъез¬
жают  в  джипах  и  на  мотоциклах  люди,  они  поддерживают  связь  со  скотовода¬
ми.  Через  всю  степь  тянутся  электрические  провода,  и  стоят  прямо  под  откры¬
тым  небом  машины  для  дойки.  Там  же,  на  полях,  производится  и  стрижка  овец:
стригут  ножницами,  приводимыми  в  движение  электричеством.
 Казахстан  занимает  большую  территорию,  но  с  населением  меньше  семи
миллионов.  Литература  Казахстана,  в  сущности,  так  же  молода,  как  и  сама
республика.  Только  в  последнем  поколении  появилась  письменная  проза,  и
 147

преемниками  бродячих  авторов-импровизаторов  с  их  струнными  инструментами
стали  оседлые  поэты  и  писатели  с  пишущими  машинками.  Писатели  не  живут  в
Алма-Ате  безвыездно,  они  участвуют  в  жизни  народа,  следят  за  развитием
страны  во  всех  его  проявлениях.
 Поездки  их  по  республике  не  следует  смешивать  с  командировкой  репор¬
тера.  Замысел,  тема  идут  от  самого  писателя.  Часто  он  осваивает  ту  или  иную
профессию  и  живет  в  гуще  народа  в  течение  многих  лет,  прежде  чем  возьмется
за  свою  собственную,  писательскую  работу.
 Это  включение  писателей  в  общественный  процесс  в  целом  —  новый,
типично  советский  метод,  и  каждый  писатель  знает,  что  на  него  возложена
реальная  задача,  что  он  не  просто  одиночка,  живущий  своими  фантазиями.
 Их  темы  —  преображение  страны,  познание  природы,  торжество  человече¬
ских  усилий:  новая  Туркестано-Сибирская  магистраль,  проходящая  через
Казахстан,  молодой  промышленный  город  Караганда,  его  шахты  и  сталелитей¬
ные  заводы  уже  приобрели  большое  государственное  значение,  Балхаш,  город
на  северном  берегу  Балхашского  озера;  на  балхашских  медных  рудниках  самая
большая  добыча  меди  в  Советском  Союзе.  Да,  Казахстан,  когда-то  страна
голодных  степей,  старая  земля  кочевников,  стал  ныне  богатым  краем,  еще
только  начинающим  свое  развитие.
 Писатели  пригласили  нас  на  концерт  в  национальный  театр.  В  оркестре
только  народные  инструменты:  мандолины  необычного  типа,  домбры,  скрипки
с  длинным  грифом,  которые  держат  на  коленях.  Всего  пятьдесят  инструментов,
издающих  необычайно  мягкие,  нежные  звуки.  Сыгранный  на  них  менуэт
Моцарта  прозвучал  так,  будто  был  исполнен  сверчками,  настолько  он  оказался
выше  по  тону  и  подчеркнуто  ритмичным.
 ...Мы  покидаем  Алма-Ату  ночью.  Весь  следующий  день  за  окном  вагона
тянутся  бесконечные  тощие  степи.  Иногда  возникает  длинная  гряда  холмов,
местами  это  просто  голые  дикие  скалы.  Мелькают  глинобитные  домики,  возле
них  бегают  на  вытоптанной  земле  дети  и  козы.  Песчаный  островок  прячется  от
ветра  за  торчащими  из  земли  сухими  стеблями.
 Мы  приближаемся  к  месту  встречи  климата  южного  с  климатом  северным.
 К  вечеру  мы  увидели  длинное,  изогнутое  серпом  Балхашское  озеро.
Солнце,  похожее  на  круг  светлого  сыра,  проглядывало  сквозь  рыжеватую
дымку,  и  я  подумал  о  медных  рудниках  где-то  по  ту  сторону  озера.
 На  следующий  день  показался  Иртыш.  Желтый,  изборожденный  морщи¬
нами  водный  поток,  посреди  —  зеленый  остров.  И  вот  уже  широко  раскинулись
низкие  глинобитные  домики  —  пригород  Семипалатинска,  насквозь  продутого
нескончаемыми  ветрами,  обтертого  и  прочищенного  песком.  Здесь  ходят  в
защитных  очках,  прикрывают  платками  лица.  Женщины  придерживают  юбки,
деревья  борются  с  ветром,  стараясь  удержать  свою  листву.  И  повсюду  слышится
неумблчный  скрип  колодезного  ворота.  В  унылом  парке  половина  деревьев
засохла,  земля  засыпана  песком.
 Но  сразу  же  за  городом  тянется  широкий  пояс  высоких  густых  еловых
лесов.  И  хотя  собственно  граница  еще  впереди,  кажется,  что  именно  отсюда  и
начинается  Сибирь.
 148

Джео
БОГЗА
 Джео  Богза  (род.  в  1908  г.)  —  румынский  писатель  и  журналист.
Написал  об  СССР  книгу  очерков  «Советские  меридианы»  (1953),
фрагмент  из  которой  мы  публикуем.
 ДЕРЗНОВЕННЫЙ  ПРОМЕТЕЙ
 Куранты  Спасской  баппт
 Торжественно  и  строго  бьют  часы  на  Спасской  башне  в  глубокой  тишине
Красной  площади.  Для  каждого,  кто  слышит  этот  звон,  плывущий  над  просто¬
рами  Москвы,  он  —  словно  идущее  из  глубины  веков  подтверждение  того,  что
здесь  действительно  древняя  столица,  столь  гармонично  сочетающая  славное
прошлое  русского  народа  с  величием  социалистической  нови.
 Таким  послышался  мне  бой  курантов  в  первую  ночь  пребывания  в  Москве:
он  воскрешал  минувшее  и  отсчитывал  величавую  поступь  социализма.
 В  открытые  окна  проникал  затихающий  шум  ночного  города,  шорох
листвы,  спокойное  дыхание  просторных  площадей.  На  улице  Горького  раздава¬
лись  шаги  прохожих.  Редко,  торжественно  отсчитывала  Спасская  башня  шаги
времени.
 Позади  оставались  широкая  и  мутная  лента  Дуная,  подобные  муравейни¬
кам  Добруджские  горы,  песчаные  отмели  Днепра,  панорамы  Одессы  и  Киева,
затем  бескрайнее  степное  море  Украины.  Какие  только  мысли  не  уносили  нас  на
своих  широких  крыльях,  пока  мы  пролетали  над  ним!
 Под  нами  расстилалось,  словно  гигантская  карта,  поле  битвы,  на  котором
армии  гитлеровцев  потерпели  сокрушительный  разгром.  На  этих  бескрайних
просторах  смерть,  вцепившись  им  в  руки  и  взяв  за  горло,  потянула  их  в  глубины
земли,  которую  они  хотели  завоевать.  Жадные,  безжалостные,  ненавидящие,
они  мечтали  растоптать  весь  мир  своими  сапогами;  это  и  погубило  их:  они  сами
нашли  себе  могилу,  оставив  на  поверхности  земли  лишь  стальные  каски,
которые  со  времен  тевтонов  ужасали  мир.
 Много  кладбищ  кораблей  посеяно  штормами  на  дне  океанов,  но  нет  ничего,
подобного  этому  огромному  морю  земли,  на  дне  которого  лежат  останки
немецкой  военной  машины.
 ...Мы  летим  над  украинской  землей,  над  могилой,  в  которой  лежат  армии
Гитлера.  Мы  пролетаем  над  полями  и  лесами,  над  землей,  услышавшей  когда-
 149

то  самые  горькие  звуки,  которые  доводилось  когда-нибудь  услышать  миру.  И
вдруг  перед  глазами  возникает  в  сиянии  полудня  победоносная  столица,  к
которой  они  рвались,  точно  безумцы,  подстегиваемые  сумасбродной  надеж¬
дой,  чтобы  затем  на  подступах  к  ней  извиваться  в  смертных  судорогах  и  кусать
в  ярости  землю.  Миллионы  захватчиков  погибли,  но  ни  одному  из  них  не
удалось  ступить  ногой  на  Красную  площадь,  которая  в  эту  ночь  расстилается
перед  нами,  торжественная,  строгая,  хранящая  покой  великого  Ленина.
 Небо  над  Кремлем  озарилось  рубиновым  светом,  светом  звезд,  венчающих
строгие  башни.
 Лишь  далеко  за  полночь  город  стал  затихать.  Уже  почти  не  слышны  шаги
прохожих,  на  широких  площадях  не  видны  огни  лимузинов,  напоминаю¬
щих  скользящие  по  воде  суда.  Третий  час  ночи  —  слышно  лишь  ровное
дыхание  уснувшего  города.  И  вдруг  в  этой  величавой  тишине  раздался  смех
девушки.
 Это  был  звонкий,  чистый,  молодой  смех,  он,  словно  весенние  соки,  подни¬
мался  из  недр  ее  существа.  Она  смеялась  громко,  неудержимо,  казалось,  в  ее
горле  тысяча  соловьев,  и  она  никак  не  может  с  ними  управиться.
 Девушка  спускалась  вниз  по  улице  Горького  в  группе  молодых  людей  и  то
и  дело  останавливалась,  не  в  силах  удержать  этот  удивительный  смех.  И  снова
раздавался  ясный,  головокружительный  каскад  серебристых  звуков,  и  воздух
над  их  головой  отзывался,  точно  огромные  гранитные  своды.  Вся  Москва
откликалась  на  этот  всесильный  смех  молодости  и  весны.
 Они  хотели  растоптать  ее,  наступить  сапогом  на  ее  грудь,  на  ее  плечи.  А
теперь  они  лежат  в  земле  непокорных  скифских  степей,  а  Москва  в  эту  тихую
летнюю  ночь  слушает  смех  семнадцатилетней  девушки.
 И  снова  над  бескрайними  площадями  торжественно  и  строго  пронесся  звон
кремлевских  курантов,  и  слышалась  в  нем  немеркнущая  слава  русского  народа.
 Здесь  людские  потоки,  бороздящие  столицу,  замедляют  свой  бег,  в  них
проглядывает  какая-то  сдержанная,  глубинная  сила.  Огромная  река  медленно
приближается  к  Красной  площади.  Охваченные  трепетной  робостью,  люди  идут
склонить  голову  перед  великим  гением  Революции.
 На  Красной  площади  царит  безбрежная  торжественная  тишина.  В  ней  что-
то  от  прежней  траурной  неподвижности,  словно  все  еще  длится  то  мгновение,
когда  потрясенный  мир  узнал,  что  Ленина  не  стало.
 Лоб  Ленина  —  и  рядом  знамя  Парижской  Коммуны.  Пришедшие  в
мавзолей  люди  с  трепетным  волнением  смотрят  на  это  знамя,  с  которым  были
связаны  надежды  трудового  человечества,  на  лоб  гениального  мыслителя,  при¬
ведшего  его  к  победе.  И  кажется  им,  что  и  там,  за  порогом  смерти,  Ленин
продолжает  о  чем-то  думать.  Глаза  их  прикованы  к  бледному  лбу,  словно  к
крмпасу  огромного  корабля,  направляемого  ленинским  гением.
 А  на  площади,  над  склоненными  головами  тех,  кто  только  что  видел
Ленина,  раздается  бой  кремлевских  курантов.  Он  возвещает  о  том,  что  мир  еще
на  час  приблизился  к  цели,  указанной  вождем.
 150

Белые  ночи  Ленинграда
 Из  этой  гавани,  где  Петр  Первый  осуществил  свои  дерзновенные  морские
замыслы,  поплыл  в  наши  дни  к  сердцам  миллионов  корабль  невиданной  мощи,
какого  не  знал  еще  мир.  В  этом  месте  осуществилась  другая  мечта,  несравненно
более  высокая,  мечта,  давно  волновавшая  сердца  народов  мира.
 В  эту  июньскую  пору  нашего  пребывания  в  Ленинграде,  в  сиянии  белых
ночей,  глаза  наши  жадно  ловили  величие  несравненной  гавани,  откуда  поднял
якорь  корабль  Великой  Революции.
 На  Северном  полюсе  нет  знака,  который  указал  бы  точку,  вокруг  которой
вертится  Земля.  Но  в  Ленинграде,  на  площади  Финляндского  вокзала,  высится
памятник  Ильичу,  в  том  самом  месте,  где  он  впервые  обратился  к  рабочим,
пришедшим  его  встречать,  где  рука  его  стремительно  протянулась  вперед,
чтобы  открыть  новую  великую  страницу  в  истории  нашего  времени...
 Все,  что  произошло  в  том  году,  что  потрясло  основы  старого  мира,  положив
начало  новой  эре  в  истории  человечества,  родилось  сперва  в  уме  Ленина.
 В  тот  неповторимый  год  ум  Ленина,  подобно  гигантскому  арктическому
алмазу,  зажег  над  миром  немеркнущее  сияние  его  идей.  В  тот  неповторимый
год  свет  его  гения  —  словно  белые  ночи  истории  человечества  —  позволил
людям  отыскать  правильный  путь.
 Площадь  перед  Финляндским  вокзалом  далеко  от  Северного  полюса.  Но
лоб  и  рука  Ленина  указывают,  что  мы  находимся  на  историческом  полюсе
Земли,  в  том  самом  месте,  где  человечество  повернуло  к  великой  цели,  ставшей
теперь  маяком  для  сотен  миллионов  людей...
 Говорят,  что,  распахнув  двери  Зимнего  дворца,  один  из  первых  проникших
туда  моряков  испугался  и  побежал  назад  по  лестнице  с  криком:  «Кавалерия!»
Зеркало,  закрывавшее  всю  стену,  отражало  портреты,  которыми  цари  украсили
свою  резиденцию.
 Сегодня  новые  поколения  моряков-балтийцев  проникают  во  дворец,  оста¬
вив  бескозырки  в  гардеробной,  и  проходят  без  всякой  робости  мимо  огромных
зеркал,  отражающих  их  лица...
 Записки,  которые  Ленин  посылал  в  ночь  на  25  октября  из  Смольного  с
требованием  незамедлительно  захватить  Зимний,  находили  в  сердцах  моряков  и
солдат  самый  непосредственный  отклик.  Поколения  петроградцев  давно  взи¬
рали  с  ненавистью  на  этот  роскошный  дворец,  позолоченное  гнездо  царского
абсолютизма.  На  просторной  площади  вокруг  Александрийского  столпа  зимой
1905  года  погибли,  обагряя  снег  своей  кровью,  те,  кто  шел  к  царю,  держа  в
руках  иконы.
 Но  осенью  1917  года  огромные  толпы  перешли  через  невские  мосты  и
охватили  Зимний  тесным  кольцом.  Это  был  людской  вал,  река,  вышедшая  из
берегов,  —  как  и  все  прочие  революции.  На  этот  раз,  однако,  их  впервые  в
истории  вела  не  только  жажда  свободы,  но  и  стратегия,  которая  должна  была
обеспечить  победу.
 151

Сколько  раз  стояли  безоружными  десятки  тысяч  таких  восставших  перед
сотней-другой  наставленных  ружей  и  терпели  поражение!  Теперь  же  у  этих
тысяч  были  ружья  —  по  одному  на  каждого.  Соотношение  сил  перевернулось,
как  пирамида,  острием  книзу.  И,  следуя  ленинскому  призыву,  они  боролись,
наступали,  шли  на  штурм...
 Так  в  1917  году  была  отомщена  кровь  коммунаров  и  многих  участников
других  революций,  задушенных  карателями.  Народ  со  всех  сторон  проникал  в
Зимний  дворец,  овладевая  роскошным  зданием,  —  этим  олицетворением  наси¬
лия,  несправедливости,  угнетения.  Он  поднимался  по  широким  ступеням,  под¬
стегиваемый  мечтами  стольких  поколений,  борьбой  стольких  народов,  жаждой
стольких  столетий.
 То  была  неповторимая  минута  в  истории  человечества:  народ  вступал  во
владение  дворцом.
 В  этом  дворце  было  117  мраморных  ступеней.  Сжимая  ружья,  по  ним
поднимались  моряки.
 В  нем  было  1786  высоких,  массивных  дверей.  Сжимая,  ружья,  солдаты
распахивали  их.
 В  нем  было  10S0  комнат,  одетых  в  мрамор  и  малахит.  Сжимая  ружья,
рабочие  овладели  ими.
 Это  была  неповторимая  минута  в  истории  человечества.
 Со  всех  сторон  слышались  возгласы  радости...
 В  эту  единственную  и  неповторимую  ночь  в  истории  человечества  классиче¬
ские  декорации  революции  были  заменены  новыми.  А  место  привычных
образов  борцов  за  свободу  заняли  образы  балтийцев-моряков.  Сегодня  нет
такого  уголка  света,  где  бы  не  знали  этих  сильных  и  стойких  бойцов,  уверенных
в  своей  правде,  широкоплечих,  увешанных  патронными  лентами,  —  этого
высшего  олицетворения  революционного  героизма,  бессмертного  символа
Великого  Октября.
 Они  были  так  сильны,  что  и  в  бою  не  забывали  о  шутке.  Существует  юмор
Великой  Революции,  так  же  как  существует  ее  пафос,  ее  эстетика.
 Гроздья  слушателей  на  заборах,  фонарях,  передних  площадках  и  тендерах
локомотивов,  на  заводах,  где  выступал  Ленин,  —  это  часть  эстетики  Великой
Революции.
 Едкие  замечания,  которыми  моряки  и  рабочие  разили  ораторов,  пытав¬
шихся  замедлить  ход  событий,  —  это  часть  юмора  Великой  Революции.
 Частица  ее  пафоса  —  это  те  бесконечные  возгласы  «ура»,  которые  звучали
на  ступенях  Зимнего  и  на  площади,  сотрясая  ночь  Петрограда.
 То  была  неповторимая  минута  в  истории  человечества.  Гораздо  сильнее
пушечных  выстрелов,  возвестивших  ее  начало,  был  гул  восставших  толп,
которым  они  приветствовали  триумф  своей  Великой  Революции.  Из  тысяч
грудей  рабочих  и  моряков,  опоясанных  патронными  лентами  Октября,  из  тысяч
грудей,  в  которых  стучало  смелое  и  благородное  сердце  народа,  вырвалось  в
ту  ночь  самое  звонкое  и  кипучее  «ура!»,  какое  слышало  человечество.
 Так  моряки  и  рабочие  Петрограда  приветствовали  в  ту  ночь  Октябрьской
революции  осуществление  вековой  мечты  народов...
 152

Приветствие  Прометею
 В  эти  мгновения,  пролетая  над  вершинами  Кавказа,  над  белым  миром  туч,
я  словно  вижу  тебя,  благородный  муж,  жертва  гнева  богов,  прикованный  к
скале,  окровавленный  и  гордый.  Пролетая  над  этими  скалами,  овеянными
памятью  о  твоем  страдании  и  величии,  я  приветствую  тебя,  дерзновенный
Прометей!
 Ни  один  легендарный  герой  не  потряс  сознание  человечества  с  такой  силой,
как  ты,  дерзновенный  Прометей.  С  тех  пор  как  ты,  ценой  огромного  страдания,
принес  им  огонь  в  хрупком  стебле  камыша,  люди,  томившиеся  в  страхе  в  сырой
пещерной  мгле,  постигли  красоту  неповиновения  и  дерзости;  человеческий  род
выдвинул  с  тех  пор  немало  титанов,  людей  прометеевского  духа...
 Пролетая  над  этими  скалами,  овеянными  памятью  о  твоем  страдании  и
величии,  я  приветствую  тебя,  дерзновенный  Прометей!  Так  воспари  же  над
этими  сизыми,  холодными  скалами,  вошедшими  в  великую  повесть  мира,  и
слушай:  не  напрасно  ты  восстал  против  богов.  Не  напрасны  твои  страдания.
Взгляни,  прославленный  сын  прославленной  матери,  какое  удивительное  пламя
взметнулось  из  искры,  что  ты  подарил  человечеству.  Взгляни,  как  высоко
поднялись  над  землей  те,  что  ползли  в  сырой  пещерной  мгле,  как  они  плывут
над  морями  и  вершинами  гор.  Вот  оно,  незабываемое,  ни  с  чем  не  сравнимое
мгновение:  не  орел  Юпитера  распростер  свои  крылья  над  отрогами  Кавказа,  а
бесстрашные  сыны  земли,  познавшие  плоды  твоего  несравненного  подвига...
 Я  приветствую  тебя,  дерзновенный  Прометей,  вождь  бессмертного  восста¬
ния,  создатель  мира,  устремленного  ввысь!..

Халдор
ЛАКСНЕСС
 Халдор  Кильян  Лакснесс  (род.  в  1902  г.)  —  исландский  писатель.
Впечатления  от  ряда  поездок  в  СССР  легли  в  основу  книг  путевых
заметок  «Путь  на  Восток»  (1933)  и  «Русская  сказка»  (1938).
Лауреат  Международной  премии  Мира  (1953)  и  Нобелевской  пре¬
мии  (1955).  Публикуемая  статья  печатается  по  журналу  «Огонек»,
1954,  №  27.
 Я  НЕ  РАЗ  БЫВАЛ  В  СССР
 1. 	Насчет  статистики
 На  Западе  так  уж  повелось  издавна:  судить  о  той  или  иной  стране  по  пока¬
зателям  ее  национальной  статистики.
 Некоторые,  например,  недолюбливают  исландцев  только  потому,  что  у  нас
самый  высокий  во  всем  мире  процент  незаконнорожденных  детей  (каждый
третий-четвертый  ребенок  рожден  вне  брака).  В  этом  видят  признак...  безнрав¬
ственности.  Однако  если  исходить  из  убеждения,  что  величайшим  благом  в  мире
является  сама  жизнь,  а  не  сопровождающие  ее  моральные  каноны,  то  придется
отметить,  хотя  бы  в  скобках,  что,  например,  в  Ирландии,  славящейся  своей
«высокой  нравственностью»,  —  самый  высокий  в  Европе  процент  детской
смертности.  В  то  же  время  Исландия  дает  наименьшую  смертность  в  детском
возрасте.
 Принято  считать,  что  высокие  показатели  по  выработке  стали  дают  тому
или  иному  народу  право  на  уважение,  в  особенности  среди  государственных
деятелей  известного  типа,  которые  считают,  что  с  помощью  стали  можно  сразу
разрешить  все  мировые  проблемы.  Некоторые  государства  считают  обязатель¬
ной  принадлежностью  своего  высокого  престижа  то,  что  у  них  есть  реактивные
самолеты,  летающие  со  скоростью,  превышающей  скорость  звука.  Правда,  мно¬
гие  недоумевают,  к  чему  такая  скорость.  Я,  например,  считаю,  что  корова  —
по-прежнему  более  ценный  агрегат,  чем  реактивный  самолет.  Короче  говоря,
официальное  статистическое  великолепие  никогда  не  производило  на  меня
большого  впечатления.
 Кстати  сказать,  мой  собственный  род  не  может  похвастаться  благополучной
статистикой.  Мои  предки  —  мужчины  по  материнской  линии  —  все,  насколько
я  мог  проследить,  погибали  в  молодости,  борясь  за  существование.  Дед  утонул,
застигнутый  бурей,  опрокинувшей  его  утлый  рыбачий  челн.  Прадед  замерз,  пы¬
таясь  спасти  от  бушевавшей  бури  свое  жалкое  стадо  овец.  По  отцовской  же  ли¬
 154

нии  все  мои  родственники  были  бедными  крестьянами,  такими  бедными,  что,
например,  дед  и  бабка  были  вынуждены  сами  разрушить  свой  семейный  очаг:  не
имея  возможности  прокормить  ораву  детей,  они  отдали  их  в  чужие  семьи,  и  все
дети  выросли  среди  чужих  людей.  Моя  бабка  со  стороны  матери  потеряла  пяте¬
рых  детей  в  течение  одной  недели:  все  они  погибли  от  дифтерии.  Такова  моя  лич¬
ная  семейная  статистика,  и  я  не  могу  не  вспоминать  о  ней,  когда  пробегаю  глаза¬
ми  статистические  таблицы,  печатаемые  для  всеобщего  сведения.
 Например,  я  вычитал  однажды  в  газете,  что  в  Соединенных  Штатах,  по
данным  статистики,  31  миллион  семейств  имеют  автомашины.  Что  ж,  эта
цифра,  возможно,  и  соответствует  действительности.  Но  иметь  машину  в
США  —  стране,  где  нет  и  в  помине,  например,  такой  вещи,  как  здравоохране¬
ние,  —  это  само  по  себе  еще  ни  о  чем  не  говорит.  Когда  я  жил  в  штате  Кали¬
форния  двадцать  лет  назад,  то  даже  тогда  у  хронических  бродяг-безработных
бывали  свои  автомашины.  У  человека  могла  быть  какая-нибудь  развалина,
напоминающая  автомобиль,  но  ни  цента  за  душой.
 2. 	История  ножниц
 Вскоре  после  возвращения  из  США  я  впервые  поехал  в  Советский  Союз.  Я
не  знаю,  сколько  семейств  в  СССР  цмели  в  1932  году  собственные  машины,  но
я  помню,  что  те  немногие  машины,  которые  я  видел  на  улицах  Москвы,  были
главным  образом  американских  марок.  Я  даже  думаю,  что  в  те  времена  в
Москве  нелегко  было  найти  такси.
 И  вот  человек  —  я  имею  в  виду  себя,  —  приехавший  в  начале  тридцатых
годов  в  Москву  с  индустриального  Запада,  где  магазины  были  тогда  перепол¬
нены  всевозможными  товарами,  сталкивается  еще  с  одним  на  первый  взгляд
странным  фактом.  В  Москве  я  потерял  свои  маленькие  ножнички  и  очутился  в
незавидном  положении:  я  не  мог  остричь  ногти.  В  Берлине,  Стокгольме,  даже
Рейкьявике  вы  могли  зайти  в  любой  магазин  и  приобрести  ножницы.  В  Москве
мне  пришлось  проделать  любопытный  опыт  —  обойти  множество  магазинов
центра  в  тщетной  попытке  купить  этот  пустячный  предмет.  Мне  оставалось
только  предаться  размышлениям  о  том,  как  советские  люди  стригут  ногти.  И
что  же,  вы  думаете,  мне  пришлось  увидеть  через  несколько  дней  после  этой
смешной  истории  с  ножницами?
 Меня  повезли  в  Донбасс.  В  течение  целой  недели  мне  показывали  там
шахты  и  доменные  печи,  строительство  гигантских  металлургических  заводов.
Много  месяцев  после  этого  мне  снились  потоки  ярко  раскаленного  металла...
 Прошло  еще  некоторое  время.  Я  снова  приехал  в  Москву.  К  своему  изумле¬
нию,  я  увидел,  что  улицы  кишат  автомашинами,  и  все  они  —  советского  произ¬
водства!  Что  же  касается  такси,  то  оно  готово  к  вашим  услугам  в  любой  час.
 Мне  показали  огромный  Автомобильный  завод  имени  Сталина,  оборудо¬
ванный  по  последнему  слову  современной  техники.  Он  вырос,  казалось,  за  ночь
на  голом  месте.  И  это  в  стране,  которая,  как  я  еще  недавно  полагал,  была
далека  от  современной  индустриальной  эры!
 155

Хялдор  Лякснесс  ш  Москве  (1965  г.)
 Для  меня  это  было  незабываемое  зрелище:  видеть,  как  в  огромной
крестьянской  стране  закладывается  на  огромных  пространствах  мощная  инду¬
стрия,  создаются  все  условия,  чтобы  производить  самые  разнообразные  това¬
ры  —  крупные  и  мелкие,  предметы  роскоши  и  товары  первой  необходимости.
И  все  это  несмотря  на  то,  что  страна  вынуждена  была  отстаивать  свое  существо¬
вание  в  четырех  больших  войнах  на  протяжении  отрезка  времени,  равного  поло¬
вине  человеческой  жизни!
 Если  бы  сказать  какому-нибудь  иностранцу,  повстречавшемуся  на  улице
сегодняшней  Москвы,  где  все  свидетельствует  о  наступлении  эпохи  изобилия,
что  двадцать  лет  тому  назад  такси  было  необычным  зрелищем  здесь  и  что  ни
за  какую  цену  я  не  мог  купить  ножниц,  он  скажет  вам,  что  это  плод  вашей
фантазии...
 3. 	Зов  истории
 В  1932  году  я  приезжал  в  Советский  Союз  из  Берлина,  где  жил  некоторое
время.  Там  я  познакомился  с  вдовой  известного  немецкого  революционера,
русской  по  происхождению.  Она  сказала  мне:  «Вид  русской  деревни,  возможно,
 156

вызовет  у  вас  уныние.  Но  вы  многое  поймете,  если  любите  и  понимаете  деревню
и  крестьянство».
 Я  приехал  в  СССР  в  период  коллективизации  сельского  хозяйства,  то  есть
до  того  момента,  когда  можно  было  видеть  огромные  успехи,  принесенные  ею
в  дальнейшем.  Я  побывал  в  Америке  и  наблюдал  относительно  высокий
уровень  сельского  хозяйства  в  большей  части  знакомых  мне  стран  —  Сканди¬
навии  и  Германии.  И  вот  я  увидел  русских  крестьян.  Это  были  люди,  кото¬
рых  совершенная  ими  революция  вывела  из  вековой  тьмы,  пробудила  их
общественное  сознание  и  поставила  перед  ними  задачу  —  построить  почти
на  голом  месте  новое  общество.  Более  величественного  и  впечатляющего
зрелища  мне  никогда  не  приходилось  видеть.  Многие  из  этих  людей  напоми¬
нали  мне  старые  фотографии  исландских  крестьян  прошлого  века,  кото¬
рых  авторы  иностранных  путеводителей  называли  самыми  отсталыми  из
крестьян  Северной  Европы  —  явная  несправедливость,  ибо  население  Ис¬
ландии  на  протяжении  многих  веков  было  грамотным.  Мне  не  довелось
видеть  своих  предков,  людей  старинного  склада,  за  исключением  моей  бабуш¬
ки,  которая,  следуя  обычаям  крестьянской  бедноты,  ела  костяной  ложкой,
носила  чувяки  домашнего  изготовления,  повязывала  голову  шерстяным
платком.  И  вот,  размышляя  в  1932  году  над  судьбами  русского  крестьянства,
я  понял,  что  оно  представляет  собой  тот  социальный  слой,  из  котррого  вы¬
шел  я  сам.
 Зов  истории,  закон  революционного  развития  вырвали  и  крестьян  из  веко¬
вого  прозябания  и  привели  их  к  созданию  нового  мира.  Я  видел  колхозы  в
последнюю  мою  поездку  по  СССР  —  в  1953  году.  Это  было  совсем  другое
крестьянство,  для  которого  обычными  стали  высокая  техника  земледелия,  гра¬
мотность,  непрерывный  рост  жизненного  уровня.
 4. 	Мнение  старой  женщины
 Любой  здравомыслящий  человек  —  будь  он  социалистом  или  нет,  —
лично  познакомившийся  с  Советской  властью  в  те  относительно  ранние  годы,
должен  был  понять  одно:  нравится  ему  это  или  нет,  но  никакой  силе  в  мире  не
повернуть  в  этой  стране  вспять  стрелку  часов  истории.  Определенные  круги,
господствующие  в  западных  странах,  заявляли  о  своей  ненависти  к  Советскому
Союзу  на  том  основании,  что  советский  народ  строит  общество  в  соответствии
с  учением  социализма  и  под  коммунистическим  руководством;  эти  реакцион¬
ные  элементы  сколачивали  силы  против  Советского  Союза,  начиная  с  периода
интервенции  и  вплоть  до  второй  мировой  войны;  да  и  эту  войну  все  они  вели,  по
существу,  как  прямой  или  косвенный  крестовый  поход  против  народов  советских
социалистических  республик.  Гитлеровцы  умертвили  и  замучили  миллионы  со¬
ветских  людей,  единственная  вина  которых  заключалась  в  том,  что  они  строили
в  своей  стране  справедливую  жизнь  для  всех.  Но  игра  преступных  элементов
 157

была  прощрана.  Они  должны  были  убедиться*  что  Советский  Союз  стал  еще
сильнее,  чем  он  был  до  развязанной  ими  военной  авантюры.
 Все  это  мог  бы,  в  сущности  говоря,  предсказать  любой  человек,  облада¬
ющий  чувством  реальности,  еще  в  те  годы,  когда  мне  довелось  впервые  посе¬
тить  Советский  Союз.
 Мне  хочется  поделиться  еще  одним  из  многих  воспоминаний,  оставшихся  у
меня  после  первой  поездки.  Это,  в  сущности,  мелочь.  Но  мне  лично  она  сказала
больше,  чем  любое  количество  газетных  статей.
 1932  год  был  годом  немалых  трудностей  для  Советского  Союза.  Хотя  са¬
мые  тяжелые  разрушения,  причиненные  гражданской  войной,  были  уже  в  зна¬
чительной  степени  преодолены,  индустриализация  страны  была  еще  в  перво¬
начальной  стадии,  коллективизация  деревни  переживала  пору  младенчества.
 Я  приехал  в  Ленинград  из  Стокгольма.  Этот  большой  современный  город
привлек  меня  своей  строгой  архитектурой.  Утром,  во  время  бритья,  я  смотрел  в
окно  на  площадь,  где  группа  довольно  плохо  одетых  юношей  проводила
военные  занятия.  В  комнату  вошла  старая  женщина,  она  следила  за  чистотой  и
порядком  в  общежитии.  Я  говорю  «старая»,  ибо  в  ту  пору  человек  старше  меня
лет  на  30  казался  мне  чуть  ли  не  развалиной.  Возможно,  эта  женщина  выгля¬
дела  старше  своего  возраста.
 Между  нами  завязался  разговор:  рна  знала  несколько  слов  по-немецки.
Показав  на  площадь,  где  тренировалась  молодежь,  я  спросил:
 —  Как  вы  думаете,  победят  они  в  новой  войне?
 —  Да,  —  ответила  женщина,  —  потому  что  все  мы  будем  воевать  вмес¬
те  с  ними.
 —  Вы?  —  удивился  я.  —  Неужели  вы  пойдете  сражаться  вместе  с
ними?  —  спросил  я.
 Старая  женщина  выпрямилась  и,  глядя  на  меня  в  упор,  ответила:
 —  А  как  бы  вы  думали?  Конечно.  За  наш  Советский  Союз  мы  все  пойдем
воевать!
 Выражение  лица  этой  женщины  сказало  мне  о  том,  что  Советский  Союз
победить  нельзя.
 В  те  далекие  дни,  по  каким-то  туманным  соображениям,  я  был  социали¬
стом.  Первое  посещение  Советского  Союза  явилось  настоящим  испытанием
моего  мировоззрения.  Сталкиваясь  с  тысячами  фактов  жизни  Советского  Сою¬
за,  я  смог  лучше  понять,  в  чем  смысл  Советской  власти  и  что  она  отстаивает.
 Несколько  месяцев  тому  назад  —  в  конце  1953  года  —  я  вернулся
из  новой  поездки  по  Советскому  Союзу.  Представитель  одной  скандинавской
буржуазной  газеты  спросил  меня,  не  поколебали  ли  мою  веру  в  социализм
впечатления,  вынесенные  из  той  поездки.  Угадывая  «направленность»  вопроса,
я  ответил:
 —  Скажу  вам  откровенно,  молодой  человек,  нет  никакой  надежды,  что
Советский  Союз  снова  станет  капиталистическим  или  феодальным  государ¬
ством,  что  бы  вы  для  этого  ни  делали.  Социализм  в  Советском  Союзе  неотделим
от  жизни  советских  людей.  Гитлер  прилагал  все  силы,  чтобы  восстановить
 158

систему  капитализма  и  крупного  землевладения  в  некоторых  из  западных
областей  СССР,  —  он  убивал,  обращал  в  рабство  рабочих  и  крестьян,  отдавал
заводы  и  земли  в  собственность  немецким  монополистам,  юнкерам,  своим  гене¬
ралам  ft  палачам.  Американские  идеологи  войны  обнаруживают  подобные  же
намерения  —  вплоть  до  того,  что  собираются  импортировать  «американскую
культуру»  в  Москву;  помните  постыдный  факт  с  журналом  «Кольере»?  Но  я
смею  заявить  вам,  дорогой  приятель,  что  это  окажется  такой  же  напрасной
тратой  сил  для  господ  даллесов,  маккарти  и  К°,  как  и  для  бесславных  нюрнберг¬
ских  висельников.
 Стоит  ли  говорить  о  том,  что  эти  слова  в  моей  беседе  со  шведским  коррес¬
пондентом  были  аккуратнейшим  образом  опущены,  когда  интервью  появилось
в  печати!
 5. 	Если  вы  любите  народ...
 В  США  у  меня  было  больше  друзей,  чем  в  какой-либо  другой  стране.  В
юности  я  провел  там  три  года.  До  «холодной  войны»  мои  книги  расходились
там  во  многих  сотнях  тысяч  экземпляров.  Простые  американцы  всегда  вызы¬
вали  во  мне  глубокие  симпатии.
 Но  что  я  воистину  ненавижу  в  Соединенных  Штатах  —  это  американских
политиканов,  которые  не  устают  бить  в  барабаны  войны  через  газетные  агент¬
ства,  прессу  и  радио,  постоянно  угрожают  кому-нибудь  «тотальным  уничтоже¬
нием»  с  помощью  атомной  бомбы,  постоянно  навязывают  другим  волю  своих
трестов,  банков.  Меня  судьба  миловала:  в  США  мне  лично  не  приходилось  стал¬
киваться  с  этим  типом  «разъездного»  государственного  деятеля,  который,  сде¬
лав  краткий  привал  в  Европе,  хвастливо  возвещает  миру,  что  он  готов  им  управ¬
лять  в  порядке  «американского  просвещенного  эгоизма»;  затем  удостаивает
своим  посещением  какую-нибудь  страну  и  там  выкапывает  из  могилы  скелет
любого  кровопийцы-феодала,  подновляет,  подчищает  его,  чтобы  придать  сему
непристойному  анахронизму  вид  «представительной  фигуры».  И  главное  —
повсюду  этот  деятель  сеет  семена  войны.
 Конечно,  «американцы»  такого  сорта  не  имеют  ничего  общего  с  молодым,
здоровым,  свободолюбивым,  прогрессивным,  лишенным  предрассудков  наро¬
дом  Америки.  Они  не  представляют  Соединенных  Штатов,  точно  так  же  как  не
представляли  Гитлер  и  окружавшее  его  отребье  германскую  нацию.  Нынешние
американские  кандидаты  во  «владыки  мира»  —  это  лишь  воплощение  капита¬
лизма,  дошедшего  до  стадии  крайнего  разложения.
 Советских  людей  я  полюбил,  когда  был  еще  совсем  молодым,  в  ту  пору,
когда  советская  статистика,  как  я  уже  говорил,  по  части  производства  авто¬
машин  не  шла  в  сравнение  со  старыми,  индустриальными  странами.  И  я  впо¬
следствии  не  стал  любить  их  больше  или  меньше,  хотя,  следя  за  статистическими
данными,  я  вижу,  что  сейчас  в  СССР  строят  домов  больше,  чем  в  любой  другой
 159

стране,  что  в  области  механизации  сельского  хозяйства  советские  люди
превзошли  всех,  что  они  даже  научились  очень  искусно  строить  столь  излю¬
бленные  некоторыми  воздушные  экипажи,  передвигающиеся  со  скоростью,  пре¬
вышающей  скорость  звука.
 Я  ясно  вижу  —  да  это  видно  и  каждому  здравомыслящему  человеку,  —
каких  колоссальных  успехов  достиг  Советский  Союз  во  всех  областях  эконо¬
мики  и  культуры,  с  того  времени  как  я  посетил  его  в  первый  раз!
 Но  если  любишь  какой-либо  народ,  то  не  только  за  то,  что  у  него  хорошие
«показатели».  Точно  так  же  нелепо  ненавидеть  какой-либо  народ  и  объявлять
ему  холодную  или  горячую  войну  только  за  то,  что  его  статистические  данные
«неблагоприятны»  для  кого-либо.  Я  всем  сердцем  полюбил  советский  народ  за
то  главное,  что  в  нем  есть,  —  за  мужество,  честность,  свободолюбие,  за  самые
передовые  идеи  нашего  времени.  Поэтому-то  мне  доставляет  величайшую
радость  каждый  успех,  которого  он  добивается.
 «ж
 ^Ж  Щвь
 я
 Жоржа  Амаду  выступает  на  П  съезде  советских  писателей  (1954  г.)
 160

Жоржи
AM  АДУ
 Жоржи  Амаду  (род.  в  1912  г.)  —  бразильский  писатель  и  обще¬
ственный  деятель.  Член  Бразильской  компартии.  Член  Всемирного
Совета  Мира.  Удостоен  Международной  Ленинской  премии  «За
укрепление  мира  между  народами»  (1951).  Неоднократно  посещал
СССР.  Мы  публикуем  фрагмент  речи  Ж.  Амаду  на  И  съезде  совет¬
ских  писателей  (1954)  по  изданию:  Стенографический  отчет
II  съезда  советских  писателей,  М.,  1954.
 ИЗ  РЕЧИ  НА  II  СЪЕЗДЕ  СОВЕТСКИХ
ПИСАТЕЛЕЙ
 Дорогие  друзья!  Разрешите  мне  прежде  всего  приветствовать  вас  от  имени
ваших  бразильских  читателей  —  простых  рабочих,  мужчин  и  женщин,  трудя¬
щихся,  живущих  в  далекой  стране,  на  другом  конце  мира,  за  морями  и  за  гора¬
ми,  —  читателей,  до  которых  вы  донесли  в  своих  романах  и  поэмах  чувство
родины,  мысли  и  думы  советских  людей.  Ваши  книги  пришли  к  нам,  преодолев
огромные  пространства,  и  явились  великолепным  средством  укрепления  брат¬
ской  дружбы,  существующей  между  нашими  народами.  Ваша  литература  рас¬
крыла  перед  бразильскими  читателями  радость  жизни  и  страстного  творчества,
суровые  испытания  трудной,  но  величественной  борьбы,  сознательный  и  целе¬
устремленный  труд.  В  вашей  литературе  мы  увидели  и  бессмертие  победы  совет¬
ского  народа,  и  улыбающиеся  лица  советских  людей.  Ваши  книги  показали
нашему  читателю,  как  в  Советском  Союзе  культура  становится  благом  всего
народа.  Мы  увидели  в  них,  как  расцвел  цветок  свободы,  как  утвердилось  чело¬
веческое  достоинство.  В  ваших  книгах  перед  нами  предстало  величие  вашей
Родины  —  надежды  и  будущего  человечества.
 161

Кришан
ЧАНДАР
 Кришан  Чандар  (1914—1977)  —  индийский  писатель,  неодно¬
кратно  посещавший  Советский  Союз.  Публикуемый  очерк  пе¬
чатается  по  книге  «Мать  ветров».  М.,  ГИХЛ,  1957.
 лицо
 Мы  осмотрели  развалины  древнего  исторического  памятника  в  Грузии
километрах  в  сорока  от  Гори  и  теперь  возвращались  домой.  Мы  ехали  по
горной  дороге.  Высокие  скалы  с  двух  сторон  сжимали  узкую  долину.  В
прохладном  воздухе  немного  пахло  снегом,  а  вода  в  речушке  была  такого
удивительного  голубого  цвета,  как  будто  это  само  небо  текло  по  земле.
 Впереди  показалась  деревня,  маленькие  домики  которой,  как  ульи,  повисли
высоко  в  долине.  Чинары,  стоявшие  на  склоне,  уже  стряхнули  листья.  Облетели
и  золотисто-коричневые  листья  кленов  и  лип,  а  тополя  стояли,  как  старые,  зака¬
ленные  в  боях  солдаты,  выставив  штыки  своих  ветвей.  Берега  реки  местами
густо  поросли  камышом^  и  казалось,  камышинки,  переплетаясь  между  собой,
о  чем-то  тихонько  перешептываются,  как  старухи.  Легкий  деревянный  мост,
переброшенный  через  речку,  переходит  в  утоптанную  тропинку,  которая  ведет
к  двухэтажному  зданию  деревенской  школы.  Из  нее  с  шумом  выбегали  ре¬
бятишки.
 Много-много  лет  я  мечтал  увидеть  маленькую  советскую  деревеньку.  Я
видел  много  больших  городов,  видел  много  крупных  заводов  и  обширных
ферм,  но  мне  всегда  хотелось  посетить  какую-нибудь  маленькую  и  безвестную
деревеньку,  в  которой  живут  маленькие  и  безвестные  люди.  Они  живут  в  ней
так,  как  живут  маленькие  люди  во  всех  уголках  земного  шара,  —  тихо  и  мирно,
вдали  от  шумных  потрясений.  Я  хотел  побывать  в  деревушке,  окруженной
полями,  в  деревушке,  где  есть  долина,  есть  речка,  есть  скромные  домики,  есть
песни,  есть  свое  маленькое  горе  и  свои  маленькие  радости,  в  деревушке,  где
утром  открываешь  глаза,  разбуженный  пением  птиц,  а  вечером  засыпаешь,
убаюканный  негромкой  колыбельной  песенкой  речки.  Годами  зрело  в  моем
сердце  желание  увидеть  такую  советскую  деревушку.
 И  вот  наконец  я  вижу  ее  перед  собой.  Я  попросил  остановить  машину  и
обратился  к  одному  из  своих  спутников:
 162

—  Вот  эту  деревню  я  хотел  бы  посмотреть!
 —  Но  здесь  и  смотреть-то  нечего,  —  возразил  он,  немного  удивив¬
шись.  —  Самая  обыкновенная  деревня,  ничего  интересного  здесь  нет.
 Я  улыбнулся  в  ответ:
 —  Вот  именно  поэтому  я  и  хочу  осмотреть  ее.  .
 Мой  спутник  ничего  не  понял,  но  мы  все  же  вышли  из  машины  и  стали
взбираться  по  склону,  направляясь  в  деревню.
 Очень  скоро  кудахтанье  потревоженных  за  околицей  кур  и  кряканье
уток  возвестили  о  нашем  прибытии  и  предупредили  об  этом  крестьян,  как  бы
сказав  им:
 «Посмотрите,  ведь  в  деревню  кто-то  пришел!»
 Первыми  нас  окружили  деревенские  ребятишки.  Смотреть  на  нас  и  трогать
машины,  в  которых  мы  приехали,  было  немалым  удовольствием  для  них.  В  это
время  из  стоявшего  неподалеку  белого  дома  вышел,  поглаживая  бороду,  крас¬
нолицый  старик  и  с  любопытством  посмотрел  в  нашу  сторону.  Мой  спутник
окликнул  его  и,  когда  он  подошел  к  нам,  что-то  сказал  ему  по-грузински.
Старик  внимательно  оглядел  меня  с  ног  до  головы  и  что-то  проворчал  в  ответ.
Тогда  мои  спутники  снова  заговорили  по-грузински.  Голоса  их  звучали  проси¬
тельно.  Мне  показалось,  что  суровый  старик  несколько  смягчился,  —  нечто
вроде  легкой  усмешки  появилось  на  его  лице.  Теперь  лицо  его  казалось
приятным  и  добрым.
 Взяв  мою  руку,  сердечно  пожимая  ее,  он  сказал:
 —  Ты  прости  меня,  сынок.  Обычно  путешественники  в  нашу  деревню  не
заглядывают.  В  наши  края  если  и  ездят,  то  только  затем,  чтобы  осмотреть
древние  развалины,  а  возвращаясь  оттуда,  минуют  нашу  деревню  так,  как  будто
ее  и  вовсе  нет  на  свете.  Л  ведь  наша  деревня...
 —  Ваша  деревня  очень  красива!  —перебил  я  его.
 Лицо  старика  расцвело,  и  он  обрадованно  переспросил:
 —  Нет,  ты  скажи,  она  действительно  тебе  нравится?
 —  Очень  нравится,  —  ответил  я,  —  она  напоминает  мне  о  моем  Кашмире.
 Старик  обнял  меня  и  сказал:
 —  Пойдем,  я  познакомлю  тебя  со  своим  старшим  сыном.  Он  у  меня  пред¬
седатель  колхоза.
 Здание,  где  находилось  правление  колхоза,  было  сложено  из  больших
камней  и  окрашено  в  голубой  цвет.  В  конторе,  куда  нас  провели,  стоял  длинный
стол  и  десятка  два  стульев.  Мы  все  уселись.  Напротив  длинного  стола  стоял
другой  стол,  поменьше,  весь  заваленный  бумагами.  За  этим  столом  сидел
совсем  еще  молодой  человек  с  глубокими  черными  глазами,  черной  бородкой,
одетый  в  черный  костюм.  Это  и  был  старший  сын  старика.  Старик  с  гордостью
представил  его  мне.  Когда  я  пожимал  ему  руку,  мне  показалось,  что  его  лицо
мне  знакомо,  что  я  где-то  встречался  с  ним  раньше.  Но  где?  В  первую  минуту
я  не  мог  вспомнить,  где  я  видел  его.  Мы  начали  беседовать.  Он  произнес
несколько  приветственных  фраз,  и  я  отметил,  что  голос  у  него  низкий,  а
говорит  он  очень  серьезно,  отчетливо  произнося  каждое  слово.
 163

—  Мы  живем  в  узкой  долине.  Колхоз  наш  маленький,  земли  у  нас  немного.
Ничего  интересного...
 Старик  рассерженно  стукнул  кулаком  по  столу:
 —  Это  почему  у  нас  «ничего  интересного  нет»?!  Где  еще  ты  найдешь  такой
виноградник,  как  у  нас?  В  прошлом  году  мы  заняли  первое  место  по  винограду!
И  все  это  тебе  кажется  неинтересным?!
 И  старик  снова  стукнул  по  столу,  вызвав  общий  смех.  В  глазах  сына  засвер¬
кали  искорки  радости.  Он  тоже  улыбнулся  и  обратился  ко  мне:
 —  Может  быть,  вы  хотите  о  чем-нибудь  спросить  меня?
 —  Сколько  человек  живет  в  деревне?
 —  В  деревне  шестьсот  двенадцать  человек,  но  работать  из  них  могут  около
четырехсот.
 —  Сколько  урожаев  вы  снимаете  в  год?
 —  Один,  —  ответил  молодой  председатель,  —  везде  в  Советском  Сою¬
зе  снимают  один  урожай  в  год.  Пока  один.  Пока  у  нас  зимой  ничего  не  мо¬
жет  расти.
 —  А  что  вы  выращиваете?
 —  Две  трети  земли  у  нас  занято  под  кукурузу,  а  на  остальной  площади  мы
выращиваем  виноград,  который  приносит  нам  все  больше  и  больше  дохода.
 —  Сколько  приблизительно  зарабатывает  в  год  крестьянская  семья?
 —  Это  зависит  от  числа  членов  семьи  и  от  того,  как  они  работают,  —
ответил  председатель.
 —  Ну  хоть  в  среднем!  —  настаивал  я.
 Черные  брови  юноши  сдвинулись,  и  он  неторопливо  и  серьезно  начал:
 —  В  нашем  колхозе  даже  самая  маленькая  семья  получает  в  год  не  меньше
пяти  тысяч  рублей,  но  есть  и  такие  семьи,  которые  в  месяц  зарабатывают  две  —
две  с  половиной  тысячи  рублей.  Поэтому  я  думаю,  что  не  ошибусь,  если  ска¬
жу,  что  в  среднем  каждая  семья  зарабатывает  от  семисот  до  девятисот  рублей
в  месяц.
 Тем  временем  в  комнату  вошли  еще  несколько  колхозников,  которые  с
большим  интересом  прислушивались  к  нашей  беседе.  Один  из  вновь  вошедших,
высокий,  стройный  парень,  очень  смуглый,  но  с  огненными  волосами,  стряхнув
пепел  со  своей  сигареты,  добавил: 	с
 —  Это  еще  не  все.  Каждый  из  нас  получает  доход  и  от  своего  приусадеб¬
ного  участка,  который  предназначен  для  выращивания  зелени  и  овощей  для
дома.  На  этом  участке  мы  выращиваем  и  виноград,  на  котором  совсем  неплохо
зарабатываем.  Возьмите  меня:  я  в  прошлом  году  продал  винограду  на  две
тысячи  рублей.
 —  Но  ведь  вы  целый  день  работаете  на  колхозных  полях,  когда  же  вы
обрабатываете  свои  приусадебные  участки?  —  заинтересовался  я.
 :—  Свои?  —  спросил  рыжий  и  засмеялся.  —  Теперь  у  нас  вся  земля  своя.
И  колхозная  —  своя,  и  своя  —  своя.  Вся  земля  теперь  у  нас  советская.  Пять
дней  в  неделю  мы  работаем  на  колхозной  земле,  а  два  дня  —  на  приусадебной!
 —  Сколько  грамотных  в  деревне?
 164

—  Все.  В  нашем  колхозе  есть  и  небольшая  библиотека,  в  ней  три  тысячи
томов.  Хотите  взглянуть?
 В  этой  маленькой  библиотеке  маленькой  деревни  я  нашел  книги  Тагора  —
«Гитанджали»  и  «Садовник».
 —  Я  очень  люблю  Тагора!  —  сказал  молодой  председатель,  бережно  пере¬
листывая  страницы  книги.  Он  нашел  то,  что  искал,  и  с  вдохновением  прочел
отрывок  из  «Садовника».
 Закрыв  книгу,  он  сказал:
 —  Очень  хорошо!
 Я  осмотрел  семь  домов  в  этой  деревне,  стараясь  заходить  в  те  из  них,
которые  снаружи  выглядели  самыми  грязными  и  непривлекательными.  Перед
каждым  была  деревянная  веранда,  стены  домов  были  сложены  из  камня,
крыши  —  черепичные.  Над  верандами  были  протянуты  веревки,  ца  которых
сушилось  белье.  Кое-где  спали  собаки.  При  виде  чужих  они  начинали  лаять,  но
потом,  разглядев  знакомые  лица  жителей  деревни,  унимались.  Снаружи  те
дома,  в  которые  мы  зашли,  не  представляли  собой  ничего  особенного,  но
внутри  было  очень  чисто  и  опрятно.  Каждый  дом  состоял  из  двух  комнат  и
кухни,  в  каждом  доме  я  видел  радиоприемники,  деревянные  или  металлические
кровати  с  хорошими  пружинными  матрацами,  кровати  были  застланы  чистыми
и  нарядными  покрывалами;  на  стенах  —  картины;  на  окнах  и  дверях  висят
кружевные  занавески,  как  правило,  ручной  работы.  В  трех  домах  из  семи  я
видел  швейные  машины.  Книги  я  видел  в  каждом  доме,  но  в  двух  домах  я  нашел
книги  только  по  сельскому  хозяйству,  а  в  остальных  пяти  —  художественную
литературу,  и  в  большом  количестве.  Я  видел  книги  русских  и  грузинских  писа¬
телей,  а  из  иностранных  —  книги  Фучика  и  Драйзера.
 На  веранде  около  каждого  дома  висел  маленький  рукомойник,  с  горячей
водой,  около  него  лежало  мыло,  рядом  висело  полотенце.
 —  Не  покормив,  мы  тебя  теперь  не  отпустим!  —  сказал  мне  белоборо*
дый  старик.
 Но  мои  спутники  решительно  запротестовали.
 —  Нет,  нет,  это  невозможно!  Ведь  заранее  было  решено,  что  обедать  вы
будете  в  Гори!  Там  уже  все  приготовлено!
 Но  старик  не  уступал  и  упрямо  качал  головой:
 —  Первый  раз  к  нам  в  колхоз  приехал  гость  из  Индии,  и  мы  не  отпустим
его  голодным!  Так  нельзя!
 Старик  произнес  это  с  такой  силой,  что  моим  спутникам  волей-неволей
пришлось  замолчать  и  согласиться.  Старик  повел  нас  к  себе.
 Нас  было  ни  много  ни  мало  —  одиннадцать  человек,  поэтому  из  соседних
домов  сбежались  на  помощь  женщины,  и  вскоре  из  кухни  к  веранде  начал
распространяться  аппетитный  запах  курицы.  Женщины  пекли  пирожки  с  мясом
и  разогревали  лепешки.  В  одной  комнате  сдвинули  столы  так,  что  получился
один  длинный  стол  для  гостей.  Женщины  стали  накрывать  на  стол:  курица,
мясо  в  подливе  двух  видов,  лепешки,  сладости,  виноградные  вина  трех  сортов.
Гости  и  хозяева  стали  провозглашать  заздравные  тосты,  началась  застольная
беседа.  Очень  скоро  мы  все  сидели,  смеялись  и  болтали,  как  члены  одной  семьи.
 165

Председатель  колхоза,  который  сидел  недалеко  от  меня,  сказал  мне:
 —  Вы  все  время  на  меня  смотрите.  В  чем  дело?
 И  на  несколько  минут  я  забыл  обо  всем.  Я  забыл  о  том,  в  какой  стране  я
нахожусь,  забыл  о  том,  где  я  сижу.  Что  это  за  люди  сидят  вокруг  меня?  На
несколько  минут  я  перенесся  из  этой  деревни  в  другую  деревню  —  к  себе  на
родину  —  в  маленькую  кашмирскую  деревеньку,  где  прошло  мое  детство.
 Я  вспомнил  долину,  по  которой  текли  две  реки.  Пространство  между  ними
поросло  травой.  Долина  заросла  деревьями  дикого  граната  и  шелковицы;
нежные  фиалки,  как  пугливые  девственницы,  прятались  среди  камней.  Часто  я
и  мой  друг  Бхаду  лежали  на  траве,  глядя  на  ласточек,  летящих  высоко  в  небе.
Куда  ушли  те  годы,  когда  каждое  утро  было  открытием,  а  каждый  вечер  —
чудом.  Как  далеки  от  меня  теперь  волшебные  месяцы  и  годы  моего  детства.
Исчезла  голубая  река  из  долины  воспоминаний.
 —  Ты  похож  на  Бхаду,  —  со  вздохом  сказал  я.
 —  На  какого  Бхаду?
 —  На  Бхаду,  друга  моего  детства!
 —  А  где  он  сейчас?
 —  Где  он  сейчас?  Так  много  лет  прошло  с  тех  пор!  Отец  Бхаду  был  аренда¬
тором  у  одного  помещика-брахмана.  У  него  был  крохотный  клочок  земли  и
глинобитный  домишко,  два  больших  дерева  джиды  отбрасывали  на  него  свою
густую  тень.  Мы  с  Бхаду  частенько  уплетали  ярко-красную  джиду,  сидя  под
этими  деревьями;  а  когда  нам  случалось  до  крови  наколоть  палец  о  колюч¬
ки,  мы  утешали  себя  тем,  что  старались  заглушить  боль  от  ранки  сладостью
плодов.  Это  средство  хорошо  знают  все  мальчишки,  которые  рвут  с  деревьев
плоды.
 —  Но  что  же  было  потом  с  Бхаду?  —  с  беспокойством  спросил  меня
председатель  колхоза.
 —  Однажды  Бхаду  не  пришел  в  школу.  Нам  сказали,  что  его  мать  умерла
от  чахотки.  Месяца  три  после  этого  он  совсем  не  показывался  в  школе  —  ему
пришлось  помогать  своему  отцу.  Однако  дружба  наша  оставалась  по-прежнему
прочной.  Каждый  день  после  уроков  я  приходил  к  нему,  и  мы  вдвоем  убегали  на
берег  реки  играть,  бегать  и  ловить  бабочек.  В  то  время  бабочки  были  удиви¬
тельно  красивых  цветов.  Знать  бы,  куда  они  девались  теперь  —  прелестные
бабочки  моего  детства...  Они  даже  разговаривали  с  нами...
 —  А  что  же  потом?
 —  Прошла  весна.  Миновало  и  лето.  Пришла  и  ушла  осень.  В  один  из
первых  зимних  снежных  дней,  когда  в  школе  начались  каникулы,  я  побежал  к
Бхаду,  но  его  не  оказалось  дома.  Домик  был  со  всех  сторон  занесен  снегом,
дверь  была  открыта  настежь  и  негромко  хлопала  под  порывами  снежного
ветра.  В  очаге  не  было  огня,  постель  не  застлана  одеялом.  В  доме  никого  не
было,  он  был  пуст.
 —  Бхаду!  Бхаду!  —  громко  позвал  я.
 Сильный  порыв  ветра  подхватил  мой  голос  и  далеко  разнес  его.  Он
зазвучал  в  окрестностях  домика  и  прозвучал  над  'вершинами  деревьев.  Но  Бхаду
не  откликнулся  на  мой  зов  —  его  нигде  не  было.  Все  было  тихо.
 166

—  Куда  же  девался  Бхаду?
 —  Не  знаю.  На  другой  день  люди  рассказали,  что  наш  помещик  согнал
отца  Бхаду  с  земли  и  он  ушел  из  деревни,  взяв  с  собой  сына,  ушел  на  заработки.
Тогда  я  понял,  почему  дом  Бхаду  был  открыт,  а  очаг  холоден,  почему  на  снегу
остались  следы  двух  пар  ног  —  больших  и  маленьких.  Одиноко  стояли  два
дерева,  и  ветви  их  казались  покрытыми  колючками  из  снега...
 —  Бхаду  был  очень  похож  на  тебя,  —  сказал  я  председателю  колхоза.  —
У  него  был  такой  же  лоб,  такие  же  волосы  и  глаза,  он  так  же  смеялся,  как
ты.  Понимаешь,  мне  на  минутку  показалось,  что  мой  Бхаду  приехал  в  Совет¬
ский  Союз.
 Глаза  председателя  казались  печальными.  Он  слегка  улыбнулся,  и  я
увидел,  как  эти  влажные  глаза  засветились  огоньком  радости.  Он  негромко
заговорил:
 —  И  мое  детство  было  похоже  на  детство  Бхаду.  Но  теперь...  Никто  не
станет  отрывать  такого  Бхаду  от  школы.  В  нашей  стране  никто  не  может
согнать  крестьянина  с  земли.  Все,  что  ты  видишь  вокруг,  —  это  все  принад¬
лежит  нам,  и  мы  посеяли  все  это  своими  собственными  руками  и  вырастили  все
это  своим  трудом.  —  Он  поднял  свой  бокал  и,  чокаясь  со  мной,  сказал:  —  Я
пью  за  Индию,  за  ее  новую  жизнь!  И  я  желаю  тем  Бхаду,  которые  там  живут,
чтобы  труд  на  их  полях  был  благодатным,  чтобы  деревья  их  тяжелели  плодами,
а  очаги  никогда  не  оставались  холодными!
 Обед  наш  очень  затянулся.  Не  раз  провозглашались  тосты  за  дружбу  меж¬
ду  Индией  и  Советским  Союзом.  Когда  вечерние  тени  уже  начали  ложиться
на  землю,  глава  семьи  —  крепкий,  седобородый  старик  —  поднялся  со  свое¬
го  стула.
 —  Я  хочу  предложить  последний  тост  —  за  мир  во  всем  мире!
 Все  молча  ждали  продолжения.
 —  Почему  я  хочу  мира?  —  продолжал  старик.  —  Сегодня  я  хочу  расска¬
зать  вам  об  этом.  До  революции  у  меня  не  было  дома,  не  было  земли,  до  рево¬
люции  я  не  знал  радостей  жизни.  Все,  что  вы  видите  у  меня  теперь,  —  все  это
мне  дала  революция:  и  дом,  и  все,  что  в  нем;  мои  дети  никогда  не  знали  голода;
мои  внуки  учатся  в  школе.  Я  хочу  мира  потому,  что  я  счастлив.  Может  быть,  в
других  странах  людям  живется  счастливей,  чем  мне.  Этого  я  не  знаю.  Счастье
ведь  не  измеришь.  Об  этом  я  не  могу  вам  сказать.  Я  старик,  я  —  старый  солдат
революции,  и  я  счастлив  сегодня.  Мне  достаточно  того,  что  у  меня  есть,  поэтому
я  и  хочу  мира.
 Мы  живем  в  маленькой  деревушке,  в  маленькой  узкой  долине,  у  нас  есть
немного  земли  и  с  горсточку  счастья,  —  но  все  это  принадлежит  нам.  Мы  сами
создали  этот  мир  для  себя,  и  мы  будем  наслаждаться  всеми  его  плодами.  Мы  не
хотим  отнимать  счастье  у  других,  но  если  какой-нибудь  дурак  попробует  протя¬
нуть  лапу  к  нашему  миру  и  счастью,  то...
 Старик  умолк,  но  его  глаза,  пылавшие  гневом,  говорили  о  многом.  Он
обвел  нас  всех  тяжелым  взглядом,  и  мне  показалось,  что  в  эту  минуту  он  видит
перед  собой  весь  мир.  Вдруг  взгляд  его  смягчился,  теперь  он  был  нежным  и
печальным.
 167

Старик  тихо  сказал:
 —  Два  моих  сына  погибли  под  Сталинградом,  но  если  понадобится  —
оставшиеся  в  живых  снова  пойдут  умирать  за  мир  и  радость  жизни.  Поднимите
бокалы,  друзья...
 Я  смотрю  в  окно  гостиницы  в  Москве  и  думаю:  «В  чем  же  подлинная  мощь
Советского  Союза?»  И  мне  на  ум  приходит  многое  из  того,  что  я  слышал  и
знал,  я  вспоминаю  многих  людей...  Но  над  всем  этим  я  вижу  одно  лицо  —  лицо
старого  солдата  революции,  который  живет  в  маленькой  безвестной  деревушке,
километрах  в  сорока  от  Гори.

Т  экэжи
ШИВАШАНКАРА  ПИЛЛАИ
 Такажи  Шивашанкара  Пиллаи  (род.  в  1914  г.)  —  индийский
писатель,  пишет  на  языке  малаялам.  Член  Литературной  Академии
Индии.  Лауреат  премии  Литературной  Академии  (1957).  Мы  печа¬
таем  фрагмент  его  речи  на  III  съезде  советских  писателей  по  изда¬
нию:  Стенографический  отчет  III  съезда  советских  писателей.  М.,
1959.
 ИЗ  РЕЧИ  НА  III  СЪЕЗДЕ  СОВЕТСКИХ
ПИСАТЕЛЕЙ
 Дорогие  друзья!  Позвольте  Мне  на  одну  минуту  напомнить  вам  о  накрытом
к  обеду  столе.  На  нем  обычно  стоит  небольшая  баночка  с  коричневым  порош¬
ком,  которым  вы  приправляете  свою  еду.  Я  говорю  о  перце.  Я  приехал  к  вам
оттуда,  где  растет  этот  перец.  Я  приехал  из  Кералы,  самой  южной  части  Индии,
которую  зовут  иногда  «цветущим  садом  Индии»!  Теперь  я  могу  быть  уверен,
что  сегодня,  когда  вы  сядете  за  стол,  вы  вспомните  обо  мне  и  о  моей  стране.
 Я  представляю  здесь  страну  древней  культуры,  которая  издавна  поддержи¬
вала  культурные  связи  с  Древней  Грецией,  Вавилоном,  Китаем  и  Египтом,
сдабривая  нашими  пряностями  их  пищу  и  снабжая  их  врачей  нашими  ле¬
карственными  травами.  Уже  в  древние  времена  моя  страна  славилась  этим  во
всем  мире.
 Я  приехал  в  Советский  Союз,  как  приезжают  поклониться  святыне,  даже  не
одной  святыне,  а  многим.  На  территории  вашей  страны  находится  Самар¬
канд  —  колыбель  индо-арийской  цивилизации.  Оттуда  в  далекие  века  арийские
племена  переселились  в  плодородные  долины  Инда  и  Ганга.
 Когда  мой  самолет  поднялся  с  Ташкентского  аэродрома,  я  прильнул  к
окну,  потому  что  мне  хотелось  увидеть  мирные  селения  Советского  Союза,
живущие  спокойной,  зажиточной,  счастливой  жизнью,  которая  может  быть
достигнута  только  в  стране  коллективного  труда.  С  высокого  неба  хотелось  мне
послать  свой  привет  простым  людям  Советского  Союза.  Но  небо  было  затянуто
облаками,  и  я  приветствовал  их  только  душой.
 На  днях  я  побывал  в  Ясной  Поляне  —  поклонился  святыне,  и  память  об
этом  навсегда  останется  в  моем  сердце.  Мне  трудно  передать  вам  чувство
восторга,  которое  охватило  меня,  когда  мы  подъезжали  к  обители  человека,
оставившего  нам  незабываемые  творения.  Птица,  одиноко  певшая  где-то  в
глубине  леса,  напомнила  мне  о  тоскующей  Анне  Карениной,  даже  ветерок,
 169

Выступление  индийского  поэта  Али  Сардара  Джафри  на  II  съезде  советских  писателей  (1954  г.).
 Переводит  Николай  Тихонов
 овевавший  нас,  казалось,  был  полон  образов,  которые  стоят  перед  нами  как
живые  —  ведь  индийская  философия  родилась  в  лесах.  Ясная  Поляна  —
огромный  вклад  в  мировую  культуру.  Птицы  пели  все  громче  и  громче,  и  я,
индиец,  воспитанный  в  традициях  индийской  философии,  невольно  подумал  о
том,  что  души  людей,  созданных  гением  Толстого,  перевоплотились  в  этих  птиц.
 Мысли  о  великой  русской  литературе  приходили  мне  в  голову.  Я  вспоминал
Чичикова,  который  скупал  мертвые  души  и  сам  давно  канул  в  небытие.  Я  думал
о  блестящей,  полной  удовольствий  жизни  высшего  света  и  думал  о  другой
России,  которая  была  подобна  дымящемуся  вулкану.  Я  вспоминал  о  мрачном
мире  Достоевского.  Сегодня  на  улицах  советских  городов  нельзя  найти  мятуще¬
гося  Раскольникова,  отверженную  Софью  —  быстро  исчезают  тени  прошлого.
Живи  сегодня  тургеневский  Базаров  —  он  был  бы  советским  ученым,  полным
оптимизма.  Доживи  до  сегодняшего  дня  Мать  Горького  —  как  счастлива  бы
она  была,  видя  огромные  достижения  революции.
 Я  писатель,  пишу  романы  на  языке  малаялам  —  языке  Кералы.  От  имени
всех  писателей  Индии  я  хочу  приветствовать  своих  советских  коллег.  Всего
несколько  слов  хотел  бы  я  сказать  о  той  литературе,  которую  я  здесь  представ¬

ляю.  Художественная  литература  на  малаялам  очень  богата.  Мы  стремимся
насытить  ее  социальным  содержанием.  Наше  кредо  —  гармоническое  единство
формы  и  содержания,  наш  лозунг  —  высокая  политическая  сознательность
писателя.
 Писатели  моего  поколения  формировались  под  влиянием  великой  фран¬
цузской  литературы  —  Вольтера,  Бальзака,  Гюго  и  Мопассана.  Огромное  вли¬
яние  на  их  творчество  оказали  и  продолжают  оказывать  классические  произве¬
дения  русской  литературы  —  Гоголя,  Достоевского,  Тургенева,  Толстого,
Горького.
 Великий  Советский  Союз  поставил  перед  собой  задачу  создать  нового  чело¬
века  —  человека  завтрашнего  дня.  Я  восхищаюсь  советской  молодежью,  я
чувствую  в  ней  несгибаемый  оптимизм  и  отвагу.  Советские  люди  твердой
поступью  идут  вперед,  и  нет  силы  на  земле,  которая  помешала  бы  этому  побед¬
ному  маршу.
 Мой  искренний  привет  советским  людям!
 Советские  писатели  призваны  сыграть  огромную  роль  в  формировании
этого  нового  человека.  Я  приехал  сюда,  чтобы  своими  глазами  посмотреть,  как
подходят  литераторы  Советского  Союза  к  решению  этой  огромной  задачи.  Я
черпаю  вдохновение  в  работе  съезда.  Разрешите  мне  передать  самые  искренние
пожелания  счастья  советским  писателям.
 Да  здравствует  советская  литература!

Jiao
ШЭ
 Jiao  Шэ  (1899-1966)  —  китайский  писатель.  В  годы  войны  с  Япо¬
нией  (1937-1945)  был  председателем  Всекитайской  ассоциации
работников  литературы  и  искусства  по  отпору  врагу.  В  1954  г.
был  избран  депутатом  Всекитайского  собрания  народных  пред¬
ставителей.  Jiao  Шэ  неоднократно  посещал  СССР.  Во  вермя  т.  н.
«культурной  революции»  подвергся  преследованиям  хунвэйбинов
и  покончил  с  собой.  Публикуемая  статья  из  газеты  «Жэньминь
жибао»  от  13  июня  1959  г.  печатается  по  журналу  «Иностранная
литература»,  1959,  №  8.
 ВЕРНУВШИСЬ  ИЗ  МОСКВЫ
 Я  испытывал  большое  волнение,  слушая  доклады  и  речи  на  съезде.  Я
думал:  трудитесь  так  же  и  вы,  писатели  Китая!  Лишь  в  том  случае,  если  мы,
прилагая  все  силы,  будем  идти  вперед,  мы  сможем  принять  на  наши  плечи
задачу  столь  же  благородную,  как  и  та,  что  легла  сейчас  на  плечи  писателей
СССР.  Мы  всегда  считали  советских  писателей  нашими  учителями  и  друзьями  и
сегодня  должны  учиться  у  них  еще  лучше  и  напряженнее  —  ведь  сегодняшний
день,  который  рисуют  советские  писатели,  станет  счастливым  завтрашним  днем
всего  человечества.  Литература  социалистического  реализма  дала  людям  новые
духовные  силы.  Мы,  китайские  писатели,  также  создаем  произведения  социали¬
стического  реализма  и  впредь  будем  идти  по  этому  пути.
 Присутствуя  на  съезде,  я  все  время  думал  о  небывалом  единстве  советских
писателей.  Но  это  еще  не  полностью  характеризует  атмосферу  съезда.  Мне
хочется  сказать  о  зрелости  советской  многонациональной  литературы.  Сплоти¬
лись  воедино  не  только  писатели  различных  творческих  почерков,  но  и  разных
национальностей,  сплотились  для  служения  коммунизму.  И  это  —  неодоли¬
мая  сила.
 В  дни  съезда  мы  увидели  две  оперы  и  три  балета,  показанные  прибывшими
в  Москву  азербайджанскими  театральными  коллективами.  Знатоки  очень
высоко  оценили  эти  гастроли.  Особенно  высокую  оценку  получил  балет  «Семь
красавиц»,  как  произведение,  стоящее  на  уровне  лучших  достижений  мирового
искусства.  Это  лишний  раз  продемонстрировало  большие  успехи  искусства
советских  национальных  республик.  В  литературе  этих  республик  проблема  вза¬
имных  переводов  становится  сейчас  одной  из  самых  серьезных.
 На  съезде  были  делегации  братских  стран  и  множество  прогрессивных
писателей  Запада.  Это  в  значительной  мере  раздвигает  рамкй  понятия  «един¬
ство»,  которое  я  применил,  говоря  о  съезде.  Нет  никаких  сомнений,  что  социа¬
листический  реализм  стал  явлением  мировым.
 Зная,  в  каком  положение  находится  литература  в  странах  Запада,  я  снова
подумал  о  том,  что  единство  писателей  —  это  счастье  социалистической  литерату¬
ры,  оно  обеспечивает  ее  расцвет.
 172

Имре
ДОБОЗИ
 Имре  Добози  (род.  в  1917  г.)  —  венгерский  писатель.  Секретарь
венгерского  Союза  писателей  с  1959  г.,  лауреат  премии  им.  Ко-
шута.  Мы  публикуем  фрагмент  из  книги  И.  Добози  «Поездка  в
Москву»  (1955).
 ПОЕЗДКА  В  МОСКВУ
 Здание  вокзала  сверкало  чистотой.  Отполированные  деревянные  пульты  со
всех  сторон  огораживают  просторную  таможенную  площадку,  и  такие  же  поли¬
рованные  светлые  деревянные  скамьи  с  высокими  спинками  расставлены  в  зале
ожидания.  Нигде  ни  соринки,  ни  клочка  бумаги,  ни  сигаретного  окурка.  В
одном  из  углов  зала  тихо  булькает  кипящий  самовар,  рядом  с  ним  в  маленьком
застекленном  шкафу  —  колбаса,  котлеты,  сыр  и  какая-то  булочка,  фарширо¬
ванная  мясом.  У  нас  это  называется  мясная  слойка;  не  знаю,  как  это  называется
здесь.  Просто  так,  из  любопытства,  спрашиваю,  сколько  стоит  стакан  горячего
чаю.  Буфетчик,  балагур  с  мелкими  быстрыми  движениями,  невысокий  усач,
который  к  каждому  поданному  стакану  чая  дарит  пару  добродушных  присло¬
вий  —  и  больше  всех  хохочет  над  ними  сам,  —  уже  пододвигает  мне  полне¬
хонький  стакан.  Тридцать  копеек.  Да-а,  вот  так  влип  я.  У  всех  на  виду  стою  без
гроща  в  кармане.  Буфетчик  протягивает  ладонь,  я  же  объясняю,  как  могу:  увы,
у  меня  нет  денег,  будут,  но  только  попозже...  Коротыш  смеется.  Венгр,  что  ли?
Да,  киваю  и  уж  было  повернулся,  чтобы  уйти:  что  делать  в  буфете  человеку  без
денег?  Но  он  не  отпускает.  Бог  с  ними,  с  тридцатью  копейками,  говорит,  пейте
чай,  пейте  на  здоровье.
 Но  это  уже  слишком.  Не  могу  взять  на  душу  грех  чаевничать  за  счет  буфет¬
чика.  На  мое  счастье  один  из  моих  товарищей,  побывавший  в  Советском  Сою¬
зе  в  прошлом  году  и  сохранивший  на  память  ровно  сорок  копеек,  выручает
из  беды:  достает  две  блестящих  монеты  по  двадцать  копеек  и  протягивает  их  бу¬
фетчику.
 Смех,  да  и  только.  Из  огня,  да  прямо  в  полымя  угодили!
 Коротыш  спрятал  деньги  и  уже  наливает  стакан  чая  и  моему  товарищу.
 —  Пожалсга,  пожал  ста.
 173

Но  у  нас  ведь  только  сорок  копеек!
 —  Ничево,  пожал  ста...
 Лучше  встать  подальше  отсюда.  А  то  он  нас  еще  и  колбасой  угощать  станет
за  эти  два  двугривенных...
 На  углу  площади  спорят  двое  парнишек.  Говорят  по-венгерски*.  Один
утверждает,  что  на  вечерних  курсах,  на  которых  он  учится,  преподаватель  меряет
истину  по  своему  настроению.  Когда  он  в  духе,  ставит  хорошую  отметку,  когда
не  в  духе—  плохую.  Другому  тоже  упрямства  не  занимать,  стоит  на  своем:
преподаватель  прекрасный  человек;  это,  скорее,  у  учащихся  не  всегда  лежит
душа  к  занятиям.  Спор  разгорается,  идут  в  ход  новые  и  новые  аргументы.
Подходит  седой  железнодорожник,  некоторое  время  слушает,  потом  тоже  всту¬
пает  в  дискуссию.  И  вот  уже  на  площади  спорят  впятером  —  как  в  былые
времена  на  афинской  Агоре,  —  превращая  ситуацию  с  выставлением  отметок
чуть  ли  не  в  общественное  дело...  Явление  мелкое,  но  все  же  явление.  И  оно
говорит  не  только  о  том,  что  здесь  не  в  обычае  держать  рот  на  замке,  но  и  о  том,
что  людям  есть  дело  друг  до  друга,  что  им  небезразлично  многое  из  того,  от
чего  у  нас,  в  Венгрии,  мы  порою  отмахиваемся:  мол,  какое  нам  дело,  пусть  у
других  голова  болит...
 ...И  чистота,  сверкающая  чистота  в  купе,  в  коридоре,  в  туалетных  кабинах,
повсюду.  Не  знаю,  какими  были  старые  русские  поезда.  Я  в  них  не  ездил.  И  не
знаю,  на  каком  уровне  в  царское  время  была  чистота.  Судя  по  описаниям
великих  русских  литературных  классиков,  первостепенной  жизненной  необхо¬
димостью,  так  сказать,  социальной  добродетелью  она  не  была...  .
 Но  сейчас  это  так.  Жизненная  необходимость,  социальная  добродетель.
 И  я  думаю,  что  мало  только  заметить,  признать  все  изменения  в  этой
области  за  каких-нибудь  четыре  десятка  без  малого  лет.  Следует  удивляться,
потому  что  эта  чрезвычайно  основательная  и  чрезвычайно  освежающая  всесоюз¬
ная  чистота,  которая  повсюду  тотчас  бросается  в  глаза,  поистине  удивительна.
Как  ее  добились?  Какая  уйма  усилий,  какая  политика,  какая  прекрасная  агита¬
ция,  терпеливое  воспитание  людей  кроется  в  этих  замечательных  результатах?
Ответить  на  это  в  нескольких  словах  было  бы  затруднительно.  Но  факт,  что
повсюду,  где  бы  мы  впоследствии  ни  бывали  —  начиная  с  небольших  полу¬
станков,  залов  ожидания,  привокзальных  ресторанов,  чайных  и  кончая,  улицей
Горького  и  пышно  позолоченными  ложами  Большого  театра,  —  повсюду
чистота  —  чистота,  на  все  распространяющаяся  и  всеми  соблюдаемая,  подобной
которой  я  еще  не  видел.
 *  В  Закарпатской  Украине,  где  находится  Чоп,  пограничная  железнодорожная  станция,
первый  советский  город,  куда  прибывают  поезда  из  Венгрии,  проживает  венгерское  нацио¬
нальное  меньшинство.
 174

Позднее  я  смог  познакомиться,  совершенно  вплотную,  со  многими  дости¬
жениями  Октябрьской  Социалистической  Революции,  имеющими  значение  для
всего  мира.  Видел  незабываемо  красивые  новые  здания  с  благородными  лини¬
ями  —  такие,  какие  можно  увидеть  только  здесь.  Видел  детские  сады,  которые
так  и  просятся  в  сказку.  Видел  в  огромном  количестве  первоклассную  технику,
начиная  с  крупнейших  новых  экскаваторов  и  кончая  тончайшими  и  сложней¬
шими  научными  приборами.  Видел  в  Большом  театре  спектакль,  такое  обворо¬
жительно  прекрасное  драматическое  и  оперное  зрелище,  которое  запомню
надолго  до  мельчайших  деталей.  Видел  и  чувствовал  сокровенную  святость
семейного  очага  советского  человека.
 И  все  же  из  всех  впечатлений  считаю  самым  многозначительным  и  самым
устойчивым  для  себя  чистоту  Советского  Союза.  Двухсотмиллионный  народ,
который  живет  так,  что  не  терпит  вокруг  себя  мусора...
 От  Брянска  у  меня  остались  в  памяти  две  картины.  Белая  скульптура,  свер¬
кающая  на  фоне  зеленой  листвы:  памятник  партизанам,  павшим  в  боях  с  фаши¬
стами.  И  другое  воспоминание.  Маленькое  и  трогательно  простое.  Воспомина¬
ние  о  коренастом  капитане  артиллерии,  на  груди  которого  мерцал  орден  Крас¬
ного  Знамени.  Имени  его  не  знаю,  да  черты  лица  тоже  размылись  в  памяти.  Но
картина  осталась.  Капитан  артиллерии  сидел  на  скамейке  перед  зданием  брян¬
ского  вокзала.  Он  держал  на  коленях  своего  двух-трехлетнего  сына,  который
разбросав  ножки  и  свесив  ручку,  глубоко  и  сладко  спал.  Капитан  левой  рукой
обнимал  мальчика,  а  правой  держал  свою  фуражку  над  его  лицом,  чтобы
жаркое  утреннее  солнце  не  светило  ребенку  в  глаза.  По  большому  вокзалу
быстро  семенили  взад  и  вперед  женщины  с  корзинами,  наполненными  всяче¬
ской  снедью,  яблоками,  жареными  цыплятами,  маслом,  булочками,  которые
они  громкими  голосами  предлагали  покупать  проезжим.  Но  капитан  не
смотрел  ни  вправо,  ни  влево;  его  прищуренные  от  солнца  глаза  неподвижно
покоились  на  сыне,  на  полноватом  лице  капитана  отражались  невыразимая
радость  и  счастье.  Только  рука  чуть  подрагивала.  И  тогда  я  заметил,  что  на  его
правом  запястье  огромный  шрам  и  нет  двух  пальцев.  Наверное,  оскол¬
ком  снаряда  или  гранаты  разорвало  руку.  Кто  знает?  И  этой  израненной  ру¬
кой  он  держал  над  личиком  малыша  фуражку.  Он  мог  бы  сменить  руку,  взять
фуражку  в  другую,  но  тогда  бы  ему  пришлось  пошевелиться.  Мы  стоя¬
ли  на  брянском  вокзале  двадцать  пять  минут.  И  все  эти  двадцать  пять  ми¬
нут  капитан  артиллерии  даже  не  шелохнулся.  И  фуражка  над  лицом  ма¬
лыша  дрожала  лишь  постольку,  поскольку  дрожала  от  напряжения  ране¬
ная  рука...
 ...кто-то  из  наших  громко  восклицает,  что  до  Москвы  осталось
шестьдесят  километров.
 Человек  десять-пятнадцать  уже  считают  километровые  отметки  вдоль
железнодорожного  пути.
 175

Никто  не  находит  себе  места.  Легко  восторгающиеся  уже  горят;  даже
прохладно-спокойные  скептики  выпадают  из  своего  привычного  размеренного
пошлепывания  по  житейскому  морю,  возбужденно  перебегают  от  окна  к  окну.
 Говорим  наперебой.  Вспоминаем  башни  Кремля,  Москву-реку,  запряжен¬
ную  в  дуги  мостов,  древние  здания  Кузнецкого  моста,  широкий  асфальтовый
поток  Охотного  ряда,  одетые  в  мрамор  перроны  метро,  ржаво-красные  гранит¬
ные  камни,  которые  Гитлер  свез  под  Москву  во  время  одного  из  своих  присту¬
пов  безумия,  чтобы  возвести  для  себя  триумфальную  арку  после  взятия  города,
и  которым  москвичи  не  дали  пропасть,  а  красиво  опоясали  ими  здания  на  пути
к  памятнику  Долгорукому  и  Моссовету...
 Приближаемся  к  Москве.  Во  всех  нас  живет  нестираемая  личная  память,
связывающая  каждого  с  этим  городом.  Даже  тех,  кто  еще  никогда  не  видел
Москвы,  а  только  знает,  что  она  есть:  знает,  чем  является  этот  город  в  Совет¬
ском  Союзе,  для  нас,  венгров,  для  всех  на  земном  шаре.
 Молодая  девушка,  венгерская  трактористка,  не  может  найти  выход  своему
возбуждению  от  ожидания  иначе,  чем  в  песне:  звонко  и  громко  заводит  по-
венгерски:  «Дорогая  моя  столица,  золотая  моя  Москва...»  Все  больше  и  больше
людей  включаются  в  знакомую  мелодию.  Один  пожилой  седовласый  венгер¬
ский  академик,  которого  мы  все  считали  совершенно  неприступным  из-за  его
сдержанного  и  размеренного  поведения,  высунул  голову  в  окно  и  самозабвенно
подпевает.  Текста  песни  он  не  знает  или  по  крайней  мере  не  знает  хорошо.  Но
он  знает  мелодию  и  напевает.
 Когда  мы  пили  кофе,  заметили,  что  администратор  кафе—  высокая
стройная  женщина  лет  сорока  с  мягкими  движениями  —  то  и  дело  посматривает
в  нашу  сторону,  едва  скрывая  свое  любопытство.  Потом  она  вышла  и  через  пару
минут  вернулась  с  немецким  экземпляром  журнала  «За  прочный  мир,  за
народную  демократию».  Встала  к  нам  боком  и  взяла  журнал  так,  чтобы  мы
обязательно  заметили,  что  она  читает  немецкий  журнал  или  по  крайней  мере  что
она  знает  по-немецки.
 Мы  вопросительно  уставились  друг  на  друга.  В  самом  деле,  чего  она  хочет?
На  что  хочет  обратить  наше  внимание?  Но  ничего  не  смогли  предположить  на
этот  счет.  Когда  же  мы  расплатились  и  собрались  было  уйти,  администратор
подошла  к  нам.
 —  Извините...  вы  —  немцы?
 Мы  сказали,  что  венгры.  С  виноватой  улыбкой  она  словно  искала  выход  из
положения.  Ей  бы  хотелось  знать,  объяснила  она,  убрали  ли  уже  развалины
там,  где  она  была,  построены  ли  новые  дома...  как  живут  люди,  и  не  видны  ли
на  детях  следы  военных  лет?
 Мы  подумали,  что  у  нее,  наверное,  есть  в  Германии  родственники.  Но  на  ее
вопрос  ответить  мы  не  смогли.
 Она  еще  раз  попросила  извинения,  что  задержала  нас.  На  прощанье  протя¬
нула  руку.И  тогда  у  локтя  мы  увидели  выжженный  номер,  ужасное  клеймо
месяцев  или  лет,  проведенных  в  концентрационном  лагере.
 176

Ал  нм  Кешоков,  Николай  Федоренко  н  Имре  Добозн  (1976  г.).
 Мы  молча  шли  к  станции  метро,  что  у  Манежной  площади.
 Уже  не  раз  я  убеждался,  какое  глубокое  уважение  и  искреннюю  любовь
питают  советские  люди  к  другим  народам.  Но  эта  женщина,  с  которой  мы
столкнулись  случайно  и  только  на  одну  минуту?  Она  вернулась  домой  из
концентрационного  лагеря...  Чего  она  там  только  не  пережила.  И  она  хочет
знать,  не  видны  ли  там  на  детях  следы  войны...
 Так  вот  она  какая,  Москва!
 Город  широких  площадей  и  крошечных,  с  ладонь,  удивительно  прекрасных
архитектурных  поэм  и  древних,  ветхих  домишек;  проспектов  шириною  в
двадцать  саженей  и  извилистых  узких  улочек;  великолепных  ресторанов  и
битком  набитых  закусочных;  памятников,  парков,  театров,  станций  метро,
изогнутых  уличных  фонарей  и  книг.  Москва  —  это  история  ее  настоящего  и
будущего.  Облик  города  кажется  немного  схожим  с  поэтической  асимметрией
 177

православных  церквей.  Редко  можно  встретить  парно  двуглавые  церкви,  пра¬
вильные  основания  здания  храмов  и  пристройки,  спаренные  и  счетверенные
башни.  Пять,  семь  или  девять  куполов  поблескивают  на  барабанах  самой  раз¬
личной  высоты  и  формы,  фундамент  здания  представляет  в  своей  проекции  не
четырехугольник,  и  не  круг,  и  не  звезду,  а  что-то  совершенно  иное.  Не  поддают¬
ся  никаким  правилам  меры  и  конструкции  и  всевозможные  приделы  и  пристроеч¬
ки,  как  будто  строили  их  не  зодчие,  а  поэты-сказочники.  Но  попробуй-ка  вы¬
прямить  ось  капризно  разбросанных  башен,  и  попробуй-ка  —  конечно,  только
в  воображении  —  воссоздать  так  называемую  гармонию  сооружения  соглас¬
но  принятым  в  других  местах  и  эпохах  конструктивным  принципам:  тут  же
выяснится,  что  ты  все  испортил,  разрушил  архитектурное  единство  здания,  его
интересную,  особенную,  художественную  гармонию  и  создал  что-то  серое,  скуч¬
ное,  шаблонное.
 Ну  конечно,  зодческое  искусство  не  тождественно  геометрическим  мерам  —
науке  о  четырехугольниках,  трапециях,  параллелограммах  и  кругах...
 Во  всяком  случае,  Москва  такова  —  точнее  говоря,  и  только  такова,  —
какова  она  есть.
 Ты  не  можешь  изъять  из  нее  старое,  ибо  тогда  она  перестанет  быть
Москвой.  Впрочем,  здесь  всегда  будут  старые  улицы,  старые  дома,  ста¬
рые  камни:  в  городе,  растущем  и  ширящемся  захватывающими  темпами,
быстро  становится  вчерашним  днем  то,  что  еще  сегодня  считается  днем  завтра¬
шним...
 С  любопытством  оглядываясь  по  сторонам,  мы  идем  по  маленькой  улочке.
Один  из  нас  тихо  спрашивает—  то  ли  у  меня,  то  ли  у  себя  самого:  а  в  самом
деле,  красива  ли  Москва,  красивее  ли,  чем  Будапешт?  Не  знаю,  есть  ли  смысл  в
подобных  сравнениях.  Тот  город  прекрасен,  который  красив  на  своем  месте,
который  не  может  быть  нигде,  а  только  там,  где  расположен,  если  он  настолько
своеобразен,  настолько  неповторим,  что  даже  в  эпоху  современных  зданий,
строго  функциональных  геометрических  конструкций  и  правильных  небо¬
скребов  сохраняет  почерк  своих  создателей,  творцов.  Под  творцом  я  понимаю
не  только  художника.  И  если  художника,  то  не  в  первую  очередь  его.  А  на¬
род...  И  в  Москве  я  видел  похожие  на  коробки  бесхарактерные  дома,  такие,
которые  называют  домами  «в  стиле  Баухауза»  и  которые  на  самом  деле  не
имеют  никакого  стиля  или,  если  уж  быть  совсем  откровенным,  имеют  дурной
стиль.  Такие  дома  строили  в  двадцатых  годах,  когда  еще  не  сложилась  новая
советская  архитектура  и  когда  в  поисках  пути  зодчие  временно  подстраивались
к  всевозможным  «современным»  направлениям,  отрицающим  необходимость
народно-национального  стиля.  (Эпитет  «современный»  я  взял  в  кавычки
потому,  что  московские  высотные  здания  тоже  совершенно  современны,  но  не
безнациональны  и  не  бедны  фантазией.)  В  этих  упомянутых  домах-коробках
все  еще  есть  необходимость,  если  и  не  для  учреждений,  то,  во  всяком  случае,  для
жилья,  потому  что  квартирная  проблема  в  лучшем  смысле  является  первой
проблемой  в  Москве,  несмотря  на  самое  обширное  строительство:  и  все  же  эти
дома,,  говорят,  сломают,  потому  что  нельзя  терпеть,  чтобы  эти  коробки  уродо¬
вали  облик  города.
 178

Правы  те,  кто  так  говорит.  Зачем  их  терпеть?  Рядом  с  Большим  театром,
рядом  с  Ломоносовским  университетом,  рядом  с  прекрасными  древними
домами-памятниками,  над  мраморными  холлами  метро...
 Возвращусь  к  прежде  прозвучавшему  вопросу.  Москва  очень  красива.  Кра¬
сива  по-своему.  Красив  и  Будапешт,  и  тоже  по-своему.
 И  как  красив!
 Только  здесь,  вдали,  на  расстоянии  двух  тысяч  километров  —  с  его  шумом,
движением,  с  его  трамваем  номер  шесть,  его  набитыми  битком  кафе  и  «эспрес¬
со»  —  только  вдали  от  дорогого  до  боли  в  сердце  Будапешта  чувствуешь,  как
он  красив...
 Один  мой  московский  знакомый  спросил  меня:  какой  город  красивее  —
Москва  или  Будапешт?  Мы  быстро  пришли  к  согласию.  Он  откровенно  спро¬
сил,  я  откровенно  ответил.  Ему  больше  нравится  Москва.  Мне  —  Будапешт.
 Вхожу  в  огромный  очень  красиво  оборудованный  и  очень  людный  гастро¬
ном,  расположенный  на  первом  этаже  гостиницы  «Москва».  Покупаю  шоколад
и  рассматриваю  окружающих.  Людей  столько,  что  и  здесь  надо  ждать  очереди,
ну  прямо  как  в  круглосуточном  «Кёзэрте»  в  Будапеште.  Вот  входит  генерал-
полковник.  И,  как  положено,  становится  в  очередь  за  пожилым  туркменом.
Присматриваюсь  к  знакам  воинского  звания  —  ведь  не  так  уж  и  много  генерал-
полковников,—  но  никакого  сомнения:  на  золотом  шитье  погонов  сверкают
три  большие  звезды.  К  тому  же  на  груди  генерал-полковника  еще  одна  звез¬
да  —  Золотая  звезда  Героя  Советского  Союза.
 Пожилой  туркмен  поворачивается.  Теперь  вижу,  что  на  его  груди  —  тоже
Золотая  звезда,  звезда  Героя  Социалистического  Труда.  Потом  туркмен  спо¬
койно  отворачивается  и  продолжает  стоять  на  своем  месте.  Его  совершенно  не
стесняет,  что  за  ним  стоит  офицер  такого  высокого  чина,  и  ему  в  голову  не
приходит  уступить  место  в  очереди.  А  генерал-полковнику  не  приходит  в  голову
опередить  старика.  Он  ждет  своей  очереди.  Когда  его  обслужили,  он  встает  в
очередь  в  кассу  и  к  упаковочному  столу.
 Выходим  на  улицу  одновременно.  Генерал-полковник  закуривает  и  разме¬
ренными  шагами,  как  ни  в  чем  не  бывало,  идет  к  метро.  В  руках  у  него  сверток.
 Сдерживая  дыхание,  переходим  из  наружного  сияния  во  внутреннее,  в
Оружейную  палату  Кремля.  На  самом  деле  это  не  оружейная  палата,  просто  так
называется.  Судя  по  всему,  это  музей.  Вы  можете  найти  там  и  оружие:  кольчуги
древних  русских  витязей,  богатырей,  копья,  мечи,  панцири,  но  в  основном
огромные  сводчатые  залы  наполнены  не  оружием,  а  драгоценностями...
 Пока  стою  посреди  зала,  на  память  приходит  пропагандистская  жвачка,
которую  десятилетиями  жуют  буржуазные  газеты:  как  московские  коммунисты
разбазарили  сокровища  Кремля,  в  том  числе  и  коронационные  драгоценности.
Те,  кто  это  придумал,  и  сами,  конечно,  знают,  что  лгут.  И  все  же  лгут
безудержно.  Не  помешало  бы  ткнуть  их  головой  (насколько  можно  назвать
 179

головой  их  черепную  коробку)  в  витрину  с  толстым  стеклом,  которую  я  сейчас
вижу  прямо  перед  собой  и  в  которой  экспонируются  коронационные  драгоцен¬
ности.  За  ней  блистает  алмазами,  драгоценными  камнями,  коричневой  мехо¬
вой  опушкой  знаменитая  шапка  Владимира  Мономаха.  Тут  же  великолепно
сработанный  скипетр,  держава,  меч  и  прочие  предметы  коронации.
 Все  налицо,  в  целости  и  сохранности.
 Но  конечно,  не  в  руках  царей.  И  не  во  владении  бояр.  И  не  в  сейфах  какого-
нибудь  капиталистического  банка.
 Думаю,  что  именно  это  и  причиняет  столь  большие  страдания  господам-
буржуям.  Потому-то  они  и  сочинили  эту  сенсацию,  потому-то  и  шумят  на
протяжении  стольких  лет.
 Вот  именно.  Ведь  если  бы  они  смогли  как-то  заполучить  эти  самые  «разба¬
заренные»  коронационные  драгоценности,  то,  уж  наверное,  бы  помалкивали.
Вы  спрашиваете,  почему  я  так  решил?  А  потому,  что  здесь,  в  сокро¬
вищнице  Кремля,  с  болью  в  сердце  вспоминаю  наши  сокровища—  корону
короля  Ипггвана  и  золото  Национального  Банка*  которые  у  нас  украли  и
теперь  хранят  по  этому  поводу  гробовое  молчание.
 Почему  же  западные  газеты  не  трезвонят,  где  корона  короля  Ипггвана?  И
почему  преступники  не  возвращают  нашему  народу  выкраденные  сокровища?
 Эх,  да  что  спрашивать!  —  ведь  они  обирают  и  свои  народы...
 Но  сокровища  Кремля  они  похитить  не  смогли.  Надежно  бережет  их  совет¬
ское  государство.  И  в  любой  момент  может  отчитаться  перед  их  законным
владельцем,  народом.
 *  Были  вывезены  из  Венгрии  незадолго  до  освобождения  приспешниками  Салаши.
 180

Элен
 ПАРМЕЛЕН
 Элен  Пармелен  (род.  в  1915  г.)  —  французская  писательница.  В
В  40-х  и  50-х  годах  сотрудничала  в  газете  «Юманите».  Мы  публи¬
куем  фрагмент  из  книги  Э.  Пармелен  «Тайны  Москвы»  (1956).
 СОВЕТСКИЙ  СОЮЗ,  МОИ  ВПЕЧАТЛЕНИЯ
 Я  знала,  что  приезд  мой  совпадет  с  важнейшим  периодом  в  эволюции
первого  социалистического  общества,  и  мне  хотелось  за  несколько  недель
разобраться  в  сумбуре  никак  не  сочетающихся  представлений  о  России,  почерп¬
нутых  из  книг  и  из  современных  источников  информации;  мне  хотелось  пробить
брешь  в  Китайской  стене  поверхностных  туристских  впечатлений,  увидеть
повседневную  жизнь  и  для  этого  поездить  по  стране;  увидеть  тех  русских,
которых  мы  знаем  в  общем-то  по  литературе,  музыке,  танцам,  пейзажам,  и
понять,  что  же  такое  русские  сегодня.
 Меньше  чем  месяц  назад  здесь  проходил  XX  съезд  Коммунистической
партии  Советского  Союза.
 Никогда  раньше  я  не  бывала  в  Советском  Союзе.
 В  первый  же  вечер  я  увидела  Москву,  точно  в  сказке,—  «загадочный
город,  с  непонятной,  но  прекрасной  архитектурой...»
 Такой  она  предстала  передо  мной,  покрытая  традиционным  снегом,  кото¬
рым  она  всегда  окутана  в  нашем  воображении.  Снег  разукрасил  арабесками
удивительный  памятник  легенде,  стоящий  особняком,  в  конце  Красной  площа¬
ди,—  музей-собор  Василия  Блаженного.  Казалось,  будто  его  разноцветные
купола,  одетые  в  такие  яркие  тона,  что  даже  ночь  была  не  в  силах  притушить
их,  обвиты  золотым  дождем,  сверкающие  гирлянды  которого  вешают  обычно  на
новогоднюю  елку.  Вновь  позолоченные  купола  Кремля  сверкали,  словно  драго¬
ценности,  красные  звезды  башен  подчеркивали  их  высоту.  Перед  Мавзолеем
сменялся  почетный  караул.
 В  гардеробе  гостиницы  —  сплошь  шубы  и  калоши.  Сверкает  хрусталь.  В
ресторане  танцуют  пары,  и  несколько  светлых  и  темных  кос  мелькают  то  тут,  то
там,  ниспадая  по  плечам  молодых  женщин.
 Мне  показывают  гигантскую  карту  СССР.  И  говорят:
 181

—  Выбирайте,  товарищ  любой  маршрут;  единственное,  что  может  вам
помешать,  —  это  снег...
 Первой  моей  мыслью  было  поехать  в  Самарканд  и  воплотить  мечту  всей
жизни  —  побывать  в  Средней  Азии  и  увидеть  гробницу  Тамерлана.  К  счастью
(или  нет),  утро  оказалось  мудрее  вечера,  и  я,  не  без  колебаний,  решила  избрать
маршрут,  более  разумный  для  человека,  не  знающего  ничего  об  этой  стране.
 Результат  превзошел  все  мои  ожидания.Организация  поездки,  случай  и  мое,
хоть  и  весьма  неполное,  знание  русского  языка  оказали  мне  большую  помощь.
Повсюду  —  в  самолете  и  в  поезде,  на  телеге  и  на  пароходе,  у  рабочих,  в  Ленин¬
граде  или  на  Волге,  у  старых  революционеров,  в  высотных  домах  Москвы  и  в
избах,  на  черноморских  лайнерах  и  у  колхозников  Украины,  у  донских  казаков
и  у  крестьян,  живущих  в  песках  Азербайджана,  я  узнавала  правду  о  том,  «что
происходит»,  как  принято  говорить,  в  Советском  Союзе,  и  о  том,  что  там  проис¬
ходило  всегда.
 Я  видела  неподвижные,  укрытые  снегом  полноводные  реки;  я  видела  узкую
Москву-реку  и  несравненную  Неву;  Волгу,  в  том  самом  месте...  откуда  Михаил
Строганов  отправился  в  Сибирь;  красавец  Нижний  Новгород,  который  сейчас
называется  Горький.  Я  видела  Днепр  в  Киеве,  где  лошади  тянули  рыбацкие
сети  у  подножия  холмов,  чьи  склоны  хранят  священные  пещеры,  реликвии  и
бесчисленные  останки  монахов.  Я  видела  в  Одессе  знаменитую  лестницу,  по
которой  скатывалась  белая  смерть  и  в  фильме  «Броненосец  «Потемкин»,  и  в
действительности.  Я  видела  Ростов-на-Дону,  тихим,  как  никогда,  под  своим
ледяным  покровом.  Я  проехала  до  самого  Баку  по  степям,  где  скакали  джигиты
в  огромных  папахах  и  пастухи  гнали  отары  овец.  Я  видела  закованное  льдом
Балтийское  море  и  яростный  Каспий,  атакующий  нефтяные  вышки,  что  взды¬
маются  на  высоких  опорах,  я  видела  и  сказочный  город  на  море,  в  пяти  часах
езды  от  Баку,  возникающий  из  ничего,  посреди  водного  простора.
 Какое  счастье  узнать  за  несколько  недель,  что  то,  чему  мы  изумлялись  в
старой  России,  оказалось  попросту  мифом,  не  считая,  правда,  волжских
бурлаков  и  тройки;  и  та  страна,  что  развернулась  перед  нами,  оказалась  совсем
иной,  чем  мы  ее  себе  представляли,  а  самое  современное  общество  не  только
уважает  тысячи  своих  традиций,  но  развивает  их,  оберегая  все  то,  что  составляет
неизъяснимое  очарование  русского  национального  характера.
 На  следующий  день  после  приезда  я  заблудилась  на  московских  улицах.
Это  как  раз  то,  что  нужно,  —  вслушаться  в  город  без  всяких  посредников.
 Огромные  проспекты.  Огромные  улицы.  Огромные  площади.  Где  я?  Вот
фигура,  стоящая  на  постаменте,  в  ярких  пятнах  мимозы  и  тронутой  морозом
сирени,  с  охапкой  снега  в  руках  —  это  Пушкин.  Каждый  день  какие-то  люди
приносят  каменному  поэту  цветы.  Случается  даже,  что  в  день  своего  рождения
он  получает  письма—  так  в  этой  стране,  где  меньше  чем  сорок  лет  назад
большая  часть  населения  не  умела  читать,  поэты  и  музыканты  прошлого
удостаиваются  таких  почестей,  как  если  бы  они  еще  жили.
 Что  же  такое  Москва?  Огромный,  своеобразный  город,  сердце  которого  —
 182

Красная  площадь;  полный  парков,  библиотек,  танцевальных  залов,  лекториев,
спортивных  площадок.  В  парке  Горького  красное  зимнее  солнце  освещает
каток.  Я  провела  целый  час  на  маленьком  мостике,  разглядывая  катающихся  —
молодых  и  старых,  детей  и  подростков,  скользящих  парами  или  в  одиночку,  со
смехом,  криками,  песнями;  то  тут,  то  там  вдруг  мелькнет  какая-нибудь  модница,
с  более  длинными,  чем  у  других  волосами,  в  обтягивающих  бедра  брюках,  и
принимает  манерные  позы.  Л  внизу,  под  мостиком,  течет  людской  поток;
рабочая  и  студенческая  молодежь,  очаровательные  пары,  которые,  как  мне
казалось,  походили  на  Кити  и  Левина  из  «Анны  Карениной»;  я  слышала  те
непрвторимые  всплески  веселого  смеха  и  удивленных  восклицаний,  на  кото¬
рые  так  щедры  русские  женщины  и  девушки.
 Праздновался  Женский  день.  Большой  театр  блистал  золотом,  пурпуром,
хрусталем.  Слова  Ленина  горели  на  фоне  бархата  балконов.  По  очереди
выступали  то  рабочая,  то  сельская  учительница,  то  студентка,  то  колхозница,
то  актриса.  В  глубине  сцены  солдаты,  летчики,  моряки  представляли  все
рода  войск  и  сменялись  в  нескончаемом  карауле  у  бархатных  знамен,  перед
которыми  сидели  руководители  женских  организаций  и  все  руководители
Коммунистической  партии.
 Пионеры  маршем  проходили  под  музыку  из  зала  на  сцену,  наполняли  театр
песнями  и  танцами,  пели  веселые  куплеты  с  упреками  в  адрес  родителей  и  поже¬
ланиями  правительству  (прежде  всего  они  требовали,  чтобы  по  телевидению
показывали  больше  детских  фильмов),  декламировали...  юмористические  стихи,
в  которых  не  щадили  и  самих  себя,  а  я  время  от  времени  поднимала  голову  и
вкдела,  что  все  первые  ряды  лож  занимают  седовласые  женщины,  увешанные
орденами;  они  смеялись  и  аплодировали.  «Это  старые  большевички»,  —  объяс¬
нили  мне.
 После  нескольких  дней,  проведенных  в  Москве,  после  чудесных  остановок,
которые  делили  мой  маршрут  и  вновь  и  вновь  возвращали  меня  в  столицу,  у
меня  начало  складываться  более  точное  представление  как  о  советской  жизни,
так  и  о  людях  и  об  их  заботах.
 Едва  только  представлялась  возможность,  я  шла  в  гости  к  кому-нибудь  из
москвичей.  Я  видела  прекрасные  квартиры,  и  видела  другие,  где  в  шести
комнатах  живут  шесть  пар  или  холостяков.  У  них  общий  телефон  в  коридоре.
На  кухне—  целый  парад  чайников  и  обязательный  господин  в  пижаме,
который  носится  по  коридору  и  посылает  к  черту  соседа  за  то,  что  тот  надел  не
свою  шапку  или  не  свои  калоши  или  плохо  вымыл  за  собой  ванну.  Я  поняла,  что
значит  «коммуналка»,  обитатели  которой  с  нетерпением  ждут  получения  отдель¬
ной  квартиры.
 Но  при  этом  я  видела  гигантские  стройки,  где  стрелы  подъемных  кранов
уходят  за  горизонт.  Целые  кварталы  вырастают  из-под  земли,  вернее,  из-под
снега,  расширяя  границы  города.  Юная  Москва  новыми  каменными  грома¬
дами  и  строительными  лесами  опоясывает  старый  город.  Я  видела  километры
кварталов  строящихся  домов  (не  высотных  дворцов,  а  обычных  зданий),  окру¬
 183

жающих  деревянные  домишки  с  телевизионными  антеннами  на  крыше,  которые
ждут  окончания  строительства,  чтобы  в  свою  очередь  исчезнуть.  Я  видела,  как
возникают  новые  магазины,  улицы,  величественные  площади;  здесь  больше,
чем  где  бы  то  ни  было,  принято  переносить  здания,  расчищать  пространство,
отодвигая  метров  на  200  огромные  ансамбли  домов.
 В  Ленинграде  столько  каналов  и  маленьких  горбатых  мостиков,  что
местами  он  похож  на  большой  Амстердам.  Нева  —  подо  льдом,  и  по  ней  еще
можно  ходить.  Восхитительный  город  раскинулся  над  замершей  Невой,  по  одну
сторону  которой  в  туманное  небо  вздымается  игла  Петропавловской  крепости,
по  другую  находятся  площадь  Зимнего  дворца  и  Эрмитаж,  а  далеко  вдали  —
заводы,  чей  дым  слегка  чернит  снег  на  улицах.
 Ленинград  сильно  пострадал  во  время  войны  и  блокады,  повсюду  видны
отстроенные  заново  здания.  В  уцелевших  старых  домах  двери  некоторых  мага¬
зинов  —  ниже  уровня  тротуара,  как  в  Голландии.
 В  глубокий  снег  воткнута  табличка:  «Внимание,  тюльпаны!»  Снега
настолько  много,  так  много  льда  на  Неве,  так  порывист  балтийский  ветер,  что
совершенно  непонятно,  как  под  этим  снегом  выживают  в  своих  луковичках
цветы.
 Ленинград  так  прекрасен  и  так  «музеен»,  у  него  так  много  оснований
считаться  одним  из  самых  прекрасных  городов  мира,  что  в  него  влюбляешься,
как  во  Флоренцию.  В  Москву  влюбляешься,  как  в  Рим.  Москва  —  теплая,
Ленинград  же  —  холодный  (во  всяком  случае,  таким  я  его  видела).  Ленин¬
градцы  говорят,  что  обожают  Москву.  А  жители  Москвы  вполне  искренне  и
часто  говорят,  что  предпочитают  своему  городу  Ленинград.
 Во  дворцах,  которые  Екатерина  дарила  своим  любовникам,  теперь  ца¬
рят  дети.
 Нижний  Новгород  ассоциируется  для  меня  с  ярмаркой.  Нижегородский
Кремль  предстает  в  пестроте  красных  колоколенок  с  зелеными  крышами  и  усту¬
пами  спускается  с  холмов  до  самой  Волги.  Под  стенами  этой  крепости  раньше
ютились  люмпен-пролетарии,  трагическую  нищету  которых  описывал  Горький.
 Там  я  видела  типичный  для  старой  России  дом  —  дом  Горького,  стоящий
на  узенькой  улочке,  которая  круто  спускается  к  Волге.  Все,  или  почти  все,  в
этом  доме  сохранено  без  изменений.
 По  пути  в  Сормово  расположен  судостроительный  завод,  где  развертыва¬
ется  действие  повести  «Мать»  Горького  и  где  жил  рабочий  Заломов  (Павел).
Путь  этот,  как  говорят,  «омыт  слезами».  По  нему  уходили  в  царские  времена
рекруты.
 184

—  Будьте  как  дома,  —  сказал  мне  самый  старый  в  Горьком  революцио¬
нер,  товарищ  Рыбаков,  с  зачесанными  назад  густыми  серо-стальными  волосами
и  пышными  усами.  Его  знают  и  любят  во  всей  стране,  и  дети  пишут  ему  письма,
адресованные  «Василию  Александровичу  Рыбакову,  старому  большевику».
 Рабочий  с  Сормова,  в  1905-м  он  отстреливался  на  баррикадах  из  оружия,
тайно  сделанного  на  заводе.
 —  Расстрелом,  который  они  учинили  в  Кровавое  воскресенье,  они  расстре¬
ляли  веру  в  царя,  —  заметил  он.
 Жена  его  хлопотала  на  кухне,  готовя  праздничный  чай.  В  баррикадных
боях  1905-го  она  была  санитаркой.  Рыбаков  рассказывал  мне,  как,  безоружные,
или  почти  безоружные,  они  сражались  с  царскими  казаками,  вооруженными
дальнобойными  винтовками;  как  после  поражения  первой  революции  он  был
арестован,  как  его  забрали  в  царскую  армию;  наконец,  как  он,  уже  бывалый
солдат,  стал  во  главе  партизанского  отряда,  боровшегося  с  Колчаком.
 В  тот  вечер  я  услышала  все  волжские  военные  и  лирические  песни,  все
песни  бурлаков  и  все  революционные  песни.  Какой  чудесный  вечер  провела  я  в
Нижнем  Новгороде!..  Жена  Рыбакова  принесла  небольшую  книгу  с  текстом
волжских  песен.  И  они  сели  рядом,  чтобы  читать  забытые  слова.  Это  было
настоящее  братство.  Слезы  застилали  мне  глаза,  когда  Рыбаков  пел  замеча¬
тельные  революционные  песни  1905  года.
 Одесса  для  нас  —  это  прежде  всего  «Броненосец  «Потемкин»  Эйзенштей¬
на.  С  каким  волнением,  стоя  у  берегов  Черного  моря,  смотрела  я  на  знаменитые
ступени  лестницы  «Потемкина»!  Мне  вручили  букет  цветов,  чтобы  я
возложила  его  на  могилу  Жанны  Лябурб  —  француженки,  которая  во  время
революции  выступала  в  Одессе  перед  французским  флотом  с  речью  в  защиту
пролетарского  интернационализма  и  была  схвачена  и  расстреляна  интервента¬
ми;  я  сохранила  половину  букета,  чтобы  отнести  его  на  могилу  Григория  Ваку-
линчука,  тело  которого  в  «Броненосце  «Потемкине»  всплывает  на  рассвете  на
молу,  поднимая  взрыв  народного  гнева.  Одесса  похожа  чем-то  на  Марсель.
 Из  своего  окна  я  вижу  Черное  море,  которое  редко  «схватывается»  льдом,
сады  и  группы  советских  моряков  с  длинными,  развевающимися  на  ветру  ленточ¬
ками  на  бескозырках.  Вдоль  всего  пляжа  густо,  точно  шампиньоны,  стоят  до¬
ма  отдыха.
 Неподалеку  от  Ростова  раскинулся  «город  казаков»  Новочеркасск,  где  есть
замечательный  музей.
 На  первом  этаже  выставлены  экспонаты,  повествующие  о  героической
борьбе  казаков  против  царизма  и  против  татар.  Тут  пушки  и  кольчуги,  подарки
Петра  Великого  донским  казакам,  эмблемы  и  сабли  атаманов,  их  одежда  и
 185

генеральские  мундиры,  их  винные  фляги,  серебряные  трубы  времен  войны  с
турками  и  знамя  первого  казацкого  полка,  который  перешел  на  сторону  крас¬
ных.
 А  на  втором  этаже  крупно  выделяются  цифры,  схемы,  продукция,  выраба¬
тываемая  местными  заводами,  портреты  новаторов,  фотографии  лучших
казацких  лошадей,  самый  красивый  казацкий  каракуль,  донские  вина,  ростов¬
ское  шампанское  и  модели  локомотивов,  собранных  здесь.
 Я  побывала  в  Мавзолее.  В  стенах  Кремля  и  под  ними  погребены
мраморные  урны  с  прахом  видных  революционеров.
 Выстояв  два  часа  в  очереди,  вдоль  которой  стоят  милиционеры,  чтобы
не  нарушался  установленный  порядок,  люди  проходят  наконец  между  двумя
неизменно  несущими  караул  часовыми  и  переступают  мраморный  порог.
 До  того  как  я  впервые  пришла  на  завод,  я  знала  лишь  цифры,  статистиче¬
ские  данные,  результаты  выполнения  последнего  плана  и  задачи  нового  —  то
есть  вещи,  о  которых  можно  думать  и  в  Париже,  сидя  в  кресле.
 Труд  в  Советском  Союзе  —  это  повседневный  творческий  процесс,  и
творец  там  правит  всем.  Он  может  быть  рабочим  на  заводе  или  главным
инженером  самой  мощной  гидроэлектростанции;  служащим  или  продавцом  в
бакалейном  магазине;  администратором  гостиницы  или  шофером  такси.  Лич¬
ная  инициатива  (и  ее  немедленное  и  всеобщее  применение)  —  вот  мощный
двигатель  общественного  развития  и  прогресса,  в  соответствии  с  осуществле¬
нием  решений  Коммунистической  партии  и  правительства.  Другими  словами,
созданы  благоприятнейшие  условия  для  максимального  развития  личности.
 Вот  как  проходят  встречи,  когда  вы  приезжаете  на  какой-нибудь  завод  в
СССР.  Вы  подзываете  первого  встреченного  рабочего  и  с  неимоверными  труд¬
ностями  пытаетесь  завязать  с  ним  разговор.  Обе  стороны  смущены.  Такое
впечатление,  что  нам  «не  о  чем  говорить»,  кроме  взаимных  любезностей  и
вопросов,  у  кого  сколько  детей.  Затем  потихоньку  начинают  подходить  и
слушать  другие  рабочие.  Мало-помалу  беседа  оживляется.  Затем  весь  цех,
бросив  работу,  перемещается  к  вам.  И  вы  оказываетесь  в  центре  плотной
группы,  любопытство  которой  намного  превосходит  ваше;  работа  останавлива¬
ется,  все  говорят  разом,  и  вы  уходите  только  тогда,  когда  вас  охватывают
(запоздалые)  угрызения  совести  за  учиненный  беспорядок.
 Я  нахожусь  на  крупном  заводе  по  выпуску  турбин  в  Ленинграде.
 В  дни  блокады,  когда  бывало  по  восемнадцать-двадцать  бомбардировок  за
сутки,  завод  производил  знаменитые  «Катюши».  Помещения  не  отапливались.
«Прикасаясь  к  металлу,  часто  отдирали  его  вместе  с  кожей».  Отец,  мать,  сын
работали  иногда  вместе,  в  одном  цех,е;  иногда  там  же  и  умирали,  один  за
 186

другим,  от  голода,  от  холода.  Но  рабочие  не  прерывали  работы  даже  во  время
бомбардировок...
 Я  хожу  по  цехам,  среди  колоссальных  турбин.  Вот  эта  группа  молодежи
вечерами  учится  в  институте.  Один,  два,  десять,  тридцать  рабочих,  которые
работают  здесь  по  десять-двадцать  лет  и  являются,  как  говорят,  квалифициро¬
ванными  рабочими,  но  без  нужных  технических  знаний;  они  слушают  курсы  по
повышению  квалификации,  созданные  специально  для  них.
 —  Когда  вы  приедете  в  следующий  раз,  —  говорит  смеясь  один  из  них,  —
и  спросите,  кто  здесь  инженер,  —  это  буду  я.
 —  Если  бы  заводу  не  пришлось  дважды  переключаться  на  выпуск  военной
продукции,  наши  турбины  давно  уже  разлили  бы  Волгу  по  бутылкам.  —  Этот
рабочий  отметил  свой  двадцатипятилетний  юбилей,  у  него  на  заводе  рабо¬
тают  дочь  и  сын;  сын  учится  в  вечерней  школе,  а  еще  одна  дочь  кончает  уни¬
верситет.
 Другой  рабочий  рассказывает:
 —  Дед  мой  работал  на  заводе.  Отец  мой  работал  на  заводе.  Сам  я  прора¬
ботаю  тут  до  ста  лет.  И  сын  мой  тоже  тут,  у  этой  же  машины.  Он  учится  на
третьем  курсе  института.  А  внук  мой  родится...  в  турбине...
 Трудно  представить  себе,  до  какой  степени  завод  становится  родным  для
людей,  которые  на  нем  работают.  Все  рассказывали  мне  о  свадьбе,  которая
праздновалась...  во  время  монтажа  турбины.
 Выходя  с  завода,  я  вполне  серьезно  спросила  одного  инженера,  не  будет  ли
скоро  недостатка  в  рабочих,  раз  почти  все  они  заканчивают  институты...
 —  Наоборот,  —  ответил  он,  смеясь,  —  это  будет  армия,  где  на  одного
солдата  придется  по  сто  полковников.  В  один  прекрасный  день  все  солдаты
станут  полковниками  возле  своих  модернизированных  машин...
 Мы  далеко  от  Горького;  лесная  дорога  занесена  снегом,  а  совсем
рядом,  в  чаще,  живут  еще  медведи  и  серебристые  лисы.  Нам  показывают  одно
из  звеньев  цепи  волжских  электростанций,  располагающихся  вдоль  реки,  до
самого  Сталинграда  и  Астрахани.
 —  Волга  превратится  в  огромную  водную  лестницу,  —  сказал  мне  инже¬
нер.  —  И  каждая  ступень  ее  станет  озером.  Причем  глубоким,  —  по  нему
пройдут  суда  большого  водоизмещения.  Отсюда  будет  идти  электроэнергия  в
Горький  и  Москву...
 Горьковскую  станцию  обслуживают  пятнадцать  тысяч  рабочих.
 —  Вам  небезынтересно  будет  узнать,  что  мы  уже  построили  целый  город
вокруг  электростанции,  —  рассказывали  мне.  —  И  каждый  раз,  как  создается
новая  электростанция,  рядом  располагается  какой-нибудь  крупный  завод.
 Автомобильный  завод  в  Горьком  —  это  сорок  две  тысячи  рабочих.  Почти
весь  труд  автоматизирован.  Завод  построен  в  1930  году.  В  1932-м  он  начал  с
грехом  пополам  выпускать  машины  по  моделям  Форда.
 В  1930  году  здесь  была  деревня,  в  два  ряда  изб,  грязь  и  маленький  амери¬
канский  заводик,  окруженный  коттеджами.
 187

Все,  чем  располагали  русские,  была  земля,  полная  неосведомленность  во
всем,  что  касается  производства  автомобилей,  и  несколько  молодых  инженеров,
которые  проходили  стажировку  на  заводах  Форда,  потому  что  «американцы  по
меньшей  мере  хоть  что-то  понимали»,  —  вздохнув  сказал  мне  один  из  пионеров
этого  завода  (который  является  сейчас  заместителем  главного  редактора
«Правды»).
 Русские  принялись  собирать  будущих  рабочих;  приходили  крестьяне,  в
валенках  или  лаптях,  которые  очень  хотели  бы  делать  все,  что  нужно,  но  совер¬
шенно  ничего  не  умели.  Американцы  с  отчаянием  смотрели  на  все  это.  «Пере¬
станьте  выбрасывать  на  ветер  миллионы,  —  говорили  они.  —  Лучше  поку¬
пайте  масло.  Как  можно  создать  завод  без  техники  и  без  рабочих?»  И  все  же  они
давали  технические  советы.
 Увы,  начало  было  малообещающим.  Инженеры-новички  и  крестьяне-рабо¬
чие  по  неопытности  ломали  машины.  Крестьяне  с  трудом  привыкали  к  жизни  в
городских  домах;  нужно  было  все  строить  и  всему  обучать,  тем  более  что
Горький  сам  по  себе  тоже  был  отсталым  городом...  Наконец  первые  автомо¬
били  вышли  из  стен  завода.
 Эта  история  типична  для  периода  индустриализации  СССР,  и  особенно  ярко
она  показывает,  как  меняется  советский  человек.
 А  теперь  я  сажусь  в  новую  «Волгу»  —  пятиместный  автомобиль,  с
четырьмя  скоростями  и  автоматическим  их  переключением.  Рабочие  очень  гор¬
дятся  машиной.  Конвейер  по  сборке  моторов  показался  мне  недостаточно
быстрым.  Со  мной  согласились  и  добавили,  что,  несмотря  на  автоматизацию,
производительность  еще  недостаточно  высока.  Соревнование  между  капитализ¬
мом  и  социализмом  дает  свои  плоды  во  многих  областях  индустрии.
 Дочь  одного  рабочего,  которая  учит  французский  язык,  сказала  мне:
 —  Теперь  стали  больше  учить  английский.
 —  Где  же,  —  сказала  я,  —  те  счастливые  времена  царей,  когда  в  хорошем
обществе  так  бегло  говорили  по-французски,  что  высшим  шиком  считалось
говорить  с  акцентом  по-русски?
 —  Да,  а  я  в  это  время  плел  лапти  у  себя  в  избе,  —  услышала  я  чей-
то  голос.
 Ростовский  завод  сельскохозяйственных  машин  получил  орден  Ленина  за
заслуги  в  механизации  земледелия.  После  войны  завод  был  восстановлен,  и
сейчас  он  выпускает  сто  тридцать  пять  —  сто  сорок  машин  в  день,  причем  среди
них  есть  огромные  комбайны,  которые  жнут,  молотят,  вяжут,  давят  и  т.  д.
 Завод  имеет  свой  собственный  институт  (в  производстве  занято  восемна¬
дцать  тысяч  рабочих).  Конструкторское  бюро  —  сердце  завода  —  создает  про¬
екты  новых  машин,  улучшает  -старые  и,  кроме  того,  собирает  и  претворяет  в
жизнь  «рационализаторские  предложения»,  число  которых  весьма  значительно,
 188

ибо  исходят  они  не  только  от  рабочих,  но  и  от  крестьян.  Все  предложения  по
созданию  машин  изучаются  конструкторами.
 Водитель  машины  предложил  новую  схему.  И  вот  мне  показывают  эту
машину  уже  в  производстве.
 Механик  комбайна  изобрел  новую  машину  по  уборке  подсолнечника.
Выпустили  сотню  таких  машин.
 Завод  и  его  подсобные  помещения  растянулись  на  километры;  там  стоят
сверкающие,  выкрашенные  в  яркие  краски  машины,  похожие  на  гигантских
насекомых.  В  дни  оккупации  хищные  птицы  вили  здесь,  в  руинах,  свои  гнезда.
 В  Азербайджане  с  довоенного  времени  число  научных  работников  увеличи¬
лось  вдвое.
 Когда  на  Каспии  начинали  строить  нефтяные  вышки,  бывали  несчастные
случаи,  и  особенно  часто  среди  русских  рабочих,  поскольку  азербайджанцы  свое
море  знают  лучше.  С  тех  пор  инспекторы  по  безопасности  были  постоянно
настороже.  Что  же  касается  их  шефа  —  ответственного  за  безопасность  на
море  и  инспектора  всего  Каспия,  —  он  в  этой  области  не  подчиняется  никому.
Сам  министр  не  имеет  над  ним  никакой  власти.  (Но  русские  рабочие  —  люди
непокорные,  вроде  французов,  и  они  не  очень-то  их  жалуют,  этих  несчастных
инспекторов.)
 Жена  этого  шофера  такси  —  врач.  А  жена  того  инженера  —  токарь.  Муж
этого  инженера  —  токарь.  А  муж  той  женщины-шофера  —  химик.
 На  нефтеперегонном  заводе  в  Баку  я  побывала  (помимо  привычных  яслей,
Дворца  культуры  и  т.  д.)  в  «ночном»  доме  отдыха.  Рабочий,  не  возвращаясь
домой,  в  течение  двух  недель  живет  там  и  отдыхает,  вечерами  и  ночью,  под
наблюдением  врача.  Советский  Союз  не  только  готовит  огромное  количество
инженеров  и  техников,  но  и  посылает  их,  так  же  как  и  рационализаторов,  во  все
страны  народной  демократии.
 Труп  правит  всем  и  оплодотворяет  все,  к  чему  прикасается,  —  это  ясно  с
первой  же  встречи  с  представителями  тех  социальных  категорий,  которые  мы
привыкли  рассматривать  как  слои  общества,  стоящие  вне  культуры.  Но  и  то,  что
перед  книжными  магазинами  всегда  стоят  очереди,  что  любимые  книги  (клас¬
сика)  исчезают  с  такой  скоростью,  несмотря  на  внушительные  тиражи,  что
многие  не  успевают  даже  взглянуть  на  них,  то,  что  заводские  рабочие  знают
классику  не  хуже  интеллигенции,  то,  что  персонажи  Толстого  или  Гоголя,
 189

Пушкина  или  Чехова  вошли  в  жизнь  наравне  с  героями  Виктора  Гюго,  Баль¬
зака,  Анатоля  Франса,  Дюма  и  Жюля  Верна,  то,  что  князь  Андрей  Толстого  или
отец  Горио  знакомы  всем  точно  так  же,  как  во  Франции,  —  становится  понятно
после  первых  нескольких  дней,  проведенных  в  Советском  Союзе.
 Все  это  отражает  огромную  просветительскую  роль  заводов  в  жизни
народа.  И  не  только  благодаря  заводским  культурным  учреждениям,  не  только
потому,  что  предприятия  часто  располагают  билетами  на  концерты  или  балеты
или  даже  время  от  времени  снимают  весь  театр  целиком,  но  и  потому,  что  самая
суть  труда,  перспективы,  которые  он  открывает  перед  разумом,  постоянное
поощрение  творческого  инстинкта,  равно  как  и  мысли,  требуют  нового  и
нового  культурного  импульса.
 Если  кто-нибудь  хочет  петь  или  танцевать,  читать  или  играть  в  пьесе,  зани¬
маться  камерной,  симфонической  или  народной  музыкой,  завод  предоставляет
ему  такую  возможность.
 Если  во  Дворце  культуры  обнаруживают  талант,  об  этом  сообщают  на
завод  или  по  месту  работы,  и  певцы,  танцовщики,  музыканты  или  актеры
отправляются  учиться  и  меняют  профессию.
 Такой  путь  прошли  в  СССР  очень  многие  профессиональные  артисты.
 Завод  поощряет  призвание  и  таким  образом  вносит  свою  лепту  в  развитие
способностей  к  музыке,  театру,  танцу,  которыми  так  щедро  наделен  русский
народ.  Впрочем,  профессиональные  актеры  и  писатели  —  частые  гости  в  завод¬
ских  кружках  и  Домах  культуры.  Там  происходят  жаркие  дискуссии  по
вопросам  искусства  и  литературы.
 Степи!  От  Ростова  до  Баку  мы  нагляделись  на  них  сполна.  Куда  ни  взгля¬
нешь,  кругом  —  снег.  На  горизонте  —  снег.  Поезд  движется  по  равнине,
которая  тянется,  вероятно,  до  самого  конца  света.  Только  путешественник,
видевший  степь,  может  понять,  что  такое  бескрайние  просторы.
 По  русскому  обычаю,  в  дальних  поездах  сидячих  мест  не  бывает.  И  вне
всякого  сомнения,  в  поездах,  больше  чем  где  бы  то  ни  было,  можно  почувство¬
вать  атмосферу  России,  знакомой  по  книгам,  —  в  конце  коридора  —  титан  с
кипятком,  бесчисленные  стаканы  чая,  завязывающиеся  знакомства...
 Я  полюбила  навсегда  русские  поезда,  и  не  только  за  их  самобытность,  но  и
потому,  что  там  мне  было  проще  всего  войти  в  контакт  с  русскими  людьми,
завязать  десятки  случайных  знакомств.
 Баку  можно  назвать  «городом  ветров».  Каспийское  море  коварно,  внешне
спокойное,  оно  ничего  не  прощает.  Окна  мои  выходят  на  порт,  и  я  вижу  этот
волшебный  город,  опоясанный  нефтяными  вышками.
 Во  время  войны  азербайджанские  женщины  отдавали  на  защиту  отечества
самое  драгоценное,  что  у  них  было,  —  серьги.
 190

Нефтяники,  которые  работают  на  ушедших  в  море  вышках  по  восемь  чело¬
век  на  каждой),  держат  связь  с  землей  по  радио  каждые  два  часа.  Добыча
нефти  не  прекращается  ни  на  минуту  и  идет  в  три  смены.  Случается,  что  Кас-
иий  вынуждает  людей  оставаться  в  море.  Тогда  корабли,  ведомые  отважны¬
ми  мореходами,  должны  снабжать  их  продовольствием.  Рабочие  нефтяного
города,  который  тоже  находится  в  море,  живут  там  двенадцать  дней  подряд,
а  потом  восемь  проводят  на  берегу.  Но  в  море  у  них  есть  дома,  библиотека,
клуб.  Летом  туда  приезжают  артисты  и  дают  спектакли  прямо  посреди  Каспия.
 Спектакли  в  Советском  Союзе  начинаются  обычно  между  семью  и  восемью
часами.
 Не  стану  долго  рассказывать  об  опере,  высокий  класс  которой  общеизве¬
стен;  костюмы  и  декорации  спектаклей  традиционны;  традиционны  воины,  «те¬
рема»  княгинь,  византийские  иконы;  голоса  почти  все  превосходны,  а  хоры  и
несравненные  танцовщики  сохранили  все  богатство,  все  величие  одной  из
самых  прекрасных  национальных  традиций.
 Я  видела  балетные  спектакли,  после  которых  долго  не  могла  уснуть.
Корреспондент  агентства  Франс  Пресс  признался  мне,  что  пять  раз  видел
«Ромео  и  Джульетту»  с  Улановой  и  намеревается  пойти  опять...  Несмотря  на
такую  аттестацию,  мне  казалось,  что  после  неистовых  ритмов  народных  фоль¬
клорных  танцевальных  представлений,  после  изящества,  поэзии,  динамики  и
залихватских  коленцев  танцоров-акробатов  в  мягких  сапогах,  у  меня  и  желания
не  возникнет  смотреть  классический  балет.
 Однако  вечером  я  оказалась  среди  многочисленных  фанатиков  балета,
сбившихся  у  оркестровой  ямы,  рядом  с  пионерами,  молоденькими  девушками  и
толпой  респектабельных  граждан,  которые  хором  скандировали:  «У-ла-но-ва!
У-ла-но-ва!»  до  тех  пор,  пока  занавес  не  раскрылся  наконец  в  двадцатый  раз.
 Любовь  к  театру  в  Советском  Союзе  такова,  что,  несмотря  на  большое
количество  театров,  их  нужно  было  бы  в  сто  раз  больше.
 Цыганский  театр  в  Москве  показывает  свои  традиционные  спектакли.  Это
цыганские  песни  и  танцы.  Спектакль  веселый,  добродушный,  непринужденный,
костюмы  —  классические.  В  тот  вечер  на  сцене  праздновалось  семидесятилетие
одной  из  актрис  труппы.  Вся  в  черном,  с  седыми  волосами,  она  пила  чай,  сидя  за
маленьким  столиком,  а  цыгане,  по  очереди,  пели  и  танцевали  для  нее.  Наконец
музыка  ее  всколыхнула.  Она  встала.  По  залу  прошло  движение,  публика  была
взволнована  и  растрогана.  «Она  будет  танцевать»,  —  послышались  голоса.  Я
тоже  разволновалась.  Взяв  в  руки  платочек  и.  тряся  плечами,  она  проносится  по
сцене,  точно  молоденькая  цыганка;  актеры  неистовствуют,  а  в  зале  все  улыба¬
ются  и  аплодируют.
 191

Мы  в  кукольном  храме  Образцова.
 Детские  театры  с  самыми  разнообразными,  тщательно  подобранными,
согласно  возрасту,  спектаклями;  кружки  пионеров,  где  любовно  развивается
артистический  вкус  ребенка  и  где  гостят  писатели  и  бывают  актеры;  дискуссии,
которые  организуются  для  детей;  телевизионные  спектакли,  методы,  какими
вырабатывается  у  подростков  чувство  ответственности  (взять  хотя  бы  детские
поезда,  где  дети,  под  наблюдением  педагогов,  но  сами,  обслуживают  поезда,
как  взрослые),  прививаются  профессиональные  навыки,  —  это  помогает  им  в
дальнейшем  правильно  избрать  профессию  (во  Дворцах  пионеров  есть  кружки-
лаборатории,  кружки  «умелые  руки»,  музыки  и  шитья,  радио  и  авиа);  тексты  и
иллюстрации  к  детским  книгам,  детские  газеты  —  забота  о  детях  здесь  на  таком
уровне,  что  об  этом  всегда  вспоминаешь  с  несказанным  удовлетворением.
 Если  попытаться  все  же  резюмировать  впечатления  о  жизни  интеллиген¬
ции  в  СССР,  я  бы  сказала,  что  ей  очень  повезло  и  что,  несмотря  на  резкие  споры,
которые  возникают  там,  как  и  всюду,  в  борьбе  тенденций  и  всего  того,  что  в
целом  питает  жизненными  соками  интеллект,  уважение,  каким  в  СССР  окру¬
жено  творчество  и  умственный  труд,  не  имеет  границ.  Это  не  значит,  что  не
бывает  людей  непонятых,  или  что  достаточно  взять  в  руки  перо,  чтобы  безбедно
жить,  или  что  гений  прокладывает  себе  путь  с  той  же  уверенностью,  с  какой
комсомольцы  шагают  по  целинным  землям,  или  что  общество  не  может  оши¬
баться  в  оценке  творчества.  Но  условия  жизни  в  самой  полной  мере  благоприят¬
ствуют  творчеству,  народ  с  непомерной  жадностью  ждет  все  новых  и  новых
произведений.
 Пока  я  записываю  некоторые  свои  размышления  и  воспоминания  о  путеше¬
ствии,  жизнь  в  Советском  Союзе  идет  своим  ходом.  Каждый  день  оттуда
доходит  до  нас  целый  поток  новостей.
 И  никто  не  сомневается  больше  в  том,  что  русские  страстно  хотят  жить  в
мире.  И  мы  тоже!
 192

Михаил
НУАЙМЕ
 Михаил  ибн  Юсуф  Нуайме  (род.  в  1889  г.)  —  крупный  ливанский
писатель  и  критик.  С  1906  по  1911  г.  учился  в  Полтавской
духовной  семинарии  в  России,  затем  до  1932  г.  жил  в  Америке.
Писатель  всегда  живо  интересовался  жизнью  в  России,  хорошо
знает  русскую  литературу  и  язык.
 В  1956  г.  М.  Нуайме  после  многолетнего  перерыва  вновь
побывал  в  нашей  стране.  Этой  поездке  посвящена  его  книга
«Вдали  от  Москвы  и  Вашингтона»  (Бейрут,  1957),  отрывки  из
которой  публикуются  ниже.
 ЧЕРЕЗ  СОРОК  ШЕСТЬ  ЛЕТ...
 Я  горячо  приветствовал  Февральскую  революцию.  Я  воспринял  ее  как
великое  выступление  русского  народа  против  жестокости,  несправедливости  и
деспотизма,  от  которых  он  страдал,  против  рутины  и  гнили,  пропитавших  жизнь
русского  общества...
 Однако  волну  этой  революции,  едва  начавшую  свой  бег,  захлестнула
другая,  поглотившая  первую,  как  будто  той  и  в  помине  не  было.  Эта  новая
волна  была  революцией  большевиков.  О  большевиках  и  об  их  вождях  я  тогда
знал  немного.  Теперь  же,  спустя  сорок  лет,  об  этой  революции,  революции
пролетариата,  говорят  все.  Эхо  ее  продолжает  звучать  по  всему  миру.  Подобных
событий  не  было  во  всей  мировой  истории.  Революция  большевиков  никого  не
оставила  равнодушным.  Она  и  поныне  продолжает  сотрясать  весь  мир  с  севера
на  юг  и  с  востока  на  запад.  Русская  революция  пронизала  жизнь  всего  человече¬
ства,  все  ее  стороны.  Так  резкий  порыв  ветра  заставляет  содрогаться  огромное
дерево,  сотрясая  его  листья,  ветви  и  ствол...
 На  земле  прогремело  немало  революций.  Каждая  чем-то  отличалась  от
другой.  Имела  свои  лозунги  и  свои  цели.  Но  ни  одна  из  них  не  была  делом
всего  народа,  не  ставила  перед  собой  такой  великой  цели,  которую  до  сих  пор
никому  еще  не  удавалось  осуществить.  Не  только  разрушить  старый,  но  и
построить  новый  мир.  И  чтобы  в  этом  строительстве  участвовали  все.  Чтобы
каждый  считал  это  своим  кровным  делом.  Отдавал  ему  все,  что  он  способен
отдать,  веря,  что  он  сможет  рано  или  поздно  получать  по  своим  потребностям,
сможет  назвать  государство  своим  домом,  а  созданное  общество  —  семьей,  в
которой  все  равны,  все  трудятся  рука  об  руку  для  общего  блага.  Не  трудятся
только  те,  кто  не  может  —  больные  или  немощные.  Но  и  они  пользуются  теми
же  благами,  что  и  все  остальные  члены  общества.  Каждый  получает  столько,
сколько  составляет  его  доля  от  произведенных  сообща  благ.  У  всех  одинаковые
 193

права  и  одинаковые  обязанности.  Именно  в  этом  и  состоит  смысл  подлинного
равенства.
 Революция,  которую  совершили  большевики  в  цитадели  царизма,  явилась
осуществлением  самых  сокровенных  надежд  и  чаяний  народных  масс.  Поэтому
нельзя  ограничить  ее  какими-то  рамками.  Она  не  умещается  в  пределах  одной
страны.  А  страна,  чей  народ  совершил  такую  революцию,  уже  никогда  не
сойдет  с  избранного  ею  пути.  Люди,  возглавившие  эту  революцию,  глубоко  верят
в  правильность  своих  принципов,  в  непоколебимость  своих  идей  и  их  правоту.
Они  стремятся  превратить  мир  в  одну  человеческую  семью,  в  которой  все  нацио¬
нальные,  географические,  политические,  экономические  и  религиозные  разли¬
чия  сотрутся.  Они  стремятся  к  тому,  чтобы  вся  земля  принадлежала  этой  единой
человеческой  семье,  все  члены  которой  будут  трудиться  сообща  во  имя  обще¬
го  блага...
 Еще  будучи  в  Нью-Йорке,  я  с  интересом  следил  за  новостями  о  русской
революции.  Я  продолжал  следить  за  течением  событий  в  России  и  после  того,  как
вернулся  в  Ливан.  Я  был  восхищен  тем,  насколько  умело  и  организованно  боль¬
шевики  руководят  революцией.  Именно  это  умение  и  эта  организация  сделали
возможным  превратить  горстку  людей,  неопытных  в  военном  искусстве,  в  побе¬
дителей  несметных  полчищ,  собравших  под  свои  знамена  всех  врагов  револю¬
ции  —  и  внешних,  и  внутренних  —  руководили  которыми  офицеры,  с  юноше¬
ских  лет  избравшие  войну  своей  профессией.  Против  Октябрьской  революции
ополчились  огромные  враждебные  ей  силы  иностранной  реакции,  поставив¬
шей  перед  собой  цель  задушить  русскую  революцию  в  колыбели.  Однако  мла¬
денец  уже  в  колыбели  показал  себя  непобедимым  гигантом.  Большевики
сумели  разгромить  своих  врагов.  Причем  эта  победа  была  достигнута  ими  не
только  с  помощью  оружия,  с  помощью  сабли  и  винтовки.  Великой  силой
революции  большевиков  была  их  вера  в  справедливость  своего  дела,  понима¬
ние  огромного  значения  этого  события  не  только  для  одной  России,  но  и  для
всего  мира.
 Ведь  именно  эта  революция  впервые  позволила  простым  рабочим  фабрик  и
заводов,  шахтерам  и  труженикам  полей  высказать  вслух  все  обиды,  которые
копились  в  народе  на  протяжении  многих  поколений.  Впервые  зазвучал  во
всеуслышание  их  голос,  требующий  справедливого  распределения  продуктов  их
труда  и  уважения  к  себе.
 Кто  может  отрицать  то,  что  крестьяне  и  рабочие  были  и  продолжают  оста¬
ваться  подавляющим  большинством  населения  земли?  Кто  может  отрицать,  что
они  издавна  несут  все  тяжести  на  своих  плечах,  а  с  ними  обращаются  как  с
самыми  недостойными  людьми  на  земле?  Кто  подсчитает,  сколько  голодали
они  ради  того,  чтобы  другие  предавались  обжорству?  Сколько  времени  ходили
они  полуголыми,  мучась  от  холода,  ради  того,  чтобы  другие  могли  кичиться
дорогими  шелками  и  атласом?  Кто  измерит,  сколько  выстрадали  они  от  невеже¬
ства  и  болезней  только  для  того,  чтобы  другие  могли  получить  образование  в
лучших  университетах  и  лечиться  в  самых  современных  больницах?  Только
строгий  пост  и  молитва  —  вот  что  оставалось  им,  но  и  это  не  принесло  облегче¬
ния.  Жизнь  на  каждом  шагу  как  бы  твердила:  унижение  и  страдание  —  вот
 194

что  начертано  вам  судьбой.  Как  черви  земные  пресмыкаются  перед  гор¬
дыми  птицами,  так  и  вам  всю  жизнь  пресмыкаться  перед  сильными  мира  сего.
 Но  вот  пробил  час,  когда  им  сказали:  «Вы  —  люди.  Все  люди  на  земле
равны.  Равны  в  праве  на  жизнь,  в  праве  на  уважение.  Нет  господ  и  нет  слуг.
Труд  —  вот  единственный  господин  на  земле.  Только  труд  достоин  поклоне¬
ния,  только  в  нем  —  настоящая  сила  и  настоящее  достоинство,  только  ему  при¬
надлежит  вся  власть  на  земле.  Но  и  то  лишь  тогда,  когда  он  несет  добро  и  поль¬
зу  телу,  уму  и  сердцу  человека.  Лишь  тогда,  когда  он  будет  объединять,  а  не
разъединять  людей...»
 Не  удивительно,  что  эхо  русской  революции  пролетело  по  всей  земле.  Цели
революции,  провозглашенные  открыто  и  во  всеуслышание,  вызвали  широкий
отклик  во  всем  мире.  Было  бы  удивительно,  если  бы  дело  обстояло  не  так.  Ведь
в  каждой  стране  меньшинство  угнетает  большинство.  Однако  людям  —  и  мне
в  том  числе  —  хорошо  известно,  что  принципы,  изложенные  на  бумаге,  это  одно,
а  осуществление  их  на  практике  —  совсем  другое.  Поэтому  народы  мира  внима¬
тельно  следили  за  каждым  шагом  русской  революции.  Всех  интересовало,  как
большевики  будут  строить  новое  общество,  как  будут  претворять  в  жизнь  свою
программу...
 ...Москва!  Как  изменилась  она!  Даже  тот,  кто  видел  ее,  как  и  я,  сорок
шесть  лет  тому  назад,  едва  узнал  бы  ее  сегодня.  С  трудом  узнал  бы  Москву
сегодня  и  тот,  кто  видел  ее  в  последний  раз  в  годы  войны  или  в  первые  после¬
военные  годы.  Все,  что  я  вижу  из  моего  окна  на  двенадцатом  этаже  гостиницы
«Ленинградская»:  широкие  улицы,  многие  из  которых  достигают  шестидесяти
метров  в  ширину,  многочисленные  здания,  устремленные  в  небо  купола,  необы¬
чайная  чистота  тротуаров  и  мостовых,  бесшумное  и  размеренное  движение  тран¬
спорта,  не  слышно  ни  криков  торговцев,  ни  пронзительных  свистков,  ни  стука
копыт,  ни  щелканья  кнута,  —  все  это  так  ново  и  удивительно  для  людей,  кото¬
рые,  как  и  я,  знали  старую  Москву.  Теперь  же  люди  научились  любить  чистоту  и
порядок,  научились  работать  размеренно  и  без  лишнего  шума,  стали  смотреть
на  улицы  города  так,  как  будто  они  тоже  являются  неотъемлемой  частью  их  до¬
ма.  А  ведь  улицы  —  общая  собственность.  И  каждый  житель  должен  заботить¬
ся  о  них.  как  о  самом  себе...
 Я  не  стану  рассказывать  вам  о  выдающихся  памятниках  Москвы.  Москов¬
ский  университет,  Дом  Союзов,  московское  метро,  театры,  библиотека  им.  Ле¬
нина,  Третьяковская  картинная  галерея,  Кремль,  его  замечательные  соборы  с
золотыми  куполами,  Оружейная  палата,  где  хранится  царская  утварь  и  древ¬
нее  оружие,  Красная  площадь  и  Мавзолей  —  все  это  вещи,  достаточно  извест¬
ные,  чтобы  специально  останавливаться  на  них.  Я  расскажу  вам  о  том,  что  на
первый  взгляд  может  показаться  незначительным,  но  на  самом  деле  полно  глу¬
бокого  смысла.
 За  то  короткое  время,  что  я  провел  в  Москве  и  других  городах  Советского
Союза,  меня  поразил  здоровый  нравственный  климат,  царивший  всюду  —  на
улицах,  в  гостиницах  и  парках,  в  театрах  и  кино.  Меня  поразило  то,  что
 195

женщины  не  стремятся  разряжаться,  даже  если  они  это  могут  себе  позволить.
Что  же  касается  газет  и  журналов,  то  в  их  материалах  нет  даже  намека  на
порнографию.  Нет  места  в  них  скандальным  историям  и  объявлениям.  Как
известно,  в  капиталистической  прессе  реклама  давно  стала  для  газетчиков
хлебом  насущным.  Газеты  в  этих  странах  буквально  пестрят  сообщениями  о
чудодейственных  лекарствах  от  всех  болезней,  о  проектах,  осуществление  кото¬
рых  сулит  миллионные  прибыли  буквально  в  считанные  дни  или  недели,  об
автомашинах,  исключительных  с  точки  зрения  надежности,  элегантности  и  ком¬
фортабельности,  о  кандидатах  в  члены  парламента,  гарантирующих  своим
избирателям,  свободу,  процветание  и  счастье,  или  о  чудодейственной  косметике,
превращающей  каждую  женщину,  даже  если  она  отмечена  печатью  уродства,  в
соперницу  Венеры.  В  советских  же  газетах,  как  в  столичных,  так  и  в  местных,
вы  найдете  прежде  всего  новости  о  созидательном  труде  советских  людей  в
различных  республиках  и  областях,  на  самых  разных  трудовых  постах.  Вы  озна¬
комитесь,  кроме  этого,  и  с  международными  новостями.  Нередко  в  советских
газетах  можно  встретить  и  такие  заметки,  в  которых  читатели  остро  критикуют
нерадивых  работников  или  плохих  директоров.
 Мне  бросилось  в  глаза  то,  что  люди  в  СССР  не  гонятся  за  деньгами  и  не
стремятся  приумножить  их  любой  ценой.  В  стране  нет  ни  бирж,  ни  монополий.
Нет  спекуляции  землей,  нет  ростовщичества.  Нет  частных  компаний  или
отдельных  людей,  которые  наживались  бы,  разрабатывая  месторождения  золо¬
та,  серебра  или  алмазов  путем  эксплуатации  других  людей.  В  Советском  Союзе
земля  и  ее  богатства  являются  общественной  собственностью.  Никто  не  эксплу¬
атирует  чужой  труд  в  своих  корыстных  интересах.  Каждый  советский  человек
твердо  знает,  что  деньги  он  может  заработать  только  своим  трудом.  Физический
или  умственный  труд  —  вот  источник  его  заработка.  Поэтому  любые  попытки
разбогатеть  с  помощью  спекуляции,  выдачи  ссуд  под  проценты  являются  в  гла¬
зах  советских  людей  общественным  преступлением.
 Мое  внимание  привлекло  и  то,  что  пьяных  и  хулиганов  на  улицах  стало
гораздо  меньше,  чем  во  времена  моего  первого  приезда  в  Россию.  В  те  годы
русских  крестили  водкой  прежде,  чем  святой  водой.
 Мне  очень  понравилось  отношение  советских  людей  к  своим  музеям,
особенно  к  тем,  которые  до  революции  были  царскими  дворцами,  куда  вход
был  открыт  только  знати.  Я  видел,  как  люди  тысячами  и  десятками  тысяч  стека¬
ются  в  Московский  Кремль  и  Третьяковскую  галерею,  в  ленинградский  Эрми¬
таж,  приезжают  в  живописно  расположенные  на  берегу  Финского  залива
дворцы  Петергофа.  Там  их  встречают  экскурсоводы,  подробно  рассказывают
им  о.  художественных  и  исторических  экспонатах.  Я  видел,  как  внимательно
слушают  люди  пояснения  экскурсоводов  и  с  каким  интересом  задают  им
вопросы.  И  мне  трудно  было  отличить  среди  посетителей  крестьянина  от  рабо¬
чего,  а  рабочего  —  от  инженера,  адвоката  и  других  представителей  интелли¬
генции.  Различия  между  людьми  в  России  в  значительной  мере  стерлись,  а  ведь
еще  совсем  недавно  они  так  бросались  в  глаза.  Самый  обыкновенный
крестьянин  понимает  теперь,  что  вся  страна  со  всеми  ее  богатствами  принад¬
лежит  ему.  Он  чувствует  себя  во  всем,  в  том  числе  и  в  праве  на  человеческое
 196

уважение,  равным  с  виднейшими  людьми  страны.  А  иначе  и  не  может  быть  —
ведь  ему  уже  не  приходится  пресмыкаться  перед  всем  и  каждым.  Ему  незачем
теперь  бить  бесчисленные  поклоны  и  падать  ниц  перед  кем  бы  то  ни  было.
Теперь  и  глава  страны,  и  премьер-министр,  и  первый  секретарь  правящей  в
стране  партии  —  словом,  все  те,  кто  стоит  выше  его  на  общественной  лестни¬
це,  —  являются  товарищами.  И  если  есть  в  словах  какой-то  волшебный  смысл,
то  коммунистическая  революция  была  тем  событием,  которое,  отменив  все
титулы,  впервые  вскрыло  волшебный  смысл  слова  «товарищ».  Можно  ли
проще,  искреннее,  благороднее  и  действеннее  сблизить  сердца  людей?  Что  же
касается  таких  обращений,  как  «ваше  величество»,  «ваше  высочество»,  «ваше
превосходительство»,  «ваше  благородие»,  «ваша  милость»  и  многих  других,  то
они  позорно  унижают  в  человеке  его  человеческое  достоинство.  Даже  в  таких
словах,  как  «месье»,  «сэр»,  «синьор»  или  «господин»,  которые  кажутся  нам
невинными,  так  как  наше  ухо  к  ним  привыкло,  слышится  унизительный  оттенок
разграничения  людей  на  господ  и  слуг,  на  знатных  и  простолюдинов.  Слово
«товарищ»  рядом  с  ними  подобно  сверкающему  алмазу  среди  горстки  фаль¬
шивых  Драгоценностей.  Оно  озаряет  ярким  светом  равенства  все  сложное  пере¬
плетение  человеческих  отношений.  А  разве  в  действительности,  в  жизни  мы  не
товарищи?  Разве  мы  не  товарищи  в  борьбе  против  невежества?  Разве  мы  не
товарищи  в  борьбе  против  всех  препятствий,  которые  мешают  человечеству
двигаться  вперед  по  пути  к  знанию  и  свободе?  Разве  мы  не  товарищи  на  дороге
жизни?..

Карло
ЛЕВИ
 Карло  Леви  (1902-1975)  —  итальянский  писатель,  художник,
общественный  деятель.  Участник  антифашистского  движения
Сопротивления.  В  1955  г.  побывал  в  СССР,  о  чем  рассказал  в
своей  книге  «У  будущего  —  древняя,  добрая  душа»  (1956).  Фраг¬
мент  из  этой  книги  мы  публикуем  по  журналу  «Москва»,  1957,
№  3.
 У  БУДУЩЕГО  —  ДРЕВНЯЯ,  ДОБРАЯ  ДУША
 Когда  осенний  ветер  волочил  по  небу  темные  тучи,  я  вместе  с  верным
Степаном*  бродил  по  московским  улицам.  Мы  наметили  обширную  програм¬
му,  мне  хотелось  все  посмотреть,  и  действительно,  в  каждом,  даже  незначи¬
тельном  явлении  заключено  это  «все»,  и  его  можно  увидеть.  Но  общий  облик
Москвы  хотя  как  будто  и  легко  схватить,  на  самом  деле  сложен  и  ускользает  от
вас.  План  Москвы  прост,  в  центре  стоит  Кремль,  опоясанный  большими
концентрическими  кругами  —  кольцом  бульваров  и  Садовой,  которые  возни¬
кали  по  мере  того,  как  город  рос;  посередине  протекает  река,  делая  широкую
излучину.  И  все  же  что-то  неясное  и  неопределенное  ускользает  от  наблюдателя.
 Это  неясное  и  неопределенное  «что-то»  кажется  особенно  неуловимым,
потому  что  ни  у  одной  части  города  (там,  где  я  был)  нет  таинственного  и  траги¬
ческого  облика  некоторых  районов  Парижа,  Лондона,  Нью-Йорка  и  Ленингра¬
да,  где  историческая  борьба  как  будто  наложила  свой  отпечаток,  где  живут  еще
ужасы  прошлого,  и  кажется,  что  революции,  тяжкий  труд,  гнет  и  нищета  обли¬
цевали  фасады  домов  и  вот  они  стоят  с  непроницаемым,  воинственным,
враждебным  и  трагическим  видом.
 Москва  же  смотрит  на  вас  открыто,  она  кажется  скорее  большой  деревней;
лицо  ее  не  нахмурено  от  воспоминаний  о  пушечной  канонаде  и  баррикадах,  в
ней  нет  ни  холодного  и  жестокого  изящества,  ни  духовной  легкости  —  тех  черт,
которые  отличают  города,  выросшие  в  великий  век  разума.  Она  раскинулась  во
все  стороны,  широко,  как  деревня,  и  кажется,  что  живет  в  ней  многочисленный
и  трудолюбивый  крестьянский  народ,  который  занимается,  правда,  не  земледе¬
лием,  но  работает  с  упорством  и  усердием  хлебопашца.  С  доверчивым  и  гордым
видом  разгуливают  дети,  одетые  в  форму,  с  портфелями  и  цветными  шарами  в
 *  Переводчик,  сопровождавший  Карло  Леви.
 198

руках;  они  поднимаются  на  ступеньки,  со  ступенек  прыгают  на  тротуар,  снова
поднимаются  и  снова  прыгают,  а  бесчисленная  уличная  толпа  движется  не  оста¬
навливаясь,  безотчетно,  как  кровь  по  сосудам.  Кто  мог  бы  написать  по  образцу
«Парижских  тайн»  —  «Московские  тайны»?  Это  невинные,  домашние  тайны,
тайны  дворов,  куда  выходят  дома,  заселенные  рабочими,  тайны  кумушек,  пере¬
говаривающихся  с  балконов,  тайны  семьи,  собравшейся  у  печки  в  комнате,
заставленной  кроватями,  тайны  целомудренных  чистых  чувств,  юношеской  гор¬
дости  и,  наконец,  тайны  древних  обычаев  и  чувств,  которые  бессознательно
живут  под  покровом  простой  жизни.
 Я  сказал,  что  меня  интересует  жизнь  и  люди  больше,  чем  официальные
культурные  учреждения.  Меня  поняли  буквально,  и  поэтому  мне  никто  не
предлагал  посетить  самые  традиционные  места,  осмотр  которых,  я  бы  сказал,
обязателен  для  человека,  впервые  приехавшего  в  Москву.  Степан  тоже  ни  разу  не
предложил  мне  пойти  в  такие  музеи,  как  Музей  Революции,  Музей  Ленина
и  т.  д.,  и,  когда  я  хотел  что-нибудь  посмотреть,  я  сам  должен  был  проявить  ини¬
циативу.  Однажды  утром,  когда  я  еще  спал,  в  комнату  вошел  какой-то  человек
в  черном,  который  кое-как  объяснил  мне  наполовину  словами,  наполовину
жестами,  что  по  моему  желанию  он  принес  мне  входные  билеты  в  Кремль.
 Стояло  серое  утро,  моросил  скучный  дождичек.  В  городском  саду  возле
стен  и  башен  Кремля  было  полно  посетителей,  которые  ждали,  чтобы  их
пустили  внутрь.  Тут  были  целые  семьи,  влюбленные  парочки,  которые  держа¬
лись  за  руку,  люди,  как  будто  впервые  приехавшие  в  столицу  из  далекой
провинции.  Некоторые  прогуливались,  другие  сидели  на  скамейках.  Серый  воз¬
дух  под  черными  деревьями  казался  видимым  и  почти  ощутимым,  как  в  зимнее
воскресенье  в  Париже.  Проходим  через  ворота,  толпа  посетителей  движется  по
направлению  к  церквам,  и  я  вместе  с  ними.  Перед  нами  открывается  вид  на
Москву-реку  и  на  город;  справа  —  длинная  железная  решетка,  вдоль  которой
прогуливаются  на  картине  Герасимова  Сталин  и  Ворошилов.  Посетители
гуляют  между  церквами,  увенчанными  крестами  с  золотыми  шарами.  В  этом
сложном  архитектурном  ансамбле  соединяются  самые  отдаленные  культуры,  и
кажется,  что  кусок  самого  морского  в  мире  города,  города  воды,  лагун  —
Венеции,  —  перенесен  сюда,  в  центр  самой  большой  равнины,  и  здесь  встреча¬
ются  четыре  страны  света.  Толпится  слишком  много  народу,  и  поэтому  трудно
как  следует  все  рассмотреть:  фрески,  драгоценные  иконы,  усыпальницы
царей  —  все  эти  национальные  святыни,  на  которые  посетители,  слушая  непре¬
рывные  шумные  объяснения  громкоговорителя,  поглядывают  со  смешанным
чувством  почтительной  гордости  и  веселой  фамильярности.  Этот  осмотр  всем
кажется  чем-то  средним  между  празднеством,  лекцией  по  истории  культуры  и
каникулярной  прогулкой.  Какой-то  старик  слушает  объяснения  громкоговори¬
теля  и,  узнав,  что  перед  ним  в  усыпальнице  погребен  знаменитый  митрополит,
ударяет  рукой  по  бронзовой  крышке  и  восклицает,  как  будто  обращаясь  к  близ¬
кому  родственнику:  «Спи,  митрополит!»
 Снаружи  толпится  народ,  восхищаются  царь-пушкой,  как  ее  называют  за
величину,  и  царь-колоколом  —  огромным  колоколом,  который  не  звонит,
потому  что  треснул,  смотрят  на  стоящее  в  глубине  здание  Верховного  Совета,
 199

Карло  Лева  (1970  г.)
 заходят  в  музей,  чтобы  полюбоваться  царскими  сокровищами:  золотыми  изде¬
лиями,  оружем,  подарками  разных  послов  всех  времен,  каретами,  которые
дарили  Екатерине  ее  любовники  (одна  —  расписанная  Буше,  другая  —  дар
Орлова  —  чудо  ювелирного  искусства  барокко);  затем,  после  окончания  тради¬
ционного  осмотра,  останавливаются  на  дорожках  и  делают  снимки:  де¬
тей  ставят  на  тумбу,  мама  стоит  рядом,  а  отец  вдохновенно  пускает  в  ход  фото¬
аппарат.
 Выходим  из  Кремля.  На  Красной  площади,  как  в  любой  час  и  в  любой  день,
вот  уже  больше  тридцати  лет  тысячи  людей,  вытянувшись  в  длинную  очередь,
медленно  движутся  к  Мавзолею  Ленина.  Я  тоже  хочу  "попасть  в  Мавзолей.  Сте¬
пан  устраивает  так,  что  мне  не  приходится  становиться  в  очередь.  Сколько  мил¬
лионов  людей  прошли  здесь  за  эти  годы!  Ни  одно  изображение  святого,  ни
один  монастырь,  ни  одно  из  мест,  куда  совершаются  паломничества,  не  привле¬
кали  столько  людей  из  самых  отдаленных  стран!  Мы  проходим  между  двумя
неподвижными  часовыми  и  спускаемся  в  склеп...
 На  улице  все  так  же  льет  дождь.  Мы  идем  вдоль  Кремлевской  стены,  где
похоронены  герои  Революции,  те,  которые  скончались  недавно,  и  те,  которые
погибли  в  первые  дни  Октября,  не  зная  еще,  какое  будущее  ждет  их  страну.
 И  вот  снова  воскресенье.  Первая  неделя  в  Москве  кончилась.  Бесконечная
толпа  движется  по  улицам,  и  снова,  как  зачарованный,  я  смотрю  на  нее  из  моего
окна.  Мы  скоро  поедем  на  футбольный  матч  между  Францией  и  Советским
 200

Союзом.  Перед  матчем  я  успеваю  лишь  быстро  прогуляться  по  магазинам
ГУМа,  прямо  смотрящего  на  Кремль.  Я  смешиваюсь  с  людским  потоком,  он
движется  по  площади,  сверкающей  потускневшим  золотом  и  яркими  красками
всех  цветов;  мимо  меня  проходят  все  новые  и  новые  люди—  рабочие  в
праздничной  одежде,  солдаты,  дети;  в  чистом  воздухе  трудолюбивого,  пуритан¬
ского  воскресного  дня  мелькают  круглые,  как  у  ангелов,  лица.
 И  снова  меня  неожиданно  охватывает  чувство,  что  я  когда-то  уже  знал  этот
мир,  жил  в  нем...  но  этот  далекий  мир  ускользнул  из  моей  памяти.
 Это—  мир  моего  детства,  когда  зимы  были  долгйми,  снежные  сугробы
были  выше  меня  и  деревья  скрипели  от  мороза,  когда  я  с  трепетом  и  с  гордо¬
стью  отдавал  полицейскому  монетку  в  два  центезима,  найденную  на  тротуаре,
когда  неожиданный  подарок—  коробка  с  цветными  карандашами—  напол¬
няла  сердце  ощущением  добра  и  раскрывала  мир  искусства;  когда  жизнь  была
только  в  будущем,  когда  она  виделась  лишь  в  смутном  завтрашнем  дне,  где  так
много  было  необычайных  чудес.  Тогда,  в  детские  годы  Европы,  казалось,  что
мир  вырастет  вместе  с  нами,  вместе  с  нашим  детским  телом,  что  он  будет  есте¬
ственно  и  бесконечно  развиваться,  без  перерывов,  что  он  полон  надежды,  —
скромный,  устойчивый  мир.  Это  было  чувство,  которое  поднялось  откуда-то  из
глубины  моего  сознания,  но  оно  возникло  под  влиянием  того,  что  я  видел,  под
влиянием  внешнего  вида  предметов,  людей,  таких,  какими  они  мне  казались,  с
их  движениями  и  жестами,  немыми  для  того,  кто  не  говорит  и  не  понимает,  как
старинная  фотография,  совпадающая  с  образами  нашего  воображения.  Это,
конечно,  было  неполное  впечатление,  может  быть,  произвольное,  но,  несомнен¬
но,  сильное  и  верное.  Оно  вновь  и  вновь  возникало  у  меня,  и  я  не  мог  от  него
освободиться,  по  крайней  мере  до  тех  пор,  пока  видел  только  поверхность  явле¬
ний,  их  внешний  облик,  их  символический  образ.
 На  чем  бы  ни  останавливался  мой  взгляд:  на  домах,  на  мебели,  на  картинах
Третьяковской  галереи,  на  аптечных  прилавках,  где  продаются  таблетки  сало¬
ла,  танина  и  йодная  настойка  (старые,  добрые  лекарства  нашего  детства),  на
одежде,  на  шляпах  людей,  на  их  скромных  доверчивых  жестах,  на  их  взорах,
сверкающих  голубой  надеждой,  —  это  чувство  не  покидало  меня.  Я  как  будто
нашел  нить,  кончик  оборванной  нити,  которая  здесь,  кажется,  не  оборвалась,
здесь,  в  стране  великого  разлома,  стране  Октябрьской  революции.  Быть  может,
думал  я,  великий  разлом  в  эту  эпоху  войн  произошел  повсюду,  но  по-разному,
по-особому,  и  то,  что  было  затронуто  и  разрушено  в  других  странах,  здесь  оста¬
лось  неприкосновенным.  И  наоборот.  Здесь  были  сломаны  политические  и
социальные  порядки,  но  сохранились  старые  нравы  и  чувства;  в  других  странах,
напротив,  разрушили  нравы  и  чувства,  чтобы  сохранить  политические  и
социальные  порядки.  Великий  перелом  наступил  здесь  в  1917  году,  раньше  чем
война  успела  затронуть  тонкую  ткань  человеческих  отношений,  а  полное  исчез¬
новение  уже  пришедшего  в  упадок  правящего  класса  привело  к  тому,  что
духовные  ценности,  которые  несли  в  себе  рабочие  и  крестьяне,  остались  нетрону¬
тыми;  остались  неизменными  и  эстетические  вкусы,  которые  новые  пришельцы
восприняли  от  старого  мира.  Разрыв  с  остальными  странами  еще  больше
способствовал  тому,  что  и  вкусы,  и  чувства  не  менялись
 201

Так  же  как  жители  Новой  Англии  сохранили  пуританские  нравы  своей
родины,  как  жители  Канады  сохранили  французский  язык  XVIII  века,  так
советские  люди  сохраняют  чувства  и  нравы  Европы  того  времени,  когда  Европа
была  единой,  верила  в  идеалы,  верила  в  собственную  жизнь.  Они  идут  по  тем  же
дорогам,  по  которым  в  далекие,  давно  прошедшие  времена  проходили  люди
моего  поколения,  —  дорогам,  которые  здесь  при  каждом  повороте,  при  каждом
новом  появлении  человека  как  будто  вновь  возникают  передо  мной  из  глубо¬
кого  мрака  прошлого.  И  то  же  простодушие,  та  же  прямота,  честность,
моральная  чистота,  застенчивость,  то  же  стремление  к  добру;  те  же  идеалы  —
вера  в  прогресс,  в  человеческий  разум,  в  науку,  в  положительные  знания,
любовь  к  правдоподобному,  реалистическому  искусству  и  к  эклектической
архитектуре,  сближающей  разные  традиции  разных  эпох,  приверженность  вели¬
ким  интернациональным  идеям,  ощущение  власти  человека  над  силами  приро¬
ды,  увлечение  техникой,  открытиями,  вера  в  доброту  и  силу  человека.  Когда-то  я
дышал  этим  воздухом,  мой  дед  держал  меня  за  руку,  прикрывая  своим  плащом,
и  водил  среди  роскошных  в  своей  наивности  павильонов  Международной
выставки  в  Турине  в  1911  году.
 И  вот  опять  здесь,  где  я  не  умею  говорить,  меня  держит  за  руку  мой
«добрый  Вергилий»,  и  вновь  предстают  как  всеобщие  блага,  как  победы  чело¬
века  движущаяся  лестница,  трудолюбивая  мирная  жизнь,  укрощенная  природа.
А  между  тем  за  эти  годы  ни  в  одной  стране  не  произошло  столько  волнующих  и
трагических  событий,  следовавших  одно  за  другим:  войны,  смерть,  голод,  унич¬
тожение  целых  классов,  ломка  всех  старых  учреждений,  создание  нового
порядка.  Но  при  этом  человеческие  чувства  не  были  нарушены,  и  благодаря
этим  чувствам  и  сохранившимся  идеалам  возникла  устойчивость  во  внешних,
даже  самых  незначительных  проявлениях  жизни.  Об  этом  говорят  ненакра¬
шенные  лица  и  тусклые  волосы  женщин,  простое  белье,  подтяжки,  высокие
сапожки,  длинные  пиджаки,  увлечение  оперой,  балетом,  цирком,  конкурсы  на
лучшую  модель  станка,  самолета  (сколько  бумажных  самолетов  в  начале  этого
века  я  сбросил  с  балкона,  называя  себя  именем  одного  из  первых  летчиков  —
Веймана),  увлечение  изобретениями,  техникой;  благоговейное  уважение  к  куль¬
туре,  книге,  народной  школе,  общему  образованию,  ремесленным  училищам,
храмам  науки  —  библиотекам  и  музеям;  страсть  к  памятникам,  любовь  к  дере¬
вьям  и  городским  садам.  Это  звучит  в  идее  пионерства,  в  идеях  освобождения  и
прогресса  отсталых  народов,  идее  победоносной  борьбы  с  обскурантизмом.  На
этом  держится  вера  в  торжество  медицины,  науки,  труда,  вера  в  победу  челове¬
ка.  В  этом  —  сила  магического  слова,  которое,  как  воздух,  все  обнимает  и
окрашивает  всеми  цветами  радуги,  —  слова  «грядущее».
 А  в  это  время  Европа,  привязанная  к  своему  старому  остову,  к  почтенным,
но  изъеденным  балкам  своих  государств,  с  их  богатым  историческим  прошлым
и  устойчивыми,  выкристаллизовавшимися  интересами  господствующих  клас¬
сов,  шла  от  катастрофы  к  катастрофе.  Чтобы  спасти  старые  формы  и  учреждения,
чтобы  не  выбрасывать  из  своего  дома  мертвецов,  она  стала  метаться  из
стороны  в  сторону,  она  разлеталась  на  тысячу  частиц;  с  героическим  упрям¬
ством  Пикассо  она  расточала  свои  чувства  и  изощрялась  в  декадансе.  Она
 202

полностью  изменила  свой  собственный  облик,  она  стала  всем,  чем  угодно,  в  ней
утратились  все  связи,  смешались  все  крайности:  эротика  и  абстракция,  анархия
и  тоталитарность.  Возникали  удивительные  творения,  и  терзала  ужасающая
тоска,  были  поразительные  мгновенные*  взлеты,  и  рождались  чудовищные
расистские  идолы,  светили  необычайные  лучи  разума,  а  на  лампы  надевали
абажуры  из  человеческой  кожи.  Европейская  цивилизация,  насквозь  историче¬
ская,  утратила  при  соприкосновении  с  новой  цивилизацией  Америки,  созна¬
тельно  отвергающей  прошлое,  свои  очертания  и  свое  уважение  к  истории.
Между  тем  затерянная  в  бесконечных  снежных  просторах  Россия  совершила
национальную  революцию,  которая  ее  сохранила  и  оставила  нетронутой.  И
здесь,  на  углу  площади,  она  предстает  передо  мной,  как  мираж  далекой  страны
моего  детства,  видение  воображаемой  и  утерянной  Европы...
 *  *  *
 После  продолжительных  телефонных  переговоров  (телефон  здесь  звонит
не  с  назойливым  неистовством,  а  мягко  и  приглушенно:  он  не  будит  вас,  если
вы  спите,  и  не  заставляет  нервно  вздрагивать)  Степан  мне  сообщает,  что  он
заказал  на  сегодняшний  вечер  билеты  в  Ленинград.  Мы  договорились,  что
поедем,  но  мне  жалко  уезжать:  я  уже  себя  чувствую  в  Москве  как  дома.  Но
ничего,  через  несколько  дней  мы  вернемся.  Поезд  уходит  в  полночь.  Я  еще
успею  пойти  в  театр  и  посмотреть  самый  интересный  спектакль  сезона  —
«Клоп»  Маяковского.  Ни  в  одном  театре  я  не  видел  такой  «туринской»
публики,  как  здесь.  Это  были  серьезные,  внимательные  интеллигентные  зрите¬
ли,  настоящая  московская  публика,  а  не  провинциальная,  как  на  многих  других
спектаклях.
 В  ожидании,  пока  погаснет  свет,  моя  соседка  обратилась  к  своему  соседу,  с
которым  она,  по-видимому,  не  знакома  и  которого  она,  неизвестно  почему,
приняла  за  француза:  «Parlez  vous  fran9ais?»  —  «Mais  naturellement!»*  —  отве¬
тил  он.  И  тут  они  весело  расхохотались:  оказалось,  что  оба  —  русские.  Впереди
меня  сидит  девушка,  она  поворачивается  и  заводит  разговор.  Она  рассказывает
мне  о  себе:  она  режиссер,  наполовину  румынка,  наполовину  венгерка.  В  Москве
она  уже  год  —  учится.  Но  вот  занавес  поднимается.
 Играют  пьесу  Маяковского—  великолепно.  Режиссер  Сергей  Юткевич
поставил  ее  в  стиле  двадцатых  годов;  спектакль  напомнил  мне  знаменитый
театр  Мейерхольда  с  его  необычайной  динамичностью,  которая  как  будто  удваи¬
вает  жизненную  силу,  поэтическую  напряженность  и  экспрессивность  пьесы.
 «Клоп»  —  это  сатира,  которая  направляет  свое  острие  во  все  стороны.  Уже
когда  читаешь  пьесу,  все  время  ощущаешь  ее  многозначность.  Поэтому  очень
важно,  как  ее  поставить  на  сцене.  Постановка,  говорил  Маяковский,  может
удесятерить  или,  наоборот,  совершенно  уничтожить  если  не  художественное
значение  пьесы,  то  ее  воздействие  на  зрителя.
 *  «Вы  говорите  по-французски?»  —  «Ну  конечно!»
 203

В  комедии  представлены  превратности  судьбы  некоего  Присыпкина,  или
Пьера  Скрип  кина,  как  он  стал  себя  называть  для  большего  изящества,  когда
перестал  быть  рабочим,  омещанился,  решил  жениться  на  кассирше  парикмахер¬
ской  Эльзевире  Ренессанс  и  устроил  «красную  свадьбу»,  где  все  было  красным:
красные  губы,  красная  ветчина,  бутылки  с  красными  головками.  Его  судьбу
Юткевич  и  актеры  показали  зрителям,  передав  двойственность  пьесы,  которая,
быть  может,  входила  в  намерения  автора;  они  ни  в  чем  не  нарушили  экспрессив¬
ности  пьесы,  не  пытались  придать  ей  утилитарно-пропагандистский  характер;
они  сохранили  буффонаду,  словесное  неистовство,  полную  свободу  от  предрас¬
судков,  бурлескный  стиль,  интеллектуальность  и  ораторское  красноречие  дра¬
матургии  Маяковского.  Как  нелепые  марионетки,  проходят  частники-лоточни¬
ки,  которые  продают  пуговицы,  лифчики,  абажуры,  шары,  республиканские
селедки.
 Свадьба  Присыпкина  —  это  чистейший  гротеск,  сцена  идет  в  таком  нараста¬
ющем,  исступленном  тоне,  что  она  может  закончиться  лишь  пожаром  и  «мора¬
лью»  пожарников:
 Товарищи  и  граждане,
 водка  —  яд.
 Пьяные
 республику
 за  зря  спалят!
 Живя  с  каминами,
 живя  с  примусами,
 Сожжете  дом
 и  сгорите  сами!
 Потом  все  меняется:  прошло  пятьдесят  лет  борьбы  за  новую  культуру,  мир
стал  социалистическим,  научным,  стерильным.  После  всеобщего  механизиро¬
ванного  референдума  Присыпкина  размораживают  и  оживляют.  Но  он  утеша¬
ется,  что  его  возвратили  к  жизни,  только  тогда,  когда  видит  клопа,  своего
дорогого  клопика,  клопулю.  Только  тогда  он  снова  начинает  играть  на  гита¬
ре,  курить,  пить  водку,  говорить  о  любви.  Эти  ужасные  болезни  с  молниеносной
быстротой  заражают  город,  рабочие  поражены  испарениями  алкоголя,  девушки
становятся  жертвой  острых  приступов  романтической  влюбленности.  Присып¬
кина.  этого  опасного  представителя  вымершего  поколения,  настолько  привык¬
шего  к  пьянству,  что  ему  ненавистна  прозрачная  чистота  стекла,  запирают  в
зоологический  сад  с  обезьянами  и  жирафами.
 В  этот  момент  в  театр  пришел  Сгепа,  который  уходил  домой,  чтобы
сложить  свой  чемодан,  и  мы  поехали  на  вокзал.
 Таким  образом,  мне  не  удалось  посмотреть  последней  сцены,  когда
Присыпкин  выходит  из  клетки  и  обращается  к  себе  подобным  —  к  зрителям,
которые  сидят  в  партере,  называет  их  братьями  и  приглашает  их  в  свою  клетку
(зрителям  между  тем  раздают  листки  со  словами  Маяковского:«  Приглашение
Присыпкина  относится  не  к  тебе,  а  к  твоему  соседу»).  Впоследствии  многие
друзья,  и  в  первую  очередь  Жан-Поль  Сартр,  говорили  мне,  что  эта  последняя
сцена  была  сыграна  очень  своеобразно  и  что  она  всех  поразила  и  смутила.
 204

Актер,  который  играет  Присыпкина,  внезапно  меняется,  исчезает  отвратитель¬
ное  животное  выражение,  которое  не  сходило  с  его  лица  в  течение  всего  спектак¬
ля,  он  как  будто  сбрасывает  маску,  и  его  грубая  и  бессмысленная  физиономия
под  париком  из  пакли  вдруг  приобретает  человеческие  черты.  Он  играет  на
гитаре  с  душераздирающей  грустью,  и  среди  всех  остальных  персонажей,  как
будто  сделанных  из  стекла,—  новых  людей  эпохи  механизированной  и
стерильной  цивилизации  —  он  кажется  единственным  человеком,  сохранившим
настоящие  чувства  и  страсти,  и  создается  впечатление,  что  его  призыв  к  братьям,
которые  смотрят  на  него  из  зрительного  зала,  не  обращение  к  сообщникам,  не
вульгарное  подмигивание,  а  выражение  искренней  любви.  Это  впечатление,
которое  создалось  у  многих  от  последней  сцены,  вызвало  бесконечные  споры.
Как-то  вечером  в  грузинском  ресторане  мы  с  советскими  друзьями  и  молодыми
французами,  которые  приехали  в  Москву  для  работы  над  диссертацией,  обсу¬
ждали  этот  вопрос.  Один  из  французов,  как  раз  специалист  по  Маяковскому,
поэзия  которого  является  темой  его  работы,  доказывал,  что  совершенно  непра¬
вильно  считать,  что  Маяковский  якобы  хотел,  чуть  ли  не  как  Олдос  Хаксли,
высмеять  будущую  цивилизацию,  основанную  на  науке.  Он  только  придал
своей  сатире,  направленной  против  буржуа,  этого  клопа,  который  сосет  кровь  и
падает  на  кровать  и  под  кровать,  чуть  двусмысленный  оттенок.  Этот  оттенок
подобен  просвету,  сквозь  который,  как  солнечный  луч,  проникает  поэзия.
 ...Уже  поздно.  Автомобиль  мчится  по  улицам,  мы  проезжаем  не  глядя  через
большую  площадь,  где  стоит  высотное  здание  гостиницы  «Ленинградская»,  и
выходим  перед  белым  вокзалом  Октябрьской  железной  дороги.  Дует  холодный
ветер.  Ленинградский  вокзал  —  маленькое  изящное  строение  в  классическом
стиле.  До  поездов  рукой  подать,  они  стоят  у  самого  вокзала.  Идет  дождь.
Высокий  носильщик,  одетый  в  черное  (которого  я  взял,  несмотря  на  возра¬
жения  Степана),  за  пять  рублей  относит  мой  чемодан  в  вагон,  который  стоит  в
двух  шагах.  «Это,  —  говорит  Степан,  —  поезд  служащих:  он  уходит  из  Москвы
в  полночь  и  прибывает  в  Ленинград  утром».  Вагон  широкий,  удобный,  с  роскош¬
ной,  несколько  устаревшей  отделкой.  В  купе,  а  лучше  сказать,  в  маленьких
спальнях—  две  кровати,  одна  против  другой,  ковры,  столики,  абажуры,
зеркала.  Паровоз  пыхтит,  платформу  окутывают  клубы  белого  дыма,  как  на
картинах  Моне,  раздается  пронзительный  и  хриплый  свисток.  До  свидания,
Москва!

Леон
КРУЧКОВСКИЙ
 Леон  Кручковский  (1900-1962)  —  польский  писатель  и  обществен¬
ный  деятель.  Председатель  Союза  польских  писателей  (1949-
1956),  лауреат  Государственной  премии  (1950,  1955).  Член  Все¬
мирного  Совета  Мира,  лауреат  Международной  Ленинской  пре¬
мии  «За  укрепление  мира  между  народами»  (1953).  Публикуемая
статья  напечатана  в  журнале  «Иностранная  литература»,  1957,
№  11.
 ВЕЛИКАЯ  ОКТЯБРЬСКАЯ
 Только  педанты  скажут:  это  было  сорок  лет  назад...  Было?  Так  думают  те,
для  кого  история—  только  кладбище  фактов.  Мы  говорим:  уже  сорок  лет
живет  Революция.  Именно  теперь,  в  наши  дни,  она  обрела  новое,  глубокое
дыхание.
 Сорок  лет  растет  непобедимое  дело  революции.  Послушная  законам  исто¬
рии,  революция  сама  стала  ее  творцом,  ее  законодательницей.  Она  ни  на  минуту
не  застывает  и  не  дает  задержать  себя  на  алтарях  культов.  Ибо  революция  —  не
цех,  где  отливают  монументы,  а  надежда  живых  людей.
 Революция  содержит  в  самой  себе  неисчерпаемый  источник  творческих  сил.
Она  не  только  побеждала  могучих  и  коварных  врагов—  она  оказалась
способной  также  справиться  с  опасностями,  грозившими  ей  изнутри.
 Ее  опора  —  героическая  ленинская  партия  рабочего  класса.  Ее  сердце  —
чувства  и  стремления  масс.  Куда  шел  бы  теперь  мир,  если  бы  над  ним  не  алело
знамя  Великого  Октября?
 Сильные  плечи  подняли  красный  герб  с  серпом  и  молотом  тогда,  когда
рабочие  и  крестьяне  в  гнилых  окопах  империалистической  войны  окончательно
разуверились  в  капиталистических  порядках.  С  тех  пор  этот  герб  стал  источ¬
ником  вдохновения  народов,  борющихся  за  жизнь,  в  которой  нет  эксплуатации,
и  за  мир,  в  котором  нет  войны.
 Страна,  где  революция  впервые  победила,  навсегда  завоевала  уважение  и
любовь  народов.
 Могучие  волны  этих  чувств  проникали  сквозь  кордоны  и  заграждения  в
годы  империалистического  окружения,  выбивая  почву  из-под  ног  разбойников-
интервентов.  Позднее,  после  подавления  вооруженной  контрреволюции,  вести  о
победоносных  пятилетках  помогли  нам  уберечься  от  безнадежного  отчаяния,
помогли  людям  поднять  голову.в  странах,  придавленных  кризисами,  безработи¬
цей  и  фашизмом.
 206

L
 Ь.
 Илья  Эренбург  награждает  Леона  Кручковского  золотой  медалью  лауреата  Между¬
народной  Ленинской  нремнн  «За  укрепление  мира  между  народами»  (1954  г.).
 А  когда  народы  оказались  перед  смертельной  угрозой  массового  уничто¬
жения,  истребления  людей  фашистами,  мы  знали,  что  только  оттуда,  из  пер¬
вой  страны  социализма,  придет  твердое  решительное  возмездие  агрессору  и  что
оно  принесет  нам  освобождение.  Только  ничтожные,  меленькие  людишки
могут  забыть  сегодня,  что  именно  так  было  тогда!
 Великая  Октябрьская!  Сорок  лет  спустя  социализм  —  это  уже  мировая
система.  Он  дал  возможность  выпрямить  спину  народам,  на  горькой  доле  и
нищете  которых  из  поколения  в  поколение  держалось  и  росло  благополучие  и
мощь  эксплуататоров.  Он  является  для  них  сегодня  единственной  широкой
дорогой  к  тому,  чтобы  покончить  навсегда  с  вековой  отсталостью.  Социализм
является  единственной  возможностью  построения  лучшей  жизни,  опирающейся
на  общность  мирного  труда,  на  основы  бесклассового  общества,  на  дружбу  и
братство  народов.
 Великая  Октябрьская!  Сорок  лет  спустя  творческие  идеи  ленинизма,  обога¬
щенные  суровым,  иногда  трагическим  опытом,  перевоплощаются  в  новые
 207

задачи  и  новые  победы.  Каждый  народ  вносит  свой  собственный  вклад,  свои
мысли  и  свою  практику  в  общее  дело  строительства  социализма,  дело  «исправ¬
ления  человечества»,  как  писал  когда-то  об  Октябрьской  революции  польский
писатель  Стефан  Жеромский.
 Народам,  которым  более  хорошие  условия  в  прошлом  позволили  раньше
достичь  высокого  развития  экономики  и  материального  благосостояния,  этим
народам  идеи  Великой  Октябрьской  возвращают  утраченную  веру  в  высший
общественно  полезный  смысл  жизни,  указывают  возможность  и  необходимость
освобождения  от  вековых  оков  капиталистической  морали.
 В  славные  дни  сорокалетия  наши  народы,  объединенные  чувством  солидар¬
ности,  свободные  и  равные  среди  свободных  и  равных,  шлют  пламенный  привет
Отчизне  Революции,  шлют  горячие  слова  братской  любви  и  уважения  совет¬
скому  народу,  который  сорок  лет  неутомимо  отстаивает  исторические  победы
идей  Великой  Октябрьской,  в  самоотверженной  борьбе  и  труде  изо  дня  в  день
крепит  мощь  не  только  своей  Родины,  но  и  всех  наших  народов,  идущих  вперед
по  пути  социализма  и  мира.

Мухаммед
 ДИБ
 Мухаммед  Диб  (род.  в  1920  г.)  —  алжирский  писатель.  Лауреат
премии  Единодушия  Национального  комитета  писателей  Франции
(1963).  Публикуемая  статья  печатается  по  журналу  «Иностранная
литература»,  1957,  №  11.
 КНИГА,  О  КОТОРОЙ  Я  МЕЧТАЮ
 Если  мне  удастся  написать  когда-нибудь  произведение,  которое  я  задумал,
то  в  нем  будет  действовать  Омар,  этот  юный  герой  моих  первых  романов,  но
уже  выросший  и  закалившийся  в  горниле  жизни;  теперь  он  уже  приобрел  опыт
и  ясное  понимание  проблем,  встающих  перед  его  народом,  который  поднялся  на
борьбу  против  угнетающих  его  колонизаторов;  Омар  стал  рабочим-бойцом,
деятельным  и  смелым.  И  вот,  повествуя  о  жизни  Омара,  я  не  могу  не  упомянуть
об  одном  факте:  речь  идет  о  том  влиянии,  какое  оказала  на  формирование  его
мировоззрения  необыкновенная,  единственная  в  своем  роде  книга.  В  книге  этой
богатейший  познавательный  материал  соединяется  с  подлинной  поэзией,  мечта
превращается  в  живую  действительность,  надежда  трепещет,  словно  голубка,
возвещающая  наступление  эры  мирного  труда  и  всеобщего  благосостояния;
из  этой  книги  узнаешь,  как  вера  в  человека  двигает  горами,  оплодотворяет  пус¬
тыни...  Я  говорю  о  произведении  М.  Ильина  «Горы  и  люди».  «Мне  давно  уже
хотелось  найти  книгу  о  таком  настоящем,  а  не  выдуманном  мире,  книгу,  которая
рассказывала  бы  о  том,  как  строится  мир  и  как  люди  участвуют  в  сотворении
мира».  Эти  слова  писателя  Омар,  как  и  всякий  алжирец,  мог  бы  произнести  от
своего  имени.  Нетрудно  понять,  почему  в  сердцах  алжирцев  живет  огромная
потребность  действовать,  участвовать  в  великих  работах.
 Ведь  в  нашей  стране  лишь  один  человек  из  восьми  может  рассчитывать  на
постоянную  работу.  А  среди  семи  остальных  одни  промышляют  всякими  пустя¬
ковыми  делами,  другие  обречены  на  унизительную  праздность:  они  не  работали
ни  одного  дня  в  своей  жизни!  Как  же  не  призывать  им  всеми  силами  своей  души
то  время,  когда,  как  сказано  в  книге  «Горы  и  люди»,  по  дорогам  зашагают  не
завоеватели,  а  рабочие?
 209

Для  Омара,  как  и  для  всякого  сознательного  человека,  познавшего  невыно¬
симые  условия  существования  колониального  народа  и  разделившего  судьбу
трудящихся,  низведенных  беспощадной  эксплуатацией  до  положения  рабов,
сегодня  речь  идет  уже  не  просто  о  том,  чтобы  только  мечтать  о  новой  жизни.  Он
уже  знает,  эта  жизнь  утвердилась  на  значительной  части  земного  шара,  он  знает,
как  она  была  завоевана,  какие  для  этого  были  приложены  гигантские  усилия  и
какие  грандиозные  результаты  были  достигнуты  таким  путем.  И  в  том,  что  он
знает  все  это,  большая  заслуга  принадлежит  книге  «Горы  и  люди».  Вместе  с  пи¬
сателем  Ильиным  Омар  может  повторить:  «Если  земля  будет  общая,  если
труд  людей  на  земле  будет  общий,  все  человечество  будет  работать  по  единому
плану,  для  одной  цели.  Жизнь  человечества  будет  тоща  бесконечна.  Оно  смо¬
жет  достичь  всего.  У  него  будут  миллиарды  рук  для  работы  и  гигантский  мозг  —
единая  мировая  наука».  Омар  может  сказать:  «Октябрьская  революция  сделала
общей  землю  и  труд  на  этой  земле».
 По  случаю  сороковой  годовщины  Великой  Октябрьской  социалистической
революции  я  выражаю  пожелание,  чтобы  эта  книга  —  подлинный  гимн  во
славу  творческих  усилий  и  счастья  —  попала  в  руки  всех  тех,  кто  стоит  на
пороге  жизни,  ибо,  с  моей  точки  зрения,.для  юной  души,  воодушевленной
возвышенными  мечтами  об  исследованиях,  достижениях  и  героических  подви¬
гах,  не  может  быть  ничего  более  волнующего,  чем  чтение  этой  правдивой  эпопеи
о  строителях  социализма.

Алекс
ЛА  ГУМА
 Алекс  Ла  Гума  (род.  в  1925  г.)  —  писатель  Южно-Африканской
Республики.  Один  из  лидеров  Конгресса  цветного  населения
ЮАР.  Неоднократно  подвергался  репрессиям  со  стороны  властей,
в  настоящее  время  живет  в  эмиграции  в  Англии.  Заместитель  гене¬
рального  секретаря  Ассоциации  писателей  стран  Азии  и  Африки.
Публикуемая  статья  печатается  по  журналу  «Иностранная  литера¬
тура»,  1968,  №  3.
 ЧЕМУ  Я  НАУЧИЛСЯ  У  МАКСИМА
ГОРЬКОГО
 Когда  я  был  мальчишкой,  мне  каждую  неделю  давали  на  карманные
расходы  сумму,  равную  десяти  копейкам.  И  каждую  пятницу,  зажав  в  кулаке
это  богатство,  я  отправлялся  в  город  и  покупал  в  облюбованной  мной  книжной
лавке  какую-нибудь  книжку.  Я  покупал  романы  Дюма,  Фенимора  Купера,  Сти¬
венсона,  Марка  Твена,  Вальтера  Скотта  и  многих  других  писателей.  Когда  денег
не  хватало,  я  оставлял  всю  свою  наличность  в  качестве  залога  и  забирал  книгу
в  следующий  раз.
 Мне  ужасно  нравились  герои,  чьи  похождения  заполняли  страницы  этих
книг.  Все  они  как  на  подбор  были  сильными,  смелыми,  честными,  благород¬
ными  людьми  и  совершали  необыкновенные  подвиги,  неизменно  побеждая  зло¬
деев.  Прочитав  такой  роман,  я  усаживался  с  приятелями  на  краю  тротуара  и
принимался  рассказывать  им  захватывающие  приключения  моих  любимых
героев.  Частенько  я  добавлял  им  новые  подвиги,  черпая  их  из  собственного
воображения,  и  мы  все  восхищались  этим  миром  романтических  фантазий.
 Потом  как-то  в  субботнее  утро  я  оказался  на  кейптаунском  рынке  подер¬
жанных  вещей.  Меня  неудержимо  потянуло  к  лотку  букиниста.  Перебирая
растрепанные  книжки,  я  увидел  на  корешке  пухлого  томика  слова:  «Максим
Горький.  Избранные  рассказы».  Об  этом  писателе  я  ничего  не  знал.  На
титульном  листе  было  написано:  «Перевод  с  русского».  Это  звучало  очень
заманчиво,  и  я  выгреб  из  кармана  все  монетки,  которые  там  были.
 Никогда  прежде  мне  не  доводилось  читать  ничего  подобного.
 Я  начал  с  рассказа,  в  переводе  озаглавленного  «Рождественская  история».
Он  был  совсем  не  похож  на  те  рождественские  рассказы,  которые  мне  доводи¬
лось  читать  раньше.  Ни  рождественских  песен,  ни  плумпудингов,  ни  фольги,  ни
ветки  омелы,  а  только  два  чумазых  оборвыша,  босые  и,  наверное,  сопливые,
 211

которые  клянчат  милостыню  у  прохожих  в  рождественский  вечер  на  улице,
продуваемой  ледяным  ветром.
 И  самым  странным  было  то,  что  я  хорошо  знал  этих  детей.  Ведь  это  они
просили  милостыню  на  главной  улице  трущобного  квартала,  где  я  жил.  Я  видел
их  в  канавах  на  Ганновер-стрит,  видел,  как  они  дергали  за  рукав  покупателей
возле  лавок  или,  схватив  яблоко  с  тележки,  улепетывали  и  скрывались  в  толпе.
Ведь  о  таких  людях  не  пишут  в  книгах  —  во  всяком  случае,  их  не  делают  героями
книг.  Однако^вот  же  они  —  на  страницах  книги  Горького.
 Я  продолжал  читать.  В  другом  рассказе  преступник  убегал  от  полицейских.
Он  петлял  по  грязным  переулкам,  прятался  в  темноте  от  прохожих,  сбивал
полицейских  со  следа.  И  вдруг  он  увидел  брошенного  на  дороге  младенца,
который  заливался  голодным  плачем.  Беглец  мог  бы  пройти  мимо  и  скрыться,
но  он  остановился  и  взял  ребенка  на  руки,  думая  не  о  себе,  а  о  том,  как  спасти
жизнь  этого  крошки.  Его  человечность  и  благородство  стоили  ему  свободы.
 И  я  опять  подумал,  что  точно  таких  же  людей  полно  в  Шестом  районе,  где
я  жил.  Они  стояли  на  перекрестках  или  в  подъездах,  угрюмые,  оборванные,
часто  жестокие,  нередко  —  беглые  преступники.  Но  они  бывали  и  добрыми.
Они  любили  детей  и  оберегали  их  от  хулиганов.  И  насколько  мне  было
известно,  книг  о  них  никто  не  писал.  А  вот  Максим  Горький  взял  и  написал!
 Значит,  герою  вовсе  не  обязательно  носить  шпагу  на  боку  и  перо  в  шляпе.
Героем  может  быть  самый  обыкновенный  бёдняк.  Размышляя  об  этом,  я  понял,
что  в  мире  гораздо  больше  именно  таких  героев,  а  не  тех,  кто  населял  страницы
романов.  И  моя  тетя  Мегги,  которая  порой  напивалась,  но  однажды  дралась  со
скебами  у  ворот  швейной  фабрики,  где  она  работала,  была  настоящей  геро¬
иней.  Оборванцы,  беспризорники,  заморыши,  бродяги  —  все  они  могли  ока¬
заться  героями.
 Позже  я  прочел,  как  объяснял  это  сам  Горький:
 «Молодежь  ставит  мне  вопрос:  почему  я  писал  о  «босяках»?  Потому,  что,
живя  среди  мелкого  мещанства,  видя  пред  собою  людей,  единственным  стре¬
млением  которых  было  стремление  жульнически  высасывать  кровь  человека,
сгущать  ее  в  копейки,  а  из  копеек  лепить  рубли,  я...  «всем  своим  трепетом»
возненавидел  эту  комариную  жизнь  обыкновенных  людей,  похожих  друг  на  дру¬
га,  как  медные  пятаки  чекана  одного  года.  Босяки  явились  для  меня  «необык¬
новенными  людьми».  Необыкновенно  в  них  было  то,  что  они,  люди  «деклас¬
сированные»,  —  оторвавшиеся  от  своего  класса,  отвергнутые  им,  —  утратили
наиболее  характерные  черты  своего  классового  облика...  В  Казани,  на
Стеклянном  заводе,  жили  человек  двадцать  таких  же  разношерстных  людей...  В
большинстве  своем  люди  эти  были  нездоровы,  алкоголики,  жили  они  не  без
драк  между  собою,  у  них  хорошо  было  развито  чувство  товарищеской
взаимопомощи,  все,  что  им  удавалось  заработать  или  украсть,  пропивалось  и
проедалось  вместе.  Я  видел,  что  хотя  они  живут  хуже  «обыкновенных  людей»,
но  чувствуют  и  сознают  себя  лучше  их,  и  это  потому,  что  они  не  жадны,  не  душат
друг  друга,  не  копят  денег...»  («О  том,  как  я  учился  писать»,  1928).
 Но  он  не  ограничивался  только  «дном»,  в  его  творчестве  нашлось  место  и
для  таких  созданий  воображения,«как  «Песня  о  Соколе»,  «Старуха  Изергиль»  и
 212

«Песня  о  Буревестнике».  Он  проводил  различие  между  активным  и  пассивным
романтизмом.  Активный  романтизм,  говорил  он,  укрепляет  волю  к  жизни,  зовет
человека  восстать  против  действительности  со  всей  ее  тиранией.
 Много  позже  я  прочел  «Мать».  Для  меня  это  было  не  просто  изображение
революционной  борьбы  в  России  той  эпохи,  но  и  картина  того,  как  мой
собственный  народ  в  Южной  Африке  борется  против  несправедливости.  Я
видел,  как  цветные  рабочие  и  батраки-африканцы  организовывались  для
борьбы  с  экономической  эксплуатацией;  я  видел,  как  женщины  сохраняли  твер¬
дость  духа,  когда  их  мужей  и  сыновей  бросали  в  тюрьму  за  «крамолу»;  я  видел
цинизм  и  бездушие  южноафриканской  полиции;  я  видел  в  рядах  моего
собственного  народа  и  колеблющихся,  и  закаленных  борцов.
 Но  важнее  всего  в  этой  книге  то,  что  Горький  выявил  новую  взаимосвязь
между  личностью  и  обществом.  Конфликт  заключался  не  в  частных  столкнове¬
ниях  между  индивидами,  преследующими  свои  личные,  ограниченные  цели  —
это  была  борьба  между  элементами  общества  за  главные  цели  и  идеалы  жизни.
Против  общества  восстал  уже  не  человек-одиночка,  дух  социальной  сознатель¬
ности  и  коллективной  борьбы  пронизывает  всю  эту  книгу,  в  которой  лич¬
ность,  освобожденная  от  узких  эгоистических  устремлений,  становится  частью
коллектива  и  в  этом  обретает  новую  силу.  Но  кроме  того,  персонажи  рома¬
на  —  это  не  плод  выдумки,  не  абстрактные  схемы  —  в  романе  в  строгом  соот¬
ветствии  с  исторической  правдой  воссоздана  реальная  жизнь  и  деятельность
наиболее  прогрессивных  людей  России  начала  века.  «Мать»  —  это  не  только
эпическое  изображение  социальной  борьбы,  но  и  роман  о  воспитании  «нового
человека».  В  нем  показано  преображение  угнетенных,  решимость  простых
людей  освободиться  и  очиститься  от  вековых  унижений,  от  всего,  что  подавляло
и  уродовало  их  истинную  личность.
 На  Первом  съезде  советских  писателей  Горький  сказал:  «Развитие  револю¬
ционного  самосознания  пролетариата...  —  одна  из  существеннейших  обязанно¬
стей  литературы...»
 Буржуазные  писатели  капиталистического  мира,  разумеется,  отвергают  это
положение.  Как  объяснил  сам  Горький:
 «В  государстве,  основанном  на  бессмысленных  унизительных  страданиях
огромного  большинства  людей,  должна  была  иметь  и  действительно  имела  руко¬
водящее  и  оправдывающее  значение  проповедь  безответственного  своеволия
слова  и  дела  личности.  Такие  идеи,  как  идея,  что...  только  в  этом  своеволии
«самая  выгодная  выгода»  для  него  (человека)  и  что  «пусть  весь  мир  погибнет,
а  мне  —  чтобы  чай  пить»,  такие  идеи  капитализм  и  внушал  и  всецело  оправды¬
вал».  Но  мы  должны  усвоить,  что  именно  труд  масс  является  основным  орга¬
низатором  культуры  и  создателем  всех  идей—  тех,  которые  на  протяжении
веков  понижали  решающее  значение  труда  —  источника  наших  знаний,  и  тех
идей  Маркса—Ленина...  которые  в  наше  время  воспитывают  революционное
правосознание  пролетариев  всех  стран».  («Советская  литература»,  доклад  на
Первом  всесоюзном  съезде  советских  писателей,  17  августа  1934  года.)
 Идеи  Горького  о  назначении  и  роли  литературы  порождены  глубоким
знанием  самих  основ  литературы  и  ее  происхождения.  Ни  один  честный  и
 213

непредубежденный  писатель  не  может  отрицать  значения  его  теорий.  Разумеет¬
ся,  здесь  невозможно  изложить  эти  теории  во  всей  их  полноте,  но  всякий  чело¬
век,  занимающийся  литературой,  не  может  не  проникнуться  огромным  интере¬
сом  к  трудам  Горького  по  эстетике  и  истории  культуры,  а  его  положения,  бро¬
сающие  вызов  прошлому,  заслуживают  самого  тщательного  изучения.
 «Народ  —  не  только  сила,  создающая  все  материальные  ценности,  он  —
единственный  и  неиссякаемый  источник  ценностей  духовных,  первый  по  време¬
ни,  красоте  и  гениальности  творчества  философ  и  поэт,  создавший  все  великие
поэмы,  все  трагедии  земли  и  величайшую  из  них  —  историю  всемирной  куль¬
туры»  («Разрушение  личности»,  1909).
 «Покончите  с  классовой  борьбой,  которая  питает  в  человеке  животные
инстинкты  жадности,  страха  и  ненависти,  покончите  с  социальным  неравен¬
ством  —  и  тогда  преобразование  физической  энергии  в  умственную  станет
намного  легче,  а  потому  имеющиеся  в  мире  интеллектуальные  силы  возрастут
количественно  и  улучшатся  качественно»  («Издалека»,  1912).
 Для  меня,  человека,  живущего  в  такой  стране,  как  Южная  Африка,  где  мы
сталкиваемся  со  всеми  самыми  худшими  проявлениями  расизма,  экономической
эксплуатации,  социального  неравенства,  глубочайшей  безнадежностью  и  жесто¬
костью,  идеи  Горького  были  лучом  света,  рассеявшим  густой  мрак
эксплуататорского  общества.  Если  человек  хочет  писать,  он,  несомненно,  най¬
дет  богатейший  материал  в  жизни  миллионов  цветных  и  белых,  живущих  изо
дня  в  день  в  этом  чудовищном  окружении;  несомненно,  их  невзгоды,  невеже¬
ство,  нищета—  это  достаточный  источник  вдохновения!  И  если  человек  хочет
писать,  его  перо  должно  служить  уничтожению  тех  условий,  которые  «питают  в
человеке  животные  инстинкты  жадности,  страха  и  ненависти».
 Помимо  вот  такого  отношения  к  жизни  и  литературе,  которое  помогал
воспитывать  Горький,  он  оставил  и  бесценные  статьи  о  технике  писательского
ремесла.
 «Литератор,—  говорит  он,—  должен  знать  все  или  по  крайней  мере
возможно  больше.  Он  должен  уметь  выбрать  из  хаоса  впечатлений,  из  пестрой
путаницы  чувств  объективное,  общезначимое,  типичное,  должен  уметь  отбросить
в  сторону  узко  личное,  субъективное  как  неустойчивое,  постоянно  изменяющее¬
ся  и  скоропреходящее  бесследно.  Если  он  сумеет  сделать  первое,  он  создаст  про¬
изведение  художественное  и  социально  важное;  если  он  не  сможет  сделать
второго,  он  напишет  анекдот,  лишенный  социально-воспитательного  значения.
Всякое  искусство  —  сознательно  и  бессознательно  —  ставит  себе  целью  разбу¬
дить  в  человеке  те  или  иные  чувства,  воспитать  в  нем  то  или  иное  отношение  к
данному  явлению  жизни,  —  эту  же  цель  вполне  сознательно  ставят  перед  собой
сторонники  так  называемого  «свободного  искусства  для  искусства»  —  люди
наиболее  тенденциозные,  несмотря  на  их  отрицательное  и  враждебное  отноше¬
ние  к  тенденциям  социальным.
 Работа  литератора  крайне  трудна:  писать  рассказы  о  людях  не  значит
просто  «рассказывать»,  это  значит  рисовать  людей  словами,  как  рисуют  их
кистью  или  карандашом.  Необходимо  найти  наиболее  устойчивые  черты  харак¬
тера  в  данном  человеке,  необходимо  понять  наиболее  глубокий  смысл  его  дей¬
 214

ствий  и  писать  об  этом  настолько  точными,  яркими  словами,  чтобы  со  страниц
книги...  читатель  видел  живое  лицо  человека,  чтобы  связь  чувств  и  действий  героя
рассказа  казалась  ему  неоспоримой...
 Настоящее  искусство  возникает  там,  где  между  читателем  и  автором
образуется  сердечное  доверие  друг  к  другу.  Дело  писателя  —  излить  в  мир,  на
люди,  все,  чем  переполнено  вместилище  его  впечатлений,  называемое  душою.
И  когда  писатель  «от  души»,  как  перед  лучшим  своим  другом,  говорит  о  радо¬
стях  и  горе  нашей  жизни,  о  дурном  и  хорошем,  смешном  и  подлом  ее—  он
будет  понят,  будет  признан  читателем  за  друга  своего»  (Предисловие  к  «Сбор¬
нику  пролетарских  писателей»,  1914).
 Произведения  Горького,  касаются  ли  они  философии,  литературы  или  тех¬
ники  писательского  ремесла,  не  нуждаются  в  комментариях.  Его  идеи  так  же
просты,  волнующи  и  честны,  как  и  его  рассказы,  и  так  же  глубоки.  Чтобы
убедиться  в  этом,  непредубежденному  человеку  достаточно  прочесть  их  и  обду¬
мать.  Я  сам  написал  три  романа  и  ряд  рассказов,  и  хотя  мне,  конечно,  и  в  голову
не  приходит  сравнивать  себя  со  столь  великим  мастером,  с  самой  большой
гордостью  я  вспоминаю  не  статьи  и  высказывания  критиков  о  моих  произведе¬
ниях,  но  слова  одного  читателя:  «Немножко  похоже  на  Горького».
 Такие  слова  могут  вдохновить  писателя  на  новые  усилия.

Мухаммед  Ибрагим
ДАКРУБ
 Мухаммед  Ибрагим  Дакруб  (род.  в  1929  г.)  —  ливанский  писа¬
тель  и  публицист.  Сотрудничает  в  журнале  «Ат-Тарик».  Автор
нескольких  сборников  рассказов.  Большой  известностью  пользу¬
ется  труд  М.  Дакруба,  посвященный  истории  компартии  Ливана.
Публикуемая  статья  взята  из  журнала  «Ат-Тарик»,  1972,  №  12.
 ГОРЬКИЙ  СРЕДИ  НАС
 Имя  Максима  Горького  не  воспринимается  в  арабских  странах  как  имя
иностранного  писателя.  Читая  произведения  Горького,  мы  невольно  ощущаем,
что  этот  человек  не  только  вырос  в  арабских  странах,  но  и  вышел  из  самых
глубин  народа.  Более  того,  арабский  простой  люд  видит  в  Горьком  не  только
литератора  —  для  них  Горький  такой  же  человек,  как  и  они  сами.  Он  умеет
говорить  с  подкупающей  простотой  и  мудростью;  когда  они  смеются  —  он  сме¬
ется  вместе  с  ними,  вместе  с  ними  он  плачет,  поет,  предается  отчаянию,  как  и  они,
он  борется  за  лучшую  жизнь.
 Для  многих  арабских  писателей  Горький  был  учителем,  по  степени  воздей¬
ствия  на  арабских  новеллистов  и  романистов  с  ним  не  может  сравниться  ни
один  писатель  мира.  Особую  же  роль  он  сыграл  в  формировании  писателей  по¬
коления  40-х  и  50-х  годов.
 Горький  открыл  нашим  писателям  глаза  не  только  на  простого  труженика,
он  показал,  что  этот  труженик  полон  творческих  сил,  рассказал  о  его  историче¬
ской  роли,  поведал  о  его  любви  к  жизни,  о  его  борьбе  за  изменение  тяжелых
условий  существования.
 Глубочайшая  вера  Горького  в  человека  укрепила  в  душах  многих  наших
писателей  их  веру  в  самих  себя,  веру  в  наш  собственный  народ.  В  самом
начале  30-х  годов,  когда  произведения  Горького,  переведенные  на  арабский
язык,  стали  довольно  часто  появляться  на  страницах  газет  и  журналов  в  Ливане,
Сирии,  Египте,  арабы  страдали  под  иностранным  гнетом.  Национально-осво¬
бодительное  движение  еще  только  набирало  силу.  Арабские  интеллектуалы
теряли  веру  в  искусство  и  литературу  европейских  стран-метрополий,  искали
для  себя  новые  идеалы.
 Прогрессивные  арабские  журналы,  в  частности  «Ат-Талиа»,  донесли  до
арабского  читателя  свет  социалистической  культуры.  Она  пришла  к  нам  вместе
 216

с  произведениями  Горького,  открывшими  совершенно  новый  мир:  веру  в  чело¬
века,  оптимизм.  Герои  романов  Горького  связаны  накрепко  с  развитием  обще¬
ства,  они  обитают  не  в  каком-то  замкнутом  мирке.  Эти  герои  не  символы  добра
или  зла,  в  их  действиях  отражается  движение  истории  во  всей  ее  сложности
и  противоречивости.  Эти  герои  —  живые  люди  с  их  достоинствами  и  недос¬
татками.
 Следуя  примеру  Горького,  арабские  писатели  стали  писать  о  простом  чело¬
веке  —  труженике,  несчастном  скитальце.  Сначала  они  писали  довольно  прими¬
тивно,  пытаясь  формальными  средствами  рассказать  о  движении  жизни.  По
сути,  они  не  стремились  проникнуть  в  глубь  событий.  Но  с  течением  времени
они  разглядели  в  окружающей  их  жизни  не  только  трудящегося  человека,  но  и
революционера—  героя,  который  не  принимал  действительность  такой,  как
она  есть,  а  вступил  на  путь  борьбы  за  ее  изменение,  за  преобразование  обще¬
ства.  В  новеллах  и  романах  арабских  писателей  герои  становились  все  более
полнокровными,  жизненными.  Здесь  все  зависело  от  таланта  писателя.
 Итак,  Горький  вошел  в  нашу  литературу.  Он  стал  участником  нашей  нацио¬
нальной  борьбы,  хотя  в  своем  творчестве  изображал  жизнь  родного  ему
русского  народа,  народа-победителя,  строителя  социалистического  общества,
которое  стало  маяком  для  всего  остального  мира.  В  душе  каждого  арабского
борца,  который  познакомился  с  произведениями  Горького,  полыхал  факел,
зажженный  Павлом,  героем  романа  «Мать».  Этот  замечательный  роман,
который  появился,  по  выражению  В.  И.  Ленина,  очень  своевременно—  в
период  спада  и  отчаяния  после  поражения  революции  190S  года,—  вернул
людям  веру  в  революцию,  в  революционера...  Этот  роман  всегда  своевременно
приходит  на  помощь  каждому  народу,  который  борется  против  своих  угнетате¬
лей.  Роль  романа  в  развитии  русского  революционного  движения  огромна.
Неоценимо  и  его  значение  для  арабского  революционного  движения.
 Роман  «Мать»  внес  вклад  в  воспитание  тысяч  и  тысяч  борцов  за  прогресс.
Этот  роман,  как  и  другие  произведения  Горького,  принадлежит  не  толь¬
ко  русской  литературе,  Он  стал  национальным  достоянием  арабов  и  других
народов.
 И  сегодня,  в  наши  дни,  Горький  и  его  герои  шествуют  по  миру  с
факелом  в  руках,  освещая  путь  к  окончательной  победе  арабских  народов.  И
снова  мы  повторяем:  Горький  —  русский  человек,  но  вместе  с  тем  он  и  араб,  он
живет  среди  нас,  живет  в  наших  сердцах,  живет  в  нашем  сознании.

Пьер
ГАМАРРА
 Пьер  Гамарра  (род.  в  1919  г.)  —  французский  писатель.  Член
ФКП.  Участник  антифашистского  движения  Сопротивления.
Публикуемая  статья  печатается  по  журналу  «Иностранная  литера¬
тура»,  1957,  №  11.
 ОБРАЗ  МАТЕРИ
 —  Гляди  —  с  флагом!  В  руке-то  —  флаг!
 М.  Горький.  «Мать».
 Моя  бабушка  была  совсем  простая  и  наивная  женщина.  Она  пришла  в
город  из  деревенской  глуши;  всю  жизнь  она  работала  не  покладая  рук,  и  ей
были  ведомы  лишь  самые  скромные  радости.  Любовь  к  родным  наполняла  ее
счастьем,  и  она  радовалась,  видя,  как  ее  дети,  а  затем  внуки  набирались  сил  и
вырастали  на  ее  глазах.  И  конечно  же,  она  надеялась,  что  они  узнают  лучшую
жизнь,  то  есть  будут  здоровы,  и  у  них  всегда  будет  работа,  кров  над  головой  и
тесто  в  квашне.  Но  она  никогда  не  задавалась  большими  вопросами—  о
судьбах  мужчин  и  женщин,  о  тех  средствах,  с  помощью  которых  они  могли  бы
изменить  свой  удел,  покончить  с  несправедливостью,  с  великими  муками  и
страшными  бойнями.
 В  представлении  этой  старой  женщины  с  ласковым  лицом,  изрезанным
множеством  морщин,  как  и  в  представлении  той  молоденькой  служанки,  какой
она  некогда  была,  жизнь  нельзя  было  изменить:  она  шла  раз  и  навсегда  заве¬
денным  порядком.  Надо  было  работать  и  снова  работать,  если  удавалось  —
откладывать  грош,  если  удавалось  —  сберегать  краюху  хлеба,  улыбаться  и  петь
как  можно  чаще.
 Она  стоит  перед  моими  глазами  такой,  какой  была  в  конце  своей  жизни.
Прожила  она  очень  долго,  и  подчас  ей  изменяла  память.  Я  беседовал  с  нею.  Она
пела  мне  песни,  какие  певали  в  ее  краях.  Я  забрасывал  старушку  вопросами,
пытаясь  пробудить  в  ее  памяти  обстановку  и  события  далекого  прошлого,  кото¬
рые,  как  я  чувствовал,  смутно  витали  в  ее  воспоминаниях,  готовые  ускользнуть
навсегда.  И  меня  несколько  раздражала  неуверенность  ее  ответов;  раздражала
меня  также  и  ее  покорность  судьбе.  До  конца  дней  своих  она  оставалась  бояз¬
ливой  и  скромной,  простой  и  незаметной:  она  походила  на  муравья,  маленького
трудолюбивого  муравья...  Конечно  же,  она  не  могла  многого  знать,  конечно  же,
она  не  знала,  что  грядущее  не  будет  походить  на  прошедшее  и  что  это  грядущее
уже  подготовляется  и  ее  бедными  морщинистыми  руками...
 218

Я  сохранил  к  ней  огромную  привязанность  и  никогда  не  забуду  ни  доброго,
улыбающегося  лица,  ни  светлых,  выцветших  глаз,  в  глубине  которых  мне  виде*
лась  вся  ее  многотерпеливая  жизнь.
 Когда  я  перечитываю  «Мать»  вашего,  нашего  Горького,  я  вспоминаю  о
своей  бабушке.  Не  для  того,  конечно,  чтобы  уподобить  друг  другу  двух  этих
женщин.  Я  вижу  в  них  много  общего,  хотя  у  них  немало  и  различного.  Но  образ
моей  бабушки  сообщает  образу  Матери  черты,  роднящие  его  с  моей  страной,  с
моей  душой.  Суровая,  огненная  музыка  незабываемых  строк  постоянно  звучит
в  моей  памяти:
 «...ищут  дней  светлых.  Хотят  другой  жизни  в  правде,  в  справедливости...
добра  хотят  для  всех!
 У  нее  рвалось  сердце,  в  груди  было  тесно,  в  горле  сухо  и  горячо.  Глубоко
внутри  ее  рождались  слова  большой,  все  и  всех  обнимающей  любви  и  жгли
язык  ее,  двигая  его  все  сильней,  все  свободнее».
 Я  дохожу  до  этого  места  —  и  вижу,  как  рассеивается  мрак,  и  мне
ведом  гнет  мрака,  и  мне  ведомы  заслуги  тех,  кто  ускорил  зарождение  дня.
Я  думаю  о  всех  матерях  мира,  о  множестве  скромных  женщин,  у  которых  в
тот  или  иной  час  их  жизни  на  устах  трепетали  слова  бесконечной  любви.  Они  не
всегда  умели  или  могли  их  произнести.  Не  каждой  из  них  представлялся  случай
броситься  с  бьющимся  сердцем  в  гущу  схватки  и  подобрать  знамя.  И  однако
многие  среди  них,  или,  вернее,  все,  —  каждая  на  свой  лад  —  держали  в  руках
лоскут  знамени.  Они  передали  нам  человеческую  доброту  и  достоинство,
истинное  благородство.
 Разрешите  мне  поделиться  с  вами  этим  весьма  скромным  воспоминанием,
неотделимым  от  бессмертного  образа,  созданного  Горьким.  В  великих  произве¬
дениях  каждый  находит  для  себя  нечто  новое,  они  волнуют  каждого  по-своему.
Для  великой  годовщины,  которую  мы  празднуем,  образ  незаметного,  трудолю¬
бивого  муравья,  образ  женщины,  чей  силуэт  почти  неразличим  на  бесконечных
дорогах  прошедшего,  —  подарок  малозначительный.  Но  значение  и  сила  этого
образа  возрастут,  если  разглядеть  за  ним  лики  других  женщин,  матерей,  чьи
сердца  уже  трепещут  сегодня,  но  чьи  уста  еще  не  умеют  произносить  нужные
слова.
 Мы  должны  быть  упорными,  терпеливыми,  исполненными  достоинства,
подобно  незаметным  женщинам  прошлого;  мы  должны  действовать  с  той  про¬
зорливостью,  которая  была  достигнута  в  результате  самоотверженной  борьбы
множества  героев  —  и  тех,  кто  снискал  себе  громкую  славу,  и  тех,  кто  остался
в  безвестности.  Мы  должны  добиться,  чтобы  все  матери  мира,  которых  день  ото
дня  становится  все  больше  и  больше,  вторгались  бы,  подобно  Ниловне,  в  самую
гущу  схватки  и  поднимали  знамя  «добра  для  всех».
 Желая  прославить  сороковую  годовщину  Октября,  желая  передать  вам
привет  и  засвидетельствовать  мою  привязанность,  я  мог  бы  обратиться  ко
многим  дорогим  моему  сердцу  книгам,  фактам  и  образам.  Я  избрал  образ
Матери,  одной  матери,  всех  матерей.  Справедливость,  братство,  счастье  —  все,
что  завоевала  Революция,  все,  что  мы  еще  завоюем,  борясь  за  мир  во  всем
мире,  —  все  это  будет  особенно  ярко  сверкать  во  взоре  матерей.
 219

Рокуэлл
 КЕНТ
 Рокуэлл  Кент  (1882-1971)  —  американский  художник,  писатель,
общественный  деятель.  Участник  I  Всемирного  конгресса  защиты
мира  (1949).  Один  из  инициаторов  и  авторов  исторического  Сток¬
гольмского  воззвания.  Член  Всемирного  Совета  Мира  (с  1955  г.).
Председатель  национального  совета  американо-советской  друж¬
бы.  Лауреат  Международной  Ленинской  премии  с  За  укрепление
мира  между  народами»  (1967).  Основная  часть  книги  Р.  Кента  «О
людях  и  горах»  (1959)  посвящена  его  впечатлениям  от  поездки  по
СССР  в  1958  г.  Отрывок  из  этой  книги  мы  публикуем  по  жур¬
налу  «Иностранная  литература»,  1967,  №  5.
 О  ЛЮДЯХ  И  ГОРАХ
 Я  думаю,  всем  теперь  известно,  как  любит  советский  народ  свою  страну,
сколько  свершил  он  для  нее  за  время  с  1917  года.  Гораздо  меньше  знали  мы  о
той  особой  гордости,  какую  испытывают  советские  люди  за  свой  родной
город,  —  о  том,  например,  как  сильна  привязанность  киевлян  к  их  утопающему
в  садах  Киеву,  как  гордятся  москвичи  своей  огромной  столицей  с  ее  всегдаш¬
ними  толпами,  шумом,  суетой,  как  велика  любовь  жителей  Ленинграда  к  этому
городу,  построенному  Петром.  Ленинград  и  прекрасен,  и  радушен,  мы  убеди¬
лись  и  в  том  и  в  другом.  И  если  я  в  своих  заметках  о  нашем  путешествии
меньше  рассказываю  о  самом  городе  —  о  его  панорамах,  широких  проспектах,
садах  и  парках,  о  внушительной  архитектуре  XVIII  века,  о  богатейших  сокро¬
вищах  искусства  и  истории—  больше  говорю  о  самих  людях  с  их  жизнью,
узнать  которых  судьба  подарила  нам  возможность,  то  это  лишь  потому,  что  мы
как  бы  заглянули  в  огромный  фруктовый  сад,  и  нас  больше  пленили  сами
плоды,  чем  породившие  их  деревья.  И  все  же  как  Ленинград  грандиозен,  как
великолепен  —  он  внушает  трепет.  Как  необузданны,  безудержны  были  энергия
и  гениальность  человека,  обведшего  взглядом  заболоченные  просторы  дельты
Невы  и  повелевшего,  как  всемогуший  бог,  воздвигнуть  здесь  город.  И  город
был  воздвигнут  —  неимоверно  высокой  ценой  человеческих  жизней  и  страда¬
ний.  Картины,  храмы,  парки,  дворцы—  изображения  их,  вероятно,  можно
найти  в  любой  библиотеке,  но  окраска  ленинградских  зданий,  цвет  каждого
дома  в  каждом  квартале  громадного  города—  пастельные  тона  зеленого  и
голубого,  розового  и  голубовато-фиолетового,  кремового  и  розово-сиренево¬
го,  золото  церковных  куполов  и  шпилей  —  именно  цвет  придает  Ленинграду
его  неповторимое  очарование.
 «Окно  в  Европу»  —  такую  судьбу  наметил  Петр  новому  городу.  Гитлер  в
свое  время  решал  судьбу  Ленинграда  иначе.  В  одном  из  ленинградских  музеев
 220

висит  на  стене  листовка  на  немецком  языке,  и  в  ней  сказано,  что  Ленинград
сровняют  с  землей  и  будут  стерты  даже  следы  того,  что  когда-то  здесь  стоял
город.  Стиснутый  железным  кольцом,  Ленинград  на  протяжении  девятисот
дней  выдерживал  осаду;  оставался  только  один  выход  из  окружения  —  в  зимнее
время  по  льду  Ладожского  озера.  Теперь  те  места,  где  были  остановлены
гитлеровские  войска,  входят  в  ленинградский  пригород.  Свыше  шестисот  тысяч
человеческих  жизней  —  вот  какой  ценой  досталась  Ленинграду  его  победа^  В
ленинградском  музее  в  одной  из  витрин  рядом  с  гитлеровской  листовкой  разло¬
жены  листки  дневника  десятилетней  ленинградки.  Всего  восемь  страничек,
насколько  мне  помнится,  и  на  каждой  простая  запись  о  смерти  одного  из
родных  девочки.  На  одной  страничке  написано:  «Сегодня  умер  мой  братик»,  на
другой  —  «Умер  папа».  Дневник  охватывает  период  в  восемь  или  десять  меся¬
цев,  и  на  последней  странице  —  запись  о  смерти  тети,  и  еще  несколько  слов:
«Теперь  я  осталась  совсем  одна».  Мы  спросили:
 —  Что  же  стало  с  самой  девочкой?
 —  Ее  вывезли,—  ответили  нам,—  переправили  через  Ладогу.  Но  она
вскоре  умерла...
 Москва,  Сталинград,  Ленинград  —  человечество  всегда  должно  помнить,
чем  оно  обязано  людям,  мужчинам  и  женщинам,  которые  защищали  эти  города.
Об  этом  подвиге  мы  не  забудем  никогда.
 Мир!  Что  значит  он  для  души  русского  человека?  Отнюдь  не  то  же  самое,
что  для  нас  —  пассивное,  без  всяких  усилий  добытое  наслаждение  привычными
нормами  жизни.  Для  русских  людей  мир  —  это  рожденная  в  муках  войны  вера,
которой  они  ревностно  служат,  которой  живут.
 «Мир!»  Вот  первый  крик  новорожденного  дитяти  истории—  Советского
государства.  «Мир!»  В  два  часа  ночи  в  ноябре  1917  года  Зимний  дворец  пал.  И
в  тот  же  день  принятый  в  Смольном  декрет  II  Всероссийского  съезда  Советов
рабочих,  солдатских  и  крестьянских  депутатов  призвал  все  воюющие  народы  и
их  правительства  немедленно  приступить  к  переговорам  о  заключении  справед¬
ливого,  демократического  мира.
 Смольный—  обширное  трехэтажное  здание  благородных  пропорций,
выдержанное  в  строго  классическом  стиле.  Суровый  вид  здания  никак  не
вязался  с  представлением  о  беспечных  и,  несомненно,  очаровательных  девицах,
для  которых  оно  было  спроектировано  и  выстроено  как  воспитательное  и
учебное  заведение—  Смольный  институт.  Портреты  многих  «смольнянок»
украшают  теперь  стены  ленинградских  музеев.  Вот  в  этот-то  бывший
Смольный  институт,  уже  находившийся  в  руках  революционеров,  Ленин,  пере¬
одевшись  рабочим,  в  парике,  укутав  лицо  шарфом  пришел  6  ноября,  чтобы
возглавить  дело  революции.  И  именно  в  этом  доме  в  закоулке,  отделенном
временной  перегородкой  от  большой  комнаты,  прожили  все  трудные  дни  Ленин
и  его  жена  Надежда  Крупская.  Сейчас  здесь  все  оставлено  точно  так,  как  было
при  них:  вдоль  стен  две  узкие  койки  —  проход  между  ними  шириной  тоже  с
койку;  пара  стульев,  стол.  Теперь  эта  комнатка  —  святыня  человечества,  шага¬
ющего  по  пути  к  счастью.
 221

Мы  больше  всего  наслаждались  дружеским,  братским  общением  с  детьми
революции,  с  советскими  людьми.  И  самые  счастливые,  самые  незабываемые
часы  провели  в  домах  наших  друзей.  Услуги  переводчиков,  пожалуй,  не  столько
оживляли,  сколько  стесняли  наши  разговоры—  мы  прибегали  к  помощи
пантомимы,  иной  раз  очень  забавной,  отчего  разговор  приобретал  некое  новое,
третье  измерение.  Особенно  свободно  и  непринужденно  лились  застольные
беседы.  В  мастерских  художников  мы  знакомились  с  их  искусством  и  через
него  —  с  жизнью  их  самих,  с  жизнью  страны.  Среди  многих  тостов  непременно
бывал  один  —  и  чтоб  пить  до  дна!  —  тост  за  мир  во  всем  мире.  Но  дружеское
отношение  постигается  не  столько  слухом,  зрением,  обонянием  —  оно  ощуща¬
ется  всем  твоим  существом.  Мы  как  бы  погрузились  в  атмосферу  дружбы  к  нам,
двум  американцам,  хотя  словами  она  была  выражена  лишь  наиболее  близко
стоявшими  к  нам  людьми.  «Товарищ»  —  вот  обращение  человека  к  человеку,  за
сорок  лет  употребления  не  утратившее  своего  аромата.  Ближайшие  ваши
друзья,  официант,  швейцар  у  подъезда,  горничная  в  гостинице,  случайный
встречный  —  все  они  «товарищи».  Слуги  в  России?  Слуг  здесь  нет.  Руки  ждут
вашего  пожатия,  а  не  монетки  на  чай.  В  Гурзуфе  при  каждом  торжественном
обеде  или  банкете  мы  непременно,  как  это  здесь  положено,  пили  за  здоровье
тех,  кто  нас  обслуживал,  они  тоже  были  в  числе  принимавших  нас  хозяев.
Уезжая,  мы  расцеловались  с  ними,  поблагодарили  за  их  доброту,  за
прощальные  подарки.
 В  Ленинграде  нам  с  женой  был  устроен  прием  Союзом  художников.  Как
раз  в  тот  день  мы  побывали  в  Эрмитаже,  любовались  великолепным  собранием
французских  мастеров,  от  ранних  импрессионистов  до  Пикассо.  Я  восторженно
отозвался  о  Ван-Гоге  и  других  художниках,  но  о  Матиссе  высказался  весьма
неуважительно.  Не  успел  переводчик  перевести  мои  слова,  как  высокий  и  очень
приятного  вида  молодой  человек  вскочил  на  ноги,  принялся  размахивать
руками,  потрясать  кулаками  и  изверг  такой  словесный  поток,  что  перекрыть  его
мог  только  тут  же  загремевший  хор  голосов,  очевидно  укорявших  молодого
человека,  возразившего  мне.  Все  вошли  в  раж,  каждый  отстаивал  свое.
 —  Вот  это,  —  сказал  я,  когда  шум  утих  и  все  кончилось  пожатием  рук  и
улыбками,  —  вот  это  уж  я  запомню,  и  не  забуду,  когда  вернусь  к  себе  домой.
Запомню  и  расскажу.

Михаил
САДОВЯНУ
 Михаил  Садовяну  (1880-1961)  —  румынский  писатель,  государ¬
ственный  и  общественный  деятель.  В  1946  г.  был  избран  замести¬
телем  председателя  Великого  национального  собрания  Румынии,
был  председателем  союза  писателей,  вице-президентом  Румын¬
ской  академии,  членом  Всемирного  Совета  Мира.  Лауреат
Международной  Ленинской  премии  «За  укрепление  мира  между
народами»  (1960),  герой  Социалистического  труда  РНР  (1955).
В  книгах  «Свет  идет  с  Востока»  (1945),  «Калейдоскоп»  (1946)  и
«Исповедь»  (I960),  фрагмент  из  которой  мы  публикуем,  М.  Садо¬
вяну  рассказывает  о  своих  поездках  в  СССР.
 ВОСХОД
 Я  нахожусь  в  Северной  Молдове,  тихом  краю  среди  пихтовых  пущ.  Веками
никто  не  нарушал  покоя  этой  древней  земли.  Но  с  некоторых  пор,  как  говорят
старики,  «лицо  земли  меняется».  И  началось  это  23  августа  1944  года.
 Несправедливость  и  притеснения,  зло  и  гнет  боярских  повинностей  —  все
кануло  в  прошлое.
 Я  беседую  с  учителем,  окончившим  Ясскую  педагогическую  школу  трид¬
цать  лет  назад,  когда  я  был  председателем  выпускной  комиссии.  Первую
награду  за  прилежание  он  получил  из  моих  рук.  Выходец  из  крестьянской
семьи,  он  после  окончания  школы  вернулся  учительствовать  в  припрутские
земли,  где  прошло  его  детство.
 Этот  учитель  и  рассказал  мне,  что  произошло  здесь,  каким  светом  озарилась
душа  народа  после  великого  дня  освобождения  Румынии  Красной  Армией.
 В  тихом  сельском  краю  процветают  коллективные  хозяйства.  С  ростом
доходов  повысился  и  уровень  культуры,  народ  потянулся  к  знаниям.  Не  стало
здесь  неграмотных.  В  крохотной  деревушке  Поноая  усилиями  жителей  постро¬
ена  красавица  школа.  Учитель  и  крестьяне  села  Дристя  выбрали  камни  и
кирпичи  из  развалин  бывшей  Ионэшенской  усадьбы  и  с  помощью  каменщиков
и  плотников  возвели  рядом  с  гнездом  насилия  подлинный  дворец  образования
и  культуры.  Только  за  пять  лет  обновлены  двадцать  семь  школьных  зданий.
 Семьдесят  пять  домов  культуры  в  районе,  насчитывающем  около  ста  дере¬
вень;  районная  библиотека,  библиотеки  при  домах  культуры,  читальни  в  селах,
где  нет  еще  клубов,  —  вот,  что  радует  меня  больше  всего.  Нельзя  не  видеть
во  всем  этом  влияния  секретаря  райкома  партии,  книголюба,  бывшего  фабрич¬
ного  рабочего.
 223

Илья  Эрсибург  я  Мжхяял  Садояяну  (Бухарест,  1946  г.)
 Я  намеренно  избегаю  громких,  широко  известных  примеров.  Мне  гораздо
дороже  скромные,  малоизвестные  золушки.
 Биказская  гидроцентраль  имени  Ленина  заливает  светом  села  района.  «До¬
брая  страна,—  говаривали  в  старину  деды.—  Добрая  страна,  но  порядки
плохие...»
 Именно  эти  порядки  и  меняются  ныне.  Меняются  к  лучшему  в  благо¬
творном  сиянии  света,  идущего  с  Востока.  И,  как  показывают  дела,  свет  этот
коснулся  людей,  не  знающих  лжи  и  лицемерия...
 Я  давно  мечтал  побывать  в  Сталинграде.  Не  из  праздного  любопытства,  а
по  велению  сурового  долга.  Ибо  победа,  связанная  с  именем  этого  города,
принесла  нам  освобождение,  а  пример  могучего  социалистического  государства
озарил  путь  нашего  измученного  народа.
 Из  Москвы  мы  вылетели  утром.  Позади  остались  Кремль,  великолепный
дворец  университета,  вольная  ширь  советской  столицы.  И  вскоре  мы  увидели
под  собой  бескрайние  степи,  на  просторах  которых  развернулась  величайшая
битва  из  всех,  какие  знала  история.  На  краю  этих  степей,  у  самой  Волги  стоит
этот  героический  город,  превращенный  в  развалины.  На  его  месте  быстро
воздвигается  новый  город.

...На  аэродроме  нас  встречали  двое  мужчин  и  две  женщины.  Улыбаясь,  они
преподнесли  нам  цветы.
 Прежде  чем  сесть  в  машину,  я  спросил  с  некоторой  робостью:
 —  Остались  ли  еще  живые  свидетели  трагедии?  Ведь  с  тех  пор  прошло
столько  лет...
 Самый  молодой  мужчина,  смуглый,  сухощавый,  склонил  голову,  закрыл
глаза  и  прижал  руку  к  сердцу.
 Затем  он  кивнул  на  соседа.
 —  Верно,  я  тоже...  —  со  вздохом  признался  второй...
 После  освобождения  Сталинграда  иностранные  специалисты,  и  прежде
всего  американцы,  утверждали,  что  восстановить  город  невозможно.  Только  на
то,  чтобы  убрать  и  вывезти  развалины,  потребовались  бы  десятилетия.  Но
сталинградцы,  весь  советский  народ  решили  иначе:  именно  на  этом  месте,  где
такой  ценой  была  добыта  победа,  выстроить  новый  город,  который  превзойдет
прежний  своей  красотой  и  блеском.  Европейские  и  американские  специалисты
недоверчиво  усмехались.
 Но  здешние  люди  сделаны  из  другого  теста:  долготерпением,  неукротимой
энергией  они  привыкли  побеждать  и  враждебную  природу,  и  вековечные  страда¬
ния.  И  Сталинград  был  заново  построен.  Город  тянется  шестидесятикило¬
метровой  полосой  вдоль  Волги:  фабрики,  заводы,  административные  центры,
внушительные  рабочие  кварталы.  Тут  и  там  еще  можно  встретить  бараки,  по¬
строенные  из  остатков  прежних  зданий.  Но  скоро  и  на  их  месте  вырастут  мону¬
ментальные  сооружения.  Архитектурный  стиль  под  стать  этой  солнечной  зем¬
ле  —  грациозность  линий  и  колоннады  напоминают  архитектуру  древней
Эллады.
 Зеленеют  новые  посадки.  Но  дожди  редко  омывают  засушливую  степь.
Ирригационная  система  скоро  насытит  растения  водой.
 Двадцать  с  лишним  лет  тому  назад  специальная  машинно-тракторная  стан¬
ция  опоясала  Сталинград  зеленой  зоной.  Четыре  тысячи  гектаров  лесов,
садов,  виноградников  на  просторе  бесплодных  степей.  Нашествие  гитлеровцев
снесло  их  с  лица  земли.
 Мы  снова  посадим  их,  —  спокойно  и  мягко  заверяют  меня.  Завершается
строительство  гигантской  гидростанции.  На  Волго-Доне  созданы  обширные
водоемы.  Во  все  стороны  тянутся  каналы.  В  степи  будут  цвести  сады,  раски¬
нутся  поля  и  пастбища.
 Мы  оба,  я  и  мой  собеседник,  —  молчуны.  Но  по  глазам  моим  он  видит,  что
я  ему  верю,  и  мы,  словно  закадычные  друзья,  в  полном  согласии  взираем  на
окружающий  мир.
 Раз  уж  мы  заговорили  о  засухе,  расскажу  об  одном  случае,  происшедшем  со
мной.  В  своих  рыболовных  скитаниях  забрел  я  однажды  в  страну  моцов,
жителей  Западных  гор  в  Трансильвании.  Долгая  засуха  свирепствовала  там.  Но
стоило  мне  приехать,  как  полили  дожди,  да  еще  какие!  Проходит  неделя,
другая,  смотрю  —  являются  ко  мне  местные  жители  с  просьбой:  не  пора  ли  мне,
мол,  отправиться  в  другой  какой-нибудь  край,  тоже  страдающий  от  засухи.  А
уж  они,  если  опять  настанет  засушье,  непременно  отыщут  меня,  а  понадобится,
так  силой  доставят...
 225

—  Ay  нас  дождей  все  нет  да  нет,  —  вздохнул  мой  собеседник.
 И  надо  же  такому  случиться!  На  второй  же  день  после  этого  разговора  из-
за  волжских  далей  показались  черные  тучи  и  на  Сталинград  и  его  окрестности
обрушились  такие  дождевые  потоки,  что  улицы  превратились  в  реки.
 —  Клянусь  честью,  я  не  водяной,  —  уверял  я.
 Но  дождь  не  прекращался.  И  мой  друг  пришел  к  тому  же  решению,  что  и
моцы  с  берегов  Иеры.
 —  Но  я  обязательно  вернусь!
 Он  улыбнулся.
 —  Конечно,  и  поскорее,  Михаил  Александрович.  Даже  если  мы  наладим
систему  орошения  и  водяные  больше  не  понадобятся.
 Однажды  в  воскресенье  меня  повели  на  Мамаев  курган.  Мы  шагали  по
редкой  траве,  вскормленной  кровью  павших.  Легкий  ветерок  был  насыщен
горьким  полынным  духом.  То  и  дело  среди  зелени  редкой  травы  попадались
стебли  с  красными  листочками.  Было  тихо,  безлюдно.  Тут  и  там  скудные  кусты,
сохранившие  следы  великой  трагедии...  Мой  спутник  озирался  хмурым  непод¬
вижным  взором.  Я  был  так  же  взволнован,  как  и  он.  Несметные  полчища  дока¬
тились  до  этих  мест  и  нашли  здесь  свою  могилу.  Во  имя  чего?  Что  привело  их
сюда?  Бредни  безумца?  Тщетные  иллюзии  владельцев  денежных  мешков?
 А  в  понедельник,  после  того  как  мы  посетили  Дом  архитекторов  и  своими
глазами  увидели  здания,  которые  завершат  новое  лицо  города,  мне  предложили
попытать  счастья  в  рыбных  водоемах  вдоль  канала  Волга—Дон.  Мой  новый
друг  и  сам  увлекается  рыболовством  и  охотой  и  в  положенное  время  выходит  в
степь  на  зайцев  и  дроф,  на  диких  уток  и  гусей.  А  иной  раз  отправляется  вдоль
канала,  к  большим  водоемам,  возникшим  рядом  со  шлюзами,  с  помощью  ко¬
торых  суда  поднимаются  к  водоразделу  километр  за  километром,  чтобы  затем
спуститься  к  Дону  и  Цимлянскому  морю.
 До  входа  в  канал  мы  проехали  тридцать  с  лишним  километров.  Здесь
Волга  делится  на  два  рукава,  один  поворачивает  направо,  и  мы  едем  вдоль  него
по  хорошему  бетонированному  шоссе.  Волга-матушка  продолжает  свой  путь  к
Каспию,  а  часть  ее  воды,  отданной  Дону,  течет  в  Черном  море.
 По  обе  стороны  канала—  бескрайние  просторы,  по  которым  бесцельно
блуждает  ветер.  Легкая  мгла  окутывает  дали.  Эта  земля  в  скором  времени
покроется  зелеными  цветущими  полями,  до  этих  самых  дальних  далей.
 Я  предлагаю  сделать  остановку,  приступить  к  нашим  рыболовным  заняти¬
ям.  Но  меня  отговаривают.  Дальше  будет  еще  лучше.  Поедем  вперед  к  Карпов-
скому  водохранилищу.
 Вдали  виднеется  хуторок.  Трактор  застыл  на  краю  поля.  Но  в  воздухе  ни
одной  птицы,  ни  одной  чайки  над  гладью  воды.  Пора  рыболовных  утех
настанет  лишь  тогда,  когда  из  сброшенных  в  водоемы  икринок  вырастут  и
разможатся  рыбьи  косяки.
 И  тут  только  до  меня  дошло,  что  друг  наш,  в  сущности,  привел  нас  сюда,
чтобы  мы  «поймали»  и  закрепили  в  памяти  эти  картины  великой  стройки
 226

коммунизма.  Тридцать  километров  до  входа  в  канал,  сто  километров  по  направ¬
лению  к  Цимлянскому  морю...  Только  так  могли  мы  увидеть  эти  земли,  где
будут  цвести  сады,  эти  разнообразные,  многоцветные  сооружения  шлюзов.
Теплоход,  который  повезет  нас  к  Ростову-на-Дону,  проходит  тут  ночью.
 Я  пожал  руку  моему  другу.  Он  в  ответ  улыбнулся.
 ...А  во  вторник  25  мая  мы  посетили  один  из  сталинградских  заводов,  чтобы
узнать,  как  проводится  культурная  работа  среди  рабочих.  Тракторный  завод
расположен  на  северной  окраине  города.  Здесь  заняты  около  двадцати  тысяч
рабочих.  Но  в  Сталинграде  есть  десятки  крупных  заводов  и  фабрик,  и  у
каждого  предприятия  свой  Дворец  культуры.
 Мы  посетили  сперва  театр  Дворца  культуры,  оборудованный  совре¬
менной  техникой,  элегантный,  на  850  мест.  Здесь  выступает  самодеятельный
коллектив  завода  и  театральные  труппы  различных  городов  Советского  Союза.
В  этот  день  здесь  давал  спектакль  Одесский  театр.
 А  рядом  с  театральным  залом  расположен  зал  для  заседаний  и  концертов.
Дальше  —  помещения  для  занятий  музыкальных,  художественных,  спортивных
кружков.  Их  на  заводе  восемнадцать,  и  охватывают  они  1500  членов.  В  техниче¬
ской  библиотеке  имеется  сто  тысяч  книг.  В  литературной  —  восемьдесят  тысяч.
 В  библиотеке  нас  встретили  молодые  женщины,  и  другие  не  столь
молодые,  но  такие  же  гостеприимные.  Все  они  обращались  ко  мне,  как  к
старому  другу,  за  что  я  почел  себя  обязанным  поблагодарить  моего  спутника.
Но  тот  заверил  меня,  что  он  тут  ни  при  чем:  эта  лирическая  сцена  готовилась  без
его  участия.
 Однажды  в  сумерках  мы  поднялись  на  палубу  теплохода,  который  должен
был  доставить  нас  в  Ростов.  Вечер  был  особенно  хорош:  у  края  небосклона
собирались  дождевые  тучи.  Друзья  обнялись,  уверенные,  что  встретятся  еще
не  раз...
 Теплоход  развернулся,  и  перед  нашим  потрясенным  взором  предстал  на
склоне  реки  сказочно  красивый  город.  На  огромном  пространстве  виднелись
здания  учреждений,  дворцы  рабочих,  заводы.  Остатки  руин,  оставленных  варва¬
рами  XX  века,  все  больше  отдаляясь,  тонули  во  тьме.  Я  видел  город  будущего,
я  забывал  о  горестях  минувшего...

Иоганнес
БЕХЕР
 Иоганнес  Бехер  (1891—1958)  —  поэт,  общественный  и  государ¬
ственный  деятель  ГДР,  член  КПГ  с  момента  ее  создания  в
1918  г.  С  1935  по  1945  г.  находился  в  СССР,  редактировал
антифашистский  журнал  на  немецком  языке.  В  1953—1956  гг.  —
президент  Немецкой  Академии  искусств.  Министр  культуры  ГДР
(1956—1958).  Лауреат  Международной  Ленинской  премии  «За
укрепление  мира  между  народами».  Мы  публикуем  фрагменты
из  книги:  И.  Бехер.  Любовь  моя,  поэзия.  М.,  1965.
 ЛЮБОВЬ  МОЯ,  ПОЭЗИЯ
 Некогда  это  была  Эллада,  Древняя  Греция,  в  блеске  солнца  Гомера,
«желанная  страна»,  в  которую  «душой»  стремились  многие  художники  и  поэты,
не  видевшие  в  окружающей  их  действительности  никакой  возможности  осуще¬
ствить  мечту  о  царстве  человека.  Но  ни  одна  страна  земного  шара  не  притяги¬
вала  к  себе  с  такой  неодолимой  силой  художников  и  ученых,  как  новая  Россия,
Советский  Союз.  Выражение  «Учиться  у  Советского  Союза  —  значит  учиться
побеждать»,  варьируясь  на  тысячу  ладов,  захватило  несчетное  количество  людей
и  стало  «материальной  силой».  Учиться  у  Советского  Союза—  значит  стать
хозяином  своей  судьбы,  хозяином  жизни.  Учиться  у  Советского  Союза  —  значит
вооружить  властью  знания,  правду,  мир.  Если  когда-то  требовали:  «Справедли¬
вость  и  власть  должны  стать  едиными,  чтобы  справедливость  стала  властью  и
власть  —  справедливостью»,  то  сегодня  мы  можем  торжественно  заявить:
«Смотрите,  там,  в  Советском  Союзе,  это  единство  достигнуто,  так  как  власть
там  находится  не  в  чьих  иных  руках,  как  в  руках  народа,  и  ничем  другим  там  не
является  власть,  как  справедливостью,  свободой  и  миром.  Советский  Союз  —
вот  где  воплотилась  в  действительность  «страна  наших  желаний»,  страна,
которую  мы  искали  всю  нашу  жизнь,  и,  воплощенная,  она  намного  превосходит
все  то,  о  чем  мы  только  отваживались  мечтать».
 Поэтому  совершенно  естественно  и  вытекает  из  «природы  вещей»,  что
никакой  другой  стране  не  посвящено  столько  песен  и  стихов,  сколько  Совет¬
скому  Союзу.  На  всех  языках  народов  они  звучат  в  честь  его,  во  славу  его.  Если
мы  говорили  о  солнце  Гомера,  блеск  которого  озарял  древнюю  Элладу  и
продолжал  сиять  века,  то  ныне  в  Советском  Союзе  взошло  новое  светило,
которое  не  только  включает  в  себя  свет  гомеровского  солнца,  но  и,  подобно
новой  солнечной  системе,  объединяет  в  себе  всех  гениев  человечества  —
 228

Гомера,  Данте,  Шекспира,  Дюрера,  Баха,  Гёте,  Толстого,  Маркса,  Энгельса,
Ленина...
 Немало  немецких  поэтов  славили  Советский  Союз  в  песнях  и  стихах,  в
эпосе  и  кантатах.  Они  благодарят  советских  людей,  ибо  чувствуют  всей  душой:
все  хорошее,  что  было  написано  на  немецком  языке  в  течёнйе  последних  трех
десятилетий,  могло  быть  написано  лишь  благодаря  героям  Великой  Октябрь¬
ской  социалистической  революции  и  благодаря  героизму  советских  людей
в  Великой  Отечественной  войне.
 1955
 Возможно,  что  толчком  для  моей  «Зимней  битвы»  —  точно  я  теперь  уже  не
могу  вспомнить  —  послужило  также  письмо  немецкого  солдата,  отправленное  с
фронта  его  отцу  и  случайно  оказавшееся  у  меня  в  руках  в  конце  1941  —  начале
1942  года.  Этот  немецкий  солдат  был  крестьянином  из  Верхней  Баварии.  Он
писал  своему  отцу,  что  при  следующем  наступлении  он  сделает  все  возможное,
чтобы  быть  убитым,  ибо,  как  он  буквально  выразился,  «после  этого  нельзя
больше  жить  как  человеку».
 Чтб  он  понимал  под  словами  «после  этого»,  он  объяснил  тут  же:  это  были
бесчеловечные  преступления,  совершенные  при  нападении  на  Советский  Союз
по  отношению  к  пленным  и  гражданскому  населению,  причем  автор  письма  все
время  горько  упрекал  себя  за  то,  что  не  нашел  в  себе  мужества  выступить
против  этих  преступлений.  Да,  он  был  против,  всем  своим  существом  он
был  против,  но  ему  не  хватало  мужества  предпринять  что-нибудь  —  он  нашел  в
себе  лишь  мужество  приговорить  себя  «после  этого»  к  смерти.  В  этом  потряса¬
ющем  письме,  источающем  боль  и  страдание,  я  увидел  прообраз  трагедии,
позднее  разразившейся  над  многими  немцами.  То  была  немецкая  трагедия,
которая  возвещала  о  себе  в  письме  этого  крестьянина,  написанном  в
Смоленске,  еще  до  битвы  за  Москву.  Письмо  юноши  не  дошло  до  отца.
Полевую  почту  не  смогли  доставить  из-за  советской  контратаки.  Этот  документ
глубокого  человеческого  отчаяния  вызвал  у  меня  неотступное  желание  напи¬
сать  отцу,  но  адрес  нельзя  было  разобрать:  его  стерли  кровь  и  снег.  Позднее  я
часто  жалел,  что  никто  не  собрал  и  не  издал  такие  письма,  чтобы  это  вопиющее
страдание  всколыхнуло  совесть  всей  немецкой  нации  и  заставило  ее  сказать
непреложное:  «Это  не  должно  повториться!»—  всем  тем,  кто  затевает  новые
военные  авантюры.  Но  письмо  этого  молодого  немца,  искавшего  неподалеку  от
Москвы  смерть,  жило  во  мне  и  не  давало  покоя,  пока  я  не  написал  не  только
отцу  юноши,  но  и  всем  отцам  и  матерям,  всем  немцам,  чтобы  показать  им,  что
происходило  в  душе  многих  немецких  солдат  еще  до  Сталинградской  битвы,
когда  не  столь  очевидно  обозначился  полный  разгром  Гитлера.  Для  такого
письма,  адресованного  ко  всем,  эпистолярная  форма  не  была  пригодна.  Для
этой  немецкой  трагедии  подходила  драматургическая  форма,  форма  большой
национальной  трагедии.  Не  мне  судить  о  том,  достигло  ли  в  такой  форме  «пись¬
мо»,  которое  я  хотел  написать,  своих  адресатов  и  удалось  ли  мне  в  «Зимней
битве»  воплотить  «Это  не  должно  повториться!»  и  вместе  с  тем  воздвигнуть
 229

Петр  Павленко,  Николай  Тихонов,  Иоганнес  Бехер,  Константин  Феднн,  Александр  Твардов¬
ский  и  Георгий  Леонидзе  на  аэродроме  в  ГДР  (1950  г.)*
 памятник  тем  немцам,  которые  пытались  противостоять  злу,  —  пусть  даже  их
было  слишком  мало,  чтобы  суметь  отвратить  зло  от  себя  и  от  своего  народа.
 1957
 Я  буду  исходить  из  факта,  который,  пожалуй,  еще  недостаточно  известен  и
над  которым  мы  сами  еще  слишком  мало  задумывались.  Речь  идет  о  том,  что
Советский  Союз  стал  новой  великой  родиной  немецкой  поэзии.  Понятие  родины
я  в  данном  случае  применяю  не  в  том  смысле,  что  в  СССР  книги  прогрессивных
немецких  писателей  распространяются  в  огромных  тиражах,  что  в  Москве  изда¬
ются  два  немецких  литературных  журнала—  «Интернационале  литератур
Дойче  блеттер»  и  «Ворт»  —  и  что  материальное  положение  немецких  писателей-
эмигрантов  предоставляет  здесь  благоприятнейшие  возможности  для  профес¬
сионального  литературного  творчества,  —  все  это  важно,  даже  очень  важно,  но
это  известно.  Построение  социализма  в  СССР,  социалистическая  действитель¬
ность  оказывают  глубокое  революционное  влияние  на  процесс  развития  на¬
шей  литературы.  Здесь,  в  СССР,  этой  нашей  новой,  великой  родине,  поэзии
 230

удался  союз  между  мечтой  и  действительностью.  Даже  более  того:  наши  мечты
недостаточно  смелы  и  часто  отстают  от  сказочной  Действительности.  Эта  воз¬
можность  говорить  «да»  окружающей  нас  действительности,  а  не  позиция  сто¬
роннего  наблюдателя  или  человека,  который  должен  сказать  свое  яростное
«нет»,  это  воодушевленное  утверждение  оказывает  глубокое  влияние  на  внутрен¬
нюю  жизнь  нашей  литературы.  Здесь  нет  места  ни  изображению  плоской  обы¬
денщины,  ни  изощренным  формальным  выкрутасам:  мы  живем  в  исторически
здоровой  атмосфере,  которая  очеловечивает  и  поэта.  Наша  поэзия,  теснейшим
образом  связанная  с  жизнью,  приобретает  те  здоровые  реалистические  черты,  ко¬
торых  она  давно  лишилась.  Есть  все  условия  для  того,  чтобы  освободиться  от
всего  ненадежного  и  половинчатого,  от  привычек  и  пережитков,  свойственных
нам  как  людям  и  художникам,  и  стать  настоящими,  подлинными  поэтами.  Нас
окружают  необыкновенные  люди  и  необыкновенные  обстоятельства,  и  одарен¬
ность  в  этой  свободной  стране  все  больше  становится  чем-то  обычным  и  само  со¬
бой  разумеющимся...Немецкая  поэзия  нашла  в  Советском  Союзе  свою  новую
великую  родину  —  здесь,  как  ни  в  какой  другой  стране  и  ни  в  какое  другое  вре¬
мя,  поэты  могут  жить,  не  понуждаемые  лгать.  Здесь,  в  этой  подлинной  стране
поэтов  и  мыслителей,  мы  можем  быть  самими  собою.  Есть  такой  вид  высоко¬
мерия,  который  называется  «западный  человек».  *  Когда  «западный
человек»  дает  свое  заключение  о  событиях  в  Советском  Союзе,  в  лучшем  случае
он  пользуется  средствами,  которые  не  могут  объяснить  до  конца  нынешнего
положения  вещей.  Чем  меньше  у  него  классового  или  народного  сознания,  тем
больше  он  подчеркивает,  из  какой  части  света  он  происходит,  и  потому  мысли
его  неизменно  настроены  на  один  лад:  «Мы,  западные  люди...»  Никому  не
придет  в  голову  оспаривать  наличие  четырех  сторон  света  или  отрицать  суще¬
ствование  западной  культуры.  Но  «западный  человек»,  так  назойливо  подчерки¬
вающий  свое  западничество  по  отношению  к  СССР  с  явственно  различным
подтекстом  «мы,  лучшие  люди»,  по-видимому,  хочет  заставить  забыть,  что  Запад
населен  разными  народами,  а  они  в  свою  очередь  состоят  из  разных  классов  и
слоев.  Ничто,  таким  образом,  не  дает  «западному  человеку»  права  говорить  от
имени  всего  Запада.  Нельзя  изображать  из  себя  совесть  Запада,  похваляясь
наличием  лишь  большего  комфорта,  «модерности»,  якобы  более  богатой  и
дифференцированной  шкалы  чувств,  как  это  пытается  делать,  например,  Андре
Жид.  Одними  ссылками  на  старую  культуру,  в  созидании  которой  сами  едва  ли
участвовали,  не  только  не  создать  новой  культуры,  но  и  старая  культура  будет
обречена  на  распад  —  апелляция  к  ней  не  сможет  помешать  этому.  Ромен
Роллан,  скажем,  мог  бы  говорить  от  имени  Запада,  ибо  все  достойные  черты
старой  культуры  представлены  в  нем  в  живой  связи  с  мечтой  и  волей  нового
времени,  оказывающего  уже  сильнейшее  влияние  на  народы  Европы.  Кто  из
немецких  поэтов  мог  бы  говорить  от  имени  немецкого  народа?  Наверно,  лишь
тот,  в  чьей  жизни  и  чьем  творчестве  соединяется  величие  немецкого  прошлого  с
величием  немецкого  настоящего,  выражающегося  в  героизме  подпольной  анти¬
фашистской  освободительной  борьбы.  Что  же  касается  прошлого  величия  за¬
падной  культуры,  то  сегодня  оно  менее  чем  когда  бы  то  ни  было  определяется
географическими  границами.  Социалистическое  настоящее  СССР  находится
 231

гораздо  ближе  к  периоду  расцвета  западной  культуры,  нежели  тот  роковой  час,
который  переживают  ныне  западные  страны.  Для  немецкой  поэзии  было  бы
смерти  подобно  позволить  такого  рода  «западным  людям»  оттеснить  ее  в  глубь
Запада,  искать  силы  в  распаде.
 Не  обязательно  быть  коммунистом,  достаточно  быть  честным  и  порядочным
человеком,  чтобы  с  радостью  выполнять  свой  долг  по  отношению  к  Советскому
Союзу,  дающему  нам  право  спокойно  создавать  свои  произведения.  Свобода
неделима:  творческая  свобода  писателя  и  свобода  его  народа  нераздельно
связаны  друг  с  другом.  И  каждый,  кому  дорога  подлинная  и  истинная  литера¬
тура,  должен  защищать  СССР,  и  не  только  в  заявлениях  и  призывах,  но  прежде
всего  самим  творчеством  и  всем  своим  человеческим  поведением...
 Я  встречался  со  многими  поэтами.  Но  нигде  я  не  видел  так  много  поэтов,
как  здесь  в  Советском  Союзе.  Я  не  говорю  сейчас  о  личной  встрече  с  Максимом
Горьким,  которая  произвела  на  меня  неизгладимое  впечатление  и  оставила  в
моем  творчестве  глубокий  след.  Это  не  случайно,  что  здесь,  в  Советском  Союзе,
я  снова  встретился  с  классической  поэзией.  В  то  время  как  за  границей  классики
зачастую  становятся  мертвыми  музейными  экспонатами  или  же  объектом
эксплуатации  бесчисленного  количества  эпигонов,  классическая  литература
в  Советском  Союзе  празднует  свое  воскрешение  во  всей  своей  непосредственно¬
сти  и  живости.  До  сих  пор  я  мало  читал  Пушкина.  Советский  Союз  сблизил  меня
и  с  этим  великим  поэтом.  Родство  Пушкина  и  Гёте  несомненно.  Но  ведь  и  все
великие  поэты  мировой  литературы  находятся  в  таком  глубоком  внутреннем
родстве,  и  общее  у  них  —  стремление  «выразить  истинное  содержание  человече¬
ского  сердца»...  Пушкин  был  истинным  и  искренним  поэтом.  Какое  достоинство
поэзии  воплощает  в  себе  Пушкин  по  сравнению  с  поэтами,  которые  угодничают
перед  реакцией  или  же  «гениально»  опускаются!  Прелесть  и  легкость  пушкин¬
ского  стиха  —  плод  богатой,  открытой  всему  человеческому  души.  В  пушкин¬
ской  простоте  нет  ничего  пустого  или  разжиженного.  Он  прост,  как  прост  был
Ленин...  Подлинное  величие  во  всех  областях  человеческого  духа  тесно  связано
друг  с  другом  и  характеризуется  одинаковыми  признаками.
 Пушкин  воспитывает  в  человеке  поэтическое  чувство.  Он  очищает  и  обнов¬
ляет  нас.  Всем  своим  творчеством  он  обращается  к  нам,  словно  заклиная,  чтобы
мы  освободились  от  тех  пороков,  которые  через  короткое  время  будут  иметь
лишь  ценность  курьезов...
 Пушкин  нашел  ныне  в  СССР  свой  народ.  Мечта  Пушкина  осуществилась.
Народ  и  поэт  стали  едины.
 1957
 Никогда  не  должно  быть  забыто,  что  в  результате  гитлеровского  нападения
на  Советский  Союз  один  из  моих  советских  друзей,  высокоодаренный  пере¬
водчик  двадцати  пяти  лет  от  роду  погиб  под  Смоленском;  в  его  полевой  сумке
был  найден  томик  стихов  Гёльдерлина,  над  переводом  которых  он  собирался  ра¬
 232

ботать  в  перерывах  между  боями.  «Гиперион»  уже  был  переведен  им.  Этот
молодой  советский  человек  защищал  от  нацистских  варваров  истинные  инте¬
ресы  Германии  и  пал,  мечтая  о  советско-немецком  братстве,  в  которое  он  хотел
внести  свой  вклад,  переведя  на  родной  язык  величайшего,  с  его  точки  зрения,
немецкого  лирика  Гёльдерлина.
 1950
 Советская  литература  не  может  быть  выключена  из  процесса,  укрепля¬
ющего  внутреннюю  и  внешнюю  силу  сопротивления  советского  человека.  Она
сегодня  единственная  в  мире  литература,  способная  во  всем  своем  нацио¬
нальном  объеме  выставить  сомкнутую  силу  сопротивления  против  всех  сил
уничтожения.  Ей  доверена  защита  свободолюбивых,  мирных  и  гуманистических
интересов.  Она  призвана  удостоверить  могущество  и  величие  литературы,  она
может  заботиться  о  художественном  совершенстве,  сосредоточивая  в  себе  живые
и  жизнеспособные  силы  эпохи.  Своими  произведениями  она  может  доказать,  что
империалистическая  война  свирепствует  не  всевластно,  что  и  ужас  может  способ¬
ствовать  концентрации  мощных  сил  сопротивления,  что  созданные  литературой
образы  могут  быть  пролагателями  дорог  для  всех  тех,  кто  ищет  пути  преобразо¬
вания,  ищет  нового  человека.
 "  Разрабатывая  свои  национальные  проблемы,  советская  литература  в  то  же
время  может  дать  ответ  и  на  те  вопросы,  которые  сегодня  волнуют  миллионы
людей  во  всем  мире;  путь,  пройденный  народами  Советского  Союза,  —  это
светлый  подъем  к  ясной  жизни.  Советский  писатель  —  и  как  личность,  и  как
художник  —  участвует  в  формировании  судьбы  своей  страны,  он  часть  того
гордого,  волнующего  мир  голоса,  которым  владеет  сегодня  СССР  в  хоре  наро¬
дов.  Он  сознает,  что  в  СССР  поэзия  нашла  сегодня,  как  ни  в  какой  другой
стране,  естественное  убежище  и  что  только  он  —  советский  писатель  —  может
с  высочайшим  историческим  правом  сказать  ДА  окружающей  его  действитель¬
ности.  В  капиталистическом  мире  лучшие  писатели  по  отношению  к  своей
действительности  оставались  на  воинственном  «против»,  советский  писатель
работает  и  живет  в  социалистической  действительности,  в  атмосфере  «за».  Он
показывает  нам  преобразующую  силу  социализма,  способность  и  готовность
человека  к  преображению.  Он  рисует  нам  перестройку  в  чудесном  механизме
человеческой  души,  затрагивающую  тончайшие,  осознанные  или  подсознатель¬
ные,  побуждения.  В  то  время  когда  тысячи  людей  потеряли  из-за  войны  веру  в
человеческое  и  обратились  к  мрачному  агностицизму  или  к  мистике,  религии,
советский  писатель,  воодушевленный  окружающей  его  разумной  действитель¬
ностью,  поднимает  —  над  всеми  границами  —  свой  голос,  чтобы  вернуть  чело¬
веку  человека.  Он  стремится  открыть  нам  нового  человека  —  не  сбиваясь  на
декламацию  и  не  примитивизируя,  а  во  всей  его  реальной  силе,  освобожда¬
ющейся  от  старого  и  отжившего.  Он  понимает,  что  он  —  ваятель  людей  и
провозвестник  нового  человеческого  учения.  Проникаясь  красотой  природы
своей  страны,  величием  ее  истории,  он  соединяет  их  со  славным  настоящим,
 233

сохраняет  чистоту  своего  языка  и  обогащает  его;  и  в  песнях  подлинно  патриоти¬
ческих  поэтов  возникает  новая  красота,  новый  народный  характер,  новое  нацио¬
нальное  величие.
 1940
 ...В  Советском  Союзе  писатель  свободен.  Дело  не  только  в  том,  что  в  его
распоряжении  жизнь  во  всем  ее  многообразии,  не  только  в  том,  что  ему
доступно  и  открыто  все  происходящее,  не  только  в  том,  что  сорваны  все  лживые
маски  и  покровы  с  жизненной  сути  и  закон  развития  жизни  стал  осязаем  и
нагляден,  не  только  в  том,  что  человек  перестал  быть  товаром  и  вместо
абстрактных  товарных  отношений  люди  опять  вступили  между  собой  в  непо¬
средственные  человеческие  отношения,  не  только  в  том,  что  писатель  в  Совет¬
ском  Союзе,  таким  образом,  живет  жизнью,  ставшей  для  большинства  людей
достойной  человека;  государство  —  это  его  государство,  государственные
распорядки  —  это  его  распорядки,  свобода,  которой  он  сам  обладает,  —  это  не
привилегия,  не  свобода  паразита  или  владельца  ренты,  а  свобода,  равная  для
всех.  Писателю  открыты  заводы,  казармы,  коллективные  хозяйства;  издатель¬
ства,  газеты,  радио,  журналы  —  все  это  для  него;  сколько  бы  он  ни  творил  —
все  мало,  он  издается  огромными  тиражами,  его  книги  обсуждают  массы,  он
живет  в  действительном  содружестве  с  читателями;  происходит  непрерывное
воспитательное  взаимовлияние  —  читателя  на  автора,  и  наоборот.  Он  может  не
торопиться,  если  хочет,  он  может  экспериментировать,  если  хочет,  он  может
учиться,  если  ему  нужно,  он  не  знает  страха  перед  жизнью,  ему  незачем  писать  до
изнурения,  он  обладает  небывалой  уверенностью  и  преимуществом,  ибо  он  стоит
на  крепком  фундаменте,  на  фундаменте  победоносного  класса,  свергнувшего
старый  мир  и  строящего  новый.  В  Советском  Союзе  писатель  может  сесть  в
поезд  и  ехать  сотни  километров  по  стране;  и  повсюду,  куда  бы  он  ни  прибыл,  в
городах  и  селах,  которые  он  никогда  не  знал,  его  знают,  его  по-братски  прини¬
мают,  он  дома.  Он  всюду  дома  в  этой  необыкновенной  стране  —  не  только
пролетарий,  но  и  писатель,  связанный  с  пролетариатом,  знает,  где  он  приписан;
он  имеет  родину.  Одиночество,  чужбина,  беспочвенность  устранены.  Лица  этих
писателей  —  не  «интересные»,  бросающиеся  в  глаза  лица,  это  лицо  массы,  и
лицо  это  не  появляется  однажды  и  исчезает  навсегда,  оно  перед  нами  часто,  все
время,  потому  что  оно  всегда  обращено  к  массам  и  черты  масс  отражаются  в
нем.  Нигде  в  мире  писателей  не  читают  больше,  чем  там.  Нигде  не  почитают
больше,  чем  там!  Это  имеет  свои  причины.  Что  это  означает?  Только  открытый
союз  с  трудящимися  массами  обеспечивает  писателю  подобающее  ему  место...
 1931

годы

Кэндзабуро  ОЭ
Саша  ВЕРБШ
Василе  НИКОРОВИЧ
Гюнтер  ВАЙЗЕНБОРН
Йордан  РАДИЧКОВ
Андре  ВЮРМСЕР
Мартина  МОНО
Харальд  ВЕССЕЛЬ
Владимир  ПОЗНЕР
Рышард  КАПУСЦИНСКИЙ
Филип  БОНОСКИ
Ганс  ШЕРФИГ
Жан  КАЗАЛЬБУ
Жоржи  АМАДУ
Алан  МАРШАЛЛ
Мартин  НАГ
Фаиз  Ахмад  ФАНЗ
Чарльз  Перси  СНОУ
Саджад  ЗАХИР
Анна  ЗЕГЕРС
Мацей  БЕГА
Клара  СЁЛЛЁШИ
Нгуен  ТУАН
Мирослав  КРЛЕЖА
Николас  ГИЛЬЕН

Кэндзабуро
 ОЭ
 Кэндзабуро  Оэ  (род.  в  1935  г.)  —  японский  писатель  и  публицист.
Лауреат  премий  им.  Акутагавы  (1958)  и  Синтёся  (1964).  Мы
публикуем  фрагмент  из  книги  эссе  К.  Оэ  «Хождение  по  канату»
(1965).
 ЗЕМЛЯ  БЫЛА  ГОЛУБАЯ
 Помню,  как,  сидя  перед  телевизором,  я  слушал  сообщение  о  том,  что  совет¬
ский  военный  летчик  Гагарин  полетел  в  космос,  и  ощутил  восхищение  и
сильный  страх.  Чувство  восхищения  было  у  меня  таким  же,  как  и  у  всех  в  тот
день.  Страх  же  имел  отношение  к  моему  личному  миру  ощущений.
 Одним  из  самых  страшных  ночных  кошмаров  моего  детства  был  сон,  в
котором  меня  запускали  на  маленьком  воздушном  шаре  в  бесконечное  космиче¬
ское  пространство  и  я  должен  был  там  находиться  в  течение  многих  лет,  —
таков  был  мой  долг  перед  человечеством.  И  все  в  этом  сне  так  походило  на
реальность  нынешних  космических  ракет,  что  я  долго  не  решался  даже  писать  об
этом.  Весть  о  Гагарине  вновь  заставила  меня  пережить  —  на  этот  раз  при
ярком  свете  дня  —  тот  самый  сон,  от  которого  мне  со  временем  удалось  освобо¬
диться.  И  я  вновь  испытал  давно  забытый  страх.
 Тот  страх  я  преодолел  после  того,  как  проанализировал  его  и  понял,  что  он
выражает  собою  смерть,  ибо  страх  человека,  изгнанного  из  мира  людей  в  беско¬
нечный  мрак,  безусловно,  является  страхом  смерти.  И  поскольку  возвращение  к
жизни  человека  умершего  ведет  к  разрушению  существующего  в  мире  порядка
вещей,  его  вынужденное  пребывание  вдали  от  всех,  в  изгнании,  является  актом,
связанным  с  ответственностью  перед  человечеством.
 Меня  чрезвычайно  интересовало,  как  Гагарину  удалось  преодолеть  страх,
пока  он  в  одиночестве  летал  в  космосе.  И  я  даже  фантазировал,  что  таким
образом  можно  будет  впервые  в  истории  человечества  подойти  к  пониманию
того,  как  человек  преодолевает  страх,  находясь  в  мире  смерти.
 Позднее,  просмотрев  кинофильм  «Когда  земля  была  голубая»,  я  не  обна¬
ружил  в  нем  ни  единого  намека  на  драматический  поединок  человека  со  стра¬
хом.  Я  почувствовал  недовольство,  однако  оно  было,  вне  всяких  сомнений,
связано  исключительно  с  моим  личным  миром  ощущений.
 237

Страх  смерти,  как  и  страх,  испытываемый  в  бесконечном  пространстве,
представляется  мне  страхом  перед  ужасающим  одиночеством.  Однако  ни  Гага¬
рин,  ни  Титов  в  этом  фильме  не  показались  мне  людьми,  испытывающими
одиночество.  И  не  потому,  что  они  пытались  как-то  скрыть  это  чувство.  У  меня
сложилось  впечатление,  что  в  их  душе  оно  просто  не  возникло.  И  это  в  свою
очередь  тоже  произвело  на  меня  глубокое  впечатление.
 Прошлой  осенью,  во  время  путешествия  из  Парижа  в  Москву,  наиболее  су¬
щественная  и  в  то  же  время  простая  перемена,  которую  я  ощутил,  была,  думается
мне,  опять-таки  связана  с  чувством  страха.  Впечатление  от  Франции  —  все
больше  людей  уходит  в  одиночные  камеры  отчуждения.  Впечатление  от  Совет¬
ского  Союза  —  чувство  коллективизма,  когда  все  общество  существует  как
единый  организм,  а  каждая  его  клетка  остается  личностью.
 Сказать  так  —  значит  изобразить  все  чересчур  ясно  и  просто,  ибо  и  в
Москве  и  в  Ленинграде  я  встречал  людей,  выпадающих  из  этого  общего  впечат¬
ления.
 Однако  при  встрече  с  лучшими  представителями  Московского  университета
я  увидел  в  целом  классический  облик  советского  человека,  о  котором  говорил
выше.  Мне  показалось,  что  эти  люди  не  ощущают  одиночества.  У  меня  созда¬
лось  впечатление,  что  они  осознают  и  считают  себя  в  действительности  бесчи¬
сленными  мельчайшими  корешками  одного  дерева,  имя  которому  —  Страна
Советов.  И  если  даже  один  из  таких  корешков  погибнет,  само  дерево  не  умрет.
Причем,  раз  само  дерево  является  справедливым  деревом,  то  и  корешки  его
тоже  справедливы.  Подобная  уверенность  давала  им,  по-видимому,  свет  и  опору.
 Когда  я  глядел  на  улыбавшихся  мне  с  экрана  Гагарина  и  Титова,  мне  пока¬
залось,  будто  я  снова  встретился  с  лучшими  представителями  Московского
университета.  Пока  мы,  находясь  в  одном  из  уголков  бесконечного  и  испытыва¬
ющего  одиночество  западного  мира,  думаем  о  судьбе  отдельной  личности,  в
социалистическом  государстве,  в  Советском  Союзе  рождается  и  живет  человек
новой  судьбы,  социалистический  человек,  абсолютно  не  испытывающий  чувства
одиночества.  Я  сравнивал  японских  юношей,  сидящих  в  темном  зале  кинотеатра,
с  взирающими  на  них  с  экрана  космонавтами  и  думал,  что  это  совершенно
разные  люди.

Саша
ВЕРЕШ
 Саша  Вереш  (род.  в  1928  г.)  —  югославский  писатель  и  публи¬
цист.  Неоднократно  бывал  в  СССР.  Автор  книги  путевых  очерков
«Московский  дневник»  (1966),  фрагменты  из  которой  мы  печа¬
таем  по  журналу  «Иностранная  литература»,  1967,  №  5.
 МОСКОВСКИЙ  ДНЕВНИК
 Среда,  30  мая  1962  г.
 Москва  появилась  как  чудо,  как  встреча  с  чем-то  давно  знакомым  по  сно¬
видениям...  Домики  в  пригороде  выглядят  эффектно,  как  декорации  Бакста,
как  пестрый  фейерверк  Шагала,  березы  словно  взяты  напрокат  с  полотна  Ле¬
витана.
 Я  в  растерянности:  на  чем  прежде  всего  надо  остановить  свое  внимание?
Столько  картин,  столько  новых  ощущений,  столько  слов,  которые  надо  запом¬
нить.  Красные  полотнища,  красные  звезды,  красные  гвоздики,  красные  флаги
и  флажки,  красный  фон  портрета.  Красная  площадь,  красные  розы  в  большой
витрине.  Желтые  буквы  на  полотнищах,  темные  силуэты  памятников,  огром¬
ный  Кремль,  похожий  на  корабль,  который  уходит  сегодня  вечером.  Теперь  я
буду  жить  на  Ленинском  проспекте.  Смотрю  в  окно  и  пытаюсь  представить  себе
своих  соседей.  Все  произошло  так  внезапно...
 Четвергу  31  мая
 Дождь,  дождь  до  самого  вечера.  Я  думал,  что  буду  гулять  по  улице  Горь¬
кого,  увижу  вблизи  Кремль,  буду  слушать  старые  куранты  и  смотреть  на  смену
караула.  Я  думал,  что  буду  раскрывать  тайны  букинистов  и  найду  редкие  гра¬
вюры.  Я  думал,  что  буду  беседовать  с  молодежью,  расспрашивать,  что  они  лю¬
бят,  что  читают,  какие  сдают  экзамены.  Я  думал,  день  окажется  слишком  корот¬
ким  для  всего  того,  чего  я  хочу.  А  я  сижу  в  комнате,  в  руках  у  меня  воскресный
номер  «Политики»,  березовая  аллея  кажется  утраченной  безвозвратно:  здесь  не
лето  и  не  весна  —  так  выглядит  Загреб  в  октябре,  я  лишь  обогнал  несколько
месяцев,  мчась  навстречу  осени,  и  с  первого  дня  стал  ее  пленником.
 239

Вечером  смотрел  в  театре  «Ярмарку  тщеславия»  Теккерея.  Режиссер  по-
веристски  последователен,  когда  надо  создать  атмосферу,  убедить  нас,  что  вот
такова  была  в  те  времена  мебель  и  только  такими  были  костюмы,  у  Эмилий
катятся  настоящие  слезы  (я  сижу  у  сцены,  и  мне  кажется,  будто  девушка  плачет
на  самом  деле!),  и  когда  на  сцене  едят,  то  это  настоящая  еда,  пламя  в  камине  —
подлинно,  словно  это  не  трепещущая  бумага.  Когда-то  Теккерей  был  для  меня
гарантией  нечаянных  радостных  встреч,  и,  готовясь  к  отъезду  в  Лондон,  я  читал
его  романы.  Нарочито  ли  его  остроумие,  или  он  лишь  подбирает  такие  ситуации
и  случаи,  чтобы  можно  было  подумать:  жизнь  смешна  сама  по  себе,  писателю
здесь  почти  нечего  делать?
 В  машине  слушаю  аккорды  Шостаковича:  «Родина  слышит...»  Дождь
перестал,  и  все  кругом  умытое,  свежее,  по-девичьи  чистое.  Французское  посоль¬
ство  освещено,  как  большая  яркая  игрушка,  как  торт  из  сказки  Диснея,  дворец,
достойный  Хауфа  и  братьев  Гримм.  Кому  он  принадлежал  до  революции?
 Пятницау  1  июня
 С  самого  утра  гуляю  по  городу,  и  кажется,  этой  прогулке  нет  конца.  Витри¬
ны,  фасады  домов,  памятники,  гранит,  асфальт,  мрамор,  бронза,  стекло.  Сереб¬
ристые  ели  возле  Кремля.  На  одной  из  кремлевских  башен  рабочие  ремонтиру¬
ют  огромную  звезду.  На  Арбате  продают  пирожки.  Студенты  спрашивают  в
книжном  магазине  монографию  о  Пикассо.  Чистильщик  обуви  завидует  космо¬
навтам,  в  его  будке  фото  Гагарина.  У  него  черные  глаза  и  кудрявые  волосы.
Он  приехал  с  юга.
 Горький  стоит  со  своей  тростью,  как  праздный  гуляющий,  который  уви¬
дел  прекрасную  панораму  и,  остановившись  передохнуть,  смотрит  вокруг.
Маяковский  —  патетичен,  Охвачен  каким-то  возбуждением;  изваянный  таким
образом,  он  должен  участвовать,  отдавать  себя  целиком  всем  этим  вечерам,  ми¬
тингам,  дискуссиям  й  чтениям,  которые  проходят  у  его  пьедестала.  Гоголь
сдержан,  и  кажется,  что  памятник  спрятался  среди  деревьев.  Возле  памятника
Пушкину  —  ландыши  и  сирень;  цветы  и  у  подножия  памятника  Дзержинскому.
 У  букиниста  я  обнаружил  старое  издание  Радищева  и  дорогой  томик  есе¬
нинских  стихов.  Книги  здесь  быстро  расходятся,  и  ответ  нередко  неумолим  —
нет.
 В  театре  смотрел  инсценировку  «Братьев  Карамазовых».  Художествен¬
ный  театр  производит  впечатление  интимности,  камерности,  чего-то  знакомого,
уже  пережитого  и  виденного.
 Субботау  2  июня
 День  облачный,  небо  серое,  свинцовое,  но  дождя  нет.  В  город  поехал  на
автобусе.  Вышел  возле  университета.  Вот  как,  значит,  выглядит  это  большое
здание.  Я  столько  раз  видел  его  на  фотографиях  и  думал:  какое  оно  вблизи?
И  вот  я  здесь,  на  месте,  и  удивление  испарилось,  словно  его  никогда  и  не  бы¬
вало.  Под  этим  небом  мой  приезд  сюда  кажется  мне  самым  естественным.  Слов¬
но  и  не  могло  быть  иначе.  Что  там  происходит  перед  библиотекой?  Женщина
 240

средних  лет  продает  книги,  здесь,  на  бойком  месте,  люди  не  могут  мимо  нее  прой¬
ти,  не  остановившись.
 Группа  пионеров  идет  к  метро.  Красные  галстуки,  масса  цветов,  флаги,
гармоники,  они  встречают  кубинцев  —  на  вокзале,  на  аэродроме  ли  —  не  знаю.
Один  малыш  смотрит  на  меня,  как  будто  мы  уже  с  ним  встречались.  Мгновение
он  колеблется.  Потом  поворачивается,  подбегает,  дает  мне  цветы,  предназна¬
ченные  кубинцу,  и  снова  возвращается  к  своим.  Каприз  мгновения  или  некое
тайное  сродство  душ,  которое  я  не  знаю  как  назвать?  Я  в  недоумении  стою  с
цветами,  которые  мне  некому  дарить.
 На  прилавках  первая  черешня.  В  кино  идет  фильм  «Рокко  и  его  братья».
Старушка  выходит  из  кино  возмущенная:  «Хорошо,  что  эти  итальянцы  такие
эмоциональные,  что  они  так  любят  друг  друга,  но  мне  не  нравится,  что  героиня
фильма  —  проститутка  и  что  в  конце  она  становится  мученицей,  святой,  ангель¬
ской  душой.  Здесь  что-то  не  так,  я  это  чувствую».
 В  букинистическом  магазине  я  разговорился  со  стариком,  знающим  италь¬
янский  язык,  хотя  он  никогда  не  бывал  в  Италии.  Выглядит  он  очень  старомод¬
но,  в  глазах  его  сверкают  искры.  Мне  хотелось  бы  узнать  о  его  детстве,  но
встреча  наша  мимолетна.  Иду  дальше.
 Понедельник,  4  июня
 В  музее  я  обнаружил  знаменитых  красных  рыбок  Матисса.  Здесь  Боннар,
Марке,  Ренуар,  Мане,  Писсарро:  перед  отдельными  полотнами  я  снял  бы
шляпу,  как  перед  старыми  знакомыми.
 Маленький  сибиряк,  робкий,  захваченный  врасплох  моим  любопытством,
рассказывает,  что  ему  хотелось  бы  стать  театральным  художником.  Ему  два¬
дцать  три  года,  и  он  похож  на  большого  ребенка,  который  своими  голубыми
глазами  поглощает  все  эти  пальмы,  арабески,  кружева,  улицы  и  перекрестки.
Этот  мир  так  отличается  от  того,  который  знаком  ему.  «Любите  ли  вы  Пикас¬
со?»  —  спрашиваю  я  без  обиняков.  «Я  не  могу  сказать,  что  не  люблю,  скорее
сказал  бы  —  не  понимаю».
 Вторник,  5  июня
 Брожу  без  определенной  цели.  Вошел  в  большой  магазин  детских  игрушек,
чтоб  увидеть,  как  действуют  железные  дороги,  как  кривляются  клоуны,  как
выглядит  царство  пони,  зебр,  жирафов,  верблюдов,  обезьян.  Детям  в  первую
очередь  хочется  иметь  свой  космос.  Все,  что  напоминает  им  о  подвиге  Гагарина
и  Тйтова.  Сказочные  герои,  пестрые  паяцы,  маленькие  цирковые  акробаты
словно  больше  не  волнуют  их.
 Дом  Ростовых  выглядит  романтично,  это  не  только  музейная  ценность.  Так
и  ждешь,  что  откуда-нибудь  появятся  лакеи,  что  во  дворе  встретишь  какую-
нибудь  кормилицу,  что  дети,  как  бывало,  учатся  играть  на  фортепьяно  и  что  их
 241

герой  —  прославленный  Кутузов.  Вокруг  голуби,  и  мокрый  Толстой  сидит  на
пьедестале  свободно,  удобно,  как  настоящий  вельможа.
 По  ошибке  сел  не  в  свой  автобус  и  попал  куда-то  на  окраину.  Деревян¬
ные  домики,  сырые  заборы,  грязь,  кучи  кирпичей,  словно  на  пожелтевшей
открытке,  далекие,  серые,  неосязаемые.
 Четверг,  7  июня
 Сегодня  я  познакомился  с  Игорем.  Китайцы  фотографировались  перед
Кремлем,  группа  польских  офицеров  стояла  на  месте,  где  когда-то  был  памят¬
ник  Минину  и  Пожарскому,  многие  терпеливо  ждут  возможности  увидеть  Ору¬
жейную  палату,  а  я  зачарован  солнцем,  которое  обливает  золотом  и  без  того
золотые  купола  церквей.  Учащиеся  какой-то  школы  рисуют,  пытаются  передать
всю  прелесть  этих  башен,  французы  слушают  своего  гида,  показывающего,  где
какой  царь  похоронен.  И  тут  появился  Игорь.  Он  разговаривал  со  мной  так,
словно  мы  ходили  в  одну  школу,  словно  мы  знакомы  давным-давно.  Пловец  (на
днях  прошли  соревнования),  энтузиаст,  декламирующий  Пушкина  и  рассужда¬
ющий  о  спортивных  рекордах,  не  чуждый  авантюризма,  бродяга,  любитель
парашюта,  скоростей,  труднодоступных  вершин,  Игорь  подарил  мне  часть
своего  дня.  Он  сказал,  что  лучше  всего  отправиться  на  кдадбище.  Он  жил  в
Сибири,  на  Урале,  теперь  живет  во  Львове,  он  любит  дальние  края  и  мечтает  о
захватывающих  дух  путешествиях.
 Мы  походили  по  кладбищу,  искали  могилы  Маяковского,  Островского,
Гоголя,  Чехова.  Мы  фотографировались  перед  памятником  актрисы  Ермоло¬
вой,  мы  изумились,  узнав,  что  здесь  похоронен  Багрицкий!  И  потом  по  той  же
улице  вернулись  в  город.  Ждем  мой  автобус.  Четвертый.  На  меню  ресторана
записываем  адреса.
 Суббота,  9  июня
 В  книжном  магазине  студент  хотел  купить  стихи  Бернса  в  английском
издании.  Услышав  цену,  он  огорчился,  лицо  его  потемнело.  Он  копался  в  кар¬
манах,  считал,  о  чем-то  раздумывал,  но  выхода  не  находил,  денег  все-таки
было  слишком  мало.  Я  предложил  ему  дополнить  разницу,  но  любитель  поэзии
не  хотел  об  этом  и  слышать.  Ничего,  ответил  он,  приду  в  другой  раз.  Я  спросил
его,  каких  поэтов  он  любит.  Байрона,  Вийона,  Уитмена,  Бодлера,  Блока.  Потом
вытащил  из  кармана  книжку  —  сборник  стихов  молодого  сибиряка  Харабаро-
ва...  Под  шум  дождя  писал  посвящение:  «Доброму  вестнику  из  солнечной
Югославии  в  этот  дождливый  день».
 ...Я  не  знаю,  как  называется  площадь  и  как  называется  улица,  по  кото¬
рой  я  иду.  Помню  лишь,  что  нужно  сойти  на  станции  «Спортивная»,  пойти
прямо,  потом  свернуть  налево  —  и  ты  у  цели,  каждый  скажет  тебе,  где  мо¬
гилы  Гоголя,  Чехова,  Багрицкого,  Маяковского,  Ермоловой,  Левитана.  На
этих  тропинках  ты  поздороваешься  с  Теодором  Нетте,  Корчагиным,  героями
«Молодой  Гвардии».  Думая  о  Фурманове,  ты  снова  вспомнишь,  кто  был  Чапаев.
 242

Бреду  без  плана,  с  одной  аллеи  на  другую,  надеясь,  что  случай  приведет
меня  к  Космодемьянской  или  Островскому.  Вежливо  отказываю  старушке,  пред¬
лагающей  проводить  к  могилам  Гоголя  и  Чехова.  И  в  одиночестве  читаю  имена,
которые  мне  мало  что  говорят.
 Вот  улыбающееся  юное  лицо,  это  радуется  жизни  авиаконструктор  Кузьма
Николаевич  Балашов.  Погиб  в  1941  году,  а  я  хбтел  бы  знать,  кого  он  обнял,
кому  сказал  «до  свидания»,  прежде  чем  уйти  навсегда.  Писаным  красавцем  был
командир  дирижабля  Рощин  Алексей  Иванович.  Этот  белокурый  Антиной  рас¬
стался  с  жизнью  в  1947  году,  а  не  написано,  никто  не  мог  бы  мне  сказать  —  по
каким  улицам  он  прошел  последний  раз.  И  не  написано,  читал  ли  он  стихи  и-
писал  ли  их  сам.  И  я  не  вижу  его  школьных  задач,  его  товарищей,  его  первый
школьный  танец.
 У  могилы  Макаренко  бронзовый  пионер,  которому  вокруг  шеи  повязали
настоящий  пионерский  галстук.  Веселый  мальчуган,  стоящий  на  посту,  борю¬
щийся  со  снегом,  дождем,  ветрами,  греется  на  солнышке  сегодня  утром  и
держит  в  руке  несколько  искусственных  роз.
 И  еще  одна  могила,  еще  одно  имя,  еще  одна  книга,  которую  мы  глотали,
будучи  скоевцами*.  Островский.  Его  подвиг  долго  будет  вдохновлять  мечтате¬
лей,  фантастов,  всех  поэтов  и  всех  пионеров  этой  великой  страны.  На  его
могиле  символическая  сабля  красногвардейца  и  цветы,  много  сирени,  оставлен¬
ной  солдатами,  возвращающимися  из  отпуска.
 Лирик  русского  пейзажа,  мастер  передачи  настроения,  художник  берез,
тополей,  плакучих  ив,  ручьев,  рек,  сумерек  и  облаков,  одиночка,  разрешивший
всему  успокаиваться  и  ждать,  не  решившийся  допустить  человека  на  свои  полотна
(чтоб  не  заглушить  шелест  листьев,  не  затемнить  горизонт,  не  помешать  миру,
покою,  тишине  ожидания!),  он,  рассказывают  мне,  скитался,  голодал  и  холодал,
ожидая  какого-то  своего  чуда,  береза  над  его  могилой  (не  понимаю,  о  чем
говорит  еврейская  надпись)  кажется  последней  связующей  нитью  с  миром,
который  Левитан  вопреки  всему  любил.
 Могила  Гоголя  выглядит  аристократически,  Чехова  —  маленькая  и  скром¬
ная.  Я  хотел  бы  оживить  лица  того  и  другого  писателя,  дать  волю  фантазии,  чтоб
воскресли  все  губернаторы  и  все  ревизоры  этого  мира,  чтоб  увидеть  еще  раз,
почему  дерзким  подрезают  крылья  и  почему  некоторые  книги  попадают  на
костер.  И  почему  тосковали  в  провинции  три  сестры,  когда  надежда  была  у
порога.  Многое  я  хотел  бы  оживить,  додумать,  увидеть  сегодня,  здесь,  но
фантазия  непослушна,  нетерпелива,  внимание  рассеивается,  воспоминания  уга¬
сают,  иду  дальше  —  куда,  к  кому?
 Мертв  и  академик  Тарле,  а  я  вспоминаю  тот  полдень,  когда  я  слушал  его  в
Праге,  старый  Неедлы  представлял  его  публике.  Был  солнечный  день,  и  Тарле
говорил  о  минувшей  войне,  о  силах  мира,  об  объединившихся  наконец  славя¬
нах.  Красный  занавес  был  испещрен  узорами,  и  у  кого-то  в  зале  был  букет
гладиолусов  для  академика.  Все  почти  испарилось,  кроме  этих  цветов,  кроме
 *  СКОЮ  —  Союз  коммунистической  молодежи  Югославии.
 243

этих  узоров  и  послеполуденного  золота.  Реальность  —  могила  Тарле  и  мои
думы,  воспоминания.
 Перелистай  я  пожелтевшие  комплекты  довоенных  газет,  я  увидел  бы  мно¬
жество  фотографий.  Александру  Коллонтай  встречают  на  аэродроме  с  цветами,
она  вручает  свои  верительные  грамоты,  ее  одолевают  газетчики.  Или  Литвинов  в
Женеве,  Лига  Наций,  Титулеску,  Бенеш.  Литвинова  арестовали  англичане  в
бурные  годы  интервенции,  Литвинова  обменяли,  если  мне  память  не  изменяет,
на  какого-то  дипломата...  Литвинов  твердил  в  Женеве  свое  «ceterum  censeo»*,
нужно  объединиться  против  агрессора,  безопасность  нужно  защищать  коллек¬
тивно.  И  я  на  его  могиле,  здесь,  а  стройный  Игорь  удивляется,  почему  я  так
долго  стою.
 Небольшой  символический  танк  на  могиле  маршала  Рыбалко  и  букет
красных  роз,  вероятно  лишь  сегодня  срезанных.  Однажды  я  видел  в  журнале
фото  —  Рыбалко  в  окружении  пионеров,  он  говорил  речь  и  вдохновлял  тех,  кому
предстоит  трудиться,  любить,  выполнять  свой  долг  перед  родиной.
 На  могиле  Фадеева  гладиолусы,  розы  и  лилии,  ландыши,  мимоза  и  си¬
рень.  Автора  «Молодой  гвардии»  посещают,  кто-то  словно  утверждает:  вы  не
ушли  совсем  и  вы  не  были  столь  одиноки,  как  вам  иногда,  может  быть,  каза-
ловь.  Мы  любили  ваших  героев,  ваши  мечты  были  и  нашими  собственными.  Мы
носились  по  траве  босиком,  как  ваш  Сережка  Тюленин,  и  весь  мир  был  нашим,
потому  что  мы  знали,  что  не  можем  устать.  Пока  будут  существовать  люди,  будут
и  звездные  мечты,  и  новые  подвиги,  и  чистая  любовь  Ули  Громовой.
 На  могиле  Маяковского  розы  и  лилии.  И  две  серебристые  ели,  и  драгоцен¬
ный  камень  —  как  все  стилизовано,  пригнано,  убрано  и,  осмеливаюсь  сказать,
привлекательно.  И  я  почти  готов  утверждать,  что  здесь  не  может  лежать  поэт
бунта,  тревоги,  автор  пламенных  стихов,  он  огромен  и  статен,  а  эта  могила
слишком  мала  для  него...
 Вторник,  12  июня
 Не  так  уж  легко  отыскать  могилу  Сергея  Есенина.  Москва  велика,  и  не
все  люди  знают,  где  покоится  поэт.  Кто-то  отправил  меня  на  Пятницкое  кладби¬
ще  —  далекое  городское  кладбище,  полное  деревянных  и  железных  крестов,
берез,  ворон,  восковых  роз  и  настоящей  сирени.
 Нет,  могила  Есенина  не  здесь,  вас  неверно  послали,  он  похоронен  на
Ваганьковском,  вам  надо  ехать  на  метро  до  «Краснопресненской».  Там  переся¬
дете  на  трамвай...
 Красная  Пресня.  Рабочий  район,  ставший  знаменитым  своими  револю¬
ционными  баррикадами,  множество  раз  воспетый,  живет  своими  скромными
заботами  и  радостями,  никого  здесь  не  занимает  моя  встреча  с  поэтом.  Люди  спе¬
шат,  идут  по  своим  делам,  останавливаются  на  минутку  поглядеть  книги  на
уличном  прилавке,  пробежать  глазами  «Правду»  (газета  висит  на  стене),
узнать,  есть  ли  уже  фрукты,  как  зовут  студентов  (это  витрина  объявлений),  даю¬
щих  уроки  немецкого  языка  или  математики.  И  здесь,  где  пахнет  свежими  пи¬
 *  Я  считаю  (лат.).
 244

рожками,  где  люди  покупают  по  дороге  газеты,  открытки,  значки,  чуть  щеко¬
чущую  надежду,  таящуюся  в  листиках  лотерейных  билетов,  здесь  должна  начать¬
ся  моя  экскурсия  в  неизвестное,  моя  давно  ожидаемая  встреча  с  Есениным.
 По  временам  казалось:  поэзия  Есенина  —  этр  русский  пейзаж  с  тройкой,
лугами,  багровыми  закатами,  с  кронами  ив,  берез,  тополей.  В  интерьере  —
иконы,  запах  овчины,  огонек  лампады,  на  стене  —  Ленин,  картинка  из  кален¬
даря.  Мужики  беснуются,  бранятся  в  бога,  в  черта,  в  царя;  страна  воюет  с
Японией,  с  Турцией,  с  Австро-Венгрией.  И  на  этой  глухой  равнине  ничего  не
происходит,  разве  что  ржут  кони,  воют  волки  и  где-то  вдалеке  скользят  сани.
 Россия  Есенина  патриархальна,  лохмата,  неумыта.  Он  любит  такую  Россию,
как  крестьянин  любит  свое  поле.  Он,  рязанский  мужик,  не  может  обойтись  без
нее.  И  любит  не  только  идиллию,  пейзаж,  но  людей,  их  —  в  первую  очередь.
Мать,  например,  сестру,  деда,  знакомых  рязанских  мужиков,  двадцать  шесть
расстрелянных  героев-комиссаров.  Он  любит  свое  заброшенное  село,  очаг,
слишком  серьезную  сестру,  читающую  Маркса,  луну,  желтую  и  сочную,  как
лимон.  Его  преследует  мысль  о  бегстве  из  города,  о  возвращении  к  своим.  Он
видит  мать,  поджидающую  его  на  дороге,  ей  он  рассказывает,  почему  он  взялся
за  перо,  почему  у  него  нет  дома,  почему  он  пьет.
 Сергей  Есенин.  Что  он  ожидал  от  жизни,  от  друзей,  от  любви?  Почему  он
нигде  не  мог  угомониться?  Что  гнало  его  в  дорогу,  в  мир,  в  приключения?
На  Западе  он  купил  лакированные  ботинки  с  гамашами  и  пестрые  галстуки,
но  он  нигде  не  мог  купить  покоя,  веры  в  людей.  Разочарованный,  он  писал:
«Что  сказать  мне  вам  об  этом  ужаснейшем  царстве  мещанства,  которое
граничит  с  идиотизмом?  Кроме  фокстрота,  здесь  почти  ничего  нет,  здесь
жрут  и  пьют,  и  опять  фокстрот;  человека  я  пока  еще  не  встречал  и  не  знаю,
где  им  пахнет.  В  страшной  моде  Господин  Доллар,  а  на  искусство  начхать...»*
И  в  другом  месте  еще  безнадежнее:  «Сплошное  кладбище.  Все  эти  люди,
которые  снуют  быстрей  ящериц,  не  люди,  а  могильные  черви,  дома  их  —
гробы,  а  материк  —  склеп.  Кто  здесь  жил,  тот  давно  умер...»**
 Сколько  же  воробьев  на  этом  кладбище  и  кто  заботится  о  них,  не  сеющих
и  не  жнущих?  На  днях  я  прочитал  в  книге  Николая  Вержбицкого  о  том,  как
Есенин  однажды  ранним  солнечным  утром  1921  года  кормил  на  Тверском
бульваре  стаю  воробьев.  Он  крошил  белый  хлеб  в  то  время,  когда  каждый  ку¬
сок  был  настоящей  драгоценностью.  Вержбицкий  упрекнул  поэта  за  разврат  —
людям  есть  нечего...
 А  Есенин  ответил:  «Это  мне  прислали  из  деревни,  если  вы  голодны,
то  поклюйте  тоже».  И,  вынув  из  кармана  другой  кусок,  протянул  его  Верж¬
бицкому.
 На  Ваганьковском  кладбище  вряд  ли  найдется  человек,  который  не  знал  бы,
где  похоронен  поэт.  Идите  прямо  и  потом  налево  и  увидите  крест  и  чуть
подальше  березку,  спросите  женщину,  сидящую  на  скамейке,  она  вам  скажет...
 *  Из  письма  С.  Есенина  А.  М.  Сахарову  из  Дюссельдорфа.  (С.  Е  с  е  н  и  н.
Собр.  соч.,  Гослитиздат,  1962,  т.  V,  с.  158.)
 **  Из  письма  С.  Есенина  А.  Б.  Мариенгофу  из  Остенде.  (Там  же,  с.  160.)
 245

Небольшая  могила,  словно  в  ней  лежит  мальчик,  и,  конечно,  памятник  и
барельеф  с  изображением  поэта.  Печальная  ива,  на  ней  замазанные  смолой
многочисленные  надписи,  стихи,  эпитафии  почитателей.  Какая-то  старушка,
по-видимому  совершенно  чужая  поэту,  следит  за  могилой,  меняет  цветы,  расска¬
зывает  сама  и  выслушивает  все,  что  говорят  посетители.  Сережа  был  пригожий,
совсем  красавец,  у  него  была  такая  же  шляпа,  как  у  вас.  Приветливый  был,  тер¬
пеливый,  нежный.  Ни  одного  слова  грубого  не  сказал  ни  разу.
 Какой-то  мужчина  средних  лет  по  имени  Коля  (имя  вытатуировано  у  него
на  руке)  слушает,  молчит,  не  прерывает  повествование.  Но  когда  старуха  произ¬
носит:  вот  ушел  он,  не  дал  мир  ему  жизни,  хороший  человек  не  умеет
притворяться,  хорошего  человека  все  бьют,  —  этот  Коля  тут  же  ее  поправляет:
сам  себе  он  не  дал  жить,  никто  в  этом  не  виноват.
 Молодой  паренек,  рабочий  из  окрестностей  Москвы,  читает  стихи  Есе¬
нина.  Студент  с  голубыми  глазами  и  нежным  голосом  впервые  пришел  на  клад¬
бище.  Он  не  москвич.  Сам  не  пишет  стихов,  но  знает  их  много  наизусть...
 И  вспоминает  старушка:  «А  вот  эта  береза  привезена  из  его  родного  села  и
посажена  здесь,  только  сохнет  она,  не  принимается,  не  годится  ей  почва!»
 Есенин  и  мертвый  собирает  тех,  кто  не  может,  не  умеет,  не  хочет  позабыть
о  волшебстве  его  стиха.  Не  важны  больше  его  блуждания,  пьянки,  бродяжниче¬
ство,  жуткая  ночь  в  гостинице  «Англетер»,  черный  человек  во  фраке,  ставший
символом  кораблекрушения.  Важен  лишь  стих,  призыв  —  манящий,  неповто¬
римый,  единственный.
 Однажды  я  записал  для  себя:  Есенин  —  личность  сложная,  его  не  объяс¬
нишь  схемами.  Социологам  легко  сказать:  погиб  оттого,  что  был  деклассиро¬
ван.  Но  следует  заметить,  что  этот  человек  не  был  однозначен,  что  сам  с  собой
он  воевал  больше,  чем  с  другими,  что  нелегко  ему  было  установить,  что  в  его
душе  настоящее.  Он-то  знал,  что  он  не  «новый  человек»,  что  одной  ногой  он
привязан  к  старому,  но  он  хотел  служить  новому,  служить  целиком,  вопреки
всем  своим  слабостям.  Он  жил  богемно,  был  пьяницей,  бродягой,  но  мог  быть,
всем  сердцем  хотел  быть  гражданином  Советской  России.  Он  нежно  любил
родину,  ненавидел  живодера-буржуя,  за  Октябрем  пошел  стихийно,  по-кре¬
стьянски.
 И  вот,  пока  я  иду  с  кладбища  (будь  здорова,  бабушка!)  и  пока  двое
молодых  рабочих  громко  читают  мне  стихи  поэта,  я  думаю  о  том,  что  есть  что-
то  щемящее,  грустное,  упрямое  в  том,  когда  поэт  уходит  молодым.  Я  не  могу
себе  представить  стариком  Пушкина,  не  знаю,  и  как  выглядел  бы  Есенин  в
шестьдесят  лет.  Легенда  утверждает,  будто  Ли  Тай-бо  *  утонул,  желая  обнять
отражение  луны  в  воде,  а  вечно  недоверчивые,  вечно  сомневающиеся  говорят:
утонул  потому,  что  был  пьян.  Я  не  знаю,  кого  хотел  обнять  Есенин,  но  всегда
буду  думать:  весь  мир.  Знай  он,  сколько  друзей  у  него  останется,  он  никогда  бы
не  написал:
 Моя  поэзия  здесь  больше  не  нужна.
 Да  и,  пожалуй,  сам  я  тоже  здесь  не  нужен.
 *  Ли  Тай-бо,  или  Ли  Бо  (701—762)  —  великий  китайский  поэт  Танского  периода.
 246

Среда,  13  июня
 Сегодня  снова  дождь.  Льет  как  из  ведра.  Позже  прояснилось.  Снова  стою
перед  домом  Ростовых.  Старый  Толстой  с  достоинством  мокнет  в  саду  и
выглядит  все  так  же,  как  в  прошлый  раз.  Кажется,  многие  мои  встречи  не  состо¬
ятся.  Исаковский  болен.  Этот  глашатай  жизнерадостности,  чьи  стихи  я  когда-то
знал  наизусть:  «На  позицию  девушка  провожала  бойца»,  «Где  ж  вы,  где  ж  вы,
очи  карие»,  «Шел  со  службы  пограничник»,  —  не  может  меня  принять,  сейчас
он  никого  не  принимает.
 Однажды  в  санбат  36-й  дивизии  пришел  светлоглазый  солдат,  красноарме¬
ец,  сменить  повязку  или  попросить  лекарство,  я  уж  не  помню,  и  когда  уходил,  я
вышел  его  проводить,  пожелать  доброго  пути,  он  запел  во  весь  голос,  так,  как
умеют  петь  только  солдаты:  «Расцветали  яблони  и  груши».  Это  была  песня  о
Катюше,  популярная,  знаменитая,  исцелявшая  в  те  огневые  дни,  и  я  все  это
хотел  рассказать  поэту,  а  он  —  далеко  и  близко  в  одно  и  то  же  время.
 Не  смогу  я  увидеть  и  старого  Маршака,  чьи  переводы  сонетов  Шекспира  я
перечитывал  столько  раз.  Он  хворает,  устал,  не  радуется  посетителям,  укрыт  от
любопытства,  работает,  ему  нельзя  мешать,  он  занят  новым  литературным
таинством  и  окружил  себя  стеной,  он  недоступен  для  гостей,  невидим.  А  что,
если  нагрянуть  внезапно,  сказать  просто-напросто:  «Вы  —  Маршак,  ваши
Переводы  Бернса  помогали  мне  в  долгом  путешествии  (в  Англию,  будем
точны!),  вы  измерили  тайну  шекспировского  чуда,  вы  сделали  много  для  того,
чтобы  одна  любовь  продлилась...»
 Четверг,  14  июня
 Брожу  по  Третьяковской  галерее  и  убеждаю  себя  в  том,  что  это  и  живопись,
и  еще  кое-что:  энциклопедия,  смотр,  обзор  —  Россия  боярская  и  та,  иная,
бунтовщическая,  лютая,  непричесанная.  Русская  жизнь,  многочисленные  ее
формы,  образы  и  ситуации,  минуты  отдыха,  веселья,  великих  перемен  и  путей  в
неведомое.  Ученики  и  учителя,  генералы  и  солдаты,  мужики  и  помещики.
Купцы  и  торговцы,  попы  и  прихожане,  здоровые  и  больные,  свободные  и  рабы,
бедняки  и  благотворители,  актеры  и  их  зрители.  Жизнь  при  дворе,  в  монастыре,
в  городе  и  в  деревне.  Зима  и  весна,  война  и  мир,  смерть  и  венчанье,  пирушка  и
панихида.  Сватовство,  ухаживание,  удаль,  свахи,  пьяницы,  каторжники,  мастера
и  подмастерья,  бабы,  дети,  комедиантбг
 Один  смеется,  другой  плачет,  красавицу  девушку  поджидает  у  дверей
урод  —  будущий  жених.  Безумствуют  офицеры,  лакомятся  богачи,  бедствуют
мелкие  дворяне,  не  имея  сил  в  этом  признаться.  Монахи  молятся,  нищенствуют,
скучают,  Екатерина  преобразилась  в  Минерву,  Эндимион  спокойно  спит,  а
Аполлон  обнимает  Гиацинта.
 Классицизм,  романтизм,  реалистические  портреты  помещиков,  сенаторов,
министров,  генералов,  посланников.  Князь  Долгорукий  сжигает  указ  царя,
непокорную  Юсупову  увозят  в  монастырь,  щеголь  Демидов  превратился  в
садовника,  Тараканову  поглотит  вода,  а  княжна  Гагарина  мило  улыбается.
 247

Матвеев  рисует  Сицилию,  Щедрин  —  Капри,  Неаполь,  Сорренто,  Иванова
вдохновляет  Эллада,  Воробьева  —  Италия,  Иерусалим,  Библия.
 А  жизнь  течет  дальше.  Гувернантка  приходит  в  дом  к  богатому  купцу.
Стыдливая,  кроткая,  тихая,  послушная,  она  словно  в  самом  начале  хочет  произ¬
вести  впечатление,  которое  станет  ее  репутацией.  А  присутствующие  осматри¬
вают  ее,  как  на  торгу,  как  штуку  сукна,  бочку  вина,  вьюк  из  заморской  страны,
который  надо  лишь  вскрыть.  Мужики  пьяные,  мужики  несут  образа  и  шата¬
ются,  и  крестятся,  и  куда-то  тянутся  в  процессии,  помещики  отправляются  на
охоту,  помещики  пьют  и  под  веселую  руку  женятся,  помещики  флиртуют,  спеку¬
лируют,  дуются  в  карты  и  стреляются  на  дуэлях.  Французы  расстреливают
поджигателей  Москвы,  русские  дерутся  с  турками,  идиллические  березы  допол¬
няют  пейзаж,  они  и  у  дороги,  и  на  заднем  плане,  и  возле  церкви.
 Золотая  рожь  —  это  Венецианов,  классицистические  фасады  дворцов,
Левитан  со  своими  меланхолическими  пейзажами  (нигде  нет  ни  одной  живой
души,  чтоб  нарушить  ландшафт,  даже  знаменитая  Владимирка,  дорога,  что
ведет  в  ссылку,  без  каторжников!),  богатые  салоны,  полированная  мебель,
влажные  морды  гончих  псов,  старые  отличия,  камины,  бархат,  султаны,  пунш,
горностай  и  шпоры.
 Разговорчивый  юноша,  уралец,  монтер,  приехавший  в  гости,  заблудился  в
Москве  и  в  первый  же  день  забрел  сюда  —  удивление,  восхищение  торжеством
красок  и  форм,  яркий  галстук  на  шее  и  доверчивое  признание:  «Я,  честно
говоря,  и  не  знаю,  куда  мне  надо,  мои  друзья,  может,  в  Москве,  а  может,  и  нет».
Это  юноша  с  большими  голубыми  глазами,  пунцовыми  губами  и  твердым
решительным  шагом,  он  переходит  из  одного  зала  в  другой  словно  в  полусне,
возможно,  видит  здесь  больше,  чем  я,  чем  многие  из  присутствующих,  только
он  не  умеет  это  выразить  четко,  он  обнимает  все  одним  словом:  «Чудесно».
 Его  наблюдения  живы,  впечатляющи,  метки,  непрофессиональны.  Он  смо¬
трит  на  жизнь  и  удивляется  ее  пестроте.  Он  немедленно  говорит  то,  что  думает.
Я  слежу  за  ним,  вслушиваюсь,  вбираю  в  себя:  «Смотрите,  как  сурово  Петр
Первый  смотрит  на  сына.  Вы  знаете,  ведь  его  сын  хотел,  чтоб  Россия  не  шла
вперед,  а,  наоборот,  назад,  оставалась  слабой  и  отсталой.  А  это  вот  Иван  Гроз¬
ный,  рисовал  Репин.  Сына  своего  собственного  убил  этот  царь,  в  гневе  за  то,
что  тот  ему  что-то  не  так  сказал,  а  теперь  обнимает,  теперь  ему  горько,  но
поздно,  напрасно,  не  воскресишь  мертвого...
 Видите,  как  жили  наши  богачи,  можешь  продать  кольцо  и  корону  и  ничего
больше  не  делать,  хватит  на  всю  жизнь.  А  поглядите  на  лошадей,  что  за
красота,  только  знаете,  такой  вот  герой  своего  коня  больше  любил,  чем  какого-
нибудь  там  конюха.  Если  б  ему  понадобилось  решать,  кому  подыхать,  коню  или
конюху,  поверьте,  этот  господин  не  пожалел  бы  человека  и  никогда  не  сказал
бы  —  коню».
 Я  следую  за  этим  ярким  галстуком,  словно  этот  уралец  —  мой  гид,  мой
наставник.  Словно  бы  всякий  раз  он  подтверждает  нечто  очень  важное,  а  когда
улыбается,  то  в  его  улыбке  и  превосходство,  и  насмешка,  и  вызов  всем
призракам  вчерашнего  дня.  Какой  это  сильный  человек,  думаю  я  про  себя.  И
иду  дальше...
 248

Василе
 НИКОРОВИЧ
 Василе  Никорович  (род.  в  1924  г.)  —  румынский  писатель  и
публицист.  Отрывки  из  его  книги  «Между  Ригой  и  Иркутском»
(1964)  мы  печатаем  по  журналу  «Иностранная  литература»,  1972,
№  11.
 МЕЖДУ  РИГОЙ  И  ИРКУТСКОМ
 30  ООО  километров  по  Советскому  Союзу
 Настоящие  записи  взяты  из  книги  репортажей  о  двух  поездках  по  Совет¬
скому  Союзу  —  одна  с  севера  на  юг,  точнее,  от  Казани  и  нефтяных  районов
Татарии  через  Запорожье  до  Кубанских  степей,  —  приблизительно  1000  км,
другая  с  запада  на  восток,  то  есть  от  Ленинграда  и  Риги  до  Восточной  Сибири,
до  Иркутска,  Байкала  и  Ангары  у  Братска,  затем  снова  на  юг  до  Центральной
Азии  (Ташкент,  Самарканд  и  Душанбе).  Итак,  пройдено  30  000  км.  Сказочное
расстояние.  Еще  10000  км,  и  это  было  бы  равно  длине  экватора.  Я  почти
что  обогнул  земной  шар.  Такое  впечатление,  словно  ты  объездил  не  страну,  а
материк.
 Поэтому  моя  книга  могла  бы  называться  «Мирным  материком»  или
«Шестым  материком»...
 Советский  материк  —  огромный  калейдоскоп.  Помимо  географических  и
климатических  различий,  здесь  впечатляет  многообразие  культур,  обычаев,
созданных  историей.  Речь  идет  о  1S  союзных  республиках  с  их  столицами  и  еще
о  19  автономных  республиках.
 И  эту  галактику,  озаренную  Октябрем,  автору  посчастливилось  исследо¬
вать  в  один  из  самых  значительных  периодов  ее  истории,  вскоре  после  полета
Юрия  Гагарина  и  после  съезда  КПСС  принявшего  программу  строительства
коммунистического  общества.
 Поэтому  предлагаемую  книгу  можно  было  бы  назвать  «СССР  —  второй
космический  год»  или  «Откуда  начинается  путь  к  звездам».  Второе  заглавие
представляется  мне  особенно  подходящим,  чтобы  символически  выразить  сози¬
дательные  усилия  двухсот  с  лишним  миллионов  людей,  начавших  штурм
звездных  трасс  —  неба  и  коммунизма.
 249

2300-й  километр
 И  вот  я  наконец  в  самолете  «ИЛ-18»,  летящем  на  высоте  2000  м  над  Тата¬
рией.  Цель  наша  —  нефтяные  промыслы,  «Второе  Баку».  Но  пока  что  под  нами
бесконечные  белые  поля,  испещренные  из  конца  в  конец  черными  линиями:
леса  под  покровом  снега.
 Самое  подходящее  время  проникнуться  атмосферой  нефтяной  эпопеи,  сви¬
детелем  которой  мне  вскоре  предстоит  стать.  Но  пока  суд  да  дело,  в  моем
распоряжении  всего  лишь  одна  книга  и  несколько  торопливых  записей  в
блокноте.  Я  перечитываю  их,  и  во  мне  крепнет  ощущение,  что  я  читаю  скупое,
немногословное  либретто  перед  началом  спектакля,  красота  которого  откроет¬
ся  мне,  как  только  поднимется  занавес.  Но  и  сама  эта  программа-либретто  впе¬
чатляет,  в  ней  набросок  важнейших,  поистине  грандиозных  контуров  «нового
Баку»,  куда  мы  направляем  свой  путь.
 В  моих  записях  запечатлено  содержание  разговора,  состоявшегося  нака¬
нуне  с  одним  из  специалистов-нефтяников  Татарии.  В  книге  рассматрива¬
ются  проблемы  промышленного  развития  страны,  в  ней  много  цифр,  диаграмм,
но  меня,  естественно,  интересует  прежде  всего  глава  о  нефтяной  Татарии.  Каза¬
лось  бы,  ничего  сенсационного.  Вернее,  ничего  от  тех,  привычных  некогда  для
нас  сенсаций  в  газетных  статьях,  книгах,  в  скандальной  макулатуре,  которая  и
ныне  остается  столь  модной  в  капиталистическом  мире,  как  только  речь  заходит
о  добыче  «черного  золота».
 Ничего  от  подобных  сенсаций  не  было  ни  в  книге,  ни  в  блокнотных  запи¬
сях,  которые  я  читал.  Повторяю:  от  подобных  сенсаций.  Потому  что  в  том,
что  я  читал,  было  немало  из  ряда  вон  выходящего,  скажем  прямо  —  сенсацион¬
ного.  И  все  же  речь  шла  совсем  о  другом:  это  была  сенсация  нового
открытия,  новой  инженерной  концепции,  сенсация  труда  и  творчества.
 Вот  что  сказано  в  книге  и  в  моих  записях  (признаюсь,  мне  все-таки  ближе
данные  моего  блокнота  —  они  напоминают  мне  мужественное  лицо  моего
светло-русого  собеседника,  кажется  Петрова,  если  я  не  ошибаюсь).  Нефтяное
месторождение,  которое  мне  предстоит  объездить,  названное  Ромашкин-
ским,  —  уникальное  в  мире.  Прежде  всего  площадью:  четыре  тысячи
квадратных  километров!  Представьте  себе  только  прямоугольник,  одна  сторона
которого  равна  100  км,  а  другая  —  40  км.  И  под  ним  сплошное  море  нефти...
 Другая  необычная  вещь  —  инженерная  концепция,  позволившая  заполу¬
чить  эти  богатства.  Я  бы  сказал,  что  это  концепция,  достойная  общества,  стро¬
ящего  коммунизм.  При  использовании  «классических»  методов  добыча  такого
огромного  количества  нефти  потребовала  бы,  как  сказано  в  книге,  «многих
столетий».  Но  тут  вмешались  ученые,  они  предложили  новый,  смелый  план.
Обширное  нефтяное  поле  было  разделено  на  двадцать  с  лишним  участков,
вокруг  которых  была  введена  под  давлением  вода.  Смелость  заключалась  не
столько  в  разработке  самого  метода,  сколько  в  обширных  масштабах  его  при¬
менения  при  отсутствии  продолжительного  опыта,  что,  разумеется,  было  свя¬
зано  с  немалым  риском.  Ленинская  премия,  увенчавшая  усилия  коллектива,
подтвердила  полный  успех  этого  небывалого  предприятия.
 250

Успех  этот  —  свидетельство  еще  одного  достижения,  необычного  в  исто¬
рическом  плане  и  совершенно  обычного  для  такого  высокоорганизованного
общества,  как  советское.  Ибо  новый  строй,  покончивший  с  конкурентной  борь¬
бой,  порожденной  частной  собственностью,  вносит  особую  гармонию  в  содру¬
жество  науки  и  промышленности,  объединяет  усилия  трудовых  коллективов  в
борьбе  за  приручение  природы.  Страна,  отправившая  первые  ракеты  в  космос,
поднимает  человека  к  звездам  во  всех  областях  деятельности.
 Представьте  себе,  что  бы  произошло,  если  бы  месторождение,  подобное
Ромашкинскому,  было  бы  открыто  в  капиталистическом  мире  и  сюда  ворва¬
лись  разные  конкурирующие  между  собой  нефтяные  компании.  Мыслимо  ли  бы¬
ло  бы  применить  этот  широкий,  разумный  и  смелый  план?  Вот  вам  в  историчес¬
ком  плане  факт  куда  более  сенсационный,  нежели  похищение  геологических
секретных  документов  из  железной  кассы  конкурента.
 2700-й  километр
 К  северу  от  Бугульмы  начинаются  нефтяные  районы.  Но  гораздо  интерес¬
нее,  чем  этот  путь  среди  березовых  перелесков  и  крутояров,  который  мы  проде¬
лываем  со  скоростью  100  км  в  час,  несмотря  на  моросящий  дождик,  чело¬
век,  сидящий  рядом  со  мной  за  рулем  нашей  зеленой  «Волги».  Картину
нефтяных  промыслов  Татарии  я  еще  не  раз  увижу.  Человека,  сидящего  ря¬
дом,  —  вряд  ли  встречу  когда-нибудь  еще.
 О  нем  я  и  хочу  рассказать.  Об  этом  плотно  сбитом,  грузном  человеке  с  тяже¬
лой  поступью.  В  Альметьевске,  куда  мы  вскоре  прибыли,  я  узнал  совершенно
невероятную  вещь:  нога  у  него  ампутирована,  вместо  нее  —  протез.  Каким  же
образом  он  умудрялся  вести  автомобиль  со  скоростью  100  км  в  час  по  мокрому,
скользкому  шоссе.
 ...В  первый  день  моего  пребывания  в  Бугульме  он  возил  меня  в  зеленой
«Волге»  по  городу,  показывал  достопримечательности.  Крепко  сбитый,  пол¬
ный  энергии,  веселый...  Я  никак  не  мог  поверить,  что  у  него  нет  ноги.
 ...Потерял  он  ее  во  время  войны.  Он  был  водителем  танка,  участвовал  во
многих  жестоких  сражениях  и  долгие  годы  оставался  невредимым.  В  одном  из
немецких  городов  танк  напоролся  на  мину.  Моему  водителю  ампутировали
ногу,  и  врачи  посоветовали  ему  забыть  о  баранке.  Некоторое  время  он  работал
механиком  в  ремонтной  мастерской.  Но  не  смирился.  Он  «вновь  освоил  старую
профессию,  ибо  она,  как  он  выразился,  «скучать  не  дает».
 Протезы  он  получает  в  Казани.  Каждый  год  новый.  Потому  что  человек  он
«с  немалым  весом»,  шагает  грузно,  но  от  работы  своей  и  не  думает  отка¬
зываться.
 Я  не  мог  не  сказать  —  пусть  бегло,  торопливо  —  об  этом  человеке,  ибо
мне  представляется,  что  своей  жизнью,  будничными  делами  он  отражает
звездное  небр  нашей  эпохи,  на  котором  уже  проступают  отблески  коммунизма.
Безвестный  Мересьев,  простой  гражданин  Страны  Советов...
 251

17  000-й  километр
 Сибирь!  Сибирь!  Вы  помните  эпопею  строительства  города  Комсомольска-
на-Амуре!  Десятки  тысяч  молодых  людей  со  всех  концов  страны  явились  сюда,
чтобы  покорить  тайгу  и  болота.  Но  это  было  только  начало...
 Новая  индустриальная  Сибирь,  матерь  электрических  рек,  возводится  с
каждым  новым  днем.  Плотины,  небывалые  по  размерам  комбинаты  по  перера¬
ботке  металла  и  дерева  возникают  посреди  тайги,  на  расстоянии  десятков  и
сотен  километров  от  старых  городов.
 И  потому  каждая  новая  строительная  площадка  —  это  подлинная  экспеди¬
ция.  Геологи  носят,  помимо  рюкзака  и  молотка,  охотничье  ружье  —  на  случай
непредвиденной  встречи  с  бурым  медведем,  давним  хозяином  этих  мест.  Сперва
выкорчевывают  дикий  лес.  Штурм  начинается  в  самых  доступных  местах,  неда¬
леко  от  железной  дороги  или  реки.  Так  создается  плацдарм  для  будущих  битв.
Поначалу  строители  живут  в  палатках.  Они  идут  на  это  с  воодушевлением
колумбов,  различающих  вдали  контуры  неведомых  берегов.  Сюда  со  всех
концов  Советского  Союза  идут  эшелоны  молодых  людей  с  путевками  комсо¬
мола.  Едут  и  ветераны-энтузиасты,  принимавшие  участие  в  строительстве  гидро¬
станций  на  Волхове,  Днепре  или  Волге.  В  скором  времени  на  том  месте,
где  стояли  палатки,  вырастают  благоустроенные  дома.  Возникают  города,
асфальтированные  дороги.  Дикие  уголки  природы,  где  с  первых  дней  творения
не  ступала  нога  человека,  соседствуют  с  современнейшим  оборудованием,
созданным  в  эпоху  спутников.
 Для  строителей  будущее  имеет  самые  реальные  очертания.  И  вместе  с  тем
оно  —  частица  их  существа,  постоянный  призыв  к  действию.
 Тебе  показывают  пустырь  и  говорят:  «Здесь  будет  телевизионная  башня».  В
другом  месте:  «Здесь  будет  жилой  микрорайон».  На  дне  долины,  очищенной  от
леса,  возводят  земляной  вал.  Тебе  объясняют:  «Здесь  будет  море.  А  земляная
дамба  будет  защищать  будущий  порт  от  волн».  Для  того,  кто  это  говорил  мне
(это  был  один  из  руководителей  стройки),  море  уже  существовало.  Он  уже
видел  его  волны,  бури,  гавани...  Таковы  энтузиасты  новой  Сибири,  их  тут
можно  встретить  на  каждом  шагу.  Таким  энтузиастом  был  и  молодой  худож¬
ник,  встреченный  мной  в  Братске.  Он  звал  меня  полететь  с  ним  в  Усть-
Илимск,  где  в  глубине  таежных  дебрей  начиналась  новая  стройка;  и  молодой
инженер,  считавший  самым  ярким  в  жизни  день,  когда  он  наблюдал  великую
схватку  с  Ангарой,  перекрытие  русла  реки;  и  геолог,  о  котором  лше  рассказали,
что  он  долгими  годами  искал  нефтяные  месторождения  вопреки  тем,  кто
считал,  что  нефти  нет  в  подземных  кладовых  тайги,  —  геолог,  который  погиб
при  первом  мощном  извержении  газов,  подтвердившем  наличие  огромных  запа¬
сов  «черного  золота».
 Этих  энтузиастов  создала  новая  Сибирь,  идущая  к  коммунизму.  И  надо
проникнуть  в  самую  гущу  этой  битвы,  стоять  плечом  к  плечу  с  этими  мужествен¬
ными,  энергичными  людьми,  мечтающими  о  больших  делах;  надо  видеть  тайгу
на  закате  солнца,  Ангару,  превратившуюся  в  море,  турбины,  ярко  освещенную
плотину,  надо  убедиться,  что  все  созданное  до  сих  пор  —  новый  город  с  телеви¬
 252

зионной  башней,  каток,  аэропорт  —  это  лишь  первый  шаг  новой  цивилизации;
что  где-то  дальше,  в  других  местах,  в  дебрях  тайги  высаживается  новый  стро¬
ительный  десант,  ставятся  палатки,  пробиваются  просеки  для  новых  дорог,
чтобы  ощутить,  что  эта  небывалая  битва  за  укрощение  скал  и  снегов  —  столь
же  увлекательна  и  волнующа,  как  и  упорный,  непрестанный  штурм  звездных
трасс,  предпринятый  космонавтами.
 30  500-й  километр
 Москва—Бухарест.  Еду  на  родину.  С  каждой  минутой  все  ближе  конец
моего  путешествия.
 Я  уношу  с  собой  образ  огромного  советского  материка,  который  я  пересек
с  севера  на  юг  и  с  запада  на  восток.  И  еще,  сопровождая  героев  моих  очерков,
я  перенесся  мысленно  в  просторы  Атлантики,  в  Антарктиду,  я  даже  дерзнул
взлететь  к  звездам.  Конечно,  сейчас  невозможно  вспомнить  каждую  встречу,
каждый  случай  в  отдельности.  Впечатлений  слишком  много,  они  потрясли  меня.
Все  эти  30  ООО  км  пути  сливаются  в  единое  чувство  любви  к  строителям  комму¬
низма.  И  в  чувство  глубокой  признательности  к  друзьям  —  писателям  и  журна¬
листам,  —  которые  помогли  мне,  искренне  и  благожелательно,  узнать  те  места,
о  которых  написано  в  этой  книге.
 Всюду,  от  Балтики  до  Байкала,  мне  был  оказан  дружеский  и  теплый  прием.
И  я  понял,  что  в  первую  очередь  эти  чувства,  в  какой  бы  точке  Советского
Союза  я  ни  находился,  были  вызваны  добрым  отношением  к  стране,  которую  я
представлял.
 Можно  понять  мою  радость,  когда,  находясь  и  на  расстоянии  2000  км  от
Дуная  л  Карпат  —  в  Москве,  Ленинграде,  Риге,  —  и  7000  км  от  родины  —  в
Иркутске  или  в  далеком  Узбекистане,  —  я  каждый  раз  убеждался,  что  мою
социалистическую  родину  знают  и  ценят.  И  я  испытывал  законное  чувство
гордости.
 Традиционное  гостеприимство  нашего  народа  общеизвестно.  Оно  —
выражение  великодушия  наших  людей,  любви,  с  которой  мы  встречаем  наших
друзей.  Но  эти  чувства  мы  испытываем  с  той  же  силой,  когда  мы  сами  нахо¬
димся  на  земле  друзей.  И  их  радости  становятся  нашими  радостями.
 Эта  книга  —  плод  именно  такого  чувства.

Гюнтер
ВАЙЗЕНБОРН
 Гюнтер  Вайзенборн  (род.  в  1902  г.)  —  немецкий  писатель  (ФРГ).
В  1931  г.  совместно  с  Брехтом  инсценировал  роман  М.  Горького
«Мать».  Участник  антифашистского  Сопротивления.  В  1942  г.
был  арестован,  в  1945  г.  —  освобожден  Советской  Армией.  В
1948  г.  посетил  СССР  в  составе  делегации  немецких  писателей.
Мы  публикуем  фрагмент  из  книги  Г.  Вайзенборна.«Расколотый
горизонт»  (1964).
 МОСКВА—ЛЕНИНГРАД
 Люди  в  Москве
 В  Москве  нас  приняли  сердечно  и  разместили  в  гостинице  «Националь».
После  войны  мы  были  первыми  немецкими  гостями  —  десять  человек  из
Восточной  и  Западной  Германии.  На  приеме  в  Доме  советских  литераторов
выступали  советские  писатели: 	дружелюбно  и  несколько  остранен-
 но  —  Симонов,  потом  —  Илья  Эренбург,  потом  —  вызывающий  симпатию
Константин  Федин.  За  столом  познакомился  и  с  Леонидом  Леоновым,  пьесы
которого  ценю.  Катаева,  Вишневского  и  Горбатова  я  уже  знал,  так  как  они
участвовали  в  Берлинском  съезде  писателей  и  передали  нам  приглашение  посе¬
тить  Советский  Союз.
 На  первом  приеме  от  имени  немецких  гостей  выступила  Анна  Зегерс.  Она
поблагодарила  за  приглашение  и  сказала,  что,  несмотря  на  все  танки  и  пушки,
десять  миллионов  немцев  не  смогли  войти  в  Москву,  а  нас  всего  десять  человек
и  все  же  приняты  мы  были  с  распростертыми  объятиями  и  приветствовали  нас
как  дорогих  гостей;  мы  видели  с  самолета  бесконечные  разрушения  и  решили
рассказать  об  этом  у  себя  дома  и  тем  самым  внести  наш  вклад  в  возмещение
ущерба,  нанесенного  войной.
 Дни,  проведенные  в  Москве,  были  пробой  наших  физических  сил.  Но  город
стоил  того.  Я  открыл  для  себя  обворожительную  средневековую  боярскую
столицу  и  коронованный  куполами  современный  город-гигант,  настоящую
метрополию,  значительно  менее  азиатскую,  чем  я  воображал.  Никаких  следов
«nitschewo»,  ничего  похожего  на  безразличие,  беспочвенные  иллюзии,  на  уны¬
лую  самоуспокоенность,  напротив  —  повсюду  энтузиазм,  точное  знание  целей.
Я  был  настроен  на  не  ведающую  шуток  грозную  угрюмость,  на  идеологический
холод,  на  недоверие  в  лучшем  случае,  а  с  первых  же  шагов  встретился  с  необъ¬
ятной  русской  сердечностью,  общительностью  и  с  полнокровным  оптимизмом.
 254

Музеи  наши  —  это  вереница  залов,  через  которые  от  картины  к  картине
бредут  редкие  посетители.  Здешние  же  музеи  —  своего  рода  художнические
мастерские,  шумные,  заполненные  толпами  людей,  которые  задают  вопросы,
кивают  головами,  жестикулируют,  выражают  невиданные  мною  доселе  востор¬
ги.  Что  это  за  люди?  Рабочие  в  комбинезонах  монтажников,  крестьяне  в
валенках  и  фуфайках,  девочки-машинистки  —  в  основном  молодежь,  чья  неис¬
товость  в  приобретении  знаний  и  чья  основательность  повергли  меня  в  изумле¬
ние.  Незабываемы  юные  лица  в  Третьяковской  галерее,  обращенные  ввысь,
озаренные  мерцанием  светильников,  выражающие  удивление,  сплавленное  со
страстью,  глаза,  в  которых,  казалось,  распахивались  одна  за  другой  невиди¬
мые  створы.
 А  как  выглядели  здешние  люди,  обычные  люди,  люди  на  улицах?
 С  первых  же  дней  я  много  бродил  по  городу,  бродил  в  одиночестве,  хотя  и
не  знаю  по-русски.  Но  чтобы  видеть,  языка  не  надо.  Смотришь  людям  в  глаза  и
познаешь,  как  смеются  они  и.  бранятся,  говорят,  работают  и  сердятся.  Вот  идет
в  спецовке  длиннобородый  крестьянин,  будто  сошедший  со  страниц  толстов¬
ских  романов,  вот  молодой  человек  в  велюровой  шляпе,  фигура  ну  прямо  с
лондонской  Пикадилли,  там  —  гладко  выбритый  служащий  в  неказистой  синей
форменой  фуражке,  навстречу  —  работница,  закутанная  в  платок,  в  валенках  и
фуфайке,  рядом  —  белогривый  ученый  в  резиновых  калошах,  молодая  узбечка
в  шелковых  чулках  и  тут  же  —  казах  в  форме  горного  инженера,  словом,  здесь
встречаются  люди  целого  континента.  Перед  некоторыми  магазинами  стоят  в
очереди  женщины.  К  месту  сказать:  наибольшую  очередь  в  Москве  я  видел
перед  Мавзолеем  Ленина,  люди  растянулись  почти  на  километр...
 На  «немецком  вечере»  в  актовом  зале  Дома  писателей  нас  представили
московской  публике  и  прочитали  отрывки  из  наших  произведений,  удивительно
часто  раздавались  аплодисменты.  Мы  ожидали  любой  другой  реакции,  но
только  не  такой  —  ведь  мы  были  первыми  немцами,  которые  после  войны
выступили  публично  в  Советском  Союзе.  Когда  вечер  окончился,  один  из
слушателей  передал  мне  мой  портрет,  искусно  сплетенный  из  проволоки.
 Во  время  наших  экскурсий  мы  познали,  что  Москва  —  это  огромная  стро¬
ительная  площадка,  крупнейшая  из  всех  виденных  мною.  Здесь  вознесется
колоссальный  отель,  здесь  —  университет,  а  там  —  промышленный  комбинат.
Отсюда  направляется  гигантская  стройка,  имя  которой  —  Советский  Союз.
 Московские  студенты
 Мы  были  приняты  на  отделении  германистики  Московского  университета.
Официальная  часть  с  обращениями,  микрофонами  и  юпитерами  быстро  закон¬
чилась,  и  нас  спросили,  хотим  ли  мы  поговорить  со  студентами.  Это  и  было
нашим  тайным  желанием.  Мы  разделились.  Разошлись  по  разным  аудиториям.
Вокруг  сновали  сотни  студентов,  задавали  вопросы,  читали  тексты,  протяги¬
вали  книги  для  автографов.  Вскоре  попал  в  осаду  и  я.  На  меня  обрушился  град
вопросов,  заданных  исключительно  по-немецки.
 255

Мне  хотелось  познать  облик  советских  студентов,  тех  молодых  интеллиген¬
тов,  которые  родились  и  воспитывались  при  социализме.  Хотел  найти  общий
знаменатель,  ощутить  вкус  типа.  Я  читал  о  том,  что  здесь  подрастает  безрадост¬
ное,  несвободное  поколение,  холодное  и  ожесточенное.  Что  еще,  если  не  лица
студентов,  поможет  понять  мне,  правда  ли  это?  И  вот  они  передо  мной  —  мо¬
сковские  студенты,  изучающие  немецкую  литературу,  —  сотни  юношей  и  деву¬
шек.  Жужжание  вопросов,  понимающие  кивки,  удивленные  покачивания  голо¬
вами.  Возбужденно  дыша,  они  быстро  находили  аргументы,  делали  помет¬
ки  —  настоящая  человеческая  жажда  знаний.  Я  все  больше  удивлялся.
 Они  спрашивали  о  последней  инсценировке  Барлаха.  Спрашивали,  где  в
Западной  Германии  был  поставлен  «Кавказский  меловой  круг»  Брехта,  что  я
думаю  о  журнале  «Акценты»,  кто  сменил  Вернера  Мильха  на  месте  ординар¬
ного  профессора  в  Марбурге.  Спрашивали  об  Элизабет  Лангессер,  Эрихе  Кест-
нере,  Акселе  Эггебрехте,  о  Брехте...
 Таких  вопросов,  такого  знания  нашего  мира,  наших  проблем  я  отнюдь  не
ожидал.  На  расстоянии  двух  тысяч  километров  от  Берлина  эти  юноши  и
девушки  говорили  на  четком  немецком  языке,  и  их  открытость,  общительность
производили  сильное  впечатление.  Я  досконально  их  расспрашивал,  я  прове¬
рял  —  может  быть,  их  знания  «сорганизованы»  и,  впопыхах  набранные,  не
имеют  основы?  Но  когда  после  двухчасовой  дискуссии  я  покинул  стены  универ¬
ситета,  то  был  уже  совершенно  убежден:  инсценировкой  это  не  было  —  я  столк¬
нулся  с  подлинно  широким  кругозором,  всепоглощающими  интересами  и  оше¬
ломляющими  знаниями.  Они  смеялись,  спрашивали,  кивали  и  —  учились.
 Теперь  в  Москве  учатся  новые  поколения,  которые  сидят  на  семинарах,
обсуждают  по-своему  наши  проблемы  и  взирают  на  нашу  немецкую  литературу
с  интересом  отнюдь  не  меньшим,  чем  в  какой-нибудь  Сорбонне.
 Детский  театр
 Мы  сидим  в  Московском  детском  театре  и  смотрим  сказку.  Перед  сценой
полукругом  возвышается  амфитеатр,  тесно  заполненный  мальчиками  и  девоч¬
ками,  чьи  лица  светятся  в  огнях  сцены  напряженным  ожиданием.
 Рядом  со  мной  сидит  маленькая  девочка,  тут  же  и  мама,  которая  несколько
ломано  пытается  объясниться  со  мною  по-немецки.  Девочка  совершенно  остол¬
бенела  от  удивления:  этот  дядя  не-е-мец?  В  антракте  она  берет  меня  в  полон  и
показывает  мне  свою  игрушку  —  круглую  стеклянную  коробочку,  в  которой
перекатываются  пять  крошечных  шариков.  Эти  шарики  следует  закатить  в  пять
отверстий.  Операцией  она  владеет  в  совершенстве  и  страшно  тем  горда.
Огненно-рыжие  волосы  щекочат  мой  нос:  шумно  дыша,  она  раскачивает  коро¬
бочку.
 Потом  она  протягивает  ее  мне.  Вот  уж  черт  попутал!  —  все  мои  старания
идут  прахом:  никак  не  получается,  последний  шарик  всякий  раз  не  слушается.
Смущен  невероятно.  Пожимаю  плечами  и  беспомощно  возвращаю  игрушку.
 256

Девочка  берет  игрушку  и  взирает  на  меня  с  явным  состраданием.  Укориз¬
ненно  покачивает  головой.  Скользнув  взглядом  по  игрушке,  <?на  вновь  протяги¬
вает  ее  мне  и  бойко,  краснощеко  начинает  сыпать  русскими  словами.  О  ма¬
ленькая  энтузиастка!  —  она  берет  мою  левую  руку,  вкладывает  в  нее  игрушку,
то  же  делает  и  с  правой,  и  так  вот  держа  мои  обе  руки,  по-матерински  качает  их
и  вместе  с  ними  —  игрушку.  Ничего  не  вижу,  кроме  высоко  зачесанного  потбка
ее  волос  под  моим  лицом...
 Одна  минута,  одна-единственная  драгоценная  минута,  соединившая  двух
очень-очень  далеко  живущих  друг  от  друга  людей.
 Постановка  Станиславского
 Московские  вечера.  Будто  электричеством  заряжались  наши  нервы  в  ожи¬
дании  той  вечерней  минуты,  когда  перед  нами  поднимается  занавес.
 Я  видел  спектакли  в  Нью-Йорке,  Буэнос-Айресе,  в  Риме,  Лондоне  и  Лисса¬
боне,  видел  в  Берлине  «Синий  кол»  Барлаха  и  «Соперников»  Пискатора.  Блеск,
страсть,  красота  тех  спектаклей,  однако,  без  зависти  сходят  с  трона  моих  воспо¬
минаний,  уступая  место  театру  Станиславского.
 Старый  дом  в  традиционном  стиле,  жесткие  кресла,  простой  занавес.
Инсценировка  «Мертвых  душ»  Гоголя.  Постановка  многолетней  давности,
когда  Станиславский  был  еще  жив.  Зрительный  зал  набит  до  отказа.  Никаких
формалистских  экспериментов,  никаких  сценических  всплесков,  огорошивания,
никакого  наигрывания  драматического  эффекта  —  бесшовный,  неразъемный
спектакль,  свежий,  как  в  день  премьеры...
 Рейнхардт  и  Антуан,  как  следует  из  их  писем,  хотели  учиться  у  Станислав¬
ского.  Один  русский  писатель  нашел  волшебную  формулу  для  московского
режиссера,  назвав  его  «сыном  гармонии».  И  в  самом  деле:  юмор,  боль,  мелан¬
холия  и  сатира  сплетены  здесь  в  гармоничный  поток  лучей,  льющихся  со  сцены
в  зрительный  зал,  —  соединяя  воедино  сознание  и  чувства  зрителей...  Актеры
играют  не  напоказ,  не  насилуют  эффект,  как  некоторые  в  иных  местах.
 Этот  спектакль,  низвергающий  в  зрительный  зал  шутки,  остроумие,  разоб¬
лачающий,  вызывающий  смех,  делает  нас  счастливыми.  И  за  каждой  картиной
инсценировки  чудится  нам  лик  покойного  создателя  спектакля,  невидимые
глазу  движения  его,  озорная  и  серьезная  мысль,  разыгрывающая  перед  нами
комедию  людской  жадности,  лживости  и  тщеславия.  Его  увеличительное  стекло
обладает  огромной  разрешающей  силой,  его  орлиный  глаз  подмечает  все
детали  быта,  у  него  божественная  фантазия.
 Но  улыбка,  друзья,  улыбка  никогда  не  сходит  с  его  уст,  уст  великого  сына
гармонии  —  Станиславского.
 Шахматы  на  улице
 Мы  покидаем  дворец,  в  огромном  зале  которого  борются  за  мировое
первенство  шахматисты.  Перед  дверями  на  улице  видим  скопище  людей.  Они
говорят  нам,  чего-то  от  нас  требуют.  Но  чего?  Узнаю:  нас  ни  за  что  не  пропу¬
 257

стят,  пока  мы  не  расскажем,  какой  ход  сделал  только  что  Ботвинник  и  роки¬
ровался  ли  Керес.  Смотрю  в  возбужденные,  юные,  вспотевшие  лица  тех,  кто  не
достал  билетов  и,  затаив  дыхание,  ждет  теперь  от  нас  новейших  известий.
 В  распахнутых  пальто,  шапках  стоят  здесь  сотни  людей:  слесари,  булочники
и  женщины  —  тоже.  Вокруг  грохочет  улица.  Но  здесь  движение  внезапно  зами¬
рает.  И  в  абсолютной  тишине  мой  русский  переводчик  рассказывает  о
последних  ходах  на  обеих  шахматных  досках,  которые  помещены  на  сцене  и  за
которыми  меряются  силами  не  только  несколько  зарубежных  и  русских  шахма¬
тистов  —  нет,  за  этими  досками,  кажется  нам,  сидит,  спорит,  горячится,  востор¬
гается,  "бранится.  и  ликует  целый  народ.  Люди  перестают  дышать,  когда  Смыс¬
лов  делает  ход  или  Эйве  предлагает  ничью.  Шахматы,  абстрактный,  немате¬
риальный  спорт,  чувствует  себя  здесь  как  дома.  Колоссальное  напряжение
масс,  с  которым  мы  знакомы  только  по  стадионам,  дарится  здесь  и  шахматам,
состязанию  ума.  Когда  турнир  выиграл  русский,  ликовали  миллионы.
 Лацдшафт  под  Ленинградом
 В  кущах  старого  парка  раскинулись  дворцы.  Некогда  здесь  жили  цари.
Раньше  все  это  называлось  Царским  Селом,  сегодня  называется  Пушкин.  На
воротах  Екатерининского  дворца,  построенного  в  стиле  благородного  барокко
и  теперь  полуразрушенного,  —  истертая  надпись  мелом:  «Befehlstelle  Stab
132»*.
 Отсюда  недалеко  до  Ленинграда.  Бледно-голубое  апрельское  небо  при¬
зрачно  освещает  громоздящиеся  повсюду  разрушения.  Здесь  пролегал  фронт.
Далеко  простирается  обнаженная  равнина,  в  миллионах  воронок  поблескивает
вода.  Небольшие  возвышения  из  красного  кирпича  говорят  о  том,  что  здесь
были  дома.  Далеко  у  горизонта  ощущается  город.  Здесь,  под  дождем  и  снегом,
несколько  лет  пролежали  гитлеровские  солдаты,  пытаясь  овладеть  Ленингра¬
дом.  На  дверях  царского  павильона  другая  надпись  мелом:
 10.12  —  «Дитя  каникул»
 16.12  —  «Еврей  Зюс»
 18.12  —  «На  деревне  у  Софи»
 Это  названия  фильмов,  которые  показывали  здесь  на  фронте  гитлеровским
солдатам.  Канувшие  в  лету  жалкие  киноублюдки.  «Еврей  Зюс»  —  жуткий
кошмар,  заслуживающий  проклятия  документ  жадного  до  крови  скудоумия.
 Но  больше  никто  не  смотрит  здесь  кино.  По  меловой  надписи  медленно
скатываются  дождевые  капли,  и  поле  битвы  пустынно.  Зияет  опрокинутая  к
небу  ржавая  немецкая  каска.  Бронзовый  памятник  Пушкину  прострелен  в
области  сердца.  От  горизонта  к  горизонту  видны  одни  разрушения.  Вражьи
полчища  поглощены  землей.  Тонкий  серебристый  воздух  струится  над  прахом
сгинувших  дивизий.
 *  Командный  пункт  132-го  штаба  (нем.).
 258

Йордан
 РАДИЧКОВ
 Йордан  Радичков  (род.  в  1929  г.)  —  болгарский  писатель.  Лау¬
реат  Димитровской  премии.  Мы  публикуем  фрагмент  из  книги
Й.  Радичкова  «Неосвещенные  дворы»  (1966),  которая  удостоена
премии  Союза  болгарских  писателей.  Печатается  по  журналу
«Дружба  народов»,  1969,  №  4.
 ЯКУТСКАЯ  ЗЕМЛЯ
 Однажды  в  тайге  мы  встретились  с  Сергеем  Кузьмичом,  рабочим  совхоза
Якакит.  Он  ходил  с  внучонком  по  грибы  и  нес  два  полных  ведра,  а  внук  его
тащил  одно  ведро.  Сергей  Кузьмич  сказал,  что  нас  посылает  ему  сам  бог  и  что,
хоть  мы  и  не  негры,  но  должны  пойти  к  нему  домой,  чтобы  он  показал  нас  своей
жене.  Я,  сказал  он,  дошел  в  войну  аж  до  Польши  и  Чехословакии  и  видел  негра,
а  моя  жена  не  видела  негров  и  на  поезде  никогда  не  ездила,  и  не  то  что  на
поезде,  а  вообще  никуда  не  выезжала.
 Наш  путь  лежал  в  золотоносные  и  слюдяные  районы,  но  мы  решили  завер¬
нуть  на  чашку  чаю  в  дом  Сергея  Кузьмича.  Он  поставил  свои  ведра  с  грибами  и
помог  нам  собрать  муравьиного  соку.  Нам  сказали,  что  этим  соком  лечат
желудок  и  десны.  Тайга  была  густо  усеяна  огромными  муравейниками,  дохо¬
дившими  нам  до  пояса.  Около  них  стояли  бутылки  с  водой,  муравьи  тонули  в
них  и  при  этом  выпускали  сок.  Пьют  именно  эту  воду,  обладающую  какими-то
целебными  свойствами.  Не  помню,  чтобы  нам  нужно  было  в  то  время  лечиться,
но  путешественники  всегда  стараются  попробовать  все,  в  том  числе  и  сок
муравьев-утопленников.
 Поселок  Якакит  —  около  пятидесяти  домов,  сложенных  из  толстых  бревен.
Дерево  почернело,  стало  смиренным  и  кротким,  и  весь  поселок  смиренно
нежился  в  лучах  нежаркого  осеннего  солнца.  Трубы  домов  дымили,  выпуская  в
безветрие  длинные  сизые  струйки.  Где-то  работал  кузнец,  и  удары  его  молота
оглашали  окрестность.  Все  в  этом  поселке  дышало  спокойствием.  Человек
отобрал  у  тайги  совсем  маленький  участок,  выкорчевал  лес,  разровнял  землю,
построил  дома,  и  тайга  стояла,  чуть  подавшись  назад,  но  не  отступив.
 Сергей  Кузьмич  сказал  нам,  что  они  живут  с  тайгой  в  постоянной  распре  и
что  тайга  отступает  неохотно.  Но  мало-памалу  она  будет  отходить,  а  посе¬
 259

лок  —  расти  и  когда-нибудь,  наверное,  станет  городом.  Он  и  сейчас  мог  бы
стать  городом,  да  негде  строить  дома,  негде  прокладывать  улицы,  прямо  в  лесу
ведь  город  не  построишь.  Лес  со  всех  сторон  окружал  Якакит,  поселок  тихо  и
кротко  дышал  под  солнцем,  и  тишину  нарушал  только  кузнец.  Однако,  когда
мы  шли  мимо  кузни  и  наш  хозяин  позвал  его  выпить  чашку  чаю,  он  тут  же
отложил  молот  и,  как  был  —  не  снимая  фартука,  с  закопченными  рука¬
ми,  —  пошел  с  нами,  а  лохматый  пес,  сидевший  у  его  ног,  побежал  следом.
Наши  гости  не  негры,  сказал  кузнецу  Сергей  Кузьмич,  ты  б  видел,  до  чего
негры  черные,  как  уголь,  но  они  из  другого  государства,  и  это  сразу  видно.  Он
объяснил  нам,  что  кузнец  тоже  не  видел  негров  и  никуда  не  ездил,  потому  что  он
хромой;  что  он  хромой,  было  заметно.
 Оба  они  —  и  Сергей  Кузьмич,  и  кузнец  —  были  невероятно  голубогла¬
зыми  и  светловолосыми.  Да  и  другие  люди,  то  и  дело  мелькавшие  во  дворах,
оказались  все  как  один  русыми  и  голубоглазыми,  так  что  население  Якакита
представлялось  мне  даже  чуть  нереальным.  Это  потому,  что  я  успел  уже  привы¬
кнуть  к  смуглым  якутам,  здесь  же  не  встретил  ни  одного.  В  совхозе  Якакит
работали  русские  поселенцы,  которым  предстояло  и  дальше  рубить  тайгу,
расширять  свободное  от  леса  пространство,  создавать  поля  и  пастбища,  сажать
картошку  и  овощи  на  заледеневшей  земле.  Но  разве  может  что-нибудь  родить
ледяное  лоно?
 Хозяйка,  здороваясь  с  нами  и  прикрывая  свободной  рукой  свою  широкую
славянскую  улыбку,  спросила,  не  негры  ли  мы,  а  Сергей  Кузьмич  сказал  ей,  что
мы  не  негры,  и  точно  описал  ей  наружность  негров.  Он  описал  ее  совершенно
фантастически,  так  что  и  мне  захотелось  увидеть  негра  таким,  каким  он  видится
Сергею  Кузьмичу.  Когда  мы  уселись,  хозяйка  тут  же  захлопотала  у  русской
печки,  Сергей  Кузьмич  поднял  крышку  посреди  пола  и  по  лесенке  спустился
вниз.  Из  отверстия  пахнуло  холодом.  Хозяин  крикнул,  чтобы  мы  заглянули
вниз,  и  мы  заглянули  в  этот  огромный  холодильник,  где  хранились  продукты,
заготовленные  на  всю  зиму.  Стены  подпола  были  покрыты  инеем.  У  самых
стен,  где  холоднее  всего,  стояли  соленья  и  варенья  из  лесных  ягод.  Хозяин  стал
подавать  снизу  банки,  а  кузнец  принимал  их  и  складывал  все  в  свой  продым¬
ленный  фартук.  Водку,  однако,  Сергей  Кузьмич  ему  не  дал,  а  вынес  сам,
стараясь  ни  обо  что  не  стукнуть.  Беги  теперь  за  Ломако,  сказал  он  внуку.  Я
познакомлю  вас  с  Ломако,  он  артиллерист.
 Потом  Сергей  Кузьмич  принялся  объяснять  нам,  что  в  Якаките  под  каждым
домом  такой  же  большой  ледник,  как  его,  что  сами  дома  стоят  на  льду,  но  ни
один  не  оседает  потому,  что  построены  они  из  одного  только  дерева,  и  что  в
этих  якутских  погребах  любой  гриб,  или  варенье,  или  кусок  рыбы  или  мяса
могут  пролежать,  не  испортившись,  целый  год.  Удивительно,  как  на  этом  льду
летом  цветут  травы  и  откуда  лесные  ягоды  набирают  столько  аромата.
 Попробуйте  теперь,  какое  варенье  душистое,  попробуйте  горячих  блинов,
которые  хозяйка  достает  из  печки  и  подносит  нам,  улыбаясь  своим  разрумянив¬
шимся  лицом.  А,  спохватывается  хозяин,  я  вам  еще  картошку  не  показал.  Он
ведет  нас  на  огород  и  показывает  несколько  высохших  стеблей,  клянясь  при
этом,  что  ботва  выросла  ему  по  колено,  зацвела,  но  потом  пожухла,  полегла  на
 260

землю,  а  когда  он  стал  копать,  на  корнях  не  оказалось  ни  одного  клубня.  Вот,
посмотрите!
 Он  выдернул  несколько  стеблей,  но  на  корнях  действительно  не  было  ни
одного  клубня.  Холодно  корню-то,  вот  он  и  не  родит.  Кузнец  тоже  объяснил
нам,  что  картошка  любит  теплую  землю  так  же,  как  и  всякий  другой  плод.
Только  другие  плоды  греются  на  солнце,  а  картошка  дрожит  от  холода  в  земле,
и  корни  ее  дрожат,  потому  она  и  не  родит.  Но  она  будет  родить.  Пройдет
несколько  лет,  и  будет  родить;  землю  перекопают,  разрыхлят,  набросают  в  нее
навоз,  она  даже  дымиться  начнет,  как  дымятся  теплые  навозные  кучи,  и  тогда
картошке  ничего  другого  не  останется,  придется  родить.  На  что  уж  железо,
сказал  кузнец,  и  то,  если  бить  его  холодным,  ничего  не  выйдет,  ломким  оно
становится,  жилы  теряет.  Вот  и  картошка  тоже  теряет  жилы  и  напрасно  тянет
стебель,  и  цветет  напрасно.  Над  землей  она,  может,  и  делает  все,  как  положено,
и  все  у  нее  на  месте,  но  в  земле  ничего  ей  не  удается.
 Кузнец  и  Сергей  Кузьмич  начинают  спорить:  Сергей  Кузьмич  говорит,  что
картошка  все  может,  она  тоже  не  лыком  шита,  но  земля  для  нее  слишком  холод¬
ная,  а  кузнец  говорит,  что  мочь-то  она  может,  да  в  других  местах,  а  здесь  ни  на
что  она  не  способна  и  только  торчит  в  огороде,  как  пустой  разговор.  Почему,
как  пустой  разговор,  спрашиваю  я.  Да  так,  говорит  мне  кузнец,  как  пустой
разговор.  Человек  и  тот,  бывает,  наговорит  тебе  с  три  короба,  а  дела  от  него  на
копейку  не  дождешься.  Так  и  картошка  —  с  весны  до  осени  вымахает  вверх,  а
корень  и  копейки  не  стоит.  Да,  но  лук-то  сделал  свое  дело,  возражает  ему
Сергей  Кузьмич  и  для  вящей  убедительности  выдергивает  головку  лука  вели¬
чиной  с  пуговку,  и  мы  все  вместе  возвращаемся  в  комнату,  чтобы  съесть  этот
лук  и  увериться  в  том,  что  он  настоящий  и  отлично  идет  к  селедке.  Кузнец  заме¬
чает,  что  лук  совсем  как  настоящий,  но  не  такой  злой,  каким  должен  быть  лук.
Это  потому,  что  он  из  земли  мало  ядовитости  берет,  толкует  Сергей  Кузьмич.  Й
ту  он  скорей  из  воздуха  взял,  чем  из  земли.  В  этой  земле  вообще  никакой  ядови¬
тости  нету,  потому  здесь  и  ядовитые  грибы  не  растут.  Если  посадить  здесь
ядовитый  гриб,  он  тут  же  становится  съедобным,  значит,  нет  в  земле  яда.
Столько  грибов  здесь  едят,  а  никто  еще  в  Якутии  грибом  не  отравился.
 Их  голубые  глаза  уже  заблестели  от  водки.  Земле  этой  цены  нет,  сказал
Сергей  Кузьмич,  как  выпадет  снег,  шесть  месяцев  лужи  не  увидишь,  снег  под
ногами  крепкий,  ходишь  шесть  месяцев  в  валенках  и  только  и  слышишь:  скрип
да  скрип,  и  смотришь,  как  тайга  бесшумно  сбрасывает  с  себя  снеговую  тяжесть.
Чистая  правда,  сказал  кузнец.  И  даже  не  попытался  поддеть  Сергея  Кузьмича,
хотя  он  любил  его  поддевать.
 Спустя  какое-то  время  снаружи  раздался  топот,  кто-то  словно  крушил
ступеньки.  Это  Ломако,  сказал  Сергей  Кузьмич  и  пошел  открывать  дверь,  но
Ломако  уже  сам  ее  открыл  и  наклонился,  чтобы  войти  в  комнату.  Он  как  будто
не  входил  в  комнату,  а  хотел  надеть  ее  на  себя,  как  надевают  одежду.  Когда  он
вошел,  в  комнате  стало  тесно:  Ломако  занимал  почти  столько  же  места,  сколько
русская  печь,  и  я  боялся,  что  стул  под  ним  вот-вот  разлетится  в  щепы.
 Ломако  был  второй  гигант,  которого  я  встретил  в  Якутии.  Все  у  него  было
громадным  —  кости,  ладони,  улыбка:  когда  он  улыбался,  мы  все  исчезали  в
 261

его  улыбке.  Он  был  такой  же  русый,  как  другие,  такой  же  голубоглазый,
выпил  одним  духом  стакан  водки,  а  на  закуску  понюхал  рукав  пиджака.  Я  не
спрашивал  тебя,  сказал  Сергей  Кузьмич,  ты,  Ломако,  негров  видел?  Да,  Ломако
видел  негров  и  другие  народности  видел,  он  был  на  войне  артиллеристом.  Этот
человек,  подумал  я,  может  один  носить  на  спине  орудие.  Сейчас,  вот  уже  пять
лет,  Ломако  директор  совхоза,  и  пять  лет  якакитцы  воюют  с  тайгой.  Они  рубят
ее  и  распахивают  оледеневшую  землю,  чтобы  засеять  поля,  посадить  овощи,
развести  коров.  Дети,  сказал  Ломако,  хотят  пить  свежее  молоко,  дети  хотят  есть
овощи,  а  за  детьми  и  мы,  взрослые,  тянемся.  Тут  хозяйка  сказала,  что  хорошо,
когда  есть  сметана.  Не  то  что  хорошо,  сказал  кузнец,  а  даже  очень  хорошо!  Они
уже  построили  теплицу,  и  в  теплице  начали  вызревать  помидоры.  Настоящие
красные  помидоры,  щекастые  и  полные  витаминов.  Они  такого  понаделают  в
лесу,  всем  на  удивленье.  Лес,  конечно,  отступает  медленно,  стоит  перед  ними,
как  гора,  сказал  Ломако,  но  мы  потихоньку-полегоньку  его  отодвигаем.
Видите,  как  мы  его  уже  отодвинули?
 Мы  снова  смотрим  на  улицу,  чтобы  увидеть,  как  строгая  тайга  подалась
назад  и  холодно  смотрит  на  поселок.  Она  еще  отступит,  так  далеко  отступит,  что
через  годик-другой  придется  в  бинокль  на  нее  смотреть.  Сергей  Кузьмич  напо¬
мнил,  что  у  него  есть  бинокль.  Нет,  это  просто  так  говорится,  сказал  Ломако,  а
если  хотите,  давайте  мы  вам  сейчас  покажем,  как  мы  воюем  с  тайгой,  как  мы  ее
рубим  и  корчуем.  А  чай,  спрашивает  хозяйка.  Как  это  можно  в  русском  доме  да
не  попить  чайку!  Чай  потом,  сначала  посмотрим  на  би*ву  с  тайгой.
 У  Ломако  медленная  походка.  У  него  и  говор  медлительный,  и  жесты;  он
вообще  из  тех  людей,  которые  никогда  не  спешат,  взвешивают  каждое  свое
слово  и  каждый  жест,  вероятно,  и  в  работе  у  них  все  взвешено,  потому  что  на
скорую  руку  с  этими  дремучими  лесами  никак  не  справиться.  Вот  эта  дорога,
показывает  Ломако,  два  года  была  дорогой,  а  потом  стала  канавой,  ушла  в
землю.  Лед  под  ней  тает,  и  она  уходит  в  землю,  а  нам  пришлось  прорубать
новую  дорогу,  она  тоже  осела,  а  вот  эта  уже  третья,  по  ней  могут  идти  машины.
 По  третьей  дороге  мы  выходим  к  просеке.  Половину  этой  просеки  зани¬
мали  огромные  пни  лиственниц,  перевернутые  корнями  вверх,  а  другая  поло¬
вина  была  распахана.  Здесь  было  всего  несколько  декаров  земли.  Просеку
окружали  глубокие  рвы  с  водой,  и  распаханное  поле,  казалось,  было  чуть
приподнято.  Расчищенную  землю  еще  несколько  раз  перепашут,  унавозят  и
засеют.  Вокруг  стояли  машины,  похожие  на  танки,  с  защитной  броней  сверху.
Эти  машины  валят  тайгу,  и  лиственницы  падают  на  них  с  размаху,  но  машинам
ничего  не  делается,  потому  что  они  специально  и  придуманы  для  рубки  леса.
Потом  другие  машины,  тягачи,  выкорчевывают  пни  и  расчищают  просеку.
Лиственница  на  редкость  упорное  дерево,  ее  пень  может  пробыть  в  земле  триста
лет  и  не  сгнить,  потому  что  древесина  очень  богата  смолой.  Если  ствол  листвен¬
ницы  бросить  в  реку,  он  тут  же  потонет.  А  как  же  их  тогда  сплавляют  по  реке?
Сергей  Кузьмич  рассказывает  нам,  как  один  человек  придумал  к  каждым
четырем  стволам  лиственницы  привязывать  один  ствол  березы,  и  береза,  дерево
легкое,  держит  лиственницу,  словно  пробка,  —  так  теперь  и  спускают  по  реке
 262

плоты...  Из-за  холода,  говорит  Ломако,  корни  в  этой  земле  гниют  медленно,
паразиты  умирают  медленно  и  сама  земля  созревает  медленно,  не  скоро  начи¬
нает  родить.  Кузнец  и  Сергей  Кузьмич  снова  заводят  разговор  о  картошке,  о
том,  как  ее  посадили  в  огороде,  как  она  зацвела  и  т.  д.
 Наблюдая,  как  эти  светловолосые  люди  шагают  по  узкой  просеке,  которую
они  называют  полем,  я  вспомнил  о  первых  русских  поселениях  в  Якутии  и  q  том
маленьком  клочке  земли  величиной  с  воловью  шкуру,  который  они  попросили.
Просека  действительно  напоминала  воловью  шкуру  среди  бескрайних  лесов
Севера,  и  по  ней  шли  сейчас  и  мяли  в  пальцах  землю  трое  русских  поселенцев.
Она  будет  постепенно  расширяться,  увеличиваться,  пройдут  годы,  и  мы  не
сможем  надивиться  тому,  как  выросла  эта  воловья  шкура.
 Я  спрашиваю  Ломако,  много  ли  здесь  таких  совхозов,  как  этот.  Много,
говорит  он,  есть  более  старые,  больше  земли  освоили  вокруг,  целые  зеленые
острова  создали,  много  народу  кормят  и  много  товаров  выбрасывают  на
рынок.  Якакит  в  этом  году  тоже,  кроме  помидоров,  посадил  кое-что  еще,  сейчас
мы  пойдем  это  посмотрим.
 Он  не  говорит,  что  посадили  якакитцы,  и  двое  других  наших  провожатых
не  говорят,  только  качают  головой  и  обещают:  увидите!  На  обратном  пути  они
рассказывают  нам,  как  трудно  воевать  с  тайгой.  В  некоторых  совхозах  только
вырубят  полоску  леса  и  примутся  за  другие,  а  тут  первая  снова  начинает  зарас¬
тать,  тайга  забирает  обратно  то,  что  человек  у  нее  отнял,  люди  снова  начинают
ее  рубить,  но  и  тайга  упорствует,  наступает  на  поля,  душит  их,  опустошает.  Это
не  то,  что  на  целинных  землях:  знай  паши  да  сей,  ни  тебе  дерево  не  помешает,  ни
пень.  Север  совсем  другое  дело!
 Якакитцы  подвели  нас  уже  недалеко  от  поселка  к  грядкам  с  капустой.
Капуста  занимала,  наверно,  соток  десять.  Вот  что  посадили  они  в  этом  году!
Огород  был  окружен  почти  крепостной  стеной  для  защиты  от  зайцев,  и  поверх
ограды  только  кое-где  виднелись  крыши  домов  и  дымящиеся  трубы.  Капуста
была  сизая,  с  тем  матовым  налетом,  который  наши  крестьяне  называют  смета¬
ной.  Капуста  со  «сметаной»  —  значит,  вилок  хорошо  завит,  пузат  и  сердцевина
у  него  твердая,  как  камень.  Кузнец  заковылял  по  огороду  между  кочанами,
наклоняясь  то  над  одним,  то  над  другим,  ощупывая  каждый,  а  потом  стал  звать
нас  к  себе.  Осторожно  лавируя  между  кочанами,  мы  подошли  к  кузнецу,  а  он,
сияя,  как  ребенок,  показал  нам  на  кочан  у  своих  ног.  Наклонившись,  он
измерил  его  руками,  потом  выпрямился  и  измерил  свою  голову.  С  мою  голову
величиной,  сказал  кузнец.  Смотри,  Ломако,  прямо  не  верится.  Как  же  не
верится,  сказал  Ломако,  оно  и  так  видно,  что  кочан  с  человеческую  голову  вели¬
чиной.  А  есть  один  даже  еще  больше.  Где,  спросил  кузнец.  Вон  на  том  конце,
где  кол  забит.
 Кузнец  тут  же  пошел  к  колу.  Правда,  больше,  сказал  он.  Подойдете  посмо¬
треть,  а?  Ну  что  ж,  пойдем  посмотрим!
 Мы  посмотрели  и  этот  кочан,  и  он  действительно  был  еще  больше.
 И  несколько  белых  кочанов  у  нас  есть,  сказал  Ломако.  Видел  я  их,  сказал
Сергей  Кузьмич.  Один  треснул.  Что-то  его  изнутри  распирало,  и  он  треснул
посередке.  Прямо  видно,  как  треснул.
 263

Мы  пошли  посмотреть  и  на  белые  кочаны,  а  тем  временем  в  огороде  стали
собираться  женщины.  Жена  Сергея  Кузьмича  сказала  соседкам,  что  с  той
стороны  Черного  моря  приехали  люди,  и  приехали  они  специально  посмотреть
на  якакитскую  капусту.  Когда  ж  это  они  прослышали  про  якакитскую  капусту,
на  другой-то  стороне  Черного  моря?  И  как  они  узнали?..  Верно,  кто-нибудь  им
сказал...  Женщины  стали  меня  спрашивать,  как  это  мы  у  себя  дома  узнали,  что
у  них  выросла  капуста,  а  я  им  ответил,  что  все  мы  живем  под  одним  небом  и
узнать,  где  что  есть,  не  так  уж  трудно  —  ведь  вот,  к  примеру,  по  запаху  можно
узнать,  пекут  в  этом  поселке  блины  или  не  пекут.  Женщины  засмеялись:  ясное
дело,  пекут,  все  село  блинами  пропахло.  Потом  они  спросили,  есть  ли  у  нас
такая  капуста,  и  я  сказал,  что  капуста  у  нас  есть,  но  что  нашей  капусте  далеко  до
здешней.  Что  еще  мог  я  сказать,  глядя  на  этих  людей,  которые  столпились
сейчас  на  огороде.  Они  рубили  лес,  строили  дома,  распахивали  заледеневшую
землю,  переворачивая  десятки  раз  каждый  комок,  засевали  ее  и  не  получали
ничего.  Но  вот  они  согрели  наконец  клочок  земли,  натыкали  в  него  рассаду,  и
тогда  каждый  росток,  закрепившись  на  грядке,  стал  раздумывать,  расти  ему
или  не  расти,  выпустить  немножко  листьев  и  на  этом  остановиться  или  все  же
постараться  завить  вилок,  а  пока  он  колебался  и  прикидывал,  то  нечаянно
вырос,  стал  крепким  кочанчиком  и  стоит  теперь,  доспевший  и  налитой.  Сизые
крепкие  кочаны  стояли  неподвижно,  среди  них  стояли  женщины,  среди  женщин
стоял  Ломако,  и  они  вдвоем  с  Сергеем  Кузьмичом  раскуривали  махорку.
Кузнеца  на  огороде  не  было,  его  фартук  мелькал  за  оградой,  он  побежал  за
ножом.
 Было  очень  шумно,  потому  что  шел  спор,  какой  кочан  срезать.  Спорили,
разумеется,  женщины.  Ломако  снисходительно  на  них  посматривал,  а  Сергей
Кузьмич  убеждал  их,  что  они  напрасно  так  шумят,  капуста  не  любит  шума  и
предпочитает  тишину.  Но  женщины  продолжали  шуметь.
 Пришел  кузнец  с  ножом.  Этим  ножом  можно  было  бы  заколоть  мамонта,
если  б  он  появился  вдруг  из  лесу  и  двинулся  на  капусту.  Но  поскольку  мамонта
нигде  не  было  видно,  Ломако  поплевал  на  ладонь,  крепко  сжал  в  руке  нож  и
пошел  к  тому  кочану,  который  треснул  посередке  и  который,  по  словам  Сергея
Кузьмича,  изнутри  что-то  распирало.  Ломако  взялся  одной  рукой  за  кочан,
взмахнул  ножом,  кочан  сказал:  хрр,  —  и  только  его  белая  нога  осталась
торчать  в  земле.  Потом  Ломако  снял  наружные  листья  (кузнец  положил  их  в
свой  фартук)  и  стал  резать  кочан.  Это  его  сердце  изнутри  распирало,  сказал
Сергей  Кузьмич,  смотрите,  он  весь  из  одной  сердцевины  состоит.
 Каждый  брал  у  Ломако  по  отрезанному  куску,  и  все  принялись  хрустеть
этой  вкусной  холодной  капустой.  Женщины  ели  быстро  и  хвалили  быстро,  а
мужчины  жевали  медленно,  словно  смакуя  незнакомый  напиток,  и  только  время
от  времени  говорили  «хм!  хм!»  —  ив  этом  «хм!  хм!»  звучало  одобрение.
 Так  в  этот  день  на  пути  к  алданскому  золоту  мы  попили  муравьиного  соку
и  осмотрели  достойную  всяческого  уважения  капусту  Якакита.  Этой  зимой
Якакит  будет  пахнуть  не  только  блинами,  но  й  настоящим  борщом.
 Дело  не  только  в  борще,  говорит  Сергей  Кузьмич.  Важно  то,  что  земля
родит!  А  как  же  ей  не  родить,  медленно  поворачивается  к  нему  Ломако.  Столько
 264

любви  мы  отдаем  этой  земле.  Как,  женщины,  спрашивает  он  женщин,  отдаем
мы  этой  земле  любовь?
 Женщины  —  они  ведь  лучше  всех  знают,  что  значит  отдавать  любовь,  что
значит  родить  —  прячут  улыбки,  кто  в  горсть,  кто  в  край  платка,  но  хоть  они  и
прячут  улыбки,  головой  кивают  одобрительно,  а  одна  из  задних  рядов  подает
голос:  вот  бы  и  нам  столько  давали.  Любви  или  капусты?  —  спрашивает
кузнец  и  добавляет,  что  глаза  у  человека  всегда  завидущие  и  что  жена  в  моло¬
дости  попрекала  его,  что  он  больше  занимается  молотом  и  наковальней,  чем  ею.
Да  если  б  я  занимался  женой  столько  же,  сколько  наковальней,  говорит  кузнец,
я  б  на  наковальню  и  смотреть  не  стал.
 Так  было  в  молодые  годы.
 А  сейчас,  верно,  осталась  одна  наковальня,  заметил  ему  Сергей  Кузьмич.
Словно  тебе  что  другое  осталось,  ответил  кузнец,  а  Сергей  Кузьмич  сказал,  что
это  еще  неизвестно,  женщины  же  опровергли  хором:  известно.  Тогда  Сергей
Кузьмич  вдруг  присел  и  подскочил  прямо  вверх,  как  молодой  петух.  Надо
отдать  ему  должное,  подскочил  он  довольно  высоко.
 Не  знаю,  убедил  ли  женщин  его  прыжок,  но  Сергей  Кузьмич  был  очень
доволен  собой.  Ломако  же  продолжал  объяснять  нам,  что  в  землю,  кроме  семян,
надо  посеять  и  любовь,  иначе  на  свет  появятся  выродки.
 Не  только  с  землей,  со  всем  прочим  так,  и  во  всем  мире  так:  если,  кроме
семян,  не  посеять  любви,  мир  будет  производить  одних  выродков.
 ...Золото  текло  со  всех  сторон  в  сейфы  алданского  золотого  треста.  Очень
заманчиво  было  увидеть  эти  сейфы.  Вспомнив,  как  долго  истребляли  друг
друга  люди  ради  золота,  я  подумал,  что  хотя  бы  из-за  этого  стоит  взглянуть  на
такой  страшный  металл.
 Осень  ярко  расцвечивала  окрестные  холмы,  словно  береза  вместе  с  соками
вытягивала  из  земли  золото  и  ковала  из  него  листья.  На  рассвете  они  казались
мне  еще  более  золотыми,  потом  взошло  солнце,  все  заискрилось  в  его  лучах,  и
город  наполнился  странным  блеском...  Петухи  продолжали  горланить,  и  мне
показалось  даже,  что  эти  петухи  тоже  выкованы  из  золота  и  стоят  где-то  под
деревянными  стрехами,  невидимые  для  глаза.  Так  думал  я,  пока  мы  шли  к
алданскому  золотому  тресту,  но  как  только  мы  вошли  в  огромные  сумрачные
коридоры,  золотая  береза  и  золотые  петухи,  которых  по  ночам  тайно  выковы¬
вали  золотоискатели,  тут  же  исчезли  и  на  их  месте  появились  железные  решетки,
охрана,  железные  двери,  лестницы  вверх,  лестницы  вниз,  налево  и  направо,
направо  и  налево,  пока  мы  не  перестали  понимать,  где  лево,  где  право,  а  в
глубине  не  расступилась  охрана,  не  повернулись  ключи  в  огромных  замках  и
нас  не  пропустили  в  железную  комнату.
 В  ней  было  не  слишком  светло.  Железо  показалось  мне  мрачным,
холодным  и  неприветливым,  как  философ,  который  знает  много  тайн,  но  прячет
их  за  своим  челом.  Как  проникнуть  за  это  чело,  если  взгляд  упирается  в  него  и
не  может  двинуться  дальше?
 Внутрь  могли  пропустить  тощ>ко  ключи.  Звон,  скрип  петель,  почти  как  в
пьесах  Шекспира,  и  на  полках  показались  шелковые  мешочки  с  золотом.
 265

Мешочки  были  серые,  они  притаились  в  полумраке.  Ниже  стояли  тазы,  пол¬
ные  золота.
 Вытащили  и  пустые  тазы  и  в  них  стали  высыпать  золото  из  мешочков.  Вот
это  золото  с  такой-то  драги,  оно  помельче  и  цветом  чуть  потемнее.  Вот  это
золото  из  Лебедова,  а  вот  это,  покрупнее,  из  такого-то  ручья.  Больших  слитков
у  нас  сейчас  нет,  но  вот  в  этом  слитке,  посмотрите-ка,  два  с  половиной  кило¬
грамма.  Возьмите  его  в  руки,  попробуйте!
 И  вот  я  держу  в  руках  самородок  ленского  золота  весом  в  два  с  половиной
килограмма.  Он  даже  не  блестит.  В  нем  было  что-то  от  темной  непроница¬
емости  железа,  которое  его  охраняло,  самый  цвет  его  был  холодным;  слегка
вытянутый,  наподобие  лошадиной  морды,  он  казался  неестественно  тяжелым
для  своей  величины.  Это  и  есть  золото?  —  спрашиваю.  Это  и  есть  золото.  На
прошлой  неделе  мы  отослали  самородок  весом  в  сорок  килограммов.  Значит,
это  и  есть  золото!  Мрачновато  оно  выглядит.  Да  оно  и  правда  мрачное.  Я
погружаю  пальцы  в  золотой  песок,  начинаю  рыться  в  этом  песке,  но  он  тяже¬
лый,  и  пальцам  трудно  им  играть.  Это  не  тот  песок,  которым  мы  привыкли
играть  на  берегу  реки.  Этот  песок  тяжел  и  непривычен  для  рук.  Потом  я  снова
беру  самородок,  потому  что  хозяева,  наверно,  хотят,  чтобы  я  запомнил  этот
кусок  золота,  и  все  суют  мне  его  в  руки.
 В  подобных  случаях  всегда  стараешься  подобрать  какое-нибудь  сравнение,
у  людей  вообще  большая  слабость  к  сравнениям.  Так  вот,  мне  пришла  в  голову
капуста  Ломако.  Да  ведь  этот  самородок  гроша  ломаного  не  стоит  рядом  с
кочаном  Ломако  из  Якакита,  который  срезали,  потому  что  сердце  распирало  его
изнутри,  мы  все  ели  его  среди  капустных  грядок  и  приговаривали,  как  славно
Якакит  будет  пахнуть  борщом  среди  зимы.
 Накануне  вечером  один  алданец,  старатель,  рассказал  нам,  что  во  время
войны  они  с  дедом  мыли  золото  по  ручьям,  чтобы  купить  муки:  она  была  почти
в  одной  цене  с  золотом.  Случалось  и  такое  время,  когда  даже  на  мешочек  золота
нельзя  было  купить  горсти  муки,  потому  что  золото  все-таки  еще  можно  добыть
из  земли,  а  пшеницы  или  ржи  —  ни  зернышка.  Когда  они  ничего  уже  не  могли
получить  за  намытое  ими  золото,  они  пошли  по  лесу  собирать  стланик.  Я  не
знал,  что  такое  стланик,  и  алданец  объяснил  мне,  что  это  стелющееся  хвойное
растение,  которое  дает  орехи.  Эти  орехи  едят,  хотя  они  скорее  могут  притупить
чувство  голода,  чем  действительно  насытить.  Вот  и  получается,  что  люди  могут
построить  из  золота  целый  город  вместе  с  улицами  и  заборами,  и  колья  в
заборах  могут  быть  золотыми,  и  горшки  на  кольях  могут  быть  золотыми,  и  все-
таки  человек  не  выживет  без  корки  хлеба  или  хотя  бы  орехов  стланика.  Алданец
обещал  принести  нам  стланик.
 Так,  пока  я  смотрел  на  золото,  в  памяти  моей  вставали  алданец  и  капуста
Ломако,  и  Сергей  Кузьмич  с  пустыми  корешками  картофеля,  и  узкая  просека  в
тайге,  которой  предстоит  стать  плодородной  нивой.  Шекспировский  театр  со
скрипом  и  скрежетом  закрывал  свои  двери,  снова  гремели  сейфы,  щелкали
ключи,  произнося  в  замочных  скважинах  таинственные  заклинания,  и  мы
двинулись  в  обратный  путь.  И  я  должен  признаться,  что  мы  шли  обратно,  а
перед  глазами  у  меня  все  стояло  золото,  холодное  и  непроницаемое,  цвет  его
 266

начинал  приобретать  влажный  оттенок,  а  мы  знаем,  что  ничто  мертвое  не  может
иметь  влажного  оттенка.  Во  всяком  случае,  золото  преследовало  меня  по  всем
коридорам,  и  у  выхода  мне  пришлось  спросить  себя,  стал  ли  я  благород¬
нее,  насмотревшись  на  такое  количество  благородного  металла  и  даже  поиг¬
рав  с  ним?
 Автоколонны  продолжали  везти  золото  так  просто,  словно  их  нагрузили
щебенкой,  и  ветер  полоскал  брезентовые  полотнища  на  грузовиках,  холмы  все
так  же  были  усеяны  золотом  берез,  и  золотые  петухи,  которых  тайком  ковали
по  ночам,  пели  на  алданских  улицах.  В  низких  и  тенистых  местах  лежал  рано
выпавший  снег.  Он  медленно  таял  и  мутными  струйками  стекал  в  ручьи.
 Действительно  ли  человек,  насмотревшись  на  благородный  металл,  стано¬
вится  благороднее?  Может  быть,  не  случайно  люди  окружают  себя  этим  метал¬
лом,  украшают  себя,  нацепляют  серьги  и  кольца,  даже  делают  золотые
туфельки?  Ничего  подобного!  Золото  может  дать  человеку  столько  же,  сколько
Народная  библиотека  неграмотному.  Пустите  неграмотного  по  всем  книгохра¬
нилищам  библиотеки,  можете  даже  шалаш  ему  там  построить  и  оставить  жить  в
книгохранилище,  все  равно  он  выйдет  оттуда  тем  же  неграмотным  человеком.
Правда,  одна  моя  односельчанка  утверждала,  что  если  человек  живет  в  Софии,
он  становится  культурнее,  чем  в  деревне,  потому  что  в  Софии  одни  вывески  на
магазинах  почитаешь  и  уже  делаешься  культурнее,  а  в  деревне  всего  одна
вывеска  и  есть,  на  канцелярии  старосты,  да  и  то  дожди  всю  краску  смыли,  не
прочитаешь,  что  и  написано.  В  Софии  человек  становится  человеком,  поэтому
все  жители  ее  моются  туалетным  мылом,  ароматизированным,  а  в  деревне  кто  ж
станет  об  этом.думать,  стиральным  мылом  все  и  моются...  Вот  что  может  прийти
в  голову,  пока  бродишь  по  золотым  центрам  Якутии,  и  даже  мутная  река  начи¬
нает  казаться  золотой  вместе  с  усевшейся  на  берегу  золотой  собакой.
 Реку  пересекала  лодка,  которая  должна  была  отвезти  нас  на  работающую
за  поворотом  драгу.  Я  наклонился  и  попил  воды  из  этой  золотой  реки.  Я  пил
воду  из  всех  сибирских  рек,  которые  встречались  нам  на  пути,  и  даже  из  самого
Ледовитого  океана,  когда  мы  ехали  на  полярную  станцию  на  острове  Муостах...
 Не  пейте  много,  шутили  алданцы,  провожавшие  нас  на  драгу.  В  этой  воде
есть  золото,  вот  увидите,  сколько  золота  добывает  драга  из  этой  воды!..

Андре
ВЮРМСЕР
 Андре  Вюрмсер  (род.  в  1899  г.)  —  французский  писатель,  журна¬
лист,  критик.  Член  ФКП  с  1934  г.  Принимал  участие  во  фран¬
цузском  Сопротивлении.  После  освобождения  Франции  —  вице-
президент  Национальной  федерации  французской  прессы.  С
1954  г.  —  сотрудник  редакции  газеты  «Ю  мани  те».  Совместно  с
JI.  Мамиак  написал  книгу  очерков  «СССР  с  открытым  сердцем»
(1960).  Публикуемая  статья  А.  Вюрмсера  печатается  по  журналу
«Иностранная  литература»,  1967,  №  5.
 СКВОЗЬ  РИТМЫ  ПЯТИ  ДЕСЯТИЛЕТИЙ
 «Я  был  в  Советском  Союзе  два  раза  по  два  месяца:  первый  раз  в  1920  году,
второй  раз  —  летом  1935  года»,  —  так  начинается  книга  «Новая  Россия».  Автор
ее,  обин  из  самых  обаятельных  поэтов  и  драматургов  своего  поколения,
настолько  славный  человек,  что,  даже  став  одним  из  классиков  современного
театра  благодаря  таким  произведениям,  как  «Госпожа  Белъяр»,  «Мишель
Оклер»  и  особенно  «Пароход  «Упорный»,  пишет  теперь  только  для  детей;  это
Шарль  Вильдрак.
 «Изменилась  ли  душа  русского  народа?—  задает  он  вопрос  самому
себе.  —  Да,  изменилась,  она  высвободилась,  и  в  той  мере,  в  какой  меняется
зеркало,  вынесенное  из  затемненной  комнаты  и  впервые  отражающее  весну».  В
последних  строках  его  книги  сквозит  бесконечная  усталость  от  непонимания  и
тупости  допрашивающих  его  буржуа.
 Вильдрак  ограничивается  только  определенным  числом  примеров,  таких,  в
которых  «запечатлен  дух  и  характер  советского  строительства».  Мне  кажется,
что  особенно  ярко  выражены  и  этот  дух,  и  характер  в  двух  приведенных  ниже
очерках  еще  двух  французских  писателей,  где  с  разницей  в  30  лет  выведен  на
сцену  один  и  тот  же  советский  человек.
 Пионер
 «Это  мое  четвертое  путешествие  в  СССР,  —  начинает  свои  очерки  Поль
Вай^н-Кутюрье.  —  Я  приезжал  в  страну  революции,  гражданской  войны  и
разрухи  в  начале  1921  года.  Я  приезжал  в  СССР  нэпа  и  реконструкции  в  1925
 268

году.  Я  приезжал  в  СССР  десятой  годовщины  Октябрьской  революции  в  1927
году.  Сегодня  я  еду  в  СССР  пятилетнего  плана  в  третий,  решающий,  год  это¬
го  плана».
 Первая  пятилетка,
 В  этот  год  он  проехал  Украину  и  Азербайджан,  Среднюю  Азию  и  Урал,
 Повествование  этого  чуоесного  рассказчика  о  его  странствиях  по  социали¬
стической  земле  —  не  волшебные  сказки  и  не  дешевая  живопись,  в  которой
правда  залакирована,  прилизана,  выхолощена.  Он  сознавал,  что  социализм  —
это  движение,  и  в  нем  нечто  большее,  чем  просто  одни  достигнутые  результаты.
При  чтении  репортажей  о  1931  годе  это  кажется  естественным  любому  чита¬
телю  1967  года,  но  разве  эта  точка  зрения  не  применима  к  сегодняшнему  дню?
Разве  не  должен  каждый  быть  таким  же  свидетелем,  как  Поль  Вайян-Кутюрье,
писавший:  «Я  приехал  не  затем,  чтобы  вбить  верстовой  столб  в  заданной  точке,
повернуться  и  сказать:  «Вот  чего  они  достигли!»  Нет!  Стоя  на  дороге,
указанной  Лениным,  по  которой  я  отправляюсь  на  рекогносцировку,  я  протяну
руку  к  горизонту  и  произнесу:  «Вот  к  чему  они  идут!»
 Итак,  в  Таджикистане  Поль  Вайян-Кутюрье  встретил  новых  людей.  Вот
глава,  которую  он  посвятил  им  в  маленькой  книге  под  названием  «В  стране
Тамерлана»,
 Авангард  Варзобстроя
 В  каменной  пустыне  среди  гор  на  берегу  Варзоба,  стремительного  потока,
где  играет  форель,  какой-то  человек,  смуглее  таджика,  подошел  к  нашей
машине  и,  здороваясь,  представился:
 —  Арон  Маркович  Гиндин,  инженер-гидроэлектрик,  начальник  Вар¬
зобстроя.
 Он  произнес  это  с  улыбкой,  обводя  рукой  простирающуюся  вокруг
пустыню,  где  несколько  рабочих  у  палатки  складывали  что-то  из  камней.
 Арону  Гиндину  28  лет.  Он  окончил  в  1927  году  московский  институт  и  уже
руководил  работами  по  строительству  плотины  на  Кавказе.  После  успешного
окончания  первой  стройки  он  был  назначен  главным  инженером  Гидроэлектро-
строя  в  Ташкенте,  то  есть  в  центре  ирригации  и  электрификации  Средней  Азии.
 Как  французская  революция  имела  своих  генералов,  так  и  пятилетка  имеет
своих  главных  инженеров,  которым  28  лет.
 В  Ташкенте  Гиндину  предложили  провести  разведывательные  работы  и
установить  возможности  покорения  Варзоба  и  использования  его  энергии  ста-
линабадским  районом.
 —  Его  предупредили,  что  кредитов  нет,  —  объясняет  мне  немец,  рабочий
Шмидт,  лучший  ударник  Варзобстроя,  который  хочет,  чтобы  Гиндин  преодолел
свою  скромность  и  рассказал  мне  свою  историю.—  Когда  он  выехал  из
Ташкента,  весь  багаж  его  помещался  в  одном  портфеле.  Как  сейчас  его  вижу:
ходит  по  сталинабадским  улицам,  бродит  по  старому  базару,  Когда  он  приехал,
никто  не  принимал  его  всерьез.  Да  и  как  можно  относиться  серьезно  к  пареньку,
 269

приехавшему  с  одним  портфельчиком  под  мышкой  строить  гидроэлектростан¬
цию  мощностью  в  10  ООО  лошадиных  сил!
 —  Как  только  я  увидел  участок,  в  январе  этого  года,—  прервал
Гиндин,  —  я  был  покорен.  Здесь  можно  осуществить  великолепный  проект!
 —  Да,  но  чтобы  выиграть  игру,  —  продолжает  Шмидт,  —  нельзя  было
возвращаться  в  Ташкент:  надо  было  найти  жилье  в  Сталинабаде,  нельзя  было
витать  в  облаках.  И  тогда,  знаете,  что  сделал  Гиндин?  Полтора  месяца  он
ночевал  в  совнархозе  на  письменном  столе.  Можно  подумать,  что  этот  стол
настолько  пропитался  его  волей,  что  передал  ее  бюрократу,  который  за  ним
сидел  днем.
 —  Главное,  —  заключил  Гиндин,  —  это  то,  что  мне  наконец  дали  возмож¬
ность  вести  разведывательные  работы.
 —  Место  будущей  электростанции  находится  в  17  км  от  города,  и  дорога
туда  еще  не  была  закончена.  Гиндин  покупает  себе  лошадь.  Но  конюшни  для
нее  нет.  Что  ж,  приходится  и  ей  жить,  как  хозяину,  —  ночует  во  дворе  треста.
 —  Тем  временем  ко  мне  присоединился  один  молодой  инженер,  только  что
окончивший  институт,  —  продолжает  Гиндин.  —  Кроме  него,  весь  мой  аппарат
вначале  состоял  из  кучера  Соловьева  и  рабочего  Шатрова,  помогавшего  мне  в
вычислениях.
 —  Я  приехал  позже...  Расположились  мы  в  долине  Варзоба.  Спали  в
палатке.  Весь  бюджет  строительства  Гиндин  носил  в  своем  кармане.  Он  за¬
вербовал  в  соседней  маленькой  деревушке  несколько  крестьян,  рассказав  им,  что
такое  будущая  станция  и  как  им  нужно  будет  только  нажать  на  кнопку,  и  к  ним
придет  свет;  тогда  они  согласились  помочь  построить  это  чудо,  которое  заменит
силу  540  ООО  человек,  работающих  день  и  ночь...
 —  В  это  время  начались  весенние  дожди,  —  сказал  Гиндин,  посмотрев  на
горы.
 —  Глинистая  тропа  и  начало  новой  дороги  в  Сталинабад  превратились  в
сплошную  полосу  грязи,  в  которой  люди  и  животные  увязали  по  колено.  В
12  км  от  города  есть  ручей,  вы  через  него  перебирались...
 —  Обычно  этот  ручей  несет  500  литров  воды  в  секунду,—  вступил
Гиндин,  —  и  вдруг  стал  нести  50  000!
 —  Строим  мы  мост  —  ручей  его  уносит,  строим  второй  —  уносит  тоже.
Пути  к  продовольствию  отрезаны.  Надуваем  бурдюки  и  пускаемся  вплавь.  Но
это  еще  не  все!
 —  Непрерывные  дожди  размывают  плато,  и  ручей  начинает  катить  больше
камней,  чем  воды.  Варзоб  выходит  из  берегов,  и  мы  вынуждены  бросить
работу.
 —  Тогда  уж  я  решил,  —  говорит  Шмидт,  —  что  все  кончено.  Но  Гиндин  не
пал  духом.  Он  пошел  в  кишлак.  Держал  перед  крестьянами  речь.  И  убедил  их
нам  помочь.  Они  нам  дали  верОлюдов,  и  мы  смогли  восстановить  дорогу.
 —  Из  Сталинабада  нам  начали  присылать  людей.  Сначала  нас  было  18,
затем  50,  потом  100,  и  мы  приступили  к  строительству  бараков.
 —«-  Все  это  время  совсем.рядом  с  нами,  вокруг  нас  в  горах  были  басма¬
чи,  —  продолжает  Шмидт.  —  Много  раз  по  ночам  они  переправлялись  через
 270

реку  недалеко  от  нашего  лагеря.  Но  они  не  решались  на  нас  нападать  со  своих
плотов,  сделанных  из  надутых  воздухом  бурдюков.  Да  и,  кроме  того,  они  знали,
что  жители  кишлака  за  нас.
 —  Правда,  живем  мы,  можно  сказать,  в  состоянии  боевой  готовности,  с
оружием  в  руках.  Но  ни  один  рабочий  нас  не  бросает.
 —  Наоборот,  приходят  новые  пополнения.  Теперь  нас  уже  150  человек
разных  национальностей:  немцы  Поволжья,  как  Шмидт,  персы,  армяне,  болга¬
ры,  русские,  евреи,  украинцы,  осетины,  таджики,  узбеки.
 —  Выстроили  мы  столовую,  завели  для  нее  стадо  баранов.  Сейчас  строим
бараки  на  700  человек.
 Я  перебиваю  Шмидта:
 —  А  сама  электростанция?
 —  'Вот  на  этом  месте,  —  отвечает  мне  Гиндин,  —  вырастет  плотина  длиной
180  метров.  Отсюда  начнется  канал  длиной  1126  метров,  глубиной  от  трех  до
четырех  метров.  Мы  сможем  давать  ток  по  3  копейки  за  киловатт,  а  сейчас
маленькая  сталинабадская  станция  дает  ток  по  70  копеекх
 Электростанция  будет  мощностью  7000  киловатт.
 К  1  сентября  в  долине  вырастет  город  с  1800  жителями,  с  пекарнями,  скла¬
дами  и  другими  вспомогательными  помещениями  —  28  000  кубометров  стро¬
ительства.  Все  в  целом  будет  стоить  9  млн.  рублей.
 Я  гляжу  на  пустынную  долину:  в  глубине  ее,  на  юге,  виднеются  крыши
первых  бараков.  По  дороге  к  нам  подходят  рабочие.
 Я  спрашиваю:
 —  А  какое  положение  сейчас?
 —  Сейчас,—  отвечает  Гиндин,—  мы  должны  были  бы  иметь  десять
машин,  а  пока  нет  ни  одной.  Мы  получили  только  34  лошади  вместо  150,  25
вагонов  леса  вместо  140,  1  тонну  железа  вместо  400.
 —  Что  же  вы  будете  делать?
 Шмидт  доверительно  смеется,  но  в  голосе  звенят  металлические  нотки:
 —  Бывало  и  хуже!  Мы  знаем,  что  материалы  будут,  они  в  пути.  Когда  они
придут,  будем  работать  вдвое  больше,  вот  и  все...
 —  Было  бы  слишком  легко  строить,  —  говорит  улыбаясь  Гиндин,  —  если
бы  все  нужное  было  под  рукой.  Здесь  мы  все  берем  штурмом.  Но  не  беспокой¬
тесь,  электростанция  будет  построена:  район  будет  электрифицирован,  а  через  3
года  мы  пригласим  вас  прокатиться  на  фуникулере,  который  свяжет  Стали-
набад  с  Самаркандом.  Правда,  товарищи?
 —  Правда,—  отвечает  бригадир  Лукьянов,  старый  рабочий-строитель,
выучившийся  за  шесть  лет  говорить  по-узбекски  и  таджикски.  Его  поддержи¬
вает  и  перс  Муссли,  и  осетин  Цакаев,  и  русский  шофер  Карпухин,  у  которого
пока  нет  машины,  и  он  работает  плотником,  и  комсомолец-таджик  Фтура
Раджабов,  и  жена  Шмидта,  первая  женщина-штукатур  в  Сталинабаде.
 Авангард  Варзобстроя  единодушен.  В  его  удаче  я  не  сомневаюсь.
 Все  было  против  этих  людей:  бюрократизм,  грязь,  наводнения,  каменный
поток,  голод,  басмачи,  транспорт  —  и  все-таки  первые  основы  Варзобстроя
заложены.  В  этой  палящей  жаре,  обнаженные  по  пояс,  они  говорят  нам  о  своей
 271

уверенности  в  том,  что  доведут  дело  до  конца  под  руководством  партии.  И  я
описываю  пример  Гиндина,  беспартийного  28-летнего  инженера,  одержимого
верой  в  технические  возможности  социализма,  предлагая  его  тем  унылым
международным  буржуа,  которые  твердят,  в  бессилии  постичь  мораль  нового
мира:  «Как  вы  будете  развивать  личную  инициативу  инженеров  при  строе,  не
позволяющем  кому-либо  надеяться  стать  хозяином?»
 Пятилетка  имеет  тысячи  Гиндиных.
 Тридцать  лет  спустя
 Спустя  почти  тридцать  лет  один  из  друзей  Поля  Вайян-Кутюрье,  журналист
той  же  газеты  «Юманите»,  которой  он  когда-то  руковоОил,  тоже  коммунист,
рассказчик,  романист,  очеркист  —  он  опубликовал  роман  в  семи  томах,  много
сборников  рассказов  и  обширное  исследование  о  Бальзаке,  —  в  свою  очередь
объехал  Среднюю  Азию,  Украину  и  Сибирь...  Это  была  четвертая  поездка
Андре  Вюрмсера  в  Советский  Союз,  Он  приезжал  в  Советский  Союз  второй
пятилетки  в  конце  1934  года.  Он  был  там  и  в  1936  году,  когда  СССР  готовился
к  празднованию  20-й  годовщины  Октябрьской  революции.  Он  был  в  СССР
победоносном  и  восстановленном  в  1950  году.  Спустя  девять  лет  он  вновь
приехал  в  Советский  Союз.  С  ним  была  его  жена.  Из  этого  путешествия  Луиза
Мамиак  и  Андре  Вюрмсер  привезли  книгу,  которая  разошлась  за  несколько
месяцев,  —  «СССР  с  открытым  сердцем».
 И  во  бремя  посещения  Братской  гидроэлектростанции,  расположенной  за
тысячи  километров  от  таджикской  долины  Варзоба...  Но  вот  как  рассказыва¬
ет  об  этом  Луиза  Мамиак.
 В  Братске,  как  ни  в  каком  другом  месте,  вы  чувствуете,  что  находитесь  на
войне.  Потому  что  здесь  идет  война,  типичная  для  Советского  Союза,  война,
соответствующая  самой  природе  его  строя.  Потому  что  именно  здесь  находится
«Сталинград  Великой  Отечественной  войны».
 Поле  битвы  —  это  склон  холма,  который  будет  затоплен  и  на  котором  кое-
где  еще  торчат  похожие  на  скелеты  деревья.  Тайга  отступила.  Березы  и  ели
выстроились  вдали,  как  отходящая  аркия.  Ангарская  флотилия  патрулирует
между  стройкой  на  левом  берегу  реки  и  грузовиками  на  правом.  Суда  подвозят
подкрепления.  Саперы  минируют  и  взрывают  скалы.  Танкисты  ведут  бульдозе¬
ры.  Сменившиеся  бригады—  это  резервные  батальоны.  Возделанные  поля,
ожидающие  затопления,  птицефабрика,  совхоз,  расположенные  вокруг  нового
поселка,  —  это  интендантские  службы.  Веселый  паренек,  сидевший  вдвоем  с
девушкой  на  одном  стуле  в  читальном  зале  молодежного  клуба,  рассказывает  о
своем  первом  сражении,  рисуя  на  земле  план  операции:  здесь  был  берег,  здесь
был  лед,  который  пробурили,  чтобы  погрузить  первые  кессоны...  а  когда
дошел  до  того,  как  чуть  было  не  потонул,  сказал:  «Тогда  Ангара  бросилась  в
атаку...»  Во  всех  крупных  городах  предприятия  работают  для  Братска,  как  для
фронта.
 272

Каждый  день  главный  штаб  выпускает  коммюнике,  начинающееся  не  при¬
вычным  обращением  военных  приказов:  «Офицеры,  сержанты  и  солдаты!»  —  а
словами:  «Товарищи  строители!»  В  коммюнике  говорится:  «Мы  продвинули
плотину  на  столько-то  метров,  перевезли  столько-то  кубометров  камня,  перевы¬
полнили  дневную  норму  по  тем-то  и  тем-то  показателям,  недовыполнили  по
тем-то».
 Коммюнике  вывешивается  на  стенах  контор,  на  строительных  лесах,  на
улицах,  для  того  чтобы  результаты  работы  всех  были  известны  всем,  для  того
чтобы  бетонщики  знали,  как  работают  водители  самосвалов,  и  для  того  чтобы
официантка  в  столовой  и  капитан  аэрофлота  были  так  же  в  курсе  хода  работ,  •
как  и  главный  инженер.
 Увидели  мы  Арона  Гиндина  таким,  каким  изображается  главнокоманду¬
ющий  на  батальных  картинах:  в  окружении  своего  генерального  штаба,  всма¬
тривающимся  с  вершины  холма  в  дымящийся  горизонт;  только  был  он  в
мягкой  шляпе  и  пальто,  а  стоял  на  самой  верхней  точке  скалы,  нависающей  над
Ангарой  и  его  стройкой.
 Внизу  под  ним  враг  бурлил,  рычал  и  устремлялся  в  узкий  проход,  который
был  ему  еще  оставлен  на  несколько  дней,  до  тех  пор  пока  не  будет  окончена
работа  верениц  самосвалов.
 «Это  главный  инженер  гидростанции,  —  сказали  нам,  —  один  из  крупных
советских  энергетиков».
 Вот  уже  тридцать  лет,  как  этот  солидный,  можно  даже  сказать  тучный,
человек  с  правильными  чертами  лица,  с  уже  седыми  теперь  волосами,  с  ясным
взглядом  темных  глаз  строит  гидростанции.
 В  1931  году,  спустя  только  три  года  после  того,  как  Гиндин  окончил  инсти¬
тут,  с  ним  познакомился  Поль  Вайян-Кутюрье,  путешествовавший  по  «стране
Тамерлана».  Об  этой  встрече  рассказывается  в  одной  из  статей,  которые  Поль
Вайян-Кутюрье  привез  из  девятимесячного  путешествия  по  Советскому  Союзу
первой  пятилетки.
 У  пятилетки,  заключил  он,  тысячи  Гиндиных.
 И  благодаря  тому,  что  были  тысячи  Гиндиных,  после  этой  пятилетки  были
другие  пятилетки,  и  благодаря  тому,  что  после  этой  пятилетки  были  другие
пятилетки,  умножалось  и  число  таких,  как  Гиндин.
 В  течение  30  лет  Гиндин  ни  разу  не  жил  в  настоящем  городе;  он  жил  только
во  временных  конторах  временных  поселков,  где  надо  было  прокладывать
временные  дороги,  перекрывать  реки;  а  когда  пробивал  час  завершения,  когда
земля  выравнивалась,  когда  город  принимал  городской  вид,  когда  заканчива¬
лось  превращение  будущего  в  настоящее,  —  он  уезжал  навстречу  новому  буду¬
щему,  на  другое  строительство,  значительней  прежнего,  для  того  чтобы  создать
гидроэлектростанцию  мощнее  предыдущей.  Сейчас  —  рождение  его  шестнад¬
цатой  ГЭС.
 Противник  угрожал,  пробовал  разжалобить,  издевался.  Арон  Гиндин
строил  гидростанции.  Гитлер  побеждал,  воевал,  сгинул.  Арон  Гиндин  заканчи¬
вал  стройку  одной  плотины  и  переходил  к  другой.  Война  разрушила,  люди
восстановили;  война  чуть  было  не  вернулась  снова,  война,  кажется,  отступила...
 273

Арон  Гиндин  строил  гидростанции  все  огромней  и  огромней  в  СССР,  все  более
могущественном.
 Сегодня  упрямый  строитель  Варзобстроя,  незаметный  беспартийный  инже¬
нер,  первоначальный  штат  которого  состоял  из  одного  возницы  и  одного  рабо¬
чего,  сооружает  самую  крупную  гидроэлектростанцию  в  мире.  Поль  Вайян-
Кутюрье  так  говорил  о  пестрой  толпе,  работавшей  на  стройках  первой  пяти¬
летки:  «Они  приехали  отовсюду,  многие  в  погоне  за  большими  заработками.
Люди  всякие.  В  целом  их  политический  уровень  очень  низок...  Но  в  их  рядах  есть
небольшая  группа  коммунистов,  на  которых  держится  все».  Сегодня  Арон
Гиндин  командует  армией  в  25000  образованных  передовых  строителей,  более
четверти  которых  составляют  коммунисты,—  в  Братске  их  больше,  чем  на
других  стройках,  так  как  задача  здесь  труднее.  В  его  распоряжении  40-тонные
самосвалы.  Сегодня  волосы  у  Арона  Гиндина  седые  —  и  тридцатилетний  опьгг
подтвердил  его  «веру  в  технические  возможности  социализма»,  как  говорил
Поль  Вайян-Кутюрье.
 Стены  покрыты  планами,  чертежами,  графиками.  На  дощатом  столике
несколько  телефонов.  В  раму  окна  вписан  кусок  наполовину  вырубленной
тайги,  по  которой  снуют  грузовики.  Таков  без  прикрас  кабинет  Арона  Гиндина.
 Как  «повсюду  в  Братске,  здесь  пахнет  новогодней  елкой,  и  навстречу  нам
выходит  сказочник.
 —  Почему  мы  пришли  в  такое  необитаемое  место  с  таким  тяжелым
климатом?—  Кажется,  что  он  погружается  в  воспоминания,  воссоздает  в
памяти  старую  историю,  далекий  сон.
 —  Природа  создала  здесь  уникальные  условия:  богатейшая  река  с  боль¬
шим  перепадом,  мощный  и  регулярный  приток  воды,  обеспечиваемый  озером
Байкал.  Мы  хорошо  изучили  сужение  у  Падуна,  его  скалистые  берега  и  дно.
Мы  не  шли  на  авантюру.  Дальность  расстояния,  климат  заставили  нас  провести
большие  подготовительные  работы.  Старожилы  говорили:  «Безумцы,  хотят
обуздать  Ангару!»  Правда  говоря,  она  не  причинила  нам  много  хлопот:  мы
знали  ее  характер.
 Нужно  было  узнать  все  привычки,  все  поведение  Ангары:  например  то,  что
она  замерзает  зимой  не  как  все  другие  реки,  потому  что  вода  в  Байкале,  откуда
она  вытекает,  относительно  тепла  для  Сибири.  Зимой  Ангара  наполняется
шугой,  тонким  слоем  снега  и  льда,  и  уровень  реки  поднимается.  Когда  начина¬
ется  таяние,  горловина  закупоривается,  нагромождения  льда  и  снега  достигают
6  метров  высоты.
 Теперь  рассказ  начинает  напоминать  Фенимора  Купера.
 —  22  июня,  в  годовщину  гитлеровского  нападения,  нас  атаковала  мошка.  В
царское  время  это  было  место  ссылки:  если  беглые  каторжники  дрались  или
хотели  наказать  кого-то  из  своих,  они  привязывали  побежденного  или  осужден¬
ного  к  дереву  и  оставляли  на  съедение  мошке.  Мы  зажгли  костры  вокруг
строек.  В  бой  бросили  самолеты...
 274

Мы  построим  линию  высокого  напряжения  и  дадим  электроэнергию  Вос¬
точной  Сибири.  ГЭС  позволит  построить  самый  крупный  в  мире  целлюлозный
комбинат:  мы  будем  перерабатывать  4  миллиона  кубометров  древесины  в  год,
будем  производить  200000  тонн  вискозы-целлюлозы  и  280000  тонн  бумажной
массы;  стружки  и  опилки,  конечно,  тоже  будут  использованы.  Это  предприятие
породит  другие,  связанные  с  ним.  Мы  построим  также  алюминиевый  комбинат,
равного  которому  нет  в  СССР;  бокситы,  разумеется,  будут  подвергаться
электролизу.  Крупнейший  горный  комбинат  будет  разрабатывать  довольно
близко  находящиеся  недавно  открытые  богатые  залежи  железной  руды.  На
искусственном  море  будет  открыта  навигация,  выстроенные  на  берегах  заводы
используют  его  воду  —  ведь,  не  забудьте,  это  будет  пресное  море!  Раньше  люди
жили  по  реке,  пришлось  перевезти  на  холмы  14  тысяч  домов.  Здесь,  где  не  было
ничего,  скоро  вырастет  город  Братск  с  сотнями  тысяч  жителей.  Нам  срочно
необходимо  иметь  птицеводческий  совхоз,  дающий  9  млн.  яиц  в  год.  Для  начала
урожаи  зерновых  здесь  хорошие  и  устойчивые.  Родится  хорошо  и  картошка,
и  капуста,  но  не  всюду;  земля  на  вырубках  пригодна  для  земледелия  только  там,
где  раньше  преобладали  березы,  там,  где  были  ели,  земля  ничего  не  стоит.  Пред¬
ставьте  себе  только,  что  на  берегу  Братского  моря  будут  воздвигнуты  3  города,
что  в  целом  они  будут  насчитывать  —  ну,  скажем,  порядка  миллиона  жителей.
 Как  жаль,  что  невозможно  воспроизвести  здесь  жалкие,  плохонькие  фото¬
графии,  украшавшие  репортажи  Поля  Вайян-Кутюрье;  улыбающиеся  усачи  в
лохмотьях  стоят  вокруг  клячи  и  телеги;  лопаты,  кирки,  тачки...  Это  было  27  лет
назад,  и  в  эти  27  лет  вошли  годы  самой  жестокой  в  истории  войны  и  годы,
отданные  залечиванию  ран.  Как  великолепно  могли  бы  проиллюстрировать
рассказ  Арона  Гиндина  эти  убогие  фотографии  его  пылкой  молодости!
 Тон  голоса  Арона  Гиндина  изменился,  он  говорит  о  своем  огороде.
Созрели  помидоры  и  огурцы.  Он  этим  гордится.  Климат  здесь  очень  здоровый,
много  солнца.  Нужно  только  защищаться  от  утренних  заморозков.  Они  иногда
длятся  до  июля,  а  потом  снова  начинаются  уже  с  20  августа.  По  ночам  все
должно  быть  укрыто.  Но  летом  очень  жарко,  и  все  растет  очень  быстро.
 —  Видите  ли,  мы  с  женой  прибыли  сюда  с  юга  (последняя  моя  гидро¬
станция  была  в  Грузии),  и  оттуда  мы  привезли  семена  цвётов,  здесь  они  приня¬
лись  очень  хорошо.
 И  мы  представили  себе,  как  Арон  Гиндин,  стоя  рядом  с  женой  в
маленьком  садике,  показывает  детям,  как  драгоценность,  южный  цветок,
расцветший  у  дикой  сибирской  реки,  а  вокруг  на  бескрайних  просторах,  отво¬
еванных  у  тайги,  мягко  колышется  рожь,  которую  соберут  машинами,  приводи¬
мыми  в  движение  электрическим  током,  который  даст  эта  станция...

Мартина
МОНО
 Мартина  Моно  (род.  в  1921  г.)  —  французская  писательница  и
литературный  критик,  член  ФКП.  В  романе  «Нормандия—Неман»
(1960)  рассказала  о  советско-французском  боевом  содружестве  в
годы  второй  мировой  войны.  Мы  печатаем  фрагмент  из  книги
М.  Моно  «Кое-что  из  того,  что  я  знаю  о  Советском  Союзе  и  социа¬
лизме»  (1973),  удостоенной  премии  профсоюза  журналистов  и
писателей.
 А  НА  ЗЕМЛЕ  ЧТО  ТЫ  ДЕЛАЛ?
 В  тот  год  Революции  исполнялось  пятьдесят  лет.  Вся  страна  готовилась  к
встрече  Октября,  и  несмолкаемо  гудели  турбины,  экскаваторы  и  трактора.
Отметить  эту  годовщину  собирались  перевыполнением  планов,  превышением
норм,  освоением  целинных  земель.  Повсюду,  где  трудились  люди,  красные
стрелы  диаграмм  отражали  принятые  обязательства.  Во  всех  пятнадцати  рес¬
публиках,  на  огромном  пространстве,  занимающем  десять  тысяч  километров  в
длину  и  пять  тысяч  в  ширину,  на  шестой  части  земного  шара  шло  строительство
будущего.  Побить  собственные  рекорды,  достигнутые  в  ходе  состязания,  кото¬
рое  длится  уже  полвека,  и  небывалыми  успехами  упрочить  свое  существование
на  земле.  А  в  космос  в  это  время  был  запущен  Комаров.
 Когда  утром  24  апреля  1967  года  я  покидала  Париж,  Владимир  Комаров  N
все  еще  летал  вокруг  планеты.  Он  напомнил  миру,  что  первый  искусственный
спутник  был  советским,  что  первый  человек,  побывавший  в  космосе,  был  совет¬
ским,  что  первая  женщина,  слетавшая  в  космос,  была  советской.  И  каждым  из
этих  подвигов  восхищались.  Но  постепенно  к  ним  привыкли  и  стали  восприни¬
мать  как  нечто  само  собой  разумеющееся.  Техника,  казалось,  стала  настолько
совершенной,  наука  так  продвинулась  вперед,  а  советские  ученые  так  научились
все  предусматривать  и  контролировать,  что  успех  эксперимента  обеспечен  с
самого  начала.  И  если  восторгались  еще  по-прежнему,  то  беспокоиться  уже
перестали.
 Полет  Комарова  в  «Союзе-1»  был  своего  рода  прелюдией  к  грандиозной
космической  премьере,  которую  ожидали  к  Октябрю.  Потому  что  эта  годов¬
щина,  шденно  эта,  не  могла  не  проходить  под  знаком  космоса.
 В  момент  посадки  в  Варшаве  все  шло  нормально...  Когда  мы  прибыли  в
Москву,  из-за  несовпадения  во  времени  был  уже  конец  дня.  Моросил  дождь,
 276

мелкий  и  частый,  но  по-весеннему  не  затяжной  дождик,  барабанящий  в  высокие
окна  аэропорта.  Меня  встречали  Николай  и  Макс.  Как  обычно.
 —  Поздравляю  с  полетом  Комарова!  —  сказала  я.
 —  Не  с  чем  поздравлять,  —  ответил  Николай.  —  Комаров  погиб.
 И  только  тут  я  осознала  окружавшую  меня  тишину.  Все  замерло  в  Шереме¬
тьево,  где  всегда,  словно  в  Вавилоне,  царит  многонациональное  столпотворе¬
ние,  шум  и  разноголосица.  Встречающие  сообщали  новость  прибывающим.
Улыбки  гасли,  разговоры  стихали.  Как  в  фильмах,  в  которых  звук  пропадает
прежде,  чем  исчезает  изображение.
 Комаров  разбился  на  земле,  на  посадочной  полосе.  На  высоте  семи  тысяч
метров  что-то  не  сработало.  Никто  еще  не  знал,  что  точно  произошло.  Запута¬
лись  стропы  парашюта,  объявило  ТАСС.
 В  тот  вечер  Москва  была  трагическим  городом.  Это  ощущалось  даже  физи¬
чески.  Об  этом  говорили  и  глаза  прохожих,  и  то,  как  бесшумно  и  быстро  они
шли,  а  если  и  переговаривались  —  не  повышали  голоса.  Я  люблю  Москву.
Впервые  я  увидела  ее  в  начале  SO-х  годов,  когда  это  была  одновременно  и
столица,  и  большая  деревня,  где  сельские  улочки  утыкались  в  широчайшие
проспекты,  а  деревянные  дома  мостились  у  подножья  небоскребов.  С  тех  пор  в
каждый  свой  приезд  я  вижу,  как  она  меняется,  как  одни  за  другими  вырастают
новые  кварталы.  Москва  июльская  или  декабрьская,  знойная  или  застывшая  от
холода,  но  всегда  полная  движения,  немного  бесшабашная  в  праздничные
вечера  и  притихшая  зимними  ночами,  когда  снег  заглушает  шаги.  Но  никогда,
никогда  я  не  видела  ее  такой,  как  в  этот  день,  день  гибели  Комарова.
 Нужно  понять,  что  значат  космонавты  для  советских  людей.  Космонавт  —
это  не  герой  комикса,  супермен  или  нечто  вроде  звездного  Тарзана.  Нет,  это
один  из  самых  близких  людей,  с  ним  здороваются  на  улице,  называют  по  имени,
им  гордятся.  Помню,  как  летела  из  Москвы  в  Ульяновск  одним  самолетом  с
Титовым.  Пассажиры,  окружавшие  его,  вели  себя  благожелательно  и  в  то  же
время  скромно  —  кивок  головы,  улыбка,  словно  говорящая:  «Мы  узнали  тебя
и  рады  видфъ,  но  не  беспокойся,  мы  тебя  не  потревожим».  Ничего  общего  с
тем,  как  относятся  обычно  к  звездам.  Скорее,  это  дружеская  почтительность
людей  с  одной  и  той  же  улицы  к  соседскому  мальчугану,  который  много  чего
добился  и  является  гордостью  своего  квартала...
 За  три  года  до  этого,  в  1964  году,  Комаров  был  командиром  «Восхода-1»,
первого  многоместного  космического  корабля.  Его  видели  по  телевидению,
читали  о  нем  в  газетах  и  знали  его  биографию.  И  знали,  что  она  не  очень-то
отличается  от  биографий  тысяч  других  молодых  советских  людей,  таких  же
упорных,  смелых  и  трудолюбивых...  Космос  придал  его  жизни  новые  измере¬
ния,  наложив  на  нее  свою  печать  и  сделав  ее  особенной.  Но  в  основе  своей
жизнь  этого  сына  рабочего,  усидчивого  студента,  пилота  и  инженера,  сначала
комсомольца,  а  затем  коммуниста  была  самым  тесным  образом  связана  с
жизнью  страны.  Это  была  смерть  человека,  близкого  и  родного  для  двухсот
сорока  миллионов  советских  людей.
 Но  то,  что  он  погиб  весной  1967,  в  год  юбилея,  когда  Революция  демон¬
стрировала  всему  миру  свои  достижения,  было  слишком  горько  и  несправед¬
 277

ливо.  Удар  сражающий,  потому  что  к  нему  не  готовы,  его  не  ожидали...  Пора¬
жение,  которое  народ,  тесно  сплоченный,  объединенный  общим  чувством,  пере¬
живает  всегда  тяжелее,  чем  народ  разобщенный.
 Комаров  погиб  в  понедельник,  а  похороны  состоялись  в  среду.  Во  вторник,
в  течение  всего  дня,  перед  Домом  Советской  Армии,  где  был  выставлен  гроб,
люди  часами  ожидали  своей  очереди  попрощаться...
 В  день  похорон  дождь  прекратился,  но  по  небу  тянулись  грозовые  облака.
Москва  была  уже  расцвечена  праздничными  первомайскими  красками.  И
только  черные  креповые  ленты  увенчивали  алый  цвет  знамен.  А  город
продолжал  хранить  молчание.  И  невыносимо  печальным  был  этот  траурный
барабанный  бой,  и  это  бесконечное  шествие  людей  в  черном,  безмолвным
потоком  стекающихся  к  Кремлю.  Сколько  было  их  —  тех,  кто  взглядом
провожал  артиллерийский  лафет  с  останками  инженера-полковника,  Героя
Советского  Союза  Владимира  Комарова?  Сколько  сотен  тысяч?  И  сколько  в
эту  минуту,  но  не  в  один  и  тот  же  час,  на  протяжении  всех  десяти  часовых
поясов,  на  которые  поделена  территория  Союза,  от  Финского  залива  до  Берин¬
гова  пролива,  от  Полярного  круга  до  берегов  Черного  моря,  —  сколько
миллионов  не  отрывали  глаз  от  экранов  своих  телевизоров?
 Все  происходило  так  медленно  и  в  то  ate  время  так  неотвратимо.  Кортеж
гвардейцев,  чеканящий  шаг,  как  на  параде.  Космонавты,  в  первом  ряду  идущие
за  гробом  товарища.  И  Валя  с  детьми.  Валя,  которую  поддерживала  другая
Валя,  Валентина  Терешкова,  первая  и  единственная  женщина,  слетавшая  в
космос.  Гагарин  обращался  к  онемевшей  толпе,  ко  всему  больно  раненному
народу.  На  красной  кремлевской  стене,  возле  Мавзолея  Ленина,  там,  где
хоронят  героев  Революции,  —  черная  плита  с  высеченным  на  ней  золотыми
буквами  именем  Владимира  Михайловича  Комарова.
 И  вот  только  после  того  —  во  всяком  случае  мне  так  показалось,  —  как
урна  с  прахом  была  замурована  в  специально  заготовленную  нишу,  именно
после  этого  момента  окаменевший  город  начал  возвращаться  к  жизни.  Совер¬
шенно  необыкновенный  массовый  феномен.  Словно  невидимый  скульптор
слегка  преобразил  лицо  Москвы,  не  видоизменив  его  полностью,  сохранив  все
его  черты,  но  придав  ему  иное  выражение.  Не  так  уж  много  нужно,  чтобы  лик
скорбный  обратился  в  лик  значительный.  И  немного  нужно,  чтобы  морщины,
пролегшие  от  слез,  превратились  в  решительные  складки.  Ведь  своим  богат¬
ством  и  жизнью  города  обязаны  их  обитателям:  тысячам  самых  разных  мужчин
и  женщин.  Но  города,  особенно  старинные,  много  повидавшие  на  своем  веку,  в
определенные  часы  истории  живут  одной,  единой  душой.  В  тот  траурный  день
Москва  являла  собой  монолитную  глыбу,  непроницаемую  стену  скорби.
 Я  смотрела  на  своих  друзей:  Николая,  Светлану,  Сергея,  другую  Светла¬
ну  —  все  они  походили  в  этот  момент  друг  на  друга.  И  я  видела:  есть  нечто,
принадлежащее  только  им,  —  то,  что  я  могла  понять,  но  не  до  конца  разделить.
Я  оплакивала  смерть  Комарова,  но  оставалась  все-таки  где-то  снаружи,  в
стороне.  Для  них  эта  смерть  была  кровным  делом.  Им  предстояло  ее  пережить,
измерить  вызванную  ею  боль  и  все  преодолеть.  Первое  полстолетие  Революции
не  будет  отпраздновано  так,  как  об  этом  мечтали.  Рана  еще  не  успеет  затя¬
 278

нуться.  Поражение  и  мат  —  на  этот  раз  на  шахматной  доске  космоса.  Ну  так
что  же?  Разве  путь  к  любому  открытию  не  таит  в  себе  опасностей?  Сколько
путешественников  и  мореплавателей,  отправлявшихся  к  берегам  когда-то  неве¬
домых  Америки  и  Индии,  так  и  не  вернулись,  навсегда  затерявшись  в  чужих
морях?  Нужно  вынести  этот  удар  и  трезво  взглянуть  на  смерть  Комарова.
Определить  его  место  в  каждодневной  истории  народа.  На  красной  кремлев¬
ской  стене  и  до  его  смерти  было  много  черных  плит,  появится  много  и  после.
Довольно  слез.  Не  время  расслабляться.  Людской  поток,  начавший  растекаться
с  Красной  площади  в  разные  стороны,  к  окраинам,  не  редел  и  не  дробился.  А  я
все  смотрела  на  своих  друзей.  Мы  шли,  подхваченные  медленно  откатыва¬
ющейся  человеческой  волной.  Вместе  со  всеми  мимо  Исторического  музея  мы
двигались  к  Манежной  площади.  В  окружавшей  нас  толпе  мало  кто  оборачи¬
вался,  услышав  французскую  речь.  Людям  было  не  до  нас  —  к  тому  же  в
Москве  привыкли  к  самым  разным  языкам.  От  города  исходила  какая-то  непо¬
колебимая  сила.  Город  не  забыл  трагедии,  но  нельзя  было  поддаваться  ей.
Атмосфера  по-прежнему  оставалась  тягостной,  но  напряжение  ослабевало.
Москва  брала  себя  в  руки  и  отправлялась  на  работу.
 Это  была  уже  не  та  Москва,  что  я  застала  в  день  гибели  Комарова.  Но  и
такой  я  тоже  ее  никогда  не  видела.
 —  Нельзя  по-настоящему  понять  народ,  если  не  видел  его  в  момент  жесто¬
кого  потрясения,  —  сказал  Николай.  —  Знаешь,  что  мне  вспомнилось  сегод¬
ня?  7  ноября  1941  года.  Это  была  24-ая  годовщина  Революции.  Шла  война.
Фашисты  наступали  на  всех  фронтах,  Москва  была  на  осадном  положении.
А  здесь,  на  Красной  площади,  проходил  военный  парад.  Солдаты  —  в  зимней
форме.  Все  в  снегу  —  люди,  танки.  Открывал  парад  Буденный  —  заместитель
наркома  обороны.  А  после  парада  войска  отправлялись  прямо  на  фронт.  Очень
хорошо  помню.  А  какие  лица  были  у  всех  —  значительные,  спокойные  и
необычайно  волевые.  Вот  об  этом  я  и  думаю  сегодня.  Хотя,  конечно,  это  не
совсем  одно  и  то  же...
 На  площади  уже  никого  не  осталось,  кроме  почетного  караула,  и  нужно
было  увести  Валю  от  могилы.  И  космонавты  снова  были  рядом  и  поддерживали
ее.  Они  отправлялись  в  свой  город,  космический,  —  их  тоже  ждала  работа.
 А  ооломки  «Восхода»  уже  тщательно  изучали  специалисты,  чтобы  обнару¬
жить  след  ошибки,  быть  может,  микроскопический.  И  человеческий  мозг,  и
электронно-вычислительные  машины  —  все  было  пущено  в  ход,  чтобы  доис¬
каться  до  причины  гибели  Комарова.
 Ну  а  сам  Комаров,  в  чем  он  был  единственным  и  незаменимым?  Комаров,
который  писал  родным:  «Время  течет,  течет,  течет...  И  я  часто  удивляюсь,  что
оно  не  имеет  конца.  Мы  исчезнем.  И  прах  наш  исчезнет.  Сменятся  миллиарды
поколений.  А  время  будет  все  идти  —  секунда  за  секундой,  час  за  часом,  год  за
годом,  век  за  веком.  Время  бесконечно,  и  человеческая  жизнь  —  ничто  по  срав¬
нению  с  этой  вечностью.  Смогу  ли  я,  вернее,  хватит  ли  у  меня  времени  сделать
хоть  что-то  полезное?»  Комаров,  который,  как  говорйли,  больше  всего  любил
русские  березы,  живопись  импрессионистов  и  книги  по  истории.  Комаров,
молодой  и  полный  жизни,  обнимающий  такую  же  молодую  и  полную  жизни
 279

жену,  любующийся  подрастающими  сыном  и  дочерью  —  увлекающийся,  мечта¬
ющий,  надеющийся.
 На  следующий  день  после  его  первого  полета  в  космос  к  нему  пришла
старая  учительница,  Ольга  Ивановна  Лимарева:
 —  Кем  же  ты  стал,  Володя?
 Он  рассказал  ей.  О  космическом  корабле  с  тремя  космонавтами  на  борту,  о
научных  испытаниях  и  опытах,  проведенных  в  космосе,  о  задании,
выполненном  успешно.
 —  Ну  хорошо,  Володя.  А  на  земле  что  ты  делаешь?
 —  И  что  же  он  ответил?  —  спросил  корреспондент  радио,  бравший
интервью  у  старой  учительницы.
 —  Он  ответил:  «Продолжаю  делать  то  же,  что  и  в  школе,  Ольга
Ивановна.  Я  учусь».
 И  он  многому  научился.  И  не  только  в  области  космоса.  Нужно  действи¬
тельно  знать  очень  многое,  чтобы  сказать  так,  как  он  сказал,  возвратившись
после  задания:  «Если  человек,  улетая,  думает,  что  сейчас  он  совершит  подвиг,
это  значит,  он  не  готов  к  полету».
 Он  родился  в  Москве,  юный  Володя  Комаров.  Где-то  в  этом  огромном
городе,  устроившем  ему  сегодня  такие  похороны.  Без  сомнения,  он  одобрил  бы
свой  народ,  который,  едва  справившись  с  горем,  отправлялся  сейчас  на  заводы
и  стройки.  Есть  нечто  схожее  в  том,  как  встречает  народ  любые  несчастья,
какими  бы  они  ни  были.  Враг  не  стоял  больше  у  ворот  Москвы.  Но  вместе  со
смертью  Комарова  пытался  проникнуть  другой  враг,  коварный  и  неуловимый,
никогда  до  конца  не  побежденный,  смертельно  опасный,  если  люди  не  в  силах
ему  противостоять.  Это  усталость  и  смирение,  это  мысль  о  том,  что  исход
предрешен  заранее,  все  усилия  бесплодны  и  обмануть  судьбу  невозможно.
И  глядя  на  Москву,  оказавшуюся  лицом  к  лицу  с  этим  врагом,  я  поняла,  что
хотел  сказать  Николай.  Разве  бывает  когда-нибудь  конец  войнам?  Сейчас  шла
совсем  другая  битва,  но  и  в  ней  необходимо  было  одержать  победу.
 Все  это  происходило  25  апреля.  А  через  пять  дней  —  1  мая.  Советские
люди  любят  праздники,  весну,  и  1  мая  обычно  для  них  очень  радостный  день.
Утром  в  течение  пяти  часов  я  наблюдала,  как  по  пятьдесят  человек  в  шеренгу
шли  по  Красной  площади  колонны  москвичей  —  поразительный  парад  улыбок,
радостных  возгласов,  песен,  знамен,  мелькающих  в  воздухе  цветов,  детей,
взобравшихся  на  плечи  родителей,  улетающих  в  небо  шаров,  лозунгов  и  разу¬
крашенных  колесниц,  стягивающихся  со  всех  улиц,  перегораживающих  доро¬
гу  остальному  транспорту,  вызывая  беспорядок,  не  перерастающий,  одна¬
ко,  в  хаос...
 А  потом  эти  люди  пили,  ели,  заполняли  театры  и  парки,  слушали  под
открытым  небом  концерты  и  участвовали  в  разного  вида  забавах.  С  наступле¬
нием  вечера  пришло  время  для  танцев  при  свете  иллюминации,  импровизиро¬
ванного  пения  и  прогулок.  Над  Москвой  полыхал  салют.  С  балкона  Универси¬
тета  мы  насчитали  24  или  25  огромных  снопов,  которые  одновременно  взлетали
в  небо,  становившееся  на  мгновение  золотым,  и,  как  китайские  тени,  вырисовы¬
вались  на  нем  контуры  башен  и  церквей.  Это  было  Первое  мая,  город  горел
 280

огнями,  звенели  гитары.  Весной  в  Москве  всегда  откуда-нибудь  доносятся
звуки  гитары  или  аккордеона.  Было  тепло  и  тихо,  дождь  совсем  прекратился,
никому  в  эту  ночь  не  хотелось  спать.
 Неужели  это  был  тот  же  самый  город,  который  только  что  оплакивал
смерть  Комарова?..  Неужели  эти  люди  так  быстро  забыли?  Но  было  ли  это
забвением?  Когда  мы  спускались  с  Ленинских  гор,  казалось,  что  это  Москва
поднимается  к  нам,  демонстрируя  свою  силу  и  красоту,  живое  доказательство
того,  что  она  —  великая  столица  могучего  государства,  сияющая  всеми  крас¬
ными  звездами  своего  Кремля,  Союз  Советских  Социалистических  Республик,
возродившихся  на  обломках  старой  империи.  Да,  это  были  те  же  самые  люди,
что  были  на  моих  глазах  тверды  и  решительны  в  час  испытания.  Этот  праздник
был  прелюдией  к  Октябрьским  праздникам.
 —  Нельзя  по-настоящему  понять  народ,  если  не  видел  его  в  момент  жесто¬
кого  испытания,  —  сказал  Николай.
 И  вот  теперь,  мне  кажется,  я  лучше  понимаю,  почему  советские  люди
выиграли  войну.

Харальд
ВЕССЕЛЬ
 Харальд  Вессель  (род.  в  1930  г.)  —  немецкий  журналист  (ГДР).
Публикуемый  очерк  печатается  в  сокращении  по  журналу  «Ино¬
странная  литература»,  1972,  №  12.
 ТАШКЕНТСКИМ  ЭКСПРЕССОМ
ЧЕРЕЗ  ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕ  СССР
 Вот  и  чугунка  невиданная.
 Стоят  на  колесах  избы  целой  улицей,  из  каждой  избы  народ  глядит.  Тесно
в  избах,  мужики  с  бабами  на  крышу  лезут,  друг  друга  подсаживают,  снизу
подталкивают.  Сверху  вниз  мешки  летят,  чайники,  холщовые  сумки.  По  крыше
солдат  с  ружьем  ходит,  громко  на  баб  с  мужиками  покрикивает:
 —  Нельзя  сюда!
 Сгонит  с  одной  крыши,  они  на  другую  забираются.  Направо  —  неви¬
данные  вещи,  налево  —  невиданные  вещи.  У  них  в  селе  на  столбах  по  три
проволоки  —  здесь  по  восемь  в  два  ряда.  Шары  стеклянные  висят,  на  рожках
играют.  Двое  мужиков  с  фонарями  прошли.  Везде  железные  полосы  гайками
привинчены.  Споткнулся  Сережка  об  одну  полосу,  а  спереди  прямо  на  него  изба
без  окошек  двигается,  колесами  хрустит.
 —  Задавит,  мальчишка,  уйди!
 Лезет  мужик  с  двумя  мешками  на  вагонную  крышу,  и  Мишка  за  ним,
словно  кошка,  вверх.
 —  Ты  куда?
 —  В  Ташкент  мы  с  Сережкой.
 —  Слезай  скорей,  это  не  в  Ташкент!
 —  А  куда  же,  дяденька?
 —  В  Сибирь,  в  Сибирь!  Прыгай!
 Стукнуло  Мишкино  сердце,  волосы  на  голове  так  и  поднялись.  Где
Сибирь?  Какая  Сибирь?  Сам  на  крыше  сидит.  Сережка  около  колеса  бегает*
 *  Здесь  и  далее  автор  цитирует  роман  А.  Неверова  «Ташкент  —  город  хлебный».
 282

Ровно  в  23  часа  25  минут  от  Казанского  вокзала  в  Москве  отошел  поезд
№  24  и,  набирая  темп,  понесся  со  скоростью  экспресса  на  восток,  к  далекой
цели.  нашего  путешествия  —  Ташкенту,  столице  советской  среднеазиатской
республики  Узбекистан,  находящемуся  на  расстоянии  четырех  с  половиной
тысяч  километров  от  Москвы.  Пока  мы  туда  прибудем,  пройдет  еще  некоторое
время,  согласно  графику  движения,  почти  трое  суток.
 На  одной  из  полок  в  нашем  купе  расположился  старый  узбек.  Его  мохнатая
шапка  покачивается  на  крючке,  на  голове  у  него  традиционная  узбекская  тюбе¬
тейка.  Он  приветливо  улыбается  и  угощает  нас  чаем  из  огромного  термоса  —
настоящим  зеленым  узбекским  чаем.  Его  пьют  очень  горячим  и  без  сахара,
тогда  он  действует  успокаивающе,  снимая  дневную  усталость.  Необходимое
условие  путешествия  на  колесах  —  веселая  непринужденная  беседа.  Да,  даль¬
ние  поездки  по  такой  огромной  стране  имеют  свою  особую  прелесть.  Все,  что  не
умещается  в  дорожный  баул,  остается  позади,  и  ты  чувствуешь  себя  словно  в
летящем  вперед  отеле,  не  имеющем  только  телефона.  Не  обремененный  буднич¬
ными  заботами,  ты  можешь  делать  все,  что  тебе  хочется,  —  есть,  пить,  болтать^
мечтать,  читать,  спать  и  смеяться.  Советский  железнодорожный  транспорт  удов¬
летворяет  настойчивое  стремление  наших  современников  к  обязательной  «пере¬
мене  мест»  самым  удобным  способом.
 Такая  поездка  —  настоящий  отдых,  но  моя  задача  —  репортаж  к  пятиде¬
сятилетию  со  дня  образования  Союза  Советских  Социалистических  Республик.
Дверь  в  нашем  купе  с  шумом  открывается,  на  пороге  —  молодая  женщина  с
подносом  в  руках,  накрытым  белоснежной  салфеткой,  а  под  ней  ароматные
плюшки,  которые  мы  покупаем  за  копейки.  Вот  за  чем  я  еду  в  Ташкент  —
за  душистым  хлебом.  Ну  а  почему  же  поездом,  да  еще  с  остановками  в  Бузу-
луке,  Оренбурге  и  Актюбинске?  Да  потому,  что  это  путешествие  по  маршруту
героя  романа  Александра  Неверова  «Ташкент  —  город  хлебный»  Мишки
Додонова.
 Утро  следующего  дня  встречает  нас  ослепительным  солнечным  блеском.  За
окном  —  бескрайние  леса,  трескучий  мороз,  но  снега  еще  нет,  а  в  вагоне
приятно  и  тепло.  Я  расспрашиваю  своего  спутника,  московского  коллегу  из
АПН,  об  Александре  Неверове.  Он  достает  книги,  карты  и  записи.  Перед  нами
портрет  Неверова  —  автора  книги  «Ташкент  —  город  хлебный».  Собственно,
это  псевдоним  Александра  Сергеевича  Скобелева,  родившегося  20  декабря
1886  года  под  Самарой.  Сначала  он  был  наборщиком,  потом  учителем  на  селе,
писал  попутно  рассказы,  первый  из  них  был  напечатан  в  1906  году.  Его  талант
был  замечен  Горьким,  Короленко  и  Гладковым,  но  раскрыться  он  смог  только
после  Октябрьской  революции,  в  которой  Неверов  принял  активное  участие.
Его  литературные  планы  зарождались  и  созревали  в  боях  против  белогвардей¬
цев,  за  освобождение  крестьян  и  за  социалистическое  преобразование  деревни.
В  1920  году  вышел  роман  Неверова  «Жить  хочу!»  о  борьбе  коммунистов  за
раскрепощение  женщины  на  селе.  Работая  учителем,  Неверов  писал  рассказы
для  детей,  один  из  них  был  посвящен  Ленину.  В  1922  году  Неверов  переезжает
в  Москву  и  заканчивает  роман  «Ташкент  —  город  хлебный»,  который  принес
ему  славу  на  родине  и  за  пределами  молодого  Советского  государства.
 283

Александр  Неверов  не  дожил  до  мировой  славы  своей  книги.  Он  умер  24
декабря  1923  года  от  болезней,  явившихся  следствием  перенесенного  им  в
Самаре  голода.  Книга  его  переиздавалась  неоднократно  как  в  Советском
Союзе,  так  и  за  рубежом.  И  нужно  хорошо  знать  ее,  чтобы  реально  представить
себе,  какой  путь  проделала  семья  братских  народов  СССР  за  пять  десятилетий  с
момента  его  образования  и  каких  успехов  она  добилась  за  это  время.
 Ташкентский  экспресс,  преодолев  первую  тысячу  километров,  домчал  нас
до  берегов  Волги  в  районе  Куйбышева.  День  клонился  к  закату.  Все  пассажиры
толпились  в  проходе,  никто  не  хотел  пропустить  величественного  зрелища  —
могучая,  овеянная  легендами  река  в  лучах  багряного  заката.  Мы  едем  и  едем
вдоль  сверкающей  массы  воды,  а  когда  пересекаем  реку  по  полуторакилометро¬
вому  мосту,  солнце  уже  исчезает  за  горизонтом.
 Пытаемся  найти  на  карте  село  Лопатино,  но  наши  поиски  кончаются  неуда¬
чей.  По-видимому,  родная  деревня  Мишки  Додонова  —  плод  поэтической  фан¬
тазии  автора  романа,  но  отправную  точку  полного  приключений  путешествия
его  героя  мы  устанавливаем  совершенно  точно  —  это  станция  Кинель,  в  ста  с
лишним  километрах  от  Куйбышева  и  семидесяти  четырех  километрах  от  Бузу-
лука.  Испокон  веку  существует  в  Кинеле  развилка  —  один  путь  идет  дальше  на
восток,  через  Урал  и  Сибирь,  а  другой  поворачивает  на  юго-восток  и  ведет  через
Бузулук,  Оренбург,  Актюбинск,  мимо  Аральского  моря  в  Среднюю  Азию.  А
так  как  по  роману  путь  Мишки  начался  на  станции,  от  которой  поезда  шли  в
разных  направлениях  —  одни  в  Сибирь,  другие  в  Ташкент,  то  Кинель  и  есть  та
станция,  откуда  отправился  Мишка  в  далекий  путь  за  хлебом.
 В  20  часов  9  минут  наш  поезд  прибывает  с  некоторым  опозданием  на
станцию  Кинель.  Стоянка  сокращена  до  четырех  минут.  Из  окна  вагона  виден
небольшой  вокзал,  залитый  светом  перрон,  еще  открыты  два  ларька,  где  можно
купить  хлеб,  печенье,  жареную  рыбу,  колбасу,  сыр,  сладости.  В  здании  вокзала
ресторан  —  покрытые  белыми  скатертями  столы,  в  вазочках  салфетки,  а  на
широких  тарелках  горки  хлеба.  Даже  трудно  представить  себе,  что  было  здесь
пятьдесят  лет  назад...
 Ты,  солнышко,  не  свети  —  этим  не  обрадуешь.
 И  ты,  колокол,  напрасно  на  церкви  звонишь...
 Тяжела  печаль  —тоска  человеческая.
 Хлебца  бы!..
 В  больнице  Мишку  неласково  встретили.
 —  Чего  надо?
 —  Сережка  здесь  лежит.
 —  Умер  он,  нет  его.
 —  Как  умер?
 —  Иди,  иди.  Не  знаешь,  как  умирают?  Зарыли.
 Вот  тебе  и  Сережка!
 Какой  несчастливый  день!  Посидел  Мишка  на  больничном  крыльце,  под
дерева  лег.  Плохо  обернулось:  хлеба  никто  не  дает.  А  зачем  это  грачи  кричат?
 284

Вон  и  этот  ползет,  как  его...  жук.  Поймать  надо  и  съесть.  Ели  собак  с  кошками
лопатинские,  а  жук  этот,  как  его...
 Встала  над  Мишкой  сухая  голодная  смерть,  дышит  в  лицо  ржаным
соленым  хлебом.  Откуда  хлеб?..  Поднимет  щепочку,  и  щепочка  хлебом  пахнет.
Понюхает  —  бросит...  Выдернет  травку  —  пожует.  И  опять  глаза  тоской
закроются.
 Стучала  смерть,  словно  сапогами  тяжелыми,  по  Мишкиным  вискам,  в  уши
нашептывала:
 —  Зачем  плачешь?  Все  равно  никто  не  пожалеет.
 А  в  это  время  товарищ  Дунаев  из  ортачеки  проходил,  увидел  мальчиш¬
ку  знакомого,  остановился.  Глядит  Мишка  на  товарища  Дунаева  —  человек
будто  хороший  и  голосом  ласковый.  Не  рассказать  ли  ему  свое  горе,  можа  по¬
жалеет...  Вон  и  звезда  красноармейская  у  него,  наверное,  как  Иван  их,  —  ком¬
мунист.
 В  Бузулуке  мы  делаем  остановку.  Нас  радушно  принимает  первый  секре¬
тарь  горкома  партии  Георгий  Александрович  Мохунов.  Для  начала  мы  узнаем
некоторые  сведения  о  численности  населения  района,  о  размещении  промыш¬
ленности  и  о  том,  что  Бузулук  —  «молодежный  город»,  так  как  в  нем  более
шести  с  половиной  тысяч  студентов,  о  строительстве  новых  жилых  кварталов,  о
росте  благосостояния  трудящихся  и  т.  д.  и  т.  п.  Но  ведь  то  же  самое  проис¬
ходит  по  всему  Советскому  Союзу.  Бузулук  не  является  в  этом  смысле
счастливым  исключением.  Его  почти  никогда  даже  не  упоминают  в  заголовках
центральных  газет,  хотя  в  самом  Бузулуке  его  охотно  сравнивают  с  городом-
героем  Ленинградом,  поскольку  Бузулук  богат  славными  революционными
традициями.  Здесь  были  остановлены  белогвардейские  части  Колчака.  В  Бузу¬
луке  размещался  дивизионный  штаб  легендарного  Чапаева.  Бузулукские  това¬
рищи  наперебой  называют  события  из  славной  истории  города.  В  воздухе
летают  имена,  годы  и  названия.  Секретарь  горкома  пытается  успокоить  разбу¬
шевавшиеся  страсти.  «И  поэтому  не  удивительно,  —  говорит  он,  —  что
Бузулук  шрает  важную  роль  в  одной  знаменитой  книге.  Вы,  наверно,  слышали
о  романе  Неверова  «Ташкент  —  город  хлебный»?»  Растерявшись  от  неожидан¬
ности,  мы  киваем  как-то  нерешительно  и  неуверенно,  так  что  у  него  полное
впечатление,  что  он  имеет  дело  с  абсолютными  невеждами.  Разговор  прерыва¬
ется,  и  он  предлагает  нам  поездку  по  Бузулуку,  которую  мы  заканчиваем  почти
в  степи,  на  краю  города.  Здесь  возведен  каркас  новой  бузулукской  больницы.
Это  современное  четырехэтажное  здание,  в  котором  разместится  оборудованная
согласно  современным  достижениям  медицины  и  техники  будущая  лечебница.
Мы  фотографируем  общую  панораму,  и  затем  нас  везут  в  старую  бузулукскую
больницу,  построенную  в  пятидесятых  годах.
 Главный  врач  больницы  часто  прерывает  свой  рассказ  двумя  словами:  «до
революции...»  Итак,  до  революции  во  всем  Бузулукском  уезде,  разделенном  те¬
перь  на  пять  районов,  было  только  две  больницы  и  три  врача.  Сегодня  в  каж¬
дом  колхозе  есть  свой  медпункт,  а  в  районной  бузулукской  больнице  трудятся
44  врача.
 285

Главный  врач  подходит  к  окну  своего  кабинета:  «Там  в  парке  стояла
жалкая  ветхая  дореволюционная  больница.  Когда  строили  нашу,  эту  музейную
рухлядь  просто  снесли».
 Неверов,  вероятно,  имел  в  виду  ту  дореволюционную,  допотопную  бузулук-
скую  больницу,  когда  описывал  в  романе  смерть  Сережки.
 Мы  осматриваем  больницу,  а  мысли  невольно  возвращаются  к  тому,  что
было  полвека  назад:  «Скажите,  когда  был  последний  случай  заболевания
тифом?»  Главный  врач  смотрит  на  меня  удивленно:  «За  мои  двадцать  лет
работы  здесь  не  припоминаю  ни  одного».
 На  прощание  он  говорит:  «Не  забудьте,  что  средняя  продолжительность
жизни  в  этом  районе  составляла  до  революции  37  лет,  а  теперь  68  лет  для
мужчин  и  72  года  для  женщин».
 Пенсионеру  Василию  Афанасьевичу  Труфанову,  ветерану  колхоза  «Ильич»,
находящегося  под  Бузулуком,  удалось,  впрочем,  перехитрить  статистику  —  ему
уже  73  года.  Сын  бедного  крестьянина,  он  ушел  в  1919  году  в  Конную  армию
Буденного,  а  также  сражался  потом  с  контрреволюционными  наемниками  ино¬
странной  буржуазии  в  Средней  Азии.  Высокий  могучий  ветеран  гражданской
войны  хорошо  помнит  1921  год:  «Мы  были  тогда  в  юго-восточной  погра¬
ничной  области.  Крестьяне  Поволжья  толпами  шли  в  Среднюю  Азию.  Голод
гнал  их  прочь  от  родных  хат  и  дворов.  Они  обменивали  свои  жалкие  пожитки  на
хлеб.  Только  в  1922  году  начали  постепенно  возвращаться  назад».  Пока  за
окном  сгущаются  сумерки,  старый  колхозник,  сидя  уютно  у  огромной,  с  полу
до  потолка  печи,  рассказывает  о  своей  полной  бурных  событий  жизни.  Красная
Армия  очень  помогла  ему  встать  на  ноги  —  при  демобилизации  ему  отдали  его
боевого  коня.  Иначе  как  бы  он  мог  вернуться  в  голодные  годы  в  родные  края?
Машин  не  было,  не  было  даже  железных  плугов.  «В  урожайный  год  мы
снимали  по  два  центнера  зерна  с  гектара,  а  в  засуху  и  вообще  ничего.  Природа
в  здешних  местах  награждает  хлеборобов  полной  засухой  каждые  десять  лет.
Так,  засуха  была  в  1920—1921  годах,  потом  в  1932—1933.  Мы  тогда  только
создавали  свои  первые  кооперативы  в  селах,  выдерживая  нелегкую  борьбу  с
кулаками,  а  засуха  сразу  отбросила  нас  назад.  Но  на  помощь  пришла  советская
власть:  в  1934  году  появились  первые  тракторы.  Урожаи  стали  расти.  За
последние  десять  лет  значительно  повысилась  культура  обработки  земли,
расширилась  оросительная  система.  В  результате  с  каждого  гектара  колхоз
собирает  теперь  зерна  в  десять  раз  больше,  чем  прежде».
 Товарищ  Ильин,  бессменный  —  вот  уже  в  течение  семнадцати  лет  —  пред¬
седатель  колхоза  «Ильич»,  с  гордостью  показывает  нам  свои  «владения»:
машины,  фермы,  поля,  сады,  новые  жилые  дома,  строящуюся  школу,  детский
сад,  колхозную  столовую,  клуб  и  библиотеку.  В  тихом  укромном  уголке
колхозной  библиотеки,  насчитывающей  шесть  с  половиной  тысяч  книг  и  более
пятисот  читателей  йз  семи  с  половиной  сотен  жителей  поселка,  я  спросил  заведу¬
ющую  библиотекой  о  романе  Неверова.  Да,  в  библиотеке  есть  два  экземпляра
той  книги,  и  они  всегда  на  руках.
 Председатель  колхоза,  по-видимому,  прослышал  о  предмете  моего  раз¬
говора  в  библиотеке  и  сделал  соответствующие  выводы:  когда  мы  поздним
 286

вечером  прощались,  расставаясь  с  гостеприимным  колхозом,  чтобы  вовремя
успеть  в  Бузулуке  на  ташкентский  экспресс,  он  преподнес  мне  огромный  деся¬
тифунтовый  каравай  хлеба  со  словами:  «Возьмите  это  с  собой  в  путь-дорогу
как  свидетельство  того,  что  сегодня  не  только  Ташкент,  но  и  Бузулук  —  город
хлебный».
 Оренбург.
 Пасмурное  утро.
 Прохватывает  ветерок.
 Сидит  Мишка  в  уголке,  из  вагона  не  выходит.  Мужики  разложились  с
жарниками  около  вагонов,  ведра  повесили.  Кто  жарит,  кто  парит  —  так  и  бьет
капустой  в  нос.  Бабы  картошку  чистят,  мясо  режут,  огонь  губами  раздувают.
Денежный  народ  собрался  в  Мишкином  вагоне.
 Принес  мужик  четыре  дыни,  начал  сдачу  пересчитывать.  Увидал  Мишку  в
углу  —  отвернулся.  Другой  мужик  табаку  мешок  притащил:  табак  здорово  по
дороге  идет.  За  каждую  чашку  —  пятьсот,  а  киргизы  ни  черта  не  понимают.
Шутя  можно  сорок  тысяч  нажить,  и  сам  будет  бесплатно  покуривать.  Еще  двое
самовар  притащили,  машинку  для  керосину  —  обед  готовить,  сапоги  с  наде¬
ланными  головками,  три  топора.
 Все  утро  бегали  по  оренбургским  базарам,  набили  вагон  сверху  донизу:
табаком  листовым,  табаком  рассыпным,  самоварами,  ведрами,  чугунами,  топо¬
рами,  пиджаками,  ботинками,  юбками...
 Целый  день  ходили  нищие  по  вагонам:  бабы  с  ребятами,  мужики  босоно¬
гие.  Подбирали  мосолки  выброшенные,  глядели  в  вагонные  двери  страшными,
провалившимися  глазами.  Плакали,  скулили,  протягивали  руки.  Боязно  стало
глядеть  Мишке  на  чужое  голодное  горе  —  скорее  бы  тронуться  с  этого  места.
 Оренбург.  21  октября.
 «Посмотри-ка  на  эту  девушку!  А  что,  если  она  правнучка  пушкинской  капи¬
танской  дочки?»  Высокая,  стройная,  черноволосая  девушка  с  величественной
осанкой  и  огненным  взглядом  раскосых  черных  глаз  производит  впечатление  и
на  моего  спутника,  но  после  бессонной  ночи  он  настроен  несколько  скептически:
«Хорошенькая  смуглая  татарочка  никак  не  может  быть  правнучкой  пушкинской
героини,  потому  что  та  была  русская  и  блондинка,  а  кроме  того,  мы  путешеству¬
ем  по  маршруту  романа  Неверова,  а  не  по  следам  литературных  дочек.  С  репор¬
тажем  к  стопятидесятилетию  со  дня  выхода  «Капитанской  дочки»  можно  еще  и
подождать  —  у  нас  есть  пока  время  до  1986  года».  Мне  очень  хочется  возра¬
зить,  что  в  пугачевском  восстании  принимали  участие  не  только  русские  крепост¬
ные,  но  и  угнетенные  царизмом  башкиры,  татары,  казахи  и  другие  народы  и  что
Пушкин  в  своем  творчестве  отстаивал  право  этих  народов  на  лучшую  жизнь,
которая  началась  у  них  как  раз  в  то  время,  когда  Мишка  Додонов  отправился  в
Ташкент  за  хлебом,  но  у  нас  нет,  к  сожалению,  времени  для  дебатов  на  истори¬
ческие  темы.  В  9  часов  утра  нас  уже  ожидает  второй  секретарь  Оренбургского
обкома  партии  Алексей  Михайлович  Воронов.  «Я  слышал,  —  говорит  он,  —
 287

что  вы  путешествуете  по  маршруту  романа  Неверова.  Хорошая  идея.  Очень
душевная  и  гуманная  книга,  ее  невозможно  забыть.  Да,  это  были  тяжелые
времена  для  нашей  страны...  Чем  могу  быть  вам  полезен?»
 Наш  первый  вопрос  к  нему  —  почему  Мишка  боится  киргизов  в  степях
Оренбурга  и  почему  в  романе  все  время  говорится  только  о  киргизах?  Оказыва¬
ется,  царские  чиновники  не  утруждали  себя  и  никогда  не  называли  угнетенные
народы  царской  России  их  правильными  именами.  Все  нерусское  население  к
юго-востоку  от  Урала  числилось  под  уничижительной  кличкой  «киргизы  —
малая  орда»,  в  то  время  как  настоящие  киргизы  именовались  «киргизы  —
большая  орда».  Этим  и  объясняется,  что  Мишка  толкует  о  киргизах,  имея  в
виду  казахов  и  другие  народности.
 Среди  2,3  миллиона  человек,  населяющих  теперь  Оренбургскую  область,
70,9%  русских,  7%  украинцев,  6,6%  татар,  5,2%  мордвинов,  4,2%  казахов,  1,6%
башкир,  1,2%  чувашей  и  3,3%  других  национальностей.  «После  вековой  кровавой
распри  между  различными  национальными  меньшинствами  и  народностями,  —
говорит  товарищ  Воронов,  —  при  советской  власти  возникла  единая  семья
братских  народов,  которая  крепнет  с  каждым  годом,  и  в  этом  вы  можете
убедиться  на  примере  Оренбургской  области».
 Нам  советуют  посетить  швейную  фабрику.  Ведь  именно  в  Оренбурге  у
Мишки  были  и  смех  и  слезы*по  поводу  «бабьих  юбок».  Слезы,  потому  что  у
него  украли  бабушкину  юбку,  которую  он  хотел  обменять  в  Ташкенте  на  хлеб,
а  смех,  потому  что  один  из  барышников  в  Мишкином  вагоне  «зацепил»  в  Орен¬
бурге  на  черном  рынке  четыре  юбки.
 ...сначала  радовался,  барыши  считал.  Проехал  две  станции,  тужить  начал.
Слух  нехороший  пошел  по  вагонам:  киргизские  бабы  и  сартовские  бабы  юбок
не  носят,  в  штанах  ходят,  как  мужики.  Кряхтит  Семен,  рыжая  борода,  тискает
дьявольские  юбки,  полежит  вниз  рылом,  опять  встанет  с  мутными,  непонима¬
ющими  глазами,  выругает  большевиков  с  комиссарами  (как  будто  они  во  всем
виноваты!),  плюнет,  снова  ткнется  головой  в  мешки.
 Итак,  мы  едем  на  швейную  фабрику  посмотреть,  как  решили  «большевики»
проблему  «бабьих  юбок».  «Пятьдесят  лет  назад,  когда  Мишка  Додонов
проезжал  через  Оренбург  в  Ташкент,  здесь  не  было  никакой  швейной  фабри-  *
ки»,  —  говорит  Анна  Яковлевна  Чипановская  —  главный  инженер  фабрики,
на  которой  занято  около  восьми  с  половиной  тысяч  человек,  95%  из  них  —
женщины.  Фабрика  была  создана  в  1928  году,  и  многие  работницы  принесли
тогда  с  собой  собственные  швейные  машины  и  утюги.  Теперь  фабрика  носит
почетный  титул  «Образцово-показательное  предприятие»,  присвоенный  ей  в
1970  году.  Весь  коллектив  участвовал  в  рационализации  технологического  про¬
цесса.  Новые  машины,  полученные  из  разных  стран,  в  том  числе  и  из  ГДР,  —
это  только  одна  сторона  дела.  Другая  —  новаторские  предложения,  позволив¬
шие  создать  непрерывный  конвейерный  процесс  производства,  начиная  со
 288

склада  с  материалами,  цеха  кроя,  пошивочного  цеха,  гладильни  и  кончая
отправкой  готовой  продукции.  Фабрика  изготовляет  в  основном  детские  и
женские  пальто  и  платья,  принимая  участие  в  разработке  моделей  и  определении
стоимости  готовой  продукции.  При  фабрике  есть  свой  клуб,  библиотека,  столо¬
вая,  детский  сад  и  пионерский  лагерь  в  сосновом  бору  под  Оренбургом.  Мы
листаем  фотоальбом  пионерлагеря  и  мысленно  видим  среди  этих  веселых  и
счастливых  детей  Мишку  —  героя  романа  Неверова.  Фантастическая  картина!
Мальчишке  1921  года,  отправившемуся  в  далекий  путь  за  куском  хлеба,  показа¬
лось  бы,  что  он  попал  в  сказку...
 Мишка  не  выходил  в  Оренбурге  из  поезда,  боясь  потерять  свое  место  в
вагоне,  а  если  бы  вышел,  то  увидел  бы  крепкое  приземистое  кирпичное  здание,
в  котором  помещалась  духовная  семинария.  Сегодня  перед  этим  обновленным
красным  строением  стоит  реактивный  истребитель,  а  на  мемориальной  доске
видна  надпись:  «На  этом  самолете  летал  первый  в  мире  летчик-космонавт
Ю.  А.  Гагарин».  С  1928  года  здесь  размещается  оренбургская  летная  школа,
более  двухсот  выпускников  ее  были  удостоены  звания  Героя  Советского
Союза.  В  музее  летной  школы  лежит  почетное  удостоверение  на  имя  Владимира
Ильича  Ленина,  по  инициативе  которого  в  1921  году  под  Москвой  была
открыта  эта  школа.  Организуя  помощь  голодающим  Поволжья,  Ленин  думал
одновременно  и  о  будущем  —  о  стремлении  человека  летать,  о  надежной
защите  Советского  государства  с  воздуха  и,  возможно,  даже  о  далеких  полетах
к  звездам.
 Первый  секретарь  горкома  партии  товарищ  Полищук  совершает  с  нами
поездку  по  городу.  На  мосту  через  реку  Урал  он  отсчитывает  фонарные  столбы
и,  показывая  на  столб  в  середине,  говорит:  «Там  проходит  граница  между
Европой  и  Азией»...
 289

Владимир
ПОЗНЕР
 Владимир  Познер  (род.  в  1905  г.)  —  французский  писатель.  Член
ФКП  с  1932  г.  Переводчик  русской  и  советской  литературы,  автор
публицистических  книг  о  Советском  Союзе  —  «СССР»  (1932)  и
«Тысяча  и  один  день»  (1967),  фрагмент  из  которой  мы  публикуем.
 ТЫСЯЧА  И  ОДИН  ДЕНЬ
 На  этот  раз  я  вижу  его  не  во  сне.  Я  на  самом  деле  в  Ленинграде.  Тротуары,
крыши,  деревья  покрыты  инеем.  На  обоих  концах  Аничкова  моста  вставшие  на
дыбы  кони.  Небо  белое,  чуть-чуть  подсвеченное  голубым,  шпиль  Адмиралтей¬
ства,  словно  огненный  меч,  разрезает  его  пополам.  Солнце  маленькое  и  тусклое,
на  него  можно  смотреть  без  темных  очков.  Я  иду  по  Невскому  проспекту,  не
отрывая  глаз  от  пика,  у  которого  неусыпно  несут  стражу  два  пушкинских  стиха,
перехожу  площадь  перед  Зимним  дворцом,  выхожу  к  реке,  закованной  в
гранитные  стены,  которые  одна-единственная  пушкинская  строка  превратила  в
неколебимые,  перехожу  мосты,  останавливаюсь  у  корабля  —  участника  войны  и
революции,  у  крейсера  «Аврора»,  бросившего  якорь  у  причала  и  у  истории,
затем  снова  пускаюсь  в  путь,  нахожу  улицу,  дом,  звоню  в  дверь  и  оказываюсь  за
моей  первой  школьной  партой.
 Хозяйка  дома  не  узнает  меня:  когда  мы  виделись  в  последний  раз,  мне
было  лет  десять.  Тогда  еще  совсем  молоденькая,  со  светлыми  волосами,  она
была  моей  первой  учительницей  русского  языка.  Она  учила  меня  своему  языку,
задавала  мне  изложение  «Песни  о  вещем  Олеге»  Пушкина.  У  Веры  Павловны
Андреевой  теперь  седые  волосы,  но  прежний  взгляд,  та  же  улыбка,  и  она  ничего
не  забыла.
 Как  только  я  называю  себя,  она  спрашивает  о  моем  брате,  рассказывает  о
моих  школьных  товарищах.  Уже  нет  в  живых  ни  директора  гимназии,  ни
его  жены,  ни  нашего  математика,  ни  нашей  «классной»,  которая  преподавала
чистописание.  Войну  Вера  Павловна  провела  в  Ленинграде,  она  не  могла
бросить  свою  парализованную,  не  способную  к  передвижению  мать.
 290

В  Ленинграде  был  голод,  в  день  на  человека  полагался  маленький  кусок
хлеба,  если  его  не  съедали  сразу,  то  через  несколько  часов  хлеб  высыхал  и
становился  в  два  раза  меньше,  настолько  много  в  нем  было  воды.
 Я  внимательно  слушаю  ее  и  оглядываю  комнату,  где  под  книгами  не  видно
старой  мебели.  Мой  взгляд  невольно  привлекают  незнакомые  названия  на
корешках  томов.  Я  открываю  одну  из  книг,  наугад.
 На  Камчатке  живет  10—12  тысяч  эвенов.  До  революции  они  числились  как
«кочевники  или  охотники,  живущие  на  Крайнем  Севере,  рассеянные  на  боль¬
ших  пространствах».  Я  открываю  другую  книгу  и  узнаю,  что  ненцы  занимают
одно  из  первых  мест  среди  народов  Крайнего  Севера:  их  примерно  25  тысяч.  Я
открываю  словарь  и  попадаю  на  слова,  которых  не  было  в  их  языке  еще  50  лет
назад:  теперь  по-ненецки  ученик  —тоходанна,  учитель  —тохолькода,  врач  —
савумдангод.
 Я  беру  «Учебник  русского  языка  для  начальных  нанайских  школ»,  который
составила  сама  Вера  Павловна,  и  с  побережий  Ледовитого  океана  переношусь  к
нанайцам  на  берега  реки  Амур,  настолько  богатой  рыбой,  что  они  не  только
ею  питаются,  но  изготовляют  из  нее  одежду  и  обувь,  а  в  их  языке  существует  50
разных  названий  для  рыб,  живущих  в  этой  реке.  Я  читаю  и  чувствую  себя
школьником.
 Соболь  живет  в  тайге,  он  хорошо  лазит  по  деревьям.  Медведь  большое
животное.  Он  очень  сильный.
 Мальчик  видит  самолет.  Самолет  летит  в  Хабаровск.  Самолетом  управляет
пилот.  Мальчик  думает  о  пилоте,  о  самолете.
 Ответьте  на  вопросы:  Кто  охотится?  Кто  ловит  рыбу?  Кто  вас  учит?  Кто
летит?  Кто  переводит?  Кто  учится?
 Я  изучаю  старые  нанайские  слова:  «абораини»  означает  «идти  с  санями  на
лыжах  целиной»,  «хандаини»  —  соболевать  («уходить  охотиться  на  соболя
месяцев  на  шесть»).  Есть  и  новые  слова:  библиотека,  газета,  пролетариат,
Интернационал.
 Я  оставляю  маленьких  нанайцев  Вере  Павловне  и  на  минуту  задерживаюсь
у  эвенков:  аптека  —  это  место,  где  готовят  порошки,  еще  минута  —  у  манси,
которые  нашли  свои  названия  для  новых  вещей:  карандаш  они  назвали  дере¬
вом,  которое  пишет,  чернила  —  черной  водой,  паровоз  —  огненными  санками.
 Я  пролистываю  еще  несколько  книг  и  вижу,  что  все  они  с  дарственными
надписями  и  что  их  авторы  называют  себя  учениками  Веры  Павловны.  Я  спра¬
шиваю,  действительно  ли  они  учились  у  нее,  как  и  я.
 —  До  революции  большинство  народностей  не  имели  ни  алфавита,  ни  пись¬
менности.  Их  надо  было  создать  и  научить  людей  читать  и  писать.  Этим  и
занялся  Ленинградский  институт  народов  Севера,  великого  Севера  нашей  стра¬
ны.  При  отсутствии  письменности  у  них  была  совершенно  сложившаяся  грам¬
матическая  система.  Мы  стали  их  Кириллом  и  Мефодием,  —  сказала  она.  —  К
нам  часто  приходил  Луначарский.
 Я  снова  повторяю  свой  вопрос.
 291

—  Это  выпускники  нашего  института,  —  говорит  она.  —  Я  там  работала.
Я  преподавала  им.  Теперь  это  излишне:  те,  кто  приезжают  в  Ленинград  сегодня,
окончили  школы  и  могу  продолжать  учебу  без  дополнительной  подготовки.  А
на  первых  порах  у  нас  были  необычные  занятия:  младшие  классы,  а  в  них  —
взрослые  ученики,  в  большинстве  мужчины,  реже  —  женщины.  Отвечая  на
вопрос,  женщины  закрывали  лицо  рукой.
 И  Вера  Павловна  подносит  свою  руку  к  лицу,  повторяя  этот  жест.
 —  Невозможно  было  понять,  кто  это:  взрослые  или  дети.  Они  были
так  доверчивы  и  так  по-детски  любопытны.  К  нам  приезжали  из  самых
дальних  уголков  страны,  со  всего  великого  Севера,  а  ведь  там  живет  28  народ¬
ностей.
 Первые  приехали  в  1925  году.  19  человек,  почти  все  неграмотные,  не
знающие  русского:  среди  них  председатель  Революционного  комитета  одного
из  Командорских  островов  в  Беринговом  море.  На  следующий  год  их  было  74.
Они  жили  в  Детском  Селе,  во  дворце  императрицы  Екатерины  II.  По  вечерам
собирались  вокруг  костров  в  парке,  кое-кто  был  одет  уже  по-городскому,
остальные  —  в  своих  старых  шубах  и  меховых  сапогах.
 —  А  как  они  узнавали  о  вашем  институте?
 —  Наши  сотрудники  сами  ездили  к  ним.  Все  этнографы  (редко  кто  из  них
был  старше  20  лет)  охотно  совершали  эти  путешествия.  Прямо  на  месте  они
отбирали  учеников,  и  чаще  всего  их  выбор  был  правильным.  Мы  же  прежде
всего  знакомились  с  ними,  разговаривали,  а  потом  решали,  на  какое  отделение,
в  какой  класс  их  определить.
 Многие  из  них  теперь  стали  врачами,  юристами,  учеными.  В  этом  году  в
августе  мы  праздновали  40-летие  нашего  института.  На  юбилей  приехало  более
40  наших  старых  учеников:  все  они  теперь  культурные,  образованные  люди.  Мы
чувствовали  себя  дома,  в  своей  семье,  вместе  вспоминали  о  прошлом.  Приехав  в
Ленинград,  мои  ученики  никогда  не  забывают  навестить  меня.
 А  я  открываю  другую  книгу  и  читаю  текст  объявления,  появившегося  в
1848  году  в  «Ведомостях  Санкт-Петербургской  городской  полиции»:  «Довожу
до  сведения  глубокоуважаемой  публики,  что  за  умеренную  плату,  как  и  в  преды¬
дущие  годы,  я  демонстрирую  кочевников  из  племени  полудикого  народа:  само¬
еда,  самоедку  и  их  потомство;  спектакль  состоится  на  берегу  Невы,  напротив
Адмиралтейства,  где  я  предложу  также  всем  желающим  прогулки  и  скачки
в  оленьих  упряжках».
 ...Вера  Павловна  протягивает  мне  две  маленькие  книжки.  Одна  —  стихи,
другая  —  проза,  одна  —  нанайская,  другая  —  хантыйская,  но  в  переводчике  я
не  нуждаюсь  —  это  книги  Пушкина.
 —  То,  что  было  сделано  для  народов  Севера,  —  это  действительно  гран¬
диозно,  —  говорит  Вера  Павловна  и  протягивает  мне  еще  одну  книжку.
 Я  смотрю  ее:  она  на  эвенкийском  языке,  это  сборник  стихов  эвенкийского
поэта,  потомка  «ныне  дикого  тунгуса»,  который,  как  предсказывал  Пушкин,
когда-нибудь  назовет  его  имя  на  своем  языке.
 Я  вспоминаю,  что  хотел  задать  еще  один  вопрос.
 —  А  самоеды?  Они  еще  существуют?
 292

—  Да,  —  отвечает  она.  —  Теперь  они  называются  своим  именем.  Это
ненцы.  На  их  языке  «ненец»  означает  «человек».  Если  вы  хотите  к  ним  поехать,
я  вас  познакомлю  здесь,  в  Ленинграде,  с  двумя  женщинами,  они  вам  много
могут  рассказать  об  этом  народе.  Одна  из  них  работает  в  Институте  этногра¬
фии,  а  другая  —  лингвист:  ее  муж  —  ненец  по  национальности  —  был  заме¬
чательным  человеком.  Я  поговорю  с  ними:  они  вам  помогут.
 Я  целую  ей  руку,  беру  стопку  подаренных  мне  книг,  гляжу  на  переводы
Пушкина  на  нанайский,  на  хантыйский  и  задумываюсь  над  тем,  к  какому  же
народу  мне  поехать.
 —  Обязательно  повидайте  там  Василия  Ледкова,  —  говорит  моя  учитель¬
ница.  —  Это  ненецкий  поэт,  он  переводил  стихи  Пушкина.
 Двенадцать  часов  дня,  солнце  зашло,  темно,  снежная  белая  ночь.  Мы  за
Северным  полярным  кругом  в  Нарьян-Маре,  административном  центре  ненец¬
кого  национального  округа:  несколько  улиц,  деревянные  дома,  одетые  инеем
деревья  и  неподвижно  висящие  букеты  дыма  над  трубами.
 —  Как  мне  не  хотелось  уезжать,  —  говорит  Ледков.  —  Я  боялся.  Я  ничего
в  жизни  не  видел,  кроме  чумов  и  оленьих  упряжек,  а  должен  был  ехать  один.
 Я  смотрю  в  окно.  Проезжает  мотоцикл,  к  сиденью  прикреплены  лыжи,
широкие  и  короткие  —  такими  пользуются  в  лесной  чаще.  Для  тундры,  где
ветер  выравнивает  и  сносит  снег,  вполне  достаточно  тонких  и  длинных,  можно
и  вообще  обойтись  без  лыж.  Лесными  лыжами  пользуются  охотники,  их  наде¬
вает,  например,  отец  Ледкова,  когда  отправляется  в  лес  проверить  капканы,  да
и  сам  Ледков,  если  едет  вместе  с  отцом.
 —  Я  долго  не  мог  решиться.  Отец  был  против,  а  мне  было  тяжело  расста¬
ваться  с  ним.  Меня  посадили  в  совсем  маленький  самолет,  первый  самолет  в
моей  жизни:  два  пассажира  и  пилот  еле-еле  в  нем  уместились.  Я  взглянул  в  окно
и  увидел  землю:  она  была  похожа  на  школьную  карту,  но  та  карта  была
мертвой,  я  учил  ее,  не  очень  понимая,  зачем  она  нужна,  а  теперь  я  видел  синие
реки,  зеленые  леса.  Самолет  доставил  меня  в  Нарьян-Мар,  и  тут  я  всерьез  испу¬
гался:  какой  огромный  город!
 Он  был  не  такой,  как  сейчас,  примерно  в  половину  меньше,  но  это  был  мой
первый  город.  Я  боялся  выйти  из  дома,  боялся,  что  не  найду  дорогу,  потеряюсь.
А  в  тундре  мне  никогда  не  было  страшно,  даже  вдали  от  чума,  в  незнако¬
мых  местах.
 В  Нарьян-Маре  я  увидел  электрический  свет,  тоже  впервые,  он  был  очень
яркий.  В  школе  мы  пользовались  фитилями,  плавающими  в  подсолнечном
масле,  или  керосиновыми  лампами.  По  физике  я  проходил  электричество,  но
опять  же  представить  себе  его  не  мог.  Не  понимал,  почему  дома  такие  огромные
и  почему  улицы  такие  прямые.  Я  увидел  машины,  мои  первые  машины.  В  школе
я  выучил,  что  существует  двигатель  внутреннего  сгорания,  я  даже  видел  модель
машины,  но  настоящую  машину  я  не  видел  никогда.  Мне  все  было  знакомо  по
 293

картинкам,  но  меня  потрясли  размеры:  машина  оказалась  больше,  чем  я  думал,
а  свет  намного  ярче.  В  школе  на  крошечном  экране  нам  показывали  фильмы,
немые  и  озвученные:  и  все  же  это  было  совсем  другое.
 Перед  окнами  гостиницы  пробегают  олени,  запряженные  в  сани.  За  ними
бегут  дети.  Лают  две  собаки;  они  тоже  часто  бегают  в  упряжке.  Проезжает
машина  с  включенными  фарами.  Ледков  провожает  ее  взглядом,  улыбается.
 —  На  следующий  день  мне  купили  билет,  и  я  улетел  в  Архангельск  вместе
с  одним  человеком,  который  отправлялся  туда  же  по  делам.  Самолет  был  боль¬
шой:  24  места.  Мы  быстро  взлетели,  солнце  скрылось,  вокруг  —  одни  облака,
а  мы  продолжаем  подниматься,  мне  очень  хотелось  узнать,  из  чего  сделаны
облака:  мягкие  они  или  твердые,  потом  я  увидел  капли  дождя  и  тумана,  облака
будто  из  хлопка,  а  мы  поднялись  еще  выше:  и  вдруг  сразу  небо,  солнце.  Меня
совершенно  потрясло  то,  что  за  облаками  оказался  горизонт.  Я  смотрел
на  облака  под  нами,  и  мне  казалось,  что  это  тундра:  действительно,  очень
похоже.
 Он  вспоминает,  что  увидел  тогда:  тундру,  в  которой  он  никогда  не  был,  но
которая  напоминала  его  родную  тундру,  а  через  три  с  половиной  часа  огни  в
ночи,  и  повсюду  внизу  звезды,  звезды,  звезды,  будто  Млечный  Путь  на  земле.
Никогда  еще  он  не  видел  столько  света.  Это  был  Архангельск.
 —  Я  держал  за  руку  своего  попутчика,  так  я  боялся  потеряться,  и  во  все
глаза  смотрел  вокруг.  Я  почувствовал  себя  совсем  маленьким.  Мне  казалось,
что  сейчас  меня  раздавят.  Под  ногами  был  камень,  я  не  понимал,  что  это.  Вдоль
тротуаров  росли  деревья:  я  никогда  не  видел  таких  деревьев,  огромных,  с
листьями.  Я  не  знал,  как  они  называются,  у  нас  растут  только  карликовые  дере¬
вья,  некоторые  довольно  высокие,  но  очень  тоненькие.  Мы  вошли  в  ресторан:  я
был  там  впервые,  и  не  знал,  что  там  делают.  Мой  попутчик  попросил  меню:  «Что
тебе  взять?»  Я  не  знал  ни  одного  названия,  он  выбрал  за  меня  и  спросил,
правильно  ли.  Что  я  мог  ответить?  Нам  принесли  суп,  это  было  вкусно.  Потом
котлеты:  я  их  съел.  Потом  капусту,  которую  я  есть  не  стал,  она  мне  не  понрави¬
лась.  Пиво  показалось  мне  ужасным.
 Стемнело.  Мой  попутчик  спросил  меня:  «У  тебя  здесь  есть  знакомые?»  Я
ответил:  «Нет.  У  меня  ни  в  одном  городе  нет  ни  одного  знакомого  человека».
Он  сказал:  «Тогда  пойдем  к  моему  брату».  Я  провел  там  ночь.  В  доме  было
очень  жарко.  Я  почти  не  спал,  настолько  для  меня  все  было  необычно.  Утром
мы  опять  вышли  из  дома  и  пошли  по  главной  улице:  огромные  окна,
огромные  двери,  огромные  дома,  похожие  на  прибрежные  морские  скалы.  А
толпа!  Такой  толпы  я  в  жизни  не  видел,  я  и  не  представлял  себе,  что  можно
собрать  вместе  столько  людей.  Вдруг  раскат  грома.  Это  трамвай.  Я  понятия  не
имел,  почему  он  катится,  что  его  толкает.
 Мы  подходим  к  какому-то  дому,  люди  разговаривают  обо  мне:  «Как  отпра¬
вить  его?  На  самолете?  На  поезде?»  Я  не  понимаю,  что  они  говорят,  я  никогда
не  видел  поезда.  Меня  ведут  на  вокзал.  Август,  ужасная  жара,  не  мень¬
ше  25  Градус^-  Вдруг  на  улице  я  встречаю  мою  учительницу  русского  язы¬
ка  с  Варандейского  острова.  Она  узнает  меня,  обнимает.  Ей  поручают
 294

проводить  меня.  Она  приводит  меня  на  вокзал  и  говорит:  «Стой  здесь  и  жди
меня».
 Я  остаюсь  один,  со  своим  узлом,  умираю  от  жажды,  но  не  знаю,  где  найти
воду.  Вокруг  меня  люди  покупают  мороженое,  я  не  знаю,  что  это  такое,  то  ли
мороженое  мясо,  то  ли  мороженая  рыба.  Какой-то  парень  меня  спрашивает:
«Ты  едешь  в  институт,  в  Ленинград?  Тут  есть  одна  девушка,  которая  тоже  едет
туда.  Помоги  ей,  у  нее  много  багажа».
 Это  была  русская  девушка  из  Мезана.  Я  очень  обрадовался.  Мне  было  16
лет,  ей  —  18.  Она  тоже  была  довольна,  что  поедет  не  одна.  Подъезжает  поезд:
чудище  с  трубой,  а  над  ней  грива  из  дыма.  Девушка  меня  спрашивает:  «Ты  в
первый  раз  видишь  поезд?  Не  отходи  от  меня».  Мы  входим  в  вагон.  Много
скамеек.  Мы  садимся  рядом.
 За  окном  мелькают  поля  и  леса,  я  слышу  стук  колес,  свист  ветра,  песню,
которую  поет  кто-то  рядом.  В  школе  я  учился  рисовать  яблоки,  но  вот  видеть  их
мне  не  приходилось.  На  какой-то  станции  я  покупаю  два  кило  очень  красных
яблок,  но  они  такие  кислые,  что  я  выбрасываю  их  в  окно.  Оказывается,  это
были  помидоры.  Мы  приезжаем  в  Ленинград  в  шесть  часов  утра.  Об  этом  сооб¬
щает  голос,  разносящийся  по  всему  поезду:  «Товарищи,  наш  поезд  прибывает  в
город-герой  Ленинград».  Мы  выходим.
 —  Боже  мой!  —  вдруг  восклицает  Ледков,  вспомнив  себя  шестнадцатилет¬
ним  мальчишкой.  —  Я  цепляюсь  за  свою  попутчицу.  Такой  толпы,  как  на
вокзале,  я  еще  не  видел:  тут  больше  народу,  чем  в  Нарьян-Маре,  больше,  чем  в
Архангельске,  больше,  чем  оленей  в  тундре.  Тут  просто  так  не  пройдешь,  тебя
затолкают.  А  потом  тротуары,  такси,  множество  такси,  автобусы.  Я  ничего  не
вижу,  ничего  не  понимаю.  Она  спрашивает  меня:  «Ну  что,  Вася,  поедем  на  трол¬
лейбусе  или  на  такси?»  Что  такое  троллейбус?  Я  не  знаю  такого  слова.  Тогда  я
спрашиваю:
 —  Это  далеко?
 —  Нет.
 —  Тогда  пойдем  пешком.
 Мы  идем  по  Невскому  проспекту.  Дома  еще  больше,  чем  все  те,  которые  я
видел  раньше.  И  эта  толпа!  Мы  молча  продвигаемся  вперед.  Я  несу  свой  узел  на
плече,  сумку  в  руке,  она  несет  чемодан.  Я  спрашиваю:
 —  Еще  далеко?
 —  Почти  пришли.  Ты  хочешь  пить?
 —  Да.
 Она  платит  несколько  копеек  и  покупает  два  стакана  газированной  воды.  Я
думаю  про  себя:  «Это  вино,  оно  здесь  дешевое».  Она  пьет  залпом,  а  я  осто¬
рожно,  медленно  —  я  боюсь,  а  вдруг  опьянею.
 Мы  входим  в  институт.  Я  остаюсь  в  ее  комнате,  а  она  сама  с  подругой
уходит  купить  мне  белье,  костюм,  ботинки.
 —  Теперь  иди  в  ванную,  —  говорит  она.
 Я  выпарываю  деньги,  которые  мой  отец  зашил  мне  в  одежду.
 —  Когда  помоешься,  надень  все  новое.
 295

Я  моюсь,  одеваюсь,  она  учит  меня  завязывать  галстук,  сама  завя¬
зывает  его  на  мне,  а  я  смотрю.  Затем  она  говорит:  «Идем  обедать,  а  потом  ты
пойдешь  в  парикмахерскую».  Я  все  делаю,  как  она  велит,  и  становлюсь  похожим
на  человека.
 Мне  дают  комнату  в  общежитии.  В  ней  еще  три  человека.  Все  ненцы.  Мы
говорим  на  одном  языке.  Я  никак  не  могу  научиться  один  находить  дорогу.  Они
нарочно  прячутся  от  меня,  чтобы  поглядеть,  что  я  буду  делать.  В  тундре  ориен¬
тируешься  на  глаз.  А  здесь  я  узнаю  только  вход  в  мой  дом,  дорогу  в  столовую
и  обратно.  Но  не  более  того.  Гулять  меня  водят.  Наконец  я  не  выдерживаю:
«Что  нужно  делать,  чтобы  научиться  ориентироваться?»  Один  из  моих  това¬
рищей  объясняет:  «Ты  доходишь  до  угла  и  читаешь  название  улицы,  а  у
каждого  дома  есть  свой  номер».
 Он  прерывает  свой  рассказ:
 —  Сейчас  такое  уже  немыслимо.  Моей  истории  исполнилось  двадцать  лет.
Она  никогда  не  повторится.
 Это  не  восход  солнца,  оно  взойдет  очень  нескоро,  просто  становится  чуть-
чуть  светлее  долгая  полярная  ночь.  Взлетая,  вертолет  поднимает  снежную  бурю;
под  нами,  до  самых  границ  горизонта,  окрашенного  блеклым  красным  цветом,
расстилается  тундра.  За  вертолетом  гонится  тень  по  белой  равнине.  Березы,
карликовые  ивы,  редкие  ели  рисуют  по  земле  все  более  и  более  частый  рису¬
нок:  должно  быть,  мы  уже  недалеко  от  пасущихся  в  лесу  оленьих  стад.
 —  На  Варандейском  острове  я  был  круглым  отличником,  —  говорит  Лед-
ков,  бросив  взгляд  вниз.  —  В  Ленинграде  я  учился  неважно,  мне  особенно
трудно  давались  точные  науки:  химия,  математика,  да  и  с  другими  предметами,
даже  с  литературой,  было  ненамного  лучп!е,  мне  мешало  то,  что  я  еще  плохо
говорил  по-русски.  Если  точными  науками  я  должен  был  заниматься  в  лабора¬
тории,  то  искусство  и  литературу  я  мог  изучать,  просто  гуляя  по  Ленинграду:
здесь  ими  дышит  каждый  уголок.  Все  с  той  же  девушкой,  которая  очень  мне
помогала,  я  много  раз  бывал  в  театре,  в  опере:  я  был  поражен  декорациями,
размерами  зала,  но  мне  трудно  было  следить  за  представлением,  я  многого  не
понимал.  Я  сидел,  как  оглушенный.  Он  поворачивает  голову,  наклоняется,
высматривает  что-то  внизу.
 —  Я  много  читал,  —  говорит  он.  —  В  это  время  начали  выпускать
для  школы  русские  книги  по-ненецки.  Мне  было  уже  18.  Я  перевел  на  не¬
нецкий  стихи  Пушкина,  Маяковского,  Лермонтова.  Два  моих  соседа  по  ком¬
нате  тоже  переводили:  мы  помогали  друг  другу.  Вскоре  были  напечатаны
мои  стихи.
 —  Ваши  переводы?
 Он  поворачивается  ко  мне:
 —  Нет,  мои  собственные.
 —  А  когда  вы  начали  писать  сами?
 —  До  18  лет  мне  не  цриходило  это  в  голову.
 —  Значит,  благодаря  Пушкину,  Лермонтову,  Маяковскому?
 296

—  В  детстве  мне  нравились  песни  шаманов...  И  сказки,  они  были  для  нас
как  хлеб.  И  ненецкие  загадки:  они  развивают  ум  ребенка.  Но  я  никогда  не
думал,  что  буду  писать  сам.
 Я  спрашиваю:
 —  О  чем  ваши  поэмы?
 —  Обо  всем,  —отвечает  он.  —О  любви.  И  d  природе.
 —  О  вашей  природе?
 —  Да,  о  тундре.  Она  всегда  у  меня  перед  глазами.
 Я  смотрю  на  нее.  Вертолет  почти  неподвижен.  Под  нами  сотни  оленей,  они
то  кружат  на  месте,  как  будто  затянутые  в  водоворот,  то  разбегаются  в  разные
стороны.  Вдалеке  три  чума,  и  люди,  которые  смотрят  на  нас,  закинув  головы...

Рышард
КАПУСЦИНСКИЙ
 Рышард  Капусцинский  (род.  в  1932  г.)  —  польский  журналист.
Автор  книги  о  Советском  Союзе  «Киргиз  сходит  с  коня».  Мы
публикуем  фрагмент  из  этой  книги  по  журналу  «Литературная
Армения»,  1970,  №  8.
 ВАНИК,  ИЛИ  ВТОРАЯ  АРМЕНИЯ
1
 На  Армению  у  меня  пять  дней  —  это  маленькая  республика.  Увижу
Ереван,  увижу  озеро  Севан.  Может  быть,  еще  какой-нибудь  завод  или  памятник
старины.  И  сразу  выясняется,  что  это  до  смешного  мало.
 Ваник  Сантрян  с  места  в  карьер  открывает  передо  мной  Армению  —  широ¬
кую,  как  мир.
 В  Ереване  у  меня  было  такое  ощущение,  словно  я  нахожусь  на  аэродроме
Орли,  где  диктор  за  час  успевает  назвать  все  крупнейшие  города  нашей  планеты.
Ох,  уж  Эти  армяне,  думалось  мне.  Они  все  друг  с  другом  знакомы.  Знают,
кто  находится  в  Лондоне,  кто  в  Мадриде.  Знают,  что  есть  армяне  в  Канаде.  Есть
даже  китайские  армяне.  Фразу  из  старой  «Географии»  Гутенберга  («Реки  Арме¬
нии  текут  во  всех  направлениях»)  можно  отнести  и  к  истории  армянского  народа.
 В  мире  живет  около  пяти  миллионов  армян.  Из  них  35  процентов  —  в  Со¬
ветской  Армении.  Миллион  в  Грузии  и  Азербайджане.  Полмиллиона  в  Соеди¬
ненных  Штатах  и  Сирии.  Еще  полмиллиона  во  Франции,  Турции  и  Иране.
Много  армян  в  Уругвае  и  на  Филиппинах.  А  в  общем,  можно  сказать,  что
армяне  есть  в  любом  городе,  обозначенном  на  школьном  глобусе.
 Повсюду  раскинуты  их  прекрасные,  печальные  кладбища.  Их  величествен¬
ные  базилики.
 2
 Настоящий  армянин,  где  бы  он  ни  жил  —  в  Каракасе  или  в  Амстерда¬
ме,  —  раз  в  жизни  обязательно  приедет  в  Ереван.
 Тысячи  армян  ежегодно  посещают  Армению.  После  войны  сюда  пересели¬
лось  сто  тысяч  репатриантов  со  всех  стран  мира.  В  Ереване  можно  услышать
 298

множество  языков.  Я  разговаривал  здесь  по-английски,  по-русски  и  по-фран¬
цузски,  а  если  б  умел,  мог  бы  поговорить  также  по-арабски,  по-итальянски...
Кафе  всегда  переполнены,  на  улицах  до  полуночи  оживленно.  Днем  жарко,
но  к  вечеру  жара  спадает,  вечера  изумительны.  Ереваном  можно  восхищаться.
Улицы,  дома,  вся  столица  Армении  розового  цвета.  Розовый  город!  Поэтому  в
солнечные  дни  Ереван  сверкает,  горит,  как  костер,  а  в  пасмурные  —  стано¬
вится  грузным,  коричневым,  словно  выкрашенным  охрой.  Погода  совершенно
меняет  его  облик.
 Весь  Ереван  построен  из  туфа.  Это  окаменевший  пепел  вулканов,  твердая,
пористая  порода,  напоминающая  популярную  у  нас  пемзу.  В  Армении  неисчер¬
паемые  залежи  туфа.  Целые  горы.  Из  этих  гор  здесь  строят  города.  Туф  режут
на  пластины,  блоки,  кирпичи,  из  туфа  можно  сделать  черепицу,  можно  вырезать
колонну,  потому  что  это  податливая  порода,  которую  пила  берет  мягко,  как
дерево.  Стена  из  туфа  лучше  кирпичной.
 Стены  Еревана  дышат.
 Бывает  туф  серый,  голубой,  коричневый  и  даже  зеленый.  Из  него  можно
делать  мозаику  и  строить  многоцветные  дома.  Для  Еревана  выбрали  розовый
туф,  определивший  колорит  всего  города.
 Еревану  2750  лет,  но  в  действительности  это  очень  молодой  город.  От
прошлого,  в  сущности,  ничего  не  сохранилось.  Лишь  совсем  недавно  при
раскопках  в  песчаном  холме  на  окраине  Еревана  обнаружена  древняя
крепость.  Но  после  VIII  века  до  н.  э.  и  до  XX  века  не  сохранилось  ни  одного
памятника.  Этот  пробел,  эта  тотальная  пустота  свидетельствует  о  бедствиях,
обрушившихся  на  город.  На  протяжении  своей  истории  он  подвергался  разру¬
шениям  несметное  количество  раз.  Его  прошлое  —  трагическая  летопись  пожа¬
ров,  убийств,  эпидемий  и  голода.  В  средние  века  Ереван  переживал  также  и
периоды  расцвета,  но  следы  их  сохранились  только  в  сочинениях  историков,  а
не  в  архитектуре.  Поэтому  столица  Армении  лишена  налета  старины.  Она  стро¬
ится.  Она  нова,  как  наша  Варшава.
 В  1920  году,  когда  в  Армении  победила  революция,  Ереван  был  малень¬
кий  городишко  с  населением  не  более  30  тысяч.  Единственной  его  достоприме¬
чательностью  была  конка,  которая  ходила  по  главной  магистрали  города  —
улице  Астафьева.  Туда  и  обратно.  Сегодня  в  Ереване  более  700  тысяч  жителей,
что  составляет  30  процентов  населения  республики.  При  такой  пропорции
в  Варшаве  должны  были  бы  проживать  10  миллионов  человек.  Это  даст  пред¬
ставление  о  месте  Еревана  в  жизни  Армении.  Следующий  по  величине  город
республики  —  Ленинакан  —  в  пять  раз  меньше  столицы.
 В  Ереване,  так  же,  как  в  Ленинграде  и  Новосибирске,  сосредоточены
наиболее  современные  отрасли  промышленности  СССР.  Здесь  выпускают
счетно-вычислительные  машины,  сложную  электронику,  механизмы  автомати¬
ческого  управления.  Здесь  находится  центр  советской  кибернетики.  Во  всех  этих
областях  армяне  занимают  одно  из  ведущих  мест  в  мире,  что  вполне  соответ¬
ствует  их  национальной  традиции,  ибо  у  них  всегда  был  талант  к  цифрам,  вычи¬
слениям  и  счету.  В  Армении  (пропорционально)  самый  высокий  в  мире  процент
людей  с  политехническим  образованием.
 299

3
 Я  просил  Ваника  отказаться  от  традиционных  маршрутов,  и  он  водил  меня
по  различным  закоулкам.  Мы  попадаем  во  двор  дома,  где  живет  Беник  Петро¬
сян.  Двор,  со  всех  четырех  сторон  огороженный  зданиями,  —  место  постоянной
экспозиции  работ  Беника,  молодого  скульптора,  питомца  Ереванского  художе¬
ственного  института.  Тихий,  робкий,  маленького  роста,  он  живет  в  своей  тесной
мастерской,  дверь  которой  выходит  в  этот  двор-выставку.  В  мастерской  стоят
великолепные  армянские  каменные  распятья,  так  называемые  хачкары,  кото¬
рые  армяне  когда-то  вырезали  в  скалах.  По  всей  Армении  встречаются  эти
хачкары,  служившие  символами  армянской  государственности,  пограничными
знаками,  надгробными  камнями,  а  иногда  просто  указателями  направления.
Старинные  хачкары  можно  увидеть  в  самых  неприступных  местах,  на  вершинах
отвесных  скал,  и  кажется  непостижимым,  каким  образом  скульпторы,  чаще
всего  монахи,  добирались  туда.
 Беник  угощал  нас  вином.  Мы  сидели  на  нарах,  среди  камней,  которые  он
обрабатывает  уже  несколько  лет.  Он  включил  магнитофон,  чтобы  мы  послу¬
шали  патараг.  Это  старинные  армянские  псалмы,  волнующе  прекрасные.  У  Бе¬
ника  была  новая,  французская  запись  патарагов  в  исполнении  армянского  хора
Парижа.  Лучшее  исполнение  патарагов  в  Армении  можно  услышать  в  Эчмиа-
дзине,  столице  армянской  церкви.
 Беник  талантлив.  Основная  тема  его  работ  —  любовь.  А  точнее  —
любовное  объятие.  Но  объятие  без  радости:  так  обнимаются,  прощаясь  навсе¬
гда.  Один  из  скульптурных  циклов  Беника  —  расставание  Адама  с  Евой.
 В  том  же  районе,  где  живет  Беник,  находится  мастерская  керамики  Амаяка
Бдеяна.  Бдеян  делает  громадные  амфоры,  вазы  и  кувшины  и  выставляет  их  на
ереванских  скверах.  Эта  монументальная  керамика  великолепно  смотрится  на
городских  площадях,  на  газонах  широких  проспектов  Еревана.  Бдеян  любит
светлые,  радостные  тона,  но  фактура  его  изделий  шероховатая.  Верхушки  этих
комковатых  выпуклостей  Бдеян  покрывает  легкой,  сверкающей  эмалью,  так
что  его  вазы  и  кувшины  сияют  издали.  Именно  Бдеян  положил  начало  движе¬
нию,  которое  стремится  сделать  Ереван  не  только  архитектурным,  но  и  художе¬
ственным  ансамблем.  Городские  власти  оказывают  этому  движению  всемерную
поддержку.  Интерьер  Драматического  театра  в  Ереване,  оформленный  Бде-
яном,  является  одним  из  самых  интересных  современных  достижений  в  этой
области.  Он  же  оформил  интерьеры  кафе  «Араке»  и  ресторана  «Арарат»,  поме¬
щающихся  в  подвале.  На  мой  взгляд,  «Арарат»  является  образцом  модерна,
отмеченного  большим  вкусом  и  чувством  меры.  И  таких  мест  в  Ереване  немало.
Столица  Армении  становится  подлинным  музеем  современного  искусства.
 Когда  мы  пришли  к  Бдеяну,  шел  проливной  дождь,  и  мастерскую,  располо¬
женную  ниже  уровня  улицы,  заливало  водой.  Бдеян,  похожий  на  античного
гончара,  лепил  из  глины  изящный  жбан.  Он  показал  нам  фотографии  своих
выставок  в  Канаде,  Швейцарии,  Италии,  Сирии.  Ему  42  года.  Это  атлетиче¬
ского  сложения  мужчина,  молчаливый,  поглощенный  своим  делом.  К  сожале¬
нию,  лучшие  работы  Бдеяна  можно  увидеть  только  в  Ереване.  Ведь  он  творит
прежде  всего  для  родного  города.
 300

4
 Мы  едем  к  Сергею  Агламазяну,  на  озеро  Севан.
 Озеро  Севан,  которое  при  солнце  кажется  восьмым  чудом  света,  я  увидел
сначала  под  дождем  и  в  тумане.  В  маленьком  ресторане  мы  съели  миску  ва¬
реной  форели.  Мясо  этой  рыбы  нежное  и  вкусное.  Городок  Севан,  где  мы  оста¬
новились,  —  быстро  растущий  промышленный  центр.  Оттуда  мы  по  берегу
озера  поехали  в  Варденик,  где  нас  ждал  Агламазян,  кстати,  тоже  с  миской
горячей  форели.
 Сергей  Агламазян  —  начальник  строительства  тоннеля  Арпа  —  Севан.
Это  знаменитая  стройка.  О  тоннеле  говорят  много,  его  с  нетерпением  ждет  вся
Армения.  Главным  и  практически  единственным  водохранилищем  в  Армении
является  Севан  —  одно  из  крупнейших  высокогорных  озер  мира,  расположен¬
ное  на  высоте  около  2000  метров.  В  Севан  впадает  много  горных  рек  и  ручей¬
ков,  но  вытекает  лишь  одна  река  —  Раздан.  Севан  сильно  парит.  Более  90
процентов  воды,  получаемой  им  ежегодно,  испаряется.  Чтобы  ограничить  испа¬
рение,  решили  уменьшить  поверхность  озера.  Воды  его  стали  спускать  по  руслу
Раздана,  где  было  построено  шесть  электростанций.  Севан  стал  быстро
опускаться.  Что-то  неправильно  рассчитали,  возникла  опасность,  что  озеро
высохнет  совсем.
 А  без  Севана  Армения  жить  не  может.
 Встал  вопрос:  откуда  взять  воду  для  Севана?  И  выход  был  найден.  В  48
километрах  к  востоку  от  озера  течет  река  Арпа.  Ее  воды  решили  направить  в
Севан.  Арпу  отделяет  от  Севана  гряда  гор  Вардениса  высотою  3400  метров.
Теперь  в  горах  пробивают  тоннель.  Его  длина  —  48  километров  (длина
Альпийского  тоннеля  —  22  км).  Гигантское  сооружение!  По  тоннелю  потечет
подземная  река,  армянский  Стикс.  Озеро  уцелеет,  и  в  республике  не  будет  недо¬
статка  в  воде.
 ...Уже  вечер.  Мы  устали.  В  дороге  небольшое  приключение:  милиционер  на
мотоцикле  гонится  за  грузовиком,  который  мчится  —  по  этому  серпантину
смерти!  —  с  погашенными  фарами.
 Съезжаем  вниз.  Под  нами  сверкает  озеро  электрических  огней.
 —  Вот  и  Ереван!

Филип
БОНОСКИ
 Филип  Боноски  (род.  в  1916  г.)  —  американский  писатель  и
публицист.  Неоднократно  посещал  СССР.  Мы  публикуем  фраг¬
мент  из  книги  Ф.  Боноски  «За  пределами  мифа»  (1967).
 ЗА  ПРЕДЕЛАМИ  МИФА
 Веками  наблюдала  Европа,  как  умирает  Литва.  Еще  Иммануил  Кант,  обра¬
щаясь  ко  всему  миру,  призывал  спасти  хотя  бы  литовский  язык,  если  уж  самому
народу  уготована  гибель.  Ведь  этот  язык,  как  и  рассыпанный  на  дне  моря
янтарь,  таит  в  себе  сокровенные  тайны  прошлого,  которые  важно  раскрыть.  И
даже  если  и  саму  Литву  хищнически  поглотит  другая  страна,  ее  язык  должен
быть  сохранен.
 Но  народ  Литвы  не  пожелал  гибнуть.  Несмотря  на  приход  немцев  —
сначала  в  образе  крестоносцев  с  христианским  крестом,  с  огнем  и  мечом;  затем,
на  протяжении  столетий,  в  других  столь  же  кровавых  обличьях;  наконец,  совсем
недавно,  снова  с  крестом,  на  этот  раз  изломанным  на  концах,  но,  как  и  прежде,
с  огнем  и  мечом,  —  литовцы  выжили,  их  язык  живет.
 И  вот  в  один  прекрасный  день  я  сижу  в  темном  зале  кинотеатра  в  Вильнюсе
и  слежу  за  происходящим  на  экране.  Меня  глубоко  волнует  и  трогает  не
красота  актера,  а  музыка  его  голоса,  магия  произносимых  им  слов;  он  говорит
на  каком-то  неведомом  мне  литовском  языке  —  я  и  не  подозревал,  каким
прекрасным  может  быть  этот  язык,  —  речь  моих  неграмотных  родителей
никогда  не  поднималась  до  таких  чистых  высот.
 Не  знаю,  хорош  ли,  плох  ли  был  фильм.  В  кадрах  его  я  впервые  знакомился
с  творчеством  литовского  поэта  трагической  судьбы  Юлюса  Янониса,  с
красотой  его  стихов,  которые  звучали  для  меня,  как  вести  из  родного  края,
откуда  я  был  похищен  невинным  младенцем.  Я  испытывал  чувство  томитель¬
ного  медленного  обновления.
 Некоторое  время  спустя  мне  довелось  посетить  Институт  литовского  языка
и  литературы,  входящий  в  состав  Академии  наук.  Институт  размещается  в
особняке,  который  прежде  принадлежал  какому-то  богатому  семейству.
Неподалеку  возвышается  костел  Петра  и  Павла,  поражающий  своей  фантаст-
 302

ческой  архитектурой  барокко.  Аллея  утопает  в  цветах,  с  которых  сегодня
свисают  дождевые  капли,  готовые  ливнем  обрушиться  на  неосторожного
прохожего.
 Этот  особняк  представляет  собой  мировой  центр  по  изучению  литовского
языка,  литовской  литературы,  литовского  фольклора,  любых  аспектов  литов¬
ской  лингвистики.  В  институте  шесть  главных  отделов:  три  из  них  занимаются
лингвистикой,  два  —  литературой  и  один  —  фольклором.  Здесь  трудятся
около  ста  филологов;  словно  рудокопы,  разрабатывают  они  глубокие  пласты,
чтобы  добыть  редкостный  янтарь  знаний  о  прошлом  их  страны:  ведь  в
народных  песнях  и  преданиях  запечатлела  себя  вечно  живая  душа  народа.
Шестьдесят  из  этих  филологов  являются  научными  сотрудниками;  кажется,
тридцать  четыре  из  них  —  доктора  наук  и  кандидаты.  Жизнь  неизменно  вносит
коррективы  в  эти  цифры:  в  сформировавшийся  научный  коллектив  постоянно
вливаются  все  новые  работники,  несущие  с  собой  свежую  научную  мысль.
Бросается  в  глаза,  как  они  молоды,  эти  молодые  литовские  ученые.
 Сотрудники  института  работают  с  сознанием  того,  что  им  оказано
огромное  доверие.  Наконец-то  сбылась  вековечная  мечта  литовских  ученых:  в
их  власти  определять  пути  и  средства  увековечения  языка,  всей  его  письменной
и  устной  культуры.  Ежегодно  на  нужды  их  работы  отпускается  более  100  тысяч
рублей,  а  существует  институт  вот  уже  двадцатый  год.
 Литовский  язык,  к  слову  сказать,  —  один  из  старейших  языков  Европы.
Этот  язык  прекрасен  сам  по  себе,  но  кроме  того,  он  представляет  собой  живой
ключ,  с  помощью  которого  можно  будет  разгадать  многочисленные  загадки,  по
сей  день  ставящие  в  тупик  этимологов,  археологов,  историков  и  антропологов.
В  литовском  языке  филологи  стремятся  обрести  средство  осветить  многие
неясные  моменты  человеческого  прошлого.
 В  институте  восстанавливаются  сохранившиеся  архивы.  В  его  стенах  нахо¬
дится  крупнейшая  в  мире  библиотека  изданий  о  Литве,  насчитывающая  около
65  тысяч  томов.  Собраны  и  хранятся  примерно  10  тысяч  периодических  изданий,
посвященных  всевозможным  сторонам  литовской  действительности,  28  тысяч
рукописей,  10  тысяч  старых  фотографий.
 Вот  уже  несколько  лет  Академия  занимается  подготовкой  полного  словаря
литовского  языка.  На  сегодняшний  день  собрано  более  3  миллионов  слов.  В  это
число  входят  слова  классического  литовского,  отобранные  из  старинных  руко¬
писей,  и  400  тысяч  слов  из  многочисленных  литовских  диалектов.  Сотни  наиме¬
нований  рек,  холмов,  деревень  и  местных  достопримечательностей  —  слов,  в
которых  отразился  тот  миг,  когда  народ  залюбовался  своей  землей  и  предался
мечтам,  —  навеки  запечатлены  между  обложками  словаря.
 К-  моменту  моего  посещения  института  уже  было  выпущено  шесть  томов,
всего  же  это  громадное  издание  будет  насчитывать  пятнадцать  томов,  а  то  и
больше!  Итак,  нация,  утрачивавшая  свой  язык,  а  вместе  с  ним  и  значительную
часть  своего  прошлого,  иначе  говоря,  свою  память,  самые  очертания  своей
души,  была  спасена  как  раз  вовремя!  Ведь  череда  событий  движется  стреми¬
тельно,  и  даже  материальные  связи  с  прошлым  быстро  исчезают.  Нацисты
убивали  не  только  людей,  они  убивали  народную  память  и  язык  народа...
 303

В  институте  имеется  также  крупнейшее  хранилище  фольклора  —  нигде  в
Европе  не  найти  более  подробных,  более  обширных  архивов,  посвященных
фольклору.  Собрано  70  тысяч  различных  фольклорных  произведений  —  басни,
сказки,  загадки  и  т.  д.  В  них  скрыты  тайны  прошлого  Европы,  уходящие
корнями  в  эпоху  язычества.
 Благодаря  глубокому  интересу  к  народному  искусству,  к  народным  сказ¬
кам  и  песням  теперь  стали  уделять  больше  внимания  и  живущим  в  настоящее
время  во  всех  сельских  местностях  Литвы  народным  художникам-резчикам,
которые  создают  басни  и  легенды  в  деревне.  Примерно  6  тысяч  таких  народных
художников  получили  официальное  признание  и  соответствующий  статус.
Некоторые  из  них  достигают  в  своем  творчестве  уровня  высокого  искусства.
 Согласованными  усилиями  ведется  отлично  организованная  кампания  по
записи  на  магнитофонную  ленту  и  на  бумагу  всех  диалектов,  доживших  в  Литве
до  наших  дней.  В  этой  республике,  население  которой  сегодня  достигает  более
3  млн.  человек,  все  еще  существует  семьсот  районов,  сохраняющих  индивиду¬
альные  особенности  в  речи  и  обычаях.  Вся  страна  —  подлинный  живой  музей.
Но  это  богатство  различий,  полное  манящих  намеков  на  тайны  прошлого,
быстро  исчезает  под  натиском  модернизации  и  уравнивающего  влияния  радио  и
особенно  телевидения:  в  Литве  насчитывается  четверть  миллиона  действующих
телевизоров,  причем  их  количество  с  каждым  годом  возрастает  и  будет  воз¬
растать.
 Эти  края  истоптаны  тяжелыми  сапогами  солдат,  по  ним  не  раз  прокатыва¬
лись  армии,  но  в  разбросанных  там  и  сям  нетронутых  островках  жизни
народная  память  сохранила  события  далекого  прошлого,  когда  в  Литву  втор¬
глись  немецкие  крестоносцы  и  насильно  обратили  литовцев  в  веру  Христову.
Вплоть  до  того  времени  Литва  оставалась,  по-видимому,  последним  в  Европе
убежищем  подлинного  язычества,  и  даже  сегодня  остатки  этого  пленительного
примитивизма  сохраняются  в  народном  искусстве,  языке  и  особенно  в  гномиче¬
ских  формах  устной  речи.  В  глухих  уголках  Литвы  по  сей  день  поминают  имя
бога-громовержца  Перкунаса,  призывая  его  поразить  врагов.  Да  и  мне,  осиро¬
тевшему  литовцу  в  Америке,  приходилось  слышать,  как  моя  мать  восклицала:
«Perkunas  nutrenks  tave!»  —  «Разрази  тебя  гром!»  А  в  учебниках  я  тогда  же
читал  о  Манитобе  —  боге  индейцев,  живших  когда-то  на  месте  нашего  города,
и  о  том,  как  эти  погибавшие  коренные  американцы,  подобно  погибавшим
литовцам,  молили:  «Останови  свою  руку!»  Впрочем,  у  Манитобы  было  так  же
мало  реального  могущества,  как  и  у  Перкунаса,  и  после  полутора  столетий
кровавой  войны  остаток  этого  индейского  племени  —  всего  двести  пятьдесят
человек  —  закончил  свой  путь  в  оклахомской  резервации.
 Гете,  слушая  дайны  —  народные  песни  Литвы,  —  тонко  подметил,  что
среди  них  нет  колыбельных.  И  это  казалось  поистине  странным,  потому  что
многие  и  многие  литовские  дайны  сложены  женщинами  —  безвестными  мате¬
рями  и  женами,  которые  вставали  до  света  и  усталые,  измученные  работой
ложились  спать  поздно  ночью,  вздыхав  при  мысли  о  многих  своих  бедах  и
невзгодах.  Было  бы  напрасном  трудом  искать  среди  литовских  дайн  песни  —
боевые  кличи.  Для  литовской  песенной  традиции  характерен  плач  женщин,  у
 304

которых  боги  войны  отняли  сыновей  и  мужей  и  которые,  отправляясь  утром  на
работу  в  поле,  берут  с  собой  младенца  и  укладывают  его  под  деревом  или  у
стога,  а  вечером  приносят  его,  тепло  укутанного,  домой,  дают  ему  грудь  и  укла¬
дывают  спать.  Какие  уж  тут  колыбельные!
 Путешествуя  через  Жемайтию  по  дорогам,  вьющимся  среди  холмов  и
долин,  которые  похожи  на  ожившую  волшебную  сказку,  среди  молодых,
недавней  посадки  лесов  (в  этой  древней  северной  земле  возраст  лесов  во  многих
местах  составляет  15—20  лет:  они  были  посажены  после  войны),  я  лицом  к  лицу
встретился  с  прошлым  моего  отца  и  матери,  хотя  сами  они  родом  не  из  этих
мест.  Там  и  здесь  у  обочины  дорог  стояли  потемневшие  от  времени  кресты  с
пригвожденными  деревянными  фигурами,  у  которых  были  усталые  и  трагиче¬
ские  лица  моих  предков,  —  вот  они  висят,  навеки  распятые,  и  смотрят  сверху  на
историю,  насквозь  пропитанную  кровью  их  сердца.
 Современный  литовский  язык  живет  полнокровной  жизнью,  растет,  разви¬
вается.  Он  расширил  свой  словарный  запас,  свой  объем  понятий,  ибо  ныне
литовцы  толкуют  не  только  о  земле  болот  и  трясин,  глухих  лесов  и  крестьян¬
ской  скорби.  Теперь  язык  должен  быть  достаточно  емким,  достаточно  гибким,
достаточно  богатым  и  творческим,  чтобы  отразить  те  великие  перемены,
которые  произошли  в  стране  за  последнюю  четверть  века,  а  также  перемены,
 '  преобразившие  весь  мир.  Ныне  литовцы  говорят  о  динамо-машинах,  о  космо¬
навтах  и  полетах  в  космическое  пространство,  об  электронике,  кибернетике,
теории  вероятности  и  физических  концепциях,  для  которых  каких-нибудь  три  с
половиной  десятка  лет  назад  не  было  даже  понятий,  не  говоря  уж  о  словах,
обозначающих  эти  понятия.
 Академия  наук  составляет  трехтомную  «Грамматику  литовского  языка»,  в
которой  будет  проанализирован  морфологический  и  синтаксический  строй  язы¬
ка,  прослежена  во  всех  тонкостях  его  эволюция.  Это  исследование  не  только
раскроет  тайны  литовского  языка,  но  и  поможет  глубже  проникнуть  в  историю
литовского  народа,  а  значит,  и  всего  человечества.  Этот  труд  явится  —  и  уже
является  —  важным  вкладом  в  мировую  науку,  в  непрекращающееся  познава¬
ние  нами  самих  себя.
 Реконструируя  национальную  биографию,  литовская  наука  дает  важное
связующее  звено  в  цепи  восстанавливаемых  событий  прошлого.  Ведь  через
Литву  шел  путь  многих  великих  переселений  и  передвижений  племен  Европы  и
Азии,  которые  оставили  здесь  свой  след  —  не  тенью  на  камне,  не  янтарной
неподвижностью  сосновой  смолы,  столетиями  затвердевавшей  под  ударами
морских  волн,  а  отпечатком  на  самом  строе  языка,  его  диалектах,  интонациях,
равно  как  и  след  в  виде  старых  преданий  и  мелодий,  поныне  бытующих  в
дальних  деревнях  и  хуторах.
 Третья  большая  задача  Академии  —  издание  многотомной  «Истории
литовской  литературы»  —  уже  выполнена.  Один  только  этот  факт  полностью
опровергает  выдвинутое  в  конгрессе  США  злонамеренное  обвинение,  будто
«литература  и  искусство  Прибалтийских  государств  испытывают  на  себе  беспо¬
щадное  давление,  имеющее  целью  положить  конец  их  существованию  в  качестве
независимой  составной  части  духовной  жизни  оккупированных  стран...».
 305

Четвертой  большой  задачей  является  публикация  собрания  литовского
фольклора  в  пяти  томах.  Это  одно  из  немногих  начинаний  такого  рода  в  мире.
Уже  собрано  и  каталогизировано  более  250  тысяч  народных  песен,  около  40
тысяч  мелодий.  Столь  крупное  достижение  науки  и  культуры  носит  поисгине
эпический  характер  —  ведь  это  в  буквальном  смысле  слова  представляет  собой
спасательную  экспедицию,  которая  сумела  вырвать  из  лап  забвения  сами  звуки
народной  жизни  с  ее  радостями  и  горестями,  воплотившие  в  себе  «душу»
народа.  Систематически  записываются  и  готовятся  к  печати  народные  сказания,
легенды  и  басни.  Только  благодаря  тому,  что  социалистический  строй  вовремя
принял  меры,  предоставил  денежные  средства  и  создал  научные  кадры,  удалось
уберечь  литовский  фольклор  от  полного  и  бесследного  исчезновения,  «пой¬
мать»  и  навеки  сохранить  уходящие  и  невосстановимые  черты  прошлого.
Могло  ли  подобное  начинание,  монументальное  по  своим  масштабам,  требу¬
ющее  гигантского  труда,  быть  предпринято  народом,  стоящим  на  пороге
гибели,  культура  которого  «удушается»,  а  родной  язык  и  национальное  само¬
сознание  «подавляются»,  как  это  безответственно  злопыхательски  утверждают
враги  сегодняшней  Литвы?
 Нет,  литовский  язык  не  подвергается  в  Литве  гонениям.  Он  обновляется  и
возрождается.  За  двадцать  лет,  начиная  с  1945  года,  литовское  издательство
художественной  литературы  «Вага»  выпустило  более  4  тысяч  книг  различных
названий  общим  тиражом  50  миллионов  экземпляров.  В  одном  только  1965
году  в  Литве  было  издано  2  тысячи  различных  наименований  книг,  а  их  общий
тираж  составил  14  миллионов  экземпляров  —  на  2  миллиона  больше,  чем  в
предыдущем,  1964  году.  При  трехмиллионном  населении  это  составляет  около
4—5  книг  на  одного  человека  ежегодно,  что  намного  превышает  средний
американский  уровень.
 В  30-е  годы,  при  режиме  Сметоны,  в  школах  училось  лишь  40%  детей  —-
главным  образом  из  семейств,  принадлежащих  к  средним  и  высшим  слоям
общества,  —  60%  детей  оставалось  вне  школы.
 В  1940  году,  когда  в  Литве  была  восстановлена  советская  власть,  в  стране
насчитывалось  180  тысяч  абсолютно  неграмотных  взрослых  людей.  Еще  223
тысячи  едва  умели  читать  и  писать.  Кругозор  каждого  третьего  литовца  практи¬
чески  не  выходил  за  пределы  виденного  и  слышанного  им  самим.
 Революция  поставила  на  повестку  дня  в  качестве  первоочередной  задачи
решительный  штурм  твердынь  темноты  и  невежественности.
 Незамедлительно  было  открыто  четыреста  начальных  школ.  Число  уча¬
щихся  в  этих  школах  почти  сразу  же  подскочило  до  330  тысяч.  Этот  процесс
распространился  и  на  высшие  учебные  заведения.  Впервые  за  всю  историю
страны  литовские  дети  получили  возможность  все  вместе  начать  учебу,  причем
каждый  из  них  мог  учиться  дальше  —  по  зову  его  освобожденных  из-под  спуда
способностей.  Мало  того,  что  его  обучение  стало  бесплатным,  —  теперь  опла¬
чивались  и  его  расходы  на  жизнь  в  период  учебы.
 Даже  в  разгар  войны  литовское  министерство  просвещения  думало  над  тем,
как  организовать  систему  образования  в  послевоенные  годы.  Было  запланиро¬
вано  освободить  учителей  от  военной  службы.  Открыть  школы-интернаты  для
 306

Николай  Черкасов  ■  американский  публацвст
Альберт  Кан  (Ленинград,  I960  г.)
 детей,  потерявших  родителей,  а  также  для  детей,  по  какой-либо  другой  причине
лишенных  возможности  жить  дома.  (Эта  мера  в  зародыше  предотвратила  одно
из  худших  последствий  войны  —  детскую  преступность.)  Открыть  больше
вечерних  школ,  больше  специализированных  учебных  заведений.  Увязать
расписание  школьного  дня  с  рабочим  днем  родителей.  Создать  двадцать  три
специальные  школы  для  отсталых  детей.  Специальные  школы  для  одаренных
детей  —  музыкальные,  балетные,  художественные.  Профессиональные  учи¬
лища  для  работающих  учащихся.
 В  1939  году  в  Литве  было  8  тысяч  учителей,  к  1965  году  их  насчитывалось
уже  более  30  тысяч.  Возрос  и  их  общественный  престиж.  Около  тысячи  учителей
было  избрано  в  местные  и  республиканские  Советы.
 Почти  повсеместно  обучение  ведется  на  литовском  языке,  и  это  порази¬
тельным  образом  расширило  рамки  его  использования  и  повысило  его  общую
культуру  по  сравнению  с  тем,  что  было  в  прошлом.  Ведь  крестьянам,  лишенным
возможности  учиться  в  школе,  не  удавалось  как  следует  овладеть  родным
литовским  языком.
 Сегодня  в  Литве  на  10  тысяч  населения  приходится  131  человек  с  высшим
образованием  по  сравнению  с  40  во  Франции  и  Швеции.
 307

Литва  быстро  становится  страной  образованных  людей.  Ключевые  посты
во  всех  отраслях  жизни  занимают  уже  представители  нынешнего  поколения,
обучавшегося  в  новых  условиях.  Я  познакомился  с  сотнями  из  них  —  учите¬
лями,  научными  сотрудниками,  врачами,  работниками  сельского  хозяйства,
строителями  мостов  и  заводов,  оперных  театров  и  стадионов,  кардиологами,
специалистами  в  области  электронно-вычислительных  машин,  математиками-
теоретиками,  астрономами,  учеными-пчеловодами.  За  каких-нибудь  тридцать
лет  они  кардинально  изменили  само  качество  культуры.  Это  поколение  чита¬
телей,  они  без  конца  читают,  благо  что  книги  издаются  для  них  такими
огромными  тиражами,  о  которых  и  мечтать  не  смели  дореволюционные  пи¬
сатели...
 Летним  днем  Вильнюс  купается  в  рассеянных  солнечных  лучах,  пробива¬
ющихся  сквозь  пелену  облаков  и  окрашивающих  город  в  серебристо-зеленый
цвет.  Серебрится  река,  поблескивая,  как  влажная  чешуя  рыбы,  только  что
выхваченной  из  воды.  Перламутрово  отражаются  в  воде  зеленые  купы  деревьев
на  ее  берегу.  Это  Нерис  —  мать  литовских  рек.
 Вечерами,  а  вечера  здесь  длинные,  я  отправляюсь  в  далекие  прогулки  вдоль
реки  Нерис,  мне  нравится  остановиться  где-нибудь  на  крутом  берегу  в  западной
части  города  и  смотреть  на  панораму  Вильнюса,  на  мосты  через  реку.  Отовсюду
видна  башня  Гедиминаса,  увенчанная  красно-бело-зеленым  национальным
флагом.  Легко  представить  себе,  как  если  бы  это  было  подлинным  воспомина¬
нием,  огромные  костры,  которые  пылают  на  ее  верхушке,  предупреждая
жителей  о  приближении  врага  —  как  правило,  немецких  захватчиков.
 Спустившись  затем  к  площади  Гедиминаса,  где  стоит  построенный  литов¬
ским  крепостным  Лаурин  асом  Стуока-Гуцявичюсом  огромный  белый  собор,  на
колокольне  которого  помещаются  большие  часы  с  четырьмя  циферблатами,
ощущаешь  мгновенную  радость  от  соприкосновения  со  временем,  красотой  и
самой  историей,  воплотившимися  в  этом  редкостном  творении.
 Ныне  собор  превращен  в  музей.  Когда  поздно  вечером  выходишь  к  нему  по
проспекту  Ленина  или  по  любой  из  других  ведущих  к  нему  улиц,  он  возвыша¬
ется  впереди  белой  громадой,  напоминая  застывшего  в  неподвижности  часово¬
го,  который  стоит  на  страже  прошлого  своего  народа.
 Заглядывая  во  время  прогулок  по  городу  в  его  укромные  боковые  улочки,
тут  и  там  видишь  прикрепленные  к  стенам  бронзовые  доски  с  надписью  «Охра¬
няется  государством».  Значит,  это  конкретное  здание  объявлено  ценным  архи¬
тектурным  памятником  и  взято  государством  под  постоянную  опеку.
 Вильнюс  бережно  хранит  память  о  выдающихся  людях,  которые  некогда
жили  здесь,  творили,  сражались,  умирали  за  социализм.  Их  имена  носят  город¬
ские  улицы,  парки,  площади.  Поэтому  во  встречу  с  прошлым  превращается
даже  простое  описание  города,  начиная  с  улицы  Капсукаса,  носящей  имя
первого  секретаря  Коммунистической  партии  Литвы,  и  кончая  улицей  Гагари¬
на,  названной  так  в  честь  первого  человека,  проникшего  из  нашего  мира  в  мир
космоса.
 Почетом  окружены  и  Имена  деятелей  более  далекого  прошлого.  Здесь
сохраняется  дом,  где  жил,  учился  и  писал  свои  бессмертные  произведения  Адам
 308

Мицкевич.  Известный  миру  как  польский  национальный  поэт,  он  творчески
сложился  в  интеллектуальной  атмосфере  Вильнюса,  входившего  в  тогдашнюю
польскую  Литву.  Здесь  он  стал  поэтом,  здесь  он  боролся  за  права  человека,
отсюда  он  был  отправлен  в  ссылку.  Тринадцатилетним  мальчиком  он  видел
армии  Наполеона,  двигавшиеся  через  Вильнюс  на  Москву.  Мицкевич  учился  в
существующем  поныне  Вильнюсском  университете.  Он  изучал  философию  и
вступил  в  ряды  «Филоматов»  —  тайного  студенческого  общества,  которое
быстро  проделало  путь  от  чисто  литературного  кружка  к  политической  органи¬
зации.  За  членство  в  ней  царская  полиция  и  выслала  Мицкевича  в  Россию.  Но
там,  в  России,  он  познакомился  с  Пушкиным,  стал  своим  человеком  среди  дека¬
бристов  и  едва  не  пал  жертвой  преследований  после  их  восстания  против  царя.
Его  близкие  друзья  участники  восстания.  В  Вильнюсе  увековечена  память  об
этих  событиях  биографии  поэта,  отображенных  в  поэме  «Пан  Тадеуш».
 Сюда,  в  Вильнюс,  пришел  в  1705  году,  преследуя  отступавших  шведов,
Петр  Великий;  в  церкви  неподалеку  от  площади  Гедиминаса  он  крестил  прадеда
Пушкина  африканца  Абрама  Ганнибала.  Здесь  жили  русский  скульптор  Анто¬
кольский  и  польский  композитор  Станислав  Монюшко,  и  Вильнюс  благого¬
вейно  хранит  память  о  них.  В  этих  самых  домах  XV  века  с  их  тайными  подва¬
лами  и  подземными  ходами  длиннобородые  маги  пытались  раскрыть  секрет
получения  золота,  секрет  неоскудевающего  богатства.  Пять  столетий  спустя
любой  литовский  ребенок  мог  бы  сказать  им,  в  чем  коренится  этот  секрет  —  в
рабочих  руках  народа.
 Стены  и  мемориальные  плиты  Вильнюса  хранят  память  и  о  событиях
новейшей  истории.  Вот  дом  5  по  улице  Коммунаров.  В  январе  1919  года  здесь
была  штаб-квартира  тогдашней  коммунистической  партии,  и  пятьдесят  крас¬
ногвардейцев  вели  здесь  последний  бой  в  защиту  первой  Литовской  социалисти¬
ческой  республики,  задушенной  белополяками.  Четверо  последних  оставшихся  в
живых  красногвардейцев,  расстреляв  все  патроны,  покончили  с  собой,  чтобы  не
попасть  в  руки  врагов.  Здесь  увековечена  их  память.
 Увековечена  также  память  героев,  освободивших  Вильнюс  от  фашистов
тринадцатого  июля  1944  года  под  руководством  генерала  Ивана  Черняховско¬
го,  памятник  которому  воздвигнут  в  липовом  парке  на  проспекте  Ленина.
Литовская  дивизия,  сражавшаяся  в  составе  наступающих  войск,  покрыла  себя
славой  как  передовой  отряд  освобождения  Литвы.  Воины  этой  дивизии  боро¬
лись  не  только  за  свой  народ,  но  и  за  его  социалистический  строй.  Поэтому
литовцы  ощущают  прямую  преемственность  борьбы,  единящую  этих  воинов  с
революционерами,  казненными  на  площади,  которая  ныне  носит  имя  Ленина.
Там,  в  углу  площади,  лежит  черный  камень,  на  котором  выбита  лаконичная
надпись:  «1863  год».  Здесь  по  приказу  царя  были  казнены  37  революционеров.
Они  отдали  жизнь  за  демократические  права,  и  сегодня  память  о  них  нераз¬
рывно  связана  с  возвышающейся  на  красном  гранитном  пьедестале  фигурой
Ленина,  который  простирает  руку  к  будущему.  Они  были  предшественниками
Ленина  —провидца,  ясно  представлявшего  образ  грядущих  поколений.
 Вильнюс  помнит  и  седую  старину,  и  дорогих  его  сердцу  людей  недавнего
прошлого.  Он  с  бесконечной  благодарностью  хранит  память  о  рабочих,  крестья¬
 309

нах,  революционерах,  писателях  и  поэтах,  сражавшихся  за  его  освобождение
или  посвятивших  ему  свои  таланты.  Мемориальная  доска  висит  на  стене  дома,
где  некогда  жила  пламенная  поэтесса  Саломея  Нерис.  Именем  Пятраса
Цвирки,  революционного  писателя  и  активного  борца  за  революцию,  назван
парк,  в  котором  ему  поставлен  памятник  —  устремленная  вперед  бронзовая
фигура  рабочего  человека.
 Бережно  сохраняется  позеленевший  от  времени  дом,  в  котором  жила  и
создавала  свои  произведения  замечательная  писательница  Юлия  Жемайте.
Неграмотная  крестьянка,  она  начала  писать  сорока  пяти  лет  и  поведала  в  своих
глубоко  правдивых  книгах  горькую  правду  о  крестьянской  жизни.  Умерла  она
в  1921  году.  Мемориальные  плиты  установлены  в  память  о  Винцасе  Мицкяви-
чюсе-Капсукасе  и  Юлюсе  Янонисе,  молодом  поэте  революции,  трагически
погибшем  под  колесами  поезда.  Одна  из  улиц  Вильнюса  носит  имя  Людаса
Гиры.  Увековечено  имя  Витаутаса  Монтвилы,  «литовского  Маяковского»,
который  приветствовал  наступление  социалистической  эры  в  сборнике  стихо¬
творений  «Венок  Советской  Литве»  и  был  убит  фашистами  в  1941  году.
Вильнюс  свято  чтит  память  Донелайтиса,  поэта  XVIII  века  Антанаса  Страздаса,
Антаниса  Баранаускаса,  Ионаса  Билюнаса.
 Эти  и  многие  другие  писатели  определили  направление  развития  литовской
литературы  в  XIX  —  начале  XX  столетия,  обусловили  ее  взаимосвязь  с  нацио¬
нально-освободительной  борьбой.  Литовская  литература  с  неизбежностью
стала  летописью  освободительной  борьбы,  и  многие  литовские  литераторы
были  одновременно  революционерами.  Этот  знаменательный  факт  определяет
содержание  литовской  литературы  и  убедительно  объясняет,  почему  многие
писатели  просто  и  естественно  пришли  к  социалистическому  реализму,  кото¬
рый  непосредственно  вытекает  из  их  революционного  прошлого,  почему  им
чужд  внутренний  душевный  разлад  между  тем,  что  они  хотят  сказать  о  социали¬
стической  действительности,  и  самой  этой  действительностью.
 Вильнюс  с  его  памятниками  и  мемориальными  плитами,  парками  и
бюстами  героев  являет  собой  наглядное  свидетельство  одной  истины,  которая
кое-кому,  возможно,  и  неприятна:  борьба  за  освобождение  Литвы  вылилась  в
борьбу  за  социализм.  Интересы  сохранения  и  расцвета  Литвы  как  нации  потре¬
бовали,  чтобы  все  ее  художники,  поэты  и  прозаики,  от  Донелайтиса  и  вплоть  до
самого  молодого  современного  поэта,  сознательно  и  самоотверженно  созда¬
вали  искусство,  которое  борется  за  такой  расцвет  на  самом  высшем  уровне
национального  существования  в  нашу  эпоху.

Ганс
 ШЕРФИГ
 Ганс  Шерфиг  (род.  в  1905  г.)  —  датский  писатель  и  публицист.
Автор  книг  «Путешествие  по  Советскому  Союзу»  (1951)  и
«Страна  утренней  зари»  (1971),  фрагмент  из  которой  мы  публикуем
по  журналу  «Иностранная  литература»,  1972,  №  12.
 СТРАНА  УТРЕННЕЙ  ЗАРИ
 Шота  Руставели  создал  великую  поэму  «Витязь  в  тигровой  шкуре»  и
любовные  строки,  посвященные  черноокой  царице  Тамаре,  за  сто  лет  до  «Боже¬
ственной  комедии»  Данте  и  посвященных  Лауре  сонетов  Петрарки.
 Задолго  до  Руставели  в  Грузии  существовал  богатый  и  выразительный
литературный  язык.  Классическая  греческая  и  латинская  литература  была  пере¬
ведена  на  грузинский,  как  и  произведения  арабских  и  персидских  классиков.
Греческая  философия  изучалась  в  гуманитарных  школах  Грузии.  Примерно
году  в  1000-м,  когда  в  Дании  правил  король  Свен  Вилобородый,  произведения
Платона  и  Аристотеля  были  переведены  на  грузинский  язык.  Известны  грузин¬
ские  произведения,  которые  на  полторы  тысячи  лет  старше  самых  древних  рун
времен  викингов.
 За  500  лет  до  миссии  Ансгара*  на  Севере  христианство  было  уже
официальной  религией  в  Грузии.
 В  наших  школах  эта  страна  не  изучается.  Она  не  упоминается  в  разрекла¬
мированной  всемирной  истории  Гримберга.  Но  древнегреческий  историк  Геро¬
дот  за  450  лет  до  нашего  летосчисления  писал  о  плодородной  богатой
стране,  вывозившей  железо,  дорогие  сорта  дерева,  воск,  кожу,  полотно.
Геродот  обращал  внимание  на  то,  что  грузинское  полотно  не  уступает  египет¬
скому.  Лет  за  двести  до  Геродота  в  Грузии  начали  чеканить  монеты.  Грузин¬
ские  золотые  монеты  назывались  колхидками.  В  Грузии,  по  преданию,  находи¬
лось  и  золотое  руно.  Правда,  может  быть,  греческая  легенда  о  золотом  руне  в
Грузии  —  лишь  свидетельство  о  богатстве  страны.
 *  Ансгар  (801—865)  —  бенедиктинский  монах,  направленный  в  северные  страны  в  каче¬
стве  миссионера.
 311

Эта  древняя  страна,  где  живы  воспоминания  и  мифы,  относящиеся  к  началу
человеческой  жизни  на  земле,  по-прежнему  является  страной-раем,  расположен¬
ной  среди  пальмового  побережья  и  покрытых  снегом  гор.  Природа  одарила  ее
теплом,  плодородием  и  богатством.  Избалованный  природой  уголок  мира.
 В  этом  уголке  мира  я  сейчас  и  нахожусь.
 Пушкин  писал  о  том,  что  «каждый  час  уносит  частичку  бытия».  Этого  не
замечаешь  ни  в  начале  жизни,  ни  в  начале  путешествия.
 Пушкин  не  дожил  до  38  лет,  Лермонтов  дожил  всего  до  26.  Маяковский
остался  в  памяти  вечно  молодым.  А  те,  кто  жил  долго,  вспоминаются  старика¬
ми  —  Гёте,  Толстой.  «Слава  молодым!»  —  воскликнул  Кнут  Гамсун.  Ему
было  93!
 Однажды  ранним  утром  он  сидел  в  Тифлисе  в  читальном  зале  гостиницы
«Лондон»  и  говорил  сам  себе  о  русской  литературе:  «Кавказ!  Недаром  вели¬
чайшие  гиганты  литературы,  которых  знает  весь  мир,  великие  русские  бывали
здесь  и  черпали  из  его  источников...»
 Льву  Толстому  было  24  года,  когда  было  напечатано  его  первое  литера¬
турное  произведение.  Он  стал  писателем  в  Грузии.  Целый  год  он  писал  книгу
в  Тифлисе,  в  деревне  у  реки  Терек.
 Находясь  в  Тифлисе,  Кнут  Гамсун  сказал  о  Льве  Толстом:  «Война  и  мир»
и  «Анна  Каренина»  —  более  крупных  литературных  произведений  не  создал
никто».
 Кнут  Гамсун  вначале  следовал  Толстому  и  призывал  вернуться  к  земле,  к
сокам  земли.  Позже  он  стал  последователем  дурных  пророков.  Но  и  он  создал
великие  произведения.
 В  1900  году  Гамсун  ехал  по  Военно-Грузинской  дороге  через  Кавказ  в
Тифлис  и  написал  маленькую  очаровательную  книгу  об  этом  путешествии  под
названием  «В  сказочной  стране».  Там  же  он  создал  драму  о  грузинской  царице
Тамаре.
 Лермонтов  приехал  сюда  на  лошадях.  Александр  Дюма  —  на  роскошной
четверке.  А  Алексей  Пешков  пришел  пешком  с  палкой  и  в  худых  сапогах.  Этот
человек,  живший  в  дешевой  квартирке  в  Тифлисе,  написал  рассказ,  который
был  напечатан  в  местном  журнале  «Кавказ»  под  псевдонимом  «Максим  Горь¬
кий».  Рассказ  назывался  «Макар  Чудра»  и  был  первым  напечатанным
рассказом  Горького.  Это  было  в  1892  году.
 Мы  едем  по  новым  кварталам  города  —  Сабуртало,  Дигоми,  Авчала,
Глдани.  —  новые  просторные  районы,  парки  и  широкие  обсаженные  дере¬
вьями  проспекты  объединяют  их  со  старым  городом.  Новая  архитектура  легка
и  грациозна,  а  традиционная  любовь  к  открытым  галереям  придает  новому
стилю  нечто  специфически  грузинское,  национальную  характерность,  которая
кажется  естественной  и  органичной.  Каждый  третий  день  новый  жилой  дом
готов  для  заселения.  Мне  говорили,  что  этого  недостаточно.  До  революции
в  Тифлисе  было  триста  тысяч  жителей,  теперь  их  —девятьсот  тысяч.  В  городе
идет  стройка,  разбиваются  парки.  В  этой  стране  любят  сады.  В  Тбилиси  по
отношению  к  количеству  населения  парки  занимают  большую  площадь,  чем  в
любой  другой  столице.
 312

Столица  Грузии  —  совершенно  новый  город,  хотя  он  недавно  отпраздно¬
вал  1500-й  год  своего  рождения.  В  старом  провинциальном  губернском
городе  Тифлисе  преобладали  военные,  чиновники,  купцы.  Теперь  это  промыш¬
ленный  город,  столица  Советской  республики,  центр  культуры  и  науки.  Здесь
есть  университет!  Академия  наук!  Институт  кибернетики!  Смотришь  налево,
смотришь  направо:  политехникум,  высшая  школа  физиологии,  институт  хими¬
ческой  технологии,  институт  социальных  наук,  биологии,  археологии,  астрофи¬
зики,  геологии.  Я  успеваю  записать,  что  в  Тбилиси  —  одиннадцать  высших
учебных  заведений  и  что  при  Академии  наук  —  сорок  пять  исследовательских
институтов.  Я  вижу  желтое  здание,  где  занимаются  исследованиями  сейсмоло¬
гии  и  земного  магнетизма,  геоэлектричества  и  гравитации  Кавказа.  Я  узнаю  о
том,  что  мой  соотечественник  Нильс  Бор  в  1961  году  посетил  Институт  физики
в  Тбилиси  и  сказал:  «Весь  мир  знает  о  красоте  Кавказа  и  любви  грузин
к  поэзии.  Но  теперь  мы  узнали  о  высокоразвитой  науке  Грузии».
 Пятьдесят  лет  назад  в  университете  Тбилиси  было  314  студентов,  теперь
их  —  50  ООО.
 Дальше:  заводы,  стройки.  Город  растянулся  более  чем  на  три  десятка  кило¬
метров.  Огромные  современные  спортивные  залы  новой,  смелой  архитектуры.
Стадионы.  Плавательные  бассейны.  Ипподром.  Вот  большой  стадион  «Дина¬
мо».  А  вот  стадион  «Локомотив».  Высшая  школа  физкультуры  и  исследова¬
тельский  институт  физкультуры,  800  спортивных  площадок  в  Тбилиси.  Пре¬
красно.
 Один  из  моих  грузинских  гидов  рассказывает,  что  он  занимается  борьбой.
Борьба  —  древний  национальный  спорт  Грузии.  Поэт  и  философ  Шота  Руста¬
вели  увлекался  борьбой;  кроме  того,  говорят,  что  он  был  мастером  шахматной
игры.  Играю  ли  я  в  шахматы?
 —  Иногда  с  моим  маленьким  другом  Николаем,  моим  внуком.  Но  я  всегда
проигрываю.
 А  здесь  в  шахматы  играли  с  упоением  задолго  до  периода  царствования
царицы  Тамары.  Я  узнаю,  что  женщина-грузинка  —  чемпионка  мира  по
шахматам.  Нона  Гаприндашвили  живет  в  Тбилиси,  там  же  жил  и  экс-чемпион
мира  армянин  Тигран  Петросян.
 Поскольку  речь  зашла  о  Шота  Руставели,  то  можно  подумать,  что  он  по-
прежнему  жив.  Он  создавал  свой  эпос  о  витязе  в  тигровой  шкуре  в  то  же  время,
что  Саксон  Грамматик  —  «Деяния  датчан».  Можно  было  бы  предположить,
что  эпос,  которому  800  лет,  сейчас  интересует  только  филологов,  но  оказыва¬
ется,  что  простые  люди  в  Грузии  знают  наизусть  множество  строф  из  него.
Услышав  имя  Руставели,  наш  шофер  начал  декламировать  строку  за  строкой  с
большим  чувством  и  опасными  для  движения  жестами.
 Дорога  идет  вверх,  дорога  идет  вниз.  Многие  улицы  странным  образом
наклоняются  в  этом  растянувшемся  городе,  который  растет  и  трудно,  и  неразум¬
но,  и  прекрасно  вверх  по  склонам  гор  от  долины  реки  Куры.  Красные  горы
загораживают  ему  путь  в  стороны.  Но  город  болен  болезнью  роста.  Он  расши¬
ряется,  вливаясь  в  узкие  долины  и  тупики,  и  не  может  двинуться  дальше.
Бурный  рост  создает  серьезные  проблемы  городского  строительства,  хотя
 313

самая  трудная  проблема  транспорта  преодолена  после  постройки  в  Тбилиси
метро,  голубые  поезда  которого  мчатся  через  промежутки  в  полторы  минуты.
 Прекрасен  центр  города  —  проспект  Шота  Руставели.  Он  широк,  как
парижский  бульвар,  обсажен  тенистыми  платанами,  на  нем  всегда  множество
людей,  говорящих  громко  и  страстно  на  многих  языках  этой  республики.  Здесь
масса  кафе  и  ресторанов.  Здесь  правительственные  здания.  Монументальный
белый  дворец  —  здание  Верховного  Совета  в  современном  национальном
грузинском  стиле.  Институт  Маркса—Энгельса—Ленина  —  желтого  цвета,  его
фасад  украшен  греческими  колоннами.  Опера  в  персидском  стиле.  Националь¬
ный  театр.  Консерватория.  Художественная  галерея.  Кинотеатры.  Гостиницы.
Большие  магазины  и  лавочки  с  удивительно  красивыми  грузинскими  буквами
на  вывесках  и  световых  рекламах.
 А  вокруг  старые  улицы,  известные  по  литературе:  Винная,  Кузнечная,  Бан¬
ная,  Серебряная,  Хлебная  площадь.
 На  север  вдоль  реки  тянется  Военно-Грузинская  дорога,  из  города  она
ведет  в  глубь  Кавказа.
 У  юго-восточного  въезда  в  Тбилиси,  где  Кура  вырывается  из  горного
ущелья  и  течет  по  степи,  воздвигнут  монумент  —  высокий  белый  обелиск  с
вечным  огнем.  Памятник  тремстам  воинам  из  долины  Арагви,  которые  вели
отчаянную  борьбу  с  персами  и  были  зарублены  все  до  одного  в  страшный
сентябрьский  день  1795  года.  Город  был  полностью  разрушен,  жители  уничто¬
жены  с  такой  жестокостью,  которая  не  забыта  и  теперь,  по  прошествии  более
полутораста  лет.
 Но  жестокая  резня  в  Тбилиси  того  времени  не  идет  ни  в  какое  сравнение  с
разрушениями  и  резней  в  русских  и  украинских  городах,  захваченных  немец¬
кими  фашистами  во  вторую  мировую  войну.  Дикость  примитивных  персидских
воинов  в  1795  году  не  может  сравниться  с  планомерной  жестокостью  фаши¬
стов  в  1942  году.
 Варвары  не  дошли  до  Тбилиси.  Германская  альпийская  дивизия  «Эдель¬
вейс»  была  зимой  1942  года  прижата  к  Эльбрусу.  Здесь  у  высочайшей  горы
Кавказа  она  была  остановлена.  В  нескольких  часах  езды  от  Тбилиси  в  ледяном
ущелье  —  на  Марухском  перевале  —  нацисты  потерпели  решительное  пораже¬
ние.  Это  было  в  сталинградскую  зиму,  когда  победы  Советской  Армии  на  всех
фронтах.  возвестил  и  и  наше  освобождение.
 Мы  должны  быть  благодарны  этой  древней  нации,  которая  не  упоминается
в  наших  исторических  книгах  и  культура  которой  неизвестна  большинству  даже
образованных  датчан.  Далекие  от  нас  грузины  участвовали  в  нашем  спасении.
И  в  Европе  они  боролись  с  нацизмом.  Например,  в  Голландии  на  острове  Тек-
сел  воздвигнут  памятник  грузинским  военнопленным,  которые  подняли  восста¬
ние  и,  присоединившись  к  голландскому  движению  Сопротивления,  освободили
остров.
 На  долю  каждой  грузинской  семьи  выпали  потери  и  горе  войны.  Но  респу¬
блику  миновали  разрушения.  Тбилиси,  который  сорок  раз  подвергался  ограбле¬
 314

нию  со  стороны  персов,  арабов,  и  монголов,  избежал  варварства  тевтонов.
Храмы,  библиотеки,  музеи,  древние  памятники  культуры  и  чудеса,  созданные  в
период  пятилетних  планов,  были  спасены  и  теми  отважными  людьми,  которые
боролись  на  Марухском  перевале.
 На  холмах  Грузии  лежит  ночная  ргла;
 Шумит  Арагва  предо  мною.
 Мне  грустно  и  легко;  печаль  моя  светла;
 Печаль  моя  полна  тобою...
 Шофер  декламирует  стихотворение  Пушкина.  Он  грузин,  а  читает  по-рус¬
ски.  Страсть  к  поэзии.  Я  по  своему  невежеству  помню  только  несколько  строк,
переведенных  на  датский  Вильгельмом  Мёллером.  «На  холмах  Грузии...»
 Мы  едем  по  Военно-Грузинской  дороге,  вначале  она  очень  широка,  на  ней
оживленное  движение  грузовиков  и  автобусов.  Раннее  утро.  Люди  стоят  на
остановках  и  ждут  автобусов.  Автобусы  полны.  Но  внизу  у  реки  те,  у  кого  есть
время,  терпеливо  удят  рыбу.
 По  мере  движения  вперед  долина  реки  Куры  сужается,  голубые  горы
становятся  зелеными  и  коричневыми  и  приближаются  к  нам  по  обеим  сторонам.
А  за  этими  горами  более  высокие  горы,  вдали  же  горы,  сияющие  снеговыми
вершинами.
 Мы  в  Мцхете.  Древней  столице  Грузии.  Теперь  это  маленький  городок  с
низкими  домами  и  садами.
 Мы  видим  до  сих  пор  существующий  мост  в  Мцхете,  где  жили  огнепоклон¬
ники.  В  этом  месте  царь  Мириан  и  его  придворные  приняли  крещение  от  святой
Нины.  Мост  —  древний  римский  мост.  Помпей  приказал  его  построить  в
Грузии  за  400  лет  до  прихода  сюда  Нины.
 Вдали  видна  плотина  через  реку  и  колоссальная  статуя  Ленина.  Первая
ГЭС  в  Грузинской  республике,  пущенная  в  строй  в  1927  году,  еще  до  первых
пятилетних  планов  Советского  Союза.  Скромное  предприятие  по  сравнению  с
более  поздними  гигантами.  Исторический  памятник.
 Церковь  Джвари  на  горе,  где  стояли  языческие  идолы  и  где  Нина  воздви¬
гала  свой  крест.  А  под  горой  —  Ленинская  ГЭС.  Первая  христианская
церковь  начала  эпохи  феодализма.  Первая  социалистическая  турбинная  электро¬
станция  начала  эпохи  бесклассового  общества.
 Мы  в  Кутаиси  —  втором  по  величине  городе  Грузии,  столице  Имеретии.
Городу  три  с  половиной  тысячи  лет.
 Рано  утром  я  выхожу  из  спящей  гостиницы  «Кутаиси»  и  намереваюсь  один
побродить  по  городу.  Магазины  еще  закрыты.  На  углу  большой  книжный
магазин  со  множеством  витрин.  Я  смотрю  на  грузинские  буквы  на  книгах  и  не
могу  понять,  какую  литературу  читают  жители  города.  Но  все  же  среди  грузин¬
ских  книг  —  я  вижу  альбом  рисунков  Херлуфа  Бидструпа.
 Тихая  тенистая  улица.  Перед  старым  зданием  статуя  школьника.  Буквы  на
цоколе  русские  —  Владимир  Маяковский.
 315

Я  встречаюсь  с  ним  на  утренней  прогулке  в  Кутаиси.  Здесь  Маяковский
ходил  в  гимназию.  Он  не  был  примерным  учеником  и  не  очень  доброжелательно
писал  о  своей  школе.  Сейчас  перед  ней  его  памятник.  Так,  может  быть,  и  я
увижу  самого  себя  в  бронзе  со  школьным  ранцем  перед  гимназией  «Метрополи¬
тен»  на  площади  «Фруэ  пладс»  в  Копенгагене?
 Мне
 памятник  при  жизни
 полагается  по  чину.
 Заложил  бы
 динамиту  —
 ну-ка
 дрызнь!
 Ненавижу  всяческую  мертвечину!
 Обожаю
 всяческую  жизнь!
 Это  —  последние  строки  из  стихотворения  Маяковского,  посвященного
125-летию  со  дня  рождения  Пушкина.
 Умершие  молодыми.  Памятники  им  стоят  в  Москве  неподалеку  друг  от
друга.  Они  одного  возраста.  Родственны  друг  другу  по  духу.  Для  обоих  харак¬
терны  многогранность  и  расточительность  таланта,  гениальная  щедрость,  рус¬
ская,  не  подверженная  старости.  Столетие  разделяет  их,  но  одна  и  та  же  моло¬
дежь  возлагает  цветы  у  их  подножия.
 Теплый  летний  вечер.  Поток  людей,  прогуливающихся  на  широких  троту¬
арах,  под  цветущими  деревьями.  В  Кутаиси  двести  тысяч  жителей.  Кажется,  все
они  выходят  вечером  на  улицу.  Среди  них  греки  и  армяне  и  те,  у  кого  на  голове
круглые  шапочки  из  белого  войлока  —-  сваны  из  труднодоступной  страны
Сванетии  у  подножия  Эльбруса.  А  старики  в  башлыках  —  наверное,  аджарцы.
 Старое  и  новое.  Памятники  эпохи  феодализма  —  и  создания  пятилетних
планов.  Новое  время  очень  молодо  в  Кутаиси...
 Эвкалипты,  тутовые,  лавровые  деревья  вдоль  дороги.  А  на  склонах  —
ряды  чайных  кустов.  За  ними  —  снежные  горы.  Впереди  виднеется  большой
дворец,  сияющий  белизной  на  солнце  между  пальмами  и  кипарисами.
 Мы  приехали  в  Цхалтубо.  Это  —  удивительно  плодородная  долина  с
теплыми  источниками,  куда  больные  люди  приходили  уже  в  восьмом  столетии,
ища  выздоровления  и  омоложения.  Теперь  это  один  из  многочисленных
курортов  Грузии.  Белый  дворец,  который  мы  видели  издалека,  принадлежит
профсоюзу  горняков.  В  нем  четыреста  мест,  он  открыт  весь  год,  ведь  в  долине
вечная  весна.  В  Цхалтубо  еще  пятнадцать  других  санаториев,  и  сюда  ежегодно
приезжают  сто  тысяч  человек.
 Мы  едем  на  юг  из  Имеретии  в  соседнюю  Мингрелию.  Здесь  идут  частые,  но
не  долгие  дожди.  Теплая  влажность  делает  землю  удивительно  плодородной.
Сады  цветут  так,  что  домов  совершенно  не  видно  между  пышными  кустами.
 «...Чего  только  нельзя  получить  от  такой  земли  в  таком  благословенном
климате  при  прилежании  и  уме?  Но  беспечный,  невежественный  мингрел  не
умеет  ничего.  Да  и  зачем  ему  работать?»  —  так  писал  немецкий  путеше-
 316

сгвенник  Г.  Мерцбахер,  исследовавший  эту  часть  страны  в  начале  века.  «Бес¬
печные,  невежественные»  мингрелы  кое-что  сделали  за  последние  сорок  лет.
Низменность  Колхиды  от  Мингрелии  и  до  побережья  Черного  моря  со  времен
аргонавтов  и  до  периода  пятилетних  планов  была  страной  болот,  страной  маля¬
рии.  Большие  пространства  были  недоступны  для  человека,  никогда  не  исследо¬
вались,  никогда  не  ступала  на  них  нога  человека.  Но  подобно  тому,  как  в
восточной  части  Грузии  боролись  с  засухой,  в  западной  шла  борьба  с  влагой.  И
при  осушении  болот  Колхиды  достигнуты  еще  большие  успехи,  чем  при
орошении  степей  к  Кахетии,  потому  что  субтропическая  и  тропическая  расти¬
тельность  в  Колхиде  особенно  ценна.
 Реки  —  Риони,  Ингури,  Хоби,  Кодори,  —  текущие  из  кавказских  ущелий
и  вздувающиеся  от  таяния  снегов  на  леДниках,  несут  огромные  массы  земли  и
ила  на  низменность.  Риони  дает  больше  ила,  чем  Нил.  Так  было  в  течение  тыся¬
челетий.  У  берегов  образовались  насыпи,  русла  рек  стали  выше  берегов,  и  вода
переливалась  через  них  в  непросыхающее  болото  плодородного  ила.
 Малярия  теперь  полностью  уничтожена.  Из  220000  га  болот  третья  часть
осушена  и  возделана.  Мы  видим  новые  села,  поля  чая  и  табака,  бобов  сои  и
кукурузы,  плантации  цитрусовых  деревьев,  которые  сорок  лет  назад  были  здесь
неизвестны!
 Здесь  посажены  леса  австралийских  эвкалиптов,  которые  быстро  растут;
поглощая  большое  количество  воды,  они  делают  суше  воздух  и  изгоняют  кома¬
ров.  Уничтожение  комаров  и  малярии  было  самым  важным  делом,  к  нему
подступали  с  самых  разных  сторон.  Руководитель  малярийного  института  про¬
фессор  Джапаридзе  развел,  например,  здесь  маленькую  рыбку  —  гамбузию,
которая  очень  эффективно  уничтожает  личинки  комаров  в  стоячей  воде.
 На  бурной  реке  Ингури,  в  которую  вливаются  воды  174  ледников,  строится
одна  из  крупнейших  —  ив  Советском  Союзе  и  в  мире  —  ГЭС.
 Гостиница  «Интурист»,  где  мы  поселились  в  столице  Аджарии  Батуми
находится  на  приморском  проспекте,  около  большого  парка.
 Вечером  люди  гуляют  под  пальмами  в  парке  перед  нашей  гостиницей.  Это
южная  Лангелиние  с  открытым  берегом.  Погода  ясная.  На  небе  турецкий  полу¬
месяц.  Я  читал  в  датской  газете,  что  берег  в  Батуми  постоянно  охраняется  воен¬
ными,  чтобы  страдающее  население  Советского  Союза  не  направилось  вплавь
в  Турцию.  Я  вижу  солдата;  он  сидит  на  скамеечке  и  обнимает  девушку,  может
быть,  для  того,  чтобы  не  дать  ей  уплыть.
 В  парке  —  открытый  театр,  рестораны,  музыка,  танцы.  Множество
людей.  В  промышленном  городе  Батуми  сто  тысяч  жителей  и  столько  же  отды¬
хающих.  Сезон  здесь  продолжается  круглый  год.
 Утро.  Идет  дождь.  Мы  едем  по  «винной»  дороге  —  так  называется
древняя  дорога  из  Тбилиси  к  востоку,  к  Кахетии,  к  известной  долине  реки
Алазани,  где  виноград  зреет  раньше,  чем  в  каком-либо  другом  месте,  благодаря
отражению  солнечных  лучей  от  снежных  гор.
 317

Цинандали  —  историческое  винодельческое  поместье,  принадлежавшее
писателю  и  князю  Александру  Чавчавадзе,  находится  также  в  долине  Алазани.
Теперь  это  совхоз,  но  княжеский  дом  сохранен  как  литературный  музей,  где
живет  память  о  писателях,  посещавших  этот  гостеприимный  дом,  —  Грибоедо¬
ве,  Пушкине,  Лермонтове,  Бараташвили.  В  Цинандали  Пушкин  впервые  читал
стихотворение,  которое  все  русские  знают  наизусть:  «На  холмах  Грузии  лежит
ночная  мгла...»
 Не  мощная  русская  державу,  но  Союз  национальных  республик.  Книги,
выходящие  на  сотнях  национальных  языков.  Школы  для  всех  национальных
меньшинств.  Театры  в  селах  и  на  предприятиях.  Дома  культуры.  Народное
искусство.  Расцвет  национальной  культуры  и  новые  творения  народов,  которые
при  политике  колониализма  царского  государства  были  осуждены  на  вар¬
варство.  Это  осуществление  национальной  политики,  которая  была  провозгла¬
шена  уже  в  первые  дни  после  революции.
 Это  видишь  особенно  отчетливо  в  стране  древней  культуры  Грузии,  где
обитает  несколько  народностей.

Жан
КАЗАЛЬБУ
 Жан  Казальбу  —  французский  публицист.  Неоднократно  бы¬
вал  в  СССР.  Автор  книги  «Некто  Иванов»  (1966),  фрагменты
из  которой  мы  публикуем  по  журналу  «Иностранная  литерату¬
ра»,  1967, 	5.
 НЕКТО  ИВАНОВ
 Каждому,  кто  хочет  подойти  к  Иванову,  чтобы  узнать  его  и  особенно  чтобы
понять  его,  следует  отказаться  от  всех  и  всяческих  штампов,  которые  так
привычны  и  так  удобны  для  многих  из  нас...
 ...Прошло  у  Же  пятнадцать  лет,  Иванов,  с  тех  пор  как  я  впервые  встретился
с  тобой.  Пятнадцать  лет,  тринадцать  путешествий,  поисков,  раздумий,  бе¬
сед,  расспросов  и  даже  изучения  —  всего  этого  не  так  уж  много,  чтобы  по-
настоящему  узнать,  и  понять,  и  оценить  тебя,  и  рассказать  о  тебе  другим.  Я
пошел  на  риск,  взявшись  писать  эту  книгу.  Я  отдаю  себе  в  этом  отчет,  когда
перечитываю  ее  страницы:  кое-кто  из  моих  сограждан  упрекает  меня  в  том,  что
получившийся  у  меня  портрет  не  совпадает  с  тем  твоим  образом,  который
рисуют  нам  их  вкусы,  их  понятия,  их  взгляды.  Кое-кого  в  твоей  стране  —  впро¬
чем,  и  в  моей  такие  найдутся  —  заденет  откровенность,  покоробят  некоторые
мысли  или  шутки.  Но  ты,  друг  мой,  не  станешь  сердиться  на  это...
 Во  всяком  случае,  я  не  хотел  ни  поучать,  ни  морализировать,  ни  навязывать
свой  образ  мыслей.  Мне  противны  те,  кого  Пьер  Куртад  назвал  «специалистами
по  Кремлю».  Они  еще  существуют  в  достаточном  ассортименте.
 Величие  природы  в  твоей  стране,  твоя  титаническая  деятельность  вызывают
мое  восхищение;  мое  уважение  и  любовь  отданы  тебе,  Иванов,  простой  совет¬
ский  человек.
 Мне  нравится  твое  отнюдь  не  олимпийское  спокойствие,  твоя  насмешли¬
вость,  твоя  уверенность  и  твои  сомнения;  мне  милы  твои  преданные  бабушки,
считающие,  что  краше  их  внуков  нет  на  свете,  серьезные  дети  и  дети  легкомы¬
сленные,  мне  по  душе  неторопливые  рабочие  и  русые  крестьяне  твоей  страны.
Мне  нравится,  что  ты  выражаешь  себя  не  только  в  космических  полетах,  но  и  в
песнях  поэтов,  в  смехе  ребятишек.
 319

Зная  о  моей  симпатии,  люди  нередко  спрашивают  меня  публично  и  в
частной  обстановке:  «Где  бы  вы  предпочли  жить,  во  Франции  или  в  Советском
Союзе?»  Даже  если  в  этом  вопросе  нет  коварства,  он  лишен  смысла  и  ставит
ложную  проблему.  Я  пишу  эти  строки  в  моем  убежище  в  Пиренеях,  за  окном  —
прохладный  влажный  апрель,  набухают  и  лопаются  почки,  открываются
лепестки  цветов;  вся  гора  искрится  ими,  и  ясени  трепещут  вдали,  залитые
ровным  солнечным  светом.  Я  стараюсь  определить  время  дня  по  влажному,
нежному  аромату  листвы,  по  глубокой  тишине  вокруг.  Тайная  нега,  ощущение
сладости  жизни  поднимается  от  земли,  с  которой  я  «заключил  столько  пактов».
Мне  хорошо,  я  у  себя  дома.  Для  тебя  тоже,  Иванов,  этот  вопрос:  «где  люди
счастливее  —  в  Советском  Союзе  или  у  нас?»  —  был  бы  лишен  смысла.  Тебе
хорошо  жить  у  себя,  в  своей  Советской  стране.  Ты  не  из  тех,  кому  не  дорога
родина.  И  вдали  от  кремлей,  от  твоих  новых  городов,  гигантских  плотин,
плодоносных  полей,  твоих  березок  и  бескрайней  тайги  —  все  для  тебя  тоска  и
уныние,  несмотря  на  все  красоты  и  соблазны!
 Когда  я  бываю  у  вас,  я  стараюсь  настроить  свой  дух  на  ритм  твоей  жизни,
чтобы  лучше  понимать  тебя  и  душевно  отождествиться  с  тобой.  И  я  вовсе  не
стану  считать,  что  ты  достиг  полного  совершенства,  когда  в  гостинице
«Москва»  мне  наконец  подадут  настоящий  бифштекс  с  поджаренной  по-
нашему  картошкой  и  с  хорошим  вином.  Когда  осенью  я  еду  на  Байкал,  я
нахожу  там  родные  Арденны,  на  Кавказе  я  узнаю  Пиренеи,  а  в  Ереване  —
милый  сердцу  Прованс.
 Иногда  мы  спорим  с  тобой,  Иванов.  Случается,  я  тебя  раздражаю,  а  бывает,
что  ты  вызываешь  во  мне  досаду.
 Но  мне  не  забыть,  что  в  нашем  черством  мире  ты  вот  уже  полвека  олицетво¬
ряешь  молодость  и  страстное  стремление  к  будущему,  разумному  и  справедли¬
вому.  И  ты  был  всегда  для  нас  вдохновляющим  примером,  а  не  эталоном  для
раболепных  последователей  и  не  образцом  на  все  случаи  жизни.
 Мне  никогда  не  забыть,  что  в  разгар  цветущего  лета,  в  пору  нашего  «рас¬
терзанного  июня»,  по  словам  Арагона,  ты  взвалил  на  свои  плечи  груз  нашей
грядущей  свободы.  Мне  никогда  не  забыть,  как  на  Мамаевом  кургане  сто  дней
и  сто  ночей  стальные  кони  войны  взрывали  и  калечили  лоно  кормилицы-земли;
мне  не  забыть,  что  после  бездонной,  бесконечной  ночи  над  обесчещенной  Фран¬
цией  поднялось  то  же  солнце,  что  и  над  берегами  Волги,  что  при  слове  «Сталин¬
град»  возвращалась  надежда,  инструмент  становился  легче  в  рабочей  руке,
земля  оживала  под  плугом  крестьянина,  мысль  делалась  плодотворнее  в  мозгу
ученого,  и  мечта  о  свободе  ярче  светила  в  тюремных  застенках.
 Удивительное  дело:  все,  кто  вчера  еще  не  хотел  тебя  знать  или  боялся  тебя,
сегодня  обнаруживают,  что  ты  существуешь,  и  что  всеми  помыслами  души  ты
стремишься  к  миру,  к  дружбе  между  людьми,  и  что  с  тобой  можно  и  должно
сосуществовать.  Я  не  ревную  и  не  иронизирую.  Я  не  спрашиваю,  почему  они  все
тобой  занимаются.  Я  считаю,  что  в  наше,  время  и  до  тех  пор,  пока  мы  не  изме¬
нимся,  мы  должны  отдавать  на  общее  дело  все  плоды  нашего  труда,  нашей
техники,  нашей  науки  и  культуры.
 320

Некоторые  спрашивают,  не  нанесен  ли  ущерб  нашему  традиционному
гуманизму.  Не  знаю.  Но  зато  я  хорошо  знаю,  чем  наша  цивилизация  может
обогатиться,  приобщаясь  к  тому  новому  гуманизму,  который  ты  воплощаешь,  и
знаю,  что  и  мы  можем  дать  тебе  немало  полезного.  И  разве  суть  гуманизма  не
в  том,  чтобы  осознать  единство  судьбы  всего  человечества?
 В  одном  стихотворении  1938  года  в  пору  растущей  опасности  Сюпервьель
писал  о  дожде,  который  обволакивает  всю  нашу  «сумрачную  планету»,  словно
ткань  единой  судьбы,  обволакивающая  все  людское  стадо,  всех  запуганных  и
беспомощных.  Монотонное  пение  дождя  не  могло  растрогать  ни  «черствого
ума,  ни  сердца  тиранов»  или  пробудить  в  них  тревогу,  растерянность  и  запо¬
здалые  угрызения  совести  при  виде  уже  нагрянувшего  бедствия,  когда  «под
дождем  мокнут  знамена»  (если  они  сохранились).
 Сегодня  ты  говоришь  нам,  Иванов,  что  знамена  есть,  ты  даже  указываешь
наилучшее  их  применение,  посылая  вымпел  на  Луну.
 И  может  быть,  завтра,  когда  завершится  создание  мудрых  и  всесильных
машин,  потомки  с  благодарностью  вспомнят  всех  тех,  кто  по  ту  и  по  другую
сторону  отверг  неминуемость  трагедии  и  добился  того,  чтобы  разум  человека  и
радость  жизни  стали  сильнее  всего  на  свете,  а  дружба  —  залогом  будущего.

Жоржи
АМАДУ
 БРАЗИЛИЯ
 СКВОЗЬ  СЕРДЦЕ  КАЖДОГО  ЧЕЛОВЕКА
 Еще  по  пути  в  Москву  я  размышлял  в  самолете  о  Советском  Союзе,  о
значении  этой  страны  для  всех  нас,  миллионов  и  миллионов  рассеянных  по
свету  борцов  за  прогресс  и  счастье  человека  на  земле.  Я  размышлял  о  том,  сколь
обширны  границы  Страны  Советов,  не  только  географические,  которые  про¬
стираются  от  Арктики  до  Центральной  Европы,  от  Кавказских  гор  до  самых
глубин  Азии,  но  и  те,  что  проходят  сквозь  сердце  каждого  достойного  человека,
в  любой  стране  мира,  как  бы  далеко  она  ни  находилась  от  стен  Кремля.
 Непобедимость  Советского  Союза  зиждется  на  его  политической  системе;
на  его  социалистической  экономике,  которая  преобразовала  жизнь  и  человека;
на  безоговорочной  поддержке  его  сыновей,  советских  граждан,  ревностных
стражей  нового  общества;  на  патриотизме  нового  типа,  который  здесь  родился;
на  мощи  советских  солдат,  летчиков,  моряков.  Но  непобедимость  СССР
зиждется  также  и  на  всемирной  солидарности  народов  —  тех,  что  в  странах
народной  демократии  идут  к  социализму,  и  тех,  которые  в  капиталистических
странах  борются  против  реакционных  правительств,  —  зиждется  на  горячей
любви  трудящихся  всего  земного  шара.  Нет  в  наши  дни  в  сердце  человека  более
благородного  чувства,  чем  любовь  к  Советскому  Союзу.
 А  что  сказать  о  патриотизме?  Я  не  знаю,  как  можно  в  наши  дни  считать
подлинным  патриотом  того,  кто  не  относится  в  то  же  время  с  глубокой
любовью  к  Советскому  Союзу.
 Я  хорошо  знаю,  что  есть  люди,  которые  осуждают  эту  любовь  к  СССР,
будто  она  представляет  измену  родине.  Я  сам  оказался  обвиненным  в  этом  в
свое  время  и  смею  думать,  что  это  явилось  одним  из  предлогов,  чтобы  изгнать
 *  Статья  опубликована  в  журнале  «Звезда»,  1967,  №  11.
 322

Жоржи  Амаду,  Пабло  Неруда  и  Илья  Эреибург  в  Чили  (1954  г.)
 из  палаты  депутатов  меня  и  других  товарищей,  которые  представляли  в  парла¬
менте  трудящихся  Бразилии.  Говорят,  что  мы  подменили  любовь  к  отечеству
любовью  к  Советскому  Союзу,  который-де  считаем  своей  настоящей  родиной.
Они  изображают  оскорбленное  достоинство,  делают  вид,  что  уязвлены  в  своих
самых  высоких  патриотических  чувствах.
 Но  кто  они,  эти  люди,  и  как  проявляется  их  столь  пылкий  и  благородный
патриотизм?  Почему  ненавидят  они  СССР,  почему  боятся  людей,  которые  его
любят,  почему  клевещут  на  них,  почему  оскорбляют  и  преследуют  коммунистов?
Мы  знаем,  кто  эти  люди.  Это  те,  кто  н$  нашей  родине  —  и  таково  положение  во
всех  капиталистических  странах  —  владеет  средствами  производства,  обшир¬
ными  земельными  пространствами,  имеет  влияние  на  правительство,  распоря¬
жается  общественными  делами.  Чтобы  составить  суждение  о  характере  их
патриотизма,  достаточно  бросить  взгляд  на  Бразилию,  на  нашу  трагическую
действительность.  «Патриоты»,  осуждающие  нашу  любовь  к  Советскому  Сою¬
 323

зу,  —  это  те  же  самые  люди,  что  не  стесняются  публично  утверждать,  будто
необходимо  ограничить  наш  национальный  суверенитет,  дабы  обеспечить  гос¬
подство  американского  империализма,  это  мошенники,  бесстыдно  продающие
нашу  родину  на  прилавках  Уолл-стрита.  Они  отдают  наши  богатства,  достояние
всего  нашего  народа  иностранным  державам.  Это  те,  кто  хочет  уступить  нашу
нефть  «Стандард  ойл»  и  наши  воздушные  и  морские  базы  —  американским
войскам;  те,  кто  унижает  нашу  армию,  стремясь  передать  ее  под  командование
генералов-янки;  те,  кто  удерживает  наш  народ  в  состоянии  нищеты  и  неграмот¬
ности;  те,  кто  ответствен  за  нашу  экономическую  отсталость,  за  тяжелые
условия  жизни  нашего  народа,  за  жуткую  детскую  смертность,  за  угрожающее
распространение  туберкулеза,  за  болотную  лихорадку  и  проказу,  пожирающие
население  нашей  провинции.  Это  люди,  которым  принадлежит  исполнительная
власть,  члены  парламента,  чиновники,  осуществляющие  классовое  правосудие,
это  землевладельцы  и  предприниматели,  наживающие  сверхприбыли.
 Великая  Октябрьская  революция  изменила  облик  мира.  Не  только  в
географическом  и  политическом  отношении,  но  также  и  в  моральном.  После
взятия  власти  рабочим  классом  на  одной  шестой  части  света,  после  закладки
фундамента  нового,  социалистического  общества  многие  слова,  так  же  как  и
чувства,  приобрели  иное,  более  глубокое  значение.
 Во  вспышках  винтовочных  выстрелов,  грянувших  в  Петрограде  в  рассвет¬
ные  часы  октября  1917  года,  народы  смогли  увидеть  с  неведомой  дотоле  ясно¬
стью  очень  многое.  Можно  утверждать,  что  никогда,  ни  в  какие  времена  ни
один  исторический  факт  не  просветил  столь  быстро  такие  массы  людей,  как
Великая  революция  1917  года  и  строительство  социализма  в  Советской  стране.
И  термин  «патриотизм»  приобрел  новое  и  более  возвышенное  значение.  Речь
идет  теперь  не  о  том  лишь,  чтобы  любить  родную  землю,  где  мы  рождаемся  и
вырастаем,  работаем,  любим  и  страдаем,  не  о  том  лишь,  чтобы  защищать  ее,
если  она  подвергнется  нападению.  Речь  идет  об  этом,  но  и  о  многом  другом:
патриотизм  —  это  любовь  к  родной  земле,  свободной  от  всякого  рода  эксплу¬
атации  —  иностранной  и  эксплуатации  человека  человеком;  это  любовь  к
родной  земле,  где  жизнь  с  каждым  днем  становится  все  краше  и  лучше.  Совет¬
ский  Союз  научил  народы  мира  самой  благородной,  высокой  и  сознательной
любви  к  отечеству.  Именно  поэтому  он  способствовал  росту  национально-осво¬
бодительных  движений  во  всех  частях  света.  Не  говоря  уже  о  том,  что  СССР
обеспечил  независимость  странам  европейского  Востока  —  Польше,  Чехосло¬
вакии,  Болгарии,  Румынии,  Албании,  Венгрии,  Югославии;  не  говоря  уже  о
том,  что  его  непобедимой  армии  мы  обязаны  уничтожением  нацизма,  реальной
угрозы  независимости  всех  стран,  включая  и  нашу.  Чтобы  любить  СССР,  доста¬
точно  вспомнить  влияние  уроков  Октябрьской  революции,  имевших  неизмеримо
большее  значение,  чем  в  свое  время  уроки  Великой  французской  революции.
 Первым  актом  Октябрьской  революции  было  освобождение  от  царского
ига  национальностей,  подвергавшихся  прежде  угнетению.  Кто  дал  независи¬
мость  Финляндии,  как  не  Октябрьская  революция?  И  какова  была  ее  позиция  в
отношении  Китая?  Отказаться  в  пользу  китайского  народа  от  всех  привилегий,
которыми  пользовалось  в  Китае  правительство  царской  России.  Такова  была
 324

политика  СССР.  И  впоследствии,  когда  советские  войска  во  время  последней
мировой  войны  вошли  в  Маньчжурию,  чтобы  прогнать  японских  захватчиков,
они  не  воспользовались  своим  положением  победоносных,  более  сильных  союз¬
ников,  чтобы  навязать  китайскому  народу  какую-либо  форму  экономического,
политического  или  военного  угнетения.  Советские  солдаты  после  победы  поки¬
нули  китайскую  землю...
 Да,  не  может  быть  в  наши  дни,  когда  разыгрывается  последний  и  реши¬
тельный  бой  против  остатков  капиталистического  мира,  когда  все  дороги  ведут
к  коммунизму,  не  может  быть  более  благородного,  более  значительного
чувства,  чем  любовь  к  Советскому  Союзу,  к  тому,  что  он  защищает,  —  к  миру
между  нациями  и  счастью  человека.
 Да,  Советский  Союз  следует  рассматривать  как  окончательный  водораздел.
Чувства  по  отношению  к  нему  определяют  позицию  людей  в  двух  лагерях,  на
которые  делится  современный  мир:  лагерь  мира  и  прогресса  и  лагерь  войны  и
порабощающего  империализма.  Не  может  быть  третьей  позиции  ни  в  одной
области  —  от  политики  до  искусства,  от  науки  до  литературы.  Мы  ведем
последний  и  решительный  бой,  и  никто  не  вправе  уклониться  от  участия  в  нем.
 Мы  далеки  от  того  времени,  когда  можно  было  бесконечно  обманывать
народ.  Последняя  война  многому  научила  широкие  народные  массы.  Нацист¬
ское,  антикоммунистическое  и  антисоветское  знамя  больше  не  собирает  привер¬
женцев  с  тех  самых  пор,  как  были  спущены  с  башен  Берлина  тряпки  со
свастикой  и  там  были  подняты  красные  звезды  социализма...
 Для  агрессивного  и  воинствующего  империализма  идеологическая  борьба
против  Советского  Союза  —  необходимость.  С  того  памятного  дня,  когда
Ленин  провозгласил  Советское  государство,  не  было  у  империалистов  большей
заботы,  чем  нападать  на  СССР  в  любой  форме  —  от  клеветы  до  вооруженного
вторжения.
 ...Много  бумаги,  много  чернил  и  в  особенности  много  денег  извели  капита¬
листы  на  то,  чтобы  оклеветать  СССР,  чтобы  извратить  его  облик,  чтобы  пред¬
ставить  его  народам  в  самом  отвратительном  виде,  чтобы  лишить  его
горячей  любви  трудящихся  и  прогрессивных  людей.  Эта  кампания  также  прова¬
лилась.  Сильнее  этого  океана  клеветы  оказалось  сияние  правды,  и  любовь
народов  к  СССР  с  течением  времени  только  росла.
 ...Я  вспоминаю  зиму  1941  года,  когда  нацистские  войска  находились  у
порога  Москвы.  Мы  жили  в  напряжении,  наши  взоры  были  обращены  на
Восток,  наши  сердца  бились  при  каждом  известии  оттуда.  В  те  дни  и  в  течение
всего  хода  войны  силы  реакции  имели  возможность  уяснить  себе,  насколько
сильным  было  всемирное  чувство  солидарности  с  СССР.
 Война  показала  народам  мира  не  только  промышленную  мощь  СССР,
преимущества  социалистического  земледелия,  огромный  прогресс  страны,  она
показала  нечто  гораздо  более  важное  —  нового  советского  человека,  человека,
сформировавшегося  в  социалистическом  обществе.  То  был  портрет  человека
будущего.
 СССР  —  это  будущее  мира,  ставшее  явью  на  шестой  части  земного  шара.
Ленин  не  только  преобразовал  мир,  он  ускорил  ход  времени,  опередил  кален¬
дарь  человечества.
 325

Алан
МАРШАЛЛ
 Алан  Маршалл  (род.  в  1902  г.)  —  австралийский  писатель.  Вице-
президент  Общества  австралийско-советской  дружбы.  Публи¬
куемая  статья  печатается  по  газете  «Правда»  от  10  ноября  1964  г.
 БУМЕРАНГИ  И  САЛЮТ  «АВРОРЫ»
 Я  пишу  эти  строки  из  маленькой  австралийской  деревушки,  расположенной
в  двадцати  милях  от  Мельбурна.  За  окном  щебечут  птицы.  На  пол  комнаты
ложатся  лучи  солнца,  профильтрованные  листвой  деревьев.  Сейчас  здесь  вес¬
на  —  счастливая  пора.
 Пять  месяцев  назад  я  расстался  с  этой  комнатушкой,  чтобы  на  металличе¬
ских  крыльях  умчаться  в  Советский  Союз.  Три  месяца  я  провел  среди  советских
людей,  пожимал  крепкие  руки,  обнимал  героев,  смеялся  с  детьми,  ощущал
теплоту  дружеских  слов  мужчин  и  женщин,  проникнутых  ответственностью
друг  к  другу,  ко  мне,  ко  всем  людям.
 И  вот  я  снова  дома.  Но  теперь  облик  моей  комнатушки  изменился.  Раньше,
перед  поездкой,  она  отражала  мою  страну.  На  стене  висели  бумеранги  абориге¬
нов.  На  полках  располагались  воловьи  колокольчики,  лошадиные  подковы,
машинки  для  стрижки  овец—  сотни  предметов  и  каждый  со  своей  историей.
Комната  говорила  лишь  об  Австралии.
 Теперь  расписная  чашка  из  Хохломы  соседствует  с  воловьими  колокольчи¬
ками.  Под  бумерангом  пристроилась  лакированная  шкатулка  палехского
мастера.  А  на  столе  бивень  мамонта,  подаренный  профессором  Флеровым.  Он
прикрывает  от  ветра  пачку  писем  от  советских  друзей.
 Изменилась  моя  комната,  став  выражением  советской  дружбы  и  австралий¬
ской  действительности,  изменился  и  я.  Вокруг  меня  —  как  бы  частички  людей,
которых  я  встречал  в  Советском  Союзе.  Теперь  я  обладаю  сокровищами  —
дружбой,  любовью,  верой  в  человека.  Эти  сокровища  подарили  мне  советские
люди,  и  я  буду  их  беречь  всю  свою  жизнь.
 Моя  комната  и  я  сам  объединились  воедино  в  борьбе  за  мирное  сосуще-
стьование.  В  ней  нет  места  для  поджигателей  войны,  пессимистов,  эксплуатато¬
ров.  Здесь  я  принимал  советских  китобоев  из  Антарктики,  моряков  торговых
 326

судов,  приходивших  за  зерном,  артистов  балета  Большого  театра,  советских
ученых  и  писателей.  Я  надеюсь  и  впредь  видеть  в  этой  комнате  гостей  из  СССР.
 Я  надеюсь,  что  в  Австралии  их  будет  все  больше  и  больше,  что  они  увидят
эту  комнатку  и  им  понравится  все,  что  в  ней  хранится.
 Этот  облик  моего  жилья,  думы  и  цели,  которые  направляют  сейчас  мое
перо,  стали  возможными  потому,  что  сорок  семь  лет  назад  отважные  петро¬
градцы  подняли  восстание  против  тирании.
 Я  отмечаю  этот  праздник  в  комнатке,  облик  которой  был  бы  другим
без  Октября.  Без  веры  в  будущее  Человека  я  бы  не  имел  такой  комнаты.  Я
убежден,  что  прочный  мир  восторжествует,  а  взаимное  уважение  народов  станет
одним  из  первых  залогов  его.
 Будь  у  меня  в  руках  власть,  я  бы  организовал  постоянные  контакты  между
Австралией  и  Советским  Союзом.  Артисты  Омского  народного  хора,  выступав¬
шие  недавно  в  Мельбурне,  сделали  больше  для  роста  взаимопонимания  между
нашими  странами,  чем  тысяча  призывов  к  взаимной  дружбе.  Когда  они
вернутся  в  Советский  Союз,  они  станут  нашими  посланцами,  выступающими  за
ликвидацию  недоверия  между  нашими  странами.
 Поездка  в  Советский  Союз  породила  у  меня  как  писателя  новые  мысли.  Я
хочу  во  весь  голос  рассказать  о  тех  чудесах,  которые  я  видел  там,  чтобы  австра¬
лийцы,  менее  счастливые,  чем  я,  могли  разделить  со  мной  радость  открытий,
сделанных  во  время  поездки.
 Сорок  семь  лет  назад  я  был  мальчуганом,  жившим  в  буше.  Я  тогда  и
понятия  не  имел,  что  где-то  на  другом  конце  земного  шара  решалась,  моя  и
ваша  судьба,  и  мы  счастливы,  что  это  произошло.
 Сейчас  здесь  весна.  Я  знаю,  что  сегодняшняя  молодежь,  где  бы  она  ни
жила,  может  смотреть  с  надеждой  в  будущее  в  результате  великого  события,
происшедшего  в  Советской  стране.

Мартин
НАГ
 Мартин  Наг  (род.  в  1927  г.)  —  норвежский  литературовед  и
критик,  автор  ряда  книг  и  статей  о  русской  классической  и  совет¬
ской  литературе.  Публикуемая  статья  печатается  по  «Учительской
газете»  от  7  ноября  1961  г.
 ЗАЛП  «АВРОРЫ»  И  МЫСЛИ
О  МОЕЙ  СТРАНЕ
 Как  раз  в  тот  день,  когда  Герман  Титов  завершил  свой  исторический
подвиг,  я  писал  для  студенческого  журнала  «Коммунист»  статью  о  новейших
течениях  в  молодой  норвежской  литературе.  Я  включил  в  статью  и  раздел  о...
Германе  Титове.
 Меня  могут  спросить:  разве  космические  полеты  имеют  какое-то  отноше¬
ние  к  норвежской  литературе?  Да,  имеют!  Великие  успехи  Страны  Советов
оказывают  огромное  влияние  на  современность  и,  уж  конечно,  на  литературу.
 В  последнее  время  многие  норвежские  писатели  все  смелее  поднимают
насущные  проблемы  дня,  не  уходя,  как  прежде,  от  жгучих  социальных
конфликтов,  выражают  беспокойство,  которое  является  беспокойством  многих.
Это  теперь  уже  не  только  жест,  поза,  кокетливый  удар  по  воздуху  или  демон¬
страция  «мировой  скорби».  Их  тревога  становится  все  более  сознательным
протестом,  направленным  против  несправедливости,  социального  застоя,  про¬
тив  капитализма.
 Конечно,  это  течение  в  новой  норвежской  литературе  имеет  свою  нацио¬
нальную  основу,  берущую  начало  еще  в  ибсеновском  «золотом  веке».  Но  это
гражданское  мужество,  искренность  и  доверие  к  будущему  были  бы  немы¬
слимы,  если  сбросить  со  счетов  огромные  успехи,  достигнутые  за  последнее
десятилетие  странами  социалистического  лагеря.  Советский  Союз  —  это
бастион  надежды,  веры  и  социальной  справедливости,  и  волны  любого  его
достижения  идут  по  земле,  как  круги  по  воде.  Каждый  успех  Страны  Советов
становится  стимулом  прогресса,  смелой  мысли  для  всего  человечества.
 Молодой  талантливый  норвежский  писатель,  29-летний  Аксель  Енсен,
наиболее  выдающийся  из  «рассерженных  молодых  людей»  в  норвежской  лите¬
ратуре,  издал  недавно  новый  роман  «Юахим».  Роман  этот  —  яркий  обвини¬
тельный  акт  против  так  называемого  «общества  благополучия»,  которое  в
 328

Мартн  Ларин  в  зале  заседаний  VI  съезда  советских  писателей
(1976  г.)
 действительности  есть  общество,  нищее  духом,  одурманивающее,  бесчело¬
вечное.
 Альтернатива?  Аксель  “Енсен  пока  еще  не  видит  выхода.  Но  он  чувствует
перспективу  будущего  в  полетах  Гагарина  и  Титова,  которые  означают,  что  есть
надежда  и  для  «рассерженных  молодых  людей»  в  Норвегии  и  других  капитали¬
стических  странах,  надежда  для  нового,  «потерянного»  поколения.  Аксель
Енсен  говорит  в  своем  романе:  «Со  страшной  быстротой  все  теперь  движет¬
ся,  скажу  я  вам.  Уж  недолго  осталось,  наверное,  ждать,  когда  люди  на  Луну
попадут.
 Да,  в  удивительное  время  мы  живем!»
 Да,  в  удивительное  время  мы  живем,  и  в  этом  немалая  заслуга  Советского
Союза.  Советские  люди  —  пионеры  будущего,  они  показывают  путь  всему
человечеству  и  на  Земле,  и  в  космосе.  Прогрессивные  люди  всего  мира  рады  и
благодарны  вам  за  это.  Они  знают,  что  советский  человек  понимает,  какая
ответственность  лежит  на  его  плечах.
 Сегодня  число  мыслящих  и  ищущих  литераторов  растет  с  огромной
быстротой.
 329

Некоторые,  однако,  хватаются  за  прошлое,  хватаются  все  более  отчаянно,
по  мере  приближения  неумолимого  будущего.  В  тот  день,  когда  первый  в  мире
космонавт  Гагарин  вернулся  на  Землю,  известный  норвежский  поэт  Клэе
Гилль  выступал  в.студенческом  обществе  с  литературным  докладом.  И  в  каче¬
стве  примера  якобы  угрожающей  деперсонализации  человека  в  мире  техники  он
начал  иронизировать  по  поводу  того,  что  первое,  о  чем  подумал  Гагарин  по
возвращении  на  Землю,  была  благодарность  Коммунистической  партии  за
помощь^  за  заботу.
 Я  не  мог  молчать.  Он  как  поэт,  сказал  я,  должен  быть  первым,  а  не
последним  среди  тех,  кто  понял,  что  полет  Гагарина  поэтичен,  романтичен,  —
разве  он  не  осуществил  мечту  Икара?  Гагарин  не  был  роботом,  наоборот,  он
более  живой,  более  человечный,  чем  самые  «поэтичные»,  «космически»  настро¬
енные  западные  поэты!  И  его  благодарность  Коммунистической  партии  была
как  раз  выражением  высшей  формы  человечности,  понимания  ответственности,
чувства  коллективизма.  Я  сказал,  что  и  сам  Гилль,  если  только  он  верен
собственным  стихам,  их  идеям,  должен  быть  последователен  в  своем  обращении
к  глубоким  и  настоящим  чувствам,  должен  благодарить  Гагарина...
 Литературу  капиталистических  стран  раздирают  внутренние  противоречия.
Это  —  нечто  закономерное,  предсказанное  Лениным.  Но  внутренние  противо¬
речия  должны  быть  и  будут  разрешены.  Для  всех  передовых  литераторов
Норвегии  источником  вдохновения  является  Советский  Союз,  его  замечатель¬
ная  литература,  рожденная  Октябрем.
 Вот  некоторые  из  мыслей,  возникающих  у  меня,  норвежца,  в  связи  с  44-й
годовщиной  Великой  Октябрьской  революции.  Лишь  некоторые...  Ведь  Совет¬
ский  Союз  играет  ныне  такую  ведущую  роль  в  мире,  что  его  славные  дела,  его
победы  захватывают  все  мысли,  все  помыслы.
 XXII  съезд  КПСС,  программа  построения  коммунистического  общества
воплощают  заветные  мечты  человечества.  Эти  великие  идеалы  становятся  чем-
то  личным  для  всех  нас.
 Новые  веяния  захватывают  и  молодежь  на  Западе.  Она  стоит  на  пороге
будущего,  вопрошающая,  любознательная.  Она  не  хочет  довольствоваться
отжившими  антикоммунистическими  представлениями,  которые  пытаются  при¬
вить  ей  пресса,  радио  и  бульварная  литература.  Она  хочет  думать  сама,  чувство¬
вать  сама,  жить  сама.  Она  обращает  взоры  к  Советскому  Союзу,  к  социализму,
к  марксизму-ленинизму.  Она  хочет  иметь  такие  же  возможности,  как  и  ее  совет¬
ские  братья  и  сестры.  Она  хочет...  Нет,  эта  молодежь  все  чаще  и  чаще  требует!
Она  борется  против  атомных  бомб  на  норвежской  земле,  против  гонки  воору¬
жений,  против  войны.
 Будущее  покажет,  что  молодежь  права,  и  гарантия  этого  будущего  —
Советский  Союз.  Поэтому  и  мы  тоже  воспринимаем  национальный  праздник
Советского  Союза  —  7  ноября  —  как  свой  праздник.

Фаиз  Ахмад
ФАИЗ
 Фаиз  Ахмад  Фаиз  (род.  в  1911  г.)  —  пакистанский  поэт,  критик,
общественный  деятель,  пишет  на  языке  урду.  Лауреат  Междуна¬
родной  Ленинской  премии  «За  укрепление  мира  между  народами»
(1962).  Мы  публикуем  предисловие  Ф.  А.  Фаиза  к  урду-русскому
словарю,  М.,  1964.
 ПРЕДИСЛОВИЕ
К  УРДУ-РУССКОМУ  СЛОВАРЮ
 С  давних  пор  у  нас  вошло  в  обычай  не  проходить  мимо  валяющегося  на
земле  исписанного  клочка  бумаги,  а,  бережно  подобрав  его,  прятать  или
бросать  в  воду  с  тем,  чтобы  не  осквернить  написанное.  Этот  обычай  еще  жив  во
многих  деревнях  и  маленьких  городах.  Возможно,  что  причина  возникновения
этого  обычая  в  том,  что  неграмотные  люди  считали  написанное  чем-то  таин¬
ственным,  магическим,  сверхъестественным,  достойным  поклонения.  Но  и  в
этом  обычае  уже  проявляется  сознание  людей  обездоленных,  понимающих,  что
в  написанном  таится  ключ  к  знаниям,  —  к  знаниям,  являющимся  источником
силы  и  света,  воплощением  добра  и  справедливости.
 В  классовом  обществе  правящие  классы  ощущали  безграничную  силу  зна¬
ний  и  всегда  стремились  к  тому,  чтобы  оружие  знаний,  выпадающее  из  их  рук,
не  попало  в  руки  народа,  чтобы  свет  знаний,  гаснущий  в  их  дворцах,  не
вспыхнул  бы  в  хижинах.
 Империалистические  державы  в  порабощенных  странах  положили  этот
принцип  в  основу  своей  колониальной  политики,  они  ставили  различные
барьеры  на  пути  распространения  образования  и  развития  культуры.  К  чему  же
это  привело  с  просветительской  точки  зрения?  В  школах  и  учебных  заведениях
вместо  родных  языков  в  головы  забитых  подданных  этих  стран  вбивается  язык
колонизаторов.  А  в  политике?  Разрываются  исконные  научные,  культурные,
торговые  связи  со  всеми  странами  мира,  кроме  метрополии.  Таким  образом,
вокруг  языков,  литературы  и  науки  угнетенных  народов  воздвигалась  высочен¬
ная  стена,  в  которой  была  лишь  одна-единственная  дверь,  —  дверь,  открывав¬
шаяся  во  двор  колониальной  империи.
 331

Фанз  Ахмад  Фанз  и  Константин  Симонов  на  коференцни  писателен
стран  Азин  н  Африки  (Ташкент,  1958  г.).
 После  первой  мировой  войны  социалистическая  революция  в  России
пошатнула  прочные  стены  этой  крепости.  Появившиеся  трещины  увеличивались
и  углублялись.  И  теперь  от  этого  прежде  «великолепного»  здания  остались
лишь  жалкие  развалины.
 Во  всех  угнетенных  странах  успехи  революции  в  России  вызвали  бурю
национального  движения,  подняли  знамя  свободы.  Патриоты  разнесли  по  всей
Азии  стремление  к  национальной  свободе,  которое,  словно  волна,  прокатилось
по  всему  континенту.
 Язык  урду  и  прежде  был  в  дружбе  с  русской  литературой.  В  Индии  и  Паки¬
стане  и  прежде  были  известны  имена  крупнейших  русских  классиков.  Но
глубокий  и  пристальный  интерес  на  нашей  земле  к  русской  литературе  по-насто¬
ящему  пробудился  в  ходе  революции  в  России.  Именно  в  этот  период  осуще¬
ствляется  перевод  многих  книг  классической  и  современной  русской  литерату¬
ры.  Творения  Толстого,  Достоевского,  Чехова,  Горького  знают  и  читают  во
 многих  домах.  В  это  время  под  влиянием  революционного  реализма  возникает
прогрессивное  литературное  движение,  охватывающее  широкие  круги  писате¬
лей  и  интеллигенции.  До  сих  пор  с  этим  движением  связаны  многие  достойные
 332

Зульфия,  Камиль  Яшен  и  Субхас  Мукерджи
(Ташкент,  1976  г.).
 упоминания  писатели,  пишущие  как  на  урду,,  так  и  на  многих  других  языках
Индии  и  Пакистана.
 В  те  времена,  когда  наши  страны  были  зависимы  от  империализма,  мы
были  связаны  с  русской  литературой  только  через  английский  язык.  Наша
дверь  была  закрыта  для  русского  языка,  и  еще  плотнее  она  была  закрыта  для
общения  с  советским  народом.  Когда  Индия  и  Пакистан  стали  свободными,
вновь  открылись  двери  для  общения  между  нашими  народами,  вновь  возроди¬
лись  культурные  и  духовные  связи,  которые  на  длительное  время  были
прерваны.  Вновь  забил  ключом  высохший  было  родник  дружбы  и  взаимопони¬
мания.
 Нет  необходимости  говорить,  что  мировоззрение  народа,  его  чаяния,  опыт,
его  вера  обычно  выражены  в  языке  и  литературе.  Поэтому  знакомство  с  языком
и  литературой  каждого  народа  является  первейшим  условием  для  дружбы  и
взаимопонимания  между  народами,  а  дружба  и  взаимопонимание  —  надежный
залог  мира  и  безопасности  во  всем  мире.  Таким  образом,  человек  не  только
обогащает  свои  знания,  черпая  их  из  сокровищницы  науки  и  искусства  другого
народа,  но  и  приобщается  к  великой  цели,  ведущей  к  дружбе  и  единству  наро¬
дов,  к  миру  во  всем  мире.

Русский  язык  —  самый  распространенный  язык  в  Советской  стране,  а
урду  —  один  из  наиболее  распространенных  языков  в  Индии  и  в  Пакистане.
 С  тех  пор  как  между  Индией,  Пакистаном  и  Советским  Союзом  установи¬
лись  дружеские  взаимоотношения,  эти  страны  стали  сотрудничать  между  собой
в  области  науки,  культуры  и  в  других  областях.  С  давних  пор  стала  ощущаться
потребность  в  полном  и  подробном  урду-русском  словаре,  который  бы  служил
цели  сближения  наших  языков,  сближения,  необходимого  для  достижения
наибольшего  взаимопонимания.  Издание  данного  словаря  в  значительной  мере
поможет  осуществлению  этой  задачи.  Урду-русский  словарь  имеет  значение  не
только  как  научный  и  литературный  труд,  но  и  как  средство  сближения  великих
народов  Советского  Союза,  Индии  и  Пакистана,  укрепления  дружбы  и  взаимо¬
понимания  между  ними.  Этот  словарь  будет  ценным  оружием  укрепления  мира
во  всем  мире.

ОКТЯБРЬСКАЯ  РЕВОЛЮЦИЯ  И  СУДЬБЫ
ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
 Под  этой  рубрикой  журнал  сИностранная  литература»,  1967,  №  5
опубликовал  ответы  ряда  зарубежных  писателей  на  анкету,  при¬
уроченную  к  50-летию  Великого  Октября.  Мы  публикуем  часть
полученных  редакцией  ответов.
 ЧАРЛЬЗ  ПЕРСИ  СНОУ
ВЕЛИКОБРИТАНИЯ
 Пожалуй,  я  ограничусь  ответом  на  ваш  первый  вопрос:  он  обнимает  самое
существенное  и  двух  остальных.
 Нет,  безусловно,  никакого  сомнения,  что  Октябрьская  революция  —
заглавное,  определяющее  событие  двадцатого  века.  Оно  повлияло  на  судьбы
всех  нас  независимо  от  того,  живем  ли  мы  в  Советском  Союзе  или  за  его  преде¬
лами.  Один  тот  факт,  что  социалистическое  государство  смогло  выстоять,
несмотря  на  трудности  и  препятствия,  едва  укладывающиеся  в  представлении,
сам  этот  факт  имеет  непреходящее  значение.  Бьггь  может,  пока  мы  еще  даже  не
в  состоянии  увидеть  его  в  широкой  исторической  перспективе.  К  концу  нынеш¬
него  века  наши  дети  и  внуки  смогут  оценить  этот  гигантский  процесс  более
точно,  чем  мы.  К  тому  времени  советское  строительство  достигнет  новых  рубе¬
жей.  То  же  можно  сказать  и  о  техническом  прогрессе,  который  со  все  нараста¬
ющей  скоростью  меняет  облик  западного  мира.  В  какой-то  степени  эти  пере¬
мены,  хотя  они  и  оказывают  глубокое  воздействие  на  жизнь  общества,  совер¬
шаются  по  законам  собственной  внутренней  динамики,  не  связанной  непосред¬
ственно  с  категориями  политики.  И  в  этом  одновременно  величайшая  проблема,
сложнейшая  задача  и  —  говорю  это  с  надеждой,  не  вполне  свободной  от  доли
тревоги,  —  величайшая  перспектива  для  последующих  поколений  человечества.
 Хотел  бы  прибавить  несколько  слов  лично  о  себе.  Мне  было  двенадцать  лет
в  пору  Октябрьской  революции.  С  юности  я  с  пристальным  вниманием  слежу  за
прогрессом  советского  общества.  Я  радовался  вашим  победам  и  огорчался  во
времена  ваших  трудностей.  Я  удостоился  особой  чести  быть  занесенным  в
гитлеровские  черные  списки  сразу  по  двум  графам;  если  бы  Красная  Армия  не
разбила  нацистов,  сегодня  меня  не  было  бы  в  живых.
 Меня  всегда  интересовали  пружины  действия  политического  механизма.
Подобно  большинству  людей,  интересующихся  политикой,  я  понимаю,
 335

насколько  сложен  этот  механизм  (еще  более  сложен,  чем  сама  физика,  как
говорил  Эйнштейн),  как  трудны  здесь  предвидения.  И  однако,  долг  каждо¬
го  —  сохранять  чувство  будущего.  Человек  без  чувства  будущего  представляет
опасность  для  всех  нас.  Через  все  трудности  —  сколько  бы  их  ни  было,  как  бы
они  ни  были  велики  —  советское  общество  всегда  проносило  веру  в  будущее.
И  это  —  самое  сокровенное,  самое  дорогое  в  нем  для  всех  людей  доброй  воли.
 САДЖАД  ЗАХИР
 индия
 Мне  минул  шестьдесят  один  год.  Многое  вместила  моя  судьба  —  борьбу  и
испытания,  любовь  и  горе,  счастье  и  страдания.  Я  совершил  немало  ошибок  и
глупостей,  далеко  не  все  в  жизни  удалось,  хотя  кое-чего  стоящего  все  же,  пожа¬
луй,  добился.  Если  есть  кого  упрекнуть  в  чем-либо,  то  не  спутников  по  жизни,  а
себя  самого  —  порой  проявлял  слабость,  не  хватало  сил  и  воли  осуществить
задуманное,  порой  оказывался  робок  или  ленив  на  мысль  или  на  действие,
требовавшее  особых  усилий.  Что  все-таки  дает  удовлетворение,  когда  мысленно
«прокручиваешь»  перед  собой  панораму  собственной  жизни,  так  это  сознание,
что  в  целом  она  не  была  тусклой,  однообразной,  прожитой  на  уровне  плоских
банальностей  или  конформизма,  сводящего  бытие  к  бессмыслице  или  даже
абсурду.  Порвано  немало  цепей,  что  позволило  двигаться  вперед,  к  большей
свободе,  хоть  этот  путь  вперед  бывал  тернистым  и  трудным.  Высшей  радостью
и  счастьем  были  те  моменты  жизни,  когда  удавалось  расслышать  звуки  поступи
миллионов  моих  соотечественников,  шагающих  навстречу  освобождению  роди¬
ны,  звуки  марша  участников  борьбы  за  построение  новой,  более  счастливой  и
полной  жизни  для  людей,  когда  мог  сказать  себе,  что  я  тоже  участник  этого
марша.  А  если  еще  точнее  —  те  моменты,  когда  я  сознавал,  что,  преодолевая
свои  личные  слабости  и  сомнения,  шагаю  в  рядах  не  только  своего  народа,  но
миллионов  и  миллионов  простых  людей  всех  стран,  всего  мира  —  всех  тех,  кто,
пересекая  юдоли  страдания,  крови  и  слез,  устремляет  шаг  навстречу  занима¬
ющейся  заре  свободы,  навстречу  расцвету  самых  благородных,  самых  творче¬
ских,  самых  высших  человеческих  сил  и  способностей.
 Я  считаю,  что  этому  маршу  Человека  нет  конца  и  предела  —  и  каждый
индивидуум  в  той  степени  осуществляет  себя  как  личность  и  реализует  свое
предназначение  на  земле,  в  какой  он  способен  слиться  с  человечеством,  движу¬
щимся  вперед,  занять  свое  место  в  его  рядах.  Это  вовсе  не  легкое  дело,  много
препятствий,  закоулков,  западней  и  зигзагов  на  этом  пути.  Не  раз  доведется
разбиться  и  упасть.  Иной  раз  под  давлением  самых  разных  отрицательных  сил
и  обстоятельств  как  древнего,  так  и  современного  происхождения  кто-то
ошибается,  а  то  даже  на  какое-то  время  поворачивает  вспять.  Но  опыт,  здравый
смысл,  логика  истории,  к  счастью,  побеждают  и  позволяют  вновь  избрать
верное  направление  —  направление  Надежды,  торжествующего  Бытия.
 336

Не  раз  я  задавался  вопросом,  когда  же  и  как  это  направление  определилось
в  моей  собственной  жизни  и  когда  закрепилось  оно  для  всего  человечества  в
нынешнюю  эру  его  истории.  Ответ  на  этот  вопрос  лично  для  меня  вполне  ясен
и  однозначен:  подлинное  представление  о  путях  и  средствах  человеческой  борь¬
бы  за  свободу,  за  всестороннее  моральное,  материальное  и  духовное  развитие
человечества  сложилось  в  связи  с  тем,  что  произошло  в  России  пятьдесят  лет
назад,  —  Великой  Октябрьской  социалистической  революцией  и  всеми  ее  гло¬
бальными  следствиями.
 Идеи  и  теории  социализма  и  коммунизма,  как  известно,  существовали
задолго  до  событий  ноября  1917  года.  Социалистическая  революция  1917  года,
основание  первого  государства  рабочих  и  крестьян,  строительство  социализма  в
СССР,  созидание  новой  жизни  для  всех  наций  и  народностей  СССР,  культурная
революция  в  стране,  неизменная  помощь  и  поддержка  антиимпериалистических
и  народных  движений  новым  социалистическим  государством  доказали  на  деле
верность  марксистско-ленинского  понимания  диалектики  исторического  разви¬
тия.  Не  оказались  ли  бы  мы  без  этого  понимания  слепыми  жертвами  историче¬
ских  обстоятельств;  не  их  сознательными  строителями  и  руководителями,  а
жертвами?
 Вот  почему  я  приветствую  Великую  Октябрьскую  социалистическую  рево¬
люцию  и  ее  детище  —  Советский  Союз  как  свет  маяка  для  современной  эры
истории  человечества,  мощнейшее  средство,  позволяющее  человечеству  дви¬
гаться  вперед,  к  великой  свободе  и  творческим  свершениям,  к  подлинным
высотам  духовного  самовыражения  Человека.

Анна
 ЗЕГЕРС
 Анна  Зегерс  (род.  в  1900  г.)  —  писательница  и  общественный
деятель  ГДР.  Член  КПГ  с  1927  г.  Член  Немецкой  Академии
искусств,  член  Всемирного  Совета  Мира  и  Международного  коми¬
тета  по  Ленинским  премиям.  Неоднократно  избиралась  председа¬
телем  Союза  немецких  писателей.  Лауреат  Международной
Ленинской  премии  «За  укрепление  мира  между  народами»  (1951)
и  Национальной  премии  ГДР  (1951  и  1959).  Публикуемая  статья
взята  из  газеты  «Правда»  от  1  ноября  1967  г.
 1917-Й  И  ПОСЛЕ  НЕГО
 Октябрьская  революция  изменила  жизнь.  Об  этом  сейчас  много  говорят  и
пишут.  Изменила.  Да.  Но  как,  чем,  как  могла  революция  в  корне  изменить
жизнь  даже  тех  людей,  которые  вовсе  не  боролись  в  России  за  ее  победу?  Даже
ничего  не  знали  о  ее  победе.  Может  быть,  и  не  хотели  знать.
 Я  подразумеваю  сейчас  первую  неслыханную  победу  —  Октябрьскую
победу.  Потому  что  те,  кто  во  всех  странах  мира  ее  действительно  понял  —  так
понял,  как  понял,  например,  Джон  Рид,  —  те  с  самого  начала  и  в  хорошие  и  в
плохие  дни  помогали  ее  укреплять,  ее  триумф  воодушевлял  их,  ее  неудачи  угне¬
тали,  ее  совершенно  новые,  неожиданные  проблемы  заставляли  задумываться.
Поэтому  они  с  октября  1917  года  и  до  наших  дней  отстаивают  ее  дело  —  и
своим  примером,  и  своим  трудом,  и  участвуя  в  демонстрациях,  и  в  тюрьме,  и  на
свободе.  Победа  осталась  молодой,  потому  что  она  все  время  завоевывалась
заново,  и  молоды  те,  кто  празднует  ее,  молоды  если  не  возрастом,  то  своим
невероятно  новым  опытом.  Но  как  же  дошла  эта  победа  до  людей,  которые  не
пережили  ее  на  месте  событий?  Как,  например,  она  дошла  до  меня?  Что  узнала
я  об  Октябрьской  революции,  когда  была  девочкой-школьницей  в  маленьком
городе  на  Рейне?  Конечно,  немного,  и  это  немногое  было  путаным.
 Шла  первая  мировая  война.  Нас  учили,  что  революция  в  России  —  это
нечто  такое,  что  полезно  для  Германии,  потому  что  она  принесла  с  собой  беспо¬
рядок  во  враждебную  страну.
 Что  заставляло  нас  не  верить  этому?  Что  дали  нам  в  конце  концов  уши,
умеющие  слышать  так,  что  мы  сквозь  грохот  совсем  недалеких  от  нас  боев  на
земле  Франции  —  а  они  гремели  намного,  намного  ближе,  чем  события  в
России,  —  сквозь  завывания  тем  не  менее  услышали  с  далекого  Востока  слова
«мир  и  хлеб»?
 338

Может  быть,  для  меня  первым  вестником  мира,  вестником,  который,  сам  не
подозревая,  каким  страшным  он  был,  оказалась  незнакомая  работница  с
фабрики  боеприпасов  из  нашего  города:  ее  кожа  была  зеленой  от  работы  с
ядовитым  газом.
 Первая  такая  женщина,  которую  я  увидела  сама.  Потом  были  еще  многие  с
зеленой  кожей.  Своей  молодостью  —  такой  дорогой  ценой  —  они  оплатили
право  выступать  за  революцию,  за  мир  и  справедливость.
 Позже,  когда  наша  местность  была  оккупирована  Францией,  я  с  жадно¬
стью,  лишь  наполовину  их  понимая,  воспринимала  и  слухи,  и  подлинные  вести
с  Востока.
 Я  прочитала  «Огонь»  Барбюса.  Я  читала  воззвания  революции.  И  все
слилось  в  единое  звучание,  захватило  мои  мысли.
 Понимать,  что  в  действительности  означает  революция,  я  научилась  в
университете  от  своих  сокурсников.  Эта  учеба  постоянно  прерывалась  спорами
и  разногласиями.  Каждое  слово  имело  для  нас  серьезное  значение.  «Эксплуата¬
ция»,  «классовая  борьба»,  «Красный  Октябрь»  звучали  просто  и  непреклонно,
как  «человеческое  страдание»,  «ненависть»,  «любовь».
 Нас,  молодых  людей,  глубже  всего  волновала  «справедливость».  Смыслом
классовой  борьбы  была  справедливость,  она  несла  в  себе  старую  как  мир
мысль  о  том,  что  последние  станут  первыми.  Мы  страстно  читали  не  только
молодую  советскую  литературу,  но  и  всю  русскую  литературу.
 Может  быть,  еще  нагляднее,  чем  в  сказанном  и  напечатанном  слове,
действительность  представала  перед  нами  в  фильмах.  Сколько  миллионов  чело¬
век  взволновали  Эйзенштейн  и  Пудовкин,  скольких  инертных  и  не  имевших
опыта  борьбы  они  пробудили.  А  тем,  кто  был  готов  к  революции,  они  придали
уверенность.
 Мы  были  подготовлены  к  работе  —  если  искусство  было  нашей  рабо¬
той,  —  к  любой  работе.
 Из  этого  и  состоял  наш  багаж,  когда  мы,  преследуемые  гитлеровским
фашизмом,  были  вынуждены  покинуть  родину.  Преддверие  второй  мировой
войны  —  испанскую  гражданскую  войну  —  мы  сравнивали  с  тем,  что  знали  о
русской  гражданской  войне.  Здесь,  в  Испании,  короткая  и  бурная  надежда
обернулась  разочарованием  и  военной  угрозой.
 Чем  объяснить,  что  с  самого  начала  второй  мировой  войны  многие  люди  во
всех  странах  были  уверены  в  победе  Советского  Союза?  Несмотря  на  весь
тяжелый  опыт,  несмотря  на  то,  что  они  знали,  насколько  трудной,  иногда  нево¬
образимо  трудной  будет  эта  победа.  То,  что  дала  им  Октябрьская  революция,  их
мыслям  и  чувствам,  их  труду  и  искусству,  всей  их  жизни,  стало  тем,  без  чего  они
больше  не  могли  представить  землю.  Даже  в  самые  страшные  моменты,  когда
отчаяние  стояло  рядом.
 Были  квислинги,  были  Власовы.  Но  и  в  самые  трудные  времена,  когда
жертвы  казались  невыносимыми,  продвижение  Гитлера  неудержимым  и  победа
недостижимой,  было  бесчисленное  множество  людей  не  только  в  Советском
Союзе,  но  и  во  всех  странах,  которые  непоколебимо  верили  в  победу.  Почему?
Слепая  вера?  Нет,  опыт  и  разум.  Уроки  Октябрьской  революции  укоренились  в
 339

Анна  Зегерс  в  заде  заседаявй  II  съезда  советски
шсателей  (1954  г.).
 их  мыслях  и  чувствах,  они  знали:  тогда  произошло  нечто,  чего  уже  нельзя  унич¬
тожить,  человечество  в  целом  там,  в  той  части  мира,  которую  большинство  даже
не  знало,  добилось  чего-то  такого,  что  они  теперь,  эти  твердо  убежденные,  неиз¬
вестные  и  простые  люди  крепко  сжимали  в  кулаке.  Во  многих  странах,  в  портах
и  городах  я  вновь  и  вновь  слышала,  как  самые  разные  люди  говорили,  что
Гитлеру  не  собрать  в  Советском  Союзе  своих  костей  —  рано  или  поздно.
 Я  говорила  об  опыте  и  впечатлениях.  Часто  это  были  впечатления,  выра¬
женные  в  словах  и  картинах,  в  песнях  и  текстах,  которые  одно  поколение
приняло  от  революции  и  передало  дальше,  следующему  поколению.
 Когда  мы  вернулись  из  эмиграции,  города  лежали  в  руинах,  а  с  ними  —  и
мысли  людей,  живших  в  этих  городах.
 Не  только  с  умом  и  энергией,  но  и  с  неслыханным  терпением  советские
друзья  принялись  убирать  руины  —  снаружи  и  внутри.  Еще  посреди  развалин
они  открывали  первые  театры.  Поэтому  недавно  на  наш  вопрос,  смогло  ли
когда-нибудь  литературное  произведение  изменить  его  жизнь,  один  человек  —
тогда  совсем  молодым  он  вернулся  с  войны  —  ответил:  «Конечно.  «Натан
мудрый».  Эта  драма  была  одной  из  первых,  которые  в  то  время  играли.
 Шла  ожесточенная  открытая  и  скрытая  борьба  вокруг  всех  новых  законов.
Я  хорошо  помню  одного  худого,  черного  от  угля,  ясноглазого  паренька,  кото¬
 340

рый,  оторвавшись  от  своей  тяжелой  работы,  сказал  мне:  «Все  это  теперь  наше.
Разве  когда-нибудь  так  было?!»
 Вспоминаю  я  и  другого  юношу,  серьезного  человека,  скорее  даже  мрач¬
ного;  он  сказал:  «Наш  мир  кончился.  Для  меня  все  —  как  мыльные  пузыри.
Никогда,  никогда  больше  не  поверю  я  чему-нибудь,  что  до  конца  не  продумаю
своей  головой!»
 Может  быть,  у  первого  был  отец,  который  помог  ему  и  сумел  ярко  расска¬
зать  об  Октябрьской  революции.  А  второму  наверняка  скоро  пришел  на
помощь  опытный  друг,  ненамного  старше,  чем  он  сам,  который  объяснил  ему
то,  что  сначала  казалось  непонятным.
 Дома  и  в  лагерях  для  военнопленных,  там,  где  для  стольких  учеников  не
хватало  тетрадей,  писали  на  березовой  коре,  —  многие  начали  по-настоящему
учиться,  начали  жить.
 Наше  государство  смогло  возникнуть,  опираясь  на  опыт  Октябрьской
революции.
 Нам  помогает  Октябрь.  Потому  что  жажду  знаний  и  жажду  труда  он
направляет  к  верным  целям.  Он  вернул  жизнь  учению  революции  на  родине
Маркса  и  Энгельса.

Мацей
БЕГА
 Мацей  Бега  —  польский  журналист.  Публикуемый
очерк  взят  из  изданной  в  Варшаве  на  русском  языке  книги
«Встречи  с  Советским  Союзом.  Избранные  репортажи»  (1968).
 УРОК  ДИНАМИКИ
 Ртуть  в  термометре  поднялась  за  30°,  и  мы  должны  решить  проблему
принципиальной  важности  —  как  одеться?  Что  допускает  обычай?  Андрей  оза¬
бочен,  он  ищет  аналогии  с  прошлогодней  жарой,  когда  самые  серьезные  авто¬
ритеты  позволили  себе  выйти  в  пляжных  шортах,  сделав,  правда,  уступку  в  виде
рубашки.
 Как  человек,  которому  систематически  внушали,  что  он  совершит  путеше¬
ствие  в  будущий  век,  я  с  удовлетворением  слушаю  этот  монолог.  Как  видит
кибернетика  отношения  между  людьми  в  свете  моды  на  бульваре  городка
ученых?
 Пока  социология  не  профильтрует  это  общество,  не  подвергнет  его  виви¬
секции  анкет,  рубрик  и  моделей,  пришелец  из  мира  профанов  предоставлен
собственным  сомнениям.  Десять  академиков,  четыреста  член-корров  Академии
наук,  сто  пятнадцать  докторов,  тысяча  двести  кандидатов  наук,  две  ты¬
сячи  научных  сотрудников,  одна  тысяча  инженеров,  пять  тысяч  техников,  три
тысячи  студентов.  Патрициат  современной  метрополии,  сосредоточенный
на  десяти  с  небольшим  квадратных  километрах,  конденсированная  наука  в
тридцатишеститысячном  городском  организме.  Академгородок  —  твердыня
науки.
 В  Академгородке,  как  бы  наперекор  теориям  о  механической  цивилизации
двадцатого  века,  установлено,  что  в  космосе  совершенно  необходима  веточка
сирени.  Именно  здесь  зародилась  дискуссия  о  сложных  связях  науки  и  повсе¬
дневной  морали.  И,  несмотря  на  все  это,  пришелец  с  удовольствием  слушает
анекдоты  об  утреннем  купании  научных  светил  в  Обском  море,  смакует
«выводы  общего  характера»,  неопровержимо  вытекающие  из  отношения  дан¬
ной  персоны  к  холодной  воде.
 342

Пожалуй,  мы  не  нарушим  существующие  законы,  если  появимся  на
Морском  проспекте  в  тренировочных  костюмах.  Андрей  старательно  склады¬
вает  на  письменном  столе  рукопись  научного  доклада.
 —  На  английском  языке,  made  in  Дерибас,  —  шутит  он.
 Андрей  просидел  над  этими  страницами  много  часов,  листая  словари.  Не
иначе  как  он  устроил  себе  индивидуальный  экзамен,  окончательное  испытание
перед  поездкой  за  много  тысяч  километров  в  далекую  Голландию,  где  сибир¬
ский  ученый  Андрей  Андреевич  Дерибас  на  большой  конференции  будет  гово¬
рить  о  физике  явлений,  сопровождающих  сварку  с  помощью  взрывов.
 —  Пойдем  займемся  гидродинамикой.  —  И  он  достает  резиновые  ласты.
Мы  вливаемся  в  праздничный  людской  поток.  Радужные  пляжные  полотенца,
пестрые  мячи,  корифеи  науки  босиком  шествуют  по  главной  артерии.  Не  так  уж
строга  эта  академгородковская  мода!  Впрочем,  какая  здесь  академия.  Инсти¬
туты  остались  далеко  позади.  Среди  разноцветных  коробок  жилых  домов  царит
атмосфера  настоящего  курорта,  и  притом  курорта  высшего  класса  —  с  совре¬
менной  торговлей,  со  шведскими  барами  быстрого  обслуживания.
 Во  всем  этом  совершенно  теряется  Сибирь.  Исчезли  куда-то  ее  морозные
атрибуты.  Словно  в  черноморской  атмосфере  цветут  тополя,  ветерок  гоняет
белый  пух.  Рассказы  Дерибаса  о  мертвом  снежном  покрове  звучат  как
похвальба  рыболова,  как  воспоминания  у  горящего  камина  об  экспедиции
на  полюс.
 Морозы  в  сорок  с  лишним  градусов,  метели.  Я  невольно  поддаюсь  внуше¬
нию,  слушая  беззаботное  повествование  Дерибаса,  который  в  самом  начале
нашего  знакомства  расписал  мне  идиллию.  Он  собирался  тогда  покончить  с
московской  жизнью  с  помощью  волейбола,  невиданных  возможностей  для
спорта  и  туризма,  с  помощью  жизненных  стандартов,  не  всегда  доступных
матушке-Европе.  Сибирь,  прилично  кондиционированная,  200  миллионов
рублей  —  это  огромная  сумма.  Неплохой  «инкубатор»  получила  наука.
 Получила?  Дерибаса  не  так  просто  склонить  к  воспоминаниям.  Одна  из
главных  черт  этого  человека  —  глубокая  неприязнь  к  праздной  болтовне.
Годы  1958,  1959  отошли  в  прошлое,  о  чем  тут  говорить?
 Пожалуй,  сильным  преувеличением  было  бы  доискиваться  во  всей  этой
истории  сознательного  поиска  приключений.  Романтика?  Это  звучит  очень  кра¬
сиво,  но  не  тогда,  когда  ответственность  главы  семейства  заставляет  думать  о
трехмесячном  карапузе.  Когда  Михаил  Алексеевич  Лаврентьев  предложил  им
эвакуировать  институт  гидродинамики  из-под  Москвы  в  полевые  условия  Сиби¬
ри,  он  обосновывал  это  переселение  тактическими  требованиями.  Концепция
научного  городка  завоевала  успех.  В  Сибири  рождается  гигант  с  огромными
средствами.  Кое-кто  непременно  захочет  эти  средства  урезать.  Пусть  подождут
академики,  есть  столько  насущных  нужд.  Лаврентьев  решил:  надо  присматри¬
вать  лично.
 Приехали.  В  распоряжении  имелись  только  бараки  да  избушка  для  старого
профессора.  Осенью  природа  украсила  лагерь  всей  пышностью  своего  убран¬
ства.  Каждый  третий  русский  —  поэт.  Так  родилось  название  Золотая  долина.
Зимой  в  Золотой  долине  была  сложена  гора  угля.  Когда  бушевала  метель,  к
 343

этой  горе  шли  с  ломом  или  лопатой.  Климатические  зоны  в  помещениях:  от
Верхоянска  —  у  окна,  до  Сочи  —  возле  печки.  Сибирь  ощупывала  пришель¬
цев,  проверяла  своими  тестами  этих  самозванных  туземцев.  В  октябре  1959
года  —  ураган,  налетевший  откуда-то  из  Казахстана.  Скорость  ветра  —  сорок
метров  в  секунду.  Поваленные  деревья  —  как  поле  после  битвы.  Сосна  упала
на  крыльцо  домика  Лаврентьева,  чтобы  поприветствовать  профессора.
 А  пришельцы  из  Европы  занимались  своей  гидродинамикой.  Ради  нее  они
сюда  приехали.  Они  верили  старому  профессору,  который  от  их  имени  решил
поместить  здесь  свое  любимое  детище.  Сейчас,  по  прошествии  нескольких  лет,
Дерибас  возмущается:  «Бросить  институт  только  потому,  что  он  переезжает  в
Сибирь?»  Первые  мешки  цемента  пошли  на  устройство  бассейна,  в  котором
изучались  тайны  океанской  волны,  сопровождающей  землетрясения,  —  цуна¬
ми.  Профессор  Войцеховский  устанавливал  свою  воздушно-водную  артил¬
лерию.  В  тесноте  наскоро  сооруженной  лаборатории  велись  научные  исследова¬
ния.  Так  выглядел  этот  будущий  институт.
 Резиденцию  гидродинамики  показывают  сейчас  в  Академгородке  с  торже¬
ственной  почтительностью  —  это  первое  здание  института.  В  1959  году  под  его
крышей  нашли  прибежище  и  другие  науки.  Не  отказали  даже  химии  со  всеми  ее
запахами  и  ароматами.  Когда  в  1959  году  вступил  в  строй  университет,  он
выделялся  среди  других  учебных  заведений  Советского  Союза  большим  числом
академиков  среди  лекторов  и  исключительно  скромным  помещением.
 Перед  нами  на  пляже  изрядная  часть  жителей  Новосибирска.  Праздничный
Новосибирск  проделал  свыше  20  километров  от  центра,  чтобы  нанести  визит
своему  самому  молодому  району.  Еще  совсем  недавно  это  были  сугубо  практи¬
ческие  экспедиции  с  определенной  целью  —  прощупать  «академическую  тор¬
говлю».  Уж  у  них-то,  наверно,  только  птичьего  молока  не  хватает!  Но  ниче¬
го  необыкновенного  не  оказалось.  Поэтому  сейчас  сюда  ездят  прежде  всего
ради  моря  —  моря  без  кавычек,  образовавшегося  после  заграждения  огром¬
ной  Оби.
 В  сутолоке  на  пляже  я  теряю  из  вида  Дерибаса.  Антенна  японского  транзи¬
стора  вывела  его  на  след  светила  ядерной  физики.  Он  отправился  обменяться  с
ним  последними  новостями,  а  может  быть,  уладить  на  месте  какую-нибудь
научную  «сделку».  У  Академгородка  есть  своя  частная  «биржа».  Домашним
способом  здесь  можно  сделать  почти  все,  не  дожидаясь,  пока  оформят  в
служебном  порядке.  Взаимопроникновение  16  институтов  имеет  и  чисто  утили¬
тарный  характер,  дополняющий  задуманную  концепцию.
 Мне  трудно  поверить,  чтобы  в  этот  жаркий  воскресный  полдень  можно
было  обсуждать  узловые  проблемы  науки,  к  тому  же  на  берегу  огромного  водо¬
ема,  где  t°  воды  —  20°.  Но  у  Андрея  есть  своя  собственная  теория,  как
охотиться  за  идеями.  В  своей  вводной  части,  надо  признать,  она  звучит  и  заман¬
чиво,  и  подозрительно.  Так  вот,  по  этой  теории,  гениальные  решения  приходят
повсюду.  Если  купание  развивает  твой  интеллект,  пожалуйста,  купайся.  Если  ты
не  придешь  в  институт,  потому  что  тебе  лучше  думается  в  лесу,  никто  тебе
 344

голову  с  плеч  не  снимет.  Но  тут  кончается  кажущаяся  анархия.  Неважно,  когда
ты  проделал  работу,  но  ты  не  имеешь  права  не  дать  результатов.  Шеф  не  будет
следить  за  каждым  твоим  шагом,  но  если  ты  придешь  к  нему  с  вопросом,  что  ты
должен  делать,  —  ты  пропал.  Ты  имеешь  право  гулять  в  любое  время,  но  с
условием,  что  не  будешь  ссылаться  на  воскресенье,  когда  придет  момент
важного  эксперимента.
 Общим  знаменателем  этого  кодекса  мыслящего  человека  является  гене¬
ральный  принцип  Академгородка:  тебе  будет  здесь  очень  нравиться,  если  ты
как  минимум  половину  сил  будешь  отдавать  науке.  Этим  выводом  Дерибас
заключил  тщательнейший  анализ  развлекательных  возможностей  городка.
И  под  конец  рассказал  анекдот,  приписываемый  академику  Капице.  Когда  в
1957  году  в  высоких  кругах  обсуждалось  будущее  Академгородка,  Капица,
известный  своим  остроумием,  начал  выступление  такими  словами:  «Вы,  вероят¬
но,  предполагаете,  что  Михаил  Алексеевич  Лаврентьев  —  автор  новой  концеп¬
ции.  Неверно.  Человечество  уже  много  веков  знает  подобное  учреждение.
Только  его  обычно  называли  монастырь».  Ядерный  физик  был  привлечен  к
решению  необыкновенно  прозаической  проблемы  изобретения  велосипеда,
состояние  которой  требовало  вмешательства  квалифицированных  сил.  Дерибас
вернулся  с  этим  утешительным  известием  и  решил  пуститься  в  плавание.  Воору¬
жившись  ластами,  он  довольно  быстро  удаляется  от  берега,  что-то  крича  на
прощание  о  гидродинамике.
 Недавно  честь  института  оказалась  в  серьезной  опасности.  Совершенно
неожиданно  находившийся  здесь  в  гостях  английский  физик  предпринял
отважное  путешествие  вплавь  на  остров,  лежащий  в  четырех  километрах  от
берега.  На  следующий  же  день  специальная  экспедиция  пустилась  по  его  следу.
Было  задето  сибирское  самолюбие,  и  соперничество  в  плавании  было  признано
столь  же  важным,  как  и  соревнование  за  научные  достижения  в  мировом
масштабе.  Сибиряк  не  может  отставать.
 Я  был  на  волосок  от  серьезного  светского  конфликта,  когда  выразил
желание  встретиться  с  исконным  сибиряком.  Только  из  снисхождения  к  моей
несознательности  мне  простили  эту  бестактность.  Сибиряк  —  это  тот,  кто  здесь
живет.  Разве  есть  какие-нибудь  другие  критерии?
 Но  в  Академгородке  можно  без  труда  найти  собеседников,  готовых  пого¬
ворить  о  Москве,  Киеве  или  Ленинграде.  А  вот  побеседовать  о  Новосибир¬
ске  —  уже  труднее.  Сибирский  слой  здесь  еще  очень,  очень  молод.
 В  этих  условиях  Лева  Тепляев  и  его  архив  —  просто  находка.  Лева  подкре¬
пляет  свой  студенческий  бюджет  тем,  что  водит  экскурсии  по  Новосибирску,
раскинувшемуся  с  истинно  сибирским  размахом  на  478  квадратных  километрах
(для  сравнения,  площадь  Москвы  только  на  150  больше).  Но  главное  увлечение
Левы  —  это  экскурсии  в  прошлое.  Историк  по  специальности  и  по  призванию,
патриот  своего  города,  он  перерыл  тысячи  печатных  и  рукописных  страниц,
чтобы  разыскать  подробную  родословную  Новосибирска.  Всего  73  года,  и  уже
73  года...  Ведь  за  60  лет  город  дошел  до  миллиона  жителей.
 345

Если  по  общему  признанию  Лаврентьева  считают  отцом  Академгородка,  то
Новосибирск  можно  назвать  детищем  Гарина-Михайловского.  Город  обязан
своим  существованием  точности  измерений  инженера,  который  именно  здесь
нашел  лучшие  условия  для  постройки  железнодорожного  моста,  чем  в
выбранной  первоначально  Колывани.
 Сибирская  магистраль  положила  начало  поселку,  который  рос,  в  сущности,
полулегально.  Из  Петербурга  недоброжелательно  посматривали  на  сибирского
подростка,  который  бесцеремонно  расположился  во  владениях  его  император¬
ского  величества.  Ибо  земли  по  берегам  Оби  были  под  непосредственным
надзором  царского  кабинета,  и  слишком  большой  город,  могущий  ускользнуть
из-под  контроля  императора,  был  нежелателен...
 О  заре  цивилизации  на  берегах  Оби  петербургская  «Нива»  писала  в  1898  г.:
 «Среди  домов,  разбросанных  в  хаотическом  беспорядке,  есть  много  таких,
что  путешественник  невольно  поражается  выдержке  русского  человека,  обита¬
ющего  в  помещениях,  в  которых  хороший  хозяин  не  стал  бы  держать  скотину».
 В  студенческой  комнате  мы  просматриваем  хронику  двух  поколений.  Вес¬
терн  конца  прошлого  века.  Людская  толпа,  бурлящая  в  большой  деревне  Ново-
николаевск,  которая,  в  сущности,  стала  уже  порядочным  городком.  Царь  не  хо¬
чет  дать  поселку  городские  права.  Так  что  народ  живет  без  прав,  без  законов,  без
власти.  А  народ  этот  воинственный,  хотя  в  Сибири  и  не  носили  на  боку  кольтов.
Томская  губернская  газета  потчевала  своих  читателей  сенсационными  сообще¬
ниями  о  нравах  в  Новониколаевске.  Как  в  каждой  порядочной  повести  о  перво¬
открывателях,  и  здесь  появляется  свой  защитник  порядка.  Староста  Титля-
нов  —  мужик,  выбранный  на  эту  должность  на  общей  сходке  мужиков.  Ново¬
николаевский  шериф  самым  срочным  мероприятием  для  общественного  блага
почел  учреждение  тюрьмы.
 В  1903  году  Новониколаевск  был  принят  наконец  в  семью  городов.  В  нем
жило  тогда  почти  25  тысяч  человек.  На  берега  Оби  пришла  промышленность:
паровые  мельницы,  фабрики  ваты,  каретные  мастерские,  заводы  фруктовых
вин,  целые  «комбинаты»,  где  шили  шубы.  Новониколаевские  промышленники
считали  за  предприятие  фирму  с  рабочим  персоналом  в  два  человека.  Но  на  этом
ремесленном  производстве  город  рос,  оперился  и  накануне  революции  подошел
уже  к  100  тысячам  жителей.
 Будучи  важным  транспортным  и  торговым  центром,  Новониколаевск  под¬
нялся  до  уровня  столицы  Западной  Сибири,  стал  резиденцией  Сибирского
революционного  комитета.
 Как  раз  в  это  время  Геннадий  Львович  Поспелов  наблюдал  сибирскую
эпопею  из  телячьего  мешка,  притороченного  к  отцовскому  седлу.  Отец,  бывший
моряк,  мастер  на  все  руки,  был  одним  из  главных  организаторов  кузницы,  где
изготовляли  оружие  для  красных  партизан.  Маленькому  Геннадию  часто  при¬
ходилось  исчезать  с  арены  исторических  событий...в  глубину  колодца,  потому
что  белые,  желая  поймать  заложника,  устраивали  регулярные  охоты  на  сына
революционера.  Так  во  времена  второй  карьеры  Новониколаевска  начинал  свой
путь  в  Академгородок  нынешний  доктор  геологических  наук,  один  из  самых
активных  организаторов  культурной  жизни  в  среде  ученых.
 346

Тогда  же  прибыл  на  Обь  из  Донбасса  молодой  инженер-горняк  Николай
Андреевич  Ченокал.  В  1921  году  город  мог  похвастать  шестью  двухэтажными
зданиями;  на  левый  берег  реки,  где  сейчас  промышленный  район,  в  те  времена
ездили  охотиться  на  уток,  а  встретиться  в  огороде  с  медведем  было  в  поряд¬
ке  вещей.
 Седой,  почти  восьмидесятилетний  профессор  в  годы  своей  молодости  на
лодке  и  паре  лошадей  прокладывал  путь  к  районам,  ставшим  сейчас  гигантами
угольной  промышленности.
 Когда  в  1944  году  в  Новосибирске  был  создан  Горный  институт,  профессор
Ченокал  с  трудом  мог  заполнить  полученное  здание.  Столько  места  —  и  так
мало  людей.  Люди  боялись  Сибири.  На  территории  нынешнего  Академгородка
еще  токовали  тетерева.
 Профессор  машет  рукой:
 —  Сейчас  стало  больше  охотников,  чем  дичи.—И  задумчиво  добавляет:  —
В  1912  году  на  весь  Донбасс  было  три  инженера,  и  они  получили  задание  опи¬
сать  залежи  антрацита.  А  сейчас  мой  начальник  лаборатории  жалуется,  что
у  него  всего  пятнадцать  научных  сотрудников.
 Когда  в  1927  году  был  объявлен  плебисцит,  чтобы  выбрать  название  для
Новониколаевска,  и  большинство  участников  высказалось  за  Новосибирск,  в
Москве  сомневались:  хорошо,  но  где  Сгаросибирск?  Но  город  настоял  на  том,
чтобы  подчеркнуть  сибирскую  новь,  которая  40  лет  спустя  уже  настолько
очевидна,  что  стала  даже  банальностью.  Лева  Тепляев  выискивает  для  меня
сведения  о  зарождении  науки  на  берегах  Оби.  На  рубеже  века  в  поселке  с
20  тысячами  жителей  была  одна  школа  для  140  детей.
 14  высших  учебных  заведений  Новосибирска,  свыше  260  школ  —  таков
интеллектуальный  потенциал  этого  города.  Собственные  кадры  для  собствен¬
ных  нужд.  Был  период  массового  импорта  кадров  из  европейской  части.
 «Вундеркинды-физматчата»  —  подростки,  одаренные  исключительными
способностями  к  физике  и  математике.  Через  олимпиады  ведет  путь  в  специаль¬
ную  среднюю  школу,  где  преподают  крупнейшие  ученые  и  выпускники  полу¬
чают  подготовку  по  точным  наукам  на  уровне  университета.  Олимпиада  —  это
грандиозное  мероприятие,  которое  проводится  с  небывалым  размахом  и  затра¬
той  средств.  На  первую  олимпиаду  было  выделено  100  тысяч  рублей.  Еще  не
существует  шкала  гениальности,  но,  по  мнению  профессоров,  первый  конкурс
выявил  10  молодых  людей,  каждый  из  которых  может  стать  Эйнштейном.
«Значит,  по  10  тысяч  за  Эйнштейна»,  —  шутил  Андрей  Берс,  кибернетик  и
руководитель  олимпиады.
 Думается,  я  не  ошибусь,  если  скажу,  что  проходящая  сейчас  во  всем
мире  дискуссия  о  молодежи  здесь  вылилась  в  специфическую  форму  —  в  заботу
об  очередных  изменениях  в  обучении.  Воспитание  в  «физматшколе»  составляет
постоянный  предмет  горячих  споров.  Идут  поиски  пропорции  между  дозой
науки  и  правом  подростков  на  юношескую  беззаботность.  Чтобы  лучше  узнать
этих  одаренных  детей,  их  попросили  написать  о  себе.  Листочки,  подписанные
 347

псевдонимами,  содержат  суждения  и  оценки,  воспоминания  о  прошлом  и
надежды.
 Вот  что  они  пишут  о  своих  планах:  «Я  вижу  свое  счастье  в  труде  и
любви».  «Родители  хотят,  чтобы  я  стал  ученым,  а  я  хочу  быть  рабочим».  «Я  вы¬
брал  профессию  физика.  Научные  искания  —  это  романтика.  Ведь  физик  посте¬
пенно  учится,  познает  новое».
 О  Сибири:
 «Я  горжусь  Сибирью,  хотя  до  недавнего  времени  завидовал  жителям
европейских  городов.  Живя  в  Сибири,  я  не  чувствую  ни  оторванности  от  людей,
ни  гордости  тем,  что  мы  живем  в  глуши.  По-моему,  жизнь  зависит  от  того,
какой  ее  сделают  сами  люди».
 Об  Академгородке:
 «Этот  город  мне  очень  нравится.  Не  потому,  что  о  нем  много  пишут,
а  потому,  что,  прожив  здесь  год,  я  его  очень  полюбил.  Он  отличается  от  других
городов  количеством  институтов,  очень  оригинально  построенных  и  располо¬
женных.  Люди  Академгородка  —  это  странные  люди,  более  спокойные  и
менее  разговорчивые,  чем  в  других  городах.  Они  заняты  служением  одной
цели  —  развитию  науки».
 Много  в  этих  признаниях  воспоминаний  о  недавнем  прошлом.  Живая
карта  путей,  ведущих  сюда,  в  научный  центр.  Из  больших  городов,  пульси¬
рующих  жизнью,  из  среды,  где  рано  заметили  и  бережно  выращивали  талант
ребенка,  и  из  глуши,  из  деревень  и  поселков,  затерявшихся  на  краю  света.
 «Мой  поселок—это  районный  центр.  У  нас  два  клуба,  один  из  которых
одновременно  кинотеатр.  Поселок  лежит  за  Полярным  кругом.  К  реке  приле¬
гает  парк,  если  можно  назвать  парком  наполовину  высохшие  лиственницы,
огороженные  выщербленным  забором  с  триумфальной  аркой.  Я  люблю  свой
поселок,  хотя  трудно  объяснить  причины  этой  симпатии».
 «Наша  семья  всегда  жила  в  деревне.  Мои  родители  когда-то  были  учите¬
лями  и  воспитателями  в  детдоме.  Но  сейчас  они  простые  колхозники.  Отец  любит
выпить.  Очень  часто  по  этому  поводу  дело  доходило  до  настоящих  трагедий  в
нашей  семье.  Я  никогда  не  забуду  свое  детство.  Слишком  мало  в  нем  было
хорошего.  Но,  несмотря  на  это,  я  и  мои  братья  выросли,  пожалуй,  неплохими
людьми».
 Один  из  них  во  время  конкурса  на  фантазию  выдвинул  идею  фотоно-
вой  ракеты,  которая,  как  мячик  пинг-понга,  преодолевает  пространство
между  Землей  и  Луной.  Космический  perpetuum  mobile.
 В  понедельник  днем  Дерибас  водил  меня  по  своему  царству.  Он  в  прекрас¬
ном  настроении  —  последний  из  университетских  дипломников,  находившихся
под  его  опекой,  успешно  сдал  экзамен.  Мы  спускаемся  в  подземелье,  где  прово¬
дятся  основные  эксперименты  лаборатории  Дерибаса.  В  бочке,  сделанной  из
стального  цилиндра,  со  стенками  толщиной  в  сантиметр,  в  условиях  вакуума
совершается  благодаря  силе  взрыва  таинство  проникновения  структур
металлов.  Полкилограмма  аммиака  с  селитрой,  способные  без  труда  разнести
 348

в  пух  и  прах  толстую  стену,  здесь  склеивают  металлы,  как  две  четвертушки
бумаги.  Давление  200-300  тысяч  атмосфер,  t°1000°,  продолжительность  опера¬
ции  2-3-миллионные  доли  секунды.  На  снимке,  изображающем  разрез
сплава,  видны  волны,  образовавшиеся  в  результате  взрыва  на  поверхности
обоих  металлов  и  плотно  сцепленные  друг  с  другом.  От  чего  зависит  их
длина,  можно  ли  найти  теоретическую  формулу,  которую  затем  подтвердит
практика?  Тысячи  опытов  или  мгновение  гениального  озарения?
 ...На  доске  в  кабинете  Дерибаса  бегут  ряды  формул,  хрустит  мел.  Фи¬
зик  пропал  для  общества.  Он  погружен  в  размышления.  Сварка  взрывом,
проникновение  структур.  Чему  соответствует  в  жизни  общества  эта  эксперимен¬
тальная,  миллионная  доля  секунды?  Два  поколения  —  от  деревушки  до  метро¬
полии,  полпоколения  —  от  лесной  глуши  до  ультрасовременной  науки,  всего
год  —  от  школы  в  поселке  до  университета  для  подростков.
 Вечером  мы  торжественно  отмечаем  день  рождения  Дерибаса,  которому
исполняется  35  лет.  В  Академгородке,  где  средний  возраст  составляет  около  28
лет,  это  означает  вступление  в  период  зрелости.  Четыре  года  тому  назад  винов¬
нику  сегодняшнего  торжества  был  торжественно  вручен  диплом  в  кожаном
переплете,  один  из  ценнейших  дипломов  в  мире  —  лауреата  Ленинской  премии.
 Что  еще  можно  создать  силой  прирученного  взрыва?  Великолепный
искусственный  алмаз?  Превратить  страшные  болота  Якутии,  рождающие
настоящие  алмазы,  в  благодатную  землю?

Клара
СЁЛЛЁШИ
 Клара  Сёллёши  (род.  в  1913  г.)  —  венгерская  писательница  и
переводчица.  За  свою  переводческую  деятельность  награждена
премией  им.  Йожефа  (1957).  Перевела  на  венгерский  язык  произ¬
ведения  Льва  Толстого,  Достоевского,  Салтыкова-Щедрина,
Чехова,  Короленко,  Леонова,  Паустовского,  Гёте,  Бальзака  и
Томаса  Манна.  Мы  публикуем  фрагмент  из  книги  К.  Сёллёши
«Радуга  остается  с  нами»  (1971).
 РАДУГА  ОСТАЕТСЯ  С  НАМИ
 Долгий  путь
 До  сих  пор  мне  довелось  побывать  в  Советском  Союзе  четыре  раза:  в
шестьдесят  втором,  шестьдесят  шестом,  шестьдесят  восьмом  и  шестьдесят
девятом.  Однако  этим  поездкам  предшествовала  долгая  предыстория.
 Все  началось  с  Достоевского,  в  венгерском  и  немецком  переводе.  Многотом¬
ное,  в  красных  переплетах  собрание  сочинений  Достоевского,  выпущенное
издательством  «Пипер»,  было  неотъемлемой  принадлежностью  библиотеки  в
каждом  мало-мальски  почтенном  буржуазном  семействе;  в  нашей  семье  дело  все
же  обстояло  лучше,  поскольку  книги  эти  служили  не  украшением  библиотеки,  а
для  чтения.  Благодаря  выдающимся  переводчикам  прежних  времен  —  Имре
Герёгу,  Золтану  Трочани  —  я  имела  возможность  ознакомиться  с  некоторыми
романами  Достоевского  и  на  своем  родном  языке.  В  моих  отроческих  мечтах  о
том,  что  бы  мне  хотелось  освоить  помимо  учебной  программы  в  качестве
хобби  —  если  пользоваться  этим  вошедшим  нынче  в  моду  английским  словом,
хотя  наш  родной  «конек»  вполне  мог  бы  сослужить  тут  свою  службу,  —  наряду
с  переплетным  делом  фигурировало  и  изучение  русского  языка.
 Перед  войной  (в  1937)  я  побывала  в  Париже  именно  в  ту  пору,  когда  там
гастролировал  Московский  Художественный  театр.  Позабыв  обо  всем  на  свете,
отстояли  мы  с  приятельницей  в  очереди  за  билетами  и  решили  пойти  на  «Анну
Каренину»  в  сценической  обработке  Николая  Волкова,  исходя  из  совершенно
верной  предпосылки,  что  коль  скоро  нам  известно,  о  чем  в  пьесе  речь,  то  мы,  и
не  зная  языка,  сможем  следить  за  ходом  событий.
 И  по  сей  день  в  памяти  моей  жива  постановка  Станиславского  и  великолепная
игра  Аллы  Тарасовой  и  других  актеров.  Спектакль  захватил  нас,  мы  слушали
затаив  дыхание,  хотя,  по  правде  говоря,  ни  слова  не  понимали;  но  тем  не  менее,
конечно  же,  поняли  все,  —  в  этрм,  полагаю,  и  состоит  секрет  подлинно  художе¬
ственного  сценического  воплощения.
 350

А  в  антрактах  происходящего  на  сцене  спектакля  не  менее  захватывающим
зрелищем  было  разглядывать  публику:  усталые,  по  большей  части  старческие
лица  —  многочисленная  русская  эмиграция  в  Париже!  —  а  на
лицах  —  лихорадочно  блестящие  глаза,  слезы  и  какое-то  невероятное,
пронизывающее  до  последней  нервной  клеточки  напряжение:  тоска  по  родине
заполнила  фойе,  переходы,  лестницы.  И  поныне  передо  мной  стоят  женские
лица,  сохранившие  красоту  даже  в  старости,  и  ослепительная  —  во  всяком
случае,  с  моей  тогдашней  точки  зрения,  —  элегантность  туалетов,  мехов,  драго¬
ценностей.
 Возможно,  даже  вполне  вероятно,  что  в  другое  время  эти  люди  в  бессильной
злобе  строили  козни  против  советской  власти,  питая  иллюзии  бесславного
возвращения  на  родину;  но  тогда,  в  тот  вечер,  все  кануло  в  забвение,  там
каждый  был  —  русский  и  пил  «живую  воду»  родного  языка,  эликсир  бла¬
женства...
 На  следующее  утро  мы  с  приятельницей  отправились  в  русскую  книжную
лавку,  накупили  учебников,  словарей,  обзавелись  и  кое-чем  из  художественной
литературы.
 С  этого  все  началось,  да  с  тех  пор  так  и  не  кончается.  Я  приналегла  на
русскую  грамматику,  зубрила  ее  несколько  месяцев,  а  затем  принялась  —  за  что
бы  вы  думали?  Не  за  сказки  Толстого  и  не  за  какой-либо  из  кристально¬
прозрачных,  удивительных  чеховских  рассказов,  а  за...  «Братьев  Карамазовых»!
Страница  в  день  была  моей  тяжкой  нормой,  но  когда  я  пробилась,  прорвалась
через  весь  текст,  я  могла,  умела  читать  по-русски.  Теперь  уж  я  даже  осмелилась
критиковать  немецкий  перевод  знаменитого  издания  «Пипера»,  как  обходят
переводчики  все  трудные  места  в  угоду  гладкому,  немецкому  стилю.
 Затем  я  взялась  за  Льва  Толстого  и  поняла,  что  хотя  я  начала  учить  русский
из-за  Достоевского,  но,  вне  всякого  сомнения,  именно  Толстой  —  тот  писатель,
ради  которого  я  должна  выучить  русский  язык,  потому  что  из  двух  титанов
он  —  более  русский,  более  непереводимый.
 В  сорок  первом  я  познакомилась  с  Золтаном  Трочани,  и  тот,  со  всем  пристра¬
стием  проэкзаменовав  меня  по  русскому,  в  награду  поручил  мне  перевод  одного
романа.  Роман  был  слабый,  что  греха  таить  —  с  тех  пор  он  так  и  не  вышел  на
венгерском  языке!  —  и  все  же  я  с  жадностью  накинулась  на  него,  как  на  запрет¬
ный  плод.  Как  мало  читали  мы  тогда,  как  мало  знали  о  советской  литературе!
Сколь  желанным  сокровищем  была  для  меня  «Поэзия  XX  века»  —  большущий,
толстый  фолиант,  который  я  заполучила  от  Дюлы  Ийеша  в  долгосрочное
пользование  и  проштудировала  от  корки  до  корки.  Ну  так  вот,  в  доверенном
мне  романе  речь  шла  о  нелегкой  жизни  рыбаков  Северного  моря;  книга
вводила  в  новый,  дотоле  неведомый  мир,  ее  было  приятно  читать,  приятно
понимать.  Я  работала  с  подъемом,  подготовила  требуемый  пробный  перевод,
аккуратно  перепечатала  и  понесла  в  издательство  «Данте».
 Тот  день  я  помню  точно,  эту  дату  забыть  нельзя:  двадцать  второе  июня  тысяча
девятьсот  сорок  первого  года...
 В  издательстве  из  комнаты  в  комнату  взволнованно  сновали  люди.  Из  сооб¬
щений  радио  уже  всем  было  известно,  что  произошло  на  рассвете  того  дня:
 351

полчища  Гитлера  перешли  русскую  границу  и  напали  на  Советский  Союз.
Знала  об  этом  и  я,  но  все  же  —  в  силу  привычки  сдерживать  обеща¬
ния  —  понесла  в  назначенный  срок  свой  перевод.  Остановилась  посреди  ком¬
наты  с  рукописью  в  руках  и  смущенно  пробормотала:
 —  Наверное,  это  сейчас  не  актуально...
 Издатель  даже  не  счел  нужным  ответить,  только  махнул  рукой  и  в  отчаянии
схватился  за  голову.  (Вскоре  после  этого  ужасами  гитлеровского  террора  он
был  доведен  до  самоубийства.)
 Семнадцатого  января  тысяча  девятьсот  сорок  пятого  года  было  завершено
освобождение  пештской  части  столицы.  Советские  солдаты  обходили  пооче¬
редно  все  дома  в  поисках  скрывающихся  немцев  и  нилашисгов.  У  нас  не  скры¬
вался  никто,  в  доме  была  только  наша  семья,  состав  которой  бомбежки  сокра¬
тили  вполовину.  Никогда  не  забыть  мне  того  молодого  капитана,  первого
советского  человека,  с  которым  я,  хоть  и  запинаясь,  но  заговорила  на  живом
русском  языке.  Я  рассказала  ему,  что  отца  моего  и  младшую  сестренку  накрыло
миной,  а  бабушка,  не  пережив  их  смерти,  покончила  с  собой.  Капитан  смотрел  на
сгорбленную,  в  черном  платке,  мою  мать,  которая  от  горя  сразу  вдруг  поста¬
рела  и  исхудала  вдвое,  погладил  ее  по  плечу:
 —  Не  убивайтесь,  мамаша.  Пойдут  внуки,  опять  будет  семья,  много  радости
еще  ждет  вас  в  жизни...
 Он  говорил  так  ласково,  что  мать  не  выдержала  и  расплакалась.  До  этого,
правда,  молодой  офицер  строго  выспросил  у  меня,  зачем  да  почему  я  выучила
русский...  Ведь  ему  ни  на  миг  не  положено  было  забывать  о  бдительности  в
этой  вчера  еще  враждебной  стране!  Видимо,  я  выдержала  и  этот  —  второй
в  своей  жизни  —  языковой  экзамен,  потому  что  капитан  удовлетворенно
заметил:
 —  Тогда  все  в  порядке.  Мы  таких  людей  уважаем.  (Но  что  я  успела  сделать
тогда  для  русской  литературы?  Ничего,  почти  что  ничего...)
 А  после  пришлось  в  быстром  темпе  наверстывать  упущенное:  изучать  совет¬
скую  литературу.
 Я  читала,  училась,  радовалась  и  досадовала;  и  переводила,  переводила,  пере¬
водила...  Снова  мне  удалось  хоть  немного  приблизиться  к  России.
 Вот  так  и  отправилась  я  в  Советский  Союз,  очень  давно  и  из  дальнего  далека.
Прошли  десятилетия,  прежде  чем  попала  я  туда  самолично...
 Радуга  остается  с  нами
 Дорога  уводит  куда-то  в  неповторимые  русские  леса,  но  всей  езды  от  За¬
горска  —  часа  полтора,  не  больше,  и  вдруг  перед  нами  возникает  волшебный
мираж,  русская  сказка!  Равнина  соскальзывает  в  водную  гладь,  и  в  минуту,
когда  глаз  еще  отказывается  верить,  шофер  подтверждает:  озеро  Неро.
 Я  ощеломленно  смотрю  на  него,  хотя  понимаю,  шофер  здесь  вовсе  ни  при
чем:  пего  на  новогреческом  языке  означает  воду,  и  на  какой-то  миг  в  мозгу
 352

словно  происходит  короткое  замыкание;  откуда  бы,  думаю,  взяться  греческому
озеру  в  самом  сердце  России?
 Как  потом  выясняется,  на  этой  территории  некогда  обитали  надии  финно-
угорские  родичи,  племена  мери,  и  во  многих  географических  названиях
этих  краев,  в  названиях  рек  и  озер  сохранились  корни  их  древнего  языка.
 Как  зачарованные  смотрим  мы  на  равнину  —  мираж,  на  твердь,  переходя¬
щую  в  воду  —  озеро  Неро;  а  гам  —  на  нем,  или  в  нем,  или  парящие  в  возду¬
хе—  кто  способен  определить?  —  там  соцветие,  нет,  целый  лес  куполов!
Ростовский  кремль.
 Собор  в  Шартре  славится  удивительной  особенностью:  он  не  стоит  на
сколько-нибудь  заметной  возвышенности,  и  все  же  он  возвышается,  он  виден
издали,  на  поезде  ли,  на  машине  ли  приближаешься  к  городу.  Вот  и  здесь,  этот
воздвигнутый  среди  болотистой  равнины  и  обнесенный  мощными  стенами
ансамбль  церквей  и  палат  производит  столь  же  величественное  впечатление;
взглянешь  издали,  и  кажется,  будто  он  возносится  над  всей  округой.  Однако  по
мере  того,  как  к  нему  приближаешься,  кремль  ничуть  не  утрачивает  своего
волшебства.  Вот  уже  дорога  ведет  нас  вдоль  подножия  стены,  вот  уже  видно
знаменитую  Звонницу  —  это  согласованное  единство  больших  и  малых  колоко¬
лов,  подвешенных  в  особом  помещении.  Звонница  оживает  лишь  при  обсто¬
ятельствах  чрезвычайных.  Так  лет  десять  назад  колокола  своим  благовестом
встречали  Симону  де  Бовуар  и  Жан-Поля  Сартра.
 К  сожалению  —  или  к  счастью!  —  наше  прибытие  осталось  незамеченным,  в
нем  не  усмотрели  ничего  «чрезвычайного»,  так  что  мы  довольствуемся  грамо-
фонной  пластинкой,  где  записаны  колокольные  звоны;  пусть  нам  не  удалось
испытать  самим,  зато  мы  увозим  с  собой  прекрасную  память...
 Городок  невелик,  он  весь  как  на  ладони,  и  мы  без  особого  труда  находим
единственную  здесь  гостиницу.  Скромное  двухэтажное  здание  из  кирпича,  в
прошлом  «Дом  крестьянина»,  —  ночлег  для  приезжающих  из  окрестных  сел,
оно  лишь  недавно  преобразовано  в  гостиницу.  Теперь  самое  время  рассказать,
как  выглядит  такая  вот  «не  интуристовская»  гостиница:  совершенно  новая,
удобная  и  современная  мебель,  безукоризненной  чистоты  постельное  белье,
пушистые  шерстяные  одеяла,  полотенца  ежедневно  меняют  на  чистые,  в  каждом
номере  традиционные  аксессуары  русского  гостиничного  гостеприимства:  чай¬
ник  для  заварки,  стаканы,  хрустальный  графин  для  питьевой  воды,  —  если
кому  вдруг  захочется  попить  среди  ночи  или,  может,  вздумается  держать  в  нем
напиток  покрепче.
 Ванная?  Ну  что  ж,  ванная  и  вправду  одна  на  этаж.  Вспоминаю  свою  дово¬
енную  молодость,  еще  до  того,  как  американские  туристы  наводнили  Европу:
ни  в  австрийских  деревушках,  ни  на  итальянских  курортах  не  предоставляли  не
то  что  ванной  комнаты,  но  и  просто  комнаты  с  умывальником,  и  вот  ведь  что
интересно:  от  этого  мы  ничуть  не  меньше  чувствовали  себя  счастливыми.  И  если
бы  мне  могли  дать  этакую  письменную  гарантию,  что  в  остальные  годы  жизни
мне  выпадет  еще  немало  таких  вот  безоблачно-счастливых  недель,  как  прове¬
денная  тогда  в  Ростове,  в  моей  комнате  без  ванной,  я  была  бы  вполне  спокойна
за  свое  теперь  уже  вполне  обозримое  будущее.
 353

После  того  как  мы  разместились  и  из  окна  удостоверились,  что  напротив
гостиницы  находится  колхозный  рынок,  где  в  случае  необходимости  можно
кое-что  купить,  мы  стряхнули  с  себя  дорожную  пыль  и  поспешили  в  кремль.
 Как  передать  мне  эти  свои  впечатления?  Они  подхватывают,  несут,  буквально
захлестывают  собою  все  мои  чувства,  ими  полнится  каждый  нерв  —  настолько,
что  восхищение  во  мне  нарастает  огромной,  сплошной  лавиной,  и  вот  я  снова
сталкиваюсь  с  извечной  проблемой  описания:  как  расположить  в  размеренной
последовательности  то,  что  в  действительности  обрушилось  на  меня  разом,
наплыв  впечатлений  не  только  пространственных,  но  и  во  времени,  поскольку
все  прошлое  кремля,  запечатленное  в  камне,  также  предстало,  распростерлось
передо  мной,  и  я  чувствую,  что  каждое  слово  лишь  сбивает,  расплескивает
целостное  впечатление.
 А  посему  и  начнем  от  самых  истоков.  Поскольку  речь  идет  о  русском  городе,
то  с  кого  же  еще  начать,  как  не  с  Рюрика;  русская  летопись  повествует,  как
оделял  он  своих  содружинников  городами,  одному  дает  Полоцк,  а  друго¬
му  —  Ростов.  Летопись  отсылает  нас  к  862  году,  откуда  явствует,  что  уже  тогда
здесь  был  город,  который  можно  было  передать  кому-то  в  награду  за  ратные
подвиги.  А  как  далеко  в  Европу  простирались  торговые  связи  древнего
Ростова,  тому  свидетельств  великое  множество:  это  найденные  во  время
раскопок  монеты  разных  стран  —  римские,  английские,  франкские,  немецкие  и
другие.  Приведу  слова  одного  русского  писателя  —  Ефима  Дороша,  —  чтобы
ярче  передать  свое  впечатление:  «Во  время  поездки  мне  неожиданно  приходит
в  голову,  что,  когда  мы  утром  тронулись  из  Москвы  в  Ростов,  иными  словами:
из  столицы  в  заштатный  районный  центр  —  вместе  с  тем  мы  проделали  путеше¬
ствие  в  обратном  направлении:  из  притулившегося  на  берегу  Москвы-реки
захолустного  провинциального  городишка  мы  направились  в  один  из  главней¬
ших  городов  земли  русской.  При  Юрии  Долгоруком,  когда  в  Москве  строился
обнесенный  деревянною  стеною  древний  Кремль,  Москва  была  скромной
пограничной  крепостью,  Ростов  же  был  многолюдным  и  богатым  большим
городом,  древнейшим  поселением  края...»
 Из  года  в  год  к  городу  шли  торговые  караваны,  копились  богатства,  благо¬
состояние  воздействовало  на  культуру;  есть  у  Ростова  —  как  у  каждого  древ¬
него  русского  города  —  и  свои  былинные  герои,  пусть  и  не  столь  славные,  как
новгородский  Садко,  зато  более  реальные.  «А  из  славного  Ростова,  стократ
града  красного,  как  два  ясных  сокола,  вспорхнули-вылетели  два  богатырской
силы  молодца...»  —  по  имени  Алеша  Попович  и  Еким  Иванович.
 Но  все  эти  письменные  свидетельства  —  теперь  лишь  разгаданное  прошлое,
минувшее  измерение.  А  то,  что  стоит  перед  нами,  мысль,  воплощенная  в  бело¬
снежный  камень,  по  сути  дела,  творение  одного  человека:  Ионы  Сысоевича.
Бывает  и  так,  что  одна  крупная  личность  может  на  столетия  определить  облик
какого-либо  отдельно  взятого  небольшого  города,  как  на  Флоренцию  нало¬
жила  свою  печать  династия  Медичи,  на  город  Нанси  —  Станислав  Лещинский,
а  на  древний  Ростов  —  епископ  с  сим  диковинным  именем.
 -  Сысой,  отец  Ионы,  был  простым  сельским  попом;  в  честь  его  назван  самый
большой  колокол  в  звоннице.  Сына  своего,  Иону,  он,  как  видно,  потому  прочил
 354

в  священнослужители,  что  тот  был  наделен  незаурядными  способностями.  Иона
совершил  головокружительный  взлет  от  простого  монаха  до  ростовского
митрополита.  И,  состоя  в  столь  высоком  сане,  он  стремился  не  на  том  свете,  а  на
этой  земле  увековечить  славу  господню,  чем  в  не  малой  степени  упрочил  и  свою
собственную.  Сорок  лет  был  Иона  митрополитом  и  за  это  время  по  всему  краю
воздвиг  немало  церквей  и  храмов;  местом  же  своего  пребывания  избрал  он
город  Ростов  и  создал  этот  сказочный  кремль,  где,  правда,  стояла  и  более
древняя  церковь  XVI  века,  но  детищем  Ионы  называют  все  гармоническое
целое,  что  со  столь  безукоризненным  художественным  вкусом  воздвигнуто
здесь,  опоясано  стенами,  поднято  ввысь  над  озером  Неро.  По  предположитель¬
ным  данным,  кремль  строился  в  течение  тринадцати  лет,  с  1670  по  1683  год,  по
промыслу  и  под  личным  досмотром  митрополита.  Старцем  семидесяти  пяти  лет
повелел  он  заложить  звонницу,  что  и  завершило  гармонию,  поскольку  именно
звонница  связывает  в  единое  целое  старинный  собор,  стоявший  несколько  на
отшибе,  и  «новый»  кремль  с  его  четырьмя  или  пятью  не  менее  совершенными
храмами,  с  митрополичьими  палатами  и  прочими  сооружениями,  которые
образуют  в  своей  совокупности  нечто  столь  своеобычное,  сложное  и  вместе  с
тем  гармоническое,  что  воспринимаются  скорее  как  создание  природы,  нежели
человеческого  замысла.
 Эта  звонница,  как  видно,  была  любимым  детищем  Ионы  Сысоевича.  В
одном  частном  письме  он  пишет  с  мягкой  самоиронией:  «Тут  у  себя  на  дворике
колокольчики  отливаю,  людишкам  на  удивление».
 В  русском  языке  существует  множество  уменьшительных  форм  с  оттенка¬
ми,  не  переводимыми  на  венгерский:  в  уменьшительных  суффиксах  из  письма
Ионы  Сысоевича  чувствуется  легкое  пренебрежение  —  не  по  отношению  к
людям  или  не  только  по  отношению  к  ним;  вероятно,  смысл  этих  строк  можно
выразить  примерно  так:  я,  раб  божий,  ведаю  —  скоро  жития  моего  конец,  и
должно  бы  мне  устремить  свой  взор  на  царствие  небесное,  а  я,  грешный,  тщусь
над  украшением  земной  обители,  хочу  потешить  сердца  людей,  кои  —  кто  веда¬
ет  —  заслуживают  ли  той  радости...
 Удача  не  ходит  одна.  Думается,  что  и  сюда,  в  Ростов,  мы  приехали  в  са¬
мый  благоприятный  момент.  «Дом  крестьянина»  переведен  в  статут  гостини¬
цы,  но  иностранные  туристы  еще  не  успели  заполонить  городок;  в  кремлев¬
ских  соборах  нет  службы,  они  объявлены  памятниками  искусства,  и  хотя
реставрация  их  значительно  продвинулась  вперед,  но  кремль,  собственно  гово¬
ря,  еще  «не  открыт»  для  широкой  публики:  ведь  принадлежавшая  Ионе  Сысо-
евичу  Красная  палата,  этот  Парадный  дворец,  или  гостиный  дом,  отстроен¬
ный  деятельным  митрополитом  на  случай  «прибытия  великих  князей»,  только
сейчас  перестраивается  под  гостиницу  Интуриста.  Так  что  мы  почти  в  оди¬
ночестве  бродим  по  кремлю,  вместе  с  нами  осматривают  кремль  всего  лишь
несколько  человек  —  не  иностранцы,  —  приехавшие  на  своих  машинах,  а
что  администрация  не  рассчитывала  даже  на  такой  наплыв  туристов,  видно  из
простого  факта:  в  кассе  музея  сидит  курносая  девчушка-подросток,  ее  наверня¬
ка  здесь  оставила  вместо  себя  мать  на  время,  пока  сама  она  хлопочет  по
дому,  готовит  ужин  семье.
 355

А  впрочем,  попытка  не  пытка,  и  мы  спрашиваем  девочку,  не  проведет  ли
она  нас  по  музею.  Когда  впервые  входишь  в  подобный  лабиринт,  чувствуется
необходимость  в  некоторых  пояснениях.  В  тот  момент,  как  махонькая  девчушка
вскакивает  и,  препоручив  кассу  заботам  гардеробщицы,  присоединяется  к  нам,
мы  и  не  подозреваем,  сколь  ловкого,  симпатичного,  знающего  и  восторженного
чичероне  мы  обретем  в  ее  лице  —  что  случается,  впрочем,  не  в  первый  и  не  в
последний  раз  за  время  нашей  поездки,  —  и  мы  просто  не  знаем,  как  отблагода¬
рить  ее  за  усердие  (естественно,  предлагать  чаевые  в  подобных  случаях  просто
нелепо).  Ирина  не  искусствовед;  по  нашим  понятиям,  она  ученица  средней
школы  и,  как  говорит  сама,  не  собирается  стать  искусствоведом;  но  в  каждом  ее
слове  тот  же  непритушенный  энтузиазм,  те  же  глубокая  любовь  и  уважение  к
прошлому,  что  и  у  Юлии,  нашего  «профессионального»  экскурсовода  в  москов¬
ском  Андрониковом  монастыре,  и,  кроме  того,  девчушка  действительно  знает
все,  пусть  отдаленно  связанное  с  прошлым  ее  города  и  его  достопримечатель¬
ностями.
 Осмотр  мы  начинаем  с  храма  Спаса-на-Сенях,  где  видим  удивительные  по
сохранности  фрески.  Глаз  не  отвести  от  фрески  с  изображением  Страшного
суда:  оно  и  притягивает,  и  внушает  ужас,  мне  кажется,  ростовский  Суд  гораздо
суровее  изображенного  у  Микеланджело,  потому  что  там  и  в  страстях,  и  в
апофеозе  гораздо  больше  от  смертного  человека...
 К  своему  изумлению,  на  территории  кремля  мы  обнаружили  великолепный
музей  с  богатой  экспозицией,  расположившийся  в  двух  митрополичьих  покоях,
в  так  называемой  Отданной  палате  и  Белой  палате.  Мощные  перекрытия,
старинные  сводчатые  залы  и  открывающиеся  из  маленьких  оконцев  виды  один
другого  краше  непрестанно  отвлекали  бы  наше  внимание  от  музейных  экспона¬
тов,  но  наша  маленькая  сопровождающая  с  великой  серьезностью  относится  к
своим  обязанностям  и  не  позволяет  нам  глазеть  по  сторонам.
 Но  самое  прекрасное  нас  ждет  впереди:  оказывается,  что  вдоль  неправиль¬
ного  многоугольника  крепостных  стен  можно  обойти  весь  кремль  вокруг!  Мы
подолгу  задерживаемся  у  угловых  башен  —  то  четырехугольных,  то  круг¬
лых—  с  шатровыми  крышами:  сквозь  узкие  окна-бойницы  любуешься  и  не
можешь  налюбоваться  озером  и  возвышающимся  на  том  берегу  Яковлевым
монастырем  или  самим  кремлем.  Обилие  храмов  внутри  него  поражает  и
многообразием  своих  куполов;  теперь  лишь  улавливаю  я,  что  до  сих  пор  прини¬
маемый  мною  за  типичнейший  купол  в  форме  луковицы  —  явление  более
позднее,  чуть  ли  не  барокко,  и  я  сейчас  имею  возможность  проследить  за
«созреванием  луковицы»  —  видоизменением  купола,  начиная  от  более  древнего
шатрового  типа.  Вокруг  Красной  палаты  снуют  рабочие.  И  я  заранее  завидую
людям,  которые  будут  здесь  жить...
 Так  ли  уж  важно  знать,  как  называется  та  или  иная  церковь?  В  храме
Иоанна  Богослова,  куда  мы  попадаем  по  переходу,  непосредственно  со
стены  —  то  есть  с  опоясывающей  ее  галереи,  —  Ирина  вновь  обращает  наше
внимание  на  фрески,  они  и  правда  своеобразны.  Но  еще  интереснее  фрески,  что
ожидают  нас  в  следующей  церкви  (вход  также  с  круговой  галереи),  в  храме
Воскресения.  (Собственно  говоря,  это  надвратная  церковь,  но  исторически  за
 356

ней  закрепилось  иное  название.)  Живописец,  работавший  здесь  в  XVII  веке,
обладал  недюжинной  фантазией,  ему  явно  нравилось  выдумывать  разные  чуди¬
ща.  Он  рисует  этаких  диковинных  страшилищ  —  многоголовые,  хвост  тру¬
бой,  —  надо  полагать,  себе  самому  и  благочестивым  христианам  во  устраше¬
ние.  Однако  живописец  не  упускает  случая  изобразить  и  существующих  в
природе  животных.  Сколько  ни  ищи,  а  не  найти  для  этого  темы  более  благодат¬
ной,  чем  Ноев  ковчег!  Издали  тянутся  к  ковчегу  «всяк  твари  живущие»,
попарно,  как  рогатые,  так  и  комолые.  Особенно  восхитительны  верблюды  с
птичьими  головами:  уж  не  контаминация  ли  это  верблюда  и  страуса  в  фантазии
художника?  Ведь  он  наверняка  не  видывал  их  сам  и  знал  лишь  по  рассказам
странников...  На  одном  из  двух  львов,  поразительно  напоминающих  кошку,  с
течением  веков  полностью  позеленели  краски,  отчего  изображение  приобретает
еще  более  сюрреалистический  оттенок  или  характер  детского  рисунка.
 А  вот  еще  тема:  обнесенный  стеной  симпатичный  русский  городок  средних
веков,  стену  через  одинаковые  промежутки  —  наряду  с  крепостными  башня¬
ми  —  поддерживают  ангелы.  Неправильный  пятиугольник  или  трапецоид  стен
напоминает  здешний  кремль,  если  не  является  точным  его  отображением,  как
позволяют  судить  башни  с  шатровой  крышей.  Но  ангелы?!  Не  иначе  как
небесный  град  Иерусалим!  —  растроганно  думаю  я,  и  тотчас  меня  ошеломляет
сопоставление:  в  эпоху,  когда  ростовский  живописец  Ионы  Сысоевича  с  такой
внутренней  естественностью  и  столь  плодотворно  развивал  византийские  тради¬
ции,  Пуссена  —  этого  мастера  из  мастеров  —  уже  лет  двадцать  как  не  было  в
живых,  да,  пожалуй,  и  Клода  Лоррена  тоже!
 (В  моих  словах,  читатель,  не  следует  искать  скрытого  пренебрежения,  его
нет  и  тени.  Хотя  бы  уже  потому,  что  мне  не  нравятся  полотна  Пуссена,  а  Клод
Лоррен  —  и  того  меньше...  Просто  время  от  времени  не  грех  оглядеться  вокруг
и  на  примерах,  взятых  на  выборку,  напомнить  себе,  как  далек  культурный
климат,  куда  мы  перенеслись  сейчас.  Ведь  в  то  время,  когда  создаются  эти
фрески,  Петр  Великий  пока  еще  развлекается  своими  потешными  солдатами...)
 Минуя  Ноев  ковчег  с  его  диковинным  крестным  ходом  зверей,  мы  пере¬
ходим  к  другой  стороне,  где  останавливаемся  перед  странной  фреской,  не
похожей  на  виденные  доселе.  Здесь  богомаз  изобразил  две  лестницы:  одна  из
них  —  в  двенадцать  ступеней,  и  каждая  ступень  символизирует  какой-либо  чело¬
веческий  порок:  гордыню,  расточительство  и  т.  д.  Грешники,  карабкающиеся  по
этой  лестнице,  один  за  другим  срываются  в  пропасть,  движения  их  скованные,
гротескные...  Так  художники  обычно  изображают  действия  человека,  которые  в
жизни  нет  возможности  наблюдать.  Другая  лестница  лишь  о  семи  ступенях  и
отражает  семь  основных  добродетелей:  по  ней  изящно  вспархивают  к  небесам
крылатые  ангелы  с  нимбами.  Грешники  интереснее.  Этот  мотив  не  дает  мне
покоя.  Я  узнаю,  что  самый  мотив  —  как  и  весь  тематический  материал  ортодо¬
ксальной  религии  —  тоже  восходит  к  очень  древнему  источнику:  некий  грече¬
ский  монах-отшельник  VII  века,  кого  —  по  названию  написанных  им  наставле¬
ний  —  называют  Иоаннисом  Климаксом,  то  есть  Иваном  Лестницей,  в  тридца¬
ти  главах  перечисляет  лестницы,  ступени  христианского  аскетизма  и  мистики,
через  кои  благочестивая  душа  попадает  в  рай.  Однако,  по  свидетельству  живо¬
 357

писца,  тьма-тьмущая  людей  оступается,  и  лишь  немногим  счастливцам  удается
достичь  самой  верхней  ступени  лестницы.
 Я  не  упомянула  еще  о  храме  Святой  Одигитрии,  но  и  помимо  нее  остается
немало  такого,  о  чем  я  вообще  не  смогу  упомянуть,  да  и  к  чему?  Здесь  все  захва¬
тывающе  интересно!  Все  это  множество  сгрудившихся  на  тесном  пространстве
церквей  и  храмов,  изобилие  башен  и  башенок,  куполов  шатровых  и  луковицей,
крытых  узорчатым  гонтом  и  черепицей,  тут  и  там  —  позолота  и  тяжелая  ковка,
кресты  с  цепями  (правда,  почему  это  на  оргодоксальных  храмах  крест  прикован
цепью?);  здесь  интересна  даже  отопительная  система  (вдоль  галереи  в  стене  и  с
крыш  палат  поднимаются  кверху  необычной  кладки  симпатичные  дымохо¬
ды),—  перед  нами  поистине  встает  целый  лес,  неповторимый  не  породами
своих  деревьев,  а  многообразием  архитектурных  форм.  Кремль,  хотя  он  и  стро¬
ился  по  велению  церковного  иерарха,  —  совершеннейший  памятник  самовыра¬
жения  народа!

Нгуен
ТУАН
 Нгуен  Туан  (род.  в  1910  г.)  —  вьетнамский  писатель  и  публицист.
Участник  войны  Сопротивления  1946—1954  гг.  В  1947  г.  возгла¬
вил  созданную  в  освобожденных  районах  Ассоциацию  культуры.
В  настоящее  время  член  правления  Союза  писателей  СРВ.  Нгуен
Туан  —  автор  эссе  о  JI.  Толстом,  Ф.  Достоевском  и  А.  Чехове,
переводчик  чеховских  рассказов  на  вьетнамский  язык.  Лауреат
Национальной  премии  литературы.  Публикуемый  очерк  напечатан
в  еженедельнике  «Ван  нге»  от  6  ноября  1967  г.
 ПЕРВЫЙ  СНЕГ  В  ЛЕНИНГРАДЕ
 Давний  поклонник  Чехова,  я  положил  цветы  у  его  могилы  на  Новодевичьем
кладбище  и  в  тот  же  день  уехал  в  Сибирь.  Когда-то  Достоевский  и  Чехов  доби¬
рались  туда  неделями.  Но  мы  живем  в  век  реактивных  двигателей,  и  пусть
самолет  наш  был  не  «чисто»  реактивный,  а  «смешанный»  —  турбо-винтовой,
мы  несколько  часов  спустя  стояли  уже  у  плотины  Братской  ГЭС,  слушая,  как
гудят  в  ее  теле  исполинские  турбины,  сделанные  в  Ленинграде  и  доставленные
сюда  с  берегов  Невы.  Багряная  и  золотая  русская  осень  простерлась  перед  нами
на  огромном  пространстве  —  от  московских  парков  до  обступившей  Братск
тайги.  Столько  золота  на  деревьях  —  кажется,  будто  все  самородки  и  россыпи
земного  шара  ушли  на  убранство  бескрайней  России,  над  которой  никогда  не
заходит  солнце.
 В  день  возвращения  из  Сибири  московские  пригороды  снова  встретили  нас
растопленным  золотом  увядающей  листвы.  И  когда  мы  уже  под  вечер  ехали  на
Ленинградский  вокзал,  нам  махали  вслед  желтые  и  алые  ветви  над  оградою
зоопарка,  где,  стоя  друг  против  друга,  трутся  бивнями  и  грезят  о  банановых
рощах  два  слона  из  Вьетнама.
 В  Ленинград  с  нами  едет  переводчик  Владлен  Ч.  Наверно,  о  наших  с  ним
приключениях  и  словесных  дуэлях  мои  друзья,  вернувшись  в  Ханой,  будут
рассказывать  анекдоты.  Ну  и  пусть...  А  мы  с  Владом  подружились  с  первой
минуты,  и  он,  подтрунивая  над  моим  непоседливым  нравом,  сразу  зачислил
меня  «навечно»  в  «комсомольский  возраст».  Я  пригласил  провожающих  распить
с  нами  бутылку  шампанского.  Потом  поезд  вежливо  дождался,  пока  будут
сказаны  все  тосты,  и  тронулся...
 —  Я,  —  объявил  Влад,  —  запишусь  добровольцем  во  Вьетнам.  Вы  только
кликните  меня,  а  я  —  тут  как  тут.  С  вами,  мэтр,  я  встречаюсь  впервые,  но
слыхал  от  друзей  ваши  устные  рассказы,  особенно  про  подстреленных  в  небесах
 359

Нгуен  Динь  Тхн  в  зале  заседаний  П  съезда  советских  писателей  (1954  г.)
 янки...  Ну  а  теперь  самое  время  пожелать  друг  другу  спокойной  ночи:  завтра
утром  —  хочешь  не  хочешь  —  Ленинград.
 Но  мне  нелегко  было  уснуть.  Я  ехал  в  Ленинград,  как  едут  в  гости  к  старому
другу.  Ровно  десять  лет  назад,  на  обратном  пути  из  Финляндии,  я  останавли¬
вался  там,  правда  совсем  ненадолго.  Однако  я  все  же  успел  съездить  в  Разлив  и
подняться  на  палубу  «Авроры»,  чья  пушка  возвестила  приход  великого  дня  для
бедняков  и  обездоленных  на  земле.
 Но  и  не  будь  тех  недолгих  дней  в  Ленинграде  и  отправляйся  я  нынче  к  нему
на  поклон  впервые,  я  все  равно  ожидал  бы  свидания  с  давним  и  добрым  другом.
 Бескраен  светлый  и  благоуханный  лес  русской  словесности  —  старой,
классической,  и  современной!  Творения  Пушкина,  Гоголя,  Достоевского...
Сколько  раз  уводили  они  меня  в  странствия  по  улицам  и  домам  Петербурга...  И
завтра,  когда  я  ступлю  на  ленинградскую  землю  и  пойду  по  городу,  я,  может,  и
ошибусь  в  чем-то,  нарушу  какие-то  обычаи  и  правила,  чего-то  сразу  и  не  узнаю,
но  зато  уж  —  поверьте  —  не  заблужусь.
 Хорошо  было  бы  встретиться  с  поэтессой  Ольгой  Берггольц,  послушать  ее
рассказы  о  славных  девятистах  днях  ленинградской  обороны,  завершившейся
разгромом  фашистов!  Мне  хотелось  бы  увидаться  с  нею  и  побывать  на  ленин¬
 360

градской  радиостанции,  откуда  три  года  —  изо  дня  в  день  —  звучал  уверенный
голос  поэтессы,  отдававшийся  эхом  в  сердцах  не  только  ленинградцев,  но  и
защитников  других  городов-героев:  Москвы,  Сталинграда,  Одессы  и  Севасто¬
поля.  Когда  осенью  сорок  первого  года  артиллерия  фашистских  войск,  окру¬
живших  Ленинград,  грохотала  .уже  неподалеку  от  города,  Ленинградское  радио
открыло  новую  серию  передач.  «Мы,  —  сказал  диктор,  —  уничтожаем  фаши¬
стов  огнем  винтовок  и  пушек  Красной  Армии,  теперь  мы  будем  бить  их  еще  и
оружием  слова...»  За  три  без  малого  года,  покуда  Дорога  жизни,  проложенная
по  ладожскому  льду,  не  пробила  кольцо  блокады,  в  заледенелом  от  стужи
городе  погибло  шестьсот  тысяч  человек.  Но  голос  Ленинградского  радио
заглушал  грохот  орудий  и  бомб.  В  снежный  день  начала  1943  года,  когда  была
наконец  прорвана  блокада,  радио  Ленинграда  передало  специальную  програм¬
му.  Голоса  дикторов  и  актеров  и  музыка  звучали  всю  ночь,  впервые  не  умолкая
до  рассвета...
 Поезд  подходит  к  Московскому  вокзалу,  окутанному  дыханием  осени.  Под
моросящим  дождем  нас  встречают  ленинградские  писатели:  Михаил  Дудин,
Сергей  Орлов,  Владимир  Савицкий,  и  с  первых  же  слов  нам  кажется,  будто  мы
знаем  их  всех  давным-давно.  Они  дарят  нам  цветы,  не  букеты,  а  по  два
цветка:  вовсе  не  от  сердечной  холодности,  просто  таков  обычай  северян...
 Мы  провели  тогда  в  Ленинграде  меньше  недели.  А  нынче,  два  года  спустя,
над  Ханоем  сбит  уже  две  тысячи  трехсотый  американский  самолет.  За  окном
моей  комнаты,  где  я  пишу  эти  строки,  маячат  аэростаты  заграждения.  Я  листаю
старый  блокнот  и  перечитываю  записи,  сделанные  в  Ленинграде  два  года
назад  —  десятого  октября  1965  года.
 Я  подметил,  что  за  границей  у  меня  появляется  странная  особенность:  я
мало  ем  и  почти  не  сплю  по  ночам.  Наверно,  мне  просто  жаль  транжирить  на  сон
драгоценное  время  —  его  у  меня  и  так  уж  осталось  немного.  И  вот  —  еще  едва
брезжит  рассвет,  а  я  уже  —  сна  ни  в  одном  глазу  —  восседаю  у  окна  гостиницы
«Европейская»  и  разглядываю  здание  Филармонии  и  улицу  Бродского.  На
тротуарах  пока  не  видно  прохожих...
 Сегодняшнее  утро  мы  проводим  на  Пискаревском  кладбище.  Здесь  поко¬
ится  прах  шестисот  тысяч  павших  защитников  Ленинграда.  Рядом  —  Музей
обороны  города.
 По  дороге  сюда  я  загляделся  на  трамвай.  Я  знаю,  многие  считают  этот  вид
транспорта  старомодным.  А  по-моему,  вагоны,  катившие  под  мелким  дождем,
придавали  улицам  покой  и  уют.  В  блокадные  годы  в  городе  сначала  почти  не
было  электричества,  и  трамваи,  застигнутые  параличом,  стояли  на  улицах,  а  на
зиму  ветер  хоронил  их  под  сугробами  снега.  Но  вот  однажды  над  рельсами
снова  заиграли  голубые  искры.  К  Ленинграду  по  тщательно  скрытому  кабелю
была  подведена  энергия  Волховской  ГЭС.  Фашистские  пушки  били  прицель¬
ным  огнем  по  этим  вспышкам  над  дугами  оживших  трамваев,  немецкие  само¬
 361

леты-разведчики  засекали  их  с  неба.  А  трамваи  знай  себе  ехали  по  рельсам,
стуча  на  стыках  колесами.  И  ленинградцы  —  красноармейцы  и  горожа¬
не  —  встречали  их  громким  «ура!».  Звонки  трамваев  на  кольцевой  дороге
звучали  грозным  предупреждением  зарвавшимся  захватчикам  и  радостной
музыкой  оглашали  ленинградские  улицы,  загороженные  ежами  и  перекопан¬
ные  противотанковыми  рвами...
 Архитектурный  замысел  Пискаревского  кладбища  прост,  выразителен  и
монументален.  Посреди  засаженной  травою  площади  над  вереницами  каменных
плит  высится  величественная  фигура  Матери-родины  с  венком  славы  в  руках.
Позади  нее  —  каменный  обелиск,  на  нем  высечена  надпись.  Когда  стоишь  у
обелиска,  кажется,  будто  в  священном  молчании  над  землей,  над  травой  и
надгробьями  звучит  Седьмая  симфония  Шостаковича...
 Серое  небо  повисло  над  крышами  домов.  Небо  туманных  воспоминаний...
Пожалуй,  теперь  лишь  я  понял,  отчего  в  России  так  любили  красить  колокольни
и  высокие  стены  дворцов  и  башен  в  яркие  цвета  —  синий,  зеленый,  розовый,  а
купола  и  шпили  часто  покрывали  позолотой.  Здесь,  на  равнинах,  земля  и  небо
над  нею  плоски  и  беспредельны,  а  в  долгие  зимы  белизна  их  и  вовсе  сливается
друг  с  другом.  И  потому  нужны  контрастные  удары  цвета  и  блеск  золота,  чтобы
дать  взгляду  отправную  точку  и  как-то  ограничить  пространство.  Точно  так  же
у  нас,  во  Вьетнаме,  в  старину  почти  все  постройки  красили  белой  известью:
вокруг  все  затоплено  яркой,  насыщенной  зеленью  тропиков,  и  люди  вкрапляли
в  нее  белизну,  чтобы  умерить  это  зеленое  буйство.
 Под  вечер  Влад  вдруг  позвонил  нам  по  телефону.
 —  Снег!  —  кричал  он  в  трубку.  —  Друзья!  Дорогие  друзья,  первый  снег...
 По  телефону,  пожалуй,  вразумительней  и  не  скажешь.  Но  для  меня  слова
эти  обрели  великий  смысл.  Мы  подбежали  к  окну  и  глянули  сквозь  стекло  на
улицу.  Небо,  дома,  деревья  были  сказочно  прекрасны.  Чудо,  о  котором  я  раньше
читал  в  переводных  книжках  и  видел  на  фотографиях  или  в  заграничных  филь¬
мах,  явилось  мне  воочию.
 С  неба  падали  белые  соцветия.  Они  были  чуть-чуть  похожи  на  шелковистые
волокна,  летающие  у  нас  по  небу,  когда  поспевают  плоды  гао.  Ветер  рвался
с  Площади  искусств  мимо  бронзового  Пушкина  прямо  к  нашей  гостинице  и
бросал  снег  в  окно  моей  комнаты.  Снежинки,  одна  за  другою,  ударялись  о
стекло  и,  застревая  в  фигурных  переплетах  оконной  рамы,  расцвечивали  ее
белым  серебром,  потом  медленно  оплывали  на  подоконник  и  таяли.  Снег  за
прозрачным  стеклом  таял  медленно,  точно  сновидение.  Изумленный,  я  видел,
как  улицу  заполонили  белые  лепестки.  Снежинки  то  падали,  то  поднимались
ввысь.  Одни  летели  прямо,  словно  по  натянутым  нитям,  другие  описывали  в
воздухе  замысловатые  спирали,  точно  кто-то  управлял  издалека  их  полетом.  В
небе  над  городом  разыгрывался  сказочный  балет  крохотных  серебристо-белых
танцовщиц.  Пушистый  снежный  покров  менял  очертанья  и  краски  предметов,  и
мне  чудилось,  будто  я  гляжу  на  огромный  фотографический  негатив,  где  все
черное  выглядит  белым,  и  наоборот.
 Я  подумал,  теперь,  увидев  своими  глазами  снег,  я  сумею  лучше  понять  этот
дивный  город  и  его  людей.  Вот  так  же,  наверное,  падали  снежинки  в  день
 362

Октябрьского  вооруженного  восстания.  Они  кружились  перед  окнами  Зимнего,
и  Ленин  сквозь  неясную  их  пелену  прозревал  ростки  грядущей  весны  человече¬
ства.  А  после  валил  с  неба  снег  трех  суровых  военных  зим  в  сорок  первом,
сорок  втором  и  сорок  третьем  и  укрыл  Ленинград,  защищая  его  от  драга...
 Я  сбежал  по  лестнице,  распахнул  дверь  и,  оказавшись  наконец-то  на  улице,
протянул  раскрытые  ладони  навстречу  снежинкам.  Прохожие  на  заснеженном
тротуаре  улыбались  мне.  Для  них  тоже  первый  снег  —  волнующее  событие;
ведь  жизнь  их  связана  с  Октябрьской  революцией  от  самого  дня  ее  рождения  в
ту  вьюжную  зиму  семнадцатого  года,  и  в  сердце  у  каждого  след  холодных,
заснеженных  зим,  пришедших  через  двадцать  четыре  года  после  грозной  зимы
Октября:  военных  зим,  заковавших  город  в  лед,  когда  одежда  и  маскировка
роднились  с  белизной  снега...
 Прохожие,  шагающие  сквозь  снегопад,  глядят  на  меня  сочувственно.  Они
понимают,  я  приехал  откуда-то.издалека,  должно  быть  из  тропиков.  Иные,
самые  общительные,  собрав  пальцами  снежинки  со  своих  плеч,  кладут  их  мне  на
ладонь.  И  в  эти  минуты  я  особенно  сожалею,  что  не  говорю  по-русски.  Две-три
пожилые  женщины  тоже  дарят  мне  «свой»  снег.  Не  так  ли  и  мы  во  Вьетнаме  в
канун  праздника  Середины  осени*,  когда  золотистый  закат  предвещает  ясное
полнолуние,  раздаем  друг  другу  зерна  хрустящего  риса  из  деревни  Ваунг**?..
 Не  успел  я  подняться  к  себе,  как  вдруг  раздался  стук  в  мою  дверь.  Я  решил
было  —  это  снова  пришли  журналисты  взять  у  меня  интервью,  но,  отворив
двери,  увидал...  своих  земляков.  Вообще-то  я  никогда  не  чувствовал  себя  в
России  как  на  чужбине.  И  все-таки  молодые  вьетнамцы,  заглянув  ко  мне  в  день
первого  снега,  принесли  с  собой  какое-то  особенное,  нездешнее  тепло.  Эти
парни  и  девушки  свободно  уже  говорят  по-русски,  но  сейчас  они  беспечно
болтают  на  своем  родном  языке,  и  мне  чудится,  будто  в  гостинице  запели  птицы.
 Ленинград  —  не  только  город  огромных  современных  заводов  и  фабрик,
но  и  важнейший  центр  науки  и  культуры  —  средоточие  людей  умственного
труда,  город  студентов.  Здесь  учатся  много  вьетнамцев.  Среди  моих  гостей
будущие  геологи,  биолог,  математик,  физик,  химик...  Я  гляжу  на  них  с
волненьем  и  радостью,  потому  что  знаю,  недалек  день,  когда  захватчики
уберутся  прочь  с  нашей  земли,  и  эти  молодые  вьетнамцы,  вернувшись  на
родину,  помогут  залечить  раны,  нанесенные  войной.  Они  вместе  со  всем
народом  построят  прекрасную,  светлую  жизнь...
 К  вечеру  снегопад  поутих.  Мы  едем  в  гости  к  писателю  Павлу  Журбе.  Он
показывает  нам  свои  книги,  вспоминает,  как  работал  над  каждой  вещью.  По¬
том  хозяйка  приглашает  нас  к  столу.  За  ужином  разговор  —  сам
собой  —  возвращается  к  прошлому...  В  войну  на  ленинградских  улицах  каждый
 *  Праздник  Середины  осени  (Тет  чунг  тху)  —  традиционный  праздник,  отмечаемый  в
полнолуние,  15  числа  8  месяца;  он  считается  праздником  детей,  для  которых  устраивают  карна¬
вальные  шествия  и  игры  с  участием  сделанных  из  папье-маше  драконов  и  львов,  малышам  дарят
подарки,  пекут  «лунные  пироги»  и  т.  п.
 **  Деревня  Ваунг  в  пригороде  Ханоя  славится  приготовляемым  здесь  блюдом  «ком»  из
поджаренных  молодых  зерен  клейкого  риса.  Люди  покупают  его  на  улицах  и  угощают  друг
друга.
 363

четвертый  дом  был  разрушен  или  поврежден  фашистскими  снарядами  и
бомбами.  В  доме,  где  жили  тогда  наши  хозяева,  насчитывалось  двадцать  две
семьи,  в  живых  осталось...  два  человека.  Журба  с  женой  —  участники  обороны
Ленинграда.  Люди,  доведенные  голодом  до  крайности,  ели  траву,  сорванную  в
парках  и  пригородах.  Горсовет  даже  отпечатал  на  ротапринте  специальные
пособия,  помогавшие  находить  съедобные  коренья  и  травы.  И  сегодня  еще  в
музее  на  Пискаревском  кладбище  можно  увидеть  сохранившиеся  с  того  времени
весы  и  на  них  крохотный  ломтик  хлеба  —  сто  пятьдесят  граммов  —  блокад¬
ная  норма...
 Сын  Журбы,  инженер  по  профессии,  вот  уже  несколько  месяцев  как  уехал
работать  во  Вьетнам,  в  Уонг-би*.  Теперь  мы  рассказываем  хозяевам  о  нашей
войне,  о  том,  как  много  значат  для  нас  советские  ракеты  и  «МИГи».  И  конечно
же,  со  всеми  подробностями  «докладываем»  про  Уонг-би...
 Нынче,  в  «ночь  первого  снега»,  мне  опять  не  уснуть.  Я  видел  снег  —  да  не
где-нибудь,  а  здесь,  в  Ленинграде,  и  именно  десятого  октября,  в  годовщину
освобождения  Ханоя**.  Мне  ли  забыть  тот  день!  Помню,  как  глазел  я  тогда
на  столичные  улицы,  залитые  электрическим  светом.  Мы  ведь  вернулись  в
Ханой  после  восьми  лет,  проведенных  в  джунглях,  и  требовалось  время,  чтобы
привыкнуть  заново  к  «благам  цивилизации»...
 С  утра  мы  поехали  в  Смольный.  Я  долго  стоял  перед  бронзовой  статуей
Ленина.  На  плечах  его  и  носках  башмаков  лежали  снежные  хлопья...
 *  Уонг-би  —  город  в  провинции  Куанг-нинь,  на  северо-востоке  СРВ,  где  с  помощью
Советского  Союза  ведутся  разработки  угля  и  построена  мощная  тепловая  электростанция.
 *’ 	1(Т  октября  1954  г.  части  .  Народной  армии  вошли  в  Ханой,  восторженно
 встреченные  жителями.  Вместе  с  бойцами  вернулись  тогда  в  Ханой  и  многие  писатели  —  в  том
числе  Нгуен  Туан,  —  участвовавшие  в  войне  Сопротивления.

Мирослав
КРЛЕЖА
 ЮГОСЛАВИЯ
 ЛЕНИН  —  ПОЭТ  ОКТЯБРЯ
 Все  первооткрыватели,  отдернувшие  перед  человеком  завесы
великих  изобретений,  были  поэтами.  Среди  знаменосцев  социа¬
лизма  нет  ни  одного  великого  имени,  которое  не  обладало  бы
поэтическим  талантом.
 Кремль,  нетопленный  ленинский  кабинет,  холодная  печурка,  на  ней  в
железной  сковородке  несколько  сушеных  рыбин.  В  окнах  —  серая,  непрони¬
цаемая  пелена  русской  мглы  и  свист  русской  метели.  Межпланетный  бродяга,
лунатик  и  марсианин  Г.  Дж.  Уэллс,  поэт  и  историк,  социалист,  эрудит,
теоретик  и  идеолог  лейбористского  движения,  сочувствующий  русской  револю¬
ции,  демократически  настроенный  либерал,  искренне  озабочен  жутким  кризи¬
сом,  в  котором  оказался  большевизм,  он  исходит  из  западной  перспективы,  а
она  не  очень-то  отличается  от  сегодняшних  иеремиад  Б.  Рассела,  Брунелля,
Хаксли,  Маритена,  Ясперса  и  так  далее  и  тому  подобное.  В  каждом  слове
Уэллса  звучит  респектабельный  астральный  авантюрист,  который  с  виртуозной
легкостью  описывает  неведомые  пределы  солнечной  системы  и  Луну  и  который,
по  существу,  не  имеет  понятия,  о  чем  идет  речь,  когда  разговор  заходит  о
большевистской  революции.
 Впервые  Уэллс  посетил  Россию  в  1913  году,  в  сумерки  кануна  мировой
войны,  и  воспоминание  о  чудесных  днях  первой  прогулки  в  Россию  рождает  в
нем  болезненную  тоску  по  чему-то,  что  никогда  больше  не  возвратится.  Санкт-
Петербург,  величественные  проспекты,  опера,  балеты,  отели  с  великолепной
русской  прислугой,  кареты,  лошади,  меха,  дамы,  туалеты,  оркестры,  богатство,
словом,  вся  роскошь  тех  давних  санкт-петербургских  дней,  все  это  исчезло  в
безумном  вихре,  все  поглотила  страшная  русская  мгла,  все  бесследно  разметено
судьбой.  Часы  истории  бьют  всего  лишь  пять  минут  пополуночи,  а  на  балу
русских  скелетов  наступает  время  молитвы  и  покаяния.
 И  никогда  не  казались  более  убедительными  предсказания  пессимистов,
толковавших  о  неминуемой  агонии  западноевропейского  мира.  Когда  наш
 *  Из  эссе  Мирослава  Крлежи  «Беседа  о  социализме»  (1961).
 365

астронавт  в  последний  раз  гостил  на  русской  земле,  посещал  эти  ампирные
петербургские  залы,  эти  эрмитажи  и  бельведеры,  поражаясь  ослепительному
блеску  балетных  премьер,  духовная  элита  Петрограда,  высокообразованная
эстетически  и  великолепно  развитая  в  интеллектуальном  и  моральном  отноше¬
нии,  стояла  на  столь  высоком  уровне,  что  теперешняя  безнадежная  русская
действительность  с  ее  контрастами  производит  вдвойне  трагическое  впечатле¬
ние.  Человек,  превративший  межпланетную  астронавтику  в  солидное  буржуаз¬
ное  предприятие,  поэт,  сумевший  приобрести  на  ренту  своего  таланта  титул
лорда,  растерялся  перед  зловещей  московской  реальностью,  его  подавила  серая,
отчаянная  безысходность  русской  нищеты,  голода  и  страданий,  а  эта  беспер¬
спективная  проклятая  мгла,  окутавшая  Россию,  словно  дым  догорающего
костра,  швырнула  Г.  Дж.  Уэллса  на  самую  низшую  ступень  депрессии.  Он
прибыл  в  нетопленном,  странном  поезде,  в  вагоне  с  разбитыми  стеклами,
пробрался  сквозь  хаос  революции,  сквозь  эти,  в  своей  ужасной  неоглядности,
полные  смертоносной  угрозы,  ледяные  пространства  гигантской  русской  зимы,
прорвался  сквозь  отчаянные  вопли  безымянных  толп,  которые  на  разбитых
станциях  безумными  стаями  штурмуют  поезда,  а  поездов  нет,  со  всех  сторон
подступают  голод,  смерть,  мгла,  метель,  и  адская  дьявольская  мгла  в  конце
пути,  а  здесь,  в  Москве,  от  выстуженной  гостиницы  он  пробивался  через
снежные  сугробы,  по  туннелям  в  снегу,  пробивался  к  Кремлю,  как  полярный
путешественник:  нет  ни  воды,  ни  водопровода,  нет  рассвета,  нет  телефона,  нет
движения,  на  улице  не  найдешь  ни  одной  лошади,  ибо  нет  даже  тухлой,  разло¬
жившейся  конины,  и  вот  он  добрался  до  цели  и  находится  здесь,  в  комнате
Ленина,  и  ничего  не  может  понять.
 Он  хотел  бы  узнать  у  Ленина,  каковы  перспективы  выхода  из  этого  хаотиче¬
ского  безумия?  Что  думает  Ленин,  каковы  возможности  развития  этой  разбуше¬
вавшейся  стихии,  этого  бессмысленного  разгрома,  который  подхватил  всех
жителей  России,  словно  стаю  перепуганных  птиц?
 А  Ленин  сидит  перед  Уэллсом  хмурый  и  неподвижный,  как  тот  классиче¬
ский  император  у  Расина,  который  хочет  перевернуть  весь  античный  мир,  но  не
в  силах  поднять  собственное  веко.  Правым  глазом  наблюдая  за  растерянным
собеседником,  Ленин  приподнимает  свою  левую  бровь  указательным  пальцем
левой  руки,  чтобы  лучше  рассмотреть  иностранного  посетителя,  который  навяз¬
чиво  досаждает  ему  разговорами  о  каких-то  перспективах  как  единственной
возможности  политического  и  экономического  выхода  из  хаоса  и  безумия.
 С  этим  «смятенным  буржуа»  Ленин  ведет  тонкий  диалог,  как  ведутся
многие  протокольные  разговоры,  а  когда  за  скучным  посетителем  закроются
наконец  двери,  Ленин  запишет  в  своем  дневнике  со  вздохом  досады:  разговор
с  Г.  Д.  У.,  путаник,  филистер,  жаль  потерянного  времени...
 —  Каковы  перспективы  выхода  из  этого  состояния?
 —  Электрификация!
 И,  иллюстрируя  свою  историческую  формулу  об  электрификации  России,
властелин  огромного  евро-азиатского  континента,  погруженного  в  беспросвет¬
ную  серую  русскую  тьму,  одним  прикосновением  к  кнопке  на  своем  столе  зажи¬
гает  колоссальную  географическую  карту  России,  что  раскинулась  от  Балтики
 366

Владимир  Ильп  Ленин  н  Герберт  Уэллс  (1920  г.).
 до  Владивостока  и  от  Киева  до  Китайской  стены  и  Монголии,  раскинулась  у
него  за  спиной  по  всей  стене,  как  распластавшийся  страшный  зверь.  Вспыхнули
цепочки  разноцветных  огней  на  ленинской  географической  карте,  красновато-
голубовато-желтых  и  зеленоватых  кружочков,  сверкающих  символических  вен¬
чиков,  панорамно  изображающих  энергетический  план  СССР  pro  futuro...*
 Энергетический  план  далекого  и  неоглядного  будущего  СССР  засверкал
перед  Г.  Д.  Уэллсом  в  межпланетных  просторах,  а  он,  наблюдая  за  Лениным,
на  миг  усомнился  в  реальном  смысле  своего  фантастического  видения.  Этот
человек,  который  здесь,  на  грани  отчаянья  и  безумия,  посреди  всеобщей  гибели
и  разрухи,  не  может  поднять  свои  собственные  веки,  мечтает  об  энергетическом
плане  для  целых  континентов,  в  грандиозном  диапазоне  от  Балтики  до  Тихого
океана,  не  имея,  по  существу,  понятия  о  том,  что  происходит  в  непосредственной
близости  от  него,  под  кремлевскими  стенами,  в  жуткой  московской  мгле...
 *  В  будущем  (лат.).
 367

Как  поэт  и  как  социалист  с  необычайно  развитым  англосаксонским
чувством  реальности,  наблюдая  за  Лениным,  он,  подобно  квакеру-самаритяни-
ну,  приходит  к  выводу  о  том,  что  этого  человека  перед  ним,  по  существу,  следует
назвать  не  политиком,  но  фантастом!  Посреди  распада  всех  ценностей,
посреди  адского  хаоса,  царящего  не  только  в  России,  но  и  в  русской  револю¬
ции,  этот  одиночка  мечтает  об  энергетических  планах  будущего,  о  мировой
революции,  об  электрификации  Азии,  играя  с  разноцветными  лампочками  в
абсолютной  изоляции  своего  кабинета,  и  эти  ленинские  лампочки  на  географи¬
ческой  карте  России  не  имеют  никакой  реальной  связи  с  политикой.  Это  опиум
иллюзии,  наркотический  уход  от  действительности,  мерцание  раненого  созна¬
ния  в  конце  пути,  своею  рода  бред  перед  исчезновением.  Человек,  сидящий
перед  Уэллсом,  понятия  не  имеет  о  том,  как  выглядела  Россия,  когда  англичанин
посетил  ее  в  последний  раз,  в  1913  году:  замечательные  русские  корабли,
благоденствие,  богатые  отели,  единственная  в  своем  роде,  благородная,  бояр¬
ская  (!)  действительность,  действительность  цивилизации,  которая  ушла  безвоз¬
вратно,  а  как  выглядит  эта,  сегодняшняя,  действительность?
 Ленин  логично  отвечал,  что  он  ведет  политику  не  от  имени  тех,  кто  купался
в  петроградской  роскоши  до  войны.  Российские  массы,  от  имени  которых  он
проводит  свою  политику,  не  имели  возможности  наслаждаться  этими  богатства¬
ми,  точно  так  же  как  и  сейчас  они  не  обладают  ими,  и,  следственно,  массы
голодного,  нищего  и  отсталого  люда  ничего  не  потеряли.  Он  проводит  поли¬
тику  будущего  трудовых  масс  России,  а  не  той  элиты,  которая  привела  страну  к
ее  теперешнему  положению.  Его  политика  будущего  с  математической  точ¬
ностью  осуществит  все  энергетические  планы,  и  в  этом  не  сомневается  никто,
кто  в  состоянии  политически  мыслить.
 Беседа  русского  поэта  и  английского  политика,  по  существу,  является
диалогом  двух  миров.  С  одной  стороны,  говорит  Г.  Дж.  Уэллс,  настолько  по-
фабиански  нерешительный  и  недоверчиво  подозрительный,  настолько  мелочно¬
разумный,  что  он  не  в  состоянии  избавиться  от  балласта  многочисленных,  на
самом-то  деле  совсем  несущественных  предрассудков  о  значении,  смысле  и
ценности  так  называемой  исторической  действительности.  Он  не  понимает  Ле¬
нина,  который  в  этом  случае  —  подлинный  поэт  Октября,  который  видит
свою  революционную  мечту  с  математически  доказанной,  почти  научной  кон¬
кретностью.
 Два  человека,  два  мира  и  два  образа  мышления:  рациональный  и  поэтиче¬
ский.  Рационалиста  представляет  собой  английский  поэт,  литератор  по  профес¬
сии,  поэта  —  политик,  инженер  революции,  который  никогда  ни  слова  не
проронил  о  полете  к  звездам,  который  ни  слова  не  написал  о  межпланетных
кораблях,  но  который  в  истории  астронавтики  на  самом  деле  является  первым
конструктором  верфей  для  строительства  первых  космических  кораблей.
 Когда  в  один  прекрасный  день  неведомые  путешественники  высадятся  на
другой  космический  берег,  пусть  не  забывают  они  о  Мечтателе,  который
своими  пророческими  поэтическими  свечечками  в  русской  мгле  первым  проло¬
жил  грядущим  поколениям  звездную  трассу.
 368

Николас
ГИЛЬЕН
 Николас  Гильен  (род.  в  1902  г.)  —  кубинский  поэт  и  обще¬
ственный  деятель.  Лауреат  Международной  Ленинской  премии
«За  укрепление  мира  между  народами».  Публикуемый  очерк  из
газеты  «Нотисиас  де  Ой»  от  24  апреля  1960  г.  печатается  по  тексту
журнала  «Иностранная  литература»,  1967,  №  5.
 В  РЕГЛЕ,  КОГДА  УМЕР  ЛЕНИН
 Возможно,  многие  кубинцы  не  знают,  что  Регла,  «заморское  селение
Регла»,  как  пишут  банальные  хроникеры,  —  это  самый  крошечный  муници¬
пальный  округ  нашей  республики.  В  то  время  как  некоторые  районы  и
провинции  занимают  несколько  тысяч  квадратных  километров  (как,  например,
Камагуэй,  самая  большая  провинция  Кубы),  Регла  занимает  всего-навсего...
три  квадратных  километра,  а  население  ее  не  составляет  и  30  тысяч  человек.
Однако  в  конце  XVIII  века  и  особенно  в  начале  XIX,  до  1812  года,  здесь  жили
креолы  и  испанцы  численностью  не  менее  двух  тысяч.  В  1860  году  уже  суще¬
ствовала  одинокая  часовенка  на  том  самом  месте,  где  сейчас  находится  церковь,
и  в  ней  служили  молебны,  как  служат  и  посейчас,  Регльской  божьей  матери.
 Со  старых  времен  известны  пути  сообщения  между  Реглой  и  Гаваной.
Только  прибавился  еще  один  путь  —  прекрасный  подводный  туннель,  пересе¬
кающий  бухту  возле  Морро,  недавно  построенный  и  открытый  для  движения.
Что  ж  еще  сообщить  вам,  читатель,  чего  вы  не  знаете?  Ибо  было  бы  поистине
нелепо  знакомить  вас,  словно  с  пятнадцатилетней  девочкой,  едва  вступающей  в
жизнь,  с  солидной  и  твердо  стоящей  на  ногах  особой,  за  плечами  которой  уже
более  двухсот  лет  существования!
 Так  вот,  если  Регла  географически  незначительна,  то  население  ее  состоит
из  людей,  отличающихся  едва  ли  не  самой  большой  живостью  ума  и  характера
во  всей  Республике.  И  не  только  эта  живость  выделяет  их,  но  и  то  обстоятель¬
ство,  что  они  так  твердо  и  громко  заявили  о  себе  в  час  сражения  за  попранные
права,  которые  необходимо  было  восстановить.  В  1880  году,  когда  отмена
рабства  открыла  ворота  свободному  труду,  население  Реглы  основало  Цех
лодочников;  четыре  года  спустя  —  Цех  плотников  побережья;  а
в  1886  году  —  Цех  конопатчиков.  Потом  пришли  металлурги,  чернорабочие,
рыбаки...  Во  времена  Республики,  в  1906  году,  возник  в  Регле  первый  кружок
социального  просвещения,  преследуемый  полицией,  окрестившей  его  «анар¬
 369

хистским  центром».  И  это  именно  в  Регле  был  установлен  впервые  восьмича¬
совой  рабочий  день,  которого  добивались  и  добились  конопатчики,  а  вслед  за
ними  и  плотники  побережья.  А  позднее,  в  1908  году,  это  они  основали  Дом
трудящихся,  называвшийся  также  «храмом»,  опередив,  таким  образом,  табачни¬
ков  Гаваны.
 Нет  ничего  удивительного  в  том,  что  с  такими  предпосылками,  с  таким
«общественным  климатом»  и  с  такими  свершениями,  многие  из  которых  мы  не
будем  здесь  упоминать,  чтобы  не  отягощать  излишними  подробностями  данный
очерк,  Регла  явилась  и  в  официальном  отношении  подходящим  местом  для
принятия  мер,  могущих  еще  более  укрепить  и  возвысить  традиции  социальной
борьбы,  столь  укоренившиеся  среди  ее  населения.  В  1921  году  алькальд
города  доктор  Антонио  Бош  издал  декрет,  в  котором  день  Первого  мая
официально  объявлялся  торжественным  праздником.  В  соответствии  с  данным
указом  было  отдано  распоряжение,  чтобы  учреждения  муниципалитета  в  этот
день  не  работали  —  в  знак  уважения  к  рабочему  классу,  как  было  сказано,  и  «в
доказательство  сочувствия  духу  солидарности,  каковой  данное  торжество
отражает...»
 Три  года  спустя,  в  1924  году,  умер  Ленин.  И  уже  знакомый  нам  алькальд
Бош  24  января  издал  новый  декрет,  еще  более  знаменательный,  чем  предше¬
ствующий,  касающийся  на  сей  раз  смерти  великого  человека.
 Стоит  привести  здесь  этот  извлеченный  из  старых  архивов  декрет,  ибо  доку¬
мент  этот  представляет  живейший  интерес.  Как  вы  увидите,  читатель,  в  нем
предписывалось,  между  прочим,  посадить  оливу  в  знак  памятного  дня.
 «ПОСКОЛЬКУ,  судя  по  известиям,  полученным  по  подводному  телеграф¬
ному  кабелю,  в  России  умер  гражданин  Николас  Ленин  и  на  субботний  день
двадцать  шестого  числа  данного  месяца  назначено  его  погребение;
 ПОСКОЛЬКУ  вышеупомянутый  гражданин  Ленин  заслужил  большую
любовь  и  горячую  симпатию  со  стороны  пролетарских  элементов  и  интелли¬
генции  упомянутого  муниципального  округа,  и  следует  отметить  высокое  зна¬
чение  его  личности  и  важность  его  огромной  общественной  деятельности  во
имя  самых  здоровых  и  естественных  принципов  справедливости;
 ПРИНИМАЯ  ВО  ВНИМАНИЕ,  что  отдавать  почести  тем  лицам,  которые
выделяются  среди  прочих  своим  трудом  на  пользу  общества,  является  делом
общепринятым,  а  Ленин  своей  общественной  деятельностью  выделяется  среди
прочих  как  ВЕЛИКИЙ  ГРАЖДАНИН  МИРА,  заслуживая  признание  со  сто¬
роны  всех  обитателей  земного  шара,  что  является  достаточным  мотивом  для
того,  чтобы  воздать  ему  посмертные  почести  в  знак  уважения  и  восхищения,  я,
пользуясь  полномочиями,  вверенными  мне  населением  данного  города,  облек¬
шим  меня  званием  алькальда,
 ПОСТАНОВЛЯЮ:  объявить  и  объявляю  днем  отдыха  в  учреждениях
Муниципальной  администрации  ближайший  день  двадцать  шестого  числа  теку¬
щего  месяца  (суббота).  Постановляю  настоятельно  просить  и  настоятельно
прошу  всех  жителей  вверенного  мне  муниципального  округа,  чтоб  они  посвя¬
тили  дэе  минуты  молчания  и  размышления  столь  печальному  событию,  и  поста¬
новляю  пригласить  и  приглашаю  все  население  города  собраться  в  пять  часов
 370

пополудни  (время,  когда  в  России  будет  предано  земле  тело  Ленина)  на  холме,
известном  под  именем  Крепость,  где  будет  посажено  оливковое  дерево  в  память
об  этой  дате  и  факте,  волнующем  наши  чувства.
 Данный  указ  распространить  для  всеобщего  ознакомления».
 В  приложении  к  декрету  предписывалось,  кроме  того,  следующее:  «Чтобы
обеспечить  выполнение  моей  просьбы  к  жителям  округа  касательно  двух  минут
молчания  и  размышления,  долженствует  в  течение  этого  времени,  а  также
начиная  с  пяти  часов  пополудни  приостановить  всю  общественную  жизнь  местно¬
сти:  движение  прекратится,  учреждения  не  станут  проводить  никаких  деловых
операций,  люди  будут  находиться  в  абсолютном  покое».
 На  следующий  день,  25  января,  алькальд  Бош  отдал  другое  распоряжение,
также  имеющее  отношение  к  смерти  Ленина.  В  нем  говорилось  следующее:
 «ДОВОЖУ  ДО  СВЕДЕНИЯ  ВСЕХ:  во  изменение  вчерашнего  постановле¬
ния  считаю  нужным  издать  следующий  указ:
 В  РЕЗУЛЬТАТЕ  ТОГО,  что,  согласно  последним  новостям,  переданным
по  подводному  телеграфу,  ПОХОРОНЫ  ВЕЛИКОГО  ГРАЖДАНИНА  МИРА
будут  происходить  в  воскресенье  27,  а  необходимым  условием  для  назначения
часа  почестей,  о  которых  говорилось,  является  совпадение  последних  во
времени  с  датой  погребения  тела  Ленина,  ПОСТАНОВЛЯЮ:  назначить  посадку
оливкового  дерева  на  воскресенье  27  в  пять  часов  пополудни  —  дату  и  час,  на
которые  падут  также  две  минуты  молчания  и  размышления,  упомянутые  в
прошлом  указе  муниципального  управления».
 Само  собой  разумеется,  все  эти  меры  получили  широкий  отклик  по  всей
Республике.  Известные  газеты,  такие,  как  «Ноче»  и  «Мундо»  (кроме,  правда,
«Диарио  да  ла  марина»,  которая  отнеслась  к  ним  насмешливо),  посвятили
горячие  слова  гениальному  человеку,  чей  уход  местные  власти  так  справедливо
собирались  отметить  почестями,  о  которых  говорилось  выше.  Цех  плотников
побережья  решил  всем  составом  быть  на  манифестации.  Один  поэт,  родившийся
или  просто  живший  в  Сантьяго-де-лас-Вегас,  по  имени  Франсиско  Симон,
написал  сонет  на  смерть  Ленина  и  посвятил  его  алькальду,  пометив  27  января
1924  года  и  именем  своего  города.  Стихи  были  такого  рода,  что  в  них  о  Ленине
говорилось,  что  он  больше  Будды,  ибо  тот,  несмотря  на  свои  законы  милосер¬
дия,  проповедовал  доктрину,  годную  для  тиранов,  и  больше  Христа,  ибо  тот
сделал  добродетелью  бедность  как  трусливый  ответ  силе,  в  то  время  как  Ленин,
ответив  на  страшный  гнет,  ставший  пятном  века,  поднял  восстание  против  ига
и  увидел,  как  палачи  повержены  во  прах.
 Олива  была  посажена  27  января  вечером,  как  и  было  приказано  в  декрете
алькальда.  Шел  проливной  дождь,  и  на  мгновение  люди  подумали,  что  торже¬
ственная  церемония  будет  отменена,  но  этого  не  случилось:  во  главе  колонны
шагал  доктор  Бош,  а  за  ней  следовала  толпа  народу,  в  которой  было  более
тысячи  человек.  Судя  по  газетам  того  времени,  в  пять  часов  без  пяти  минут
алькальд  Бош  и  сеньорита  Мерседес  Борреро  посадили-  оливу.  Каждый  из
присутствующих  бросил  горсть  земли,  после  чего  все  возвратились  в  здание
муниципального  совета,  где  было  проведено  торжественное  траурное  собрание.
Бош  сам  написал  краткий  обзор  торжественного  акта.
 371

Николас  Гильен  и  Геворг  Эмин  (Москва,  1976  г.)
 И  чтобы  закончить  наш  очерк,  перейдем  к  эпилогу,  как  принято  в
старинных  романах.  Холм  Крепость,  где  была  посажена  олива,  известен  с  тех
пор  как  холм  имени  Ленина,  и  к  нему  в  день  праздника  Первого  мая  обычно
направлялись  демонстрации  рабочих.  Оливковое  дерево  стояло  шесть  лет,  до
ночи  Первого  мая  1930  года,  когда  было  вырвано  отрядом  войск  под  командой
капитана  Пилара  Хорхе  после  кровавых  событий  того  дня,  в  которых  погибло
много  рабочих.  В  ту  пору  свирепая  диктатура  Мачадо  уже  начала  выпускать
свои  когти...  Можно  прибавить  еще  один  любопытный  факт:  среди  пассажир¬
ских  катеров,  регулярно  курсирующих  между  Гаваной  и  Реглой,  есть  один,  еще
и  посейчас  действующий,  который  носит  имя  великого  революционера:  «Вла¬
димир  И.  Ленин»
 Когда  в  последний  раз  мы  виделись  с  доктором  Бошем,  мы  напомнили  ему
его  смелые  действия,  со  времени  которых  прошло  почти  сорок  лет,  и  он  ска¬
зал  нам:
 —  «Крепость»  немного  осела,  и  там  теперь  есть  небольшой  дом,  недавно
построенный.  Хорошо  бы  превратить  это  здание,  например,  в  детские  ясли  или
приют,  посадить  вокруг  оливы  и  поставить  бюст  Ленина.
 372

годы
 70  ...

Шон  О’КЕЙСИ
 Джек  ЛИНДСЕЙ
 Арнольд  ЦВЕЙГ
 Лодонгнйн  ТУДЭВ
 Бямбын  РИНЧЕН
 Катарина  Сусанна  ПРИЧАРД
 То  ХОАЙ
 Джозеф  НОРТ
 Герман  КАНТ
 Никола  ИНДЖОВ
 Стефан  ПОПТОНЕВ
 Карл-Гейнц  ЯКОБС
 Фарли  МОУЭТ
 Минору  КИХАРА
 Андре  РЕМАКЛЬ
 Андре  СТИЛЬ
 Мижай  БЕНЮК
 Геди  КЛЕ
 Эмиль  КАРЛЕБАХ
Йозеф  РЕДИНГ
Петер  ШЮТТ
Пабло  НЕРУДА
Камен  КАЛЧЕВ
Нгугн  Ва  ТХИОНГО
Чарльз  Персн  СНОУ
Дайсон  КАРТЕР

Шон
 О’КЕЙСИ
 Шон  О’Кейси  (1880—1964)  —  ирландский  писатель,  коммунист.
Принимал  участие  в  дублинской  стачке  1913—1914  гг.,  был  секре¬
тарем  «Ирландской  гражданской  армии».  Публицистическая
деятельность  О’Кейси  сыграла  значительную  роль  в  борьбе  за
мир.  Мы  публикуем  статью  Ш.  О’Кейси,  посвященную  90-летию
со  дня  рождения  В.  И.  Ленина,  по  журналу  «Иностранная  литера¬
тура»,  I960,  №  4.
 НАШ  ЛЕНИН
 Как-то  странно  и  теперь,  пожалуй,  не  так  уж  просто  представить  себе
Ленина  в  бедной,  похожей  на  тысячи  других  квартире  в  деловой  части
Лондона,  затерявшегося  в  людских  толпах  огромного  города,  по  существу,
никому  не  известного,  скромного,  заброшенного  далеко  от  родины  изгнанника.
Ведь  имя  его  тогда  было  известно  лишь  очень  немногим.  И  все-таки  ни  у  кого
не  было  более  важных  дел,  чем  у  этого,  казалось  бы,  совершенно  одинокого
человека.  Его  проникающая  в  будущее  мысль  жила  в  самой  гуще  народных
масс,  он  уже  тогда  видел  красный  флаг  над  Петроградом  и  Москвой,  неудер¬
жимый  рост  Социалистической  республики,  шагающей  из  этих  городов  во  все
уголки  горячо  любимой  им  русской  земли.
 Удивительно  и  почти  невероятно,  как  он  сохранял  такой  тесный  контакт  с
далекими  от  него  товарищами.  Поразительно,  что  ни  тогда  в  Лондоне,  на
свободе,  хоть  и  в  изгнании,  ни  за  тысячи  километров  в  Сибири,  ни  в  одном  из  его
писем  к  отдельным  людям  или  целым  группам  не  проскользнула  и  тень  неуве¬
ренности.  Они  всегда  вселяли  в  людей  его  несгибаемое,  полное  животворной
силы  мужество,  его  титаническое  упорство.  И  никогда  никакие  расстояния,  как
бы  огромны  они  ни  были,  не  могли  сковать  его  мысль  и  его  решимость,  поме¬
шать  его  революционной  работе.  Ни  одинокая  жизнь  в  Лондоне,  ни  пустынные
снежные  просторы  Сибири  не  могли  поколебать  решимость  этого  великого
человека,  вдохновлявшего  русских  рабочих  на  то,  чтобы  ковать  свободу  из
собственного  мужества,  спаянного  единством  воли  и  цели.  Так  он  и  жил,
ожидая  своего  часа,  черпая  силы  в  своем  несокрушимом,  невероятном  терпении,
создатель  партии,  которой  суждено  было  завоевать  Россию  для  социализма,
потрясти  и  изумить  мир  и  создать  жизнь,  воодушевляющую  рабочих  всех  стран
на  новые  усилия  во  имя  утверждения  своего  величия,  дать  им  чувство  уверен¬
ности  в  достижении  этого  величия.
 375

Странно  представить  себе  Ленина  таким,  каким  он  был  тогда,  Ленина,
спокойно  живущего  со  своей  чудесной  спутницей  Надеждой  Константиновной
Крупской  в  темной  лондонской  квартирке:  это  было  спокойствие  ни  на  минуту
не  затухающего  революционного  вулкана.  Этому  человеку  в  поношенном
костюме  и  матерчатой  кепке  предстояло  разбудить  силы  России.
 В  те  дни  погода  в  Ирландии  была  сумрачной  и  холодной.  Такие  же
сумерки  и  холод  царили  в  сердцах  людей.  Ирландским  рабочим  после  девятиме¬
сячных  боев  с  объединившими  свои  силы  нанимателями,  поддерживаемыми
полицией  и  английскими  солдатами,  пришлось  признать  сражение  проигран¬
ным  и  вернуться  к  работе...  конечно,  вернулись  только  те,  кому  удалось  полу¬
чить  ее,  а  те,  кто  принимал  заметное  участие  в  борьбе,  остались  без  работы.
Одним  из  таких  был  и  я.
 Мы  пережили  годы  войны  с  их  высокими  ценами  и  низкими  заработками.
Наш  профсоюзный  лидер  Джим  Ларкин  томился  в  тюрьме  в  Америке.  Он
отправился  туда  в  поисках  помощи,  был  арестован  за  речи,  с  которыми  высту¬
пал,  и  приговорен  к  заключению  на  неопределенный  срок,  но  не  меньше,  чем  на
пять  лет.  Настроение  у  нас,  рабочих,  было  подавленное.  Помощи  от  реак¬
ционных  профсоюзных  деятелей,  захвативших  руководство,  мы  не  получали
никакой.
 И  вдруг  —  сообщение,  что  царя  свергли,  что  русский  народ  выступил
против  самодержавия.  Запуганные  расправами  ирландские  рабочие  угрюмо
слушали  сообщение  о  восстании  русского  пролетариата,  но  сердца  многих
радостно  забились.  Затем  газеты  объявили:  Временное  правительство  состоит
из  «ответственных  людей»  —  и  это,  конечно,  означало,  что  новые  власти  будут
не  лучше  прежних.  В  забившихся  было  надеждой  сердцах  ирландских  рабочих
снова  воцарился  мрак.  И  вот  в  газетах  неожиданно  возникло  имя  Ленина.
Писали,  что  он  возглавляет  революционную  партию,  которая  сбросила  Вре¬
менное  правительство  и  провозгласила  рабоче-крестьянско-солдатскую
Социалистическую  республику!  Те,  кто  успокоился,  пока  у  власти  стоял  благо¬
намеренный  Керенский,  теперь  снова  заволновались,  зато  в  помрачневших
было  сердцах  воинствующе  настроенных  рабочих  вновь  ожила  радость.
 Но  кто  же  такой  был  этот  Ленин?  Кем  бы  он  ни  был,  в  своих  откликах
буржуазная  пресса  рисовала  его  человеком  опасным,  для  Шона  О’Кейси  это
было  лучшей  порукой  тому,  что  Ленин  —  подлинный  друг  рабочих.  Буржуаз¬
ная  пресса  из  кожи  лезла  вон,  стараясь  преуменьшить  силу  Ленина,  его  вли¬
яние.  Конституционализм,  мол,  безусловно,  восторжествует  над  этими  экстре¬
мистами;  вековые  традиции  верности  русского  народа  монархии,  дворянству  и
церкви  возьмут  еще  свое.  Ленин  организует  Красную  Армию!  Но  долго  ли  она
просуществует?  Стоит  только  элементам,  лояльным  к  старому  строю,  пере¬
группировать  свои  силы  и  взяться  задело,  и  порядок  будет  восстановлен...  Наив¬
ные  мечты!  Им  так  и  не  суждено  было  сбыться.  Мобилизующая  сила  и  влия¬
ние  этого  имени,  этого  человека  вдохновили  всю  Россию,  перешли  ее  рубежи  и
проникли  в  другие  страны.  Имя  Ленина  узнали  все,  а  я  горячо  полюбил  его.
 Выбрать  среди  произведений  Ленина  те,  которые  я  люблю  больше
всего,  —  слишком  трудная  задача.  Все  они  —  бесценное  сокровище  для
 376

каждого,  кого  волнуют  судьбы  социализма  и  экономический  прогресс  рода
человеческого.  Глубокая,  всеобъемлющая  мысль  Ленина  и  в  наши  дни  остается
источником  света,  озаряющим  нам  путь.  Пожалуй,  самая  любимая  мной  ленин¬
ская  работа  —  «Что  такое  «друзья  народа»  и  как  они  воюют  против  социал-
демократов?»,  потому  что  она  проникает  в  самую  сущность  методов  и  псев-
дологических  рассуждений  тех,  кто  и  в  наши  дни  на  Западе  обманом  толкает
рабочих  на  неправильный  путь.  У  нас  в  Ирландии  они  заправляют  в  профсою¬
зах.  То  же  самое  происходит  и  в  Америке...  Немало  таких  людей  и  в  странах
Западной  Европы.  Они  действуют  под  разными  именами  —  христианские
демократы,  лидеры  тред-юнионов,  христианские  социалисты  —  и  скорее  уво¬
дят  трудящихся  от  социализма,  чем  ведут  к  нему.
 Но  с  нами,  как  всегда,  наш  Ленин.  Он  —  наша  яркая  путеводная  звезда.

Джек
 ЛИНДСЕЙ
 Джек  Линдсей  (род.  в  1900  г.)  —  английский  писатель,  историк,
критик,  общественный  деятель.  Мы  публикуем  статью  Дж.  Лин¬
дсея,  посвященную  90-летию  со  дня  рождения  В.  И.  Ленина,  по
журналу  «Иностранная  литература»,  I960,  №  4.
 СВЕТОЧ,  КОТОРЫЙ  Я  ИСКАЛ
 Когда  в  1918  году  я  узнал  о  русской  революции,  то  отнесся  к  ней  с  сочув¬
ствием.  Я  был  подготовлен  к  этому  растущей  ненавистью  к  войне  1914  —
1918  годов  и  тем  мятежным  ощущением  протеста,  которое  черпало  свою  силу
скорее  в  творчестве  Блейка,  Шелли  и  Уильяма  Морриса,  чем  в  каком-либо  поли¬
тическом  или  экономическом  анализе  происходящих  событий.  В  1919  году  я
всем  сердцем  приветствовал  русскую  революцию,  причем  скорейшему  моему
переходу  к  прямой  ее  поддержке  способствовали  в  определенной  степени  два
человека.  Один  —  Уиллоуби,  который  руководил  в  Брисбейне  Ассоциацией
просвещения  рабочих.  В  своих  речах  на  собраниях  он  заявлял:  «Я  верю  в  Ленина,
потому  что  верю  в  Христа».  Другим  был  Джим  Куинлен,  из  американской  орга¬
низации  «Индустриальные  рабочие  мира».  В  нем  были  прекрасно  воплощены
типические  черты  пролетарского  революционера.
 В  результате  я  стал  выступать  в  университете,  в  студенческом  дискуссион¬
ном  клубе,  ратуя  за  Октябрьскую  революцию  и  прославляя  Ленина.  Но  ничего
написанного  Лениным  я  тогда  еще  не  читал  и  не  знал  о  нем  ничего,  кроме  того,
что  он  является  вождем  революции,  которая  свергла  все  самое  ненавистное  мне
в  окружающем  мире.
 Вплоть  до  1936  года  я  мало  чего  достиг  в  этом  отношении.  Развитие  мое
прошло  множество  различных  фаз,  причем  ни  одна  из  них  не  характеризовалась
политической  сознательностью,  хотя  в  каждой  я  так  или  иначе  отвергал  буржу¬
азную  действительность.  Несколько  лет  провел  я  в  жестокой  нужде  в  Корну¬
олле,  отдавая  все  свои  силы  работе  над  романами.  Так  как  меня  больше  всего
тянуло  к  истории,  я  сосредоточил  все  внимание  на  историческом  романе,  оста¬
новив  свой  выбор  на  эпохе  Юлия  Цезаря,  которую  хорошо  знал.  В  этой  работе
я  занял  позиции,  очень  близко  подводившие  меня  к  историческому  и  диалекти¬
ческому  материализму.  Когда  же  разразилась  Гражданская  война  в  Испании,
 378

Джек  Линдсей  в  зале  заседаний  VI  съезда
советских  писателей  (1976  г.)
 она  заставила  меня  понять  необходимость  соотнести  свои  взгляды  с  совре¬
менным  положением,  и  я  принялся  за  чтение  книг  Маркса,  Энгельса,  Ленина.
 Я  читал  их  с  жадностью  и  увлечением,  чувствуя,  что  вот  он,  наконец,  тот
светоч,  который  я  искал.  Книги  Ленина  научили  меня  очень  многому.  Благо¬
даря  ему  я  понял,  как  применить  принципы  марксизма  к  обществу,  в  котором
живу,  к  империалистическому  миру.  Многие  из  философских  высказываний
Ленина  живут  в  моем  сознании  и  поныне.  И  все-таки,  как  ни  грандиозно
значение  ленинских  идей,  мне  думается,  что  главная  сила  воздействия  Ленина
на  меня  заключается  в  том,  что  слово  этого  истинного  марксиста  всегда  неотде¬
лимо  от  действий,  и,  как  бы  глубоко  ни  проникала  его  теоретическая  мысль,  он
ни  на  минуту  не  отрывался  от  практической  борьбы,  которой  посвятил  свою
жизнь.
 Огромное  значение  Ленина  для  меня  лично  определяется  тем,  что  в  нем
блестяще  воплощен  образ  нового  человека,  человека  с  коммунистическим
сознанием.  В  силу  обстоятельств  ему  приходилось  заниматься  главным
образом  вопросами  политической  экономии,  но  он  всегда  предстает  перед  нами
как  многогранный  человек,  как  гармонически  развитая  личность.  Именно  его
 379

цельность  и  многосторонность  всегда  производили  на  меня  сильнейшее  впечат¬
ление.  Столь  же  скромный,  сколь  и  глубокий,  Ленин  остается  для  нас  вечно
новым,  человеком,  чье  обаяние  безгранично.  По-моему,  это  объясняется  слия¬
нием  в  нем  воедино  двух  качеств:  беспощадной  ясности  мировоззрения  и  чистой
любви  к  людям,  веры  в  заложенные  в  них  возможности.  И  эти  качества,  харак¬
теризующие  Ленина  в  нравственном  отношении,  представляются  мне  особенно
замечательными.  Я  преклоняюсь  перед  Лениным-коммунистом.
 Произведения  Ленина  и  главная  идея  всей  его  жизни  оказали  глубокое
воздействие  на  мое  творчество.  Это  относится  к  историческим  романам,  напи¬
санным  мной  после  1936  года,  в  такой  же  степени,  как  и  к  моим  книгам  о
современности.  Ленин  помог  мне  разобраться  не  только  в  том,  какова  структура
сил,  сталкивающихся  в  каждой  конкретной  общественной  ситуации,  но  и  в  том,
как  идеологические  отношения  переплетаются  с  социальными.  Он  помог  мне
также  окончательно  разобраться  в  человеческих  поступках,  в  том,  что  опреде¬
ляет  единство  человеческой  личности.  На  мой  взгляд,  борьба  за  это  единство  и
цельность  проходит  сквозь  всю  историю  человечества,  как  бы  ни  были  трудны
условия  для  их  осуществления  в  прошлом  и  как  бы  ни  казалась  подчас  несбыточ¬
ной  мечта  о  мире  как  о  братстве  людей  и  о  духовной  гармонии  в  каждом  челове¬
ке.  Влияние  Ленина  на  мое  понимание  всего  этого  настолько  велико,  что  я  просто
не  в  силах  представить  себе,  как  иначе  сумел  бы  познать  жизнь  в  ее  прошлом  и
настоящем  и  осмыслить  коммунистическое  будущее.

Арнольд
ЦВЕЙГ
 Арнольд  Цвейг  (1887—1968)  —  немецкий  писатель  и  обществен¬
ный  деятель  (ГДР).  В  1950—1953  гг.  возглавлял  Немецкую  Ака¬
демию  искусств,  избирался  депутатом  Народной  палаты  ГДР
(1949—1967).  Член  Всемирного  Совета  Мира,  лауреат  Междуна¬
родной  Ленинской  премии  «За  укрепление  мира  между  народами»
(1958).  Лауреат  Национальной  премии  ГДР  (1950).  Мы  публикуем
статью  А.  Цвейга,  посвященную  90-летию  со  дня  рождения
В.  И.  Ленина,  по  журналу  «Иностранная  литература»,  1960,  №  4.
 ТРУД  —  ПЕРВООСНОВА  ЕГО  ЖИЗНИ
 Получив  возможность  ознакомиться  с  трудами  В.  И.  Ленина,  я  из-за
болезни  глаз  не  смог  сам  читать  то,  что  вышло  из-под  пера  этого  неутомимого
труженика  и  затем,  как  бы  сойдя  с  бумажных  листов,  преобразило  весь  мир.  За
время  моей  болезни  я  прочел  лишь  две  его  сравнительно  небольшие  по  об  ьему,
но  обладающие  огромной  взрывной  силой  работы:  «Государство  и  револю¬
ция»  и  «Империализм,  как  высшая  стадия  капитализма».  И  я  постоянно  сожалел
о  том,  что  с  этими  мастерскими  произведениями  предельно  сжатой  прозы  мне
пришлось  знакомиться  в  переводе,  ибо  даже  относительно  хорошие  переводы
произведений  гениальных  мыслителей  не  передают  аромата  непосредствен¬
ности,  столь  присущей  оригиналу.
 Однако  мое  духовное  общение  с  В.  И.  Лениным,  само  собой  разумеется,
началось  уже  в  дни  февральской  революции,  и  особенно  —  с  Октября.  Предо
мной  предстал  образ  человека,  который  мод  воздействием  казни  своего  брата  и
всей  атмосферы  родительского  дома  отрешился  от  юношеских  мечтаний  и
сказал  себе:  существующую  государственную  систему  следует  уничтожить,  а
чудесный  русский  народ  —  пробудить,  поднять  на  борьбу.  Путь,  приведший
юриста  Ульянова  в  эмиграцию,  был  путем  лучших  его  сограждан  и  товарищей
по  университетской  аудитории;  но  то,  что  Ленин,  находясь  за  границей,  сумел
стать  идейным  вождем  и  подлинным  руководителем  русских  рабочих,  междуна¬
родного  пролетариата  и,  наконец,  народов  всего  земного  шара  в  их  борьбе  за
построение  совершенно  нового  общества,  —  именно  это  делает  его  великий
образ  в  высшей  степени  неповторимым.  Вот  почему  в  день  девяностолетия
В.  И.  Ленина  мы  называем  его  имя  с  благоговением  и  благодарностью.  Неиз¬
вестно,  дожил  ли  бы  Ленин  до  наших  дней,  если  бы  даже  щадил  себя  после  того,
как  был  ранен  пулей  лжереволюционерки.  Долголетие  есть  качество  наслед¬
ственное,  оно  зависит  также  от  психического  и  от  физического  состояния  чело¬
 381

века,  его  работы  и  отдыха.  А  труд  был  первоосновой  жизни  В.  И.  Ленина,
особенно  тогда,  когда  он  находил  воплощение  в  слове,  личном  участии,  практи¬
ческой  деятельности,  выходящей  за  пределы  стен  его  кабинета.
 Один  из  наших  журналов  недавно  опубликовал  фотоснимок,  который  нас
очень  обрадовал:  озаренные  лучами  солнца,  Ильич  и  Крупская  сидят  рядом  на
скамье  перед  домом,  где  Ленин  провел  последние  годы.  Как  было  бы  хорошо,
если  бы  фотографам  в  свое  время  удалось  сделать  больше  таких  снимков.
Однако  этот  человек  —  подлинный  гуманист  духа  —  никогда  не  знавал  покоя
бездеятельности.  Он  постоянно  стремился  к  тому  «доступному,  что  трудно
достижимо».  С  помощью  присущего  ему  дара  фантазии  он  не  только  постигал
действительность,  но  одновременно  как  бы  просвечивал  ее  внутреннее,  скрытое
содержание.
 Что  же  отличает  силу  и  неповторимость  этой  фантазии  от  обычной
фантазии  поэта?  Духовное  начало,  которым  она  вдохновляется  в  процессе
преобразования  действительности,  есть  все  та  же  действительность.  Тот,  кто
начал  с  серьезной  заботы  о  кипятке  для  фабричных  рабочих,  кончил  созданием
концепции  политического  и  экономического  сосуществования  различных  госу¬
дарств  земного  шара.  Тот,  кто  начал  с  пламенного  воззвания,  адресованного
«Всем,  всем,  всем!»  и  содержавшего  призыв  положить  конец  первой  мировой
войне,  сейчас,  в  наши  дни,  вдохновляет  своих  последователей  на  сказочную  по
своей  смелости  и  вместе  с  тем  вполне  серьезную  попытку  совершенно  исклю¬
чить  войну  как  средство  разрешения  политических  разногласий.

Лодонгийн
ТУДЭВ
 Лодонгийн  Тудэв  (род.  в  1935  г.)  —  монгольский  писатель,  обще¬
ственный  деятель.  Заместитель  председателя  Союза  монгольских
писателей  (1968)  и  заместитель  председателя  Монгольского  коми¬
тета  солидарности  со  странами  Азии  и  Африки  (1970).  Лауреат
Государственной  литературной  премии  (1971).  Ответ  Л.  Тудэва  на
анкету*  приуроченную  к  100-летию  со  дня  рождения  В.  И.  Лени¬
на,  опубликован  в  журнале  «Иностранная  литература»,  1970,  >6  4.
 СВЕТ,  ЗАЖЖЕННЫЙ  ЛЕНИНЫМ
 Самые  замечательные  творения  нашей  эпохи  связаны  с  Лениным.  И  я
убежден,  что  коммунистическое  общество,  о  котором  мечтало  человечество  из
века  в  век,  будет  носить  его  имя.
 Первая  моя  встреча  с  Лениным  произошла  в  пору  далекого  детства  и  стала
прекраснейшим  воспоминанием  всей  жизни.
 Небольшой  поселок,  заброшенный  в  глуши  бескрайних  монгольских  сте¬
пей,  —  кучка  юрт,  стадо  овец.  Я  только  что  научился  читать,  когда  грянула
вторая  мировая  война.  Однажды  отец,  вернувшись  с  работы,  с  тревогой  сказал:
 —  Война  идет!
 —  А  что  такре  война?
 —  Самое  плохое  на  свете,  сынок.  Война  убивает  людей,  разрушает  города.
 —  А  зачем  же  тогда  люди  позволили,  чтоб  началась  война?
 —  Есть  плохие  люди,  они  любят  войну.  Они  и  напали  на  страну  русских
братьев.
 —  Русские  братья  победят,  —  сказал  я.
 —  Конечно.  Ведь  Россия  —родина  великого  Ленина.
 —  А  кто  такой  Ленин?
 —  Очень  ученый,  очень  сильный  человек.  Богатырь.
 —  Ученее  нашего  учителя?
 —  Конечно.  Ведь  Ленин  —  учитель  всех  честных  людей  земли.  Он  все¬
могущ.
 —  Значит,  он  сильнее  борца  Чоймбол-гуая?
 —  Чоймбол  всего-навсего  может  вырвать  с  корнем  саксаул.  А  Ленин-багш
(учитель)  сумел  переделать  весь  мир.
 Услышав  это,  я  замолчал:  дальше  Чоймбола  моя  фантазия  не  шла.  В  дет¬
ской  голове  еще  не  укладывалась  мысль  о  существовании  удивительного  чело¬
 383

века,  который  ученее  самого  школьного  учителя  и  такой  сильный,  что  может
перевернуть  землю.
 Вот  как  мне  довелось  узнать  о  Ленине.  Жизнь  моя  и  доныне  связана  с  ним,
как  и  вся  наша  эпоха  связана  с  его  именем,  с  его  идеями,
 С  возникновением  ленинизма  человечество  обрело  невиданную  мудрость  и
силу.  Из  века  в  век  передавались  людям  мечты  лучших  сынов  человечества,
искавших  пути  к  свободе  и  не  сумевших  дойти  до  цели.  Томас  Мор  был  казнен,
Джордано  Бруно  сожгли  на  костре,  Николая  Чернышевского  приковали  к
позорному  столбу...
 «Дайте  нам  организацию  революционеров  —  и  мы  перевернем  Рос¬
сию!»4  —  сказал  Ленин.  Обретя  надежную  опору  в  тысячах  обездоленных
пролетариев,  он  создал  революционную  теорию  и  революционное  движение.
Ленинская  революционная  теория  стала  мощным  оружием  в  руках  передового
человечества.
 Свет  революции,  зажженный  Лениным,  ярко  сияет  над  странами  и  конти¬
нентами,  увлекая  на  борьбу  новые  миллионы  людей.  Его  нельзя  погасить,  как
нельзя  закрыть  ладонями  солнце.  Путь,  проложенный  Лениным,  уже  давно  стал
и  путем  монгольского  народа.
 Мы,  монголы,  никогда  не  забудем,  что  Владимир  Ильич  неоднократно
писал  о  нашей  родине.  Сбылось  его  пророчество:  в  Монголии  родилась
Народно-революционная  партия,  и  под  ее  руководством  монгольский  народ,
поддерживаемый  братским  русским  пролетариатом,  отвоевал  свое  счастье  у
эксплуататоров,  наглядно  продемонстрировав  всему  миру  справедливость
ленинской  идеи  о  том,  что  «  с  помощью  пролетариата  передовых  стран  отсталые
страны  могут  перейти  к  советскому  строю  и  через  определенные  ступени  разви¬
тия  —  к  коммунизму,  минуя  капиталистическую  стадию  развития»44.
 Сегодня  мы  пашем  землю  тракторами,  летаем  на  могучих  воздушных
лайнерах,  путешествуем  в  скоростных  поездах.  Темная,  дикая  Монголия  оста¬
лась  где-то  далеко  позади,  во  мраке  средневековья.
 Судьба  моей  родины  —  ярчайшее  подтверждение  гениальности  ленинской
теории.  Вооруженные  теорией  социалистической  революции,  сегодня  побе¬
ждают  гнет  и  насилие  другие  отсталые  народы  планеты.  Это  ли  не  доказатель¬
ство  актуальности  ленинизма?
 *  Ленин  В.  И.  Полн.  собр.  соч.  т.  6,  с.  127.
 **  Ленин  В.  И.  Полн.  собр.  соч.  Т.  41,  с.  246.
 384

Бямбын
 РИНЧЕН
 Бямбын  Ринчен  (род.  в  1905  г.)  —  монгольский  писатель.  Мы
публикуем  его  ответ  на  анкету  в  связи  с  100-летием  со  дня
рождения  В.  И.  Ленина.  Печатается  по  журналу  «Иностранная
литература»,  1970,  №  4.
 слово  высокого  стиля
 Я  помню,  как  в  апреле  1917  года  мой  старый,  мудрый  учитель,  впослед¬
ствии  делегат  первого  съезда  МНРП  и  первый  министр  пограничного  края
Временного  народного  правительства  Монголии,  разбирая  свежую  почту  из
Урги,  раскрыл  газету  и,  всегда  невозмутимо  спокойный,  вдруг  взволнованно
воскликнул:
 —  Сартавахи  Революции  Ленин  прибыл  в  Россию!
 Сартавахи  (вождь)  в  литературном  монгольском  языке  —  слово  высокого
стиля,  заимствованное  из  санскрита,  одного  из  двух  классических  языков  старой
Монголии,  и  то,  что  мой  учитель  назвал  Ленина  «сартавахи»,  свидетельствовало
о  высоком  уважении  к  вождю  Великой  Октябрьской  социалистической  револю¬
ции.
 Старцы  —  знатоки  монгольской  классической  литературы,  частые  гости
моего  учителя,  сидевшие  в  его  кибитке  и  степенно  беседовавшие,  покуривая
ароматный  табак  дунзу,  —  услышав  слово  «сартавахи»,  поспешно  выколотили
свои  трубки,  и  газета  пошла  по  рукам.
 —  У  русской  революции  есть  свой  сартавахи!  Теперь  и  нам,  соседям
России,  будет  легче,  —  говорили  почтенные  старцы,  к  которым  я,  как  все
юноши,  питал  большое  уважение.
 —  Счастлив  день,  когда  мы  услышали  добрую  весть.  Сартавахи  Ленин
поможет  и  монголам.  Да  будет  мир  и  счастье,  —  радовались  старики.
 Так  более  полувека  тому  назад  в  урочище  Гиланнур,  недалеко  от  русско-
монгольской  границы,  из  уст  моего  учителя  я  впервые  услышал  высокое  слово
классического  языка  древних  рукописей.  Я  никогда  не  слышал,  чтобы  оно  отно¬
силось  к  живому  человеку.  Ленин  был  первым,  кого  назвали  «сартавахи  Рево¬
люции»  наши  мудрые  старцы.
 Если  когда-то  Россия  октябрьских  дней  казалась  Западу  «страной  во  мгле»,
страной  неизвестного  будущего,  а  Ленин  —  одиноким  мечтателем  в  Кремле,  то
сегодня  учение  сартавахи  Революции  озаряет  светом  научного  знания  путь
народов  мира  к  подлинной  свободе.
 385

Катарина  Сусанна
ПРИЧАРД
 Катарина  Сусанна  Причард  (1884—1969)  —  австралийская  писа¬
тельница.  С  1920  г.  —член  Коммунистической  партии  Австралии.
В  1933  г.  посетила  СССР.  Автор  книги  «Россия  подлинная»
(1935).  Мы  публикуем  фрагмент  ответа  писательницы  на  анкету
журнала  «Иностранная  литература»  (1970,  №  1),  посвященную
100-летию  со  дня  рождения  В.  И.  Ленина.
 ЛЕНИН  ВОШЕЛ  В  БЕССМЕРТИЕ...
 Я  была  молодой  журналисткой,  когда  судьба  свела  меня  с  доктором
Рудольфом  Бродой  —  австрийским  социалистом,  жившим  в  Париже  и  приехав¬
шим  в  Австралию,  где,  как  он  представлял  себе,  в  ту  пору  существовало  пере¬
довое  социальное  законодательство.  Это  был  идеалист-реформист,  полагавший,
что,  освещая  на  страницах  печатных  изданий  опыт  социального  законода¬
тельства,  он  вносит  ощутимый  вклад  в  борьбу  за  утверждение  в  мире  идей
социализма.
 Все  свое  состояние  он  вложил  в  издание  журнала  «Прогресс»  на  англий¬
ском,  немецком  и  французском  языках.  Для  этого  журнала  доктор  Брода  и
заказал  мне  статьи  о  равноправии  женщин,  о  системе  образования  в  Австралии
(уже  в  те  годы  оно  было  бесплатным,  светским  и  обязательным),  о  фабричном
законодательстве  вообще  и  законах  об  охране  труда  в  частности.
 Во  время  моей  поездки  в  Париж  в  1908  году  доктор  Брода  устроил  прием
для  своих  сотрудников  из  Австралии.  Там  я  познакомилась  с  несколькими
французскими  социалистами.  Один  из  них,  Люсьен  Делиньер,  подарил  мне  свою
книгу  «Проект  социалистического  свода  законов».  Но  больше  всего  мне  запом¬
нилась  беседа  с  двумя  студентами,  девушкой  и  юношей,  —  русскими  эмигран¬
тами.  Они  рассказали  мне  о  том,  что  в  России  идет  подготовка  к  революции  и
свержению  царя.  Я  была  настолько  молода  и  наивна,  что  про  себя  пожалела  их.
Мысль  о  том,  что  царское  самодержавие  может  быть  когда-либо  свергнуто,
казалась  бесплодной  мечтой.  Скорее  всего,  именно  тогда  я  впервые  услышала
имя  Ленина:  много  лет  спустя  я  узнала,  что  в  1908  году  Ленин  был  в  Париже  и
что  доктор  Брода  встречался  и  беседовал  с  ним.  Нет  сомнений  и  в  том,  что
упомянутые  мной  политэмигранты  имели  контакты  с  Лениным.
 После  войны  доктору  Броде  пришлось  покинуть  Париж.  Я  вернулась  на
родину.  Однажды  вечером,  проходя  по  мосту  в  центре  Мельбурна,  я  увидела,
 386

Катарина  Сусанна  Причард  (1954  г.).
 как  в  лучах  заходящего  солнца  на  огромных  информационных  щитах  горят
слова,  извещающие  о  революции  в  России.  На  память  сразу  же  пришли  мои
встречи  с  русскими  политэмигрантами  в  Париже.  Мечта  их  сбылась.  Зарево  на
небе,  казалось,  предвещало  рождение  новой  эры.  Вскоре  имя  Ленина  было  уже
неотделимо  от  революции.  Оно  на  все  лады  склонялось  в  заголовках  газет.  Все
говорили  о  Ленине.  Кто  он?  Откуда?  Как  ему  удалось  поднять  солдат,  матросов,
крестьян  и  рабочих  заводов  и  фабрик  на  революционную  борьбу?  Говорили,
что  Октябрьская  революция  осуществила  теоретические  положения,  выдвину¬
тые  Марксом  и  Энгельсом.  Я  хотела  знать,  что  это  были  за  теории,  и  стала
изучать  труды  Маркса  и  Энгельса,  которые  мне  удалось  тогда  купить  или  найти
у  друзей.  Я  давно  пыталась  отыскать  в  разных  философских  сочинениях  и
 387

теориях  объяснение  неустроенности  и  горестей  мира,  пыталась  найти  в  них
идеи,  ведущие  к  его  усовершенствованию,  я  увлекалась  то  синдикализмом,
цеховым  социализмом,  то  анархизмом  Кропоткина,  но  ни  разу  не  находила
глубокой  и  последовательной  концепции,  обнимавшей  коренные  проблемы
существования  человека.  Только  познакомившись  с  основами  марксизма  и
наблюдая  за  их  практическим  воплощением  в  Союзе  Советских  Социалистиче¬
ских  Республик,  я  пришла  к  убеждению,  что  именно  эти  принципы  открывают
для  человечества  путь  к  светлому  будущему.
 Недавно  в  одной  из  старых  газет  я  нашла  статью,  написанную  в  ту  пору,  о
которой  я  веду  речь.  Привожу  из  нее  два  абзаца:
 Триумфальная  победа  революции,  свидетелями  которой  мы  являемся,
была  завоевана  ценой  титанических  усилий  и  борьбы:  борьбы,  которую
пришлось  вести  почти  безоружным,  голодным,  неграмотным  рабочим,  крестья¬
нам,  солдатам  и  матросам  против  царских  генералов  и  их  пособников,  борьбы
против  четырнадцати  иностранных  правительств  и  их  армий,  против  блокады  и
голода  в  стране,  разоренной  войной...
 И  однако  чудо  свершилось:  следуя  принципам  марксизма,  под  водитель¬
ством  Ленина  и  большевистской  партии  СССР  утвердился  на  рубежах  истории».
 Чем  больше  я  читала  о  жизни  Ленина,  о  его  личных  качествах,  тем  большее
уважение  испытывала  к  целеустремленности,  с  которой  он  отдавался  борьбе  за
лучшее  будущее.
 Учение  Ленина  открыло  новые  горизонты  в  моей  жизни  и  творчестве,
позволило  по-новому  взглянуть  на  действительность,  привело  к  участию  в
борьбе  за  интересы  рабочего  класса.
 Себя  я  тоже  причисляла  к  трудящимся,  предметом  моей  особой  гордости
теперь  было  сознание,  что  я  всегда  собственным  трудом  зарабатывала  на
жизнь.  Когда  была  создана  Австралийская  коммунистическая  партия,  я  органи¬
зовала  кружки  политического  просвещения,  часто  выступала  перед  самой  раз¬
ной  аудиторией,  стремясь  донести  до  слушателей  истинный  смысл  совершив¬
шейся  революции,  приведшей  к  утверждению  социалистического  строя  в  России
вопреки  всем  тем,  кто  сомневался  в  возможности  сокрушить  основы  старого,
капиталистического  порядка,  кто  был  уверен  в  несбыточности  надежд  на  победу
нового,  социалистического  уклада  жизни.
 Я  переехала  в  Западную  Австралию,  где  жил  мой  жених  и  где,  кроме  него,
у  меня  не  было  ни  друзей,  ни  знакомых.  Первый  раз,  когда  мне  пришлось  гово¬
рить  перед  новой  аудиторией  о  победе  социализма  в  России,  я  очень  нервничала,
какая-то  пожилая  дама  —  из  консерваторов,  —  близкая  к  парламентским  кру¬
гам,  все  время  прерывала  меня.  Но  в  следующий  раз  меня  защищала  от  нападок
группа  рабочих-активисгов,  расположившихся  в  последних  рядах  зала.  Это
было  так  замечательно  —  знать,  что  тебя  поддерживают  рабочие.
 Вскоре  я  с  головой  погрузилась  в  политическую  деятельность  —  просве¬
щалась  сама,  просвещала  других,  выступала  на  митингах  и  собраниях,  так  что
для  собственной  творческой,  литературной  работы  почти  не  оставалось  времени.
Помню,  с  какой  гордостью  я  услышала  как-то  слова  одного  старого  реакцио¬
нера:  «Эту  большевичку  давно  пора  выслать  из  страны!»  Потом  я  вышла  замуж,
 388

ждала  ребенка,  и  на  какое-то  время  от  активной  общественной  деятельности
пришлось  отойти.  Но  я  продолжала  изучать  революционную  литературу  и
писать.
 «Материализм  и  эмпириокритицизм»  дался  мне  не  сразу.  Первый  раз  отло¬
жила  в  отчаянии.  Как-то  мы  с  мужем  взяли  палатку  и  поехали  отдыхать  к  морю.
Он  полностью  освободил  меня  от  всех  хлопот  по  устройству  лагеря,  и  я  углуби¬
лась  в  чтение.  Целыми  часами,  сидя  на  освещенном  яркими  солнечными  лучами
берегу  моря,  я  поглощала  страницу  за  страницей  этой  книги  Ленина,  наконец
открывшейся  передо  мной  как  блистательный  критический  анализ  современных
философских  теорий,  рассмотренных  с  позиций  диалектического  материализма.
 В  1933  году,  когда  представилась  возможность,  я  поехала  в  СССР.  На
пароходе  «Ян  Рудзутак»,  который  привез  меня  в  Ленинград,  я  подружилась  с
русской  женщиной  по  имени  Таня.  В  юности  она  —  работница  текстильной
фабрики  —  была  послана  делегаткой  на  съезд  в  Москву  с  наказом  голосовать
против  новой  экономической  политики.  Но,  прослушав  речь  Ленина,  она  так
глубоко  поняла  и  прочувствовала  смысл  этой  политики,  что  не  могла  голосо¬
вать  против.
 Таня  подробно  рассказала  о  волнующей  атмосфере  съезда,  об  энтузиазме
участников,  о  том,  как  просто  обращался  Ленин  к  трудящимся  —  каждое  его
слово  доходило  до  сознания  и  сердца,  —  как  проникновенно  и  страстно  звучала
его  речь...  Она  запомнила  это  на  всю  жизнь.  Фабричный  комитет  не  поставил  ей
в  вину  нарушение  наказа:  после  съезда  большинство  рабочих  решительно
поддержало  политику  Ленина.  Таня  рассказывала  и  о  том,  каким  скромным
человеком  был  товарищ  Ленин.
 Безвременная  кончина  Ленина  была  огромной  трагедией.  Я  смогла  при¬
ехать  в  Советский  Союз  лишь  девять  лет  спустя  после  его  смерти.  И  вот  я  иду  в
Мавзолей,  чтобы  в  низком  поклоне  выразить  чувства  своей  любви  и  скорби,
свое  благоговение  перед  громадным  интеллектом,,  несокрушимой  волей  и  мощ¬
ной  энергией,  отданными  на  службу  человечеству.
 Трудящиеся  всего  мира  понесли  невосполнимую  утрату.  Но  коммунистиче¬
ские  и  рабочие  партии  мужали  и  набирали  силу,  следуя  принципам  марксизма-
ленинизма.
 Я  проехала  тысячи  километров  по  земле  России.  Память  до  сих  пор  живо
хранит  впечатления  этого  путешествия.  Они  легли  в  основу  книги  «Россия
подлинная»,  увидевшей  свет  в  1934  году.  Разумеется,  книга  эта  не  могла
вобрать  всего,  что  являла  собой  действительность  тех  дней,  но  тогда  у  нас  ведь
так  мало  знали  о  жизни  в  Советском  Союзе.  После  возвращения  было  органи¬
зовано  мое  лекционное  турне  по  стране,  так  что  я  получила  возможность  высту¬
пить  перед  австралийцами  во  всех  наших  крупных  городах.
 Помню  волнующий  эпизод,  который  произошел  со  мной  в  поезде
Москва—Ленинград.  Дело  было  7  ноября,  в  этот  день  я  оказалась  свидетель¬
ницей  праздничных  торжеств  на  Красной  площади.  Вместе  со  мной  в  купе
поезда  оказались  два  молодых  командира  Красной  Армии  и  пожилой  мужчина
в  поношенном  пальто.  Один  из  военных  немного  говорил  по-английски,  а  моих
 389

знаний  русского  хватало,  чтобы  объяснить  моим  спутникам,  что  я  —  комму¬
нистка  из  Австралии,  приехавшая  посмотреть  своими  глазами  на  замечательные
преобразования,  происшедшие  в  жизни  народов  Советского  Союза.  Я  узнала,
что  наш  пожилой  спутник  в  штатском  —  старый  большевик,  участник  штурма
Зимнего  дворца  и  что  он  был  знаком  с  Лениным.  Общая  беседа,  живая  и  друже¬
ская,  затянулась  до  рассвета,  помню,  как  все  веселились,  когда  иссякал  запас
необходимых  слов  и  приходилось  обращаться  к  помощи  жестов...  В  конце
концов  старый  большевик  достал  из  внутреннего  кармана,  как  мне  показалось,
бумажник,  вынул  из  него  маленькую  красную  книжечку,  а  бумажник  протянул
мне  —  видно  было,  что  эта  вещь  очень  ему  дорога.  В  жесте  этом,  простом  и
прекрасном,  было  нечто,  чего  я  никогда  не  забуду,  —добросердечие,  великоду¬
шие,  столь  характерные  для  многих  русских,  с  которыми  я  встречалась.
Молодые  военные  заулыбались  и  одобрительно  закивали.  Они  сказали,  что
несколько  лет  в  этой  кожаной  обложке  старый  большевик  носил  свой
партийный  билет.
 Эту  обложку  с  оттиснутыми  на  ней  буквами  ВКП(б)  я  до  сих  пор  храню  как
драгоценное  сокровище...

To
 ХОАЙ
 To  Хоай  (род.  в  1920  г.)  —  вьетнамский  писатель  и  обществен¬
ный  деятель.  Член  Партии  трудящихся  Вьетнама  с  1946  г.
В  1943—1945  гг.  был  членом  нелегальной  ассоциации  деятелей
культуры  «За  спасение  родины»,  подвергался  преследованиям
колониальных  властей.  Участник  войны  Сопротивления
1945—1954  гг.  Лауреат  Национальной  премии  литературы
(1954).  Мы  печатаем  фрагмент  очерка  То  Хоая,  опубликованного
в  журнале  «Так  фам  мой»,  1970,  №  6.
 ТВОИМ  ИМЕНЕМ  ЛЮДИ  НАЗЫВАЮТ
ПЛАНЕТУ
 Страна  Ленина!  Я  иду  по  твоей  земле  сегодня.  Это  —  северные  твои
пределы,  и  отсюда  простираешься  ты  далеко  на  юг...
 Навечно  прикован  ко  дну  Невы  якорь  крейсера  «Аврора»,  ставшего  симво¬
лическим  памятником  торжества  революции.  И  вот  сегодня,  пятьдесят  с
лишним  лет  спустя  после  тех  памятных  дней,  я  вижу,  как  спускаются  по  его
трапу  матросы:  они  садятся  в  ялик  и  гребут,  скалывая  застывший  у  бортов  лед.
Синеватые  льдины  с  Ладоги  неторопливо  плывут  по  Неве.  И  я  вспоминаю,  что
зимою  лед  сковывает  всю  реку  и  иногда  стоит  вокруг  исторического  крейсера
чуть  ли  не  до  весеннего  Международного  праздника  трудящихся.
 Пионеры  в  красных  галстуках  поднимаются  на  палубу  «Авроры».  Навер¬
но,  в  эту  минуту  нет  никого  на  свете  счастливее  их!  Каждому  из  них  недавно
исполнилось  десять  лет,  но  сегодня  они  видят  отсюда  всю  половину  столетия,
начиная  с  первых  дней  Октября.
 Давай,  малыш,  вместе  со  мной  пройдем  дорогой  прошлого,  —  славной  и
необыкновенной  дорогой.
 Как-то  само  собой  я  прихожу  к  Пискаревскому  кладбищу.  Здесь  пролегла
дорога,  обагренная  кровью,  —  дорога  стойкости  и  веры,  надежд  и  мечтаний...
Бескрайнее  небо  над  Пискаревским  мемориалом,  как  купол  над  скульптурой
Советской  Матери-Родины.  Она  стоит  высокая  и  величественная,  глаза  ее
устремлены  вдаль.  Ласковые  руки  ее  протягивают  венок,  она  венчает  им
любимых  своих  сыновей  и  дочерей,  совершивших  невиданный  подвиг.  Более
пятисот  тысяч  ленинградцев  пали  в  борьбе  с  фашизмом.  Но  нет,  малыш,  они  не
ушли  от  нас,  они  вечно  здесь  —  рядом  с  Матерью-Родиной.
 В  начале  каждого  ряда  могил  на  камне  выбиты  годы:  1942...  1943...  Едва
взглянув  на  них,  даже  люди  —  ровесники  века,  выстоявшие  в  стольких  бурях  и
испытаниях,  не  могут  сдержать  слез...  Голод!  Ледяная  стужа!  Обстрелы  и
 391

бомбежки!..  Город  Ленина  вынес  все  на  своих  плечах,  но  не  покорился  врагу.
 На  каменных  плитах  высечены  надписи  и  барельефы,  запечатлевшие  вели¬
чие  их  подвигов;  знамя  Ленинского  Союза  молодежи,  партийный  билет,
залитый  кровью...  Ладога,  одетая  белым  льдом,  разрывы  снарядов,  кромса¬
ющих  лед,  но  по  озеру  движутся  грузовики.
 Шесть  страниц  дневника  Тани  Савичевой.  Ей  было  десять  лет,  как  и  тебе,
малыш!  Еще  месяц  назад,  еще  вчера  и  у  нее  были  мама,  и  бабушка,  и  старшая
сестра.  А  сегодня  десятилетняя  Таня  осталась  одна  в  осажденном  городе.  Все  ее
близкие  умерли.  Шесть  маленьких  страничек,  наскоро  написанные  слова,  их
мало  —  немногим  больше  десятка.  «Мама»...  «Бабушка»...  «Сестра»...
«Таня»...  Сгустки  страдания  и  боли...  О  них  не  напишешь  и  не  расскажешь!
Разве  можно  забыть  эти  горькие,  тяжкие  годы!
 Никто  не  знает,  осталась  ли  в  живых  сама  Таня.
 Но  ты,  малыш,  должен  помнить  о  ней.  Ты  сегодня  стоишь  на  палубе
«Авроры».  А  в  1942  году  в  твоем  городе  Ленинграде  жила  Таня  Савичева,  и
далеко-далеко  отсюда,  в  Пак-бо*,  упал  под  дождем  вражеских  пуль  маленький
Ким  Донг**.  Помни,  помни  о  них,  малыш!
 Сотни  тысяч  людей  из  разных  концов  Советской  страны  и  со  всего  мира,  из
Индии  и  Парагвая,  из  Северной  Америки  и  из  Франции,  приезжая  в  Ленинград,
идут  на  Пискаревское  кладбище.  Старики-узбеки  с  лицами,  обожженными
южным  солнцем,  идут  рядом  с  совсем  еще  юными  солдатами.  А  за  ними  —
снова  пожилые  люди,  чьи  виски  выбелены  сединой.
 Ленинградцы!  Они  идут  совсем  медленно.  Глаза  их  не  видят  ничего  вокруг:
они  глядят  туда,  за  двадцать  лет  назад  —  в  девятьсот  дней  и  ночей  ленинград¬
ской  блокады...
 Месяцы,  годы  ненависти  и  надежды,  боли  и  веры.  Горит,  не  опадая,  вечный
огонь.  Никто  и  никогда  не  имеет  права  на  забвение!
 Над  вечным  огнем,  над  Невою  плывет  в  небесах  песня  «Город  белых
ночей»...
 Вера,  которой  принесены  в  жертву  долгие  месяцы  и  годы,  во  имя  которой
отданы  жизни,  эта  вера  —  неодолима!..
 ...Ледовая  кромка  белеет  еще  вдоль  берегов  Балтики,  а  Ленинград  одева¬
ется  уже  красными  огнями  иллюминации.
 Вот  уже  больше  половины  столетия  у  многих  людей  в  разных  концах
земного  шара  появился  новый  обычай:  они  стараются  во  что  бы  то  ни  стало
побывать  в  городе-герое,  названном  именем  Ленина,  а  повидав  его  однажды,
стремятся  приехать  туда  снова.  В  этом  городе  Ленин  создал  первые  револю¬
ционные  организации  рабочего  класса,  сюда  он  приехал  в  апреле  семнадцатого
 *  Пак-бо  —  местность  в  горах  Северного  Вьетнама.
 **  Ким  Донг  —  подпольная  #  кличка  мальчика-партизана  по  имени  Нонг  Ван  Зен,
который  геройски  погиб,  выполняя  задание.  Когда  в  1954  г.  закончилась  война  с  колонизато¬
рами,  именем  Ким  Донга  было  названо  Издательство  детской  литературы  в  Ханое.
 392

года,  чтобы  возглавить  Октябрьскую  революцию,  которая  охватила  всю  стра¬
ну.  Город  Ленина.  Ленинград.
 У  него  неповторимый  облик  города-музея.  Овеществленные  следы  сто¬
летий  запечатлели  для  нас  вехи  переменчивого  времени  и  творческую  силу
человека.
 В  Ленинград  возвратились  самые  прекрасные  дни.  Небо  напоено  солнеч¬
ным  светом.  Город  проснулся  после  долгой  зимы.  Начинаются  —  пока  еще
чуть  приметно  —  белые  ночи,  распускается  зелень  в  городских  скверах  и
парках.  А  любое  начало  всегда  особенно  памятно.  В  светлой  воде  отражается
величественный  Зимний  дворец.
 Весна  с  Ладоги  входит  в  город.  Льдины,  со  скрежетом  сталкиваясь,
теснятся  в  Неве  и  уносят  прочь  подхваченные  где-то  бревна  и  ветки.
 Весна  отогрела  березовую  рощу,  поднявшуюся  за  Черной  речкой  у
обелиска  с  лермонтовскими  стихами  на  том  месте,  где  был  ранен  на  дуэли
Пушкин.
 У  всех  хорошо  на  душе,  и  каждый  торопится  пройтись  по  солнышку.  Поне¬
воле  ощущаешь  какое-то  сродство,  соединенность  со  всем,  что  тебя  окружает,  с
прошлым  и  настоящим,  и  чувство  это  озаряет  все  твои  помыслы.  Что-то  бьется
и  расцветает  в  тебе  —  стихи  ли  или  прекрасная  повесть  о  жизни  и  таких  вот
прекрасных,  ни  с  чем  не  сравнимых  ее  мгновениях.
 Жизнь  светла  и  чиста  и  достойна  безграничной  любви!  Кто  же  вложил  в  нас
эту  святую  любовь  к  жизни?
 И  как-то  выходит  само  собой,  что  я  еду  в  Разлив.  Еду  к  Ленину.
 А  Разлив  затоплен  белизною  берега  и  пушистым  ивовым  цветом.  Кто
развесил  по  веткам  эти  скворешники?  Птицы,  нашедшие  в  них  приют,  суетятся
у  дверок  и  весело  стучат  клювами  по  дощатым  кормушкам.  Рядом  на  ветках
порхают  малиновки.  По  ту  сторону  озера  высится  новый  поселок,  год  назад
здесь  его  еще  не  было.  Топкие  берега  озера  заросли  сытью.  Она  здесь  растет
издавна.  Все,  что  есть  тут  сегодня,  связано  с  Лениным.  И  кажется,  он  то¬
же  здесь.
 Звонкоголосые  пионеры  в  красных  галстуках  рассматривают  шалаш.
 А  вот  —  на  привычном  уже  месте  —  и  лодка.  Ленин  переправлялся  на  ней
через  озеро,  она  сплетала  воедино  уводившие  в  столицу  нити  революции.  Все
выглядит  точь-в-точь  как  тогда.
 Пионеры  в  красных  галстуках  собрались  теперь  вокруг  невысокого  пня.
Учительница  объясняет  им,  что  пень  этот  заменял  Ленину  письменный  стол  в  те
дни,  когда  он  скрывался  здесь,  в  Разливе.  Ребята  серьезны,  задумчивы.
 В  лесу  обычно  дольше  держится  стужа.  Но  весна  добралась  и  сюда,  раскры¬
ваются  почки,  и  зеленый  покров  деревьев  с  каждым  днем  все  гуще  и  ярче.
С  моря,  клубясь,  наползает  туман.  Даже  в  позднюю  пору  небо  над  головой
остается  прозрачным  и  синим.  И  едва  появляется  месяц,  становится  оконча¬
тельно  ясно:  начинаются  белые  ночи...
 В  этом  году  я  снова  приехал  в  Разлив.
 Во  всякое  время  года  Разлив  имеет  свою  прелесть.  Правда,  как  обыч¬
но  в  конце  осени,  уже  выпал  снег,  и  Ленинград  был  припудрен  белыми  крис¬
 393

таллами.  Одетые  снегом  деревья  у  шоссе  похожи  на  декорацию  кукольного
фильма.
 На  срез  невысокого  пня,  до  красноты  опаленный  солнцем  и  чуть  щербатый,
тоже  легли  снежинки.  На  этом  пне  весной  семнадцатого  года  Ленин  написал
одну  из  значительнейших  своих  работ  «Государство  и  революция».  Взгляд  его
задерживался  тогда  на  этих  застывших  в  древесине  разводах  и  кольцах.
 Медный  чайник.  Топор,  каким  рубят  обычно  хворост.  Серп  —  точь-в-точь
как  у  финских  крестьян,  косивших  когда-то  здесь,  на  топком  берегу  траву.
Ленин  тоже  косил  траву  и,  подсушив  ее,  настилал  в  шалаше  и  латал  стены.  На
костре  он  готовил  себе  еду,  кипятил  чай.  А  пока  закипала  вода,  он  сидел  непода¬
леку  и  писал.  Ему  надо  было  торопиться,  чтобы  успеть  дописать  работу  в  не
очень-то  частые  здесь  светлые  дни.
 Необъятная  сила  творческой  мысли  и  расписанный  до  минуты  рабочий
день.  Здесь  он  сидел,  сосредоточась  над  своими  мыслями.  Здесь  рука  его  выво¬
дила  на  бумаге  слова  и  подбрасывала  хворост  в  огонь,  на  котором  поспевала
еда.  Тут  глаза  его  единым  взглядом  охватывали  развернутую  наспех  карту
старой  России.  В  ту  пору  у  людей  труда  не  было  ничего,  кроме  сердца  и
стремления  к  свободе,  а  вся  страна  прозябала  во  мраке,  невежестве,  нищете  и
голоде.  И  именно  тогда  Ленин  сказал  —  каждая  мысль  его  точна  и  остра:
электричество  все  изменит,  реки  электрической  энергии  преобразят  Россию...
 ...Когда  вы  приедете  в  Кремль,  поднимитесь,  пожалуйста,  на  третий  этаж
здания,  глядящего  на  запад,  и  загляните  в  квартиру  Ленина.
 Не  правда  ли,  вам  тоже  чудится,  будто  он  только  что  вышел  из  комнаты?
Это  обычное  здесь  ощущение.  Сперва  он  взял  черный  зонт,  но  потом  снова
поставил  его  в  угол.  Небо  сегодня  ясное.  И  он  выходит  в  двери,  держа  в  руке
свою  чуть  коротковатую  палку.  Идет  напряженный,  тревожный  двадцатый  год.
Но  весна,  как  всегда,  приходит  ласковая  и  тихая.  В  саду  за  Тайницкой  башней
земля  уже  подсохла,  скоро  распустятся  цветы  и  шелковистая  мурава  оденет
зеленым  покрывалом  пологий  склон,  спускающийся  к  кремлевской  стене.  В
сумерки  Ленин  всегда  гуляет  вокруг  дома.  Он  шагает  не  торопясь,
легонько  пригибая  концом  своей  палки  только  что  проглянувшие  на  косогоре
молодые  .побеги  травы,  с  зеленых  листьев  скатываются  росинки.
 А  он  вслушивается  в  плеск  Москвы-реки.  По  ней  проплывают  последние
льдины.  Рокочет,  торопясь  куда-то  сквозь  прозрачную  синеву  вечера,  вешняя
вода.  А  еще  дальше  звонко  поют  повсюду  весенние  ручьи  и  реки,  и  песня  их
оглашает  —  из  края  в  край  —  всю  землю,  озаренную  ленинской  мыслью.

Джозеф
 НОРТ
 Джозеф  Норт  (1904—1976)  —  американский  писатель  и  публи¬
цист.  С  начала  20-х  годов  принял  участие  в  рабочем  движении,
сотрудничал  в  прогрессивной  прессе.  Во  время  гражданской
войны  в  Испании  был  военным  корреспондентом.  С  1964  г.  —
редактор  прогрессивного  журнала  «Американский  диалог».
Публикуемая  статья,  приуроченная  к  50-летию  Октября,  печата¬
ется  с  сокращениями  по  еженедельнику  «За  рубежом»,  1972,
№46.
 БУДУЩЕЕ  В  ДЕЙСТВИИ
 Я  видел  будущее  —оно  действует!
 Линкольн  Стеффене
 ОТКРЫТОЕ  ПИСЬМО  ЛИНКОЛЬНУ  СТЕФФЕНСУ
И  ТЕОДОРУ  ДРАЙЗЕРУ
 Может  быть,  читателю  покажется  странным,  что  я  обращаюсь  с  открытым
письмом  к  людям,  которых  давно  уже  нет  в  живых.  Но  память  об  этих  великих
американцах,  «открывших»  для  меня  Страну  Советов,  священна.  И  если  бы  я
мог  на  самом  деле  написать  им,  как  живой  с  живыми  говоря,  я  написал  бы
следующее.
 Дорогой  Линкольн!
 Я  был  еще  очень  молод,  когда  Вы,  знаменитый  журналист,  который  вел
крестовый  поход  против  бездушного  отношения  человека  к  человеку  в  Америке
и  которого  враги-капиталисты  прозвали  Обличитель,  сделали  заявление,  приве¬
денное  мною  в  виде  эпиграфа.  Было  это  в  1919  году.  Вы,  Линкольн  Стеффене,
только  что  возвратились  из  поездки  в  новорожденное  государство  рабочих  и
крестьян.  Человек,  лично  знавший  титанов  финансового  мира,  бывший  во  время
первой  мировой  войны  другом  президента  Вудро  Вильсона,  Вы  с  чувством
удивления  пришли  к  выводу,  что  социализм  «действует».  И  не  только  действует,
но  и  как  образ  жизни  станет  в  конечном  счете  будущим  всего  человечества.
 Убеждение  в  этом  изменило  всю  Вашу  жизнь.  Помните,  беседуя  со  мной  о
Советском  Союзе,  Вы  всегда  подчеркивали  «потенциал»  социализма,  его  буду¬
щие  успехи.
 Позднее  я  познакомился  с  Теодором  Драйзером.
 Вы  помните  это,  Теодор?  Это  было  вскоре  после  Вашего  возвращения  из
Советского  Союза.  Я  посетил  Вас  однажды  вечером  в  старом  отеле  «Седьмая
авеню»,  в  Питтсбурге.  Это  было  в  разгар  большой  забастовки  горняков.  Вы
приехали,  чтобы  выступить  с  речью  перед  шахтерами.  Задумчиво,  словно
размышляя  вслух,  говорили  Вы  о  своей  поездке  в  СССР.  Вы  только  что  закон¬
чили  свою  знаменитую  книгу  «Драйзер  смотрит  на  Россию».
 Как  и  Стеффене,  Вы  видели  главное:  рабочий  класс  и  крестьяне  взяли
 395

власть  и  начали  строить  новый  мир,  мир  бесклассового  общества,  в  котором
человек  не  будет  волком  человеку.  Как  и  Стеффенса,  Вас  ужасали  колос¬
сальные  трудности  того  времени  и  мрачное  наследие  царистского  прошлого.
 К  вашей  чести,  вы  оба  провидели  общие  контуры  будущего,  хотя  у  вас  и
вызывала  тревогу  увиденная  бедность,  оставленная  Советской  республике  в
наследство  царизмом.
 Я  пишу  Вам  свое  открытое  письмо  из  Москвы  и  пытаюсь  представить  себе,
что  бы  Вы  сказали,  если  бы  смогли  увидеть  то,  что  вижу  сейчас  я,  человек,  кото¬
рому  несколько  десятилетий  назад  вы  рассказывали  о  социализме.  Убежден,  Вы
были  бы  в  восторге  от  того,  что  смогли  бы  увидеть  своими  глазами.  Вы  увидели
бы  то,  что  произошло  в  течение  жизни  одного  поколения  советских  людей,  ибо
Октябрьской  революции  сегодня  лишь  55  лет,  а  Советскому  Союзу  —  полвека.
Вы  поняли  бы,  что  советский  народ  шел  неизведанными  путями,  которыми  еще
никто  никогда  не  ходил.
 Воздвигаемое  величественное  здание  надо  видеть  собственными  глазами,
хотя  то,  что  говорили  мне  вы,  Линкольн  Стеффене  и  Теодор  Драйзер,  оказало
на  меня  огромное  влияние,  привело  к  решению  глубоко  изучать  современную
историю  первой  страны  социализма.
 Подозреваю,  что  как  журналист  и  писатель  я  предстаю  перед  советским
народом  в  несколько  ином  виде,  чем  большинство  моих  коллег.  Дело  в  том,  что
значительную  часть  моей  профессиональной  жизни  я  был  военным  корреспон¬
дентом,  и  я  мечтаю  о  том  дне,  когда  эта  профессия  изживет  себя  и  все  мы  станем
корреспондентами  мира.  Когда  это  произойдет,  я  отнесу  на  счет  Советского
Союза  львиную  долю  заслуг  в  достижении  этой  цели,  желанной  для  всех.  И
вот  почему.
 Впервые  я  встретился  с  советскими  людьми  в  Испании  во  время  войны
против  Франко.  Это  было  доброе  знакомство:  я  видел,  как  в  небе  над  Мадридом
советские  истребители  сбивали  нацистских  «мессершмиттов».  Нацистские  лет¬
чики,  наглые  и  самоуверенные,  появлялись  всегда  в  одно  и  то  же  время,  как
подъезжает  к  дому  молочник.  Каждый  день,  в  одиннадцать  часов  утра,  они
сбрасывали  бомбы  на  мадридцев,  у  которых  не  было  никакой  противовоз¬
душной  обороны.  Каждый  день...  до  тех  пор,  пока  однажды  советские  само¬
леты,  подойдя  за  большой  грядой  белых  облаков,  неожиданно  обрушились
сверху  на  самолеты  с  намалеванными  на  них  свастиками  и  те,  охваченные
огнем,  посыпались  на  землю.
 Я  был  молод  тогда,  и  это  была  первая  из  четырех  войн,  которые  мне
пришлось  освещать  для  моей  газеты.  В  те  времена  она  называлась  «Дейли
уоркер».  Теперь  это  «Дейли  уорлд»  —  центральный  орган  Коммунистической
партии  США.
 Потом  я  посылал  корреспонденции  с  фронтов  второй  мировой  войны.
С  войсками  я  вошел  на  территорию  только  что  освобожденного  концентра¬
ционного  лагеря  Дахау;  там  находилось  50  тысяч  живых  скелетов.  В  Дахау  нас
и  застала  весть  о  прекращении  войны  в  Европе,  долгожданная  весть  о  насту-
 396

Георгий  Марков  и  Анхель  Аухьер  (Москва,  1976  г.)
 плении  мира.  Советская  Армия  водрузила  знамя  над  зданием  рейхстага.  Гитлер
и  Геббельс  покончили  жизнь  самоубийством,  а  их  подручные  подняли  белый
флаг.  Когда  я  въезжал  в  Мюнхен,  казалось,  что  капитулирует  каждый  житель
города:  на  улицах,  по  которым  мы  проезжали,  из  каждого  окна  свешивалась
белая  простыня  или  наволочка.
 Вторая  мировая  война  была  продолжением  того,  что  я  видел  в  Испании,
хотя  и  бесконечно  более  широким  по  своим  масштабам.
 Советская  Армия  сломала  становой  хребет  гитлеровских  вооруженных  сил
под  Сталинградом,  ей  принадлежит  основная  заслуга  в  разгроме  Гитлера.
 \
 397

Советский  Союз  отдал  за  эту  победу  жизни  двадцати  миллионов  своих  сыновей
и  дочерей.  Была  разрушена  треть  Европейской  части  Советского  Союза  —  его
промышленного  потенциала  и  сельского  хозяйства.  Но  мир  был  спасен  от
фашизма.
 Третья  война,  которую  мне  пришлось  освещать  для  газеты,  представляла
собой  вторжение  на  Кубу  наемников  ЦРУ  на  Плайя  Хирон  —  в  заливе  Свиней,
как  его  называли  в  американской  прессе.  Я  присутствовал  при  сражении  на
заросшем  пальмами  полуострове,  видел  дымящиеся  остатки  американского
самолета,  сбитого  кубинской  зенитной  батареей.  Ее  орудия  были  сделаны  в
СССР.  В  Гаване  я  видел,  как  грузовые  суда  под  красным  флагом  почти  ежед¬
невно  входили  в  порт,  с  них  сгружали  тракторы,  грузовики,  ящики  с  оборудова¬
нием.  На  всех  были  надписи  на  русском  языке.
 О  четвертой  войне  я  писал  недавно  во  время  поездки  в  Ханой.  Американ¬
ская  делегация,  возглавляемая  генеральным  секретарем  Компартии  США
Гэсом  Холлом,  прибыла  туда  15  апреля.  Вскоре  после  полуночи  Пентагон  после
трехлетнего  перерыва  возобновил  воздушные  бомбардировки  Ханоя  и  Хайфо¬
на.  Мы  видели  воздушные  бои,  наблюдали,  как  взлетали  в  небо  ярко-красные
ракеты  и  как  один  из  самолетов  агрессора  рухнул  на  землю,  объятый  пламенем.
Вьетнамские  товарищи  рассказали,  что  самолет  был  сбит  с  помощью  средств,
изготовленных  в  Советском  Союзе.  Они  выражали  свою  благодарность  совет¬
скому  народу  за  его  решающую  помощь,  которая  позволила  уничтожить  более
4  тысяч  пиратских  самолетов.
 Во  всех  этих  четырех  войнах  ярким  маяком  был  Советский  Союз,  внесший
вклад  в  дело  мира,  свободы,  независимости  народов,  в  дело  уничтожения
фашизма  и  обуздания  империализма.
 Как  важно  было  мне  увидеть  СССР  собственными  глазами,  увидеть  совет¬
ских  людей,  занятых  мирным  трудом,  социалистическую  систему  в  действии  —
страну,  играющую  столь  важную  роль  в  нашу  эпоху.  В  конце  50-х  годов  власти
США  отменили  маккартистское  запрещение  выдавать  заграничные  паспорта
прогрессивно  настроенным  гражданам.  Увиденное  в  СССР  помогло  мне
глубже  понять  все  то,  что  я  наблюдал  как  военный  корреспондент.
 Сейчас,  накануне  50-летия  со  дня  образования  СССР,  самое  время  писать  о
достижениях  Страны  Советов,  столь  важных  для  всего  человечества.  Мне
кажется,  журналистика  должна  учить  жизни,  она  должна  заключать  в  себе
искусство  воспитания.  И  опыт  СССР  —  великолепный  материал  для  постиже¬
ния  возможностей,  заложенных  в  социализме,  возможностей  того  нового  мира,
в  котором  людей  не  разделяет  проклятие  частной  собственности.
 Впервые  я  посетил  Советский  Союз  еще  до  того,  как  был  запущен  первый
спутник.  В  дни  маккартизма  в  одной  из  школ  американского  Среднего  Запада
на  карте  мира  учительница  окружила  черным  крепом  одну  шестую  часть  земной
суши  —  Советский  Союз.  Подобно  шаману,  бедняжка  хотела  таким  образом
изгнать  дьявола,  в  которого  ее,  учительницу,  научили  верить.  Она  хотела  пере¬
дать  эту  «веру»  своим  подопечным,  она  уверяла  их  в  том,  что  Советский
 398

Союз  —  «отсталая»  страна,  а  социалистическая  система  —  «недееспособна»  и
«примитивна».
 И  вот  в  небе  молнией  прочертил  свой  курс  спутник.  Страна  с  «недееспособ¬
ной»  системой  первой  в  истории  человечества  поднялась  к  звездам.  Она  первой
порвала  путы  земного  тяготения,  удерживающие  человека  на  Земле,  и  послала
в  космос  сына  народа  Юрия  Гагарина.
 Для  многих  людей,  поглощенных  земными  заботами,  этот  запуск  явился
откровением.
 ...Нужно  побывать,  например,  в  Узбекистане,  чтобы  увидеть  результаты
ленинской  национальной  политики,  услышать,  с  какой  любовью  говорят  о
Ленине,  который  в  первые  годы  республики  послал  в  Узбекистан  70  ученых,
преподавателей,  инженеров  и  техников.  Эти  люди  помогли  своим  среднеазиат¬
ским  товарищам  овладеть  знаниями  в  области  науки,  промышленности,  сель¬
ского  хозяйства.  Таков  опыт  и  других  республик:  Таджикистана,  Казахстана,
Грузии,  Армении,  Азербайджана.
 Приезжие  специалисты,  в  первую  очередь  представители  русского  народа,
вместе  с  народами  бывших  окраин  царской  империи  создавали  промышлен¬
ность,  возводили  плотины,  закладывали  основы  современной  экономики.  Рас¬
цвет  науки  и  культуры  в  советских  республиках  Средней  Азии  и  Закавказья,  в
буквальном  смысле  слова  возрождение  и  возвращение  к  жизни  народов  Край¬
него  Севера,  обреченных  до  Октября  на  вымирание,  —  таковы  зримые  итоги
реализации  национальной  политики  первого  в  мире  социалистического  госу¬
дарства.
 Недавно  мне  довелось  посетить  цветущий  Узбекистан  —  во  время  приезда
Анджелы  Дэвис.  И  мне  вспомнился  Ташкент  1966  года,  после  сильного  земле¬
трясения.  Все  происходившее  тогда  в  этом  городе  представляло  собой
симфонию  труда  и  братства:  русские,  украинцы,  грузины,  представители  дру¬
гих  республик  вместе  с  узбеками  восстанавливали  столицу  Узбекистана.  Они
работали  днем,  работали  ночью  под  лучами  прожекторов,  чтобы  не  терять
времени.  И  поднимался  современный  город  с  широкими  проспектами,  краси¬
выми  зданиями,  просторными  универсальными  магазинами.  При  восстановле¬
нии  Ташкента  использовались  новейшие  достижения  архитектуры  и  строитель¬
ной  техники.
 Молодые  люди  добровольно  покидали  родные  места,  чтобы  участвовать  в
строительстве  нового  Ташкента.  Это  и  была  солидарность  в  действии.
 В  Узбекистане  к  моим  —  и  нескольких  моих  соотечественников  из  деле¬
гации  деятелей  культуры  —  представлениям  о  советском  образе  жизни  и
национальной  политике  СССР  добавился  еще  один  штрих.  Как-то  в  парикмахер¬
ской  мы  разговорились  с  мастером,  евреем  по  национальности.  Я  спросил,  как
он  попал  в  эти  места.
 «Когда  нацистские  армии  вторглись  в  1939  году  в  Польшу,  они  продвину¬
лись  до  так  называемой  линии  Керзона,  —  объяснил  он.  —  Дальше  стояла
Красная  Армия.  Зная,  что  в  случае  войны  еврейское  население  станет  первой
 399

жертвой,  органы  Советской  власти  помогли  эвакуировать  тысячи,  десятки
тысяч  евреев.  Красной  Армии  был  нужен  каждый  эшелон,  каждый  вагон,  и  тем
не  менее  она  эвакуировала  нас»,  —  сказал  парикмахер.
 Его  самого  привезли  в  Ташкент  вместе  с  матерью,  отцом  и  братом.  Они
остались  в  этом  городе.  Оба  сына  парикмахера  поступили  в  университет.
 «Религия?  Нет,  я  не  отказался  от  нее.  Я  хожу  в  синагогу.  Правда,  не  ча¬
сто,  не  такой  уж  я  верующий,  хожу  лишь  по  праздникам.  Нет,  нам  никто  не
мешает.  Отправляюсь  туда  по  традиции,  для  меня  дело  не  столько  в  религии,
сколько  в  общении  с  людьми,  многих  из  которых  я  давно  знаю.  Да,  мы  говорим
на  своем  языке  и  изучаем  его,  если  хотим,  у  нас  есть  книги  еврейских  авто¬
ров  на  еврейском  языке.  Такие  писатели,  как  Шолом-Алейхем,  писавший
по-еврейски,  переведены  на  русский  и  другие  языки,  они  издаются  большими
тиражами».
 Рассказ  парикмахера  произвел  сильное  впечатление  прежде  всего  на  моих
спутников.  Кое-кто  ведь  верит  еще  пропаганде,  уверяющей,  что  в  СССР  суще¬
ствует  «некоторая  доля»  антисемитизма.  И  вот  эту  пропаганду  опровергают,  к
тому  же  в  столь  обыденной  обстановке.  Мастер  говорил  очень  откровенно  и  так
просто,  что  американцы,  даже  те,  кто  всегда  выискивает  признаки  предубежден¬
ности  против  евреев,  были  поражены.
 В  заключение  парикмахер  рассказал,  что  его  дом  был  разрушен  во  время
землетрясения.  «Теперь  у  нас  новая  квартира,  —  сказал  он.  —  Раньше  мы
жили  в  трех  комнатах,  сейчас  —  в  четырех.  Не  жилище,  а  рай.  Мы  счастливы!»
 В  Ташкенте  меня  застало  сообщение  о  расовых  беспорядках  в  штате  Нью-
Джерси,  в  Ньюарке  —  городе,  расположенном  на  противоположном  от  Нью-
Йорка  берегу  реки  Гудзон.  То,  что  там  произошло,  пожалуй,  стоит  назвать  не
«расовыми  беспорядками»,  а  проявлением  геноцида:  вооруженная  до  зубов
полиция  Ньюарка  напала  на  обитателей  негритянских  гетто.  Полиция,  состо¬
ящая  сплошь  из  белых,  застрелила  27  ни  в  чем  не  повинных  черных  американ¬
цев.  В  городе  объявили  военное  положение,  туда  бросили  национальную  гвар¬
дию.  Штык  выступал  арбитром  между  людьми  с  белой  и  черной  кожей.
 Контраст  с  советской  действительностью  был  неоспоримым.  Здесь,  в  Таш¬
кенте,  социалистическое  братство  составляло  самое  жизнь:  люди  с  белой  кожей
работали  бок  о  бок  со  своими  смуглокожими  братьями,  восстанавливая  город,
ставший  жертвой  стихии.  Там,  в  штате  Нью-Джерси,  белые,  движимые  идеоло¬
гией  расизма,  убивали  своих  темнокожих  соседей;  там  царствовала  гитлеров¬
ская  теория  «расы  господ»,  превосходства  белокурых  арийцев  над  осталь¬
ным  миром.
 Контраст  был  незабываем;  я  не  раз  возвращался  к  своим  впечатлениям,
выступая  с  лекциями  в  Соединенных  Штатах.  Черные  американцы  проявляли
горячее  желание  узнать  как  можно  больше  об  Узбекистане.
 Я  вспоминаю  свои  беседы  с  видным  негритянским  поэтом  Лэнгстоном
Хьюзом.  Это  было  давно,  в  начале  30-х  годов.  Хьюз  посетил  Советскую
Среднюю  Азию  в  1931  году.  Поэт  говорил:  «Каждый  американский  негр
должен  побывать  в  краю,  где  покончено  с  расовыми  предрассудками,  хотя  во
времена  царизма  там  господствовал  расизм».
 400

Позднее,  в  1966  году,  Хьюз  опубликовал  автобиографию  в  виде  серии
книг.  Одна  из  них  называется  «Путешествия  и  размышления».  Он  описывает
чувства,  которые  испытал,  приехав  в  Ташкент  почти  четыре  десятилетия  назад.
Вот  что  писал  этот  знаменитый  негритянский  поэт  Америки,  не  коммунист:  «До
революции  в  Средней  Азии,  в  Узбекистане,  существовали  «сегрегированные
трамваи»,  узбекам  отводилось  место  на  задней  площадке.  За  десять  лет  Совет¬
ской  власти  расовая  дискриминация  исчезла  в  Средней  Азии.  Русские  и  узбеки,
украинцы  и  татары,  таджики  и  евреи,  белые  или  цветные,  обедают  в  одних  и
тех  же  столовых,  работают  в  одних  и  тех  же  цехах,  горячо,  шумно  обсуждают
общие  проблемы.  Победы  и  поражения  приходились  на  всех  поровну.  Я  не
мог  не  вспомнить  Атланту,  Бирмингем  и  Хьюстон,  не  мог  не  вспомнить
мою  родную  страну,  где  в  трамваях,  автобусах  или  поездах  мне  приходится
сидеть  в  отделении  для  цветных.  У  них  этого  не  было,  и  я  был  счастлив  за
них...»
 Хочется  привести  еще  один  случай.  В  сентябре,  когда  я  был  в  Узбекистане,
освещая  для  своей  газеты  поездку  Анджелы  Дэвис,  профессор  Самаркандского
университета  пригласил  американскую  гостью  в  свой  дом.  Он  сказал:  «Дорогая
Анджела,  друзья!  Мы  хотим  познакомить  вас  с  биографией  нашей  семьи  после
революции,  после  того,  как  Узбекистан  вступил  в  Союз  Советских  Социалисти¬
ческих  Республик.  Позвольте  прежде  всего  представить  вам  моего  отца».
 Худощавый  старик  лет  80,  поднявшись,  поклонился  гостям.  «До  революции
мой  отец  был  рабом  у  бая-феодала.  Он  не  смог  получить  образование,  но  лелеял
надежду,  что  его  дети  будут  более  счастливы.  Его  надежды  сбылись:  я
профессор  медицинского  факультета  университета.  Мой  брат,  как  и  вы,
дорогая  Анджела,  профессор  'философии.  Третий  брат  —  физик  и  также
профессор  университета».
 ...В  прошлом  году  я  был  в  Ленинграде,  разыскивая  старых  большевиков,
принимавших  участие  в  октябрьских  боях.  Мне  хотелось  послушать  рассказы  о
революции  людей,  которые  сами  брали  власть  в  свои  руки.  Друзья  привели  меня
к  ветерану  Коммунистической  партии  —  товарищу  Василию  Виноградову,
который  встречался  с  Лениным.
 Виноградов  повел  меня  на  Кировский  завод,  где  работал  еще  юношей.
Вместе  с  77-летним  ветераном  революции  мы  поднялись  наверх,  в  заводской
музей.  Он  рассказал,  что  в  год  революции  его  арестовывали  за  распространение
коммунистической  литературы,  что  он  штурмовал  Зимний  дворец.
 Во  время  Великой  Отечественной  войны  старый  коммунист  находился  в
Ленинграде  все  900  дней  его  осады.  Настоящий  партиец,  он  казался  неутоми¬
мым,  неуемным  человеком.  По-моему,  жизнь  таких,  как  он,  олицетворяет  собой
революцию.
 Его  ясное  видение  будущего  не  меркло,  сколь  бы  ни  были  суровы  испы¬
тания  и  тяжелы  жертвы,  которые  приходилось  переносить.  Он  дожил  до  тех
дней,  когда  его  завод,  некогда  принадлежавший  британскому  капиталу,  стал
одним  из  передовых  предприятий  страны:  завод  выпускает  гигантские  турбины
 401

для  производства  электроэнергии,  имеющей,  как  это  предвидел  Ленин,  важней¬
шее  значение  для  прогресса  страны.
 Василий  Виноградов  читал  ленинские  слова:  «Коммунизм  —  это  есть
Советская  власть  плюс  электрификация  всей  страны»,  когда  они  были  впервые
написаны.  Он  сыграл  свою  роль  в  осуществлении  этой  мечты  Ленина.  Он  был
среди  крестьян,  когда  они  впервые  зажгли  «лампочки  Ильича».  Он  видел,  как
его  страна  из  «тюрьмы  народов»  превратилась  в  огромную  семью  народов,  в
которой  живут,  словно  братья  и  сестры,  сто  национальностей,  уважающие  и
хранящие,  словно  сокровище,  культуру  друг  друга.
 Василий  Виноградов  и  миллионы  Виноградовых  создали  новые  города,
построили  дороги,  электростанции.  Это  под  их  управлением  работают  фабрики
и  заводы,  это  они  превратили  безводные  пустыни  в  цветущие  сады.  Это  они,
простые  люди,  управляют  своей  страной  по  заветам  Ленина.  И  я  знаю:  с  Комму¬
нистической  партией  во  главе  они  непобедимы...
 Дорогие  Линкольн  Стеффене  и  Теодор  Драйзер!  Я  пишу  вам  это  открытое
письмо  из  Москвы  в  дни,  когда  советские  люди  празднуют  55-ю  годовщину
Великого  Октября  и  готовятся  отметить  50-летие  Советского  Союза.  Я  знаю,
вы  были  бы  очень  радьГ  узнать,  что  будущее,  в  которое  вы  заглянули,  и  в  самом
деле  действует.  И  как  видите,  оно  прекрасно.

Герман
КАНТ
 Герман  Кант  (род.  в  1926  г.)  —  немецкий  писатель  и  публицист
(ГДР),  заместитель  председателя  Правления  Союза  писателей.
Г.  Кант  удостоен  литературных  премий  имени  Гейне  и  Свобод¬
ных  немецких  профсоюзов.  В  1973  г.  ему  присуждена  Националь¬
ная  премия  I  степени.  Очерк  «Объяснимое  чудо»  был  опубликован
в  газете  «Нойес  Дойчланд»  (октябрь,  1974).  Печатается  по  жур¬
налу  «Иностранная  литература»,  1975,  №  5.
 ОБЪЯСНИМОЕ  ЧУДО
 Все  это  давным-давно  известно.  Все  эти  истории  похожи  на  многие  другие.
Вроде  бы  совсем  обычные.  Они  пришли  мне  на  ум,  заговорили  во  мне,  когда  я
задал  себе  вопрос,  с  чего  же  все  для  меня  началось,  как  родилась  дружба.
 С  давних  пор  я  верю,  что  безвозвратно  уходит  лишь  малая  частица  происхо¬
дящего  с  человеком  в  жизни.  И  воспоминания,  которыми  я  собираюсь  поде¬
литься,  еще  больше  утверждают  меня  в  этом.
 И  ведь  я  говорю  совсем  не  о  провидении,  предопределении  и  судьбе,  я
говорю  лишь  о  жизненном  опыте.  Думается,  мой  долг  писателя  —  сохранить
это  пережитое,  пережитое  мною  и  многими  другими.
 Некоторые  события,  о  которых  я  намерен  рассказать,  почти  совсем  было
стерлись  из  памяти.  И  только  когда  я  отправился  по  собственным  следам
в  далекое  прошлое,  они  вновь  ожили  во  мне,  и  я  подумал,  что  они  относят¬
ся  к  делу.
 Дело  это  —  дружба.  Дружба  с  Советским  Союзом,  дружба  с  советским
народом.  И  коль  скоро  дружба  с  чего-то  начинается,  то  началась  она,  пожа¬
луй,  так.
 В  одно  ноябрьское  утро  1944  года  —  всего  несколько  дней  назад  я  стал
электромонтером,  а  еще  через  несколько  дней  мне  предстояло  стать  солдатом
гитлеровского  вермахта,  —  в  это  ноябрьское  утро  я  впервые  в  жизни  пере¬
ступил  порог  лагеря  для  военнопленных.  Произошло  это  в  Злате-Зюд  под
Пархимом.  В  лагере  сломался  насос,  и  мне  по  возможности  нужно  было  устра¬
нить  поломку.
 Не  помню  уже,  сумел  ли  я  что-нибудь  сделать,  да  это  и  неважно.  Важны
здесь  две  мои  встречи  с  пленными.
 403

Конечно,  я  и  раньше  видел  пленных  —  в  юности  фатерланд  предоставил  мне
для  этого  массу  возможностей,  —  однако  таких,  как  эти,  я  еще  не  встречал.
 Сохраненные  памятью  картины  —  словно  серый  контур  на  сером  фоне,  и
все  же  время  не  стерло  их  яркости.
 Они  помогли  справиться  с  бедой  и  жалостью  к  себе,  которые  чуть  было
меня  не  сломили,  когда  я  сам  попал  в  плен.  А  случилось  это  через  несколько
недель  после  того  ноябрьского  дня  в  Злате-Зюд.  Этим  картинам  я  обязан
первыми  проблесками  чувства  справедливости.  Теперь  я  знал,  как  могло  быть,
что  могло  случиться,  если  бы  дошло  до  возмездия:  око  за  око,  зуб  за  зуб.
 Но  я  видел  пленных  советских  солдат  не  только  в  их  ужасающей  действи¬
тельности,  перед  лицом  которой  смолкала  даже  наглость  восемнадцатилетнего
мальчишки.  В  тот  день  я  увидел  там  одно  изображение,  и  странно,  но  оно  запе¬
чатлелось  в  памяти  гораздо  убедительнее,  чем  жалкая  действительность.
 То  был  карандашный  набросок  размером  с  ладонь  на  одном  из  цилиндров
нососа.  Он  был  сделан  недавно,  автор  очистил  его  от  грязи,  и  вот  передо  мной
четкие,  точные  штрихи  на  оцинкованной  поверхности  цилиндра.
 Рисунок  изображал  молодого  солдата  в  островерхом  шлеме  со  звездой  и  в
длиннополой  шинели  с  винтовкой  на  плече.  Он  застыл  как  на  посту,  красивый
и  сильный.
 Я  понятия  не  имел  об  искусстве,  но  знаю,  что  это  было  произведение
мастера.  То  был  зов  иной,  более  глубокой  истины,  которую  реальность  скрыла
под  слоем  беды.  То  было  воспоминание  и  в  то  же  время  предвидение;  для
автора  оно  стало  опорой,  а  мне  —  созерцателю  —  нанесло  весьма  своеоб¬
разный  удар:  я  воспринял  заключенное  в  рисунке  послание  и  испугался  —  ведь
угроза  была  адресована  мне.  И  с  глубочайшим  изумлением  я  ощутил,  как  во
мне  шевельнулось  уважение,  восхищение  перед  незнакомцем,  перед  моим  пле¬
ненным  врагом,  который  с  карандашом  в  руке  защищался  в  этом  аду  против
страха  и  отупения.
 Я  говорил,  что  не  помню,  починил  ли  я  насос.  Но  одно  знаю,  и  этого  у  меня
никому  не  отнять.  В  тот  день  я  начал  устранять  одно  из  нанесенных  мне  в
юности  увечий,  с  тех  пор  я  уже  не  был  по-настоящему  способен  на  презрение  к
врагу,  которое  мне  упорно  внушали,  особенно  если  враг  был  родом  из
восточных  краев.
 Нет,  рисунок  не  сделал  со  мной  большего,  но  человек,  знающий  мир,  в
котором  родился  этот  рисунок,  и  тот  каменный  век,  в  котором  я  вырос,  поймет
всю  разительность  этой  перемены.
 А  дальше?  Дальше  все  продолжалось,  собственно  говоря,  так  же,  испод¬
воль,  не  слишком  бросаясь  в  глаза.  В  последнем  военном  январе  я  попал  в  плен,
в  Польше,  к  тем  самым  солдатам  со  звездой  на  шапке.  Должно  быть,  я  бы
плакал,  кричал  и  умолял,  если  б  они  захотели  меня  убить,  но  в  одном  уверен  —
я  бы  этому  не  удивился.
 Ведь  наши  фюреры  мрачно  обещали:  когда  они  придут,  ты  будешь  убит!
А  между  тем,  прошагав  от  Злате-Зюд  до  Польши,  я  насмотрелся  многого  и
понял,  что  у  врага  предостаточно  оснований,  чтобы  в  порыве  благородной
ярости  стереть  с  лица  земли  и  меня,  и  мне  подобных.
 404

А  они  вытащили  из  меня  осколок,  лечили  и  согревали  мои  ноги,  пока  не
зажили  обмороженные  язвы,  дали  мне  крышу  над  головой  и  одежду,  накормили
и  заставили  задуматься,  очень  серьезно  задуматься.
 Знаю,  чудесное  спасение  рождает  легенды,  и  еще  знаю,  что  во  всех
легендах  герои  похожи  друг  на  друга—  и  все  же  не  могу  (и  не  хочу)  ничего
менять.  В  моей  истории  есть  советская  женщина-врач,  которая  —  хоть  раны
были  явно  пустяковые  —  забрала  меня  из  колонны,  потому  что  мое  имя  для  нее
было  прежде  всего  именем  немецкого  философа...  Есть  здесь  и  часовой:  он
отвел  руку  с  винтовкой,  которую  его  товарищ  весьма  недвусмысленно  сунул
мне  под  нос.  И  еще  один  солдат,  тот,  кто  на  мосту  через  Варту  в  Конине  так  меня
двинул,  что  в  глазах  потемнело,  а  когда  тьма  исчезла,  я  увидел,  куда  он  смотрел:
накренившийся,  вмерзший  в  реку  танк,  а  рядом  словно  распятый  во  льду,
застывший,  совсем  еще  юный  солдат.
 И  еще:  с  мчащегося  поезда  в  меня  чем-то  запустили,  это  что-то  угодило  в
голову,  и  я  на  какое-то  время  по-настоящему  потерял  сознание.  Очнувшись,  я
нашел  снаряд  —  это  был  круглый  хлеб,  и  мои  товарищи  успели  его  порядком
обгрызть.
 А  уже  в  плену,  в  самом  конце,  я  еще  раз  встретился  со  смертью.  Мы  меняли
болты  на  железнодорожном  полотне,  когда  —  как  это  нередко  бывало  —  воз¬
ле  нашего  участка  остановился  эшелон.  Освобожденные  из  фашистских  ла¬
герей  пленные  —  кто  знает,  быть  может,  и  из  Злате-Зюд  —  возвращались
через  Польшу  домой,  в  Советский  Союз.  Военнопленные  и  просто  угнанные  в
Германию.
 Один  из  них  подошел  к  конвоиру,  поговорил  с  ним  и  сказал  мне  по-
немецки,  что  хочет  взять  кое-какие  инструменты  и  я  должен  пойти  с  ним,  а
потом  забрать  инструменты  назад.
 Как  это  ни  тяжело,  придется  сознаться,  что  я,  глупо  коверкая  слова,  завел
один  из  тех  разговоров,  которыми  стремятся  завоевать  благосклонность  собе¬
седника,  не  требуя  от  него  при  этом  особого  умственного  напряжения.  Я
попросту  заискивал  перед  ним,  повторяя  на  ломаном  немецком:  «Ты  ехать
домой,  ты  чувствовать  хорошо!»
 «Да,  —  сказал  он,  —  мне  хорошо».  А  потом  он  и  двое  его  спутников  начали
копать  яму,  достаточно  широкую  и  глубокую,  чтобы  стать  могилой  двухлетнего
 ребенка.  Эшелон  стоял  не  очень  долго,  ровно  столько,  сколько  нужно
на  скорые  похороны,  страшный  плач  женщин  и  мрачные  взгляды  мужчин.
Ровно  столько,  чтобы  мне  отдали  инструмент,  а  с  ним  ломоть  хлеба  и  кусок
колбасы.
 Эшелон  стоял  ровно  столько,  чтобы  я  на  всю  жизнь  запомнил,  что  та¬
кое  стыд.
 Только  поймите  меня:  я  ведь  тоже  знаю,  что  наша  дружба  с  давних  пор
уходит  корнями  в  нечто  большее,  нежели  вина  и  стыд,  великодушие  и  прощение.
Я  кое-что  знаю  о  политике  и  о  ходе  истории,  об  интернационализме  и  социали¬
стической  взаимопомощи,  о  классовой  борьбе  и  солидарности  и  о  том,  что  мы
 405

Герман  Кант  и  Мариетта  Шагинян  (1976  г.)
 теперь  товарищи.  Знаю,  что  рассказываемое  мною  давно  стало  для  молодежи
наших  стран  историей.
 Но  история  —  это  часть  жизни,  она  не  умирает.  И  мы  должны  осознавать
ее,  если  хотим  сохранить  ясность  сознания.
 «Земля,  пропитанная  кровью»  —  эти  слова  кое  у  кого  слишком  легко
слетают  с  языка,  и  все  же  так  оно  и  есть—  наша  земля  действительно  пропи¬
тана  кровью.  Это  не  речевой  образ,  а  то,  что  есть  на  самом  деле.
 Быть  может,  тот,  кто  в  канун  тридцатой  годовщины  освобождения
приходит  на  могилы  советских  солдат,  знает,  что  у  нас  в  стране  более  шестисот
таких  кладбищ.  В  одном  только  Берлине  похоронено  двадцать  тысяч  советских
воинов;  только  за  последние  три  недели  войны  Советская  Армия  потеряла  еще
триста  тысяч  человек.
 Воображение  не  в  силах  охватить  такую  массовую  гибель.  Но  гибель  эта
слагается  из  трехсот  тысяч  страшных  частей,  и  сознание  может  разложить  ее  на
эти  триста  тысяч  кровавых  смертей.
 Во  всяком  случае,  стоит  мне  заметить,  что  цифры  и  факты  перестают  дохо¬
дить  до  меня,  как  я  поступаю  именно  так.  Представляю  себе  кого-то  одного,
скажем  молодого  учителя  из  Ленинграда  или  крестьянина  с  Дона.  Прекрасное
воскресное  утро  в  июне  сорок  первого  оторвало  его  от  семьи  и  швырнуло  в
 406

бесконечную  череду  удушья  и  ярости,  страха  и  боли,  крови  и  холода,  голода  и
жары,  вони  пожаров  и  смерти.  Он  вынес  все  —  четыре  года  и  две  тысячи  кило¬
метров,  —  а  потом  на  окраине  Вернейхена,  за  церковью  в  Пренцлау,  в  деревуш¬
ке  на  холмах  Флеминга  или  на  Франкфуртер-аллее  его  настиг  смертельный
удар;  выстрел  такого,  как  я,  сразил  человека,  пришедшего  освободить  меня  и
таких,  как  я.
 Я  прекрасно  понимаю,  что  и  он,  и  большинство  других,  лежа  под  огнем
таких,  как  я,  в  общем-то  не  особенно  задумывались  над  моим  освобождением.
С  чудовищной  яростью  они  защищали  свою  жизнь,  они  хотели  жить,  враг
напал  на  них,  и  они  гнали  его  назад  в  логово,  им  было  не  до  мыслей  об  осво¬
бождении  врага.
 И  все-таки  они  его  освободили.
 Таков  ход  истории:  связь  и  переплетение  мотивов,  смена  ролей  и  функций,
сложение  беспредельных  сумм.  Те,  на  кого  напали,  поруганные  и  измученные,
стали  освободителями  и  освободили  не  только  самих  себя,  но  и  нас.  Мне
кажется,  мы  поняли  многое  из  того,  что  натворили  в  истории  и  что  в  ней
произошло  с  нами.  Поэтому  дружба  нашего  и  советского  народов  представля¬
ется  нам  столь  удивительной.  Конечно,  события  можно  измерить,  пересчитать,
датировать,  описать  их  причины  и  следствия  —  и  тем  не  менее  каждому,  кто
хочет  охватить  эти  события  во  всей  полноте,  следовало  бы  усмотреть  в  них
частицу  чуда.
 Чуда  объяснимого  и  в  этом  смысле  совсем  не  волшебного.  Это  историче¬
ский  процесс,  корни  которого  следует  искать  в  идеях  и  принципах  социализма.
 В  идеях  и  принципах  —  во  всем  известных,  вроде  бы  совсем  обычных  исто¬
риях,  похожих  на  многие  другие.

Никола
ИНДЖОВ
 Никола  Инджов  (род.  в  1935  г.)  —  болгарский  поэт.  Мы  публи¬
куем  фрагмент  из  его  книги  «Сентиментальный  марш»  (1970),
которая  посвящена  Советскому  Союзу.
 СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ  МАРШ
 Советский  Союз  был  прекрасным  видением  моей  юности.
 Я  рос  на  городской  окраине  среди  крохотных  полосок  полей  и  мастерских
ремесленников.  В  футляре  давно  остановившихся  стенных  часов  мама  хранила
хлебные  карточки  —  единственные  ценные  бумаги  нашей  семьи.  Электричества
у  нас  не  было,  и  нашу  вечернюю  трапезу  тускло  освещала  керосиновая  лампа...
 Пора  моего  детства  и  юности  не  так  уж  далека;  вспоминая,  я  вижу  посто¬
янно  недоедавшего  подростка  с  большим  гербом  на  гимназической  фуражке.
Взгляд  его  задумчивых  глаз  устремлен  далеко  за  пределы  окружавшего  мира,
туда,  где  скачут  лихие  всадники  в  островерхих  шлемах  со  звездами,  развеваются
знамена  с  серпом  и  молотом...
 Дети  моего  происхождения  знали  не  много  сказок  и  колыбельных  песен.
Книжки  с  картинками  пришли  к  ним  в  более  позднем  возрасте,  но  несконча¬
емую  сказку  про  Деда  Ивана*  нам  чаще  других  рассказывали  в  детстве,  и  мы
слушали  ее  затаив  дыхание.
 ...Танкисты,  расквартированные  в  нашей  школе,  были  первыми  русскими,
которых  я  увидел  в  своей  жизни.  А  для  них  мы  были  теми  мальчишками,
которых  они  покинули  на  своей  родине.  Как  река,  разливался  их  гортанный
смех,  когда  они  играли  с  нами  в  чехарду.  А  медали  их,  с  понятными  нам  надпи¬
сями  «За  оборону  Севастополя»,  звенели,  как  колокольчики  свободы.  И  по  сей
день  я  отчетливо  вижу  эти  буквы,  но  лишь  гораздо  позже  понял,  с  какими
людьми  встречался  в  детстве.  Их  бронированные  машины  приковывали  к  себе
наши  любопытные  взгляды.  С  особым  удовольствием  советские  воины  подни¬
мали  нас  на  танки.  Мир  оттуда,  сверху,  виделся  нам  совсем  иным.  Далеко  внизу
под  нами  желтела  трава  —  стояла  тихая  первая  осень  свободы.  Эхо  последних
грозовых  раскатов  войны  еще  звучало  где-то  в  горах.  А  здесь  играла  гармо¬
ника,  и  мы,  прижавшись  к  коленям  сидевших  кружком  солдат,  самозабвенно
слушали,  как  пели  они  свои  плавные  и  раздольные  песни.  Имена  в  них  —
 *  Так  болгарский  народ  издавна  называет  Россию.
 408

Алеша,  Сережа,  Вася  —  звучали  ласково  и  нежно.  Открывались  окна  соседних
домов,  отовсюду  свешивались  люди.  Танкисты  стояли  в  нашем  городке  совсем
недолго,  но  остались  в  моей  памяти  на  всю  жизнь.  Раннее  утро,  когда  они
уходили  от  нас  по  дорогам  все  еще  грохочущей  войны,  светится  в  моих  воспо¬
минаниях  печалью  разлуки.  Тысячи  солдат  видел  я  впоследствии,  и  сам  носил  на
плечах  погоны,  но  этих  воинов  запомнил  на  всю  жизнь.
 ...Я  знаю,  что  для  нас,  болгар,  так  не  может  выглядеть  никакая  другая
чужая  армия.  Из  глубин  истории  сохранили  мы  неизменное  ощущение  друже¬
ской  поддержки  старшего  славянского  брата.  Советские  танки  были  для  нас
могучими  сказочными  конями  Деда  Ивана,  и  они  пришли  к  нам  украшенные
цветами,  овеянные  ароматом  роз.  Измученные  в  сражениях  воины  находили  в
освобожденной  ими  стране  самое  глубокое  чувство  признательности,  любовь  и
уважение...  Торжественно  и  энергично  вступила  наша  молодая  республика  на
новый  исторический  путь.  Вера  в  светлый  разум,  в  созидательное  добро  верну¬
лась  к  людям.  И  хотя  начало  было  трудным,  невероятно  трудным,  контуры
будущего  уже  очерчивались  в  сердцах  людей...
 Но  как  мало  знали  мы  тогда  о  Советском  Союзе  и  все  же  как  много!  Никто
еще  из  наших  земляков  там  не  бывал,  но  из  громкоговорителей  целыми  днями
звучали  советские  песни.  Мы  их  запоминали  сразу.  Тихими  вечерами  мы
бродили  по  своей  окраине  и  пели  новые  русские  песни.
 Уходя,  танкисты  оставили  нам  губную  гармонику,  и  мы  по  очереди  учились
играть  на  ней  полюбившиеся  нам  мелодии.  Вот  так,  через  песни,  в  нас  входила
любимая,  но  все  еще  непознанная  страна.  Если  я  скажу,  что  и  сейчас  знаю  более
ста  песен  той  поры,  возможно,  мне  не  поверят.  Но  если  бы  хоть  трое  из  наших
ребят  могли  бы  собраться  сегодня  и  устроить  концерт  с  программой  из  этих
песен,  то  целого  дня  оказалось  бы  недостаточно.  Анка-пулеметчица  из  «Чапа¬
ева»  была  первой  в  ряду  наших  любимых  героев,  но,  поскольку  мы  видели  еще
совсем  немного  советских  фильмов,  новых  безымянных  героев  для  подражания
дали  нам  песни.  По  ним  мы  учились.  Я  представлял  себе,  как  ухожу  в  море,
подобно  морякам  из  песни  о  любимом  городе.  Самолет,  случайно  пролетавший
над  нами,  всегда  вызывал  представление  о  пилотах,  поющих  «Пора  в  путь-
дорогу!».  Целую  страну—  с  городами  и  селами,  с  садами  и  дорогами  —
создали  в  нашей  душе  эти  песни.  Ничто  не  может  ее  разрушить,  и  она  навсегда
останется  такой  в  моем  сознании...  Я  мог  бы  сказать,  что  те  русские  военные
песни  ускорили  нравственное  созревание  многих  детей  моего  возраста...
 Но  не  единственно  они  определяли  нашу  любовь  к  Советскому  Союзу.  В  те
годы  начали  возвращаться  оттуда  сотни  болгар—  политических  эмигрантов.
Это  было  поколение,  которое  между  двумя  войнами  самым  достойным  образом
выражало  высшую  моральную  черту  Болгарии—  любовь  к  России  и  всем
остальным  равноправным  республикам  Советского  Союза.  В  пору,  когда  в
нашей  стране  процветали  шовинизм,  захудалый  балканский  царизм  и  тихое
мелкобуржуазное  благополучие,  это  поколение  —  рабочие,  крестьяне,  интелли¬
генты  —  на  лодках  тайком  переплывали  Черное  море  или  с  фальшивыми  доку¬
ментами  добирались  через  Европу  до  Москвы,  чтобы  влить  свои  силы  в  труд  и
оборону  первой  в  мире  социалистической  державы.  Там  они  становились  гене¬
 409

ралами  Красной  Армии,  профессорами  и  академиками,  конструкторами,  врача¬
ми,  инженерами,  писателями,  общественными  деятелями.  За  долгие  годы  эми¬
грации  мягче  стала  их  родная  речь,  но  они  никогда  не  забывали,  что  за  Дунаем,
словно  окропленная  кровью  роза,  увядает  их  Родина;  а  в  годы  войны  они  гото¬
вились  к  тому  великому  дню,  когда  вместе  с  освободительной  армией  рево¬
люции  они  вернутся  домой.  Для  них  это  было  высочайшим  смыслом  человече¬
ской  жизни,  и  они  шагнули  еще  дальше,  потому  что  свобода  —  это  тоже  поли¬
тика,  а  они  избрали  самую  благородную  политику  —  дружбу  с  СССР.
 Они  выполнили  свою  историческую  миссию  по  отношению  к  Советскому
Союзу  и  завещали  это  последующим  поколениям.  Теперь  эстафету  принимаем
на  себя  мы  —  тридцатитрехлетние.  Как  один  из  них,  я  и  пишу  эту  книгу...
 В  сегодняшнем  дне  Советского  Союза,  конечно,  запечатлено  прошлое,  но  в
нем  уже  видно  и  будущее.  Вот  эту  вторую  его  половину  я  и  называю  его
истинным  сегодняшним  днем.
 Двадцать  тысяч  нанайцев  получили  свою  письменность  после  революции.
 В  Приамурье  я  разговаривал  с  нанайским  писателем  Ходжером.  Этот
смуглый  молодой  человек  пишет  свои  книги  и  эссе,  живя  среди  рыбаков  и  сбор¬
щиков  женьшеня.  Рождается  еще  одна  национальная  культура,  целый  народ
спасен  от  мрака  невежества.
 Мой  друг  Володя  Фараджев  каждый  год  отправляется  с  геологической
экспедицией  на  Север.  Там  в  лютые  морозы  и  пургу  такие  же  молодые,  как  он,
люди  исследуют  недра  земли,  которую  в  ближайшем  будущем  предстоит  засе¬
лить  и  разрабатывать.  Я  спрашиваю  его:  неужели  он  отправляется  туда  добро¬
вольно?  Да!  Но  тогда,  может  быть,  он  делает  это  ради  высокой  зарплаты?  Нет,
ведь  я  геолог,  говорит  он,  я  не  могу  не  открывать!
 Молодой  туркменский  ученый  доктор  географических  наук  Агаджан
Бабаев  организовал  и  возглавил  Институт  по  изучению  пустыни.  Это  научное
учреждение  разработало  грандиозные  проекты  возрождения  плодородия  на
более  чем  одной  десятой  части  территории  СССР.  Добавлю,  что  в  мире  суще¬
ствуют  еще  два  подобных  института,  но,  кроме  песчаных  степей  Средней
Азии,  еще  нет  ни  одной  преображенной  пустыни.  Я  спросил  Бабаева,  какую  на¬
циональную  задачу  поставил  он  перед  собой  как  туркмен.  Он  ответил:
 —  Я  —  туркмен,  сын  народа,  который  революция  спасла  от  исчезновения.
Известно  ли  вам,  что  ныне  по  рождаемости  Туркменистан  стоит  на  первом  месте
среди  республик  Советского  Союза,  но  по  плотности  населения  занимает
последнее  место?  Коллектив  нашего  института  ставит  перед  собой  благородную
патриотическую  цель.  Мы  прилагаем  все  усилия  для  того,  чтобы  дать  будущим
поколениям  плодородную  землю.  Там,  куда  приходит  вода,  вырастают
города,  строятся  заводы,  совхозы,  прокладываются  дороги,  культивируются
новые  растения.  И  прекрасное  вино,  которое  мы  с  вами  сейчас  пьем,  изготов¬
лено  нашими  виноделами  из  винограда,  выращенного  на  недавно  еще  мертвой
земле.  Когда  наши  каналы  соединятся  с  северными  реками,  когда  на  месте
бесплодных  песков  набухнет  плодородными  соками  новая  земля,  мой  народ
сможет  окончательно  осесть,  в  городах  и  жить  такой  же  жизнью,  как  и  ваш
народ.  Вот  моя  личная  национальная  задача  как  туркмена  и  ученого...
 410

Георгий  Караславов  ■  Ковстантин  Федин  (1959  г.)
 Москва  встречает  меня  будто  бы  такая  же,  как  всегда,  но  все  же  неуловимо
изменившаяся.  Вон  там,  между  белыми  церквушками,  вознесся  корпус  гости¬
ницы  «Россия».  На  ее  стекле  и  алюминии  отражаются  купола.
 Площадь  Ногина  огорожена  высоким  деревянным  забором,  над  которым
торчат  краны.  В  воздухе  пахнет  свежеразрытой  землей,  а  красная,  пока  еще
прикрытая  досками  буква  «М»  означает,  что  тут  строится  новая  станция  метро.
 Недавние  пригородные  деревни  —  Кунцево  и  Нагатино  —  встроены  в  мно¬
гоэтажный  город,  и  лошадь  во  дворе  еще  чудом  сохранившегося  деревенского
дома  выглядит  диковинным  доисторическим  животным.
 Больше  всего  люблю  я  в  Москве  Лужники  —  с  их  силуэтами  холмов,  с
лыжным  трамплином,  с  гостиницей  «Юность»,  где  я  обычно  останавлива¬
юсь.
 —  Чего  больше  всего  в  Москве?  —  спрашивают  мои  маленькие  сыновья.
 —  А  как  вы  думаете?  —  задаю  им  вопрос  я.
 —  Автомобилей...  кремлей...  трамваев...  матрешек...  —  отвечает  тонень¬
ким  голоском  младший.
 —  Студентов,  космонавтов,  конструкторов!  —  уверенно  заявляет  старший.
 —  Нет  и  нет!  —  смеясь,  говорю  им  я,  потому  что  сам  еще  никогда  не  зада¬
вался  таким  вопросом,  но  он  напомнил  мне  что-то,  и  в  памяти  моей  тогда
всплыл  город,  над  которым,  как  железный,  раскачивающийся  во  все  стороны
лес,  высятся  строительные  краны.
 —  Да,  мои  дорогие,  в  Москве  больше  всего  кранов...
 Новоселы!  Отвечая  на  вопрос  моих  сыновей,  я  мог  бы  также  сказать,  что  в
Москве  больше  всего  новоселов.
 411

...Мощная  революционная  волна  строительства  неудержима.  Я  глубоко
убежден:  если  русские  задумают  что-то  сделать—  они  это  сделают.  И  в
различных  районах  города  уже  построено  несколько  комплексов,  которые  сви¬
детельствуют  о  зрелости  архитектурных  и  строительных  талантов.
 ...Во  время  моих  странствий  по  огромным  просторам  Советской  земли  я
видел  много  памятников  героям  войны.  Они  были  воздвигнуты  сразу  же  после
Победы,  и  скульпторы  прежде  всего  старались  вложить  в  них  героическое
начало.  Однако  теперь,  через  четверть  века  после  войны/когда  чувства  уже
укрощены  и  взгляд  прояснился,  я  увидел  новый  тип  памятников  —  свободный
от  патетической  героики.  Они  с  потрясающей  силой  воссоздают  трагедию  пере¬
житого,  озаряют  подвиг  необходимостью  самопожертвования  —  и  уже  по
одному  этому  можно  судить,  что  наступило  время  горьких  размышлений,  осмы¬
сления  огромности  трагедии.
 ...Дождливым  днем  9  Мая  я  был  на  Пулковских  высотах  под  Ленинградом.
Празднование  годовщины  Победы  совпало  с  открытием  серии  мемориалов
вдоль  линии  обороны,  окружавшей  огромный  город.  Бывший  фронт  будет
очерчен  теперь  зеленым  поясом,  и  именно  в  посадке  первых  берез  и  елей  и
состояло  торжество.  Генералы,  командовавшие  обороной  города  во  время
почти  трехлетней  его  блокады,  втыкали  лопаты  в  мокрую  землю  и  ставили  в
ямки  саженцы.  Военный  оркестр  исполнял  гимн  Советского  Союза.  Эти
минуты  были  одними  из  самых  впечатляющих  в  моей  жизни...
 ...Мое  поколение  болгар  не  воевало,  но  это  отнюдь  не  означает,  что  мы
были  далеки  от  войны.  Напротив,  когда  я  задумываюсь  над  уже  прожитой
частью  своей  жизни,  я  вижу:  среди  всего,  с  чем  человек  встречается  в  раскрыва¬
ющемся  перед  ним  мире,  война  занимала  самое  большое  место.  Даже  у  нас,  еще
не  воевавших  с  оружием  в  руках.
 Мы  родились  вместе  с  выстрелами  в  Абиссинии,  вскоре  они  раздались  в
Данциге,  затем  переметнулись  на  восток,  к  Волге,  и  на  запад  —  к  Атлантике.
И  сразу  же  вслед  за  иллюзией  наконец  наступившего  мира  взорвались  сбро¬
шенные  на  Хиросиму  и  Нагасаки  атомные  бомбы.  Греция,  Алжир,  Индонезия,
Куба,  Вьетнам...  Нам  все  время  сопутствовала  война...
 И  Советский  Союз  больше,  чем  какая-либо  другая  страна  на  свете,  ищет
пути  сохранения  мира.
 Внутренняя  пропаганда  мира  в  СССР  достигла  поистине  гигантских
масштабов.  Лозунг  «Миру  —  мир!»  видишь  при  въезде  на  главную  маги¬
страль  каждого  города,  над  каждой  площадью,  в  ресторане,  продовольственном
магазине,  в  школе  и  военном  гарнизоне.  Он  был  бы  праздной,  пустой  фразой,
если  бы  не  имел  золотого  обеспечения  в  душах  и  судьбах  людей...  Пьесы  и
фильмы,  песни  и  поэмы,  концерты  и  кантаты  раскрывают  всю  глубину  тревоги
Советской  страны  за  сохранение  прочного  мира  на  Земле.
 ...Я  общался  с  сотнями,  может,  даже  тысячами  советских  людей  и  ни  разу,
когда  речь  заходила  о  решающей  для  человечества  альтернативе—  мир  или
война,  —  я  ни  разу  не  уловил  даже  малейшей  интонации  в  пользу  вооруженного
решения  международных  конфликтов.
 412

Стефан
 ПОПТОНЕВ
 Стефан  Поптонев  (род.  в  1928  г.)  —  болгарский  поэт  и  прозаик.
Фрагмент  из  его  книги  «Белоруссия  —  белая  баллада»  (1971)
печатается  по  журналу  «Иностранная  литература»,  1972,  №  12.
 БЕЛОРУССИЯ  —  БЕЛАЯ  БАЛЛАДА
 ...Книг  об  Орловском  я  мог  и  не  читать,  но  как  же  это  я  забыл  о  разговоре
с  народным  артистом  Советского  Союза  Михаилом  Ульяновым,  которого  я
несколько  лет  назад  встречал  и  интервьюировал  на  станции  Кула?  Вместе  с
труппой  Театра  имени  Вахтангова  Михаил  Ульянов  возвращался  тогда  из
Греции.  На  «оригинальный»  вопрос,  заданный  ему  всеми  журналистами,  он
ответил,  что  работает  над  своей  самой  увлекательной  ролью  —  председателя  в
одноименном  фильме.  И  пояснил,  что  основа  этого  образа  —  действительный
человек,  чье  имя  он  назвал,  но  я  не  запомнил.  Правда,  я  запомнил,  с  какой  увле¬
ченностью  народный  артист  Ульянов  говорил  об  этой  своей  роли,  запомнил  и
то,  что  в  основе  образа  председателя  и  всего  фильма  лежат  действительные
события.
 И  вот  путешествие  в  Белоруссию  свело  меня  с  этими  действительными
событиями,  с  самим  Орловским,  председателем  колхоза  «Рассвет»  Кировского
района  Могилевской  области.  Мог  ли  я  думать,  что  наши  пути  так  пересекутся?
 Меня  встретил  пожилой  человек  с  широким  лицом,  с  пустым  правым  рука¬
вом.  Я  знал,  что  руку  ему  отрезали  без  наркоза  простой  пилой  в  партизанском
отряде.  Об  этом  мне  рассказывали  по  меньшей  мере  десять  человек  по  пути  из
Минска  сюда.  Светло-синие  глаза,  от  которых  не  может  ускользнуть  ни  одно
движение...  Наверное,  когда  эти  глаза  становятся  гневными,  они  приобретают
цвет  сабельной  стали.  Это  сравнение  пришло  на  ум,  потому  что  по  меньшей  мере
десять  человек  по  пути  из  Минска  в  колхоз  рассказывали  мне  о  долгом  и
славном  боевом  пути  Орловского  —  партизана  в  гражданскую  войну,  чекиста,
участника  гражданской  войны  в  Испании,  участника  революции  в  Китае  и  снова
партизана  во  время  Великой  Отечественной  войны,  Героя  Советского  Союза.
Он  оставил  по  собственному  желанию  свою  квартиру  в  Москве,  даже  жену  свою
оставил,  которая  не  могла  расстаться  с  московскими  удобствами,  и  вернулся  в
 413

родное  село,  чтобы  стать  председателем  колхоза.  И  уже  двадцать  четыре  года...
 Он  привел  меня  в  правление  колхоза,  и  глаза  его  сразу  уловили,  что  я  что-
то  ищу.
 —  Извините,  —  сказал  он,  —  но  если  вы  ищете  ту  дверь,  на  которой  висит
табличка  «Председатель»,  то  здесь  вы  ее  не  найдете.  Здесь  —  нет!
 Мы  вошли  в  большую  продолговатую  комнату,  очень  удобную  для  заседа¬
ний.  Достаточно  поставить  длинный  прямоугольный  стол,  накрыть  его  крас¬
ным  сукном  и  внести  стулья.  Но  комната  была  пуста  и  не  очень  приветлива.
 —  Извините,  —  сказал  товарищ  Орловский,  —  но  у  меня  нет  кабинета  и  на
протяжении  всех  этих  двадцати  с  лишком  лет  не  было.  Председателю  колхоза
кабинет  не  нужен,  его  кабинет  —  это  поле,  там  и  его  зал  заседаний.  Только  по
утрам  мы  собираемся  здесь,  чтобы  распределить  задания  и  отчитаться  за  сделан¬
ное  —  вот  так,  на  ходу!
 Он  ходит  по  продолговатой  пустой  комнате,  и,  вероятно,  его  совсем  не
смущает,  что  и  посетителю  негде  сесть.
 —  Вы  видели  наши  сады,  нашу  антоновку  и  груши?
 Рядом  с  нами  шумят  сады.  На  грушах  и  яблонях  —  мелкие  завязи,  хотя
сейчас  начало  июня.  Длинная  зеленая  стена  тянется  почти  вдоль  всей  дороги  от
районного  центра  Кировска  до  поселка  Мишковичи,  где  находится  правление
колхоза  «Рассвет».  Это  одна  из  самых  южных  частей  республики,  яблоки  и
груши  здесь  хорошо  вызревают.
 Яблоневым  садам  нет  конца,  темно-зеленые  завязи  выглядывают  из-под
листьев.  А  у  нас  через  месяц  уже  появятся  первые  петровки.  Далеко  «Рассвет»
от  подножия  Балкан...
 На  краю  дороги,  где  кончаются  яблоневые  сады,  цветет  люпин  —  дикий
лиловый  цветок,  очень  похожий  на  нашу  культивированную  перунику.  Его
воспевали  многие  поэты,  он  описан  во  многих  книгах  белорусских  прозаиков.
Мы  входим  в  заросли  люпина,  Кирилл  Прокофьевич  замедляет  шаги,  смотрит
на  цветы,  смотрит  на  меня,  мне  кажется,  немного  подозрительно  и  говорит:
 —  Написал  тут  один,  что  я  оставил  московскую  квартиру,  жену,  двух  доче¬
рей,  все  удобства  только  потому,  что  затосковал  по  белорусскому  люпину.  А
это,  можете  мне  поверить,  совсем  не  так.  Я  вернулся  в  мой  край,  потому  что  он
дотла  был  сожжен  войной  и  потому  что  во  время  войны  погиб  каждый
четвертый  белорус.  Известно  ли  это  вам?
 Да,  известно.  Уже  известно...  Но  мир  мало  знает  об  этой  цифре,  как  и  о
Хатыни.  Вероятно,  об  этом  можно  прочесть  в  какой-либо  книге  или  во  взволно¬
ванном  газетном  репортаже,  возможно,  и  в  докладах  Организации  Объединен¬
ных  Наций  эта  цифра  занимает  подобающее  ей  место.  Но  доклады  Органи¬
зации  Объединенных  Наций  так  длинны,  что,  скорее  всего,  эта  цифра  теряется
в  них.
 Я  говорю  все  это  Кириллу  Прокофьевичу.  Он  стоит  по  колено  в  люпине,
обсыпанный  пыльцой,  и  слушает  мои  слова,  а  его  синие  глаза  ощупывают
цветы,  ласкают  их  взглядом,  как  будто  видят  их  в  первый  раз.  А  может  быть,  и
в  последний?  По  дороге  из  Минска  сюда  мне  говорили,  что  Кирилл  Проко¬
фьевич  болен,  еще  три  года  назад  ему  поставили  диагноз  и  не  смогли  его
 414

скрыть.  Он  понял,  что  случай  его  безнадежен,  но  удрал  из  больницы,  и  никакие
приказания  медицинских  и  всяких  других  властей  не  были  в  состоянии  заста¬
вить  его  лежать.  «Общество,  конечно,  располагает  моей  жизнью.  Но  и  я  сам
тоже  располагаю  собой!»  —  заявил  Кирилл  Прокофьевич  медицинским  и  всем
остальным  властям,  которые  пытались  его  агитировать.
 —  Что  делает  Васил  Цанов?  —  спросил  он  у  меня.
 Я  не  знаю,  что  делает  председатель  кооперативного  хозяйства  «Ботевград-
ская  коммуна»,  но,  когда  я  вернусь,  надо  будет  к  нему  поехать.
 —  Передайте  товарищу  Василу  Цанову,  что  я  очень  на  него  сердит,
 Я  знал,  что  между  «Ботевградской  коммуной»  и  «Рассветом»  установились
прекрасные  отношения  дружбы  и  сотрудничества.
 —  Скажите  ему,  что  я  сердит,  потому  что  он  не  приехал  к  нам  со  второй
делегацией.  Послал  других  людей.  Что  за  скромность.  У  меня  есть  два  верных
друга—  испанец  Уго  Лопес  и  болгарин  Васил  Цанов,  это  вам  говорит  сам
Орловский!
 Я  передам  слова  Орловского,  я  найду  Васил  а  Цанова.  Но  испанец  Уго
Лопес  уже  никогда  не  узнает,  что  говорил  Кирилл  Прокофьевич.  Это  был  тот
самый  испанец,  который  спас  Орловскому  жизнь,  вырвал  его  из  лап  смерти.  А
когда  надо  было  сделать  ту  операцию  пилой,  без  наркоза,  стоял  рядом  с  ним,  и
со  лба  его  тоже  лил  пот.  Но  потом  Уго  Лопес  не  послушал  совета  Кирилла
Прокофьевича  остаться  в  Москве  или  поехать  работать  в  перспективный  колхоз
«Рассвет»,  а  легальными  и  нелегальными  путями  вернулся  в  Испанию.  Я  не
знаю,  что  заставило  его  уехать.  Может  быть,  ненависть  к  Франко,  которого  Уго
Лопес  терпеть  не  мог  еще  с  времени  гражданской  войны.  Или  же  ему  захотелось
походить  по  испанскому  люпину  —  на  каждой  земле,  как  и  у  каждого  человека,
есть  свой  люпин.  И  он  возвращается,  чтобы  подышать  ароматом  этого  своего
люпина,  несмотря  на  то  что  его  ждет  смертный  приговор,  который  был
приведен  в  исполнение,  как  прочел  однажды  в  газетах  Кирилл  Прокофьевич.
 А  с  Василом  Цановым  он  познакомился  на  белорусской  земле,  на  земле
«Рассвета»,  среди  того  же  люпина,  который  цветет  сейчас  вдоль  дороги.  Когда
Васил  Цанов  приехал  сюда  с  делегацией  и  они  вдвоем  ходили  по  люпину,  он
возьми  и  скажи,  что  в  «Ботевградской  коммуне»  вопрос  ликвидации  рогов  у
коров  уже  давно  решен.
 О  чем  они  говорили  с  Василом  Цановым,  кто  кого  агитировал,  неизвестно,
но  Кирилл  Прокофьевич  был  убежден,  что  сделанное  болгарами  —  поистине
маленькая  революция.  Да  и  как  иначе?  В  «Рассвете»  более  четырех  с  половиной
тысяч  коров,  и  каждое  утро,  когда  бригадиры  собираются  в  той  самой  продол¬
говатой  пустой  комнате,  они  докладывают,  что  вчера  несколько  животных
вышли  из  строя  и  должны  быть  отправлены  на  бойню,  потому  что  бодались.  Вы
представляете  себе  экономический  эффект?  Как  бы  ни  дорожили  красотой,
надо  делать  расчеты.  А  женщины  пусть  возражают.
 Еще  там,  в  люпине,  Кирилл  Прокофьевич  сказал,  что  он  будет  убеждать,
настаивать,  но  добьется  своего.  Он  отстроил  «Рассвет»  на  пепелище,  неужели
он  не  справится  с  какими-то  рогами?
 415

Но  не  думайте,  что  женщины  легко  сдаются.  Увидев,  что  их  доводы  о
красоте  коров  не  помогают,  они  заденут  самую  чувствительную  струнку  —
экономические  показатели.  Коровы,  конечно,  станут  давать  меньше  молока,
ведь  им  будет  больно.  И  когда  понизится  колхозный  план  надоев,  Кирилл
Прокофьевич  сам  откажется  от  задуманного  им  зловещего  дела.  Кирилл
Прокофьевич  подробнейшим  образом  интересовался  и  экономической  стороной
вопроса.  А  Васил  Цанов  ему  доказал,  что  молока  действительно  станет  меньше,
но  только  на  два-три  дня.  Затем  его  количество  значительно  возрастет  —
животные  успокоятся,  но  самое  главное,  они  не  будут  больше  бодаться.  Все  это
Васил  Цанов  доказал  с  помощью  небольшой  таблицы,  взятой  им  на  всякий
случай  в  бухгалтерии  «Ботевградской  коммуны».
 Тогда  женщины  прибегнут  к  своему  последнему,  чисто  женскому  средству:
«Жестоко,  Кирилл  Прокофьевич,  представляете,  пилить  живую  кость!»
 Кирилл  Прокофьевич  улыбнется:  «Извините,  гражданки  колхозницы,  а
ногти  срезать  очень  больно?  В  таком  случае  зачем  же  оплакивать  наших  коров?
Вы,  вероятно,  не  знаете,  что  мой  добрый  друг  из  Болгарии  товарищ  Васил
Цанов  рассказал  мне,  что  в  «Ботевградской  коммуне»  специально  изобретена
машина  для  спиливания  рогов  и  что  на  эту  машину  они  получили  патент.
Простейшая  конструкция  —  электрический  моторчик,  циркулярная  пила,  и  не
успевает  корова  даже  глазом  моргнуть,  а  рогов  уже  как  не  бывало.  Потом  рану
заливают  риванолом,  кладут  тампон,  и  через  два-три  дня  она  забудет,  что  была
рогатой.  Если  хотите  знать,  спиливание  рогов—  вопрос  научный.  В  совре¬
менном  скотоводстве  это  практикуется  давно.  Ведь  рога  —  ценное  промышлен¬
ное  сырье,  и  без  них  предприятия,  производящие  украшения  для  женщин,
например  различные  гребни,  пришлось  бы  закрыть».
 На  обратном  пути  из  садов,  прежде  чем  направиться  на  другой  конец  «Рас¬
света»,  мы  снова  проезжаем  через  Мишковичи.  Это  новое,  хорошо  распланиро¬
ванное  село  с  пересекающимися  под  прямым  углом  улицами.  Излишне  спраши¬
вать,  как  живут  колхозники.  Это  видно  и  так.  Время  председателя  дорого,  и  не
следует  отвлекать  его  такими  второстепенными  вопросами...  Но  люди,  встреча¬
ющиеся  нам  по  дороге,  все  время  его  отвлекают.  Они  приветствуют  его  издали
поклоном,  рассказывают  о  разных  своих  нуждах,  которые  невозможно  отло¬
жить.  Я  отхожу  в  сторону.  Мне  хочется  посмотреть  на  него  среди  этих  людей,  с
которыми  он  все  эти  двадцать  четыре  года  делил  не  только  хлеб  и  соль.
И  кажется,  он  сросся  с  ними,  как  корни  с  землей...
 На  фермах  «Рассвета»  нет  ни  единой  мухи.  И  пища  животным  подается
автоматически,  и  уборка  производится  автоматически,  и  доение.
 —  Мы  призвали  на  помощь  автоматику  и  электронику,  —  смеется  Кирилл
Прокофьевич.  —  Заходите,  пожалуйста.
 —  Аппаратура,  конечно,  дорого  обошлась?
 —  А  человек  разве  дешевле?  Такая  у  меня  философия,  и  я  считаю  ее
правильной.  Нам  нужно  не  только  молоко  и  мясо.  Разве  не  следует  вложить
триста  тысяч  рублей,  чтобы  изгнать  с  фермы  мух,  чтобы  избавить  доярок  от
суставного  ревматизма  и  устроить  баню  с  душем  для  скотников?  Ваш  вопрос
свидетельствует  о  консерватизме!  До  каких  пор  мы  будем  бояться  вводить
 416

машины  в  сельское  хозяйство?  До  каких  пор  мы  будем  жить  иллюзиями,  что
село—  это  только  чистый  воздух  с  примесью  птичьих  трелей  и  цветущего
люпина,  с  вьюгой  тополиного  пуха?  Село—  это  борьба,  йой  дорогой!  Борьба!
Или,  может  быть,  вы  не  согласны  с  моим  мнением?
 Вы  все  время  спрашиваете  меня  о  том,  что  меня  радует.  Меня  радует  и
хороший  урожай  пшеницы,  и  автоматика,  й  наши  фермы,  и  изгнание  мух,  и
баня  с  душем  для  скотников,  и  красивый  дом,  который  построил  себе  колхоз¬
ник.  Меня  радует  каждый  день,  когда  я  просыпаюсь,  и  иду  на  работу,  и  дышу
воздухом,  и  чувствую,  как  ветер  раздувает  мою  рубашку.
 Почти  весь  наш  разговор  подтверждал  эти  его  мысли.
 —  Но  вы  не  спросили,  что  больше  врего  злит  меня.
 Мы  пересекли  безымянную  речушку.  Я  даже  не  заметил  мостика,  по  кото¬
рому  мы  прошли.
 —  Больше  всего  я  злюсь,  когда  начинают  считать  мои  медали.
 Этот  вопрос  я  оставил  напоследок.
 —  Некоторые  думают,  что  человек  живет  на  белом  свете,  чтобы  накопить
славу.  Нет,  дорогой  мой!  Наше  поколение,  которое  сейчас  уходит,  не  гонится  за
славой.  Оно  борется  за  то,  чтобы  изменить  этот  мир,  чтобы  сделать  его  лучше.
Чтобы  там,  где  было  пепелище,  снова  поднялись  дома  и  чтобы  в  этих  домах
родились  дети.  И  чтобы  березы  выросли  вокруг,  и  люпин  зацвел,  и  тополь.
 Он  не  забыл  той  московской  квартиры,  в  которой  остались  не  только  удоб¬
ства,  но  и  две  его  дочери.  Да  и  Светлана,  его  младшая  дочь,  пишет,  что  приедет
с  ним  повидаться.
 —  Слава  может  дать  человеку  крылья,  если  он  смотрит  на  нее  как  на
приобретенное  честным  трудом  богатство.  А  такое  богатство  можно  сберечь
только  трудом.  Человек  ничего  не  может  взять  с  собой  туда,  он  должен  все  оста¬
вить  здесь.
 Неопределенным  жестом  он  указал  на  группу  берез  на  краю  села
Мишковичи.  Туда...
 —  Таким  было  наше  поколение,  которое  уходит.
 Он  посмотрел  в  ту  сторону,  где  березы  гнулись  от  ветра.  Далеки  пути  его
поколения.  Они  проходят  через  Китай  и  Испанию,  через  леса  и  болота  Белорус¬
сии.  Через  пепелища,  на  которых  должны  вырасти  дома,  полные  детей.
 —  Но  слава  имеет  и  другую  сторону,  —  говорит  Кирилл  Прокофьевич.  —
Когда  человек  ложится  на  нее,  как  на  подушку,  когда  ему  снятся  только
прекрасные  сны  и  когда  он  в  эти  сны  верит.  Вот  поют  птицы,  и  он  верит,  что  эти
птицы  поют  для  него.  Светит  солнце,  и  он  верит,  что  оно  светит  только  для  него.
И  рукоплескания  —  для  него.  И  понемногу,  а  порой  и  довольно  быстро  он
перестает  отличать  шум  ветра  от  шума  оваций.  И  многое  другое  перестает
различать.  Тогда  что  же  остается  от  славы?
 Мы  шли.  Может  быть,  мы  прошли  поля  пшеницы,  а  может,  снова  проша¬
гали  через  сады.  Я  почувствовал,  что  воздух  остывает,  солнце  почти  зашло,  на
поле  легли  синеватые  сумерки.
 —  Порой  мы  сами  виноваты.  Когда  начинаем  создавать  ореол  вокруг
чьей-нибудь  головы...  В  жизни  я  больше  всего  боялся,  чтобы  не  создавали
 417

ореола  вокруг  головы  Орловского.  Многие  меня  окружали:  и  писатели,  и
журналисты,  и  эти—  с  фотоаппаратами  и  вспышками.  Орловский,  Орлов¬
ский!..  А  что  особенного  я  сделал  по  сравнению  с  другими  Орловскими?  Меня
могли  убить  и  здесь,  и  в  голых  горах  Испании,  и  на  желтых  равнинах  Китая,  и
во  время  операций,  когда  я  работал  в  ЧК.  Я  знал  многих  товарищей  и  храбрее,
и  способнее  меня.  Они  погибли!  Они  могли  достичь  куда  большего,  чем  я.  Но
такова  была  судьба  моего  поколения:  самые  храбрые  и  самые  достойные  пали.
А  мы,  оставшиеся  в  живых,  должны  работать  и  за  себя,  и  за  них,  чтобы  быть,
как  пишется  в  передовых  статьях  газет,  достойными  их  памяти!
 Он  сделал  несколько  шагов,  остановился,  как  будто  хотел  обнять  сады,
дома,  все  вокруг,  прежде  чем  оно  погрузится  во  тьму.
 —  Больше  всего  меня  мучит  то,  что  сделано  лишь  начало.  Подумайте  толь¬
ко  —  прежде  наша  Белоруссия  никогда  не  жила  мирной  жизнью  и  двадцати  лет
подряд.  Каждые  десять-пятнадцать  лет  армии  трогались  в  путь.  И  путь  их
всегда  пролегал  через  нашу  землю  —  и  на  Москву,  и  обратно.  А  теперь  —  почти
четверть  века  мы  живем  мирной  жизнью.
 Пришло  время  возвращаться,  длинный  июньский  день  приближался
к  концу.
 —  Некоторые  спрашивают,  что  будет  с  «Рассветом»  после  того,  как  уйдет
Орловский.  Пожалуйста,  не  возражайте  мне  и  не  пытайтесь  утешать  —
утешение  для  меня  обида,  а  я  бы  не  хотел,  чтобы  соотечественник  Басила
Цанова  меня  обидел,  как  не  хотел  бы,  чтобы  обидел  меня  кто-либо  из  соотече¬
ственников  Уго  Лопеса...
 Навстречу  нам  показалось  большое  стадо  коров.  Они  были  безрогие,
словно  так  и  родились.  Коровы  шли  мимо  нас,  а  головы  их  плыли,  тонули,
сливались  с  сумерками...
 Должен  признаться,  что  по  «Рассвету»  меня  водил  не  Кирилл  Прокофьевич
Орловский,  а  тот,  кто  пришел  после  него,  —  Василий  Константинович  Старо¬
войтов.  Диагноз  врачей  оказался  безошибочным.  Мне  рассказали,  что  среди
берез  на  краю  села  Мишковичи  есть  могила,  на  белом  камне  которой  написано:
«Орловский  Кирилл  Прокофьевич,  январь  1895  —  январь  1968».  Когда  мы
закончили  осмотр  колхоза,  товарищ  Старовойтов  предложил  проводить  меня  к
этим  березам,  потонувшим  в  лиловом  облаке  расцветшего  люпина.  Я  отказался.

Карл-Гейнц
ЯКОБС
 Карл-Гейнц  Якобс  (род.  в  1929  г.)  —  немецкий  писатель  (ГДР).
Мы  публикуем  фрагмент  из  его  книги  «Таня,  Ташка  и  т.  д.
Путевой  роман»  (1975).
 СТРАНИЦЫ  ИЗ  ДНЕВНИКА
 Я  сидел  в  теплом  прибранном  купе  и  смотрел  в  окно.  Нигде  еще  я  не  видел
такой  плоской  равнины,  как  здесь,  в  этой  части  Западно-Сибирской  низмен¬
ности  между  Уралом  и  Новосибирском.  Снегу  в  эту  зиму  выпало  немного,  и
местами  то  здесь,  то  там  проглядывала  степная  трава.
 Снаружи  был  двадцатиградусный  мороз.  Легкий  иней  висел  на  ветках
старых  берез,  стоявших  группками  и  густыми  рощицами  и  сливавшихся  вдали  в
один  дремучий  лес  шестиметровых  великанов.  Такие  островки  деревьев  шири¬
ной  не  больше  пятидесяти  метров  называются  околками.  От  одного  околка  до
другого  —  болото  или  степь.  Околок,  степь,  околок,  топь.
 Сотни  и  сотни  километров  на  север  тянется  этот  дремучий  березняк,  лишь
изредка  мелькая  бледно-зеленым  стволом  осины;  сотни  и  сотни  километров
тянется  он  на  юг.  На  севере  он  сменяется  вечной  мерзлотой,  на  юге  подступает
к  пустыне.  Куда  ни  глянь—  все  те  же  околки,  все  та  же  равнина.  Околки
движутся  на  горизонте,  открывают  и  закрывают  перспективу,  ровные  линии
лесополос  уходят  в  небо  четко,  как  на  чертежной  доске.
 Просидев  у  окна  часа  три-четыре  и  почувствовав  раздражение,  даже  какой-
то  испуг,  я  задернул  занавеску  и  сказал  себе:  не  волнуйся,  подожди  до  утра,  и
перед  тобой  откроются  совсем  иные  —  удивительные,  разнообразные  пейзажи.
Но  когда  утром,  полный  ожидания,  я  раздвинул  занавеску,  мне  показалось,  что
мы  ни  на  метр  не  сдвинулись  с  места,  что  поезд  наш  примерз  к  рельсам.  Карти¬
на  ничем  не  отличалась  от  вчерашней.  И  еще  день,  и  еще  ночь  ехали  мы  на  том
же  месте,  прежде  чем  сойти  в  Татарской,  несколько  часов  спустя  после  Омска.
 Еще  никогда  ни  один  иностранец  не  выходил  здесь  из  поезда.  А  зачем?
Вокруг  была  одна  только  страшная  Бараба,  болотистая  лесостепь  с  тысячами
соленых  озер.  Когда-то  здесь  жили  барабо-татары,  называемые  также  барабин-
цами.  Два  названия  еще  напоминают  об  этом  —  Татарская  и  Барабинск.  Соль
здесь,  казалось,  разъест  землю.  Все  больше  озер,  одно  за  другим,  превращались
 419

в  болота.  На  протяжении  столетий  гнили  земли,  равные  по  площади  Бельгии,
Голландии  и  Дании,  вместе  взятым.
 Мне  настоятельно  советовали  не  ездить  сюда.  Город  насчитывает  тридцать
семь  тысяч  жителей.  В  городе  почти  нет  промышленных  предприятий.  Поши¬
вочная  фабрика  на  шестьсот  пятьдесят  рабочих  мест,  локомотивное  депо,  теле¬
фонная  станция,  механический  завод,  зернохранилища.  Отсюда,  из  Татарской,
уходит  на  юг  железнодорожная  ветка  —  к  Турксибу.
 Я  посетил  школу-интернат.  Юные  пионеры  и  рабочие  ближнего  совхоза
вызвали  друг  друга  на  соревнование:
 —  По-вашему,  мы  плохо  учимся?  Ладно,  мы  исправимся.  Мы  обязуемся:
первое  —  усердно  учиться;  второе  —  улучшить  дисциплину;  третье  —  не  пропу¬
скать  занятий  и  служить  примером  для  других  школьников.
 —  Мы,  —  писали  рабочие  совхоза,  —  обязуемся  повысить  удои  молока;
второе—  добросовестно  ремонтировать  сельскохозяйственную  технику;  тре¬
тье  —  вовремя  выходить  на  работу.
 —  А  мы,  —  отвечали  юные  пионеры,  —  мы  обязуемся  заложить  сад  на
школьном  дворе.
 —  А  мы,  —  записали  рабочие  на  доске  соревнования,  —  обязуемся  помочь
вам  в  этом  деле.
 Увлекшись,  пионеры  выдвинули  лозунг:  «Превратим  нашу  школу  в  цвету¬
щий  сад!»
 Любопытны  названия  пионерских  отрядов—  «Подснежник»,  «Василек»,
«Маргаритка»,  «Заря»,  «Березка»,  «Снежинка»,  «Мир»,  «Комета»,  «Космос».
 Я  стоял  посреди  обледенелой  улицы.  Всего  было  несколько  улиц.  Сперва
шла  Белоярская,  главная  улица,  проложенная  лет  пять  назад,  затем  Сакриев-
ская,  за  ней  проходила  железная  дорога.  За  железной  дорогой  была,  кажется,
еще  одна  улица,  параллельная  первым  двум,  но  это  был  уже,  собственно,  заго¬
род.  Все  три  улицы,  включая  железную  дорогу,  пересекались  четырьмя
другими.  Я  стоял  на  Белоярской,  не  решаясь  двинуться  дальше.  Через  каких-
нибудь  тысячу  метров  —  в  любом  направлении  —  начиналась  Бараба,  самое
страшное,  что  может  быть.  Но  туда  уезжали,  садясь  в  старенький  автобус,
женщины,  плотно  укутанные  в  платки,  мужчины  в  тулупах,  дети,  отправляв¬
шиеся  со  своими  портфелями  бог  весть  куда,  но  в  любом  случае  —  в  Барабин-
скую  степь.
 Недалеко  от  меня  девушка  у  колонки  качала  воду.  Из  домов  выходили
женщины  и  дети  с  ведрами,  бидонами.  Жалобно  скрипела  рукоятка.  Мы  с  удив¬
лением  смотрели  друг  на  друга  —  она,  местная  девушка,  и  я,  чужеземец.  Вода
потекла  через  край.  Я  вздрогнул  от  холода.
 Откуда-то  доносились  последние  известия.  Передавали  сводку  погоды.
В  Москве  19  градусов.  Мороза.  В  Туркмении  34  градуса.  Жары.  О  Татарской
никто  не  вспомнил.  Но  я  знал,  что  здесь  пятнадцать  градусов.  Холода.
 Я  проехал  несколько  километров  по  главной  улице.  Снежная  буря  мела  над
степью.  Отойти  далеко  от  машины  я  не  решился.  Обойдя  круг  метров  в  пятьсот,
я  вернулся,  весь  заиндевельщ,  проваливаясь  на  каждом  шагу  в  снег,  покрытый
ледяной  коркой.  Я  шатался  от  усталости.
 420

В  городе  падал  мягкий  красивый  снег.  Ряды  деревянных  домов  тяжело
утопали  в  снегу.  Двери,  окна,  карнизы  с  грубо  вырезанными  орнаментами  и
окрашенные  в  зеленый,  синий  и  красный  цвет.  Палисадничек.  А  зачем  мне,
собственно,  выходить  из  машины?
 Под  тихо  падающим  снегом  стояла  женщина  в  розовом  воскресном  платке,
держа  перед  собой  на  руках  что-то,  накрытое  белой  тканью.  Когда  я  подошел  к
ней,  ткань  соскользнула.  На  подносе  —  хлеб  и  соль.
 Валентина  и  ее  муж  Георгий,  соседи,  соседки.  Я  был  приглашен  на  чашку
чая,  на  маринованные  грибы.  Я  должен  остаться.  Хорошо,  я  останусь  ненадол¬
го.  Было  тепло  и  уютно.  Мы  подняли  стаканы  с  водкой.
 Вечером  стол  в  ресторане.
 —  У  этого  города  нет  перспектив,  —  жалуется  собеседник.  —  Молодежь
не  хочет  здесь  оставаться.  А  где  нет  молодежи—  там  нет  будущего.  Вокруг
много  болот.  Сейчас,  зимой,  здесь  лучшее  время  года.
 —  Мошка,  —  сказал  парикмахерГ
 Остальные  серьезно  молчали.
 —  Что  это,  волки?  —  спросил  я.
 —  Нет,  не  волки.  Мелкие  такие  насекомые.  Меньше  игольного  ушка.
Бестии.  Словами  не  опишешь.
 Волки  появляются  в  городе  редко.
 В  Барабинске  живет  охотник,  который  уничтожает  волчьи  выводки.  В  этом
году  он  истребил  уже  две  волчьи  семьи.
 Дней  десять  назад  местный  охотник  подстрелил  двух  лисиц.  К  убитым
лисицам  стал  подкрадываться  волк.  Охотник  подстрелил  и  его.
 Давно  не  слыхать,  чтоб  волк  задрал  у  кого-нибудь  овцу.
 —  Куда  же  едет  молодежь,  которая  не  хочет  здесь  оставаться?
 —  Ах,  да  куда  угодно,  на  Камчатку,  на  Сахалин,  в  Усть-Илим.  Вот  так-то.
 И  вдруг  —  проблеск  надежды.
 —  В  прошлом  году  мы  продали  государству  семь  миллионов  тонн  зерна.
 Я  начал  подсчитывать  на  бумаге.  И  спросил:
 —  Не  много  ли  это?
 —  Нет,  мало.  Но  уже  кое-что.  Пять  лет  назад  здесь  вообще  не  собирали
урожая.  Вокруг  много  болот.  И  к  нам  приезжали  из  других  краев,  как  теперь
едут  в  Усть-Илим.  Ведь  здесь  целинная  область.  Но  пройдет  еще  много  лет,
пока  повысятся  урожаи.
 —  Мой  сын  погиб  в  Германии,—  безо  всякой  связи  сказал  вдруг
мужчина,  до  сих  пор  молчавший.
 Как,  неужели  и  здесь?  Среди  этой  бескрайней  Барабинской  степи?  Я
ощутил  вдруг,  как  весь  огромный  необъятный  субконтинент  связан  своими
мертвыми  с  Германией.
 Прощание  с  Татарской.  Цветы.  Напутствия.  Волнения.  Дорога.  Я  не  смог
усидеть  в  купе.  Зашел  к  соседям.
 —  Входите,  пожалуйста,  садитесь,  —  пригласили  меня,  освобождая  место.
 Играли  в  домино,  пили  чай.  Пассажир,  сидевший  напротив,  вынул
 газетный  сверток,  стал  разворачивать  его.
 421

—  Найдется  у  кого-нибудь  ножик?
 Ножик  нашелся,  он  нарезал  толстые  кружки  салями  и  ткнул  кончиком
ножа:
 —  Пожалуйста,  угощайтесь.  Прекрасная  колбаса.  Попробуйте,  какая  твер¬
дая.
 Я  взял  кусочек,  попробовал,  какая  твердая,  попробовал,  какая  вкусная.
 —  У  вас  в  Германии  есть  салями?
 —  Конечно,  у  нас  в  Германии  есть  салями.
 —  Это  очень  хорошая  колбаса.  Ее  делают  здесь.
 Я  захмелел.  Все  дальше  и  дальше,  в  глубь  страны.  По  радио—  песни.
Сибирская  аллилуйя.
 Усть-Илим,  над  Москвой  твои  ветры  поют.
 Усть-Илим,  твои  ветры  в  дорогу  зовут.
 Усть-Илим,  две  земные  звезды  в  небесах,
 И  костер,  и  тоска  в  его  рыжих  глазах...
 Разумеется,  здесь,  в  Фалькензее,  за  моим  письменным  столом,  один  на  один
со  своими  воспоминаниями,  я  улыбаюсь  этому.  Но  там,  в  поезде,  я  пел  в  полный
голос,  горланил  вовсю.  Как  любого  комсомольца,  меня  влекла  к  себе  сибирская
Мекка,  Усть-Илим.  И  среди  пения,  среди  хмеля  —  я  вдруг  осознал:  я  в  Сибири!
 Тайшет!  В  небольшой  городок  на  берегу  Тайшетки,  в  городок  не  больше
Татарской,  лежащий  посредине  между  байкальской  рудой  и  кузнецким  углем,
между  Красноярском  и  Иркутском,  на  Транссибирской  магистрали,  руда  посту¬
пает  из  Коршуновки,  уголь  из  Кузбасса.
 В  Бирюсе,  на  реке  Бирюса,  я  сел  в  дрезину  и  вместе  с  начальником
монтажно-строительного  поезда  поехал  на  юг,  в  сторону  Абакана.  Месяц
назад,  после  того  как  они  уложили  последние  рельсы  в  Крольском  туннеле,  был
завершен  647-километровый  отрезок  трассы.  Начальник  монтажно-строитель¬
ного  поезда  молчал,  глядя  в  окно,  будто  там  было  на  что  глядеть.  Была  тайга.
Был  снег.  Иногда  озеро.  Иногда  овраг.  Но  смотреть  было  не  на  что.
 —  Ладно,  я  назову  цифры...
 Они  проложили  девять  туннелей  в  Саянах,  общей  длиной  в  десять  киломе¬
тров,  семьсот  виадуков,  мостов  и  прочих  сооружений,  перешагнув  через  много¬
численные  саянские  реки,  ущелья  и  топи.  И  вдруг  сейчас,  пока  я  писал  эти
строки,  у  меня  пропала  уверенность:  семьсот  или  восемьсот  их  было  —  виаду¬
ков,  мостов  и  прочих  сооружений.  Я  сличаю  свои  записи  с  сообщениями  прессы
разных  агентств,  которые  у  меня  имеются.  Действительно,  по  одним  их  было
семьсот,  по  другим  —  восемьсот,  виадуков,  мостов  и  прочих  сооружений,  но  я
убежден,  что  разница  в  сотню  виадуков,  мостов  и  прочих  сооружений  в  моем
понимании  равна  нулю.
 Семьсот  или  восемьсот  —  эти  цифры  не  произвели  на  меня  тогда  никакого
впечатления.  Но  для  начальника  строительно-монтажного  поезда  (и  я  видел  это
по  его  лицу,  пока  он  глядел  в  окно)  каждое  из  этих  сооружений  было  связано  с
его  жизнью  глубочайшими  переживаниями.
 —  Трудность  здесь  заключалась  в  том,  что  под  склоном  горы  проходят
подпочвенные  воды,  —  сказал  начальник  строительно-монтажного  поезда.
 422

—  А  нельзя  было  повести  линию  по  другому  берегу  реки?
 —  Там  болота.
 —  А  сквозь  гору?
 —  Нам  пришлось  бы  строить  много  туннелей.
 И  замолчал,  снова  погрузившись  в  свои  мысли.
 Чтобы  вода  не  подмыла  железнодорожное  полотно,  вдоль  склона  были
проведены  дренажные  траншеи.  Были  сооружены  четыре  дренажных  ряда,
один  за  другим,  параллельно  железнодорожной  линии.  Их  копали  вручную,
потому  что  машины  не  могли  здесь  работать.  Потом  траншеи  соединили  под
прямым  углом  с  другими,  по  которым  вода  отводилась  под  железнодорожной
часыпью  в  реку.  В  одном  только  районе  строительных  работ,  которыми  руко¬
водил  начальник  строительно-монтажного  поезда,  пришлось  прокопать  пять
тысяч  двести  километров  таких  обводных  канав  глубиной  от  четырех  до  шести
метров.  Мост,  к  которому  мы  подъехали,  был  тоже  одним  из  этих  виадуков,
мостов  и  прочих  сооружений  на  трассе  Тайшет—Абакан.  Мы  вышли  и  пошли  по
рельсам.  Сто  метров,  двести,  триста.  Внизу  на  реке  таял  лед.
 —  Мост  потому  такой  длинный,  что  весной  река  разливается,  —  как  бы
извиняясь,  сказал,  начальник  строительно-монтажного  поезда.
 Давно  уже  ходят  по  трассе  Тайшет—  Абакан  товарные  и  пассажирские
поезда,  а  тогда,  в  те  дни,  в  глубине  Саянских  гор  еще  предстояло  насыпать
сорок  тысяч  кубометров  щебенки,  еще  нужно  было  укрепить  железнодорожную
насыпь  и  построить  несколько  вокзалов.  Они  начали  здесь  работы  в  пятьдесят
седьмом.  Они  вырубали  просеки  в  дремучих  лесах,  прокладывали  водопроводы,
кабели  связи,  строили  первые  дома.
 Потом  романтика  кончилась,  романтики  переженились.  И  бывшая  органи¬
заторша  энтузиазма  и  героизма,  секретарь  комсомола,  увидела  вдруг,  что  ее
младший  сынок  уже  не  выливает  суп  себе  на  передничек.
 Но  уже  другие  собирали  где-то  свои  чемоданчики,  отправлялись  в  дальний
путь.  Может,  в  туркменскую  пустыню,  может,  на  Байкало-Амурскую  маги¬
страль,  где  теперь  строится  новая  железная  дорога,  затмевающая  собой  даже
фантастическую  трассу  Тайшет—Абакан,  и  во  имя  которой  предстоит  преодо¬
леть  еще  большие  трудности  и  опасности...
 Алексей  Журавлев,  Константин  Софато  и  Александр  Кошурников  —  эти
трое  молодых  людей  ушли  в  военный  сорок  второй  год  с  разведывательной
экспедицией.  Перед  ними  была  задача:  выявить  в  диких,  богатых  Саянах  эконо¬
мические  резервы  и  условия  их  транспортировки.  На  них  обрушился  ранний
тридцатиградусный  мороз.  Олени  пали.  Парни  построили  плот,  чтобы  спу¬
ститься  на  нем  по  горной  реке  Казыр  к  населенным  пунктам.  Ни  один  из  трех  не
спасся.  Много  позже  был  найден  дневник  Александра  Кошурникова.  Вот
строки  из  него:
 «3  ноября.  Пишу,  может  быть,  в  последний  раз.  Наш  плот  затерло  льдом,  и
вместе  с  ним  мы  потеряли  Костю.  Алексей  сумел  спрыгнуть.  Еще  двадцать  пять
метров  он  прополз  по  льду,  покрытому  водой.  Потом  я  вытащил  его  на  берег.
Но  он  был  уже  мертв.  Трудно.  Я  голоден,  насквозь  промок,  без  огня,  без  пищи.
Возможно,  я  сегодня  замерзну».
 423

Фарли
 МОУЭТ
 Фарли  Моуэт  (род.  в  1921  г.)  —  канадский  писатель  и  обще¬
ственный  деятель.  Дважды  приезжал  в  СССР,  о  чем  написал  книгу
«Мое  открытие  Сибири»  (1970),  отрывки  из  которой  мы  печатаем
по  журналу  «Иностранная  литература»,  1972,  №  12.
 ПРЕЗИДЕНТ  РЕСПУБЛИКИ
 Советские  журналисты  окрестили  ее  Снежной  Королевой.  Александру
Яковлевну  Овчинникову,  Председателя  Верховного  Совета  Якутской  Автоном¬
ной  Советской  Социалистической  Республики,  члена  Президиума  Верховного
Совета  СССР,  этот  титул  нисколько  не  радует.
 «Можно  подумать,  что  я  седовласая  бабушка,  а  у  меня,  как  видите,  ни
одного  седого  волоса!  Что  еще  хуже,  могут  подумать,  что  речь  идет  о  королеве
скованного  льдом  сказочного  царства  на  Северном  Полюсе.  Хоть  я  и  в  самом
деле  бабушка  и  очень  горжусь  этим.  Но  еще  больше  я  горжусь  своей  Якутией;
стыдно  внушать  людям,  что  наша  Якутия  —  ледяная  заснеженная  пустыня».
 Впервые  я  встретился  с  Овчинниковой  на  очень  скучном  официальном
приеме  на  ЭКСПО-67  в  Монреале.  Она  была  скромно  одета,  иссиня-черные
волосы  гладко  зачесаны  назад,  темные  глаза  смотрели  внимательно,  на  чистом
смуглом  лице  —  никакой  косметики.  В  толпе  чопорных  дипломатов,  чиновни¬
ков  и  их  дам  эта  безыскусная  красивая  женщина  казалась  настолько  чужой,  что
меня  —  тоже  чужого  на  этом  сборище  —  сразу  же  потянуло  к  ней.  И  очень
скоро  мы  дружески  и  весело  беседовали  с  ней,  не  обращая  на  окружающих
никакого  внимания.  Тогда  я  впервые  попробовал  кумыс,  который  Овчинникова
привезла  с  собой  из  России.  Я  не  имел  никакого  представления  о  том,  кто  она.
И  лишь  после  того,  как  она  ушла,  один  из  сотрудников  советского  посольства
спросил,  какое  впечатление  произвела  на  меня  встреча  с  президентом  Якутии.
 Наша  следующая  встреча  произошла  у  нее  в  кабинете  в  Якутске.  Она  улыб¬
нулась  мне  из-за  своего  письменного  стола,  на  котором  царил  безукоризненный
порядок,  и  спросила,  не  приехал  ли  я  сюда  затем,  чтобы  еще  раз  отведать
кумыса.  Был  пронизывающе-холодный  день,  и  отопление  в  Доме  правительства
оставляло  желать  лучшего,  поэтому  она  накинула  на  плечи  огромную  шаль  и
грела  ноги  на  электрокамине.  Здесь  Овчинникова  еще  меньше,  чем  в  Монреале,
 424

была  похожа  на  президента  самой  обширной  автономной  республики  Совет¬
ского  Союза.  Эта  женщина  с  мягким  голосом,  полная  внимания  к  собеседнику,
остроумная,  почти  непрерывно  улыбающаяся,  никак  не  соответствовала  моему
представлению  о  человеке,  облеченном  властью.  И  тем  не  менее  она  вот  уже
более  десяти  лет  занимала  самый  высокий  пост  в  своей  республике.
 Когда  я  шутя  заметил,  что  в  Якутии  наступает  эпоха  феминизации,
Александра  Яковлевна  немедленно  отпарировала:  «Ничего  подобного  у  нас  не
происходит.  В  этом  нет  никакой  необходимости.  Женщины  и  мужчины  в  Якутии
всегда  хорошо  понимали  друг  друга.  И  нас,  женщин,  здесь  по-настоящему
уважают.  Мы  много  делаем  для  того,  чтобы  заслужить  это  уважение.  В  старину
мудрость  женщин  считалась  у  нас  мудростью  народа.  И  мужчины  редко  оспари¬
вали  это.  Вот  почему  такая  обыкновенная  старая  женщина,  как  я,  стала  прези¬
дентом  моей  республики.  Как  вам  нравится  мое  платье?  —  спросила  она.  —  Вам
оно  должно  понравиться.  Я  купила  его  в  Канаде».
 Овчинникова  пользуется  одинаковым  уважением  мужчин  и  женщин.  С  этим
сталкиваешься  повсюду.
 Сгудентка-чукча  из  университета  рассказала  мне,  как  однажды  она  едва  не
оставила  учебу  из-за  несчастной  любви  к  молодому  русскому  инженеру-горня-
ку.  «Но,  —  сказала  она,  —  прежде,  чем  уйти  из  университета,  я  решила  посове¬
товаться  с  Овчинниковой.  И  я  пошла  к  ней.  Овчинникова  сказала  мне,  что,  если
я  сделаю  это,  она  огорчится  до  слез.  Я  не  сомневалась  в  том,  что  так  оно  и  будет,
и  поэтому  осталась  в  университете».
 Людям  западного  мира  этот  случай  может  показаться  слащавым  эпизодом
из  сентиментального  романа  XIX  века.  Между  тем  якуты  (как  и  большинство
людей  других  национальностей  в  Советском  Союзе)  не  отличаются  эмоциональ¬
ной  сдержанностью,  присущей  англосаксам.  Людям,  которые  знают  Овчинни¬
кову,  не  трудно  себе  представить,  что,если  бы  девушка-чукча  бросила  универси¬
тет,  Александра  Яковлевна  действительно  расстроилась  бы  до  слез.
 Овчинникова  —  человек  многогранный.  Не  только  влюбленные  молодень¬
кие  девушки,  но  и  опытные  инженеры—  специалисты  в  новых  отраслях
техники,  —  столкнувшись  с  трудностями,  могут  сразу  же  обратиться  к  ней  за
советом.
 —  Когда  передо  мной  возникает  сложная  проблема,  —  сказал  мне  молодой
инженер,  работавший  на  строительстве  газовой  сети  в  Якутске,  —  я  обращаюсь
к  Овчинниковой.  И  если  она  сама  не  в  силах  помочь  мне,  она  обязательно
найдет  человека,  к  которому  нужно  обратиться.  Но  как  правило,  она  и  сама
может  дать  дельный  совет.
 Эта  женщина  обладает  удивительной  непосредственностью—  она,  как
школьница,  залилась  румянцем,  когда  мой  спутник—  фотограф  Джон  Деви-
сер  —  попросил  разрешения  сфотографировать  ее.  Александру  Яковлевну  при¬
шлось  долго  уговаривать.
 —  Женщину  моего  возраста,  —  сказала  она,  —  иногда  можно  слушать...
но  не  обязательно  видеть  ее.
 Через  минуту,  однако,  она  совершенно  неожиданно  сделала  мне  замечание,
весьма  недипломатичное  как  по  форме,  так  и  по  содержанию.
 425

—  Когда  же,  наконец,  вы,  канадцы,  начнете  вести  себя  как  взрослые,  а  не
как  малые  дети!  Неужели  вы  не  понимаете,  что  вы  позволяете  всем,  кому  не
лень,  грабить  вашу  страну!  Неужели  вы  не  хотите  бороться  за  то,  что  принад¬
лежит  вам  и  —  что  еще  важнее  —  еще  не  родившимся  поколениям!  Меня  это
просто  возмущает.
 Незадолго  до  моего  приезда  она  принимала  делегацию  высокопоставлен¬
ных  канадских  чиновников  и  политических  деятелей  и  теперь,  пренебрегая
дипломатическими  условностями,  высказала  мне  начистоту  все,  что  она  думала
об  этих  людях,  определяющих  политику  и  осуществляющих  управление  север¬
ными  провинциями  Канады.
 —  Когда  я  приезжала  в  Канаду,  —  сказала  она,  —  они  отказались  позна¬
комить  меня  с  жизнью  ваших  аборигенов.  Представители  власти  не  захотели
даже  повести  меня  в  павильон  индейцев  и  эскимосов  Канады  на  ЭКСПО.  И,
несмотря  на  это,  когда  они  приехали  к  нам,  я  решила  непременно  познакомить
их  с  жизнью  нашего  народа.  Представьте,  они  не  проявили  к  этому  никакого
интереса!  Им  важно  было  лишь  выяснить,  как  нам  удается  строить  шахты  и
шахтерские  поселки  в  районах  вечной  мерзлоты!  Неужели  их  нисколько  не
интересуют  люди?  Неужели  они  хотят  как  можно  быстрее  превратить  свою
страну  в  колонию?  Глупые  людишки!
 На  мой  вопрос,  следует  ли  считать  это  заявление  официальным,  она  весело
рассмеялась.
 —  Я  знаю,  что  дипломатам  это  не  по  вкусу,  но  у  женщины  есть  особая
привилегия  —  высказывать  все,  что  она  думает  и  чувствует.  И  я  этим  пользуюсь
в  полной  мере.  Можете  опубликовать  все,  что  я  говорю...  Если  у  вас  хватит  на
это  смелости.
 У  меня  хватило  смелости  задать  ей  острый  вопрос:
 —  Вы  довольно  резко  отзываетесь  о  наших  политиках,  но  не  кажется  ли
вам,  что  Якутия  подвергается  эксплуатации  со  стороны  европейской  России
точно  так  же,  как  эксплуатируют  Канаду?
 Она  очаровательно  улыбнулась  в  ответ.
 —  Товарищ  Моуэт,  у  вас  красивые  голубые  глаза.  Но  они  существуют
не  только  для  украшения.  Не  сомневаюсь  в  том,  что  вы  способны  видеть.  Вы
бывали  в  Мирном,  Чернышевском  и  в  десятке  других  мест  моей  республики.
Как  бы  вы  сами  ответили  на  поставленный  вами  вопрос?
 Она  немного  помолчала,  чтобы  дать  мне  подумать,  а  потом  продолжала:
 —  Советский  Союз  —  это  много  стран,  но  в  то  же  время  и  одна  страна.  В
прошлом  некоторые  части  России  были  богаты,  а  другие  очень  бедны.  Все  оста¬
валось  бы  по-прежнему,  если  бы  народы,  живущие  в  разных  частях  Союза,  не
научились  помогать  друг  другу.  Якутские  алмазы  и  золото,  например,  помо¬
гают  народам  всей  страны,  а  в  ответ  мы  получаем  помощь,  которая  нам  необхо¬
дима,  чтобы  стать  сильным  и  счастливым  народом  в  этом  современном  мире.
Нас  никто  не  эксплуатирует.  Скорее,  даже  наоборот.  Но,  пожалуйста,  не  гово¬
рите  об  этом  москвичам.
 За  два  дня  до  моего  отъезда  из  Якутии  я  получил  от  Александры  Яков¬
левны  любезное  приглашение  на  ужин.  Я  принял  это  приглашение  с  некоторым
 426

трепетом.  Общаться  с  бескомпромиссной  женщиной  —  дело  нелегкое.  Вечер  в
таком  обществе  представлялся  мне  суровым  испытанием.  Готовясь  к  этому,  я
попросил  Ефремова  рассказать  мне  подробнее  о  президенте  Овчинниковой.
 —  Как  все  настоящие  якуты,  она  родилась  в  тайге.  Ее  отец  зарабатывал  на
жизнь  тем,  что  пас  скот  вдали  от  дома,  а  в  семье  у  него  росло  шестнадцать
дочерей  и  два  сына.  Это  было  до  революции.  И  в  живых  осталось  только  четверо
детей.  Одна  из  них  —  Александра.  Нет  такой  силы  на  земле,  которая  могла  бы
сломить  ее.
 —  Не  вздумайте,  пожалуйста,  спрашивать,  сколько  ей  лет.  Она  все  равно
этого  никому  не  скажет.  Когда  к  нам  пришла  советская  власть,  Александра
была  еще  ребенком.  И  вместе  с  другими  детьми  она  пошла  в  первую  якутскую
школу.  Овчинникова  упорно  занималась,  потому  что,  по  ее  словам,  прежде  все¬
го  надо  было  как  можно  скорее  построить  дороги,  чтобы  связать  между  собой
все  отдаленные  уголки  Якутии,  с  тем  чтобы  и  до  них  поскорее  дошла  рево¬
люция.  После  окончания  средней  школы  Александра  Овчинникова  посту¬
пила  в  дорожно-строительный  институт,  получила  специальность  инженера
и  двадцать  лет  занималась  строительством  дорог  и  мостов  по  всей  Якутии.
Одновременно  с  этим  она  заочно  окончила  исторический  и  экономический  фа¬
культеты.
 Об  Овчинниковой  стали  говорить  повсюду,  не  удивительно,  что  ее  избрали
нашим  президентом.  Во  всей  Якутии  не  найдется  человека,  который  бы  столько
сделал  для  нашей  республики  и  в  то  же  время  пользовался  бы  такой  любовью,
как  Александра  Яковлевна.  Правда,  она  всегда  говорит  напрямик,  но  мы  к
этому  уже  привыкли.
 Я  сказал,  что  также  надеюсь  привыкнуть  к  этому.
 Впрочем,  все  мои  опасения  оказались  напрасными.  За  ужином  президент
Овчинникова  проявила  еще  одну  сторону  своего  характера.  Она  горячо  почи¬
тает  народные  традиции,  а  одна  из  главных  и  нерушимых  традиций  ее  наро¬
да  —  безграничное  гостеприимство.  Среди  приглашенных  на  ужин  гостей  были
представители  местных  народностей,  люди,  с  которыми  я  уже  успел  познако¬
миться  и  которые  мне  нравились.  С  той  минуты,  как  мы  сели  за  стол,  Овчинни¬
кова  тонко  и  умело  выступала  в  роли  хозяйки,  задавая  тон  на  этом  самом
веселом  вечере  на  моей  памяти.  Тосты  произносились  часто  с  чувством,  но  без
сентиментальности.  Говорили  обо  всем  на  свете,  кроме  политики.  Мой  добрый
попутчик  Юра  Рытхэу  так  развеселился,  что  встал  и  запел  песню  на  своем  языке
чукчи,  к  тому  же  это  была  любовная  песня!
 Совершенно  неожиданно  я,  саtA  того  не  ведая,  совершил  страшную  оп¬
лошность.
 Возле  каждого  прибора  рядом  с  бокалом  для  шампанского  стояла  дере¬
вянная  чашка  с  кумысом.  А  в  Якутии  кумыс  считается  священным  напитком,  и
с  этим  не  шутят.  И  вот  по  рассеянности  я  налил  шампанское  в  свою  чашку  с
кумысом.
 До  меня  дошло,  что  я  натворил,  лишь  после  того,  как  за  столом  воцарилось
мертвое  молчание.  В  страшном  смущении  я  отдернул  в  сторону  бутылку  с
шампанским,  и  оно  выплеснулось  на  колени  Александры  Яковлевны.
 427

Она  рассмеялась  приятным  гортанным  смехом,  протянула  руку  к  моей
чашке  с  кумысом  и  попробовала  ее  содержимое.  На  мгновение  Александра
Яковлевна  закрыла  глаза,  потом  поднялась  и  произнесла  тост.
 —  Товарищи,  друзья,  —  сказала  она,  —  много  тысяч  лет  назад  якутский
народ  изобрел  самый  превосходный  напиток  на  свете—  наш  кумыс!  Мы
думали,  что  нет  ничего  вкуснее.  И  вот  теперь  наш  друг  из  Канады  доказал,
насколько  мы  заблуждались.  Он  изобрел  такой  великолепный  напиток,  кото¬
рый  может  изменить  все.  Это  будет  напиток  мира,  который  поможет  сблизить
две  наши  северные  страны.  Прошу  всех  последовать  примеру  нашего  дорогого
гостя,  а  потом  выпить  за  его  здоровье  и  за  его  новое  изобретение,  которое
отныне  будет  называться  «кумпанским»!
 Наш  самолет  вылетал  на  рассвете,  и  эта  замечательная  женщина  к  10  часам
вечера  с  большим  тактом  завершила  встречу,  подарив  на  прощание  Джону  и  мне
по  великолепной  зимней  якутской  шапке  из  ондатры.
 —  Джон  и  Фарли,—  сказала  она  в  своем  коротком  заключительном
тосте.  —  Мы  просим  вас  увезти  с  собой  в  Канаду  нашу  любовь  к  канадскому
народу  и  наше  горячее  стремление  к  более  тесной  дружбе  и  взаимопониманию  с
ним.  Мы  также  просим  вас  вскоре  вернуться  к  нам  и  привезти  с  собой  те  же
самые  пожелания,  которые  мы  сейчас  посылаем  с  вами,  потому  что  мы  всем
сердцем  стремимся  жить  в  любви  и  дружбе  с  вашим  народом.
 Надеюсь,  что  когда-нибудь  мне  удастся  выполнить  эту  простую  просьбу.

Минору
КИХАРА
 Минору  Кихара  (род.  в  1916  г.)  —  японский  критик  и  эссеист.
С  юных  лет  участвовал  в  рабочем  движении.  С  1967  г.  трижды
избирался  в  японский  парламент  от  социалистической  партии.
Мы  публикуем  статью  М.  Кихара  из  сборника  «Ясным  зимним
днем»  (1975).
 БАБЬЕ  ЛЕТО  В  МОСКВЕ
 В  начале  сентября  мне  довелось  десять  дней  пробыть  в  Москве.  Погода
стояла  чудесная,  теплая,  и  я  с  удовольствием  целыми  днями  гулял  по  городу.
Оказывается,  москвичи  прозвали  эту  пору  «бабьим  летом».  В  этом  названии,
по-видимому,  люди  северной  страны  выражают  предчувствие  скорого  расстава¬
ния  с  не  слишком  щедрым  летом.
 Воздух  в  городе  был  чистейший,  зелень  свежайшая,  и,  когда  я  сказал  об
этом  своим  русским  друзьям,  они  посоветовали  обязательно  встретиться  с  пред¬
седателем  Моссовета  и  спросить  у  него,  почему  в  Москве  такой  чистый  воздух.
 Мне  удалось  повидать  его  заместителя.  Он  стоял  перед  большой  картой
Москвы  и  встретил  меня  словами:  «Наш  высший  долг  —  охрана  здоровья  и
жизни  москвичей».
 Аналогичные  фразы  мы  в  последнее  время  не  раз  слышали  и  в  Японии.  Но
здесь  они  подкреплялись  делом.  Я  убедился  в  этом  на  собственном  опыте.  Гуляя
по  городу,  я  не  менял  белые  рубашки  по  три-четыре  дня,и  воротнички  остава¬
лись  чистыми.  Причиной  тому  была  не  только  чудесная  погода.
 Московский  совет  ведет  колоссальную  борьбу  за  чистоту  воздуха  в  городе  с
населением  в  шесть  миллионов  триста  пятьдесят  тысяч  человек,  и  воздух  здесь
действительно  свеж  и  чист,  как  в  широких  степях  России.
 Заместитель  председателя  познакомил  нас  лишь  с  некоторыми  крупными
мероприятиями,  которые  предпринимаются  в  этих  целях.  К  ним  можно  отнести
ограничение  роста  населения  в  Москве.  В  последнем  году  двадцатилетнего
перспективного  плана  (его  начали  проводить  в  жизнь  с  1960  года)  население
Москвы  не  должно  превышать  шести  миллионов  восьмисот  тысяч  человек.
Другими  словами,  увеличение  населения  практически  падает  лишь  на  естествен¬
ный  прирост.  Предприятиям  в  черте  города  запрещено  принимать  на  работу
 429

иногородних.  Предприятия  же,  нуждающиеся  в  дополнительной  рабочей  силе,
выводятся  за  черту  города.  Немалую  роль  сыграло  и  то,  что  молодежь,  охва¬
ченная  энтузиазмом  первооткрывателей,  откликнулась  на  призыв  правительства
и  двинулась  в  Сибирь  и  другие  места  осваивать  новые  земли.  Все  это  помогло
Москве  избежать  чрезмерной  перенаселенности.
 Затем  Моссовет  создал  вокруг  Москвы  обширную  зеленую  зону,  которая
способствует  очищению  городского  воздуха.  Зеленая  зона  используется  также
как  место  отдыха  москвичей,  построено  много  дач  для  коллективного  отдыха
взрослых  и  школьников.
 Введены  строгие  правила,  касающиеся  вредных  отходов,  загрязняющих
воздух  и  воду.  Ряд  предприятий,  использовавших  уголь,  были  переведены
вначале  на  тяжелую  нефть,  а  когда  убедились,  что  и  это  не  дает  желаемых
результатов,  их  переключили  на  природный  газ.  Излишнее  тепло  электростан¬
ций  использовали  для  создания  отопительной  сети,  и  теперь  в  любом  москов¬
ском  доме  имеется  система  водяного  отопления  и  горячая  вода,  а  воздух  не
загрязняется  дымом  от  печей.
 А  как  обстоит  дело  с  выхлопными  газами  автомашин?  В  Москве  заметно
растет  автотранспорт,  больше  стало  такси  и  личных  автомашин.  Однако  одно¬
временно  растет  и  сеть  метрополитена.  Таковы  некоторые  меры  по  очищению
воздуха  над  Москвой,  о  которых  поведал  заместитель  председателя.
 «Вот  это  да!»—  подумал  я,  выслушав  его  пояснения.  Здесь  политика
реализуется  в  действиях.  Достаточно  взглянуть  на  яркие  цветы  на  бульварах  в
центре  города  —  такие  свежие,  будто  их  только  что  привезли  с  гор.  Мне  стало
ясно:  политика,  борящаяся  за  здоровье  шести  миллионов  москвичей,  покори¬
ла  воздух.
 К  сожалению,  о  нашей  стране  такого  сказать  нельзя.  Из-за  бездеятельности
наших  политиков  мой  сын  вот  уже  десять  лет  никак  не  может  излечиться  от
тяжелого  бронхита.
 В  нашей  стране  по  воле  капитала  предприятия  и  население  анархично
концентрируются  в  городах,  предприятия  загрязняют  воздух,  жители  глотают
пыль.
 Если  же  в  политических  кругах  поднимается  вопрос  о  загрязнении  среды,
министерство  торговли  и  промышленности  сразу  начинает  вопить  о  том,  что,
мол,  очистка  воздуха  ляжет  дополнительным,  непосильным  бременем  на  пред¬
приятия,  а  профсоюзы  бессильно  умолкают,  поскольку  им  внушают,  будто
дополнительное  бремя  предприятий  приведет  к  снижению  зарплаты  рабочих.
При  таких  обстоятельствах  начинают  хвалить  мэра  Токио  Минобэ,  называя  его
правление  мудрым  всего  лишь  за  то,  что  ему  удается  уговорить  электроком¬
пании  не  слишком  широко  использовать  в  качестве  топлива  тяжелую  нефть  с
большим  содержанием  серы.  Какой  может  быть  толк  от  такой  политики?  Она
обречена  на  тихую  смерть  под  сенью  всесильного  капитала,  а  народ  по-
прежнему  будет  глотать  насыщенный  вредными  испарениями  воздух...
 —  Передайте  господину  Минобэ,  что  ему  обязательно  надо  побывать  в
Москве,  —  говорит  заместитель  председателя  Моссовета.
 —  Полагаю,  он  страшно  занят.
 430

—  Ему,  конечно,  приходится  нелегко.  Но  и  мы  не  сидим  без  дела  —  ведем
борьбу  за  чистый  воздух.  Так  и  передайте  господину  Минобэ.
 Многие  в  подобных  случаях  говорят:  все  потому,  что  общественный  строй
другой.  В  самом  деле,  в  Японии  и  в  Советском  Союзе  различный  общественный
строй.  Но  если  человек  хочет  жить  лучше,  мы  должны  иметь  право  избрать  соот¬
ветствующее  этому  желанию  лучшее  политическое  правление,  лучший  обще¬
ственный  строй.
 Наше  мнение  о  «политическом  правлении»  должно  основываться  на  том,
реализуется  право  человека  на  лучшую  жизнь  или  нет.  Это  одинаково  право¬
мерно  как  для  русских,  так  и  для  японцев.
 Но  здесь  возникает  еще  один  вопрос.  Стоит  подчеркнуть  какое-либо  дости¬
жение  Советского  Союза,  как  некоторые  сразу  же  решительно  заявляют:
 —  Конечно,  у  них  есть  кое-что  хорошее,  потому  что  там  социализм.  Но  все
ли  в  действительности  в  Советском  Союзе  идет  как  надо?  Как  насчет  личных
автомашин?  Одежды?  Свободно  ли  можно  купить  мясо,  фрукты?
 Нередко  у  нас  люди,  которые  и  помышлять  не  могут  о  покупке  автома¬
шины,  беспокоятся  о  том,  что  в  Советском  Союзе  очень  мало  личных  автомоби¬
лей.  Другие  говорят  о  нехватке  в  СССР  одежды,  а  сами  не  знают,  как  выкроить
деньги  на  очередной  взнос  за  купленный  в  рассрочку  костюм.  Часто  мы  сомне¬
ваемся  в  стабильном  обеспечении  продовольствием  в  Советском  Союзе,  забывая
о  том,  что  многие  семьи  в  Японии  едят  скияки*  раз  в  месяц.
 Переводчик,  обслуживавший  нашу  делегацию  (корректор  из  одной
московской  газеты),  имеет  автомашину.  Когда  я  садился  в  нее,  он  шутливо
предупреждал  меня:  «Сэнсэй**,  вы  застраховали  свою  жизнь?»
 Москвички  носят  красивых  расцветок  мини-юбки.
 Что  касается  мяса,  то  за  десять  дней  в  Москве  нас  им  просто  обкормили,  и
в  конце  пребывания  я  уже  глядеть  на  него  не  мог.
 Но  дело  не  в  этом.  К  сожалению,  бесконечные  нападки  на  Советский
Союз  (а  значит,  на  социализм)  невольно  способствуют  возникновению  сре¬
ди  нас  предубеждения,  предвзятого  мнения  в  отношении  того,  что  происходит
в  СССР.
 А  на  деле  следует  сомневаться  в  истинности  нашего  предвзятого  мнения,
наших  предубеждений,  которые,  словно  чешуя,  покрывают  нас  с  головы  до  ног,
и  смысл  того,  чтобы  увидеть  социалистическую  страну  своими  глазами,  состоит
именно  в  необходимости  освободиться  от  наших  предубеждений.  Такие  мысли
приходили  мне  в  голову  во  время  пребывания  в  Москве.
 Конечно,  я  не  льстил  себя  надеждой,  что  за  десять  дней  узнал  все  о  Совет¬
ском  Союзе,  и  я  не  был  настолько  глуп,  чтобы  корчить  из  себя  всезнайку.
 В  Советском  Союзе  обращает  на  себя  внимание  несбалансированность
между  средствами  производства  и  предметами  потребления,  между  первокласс¬
ной  космической  техникой  и  нехваткой,  к  примеру,  обуви,  существует  различие
между  городом  и  деревней,  разница  в  материальном  положении.
 *  Скияки  —  японское  национальное  блюдо  из  жареного  мяса  и  овощей.
 *  *  Сэнсэй  —  учитель,  вежливое  обращение.
 431

Верным  можно  считать  то,  что  социализм  в  Советском  Союзе  развивался  и
расцвел,  испытывая  естественное  воздействие  социально-исторических  условий
данной  страны,  и,  поскольку  это  была  первая  страна—  страна  многолетней
российской  отсталости,  —  вставшая  на  путь  социализма,  она  не  смогла  избе¬
жать  некоторых  издержек  и  ошибок.  Вообще  было  бы  неверно  говорить,  будто
социалистическое  общество—  это  некий  рай  на  земле.  В  социалистическом
обществе  есть  свои  противоречия,  и  именно  преодолевая  эти  противоречия,  оно
развивается.
 Единственный  путь  для  правильного  понимания  социализма,  утвердивше¬
гося  в  Советском  Союзе,  —  это  рассмотрение  его  с  учетом  исторических
условий  и  процессов,  имевших  место  в  России.
 Так  думал  я,  глядя  на  луковки  старинного  собора,  расположенного  рядом
с  Кремлем.
 Народы  богатых  капиталистических  стран,  страдая  от  нищеты  среди  богат¬
ства,  вынуждены  подавлять  свои  желания.  Жители  Москвы,  живя  на  свои
скромные  личные  доходы,  имеют  возможность  пользоваться  безгранично
огромными  богатствами  общества.  Именно  в  этом,  если  говорить  коротко,
проявляется  различие  между  капитализмом  и  социализмом.  Решить,  что  луч¬
ше,  —  значит  понять,  какое  из  этих  обществ  может  обеспечить  лучшую  жизнь
для  человека.  Я  же  лично  возвращался  в  Японию  с  впечатлением,  что  в  Совет¬
ской  России  дело  социализма  растет  и  развивается.  И  находится  в  надежных
руках.

Андре
РЕМАКЛЬ
 Андре  Ремакль  (род.  в  1908  г.)  —  французский  писатель  и
журналист.  В  1973  г.  впервые  посетил  СССР,  о  чем  рассказал  в
своих  репортажах,  печатавшихся  в  газете  «Марсельеза».  В  1976  г.
вторично  приезжал  в  СССР  с  целью  создать  книгу  о  КамАЗе  для
читателей  Франции  и  франкоязычных  стран.  Публикуемый  очерк
взят  из  журнала  «Этюд  совьетик»,  1976,  октябрь.
 КАМА  +3  =  КамАЗ,  ИЛИ  ПУТЕШЕСТВИЕ
НА  КамАЗ
 Протянувшаяся  в  золоте  хлебов,  зелени  полей,  черноте  пашни,  рассеченная
лишь  темным  пятном  лесов,  перед  нами  степь—  насколько  хватает  глаз.
Просто  неведомо,  где  кончается  земля,  где  земля  начинается.
 Впечатление,  что  все  где-то  за  горизонтом  —  горизонтом,  слегка  обрисо¬
ванным  кисеей  и  занавесками  голубого  цвета,  которые  кажутся  настоящими
горами,  на  самом  же  деле  чаще  всего  это  только  холмы  среди  равнины  без
конца  и  края.
 Небо,  необычное  небо,  все  в  тучах  и  внезапно  голубеющее  от  света,  измен¬
чиво,  и  предугадать  погоду  невозможно.  Дождь  угрожает,  моросит,  играет  в
прятки  с  солнцем  и  вдруг  становится  проливным,  с  грозой,  как  будто  все  небо,
исполосованное  молниями,  разверзлось  и  превратилось  в  огромный  водопад.
 Озера,  пруды,  ручьи  и  Кама,  этот  приток  Волги,  по  которой  спускаются  и
поднимаются  баржи,  суда,  вырванные  у  лесов  плоты,  катера  на  подводных
крыльях,  —  они  здесь  для  того,  чтобы  отражать  небо  и  деревья.
 Татария—  название,  вызывающее  в  памяти  бешеные  скачки  верхом  и
легенды,  в  которых  фигурируют  избы,  окрашенные  в  нежные  тона  с  резными
наличниками,  многоцветьем  палисадников,  где  танцуют  мужчины  в  забавных
круглых  или  квадратных  шапочках,  оправленных  золотой  нитью,  розовыми
узорами,  и  женщины  в  красных  газовых  платочках,  затейливо  обмотанных
вокруг  головы;  Татария,  где  жители  деревень,  разбросанных  там  и  тут,  сохра¬
нили  родной  язык,  обычаи,  семейные  устои;  Татария  —  это  страна  воды,  земли
и  лесов.
 И  вдруг  к  слову  Кама  —  так  называется  река,  сбегающая  с  отрогов  Ураль¬
ских  гор,  —  добавили  еще  одну  букву,  и  получилось  «КамАЗ».  Пять  лет  уже,
как  это  слово  «КамАЗ»  звучит  лейтмотивом  по  всей  необъятной  Советской
стране,  притягивая  советских  людей  из  всех  ее  республик  к  одной  точке  —
 433

некогда  .маленькому,  малюсенькому  кружочку  на  географических  картах  —
Набережным  Челнам,  заштатному  селению,  основанному  в  1626  году  дворцо¬
выми  крестьянами.  Три  столетия  потребовалось  ему,  чтобы  стать  городом
30  ООО  жителей,  занимающихся  сельским  хозяйством  и  судоходством.  В  декабре
1969  года  экскаватор  вынул  первый  ковш  земли  в  нескольких  километрах  от
Набережных  Челнов,  где  заснеженные  избы  не  верили  своим  глазам-окнам.
 Этой  осенью  —  1976  года  —  вот  уже  сорок  дней  живу  я  в  Набережных
Челнах,  в  центре  города,  рожденного  заводом  КамАЗ  —  самым  грандиозным,
самым  современным  в  мире  заводом  по  производству  грузовых  автомобилей,
который  мог  бы  стать  выставкой  технических  новинок  всех  стран.  Но  КамАЗ
не  выставка,  а  нечто  совсем  иное.  Это  огромный  комплекс  из  шести  заводов,
который  к  концу  десятой  пятилетки,  то  есть  в  1980  году,  должен  поставлять
150  ООО  грузовиков  в  год,  а  также  моторы  для  них,  комплекс,  где  трудятся  по
меньшей  мере  55  ООО  рабочих.
 Первые  машины  сошли  с  конвейера  в  феврале  этого  года  в  ознаменование
XXV  съезда  Коммунистической  партии,  а  этим  сентябрем  «КамАЗы»  уже
бороздят  дороги  Советского  Союза.
 И  вот  Набережные  Челны,  деревня,  основанная  350  лет  назад  крестьянином
Федором  Поповым,  за  пять  лет  преобразилась  в  город  250  000  жителей,  город
новых  домов,  который  с  наступлением  вечера  расцвечивается  фейерверком
десятков  тысяч  окон,  город,  где  краны  продолжают  громоздить  блоки  ново¬
строек,  где  зёмлеройные  устройства  непрерывно  ворошат  тонны  грунта,  где  в
грязи,  пыли  молодые  мужчины  и  женщины  —  средний  возраст  жителей  24  го¬
да  —  работают,  переживают  многочисленные  трудности  и  живут  бесчислен¬
ными  надеждами,  создавая  город  своей  мечты.
 Город,  родившийся  пять  лет  назад,  завод,  родившийся  пять  лет  назад,
город-ребенок,  который  продолжает  расти,  завод,  не  прекращающий  своего
роста...  Именно  в  этой  легендарной  Татарии  куется  самая  необыкновенная
легенда,  творимая  всем  Советским  Союзом,  мужчинами  и  женщинами  —  пред¬
ставителями  примерно  семидесяти  национальностей  Страны  Советов,  легенда
нашего  времени,  рожденная  социализмом.
 Уже  поздно.  Перед  моим  окном  высокий  подъемный  кран  медленно  пово¬
рачивает  свою  освещенную  руку  —  бригада  строит  детский  сад,  и  это  больше,
нежели  символ.  Есть  грязь,  пыль,  длинные  проспекты,  где  еще  на  каждом  шагу
колдобины,  но  уже  существуют  ясли,  детские  сады.  Именно  этим  детям,
которые  пожнут  плоды  такого  огромного  труда,  я  и  хотел  бы  посвятить  свою
будущую  книгу  о  КамАЗе.

Андре
СТИЛЬ
 Андре  Стиль  (род.  в  1921  г.)  —  французский  писатель,  публи¬
цист,  общественный  деятель.  Член  ФКП.  В  1950—1959  гг.  —
главный  редактор  газеты  «Юманите»,  затем  ее  постоянный  лите¬
ратурный  обозреватель.  Избирался  кандидатом  в  члены  и  членом
ЦК  ФКП  (1950—1969).  Лауреат  Государственной  премии  СССР
(1951),  Популистской  премии  (1967).  Публикуемая  статья  печата¬
ется  по  журналу  «Иностранная  литература»,  1975,  №  10.
 МОИ  ВПЕЧАТЛЕНИЯ
 Наиболее  сильное  впечатление  после  этой  поездки  осталось  у  меня  от  Таш¬
кента.  Я  бывал  уже  и  в  других  столицах  советских  республик,  может  быть  более
красивых  и  более  монументальных.  Но  здесь  вас  поражают  не  монументы.
Здесь  вы  получаете  большой  урок  гуманизма.  Вы  видите  возрожденный
Ташкент  после  того,  как  он  был  разрушен  в  1966  году  землетрясением,—
видите  город  без  всяких  признаков  того,  что  здесь  бушевала  стихия,  возро¬
жденный  к  жизни  благодаря  братской  солидарности  и  помощи  других  респу¬
блик  Советского  Союза.  Конечно,  советский  народ  во  время  войны  и  сразу
после  нее  являл  примеры  и  не  таких  подвигов.  Но  подвиг  по  восстановлению
Ташкента,  осуществленный  в  условиях  мира,  говорит  очень  много  нашим  серд¬
цам.  Он  говорит  о  дружбе  и  о  вере  в  человека,  а  также  о  безграничных  возмож¬
ностях,  которые  открываются  для  созидания,  если  человек  творит  во  имя
правого  дела.
 И  быть  может,  поэтому,  зная  это,  и  смотришь  на  молодой  город  и  его
жителей  другими  глазами:  какие  здесь  чистые  улицы,  сколько  цветов,  какие
великолепные  всюду  деревья  и  как  они  ухожены,  как  динамичны  и  улыбчивы
мужчины,  женщины,  дети,  старики...  Все  это  и  создает,  наверное,  у  приезжего
впечатление,  что  Ташкент  —  пожалуй,  в  большей  мере,  чем  другие  города,  —
исполнен  удивительной  воли  к  жизни,  стремления  жить  лучше  и  лучше.
 Впрочем,  такое  впечатление  складывается  от  всего  Советского  Союза,  и
путешественник,  которому  за  один  раз,  естественно,  не  удается  все  увидеть,
ищет  именно  эти  черты,  ищет  то,  что  не  только  бы  радовало  взор,  но  позволило
бы  полюбить  страну,  лучше  ее  понять,  восторгаться  ею.
 Ташкент,  где  сталкиваются  две  стихии,  постоянно  грозящие  ему  разруше¬
нием,  Ташкент,  восстановленный  с  тем,  чтобы  отныне  противостоять  землетрясе¬
ниям,  может,  пожалуй,  служить  символом  нашей  борьбы  во  многих  областях,  и,
 435

хотя,  возможно,  проявление  товарищества  в  таких  масштабах  —  явление
чисто  советское,  оно  не  должно  знать  границ.
 С  образом  Ташкента  связан  другой  образ—  образ  соседнего  города,
Самарканда,  где  говорит  искусство,  где  восстанавливаются  вековечные  памят¬
ники,  восстанавливаются  тщательно,  один  кусок  мозаики  за  другим,  —  восста¬
навливаются  и  гордо  высятся,  как  бы  бросая  вызов  векам  и  катаклизмам.
 Второе  сильное  впечатление  —  а  их  много  —  осталось  у  меня  от  встреч  с
писателями  столь  разных  и  далеких  друг  от  друга  краев.  Часто  говорят  о  брат¬
стве  советских  литератур  и  об  их  разнообразии,  что  можно  проследить  и  по
книгам,  но  и  в  Сибири,  и  в  Узбекистане,  и  в  Ленинграде  мы  провели  немало
часов  и  даже  дней  с  живыми  людьми  на  их  земле  —  людьми,  обуреваемыми,  как
и  ты  сам,  любовью  сидеть  за  столом  и  водить  пером  по  бумаге.  Из  этого
общения  рождалось  большое  общечеловеческое  чувство  любви,  когда  между
людьми  завязывается  дружба  и  возникает  мысль  о  том,  как  важно,  как  насущно
необходимо  сближение  литератур  всего  мира.
 В  ходе  такой  поездки  начинаешь  говорить  о  чистоте  и  глубине  Байкала,
который  рождает  созвучные  чувства  у  разных.людей,  а  кончаешь  тем,  что,
прощаясь  в  Москве,  даешь  себе  слово  быть  достойным  в  своих  поступках  этих
высоких  чувств.

Михай
 БЕНЮК
 Михай  Бенюк  (род.  в  1907  г.)  —  румынский  поэт.  Член  Румын¬
ской  Академии  (с  1955  г.).  Лауреат  Государственной  премии.
Публикуемый  очерк  печатается  по  журналу  «Иностранная  литера¬
тура»,  1976,  №  11.
 ПУШКИНСКИЕ  КРАЯ
 ...Я  ездил  по  чеховским  местам  в  его  родной  Таганрог,  где  стоит  дом,  в
котором  он  родился,  в  Гурзуф,  в  Ялту,  где  находится  его  дом;  в  Ялте  мы  долго
беседовали  с  Марией  Павловной,  с  горячей  любовью  вспоминавшей  своего
знаменитого  брата.  Я  был  в  Ясной  Поляне,  где  жил  великий  Толстой,
создавший  достойную  «Слова»  новую  эпопею  о  России  Кутузова,  Андрея
Болконского,  Пьера  Безухова,  Наташи  Ростовой,  о  России  Платона  Каратаева.
Проезжая  по  донским  землям,  я  познакомился  с  родиной  Михаила  Шолохова  и
имел  счастье  близко  узнать  автора  «Тихого  Дона»  —  этой  эпопеи  социалистиче¬
ской  революции.  Я  видел  удивительные  по  красоте,  памятные  для  истории
места,  которым  гиганты  литературы  посвятили  бессмертные  страницы.  И  все
же  нигде  я  не  испытывал  такого  волнения,  как  на  родине  величайшего  русского
поэта  Александра  Сергеевича  Пушкина,  увенчанного  славой  мирового  гения.
Как  сказано  у  нашего  Эминеску:
 Здесь  в  стволах  дубов  столетних,
 Величавых,  в  три  обхвата,
 Словно  слышен  голос  леса,
 Замурованный  когда-то...
 Не  покидает  ощущение,  что  ты  проник  в  священные  места,  напоминающие
леса  древнего  мира,  куда  вход  был  дозволен  лишь  избранным,  да  и  то  не  более
чем  несколько  дней  в  году.  Но  сюда  съезжаются  люди  со  всех  концов  Совет¬
ского  Союза,  чтобы  посетить  места,  где  родился  и  провел  часть  —  возможно,
лучшую  часть—  жизни  автор  «Евгения  Онегина»,  «Бориса  Годунова»  и
многих  других  замечательных  творений,  написанных  на  прекраснейшем  рус¬
ском  языке,  волнующих  и  поныне  сердца  десятков  миллионов  людей.  Кабинет
поэта,  гвоздики  на  столе,  словно  дожидающиеся  его  прихода,  рукопись  с
гусиным  пером  на  ней,  книги,  свеча  в  подсвечнике,  зажженная  невидимой
 437

рукой,  на  стене  портрет  Байрона,  коробка  с  двумя  пистолетами  на  полке,
книги  —  все  говорит  сердцу,  все  сливается  с  образами  столько  раз  прочи¬
танных  пушкинских  стихов,  которые  хранит  память.  А  рядом  —  домик  няни,
рассказывающей  ему  чудесные  русские  сказки,  и  аллея,  по  которой  он  прогули¬
вался  с  Анной  Керн:
 Я  помню  чудное  мгновенье:
 Передо  мной  явйлась  ты,
как  мимолетное  виденье,
 Как  гений  чистой  красоты...
 И  на  каждом  шагу,  пока  ходишь  по  памятным  местам  Михайловского,
Тригорского,  Петровского,  между  холмами,  через  мосты,  парки-и  речки,  вспо¬
минаются  стихи  или  строфы  пушкинских  стихотворений.  Только  здесь  постига¬
ешь  всю  глубокую  связь  между  чудесными  картинами  Пушкинских  гор  и  его
поэзией,  запечатлевшей  их  в  слове,  осветившей  их  своим  сиянием.
 Конечно,  такие  места  не  подходят  для  торопливых  туристских  прогулок  —
они  священны.  Здесь  жил  Пушкин,  здесь  его  могила.  Эта  земля  требует  сосре¬
доточенности  и  высокого  парения  мысли...
 Могила  Пушкина  в  Святогорском  монастыре.  К  ней  не  спускаешься,  а
поднимаешься  по  ступенькам,  испытывая  чувство,  что  возносишься  к  вершинам,
увенчанным  гением  поэта.  Памятник,  окруженный  оградой,  удивительно  прост;
светлым  пятном  выделяется  он  среди  высоких  старых  деревьев,  обрамленных
голубым  фоном  нёба.  Стоял  ясный  июньский  день.  В  самой  простоте
могильной  плиты  есть  что-то  возвышающее.  Но  особенно  потрясло  выступле¬
ние  детского  хора  и  нескольких  солистов,  во  главе  со  знаменитым  тенором
Иваном  Козловским,  чей  удивительный  талант  неподвластен  годам.
 Мы  встречались  с  ним*  и  раньше.  Увидев  меня,  он  крикнул  издали  по-
румынски:  «Трэяскэ!»  («Да  здравствует!»).  Я  был  глубоко  растроган.
 Хор  пел  на  славянском  и  латинском  языках,  под  куполами  храма  звучали
творения  крупнейших  композиторов  мира.  Я  человек  отнюдь  не  религиозный,  и,
слушая  эту  музыку,  был  полон  лишь  одной  верой—  верой  в  бессмертие
пушкинских  творений.  Не  знаю,  как  поют  ангелы,  но  едва  ли  их  голоса  звучат
более  стройно  и  чисто,  чем  этот  детский  хор,  руководимый  волшебником
Козловским,  чем  звонкий  его  тенор,  светлый  и  прекрасный,  возносившийся  над
слушателями,  благоговейно  внимавшими  ему  и  забывшими  обо  всем,  кроме
красоты  и  искусства.  Казалось,  сами  стены  монастыря  раздвинулись  и  воспа¬
рили,  а  Пушкин  находится  среди  нас,  в  сердце  каждого  из  нас.
 После  окончания  обширной  программы  в  Пскове  и  в  Михайловском
праздник  завершался  торжественным  собранием  6  июня  в  Зале  имени  Чайков¬
ского  в  Москве.  Душой  этого  вечера,  как  и  всего  пушкинского  праздника,  был
замечательный  эрудит,  неутомимый  Ираклий  Андроников.  Это  ему  мы  обя¬
заны  той  атмосферой  теплоты  и  внимания,  которая  окружала  всех  нас  —  пред¬
ставителей  советских  республик  и  социалистических  стран,  приехавших  отдать
дань  уважения  и  любви  великому  поэту.  В  тот  вечер  в  стихах  поэтов,  представ¬
 438

лявших  многие  народы,  звучало  преклонение  перед  творчеством  Пушкина,  чьи
произведения  переведены  на  большинство  языков  мира.  Бесчисленные  его
почитатели,  обращаясь  к  Пушкину,  всегда  находят  у  него  высокое  вдохновение
и  духовную  пищу.  К  нему  не  останется  холодным  ни  одно  сердце,  влюбленное  в
поэзию.
 Нелегко  расстаться  с  Москвой,  городом,  в  котором  я  провел  три  незабыва¬
емых  года.  У  меня  здесь  много  давних  друзей,  и  город  я  знаю  хорошо,  хотя,
быть  может,  и  не  так  хорошо,  как  мне  представлялось.  За  двадцать  семь  лет
Москва  изменилась  неузнаваемо,  выросла,  стала  подлинно  современным
огромным  городом.  На  улицах  и  в  метро  так  оживленно,  что,  несмотря  на
прекрасную  —  по  сравнению  с  другими  столицами  —  организацию  транспорта,
все  же  устаешь.  Повсюду  масса  магазинов,  прекрасный  выбор  товаров,  люди
одеты  гораздо  лучше,  чем  30  и  даже  12  лет  тому  назад.  Чувствуется,  что  это  дело¬
вой,  рабочий  город;  все  торопятся,  у  всех  сосредоточенный  вид.  Испытываешь
чувство,  что  москвичи  живут  интересной  жизнью  и  что  они  довольны  ею.
 Неизменно  очарование  Красной  площади,  и  купола  соборов  Кремля  свер¬
кают  еще  ярче,  чем  прежде,  а  парк  вдоль  стен  более  ухожен.  Мои  старые  знако¬
мые  —  Музей  Революции,  Третьяковская  галерея  и  Пушкинский  музей,  где  в
эти  дни  помещалась  выставка  произведений  Дрезденской  галереи,  шедевры
которой  в  конце  войны  были  спасены  советскими  воинами.  И  улица  Горького
мне  знакома  от  начала  и  до  конца,  как  и  дома  на  Садовом  кольце.  Надо  ли  гово¬
рить  о  Большом  театре  или  о  Малом!
 Но  стоит  удалиться  —  и  не  очень  далеко  —  от  центра,  как  сразу  начинаются
гигантские  районы  новостроек,  которые  тянутся  до  окраин,  где  еще  недавно
стояли  деревни  или  тянулись  поля.  Три  десятилетия  тому  назад  я  представлял
себе  этот  город  массивным  каменным  ядром,  окруженным  деревянной  кожу¬
рой  —  избами,  потемневшими  от  времени,  с  разноцветной  резьбой  у  окон.  А
теперь  на  их  месте  громады  из  бетона,  обширные  районы  с  зелеными  зонами
вдоль  широких  оживленных  магистралей;  многочисленные  прохожие  торопятся
к  станциям  метро.  Исторический  центр  города  сохранился,  но  появились
и  другие  центры,  они  обеспечены  всем  необходимым  для  нужд  миллионов
жителей.
 Со  времен  основателя  Москвы  Юрия  Долгорукого,  чья  конная  статуя
высится  напротив  Городского  совета,  город  претерпел,  конечно,  огромные
преобразования.  Враги  неоднократно  разрушали  его,  но  он  каждый  раз  возро¬
ждался  из  пепла  и  становился  все  более  красивым  и  мощным.
 Тот,  кто  прожил  три  года  в  Москве,  не  может  не  обрести  здесь  многочи¬
сленных  друзей.  Одни  знакомы  еще  с  первых  послевоенных  лет,  с  другими
встретился  позднее  на  конгрессах,  международных  симпозиумах.  Не  забыть  мне
тех,  кого  уже  нет  среди  нас,  —  Оренбурга,  Фадеева,  Уткина,  Леонидзе,  Ольги
Берггольц,  Чиковани,  Вирты,  недавно  умершего  Брейтбурда.  Чувство  глу¬
бокого  уважения  связывает  меня  и  с  живыми.  Их  много,  и  я  просто  не  могу  здесь
назвать  всех  тех,  с  кем  мы  встречались,  —  председателей,  секретарей,  работников
 439

союзов  писателей  республик,  издателей,  редакторов  журналов.  Вспоминая  их
всех  добрым  словом,  я  хочу  упомянуть  имена  руководителей  Союза  писателей
СССР  на  улице  Воровского,  в  старом  особняке  Ростовых.  Я  не  могу  не  поблаго¬
дарить  товарищей  Маркова,  Верченко,  Федоренко  за  оказанную  нам  помощь,  за
теплую  заботу.  И  добрых,  давних  друзей,  с  которыми  повидался,  —  Бориса
Полевого,  Даниила  Гранина,  Савву  Дангулова,  замечательную  поэтессу  Марга¬
риту  Алигер...
 ...Между  мной  и  советскими  друзьями—  прочные  идеологические  мосты,
которым  не  страшно  время.  Эго  самый  прочный  мост—  идеи  коммунизма,
связывающие  наши  страны.  Я  чувствую  свою  духовную  общность  с  Шолохо¬
вым,  Симоновым,  Фединым,  Сурковым,  Межелайтисом,  Чаковским  и  с  теми,
кого  уже  нет  в  живых,  —  Светловым,  Маршаком,  Кирсановым,  Исаковским,
Твардовским  и  многими  другими.  С  советскими  людьми  объединяют  меня
общие  для  нас  гуманистические  убеждения,  общая  наша  вера  в  светлый
завтрашний  день  планеты.

Геди
КЛЕ
 Геди  Кле  —  западногерманская  журналистка,  участница  друже¬
ской  встречи  советской  и  западногерманской  молодежи,  состояв¬
шейся  в  1971  г.  в  Москве.  Публикуемый  очерк  напечатан  в
изданном  в  ФРГ  сборнике  «В  гостях  у  друзей»  (1972).
 ТАМ,  ГДЕ  МОЙ  ОТЕЦ  БЫЛ  В  1941-М...
 Отец  и  сегодня  называет  его  не  иначе  как  Россией.  А  для  меня  это  —
Советский  Союз.  Мы  оба  там  были.  Отец  в  1941-м,  я  в  1971  году.
 Отец  был  гитлеровский  солдат,  прошедший  с  немецкой  армией  от  Прибал¬
тики  до  Смоленска,  до  самой  Москвы.  А  я  приглашена  на  дружественную
встречу  советской  и  западногерманской  молодежи  и  лечу  на  самолете  «Аэро¬
флота»  с  берлинского  аэродрома  Шёнефельд  в  Москву.
 Мой  отец  медленно  ведет  пальцем  по  карте:  вот  Минск,  Смоленск,  а  здесь,
под  Москвой,  были  наши  окопы.
 «ИЛ-18»  идет  на  посадку.  Прорвав  плотные  облака,  спускаемся  вниз,
солнце  почти  село,  под  нами  большие  темные  леса,  озера,  реки,  дороги,  дома...
 —  Но  до  самой  Москвы  вы  не  дошли?  —  спрашиваю  я.
 —  Нет,  до  Москвы  мы  не  дошли.
 По  дороге  с  московского  аэродрома  в  город  мы  проезжаем  мимо  того
места,  где  остановили  немцев,  —  там  высится  обелиск.
 Перед  могилой  Неизвестного  солдата  в  Москве,  у  самой  кремлевской
стены,  целый  день  стоят  люди.  Имена  горевших  в  огне  войны  советских
городов  высечены  на  камне  —  Киев,  Волгоград,  Одесса,  Ленинград...
 Мой  отец  прошел  сквозь  советские  деревни.  Он  рассказывает  об  этом
весьма  скупо  —  горящие  избы,  отобранные  куры,  никакого  теплого  нижнего
белья,  необыкновенно  ранняя  и  холодная  зима.  У  моего  отца,  правда,  нет  в
нагрудном  кармане  глянцевых  фотографий,  где  молоденькие,  чистенькие,
смеющиеся  солдаты  сняты  перед  грудой  трупов  расстрелянных  евреев  или
возле  двух  повешенных  на  железных  цепях  русских  девушек.  Хотя  один
альбом  военных  лет  он  показывал,  когда  отдыхал  после  ранения  у  моей  тети  и
кузины  в  Гиссене.
 Я  тоже  видела  советские  деревни—  из  окна  спального  вагона  поезда.
Проводница  приносила  чай,  а  люди  на  маленьких  железнодорожных  станциях
 441

Роберт  Крайтон,  Волода  Тейтельбойм,  Алексей  Сурков,  Борне  Полевой,
Константин  Симонов  н  Зденек  Плугарж  на  международной  встрече  писателей,
посвященной  ЗФ-летню  победы  над  фашизмом  (1975  г.)
 махали  нам  иногда  рукой,  особенно  дети.  Стояли  необыкновенно  жаркие
летние  дни.
 Колхозники  Чердаклинского  района  встретили  нас  хлебом-солью,  угощали
вечером  богатым  ужином,  мы  пели  песни  и  танцевали.  Они  показали  нам  Дом
культуры,  школу,  больницу,  огромные  колхозные  поля,  которые  обрабатывают
сообща.  Приезжайте  еще,  говорили  они.
 Я  не  знаю,  видел  ли  мой  отец  хоть  одного  русского,  кроме  как  во  враже¬
ских  окопах,  напротив  себя.
 А  мы  участвуем  во  встрече  с  комсомольцами.  Я  заучиваю  первые  русские
слова:  «спасибо»,  «товарищ»,  «мир»  и  «дружба».  В  одном  институте  мы  позна¬
комились  с  доцентом—  ему  около  пятидесяти,  он  прекрасно  говорит  по-
немецки.  С  первого  до  последнего  дня  войны  он  был  на  фронте.
 В  январе  1942  года  мой  отец  был  ранен  под  Москвой  —  в  правую  руку.
Несколько  недель  он  пролежал  в  госпитале  в  Зальцбурге  и  вернулся  потом
домой.  У  него  нет  ни  медалей,  ни  орденов.  Один  штабной  врач  дал  ему  справку,
что  он  не  пригоден  больше  к  военной  службе.
 Уже  много  лет  мой  отец  читает  все,  что  только  попадается  ему  про  вторую
мировую  войну,—  романы  Ганса  Гельмута  Кирста,  а  также  Константина
Михайловича  Симонова  —  бывшего  фронтового  корреспондента,  коммуниста,
члена  Союза  советских  писателей.  Он  показывал  мне  его  книгу  «Дни  и  ночи».
 442

Через  неделю  После  22  июня  1971  года  мы  ходили  л  о  цехам  Ульяновского
машиностроительного  завода,  где  работает  4000  человек.  У  ворот  завода
огромная  Доска  почета  с  фотографиями  участников  войны—  мужчин  и
женщин,—  рабочих  этого  завода.  Они  производят  сегодня  станки,  которые
экспортируются  во  многие,  страны  мира.  Нам  сообщают,  что  военные  заводы
страны  выпускают  сейчас  сорок  четыре  процента  мирной  продукции  —  товары
широкого  потребления.
 Мы  проезжаем  мимо  участков  строительства  дороги,  где  работают  совет¬
ские  солдаты,  мы  видели  также  солдат,  занятых  на  строительстве  автомобиль¬
ного  завода  в  Тольятти.
 А  я  рассказываю  об  одном  солдате  бундесвера,  который  был  отправлен  на
стройку  за  то,  что  в  военной  форме  принял  участие  в  демонстрации  протеста
против  войны  во  Вьетнаме.  Я  бы  тоже  принял  в  ней  участие,  сказал  мой  отец.
Участвовал  ли  он  вообще  когда-нибудь  в  демонстрациях?  Возможно,  в  перво¬
майских  демонстрациях  пятидесятых  годов.
 На  вокзале  в  Ульяновске  мы  прощаемся  с  советскими  друзьями.  Люди
машут  нам  рукой.  Мир  и  дружба!  Мы  едем  мимо  станций,  где  рядом  с  деревян¬
ными  домиками  высятся  башни  блочных  домов.
 Соседка  из  квартиры  напротив  говорит:  только  бы  не  было  войны,  только
бы  не  повторилось  то,  что  было.  Мой  отец  вторит  ей:  все  тяготы  войны  ложатся
на  плечи  маленького  человека.  Сколько  Крупп  заработал  на  первой  и  второй
мировых  войнах?  Да,  только  на  плечи  маленького  человека.
 Мой  отец  избегает  политики.  Грязное  дело,  говорит  он,  и,  кроме  того,  мы
не  имёем  от  этого  ничего  хорошего.  Весной  1970  года  он  подписал,  однако,
протест  против  накопления  и  размещения  запасов  ядовитых  газов  НАТО  на
территории  Западной  Германии.  От  своих  колебаний  он  при  этом  не  отказался.
Для  него  Советский  Союз  по-прежнему  еще  Россия.

Эмиль
 КАРЛЕБАХ
 Эмиль  Карлебах  —  западногерманский  журналист,  главный
редактор  прогрессивного  еженедельника  «Ди  Тат»,  выходящего
во  Франкфурте-на-Майне.  В  1963  г.  приезжал  в  Советский  Союз.
Очерк  «Шестнадцать  гладиолусов»  напечатан  в  изданном  в  ФРГ
сборнике  «В  гостях  у  друзей»  (1972).
 ШЕСТНАДЦАТЬ  ГЛАДИОЛУСОВ
 Этот  путь  бесконечен.  Ни  одно  деревце  не  защищает  от  палящих  лучей
солнца.  Глаза  начинают  болеть.  Передо  мной—  высокая  каменная  фигура
женщины  с  лавровым  венком  в  руках.  За  ней  —  стена  из  серо-белого  камня.
Солнце  нещадно  палит.
 ТТТаг  за  шагом  идем  мы  этим  путем.  Сзади  за  моей  спиной  —  легкое  посту¬
кивание  каблучков  двух  молодых  женщин.  У  меня  в  руках  шестнадцать  гладио¬
лусов.  А  вот  и  Володя.
 Прямой  как  стрела  путь  ведет  к  монументу  и  надписи  на  стене,  не  давая
отвлечься  ни  на  минуту.  Справа  и  слева  —  трава.  Только  трава.  На  огромных
квадратах,  закованных  в  камень,  зеленеют  травинки.  Сотни  тысяч  травинок.
 Перед  каждым  квадратом  —  каменная  плита,  на  ней  дата  и  символический
знак  —  серп  и  молот  или  пятиконечная  звезда.  Шаг  за  шагом  идем  мы  по  этому
пути  между  зелеными  квадратами  травы.  Прошли  одну  каменную  плиту,
подходим  к  другой  —  1941  и  серп  и  молот,  1941  и  звезда,  1942  и  серп  и  молот.
Еще  раз  такой  же  квадрат.  1942  и  звезда.  Этот  путь  бесконечен.
 С  каждым  шагом  монумент  растет,  возносясь  над  нами.  Справа  и  слева
склоняются  под  легким  дуновением  летнего  ветерка  стебельки  травы.  А  солнце
печет.  Позади  меня  легкие  шаги  обеих  женщин.  И  Володя.  В  руках  у  меня  шест¬
надцать  гладиолусов.
 Сколько  же  там  всего  травинок,  мимо  которых  мы  идем,  мимо  которых
должны  пройти?  Сотни  тысяч.  И  перед  каждым  зеленым  квадратом  памятная
плита  —  год  и  символ.
 Сотни  тысяч?  В  моем  сознании  вспыхивает,  как  искра,  мысль:  каждая
травинка—  это  один  погибший?!  Ибо  мы  на  Пискаревском  мемориальном
кладбище  в  Ленинграде  —  кладбище,  подобных  которому  нет  в  мире.
 444

Константин  Симонов  н  Жан  Марсоньик,  сопредседатели
международной  встречи  писателей,  посващенной  30-летию  победы
над  фашизмом  (1975  г.)
 Немилосердно  печет  солнце.  Немилосердно  жжет  сознание  —  ты  в  Писка-
рево.  Ты  хорошо  одет,  отдохнувший  и  сытно  накормленный,  идешь,  обдува¬
емый  легким  ветерком,  по  дорожке,  слева  и  справа  от  которой  погребены
450  ООО  умерших  от  голода  людей.  450  ООО.  Число  жителей  современного  евро¬
пейского  города.  Младенцы,  затихшие  у  пустой  материнской  груди,  матери,
умершие  на  глазах  у  своих  детей,  отцы,  оставившие  в  несказанной  беде  свои
беззащитные  семьи.  450  ООО  погибших  от  голода  мужчин  и  женщин,  детей  и
стариков  лежат  по  обе  стороны  этого  пути  в  Пискарево,  нашедшие  здесь  свой
 445

последний  приют,—  погибшие  от  голода  жители  осажденного  Ленинграда.
Приговоренные  к  смерти  в  Берлине,  в  столице  моей  родины,  человеком,  заяв¬
лявшим,  что  он  говорит  и  действует  от  имени  немецкого  народа.
 450  ООО  погибших  от  голода.  Коварной  и  жестокой,  как  и  само  нападение,
была  цель  блокады  —  взять  Ленинград  голодом,  измором,  стереть  его  с  лица
земли.  И  вот  через  20  лет  я  иду  по  этому  бесконечному  пути  меж  зеленых
квадратов  травы.
 В  руках  шестнадцать  гладиолусов.  Позади  легкие  шаги.  И  шаги  Володи.
Володя.  Воспитанник  военного  училища,  семнадцатилетним  он  был  эвакуиро¬
ван  из  осажденного  Ленинграда.  В  городе  остались  отец,  мать  и  сестра.  Они  не
знали,  что  в  Берлине  им  вынесен  приговор  —  умереть  голодной  смертью.
 Сотни  тысяч  травинок  в  память  о  сотнях  тысяч  погибших.  Но  я  не  могу
реально  представить  себе,  что  такое  «сотни  тысяч  погибших»,  я  все  время  вспо¬
минаю  Володин  рассказ:  запасы  еды  были  на  исходе.  День  и  ночь  били  снаряды,
на  осажденный  город  падали  бомбы.  Не  было  почти  ни  одного  дома,  который
бы  не  пострадал.  В  нетопленных  квартирах,  разрушенных  заводских  цехах,  где
продолжали  работать  даже  в  ледяную  стужу,  на  улицах  города  замертво  падали
люди.  Замерзшие  или  погибшие  от  истощения  —  так,  как  было  решено  в  Берли¬
не.  Однажды  вечером,  когда  сестра  пришла  домой,  сама  уже  с  печатью  смерти
на  лице,  как  и  ее  мать,  она  нашла  отца  недвижимым.  Голодная  смерть.  А  в
кармане  его  пиджака  записка:  «В  буфете  в  углу  я  спрятал  три  плитки  шоко¬
лада.  Может,  они  вас  спасут.  На  всех  не  хватило  бы.  Прощайте».
 Мы  подошли  к  монументу  Матери-Родины  —  скорбящей  женщины  с  лав¬
ровым  венком  в  руках.  К  ее  ногам  я  кладу  шестнадцать  гладиолусов.  Рядом
лежат  цветы  моих  спутниц.  Цветы  тем,  кто  принял  на  себя  жестокую  смерть,
чтобы  защитить  других.  Цветы  детям,  умершим  раньше,  чем  они  успели  узнать,
что  такое  жизнь.  Цветы  старикам,  у  которых  чудовищный  план  уничтожения
народов  отнял  спокойную  старость.  Цветы  всем  тем,  кто,  как  Володин  отец,
совершил  высочайший  подвиг,  погибнув  мучительной  смертью  во  имя  защиты
немощных  и  слабых  людей.
 Володя  отошел  в  сторону.  Я  вижу  на  высокой  каменной  стене  позади  мону¬
мента  надпись.  Стихи  поэтессы  Ольги  Берггольц  —  женщины,  из  последних
сил  выдержавшей  900  дней  и  900  ночей  голодной  блокады  и  только  чудом
оставшейся  в  живых,  когда  ее  полуживую  подобрали  студеной  зимой  на  улице.
Стихи  спасенной  от  смерти  ленинградки  ее  погибшим  согражданам.  И  ни  едино¬
го  слова  о  Германии,  ни  единого  слова  о  немцах.  Ни  слова  ненависти,  прокля¬
тия,  ни  даже  сурового  определения  их  вины.  Стихи,  посвященные  памяти  погиб¬
ших,  прославляющие  тех,  кто  спас  беззащитных  женщин  и  детей.  Ни  слова  о
Германии  и  о  немцах.
 Володя  стоит  в  стороне.  Я  не  могу  решиться  заговорить  с  ним.  Что  я  могу
ему  сказать?  Что,  согласно  другому  приговору  из  Берлина,  немцы  погибали
ужасной  смертью  еще  до  того,  как  было  совершено  преступление  в  Ленинграде?
Что  немецкие  борцы  Сопротивления  жертвовали  своей  жизнью,  чтобы  защитить
свободу  и  спасти  тех,  кому  грозила  смерть?  Как  его  отец.  Или  что  виновные  в
тех  преступлениях  пользуются  сегодня  благами  жизни,  занимая  высокие  посты?
 446

Что  один  из  командиров  дивизий,  осуществлявших  блокаду,  генерал  Ферч  стал
главным  инспектором  бундесвера?
 Позади  нас  стелются  от  легкого  ветерка  сотни  тысяч  травинок.  Они  скло¬
няются  над  теми,  кто  лежит  под  каменными  плитами:  где  серп  и  молот  —
гражданские  лица,  где  красная  звезда  —  павшие  солдаты.  И  где-то  под  этими
травинками  Володин  отец,  спасший  своей  голодной  смертью  жену  и  дочь.
Символика  жертвенной  защиты  победившего  города.  У  подножия  монумента
лежат  мои  гладиолусы.
 Через  семь  часов  после  этого  я  спрашиваю  секретаря  Ленсовета  —  посетил
ли  за  те  восемь  лет,  что  существует  в  Москве  посольство  Западной  Германии,
хоть  один  его  представитель  Пискаревское  кладбище,  чтобы  почтить  память
погибших  ленинградцев.  Неподвижное  лицо,  плотно  сжатые  губы,  потом  ответ:
«Нет,  такого  Ленинград  не  знает».
 Вместо  послесловия.  После  1963  г.  должны  были  пройти  еще  годы  и
Кизингер  —  лидер  ХДС  —  должен  был  уйти  с  поста  канцлера,  прежде  чем
западногерманское  правительство  решилось  почтить  память  ленинградцев,
погибших  по  вине  немцев.

Йозеф
 РЕДИНГ
 Йозеф  Рединг  (род.  в  1929  г.)  —  немецкий  писатель  и  публицист
(ФРГ).  Член  прогрессивного  литературного  ооъединения  «Дорт-
мунд-61».  Мы  публикуем  очерк  из  изданной  в  ФРГ  книги  «В  го¬
стях  у  друзей»  (1972).
 НАТАША  ЧИТАЕТ  ДАЖЕ  НА
ЭСКАЛАТОРЕ
 Читают  все,  везде  и  всюду.  В  обеденный  перерыв,  в  очереди  в  магазине,  на
прогулочном  катере  по  Днепру,  на  канатной  дороге  в  Карпатах,  в  украинском
колхозе.  Наташа  читает  даже  на  длинном  эскалаторе  московского  метро.  Что
же  они  читают?  Газеты,  мемуарную  литературу,  но  в  основном  беллетристику.
В  первую  очередь  русских  классиков  —  Тургенева,  Чехова,  Толстого,  Достоев¬
ского  и  Горького.  А  также  современных  авторов  со  всех  концов  света.
 Из  западногерманских  писателей  пальму  первенства  держит  Генрих  Бёль,
переведенный  и  изданный  в  Советском  Союзе  миллионными  тиражами.  В  по¬
следние  годы  фаланга  западногерманских  авторов,  переведенных  на  русский
язык,  значительно  увеличилась:  Пауль  Шаллюк  с  его  «Энгельбертом  Рейнеке»
(готовится  к  изданию  также  «Дон  Кихот  в  Кёльне»),  Кристиан  Гейслер  —  на
русском  языке  вышли  «Холодные  времена»,  Зигфрид  Ленц—  «Урок  немецко¬
го»;  «Теплица»  Вольфганга  Кёппена  и  индустриальные  репортажи  Гюнтера
Вальрафа;  «Половина  игры»  Мартина  Вальзера  и  «Светляки  и  пламя»  Макса
фон  дер  Грюна.
 Отдельных  классиков  немецкой  литературы  вспоминают  и  издают  в  СССР
чаще,  чем  на  их  родине.  Большими  тиражами  вышли  избранные  тома  Теодора
Фонтане  и  Э.  Т.  А.  Гофмана.  Представители  романтизма  вообще  здесь  очень
популярны.
 Ну,  а  какому  литературному  жанру  отдают  предпочтение  русские  читатели,
какой  тематике,  может,  космосу?  По  моим  наблюдениям,  популярны  в
основном  древние  как  мир  литературные  мотивы:  любовь,  ненависть,  формиро¬
вание  нового  человека,  смерть,  любовь  и  еще  раз  любовь.  Например,  во  время
своей  поездки  по  стране  я  у  многих  видел  газету  со  стихотворением  Расула
Гамзатова:
 448

Если  тебя  любит  тысяча  мужчин,
 Расул  среди  них.
 Если  тебя  любят  сто  мужчин,
 Расул  среди  них.
 Если  тебя  любят  десять  мужчин,
 Расул  среди  них.
 Если  тебя  любит  только  один  Мужчина,
 Это  —Расул.
 Если  тебя  больше  никто  не  любит,
 То  Расула  больше  нет.
 Московское  метро  намного  чище  и  лучше  проветривается,  чем  подземка
Нью-Йорка  или  Лондона.  Мне  захотелось  проехать  на  метро  самостоятельно,
по  схеме,  но  я  потерпел  фиаско.  Пробормотав  про  себя  название  станции,  где
мне  нужно  было  выходить,  я  повторил  его  несколько  раз  подряд  вслух.  Группа
молодых  строителей  в  том  же  вагоне  со  всевозрастающим  любопытством  и
улыбкой  наблюдала  за  моими  усилиями.  Наконец  с  помощью  жестов  и  друже¬
ского  похлопывания  по  плечу  они  дали  мне  понять,  что  выходят  на  той  же  стан¬
ции,  что  и  я.
 Через  несколько  километров  мы  у  цели,  и  я  встречаюсь  со  своим  переводчи¬
ком.  Я  знакомлю  его  со  строительными  рабочими  и  прошу  пригласить  их  от
моего  имени  в  ближайший  ресторан  на  аперитив.  Но  строители  вежливо  отка¬
зываются  —  им  надо  вернуться  на  несколько  станций  назад.  Только  теперь  мне
становится  понятным,  что  они  проехали  из-за  меня  свою  остановку.
 Этот  человечный  жест  тронул  меня  гораздо  больше,  чем  все  речи  о  дружбе
и  взаимной  помощи.  Они  пожертвовали  ради  меня  временем.  Бесценный  и
редкий  подарок.
 Вырабатывая  маршрут  нашего  путешествия,  мы  просили  наших  коллег  из
Союза  писателей  СССР  только  об  одном  —  чтобы  он  не  был  похож  на  тради¬
ционные  туры  туристов.  Нам  хотелось  познакомиться  с  «простыми  людьми»,
увидеть  их  на  рабочих  местах,  побывать  у  них  дома.
 Советские  писатели  уважили  нашу  просьбу.  В  Киеве  нам  показали  завод
кинескопов,  на  котором  изготавливается  двадцать  процентов  советских  телеви¬
зионных  трубок.
 Во  время  осмотра  завода  мы  указывали  то  на  одного,  то  на  другого  ра¬
бочего:
 —  Нам  хочется  поговорить  с  этим  господином!
 —  Пожалуйста.  Как  вам  будет  угодно.
 —  Как  давно  вы  работаете  на  этом  предприятии?
 —  Четырнадцать  лет.
 —  Сколько  вы  зарабатываете  в  месяц?
 —  Двести  двадцать  рублей.
 —  Ваша  жена  тоже  работает?
 —  Да,  в  больнице.
 —  Сколько  она  зарабатывает?
 —  Сто  девяносто  рублей.
 —  Вы  уже  были  в  отпуске?
 449

—  Отпуск  у  меня  двадцать  четыре  рабочих  дня.  В  этом  году  я  никуда  не
ездил.  Мы  с  шурином  купили  дом.  Нужно  было  кое-что  доделать.
 Двести  двадцать  рублей  —  это  немного,  если  учесть,  что  примерно  столько
же  стоит  мужской  костюм  или  холодильник.  В  то  же  время  —  это  очень  много,
если  за  проезд  в  общественном  транспорте  на  любое  расстояние  нужно  запла¬
тить  всего  пять  копеек,  а  квартплата  за  трехкомнатную  квартиру  составляет
двадцатую  часть  семейного  бюджета,  и  расходы  на  основные  продукты  пита¬
ния,  такие,  как  молоко,  хлеб  и  овощи,  тоже  минимальны.
 —  Сколько  вы  зарабатываете?  —  спрашиваем  мы  директора  завода.  Его
прозвали  «немцем»  за  его  необыкновенную  точность.
 —  Триста  пятьдесят  рублей.  Да  еще  кое-какие  премиальные,  так  что  в
прошлом  году  у  меня  выходило  по  пятьсот  рублей  в  месяц.
 —  Есть  у  вас  свой  дом,  дача?
 —  Нет.  Я  против  частной  собственности.  У  нас  с  женой  нет  детей.  Нам
хватает  нашей  трехкомнатной  квартиры.
 Мы  беседуем  с  директором  о  том,  как  планируется  производство.
 —  Вы  готовы  к  тому,  что  может  наступить  перепроизводство  телевизоров  в
вашей  стране?
 —  Да,  у  нас  уже  есть  договоренность  с  министерством,  что  часть  производ¬
ства  мы  переводим  на  другие  рельсы—  на  изготовление  ламп  накаливания,
декоративных  изделий  из  стекла  и  тому  подобное.  Так  у  нас  расширится  ас¬
сортимент,  и  это  поможет  нам  сократить  в  нужный  момент  производство  ки¬
нескопов.
 У  директора  большой  международный  опыт,  несколько  месяцев  он  был
гостем  западногерманских  фирм,  производящих  телевизоры,  был  в  Риме,
Токио,  Нью-Йорке.  Мы  задаем  ему  вопрос,  как  он  оценивает  качество  советских
телевизоров  в  сравнении  с  заграничными?
 —  Что  касается  черно-белых  телевизоров,  то  тут  мы  на  равных.  А  в
цветных  мы  отстаем.  Наши  техники  допустили  некоторые  просчеты.
 У  нас  есть  возможность  убедиться  самим,  что  качество  цветного  изобра¬
жения  и  программа  советского  телевидения  еще  находятся  в  стадии  становле¬
ния.  Мы  сказали  откровенно,  что  думаем  по  этому  поводу.  Наши  слова  были
восприняты  с  интересом.  Такая  реакция  на  критику  с  нашей  стороны  не  впер¬
вой.  Кто-то  из  нас  делает  единственно  правильный  вывод:  «Люди  здесь  боль¬
ше  ценят  откровенное  мнение,  чем  напускной  розовый  туман  или  льстивую
похвалу».
 Страна  чтит  своих  поэтов.  На  Украине  мы  это  особенно  почувствовали  на
примере  Тараса  Шевченко.  Он  родился  в  1814  году,  был  крепостным,  рано
обратил  на  себя  внимание  благодаря  своему  поэтическому  и  живописному  дару,
за  принадлежность  к  тайной  организации,  хотевшей  уничтожить  крепостниче¬
ство,  был  сослан  в  Сибирь  солдатом.  После  смерти  Шевченко,  последовавшей
через  несколько  часов  после  того,  как  ему  исполнилось  всего  лишь  47  лет,  оста¬
лось  богатое  литературное  наследие:  стихи,  поэмы,  проза.  Из  47  прожитых  лет
 450

24  года  поэт  был  крепостным,  10  лет  арестантом  и  ссыльным,  остальные  годы
провел  под  полицейским  надзором.  На  бульваре  Тараса  Шевченко,  в  доме
№  12,  находится  музей,  где  собраны  рукописи  поэта  и  его  живописные  работы.
Тут  и  там  встречаешь  памятники  поэту,  значки  с  его  изображением,  к  стыду
своему,  я  должен  признаться,  что  ничего  не  знал  до  сих  пор  об  этом  человеке.
 По  нашей  просьбе  нам  показали  Бабий  яр—  место  зверской  расправы
фашистов  над  200  ООО  мирных  жителей.  Бблыиая  часть  убитых  и  расстрелян¬
ных—  евреи.  Мы  прибыли  на  место  запланированного  и  осуществленного
массового  убийства  во  второй  половине  дня  —  мягкие  солнечные  лучи,  русло
реки,  трава,  небольшие  группы  деревьев.  Со  всех  сторон  надвигаются  на  Бабий
яр  блоки  жилых  домов.  Там,  где  тридцать  лет  назад  оружейные  залпы  косили
целые  шеренги  людей,  играют  дети.  О  массовых  убийствах,  совершенных  в
этом  месте,  напоминает  лишь  небольшой  каменный  куб,  не  выше  лестничной
ступеньки.  Мы  ничего  не  говорим.  Сказать  нам  нечего.
 Мы  летим  из  Киева  во  Львов.  Пролетая  над  Украиной,  видим  рубцы  тех
ран,  которые  нанесла  этой  стране  война,  —  круги  воронок,  пунктиром  пересека¬
ющие  поля  и  луга,  сгущаются  вблизи  городов.
 Во  Львове  мы  смотрим  балет.  Либретто  и  хореография  по  мотивам  баллады
Шевченко.  Мы  в  восторге  от  танцевальной  труппы  и  удивляемся,  что  В.  С.  —
наш  неутомимый  и  любезный  сопровождающий  —  аплодирует  лишь  из  любез¬
ности.  Для  нас  искусство  на  сцене  —  сама  жизнь.  Мы  не  скупимся  на  аплодис¬
менты.
 Я  в  ателье  у  художника.  Каждый  раз,  когда  нам  хотелось,  мы  расставались
с  нашим  переводчиком  и  шли  втроем  или  поодиночке  куда  глаза  глядят.  Во
время  одной  из  таких  прогулок  я  очутился  в  мастерской  художника.  Продолжая
традиции  украинской  пейзажной  живописи,  он  изображает  в  импрессионист¬
ской  манере  украинские  мазанки,  засыпанные  снегом,  деревянные  церкви,
великое  множество  которых  мы  видели  в  деревнях  от  Львова  до  Карпат,  лесные
пейзажи.  У  нас  возникают  трудности  языкового  порядка.  Я  оставляю  художни¬
ку  —  его  зовут  Степанюк  —  записку:  «Меня  заинтересовали  ваши  картины.  Я
приду  еще  раз  завтра  в  десять  часов  утра  с  двумя  своими  друзьями.  Мы  —  писа¬
тели  из  Федеративной  Республики  Германии».
 На  следующий  день  я  иду  к  Степанюку  с  Максом  и  Эрвином.  Друзья  худож¬
ника,  понимающие  по-немецки,  перевели  ему  мою  записку.  Мы  спрашиваем  у
знакомых  художника,  откуда  они  знают  немецкий.  Все  объясняется  очень
просто:  одного  из  них  немцы  угнали  во  время  войны,  и  он  работал  в  Бохуме,  у
другого  на  руке  клеймо—  номер  узника  из  концлагеря  в  Заксенхаузене.  Но  мы
не  чувствуем  никакой  враждебности  по  отношению  к  себе,  что  было  бы  по-
человечески  вполне  понятно.
 Колхоз  под  Львовом.  Председатель  рассказывает  нам  о  своем  хозяйстве.
В  колхозе  1300  человек,  годовой  доход  больше  миллиона  рублей,  большая
часть  прибыли  идет  на  трудодни  колхозникам,  приобретение  новой  техники  и  на
 451

капитальные  вложения  в  хозяйство.  Колхозники  работают  сорок  часов  в
неделю.  У  них  есть  Дом  культуры  с  кинозалом  и  драмкружком,  колхозная
библиотека.  Мимо  проходит  колхозник,  мы  спрашиваем,  нельзя  ли  посмотреть,
как  он  живет.  В  доме  четыре  комнаты,  в  одном  углу  икона,  в  другом  —  портрет
Ленина.  На  столе  раскрытая  книга  «Итальянские  новеллы  эпохи  Возрожде¬
ния».
 Большой  театр  в  Москве.  Теперь  я  понимаю,  почему  В.  С.  был  так  сдержан
во  Львовском  театре.  Здесь,  в  Большом  театре,  и  нам,  профанам,  видна  разница
между  посредственным  и  первоклассным  балетом.  Идет  балет  «Легенда  о
любви»  по  Назыму  Хикмету.  Композитор  Кара  Караев  —  современная  музыка
с  неожиданными  мелодиями.
 Наступил  день  прощания  с  Москвой.  Но  мы  приедем  опять.  Договорен¬
ность  уже  есть.  Знакомство  перешло  в  дружбу.  Наш  интерес  к  некоторым  авто¬
рам,  художникам,  проблемам  и  просторам  этой  страны  сильно  возрос...

Петер
 шютт
 Петер  Шютт  (род.  в  1939  г.)  —западногерманский  писатель-ком¬
мунист.  Очерк  П.  Шютта  мы  печатаем  по  изданной  в  ФРГ  книге
«В  гостях  у  друзей»  (1972),  составителем  которой  он  является.
 С  ДЕЛЕГАЦИЕЙ  СОЮЗА  НЕМЕЦКОЙ
СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ  РАБОЧЕЙ
МОЛОДЕЖИ  ПО  СОВЕТСКОМУ  СОЮЗУ
 Граница  народной  Польши  и  Советского  Союза  —  мирная  граница.  Уже
по  веренице  товарных  составов,  которые  переводят  здесь  с  одних  рельсов  на
другие,  видно,  как  осуществляется  контакт  между  двумя  дружественными
странами.
 Она  проходит  по  Бугу  —  равнинной  реке,  медленно  катящей  свои  спокой¬
ные  воды.  Переехав  мост,  поезд  минует  железные  ворота,  на  которых  начер¬
таны  слова  «СССР»  и  «МИР»,  и  через  несколько  минут  мы  в  Бресте.  Военный
оркестр  приветствует  нас  хорошо  знакомыми  нам  революционными  песнями
«Мы  —  молодая  гвардия  рабочих  и  крестьян»,  «Юный  барабанщик».  Комсо¬
мольцы  города  теснятся  на  перроне  и  вручают  каждому  из  нас  букеты  гвоздик,
георгин  и  гладиолусов.
 На  привокзальной  площади,  где  протянут  огромный  транспарант  со  сло¬
вами  Ленина,  происходит  официальная  встреча.  Приветственные  речи,  объятия,
аплодисменты  со  всех  сторон.  Нам  требуется  время,  чтобы  привыкнуть  к  темпе¬
раментному  и  сердечному  гостеприимству  советских  людей  —  мы  не  умеем  так
выражать  свои  чувства.
 После  «Интернационала»  мы  поем  песню  немецкого  пролетариата,  затем
советские  ребята  —  свою.  Опять  наш  черед.  И  так  продолжается  до  тех  пор,
пока  поезд  не  трогается  и  не  увозит  нас  в  бескрайние  поля  и  леса  Белоруссии.
 Окрестности  белорусской  столицы.  За  окном  проносятся  быстро  сменя¬
ющие  друг  друга  живописные  пейзажи  —  привлекательные  зеленые  холмы,
леса,  озера  и  долины  рек.  Во  вторую  мировую  войну  эти  земли  почти  три  года
были  оккупированы  немецкими  войсками,  они  стали  центром  партизанской
борьбы,  чему  немало  способствовал  пересеченный  характер  местности.  За  свое
сопротивление  нацистским  варварам  население  Белоруссии  заплатило  самую
высокую  кровавую  пошлину  во  всей  Европе  —  из  девяти  миллионов  жителей
 453

республики  в  борьбе  с  фашистскими  оккупантами  погибло  почти  2,5  миллиона
человек,  и  даже  еще  сегодня  число  жителей  Белоруссии  не  достигло  своего
довоенного  уровня.
 Мы  видели  мемориальный  комплекс  в  Хатыни,  расположенный  в  восьми¬
десяти  километрах  от  Минска,  в  густых  хвойных  лесах.  Хатынь  —  один  из
многих  населенных  пунктов,  которые  нацисты,  согласно  своему  плану  «очистки
земель»,  сровняли  с  землей,  полностью  уничтожив  жителей.
 Внешне  мемориал  напоминает  сожженную  деревню.  Над  пепелищем  торчат
лишь  обломки  печных  труб  с  выгравированными  на  них  именами  убитых  жите¬
лей.  На  каждой  трубе  —  небольшой  колокол.  Через  каждую  минуту  раздается
глухой  погребальный  звон  —  напоминание  всем  живым  о  воле  павших  —
«Нет  войне!  Нет  фашизму!».  От  колокольного  звона  по  коже  пробегает  мо¬
роз,  гул  его  надолго  остается  в  душе  и  памяти  каждого.  Горе  тому,  до  чьего
сердца  не  дошел  глас  мертвых!
 В  Минске,  в  музее  Отечественной  войны,  где  хранятся  многочисленные
документы  и  оружие  —  свидетельства  партизанской  войны,  мне  особенно  запо¬
мнилось  набранное  в  Берлине  плакатным  шрифтом  объявление  на  немецком
языке:  «Город  Гродно  с  сегодняшнего  дня  именовать  городом  ГАРТЕН.
Ландрат  города  и  области  Гартен».  Затем  шли  фотодокументы,  подтверждав¬
шие  дальнейшую,  активно  осуществляемую  перестройку  города  в  плане  «садо¬
вой»*  фашистской  архитектуры:  уничтожение  памятников  культуры,  фабрик,
жилых  домов.  Расстрелы  тысяч  участников  сопротивления,  угон  остальной
части  населения  в  концентрационные  лагеря  и  на  военные  заводы  Германии.
 И  все-таки  фашистам  не  удалось  стереть  Гродно  с  лица  земли.  Город  был
освобожден,  вновь  заселен  и  отстроен.  В  этом,  как  нам  сказали,  активное
участие  принимали  также  немецкие  военнопленные,  прошедшие  школу  антифа¬
шистского  перевоспитания.
 В  Белоруссии  есть  и  другие  памятные  места.  Например,  в  Минске  в  конце
десятикилометровой  главной  улицы  стоит  маленький  деревянный  домик,  в
котором  в  1898  году  собирался  I  съезд  РСДРП.  Дом  принадлежал  социалисти¬
чески  настроенному  железнодорожному  рабочему,  предупредившему  соседей  и
жандарма,  что  он  празднует  день  рождения  своей  жены  и  ждет  приезда  неко¬
торых  своих  дальних  родственников.  Приглашенные  «дяди»  и  «тети»  были
делегатами  партии  со  всех  концов  России  и  из  эмиграции.  Во  время  «простого
семейного  торжества»  они  основали  социал-демократическую  рабочую  партию
России  и  выбрали  ее  первый  Центральный  Комитет.  Ленин,  находившийся  в  то
время  в  ссылке  в  Сибири,  был  извещен  тайным  курьером  о  решении  съезда.
 Через  девятнадцать  лет  рабочие  России  завоевали  под  руководством  Ленина
власть  в  стране.  Они  сохранили  ее  и  по  сей  день,  укрепив  и  упрочив  свою  страну
всем  захватчикам  назло.
 Вечером  мы  в  гостях  на  минском  камвольном  комбинате,  точнее,  в  его
Дворце  культуры.  Дворец  —  это  ничуть  не  преувеличено,  здание  на  самом  деле
оборудовано  как  хорошо  субсидируемый  городской  театр  в  наших  широтах:
 *  Garten  —  сад  (нем.).
 454

великолепное  фойе,  облицованный  деревом  зрительный  зал,  сцена  со  всеми
техническими  премудростями.  Все  это  находится  исключительно  в  распоряже¬
нии  трудящихся  комбината,  в  первую  очередь  различных  кружков  народного
искусства  и  художественной  самодеятельности  —  хора,  оркестра,  кинолюбите¬
лей,  художников-живописцев  и  т.  д.  Но  естественно,  рабочие  не  удовлетворя¬
ются  только  собственным  искусством,  они  приглашают  к  себе  артистов  со  всего
Советского  Союза  и  стремятся  стать  очевидцами  важнейших  культурных  собы¬
тий  в  стране,  хотят  увидеть  все  своими  глазами.
 Сначала  нас  приветствовал  хор  комбината,  исполнивший  на  немецком
языке  песню  о  юном  барабанщике,  потом  нам  показали  комбинат.  «Нам  выпало
счастье  приносить  радость  всем  людям  нашей  страны,  —  говорит  рабочий
камвольного  комбината.  —  Наши  ткани  носят  во  всем  Советском  Союзе,  а
также  в  Индии,  на  Кубе  и  в  различных  арабских  странах.  Мы  гордимся  тем,  что
наш  комбинат  заключил  договор  о  поставках  с  семнадцатью  государствами
земного  шара».  Многие  из  нас  не  могут  сдержать  улыбки,  потому  что  никто  не
знает  ни  одного  западногерманского  рабочего,  который  с  такой  естественной
гордостью  говорил  бы  о  плодах  своего  труда  и  так  самозабвенно  отдавался  бы
целиком  тому,  что  он  создает  своими  собственными  руками,  головой  и  умением.
Эти  слова  —  живое  доказательство  того,  что  в  Советском  Союзе  действительно
исчезла  разобщенность  среди  рабочих  со  всеми  вытекающими  отсюда  послед¬
ствиями  для  формирования  человеческого  самосознания  и  чувства  собственного
достоинства  у  рабочего  человека.
 Путешествие  в  Советском  Союзе  по  железной  дороге  —  неповторимое
событие,  и  не  только  из-за  продолжительности  во  времени.  Тот,  кто  едет
поездом  у  нас,  прочно  привязан  к  своему  месту,  он  только  передвигается  на
поезде  от  одного  населенного  пункта  к  другому  и  воспринимает  своих  соседей
по  купе  исключительно  лишь  как  нарушителей  его  уединения.  В  Советском
Союзе,  наоборот,  в  поездах  устанавливается  живой  человеческий  контакт.
Каждый  пользуется  случаем  познакомиться  с  другими  людьми.  Пассажиры
беседуют  друг  с  другом,  ходят  друг  к  другу  в  гости  или  вместе  отправляются  в
вагон-ресторан.  В  любое  время  можно  выпить  чаю.  В  каждом  вагоне  есть  свой
бачок-самовар  —  пей  сколько  хочешь.
 Вежливость  давно  стала  плотью  и  кровью  советских  людей.  Она  —  выра¬
жение  безграничной  гуманности,  о  которой  не  имеют  ни  малейшего  представ¬
ления  те,  кто  рвутся  научить  Советский  Союз  «гуманному  социализму».  Перед
лицом  советской  действительности  уже  само  это  намерение  носит  кощунствен¬
ный  характер.  В  сегодняшней  России  на  каждом  шагу  убеждаешься  в  том,  что
социализм  и  гуманность  понятия  взаимосвязанные.
 Я  никогда  не  видел  такого  смешения  народов,  как  на  Красной  площади  в
Москве.  Очередь  к  Мавзолею  Ленина  растягивается  на  несколько  километров,
путь  до  Мавзолея  длится  несколько  часов.  Это  время  раздумий  и  разговоров  со
спутниками.  Пожалуй,  нет  никого,  кто  не  вспомнил  бы,  как  он  пришел  к
Ленину.  Мой  путь  не  был  уж  столь  трудным  —  определенно  не  таким,  как  у
молодых  индусов,  которые  стоят  за  нами,  —  но  он  был  связан  со  многими
обстоятельствами  и  был  потому  довольно  длительным.  Менее  чем  десять  лет
 455

назад  я,  верующий  тогда  в  бога,  стоял  на  площади  св.  Петра  в  Риме  и  тщетно
ждал  папского  благословения.  Вскоре  после  этого  события  я  повернулся  к
церкви  спиной  и  направился  твердым  шагом  в  другую  сторону,  сначала  в  самую
гущу  жизни,  а  позднее,  через  несколько  полустанков,  прямой  дорогой  к  Ленину.
 После  нескольких  часов  движения  на  солнцепеке  вдоль  кремлевской  стены
с  ее  необычными  серебристыми  елями,  стройность  которых  не  уступает
высоким  башням  Кремля,  Мавзолей  встречает  успокоительной  прохладой.  Раз¬
говоры  смолкают,  у  гроба  царит  полная  тишина.  И  даже  покинув  Мавзолей
через  боковую  дверь,  еще  некоторое  время  никто  не  говорит  ни  слова.  Каждый
молча  уносит  с  собой  впечатление  от  встречи  с  Лениным.
 ...Колхоз  Таммику  расположен  на  севере  Эстонии,  под  городом  Нарвой.
Его  поля  занимают  шесть  тысяч  гектаров  —  почти  всю  эту  площадь  колхоз
превратил  в  полезную  своими  собственными  силами:  очистил  от  валунов,
осушил  болота  и  протянул  шоссейные  и  проселочные  дороги.  Ландшафт  здесь,
на  севере,  довольно  суров  и  неприветлив,  бесснежный  период  с  плюсовой  темпе¬
ратурой  длится  не  больше  пяти  месяцев.
 Четверть  века  назад  здесь  стояли  деревянные  дома,  большинство  из
которых  сожгли  немцы  при  отступлении.  Когда  в  1946  году  создавался  колхоз,
то  не  было  ни  одной  целой  сельскохозяйственной  машины,  нацисты  забрали
даже  плуги.  Теперь  только  для  обслуживания  машинного  парка  и  сельскохозяй¬
ственного  инвентаря  требуется  четыре  специалиста,  один  из  которых  имеет
высшее  образование.  1200  колхозников  переехало  за  последние  годы  в  много¬
этажные  дома,  имеющие  комфорт  городских  новостроек.  В  центральной  усадь¬
бе,  кроме  конторы  правления,  находится  небольшой  клуб  с  библиотекой  и
различными  помещениями  для  проведения  досуга  и  занятий  кружков  народных
умельцев.  В  Таммику  есть  также  свой  колхозный  детский  сад.  Автобусы
развозят  ребят  в  разные  школы  Нарвы,  а  во  второй  половине  дня  привозят  их
назад.  Каждый  второй  молодой  колхозник  думает  о  вузе  или  специальном
учебном  заведении.  Источник  благосостояния  колхоза  —  свиноводческая  фер¬
ма.  Мы  прошли  вдоль  длинных  —  сто  метров  и  больше  —  свинарников,  в
которых  содержатся  и  выращиваются  свиньи,  отобранные  по  весу  и  возрасту,  в
настоящее  время  здесь  находится  10  ООО  свиней,  а  в  год  их  бывает  до  40  ООО.
Нам  понадобилось  в  общей  сложности  несколько  часов,  чтобы  осмотреть  поля,
сады,  свинарники,  зернохранилище  и  складские  помещения  колхоза.  Около
одного  дома  я  перегнулся  через  забор,  чтобы  сорвать  несколько  ягод  малины,  и
вдруг  хозяйка  сада  поманила  меня  к  себе.  Я  немножко  испугался,  но  вместо
того,  чтобы  отругать  меня,  она  повела  меня  на  кухню,  дала  мне,  ни  слова  не
говоря,  ложку  в  руки  и  предложила  попробовать  только  что  сваренное  мали¬
новое  варенье.
 Над  Нарвой  —  городом  на  берегу  одноименной  реки,  разделяющей  Эсто¬
нию  и  РСФСР,  —  возвышается  мощный  рыцарский  замок  XIII  столетия,  стены
которого  выдержали  все  войны,  кроме  последней.
 Но  вот  уже  несколько  лет,  помимо  рыцарского  замка,  отличительной
чертой  панорамы  города  стали  пять  мощных  труб  теплоэлектростанции.
Они  —  примета  современной  Эстонии.
 456

Электростанция  снабжает  электроэнергией  Эстонскую  республику  и  мно¬
гие  соседние  города,  например  Ленинград.  Это  удивительное  сооружение,
электростанция,  работает  на  твердом  горючем,  на  сланцах,  залежи  которых  в
Прибалтике  огромны,  а  разработка  ведется  открытым  способом.
 Сланцы  сжигают  в  огромных  котельных  установках,  достигая  при  этом
температуры  в  несколько  тысяч  градусов.  Тепло,  выделяемое  при  сжигании
сланцев,  передается  водяному  пару,  вращающему  турбины.  Отходы  применя¬
ются  в  качестве  ценных  минеральных  удобрений  ца  полях,  а  также  являются
сырьем  для  химической  промышленности  республики.
 Мы  осмотрели  электростанцию,  прошли  по  600-метровому  турбинному
залу,  беседовали  с  инженерами,  техниками  и  слесарями.  Около  двухсот  человек
за  смену  обслуживают  огромные  сооружения  электростанций.  Собственно,
они  контролируют,  исправно  ли  служит  человеку  техника,  автоматика  и  элек¬
троника.
 И  все  же  человек  —  полновластный  хозяин  огромных  запасов  энергии.
Одним  нажатием  кнопки  он  может  остановить  все  турбины.  У  тех,  кто  сидит
здесь  у  рычагов  управления  —  как,  например,  эта  юная  девушка-инженер,
которая  дежурит  у  центрального  распределительного  пульта  —  мозга,  управ¬
ляющего  снабжением  Эстонии  электроэнергией,  —  в  руках  огромная  реальная
сила.  Кто-то  из  нас  спросил  одного  инженера,  не  угнетает  ли  его  такое  всесилие
техники,  в  ответ  он  только  смущенно  улыбнулся  —  наш  вопрос  был  ему  чужд  и
потому  непонятен.
 Что  такое  «руководящая  роль  рабочего  класса»,  становится  явным  и  понят¬
ным,  когда  видишь  рабочих  этой  огромной  электростанции  на  своих  рабочих
местах.  Кто  может  управлять  такой  энергией,  тот  справится  и  с  задачами  обще¬
ства  будущего,  где  будут  царить  наука  и  техника.
 Одним  из  сильнейших  впечатлений  от  нашей  поездки  по  Советскому  Союзу
было  посещение  пионерского  лагеря  на  берегу  Финского  залива.  Лагерь
принадлежит  ленинградскому  заводу  точной  механики.  Когда  приходишь  в  дет¬
ский  сад  в  Западной  Германии,  то  видишь  обычно  запуганных  и  недоверчивых
ребят.  Малышам  методично  внушают  страх  перед  незнакомым  человеком,  им
постоянно  напоминают  о  «злом  дяде».
 В  Советском  Союзе  все  обстоит  совсем  иначе.  Когда  мы  приехали  в  лагерь,
навстречу  нам  бросилась  радостная  ликующая  толпа  детей.  Нас  обнимали,  и  не
успели  мы  оглянуться,  как  каждого  из  нас  держали  за  руки  не  меньше  четырех
ребят  сразу.  Сначала  мы  танцевали  с  пионерами,  потом  десятилетние  девочки  и
мальчики  повели  нас  показывать  лагерь.  Нам  показали  все  —  спальни,  столо¬
вую,  игровые  комнаты,  спортивную  площадку  и  собственный  пляж,  все  то,  что
нужно  детям  для  отдыха  в  каникулы.
 Лагерь  живет  по  законам  самоуправления.  Хотя  летом  здесь  проводят  свои
каникулы  более  тысячи  пионеров,  для  обслуживания  лагеря  и  обеспечения  его
всем  необходимым  требуется  не  больше  десяти  человек.  Здесь  есть  педагоги,
музыкальный  руководитель,  физкультурник,  которые  помогают  ребятам  орга¬
низовать  их  досуг,  но  не  оказывают  на  них  никакого  давления.  Мы  пробыли
там  несколько  часов  и  ни  разу  не  услышали  ни  одного  слова  в  приказном  тоне.
 457

Дети  воспитывают  друг  друга  сами  и  сами  же  следят  за  порядком  в  лагере.
Право  голоса  даже  самых  маленьких  является  неотъемлемой  частью  принципов
управления  лагерем.  Разделение  на  отряды,  распорядок  дня,  проведение  спор¬
тивных  и  культурных  мероприятий  —  все  это  пионеры  планируют  и  органи¬
зуют  сами,  при  этом  чрезвычайно  тщательно,  разумно  и  целенаправленно.  Осво¬
ение  принципов  социалистической  демократии  начинается  уже  в  детском  возрас¬
те.  Конечно,  не  без  авторитетного  руководства  со  стороны  взрослых,  развитие
детей  не  пущено  на  самотек,  их  сознательно  воспитывают  в  духе  гуманизма  и
пролетарского  интернационализма.
 Это  не  пустые  слова.  Когда  я  сказал  восьмилетней  девочке,  спросившей
меня,  из  какой  страны  я  приехал,  что  живу  в  Гамбурге,  она  тут  же,  не  задумыва¬
ясь,  сказала:  «А,  это  город,  где  родился  Эрнст  Тельман».  Я  был  очень  удивлен,
что  она  знает  об  этом,  и  сказал,  что  у  нас,  в  Западной  Германии,  почти  ни  один
ребенок  не  знает,  кто  такой  Эрнст  Тельман,  на  что  она  с  задором  ответила:
«А  вот  мы  знаем!»  —  и  подарила  мне  свой  пионерский  галстук.  Ее  подружки
и  она  написали  на  галстуке  свои  адреса  и  фамилии,  и  я  обещал  послать  им  по
возвращении  открытки  из  Западной  Германии.

Пабло
 НЕРУДА
 Пабло  Неруда  (1904—1973)  —  чилийский  поэт  и  общественный
деятель.  Член  компартии  Чили  с  1945  г.,  член  ее  ЦК  с  1958  г.
Неоднократно  подвергался  преследованиям  властей  и  находился  в
подполье.  В  1949—1952  гг.  жил  в  эмиграции.  В  последние  годы
жизни  —  активный  сторонник  правительства  Народного  един¬
ства.  Лауреат  Международной  премии  Мира  (1950),  Международ¬
ной  Ленинской  премии  «За  укрепление  мира  между  народами»
(1953)  и  Нобелевской  премии  (1971).  Мы  публикуем  фрагмент  из
книги  П.  Неруды  «Исповедуюсь  в  том,  что  жил.  Мемуары»  (1974).
 ИСПОВЕДУЮСЬ  в  том,  что  жил
 В  1949  году,  когда  я  только  что  вернулся  из  изгнания,  меня  впервые
пригласили  в  Советский  Союз.  Праздновали  столетие*  со  дня  рождения
Пушкина.  В  сопровождении  сумерек  я  пришел  на  свидание  с  холодной  жемчужи¬
ной  Балтики,  с  древним,  молодым,  благородным  и  героическим  Ленинградом.
У  города  Великого  Петра  и  Великого  Ленина,  так  же  как  и  у  Парижа,  есть  свой
«ангел-хранитель».  Серый  ангел:  проспекты  стального  цвета,  дворцы  из  свин¬
цового  камня  и  зелено-стальное  море.  Самые  прекрасные  музеи  мира,  сокро¬
вища  царей,  их  церемониальные  одеяния,  их  портреты,  картины,  ослепительные
драгоценности,  их  оружие,  чаши  —  все  прошло  перед  моим  взором.  Его  новые
бессмертные  реликвии:  крейсер  «Аврора»,  чьи  орудия,  направленные  ленин¬
ской  мыслью,  сокрушили  стены  прошлого  и  открыли  ворота  истории.
 Я  прибыл  на  свидание  с  поэтом,  погибшим  более  ста  лет  назад,  с  Алексан¬
дром  Пушкиным,  автором  стольких  бессмертных  стихотворений  и  рассказов.
Этот  принц  народных  поэтов  владеет  сердцем  великого  Советского  Союза.
К  празднованию  его  юбилея  русские  восстановили  разрушенный  дворец  царей.
Его  стены  восстановлены  в  том  виде,  в  каком  они  существовали  раньше,  возро¬
ждены  из  пыльных  обломков,  в  которые  превратила  их  нацистская  артиллерия.
Были  использованы  старые  планы  дворца,  документы  эпохи.  Чтобы  заново
создать  сверкающие  витражи,  узорчатые  карнизы,  цветущие  капители.  Чтобы
возвести  музей  в  честь  замечательного  поэта  прошлого.
 В  России  меня  поразило  ощущение  широты  пространства,  колыхание  берез,
бескрайние,  волшебно  чистые  леса,  большие  реки,  гонимые  ветром  кони-волны
колышущегося  моря  пшеницы.
 *  Праздновалась  150-я  годовщина.
 459

С  первого  взгляда  я  полюбил  советскую  землю,  я  не  только  почувствовал,
что  для  всех  уголкдв  человеческого  существования  она  —  и  сточник  нравствен¬
ности,  прогресса  труда  и  распределения,  но  меня  осенило  также,  что  этот
степной  континент,  столь  чистый  в  своей  естественности,  породит  великий  взлет.
Все  человечество  знает,  что  отсюда  берет  начало  гигантская  истина,  и  мир  —  в
напряженном  изумлении  перед  тем,  что  вот-вот  должно  свершиться.
 Я  стоял  в  лесу,  среди  тысяч  крестьян  в  национальных  праздничных  костю¬
мах,  и  вместе  с  ними  слушал  пушкинские  стихи.  Все  животрепетало:  люди,
листва,  пространства,  в  которых  начинал  свою  жизнь  новый  хлеб.  Казалось,  что
природа  составляла  с  человеком  победное  единство.  Из  стихов  Пушкина,
звучащих  в  Михайловском  лесу,  однажды  родится  человек,  который  полетит  к
другим  планетам...
 Советская  страна  постоянно  меняется.  Строятся  огромные  города  и  кана¬
лы:  постоянно  меняется  даже  география.  Но  мой  первый  визит  навсегда
породнил  меня  с  этой  страной  духовно...
 ...Много  раз  я  посещал  своего  старого  друга  Эренбурга  в  его  квартире  на
улице  Горького,  завешанной  картинами  и  литографиями  Пикассо,  или  на  его
подмосковной  даче.  Позднее  подружился  я  с  поэтом  Кирсановым,  который
великолепно  перевел  мои  стихи  на  русский  язык.  Как  и  все  советские  люди,
Кирсанов  —  горячий  патриот.  Его  поэзия  полнится  молниеносными  вспыш¬
ками  и  звучностью,  которую  придает  ей  прекрасный  русский  язык,  каскадными
взрывами  исторгаемый  его  пером.
 В  Москве  или  в  Подмосковье  я  часто  навещал  другого  великого  поэта  —
легендарного  турка  НаЗыма  Хикмета,  на  18  лет  брошенного  в  тюрьму  прави¬
тельствами,  чуждыми  его  стране...
 Назым-изгнанник  прожил  в  СССР  многие  годы.  Свою  любовь  к  этой  земле
он  излил  в  одной,  услышанной  мною  фразе:  «Я  верю  в  будущее  поэзии.  Верю,
потому  что  живу  в  стране,  где  поэзия  составляет  самое  неотъемлемое  требо¬
вание  души».  В  этих  словах  заключены  многие  секреты,  невидимые  издали.
Советский  человек  благодаря  доступу  во  все  библиотеки,  аудитории  и  театры
находится  в  центре  внимания  писателей.  Нельзя  этого  забывать,  когда  мы
спорим  о  судьбах  литературы...  Можно  ли  отказаться  от  главной  темы  —
побед,  конфликтов,  человеческих  проблем,  развития  огромного  народа,  кото¬
рый  занят  тотальным  изменением  политического,  экономического,  социального
положения,  существующего  в  мире?  Можно  ли  не  солидаризироваться  с  этим
народом,  столько  испытавшим  народом,  окруженным  безжалостными  колониа¬
листами,  обскурантистами  всех  климатических  широт  и  мастей?
 ...Москва  —  это  город  зимы.  Это  прекрасный  город  зимы.  На  бесконечно
громоздящихся  крышах  лежит  снег.  Сверкают  неизменно  чистые  мостовые.
Холоден  и  прозрачен  кристалл  воздуха.  Мягкая  серость  стали,  кружение
снежных  пушинок,  тысячи  прохожих,  которые  будто  и  не  чувствуют  холода.
И  грезится,  что  Москва  —  это  большой  дворец  зимы,  украшенный  живыми
фантастическими  узорами.
 Тридцать  градусов  ниже  нуля  в  Москве,  которая,  как  огненно-снежная
звезда,  как  зажженное  сердце,  бьется  в  груди  Земли.
 460

Александр  Фадеев  ■  Назым  Хаквает  (Москва,  1954  г.)
 Один  мой  испанский  друг  рассказывал,  Что  во  время  Великой  Отече¬
ственной  войны,  когда  стоял  самый  страшный  холод,  москвичи  ели  на  улицах
мороженое.  «Когда  я  увидел,  как  в  эту  ужасную  войну  и  холод  москвичи  едят
мороженое,  —  говорил  он,.—  я  понял,  что  русские  непобедимы».
 Ветви  деревьев  в  белом  от  снега  парке  покрылись  корочкой  льда.  Ничто  не
может  сравниться  с  этими  хрустальными  лепестками  зимних  московских  пар¬
ков.  Солнечные  лучи  зажигают  в  хрустале  сосулек  белое  пламя,  ничуть  не  раста¬
пливая  их  цветочные  формы.  Сквозь  заснеженные  ветви  проглядывают  древние
башни  Кремля,  стройные  тысячелетние  шпили,  золотые  купола  Василия  Бла¬
женного.
 Окрестности  Москвы  остались  позади,  еду  в  другой  город.  Вижу  широкие
белые  дороги.  Это  замерзшие  реки.  На  их  неподвижной  поверхности,  как
мушки  на  ослепительном  покрывале,  чернеют  силуэты  рыбаков.  Рыбак  останав¬
ливается  на  обширной  заледенелой  простыне,  выбирает  место  и  рубит  лед,  пока
не  проглянет  погребенный  поток.  Рыбы  распуганы  шумом  инструмента.  Рыбак
 461

Турецый  пасатель  Азаз  Несвв  ва  открытвв  меморвальвой  доска
Назыму  Хвкмету  (Москва,  1976  г.)
 достает  подкормку  и  сыплет  ее  в  воду,  чтобы  приманить  их.  Закидывает  удочку
и  ждет.  Ждет  нескончаемыми  часами  на  этом  дьявольском  холоде.
 Труд  писателя,  по-моему,  имеет  много  общего  с  подледным  ловом  рыбы.
Писатель  должен  найти  реку  и,  если  она  покрыта  льдом,  сделать  прорубь.  Он
должен  превратиться  в  кладезь  терпения,  выдержать  холод  и  враждебную
критику,  бросить  вызов  насмешкам,  найти  глубокое  течение,  закинуть  в  него
подходящий  крючок  и,  после  стольких  трудов,  вытащить  малюсенькую  рыбеш¬
ку.  И  снова  ловить  —  вопреки  холоду,  вопреки  льду,  вопреки  воде,  вопреки
критикам,  до  тех  пор,  пока  не  будет  хорошего  улова.
 Меня  пригласили  на  съезд  писателей.  В  президиуме  сидели  знаменитые
«рыболовы»,  крупные  советские  писатели.  Фадеев  со  своей  белозубой  улыбкой
и  посеребренными  волосами;  худой  и  резкий  Федин  с  лицом  английского
рыбака;  Эренбург  с  его  спутанной  гривой,  в  костюме,  который,  хотя  и  был  сов¬
сем  новый,  производил  такое  впечатление,  будто  мой  друг  в  нем  спал;  Тихо¬
нов.
 462

В  президиуме  также  глашатаи  литератур  самых  отдаленных  советских  рес¬
публик,  народов,  о  существовании  которых  я  даже  не  знал,  у  которых  не  было
даже  алфавита.
 ...Я  вновь  приехал  в  Советский  Союз,  и  меня  пригласили  совершить  путе¬
шествие  по  югу.  Мы  пересекли  на  самолете  огромную  территорию,  за  моей
спиной  остались  нескончаемые  степи,  леса  и  дороги,  большие  советские  города
и  деревни.  Я  прибыл  к  подножию  величественных  Кавказских  гор,  поросших
ельником  и  населенных  лесными  животными.  Простершееся  у  моих  ног  Черное
море  надело  на  встречу  с  нами  голубой  наряд.  Отовсюду  доносился  аромат
цветущих  мандаринов.
 Мы  в  Сухуми,  столице  Абхазии,  /маленькой  советской  республики.  Это
легендарная  Колхида,  страна  золотого  руна,  на  захват  которого  в  шестом  веке
до  рождества  Христова  прибыл  герой  Ясон.  Это  греческая  родина  диоскуров.
Позже  я  увидел  в  музее  огромный  эллинский  мраморный  барельеф,  только  что
поднятый  со  дна  Черного  моря.  На  берегах  этого  моря  эллинские  боги  вершили
свои  таинства.  Сегодня  таинства  сменились  простой  и  трудовой  жизнью  совет¬
ского  народа.  Здешние  жители  непохожи  на  ленинградцев.  У  этой  земли,
полной  солнца,  хлеба  и  обширных  виноградников,  другая  тональность  —  сре¬
диземноморский  акцент.  И  манеры  людей  здесь  другие,  глаза  и  руки  женщин
как  у  гречанок  или  итальянок.
 Несколько  дней  живу  в  доме  писателя  Симонова,  мы  купаемся  в  теплых
водах  Черного  моря.  В  своем  саду  Симонов  показывает  мне  прекрасные  дере¬
вья.  Я  узнаю  их  и  на  каждое  произнесенное  им  название  реагирую  как
крестьянин-патриот:
 —  Это  в  Чили  есть.  И  это  тоже  есть  в  Чили.
 Симонов  смотрит  на  меня  с  озорной  улыбкой.  Я  говорю  ему:
 —  Как  мне  грустно,  что  ты,  может  быть,  никогда  не  увидишь  виноград¬
ника  во  дворе  моего  дома  в  Сантьяго,  ни  тополей,  позолоченных  чилийской
осенью;  другого  такого  золота  нет.  Если  бы  ты  видел,  как  цветут  у  нас  весной
вишни,  вдохнул  бы  аромат  чилийского  больдо!  Если  бы  по  дороге  в  Мелипилью
ты  видел,  как  крестьяне  раскладывают  на  крышах  домов  золотые  кукурузные
початки.  Если  бы  вступил  в  чистые  и  холодные  воды  Исла  Негра.  Но,  дорогой
мой  Симонов,  страны  окружают  себя  границами,  а  мы,  люди,  оказываемся  в
изоляции.  На  быстрых  ракетах  мы  приближаемся  к  небу  и  не  сближаем  наших
рук  для  братского  объятия.
 —  Все  это  наверняка  изменится,  —  говорит  мне,  улыбаясь,  Симонов  и
бросает  белый  камешек  богам,  погруженным  в  Черное  море...
 А  сейчас  мы  летим  на  встречу  с  трудолюбивой  и  легендарной  землей.  Мы  в
Армении.  Вдалеке,  на  юге,  предтечей  истории  Армении  высится  снежная
вершина  Арарата.  Именно  здесь,  согласно  Библии,  причалил  Ноев  ковчег,
чтобы  вновь  заселить  землю.  Задача  была  не  из  легких,  потому  что  земля  в
Армении  каменистая.  Армяне  обработали  эту  землю,  принеся  несказанные
жертвы,  вознесли  свою  национальную  культуру  до  высот  античного  мира.
 463

Пабло  Неруда  ■  Александр  Фадеев  (1954  г.)
 Социалистический  строй  дал  необыкновенный  импульс  развитию  и  процвета¬
нию  этой  благородной  мученической  нации.  Веками  вырезали  и  порабощали
армян  захватчики.  На  каждом  клочке  земли,  на  каждой  плите  монастырей  —
капля  армянской  крови.  Социалистическое  возрождение  этой  страны  было
чудом  и  самым  величайшим  разоблачением  тех,  кто  клевещет,  говоря  о  совет¬
ском  империализме.  Я  побывал  в  Армении  на  прядильных  фабриках,  где  рабо¬
тает  по  5000  человек,  видел  огромные  энергетические  и  ирригационные  соору¬
жения,  посетил  другие  мощные  промышленные  комплексы.  Обходил  вдоль  и
поперек  города  и  пастушьи  селения  и  не  видел  никого,  кроме  армян,  армянских
мужчин  и  женщин.  Нашел  одного-единствеиного  русского,  инженера  с  голу¬
быми  глазами,  одинокими  среди  тысяч  черных  глаз  смуглокожих  обитателей
республики.  Тот  русский  руководил  гидроэлектростанцией  на  озере  Севан.
Поверхность  озера,  воды  которого  имеют  только  один  речной  отток,  слишком
велика.  Драгоценная  вода  испаряется,  не  давая  жаждущей  Армеции  собрать
дары  своей  земли.  Чтобы  выиграть  у  испарения  время,  реку  расширили.
Уровень  воды  в  озере  будет  таким  образом  падать,  одновременно  заработают
восемь  гидроэлектростанций,  которые  дадут  жизнь  новой  промышленной
отрасли,  выплавке  алюминия,  дадут  свет  и  воду  для  орошения  всей  страны.
 464

Никогда  не  забуду  моего  визита  на  ГЭС,  выдвинутую  в  озеро,  которое  отра¬
жает  в  своих  чистейших  водах  незабываемую  голубизну  армянского  неба.
Когда  журналисты  спросили  меня,  какое  у  меня  впечатление  от  древних  армян¬
ских  церквей  и  монастырей,  я  ответил  им:
 —  Церковь,  которая  мне  больше  всего  понравилась,  —  это  гидроэлектро¬
станция,  знаете,  —  храм  на  озере.
 Думаю,  что  Ереван  —  это  один  из  прекраснейших  городов;  построенный
из  вулканического  туфа,  он  гармоничен,  как  розовая  роза.  Запечатлелся  в
памяти  астрономический  центр  Бюракана,  где  я  впервые  в  жизни  увидел
звездные  письмена.  Улавливался  трепетный  свет  планет;  деликатнейшие  меха¬
низмы  записывали  живую  пульсацию  звезды  в  пространстве  —  вроде  электро¬
кардиограммы  неба.  На  тех  графиках  я  увидел,  что  у  каждой  звезды  свой
почерк,  чарующий  и  дрожащий,  хотя  и  непонятный  для  моих  глаз,  глаз  земно¬
го  поэта...
 Зоосад  Еревана  один  из  немногих,  где  есть  амазонский  тапир,  это  необык¬
новенное  животное  с  телом  быка,  остроносой  мордой  и  маленькими  глазками.
Должен  признаться,  что  я  похож  на  тапира.  Мне  об  этом  не  раз  говорили.
 Ереванский  тапир  подремывал  в  своем  коррале  рядом  с  бассейном.  Завидев
меня,  он  уставился  на  меня  своими  умными  глазами;  не  исключено,  что  мы  виде¬
лись  в  Бразилии.  Директор  спросил  меня,  хочу  ли  посмотреть,  как  он  плавает,  и
я  ответил,  что  ради  удовольствия  посмотреть,  как  плавает  тапир,  я  проехал
полмира.  Перед  ним  открыли  калиточку.  Он  окинул  меня  счастливым  взглядом
и  бросился  в  воду,  фыркая,  как  морской  конь,  как  мохнатый  тритон.  Он  подни¬
мался,  показывая  над  водой  все  тело;  нырял,  образуя  настоящий  прибой;  вновь
высовывался,  хмельной  от  радости,  кувыркался  и  фыркал  и  потом  на  огромной
скорости  опять  выделывал  свои  невероятные  акробатические  этюды.
 —  Таким  счастливым  мы  никогда  его  не  видели,  —  сказал  мне  директор
зоосада.
 В  полдень,  за  обедом;  устроенным  для  меня  Союзом  писателей,  в  своей
благодарственной  речи  я  рассказал  о  проделках  амазонского  тапира  и  о  своей
страсти  к  животным.
 В  ответной  речи  председатель  Союза  армянских  писателей  сказал:
 —  Зачем  Неруде  надо  было  идти  в  наш  зоосад?  Ему  достаточно  было
прийти  в  Союз  писателей.  Здесь  у  нас  есть  и  тигры,  и  львы,  лисы  и  тюлени,
орлы  и  змеи,  верблюды  и  попугаи.
 Я  снова  в  Москве.  7  ноября  присутствовал  на  народной  демонстрации,
видел  спортсменов,  цвет  советской  молодежи.  Уверенно  и  твердо  проходили  они
по  Красной  площади.  Перед  мудрым  проницательным  взором  человека,  умер¬
шего  много  лет  назад,  основоположника  этой  уверенности,  этой  радости  и
силы  —  Владимира  Ильича  Ульянова,  вошедшего  в  бессмертие  под  именем
Ленин.
 В  тот  день  награждали  русских,  вернувшихся  с  неба.  Я  ощущал  близость  их
крыльев.  Дело  поэта  большей  частью  сродни  птичьему  полету.  Именно  на
 465

Пабло  Неруда  выступает  па  торжественном  заседании
союза  писателей,посващенном  100-летаю
со  дна  рожденна  В.  И.  Ленина  (1970  г.)
 улицах  Москвы,  берегах  Черного  моря,  среди  горных  хребтов  советского
Кавказа  пришло  ко  мне  искушение  написать  книгу  о  птицах  Чили.  Поэт  Темуко
сознательно  посвятил  себя  птицам,  стихам  о  птицах  своей  столь  далекой  земли,
 466

о  чинколе  и  черканах,  тенках  и  диуках,  кондорах  и  кельтеуэс.  А  между  тем  два
птицечеловека,  два  советских  космонавта  поднялись  в  космос,  и  весь  мир
затаил  дыхание.
 В  тот  день  их  награждали.  Рядом  с  ними,  совершенно  земными,  стояли  их
семьи,  их  истоки,  их  народные  корни.  У  стариков  были  огромные  крестьянские
усы;  головы  старух  были  покрыты  деревенскими  платками...  Потом  мы
увидели  космонавтов  в  Георгиевском  зале.  Меня  представили  Герману  Титову,
космонавту  номер  два,  симпатичному  парню  с  большими  лучистыми  глазами.  А
я  возьми  да  спроси  его:
 —  Скажите  мне,  каманданте,  когда  вы  плавали  в  космосе  и  смотрели  на
нашу  планету,  хорошо  ли  вы  видели  Чили?
 Это  все  равно,  что  спросить  его:  «Вы  понимаете,  что  самое  важное  в  вашем
путешествии  было  увидеть  Чили  сверху?»
 Против  моих  ожиданий  он  не  улыбнулся,  а  подумал  несколько  мгновений  и
сказал:
 —  Помню  желтизну  Кордильер  в  районе  Южной  Америки.  Было  видно,
что  они  очень  высокие.  Возможно,  это  была  Чили.
 Конечно,  это  была  Чили,  товарищ!
 Я  покинул  Москву  в  тот  день,  когда  социалистической  революции  исполни¬
лось  ровно  40  лет.  Когда  я  ехал  по  городу  на  вокзал,  как  взрывы  радости,  как
знаки  дружбы,  посылаемые  этой  победной  ночью  во  все  концы  мира  и  ко  всем
народам,  устремлялись  вверх  и  распускались  большие  полыхающие  фосфориче¬
ские  снопы  ракет  —  голубых,  красных,  фиолетовых,  зеленых,  желтых,  апель¬
синовых.
 ...В  Гётеборге  мы  сели  на  пароход,  котррый  повез  нас  в  Америку.  Америка
и  моя  родина  тоже  идут  в  ногу  со  временем.  Когда  мы  проезжали  мимо  Вене¬
суэлы  в  направлении  Вальпараисо,  выяснилось,  что  тиран  Перес  Хименес,
любимая  марионетка  госдепартамента  США,  выродок  Трухильо  и  Сомосы,
послал  в  порт  сотню  солдат  —  прямо  как  на  войну  —  с  единственной  целью:
воспрепятствовать  мне  и  моей  спутнице  сойти  с  корабля.  Но  когда  я  прибыл  в
Вальпараисо,  ветер  свободы  уже  сдул  венесуэльского  деспота,  его  величество
сатрап  сбежал  в  Майами,  как  трусливый  заяц.  Быстро  закрутился  мир  с
момента  полета  спутника.  И  кто  бы  мог  подумать,  что  первым  человеком,  посту¬
чавшим  в  Вальпараисо  в  дверь  моей  каюты,  чтобы  приветствовать  меня  на
родной  земле,  будет  писатель  Симонов,  с  которым  я  расстался  на  черномор¬
ском  пляже?

Камен
КАЛЧЕВ
 Камен  Калчев  (род.  в  1914  г.)  —  болгарский  писатель.  Лауреат
Димитровской  премии  (1950),  заслуженный  деятель  культуры
(1963).  С  юношеских  лет  участвовал  в  революционном  движении.
Член  БКП  с  1938  г.  Мы  публикуем  ответ  К.  Капчева  на  анкету
журнала  «Вопросы  литературы»,  1973,  №  1.
 НАША  НАДЕЖДА,
НАШ  ЗАВТРАШНИЙ  ДЕНЬ
 Я  был  восьмилетним  ребенком,  едва  выучившимся  читать  по  складам,  когда
разобрал  на  географической  карте  поразившую  меня  надпись  —  СССР;  мне
объяснили,  что  это  страна  многих  народностей,  которые  живут  между  собой  в
мире  и  дружбе,  как  братья,  словно  дети  одной  великой  семьи,  и  что  они  сделали
свою  страну  могучей  и  великой,  сделали  ее  цитаделью  коммунизма.  Эго
объяснил  мне  мой  старший  брат;  позднее  он  был  участником  Сентябрьского
восстания  1923  года,  вспыхнувшего  в  Болгарии,  —  восставшие  хотели  сверг¬
нуть  ненавистный  фашистский  строй  и  повести  наш  народ  по  пути  этой  зага¬
дочной  и  волшебной  страны,  называвшейся  СССР.
 Страна  мечты,  базис  исстрадавшихся  и  измученных,  надежда  трудящихся,
заря  завтрашнего  дня  человечества...  Об  этом  рассказывали  мне  старшие
родственники  и  навсегда,  на  вечные,  времена  вселили  в  мое  сердце  любовь  к
этой  огромной  стране,  ставшей  и  моей  любовью,  моей  надеждой,  моей  опорой
и  мечтой.
 И  сегодня  мне  доставляет  особое  счастье,  особую  радость  сознание,  что  я
дожил  до  этого  великого  50-летия;  сегодня  в  полный  голос,  но  все  так  же,  как
в  юности,  волнуясь,  приветствую  я  эту  страну  —  нашу  гордость  и  нашу  наде¬
жду.  Благодарим  тебя  за  все,  что  ты  сделала  и  дала  человечеству.  За  идеал,
который  превратился  в  живое  дело.  За  Ленина  и  его  бессмертную  мысль.  За
свободу,  которую  ты  нам  подарила.  За  гуманизм  и  достоинство,  которые  верну¬
ла  людям...
 Нет  и  не  будет  конца  нашей  благодарности.  Потому  что  мы  присутствуем
при  повторном  сотворении  мира,  при  начале  новой  эры,  нового  летосчисления,
которое  ознаменуется  торжеством  коммунизма,  всеобщим  братством  народов.
 Я  думаю  сегодня  о  том,  что  мои  пятьдесят  лет,  вся  моя  сознательная  жизнь
были  озарены  примером  этой  великой  страны.  И  едва  ли  есть  большее  счастье
 468

на  земле,  чем  жить  и  работать,  окрыленному  силой  и  могуществом  осуществив¬
шегося  идеала,  к  которому  стремилось  человечество  всю  свою  бурную  и  много¬
страдальную  историю.  Этот  идеал  —  СССР,  Союз  Советских  Социалистиче¬
ских  Республик;  пятьдесят  его  героических  лет  —  это  будущий  путь  народов
всего  мира,  каким  бы  своеобразным  ни  оказался  этот  путь  в  тех  или  иных  исто¬
рических,  национальных,  бытовых  и  культурных  условиях  отдельных  народов,
наций,  рас.  Главное  —  сделано.  Слово  истины  —  произнесено.  И  все  мы
прислушиваемся  к  нему,  помним  о  нем,  вновь  и  вновь  его  повторяем.
 Так  было  и  в  политической  и  в  литературной  моей  биографии.  Так  это  и
сейчас  —  советская  литература  научила  меня  разбираться  в  сложной  книге
искусства.  Не  буду  перечислять  имена.  Первым  я  должен  назвать  Горького,  а
закончить  сегодняшним  поколением  советских  писателей,  многие  из  кото¬
рых  —  мои  близкие  друзья,  мои  товарищи  и  знакомые.  И  это  —  также  часть
моего  богатства  и  моего  счастья.  Благодарю  их  за  дружбу  и  за  умение  поддер¬
живать  эту  дружбу,  наполнять  ее  смыслом  и  содержанием.  Она  вдохновляла
мое  перо  и  ободряла  мои  мысли  на  трудном  пути  художественного  слова...
 Советская  литература  научила  меня  крепко  любить  людей  и  еще  крепче
ненавидеть  их  врагов  —  душителей  свободы,  попирающих  человеческое  досто¬
инство,  великие  права  человека.  Советская  литература  научила  меня  великому
умению  бороться  со  злом,  невежеством  и  мракобесием,  которые  все  еще  господ¬
ствуют  во  многих  странах  нашей  планеты.  Литература,  несущая  коммунистиче¬
ские  идеалы,  —  это  сражающаяся  литература,  потому  что  миллионы  людей  еще
умирают  от  голода.  Все  еще  империалисты  продолжают  готовить  зловещее
будущее  человечеству.
 Но,  как  и  большинство,  я  знаю,  что  они  не  смогут  осуществить  угрозу,
потому  что  на  свете  есть  Союз  Советских  Социалистических  Республик.  И  что
этот  Союз,  это  священное  братство  народов,  становится  все  крепче  и  могуще¬
ственнее.  Его  голос  звучит  не  только  от  имени  огромной  семьи  советских  наро¬
дов  —  он  выражает  и  добрую  волю  многих  других  народов  мира.  И  это  —
наша  сила,  наша  надежда,  наш  завтрашний  день.
 День  всеобщего  братства,  день  свободы  и  радости  на  всей  земле.

Нгуги
ВА  ТХИОНГО
 Нгуги  Ва  Тхионго  (род.  в  1938  г.)  —  кенийский  писатель  и  публи¬
цист.  Неоднократно  приезжал  в  СССР.  Лауреат  премии  «Лотос»
(1973).  Участвовал  в  работе  V  конференции  писателей  стран  Азии
и  Африки  в  Алма-Ате  (1973),  впечатлениями  о  которой  он  поде¬
лился  в  публикуемой  нами  статье  из  выходящего  в  Найроби
журнала  «Джо»,  1974,  №  2.
 НА  КОНФЕРЕНЦИИ  АФРО-АЗИАТСКИХ
ПИСАТЕЛЕЙ
 Над  Москвой  повисла  тонкая  пелена  тумана.  Из  окна  огромной  гостиницы
«Россия»  я  глядел  на  купола  и  маковки  церквей  на  противоположном  берегу
медленной  Москвы-реки.  Некогда  эти  церкви,  сегодня  такие  причудливые  и
спокойные,  освящали  именем  господа  бога  и  царя,  его  наместника  на  земле,
жестокую  эксплуатацию  крестьян  классом  помещиков  и  военно-бюрократиче¬
ской  аристократией.  Церковнослужители,  окропив  святой  водой,  благословили
крепостное  право  —  внутреннее  рабство,  —  такое  же  безжалостное  в  своем
презрении  к  жизням  человеческим,  каким  было  и  английское  рабовладение  в
Африке  и  Вест-Индии.
 Теперь  в  церквах  размещаются  музеи,  и  в  одном  из  них  мы  осмотрели
выставку  самодеятельных  художников.  Это  было  в  среду,  пятого  сентября
1973  года.Угандийский  поэт  Окот  п’Битек,  прозаик  из  Малави  Дэвид  Руба-
дири,  я  с  женой  Ньямбурой  и  несколько  других  писателей  из  Восточной  Африки,
прилетевших  в  Москву  предыдущей  ночью,  отправились  на  Красную  площадь,
к  Мавзолею  Ленина  —  человека,  основавшего  первое  в  мире  государство  рабо¬
чих  и  крестьян.
 Красная  площадь,  что  по-русски  означает  «красивая,  прекрасная»,  была
когда-то  рыночным,  торговым  местом,  где  бесправному,  но  непокорному
народу  зачитывались  царские  указы.  На  этой  площади  были  казнены  Пугачев  и
другие  предводители  восстаний  против  царской  власти  —  казнены,  чтобы  запу¬
гать  непокорный  люд,  поднимавшийся  на  борьбу.  В  1917  году  кремлевские
стены  содрогнулись  перед  триумфальным  маршем  рабочих  и  крестьян,  возглав¬
ляемых  Лениным  и  партией  болыпевиков-коммунистов.
 Очередь  к  Мавзолею  Ленина  огромна.  Миллионы  людей  из  Советского
Союза,  из  всех  стран  мира  приходят  сюда  ежегодно...  Тишина.  Глаза  тысяч  и
тысяч  людей  обращены  на  величайшего  сына  эпохи...
 470

Олжас  Сулейменов  и  Гульрухсор  Сафвева  с  группой  писателей  нз  Мали,
участников  встречи  молодых  писателей  стран  Азин  н  Африки  (Ташкент,  1976  г.)
 В  час  триумфа  революции  Ленин  провозгласил  право  всех  наций  на  само¬
определение,  в  том  числе  и  тех,  что  были  под  колониальным  ярмом  царской
России.  Народы  России  объединились  и  образовали  союз  —  Союз  Советских
Социалистических  Республик.
 В  Алма-Ате,  столице  Казахстана,  одной  из  республик,  состоялась  V  конфе¬
ренция  писателей  стран  Азии  и  Африки,  участниками  которой  были  и  мы,  писа¬
тели  из  Восточной  Африки.  Мы  летели  в  Алма-Ату  около  шести  часов,  оставляя
на  западе  Москву  и  Россию.  Как  огромна  эта  страна!
 Для  меня  Советский  Союз  никогда  не  представлялся  в  образе  лишь  госу¬
дарства  —  он  существовал  в  моем  уме  и  сердце  как  единство  различных  пред¬
ставлений,  символов,  воспоминаний.  В  самолете,  летящем  из  Европы  в  Азию,  я
вновь  вспоминал,  воскрешал  в  своей  памяти  рассказы,  которые  слышал  о  нем.
В  школах  и  университетах  нас  учили  верить  тому,  что  Советский  Союз  —  это
 471

страна,  где  все,  включая  жен  и  детей,  —  общее.  Что  там  не  услышишь  смеха,  не
увидишь  улыбки:  все  люди  ходят  с  каменными,  однообразными  лицами...  Но
был  и  другой  образ,  противоположный  тому,  который  нам  вдалбливали  в  коло¬
ниальных  школах  и  университетах.  Было  это  незадолго  до  начала  войны  мау-
мау  за  национальное  освобождение.  Люди,  работавшие  на  фабрике  неподалеку
от  нашей  деревни,  заходили,  бывало,  в  нашу  хижину  из  глины  и  соломы  и,
между  притчами  о  зайце  и  леопарде,  рассуждали  также  о  заморских  странах.
Помню,  они  шептали  тихо:  «Англичане  боятся  русских.  Русские  придут  на  по¬
мощь  борющимся  народам».  Один  из  генералов  мау-мау  дал  себе  прозвище  —
«Генерал  Россия»...
 Алма-Ата  в  переводе  с  казахского  языка  значит  «отец  яблок».  Это
красивый  город  широких  улиц  под  сенью  зеленых  деревьев.  Было  лето,  но  на
вершинах  отрогов  Тянь-Шаня  лежали  шапки  снега.  Эти  горы  служили  когда-
то  надежным  укрытием  для  казахов-патриотов,  сражавшихся  против  орд  Чин-
гиз-хана  в  четырнадцатом  веке.
 Казахи  —  один  из  народов  Азии,  в  облике  которых  есть  что-то  и  от
монголов  и  арабов  и  какие-то  европейские  черты.  Они  очень  дружелюбны  и
гостеприимны  и  употребляют  знакомое  на  всем  Востоке  приветствие  —  «Са-
лаам-алейкум»,  что  напоминает  о  времени,  когда  эти  области  были  под
сильным  влиянием  ислама  и  когда  здесь  применялся  арабский  алфавит.
 Три  старика  подошли  ко  мне  и,  услышав,  что  я  приехал  из  Кении,  пожали
мне  руку.  «Кения,  Джомо  Кениатта,  Ухуру!»  —  воскликнул  один  из  них.
Помню  я  писателя,  который  привел  свою  маленькую  симпатичную  дочку,  чтобы
она  поприветствовала  Ньямбуру.  Девочке  было  лет  семь,  но  она  уже  знала
несколько  английских  слов,  и  отец  был  горд  за  нее.  Очень  старый,  но  полный
энергии  поэт,  сопровождавший  нас  в  поездке  по  Казахстану,  написал  поэму  о
«Пшеничном  зерне»  из  Кении.  Общение  с  людьми  —  вот  что  дорого  мне
больше  всего,  где  бы  я  ни  находился.
 Конференция  писателей  носила  ярко  выраженный  антиимпериалистиче¬
ский  характер  —  литература  и  культура,  естественно,  породнились  с  борьбой.
В  кулуарах  конференции  было  оживленно  и  интересно:  минутную  грусть  сме¬
няла  радость  встреч,  общений  с  друзьями-писателями.
 Там  был  Евтушенко:  высокий,  с  огромной  репортерской  сумкой  через
плечо,  немного  отрешенный,  он  безмолвно  фотографировал  все  вокруг.
 Там  был  Алекс  Ла  Гума  —  веселый,  смеющийся,  и  я  невольно  вспоминал
те  далекие  времена,  когда  впервые  встретил  его  в  Лондоне.  Тогда  он  только  что
вырвался  из  Южной  Африки  после  многих  лет  домашнего  ареста  и  был
задумчив  и  грустен  и  немного  нерешителен.  Даже  и  сейчас  лицо  его  мгновенно
менялось,  едва  он  вспоминал  о  своей  родине.
 Там  был  гамбийский  поэт  Ленри  Питерс  —  бородатый,  с  неизменной
сигарой  во  рту.  «Бог  ты  мой,  как  же  чтут  писателей  в  Советском  Союзе!»  —  с
восхищением  восклицал  он.
 Там  были  вьетнамские  писатели,  мужественные  и  веселые.  Они  устроили
прием  в  честь  своего  соотечественника,  получившего  премию  «Лотос»,  и
подняли  тост  за  дружбу  народов  Африки  и  Вьетнама.
 472

Палестинский  писатель  Тауфик  Фаяд  в  Самарканде  (1976  г.)
 Самая  запоминающаяся  часть  моего  пребывания  в  Советском  Союзе  нача¬
лась  после  закрытия  конференции,  когда  мы  посетили  несколько  колхозов.
Один  из  них  назван  именем  Джамбула,  знаменитого  казахского  народного
поэта,  который  пел  свои  песни-поэмы,  аккомпанируя  себе  на  десятиструнном
инструменте,  домре.  У  казахов  есть  музей  Джамбула,  и,  бродя  по  его  залам,
я  вспомнил  слова  Ленри  Питерса  о  любви  народа  к  своим  писателям.  Му¬
зей  поэта!
 Каждый  колхоз  —  это  не  только  экономическое  объединение  крестьян,  это
и  культурный  центр  с  универмагом,  музыкальным  и  концертным  залом,  где
устраиваются  концерты  оркестров  народной  музыки  или  молодежных  ансам¬
блей.  И  конечно  же,  книжные  магазины.  На  каждом  углу  алма-атинских  улиц
есть  книжная  лавка,  в  каждом  колхозе  есть  книжный  киоск,  в  котором  можно
купить  книги  по  агрономии  и  произведения  Толстого  и  Шолохова,  сочинения
современны*  казахских  и  русских  писателей.  В  колхозе  имени  Мичурина  —
огромном  сельскохозяйственном  объединении,  культивирующем  различные
виды  фруктов,  —  я  нашел  книжный  магазин,  в  котором  было  несколько  экзем¬
пляров  книги  «Пшеничное  зерно»  в  переводе  на  казахский  язык.  Я  подписал
несколько  —  к  изумлению  колхозников,  увидевших  приехавшего  издалека
автора.  Я  сказал  себе:  «Пятьдесят  лет  назад  эти  крестьяне  вряд  ли  умели  читать
и  писать,  а  теперь  они  читают  книгу  о  борьбе  мау-мау  в  Кении!»
 Мы  улетали  на  родину,  улетали  в  иной  мир,  и  в  самолете  я  пробовал  разоб¬
раться  в  своих  впечатлениях  от  увиденного  и  услышанного  в  Советском  Союзе.
 473

Гаусу  Двавара  (Мала)  в  Джавкарло  Савгвветтв  (Италва)
в  Самаркавде  (1976  г.)
 Я  вспоминал  многочисленные  беседы  с  писателями  Казахстана,  вспоминал
тосты  за  дружбу  между  народами,  слова  колхозника,  который  сказал  мне:
«У  моего  отца  было  четверо  детей.  Кроме  меня,  никто  не  получил  образования.
Сейчас  у  меня  тоже  четверо  детей,  и  все  они  учатся  в  университете».
 Испытания  прошлой  войны  —  я  чувствовал  это  всегда  —  все  еще  оста¬
ются  раной  на  сердце  у  многих  русских.  Каждый  второй  тост  говорил  о  мире.
Инегин,  секретарь  Союза  писателей  Казахстана,  рассказал  мне,  что  его  сын,
хирург,  до  сих  пор  извлекает  осколки  металла  у  тех,  кто  был  ранен  на  той
далекой  войне.  Крестьянин,  имени  которого  я  не  знаю,  сказал:  «Нужен  такой
мир  на  земле,  в  котором  наши  женщины  и  дети  знали  бы  только  любовь  и  не
знали  войны».
 Еще  я  вспоминал  нашу  переводчицу,  недавнюю  выпускницу  Московского
университета,  прекрасно  говорившую  на  суахили,  которая  постоянно  застав¬
ляла  меня  краснеть  за  мой  корявый  —  родной!  —  язык.
 Прилетев  в  Найроби,  я  сказал  Ньямбуре:  «Теперь  я  должен  хорошенько
заняться  суахили  —  не  хочу  краснеть  за  родной  язык,  который  иностранец
может  знать  лучше  меня».  Ньямбура  засмеялась,  сомневаясь  в  том,  выполню  ли
я  свое  обещание.  А  я  решил  доказать,  что  она  ошибается.
 474

Чарльз  Перси
СНОУ
 ВЕЛИКОБРИТАНИЯ
 «ТИХИЙ  ДОН»  —  ВЕЛИКИЙ  РОМАН
 Первая  часть  «Тихого  Дона»  была  опубликована  в  Англии  вскоре  после
того,  как  она  вышла  в  Советском  Союзе.  У  нас  она  появилась  под  названием
«And  Quiet  Flows  the  Don»  («А  Дон  тихо  течет»),  и  в  странах  английского  языка
так  называют  с  тех  пор  весь  роман.  Наименование  это  слишком  цветисто,  в  нем
нет  благородства,  заключенного  в  русском  названии.  Однако  перевод  самого
текста  романа,  выполненный  Сгефеном  Гэрри,  безусловно,  хорош;  он  был
использован  во  всех  последующих  изданиях.  В  нем  встречаются  иной  раз
английские  выражения,  которые  сегодня  звучат  несколько  неуклюже  и  старо¬
модно,  но  в  целом  он  с  такой  естественностью  передает  авторский  стиль,  в
высшей  степени  характерный,  яркий,  эмоциональный  и  колоритный,  что  кажет¬
ся,  будто  книга  никак  иначе  и  не  могла  быть  написана.  Так  и  только  так  —  вот
формула,  определяющая  великое  творение  искусства.
 Вероятно,  справедливо  будет  сказать,  что  «Тихий  Дон»  потерял  в  переводе
меньше  других  великих  произведений  русской  литературы.  И  вероятно,  англий¬
ский  перевод  не  уступает  переводам  на  другие  языки.
 Книга  с  самого  начала  имела  громадный  успех.  Все  мы  тогда  же  ее  прочли.
Она  дошла  до  широчайшего  круга  читателей.  Так  было  повсюду  на  Западе.
Многим  из  нас  она  казалась  не  только  первым  великим  романом,  написанным
в  советское  время,  но  и  великим  романом  вообще,  по  любым  Стандартам.  Это
впечатление  и  теперь,  спустя  много  лет,  не  изменилось.
 У  критики  книга  нашла  самое  теплое  безоговорочное  признание,  на  какое
только  может  рассчитывать  современный  роман.
 *  Статья  Ч.  Сноу  опубликована  в  с  Литературной  газете»  от  21  мая  1975  г.
 475

«Тихий  Дон»  живет  своей  собственной  жизнью.  Конечно,  не  иностранцу
предсказывать,  какие  именно  русские  произведения  навсегда  останутся  в  раз¬
ряде  классических,  но,  если  эта  книга  не  окажется  в  их  числе,  душе  моей  не  знать
покоя.  В  Англии  с  момента  ее  выхода  в  свет  она  никогда  не  исчезала  из
продажи,  переиздаваясь  вновь  и  вновь.  Если  вы  зайдете  сегодня  в  любой  поря¬
дочный  книжный  магазин  в  Англии,  вы  найдете  ее  в  очень  привлекательном
пингвиновском  издании.  «Пингвин»  —  наша  самая  известная  издательская
фирма,  выпускающая  так  называемые  «paperbacks»  —  маленькие  компактные
томики,  которые  теперь  имеют  глянцевитую  иллюстрированную  обложку.  Весь
«Тихий  Дон»  уместился  в  двух  толстых  книжках  небольшого  формата;  дата
последнего  переиздания  —  1974  год.
 «Тихий  Дон»  —  великий  роман,  но  при  всей  легкости  и  блеске  его  внешней
оболочки  это  роман  загадочный  и  трудный.  На  первый  взгляд  речь  в  нем  идет
о  растерянности  простых  людей  —людей  из  плоти  и  крови,  обуреваемых  стра¬
стями,  живущих  в  конкретное  историческое  время,  в  период  конкретного
всемирного  потрясения.  Однако  если  бы  содержание  книги  этим  исчерпыва¬
лось,  ее  не  читали  бы  сегодня  молодые  люди  за  рубежом,  для  которых
тогдашняя  буря  —  если  они  вообще  о  ней  что-либо  знают  —  есть  всего  лишь
глава  в  учебнике  истории.
 Если  не  ограничиваться  одной  лишь  внешней  стороной,  то  окажется,  что
роман  сообщает  нам  нечто,  имеющее  всеобщее  значение,  хотя  чтб  именно,  мы
не  можем  с  уверенностью  сказать.  Повествование  представляется  —  опять-таки
на  первый  взгляд  —  объективным.  Здесь  нет  толстовских  личных  высказыва¬
ний  и  философских  комментариев,  которые  играют  столь  важную  роль  в
«Войне  и  мире»,  независимо  от  того,  согласны  вы  с  ними  или  нет,  и  вносят  в
текст  новые  интонации.
 Однако  под  внешней  облочкой  «Тихого  Дона»  скрыто  страстное  субъектив¬
ное  восприятие  жизни.  Трагическое  восприятие  жизни.  Я  написал  эти  слова
сознательно.  Как  у  нас  говорят,  иной  раз  игру  ясней  видит  тот,  кто  следит  за
ней  со  стороны.  Великолепная  концовка  произведения  —  одна  из  сильнейших  в
мировой  литературе  трактовка  темы  смерти.  Почти  все  люди,  чья  жизнь  описы¬
валась  на  страницах  этого  романа,  теперь  уже  мертвы.  Смерть  —  это  неиз¬
бежный  факт,  с  которым  не  поспоришь.  Никому  из  них  не  помогла  их  порази¬
тельная  жизненная  сила.  Последнее  звено,  связующее  Мелехова  с
жизнью,  —  маленький  сын.  Это  все,  что  соединяет  его  с  будущим.  Он  может
надеяться,  что  ребенок  будет  жить  лучше  в  лучше  устроенном  мире.  Его  же
самого  ждет  конец.
 Это  звучит  гораздо  более  жестоко,  чем,  например,  окончание  «Войны  и
мира»  или  «Братьев  Карамазовых».  Только  писатель,  питающий  суровое  уваже¬
ние  к  истине,  мог  избрать  такую  концовку.  И  как  это  ни  странно,  она  рождает
у  нас  ощущение  духовного  подъема.
 Последний  том  «Тихого  Дона»  вышел  в  свет  в  1940  году,  когда  Шолохову
было  35  лет;  он  был  принят  с  таким  же  восторгом  и  нашел  столь  же  широкого
читателя,  что  и  первая  книга.  Следует  помнить,  что  Шолохов  приобрел  мировую
славу  спустя  всего  несколько  месяцев  по  выходе  первой  части  романа.  Это
 476

случай  необычный,  но  не  небывалый.  На  Западе  можно  привести  несколько
сходных  примеров.  Пожалуй,  наиболее  известный  среди  них  —  это  Диккенс.
Когда  он  начал  печатать  частями  свои  «Записки  Пиквикского  клуба»,  ему  было
24  года,  то  есть  даже  меньше,  чем  Шолохову  в  1930  году,  и  за  какие-нибудь
несколько  недель  он  стал  в  Англии  фигурой  национального  масштаба.
 Некоторые  писатели  словно  бы  родятся  «готовыми»,  им  остается  лишь
вырасти,  чтобы  сказать  то,  что  они  имеют  сказать.  Одни  писатели  обретают
зрелость  в  одном,  другие  —  в  другом  возрасте,  и  менее  везучие  завидуют  тем
немногим,  которые  уже  в  молодости  добились  большого  успеха.
 Впрочем,  не  такое  уж  это  безусловное  благо.  Если  в  двадцать  лет  с
небольшим  вы  удостаиваетесь  всех  наград,  коими  литература  способна  вас
одарить,  у  вас  вполне  может  закружиться  голова.  Так  было  с  Диккенсом,  хотя
он  был  человек  чрезвычайно  самоуверенный.  Как  говорят  английские  спортсме¬
ны,  достигшие  в  своем  деле  абсолютной  вершины,  оттуда  путь  только
один  —  вниз.  Для  писателя  вторая  книга  становится  тяжким  испытанием.  Но
«Тихий  Дон»  можно  рассматривать  как  четыре  полноценных  романа.
 Второй  самостоятельный  роман  Шолохова  —  «Поднятая  целина»  (в
английском  переводе  «Virgin  Soil  Upturned»)  —  был  опубликован  в  Англии  в
промежутке  между  двумя  первыми  и  двумя  заключительными  книгами  «Тихого
Дона».  К  нему  отнеслись  с  уважением,  и  расходился  он  очень  хорошо.  Однако  о
нем  нельзя  сказать,  что  он  так  же  покорил  на  Западе  людские  сердца  и  так  же
несокрушимо  противостоял  натиску  времени,  как  и  первый  роман  (впрбчем,
совсем  недавно  его  выпустили  вновь,  тоже  в  приятном  пингвиновском  изда¬
нии),  хотя,  на  наш  взгляд,  многие  его  страницы  отмечены  тем  же  самобытным
блеском,  что  и  «Тихий  Дон»,  а  отдельные  места  исполнены  той  же  волнующей
душу  силы.
 Ну  что  ж,  написать  «Тихий  Дон»  —  уже  само  по  себе  было  достаточно
великим  деянием.  «Поднятая  целина»  —  еще  один  громадный  роман.  С  тех  пор
производительность  Шолохова  снизилась.  Подобного  рода  примеров  также
имеется  великое  множество,  особенно  среди  писателей,  проявивших  необыкно¬
венную  одаренность  в  молодости;  Диккенс  на  протяжении  последнего  десятиле¬
тия  своей  жизни  напечатал  сравнительно  мало,  хотя  он  умер,  когда  ему  было
всего  лишь  38  лет.  Толстой  после  «Анны  Карениной»  написал  только  один
роман,  да  и  то  не  особенно  хороший.  Мы  мало  что  знаем  о  процессе  высшей
творческой  деятельности,  помимо  того,  что  он  совершенно  различен  у
различных  писателей.
 Мне  хотелось  бы  добавить  к  сказанному  и  личную  ноту.  Думаю,  что
я  —  один  из  сравнительно  немногих  представителей  Запада,  лично  зйакомых  с
Шолоховым.  В  каждый  свой  приезд  в  Англию  он  бывал  у  меня  дома.  Он  сидел
возле  моей  постели,  всячески  стараясь  меня  подбодрить,  когда  мне  предстояла
отправка  в  больницу  для  глазной  операции.  Я  имел  удовольствие  присутство¬
вать  при  получении  им  почетной  степени  от  одного  из  наших  старейших  универ¬
ситетов.  Он  был,  пожалуй,  первым  после  Тургенева  русским  писателем,  удосто¬
ившимся  подобного  признания,  хотя  после  него  эта  честь  была  оказана  еще
двоим  или  троим  (в  том  числе  Чуковскому  и  шекспироведу  Аниксту).  Я  часто
 477

Чарльз  Перса  Сноу  а  Алексей  Сурков
(1964  г.)
 встречался  с  Шолоховым  также  в  Советском  Союзе  и  пользовался  его  щедрым
гостеприимством  в  станице  Вешенской  на  Дону.  С  тех  пор  как  мы  прочли
«Тихий  Дон»,  прошло  так  много  лет,  и  как  же  приятно  было  провести  несколько
летних  дней  в  тех  самых  краях!
 Шолохов  обладает  замечательным  остроумием,  какого  я  не  встречал  ни  у
кого  больше,  —  тонким  и  язвительным  в  одно  и  то  же  время.  Он  наделен  также
редкостным  чувством  юмора,  столь  ценным  во  взаимоотношениях  между  людь¬
ми.  В  споре  он  может  быть  порою  резок,  но  при  этом  всегда  остается  вежливым
и  тактичным;  улыбаясь,  он  заявляет:  не  будем  пытаться  переубедить  друг  друга.
 Он  не  слишком  жалует  любопытствующих  чужаков,  льстецов  и  подхали¬
мов.  С  самой  лучшей  стороны  он  проявляет  себя  тогда,  когда  имеет  дело  со
своими,  в  особенности  когда  те  приходят  к  нему  за  советом,  и  вообще  со  всяким,
будь  то  даже  странствующий  чужеземец,  кто  попал  в  настоящую  беду.  Не  в
такую  беду,  которую  он  называет  салонной.  Он  не  любит  салонной  литерату¬
ры—  по  отношению  к  ней  он  нетерпим.  Но  когда  дело  касается  подлинной
беды,  вы  не  обнаружите  и  следа  нетерпимости  с  его  стороны...
 478

Дайсон
КАРТЕР
 Дайсон  Картер  (род.  в  1910  г.)  —  канадский  писатель,  обществен¬
ный  деятель.  Член  Канадской  коммунистической  партии.  Предсе¬
датель  Общества  советско-канадской  дружбы,  редактор  прогрес¬
сивного  ежемесячника  «Северные  соседи»,  посвященного  СССР.
После  посещения  СССР  в  1951  г.  совместно  с  женой  Д.  Картер
написал  книгу  «Мы  видели  социализм».  За  активную  деятель¬
ность,  направленную  на  упрочение  советско-канадского  сотрудни¬
чества,  Д.  Картер  награжден  орденом  Дружбы  народов.  Публи¬
куемая  статья  напечатана  в  газете  «Правда»  от  10  августа  1976  г.
 НА  РАЗНЫХ  ПОЛЮСАХ
 В  Канаде  сейчас  много  разговоров  о  демократии  и  ее  судьбах.  Много
говорят  о  ней  и  наши  южные  соседи,  для  которых  нынешний  год  юбилей¬
ный  —  200  лет  назад  были  основаны  Соединенные  Штаты  Америки.  В  этой
связи  нам  приходится  слышать  немало  горьких  истин  о  положении  в  США,
которые  отравляют  праздничную  музыку  американцев.
 Два  столетия  назад  Соединенные  Штаты  заявили  претензию  на  свое  особое
место  в  истории.  Они  объявили  себя  «основателем»  и  защитником  современной
«демократии».  Какой  же  на  деле  оказалась  эта  демократия?
 Было  время,  когда  в  органы  управления  провинций  и  штатов  в  Канаде  и  в
США  избиралось  определенное  число  рядовых  граждан.  Власть,  которой  распо¬
лагали  эти  органы,  была  более  или  менее  значительной.  Но  все  это  ушло  в
прошлое.  Права  и  полномочия  органов  бластн  на  местах  все  больше  урезыва¬
ются.  Центральная  администрация  и  крупные  банки,  оплачивающие  их  счета,
захватывают  в  свои  руки  и  всю  полноту  власти  на  местах.
 Иную  картину  мы  видим  на  другом  полюсе  —  в  странах  социализма.  В
послевоенные  годы  мне  посчастливилось  наблюдать  собственными  глазами,
как  набирали  силу,  как  росли  роль  и  ответственность  органов  власти  в  социали¬
стических  странах.  Сегодня  в  Советском  Союзе  более  50  тысяч  Советов  депу¬
татов  трудящихся,  в  которые  избираются  свыше  2  миллионов  200  тысяч
граждан.  Это  замечательное  достижение.
 Генеральный  секретарь  ЦК  КПСС  JI.  И.  Брежнев,  характеризуя  уровень
развития  социалистической  демократии  в  Советском  Союзе,  говорил  на  XXV
съезде  партии:  «Возросла  активность  советских  людей  в  труде,  управлении
производством,  в  решении  общественных  и  государственных  дел...»  Эти  слова  с
исключительной  глубиной  раскрывают  тот  путь,  каким  пойдет  дальше  развитие
социалистической  демократии^
 479

Правда  состоит  в  том,  что  «демократия»  в  США,  Канаде  и  других  странах
Запада  никогда  даже  близко  не  подходила  к  этой  поистцне  удивительной
цифре.  По  нашим  законам  любой  канадец  может  быть  избран  в  парламент,  а
любой  американец  —  в  конгресс.  Но  думаю,  что  сегодня  каждый  человек  с
таким  же  успехом  может  даже  полететь  на  Луну!
 Американский  конгресс  сверх  всякой  меры  заполнен  юристами.  {Рядом  с
ними  заседают,  хотя  и  в  меньшем  количестве,  бизнесмены.  Конечно,  если  гово¬
рить  абстрактно  об  американских  законах,  юридически  нет  ничего,  что  могло
бы  помешать  рабочим,  фермерам,  женщинам,  писателям,  актерам  и  молодым
людям  победить  на  выборах  в  конгресс.  Но,  по-видимому,  будучи  весьма  прак¬
тичными  людьми,  они  предпочитают  подождать,  пока  им  представятся  шансы
совершить  прогулку  на  Луну.
 Вот  уже  в  течение  трети  века  моя  работа  заключается  в  том,  чтобы  инфор¬
мировать  североамериканцев  о  жизни  в  СССР.  И  я  глубоко  убежден,  что  одним
из  наиболее  охраняемых  буржуазной  прессой  «секретов»  Советского  государ¬
ства  является  то,  что  в  Верховном  Совете  СССР  состоят  498  рабочих,  271
крестьянин,  142  деятеля  просвещения,  культуры,  здравоохранения,  науки.
Среди  них  —  сотни  молодых  людей  и  женщин.
 На  Западе  предпочитают  обо  всем  этом  умалчивать.  Почему?  В  этих  цифрах
выражен  дух  подлинной  демократии  наших  дней,  носителем  которой  является
социализм.
 Сегодня  мы  часто  слышим,  что  деньги  при  капитализме  разлагают  демо¬
кратию.  Обратимся  к  фактам.  В  Соединенных  Штатах  президентская  предвы¬
борная  кампания  сейчас  стоит  на  много  десятков  миллионов  долларов  дороже,
чем  20  лет  назад.  В  Канаде  этой  весной  люди  были  шокированы,  когда  узнали,
что  один  из  кандидатов,  претендовавших  на  пост  лидера  консервативной
партии,  израсходовал  без  малого  миллион  долларов,  чтобы  попытаться  склонить
делегатов  к  поддержке  своей  кандидатуры.
 В  Соединенных  Штатах  до  сих  пор  во  время  избирательной  кампании,
которая  там  считается  самым  высшим  выражением  американской  демократии,
народ  не  имеет  никакой  альтернативы,  чтобы  сделать  правильный  выбор.
В  избирательной  практике  принято,  что  ведущие  соперники  откровенно  мани¬
пулируют  своей  политикой  от  речи  к  речи.
 Я  предложил  бы  западным  историкам  по-новому  подойти  к  оценке  1776  и
1976  годов.  Мое  собственное  сравнение  американской  революции  и  Великой
Октябрьской  социалистической  революции  обнаруживает  поразительную  кон¬
трастность  их  демократического  содержания.  Владимир  Ильич  Ленин  посто¬
янно  подчеркивал,  что  Советы  являются  новой  революционной  формой  полити¬
ческого  действия,  демократией  в  ее  самом  широком,  массовом  значении,  осуще¬
ствляемой  каждодневно  в  непосредственной  практике.  Основатели  же  Соеди¬
ненных  Штатов  провозглашали  одну  за  другой  декларации,  выражавшие  в
самых  красивых  словах  лишь  благие  пожелания  о  демократии,  при  этом
обещая,  что  американская  демократия  даст  всем  людям  неотъемлемое  право
«стремления  к  счастью».
 Однако  за  прошедшие  200  лет  США  стали  страной  с  наибольшей  преступ¬
 480

ностью,  где  царствуют  наркомания,  чувство  страха.  Кто  может  сомневаться  в
том,  что  сегодня  Соединенными  Штатами  владеет  небольшое  меньшинство
представителей  крупного  капитала.  И  это  меньшинство  управляет  страной!
 Совсем  не  обязательно  симпатизировать  социализму,  чтобы  увидеть,  как
вот  уже  более  полувека  на  родине  великого  Ленина  воплощается  в  действитель¬
ность  идеал  человеческого  счастья.  Б  Советском  Союзе  массы  взяли  в  свою
собственность  все  земли,  все  средства  производства.  В  итоге  в  этой  стране  тот,
кто  владеет  всеми  богатствами,  тот  и  управляет  ею  на  практике.  Иначе  говоря,
владеют  и  управляют  все.
 Мне  хотелось  бы  сделать  одно  предложение  всем  тем  западным  либералам,
которые  критикуют  политическую  систему  США,  но  не  видят  радикальных
путей  к  ее  изменению.  Эти  люди,  верящие  в  демократию,  резко  выступают
против  господства  двух  основных  партий,  защищающих  интересы  крупного
капитала.  Однако  они  в  своей  критике  избегают  затрагивать  сами  основы
строя.  Но  чтобы  добиться  действенных,  реальных  перемен,  необходимо  прежде
всего  покончить  с  враждебной  демократии  собственностью.  И  только  после
этого  будет  возможно  установить  действительную  демократию.  Некоторые
западные  теоретики  могут  возразить  мне,  выдвинуть  в  чисто  философском
плане  вопрос  о  правах  человеческой  личности.  Но  обратимся  к  судьбам  многих
и  многих  реальных  людей.  Ведь  люди  —  это  и  есть  то  самое  высокое,  чему
должна  служить  демократия.
 Поэтому,  когда  я  выражаю  озабоченность  о  судьбах  многих  и  многих
реальных  людей,  я  говорю  не  об  отдельных  личностях,  а  об  огромной  армии
безработных.  Подлинная  трагедия  заключается  прежде  всего  в  том,  что  100
миллионов  человек  в  несоциалистическом  мире  сегодня  не  владеют  даже  самым
элементарным  правом  —  правом  на  труд.
 Недавно  мне  довелось  вновь  прочитать  два  впечатляющих  заявления,  кото¬
рые  в  самой  сжатой  форме  дают  предельно  ясную  оценку  демократии  в  двух
различных  мирах.
 «Демократическая  республика,  —  отмечал  В.  И.  Ленин,  —  есть  наилучшая
возможная  политическая  оболочка  капитализма,  и  потому  капитал,  овладев  (че¬
рез  Пальчинских,  Черновых,  Церетели  и  К0)  этой  наилучшей  оболочкой,  обосно¬
вывает  свою  власть  настолько  надежно,  настолько  верно,  что  никакая  смена  ни
лиц,  ни  учреждений,  ни  партий  в  буржуазно-демократической  республике  не
колеблет  этой  власти».
 «Совершенствование  нашей  социалистической  демократии,  —  отмечалось  в
Отчетном  докладе  ЦК  КПСС  на  XXV  съезде,  —  мы  понимаем  прежде  всего
как  неуклонное  обеспечение  все  более  широкого  участия  трудящихся  в  управ¬
лении  всеми  делами  общества,  как  дальнейшее  развитие  демократических  основ
нашей  государственности,  как  создание  условий  для  всестороннего  расцвета
личности».
 Юбилейные  торжества  в  США  вызывают  тревожные  мысли  у  людей,
которых  не  обвинишь  в  симпатиях  к  социализму.  Откровенным  пессимизмом
проникнуты,  к  примеру,  высказывания  хорошо  известного  ученого,  специали¬
ста  по  политическим  проблемам  К.  Нилсона,  который  писал  в  газете  «Нью-
 481

Йорк  тайме»:  «Парламентарное  демократическое  правительство  находится  в
состоянии  обороны  с  1918  года.  И  не  против  своих  внешних  «врагов»,  а  против
собственной  неспособности  обеспечить  эффективное  решение  проблем,  с  кото¬
рыми  сталкиваются  правительства  XX  века  на  Западе».  Не  является  ли  то,  о  чем
говорит  профессор,  приговором  истории  для  западных  демократий?
 Генеральный  секретарь  самой  массовой  и  авторитетной  на  земле  партии,
выступая  на  XXV  съезде  КПСС,  перед  всем  миром  вновь  подтвердил  непобе¬
димую  силу  ленинской  правды:  «Теперь  мы  уже  не  только  из  теории,  но  и  из
многолетней  практики  знаем:  как  подлинная  демократия  невозможна  без  социа¬
лизма,  так  и  социализм  невозможен  без  постоянного  развития  демократии».
 История  движется  вперед.  Вместе  с  ней  социализм  будет  и  дальше  во  все
более  широком  масштабе  превращать  демократию  из  утерянного  на  Западе
идеала  в  прекрасную  реальность  для  всех  людей  нашей  земли.

От  Издательства
 Начиная  с  1917  года  на  протяжении  шести  десятилетий  ни  на  один  день  не
ослабевает  в  мире  напряженный  интерес  к  СССР,  первому  на  Земле  государ¬
ству  трудящихся.  Сотни  тысяч  страниц  —  газетных,  журнальных,  книж¬
ных  —  насчитывает  сегодня  литература  об  СССР  в  одном  только  документаль¬
ном  жанре  личных  свидетельств  зарубежных  деятелей  культуры,  в  разные  годы
побывавших  в  Советском  Союзе.  Собрать  воедино,  систематизировать,  изучить
самое  существенное  из  того,  что  написано  о  нашей  стране  более  чем  за  полве¬
ка,  —  задача,  которую  по-настоящему  лишь  предстоит  решать.  Подготовленный
Издательством  и  предлагаемый  вниманию  читателей  двухтомник  «Я  видел
будущее.  Писатели  и  деятели  культуры  зарубежных  стран  о  Союзе  Советских
Социалистических  Республик»,  который  выходит  в  свет  в  канун  шестидесятиле¬
тия  Великого  Октября,  —  уже  не  первая  попытка  подойти  к  решению  этой  зада¬
чи.  Мы  воспользовались  опытом  таких  изданий,  как  сборники  «Глазами  иност¬
ранцев»  (М.,  Гослитиздат,  1932),  «Друзья  Октября  и  мира»  (М.,  Гослитиздат,
1967),  а  также  специального  номера  (1967,  №  5)  и  многочисленных  публи¬
каций  журнала  «Иностранная  литература».
 Наш  сборник  составлен  из  путевых  записок,  дневников,  очерков,  статей,
писем,  ответов  на  вопросы  анкет,  публицистических  выступлений  почти  ста
пятидесяти  зарубежных  литераторов  (в  их  числе  немало  всемирно  известных
писателей),  осмысляющих  беспримерный  исторический  опыт  построения  социа¬
листического  общества.  Разумеется,  никакая  книга  не  в  состоянии  вместить  на
своих  страницах  всю  персоналию  и  географию  этой  необъятной  летописи.
Поэтому  и  в  нашем  сборнике  неизбежны  какие-то  пробелы.  Неисчерпаемость
материала  оставляет  простор  для  дальнейших  издательских  начинаний,  для  раз¬
ных  подходов  к  теме,  помимо  «антологического»,  —  исторического,  моногра¬
фического,  национального,  тематического.
 С  первых  дней  революции,  с  20-х  годов  набирало  силу  и  ширилось
движение  солидарности  со  Страной  Советов,  в  котором  приняло  участие  немало
видных  писателей.  На  протяжении  всей  нашей  истории  слово  их  участвовало  в
 483

утверждении  социалистических  идеалов,  отстаивало  эти  идеалы  в  неостыва¬
ющем  сражении  с  фальсификаторами  и  неприкрытыми  врагами  СССР,  подчас
встречавшимися  и  в  среде  их  коллег  по  профессии.  Не  раз  за  эти  шестьдесят  лет
правдивые  свидетельства  наших  друзей,  солидарность  со  Страной  Советов
оплачивались  порой  героическим  подвигом,  а  то  и  самой  жизнью.  В  этом
смысле  страницы  двухтомника  —  дань  нашего  уважения,  нашей  признательно¬
сти  борцам-интернационалистам  за  их  вклад  в  наше  общее  дело.
 Среди  писателей  —  авторов  сборника  —  люди  разных  политических  убе¬
ждений  и  взглядов.  Созданная  ими  панорама  во  многом,  естественно,  мозаична.
На  наш  взгляд,  однако,  это  не  мешает  созданию  нового  единства,  новой  цель¬
ности—  художественной  и  политической,  —  которая  возникает  в  результате
соединения  этих  не  похожих  друг  на  друга  кадров.  Выстроенные  в  хронологи¬
ческий  —  по  десятилетиям  —  ряд,  они  позволяют  читателю  ощутить  движение
времени,  живой  исторический  процесс;  увидеть,  как  избяная  и  ситцевая  Русь
строила  социализм,  сокрушила  страшную  машину  фашизма,  вывела  своих
сынов  на  космические  орбиты.  И  снова  убедиться  в  справедливости  слов,
сказанных  Роменом  Ролланом  в  его  предисловии  к  роману  Николая  Остров¬
ского  «Как  закалялась  сталь»:  «Самыми  великими  произведениями  искусства
революции  являются  создаваемые  ею  люди».
 В  связи  с  выходом  в  свет  к  50-летию  Октябрьской  революции  книги
«Франция  перед  лицом  Октября»  ее  автор,  один  из  крупнейших  деятелей  между¬
народного  коммунистического  движения  Жак  Дюкло,  писал:  «Октябрьская
революция  послужила  исходной  точкой  изменений,  происшедших  в  жизни
народов  и  в  мировой  политике  за  последние  полвека...  Ни  с  чем  не  сравнима
заслуга  Коммунистической  партии  Советского  Союза,  славной  партии  Ленина,
первой  вступившей  на  еще  не  исследованный  путь,  ведущий  к  социализму...»
 Мысль  эту  можно  назвать  ключевой  для  нашего  сборника.  «Нет,  безу¬
словно,  никакого  сомнения,  что  Октябрьская  революция  —  заглавное,  опреде¬
ляющее  событие  двадцатого  века,  —  пишет,  отвечая  на  вопросы  анкеты,  извест¬
ный  английский  писатель  Чарльз  П.  Сноу,  —  оно  повлияло  на  судьбы  всех
нас  независимо  от  того,  живем  ли  мы  в  Советском  Союзе  или  за  его  пре¬
делами...»
 К  выводам  этим  неизбежно  приходят  объективные  наблюдатели,  осмысля¬
ющие  этапы  великого  и  трудного  пути,  пройденного  нашей  страной.
 Наряду  с  произведениями  об  СССР,  ставшими  уже  классическими,  Изда¬
тельство  стремилось  познакомить  читателя  с  документами  и  материалами,  еще
не  переводившимися  на  русский  язык,  —  в  двухтомнике  немало  первых  публи¬
каций.
 Существенным  полагали  мы  представить  и  издания  забытые,  подчас  полу¬
вековой  давности,  которые  большинством  читателей  будут  восприняты  тоже,  по
существу,  как  первые  публикации.  И  наконец,  многие  выступления  наших
друзей,  напечатанные  в  разные  годы  в  периодической  печати.
 Фотоиллюстрации  к  сборнику  отобраны  в  архивах  Государственного
литературного  музея,  отдела  рукописей  Института  мировой  литературы
АН  СССР,  Фотохроники  ТАСС,  «Литературной  газеты».
 484

Содержание
 Годы  сороковые
 *  жан-ришар  блок.  Москва—Париж.  Перевод  с  французского  Н.  Кудрявцевой 	7
 *  эрскин  КОЛДУЭЛЛ.  По  дороге  в  Смоленск.  Перевод  с  английского  И.  Гуровой 	18
 маргарет  борк-уайт.  С  фотоаппаратом  по  военной  России.  Перевод
 с  английского  И.  Гуровой 	26
 ДЖЕЙМС  ОЛДРИДЖ.  Шла  великая  война...  Перевод  с  английского  M.JIopue 	34
 ЭРИХ  вайнерт.  Помни  Сталинград.  Перевод  с  немецкого  М.  Зельдович  ........  44
 ••  фридрих  вольф.  Семнадцать  буханок  хлеба.  Перевод  с  немецкого  Г.  Косарик  ....  50
 франц  фюман.  Каждому  свой  Сталинград.  Перевод  с  немецкого  Э.  Львовой 	54
 *  марио  ригони  стерн.  Сержант  в  снегу.  Три  вареные  картофелины.  Перевод
 с  итальянского  Т.  Горбачевой 	J. 	64
 жан-ришар  блок.  Репортажи  из  Москвы.  Перевод  с  французского  Л.  Завьяловой  .69
пааво  ринтала.  Ленинградская  симфония  судьбы.  Перевод  с  финского
 Т.  Викстрем  	78
 *  карел  конрад.  Что  на  сердце.  Перевод  с  чешского  Л.  Лерер  	84
 сВесь  мир  смотрит  на  вас  с  надеждой» 	90
 ИВО  АНДРИЧ.  В  Сталинграде.  Перевод  с  сербско-хорватского  А.  Романенко  	95
 джон  бойнтон  ПРИСТЛИ.  Поезда  в  Россию.  Перевод  с  английского  В.  Ашкенази  .  .  .  .106
 *  БРУНО  ФРЕЙ.  Прибытие  в  Мурманск.  Перевод  с  немецкого  Э.  Венгеровой  ....  113
 мулк  радж  ананд.  Пусть  вечно  зеленеет  ваш  сад!  Перевод  с  английского 	121
 Генрих  манн.  Обозрение  века.  Перевод  с  немецкого  Е.  Закс 	124
 *  пьер  куртад.  Эссе  об  антисоветизме.  Перевод  с  французского  С.  Брахман 	132
 Годы  пятидесятые
 *  пал  сабо.  Три  недели  в  Советском  Союзе.  Перевод  с  венгерского  А.  Науменко  .  .  .  139
артур  ЛУНДКВИСТ.  Маки  из  Ташкента.  Перевод  с  шведского  Н.  Дехтеревой  .   	144
 *  джео  богЭа.  Дерзновенный  Прометей.  Перевод  с  румынского  М.  Фридмана  ....  149
халдор  лакснесс.  Я  не  раз  бывал  в  СССР.  Перевод  с  исландского  В.  Морозовой  .  .  154
ЖОРЖИ  амаду.  Из  речи  на  II  съезде  советских  писателей.  Перевод  с  португальского.  .  .161
 кришан  чандар.  ЛицЬ.  Перевод  с  урду  М.  Салганик 	 162
 такажи  шивашанкара  пиллаи.  Из  речи  на  III  съезде  советских  писателей.
 Перевод  с  малаялам 	169
 л  АО  шэ.  Вернувшись  из  Москвы.  Перевод  с  китайского 	172
 *  имре  довози.  Поездка  в  Москву.  Перевод  с  венгерского  А.  Науменко 	173
 »  элен  пармелен.  Советский  Союз,  мои  впечатления.  Перевод  с  французского
 Н.  Кудрявцевой  	181
 *  Михаил  нуайме.  Через  сорок  шесть  лет...  Перевод  с  арабского  А.  Германовича  .  .  193
карло  леви.  У  будущего  —  древняя,  добрая  душа.  Перевод  с  итальянского
 Н.  Елиной  	198
 леон  кручковский.  Великая  Октябрьская.  Перевод  с  польского 	206
 Мухаммед  диб.  Книга,  о  которой  я  мечтаю.  Перевод  с  французского 	209
 485

АЛЕКС  JIA  ГУМА.  Чему  я  научился  у  Максима  Горького.  Перевод  с  английского
 B.  Рамзеса  	 211
 *  МУХАММЕД  ИБРАГИМ  дакруб.  Горький  среди  нас.  Перевод  с  арабского  В.  Шагаля  .  216
 ПЬЕР  гамарра.  Образ  матери.  Перевод  с  французского 	218
 рокуэлл  КЕНТ.  О  людях  и  горах.  Перевод  с  английского  Н.  Дехтеревой 	220
 *  Михаил  САДОВЯНУ.  Восход.  Перевод  с  румынского  М.  Фридмана 	223
 иоганнес  бехер.  Любовь  моя,  поэзия.  Перевод  с  немецкого  Е.  Кацевой 	228
 Годы  шестидесятые
 *  КЭНДЗАБУРО  оэ.  Земля  была  голубая.  Перевод  с  японского  Б.  Раскина 	237
 САША  вереш.  Московский  дневник.  Перевод  с  сербско-хорватского  А.  Романенко  .  .  239
ВАСИЛЕ  никорович.  Между  Ригой  и  Иркутском.  Перевод  с  румынского  М.  Фридмана  249
 *  ПОНТЕР  ВАЙЗЕНБОРН.  Москва—Ленинград.  Перевод  с  немецкого  А.  Науменко  ....  254
 *  ЙОРДАН  радичков.  Якутская  земля.  Перевод  с  болгарского  Н.  Глен 	259
 АНДРЕ  ВЮРМСЕР.  Сквозь  ритмы  пяти  десятилетий.  Перевод  с  французского
 C.  Беловой  	  268
 мартина  моно.  А  на  земле  что  ты  делал?  Перевод  с  французского  Н.  Поповой  .  .  276
харальд  вессель.  Ташкентским  экспрессом  через  пятидесятилетие  СССР.
 Перевод  с  немецкого  Г.  Косарик 	282
 *  ВЛАДИМИР  ПОЗНЕР.  Тысяча  и  один  день.  Перевод  с  французского  М.  Архангельской  290
рышард  капусцинский.  Ваник,  или  Вторая  Армения.  Перевод  с  польского
 Э.  Гессен  	298
 филип  боноски.  За  пределами  мифа.  Перевод  с  английского  В.  Ворониной 	302
 ГАНС  шерфиг.  Страна  утренней  зари.  Перевод  с  датского  Н.  Крымовой 	311
 жан  к  АЗ  альбу.  Некто  Иванов.  Перевод  с  французского  Н.  Столяровой 	319
 ЖОРЖИ  амаду.  Сквозь  сердце  каждого  человека.  Перевод  с  португальского
 Ю.  Калугина  	322
 АЛАН  МАРШАЛЛ.  Бумеранги  и  салют  «Авроры».  Перевод  с  английского 	326
 МАРТИН  НАГ.  Залп  «Авроры»  и  мысли  о  моей  стране.  Перевод  с  норвежского  .  .  .  .  328
 ФАИЗ  АХМАД  ФАИЗ.  Предисловие  к  урду-русскому  словарю.  Перевод  с  урду 	331
 Октябрьская  революция  и  судьбы  человечества 	335
 АННА  ЗЕГЕРС  1917-й  и  после  него.  Перевод  с  немецкого 	338
 *  МАЦЕЙ  БЕГА.  Урок  динамики.  Перевод  с  польского 	342
 *  клара  СЁЛЛЁши.  Радуга  остается  с  нами.  Перевод  с  венгерского  Т.  Воронкиной  .  .  350
 *  нгуен  ТУАН.  Первый  снег  в  Ленинграде.  Перевод  с  вьетнамского  М.  Ткачева  .  .  .  359
 *  МИРОСЛАВ  КРЛЕЖА.  Ленин  —  поэт  Октября.  Перевод  с  сербско-хорватского
 А.  Романенко  	  365
 НИКОЛАС  ГИЛЬЕН.  В  Регле,  когда  умер  Ленин.  Перевод  с  испанского
 И.  Тыняновой  	 369
 Годы  семидесятые
 шон  о'кейси.  Наш  Ленин.  Перевод  с  английского 	375
 486

джек  ЛИНДСЕЙ.  Светоч,  который  я  искал.  Перевод  с  английского 	378
 арнольд  ЦВЕЙГ.  Труд  —  первооснова  его  жизни.  Перевод  с  немецкого 	381
 лодонгийн  ТУДЭВ.  Свет,  зажженный  Лениным.  Перевод  с  монгольского 	383
 бямбын  ринчен.  Слово  высокого  стиля.  Перевод  с  монгольского 	385
 катарина  сусанна  причард.  Ленин  вошел  в  бессмертие...  Перевод  с  английского
 Е.  Стояновской  	386
 *  ТО  ХОАЙ.  Твоим  именем  люди  называют  планету.  Перевод  с  вьетнамского
 М.  Ткачева 	391
 ДЖОЗЕФ  НОРТ.  Будущее  в  действии.  Перевод  с  английского 	395
 герман  кант.  Объяснимое  чудо.  Перевод  с  немецкого  М.  Федорова 	403
 *  НИКОЛА  инджов.  Сентиментальный  марш.  Перевод  с  болгарского  Л.  Баша  ....  408
сгефан  поптонев.  Белоруссия  —  белая  баллада.  Перевод  с  болгарского
 С. 	Пархомовской  	413
 •••  КАРЛ-ГЕЙНЦ  ЯКОБС.  Страницы  из  дневника.  Перевод  с  немецкого  Л.  Беринского  .  419
 фарли  моуэт.  Президент  республики.  Перевод  с  английского  Ф.  Лурье 	424
 •••  минору  кихара.-  Бабье  лето  в  Москве.  Перевод  с  японского  Б.  Раскина 	429
 •••  андре  ремакль.  Кама  +  3  =  КамАЗ,  или  Путешествие  на  КамАЗ.
 Перевод  с  французского  Л.  Завьяловой 	 433
 ••  АНДРЕ  стиль.  Мои  впечатления.  Перевод  с  французского  Т.  Кудрявцевой 	435
 *  михай  бенюк.  Пушкинские  края.  Перевод  с  румынского  М.  Фридмана 	437
 геди  кле.  Там,  где  мой  отец  был  в  1941-м...  Перевод  с  немецкого  Г.  Косарик 	441
 ЭМИЛЬ  карлебах.  Шестнадцать  гладиолусов.  Перевод  с  немецкого  Г.  Косарик  ....  444
 *  ЙОЗЕФ  рединг.  Наташа  читает  даже  на  эскалаторе.  Перевод  с  немецкого
 Г.  Косарик  	448
 *  петер  шютт.  С  делегацией  Союза  немецкой  социалистической  рабочей  молодежи
 по  Советскому  Союзу.  Перевод  с  немецкого  Г.  Косарик 	453
 •••  ПАБЛО  неруда.  Исйоведуюсь  в  том,  что  жил.  Перевод  с  испанского  А.  Науменко  .  459
камен  калчев.  Наша  надежда,  наш  завтрашний  день.  Перевод  с  болгарского  ....  468
•••  нгуги  ва  тхионго  На  конференции  афро-азиатских  писателей.  Перевод
 с  английского  Е.  Суровцева 	470
 ЧАРЛЬЗ  ПЕРСИ  СНОУ.  «Тихий  Дон»  —  великий  роман.  Перевод  с  английского 	475
 ••ДАЙСОН  картер.  На  разных  полюсах.  Перевод  с  английского 	479
 От  издательства 	483

Я  ВИДЕЛ  БУДУЩЕЕ
 Составитель  Евгения  Васильевна
Стояновская
 ИБ  2347
 Редактор  А.  А.  Файнгар
Художник  И.  С.  Клейнард
Художественный  редактор  А.  П.  Купцов
Технический  редактор  С.  Л.  Рябинина
Корректор  И.  М.  Лебедева
 Сдано  в  набор  21.  12.  1976  г.  Подписано  в  пе¬
чать  18.  08.  1977  г.  Формат  70  x  90%*.  Бумага
офсетная  М  1.  Условн.  печ.  л.  35,68.  Уч.-изд.
л.  32,35.  Тираж  30  000  экз.  Заказ  *й  89.
Цена  1  руб.  70  коп.  Изд.  М  22569.  Издательство
«Прогресо  Государственного  комитета  Совета
Министров  СССР  по  делам  издательств,  поли¬
графии  и  книжной  торговли.  Москва  119021,
Зубовский  бульвар,  21.  Ордена  Трудового  Крас¬
ного  Знамени  Калининский  полиграфический
комбинат  Союзполиграфпрома  при  Государ¬
ственном  комитете  Совета  Министров  СССР
по  делам  издательств,  полиграфии  и  книжной
торговли,  г.  Калинин,  пр.  Ленина,  5.