14 v и \

,/^арт >*>6t сЛ'С С Г) е a ct CfC-f и
Государственное Издачпслъапоо Д^тсппи Литератур
Мимисте решай Цросиещеннм ГСФС1* Ленинград ItfaS
Ашхабад
РИСУНКИ в. ШЕВЧЕНКО
В книге «По следу Бешеной реки» М. Е. Ивина вы прочтете о рядовых советских людях, которые в трудных условиях шаг за шагом исследуют жизнь пустыни.
Вы узнаете, что пустыня — не мертвая, выжженная и иссушенная солнцем земля, что там есть свой растительный и животный мир.
Книга расскажет вам о тех загадках пустыни, которые еще предстоит разрешить ученым.
И недалек тот день, когда все эти исследования помогут народу превратить огромные пустующие пространства в цветущую землю.
В Ч Е ИНЫХ НЕ С К А X
СУ
Мы идем на север, к Аму-Дарье. Неистово палит солнце пустыни, настигая нас сзади. Будто на спину навели огромное зажигательное стекло, — вот-вот задымится куртка.
Нет, не назовешь это светило по-русски, ласково — солнышком, не пошутишь с ним, не пригласишь чаи распивать, как Маяковский:
... Погоди! послушай, златолобо, чем так, без дела заходить, ко мне на чай зашло бы!
Злое оно, туркменское солнце, но нельзя его ругать,—Берды огорчается.
— Солнцу улыбайся, солнцу радуйся, — говорит наш проводник в раздумье, смакуя каждое слово.— Солнца мало — хлопка мало, дыня совсем несладкая. Солнца много — хлопка много, дыня такая

сладкая,— когда кушаешь, ухо ножиком сзади резать будем, ничего не услышишь!..
Раскаленный шар опустился за песчаную гряду. Мы с облегчением сбрасываем тяжелые ватники, защищавшие днем наши спины.
Наконец можно и голову обнажить. Можно стащить с плеч задубевшую от соленого пота рубашку. Можно снять темные очки, сквозь которые белое кажется желтым, а серое — коричневым, и увидеть мир в подлинной его окраске.
Все живое радуется прохладе. С ветвей саксаула и черкеза соскользнули на остывающий песок проворные ящерицы. Скакнул, унесся за бархан зайчишка с такими длинными ушами, что кажется, будто он только что сбежал с детской картинки. Принюхиваясь к сусличьим норам, вышел на вечернюю охоту длиннохвостый толстый варан — гигантская ящерица, которую окрестили сухопутным крокодилом. Прочертила тонкий след на песке змея.
И только наши верблюды, безучастные ко всему на свете, шагают все с той же скоростью — три километра в час, — мерно покачивая седоков: вперед— назад, вперед — назад...
Древняя караванная тропа вьется меж песчаными буграми, иногда взбегая на вершины поперечных гряд. Пески перемежаются такырами — белыми, в трещинах, спекшимися на солнце глинистыми площадками. Но и на этих звонких, будто скованных морозом, круглых «блюдцах» тропа не теряется. Сколько же веков понадобилось, чтобы миллионы верблюдов своими мягкими ступнями-подушечками промяли в твердой глине борозду?!
Все дальше и дальше ведет тропа — через пески и тркыры, через заброшенные земли древнего орошения, до которых давно уже не доходит вода, — к мутной, цвета жидкого какао, Аму-Дарье.
Тут проходил древний караванный путь из Хо-росана в Хорезм. Южнее пролегала «шелковая» дорога: по ней возили шелк из Китая в Иран.
6
На север вела дорога, соединявшая Среднюю Азию с Поволжьем.
По тропам шли караваны. Иные из них насчитывали до трех тысяч верблюдов. Качались на высоких вьюках купцы, дипломаты, духовные лица, ремесленники. Глотая солоноватую пыль, тащились пешком погонщики...
Предзакатный безветренный час. Тишина. Мир огромен. Пустынна земля. Пустынно и небо. На синем куполе нет ни пятен облачков, ни ранних звезд, ни луны, ни солнца, ушедшего за песчаную гряду.
«Ой, э-эй, га-а, го-о-о!» — протяжный хрипловатый крик внезапно раскалывает тишину, замирает, снова доносится сзади и переходит в мелодию, которую певец ведет на высоких, напряженных нотах.
Ораз Кули, восседающий на головном верблюде, чуть поворачивает голову, повязанную плотным темно-серым шерстяным платком. Платок этот, со свисающей на затылок бахромой, придает худощавому темнолицему караван-баши сходство с индейцем.
— Берды сон пугает, — говорит старший каравана, совсем уже поворачиваясь ко мне, и сплевывает зеленую табачную жвачку, заложенную под язык. — Когда человек поет, сон боится, бежит далеко в пески!..
Длинную песню завел Берды. Такую длинную, что сон и вправду убежал от него, но только не в пески, а к старому Ак Мамеду, который едет на четыре верблюда впереди певца.
Оборачиваюсь и вижу: черная баранья шапка Ак Мамеда дернулась ле в такт верблюжьей качке; он вздрогнул, вскинул голову и, досадливо прокричав старческим тенорком — «эй, ой, ой, гэй», —
тоже запел.
— Михайль, а Миханль, — оборачивается Ораз Кули, — пой и ты, пой хорошую русскую песню.
— Я знаю много русских песен, Ораз, только петь их не умею.
7
— Надо петь, Михайль. Пойдем еще долго, на большом такыре ночевать будем. Верблюд немножко сюда — туда качает, заснуть можешь, упасть можешь.
Я креплюсь, но сон, убегая от Ак Мамеда, настигает меня. Изогнутая верблюжья шея двоится, бархан валится на тропу. Хватаюсь за вьюк и кричу во все горло: «Не слы-ы-шно шу-ма го-род-ско-о-го!..»
Смолк Берды, смолк и Ак Мамед. Ораз Кули не оборачивается. С великим изумлением слушают туркмены, во что обратил я русскую песню.
А сзади вдруг доносится безжалостный девичий хохот: Марина и Люда, заполнив гербарную папку растениями, догнали на верховых лошадях караван...
Южные звезды давно уже обсыпали небо густой россыпью. Стало прохладно. Песня, как эстафета, прошла через весь караван. Теперь поет Ораз Кули. Он тянет грустную мелодию — быть может, им самим придуманную — без слов, то слегка вскрикивая, то замолкая. Кто знает, не рождается ли в этот вечер, под крупными звездами, новая песня? Не так ли в длинных переходах слагались многие другие напевы, бытующие в народе? Кум-ли, человек песков, вынашивал песню, мерно качаясь долгими вечерами на верблюжьем горбу. И песня выходила длинная-длинная, как эта караванная тропа...
Ораз Кули вдруг взмахнул палочкой, обрывая мелодию:
— Хо, га!
Головной дромадер, охотно покоряясь палочке и выкрику, свернул влево, на белесый такыр. За головным потянулась вся цепочка из пятнадцати верблюдов. Ночлег!
Я даю короткую, похожую на выдох, команду — х-хы-и — и сразу хватаюсь за переднюю и заднюю луку вьючного седла: сейчас верблюд будет ложиться!
8
Мой дромадер, ворча, медленно и неуклюже опускается па колени, подгибая сначала одну, затем вторую переднюю ногу. Потом, так же неловко, подгибает задние ноги. Ну вот, улегся, — точнее, уселся, подобрав под себя все четыре конечности.
Скорее слезть, развьючить животное и размяться после одиннадцатичасовой тряски! Шагаешь по твердой земле так, словно только что покинул морское судно.
Шофер нашего экспедиционного грузовика, Андрен, с которым мы расстались несколько дней назад на колодце Бала-Ишем, сказал мне на прощанье, насмешливо разглядывая караван:
- Парочку бы рессор такому горбатому рысаку, тогда прокатиться на нем можно ради прогулки. Но ведь вам целую неделю трястись без рессор. Ох, не завидую! Вспомните мой газик, не раз вспомните!..
Разгрузить верблюда недолго. Телеки — плоские бочата с водой, — мешки, ящики — все завьючено надежно, но так просто, что стоит только распустить один узел — и весь груз мягко опустится на землю.
Берды и Ак Мамед отводят развьюченных верблюдов за песчаную гряду. Там растет саксаул — дерево пустыни. Горьковатые его побеги охотно поедает верблюд.
Гечгельды, напоив коней из большого таза, натягивает им на морды торбы с овсом. Эти две буланые лошадки иомудской породы, такие смирные и неприхотливые, сильно обременяют караван. Поить их надо три раза в день, а от колодца до колодца—два дня пути. Наши верблюды несут двадцать сорокалитровых челеков воды и несколько мешков овса. Это больше половины нашего груза. И все для буланых. Верблюды овса не едят, а поят их один раз в два — три дня, и только на колодцах.
— Едешь в пески на лошади, бери верблюда
тоже, — говорил Ораз Кули, когда мы снаряжали караван. — Пойдешь без верблюда, — лошадь помрет, сам помрешь.
Без коней нам тоже нельзя. Верблюды тяжело нагружены. Идут они в цепочке, привязанные друг к другу. А нам надо постоянно съезжать с тропы и спешиваться, чтобы собрать растения для гербария, сделать описание или картографический набросок. Иногда Люда или Марина уступают мне лошадь, но очень неохотно...
Мы —частица ботанического отряда. А весь отряд — частица большой научной экспедиции, которая вот уже несколько лет подряд изучает природу пустынь, оазисов, горных ущелий и долин Туркменистана. В экспедиции много отрядов. Один исследует почву, другой — пастбища в песках, третий -рельеф, четвертый—подземные воды. Иногда два или три отряда — ботаники, почвоведы и гидробиологи, например,— соединяются вместе. Иногда отряд разбивается на мелкие группки, чтобы изучить возможно больший район, собрать гербарий, образцы почвы, пробы воды.
Задача экспедиции — как можно полнее изучить природные богатства Туркменистана. И не просто изучить, а найти способы, как обратить эти богатства на пользу человеку.
... Вот уже пламя костра, подхваченное легким ветерком, бьет у, тунчи — маленькие походные кувшинчики для чая. Гуйчу делают из меди или тонкого железа, и вода закипает в ней за пять минут.
Мы располагаемся на брезенте, разостланном у костра. Проводники сидят в привычной для них позе, подобрав под себя ноги. Марина и Люда стараются им подражать. Я просто приваливаюсь на бок, все равно мне и пяти минут не высидеть по-восточному.
Ораз Кули бережно насыпает в тунчи по щепотке зеленого чая. Потом он минуты две «кол-дугг», переливая из тунчи в пиалу и обратно, чтобы лучше заварилось. Мы смотрим с жадностью. Мы
J0
застыли. До чего он нетороплив, наш караван-баши! Как мерно двигаются его загорелые жилистые руки! Мы неотрывно следим за его чистыми пальцами с аккуратно подстриженными ногтями. Ну, скоро?!
Из тунчей мы утоляем «малую жажду», выпивая по две—три пиалы. А в пиале побольше стакана. После ужина будем утолять «большую жажду» — на костре из саксаула поспевает большой чайник. Туркмены пьют меньше нас. Они утоляют перед едой и «большую» и «малую» жажду.
В стороне, на другом костре, ловкий, быстрый, не знающий устали Гечгельды, наскоро выпив чая, готовит в маленьком казане ужин. Гечгельды самый молодой из наших проводников, ему лет тридцать пять. Он провел всю войну на фронте и хорошо изучил русский язык. Люда берет у него уроки туркменского. Она говорит, что знает уже пятьдесят слов. Я знаю только семь слов и, кроме того, умею считать до десяти...
Гечгельды — странное имя. Оно означает — «позднопришедший». Гечгельды рассказал нам, что он действительно явился на свет после всех своих братьев и сестер.
Утолив «малую жажду», мы втроем принимаемся за разборку растений, перекладывая их из гербарной папки в сетку. Караван-баши чистит свое старое длинноствольное ружье.
— Марина, зачем опять брала сюзен? — спрашивает внезапно своим певучим, тонким голосом Ораз Кули, оторвавшись от ружья. — Вчера брала, сегодня брала, зачем много так?
Марина подносит ближе к костру тоненькую, с продолговатыми, как у ивы, сизыми листочками, веточку песчаной акации, усыпанную острыми колючками.
— Этот сюзсн с плодами, — она осторожно прикасается к золотистому плоду, похожему на боб фасоли, слегка изогнутый спиралью. — А потом, нам ведь нужны растения из разных мест. У нас

11
в институте составляют карты, на которых отмечают, где что растет.
— Ты, Марина, в Ленинграде живешь, а что в песках растет, как наш туркменский чабан знаешь.
— Ну, до чабанов мне далеко! — вздохнула Марина. — Я всего лишь второй раз в пустыне. Вот буду ездить к вам каждый год, тогда больше узнаю и про сюзен, и про кандым, и про саксаул.
Ак Мамед, напряженно слушающий разговор, негромко что-то спросил у Гечгельды, который уже подсел к нам. Я разобрал только два слова: «Су» и «Аму-Дарья». «Су» — по-туркменски — «вода». Это слово мы узнали первым.
Гечгельды быстро ответил Ак Мамеду по-туркменски, потом обратился к нам:
— Ак Мамед спрашивает, куда пойдет вода Аму-Дарьи. Я ему сказал, — на Мары, потом на Теджен, потом на Ашхабад и до курорта Арчмаи. Он мне не верит, хочет, чтобы вы сказали.
Я подтверждаю, что трасса Каракумского канала действительно пройдет от города Керки до курорта Арчман. Это почти тысяча километров.
Гечгельды быстро перевел, хотя Ак Мамед и так, видимо, понял. Старик изумленно покачал головой, лицо его расплылось в улыбке. Но вдруг улыбка исчезла, и он сердито заговорил, чертя ногтем по такыру.
Туркмены рассмеялись. Гечгельды перевел:
— Он говорит, что надо канал еще немножечко прокопать. Ак Мамед сам возьмет лопату и пойдет помогать. От Арчмана до Кизыл-Арвата совсем недалеко, сто километров не будет. А в Кизыл-Ар-вате — колхоз Ак Мамеда...
Мы долго еще сидели под звездами у догоревшего костра. Гечгельды раскладывал ужин.
— Опять ненавистные рожки с консервами,— с тоской сказала Марина, помешивая в миске. — Гечгельды, дай отолью половину в казан, пока не начала есть.
12
— Завтра зайца стреляем, — отозвался Ораз Кули, — вкусно будет. А сегодня ешь макароны, тоже вкусно. Когда жарко, надо кушать жирно, сладко, а то сердце, туда — сюда, немножко не так работает. Не будешь кушать, — больше в пески Кара-Кумы не захочешь ехать.
Люда, покончив с рожками, повернулась к нему:
— Как по-твоему, Ораз, почему пески называются Кара-Кумы? Черные пески — злые пески. Наверно, так? Я где-то читала, что Кара-Кумы были вечным врагом туркмен.
Ораз Кули посмотрел с недоумением.
— Зачем так говоришь? Кара-Кум не враг туркмена. Где каракульский барашек? В песках. Где верблюд пасется? Тоже в песках. Черные пески не злые пески. У тебя глаз молодой, а видишь не все. Посмотри днем — там, далеко-далеко, не знаю, как по-русски называется, где небо на земле лежит? ..
— Горизонт, — называет Люда.
— О, о, горизонт, — немножко темный, черный. Саксаул, кандым, черкез растет. Песок зимой, когда дождя много, тоже темный. У кумли глаза хорошо видят, далеко видят. Там черный, тут черный— он назвал Кара-Кумы...
— Ты знаешь туркменскую поговорку, Люда,— вмешался Гечгельды, — тот народ богат, у которого есть пустыня и вода.
— Су, су, — заключил Ораз Кули. — Воды надо много. Тогда Кара-Кум будет совсем добрый, большой друг станет туркмену и русскому!..
Костер догорает. Пора спать. Мы раскатываем на кошмах свои спальные мешки. По-нашему, по-северному, ночь тепла, но мы все-таки залезаем в ватные «конверты». Днем было сорок два градуса выше нуля, и сейчас, при двадцати градусах тепла, мы ощущаем холодок.
ЗАЯЦ И АНТИЛОПА
Летом в Кара-Кумах нельзя вставать позже солнца. Не даст светило понежиться, даже первые его лучи обжигают.
Хоть бы сыростью предутренней потянуло, хоть бы клочок тумана показался в низине, хоть бы капля росы блеснула на ветке! Нет, сушь кругом, и во рту сухая корка, и томит жажда, а с вечера выпили стаканов по десять чая.
Рассвет. Пора собираться в путь. Проводники ушли за верблюдами. Ораз Кули хлопочет у костра, обставленного тунчами. Завтрака он нам не даст. Попьем чаю с чуреком — ив путь. До полдневной жары надо пройти полперехода. А на большом привале будет плов.
Проводники привели верблюдов и уложили их под вьюки. Груз не надо ни поднимать, ни передвигать. Я просто завязываю распущенные вчера веревки и усаживаюсь в седло. Короткая команда— и опять надо хвататься обеими руками за седло: верблюд встает так же неуклюже, как и ложится, только поднимается он сначала на задние, потом на передние ноги.
Марина и Люда уже выехали на тропу. Они на
14
конях. Им что — вдеть ногу в стремя и перекинуться в седло!
Вперед — назад, вперед — назад, вперед — назад. «Килевая» качка началась. Мы в пути!..
Около полудня, незадолго до большого привала, Ораз Кули вдруг остановил головного верблюда. За ним встал весь караван.
Захватив свое длинное ружье, караван-баши спрыгнул с высокого вьюка и побежал влево, в песчаную котловину, заросшую кустами черкеза и саксаула.
Вдруг он пригнулся и стал делать странные круги вокруг куста. Что он там нашел? Сколько я ни вглядываюсь, ничего различить не могу.
Но вот Ораз, кружа, приблизился к кусту и припал на колено, вытягивая ружье. Тогда я увидел зайца.
Он шевельнулся под кустом, желто-серый, маленький, и вдруг порснул в сторону, но шагах в тридцати забился под другой куст: заяц в полдень не может бегать, — раскаленный песок обжигает ему лапки.
Ораз Кули, уже более осторожно, стал обходить и этот, второй куст. Да охотник просто выбирает место для стрельбы лежа! У него тяжеленная, на сошках, «пищаль», и с руки он бить из нее не может.
Он улегся, наконец, неторопливо установил ружье на сошках, приложился. А заяц, теперь уже ясно видимый, сидел не шевелясь, ожидая смерти. . .
В знойной тишине грянул пушечно-оглушающий выстрел. Кони вздрогнули, Марина и Люда машинально натянули поводья.
Охотник подбежал к кусту, поднял за уши маленькую тушку, обернулся к нам и возбужденно прокричал:
— Марина, давай фотографию!
Но Марина не повернула головы, не прикоснулась к «лейке», висевшей у нее на шее. Она беззвучно плакала.
15
— Эх, Марина, Марина!—проговорил караван-баши, увидев ее слезы, и ушел вперед.
— Разве это охота? — тихо и печально сказала Люда. — Это же просто убийство.
— Наверное, я виновата во всем, — отозвалась Марина, тыльной стороной руки вытирая слезы.— Я вчера капризничала, не хотела есть рожки, и он обещал убить зайца. Вот и убил...
А Ораз Кули уже сунул заячью тушку в мешок и, не оглядываясь, с кошачьей ловкостью вскарабкался на вьюк. Только он да Гечгельды умеют взбираться на стоящего верблюда.
Мы двинулись дальше.
Неподвижный воздух налит зноем. Два самолета, похожие в пустынной вышине на серебристых бабочек, прошли над караваном. Вот они скрылись на юге, и небо кажется еще более пустым и безбрежным.
Мой верблюд часто наклоняется, чтобы полакомиться. Ловко выгибая свою длинную шею, он срывает на ходу зеленые побеги растений.
Его зовут ЙСаледжи. В первые дни я не мог отличить его фт других верблюдов, и это очень забавляло проводников.
Караван-баши посмеивался:
— Ай, Михайль, свой верблюд не знаешь. Ты смотри, он молодой, крепкий. У него на шее красивая мягкая шерсть, цвет такой: халеджи, по-туркменски — половина красный, половина белый. ..
— Розовый?
— О-о, розовый!
Теперь я привык к своему Халеджи, и мне представляется, что он самый красивый и кроткий во всем караване. Маленькая его голова увенчана кудрявой чёлкой, нежный розовый -пух, отросший после весенней стрижки, золотится на солнце. Он никогда не кричит, ложась под вьюк, как этот старый головной верблюд с рваной ноздрей, которого наградили обидной кличкой — ГЗасмач. Мой Ха-
16
леджи только мирно ворчит, когда ему приказывают встать. Верблюд словно говорит: «Я, конечно, встану и пойду, но мне куда приятнее было бы шагать налегке».
Одного только не добьешься от Халеджи: чтобы он прошел мимо верблюжьей колючки, не отведав ее.
Удивительное растение — верблюжья колючка. В туркменских оазисах днтак считают злым, упорным сорняком. Как всякий сБрняк, колючка необычайно вынослива. Цод палящим солнцем пустыни засыхают летом_ и полынь’ и мятлик, и заячий ячмень. Увядают быстро и ромашка, л голубые цветы с мудреным латинским названием, напоминающие наши колокольчики. А кустики янтака все зеленеют и даже в разгар лета цветут.
Начальник нашего экспедиционного отряда Леонид Сергеевич объяснял нам:
— Янтак добывает влагу буквально из-под земли. Сам кустик, как вы видите, в полметра, а корни его идут в глубину нередко на пятнадцать метров! Вот и попробуйте его иссушить!
Почему верблюда не оторвать от колючки? Зеленые кустики так богаты сахаром, что он иногда выступает в виде белой пены на стеблях. Туркменские дети лакомятся этим сахаром. Много в яи-таке и других питательных веществ. Быть может, молоко верблюдицы оттого так сладко и жирно— жирнее коровьег^, — что она поедает янтак. ..
Что это? Караван опять встал. Опять Ораз схватил свою «пищаль», спрыгнул с вьюка и, пригибаясь на кривых ногах, побежал, крадучись за кустами, вправо. На этот раз за ним пустился и Гечгельды со своей легкой новенькой двустволкой. Неужели снова зайца бить?
Нет, не зайца. В западине между песчаными буграми паслась антилопа — джейран.
Как она хороша, эта стройная газель с небольшими стоячими ушами! Она тянется к зеленой
М Ивин
17

ветке саксаула, не чуя охотников. Нет, вот повернула голову, увидела караван и сразу легкими прыжками понеслась прочь.
Гечгельды побежал в обход, наперерез антилопе. Конечно, ему не поспеть. Джейран уже почти преодолел крутой подъем, сейчас он вылетит на вершину бугра.
•— Джейранчик, беги, милый, беги!—слышу я сбоку горячий шепот Марины. — Только бы он ушел, только бы ушел! Ой, ну что же это такое, что же он делает?!
Я и сам готов закричать. Что случилось с джейраном? Он описал круг и поскакал назад, в сторону каравана! Куда бежит он? Ведь там уже улегся за куст со своей пищалью не знающий жалости Ораз.
Газель уже так близко, что я различаю ее крошечный хвостик. Мелькает белый, слегка вздутый живот. Оразу, наверное, очень удобно целиться...
И тут сзади донесся устрашающий хриплый вопль. Это Берды. Он выкрикивал что-то по-туркменски, и я увидел, как Ораз, бросив свое ружье, вскочил и не то зло, не то насмешливо бросил в нашу сторону:
—• Марина, давай фотографию! Скорей давай, не стоит джейран!
— Сейчас, сейчас, Ораз!
Газель проскочила через тропу так близко от головного верблюда, что я различил ее маленькие острые копытца и огромный, увлажненный глаз.
— Смотри, Михайль, смотри! — закричал мне Берды, — туда смотри, лево, там его дети! Он женский джейран, его нельзя стрелять. Ораз не видел, я увидел, ему кричал!
Я различил в котловине, слева от тропы, двух крохотных джейранят. Вот мать поравнялась с ними, и они пустились за ней, смешно и неуклюже поднимая тоненькие ножки. Мать замедлила прыжки, оглянулась на детей, и скоро все трое скрылись за бугром.
18
— Спасибо, Берды. Ораз, — спасибо! — произнесла Марина, теребя «лейку», которую она так и не открыла.
Но Ораз уже сидел на верблюде и не обернулся. Караван тронулся. Проводники перекликались на родном языке, смеясь чему-то. Караван-баши ехал молча. Вдруг он повернулся ко мне и, выплюнув табачную жвачку, спросил:
— Михайль, а Михайль, ты ел когда джейран?
— Нет, не пришлось, но я слышал, что он очень вкусный.
— Сладкий, очень сладкий, самый сладкий — это мясо джейран!
В устах Ораза «сладкий» означает «вкусный».
— Берды сейчас говорил, — обернулся еще раз караван-баши, — печенку джейрана любит. Немножко на углях подержи печенку, потом кушай — лучше нет!
КОМЕНДАНТ КОЛОДЦА
Еще одна ночь под звездами, еще день под солнцем.
Скоро ли колодец?
— Сегодня! — коротко бросил Ораз.
Помолчав, добавил:
— Еще не будет темно, — придем на Орта-Кую. Хороший колодец, вода очень сладкая. Верблюдов напоим, челеки нальем, немножко мыться будем.
«Сладкая» вода! Значит, — уж совсем пресная, без горчинки, без сероводородного душка!?
Верблюды замедляют шаг, им тяжело преодолевать крутые осыпи песчаных гряд.
Вон, налево от тропы, белеют кости. Кто это не дошел до воды? Когда это случилось?
Чем ближе к колодцу, тем меньше на буграх растений: трава и зеленые побеги стравлены скотом, а стволы кустарников и деревцев пошли в костры.
Еще западина, еще гряда. С вершины видишь — нет конца и края застывшему морю песчаных гребней, то поросших редкими кустами и злаками, то голых, перевеянных ветрами пустыни.
20
Ораз Кули сказал, что пустыня совсем не враг человеку. А прав ли он? Разве не враждебны эти пески людям? Вот свидетельство недавно разыгравшейся тут драмы: у тропы валяется павший верблюд.
Караван-баши недовольно покачал головой:
— Верблюд давно лежит, неделя, наверное.
Павший верблюд нимало пе беспокоит живых. Наши дромадеры спокойно шагают дальше, и мой Халеджи прихватывает очередной кустик яптака...
К исходу дня мы достигли воды. С вершины бархана на дне круглой впадины открылся нам колодец: небольшое квадратное отверстие вровень с землей, стойка для веревки и длинное узкое водопойное корыто.
«Орта-Кую» значит «срединный колодец». В самом деле, он вырыт на полпути между Кизыл-Ар-ватом и Хивой, в центре Кара-Кумов. Как и другие каракумские колодцы, Орта-Кую окружен голыми барханами. Но тут песок не желтый и не бурый, а белесый. Лишь одинокое саксауловое дерево с кривым стволом и темно-зеленой распластанной кроной осталось от бывшей здесь прежде раститель
ности.
Понятно, почему вблизи хороших колодцев не отрастают кустарники и трава. Здесь подолгу стоят караваны, сюда пригоняют на водопой отары овец. Скот поедает и вытаптывает растительность. Но вот что выяснили гидрологи: голые барханы содержат больше пресной воды, чем бугры и гряды, заросшие травами, злаками и кустарниками! Дожде вые воды, просочившись в глубь оголенной песчаной ; >лщи. цолго удерживаются там. А на заросших буграх растения пустыни своими длинными корнями достанут эту воду и быстро, словно насосы, «выкачают», испарят.
Кумли, люди песков, давно это знают. Опытные искатели воды, они роют колодцы в таких падинах, окруженных голыми барханами.
Орта-Кую известен многим. С севера, с
21
вот за-
запада
. ч. и
и с юга к нему тянутся рубчатые, глубоко вдавленные в песок, автомобильные колеи. Чтобы набрать бочку «сладкой» орта-куинской воды, водители экспедиционных грузовиков-вездеходов едут к колодцу через труднопроходимые пески за десятки километров.
Ораз Кули строго блюдет неписаный закон пустыни, который запрещает устраивать биваки у самых колодцев. Наш начальник каравана выбрал место для стоянки поодаль, за низким, тронутым песчаной рябыо, барханом.
Мы уложили верблюдов, сняли с них груз и вьюки и пустили животных к водопою. Дромадеры шли к воде молча. Только ускоренный шаг выдавал жажду, которую ощущали верблюды. Они не пили двое суток. Коней за это время поили шесть раз.
У длинного корыта всем хватило места. Верблюды пили долго и спокойно, лишь изредка поталкивая друг друга мягкими влажными мордами, с которых стекали прозрачные капельки воды. Иные из животных отходили прочь, но, постояв, словно в раздумье, снова возвращались к воде.
Солнце еще припекало; и, вернувшись к биваку, мы поставили тент, закрепив его веревками на железных колышках, вбитых в песок.
Люда ушла вперед, к саксауловому дереву, и вдруг закричала оттуда: «Бегите сюда, тут очень смешная вывеска!»
Мы с Мариной подошли и увидели фанерную дощечку, аккуратно привязанную к дереву мягкой бечевкой. Надпись на дощечке, выведенная красным карандашом, гласила:
Курорт Орта-Кую Комендант Семененко
Ниже синим и красным карандашом были нарисованы барханы, озеро и какие-то пальмы.
Где же резиденция этого коменданта? Тут ни души вокруг.
22
Но вот на вершине бархана показался незнакомец. На нем не было никакой одежды, кроме синих трусиков с красными лампасами; длинные черные волосы зачесаны назад; лихие усики задиристо подняты кверху; бородка подбрита так, что открылись полные загорелые щеки; на руке громадные часы.
Люда подтолкнула Марину локтем:
— Не думала, что встречу в Кара-Кумах такого франта!
— Знаешь, по-моему, он топограф, — отозвалась Марина, спокойно разглядывая приближавшегося человека. — Или геолог? Топографы и геологи проводят в маршрутах иногда по полгода. Можно отрастить хорошую бороду за такой срок!
Незнакомец подошел к нам, вежливо поздоровался и отвесил полупоклон:
— Позвольте представиться — Семененко! Так сказать, коренной обитатель здешних мест...
— Так вы и есть комендант! — воскликнула Люда.
— Да, если угодно, я и есть комендант этого ку-урорта!—Он презрительно растянул последнее слово и ленивым движением руки обвел окрестные барханы.
Потом, усмехнувшись, уже другим тоном продолжал:
— Шуточки, конечно... Стояли недавно тут, на колодце, ребята из археологической экспедиции, москвичи. Доехали они сюда на вездеходе от Куня-Ургенча. Неплохие парни, культурные и не задаются. Были у меня с ними некоторые столкновения на почве, так сказать, разного подхода к житейским условиям. Но в общем мы расстались почти друзьями. И вот они назвали меня комендантом и дощечку повесили. А я не снимаю, хотя я, конечно, не комендант, а заведующий хозяйством топографической партии. Тут у меня полевая база. Отряды разбросаны. Сюда приезжают за водой,
23
за продуктами. Иногда сам отправляю кое-что по мелочи. Парочка верблюдов при мне и юный помощник имеется из местного населения.
— Где же вы размещаетесь? — спросила Люся.
— За тем вон барханом, в лощине. Милости прошу в гости. Увидите — палатки и шалаш...
— Скажи, молодой, — вмешался вдруг Ораз Кули, внимательно слушавший разговор, — чей верблюд помирал, лежит на дороге — десять километров отсюда?
— Мой верблюд, — с неожиданной злостью, приподнявшись, ответил комендант, — неделя, как подох.
Ораз Кули укоризненно покачал головой:
— Нехорошо, молодой, нехорошо. Зачем верблюд пропал?
Семененко совсем уже сел, потом даже привстал на корточки;
— Подумаешь, разговоров сколько из-за одного старого верблюда! Три каравана прошли за эту неделю, и все проводники в глаза тычут... Еще и начальство будет холку мылить. Я виноват, что ли? Послал помощника на точку. Мальчишка заблудился. Потом, когда он на тропу вышел, верблюд лег. Ну, мальчик верблюда бросил, сам едва добрался до колодца.
— Зачем ты послал мальчика? — вмешался Геч-гельды. — Мог умереть мальчик тоже. Это пески, взрослый должен ехать. А знаешь, сколько лет нужно, чтобы рабочий верблюд вырос? Вон Михайль на Халеджи едет. Это молодой верблюд, под вьюком только один год ходит, а ему пять лет.
— Мы выполняем ответственное правительственное задание!— Комендант повернулся к Марине, ища у нее поддержки. — Коренная переделка природы пустыни начинается, а тут с верблюдом возись! Да скоро верблюды вообще в область предания отойдут, только в зоологическом саду будут их показывать. Каналы пророем, всюду дороги ас
24
фальтовые проложим, сады и рощи насадим в песках вместо этой разной колючки и саксаула...
Марина вспыхнула:
— Послушайте, дорогой комендант, что вы тут проповедуете?! Ох, какие глупости, — слушать стыдно! Вы думаете, — переделку пустыни надо начинать с уничтожения ее богатств? Конечно, если не нужен верблюд, то не нужна и колючка, которой он питается. Саксаул, который удерживает пески от развевания и дает топливо, равноценное каменному углю, тоже вам не по душе? Быть может, и песчаную осоку надо вытравить из пустыни, а отары каракульских овец кормить будем привозным сеном?..
— Ты очень быстро бежишь, молодой, — спокойно добавил Ораз Кули. — Ты не обижайся, я тебе скажу туркменскую пословицу: «Козел много бегал, быстро бегал — джейраном никогда не стал».
Все рассмеялись. Даже Семененко не удержался от улыбки.
— Канал будет, партия сказала — будет, — продолжал Ораз Кули. — И машины будут, и пароходы. Но верблюдов тоже надо много. А1одоко, шерсть, мясо очень хорошие у верблюда. Вода из Аму-Дарьи придет на Мары, Теджен; там много хлопка можно сеять, дыня, урюк, виноград растет. В пески вода тоже пойдет — пить надо барану, верблюду. Саксаул, янтак больше вырастет. А ты говорил: раз — и пески нету, один большой сад есть!
Комендант, видимо, и сам понял, что хватил через край. Он сбавил тон, а вскоре попрощался и, повторив приглашение побывать у него, ушел за свой бархан.
— Не пойду я к нему в гости, — сказала Люда, когда он скрылся, — не правится он мне.
— Меня тоже что-то не тянет, — отозвалась Марина.
Ораз Кули, выйдя из-под тента, всматривался в горизонт.
25
— Михайль,— сказал он задумчиво, — нехороший ветер будет. Давай шара-бара соберем.
Что он там увидел, наш кумли? Стоит безветрие. Только изредка над барханами взвиваются песчаные вихревые столбы, но мы к ним уже привыкли. Вот один такой столб, широкий, стремительный, с шипением и свистом прошел через наш бивак, скрутил тент, присыпал песком пиалы.
Но вскоре подул ветерок. Вот он крепчает... Горизонт помутнел, стал белесым. Проводники ушли за верблюдами. Мы с Оразом принялись стаскивать в одно место «шара-бара», Марина и Люда торопливо увязали гербарные пачки. Я сдвинул бочонок с водой и вдруг услышал предостерегающий возглас Ораза:
— Эй, эй!
Я увидел у своих ног ядовитую эфу. Надо было что-то сделать, но я стоял, растерянный, не выпуская из рук бочонка. Ораз прыгнул, как кошка, и ударил уползавшую эфу своей коротенькой палочкой по голове. Ударил, казалось, совсем не сильно, но эфа затихла.
Мы составили бочата с водой в одну кучу, потуже забили деревянные пробки. Вьючные ящики, мешки с овсом, скатанные валиком спальные мешки, рюкзаки сложили длинной стенкой. Нас можно было сравнить с матросами, которые убирают палубу перед бурей. Но мы работали вяло. Жаркий ветер отнимал силы, сердце билось замедленно.
Проводники привели верблюдов. Дромадеры легли головой по ветру, пригнули шеи. Чем-то напоминали они в этой позе гигантских черепах.
Вот п буря. Тонкий свист, удары песчинок в лицо. Меркнет свет, лезет стеной пыльная туча. Вот уже исчезло солнце, исчезли во мгле барханы, и колодец, и одинокое дерево с такой смешной вывеской. ..
Да, курорт!
Мы легли за стенку, сложенную из ящиков и
26
мешков, и накрылись тентом. Песчинки проникали под тент, лезли в рот, в глаза, в уши. Нельзя было разговаривать. И думалось с трудом.
... Буря в песчаной пустыне. Самум или хамсин? Нет, это в Сахаре. «Самум» — по-арабски, кажется, — «ядовитый». Но ветер не ядовит, он просто горячий. Животные в панике бегут, люди теряют сознание. Хамсин,—значит, пятьдесят. Пятьдесят дней дует суховей.
А этот ветер, что нас настиг, как он называется?
... Я думаю, что это не афганец. Под афганец мы попали однажды в маленьком городке на юге Туркменистана, где размещается наша экспедиционная база. Тогда было жарче. Меня захватило на улице, когда я шел на склад получать снаряжение. Задуло так, что стекла темных очков потрескивали под ударами песчинок. Ветер был горячий и сухой. Стало трудно дышать. Казалось, что меня сунули головой в духовку — и лицо вот-вот запечется, как пирог. Я все-таки добрался до склада. На теневой стене, снаружи, висел градусник. Он показывал плюс сорок три градуса. А час назад, до афганца, было только тридцать пять.
Когда я вернулся на свою квартиру, хозяин дома, учитель местной школы, повел меня во двор, где у него разросся маленький виноградник, и показал работу афганца: листья на лозах были черны по краю и закручены кверху.
— Наше счастье, — сказал хозяин, машинально стараясь выпрямить скрученный лист, — что афганец бывает редко и дует недолго...
— А правда ли, — спросил я, — что этот ветер дует из Афганистана?
— Многие так думают, — улыбнулся учитель, — раз афганец — значит из Афганистана. Но это местный ветер, он возникает здесь, в горах. Афганистан тут ни при чем. Наши южные ветры называют часто фенами или гармсилями. «Фен» — в переводе с немецкого — «теплый, сухой ветер»; «гармсиль» — по-ирански — «горячий поток».
27
— Вот это ближе к истине! — сказал я.
— Да, — усмехнулся учитель, — сегодняшний ветер был нешуточный.
— А можно ли бороться с такими ветрами?
— Можно. Надо насадить леса! — коротко сказал мой собеседник и, опустив виноградный лист, взглянул мне прямо в глаза.
Я посмотрел на голые, порыжевшие склоны Копет-Дага, нависшие над городом:
— Здесь леса?!
— Да, не удивляйтесь. На голой, как стол, подгорной равнине могут произрастать леса. Для этого, правда, придется подвести сюда большие массы пресной воды. А быть может, наши дети научатся собирать тучи и вызывать дождь, когда это нужно?..
«Что ж, возможно и научатся», — думал я, вспоминая под свист бури слова кизыл-арватского учителя.
Уже проглянула луна, когда буря улеглась. Мы вытряхнули песок из спальных мешков и пошли к колодцу промыть глаза. Раздвоенная стойка была на месте.
Я нагнулся над горловиной и увидел темное зеркало воды, в котором отражались две крупные южные звезды.
Неведомо откуда налетевший ветерок завихрил и пронес над колодцем несколько мелких песчинок. Я вдруг понял, почему туркмены устраивают в пустыне колодцы без надземных срубов. Возле сруба ветер наметет бархан, который будет засыпать колодец. Песку не нужно давать зацепок, и он за ветром улетит прочь. Ораз Кули подтвердил мою догадку. Но он добавил, что теперь новые колодцы бетонируют. Толстую бетонную трубу выводят наружу, — ее бархан не свалит. Конечно, такой колодец чище, особенно если он закрыт крышкой.
Наскоро промыв глаза и уши, прополоскав рты, мы углеглись спать, проклиная бурю, лишившую
28
нас ужина. Разводить костер и готовить плов было уже поздно.
Наутро, высунув голову из спального мешка, я первым делом оглядел окрестные барханы. Вчера во время бури мне казалось, что их подняло ввысь, а потом обрушило бесформенной массой на землю. Но барханы лежали умиротворенные и словно посвежевшие. Только ряби стало больше на покатых вершинах. Почему ни ветры, ни бури не могут развеять сыпучие, ничем не скрепленные песчаные холмы? Бархан — дитя ветра, говорят знатоки песков. Ветер не может уничтожить им самим созданную форму. Он лишь передвигает оголенные песчаные холмы, строго сохраняя их очертания.
Рассвет выдался прохладный. Мы согревались горячим чаем с таким же удовольствием, с каким охлаждали себя этим чудесным напитком накануне в полуденный зной...
Когда мы уже укладывались, явился Семененко, о котором после вчерашней бури никто из нас как-то ни разу не вспомнил. На этот раз он был одет, но очень уж чудно: на голый торс напялил черный короткий полушубок, из-под которого выглядывали вчерашние трусики с красными лампасами.
Виду коменданта был не такой бравый и самоуверенный, как вчера. Несмотря на полушубок, его познабливало — вероятно, от утреннего холодка, — и он тщетно пытался пригладить вздрагивающими пальцами свою спутанную шевелюру.
- По долгу службы, так сказать, проводить пришел, — силясь улыбнуться собственной шутке, произнес Семененко.
— По долгу службы вы бы зашли вчера, — отозвалась Люда, — когда нас засыпало песком. В палатку к себе провели бы нас!..
— Никак не мог, — стал оправдываться комендант.— У самого беда случилась, — два штыря от палатки вырвало. Да и нездоровилось как-то, знаете... И вот с мукой еще вышло. За всем не
усмотришь, рук не хватает. Стоял открытый мешок, его свалило,' мука высыпалась, конечно, с песком смешалась. Актировать придется.
— Акт возьмем, немножко муки с песком добавим, чурек испечем, — насмешливо вставил Ораз Кули. — Эй, молодой, совсем плохо!
Семененко только рукой махнул и, отозвав меня в сторону, стал что-то бессвязно бормотать. Я сначала ничего понять не мог, потом увидел, что он тычет мне пустую бутылочку, которую достал из кармана полушубка:
— Понимаете, йод развести нечем. Удружите немножко спирта...
— Подождите, — сказал я, начиная соображать,— вам нужна йодная настойка, так у нас есть, кажется.
— Да нет. Зачем? — он ухватил меня за рукав.—Тут чисто мужской разговор... Граммов пятьдесят спирта — поправиться надо, вчера в бурю с тоски хватил. Я вам консервишков бы подбросил. ..
— Люда! — крикнул я, освобождая рукав.— У нас в аптечке два пузырька с йодом?
— Да, два.
— Мы можем выдать один, вот товарищу коменданту?
— Можем, конечно. Что-нибудь случилось?
Аптечка хранилась в переметной суме. Люда принесла йод, но, взглянув на Семененко, который от растерянности даже не спрятал бутылочку, кажется, что-то поняла. Сунув пузырек мне, она молча повернулась и отошла. Я передал комен-донту йод и попрощался с ним.
Караван неторопливо прошел мимо человека в полушубке и трусиках с красными лампасами. Семененко застыл, держа в одной руке пузырек ненужного ему йода, в другой — пустую бутылочку.
Тропа шла мимо одинокого сакса-tgr Др улового дерева с вывеской, которая
вчера казалась нам такой забавной. Когда головной верблюд поравнялся с деревом, Ораз Кули на минуту остановил караван, не слезая с вьюка снял дощечку и забросил ее далеко в песок.
— Не годится такой комендант, — сказал Ораз и взмахом палочки тронул караван.
СЛЕДЫ НА ПЕСКЕ
Все вокруг замела песчаной порошей вчерашняя буря. Исчезла глубоко вдавленная в песок автомобильная колея. На древней караванной тропе занесло верблюжьи следы. Стерлись начисто отпечатки той борьбы, которую ведут ежедневно, еженощно звери, птицы, гады — борьбы за жизнь, свою и детенышей, за пищу, за капли влаги, что содержатся в зеленых побегах растений, за тень под кустом и за прохладную нору.
Но к утру обитатели песков успели исчертить склоны барханов и гряд тысячами новых узоров. На рассвете пробился по целине к «сладкому» колодцу автомобиль-вездеход. Прошествовал по тропе караван. Все стало таким, каким было вчера перед бурей. И путнику чудится, будто ничто не меняется в песках, будто время в пустыне остановилось много веков назад...
Ораз Кули читает книгу песков, как инженер читает сложный, но ясный и грамотный чертеж.
— Джейран бежал, — тонким голосом, немного
32
нараспев произносит караван-баши, протягивая вправо свою палочку. — Недавно бежал, быстро бежал.
Сердцевидные отпечатки копытец газели идут прямо, потом пересекают тропу. На бархатистой поверхности склона возле следов видны песчаные «брызги», вылетавшие на быстром скоке из-под ног антилопы.
А это чьи петляющие следы? Слегка опушенная ступня с подушечками, четыре когтя — два впереди, два по бокам. Это прошла лиса пустыни — длиннохвостая, маленькая, окрашенная под цвет песка. С кем она расправилась нынче на рассвете? Задавила песчанку или полакомилась тушканчиком, который спешил после ночной кормежки в свое жилище?
— Молодой зем-зем ходил, — оборачивается Ораз.
Треугольные отпечатки лапок варана ведут вперед и в сторону.
— Пошел туда; смотри, — лежит зем-зем. Немножко отдыхает, жаркое время сейчас.
Приглядываюсь. Различаю, наконец: под кустом залег, недвижим, полуметровый варан.
— Хороший зем-зем. Змею кушает, мышь кушает. Черепаху маленькую тоже кушает.
— Но я слышал, Ораз, что зем-зем и птичьи яйца любит. Это уже нехорошо.
— А фалангу кто кушает? Сто, двести фаланг скушает за день зем-зем! Яйцо сто штук не скушает!
Ораз смеется. А я припоминаю наш выезд в пески на машинах.
... Шесть экспедиционных грузовиков преодолевали на буксире у могучего гусеничного трактора песчаный массив. В межгрядовой котловине водитель трактора остановил необычайный караван, чтобы остудить перегретый мотор и самому перевести дух в тени грузовика.
Наша машина шла в хвосте. Не успели мы вы-
3 М. Ивин	33
браться из кузова, как услышали впереди крики: «Держи, держи!» «лопатой его, лопатой по голове!», «на хвост наступи!»
На нас катилась ватага шоферов и молодых коллекторов, преследовавших гигантскую ящерицу, которая довольно быстро улепетывала от погони. В голове ватаги мчался, размахивая походной камерой, столичный кинооператор в клетчатой ковбойке и широченной войлочной шляпе с бахромой. За ним бежал рослый шофер с большой саперной лопатой.
Наш коллектор Наташа, покровительница всякой живности, закричала нам—«в сторону, в сторону!» Мы отскочили, давая дорогу зем-зему, и он, достигнув склона гряды, юркнул в чью-то нору.
Обливаясь потом и едва переводя дух, преследователи побрели к своим машинам. Лишь кинооператор долго не мог успокоиться и кричал нам: «Из-за вас пропал такой кадр — охота на крокодила пустыни!..»
Бесконечно разнообразен узор на песке. Вот извилистый рубец, похожий на вздутую вену. Это «плыл», зарывшись вглубь, песчаный удав. Рубец оборвался, — удав вышел наружу. На песке — изрытая площадка. Следы борьбы. Удав, прежде чем заглотать пойманного тушканчика или мышь, душил свою жертву, обвившись вокруг нее кольцом. Вот зигзагообразная дорожка, вычерченная из фигур, напоминающих латинскую букву «S». Тут ползла стрела-змея. Пробежал, оставив расплывчатые следы лапок, алака — тонкопалый суслик. Оставили многочисленные росчерки мохнатые фаланги.
А вот следы какого-то зверя. Четырехпалая голая ступня, большие когти. Валяется длинная острая игла.
— Кирпи! — Ораз презрительно сплюнул. — Все равно,""как донгуз — свинья. Очень нехороший. Виноград, бахчу — все портит. Стреляй — не попадешь, ночью ходит.
34
Так это он дикобраза так честит, наш Ораз!
Ветер день за днем обновляет раскрытую страницу гигантской книги пустыни. Чистый лист, подметенный бурей, трудолюбиво заполняется вновь. Пишет на этом листе все живое, что ходит, бегает, прыгает, ползает.
Лишь следов человеческой ноги не видим мы на страницах книги песков. Люди не ходят пешком по таким местам, где колодцы отстоят друг от друга на семьдесят километров. След человека в песках— это круглый отпечаток ступни верблюда; это широкая колея, оставленная автомобилем-вездеходом; это лихой росчерк пилота, посадившего свой самолет в межгрядовой котловине, чтобы доставить научной экспедиции воду, свежие газеты и письма.
Если человек идет в песках один, — значит, беда случилась: верблюда потерял, отстал от машины, не дождался самолета...
Припекает. Все живое укрылось. Вот Ораз перегнулся вправо и легонько ударил палочкой по кусту. Упала вниз маленькая ящерица, сидевшая на ветке. Упала и сразу пустилась бежать, высоко задрав хвостик и голову, спасаясь не столько от верблюдов и от этого человека с палочкой, сколько от раскаленного песка. Вот добежала до куста, чуть поодаль, забралась на ветку, слилась с ней, замерла. Теперь спасена!
Я рассказываю Сразу об опытах, которые ставились зоологами, чтобы выяснить влияние жары на обитателей пустыни. Варана утром посадили в клетку, выставленную на солнце. К вечеру варан погиб... от солнечного удара! Маленьких ящериц, подобных той, которая так прытко удирала от нас только что, прижимали в полдень к песку. Через две — три минуты ящерицы оказывались мертвыми. Суслик выжил под прямыми лучами каракумского солнца лишь двадцать минут. Тушканчик — тот вообще не показывается днем: температура выше тридцати четырех градусов для пего смертельна...
3*	35

Ораз — такой внимательный, деликатный и неторопливый собеседник—неожиданно перебил меня:
— Постой, Михайль, смотри сюда!
— Что случилось?
— Человек пошел. Сюда пришел, туда идет, смотри!
Я гляжу направо, куда указывает своей палочкой караван-баши. На дальних, заросших песчаной осокой буграх поникли своими топкими ветвями искривленные деревца саксаула. Крохотная песчаная акация млеет у дороги на солнечном припеке. Сизоватые ее листочки кажутся испепеленными. Над буграми, над тропой зловеще текут ясно видимые раскаленные струи воздуха. И ни души вокруг.
Морочит меня Ораз?!
— Сюда смотри, на дорогу смотри!
И я увидел след человека.
Он пришел на караванную дорогу из-за дальних бугров по целине. Дальше, судя по следу, направился вдоль тропы на север, куда держим путь и мы.
Кто же это — смельчак или отчаявшийся? До ближайшего колодца отсюда еще полдня пути. А сколько он прошел, увязая по щиколотку в песке, пока не выбрался на дорогу?
Теперь мы все во власти таинственных следов. Люда, самая молодая и нетерпеливая, делает первое заключение:
— Это шла женщина! Смотрите, какие маленькие ступни!
Ораз коротко цыкнул и качнул головой — знак отрицания. Маленькие ступни бывают не только у женщин. Путник шагает широко — это мужчина.
Люда не спорит. Ее уже мучает следующий вопрос:
— Интересно, кто это? Чабан или приезжий, из экспедиции. Не определишь...
Караван баши объясняет, что это, конечно, русский, пз экспедиции. След гладкий, от подметки без
каблука. Человек идет в тапочках или в сандалиях. А туркмены летом носят обычно прорезиненные подметки, подвязанные к ступням веревочками. Эти подметки с рубчиками.
— Надо его догнать и посадить на верблюда, — оживилась Марина. — Наверное, он очень устал и страдает от жажды. Нс может же человек нести па себе бочонок воды?! Мы с Людой попробуем перейти па рысь. Настигнем его, дадим попить из фляжки и дождемся каравана.
Ораз не ответил, только качнул головой и заложил под язык свежую порцию наса — мелкого табака, перемешанного с золой н сдобренного хлопковым маслом.
Да, пожалуй, догнать человека, хотя он прошел недавно, можно только на «козле» — маленьком автомобиле-вездеходе, который взбирается по крутому склону на любой бархан. Лошадь не пойдет на рысь по такому песку. Путник еще не устал — след ровный. Человек, идущий впереди нас, умеет выбирать дорогу. Он держится линии кустов, где песок уплотнен.
— Значит, мы его никогда не догоним и не сможем оказать помощи?! — воскликнула Люда.
Если русский не богатырь, — ответил Ораз, — то он скоро устанет и сядет отдохнуть. Тогда догоним его и посадим па верблюда.
Мы долго ехали в молчании, не отрываясь от следа.
Ага, что-то блеснуло близ кхстов! Люда выпрыгнула из седла и схватила пустую бутылку, но сразу выронича ее. - Горячо! Достала платочек и, взяв буты тку за горлышко, поднесла ее Оразу. Караван-баши помахал бутылкой, чтобы остудить ее немного, и сунул находку во вьючный мешок. Пригодится...
— Ораз, я думала, что ты что-нибудь определишь по этой бутылке, — обиженно сказала Люда. — А ты сразу в мешок...
Ораз рассмеялся. Что может сказать пустая бутылка? Только то, что человек пил здесь воду. Давно
37

X

пил? Не пять и не десять минут назад, — бутылка успела накалиться. Больше ничего бутылка не скажет. Чего ее рассматривать, она пойдет под постное масло! След человека — тот нам еще что-нибудь скажет. Путник пил воду, не присаживаясь. Он только остановился, чтобы осушить бутылку — вон два отпечатка поглубже других — и сразу двинулся дальше. Очень торопился человек, и много сил у него
Через два часа Люда подобрала вторую бутылку. И опять мы прочитали на песке, что незнакомец пил, не присаживаясь. Он словно убегал от нас.
Движение каравана подчинено строгому ритму. Как девушки ни упрашивали Ораза дойти «хотя бы до следующей бутылки», около полудня он объявил большой привал.
Все делалось, как обычно. Дурды и Ак Мамед пасли верблюдов, Гечгельды готовил плов, Ораз хлопотал возле чайников, девушки разбирали гербарную папку, а я заполнял путевой дневник. Но Марина и Люда вместо отдыха в тени отправились на вершину ближайшей гряды. Могли отыскаться интересные экземпляры пустынных растений. А главное... — оттуда открывался вид на караванную тропу, по которой ушел таинственный незнакомец.
Ораз Кули все-таки сократил отдых почти на час. Караван перевалил через гряду, потом обошел котловиной одиночный песчаный бугор, и вскоре мы подобрали третью бутылку. Тут человек уже сидел — под кустом осталась вмятина. Рядом виднелось еще одно углубление, поменьше, очевидно, от заплечного мешка.
От этого места след начал петлять. Неизвестный часто переходил с одной стороны тропы на другую. Он уже не шагал, а брел, выписывая зигзаги. Ему казалось, что он выбирает дорогу получше. Но, сам того пе замечая, он удлинял себе путь. Так бывает с очень усталыми людьми.
Вот он опять сидел под кустом. Он уже не снимал заплечный мешок, а привалился к нему спиной. Бу
38
тылки здесь не оказалось. Но воду он пил, очевидно, уже из фляги, которую оставил напоследок. Две капли упали на песок и скатились под маленький уклон, образовав песчаные горошины. Это было совсем недавно, горошины еще не распались.
Тропа вывела на твердый глиняный такырчик. На другом его краю виднелся крутой склон бархана. Девушки, не сговариваясь, пустили буланых вскачь. Мы видели, как всадницы, перемахнув такырчик, скрылись за барханом, обогнув его.
Верблюды ступали по твердой дорожке осторожно, и мы не скоро миновали такыр. Человек не оставил на засохшей глине следа своих ног. Но мы знали, что он там, за барханом, где скрылись Марина и Люда. Только безумец свернет в пустыне с тропы.
Бредет еще наш спутник или сидит, отбросив ставшую ненужной пустую флягу, как он отбрасывал одну за другой, бутылки? Знает ли он, что до колодца, где есть люди, два часа ходу?
Бархан мы огибали целую вечность. Тропа, наконец, вышла на прямую, и мы увидели вдали девушек. Они стояли у куста, наклонившись над чем-то, держа в поводу лошадей. Ораз стал серьезен и покачал головой.
Из-за коней ничего нельзя было разглядеть. Но почему девушки стоят? Вон и фляги видны у каждой на поясе.
Мы подъехали совсем уже близко. Марина и Люда обернулись, развели коней и стали что-то возбужденно кричать, перебивая дру1 друга. А под кустом никого не было. Человек опять ушел, словно знал, что за ним гонятся по пятам!
— Посмотрите, да слезьте же, тут кто-то был с ним! — разобрал я, наконец, Людины выкрики.
Ораз придержал караван, п все спешились. Девушки, не отпуская коней, потащили нас к кусту черкеза. Под ним, на песке, мы увидели отпечатки двух человеческих фигур: лежачей и сидячей. Огне чаток лежачей фигуры был без головы!
39
— Видите, его тут встречала женщина!— ошарашила нас Люда. — Я сейчас вам это докажу!
— Да тут все как на ладони, не надо доказывать, — перебила Марина. — Слеги с севера, от колодца. Ступни малень-
кие, а главное — шаг короткий, и обувь на каблучках. ..
— Она шла в босоножках! — подхватила Люда.
— Ну, это только предположение. Мы должны рассматривать факты.—Вот здесь они встретились, следы сближены вплотную...
— Они обнялись! — опять не утерпела Люда.
— Это тоже предположение. Может быть, они только пожали друг другу руки?! Она села, а он снял рюкзак — вот место, где лежал мешок — и лег на спину. Голову он положил к ней на колени!
— Они посидели так, сколько, мы не знаем, и пошли на север. Вот два следа — его и ее. Его след стал ровнее, тверже.
Проводники слушали очень внимательно. Ораз сказал:
— Хорошо, правильно.
— Ты только не сказала, Марина, — заметил Гечгельды, — что приходила встречать совсем молодая блондинка.
— Выдумываешь, Гечгельды!—воскликнула Марина. — Почему блондинка и почему молодая?
— А вот смотри!
Гечгельды наклонился к тому месту, где следы путника и следы той, что встречала его, скрестились. На песке, чуть в стороне от следов, осталась узенькая розовая ленточка и к ней прицепился длинный светлый волос.
— Ну, мы их скоро увидим на колодце, и все разъяснится, — сказала Марина.
— А вдруг они свернут куда-нибудь в сторону?— встревожилась Люда. — Я теперь уже ни в чем не уверена..
Но следы тянулись вдоль тропы до самого ко
40
лодца Екедже. Незнакомцы торопились; они больше ни разу не присели.
Нам оставалось преодолеть последнюю перед колодцем гряду, когда мы услышали впереди рев мотора. Из-за гряды выскочил самолет. Это была почтовая машина, именуемая в просторечии «Антоном». Пролетев с характерным присвистом над караваном, «Антон» сделал круг и лег на курс.
Мы пришли на Екедже засветло. Караван остановился в длинной и узкой межгрядовой котловине. На дне ее, посредине, возвышался бетонированный ствол колодца. В дальнем конце из-за песчаного бугра выглядывал верх большой шатровой палатки, увенчанной железной радиомачтой. Оттуда, со стороны палатки, тянулся след колес только что стартовавшего самолета.
У колодца мы встретили высокого юношу с полотенцем на плече. Он назвался Сергеем Разумовым, радистом московской геологической партии. Люда сразу кинулась к нему с расспросами.
Оказалось, что таинственные незнакомцы, которых мы пытались настигнуть, — некие Саша и Вера — улетели только что на «Антоне» в Нукус.
Люда пересказала наспех радисту все, что нам удалось прочитать на караванной тропе, и потребовала от радиста подробностей.
— Мне почти нечего добавить, — заметил Разумов. — Вы, оказывается, отличные следопыты. Вы шли по следу Саши Зорикова, молодого человека двадцати двух лет, старшего топографа, моего закадычного каракумского дружка. Работает он с группой километрах в двадцати от Орта-Кую, откуда п.м воду возят па верблюдах. Завидую топографам! Здесь, на Екедже, вода солоновата — в самый раз для овец и верблюдов. Правда, меня летчики балуют,— они довольно часто тут садятся и наливают мне пресной водички из своих резиновых баков...
Но как же Саша?! — взмолилась Люда.
— Простите, увлекся. . Оный Саша Зориков со-
41
‘^Счже.^.
вершил сегодня верблюжий переход — прошагал километров тридцать пять! В обычных условиях, при сносной дороге, такой переход для него — ничто. Он парень крепкий.
Саша очень спешил. Начальство срочно вызвало его в Нукус. Такие вызовы зря не делают — нужда возникла неотложная. Там, где Саша работает, есть рация, но она маломощная и может работать только со мной. Вызов поэтому шел через меня. Я передал Саше: есть оказия, сегодня у меня сядет самолет, который прилетел из Нукуса за геологическими образцами. Саша ответил, что придет на верблюде.
Я знал, что у топографов сильные инэры — это самые выносливые верблюды, — и думал, что Саша явится к полудню. Но самолет сел, а моего парня нет и нет. Летчик стал нервничать.. .
— А девушка, девушка откуда взялась? — перебила Люда. ..
— Вера появилась совсем нежданно. Саша рассказывал мне о ней. Учились вместе в школе, в Москве. Ну, подружились.. . Она учится в университете, на биологическом. Писала неопределенно, что собирается на практику куда-то в Среднюю Азию. И вдруг является на том самом самолете, который должен захватить Сашу. Оказывается, практика у нее в Нукусе. Ну, решила воспользоваться оказией и повидать товарища, а заодно пустыню посмотреть с воздуха.
Видя, что летчик стал нервничать, Вера упросила его подождать и сказала, что пойдет навстречу. Мой помощник, Урумбай, вызвался ее проводить. Она наотрез отказалась: «На караванной тропе не заблужусь. Встречу Сашу, сяду к нему на верблюда». Ушла. А Урумбай, крадучись, за ней. Вы ('го следов не видели — он шел стороной, наблюдая за Верой. Как только увидел Сашу, повернул назад.
Остается сказать, почему Саша пришел пешком. Тут уже новая и не совсем хорошая история. У них завхоз есть, Семененко...
42
— Мы с ним знакомы, — сказала Марина.
— Ну да, на Орта-Кую видели его... Загубил этот завхоз прекрасного верблюда.
Девушки переглянулись.
— Саше пришлось идти пешком. Ему же надо было двух верблюдов взять с проводником, чтобы инэры сразу вернулись в отряд.
— Вот и вся история, — закончил радист. — Как видите, ничего необычного, если не считать Семененко. Но его, кажется, скоро уберут отсюда. Таких людишек нельзя держать в пустыне. Это может стоить жизни человеку. . .
В ДОРОГУ ДАЛЬНЮЮ
Каких бы размеров заплечный мешок вы ни взяли, все равно в последний момент окажется, что некуда сунуть испеченные вам на дорогу пирожки.
Так и в экспедиции: какую машину ни дай отряду в маршрут, — все равно кузов окажется мал.
Мы провели пять дней на полевой базе, снаряжаясь в далекий путь. Под навесом, вблизи белого каменного склада, все росла и росла гора имущества. Столитровые бочки для воды, палатка и тент, к ним колышки, колья и железные штыри, рулоны бумаги для сушки растений, гербарные сетки, почвенный бур с железной штангой, складные кровати, ящики с мясными консервами, со сгущенным молоком, с сахаром, баульные мешки с мукой, рисом и крупами, бидоны с маслом — все это для одного лишь нашего, геоботанического отряда. И все это грузилось на одну старенькую полуторку с фанерным верхом, обтянутым брезентом.
Под конец водитель грузовичка, Андрей, не выдержал:
— Гляньте на рессоры! — кричал он нам, отчаянно жестикулируя и косясь в сторону начальника ботанического отряда — Леонида Сергеевича, который стоял невдалеке с планшеткой в руках, погруженный в какие-то расчеты. — Кузов вот-вот сядет на по-
44
крышки. А я должен еще и людей везти. Шутки шутите — с таким грузом на газике идти насквозь через Кара-Кумы. На старой полуторке хотим... в рай въехать! Нет, благодарю! Я в маршрут не выйду. Я отвечаю за машину и за людей.
Леонид Сергеевич делал вид, будто не слышит этих угроз. Да и что он мог ответить Андрею? Конечно, по нынешним временам, когда изобретены вездеходы, как-то даже обидно снаряжаться в пески на старой полуторке. Но «ГАЗ-63» — мечта всех шоферов, которые ездят без дорог — еще и не отгружен для нас с горьковского автомобильного завода.
Андрей пошумел-пошумел, потом махнул рукой и полез под машину, от злости забыв даже подстелить коврик. Улегшись на спину прямо в пыль, он яростно заработал ключом.
Леонид Сергеевич оторвался от планшетки лишь тогда, когда вернулся с базара аспирант Валерий. Он принес килограмма два трюфелей. Мы покупали эти редкие, изысканные грибы у старика с добрыми, немного растерянными глазами, который всегда сидел со своим мешком на одном и том же месте, в стороне от овощного ряда. Старик не знал по-русски ни слова. Цену трюфелей он показывал на пальцах. Мы изумлялись: трюфели стоили дешевле картошки.
Начальник нашего отряда понимал толк в трюфелях и научил нас готовить их. Но на этот раз Леонида Сергеевича интересовали не грибы. Валерий привел с собой незнакомого нам туркмена и коротко представил его начальнику:
— Яр-Мамед! Нашел его на базаре, как вы и говорили.
Мы уже слышали об этом человеке, — начальнику советовали взять его рабочим в каракумский маршрут. А сейчас, глядя на него, мы убедились, что «Яр» пристало к его имени не случайно. «Яр», или «ярым», значит — «половина». Яр-ААамед был так тщедушен и мал, что даже в своей высоченной шапке из бараньего меха едва доходил рослому Валерию до плеча.
45
Леонид Сергеевич не спеша, окольными путями, завел разговор о профессии Яр-Мамеда. Оказалось, что тот был чабаном в колхозе, но оставил эту должность.
— Чабан — это хорошо! — воскликнули мы хором.
Яр-Мамед цыкнул и качнул головой в знак отрицания.
— Чабан — плохо, — неожиданно оживляясь, сказал он. — Ты смотри. Чабан спит? Спит. Собака тоже спит? Спит. Волк идет, барана кушает. Другой волк идет, другой баран кушает. Председатель ругает — ой, нехорошо ругает, по-русски.
Рассказчик хихикнул и хитро оглядел пас. Но мы все молчали. И только из-под кузова донесся голос Андрея:
- - А спать можно, когда надо отару охранять?!
Начальник строго взглянул на Андрея и отпустил Яр-Мамеда, попросив его зайти под вечер.
— Ну, и везет нам! — сказал с сердцем Андрей, когда Яр-Мамед ушел. — Туркмены — рослый, сильный, да и работящий народ. А к нам вот приблудилась половина, да что половина, — четвертушка Мамеда! Какой толк с того, что вы возьмете его в отряд, Леонид Сергеевич? Он лопаты не поднимет. Да и спать он здоров, как видно!..
— Взять придется, тем не менее, — вздохнул Леонид Сергеевич. — Другого искать некогда и негде. Безработных давно не водится в наших городах. Из колхоза дельного работника тоже не очень-то отпустят. Будем утешаться тем, что этот Яр-Мамед отличный повар, — мне так его и рекомендовали.
— Наплачемся мы с ним, вот увидите, — буркнул Андрей, снова залегая под машину.
Но вот мы, наконец, в маршруте. Пять грузовиков под высокими тентами, покинув базу, поехали без дорог на север. Мы пересекаем гладкую, светло-серую, словно залитую бетоном, подгорную равнину Копет-Дага. Позади остался туркменский город —
46
прямоугольное, с легкой прозеленью, белое пятно у подножия невысокого безлесного хребта.
Машина нашего отряда замыкает колонну. Андрей в кабинке один. Никто не хочет сидеть там в духоте, да сверху и видно лучше. Мы, шестеро, поместились в ряд на шоферском ящике, застланном толстой кошмой. Леонид Сергеевич и Валерий по краям, Марина, Люда, Наташа и я посредине.
Под крышкой ящика, занимающего кузов во всю ширину, от борта до борта, Андрей держит свое хозяйство: запасной инструмент и детали, примус, ватную куртку и полушубок, консервы, прикупленные «па всякий пожарный» сверх общего запаса, пачек тридцать папирос «Север». На стоянках ящик служит водителю ложем, — Андрей раскатывает поверх кошмы свой спальный мешок.
За нашими спинами, в глубине крытого кузова, лежит Яр-Мамед. Люда успела уже прозвать его — Ярый Мамед. Сейчас он дремлет, раскинувшись на кошмах, задрав свою реденькую клиновидную бородку. Утренний ветерок овевает его бритую голову, покрытую засаленной тюбетейкой.
Валерий высунул голову из кузова, оглядывая оставшийся позади город:
— Выбрались, наконец! Ну и городок! Я думаю, что в Ливийской пустыне ничуть не жарче. Только и хорошего в этой Кизы^ке, что кино.
Город, который мы только что покинули, называется Кизыл-Арватом. Кизылкой же его окрестили для удобства произношения.
Кино в Кизыл-Арвате в самом деле хорошее. Мы ходили туда гурьбой почти каждый вечер. Молоденькая босая контролерша пропускала нас в узкую дверь. Мы попадали в просторный зал, уставленный рядами простых, грубо обтесанных скамей. Темные высокие стены зала тонули в полумраке. Когда с гор набегал ветерок, степы вдруг оживали. Они были образованы двумя ярусами живой зелени: вверху сомкнулись кронами шелковичные деревья, ниже,
4?
вдоль белого каменной забора, тянулась плотная, почти темная заросль туи.
В этом кино, под темным звездным небом, заменявшим потолок, было так хорошо, что мы ходили на любую картину. А фильмы показывали — одни скучнее другого.
Нас интересовало, откуда пришло название «Ки-зыл-Арват». «Кизыл» - - «красный, красная», «Ар-ват» — «женщина». «Красная женщина»! Будь это новое, послереволюционное название, — никто бы не удивился. Но город так назывался еще в прошлом веке, когда тут было поселение из нескольких десятков глинобитных и деревянных домиков. Можно предположить, что название города связано с цветом одежды туркменской женщины. Туркменки очень любят красное. Длинные шелковые платья, головные уборы — всё у них красного цвета. Красное здесь не приедается, оно к лицу темноволосым южанкам.
В Кизыл-Арвате нам некогда было наводить справки, — проверять, справедливы ли наши предположения. Теперь в дороге мы попытались разузнать это у Яр-Мамеда, который здесь родился и вырос. Но куда там! Наш повар сладко спал.
Мы уже давно за пределами Ахалтекинского оазиса, куда входит и Кизыл-Арват. Не видно ни возделанных полей, ни садов, ни деревьев, жизнь резко оборвалась на городской окраине, у «конца воды».
Все примолкли. Начальник отряда делает заметки в полевой книжке. Мы неотрывно смотрим вперед. Вот на белесой глади возникло в чуть приметной низинке пятно сочной зелени. Приземистые кустики свежи, словно их тут каждый день поливает дождем.
Леонид Сергеевич оторвался от своей книжки: — Юзарлык. Тут, видимо, старопахотная земля. Сорняк этот обычно разрастается у огородов и аулов. Скотина к юзарлыку и близко не подходит, даже верблюд и тот пос воротит. Растение издает весьма дурной запах, вроде трупного
4b
Валерий извлек из сумки тонкую книжечку:
— Я вам сейчас прочту про юзарлык.
— Любопытно, — усмехнулся начальник, поглядев на обложку книжицы.
— Пишет средневековый арабский ученый, — начал Валерий, — вот слушайте: «Юзарлык — нежное средство, исцеляющее болезни груди, появляющиеся в результате сырости, растворяющее тягучие массы, удаляющее запахи и ветры кишечника... Пилюли из юзарлыка предохраняют от облысения головы, а также от эпилепсии и прочих болезней нервного происхождения»...
— Насчет облысения не знаю, — сказал начальник под общий хохот, — но вообще средневековые медики во многом были правы. В наши дни нз юзарлыка добывают лекарство, которым лечат последствия очень тяжелого недуга — воспаления мозга. Употребляют это лекарство и- для расслаб; ления и успокоения мышц. Ну, а кроме того, юзарлык— отличный краситель. Из его семян добывают краски, которые придают тканям различные оттенки желтого, коричневого, красного цвета. Надо думать, что этн краски, в числе других, применялись издавна в ковроделии. А туркменский ковер завоевал мировую славу.
Мы едем по глинистой равнине час, другой. Машины петляют, обходя сухие русла. Кажется, эти бесплодные места не интересуют исследователей.
Но наш начальник иного мнения. Подгорная равнина Копет-Дага, говорит он, представляет немалый интерес для науки и для сельского хозяйства. Однако сейчас отряды получили другое задание. ДДаршрут огромный: надо пересечь Кара-Кумы по диагонали, с юго-запада на северо-восток. Поэтому задерживаться на подгорной равнине, которая является лишь преддверием Кара-Кумов, некогда.
— Д'1ы вернемся сюда с вами будущей весной, — заключил Леонид Сергеевич, — и тогда покопаемся основательно на этих такырах.
1 М Ивин
49
Уже стемнело, когда наши грузовики, долго петлявшие по равнине, свернули круто на север, в сторону песков. Стало клонить ко сну. Сквозь дремоту с машины, шедшей впереди нас, доносился раскатистый бас Анна Сохата. Жалко, что он не с нами. Этот красивый, статный старик с белой бородой знает уйму сказок, побасенок, притч. Вот и сейчас он рассказывает своим спутникам что-то очень веселое, — все хохочут.
Внезапно порыв штормового ветра, налетевший сбоку, заглушил и бас Сохата и смех его спутников. Слышно стало, как быот в брезентовый борт песчинки.
Андрей круто свернул влево и затормозил. Свистящая лавина ворвалась в кузов. Ветер душит нас, засыпает глаза откуда-то принесенным песком.
— Что ты делаешь, Андрей?! — кричит Валерий, пригнувшись к окну кабины.
— А я нарочно, чтобы вас немножко продуло!
Он уже вылез из кабины. Постояв, подошел к радиатору, потрогал его:
— Вода закипела. На ветру скорее остынет.
После короткой стоянки Андрей быстро догнал передние машины, — они буксовали. Скоро вся колонна и вовсе встала. При свете фар перед нами обрисовались песчаные холмы, поросшие редкими кустами. Мы с ходу уткнулись в передовую гряду каракумских песков. Здесь и остановились на ночлег.
Ветер продолжал бушевать, и пламя костра било в чайник струей, как из паяльной лампы.
Кое-как попив чаю, мы забрались в спальные мешки. Всю ночь глухо шумели кусты. Чудилось сквозь сон, что мы в сосновом лесу. ..
А наутро, взойдя на вершину гряды, мы увидели перед собой уходящее к горизонту нагромождение песчаных валов. Подернутые пыльной дымкой, валы будто пенились на ветру.
Есть две пустыни: одна голая, звенящей твер-
50
дости, та, по которой вчера мчались без дорог наши грузовики; вторая — поросшая травами, кустами и деревцами, вся в песчаных валах и буграх.
Караваны держатся песков: тут всюду найдется корм, тут встречается пресная вода, тут верблюду удобно шагать. Шофер же клянет пески, — даже вездеходы преодолевают сыпучие склоны барханов
с трудом.
Но как ни хитри, пески не обойдешь. Зубчатой извилистой стеной тянутся педщные гряды по северному краю подгорной равнины Копет-тЪтта. А за этими передовыми грядами лежит бугристый, покрытый ветровой рябью, океан песка.
Поутру мы обнаружили, что стоим у въезда в некое ущелье. Перед нами открывался узкий коридор, огражденный крутыми склонами высоченных гряд. Далеко в глубине коридор делал поворот. Вершины валов чуть курились на утреннем ветерке.
Автомобили могли кое-как пройти по дну «ущелья». Но у въезда в межгрядовый коридор ветры намели песчаную пересыпку. В нее-то перед
няя машина вчера и врезалась.
Утром Никанорыч, водитель головного грузовика, хотел проскочить песчаный порог с хода:
— Давай-ка попробую взягь силодёром!..
Он дал газ и включил скорость. Но «силодёр», видно, плохой помощник. Мотор взвыл, словно зверь, которому намертво прищемили хвост. А колеса, врашаясь почти вхолостую, зарылись в песок до самых полуосей.
Машину быстро откопали. И сразу прозвучала команда, поданная тенорком врастяжку:
— Мужчины, к шалманам!
Хотя команда подавалась впервые, мы понимали ее значение...
«Шалман» — по-туркменски — «бревно». А у нас в экспедиции — это дровина метра в три длиной. В сыпучих песках увесистые шалманы подклады-
4*
.. 4 • '	с***
51
вают под колеса буксующей машины. .Иногда пользуются для этой цели толстыми досками. Но все равно и то и другое — шалман...
Передние грузовики уже двинулись. Мы с Валерием стоим наготове по обе стороны колеи. Вот Андрей высунул голову из кабинки. Мы подкладываем слегка обтесанные, заостренные на концах шалманы под задние колеса. Водитель включает скорость — и машина трогается. А начальник отряда и Яр-Мамед кладут свои шалманы впереди наших.
Задние, ведущие колеса грузовика идут по деревянной колее, которую мы перед ними настилаем. Ни на одну секунду колеса не должны сходить с этой колеи. Как только машина переходит на шалманы, лежащие впереди, мы с Валерием выдергиваем из песка свои жердины и бежим вперед, чтобы положить их снова. А нас вскоре обегают Леонид Сергеевич и Яр-Мамед.
Молодец Андрей! Он привязал к концам шалманов обрывки веревок. За веревку жердину легче выдергивать из песка, куда оиа вдавливается под тяжестью машины.
Минут через десять и наши одежды и нас самих— хоть выжимай. Первым сдается тщедушный Яр-Мамед. Он уступает сильной, рослой Наташе свой шалман без сопротивления.
Но и мы, трое оставшихся в строю мужчин, уже едва справляемся с дыханием. Пульс бьется, наверное, как у боксера на ринге. Марина и Люда бегут рядом, настойчиво пробуя вырвать шалманы из рук то у одного, то у другого. Вот-вот им это удастся...
И тут Андрей тормозит. Встала вся колонна. Мы с Валерием валимся в тень от кузова, выплевывая жесткие песчинки, которые даже не увлажнились в пересохшем рту.
Леонид Сергеевич протягивает мне флягу:
— Прополощите горло и передайте Валерию. Пить не советую.
Из пыльной мглы, медленно оседающей в без
52
ветренном, душном коридоре, возникает черная борода Николая Владимировича, начальника нашей колонны.
— Перекурили? — спрашивает он.— Сейчас двинем дальше. Осталось метров сто.
— А сколько прошли? — спрашивает Валерий.
— Столько же и прошли.
Не думалось, что стометровка может оказаться такой длинной. В юности на всяких соревнованиях я много раз бегал, плавал, ползал на сто и двести метров. Плавал и в бассейне, и в озере, и даже в реке против течения, — на спор. Ползал по росной траве, по бугристому ледку, припорошенному снегом, по щебневатым пустырям. Ползал по-пластунски и на учениях и под огнем на войне, не отрывая живота от земли, обдирая локти и колени до крови.
Но эти две стометровки, с тяжелой дровиной в руках, бегом по рыхлому песку, кажется, тяжелее всех прежних.
Нет, уж лучше верблюд с его «килевой» качкой, чем эта игра в шалманы!
Но вот и конец песчаной перемычке. Машины пошли дальше своим ходом, лавируя в межгрядовых понижениях.
И чем глубже мы забирались в пески, тем боль ше появлялось растений. Около полудня Николай Владимирович, приглядев удобное место, объявил стоянку.
Попьем чаю, переждем часа два, пока большая жара спадет, и за работу. А к вечерку Яр-Мамед приготовит нам обед...
Но когда стали обсуждать обеденное меню, наш повар вдруг заявил, что суп он готовить... не умеет! Из дальнейших объяснений мы уразумели, что Яр-Мамед вообще ничего не может предложить, кроме плова и чая.
А когда Яр-Мамед ушел добывать топливо, Наташа, доставая продукты в кузове, обнаружила новую беду: не оказалось ни крошки хлеба, хотя
53
повару вчера поручили в Кизыл-Арвате сделать запас на первые три дня пути.
У нас было вдоволь муки. Но умеет ли Яр-Мамед печь хлеб? Быть может, и это выходит за рамки его узкой специальности?
Наши страхи неожиданно рассеял Анна Сохат. Белобородый сказочник поговорил о чем-то по-туркменски с Яр-Мамедом и сообщил нам, что они вдвоем и хлеб испекут и обед приготовят.
Быстро и ловко замесив в тазу тесто, старик раскатал белый ком на листе фанеры и во многих местах наколол круглую лепеху ножом. Яр-Мамед тем временем держал наготове большой, жаркий костер, все время подбрасывая в него сухой саксаул.
Наколов тесто, старик что-то крикнул Яр-Ма-меду. Вдвоем они подхватили раскатанное тесто, плюхнули в горячую золу, оставшуюся на кострище и... немедля засыпали песком!
Мы все ахнули и привскочили. Только Леонид Сергеевич и Николай Владимирович, бывалые «пустынники», остались спокойны.
Андрей злорадно расхохотался:
— Вот это артисты! Кто же сырое тесто присыпает золой и песком? Так только картошку пекут. Наверное, килограммов пять белой муки ушло псу под хвост...
Хлебопеки уже сидели под тентом. Им налили чаю. Анна Сохат отпил глотка три и повернулся к Андрею:
— Ты крутил баранку туда — сюда вчера, я чего говорил, — не туда крутишь?!
— Да ты все время спал в кузове или байки свои рассказывал. Что ты мог видеть?
— Теперь ты спи давай, а мы пшеничный чурек будем кушать!—смеясь одними глазами, спокойно отпарировал Анна Сохат.
Старик все время поглядывал на песчаный бугорок, под которым было похоронено тесто. Оттуда выскакивали крохотные песчаные фонтанчики. Ко
54
гда Сохат допивал четвертую пиалу, фонтанчиков вдруг не стало. Хлебопеки кинулись к кострищу и, разбросав песок, извлекли пышную желтую лепеху величиной с автомобильное колесо.
— Хорош чурек! — одобрительно сказал Леонид Сергеевич.
Анна Сохат поставил лепеху стоймя, поскреб ее жесткой щеточкой из конского волоса и, пристукнув ножом, бросил на фанеру:
— Давай пробуй, где песок есть?!
М.ы съели это колесо за день. В чудесном пшеничном хлебе не оказалось ни одной песчинки.
КРЫЛАТЫЕ И БЕСКРЫЛЫЕ
Мне чудится, будто мы вдруг перенеслись на неведомую планету, где жизнь не то уже угасает, не то лишь начинает завоевывать голые, немые пространства. Так не похож ландшафт, открывшийся перед нами, на все то, что приходилось дотоле видеть, о чем довелось прочесть, услышать.
Какие же могут быть фантастические видения при ярком солнце? В песчаном океане, где высокие, желто-серые гряды скрывают горизонт, нечего надеяться даже на самый простенький мираж! Мы в реальном мире. Лесок в долине — вполне земной. И все-таки трудно отделаться от ощущения, что перед тобою — выдуманное, сказочное...
Отряд вышел из лагеря после утреннего чая в обычном своем составе. Впереди шагал геоботаник Леонид Сергеевич. Ударами легкой кирки-мотыжки он изредка вышибал из песка какое-нибудь растеньице вместе с корнем и передавал его Наташе. Она бовала в гербарную пачку то отцветший г^елиотроп, то высохшую, пониклую песчаную осоку,товерхуш-ку длинного, с обнаженным гибким стволом, эремо-
56
спартона, который туркмены именуют коровьим хвостом, то ветку похожего на хвощ борджока. Люда, вооруженная закругленной острбгГТоп а л кой, высматривала, не попадется ли дикий чеснок или лук. Марина со второй гербарной папкой держалась немного в стороне. Она собирала растения не только для общего гербария, но и «для самой себя».
Мы с Валерием замыкали шествие. У нас в сумках лежали полевые дневники и «харч-марч»: ломти чурека, консервы, фляги с чаем.
Было безветренно и так знойно, что я ощущал жар кончиками ушей. Над песчаными грядами, в текучих струях нагретого воздуха, трепетали жаворонки. Они заливались на все лады, словно торопясь допеть свою песню, пока ветер не вынудил их примолкнуть.
После получаса ходьбы по низинам отряд поднялся на гряду. Леонид Сергеевич навел объектив своей узкопленочной кинокамеры на высокий, в два человеческих роста, кустарник, усыпанный золотистыми волосатыми шариками. Кустарник стоял без листьев, и казалось, что заросшие змеевидными волосками шарики просто приклеены к ветвям. Но голое растение не выглядело мертвым — концы его молодых побегов зеленели.
— Каллигбша, — как-то особенно ласково произнес нательник отряда, закончив съемку. - Великолепный экземпляр! И нет цветной пленки, что поделаешь...
— Каллигбнум капут медуза? — спросила Люда — Он самый!
У этого кустарника несколько названий. «Каллигоша»— уменьшительное от латинского каллигбнум. Леонид Сергеевич лет двадцать изучает кал-лигонум. Ботанику полюбился рослый, стройный кустарник, и он придумал ему ласкательное имя «Капут медуза» — «голова медузы». Это видовое название. Почему такое странное? Погодите У «каллигоши» есть еще местные имена: казахское — «джузгуп» и туркменское — «кандым»..,

Глотнув остывшего чая, мы двинулись дальше. Ветерок, ^пройдясь по верхушкам гряд, усилился, проник в низину, но прохлады не принес.
Леонид Сергеевич опять задержался возле кандыма, обсыпанного золотистыми плодами. Вот щетинистый шарик сорвало ветром и понесло. Легкий упругий комочек летит, едва касаясь щетинками песка.
«Капут медуза». . Откуда же произошло это название?
. . Над морем летали на золотых крыльях три сестры Горгоны, три молниеокие дочери титана Форкия и тнтаниды Кето. Горгоны были прекрасны, вечно юны и бессмертны. Но всех прекраснее и отважнее была одна из сестер — Медуза Властительная. Когда носилась она над водой, волосы ее золотыми змеями метались по небу.
За Медузой и ее сестрами ревниво следила с Олимпа Афина-Паллада, дочь Зевса. Богиня задумала сломить непокорную, гордую Медузу и ее сестер. Паллада обратила волосы Горгон в змей. Двух сестер богиня ослепила, а третью, Медузу, наделила взглядом, от которого каменели и люди, и звери, и птицы, и травы.
После того решила Паллада обезглавить Медузу. Герой-полубог, сын Зевса и Данаи, Персей, по наущению богини, отсек голову Медузе. Паллада прикрепила страшную голову, обрамленную волосами-змеями, к своему боевому щиту..
Золотистый шарик, поросший змеевидными волосками, напомнил русскому ученому Александру Ивановичу Шренку, в прошлом веке впервые описавшему этот вид кандыма, древнегреческий миф о Медузе. Так родилось название— капут медуза..
Обгоняя песчинки, летит волосатый шарик на крыльях ветра все дальше и дальше. И не зря природа сделала шарик крылатым. Не будь он летуном, его занесло бы песком тут же. возле материнского куста. Тогда уж действительно — капут! Сквозь толщу песка росток не пробьется к свету.
58
Где-нибудь в затишье остановит шарик свой полет. Пройдут недели. Крепкая оболочка плода лопнет, семя, достав капельку влаги, прорастет. Вытянется-вверх стройный, в два человеческих роста, куст. Будет он цвести и плодоносить каждую весну. Сильные корни джузгуна усмирят песок. Выдержит «каллигоша» не одну песчаную бурю. Атакуемый ветром, полузасыпанный песком, он все равно будет
жить, цвести и развеивать свои крылатые шарики.
Леонид Сергеевич разглядывает куст:
— Ведь вот жалко, — он уже отцвел. Цветки у него маленькие, но аромат их так нежен и тонок, что куда до них духам лучших марок! . .
Мы перешли на другую, почти начисто оголенную гряду. Леонид Сергеевич остановился возле
кустистого злака, торчащего зеленым раскидистым пучком в песке. Если бы не свежий, сочный вид растения, можно было бы подумать, что кустик про-
сто воткнули в горячий песок.
— -Э^кек-селин, — сказал Леонид Сергеевич, наводянгГ кустик свою камеру. — Первый поселенец голых барханов, пионер песков. Заметьте вот что. Когда бархан начнет покрываться другими растениями и, следовательно, перестанет быть барханом, а превратится в заросшую гряду или бугор, тогда селин исчезнет. Пионеру нужен простор, он собирает влагу с большой площади. И как собирает!
Леонид Сергеевич копнул своей мотыжкой и, поддев длинный, тонкий как плеть, корень, приподнял его Корень тянулся в сторону метров на де-:ять и где-то на откосе углублялся в песок.
— Валерин, достаньте-ка нож! — скомандовал начальник. — Режьте вот тут
Валерий отрезал садовым ножом кусок корня, и мы увидели трубочку, вроде той, в которую монтеры прячут электрический провод, протянутый вдоль сырой стены. Леонид Сергеевич взял трубочку и легко извлек из нее отрезок влажного, сочного корня. Да, природа упрятала корень эркек-
59


селина в чехол! Не будь трубочки, корень засох бы. Песок может так выдуть ветром, что корень окажется на поверхности, где иногда в полдень можно печь яйцо вкрутую. Но седину и это не страшно. Всасывающие волоски корня'продолжают свое дело, впитывая те капельки влаги, что просочились после весенних дождей в глубь песка.
Трубочка, в которую упрятан корень селина, прочна, гибка, плохо проводит тепло. А сделана она из материала, который всегда «под рукой» у растения: из песчинок, сцементированных корневыми выделениями.
Неподалеку от селина попалась нам песчаная акация — тоненькая, с сизоватыми листочками, с прозрачной кроной. У деревца был странный вид: боковые, довольно толстые, корни акации висели в воздухе!
Воздушные корни?! Но они развиваются у растений, испытывающих избыток влаги, — например на океанском побережье.
Тут же — совсем другое дело. Песчаная акация, как и наш «каллигоша», способна развивать корни в «нескольких этажах». По воле ветра песок на бархане, как вода в море, меняет «уровень». Вот это деревцо когда-то наполовину засыпало песком. Произошло это, конечно, не сразу. Боковые корни, оказавшись под толщей песка, лишились доступа воздуха и постепенно отмерли. Но на смену им в «верхнем этаже», ближе к поверхности песка, выросли новые корни. Теперь эти верхние корни выдуло, «уровень» песка понизился. Повиснувшие в воздухе корни отомрут, а внизу разовьются и начнут действовать новые.
Может случиться, что под натиском бури акация не выстоит и упадет. Но если уцелеет стержневой корень, то деревцо будет жить и поваленное. Лежачий стволик пустит корни, а вверх пойдут молодые побеги..
Гряда, понижение, еще гряда. И вот, наконец, внизу, под нами — этот выдуманный, сказочный, ни
60
на что не похожий лес, который наводит на мысль о других мирах или о другой эре в истории земли, эре, отделенной от нас миллионами лет.
И тут еще из-под куста, вспугнутое нами, выскочило серое хвостатое чудовище, ни дать ни взять — ящер юрского периода! Мы даже отшатнулись. Леонид Сергеевич от неожиданности замахнулся своей киркой-мотыжкой. А «ящер» обернулся обыкновенным вараном. Очутившись в окружении, зем-зем начал бить своим тяжелым хвостом по песку и угрожающе открыл огромную крокодилью пасть, усеянную тонкими длинными зубами. Мы расступились, выпуская его из круга. И варан пустился наутек, оставляя на песке треугольные следы своих лапок. Нам сейчас не до него. Даже Валерий не кричит: «Ату, держи его, я тебе задам! ..», как он обычно это делает при встрече с зем-земом.
Завороженные, мы спускаемся вниз и вступаем в безмолвный сказочный лес. Нас окружают низкорослые безлистные деревья с толстыми в основании, как говорят лесники, закомелистыми стволами. Ветви начинаются почти от самой земли, а «разваленные» кроны бессильно поникли. Эти странные деревья можно было бы принять за карликовые умирающие дубы, если бы попался хоть один живой или палый, пожелтевший лист. Да и ствол у дуба, даже самого корявого, не бывает так искривлен, словно его свело судорогой.
Мы привыкли видеть в лесу, кроме деревьев, траву или мох, вереск или кустарник. Ничего этого здесь нет. Оголенная, пепельно-серая почва, сухой валежник, разлетающийся на куски под ударом ноги.
Мы привыкли слышать в лесу голос птицы... А вот и тут птица отыскалась. Величиной с дрозда. Взлетела, опустилась неподалеку и забегала по песку. Выискивает корм, должно быть. Птица необычная, как и все кругом. Но чем же она необычна? Серые крылья, хвост черный. В этом-то ничего
61

Саксаул
особенного нет. Ах, вот что! Она нс скачет по земле, как другие небольшие птицы, а бегает на высоких своих ногах, делая плавные длинные шаги.
— Иноходец, — говорит Леонид Сергеевич. — Казахи так и называют эту птицу — «жорга», что означает «иноходец» Туркмены з^&ут ее «чур-чури», очевидно, в подражание ее монотонному пению. А в научной литературе птица известна под названием слкцаульной сойки. Она - родственница кедровки, ооитагои+гй па севере в хвойных лесах.
Саксаульная • кд Значит, лесок, в который мы шбрели, саксаульник?!
Черносаксаульник,— поправляс г ЛеонидСер-нсвич. Только черный саксаул и образует иногда в пустыне сомкнутые заросли, которые можно считать чесом. Белый саксаул растет одиночными кустами.
Чем дальше мы углубляемся в лес, который < очли мертвым, тем больше открываем в нем следов жизни. Нога часто проваливается в норы песчанок,— эти грызуны любят побеги саксаула. На ветвях укрылись от жары ящерицы. Валерий успел схватить агаму, которая при нашем приближении пыталась соскользнуть с дерева.
— Смотрите, смотрите!—закричал он, поднимая ящерицу. — Совсем как хамелеон!
На наших глазах белый живот агамы начал вдруг менять окраску и стал синим. Синие пятна появились и на серой спинке ящерицы.
— Вот что значит посипеть от злости! — рас смеялась Марина.
Валерий отпустил ящерицу, и она юркнула в ближайшую нору.
Лес изменился. Появились молодые деревца с темно-зеленой, почти малахитовой, кроной — плотной, округлой, похожей па копну. Если бы не искривленный стволик и нс безлистные побеги, то невозможно было бы поверить, что эти хорошенькие деревца и те, пониклые, отмирающие, принадлежат к одному виду — черному саксаулу.
62
Нет, не всегда столь различны юность и глубокая старость! Сосна, простоявшая где-нибудь на песчаном холме двести лет, не уступит в своей красе сосенке, пробившейся на свет из семени четверть века назад.
Под сенью молодого саксаулового деревца мы сделали привал.
— Никакой тени, — сказал Валерий, взглянув вверх.—От такого солнца безлистное дерево не укроет.
— А сядьте вон там, на бугорке, где солнце, раз вы считаете, что тут нет тени, — сказал под общий смех Леонид Сергеевич. — Все равно ведь. Посидите и послушайте историю, которую я расскажу. Поведал мне ее мой приятель Владимир Леонидович, много лет посвятивший изучению саксаула
— Один профессор, автор учебника ботаники, впервые попав в Кара-Кумы, непременно захотел осмотреть черносаксауловые заросли. Такой интерес не удивителен. Саксаул ведь растет только в пустынях Азии, нигде в мире его больше не встретишь. Владимир Леонидович пригласил ученого с собой в маршрут. Добрались они до черносак-саульника около полудня, как и мы. И вдруг Владимир Леонидович расстилает на самом солнцепеке свою куртку и вежливо предлагает профессору сесть. Сам же устроился в тени саксаулового дерева и снял шляпу. Профессор, конечно, изумился, обиделся и потребовал объяснений. Тогда Владимир Леонидович достал из сумки учебник, составленный профессором, и зачитал ему то место, где говорится, что саксауловые леса безжизненны и не дают тени!.
— Как видите, Валерий, — продолжал начальник, когда улегся взрыв хохота, — у вас есть единомышленники даже среди известных ученых. А все дело в том, что старый, умирающий саксауловый лес, какой мы с вами только что наблюдали, действительно тени не дает. Именно такие старые, потравленные скотом, повырубленные саксауловые
63

Лг о^са
заросли попадались всегда путешественникам вдоль караванных троп, у колодцев. В глубь же пустыни, где сохранились нетронутые заросли, мало кто забирался.
Мы пробыли в лесу почти до захода солнца. Обмеряли стволы, подсчитывали число деревьев на гектар, пополняли гербарий, знакомились с особенностями черного и белого саксаула.
Белый саксаул попадался нам в песках и раньше, черный же мы видели впервые. Но как их различить, если и у того и у другого белый и черный цвета вовсе отсутствуют в окраске? Да и видал ли кто-нибудь совершенно белые, либо совершенно черные растения?
Леонид Сергеевич говорит, что у черного саксаула крона темнее, нежели у белого, хотя под туркменским солнцем различить цветовые оттенки не так-то просто.
— Ну, не хотите на глаз, тогда попробуем на язык. Наташа, мы ведь брали наверху белый саксаул, достаньте-ка из папки веточку... Вот, отведайте. Не бойтесь, саксаул не ядовит.
Жую зеленый побег. Ну и горечь! Как только верблюд выдерживает? Тьфу!. Теперь Леонид Сергеевич предлагает пожевать веточку черного саксаула.
— Не правда ли, кисловато-солоноватый вкус? Напоминает отдаленно щавель.
— М-да, после горечи хватить кислого—что тут разберешь.. .
Терпеливый начальник демонстрирует и третий отличительный признак белого саксаула: на его зеленых побегах, которые выполняют работу листьев, можно различить крохотные шиловидные чешуйки. Это видоизмененные листья. У черного саксаула пет и этих остатков белого листа — побег совсем голый.
Саксаул — самое драгоценное дикорастущее растение наших пустынь. Зеленые кроны саксауловых деревьев и кустов слагают «верхний этаж» пре-
64
восходных каракумских пастбищ. «Ниже этажом» располагаются полукустарники, еще ниже — песчаная осока. Побеги саксаула охотно поедают все. кто только может до них дотянуться: верблюды, козы, ослы, овцы, джейраны.
Под солнцем пустыни корявое деревцо накапливает огромные запасы энергии. Саксаул—-это превосходное древесное топливо, по калорийности почти равное бурому углю. На среднеазиатских базарах саксауловую древесину и продают как уголь, на вес. Вода в жестяном кувшинчике закипает на костре из саксаула через пять минут, в этом мы убедились. К такому костру нельзя приблизить руку.
Наташа пожалела, что мы не взяли с собой ножовку. Хорошо бы спилить старое саксауловое дерево, чтобы определить его возраст по годовым кольцам на пне.
— Пилить саксауловое дерево очень трудно,— сказал Леонид Сергеевич. — И уж совершенно невозможно колоть или щепать его. Тут только обушком можно действовать. Так и делают, когда заготовляют саксаул на топливо. Между прочим, в одном историческом романе я прочел, что монголы во время своего нашествия на Среднюю Азию делали стрелы, расщепляя саксаул. Это, конечно, невероятно. Древесина саксаула хрупка и так тяжела, что тонет в воде. Но если бы вам и удалось каким-нибудь способом спилить саксауловое дерево, то определить его возраст по срезу вы бы все равно не смогли. Саксаул не образует правильных годичных колец. Наука так и не нашла до сей поры надежного метода определения возраста саксаула.
Думаете, на этом кончаются «чудачества» саксаула? Ничуть не бывало. Мы не смогли взять для гербария плоды этого странного дерева, хотя саксаул отцвел уже месяца полтора назад.
Хотите собрать плоды — приезжайте осенью. А цветет саксаул в апреле! После цветения в пустыне настуггатт*' жара и завязь не развивается.
5 М. Ивин
65
Только в сентябре начинают формироваться прозрачные гофрированные плоды, снабженные пятью крылышками. На этих крылышках плоды саксаула, подобно плодам кандыма, способны переноситься по ветру.
Саксаул ценен не только тем, что дает прекрасное топливо и корм скоту. Деревцо своими корнями скрепляет летучие пески, не дает им развеяться. Саксауловое дерево достигает в высоту пяти — шести метров. А стержневой корень его уходит в глубину иногда на пятнадцать метров. Мощные корни отходят и в стороны. Неудивительно, что саксаул— один из лучших закрепителей песков.
Человек давно оценил это деревцо. Оценил и.. сводил нещадно целые рощи на топливо. Люди нередко подрубают сук, на котором сидят. Караваны верблюдов, вереницы ослов, а в последние десятилетия и автомобили все везут и везут саксаул из пустыни в оазисы. Вместе с отмершими тащат и молодые деревья. Если бы в годы советской власти не приняли мер к сохранению этого чудесного деревца, то саксаул был бы сведен начисто.
Раньше думали, что саксаул — вымирающее растение и выращивать его очень трудно или даже невозможно. Но в дальнейшем ученые доказали, что это не так. В пустыне стали собирать крылатые семена и высевать их. Вокруг оазисов начали появляться саксауловые рощи, выхоженные человеком.
В тридцатых годах в одном из районов Узбекистана, близ реки Сурхандарьи, в воздух поднялся самолет с необычайным грузом. Бак, подвешенный снизу к самолету, обычно наполнялся ядом для опрыскивания посевов хлопчатника. На этот раз в бак насыпали крылатых семян саксаула.
Летчик нашел указанный ему участок, снизился и открыл бак. Потом провели еще несколько таких опытов посева саксаула с самолета. Результаты оказались не особенно хорошими. Мешали крылья! Да> те самые КРЫЛЬЯ> которыми природа наделила
66
¥
чй
плоды саксаула, при посеве с самолета оказывались вредными. На крыльях семена уносились слишком далеко от того места, где их высевали.
Тогда решили, что надо перед аэропосевом обескрыливать семена. Но обрывать крылья у сотен тысяч плодов руками, — где возьмешь столько рабочих? В конце концов инженеры изобрели машину, которую назвали обескрыливателем.
Так человек отнял у плодов саксаула крылья, но дал им взамен другие, более мощные — самолетные.
Аэросевом саксаула много занимался Владимир Леонидович, тот самый ботаник, который доказал маститому профессору, что саксаул дает тень.
Однажды Владимир Леонидович затеял спор с пилотом. Тот уверял, что рассеет обескрыленные семена на указанный ему участок с абсолютной точностью, без малейших отклонений.
— На ровном месте это еще куда ни шло,— говорил ботаник,— но ведь тут барханные пески. Нет, никак вы точно не рассеете.
— Сделаем так. Отметьте участок флажками и встаньте сами у первого флажка, чтобы убедиться в точности захода. Только закройтесь чем-нибудь, а то вам плохо будет. Первая порция из бака попадет на вас.
Владимир Леонидович был не из тех людей, что отступают. Он надел плащ с капюшоном, очки-консервы и встал у флажка. Вскоре пилот, поднявшись из-за ближайшего бархана, направил машину прямо на ботаника. Самолет так снизился, что, казалось, вот-вот заденет капюшон Владимира Леонидовича колесами.
Через мгновение ботаник увидел черную струю, вылетавшую из самолета. Струя была нацелена точно — Владимира Леонидовича обсыпало с головы до ног семенами, да еще вдобавок обрызгало черной маслянистой жидкостью. То была битумная эмульсия, которую применяют для скрепления голых барханных ш песков. Эмульсия образует на
5-	67
С е .лл сио :
7С ы/н
I V
Эр/ft/с- ceJ>t/n
поверхности песка пленку и не дает ветру выдувать семена.
Пилот, сумевший с такой точностью засеять с воздуха бархан, потом еще не раз изумлял Владимира Леонидовича. Однажды ’он сбросил ботанику прямо в руки вымпел.
— Вы просто снайпер! — сказал однажды Владимир Леонидович летчику.
— Тут ничего удивительного нет, — спокойно ответил пилот. —Мне доводилось опылять старицы, плавни и всякие заводи на Аму-Дарье, где водятся личинки малярийного комара. Там-то я и научился точно выходить на цель, как говорят военные летчики. Ну, а теперь я стараюсь класть семена так, как будто мой самолет — обыкновенная тракторная сеялка!..
С помощью самолетных крыльев дерево пустыни завоюет громадные пространства, образуя леса, рощи, перелески.
Так закончил Леонид Сергеевич свой рассказ о саксауле.
Уже вечерело, когда мы двинулись в обратный путь к лагерю.
СКАЗАНИЕ О БЕШЕНОЙ РЕКЕ
Анна Сохат, белобородый кумли с глазами, в которых притаилась вечная усмешка, рассказал нам у догорающего саксаулового костра о том, как один эмир сел играть в карты с соседним правителем и чем игра кончилась.
Сохат — прирожденный сказочник. Он всякую, пусть всем известную, историю так расцветит пестрым узором неистощимой своей выдумки, что слушаешь ее, эту историю, как новую.
Старик начал издалека. Он заговорил о повадках каплана — сильного, ловкого и коварного барса. Прыжки барса всегда неожиданны,—зверь любит устраивать засады на деревьях, в горных теснинах Каплан первым нападает на людей, чего не делает даже тигр. Много лет назад в ущелье Ай-Дере жертвой каплана стал дядя Сохата, храбрейший копетдагский охотник Овсз. Пока подоспели на помощь друзья, барс, прыгнувший на Овеза сверху, так изувечил его, что охотник потом уже не мог ходить в горы и до конца жизни лишь ухаживал за виноградником.
Подобно хищному каплану, ведет себя Джей-хун — Бешеная река, что зовется в наши дни Аму-Дарьей. На Теле пустыни в разных местах можно видеть глубокие, высохшие и покрытые соленой
69
коркой шрамы. Это следы, оставленные Бешеной рекой.
Время от времени Джейхун делает прыжок в сторону, оставляя свое ложе, чю которому текла много сотен лет. Река бросается на города и селения, жившие дотоле ее дарами. Гибнет не только затопленное рекой. Умирает и та страна, от которой отвернула свои живительные воды капризная Джейхун.
Иногда, впрочем, и сам человек помогал реке-барсу совершать ее бешеные прыжки.
В те времена, о которых ведется рассказ, Джейхун несла свои воды через Черные пески и доходила до Каспийского моря. В том месте, где река, сбежав с гор, поворачивала на запад, лежало обширное Хорезмское царство. Шаху, правителю царства, подвластны были десятки городов и крепостей, сотни селений и караван-сараев, разбросанных по обоим берегам Джейхуна и в пустыне у колодцев. Из столицы тянулись во все стороны караванные пути, по которым увозили в дальние страны ковры, пестрые шелка, цветные одежды, изюм. Высоко ценились луки, сделанные хорезмий-скими мастерами. Натянуть тугую тетиву хорезмского лука мог только богатырь.
А из холодных стран привозили в то царство дорогие меха, мед, мечи и кольчуги. Воины шаха, совершавшие набеги на соседние народы, доставляли своему властелину и живой товар — рабов и рабынь
Однажды шах пригласил к себе в гости эмира Балхап-страны, лежавшей в низовьях Джейхуна. Жадный, коварный и жестокий шах давно уже с вожделением поглядывал на Балканский эмират. Но подчинить эту страну оказалось нелегко, — она лежала по другую сторону Черных песков, почти у моря. Приходилось шаху пока что водить дружбу с соседом.
Эмир Балхана приехал с огромной свитой и длинным караваном, нагруженным богатыми да-
70
рами. Гостя приняли с подобающими правителю почестями. Во дворце шаха ему отвели лучшие прохладные покои с окнами на ту сторону, где никогда не бывает солнца.
Когда эмир немного отдохнул, его пригласили к шахскому обеду. Трапеза длилась долго. Хозяин, расточая улыбки, усердно потчевал гостя. После жирного плова подали дыню. Она была так велика, что ее несли двое слуг.
Потом слуги убрали остатки еды и подали карты. Эмир достал свой мешочек с золотом. Но шах любезно сказал, что такой прославленный игрок, как его высокочтимый гость, мог бы и не доставать свое золото: хозяин не надеется выиграть у эмира ни одной монеты.
Польщенный эмир сразу стал играть крупно. Ему не повезло, он проигрывал ставку за ставкой. Шах сокрушенно качал головой и продолжал выигрывать.
Скоро в мешке эмира не осталось ни одной монеты. Но, чем больше проигрывает человек, тем сильнее в нем желание отыграться. Эмир снял с себя шитый золотом халат, в который были вотканы крупные жемчужины.
— Несравненный друг мой! — воскликнул шах.— Если ты проиграешь халат, тебе придется вернуться к своему народу в простом одеянии. Я не могу принять такую ставку.
—- Ты прав, мудрейший, — ответил эмир, снова надевая халат. — Мне это не пришло в голову. Но у меня есть пять коней, которые прибыли с моим караваном. Эти кони — стрелы в небе во время грозы. Они выросли на лугах в низовьях Джейхуна, где много хорошей травы. Я ставлю на карту моих коней, которые мне дороже всех моих ста жен!..
— Нет, нет, высокочтимый эмир, — простирая руки в знак протеста, сказал шах, — и такую ставку я не могу принять. Подумай о бесчестии, которое ждет тебя и меня, если ты, проиграв коней, которым нет рарных, явишься в свою столицу1 в'ерхо'м на
71
верблюде или, не дай аллах, на осле! Позволительно ли главе державы унизить себя подобным образом перед своим народом? И не опасно ли заронить в голову нищего мысль, что с тебя, как с простого смертного можно снять драгоценный халат и посадить тебя на верблюда, осла или на худую клячу!.. Нет, я велел бы скорее отрубить себе руку, чем подверг бы моего гостя такому унижению!
Эмир склонил голову. Шах и на этот раз был прав.
— Могу ли я осмелиться дать совет моему мудрому гостю? — прервал молчание хозяин.
Гость кивнул в знак согласия.
— Есть ставка, достойная такого игрока, как ты. Поставь на карту Джейхун!
Эмир даже привскочил от неожиданности:
— Как, единственную реку, дающую жизнь все?! моей стране, — на карту?! Что тогда скажет народ?
Шах улыбнулся:
— Твой народ ничего не узнает, если даже ты и проиграешь. Я отведу реку на свои заброшенные поля, что лежат в той стороне, где не бывает солнца, только на одну ночь. С восходом солнца мои люди возвратят реку в прежнее русло. Слово
шаха — закон.
Эмир колебался. Он знал, что высокочтимый его друг часто, сладко улыбаясь, говорит одно, а не
заметным движением руки приказывает своим приближенным делать совсем другое. Кто знает, что сейчас в голове у властелина, способного уничтожить
целое племя по одному лишь подозрению в непо-
корности?
Видя, что гость заколебался, шах негромко хлопнул в ладоши. Тотчас же прислужник ввел женщину. Когда с ее лица сбросили покрывало, эмиру почудилось, что это — дивный сон. Он увидел лицо белее снега, что лежит на вершинах гор. Он увидел глаза — синие, как небо над пустыней в безветренный
Эмир больше не раздумывал
час. Он увидел волосы цвета спелой пшеницы.
— Я ставлю на карту против реки эту девушку, — торжественно проговорил шах. — Мне привезли ее мои храбрые воины из полунощной страны, где растет столько деревьев, что люди не видят, как небо сходится с землей. Девушка — царская дочь. Я хочу взять ее себе в жены. Но если я проиграю, — она твоя!
Шах сделал знак, и слуга, закрыв девушке лицо, тотчас увел ее.-
. Вернуть,
во что бы то ни стало вернуть исчезнувшее видение, завладеть красавицей! И он поставил на карту реку.
Эмир нс увидел больше лица прекрасной девушки. Он проиграл.
А удачливый шах, выиграв на одну ночь Бешеную реку, не стал медлить. По его знаку тысячи людей, вооруженных кетменями, кинулись к излучине Джейхуна. На берегу были уже заранее приготовлены горы камней, земли, хвороста. Подгоняемые верховыми надсмотрщиками, то и дело пускавшими в ход палки, люди вмиг обрушили всю массу камней в русло. Другая партия кетменями прорыла береговой вал.
И вот Джейхун ринулась на север, бешено прогрызая себе новое русло. Эмир Балхана наблюдал эту грозную картину в окно из прохладных покоев, и страх закрадывался в его душу. Он провел беспокойную ночь.
Наутро эмир увидел, что река продолжает свой бег на север, по новому пути. А старое русло перегородила плотина, и сотни людей трудятся возле нее, подгоняемые палками шахских надсмотрщиков. Преграду не разбирали, а укрепляли!
Эмир кинулся к шаху, но стража не впустила его. К нему вышел шахский советник. Он сказал, что все усилия обратить реку в старое русло ничего
73

не дали. Джейхун не хочет возвращаться, — такова, видно, воля аллаха!
Так легковерный правитель, проиграв в карты Джейхун, загубил свою страну. Край, лишенный воды, опустел. Жители, бросив дома и сожженные солнцем пашни, ушли в другие страны. Многие погибли в пути от жажды, другие попали в рабство. Стали рабынями и все сто жен эмира.
А незадачливый игрок даже не вернулся в свою страну. Шах милостиво оставил бывшего эмира у себя на службе, доверив ему управление конюшнями.
... Среди песчаных гряд, которые мы сейчас пересекаем, купаясь в горячей пыли, и текла, видно, река, проигранная в карты. Но где же ее следы?
Весь день плывем мы по неспокойному песчаному океану. Могучий гусеничный трактор взял на буксир пять наших грузовиков и с ревом поволок через бугры, гряды, котловины. За день «проплыли» километров тридцать. И все одно и то же: бугры, поросшие редкими кустами, голые барханы, курящиеся на ветру, подобно вулканическим сопкам, опять бугры, опять барханы.
Да полно, была ли река?! Мог ли тут пробиться к морю, не иссякнув на полдороге, водный поток? Вон и сам сказочник лукаво подмигивает нам из кузова впереди идущей машины.
Уже под вечер — очередная остановка. Впереди и по сторонам — те же гряды. Но тракторист почему-то отдал трос, помахал нам рукой и, прибавив газа, ушел налегке. Неужели бросил нас в песках?
— Приехали!
Леонид Сергеевич поднимается на гряду, жестом приглашая нас следовать за ним.
Мы достигли вершины, и вдруг усталость как рукой сняло. Прямо под собой мы увидели реку! Да, настоящая, полноводная река. Широко и вольно раскинулась пойма, поросшая травами. Рябится
74
в широкой излучине вода. Ветерок шумит в тростнике, пошевеливает темно-зеленые купы там^-риска.
— Мираж! — тихо произнесла рядом со мной Наташа, облизывая сухие губы. — А искупаться охота до чего!
— Анна Сохат, где ты?!—закричал Валерий.— Смотри, тут дело нечисто. Наверное, твой эмир через тысячу лет встал из гроба и отыграл у шаха реку!..
А Леонид Сергеевич уже водит свой киноаппарат то по камышам, то по зарослям тамариска, то вдоль высокого коренного берега, где торчит среди бугров каменистый, гладкий, как мраморный стол, останец.
Вот объектив киноаппарата задержался на стройной женской фигуре у куста кандыма, неподалеку от нас. Это геоморфолог Вера Андреевна.
Почувствовав, что ее снимают, Вера Андреевна повернула голову, улыбнулась и подошла к нам.
— Семнадцать лет я не была в этих местах,— задумчиво сказала она. — В таких случаях говорят: много воды утекло за эти годы. Но тут не текла вода по руслу тогда, не течет и сейчас.
— Так, значит, вода внизу и в самом деле мираж?— воскликнул я.
— Нет, не мираж. Вода настоящая, но очень соленая. Ведь это Западный Узбой,— русло давно исчезнувшей реки. Тут, в излучине, образовалось соленое озеро. А немного подальше, в русле же, есть и пресное озеро, мы в нем еще сегодня успеем
искупаться.
— Но как могла высохнуть такая огромная река? Ведь она тут шириной чуть не с Днепр. Не
проиграл же ее в карты эмир, как рассказывает Анна Сохат!
Вера Андреевна чуть улыбнулась:
— Предание о реке, проигранной в карты, я прочитала у арабского географа Макдиси, когда
75

еще была студенткой. Очевидно, эта легенда бытует и в народе. Как и почему высохла река на самом деле, — долго сейчас расказывать. Мы ведь все вместе пройдем вверх по руслу почти до самых истоков Узбоя. По дороге попробую ответить вам на этот вопрос. Но должна сказать, что наука еще не все знает о таинственной реке, покинувшей русло. Быть может, и в легенде, рассказанной Сохатом, есть доля правды...
Наутро, искупавшись в пресном озере, мы отправились дальше. Наши грузовики шли теперь без помощи трактора. Лавируя в русле и на террасах Узбоя, обходя песчаные гряды и вязкие солончаки,
подкидывая кое-где под колеса толстые жердины-шалманы, мы кое-как двигались вперед.
Судьба исчезнувшей реки волновала нас все больше. Нам удалось пройти на машинах почти до самых истоков Узбоя. Мы встречали в русле и пресные и соленые озера, и колодцы с горько-соленой водой, и пласты соли, искрившиеся в излучинах подобно первому ледку, и просто серую грязь, перемешанную с солью. Круто же просолила природа эти места!
Мы видели в русле пороги и каньоны, старицы и водопады — то, что можно видеть, совершая путешествие вдоль реки. Не было лишь того вечного, безостановочного движения, чем так привораживает нас даже самая малая живая речушка.
Больше всего изумляла пас свежесть речной долины, «готовность» пустого русла вновь принять воду. Будто коварный шах вот сейчас, а не десять веков назад, воздвиг свою плотину, отведя реку на север. Чистые, словно срезанные ножом, зеленоватые откосы крутых берегов, желтые барханы, грозно нависшие над руслом, но почему-то не заносящие его песком, — все, Узбой иссяк только что.
Стоянки были часты, для отдыха. Пока Анна вили еду, все участники
казалось, говорило, что
Но они устраивались не Сохат и Яр-Мамед гото-экспедиции разбредались
76
по террасам реки. Каждый делал свое дело, а иногда все собирались возле интересного обнажения, возле какого-нибудь колодца с протухшей зеленоватой водой или у ямы, вырытой почвоведами.
Вера Андреевна пересела в нашу машину: поработала с почвоведами, теперь надо пройти часть маршрута с ботаниками.
Кажется, нет ничего однообразнее ландшафта пустыни. Но мы уже не раз убеждались, что именно в пустыне путешественнику уготованы неожиданности. На пятый день пути, когда мы ехали по самому руслу, за поворотом, прямо перед нами неожиданно встала зеленая роща. Да, роща, и не какая-нибудь низкорослая, саксауловая, а настоящая лиственная, с высоченными прямыми деревьями, увенчанными пышной кроной, — ну, словом, как у нас на Елагином острове или где-нибудь на бульварах Большого проспекта.
Мысль о мираже пришлось сразу оставить. Я уже давно решил про себя, что если миражи п бывают где-нибудь, то не в пустыне! Видишь лесок, — он леском и оборачивается, видишь воду, — она вода и есть!..
И роща — тоже не видение. Вон вымахнул оттуда крупный самец-джейран с лировидными рогами и понесся, едва касаясь копытцами земли.
— Эх, хорош! — простонал Леонид Сергеевич.— Бить их запрещено, я и ружья не взял, чтобы уж от греха подальше.
Вера Андреевна не обратила внимания на джейрана.
— Тоголёк! — воскликнула она и даже привскочила с сиденья, ухватившись за перекладину фанерного верха. — С этой рощей меня многое связывает. Смотрите, как выросли деревья. И целы все.
— Я не был здесь четыре года и то замечаю си льную перемену, — отозвался Леонид Сергеевич. — Тополя ведь вообще растут, как на дрожжах.
— Я думаю, что начальство объявит здесь дневку, — сказала уже более спокойно Вера Андреевна,
77
усевшись. Она взглянула на девушек и, заметив, очевидно, что те сгорают от любопытства, добавила:
— Тут, если будет дневка, я уж вам все расскажу —- и про Узбой, и про басмачей.
В роще было три пресных колодца, — вернее, три колодезных отверстия, вырытых рядом, и начальство действительно устроило дневку. Это не значило, конечно, что мы собирались спать весь день под сеныо деревьев.
Ботаники прежде всего занялись тополями. Леонид Сергеевич заснял рощу в разных планах и определил высоту стволов. Наташа и Люда пересчитали деревья — их набралось больше полусотни — и портновским клеенчатым метром обмерили некоторые стволы. Валерий залез на верхушку самого большого тополя и срезал ветку для гербария,-
Почвоведы отрыли шурф — глубокую, с отвесными стенками, прямоугольную яму и взяли пробы для лабораторных анализов из разных горизонтов. Вера Андреевна весь день провела на узбойских террасах.
Вечером все собрались у костра. По поводу дневки был сварен «большой плов»: с луком, с сушеной морковью, с маслом и с каурмой — пережаренными в курдючном сале кусочками баранины. Каурма, которую Андрей сразу же окрестил «кутерьмой», сохраняется свежей в самую сильную жару неделями, а то и месяцами. Мы возили ее дней сорок в ведре, закрытом сверху клеенкой. Это мясные консервы, придуманные людьми пустыни, быть может, много веков назад.
За чаем нас обыкновенно услаждал своими сказками, а то просто побасенками или анекдотами Сохат. Но в тот вечер рассказывала Вера Андреевна, а старый сказочник уважительно слушал «Женщину Черный волос».
Вот что мы узнали об исчезнувшей реке и о людях, выпытавших у природы многие тайпы мертвого русла.
... В начале тридцатых годов, жарким майским
78
утром, из белого городка, лежащего у западных отрогов Копет-Дага, вышел караван. Шестьдесят навьюченных дромадеров вытянулись на подгорной равнине в ровную ниточку.
Караван, снаряженный Академией наук СССР для географических исследований в пустыне, выглядел необычно: у молчаливых проводников па вьюках лежали винтовки. Два молодых человека и девушка, ехавшие сбоку от каравана на низкорослых иомуд-ских конях, также были вооружены: у мужчин за спину были закинуты карабины, у девушки из кобуры, висевшей на поясном ремне, выглядывала рукоятка нагана.
Молодые люди, для которых снарядили караван, не были новичками в пустыне. Географ Георгий Васильевич за несколько лет до того обследовал Сары--камышскую впадину, бывшую некогда огромным озером. Гидрогеолог Виталий Петрович жил в Средней Азии и разрабатывал планы орошения пустыни. Самая молодая участница экспедиции, Вера Андреевна, тогда еще для всех Верочка, только что кончила Ленинградский университет. Но она уже бывала в юго-восточных Кара-Кумах.
Сейчас все трое шли с караваном к Узбою. Их увлекла загадка мертвой реки.
Пограничники долго не разрешали им выйти в маршрут. Наконец командир отряда сказал Георгию:
— Что ж, поезжайте, раз уж так необходимо. Оружия у вас достаточно — шестнадцать винтовок, два карабина и наган. Управитесь, если что. Только держитесь вместе, не отрывайтесь от каравана. В песках еще остались отдельные группы басмачей.
Караван дошел благополучно до пресного озера Ясхан. Отсюда экспедиция отправилась вверх по Узбою. У колодцев создавали базы: закапывали в сухой песок ящики и мешки с продуктами, с овсом для коней. Лишних разгруженных верблюдов отсылали назад в городок.
Никто не попадался им на пути- Ученые видели только следы недавних стычек — стреляные гильзы
79
с маркой британской фирмы, остатки воинского снаряжения.
Проводники расчищали колодцы, куда басмачи, убегая, набросали дохлятины.
Вера пока вела только беглые дневниковые записи, отмечая те места, которые собиралась подробно исследовать на обратном пути. У нее оставалось время, чтобы просто полюбоваться удивительным руслом и береговыми террасами, которые хорошо прослеживались почти на всем пути.
Не могло быть сомнения в том, что перед ней русло реки. Но именно это Вере и ее спутникам предстояло доказать. Доказать или опровергнуть, в зависимости от результатов изысканий.
Иногда, в звездные прохладные ночи, когда лагерь затихал и только часовые ходили вокруг бивака, ей начинало казаться, что все происходящее — сон. Не странно ли: они пришли в пустыню с оружием в руках, чтобы решать чисто научный спор, возникший еще в восьмидесятых годах прошлого века!
В те годы, сразу после присоединения туркменских земель к России, в -Кара-Кумах побывали многие русские ученые. Молодой горный инженер Владимир Афанасьевич Обручев—впоследствии академик, всемирно известный ученый — приехал на Западный Узбой в сопровождении двух верховых казаков. Геологу надо видеть земную кору в разрезе. И Обручев решил воспользоваться глубокими колодцами. Казаки спускали ученого в ведре, на аркане.
Возвратившись в Петербург, Обручев опубликовал свой труд, в котором доказывал, что Узбой — типичная речная долина. Река, протекавшая по этой долине, брала свое начало из Сарыкамышского озера, которое питалось некогда Аму-Дарьей. Обручев опровергал доводы другого русского геолога, Коншина, который доказывал, что Узбой не что иное, как высохший пролив, соединявший Аральское море с Каспийским.
Вскоре после того в Кара-Кумах побывал извест
ный немецкий исследователь пустынь Иоганн Вальтер. Он, как и Коншин, пришел к заключению, что Узбой никогда рекой не был. Но и проливом, по мнению Вальтера, русло тоже не служило. Что же это, если не река W не пролив?
В пустынях Африки и Северной Америки есть сухие долины, вади. Их неправильно принимали за русла исчезнувших рек. Вади образованы мощными ливнями, которые иногда, очень редко, изливаются в пустынях. Ветры дополняют работу ливневых потоков. Образуется подобие русла.
Если вади есть в Сахаре, решил Вальтер, то они могут найтись и в Кара-Кумах. Узбой — типичное вади.
Русло высохшей реки, вади, морской пролив! Кто же тут прав?
Готовясь к поездке на Узбой, Вера проштудировала в Публичной библиотеке вышедшую в девяностых годах прошлого века книгу с очень длинным названием: «Пропуск вод Аму-Дарьи по старому ее руслу в Каспийское море и образование непрерывного водного Аму-дарьинско-касппйского пути от границ Афганистана по Аму-Дарье, Каспию, Волге и Мариинской системе до Петербурга и Балтийского моря».
Этот труд, отмеченный на всемирной выставке в Чикаго в 1893 году золотой медалью, написал русский офицер, блестящий! топограф и талантливый гидротехник А. И. Глуховскои. Он в те же восьмидесятые годы вел длительные исследования на Узбое н первый положил на карту все русло. Топографические карты и продольный профиль долины Узбоя приложены были к книге. Вера знала, что Глухов-ской и его сотрудники выполнили еще множество поперечных профилей (то есть поперечных разрезов) русла. На обработку этих профилей Глухов-скому не хватило денег, и материалы попали в какой-то архив. Но в какой?
После долгих поисков следы привели в Ташкент. Там нашлись материалы экспедиции Глуховского и
6
М. Ивин
81
среди них — восемьсот поперечных профилей, «поперечников», как их называют топографы, —долины Узбоя.
Это были драгоценнейшие документы. Они позволяли молодым ученым делать сравнения с тем, что было полвека назад. Виталий Петрович, например, закладывал скважины в тех же местах, где бурили полвека назад сотрудники Глуховского. Пользуясь данными своих предшественников о залежах солей в русле, гидрогеолог легко мог определить, насколько прибавился в толщину пласт соли за пятьдесят лет.
Но молодым ученым надо было решать и такие вопросы, которые не входили в планы исследователей восьмидесятых годов прошлого столетия. Материалы Глуховского не раскрывали, да и не могли раскрыть историю формирования долины исчезнувшей реки. В конце прошлого столетия геоморфология — наука, изучающая происхождение и развитие рельефа, — только зарождалась.
Все эти холмы, гряды, каменные останцы, низины — откуда они произошли, каков их геологический возраст? Топографа это не занимает; он обязан лишь верно нанести на карту условными линиями и знаками то, что видит.
Вера — геоморфолог. Помимо топографии, она изучала и геологию, и геофизику, и геоботанику, и почвоведение, и климатологию. Она должна постараться прочитать историю исчезнувшей реки.
Перед ней возникали каждый день все новые и новые вопросы. Чтобы ответить на них, надо было наблюдать и сопоставлять.
Характер отложений показывает, что течение в русле прекратилось очень давно, вероятно два—три тысячелетия назад. Но почему же глубокие каньоны, над которыми нависли грозные сыпучие барханы, не занесены песком?
В русле возникали часто, особенно в жаркие часы, пыльные вихри. Они досаждали Вере и ее друзьям. Столб пыли налетит внезапно, иногда при полном
82
безветрии, на стоянку, унесет бумаги, шляпу, припудрит песком еду.
«А ведь эти вихри возникают в понижениях, где почва особенно раскалена», — подумала однажды Вера, гоняясь за шляпой, унесенной пыльным столбом. Таким способом из русла выметается все, что приносит туда ветер. Образуются восходящие токи, они как бы охраняют русло от засыпания. Ну, а зимой, когда в пустыне холодно? Да, тогда восходящих токов нет. Но тогда и барханы почти не развеиваются, — песок увлажнен, а иногда и прихвачен морозом!
Отряд двигался медленно, от излучины к излучине, от колодца к колодцу. Сухой жар отнимал силы. Лишь прохлада ночи прогоняла усталость.
Молодые люди, забыв предостережения пограничника, часто работали одни. Немыслимо вести груженый караван по всем излучинам узбойского русла. И ученые отправляли проводников с верблюдами к месту ночлега напрямик, а сами на лошадях шли вдоль русла.
И вот однажды под вечер им пришлось неожиданно вспомнить напутствие командира пограничного отряда.
...Тут Вера Андреевна прервала свой рассказ и, протянув пиалу, попросила Сохата налить ей немного чая:
— Ничего, что холодный, даже лучше.
Мы сидели, не шевелясь. Стояла такая тишина, что слышно было дыхание соседа. Костер догорел, и спокойное, немного суровое лицо рассказчицы освещалось только красноватым отблеском углей.
Вера Андреевна неторопливо сделала несколько глотков п, отставив пиалу, будто что-то припоминая, машинально тронула шрам на левой щеке.
... В тот памятный день стоянка была назначена у Тоголёка. Верблюдов отправили, как и обычно, по кратчайшему пути. Вера и Виталий подъезжали к месту ночлега на закате. По их расчетам караван
83
уже был на биваке. Георгий отстал, — он часто сворачивал, чтобы осмотреть пески по берегу Узбоя.
До Тоголёка оставалось километра два, когда спутник Веры, ехавший немного впереди, вдруг придержал коня и, нервно путаясь в ремнях, стащил с себя карабин.
— Что? — негромко спросила Вера, подъехав.
Виталий мотнул головой вперед. Вера увидела отпечатки лошадиных копыт. Следы, словно сабля, полоснули русло поперек. Всадники только что проскакали, — на увлажненном сером солончаке темнели комочки свежей земли, выброшенные из-под копыт.
«Георгий один», — промелькнуло у Веры в голове. Она хотела сказать об этом, но не успела. Раздался сухой треск — и сразу над ухом коротко и зло просвистело: «фьють!»
Потом затрещало раз за разом — сильно, оглушающе, рядом с ней, и потише — там, у бугорка на правом берегу, где кружились на вороных конях какие-то люди. И вдруг она поняла, что держит наган (она не могла потом вспомнить, как доставала его из кобуры) и он дергается, будто хочет выскочить из руки и врезаться в тех, что у бугорка. В памяти возник молоденький, наголо остриженный пограничник-украинец, обучавший ее обращению с оружием: «Тильки тягните, тягните за спуск, вин же самовзвод, ней наган».
Что-то укусило ее в щеку возле уха.
«Слепень», — подумала Вера. Но она не могла смахнуть докучливое насекомое, потому что левой рукой держала повод, а правой все «тягнула» и «тягнула» спусковой крючок, хотя наган уже перестал дергаться: кончились патроны.
Внезапно сильный треск возле нее участился. Донесся радостный крик подоспевшего Георгия, и она яснее различила тех, кто стрелял в нее. В своих высоких бараньих шапках, в халатах, перепоясанных ремнями, они на быстрых вороных конях уносились прочь. Оба спутника Веры еще с минуту продолжали вести огонь бандитам вдогонку.
84
— Трусы! — исступленно хохоча, закричал Виталий вслед басмачам, когда они скрылись.— Подлые они трусы! Ведь я стрелял впервые в жизни и совсем не целился, — нельзя же,
когда лошадь крутится под то-
бой. .. Идиот я, падо было спешиться, тогда бы
всех перещелкал! ..
Тут он увидел па щеке у Веры кровь и бросился к девушке. Неумело, мешая друг другу, молодые
люди вдвоем кое-как наложили повязку.
А из тоголёкской рощи, где расположился караван, спешили на выстрелы вооруженные провод
ники. . .
На ночь вокруг рощи выставили усиленное охранение. Но бандиты больше не показывались.
На другой день экспедиция двинулась дальше по своему маршруту. В чистом воздухе пустыни, почти лишенном микробов, пулевая царапина на щеке Веры зажила очень быстро. Басмачей участники экспедиции ни разу больше не встречали.
Больше трех месяцев провел отряд на Западном Узбое, и молодым исследователям удалось раскрыть многие его тайны. Обручев и Глуховской оказались правы: это не вади, не морской пролив, а речная долина. И река и Сарыкамышское озеро высохли очень давно,— две — три тысячи лет назад. Произошло это потому, что Бешеная река отвратила свои воды от Сарыкамышского озера. Как это случилось, — предстояло еще выяснить. Надо выпытать у природы поточнее и время гибели реки. Вера Андреевна для этой цели и ездила с нами и с почвоведами по Узбою.
История блужданий Бешеной реки и всех ее рукавов интересует не только науку. Еще тогда, в начале тридцатых годов, Виталий Петрович рассказывал Вере о многочисленных проектах обводнения пустыни. Воображению молодого гидрогеолога рисовались гигантские каналы, по которым мутная, желтобурая вода Аму-Дарьи доходит до самого Каспия.
85
Ныне один из этих смелых проектов осуществляется. Советские люди прокладывают канал, по которому животворные воды Аму-Дарьи потекут далеко на запад, — на Мары, на Теджен, а потом и за Ашхабад.
Быть может, в будущем осуществят проект, выдвинутый еще Глуховским,— о пуске аму-дарышских вод до Каспия по Западному Узбою. Советский народ всерьез взялся за освоение пустынь, таящих большие богатства...
Вера Андреевна, закончив рассказ, примолкла. Костер давно погас. Стало прохладно.
Молчание нарушила Наташа:
— Скажите, Вера Андреевна, а где сейчас ваши спутники по узбойскому маршруту?
— Георгин Васильевич в Москве, в Академии наук. Виталий Петрович, как и я, в Ташкенте. Все мы сохранили, конечно, верность пустыне. И не только мы. Недавно мы с Виталием Петровичем рассказали об Узбое нашему сыну, семикласснику. И он уже просится в маршрут. Он хочет строить канал в Кара-Кумах. На меньшее не согласен! ..
На другое утро старый Анна Сохат, когда мы с ним были наедине, сказал мне, что он много думал
и еще будет думать над тем, что рассказала женщина Черный волос. Он считал, что никто лучше его, Сохата, не может рассказать про Джейхун. Но он знает только то, что было. Женщина Черный волос знает и то, что будет с Бешеной рекой.
ВЕЛИКИЙ ГОРИЗОНТ
ПУХЛЯК.
Воды пустыни солоны по-разному. Среди пятнадцати тысяч каракумских колодцев найдутся и «сладкие», с пресной питьевой водой, и солоноватые, и крепко просоленные, с сероводородным душком, и просто горько-соленые. Есть даже колодец Яр-Аджи — полугорько-соленый!
Добытчики воды, пастухи и водители караванов неспроста выделяют так старательно все оттенки солености. Из полугорько-соленого колодца нельзя поить коня, но верблюды и овцы охотно пьют такую воду. А если на твоем пути лежит «аджи», без приставки «яр», то уж лучше обходи такой источник стороной.
Что же нам уготовано здесь, на Кара-Имане? Все столпились вокруг наклонной стойки, жадно вглядываясь в таинственную черноту, куда уже спущено оцинкованное ведро...
Мы искали этот колодец весь день. Валерин в конце концов стал уверять нас, что источник за
87
колдован. Самое название колодца дает пищу для таких предположений. «Иман» — не то «духовное лицо», не то «святой», не то «блаженный»! Черный Имаи! Кто он был? Не изгнал ли его аллах в эти мрачные места за тяжкие прегрешения? Анна Сохат, у которого на все всегда находится ответ, на этот раз ничего не смог нам рассказать. В другое время он бы просто выдумал какую-нибудь историю, а тут даже ему не хотелось балагурить. Сохат, как и Меред и Курбан, едущие с нами, ни разу не был на этом плато, — оно лежит в стороне от караванных путей и песчаных пастбищ. Есть и в пустыне свои заброшенные уголки!
... Началось все в Мелекоче, за тоголёкской рощей. Там сводный экспедиционный отряд разделился. Одна группа, во главе с Леонидом Сергеевичем, осталась на Узбое. Вторую Илларион Петрович повел на грузовиках Андрея и Никанорыча по таким местам где никто из участников экспедиции не бывал.
На карте все выглядело просто. Так, по крайней мере, представлялось нам, новеньким, которых пустыня до этого маршрута баловала.
Думалось: что стоит проделать на машинах трехсоткилометровый крюк, если на пути нет главного препятствия — барханов? Пески Уч-Таган, вылезающие на север длинным стокилометровым языком, мы объедем. Затем обогнем впадину Кара-Шор и южным краем Устюрта спустимся к Узбою у колодца Чарышлы.
В Мелекоче нам не удалось пополнить запасы воды. Тамошний хак почти высох. На дне этой дождевой ямы, вырытой в понижении, оставалось немного илистой мути, в которой копошились круглоголовые рачки и головастики. Возвращаться за водой в тбголёкскую рощу значило—потратить лишние сутки. А нас сжимали тиски экспедиционного плана, расписанного чуть ли не по часам.
• Да и какая нужда тащиться в Тоголёк? На нашем пути лежат три колодца. Подступиться к ним
88
нетрудно, машина везде пройдет: Устюрт — глинистая пустыня с твердым грунтом.
Но наших начальников что-то беспокоило. Перед выездом Василий Алексеевич, обычно не проявлявший интереса к хозяйственным делам, залез в машину Андрея и тщательно вымерял прутиком уровень воды в двух столитровых бочках. Третья бочка, трехсотлитровая, стояла в кузове у Никанорыча пустой. Потом Василий Алексеевич совещался в сторонке с Илларионом Петровичем. Оба профессора долго сидели над раскрытыми планшетами, еще и еще раз высчитывая что-то по карте. До нас донеслась только одна фраза:
— На машине ведь все-таки никто не пробовал с этой стороны подняться на Устюрт.
После этого совещания Илларион Петрович объявил, что запрещает, впредь до прихода на Чары-шлы, умывание и мытье посуды. Про себя мы решили, что это излишняя предосторожность.
Выехали, как обычно, с рассветом. Грузовики шли по ровной, рыхловатой равнине, поросшей кое-где боялычем — низеньким жестким полукустарником.
В машине Андрея нас было пятеро: Валерий, я и неразлучная троица — Марина, Люда, Наташа. В кузове у Никанорыча, ехавшего впереди, сидели оба профессора, Сохат, Курбан и Меред.
Наши водители, попав в пустыню, оба вдруг совершенно переменились, но на разный лад. Андрей, донимавший всех на городской базе всяческими требованиями, предостережениями и даже угрозами, в дороге оказался веселым и отзывчивым спутником. Сев за баранку, он перестал жаловаться и предъявлять претензии, понимая, очевидно что теперь это уже бесполезно. Машину Андрей вел смело, с какой-то умной лихостью. Он часто проходил на своей полуторке без запинки там, где другие шоферы безнадежно застревали.
Никаиорыч в Кизыл-Арвате никого не теребил. Он коротал часы в столовой близ базара. Сидя за пиалой чая или за кружкой ашхабадского пива, он
89
заводил длинные беседы с разными людьми. Ему, как видно, было все равно, с кем и о чем говорить. Мы считали его добродушным, немного ленивым человеком, любящим иногда выпить лишнее. А в пути он вдруг обернулся сварливым, постоянно раздраженным ворчуном.
Этот ворчун был отнюдь не старым человеком. Мы не могли взять в толк, почему три адат и летний Григорий Никанорович, знакомясь с кем-нибудь, представлялся:
— Никанорыч! Я уж по-стариковски так называюсь.
Машину Никанорыч знал хорошо, — плохого шофера не взяли бы в пустыню, — но не щадил ее, постоянно прибегал к «силодёру». Рванет что есть силы, «на всю железку» — и завязнет в мокром солончаке или на песчаной пересыпке.. .
Мы уже часа три в дороге. Поначалу все идет хорошо. Волнуется только Марина. Илларион Петрович назначил ее «главным ботаником» в этот маршрут. Ей, аспирантке, надо отвечать за точность и полноту всех ботанических описаний, за гербарий. И вот Марина сидит с раскрытым дневником на коленях, смертельно боясь прозевать что-нибудь.
— Смотрите, ферула появилась! — восклицает она вдруг, показывая на странные, пожелтевшие травянистые растения, несколько напоминающие сухие кукурузные стебли. — Но какая она здесь низкорослая! На Бадхызе ферула куда выше человеческого роста.
Бадхыз — район юговосточных Кара-Кумов, лежащий вблизи афганской границы. Марина успела побывать на Бадхызе в прошлом году. Однажды она заблудилась там в своеобразном лесу. Лес оказался не саксауловый, как можно подумать. Это была сплошная заросль ферулы, которую туркмены называют чомучем.
Чомуч как раз цвел. Марину окружали гигантские соцветия, распустившиеся на высоких стрелках, имевших вид пустотелых столбов. Под пологом
90
странного леса пышно цвели весенние цветы — эфемеры. Не хотелось верить, что уже в мае солнце убьет ферулу, что и осока и эфемеры очень скоро увянут и пожелтеют.. .
Чомуч — древнее растение. Оно сохранилось во флоре пустыни с третичного периода. Цветет и плодоносит ферула один раз за всю свою жизнь.
К полудню мы достигли Отуз-Кулача, первого колодца, лежащего на пашем пути. Сохат, еще не заглянув в колодезное отверстие, спросил, есть ли у нас сорокаметровая веревка.
— Веревки у нас шестьдесят метров, — ответил Валерий, — но ты-то откуда знаешь, что нужно как раз сорок?
Анна Сохат развел руки:
— Кулач — видишь, что такое? «Отуз» — по-туркменски — «тридцать».
Отуз-Кулач — тридцать размахов рук. Это действительно около сорока метров. Тот, кто держит путь на этот колодец, знает заранее, какая ему понадобится веревка!
Сохат вставил в раздвоенную стойку вертушку, приладил веревку. Вот и первое ведро воды. Ох, черт!.. В нос шибануло вонью тухлого яйца. Ничего, запах сероводорода после кипячения исчезает. Как на вкус? Соленая, пить нельзя, — заключает Сохат, отведав прямо из ведра.
Такую воду, конечно, брать не для чего. К вечеру дойдем до следующего колодца. Тот уж наверняка пресный. На карте и пометка есть — «пр.».
Илларион Петрович сделал глоток, выплюнул, поморщился и. . . велел наполнить трехсотлитровую бочку!
— Заливайте под самую пробку, — коротко добавил он, не вдаваясь ни в какие объяснения.
Подводя машину задним бортом к колодцу, Ни-канорыч бурчал:
— Начальству виднее. Чего доброго, еще и пить заставят этакую дрянь...
Мужчины, взявшись за веревку, встали в ряд. Все,
-«К
Фер
91
кроме Никанорыча, который уселся на подножку и закурил. Уселся по праву: шоферы в дороге освобождаются от всякой работы, кроме ухода за машиной. Но Андрей был с нами в ряду.
Тридцать пробежек от колодца —• по сорок метров каждая — и бочка наполнена.
Миновав Отуз-Кулач, мы стали замечать, что машины замедляют ход. К ровному привычному шуму моторов примешался какой-то натруженный гул. Мы поднимались на Челюнг-Кыр, прилегающий к собственно Устюрту. Кырами туркмены называют возвышенные равнины. Наука позаимствовала этот термин из народного географического словаря — точного и выразительного. Кыры имеют одну особенность — на них, как правило, не бывает песков. Местность, хотя и возвышенную, но покрытую песками, туркмены называют иначе. Пастуху, караванщику, путешественнику, разумеется, важно знать это различие.
Знали, конечно, и мы, что песков на Челюнг-Кыре не встретим. Знали и то, что придется преодолеть подъем — длинный, ровный, пологий, — стало быть, доступный для автомобиля.
Так почему же наши полуторки идут с таким трудом?
Андрей переключил скорость и, высунувшись из кабины, стал разглядывать дорогу. Колеса барахтались в сухой, пепельно-серой пыли. Хотя в эту массу погружались только покрышки, машина продвигалась вперед подобно смертельно усталому путнику, которому каждый шаг стоит громадных усилий.
На стоянке Андрей, потоптавшись в серой пыли, обронил уютное, кругленькое словцо:
— Пухляк!
Я выпрыгнул из кузова, но почти не ощутил толчка. Ноги неслышно погрузились по щиколотку во что-то мягкое и действительно пухлое. Шагнув, я почувствовал неприятную вязкость. Ходить было неудобно. Вероятно, такое ощущение возникло бы,
92
если б меня принудили топтать муку, насыпанную толстым слоем.
— Почти никакого сцепления, — негромко произнес Андрей, разглядывая свои голенища, покрытые слоем серой пыли. — Хуже песка. И шалманы не помогут. Нельзя же вести машину сто километров на деревянных подкладках. Пиликай на первой скорости, чуть побыстрее верблюда — и баста.. . Видишь, самовар поспел, — он кивнул на радиатор, откуда выбивался пар. — Так будет каждые полчаса. Все время доливать придется. Илларион Петрович — голова. Если бы не залили большую бочку, то пришлось бы на этом пухляке позагорать.. .
— А я соленую воду в радиатор наливать не собираюсь! — Никанорыч по пухляку бесшумно подошел сзади и слышал последнюю фразу. — Не стану правила эксплуатации нарушать. Пускай профессора поворачивают оглобли назад!
— Брось свои фокусы, Гришка! — вскипел Андрей. — Вода годится для радиатора, ты это знаешь не хуже меня. А назад — раки ползут. До Тоголёка два дня ходу: язык вывалишь. Давай шланг, я пойду бочку открывать!	<
Никанорыч, бормоча ругательства, полез в кабину за шлангом...
А наши профессора, достав из чехлов ножи, спустились в шурф, вырытый вблизи стоянки Мередом и Курбаном. Покопавшись в отвесных стенках ямы, они тут же, не вылезая наверх, заспорили.
Илларион Петрович горячился. То выколупает кусок земли и нервно разминает его длинными тонкими пальцами, то размахается перед носом Василия Алексеевича сверкающей на солнце финкой.
Низкорослый худенький Василий Алексеевич спокойно поглядывал на противника снизу вверх и только иногда подкреплял свои доводы коротким жестом.
Я вспомнил, как на Узбое один ботаник, глядя на двух почвоведов, вот так же споривших в шурфе, шутливо сказал мне:
93
— Пожалуй, пора их разнять или отобрать ножи. Но без ножа почвовед — ничто, он и спорить бросит. Ему же колупать надо все время. А из-за чего шум, прислушайтесь: один твердит, что почва бурая, другой — что оливковая. .
Оба наших профессора — большие знатоки земель пустыни. Василий Алексеевич изучил все типы пустынных почв Средней Азии и составил почвенные карты многих районов.
Илларион Петрович и почвовед, и геолог, и географ. Он не только изъездил Туранскую низменность, но бывал и в других крупнейших пустынях земного шара — Сахаре и Гоби.
В шурфе оба профессора завели спор о серо-бурых почвах, то есть о пухляке. Шоферский термин «пухляк» наука, впрочем, тоже признает. Ученые нередко употребляют это словцо. Илларион Петрович доказывал, что серо-бурые почвы Челюнг-Кыра вполне пригодны для орошаемого земледелия. Конечно, сюда очень трудно подвести воду, ее пришлось бы накачивать мощными насосами. Но это уже другое дело. А земля хороша.
Василий Алексеевич тоже полагал, что земля пригодна для земледелия, но не вполне. Нужно учитывать, что самые верхние горизонты почвы подстилаются гипсом. А он вреден для некоторых растений.
Курбан и Меред, опираясь на свои лопаты, с глубоким вниманием слушали спор двух ученых. Развести бахчу на этой земле! Сохат в своих сказках и то пе мог выдумать такого...
Пусть даже не дети, а подрастающие внуки Курбана и Мереда будут сеять тут пшеницу, разводить виноградники и бахчи. Внукам спор двух ученых принесет пользу. Поспорив, ученые составят очень точное, беспристрастное описание пухляков, возьмут в мешочки пробы из разных глубин. Это описание и эти пробы серой сухой земли, доставленные в Ташкент и Москву, послужат документом для тех, кто в будущем возьмется за освоение земель далекого кыра...
94
А пока что пухляк держал в мягких, липучих объятиях колеса наших полуторок. Машины шли все медленнее, вода в радиаторах закипала все чаще.
Девушки, всегда без умолку щебетавшие в кузове, притихли. Только наши начальники и на стоянках и в пути, судя по жестикуляции, продолжали свой бесконечный спор о серо-бурых почвах.
На большом привале нам не удалось натянуть тент: ни штыри, ни колышки не держались в пухляке. Пришлось искать укрытия от солнца в тени грузовиков.
Когда все собрались к обеду, Илларион Петрович спокойно объявил:
— Чай будем пить по норме, товарищи. Кипятить каждый раз из расчета — литр на человека. Водителям, сверх этого, разрешаю наполнять фляги из общих чайников. Вас, Валерий, я попрошу проследить, чтобы этот порядок точно выдерживался.
Он ничего не объяснял, — да это и не требовалось, — но, помолчав, добавил:
— Должен еще сообщить: в виде особого исключения, нам придется продолжать наш путь всю ночь. Это нарушает план, значительный участок Челюнг-Кыра останется вне поля нашего зрения, но зато вода не будет кипеть в радиаторах так часто.
Вечером Андрей попросил Валерия пересесть в кабину.
— Следи за мной, — предупредил он. — Толкай под бок, пой песни, рассказывай какую хочешь дребедень — только не давай спать. . Да, скажи Сохату, — не сядет ли он к Гришке. Старик своими байками мертвого разбудит.
Мы двигались почти до рассвета. Машины останавливались реже, чем днем, но все-таки водители раза три доливали воду в радиаторы.
Наши начальники знали, конечно, что до колодца, который должен был нам встретиться вечером, еше далеко. Они следили все время за картой, компасом и спидометром полуторки.
За всю ночь попалось нам лишь одно живое су-
шество. То был тушканчик. Смешной зверек, с крохотными передними лапками и длиннущим хвостом, в лучах фар казался белоснежным. Тушканчик с минуту вертелся на свегу перед машиной, и мы боялись, что он попадет под колесо. Но, оттолкнувшись сильными задними лапками, он вдруг сделал мощный прыжок в темноту и пропал.
На стоянке, перед утром, все повалились спать без еды и даже без чая. Природа, словно сжалившись над нами, подарила нам прохладное утро, и мы спали в мешках часа три крепчайшим сном.
Потом — снова в путь. И снова под колесами — серый пухляк. Нет ему ни конца, ни края. Воистину же это не земля, не почва, а прах!
Постепенно пас охватывало гнетущее чувство. Я сначала не мог понять, откуда это ощущение полной отрешенности, словно тебя забросило на необитаемую планету и ты уже никогда не вернешься на родную землю с ее зеленой травой, с ее пахучей свежестью, с ее сырыми задумчивыми туманами.
Откуда же возникло ощущение заброшенности, одиночества? Ведь мы не первый день в пустыне, мы к ней уже привыкли.
Вокруг нас нет ничего живого, — вот это отчего. Солнце сожгло растения, испепелило и самую землю. А те, кто питается растениями, либо ушли, либо погибли.
Вот мы пересекаем узенькую хорошо натоптанную тропу. Ее проложили антилопы-джейраны. Ню свежих следов нет. Джейраны убежали, наверное, в пески, где есть зеленый саксаул. Его сочными побегами они утоляют и голод и жажду. Покинутая тропа нс зарастает. Тут сейчас ничто не растет, не развивается, — все посерело.
Попадаются во множестве норы, но не видно их обитателей — песчанок или сусликов. Пс прошмыгнет в укрытие полевка, не пробежит ящерица, нс подаст голоса птица. Быть может, именно о такой пустыне одни из героев Паустовского сказал, чго это «непонятная подлость природы».
96
Глядя на мертвую равнину, мы остро ощущаем, как многообразна жизнь в обычной, «нормальной» пустыне, той, которую мы покинули два дня назад. Сколько там одних ящериц, начиная от крохотной ушастой—кДт л ого ловки и кончая громадным серым вараном! Там есть птицы, там поют цикады, там заяц в полдневный жар сидит под кустом, боясь обжечь лапки, — бери его голыми руками!
И та, живая пустыня — с пением жаворонков, с зарослями саксаула, с. тоненькими акациями, обсыпанными золотистыми плодами, с цветущей среди лета верблюжьей колючкой — кажется мне сейчас уютной и мирной. Перенестись бы к мелекочской илистой яме с ее рачками и головастиками!
Что же произошло на Челюнг-Кыре, отчего, засохли даже самые выносливые растения? Очень просто, объясняет Илларион Петрович, — засуха! Засуха в пустыне?! Да, па протяжении двух или трех лет небо не выдавало этим местам даже той скудной порции влаги, которую здесь обычно отпускает природа. И пустыня стала именно такой, какой она представляется многим: мертвым пространством. Не будь засухи — и пухляк бы не так распылился.
Дождей выпало мало нынешней и прошлой весной также и в песках. Но пески лучше удерживают влагу, и там жизнь сохранилась.
Вот если выпадут будущей весной хорошие дожди, то Челюнг-Кыр зазеленеет. Жизнь, какая она ни есть в пустыне, вернется сюда.
Стоянка. Водители опять долили воды в кипящие «самовары». Какую уйму выпили жадные машины! Трехсотлитровая бочка опорожнена почти па две трети.
— Мы уже на Устюрте, Илларион Петрович?
— Нет, все еше на подходах к нему, — коротко и, против обыкновения, сухо отвечает, не отрываясь от карты, профессор.
Про колодец я не спрашиваю. Мы все его давно уже высматриваем. Но нигде нс видно п признаков
источника. Все те же бурые пятна кустарников, все та же немая равнина.
Сохат смущенно улыбается и покачивает головой. Да, мы понимаем. И он, и Курбан, и Меред хотели бы помочь нам, но они не искатели воды. Они выросли и состарились в оазисе вблизи гор. Только теперь они увидели, как велик по размерам Туркменистан и какие удивительные места есть в их стране...
Первая скорость. Десять, восемь, а то и пять километров в час. Какая тоскливая езда! Ветерок дует все время в спину, и машина не может обогнать поднятую ею пыль. При встречном ветре и моторы бы так не перегревались.
— Если твой друг отправляется в пустыню на автомобиле, не желай ему попутного ветра, — говаривал Леонид Сергеевич.
Повинуясь карте и компасу, машины, наконец, повернули. Ветер оказался сбоку, и пыль ушла.
Андрей высунулся из кабины и, придерживая баранку правой рукой, повернулся назад:
— Девушки, спели бы что-нибудь, скучно ведь.. .
Девушки молча улыбаются. Не хочется открывать пересохшие рты.
Андрей протянул свою флягу, наполненную крепким чаем.
— Что ты нам суешь? — сказала Люда. — У тебя фляга вдвое меньше, чем у Никанорыча.
Утром, за чаем, Никанорыч протянул Валерию литровую флягу. Была у Гришки и вторая фляга, поменьше, это мы все знали.
Валерий, строго соблюдая приказ, наполнил флягу.
— А ты, Андрей, давай свою...
Андрей протянул небольшую полулитровую фляжку, которую попросил перед тем у Наташи.
— У тебя ведь есть такал же фляга, как у Никанорыча,— удивился Валерий, — давай ту!
— Она грязная. Да и потом. .. Илларион Петрович не говорил, что надо обязательно литровую по
98
судину подставлять Так что лей, не рассуждая..
Старый Сохат, молча наблюдавший эту сцену, отвернулся. Глядя куда-то в сторону, он вдруг
со злостью плюнул и произнес:
— Эй, пшмага!
HiiKanoffSnr подскочил. Ну, сейчас начнется!..
Но плевок и восклицание относились к пустому черепашьему панцирю, который валялся неподалеку. Туркмены очень не любят черепах. Старики считают их нечистыми тварями и не прикасаются к ним.
Как бы вне всякой связи с происходящим, Сохат неторопливо принялся рассказывать притчу о происхождении презренной пшмаги.
... Раньше, в очень давние времена, черепах на свете не было. Пошли эти твари от одного очень плохого человека. Был тот человек жаден и скуп. Он мог отобрать у голодного последний кусок чурека, мог вырвать из рук спутника единственную пиалу чая. Все это он проделывал с помощью хитрых уловок, чтобы никто не мог обвинить его в нарушении закона.
Однажды жадный человек попросил взаймы у соседа пшеничной муки. Тот насыпал ему полный сосуд горой и сказал:
— Бери, кушай па здоровье чурек, а когда соберешь урожай, то отдашь мне долг в этом же сосуде.
И в  пришло время отдавать 1лг. Скряга принес и ).'шый сосуд, но не горой, как сосед насыпал, а вровень с краями. Добрый сосет сделал вид, что не заметил обмана, и ничего не сказал. Но аллах все видел. Как только жадный обманщик вышел из дома соседа, то сразу превратился в черепаху. И аллах устроит панцирь черепахи так, чтобы все люди помнили о том сосуде с мукой. Сверху панцирь горкой, а снизу — ровный.
— Как скажешь, интересная история? — спросил Сохат, закончив притчу, и, повернувшись, взглянул Никанорычу прямо в глаза.
7*
99
Никанорыч встал и, не оглядываясь, пошел к машине. ..
Вот, наконец, и проблески жизни! В понижениях появились сначала одиночные, потом группами зеленеющие кусты саксаула. Водители начали переходить на вторую скорость.
Стоянки стали чаще.
Люда и Наташа, уходя далеко в стороны, приносят каждый раз полную папку растений. Лица девушек покрылись слоем пыли, губы распухли и потрескались. Я знаю, как их мучит жажда. Еще вчера они выпивали за каждой трапезой по шести- -восьми пиал чая, а сейчас им отмеряют лишь по три. И -к фляге не стоит прикладываться, чтобы увлажнить рот: пуста фляга.
Быть может, подруги раскаиваются теперь, что выбрали для студенческой практики пустыню, а не южный берег Крыма? Им ведь предлагали заняться летом инвентаризацией деревьев знаменитого Никитского сада. Нет нужды заговаривать с Людой и Наташей о таких вещах. В глазах у обеих — выражение такого отчаянного мальчишеского восторга, что и так ясно: они не прогадали!
Еще одна низинка. Тут должен быть колодец, он в этом квадрате значится на карте. Нет! Едем дальше. Еще остановка. Начальники ушли вперед, забрались на бугорок и долго просматривают все вокруг в бинокль. Мы тоже разбрелись по окрестным низинкам. Каждому хочется крикнуть первым: «Вот он!»
Нам не приходило в голову, что колодец может вообще пе найтись. Мы к тому же не знали еще тогда, что Илларион Петрович один из тех путешественников, с которыми в дороге всегда случаются какие-нибудь несчастья. Он испытал укус и скорпиона, и фаланги, и тарантула. Таким «набором» вряд ли кто мог похвастать! Он переболел и лихорадкой папатачи, и пендинской язвой, и еще чем-то, что пристает к людям лишь в Средней Азии. Ему постоянно попадались нерадивые или рассеянные проводники и помощники, терявшие верблюдов или
100
оставлявшие на биваках самое нужное — бочонок с водой, последние полмешка риса, казан для варки пищи.
Мы слишком доверяли своим начальникам, чтобы в тот момент ощущать угрозу. Дело было не только в том, что оба профессора держались как-то по-будничному спокойно, ни на один час не прерывая научных наблюдений (мы оставляли после себя почти на всех биваках почвенные шурфы, из которых брались образцы). Разыграть спокойствие может и самый неопытный человек. Профессора оставались в наших глазах непогрешимыми, хотя они с самого начала просчитались, полагая, что подъем окажется нетрудным.
Несколько месяцев спустя, уже в Москве, Илларион Петрович говорил, что этот «устюртский крюк» оказался неожиданно одним из самых трудных маршрутов в его экспедиционной практике. Но тогда нас ни на минуту не покидала уверенность, что с такими людьми, как наши начальники, из всякой беды вылезешь.
Еще три короткие стоянки. Еще трижды разбредаемся мы по окрестным низинкам. Все ищут.
— Давайте обедать, — сказал Илларион Петрович, когда вся группа собралась вблизи машин после третьего обхода. — Отдохнем и продолжим наши поиски. Колодец здесь, в этом квадрате, ошибки быть не может. Ну, а пока, Валерий, — один чайник чая на всех. Каждому по пол-литра.
— Пол-литра, пол-литра, а там и до ста граммов дойдем, — злобно пробурчал Никанорыч.
— Попрошу не ныть! — резко оборвал Илларион Петрович.
И вдруг Гришку прорвало.
— Издохнем тут все! — выкрикнул он плаксиво и сжал обеими руками флягу. — Завезли на погибель, а еще профессора...
- Эх ты!. .
Андрей вдруг кинулся к Никанорычу, выбросич вперед левую руку. Гришка отшатнулся. . .
101
Но Андрей не ударил. Он сунул в руки Никано-рыча, сжимавшие литровую флягу, еще и свою фляжку:
— Бери, Гришка, бери, тут еще есть вода. И мою порцию полулитровую из*чайника тоже возьми. Я выживу, два дня еще могу без питья продержаться. А ты пей, подлая душа, пей!
Андрей приподнял правую руку, сжатую в кулак, по вдруг круто повернулся и пошел к машине.
Никанорыч отступил, фляжка Андрея беззвучно упала на мягкий пухляк. Гришка оглядел, нас, и в
глазах его внезапно мелькнул испуг.
— Что ж, у вас сила, все па одного, — пробормотал он.
— Тебя разве били? — спросил Валерин с насмешливым презрением. Он поднял фляжку. — Берешь? Нет? Тогда вернем владельцу.
Гришка молчал, словно чем-то озадаченный.
Илларион Петрович велел Валерию пересесть к Никанорычу в кабину. Валерий умел водить автомобиль и мог заменить Гришку, если бы тот вздумал снова дурить. Но Никанорыч притих и ни с кем не заговаривал. Мы словно забыли о его существовании.
Спидометр отсчитал еще два километра. Вот он, колодец! Первым увидел его из передней машины своим ястребиным глазом старый Курбан. Как легко можно было проглядеть в кустарнике узенькую наклонную стойку! Здесь нет приколодезного тырла — вытоптанного скотом круга, усеянного шариками овечьего помета, — нет и водопойного корыта. Давно, видно, не пригоняли сюда чабаны отар, давно нс ступала по серому пухляку нога верблюда.
Все столпились вокруг стойки. До воды всего метров десять. Валерий припал к первому ведру:
— О-о-о, ах, преспая, холодная!
И сразу выплеснул полведра себе на голову. ..
Набрать сухой полыни и поджечь — дело одной минуты. На большом костре — все паши чайники, тунчщ-кумганы. Заварили черный и зеленый чай. Выбирай по вкусу, пей до отвала!
102
А на втором костре поспевает жирный плов, варится компот. После третьей пиалы, утолив «большую жажду», мы стали ощущать, что вода не так уж хороша, как нам показалось вначале. А когда дело дошло до компота, то некоторые, выловив изюм и урюк, жидкость выплеснули.
Вода изрядно горчила. Василий Алексеевич, в долгих странствиях по Туранской низменности постигший все вкусовые оттенки здешних вод, спокойно сказал:
— Глауберка, должно быть...
— Глауберова соль! — воскликнул Валерий.— У нас ее много в полевой аптечке. Это же слабительное!
Все расхохотались.
— Ну, не бойтесь, не так страшно, — усмехнулся Василий Алексеевич. — Незначительная примесь. На Чарышлы, имейте в виду, водица — тоже не сахар. Подолгу жить на таких колодцах нельзя, а два — три дня перетерпим...
— Почему же на карте Кара-Иман значится как пресный колодец? — спросил Валерий.
— Карты составлялись давно. В то время колодец и был, наверное, пресным. Впоследствии он, видимо, осолонился. Вода и в разное время года может содержать разное количество солей.
Мы пили воду Черного Имана дня два и, конечно, ощутили ее действие. Однако недомогание прошло через несколько дней бесследно. А вот словцо «пухляк» с той устюрской поездки никогда уже не кажется мне мирным и уютным.
ТАК ..ЗВУЧИТ» ТИШИНА
Ранней весной, в середине двадцатых годов, шестеро молодых географов и геологов снаряжались в первое свое путешествие.
Когда, после отчаянных споров, наконец, вычертили на карте маршрут, когда заколотили все ящики с багажом и собрали заплечные мешки, охрипший от ругани начальник маленького отряда сразу подобрел и сказал:
— Надеюсь, это последняя схватка. Постараемся все быть уступчивее, особенно в мелочах. Ничто так не ценится в путешествии, как покладистый характер спутника. . . А теперь, друзья, — всем миром к старику за напутствием — ив дорогу!
Стариком университетская молодежь именовала действительно престарелого человека — известного геолога, профессора Ивана Андреевича Ребикова, знатока Средней Азии и Казахстана. Ученый, ездивший по Закаспийскому краю первый раз еще в восьмидесятых годах прошлого века, давно уже не совершал далеких путешествий. У него оставался один неизменный маршрут: от Ленинградского Горного института, близ которого он жил, до Университета, где он читал курс. В любое время года старик отмерял эти два километра по набережной Невы пешком.
104
Старик был замкнут и суров. Он не «оживлял» лекции шутками или эпизодами из жизни путешественника. Но читал он так увлекательно, что его рассказы об истории планеты прибегали слушать филологи и математики. Геолог много знал, а суждения его были смелы и неожиданны. После его лекции люди по-иному глядели на мир.
Студенты побаивались Ребикова. А некоторые почему-то называли его «старорежимным чудаком», хотя никаких чудачеств за ним не наблюдали. Поводом к тому мог послужить, пожалуй, костюм старика. В двадцатые годы, когда многие комсомольцы считали верной приметой мещанства даже галстук или девичью косу, его белая манишка могла сойти за чудачество.
Но, возможно, что репутацию чудака создали старику те, кто распространял на факультете анекдоты о его путешествиях.
Говорили, будто Ребиков однажды, отправившись в пустыню с женой, захватил из Петербурга рессорную коляску. В щегольском экипаже, сопровождаемые небольшим караваном, супруги пересекли Устюрт. Огромный дромадер шутя вез легкую коляску. На привалах жена готовила геологу его любимые кушанья.
В другой раз геолог выехал в маршрут без жены и без коляски, по зато взял с собой первоклассного столичного повара. Сготовив на биваке обед, повар надевал белые нитяные перчатки и шел прислуживать ученому в его палатку. Коляску же геологу с успехом заменяли придуманные им самим носилки. Двух верблюдов одинакового роста укладывали рядом и накрепко привязывали концы этих носилок к вьючным седлам. Иван Андреевич залезал на носилки, над головой его растягивали тент. Потом верблюдов поднимали и караван пускался в путь...
Трудно было отделить в этих россказнях правду о г вымысла: сам профессор ни слова не упоминал о своих поездках, а из его спутников по давнпш
105
ним путешествиям никого в университете не осталось. ..
Молодые следопыты шли к ученому не без робости. У каждого мелькала в голове мысль: «Ляпнешь какую-нибудь глупость, — старик всех и выставит вой». Больше других боялся худенький юноша, почти подросток Ларик — единственный в отряде первокурсник. Взяли его только потому, что он, по выражению одного из его товарищей, был «одержим пустыней до обмороков».
Ребиков, против ожидания, принял молодых людей просто и радушно. Он всех усадил, посмотрел карту с маршрутом и дал много драгоценных советов.
Неожиданно старик встал, — все поднялись вслед за ним, — выпрямился и с некоторой торжественно
стью произнес:
—• Завидую вам, друзья! Вы услышите тишину! Да, я настаиваю: на Устюрте можно услышать первозданную тишину! ..
— А вас, молодой человек, — профессор нашел глазами Ларика, хотя тот все время старался укрыться за спинами товарищей, — вас мне жаль. Вам рано ехать на Устюрт... Нет, пет, вам ничто не угрожает, я не знаю более здорового климата, чем климат пустыни. Просто вам рано ехать на Устюрт. Да-с, рано. .. Запретить не могу, а советую подождать года четыре.
. .. Мы слушаем рассказ Иллариона Петровича о старом геологе, стоя возле грузовика Андрея, Перед нами расстилается пустыня Устюрт. Наши ма-
шины поднялись на плато с юга,струпом преодолев «пухляк»—-мучнистую серую пыль Челюнг-Кыра. Мы на самом краю огромного плато, неподалеку от того места, где сходятся границы трех респуб^ лик— Казахской, Узбекской и Туркменской. Отсюда молчаливый Устюрт протянулся к северу на семьсот километров. Вширь пустыня раскинулась между Аральским и Каспийским морями на четыреста километров.
106
— Вы, конечно, догадываетесь, — заключает 1 1л ларион Петрович. - что я тогда, в двадцатых годах, не послушал старика н все-таки отправился на Устюрт. И мне кажется, что я, несмотря на свои семнадцать лет, «услышал» тишину! . .
Профессор смолк, словно хочет и нам дать возможность послушать, как «звучит» Устюрт.
Удивительные, необычные ощущения вызывает эта тишина, по нарушаемая ни шелестом листвы, ни журчанием ручейка, ни пением птицы, ни стрекотанием насекомых.
А Илларион Петрович продолжает:
— Запомнился первый маршрут еще вот почему. Хотя старик сказал, что нам ничто не угрожает в пустыне, я в течение нескольких дней переживал чувство неотвратимой гибели. Я ходил, ел, пил без конца и все поражался, что еще не распух, не по-сине I, не скручен судорогами. Друзья смотрели па меня такими глазами, какими глядят на обреченного.
— Произошло же следующее. Ночью я ощутил, что по моему лицу что-то ползет. Я в полусне попытался смахнуть назойливое насекомое и почувствовал жестокий укус. Друзья мигом проснулись от моего вопля и при свете фонарика поймали отвратительное паукообразное существо — фалангу. Ранка на шеке была крохотная, бескровная, что почему-то особенно всех пугало, и крайне болезненная. Для очистки совести, товарищи смазали место укуса йодом и стали ждать, как сами потом признавались, моей смерти, мучительной смерти от страшного ада фаланги.
— Никто из нас, в том числе и начальник отряда, не подозревал, что у фаланги яда нет вовсе. Впо следствии я узнал, что академик Павловский давал фаланге кусать свою руку, сколько она хочет, и убедился, что это существо способно проколоть острыми челюстями лишь верхний слой кожи. Не думайте, что ученый переносил только боль, не подвергаясь никакой опасности. Фаланга нередко питается па-
-.У*-.

далью и можег иногда на своих челюстях занести чужой, трупный яд.
— Мой спутники тогда решили, что мне действительно лучше, следуя совету старика, не ездить в пустыню. Но я не внял этим предостережениям. Сейчас я на Устюрте — в четвертый раз. Быть может, доведется мне побывать здесь еще не раз, и никогда я не устану любоваться этим удивительным горизонтом.
Даль, ширь, беспредельность. Теплый, ровный, упругий ветер, никогда не стихающий на Устюрте. Безбрежная равнина, покрытая серыми кустиками тасохшей полыни, уходит в бесконечность, к дале-кому-далекому краю неба.
... В прошлом веке сюда приехали русские топографы, чтобы положить на карту пустынное плато. Много дней шли они по равнине, поросшей пряной полынью, встречая лишь изредка огромные отары овец. Скот охотно поедает устюртскую полынь и летом и зимой. Зимой, заглатывая вместе с кормом снег, овцы подолгу могут обходиться без воды. Скотоводы называют это пастьбой со снегопоем.
Начальник топографов спросил у первого встреченного им пастуха, как называется эта земля. «Не называется совсем, — ответил пастух, придерживая свою низкорослую лошаденку.— Видишь — ыстюрг, больше ничего нет». Он сделал широкий жест, обведя рукой бескрайний горизонт.
Другие пастухи говорили то же — нет названия — и прибавляли странное слово, начинающееся на «ы». Топограф записал это слово на русский лад. Так казахское «ыстюрт» — «горизонт, равнина» — стало названием плато. На картах долго писали «Усть-Урт», как было первоначально начертано, хотя никаких рек, а значит и устьев, на Устюрте пет. ..
Под вечер, когда все расселись вокруг разостланного брезента, заменявшего нам чайный стол, Илларион Петрович продолжил свой рассказ...
Старый геолог Ребиков, влюбленный в устюртскую тишину, принадлежал к топ славной плеяде
108
русских ученых и путешественников, которые шаг за шагом, в упорном труде, открывали миру неизведанную область великих азиатских пустынь.
Суровый край не привлекал ни искателей приключений, ни любителей громкой славы и наживы. Нет тут ни джунглей, населенных стадами хищников, ни алмазных россыпей, ни слоновой кости. Здесь трудно было рассчитывать на открытия, которые сразу приносят огромное богатство и славу.
Найдешь реку — она мертвая, высохшая. Найдешь озерцо — оно соленое. Отыщешь неизвестное растение — оно такое неказистое, что никто, кроме специалистов, им не заинтересуется.
Но зато какое наслаждение испытывает ученый, когда ему удается прочитать хоть одну строку из той великой книги истории планеты, которую природа держит за семью печатями!
Иван Андреевич Ребиков был привязан к Устюрту не просто потому, что любил тишину и уединение. Давайте совершим небольшую экскурсию в геологическое прошлое. Тогда, быть может, нам станет понятным волнение, которое испытывал старик, когда с ним заговаривали о пустыне.
Итак, отправимся в путь...
Машина времени промчала нас назад сквозь миллионы лет и доставила в третичный период. Мы летим как будто над Евразией. Но какие странные очертания принял хорошо знакомый гигантский материк! Бушуют волны неизвестного нам моря, которое не значится ни на одной географической карте. Оно тянется от того места, где в наше время лежит Венгрия, до Аральского моря. Вся западная часть Туркменистана и Устюрт покрыты водой. Волны плещутся у подножий Кавказского хребта и Крымских гор, стоящих одинокими скалистыми островами посреди огромного моря.
Через миллионы лет геологи назовут это исчезнувшее море Сарматским. Собирая по крупицам доказательства, поколения ученых шаг за шагом восстановят его очертания.
109
C,Kofnvort
Двинемся в обратный путь, вперед - - к нашему, четвертичному времени. Сарматское, море отступает. Вот оно покинуло пространство, которое мы называем Закаспием. Вот мы уже угадываем, хотя и смутно, 'очертания современных среднеазиатских пустынь.
Машина времени прошла еще десятки тысячелетий вперед. На том месте, где сейчас Устюрт, появились растения. Мы видим, наконец, типичную гам-маду — каменистую пустыню. Как она похожа иа наш Устюрт, а ведь мы еше пока только в конце третичного периода!
Мы узнаём многие растения. Марина сразу отыскивает чомуч. Разглядеть гигантское зонтичное не так уж трудно, — чомуч как раз цветет. А вон белеют цветочные султаны. Это, конечно, эремурусы. Сотни тысячелетий спустя эремурус будет так же цвести ранней весной в каракумских песках.
Мы могли бы увидеть в третичной гаммаде знакомых нам обитателей пустыни из числа пресмыкающихся и насекомых. Нам попался бы, несомненно, древнейший из сухопутны^ жителей планеты — скорпион. Он появился на земле еще за сотни миллионов лет до третичного времени — в силурийский период.
Но нам некогда спускаться на землю. Машина времени не ждет. Вперед, вперед!
В гуле и грохоте землетрясений меняется лик планеты. Рождаются и преобразуются горные массивы. Их назовут потом Тянь-Шанем, Памиро-Алаем, Копет-Дагом. На равнину, которую много времени спустя займут каракумские пески, медленно наступает новое третичное море — Акчагыльское.
Уходит на запад и это море. С молодых южных гор несутся на равнину, покинутую акчагыльскпми водами, речные потоки. Присмотритесь к самой мощной из этих рек. Перед вами Пра-Аму-Дарья. Но она впадает не в Аральское море, которое появится гораздо позднее, а в Хазарский морской бассейн. Хазарское море относится уже к современному, чет
110
вертичному, периоду, который начался немногим более миллиона лет назад.
Но вот мы с вами пролетаем вдоль берегов нового, еще более позднего четвертичного моря — Хвалын-ского. Оно лежит в той же впадине, где было некогда Хазарское море и где потом образуется меньший по размерам Каспий. А древняя Аму-Дарья течет уже не прямо на запад. Река выгибается огромной дугой к северу, сбрасывая свои воды в озеро у самого подножия нашего Устюрта. Озеро же, впоследствии названное Сарыкамышскнм, широким протоком соединено с Хвалынским морем.
Бешеная Аму рванулась еще дальше к северу, образовав Аральское море. Часть своих вод могучая река все еще отдает Сарыкамышскому озеру. А из озера в наше, Каспийское, море изливается другая река.
Наконец Аму-Дарья вовсе покинула Сарыкамыш, вся устремившись к Аральскому морю. Озеро высохло, стало впадиной. Река, вытекавшая из Сарыкамыша, иссякла, оставив на теле пустыни глубокий рубец — сухое русло Узбой...
Наше путешествие закончено. Мы вернулись в свой век.
Что же происходило в это время на Устюрте? После того, как ушло Сарматское море, — почти ничего! Рядом — вот тут, рукой подать — наступали и отступали моря, создавались и преобразовывались горы, возникали, исчезали, меняли русла бурные реки. Устюртские обрывы служили берегами Акча-гыльского моря. У подножия плато возникло, а потом исчезло большое озеро. Блуждающая внизу река нанесла с гор огромную массу рыхлого материала, из которого ветры сформировали песчаные гряды и бугры Каракумов. Наконец та же река создала у восточных обрывов плато новое море — Аральское.
111
А седой, молчаливый Устюрт не менялся. На плато дул все тот же упругий ветер. Все таким же ровным, спокойным оставался горизонт. Реки не могли проникнуть с гор на плато. Своих текучих вод Устюрт не имел, — в Средней Азии давно установился пустынный климат с ничтожным количеством осадков. И в этом климате каменистая пустыня как бы законсервировалась, осталась почти нетронутой.
Конечно, на Устюрте, как и всюду, появлялись новые виды растений и животных, исчезали отжившие формы. Менялся кое в чем и рельеф. Но что значило это в сравнении с разгулом стихий внизу, под обрывами плато!
Устюрт, разумеется, не единственный уголок земли, где на протяжении миллионов лет рельеф оставался почти неизменным. Но в Закаспии наше плато — самая древняя равнинная поверхность.
Теперь мы можем понять, почему на Ивана Андреевича Ребикова — большого ученого, обладавшего воображением поэта, — действовала так сильно устюртская тишина. Кто из геологов, разбирающих спутанную временем летопись планеты, не лелеял наивную, пусть даже детскую, мечту: очутиться вдруг на берегу третичного моря или побродить по густому лесу каменноугольного периода!
Пустыня, которая представляется многим однообразной и скучной, дает исследователю, помимо фактов, обильную пищу для работы воображения. А без воображения невозможно не только поэтическое, но и научное творчество. Разве не поразительно, что в одном месте стихийные силы природы непрерывно преображают лик земли, а рядом вот уже миллионы лет царят первозданная тишина и покой! ..
... Мы долго сидим в молчании, зачарованные рассказом Иллариона Петровича.
Мы и в самом деле попали в третичный период. А два грузовичка, крытые брезентом, и есть те Машины времени, что доставят нас в голоцен — эпоху новой жизни, эпоху человека! Мы умчимся, не оставив даже легкого шрама на тете седого Устюрта.
112
Илларион Петрович, прерывая общее молчание, говорит:
— Из того, что я вам рассказал, не следует, что геологическая летопись Устюрта прочитана до конца. Тут, как и в соседних пустынях, есть свои загадки. Разгадывать их придется, возможно, еще не одному поколению ученых. Завтра вы убедитесь, например, что Устюрт — не такое уж однообразное плато. А сейчас — пора пить чай...
Грузовики идут по глинистому плато уже не на первой, а на второй скорости, — цепкий, липучий пухляк остался позади. Воды, хотя и горьковатой, у нас вдоволь. И девушки, приободрившись, напевают сложенную ими для Андрея песенку:
Небо, храни полуось, Наши рессоры и руль...
Руль — это для ритма. Вряд ли с управлением что-нибудь случится на этой глади, где нет ни резких поворотов, ни крутых подъемов, ни спусков. А вот рессоры могут и не выдержать, хотя Андрен усилил их перед выездом в маршрут: груза в машине чуть не вдвое больше, чем полагается полуторке.
О полуосях лучше уж не думать, — их не укрепишь. С полуосью катастрофа случается неожиданно. Разве узнаешь, когда усталость металла достигнет предела?. . Наша «хранимая небом» полуось лопнула, к счастью, когда мы уже спустились с Устюрта в «людные» каракумские пески. Нам оказали помощь геологи, работавшие у колодца Чарышлы.
А пока что мы едем южным краем Устюрта и высматриваем с жадностью, не появятся ли те перемены в рельефе, о которых сказал вчера вскользь Илларион Петрович. Что это будет: гора или старое русло, или тот черный солончак, который мы видели на карте перед выездом в маршрут?
Но наш руководитель не торопился, то и дело объявляя стоянки. Мамед и Курбан так устали, отрывая один за другим то глубокие шурфы, то полуме
8 М. Ивин
113


тровые ямы, именуемые прикопками, что нам с Валерием пришлось сменить наших рабочих.
В глубине ямы Василий Алексеевич становился разговорчивым. Обычно же он и трех слов не произносил за день. Валерий уверял нас, что ученый дал зарок говорить только о почвах. Нам казалось даже, что ташкентский профессор осуждал про себя Иллариона Петровича за то, что тот с такой щедростью делится своими познаниями, добытыми в многолетних странствиях.
Очередная стоянка. Илларион Петрович ушел вдаль. Отрывая шурф, мы с Валерием иногда поглядываем ученому вслед. Он часто пригибается, пробуя почву на ощупь, иногда подкапывая ножом кустики полыни. И вдруг белая полотняная куртка метнулась, — профессор сделал прыжок в сторону, отбежал, затем прошел торопливым шагом, изредка оглядываясь, метров двести и только тогда занялся прежним делом.
Вернулся он не скоро и ничего не стал нам рассказывать. О том, что произошло тогда, мы узнали много дней спустя.
Ученый нагнулся к кустику и хотел уже достать нож из чехла, чтобы подкопать его, как вдруг услышал рядом странное шипение. Повернул голову — в двух шагах кобра. Стоит столбиком, чуть покачиваясь, раздув свой «капюшон», — вот-вот бросится. Будь нож в руке у профессора, а не в чехле на поясе, — ученый, возможно, очертя голову вступил бы в единоборство с коброй. А так пришлось спасаться постыдным бегством.
Кобры встречаются чаще на юге Туркменистана, в предгорьях Копет-Дага. В северных районах республики змея эта, по-видимому, очень редка. Мы ее ни разу не видели и не очень о том жалеем. Но Илларион Петрович — другое дело. Должно же что-нибудь случаться с ним в пути!
Профессор уверял потом всех, что кобра — змея благородная. Она предупреждает свою жертву об опасности шипением, чего не делает, например,
114
гюрза — персидская гадюка, распространенная в Средней Азии.
Мы тоже оценили благородство кобры. Если бы змея успела укусить нашего руководителя, то он мог ( бы погибнуть. Для вызова самолета у нас не было рации. А в нашей полевой аптечке, по какой-то игре случая, преобладала глауберова соль, в которой мы
отнюдь не нуждались!..
ТАЙНА „ЧЕРТОВОЙ КРЕПОСТИ"
В детстве я любил перечитывать одну книгу, которую мои сверстники, жаждавшие необычайных приключений, находили скучной. В этой книжке, написанной ученым, собственно, тоже рассказывалось о приключениях. Но их героями были не люди, а силы природы, меняющие лик земли: извечные ветры, текучие воды, растения, жар и стужа. Мне запомнились картинки, изображающие удивительные «сооружения», созданные на протяжении десятков тысяч лет природой: каменный гриб, формой шляпки напоминающий мухомор, стол на круглой, хорошо обточенной ноге, эоловый шар, иглы, столбы. В науке такие формы рельефа именуют останцами.
Картинки всплыли в моей памяти, когда на нашем пути к Устюрту возникла группа темных останцев. Среди них не было диковин — просто неожиданное скопление остроконечных высоток. Но воображение рисовало загадочные картины. И, оказалось, не зря. ..
Машины остановились у останцев. Мы выбрались из кузова и пошли вслед за нашими начальниками к высоткам.
Дойдя до останцев, Илларион Петрович предостерегающе поднял руку. Поравнявшись с ним, мы невольно попятились. Перед нами зияла бездна — темная, мрачная бездна, о какой можно прочитать разве что в страшной сказке. Отвесная стена обрыва терялась в сумеречной глубине, где таяли, расплывались очертания грандиозного провала. Чудилось: вот только что разверзлась перед нами земля, а на
116
дне открывшейся бездны еще клубятся пар и дым, исторгнутые из недр.
Василий Алексеевич вдруг нарушил обычное свое молчание:
— Вот вам и Каплан-кыр, вот и Кара-Шор, любуйтесь! Глубина впадины в этом месте — триста двадцать метров.
Мы слышали о Кара-Шоре, знали, что проедем мимо него. Flo бездну все называли просто солончаком. А солончаков мы видали па Узбое десятки. Ничего интересного в них нет: грязь да соль.
— Считайте, что вы на берегу озера и притом не маленького, — длиннее Чудского, — сказал Илларион Петрович. — Кара-Шор тянется в длину на сто километров, при ширине в десять—пятнадцать километров.
— Значит, эта впадина, как и Сарыкамышская, была заполнена водой? — воскликнул Валерий.
— Нет, в Кара-Шоре в исторические времена воды не было. Сарыкамышское озеро питалось Аму-Дарьей. Сюда же ни реки, ни ручьи не впадали и не впадают, ибо их на Устюрте не было и нет. В другом климате, где обильны дожди и снега, котловина стала бы озером. А здесь на дне — черная соленая грязь, по-туркменски — «кара-шор». Есть внизу, правда, маленькие озерца, есть даже русло, по которому иногда течет вода. Но вода всюду соленая.
Перебивая друг друга, девушки, Андрей и Валерий заявили, что хотят сейчас же спуститься на дно впадины.
— Успокойтесь, успокойтесь. .. — начальник поднял обе руки. — Разве можно спуститься по отвесной стеш ? Г1едаром и равнина, прилегающая к впадине, и обрыв носят имя барса — Каплан-кыр. Наверное, только барс, и то сказочный, мог бы одолеть такой спуск. Да н что вы, ботаники, увидите на дне? Там ведь пет почти никаких растений. Не забудьте, что мы не экскурсанты и в пашу задачу не входит изучение впадины. Этим занимаются геологи. Опускаются на дно обычно с юга, - - там полого.
117
t
— А вы бывали на дне Кара-Шора? — спросила Люда.
— Однажды, до войны... Василий Алексеевич, а вы, кажется, еще до меня туда проникали?
— Доводилось, — кивнул Василий
Алексеевич. — Мне и на Барса-Кельмесе пришлось побывать дважды. И Шайтан-кала в бинокль раз-
глядывал. Моему спутнику там даже огни мерещились ночью... Про эту чертову крепость, я думаю, мы потом поговорим, на стоянке, после ужина. Мо-
жет быть, эта история хоть немножко растревожит ваш сон, — тут Василий Алексеевич повернулся
к девушкам, — а то вас, молодых, утром из спальных мешков не вытащишь!
Вечером, уже под звездами, у костра, пахнущего пряной полынью, мы услышали историю «Чертовой крепости».
Начал рассказ, совершенно неожиданно, Анна Сохат. Лет сорок назад, когда Сохат ходил из Ки-зыл-Арвата в Куня-Ургенч, он услышал от старого караван-баши предание о Шайтан-кала.
... Близ восточного обрыва Устюрта, невдалеке от Аральского моря, лежит еще одна впадина, по размерам большая, чем Кара-Шор. У той пропасти худая слава. Недаром ей дали название «Барса-Кельмес», что означает — «Пойдешь — не вернешься».
Путник, подъезжающий к Барса-Кельмесу, внезапно оказывается перед гигантским провалом. На дне его видна серебристо-голубоватая гладь, которую
в первые мгновения принимают за поверхность моря или большого озера. На самом же деле это соль. На этой соленой глади видны два островка— Большой Шайтан-кала и Малый Шайтан-кала. На большом островке в очень далекие времена какой-то царь построил крепость и зарыл в ней несметные сокровища. Царь не хотел, чтобы после его смерти сокровища кому-нибудь достались, и поручил охранять их самому шайтану— сатане.
118
И вот уже много сотен лет каждую ночь на Шай-тан-кале загораются огни. То сатана обходит дозором свою крепость, охраняя несметные богатства.
Но и без того никто не может пробраться на островок ни пешком, ин верхом, ни на лодке. В топкой соленой грязи, окружающей «Чертову крепость», увязают и гибнут даже птицы и джейраны.. .
Вот все, что знал о Шайтан-кале старый Сохат. Илларион Петрович продолжил рассказ. Ученый попал на Барса-Кельмес еще молодым человеком, вскоре после окончания увннверситета. Конечно, он решил попасть на Шайтан-калу. В Кунграде ему рассказали, будто один казах, ища пропавшего верблюда, прошел по следу животного до «Чертовой крепости» и вернулся невредимым. Это еще больше подогрело молодого географа. Он попытался повторить маршрут казаха, но, не найдя никакого следа, увяз с первых же шагов. Товарищи, шедшие следом, вытащили его и вернули наверх.
Уже после войны преданием о Шайтан-кале заинтересовался известный советский археолог, много лет ведущий раскопки древних городов и крепостей в низовьях Аму-Дарьи. Рассмотрев островки Барса-Кельмеса в бинокль, он действительно различил на одном из них причудливое нагромождение камней, похожее на развалины.
Могло ли- прийти кому-нибудь в голову соорудить крепость или замок в таком месте? Да, конечно! Тысячу лет назад вдоль Барса-Кельмеса пролегала караванная дорога, которая вела из Хорезма на запад, к Мангышлаку. На берегу Барса-Кельмеса сохранились остатки крепости Алан-кала, водвигиутой хорезмийцами на этой дороге. Быть может, дно гигантской впадины было в те времена не таким топким и па островке тоже построили крепость или караван-сарай?
Но как достигнуть островка? У археолога не было никакого намерения повторять маршрут казаха, искавшего верблюда. Человека этого никто не видал, хотя рассказывали о нем упорно.
119
к
Археолог решил воспользоваться самолетом. Летчик трижды прошел над обоими островками, снижая машину до пятидесяти метров. И ничего — никаких следов построек! Впечатление развалин производят останцы причудливой формы и прихотливо изломанные берега Большого Шайтан-кала.
Так была развеяна мрачная легенда о Шайтап-кале...
Но Сохат недоверчиво качает головой. Ему не нравится такой конец. Разве шайтан днем будет показывать человеку свои владения?
Старик смотрит на нас своими плутоватыми глазами, и мы не можем понять, — верит он в шайтана или просто хочет нас немного поморочить.
Илларион Петрович продолжает:
— «Несостоявшиеся озера» — эти глубокие провалы в земной коре — найдены не только в Средней Азии. В Египте есть впадина Каттара. Ее дно лежит на 134 метра ниже уровня океана. Впадина Карагие на полуострове Мангышлак находится ниже уровня океана на 132,5 метра.
Устюртские пропасти были мало кому известны в дореволюционные годы. Это неудивительно. Ведь можно ехать чуть не по самому краю Барса-Кель-меса или Кара-Шора, не подозревая, что рядом бездна.
Кара-Шор, Барса-Кельмес и некоторые другие впадины исследованы советскими географами, учениками Ребикова и его сподвижниками. Высказывалось много различных догадок о происхождении загадочных провалов. Вероятнее всего, что пропасти образовались в разломах земной коры.
Изучение замкнутых впадин в пустынях представляет немалый интерес для науки. Обрыв Каплан-Кыра, скажем, — это ведь хорошо сохранившаяся страничка летописи земли. Многое уже вычитали и еще больше прочтут на этой страничке геологи.
Однако пропасти в пустынях интересны не только для науки. Посмотрите на Карагие. Глубочайший провал соседствует с Каспийским морем. Что, если из
120
Каспия по каналу или туннелю пустить воду в Ка-рагие? Образуется водопад высотою в 105 метров. Такова разница между уровнем Каспийского моря и дном впадины. На водопаде можно соорудить гидростанцию большой мощности. Не нужно строить даже плотину, которую на реках возводят для создания напора. Ведь тут разность уровней создана самой природой.
Правда, если впадина наполнится водой, — а это может произойти быстро, — то уровни в море и Ка-рагне сравняются, напор исчезнет и гидростанция перестанет работать. Останется от нашей затеи никому не нужное глубокое соленое озеро. Такая опасность существует, но ее не трудно избежать. Можно простейшими средствами поддерживать в озере такой уровень воды, какой нужен для нормальной работы гидростанции. Известно, что в сухом климате пустыни влага очень быстро испаряется. Вот и надо пропускать из моря во впадину ровно столько воды, сколько может испариться с поверхности нового водоема. Тогда разность уровней будет всегда постоянной.
Кара-Шор удален от моря. Но и эта впадина будет использована человеком. Соленые грязи на дне пропасти, по-видимому, целебны. Сейчас рано говорить о создании курорта Кара-Шор. Прежде чем строить городок, нужно добыть пресную воду. Ее здесь нет, но ее сюда проведут, в этом теперь уже можно не сомневаться..
Достаточно бегло просмотреть физическую карту Советского Союза, чтобы удостовериться, как несправедливо обошлась природа с нашим юго-востоком. Равнины Казахстана и Средней Азии, где солнца больше, чем в тропиках, доступны сибирским ветрам, которые приносят зимой жестокую стужу. А сибирская вода, до крайности нужная плодородным степям, полупустыням и пустыням, наглухо отгорожена от Средней Азии и Казахстана.
Обь с Иртышем, Енисей, Апгара и Лепа — это же не реки, а речищи! Сотни миллиардов кубических
121

километров воды несут ежегодно сибирские реки. Но несут в Ледовитый океан.
Советский народ уже взялся за обуздание речных потоков Сибири. На Ангаре, на Енисее, на Оби и на Иртыше строятся мощнейшие гидростанции, которые дадут энергию и городам, и селам, и заводам, и полям. Сибирь несказанно расцветет уже в ближайшие годы.
Мало этого. В Сибири советские ученые и инженеры отыскали давно затерянный волшебный ключ. Это ключ от животворной, пресной воды, которая должна хлынуть в наши пустыни.
Многие тысячелетия назад Обь текла на юг. Потом между Арало-Каспийской и Западно-Сибирской низменностями образовалось Тургайское плоскогорье, или Тургайские ворота. Обской воде остался один путь — к Ледовитому океану.
Но ворота ведь можно открыть! Правда, это нелегкое дело. Канал, который придется прорыть через Тургайские ворота, протянется километров на восемьсот. По этому каналу обская вода и устремится на юг. Конечно, не вся Обь будет повернута в Среднюю Азию. Возможно, что придется пустить и часть воды Енисея — самой полноводной реки Советского Союза. Но и части сибирских вод хватит на то, чтобы преобразить лик наших пустынь...
Илларион Петрович на несколько мгновений задумался, потом продолжал свой рассказ:
— Чтобы представить прошлое Устюрта и соседних пустынь, пришлось воспользоваться машиной времени, которая перенесла нас на миллионы лет в глубь истории планеты. Чтобы перенестись в будущий Устюрт, машина времени, пожалуй, не понадобится. Ибо тут речь идет уже не о миллионах и даже не о тысячах лет, а просто-напросто о нескольких десятилетиях.
— Сибирская вода придет на Устюрт, по-видимому, позднее, чем в другие пустыни. Точнее сказать, не придет самотеком, как в соседние Кара-Кумы, а будет поднята на плато насосными станциями.
122
В наши дни, когда наука с каждым днем все больше вооружает человека для борьбы с природой, легко нарисовать в своем воображении картину будущего Устюрта. Земледельческие оазисы с садами и бахчами, гигантские отары овец, различные установки для использования солнечной энергии — все это, конечно, будет. Во впадине Кара-Шор, быть может, разместится курорт. Возможно, окажется, что грязь Барса-Кельмеса целебнее. Тогда курорт устроят на осгровке Шайтан-кала, а Кара-Шор используют для создания пресного водохранилища...
Тут Илларион Петрович резко взмахнул рукой, точно пресекая дальнейшую игру фантазии.
— Но мне снова припомнился мой учитель Реби-ков. У него была большая мечта. В своих трудах геолог ни словом о ней не обмолвился, — ведь он изучал и описывал прошлое земли. Но после смерти Ивана Андреевича мы нашли в его бумагах исписанную тетрадку, которая, очевидно, для печати не предназначалась. В тетрадке содержался набросок будущего Устюрта. Ученый пишет об изобилии воды, о тучных пастбищах, на которых пасутся миллионы овец, о селениях, утопающих в садах, о «ветряках», которые заменят паровые машины. Размышления подкрепляются выразительными рисунками.
Помню, что меня поразила больше всего та уверенность, с которой Иван Андреевич предрекает наступление «века воды» в пустыне. Ведь тетрадка заполнялась в годы гражданской войны, в годы разрухи, когда и многие обжитые цветущие районы являли собой пустыню.
В конце тетрадки я нашел удивительные слова. Они мне хорошо запомнились. «Я мечтаю, — пишет Ребиков, — чтобы хоть в некоторых уголках людного Устюрта сохранилась та первозданная тишина, которая «звучит» у меня в ушах, и чтобы ветер на плато был таким же свежим и чистым, как сейчас, как миллион лет назад. Но, кажется, эта моя мечта неосуществима. Без дымящих заводов и без грохочущих машин будущий человек не обойдется».
Янс
123
Прошло всего несколько десятилетий с тех пор, как старик дописал свою тетрадку. Теперь мы можем уверенно сказать, что и эта, быть может, самая заветная мечта Ребикова осуществима. Не в дыму и не в грохоте представляются нам, людям середины двадцатого века, города и селения будущего. Гидро-и ветроэлектростанции не дымят, не грохочут. Бесшумные электротракторы на полях и электромобили на дорогах, заводы без котельных и без дымовых труб — разве это уж такая далекая мечта! Да, я уверен, что вы лет через сорок «услышите» тишину — правда, не первозданную — уже на цветущем, обжитом Шайтан-кале.
Плато уже давно накрыла прохладная мгла. Вокруг, куда ни глянешь, только небо, обсыпанное звездами, — такими живыми, трепетными, точно все они
вот-вот посыплются на нас.
Я забрался в спальный мешок и, откинув клапан, закрывающий лицо, долго глядел в это близкое уютное небо. Тайны «Чертовой крепости», так неожиданно раскрывшиеся перед нами, старый геолог с его тетрадкой, бесшумный водопад морской гидростанции и огромное, вознесенное ввысь, сверкающее колесо ветряка, — все сплелось в одну причудливую, картину. Устюртский ветер, пришедший с далекого севера, доброй широкой ладонью мягко поглаживал меня но лицу: «спи!»
НА „ЛЫСОЙ" ЗЕМЛЕ
ГОД ЗМЕИ И ГОД РЫБЫ
Анна Сохат, вот уже второе лето занимающий в отряде должности рабочего, повара и сказочника-балагура, любит предсказывать погоду. Прошлой весной, когда старик ездил с нами на Узбой и на Устюрт, он нередко приставал к кому-нибудь из нас:
— Назови число, я скажу, какой будет климат. Запиши в свой дневник, — потом проверишь.
Мы загадывали недели на две вперед. Старик, бормоча, принимался что-то вычислять и, наконец, возвещал своим громким басом:
— Июнь, двадцать шестое число: солнце будет, ветер будет, дождя не будет!
Такие прогнозы всегда подтверждались: какая же может стоять погода летом в пустыне, как не солнечная и не ветреная!
Поморочить людей — слабость Сохата. Истинное происшествие и вымысел, шутка и серьезная мысль — все у него так перемешано, что не всегда отличишь одно от другого. Погоду на месяц вперед старик предсказывает, конечно, в шутку, хотя он ни
125
за что не стал бы в этом признаваться. Но он и всерьез, по многим известным ему приметам, предвидит за несколько дней ненастье, похолодание либо приход горячего афганца.
Еще прошлым летом Сохат толковал нам восточный календарь, в котором годы, подобно месяцам, имеют названия. Пользуясь этим календарем, жители Востока пытаются предугадать чередование дождливых и засушливых лет. Есть год зайца и год мыши, есть год барана, год змеи и год рыбы.
Год рыбы — самый дождливый, год змеи — самый сухой: рыба же всегда в воде, а змея обходится вовсе без питья.
Мудрые старцы, говорил нам Сохат, знают чередование засушливых и дождливых годов, как все мы знаем, что за январем придет февраль, а за февралем — март.
А сам Сохат, принадлежит ли он к числу этих мудрецов? Тут наш балагур прищелкивает языком и неопределенно качает головой.
Прошлый год был годом змеи. Мы помним, что уже в конце апреля на склонах Копет-Дага и на подгорных равнинах все засохло. Хребет принял вид старой театральной декорации, на которой пейзаж давно выцвел и между островками поблекшей «зелени» под лучом беспощадного прожектора виден серый, пропыленный холст.
Повсюду мы наблюдали приметы жесточайшей засухи. Многие пресные колодцы осолонились, дождевые ямы высохли. Горячий ветер скручивал и опалял до черноты виноградные листья. На склонах каракумских песчаных гряд овцы выискивали пожелтевшую раньше времени, припавшую к земле осоку. Зеленел только по окраинам аулов и городков ядовитый юзарлык — могильник.
Но вот спустя год мы снова в Туркменистане. Вторая наша поездка совпала с годом рыбы. Мы это поняли еще до встречи с Анна Сохатом.
Первые приметы года рыбы обнаружились с моря, когда теплоход подходил к туркменским бе-
126
регам. Пока судно петляло на рассвете по мелководному Красноводскому заливу, впереди маячили, как и год назад, голые скалы.
Теплоход вошел в бухту. И вдруг все увидели на склонах бурых скал нежную прозелень! Только темная громада утеса Ша-Кадам («Ступня шаха») стояла, как и прежде, обнаженной.
Кто-то из пассажиров вдруг закричал: «Смотрите, коровы!»
На пологом солнечном склоне, где травы было побольше, и в самом деле паслись штук двадцать коров. С теплохода на них глядели так, словно это были не самые обыкновенные буренки, а зебры, доставленные к берегам Каспия из тропической Африки.
— Двадцать лет живу в Красноводске, а чтобы пасли коров на этих горах, — впервые вижу, — сказал пожилой нефтяник, возвращавшийся домой из длительной командировки.
На следующее утро, уже из поезда, мчавшегося на восток вдоль предгорий, мы увидели косьбу. На гладкой, голой, как плешь, подгорной равнине Ко-пет-Дага встречаются едва приметные глазу понижения. Тут и поднялось в год рыбы разнотравье, да какое — чуть ли не по пояс! Косьба шла нешуточная. В некоторых местах работали сцепы из нескольких тракторных косилок.
А хребет, который в прошлом году пожелтел уже а апреле, как он преобразился! По свежему зеленому ковру, покрывшему склоны, пламенели гигантские алые пятна Это зацвели маки и тюльпаны.
В Кизыл-Арвате нас встретил Анна Сохат, предупрежденный телеграммой.
— Я говорил тебе, Михайль, — загрохотал он своим басом, помогая нам укладывать рюкзаки в машину, — что год балык будет. Помнишь, говорил?
— Что-то не помню, Сохат!
— Посмотри в синюю полевую книжечку, ты писал туда: «Айна Сохат сказал, что следующий год — год рыбы».
127
— Книжечку я дома оставил.
— Приедешь в Ленинград, — проверь. Сохат говорил, Сохат знает...
И вот мы, снарядившись на кизыл-арватской базе, снова отправляемся в маршрут. Мы опять на машине Андрея. Но он размещает нас уже не в тесной полуторке, как прошлой весной, а в более просторном кузове «ГАЗ-51». К нашему ботаническому отряду присоединился студент одного из лесотехнических институтов, Георгий — худощавый, белобрысый паренек, остриженный ежиком.
Сзади, в кузове, восседает Анна Сохат. Он без умолку рассказывает обо всем, что произошло в его родном городе и у него дома за год. Новостей много. Старик, по своему обыкновению, мешает правду с вымыслом, но от этого рассказы только выигрывают.
Сейчас он басит что-то про дыню.
... Выросла у него, у Сохата, в огороде прошлым летом дыня. Никто еще сроду не видывал такой дыни. Ели ее всей семьей неделю. А семья не маленькая — шесть человек.
— Два пуда, нет, не два, три пуда была дыня!
Сохат развел руками, чтобы показать, какая была дыня, и уперся в борта крытого кузова.
— Наверное, весь аул приходил смотреть на эту дыню? — спокойно заметил Валерий. Сохат живет в ауле, прилегающем к самому городу.
Весь аул? Нет, ни один человек не видел. Если вырастет такая дыня или родится ягненок о двух головах, то показывать это кому-либо — тяжкий грех...
И старик смотрит на нас своими плутоватыми глазами. Кажется, вот-вот сам расхохочется.
Но он уже рассказывает совсем о другом,— о том, как умная ахалтекинская лошадь обманула хитрого волка, который хотел ее скушать. Лошадь сказала: «Подожди, волк, прежде чем кушать меня, посмотри, что у меня на ноге написано». Лошадь подняла ногу и волк стал смотреть снизу под копыто.
123
Тут ахалтекинец ударил волка, и у того глаз пропал. ..
— Видишь, ум лучше хитрости! — неожиданно заключил рассказчик.
— Как же так, Сохат, — с недоумением спросила Наташа, — ведь лошадь как раз перехитрила волка?!
Сохат покачал головой и прищелкнул языком: кто спасает свою жизнь, обороняясь от нападающего, тот не может быть назван хитрецом!
Старик сказал эго очень серьезно, и мне показалось, что вечная усмешка на миг покинула его глаза.. .
Наш грузовик замыкает колонну из трех машин. На передней едет Николай Владимирович. За ним Елена Васильевна, почвовед из Москвы, со своим коллектором, рижским студентом Висвалдом, и двумя рабочими.
Мы держим путь на этот раз не в Кара-Кумы, а на юг, к иранской границе.
Через хребет идет шоссе, обрамленное голубовато-серой кустистой порослью. Терпкий, горьковатый аромат, исходящий от низеньких травянистых кустиков, проникает в кузов.
— Полынь, полынь, — рассеянно повторяет Леонид Сергеевич, делая пометки в полевой книжке. — Мы с ней будем встречаться повсеместно. В пустыне это хороший круглогодовой корм для овец и верблюдов.
Он закрыл книжечку и повернулся к нам с полуулыбкой :
— Пишу мы теперь будем готовить тоже на полыни. .
— Опа же горькая! — с ужасом воскликнула Люда.
— Да нет! — рассмеялся Леонид Сергеевич.— Она пойдет не в суп и не в плов, а в костер. Саксаула ни на Копет-Даге, ни в юго-западном Туркменистане нет, и полынь тут, пожалуй, единственное топливо. Полынь служит кормом для скота, а кроме того, она еще ценна тем, что удерживает пески от развеивания.
ЛолынЬ
9 М. Ивин
129
Почвенный покров на склоне, поросшем полынью, как гвоздями приколочен...
Горы безмолвны, безлюдны. Лишь иногда встречаются небольшие отары овец.
После часа езды мы остановились у первого на нашем пути колодца.
Это даже не колодец, а смотровое отверстие в кяризе — каменном подземном коридоре, по которому вода направляется с гор вниз, на поля. Пускать воду в таких местах по открытому каналу невыгодно: слишком много испарится.
В Иране, Ираке, в Турции кяризы строят и сейчас, как сотни лет назад, — вручную, без машин. В Иране людей, роющих подземные каналы, называют моканни. Труд моканни так изнурителен, что его сравнивают с трудом строителей египетских пирамид.
Представьте себе двоих людей, которые впотьмах, подобно кротам, день за днем, год за годом, прокладывают подземный ход, двигаясь навстречу друг другу. Они видят свет лишь тогда, когда делают смотровые отверстия, вот такие же, как то, в которое мы сейчас глядим.
Думая о моканни, я вспомнил шахты и туннели ленинградского Метростроя, куда мне доводилось не раз спускаться. Я видел просторные, сухие, залитые электрическим светом подземные коридоры, видел удивительную машину — проходческий щит, — которая сама режет грунт, сама подает его назад и нагружает в вагонетки. А когда быстроходная клеть поднимает вагонетку наверх, то там особое устройство еще само опрокинет ее, чтобы грунт высыпался в бункер, и поставит на место. Помню, мне особенно понравилось название этого устройства — «опрокид».
Моканни, наверное, и не слышал о подобных машинах и устройствах.
Смотровой колодец давно уже остался позади. Шоссе обогнуло остроконечную скалу с темными осыпями. За поворотом — низкие холмы, поросшие полынью. По склонам холмов темными точками рас-
130
сыпались овцы. Издали мы их тоже приняли за кустики полыни.
Пастухи — старый, с жиденькой бородкой, и подросток — сидели внизу, у обочины. Старик поздоровался вежливым кивком головы. Парнишка окриком усмирил белую туркменскую овчарку с обрезанными ушами, готовую от ярости прыгнуть прямо в кузов.
Туркменская овчарка крупнее южного волка. Она и одолевает, говорят, хищника в одиночку. Уши овчарки обрезаны так коротко, чтобы волку в схватке не за что было ухватиться. Так сказал нам Сохат.
Дорога идет вверх. Надолго повисла над нами темная скала. Чудится, будто вот-вот завьется белое шоссе спиралью и откроются взору снеговые вершины, а внизу, на страшенной глубине, промчится с ревом зеленоватый, чуть вспененный поток.
Но скала ушла назад — и опять мелькают холмы, поросшие полынью.
Горы снизу бывают одеты лесами; выше лежат альпийские луга; еще выше — ледники; и, наконец,— снеговые вершины. Это мы затвердили с детства, это видели те из нас, кто бывал на Кавказе, на Памире, в Тянь-Шане, в Саянах.
Копет-Даг совсем не такой. Этот низкий хребет — продолжение пустыни, лежащей у его подножия. Но н селения и города жмутся к пустынному Копет-Дагу, вытянутому длинной цепью вдоль южных рубежей Туркменистана. В недрах гор есть вода. Есть тут и речки, правда, небольшие.
Пустынная равнина, лежащая у подножий Копет-Дага, — один из старейших на земле очагов земледелия.
Страницы истории племен и народов, обитавших здесь, изобилуют кровавыми эпизодами. Вода служила и оружием, и средством угнетения бедных.
Было время, когда воду пускали только на те поля, которые принадлежали женатым. Холостяк не имел права на водный пай. Отцы старались как можно раньше женить сыновей, чтобы получить лишний пай воды. Но тут на пути бедняка вставал мусуль- •
9*	131
-Ж
минский обычай: за жену полагалось платить выкуп, калым.
Жениться мог богатый. Ему доставалась вода, а стало быть, и земля, ибо земля без воды в здешних местах ничего не стоит.
Туркменские земли издавна привлекали завоевателей. Захватчики оттесняли местные племена в «хвосты» оросительных каналов. Те же, кто сидел в «голове» канала, могли во всякое время осушить «хвост». Один из ханов так и сказал: «Пропускай воды туркмену не много и не мало, ибо сытый туркмен тебя завоюет, голодный ограбит и только полуголодный не будет опасен»..
Первая цепь Копет-Дага — позади. Шоссе пересекает межгорную долину За ней темнеет вторая цепь.
Головная машина свернула с дороги вправо, и мы очутились в гигантском цветнике. Все поле — сплошной ковер цветущих маков.
Мы остановились в нерешительности: жалко топ-гать цветы, а ступать больше некуда. Но двигаться все-таки надо. И мы пошли, высоко поднимая ноги, чтобы примять как можно меньше цветов.
Маки кончились. А там еще цветник — сиреневый.
— Неужели это малькольмия? — воскликнула Марина.
- - Она самая, — спокойно подтвердил Леонид Сергеевич, не отрываясь от своей походной кинокамеры, которую он навел на сиреневое поле. — В прошлом году, — помните, когда мы выезжали в горы на один день, — нам попадались единичные малькольмия, и они были раза в четыре меньше этих.
Малькольмия принадлежит к эфемерам. Эти однолетние растения — подлинные дети весны. Они успевают развиться, отцвести и принести семена до наступления летней жары. А если коротенькая весна пустыни бывает засушливой, то эфемеры могут и не появиться вовсе. Семена сохранятся в почве до лучших годов.
132
'Все разбрелись по долине. Наташа и Люда укладывают в гербарную папку маки, полынь, мальколь-мию, тюльпаны. Николай Владимирович принес какой-то злак и показал его Сохату, который следит у костра за чайниками.
— О, арпаган! — пробасил старик, обрадовавшись растению, словно старому другу. — Очень хорошая трава! Лошадь, баран, ишак — все с удоволь-ствием кушают.
— А помнишь, Сохат, мы в прошлом году брали арпаган в Кара-Кумах. Этот такой же?
— Нет, в песках другой арпаган растет. Тоже хороший, только немножко другой.
— Вот что значит опыт старого чабана! В Кара-Кумах действительно растет другой вид арпагана. Но ведь даже специалисты иногда путают оба вида.
Чабаны, первые советники Николая Владимировича,— знатока пустынных пастбищ. Ученый изъездил чуть ли не всю Среднюю Азию. Но и теперь, как двадцать лет назад, он прислушивается к мнению пастухов. Иногда он проверяет себя, иногда ему просто приятно лишний раз убедиться в познаниях чабанов.
Арпаган отправлен в папку.. Высушенный, злак попадет в гербарный шкаф, где хранятся тысячи образцов средне азиатской флоры. Есть там, конечно, и арпаган, собранный, может быть, самим Николаем Владимировичем, а может быть, другими ботаниками. Когда будут составлять карту растительности либо станут изыскивать новые пастбища, высушенный злак неопровержимо засвидетельствует, что у межгорной долине под такими-то координатами произрастает именно он, а не другой вид, о котором говорил Сохат.
Гербарный образец — растение с приложенной к нему этикеткой, где указаны место и время сбора,— это документ такой же, как нанесенная на карту широта и долгота горной вершины, колодца, реки.
Марина тем временем занялась маками: отмерила
133
складным метром квадрат, очертила его и стала считать цветы. Несколько раз она сбивалась, приходилось начинать сначала.
— Ну вот, сосчитала, — объявила она, наконец.— Триста пятьдесят два цветущих растения на одном квадратном метре. Ни один городской садовник не отважился бы сажать цветы так густо. А оказывается, что чем гуще, тем красивее. После этой -поляны на клумбу в сквере смотреть не захочется.
Висвалд принес Наташе ярко-желтых васильков. Да, пустынный василек не синий, а желтый!
— Спасибо, но я васильки уже заложила в папку Что это ты, почвовед, решил заняться гербарием?
— Зачем в гербарий?!—улыбнулся Висвалд.— Это лично тебе!
Но вот по зову Николая Владимировича, старшего в экспедиционной группе, все собрались у шурфа. Узкая глубокая яма, вырытая рабочими, напомнила мне вертикальные окопы, какие устраивали для себя в годы войны истребители танков.
Вооружившись острой складной лопаткой, которая может быть обращена в мотыжку, Елена Васильевна осторожно опустилась в шурф и уселась на нижнюю приступку. В белой войлочной шляпе с большими опущенными полями, в ветровых очках-консервах и в полотняном пыльнике, она — ни дать, ни взять — изнеженная горожанка, никогда не выезжавшая в поле.
Но вот она устроилась поудобнее, копнула своей лопаткой — и перед нами большой знаток своего дела, ученая, исследовавшая множество вот таких шурфов.
— Серозем. — Елена Васильевна разминает комок слегка увлажненной почвы. Тонкие пальцы перебирают землю в каком-то ритме, точно касаются не песчинок, а клавиш рояля. Глаз может обмануть, но пальцы почвоведа — чувствительный инструмент. И чем меньше загрубели руки, тем точнее ученый может определить все оттенки строения мелких комочков. Лабораторный анализ потом подтвердит, допол
134
нит то, что дано в описании, составленном тут же, у шурфа.
— Светлый, слабо солонцеватый и солончакова-тый серозем. Где у нас бумага для образцов?
Елена Васильевна не дает оценок. Все и так знают, что сероземы, которыми богата Средняя Азия, — плодородные почвы.
Дело идет к вечеру. От костра тянет вкусным дымком. Сохат что-то варит в казане.
— Что сегодня на обед? — тихонько спрашивает у Валерия Марина, оторвавшись от бланка описания, который она прилежно заполняет, стоя на краю ямы.
— Гороховый суп с грибами и компот из урюка.
— Скорее бы!
Вот, наконец, разостлан большой обеденный брезент, заменяющий нам и стол и скатерть. Все расселись вокруг, и Сохат, быстро приговаривая «возьми, пожалуйста; мало, — еще дадим», — раздает миски с супом.
Но что же это? Вместо грибов мы вылавливаем из горохового супа урючины.
— Что ты сделал, Сохат? — отчаянным голосом, изо всех сил стараясь не рассердиться, произнес Валерий. — Ведь я тебе давал урюк для компота, а в суп надо было положить грибы.
Сохат протянул Валерию пакетик с сушеными грибами:
— Возьми, я это не понимаю. Нехорошо пахнет. А урюк — хорошо. Куда хочешь клади — сладко, вкусно!..
— Ничего, съедим,— подмигнул Леонид Сергеевич и принялся уписывать суп-компот. — В следующий раз Марина сготовит нам суп с грибами, и Со-хату он тоже понравится.
Все молча принялись за еду. Только Георгий с возмущением отставил миску и поднялся:
— Я такую бурду есть не стану. Прошу выдать мне банку мясных консервов, я дополнительно оплачу ее стоимость.
— Консервы вам дадут, — холодно сказал Нико
135
лай Владимирович. — И оставьте при себе вашу дополнительную стоимость: из вашего жалованья удерживается за питание. А вот называть бурдой то, что едят ваши товарищи, просто, извините, неприлично.
Тягостное молчание. Георгий ушел к машине, там Валерий уже достает ему банку консервов.
Костер скоро погаснет, — топливо на исходе. Надо насобирать полыни. Леонид Сергеевич приглашает Валерия, Висвалда и меня на заготовки.
Темнота навалилась по-южному, сразу. Я хватаю вместо полыни какую-то колючку. Шипы вонзаются в руку, -- о черт!
А вы по запаху, гю запаху ищите полынь, доносится сбоку голи  Леонида Сергеевича. — Я вот. пользуясь носом, еще ни разу не накололся.
— Нет, уж лучше руки исколоть, чем нос! . .

СОКРОВИЩА „ЛУННЫХ- ГОР
Костер истаял так быстро, что нам пришлось раскладывать постели впотьмах. Полынь не то, что саксаул: она сгорает, пе оставляя углей, лишь пряный запах эфирных масел долго держится вокруг.
Мы уже раскатали спальные мешки, когда полная луна, поднявшись над хребтом, вдруг осветила межгорную долину, где отряд остановился на ночлег. И сразу на горизонте, к западу от бивака, возникла невысокая зеленовато-голубая гряда, сложенная будто бы из чистого льда.
— Вот так интересная штука! - воскликнул Висвалд, уронив о г изумления спальный мешок. —Откуда взялись на Копет-Даге ледники и снеговые вершины?
— Да это, наверное, лунный мираж, сказала Наташа.
— У меня было такое же ощущение, когда мы попали сюда впервые, — отозвалась Елена Васильевна.
Она прилаживала к заднему борту грузовика марлевый полог, натянутый над походной кроватью В долине, где стоял отряд, не было ни комаров, ни москитов, ни мошек, но Елена Васильевна очень боялась змей и никогда не ложилась спать без полога.
— Эти горы иногда называют лунными, иногда
137
голубыми, — сказал Николай Владимирович. — Но географы справедливо протестуют против таких вольностей. Может выйти путаница. Лунными горами, помимо тех, что есть на Луне, называли когда-то выдуманный хребет, будто бы раскинутый в истоках Нила. Голубые же горы, как всем известно, находятся в Австралии. Но они ничем не напоминают Западный Копет-Даг, который мы с вами обследуем.
— Как же называется эта гряда? — нетерпеливо перебил Висвалд.
— Да никак. Перед нами просто один из уголков Копет-Дага. Завтра мы эти холмы увидим, но они вряд ли вам понравятся при дневном свете...
Длинноногий Висвалд, оказавшийся моим соседом, кряхтел и ворочался в коротком спальном мешке. Единственным длинным мешком завладел низкорослый Георгий. Он обладал удивительной способностью захватывать самые новые, самые добротные и самые большие вещи...
— Невозможно заснуть; эти горы при луне как-то очень действуют на воображение, — произнес Висвалд вполголоса, медленно подбирая русские слова.
— Считай белых слонов. До ста дойдешь, — считай назад, до единицы. Это помогает иногда при бессоннице.
— Один белый слон, второй белый слон, третий белый слон, четвертый белый. ..
Счет оборвался.
Пять часов глубокого сна без сновидений — и мы пробуждаемся бодрые, освеженные, раньше солнца. Хорош горный воздух!
— Посмотрите, пожалуйста, какая странная история, вон там впереди! — сказал Висвалд, выпутывая из спального мешка свои длинные ноги.
Действительно, странно, хотя никакой истории нет. На нас катится серый шарик, размером чуть побольше того, которым играют в настольный теннис. Не по ветру, — ветра нет, — не под гору, а по ровному месту, катится и катится.
138
— В старину сказали бы — нечистая сила! — рассмеялся Николай Владимирович.
Он сел в мешке и, расправляя бороду, продолжал:
— Не бойтесь, это работает в поте лица жук-скарабей. Он питается навозом, из него и шары катает: полезный жук — настоящий ассенизатор. Может быть, его потому и считали священным в древнем Египте? Наука сохранила это название: «скарабей священный».
Шарик, не докатившись до нас, повернул в сторону, и мы увидели небольшого черного жука. Наверное, он был раз в пять меньше шара, который толкал задними ножками, задрав их, подобно игрушечному человечку, стоящему на руках.
Наскоро выпив чаю, мы погрузились в машины и отправились дальше по своему маршруту.
Пейзаж менялся. Появились заросли держидерева с его колючками, загнутыми, подобно когтям кошки. Вдоль пересохших русел горных потоков попадались купы тамариска с густыми темно-зелеными свисающими побегами. На крутых склонах росла кое-где арча — древовидный можжевельник. Когда-то на Копет-Даге зеленели арчевые леса. Они защищали почву от размыва и служили хранителями драгоценной влаги. Но, на беду, арча обладает прекрасной древесиной. И люди прилежно вырубали арчевые леса, пока не свели их на нет. Надо было вновь развести можжевеловые роши в горах. Но дело это до крайности трудное. Арча, доживающая до пятисот лет, растет очень медленно...
И вдруг, за поворотом шоссе, уже не смена пейзажа, а просто иной мир. Шоферы тормозят без команды, просто от неожиданности. Тут нельзя не остановиться; мы въехали в область «голубых» гор, которыми любовались вчера при луне.
Вокруг нас, по обе стороны шоссе, толпятся зеленоватые холмы. Они зелены не от растительного покрова. Его нет. Сама горная порода — зеленого цвета. Холмы стоят отдельно, как стога сена или картофельные бурты. Одни заострены на манер сахар-
139
ной головы, другие округлены, подобно копнам, третьи чем-то напоминают кибитки кочевников. И нет конца и края этому скоплению.
Гиблое место. Вот первое, что приходит в голову при взгляде на холмы, лишенные растительности, изборожденные глубокими рубцами.
Анна Сохат тем временем подогревает наше воображение очередной легендой.
... Эти горы, куда боятся залетать даже птины, в давние времена были цветущими. На пологих солнечных склонах вились, сплетаясь, виноградньк лозы. Между холмами раскинулись бахчи, где наливались сочные дыни н арбузы. Тут собирали урожаи пшеницы, ячменя и риса. Громадные отары овец паслись в горах. А в долине реки, протекавшей среди этих холмов, паслись табуны ахалтекинских скакунов.
Все это богатство принадлежало баю, державшему множество слуг и батраков.
Бая считали добрым. Богач не бил своих слуг и даже не ругал их. Когда нужно было заставить людей работать побольше, он призывал на помощь аллаха. С лица бая редко сходила улыбка. Он часто дарил деньги на бедных.
Случилось так, что дочь бая, красавицу, Биби-Гюль, и молодой батрак ^ддрам, ходивший за байскими лошадьми, полюбили друг друга. Долго скрывали они свои чувства и, наконец, решили открыться.
Байрам смело пошел к хозяину, которого считал, как и другие, добрым человеком.
Бай встретил своего батрака обычной улыбкой. Байрам отвесил глубокий поклон и сказал, что любит дочь хозяина и просит, чтобы отец отдал ему девушку в жены.
Улыбка не покинула лица бая. Он не выгнал вон дерзкого парня, который задумал получить самую красивую и самую богатую невесту в округе.
— Ты хороший работник, -- сказал бай, — никто лучше тебя не умеет ухаживать за конями, и я готов
140
отдать тебе свою дочь, если и она тебя любит, как ты се. Бери ее. Я не хочу лишать счастья единственное дитя.
— Как мне благодарить тебя, великодушный отец! — воскликнул Байрам.
— Подожди, — с той же улыбкой продолжал бай, — я отдаю тебе дочь, но ты знаешь, что я свято чту законы аллаха и обычаи отцов. За дочь надо внести калым.
— Я готов отдать все, что у меня есть! — сказал Байрам, уверенный, что хозяин, для соблюдения обычая, потребует с него пустячный выкуп.
- Великий грех — считать чужое богатство, — ответил бай. — Я не знаю, чем ты обладаешь, и не хочу дознаваться. Мою дочь хотят взять сыновья самых богатых соседей. Каждый из них предлагает огромный выкуп. Но с тебя я возьму совсем немного.
Улыбка вдруг исчезла с лица хозяина:
— Ты приведешь трех коней ахалтекинской породы, пятнадцать верблюдов, — настоящих инэров, ты же знаешь, что я у себя плохих верблюдов не держу, — и ты пригонишь мне сто баранов. Тогда получишь дочь. Даю тебе неделю срока. Ступай, и пусть аллах принесет тебе счастье!
Байрам не мог потом вспомнить, как вынесли его ноги с байского двора. А хозяин тотчас велел запереть дочь п дал знать соседу, что через неделю его сын может везти выкуп и праздновать свадьбу.
Байрам впал в отчаяние. Чтобы купить только одного ахалтекинского скакуна, он должен несколько .чет проработать у бая, отказывая себе во веем. А инэры! Будь у пего деньги, чтобы купить хоть плохонького старого верблюда, он бы давно ушел от хозяина. Возил бы саксаул из Кара-Кумов в город и тем жил.
Через неделю бай объявил, что выдает дочь за сына ближайшего соседа. Но в канун свадьбы невеста уговорила служанку принести ей несколько кустиков могилы-шка. Девушка приготовила сильный яд из этого растения и, приняв его, к утру умерла.
141
Байрам, узнав о смерти любимой, бросился с высокой скалы в пропасть.
Спустя месяц бай, возвращаясь к себе домой после обхода бахчи, увидел, что на его владения надвигается огромная туча. Вскоре померкло солнце и поднялась буря, какой не видывали в этих местах. Сбитый вихрем с ног, полуослепленный бай вдруг увидел, что из тучи вышел великан с лицом погибшего батрака Байрама, вооруженный гигантским мечом. Вот он занес свой меч, и бай закрыл глаза,
ожидая смерти.
Но великан не убил бая. Вместо этого Байрам сразу лишил своего бывшего хозяина всех его богатств. Для жадного человека это хуже смерти.
Бай увидел, как ставший гигантом Байрам вдруг взрезал мечом ближайший холм, как потом руками содрал зеленый покров и пустил по ветру. Так, шагая от холма к холму, Байрам обнажал их, словно шкуру снимал с убитого зверя. Ветер уносил почву в далекие края, где она оседала желтой плодородной пылью. А под конец великан запрудил тем же мечом реку и отвел ее в соседнюю долину, где жили бедные
люди, из века в век страдавшие от недостатка воды.
С тех пор земля тут не родит...
— Очень интересная сказка, Сохат! — сказала Елена Васильевна, когда старик закончил свой рассказ.
— Сказка? — удивился Сохат. — Нет, сказка — это чего не было. А то, что я говорил, — так было. Смотри, — вот Байрам шашкой резал.
Елена Васильевна чуть улыбнулась:
— В горах бывают ливни, вода и промыла эти углубления. В одном ты прав, Сохат, — земля эта ни па что не пригодна. Расти тут ничего не будет.
Она взяла кусочек породы с ближайшего холма:
— Засоленные глины с примесью гипса.
, Настоящий бэд-лэнд — дурные земли.
— Для сельского хозяйства этот район,
конечно, не пригоден, — вмешался Николай Владимиро-
142
вич. — Но, вы знаете, я говорил в Москве с физиками и выяснил удивительные вещи. Оказывается, с таких бесплодных участников пустыни можно вместо урожая хлопка, винограда или дынь «снимать» даровую электрическую энергию.
— Что же, физики предлагают тут электростанцию строить?! — удивился Валерий.
— Вы мылись в кизыл-арватском гелиодуше? -не отвечая, спросил Николай Владимирович.
Марина, Люда и Наташа дружно расхохотались.
— Он этот душ надолго запомнил!.. — выговорила сквозь смех Наташа.
Гелиодуш был устроен посреди голого просторного двора, обнесенного белым глиняным забором.
Представьте огромный ящик, поставленный наклонно, одной своей стороной обращенный на юг. Под стеклом, по черному дну ящика, змеятся трубы. А в стороне, на высоком помосте, стоит бак с водой. Проходя из бака по трубам, которые сильно накаляются солнцем, вода успевает нагреться.
Тыльной, северной, стороной ящик опирается на душевые кабины, куда попадает согретая солнцем вода. Они без крыш — только легкие дощатые стенки. В кабине, как и полагается, два крана: для холодной и горячей воды.
Валерий ни за что не хотел поверить, что водой, нагретой на солнце, можно ошпариться. Девушки в женском отделении внезапно услышали за перегородкой яростный вопль: это Валерий пустил одну только горячую воду и встал под душ...
— Кизыл-арватский душ — первая ступень на пути прямого использования солнечной энергии, — сказал Николай Владимирович. — Гелиоэнергетика только зарождается, и перед ней — огромное будущее. По принципу кизыл-арватского душа можно построить тепловую электростанцию. На ней придется только установить систему зеркал, которые будут собирать, фокусировать солнечные лучи. Солнечные зайчики огромной мощности мгновенно нагреют зачерненные трубы; вода, проходящая по ним, будет
143
все время кипеть, и турбина получит пар. Тут солнце просто заменяет уголь пли энергию водного потока, приводящего в движение турбины гидростанции. Первая такая гелиостапция будет построена в Араратской долине.
По есть более совершенный способ использования солнечной энергии. Солнечный свет можно превращать в электрический ток, обходясь не только без парового котла, но без турбины и без генератора.
Вы все знакомы, наверное, с фотоэлементом. Во всяком случае, слышали о нем столько же, сколько я. Я ведь тоже не специалист в этой области. Фотоэлемент — это, в сущности, крохотная электростанция, работающая на «желтом угле», то есть непосредственно превращающая солнечный свет в электрический ток.
Теперь представьте, что мы установили в таком месте, где много солнца, не один фотоэлемент, а сотни, тысячи. Ведь так можно получить и посылать на линию даровую электрическую энергию. Я читал статью академика Иоффе, который много лет занимается изучением полупроводников — материалов, открывающих нам новые и новые, поистине чудесные свойства. Ученый пишет, что в те часы, когда светит солнце, каждый гектар поверхности, покрытый фотоэлементами, может давать тысячу киловатт электроэнергии. ..
Стылый, мертвящий зной давил нас. В бесплодных местах, где нет ни трав, пи кустов, ни деревьев, жара всегда сильнее. Николай Владимирович смахнул пот со лба.
— А теперь скажите, — чем «лунные» горы не место для подобной гелиостапции? Легендарный Байрам содрал тут растительный покров вместе с почвой, по солнце осталось. Пе забывайте, что здесь, как и вообще в Туркменистане, солнечного света больше, чем в тропиках. Восемь—девять месяцев в году небо безоблачно. И этот нескончаемый поток энергии изливается впустую.
— А как же воду сюда провести? — воскликнула
144
Марина. — Ведь тут должны жить работники гелио-станции.
— Ах да, Байрам же и реку увел отсюда! Но, имея в изобилии даровую энергию, можно и воду привести откуда угодно. Да и немного понадобится воды. Управление гелиостанцией, несомненно, будет полностью автоматизировано.
Молодежь принялась с жаром обсуждать проект гелиостанции, словно его должны были вот-вот уже осуществлять. Валерий заявил, что надо выложить всю площадь «лунных» гор фотоэлементами, не оставив ни одного кусочка свободной земли. Висвалд возразил: северные склоны, не освещаемые солнцем, можно использовать как-нибудь иначе.
Споры прервала Марина, ушедшая в сторону. Она закричала:
— Смотрите, мачкй!
Мы пошли на крик и увидели на склоне одного из холмов два расцветших мака. Они горели на зеленоватом фоне, как два ярких огонька.
— А вот и мятлик, — сказала Апарина, показывая растеньице, перед тем как сунуть его в гербарную папку.
Год рыбы, самый дождливый из всех годов восточного календаря, сказался и тут. Невозможное стало возможным. На голой, засоленной почве про-' росли кое-где семена растений, занесенные ветром из соседней долины. И Марина, может быть, оказалась первым ботаником, собравшим здесь растения для гербария.	й?
г-
„МАНДРАГОРА, МАНДРАГОРА!4-
Миновав оголенные, пышущие сухим зноем «лунные» горы, мы въехали в долину реки Сумбар. Благодатный край! Тут растут по ущельям дикий гранат, инжир и миндаль, тут редки и мимолетны морозы, тут есть вода для полива хлопковых полей, садов и виноградников.
Не сюда ли великан Байрам увел от владений бая горный поток?!
Как только показались пашни и сады Сумбарской долины, Анна Сохат скинул с себя дремоту, привстал в кузове, заулыбался и загрохотал своим басом:
— Это место самое лучшее! Самый сладкий виноград здесь растет. Самый лучший туркменский поэт, Махтумкули, здесь родился, здесь стихи писал!
Махтумкули первым ввел в туркменскую литературу народный язык и народные формы стихосложения. Поэт жил в восемнадцатом веке, в эпоху междоусобиц. Умер он, по преданию, «от постоянного огорчения сердца» из-за непрекращавшейся кровавой вражды, губившей наоод.
Грузовики медленно спускались по шоссе. Вдали, среди возделанных полей, мы увидели городок. Прикрытый густой шапкой зелени, он походил на парк.
146
Несколько витков шоссе — и мы на главной улице городка.
Машины остановились близ сада с большой вывеской «Чайхана» на входной арке.
ЛАы ввалились в сад гурьбой и в глубине главной аллеи увидели застланный ковром помост, на котором два старика, подобрав под себя ноги, неторопливо пили чай.
У помоста басовито шумел сверкающий никелем «Титан».
Рядом, на столике, стояли чайники и ярко расписанные пиалы, возле которых хлопотала молодая туркменка в белом халате.
Мы поздоровались и, кое-как сладив с ногами, уселись на помост. Ни о чем не спрашивая, женщина подала каждому фарфоровый чайник, пиалу и сахар на блюдечке.
Прихлебывая зеленоватый кок-чай, мы с интересом разглядывали деревья, затенявшие чайхану. Многие из них были нам вовсе незнакомы.
— Можете полюбоваться адамовым деревом, — сказал Леонид Сергеевич,а кивая на небольшой стволик, украшенный густой кроной с огромными, чуть ли не с теннисную ракетку, листьями. — Верно, па нем и росли плоды, которые, по библейскому преданию, отведал первый человек — Адам...
Тут нашу мирную беседу прервала ватага мальчишек. Ребята с гиканьем ворвались в сад и свернули на боковую аллею. Потом двое, выскочив уже с противоположной стороны, пробежали мимо нас. озираясь и крича: «Мандрагора, мандрагора! Ай, как вкусно, ай, как сладко! Мандрагора, мандрагора!»
За двумя мальчишками гнался третий, чуть постарше, с перекошенным от обиды лицом. Ему и адресовались странные, видимо оскорбительные, восклицания.
Преследователь схватил ком земли и кинул в обидчиков. Но сухая земля, не долетев до цели, рассыпалась. Тогда он подобрал камень и метнул его
10*
147
изо всей силы. Одни из мальчиков вскрикнул и захромал. Женщина кинулась к ребятам, крича что-то по-туркменски, но они быстро скрылись за воротами.
Мы спросили у чайхаищицы, что все это значит, почему подростка наградили такой странной кличкой. Женщина махнула рукой в ту сторону, где раскинулся большой парк, и сказала:
— Там расскажут. Я плохо знаю по-русски. ..
Мандрагора, мандрагора. . . Растение, овеянное древними легендами. В средние века из корня мандрагоры, напоминающего человечка с раскинутыми руками, вырезали амулет - «адамову голову». Стоило человеку надеть на себя этот амулет, и он будто бы становился невидимым.
Но при чем же тут колет-дагские мальчишки?
— Поедем после чая в субтропический питомник, нам все равно туда надо, там все и узнаем, — сказал Леонид Сергеевич.
...Пирамидальные кипарисы; кактусы в виде толстых лепешек и палок, усаженных колючками; какие-то неизвестные нам кустарники; цветы на клумбах, цветы на длинных узеньких грядках — рабатках — и цветы сплошной массой на полянках. Мы на опытной станции субтропических культур.
Нас встретила женщина с седеющими волосами и густым, очевидно, многолетним, многослойным загаром на лице — директор станции, Ольга Кузьминична.
— Да у вас точно в Крыму! — воскликнула Люда.
— Нет, не совсем; у нас гораздо теплее, чем на Черноморском побережье, — спокойно поправила Ольга Кузьминична. — Средние июльские и средние январские температуры тут выше, чем где-либо на Кавказе или в Крыму. Долина Сумбара укрыта ог северных ветров тройной цепью гор. А солнечного света тут столько, сколько в Калифорнии или в Египте. В Советском Союзе есть только одни уголок, где тепла, быть может, немного побольше, чем у нас.
148
Это соседний с нами Кизыл-атрекский район. Но у нас маловато воды — Сумбар немноговодная речка — и, что всего хуже, случаются морозы.
Рассказывая о климате долины, Ольга Кузьминична привела нас по широкой аллее, обсаженной кипарисами, к белому одноэтажному домику управления станции. Библиотека, куда нас пригласила директор, оказалась не совсем обычным книгохранилищем. Под самым потолком, над высокими книжными шкафами, было прибито сухое деревцо. Тонкий его корень, словно бордюр, тянулся вдоль одной стены, переходил на вторую, потом на третью.
— Несомненно, миндаль,— сказал Леонид Сергеевич, — но какой любопытный!
— Да, миндаль, — подтвердила Ольга Кузьминична, усаживаясь в конце длинного стола, за которым разместила всех нас.— Дикая форма. Мы нашли этот экземпляр вблизи «лунных» гор, которые вы, наверное, сегодня проезжали. Возраст деревца — двенадцать лет. Его корневая система достигает семнадцати метров в длину. В глубину корни уходили только на три метра, разветвляясь затем далеко в стороны. Растение как бы гналось за влагой. Мы скрещиваем этого «дикаря» с культурными сортами миндаля. Надеемся таким способом получить более выносливые формы с хорошими плодами...
Про миндаль очень интересно. Но Люда, самая нетерпеливая и самая бойкая, воспользовавшись паузой, спросила о том, что не выходит из головы у всех нас, — о мандрагоре и мальчиках.
Ольга Кузьминична нахмурилась:
— Не особенно приятная история. Давайте я расскажу об этом потом, когда будем осматривать парк и питомники. А сейчас обследуйте пакетики, которые лежат перед вами. Можно открыть по одному пакетику каждого сорта и отведать содержимое.
В прозрачных целлофановых конвертиках оказались образцы плодов, выращиваемых на опытной станции. Тут были крупный миндаль с тонкой скорлупой, мелкий, как перец, но очень сладкий кишмиш,
н я-е
149
и грецкие орехи, и инжир, и засушенные ломтики груши, и разные сорта изюма.
Особенно поражал изюм. В пакетиках лежал почти свежий виноград, такой прозрачный и чистый, что сквозь кожицу видны были косточки. Такого изюма никто из нас не видывал ни на базарах, ни в магазине.
— Мы сушим виноград для изюма не на солнце, а в тени, — сказала Ольга Кузьминична. — После сушки особым способом, уже с помощью химии, придаем изюму ту прозрачность, которая вас так пленяет.
Разговор продолжался в парке. Директор привела нас иа участок, где были высажены ровными рядами деревца с узкими удлиненными листьями.
— Настоящая оливковая роща! — воскликнул Леонид Сергеевич. — Когда она успела вырасти? Лет восемь назад тут маслиновых деревьев, кажется, не было.
— Да, тогда мы только начинали разводить их, — задумчиво произнесла Ольга Кузьминична.
Тут улыбка впервые чуть промелькнула на ее лице.
— Я хочу напомнить вам древнегреческий миф... Богиня Афина Паллада воткнула свое копье в расселину скалы и оставила его там. Копье укоренилось, распустило листву, зацвело и принесло плоды, из которых люди добыли чудесное янтарное масло. Так появилось иа земле оливковое дерево.
Оливковая ветвь всегда олицетворяла мир, плодородие, благоденствие. Когда в древней Греции в чьей-либо семье рождался мальчик, то над дверью дома вывешивали ветвь маслины.
На земном шаре занято ныне оливковыми садами и рощами пять миллионов га, из них четыре миллиона— в Европе. Греция, Италия, Испания, Франция — вот страны, где маслина больше всего распространена. Здесь оливковое дерево воспели поэты, здесь его запечатлели на своих полотнах знаменитые художники.
150
Маслина неспроста приобрела такую популярность. Янтарное оливковое масло, которое выжимают из плодов, — лучшее из растительных масел. В нем много витаминов. Его употребляют не только в пишу, по и для лечения некоторых болезней.
В России маслина известна давно. Ее разводили до революции в Крыму и на Кавказе одиночки-энтузиасты. В Никитском саду и в Новом Афоне можно найти очень старые оливковые деревья.
В годы советской власти оливковые насаждения появились и в Азербайджане. Советские селекционеры стали выводить новые отечественные сорта маслины и добились немалого успеха.
А в тридцатых годах маслину завезли в Туркменистан.
Это был смелый опыт: во всей Средней Азии не было уголка, где бы выращивали оливковые деревья. Считалось, что в суровом климате Средней Азии маслину подстерегает гибель не только от морозов, но и от палящего летнего зноя.
В Туркменистан завезли крымские, кавказские, итальянские, испанские и калифорнийские саженцы. Их высадили вначале только в Кизыл-атрекском районе, а потом и в долине Сумбара.
Часть саженцев вскоре погибла. Но то были калифорнийские и итальянские неженки. Зато крымские и азербайджанские деревца, привычные к более суровым зимам, не только выстояли, по принесли плоды необычайно рано — на пятом или шестом году жизни. А один из испанских сортов стал давать большие урожаи, чем у себя па родине.
Сначала не могли понять, отчего так полюбился маслине юго-западный Туркменистан с его суровым климатом и солоноватыми почвами. Потом дознались, что оливковое дерево в период цветения любит сухое тепло. Если в воздухе много влаги, то цветки плохо раскрываются» пыльники долго не лопаются, а пыльца слипается в комочки.
— Пу, чего, чего, а высокой влажности воздуха
съел ш.а.
151
Р о J<>'
в Туркменистане бояться нечего! — сказала тут Ольга Кузьминична и уже совсем улыбнулась. — Маслина цветет в мае, когда небо безоблачно и палит зной. А год рыбы, когда и в мае выпадают дожди, случается очень редко.
Маслина вышла из питомников на просторы юго-западного Туркменистана. Близ Кизыл-Атрека раскинулись плантации маслинового совхоза.
Это не значит, что оливковые рощи разрастаются в Юго-Западном Туркменистане без особого труда. Маслина требует терпеливого ухода. Молодые, еще не окрепшие саженцы надо оберегать не только от холода, но и от палящего зноя.
Тут Ольга Кузьминична показала нам, какого «телохранителя» нашли здесь для крошечных оливковых деревьев.
Изучая растения Копет-Дага, научные сотрудники станции обратили внимание на держидерево, которое не боится ни зноя, ни засухи. Возникла мысль: не попробовать ли растить молодые маслины под покровом держидерева. Выносливый «дикарь» прикроет навязанного ему питомца от прямых лучей солнца. Кроме того, в тени держидерева будет испаряться из почвы меньше влаги.
Попробовали. Опыт удался. Маслины хорошо растут и развиваются под крылышком держидерева. А когда маслина окрепнет, — «телохранителя» уберут.
Все дальше и дальше — по аллеям, дорожкам и тропкам — ведет нас Ольга Кузьминична. Столько интересного вокруг, что мы совсем забыли о мандрагоре и о мальчике с такой странной кличкой.
Вот пышный кустарник с ярко-желтыми большими цветками, испускающими острый аромат. Это испанский дрок. Он служит не тодько украшением субтропических парков. Из его коры добывают прочное лубяное волокно. Оно идет на канаты, мешки, рыболовные сети А цветки дрока содержат эфирные масла, которые нужны для духов. Масло, но уже другого свойства, есть и в семенах растения.
15?
Из этого масла делают казеин — отличный материал для пуговиц.
Дорожка привела нас в большой розарий. Девушки хором издали крик восторга. Множество цветущих сортов — желтые, розовые, красные. Есть тут и знаменитая казанлыкская роза, главная «поставщица» розового масла и розовой воды, которые нужны и для производства духов, и для пищевой промышленности. Тубероза, розмарин, шалфей, лаванда — десятки и десятки видов широко известных в южных странах «парфюмерных» растений испытаны здесь, на станции. Доказано, что все они могут произрастать в Юго-Западном Туркменистане.
Опять плодовые участки. На небольшой плантации, всего в несколько гектаров, высажено больше трехсот сортов винограда. Местные, крымские, кавказские, зарубежные разновидности прекрасно развиваются, принося иногда грозди по пяти килограммов весом.
Туркменский виноград — один из лучших в мире. Под здешним солнцем вызревают самые сладкие в нашей стране сорта. Работники станции пытливо изучают и многовековый народный опыт выращивания винограда, который в Копет-Даге культивируется с незапамятных времен. В горных ущельях нередко находят дикий виноград. Говорят, он одичал здесь еще со времен Парфянского царства, существовавшего в третьем веке до нашей эры.
Мы уже порядком устали, когда Ольга Кузьминична, приведя нас в дальний уголок парка, сказала:
— Вот вам и мандрагора, если вы так ею интересуетесь.
Мы увидели небольшие деревца, примечательные разве только очень крупными листьями. И вот что рассказала нам Ольга Кузьминична.
.. .Считалось, что мандрагора — вымирающее растение, которое водится только в Средиземноморье и Тибете. Однажды Ольга Кузьминична, странствуя
153
по горным ущельям Копет-Дага, наткнулась на кустик странного вида. Она вырыла растение и принесла на станцию. Там она определила, что это мандрагора, но не та, которая водится в Средиземноморье и Тибете, а другой вид, никем не описанный, встречающийся, видимо, только на Копет-Даге.
Разговорившись со старыми туркменами, Ольга Кузьминична узнала, что мандрагора им знакома. Когда-то это растение применяли здесь для врачевания — для возбуждения сердечной деятельности и для лечения золотухи у детей.
Ольга Кузьминична тщательно описала найденный ею вид, впоследствии названный ее именем. Она нашла в горах, километрах в десяти от станции, еще несколько растений мандрагоры, размножила их в питомнике и добилась плодоношения.
Анализы показали, что плоды мандрагоры — желтые или розовые, напоминающие по форме апельсин — содержат много витаминов. Важно и то, что плоды вызревают весной, в апреле, когда мало свежей зелени и нет еще фруктов.
Как и многие другие обитатели Копет-Дага, мандрагора выносит засуху и морозы. Хорошо бы привить эти качества помидору, с которым мандрагора находится в родстве: оба растения принадлежат к семейству пасленовых. И в питомнике занялись скрещиванием помидора с мандрагорой. О результатах, осторожно добавляет Ольга Кузминична, судить еще рано.
— Ну, а теперь, — обернулась рассказчица в сторону Люды, — о ваших мальчиках. Садовые воришки, наверное, водятся под всеми широтами, где есть сады. Водятся отчасти по той причине, что к ним снисходительно относятся. Почему-то многие считают набег на сад безобидной шалостью. А ведь все едино — забраться в чужой сад или в чужой карман. И то, и другое — воровство...
Да, так вот, садовые воришки были у нас в городке. Теперь, мне кажется, вывелись. По крайней мере, к нам в питомники не лазают.
154
Это произошло в апреле, когда дозревали плоды мандрагоры. Утром мне доложили, что в питомнике обнаружены следы воров: на мандрагоре обломаны некоторые побеги, плоды сорваны.
Я сильно встревожилась. Дело ведь было не только в ущербе, нанесенном питомнику, где каждое растение выращивалось с таким трудом...
В это время зазвонил телефон: директора станции просили по весьма срочному делу немедленно прийти в больницу.
Молодой врач сразу провел меня в палату, где метались в жару два мальчика.
— Симптомы отравления, — сказал врач. — Спазмы в горле, галлюцинации, высокая температура. Мы дознались, что ребята ночью лазали к вам в сад. Чем они могли полакомиться?
— Мандрагорой, — без колебании ответила я.
— Как, разве это растение ядовито? — удивился врач.
— Мальчикам достались незрелые плоды; они ядовиты. Спелые же, вполне съедобные, мы накануне как раз сняли.
Мальчики выздоровели. Я навещала их, пока они лежали в больнице. Один раз я предложила им, с разрешения врача, зрелый плод мандрагоры. Они ели его с некоторой опаской, но, раскусив, похвалили.
Вот вам и вся история. Мальчики за воровство понесли двойное, очень тяжелое наказние: во-первых, отравились, во-вторых, сверстники не дают им прохода — задразнили «мандрагорой». Между прочим, один из участников «набега» приходил проситься на работу в питомник. Он сказал, что будет трудиться все летние каникулы бесплатно, и клялся, что не утащит ни одной ягодки, ни одного цветка.
— Замечательно! — воскликнула Люда. — И вы ему разрешили, конечно?!
— Нет, не разрешила. Это не так все просто, мне кажется.
— Вы усомнились в его искренности? — удивилась Люда.

155
— Нисколько не усомнилась. Я уверена, что он стал бы честно работать. Но почему я должна этого мальчика предпочесть другим, никогда не лазавшим в сад, тем, которые просто считают за честь поработать летом в наших питомниках? Почему надо как-то выделять и поощрять раскаявшегося воришку?
Я все это напрямик объяснила мальчику. Кажется, он понял меня. ..
Мы покидали городок, затерянный в горном ущелье, уже под вечер. У Елены Васильевны и у девушек в руках были громадные букеты роз, которые нм поднесли на прощание в питомнике. Увы, цветы быстро увяли под солнцем пустыни, которое жжет и сушит все вокруг даже на закате.
КПЗЫЛ-АТРЕК, СУБТРОПИКИ
Машины доползли до Кизыл-Атрека поздно вечером. Мы устали, проголодались и, главное, озябли, хотя стоял конец мая. Нам говорили, что в этом городке, лежащем южнее тридцать восьмой параллели, жарко, как в Алжире, и даже пейзаж тут будто бы североафриканский. Но весь день, пока мы пересекали по целине приатрекскую глинистую пустыню, где аул отстоит от аула на сотню километров, где куст или дерево являются только в миражах, — весь этот день дул холодный ветер, а под конец зарядил нудный дождик. Глинистая корка, покрывающая пустынную равнину, осклизла, набухла, и грузовики стали елозить, точно их гнали по намыленным доскам.
Все уже начали подремывать, кутаясь в ватники, когда фары передней машины осветили полосатую будку, шлагбаум и пограничника в грубом парусиновом плаще с капюшоном. Часовой молча проверил наши документы и впустил нас в городок.
Наутро небо очистилось. Сразу стало жарко. Валерий, измерявший несколько раз в день температуру воздуха, сообщил:
157
Уже тридцать четыре градуса. К полудню и сорок набежит, я думаю. Отогреемся за вчерашнее! Пока в чайхане готовили завтрак, мы успели осмотреть городской сад. Он был очень мал, по масштабам городка, и в нем произрастали только два вида кустарников — оба нам незнакомые, с трудными названиями-, паркинсония и цезальпиния.
Паркинсония лишена обычной листвы. Но длинные, как шелковистая трава, свисающие светло-зеленые побеги придают кусту особую прелесть. Как н все плакучие растения, паркинсония навевает легкую печаль. У цезальпинии нежные перистые листочки и большие желтые цветки, из которых далеко высовываются ярко-красные длинные тычинки.
Леонид Сергеевич, путешествовавший по Бразилии и Аргентине, рассказывал, что в Южной Америке цезальпиния растет в виде крупного дерева. То, что обитательница тропиков прижилась в суровом для нее климате, уже само по себе интересно.
Мы залюбовались маленьким садом. Чудилось, будто в нем не два, а десятки видов растений. Так хорошо сочетались бледно-зеленая печальная паркинсония с яркой, праздничной цезальпинией.
В чайхане буфетчица спросила нас:
— Вы ведь в субтропики приехали?
Мы сначала и не поняли, что девушка говорит об опытной субтропической станции, доставившей Ки-зыл-Атреку всесоюзную известность. Оказалось, что так для краткости именуют станцию. Даже письма адресуют: «Кизыл-Атрек, субтропики».
— Сюда приезжают большей частью субтропики осматривать, — продолжала девушка. — А мы туда в парк гулять ходим, — директор разрешает. Там ведь сосны есть! Не такие, как у пас в Калининской области, по все-таки дух сосновый! . .
Она легонько вздохнула и торопливо стала убирать посуду.
От чайханы до «субтропиков» минут десять ходу. Мы поднялись на горку и внизу, у самой реки, увидели парк. Прямо против него, на другом берегу
158
речки, стояла желто-серая мечеть с невысоким минаретом. Вокруг нее по бугру теснилась группа построек, окруженных мрачными, тоже желто-серыми, каменными заборами. Это был уже другой мир, другая страна — Иран.
Тишина стояла над минаретом. Что там делают люди, за теми каменными заборами? Молятся, спят, готовят пищу? Вот прошла по бугру и скрылась закутанная в черное женщина. Вот прошагал худой, облезлый верблюд, просеменили три овцы. Все казалось нам исполненным какого-то особого значения. Никто пз нас, кроме Леонида Сергеевича, не бывал за рубежами своей родины, и не мудрено, что граница, на которой мы очутились вдруг, выйдя поутру из чайной, подействовала на наше воображение.
На фоне пожелтевших бугров и безжизненной равнины, простирающейся до далеких предгорий на иранском берегу, парк выглядел крошечным зеленым островком. Но научному руководителю станции мало оказалось четырех часов, чтобы показать нам все насаждения и питомники.
Мы видели посадки граната и маслины. Мы прошли по аллее, обсаженной мощными Канарскими пальмами. Мы вдыхали аромат эльдарской сосны. Она действительно мало похожа на северную сосну, — ветвится почти от самой земли, и ствол у нее темный, как у ели. Но зато растет она так быстро, что к двенадцати годам достигла в парке высоты взрослого дерева. Мы дивились, разглядывая лимонные деревца, высаженные в глубокой траншее — для укрытия от палящего зноя и от морозов.
Тяжелые, душные ароматы наполняли парк. Над кустами испанского дрока, чудесного медоноса, звенели пчелы. С громадных крон шелковичных деревьев взлетали при нашем приближении сотни розовых скворцов — прославленных истребителей саранчи. А наш провожатый все водил и водил нас по разным уголкам. Вот мы подошли уже к самой реке; и, показав на иранский минарет, он сказал:
— Наши зарубежные соседи, с которыми мы
159
пьем из одной реки, смотрели, смотрели на наш парк и захотели у себя тоже развести сады. Но разве можно силами разрозненных частных владельцев одолеть эту землю, поднять воду в гору! Там, за дувалами, у них во дворах прижилось несколько кустиков. Вот и все, чего им удалось добиться. Наша станция — государственная, и то нам трудно, ох как трудно! Вот прошлым летом Атрек почти совсем пересох — год змеи был. Воду и нам и нашим соседям, он кивнул на минарет, — возили издалека и, разумеется, лишь для питья и приготовления пиши. Мы могли поливать только сеянцы маслины, апельсины и лимоны. Воду экономили на чет только могли, чтобы спасти хотя бы самое ценное. Многие растения погибли, а многие выдержали суровый экзамен и показали нам, что способны противостоять жестокой засухе. Прекрасно выстояли паши финиковые пальмы, о которых вы, конечно, слышали. . .
— Да ведь вы нам так и не показали вашу знаменитую рощу финиковых пальм! — сказал Николай Владимирович.
Ученый ответил не сразу. Помолчав, он твердо, точно решившись на какой-то отчаянный шаг, проговорил:
— Хорошо, пойдемте, покажу...
Он провел нас в западную часть парка. Мы остановились вблизи невысоких, мохнатых, словно обвитых войлоком, пальмовых стволов. Ни на одном из них не было листьев. А без листьев пальма, у которой нет ветвей, все равно, что телеграфный столб.
— Вот так выглядит паша финиковая роща, — сказал руководитель станции и почему-то снял с головы свою широкополую соломенную шляпу.
В ноябре минувшего года, в период усиленного роста пальм, ударил необычный для Кизыл-Атрека мороз. Он стоял всего несколько часов, но этого оказалось достаточно: пальмы сбросили листья.
— Они, конечно, оправятся, почки уже тронулись в рост, но плодоношения в этом году ждать не приходится. .. А сейчас пойдемте чай пить. Я расскажу
160
вам на веранде, в тени, как у нас выхаживали эту рощу...
Первые саженцы финиковой пальмы привезли в Кизыл-Атрек в 1935 году. Занялся ими научный сотрудник опытной станции — Дмитрий Емельянович Горбей. Года за три до того он окончил среднеазиатский университет по геоботаническому отделению и вызвался поехать в этот дальний уголок Туркменистана, за двести пятьдесят километров от железной дороги.
Горбей посадил молодые деревца на нижнюю террасу парка, в суглинистую, изрядно засоленную почву. Он знал, что пальма хорошо выносит соль.
Теперь пришлось запастись терпением и ждать. Горбей принялся изучать литературу. И перед ним раскрылась история одного из самых замечательных созданий растительного царства.
В одной арабской легенде финиковая пальма говорит соседнему дереву: «Не бросай на меня свою тень, и я принесу урожай за нас двоих!»
Финиковая пальма приносит плоды действительно лишь в странах безоблачного неба. Ни в тропиках, ни во влажных субтропиках дерево не плодоносит. Пальма хорошо растет у нас, например, в Сухуми, но плодов не дает. В Европе есть только одна провинция — на юге Испании, — где вызревают финики. Юг Ирана, Ирак, Египет, Ливия, Алжир, Тунис — страны сухих знойных пустынь — вот центры разведения фиников. Природа точно решила вознаградить жителей пустынь за все невзгоды, которые выпали на их долю, подарив им дерево жизни, источник многих благ.
Но таково лишь первое впечатление. Изучая историю разведения финиковой пальмы, Горбей вскоре установил, что она, в сущности, сотворена человеком. Недаром же ботаникам, давно описавшим растительность всех уголков земного шара, не удалось найти в дикой природе близкого родича финиковой пальмы.
11 М. Ивин	161
Вавилоняне получали урожаи фиников еще четыре тысячи лет назад. Древнегреческий ученый Фео-фраст в своем знаменитом «Исследовании о растениях» уделяет много внимания финиковой пальме. Феофраст пишет, что «в Элладе финики не вызревают, а в некоторых местах вообще не появляются на дереве». Про Вавилон греческий ученый сообщает, что там пальма «дает диковинный урожай».
Феофраст советует, как размножать и выращивать пальму. Он рассказывает о своеобразном «гнездовом» посеве. «В одно место, — пишет грек, — кладут несколько финиковых косточек: две снизу, две добавляют сверху и все укладывают бороздкой вниз... Несколько же косточек кладут в одно место потому, что если посадить одну, то пальма вырастет слабой. При описанном же способе посадки корни
переплетаются вместе, переплетаются сразу же и первые
ростки и получается один ствол»...
Конечно, Феофраст ошибался. Четыре семени не могут образовать одно дерево. Просто, если положить в одно гнездо несколько косточек, то одна из них наверняка прорастет. Но не надо забывать, что «отец ботаники» писал свой труд более двух тысяч лет назад.
«Воспитанная» чедЛвеком в знойном, засушливом климате пустыни, пальма постепенно приобрела свои удивительные свойства. Она не боится ни палящего зноя, ни сухих песчаных бурь. При температуре воздуха плюс пятьдесят градусов пальма не прекращает роста, а лишь замедляет его. Ее и опыляют в самые знойные часы дня. Техника опыления, которая была известна еще ассирийцам и вавилонянам, очень проста: зрелые соцветия мужского дерева встряхивают над цветками женской пальмы.' Арабы иногда подвешивают мужские соцветия к верхушке женского дерева.
По выражению арабов, пальма «любит держать голову в огне, а ноги в воде». Во время цветения и созревания плодов дожди — бед-
162
ствие. Финики от влаги растрескиваются, закисают и гниют.
А какое удивительное приспособление выработалось у пальмы для защиты от солей! Корневая шейка дерева снабжена роговидным образованием, которое не поддается разъедающему действию соли. Потому и растет пальма на таких засоленных почвах, где всякое другое растение гибнет.
Не так уж трудно вырастить финиковую пальму. Иное дело — заставить ее давать плоды. В одной из провинций Ливии, Фессане, насчитывают более одного миллиона пальм. Но

плоды приносит лишь десятая часть деревьев, те, за которыми люди ухаживают. А как пальма награждает человека за уход! С иных деревьев снимают в год до 150 килограммов. Нередко вызревают кисти весом в пятьдесят килограммов.
Финики заменяют некоторым народам хлеб. По своей питательности они превосходят все другие плоды. Килограмм фиников по калорийности почти равен суточному рациону человека. Сахар, жир, белки, витамины — все содержится в нежных, сочных плодах.
Известно множество сортов фиников. Их различают по форме, от пальцевидных до круглых. Есть плоды, которые подвяливаются на дереве, есть и такие, которые едят только свежими.
Из ствола пальмы добывают молочнообразный сок. После брожения он превращается в пальмовое вино — лагби. Даже косточки фиников и те идут в пищу: бедняки мелют их на кофе. Палые и незрелые финики скармливают ослам и лошадям.
В некоторых южных провинциях Ирана мерилом благосостояния человека служит число принадлежащих ему пальм. Говорят, например: он бедняк, — у него только два дерева.
Финиковая пальма не только кормит. Есть на земле такие места, где человек не мог бы жить, если бы пальма не защищала его от солнца. В оазисах
11*
163
Сахары под сенью пальм можно выращивать абрикосы, персики, миндаль, виноград. А еше ниже, под двойным пологом, разводят пшеницу, ячмень, овощи.
Пальма дает не только пищу и тень, но и топливо и строительный материал. Из ее листьев плетут циновки; из плотной оболочки, которая образуется на стволе после отмирания нижних листьев, делают сандалии; из древесины вытачивают посуду...
... Прошло долгих четыре года. В Кизыл-Атреке зацвели двадцать молодых пальм. Плоды завязались, но не вызрели, — цветение началось слишком поздно. Лишь одно деревцо, которое зацвело почему-то на месяц раньше других, принесло пять зрелых фиников. Горбей с гордостью показывал их всем. Ведь это были первые финики, вызревшие в нашей стране. Не знали тогда Горбей и его товарищи, какое сопротивление окажет природа смелому начинанию.
Косточки от первых пяти фиников Горбей высадил в питомник. Он уже тогда лелеял мечту о создании плантации пальм нашей отечественной селекции. То, что родилось и выращено, воспитано под небом Кизыл-Атрека, будет выносливее, чем завезенное из других стран.
Следующий год, это был девятьсот сороковой, принес новую удачу: сняли первую кисть весом в 720 граммов. А в ноябре 1941 года одно дерево дало двадцать килограммов превосходных фиников. Но Дмитрий Горбей этих кистей уже не видел: он сражался на фронте, куда ушел добровольцем. О новом успехе ему сообщили жена и друзья. Он восторженно писал в ответ: «Я верю, что у нас будут плантации финиковой пальмы, как верю, что мы скоро свернем шею Гитлеру!»
В 1942 году финики собрали в конце ноября, когда под Сталинградом началось наступление наших армий. Урожай выдался хороший, цвели тридцать две пальмы. Но друзья не могли поделиться этой радостью с Горбеем даже в письме. Капитан Дмитрий Емельянович Горбей пал в Сталинградской битве...
164
Рассказчик показал нам папку, в которой хранится уже тронутая желтизной рукопись Горбея. Это работа о финиковой пальме, которую он готовил для печати. В конце рукописи мы обнаружили свежие, белые страницы. Коллектив станции продолжает труд, прерванный на полуслове.
В годы войны, — читаем мы в этой краткой хронике, — урожай фиников достиг рекордной для Кизыл-Атрека цифры. Встречались кисти весом в тринадцать килограммов. Одно дерево принесло пятьдесят килограммов плодов.
Потом пришли морозы. Казалось, что это погубит начинание. Зимой 1948/49 года из тысячи молодых пальм погибли триста. Остальные сбросили листья, но летом снова зазеленели. Многие пальмы проявили упорную волю к жизни. Выдержав потом еще несколько обморожений, они неизменно распускали листья.
За этими пальмами, проявившими необычайную стойкость, повели особое наблюдение. Косточки их плодов высадили на горе в питомнике. Там набрались уже сотни сеянцев, выращенных из семян иранского, алжирского, калифорнийского и кизыл-атрек-ского происхождения.
Что же дальше? Осуществима ли дерзкая мечта Дмитрия Горбея о создании обширных плантаций финиковой пальмы в нашей стране? Стоит ли тратить усилия и средства, если дерево пустыни с трудом выносит климат самого жаркого уголка нашей страны, если в наших магазинах по-прежнему продаются иноземные финики?
Наш собеседник без колебаний ответил:
— Надо работать с пальмой. Надо работать, несмотря даже на то, что отечественные финики появятся, быть может, не скоро. Ведь самый факт вызревания фиников в нашей стране представляет огромный интерес для науки. Нужно помнить, что дело это только начинается. Мы еще не вывели, путем скрещивания, своей пальмы. Саженцы завезли к нам первоначально из южных провинций Ирана, а се
165
мена — из Калифорнии. Нужно раздобыть семена из районов с более суровым климатом. Вспомните замечательные слова Ивана Владимировича Мичурина. Он говорил, что надо обыскать все тропики и субтропики земного шара и все, что найдется лучшего, все, самое пригодное для нас, вырастить у нас, а затем с помощью селекции двигать на север.
Мы уезжали из Кизыл-Атрека жарким утрем. Пограничник у шлагбаума, быть может, тот же самый, что встречал нас, стоял уже без плаща, в панаме из плотной материи. Он чуть улыбнулся девушкам, проверяя их документы.
Машины выехали за шлагбаум. Мы оглянулись в последний раз на городок. Субтропический парк скрылся за горой, точно его и не было. Впереди и позади нас лежала бескрайняя глинистая пустыня, где парили, выискивая добычу, орлы. Но теперь эта пустыня уже не казалась нам такой безжизненной, как
прежде.
МИРАЖИ
Старик гнал по такыру десяток овец, выискивая хороший ойтак — понижение, зарастающее после дождей травами и злаками. Солнце стояло уже высоко, когда человек и его овцы набрели на зеленый островок.
Но маленькому стаду не нашлось корма на ойта-ке. От пышного разнотравья почти ничего не осталось, будто кто прошелся по островку косой.
В горестном недоумении старик со своим стадом отправился дальше. Зачем, думал он, аллах допускает, чтобы по земле ползали такие нечистые существа, как черепахи? Ведь это они, очнувшись от долгой спячки, сползлись к ойтаку и выели всю траву! Когда зелень засохнет, черепахи,отложив свои яйца (нечестивцы решаются их даже есть!), опять уснут, зарывшись в землю. Осенью же снова набросятся на зеленый корм. Так они дважды в год выедают лучшую траву, а остальное время спят. Скверные твари!
Предавшись невеселым мыслям, старик незаметно для себя дошел до следующего ойтака. Тут
167
горел маленький костер, а в стороне, под тентом, пили чай русский, в очках, и молодой туркмен. На ойтаке паслись развьюченный верблюд и лошадь.
Старику предложили пиалу чаю и свежий пшеничный чурек. После взаимных приветствий и обычных вопросов о здоровье русский, показывая на голый белесый такыр, простиравшийся вокруг, спросил у старика:
— Скажи, отец, если подвести воду, то можно ли сеять на такой земле пшеницу или ячмень?
Старик покачал головой, отставил пиалу и, протянув руку, ткнул пальцем в свою коричневую морщинистую ладонь:
— Ты скажи, инженер, — здесь вырастет когда-нибудь волос?..
... Молодой человек в очках, которого старик назвал инженером, был Леонид Сергеевич, только что окончивший университет. И хотя встреча эта произошла больше двадцати лет назад, сухая ладонь старика осталась в памяти ученого, как некий символ бесплодия.
Мы, жители севера и средней полосы, не привыкли видеть землю обнаженной. У нас бывают оголены ненадолго только свежевспаханные поля. Покрыта мшистым ковром арктическая тундра. Южнее шумит бор, цветут луга и садй, зеленеют пашни. Даже в засушливых степях трава устилает равнины, овраги, холмы сплошным покровом. Брошенная тропа, ров или яма, старая воронка от бомбы — все зарастает с приходом весны, всюду гнездится живое.
И трудно глазу свыкнуться с блистающей поверхностью голых пустынных земель, занимающих большие пространства на подгорных равнинах Копет-Да-га, разбросанных островками в пыльном жарком океане каракумских песков.
В южной части Туркменистана голые земли тянутся иногда на десятки километров, неожиданно прерываясь зелеными «пятачками». На севере Кара-Кумов таких обнаженных земель меньше. Но там мы
168
проезжали по глинистым участкам необычайной, розовой окраски. Земля сверкала под солнцем, как хорошо натертый паркет под люстрой. Есть даже термин — «паркетный» такыр. На таком «паркете» шофер, сбив кепку на затылок, выжимает из машины наивысшую скорость.
Голые земли есть в разных пустынях земного шара и по-разному именуются. Монголы называют такие пространства — «шала», что значит «пол».
Народы Средней Азии назвали голые земли такы-рами. Такыр — лысина. Наука позаимствовала этот термин из народного географического словаря...
Мы уже третий день едем по «лысым» землям. Стоянки часты и продолжительны. То заинтересует Елену Васильевну такырная корка, отличная от ранее виденной, то прикопку сделают — ямку глубиной в треть метра, а то роют глубокий, двухметровый шурф.
Спидометр нашего «ГАЗ-51» отсчитал еще десять, двадцать, тридцать километров. Твердый, «паркетный» такыр. Стоп!
Как и всякий другой, этот такыр представляется безжизненным — на нем не видно ни кустика, ни травинки. Но вот Леонид Сергеевич наклонился, вынул трубку изо рта. Я тоже пригибаюсь и различаю на спекшейся глинистой корке пятна разных оттенков. Ботаник отковыривает ногтем кусочек корки, подносит ближе к очкам, потом проходит дальше, приглядываясь, что-то ища. Наконец восклицает:
— Ого, какое тут богатство! Смотрите — белый, черный, розовый лишайники!
Есть, оказывается, жизнь и на «лысой» земле.
Леонид Сергеевич напомнил нам тут же библейскую легенду.
Евреям, которых пророк Моисей выводил через пустыню из Египта, бог послал с неба манну. Опа спасла народ от голодной смерти.
— Эта легенда, — продолжал ботаник, — основана па вполне реальных явлениях природы. Манна действительно могла падать с пеба, но только она
169
вполне земного происхождения. Вот она, манна земная — белый лишайник! С неба же она могла падать потому, что в странах Ближнего Востока случаются «манные дожди»: ветер пустыни подхватывает и переносит на громадные расстояния сухие корни лишайников. Бедуины и другие народности, кочующие в пустынях, и сейчас в голодные годы нередко прибегают к манне. Лишайники мелют на жерновах или толкут в ступах, а потом варят либо запекают в лепешки. .. Но не только лишайниками богаты такыры. Здесь много водорослей, которые бурно прорастают после дождей.
— Ну, а теперь, друзья, — сказал наш начальник, выдержав паузу и оглядев своих подручных, — за дело! Надо набрать лишайников...
— А что, разве консервы кончились?! — невинным тоном спросил Валерий...
Леонид Сергеевич выбрал место, покрытое почти сплошь пятнами лишайников, отмерил, потом очертил складным железным метром кусочек:
— Снимите с квадратного метра всю корку, сложите в конвертики. Корку не крошить, земли брать поменьше. А потом, Люда, вы все уложите аккуратно в свинцовый ящик.
Квадратный метр! Это не так мало, когда работаешь в полдень под туркменским солнцем. Мы с Валерием завернули кепки козырьками назад, Люда сдвинула косынку на затылок. «Выковыривание изюма», как выразился Валерий, шло медленно. Надо осторожно поддеть ножом хрупкую глинистую корку, на которой лишайники налеплены в виде коросты. Прямо с ножа корку бережно опускаешь в конвертик.
Мы очистили площадку часа через полтора. Люда отнесла конвертики в кузов, уложила в свинцовый ящик. Что с ними станут делать в Ленинграде, с этими корками? Намочат в чашечках и будут изучать условия прорастания лишайников и водорослей.
Мы мчимся дальше.
Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят километров
170
в час! Ни пыли, ни ухабов, ни придорожных капав, ни встречных машин, ни регулировщиков. Только ветер, хозяин пустыни, да парящие беркуты, да редкие стада овец на травянистых островках. И опять голая земля — «асфальт» пустыни, на котором машина оставляет едва заметный след.
Андрей, высунув голову из кабины, весело подмигивает нам. Радуется сердце неуемного странника, шофера-географа: это не прошлогодний пухляк на Устюрте, тут можно дать газку!
Сначала я не совсем понимал, почему Андрей, шофер первого класса, возивший одно время по Москве в «ЗИМе» министра, бросил вдруг эту должность и стал ездигь с экспедициями по неизведанным местам.
— Что в городе за езда! — сказал нам как-то Андрей. — Душе тесно! Крылья машины юбками обметают все время.
Удивительны эти земли, по которым мы едем. Как безбрежны пространства, как необъятен и пуст горизонт! А взглянешь на карту страны, — Юго-Западный Туркменистан занимает на ней с краю, у южных берегов Каспия, крошечный треугольник.
Голый, спекшийся такыр сменился низкотравной равниной. Бежит по ветру серебристый ковыль, алеют еще не облетевшие маки. Поют жаворонки. Глаз выискивает на безлесной глади привычное. Думается, — вот в туманной утренней дымке покажется грузная башня элеватора, возникнут силуэты старых тополей, под сенью которых прячутся в зелени садов белые хаты...
— Леонид Сергеевич, да мы в пустыне ли? Ведь это степь!
— Пустыня.
И, словно, угадывая мои мысли, начальник добавил:
— Не ищите сходства со степной Украиной, Кубанью или Поволжьем. Юго-Западная Туркмения — пустыня со всеми ее признаками — минимальными осадками, сухим воздухом, разреженным и свое
171
образным растительным покровом. Правда, эта пустыня не имеет точного географического названия, как Устюрт и Кара-Кумы, но дело ведь не в названии. .. Да вот вам и еще доказательство, что мы в пустыне. Любуйтесь!
На горизонте сверкнула полоска воды. Все расширяясь, полоска превратилась в озеро, вытянутое в ширину, ясно очерченное, с плоскими изрезанными берегами. На противоположном берегу колеблются какие-то неясные высокие предметы. Деревья? Ближе, ближе... Нет, не деревья, а верблюды. В зеркале воды видны их отражения.
Да, озеро и верблюды. Эго видится всем. И все примолкли. Мы знаем, что озер тут нет. И нам стало не по себе, хотя за спиной у нас две столитровые бочки, наполненные сегодня на рассвете водой из пресного колодца...
— Мираж, — спокойно произнесла Елена Васильевна и легонько, совсем по-домашнему, вздохнула. — Значит, уже жарко.
Она расстегнула верхнюю пуговицу на своем полотняном пыльнике:
— Измеряли сегодня температуру?
— В одиннадцать утра было тридцать шесть градусов, — отозвался Валерий.
— Да, жарко, — рассеянно повторила Елена Васильевна. — Я вспомнила, — у нас был однажды в Голодной степи проводник, который по миражам выбирал дорогу для машины. Мы сначала не могли понять, в чем дело, а потом сообразили, что ведь миражи видятся большей частью на гладких, глинистых участках, которые тверды, как бетон. Водители у нас потом так и говорили: «Держи на мираж, всегда хорошо проедешь»...
Озеро приближалось, и мы уже ясно различали верблюжат, которые жались к матерям, смешпо вытягивая шеи, напоминающие перевернутое коромысло.
И вдруг вода исчезла сразу, будто вмиг испарилась на солнце. Вместо озера перед нами расстилался
172
светло-серый глинистый такыр. Верблюды же. . . остались верблюдами! Они шагали по такыру в ту сторону, где зеленела трава. А сзади, на коне иомуд-ской породы, ехал пастух в бараньей шапке и плелась, свесив голову, высунув язык чуть не до земли, огромная лохматая овчарка...
От долгой езды нападала дремота, начинало чудиться, что все это наше путешествие — видение, мираж. Как поверить, что мы едем по приморской равнине, что километрах в сорока к западу играет, штормит, дышит Каспий? Как поверить, что в недалеком прошлом — по геологическому масштабу времени — и тут, где мы проезжаем, гуляли морские волны? Море отступило и не приносит оставленной им земле ни дождей, ни прохлады. Ветры угоняют водяные пары Каспия в другие края.
Мне припомнилась всемирная карта зон увлажнения, которую я рассматривал однажды в каком-то атласе или учебнике. На этой карте разными цветами были нанесены шесть зон: избыточного, достаточного, умеренного, недостаточного, скудного и ничтожного увлажнения. Я хорошо запомнил кирпично-красную окраску, принятую на этой карте для обозначения шестой зоны, получающей-ничтожные осадки. Именно в такой цвет окрашены наши среднеазиатские пустыни, в том числе и прикаспийская равнина, по которой мы сейчас ехали. Лишь через горные районы, к востоку и к западу от Ашхабада, тянется более светлая узенькая полоска скудного увлажнения...
Вот теперь что-то похож, е на степь. Цветы, островки ковыля. Откуда-го выскочили джейраны. Пять, семь, десять, двенадцать штук. Андрей, видимо, чуть подвернул баранку, — стадо ока :алось на курсе машины. Ветер свистит в ушах. Антилопы несутся, не сворачивая, едва касаясь ногами земли. Это действительно не бег, а почти полет.
Леонид Сергеевич застучал в крышку кабины. Андрей, увлеченный погоней, остановил не сразу. Высунулся из кабины — злой.
— В чем дело?
173
— Остудите мотор, а заодно и голову! — сухо сказал Леонид Сергеевич.
— Мотор не перегрет, да и голова в порядке.
— Вы разве ие знаете, что всякая охота на джейранов, да тем более с машин, запрещена?
Андрей начал остывать:
— Леонид Сергеевич, я просто хотел проверить, какую они скорость дают. Я выжал семьдесят пять...
— Проверено давно: джейраны могут бежать со скоростью до восьмидесяти километров в час. Но если вы их будете гнать в таком темпе даже не очень долго, они быстро запалятся и могут погибнуть. А вы потом станете уверять, что и пальцем их не тронули. .. Можно ехать дальше.
Еще полчаса — и мы проезжаем, не останавливаясь, через большой аул. Из круглоголовых кибиток, обтянутых темным войлоком, выглядывают женщины в неизменных красных платьях. Бежит с криком полуголая детвора.
В середине аула промелькнул деревянный русский домик с крылечком, резными наличниками и двухскатной высокой крышей из дранки. Домик почему-то стоит на сваях, хотя воды нет нигде кругом. Леонид Сергеевич поясняет, что во время дождей на глинистом такыре, где расположен аул, застаивается вода, образуя озеро. Туркмены тогда переносят свои кибитки на возвышенное место. Домик не будешь переносить с места на место, — его и поставили на сваи.
Выехав из аула, мы наткнулись на неширокую песчаную гряду. Потом опять потянулись такыры, но уже не белесые, а темно-серые, почти аспидные. Ничто не росло, да, казалось, и не могло расти на этой глади. И вдруг на сером асфальте вспыхнуло желтое пятно, за ним второе, третье, и вот уже темная гладь усыпана огненными вспышками.
Леонид Сергеевич скомандовал остановиться. Пятна оказались растениями. Огромные, уже увядшие их листья были распластаны на земле.
174
— Ревень, — сказал начальник, еще не дойдя до заросли. — Специально для вас, Валерий.
— Как же он разросся на этой грифельной доске? —• удивился Валерий.
— Спросим об этом у самого ревеня. .. Смотрите, тут еще что-то прижилось. Соляночки, ромашки. Был я здесь прошлой осенью и никаких следов ревеня не обнаружил. Ботанику надо ездить в поле во все времена года. Всегда что-нибудь новое отыщешь. А почва здесь, па этой грифельной доске, как вы выражаетесь, не так уж плоха, мне кажется. Спросим у Елены Васильевны.
Да, под тонкой коркой — хорошая почва. Аул, который мы проехали, не зря называется Бугдайли. Бугдай — пшеница.
Уже вечерело, и начальники, посовещавшись, решили устроить тут ночлег. Валерий еще до ужина принялся откапывать корни ревеня. Копал он с помощью двух рабочих весь вечер, копал на рассвете следующего дня, пока не добрался до корневых окончаний.
Валерий посвятил свою кандидатскую диссертацию полезным растениям пустыни, и ревень его очень заинтересовал. Туркмены добывают из корней этого растения краску для ковровой шерсти.
В ковроделии растительные краски применялись испокон веков. Искусные мастерицы принимают во
внимание даже то, что ковер со временем выгорит. И краски подбираются так, чтобы ковер, выгорая, не тускнел, не старел, а приобретал с возрастом новые
и новые оттенки.
Ревень может служить и дубителем. Валерий хо-
чет это доказать, подвергнув корпи тельному исследованию в ленинградской лаборатории. Корневую систему надо доставить в Ленинград целой, так как она пойдет и в музей.
Наташа зарисовала на листе ватмана ветвистое образование, извлеченное Валерием из глубоченной
растения тща-
175

£
ямы. Это на тот случай, если корни не удастся довезти до Ленинграда в сохранности.
— Выразительно и, главное, точно, — сказал Леонид Сергеевич, посмотрев рисунок. — Вы премируетесь ведром воды!
Валерий упаковал корни, обвязал бечевкой, но в кузове не нашлось места для громоздкого пакета. Андрей пристроил его на крыше кабины, ловко привязав крепкой бечевкой.
И мы снова понеслись по равнинам Юго-Западной Туркмении.
В полдень на горизонте опять мелькнула светлая полоска. Опять, расширяясь, она превратилась в озеро. Но на этот раз в зеркале воды отразились не верблюды, а остатки каких-то строений самой диковинной формы. Мираж, конечно! .. Они бывают разные, эти миражи. Мерещится не только вода. Один географ видел поезд, шедший вдоль Аму-Дарьи вверх колесами. На глазах у другого опрокинулась и вознеслась к небу гора! . .
Машины встали. Но видение не исчезло.
Знойная тишь... Струи нагретого воздуха текут над раскаленным такыром. Из переднего кузова кто-то крикнул:
— Приготовить купальные костюмы!
Но вот машины тронулись, прошли с полкилометра, и вода исчезла. А руины остались. Мы очутились у развалин древнего города Мессериана.
Велик был Мессериан даже по современным понятиям. Мы долго объезжали высокий вал, опоясывающий руины, пока не добрались до городских ворот. Арка уже обвалилась, но устои ворот еще покрыты росписью такой чистой голубизны, словно ее нанесли только вчера. За воротами, в глубине, виднелись остатки двух минаретов, сложенных из желтоватых квадратных плиток-кирпичей. И по остаткам можно было судить, что ворота и минареты строил человек, обладавший глазом истинного художника.
176
Мы вошли внутрь и очутились на городище, усеянном битым кирпичом и осколками превосходного фарфора — синими, черными, голубыми.
Много тайн хранят камни и черепки Мессе-риана, возникшего в краю, где возвышались и падали государства, строились и предавались огню, вновь отстраивались и вновь обращались в руины города.
Когда возник Мессериан, кто строил его, откуда проводили воду? Как обрабатывали землю и что сеяли мессериапцы? Кто обратил город в развалины? Семь ли, восемь ли, десять ли веков назад ворвалась в него через пролом в стене орда завоевателей?
Археологи сше не раскапывали городище и точного ответа иа эти вопросы не дали. Есть отрывочные сведения у древних историков, есть догадки у современных.
В античные времена на юго-восточном берегу Гир-канского (Каспийского) моря, между Парфией и Хорезмом, лежала цветущая Гиркания. Римский ученый Птолемей насчитывал здесь во втором веке нашей эры одиннадцать городов.
Александр Македонский, завоевывая Гирканию, дошел до «счастливых селений». Ни одна область, писали тогда, не может сравниться с ними по великолепию плодов. На кисти винограда созревает столько ягод, что их хватает на меру вина. Во время жатвы количества падающих зереп достаточно для нового посева и не требуется никакого труда для столь обильного урожая.
Можно было бы заподозрить античных авторов в преувеличении. Но в конце XIX века русский генерал, побывавший в районе Мессериана, писал в официальном донесении о «баснословном плодородии туркменских степей».
«Туземцы называли эти места «царь земли», — пишет генерал. — Чем дальше к Мессериану и Чату, земля все богаче, обильнее, плодороднее. В прошлые годы пробовали сеять пшеницу, кукурузу, джу-
12
М. Ивин
177
тару; первая, говорят, давала урожаи сам-сорок — пятьдесят, вторая — сто, сто пятьдесят, а джугара — даже сам-двести. Такой урожай неслыхан даже в Хиве, при орошении земель илом Аму-Дарьи, и только, как слышно, бывает иногда в Нильской долине. ..»
Вернемся к древней Гиркании. Она славилась коврами, шелком, рисом, резными по дереву изделиями и вела обширную торговлю с соседями.
Шли века. На прикаспийскую равнину вторгались персы, арабы. Перед монгольским нашествием Мес-сериан был центром крупного оазиса Дихистан, что означает: «страна селений». Арабский историк сообщает, что тут был один город в 24 селения.
В начале XIII века к восточным берегам Каспия хлынули орды Чингис-хана. Запылали города, полилась кровь мирных жителей. Тогда ли погиб Мессе-риан, или еще жил, искалеченный, пока не иссякла вода в последнем арыке?
. .. Весь наш отряд разбрелся по городищу. Кто фотографирует, кто собирает остатки посуды. Валерий и Висвалд попробовали проникнуть внутрь минарета, но это им не удалось.
Елена Васильевна довольно скоро прервала экскурсию:
— Не увлекайтесь сбором коллекций, товарищи. Предоставьте это археологам. Они, кстати, очень не любят, когда несведущие люди разрывают памятники старины. Едемте поскорее. Выроем свою, почвовед-скую, яму и попробуем в ней «прочитать» что-нибудь об этом городе.
Машины снова обогнули вал и остановились невдалеке от городских стен. Какая странная равнина! Она вся изрезана валами разной высоты и протяженности. Время сгладило эти валы, почти сравняло с землей, но все-таки они еще различимы. Растений почти нет. В гербарной папке у Люды лежат только два паразита, найденные в яме на городище. Они толстые, неприятно жирные, как все паразиты, и густо облеплены беловато-сиреневыми соцветиями.
178
Леонид Сергеевич все-таки отыскал среди валов два—три растеньица.
— Флора тут крайне бедна, — сказал он, укладывая находки в папку. — Но здесь вообще легко сбиться с толку. Группы растений распространяются по прямым линиям, вот по этим валам, которые, вероятно, отмечают древний арык или поливную бороздку. . .
Тем временем отрыли шурф.
Под верхним слоем обнаружили черепки. Это все еще археология. Но вот Висвалд, действуя маленькой лопаткой, углубился в стенку, отрывая «лисью нору». Вытащил дрожащими руками комок темпо-зеленого суглинка:
— Посмотрите, вот, вот здесь!
Он волнуется, словно нашел клад.
Извилистые темные линии образуют в комке суглинка сложный рисунок. Это остатки корней растений. Много трухи, образованной истлевшими крупными корнями.
— Почва со следами древнего орошения, — кратко определила Елена Васильевна.— Больше пока ничего сказать нельзя. Возьмем образцы для пыльцевого анализа.
У нежной пыльцы растений удивительная способность сохраняться в земле многие века. Ученые разработали метод пыльцевого, анализа. Во многих случаях этим методом удается определить, какому растению принадлежит пыльца и каков ее возраст.
Не поможет ли пыльца, добытая у стен Мессе-риана, приоткрыть завесу над тайнами мертвого города, узнать, что сеяли здесь, какие сады разводили?
Особенно интересно раскрыть систему орошения города и прилегающей равнины.
Где добывали мессерианцы воду? Ее нет поблизости. Зато вокруг видишь следы разумного, умелого использования воды. Валы, пересекающие равнину, — это следы ила, выброшенного некогда при очистке каналов и арыков. Такие точно валы ветре-
чаются и в других районах Туркменистана, где существовали когда-то оазисы.
Мессерианцы, наверное, искусно пользовались озерами, образующимися на глиняных такырах в период весенних дождей. Улавливая дождевую воду в большие водоемы, можно было создать значительные запасы. Но этого мало для большого города.
Мессериан лежит в центре обширной равнины. К востоку от него — мешедские пески, к западу и северо-западу—прикаспийские. Подвести оттуда воду нельзя, ибо ее там нет. Горы — далеко, и весенние потоки не достигают мессерианской равнины. Остается юг. Там протекает река Атрек. До нее километров пятьдесят. По нашим временам, — расстояние пустяковое. А верблюжьему каравану нужно два дня, чтобы пройти такое расстояние.
Но все-таки мессерианцы, наверное, брали воду из Атрека. Эту догадку высказали некоторые исследователи. К этому же выводу пришли и наши научные руководители. Леонид Сергеевич, «читая» следы поливных карт, сохранившихся на равнине, высказал предположение, что мессерианцы сеяли рис. А он требует обильных поливов, и тут без атрекской воды не обойтись.
Сохранились остатки крепостей, вытянутых в линию от города к реке. Мы приняли их просто за бугры, когда проезжали мимо них. Видимо, эти крепости служили для охраны магистрального оросительною канала, питавшего Мессериан. Найдены остатки сооружений и на самой реке. Здесь, наверное, была «голова» мессерианской оросительной системы.
Полное разрешение загадки Мессериана важно не только для истории. Время существования и гибели древних и средневековых оросительных систем представляет интерес для почвоведов, для ботаников и гидрологов, — для всех, кто занят кропотливыми исследованиями на просторах Средней Азии.
Но если мессерианцы получали воду из Атрека,
180
то почему нельзя в наши дни провести канал на эту равнину оттуда же? Ведь тут можно культивировать лучшие, длинноволокнистые сорта хлопчатника, которым недостает тепла на севере Туркмении. Тут, помимо винограда, персиков, абрикосов, дынь, могут вызревать, как п в соседнем Кизыл-Атреке, маслины, инжир, граиат да, наверное, и финики.
Леонид Сергеевич, в чисто туркменской манере, цыкнул и покачал головой:
— Не так все просто. Та почва, которую возделывали мессерианцы, давно погребена под толстым слоем глинистых бесплодных наносов. Надо заново создавать плодородный слой. Это нелегко, по вполне достижимо и окупится сторицей. Гораздо труднее провести сюда воду. В Атреке ее сейчас гораздо меньше, чем в ту пору, когда существовал Мессе-риан. Этот источник исключается. А других крупных источников пресной воды пет на многие сотни кило-
метров вокруг.
— Выходит, что орошение Юго-Западной Туркмении пока неосуществимо?
— Если бы мне задали этот вопрос лет десять назад, то я бы ответил, что это дело отдаленного будущего. Но за эти годы в некоторых областях науки произошел, в буквальном смысле, переворот. Успехи науки позволят по-новому ставить вопрос и об орошении. Используя, например, атомные взрывы для
преодоления водоразделов, можно поворачивать реки и перебрасывать воду на громадные расстояния. Возможно, что на мессерианскую равнину подведут воду из далекой Аму-Дарьи, а может быть, из еще более далеких сибирских рек.
— Новый мессерианскнй оазис. — заключил Леонид Сергеевич, — будет, я убежден, обширнее и богаче прежнего. А главное, он
никогда не обратится в пустыню ни по злой воле завоевателей, которые исчезнут с лица земли, ни по капризу природы! . .
181
Древний город Мессериан был последним пунктом нашего маршрута. Жарким утром следующего дня отряды вернулись на базу в Кизыл-Арват.
Мы уезжали из Туркменистана, когда на ойтаках пожелтели травы и чабаны уже откочевали со своими стадами в пески.
Едва успел поезд отойти от Кизыл-Арвата, как молодежь принялась разрабатывать маршруты будущего года. Наташа и Люда решили продолжить изучение такырных водорослей и лишайников. Марине хотелось исследовать растения Обручевской степи, лежащей в зоне Каракумского канала.
Девушек тревожило только одно: найдутся ли деньги, продолжит ли комплексная экспедиция работу в будущем году?
Леонид Сергеевич рассеял эти сомнения:
— Мы занялись пустыней всерьез. Конечно, исследования будут продолжительны. Нужны подробные карты и нужны описания почв, рельефа, растительности. . . Одним словом, работы в пустыне хватит не только вам, но и многим десяткам молодых исследователей и следопытов.
СОДЕРЖАНИЕ
В ЧЕРНЫХ ПЕСКАХ
Су . . .	. ........................... . .	5
Заяц и антилопа................ .	. . .	, .	14
Комендант колодца . .	...	........... 20
Следы на песке ...	. .	32
В дорогу дальнюю................................ 44
Крылатые и бескрылые	56
Сказание о Бешеной реке .	.	69
ВЕЛИКИЙ ГОРИЗОНТ
Пухляк.................................. .	. .	87
Так «звучит» тишина .  ........................ 104
Тайна «Чертовой крепости»	116
НА ЛЫСОЙ ЗЕМЛЕ
Год змеи и год рыбы ........................... 125
Сокровища «лунных» гор.............. .	.	137
«Мандрагора, мандрагора!»	........146
Кизыл-Атрек, субтропики......... .	157
Миражи..................... ...	167
И 25
ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!
Присылайте нам ваши отзывы о прочитанных вами книгах и пожелания об их содержании и оформлении.
Укажите свой точный адрес и возраст.
Пишите по адресу: Ленинград, наб. Кутузова, 6. Дом детской книги Детгиза
ДЛЯ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ВОЗРАСТА
Ивин Михаил Ефимович
ПО СЛЕДУ БЕШЕНОЙ РЕКИ
Ответственный редактор Н. К. Неуймина. Художник-редактор Ю Н Киселев. Технический редактор Л. Б. Леонтьева. Корректоры Л. К. Малявка и М. М. Юдина. Подписано к набору 21/XI 1957 г. Подписано к печати 23/1 1958 г. Печ. л. 11,5. Усл. п. л. 9,45. Уч.-изд. л. 8,68. Формат 60 V 84'/i6. Тираж 30 000 экз. М-03523. Ленинградское отделение Детгиза. Ленинград, наб. Кутузова 6 Заказ № 162. Цена 3 р. 60 к. 2-я фабрика детской книги Детгиза Министерства просвещения РСФСР. Ленинград, 2-я Советская, 7.
-
3 р. 60 к.