J. 7Е,*Н?чбау^
ПО ТЮРЬМАМ
*



I
ЭДДА ТЕННЕНБАУМ
ПО
ТЮРЬМ
ИЗ ЛОДЗИ
1>ЫМСКИЙ
4М
РАИ
МОСКОВСКИЙ РАБОЧИЙ
di

ЭДДА ТЕНЕНБАУМ
зй'
ПО ТЮРЬМАМ
ИЗ ЛОДЗИ
В НАРЫМСКИЙ КРАЙ
МОСКОВСКИЙ РАБОЧИЙ
МОСКВА 1926 ЛЕНИНГРАД
Напечатано в типографии
ОГПУ им. т. Воровского
Большая Лубянка. 18.
Главлит № 60484.
Тираж 3.000 эк».
Москва.
С момента революции появились в печати
сотни томов воспоминаний о тюрьмах и тюремщи-
ках, об этапах, ссылке, побегах. И все же эта
кошмарная тема ле исчерпана и еще долго исчер-
панной не будет. Царевы слуги индивидуально
подходили к возложенной на них самодержцем
задаче и соревновали друг с другом в жестоко-
стях, зная, что в этой области их усердно не будет
оставлено без внимания...
Эти индивидуальные проявления жестокого
усердия, усугубляемые тупостью выполнителей
царских предначертаний, ярко очерчены т. Эддой
Тенепбаум. Но ценность ее воспоминаний не в
этом,—не в живом описании пережитого, не в
обрисовке типов политических арестантов всевоз-
можных направлений, ни в чем не повинных лю-
дей, ссылаемых и пересылаемых, и не в живом
изображении мук и страданий революционшА бор-
цов; захваченных палачами... Всеми этими до-
стоинствами отличаются воспоминания многих
переживших муки тором и ссылки.
Особенностью воспоминаний т. Эдды Тенен-
баум является то, что это воспоминания только
что оторванного от живой революционной работы
человека, на которого тюрьма и ссылка еще не
успели наложить своего рокового отпечатка, в
котором бурлит кровь революционного деятеля, а
на ряду с этим и пропагандиста .умеющего подойти
3
и к конвоирующему арестантов солдату, и к жал-
кой, отверженной простптутке, и к уголовному
преступнику,, самим строем толкаемому на пре-
ступление...
Два мира—мир жертв капиталистического
строя и мир борцов против этого строя—в воспо-
минаниях т. Тсненбаум предстают перед читателем
настолько ярко, что он переносится в эти миры,
ощущает их всем своим существом, переживает
вместе с автором весь ужас этапного странство-
вания.
Эти воспоминания относятся к годам реак-
ции. последовавшей за революцией 1905 года,
когда царское самодержавие, мстя за удар, нане-
сенный ему революционерами, и ища спасения в
репрессиях, с особой силой обрушилось па попа-
давших в его руки борцов.
Особенно тяжелым было положение ссылаемых
женщин. Их воспоминаний о пережитом еще очень
мало. Труд т. Тененбаум воспо.шяет этот пробел.
Феликс Кон.
4
«Полиция!» Сон ли это, или действительно
кто-то крикнул это слово? Но не успела я еще
окончательно притти в себя, как из-за двери раз-
дается голос.: «В доме солдаты, вставайте». Мгно-
венно вспыхивает газ. На пороге двери стоит моя
соседка по комнате, знакомая учительница, блед-
ная, взволнованная. Затем она бежит обратно в'
свою комнату, чтобы «привести все в порядок». Я
быстро запираю дверь па ключ и принимаюсь
за «чистку» вместе с моим мужем, который тем
временем тоже проснулся. Записки, карточйи, част-
ные письма—все летит в печь. Муж за письмен-
ным столом с лихорадочной поспешностью раз-
брасывает рукописи; я у печки, непрерывно йод-
брасывая новый «горючий материал», стараюсь, что-
бы он пе затушил яркого пламени. Уже слышны
характерные шаги солдат, стуж прикладов... По-
вертываю газовый кран, нас окружает глубокий
мрак. «Ты готова?» шепчет мне муж. «Сейчас, че-
рез одну секунду». Голой рукой я размешиваю
в печке горячие обрывки бумаги. Раздается стук...
Молчание... Стук повторяется на этот раз с удвоен-
ной силой. Молчание. «ИмЛюм закона откройте!»
Бросаю взгляд в печь,—готово. Ложусь в по-
стель, и в ближайшее же мгновение комната на-
полняется солдатами и полицией. Во время обыска
я остаюсь в постели; меня тревожит мысль, успели
ли мы уничтожить все компрометирующее. Един-
ственными трофеями многочасового обыска оказы-
5
ваются несколько частных писем на немецком
языке, возбудивших подозрение пристава. «Одень-
тесь», обращается он ко мне: «я имею предписа-
ние вас арестовать независимо от результатов обы-
ска». В то время как полиция и солдаты продол-
жают рыться в вещах и в книгах, я наспех одеваюсь.
Мой муж пытается улыбкой замаскировать
внутреннее беспокойство. В удобный момент он
шепчет мне на ухо: «Я убежден, что они не знают,
кто ты, иначе они арестовали бы также и меня.
Все это какое-то недоразумение,—через несколько
дней тебя освободят». Я нисколько не разделяю его
мнения и вполне уверена, что жандармы меня
сразу же признают и сообразят, какую они сделали
глупость, дав улизнуть моему мужу, который,
как и я, привлекается и разыскивается полицией.
Чудесная зимняя ночь. Слегка подмерзший
снег скрипит под нашими ногами. Небо ясно и
усеяно звездами; у самых дверей дома пристав
передает меня двум солдатам, с приказом доста-
вить в ближайшую полицейскую часть. В сопро-
вождении нескольких полицейских он возвра-
щается домой, чтобы отдохнуть от своей ночной
«прогулки». За эту ночь у них «богатый улов»,
это я узнаю от сопровождающих меня солдат, с
которыми мне удастся вступить в разговор. Участ-
ливые взоры, которые они мне тайком бросают,
показывают мне, что это не какие-нибудь хули-
ганы. Они жалуются на жизнь в казарме, кото-
рая становится все тяжелее. Не допускаются ни-
какие Газеты, даже сайые умеренные, кроме орга-
нов «черной сотни», за каждым их шагом следят,
вещи непрерывно обыскивают. При этом. они мо-
рально страдают от полицейских обязанностей, ко-
торые им приходится исполнять. Я постепенно за-
медляю шаги, чтобы возможно дольше наслаж-
даться чудесной ночью.
6
В полицейском участке я встречаю массу ра-
бочих, приведенных раньше меня. Небольшое, тес-
ное помещение освещено настольной лампой. Ука-
зав свое имя, происхождение, занятия, я распола-
гаюсь на маленьком кожаном диванчике. Скоро
ко мне присоединяются две молодые девушки, с
бледными, расстроенными лицами. Обе впервые
подвергаются аресту и тщетно ломают себе голову
над вопросом о том, зачем их задержали,—они не
знают за собой никакой «вины». «Вероятно, кто-
нибудь из мхигх знакомых имел дело с социалиста-
ми, а я должна за это расплачиваться», поясняет
одна из девушек. Я стараюсь их успокоить. При-
близительно через час мы в числе 40 человек поки-
даем полицейскую часть; под усиленным конвоем
нас отводят в тюрьму.
Канцелярия тюрьмы представляет собою до-
вольно большую комнату, обстановка которой
состоит из двух огромных письменных столов, зава-
ленных папками с. делами и бухгалтерскими кни-
гами, несгораемого шкафа н нескольких стульев.
На стене—царские портреты, покрытые слоем пыли.
За одним из столов сидит, или, скорее, скрючи-
лось застегнутое в мундир чучело. Бесформенная
лоснящаяся масса между плечами; маленькие си-
ние глаза, безобидные па первый взгляд, придают
ей вид человеческого лица: это известный лод-
зинскйй тюремный начальник Авделерский, кото-
рого арестанты называют просто «толстяком». Он
углубился в какую-то письменную работу. Его ко-
роткое дыхание производит какой-то 'особый, хрю-
кающий звук. Время от времени он искоса и бегло
на меня поглядывает. Наконец, начинают нас опра-
шивать. Снова те же вопросы. Затем я отдаю
деньги и ценности. Я думаю, что процедура закоп-
чена, и облегченно вздыхаю: он меня не узнал, хотя
четыре пода тому назад я провела здесь несколько
7
недель под другим именем. Но вот он окидывает
меня взглядом, от которого меня бросает в краску,
испрашивает: «Вы беременны?» Хотя внутри меня
все кипит, я отвечаю с наружным спокойствием:
«Эрот вопрос нс относится к делу». «А я все же
вас спрашиваю». «А я вам все же не ргвечаю».
Мы обмениваемся короткими фразами. Его глаза
мечут молнии. «Я спрашиваю вас в последний раз.
Хотите вы мне отвечать или пет?» Так как я ко-
леблюсь, то он добавляет с видимым усилием: «Я
вас спрашиваю потому, что в случае вашего утвер-
дительного ответа, я дам вам лучшую камеру».
Я знаю, что он лжет, что его вопрос продиктовал
не человеколюбием, и потому я отвечаю: «Если
угодно, пришлите мФе врача, ему я отвечу. Впро-
чем, я не нуждаюсь ни в каких привилегиях, я
совершенно здорова». Белки его глаз наливаются
кровью. «Отведи ее на обыск», обращается он к
стоящему у дверей тюремному надзирателю со
скрытным и хитрым выражением на иезуитском
лице, и с увертливыми, мягкими кошачьими дви-
жениями: «а. затем в камеру 16. Смотри, чтобы ома
вела себя смирно. Если она в чем-либо провинится,
бей; нечего ее жалеть, эту «даму»* Последние
слова он произнес с таким сдержанным бешен-
ством, что я не могла подавить минутного содро-
гания. Взгляд, брошенный на меня надзирателем,
не оставляет сомнения в том, что оп отлично по-
нял недвусмысленный намек своего начальника.
Мы проходим по длинному, темному п хорошо мне
знакомому коридору. Надзиратель открывает дверь,
которую тотчас же за мною запирает. В полутем-
ной комнате сидит бедно одетая старая женщина
с седыми волосами, прядями выбивающимися из-
под ночного чепца. Это мать толстяка. С недавнего
времени она занимает официально должность над-
зирательницы, но ограничивается только обыском
8
арестованных женщин. «Разденьтесь». Пока она пе-
рерывает мою одежду, я стою перед нею в одной
рубашке. Я дрожу от стыда и негодования. В ком-
нате холодно, и у меня зуб ла зуб 'не' попадает.
«Распустите волосы». Я повинуюсь. Но когда она
проводит мне по волосам своими искривленными
липкими пальцами, я невольно ее отталкиваю с
чувством отвращения и злобы: «Не прикасайтесь
кю мне». Она бормочет какие-то непонятные слова.
«Вы можете одеваться», об’являет она, зевая. Когда
я кое-как наспех оделась, опа стучит, и появляется
надзиратель с иезуитским лицом. Наконец, он от-
крывает какую-то дверь, и я оказываюсь в моем
новом даилшцо. Это одиночная камера. Ike говорит
о том, что мой предшественник покинул се толь-
ко недавно. Единственную обстановку составляют
два деревянных ведра,—в полумраке, царящем в
камере, я по могу отличить, которое из них с чи-
стой водой; отсутствуют даже обязательный ме-
шок с соломой и маленькая лампочка На мой
стук мне отвечают, чтобы я спокойно ждала,—
мешок и лампу мне принесут завтра. Я ощупью
иду вдоль степы, скидываю жакетку, сворачивав»
ее под голову и растягиваюсь на голом полу,
грязь которого я скорее угадываю, чем вижу.
Через четверть часа ко мне приводят двух това-
рок ио заключению Эго те две девушки, с кото-
рыми я встретилась в полицейском участке. Они
робко и боязливо останавливаются у дверей. Я
стараюсь ободрить их словами и предлагаю им
расположиться рядом со мною.
К счастью, у одной из них ость большой
платок, которым мы все трое покрываемся, тесно
прижавшись одна к другой. Я смертельно устала
и хотела бы заснуть, по обе девушки, которые
догадались о моей «опытности», и которым импо-
нировало мое поведение с знаменитым и страшным
9
«толстяком», засыпают меня вопросами о том,
долго ли их будут держать, не сошлют ли и так
далее. Я успокаиваю их тем, что они, вероятно, от-
делаются шестью неделями, самое большее тремя
месяцами,—ссылка мне казалась мало вероятной.
Через два дня нас переводят в камеру № 17.
Это так называемая «общая» камера. Здесь от-
бывают заключение воровки, профессиональные
укрывательницы и женщины, обвиняемые во все-
возможных уголовных преступлениях. Хотя по-
давляющее большинство заключенных находится
под следствием, тем не менее все, даже находя-
щиеся в этой камере «политические», выполняют
различные работы: чистят картофель, шьют меш-
ки для соломы, моют коридоры И так далее.
Кроме этой женской камеры, существует еще спе-
циальная камера для политических заключенных.
«Толстяк» назначил меня в № 17, чтобы дать мпе
почувствовать свою власть. Здесь я встретила еще
двух товарищей. Первоначально камера Xs 17 была
рассчитана на 8—10 человек; в момент моего за-
ключения в ией было 19 заключенных; к концу
педели в ней было 28 жешцин и несколько ма-
леньких детей. Днем женщины сидят на соломен-
ных тюфяках, сложенных вдоль стены. Так как
не всем хватает места, то постоянно несколько
женщин по очереди бродят вдоль и поперек ка-
меры. Несмотря па заглушенные голоса, в камере
стоит страшный шум. Ругань, смех, плач детей,
болтовня. Время от времени надзиратель кричит че-
рез глазок: «Тише вы там, сволочь!» На мгновение
замолкают дад$е дети, немеют взрослые, ио затем
снова подымается гвалт.
Но всего хуже ночью. Мы, как сельди в бочке,
лежим на трех рядах соломенных тюфяков; так
тесно, что мне приходится будить свою соседку,
чтобы повернуться на другой бок. Парила за нсдо-
10
статном места стоит на подоконнике. Мне, счаст-
ливице, досталось место у двери. Я приклады-
ваюсь ртом к дверной щели и вдыхаю сравнитель-
но чистый воздух, проникающий из коридора. Я,
конечно, предлагала уступить свое место женщи-
нам с детьми, но они отказались, боясь холода,
проникающего в камеру через открытую дверь во
время переклички, в 2 часа ночи и в 10 часов
утра. Чтобы не наступать на спящих женщин,
надзиратели во время переклички остаются в ко-
ридоре и оттуда пересчитывают заключенных. В
6 часов утра нас будят. Просыпаясь, мн так раз-
биты, что качаемся из стороны в сторону, как
пьяные. В висках стучит, в горле особая сухость.
В 6Уз часов ежедневно, кроме воскресений, нас
зовут чистить картофель. Заключенные с большой
неохотой следуют зову надзирателя. Это довольно
сомнительное удовольствие—полчаса или три чет-
верти часа в холодном коридоре чистить картош-
ку. Так как надзиратель ругается и торопит, то
большинство женщин идет работать босиком, в
полуодетом виде, с немытыми руками. В 7 часов
выдают по фунту черного хлеба, в 8 часов разно-
сят кипяток. У кого есть чай и сахар, тот готовит
себе завтрак. Некоторым заключенным приносят с
воли завтрак и обед. «Толстяк» в течение 5 дней
отказывается принимать для меня передачу—
пищу, одеяло, подушку, белье. В 10 часов дают
завтрак,—«борщ», похлебку из муки или сухарей,
картофеля и сала, или же кашу; на обед нам
дают гороховый суп. Три раза в неделю пола-
гается мясо. На деревянные ’палочки нанизаны
кусочки мяса, часто жесткие и нес’едобные. В
8 часа снова кипяток. Вот как живется в тюрьме.
Мало-по-малу я привыкаю к шуму в камере.
Я завязываю знакомство с товарищами по заклю-
чению. Меня интересует столь чуждый мне эле-
11
мент профессиональных воровок и укрыватель-
ниц. Одна сидит за «окорок», другая за «шубу»,
третья похитила с фабрики товар, она принадле-
жит^ «воровской аристократии», и уже одиннад-
цать раз подвергалась наказанию, о чем не без
гордости нам сообщает. Четвертая рассказывает,
как попалась с серебром. Интереснее всего их рас-
сказы об участке. Это канцелярия полицмейстера,
где шпики производят первый «допрос» пойман-
ным ворам, прежде чем их отвести в тюрьму. От
подробностей такого допроса волосы дыбом встают.
На мой вопрос о том, как они могут терпеть
такие муки, одпа из женщин пояснила, что это
трудно только в первый раз. Например, ео так не-
щадно били, что удары кулаком или нагайкой
уже не причиняют ей особенной боли. При первом
допросе ей выбили зуб. Впрочем, шпики особенно
жестоки с «новичками», у которых они надеются
вырвать признание. Более опытные воры поль-
зуются большим уважением пшиков, так как
умеют их «отблагодарить».
Дважды в день в коридоре происходят «про-
гулки». Продолжительность такой прогулки зави-
сит от настроения надзирателя: иногда 10 минут,
иногда только 5. В тюремный двор пас выпускают
только тогда, когда у женщин обнаруживаются
болезненные явления: обмороки, дурнота и когда
начинают настойчиво требовать врача. За три ме-
сяца, проведенные мною в лодзинской тюрьме,
я не более 6 раз была на дворе. Чрезвычайно ха-
рактерен для нравов этой тюрьмы следующий слу-
чай. Надзиратель сЛгцом иезуита,—звали его Дями-
ниак, -особенно ненавидел одну из заключенных.
Он придирался'' к ней, где только мог, иногда
безо всякого повода отказывался принимать для
нее обед, хотя обед этот приносила мать заключен-
ной, вдова рабочего, которая приходила с отдален-
12
пой окраины и часами стояла на морозе, ожидая
приема передачи; он посылал ее чистить карто-
фель, когда вовсе не была ее 'очередь, и т. д.
Однажды, когда мы возвращались с прогулки, он
ударил ее кулаком в спину. Громко всхлипывая,
она стала протестовать. Когда мы поровнялись
с дверью нашей камеры, оп втолкнул нас в ка-
меру, запер, схватил плачущую девушку и по-
тащил ее в карцер, маленькую комнате,у без окна,
отравленную вопью почти никогда не выносимой
параши. Мы подходим к двери и громко требуем,
чтобы нас допустили к начальнику, так как без его
разрешения надзиратель не имеет права кого бы то
ни было сажать в карцер. Надзиратель дает нам не-
которое время стучать и кричать, -затем внезапно
открывает дверь, хватает одну из женщин,
захлопывает дверь и вталкивает непокорную
в карцер. До нас доносятся ее заглушенные крики
п мольбы о помощи. Мы, как безумные, колотим
в дверь. Не знаю, что было тому причиной: вол-
нение ли, или ряд бессонных ночей, но знаю толь-
ко, что камера вдруг закружилась вокруг меня, и
я потеряла сознание. О дальнейшем я узнала толь-
ко позже. Надзиратель доложил «толстяку», что
в камере № 17 разразился мятеж. «Толстяк» с нали-
тыми кровью глазами, с пеной у рта ворвался в
камеру в сопровождении нескольких солдат. «Возь-
мите их в штыки», кричал он солдатам. Но так
как солдаты не последовали его приказу и стояли,
грустно понурив толовы, то он схватил одну из
заключенных за шиворот, поднял со на несколько
вершков от земли и бросил о пол, затем то же
самое продела»! с другой. Три женщины броси-
лись с громким плачем в коридор. «Уголовные»
при его появлении сразу же стали уверять в своей
невиновности. Говорят, что он ударил меня ногой
и сказал уголовным, что им нечего особенно обо
‘13
мне заботиться, что беда невелика, если какая-то
Сарра или Ревекка сдохнет. Трос из нас про-
сидели в карцере с шести часов вечера до двух
часов ночи, другие две—между ними ненавистная
надзирателю девушка—были об’явлены зачинщи-
цами мятежа, и-их выпустили из карцера только
на Следующий день в 4 часа,—таким образом, они
просидели 22 часа, У товарищей, которых
«толстяк» поднял, как кошек, и бросил оземь,
в течение нескольких дней оставались на шее си-
няки.	\
Камера «политических», куда я попала после
двухнедельного пребывания в «общей», рассчитана
на двоих, но в пей при моем появлении было
шесть женщин. Все же я вздохнула с облегчением.
Камера, относительно чистая, паразитов нет, нет
кричащих детой, у одной из заключенных есть
даже кпига—«Преступление и наказание» Достоев-
ского. Я сказала, что нас было шесть человек;
но политических было всего пятеро, шестая—преж-
няя любовница, «толстяка», профессиональная про-
ститутка. Ей всего 19 лет, она недурна собою,
но изуродована последствиями недавно перенесен-
ной ужасной болезнй: у нес вылезли волосы на
голове, брови, ресницы; мы были ничуть не за-
страхованы от заразы. Она рассказала нам, что со-
циалисты в неё как-то стреляли, так как приняли
ее за шпика. После этого рабочие одной фабрики
нарядили над ней суд, но в конце концов освобо-
дили ее за недостатком улик. Ее любовник, во
время бегства с которым она была поймана, обви-
нен в бандитизме, предан военному суду, и его
ожидает смертная казнь (недавно я узнала, что он
был действительно повешен; она же сослана в
Туруханск). Так как опа хорошая знакомая «тол-
стяка», то часто после второй переклички ее вы-
зывают в контору, откуда она возвращается поздно
14
ночью и часто навеселе. Опа нисколько нс скры-
вает, что «толстяк» дарит ей деньги. В результате
этих ночных посещений, обыкновенно та или
иная из ев товарок по камере подвергается на-
казанию. Так как я не скрываю от нее своего пре-
зрения, то меня она особенно ненавидит. На осно-
вании ее «доклада», меня и еще одного товарища
без указания каких-либо причин перевели в зна-
менитую камеру №21, в которой, благодаря гуман-
ному образу мыслей «толстяка», проводили свои
последние дни присужденные к смертной казни
нолевым, а позже военным судом. Эта. камера
отличается от остальных только тем, что из-за
непосредственного соседства с уборной в пей ужас-
ный воздух. Эту камеру редко, почти никогда
не тошгт; за те одиннадцать дней, которые я в
в ней провела, се пи разу не топили. Это прости-
тутка рассказала «толстяку», что я обозвала его
собакой и генералом от шппков. На товарища,
разделившего мою участь, она донесла, будто та
перестукивается через стену с соседними товари-
щами. Вечером того же дня, когда мы гуляли
взад и вперед по камере под руку, чтобы немного
согреться, «толстяк» внезапно крикнул нам в за-
мочную скважину: «Ну, здесь-то собака и шпик
оставил вас, наконец, в покое?» Таким образом,
я догадалась, за что меня наказали. Вместо моей
собственной лампы мне дали какую-то коптилку;
книги у меня отобрали. Через одиннадцать дней
меня переводят з другую, лучшую камеру, там я
остаюсь один день, и, наконец, снова меня пере-
водят в «общую».
Здесь я остаюсь всего день с небольшим... Гнев
всемогущего тем временем смягчился. Свидания с
близкими было очень трудно добиться, даже после
того, как было получено разрешение жандармского
управления. Так как «толстяк» не установил опре-
15

деленного дня для свиданий, то толпы народа
осаждают до шести часов вечера тюрьму и не по-
лучают желанного свидания с заключенными. Раз-
решение на свидание зависит от настроения «тол-
стяка», а также и от величины того конверта с
деньгами, который ему препровождают вместе с
визитной карточкой. Но так как большая часть
заключенных принадлежит к классу бедняков и
нужная сумма денег составляет для них недости-
жимый идеал, то им. приходится отказаться от
возможности видеть своих близких раз в педелю,
как это полагается по закону. Смертельное одно-
образие дня (книги пропускаются лишь очень
редко) нарушается только бранью надзирателя и
стонами жертв, которых непрерывно тащат мимо
нашей двери. Преступники обычно нс кричат, хотя
мы ясно слышим свист нагаек; не кричат Они по
той простой причине, что им затыкают рот. Толь-
ко время от времени вырываются жалобные звуки.
Самый страшный для нас день—воскресенье, по-
тому что тогда почти все надзиратели пьяны. Осо-
бенно в одно воскресенье в тюрьме был настоящий
ад. Прогуливающийся по коридору товарищ спро-
сил нас, нет ли у нас чего-нибудь вкусного. В
полной уверенности, что надзиратель, либо отсут-
ствует, либо подкуплен, я просовываю в глазок
яблоко, затем другое. Вдруг дверь открывается,
надзиратель врывается, дрожа, от злобы, потрясая
в воздухе связкой ключей. «Кто?» и. не дав нам
времени ответить, он ударяет связкой ключей одну
из заключенных; следующая—это была я—получает
удар в плечо. Но от ужаса я ничего не чувствую,
вижу только дикое лицо с дрожащими ушами,
слышу крик товарищей, вижу, как он поднимает
руку "для следующего удара; по, по счастью, в
эту "минуту г бегает другой, более трезвый надзира-
тель и вытаскивает его из камеры, не без сопро-
16
тивления с его стороны. Плечо у меня стало ис-
черпа-синим, но я абсолютно не испытывала фи-
зической боли и была как бы парализована. У
меня до сих пор захватывает дыхание, когда §
вспоминаю выражение лица «казака», как мы его
называли. После обеда он прибил несколько жен-
щин из камеры .Хс 17. Они просили у него разреше-
ния сходить за водой. При этом одна из .заключен-
ных получила страшный удар но голове. Избив
жепщи, он запер их в карцер и вставил в глазок свой
браунинг, угрожая, что откроет стрельбу при пер-
вом же звуке. «Толстяк», которому на этот раз до-
клад «казака» показался не совсем заслуживающим
доверия, вызвал несколько женщин, среди них не-
сколько наших товарищей, и расспросил их о при-
чине скандала в «х камере. Убедился ли он в том,
что «казак» действительно зашел слишком далеко,
или па него произвел впечатление вид перепуган-
ных женщин с детьми, во всяком случае, он рас-
порядился выпустить заключенных из карцера, и
после того приступил к суду над «казаком», о чем
мы могли заключить по звонким пощечинам и
сопровождавшим их наставлениям. Но не только
день, а также и ночь в тюрьме полна ужасов.
Раз как-то нас разбудило рычание «толстяка». Его
мать нашла в волосах вновь доставленной заклю-
ченной, молодой работницы, кусочек свинца и,
конечно, нс преминула сообщить об этом сыну.
Он обрушился на преступницу потоком руга-
тельств; затем мы слышим звук удара и падение
тяжелого тела. На следующее утро мы узнаем,
что он дал работнице такую пощечину, что та сва-
лилась на землю. В соседней камере, кроме двух
наших товарищей, сидело несколько шпиков, об-
виненных в бандитизме; им угрожала веревка. Ме-
жду шпиками был также знаменитый Фремель,—
сперва социалист, член Лодзииской социал-демо-
2
17
кратпческой организации, а затем пшик, бандит,
а под конец палач. Он сидел вместе со своим шу-
рином, мужем сестры, и, как я позже узнала,
собственноручно его повесил. Фремеля и «толстя-
ка» связывает нежнейшая дружба; когда к Фре-
мелю приходят посетители, то «толстяк» предоста-
вляет в их распоряжение свою квартиру. Почти
во всякой камере, сидит по одному или по несколько
шпиков, обвиняемых в бандитизме. Однажды к нам
пожаловали нежданные гости. В открытых дверях
появился «толстяк», а с ним рядом таинственно
закутанная фигура. Лицо покрыто черной атлас-
ной маской, па голову накинут капюшон, а все
тело закутано в широкую пелерину, спускаю-
щуюся до земли. Бледные и онемевшие от испуга
при внезапном появлении этой жуткой фигуры,
мы столпились кучей. «Посмотрите на этого госпо-
дина», обращается «толстяк» к одной из заключен-
ных, наверно, для того, чтобы обратить па нее
внимание провокатора,—а это, несомненно, был про-
вокатор. Это посещение длилось не больше ми-
нуты, но прошло не мало времени, прежде чем
наш испуг уступил место смеху.
Вот уже три месяца, ка^ я сижу в этой
тюрьме; меня должны сослать, но я нс знаю куда.
В один прекрасный день мепя зовут в контору.
Там, кроме секретаря и жандармского офицера,
я застала еще двух господ, одетых в форменное
платье. «Вы здоровы?» обращается ко мне при
моем появлении один из них, красноносый. Пора-
женная этим вопросом, я собираюсь его спросить,
кто он такой. Но он не дает мне времени опом-
ниться, внезапно наклоняется надо мной, на се-
кунду прикладывается ухом к моей груди и тут
же ставит диагноз. «Она перенесет», обращается
он к жандармскому офицеру, который делает над-
18
знрателю знак меня увести. Так как я сообра-
жаю, что это врач, который, таким образом, вы-
дает мне врачебное свидетельство, я протестую,
утверждая, что я больна. «На что же вы жалуе-
тесь;»—спрашивает красноносый, явно недоволь-
ный тем, что я его задерживаю. Кроме меня, еще
несколько товарищей ждали, невидимому, тоже
врачебного свидетельства. Мгновение я колеблюсь,
не зная, отвечать ли на его вопрос; но, взглянув
на любопытные рожи нахального жандарма и
остальных чиновников, я-демонстративно повора-
чиваюсь к нему спиной: «отведите меня в мою’ка-
меру». Вот каким способом здесь определяют,
может ли заключенный вынести поездку и много-
летнее пребывание на. крайнем севере.
В тюрьме внезапно распространился слух, что
сессия военного суда, уже не будет больше за-
седать в Варшаве, а переносится в Лодзь, и что
в виду этого на тюремном дворе уже построили
виселицу. Нами овладевает страшное беспокой-
ство, но мы стараемся не придавать значения это-
му известию, исходящему от шпиков. Но вот, во
время ближайшей прогулки, мы видим, что уго-
ловные плотничают на дворе. «Что здесь делают?»
«Виселицу», равнодушно отвечает надзиратель.
Хотя прогулка на свежем воздухе относится к
самым редким удовольствиям, но мы потребовали,
чтобы пас увели обратно в камеру. Через несколь-
ко дней мы увидели, что перед камерой №21 стоит
па посту городовой. Мы передаем наше наблю-
дение товарищам над нами и рядом с нами и по-
лучаем от них тревожное пояснение, что в № 21
находятся заключенные, которые должны в бли-
жайшие дни предстать перед военным судом. В
тюрьме глубокое .молчание; даже в «общей» смолк
обычный шум. Смерть простирает над нами свои
крылья. В мучительной неизвестности проходит
2
19
ночь, затем день. Затем внезапно—шум шагов в
коридоре. Дверь в № 21 открывается и захлопы-
вается; к нам доносится душу раздирающий плач.
Это плачет семнадцатилетний мальчик, которому
вместо с другими четырьмя обвиненными сообщи-
ли. что его апелляция отклонена и приговор
утвержден. В следующую ночь совершится казнь.
Рыдания мальчика продолжаются некоторое время,
затем постепенно затихают.
Снова ночь и день, исполненные невыноси-
мой муки. Мы все надеемся, что, быть может,
еще придет помилование; вечером Фремель сооб-
щил, что в десять часов должен прнтти священ-
ник. Итак, надежды больше нот. На наших гла-
зах совершается убийство, предумышленное убий-
ство. Мы боимся смотреть друг другу в глаза, как
если бы доля вины и позора падала на нас. Тюрь-
ма словно замерла, даже обычное стуканье зву-
чит робко и глухо. При малейшем шуме мы со-
дрогаемся.
Вечером в восемь часов осужденных ведут
в контору проститься с близкими. Плач и стоны
женщин доносятся до нашей камеры. Некоторые
уткнулись лицом в подушку и тихо плачут, дру-
гие безумными глазами смотрят на дверь. Через
дна часа нам сообщают, что прибыли раввин—
среди осужденных был еврей—и католический свя-
щенник. Отводят маленькую камеру для испо-
веди. Затем шаги в коридоре, шопот, всхлипыва-
ния. Мы решаемся бодрствовать всю ночь, но,
обессиленные волнениями дня, засыпаем. Около
трех часов я просыпаюсь от шума в коридоре—
я подбегаю к глазку и вижу, как* окруженные
солдатами, идут, качаясь, двое в одежде аре-
стантов. Через несколько минут я слышу, как
один надзиратель кричит другому: «Можешь иттн
спать—все готово». На следующий день нам позво-
20
ляют выйти на двор; первое, что нам бросается
в глаза—это виселица с низко спущенной петлей,
а рядом маленькая деревянная скамеечка,- -все
крайне примитивно.
Через несколько дней меня и еще некоторых
товарищей перевели в сирадскую тюрьму.
В Сирад мы приехали вечером. Тюрьма нахо-
дится на расстоянии трех четвертей часа от го-
родской станции. Городишко окутан непроницае-
мым мраком. Несколько факелов едва-едва осве-
щают нам путь. Нежно и ласково овевает наши
лица весенний ветерок. Дорога немощеная, и
мы ежеминутно рискуем где-нпбудь застрять. Но
солдаты нас погоняют, опасаясь, как бы в тем-
ноте кто-нибудь не улизнул. Одна из уголовных
потеряла при этой бешеной погоне башмак; ей
приходится разуть второй и бежать босиком... Из-
далека выделяется из темноты белое здание—это
тюрьма. Я невольно замедляю шаг, но меня под-
гоняет легкий удар прикладом в спину. Еще
один последний взгляд в весеннюю мглу, и за
нами закрываются ворота тюрьмы.
Прием в конторе- тюрьмы формально вежли-
вый. 11осле опроса помощник начальника, как бы
мимоходом, сообщает мне, что при тюрьме имеется
карцер, который так устроен, что трехдневного
пребывания в нем достаточно, чтобы на всю жизнь
остаться больным. Еще недавно, сообщает он мне
улыбаясь, здорового мужчину, попавшего туда за
какую-то провинность, после нескольких дней пре-
бывания в карцере, вытащили в лихорадке и с
распухшими ногами. Я отвечаю улыбкой па его
намек; он, кажется, удивлен тому, что его слова
произвели на меня так мало впечатления. Откуда
же ему-знать, что чувствительность к таким «ме-
лочам» притупляется после многомесячного пре-
бывания в лодзинской тюрьме? Моя камера про-
21
изводит довольно приятное впечатление. Она рас-
считана на семь человек, но в момент моего при-
бытия в пей всего три товарища. Две сестры,
одна из них четырнадцатилетняя девочка с косой и
в платье, доходящем: до колен,—она. выросла в
тюрьме,—сидят уже десять месяцев: их только один
раз вызывали на допрос, а на-днях об’явили о
высылке в Архангельск. Их схватили с целой
группой лиц в каком-то кафе и обвинили в при-
надлежности к польской социал-демократической
партии и в подготовлении покушения на прово-
катора Фремеля—брата лодзинского заключенного.
Третья осуждена судебной палатой на год заклю-
чения в крепости за храпение -нелегальной лите-
ратуры ППС, но так как крепость переполнена,
то она отбывает наказание здесь. Все трое встре-
чают меня крайне сердечно, помогают снять сырые
ботинки и чулки, укутывают меня в теплые плат-
ки, так как я зябну, и готовят мне чай. Меня
расспрашивают о последних событиях, о движе-
нии. Правда, я и сама мало что знаю; по ничего
радостного я им сообщить не могу: реакция спра-
вляет оргию, рабочие массы терроризовапы, орга-
низации разбиты, шпики и провокаторы, как му-
хоморы, вырастают из земли. Из рассказов товари-
щей о нравах сирадской тюрьмы я убеждаюсь, что
здесь царит тот же режим, как и в Лод-
зинской тюрьме, хотя он здесь и но ведет к таким
крайним эксцессам, как там. Я в восторге от того,
что здесь полагается ежедневная прогулка в 15—20
минут на свежем воздухе. Но лучше всего то, что'
для женщин имеется особая тюремная надзира-
тельница. Какая бы она ни была, во всяком слу-
чае здесь невозможны те издевательства, кото-
рым мы, как женщины, подвергались со стороны
тюремных надзирателей.
Регулярно по вторникам и но пятницам про-
‘ 22
исходит прием посетителей. Следующий день, во-
скресение, не приносит ничего нового, кроме про-
гулки и знакомства с надзирательницей. Надзира-
тельница, еще молодая женщина, производит не
плохое впечатление, но в ней есть что-то рабское,
и это действует неприятно. От товарищей я узпаю
о ее судьбе. Очень юной девушкой ее выдали за-
муж за человека, много старше ее, представляв-
шего, как говорится, «хорошую партию». Натер-
певшись от дурного обращения, она, наконец, по-
ступила па место надзирательницы и избавилась
от мужа. Опа живет здесь с дряхлой матерью, по-
лучая, кроме 15 руб., бесплатную квартиру—ма-
ленькую комнатушку—и отопление. Здесь она в
безопасности от своего мучителя, но зато она по-
стоянно боится потерять должность. Этим об'-
ясняется ее боязливость и педантично стрЪгое
исполнение того, что она считает своей обязан-
ностью. Эта ее «верность долгу» давала повод к
различным насмешкам, но она поневоле вызывала
сострадание.
В понедельник появился «сам» начальник,
сравнительно молодой человек, с довольно «куль-
турными» манерами. Так, например, входя в ка-
меру, он здорювается, чего никогда не делал
«толстяк». На его вопрос; о наших пожеланиях,
я прошу его разрешить ням держать в камере
письменные принадлежности. Он отказывает, ссы-
лаясь на недавний циркуляр Тюремного Упра-
вления. Не может он также разрешить получать
обед за собственный счет, как это до сих пор
делалось. Раз в педелю я могу выписать чай,
сахар, колбасу и масло, все по строго опреде-
ленной норме. Он с неизменной улыбкой выражает
сожаление, что пе может удовлетворить мои тре-
бования, несмотря на всю их справедливость.
«Несколько рублей сделали бы тебя сговорчивее»,
23
думаю я про себя; по вслух я только спрашиваю,
не думает ли он, что запрещение питания на
свой счет поведет к цинге и Тифу. Он с неко-
торым колебанием со мною соглашается, и заводит
«политический» разговор. Но я не даю ему вре-
мени обнаружить всю его государственную муд-
рость и прерываю его сухим заявление"м, что
подобный разговор не может не быть бесплодным,
так как мы исходим из диаметрально противо-
положных точек зрения. Взгляд, с которым он
принимает мое замечание,  убеждает меня в том,
что я в'его лице завоевала врага. Мои товарищи
позже упрекают меня в том, что из донкихотской
принципиальности я испортила с ним отношения.
Я должна была спокойно дать ему говорить,—ведь
в "конце концов нам приходилось слышать худшие
вещи. Но я того мнения, что не только беспо-
лезно, по и унизительно для социалиста защищать
евои взгляды перед таким сбродом. Будь
начальник тюрьмы груб и дик, как «толстяк», будь
он с либеральным налетом, как «павлин»,—так
мы прозвали сирадского инспектора,—суть дела
от, этого нс меняется: карьеризм, взяточничество
и деспотизм царят в подавляющем большинстве
Случаев...
Через несколько дней после моего перевода
выслали обеих сестер. Мы простились самым сер-
дечным образом. Через неделю к нам поместили
. новую сокамерницу, молодую лодзинскую работ-
ницу, осужденную па трехлетпюю ссылку в Си-
бирь за подстрекательство к забастовке. Она мало
развита, не умеет ни писать, ни читать, и я
решаюсь заняться ее просвещением и. прежде
i всего, обучить ее чтению, письму и счету.
На следующий день к нам приводят пять
женщин: двух сестер-работниц, бежавших из.
Вятской губернии и высылаемых обратно по отбы-
24
тии трехмесячного тюремного заключения, учи-
тельницу, привлекаемую военным -суДом по обви-
нению в принадлежности к ПольскоП и Литов-
ской социал-демократической партии, работницу,
обвиненную фабрикантом в распространении про-
кламаций и ссылаемую в Оренбургскую губернию,
несмотря на го, что опа. не была поймана на
месте преступления и никаких доказательств ее
преступления не найдено. Наконец, пятая, это
га самая проститутка, подруга «толстяка», ко-
торая' сделала для нас особенно мучительным
пребывание в лодзинской тюрьме. Когда я выра-
зила удивление, почему «толстяк» отпустил ее,
несмотря на услуги, которые она ему оказывала,
товарищи рассказали, что он тем временем обза-
велся другой. Мысль месяцами жить бок-о-бок
с этим ненавистным существом том более нам
тягостна, что есть полное основание опасаться
заражения. Вместо прежнего нахальства она обна-
руживает трусливое подобострастие, которое нас
еще больше возмущает. Товарищи в волнении
решают, что ее необходимо убрать из камеры.
Мы решаем указать начальнику, #что ей, обви-
няемой в пособничестве бандитизму, не место
в камере «политических». Мы отлично знаем, что
«либеральный» начальник не особенно бы считался
с указанием на то, что в Лодзи она работала
в качество шинка, и что мы па этом 'основании
требуем ее удаления из камеры. Совет'одного из
товарищей обратить внимание на состояние ее
здоровья—единогласно отклоняется, так как это
•значило бы взять на себя унизительную роль
полиции нравов и выступить в качестве доносчи-
ков. На наше заявление «павлин» нам поясняет,
что с точки зрения тюремного правления совер-
шенно безразлично, обвинен ли человек в банди-
тизме или социализме; для того, чтобы отнести
25
заключенного к разряду «политических», для него
достаточно того обстоятельства, что данное лицо
арестовано в административном порядке. Нам при-
ходится волей-неволей удовлетвориться этим об’-
яснением.
Постепенно наша компания становится еще
более разношерстной. К нам поместили прислугу,
которая за многократный переход границы осу-
ждена в административном порядке на трехмесяч-
ное заключение. Нас 8 человек, из них 7 поли-
тических. Одной из нас прйходится спать па
полу. В течение дня в камере царит полумрак,
так как оба высоко расположенные окна при-
крыты ставнями. Вечером становится уютнее, мы
ставим на стол маленькую керосиновую лампу;
кое-кто занимается рукоделием, товарищ, предан-
ный военному суду, диктует, или читает вслух,
я читаю или щюдаюсь мечтам, одна из заклю-
ченных в сотый раз перечитывает письма близ-
ких...
Но эта «идиллия» продолжается недолго. Как
гром в ясный день, поражает нас распоряжение
начальника: Служившие нам днем для отдыха
нары в 6 часов утра поднимать и опускать
только в 6 часов вечера. Не говоря уже о том.
что это распоряжение само по себе пас жестоко
задевает, так как большинство из пас так обес-
силены прежним заключением и дурным пита-
нием, что в течение дня по нескольку раз выну-
ждены ложиться отдохнуть, не говоря об этом,
мы не можем без борьбы и без протеста допу-
стить подобное покушение на наши права. Мы
с поразительным единодушием решаем—прости-
тутка и «раб», как мы в насмешку называем
прислугу за ее собачью покорность, с нами за-
одно—не поднимать пар. К 10 часам утра по-
26
является старший надзиратель и велит поднять
пары.
После того, как он несколько раз и безо
всякого результата повторил нам свое приказание,
в камеру входит несколько солдат. Опять то же
приказание. Тогда вызывают «уголовных», кото-
рые выбрасывают в коридор соломенные тюфяки
и постели и поднимают нары. Затем нам об’-
являют, что нас впредь до распоряжения нака-
зывают: прогулки отменяются, свидания также,
книги отбираются. Последнее очень тяжелое на-
казание только для некоторых из нас; большин-
ство же взволновано тем, что запрещено также
выписывать продукты из лавочки, что, другими
словами, означает голод. Общее возмущение,--мы
единогласно об’являем голодовку. Сказано—сде-
лано. Мы призываем надзирательницу и передаем
ей находящиеся в нашей камере остатки еды,
хлеба и других продуктов. При этом мы указы-
ваем, что нам больше ничего не нужно,- и так
у пас уже все отняли. Но гак просто себя умо-
рить мы не желаем,—это она может передать
начальнику. Она вне себя и пытается нас угово-
рить, но мы не пускаемся в длинные разговоры
и вежливо, но твердо просим ее нас покинуть.
В 3 часа приносят обед. «Нам не надо». В 4 часа—
чай. «Напрасно, не надо». Мы отсылаем обратно
керосин для лампы и даже уголь, которым мы
топим нашу печь. При перекличке нам велят
взять из коридора наши тюфяки и постель. Мы
отказываемся. У пас самое приподнятое настрое-
ние; Мы проводим ночь на голом полу, в холод-
ной, истопленной камере. Но утром, ко времени
завтрака, наше возбуждение несколько умеряется.
«Раб» одумался и'решил/ что она вовсе не «по-
литическая», и что поэтому ей никакого нет
основания с нами заодно бастовать, а следо-
27
вательно, голодать. Но это нас выводит из себя.
Мы предлагаем ей па выбор: либо разделять нашу
участь, либо убираться со своим завтраком к
«уголовным». Она не желает подчиняться нашему
«терроризму» и, причмокивая и чавкая, прини-
мается за свой завтрак; поднимается шумен крик,
сбегаются надзиратели. Она плача жалуется на то,
что мы хотим ее выбросить' из камеры. Она при
этом по называла ничьих имей; по в результате
появляются внезапно 2 старших с 3 солдатами
и велят мне и двум товарищам (учительнице
и присужденной к заключению в крепость), как
зачинщицам», выйти из камеры. Мы знаем, что
нас поведут в карцер. Мы молча следуем; я
вполне уверена, что оставшиеся товарищи будут
протестовать и требовать нашего освобождения
или же захотят разделить пашу /Часть. Товарищ
X более пессимистически настроена и думает,
что забастовка будет сорвана, так как девушки
недостаточно сознательны, чтобы держаться с до-
стоинством. «Павлин» обнаружил хорошее знание
людей, выбрав в тог депь как раз нас троих.
Но все же никто из нас не думал, что девушки
нас так скоро предадут* после того, как они
с таким бурным негодованием присоединились
к забастовке; для нас это был тяжелый удар.
Как только мн очутились в штрафной камере,
мы услышали, что они уступили и приняли
пищу; это «павлин» их «отечески предостерег» от
единодушия с такими серьезными государствен-
ными преступницами. После их униженного со-
гласия подчиниться всем требованиям их восста-
навливают во всех правах, позволяют им иметь
свидания, возвращают тюфяки, постели, разре-
шают выходить па прогулку и выписывать из
лавочки. Только мы трое продолжаем голодать.
Хотя забастовка наша сорвана из-за отсутствия
28
социалистического самосознания, но мы всо же
не хотим признать себя побежденными. Штраф-
ная камера—маленькое помещение на уровне зем-
ли, с каменным полом. До сих пор сю пользова-
лись для хранения одежды заключенных. Соб-
ственницы этой одежды, «уголовные)), неодно-
кратно протестовали против хранения их вещей
в этой комнате, где они от сырости покрывались
плесенью. Хотя мы держим, открытым окошко,
выходящее на двор, все же в камере стоит невы-
носимый запах сырости.
На четвертый день одна из заключенных по-
чувствовала ужасную ломоту в ногах,—она и
и прежде страдала ревматизмом, а у меня в те-
чение дня было несколько обмороков. Мы продол-
жаем голодать. Мою мать, приехавшую из Лодзи
на свидание со мною, не допустили, хотя опа
часами стояла у ворот тюрьмы. Ей сказали,, что
«мой проступок слишком серьезен». Не принимают
также и привезенную ею передачу. Вог уже шесть
дней, как мы отведены в эту камеру. Мы седьмой
день голодаем. Время от времени мн пьем холод-
ную воду, но ничего другого. К нам жалует «вы-
сокий гость». В камеру входит «павлин». Так
как товарищ С. продолжает лежать, он кричцт ой:
«встать». «Но она больна», говорю я примири-
тельным тоном; товарищ С. обращает к собаке
смертельно бледное лицо. «А если я все. же не
встану?»—спрашивает она. «Тогда я заставлю
солдат поставить вас на ноги»,—грубо отвечает
«павлин». «В таком случае я уступаю насилию»,—
говорит она, вставая с трудом. Он в бешенстве
выбегает из камеры. Через несколько часов това-
рищу С. велят одеться и выйти на свидание.
Оказывается, что приехал из Варшавы ее брат,
присяжный поверенный; узнав, что сестра уже
седьмой день голодает в штрафной камере, он
29
сделал начальнику внушение и указал па закон,—
правда, существующий у пас только для того,
чтобы его нарушать. «Павлина» смягчили скорее
элегантные манеры присяжного поверенного, чем
ссылка на закон; во всяком случае, товарищ С.
получает свидание. Через полчаса «павлин» снова
появляется в пашей камере; на сей раз он веж-
ливо улыбается и в первый раз за все время
осведомляется, чего мы, в сущности, желаем.
«Мы желаем, чтобы нас отвели в камеру и осво-
бодили от наказания». Мы слишком измучены,
чтобы до конца использовать выгодное положе-
ние, и рады, что, наконец, пришел кбнец бесплод-
ным мучениям. Нас отводят в «женскую больни-
цу», находящуюся в верхнем этаже и состоящую
из двух маленьких смежных камер, в которых
помещается всего по две койки. Nfu быстро опра-
вляемся физически; но мы не в состоянии опра-
виться от моральною удара, нанесенного нам
изменой товарищей. К нашей, радости пас оста-
вляют в больнице и после нашего выздоровления.
«Павлин» опасается нашего развращающего влия-
ния на остальных женщин и предпочитает нас
изолировать. Мы даже гуляем отдельно от осталь-
ных. Конечно, мы этому очень рады, так как нам
было бы крайне тяжело встретиться со штрейк-
брехерами. Неделя проходит за неделей. С каждым
новым этапом прибывают женщины. В ка-
мере, предназначенной на 7 заключенных, поме-
щено 17 женщин. Все прибывающие вновь поли-
тически совершенно пцдиферентпы. Одна сидит
из-за брата; другую впутал жених, третья тщетно
ломает себе голову над вопросом о том, за что
ее посадили,—всех их ждет ссылка. С одним из
этапов прибыли три беременные женщины. Ока-
зывается, что на фабрике, где работало около
40 человек, вывезли на тачке ненавистного всем
30
мастера; за это все рабочие фабрики были осу-
ждены на 2-хмесячное заключение и па высылку
из пределов Польши. Само собой разумеется,
чт'о большая часть рабочих, среди них эти три
женщины, даже и но присутствовали при всей
этой истории.
Так как две из ткачих со дня на день ожи-
дали родов, то их по распоряжению врача по-
местили к нам в больницу. Это две сестры; из них
одна оставила дома пятерых малых ребят, другая
троих. Обе очень подавлены и озабочены участью
оставленных дома беспризорных малюток. Обе про-
изводят очень симпатичное впечатление.
В одно прекрасное весеннее утро появляется
на свет маленькая социалистка и вносит некоторое
оживление в мертвящее однообразие тюремной
жизни. Я не могу наглядеться на прелестное
маленькое существо с большими голубыми гла-
зами и утешаю плачущую мать рассказами о
великом будущем, ожидающем се ребенка.
К нам жалуют посетители- господин проку-
рор, его помощник и еще несколько важных
лиц. Товарищ С. жалуется на то, что нас 6 дней
держали в камере, предназначенной служить
складочным местом, и настолько сырой, что наша
обувь покрылась плесенью. Господин прокурор
в длинной и складной речи об’ясияет ей, что
виноваты мы сами, что нам следовало подчиниться
приказаниям властей, и ничего подобного бы нс
случилось. Властям следует вообще подчиняться
при всех случаях жизни, и все в этом же духе.
Товарищ С. уничтожена. Она не может постичь, как
это представитель закона сам его попирает ногами
и высмеивает ее, когда она обращается к нему
с требованием законности и защиты, потому что
ведь сплошным издевательством был его ответ
31
в присутствии начальника, который сам внес кое-
какие «поправки».
Неделя проходит за неделей, а я все жду
высылки. Весна, о благоуханной роскоши которой
мы здесь только догадываемся прошла; наступили
жаркие, бесконечные дни, знойные ночи. Я не могу
больше читать и часами гляжу в решетчатое окно,
за которым столько воздуха и солнца. Наконец,
после почти семимесячного заключения, меня вы-
зывают в контору. Там врач меня осматривает,
измеряет мои пальцы; форма уха, глаз и все
прочие внешние признаки описываются; но ему
в голову не приходит выслушать мои легкие, и я,
конечно, не обращаю его внимания па мою сла-
бость и прочив недомогания, -это могло бы только
повести к тому, что отложили бы мою отправку.
Только здесь я узнаю, что меня высылают в На-
рым, северную часть Томской губернии. Через
несколько дней я уеду отсюда. По случайному
совпадению товарища С. переводят, по настоянию
ее брата, в Варшаву, и мы сможем вместе про-
делать путь до Варшавы, ближайшего моего
этапа.
Наконец-то наступил давно желанный день.
Нас будят в 5 часов утра. Наши пожитки мы
уложили с вечера. Несколько сердечных об’ятий,
несколько поцелуев «нашему» малютке, и мы
покидаем пашу камеру. На дворе уже собрался
этап в 100 человек. Большая часть назначена
в Омскую губернию, сравнительно мало кто идет
со мною в Сибирь.
На всякие формальности уходит более двух
часов. После того, как вещи паши просмотрены, нас
строят по четыре человека в ряд, женщин позади
и несколько раз пересчитывают. Каждый несет
свой сверток с вещами в руках или на плече.
Вот раздается команда: «Сабли наголо.—вперед
32
марш», й караван наш пускается в путь, сначала
медленно, но затем прибавляет шагу...
Солнце уже стоит высоко в небе; товарищи,
обессиленные долгим заключением и недостатком
движения на свежем воздухе, время от времени
вытирают пот со лба. Я не чувствую пи уста-
лости, ни слабости. Я с восхищением гляжу на цве-
тущие поля, на луга, покрытые мягкой, сочной
зеленью. Меня опьяняет красота сияющего неба,
пестрый наряд цветов, который никогда но ка-
зался мне таким прекрасным.
Мы останавливаемся недалеко от станции.
Моня охватывает бурная радость. Свобода, скоро
я буду на свободе! В вагоне мы завязываем
знакомство с солдатами. Мы энергично агитируем,
и наши слова, невидимому, не пропадают зря.
Один из солдат, свидетель Московского восстания,
делится с нами своими воспоминаниями; мы не упу-
скаем случая сделать нужные комментарии. Почти
на каждой станции к нам присоединяются новые
спутники, «уголовные», высылаемые в Варшаву
или в Лодзь, и всякие «беспартийные личности».
На одной из станции к нам сажают целую семью,
состоящую из мужа, жены и троих детей, из
которых младший еще у груди. Это—семья немец-
ких колонистов из Саратова; нужда па родине и
заманчивые обещания обмапщика - агента, пред-
лагавшего им даровой проезд и сравнительно
высокую заработную плату в Пруссии, заставили
их покинуть дом. Жена, хотя и русская поддан-
ная и уроженка России, не знает ни слова по-
русски, так как немецкие колонии в Самарской
и Саратовской губернии совершенно изолированы
и ведут обособленное существование самостоятель-
ной общины. Опа говорит на баварском наречии,
и ее мало кто нопймает. Когда работы больше не
стало, нужда становилась все острее, и деньги,
з
33
выданные па обратный путь, были истрачены,
колонисты обратились к русскому консулу, кото-
рый отправил их этапом обратно в Саратовскую
губернию. Вся семья производит крайне жалкое
впечатление. Дети босые, у жены на плечах
старый рваный платок, в который завернут 'мла-
денец. Ребенок, которому всего несколько месяцев,
непрерывно плачет; вероятно, он не находит мо-
лока. в груди матери с желтым цветом лица и
с усталыми печальными глазами...
В Лодзи, к решетчатым окнам теснятся близ-
кие высылаемых, чтобы поймать последнее слово,
последний взгляд уезжающих; по их оттесняют
солдаты с шашками наголо, расположившиеся
перед нашими окнами. Прижавшись головой к
стеклу, мы посылаем прощальный привет... Жены,
сестры рыдают... Резкий свисток—наш поезд от-
правился в путь.
После нескольких часов пути мы под’езжаем
к Варшаве. На вокзале производится обычная
перекличка. Вещи сваливаются па воз, и жен-
щинам предлагают на них сесть. Так как до
Пересыльной тюрьмы 7 верст, то я не колеблясь
решаюсь воспользоваться этим предложением. Мне
с большим трудом удается взгромоздиться на гору
пакетов. Рядом со мной восседает колонистка
из Самары,, у меня на коленях один из мальчиков.
За моей спиной сидит другая ссыльная, которая
время от времени судорожно хватает меня за
руку, из боязни свалиться со своей «высоты»
в головокружительную «пропасть». Наш воз окру-
жает несколько солдат с саблями нароло и в пол-
ной боевой готовности, что производит крайне
комическое впечатление. Итак, мы едем по улицам
Варшавы, по тем самым улицам, па которым еще
так недавно я вела бесконечные рабочие массы
с красными знаменами..»
34
Наконец, мы у цели. Пересыльная тюрьма
производит снаружи довольно безобидное впеча-
тление. Некоторое время мы стоим у ворот, под-
жидая партию мужнин. Нас обступила толпа лю-
бопытных, женщин и детей. Они теснят нас все
больше и больше, и нашей охране с трудом
удается сдержать их натиск. Положение стано-
вится критическим. Но вот приближается «спаси-
тельный» отряд конных казаков, и толпа рассы-
пается в разные стороны. Но казаки не могут
отказать себе в удовольствии преследовать не-
которое время безоружную толпу, сыпя палево
и направо удары нагайки.
Тюремный двор, небольшой квадрат, с трудом
вмещает всех арестованных. Мы около четверти
часа ждем начальника; наконец, он появляется;
при виде толпы лицо его принимает беспомощное
выражение. «Боже мой, да куда же я вас дену,
все переполнено», поясняет он нам. Конечно,
мы по можем ему помочь советом, да и вряд ли
он воспользовался бы нашим советом... После
нескольких минут сосредоточенного раздумья, он
принимает какое-то решение.
Вещи обыскиваются на дворе, затем нас отпра-
вляют в камеру. Сильно напудренная женщина
в шуршащих юбках ведет пас по узенькой, гряз-
ной деревянной лестнице в предназначенную для
нас камеру. Степы до половины вымазаны дегтем
из соображений санитарии. Моя спутница прокли-
нает санитарию, благодаря которой она испачкала
в дегте рукав жакетки.
Дверь открывается, и мы, как вкопанные,
останавливаемся на пороге. У самой двери стоит
открытая параша, пол покрыт таким толстым
слоем грязи, что нельзя догадаться о его перво-
начальном цвете. На деревянных парах сидит
более 20 женщин. Дети возятся на полу, и в ка-
8*	'	35 .
мере стоит дикий гул, который не утихает даже
при появлении надзирательницы. Мы с товарищем
без слов смотрим друг на друга, не в состоянии
сдвинуться с места. По сравнении с этим адом
камера № 17 кажется нам раем. Взгляд мой падает
на маленькую группу у окна,—это, несомненно,
товарищи. Мы бистро обмениваемся первыми при-
ветствиями, вопросами—откуда, куда. Мы узнаем,
что одна из них, 20-тилетняя девушка со смер-
тельно-бледным лицом, была приговорена к смерт-
ной казни, по затем помилована с заменой пят-
на дцатилетпей каторгой. По ее процессу было
вынесено 16 смертных приговоров, среди осужден-
ных был также ее брат. Вся ее вина состояла
в том, что в ее квартире с ее ведома помещался
комитет боевой дружины. Другая, семнадцати-
летняя девушка, приговорена к 2 подам и 8 меся-
цам каторги за социал-демократическую пропа-
ганду в войсках. По тому же процессу 16-ти лет-
ний мальчик (гимназист) приговорен к 4-хлетнсму
заключению, несколько солдат к многолетней ка-
торге или к дисциплинарным батальонам. 22-лет-
няя девушка оправдана военным судом по обви-
нению в пропаганде, но высылается в администра-
тивном порядке. Эти три женщины ожидают от-
правки в ближайшие же дни. Мое внимание при-
влекает небольшая семья. Это молодая женщина
с довольно интеллигентными чертами лица; при
пой старая мать, трое маленьких детей и брат
лет 12-ти; после многолетнего пребывания в Па-
рняге ею овладела тоска по родине, и она решила
на короткое время вернуться на родину. К не-
счастью, ее паспорт, который, впрочем, был в пол-
ном порядке, вызвал подозрения, и eb высылают
со всей ее семьей этапом в Россию. До ее родного
города, Бердичева, от границы довольно далеко,
и ей придется пройти через многие тюрьмы, пока
36
она доберется до дому и оправится от злоклю-
чений и лишений, к которым повела эта поездка.
Остальные жители камеры—случайно подобранные
на улице, беспаспортные личности, бродяжки,
профессиональные проститутки. Здесь и старухи,
и молодые девушки, и подростки; есть даже
11—12-лстпие девочки. Вечером нашего полку
прибывает: две цыганки и одна профессиональная
проститутка.
Мы стараемся побороть отвращение и ложимся
па грязные нары, но скоро мы подвергаемся наше-
ствию насекомых. Воздух невыносим. Дети пла-
чут, женщины спорят за лучшее место, ру-
гань, проклятия... можно с ума сойти. Но при
этом положение не лишено комизма. Говорящая
по-французски еврейка сцепилась о полькой;
в их ожесточенный спор вмешивается немецкая
колонистка из Саратова с целью их помирить,
но, конечно, безуспешно, так как ни одна из них
не понимает другой. Мы от души смеемся над
этим тпабашом ведьм.
Два раза в день нас выпускают на 5—10
минут во двор, где мы разговариваем с нашими
товарищами; все жалуются на ужасную грязь
и тесноту: по 80 человек в камере, рассчитанной
на зо человек.
Целый ряд товарищей, членов ППС, при-
влекается военным судом, который должен со-
стояться со дня на день. Всем им пред’являют
страшный параграф (§ 279, покушение на поли-
цию и на государственные учреждения, почту,
железные дороги и т. д.). Ежедневно часть их
уводят, и лишь немногие возвращаются с много-
летней или пожизненной каторгой; большая часть
так и «остается» в крепости, где заседает военный
суд. С утра товарищи нам сообщают, кто из них
идет на суд, следовательно, па смерть. Некоторым
37.
из них удастся улучить удобный момент и
послать нам через" глазок прощальный привет.
Чаще всего, мы мало надеемся увидеть их вновь,
но все же с лихорадочным волнением ждем их
возвращения. Иногда случается, что подсудимые,
ожидавшие смертного приговора, возвращаются
с 1саторгой; по, с другой стороны, часто товарищи,
не признающие за собой никакой вилы, против
которых нет никаких улик, кроме пустых, с ветру
взятых обвинений шпиков, идут на суд, чтобы
больше но вернуться...
Наши нервы напряжены до крайности. Сцены
расставания, мучительное ожидание приговора,
ужасная жара в камерах—все это может свести
с ума... Это непрерывный приход и уход: одних
уводят в этап, других переводят в Пересылку.
Появляются новые" лица,—иногда в камере до
75 женщин. Так как всем не хватает места у
открытых окоп, то мы соблюдаем очередь,—иначе
мы лишились бы чувств от жары и ужасного
воздуха. С товарищем, осужденным на 15-ти-
летпюю каторгу, вдруг делается эпилептический
припадок. Ее с беспомощным плачем окружают
остальные женщины. Надзирательнице и в го-
лову не приходит вызвать врача, вместо этого
она приносит «эфирно-валериановые капли».
На пятый день мне, наконец, сообщают, что
вечером меня отправят. Появляется фельдшер
ц справляется, нет ли больных среди женщин,
подлежащих сегодня отправке. У меня сильно
болит горло, и меня порядком лихорадит, но я,
конечно, боюсь об этом заикнуться фельдшеру,—
ведь мне пришлось бы провести еще неделю
в этом аду. Вечером, при наступлении темноты,
нас выводят во двор. Во дворе около 20 заклю-
ченных, несколько солдат и надзирателей. На
стЬле, заваленном бумагами, стоит маленькая лам-
38
почка. За столом расположились начальник тюрь-
мы и офицер конвоя. Ужасное волнение вызывает
среди заключенных заявление офицера, что, со-
гласно последней инструкции, вещи ссыльных
не должны весить больше 30 фунтов. У него
есть список разрешенных предметов; все осталь-
ные вещи надо оставить здесь, для пересылки
близким. Разрешается брать не более 2 смен
белья. Зимнюю одежду, шубу, теплые сапоги,—
все, рассчитанное на жизнь на крайнем севере,
приходится оставлять здесь. Даже теплое одеяло
оказывается предметом роскоши. Близкие ссыль-
ных,—это по большей части рабочие,—месяцами
голодали, чтобы иметь возможность приобрести для
своих родных необходимые теплые вещи. На дворе
как после погрома: повсюду разбросано белье и
одежда. На все протесты заключенных начальник
отвечает обещанием переслать вещи семьям. После
многократного подсчета мы строимся в ряды.
Мы обмениваемся приветствиями с оставшимися
товарищами, стоящими у окон. Настроение крайне
возбужденное. В воздухе пахнет демонстрацией.
Вот унтер-офицер наводит заряженный браунинг
па стоящих у окна товарищей и орет: «При
малейшей попытке к беспорядкам, о,дин звук—
и я прикажу открыть стрельбу»...
В толпе движение. Достаточно одного взгляда
на искаженное бешенством лицо унтер-офицера
и солдат, ешр за минуту до того безобидно и почти
дружелюбно настроенных,—и мы уже не сомне-
ваемся в том. что они безропотно выполнят самое
дикое приказание своего начальника... Наступает
жуткая тишина. Наконец, раздаются обычные
слова команды... стук кандалов. Впереди осу-
жденные на каторгу или на поселение, в серых
тужурках; сзади них, прикованные друг к*другу
ручными кандалами, ад>гипиртративно высылае-
39
Ксыё, наконец, беспаспортные й женщины. Факелы
тускло освещают эту зловещую картину. Иногда
прохожие останавливаются и машут нам шайками,
другие робко и испуганно проходят мимо...
Но вот станция. Простые железнодорожные
вагоны с решетками на окнах. Так как не удается
уместить всех заключенных в арестантские ва-
гоны, то около 45 человек сажают в обыкновенный
пассажирский вагон. Но так как в этих вагонах
на окнах нет решеток, то, но распоряжению офи-
цера, с арестантов не снимают ручных кандалов,
и им предстоит проделать весь длинный путь
до Москвы скованными по-двое. В Минске про-
исходит первая смена конвоя. Офицер настолько
человечен, что уступает просьбам товарищей, и
по его распоряжению их освобождают от кандалов.
Все они ужасно измучены; они провели бессонную
ночь, так как настолько тесно были прикованы
один к другому, что всякое движение было не
только стеснено, но и причиняло боль. На суста-
вах рук красные вспухшие полосы... В Минске
и в Смоленске, • в связи со сменой конвоя, про-
исходит довольно сложный и неприятный осмотр
вещей и личный обыск. При приближении к стан-
ции все окна закрываются. В силу варварского и
нелепого предписания арестантам запрещается
иметь при себе более 95 копеек, и это при
отправке на крайний север, когда путь туда
длится иногда по нескольку педель! Конечно,
это столь же остроумное, сколько гуманное распо-
ряжение разделяет участь многих других заме-
чательных творений русского самодурства: они
остаются на бумаге. Те же самые солдаты, которые
только что с комической обстоятельностью обыски-
вали заключенных в поисках денег, находят со-
вершенно естественным, когда через некоторое
время безрезультатно-обысканный ими арестант
40
передает для размена з-хрублевку или 5-тируб-
левку.
Мы питаемся почти исключительно чаем и
булками; иногда удается достать колбасу, но
редко, так как солдаты не желают утруждать
себя закупками для пас, а нам самим, попятно,
не позволяют выходить. Кипяток в больших же-
стяных ведрах сомнительной чистоты они прино-
сят тем охотное, что их всегда приглашают пить
чай. После почти трехдневного пути, мы, разбитые
и смертельно усталые, под’езжаем, наконец, к
Москве. Из Польши, кроме меня, едет только одна
девушка, которую высылают в Оренбург.
Пр1£ выходе в нашу партию включают из
другого вагона молодую девушку, которую поса-
дили по пути. Это дворянка, дочь высокопоста-
вленного сановника, приговоренная к 4 годам
каторги по обвинению в принадлежности к социал-
демократической партии. Она ужо несколько ме-
сяцев находится в заключении, тяжко больна, и
теперь, по предписанию прокурора, переводится
в Москву. Она так слаба, что едва держится на но-
гах. Но, несмотря на это, она во что бы то ни стало
хочет помочь мне нести мой узел, чему я, конечно,
противлюсь. К счастью, здесь тоже есть подвода
для вещей. Несмотря на усталость, мы отклоняем
предложение офицера сесть на подводу поверх
вещей: после долгого заключения и пребывания
в душном вагоне приятно «прогуляться» на све-
жем воздухе. По дороге силы изменяют моей рус-
ской спутнице, мне приходится держать се под
руку, так как опа время от времени качается
и вот-вот готова упасть. Мы быстрым шагом
проходим по улицам. Вдруг громкий крик: ста-
рушка, кряхтя и задыхаясь, бежит за нами с боль-
шой буханкой длеба: «ради Христа». Напрасно
солдаты машут ей рукой. Ей..удается нас ма-
*41
гнать. Один солдат с угрозой замахивается на
на нее шашкой; но ее это По смущает. «Совести
у вас. что ли. нет, что для несчастных не при-
нимаете подаяния?» Наконец, один из солдат
смягчился и взял у нео хлеб и двухкопеечную
монету; она довольна и ковыляет дальше...
Пот градом льется у нас со лба, когда мы
останавливаемся перед огромной пересыльной
тюрьмой, называемой «Бутырин». Сотни заключен-
ных отбывают здесь в настоящее время каторгу
и заключение в крепости. Здесь же находятся
сотни подследственных. Мы входим в громадное
помещение со сводчатым потолком. Тут хватило
бы мест для нескольких тысяч. Пестрая толпа
бесчисленных мундиров, солдат, надзирателей,
офицеров. За длинным столом сидит тюремная
администрация и наш конвойный фельдфебель.
В ожидании мы, три женщины, уселись на ска-
мейку. Мужчины должны стоять. Наконец, нас
вызывали1.’ После краткого опроса,—кто, откуда,
куда,—нас передают надзирательнице, высокой
женщине в черном форменном платье и с огром-
ной связкой ключей. За нею следом мы проходим
с нашими узелками по лабиринту коридоров и
дворов. Наконец, мы входим в небольшой дворик.
К решеткам теснятся бледнолицые женщины. «От-
куда?» раздается вопрос. «Из Польши»,—отвечаем
мы. Мы входим в коридор; двери камер сделаны
из довольно широко расставленных металличе-
ских стержней. Женщины, с любопытством тес-
нящиеся к этим дверям-решеткам, производят
очень тяжелое впечатление. Я невольно при-
поминаю сказку про Ганса и Гретель и про
чудесный пряничный домик. Бедняжку Ганса
злая ведьма заперла в сарай, и он ежедневно
должен протягивать через решетку свой паль-
чик, чтобы ведьма видела-, годится ли он уже
42 '
па убой. Я смотрю на эти бледные измученные
лица—злая, злая ведьма.
В нашей камере мы застаем троих женщин.
Одну из них высылают в Вологду, и опа уже
шесть недель ожидает этапа. Она с юга России,
в тюрьме болела тифом. Грубый чепец, который
она посит па бритой голове, придает странное
выражение молодому, узкому личику. Другую,
19-тилетиюю еврейку, изумительной красоты, сего-
дня вечером отправляют в Архангельск. Когда
я выразила искреннее восхищение ее красотой,
она, смеясь и краснея, рассказал^ лам, что долгое
время не могла понять, что означает многозначи-
тельная улыбка офицера и фраза: «совершенно
верно» при смене конвоя. Наконец, на се вощюс ей
об’яснили, что в описании ее личных особых
примет указано: «Очень красивая». Третья, фельд-
шерица с Кавказа, высылается к себе на родину.
Она годами служила в больнице, но затем ее не-
ожиданно арестовали и высылают без указания
каких-либо причин, не дав ей даже времени
раздобыть на дорогу деньги и одежду. Четвертую,
после двухлетнего пребывания в Архангельске,
пересылают по ее ходатайству в более мягкий
климат, в Астрахань. Ее лицо, вследствие пере-
несенных ею лишений, имеет какой-то своеобраз-
ный серый цвет. Вначале она проявляет большую
сдержанность, невидимому, она нам пе особенно
доверяет; это вполне попятно, если вспомнить
о массе совершенно непричастных лиц, ссылаемых
на основании самых нелепых доносов. Достаточно
анонимного письма для того, чтобы совершенно
невинного человека оторвать от его занятий, от
сферы деятельности и забросить, как мяч, в какой-
нибудь глухой угол. Но постепенно опа стано-
вится доверчивее. Я рассказываю ей о положении
в Польше: но, когда я как бы невзначай упоминаю
43 •
О том, что я социал-демократка. опа радостно бро-
сается мне на шею. Она увлекает меня в угол
и начинает осыпать вопросами. Много нового
я ей сообщить не могу, так как тоже уже
8 месяцев нахожусь в заключении. Незаметно
мы вступаем в жестокий спор, оказываетхш,
что она меньшевичка, между тем как я
принадлежу к большевистскому направлению.
Остальные товарищи обступают нас со всех сторон.
Но вот одна из них вспоминает, что ведь я совсем
еще не отдохнула с дороги. Одна помогает мне
развязать пакет с вещами, другая приносит горя-
чий чай. Всеобщий восторг вызывают наши ма-
ленькие запасы колбасы и белого хлеба. Оказы-
вается, что здесь все буквально голодают, так
как тюремный паек, которым приходится доволь-
ствоваться, совершенно недостаточен для здоро-
вого человека, а кроме того часто совершенно
нес’едобен. Выписывать продукты, то-есть: хлеб,
колбасу, чай и сахар, можно только раз в неделю;
но мпогие не могут выжидать этого дня, так
как остаются несколько дней, редко неделю или
больше, и потому голодать приходится во всю.
Несмотря па 2 окна, камера производит не-
уютное впечатление, так как солнце сюда никогда
не проникает. Раз в день мы гуляем во дворе по
20—25 минут. Когда мы умылись, сменили белье
и более или менее отдохнули, настало время
обеда. Маленькие обрывки мяса и обрывки овощей
одиноко плавают в горячей, серой, кисло-соленой
бурде, называемой здесь щами. К этому дают
кисловатый, мягкий, плохо испеченный черный
хлеб. На стол ставят большую миску, сильно
смахивающую на умывательную чашку; мы воору-
жаемся маленькими деревянными ложками и
усердно хлебаем; одна из заключенных вынула
мясо и разделила его на равные части. После
44
обеда приносят опросный лист, который вновь
прибывшие должны заполнить для статистики
тюрьмы. Кроме возраста, профессии и принадлеж-
ности к партии, на опросном листе надо еще
указать финансовое положение, судимость и т. д.
Оказывается, что товарищи, отбывающие здесь ка-
торгу и заключение в крепости, не теряют зря
времени. Эта статистика ведется для Централь-
ного Комитета социал-демократической партии.
Ночь мы проводим в разговорах и в спорах
на полотняных нарах, которые два раза в день
опускаются и поднимаются. Всю ночь горит газ.
Клопы здесь не так обильны, как в Варшаве,
но нельзя сказать, чтобы они совершенно отсут-
ствовали. Утром дают чай. Вызывают красивую
еврейку, через час—фельдшерицу. Приводят но-
вую заключенную, полумертвую от усталости. Она
из Остзейского края, и ее высылают в Вятскую
губернию. Это уже пожилая женщина. Ее муж,
арестованный вместе с нею, высылается в другую
губернию. К 11 часам вызывают товарищей из
Польши. Среди них я встречаю социал-демократа,
старого знакомого, которого после 20-тимссячного
предварительного заключения приговорили к по-
жизненной ссылке на поселение о лишением всех
прав состояния. Он очень гордится своим аре-
стантским бушлатом с черным тузом на спине...
Переезд из Москвы в Нижний длится около
20 часов и происходит в ужасных условиях.
Вагоны низкие и переполненные. В пашем вагоне
мало политических, а больше беспаспортных и
уголовных, которых переводят в другую тюрьму.
Женщины, кроме меня и товарища из Польши,
сплошь проститутки, которые самым недвусмыслен-
ным образом заигрывают с солдатами. Мы опа-
саемся, что солдаты, не зная, что мы политиче-
ские, могут не отличить нас от остальных девиц
45
и оскорбить. Тогда мне приходит спасительная
мысль запяться пропагандой между солдат, и
по успеваю я хорошенько одуматься, как работа
уже кипит. К великой радости я замечаю, что
солдаты, указывая в нашу сторону, стараются
отвязаться от назойливых девиц. Они начинают
сами рассказывать о родине, о тяжелой службе
и соглашаются с нашими замечаниями. Среди
заключенных находится также член партии
«истинно-русских людей». Он говорит, что ого
арестовали и выслали из родного города ио доносу
завистливого товарища. Он горько жалуется на
то, что, Несмотря на верную службу отечеству
в борьбе против жидов и мятежников, его без
дальних слов оторвали от дела—он мелкий же-
лезнодорожный чиновник—и обратили в «поли-
тического». Вдобавок ему приходится переносить
насмешки присутствующих. Особенно один моло-
дой арестант, обвиняемый в воровстве, все время
поддевает его вопросом о том, где во время
ареста у пего был значок «черной сотни»; затем
он даст ему всевозможные советы обратиться по
прибытию в Оренбург к высокопоставленным
хулиганам с просьбой о заступничестве перед
Столыпиным для восстановления в правах,—для
этого ему достаточно предложить свои услуги
на случай ближайшего погрома; затем он ему
советует собственноручно истребить оренбург-
скую интеллигенцию и тому подобное.
Против меня сидят два молодых человека
в арестантской одежде и в кандалах; сначала
я приняла их за уголовных. Один из них, 26-ти-
летний сильный молодой человек, был приговорен
Виленским военным судом к смертной казни за
агитацию среди солдат и за подстрекательство
солдат к нарушению долга службы, во время
отбывания им воинской повинности в качество
46
вольноопределяющегося; кроме того, он обвинялся
в руководстве забастовкой солдат. После того, как
в течение 3-х месяцев он каждую ночь ждал
приведения приговора в исполнение, оп был поми-
лован с заменой смертной казни пожизненной
каторгой. После почти двухлетнего заключения
в Москве, его с товарищем, приговоренным за
экспроприацию к смертной казни и помилованным
с заменой на 15 лет каторги, переводят во Влади-
мирскую центральную каторжную тюрьму. Они
рассказывают нам много интересного из своей
жизни в Москве. Между прочим мы узнаем, что
в Бутырской тюрьме подготовлялся большой по-
бег, в котором должны были принять участие
многие из осужденных на каторгу товарищей;
в последнюю минуту попытка была предупре-
ждена.
К Нижнему Новгороду мы под’езжаем в 11 ча-
сов утра. Я сажусь с остальными женщинами на
подводу с нашими вещами, так как безмерно
устала от ночи, проведённой без сна в пере-
полненном вагоне. Нас везут на пристань, чтобы
пароходом отправить в Самару. На городе лежит
своеобразный отпечаток. В этом родо я предста-
вляю себе Нюрнберг. Рядом со старыми средне-
вековыми постройками, торговыми рядами, новые
элегантные дома. Особенно интересна, одна рыноч-
ная площадь и колоннады. Солнце отчаянно палит,
и наш этап укутан высококрутящимся облаком
пыли. С горячими, потными лицами, смертельно
усталые, мы добираемся до пристани. На паро-
ходе нас встречает офицер с конвоем. На этот
раз обыск невыносимо основательный и неприят-
ный. Наконец, нас отводят в трюм парохода; это
длинное полутемное помещение, освещенное
только маленькими круглыми окошечками, почти
на уровне воды. С обеих сторон нары, сколочен-
47
ные из досок. Мы так смертельно устали, что ио
в силах досадовать иа отведенное нам помещение.
У единственного крапа происходит ужасная тол-
чея. Товарищи настолько галантны, что предоста-
вляют нам, женщинам, первым подойти к крану.
Напившись неизменного чая, мы растягиваемся
на наших жестких нарах, головою, как можно
ближе к окошку, и жадно вдыхаем чистый, пья-
нящий воздух. Из нижегородской порыт к нам
приводят несколько арестантов—три социал-рево-
люционера в казенных бушлатах; в закованных
руках у них большие букеты сирени. Из-за этих
цветов возникает форменная драка,—все товарищи
провели, по крайней мере, одну весну и лето
в тюрьме, и теперь всякий хочет упиться цве-
тами, зарыться в них лицом... Когда со вновь
прибывших сняли кандалы, они присаживаются
к нам. Мы узнаем, что они провели от 1U до 2-х
лет в тюрьме за. принадлежность к партии с.-р.,
лишены всех прав и ссылаются на вечное посе-
ление в Иркутскую губернию. После обеда нам
позволяют выйти па палубу. Раздаются восторжен-
ные восклицания. Волга-матушка предстает во
всей красе нашим восхищенным взорам. Один
берег реки усеян лесистыми холмами; другой—то
крутой и скалистый, то покрытый голыми сте-
пями. Далекое необ’ятпое небо милостиво дарит
нас своей прекрасной, победпой улыбкой. Чайки
кружатся над нашим пароходом и с быстротой
молнии слетаются на хлебные крошки, которые
арестанты бросают через проволочную решетку,
окружающую всю палубу. Мимо нас скользят
гордые одноэтажные и двухэтажные пароходы,
ив бур пой, безудержной радости мы посылаем пас-
сажирам веселые приветы. Мы болтаем, смеемся,
поем и, конечно, до седьмого пота пьем чай.
Через час нам приходится опять вернуться в наше
48
«подземелье», так как мм приближаемся к стан-
ции. Мы нерешительно следуем повторным при-
казаниям солдат спуститься в трюм,—там так
отвратительно. У входа в наше помещение нас
буквально отбрасывает назад; и мы снова прокли-
наем санитарию, потому что во имя ее облили
карболкой не только грязные стены и пол, но и
паши вещи. Целыми днями держать в лишенном
воздуха и света помещении сто человек, загнан-
ных в кучу, подобно скотам, и затем обливать
их карболкой,—это верх царского юмора и ги-
гиены. Солдаты приносят нам только крутые яйца
и булку, хотя мы отлично знаем, что на каждой
волжской пристани продают жареное* мясо, масло,
сыр и копченую рыбу; но, вероятно, солдаты
просто не желают себя утруждать. Мы два дня
питаемся только чаем н хлебом. Вообще, солдаты
этого конвоя отличаются особой грубостью. За
малейший проступок арестантам одевают ручные
кандалы. Два раза в день нас пускают на палубу,
но не всегда нам удается подольше там остаться—
станции расположены довольно близко одна от
другой, а. при приближении к станции мы должны
спускаться в ненавистное «подземное царство».
В Казани мы расстаемся с товарищами, при-
говоренными к пожизненному заключению. Со-
гласно премудрому распоряжению, они должны
следовать в Челябинск через Пермь, а мы—через
Самару. Мы прощаемся с искренними сожале-
ниями: пережитое вместе теснее и глубже нас
связало, чем, быть может, могли бы связать годы,
проведенные на свободе.
Через 2i/g дня мы под’езжаем к Самаре.
Здесь на самом пароходе нас принимает новый
конвой, снова перерывают вещи. Покидая пароход,
я шлю последний привет Волге, которую я так
4
49
мало видела, но воспоминание о которой я сохраню
навсегда.
Летняя тюрьма расположена на расстоянии
4 верст от пристани. Вместе с другими женщи-
нами я восседаю на подводе, высоко нагруженной
вещами. Но, так как дорога гориста и лошади с
трудом тащат тяжелую подводу, нам время от
времени приходится слезать.
«За что, голубушка?» спрашивает меня про-
хожий старик. «За политику, дедушка», отвечаю
я, улыбаясь. Через несколько минут мы слышим
окрик. Старик бежит за нами с конченой рыбой.
Между ним и солдатами происходит оживленный
спор,—они не хотят ничего для нас принимать, но
старик по унимается, пока не видит рыбу в моих
руках. Молодая крестьянка подает солдатам 8 ко-
пейки для передачи нам—Христа ради. Мы прохо-
дим мимо парка, один из солдат ломает несколько
зеленых веток и передает их мне и моим спутни-
цам с мщнозначительной усмешкой,—«несомненно,
это товарищ», ликую я про себя.
Самарская тюрьма со многими строениями
производит впечатлепие *маленькогю солдатского
городка. Маленькие двухэтажные домики вы-
строились в ряд, как казармы; а в много-
численных дворах, через которые нас ведут,
кишит солдатами. Совсем своеобразное впе-
чатление производит последний двор, где мы
останавливаемся. Нет ни следа обычной для
порем' мертвящей тишины; напротив, оживлен-
ное жужжание голосов. Вокруг, во всех окнах,
стоят заключенные и, прижавшись лицом к решет-
ке, свободно между собою переговариваются. «Поч-
той» они пересылают друг другу по длинной ве-
ревке колбасу и другие продукты. Это заключен-
ные, отбывающие наказание—политические и уго-
ловные. Один из солдат указывает на стоящего у
окна молодого человека в арестантской одежде с
50
Исключительно симпатичными чертами лица й с
чахоточным румянцем на щеках. «Он уже 2 педели
как приговорен к смертной казни за экспроприа-
цию; и каждую ночь ждет приведения приговора
в исполнение». Так как до нас прибыла еще одна
партия заключенных, то нам приходится около
часа ждать во дворе. «Слушай», обращается при-
говоренный к товарищу: «только что старик снова
приходил ко мне в камеру».—«Что ему надо?»—
«Мои письменные принадлежности; но я ему ска-
зал, чтобы он немного обождал, ведь мне навер-
ное скоро будет конец»...
Он говорит это таким равнодушным тоном,
что я ушам своим не верю и спрашиваю стоящих
рядом со мною спутниц, нс ослышалась ли я, вер-
но ли я разобрала то, что сказал заключенный.
II это отнюдь не поза, и доказательство тому рав-
нодушно, с каким он тут же начинает говорить
о самых незначительных вещах. Солдат указывает
еще целый ряд камер, в которых сидят пригово-
ренные к смертной казни. Я потрясена, я с трудом
сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться над этими
живыми мертвецами. Солдат, который, невидимому,
хорошо осведомлен, указывает еще на ряд «инте-
ресных» арестантов. Но я уже ничего не слышу;
я хотела бы как можно скорее попасть в камеру,
чтобы не видеть, но слышать. Внутреннее рас-
положение самарской тюрьмы,—широкие лестни-
цы, светлые коридоры, все, кроме камеры, про-
изводит впечатление хорошей больницы. Но пере-
полненные камеры лосят печать чисто русской
тюрьмы. В нашей камере мы застаем молодую
работницу из Польши, которая уже 10 дней до-
жидается дальнейшей отправки, н еще одну жен-
щину, которая гостила в имении своей сестры,
а теперь, внезапно, по непонятным для себя при-
чинам, высылается в Архангельск.
4*
51
Меня вызывают на следующий же? день. На
дворе собралось около 300 человек. Оказывается,
что многие товарищи из Польши останутся здесь
еще неделю и будут отправлены лишь следую-
щим этапом. Так как опрос и подсчет занимает
по крайней мере 2 часа, то многие товарищи усе-
лись на своп узелки, другие стоят группами и
беседуют между собою. Солнце палит немилосерд-
но. На огромном дворе нигде нельзя отыскать те-
• нистого уголка. «Здесь посвежее», подзывает меня
заключенный в арестантской одежде: «идите сюда,
товарищ». Я направляюсь к нему, и к радости
встречаю знакомого товарища, социал-демократа из
Варшавы. Он bi арестантской одежде и в канда-
лах. Я узнаю, что он пойман в тайной социал-
демократической типографии н приговорен к
G-ти годам каторги. Теперь он на пути в Нерчинск.
В Варшаве он сидел со многими знакомыми това-
рищами; он рассказывает о неудачной попытке
. побега двух приговоренных к каторге товарищей
социал-демократов... Небольшая группа. Две по-
жилые женщины стараются что-то об’яснить сол-
датам. Солдаты смеются, с недоумением поводят
плечами, и подзывают меня,—не пойму ли я, что
они там болтают; совершенно незнакомый мне
язык. По-русски они не погашают; говорю по-
немецки—полное непонимание, по-польски — ни
слова. Я вспоминаю кое-какие латышские слова,
сохранившиеся у меня в памяти. Они напряженно
слушают, их поражает сходство с их родным язы-
ком—они говорят по-эстонски, они едут из Дор-
ната. Нам удается кое - как сговориться. Они спра-
шивают, следуют ли их мужья этим этапом. Я
справляюсь и разыскиваю мужа одной из жен-
щин, человека лет под 60. Он свободно говорит
по-немецки, немного по-русски. Оп рассказывает,
что служил сторожем при Дорпатской гимназии,
52
по внезапно был арестован й па все время воен-
ного положения усиленной охраны в Остзейском
крае выслан в Тобольскую губернию в Восточной
Сибири. Его 17;тилетпий сын арестован одновремен-
но с ним, и его тоже отправляют в Тобольск. Жена
следует добровольно. На нашей подводе с пожит-
ками расположились больные мужчины, женщины
и дети; мне нет места, и придется игги пешком.
Мы почти бегом проходим через город. Нас оку-
тывает огромное облако пыли; шашки сверкают
на солнце, за нами и перед памп конпая поли-
ция, над нами сияющее июньское пебо. Наконец,
станция. <(Воды, воды», умоляют смертельно уста-
лые арестанты и протягивают солдатам свои круж-
ки. Конвой приносит ведро студеной воды. С не-
скрываемой жадностью мы припадаем запекшимися,
сухими губами к свежей влаге. Меня тоже то-
мит такая жажда, что, забывая все правила ги-
гиены, я набрасываюсь па ледяную воду. Меня
отводят в так называемый «семейный вагон». Здесь
находятся почти исключительно женщины с деть-
ми; целые семьи и подобранные по пути заклю-
ченные. Здесь непрерывная сутолока, хождение
взад и вперед, как в камере пересыльной тюрьмы;
на каждой большой станции заключенные выходят
и входят. Крик детей, шум, ругань, проклятья
и не поддающаяся описанию грязь. Я прошу фельд-
фебеля позволить, мне занять место в соседнем
вагоне, так как там сидит мой родственник. Мне
приходится прибегнуть к этой лжи, так как все
остальные доводы на него нс действуют. Он ко-
леблется, невидимому, не особенно верит в «род-
ственника»; наконец, он разрешает мне пересесть,
но с улыбочкой, за которую я бы охотно дала
ему по физиономии. Я злюсь на себя за то, что за-
варила всю эту кашу, и охотнее всего осталась
бы на своем месте; но моя спутница, которую я
53
Наградила «Женихом», настаивает, чтобы мы вос-
пользовались разрешением. В соседнем вагоне то-
же немногим лучше; но, во всяком случае, здесь
мы больше в своей компании, так как в этом отде-
лении находятся почти исключительво политиче-
ские. В вагоне царит лихорадочное возбуждение,
так как большинство приближается к месту сво-
его назначения, к Челябинску. Я думаю, что из-
лишне говорить, что мы не только быстро между
собою знакомимся, но и обращаемся друг с другом
самым непринужденным образом. Стоит переки-
нуться несколькими словами, обменяться несколь-
кими впечатлениями, п уже устанавливается та-
кая взаимная ‘близость, такое доверие, как если
бы мы годами были между собою знакомы и те-
перь вновь встретились, благодаря счастливой слу-
чайности. Столько имеешь рассказать о низости
начальника, о грубости надзирателей, об ужа-
сах, пережитых в тюрьме, о разгуле реакции: и
чувствуешь при этом, что нигде не встретишь
такого внимательного, такого чуткого слушателя,
как именно здесь, в арестантском вагоне. А ведь
это все различнейшие элементы, из различнейших
Классов общества,—чиновники, крестьяне, рабо-
чие, студенты, врачи, журналисты, мелкие тор-
говцы,—люди, принимавшие живое у часто в дви-
жении, и люди, глубоко ему чуждые; по здесь
всех их связывает одно: ненависть и возмущение
против существующего строя.
«Я—человек маленький», рассказывает мпе чи-
новник из маленького южно - русского городка: «я
ничуть пе интересовался политикой, потому что
жалование получаю ничтожное и должен кормить
большую семью. И вот три месяца тому назад
меня внезапно устранили от должности, вскоре
затем арестовали и неожиданно, пе позволив даже
Проститься с семьей и захватить на дорогу белья
54
и денег, но сказав мне даже, куда именно меня
отправляют, сослали в Сибирь. Я тщетно ломаю
себе голову, чтобы понять, в чем моя вина. Быть
может, это из-за «Биржевых Ведомостей» (уме-
ренно - либеральная газета)... или... быть может,
кто-нибудь из моих знакомЫх когда-нибудь на-
ходился иод подозрением, а я вовсе и не знал»...
У бедняка нет ничего, кроме тех 10 копеек, кото-
рые ежедневно выдают каждому арестанту. Дру-
гой арестант—виноторговец—умолял дать ему не-
делю отсрочки, чтобы привести в порядок дела,
уплатить ио векселям, получить деньги... На-
прасно. «Я разорен, до тла разорен», повторяет
он непрерывно. Совершенно ясно, что этот чело-
век понятия не имеет о какой бы то ни было поли-
тике «ниспровержения существующего строя». Мы
не можем удержаться от смеха, когда бедняк нам
об’ясняет, что в его несчастии виновата не иначе,
как его жена. Мы спрашиваем его, к какой она
принадлежит партии, но он с негодованием от-
вергает это предположение:—«Упаси боже,—по в
молодости она училась па педагогических кур-
сах, а ведь это всегда несколько подозрительно».
Мы, смеясь, пытаемся оправдать его жену, но он
упорно стоит па своем.
Я смотрю в окно. Беспредельные равнины,
покрытые сочной зеленью и усеянные полевыми
цветами. Но вот, постепенно, на горизонте выри-
совываются серые цепи гор; мы приближаемся к
Уралу. На следующий вечер мы дгод’езжаем к
Уфе. Город окутан глубоким мраком. Невдалеке
от станции выделяется из темноты сияющая огня-
ми фабрика. Она расположена на горе и прозрач-
ным светом озаряет горные вершины. Мы под’-
ехали к Уралу. К сожалению, темнота мешает
нам насладиться его красотой. К 4-м часам утра
мы просыпаемся от восторженных восклицаний не-
55
скольких товарищей, которые нарочно встали
пораньше, чтобы увидеть Урал во всей его красе.
Раздаются восторженные слова. Арестанты ра-
достно толпятся у окон. Как хорошо, как увлека-
тельно хорошо! Станции необычайно живописны
и восхитительны. Выше всего горы поблизости
от Златоуста. Мы очарованы волшебством этих
мест. Некоторые жалуются на головокружение;
правда, после всех наших лишений слишком много
обрушилось на нас новых впечатлений. В Уфе
происходит смена конвоя. Мы прощаемся доволь-
но сердечно; многие из солдат оказались отлич-
ными ребятами, с вполне революционным образом
мышления. На станциях дети продают разноцвет-
ные уральские камни. Солдат позволяет мне ку-
пить па память несколько камешков. Слабость
моих геологических познаний вводит меня на сей
раз в заблуждение. Я считала купленные камеш-
ки естественной горной породой, но (оказалось, что
это горные шлаки; товарищи посмеиваются над
моей ошибкой.
После трёхдневного пути мы, наконец, дости-
гли Челябинска. Здесь нам предстоит часов 20 под-
жидать другого поезда, который повезет нас
дальше.
Это 20-тичасовое заключение в тесном запер-
том вагоне после такого длинного непрерывного
пути,—это довольно неприятная история. К сча-
стью, мы остановились в поле, за несколько верст
от станции, а потому нам позволяют открыть окна.
Невыносимый воздух. Солдаты курят махорку; на
скамейках сидят или лежат смертельно измучен-
ные товарищи. Вероятно, я внезапно сильно изме-
нилась в лице, потому что сидящий против меня
товарищ неожиданно протягивает мне кружку с
холодной водой и велит пить. Затем с материнской
нежностью оправляет мою подушку, стелет свое
56
пальто и кладет мёнй,—у Меня яеяг сил сопроти-
вляться. Кто-то заботливо прикрывает мпе ноги
тужуркой, и я впадаю в глубокое забытье. Я |про-
сыпаюсь в полночь, Маленький огарок освещает
вагой. На всех скамейках, даже па верхних
скамьях, предназначенных для вещей, спят аре-
станты. Спящие тела лежат даже между ска-
мейками, на грязном полу. В углу храпят сол-
даты. У дверей стоит сонный молодой солдат, при-
жавшись головой к ружью. Все это кажется мне
диким сном. Я тихо открываю окно, чтобы охла-
дить пылающую голову. У меня слипаются от
усталости глаза, но я не могу заснуть, так как
испытываю ужасное головокружение и шум в
ушах, как только отворачиваюсь от окна. Моя
спутница—в вагоне всего 2 женщины—тоже жа-
луется на сильную головную боль. Прижавшись
друг к Другу, мы остаемся стоять у открытого окна.
На рассвете просыпаются товарищи; они бранят
пас за то, что мы вместо того, чтобы спать, своей
неосторожностью рисковали простудиться от ноч-
ного холода. Постепенно встают солдаты. Они раз-
дают паши «харчевые», по 10 копеек па брата, и
идут на станцию за кипятком.
Нас покидает несколько ссыльных, назначен-
ных в Оренбургскую губернию; под конвоем сол-
дат их отправляют в полицейское управление, где
им окончательно укажут место назначения. Из
польских товарищей несколько человек назначе-
но в Нарым, часть в Иркутск, а остальные в
Иркутскую губернию. Среди последней ' группы
находится очень симпатичный молодой товарищ;
он бежал пз Якутской области; после 1%-годового
пребывания в Москве под чужим именем, он был
схвачен и теперь снова проделывает путь в
Якутск. Мы говорим о работе, о том, что органи-
зации приходится принять теперь другую форму.
57
Я не вполне согласна с его взглядами, так как
он в работе подчеркивает, главным образом, куль-
турную сторону. Мы проводим несколько часов
в оживленной беседе; но вот появляется солдат
с какой-то бумагой и читает имена тех, кто
остается в Челябинске до следующего этапа. К мо-
ему удивлению, он называет мое имя. На мой
взволнованный вопрос о причине этого неприят-
ного распоряжения оставить меня на. неделю в че-
лябинской тюрьме, солдат поясняет^ что новый
конвой нашел, что к .моим бумагам и к бумагам
еще двух товарищей не приложены фотографиче-
ские карточки. Потому мы должны здесь остаться
и дать себя увековечить челябинскому фотографу.
Бессмысчпенность этого распоряжения состоит в
том, что у двух третей арестантов, приговоренных
к ссылке, тоже но имеется при бумагах фотогра-
фий. Это просто каприз фельдфебеля, и все возра-
жения и протесты товарищей решительно ни к
чему не ведут. Мне приходится уложить вещи и
отправиться в челябинскую тюрьму. Остающиеся
товарищи страшно возмущены всей этой историей,
тем более, что они видят, что от усталости и от
бессонной ночи я едва держусь на ногах. Солдаты
пас понукают, товарищи помогают мне перевязать
вощи, я наспех с пимп прощаюсь; и вот, мимо по-
лей и лугов, мы шоссейной дорогой отправляемся
в город? К счастью, до тюрьмы недалеко. Это ма-
ленькое, покривившееся здание. Нам приходится
около четверти часа ждать в коридоре, гак как
«начальство» куда-то вышло. Когда начальник,
наконец, появляется и узнает, зачем нас привели,
он обрушивается на солдат потоком бешеной бра-
ни:—что, у него много лишнего места в тюрьме,
чтобы принимать новых арестантов из-за такой
ерунды? Пусть солдат нас отводит обратно на
станцию; станет оп плясать по дудке всякого су-
58
масшедшего фельдфебеля. Если мы до сих пор
обходились в пути без фотографии, то обойдемся
еще и до Томска. Но солдат отказывается вести
нас обратно, так как он обязан повиноваться сво-
ему фельдфебелю. Спор за нас длится довольно
долго. Наконец, каприз фельдфебеля одерживает
верх, и солдаты уходят. .Меня отводят в женскую
тюрьму, до которой довольно далеко. Мне разре-
шают нанять на свой счет извозчика, и, в сопро-
вождении одного лишь надзирателя, мы катим
через город. Мы останавливаемся перед низким
одноэтажным строением с решетками на окнах.
Меня принимает седая дама с интеллигентными
чертами лица. Опа отводит меня в камеру, где си-
дит несколько женщин. Одна из них, с кавказским
типом лица, протягивает мне руку. В углу стоит
кровать, на которой спит молодая девушка хруп-
кого вида; она ласково подает мпе маленькую, бе-
лую, исхудалую руку. Для остальных женщин—
обычные нары. Камера светлая, с тремя окнами,
и—о чудо!—чистая. Юная арестантка, которую мы
застали в постели, сидит здесь уже 8 месяцев.
Ее арестовали с несколькими товарищами на со-
брании и превлекают к военному суду по обви-
нению в принадлежности к социал-демократической
партии. Ей угрожает 4-хлетняя каторга. Она очень
больна, и я не думаю, чтобы она могла перенести
это тяжелое наказание. Другая заключенная, с
кавказским типом лица, грузинка; она сослана
вместе со своим мужем в Челябинск. Теперь, ко-
гда после месячного пребывания в Челябинске,
ее мужу удалось получить работу, се внезапно, по
распоряжению министерства внутренних дел, ссы-
лают в /Хрхаигсльск. Муж ее должен остаться
здесь. Несчастная женщина очень подавлена этим
неожиданным оборотом дела. Остальные обита-
тельницы камеры—20-летняя молодая женщина,
59
арестованная в то время, когда она принесла в
тюрьму передачу своему знакомому, и при этом
страшно избитая, и профессиональная проститут-
ка, обвиняемая в покушении на убийство одного
из своих гостей.
Бесконечно тянутся дни; я тщетно прошу на-
чальника тюрьмы сфотографировать меня, потому
что иначе меня снова пе примут в этап. Он и
слышать ни о чем не хочет. Я с большим стра-
хом приближаюсь к станции железной дороги. Но
каково же мое приятное удивление, когда я на-
хожу другого фельдфебеля, который и пе думает
требовать моей фотографии. В вагоне я жду час.
Поездом из Перми прибывает целая партия" това-
рищей, между ними курсистка из Петербурга, ко-
торую ссылают в Якутск. В этой партии находятся
также и товарищи, высаженные в Казани и про-
ведшие там педелю. Они рассказывают ужасы о
пермской тюрьме. Тюремное начальство состоит
оплошь из «черносотенцев», политических держат
вместе с уголовными и мучат самыми изощрен-
ными способами. В тюрьме отвратительная грязь
и кишат паразиты.
После нескольких часов езды я начинаю от-
чаянно себя чувствовать. Мце с каждым часом
становится все хуже.- У меня сильный жар, боли
усиливаются; моя спутница студентка-медичка в
отчаянии,—она находит, что меня надо немедлен-
но отправить в больницу. Вначале я сопроти-
вляюсь этому плану. Ведь это так ужасно,—новая
проволочка, когда я так близка к цели. Я решаю
переждать ночь, но стараюсь но показать виду
солдатам, что мне так плохо,—они высадили бы
меня на ближайшей станции, не считаясь е тем,
есть ли при местной тюрьме лазарет или нет.
Но проходит ночь, проходит целый день; мне
становится все хуже. Я соглашаюсь остаться в
60
ближайшем городе, в Петропавловске. Уголовные,
находящиеся в нашем вагоне и считающие петро-
павловскую тюрьму идеалом тюрьмы, говорят, что
при пей имеется хороший лазарет, и советуют не-
пременно сойти в Петропавловске. Волей-неволей
приходится так сделать. Товарищи заявляют об
этом фельдфебелю; как и следовало предвидеть,
он сначала решает ссадить меня на ближайшей,
же станции, не дожидаясь Петропавловска, по
товарищам удается его убедить. В Петропавловске
меня почти без памяти выводят из вагона. Стан-
ционному фельдшеру удается успокоить боли. Так
как, кроме меня, здесь ссаживают несколько уго-
ловных, то мне приходится ждать на вокзале
около получаса, пока отправят поезд. Как сквозь
туман я вижу товарищей, посылающих мне через
окно приветствия и ободряющих меня; затем сви-
сток, и я остаюсь одна. По моей просьбе солдаты'
позволяют мне нанять на свой счет извозчика.
Мне очень трудно описать устройство этой по-
возки: это скорее простой ящик, поставленный на
колеса; я усаживаюсь в него вместе с солдатами.
Мы скачем, как сумасшедшие, но рытвинам и
ухабам, через поля, канавы и луга; к счастью, я
зажата между обоими солдатами, иначе я давно
бы лежала в калаве, с раздробленными членами.
Я падаю то на одного солдата, то на другого. На
мои расспросы о здешней тюрьме и о том, имеется
ли при ней больница, я получаю малоутешитель-
ные сведения: тюрьма—эта небольшая, полусгнив-
шая постройка, а лазарет предназначен только
для мужчин и состоит всего из одной камеры.
Вначале я не верю солдатам, но, когда после дол-
гих плутаний ио топям и болотам мы, наконец,
под’езжаем к тюрьме, меня охватывает отчаяние.
Но каково же мне слышать, когда надзиратель
об’являет мне, что я очень глупо поступила, ре-
61
таившись отстать от этапа в Петропавловске, так
как здесь нет никакого лазарета для женщин.
В камере меня окружают сплошь уголовные.
Во всей тюрьме нет ни одного политического. На
нарах мест больше нет; я скидываю жакетку,
стелю оо и ложусь на пол. Я таи измучена, что
мысли у меня в голове путаются. Одно мне ясно:
остаться здесь—это для меня верная погибель.
Ночью я просыпаюсь от легкого шороха. Я
открываю глаза и вижу, что одна из воровок
роется в моих вещах у самого моего изголовья.
При моем пробуждении она отскакивает, бормоча
что-то себе под нос. «Она торопится овладеть моим
наследством», думаю я и не могу подавить чув-
ства томительного страха. Утром, при первой пере-
кличке, я вызываю начальника. Оп долго не
является. Его зовут только после многократных
моих заявлений. На вопрос, что мне надо, я тре-
бую, чтобы меня поместили в лазарет. Сравнитель-
но вежливым тоном он мне отвечает, что, к сожа-
лению, при тюрьме лазарета не имеется; в камере,
отведенной для больных мужчин, в настоящее
время лежат в страшной тесноте тифозные, легоч-
ные больные и венерики; для женщин такой ка-
меры не имеется. Единственное, что можно было
бы для меня сделать, это отправить меня в город-
скую больницу. Но, на несчастье, полицмейстер
уехал на несколько дней, а без его разрешения
сделать этого никак нельзя. Я указываю на то,
что есть же заместитель, но начальник с улыбкой
отводит моо возражение ссылкой на то, что за-
меститель имеет лишь ограниченные полномочия
и никогда не взял бы на себя такой ответственно-
сти. Оп может только прислать мне врача... Через
час появляется... фельдшер, Иванушка-дурачок,
как его называют заключенные. Он сразу приносит
пригоршню лекарств, разные порошки и облатки.
Я возмущена тем, что начальник прислал мне вме-
сто врача фельдшера, и бросаю за окно оставлен-
ные им лекарства. На следующий день приходит
врач. Он извиняется за го, что нс явился раньше,
но сразу же заявляет, что в данной обстановке не
может быть и речи о каком-либо лечении. Поэтому
он хочет во что бы то нн стало добиться моего
перевода в городскую больницу, врачом которой
он состоит. Для успокоения болей он дает мне
порошки. После его ухода меня охватывает без-
граничное отчаяние. Я чувствую себя такой оди-
нокой среди уголовных, относящихся ко мне е ка-
ким-то странным недоверием. Сначала я несколько
нерешительно отвечаю им на их расспросы о поли-
тических, которых они никогда не видели и о ко-
торых только слышали. Но вот во мне вновь
закипает кровь пропагандистки, и я начинаю рас-
сказывать нм о целях политических. Они все вни-
мательнее и внимательнее прислушиваются к моим
словам; когда я говорю им о строе, жертвой ко-
торого они сами оказались, о нужде и горе, о не-
вежестве и рабстве, они прерывают меня выра-
жением горячего сочувствия и под конец слу-
шают молча, затаив дыхание. Я принуждена пре-
рвать свою речь, так как чувствую себя очень
плохо, ио они настаивают, чтобы я продолжала.
Под конец я говорю шопотом, они окружили меня
тесным кольцом и прислушиваются к моим сло-
вам, как к словам волшебной сказки. Когда я, на-
конец, в полном изнеможении ложусь, одна из
них меня заботливо укрывает, другая приносит
мне стакан холодного чая; их заботливость меня
глубоко трогает. Всю ночь у меня сильный жар,
и меня мучат кошмары. На утро я чувствую
себя лучше. Уголовные стоят вокруг меня; я
слишком слаба, чтобы снова «рассказывать», как
они это называют; но зато каждая из них расска-
63
зывает про свою жизнь, й то, что они рассказы-
вают, это сплошная, ужасная жалоба, которая глу-
боко меня трогает своим бессознательным трагиз-
мом.
В тот же день в камеру являются две моло-
дые женщины; они представляются—одна врач,
другая фельдшерица городской больницы. Они
очень любезны и, невидимому, очень смущены со-
стоянием, в каком меня застали. Фельдшерица
старается как-нибудь улучшить мою постель,
прикладывает мне к голове компрессы, невиди-
мому, от души хотела бы мне помочь. Предложив
мне денежную поддержку, которую я отклоняю,
так как имею еще при себе деньги, они прощаются
со мной, обещав приложить все усилия к тому,
чтоб меня перевели в городскую больницу. После
их посещения ко мне возвращается мужество и на-
дежда. Да и с уголовными, которые вначале ви-
дели во мне враждебный элемент, у пас устано-
вились почти дружеские отношения. Я знако-
млюсь также и с арестантами. Один из них воз-
буждает мой живейший интерес тем привилеги-
рованным положением, которое он занимает среди
заключенных. Оказывается, что он приговорен к
16 годам каторги. Четыре года тому назад он за-
резал в казарме унтер-офицера за то, что тот об-
ругал его мятежником, обвинял в стрельбе в воз-
дух при усмирении демонстрантов и под конец
ударил в лицо. Солдат, которому оставалось от-
быть всего несколько педель воинской повинно-
сти, не снес этого и нанес унтер-офицеру удар
штыком в грудь. Солдаты так ненавидели этого
унтер-офицера, что ужасным образом обезобра-
зили его труп. Солдат, которому грозила смертная
казнь, получил сравнительно легкое наказание—
10 лет каторги, другие солдаты отделались 4 или
6 годами. Несчастный после двух лет каторги бе-
64
жал. Портной по профессии, оп в различных го-
родах находил работу и жил там, пока на его след
не успевали напасть пшики. Так оп скитался це-
лый год. Но вот оп остался без работы, впал в
нужду, бродил голодный и бездомный, пока под
давлением нужды но совершил маленькую по-
кражу, Оп был пойман, опознан и за побег и во-
ровство получил добавочных 6 лет каторги. У
него очень сммпатичпый вид. С смертельно бледного
лица грустно глядят честные голубые глаза. В
сумерки он поет мягким приятным голосом рус-
ские народные песни.
На следующий депь меня переводят в боль-
ницу. Чувство свободы, которое впервые здесь
испытываю после многих месяцев, чистота и,
прежде в.его, отличный уход—все это способствует
моему быстрому выздоровлению. Через педелю я
настолько поправилась, что могла бы, хотя и с
некоторым трудом, снова пуститься в путь. Но
врач и фельдшерица- -девушка исключительной
доброты—настаивают на том, чтобы я осталась еще
на неделю. Я здесь могу совершенно свободно
расхаживать, лежу в больничном саду на мягкой
травке или гуляю по улицам Петропавловска.
Город поражает смесью азиатской дикости и евро-
пейской культуры. Значительную часть населения
составляют татары и киргизы, которые раз’езжают
на своих маленьких лошадках.
Странное получается впечатление, когда у вы-
хода из совершенно европейского универсального
магазина с зеркальными витринами и мраморными
лестницами открывается вид на бесконечные сте-
пи. Несмотря на оживленную промышленную и
торговую жизнь, улицы здесь немощеные, и при-
ходится в галошах шлепать по глубокой грязи.
Весной лошади по грудь тонут в грязи. В центре
города—городской сад, с фонтанами, стеклянными
5
65
шарами и запущенными дорожками; есть и
оркестр, Капельмейстер которого представляет об’-
ект обожания всех местных дам и девиц, дарящих
ему цветы.
При той полной свободе, которой я здесь поль-
зуюсь, мне нетрудно было бы бежать. Но я, ко-
нечно, не наморена этого делать, чтобы не причи-
нить неприятностей врачу, тек человечно и лю-
безно ко мне относящемуся; кроме того,—и это
имеет для меня решающее значение,—в случае мо-
его побега другим товарищам, заболевшим в пути,
была бы отрезана всякая возможность попасть в
больницу. После почти 2-хнедельного пребывания
в петропавловской больнице, в одно прекрасное
воскресное утро, напутствуемая сердечными по-
желаниями фельдшерицы и больничных служа-
щих, я отправляюсь обратно в тюрьму. В тот же
вечер меня должны включить в проезжающий этап.
Мне как-то странно самой являться в тюрьму. В
моей камере меня встречают радостными воскли-
цаниями. Старшая надзирательница сообщает, что
через 2 часа надо отправляться в путь. Время ле-
тит. Начальник вежливо кланяется и передает
меня солдатам, которые должны доставить меня па
станцию. Я воспользовалась разрешением нанять
за свой счет повозку, и в самом радостном на-
строении усаживаюсь в этот ящик пыток, кото-
рый делит со мной еще один товарищ. Сначала я
называю его «товарищ», но вижу его смущение н
умолкаю. На станции пам приходится 3 часа ждать
этапного поезда, сидя в пустом вагоне.
В вагоне, куда мепя сажают, я застаю совсем
юную миловидную девушку в сером арестантском
платье. Она едйг из Петщ>бурга, где посла 1 ^-го-
дового заключения была приговорена судебной па-
латой к вечному поселению в Иркутской губер-
нии. Несмотря на свою юность, она уже много
66
раз подвергалась заключению за «политическую
неблагонадежность» и уже раз бежала из ссылки,
из Архангельска. В ней есть что-то необычайно
нежное, подобно цветку; но я ни минуты нс со-
мневаюсь в том, что ее не испугало бы самое от-
чаянное предприятие, и она могла бы совершить
убийство, не дрогнув своими длинными ресни-
цами. Кроме нее, в вагоне несколько ссылаемых в
Иркутск социал-революционеров. Мы едем вместе
до Тайги. Очень симпатичен молодой человек,
осужденный па каторгу по уголовному делу. Из
тобольской- тюрьмы, где он отбыл почти 2-хлетнее
наказание, его переводят в Нерчинский Централ.
Он рассказывает о тобольской тюрьме такие ужасы,
что даже мужчины бледнеют, слушая его. Там
проц встает телесное наказание. Начальник, при-
балтийский немец, прославился уже в Риге и
проделал хорошую выучку у кровавой собаки
Меллер-За комельского. За малейшую провин-
ность, по , большей части даже'неумышленную,
арестантам, также и социалистам, дают до 200 уда-
ров кнутом. Лазарет переполнен до полусмерти
засеченными арестантами. Врач-собака даже сер-
дечно-больных разрешает подвергать телесному на-
казанию. Когда начальник, который здесь букваль-
но господин над жизнью и смертью арестантов
(бывали случаи, когда арестантов засекали па
смерть), является на перекличку, то с тревогой
и страхом ждут даже самые смелые и мужествен-
ные из заключенных. «Что ты так мрачно смо-
тришь?» ревет он на одного. «Закатите ему 75 уда-
ров, тогда он повеселеет», обращается он к своим
приспешникам-палачам. «Ты улыбаешься», наска-
кивает он на другого: «я тебя отучу от смеха.
Сегодня же закатить ему 50 ударов». Его прика-
зания в точности исполняются. Рассказчик про-
вел два года в тобольской тюрьме, ни в чем не
5*	67
провинился. Когда срок испытания истек, и по
предписанию тюремного управления его должны
были отправить в Нерчинск, начальник прика-
зал безо всякой вины с ого стороны дать ему
60 ударов кнутом «па память о тобольской тюрь-
ме», как он выразился. Ему пришлось вылежать
2 недели в больнице, прежде чем оп мог отпра-
виться по месту своего назначения.
В соседнем вагоне едет крестьянская семья из
Саратова. Мужа арестовали, как участника, союза
земледельцев, и приговорили к ссылке. Арестанты
играют с его 5-тилетней дочуркой. Мы часто встре-
чаем поезда с переселенцами. Из Центральной
России, голод гонит их в Сибирь, где они рассчиты-
вают получить большие наделы и более плодород-
ную землю. Они едут с детьми из Саратова и из
Самары, распродав за бесценок избу и жалкий
скарб. На одной из станций, где мы стоим пол-
часа, мы застаем переселенческий поезд. Старцы с
белоснежными бородами, старые и молодые жен-
щины, мужчины, дети,—все запиханы в специаль-
но предназначенные для переселенцев товарные
вагоны. Я спрашиваю старого крестьянина, что
он будет делать, если не оправдаются его на-
дежды на Сибирь. «Я вернусь домой и пущу крас-
ного петуха собаке-помещику, сидящему на па-
шей земле»...
Молодая женщина с ребенком у груди бро-
сает нам через окно пятачок. Я благодарю и хочу
верпуть ей монету, по переселенцы машут руками:
«Берите, берите, ведь вы еще беднее нас. Бед-
ные вы, бедные!» Когда наш вагон от’езжает, они
машут нам шапками и осеняют нас крестным зна-
мением.
Один молодой арестант, приговоренный к ка-
торге и заковаппый в кандалы, вызывает какое-то
особенное чувство, в котором смешиваются страх,
G8
жалость и презрение. Его подозревают в измене и
в том, что он служил палачом. Он уверяет всех
в своей невиновности, но товарищи утверждают,
что у них есть неоспоримые доказательства. По
прибытии в место ссылки товарищи собираются
устроить над пим суд. Это ему известно, известно
также и то, что в подобных случаях товарищи, не
знают пощады; это сознание накладывает па все
его существо печать рабской покорности и трус-
ливого пресмыкания. Его большие, глубоко за-
павшие глаза вспыхивают беспокойным блеском,
в них выражение безграничного страха, тайного
ужаса...
В Тайге пам приходится пересаживаться. От-
сюда до Томска всего несколько часов езды. В
смысле грязи и беспорядка томская тюрьма сильно
напоминает варшавскую, с той лишь разни-
цей, что клопы здесь еще многочисленнее, чем
там. Мы спим не раздеваясь и по большей части
только днем, так как ночью невозможно выле-
жать и четверти часа. На стенах дыры и следы
клопов; нары ими кишат... Политические; отбы-
вающие здесь наказание («заключение в крепо-
сти) в этом клоповнике!), и подследственные по-
мещаются в нижнем этаже. Когда нам что-иибудь
нужно, мы стучим совсем тихо, так как внизу
сидит политическая заключенная, психически
больная; при более громком стуке с нею делаются
припадки буйного помешательства. Это молодая
женщина, сидящая здесь почти Ю месяцев. По
вечерам она иногда поет. При ней другая поли-
тическая заключенная, которая за ней ходит.
В минуты просветления она умоляет свою товарку
ничего не писать ее старой "матери, все пройдет,
обойдется... Из уголовных женщин значительная
часть осуждена за убийство мужей. В их престу-
плении чаще всего виновна невозможность нолу-
69
чить развод и отдельный от мужа вид на житель-
ство. Суд присяжных относится сравнительно
мягко к таким преступницам. Так молодая кре-
стьянка, отравившая своего пьяшщу-мужа, от-
делалась 4 годами тюремного заключения. В на-
шей камере тоже сидит женщина, привлекаемая
по обвинению в покушении на убийство мужа. Она
два года тому назад бежала со своим возлюблен-
ным в Сибирь. Ио мужу удалось узнать ее место-
пребывание, и он вернул ее по этапу. Несколько
педель тому назад она родила ребенка. которого
рыдая прижимает к груди...
В камере сидит, между прочим, 75-летняя ста-
руха, родом из Ревеля. За какой-то подлог она
лет 25 том .у назад была сослана на поселение.
Опа так сжилась с Сибирь^, что по истечении
срока наказания она не захотела вернуться к
себе па родину. Она бежала из богадельни для
престарелых женщин, но ее поймали и пересы-
лают этапом в Ревель. Она ничуть не обижается,
когда мы смеемся над ее рассказами. Ее мало
трогает эта отправка па родину на «казенный
счет»... «Если мне там не понравится, я ужо
найду дорогу обратно», говорит она, лукаво под-
мигивая.
Мы под проливным дождем направляемся в
полицейскую часть, где нам укажут место пребы-
вания, выдадут месячный паев и оставят перено-
чевать. Путь довольно длинный, и, когда мы до-
стигаем цели, с нас буквально течет. Нас отводят
в подвал; мы должны остаться здесь до утра; зав-
тра нас на пароходе отвезут в назначенное нам
место. Несколько человек из нашей партии вызы-
вают на двор п фотографируют. Эту операцию про-
изводит шпик. На мой вопрос, не могу ли я полу-
чить оттиск, оп отвечает, что вряд ли я этого
пожелаю, так как эти фотографии обыкновенно
70
неудачны и непохожи. У 'нас только две неболь-
шие камеры; специально женской камеры нет.
В камере, где расположилась крестьянская семья
из Саратова, для меня места нет, и потому волей-
неволей мне приходится остаться в камере с
20 мужчинами. Я прошу их всех выйти и пере-
одеваюсь, так -как промокла до самых костей.
Когда я готова, я выхожу в коридор; товарищи
тем временем переодеваются. Через час нас вызы-
вают в контору, где молодая женщина нас опра-
шивает. Она мне сообщает, что вся паша партия
назначена в Нарымский край, в Карганск,
600 верст за Томском. Мы составляем список не-
обходимейших предметов и передаем его двум по-
лицейским. отправляющимся в город за покуп-
ками.
* *
*
В камере глубокий мрак. Тишину нарушает
лишь дыхание и легкий стон спящих товарищей.
Справа от меня спит один, слева—другой, в но-
гах храпит третий. Все спят одетые, прикрывшись
тужуркой. У меня совершенно мокрые башмаки,
но я стесняюсь разуться. Несмотря на духоту,
меня лихорадит. Я ворочаюсь с боку на бок и за-
деваю ногой лоб товарища, спящего у меня в но-
гах. Он просыпается и, смеясь, уклоняется от моих
извинений. Это молодой ^киевский рабочий, про-
сидевший год в киевской тюрьме; шопотом он
передает свои впечатления. Там есть флигель, на-
зываемый «башня смертников», где несчастные не-
делями ожидают смерти или помилования. В тюрь-
ме сразу становится известно, когда кого-нибудь
отводят в «башню смертников». Начальство суровое
и жестокое. Холера, цынга и тиф подкосили много
жизней:^ но все эти случаи держатся в строгой
тайне,—зачем давать пищу всяким газетным пи-
71
сакам, которые, как коршуны на падаль, бро-
саются па всякое известие о неурядице в тюрьме!
Хотя, в сущности, с прессой никто в тюрьме не
считается. Но от веревки умирает больше заклю-
ченных, чем от цинги и от тифа. Виновные и не-
виновные,—почти все. умирают, как герои. Один
товарищ шел на виселицу с пением Интернацио-
нала; уже вздернутый на веревку, он продолжал
задыхающимся голосом петь припев. Обычно по-
следний возглас умирающих: «Смерть тиранам!
Да здравствует социальная революция!» В тем-
ноте я пе вижу лица моего собеседника; я только
слышу жгучее волнение, глубокую скорбь, кото-
рые заставляют дрожать его тихий, шепчущий
голос. Прекрасно и то, что он рассказывает о
стару’хе - крестьянке. Когда их хату окружили сол-
даты, сын ее забаррикадировался и не сдался, пока
нс выпустил последнего заряда н не уложил на
месте полдюжины полицейских. Когда старуха,
узнав об этом, увидела, как ее сына, избитого в
кровь и связанного, уводят солдаты, она приня-
лась его бранить: <Л не мог ты, дурень, оставить
одну пулю для себя! Слыханное ли дело живым
отдаваться в руки этих разбойников!»... Этого
сына повесили. Второй, 16-летний мальчик, приго-
ворен к 15 годам каторги; сама старуха тоже
долго сидела в тюрьме и привлекалась по обви-
нению в активном соучастии в покушении на
поезд. Исполненный трогательно-наивной гордо-
сти, он говорит: «Назовите-мне народ, где такие
матери, такие сыновья, такие отцы!» Он про-
сит меня познакомить его с положением вещей в
Польше, указать цели различнейших польских
партий. Он слушает с интересом н задает вопросы,
обнаруживающие исключительную интеллигент-
ность. Так мы беседуем до самого рассвета.
В11 часов утра, нас зовут к исправнику. Он
сообщает нам место назначения и отсчитывает по
3 руб. 15 коп. на. полмесяца.. Затем мы идем к
пароходу, который стоит на якоре на расстоянии,
полутора часа ходьбы. Как только мы выходим
за черту города, ряды наши расстраиваются. Всех
охватывает бурное детское веселье; нас. опьявйет
свобода, которой мы были так долго лшпены. Това-
рищи, не обращая внимания на призывы поли-
цейских, рассыпаются по лугам, где, но колено
утопая в болоте, они рвут полевые цветы. Киев-
ский товарищ подносит мне великолепный букет
полевых цветов на память о ночи, проведенной
в томском полицейском управлении.
Наше радостное настроение значительно па-
дает, когда нас не пускают на пароход и предла-
гают нам разместиться на барке, набитой това-
рами, мешками и всяким хламом. Пароход зай-
мут пассажиры. Довольно неприятная перспе-
ктива провести два-три дня и столько же ночей под
открытым небом. Мужчины поднимают воротники
тужурок, так как с реки дует ледяной ветер;
я закутываюсь в платок, который, к счастью, не
отобрали в Варшаве. Мы с ужасом думаем о
ночной стуже. В довершение всего вдруг полил
холодный дождь. Мы беспомощно смотрим друг
на друга. Кому-то приходит в голову счастливая
мысль построить палатку из валяющегося на бар-
ке парусного холста. Мы принимаемся громоздить
со всех сторон пакеты, чтобы над ними натянуть
холст. Скоро паша палатка готова; в ней мы,
по крайней мере, защищены от ветра и от дождя,
капли которого ударяют о нашу импровизирован-
ную крышу. Время от времени мы покидаем нашу
палатку, чтобы полюбоваться чудесными и свое-
образными берегами Оби. Кругом непроходимые
леса. Холод вновь загоняет нас в нашу будку.
Дождь все усиливается, и наша крыша все мепь-
73
ше защищает пас от дождя, который через холст
льется нам на головы. С наступлением вечера меня
охватывает невыразима^ усталость, я ложусь и
только в 3 часа ночи просыпаюсь от чувства ле-
денящего холода. Чиркнув спичку, я вижу, что
лежу в луже. Товарищи не захотели меня будить,
несмотря на проливной дождь,—так крепко я
спала. Платье прилипает к телу, с волос, ручьями
стекает вода. Я так охрипла, что могу говорить
только шопотом. Ясно, что так продолжаться не
может. Все обсуждают, как быть, и мы решаем па
ближайшей же остановке послать к капитану с
требованием^ принять нас на корабль,—иначе мы
сойдем там. где нам будет угодно. Эта угроза не
может не возыметь действия, так как капитан обя-
зался перед губернатором принять всех ссыльных
на пароход. Мы с нетерпением выжидаем оста-
новку. Через несколько минут депутация возвра-
щается в самом радостном настроении: нас примут
на пароход, хотя там нет ни одной свободной,
койки. Мы живо берем на плечи наши промокшие
узелки и бежим на пароход—полицейские за нами
следом. На пароходе нас охватывает приятная те-
плота. На пароходной кухне у самой плиты я
вижу железный ящик и растягиваюсь на нем, не
спрашивая о счастливом его обладателе. Меня
охватывает благотворная усталость от близости к
теплой степе, которую я готова целовать в при-
ливе благодарности. Товарищи приносят мне чаю.
Затем я прижимаюсь к моей горячей стене и сплю,
сплю. Я просыпаюсь, когда солнце уже высоко.
На следующей пристани мы покупаем у крестья-
нок булки, чернику, молоко и свежие огурцы. По-
степенно пароход пустеет, и нам дают деревянные
койки. Мы проводим еще одну ночь па пароходе
и па утро под’езжаем к самому большому селу
в Нарымском крае, к Колпачеву. Там живет около
74
300 ссыльных, большей частью поляки. Пароход
стоит долго; мы сходим на берег, чтобы пови-
даться с товарищами и расспросить их о местных
условиях. Как только я схожу на берег, меня
окружает целая толпа польских и немецких това-
рищей. Когда я им говорю, что назначена в Кар-
ганск. на расстоянии 9 дней пути отсюда, они за-
являют. что и не думают меня отпустить, и что
я должна остаться с ними; здесь очень хорошо;
климат сухой, есть библиотека, есть врач, одним
словом, нет никакого смысла ехать дальше. Я ука-
зываю на то, что мне пе разрешат здесь остаться;
но они считают, что это неважно, что я имею право
селиться в любом месте Нарымского края, только
должна заявить об этом сопровождающим нас по-
лицейским. И не успела я, как следует быть, об-
думать всю ситуацию, как один из товарищей уже
подошел к полицейскому и заявил ему, что я
здесь остаюсь. Другой держит в руках мой узел,
третий берет под руку и, смеясь и торжествуя, уво-
дит. По пути он мне сообщает, что ведет меня в
ближнюю булочную, которую держат польские то-
варищи; там я могу обождать, пока, мне поды-
щут квартиру. Он пе без гордости рассказывает,
что в их булочной пекут таяже и пирожные. Ма-
газин устроен в сарае; лосенка ведет на чердак,
где в 2 небольших комнатках живет 5 товарищей.
Первое, что мне бросается в глаза при входе,—
Ъто украшенный сосновыми ветвями портрет Лас-
саля. В углу стоят свернутые красные знамена;
как об’яспяют мне товарищи, знамена эти выносят
при похоронах и при праздновании Первого Мая.
Единственную обстановку комнаты составляют стол
собственного изделия, деревянный диван, пара
стульев и кипы старых газет, лежащие в углу.
Мне подают горячий черничный суп, холод-
ный картофель, а к чаю—несколько произведений
Колпачевской кондитерской. Один из товарищей
отправился тем временем искать для меня поме-
щение. Это оказывается делом нелегким. В Колпа-
чеве в настоящее время проживает около
300 ссыльных, две трети которых родом из Поль-
ши. Они живут по 3, 4 и 5 в одной комнате. Квар-
тирная плата обходится 1 руб. 50 коп. в месяц.
Но если кто хочет иметь отдельную комнату, то
ему приходится платить з рубля в месяц—сумма,
недоступная для огромного большинства ссыль-
пых. Специально предназначенных для сдачи по-
мещений здесь пет; местные крестьяне сдают свою
жилую комнату, а сами спят на кухне или на
сеновале; жилищный голод жестоко дает себя чув-
ствовать. Летом сравнительно легко устроиться,
так как крестьяне часто но неделям не возвра-
щаются с поля. Но зимою будет тяжело, и многим
ссыльным придется переселиться в другие, менее
населенные села. К счастью, им разрешается раз'-
езжать по всему Нарымскому краю. Пароход «На-
рымец» перевозит их бесплатно. Многие поль-
зуются этим для посещения далеко живущих това-
рищей и для ознакомления с краем, в который их
забросила судьба. Женатым ссыльным, за кото-
рыми последовала семья, уже теперь с трудом
удается найти помещения.
После того, как я с час прождала в «конди-
терской», является сияющий и гордый товарищ,,
отправившийся на поиски квартиры; оп сообщает-
что нашел комнату. Мне придется жить с другой
ссыльной, очень симпатичной девушкой, которая
сделает все, чтобы облегчить нам пашу совместную
жизнь. Деревня расположена у самой реки. Кре-
стьянские избы срублены из бревен, по русскому
образцу, и крыты дранкой. Меня поражает полное
отсутствие садов. На мой вопрос мне поясняют,
что огородничать здесь почти не удается; почва
7G
хорошо родит только хлеб: Разведением овощей и
цветов занимаются почти исключительно ссыль-
ные, так как у них есть к тому время, досуг и
охота. Картофель здесь дорог, и крестьяне его
неохотно продают, так как сажают его только для
личного потребления. Свежей зелени крестьяне не
признают, и нам приходится покупать овощи в су-
шеном виде. Чтобы получить луковицу, прихо-
дится исходить деревню вдоль и поперек. Кре-
стьяне питаются рыбой и дичью.
Моя новая квартира на расстоянии четверти
часа ходьбы. Через маленькую комнатку с боль-
шой русской печью я прохожу в большую ком-
нату. Меня, прежде всего, приятно поражает от-
крывающийся через низкие окна вид па ржаное
поле. Комната очень просторная и светлая, имеет
5-окон; по пол немного подгнил и под моими но-
гами трещит и грозит провалиться. Моя товарка
по жилищу, девушка лет 19, приветливо протя-
гивает мне руку. Она лежит в постели, так как
больна дизентерией, свирепствующей в этих ме-
стах. Входит хозяйка, 50-тилетняя крестьянка, с
преждевременно состарившимся лицом. Опа подает
мне руку и предлагает поставить самовар п зато-
пить печь. Комната обогревается русской печью,
во топят ее только зимою; летом же пользуются
маленькой жестяной печуркой, трубы которой про-
ведены в печь. Стоит подбросить несколько щепо-
чек, и печурка начинает распространять вокруг
себя сильнейший жар; правда, она. также скоро
остывает. Я принимаю с радостью оба предложе-
ния, так как сильно простужена. Мне страшно
правится мое повое жилище, я не могу налюбо-
ваться на заглядывающие в окна колосья; нет
только одного важного предмета обстановки, кро-
вати. Но товарищи нашли выход из положения.
К двум деревянным скамеечкам, взятым у хозяйки,
77
они прибивают доски; на них кладется наскоро из-
готовленный одним из товарищей сенник, и по-
стель моя ттова. С каким удовольствием я ло-
жусь. Товарищи прощаются и обещают зайти на
следующий день. Моя сожительница рассказывает
мне мало радостного о здешних условиях жизни.
Во веем Нарымс, особенно же в Колпачеве, среди
ссыльных свирепствуют тиф и дизентерия. Врач
приписывает это лишениям и недоеданию. Шести
рублей 30 копеек, выдаваемых к тому же очень
нерегулярно, но хватает на жизнь. Большинство
не получает поддержки от родных и буквально го-
лодает. Они месяцами, в том числе и моя сожи-
тельница, питаются хлебом и чаем. Даже сахар
не всегда бывает. О горячем обеде можно только
мечтать; если кто-либо и получает время от вре-
мени пару рублей, то кругом столько нуждаю-
щихся и голодающих товарищей, что нет возмож-
ности использовать полученные деньги для себя.
Летом здесь много грибов и ягод. Кто может ку-
пить себе рублей за 6 ружье, тот живет,
как Крез,—ежедневно варит себе дикую утку или
другую дичь. За последнее время несколько това-
рищей приобрели в складчину лодку и рыбачьи
сети и выезжают на рыбную ловлю. Рыбу они
продают местной «буржуазии»,"богатой крестьян-
ской семье, состоящей из нескольких братьев:
«буржуи» отвозят рыбу пароходом в Томск и там
сбывают. Их примеру последовали и другие това-
рищи, и результат был тот, что местные крестьяне
обратились к губернатору с нижайшей прось-
бой—запретить «политикам», как здесь называют
ссыльных, рыбную ловлю, так как они скоро вы-
ловят всю нарымскую рыбу.
Остяки живут в юртах, расположенных около
болот. Они занимаются исключительно рыбной ло-
влей. Летом они собирают кедровые шишки и про-
78
дают их томским купцам. Жители нашей деревни,
чалдопы, стоят на гораздо более высоком уровне
культуры, чем остяки; у них пе только хорошие
дома, но и хорошо организованное, но образцу
российских деревень, общинное самоуправление.
Кроме рыбной ловли, они занимаются также земле-
делием. Во многих крестьянских семьях есть зин-
геровские швейные машины. Ремеслом здесь мало
занимаются,—всякий делает сам то, что ему нуж-
но, но все же организованные польскими товари-
щами кузня и столярная мастерская находят от-
клик среди крестьян. Таким образом политиче-
ские ссыльные волей-неволей насаждают куль-
туру.
Сбор кедровых орехов происходит цо-коыму-
пистически. До определенного срока, назначаемого
общинным собранием, никто не смеет сорвать ни
одной шишки. В назначенный срок старшина тру-
бит в рог, и вся деревня пешком и на лошадях
спешит в лес, находящийся на расстоянии не-
скольких верст. Стоит крестьянину уцепиться за
ветвь данного дерева, как все шишки принадле-
жат ему. Мужчины и женщины привязывают к
поясу мешки. При этом женщины носят штаны,
так как в юбках трудно было бы лазить но де-
ревьях. Орехи особым образом извлекают из смо-
листой шишки, взвешивают и продают томским
купцам. С этого дня всякий может беспрепятственно
собирать орехи.
Правда, ссыльные очень мало считаются с
этими коммунистическими пережитками и соби-
рают шишки, когда им вздумается.—однако, толь-
ко для собственного потребления.
Подобным же образом ведется и рыбная ловля.
В назначенный собранием день мужчины Отпра-
вляются на небольших санях на разбросанные кру-
гом небольшие озера. Каждый делает себе топо-
79
ром прорубь па каком-нибудь озере или на реке,
и никто другой в этом месте пе имеет права ло-
вить рыбу. В эти проруби забрасывают сети, и ча-
сто получается очень богатый улов иолу замерзшей
рыбы, в том числе и дорогой стерляди. И здесь
уже доходило до столкновений между товарищами
и крестьянами, которые никак не могут поми-
риться с их участием в рыбной ловле, тем более,
что товарищи пе склоппы соблюдать их традицион-
ные правила в этом деле. Пока крестьяне огра-
ничиваются тем, что прорезают сети «политиков».
Но в будущем пе исключена возможность более
серьезных недоразумений. Известный страх пе-
ред таинственною силой проникнутых солидар-
ностью политиков» удерживает их еще от того,
чтобы проявить в более конкретных формах свою
неприязнь к опасному конкуренту, внезапно вы-
росшему перед ними в лице ссыльных. Нужда
среди ссыльных, которая возрастает вместе с их
численностью, способствует обострению конфлик-
та, который находится сейчас еще в зародышевом
состоянии. Агитация черной сотни, направленная
против политических, нашла бы себе здесь довольно
благоприятную почву.
Характерно, что вначале многие крестьяне
отказывались платить «политикам» за выполнен-
ную ими столярную работу, мотивируя это тем,
что они, мол, явились сюда но для того, чтобы
зарабатывать па крестьянах. С другой стороны,
они часто попрекают нас тем, что «политики» ве-
дут спокойную жизнь, между тем как они при-
нуждены тяжело работать. Вести социалистиче-
скую агитацию среди крестьян трудно уже потому,
что они почти все мелкие собственники, которым
пролетарская доля чужда. А природа здесь доста-
точна богата, чтобы удовлетворить незначительные
их нужды. Сыновья живут после свадьбы с сво-
80
ими женами .у родителей, лишь в редких случаях
они основывают собственное хозяйство.
При первомайском праздновании этого года
товарищам удалось пробить маленькую брешь в
стене, воздвигнутой хозяйственными и политиче-
скими условиями между ними и местными жите-
лями. Правительство бессильно помешать праздно-
ванию 1-го Мая в Нарымском крае с его много-
численными, рассеянными кругом деревнями, в кото-
рых поселены социалисты, и потому вынуждено
довольствоваться тем, что натравливают местных
крестьян на политических. Крестьяне выстроились
перед своею церковью, вооруженные вилами, ко-
сами и топорами. 'Товарищи, конечно, узнали об
этом. С развевающимися красными знаменами и
песнями они приблизились к церкви, где их ожи-
дали потовые к бою крестьяне. Шествие, человек в
двести, подошло к ним вплотную и остановилось.
Один товарищ взобрался к двум другим на плечи
и обратился к крестьянам с горячею, увлекатель-
ною речью, в которой раз’ясппл им, что предста-
вляют собою «политики», их цели и пути.За этою
речью последовала вторая, третья; результат был
блестящий. С своими вилами и косами крестьяне
примкнули к шествию, с возгласами «да здрав-
ствуют политики». Весь день они провели вместе и
расстались добрыми друзьями. Чтобы укрепить
эту Дружбу, товарищи собираются открыть зи-
мою для крестьян вечернюю школу, где, кроме
обучения письму, чтению и счету, им будут да-
ваться и элементарные знания из области есте-
ственных паук. Чтобы поднять культурный уро-
вень ссыльных, среди которых значительную часть
составляют мало знающие и малограмотные ра-
бочие, местная интеллигенция предполагает от-
крыть для них специальную школу, в которой, ря-
дом с элементарными предметами, iw будут чи-
с
81
таться популярно-научные лекции. Такого рода
школа функционирует уже с хорошим успехом
в другом пункте, в расстоянии трехсот верст от
Колпачева. В Колпачеве имеется маленькая би-
блиотека, состоящая большею частью из белле-
тристических произведений, и читальный зал с
6 русскими газетами. От времени до времени про-
исходят собрания колонии, на которых об-
суждаются дела ссыльных. Основана также ма-
ленькая касса взаимопомощи, по опа страдает хро-
ническим дефицитом. Ежегодно происходит сезд
делегатов из всего Нарымского края. На послед-
нем с’езде было выбрано несколько товарищей,
которым поручено вести статистику ссыльных для
сообщения в партийной печати.
Дня через два по приезде я заболела дизенте-
рией. На мое счастье женщина-врач, перегружен-
ная работой, оказалась дома. Скоро опа пришла
и очень сердечно ко мне отнеслась. Небольшая
полная женщина лот сорока, с сильной проседью
в волосах. Опа нам рассказала, что один товарищ
умер от дизентерии, а другой—при смерти. Она
торопливо извлекла для меня лекарство из боль-
шой кожаной сумки, в которой везла с собой
на всякий случай походную аптечку, дала целый
ряд указаний и поспешила к другим товарищам,
среди которых масса пораженных эпидемией. Как
мне сообщила моя сожительница, • ухаживавшая
прежде за заболевшими ссыльными, эта женщина-
врач была при начале эпидемии назначена прави-
тельством на весь Нарымский край. Ей в помощь
состоят акушерка, студент-медик, живущий в На-
рыме, и фельдшер, бывший парикмахер из Поль-
ши. В Колпачеве и Нарыме к услугам больных
имеются и две небольшие аптечки с бесплатной
выдачей лекарств. Нечего говорить, что такая вра-
чебная помощь более, чем недостаточна, принимая
82
во внимание разбросанные кругом на громадных
расстояниях деревни, с их более или менее перво-
бытным населением. Так как сообщение происхо-
дит большею частью лошадьми (водою оно недо-
статочно удобно), то врачебная помощь вообще
часто приходит слитком поздно. Женщина-врач
раз’езжаот, в большинстве случае, на своеобраз-
ной крестьянской телеге; «кучер», зачастую дере-
венская баба, правит, сидя'верхом на лошади...
Моя сожительница оказалась очень симпатич-
ною девушкою; по подозрению, будто она замыш-
ляла покушение на. какое-то высокопоставленное
лицо в Архангельске, ее оттуда погнали в суро-
вый Па рыме к ий край. Она здесь уже больше года
и считает дни до своего освобождения, хотя ей
еще остается добрых М/3 года. Она чувствует себя
уже оправившейся и хочет проводить на клад-
бище двух умерших товарищей. К сожалению, я
не могу итти с нею, так как мне очень нездоро-
вится. Но так как наш дом неподалеку от клад-
бища, то я вижу похоронное шествие из своего
окна. Два гроба, один за другим, покрытые све-
жими сосновыми и еловыми ветками. За ними не-
большая толпа с красными флагами. Печально
раздается напев «Красного знамени».
Один из покойников пришел только с послед-
ним этапом. Он был ткач и оставил дома жену и
3 малолетних детей; другой был 20-летний юный
товарищ... В настоящий момент в Колпачеве эпи-
демия унесла уже 4-ую жертву... Один ссыль-
ный от тоски и отчаяния сам перерезал себе
горло...
Моя поправка быстро подвигается вперед. Че-
рез несколько дней я смогу подняться с постели;
докторша дает мне ряд хороших советов, которые
при существующих обстоятельствах легче дать,
6*	83
чем выполнить. Мне предписан крепкий бульон,
свежее мясо и много других хороших вещей...
Через месяц по приезде я уже вполне здорова,
только желудок мой протестует против скупого
питания; однако, я ничего пе могу сделать, прой-
дет еще, наверное, несколько недель, пока я по-
лучу деньги от своих родных. Письмо идет от-
сюда в Лодзь 12 дней. Пароход «Нарымец» при-
возит сюда ежедневно газеты и письма, которых
ожидают здесь с большим нетерпением, чем где
бы то ни было. По Оби ходит немного пароходов,
и. Когда сигнальный свистЬк возвещает прибли-
жение парохода, это всегда целое событие. Ран-
ним ли утром пли позднею ночью, стар и млад,—
все спешат па пристань. Крестьяне приносят па
продажу пассажирам молоко, хлеб, ягоды, жаре-
ную дичь и другие припасы. Ссыльные спешат
встретить новоприбывших товарищей или полу-
чить почту. По договору с томским губернато-
ром бароном Нолькеном, кНарымец» привозит еже-
дневно известное число осужденных па поселе-
ние в Нарым, привозит и жен, добровольно после-
довавших за мужьями в ссылку. Пароходы редко
идут дальше Томска.
В селе Колпачеве есть и несколько немецких
рабочих из Лодзи. Они горько жалуются на отсут-
ствие немецких книг для чтения. Однажды я
встретила на пристани одного лодзинского рабо-
чего, с которым я вместе сюда пришла. Меня по-
разили его мертвенно-бледный цвет лица и белые
губы. Я спрашиваю его. почему у него такой
скверный вид, он дает уклончивый ответ, но на
мои настойчивые расспросы он, наконец, при-
знается, что несколько дней уже ничего не ел; при
этом яркая краска заливает его бледное лицо. Жена
его безработная, не может ему помочь, и совершенно
нельзя предвидеть, когда получится месячное по-
81
собие. К счастью, у меня еще при себе пемного
Денег, которые я ему отдаю. Но надолго ли мо-
жет их хватить? Глубоко взволнованная, я спешу
к одному товарищу, который здесь уже довольно
давно и работает в кассе взаимопомощи. Я рас-
сказываю ему об этом случае. Безнадежно пожи-
мая плечами, он говорит, что ничего не может
сделать, касса совершенно опустошена, все кру-
гом в долгу, так как правительство уже три ме-
сяца не платило пособия. Голод и нужда одоле-
вают всех. Впрочем, прибавляет он, мы как раз де-
лаем сбор для глодающей и бездомной ссыльной и
уделим кой-что и ему. Участь этой ссыльной
тоже незавидная. Ее муж, около года тому на-
зад попавший в ссылку, бежал, охваченный То-
ской по жене и детям, и счастливо добрался до
Варшавы. С чужим паспортом в кармане он
долго и тщетно искал работы. Положенно его ста-
новилось все более невыносимым, н оп уговорил
жену отправиться с ним и двумя ребятами в На-
рым. Правительство выдает жене ссыльного та-
кое же пособие, что и мужу. Доти также полу-
чают маленькое пособие; кроме того, он намере-
вался наняться к крестьянам па рыбную ловлю
и надеялся как-нибудь пробиться с семьей. Он
рассчитывал избежать добровольною явкой трсх-
месячной тюрьмы, грозившей ему за бегство. Жена
колебалась, но ему удалось победить ее сомне-
ния, и они пустились в тяжелый путь. Через
9 суток непрерывной езды, они прибыли в Томск.
Когда муж явился в полицию, его сейчас же
арестовали и отправили в тюрьму. Жена оста-
лась с детьми без всяких средств в чужом го-
роде. Другая случайно бывшая в Томске ссыль-
ная застала несчастную, когда она собиралась по-
кончить с собой и детьми. Теперь она живет то
у одного товарища, то у другого, так как не
имеет средств нанять себе комнату...
85
Нужда, одиночество и отчаянная тоска по
родным и воле сильно влияют на настроение
ссыльных, доводят многих из них до самоубий-
ства или потери рассудка... Для борьбы с. этими
явлениями и чтобы внести хоть какое - нибудь
оживление в мертвую оторванность ссыльных, в
среде русских товарищей образовался маленький
кружок любителей, который каждое воскресенье
устраивает спектакли. Один из здешних «мецена-
тов», зажиточный крестьянин, предоставил им
для этой цели свой овил. С величайшим
трудом и усилиями устроена была здесь сце-
на. Из досок, обтянутых пестрым ситцем, сколоти-
ли подвижные стены, будку для суфлера, утопили
в землю, соорудили из серой ткани занавес, хоть
и безвкусно, но с превеликим трудом. У рампы
поставили несколько маленьких керосиновых лам-
почек, которые одолжил лавочник. Дощатые стены
украшены еловыми ветками. Скамьи устроены
очень примитивно; их заменяют доски, прибитые
гвоздями к деревянным чуркам; на эти импрови-
зированные скамьи приходится садиться не без
опаски. Репертуар состоит из водевилей, фарсов;
в последнее время колпачевские артисты взялись
даже за комедии. Первый ряд занимает «буржуа-
зия». Эти места стоят полтинник; по своей нужде
ссыльные считают, что это страшно высокая цена.
Во время антрактов публика отправляется в «бу-
фет», соседний амбар, где на длинном деревенском
столе подается чай из самовара. Пирожные для
угощения поставляет местный кондитер. Чистый
доход от спектакля составляет при «хорошем сбо-
ре» 12—13 рублей, а когда распроданы все места,
он доходит до 18 рублей. Получаемый от спектак-
лей доход идет на культурные цели, увеличение
библиотеки, покупку диапозитивов и пр. Поль-
ские товарищи очень горюют, что до сих пор не
86
могли дать ни одного спектакля. Только одна
польская ссыльная (женщин тут вообще мало) со-
глашалась выступать па сцепе, прочие категори-
чески отказались. Но так как любители не хотели
возвращаться к временам Шекспира и в женских
ролях выпускать мужчин, то принуждены были
дожидаться счастливого случая, т.-е. какой-ни-
будь повой партии ссыльных, которая бы им до-
ставила желанную артистку на роли комических
старух или энженю—все в одном лице.
Представьте себе мое смущение, когда через
несколько дней по приезде мне было заявлено, что
с моей помощью должны наступить лучшие вре-
мена для польской сцепы. Все мои возражения,
что я никогда не выступала на сцене и вообще не
имею ни малейшего понятия об этом высоком
искусстве, были отклонены, как несостоятельные,
и мне нридется волей-неволей подвизаться па этом
чуждом мне поприще.
На первом собрании по театральным делам
мне сказали, что пьеса уже выбрана, это—«Раз-
бойники» Шиллера, перекроенные применительно
к Колпачевским понятиям. Осталось от пьесы, дей-
ствительно, очень мало, но и это немногое приво-
дит наших актеров в дикий вос-торг. Товарищ,
занявшийся «усовершенствованием» гениальной
драмы, сообщает нам, по моей просьбе, краткое
содержание своей переделки.
Франца, говорит он, я выкинул, больно много
он уж философствует. Его участь делит верный
слуга, так как никто не захочет взять на себя
его роль; каждый потребует себе роли разбой-
ника, или, по крайней мере, графа. Граф
получил у меня в жены прекраснодушную
графиню, — это дало мне возможность ввести
трогательную семейную сцену в графском зам-
ке. Амалия из племянницы превращается в
87
дочь графской четы, зато Карл, который но-
сит у меня польское имя Здислав, стано-
вится чужим графским сыном и сватается за пре-
красную графскую дочку. Старый граф застает
Карла, т.-е. Здислава, сжимающим в пылких об’-
ятиях Амалию. Старик приходит в ярость и вы-
гоняет Здислава. Последний клянется отомстить,
уходит в леса и присоединяется к шайке разбойни-
ков, чтобы защищать справедливость путем без-
законий. Он взрывает пороховой погреб и за этот
подвиг провозглашается атаманом шайки. По этому
поводу поют поспи, пьют вино и изображают «пля-
ску разбойников». Совершив ряд злодейств, под-
жигают графский замок, при чем для вящшего вос-
торга публики, за кулисами происходит пальба
в потолок овина настоящими патронами. Бедная
графская чета погибает в пламени. Прекрасную
Амалию спасают, разумеется, и приводят в лагерь
разбойников, где дни проходят в буйном хмелю.
Наконец, полиция нападает на след разбойничьего
гнезда. Солдаты окружают лес, является предста-
витель судебной власти и обещает разбойникам
прощение, если они выдадут своего атамана. Зди-
слав бросает к oix> ногам свой кинжал и хочет
спасти своих разбойников; он произносит краси-
вую речь на ту тему, что подлинными разбойни-
ками являются чиновники, грабящие народ. Раз-
бойники бросаются па представителя власти; на-
чинается сражение, в котором Здислав погибает.
Целая педеля уходит на шитье костюмов и
репетиции. Короткие штаны и длинные плащи
изготовляются из разноцветного ситца. Из прово-
локи, обтянутой черпым ситцем, мастерятся для
разбойников фантастические шляпы. Наконец, на-
ступает день спектакля, которого я жду не без
волнения. Я спешу с моей дочерью Амалией (же-
ной одного товарища) на генеральную репетицию.
@8
Но «шайка разбойников» отправилась в лес за де-
ревьями и мхом, чтобы все имело «натуральный»
вид. На генеральную репетицию не хватило вре-
мени, так как не успели мы оглянуться, как на-
ступил вечер, и публика, собравшаяся иа целых
два часа, ранее назначенного времени, уже нетер-
пеливо топает ногами. Бывший парикмахер, ныне
фельдшер, завивает и гримирует пас всех. Мне,
как графине, оп сооружает высоко взбитую при-
ческу, убеленную почтенной сединой при помощи
густого слоя пудры (злые языки утверждают, что
это простая мука). Все носятся, как угорелые, по
сцене в поисках за тем или другим недостающим
аксессуаром. У старого графа никак не держится
длинная патриархальная борода. Публика шумит
и топочет, так что не слышишь собственного го-
лоса. Наконец, подымается занавес. Я беседую с
графом и должна при этом поить его из ложки
кофеем (по Колпачевским понятиям, кофе—фео-
дальный напиток), но стараюсь благоразумно про-
носить мимо его рта, так как знаю, как было из-
готовлено это снадобье... Первый акт сходит до-
вольно гладко. После падения занавеса мне подно-
сят два красивых букета полевых цветов. Второй
акт переносит нас в лес и очень эффектен. Зди-
слава принимают в шайку, п по этому поводу
разбойники играют на гитарах, мандолинах и ба-
лалайках. Танец с высоко поднятыми сверкаю-
щими кинжалами выполняется очень красиво. Раз-
бойники поют и пьют. С одним из разбойников во
время пляски приключилось маленькое несчастье,
оп потерял половину своих усов; с присутствием
духа, делающим ему честь, он быстро ее поднял
и стал энергично прижимать к пустому месту, но
все его усилия оставались напрасны; тогда, не
долго думая, оп сорвал и другую половину и с
таким отчаянным видом швырнул злосчастные усы,
89
что публика бешено ему зааплодировала. В об-
щем, пьеса была разыграна бойко и с увлече-
нием. В сцене с чиновником опять чуть не при-
ключилось несчастье — ссыльные так увлеклись
игрою, что бедняга еле спасся из их рук. После
представления пришлось ждать ночти целый час,
так как разразился ливень. «Труппал не расходи-
лась еще дольше. Мужчины заливают свой успех
водкой, женщипы лакомятся пирожными. Когда
мы, наконец, собираемся в путь, почва совершен-
но размякла от дождя, и ежеминутно кто-нибудь
попадает в лужу, из которой приходится его вы-
таскивать соединенными силами. Еле добрались мы
с сожительницей до дому; хозяйка открывает нам
дверь и добродушно ворчит навстречу поздним
iw-тьям. Итак, я выполнила в Нарыме свою мис-
сию артистки, и могу теперь приступить к вы-
полнению задуманного мною бегства.
« *
Мысль о бегстве не покидала меня на всем
пути. От первоначального моего плана бежать
уже по дороге в ссылку пришлось отказаться, в
виду его невыполнимости, гем энергичнее я взя-
лась за дело по приезде в Нарымский край.
Я написала домой, чтобы мне немедленно вы-
слали 50—75 рублей, и тем временем начала на-
водить справки, как осуществить бегство. Один
опытный товарищ, к которому’ я обратилась за со-
ветом, заявил мне, что знает в настоящее время
только один способ: сговориться с каким-нибудь
местным крестьянином, чтобы он свез в своей
лодке в Томск. Но этот путь связан с- огромными,
для женщины почти непреодолимыми, трудно-
стями. Нормально такое путешествие в Томск тре-
бует 2l/i дней, но при данных условиях оно тя-
нется целую неделю, так как с наступлением ночи
90
необходимо делать привал и стоять всю ночь.
Обычно крестьяне не имеют в соседних деревнях
надежных приятелей, и поэтому приходится ноче-
вать па берегу под открытым небом. В бурю и не-
погоду необходимо причаливать к берегу уже
днем, ибо тогда невозможно плыть против течения.
Многие товарищи, предпринимавшие, впрочем, та-
кое бегство не в одиночку, а группами, нажили
себе тяжелые болезни. От этого плана я отказы-
ваюсь не потому, что меня пугают его трудности,—
для этого я слишком жажду свободы И' настоя-
щей жизни,—а по той причине, что мне бы при-
шлось дожидаться, пока наберется достаточно боль-
шая компания, а ждать, как уже сказано, я боль-
ше не хочу. Еще один план—подождать еще два
месяца и бежать санным путем—я отклоняю по той
же причине. Остается, таким образом, третий, бли-
жайший, простейший, ио тем более опасный спо-
соб—сесть па «Нарымец» и предоставить все делу
случая. На судне есть всегда несколько полицей-
ских, которые хорошо знают ссыльных и арестуют
их при попытке выехать за пределы Нарымского
края. От времени до времени опи производят па
пароходе ревизию пассажиров. Мне нужно „по-
этому запастись паспортом и рассчитывать па то,
что, благодаря моему кратковременному пребыва-
нию здесь, они меня не узнают. В Томске они
тоже становятся у сходней и внимательно вгля-
дываются всякому пассажиру в лицо. Товарищи
настойчиво уговаривают меня отказаться от этого
плана, так как совершенно не исключена возмож-
ность. что полицейские меня узнают. И так как
в поисках за помощью я обратилась к ним, они
отклоняют всякую ответственность за такого рода,
по их выражению, безрассудство и утверждают,
что не миновать мне з-хмесячной отсидки в том-
ской тюрьме. От такой перспективы мне стано-
91
вится не по себе; однако, я не хочу и не могу
ждать; как только получу деньги, запасусь пас-
портом и явкой в Томске и в путь-дорогу домой!
Чтобы не выезжать из Колпа чева, являющегося
пограничной станцией, я должна отправиться на
«Ларымце» в Нарым. Там я обожду сутки, пока
пароход обернется в Томск и обратно. Хозяйке
своей я говорю, что еду в Нарым познакомиться
с местностью. Моя сожительница и несколько това-
рищей, посвященных в мой план, провожают меня
к пароходу. По местному обычаю, я накинула
н латок па голову и стараюсь быть на пароходе воз-
можно менее заметной. На всех остановках на па-
роход врываются товарищи и здороваются со мной
к немалой моей досаде. На нх вопрос, куда я еду,
я им рассказываю, что намерена временно посе-
литься в Нарыме. так как Колпачевский климат
мне вреден. Со всех сторон сыплются, конечно,
приглашения в свою колонию, где лучше и инте-
реснее всего. Чтобы уклониться от всяких даль-
нейших встреч и но обратить на себя внимания
полицейских беседою с политическими, я ложусь
и укутываюсь с головою в свой платок. Но пред-
ставьте себе мою досаду, когда на какой-то стан-
ции чья-то рука снимает у меня с лица платок
и раздается знакомый голос, звучащий неподдель-
ною радостью: Товарищ Эдда, как я рад видеть
вас». «Чтобы вас чорт подрал!» срывается у меня
в первый момент с уст, но вслед затем я сердечно
пожимаю руку старому товарищу, рабочему из
Лодзи. Он сейчас же, понятно, углубляется в по-
литические темы, и мне приходится так или иначе
ему отвечать. Я не могу сказать истинной цели
моей ноездки. так как опасаюсь, как бы он не
проболтался. После его ухода, я вздохнула с об-
легчением. В Нарым мы прибываем рано. Я от-
правляюсь к одному товарищу, от которого должна
92
получить несколько полезных указаний, адреса
и пр. Городишко расположен буквально на бо-
лоте; весною, но рассказам товарищей, он пре-
вращается в сибирскую Венецию. Рока выходит
из берегов, и можно на. лодке путешествовать по
улице. Летом здесь, как и во всем Нарымсжом
крае, тучи мошкары,- и жители обычно носят на
лице и руках проволочные сетки, чтобы хоть не-
много защищаться от укусов этого насекомого.
Малярия и ревматизм свили себе здесь прочное
гнездо. Я получаю нужные мне сведения. Паро-
ход должен быть к 7 часам вечера. Когда стем-
нело, мы отправляемся в путь. Когда мы пришли
на пристань, то оказалось, что пароход запазды-
вает, и нам пришлось дожидаться до поздней
ночп. Холодный ветер дует с реки, ночь темная-
претемная. Товарищи собирают кругом лежащий
хворост и зажигают маленький костер. У огня
греются 7—8 человек, в том числе одна женщина,
посвященная в этот план и пожелавшая непре-
менно проводить меня к пароходу. Один товарищ
тихо напевает невеселую песенку, остальные пре-
даются своим думам. Огонь таинственно, поблески-
вает посреди тьмы.
Холод становится все чувствительнее. Нако-
нец, раздается давно жданный протяжный гудок
парохода. Я Мрощаюсь с товарищами и, подымаясь
на пароход, испытываю странное чувство. В Па-
рыме садятся также несколько политических. Па-
луба 3-го класса переполнена пассажирами; я оты-
скиваю себе уголок пложусь. Денег у меня немного,
и я хочу воспользоваться своей привилегией «по-
литика» и часть пути проехать бесплатно. Мы
плывем всю ночь, весь день. Вечером мн при-
ближаемся к Колпачеву. За две станции до этого
села я поручаю матросу купить мне билет
1-го класса и иду в дамскую каюту. На мое
93
счастье пи одного пассажира, я ложусь на диван,
закутываюсь с головою в платок и прикидываюсь
крепко спящей. Это па тот случай, если в Колпа-
чеве кто-нибудь откроет дверь в каюту раньше,
чем отчалит пароход. Ссыльные обычно устре-
мляются на пароход, подобно рою пчел, и с любо-
пытством заглядывают во все углы. На этот раз
пароход простоял в Колпачеве три четверти часа,
и эта не такая уж продолжительная стоянка ка-
жется мне вечностью. Я слышу над собою бе-
готню, топот, смех, хлопанье открываемых и за-
крываемых дверей; затем раздается первый гудок.
Сейчас придут полицейские с осмотром; я приго-
товила свой паспорт и глубже надвигаю платок
на голову. Второй гудок, вскоре затем третий.
Я слышу плещущий шум колес в воде и жду ре-
визии. Кругом все тихо, минуты тянутся беско-
нечно; наконец, открывается дверь... и я слышу/
звонкий девичий голос: «Ах, извините». Я не-
вольно взглядываю и вижу перед собою дочь Кол-
пачевского купца. Она меня, разумеется, сейчас
же узнала. «Куда, вы едете?» спрашивает она
меня с изумлением. «Я получила от губернатора
разрешение ехать в Томск, по болезни», отвечаю
я 9 величайшим спокойствием. Мой ответ вполне
удовлетворяет ее, так как ссыльным, действитель-
но, по их просьбе .разрешаются поездки в Томск
па несколько дней, иногда даже на целую неделю.
При желании и я могла бы получить подоб-
ное разрешение, ио тогда мне нельзя было бы бе-
жать, ибо в таком случае, без всякого сомнения,
прочим ссыльным были бы запрещены поездки
в Томск. Моя спутница расспрашивает мепя очень
участливо о моей болезни, и я даю ей, конечно,
самые детальные ответы. К счастью,- она очень
скоро меня покидает и идет к своему отцу в сто-
ловую. Так через час я звоню, заказываю чашку
94
чаю и спрашиваю кельнера сердитым тоном, ко-
гда же, наконец, явится контроль, так как я
хотела бы прилечь. Оказывается, что контроль уже
прошел, полицейские были только в з-м и 2-м
классе, а 1-й класс нашли излишним обревизо-
вать. Не успел он закрыть за собой дверь, как
я с подавленным криком радости бросаюсь в по-
стель; итак, одна опасность миновала. Ночь и
следующий день кажутся мне бесконечными, за-
тем наступает опять длинная, длинная ночь.
Около 8 часов утра мы приближаемся к Томску.
Я все время не покидаю своей каюты, чтобы не
попасть на глаза полицейским. Молодая спутница
от времени до времени наведывается ко мне и зо-
вет меня несколько раз на палубу, так как погода
великолепная; я отказываюсь под тем предлогом,
что боюсь простуды.
Пароход с шумом и пыхтением подходит к
берегу, и меня охватывает неописуемое волнение.
Мне мнится, что как только я сойду с парохода,
меня схватят и отведут в тюрьму. Я решаю
остаться возможно дольше па пароходе, в смут-
ной надежде, что полицейские не станут так долго
дожидаться на берегу.
Я слышу вокруг и над собою, как пассажиры
с вещами покидают пароход; я стою в ожидании у
своей маленькой дорожной корзины, в которую
собрала, свой вещи. Я жду, пока шум шагов по-
степенно утихает. Вдруг открывается дверь, и
один товарищ, тоже ехавший в Томск по разре-
шению, говорит мне взволнованно: «Уходите по-
скорей с парохода, больше тянуть нельзя, иначе
это может вызвать подозрение». На мой вопрос,
есть ли еще полицейские, оп отвечает поспешно
утвердительным кивком головы и исчезает. «Пусть
будет, что будет, дольше я не стану ждать», го-
ворю я себе, беру свою корзинку и подымаюсь по
95
лестнице на палубу. Капитан отбирает у меня
билет, и медленными шагами, со странным спокой-
ствием, я направляюсь к сходням. Вплотную у
сходней стоят полицейские; окинув их взглядом,
я подзываю извозчика и также медленно сажусь
в пролетку, назвав ему улицу. Он трогает, и я сво-
бодна. Улицы города мелькают предо мною, как
в тумане. Меня обуревает чувство такого без-
граничного счастья, что хочется спрыгнуть с про-
летки и пойти пешком. Наконец, я у цели. То-
варищ, портной из России, которому я говорю
условный пароль, сердечно меня принимает. Но
у него дольше нельзя оставаться, и он ведет меня
к одному студенту. Тот говорит, что к подходя-
щему поезду я опоздала и должна остаться до
завтра. Как пи хочется уехать в тот же день,
приходится вооружиться терпением.
После обеда я иду прогуляться по городу, лю-
буюсь красивыми зданиями, живописно располо-
женными на холмах улицы, и выставками магази-
нов. Ночую у студента, который гостеприимно пре-
доставляет мне свою комнату. На следующий день
студент и его жена провожают меня на вокзал.
Он обращает мое внимание, чтобы я не сходила на
станции, находящейся в нескольких часах езды от
Томска, так как там шныряет много шпиков. Сер-
дечно прощаюсь с ним.
Поезд трогается, сначала медленно, потом все
быстрее. Через 9 дней и столько же ночей непре-
рывной езды я добираюсь смертельно усталая до
М. Здесь я сутки отдыхаю и отправляюсь в Вар-
шаву. Проходит целая неделя, пока мне удается
по одолении бесчисленных препятствий добыть
себе заграничный паспорт. Жандарм просматри-
вает мой паспорт, испытующе вглядывается в
меня и затем вручает мне его. Через несколько
минут я в Германии...
96

ЦЕНА 55 коп
Издательство МК ВКП (б)
„МОСКОВСКИЙ РАБОЧИЙ"
МОСКВА, Б. Дмитровка, 36.
РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ В СЕМИДЕСЯТЫХ ГОДАХ. —Под редакц.
Ф. Раскольникова. (Популярная историко-революционная
биб-ка. Вын. И). Огр. 76, ц. 25 к.
Отрывки из книжки Плеханова «Русский рабочий в рево-
люционном движении»: 6 столкновений рабочих Василеостров-
ского партроиного завода с полицией. Стачечное движение в
1878 г. в Петербурге и его причины; настроение рабочих масс и
роль революционной интеллигенции. Возникновение н деятель-
ность Северно-Русского Рабечего Союза. .Биография и характе-
ристика Степана Халтурина.
ХОЖДЕНИЕ в НАРОД.—Под редакц. Ф. Раскольникова. Попул.
нстор.-революц. бнб-ка. Вын. II. Стр. 37, ц. 20 к.
Небольшие отрывки из воспоминаний И. Морозова, П. Кро-
поткина, Плеханова, ПвличиначПисарева и ОтеннякачКравчин-
ского о пропагандистской работе народовольцев. Описывается
революционное настроение среди крестьян, сектантов и рабо-
чих и тс формы в которые оно выливалось. В конце кипжки—
отрывок на соч. СгепанаЖравчпнского, посвященный одному
из видных революционеров 70-х годов—Валериану Осинскому.
ГУЗЕЕВ.—Расплата. Раеск. игр. 48 ц. 20 к.
АРОСЕВ. А.—Как мы вступали в революционную работу. 1926 г.
Стр. 72, Ц. 70 к.
'Воспоминания о 1904—07 г.г. в Казани. Участие в движе-
нии учащихся реального училища, где учился А росе в, Молотов
и др. Революционная практика 1905 г. и дискуссии с.-р. и с.-д.
в 1905—07 г.г. Ярко описаны октябрьские дни 1905 г. в Казани.
СТРАУЯН, ЯН.—Боевая быль (Подполье 1906—07 г.). Отрывок из
повести. Огр. 30, и- 20 к.
ВЕРХОТУРСКИЙ, А.—,11а революционном тракте. Двадцать лет па-
зад. Очерки. 1925 г. Стр. 100, ц. 40 к.
Воспоминания т. А. Гайсинского (Верхотурского) о Верхо-
турской ссылке и о революционном движении в Николаеве в
июне—декабре 1905 г.
ШУМЯЦКИЙ, Я.—Туруханка. Очерки нз жизни ссыльных Турухан-
ского края. 1908—1916 г. 2-е издание. Стр. 133, ц. 55 к.
Н. ШАПОВАЛЕНКО.—Земля скорби п кропи. Повесть. Стр. 120.
Ц. 70 коп.



2018814431