ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ ПО ВЫСШЕМУ ОБРАЗОВАНИЮ
ВОЛГОГРАДСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
В.Д. Зимина
БЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
Учебное пособие
Волгоград 1995


ББК 63.3(2)712 3 62
Рецензенты: заслуженный деятель науки России, доктор исторических наук, профессор В.В. Комин, кандидат исторических наук, доцент С.В. Карпенко
Научный руководитель доктор исторических наук, профессор В.А. Китаев
Зимина В.Д.
3 62 Белое движение в годы гражданской войны: Учебное пособие. — Волгоград: Изд-во ВолГУ, 1995. — 76 с.
ISBN 5-85534-039-2
В пособии рассматриваются малоизученные проблемы стратегии и тактики, форм и методов борьбы белого движения за возрождение «великой и единой России». Предприняты попытки типологизации антибольшевистских политических режимов времен гражданской войны, выяснения характера их взаимодействия с интервенцией. Анализируются причины поражения белого дела и дается их оценка российской эмиграцией 20-30-х гг.  ХХ  в.
Пособие рассчитано на специалистов-историков, студентов исторических факультетов и всех, кто интересуется историей гражданской войны в России.
ББК 63.3(2)712
© Издательство Волгоградского
государственного университета, 1995
ISBN 5-85534-039-2


— За что ты меня убиваешь?
— Как за что? Друг, да ведь ты живешь на том берегу реки!
Живи ты на этом, я и впрямь совершил бы неправое дело, Злодейство, если бы тебя убил.
Но ты живешь по ту сторону, значит, мое правое, и я совершил подвиг!
Блез Паскаль
ОТ АВТОРА
В 1926 г. русский философ И.А. Ильин писал: «Белая борьба нуждается в летописи, а не в идеализации, в верном самопознании, а не в создании легенд, в удостоверении, а не в искажении» (1).
Эти позиции разделяли и сами белые, из-под пера которых в эмиграции вышло немалое количество мемуарных произведений, претендующих отчасти и на исследовательский результат. Свою задачу «перед историей» они видели в том, чтобы «дать наибольшее количество сведений и фактов из виденного и пережитого ими». Существовала некая уверенность в том, что когда последствия гражданской войны «перебродят в сознании» боровшихся политических группировок, «утихнут личные страсти, исчезнут тщеславие и честолюбие», мешающие «беспристрастию суждений разума», потомками «будет найдена подлинная правда, и народ узнает сокровенный смысл всех событий» (2).
Пока надежды эти все еще не оправдались. Чрезмерно заполитизированное с самого начала изучение белого движения отличается эпизодичностью и представлено единичными работами, посвященными анализу некоторых антибольшевистских режимов (3). Не отработан понятийный аппарат, ограничивающий научную полемику рамками фактологической истории. Несмотря на наметившиеся на рубеже 80— 90-х гг. XX в. тенденции представлять гражданскую войну как национальную трагедию России, доминирует противопоставление красного
3


и белого движений, к вооруженной борьбе между которыми сводится зачастую вся братоубийственная война. Совершенно не учитывается, что ее характер обусловил известное единение политических противников на базе противостояния каждого из них «жизненным чаяниям» народных масс.
Отсюда сложность и противоречивость оценочных характеристик российской революции, и в особенности российской контрреволюции, в силу многовариантности форм ее политических режимов. С этим, кстати, в свое время столкнулась и российская эмиграция 20-30-х гг. XX в., представители которой в ходе острых и многочисленных дискуссий так и не смогли прийти к общему знаменателю ни по одному вопросу, «объясняющему» белое движение. А С.П. Мельгунов, специализировавшийся на написании рецензий на белые издания, вообще сомневался в том, что когда-нибудь будет «построена особая теория гражданской войны» (4).
Сказанное послужило поводом к созданию данного учебного пособия, в основу которого положен проблемный принцип. Он реализуется в выделении и исследовании тех вопросов, которые касаются выяснения стратегии и тактики, форм и методов борьбы российской контрреволюции в 1917 — 1920 гг. Теоретико-методологические аспекты переплетаются с чисто историческими. Они не просто иллюстрируют, а несут и определенную исследовательскую нагрузку, так как связаны с изучением самой истории белого движения. Сопоставление и анализ солидного комплекса разнопланового документального материала позволили избежать категоричных утверждений и однозначных оценок, ведущих к довольно упрощенному пониманию противобольшевистско- го дела. Тем самым открываются широкие возможности для дискуссионного исследования. В этом смысле предлагаемое учебное пособие будет полезно не только студентам, но всем, кто интересуется и профессионально занимается как историей белого движения, так и историей гражданской войны в целом.
4


БЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ: СТРУКТУРА И ЭТАПЫ РАЗВИТИЯ
В отличие от советской историографии 20-х — середины 80-х гт. XX в. с ее единственной классовой оценкой белого движения как противодействия революции, а следовательно, регресса исторического процесса, современные исследователи предлагают довольно широкий набор характеристик (5). Их диапазон колеблется от признания вождей антибольшевистского движения первыми борцами «с социальным экспериментом насильственного построения социализма», пытавшимися спасти «честь России в революционной катастрофе», до откровенных заявлений о том, что конечной целью белых было «утверждение власти государства над отдельными личностями». Гигантский разброс мнений, совершенно естественный и закономерный, уживается с использованием устоявшихся определений белого движения как «контрреволюционного», «реакционного», «монархического», «буржуазно-помещичьего», «реставрационного» и т.п. Само же понятие «белое» выступает в качестве универсального термина, не требующего якобы никакой расшифровки. К нему прибегают и тогда, когда хотят противопоставить антибольшевистское движение черносотенному, и тогда, когда пишут о крайне правых «экстремистских силах». Но гораздо чаще белое движение означает российскую контрреволюцию или антибольшевистское (противобольшевистское) движение.
Истоки подобного плюрализма лежат в аналитических рассуждениях представителей российской эмиграции 20 — 30-х гт. XX в. «Движение, направленное к свержению большевизма, часто носит название «белого движения»», — так писал П.Н. Милюков на первых страницах второго тома своего монографического исследования «Россия на переломе» (6). Не соглашаясь с этим определением в принципе и считая его приемлемым только для большевиков и крайне правых, кадетский лидер тем не менее весьма точно отразил суть белого движения. Для самого же Милюкова оно было только одним из направлений антибольшевистского фронта. При этом лишь одна его часть была «контрреволюционна» и ассоциировалась с белыми армиями, которые завершали собой путь эволюционного развития антибольшевистского движения в сторону реакционности через «белый этап» (7). Как справедливо отмечал журналист-эсер М.В. Вишняк, Милюков исходил из оценки роли и места партии народной свободы в развитии политического противоборства в годы гражданской войны. По словам Мельгунова, объясняя оппозиционные настроения кадетов по отношению к белому генералитету и их стремление осуществлять «большую политику», он пытался «оправдать» свое собственное поведение — поведение политического
5


компромисса во всем и везде (8). В результате, как отмечал полемизировавший с Милюковым бывший член Войскового Круга Терского казачества эсер А. Фальчиков, «из белого получалось нечто трехцветное весьма неопределенных тонов» (9). Поэтому Мельгунов предлагал Милюкову «назвать вещи своими именами» и прямо заявить о том, что белое движение означает вооруженную антибольшевистскую борьбу (10).
В основе милюковской концепции лежала схема развития белого движения А.И. Деникина, который под ним подразумевал «политиче- ски-действенные элементы», решительно отрицающие большевизм и намеривающиеся сохранить «российскую государственность» (11). Об этом писал и Фальчиков, считавший, что белое движение «своим ярким цветом резко выделяется из всего антибольшевистского фронта», потому что борется за «сильную власть» как главное средство «спасения России» (12).
«Государственное предназначение» белого движения в качестве отличительной черты признавалось многими. Оно рассматривалось как необходимое восстановление «законности и порядка» во имя сохранения национального суверенитета и поддержания международного авторитета России. В соответствиии с этим Милюков называл белое движение «ядром с высоким патриотическим закалом», а Деникин — «естественным стремлением народного организма к самосохранению, к государственному бытию». Он постоянно оговаривал, что вожди белого дела погибали «не за торжество того или иного режима..., а за спасение России». Деникинский генерал А.А.фон Лампе был убежден в том, что белое движение всегда выступало как «одна из стадий большого патриотического движения» (13). Мельгунов же говорил о так называемом «квалифицированном патриотизме отрешенного идеализма, далекого от эгоистических инстинктов», а потому неспособного «понять стихию» и быть «жертвенным» (14).
Более точен в определении был П.Н. Врангель в своем выступлении 15 ноября 1920 года в Константинополе по случаю образования наделенного полномочиями антисоветского правительства Русского Совета. Для него белое движение «безграничными жертвами и кровью лучших сынов» вернуло к жизни «бездыханное тело русской национальной идеи». Главнокомандующего русской армией в изгнании поддержали присутствовавшие на презентации князь П.Д. Долгоруков, считавший, что белое движение даже в эмиграции должно сохранить «идею государственной власти», и генерал Фостиков, призывавший «доказать всему миру», что в белом движении «бьется русское сердце» (15).
Отправной точкой для толкований было восприятие революции как отхода от «национального идеала» с его «божьим замыслом о России» и
6


неизбежной христианизации не только личной, но и общественно-государственной жизни. Член созданного осенью 1918 г. в Киеве Союза государственного объединения России (СГОР) Н.Н. Чебьппев заявлял, например, что «родившись на пустыре российской государственности», белое движение впитало в себя «и остатки революции, и зачатки контрреволюции, собранные под единым национальным стягом» (16). Эсер Т.В. Локоть утверждал, что «смута XX века... привела все слои русского народа к осознанию...борьбы... за само государство, за политическую суверенность, за национальную государственность» (17). А Долгоруков вообще ставил знак равенства между понятиями «белая идея» и «государственная идея» (18).
Обращение к русской идее вряд ли диктовалось политическими соображениями. Скорее всего, оно отражало уровень мировоззрения носителей идей белого движения, их основные ментальные критерии, унаследованные из дореволюционной России. В своем развернутом и систематизированном варианте «образно-эмоциональные» параллели между белой и русской идеями получили в работе Ильина, который писал об огромной духовной силе противобольшевистского движения, проявлявшейся не «в бытовом пристрастии к родине, а в любви к России» как «подлинно религиозной святыне». Для него белая идея — это «идея религиозности», идея борьбы за «дело Божие на земле». Без этой идеи «честного патриота» и «русского национального всеединства», по убеждению русского философа, белая борьба была бы «обычной гражданской войной». Мечтой Ильина было превращение в освобожденной от большевизма России («государственное лоно») белого движения в «патриотический орден», «национальную политическую партию», поскольку «русская патриотическая традиция» могла существовать только в «государственно-здоровой России». Гарантией этого была «идея сердца», понимаемая как идея «русского и государственного дела», которая сплачивала белое движение даже в условиях отсутствия у него единой политической программы. Поэтому Ильин призывал «потопить и сословное, и классовое, и партийное дело в патриотическом и государственном» (19).
Не разделяли эти убеждения лидеры зародившегося в 20-е годы XX в. в среде российской эмиграции нового идейного течения евразийства, которые пытались объединить и белых, и красных для возрождения России. Доказывая неизбежность Октября 1917 г. и гражданской войны, они отводили им роль самого катализатора, который помог России превзойти Западную Европу и прежде всего страны Антанты в развитии «человеческого сознания». По оценкам П.Н. Савицкого, в ходе гражданской войны исчезла «европейскость» России и она стала «двуликой»: обратившисьодним «лицом» к Европе, она «другим ликом» от
7


нее отвернулась. Как утверждал П.П. Сувчинский, причина состояла в почти полном отсутствии у России «государственных навыков» и преобладании великодержавности как «предопределенной потенции... размаха и разлива всей народной сущности» (20). Однако, по мнению Г.В. Флоровского, белое движение из-за «страстной торопливости, отравленной ядами междоусобной брани», не могло реализовать заложенную в нем правду «наивного и прямого нравственного противления» и «отрицания мятежного зла» (21). С ним был солидарен И.Сте- панов, полагавший, что белое движение не преследовало каких-либо «партийно-политических и имущественных целей» и как система идей никогда не существовало. Он выступал против патриотических эпитетов в адрес российской контрреволюции, особенно когда смешивались понятия патриотизма и лояльности к правящему режиму (22).
Более категоричным в своих суждениях было эсеро-меньшевистское крыло российского зарубежья. Его представители не могли примириться с тем, что в период гражданской войны, отстаивая «бездикта- торский третий путь», оказались «выброшенными из государственной жизни», а поэтому воспевали «народность» революции в противовес реакционности белого движения и «заполитизированности» красного. О процессе «огосударствления революции» и его трагических последствиях для России много писала Е.Д. Кускова. В. Лебедев, например, постоянно подчеркивал, что белое и красное движения «жгли в подлинном смысле слова Россию с двух концов», убивая «народное сознание». В.В. Сухомлин также видел трагизм русской революции в том, что «снизу поднимающейся стихии» была «чужда вся сложная «политграмота» демократии и парламентаризма». Поэтому А. Ган обвинял и политические партии и народные массы в «национальном позоре и разгроме России», заявляя, что «спасение России лежит в собственных руках народа» и каждого гражданина в отдельности (23).
Первую научную оценку белому движению попытался дать бывший профессор Императорской Николаевской военной академии Н.Н. Головин (24). Со ссылкой на то, что «для возможно правильного суждения об исторических событиях нужен длительный промежуток времени, даже смена поколения», он предлагал рассматривать контрреволюцию «как одну из сторон диалектически развивающегося процесса революции». Он был убежден в отсутствии какого-либо «реставрационного оттенка» в истоках российской контрреволюции, зародившейся весной 1917 г. исключительно во имя спасения «разрушающейся государственности» и ее ядра —- армии. «Классовый» признак, по его мнению, контрреволюция обрела после захвата большевиками власти и тогда же объединила в своих рядах разрозненные и враждебные друг другу политические группировки. С этого момента контрреволюция
8


утратила свою «общую положительную идею» и выступила в виде борьбы против разрушительных сил революции.
Для Головина контрреволюция как синоним белого движения чрезвычайно сложное явление. В него он включал и «реставрационные вожделения», и «национализм, протестующий против разрушения государства», и «демократические силы». Все эти течения «столь многоразличны», что объединяются только для борьбы против разрушительных сил революции. Поэтому с момента оформления внутри самого контрреволюционного движения возникают разлагающие его процессы. По глубокому убеждению Головина, причина заключалась в отсутствии «общей положительной идеи», понимаемой как «какой-либо общий политический или социальный идеал». По этому вопросу было много оппонентов, в частности фон Лампе, который считал, что все идеалы белого движения суммировались в задаче спасти Россию от большевиков (25). Милюков более подробно расписывал состав антибольшевистского движения, включая в него «элемент военный, численно преобладающий»; представителей старой бюрократии и старого привилегированного класса; правые политические течения, связанные со старым режимом; «левые политические течения, демократические и социалистические»; окраинное население, на территориях которого происходила вооруженная борьба (26). К перечисленным группам Мельгунов добавлял еще рабочих и крестьян. Фальчиков называл их «мобилизованными», а «левые политические течения» сводил к «случайно присоединившимся довольно многочисленным лицам» (27).
Анализировать белое движение с точки зрения его классового и социального состава довольно сложно, поскольку, выражаясь словами Деникина, оно представляло собой «весьма разнородное — и социально, и политически — по составу своих участников» (28). Сведение его, по-ленински, к «побежденной, но не уничтоженной, не исчезнувшей, не переставшей оказывать сопротивление» буржуазии, поддерживаемой помещиками (29), не только тенденциозно, но и искажает саму суть гражданской войны как трагического события в истории России. Ведь становится совершенно непонятно, как эти 22-23 млн. человек (данные на 1913 г. — В.З.) смогли вести вооруженную борьбу с правящими большевиками на протяжении почти пяти лет, превратив ее в братоубийственную бойню (30).
Гражданская война разделила страну на два лагеря по принципу «за» и «против» большевистской власти. Эта возведенная «китайская стена» затронула не только социально-классовую структуру России, но и прошла через судьбу каждого человека. Думается, что прав был Сухомлин, когда писал о том, что политики разделили «на два враж- дебных лагеря людей, принадлежавших к одной и той же общественной
9


среде», и гражданская война, «вспыхнув внутри общественных классов», превратилась затем в борьбу между классами (31).
Она отличалась вынужденными, главным образом, по причине «поисков лучшей жизни», «социально-политическими миграциями» среднего класса от красных к белым и обратно с неизбежными попытками сохранить нейтралитет. Белые это не отрицали и не рассматривали дезертирство как «предательство политических идеалов». Скорее всего, речь шла о констатации фактов, требовавших корректировки социально-экономической политики. Во всяком случае, специально изучавший социальный состав одного из полков Добровольческой армии, дислоцировавшегося осенью 1918 г. в здании симферопольской гимназии, крымский кадет Д.С. Пасманик, довольно спокойно писал о кре- стьянах-добровольцах, не исключая их перехода в Красную Армию (32). Не менее показательны в этом отношении предписания Врангеля (например, от 8 июня 1920 г.) «освобождать от ответственности» за службу у красных население вновь занимаемых областей. В отличие от Деникина, боровшегося со всяким инакомыслием, Врангель приказывал (например, 29 апреля 1920 г.) «карать по всей строгости закона комиссаров и других активных коммунистов, захваченных во время сражений», но освобождать всех красных дезертиров «от всяких кар и ограничений» и восстанавливать их «в правах и преимуществах, выслуженных до 1 декабря 1917 г.» (33).
Приведенные факты никоим образом не могут служить основой для сравнения белого и красного движений с точки зрения общечеловеческих ценностей, а уж тем более в связи с масштабами применяемого насилия. Здесь обе стороны были равны, и успех «боя», по образному выражению участника знаменитого перехода Добровольческой армии с Кубани на Дон С.Я. Эфрона, зависел от того, у кого окажется больше «святого упорства». Не случайно, М.А. Волошину борьба всех противостоящих сил представлялась «истинным единством России и русского духа» (34).
По отношению к гражданской войне как борьбе за идеи и за новый уклад жизни, превратившейся, по оценкам В.Г. Короленко, в «звериную свалку» (35), любые попытки политической дифференциации населения будут тщетными. Однако нельзя не остановиться на весьма интересной типологизации одного из «бывших контрреволюционеров», к сожалению, посчитавшего нужным остаться безымянным, которую он изложил в «докладе» председателю особого отдела ВЧК от 22 декабря 1919г. (36). В нем выделяются следующие типы людей, вступивших на путь контрреволюционной деятельности:
1) «убежденныепротивники принципов Советской власти» (2-3 %);
2) «связывающие с ее свержением свои личные выгоды» (2-5 %);
10


3) обиженные когда-либо этой властью (2-5 %);
4) «страхующие себя на случай переворота или прихода кого-то, кто прогонит Советы* (5-15 %);
5) пытающиеся прокормить себя и свою семью (72-89 %).
Если первые, по мнению автора, были «идейными» контрреволюционерами, то вторые — «подлыми», третьи и четвертые — «шкурниками», а пятые — «страдательным элементом». Обозначен был и еще один тип — «тщеславных людей», «во что бы то ни стало желающих играть первые роли». Без сомнения, односторонняя и учитывающая только «человеческие инстинкты», эта схема все-таки довольно полно отражала трагичность российских событий 1917 — 1920 гг.
Однако большинство белых исследователей предпочитало сводить противобольшевистское движение к интеллигенции и офицерству. Последнему в современной историографии стало уделяться повышенное внимание, причем зачастую идеология белого движения подменяется мировоззренческими концепциями русских офицеров революционного времени (37).
Российская эмиграция 20—ЗО-х гг. XX в. не так однозначно решала эту проблему. Милюков утверждал, что, сформировавшись первоначально (лето 1917 г.) как единый антибольшевистский фронт (от социалистов до кадетов), белое движение в 1918 г. сузилось до двух «основных элементов: офицерства и бюрократии», с тем чтобы в 1920 г. развернуться во врангелевщину, понимаемую как кульминационный этап в развитии «белой военщины».
Не соглашаясь с Милюковым относительно участия социалистов в белом движении, Фальчиков вместе с тем вслед за кадетским лидером подчеркивал «постоянство» офицерства на всех трех выделенных этапах. Для него военные были «проводниками» противобольшевистского движения, в то время как «государственно мыслящие люди» воспринимались в качестве «живой силы» этого движения и должны были помогать «в деле восстановления порядка». Уравновешивая эти два «элемента», Фальчиков упрекал и Милюкова, и Деникина за то, что первый всячески умалчивал, что политическое лицо белых армий определялось интеллигенцией, и в центр всех событий ставил «патриотически настроенных генералов», а второй — отрицал непосредственную связь Добровольческой армии с каким-либо политическим центром. Исходя из этого, лидер терского казачества предлагал даже белое движение называть объединением политических и военных сил, направленным против интересов народа, поскольку по мере развития гражданской войны генералы научились быть политиками, а «государственно мыслящие люди» в сильной степени милитаризировались (38).
Фальчикову возражали Мельгунов, утверждавший о «полустихий-
11


ном» движении военных, а главное, Пасманик, считавший, что «слабосильная, безвольная, немощно-государственная» интеллигенция сторонилась офицерства, которое не отстаивало и не могло отстаивать каких-либо классовых интересов в силу разнородности своего социального происхождения, а олицетворяло собой «ненависть культуры к варварству» (39). Наружу выступал антагонизм между штабным и строевым, между тыловым и фронтовым офицерством. Не было единства и внутри интеллигенции, которую Пасманик дифференцировал на бюрократическую, революционную и либерально-демократическую. Фон Лампе также выделял в офицерской верхушке три группы: «начальников, выдвинутых из рядового офицерства», «начальников, выдвинутых волной революции и революционной борьбы» и «старых начальников русской армии», особо подчеркивая, что благодаря высшему военному образованию и «теоретическому цензу» они осуществляли идейное руководство белым движением (40).
Более прямолинеен в своих выводах был Головин, доказывавший, что «моральное сплочение и обособление русского офицерства», принимаемые многими за «классовый признак», никогда не проявлялись в защите интересов буржуазии хотя бы потому, что большинство младшего офицерства и юнкеров вышло из крестьян. Кроме того, он считал, что реставрационные оттенки русской контрреволюции лежали в «пластах» либеральной интеллигенции. «Будучи всегда государственно-настроенной, несмотря на свою малую приспособляемость к борьбе, она, — утверждал историк, — выделила из себя те соки, в которых и начался бродильный процесс, создавший первые противодействующие разрушительной стихии революции силы» (41).
Однако характер взаимоотношений между офицерством и интеллигенцией не мог полностью определять политическое лицо белого движения как одной противоборствующих сторон в гражданской войне, которая отражала все процессы и явления российской многопартийности начала XX в. Объединяя в своих рядах всех политических противников большевизма — от черносотенцев до правых эсеров, белое движение все-таки тяготело к прокадетской ориентации. Это было неизбежно. Только партии народной свободы удалось сохранить после Февраля 1917г. свое структурно-организационное единство, благодаря которому после Октября 1917 она смогла наметить контуры программной борьбы с правящими большевиками. Способствовало партийной лидерализации и рекламирование лозунгов о приверженности кадетов «надклассовым», «надпартийным», «общегосударственным» интересам, об обязательном соблюдении в освобожденной России прав человека и норм демократического развития.
Однако достичь политической консолидации черносотенцев с пра-
12


выми эсерами при посредничестве кадетов и определенной поддержке октябристов, а следовательно, соединить воедино общественное движение и мировоззренческие концепции с самой организацией как некой структурной единицей было невозможно. Мешали противоречивость идейно-политических платформ вождей белого движения, подогреваемая амбициозным соперничеством. Поэтому все попытки современных исследователей преодолеть известный плюрализм в оценках партийной принадлежности противобольшевистского движения вряд ли увенчаются успехом,даже если будет проделана колоссальная работа по выяснению политических убеждений наиболее ярких фигур белого дела, что само по себе не менее проблематично. Революционные события 1917г. довольно сильно трансформировали политическое сознание российского общества. А белый генералитет, с одной стороны, следуя дореволюционной традиции русского офицерства не входить и не принимать участия в работе политических партий и организаций, с другой — вынужден был заниматься политикой, хотя и был далек от нее. Поэтому, со ссылкой на врангелевского генерала Я.А. Слащова-Крым- ского, белое движение представляло собой «мешанину кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистско-эсерствующих низов» (42). Что же касается черносотенства, то оно было представлено отдельными персоналиями, главным образом из бывшей титулованной знати и идейных вдохновителей этого течения, и правом решающего голоса не пользовалось.
Одним из важных моментов в изучении белого движения является выделение в нем, используя терминологию Головина, «общероссийского» и «областного» противобольшевистских движений. Если первое, по оценкам лидера кубанского казачества ПЛ. Макаренко, проявлялось «в борьбе русских между собой за власть», то второе — в борьбе «национальностей за свое освобождение от власти всякой России» (43). Авторы популярного эмигрантского очерка 30-х гг. XX в. «Трагедия казачества» под «многоликостью» России времен гражданской войны также понимали и «многие национальные государства, вырвавшиеся из-под русского владычества и ведущие борьбу как с Россией красной, так и с Россией белой»; и «Россию белую, которая на землях нерусских народов собирала силы для похода против России красной и против освобождающихся из-под власти России народов» (44).
Но, несмотря на это противоречие, обе антибольшевистские силы активно сотрудничали, взаимно дополняя друг друга. «Общероссийская» — пользовалась прикрытием и территорией «областной», которая, в свою очередь, в критические минуты борьбы с большевизмом нуждалась в помощи «общероссийской» (45). Их разъединяли разные подходы к спасению России. Если «самостийная», как указывал Дени-
13


кин, вопрос о будущем России ставила в зависимость от вьшолнения своей главной задачи — борьбы с большевиками, то «великорусская» — была нацелена на объединение осколков бывшей российской империи для последующей коалиционной борьбы за политическую власть в стране (46).
Столь сложная структура белого движения крайне затрудняет создание его универсальной периодизации, учитывавшей бы все процессы и тенденции его развития, а также их теснейшую связь с событийным развитием самой гражданской войны. В качестве оптимального варианта фон Лампе предлагал разделить историю противобольшевистского движения на белые правления: деникинское (южное) — с 15 ноября 1917 г. по 15 ноября 1920 г.; колчаковское (восточное) — с ноября 1918 г. по 7 февраля 1920 г. и северо-западное во главе с Н.Н. Юденичем — с октября 1918 г. по конец 1919 г. (47).
Большинство же российской эмиграции 20—30-х гг. XX в. предпочитало делить белое движение либо на дооктябрьский и послеоктябрьский периоды, либо на послеоктябрьский и эмиграционный. Например, В. Белов считал, что во время гражданской войны белое движение как «воплощенная идея непримиримости с Советской властью» характеризовалось «внешним единодушием белого лагеря, единообразием белой массы и хотя бы наружной однородностью ее идеологии». По мнению публициста, эта борьба составляла первый этап политического дела за спасение России, из которого логически вытекал второй — период борьбы российской эмиграции против правящего большевизма (48). Прокадетствующий публицист А.С. Изгоев также утверждал, что поражение белых завершило борьбу за «императорскую Россию» против «заливавших ее волн народной смуты» (49). Лидер сменовеховства, кадет Н.В. Устрялов связывал конец белых с завершением «разрушительного» периода русской революции, когда она «служила только чистой идее — борьбе за власть» (50).
Довольно распространенным было убеждение о том, что Октябрь 1917 г. прервал начавшееся с весны 1917 г. развитие контрреволюции в русле спасения «разрушающейся государственности» и превратил ее в противобольшевистскую силу, включавшую в себя «самые разнообразные и даже враждебные друг другу политические группировки». Помимо Головина, этой позиции придерживался и Деникин, связывавший зарождение белого движения («противоправительственного» или «противосоветского») с деятельностью проходившего в начале мая 1917 г. в Могилеве офицерского съезда, на котором генерал М.В. Алексеев сформулировал главный лозунг дня — «Спасать Отечество!». Вплоть до Октября 1917г., когда белое движение приняло форму противобольшевистского, задача заключалась в выводе страны из состояния «ду-
14


ховной и политической прострации власти» и концентрации сил «на всякий случай: будь то большевистское выступление, падение власти, крушение фронта, поддержка диктатуры или... восстановление самодержавия». Приход большевиков к власти вынудил белое движение превратиться в ту силу, которая должна была уничтожить новый режим, называемый Деникиным «злокачественным нарывом на теле революции», для того чтобы оздоровить «немощный, отравленный организм страны» (51).
Развернутую периодизацию антибольшевистского движения попытался дать Милюков, который выделял в нем четыре этапа (52):
1) «подготовительный», когда «происходила первая дифференциация общественных группировок», — с февраля по ноябрь 1917 г.;
2) «первоначальный», когда антибольшевистские и антиреволюци- онные элементы действовали вместе, — с 25 октября 1917 г. по 18 ноября 1918 г.;
3) «разрозненный», когда борьба против большевиков велась разрозненно и географически, и хронологически, а также совпадала с интервенцией, — 1919 — 1920 гг.;
4) «эмиграционный», когда произошла окончательная дифференциация демократических и реакционных элементов.
Принципиально возражал против этой конструкции Фальчиков. Он заявлял об отсутствии у Милюкова критерия для выделения отдельных этапов, в результате чего трудно найти какую-либо связь между первым и третьим периодами, равно как между вторым и третьим. Сам Фальчиков отрицал возможность создания какой-либо «общей» периодизации, ссылаясь на то, что «борьбу с большевиками вели самые разнообразные силы» (53).
Наиболее обоснованным в этом отношении было утверждение бывшего профессора генерального штаба полковника А. Зайцева, одного из первых белых историков, об ошибочности изучать гражданскую войну только лишь «как некое обособленное столкновение двух мировоззрений, двух систем на территории России в 1918 — 1920 гг.» (54). Начатая в разгар первой мировой войны и завершившаяся в период ее ликвидации, она тесно с ней переплеталась и связывалась. Взяв за основу этот принцип, Зайцов разделил гражданскую войну на три больших этапа с их последующим дроблением на подэтапы, которые отражали и динамику развития противобольшевистского движения.
Первый период — эпоха мировой войны (7 ноября 1917 г. — 11 ноября 1918 г.) — включал в себя четыре этапа: с 7 ноября 1917 г. по вторую половину февраля 1918 г. (борьба до австро-германской оккупации, зарождение и становление Добровольческой армии); с конца февраля до конца мая 1918 г. (австро-германская оккупация и первый
15


Кубанский поход Добровольческой армии); с мая по сентябрь 1918 г. (формирование русской контрреволюции, выразившееся в создании противобольшевистских фронтов); с 1 сентября по 11 ноября 1918 г. (стабилизация создавшихся летом антибольшевистских фронтов).
Второй период — этап гражданской войны от перемирия в первой мировой войне до окончания борьбы с большевиками (осень 1918г.— март 1920 г.) включал в себя шесть подэтапов: с 11 ноября 1918 г. по конец февраля 1919 г. (ослабление антибольшевистских группировок, опиравшихся на оккупационные армии Центральных держав, военная интервенция бывших союзников России на юге страны); с марта по апрель 1919 г. (приспособление к новой обстановке, вызванной окончанием первой мировой войны); с мая по август 1919 г. (период оформления контрреволюции в общеимперском масштабе); с сентября по первую половину октября 1919г. (общее наступление белых фронтов); со второй половины октября по декабрь 1919 г. (ликвидация белых фронтов); с января по март 1920 г. (агония белых фронтов).
Третий период — этап борьбы большевистской России с Польшей и Крымской армией (март — ноябрь 1920 г.) — включал в себя три подэтапа: с апреля по май 1920 г. (оформление Крымской армии); с июня по август 1920 г. (выход армии Врангеля на Нижний Днепр, к границе Дона и на Кубань); с сентября по ноябрь 1920 г. (ликвидация крымского фронта).
Бесспорно, данная периодизация не будет «срабатывать» при исследовании того или иного режима. В большей степени она отражает военную сторону противобольшевистского движения, а не внутриполитическую. Она позволяет выявить общую картину развития белого движения в рамках гражданской и первой мировой войн, правда, исключая его закономерности. И тем не менее эту периодизацию можно использовать, учитывая, что главная особенность гражданской войны состояла в чрезвычайном переплетении всех элементов, стуктурно составляющих российское государство и российское общество, и проистекающей отсюда проблематичности однозначной оценки того или иного события, явления, процесса, вычленяемого и изолируемого от всего происходящего.
Разобраться в случившемся не могли ни его участники, ни его очевидцы, не сумевшие даже договориться до единого понимания того, что такое белое движение: все противобольшевистское движение или же его часть. Одновременное «оправдание» и «обвинение» приводило к искусственности всевозможных теоретических построений, тем более что почти все, говоря о белом движении, подразумевали его противо- большевистскую направленность, а его участниками считались все те, кто выступал против установившейся большевистской диктатуры.
16


Сказанное в значительной степени относится и к выяснению программных установок белого движения как основы для понимания eto сути.
БЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ: СТРАТЕГИЯ И ТАКТИКА БОРЬБЫ
Целевые установки белого движения на «спасение российской государственности» находили свое отражение в требовании воссоздания «единой и великой России». Оно не имело какого-либо солидного концептуального обоснования, равно как не носило программного характера, а лишь определяло довольно общие и весьма расплывчатые контуры конечной цели борьбы. Его главное предназначение состояло в объединении всех противников большевизма. Но, как писалось в опубликованном в Праге в 1925 г. «Катехизисе русского монархизма», эта цель вполне могла состоять всего лишь из одного слова «Отечество», и потому не удовлетворяла ни одно из политических течений белого движения (55).
Активное использование этого лозунга в годы гражданской войны отчасти было связано с необходимостью идеологически противостоять большевистским установкам на прекращение первой мировой войны и развертывание «мировой революции». По этому поводу очень хорошо высказался на проходившей в Мюнхене с 25 марта по 5 апреля 1922 г. Учредительной конференции Русского народно-монархического союза Чебышев, подчеркивавший, что «вселенский» характер русской революции обусловливал тот же характер русской контрреволюции, что «широкий размах борьбы заслонял необходимость выработки определенного государственного плана» (56).
Это изначально определяло утопичность лозунгов гражданской войны, тем более что соглашаясь с М.В. Вишняком, много писавшим об эмиграции публицистом, всякие идеи в подобной ситуации имеют «второстепенное значение», поскольку ими далеко не всегда побеждают штыки. Он был убежден в том, что белое движение как «чистая идея» оказалось «безжизненным и в революционных условиях своего времени — ирреальным» (57). Об «эфемерной идее мировой революции» и «ходульном и пустопорожнем лозунге «Единая, неделимая Россия»» писал в 1921 г. и кубанский казачий историк, бывший депутат I
И


Государственной думы Ф.А. Щербина, пытавшийся объяснить происхождение большевизма (58).
И все-таки ориентация на «единую и великую Россию» содержала два положения, являвшихся основополагающими для белого движения. Первое из них — «единая Россия» — понимался как обязательное восстановление и соблюдение территориальной целостности российского государства в довоенных границах 1914 г. В условиях активизировавшегося под воздействием революции «центробежного стремления окраин» само по себе, по оценке Деникина, позитивное, так как проявлялось «в непризнании самозванной центральной власти» большевиков, белое движение находилось под угрозой разъединения материальных и моральных сил. Поэтому Деникин относил вопрос о том, «содействовать ли национальному возрождению России или, по крайне мере, не препятствовать ему» к числу «роковых» (59). И для белых он решался однозначно — «пособников в разделе России не должно быть». Исключением, пожалуй, был только Врангель со своими идеями «тактического федерализма», который признавал суверенитет Украины. Ни к каким последствиям это «бумажное» решение, однако, не привело, так как Украина в это время была большевистской, и Врангель вместе с П.П. Скоропадским ограничивали свою деятельность лишь совместной разработкой различных проектов восстановления гетманщины (60).
Белые не признавали ни одного «щедрого» большевистского декрета «о предоставлении права на самоопределение вплоть до отделения», а Брест-Литовский мир, по выражению германского посла в Москве Ф.Гельфериха, понимался как дальнейшее расчленение России, ее экономическое расхищение и саботирование (61). «Отторжение» Прибалтики, Украины, Крыма, Закавказья считалось недопустимым. В рамках унитарной России им предоставлялись автономные права, «гарантирующие дальнейшее развитие национальных особенностей» (62). По мнению Милюкова, они должны были представлять собой «суверенитет центральных органов», «единство территорий и граждан», «создание верхней палаты по типу немецкого бундесрата» (63). Более воинственно был настроен Деникин, который даже запрещал «у себя на юге» употреблять слово «федерация» (64). В качестве подготовительной меры Милюков рекомендовал культивировать в отдельных частях России «идеи воссоединения», чтобы «не одни лишь правительства, но и сами народы нашли пути к дружественному сожительству» (65).
Гораздо сложнее расшифровывалось положение о «величии России». Оно никогда не воспринималось однозначно как возврат к дофев- ральскому образу правления, а сами белогвардейцы не были реставраторами, хотя нельзя отрицать ностальгических настроений по «дореволюционному прошлому», а также попыток уравнять понятия
18


«национальная Россия» и «русская историческая монархия» (66). Со ссылкой на то, что «история создала российскую империю самодержавным государством», доказывалась необходимость предоставить «возрожденному» царизму возможность «исправить глубочайшие ошибки русской истории... и того регресса в развитии русского народа, который вызвала и создала революция» (67).
Однако большинство считало, что борьба за реставрацию обречена. Член Северо-Западного правительства Юденича В.Л. Горн утверждал, что «политический идеал той или иной партии только тогда имеет шанс воплотиться в ближайшей исторической эпохе, когда ...отвечает назревшим... потребностям главных социальных слоев народной массы и удовлетворяет первые и насущные запросы их сегодняшнего дня» (68). Пасманик также был убежден в том, что «захватить власть временно может и Марков 2-й», но победить «основательно» может только власть «высококультурная, творческая, прогрессивная» (69).
Будущая Россия мыслилась как демократическое государство в лучших западноевропейских традициях (нечто среднее между вестминстерской моделью парламентской демократии и французской моделью президентско-парламентской демократии). Несмотря на многовариантность красочных характеристик, российская демократия должна была базироваться на принципах «народовластия» («вся власть исходит от народа и осуществляется выборным учреждением»); «ликвидации сословных и классовых преимуществ, равенстве всех перед законом»; зависимости «политических положений отдельных национальностей ... от их культуры и их исторических традиций» (70). Деникин, например, был уверен, что после «неизбежной, но кратковременной борьбы разных политических течений в России установился бы нормальный строй, основанный на началах права, свободы и частной собственности». С ним солидаризировался и Колчак, считавший, что «новая свободная Россия будет создана на единении правительственной власти с народом»(71).
С этой целью «патриарх» белого дела генерал М.В. Алексеев еще 8 ноября 1917 г. писал из Новочеркасска генерал-лейтенанту М.К. Ди- дерихсу о необходимости в «местной деятельности... пробудить общегосударственную точку зрения» (72). Важно было, по мнению Деникина, показать преимущества «построения местной власти на основе ее децентрализации» перед «советской системой бюрократической опеки», чтобы народ воочию убедился в «антидемократизме диктатуры пролетариата». Обвиняя большевиков в упразднении «автономии местного самоуправления», Колчак первоочередной задачей своей внутренней политики считал «установление всеобщего избирательного права в области демократизации самоуправления», а «свободную дея-
19


тельность земских и городских учреждений» рассматривал как начало «возрождения» страны (73).
Политический бонапартизм как отказ от реставрации свергнутого революцией строя был неизбежен. Именно он должен был стать основным стабилизирующим средством для ликвидации в стране политического и экономического хаоса и гарантировать переход власти в освобожденной от большевизма России в руки не прежних ее владельцев времен царской эпохи, а тех, кто мечтал о модернизации российской монархии, обеспечивающей прогрессирующее развитие частнопредпринимательской инициативы (74). Крайне правые должны были уступить место октябристско-кадетствующим кругам.
Неизбежность подобного рода перемен очень четко подметил предшественник Гельфериха германский посол в Москве В. Мирбах. 25 июня 1918 г. в очередном своем донесении в министерство иностранных дел кайзеровской Германии он советовал обратить внимание на октябристов и кадетов, что позволит в будущем «использовать большой процент влиятельных представителей промышленных и финансовобанковских кругов... для безграничных экономических интересов». Что же касается носителей «древних фамилий, бывших титулов, владельцев крупных фирм и латифундий», то они, по оценкам Мирбаха, были «неспособны к действию, к организации» и мечтали лишь о том, чтобы «восстановить старые, обеспеченные условия существования и личные удобства» (75).
Сам по себе бонапартизм был гораздо демократичнее легитимизма и, как справедливо отмечал самый крупный эсеровский теоретик В.М. Чернов, «до известной степени приемлет революцию, рассматривая себя как ее завершение и увенчание, претендуя на роль ее собственного детища и наследника» (76). Развитие белого движения происходило не во главе с царем — «помазанником Божьим», а с диктатором — «помазанником собственной силы». При этом многие считали невозможным восстановить в былых правах династию Романовых в виду отсутствия у нее «сильной личности», хотя к проживавшему в Крыму великому князю Николаю Николаевичу с просьбой о «покровительстве» обращались почти все белые правители (77).
Бонапартизм проявлялся в форме идей «непредрешенства», согласно которым будущая форма правления определялась только созванным в постбольшевистской России Учредительным собранием. Его характеристики были довольно туманными. Ясно было лишь одно, что новое законодательное представительство не должно было повторить опыта разогнанного большевиками Учредительного собрания. Например, племянник бывшего председателя Государственной думы генерал А.И. Родзянко заявлял, что, призывая к борьбе за Учредительное собрание,
20


он «имеет в виду другого рода Учредительное собрание, которое будет, собственно, не учредительным в общепринятом смысле, а вместе с тем и учредительным», а член Совета управления при прогерманской Западной белогвардейской армии А. Ниедра утверждал, что «Учредительное собрание будет созвано только в том случае, если будут созданы гарантии, что оно не повлечет за собой диктатуры пролетариата» (78).
Более точен в определениях был Колчак. Как Верховный правитель России, он утверждал, что соберет Учредительное собрание только тогда, когда «вся Россия будет очищена от большевиков и в ней наступит правопорядок». Он никогда не признает и разгонит «избранное Керенским Учредительное собрание», если «оно соберется самочинно». И, наконец, при выборе в «настоящее» Учредительное собрание он будет ориентироваться лишь на «государственно-здоровые элементы». «Вот такой я демократ», — подытоживал Колчак (79).
«Непредрешенство» выступало в качестве консолидирующего средства и должно было сгладить остроту дискуссий о будущем России. Вот почему Пасманик, например, отказывался поддерживать как монархистов, так й республиканцев, заявляя, что на первом месте для него стоит «осовобождение России», а образ правления — на втором (80). Соблюдая «формальное умалчивание о царе», ни одно белогвардейское правительство не объявляло себя защитником монархических порядков. Главная задача определялась как борьба с большевиками за установление «законности и правопорядка» в стране, довольно часто заменяемая колчаковским выражением «за великую, свободную, демократическую Россию» (81).
В агитационно-пропагандистской деятельности неукоснительно соблюдался принцип обязательности «народного волеизлияния». «В чистом виде собрать Учредительное собрание нельзя будет, — считал один из теоретиков «непредрешенства» М.В. Алексеев, — но Земский собор либо законодательное представительство нужно будет созвать, чтобы не волею отдельных людей была создана власть для России, а все же народом» (82). Рассчитано это было прежде всего на взаимодействие правых сил с эсерами и меньшевиками, которым исключительно из-за их тактики «создания общественной власти», предусматривавшей, по определению меньшевика Н.Н. Суханова, «идейную борьбу в демократических организациях среди самих масс», отводилась роль посредника в «общении» с народом (83).
Но отношения складывались довольно противоречиво, главным образом потому, что эсеры и меньшевики были уверены в «блефорично- сти» всех рассуждений о «всемогущей» роли Учредительного собрания, которое непременно своими решениями перечеркнет все завоевания
21


революции. Выступавший 12 января 1921 г. в Париже на частном совещании бывших членов Учредительного собрания его бывший председатель Чернов считал своим долгом реанимацию этого «революционного органа народоправства», задушенного «насилием Ленина» и «насилием Колчака» (84). Однако надежды на сотрудничество были. «Гоняясь за призраком общенационального фронта » («широкой коалиции»), эсеры и меньшевики брали на себя миссию «спасения России» от двух диктатур: красногвардейской и белогвардейской, которые бывший член Уфимской директории А. Аргунов называл «большевизмом слева» и «большевизмом справа» (85). Оппозиционно встречая новоявленных белых диктаторов, так называемая «демократическая общественность» постепенно переходила к контактам, осуществлявшимся по линии деятельности местных органов самоуправления. По воспоминаниям кадета Л.А. Кроля, к нему неоднократно обращались «левые» с предложением «помочь правым создать монархию», опасаясь, что те сделают это самостоятельно и в «романовской России» перевешают всех эсеров и меньшевиков (86).
И вместе с тем «непредрешенство» не было общепризнанной тактикой. Оппозиция в лице крайне правых и, в первую очередь офицерской верхушки, требовала знамен, осененных призывом «За веру, царя и Отечество!», рассматривая борьбу с большевиками, опозорившими Россию Брест-Литовским миром, как продолжение мировой войны. «Народ ждет царя и пойдет за тем, кто обещает вернуть его», — утверждал генерал Ф. Келлер, осуществлявший с 15 ноября 1918 г. общее командование всеми белыми вооруженными формированиями на Украине и критиковавший Деникина за «неопределенность» его политической программы (87). Лишено известной эмоциональности было и сделанное летом 1918 г. в одном из номеров новочеркасской газеты «Вечернее время» заявление бывшего председателя Государственной думы М.В. Родзянко о том, что «в дни распада государства» нужна «твердая власть», каковою может быть только царь, «избранный всем народом в лице народного представительства, снабженного широчайшими полномочиями для контроля за исполнительной властью, от него зависящей и перед ним ответственной» (88). Не менее откровенен был и известный черносотенец В.М. Пуришкевич. В декабре 1919 г. в первом номере своего ростовского журнала «Благовест» он опубликовал статью «Преступность защиты Учредительного собрания», в которой доказывал, что всякая борьба за Учредительное собрание есть «глубочайший анахронизм на теле русского народа» и должна «почитаться глубочайшим государственным преступлением», поскольку ее ведут люди, либо «желающие сознательно предать и погубить Россию, либо не понимающие вовсе смысла того, что они делают...»
22


Подобную антологию можно было бы продолжить, тем более что каждая фигура, каждый лидер белого движения был индивидуален в своем понимании «исторического предназначения» противобольшеви- стской борьбы и конкретных форм ее реализации. Этот плюрализм позиций накладывал отпечаток и на реальную политику белых, которая должна была быть показателем «настоящего лица» белого дела. Но и здесь были свои сложности, потому что думали одно, говорили другое, а делали третье. Кульминацией этого состояния была «левая политика правыми руками» Врангеля в Крыму в 1920 г., убежденного в том, что в период гражданской войны Россия «покончила самоубийством», уничтожив окончательно «власть монархическую, власть наследственную, основанную на праве рождения» (89).
В ходе гражданской войны все взгляды и воззрения, с трудом объединяемые в какую-либо концепцию, претерпевали существенные изменения. В сочетании со спецификой каждого противобольшевистско- го правления это приводило к отсутствию той цельности идеологии и политики, которая могла гарантировать успех начатой борьбы за «спасение России».
БЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ: ПРОТИВОБОЛЫПЕВИСТСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ И ПРОБЛЕМА КОНЦЕНТРАЦИИ ОБЩЕСТВЕННЫХ СИЛ
Идейная разобщенность белого движения не замыкалась в рамках различия мировоззрений его харизматических лидеров, а поднималась до уровня политических организаций, претендовавших на роль «теоретических центров» противобольшевистской борьбы. Несмотря на достаточно подробное освещение их деятельности в отечественной историографии (90), этот аспект требует еще своей разработки.
В связи с революционными событиями 1917 г. и последовавшей за ними трансформацией российской многопартийности, становление белого движения сопровождалось перегруппировкой ранее существовавших политических партий на общей платформе антибольшивизма. Между тем, как отмечал Деникин, «общее направление деятельности... шло по эксцентрическим линиям, отражая глубокое расхождение не только в политических взглядах, но и социальное, партийное, мораль- ное»(91). Принимавший активное участие в этих процессах, кадет
23


С.М. Леонтьев также подчеркивал, что «крайняя партийная нетерпимость, своего рода сектанство политических групп делали попытки по объединению общественных сил совершенно лишенными результата» (92). Однако он попытался дать периодизацию этого процесса, выделив в нем четыре этапа.
Первый — с лета по октябрь 1917 г. — характеризовался разработкой «государственно мыслящими людьми» широкого плана мероприятий, который бы восстановил национальное могущество России, собрав воедино ее распавшиеся части, и «примирил бы все обострявшуюся классовую борьбу».
Второй — с октября 1917 г. по первую половину лета 1918 г. — был связан со стремлением общественных сил в условиях подписанного Брестского мира добиться от Германии и Антанты «полного нейтралитета» России в первой мировой войне ради «спасения страны от неисчислимых бедствий, неизбежных в случае осуществления... Восточного фронта» Антанты против Германии на территории самой России.
Третий — с лета 1918 г. по весну 1919 г. — отличался усилиями межпартийных объединений по реализации плана борьбы с Германией и перенесением политической работы из Москвы на окраины.
Четвертый — с апреля по сентябрь 1919 г. — обозначался в связи с окончанием первой мировой войны и «отпадом» проблемы внепшепо- литической ориентации, а также с намерениями российской общественности политически и организационно консолидироваться в связи с готовящейся международной конференцией на Принцевых островах, которая должна была стабилизировать обстановку в России.
Даже с учетом политических симпатий самого Леонтьева, эта схема включала в себя почти все процессы и тенденции, которые переживали российские политики и общественные деятели после Октября 1917 г. Все началось с созданного еще в августе 1917 г. в Москве во главе с М.В. Родзянко Совещания общественных деятелей (СОД), которое объединяло в своих рядах кадетов, бывших членов законодательных палат, представителей торгово-промышленных кругов, офицерских организаций, духовенства, цензовых земцев, а также профессуру. Оно было задумано для противодействия «социалистическим течениям в области экономической жизни» и восстановления «крепкого и упорядоченного административного строя», в разрушении которого обвинялось Временное правительство.
Обозначившаяся в конце января — начале февраля 1918 г. политическая программа (своеобразный свод резолюций по актуальным вопросам внутренней и внешней политики) представляла собой нечто среднее между октябристскими и кадетскими идеалами с большим уклоном в сторону последних (93). За малым исключением, все были
24


единодушны в том, что в России возможно восстановление только «наследственной конституционной монархии».
Но не располагая реальными средствами политической борьбы, СОД сконцентрировал свое внимание на составлении различного рода докладных записок и положений на тот случай, если бы с падением большевиков он получил доступ к «действительной политической деятельности». Они касались вопросов местного управления и самоуправления, печати, автономии и федерации, восстановления деятельности судебных учреждений, вопросов оккупационного режима и др. Вопросы же экономического и социального порядка специально не разрабатывались. Аграрная реформа (различные проекты восстановления частного землевладения и возмещения помещикам убытков, причиненных революцией) обсуждалась в Союзе земельных собственников, члены которого входили в СОД, а экономическими проблемами должны были заниматься лица из Торгово-промышленного комитета.
В феврале—марте 1918 г. на базе СОД в Москве образовался Правый центр во главе с бывшим царским министром земледелия А.В. Кривошеиным и профессором П.И. Новгородцевым. Состоявший из пяти небольших групп (кадеты, СОД, Торгово-промышленный комитет, Союз земельных собственников, группы крайне правых социалистов) , он, по замечаниям члена этой организации П.Н. Виноградского, естественно не представлял собой «сплоченной среды» (94). Первое недоразумение возникло по вопросу об отношении к самоуправлению. Если кадеты настаивали на всеобщем избирательном праве, то все остальные — на цензовом земстве.
Правый центр открыто выступил против Учредительного собрания. Его лозунгами, как указывал Деникин, были «монархия» (для меньшинства — конституционная), «реакция» (для меньшинства — социальные реформы). Обсуждалась и возможность обращения к патриарху Никону, который при посредничестве созванного на персональных началах Земского собора должен был провозгласить царем великого князя Михаила Александровича (95).
«Яблоком» же раздора было определение внешнеполитической ориентации, особенно актуализировавшееся после заключения Брест-Ли- товского мирного договора. Если СОД, Союз земельных собственников и октябристы допускали сотрудничество с немцами, то кадеты оставались верными «союзническому» долгу.
В мае-июле 1918 г. по инициативе бывших правоцентровцев, кадетов Н.И. Астрова, Н.Н. Щепкина, В.В. Степанова, в Москве возник Национальный центр, который взял ориентацию на Антанту. В отличие от СОД и Правого центра, лидеры которых стремились придать своим организациям либо «односторонний партийный характер», либо
25


превратить их в «представительство профессиональных групп и интересов», Национальный центр носил «личностную окраску» Д.Н. Шипова, сторонника «нравственного возрождения русского общества» и М.М. Федорова, имевшего солидные связи с торгово-промышленным миром (96).
По оценкам одного из членов Национального центра С.А. Котля- ревского, руководители этой организации пытались «найти равнодействующую между старым и новым строем». Была уверенность в том, что «большевизм должен внутренне переродиться и уступить место другим течениям» (97).
Самой обсуждаемой проблемой было «единство России», которое понималось и как «будущий федерализм» и как «будущая автономия». Некоторые члены были сторонниками «восстановления России по частям», чтобы избежать войны окраин друг с другом. Но все-таки основными принципами деятельности, по оценкам члена Национального центра С.Е. Трубецкого, были «единая Россия» и «твердая национальная власть» (98).
Не менее важной задачей считалось продолжение войны с Германией и создание в тесном взаимодействии с союзниками на востоке России антигерманского фронта. В целях борьбы с германофильством на Украине и Дону признано было необходимым «прибрать к рукам» Добровольческую армию.
Одновременно с этим Национальный центр активно составлял различные законопроекты, положения и тезисы по вопросам государственного строительства. По словам бывшего особоуполномоченного при Президиуме ВЧК Я.С. Агранова, фактически не было ни одного вопроса будущей внутренней и внешней политики России, который был бы оставлен без внимания (99). При этом лидеры организации исходили из того, что нужно не столько вырабатывать готовые «законы», сколько составлять «конкретные мнения» по вопросам государственного строительства и политики, а на юге — быть готовыми к их практическому разрешению.
В соответствии с этим, «не предрешая» основ земельной реформы, Национальный центр настаивал на принудительном отчуждении частновладельческих земель, на немедленном предоставлении земледельцам возможности их приобретать, на создании крепких крестьянских хозяйств, на принятии необходимых мер к охране частных прав собственников и ограничении их только в случаях, вызванных государственной необходимостью. В рабочем вопросе считалось необходимым сохранение рабочего контроля; в продовольственном — нечто среднее между свободной торговлей и монополией; в национальном — «возможность и широкий путь в пределах государственного единства для
26


удовлетворения национальных стремлений»; в народном образовании — широкую децентрализацию (100).
В тесной связи с Национальным центром работал созданный в Москве в мае 1918 г. на базе кадетов, затем эсеров и энесов Союз возрождения во главе с В.А. Мякотиным и А.В. Пешехоновым. Он ориентировался на создание «широкого национального противосоветского движения», настаивал на созыве Учредительного собрания, отдавал преимущество вооруженной борьбе с большевиками, не признавал Брест-Литовского мира и содействовал созданию Восточного фронта для борьбы с немцами (101).
Довольно активно обсуждались финансовый, промышленный, рабочий вопросы, и особенно аграрный (102). В отличие же от Национального центра Союз возрождения настаивал на том, чтобы в области земельных отношений до созыва Учредительного собрания было сохранено «создавшееся положение» и не восстанавливалось помещичье землевладение. Запрещались сделки по продаже земли «с предоставлением государственной властью прав делать исключение в отдельных случаях в интересах общегосударственных».
В конце лета — начале осени 1918 г. все перечисленные выше организации завершили свой «столичный» период деятельности. В Москве осталась лишь незначительная группа политических деятелей (преимущественно меньшевиков), не участвовавшая в партийной перестройке конца 1917 — лета 1918 гг. Зимой 1918/1919 г. они консолидировались в так называемые совещания «за чашкой чая» у Кусковой и занимались разработкой универсальной платформы для объединения всех политических противников большевизма (103).
Однако большая политика делалась все-таки на окраинах, в частности на Украине, столица которой, Киев, по замечанию Деникина, превратился в то место, где «происходило сложение и дифференцирование сил, падение одних и зарождение других группировок» (104). Летом 1918 г. здесь начало функционировать Особое совещание бывших членов Государственной думы (всех созывов) и Государственного совета, которые, как отмечал представитель Правого центра Е.Н. Трубецкой, надеялись «обмануть себя надеждой, что общими усилиями какой-то выход будет найден» (105). Инициатива принадлежала Милюкову, который в одном из своих многочисленных проектов «спасения страны» предлагал под прикрытием гетманщины создать «центр для управления всей Россией», а также созвать «съезд представителей четырех Государственных дум» с полномочиями Учредительного собрания (106).
По словам одного из представителей этого объединения бывшего члена Государственного Совета В.И. Гурко, вся работа сводилась к
27


взаимному освещению текущих моментов, постепенно переходя в форму политического дискуссионного клуба (107). Решительно все выступали за восстановление монархии в России, хотя обсуждение этого вопроса считалось преждевременным. Однако в официальных документах фигурировала «легитимная монархия» (108). Основные усилия были направлены на создание на юге России «авторитетного общероссийского правительства», которое способно было бы объединить в единое целое противобольшевистское движение на Украине, Кубани и Дону. Как сообщалось 20 октября 1918 г. в газете «Киевская мысль», «основным руководящим началом при вступлении во взаимное общение должен был быть отказ от преследования отдельными частями каких-либо интересов», в свою очередь, «вновь образуемое целое должно отказаться от вмешательства в местные интересы».
Координирующие функции давались Особому совещанию с трудом. Руководство Добровольческой армии воздерживалось от каких-либо контактов, а Национальный центр и Союз возрождения считали для себя невозможным взаимодействовать с организацией бывших членов законодательных палат, скомпроментировавших себя «соглашением с немцами». Пожалуй, один лишь Скоропадский, по вполне понятным причинам, поддерживал разработку проектов всевозможных благотворительных акций для «облегчения участи украинского народа» (109).
В конце октября 1918 г. в Киеве во главе с октябристом В.В. Мел- лер-Закомельским образовался СГОР, куда помимо центрального бюро Особого совещания вошли представители высшего духовенства, торгово-промышленных кругов, Союза земельных собственников, земств и городских дум, а также университетская группа, объединив в своих рядах, по оценке Гурко, «неспособную к героической борьбе мягкотелую интеллигенцию». СГОР руководствовался тем, что «развернуть монархическое знамя можно лишь при благоприятных тому обстоятельствах», поскольку «провозглашение монархического начала без вызова немедленного встречного ему общественного движения могло на продолжительное время развенчать этот принцип в представлении народных масс»(110).
«Непредрешенские» установки определяли и характер конкретных действий, «приспособленных» к политическим реалиям. Осуждая «хохломанию», СГОР поддерживал украинских самостийников, так как опасался, что в случае падения гетманского режима «весь юг превратится в большевистский застенок». Официально заявляя о союзнической ориентации, он, естественно, не мог не контактировать с находившимся в Киеве германским оккупационным командованием. Выступая за «единую и неделимую Россию», он не исключал возможности ее федеративного устройства. Пытаясь консолидироваться с Нацио-
28


нальным центром, Правым центром и Союзом возрождения, он считал, что это соглашение «возможно и даже желательно... исключительно лишь в деле общей борьбы с большевизмом», но не более того (111). Договаривающиеся стороны, включая и Совет земств и городов юга России, были единодушны в том, что единая «южнорусская власть» должна стремиться довести страну до «высшего органа народного воле- излияния — всероссийского Учредительного собрания», созванного на основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права. Однако по всем вопросам частного характера мнения были весьма противоречивыми, поэтому какое-либо соглашение вряд ли могло состояться (112).
Одним из эпизодов консолидации противобольшевистских общественных сил было Ясское совещание (16 ноября 1918 г. — 6 января 1919 г.) дипломатических и военных деятелей Англии, Франции, США, Италии с представителями СГОРа, Национального центра, Союза возрождения. По впечатлениям очевидца Гурко, ход работы напоминал «типично русские бесконечно расплывчатые споры, где не столько поочередно, сколько одновременно разрешались все вопросы, если не мироздания, то государственного строительства» (113).
Русская делегация призывала Антанту немедленно ввести войска на юг страны, хотя Милюков, например, резко возражал против румынских войск, опасаясь за Бессарабию и в целом за «единую и неделимую Россию», обязательность восстановления которой была положена в основу переговоров. Спорили о том, кто должен возглавить «борю- щуюся против большевизма и призванную воссоздать Россию национальную силу». «Социалисты», как отмечал Гурко, «стояли за все еще существовавшую в то время, но лишенную всякой мощи Уфимскую директорию; остальные высказывались за военное возглавление в лице вождя Добровольческой армии, причем некоторыми выдвигалось имя князя Николая Николаевича» (114). Много внимания было уделено организации заграничного дипломатического представительства белогвардейских правительств. Решено было направить в Лондон и Париж своих представителей для «рекламирования» ясских положений. Однако реального единения в конечном итоге не получилось. По признанию Гурко, принятые резолюции имели какое-либо значение только на момент их подписания, а дальше все (даже сами подписавшиеся) продолжали «руководствоваться в практической работе своими личными взглядами и мнениями» (115).
После окончания первой мировой войны тенденция к взаимодействию стала усиливаться. Сказывалась и необходимость единой противо- большевистской силой выступить на готовящейся на Принцевых островах международной конференции. В феврале 1919 г. начались кон-
29


сультативные совещания по вопросам объединения СОД, Национального центра и Союза возрождения, в результате которых в апреле 1919 г. в Москве возник Тактический центр при сохранении полной автономности и организационной обособленности входящих в него групп. Идеологами новой организации были Мельгунов, Н.Н. Щепкин, Д.М. Щепкин, князь С.Е. Трубецкой, Леонтьев, которые договорились остановиться на следующей платформе: восстановление государственного единства России, Национальное собрание, долженстующее разрешить вопрос о форме правления в России, и признание Колчака верховным правителем (116). По оценкам Леонтьева, единодушие по этим вопросам, несмотря на отвлеченный характер всех обсуждаемых проблем, вселяло уверенность, что «если бы общим ходом событий московские политические группы были призваны на арену практической работы, то в их среде не было бы разногласий хотя бы по основным вопросам государственного строительства» (117).
Не касаясь никаких деталей, Тактический центр установил, что мероприятия переходного периода не должны носить характера мести за прошлое и вообще являться полной, без разбора ломкой порядка, установившегося в Центральной России при Советской власти. Допускалось даже использование уже существующего аппарата власти. Решение вопросов о земле, о взаимоотношениях между трудом и капиталом откладывалось до того времени, когда стало бы возможным «мирное сотрудничество всех классов». В основу же всех этих мероприятий должен быть положен принцип «личной собственности» (118). Однако все опять осталось на бумаге, поскольку в сентябре 1919г. из-за арестов ВЧК Тактический центр прекратил свое существование.
Проблематичность всеми желаемого взаимодействия антибольшевистских сил проистекала из-за невозможности договориться по вопросу о характере того режима, который должен был установиться после уничтожения большевиков и до начала функционирования законно избранного Учредительным собранием национального правительства. Еще более разобщенными политические деятели были в определениях основных направлений социально-экономической деятельности на этом этапе, а также в выяснении способов разрешения неизбежных противоречий.
По сути дела, это было продолжением тех бесконечных дебатов о судьбе России, которые были свойственны российской многопартийности доооктябрьского периода. Экстремальность ситуации и необходимость свержения большевиков мало что изменили в этих дискуссиях. Они проходили «под знаком» смешивания двух систем: «переходной» и «строительной», расхождения взглядов и неумения создать переходную форму власти. Как отмечал Деникин, «углубляя свое политиче-
30


ское расхождение и строя планы на будущее», белые были не готовы «к процессу восприятия власти после крушения большевизма» и подошли к нему « с голыми руками и мятущимся разумом»(119).
Отправной точкой полемики был вопрос о целесообразности введения диктатуры (как военной, так и гражданской) и возможности ее замены директориальной властью. Наметившаяся поляризация взглядов определялась не столько партийно-политическим водоразделом между консервативно-либеральными и либерально-демократическими кругами, сколько личными симпатиями обсуждавших, тем более что практически все политические деятели белого движения были довольно заметными фигурами российской истории конца XIX — начала XX века. Поэтому Вишняк совершенно справедливо утверждал, что о белом движении судили не по его конкретным делам, а по лицам, «ведь кто говорил Кривошеин — думал «столыпинщина», кто видел Гурко — вспоминал Лидваль, Крыжановский напоминал о перевороте 3 июня 1907 г., как Климович — о департаменте самодержавной полиции» (120).
Действительно, формирование платформы противобольшевист- ских организаций о характере переходного периода, равно как и о цели и задачах белого движения, в целом проходили в условиях, когда каждый член имел свою «персональную» точку зрения, зачастую трудно стыкующуюся с другими. При этом весьма распространенным явлением было одновременное участие в работе нескольких объединений. Программные заявления (если таковые были) в значительной степени были условны. Они не отличались статичностью и постоянно изменялись в зависимости от хода консолидационного процесса.
И тем не менее все разработанные СОД материалы предусматривали «в основе грядущей власти» военную диктатуру и в соответствии с этим проектировали устройство местных и центральных учреждений (например, назначение органов местного управления сверху) (121).
Позиция германофильского Правого центра получила свое отражение в составленном Г.Н. Трубецким послании к немцам, в основу которого была положена докладная записка Милюкова от 29 июля (11 августа) 1918 г. (122). Кадетский лидер предлагал незамедлительно (а не в будущей России) заняться формированием «национального и объединительного с самого начала правительства, которое не должно включать в свой состав сторонников как самодержавия, так и республики. Кстати, как сообщала псковская «Моя газета» от 11 августа 1918 г., по стране циркулировал список первого монархического «послере- ставрационного» кабинета, авторство которого приписывалось Милюкову. В его состав входили М.В. Родзянко (качестве премьера), Гурко, Милюков, Краснов, М.В. Алексеев, Деникин, Колчак, Новгородцев,
31


П.Б. Струве, С.Д. Сазонов, словом, весь «цвет» противобольшевист- ского движения. До начала функционирования этого кабинета (переходный период) считалось целесообразным создать совещательный орган (по типу Совета республики периода Временного правительства), состоящего из «государственно мыслящих» общественных элементов, которые должны были выработать закон о политическом представительстве. По планам Милюкова нужно было в спешном порядке определиться с личностью кандидата на престол. Не оговаривая способов «ратификации» монархом основного закона, он допускал возможным подготовить конституцию ко времени вступления в свои права нового правительства.
Одновременно кадетский лидер настаивал на пересмотре избирательного закона для городских и земских органов местного самоуправления (введение возрастного ценза, ценза оседлости, двухступенчатых выборов в деревне). В интересах поддержки демократических слоев (крестьянства и кооперации) и «восстановления социального мира» предлагалось начать аграрную реформу. Она должна была, с одной стороны, «восстановить нарушенные права помещиков», а с другой — внести кардинальные перемены в сложившееся в условиях революции «хаотическое положение земледелия». Восстанавливалась свобода земельных сделок и запрещалась продажа земли иностранцам.
Национальный центр выступал за учреждение единоличной диктатуры с чрезвычайными полномочиями. В тесной связи с Добровольческой армией эта власть должна была осуществлять свои задачи в границах устанавливаемого ею законодательного порядка, по нормам, ею самой определяемым. Обязательным было правительство из лиц, пользующихся общественным доверием «по строго деловому принципу». Его главной задачей являлось установление в стране «твердого порядка, подавление и искоренение большевистской анархии» (123).
Союз возрождения добивался «полного уничтожения власти партии большевиков» и замены ее «временной верховной директориальной властью из трех человек», обязательного проведения на основе всеобщего избирательного права выборов в Учредительное собрание, которое должно было решить вопросы о форме правления, «об основах государственного сожительства с отдельными областями, обладающими национальными особенностями», а также земельный и рабочий вопросы (124).
СГОР отстаивал необходимость военной диктатуры и, как отмечал, Милюков 29 октября 1918 г. во время встречи с членами Одесского кадетского комитета, единодушно останавливался на кандидатуре Деникина, поскольку полагал, что только под «непредрешенскими лозун-
32


гами Добровольческой армии можно добиться политического успеха» (125).
Программа Тактического центра отличалась детализированной разработкой тех положений, которые легли в основу объединения в нем самостоятельных организаций (126). В ней отрицалась необходимость создания какого-либо временного правительства, и вся полнота власти до созыва Национального собрания сосредотачивалась в руках одного лица, которое «по своему усмотрению, руководствуясь исключительно деловыми соображениями, а не указаниями каких-либо партий или групп, назначает и увольняет министерство, которое по его одобрению и осуществляет нужные государственные мероприятия». Исключалось восстановление в правах ранее избранных органов местного самоуправления и назначались выборы в новые.
Национальное же собрание могло быть избрано только после окончания гражданской войны и сроки его созыва определялись правительственным кабинетом. Оно должно было решить только вопросы о форме правления и о взаимоотношениях национальностей «в связи с общим строем государства».
Диаметрально противоположной этим установкам была вырабатываемая СГОРом, Национальным центром, Союзом возрождения, Советом земств и городов юга России для возможного их объединения программа образования временной южнорусской власти на началах народовластия. Являясь этапом на пути формирования всероссийской власти и функционируя только до созыва Учредительного собрания, она должна была быть не единоличной, а только «коллегиальной» (127).
Думается, что договаривающиеся стороны прекрасно осознавали утопичность этого проекта. В условиях гражданской войны все дебаты о происхождении власти («путем общественного сговора» или с помощью диктатуры) отчасти были искусственными, хотя и приводили к распаду многих соглашений, как, в частности, и последнего. Независимо от своей партийной принадлежности, все прекрасно осознавали, что, выражаясь словами Мельгунова, директория «по обстоятельствам времени неизбежно превратится во власть диктаторского типа» (128). История функционирования белогвардейских режимов как нельзя лучше это подтвердила, равно как и правильность сделанного К. Марксом в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» вывода о том, что «общество оказывается спасенным каждый раз, когда суживается круг его повелителей, когда более узкие интересы одерживают верх над более общими интересами» (129).
Занимаясь исключительно разработкой политической стратегии, а не практической политикой, межпартийные организации, называемые так условно в силу преобладания в период формирования «персональ-
33


ного» признака, отрывались от общественного движения, их порождающего. А принятие же, как правило, различных решений долгосрочного характера, даже с оговоркой на Учредительное собрание, опиралось на идеал и на тот прогноз, который был более менее вероятным.
В силу этого упомянутые выше политические объединения, как самые «солидные» и общеизвестные, не могли претендовать на роль новых политических партий, порождаемых необходимостью борьбы с большевиками.
Поэтому вряд ли можно однозначно дифференцировать эти объединения по степени их реакционности или демократичности, как было принято в советской историографии 20-х — середины 80-х гг. Это был своеобразный симбиоз всех политических идеалов, свойственных российским партиям начала XX в., который выражался в «непредрешен- ствующем» решении всех, без исключения, вопросов. В Особом совещании, например, по замечаниям Гурко, «рядом сидели и дружно между собой беседовали, мало в чем расходясь, Милюков и Пуришке- вич»(130).
В белом деле надпартийные объединения представляли общественное движение, претендующее на идеологическое лидерство и отстаивающее «всеобъемлющую неопределенность своих лозунгов». Его взаимодействие с офицерством определяло в конечном итоге стратегические и тактические установки белого движения, конкретной формой проявления которого были политические режимы.
БЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ: ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ И ИХ ТИПОЛОГИЯ
Спецификой белого движения было разнообразие политических режимов, проявлявшееся в различии социальных обликов, технологии захвата и удержания власти, а также в ее идеологическом оформлении. При этом следует учитывать, что большинство антибольшевистских правлений можно оценивать лишь условно по степени разделения властей, особенностям их взаимоотношений между собой и способам формирования властных и управленческих структур, а следовательно, причислять к политическим режимам только с известной долей натяжки. Из-за отсутствия или, в лучшем случае, крайнго несовершенства системы государственных и негосударственных социальных институ-
34


тов, осуществлявших определенные политические функции, они не выходили за рамки обычных правительств. К сказанному нужно еше добавить, что некоторые из них вообще были обязаны своим возникновением и функционированием интервентам, а потому были лишены права иметь даже собственные вооруженные силы и должны были опираться на «иноземные штыки».
При такой многовариантности типологизация белых режимов крайне затруднена, как и изучение их «от простого к более сложному и более совершенному». Можно говорить лишь о проявлении в их деятельности каких-то общих тенденций.
Идея создания противобольшевистского режима по сути дела принадлежала М.В. Алексееву. Обосновывая в своем письме к Дидерихсу от 8 ноября 1917 г. целесообразность превращения юго-востока России в «цитадель» белого дела, он предлагал на первоначальном этапе создать здесь «сильную власть... местного значения, а затем общегосударственного» (131). По этой схеме развивались практически все белогвардейские режимы: и те, которые подобно деникинскому и колчаковскому формировались на «исконно русских территориях» и изначально могли именовать себя не иначе как «Великая Россия», и те, которые возникали как «национальные государства» типа Украинской державы Скоропадского, Всевеликого Войска Донского Краснова. Разница со- стояла лишь в степени гласности лозунга о «единой и неделимой России», определяемой тактикой борьбы: либо изначально и последовательно соблюдать его и на словах, и на деле; либо, как писал Деникин, «сначала отгородиться совершенно в территориальных, областных, национальных рамках не только от районов, пораженных большевизмом, но и от сравнительно «здоровых» соседей, заняться внутренней организующей работой и накоплением сил, а потом уже вступить активно сообразно со сложившейся политической обстановкой» в борьбу за общее дело «спасения России» (132).
Ни Скоропадский, ни Краснов никогда не рассматривали свои режимы как «антивеликодержавные». Важно осознать, что, опираясь на антиимперские силы, бывшие царские генералы вынуждены были скрывать свои истинные намерения во имя сохранения собственных правлений. 14 мая 1918 г. донской генерал М. Свечин писал из Киева Краснову о том, что гетман «в сердце вполне разделяет взгляд о единой России в будущем, но по политическим соображениям текущего момента боится обмолвиться об этом даже среди своих приближенных, прося об этом не говорить и не писать не только официально, но и неофициально» (133). А встречавший Скоропадского в Киеве член деникинского правительства Н.В. Савич писал о нем как о человеке явно общероссийской монархической ориентации, «такого же само-
35


стийника, как и любой русский человек подмосковного района» (134). Самостийность Украины он воспринимал, если верить воспоминаниям герцога Г.Н. Лейхтенборгского, как «ступень, как пункт, в котором сосредоточилась бы организаторская и творческая сила, откуда бы в известный момент могло бы начаться воскресение Единой, Великой России» (135). Именно поэтому 1 мая 1918 г. в Киеве в беседе с представителями местной печати, информацию о которой поместил на своих страницах 3 мая 1918 г. «Одесский листок», Скоропадский заявлял: « Я разумею самостийность не узко, я не шовинист...». И как бы расшифровывая это положение, 18 июня 1918 г. в интервью корреспонденту новочеркасской газеты «Вечернее время» утверждал, что будет спасать Россию «не механическими способами», а тем, что на Украине будет «образовывать прочное и сильное государство».
То же самое можно сказать и о Краснове, который считал, что Дон — не только «неразделимая часть России», но что он «обязан бороться за ее возрождение» (136). А 25 мая 1918 г. в своей передовой статье «Таганрогский вестник» отмечал, что в политике Краснова нет признаков того, что «суверенный» Дон «отказывается от традиционного тяготения к Москве», что на Всевеликое Войско Донское нужно смотреть как на факт, «вызванный ходом событий». При этом нельзя не сказать и о точке зрения князя Е.Н. Трубецкого, полагавшего, что борьба за независимость Дона была связана не столько с желанием казаков отделиться от России, сколько страхом перед «большевистской Москвой» (137).
Промежуточное положение занимали так называемые краевые белые правительства, лидеры которых скромно именовали себя премьер- министрами. Ярким примером являются правительственные кабинеты в Крыму М.А. Сулькевича (с июня по ноябрь 1918 г.) и С.С. Крыма (с ноября 1918 г. по апрель 1919 г.). Представляя интересы проживавших здесь татар, немцев-колонистов и русско-язычного населения (в особенности правительство Сулькевича), они, насколько это было возможно, проводили в жизнь принцип «неделимости России». По оценкам Деникина, политика Сулькевича «не носила официальных признаков национального шовинизма», несмотря на то, что «за кулисами шла политическая игра между его национальными группами» (138). Характерно, что в связи с образованием правительства газета «Крым» 29 июня 1918 г. опубликовала воззвание к населению, в котором сообщалось, что «государственным гербом Крыма признан герб бывшей Таврической губернии». А 13 июня 1918 г. в своей передовой статье «Национальное самоопределение?» редакция «Крымского вестника» считала политической ошибкой в решении вопроса о судьбе Крыма «опираться исключительно на национальный принцип», поскольку в
36


этом случае «маленький Крым можно разделить по крайней мере еще на 16 частей».
Что же касается кабинета С.С. Крыма, то в отличие от правитель-* ства Сульксвича, вынужденного маскировать свои планы от экспансионистски настроенного германского оккупационного командования, он не только открыто провозгласил курс на «воссоединение Крыма с Россией», но и стремился «выработать образец для оздоровления всей остальной России» (139).
Чрезвычайно сложно характеризовать все политические процессы, протекавшие в конце 1918 --1919 гг. на северо-западе России, и дифференцировать их на организации, правительства и режимы. Почти все антибольшевистские объединения претендовали на роль правительств и, как правило, всероссийского масштаба, хотя на деле не выходили за рамки благотворительных союзов, либо гражданских советов при командующих армиями.
Среди них было и созданное в августе 1919 г. в Ревеле (Таллин) Северо-Западное правительство во главе с премьером С.Г. Лианозо- вым, являвшееся преемником Политического совещания, образованного Юденичем в мае 1919 г. в Гельсингфорсе с программой восстановления «единой и неделимой России». Оно ставило своей целью содействие Северо-Западной армии Юденича в освобождении Петрограда, Пскова, и Новгородской губернии от «большевистской тирании». При этом со ссылкой на то, что «Колчак где-то далеко, да и неизвестно, существует ли он» в качестве Верховного правителя, 16 министров не исключали возможным в «недалеком будущем» получить с санкции Учредительного собрания титулов «всероссийских» (140).
Близкие по характеру к этому правительству проантантовской внешнеполитической ориентации и параллельно действующие летом — осенью 1919 г. на северо-западе России были германофильские Берлинское (Западнорусское) правительство во главе с генералом В.В. Бискупским и Совет управления при Западной армии П.М. Бермонд- та-Авалова. Если первое, однозначно именуя себя «всероссийским», свободно торговало «всем движимым и недвижимым имуществом России», заключая всевозможные сделки «купли-продажи» с «мифическими» представителями западноевропейского капитала, то второй — осуществлял «верховную власть» на оккупированной Западной армией территории Латвии, помышляя о полноте власти на всем северо-западе с последующим перерастанием ее в общероссийские «министерские портфели» в качестве награды за освобождение России от большевизма (141).
«Всероссийская» нацеленность белогвардейских правлений реализовывалась во многочисленных планах обязательных «походов на Мо-
37


скву». Отойти от этого правила попытался, пожалуй, один лишь Врангель, заявивший 11 апреля 1920 г. в интервью сотрудникам крымских газет, что намеревается освободить Россию «не триумфальным шествием на Москву», а «созданием хотя бы на клочке русской земли такого порядка и таких условий жизни, которые потянули бы к себе все помыслы и силы стонущего под красным игом народа». Однако тактика «укрепления южнорусской государственности» просуществовала недолго. Началось наступление армии в Северную Таврию, хотя П.Б. Струве, один из «отцов» врангелевского режима продолжал и в июле 1920 г. говорить о возможности «разграничения между советской и антисоветской Россией и одновременного существования обоих режимов» (142).
«Московские директивы», как и обсуждение вопроса о типе всероссийской постбольшевистской власти, всегда наталкивались на решение чисто «краевых» проблем, зачастую заканчиваясь конфликтными ситуациями. Достаточно ярко это иллюстрируют сложные взаимоотношения между правительством С.С. Крыма и Добровольческой армией на почве активного вмешательства деникинских представителей в деятельность местного кабинета. Деникин обвинял крымское правительство в пропаганде сепаратистских идей и пособничестве большевизму, постоянно угрожая выводом своих воинских частей с Крымского полуострова. Конфликт принял такие размеры, что 17 марта 1919 г. С.С. Крым телеграфировал Деникину о готовности своего правительства отказаться от власти и переформироваться в «обычный» комитет обороны. Подобные отношения ослабляли белое движение, предопределив в апреле 1919 г. переход Крыма под власть красных. Анализируя сложившуюся ситуацию, очевидец всех этих событий Пасманик признавал, что белые, «имея широкие московские перспективы, не дорожили пятью уездами Крыма» (143).
Не удавалось достичь и необходимого «сочетания» между социальными и национальными вопросами. По убеждению Степанова, «проблемой дня» был не лозунг «единая и неделимая Россия», а доминирование социальных проблем над национальными. Мельгунов же более категорично утверждал, что «любое движение от периферии к центру» почти всегда было обречено на провал, особенно если учитывать, что белым приходилось «на местах» заново налаживать административным аппарат, да еще заведомо временного характера» (144).
Срок полномочий всех белых режимов и правлений был связан с созывом Учредительного собрания. Для большинства оно могло быть только общероссийским форумом. Скоропадский будущее «парламентского строя Украины» связывал с решением У чредительного собрания, оговаривая, что все гетманские законы будут иметь силу только до его
38


созыва (145). Киевская газета «Народное дело» от 4 июля 1918 г. не сомневалась в том, что, «опираясь на украинскую государственность, гетман с лозунгом «Всероссийского Учредительного собрания» через Москву к Волге... возродит Великую Россию». Краснов также оговаривал государственную самостоятельность Всевеликого Войска Донского сроком «до образования в той или иной форме единой России». В письме к генералу М.В. Алексееву от 8 сентября 1918 г. он писал: «Я не думаю о будущем России, это не мое дело. Это решит Учредительное собрание, вернее, господь бог, но я мечтаю об одном — освободить Россию от большевиков» (146).
В целом ряде случаев масштабы Учредительного собрания суживались до «местного Земского собора». Пытаясь добиться от германского оккупационного командования хотя бы относительной независимости, члены кабинета Сулькевича оговаривали, что будут функционировать до созыва Крымского сейма, которому будет передана власть и организация правительства, а потому требовали даже в ультимативной форме определения сроков его созыва. Другое дело, что немцы, угрожая присоединением Крыма к Украине и снятием таким образом вопроса о суверенитете, настаивали на решении этой проблемы, когда «в крае наступят действительные спокойствие и порядок» (147). Члены Северо-Западного правительства также намеревались «учредить в Петрограде Учредительное собрание», которое должно было либо подтвердить, либо изменить их министерские полномочия (148).
Временный характер белых правлений накладывал свой отпечаток и на их лидеров, смотревших, по словам Чебышева, «на выпавший им жребий, как на тяжкий крест, который надо нести туда, где его можно снять без срама»(149). Вряд ли кто из них до конца мог справиться с возложенной на них миссией харизматических лидеров, способных действительно установить новые порядки в России, не копирующие дореволюционные времена. При этом у них не было того самого авторитета, который присущ харизматической власти. Колчака современники называли «жизненным младенцем», Скоропадского — «опереточным героем», Сулькевича — «сплошной политической кляксой», Деникина — «плохим организатором» и т.п. (150). Но, пожалуй, чаще употребляемым был термин «неспособный», распространявшийся и на Колчака как на Верховного правителя.
Как переходные политические системы (от «местной победы» над большевизмом до установления всероссийской власти) белые режимы сочетали в себе тоталитарные и демократические тенденции, обусловливавшие близость их к авторитарным характеристикам (151). С тоталитаризмом белые режимы сближал прежде всего их диктаторский неограниченный законом характер власти. При этом в отличие от боль-
39


шевистского режима, вооруженного политикой «военного коммунизма», ни один из них не только не достигал известных границ тоталитаризма (единая партия, формирующая официальную идеологию, государственный контроль над экономикой, массовые коммуникации и средства вооруженной борьбы, разветвленная система террористического надзора), но и был направлен на уничтожение его основных структур. Демократизм проявлялся в существовании некоторых элементов экономического, политического и идеологического плюрализма.
Если исходить из аристотельских посылок, то белые режимы занимали промежуточное положение между полюсами единоличного и полиархического правления. Все они, конечно, с определенной долей условности являлись олигархическими, так как, опираясь на старые политические и социальные традиции, реформировали их и закладывали основы новых структур управления. Например, режим Скоропадского, довольно часто именуемый гетманским, на самом деле мало что имел общего с классической гетманщиной образца 1649 г. Согласно «Закону о временном устройстве Украинской державы», принятому в начале мая 1918 г., гетман не был выборным лицом, мог править без согласования своей политики с созываемой Войском Запорожским «общей Радой» и ему принадлежала «власть управления во всем ее объеме и в пределах всей Украинской державы» (152).
Ход политического развития противобольшевистского режима был определен А.М. Калединым. Выступая в декабре 1917 г. на Третьем Войсковом Круге донского казачества, он предсказал постоянную эволюцию белого движения между «чистой диктатурой» и «демократическим представительством» при генеральской диктатуре (153). Диктаторское оформление антибольшевистских режимов было связано с развитием вооруженного белого движения, с попытками милитаризации высшего правительства и сознательного отказа от воплощения в жизнь демократических принципов властвования и управления. Сильному вооруженному большевизму необходимо было противопоставить сильную вооруженную антибольшевистскую власть.
Фактически все лидеры белых режимов, как правило, командующие вооруженными силами в том или ином регионе страны, претендовали на право если уж не быть, то хоть называться диктаторами. В то же время сам диктатор никогда не был главным действующим лицом в осуществляемом перевороте. Он появлялся на сцене только для констатации свершившегося и получении «диктаторской короны». И в этом смысле киевское 29 апреля 1918 г. не было для Скоропадского, как и для Колчака омское 18 ноября 1918 г., равнозначно 18 брюмера Бонапарта. А потому новоявленный диктатор оказывался по рукам и ногам
40


связанным различного рода обязательствами перед теми силами, которые посадили его на «трон». Так, главнокомандующий немецкими оккупационными войсками на Украине генерал Эйхгорн не скрывал того, что гетманство Скоропадского будет зависеть от работоспособности его правительства и верности германофильской ориентации (154). А газета «Таганрогский вестник» от 2 июня 1918 г. проводила взаимосвязь между «немецкой зависимостью» Скоропадского и его «благодарностью» за избавление от большевизма и собственное гетманство.
Само же диктаторство носило довольно своеобразный характер и было нацелено только лишь на то, чтобы утвердить порядок, пресекающий возврат большевизма. Деникинская программа, например, во всевозможных редакциях, в том числе и в виде адресованного правительствам союзных держав обращения от 10(23) апреля 1919г., всегда начиналась словами, что командование вооруженными силами юга России преследует «уничтожение большевистской анархии и водворение в стране правового порядка». Колчак также, начиная со своего первого «Воззвания к русскому народу» от 18 ноября 1918 г. декларировал на всех уровнях о необходимости «установить законность и правопорядок» (155).
Традиционным было и специальное подчеркивание временности диктаторского управления как тактического средства, как «наименьшего зла при создавшихся условиях». 4 июня 1919 г. в ноте союзникам Колчак писал: «18 ноября 1918 г. я принял власть и не намерен удерживать ее ни на день дольше, чем это требуется благом страны. В день окончательного разгрома большевизма моей первой задачей будет назначение выборов в Учредительное собрание» (156).
В основу всей политики было положено сочетание идеи твердой власти с традиционными лозунгами российского либерализма. Практически все говорили о демократии как гарантии гражданских свобод, о созыве Национального собрания на основе всеобщего избирательного права, о проведении децентрализации власти путем установления областной автономии и широкого местного управления. Все это было подчинено, как подчеркивал Горн, «политической стороне предпринятого движения... сделать белое дело делом самого населения» (157). К такому выводу приходил и Кроль, полагая, что даже «формальная демократизация белого движения могла усилить его шансы». Устрялов же, напротив, аппелирование «к народоправству» в условиях гражданской войны считал чуть ли не основной причиной поражения белого движения (158).
«Непредрешенство» становилось основой этой политики. Деникин категорически заявлял, что «за формы правления... вести борьбы не будет». Выступая 3 сентября 1918 г. на заседании Большого войскового
41


Круга Краснов также отмечал, что провозглашение «до возрождения единой России» Всевеликого Войска Донского «независимой демократической республикой» позволяло не говорить « о монархии ни здесь на Дону, ни в России». И даже Врангель, упомянувший в июне 1920 г. в своем воззвании «К русским людям!» о том, что борется за избрание в России «хозяина», вынужден был публично объясниться, что под словом «хозяин» «разумел русский народ и его представителей» (159).
Другое дело, что «непредрешенство» не соблюдалось. По словам Вишняка, правые своими конкретными действиями компроментирова- ли идею Учредительного собрания (160). Обещая в будущем созвать Учредительное собрание, Колчак тем не менее был категорически против проведения в условиях военного противоборства с большевиками «всяких выборов в какие-либо парламенты и связанных с ними агитаций». Он считал, что это нанесет едва ли не смертельный удар «по крепости и цельности армии» как единственного оружия против большевиков. В этом проявлялась одна из особенностей авторитарной системы с ее непримиримостью с реальной политической конкурентностью за власть, с фактическим и широким участием масс в принятии тех или иных решений «государственной значимости».
В чистом виде диктатуры (как военной, так и гражданской) нигде не было, несмотря на то, что в белых мемуарах широко употреблялось выражение «чистая диктатура» скорее как синоним военной диктатуры. Большинство политических режимов можно было назвать «диктатурой ради демократии» или «конституционной диктатурой», заимствуя эти определения из эмигрантских характеристик правления Колчака (162). Характерно, что современники подчеркивали «интеллигентствующую традицию» адмирала, отрицали наличие у него «самовластных действий диктаторского характера, идущих наперекор общественному мнению» (163).
Реальный механизм политической власти при белом режиме не дотягивал до сильного неограниченного президентского управления. Так, номинально власть в Сибири принадлежала Колчаку, а фактически — его Совету министров. Ссылаясь на принятое 18 ноября 1918 г. «Положение о временном устройстве государственной власти в России», Мельгунов, например, отмечал «узаконенную легкость» передачи власти в руки Совета министров (достаточно было болезни диктатора) . Закон о введении должности заместителя Верховного правителя от 24 июня 1919 г. по существу сохранял это положение (164). Деникин также признавал, что как диктатор считался с мнением своего правительства Особого совещания, «самоограничивая путем такой »внутрен- ней «конституции свои неограниченные права» (165).
Политическая структура белого режима не предусматривала реаль-
42


ного разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную. С этим сталкивалось и деникинское Особое совещание, напоминавшее, по оценкам самого главнокомандующего вооруженными силами юга России, «до известной степени конструкцию Временного правительства» (166). Во Всевеликом Войске Донском до августа 1918 г. атаман Краснов фактически сочетал в своем лице и исполнительную (Совет управляющих), и законодательную (Круг) власти, допуская некоторую автономию последней как дань казачьим традициям. Он активно вмешивался в судебную деятельность, поскольку только ему принадлежало высшее право помилования (167). Врангелевский режим также отличался «громоздкой бюрократической надстройкой над местными учреждениями» (168).
Довольно сложно говорить о парламентском начале в белых режимах. Оно декларировалось, например, Деникиным, не исключавшим возможности создания законосовещательного органа из выборных представителей казачьих областей, горских округов и освобожденных от большевиков губерний. Но на практике, выражаясь словами Устрялова, превращалось в «суррогат парламента и парламентаризма в виде разных предпарламентов и полу- или псевдопредставительных совещании» (169). Любые же выборы носили показной, нередко фиктивный характер. Деникин, например, вообще полагал, что отсутствие парламентаризма вполне может быть компенсировано борьбой между политическими организациями юга России, которая сказывалась в работе Особого совещания, потому что прежде чем попасть к нему на рассмотрение все законопроекты вынашивались в недрах этих объединений (170).
Немало было заявлений, отрицающих целесообразность соблюдения хотя бы видимости парламентаризма. Пасманик, например, основную ошибку правительства С.С. Крыма видел в том, что оно в военной обстановке хотело «осуществить идеально-парламентарный строй в Крыму»(171).
Существование же партий и политических организаций допускалось лишь при условии полной поддержки позиций диктатора. В своем приказе от 14 декабря 1919 г., оформленном в виде «Наказа Особому совещанию», Деникин требовал «всякое давление политических партий отметать», «всякое противодействие власти справа и слева карать» (172). Однако нельзя было отрицать и контролируемого плюрализма в политическом мышлении, мнениях и действиях, проявлявшегося, например, и в том, что в колчаковской Сибири выходило около 157 периодических изданий (61 журнал и 74 газеты, из которых 22 были «демократические») (173).
Не менее остро стоял вопрос о соотношении гражданских и военных
43


властей, представители которых обвиняли друг друга в ущемлении собственных «государственных прав». По сути дела, шло соперничество двух диктаторских начал: гражданского и военного. В результате все белые режимы представляли собой «не создание государственности, а ее упрощение». Восстановление министерств со всеми их деталями и «закоулками», по оценкам колчаковского военного министра А. Буд- берга, на практике оказалось «отрыжками старого режима», неспособными «поддержать порядок и охранить законопослушное население от насилия справа и слева» (174). По воспоминаниям члена омского правительства Г. Гинса, колчаковский режим «с диктатором и Советом министров» постоянно находился под угрозой либо «чистой диктатуры», либо «ограниченной диктатуры». Конфликтная ситуация существовала и между Северо-Западным правительством и Юденичем, который после захвата Петрограда собирался распустить претендующий на «безраздельную власть» существующий кабинет и сформировать строго совещательное правительство из авторитетных людей (175).
Современниками данная проблема решалась с точки зрения социального состава правительствующих органов: или интеллигентского или офицерского. Поэтому, например, о кадетствующем правительстве С.С. Крыма Винавер писал как о правительстве, которое «выявило высшую меру культурной деятельности в свое время». Для него оно страдало некоторыми недостатками чисто «интеллигентской» власти, но не опасными и которые при «культурном содействии вождей Добровольческой армии легко могли быть выглажены» (176).
Фальчиков также утверждал, что благодаря активной деятельности кадетов и, в частности Национального центра, произошла либерализация всех режимов и, в первую очередь, деникинского. Интеллигенция же удовлетворилась «служебной ролью» при белых армиях. Она технически выполняла законодательную работу вождей белого дела и «поставляла своих представителей в правительства при генералах, поэтому, по мнению Фальчикова, вся пропаганда идей противобольшевизма велась ее силами»(177). С этим вобщем-то был согласен и Устрялов, заявлявший, что «если юридически диктатура на юге была более «чистой», чем на Востоке, то фактическое положение вещей в обоих центрах белого движения представлялось едва ли не однородным» (178).
Почти все признавали полное бессилие гражданского управления и фактически «засилье военной власти» в лице командующих армиями, которые пытались определять состав и характер деятельности администрации и строго ее контролировать. «Я не остановлюсь, — писал в своем приказе от 15 июля 1919 г. по Царицыну Врангель, являвшийся в то время главнокомандующим деникинской Кавказской армии, «главноначальствующим Саратовской и северной части Астраханской
44


губерний», — ни пред какими широко предоставленными мне мерами воздействия в случае уклонения от установления в районе армии законов и обязательных постановлений» (179). На деле же это все оборачивалось переплетением и дублированием компетенций гражданских и военных учреждений и полнейшим хаосом во всем аппарате управления белых режимов.
Почти все они «страдали» из-за отсутствия приспособленной к условиям гражданской войны руководящей идеологической идеи. Ее заменяли критические воззрения на необходимость диктатуры «во имя Великой России и грядущей национальной демократии» (180). В этом отражалось характерное для белых режимов переплетение авторитарных и демократических признаков с ориентацией на сохранение и поддержание исторически традиционных, сформировавшихся форм государственной и общественной жизни России. Одни авторитарные режимы белого движения были близки к консервативным, другие — к либеральным. Общим, однако, был, выражаясь словами Вишняка, своеобразный «политический нигилизм», «хитро задуманный план обхода политики стратегией»(181), кульминацией которого явился врангелевский кульбит — «левая политика правыми руками». А потому преодолеть традиционный для России этатизм, гипертрофию государства и астрофию гражданского общества не удавалось ни одному белому режиму, что сказалось и на отсутствии его реального социально-экономического «обоснования».
БЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ: ОПЫТЫ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОГО РЕФОРМАТОРСТВА
Самым слабым местом каждого белого режима была его социально- экономическая политика, которая в советской историографии 20-х— середины 80-х гг. XX в. однозначно характеризовалась как восстановление «былого экономического могущества свергнутых эксплуататорских классов буржуазии и помещиков». Столь тенденциозное толкование исключало рассмотрение гражданской войны как столкновения двух альтернативных вариантов социально-экономического развития России, сводя ее всю только к решению вопроса о власти.
Белые были сторонниками столыпинских идей о поступательном развитии капитализма в России на основе широкого внедрения в эко-
45


номику всех форм частнопредпринимательской деятельности. Отправной точкой было обязательное восстановление частной собственности, которую, например, Скоропадский в своем первом воззвании к населению определял как основу «культурного восстановления в полном объеме» (182).
Окончательное решение этого вопроса связывалось с созывом Учредительного собрания. М.В. Родзянко предупреждал Деникина об опасности издания земельного закона единоличной властью, утверждая, что только Учредительное собрание может «коснуться наиважнейшего права каждого гражданина — права собственности». А Врангель считал, что задачей белой армии является не составление политической программы, а установление («завоевание») порядка, «при котором народ, освобожденный от гнета и произвола, свободно выскажет свою волю»(183).
Белое движение неукоснительно следовало сформулированной Национальным центром тактике — сначала успокоение, а уж потом реформы. Характерно, что выступавший 15 мая 1918 г. на открывшемся в Киеве торгово-промышленном съезде глава первого гетманского кабинета Ф.А. Лизогуб считал безумием в «опустошенной и разоренной стране» даже видимость социальных реформ и допускал только меры по повышению производительности труда, но так, чтобы «неизбежная социализация» не разрушила «аппарата экономической жизни»(184). Более точно это предложение сформулировал управляющий делами колчаковского Совета министров Н. Тальберг, заявлявший, что белые призваны только «восстановить государство, активно пропагандируя при этом свою причастность к демократическим ценностям и откладывая решение всех остальных сопровождающих вопросов на будущее» (185).
Однако обойтись без социально-экономических реформ ни один антибольшевистский режим не смог, поскольку все они были связаны с социальной базой. Представители Национального центра были уверены в том, что разработка законопроектов по насущным социально- экономическим вопросам, в первую очередь, должна была парализовать большевистскую агитацию о том, что «новая власть идет восстанавливать старый режим» (186). Царицынская газета «Голос Руси» от 1 сентября 1919 г.в статье «Шептунам» писала о трех вопросах, которые интересовали обывателей и которые наиболее часто задавались «перебежчикам» от красных к белым: есть ли у большевиков свободная торговля?; возвращаются ли дома владельцам? и производится ли реквизиция? Чтобы вести борьбу с красным режимом, белым нужно было учитывать эту «народную программу». Тем самым можно было бы привлечь на свою сторону солдат, потому что воевать с одними только
46


офицерами было сложно. Не последнюю роль играло завоевание поддержки и доверия «западноевропейских демократий». Поэтому многие мероприятия, по оценкам Мельгунова, были теоретичны и являлись «почти ненужной уступкой демократическим ценностям». Особенно смущало его колчаковское распоряжение о введении суда присяжных («какой там суд присяжных в обстановке гражданской войны») в Енисейской, Иркутской губерниях, Забайкальской, Амурской и Приамурской областях, на Сахалине и в полосе отчуждения КВЖД (187).
Активно использовалось широкое рекламирование «демократических намерений» через всевозможные обращения и воззвания к народу белых вождей и так называемые «разъяснительные» приказы. Так, подтверждая свой указ от 4 мая 1918 г. о необходимости «уничтожения сословных перегородок», Краснов 10 мая 1918 г. в новом своем приказе объявлял уже о начале разработки законов об отмене сословий, о свободе вероисповедания, о рабочих организациях, о защите труда рабочих, о кооперативных товариществах, в основу которых будет положено соблюдение общепринятых норм «гражданского сожительства» (188) . Как правило, все эти документы мало чем отличались друг от друга, содержали один и тот же набор «дежурных фраз», и получалось, что один режим копировал другой.
Условно все социально-экономические мероприятия белых режимов можно разделить на две группы: оформленные в виде отдельных приказов и в виде «временных законов». С учетом «непредрешенских» настроений белых лидеров в решении кардинальных экономических проблем, все реформаторство сводилось к «сиюминутному» обеспечению поддержки режима со стороны народа и, главным образом, среднего класса как сложного конгломерата социально-профессиональных категорий российского населения.
В первую очередь предпринимались решительные меры для восстановления правопорядка, порой в их крайних формах. Так, 18 июня 1919 г. Врангель приказом N 56 вводил в Царицыне военно-полевые суды для борьбы с грабежами и насилием над населением, а 12 июля 1919г., пересмотрев свое прежнее решение, приказал смертной казнью и лишением всех прав собственности карать «за убийство, изнасилование, разбой, грабеж и умышленное зажигательство или потопление чужого имущества»(189). Заслуживает своего внимания и приказ Колчака от 6 мая 1919 г., обязывающий армию соблюдать порядок и не посягать на «личную неприкосновенность народонаселения»(190). Другое дело, что ни один из этих законов так и не был претворен в жизнь. Причина заключалась не только в том, что, как докладывал в августе 1919 г. один из представителей врангелевской власти о своей поездке по волостям Саратовской губернии, почта нигде не функцио-
47


пировала, и всякие введения и указания доставлялись в уезды только при оказиях (191), а скорее — во вседозволенности «разбушивавшихся человеческих страстей», называемых Ганом, например, «психозом социализма» (192). Именно поэтому наблюдавший «чехарду» политических режимов на Украине Короленко утверждал, что «большевизм, как и деникинство, требует, чтобы с его уходом край обращался в пустыню», а потому призывал «всякую вновь приходящую власть» помнить «не только о стратегии и трофеях, но и о таких высших и более широких началах, как свобода и справедливость»(193).
Далее, на передний план выдвигались две задачи: организация строжайшего учета и контроля за производством и распределением продуктов, а также повышение производительности труда. Первая решалась широкомаспггабной (насколько это было возможно в обстановке гражданской войны) борьбой со спекуляцией, начиная с введения справочных цен на товары первой необходимости, установления времени и мест для торговли и кончая признанием необходимости смертной казни, которую, например, предусматривал изданный 1 ноября 1919 г. командованием Добровольческой армии «Временный закон об уголовной ответственности за спекуляцию» (194).
Этой же цели служили введение сахарной и винной монополий и отмена хлебной, которые сопровождались разработкой всевозможных проектов о «свободных ценах», а также «твердом рубле». Оптимальным считался кредитно-налоговый путь. Он реализовывался и через введение платы за пользование водой, за содержание трактиров, и даже за нарушение чистоты улиц и площадей, как, например, в Царицыне, где штраф за последнее был установлен Врангелем осенью 1919 г. в размере 20 тыс. руб. (195).
Особенно подкупала средние слои населения развиваемая белыми кооперация в форме сельскохозяйственных кредитных обществ, а также восстановление всех домовладельцев и квартиронанимателей в своих правах, равно как и восстановление частной собственности на недвижимое имущество в целом. Не менее популярными акциями были уставы о пенсиях, единовременных пособиях служащим гражданских ведомств и их семействам (196). В этом отношении самым либеральным считалось правительство С.С. Крыма, которое издало ряд законов об обеспечении населения мануфактурными товарами в обмен на сельскохозяйственные предметы, о явочном открытии частных школ и библиотек, о пенсионных кассах для учителей, о сохранении винодельческих хозяйств и организации охотоведческих заповедников, о создании «комиссии по исчислению убытков, причиненных немцами русской казне» (197).
Конечно же, было немало указов, вызывающих недовольство, как,
48


например, врангелевский приказ о конфискации имущества у родственников, бежавших или уклонившихся от мобилизации лиц, или колчаковское распоряжение о возвращении на военную службу всех учителей и учащихся, уволенных ранее из рядов армии (198),
Рабочее законодательство развертывалось вокруг обсуждения трех вопросов: о 8-часовом рабочем дне, о профессиональных союзах и страховании рабочих. Задача состояла в том, чтобы, с одной стороны, восстановить в законных правах владельцев фабрично-заводских предприятий, а с другой стороны, обеспечить рабочим защиту их профессиональных интересов. «Установление государственного контроля за производством в интересах народного хозяйства» должно было стать гарантией «возможного примирения». Обещавший в своем программном заявлении от 30 апреля 1918г. «твердо обеспечить права рабочих», Скоропадский занимался еще и проблемами о свободе стачек, о ликвидации нормированной зарплаты. Существенную поддержку в этом оказывал украинский Союз промышленности, торговли, финансов и сельского хозяйства, который соглашался на все выдвигаемые рабочими требования об охране труда, но всячески противодействовал вмешательству их в «административно-техническую сторону предприятий». Правительство С.С. Крыма помимо закона о страховании рабочих, уставов ряда крупных торгово-промышленных банков и предприятий приняло положение о биржах труда (199).
Деникинское правительство разработало еще ряд законопроектов о рабочих комитетах, о «примирительных камерах» и промысловых судах, об органах охраны труда и установлении саннадзора на фабриках и заводах. Однако их обсуждение сопровождалось категоричными заявлениями о невозможности решить сложные вопросы социального законодательства в условиях гражданской войны и «полного отсутствия законодательных учреждений, признанных свободной волею населения». В итоге, как отмечал Деникин, рабочее законодательство постигла та же участь, что и многие другие начинания — «они осуществлялись слишком поздно» (200).
Крайне противоречиво белыми решались судебный вопрос (создание гражданского общества путем военно-полевых судов), казачий (деникинское государственное регулирование казачьей самостийности) , торгово-промышленный (свободные цены при активном вмешательстве государства в экономику), земский («диктатура, опирающаяся на общественность», когда, с одной стороны, земское самоуправление провозглашалось основой возрождения России и от населения под угрозой даже тюремного заключения требовалось строгое исполнение всех земских распоряжений, а с другой стороны, убежденность белых
49


вождей в том, что земства — «революционные очаги», и превращение их в бесправные придатки аппаратов управления) (201).
Однако «лакмусовой бумажкой» для белого движения стал аграрный (или земельный) вопрос. Во всяком случае, у современников ло- мившийся от белого хлеба, арбузов и сахара Киев лета 1918 г. создавал впечатление о социально-экономической стабильности гетманского режима, называемого «несомненно самым блестящим и самым процветающим» (202). Контуры решения аграрной проблемы вырисовывались как некое сочетание октябристских идей о первоочередном превращении крестьянина в свободного и полноправного гражданина и кадетских намерений «земельного помещичьего отчуждения» за вознаграждение. Основная ставка по-столыпински делалась на «сильного мужика». 17 мая 1918 г. в беседе с корреспондентом газеты «Киевская мысль» Скоропадский прямо заявил о том, что «гетманство... подобно Римской империи будет опираться на собственность землевладельцев». Выступая 10 апреля 1919 г. в Омске перед представителями земств, Колчак также подчеркнул, что «мелкая крестьянская собственность является основой благоденствия всей страны, и правительство поможет такому крестьянскому землевладению за счет крупных владельцев» (203).
Несмотря на неизбежную специфику решения аграрного вопроса в каждом противобольшевистском режиме, можно говорить об общих тенденциях в развитии этого законодательства. Все признавали, что окончательная судьба этого вопроса целиком и полностью находится «в воле» Учредительного собрания, поэтому, выражаясь словами Колчака, можно лишь «практически решать вопрос, как того требует создавшаяся обстановка» (204).
Поэтому все белые правительства без исключения признавали произведенный самими крестьянами в период революций и гражданской войны передел земли. В секретной телеграмме Особому совещанию от 23 октября 1919 г. Колчак призывал ограничить земельную реформу соблюдением создавшегося положения, «допуская исключения лишь при серьезной необходимости и в самых осторожных формах» (205). Утвердивший 18 октября 1919г. предложенный министром земледелия П.А. Богдановым аграрный законопроект, Совет министров Юденича тем самым решил за новый самовольный захват земли или попытки «восстанавливать свое нарушенное прежнее положение» наказывать «по всей строгости военного времени» (206). В первом параграфе своего земельного закона Врангель также гарантировал охрану правительственной властью всякого владения землею независимо от того, на каком праве оно основано (207).
В качестве некоторой уступки крестьянам Скоропадский, напри-
50


мер, законом от 27 мая 1918 г. разрешал собирать урожай с той земли, которой они фактически владели. В случае, если посевщик действовал без согласия юридического владельца земли, он обязан был выплатить тому компенсацию в размере трети средней годовой арендной платы за последние пять лет (208). Подобные меры допускал и Колчак. На практике все они сводились к созданию различного рода земельно-ликвидационных комиссий, которые по характеру своих действий мало чем отличались от большевистской системы продотрядов. Они занимались восстановлением имущественных прав помещиков и обеспечением «контрибуций за убытки».
Единодушие лидеров белого движения кончалось, когда речь заходила о путях возможного наделения крестьян землей. Принятый 13 июня 1918 г. «Временный земельный закон Украинской державы» разрешал приобретать в одни руки земельные участки площадью не более 25 десятин. При этом ничего не говорилось, откуда берется земля для продажи, и является ли сделка единовременным актом или же возможно расширение владений вообще (209).
Врангелевский закон, напротив, содержал четкую дифференциацию земель, которые подлежали «безусловному возврату прежним владельцам» и которые передавались в волостные земельные советы. Они должны были распределять землю между обрабатывающими землевладельцами, получавшими ее в полную личную собственность, в размере пятикратного среднего за последние 10 лет урожая хлеба с одной казенной десятины. Взносы в государственный фонд должны были производиться в течение 25 лет равными частями, и только после полной выплаты выдавалась купчая. Такая форма разрешения аграрного вопроса казалась крестьянину слишком неудобной, так как не позволяла немедленно стать собственником земли (210).
Правительство С.С. Крыма законодательно закрепило принудительную сдачу в аренду земли по довоенным (1914 г.) ценам в размере 300 тыс. десятин (211).
Выработанное в ноябре 1919 г. Н.Н. Челищевым и А. Билимовичем деникинское аграрное положение предусматривало добровольные сделки в течение двух лет, принудительное отчуждение по истечении этого срока, оставление за частными владельцами усадеб, лесов, открытых недр, земли от 150 до 400 десятин и установление максимальной нормы для выкупающих от 9 до 45 десятин на один сев (212).
В схожих тонах решался земельный вопрос и во Всевеликом Войске Донском (213). В принятых 4 мая 1918 г. Кругом спасения Дона Основных законах Всевеликого Войска Донского объявлялось, что «собственность неприкосновенна», а «принудительное отчуждение недвижимых имуществ» допускалось только «для какой-либо государственной или
51


общественной пользы* и «за соответствующее вознаграждение». Через несколько дней, 17 мая 1918 г. Краснов предписывал обработать и засеять все земельные участки, включая и помещичьи, с применением в случае нехватки рабочих рук пленных красноармейцев. Весь урожай тогда поступал в казну. Большой войсковой Круг августа 1918 г. всю казачью землю передавал в ведение краевой власти, которая устанавливала норму земельного надела. Дополнительные же участки можно было получить за счет переселения на свободную войсковую землю (214).
Временное правительство Северной области, возглавляемое с января 1919 г. генералом Е.К. Миллером, руководствовалось земельным законом о расчистках (т.е. землях, обрабатываемых крестьянами на месте предоставленных им лесных участков) от 13 января 1919 г., согласно которому устанавливалась трудовая норма для использования в 11 десятин. Все излишки поступали в земельный фонд волостных земств, которые могли оставлять их в ведении прежнего владельца по средним арендным ценам. Запрещались частные земельные сделки, заменяемые арендой (215).
Сформированное на идеях «отрицания» всего того, что делали коммунисты, белое движение, по аналитическим выводам российской эмиграции 20-х —30-х гг. XX в. (216), недооценивало взаимосвязь военной и социальной сторон гражданской войны и шло в своих практических действиях по пути реанимации дореволюционной России, которую отрицали в своих теоретико-политических изысканиях. Отсюда «стихийная боязнь социальной реставрации» и знакомство «с бренностью всякой власти белых», уверенность в том, что все устанавливаемые платежи за землю — «дело пропащее», заставляли крестьянство поддерживать центральную (большевистскую. — В.З.) власть в борьбе против белого движения, подписывая ему тем самым смертный приговор.
БЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ: В ПОИСКАХ МЕЖДУНАРОДНЫХ СОЮЗНИКОВ
Одной из самых противоречивых проблем в изучении белого движения является характер его взаимоотношений с так называемым «международным империализмом». Советские историки 20-х - 80-х
52


гг. XX в. многочисленными конкретными фактами обосновывали справедливость ленинских высказываний о том, что буржуазия способна держаться у власти лишь при помощи извне, «продать родину» и вступить в страхе перед революцией в «торгашеские сделки» против своего народа с какими-угодно «чужеземцами» (217).
Подобный подход порождал массу вопросов, в первую очередь, связанных с выяснением причин поражения российской контрреволюции, которую якобы поддерживал весь капиталистический Запад. Занимаясь анализом уроков гражданской войны, российская эмиграция 20-х — 30-х гг., напротив, подчеркивала «предательство» международной буржуазии, оставившей якобы российскую общественность один на один с большевизмом. «Бессистемность и двойственность интервенции свела ее на нет, — утверждал Мельгунов, — и, может быть, принесла скорее вред русскому делу, открыв путь для демагогии». Колчак же прямо в ноте союзникам от 4 июня 1919 г. заявлял, что возглавляет «русское национальное движение» (218).
Причина поляризации точек зрения понятна и отчасти связана с крайне противоречивыми событиями гражданской войны, тесно переплетенными с ходом первой мировой войны. Так, с одной стороны, уже 13 ноября 1917 г. из Главного управления цензурой кайзеровской Германии была отправлена телеграмма во все «местные» отделения с требованием запретить пропаганду идей «российского Октября» в какой- либо форме. С другой стороны, как отмечалось в одной из разведсводок, поступивших 10 ноября 1917 г. в Главное управление генерального штаба при российской ставке Верховного главнокомандования, после победы вооруженного восстания в Петрограде германское правительство начало надеяться на заключение сепаратного мира с Россией, чтобы высвободить около 70 дивизий для Западного фронта (219).
Исходя из этого, германские правящие круги были заинтересованы в обострении обстановки в России после прихода большевиков к власти. Свидетельством тому разведданные, поступившие в Главное управление генерального штаба при Ставке Верховного главнокомандования от 13 ноября 1917 г., о немецких надеждах на то, что «русские волнения не только не прекратятся, но будут развиваться, что Россия, если она еще будет существовать, сама запросит мира». Главнокомандующий немецким Восточным фронтом генерал П. Гинденбург прямо заявлял в начале ноября 1917 г., что « наличие у противников союзника, подобного нынешней России... более выгодно немцам, ибо давлением на союзника, ясно стремящегося к миру, можно скорее добиться мира, весьма выгодного, чем от всей группы противников». Для достижения этого, по его мнению, необходимо было лишь развивать «анархию» в России, которая «окончательно подорвет ее экономическое состояние»
53


и заставит ее заключить «более выгодный торговый договор с Германией» (220).
В сложившейся ситуации германский внешнеполитический курс был скорректирован на «невмешательство в русские дела», на то, чтобы, как писалось в уже упомянутой разведсводке от 13 ноября 1917г., предоставить России «заканчивать свое государственное и национальное самоубийство», тем самым «умыть руки перед судом истории» (221).
Брестский мир только усилил эти настроения, не исключавшие откровенно реваншистские намерения германской военщины. Постоянны были и контакты с белой Россией. В своих донесениях от 2 и 13 июня 1918 г. рейехканцлеру Гертлингу Мирбах рекомендовал в качестве первоочередной задачи поставить «предотвращение объединения под рукводством Антанты противников... большевистской системы», и, учитывая «возрастающую неустойчивость положения большевиков», подготовиться «к перегруппировке сил». Эта же мысль звучала и в его частном письме министру иностранных дел Р.Х. Кюльману от 25 июня 1918 г. «Если согласиться с фактом, что силы большевизма и без того иссякли, то ... нам следует позаботиться о том, чтобы сразу же заполнить вакуум, который образуется здесь после ухода большевиков, режимом, соответствующим нашим желаниям и интересам», — писал посол. В противном случае, «в один прекрасный день может возникнуть нежелательная для нас конъюнктура: эсеры, подкупленные деньгами Антанты..., вернут Россию в ряды наших противников»(222).
Сотрудничая с белыми, Антанта также не столько преследовала интервенционистские цели, сколько заботилась о соблюдении «дипломатических правил игры» в создании перевеса сил на своей стороне в ходе первой мировой войны.
Это превращало вопрос о внешнеполитической ориентации белого движения в чуть ли не «судьбоносный», потому что в решении его противники большевиков доходили до такой конфронтации, которая, по признанию одного из деникинских генералов Я.М. Лисового, была в состоянии уничтожить все «объединительное начало» (223). Как писал 11 июня 1919 г. в передовой статье газеты «Рижский фронт» журналист Н. Бережанский, для белых «спасителей Росии» выбор союзников «не был равнозначен выбору того карася, которому предлагался выбор соуса, под каким он желал бы быть зажаренным». Большинство руководствовалось исключительно «математическим расчетом», т.е. той самой «меркой, которой чужды романтичность и сентиментальность».
Обозначить критерии внешнеполитических симпатий белогвардейцев трудно. Так, например, находившийся в оккупированном немцами Киеве умеренный националист В.В. Шульгин 25 февраля 1918 г. со страниц своего «Киевлянина» призывал россиян быть «честными про-
54


тивниками» и не пользоваться «благами относительного спокойствия и некоторой политической свободой», принесенными германскими интервентами, которые могут быть только «врагами».
Еще больше вопросов возникало вокруг оценок современниками взаимодействия Краснова с немецким оккупционным командованием весной-осенью 1918 г. Обвиняя его в измене отечеству, в нарушении присяги, они в то же время пытались объяснить политические маневры донского атамана, сохраняя весьма нелестные личностные характеристики. Его имя ассоциировалось с «перелитым через край чувстом самолюбия», «задней мыслью, аллергией, дипломатией, позой, обманом, плохо срытыми»(224). Однако и Деникин, и донской атаман А.П. Богаевский писали о том, что «в тогдашнем положении Дона» иного выхода, чем сотрудничество с немцами у Краснова, не было и не могло быть. Князь Г.Н. Трубецкой исключал какое-либо обоснование политики донского атамана, считая, что как только «обстоятельства изменятся, появится новая сила, так и полетят обязательства». А Долгоруков был убежден в том, что Краснов, как и Скоропадский, руководствовались «национальными патриотическими побуждениями» (225).
И тем не менее белое движение зарождалось под лозунгами борьбы с большевизмом за доведение первой мировой войны в союзе с Антантой до победного конца. Во всяком случае, в ноябре 1918 г. М.В. Алексеев полагал, что начавшееся на юго-востоке противобольшевистское движение должно стать борьбой «за экономическое... спасение от немца при участии капитала англо-американского» (226).
Гражданская война, естественно, внесла свои коррективы в эти установки. И если 18 января 1918 г. во время частного совещания с командующим Донской армией М.В. Алексеев говорил члену каледин- ского правительства М.П. Богаевскому, что, борясь с большевиками, Добровольческая армия «продолжает войну с немцами», то в условиях, когда, выражаясь словами деникинского генерала Б. Казановича, немецкая оккупация Дона прикрывала проантантовскую армию от большевиков, первая формулировка в «Декларации Добровольческой армии» — «борьба с надвигающейся анархией и немецко-большевистским нашествием» была заменена на более мягкую — «никаких сношений с немцами», что на деле означало политику «вооруженного нейтралитета» (227).
В свою очередь, немцы усиленно зондировали почву для сотрудничества с Добровольческой армией, содействуя и продвижению Дроздовской дивизии с румынского фронта на Дон к Деникину (228) и рассчитывая на посредничество кубанского правительства, а также Краснова. Однако кубанские вожди, связанные с Добровольческой армией соглашением о совместной борьбе с большевиками, отказались брать на себя
55


какие-либо обязательства, ссылаясь на то, что «руководствуются нс симпатиями к какой-либо стране, а чувством долга перед населением края» (229). К мнению же Краснова никто не прислушивался. Не обошлось и без открытых враждебных акций — закрытие вербовочных бюро Добровольческой армии в Таганроге, создание в Батайске специальных кордонов, препятствующих переправке оружия от донцов к добровольцам (230).
Но Добровольческая армия отказывалась от официальных дипломатических отношений с немцами, расценивая их, по замечаниям Милюкова, как «пятно». В связи с этим князь Г.Е. Трубецкой в своем донесении Правому центру от 28 августа 1918 г. писал:«Генералы, стоящие во главе Добровольческой армии, мыслили возрождение России и армии в прямой преемственности от той идеологии, которую они принесли с фронта бывшей русской армии»(231). Это, однако, не мешало Деникину делать заявления о том, что «оставаясь... врагом, немецкое командование на юге России относилось к Добровольческой армии всегда с большим уважением», и активно использовать получаемое от Краснова немецкое оружие (232).
По аналогии с Добровольческой армией, многие первые антибольшевистские организации ориентировались только на помощь Антанты. В их числе было и подпольное петроградское объединение Пуришкеви- ча, мечтавшего об установлении в стране «твердой власти в целях победоносного окончания первой мировой войны» (233).
Военные и политические события, связанные с заключением Брестского мира, разрушили видимость консолидации «русских патриотов» вокруг верности союзническому долгу, хотя отступление от него проявлялось зимой 1917/1918 г. в деятельности и СОД, и петроградской монархической организации Н.Е. Маркова 2-го, и петроградской Объединенной офицерской организации (234). «Факты реальной помо- щи» немецкой оккупации значительной части территории бывшей российской империи легализовали германофильскую ориентацию. 29 апреля 1918 г. в очередном послании рейхканцлеру Гертлингу Мирбах написал о том, что большинство «буржуазных русских кругов... рассматривает нас (немцев. — В.З.) как своих союзников в борьбе против большевиков». Ознакомившись с этим текстом, Вильгельм II сделал на полях следующее замечание: «так как они ожидают от немцев освобождения, то это ведь вполне естественно» (235).
Весной 1918 г. рукводство Правого центра считало возможным вступить в официальные контакты с немцами, предварительно выяснив, «каковы действительные намерения Германии в отношении России? Является ли Брестский мир окончательной основой, на которой Германия имела в виду в дальнейшем строить свои взаимоотношения с
56


Россией, или этот договор есть только тактический шаг со стороны Германии, путем которого она обеспечила себе то положение, которое создавалось в результате захвата власти большевиками?» (236).
На основе этого Правым центром, названным Фальчиковым «изобретателем всех рецептов спасения России», была разработана так называемая «тактика свободных рук». По оценкам Устрялова, она базировалась на четырех принципах: «Россия прочно вышла из мировой войны», «союзническая ориентация не приводит к действенным результатам», «необходимо приложить все усилия для аннулирования германо-советского альянса», установить с Германией отношения, достойные «национальной России, временно обессиленной войною» (237).
Условия сотрудничества с немцами были сформулированы в записке Правого центра от 29 июля (11 августа) 1918г., одобренной Милюковым и Кривошеиным и отправленной германскому оккупационному командованию в Киев. Они включали в себя требования к немцам соблюдать территориальную неприкосновенность российского государства, а потому — обязательность пересмотра условий Брестского мира, с одной стороны, и консолидацию усилий в борьбе с большевиками в форме развернутого военного наступления на Петроград и Москву, с другой (238).
Тем самым определялся и общий тон взаимоотношений белых лидеров с германским оккупационным командованием, обеспечившим становление ряда антибольшевистских политических режимов. Призывая население быть «благодарным» и воздерживаться «от каких бы то ни было выходок по отношению к германским войскам», Краснов, например, старался придерживаться тактики «равных суверенных властителей», основанной «на принципе взаимного и равноправного удовлетворения интересов обеих сторон» (239). На практике это выражалось в том, что взамен обещаний не допускать на Дон «враждебные Германии вооруженные силы» и предоставить ей право «преимущественного вывоза стратегического сырья» донской атаман искал помощи военным снабжением, посредничества при разрешении «пограничных вопросов» и добивался признания Всевеликого Войска Донского в качестве «независимого государства» (240).
Диктовать свои условия пытались и Скоропадский, и даже правительство Сулькевича. Не имея за своей спиной ни одного собственного солдата, оно тем не менее почти 20 дней обсуждало с немцами свою «Декларацию», пытаясь обозначить в ней собственную задачу как «сохранение самостоятельного полуострова до выяснения его международного положения» (241).
Антибольшевистского союза не получалось. Если для белых было
57


необходимо уничтожить большевизм, то для немцев гораздо важнее было использовать Брестский мир для «решительной битвы на Западном фронте», а оккупированные территории бывшей российской империи — в качестве сырьевых баз «для военной промышленности и военных потребностей» армии (242). На состоявшемся в бельгийском городе Спа (2 —- 3 июля 1918 г.) совещании представителей имперского правительства и Верховного главнокомандования было решено всячески препятствовать воссозданию «единой и неделимой России»(243). Масса противоречий возникала и на почве необходимости противостоять создаваемому Антантой на востоке Росии антигерманскому фронту. Не желая выдавать никаких гарантий, кроме устных, весьма обтекаемых согласий, белые прибегали к всевозможным уловкам. Скоропадский, например, надеялся получить разрешение на формирование собственной армии, Краснов — реализовать идею Юго-Восточного союза как федеративного объединения «самоуправляющихся» областей Донского, Астраханского, Кубанского, Терского казачьих войск с привлечением Украины и Крыма, а также добиться суверенитета Всевеликого Войска Донского. Такие позиции, безусловно, обостряли отношения с германским оккупационным командованием. Как писал 12 июля 1918 г. донской атаман А.В. Черячукин Краснову, немцам нужно было без всяких «если» определенное и гласное заявление перед всеми об отказе донцов сотрудничать с белочехами как «ядром противогерманского фронта» (244).
Окончание первой мировой войны объединило германофилов с ан- тантофилами, не исключив, однако, возможности конфликтов, как например в октябре 1919 г., когда в результате военного столкновения между проантантовской Северо-Западной армией Юденича и прогерманской Западной армией Бермондта-Авалова была полностью уничтожена последняя (245). Союзническая ориентация стала «господствующей», что выразилось, в частности, в создании в Париже в конце 1918 г. Русского политического совещания, претендовавшего на роль руководящего центра белого движения и ставившего своей целью отстаивание целостности России и спасения «русской демократии» с помощью держав Антанты.
Однако характер взаимоотношений белогвардейцев с интервентами продолжал оставаться прежним. Русская сторона считала, что оказываемая помощь в виде «колоссальных денежных расходов» недостаточна для восстановления в России «порядка, свободы и безопасности», и настаивала на английской и франзузской интервенции «в той или иной форме, а может быть, и оккупации отдельных районов» страны. Союзники же, по замечанию деникинского генерала, главы Особого совещания А.С. Лукомского, не могли «употребить живую силу для
58


борьбы с большевизмом» (246). Вслед за Деникиным, фон Лампе называл политику союзников «своекорыстной», потому что, не являясь предателями, они в то же время не шли далее собственных интересов, стараясь насколько это возможно придерживаться «международной» политики «невмешательства в русские дела» (247). Самого же Деникина возмущало, что «общественное мнение союзнических держав» оценивает его режим как самый реакционный (248). Юденич так и не смог смириться с тем, что Северо-Западное правительство возникло «от незаконной связи английского генерала Марша с Эстонией» (249). По оценкам Мельгунова, Колчак недоумевал по поводу того, что его попытки «отстаивать суверенность русского правительства от притязаний союзников», воспринимались последними как «германофильству- ющее реставраторство старого толка» (250).
Следствием этого было возрождение с начала 1920 г. прогерманских настроений. Предвидя это, львовская газета «Прикарпатская Русь» еще 17 октября 1919 г. поместила на своих страницах статью «Великий и цельный народ», в которой писалось:«Союзники сделали все, чтобы разочаровать Россию в их благожелательности. России нужен трезвый, не опьяненный победами союзник... Единение побежденных — явление естественное». В свою очередь, Антанта под впечатлением поражения Колчака и Деникина полагала возможным привлечь Германию к «устранению большевистской опасности в смысле распространения большевизма в Европе и Азии, предоставив ей определенные» экономические выгоды (251).
Поэтому внешнеполитический курс Врангеля в определенной степени был универсальным. Официально ориентируясь на помощь Франции, он допускал контакты с Германией, хотя и не старался их афишировать (252). По сути своей это была тактика «русской ориентации», которая имела место в деятельности всех белых диктаторов с той лишь разницей, что одни ее тщательно маскировали, а другие — обнародовали, но, главным образом, для оправдания своей якобы беспринципности.
Ее появление связано с деятельностью находившегося летом 1918г. в оккупированном немцами Киеве Милюкова. Поддержав германский переворот, он охарактеризовал свою позицию «истинно русской и никакой больше». «Нужно спасать Россию от раздробленности двумя жерновами, — передавала его комментарии к «просоюзническим» решениям майской (1918 г.) кадетской конференции псковская «Моя газета» 24 июля 1918 г. — Это особенно легко может произойти, если война двух коалиций будет происходить на русской территории. Необходим выход из тупика и это может быть обеспечено воссозданием великодержавной России путем известного соглашения с Германией».
59


Поэтому Милюкова возмущало предъявленное ему обвинение ЦК кадетской партии в измене России. «Для измены нужна причина, —негодовал он, — причиной может быть только Россия, но она не существует» (253).
Очень созвучны этим заявлениям были и убеждения главы Кубанского правительства Л.Л. Быча. «Слово «измена», — говорил он, — в отношении России не должно быть употребляемо, и краска стыда не должна заливать нашего лица...Нет прежней территории, нет государственной власти. Осталось лишь то, к чему можно стремиться... — идея государственности» (254).
Еще более последовательно эти взгляды разделял Краснов, считавший, что «Россию должна спасать сама Россия». По его мнению, все международные «помощники» заслуживают лишь отрицательного отношения, поскольку помогают лишь для того, чтобы «урвать». «Помните, — обращался он к казакам, — не спасут Россию ни немцы, ни англичане, ни японцы, ни американцы — они только разорят ее и зальют кровью». Выступая на первом заседании Большого войскового Круга 16 августа 1918 г., он прямо заявлял о том, что «немцы... — враги, с которыми пришлось драться три с половиной года», но в условиях, когда «помощи ждать было неоткуда», он вынужден был пойти с ними на сотрудничество. «Какой ужас и позор! — взывал донской атаман. — Сделать Россию ареной мировой борьбы, подвергнуть ее участи Бельгии и Сербии...».
Поэтому провозглашенная в «Декларации Всевеликого Войска Донского» от 22 мая 1918 г. политика «вооруженного нейтралитета» признавалась единственно верным «соломоновым» решением. В связи с этим донской атаман не испытывал никаких угрызений совести, когда после эвакуации с Дона немецких оккупационных войск 26 декабря 1918г. встречал в своем новочеркасском дворце союзническую делегацию, благодарил за помощь и выражал надежды на взаимополезное сотрудничество. «Пройдут недели, — передавала текст приветственной речи новочеркасская газета «Вечернее время» от 29 декабря 1918 г., — и если не придете вы (союзники. — В.З.), то будут пепелища сожженых деревень..., вместо богатого края — пустыня. Нет, этого не будет! Ваши величайшие победы над насильниками мира — германцами — тому порукой».
«Русской ориентации» придерживался и Лукомский, уверенный в том, что «работа по восстановлению России должна производиться русскими руками лишь при содействии великих держав» (256). Долгоруков же осуждал Милюкова не за принципиальное расхождение с руковоством кадетской партии, занимающим просоюзническую ори-
60


ентацию, а только лишь за то, что он «пренебрегал судьбой партии, выше которой... ставил свое мнение»(257).
И тем не менее эта тактика не могла сплотить белое движение в единую антибольшевистскую силу. Она являлась лишь лозунгом и не более того, мало что общего имея с «руководством к действию», потому что сама Россия, за которую нужно было бороться и которую нужно было спасать, была каким-то «мифическим образом», обозначенным только лишь как «небольшевистская». А дальше было широкое поле для фантазии в соответствии с политическими, общественными и нравственными идеалами «разношерстного» белого движения.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Потерпев поражение и оказавшись на чужбине, лидеры белого движения с оговоркой на невозможность быть «абсолютно беспристрастными» (258) пришли к осознанию собственных ошибок, равно как и к тому, что политическая борьба 1917 — 1920 гт. за право «обустроить Россию» обернулась национальной трагедией, в которой сам народ, в первую очередь крестьянство, оказался одновременно и побежденным и победителем. Об этом, в частности, писал в Париже в 1922 г. известный деятель белого движения на Севере, агроном по специальности С.С. Маслов, который чуть ли не первым попытался определить численность жертв гражданской войны, обозначив ее в 15 млн. человек. Для него крестьянство было «единственным пластом», который, немало потеряв за последние годы, «немало и приобрел», выдвинувшись тем самым «на авансцену общественной жизни России» (259).
Главная причина виделась в неспособности противоборствующих политических сил своими социально-экономическими мероприятиями обеспечить себе достаточно прочную социальную базу. Сложность ситуации, по оценкам Вишняка, заключалась в том, что «сам народ» препятствовал выполнению «главной задачи гражданской войны — борьбы за массы», поскольку «этой войны упорно не принимал» (260). Полемизируя с Милюковым, Фальчиков однако соглашался с ним в том, что и красное, и белое движение «объективно были направлены против... интересов народа», намереваясь использовать их в своей борьбе за власть (261).
Политические верхи руководствовались какими-то «общенацио-
61


нальными принципами», недоступными для понимания «добродушного обывателя», ставшего, по мнению П.А. Сорокина, в годы гражданской войны «жестоким зверем» (262). Мотивы были общими — «приземленными» и носили социально-политическую направленность. Разница состояла лишь во фразеологии, как утверждал Вишняк, «фальшивой, патриотически национальной у верхов и более чем откровенной у низов» (263). Толпа же, уверял Деникин, шла только за реальными обещаниями, которые «потворствовали ее инстинктам», и оказывалась «одинаково равнодушной и к родине, и к революции, и к интернационалу» (264).
Сказывалось и то, что красное и белое движения были утопичными, о чем, кстати, писали и Короленко, и Вишняк. Первое являло собой «большевистский максимализм», а второе — попытку «бывшее сделать небывшим» (265). «Рядовому же смертному» было абсолютно все равно, какое будет правительство, какую политику оно будет проводить, лишь бы только можно было «спокойно жить и работать». А самым страшным временем считались дни между «царствиями», когда одна власть «убегала», а другая еще не успела «водвориться» (266).
Между тем сама борьба за массы наполняла политическое противоборство социально-экономическим содержанием, отражавшим «вековые чаяния» русского народа на разрешение земельной проблемы. Так, Милюков в конце 1920 г. в одном из своих «традиционных» парижских докладов перед «российской общественностью» «Что делать после Крымской катастрофы?» в числе выделенных четырех «роковых политических ошибок» антибольшевистского движения на первое место ставил стремление белых «перерешить аграрный вопрос в интересах поместного класса». Именно такие позиции, по мнению кадетского лидера, повлекли за собой «возвращение старого состава и старых злоупотреблений военно-чиновничьей бюрократии», «узконационалистических традиций в решении национальных вопросов», а также «преобладание военных, а отчасти и частных интересов». Все это помешало «вовремя восстановить правильное течение экономической жизни» (267). Позднее Милюков попытался оформить это в более целостную концепцию, согласно которой белое движение погибало «сперва из-за равнодушия, а потом и враждебного отношения населения». Это «отчуждение» сопровождалось усилением реакционных элементов «в составе армий и характере руководства ими», которые и были повинны в «оппозиционности политических партий», в отрицательном отношении белого движения «к национальным и автономистским стремлениям», в «недостаточно искуссном военном руководстве», в «преобладании эгоистических интересов и возраставшей деморализации» в рядах защитников противобольшевистской России (268).
62


Милюковские воззрения, в силу точности и конкретности формулировок, стали чуть ли не академическими. Несмотря на известный субъективизм и попытки «обелить» политиканствующее крыло белого движения, Милюков систематизировал все многообразие мнений российских эмигрантов 20-х — 30-х гт. XX в. на исход гражданской войны, которое проистекало, по словам красновского генерала И.А. Полякова, из «невольного расположения или преднамеренной предвзятости к тем или иным событиям, в которых авторы, зачастую, сами принимали деятельное участие» (269). Поэтому даже знаменитые «Очерки русской смуты» Деникина современниками расценивались как «бессистемные», поскольку их автор был «заинтересованным лицом» и старался написать лишь «историю армии в годы революции» (270).
Довольно четко прослеживалось два направления. Представители первого во всем обвиняли «белых интеллигентов», которые якобы мешали милитаризации политических режимов и в первую очередь повышению боеспособности армии. Еще 9 декабря 1919 г. Врангель в письме Деникину писал о «систематическом пренебрежении... основными принципами военного искусства», которое обернулось полным неустройством тыла и превращением армии в «собрание торгашей и спекулянтов» (271). Об этом же в своем дневнике резюмировал и Буд- берг, подчеркивавший, что «о правильной организации армии совершенно забыли, предоставив фронту развиваться совершенно автономно» (272).
Оппоненты этой точки зрения, напротив, обвиняли белое офицерство в реакционности их политических идеалов, к воплощению в жизнь которых свелось все противобольшевистское реформаторство. Вишняк много писал о том, что белые стратеги, в частности Деникин и Врангель, «старавшиеся обойти политику, оказались обойденными вдвойне: и политически и стратегически», не уяснив до конца, что в гражданской войне «роль фронтовых начальников меркнет перед значением гражданских правителей» (273). Убежденный в «либерально-демократической» окраске противобольшевистского движения, Устрялов упрекал кадетов в том, что они вслед за офицерами пропагандировали «идею вооруженной борьбы с революцией, лежащей вне имманентного развития самой революции» (274). А поэтому, считал проэсеровский публицист Б. Сталинский, они мешали превращению белого движения в национальное, которое боролось не только против большевиков, но и против революции вообще. Поддерживая Устрялова, он считал, что «реставраторская идеология русского либерализма легко сочеталась с махрово-монархическими настроениями офицерства», исключая тем самым победоносный исход белого дела (275). Мало того, публицист С. Постников утверждал, что реакционная политика белых способствова-
63


ла победе большевизма, не менее реакционного по своей сущности, так как спружинила его мускулы» (276). И даже Кривошеин, бывший главный «гражданский управитель» во врангелевском Крыму, каялся в том, что допустил диктаторство Врангеля и не настоял на создании коалиционного правительства (277).
Но в общем-то, все сходились на том, что не удалось создать необходимого баланса между тылом и фронтом, обеспечивавшего жизнеспособность последнего. По образному выражению Оболенского, отношение между ними было, примерно такое, какое бывает «между предметами, на которые смотришь в бинокль, с узкого и широкого конца» (278). Белым, как признавал фон Лампе, не удавалось выработать «методов действия», которые диктовались «жесткой обстановкой гражданской войны и небывалой разрухой», хотя все прекрасно осознавали, какими они должны быть (279). Но лишь один Колчак смог отбросить в сторону всевозможные оговорки о государственном предназначении белого движения и в своей первой диктаторской речи «политическую и государственную программу» свести к необходимости «заставить» тыл обслуживать фронт (280). И тем не менее даже подобная нацеленность, как результат перехода от демократии к диктатуре, не помогла.
В связи с этим в белом движении создавалась парадоксальная ситуация. Как отмечал Устрялов, оно терпело поражение не потому, что «оформлялось диктатурой, а несмотря на то, что оно ею оформлялось» (281). Это вытекало, по мнению деникинского генерала П.И. Залесского, из-за «отсутствия сознания общих интересов, а отсюда и сплоченности» белых рядов (282). Проповедуя в общем-то приверженность одним и тем же идеям, связанным с созданием «великой и единой России», противобольшевистское движение, однако, оказалось, используя выражение Залесского, разбитым «на лавочки», которые своей индивидуальной стратегией и тактикой борьбы сгубили «общее русское дело». Добавлявшаяся к этому чрезмерная амбициозность белых вождей, желание каждого из них быть первым на белом коне в освобожденной от большевиков Москве, проявлявшиеся в «местничестве и в жадном стремлении не только наверстать потерянное, но и приобрести кое-что в общем хаосе», вообще исключали возможность какого-либо «всеобщего» соглашения, превращая официальные подчинения (Краснова Деникину, Деникина Колчаку, Бермондта-Авалова Юденичу) только в «бумажное оформление» (283).
В итоге белое движение оказалось беззащитным перед красным движением с его «всеобъемлющей» политикой «военного коммунизма», нацеленной на победу и обеспечившей ее в конечном итоге.
И все-таки поражение белого движения было трагедией. Именно так о нем писала вся российская эмиграция 20 — 30-х годов XX в. в
64


отличие от отечественной историографии 20-х — первой половины 90-х гг. XX в. с ее утверждениями о «крахе», «агонии», «крушении» и т.п. российской контрреволюции в период гражданской войны. Если подходить с позиций общецивилизационных, то оно и не могло носить иного характера, чем трагического, поскольку было частью российского общества, расколовшегося в ходе гражданской войны на противоборствующие стороны. И белый был не менее россиянин, чем красный, и судьба России его волновала не менее, чем красного.
Белое движение представляло собой не только политическое течение со свойственными ему социально-экономическими установками, но целый комплекс культурно-нравственных ценностей, унаследованных из дореволюционной России, но неизбежно деформированных в эпоху гражданской войны. Человеческий менталитет должен был трансформироваться от идеалов веры в царя в идеалы веры в политического лидера и представляемую им доктрину. Само по себе это не могло обойтись без ломки человеческих судеб. «Гордость героя» и невозможность примириться с «роковой необходимостью стрелять в своих же» вынудили Каледина 29 января 1918 г. уйти из жизни. Генерал М.В. Алексеев готов был уйти с политической арены только при условии, что сделано все для ликвидации большевизма (284). Полярного исследователя Колчака гражданская война сделала Верховным правителем России, а заурядного бывшего офицера Генерального штаба Сулькевича, у которого не было, по оценкам современников, «ни талантов администратора, ни дипломатического чутья, ни даже склонности к интригам и коварству» — премьер-министром германофильского Крымского правительства (285).
Подобно размножению клетки делением, прежняя единая Россия разделилась на красную и белую, причем последняя старалась жить привычками предыдущей эпохи. По воспоминаниям современников, Скоропадский, например, создал при себе «двор», подобно романовскому, соблюдая весь его повседневный ритуал (286). А новочеркасская белоказачья газета «Сполох» в августе 1919г. собирала, как это делали во времена первой мировой войны средства массовой информации, материалы о «выдающихся подвигах частей Донской армии» для использования их в «агитационных целях».
Откликов оказалось немало, что в определенной степени свидетельствовало об ориентации на бескомпромиссность вооруженной борьбы, которая могла завершиться победой лишь одной из сторон. В принципе, при любом исходе такая победа наносила ущерб национальным интересам России, оборачиваясь глобальной трагедией для страны и населявших ее конкретных людей независимо от их политических
65


убеждений. Поэтому как нельзя прав был Волошин, когда в 1919 г. в своем знаменитом стихотворении «Гражданская война» писал (287):
И там, и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас: «Кто не за нас — тот против нас! Нет безразличных, правда — с нами!» А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме, И всеми силами своими Молюсь за тех и за других.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ильин И.А. Белая идея // Белое дело. Берлин, 1926. Т. 1. С. 8.
2. См.: Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917 — 1918 гт. Париж, 1927. Ч. 1. Кн. 1. С. 10; Мельгунов С.П. Гражданская война в освещении П.Н. Милюкова. Париж, 1929. С. 6; Поляков И. А. Донские казаки в борьбе с большевизмом. Мюнхен, 1962. С. 7—8.
3. См.: Голдин В.И. Интервенция и антибольшевистское движение на русском Севере, 1918— 1920. М., 1993; Иоффе Г.З. Крах российской монархической контрреволюции. М., 1977;3имина В.Д. Крах германофильской монархической контрреволюции на юге России в годы гражданской войны и интервенции. Калинин, 1989; Карпенко С.В. Крах последнего белого диктатора. М., 1990; Федюк В.П. Деникинская диктатура и ее крах. Ярославль, 1990; Его же. Украина в 1918 году. Гетман П.П. Скоропадский. Ярославль, 1993.
4. Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. Белград, 1931. Ч. 3. Т. 1. С. 62.
5. См.: «Круглый стол». Гражданская война в России // Отечественная история. 1993. N 3. С. 102 — 115; Гражданская война в России: перекресток мнений. М., 1994.
6. Милюков П.Н. Россия на переломе. Париж, 1927. Т. 2. С. 1.
7. Там же. С. 3.
8. Мельгунов С.П. Гражданская война в освещении П.Н. Милюкова. С. 6, 90.
9. Фальчиков А. Белое движение (по поводу доклада П.Н. Милюкова) // Воля России. Прага. 1924. N 18—19. С. 203.
10. Мельгунов С.П. Гражданская война в освещении П.Н. Милюкова. С. 13.
11. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Борьба генерала Корнилова, август 1917 г. — апрель 1918 г. М., 1991. С. 14.
12. Фальчиков А. Указ. соч. С. 203.
13. Милюков П.Н. Указ. соч. С. 6; Деникин А.И., Лампе фон А.А. Трагедия белой армии. М., 1991. С. 3,8,13.
14. Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. С. 71.
15. Русский Совет: Положение о Совете, задачи Совета, обзор деятельности. Париж, 1921. С. 15,17,21.
66


16. Труды Учредительной конференции Русского народно-монархического союза (конституционных монархистов) с 15 марта по 5 апреля 1922 г. Мюнхен, б. г. С. 65.
17. Локоть Т.В. Смутное время и революция. Политические параллели 1613 — 1917 гг. Берлин, 1923. С. 90.
18. Русский Совет... С. 21.
19. См.: Ильин И.А. Указ. соч. С. 7, 9, 10, 15; Его же. Белая идея // Молодая гвардия. 1992. N 1 -2. С. 208, 210, 212; Его же. Наши задачи. М., 1992. Т. 1. С. 323.
20. Предчувствия и свершения. Утверждения евразийцев. София, 1921. С. 1, 4.
21. Россия между Европой и Азией. Евразийский соблазн. Антология. М., 1993. С. 237.
22. Степанов И. Белые, красные и евразийство. Брюссель, 1927. С. 1, 8,15.
23. См.: Кускова В.Д. Куда мы движемся? (О «Востоках» и Западе) // Воля России. Прага. 1929. N 8-9. С. 139; Лебедев В. Россия, славянство и интервенция // Воля России. Прага. 1922. N 6. С. 20 — 21; Сухомлин В.В. Политические заметки // Воля России. Прага, 1928. N 10-11. С. 158—159; Ган А. Россия и большевизм. Шанхай, 1921.4.1. С. 9.
24. Головин Н.Н. Указ. соч. С. 8, 9, 10, 91.
25. Деникин А.И., Лампе фон А.А. Указ. соч. С. 17.
26. Милюков П.Н. Указ. соч. С. 3.
27. Мельгунов С.П. Гражданская война в освещении П.Н. Милюкова. С. 14; Фальчиков А. Указ. соч. С. 211.
28. Деникин А.И. Кто спас Советскую власть от гибели? Париж, 1937. С. 1.
29. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 38. С. 377.
30. См.: Поляков Ю.А. Советская страна после окончания гражданской войны: территория и население. М., 1986. С. 207 — 209.
31. Сухомлин В.В. Указ. соч. С. 158—159.
32. Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. Париж, 1926. С. 132.
33. А.П. Правосудие в войсках генерала Врангеля. Константинополь, 1921. С. 22.
34. См.: Купченко В. «И красный вождь, и белый офицер...»//Звезда. 1991. N 10. С. 154 -155.
35. Письма В.Г. Короленко Х.Г. Раковскому // Вопросы истории. 1990. N 10. С. 6.
36. Красная книга ВЧК. М., 1990. Т. 2. С. 397 — 399.
37. См.: Кенез П. Идеология белого движения // Гражданская война в России: перекресток мнений. М., 1994. С. 94 — 105; Войнов В.Г. Офицерский корпус белых армий на востоке страны (1918 — 1920 гг.) // Отечественная история. 1994. N 6. С. 51 — 64; Дерябин А. Белые армии в гражданской войне. М., 1994.
38. Фальчиков А. Указ. соч. С. 203, 205, 209, 211.
39. Постников С. Книга о гражданской войне // Воля России. Прага. 1929. N 8-9. С. 160.; Пасманик Д.С. Указ. соч. С. 136 — 137, 212, 207 — 209.
40. Деникин А.И., Лампе фон А.А. Указ. соч. С. 17 — 18.
41. Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917 — 1918. Париж, 1937. Ч. 2. Кн. 3. С. 99.; Ч. 1.Кн. 1.С. 91.
42. Слащов-Крымский Я.А. Белый Крым, 1920 г.: Мемуары и документы. М., 1990. С. 40.
43. Макаренко П.Л. Рецензия на книгу профессора генерального штаба полковника А. Зайцева «1918 год. Очерки по истории русской гражданской войны» // Вольное казачество. Париж, 1935. 25 марта. С. 15.
44. Трагедия казачества: Очерк на тему: казачество и Россия. Прага, 1934. Ч. 2. С. 32.
45. Головин Н.Н. Указ. соч. Ч 2. Кн. 3. С. 101.
46. Деникин А.И. История // Донская летопись. Прага; Белград, 1924. Т. 3. С. 363 — 364.
47. Деникин А.И., Лампе фон А.А. Указ. соч. С. 14.
48. Белов В. Белое похмелье: русская эмиграция на распутье. М.; Пг., 1923. С. 7.
67


49. Изгоев А.С. Рожденное в революционной смуте (1917 — 1932 гг.). Париж, 1933. С. 15.
50. Устрялов Н. Под знаком революции. Харбин, 1925. С. 90.
51. Головин Н.Н. Указ. соч. Ч. 2. Кн. 3. С. 98; Деникин А.И. Очерки русской смуты. С. 25., 35, 141; Его же. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии, февраль — сентябрь 1917 г. М., 1991. С. 107 — 108.
52. Милюков П.Н. Указ. соч. С. 4.
53. Фальчиков А. Указ. соч. С. 203.
54. Зайцов А. 1918 год: Очерки по истории русской гражданской войны. Б. м., 1934. С. 6, 21 — 23.
55. Катехизис русского монархизма. Прага, 1925. С. 23.
56. Труды Учредительной конференции Русского народно-монархического союза. С. 66.
57. Вишняк М.В. Всероссийское Учредительное собрание. Париж, 1932. С. 119; Его же. Черный год. Париж, 1922. С. 57.
58. Щербина Ф.А. Законы эволюции и русский большевизм. Белград, 1921. С. 256.
59. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Борьба генерала Корнилова. С. 140; Его же. Кто спас Советскую власть от гибели? С. 11.
60. Вперед. Львов, 1920. 5 сент., 24 окт.
61. Гельферих Ф. Из воспоминаний. М., 1922. С. 17.
62. Алексеев А.А. Единая или федеративная Россия. Ростов-на-Дону, 1919. С. 31.
63. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Берлин, 1924. Т. 3. С. 83.
64. Вишняк М.В. Черный год... С. 53.
65. Ревельское слово. 1919. 8 янв.
66. Труды Учредительной конференции Русского народно-монархического союза. С. 13.
67. Локоть Т.В. «Завоевания революции» и идеология русского монархизма. Берлин, 1924. С. 24.
68. Горн ВЛ. Революция или монархия? Берлин, 1925. С. 5.
69. Дневник контрреволюционера N 1. Париж, 1923. С. 3.
70. Голос Всероссийской власти. Гельсингфорс, 1919. Вып. 2. С. 24.
71. Там же. Вып. 1. С. 8; Деникин А.И. Кто спас Советскую власть от гибели? С. 8.
72. Письмо генерала от инфантерии М.В. Алексеева к генерал-лейтенанту М.К. Диде- рихсу // Белое дело. Берлин, 1926. Т. 5. С. 81.
73. Голос Всероссийской власти. Вьш. 1. С. 12; Голос Руси. Царицын, 1919.17 окт.
74. Сталинский Е. Возможен ли бонапартизм в России // Воля России. Прага, 1927. N 8-9. С. 121.
75. Документы германского посла в Москве Мирбаха // Вопросы истории. 1971. N 9. С. 126,128—129.
76. Чернов В. «Подполье»и «надполье» в подготовке корниловского движения (По поводу «Очерков русской смуты» генерала Деникина) // Воля России. Прага, 1923. N 4. С. 27.
77. Моя газета. Псков, 1918. 7 июля.
78. Рижское слово. 1919. 29 мая; Колчак и Финляндия: Документы и материалы // Красный архив. 1929. Т. 2. С. 83.
79. Иностранцев М.А. Первое поручение адмирала Колчака // Белое дело. Берлин, 1926. Т. 5. С. 108.
80. Дневник контрреволюционера N 1... С. 23.
81. Неделимая Россия. Царицын, 1919.13 июля.
82. На заре добровольчества. Беседа с М.В. Алексеевым // Голос минувшего на чужой стороне. Париж, 1928. N 6. С. 188.
83. Новая жизнь. Пг., 1918. 5 янв.
84. Бюллетень совещания членов Учредительного собрания. Париж, 1921.12 янв.
85. ApiyuoB А. Между двумя большевизмами. Париж, 1919. С. 46.
68


86. Кроль Л. А. За три года: Воспоминания, впечатления и встречи. Владивосток, 1921 С. 15.
87. Казанович Б. Поездка из Добровольческой армии в Красную Москву (май-июль 1918 г.) // Архив русской революции. Берлин, 1922. Т. 7. С. 201.
88. Моя газета. 1918.19 июля.
89. Врангель фон П. Начертание зверя. Берлин, б.г. С. 13, 29.
90. См.: Голинков Д.Л. Крушение антисоветского подполья в СССР. М., 1975; Думова Н.Г. Кадетская контрреволюция и ее разгром (октябрь 1917 — 1920 гг.). М., 1982.
91. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 89.
92. Красная книга ВЧК. С. 203—206.
93. См.: Виноградский П.Н. Совет общественных деятелей в Москве, 1917 — 1919 гг. // На чужой стороне. Берлин; Прага, 1925. N 9. С. 94 — 95; Котляревский С.А. Национальный центр в Москве в 1918 г. // На чужой стороне. Берлин; Прага, 1924. N 8. С. 126.
94. Виноградский П.Н. Указ. соч. С. 96.
95. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 77; Владимирова В. Год службы социалистов в 1918 г. М.; Л., 1927. С. 234.
96. Красная книга ВЧК... С. 140—142.
97. Там же. С. 305.
98. Там же. С. 40, 376.
99. Там же. С. 42.
100. Там же. С. 144—148, 221.
101. Там же. С. 33—34.
102. Там же. С. 220.
103. Там же. С. 21.
104. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 183.
105. Трубецкой Е.Н. Из путевых заметок беженца // Архив русской революции. Берлин, 1926. Т.18.С. 152.
106. Народное дело. Киев, 1918. 5 июля.
107. Гурко В.И. Политическое положение на Украине при гетмане // Революция на Украине по мемуарам белых. М.; Л., 1930. С. 217.
108. См.: Киевская мысль. 1918. 18 октября; Рейн Г.Е. Из пережитого. 1908 — 1918. Берлин, б.г. Т. 2. С. 285.
109. См.: Гурко В.И. Указ. соч. С. 217; Приазовский край. 1918. 6 октября.
110. Гурко В.И. Указ.соч. С. 218.
111. Российский государственный военный архив (РГВА), ф. 40238, on. 1, д. 26, л. 9.
112. Красная книга ВЧК. С. 219.
113. Гурко В.И. Из Петрограда через Москву, Париж и Лондон в Одессу // Архив русской революции. Берлин, 1924. Т. 15. С. 15,50.
114. Там же.
115. Там же.
116. Красная книга ВЧК. С. 53.
117. Там же. С. 214.
118. Там же. С. 210.
119. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии. С. 490.
120. Вишняк М.В. Черный год. С. 57.
121. Красная книга ВЧК. С. 23—24.
122. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 83—84.
123. Красная книга ВЧК. С. 39.
124. Там же. С. 196.
125. РГВА, ф. 40238, on. 1, д. 13, л. 8 об.
126. Красная книга ВЧК. С. 208—210.
69


127. Там же. С. 222.
128. Мельгунов С.П. П.Н. Милюков о гражданской войне и эмиграции // Голос минувшего на чужой стороне. Париж, 1926. N 4. С. 280.
129. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 8. С. 128.
130. Гурко В.И. Из Петрограда через Москву, Париж и Лондон в Одессу. С. 31.
131. Письмо генерала от инфантерии М.В. Алексеева к генерал-лейтенанту М.К. Диде- рихсу. С. 78.
132. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Борьба генерала Корнилова. С. 141.
133. Переговоры Дона с Ураиной и Германией в мае 1918 года // Сборник материалов и статей: Ред. журнала «Исторический архив». М., 1921. Вып. 1. С. 225.
134. Бортневский В. К публикации мемуаров Н.В. Савича // Посев, 1994. N 3. С. 110.
135. Лейхтенбергский Г.Н. Воспоминания об Украине (1917 — 1918 гг.). Берлин, 1919. С. 27.
136. Краснов П.Н. Всевеликое войско Донское // Архив русской революции. Берлин, 1922. Т. 5. С. 222.
137. Трубецкой Е.Н. Великая революция и кризис патриотизма. Ростов-на-Дону, 1919. С. 57.
138. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 42.
139. Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. С. 176.
140. Горн В. Гражданская война на северо-западе России // Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев. М., 1991. С. 283, 295, 301.
141. См.: Правда. 1919. 30 октября; Свободная Россия. 1919. 16 октября; Авалов П.М. В борьбе с большевизмом. Гамбург; Глюкштадт, 1925. С. 533; Бермондтская эпопея в Прибалтике: Документы //На чужой стороне. Берлин; Прага, 1924. Т. 7. С. 209.
142. Оболенский В. Крым при Врангеле // Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев. М., 1991. С. 374—375.
143. Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. С. 182.
144. Степанов И. Указ. соч. С. 11.; Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. С. 69.
145. Новая жизнь. 1918. 8 мая (25 апреля), 6 июня (24 мая).
146. Деникин А.И. История. С. 364.
147. Крымское краевое правительство в 1918 — 1919 гг.: Документы // Красный архив. 1927. Т. 3. С. 102,117.
148. Горн ВЛ. Гражданская война на северо-западе России. С. 301.
149. Труды Учредительной конференции Русского народно-монархического союза. С.
150. См.: Дневник барона А. Будберга //Архив русской революции. Берлин, 1924. Т. 15. С. 279; Маляревский А. На переэкзаменовке. П.П. Скоропадский и его время // Архив гражданской войны. Берлин, б.г. Вып. 2. С. 141; Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. С. 103; Мамонтов С. Походы и кони // Дон. 1955. N 1. С. 54.
151. См.: Гражданов Ю.Д. Белый режим генерала П.Н. Краснова в свете современных социофилософских концепций // Преподавание и изучение историографии и источниковедения отечественной истории: проблемы, опыт, поиски, решения. Тверь, 1992. С. 20—32.
152. Новая жизнь. 1918. 8 мая (25 апр.).
153. Кирпичев Я. Войсковой Круг и вопрос о власти // Пролетарская революция на Дону: Калединщина и борьба с нею. М.;Л., 1924. Вып. 4. С. 21.
154. Крах германской оккупации на Украине: По документам оккупантов. М., 1936. С. 63.
155. Красная книга ВЧК. С. 262; Голос всероссийской власти. Вып. 1. С. 4.
156. Голос всероссийской власти. Вып. 2. С. 5.
157. Горн В.Л. Гражданская война на северо-западе России. С. 185.
158. Устрялов Н. Указ. соч. С. 222, 224.
70


159. См.: Деникин А.И. Национальная диктатура и ее политика // Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев. М., 1991. С. 6; Документы // Донская летопись. Прага;Белград, 1924. Т. 3. С. 344; Оболенский В. Крым при Врангеле. С. 375.
160. Вишняк М.В. Всероссийское Учредительное собрание. С. 120.
161. Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. С. 301; Записки белогвардейца // Архив русской революции. Берлин, 1923. Т. 10. С. 102.
162. См.: Устрялов Н. Указ. соч. С. 31; Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. С. 247—248.
163. Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. С. 306.
164. Там же. С. 247.
165. Деникин А.И. Национальная диктатура и ее политика. С. 16.
166. Там же. С. 9.
167. Основные законы Всевеликого войска Донского от 4 мая 1918 г.// Донская летопись. Прага; Белград, 1924. N 3. С. 323—326.
168. Оболенский В. Крым при Врангеле. С. 381.
169. Устрялов Н. Указ. соч. С. 222.
170. Деникин А.И. Национальная диктатура и ее политика. С. 12.
171. Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. С. 178.
17Х Фальчиков А. Указ. соч. С. 210—211.
173. Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. С. 268.
174. Дневник барона Будберга. С. 336—337.
175. См.: Колчак Александр Васильевич — последние дни жизни. Барнаул, 1991. С. 29—30; Горн В. Гражданская война на северо-западе России. С. 324.
176. Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. С. 181.
177. Фальчиков А. Указ. соч. С. 210.
178. Устрялов Н. Указ.соч. С. 223.
179. Государственный архив Волгоградской области (ГАВО), ф. 6611, on. 1, д. 1, л. 8.
180. Устрялов Н. Указ. соч. С. 225.
181. Вишняк М.В. Черный год. С. 55.
182. Новая жизнь. 1918. 8 мая (25 апреля).
183. Деникин А.И. Национальная диктатура и ее политика. С. 22—23.
184. Новая жизнь. 1918. 23 (10) мая.
185. Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. С. 245.
186. Деникин А.И. Национальная диктатура и ее политика. С. 21.
187. Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. С. 252.
188. ГАВО, ф. 346, on. 1, д. 59, л. 1.
189. Там же, ф. 6611, от. 1, д. 1, л. 8; Неделимая Россия. 1919. 21 июня.
190. Голос Всероссийской власти. Вып. 1. С. 22—23.
191. ГАВО, ф. 6611, on. 1, д. 6, л. 13.
192. Ган А. Указ. соч. С. 177.
193. Письма В.Г. Короленко Х.Г. Раковскому. С. 24; Короленко В.Г. Письма из Полтавы // Русская литература. 1990. N 4. С. 48.
194. Голос Руси. 1919. 29 окт., 9,12 ноября.
195. Там же. 31 августа, 4,11 сентября, 5, 7 ноября.
196. Там же. 21 августа, 11 сентября; Неделимая Россия. 1919. 25 июля.
197. Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. С. 180—181.
198. См.: ГАВО, ф. 346, от. 1, д. 59, л. 42; Раковский Г. Конец белых // Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев. М., 1991. С. 400.
199. Новая жизнь. 1918. 23 (10) мая; Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. С 178,180.
200. Деникин А.И. Национальная диктатура и ее политика. С. 23—24, 32—33.
71


201. См.: ГАВО, ф. 346, on. 1, д. 59, л. 49; ф. 6611, on. 1, д. 1, л. 8; А.П. Правосудие в войсках генерала Врангеля. С. 5—6; Оболенский В. Крым при Врангеле. С. 393.
202. Алексеев Н.Н. Из воспоминаний // Архив русской революции. Берлин, 1926. Т. 17. С. 180.
203. Голос всероссийской власти. Вып. 1. С. 20.
204. Там же.
205. Деникин А.И. Национальная диктатура и ее политика. С. 37.
206. Горн ВЛ. Гражданская война на северо-западе России. С. 315.
207. Оболенский В. Крым при Врангеле. С. 371.
208. См.: Федюк В.П. Украина в 1918 г. С. 34.
209. Новая жизнь. 1918. 15 (2) июня.
210. См.: Оболенский В. Крым при Врангеле. С. 372-373; Раковский Г.С. Указ. соч. С. 400.
211. Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. С. 178.
212. Деникин А.И. Национальная диктатура и ее политика. С. 37.
213. См.: Гражданов Ю.Д. Земельная политика Всевеликого Войска Донского в 1918 г. // Казачество в истории России. Краснодар, 1993. С. 104-107.
214. См.: Краснов П.Н. Указ. соч. С. 195; ГАВО, ф. 346, on. 1, д. 59, л. 7.
215. Игнатьев В.И. Некоторые факты и итоги четырех лет гражданской войны // Белый Север. 1918-1920-е гг.: Мемуары и документы. Архангельск, 1993. Вып. 1. С. 146.
216. См.: Устрялов Н. Указ. соч. С. 95; Раковский Г.С. Указ. соч. С. 401.
217. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 26. С. 354.; Т. 27. С. 417; Т. 34. С. 141; Т. 36. С. 328-330; Т. 3 7. С. 10; Т. 41. С. 202; Т. 4 2. С. 11.
218. Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. С. 73; Голос Всероссийской власти. Вып. 2. С. 5.
219. РГВА, ф. 2000, on. 1, д. 2508, л. 6.
220. Там же, л. 4, д. 2507, л. 31.
221. Там же, д. 250, л. 31.
222. Документы германского посла в Москве Мирбаха. С. 125,126,128.
223. Лисовой Я.М. Наши союзники // Донская волна. 1918. 25 ноября.
224. Лактионов М. Два атамана // Путь казачества. Прага, 1928. 20 февраля. С. 3-4.
225. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 66, 70-71; Добрынин В.В. Борьба с большевизмом на юге России. Прага, 1921. С. 59; Долгоруков П.Д. Великая разруха. Мадрид, 1964. С. 112.
226. Письмо генерала от инфантерии М.В. Алексеева к генерал-лейтенанту М.К. Диде- рихсу. С. 78.
227. Мельников Н.М. А.М. Каледин — герой луцкого прорыва и донской атаман. Мадрид, 1968. С. 190; Казанович Б. Указ. соч. С. 184.
228. Дроздовский М.Н. Дневник. Берлин, 1923. С. 55-60; Туркул А.В. Дроздовцы в огне. Белград, 1937. С. 18-24.
229. Государственный архив Краснодарского края (ГАКК), ф. р-6, on. 1, д. 94, л. 20,38.
230. Деятельность Таганрогского центра Добровольческой армии (1918-1919 it.) // Белый архив. Париж, 1928. Т. 2—3. С. 135; Германская интервенция и Донское правительство в 1918 г. // Красный архив. 1934. Т. 6. С. 107.
231. Милюков П.Н. Указ. соч. С. 63-64; Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 114.
232. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 117; Краснов П.Н. Указ. соч. С. 209.
233. Заговор монархической организации В.М. Пуришкевича: Из записной книжки архивиста // Красный архив. 1928. Т. 1. С. 175.
234. Марков С. Покинутая царская семья. 1917-1918 гг. Вена, 1928. С. 161; Авалов П.М. Указ. соч. С. 51; Ревельское обозрение. 1917. 11 ноября; Молот. Юрьев. 1917. 14 декабря; Новая Россия. 1919.24 марта.
72


235. Документы германского посла в Москве Мирбаха. С. 123.
236. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 75.
237. Фальчиков А. С. 205; Устрялов Н. Указ. соч. С. 201.
238. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 75
239. См.: Краснов П.Н. Указ. соч. С. 207; Щепкин Г. Донской атаман от кавалерии П.Н. Краснов (май-сентябрь 1918 г.). Новочеркасск, 1919. С. 74.
240. См.: Вольное казачество. Париж, 1935. 10 дек. С. 5; Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 66 — 67.
241. Крымское краевое правительство в 1918 — 1919 гг.: Документы // Красный архив. 1927. Т. 3. С. 117.
242. Воспоминания Гинденбурга. Пг., 1922. С. 67.
243. Советско-германские отношения: От переговоров в Брест-Литовске до подписания Рапалльского договора: Сб. док. М., 1968.
Т. 1.С. 567.
244. См.: Киевская мысль. 1918. 20 окт.; Русский голос. Киев, 1918.17 ноября; Германская интервенция и Донское правительство в 1918 г. С. 123.
245. См.: Лисовой Я.М. Доклад главнокомандующему вооруженными силами юга России о положении дел на Западном фронте, вообще, и об армии Бермондта-Авалова, в частности // Белый архив. Париж, 1926. Т. 1. С. 123 — 125; Бермондт в Прибалтике в 1919 г. // Историк и современность. Берлин, 1922. Т. 1. С. 38.
246. Лукомский А.С. Деникин и Антанта // Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев. М., 1991 .С. НО — 111.
247. Деникин А.И., Лампе фон А.А. Трагедия белой армии. С. 19.
248. Деникин А.И. Национальная диктатура и ее политика. С. 49 — 50.
249. Горн ВЛ. Гражданская война на северо-западе России. С. 324.
250. Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. С. 351.
251. См.: Лукомский А.С. Указ. соч. С. ПО; Деникин А.И. Поход на Москву: Очерки русской Смуты. М., 1928. С. 112.
252. См.: РГВА, ф. 40308, on. 1, д. 62, л. 1 — 2 об.; Вперед. Львов, 1920.12 ноября; О чем писал Врангель // Военно-исторический журнал. 1990. N 7. С. 71, 73.
253. Моя газета. 1918. 9 авг.
254. Быч Л Л. От Южнорусского союза к федеративной России. Б. м., 1919. С. 5.
255. См.: Краснов П.Н. Указ. соч. С. 201, 220; Щепкин Г. Указ соч. С. 31 — 34, 40; Каклюгин К.П. Донской атаман Краснов и его время // Донская летопись. Прага; Белград, 1924. Т. 3. С. 159.
256. Лукомский А.С. Указ. соч. С. 111.
257. Долгоруков П.Д. Указ. соч. С. 112.
258. Деникин А.И., Лампе фон АА Трагедия белой армии. С. 13.
259. Маслов С.С. Россия после четырех лет революции. Париж, 1923. Т. 1. С. 29., 179.
260. Вишняк М.В. Всероссийское Учредительное собрание. С. 118 — 119.
261. Фальчиков А. Указ. соч. С. 209.
262. Сорокин П. Нравственное и умственное состояние современной России // Воля России. Прага, 1922. N 4. С. 26.
263. Вишняк М.В. Всероссийское Учредительное собрание. С. 220.
264. Деникин А.И. Очерки русской смуты // Вопросы истории. 1990. N 5. С. 140.
265. См.: Короленко В.Г. Письма из Полтавы. С. 45.; Вишняк М.В. Всероссийское Учредительное собрание. С. 119.
266. См.: Каховская И.К. В деникинской оккупации (август 1919 — январь 1920 гт.): Из воспоминаний // Пути революции. Берлин, 1923. С. 224; Глазами петербургского чиновника // Нева. 1990. N 11. С. 202.
267. Милюков П.Н. Эмиграция на перепутье. Париж, 1926. С. 133.
268. Милюков П.Н. Россия на переломе. С. 5 — 6.
73


269. Поляков И.А. Указ. соч. С. 8.
270. Веселовский И. Деникин и его мемуары. Берлин, 1924.
С. 18, 19,21.
271. Вольное казачество. Париж. 1936.10 мая. С. 5.
272. Будберг А. Указ. соч. С. 341.
273. Вишняк М.В. Черный год. С. 56.
274. Устрялов Н. Указ. соч. С. 33, 209.
275. Сталинский Е. Патриотизм и либерализм в белом движении // Воля России. Прага 1924. N 8 —9. С. 157.
276. Постников С. Указ. соч. С. 160.
277. Вишняк М.В. Черный год. С. 49.
278. Оболенский В. Крым при Врангеле. С. 394.
279. Деникин А.И., Лампе фон А.А. Указ. соч. С. 29.
280. Ган А. Указ. соч. С. 340.
281. Устрялов Н. Указ. соч. С. 209.
282. Косик В.И. Письмо генерала П.И. Залесского // Славяноведение. 1994. N 4. С. 112.
283. Залесский П.И. Причины неудачи белого движения на юге России // Белый архив. Париж, 1928. Т. 2 — 3. С. 154.
284. См.: Мельников Н.М. Указ. соч. С. 292; Письмо генерала от инфантерии М.В. Алексеева к генерал-лейтенанту М.К. Дидерихсу. С. 82.
285. Махров С.П. В белой армии генерала Деникина. СПб., 1994. С. 18.
286. Маляревский А. Указ. соч. С. 114.
287. Волошин М. Избранное: Стихотворения, воспоминания, переписка. Минск, 1993. С. 131.
74


СОДЕРЖАНИЕ
От автора 3
Белое движение: структура и этапы развития 5
Белое движение: стратегия и тактика борьбы 17
Белое движение: противобольшевистские организации и проблема концентрации общественных сил 23
Белое движение: политические режимы и их типология 34
Белое движение: опыты социально-экономического реформаторства 45
Белое движение: в поисках международных союзников 52
Заключение 61
Примечания 66
75


Учебное издание
Зимина Валентина Дмитриевна
БЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
Учебное пособие
Главный редактор А.В. Шестакова
Редактор Т.А. Сус Редактор О.С. Кашук Технический редактор П.Е.Смирнов
ЛР  N 020406 от 12.02.92
Подписано в печать 14.06.95. Формат 60x84/16. Бумага типографская. Гарнитура Таймс. Усл. печ. л. 4,6. Уч.-изд. л. 5,0. Тираж 200 экз. Заказ  8677. «С» 13.
Издательство Волгоградского государственного университета.
400062, Волгоград, 2-я Продольная, 30.