АРАГОН
ПОЭЗИЯ
Переводы с французского
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1980

(ИФр)
А 79
ARAGON
POESIES
Составление и вступительная статья
Т€ БАЛАШОВОЙ
Оформление художника
Ве АЛЕКСАНДРОВА
©
Составление, статья, переводы,
отмеченные в содержании *. Из-
дательство «Художественная ли-
тература», 1980 г.
Арагон
А 9 Поэзия: Пер. с фр./ Состав, и вступит, статья
Т. Балашовой.— М.: Худож. лит., 1980.— 255 с.
В настоящий сборник вошли избранные поэтические произ-
ведения (с начала 20-х годов до середины 70-х годов) крупней-
шего французского поэта Арагона (род. в 1897 г«), лауреата
Международной Ленинской премии «За укрепление мира между
народами».

ПЕТЬ, ЧТОБ ОТСТУПИЛА ТЕНЬ...
Дистанция между стихами, открывающими эту книгу, и поэ-
тической исповедью, ее завершающей,— почти шестьдесят лет.
Впервые произведения Арагона, по времени так далеко отстоящие
друг от друга, собраны под одним переплетом. Это действительно
очень рискованно — двадцать поэтических книг объединить в од-
ну — не откроются ли читательскому взору совсем разные поэты?
не будут ли резать слух диссонирующие голоса? Но творчество
Арагона, пожалуй, возбуждает вкус к такому риску. Они очень
не похожи, его книги двадцатых, сороковых, шестидесятых и начала
семидесятых годов, и, кажется, меньше всего подходят для того,
чтобы вычертить по их вехам плавную линию эволюции. И все-
таки в этой эволюции есть своя константа — доверие поэта к
силе поэтического слова. Он мог по-разному представлять себе его
назначение, искать критерии его воздействия на ложных путях —
как было это во время увлечения автоматическим письмом или в
краткий переломный момент обращения к «языку насилия», как
говорил сам поэт. Но никогда Арагона не покидала уверенность,
что поэзия нужна людям, способна «мир изменить, его переделать»»
никогда он не хотел увести ее в башню герметизма, где гений тво-
рит лишь для себя одного, пренебрегая мнением современников.
Биографы вспоминают колоритный эпизод: юный Арагон при-
шел на вечер, где его друзья-сюрреалисты затеяли дерзкую лите-
ратурную игру: признанные французские поэты должны были
пройти «конкурс» и получить баллы от 0 до 10. Классику, конеч-
но, предстояло «сбросить с корабля современности», и против
имени Гюго выстроился ряд нулей. Девятка, нарушившая ряд,
всех рассмешила. А тот, кто имел смелость ее поставить, молча
берет с полки томик и читает — темпераментно, взволнованно.
Насмешливые реплики стихают, аудитория слушает. Тут намети-
лась, может быть, первая трещина, которая несколько лет спустя
отделит Арагона от сюрреализма. Анархический нигилизм он и
тогда принимал лишь до определенного предела и насмешливо
3

парировал лозунг «tabula rasa»!. «Можно сколько угодно кри-
чать «tabula rasa», можно отрекаться от многих принципов... За-
ниматься этим, однако, бессмысленно. Все происходит так, словно
у стола борода отрастает вновь и вновь»,— писал Арагон в 1926 гр-
ду, остроумно обыгрывая латинское «rasa» и французское «raser»
(брить). Вот почему его сборники, опубликованные на протяже-
нии тех лет, когда Арагон возглавлял вместе с Бретоном, Элюа-
ром, Супо группу сюрреалистов, претендовавших на «запись мыс-
ли без контроля разума, без всякой эстетической или нравственной
цели», содержат и зауми, программные для сюрреализма, и сти-
хи, сохраняющие свое значение до сей поры. Арагону, конечно,
не стоило большого труда, озаглавив стихотворение «Ставни»,
повторить на листе несколько раз заглавие (такие опыты до
наших дней оцениваются как смелое новаторство, например, лет-
тристами, заставляющими буквы — lettres — суматошно прыгать
по странице) ; ему доставляла удовольствие игра в автоматическое
письмо, когда можно было под предлогом внезапных «видений»
экспериментировать с неожиданными сочетаниями слов, описывая
то «богатство, выигранное в партии бури на берегу потока заво-
дов и чувств», то «ласку ветра, облаченного в сюртук». Харак-
терно, однако, что некоторые из опытов, цитировавшихся Бретоном
в качестве примеров сюрреалистической речи, Арагон вообще не
включал в свои сборники. Конечно, в первых книгах — «Фейер-
верк» (1920), «Беспрерывное движение» (1926), «Великое веселье»
(1929)—много чисто игровых каламбуров и темных метафор, но
уважением автора к слову, заботой о его смысловой нагрузке
предопределено появление в них и произведений иного качества.
Строфы «Гоби-28» или «Поэмы, кричащей среди развалин» по-на-
стоящему трагичны; в них — драма одиночества человека, кото-
рый не может приспособиться к цинизму обычного буржуа,
измеряющего радость предстоящего дня количеством хрустящих
купюр в бумажнике, презирающего романтику чувств, будто и
впрямь «любовь — это лечь вместе». Одиночество сближает лири-
ческого героя Арагона со всеми обездоленными. Он хотел бы на-
учиться «мрачному языку приговоренных к казни на электриче-
ском стуле, овладеть словарем ожидающих гильотины». Стихо-
творение «Вообразите зиму» — суровый социальный эскиз,
который будет развернут впоследствии в «Песне ловцов жемчуга»,
поэмах «Красный фронт» (1931), «Февраль» (1934).
На границе перехода от сюрреалистического периода к перио-
ду создания публицистической поэзии 30-х годов отчетлива резкая
сатирическая интонация, беспощадность критики буржуазного об-
^Чистая доска, стол (лат.)»
4

щества. Эта бескомпромиссная ненависть к капиталистическому
строю и была тем «психологическим» мостиком, который облегчил
вступление поэта в новую фазу развития; причем и первому —
сюрреалистическому.—периоду, и началу следующего свойствен
опасный нигилизм, когда вместе с буржуазными ценностями от-
брасывались иногда и ценности общегуманистические. Но вместо
сверхреальных, пришедших во сне откровений Арагон ждал те-
перь от поэтического слова активного участия в классовой борьбе.
«Долго этот бунт,— скажет впоследствии Арагон,— сохранял
для меня анархическую форму, и долго старый дадаист умел
только аплодировать жестам, словам, не понимая, где его настоя-
щие союзники, те, с которыми мы должны соединиться».
Вступив в 1927 году в коммунистическую партию, побывав
в Советском Союзе (первый приезд—1930 г.), Арагон почувство-
вал, сколь далеки программы сюрреализма от тех — социальных
и эстетических — программ, которым под силу преобразование
мира. Вернувшись из СССР на родину, Арагон опубликовал в
1931 году сборник «Преследуемый преследователь», а вслед за
ним цикл стихотворений в журнале «Коммюн», знаменовавших
новую идеологическую ориентацию — «Февраль», «Полк на мар-
ше» и др. Париж, рвущий булыжники из мостовых, сгибающий,
как тростинки, столбы фонарей, Париж, мстящий не только классу
эксплуататоров, но и трехцветному знамени, и древним камням —
круша церкви и монументы,— таков центральный образ поэм и
стихотворений начала 30-х годов:
Что земля очень круглый шарик
все крысы почуют вмиг
когда мы их мир прожарим
чтоб в новом зажить без них
Рванет пролетарская масса
кострами их виллы паля
их дансинги с их траляля
(Перевод Г. Русакова)
За стихи, вошедшие в сборник 1931 года, Арагон был при-
влечен к суду: «подстрекательство армии к неповиновению, анар-
хистская агитация и призыв к насилию» — значилось в официаль-
ном документе. Андре Бретон, возмутившись судебным делом,
позицию Арагона тем не менее не поддержал. Казалось, он мог
бы гордиться: стихи «сюрреалиста» признаны социально опас-
ными, в них с прямотой, грубоватостью, словно перенятой от
сюрреалистских манифестов, благословляется день, когда будет
взорвана Триумфальная арка, день вселенского разрушения. Но
Бретон почувствовал, как сквозь левацкий нигилизм здесь про-
бивается чуждый сюрреалистам утверждающий пафос, взявший
5

исток, по словам Арагона, в «защите, прославлении советского
народа, чей удивительный характер» открылся ему в дни путе-
шествия по Советскому Союзу. «Советский Союз 1930 года являл
собой картину волнующего народного энтузиазма, самоотвержен-
ного труда — и все это на фоне лишений и бед после трех лёт
гражданской войны при необходимости остерегаться вооруженной
интервенции»,—писал Арагон недавно, в 1975 году. Стремитель-
ность развития Страны Советов воплощена в образе рвущегося
вперед красного экспресса, который хотели бы пустить под откос
«пройдохи, недотепы, вышибалы, букмекеры, отставное старичье».
Пусть только посмеют патроны
задеть государство труда
У нас под рукою патроны
и наша рука тверда
Нацель-ка свой штык товарищ
Нацель на буржуев товарищ
Нацель-ка свой штык сюда
(Перевод Г. Русакова)
Бретон осудил Арагона за... «старомодность» и «возвращение
к объективному сюжету», что, как ему казалось, «идет вразрез
с историческим уроком, который можно извлечь из развития наи-
более передовых поэтических форм».
На самом деле именно «объективный сюжет» — то есть вни-
мание к объективной реальности — и должен был вывести Араго-
на на широкую дорогу, следуя которой он станет скоро «поэтом
родины» (Морис Торез).
В процессе движения предстояло освободиться от «языка на-
силия», от грубой анархо-лексики, осознать, что она «вредна, не
способна служить нашей партии». Такую оценку услышал Арагон
в начале 30-х годов от Мориса Тореза и с благодарностью вспом-
нил о ней сорок лет спустя, готовя свое полное собрание поэти-
ческих произведений. Долго три цвета французского знамени ка-
зались революционному поэту только символом буржуазной дема-
гогии; нужен был немалый опыт, прежде чем сложилась строка
«Мне партия дала живую суть отчизны», прежде чем в «Марсель-
езе» услышаны были ноты, предвещавшие «Интернационал».
В 30-е годы Арагон, увлекшись созданием романического
цикла «Реальный мир», стихов писал мало, но от одной публика-
ции к другой нарастает то лирическое полноголосье, которое при-
несет Арагону славу в следующее десятилетие.
Книга «Ура, Урал!» (1934) уже иная по тону: славя радост-
ный труд во имя социализма, автор дает волю музыкальной инто-
нации, он действительно «воспевает» — не стесняясь мелодии пес-
ни — подвиги полунищей, едва заглушившей голод страны, кото-
рая умеет отказывать себе во всем ради грядущего дня, ради
6

коммунистического завтра на планете. «Ура, Урал!» —одно из тех
произведений революционной зарубежной поэзии, в которых тема
Советского Союза становится интернационально значимой. Поэти-
ческий образ родины социализма, обращающий взгляд к «рабочим
грядущего дня», возникает и в стихотворении, озаглавленном «Сон
в летнюю ночь». Подобно юной красавице просыпается Страна
Советов, раскинув нежные руки-реки и сеть железнодорожных
путей, обещая миру «чистоту правосудия».
В этом лирическом «портрете» угадывается уже сила Арагона
лет Сопротивления, воспевшего гордую Францию, которую хотели
унизить нацистские оккупанты. 1939 годом датированы стихи, откры-
вающие следующий этап — этап творческой зрелости Арагона-поэта.
«Помню,— скажет позднее Арагон, — как в результате хладно-
кровного решения, какого-то безумного ужаса перед отчаянием и
страстного желания не быть побежденным тьмой родилась мысль,
заставившая меня в сентябре 1939 года написать первые стихи
сборника «Нож в сердце». Мне кажется, что без них, в этот
черный час, когда все, что я считал великим, прекрасным, добрым,
чистым, было повергнуто в ужасающий навоз лжи, где испыты-
вало силы все враждебное истине... мне кажется, что без этих
стихов, без утверждения моей крепнущей веры, без непокорного
полицейскому террору чувства собственного достоинства я не мог
бы, да, не мог бы выжить».
Арагон был мобилизован с первых дней войны. Большая
часть стихов, составивших «Нож в сердце» (опубл. 1941; тираж
конфискован), навеяна атмосферой «странной войны», когда пра-
вительство вело сражение не у линии Мажино, а на внутреннем
фронте. Стихотворение «Сирень и розы» написано после рокового
рубежа, в июле, сррзу после сдачи Парижа. Оно вошло во все хрес-
томатии, записано на пластинки, вот уже свыше четверти века
звучит с трибун, воскрешая тот трагический момент националь-
ного траура, ту боль, которой вскормлен был дух Сопротивления.
Франция оккупирована. Вермахт считает себя хозяином. Офи-
циальная пресса поощряет коллаборационизм. Но патриоты заняты
поисками новых форм борьбы. На Арагона возложена организация
Сопротивления в Южной воне; он непрерывно меняет место жи-
тельства — сначала Перигё и встреча с Леоном Муссинаком, нахо-
дившимся под надзором полиции; потом Каркасон, переговоры
с издателем Галлимаром, Ницца, где выходит патриотический жур-
нал Пьера Сегерса «Поэзия», и, наконец, Авиньон — один из
центров литературной жизни Южной зоны. Сборник «Глаза Эльзы»
(1942), поэма «Броселианда» (1942) вышли в Швейцарии. Стихи
сборника «В Странной стране» публиковались в журналах «Поэ*
зи», «Фонтэн».
7

В эти первые годы войны родился мощный лирический та-
лант Арагона. Осталось в прошлом наивное стремление противо-
поставлять народ — нации, «Интернационал» — «Марсельезе». Ны-
не Арагон воспевает родину — ее просторы, ее традиции. Два
гармонично слившихся лирических мотива определяют тональ-
ность первых военных книг Арагона — любовь к женщине, лю-
бовь к родной земле. Их связывает торжественно звучащая клятва
верности — Франции, жене, партии. «Не верю в патриотизм че-
ловека, не умеющего любить женщину»,— эта дерзкая, неожидан-
ная декларация постоянно в той или иной форме прорывается
и в стихах Арагона, и в романе «Орельен», завершенном в 1943 го-
ду, и в эпопее «Коммунисты», и в историческом повествовании
«Страстная неделя».
Поэтический язык Арагона той поры — это язык аллегорий:
оживает символика рыцарской лирики, приближены к современ-
никам легендарные фигуры давнего прошлого. Перед взором чи-
тателя — неприкаянный Ричард Львиное Сердце, отважные сы-
новья Эймона, гордый пленник король Франциск, мужественный
Ланселот и героическая Жанна д'Арк. Позднее автор так пояснял
смысл своих исторических параллелей: стихи должны отвечать
«не исторической конкретности 1096—1099 или 1147—1148 годов,
а в первую очередь чувствам людей осени 1940 года».
Арагон умело монтирует факты давнего прошлого со злобо-
дневными реалиями, выковывая гибкий язык ассоциаций.
Отныне тем друзьям пою
Кто в мае отдал жизнь свою, —
(Перевод А. Эфрон)
восклицал поэт. Цензор снисходительно пропускал воспоминание
о фронтовых друзьях, а ведь в 1942 году, сразу после известий о
расправе фашистов с Политцером, Декуром, Соломоном и други-
ми коммунистами, эти стихи воскрешали не май 1940-го, а май
1942 года, звучали клятвой классовой (не просто воинской) соли-
дарности. Рискованно было печатать стихотворение «Говорит Мо-
сква» — приветствие героизму советских людей. Хотя название
было изменено (первый раз вышло под заглавием — «Поэма лета
1941 года»), намек был предельно прозрачен:
Франция слушает. Льнет август к чаще леса.
И ваша песнь звучит на собственный пат лад.
У вашей нежности такая ж стать и склад.
Франция слушает. О том же говорят
Напевы ваших душ и наша «Марсельеза»!
• ».«•.«..«• * «
Но л мужестве друзей магнита притяженье...
Грядущая зима отточит нашу сталь.
(Перевод А, Эфрон)

Поэт мастерски владел аллегорическим языком и все-таки
ощущал его недостаточность. В своеобразном поэтическом мани-
фесте «Говорит ЭЛьза» Арагон как бы делится своими сомне-
ниями: не слишком ли изысканны «о рыцарстве рассказы» и
«сравнения громовые»? Верный своему убеждению, что от поэзии
многое зависит, он захотел опробовать иной тембр стиха, обра-
титься к тем из своих современников, которые ушли в маки с
оружием в руках.
На востоке означилась ясно
Тень победы из волжской пурги,
Тень победы — и дальше ни зги.
Но боятся зари этой красной,
Сбиты с толку, теснятся враги.
(Перевод П. Антокольского)
Эти строки «Прелюдии» могли появиться уже только в под-
польной прессе. Конспиративные издательства «Полночь» и «Фран-
цузская библиотека» выпустили книги «Паноптикум», цикл сти-
хотворений о Габриэле Пери, «Девять запрещенных песен», а так-
же отдельной листовкой стихотворение «Говорит Москва», которое
столько раз передавалось подпольными радиостанциями, что мно-
гие знали его наизусть. На страницах нелегальных «Юманите»,
«Леттр Франсез», а также в алжирских и швейцарских журна-
лах, тайно ввозимых во Францию, публиковались строки появив-
шегося сразу после войны сборника «Французская заря». Арагон
не ошибся: его «Баллада о том, как поют под пыткой», «Легенда
о Габриэле Пери», «Роза и резеда», «Говорит Москва» приближали
день освобождения.
Как и «Свободу» или «Предупреждение» Элюара, их перепи-
сывали от руки, передавали друзьям, перечитывали у партизан-
ских костров. Поэтическое слово воевало. Одержанная победа бы-
ла и его победой.
Потом настало время воевать против войны. Вице-президент
Международного комитета защиты мира, лауреат Международной
Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1958),
кавалер орденов Октябрьской Революции (1972) и Дружбы народов
(1977) Арагон по-прежнему уверен, что делу взаимопонимания
может и должна помочь поэзия. «Литература и искусство,— гово-
рил он, принимая диплом почетного доктора Московского госу-
дарственного университета,— не могут отделить себя от самых
главных забот человечества, от защиты культуры, защиты мира».
Вот почему сборник, отразивший первые предвестия «холодной
войны», поэт назвал «Снова нож в сердце» (1948), вот почему о
рождении движения сторонников мира им написана книга «Мои
караваны» (1954). Перед деятелями культуры вставала труднейшая
9

задача — пробудить в современнике ответственность за жизнь пла-
неты, научить его отчетливо видеть общность между людьми даже
разных политических убеждений, верований, между народами,
воспитанными в русле различных национальных традиций.
Отыскивая слова и ритмы, которые бы приковали внимание
и тех, «кто пока глух», Арагон снова меняет поэтическую манеру.
«Глаза и память» (1954), «Неоконченный роман» (1956), «Эльза»
(1959), «Поэты» (1960), «Одержимый Эльзой» (1963) — исповедаль-
но-искренние поэмы, в которых автор пытается говорить по душам
с каждым, а не только единомышленником. Намечается опреде-
ленный отказ от лаконизма и прозрачности образа, характерных
для поэзии Арагона лет Сопротивления. Тогда он рассказывал о
том, что было ясно прочувствовано им самим и читателем; теперь
речь идет о психологических процессах, запутанных, не вполне от-
четливых порой и для самого автора. Поэт хотел бы стать голосом
каждой отдельной человеческой личности, воссоздать все моменты
ее становления, постоянно помня о том, что итог — это всегда
лишь завершение долгого трудного пути. Протяженность такого
пути подчеркнута, например, названиями глав в поэме «Глаза и
память» — «Приходят издалека», «Как вода становится чистой».
Самые далекие психологические состояния очень разных по
своему мироощущению людей Арагон пытается сделать своими,
личными, условно совместить взаимоисключающие начала в еди-
ном лирическом образе, чтобы обнажить внутреннюю душевную
борьбу, — нота, знаменательная для последних поэтических тво-
рений Арагона. Этот замысел вел к поискам сложной компози-
ционной структуры поэм, движение которых не подчиняется ни
законам хронологии, ни строгой логике развития мысли.
Главы книг словно ведут между собой спор, предлагают раз-
ные концепции, заставляют читателя сравнивать, размышлять.
Возникают бесчисленные, рвущие хронологическую нить воспо-
минания, частые перебои ритма, то бравурно-мажорного, то эле-
гического, то нежно-интимного. Не только логикой образов, но и
самим течением стиха выражена тревога индивидуума, сложность
обстоятельств и их взаимосвязанность. Так, «Неоконченный роман»
являет нашему взору гамму импрессионистических зарисовок,
стянутых к организующему их финалу. Детские безмятежные го-
ды, нежные материнские руки, скользящие по клавишам рояля;
юность, проведенная в окопах первой мировой войны; сердито
сдвинутые брови бастующих шахтеров из Саарбрюккена; дурман
богемы в ее дешевой пестрой красе; встреча с Эльзой; плотины
Днепрогэса, сверкающие на солнце... Первые впечатления от со-
циалистической действительности переданы очень сложным строем
стиха: длинная, почти прозаическая строка венчается твердой риф-
10

мой, словно гармония на глазах рождается из будничного, словно
тут же перед вами из хаоса чувств возникают проблески ясности.
Когда я впервые почувствовал взгляд человеческих глаз?
Когда от слов незнакомца вздрогнул я в первый раз?
Это было как откровенье, как будто добрая весть,
Ощущенье глухого, узнавшего, что в мире музыка есть,
Немого, внезапно понявшего, что слово его звучит.
Тень для меня наполнилась довженковским светом в ночи.
(Перевод М. Алигер)
Пристальное внимание к незавершенным душевным битвам,
к войнам, которые идут и на земном шаре, и «во всех уголках
человека», отчетливо ощущается и в поэмах Арагона, и в цикле
«Комнаты», и в стихотворном монологе Актера из «Театра/Романа»
(1974), где угадано напряжение поиска и борьбы человека с самим
собой за все лучшее в себе, трудное движение к высотам духа.
В монологе Актера резко сфокусировано желание автора на-
учить каждого своего современника умению
Быть вечно
Кем-то другим А это скажу вам
Вовсе не просто
(Перевод М. Ваксмахера)
Гораздо проще замкнуться в себе, отвернувшись от всех, быть
«бесконечно довольным собой, и только собой, не другими...».
Истинная верность себе — это несмолкающий вопрос: to be or
not to be? !, постоянные сомнения и новые рубежи, движение вперед.
Вот почему монолог Актера перед обманчивым зеркалом помо-
гает поэту-романисту увидеть лучшее в нем: отвращение к бла-
гополучному обывательскому прозябанию (он как «рифма среди
прозаической речи»), непрестанную готовность к выбору («меж
одной и другой судьбой»), стремление к нравственной чистоте,
воплощенной в моцартовской теме «Là ci darem la mano»2,
потребность ощущать рядом другого человека. Если так навяз-
чивы поиски полученного недавно письма, это потому, что вол-
нует его «не столько само письмо, сколько стоящий за ним чело-
век» и, может быть, отгадка грядущего, таящаяся в этом посла-
нии. Найти человека, которому ты, возможно, нужен, который
ждет твоей помощи, и вместе с ним пройти еще один отрезок
своего жизненного пути.
И в поэмах, и в романах последних лет сопоставляются по-
зиции уставшего скептика и несущего людям свет Прометея.
Прометей, который совсем не ждет благодарности, напротив, он
1 Быть или не быть? (англ.)
2 «Ручку мне дай, красотка» (ит.) — ария из оперы Моцарта
«Дон Жуан».
И

предвидит тяжелую расплату «за уверенность, подаренную им
человеку», и все-таки идет навстречу гибели с огнем в протяну-
тых людям руках.
В многомерном изображении исторических и личных судеб —
вспомним хотя бы скрещение эпох, сопоставление их «голосов»
в романе «Страстная неделя» — принцип арагоновского реализма
60—70-х годов. «Реализм— это значит внимательно слушать пульс
грандиозного действия, где совсем не всегда соблюдаются три
единства...» Сколь ни причудлива игра зеркал, сколь ни призрач-
ны увлекающие автора тени, он просит помнить:
По жизненной мерке кроится моих вымыслов странных
одежка чудная
Только мерку эту художник хочет выточить при максимально
полном знании всех условий жизненной «задачи», многообразных
сил, вступивших в борьбу или взаимодействие; его не устраивает
взгляд «с одной стороны». Он хотел бы посмотреть на каждое яв-
ление со всех сторон и еще обязательно из будущего: «Реализм,
чтобы отвечать поставленным перед ним требованиям, должен ба-
зироваться не на реальности настоящего, а на реальности буду-
щего. Он должен стать реализмом предвидения». Ведь если
писатель даже уверен, что просто описывает представшее взору,
или художнику кажется, будто он только переносит на полотно крас-
ки реальности,— оба неизбежно запечатлеют все по законам свое-
го внутреннего видения мира, «придав предметам определенный
цвет идей» (подчеркнуто автором). Одна из глав книги Арагона
о Матиссе так и названа — «О цвете, вернее, определенном цвете
идей». Естественно праздничны, считает Арагон, тона полотен
Матисса: «Он рисовал прекрасное... повинуясь самому себе, той
глубокой доброте, что, предвосхищая будущее, знает, где поло-
жить светлую краску. Матисс не льстит, он видит красоту. В этом
смысле его красота — реальность».
Картины, воссозданные поэмой «Поэты», циклом «Комнаты»,
что рождался в предчувствии близкой разлуки с Эльзой Триоле,
и книгой «Театр/Роман», не столь мажорны, как полотна Матисса.
Автор пытается зафиксировать не итог, а процесс и не спешит
расставлять четкие акценты: даже при полной уверенности в при-
ближении дня, когда над всеми континентами «в радостном небе
зажгутся победы огни», «заранее знать, где добро и где зло, очень
трудно бывает порою». Сначала нужно понять сцепление обще-
ственных сил, индивидуальных темпераментов, неуправляемых
страстей, попробовать представить себе, что твое суждение не
обязательно бесспорно, что оно требует ежедневной проверки и
коррекции с учетом иных мнений и многочисленных мотивов, по
которым «другой» возражает тебе.
12

Лирический герой Арагона стремится навстречу людям. Его
ведет любовь-доверие. Читатели, плененные в свое время «Глазами
Эльзы», естественно, воспримут и в новых поэмах Арагона мотив
любви как мотив антиэгоизма. Культ женщины — женского тела
и женской интуитивной мудрости — может быть, ни разу не
достигал в поэзии XX века такой ренессансной силы, какую дала
ему муза Арагона. Ей подвластны восторг первой встречи и от-
чаяние разлуки, романтическая грусть и безумие ревности, нетер-
пение обладания и верность без надежды на взаимность. Арагон
заключает в «умении любить» — «savoir aimer» — целый мир: побе-
ду над эгоизмом, радость взаимопонимания, уважение к другому,
даже если с ним споришь, талант убеждать, а «не гордиться хо-
рошим зрением среди незрячих».
Для структуры «Поэтов», как и «Неоконченного романа»
или более поздних стихов Арагона, важны не только конечный
вывод, но и настроение, мозаика впечатлений, разноречивых де-
талей и психологических реакций, которыми воссоздана внутрен-
няя борьба лирического героя. Поэтому так причудливо течение
стиха. То величественный шестнадцатисложный стих, которым, по
мнению французской критики, Арагон «владеет с истинно коро-
левской грацией», то рубленые короткие строки, каждая из кото-
рых словно удар боли:
Предметы
Нелепые Настежь распахнутый шкаф
Больше нет
Ни малейшего
смысла закрывать дверцы шкафа
Вещь
упавшая на пол
Вечер когда я тебя потерял
(Перевод М. Ваксмахера)
Свободный стих получает порой такую степень свободы, что
не страшится показаться прозой. Но автор подчиняет его ход не
описанию (предметов, переживаний), а поиску — поиску трудной
истины, и поэтому как проблески прозрений пронизывают его
внутренние рифмы, ассонансы, аллитерации.
Мысль порой страдает от импрессионистической неясности,
но в ряде случаев художник находит столь оригинальные фило-
софско-поэтические решения, что несомненна плодотворность по-
иска вопреки сопутствующим потерям.
Если мотив ответственности поэта всегда присутствовал в ли-
рике Арагона, то в последние годы автор особенно пристрастен
к нему. Образ художника, творца — в центре романов «Страстная
неделя» (1959) и «Гибель всерьез» (1965), поэм «Одержимый Эль-
13

зой» и «Поэты». Лирический герой здесь в той или иной мере —
поэт, видящий мир, как все, и одновременно не так, как все. Это
сознание творящее или стоящее на пороге творчества.
Поэму «Поэты» можно назвать и драмой в стихах (если при-
нять за основу диалогические части — спор богов о свободе, спор
молодых поэтов о смысле поэзии), и эпической картиной (повест-
вование о судьбах поэтов, чьим преемником мыслит себя Ара-
гон), и лирической исповедью, поскольку весьма значительна
роль авторских монологов («Пролог», «Автор повышает голос»,
«Слово берет автор»). Лирический герой сразу и Актер, и
Конферансье, и Прометей, и каждый из появляющихся по ходу
действия поэтов.
В поэме «Одержимый Эльзой» автор сливается с арабским
народным певцом, жившим в Испании, времен Реконкисты. «Медж-
нун» — это значит одержимый любовью. Двойник Арагона —
Меджнун совершил ради приближения к истине фантастическое
путешествие в будущее. И принес с собой «обратно» в Испанию
XV века «воспоминание» о Гернике и Хиросиме, светловской «Гре-
наде» и глазах Эльзы. Воспоминания о будущем — своеобразный
аспект объяснения «связи времен» как в арагонской прозе, так
и в его поэмах.
Арагон в самих поэмах рассуждает о профессии поэта, соби-
рая воедино наиболее трудные, неокончательно решенные пока
эстетические проблемы. Причем противоречивость их он созна-
тельно, как сам пишет, заострил, довел до крайнего выражения
противоборствующие тенденции.
Он то настраивается на пессимистический лад («Песня умолк-
ни...» из поэмы «Поэты»), то требует от поэта героического упор-
ства — петь вопреки отчаянию, обращаться к слушателю вопреки
сомнениям.
Верь в победу и знай что ты нужен другим и доверье
читай в их глазах...
(Перевод М. Ваксмахера)
Поэт, преодолевая боль и усталость, зовет идти вперед. Пом-
нить о тех, что «пальцы живые свои шестеренкам подставили,
чтобы хоть немного разладился этот порядок вещей к человеку
исполненный злобы». Продолжить их дело, зажечь еще одну
маленькую звезду на далеком и «радостном небе» грядущего. От-
бросить покорность судьбе.
Долгих шестьдесят лет — с тех пор как взято в руки перо —
верен Арагон трудному призванию поэта — «петь, чтоб отступила
тень».
Т. Балашова
14

поэзия

ИЗ РАННИХ
КНИГ
РАДИ ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ
Господину Полю Валери
Поры весенней чародей
Расставьте точки здесь как надо
Мой дух мой странствующий дух
в сиянье дня растаял вдруг
ушел в бессмертье звукоряда
Танцует Сена до упада
явилась как на первый бал
струится золотым расплавом
к мостам и как волшебным словом
кварталы свет зачаровал
И набережных карнавал
сияньем озарила Сена
День прибывает и зовет
дворцы в лучистый хоровод
И поклоняюсь дню смиренно
Я без наставника Силена
учился праздности своей
у цвета губ у опьяненья
у роз похожих за витриной
на оперных прекрасных фей
«Фейерверк», 1920
17

ВООБРАЗИТЕ ЗИМУ
О это нескончаемое лето
И дням теряю счет и кратким передышкам
в кафе
Там люди в белых блузах рай открыли
оставив в доках ангельские крылья
Я сам не свой в потоках автострад
где жар гудрона где полдневный ад
где липко все язык ресницы сердце а мой дворец
пылает как фасад доходного строенья
И остается ждать спасительного снега
А он бесспорно жжет
Поскольку я давно живу в котельной
воображаю холод который называют жгучим
Он ярче пламени и пляшет веселей и жжет
больней
вот погребок всегда открытый для бродяг
где всем дают в кредит Вот вам зима
Но этот зной не кончится вовек
Я не знаком с прохладою роскошных ресторанов
она для богачей для их собак и жен
для их автомобилей
Для всех кто пыль в глаза пускает
Ройлс-Ройсы попивают Кюрасао
а крали этих индюков бросают двадцати-
франковую монету
как мы бросаем сахар в слишком крепкий
аперитив
Маячу по ту сторону стекла
Маячу и маячу
Но им от моего не скрыться взгляда
«Беспрерывное движение», 1926
СИЛА
Марселю Дюшану
Мы не в пример другим немало добрых дел
Свершили например неопытный шофер
Мог задавить слепца мы к счастью помешали
18

Акт первый
Потом на улице увидев мать с детьми
Мы руку помощи немедля протянули
Мы их перевели через бульвар Перейр
Акт второй
Снимали шляпу мы при виде похорон
Встречаясь с грубостью мы подавляли гнев
Прощали прощелыг и всяческих прохвостов
Акт третий
Предупредительны мы были и любезны
Внимательны ко всем старушкам старичкам
К рабочим к школьникам и к безутешным
вдовам
Акт четвертый
Сердечны к сиротам и служащим метро
К чистильщикам сапог к работникам пера
А также к почтарям к мальчишкам с телеграфа
Короче говоря
Сегодня вечером мы вправе утверждать
Подобно славному властителю Траяну
Что мы не потеряли даром день
«Беспрерывное движение», 1926
ГОБИ-28
Уже ничем не дорожу
Ни странным обаяньем лета
Ни гневом
Ни кротостью его сестрой
Я больше не могу мечтать
Испытываю отвращенье к снам и не могу
Мечтать
Уже не дорожу самой любовью
Мне что амур что мор что море
Эх звезды звезды
Вы
Сущие
Не отрицаете существованье духа
К чему сомненье в своем существованье
А если я це верю в сущность духа
19

Теперь я понял тех, кто сам себя казнит
Себя лишает слуха
Чтоб рокового имени не слышать
Себя лишает зренья чтоб не видеть тоски в
других глазах
Кто рассекает собственные губы
Чтоб вызывали дрожь чтоб стали
Негодными для поцелуев
О этот поцелуй нет ничего дороже для меня
Я понимаю тех кто зубы выбивает сам себе
Тех кто себе выламывает руки
Кто сам себя способен оскопить
Вот все что вы способны мне сказать
Я видел угольные глыбы
Бесформенные страшные куски
Я видел в ящиках обломки воска
Корову видел на велосипеде и не смеялся
Встречал одну семью где все подряд чесались
На сундуке передо мной
Лежал
Билет какой-то лотереи
Я взял его
Я положил его
зачем-то на другой сундук
Передо мною был билет
Передо мною был сундук
Передо мною был другой сундук
Мы сами праздники мы сами годовщины
Трех Славных Дней и первого из них
Но не хватает нам двух лет
Ста лет
В два года
В Париже будут праздники и вечер подобный
веку
В лучах светил увижу
Гулянье мертвецов какая прелесть
«Великое веселье», 1929
20

ПОЭМА, КРИЧАЩАЯ СРЕДИ РАЗВАЛИН
Вдвоем плюем вдвоем
На все что я с тобой любил
На все что я с тобой любил вдвоем
Представь суть слова этого вдвоем
Вдвоем как вальс и я сегодня вижу
Все тени пробежавшие меж нами
Никчемный диалог опустошенйых стен
Не счесть запретных мест возможно Фолиньо
Овернь или Бурбуль
Названья приглушил далекий гром
Плюем вдвоем на это все плюем
На все прогулки в легковых такси
Ведь что-нибудь должно еще остаться
Хоть что-нибудь
Чтоб нас соединяло На все плюем
Вдвоем как будто в вальсе
Похожем на спасительные всхлипы
Нам хочется блевать от легковых машин
Плюем плюем хотя запрещено
Выплевываем вальс опустошенных стен
Никчемный диалог
Прислушайся к бесчисленным округам где
ветер
Оплакивает все что мы любили
Вот площадь попирающая землю
Волнующая мертвенность белья а вот
Твои следы Я вспоминаю пустынную
деревню
Там на плече обугленной горы
Я вспоминаю о твоем плече
Я вспоминаю о твоих локтях
Я вспоминаю о твоем белье
Я вспоминаю о твоих следах
Я вспоминаю город без коней
Я вспоминаю твой погасший взгляд
Мое пустое сердце труп Мазепы с которым
конь скакал
В то утро в горы на моих глазах
Я мчался молодой дубняк ломая
Пророчески кровоточили ветки
День угасал над синими грузовиками
Я вспоминаю столько мелочей
21

И столько вечеров
И столько комнат
И столько бездорожий и дорог
И столько взрывов перебранки
И столько всяких станций и ночлегов
Где жил какой-то тайный дух похожий
На крик незрячего ребенка на пограничном
полустанке
Я вспоминаю
Ведь я о прошлом Ну зачем смеяться Ведь
это сердце
Вы повторите от себя мои слова
Был Приходил Любил Ласкал
Ждал Караулил скрип ступенек
Ох это буйство эта одержимость
Я караулил ждал в засаде
В досаде готовый умереть от ожиданья
На улице молчанье острило карандаш
Такси пророкотало и уплыл куда-то рокот
Я ждал я караулил приглушенные голоса
Перед дверьми вникал в язык дверей
Стерег все шепоты домов
Знакомые предметы и приметы
Ждал призрака ждал появленья Ждал
Каких-то беглых каторжников Ждал
Ждал Боже правый Ждал
Нежданный весь в поту
Нет нет глупец
Тупица
Неслышными шагами по мягкому ковру
Вхожу с трудом
Любил любил любил ты и не знаешь как
Любил в прошедшем времени Любил
Любил любил любил любил любил
Ох это буйство
Его в достатке было у тех кому любовь
Забавная история кузины
Черт подери но это все игра
А знаешь ли когда становится серьезной
Историей любовь
Тебе известно
Когда все краски дня становятся улыбкой
22

Тень воздух упомянутое имя
Когда сгорает все и в глубине души мы
знаем
Что все горит
И говорим об этом
А небо с привкусом горючего песка
Нечистая любовь любовь для вас
Прийти чтоб вместе спать
Прийти
Потом ХА-ХА И в этом вся любовь
В потом
Приходим говорим о том что вместе спать
Мы будем много лет
Представьте
Много лет
Подобных парусам упавшим
На палубу где злобствует чума
Я это видел сам в недавнем фильме
Так умирают
За белой розой красная Подряд
Кому-то может быть противны эти
Последние слова
Последние слова слова в которых
Все мерзко мерзостно непоправимо
Убийственно Слова — пантеры
Слова как электрические стулья
Последние слова любви Нет вы представьте
Последний поцелуй
Последняя беспечность
Последняя дремота Как забавно
В ту ночь последнюю я был беспечен
Ах все убило чувство неприязни
Я говорю последние мгновенья
Последний вздох последнее прости
Последний взгляд
Беда беда беда
На долгие года беда
Плюем представь себе
На все что мы с тобой вдвоем любили
И на любовь плюем
И на разорванные узы
На тишину на сбивчивую речь
2&

На звезды чьим подобьем были
Твои глаза -
На солнце чьим подобьем были
Твои улыбки
На вечность чьим подобьем были
Твои уста
И на любовь меж нами
Она была
Твоей любовью
Плюем представь себе
«Великое веселье», 1929

ИЗ ЖУРНАЛЬНЫХ
ПУБЛИКАЦИЙ
зо-х ГОДОВ
ПЕСНЯ ЛОВЦОВ ЖЕМЧУГА
Чтоб прокормить детей и жен
мы дно морей в широтах южных
обшариваем испокон
цветет у нас в губах недужных
смертельный легочный бутон
но вам вершащие закон
Европы вам он принесен
оброк из раковин жемчужных
Нас сторожит акулья пасть
на спуске к рыжему кораллу
А вам питающие страсть
к коляске рикши — к идеалу
вояк боготворящих власть
на свалку гнили вам попасть
Наш нож да ворон будут всласть
терзать торгашеское сало
В таверне где кабатчик рад
содрать за рюмку жемчугами
как мы обобранные вами
подвыпив докеры шумят
что зим четырнадцать назад
в заморских землях говорят
рабочий люд далекий брат
таких как вы забил цепями
Мы в море выведем баркас
мы крикнем красному народу
чтоб раздавить помог он вас
пиявок подлую породу
25

Клешня в нас голода впилась
Но дети Ленина сейчас
Сытней чем хлеб накормит нас
ваш опыт добывать свободу
1933
ФЕВРАЛЬ
Пройдохи недотепы вышибалы
букмекер отставное старичье
жлоб сутенеры светский баритон
Мари-подстилка принцы и пэ-Эмы
огнекрестовцы сводники маркизы
хамье в поддевках и хамье без них
борцы за славу нации обжоры
рубака лжесвидетель проститутка
бульварное жулье отбросы Терна
предместие Отёй
шпик патриот осведомитель скаут
промышленник торговец кокаином
муниципальный чин в цивильном генерал
все волокут трехцветный флаг
Ей-богу сутенер дошел до ручки
не разобрать на что играть теряешь
на пониженье и на взлете курса
Монмартр как вымер
и в Мезон-Лаффит все дорожают лошади
Курорты опустевают
Разве что
порою зашибешь на кокаине
Да и то
на побережье стало мало аргентинцев
И в дипломаты нынче не попасть
Посвататься б да проведут с приданым
Проснись же Франция
проснись
Тащи трехцветный флаг
Париж кафе «Вебёр» Париж бегов и скачек
Париж благотворительных балов
26

Париж изящества Париж кварталов моды
Париж борделя Шабанэ Париж всего Парижа
Париж Парижской жизни Смак-Париж
Париж веселья пляжа лотерей
Париж под мухою Париж-полночник
Париж садов с Парижем-Казино
Париж Мечты Страдания Утехи
Парижских галерей и гарсоньерок
И парижан
Париж-товар предмет Париж-Мадам
Париж как бандерша трехцветный тащит флаг
П ариж плюет огнем трясясь в фашистском шимми
То здесь то там автобусы горят
и кровь газет сочится из киосков
Кареты «скорой помощи» визжа
врываются в безумную толпу
На перекрестках старички топорщат
белесые бородки героизма
На дверцах «Ройлсов» блещут бриллианты
А из нутра распоротых витрин
рука в перчатке выгребает обувь
Сегодня вправду
летняя погода Бьюсь об заклад
такие вечера
лишь на руку шикарным магазинам
и лишний раз подстегивают моду Эй
тащи трехцветный флаг
А ведь хорош был наш Париж в войну
Он распевал Мадлон да примерял
пилотки полицейских Ведь ажаны
любезны парижанам
Ведь ажаны
за нас горой
Вы знаете в войну ажаны даже жертвовали жизнью
Ах ажаны
француза идеал
и воплощенье
всех франко-доблестей и золотого франка
Ах пыл и прелесть ах Париж-Панам
Гляди-ка под ноги куда ты тащишь
трехцветный флаг
27

Но что там
город надвое вспороло
что за колонна с маху прорвала
огромный верноподданный бордель
как яростный смычок гигантской скрипки
Что там
за красный всплеск огонь тяжелый гул
от Шателе до самой Этуали
удар громадным кулаком
по сердцу развеселой вечеринки
тревожный звук с окраин заглушивший
истерику и вскрики марсельез
Что там за пламя впереди рядов
в котором блекнут ваши огневища
а все горящее не более чем отсвет
от красного трепещущего флага
Советы — всюду — Советы — всюду
Советы — всюду
В грязи трехцветный флаг
1934
ПОЛК НА МАРШЕ
Рожденный уставом когда-то
Звучит полузрячий напев
о супе утехе солдата
о супе что преет доспев
Мясной навар
Раз-два
Раз-два
бобы внавал
Левой
Левой
Ух ну и дух
Войною
войною
пахнуло вдруг
28

Но кто же
когда же врага нам укажет
и что
защищать нам в войну
Раз-два
Раз-два
ихнее толстое пузо
левой
левой
их золотую казну
Против
СО-ВЕТ-СКО-ГО
против
СО-ЮЗА
они затевают
войну
Вот эти Месье и Дамы
отправили нас в поход
Вот эти Месье и Дамы
с похода получат доход
Нацель-ка свой штык
товарищ
Нацель-ка свой штык
сюда
Пусть только посмеют патроны
задеть государство труда
У нас под рукою патроны
и наша рука тверда
Нацель-ка свой штык товарищ
Нацель на буржуев товарищ
Нацель-ка свой штык сюда
Они бы хотели как прежде
Россию в крови утопить
Напрасны ваши надежды
вам социализм не убить
рабочий крестьянин солдат и матрос
Родина в трудный час
рассчитывает на вас
ибо Родина есть
только у вас
у безродных
бездомных
29

бездольных у вас
и ее не вдали различает твой взгляд
а ты ее дома создашь рабочий
крестьянин матрос и солдат
Что земля очень круглый шарик
все крысы подуют вмиг
когда мы их мир прожарим
чтоб в новом зажить без них
Рванет пролетарская масса
кострами их виллы паля
их дансинги с их траляля
Минута до грозного часа
Порадует вас его звон
Мы вам сволочам не забыли
как нас мордовали-губили
по тюрьмам глушили наш стон
Послушай-ка песню патрон
Мясной навар
Раз-два
Раз-два
бобы внавал
Левой
Левой
Ух ну и дух
Гражданской
войною
пахнуло вдруг
Мясной навар
Готовься братва пора
бобы внавал
Получай-ка в живот и готов
УХ НУ И ДУХ
В-КИШКАХ-ПО-ЖАР
1934
СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
Она спит Она видит сон Она разметалась
Как прекрасны в ночной белизне ее руки
Точно реки текущие в городе реки
Чтобы укачивать голову где умирает цветок незабудки
Эти руки оружье эпохи
30

Проблески утешенья
Эти длинные волосы что тяжелей золотого намыва
Стали осенью странного мира любви
Эти длинные волосы где умирает в страстном забвении
память
Эти длинные волосы с отблеском шпал станционных
сигналов
•..С бронепоездом полным солдатского гвалта
...Эти длинные волосы полные птичьего пенья и драм
Эти длинные волосы длинные волны волос
Гладь грудей ее воздух овеял касаньем
Гладь грудей раздираемых тьмой Обещанья волшебного
млека
Гладь груди ее соткана из тишины вечеров
Когда у окна зачарованно медлит
Юность которая возле дорог обирает тутовник
Гладь грудей ее выстлана юностью нежной полей и
предместий
Юностью горных ручьев и горного снега
От ладоней ее слышен запах ванили
Дышит маленький рот чистотой правосудья
С гильотиной ребячьих зубов
Ее имя губам моим ласка
В нем четыре таинственных буквы
Лишь четыре Она
Лишь четыре взяла в свое нежное имя
Лишь четыре Она
Носит имя любви и она
Носит имя цветка и она
Носит имя надежды она
Носит женщина имя и имя победы
Слитность непримиримостей кровное братство
Человека с природой
Красотою подобная белому углю в скоплениях меди
Пробудилась Страна Советов
И к рабочим грядущего дня обернулась
Женственным взором земли
1936

УРА.УРАЛ!
1934
ДВАДЦАТЫЙ ВЕК*
Обручился ветер с землею
на просторах безбрежного края,
и сражается ветер с землею
там, где песня и крик умирают.
Здесь бесплодные, голые земли.
Нет конца им* Черты их стерты.
Здесь на пыльных, глухих дорогах
умирает память о мертвых.
Буря, став на колени, играет
с речкой бурной, с покровом зеленым;
буря радостно бьет в ладоши,
если хижина рухнет со стоном.
И дрожащие, скорбные звуки,
поднимаясь, подобно пару,
обнажают страх человека,
чья душа во власти кошмара.
1929 ГОД
Гора Атач...!
На ее разбитой груди
старая и безрассудная наша земля
небрежно оставила
* Здесь и далее поэтические сборники Арагона представлены
отдельными стихотворениями.
1 Гора Магнитная имеет четыре вершины: Атач, Березовая,
Дальняя, Узянка. (Примеч. автора.)
32

свои драгоценности черные.
Железо торчит из груди одиночества.
Магнит сверкает в росе.
Говорят,
что во времена континентальных морей
был здесь остров, как в сказках арабских,
которыми Шахразада услаждала султана,
и остров притягивал корабли
и гвозди из них вырывал.
Говорят, что гора —
железный кулак преисподней.
Говорят,
это электрическое сердце ночей
и ловушка, в которой запутался ветер,
мрак, скликающий птиц,
и могила богов эфемерных.
И еще говорят,
будто это — око молчания;
но когда геолог
над камнем склоняется,
что о нем говорит геолог?
Гора Атач...
Верхом на коне низкорослом
человек в зеленом длинном плаще
похож на кочевников древних
времен переселения
маленьких, желтых и темных народов.
Он не умеет
земляное зерно превращать
в лаву,
в жидкий огонь,
в чугун
и в железо.
Тщетно конь бьет копытом о землю,
над которой время, цветы, мошкара
танцуют с начала весны
до наступления осени.
Человек мечтает,
закутавшись в плащ зеленый,
или в красный плащ,
или в синий,
цвета охры или настолько изношенный,
что кажется, будто не человек,
2 Арагои 33

а плащ погрузился в мечтания
под горой бесполезной,
хранящей богатство в пустыне.
Гора Атач!
За твоей синевой
простираются земли сибирские,
позади вершины твоей
простирается область отчаянья,
за твоими богатствами
начинается опустошение.
И река Урал,
отделяя Европу от великой пустыни,
населенной духами древних сказаний,
лижет ноги твои из металла.
И с небом, гора, ты ведешь разговор.
Ты спокойно, чудовище.
Как ты спокойно и как неразумно!
Ты даже шагов не слышишь советских
людей,
что пришли сюда воплотить
слово Маркса о нас окружающем мире:
Дело заключается в том,
чтобы его изменить.
ГИМН
Они вернули человека на землю.
Они сказали: «Все будут сыты».
И все будут сыты.
Они швырнули небо на землю.
Они сказали: «Погибнут боги».
И боги погибнут.
Они перестраивать стали землю.
Они сказали: «День будет ясным».
И день будет ясным.
Они насквозь просверлили землю.
Они сказали: «Прорвется пламя».
И пламя прорвется.
34

Хозяевам жизпи, делившим землю,
они сказали: «Вы прочь уйдете».
И прочь вы уйдете.
В руки свои опи взяли землю.
Они сказали: «Не будет мрака».
И мрака не будет.
Слава льющему свет на землю
яркому солнцу большевиков!
И слава большевикам!
ОТВЕТ ЯКОБИНЦАМ
Вперед,
отечества
сыны!
Но скажите мне, что имеет общего
отечество с тем, как мир поделили
между кем-то и огромной толпой бедняков,
которые, впрочем, поют здесь по-русски.
Вставай, трудящийся люд!
ДЕНЬ СЛАВЫ НАСТАЛ.
Но ты теперь, Слава, молчи!
Речь идет о славе другой, об уличной славе,
когда от пулеметных атак —
так-так —
дрожит тротуар,
когда речь идет о жизни твоей и моей
и о гибели наших врагов, потому что смиренью людей
конец наступил
и потому что мы, неимущие,— сила.
Зазвенела коса, и зубами
мы вцепимся в сталь, и своими руками
перебьем пулеметный расчет, и сами
смерть натравим на смерть, а их песню — на тех, кто
поет.
Вперед, отечества сыны!
(На чем я остановился?)
Против нас — тирания
подняла
свой кровавый стяг*
2*
35

Ах, как жаль, в самом деле, как жаль,
что у тирании греческий нос
и к тому ж не хватает ноги
и что у демократии этой
тоже
поднят кровавый стяг.
Слышите? В наших селеньях
свирепые воют солдаты.
И в наших городах,
и в их городах...
Посмотрите на полицейских, жандармов, шпионов,
посмотрите на маменькиных сынков, что давно научились
играть с дубинкою и револьвером
в ожидании забастовок.
Вы видите их в предместьях?
Вы видите их на дворах заводских,
на мосту, или около стратегических пунктов Парижа,
или около гневного горла метро? Повсюду
эти люди Капитала с бычьими нервами
следят, чтобы не было ни скандала, ни бунта
в бордели, где Пролетариат обязан
продавать себя, словно публичная девка.
Посмотрите на сутенеров в белых перчатках —
они улыбаются под охраною конногвардейцев,
украшенных касками.
Они идут, чтобы смерти предать
наших сыновей и наших подруг.
Вспомни про семьдесят первый год
и про зонтики их истерических жен,
которые выкалывали глаза коммунарам
на прекрасных мостовых Версаля.
Вспомни, как с западной стороны солдатня входила,
вспомни о Париже, похожем на огромное решето,
вспомни о майской бойне, когда трупы гнили
и раздавались пьяные крики убийства,
вспомни о свисте, звучавшем на кладбище Пер-Лашез.
Могила готова, и ребенок падает
рядом с матерью. Это тоже
одна из знакомых тебе Марсельез.
Это Марсельеза солдат Фурмье,
это Марсельеза солдат Дравейля,
Марсельеза колониальных захватов,
Марсельеза «Комите де Форж»,
Марсельеза социал-демократов,
36

Марсельеза и опять Марсельеза!
Шапку долой, когда звучит
Марсельеза.
Шапку долой,
и надень этот шлем,
и винтовку возьми,
чтобы жить научиться
с Марсельезою рядом четыре года
там, где ноги твои утопают в дерьме
и кровь засыхает на морде.
Марсельеза Шарлеруа,
Дарданелл Марсельеза,
Марсельеза Вердена,
Шмен-де-Дам Марсельеза.
Я приветствую здесь
тех, кто восстал в Шмен-де-Дам
в тысяча девятьсот семнадцатом.
Я приветствую здесь
тех, кто с криком из грязи поднялся
и оружье свое повернул
в сторону Марсельезы,
и кто сказал: «Огонь
против них,
ведь они еще живы».
Я приветствую здесь
рабочих из Сент-Этьена,
которые ложились на рельсы,
чтобы остановить поезда,
везущие людей, снаряды, кокарды и песни
и давившие рабочих, что лежали на рельсах.
Я приветствую здесь
Пролетариат, поднявшийся против войны,
чтобы превратить войну
в Революцию.
Я приветствую здесь
Интернационал, наступающий на Марсельезу.
Уступи дорогу ему, Марсельеза,
потому что осень твоя наступила,
потому что последние звуки твои
тонут в Октябрьском громе.
37

К оружию, граждане!
Кто говорит? Генералы, купцы и полиция!
Стройтесь в ряды.
Мы знаем, жандармы, вас.
Идем же, идем... Хорошо, пусть они идут.
Мы ждем их, товарищи, ждем.
Крестьяне, рабочие, труженики,
это на вас и на нас
войною они идут.
Будем едины! Для нашей громады
им даже не хватит патронов.
Мы можем захватить арсеналы
и оружейные мастерские.
Будем едины! Врагам не давайте пощады:
они возвратятся, силы свои удвоив.
Помните ль вы, как убили они Сабатье?
Будем едины! Смотрите, вот они, вот!
Что там поет полицейская мразь?
Пусть нечистая кровь
прольется на борозды наши.
А ну, посмотрим, чья кровь краснев —
кровь буржуев или кровь рабочих.
Вставай,
трудящийся люд!
Вставай,
проклятьем заклейменный!
БАЛЛАДА О ДВАДЦАТИ СЕМИ,
КАЗНЕННЫХ В НАДЕЖДИНСКЕ
До пустынных аральских скал
банды ведя за собой,
кровавый палач — адмирал
Колчак захватил Урал.
Офицер его, Вяземский, рад:
сегодня богатый улов.
Сегодня мертвых парад.
Столько трупов, что жди наград.
Тот, кто молод, и тот, кто стар,
все равно партизаном был.
Взято двадцать семь. И удар
нанесен по раздувшим пожар.
38

Готовится смотр большой,
чтоб уроком он всем послужил;
и чтоб отдохнуть душой —
в первый раз спектакль такой.
Но когда для женщин, мужчин
наступал черед умирать,
то не дрогнул из них ни один,
веря в счастье грядущих годин.
Были двадцать семь партизан
на плацу повешены в ряд;
из рабочих они, из крестьян,
и средь них боец-мальчуган.
Ветер трупы качал в ночи,
но не слышалась в ветре мольба.
О убийцы и палачи,
не у вас от победы ключи!
Кровь застыла на ваших ножах,
предвещая ржавчины пыль.
Мрак могилы внушает вам страх,
пули грезят о ваших телах.
Двадцать семь остались в живых,
и глаза их света полны.
Как и прежде, волосы их
треплет ветер просторов степных.
Те, что были врагом казнены,
созывают людей на бой.
Белой гвардии дни сочтены,
крики воронов белым страшны.
Небо черное, душный зной
и Колчак — прощайте навек!
И солдаты с красной звездой
говорят у крыльца с детворой.
Говорят солдаты: сперва
надо технику знать хорошо.
А в глазах у детей синева,
синева, синева, синева.

НОЖ В СЕРДЦЕ
1941
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Вновь рыжие волы недель тащить готовы
Телегу времени. Настала осень снова.
Холодный луч сквозит меж листьев золотых.
Октябрь-электроскоп чуть дрогнул и затих.
Дни Каролингов! Мы, как короли-лентяи,
Покачиваясь в такт шагам быков, мечтаем.
Пусть поджидает смерть за поворотом нас,—
Не помним о заре мы в предзакатный час.
По пустоте жилищ мы бродим монотонно
Без мыслей и цепей, без савана и стона,
Дневные призраки, живые мертвецы,
Из мира, что согрет любовью, пришлецы.
Вновь привыкаем мы, бессчетные Латюды,
У грани бытия к стенам тюрьмы, откуда
На волю вырвались тому уж двадцать лет.
Закрылась камера, а нам и дела нет.
Настала эра слов и жестов машинальных.
Смирился человек, и тот мотив банальный,
Который у него не сходит с вялых губ,
Как вопли радио, до идиотства глуп.
Двадцатилетний срок! Такого вряд ли хватит
На детство, но таким за первородство платят.
И двадцать лет спустя тогдашних малышей
Встречаем мы, сойдя опять во тьму траншей.
40

Да, «двадцать лет спустя» — насмешливая фраза!
В ней подведен итог всей нашей жизни сразу.
В трех издевательских словцах Дюма-отца —
Мечта и та, чья тень живет у нас в сердцах.
Единственная, ты, кто всех нежней и ближе,
Весь мир — в тебе одной, как эта осень, рыжей,
Надежда и печаль — в тебе, любовь моя,
И вот я жду письма, и дни считаю я.
Истрачено тобой лишь полсуществованья.
Жена моя, прошли лишь годы выспеванья,
Скупые, краткие, но радостные дни,
Когда взамен имен все звали нас «Они».
Я — тот, кем был и встарь: я — твой. Я тот
беспутный
Юнец, чей образ стерт в былом за далью смутной,
Как буква на песке катящейся волной...
Нет, время не могло стать меж тобой и мной.
Изменчив человек, как тучи в день погожий...
Кто ласковей, светлей, чем ты, коснуться может
Лба моего, чтоб снять с него следы забот,
И задержаться там, где седина сверкает?
Любовь моя, любовь моя, одна жива ты
В час сумерек, когда печалью сердце сжато,
И все становится бессмысленным донельзя,
И силы нет в стихе и в голосе моем,
Затем что повторять: «Тебя люблю я, Эльза!» —
Умею я лишь там, где мы с тобой вдвоем.
В СУМЕРКАХ Я ЖДУ ЕЕ ПИСЬМА...
Небо схоже с кретоном
Помпадур, а под ним
На авто полутонном
Почта.
Эхо звенит.
Ветви гнутся со стоном
В предвечерней тени.
41

Ветер стал монотонным,
Как осенние дни.
Полк стоит гарнизоном
В парке старом и сонном.
Листья кленов опали,
Грохот битвы в Круи,
И часы умирали,
Умирали в крови.
О источник печали,
И душа моя, и
Тот корабль на отчале,
Что уносит мои
Упованья все дале,
Дале в звездные дали.
Над равниной бесплодной
В час заката легли
Золотистые сходни
С облаков до земли.
Сердце бьет сумасбродно.
Быть мы вместе могли
В этот вечер холодный.
О любовь, осветли
Миг тоски безысходной.
Нет письма и сегодня.
ВАЛЬС ДВАДЦАТИЛЕТНИХ
Годен для ветра, для грязи, для тьмы.
Годен под пули. Годен для марша.
Годен легендой бродить меж людьми.
Без вести годен пропасть. И, как старший,
Спляшешь ты, маленький,— только
всмотрись
В ритм партитуры нечеловечьей.
Годен для страха, для раны, для крыс.
Годен, как хлеб, извергаемый печью.
42

Солнг^, ты для обреченных горишь!
Двадцатилетними полон Париж.
Годен для крепкой сивухи с утра. %
Годен в патруль под раскат канонады.
Слушай сигнальных рожков тра-ра-ра.
Кончена молодость. Но если надо,
Годен любить, умирать, забывать,
В саване сивых дождей истлевая.
Мальчик-солдат, у тебя есть кровать —
Ров трехметровый, тишь полевая.
Двадцатилетние призывники
Медленно кружатся в вальсе тоски.
Где-то пятнадцать-, шестнадцать и сем-
надцатилетние. Кто-то мурлыкал
Песенку, осточертевшую всем
Призывникам в опьяненье каникул.
Только минуту веселья найти,—
Только одну из всего мирозданья.
Может быть, жизнь — это, как ни верти:
«Мама! Я скоро умру, до свиданья!»
Годен по-всякому, годен вполне,
Годен, годен быть на войне.
Так начинается вальс. И опять
Кружатся пары в безумном Париже.
Завтра не петь и с любимой не спать.
Сорок мне било. Но эти мне ближе.
Кружится в вальсе бульвар Сен-Жермен.
Крупным курсивом легко на столетье:
Годен — и баста — и без перемен.
Нет. Как они, не хочу околеть я.
Все позабыть, позабыть, позабыть.
В медленном вальсе навеки забыть
Сорокалетье столетья.
43

ПРЕРВАННАЯ ПОЭМА
/
Даже в самом разгаре сраженья
Жаворонок звенел с высоты.
Мы бы пели до хрипоты
И сражались... Но где же ты?
Май пришел ив любовном рвенье
Нам принес зверей и цветы.
Видишь, тянутся к небу кусты,
Словно в храме изображенья
Изумрудноликих святых.
Время света и ожиданья
Нынче хмуро. Заря ведет
День, как раненного в живот.
Что же силу мечте дает
Обогнать эту ночь страданья?
Вновь тебя лихорадка бьет,
И любовь в нас обоих живет.
Весны те же — за годом год,
Но весна — это наше свиданье,
А весна без тебя не в счет.
Солнце холодно и сиротливо,
Как заброшенный дом нежилой, ^
Как огонь под серой золой,
Как в тюрьме поцелуй немой.
За окном намокшие ивы
И фламандский туман пеленой.
Здесь совсем не пахнет весной.
Смотрит небо на землю с тоской,
Да и как ему быть счастливым,
Если я в разлуке с тобой?
Что такое счастье? В Вероне
Жили двое. Их час настал
Выпить черный, как смерть, веронал.
А тебе — синевы бокал,
Эта песня — трель в небосклоне.
Я тебе ее нынче послал,
Ей не страшен волны оскал,
И окоп, и подкоп, и шквал,
Ей не нужно ехать в вагоне...
Моя рана! Любви причал!..
44

СИРЕНЬ И РОЗЫ
О, время праздника и время превращений,
Май неразгаданный, июня кровь и прах.
Мне не забь^ь вовек о розах и сирени,
О тех, кого весна несла в своих руках.
Самообмана дни — они ни с чем не схожи,
Мне не забыть вовек толпу, снопы лучей,
Жужжание машин, и воздух в жаркой дрожи,
И Бельгии дары, и взор не знаю чей,
И торжество побед — хоть не было сражений,
Кармин раскрытых губ — хоть крови вкус и
прост,
И тех, кто на смерть шел в кипении сирени,
На башне танковой поднявшись во весь рост.
О, Франции сады — прообраз прошлой славы!
Мне не забыть вовек — куда б не довелось —
Тревогу вечера, молчание заставы,
Разбег крутых дорог и алый шелест роз.
Он все опровергал — всех площадей безлюдье,
На крыльях ужаса стремившихся солдат,
Предсмертный хрип машин, иронию орудий
И ветер паники, метущий вдоль оград.
Но я не знаю сам, зачем виденье это
Приводит каждый раз к пределу одному:
Привал. Наш командир. Сплетенье тонких веток,
И на опушке дом глядит в лесную тьму.
Там отдыхает враг и затаились тени,
Узнали мы вчера — без боя сдан Париж,
Мне не забыть вовек о розах и сирени,
О всем утраченном, чего не возвратишь.
О, Фландрии сирень — предсмертная истома,
Последний взлет надежд, улыбка и печаль.
И розы Франции над нами в дни разгрома,
Как отсвет зарева, окрасившего даль.
.45

ЖАЛОБЫ ДИКОЙ ШАРМАНКИ
Услыхали.«назад!» у рогаток
И вернулись, едва рассвело.
О, как путь утомительный гадок!
И вернулись, едва рассвело.
Гнутся жены под аошей суровой,
А мужья чертыхаются зло.
/
Гнутся жены под ношей суровой.
Рядом с ними детишки в слезах.
Нет у них ни игрушек, ни крова.
Рядом с ними детишки в слезах.
Непонятно им, что там такое —
В беззащитных плывет небесах.
Непонятно им, что там такое:
Пушки на перекрестках с утра,
Рынок, полный золы и покоя.
Пушки на перекрестках с утра,
Да солдаты о чем-то бормочут,
Да полковник ушел со двора.
Да солдаты о чем-то бормочут:
«Сколько ран, сколько мертвых, гляди!
Мертвых в школу пустую волочат.
Сколько ран, сколько мертвых, гляди!
Что-то скажут невесты,— не знаю.
О любимая, горько в груди!»
Что-то скажут невесты,— не знаю.
Спят бойцы, фотографии сжав.
Вьется ласточек стайка сквозная.
Спят бойцы, фотографии сжав,
На носилках, под бурой рогожей.
Их вароют в пустых блиндажах.
На носилках, под бурой рогожей,
Mертвых юношей в школу несут.
Э краспой марле, с обугдевцой; кожей.
46

freux юношей в школу несут,
видать, ничего не поможет!
ъ, сержант,— их врачи не спасут!
видать, ничего не поможет.
Ь (JéfcT-Омер доберутся, а там
Кто их в госпиталь завтра положит?
В Сент-Омер доберутся, а там
Враг отрезал нас от океана,
Его*танки идут по пятам.
Враг отрезал нас от океана.
Говорят, и Абвиль уже взят.
Да простится нам грех окаянный!
Говорят, и Абвиль уже взят.
Так болтают у пушек стрелки
И бедой горожанам грозят.
Так болтают у пушек стрелки.
Они сами на призрак похожи:
Поглядят,— а глаза далеки.
Они сами на призрак похожи.
И, наверно, сошел он с ума,
Засмеявшийся этот прохожий.
И, наверно, сошел он с ума,—
Черный, черный, как уголь в забое,
Черный, черный, как правда сама.
Черный, черный, как уголь в забое,
Вырастает за ним великан
И кричит: «Выбирайте любое!»
Вырастает за ним великан
И кричит: «Выбирай, что подарят,—
Хоть свинец, хоть шрапнельный стакан!»
И кричит: «Выбирай, что подарят!
Лучше сто раз башку оторвут
Или с воздуха бомбой ошпарят!»
47

Лучше сто раз башку оторвУт,—
Не пойдем на чужбину с мешками!
Всех несчастнее те, что и*ивут.
Не пойдем на чужбину к мешками.
Мы вернулись. Вернулись сюда!
С тяжким сердцем. С/пустыми кишками.
Мы вернулись. Вернулись сюда
Без надежд, без оружья, без жалоб.
Мы хотели уйти, но беда:
Без надежд, без оружья, без жалоб.
Миротворцы старались и тут,
Чтоб полиция нас задержала б.
Миротворцы старались и тут v
И послали опять под бомбежку:
Мол, не бойтесь, сюда не дойдут!
И послали опять под бомбежку.
Сколько рваных воронок — сочти!
Ляжем в братские все понемножку.
Сколько рваных воронок — сочти!
Ребятишек и жен разбазарив,
Позабудь все, что любишь, в пути.
Ребятишек и жен разбазарив,
Шел святой Христофор в облаках
По следам полыхающих зарев.
Шел святой Христофор в облаках,
Шел и канул,— как будто бы не был.
Даже посох истаял в руках.
Шел и канул,— как будто бы не был.
В раскаленное, гневное небо.

\ ГЛАЗА ЭЛЬЗЫ
\ 1942
\
\
ГЛАЗА ЭЛЬЗЫ
В глубинах глаз твоих, где я блаженство пью,
Все миллиарды звезд купаются как в море.
Там обретает смерть безвыходное горе,
Там память навсегда я затерял свою.
Вот словно стая птиц закрыла небеса,
И меркнет океан. Но тень ушла — и снова
Глаза твои синей простора голубого
Над спелым золотом пшеницы иль овса.
Расчистится лазурь, померкшая в тумане,
Но все ж синей небес, омывшихся грозой,
Твои глаза, мой друг, блестящие слезой.
Стекло всегда синей в разломе иль на грани.
Ты увлажненный свет, о мать семи скорбей,
Ты призму пронизал семью мечами цвета.
Когда рассвет в слезах, день плачется с
рассвета,
При черной чашечке цветок всегда синей.
Две бездны синих глаз, два озера печали,
Где чудо явлено — пришествие волхвов,
Когда в волнении, увидев дом Христов,
Они Марии плащ над яслями узнали.
Довольно уст одних, когда пришла весна,
Чтоб все слова сказать, все песни спеть
любимой,
Но мало звездам плыть во мгле неизмеримой,
Нужна им глаз твоих бездонных глубина.
49

Ребенок, широко раскрыв глаза,/^ивится,
Когда он узнает прекрасного чсфты,
Но если делаешь глаза большие ты,
Не могут и цветы под ливнеа/так раскрыться.
А если молния в лаванде rix блеснет,
Где празднуют любовь десятки насекомых,
Я вдруг теряю путь среди светил знакомых,
Как заблудившийся в июле мореход.
Но радий я извлек из недр породы мертвой,
Но пальцы им обжег, коснувшись невзначай.
Сто раз потерянный и возвращенный рай,
Вся Индия, моя, моя Голконда — взор твой!
И если мир сметет кровавая гроза,
И люди вновь зажгут костры в потемках синих,
Мне будет маяком сиять в морских пустынях
Твой, Эльза, дивный взор, твои, мой друг, глаза.
НОЧЬ ДЮНКЕРКА
Под ногами не Франция — ветхий лоскут.
Не на этой земле наши дни потекут.
В море водоросли оплели мертвецов, '
И как митры вздымаются днища судов.
Бивуак наш до самой воды отмело —
В небесах продолжается лагерь Мало.
Пахнет падалью вечер, и воздух дрожит,
Точно стадо животных в испуге бежит.
Поднимает шлагбаум к нам руки с мольбой.
Снова наших сердец мы услышали бой.
Сотни тысяч любовей нам души сожгли,—
Их забыть ты сумеешь ли, Жан-без-земли?
50

ит^астотерпцы, как в эти суровые дни
Я душой вам сродни, я душой вам сродни!
Я для\тех лишь понятен, кто ночью и днем
Как святыню хранит рану в сердце своем.
Буду криком кричать от тоски, от любви.
Полыхают стожары, и небо в крови.
Закричу, закричу я во мгле огневой
Так, что вздрогнет лунатик на крыше крутой.
Закричу, как точильщик, который поет
По утрам о ножах, созывая народ.
Закричу: «Нет со мной глаз любимых твоих!
Моя ласточка, где ты? Твой голос затих».
Закричу громче воя снарядов шальных,
Громче ругани пьяных и стона больных.
Закричу, закричу: «Нежный рот твой — бокал:
Как хмельного вина, я любви в нем искал.
Плющ объятий твоих цепью жизни мне был.
Умереть я не смею; кто умер — забыл.
Взгляд, блестящий от слез, для меня не
померк:
Не забудет любви тот, кто помнит Дюнкерк.
От ракет разноцветных я ночи не сплю.
Не забудет вина тот, кто был во хмелю».
Молча роют солдаты укрытия в рост —
Не к своим ли могилам мостят они мост?
Их движенья безумны, их лица бетон,
И предчувствием кажется страшный их coel
Ароматов весны не приемлют пески.
Среди северных дюн чахнет май от тоски.
51

КАВАРДАК НА СЛЯКОТИ /
Что за чертово время у нас на^вемле!
Так чудит, точно спутало Ниццу с Шатле,
Берег моря с его Променад-дез-Англе
Крайне выглядит странно.
Едет грязный обоз, на прохожих пыля,
Люди голые ищут себе кр]роля,
Люди в золоте мерзнут, как мерзнет земля,
Девка ждет хулигана.
Птичьи головы вертятся, как флюгера.
Продаю. Козыряю девяткой. Игра!
Вы бы шли в монастырь, дорогая сестра,
Не к лицу вам подмостки.
Все слова точно эхо, упавшее в гроб.
Море зелено, точно фасолевый боб.
И Негреско, попав под холодный потоп,
Стал бесцветней известки.
Что за чертово время! Валит без дорог!
Март чихает, а на небо синий клочок
Ассигнацией тысячефранковой лег,
Принял яркий оттенок.
Бедный Шлемиль, что же с тенью твоей?
Для чего ты запрятал ее от людей?
Иль какой-то тебя соблазнил чародей
Тень продать за бесценок?
Что ж ты, изгнанный чертом с земли, со стены?
Ищешь новую тень на дорогах страны,
Ты — блуждающий символ ужасной весны
Сорок первого года!
Ну и время! Часам перепутало счет,
Жен спровадило вон иль пустило в расход
И твердит, будто волки — любезный народ
И добра их порода.
Ну и чертово время! Без ордера нет
Ни житья, ни рубашки простой, ни конфет,
Забирай колбасу, если ищешь букет,
Хохочи, если мало!
52

Ну и чертово время! Все в мире — как дым!
Прежний друг обернулся врагом, и каким!
Серный кажется белым, хороший — плохим,
\ И запретов не стало.
ВСЕ СЛЕЗЫ ПОХОЖИ
В свинцовом небе слышен стон печали,
Фарфоровые ангелы видны.
Я вспомнил Майнц: рыданья фей звучали
Над темным крепом рейнской быстрины.
Порой встречался в подворотне черной
Солдат, сраженный в спину наповал,
Порой невыносим был мир позорный,
Хоть виноград на склонах поспевал.
Там пил я сок хмельной, там пил упрямо
Слова присяги — этот звучный бред,
Слова высокие, как своды храма...
Что знал? Что понимал я в двадцать лет?
О пораженье, что в тебе таится,
Когда запретна к родине любовь,
Когда от слов лукавых лжепровидца
Зерно надежды прорастает вновь?
О песнь, пропетая в году далеком!
О буквы на стене, как тайный клич!
На них мы натыкались ненароком
Чуть свет, но не могли никак постичь.
Кто скажет мне, где памяти начало,
Где время завершилось и когда,
Где прошлое, как песня, прозвучало,
Где наяву нам встретится беда?
Перед чужими пленники, как дети,
Глаза отводят, словно смущены.
Шагают гулко роты на рассвете,
Тревожа гладь прирейнской тишины.
5*

ПЛАЧ О ВЕЛИКОМ РАЗДОРЕ ВО ФРАЩ^ИИ
/
О, если б никогда насилья не скрывали!
О, если бы всегда был молод дух во мне! —
Ведь горек мой рассказ о раненой стране.
О, если б не погас свет звезд в полночной дали!
О, если б не погас!
Бывало: ночь ясна, лучи ласкают глаз,
Любая тень — струна, звучащая, тугая.
Во мраке, как слепой, не видишь струн, играя.
Что ж, если можешь, пой в такой унылый час.
Что ж, если можешь, пой.
Любовь, я снова пью волшебный воздух твой.
Прославил мощь твою Гомер, слепой кудесник,
Хоть не был сам влюблен, он дал вселенной песни.
Как мог, незрячий, он увидеть свет дневной?
Как мог увидеть он?..
Любовь, сегодня ты украдена у жен,
Суровы их черты, их веки покраснели,
В слезах проходит день, безрадостны недели.
Любовь, ушла ты в тень. Мой край любви лишен.
Любовь, ушла ты в тень.
Проходит стрелка тьмы над гарью деревень,—
И во дворе тюрьмы, печальны и бессонны,
Ползут по кругу дни, вращаются сезоны.
Медлительны они. Повсюду смерти сень.
Медлительны они.
О муки каторжан! Боль сердца им сродни,
Оно в груди от ран страдает, как в темнице.
Как с узниками мне стихами объясниться?
Здесь небеса на дне, в колодезной тени.
Здесь небеса на дне.
Вас манит скорбь назад? Тоска по старине?
Как желтый листопад, летят воспоминанья,
Забвение встает, как пугало, в тумане,
Из прутиков плетет корзинку в полусне.
Из прутиков плетет.
54

Проходят времена. Душа ясна. Но вот
Опять пришла весна, и теплый ветер мая
Иной напомнит май, о счастье напевая:
Вовек не забывай тюремный серый свод,
Вовек не забывай
Тот смертоносный май!
ПЕСНЬ ВОССОЗДАНИЯ
Снова запах пожара в дыхании мая,
Снова ласковый ветер касается щек,
Снова девушки наши, рассудок теряя,
Вальс весенний идут танцевать на лужок.
Снова, снова разлив без конца и без края.
Королевы прекрасные сумерек пьяных,
Только солнце взойдет, вы уходите прочь,
Отблеск зорьки на ваших ланитах румяных.
Что-то скрипок не слышно — замешкалась ночь,
Вечер вновь собирает цветы на полянах.
Снова разум играет с желаньями в прятки.
Не до сна. Наступила мечтаний пора.
Убегают бессонные дни без оглядки,
Здесь глаза закрывай — уж такая игра.
О Любовь! Ты напиток безумия сладкий.
В ландах травы зеленые высушит лето,
Станут желтыми стебли испытанных слов,
Но Изольда губами Тристана согрета,
А в объятьях моих кровь травы и цветов,
Слышу лепет любовный и шелест букета.
Есть у каждого грусть и напев сокровенный.
Мне апрель непонятные шепчет слива,
Как безумны они, как они вдохновенны,
Безоружна душа и пьяна голова,
Миг забвенья счастливый, о миг незабвенный!
Страсти тайный язык только судьбам доверен,
Сердце шепчет листве все, что видит во сне,
Часто чертим мы тайны на стеклах, на двери,
Знак любви — две сплетенные тени в окне,
Сколько душ окрыленных на площади в сквере.
55

Сколько их притаилось над речкою биней,
Где стрекоз отражает затонов хрусталь,
Рядом стебли бормочут в прибрежной трясине.
Сколько юношей, как в старину Персеваль,
Слышат звонкую музыку птичьей латыни.
РИЧАРД ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ
Сегодня мир похож на каземат,
А Франция для нас застенком стала.
Чужие танки на полях гремят,
Нет ни конца у суток, ни начала.
Ползут часы — считай их не считай.
За что ж меня могли возненавидеть?
Ты перестал собою быть, мой край,
О Франция, как больно это видеть!
Не смей глядеть на ласточкин полет,
Запретен и язык ее певучий,
Не убегай, хотя гроза ползет,—
Твою мечту, твой сон проносят тучи.
Все мысли при себе держи, молчи!
Не смей шептать своих любимых песен,
Молчанья бойся, шелеста в ночи
И даже солнца. Мир сегодня тесен.
Они — гроза, но ведь мильоны нас,
Поруганных, страдающих мильоны.
Пусть ночь темна, пускай огонь погас,
В темнице песнь споет приговоренный.
Она подобна ключевой воде,
Она заветна, как мечта о хлебе,
Она под стать рождественской звезде,
Ее волхвы заметят в черном небе,
Волхвы, ученые и шкипера,
И тот, кто пашет высохший суглинок,
Мастеровые кисти и пера
И женщины, бегущие на рынок,
56

Ремесленники и торговый люд.
И тот, кто варит сталь, и тот, который
Идет в забой, и те, что сукна ткут.
И пастухи, и электромонтеры.
В любом французе жив, как прежде жил,
Блонделя дух, отважный дух народа,
И грозным шумом распростертых крыл
Ответит песне Ричарда свобода.
ПРОТИВ ЧИСТОЙ ПОЭЗИИ
Фонтан глубокий, с птицами фонтан,
Фонтан холодный, воды без любви.
Слетаются сюда из разных стран
В лучах плескаться и играть в обман,
Забывши дни свои.
И свеж, как смерть, витающий над ним
Шалфея сон и мяты аромат.
И отрезвляет страждущих, и гри'м
Стирает с солнца неба пилигрим,
Безумен и крылат.
Синица, дрозд, щегол и воробей,
Малиновка с павлином все подряд
Оленей сердят песнею своей,
И ангелы крылатые с ветвей,
Ревнивые, следят.
И лишь упрямой ласточки-вдовы,
Всегда одетой в черно-белый цвет,
У водоема не найдете вы.
На зов все отражающей воды
Отказ — ее ответ.
Химена сумасшедшая, поэм
Ты брезгуешь холодною водой.
Ты Сида мертвого предпочитаешь всем.
О, траурная ласточка, зачем
Я не избранник твой?
57

Зачем верна умершему? И я
Крылат, как твой возлюбленный, точь-в-точь.
Орел в саду, в глубинах забытья,
Чтоб ты его сочла за соловья,
Поет всю ночь.
В метаморфозы верить не могу,
Ищу блаженства в горестях своих.
Я оскорблен цветами на лугу,
Я от весенней зелени бегу —
Бегу от них.
Я взбаламучу чистый ключ до дна,
Я в очаге не поддержу огня.
Подаришь сердце — грош ему цена.
Ах, до чего же ночь моя длинна
До призрачного дня...
Там Гектор Андромаху сотворил,
Там Сид — Химену. Шум на целый свет.
Но я не звездочет и не факир.
Я вымерший оплакиваю мир —
Друзей, которых нет.
Смерть памяти в источнике мечты,
Круговращенье красок, листьев, лиц,
Ложь отраженья, зеркало воды —
Всех птиц своим обманом манишь ты,
Всех, кроме белых птиц.
И если я воды твоей не пью,
Налаживай охотничью пращу
И целься в сердце, в ласточку мою,
За то, что жизнь я предпочел вранью,
Кровь — чистому ключу.
ПРЕКРАСНЕЙ СЛЕЗ
Нашим канадским братьям, 1945
Кому-то я мешаю жить. Как будто медь
Гремит в моих стихах. Как будто трубный глас
Вас будит по ночам. Я не хотел греметь.
Простите, господа, что я тревожу вас.
5а

Не труб, а танков гром и гусеничный скрип
Засел в моих стихах, наверное, навек.
Был ураган. Орган божественный осип.
Трубой архангела во мне ревет Дюнкерк.
Простите, господа, за грубый вкус меня,
За тон дурной меня простите, господа.
Нас несколько таких — охрипших от огня,
Брюссельским пивом пьяных навсегда.
Я говорю: «Любовь!», вы говорите: «Ложь!»
«Цветы в его садах мертвы»,— твердите вы.
Я: «Вёдро»,— говорю, вы говорите: «Дождь».
То слишком много звезд, то слишком — синевы.
Вы досконально роетесь в стихах,
Ища знакомых сочетаний слов,
Как медики-студенты в потрохах:
Не позабыт ли Лувр? На месте ли Пон-Нёф?
Вы можете поэта осудить
На вечное молчанье, на тюрьму.
Но в личном праве Францию любить
Не в вашей власти отказать ему.
Пройдись, красавица, от двери до окна.
Я не забыл тебя, я не таков!
Подол, цветами выткала весна,
Глаза — как два букета васильков.
Нет, не притворство — старая любовь.
О, этот светлый лик, глубокий взгляд!
Так в Босе иногда среди хлебов
Взволнованные васильки горят.
Пройдись и руки к небесам воздень,
Как статуя меж греческих колонн.
Все так же жаждет совершенства тень
Расина Жана в Ла Ферте-Милон.
Улыбка Реймса на твоих устах,
Как солнце в предзакатный ясный час.
А пьяный запах в лозах-волосах
От святости оберегает нас.
59

Во впадинах твоих ключиц — вода,
Процеженная через фильтры гор.
Всех жаждущих она влечет сюда,
Желанная для пересохших горл.
Лаура, ты растерзана, в крови.
Сумеет ли узнать лицо твое,
Прекрасное, достойное любви,
Петрарка, устремленный, как копье?
Идите на поклон к святым местам,
Блеск прошлого зовите из гробов:
От знаменитых ронсевальских скал
До сумрачных брантомских погребов.
Мне ветер Арля навевает сны.
Но громко говорить о них не след,
Пока среди болотной желтизны
Не затянулся гусеничный след.
Турнир имен провинций, городов,
Влюбленный след принцесс и королей
Из глубины приснившихся веков
Бросает вызов памяти моей.
О цепи гор! О сладостная боль!
О виноградная лоза в кистях!
Твое названье Франсуа-король
Писал на сарацинских крепостях,
И все же ты прекраснее собой
Сегодняшней ревнивицы моей,
Чья доля стала и моей судьбой,
Колеблющейся между двух морей.
Она неуловима, как мотив,
Она струится, не дается в плен,
Как Сена, медленно... И Ламартин
Под яблоней мечтает о Мадлен.
Не знаю, что пишу — портрет или пейзаж?
Бретонку или тучные сады?
Пишу отяжелившие корсаж
Осенние бретонские плоды.
60

Я припадаю к этой полноте,
Вымаливая сидр и молоко.
Я умираю без нее, как те
Солдаты, за морями, далеко.
Не знаю, где начало этих чар.
Язык ли, на котором говоришь?
Или Париж — начало всех начал,
Как в горле ком, как слезы — мой Париж?
Он знает песни, накопляет гнев,
Стирает тряпки выцветших знамен.
Становится собой, помолодев,
Когда булыжник поднимает он.
Париж свободный — и попавший в плен,
Мой целиком — от мостовых до крыш,
Париж восстанья на холмах Сюрен,
Как крик стекольщика, пронзительный Париж!
Покинем этот пригород, где нас
Томит рассвет и ожиданье жжет.
Уаза позабыла свой романс,
И Сильвия давно уже не ждет.
Облокотись на вечные зубцы
Под небом небывалой пустоты,
Вернись в двадцатилетние юнцы
И мельницу Лаффо припомни ты.
По знаменитой пыли вдаль шагай.
Перед тобой шумит Аргонский лес.
Перед тобой бежит из края в край
Поруганной, бессмертной славы блеск.
Подлесок в стрелах солнца. И тебе
Мерещится косули мертвый взор
Во взорах тусклых луж в краю Курбе,
Хранящем веру в корни мандрагор.
Я потерял тебя навек, Эльзас,
Где прямо с ветки падает фазан,
Где Вертер соглашается на час
Забыть свою тоску в кругу крестьян.
61

Трубой архангела во мне ревет Дюнкерк.
Но может ли он голос заглушить
Иных легенд, чей образ не померк?
Но может ли он родины лишить?
Той песенки старинной, флейты той
Никто не оторвет от наших уст.
Оборван лавр. Но грянет новый бой.
И розами опять усыпан куст.
Я слышу конский топ, погони ритм.
То скачет Дюгесклен во мгле ночей.
Надежда с моим сердцем говорит
Ночами чистым языком ключей.
Пусть я умру, не увидав тебя,-^
Твое лицо воскреснет из огня.
Танцуй, настурция, танцуй, мое дитя!
Любовь и голод — родина моя.
ГОВОРИТ ЭЛЬЗА
Ты говоришь, мои стихи темны,— еще бы.
А мне все кажется, что слишком ясен слог.
Покуда счастье здесь, закроем окна, чтобы
не просочился день в утробы
домов, на карточку твою взглянуть не смог.
Ты говоришь: «Любовь страшится громкой
фразы,
любовь внушает всем одну простую речь.
Оставь ты Круглый стол, о рыцарстве рассказы,
похвал рубины и топазы...
Тем вместо зеркала служил разящий меч.
Не опьяняй души их зельем приворотным.
Не в книгах, а в глазах слова любви моей.
Руины прошлых чувств лежат песком холодным.
Нам, а не призракам бесплотным,
дано препятствовать искусству ворожей.
62

Позор тому, кого ребенок годовалый
обезоружить бы наивностью не мог,
из чьих холодных глаз одной слезинки малой
не мог исторгнуть бы, пожалуй,
ни уличный певец, ни полевой цветок».
Ты говоришь: «Оставь сравненья громовые.
Есть люди бедные, не по карману им
ни рыться в словарях, ни постигать впервые.
Они твердят слова простые
в потемках на ушко возлюбленным своим.
Ты хочешь, чтобы я любила? Стань потише.
Стань утоляющей водою ключевой.
Пускай твой стих поет, как кровельщик на
крыше
для птиц, не находящих ниши,
в беспечном воздухе, наполнен синевой.
Пиши, что «следует бесспорно продолженье».
Пусть трубы медные разверзлись, широки,
но торжествующе войдет в стихотворенье
души невольное движенье,
о жизни говоря погостам вопреки.
Пусть там, где нет любви, где кровью истекают,
где голод мучает и холод костенит,
как песенка без слов — слова не достигают
до тех, чьи силы иссякают,—
бодрящий и родной твой стих заговорит.
И для кого ж писать, скажи, на самом деле,
коль не для них, о ком всегда ты помнишь сам,
воспоминания о ком, как цепь на теле:
пошевельнешься — зазвенели;
кто вдохновению, как ветер — парусам.
И если хочешь ты любви моей, то надо,
чтоб написал ты здесь не просто мой портрет;
не только искренность была б моя награда,
но широта и верность взгляда:
любовь легка, когда для всех придет рассвет».

ПАНОПТИКУМ
1943
* * *
Пишу в чумном краю. На гойевских офортах
Такие страны есть. Там все наоборот:
Там соя проросла в ночи сквозь пальцы мертвых,
Небесной манны там ждет свора у ворот.
В отчизне, вкривь и вкось изъезженной рвачами,
Исполосованной бичом гуртовщика,
В стране, истерзанной когтями и клещами,
Где небеса беды взирают свысока.
В стране, чей мягкий грунт лафетом взрыли
пушки,
В чьем сердце выбили узлы своих колей,
В стране, обобранной в честь Короля-петрушки,
В отчизне ужасов — добыче упырей.
Пишу в стране, где ров для миллионов вырыт,
Где жажда, немота и голод, и едва ль
Не гекатомбы там, где словно правит Ирод,
Когда занять престол готовится Л аваль!
Пишу в чумном краю, где пули на погосте,
Где кровь, где каждый шрам зловещ, угрюм,
багров,
Где смерть среди руин с утра играет в кости
На выжженном плацу, на торжище ветров.
Пишу. А ведь наряд, спугнув покой дремотный,
Готовится увесть меня или тебя
Туда, где палачи рвут ногти с подноготной,
Где инквизитор бдит, крамолы не любя.
64

Я вам пишу в стране ста тысяч ран кровавых,
В стране, искусанной на тысячах дорог
Зубами всех борзых, клыками всех легавых,
Пока выжлятники трубят в холуйский рог.
Я вам пишу в стране почти лишенной кожи:
Видна мне мышц ее багряная гурьба.
Горят ее леса, на факелы похожи.
Вспорхнули птицы с нив. Огонь пожрал хлеба.
Я слышу: чужаки в мундирах засопели.
В осатанелой тьме моя родится весть.
Я слышу: поезда вползли в свои туннели,
А выйдут ли на свет когда-нибудь, бог весть!
Вновь поединок: враг, при нем и меч и шпага,
И каскою стальной прикрыта голова,
И безоружный друг, боец, чей меч — отвага,
Чье снаряжение — законные права!
Я вам пишу во рву, где уж не Даниила,
А весь народ хотят навеки побороть,
Чтобы душа его позора не избыла,
На растерзание отдав живую плоть!
Пишу. Вокруг меня обломки декораций,
Театр без путей, видений, снов и слов,—
Где некому на зов актера отозваться,
Где узурпаторы играют для глупцов.
Пишу я с каторги большой, но ненадежной,
Из одиночных недр кирпичного мешка,
Где расшифрован стук по азбуке острожной
И стражник сгорбленный трепещет у волчка.
На все мои слова вы наложили вето:
Сквозь них вам слышен стон! Запеть ли о
цветах?
От старой радуги осталось мне три цвета,
Три цвета Франции, ее державный стяг!
> О, если бы я мог отбросить это бремя,
Груз пробужденных снов, проклятых чудпщ полк,
Чтоб память о давно утраченном эдеме
С мелодией связать. Чтоб голос мой не смолк.
3 Арагон
65

Речь машинальная, подобно снегопаду,
Газетные слова. Как ценность их сберечь?
Скучны они, когда в столбцах теснятся кряду,
Но множеству людей понятна эта речь.
Вдруг,— так порой бренчит монетка на панели,
И мы, прервав свой путь, спешим взглянуть
назад,—
Слова невнятных бед нежданно прозвенели,
Словцо случайное, словечко невпопад.
На дне французских слов есть блик двойного
смысла,
Как память о дожде в сиянии луча,—
Простейшие хранят великой мощи числа,
Аккордом доблести торжественно звуча.
Твержу о голубях и о метаморфозах,
Об августе в ночной увядшей глубине,
Твержу ль о ветре я иль говорю о розах,
Рыданьями напев становится во мне.
В оковах мой народ, и мне цветов не надо,
Глаза мои хранят огонь стихов иных,—
Эпоху пропитал зловещий запах ада,
Как там, в Силезии, на копях соляных.
Абсурдно рифмовать в старательности детской
То, что любой из нас отлично знает сам,—
Ужели крылья рифм той каторге немецкой
В стихах французских я бессмысленно придам?
И все ж я говорю, врагам не потакая,
Чтоб ненависти речь, скандируя, постичь!
На польских рубежах геенна есть такая,
Чье имя самое свистит, как злобный бич!
Аушвиц, Аушвиц, Аушвиц — прозванье
Освенцима!
Те ввуки скорбные грудь поразили мне,
Часть сердца нашего там медленно казнима,
Там съежилось оно на медленном огне!
66

Границы голода. Кровь заливает строфы,
Усилья рубежи. Пределы наших лир.
Должно быть, сам Христос не знал такой
Голгофы:
Вот так казнит людей бесчеловечный мир.
Олимп страдания за рубежами ада,
Где ужас горестный отбил у смерти честь;
Там тоже есть у нас французская бригада,
Там сто француженок, сто наших женщин есть!
Железные цветы в терновом ореоле,
Их сто, их ровно сто, венцов, железных трав,—
Сто наставлений в той жестокосердной школе,
Где узнают любовь, лишь ненависть познав.
Все имена назвать, пожалуй, я не в силах,
Но сын, и брат, и муж их в сердце бережет,—«
И все же назову одно из самых милых,
Я вас приветствую, моя Мария-Клод!
Хвалу слагаю той, что опустилась в недра
До всех. Что в ночь ушла задолго до зари:
Я солнце Франции вам возвращаю щедро,
Я вас приветствую, Мари-Луиз Флёри!
Где посев кровавых недель,
Обагряющих долгое лето?
Долетела к нам с края света
Весть, что Майя и Даниель...
Понукают враги: «Распускай
Пряжу Франции милой. Три цвета».
Все мрачнее сгущаются тучи
Над невзгодами наших полей.
Эти вести всего больней,
Говорят, Даниель и Майя...
Есть слова, что сердца обжигают,
Не вместить их в песне моей!
Марии Франции! Вы как неумолимый
Укор убийцам тех, кого любили вы:
В заложники был взят и умерщвлен любимый,
Столикие живут, хоть мертвые мертвы.
3»
67

иных из вас мужья ждут с гневной оолью где-то,
Страшась любых вестей — ведь в каждой столько
зла!
Им страшно, что от вас осталась лишь легенда,—
Она уже сейчас на шгечи им легла.
Казалось, что дошли до самых недр разлуки,
Казалось, меры нет злодейству на земле!
Вы возвращаетесь, как расточенье муки,
Как сердце, что, горя, сияет в кроткой мгле.
Но возвращение всегда богато мукой:
Какие повести поведает любовь?
В объятиях меня, мой мальчик, убаюкай...
Вы улыбнетесь им, и все вернется вновь.
Когда вернетесь вы,— ведь возвратиться надо,—
Цветы прихлынут к вам, падут в сплетенья рук;
Соцветья нежные из будущего сада,
Волшебные цветы к вам возвратятся вдруг!
Пусть очи отдохнут в неугасимом свете,
Устелет мягкий мох ваш непреложный путь,
К ладоням ваших рук прильнут, рыдая, дети,—
Вы сможете тогда спокойно отдохнуть.
Дыхание садов, вечерние стихии
И летних луговин ночная глубина.
Щебечет ласточка: «Привет моей Марии!»
Мне кажется порой, так говорит она.
Я славлю Францию — из призрачного стана
Исторгнута она, как судно из валов,—
Надежда Божанси, Вандома, Орлеана,
Я слышу Angélus 1 ее колоколов!
Я славлю Францию с глазами голубицы,
Моих мучений мглу и свет моей любви,—
Я славлю Францию — раздумий вереницы,
Герои на земле и в небе воробьи!
Католическая молитва (лат.).
68

п славлю Францию, где вихри в синем лоне
Уснули,— Францию, которая в простор
Протянута, сама подобная ладони,
Чтоб альбатрос морей воскрылья к ней простер.
Я славлю Францию, где птица, пролетая
Из Лилля в Ронсеваль, из Бреста в Мон-Сени,
Впервые узнает, какая боль простая
Покинуть милый дом, гнездо в родной тени.
Отчизну голубя и родину орлицы,
Где мужество и песнь живут, свой сан храня,—
Я славлю Францию, где ждут колосья жницы,
Где зреют все хлеба под мудрым солнцем дня.
Я славлю Францию, где так искусны люди
В трудах и чарах дней, взманивших все сердца,
Чье средоточье здесь, в большом парижском
чуде,
Три года стынувшем под вихрями свинца!
Счастлива и сильна, хлынь радугой на воды,
В залог того, что вновь свинцом нас не зальют!
Тебе, о Франция, тебе, Ковчег Свободы,
Тебе, Отечество, стихов моих салют!
ОСТАВШИЕСЯ В ЖИВЫХ
Ж.-Р. Блоку 1
Я встретил женщину с глазами из фарфора,
Что с сердцем на куски расколотым живет,
И друга — он досель отвесть не в силах взора
От королевы вешних вод.
Игрушку наших дней совсем нежданно встретил,
Того, кого влекла сюда любовь сама.
Но ту любовь унес тираном ставший ветер,
Как строки детского письма.
Я знаю: это сын, сестра, влюбленный, мать,
Чье сердце никогда не сможет примириться,
Что больше писем нет, что нечего их ждать,—
'Цветет кровавая зарница.
1 Дочь и зять Ж.-Р. Блока погибли в гдтлеровских застенках.
69

Они живут, раз есть еще привычка жить,
Но в их душе всегда немые есть углы...
Что может им теперь газетный лист открыть?
О привкус времени-золы!
Все, что вы скажете, известно им заране.
Погибшие теперь живут у них в груди.
Мрак вежливых речей... Не прикасайтесь к ране...
Так больно прочь идти...
На улице они или готовят ужин,—
Не думайте, что вы вастали их врасплох:
Все в их делах, словах как должно и как
нужно..-
Не выдаст горький вздох.
Смерть объявила им, что двое их на свете.
Какое мужество им помогает жить!
Разъято счастье их. Но и в обломках этих
Достоинства не истребить!
Подобна зеркалу моя живая память,
Для бессердечного ж — все стужа, стынь и сонь,
Но все меняется, когда, сжигай замять,
Вздыхает ярости огонь.
Бесчеловечное назвать ли человечным,
Чтоб можно было жить, идти тропой своей?..
Нет, ненависть нужна с ее пыланьем вечным,—
Так дайте ж место ей!
Вы содрогаетесь. Одной любви елеем
Обмазаны уста. Но цель-то какова?
Мы, святотатцы, вас отнюдь не пожалеем:
Смешны бесцельные слова!
Мы к тем храним любовь, чей подвиг свято
ценим.
Ведь в наших голосах их голос должен жить...
Простить их палачей?! Не вначит ли прощеньем
Вторично жертв убить?!
70

ПЬЕР В ОКОВАХ
Пьеру Юнику х
Голодный белый циферблат,
Где знанья и воспоминанья
Бредут, как стрелки, наугад.
Песчинок времени каскад
В стеклянной колбе исчезанья.
Здесь тюрьмы верст и тюрьмы дней,
Остроги снов неугомонных,
Здесь камеры ночей бессонных,
Здесь человеку все трудней
Ждать солнца в кельях омраченных.
Здесь тюрьмы соли, тюрьмы вьюг,
Кирпич, и стужа, и булыжник,
И гнев, и тяжесть слов облыжных,
За годом год, за кругом круг,
Война — от дальних дней до ближних.
Тоска. Поэзия поэзии
Саксонии, Пруссии, адской тьмы,—
Зима над кровлями тюрьмы,
Зима Баварии и Силезий,
Ночлег в снегах шестой зимы.
Собрат апостола Петра,
Ключарь, греми светло и броско,
У райских врат стоит твой тезка,
Нам двери распахнуть пора,—
Уже горит зари полоска.
Друзьям в надежду и пример,
Француз, путем отчизны следуй,
Одушеви сердца победой,
Бойцам о подвигах поведай,
Борись, черноволосый Пьер!
'Пьер Ю н и к — французский поэт, узник гитлеровского
концлагеря (1940—1945), бежал и погиб в горах.
71

ФРАНЦУЗСКАЯ
ЗАРЯ
1945
ПРЕЛЮДИЯ
Человек? Человека сломили,
Сбили с ног, в порошок истолкли.
Чтоб не помнил французской земли,
Как скотину, тавром заклеймили
И на бойню гуртом повели.
Где любовь? Что с любимою сталось
После стольких и стольких разлук,
После стольких несчитанных мук?
Вновь она, несмотря на усталость,
Из предательских вырвалась рук.
Черных трапез дымится гангрена.
Вьется стая голодных ворон.
Тихо шляпу снимает шпион.
Шире круг! Очищайся, арена!
Новой кровью Париж обагрен.
Розы ран запылали навеки.
Жалость к павшим горька навсегда.
Обложила все двери орда.
Зорче взгляд. Шире жадные веки.
Но когда же, французы, когда?
На востоке означилась ясно
Тень победы из волжской пурги,
Тень победы —^дальше ни зги.
Но боятся зари этой красной,
Сбиты с толку, теснятся враги.
72

Все смертельней для них с каждой ночью
Пуля меткая в каждом окне,
Грохот взрыва в любой тишине.
Так пускай же, разорваны в клочья,
Они мечутся в нашей стране!
В наших спальнях пускай им не спится,
Не живется в безлюдном дому.
Пусть глядит чужестранец во тьму.
Мы заставим убраться убийцу,
А предателя — жаться к нему!
Слишком долго прождали мы молча.
Об опасностях кончена речь.
Небо в зареве. Что нам беречь?
Так сотрите же след этот волчий
С ваших комнат, и улиц, и встреч.
Вас зовут ваши братья из тюрем!
Встаньте, вольные наши стрелки,
Батальонами стройтесь, полки,
И промчитесь, подобные бурям,
Так же неистребимо легки!
Грозным негодованьем пылая,
Очистительным ветром дыша,
Все размалывая и круша,
Встань, народная сила былая,
Пой, народная наша душа!
Где оружье? Найдем его сами.
У врага заберем ни за грош.
К черту рабская вялая дрожь!
Хлеб достаточно смочен слезами.
Каждый день для восстанья хорош.
РОЗА И РЕЗЕДА
Габриэлю Пери и д'Эстъену д'Орв.
Ги M оке и Жильберу Дрю
И тот, кто верил в небо, и тот,
Который в него не верил,
Любили прекрасную деву, и вот
Она за железною дверью.
73

На приступ шагали бесстрашно вперед,
Одной надеждой горели
И тот, кто верил в небо, и тот,
Который в него не верил.
И было не важно, что каждый зовет
Иначе заветный берег,
Что помнит один про церковный свод,
Другой вспоминать не намерен.
Но тот, кто верил в небо, и тот,
Который в него не верил,
Не знали, что значит душевный лед,
Что значит холод неверья.
Сказали оба: она не умрет;
И все это мерою мерил
И тот, кто верил в небо, и тот,
Который в него не верил.
Когда поля наши град сечет,
Для споров закрыты двери,
И только безумец их примет в расчет,
Об общих забыв потерях.
И тот, кто верил в небо, и тот,
Который в него не верил,
На приступ идут, и на мушку берет
Обоих страж цитадели.
Два выстрела. Кружится все и плывет.
Падение. Запах прели.
Был схвачен веривший в небо и тот,
Который в него не верил.
В застенке обоим равный почет:
Солома вместо постели,
И в равной мере со стен течет,
И крысы равно надоели.
И тот, кто верил в небо, и тот,
Который в него не верил,
Враги для тех, кто их стережет,
И боль нашей новой потери.
Когда на рассвете час казни пробьет,
То встретятся в страшном преддверье
И тот, кто верил в небо, и тот,
Который в него не верил.
Когда, смешавшись, их кровь потечет,
Красная в равной мере,
То каждый из них имя той назовет,
Чье оправдал он доверье.
74

И тот, кто верил в небо, и тот,
Который в него не верил,
На землю родную свою упадет,
Отдав ей всю кровь из артерий.
Так жизнь отдают, чтоб в грядущиД год
Виноградники наши зрели,
И тот, кто верил в небо, и тот.
Который в него не верил.
Бретань их шлет и Юра их шлет,
Чтоб снова сверчки запели,
Чтоб вновь зацвели, когда лето придет,
Малина и ветвь мирабели.
Пусть роза цветет, резеда цветет,
Пусть расскажут виолончели
О тех, что в годы великих невзгод
Одной любовью горели.
Я НЕ ЗНАЮ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА
Найти слова, что с буйным ветром схожи,
Найти слова, что могут брешь пробить,
Слова, чей свет сиять, как солнце, может,
Слова, что алчущих могли бы напоить...
Найти слова, безумия сильнее,
Найти слова с оттенком всех времен,
Чтоб в память врезались, и овладели ею,*
И вспыхнули огнем пред тем, кто ослеплен.
Найти слова, чтоб вы не прославляли
Ночь, на которую себя вы обрекли,
Когда у мучеников раны их кричали
И нервы под смычком терзали слух земли.
В те времена — что изобрел ваш гений?
Старинный ваш напев был вам, как прежде, мил:
Слова бессвязные, приятные для пенья,
И танец огоньков над плитами могил.
Терзанья совести за прошлое молчанье
В какую падали пустыню тишины?
Как ставни на ветру, сердца стучали в зданье,
От стен которого бежали в страхе сны.
75

Настанет день, когда о Человеке
Мы скажем: «Кто же он? Его не знаю я!»
И вот печать стыда отметит нас навеки
За то, что смели мы предать самих себя.
Еще кровавый след не высох под ногами,
Когда, измученный, я нес мой тяжкий крест,
И я назвал Христа, и встречен был плевками,
Но то, что я сказал, услышали окрест;
Услышали слова, что с буйным ветром схожи,
Слова, с которыми слилась любовь моя,
Слова, чей свет сиять, как солнце, может,
Слова извечные, простые, как земля.
СЧАСТЛИВОЙ НЕТ ЛЮБВИ
Не властен человек ни в чем: не властен в силе,
Ни в слабости своей, ни в сердце. И когда
Открыл объятья он,— за ним стоит беда,
Прижал к своей груди — и губит навсегда.
Мучительный разлад над ним раскинул крылья.
Счастливой пет любви.
Что жизнь его? Солдат, оружия лишенный,
Которого к судьбе готовили иной;
IJ чему же по утрам вставать, когда пустой
Ждет вечер впереди, пронизанный тоской?
И это жизнь моя. Не надо слез и стонов.
Счастливой нет любви,
Любовь моя и боль, о боль моей печали!
Как птица раненая, в сердце ты моем.
Под взглядами людей с тобою мы идем.
Слова, что я сплетал, что повторят потом,
Во имя глаз твоих покорно умирали.
Счастливой нет любви.
Нет, поздно, поздно нам учиться жить сначала.
Пусть в унисон сердца скорбят в вечерний час.
Нужны страдания, чтоб песня родилась,
И сожаления, когда пожар угас,
Нужны рыдания напевам под гитару.
Счастливой нет любви.
76

Нет на земле любви, не знающей страданий,
Нет па земле любви, чтоб мук не принесла,
Нет на земле любви, чтоб скорбью не жила,
И к родине любовь не меньше мне дала,
Чем ты. И нет любви без плача и рыданий.
Счастливой нет любви, но в нас она живет,
И мы с тобой любить не перестанем.
БАЛЛАДА О ТОМ, КАК ПОЮТ ПОД ПЫТКОЙ
«Нет, колебанье бесполезно.
Все ясно для меня.
Я говорю из тьмы железной
Для завтрашнего дня».
В одной из черных одиночек
Шел разговор всю ночь:
«Согласен,— шепчет переводчик,—
Нам кое в чем помочь?
Жить, как мы все. Пусть на коленях.
Но жить. Согласен жить?
Шепни нам только слово, пленник,
Чтоб словом заслужить.
Шепни хоть на ухо — и тотчас
Дверь настежь из тюрьмы.
Взвесь и прикинь, сосредоточась:
Не так уж скупы мы.
Смахнуть с земли тебя легко мне.
Легка любая ложь.
Но вспомни, вспомни, только вспомни,
Как белый день хорош».
И тот ответил: «Бесполезно.
Все ясно для меня».
Так он сказал из тьмы железной
Для завтрашнего дня.
И довод прозвучал последний:
«Как люди ни чисты,
Но платят за Париж обедней,—
Плати за жизнь и ты».
77

Шпион ушел с достойным видом,
Скрывая торжество.
И шепчет узник: «Нет, не выдам,
Не выдам никого.
Пусть гибну. Франции известен
Мой лозунг боевой.
За столько слов ее и песен
Плачу я головой».
Опять вошли, ведут под стражей
На немощеный двор.
И рядом вьется скользкий, вражий,
Немецкий разговор.
Но что ни скажут — бесполезно.
Молчал он, честь храня,
Под пулями, во мгле железной
Для завтрашнего дня.
Под пулями успел он фразу
Пропеть: «К оружью, граж...»
И грянул залп. И рухнул сразу
Товарищ славный наш.
Но «Марсельеза» стала скоро
Той песнею другой,
Той самой лучшею, с которой
Воспрянет род людской.
ПОКИНУТАЯ
Не уходи, моя жизнь, мое сердце:
Без тебя нет красок у облаков,
Поля пустынны, сады без цветов.
Не уходи.
Не уходи, куда ветер уходит:
Без тебя все птицы умчатся прочь
И станет безумной каждая ночь,
Не уходи.
78

Не уходи, куда влага уходит,
Презирая хрупкое счастье стекла
И мир, где зеленая ветвь расцвела.
Не уходи.
Не уходи, уподобившись крови,
Что рвется к руке, поразившей меня:
О сила моя и слабость моя,
Не уходи.
Не уходи, куда пламя уходит,
Когда солома дышит едва;
Уйдет это пламя — солома мертва.
Не уходи.
Не уходи к облакам и тучам,
Навстречу грозе, мой орел, не лети:
Мне храбрость твоя может смерть принести.
Не уходи.
Не уходи к врагу, что коварно
Забрал твою землю, оружье унес.
Верь в память пролитых горьких слез.
Не уходи.
Не уходи. Все это измена —
И речи, и песни, и торжества.
Познайте поступки свои и слова.
Не уходи.
Не уходи, куда повелели
В напыщенной речи тебе идти.
Кровавая рана открылась в пути.
Не уходи.
Не уходи ко двору тирана.
Выковывай силу уменьем своим
И цепи для тех, кто тобою любим.
Не уходи.
Не уходи. Винтовку возьми
И мрак прогони. Да будет свет!
Охотник, охотник! Числа тебе нет.
Не уходи.
Винтовку возьми.
79

РОЖДЕСТВЕНСКИЕ РОЗЫ
Когда мы были брошенным сосудом,
Поблекшим садом в ливень проливной,
Больной землей, утопленников грудой,
Плывущей над парижской мостовой;
Когда мы были попранной травою,
Посевом, что разграблен был врагом,
Рыданием, летевшим над толпою,
И лошадью, избитой сапогом;
Когда мы были дома чужаками
И шли с сумой по собственной стране,
Когда постыдно нищими руками
Надежды тень ловили, как во сне;
Тогда, тогда... те, что восстать посмели,—
Пускай на миг, пусть ждал удар в ночи,—
Цветком весенним были в дни метели,
Но взоры их сверкали, как мечи.
О рождество! Сиянье зорь украдкой
Вернуло тем, кто веру стал терять,
Огонь любви без страха и оглядки,
Огонь, что звал, и жить и умирать.
Как их декабрь, вы бросились бы с кручи,
О дни весны? Ничто вам не грозит.
Так вспомните тот запах роз могучий,
Когда звезда над пастбищем горит.
Под солнцем ярким кто из вас припомнит
О том, как рухнула ночная твердь?
И если ветер паруса наполнит,
Вы Ифигении забудете ли смерть?
То пурпур на ресницах маргариток
Или горит на них кровавый пот?
Могли бы вы забыть раскрытый свиток,
Забыть топор, что новой жертвы ждет?
80

Кровь пролита. Она молчать не станет.
Откуда всходы, разве все равно?
Не забывайте ж виноград страданья
И привкус черный, что хранит вино.
ПЕСНЯ СТРАСБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Тот собор, что ласкает взор,
Ныне пленником немцев стал;
Время катит за валом вал,
Но ты счет им вести не устал,
О Страсбургский древний собор!
Уходили люди в тот день,
Взяв с собой лишь заплечный мешок,
Взяв на память — был путь далек —
Очертаний твоих намек
И эльзасских аистов тень.
Вы учить надежде должны,
Помня верности строгий завет.
Ибо вы средь невзгод и бед
Вновь открыли университет
В Клермоне, в центре страны.
К древним знаньям храня любовь,
Молодежь со взором судьи
К дню потопа готовит ладьи,
Чтобы плыли они впереди,
Когда Страсбург увидит их вновь.
Наука — терпенье и труд.
Почему же здесь говор стих?
Ненавидят нацисты живых.
Убивать — вот наука их.
Только смерть они людям несут.
Здесь железным своим кулаком
Очаги они наши громят.
Для острастки — стрельба наугад.
Возле кафедры трупы лежат.
О друзья, что же будет потом?
81

Но поверьте мне, если вновь
Отдан Иродом страшный приказ,—
Сын мадонны родился средь вас,
И на кровь он взирает, дивясь,
Что так ярко окрашена кровь.
Дети Страсбурга пали не зря,
Если кровь их вновь расцветет
На дороге, которой идет
Наша Родина, если взойдет .
Над Клебером новым заря.
Но Клебер не один в наши дни:
Сотни их и тысячи их
Из военных, из граждан простых;
В городах и поселках глухих
В партизаны уходят они.
Все мы вместе в Страсбург пойдем,
Как и четверть века пазад,
Обратила победа свой взгляд
К нам опять, и немцы дрожат.
Но когда мы увидим свой дом?
Осло, Прага, Страсбург — везде
Храм наук и страданье сродни:
Там нацисты. Стреляют они,
Но уже сочтены их дни,
И разгром — их конечный удел.
Посмотрите, враг немощен, слаб!
Он трепещет, он чует беду,
Палачи томятся в бреду,
Мы прогоним их в этом году,
Вырвав меч из кровавых лап.
Безоружный герой, под ружье!
В бой за Страсбург, Францию, мир!
Слышишь, голос глубокий гремит?
Он гремит, и зовет, и громит,
И убийц коричневых жжет.
82

Тот собор, что ласкает взор,
Ныне пленником немцев стал;
Время катит за валом вал,
Но ты счет им вести не устал,
О Страсбургский древний собор!
ЛЕГЕНДА О ГАБРИЭЛЕ ПЕРИ
На старом кладбище в Иври,
В могиле братской, безымянной,
В ночи безлунной и туманной
Остался Габриэль Пери.
Но, видно, мученик тревожит
И под землей своих убийц.
Там, где народ простерся ниц,
Любое чудо сбыться может.
Спокойны немцы за Иври:
Там трупы свалены на трупах,
Там в тесноте, в объятьях грубых
Задушен Габриэль Пери.
Но палачам не спится что-то!
Недаром злая солдатня,
Французов с кладбища тесня,
К ограде нагнана без счета.
И вот на кладбище в Иври
Никто венка принесть не вправе.
Один убийца топчет гравий,
Напуган призраком Пери.
Но обвиненьем служит чудо:
Прах и в земле не одинок.
Гортейзий голубой венок
Расцвел над ним, бог весть откуда.
Пускай на кладбище в Иври
Забиты наглухо ворота.
Но в час ночной приносит кто-то
Цветы на бедный прах Пери.
Их столько раз сюда носили!
Осколок неба иль слеза,
Легенды синие глаза
Глядят на черное насильс,
83

И вот на кладбище в Иври
Тяжелые венки печали
Легчайшим звоном прозвучали,
Чтобы порадовать Пери.
В тех лепестках синеет лоно
Родимых средиземных волн,
Когда он, молодости полн,
Бродил по гавани Тулона.
И дышит кладбище в Иври
Влюбляющим благоуханьем,
Как будто только что с дыханьем
Простился Габриэль Пери.
Да! Мертвецы такого рода
Тиранам смерть сулят давно.
Их гибель — грозное вино
Для разъяренного народа.
Пускай на кладбище Иври
Толпа редеет, гул слабеет,—
Но ветер веет, пламя рдеет
Во имя нашего Пери!
Стрелки, вы помните, когда
Он пел нам песню в час рассвета.
Он здесь давно истлел, но где-то
Еще горит его звезда.
На старом кладбище Иври
Еще поет, еще поет он.
День разгорается. Встает он,—
Все тот же Габриэль Пери.
День — это жертвенная смена
Тех, кто в земле, и тех, кто жив.
Сегодня честно отслужив,
День завтра вспыхнет непременно.
На старом кладбище Иври,
В бездушной мгле, в могиле узкой,
Всей кровью жаркою французской
Нам верен Габриэль Пери,
84

ПАРИЖ
Где шире дышишь ветром непогоды,
Где зорче видишь в самом сердце тьмы,
Где мужество — как алкоголь свободы,
Где песня — разбомбленных стен углы,
Надежда — горсть нестынущей золы?
Не гаснет жар в твоей печи огромной.
Твой огонек всегда курчав и рыж.
От Пер-Лашез до колыбели скромной
Ты розами осенними горишь.
На всех дорогах — кровь твоя, Париж.
Что в мире чище твоего восстанья,
Что в мире крепче стен твоих в дыму?
Чьей легендарной молнии блистанье
Способно озарить такую тьму?
Чей жар под стать Парижу моему?
Смеюсь и плачу. О, как сердце бьется,
Когда народ, во все рога трубя,
На площадях твоих с врагами бьется!
Велик и грозен, мертвых погребя,
Париж, освободивший сам себя!
ПОЭТ ОБРАЩАЕТСЯ К ПАРТИИ
Мне партия дала глаза и память снова.
Я начал забывать, как детский сумрак сна,
Что сердцем я француз, что кровь моя красна.
Я помнил только ночь и цвет всего ночного.
Мне партия дала глаза и память снова.
Мне партия дала родной легенды благо.
Вот скачет Жанна д'Арк, Роландов рог поет.
Там, в Альпах, есть плато, где нага герой встает.
Простейшее из слов опять ввенит, как шпага.
Мне партия дала родной легенды благо.
Мне партия дала живую суть отчизны.
Спасибо, партия, за грозный твой урок.
Все песней быть должно. Мир для нее широк.
И это — боль и гнев, любовь и радость жизнц,
Мне партия дала живую суть отчизны,
я*

В СТРАННОЙ
СТРАНЕ
1945
ПОЭТИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО
Отныне тем друзьям пою,
Кто в мае отдал жизнь свою.
Я им стихами ворожу,
Так слезы ворожат ножу.
Так я хочу наворожить
Тем, кто бездумно может жить,
За отошедших в мир иной,
Клинок раскаянья стальной.
Слова, что тяжко ранил рок,
Ряды зовущих помощь строк...
Они всплывают из беды
Ударом весел из воды,
Привычные, как дождь весне,
Обычные, как свет в окне,
Как в зеркале свое лицо,
Как обручальное кольцо,
Щебечущая детвора,
В игре ручья луны игра,
Одежды запах в тьме шкафов,
Грусть выветрившихся духов,
86

О рифмы, рифмы, чую вновь
Вас согревающую кровь!
Вы нам напоминать должны,
Что мы мужами рождены,
Сердца уснувшие будить,
Когда хотят они забыть...
В угасшей лампе свет зажжен,
Пустых бокалов слышен звон...
Вы, в мае павшие друзья,
Средь вас пою, как прежде, я.
НИМФЕЯ >
Без цели, наугад, раскрыл я «Митридата»,
И строки пробегал, не думая о них...
Но вот очнулась мысль, как бы увидев брата,
Раскрылась и влилась в неистощимый стих.
Несчастный старый царь, обуза для народа!
Обманутый людьми, отверженный судьбой!
Смерть вовсе не спешит вернуть тебе свободу,
Раз даже яд не смог расправиться с тобой...
Смерть вовсе не спешит, но не проходит мимо!
Любовь еще жива, хотя в груди клинок...
И в зеркале слепом отражена Монима —
За сценой, видит царь, ее терзает рок.
В апрельских небесах невиданные дали,
В них поцелуй волны, ласкающий лицо...
Подобны облака той оренбургской шали,
Что можно пропустить сквозь девичье кольцо.
Предстал мне этот порт, где Митридат умрет,
Хоть для него сейчас цикута, что вода.
Под веслами гребцов хребет свой море гнет.
Что держит здесь меня, что привело сюда?
1 Действие трагедии Расина «Митридат» происходит в Нимфее,
на берегу нынешнего Керченского пролива.
87

Босфор Тавриды! Вот порог твой киммерийский,
Где ожидал Фарнак, чтобы причалил Рим...
Мне глаз не оторвать от этой бухты близкой,
Открытой, как ладонь, приливам голубым.
Что кроется в песке протянутой ладони,
Читаешь, как колдун, по линиям руки?
Тропинками измен, дорожками погони
Уже идут, спешат босые моряки.
Ряд вражеских галер уже причалил там!
Свершилось наконец то, что так жадно ждал...
Разгром своих солдат ты подготовил сам,
Над собственной землей победу одержал!
Все горе города — в часах, когда раскрыться
Должно сокрытое, когда прольется кровь,
Когда отец глядит в зрачки отцеубийцы,
Когда кричит в устах любовника любовь...
Как обнажен беглец перед лицом напасти!
Тому, кто взят врасплох, спасаться нелегко!
Здесь брошена коса, там рыболова снасти,
На очаге перекипает молоко...
Когда бежит народ под натиском врагов,
Оставленная жизнь еще во всем видна.
Еще хранит тепло пустынный отчий кров,
И на столе — стакан, недопитый до дна.
Не страшно ль проникать в опустошенность эту,
Глядеть на этот стол и на кровать в углу,
На ставню, что скрищгт с заката до рассвета,
И россыпи бумаг на каменном полу?
Нелепый мир вещей еще не видеть тщится,
Нелепые мечты еще в себе несет...
Кто завтра в зеркалах забытых отразится?
Кто старый этот дом, как старый том, прочтет?
Как будут им смешны портреты и картины,
Немодных пустячков наивно-жалкий вид!
У каждого — свои перины и гардины...
Чужой уклад всегда захватчиков смешит.
88

И тот, кто завтра здесь развалится в качалке,
Вперит в несхожий быт свой равнодушный взгляд...
Всей этой ерунде давно бы гнить на свалке!
Всяк судит обо всем на собственный свой лад.
Когда горит дворец, мы ищем в небе знака,
Мы плачем, если царь смертельно занемог,
Хоть и предатель он, трепещем за Фарнака,
Дрожим, когда распят не человек, а бог!
Нам заурядных сцен в трагедии не надо.
Нам безымянных жертв судьба и так ясна!
Их стоны и мольбы заглушит канонада,
Их все равно убьет болезнь или война...
Теперь мы все в огне невзгод закалены,
И над бедой чужой нам плакать недосуг.
Нам навыки борьбы и действия нужны,
Нам в денежных делах отец родной не друг.
Желая преуспеть — сочувствия не знаем.
Сочувствовать другим — свой выигрыш губить!
Мы надоевших жен для новых покидаем.
Стремишься сильным быть — учись по-волчьи выть!
Я слышу голоса, рожденные разгромом...
Мне мысли не дают тебя, Росин, читать.
Нет, звезды в нефесах по-прежнему, как дома,
И право у любви не отнято вздыхать.
Что может исказить песнь, созданную мною,
Пусть даже должен был создать ее не я?
Запечатленных уст мольбу ничто не скроет,
Когда ее подхватит эхо не тая.
Я думаю, Расин, а думы — преступленье,
Они спешат к тому, на чем запрет лежит...
Виновен в мыслях я, и нет мне снисхожденья!
Для смысла здравого мысль — хуже, чем бандит.
Я говорю1 слова дней топора и плахи,
Когда хозяин сам себе возводит храм.
Смысл здравый для шего — держать народы в
страхе
И руки нам связать, чтоб дать нам по рукам.
89

Пора вернуть словам их смысл первоначальный,
Пора вернуть сердца тем, кто утратил их!
Кто слез не проливал над книгою печальной,
Не заслужил высот, которых он достиг.
Все вспоминаю я о белизне великой,
Что снег набросил на горбы рифейских гор...
Там горевал Орфей над мертвой Эвридикой.
Но стоит глянуть вниз — Нимфею видит взор!
Нимфею в грохоте и лязге меди ярой,
Нимфею — город из трагических камней,
Где пышущий огонь противится пожару
И с мраком бьется свет в пролетах галерей.
Кто волею своей — то ль бога, то ль монарха —
Исправил этот мир, где умер Митридат?
Прочтя Расина, не хотим читать Плутарха!
Жестокостью своей он тянет нас назад.
Любовь Монимы увенчал поэт развязкой,
Которой Франция ждала из этих уст,
Историю и боль он опроверг не сказкой,
А человечностью и нравственностью чувств.
Нимфея, где дышу, свободен и развязан,
Где статуи глядят вперед сквозь древний мох/
Где понял человек, чем он себе обязан,
Где тает, уходя со старой фрески, бог.
ВРАЧ ИЗ ВИЛЬНЁВА
В краю, где окна выглядят так странно,
Кого разбудит крик? Темно, туманно,
Сердца, сады за каменной стеной...
Какой огромный, мраморный покой
В краю, где окна выглядят так странно!
Луна осталась за хребтами крыш,
Там звездного средневековья тишь...
Все башни, башни, как обрывы круч,
Застрял в колодце одинокий луч,
Луна осталась за хребтами крыш.
90

Здесь все по-кардинальски молчаливо...
Пурпурный отблеск ставни лижет льстиво,
У подворотни старо'й сводни вид,
Балкон вам голову снести грозит,
Здесь все по-кардинальски молчаливо.
Сон человеческий! Чего в нем нет?
У неба наконец забвенья цвет,
И память собственный свой след теряет,
Сновидец по чужим краям плутает,
Сон человеческий! Чего в нем нет?
Кто там стучится в черноте безмолвья?
Задули ветры и запахло кровью,
Полет химер со всех краев-концов
Преследует усталых беглецов...
Кто там стучится в черноте безмолвья?
О доктор, доктор, отворите мне!
Дышать мне нечем, грудь моя в огне,
К скитальцу проявите состраданье!
Я вновь уйду дорогою изгнанья...
О доктор, доктор, отворите мне!
Под кровлю храма не пускает бог
Того, кто от погони изнемог!
Черт стражу королевскую ведет,
Он знаменья креста не признает...
Под кровлю храма не пускает бог.
Одна, решив, что час ее настал,
К окну бежит, как будто кто позьал...
«Прощай, моя любовь!» — она кричит
И выпивает смерть, что ей грозит,
Одна, решив, что час ее настал.
Другие ищут избавленья в бегстве.
Страх по пятам за ними, словно в детстве.
Очаг, тепло — все это позади.
Прижав детей заплаканных к груди,
Другие ищут избавленья в бегстве»
91

Спасите жизнь мою, откройте дверь,
Не то меня сейчас настигнет зверь
У вашего порога ледяного!
Вы, спящий в мягкой темноте алькова,
Спасите жизнь мою, откройте дверь!
На третьем этаже полоска света
Мелькнула. Тенью тень стола задета.
Проснулся кто-то, движется в окне.
Ребенок тихо простонал во сне...
На третьем этаже полоска света.
Там, на холме, что соснами порос,
Чтоб подтвердить, что все черно до слез,
Запела птица на слова Петрарки...
Влюбленный чертит имя без помарки
Там, на холме, что соснами порос.
За этой песней следует другая:
Чуму и боль, как прежде, воспевая,
Ведя рассказ про кровь, не про любовь,
Про зло былое, что возникло вновь,
За этой песней следует другая.
Век пастушков прошел, ты им пленен!
И палача украсит даль времен,
Й твердость камня одолеет время...
Свое у каждого столетья бремя —
Век пастушков прошел, ты им пленен!
В краю, где окна выглядят так странно,
Кого разбудит крик? Темно, туманно,
Сердца, сады за каменной стеной...
Какой огромный мраморный покой
В краю, где окна выглядят так странно!
РАССВЕТ НАД ФОНТАНОМ НЕВИННЫХ ДУШ
Посыпал пепел утро крыш...
Гулящей девке в эту тишь,
Прождавши зря, пора на отдых.
Свет фонаря, что ржав и рыж,
Смывается рукой восхода.
92

И люди — неба с грязью ком —
Тяжелым потным кулаком
Глазищи трут, чтоб видеть малость...
Из сквера дремлющих стойком
На пять минут ушла усталость.
Под бледным солнцем ранних стуж
Откуда древний храм без служб,
Афинский иль александрийский?
От кладбища Невинных душ
Один фонтан лишь сохранился!
Вам, статуи, не перестать
В кувшины воду набирать —
Четыре века здесь стоите!
К чему возлюбленных вам ждать:
Вернулись дни кровопролитий.
Крестьянкам этот мир иной
Закрыт домов сплошной стеной...
Но кто они? Самаритянки?
Торговки, что в мороз и в зной
Здесь загорают, как цыганки?
Из камня ли сердца у них,
Как ветерок, что вдруг утих,
Смяв каменные их одежды?
Не поверяют тайн своих,
И сухи мраморные вежды.
Здесь выступает кровь из луж,
Здесь запах мяса, теплых туш,
Как видно, прочно водворился...
От кладбища Невинных душ
Один фонтан лишь сохранился!
Варфоломеевскую ночь
Сумела память превозмочь,
И только детищам Гужона,
Быть может, позабыть невмочь
О гибели клинком сраженных.
93

Помимо статуй у воды
Нет очевидцев той беды,
И памятника я не вижу,
Которым были бы горды,
Который был бы в рост Парижа.
В рост нержавеющих мечей,
Свободы и ее лучей,
Во славу тех, что были правы,
В рост посрамленья палачей,
В рост и во славу нашей славы.
Ковчег небес сквозь сон и глушь
Плывет. Светлеет ночи тушь,
И мрак зарей позолотился...
От кладбища Невинных душ
Один фонтан лишь сохранился.
Ковчег, фонтан иль мавзолей
Тот памятник мечты моей —
Крылатой муки выраженье!
В нем взлет непокоренных дней,
В нем Марсельеза дней сражений..
Чтоб он в забвенье не померк,
Ружейных залпов фейерверк
Рад подчеркнуть его красоты —
Он весь из света, не в пример
Огромной тени эшафота.
Мне все —■ страны немолчный стон,
Ее страданий смертных сонм,
Все то, что к совести взывает,—
И вид торжеств и похорон —
Товарищей напоминает.
Их голос — подвигов и дружб —
Не будет будущему чужд,
Хоть в прошлом он и растворился
От кладбища Невинных душ
Один фонтан лишь сохранился.
94

ОДИН ИЗ ФРАНЦУЗОВ
Фамилия, у нас вошедшая в привычку,
Простая, как вода, когда захочешь пить,
В банальности своей похожая на кличку,
Такая, что легко и вспомнить и забыть...
Знакомая, как то, что все мы испытали,
Как ссадины труда, как сердца перебой...
В сражение ее с собой солдаты брали,
Чтоб опознали их, когда остынет бой.
Фамилия из тех, что походя читаем
На вывесках кафе и на крестах могил...
Лишь имя про себя невольно отмечаем
И видим малыша, которым взрослый был.
Да, он был малышом, а дальше это имя
Шептала нега уст, по-женски горяча...
Кто ведал, что его не спутаешь с другими,
Что в списки внесено рукою палача?
Священной будет впредь для наших
поколений
Фамилия борца, что пал в рассветный час...
И женщины несут цветы под объявленья,
И молятся о нем, на мостовой склонясь.
Фамилия годна для среднего француза,
Который жизнь прошел, чтоб умереть в
огне.
Фамилия того, кто слишком поздно узнан,
И каждому из нас она как свет в окне.
ГОВОРИТ МОСКВА
Франция слушает. Льнет август к чаще леса.
И ваша песнь звучит на собственный наш лад.
У вашей нежности такая ж стать и склад.
Франция слушает. О том же говорят
Напевы ваших душ и наша «Марсельеза»!

У дальней музыки совсем французский тон.
Рассвета белизна мне вновь напоминает
Те руки, что в тоске Роланда обнимают...
Он сгублен, он убит, но мавры отступают!
Прекрасный паладин, как с ними бился он!
Сколь близок мне напев далекий и желанный!
В нем эхо давних гроз, как новая гроза.
В нем Жанну д'Арк зовут иные голоса,
И если взглянешь ты прохожему в глаза,
Увидишь, что Ксентрай не умер — только ранен.
Пьянящие слова! Бродило нашей жизни!
Ужель вы, как латынь, превращены в туман?
Вы то ж, что на мосту Аркольском барабан,
Бара, и сам Клебер, и вопль смятенных стран,
Священный этот вопль: «В опасности отчизна!»
Франция слушает, и горе невесомей...
Тебя окликнули, ты больше не одна,
Ты по-крестьянски молчалива и скрытна,
Надежду затаив... кому она видна?
Она, как партизан, укрывшийся в соломе!
Вновь солнце дней Вальми окрашивает даль...
Забыли, видно, мы в ночь кораблекрушенья,
Как по-французски называются свершенья!
Но в мужестве друзей магнита притяженье...
Грядущая зима отточит нашу сталь.
*ЯЗЫК СТАТУЙ
Тогда старик Гюго на площади столичной
С утеса своего из бронзы под гранит
Вдруг возопил:
«У вас там разве лето нынче,
Что вид у города слащавый необычно,
Что среди бела дня Париж как будто спит?»
Итак, старик кричал:
«Уму непостижимо!
Никто из нас не брал стихов из головы:
Мы из вина, грозы, порохового дыма
Лепили их, огнем и бурей одержимы,
Поэты этих дней, а что открыли вы?
96

Нет, мне не по душе цирк душ высокородных,
Мне, возвратившему пожарным каланчу,
Гонителю словес изысканных и модных!
А небожителей, от слабостей свободных,
В нежмущих башмаках, и видеть не хочу!
У ваших рифм носки без дыр, всегда в порядке,
А лимонад и морс, что сердце вам пьянят,
Пройдя известный путь любой водички сладкой,
Пис-пис-пописывай — вам орошает грядки,
Чтоб лучше расцветал ваш благонравный сад!
Лишь избранным дано иметь в квартире ванну.
Они же ваш язык в свой вводят обиход!
О лженоваторства! Кого они обманут?
Графических графинь на встречах графоманов?
Через войну и жизнь нашли вы мелкий брод!
Скучнее и тесней любой собачьей будки
Ваш бутафорский мир без окон и дверей!
А вам по вкусу он, убогие малютки,
И ваше творчество — цветочки-незабудки —
Пригодно лишь для оформленья Галерей
Торговых! Если б мог я погулять на воле,
Шагами бронзовыми меря белый свет,
Уж я бы вам прижал любимые мозоли
И вашим ребусам на хвост насыпал соли!
Ведь рухнул небосвод, а вам и дела нет!
Здесь Голиаф — куда ж Давид запропастился?
Иошуа, милый друг, вот где Иерихон!
Меня не слушают, всяк в пустоту влюбился,
Овидий нынешний настолько опустился,
Что полог голубой считает небом он!
Нельзя весь век носить младенческие маски,
Уродства жизни и безвкусицы страшась!
Не видим Марту мы без чучела тараски,
А чтобы разгадать клозетов ваших сказки,
По стокам городским пройдитесь хоть бы раз1
Боялись предки наши солнечных затмений,
Что им сулили смерть,— а вам не все ль равно?
Вам электрического хватит освещенья!
4 Арагон
97

Черт вас дери совсем! На светопреставленье
Способны вы смотреть, как на закат, в окно.
Один Седан собой потряс мою эпоху,
А нынешние дни вам, видно, не страшны?
Ни вдохновения у вас для них, ни вздоха!
Дождитесь худшего, коль вам сейчас не плохо,
О мотыльков ловцы на кладбищах страны!
Тому немало лет, вернувшись из Брюсселя,
Увидел при смерти Ее, как вижу вновь:
Такие же врачи-стервятники глядели,
Как сердце матери сквозь смотровые щели
Глубоких рваных ран свою теряет кровь.
И голос поднял я из тьмы того столетья
С такою силой, что поныне он звучит:
«Не лгите! Франция жива на этом свете!»
А вы, собравшиеся отходную петь ей,
Пусть ваш же катафалк вас на тот свет умчит!
Чей голос молодой в тьме этого разгрома
Сегодня прозвенит на крепостном валу?
Кто сможет так, как я,— иль это не дано вам? —
Чтоб отвести грозу, швырнуть навстречу грому
Надежды светлой песнь и мужеству хвалу?
Коль не пробудитесь, то ваша песня спета!»
Но те ему хотя б кивнули головой...
Стоят, держа в руках свирели и кларнеты,
Молчат...
Тогда Гюго, не получив ответа,
Слез с пьедестала и пошел по мостовой.
БРОСЕЛИАНДА >
(Фрагменты ив поэмы)
ОБ ОДНОМ ЛЕСЕ, ДОНЕЛЬЗЯ СХОЖЕМ С ПАМЯТЬЮ ГЕРОЕВ
Жизнь не по-кпижному развязки заплетает...
Кто счастлив, кто убит, и не о чем писать.
Красавицу герой из плена не спасает!
1 Броселианда — сказочный лес из французских рыцарских
романов.
08

Последний поцелуй — и рок грозит опять.
Чуть воскресенье нас уложит на перины,
Как понедельник здесь, уже пора вставать...
Ржаное поле — жизнь, и нет в колосьях длинных
Согласья с ветром, что прочесывает их.
Когда история, как рифмы для терцины,
Необратимую любовь времен иных
Нанизывает — все годится ей сверх меры,
Чтоб с солнцем увязать шум капель дождевых.
Или когда одни совсем утратят веру,
Тогда вручить кольцо другим, что влюблены,
Лишь бы в бездействии не замерли химеры...
Она обходится без радиоволны,
Неся грядущим дням былого эстафету,—
Те знаки тайные, что людям так важны:
Прохожий встретится с другим. Без слов привета,
Движеньем в обиход вошедшим и в уклад,
Коснулся шляпы он, кивнул на сигарету
И, прикурив, пошел куда глаза глядят.
Не те прохожие, и годы пролетели,
Но сохранен огонь и уцелел обряд.
Магическая ночь! Едва лишь вы напели
Мотив глазастых звезд, донесшийся с небес,
Подхвачен в фуге он рожком, виолончелью...
А новый мир похож на тот старинный лес,
Что на коврах ткачи сто раз изображали:
Там спят единорог, щегленок и скворец,
Там нету и следа прошедших сатурналий...
Там также не найдешь, как если бы читал
Газету, и лужка, где эльфы танцевали...
Волшебница слилась с ручьем у темных скал,
И золотой цветок, что в бегстве обронила,
Увянув, блеск мистерий наших потерял.
4*
99

Парча давно шерстянке место уступила...
Не мы теперь пьяны фиалковым вином,
Развеянные сны свою теряют силу,
Но прошлого краса заходит в новый дом,
Но жимолость растет из недр могилы хмурой,
Былинке не забыть бесед со светлячком.
Той песне, что пою, к чему фиоритуры?
Ты, память, карусель, и ты за кругом круг
Развертываешь цикл соратников Артура.
Роняет время лепестки на яркий луг,
Где бег отмеченного Цезарем оленя,
Сквозь чащи мчащегося, раздается вдруг.
Вот горностай прошел и замер на мгновенье,
Услышав шепот королевцы молодой...
Злой великан ее качает на коленях.
Дубов зеленых зачарованный покой,
Броселианда, снегирей приют заветный.
«Ты, лес, прекраснее, чем тень в палящий зной»,—
Как Арно де Маре сказал когда-то где-то...
Ты чаща снов, где заплутался человек,
Где беличьи прыжки рождают вспышки света...
Обнять бы и прижать тебя к себе навек,
Тебя, что так темна, так нежно-белокура...
В названии твоем слиянье кельтских рек!
Броселианда, распахнись! В овечьих шкурах
Паломники к тебе идут со всех сторон
Молиться о дожде над их землею бурой.
Их видит каждый год источник Беллентон.
МОЛИТВА О ДОЖДЕ, ПРОИЗНОСИМАЯ ЕДИНОЖДЫ В ГОДУ
НА ОПУШКЕ БРОСЕЛИАНДЫ У ИСТОЧНИКА БЕЛЛЕНТОН
Да изгонят потоки небесных вод
Из волос наших пыль и прах,
И ту сушь, которую гложет скот...
Он, сожженный жарою, томится.
100

Да изгонят потоки небесные страх,
Что червем вгрызается в злак,
В золотое сердце пшеницы.
Пусть потоки небесные скажут,
Пусть потоки небесные скажут:
«Да будет так!»
Ожидание сушит людские души,
А время все длится, и нет ему дна.
Ночь идет, темноты все нет,
Не успел прилечь,
И уже рассвет,
И мир раскален, как печь,
И камень просит, пусть его гладит луна —
А сам разбивается вдребезги под лапою солнца...
Камень как сердце в руке беспощадной ребенка,
А что же тогда остается сказать о моем человеческом
сердце несчастном?
Все длятся, все длятся трудные времена,
Каким же богам буду я вместе с вами молиться,
молельщики, потом покрытые?
Молельщики в валяных шляпах?
Каким же богам, чтобы не были глухи они вековой
глухотою неверия нашего?
Какие же боги ведают шлюзами?
Как бы пропустить им скорее баржи, нагруженные горем?
Такая жарища, что сдохнешь, и сколько, и сколько,
И сколько уж длится она, и сказать я не смею...
Какие же боги, скажи, раскрывают окошки,
Чтоб выгнать зловоние страшное страшного лета?
Комната огненная вся набита битком сапогами,
солдатами...
Уберите же пряди огня, что на лоб непрерывно мне
падают...
Но одеты вы в шерсть, словно в самую зимнюю пору,
А глаза ваши черные-черные, будто за гробом мы
следуем.
Разве не слышите скрежет и скрип? Саранча прилетела!
Мы соберем урожай не снопами — костями!
Нет, не могу я привыкнуть на «ты» быть со смертью.
Это ведь ад — разве только дадите мне тучу вы?
Вы? а кто вы? Я не знаю, может быть, демоны или такие
же люди, как я и вот этот?
Ибо настанет же день — недалек он, быть может! —
101

День, когда солнце и дождь достанутся первому
встречному
Человеку, хотя б потому человеку, что небом владеет он?
Плохо придется тогда и пыли и засухе,
Места не будет для жажды в устах и гортанях растений,
Места не будет для солнца, чтоб головы наши
раскалывать,
Больше не будет кузнечиков под раскаленной соломой,
ни головни на колосьях,
Больше никто тебе слов иностранных не скажет, чтоб
волю твою ограничить,
Больше не будешь бояться обжечься о двери родного
жилища,
И на хозяев, что имя твое без ошибки назвать не умеют,
батрачить не будешь ты больше.
Необъяснимо бесплодной не будет земля, что ты пашешь,
Необъяснимо уклончивой, словно распутпая женщипа,
И не солжет она больше Франсуа, или Пьеру, и Жану... )
Падай же, дождь, на заметы, что наши в горах
понаставили!
Падай же, буря дождя, одаряй, как железо одаривало!
Падайте, крупные капли, чтоб горечь привычную смыть
скорей!
Падайте, частые капли, небесные стрелы, сплошною
стеною!
Падай секущими каплями, дождь с проливными руками!
Дождь с музыкальными пальцами!
Дождь, удивительно пахнущий мхами и тленом!
Дождь, расчеши своим гребнем текучим поля
полоненные!
Дождь, поливай хрусталем синеватые борозды,
Где закипал тунеядческий дух повилики!
О дожди, дождь, дожди до краев горизонта!
Лей шампанское, дивная туча, лей напиток дней
праздничных!
Лейся, дождь, что лицу моему так же мил, как земле
моей!
Если встретишь меня на пути — не стесняйся, пронзай
меня!
Восхитительный дождь, нежен ты, как любовь!
Дождь, народ тебя жаждет и смотрит на небо
с надеждою,
Поворачивая то ладонью, то тыльною частью тяжелые
руки,
Чтобы узнать, снизошла ли уже благодать твоя слезная...
102

ОТГОЛОСКИ КУЛЬТА СОЛНЦА, ОТПРАВЛЯЕМОГО НА КАМЕННЫХ
ПЛИТАХ БРОСЕЛИАНДЫ
— Кто жаждет злата — равнодушен к славе
царской!
Мой стих дарован мне не снегом, не весной,
Самим Спасителем,— сказал король Наваррский.
Все в наши времена рождает звук чудной...
Народ спаситель мой — пусть на кресте трехстиший
Возникнет для него песнь, созданная мной.
Пока что заменить того, кто уж не дышит^
Сумеет, не страшась расправы, соловей.
Что злодеяния? Гимн торжества — превыше.
Кто создал эту ночь — Христос или Орфей?
Не важны имена, ведь близится развязка,
И воскресающий любимцем будет фей.
Пусть ночь измучена перенесенной встряской,
Восстанет солнце вновь, мы в том убеждены,
И с Пасхой Франции его сольется Пасха.
Шар на веревочке! На что тебе нужны
Прогулки пленника? Пора сбежать, светило!
Вулканы только спят, а не укрощены!
Уже вершины гор белеют гневом силы...
Ужель твоя судьба собачкой чьей-то быть
На поводке, чтоб никого не укусила?
Вставать, ложиться по команде и служить
По воле неба, что татуировкой звездной
Гордится, как бандит, и хочет первым быть?
Не пес ученый ты, поверь, пока не поздно!
Какой Икар без крыл, без голоса пророк,
Какой сапожник душ, какой храбрец обозный
Иль проповедник, ложь читающий меж строк,
Тебя уговорил стезю твою нарушить,
Чтоб со скакалкой гор ты фокусничать мог?
103

Как мишкин поводырь себя заставить слушать
Могу: «А ну-ка, Феб, покажем господам
Все наши штучки! Пусть заплатят нам получше!
Ведь он не заводной, без двигателя, сам,
Он целый небосвод, все тучи пробегает
И к финишу всегда приходит по часам.
Ступени неба он шутя одолевает,
А сбруя по утрам напоминает кровь
На бойне... Что он ест? Живьем слова глотает!»
Дог может цепь порвать — хоть новую готовь!
Река — разлиться, и взорваться груз шеддита,
Но солнце курс должно держать затем, чтоб
вновь
Нырнуть в морскую глубь и выйти на орбиту.
Когда ему приестся блеск его лучей,—
Оно в них смахивает на гермафродита,—
Крик укротителей и хлопанье бичей,
Кровавый ореол и прочие условья,
Которые в ходу в том цирке палачей,
Светило может распроститься с их гнездовьем
И, распалясь вконец, спалить и дол, и твердь,
И одуванчики на пастбище коровьем.
Чего ты ждешь, чтоб сжечь решетку, клетку,
жердь
Насеста своего, о чудище златое?
Герои за тебя в ночи встречают смерть!
С колючей проволоки тьмы на поле боя
Спеши, повисший на кудрях Авессалом!
Пока еще огонь чуть тлеет под золою.
Из бездны бездн тебя, о Солнце, мы зовем.

СНОВА
НОЖ В СЕРДЦЕ
1948
ДВА ГОДА СПУСТЯ
т
Минут ленивых вереница.
На травах легких капель дрожь.
Останьтесь! Что вам торопиться?
Так дождик в августе хорош.
Нет над дорогой серой пыли.
Раздолье птицам. Даль ясней.
Колеса колеи прорыли:
Горячка сенокосных дней.
Но сердце, сердце — черный камень,
Куда ни брось его в пути,
Оно ударится о память
И снова в прошлое летит.
И
Поля, ошпаренные зноем.
Мир мертв. Куда ни кинешь взгляд:
Дороги — пусты, небо — злое.
Что там за призраки скользят?
Ползут. Куда? Не знают сами.
Страх как погонщик за спиной.
Ползут зелеными цепями,
Таясь за бурою листвой.
105

Картины той пустыни четко
Передо мной всегда стоят.
Порвались нити — зерна четок
Катились в ад, в немецкий ад.
III
Гнев накипал и накалялся,
С мечтой слились огонь и страсть.
От Вальреа и до Баланса
Игра опасная велась.
Ночь или день? Никто не ведал.
Ребята выиграли бой!
К ним дерзость, что вела к победам,
Пришла, как первая любовь.
Всех согревающее слово,
Песнь, что поется в первый раз,
Хмель справедливости суровой
И кровь свободы грели нас.
IV
В пожаре, полыхавшем всюду,
Горела, рушилась тюрьма.
Как солнце, улыбались люди.
Знаменами цвели дома.
Из каждой загнанной машины
Валилась груда новостей.
Шли с автоматами мужчины,
В глазах восторг — как у детей.
Как будто мы, играя в классы,
Стекляшку гнали прямо в рай,
И мир таким простым казался,
Что лучше слов не подбирай.
106

V
Прекрасно! Что за маг искусный
Зажег костер в вечерний час.
Жизнь — том истории французской,
Где из картинок весь рассказ.
Пусть боль еще сердца сжимала,
Но воздух свеж — дыши! дыши!
Все наши краски обретало,
Дул ветер перемен больших.
Дух замирает у галерки.
Багряный занавес дрожит.
О, август! Год сорок четвертый!
Враг отступает. Враг бежит.
VI
В вечернем сумраке — беседы
О клевере и о скоте.
Сосед зовет к себе соседа...
О речи, вы не те, не те!
Стада. Покос. Им это важно.
Другой припев к другим словам.
Но, впрочем, выбирает каждый —
Любовь, и боль, и горе — сам.
А я... я слышу шаг пехоты.
Я слышу, как мотор ревет.
Я слышу, слышу: сердце чье-то
Слабеет и сейчас замрет.
MCMXLVI
Обман новейшего покроя...
Нас оглушает дикий вой.
Слова зовут на смерть, на бой,
Но все у крикунов чужое,
Все не французское — ввозное.
У их призывов —* дно двойное.
107

Их мир — дворец, с торгов идущий.
Его огонь внутри грызет.
И безмятежный небосвод
Лишь полог над бедой грядущей.
Трещат стропила. Дым все гуще,
Сей дом не дом, а пепел сущий.
В дворцовом зале слышен хор.
Поет капелла людоедов,
А ложь, лазейки все разведав,
Цветы бросает на ковер,
И, видя бледный их узор,
Смеется смерть, как наглый вор.
Пластинка кружится быстрее,
Как солнце в омуте речном.
Бал оборвется. Что потом?
Что будет дальше? Лицедеи,
В самих себя взглянуть не смея,
Прочь гонят эту мысль, как змея.
В окно я вижу трупы, трупы
Детей убитых наповал,
Деревни черный дым застлал,
Гиены снова скалят зубы,
Покуда с важностью сугубой
В кафе болтают правдолюбы.
Откуда этот запах гнили?
Его духами не стереть.
Мечты ли наши стали тлеть
В еще не вырытой могиле?
Иль вновь убийцы загрустили
О смерти и чумной бацилле?
Еще не сгинул страшный сон,
Но уж горланят горлодеры
Вслед за заморским дирижером,
Чтоб заглушить планеты стон,
Чтоб не достиг прохожих он.
Окрашен кровью небосклон.
108

ПЕСЕНКА-СЧИТАЛКА
С НАБЕРЕЖНОЙ ЦВЕТОВ
Здесь легенда расцветает,
Здесь приходит зрелость к ней,
Здесь вселенная внимает
Песне о любви моей.
Здесь народ, который начал
Путь в ущелье Ронсево.
В рог трубит Роланд горячий,
Слышит наш Фабьен его.
Как плетут ковер узорный
Из соломки двух цветов,
Я вплетаю нитью черной
Горе в летопись веков.
Штурм Бастилии. Коммуна.
Стяг Бувина и Вальми.
Жанна и Пери — все струны
В лад звенят, друзья мои.
Шатобриан. Тэмбо сраженный.
В Орадуре жгут детей.
Солнце крови, слез и стонов
Над отчизною моей.
Час расплаты бьет в Париже.
Розы красные горят.
Весь Париж с цветами вышел —
Люксембургский замок взят.
Чтоб считалочку запомнить,
Я вяжу в букет один
Маргаритку и шиповпик,
Василек и розмарин.
От Вийет и до Этуали,
От Лила до Нотр-Дам
Мы фиалки предлагали,
Предлагаем эту вам,
109

СТИХИ ДЛЯ КАЛЕНДАРЯ
Вчерашних дней напев храним душой моею.
И новым ариям той песни не прогнать.
Кто пел ее хоть раз, споет ее опять
Сегодня, как всегда,— на сердце легче с нею.
Когда был черен день и жизнь была горька,
Звенела эта песнь под небом запрещенным,
И будущее нам являлось озаренным
Надеждой, несмотря на страшный лик врага.
«Вам дальше не шагнуть,— та песня говорила,—
О варвары, ваш след сотрется в свой черед,
Как те следы в полях, что оставляет скот.
Я — Франция — для вас преграда и могила.
Вам дальше не шагнуть, здесь лег предел для вас,
Победы ваши — ложь, вы грезите в дурмане,
Вы здесь в дсторией расставленном капкане,
В стране, где рушились Бастилии не раз.
Вам дальше не шагнуть. Судьба карать умеет.
Вам дальше не шагнуть, здесь наших предков дом.
Здесь воздух Франции, вы задохнетесь в нем,
Вы смерть несете нам, но смерть над вами реет.
Вам дальше не шагнуть. Здесь скошена любовь.
Вам дальше не шагнуть. Здесь часовые зорки,
Здесь триумфаторы свой путь кончают в морге,
Здесь вечная стена для расшибанья лбов.
Вам дальше не шагнуть. Здесь Авеля могила,
Вас, каины, она всегда к себе влекла.
Вам дальше не шагнуть. Здесь жизнь, как сад,
цвела,
Покуда ваша рать ее не придавила.
Вам дальше не шагнуть. Здесь парус ждет ветров.
Здесь сумрачный порог и траур величавый,
Вам не убить вовек моей безмолвной славы.
Вам не переступить затопленных судов.
110

Вам дальше не шагнуть. Пехота вязнет в глине,
К подножью радуги она не доползет.
Медведь, вломившись к нам, из ульев выкрал мед,
Но улей цел, и есть еще цветы в долине...»
Огонь в лесу, огонь как трепет мощных крыл.
Пери расстрелян — встал Фабьен бойцом
отважным.
Та песня дорога мне строчкой, звуком каждым,
Из сердца Франции напев тот в небо взмыл.
Та песня... Никогда она не умолкала.
Вы топчете огонь — лишь ярче пышет он,
Сноп искр над хворостом, как факел, вознесен,
И утром свет костра с зарей сольется алой.
То песнь моей земли, то песня свежих ран,
Ее не оборвать, она всегда пробьется,
Она прочна, как цепь, как солнца свет, что льется
И красит в цвет огня могилы партизан.
Так Франция поет. Ты слышишь, в песне нашей
Есть вера — кто ее безумством смел назвать? —
Та песнь для всех, ко всем — готовая смешать
Расчеты подлецов, кладущих яд на чаши...
О чем поет сейчас народ моей страны?
Что в сердце, отдыха еще не знавшем, носит?
Что говорит сейчас, когда войны колеса
Не бороздят полей и явной нет войны?
Он говорит, что день грядущий с углем сходен
И без труда его не выдать на-гора,
Что родину свою мы там всегда находим,
Где трудимся и где сражались мы вчера.
Он говорит, что с нас речей красивых хватит,
Величием в речах никто не будет сыт,
Он говорит, что хлеб неубранным стоит
И уголь ждет, чтоб мы за ним спустились в шахты
Когда настал наш час идти громить врага,
Не торговались мы, все были в трудном деле,
Сейчас враги страны другой наряд надели,
Должны ль мы потому валяться в их ногах?
111

О, эти господа устраивались ловко,
Когда чужой солдат читал законы нам.
Заплаты не идут, конечно, к их штанам,
И деньги загребать у них своя сноровка.
Им хочется весьма нам прочитать урок,
Но мы историю в своей проходим школе,
Да, мы ее творим, они ж о ней глаголят,
Но музыка не та, когда не тот смычок.
Паяцы, ваш секрет вы прятали как лисы,
Но у зеркал Виши есть тоже свой язык,
Как в луже крови, в них ваш отразился лик
И нити, что от вас тянулись за кулисы.
Что леди Макбет?! Ей за вами не поспеть,
Берете вы числом и способом новейшим,
Но кровь, что на руках у вас пятном зловещим,
Ни мыло, ни бензин не смогут оттереть.
Забывчивый мирок уже в возне мышиной.
И снова молит он предательство: «Спаси...»
Лелеют заговор в Марбёфе и в Пасси,
И — дело ловких рук — в кювет летят машины.
Народу, как всегда, нет места в ваших планах,
Но помните, что гнев таит он до поры.
Он может к вам прийти в любой момент игры,
Чтоб отвести под душ пройдох не в меру рьяных.
Терпенье велико, оно вас изумляет,
Вам кажется, что все опять сойдет вам с рук,
Но бойтесь, чтоб народ не грянул песню вдруг,
Какую он порой в работе напевает.
Свобода! Либерте! Твой час готов настать.
На всех устах — июль, горячий, как железо.
Гимн единения, гимн братства — «Марсельеза»!
Кто сможет эту песнь сегодня оборвать?!
112

ПРОЗА СВЯТОЙ КАТЕРИНЫ
До тех пор, пока ребенок будет мечтать о восходе солн-
ца, пока ночь будет благоухать ароматом розы, пока чье-то
сердце где-то будет трепетать от восторга, пока на дороге
будет раздаваться песня шагов, пока зимой кто-то будет
вспоминать о весне, пока в голове хотя бы одного чело-
века будет звучать музыка, а тишина будет подобна неж-
ности любимой женщины, пока над миром и его судьбой
будет парить хотя бы капля света...
...люди будут слышать песню Франции.
До тех пор, пока в последнем доме вселенной сохранится
остаток тепла и ласки, пока в последней опустошенной
человеческой комнате осколок зеркала будет еще вспо-
минать о красоте, пока след голой ноги будет свидетель-
ствовать о том, что здесь прошло существо из плоти и
крови, пока книга будет служить глазам дверью в меч-
ты, пока, начиная от соборов и до смелых линий мостов,
от фресок до открыток, от «Жалобы святой Евлалии» до
записанного на магнитофонную ленту слова поэта, кото-
рому еще предстоит родиться, память всякого рода не
будет разграблена, уничтожена...
...люди будут слышать песню Франции.
До тех пор, пока маленькая девочка будет укачивать свою
куклу, пока будут доставлять радость «Золушка» и «Спя-
щая красавица», пока мальчишки будут бросать в реку
плоские скользящие камешки, пока будут называть друг
друга просто Марией или Жаном, пока будут бегать вза-
пуски, играть в «горячую руку», в шарики, в кошки-
мышки, до тех пор, пока будут класть бобы в бриошь
в День Волхвов и печь блины на масленицу, пока малы-
ши будут пытаться сыграть на рояле мелодию «Мой дру-
жок Пьеро», пока будут говорить об Изольде, Манон,
Нана...
...люди будут слышать песню Франции.
Но в особенности, друзья мои, каковы бы ни были злоклю-
чения огромной паствы, катастрофы континентов, чудо-
вищные случайности истории, в особенности, каковы бы
ни были непредвидимые превращения человечества, по-
павшего во власть чудес своего разума, во власть беско-
113

нечных последствии огромной шахматной партии, которая
дает ключ к будущему, как бы ни развивалось то, что за-
родилось, и чем бы ни грозил Апокалипсис, о друзья мои,
в особенности, пока будет возноситься двойная гармония
хора и слушающих, которая в двух именах выражает це-
лый народ,— и это имена Жанны д'Арк и Фабьена,—
знайте твердо, ее будут слышать...
.„ибо это и есть песнь Франции.
ГОВОРИТ МАТИСС
Я не люблю волос, причесанных по моде,
День краски и цвета из рук моих берет,
Вздох в комнате моей, как ветер в парус, входит,
Взгляну — мой взгляд мечту в грядущее ведет.
Любой цветок похож на пленниц обнаженных,
Что властно красотой волнуют и томят,
Смотрю на даль небес, в раздумье погруженный,
И небо предо мной как сброшенный наряд.
Я объяснить могу без слов шагов круженье,
Я объясняю след, который ветер стер,
Я объясняю мир в его любом мгновенье
И солнце на плече задумчивом, как взор.
Я объяснить могу в окне рисунок черный,
Я объясняю птиц, деревья, смену дней,
Я объясняю сад в его немом восторге
И тишину домов и что таится в ней.
Я объясняю тень и легкую прозрачность,
Я объясняю блеск и мягкость женских рук,
Я объясняю всех различий многозначность
И объясняю связь всего, что есть вокруг.
Я объяснить могу все формы в смене быстрой,
Я объясняю песнь бумажного листка,
Я объясняю, в чем таится легкость листьев,
Их ветви — руки, лишь медлительней слегка.
Свет солнца! Перед ним зову я всех склониться!
Я, человек времен, чья нить из бед одних,
Пишу надежды лик, чтоб кисть Анри Матисса
Сказала новым дням, что люди ждут от них.
114

ГААЗА
И
ПАМЯТЬ
1954
Я ГОВОРЮ ВАМ: СТОИТ ЖИТЬ!
Чудная, право, вещь — наш мир в конце концов.
Уйду когда-нибудь, не дописав страницы.
Сквозь прорези ночей — мгновенные зарницы,
Блаженство и пожар полуденных часов...
Быть может, это все не так уж много стоит.
Другие вслед спешат. Им дан такой же нрав.
Как я, хотят любить и гладить стебли трав,
Шептаться вечером, когда их сумрак скроет.
Их много, путников,— прислушайся к шагам! —
Готовых каждого ребенка лаской встретить,
Готовых вздрогнуть вдруг, на тихий зов ответить,
Глаза на миг поднять навстречу облакам.
Всегда найдется ночь, где двое в юной дрожи
Встречают в первый раз свою зарю. Всегда
Останется и свет, и ветер, и вода.
Все, все останется. Проходит лишь прохожий.
Вот вещь, которую я не могу понять:
Страх смерти, тайный страх, живущий в мысли
тесной,
Как будто мало нам, как будто не чудесно,
Что небо ласково для нас могло сиять.
Я знаю, короток покажется однажды
Нам этот долгий срок. И радость и печаль
Обманчивым вином бегут из кубка. Жаль,
Что море — лишь глоток для нашей вечной жажды.
115

И все же, несмотря на злые времена,
На пустоту в груди, на груз, что ломит спину,
На грусть, кладущую у края рта морщину,
На странную тоску: уж так ли жизнь нужна?
Наперекор войне, неправосудью, стонам,
Бессоннице, когда тоска, как лисий клык,
Мне в грудь вгрызается... о боже! — я привык
Всю жизнь ее носить, как мальчик, под хитоном,
И, несмотря на вой бесстыдной клеветы
(Споткнешься, а в ответ лишь хохота раскаты),
И, несмотря на тех, кто строят казематы,
Застенки из всего, во что так верил ты,
На дни проклятые, что ямами зияют,
На ненависть ночей с их мукой и борьбой,
На заговор врагов, что скованы с тобой
Одною цепью дней, а что творят — не знают,
И сердцу вопреки, стучащему не в лад,
И вопреки годам, и вопреки наветам,
Злорадству хитрецов и всех, кто над поэтом,
Когда печален он, поиздеваться рад,
Всех, кто из-за угла — в бездушии великом —
Швыряют, сговорясь, в лицо мне подлый хлам,
Когда жестоких дум взбесившийся бедлам
Нет силы облегчить проклятьем или криком,
И, несмотря на бред, на длинный ряд могил,
На выверты ханжей, на раны, на потери,
На все, на все, с чем ты — в своей дурацкой вере
В далекую лазурь — смирялся и дружил,
Да, несмотря на все, я громко говорю,
Я каждому твержу, кто слышит не напрасно,
Что стоит жить, что жизнь всегда была прекрасна,
И на губах моих горит: благодарю!
116

НОКТЮРН РАЗЛУЧЕННЫХ БРАТЬЕВ
Кричит базар небес. Нам сверху сыплет он
Сардинки чистых звезд — волшебные приманки.
Безбрежный фосфор их ночами обручен
С мозолями простой крестьянки.
Да буду проклят я! Но пусть меня несет
К любым метафорам на их туманный берег,—
Ведь если этот стих вам не открыл Америк,
Не донести ему и горсть ночных красот.
Как наш словарь убог! Он слишком узкоплеч,
Когда не мысль — звезду зажечь строфа готова,
Когда стремглав должно весь космос пересечь
Теленаправленное слово.
Ночь — это женщина, и каждый вечер к ней,
Волнуясь, в первый раз идет счастливец новый,
Всю красоту ее он видит без покрова
И косы длинные в жемчужинах огней.
Ночь — пышность женская, живая благодать,
Элегия любви... Она готова даже
Рукам случайного любовника отдать
Дары раскрытого корсажа.
Он поднимает взор. Он потрясен огнем
Убранства звездного. Что скажет он, не знаю,
Но вижу, как в него струится мощь ночная,
Лучистым молоком кровь обновляя в нем.
И с дрожью глядя ввысь, на этот бледный свод,
На блеск серийных солнц, заткавших мглу
ночную,
Невольно мыслит он: «Что этой ночью ждет
Меня, любовь, страну родную?»
Все в гущу битв ведет, куда ни глянет он:
Встает ли перед ним изгиб дороги млечной,
Или какой-нибудь банальности извечной,—
По вашей мерке жизнь кроит нам небосклон!
117

Ведь свод истории похож на свод ночной,
Где баспи древние, и храмы, и светила,
Где время под песком — под звездной пеленой —
Свой лик невыразимый скрыло.
Шептала бабушка: судьба накажет тех,
Кто божьи звездочки считает, а вдобавок,
Чем больше звезд сочтешь, тем больше бородавок
На теле вырастет, чтоб знал, что это грех.
Медведиц, львов полна бессонница моя,
Но путь отыскивать по камешкам блестящим
Не научиться мне — как мальчик с пальчик, я
Брожу по этим звездным чащам...
Вам, братья, говорю!.. Но вам — не до меня:
Вы шепчетесь, дрожа, о кознях и обманах,
Вам людоед-война мерещится в туманах,
Былыми страхами грядущий день темня.
У рва сидите вы на стершихся следах,
Лишь мы перебрались на сторону другую.
К тропе надежды вас напрасно тянет страх —
По ней вчера мы шли впустую!
Толпой сидите вы на насыпи крутой,
Где мы огни стихов недавно расставляли,—
Увы, их соловьи, наверное, склевали,
Лишь путевых столбов остался черный строй.
Во мгле сидите вы, и ваша мысль смутна,
Подошвы, мужество — вы все сносить успели.
Вы пьяны без вина. Вы выпиты до дна.
Ни света, ни надежд, ни цели...
Отвергнув силу чувств, не веря ничему,
Считая все вокруг вовек недостижимым,
Вы — как нагой Адам, что в мире недвижимом
Уходит вспять, во мрак, к рожденью своему.
Я помню, в первый миг меня всего обжег,
Как зуд чесоточный, ваш крик и вопль
истошный:
«Вот он, твой рай, гляди, любуйся, о пророк,
О Дон-Кихот, фигляр ничтожный!
118

Ты нам весну сулишь — любую, на заказ,
И зимний виноград, и прелести прогресса.
Наивный Дерулед! Как из густого леса
Скорее выбраться, ты спрашиваешь нас?..»
Но что — слова? Словам давно потерян счет.
Пусть прав я, пусть не прав — но я за вас в ответе.
Ведь то, что давит вас, то и меня гнетет,
О заблудившиеся дети!
Игрушки злобы мы! И пусть хвосты комет
Уж не пугают нас во мраке небосвода,
Но стародавний страх — страх тысячного года —
Рождает наших слов полубезумный бред.
Как Себастьяны, мы прикручены к столбам,
Крича «мое!., мое!..», друг в друга мечем стрелы,
А наши пастыри пророчат счастье нам
Под черный смех осатанелый.
Глухая распря слов, слепая распря глаз,
Зеркальный лабиринт смятенья, лжи и муки.
Нам раздирают грудь одни и те же руки,
Надежда, гнев и страх — все разделяет нас!
И разве эту боль словами передашь?
Быстрей, чем вихрь несет столбы огня и пыли,
Мы сами свой корабль, как буйный экипаж,
В горящий брандер превратили.
Все разделяет нас. Мы — как в ячейках мед,
Как зерна и труха, как соль в парильных чанах,
Как тело и душа, как волны дюн песчаных,
Как полосы полей, как хлеб в голодный год...
Но видишь? — сыплется мука из решета
В глубокой полночи огромные корзины:
По черной мантии ночная красота
Свой рассыпает рой пчелиный.
Растет из года в год единство наших сил —
День солидарности еще взойдет над нами!
Пора спаять всех звезд разрозненное пламя,
В одно светило слить сверканье всех светил.
119

Кто знанье новое в моем мозгу зажжет?
Ведь мы по вечерам ходили в школу вместе,
Чтоб о заре узнать, которую так ждет
Нетерпеливый рой созвездий.
Не просто видеть мир — знать хочет человек,
Но век и небеса во мраке ждут рассвета.
Пусть верная рука сквозь жизнь ведет поэта,
Как партия свой класс ведет в грядущий век.
И в блеске Бетельгейз, Венер, Альдебаранов
Мне нужен кто-нибудь, кто мне подаст совет,
Как расчесать в лучах их ледяных экранов
Густые пряди Андромед.
ПРИХОДЯТ ИЗДАЛЕКА
Если в третьем лице за страницей ты пишешь
страницу,
Разве вырвется крик, потрясающий каждую грудь?
Но писать о любви — это значит пред всеми
, открыться
И бесстыдному дню на съедение сердце швырнуть.
Тридцать лет пронеслось... Хоть и прожил ты их не
бездарно,
Но развеялась юность, и луч твоей лучшей мечты
Стал коптилкой вульгарной, чадящею плошкой
базарной,
И слова своей песни слагаешь с усилием ты.
Эти годы катились в жестоких тревогах и распрях —
Эти годы, во многом подобные нашим годам,
И упрямый огонь, сапогами затоптанный наспех,
В мирных травах опять разгорался по свежим
следам.
Как всегда после войн, наступил беспорядок
красивый,
И посредники тотчас же начали сортировать
Страны, судьбы, народы, надежды и груды наживы,
Чтоб, жонглируя родиной, мир по частям продавать.
120

Подозрительно гибкими стали в то время законы,
Всюду пряталась ложь под словесною их пеленой.
Подписав протоколы, надутые спесью персоны
В специальных составах уютно катили домой.
Ну, а если порой кое-где начинались волненья,
Хорошо или плохо, но их удавалось душить,
Ибо кольт вороненый — закон, не внушавший
сомненья,—
Плану Гувера должен был путь на земле проложить.
А из принципов прежних лишь пугало крепко стояло
На полоске земли, за которую гибли полки.
Наши мысли казались полями в осколках металла,
Где под плугом скрипят прошлогодних солдат
костяки.
Двадцать лет было мне. Самым главным считал я,
чтоб разум
Ничего не учил, а спешил разучиться всему,
И мой дух, мое сердце на все отвечали отказом,
Словно дверь отворяя в горючую адскую тьму.
Мы в те трудные дни донкихотами новыми были,
Направляя свой гнев против гипсовых нимф и
богинь,
Пусть нас было немного, но мы голоса свои слили,
Добродетель найдя в поношении прежних святынь.
Мастеров красноречья виною всех зол мы считали
И с туманом сражались колючим оружием фраз.
Как в нелепейшей басне мы жили — вне всякой
морали,
К одному лишь стремясь: чтоб освистывать начали
нас.
Все и вся проклиная, в поэзии мы бастовали,
На свои вдохновенья суровый запрет наложив.
День святого Жюльена — до самой ничтожной детали
Этот день, этот фарс и сейчас в моей памяти жив!
121

Не хочу, чтобы вы слишком строго сегодня судили
Этих пылких детей, что так рано упали с высот.
Ведь иные в разгаре весны свое сердце разбили,
И у многих в те годы в глазах отражался восход.
Мне о детстве моем не нужна ваша жалость и вздохи,
За мои оскорбленья не нужно прощения мне,—
Долгий труд этих лет приобщил меня к новой эпохе,
Выпив черный настой, я оставил осадок на дне.
Но когда я услышу, как некто трезвонит повсюду
О тогдашних друзьях моих: кто из них прав, кто не
прав,
Все равно я не стану спокойно сносить пересуды
Тех, кто их обвиняет, в лицо никогда не видав.
Это было, клянусь, только чистою влагой вначале,—
Разве можно узнать урожай по апрельскому дню? —
И клянусь, что от мира мы большего не ожидали,
Чем, в огне не сгорая, дает саламандра огню.
Я люблю вспоминать. Для меня эта жизнь как
подмостки:
Альт играет вступленье, и больше не слышит актер
Ни хлопков, ни подсказок, лишь сердца гудят
отголоски
Да вздувается занавес, словно парчовый шатер.
В полумраке колышутся белые руки и плечи,
Соскользнули манто, и блестят жемчуга напоказ...
Что с тобою, безумец, зачем ты твердишь эти речи —
Ты забыл, ты не знаешь, чью роль исполняешь
сейчас!
Замолчи!.. О балконы, о плюшем обитые ложи!
О светила полночные в криках и бурях похвал!
Вы мне ветра и солнца когда-то казались дороже,
Я вещам ради слов, ради шума губам изменял.
Но ведь сколько б ни пел я про блеск этой пышной
темницы,
От пьянящих просторов пытаясь глаза отвести,
Моя поступь спешит, и мой взор поневоле стремится
К искушенью зари, что встает над изгибом пути.
122

В самом деле, конечно, я был бы душонкой
ничтожной,
Если, Клару услышав на Турском конгрессе зимой,
Я бы в сердце своем не почувствовал дрожи
тревожной,
Что чистейшей поэзией мне показалась самой.
О, как жгло мою душу, когда из кипящего зала
(А ведь кровь между нами, Германия, голод и плен!)
Ненавистной войне эта женщина вызов бросала.
(А ведь кровь, а ведь кровь поднималась до самых
колен!)
Помню Рю-де-Бретань... Что я знал? И с какими
словами
Я хотел обратиться к тому, кто там встретил меня?..
«...Только слово одно, только слово — и я буду с
вами,
Разве вы не надежда моя, не любовь, не родня?
Что влечет меня к вам, я и сам хорошенько не знаю,
Не вполне коммунист я, хотя и явился сюда.
Должен честно сказать вам, что, ваши газеты читая,
Раздраженья и злости сдержать не могу иногда...»
Кто со мной говорил — разве в этом тогда было
дело?
Это —- мелочь. Но слово не сказано было. И вот
Вся судьба человека в тот миг под откос полетела...
До сих пор эта встреча меня, как обида, гнетет.
Серый свод над Парижем. По тусклым вечерним
кварталам
Я бродил, одинокий, в безликой людской толчее.
Так впервые я встретился с Первым
Интернационалом.
К нам идут издалёка,— сказал Поль Вайян-Кутюрье.
КАК ВОДА СТАНОВИТСЯ ЧИСТОЙ
Гигантский паводок, ручьи бегут повсюду,
Сбиваются с пути, в излучинах крутясь,
И, повинуясь вдруг невидимому чуду,
Возобновляют бег сквозь отмели и грязь.
123

Текут ручьи людей, очнувшихся впервые,
С далеких склонов гор, из каждой борозды.
Как образует шлак дворы и мостовые,
Рождает их поток озера и пруды.
Сквозь тину отмелей, сквозь гниль стоячих топей
Они с собой несут пласты родной земли,
Обломки шифера и островки утопий,
Ложь, предрассудки — все, что по пути нашли.
Отбросы городов, намывы перегноя
Замедлить силятся их тяжкий бег вперед.
Все хочет их сломить, завлечь в русло иное,
Запутать, погубить. Им даже небо лжет.
Влача свои мечты, упорны, неустанны,
Смесь грязи и песка катя вдоль всех дорог,
Они текут,— и все прекрасные обманы
Не в силах удержать бурливый их поток.
Текут со всех сторон, еще бранясь и споря,
Еще разделены как будто навсегда,
Но где-то берег есть того большого моря,
Где, став прозрачною, сольется их вода.
И в этом паводке что значат их сомненья,
Ошибки, вымыслы?.. Упрям и величав,
Стремится их поток, не сдержат их движенья
Ни дельты в камышах, ни сеть плавучих трав.
Кто в будущем поймет, что их влекло магнитом?
Нам ясно лишь одно: свершатся их мечты.
Победа нового в движенье этом скрыта,
В нем общая судьба. Прими ее и ты.
Но в этом бунте чувств, сломавших гнет
постылый,
Незримых, молодых, как соки под корой,
Ты слышишь: целый мир в тебе скликает силы,
И тысячи тревог опять смыкают стрвй.
И все, что вынес ты из глубины столетий,
Вчерашних, цепких дней сегодняшний возврат,
Привычек, правил, догм запутанные сети —
Все с новой силою зовет тебя назад.
124

и тот оунтарскии дух, которому все мало,
Грозящий все смести — лачуги и дворцы,
Влечет тебя туда, где, спутав все начала,
Бессилен парадокс связать свои концы.
Как заблуждался ты, когда твой враг бывалый
Цедил отраву слов, бессмысленных давно!
Ты сам канаты рвал, чтоб ринуться на скалы,
Которые тебе проламывали дно.
Ты гусеницей был, что пропустила сроки
Рожденья крыльев. Шля проклятья небесам,
Ты наскоро писал порой такие строки,
Что позже ты не раз им удивлялся сам.
Себе крушенье ты подготовлял азартно,
Ты спорил с будущим — какой сизифов труд!
Ты богохульствовал, не думая, что завтра
Твои слова в тебя, как грязный ком, швырнут.
О мой двойник — юнец, бескровный, хилый,
прыткий1
Твой кокон на меня когда-то был надет,
Пытала хорошо твоя машина пытки,
Недаром ты над ней трудился столько лет!
И все ж тебе назло — когда-то слаб и хрупок —
Я смог мишенью стать, встречать любой удар,
Хоть сразу выдавал меня любой поступок,
Как дым над крышею — невидимый пожар.
И все же я избрал широкую дорогу:
Пусть было больно мне, пусть я кричал порой —
Но научился я идти с другими в ногу,
Чтоб с песнею моей шагал рабочий строй.
Будь это Риф, иль Рур, иль стачка заводская,
Но есть своя заря у каждого из нас.
Взойдет, внезапная, слепя и увлекая,
И с той поры с нее уже не сводишь глаз.
Что очевиднее о правде говорит мне?
Будь счастлив, если ты услышал наконец,
Как сердце в дни борьбы слилось в едином ритме
С биением других сердец.
125

да, к морю ты придешь, увидишь это море,
Обрызган солью волн, овеян криком птиц.
О этот грозный клич, летящий на просторе
Зыбей, не знающих границ!
Случается и так: ты — коммунист, и все же,
Как дикий терн, еще бутонов не раскрыл,
Но все равно ничто тебя скосить не сможет:
Ты корни в Партию пустил.
Пусть мы вперед идем неторными путями,
Пускай теряется в тумане колея:
Есть солнце на земле — и в нас, и перед нами,
То светит Партия моя!
Хочу, чтоб каждый встал и с нами поделился,
Как он пришел сюда, как в Партию вступил,
Как стала чистою вода и как открылся
Ему источник новых сил,
Как доброе зерно он отделил от пыли,
Крупицы золота — от гальки и песка,
Как труд, наука, жизнь вспахали и взрастили
Гнев и безумство смельчака.
Ведь Партия — арбитр в любом сложнейшем
споре,
Наш университет, с людьми живая связь,
Лаборатория, где с ясностью теорий
Вся сложность практики сплелась.
Она — прямая грань меж новыми цветами,
Лугами новых дней, и снегом дней былых,
И новой критикой, и старыми делами
В извечном равновесье их.
Она —- и в этом суть — сокровище науки,
Народом рождена и введена им в строй,
Чтоб, заключив союз, соединили руки
Действительность с мечтой.
Она среди низин прокладывает трассы,
Под роем мошкары трудясь из года в год,
Как врач, что бой ведет с заразой разногласий,
Как с лихорадкою болот,
126

Как зоркий агроном, что с полувзгляда знает,
Что надо луг косить,— уже легла роса,
Как штурман, что в пути матросов обучает,
Какие ставить паруса.
Так трудится она, так нас ведет упорно
Наш генеральный штаб, испытанный стратег.
Она — как взмах руки, что рассыпает зерна,
Чтоб зарождался новый век.
Нет партии другой подобного закала,
Всему свои места она всегда найдет,
Ты держишь партбилет — так, значит, больше
стало
Обязанностей, а не льгот.
Она — противница той догмы закоснелой,
Что сам народ в себе находит хлеб идей:
Учить и направлять, самой учиться смело —
Вот что дарует силу ей!
А по-военному она — разведчик дерзкий,
И там, где Цезари раскинули свой стан,
Она идет с огнем в их лагерь изуверский,
Чтоб лживый разогнать туман.
И пусть преследуют, пусть рот ей затыкают,
Ей виден и в тюрьме рассвет грядущих дней.
Угасла Даниель, но Партия сияет,
И не страшны расстрелы ей.
Так пламя скрытое из пепла воскресает:
Затушенное здесь, там вырвется опять;
Так солнца вечный круг под вечер угасает,
Чтоб вновь победно засверкать.
Она принадлежит не храму, а народу,
Нам озаряя путь, она всегда светла,
И ярче делают трехцветный флаг свободы
Ее слова, ее дела.
Она рабочим ртом, как угли, раздувает
Бувин и Ронсеваль, Алезию, Вальми,
Когда Морис Торез мильоны призывает,
Чтоб стали братьями-людьми.
127

Нам говорит она с правдивой прямотою:
Все человечество к свободе путь найдет,
Но справедливость нам нужна, чтоб сиротою
Не сделать ни один народ.
И должен Жанну д'Арк с Бертраном
Дюгескленом
Сегодняшний Клебер в себе соединить,—
Чтоб независимость — наперекор изменам —
Смогла отчизна сохранить.
Нам говорит она, что вновь вооружиться
Усиленно спешит тевтонский наглый вор.
Довольно мук и слез, и помогать убийцам —
Безумье и позор.
И немец, и француз, живущие бок о бок,
Устали убивать и жаждут в дружбе жить,
В борьбе за мир они должны сегодня оба
Усилия объединить.
Мир без угроз войны! Мы ждем такого часа,
Чтоб не точила смерть, готовясь жизнь рассечь,
Ни там, за Одером, ни здесь, в полях Эльзаса,
Свой обоюдоострый меч.
Пусть лицемерит Бонн,— к взаимному доверью
Нас Гротеволь призвал над мертвою чумой:
Так Либкнехт сор подмел перед своею дверью,
Таков был Клары жест прямой!
Он вас, задумавших продать свою державу,
Залезших по уши предательству в кредит,
Вас, продающих честь, грядущее и славу,
С дороги отстранит.
Довольно Франции святые одеянья
Бесстыдным маклерам на биржах продавать
И наших юношей, их силы, их страданья
Товаром ходким называть!
Нам говорит она, что снова обманули
Легендой лживою, страна, твоих солдат,
Бесславна нация, где полицейской пулей
Стреляет в брата брат.
128

Мы людям подали высокие ^примеры —
Народы многих стран последовали нам,
И нашим знаменем не смогут лицемеры
Прикрыть пылающий Вьетнам.
Мы знаем, что нельзя помочь слезами горю,
Что нам не скорбь нужна при виде матерей,
Застывших в ужасе — там, далеко за морем,—
Над трупами своих детей.
Нет, за позор и кровь должна прийти расплата.
Нам траур не к лицу — пришла пора борьбы!
Смотрите: в гаванях спускают на канатах
Солдатские гробы.
Пусть патриот поймет: опасность все серьезней,
Наш край в проезжий двор сегодня превращен,
Распродан по частям для иностранных козней
За тридцать сребреников он.
И не на помощь к нам явились иностранцы,
Не из любви хотят занять наш Орлеан,
У всех — свой дом, и пусть Джи Ай спешат убраться
К себе домой — за океан.
Напрасно нас огнем враги сейчас пугают,
Который сжег дотла чумных фашистских псов,—
Ведь надписи «go home» со стен не исчезают
И живы имена борцов.
Я знаю, Партия, что мы не одиноки:
Когда бы ни запел народ моей страны,
Повсюду сразу же рождаются потоки —
Лавины солнечной весны,
Что братьям нет числа,— мы видим их воочью,—
Но нужно больше глаз, чтоб счесть друзей своих,
Чем в небе чистых звезд прозрачной летней ночью
И в реках — отражений их,
Что независимость должны избрать народы,
И это — верный путь в мир братства и труда,
Что этот новый мир дает повсюду всходы
И воцарится навсегда.
Ь Арагон
129

Пора перевернуть колеса Иксиона,
В чьих огненных кругах вращается народ,
В борьбе объединясь, разрушат миллионы
Проклятья вековечный гнет.
И чувствует себя хозяином вселенной,
Кто слышит и в ночи ее далекий зов,
Грядущее поет с мечтою неизменной,
Как соловей в глуши лесов.
Светла его мечта: вот мать, отец и дети,
Вот старость мудрая. Живым возвращена,
Повсюду жизнь цветет. Нет тираний на свете,
Свобода властвует одна.
Мы видим в Партии грядущих дней подобье —
Тех солнечных времен, куда ведет наш путь;
Вот почему враги спешат в бессильной злобе
Ее под колесо швырнуть.
Но Партию убить сейчас ничто не властно,
Сегодня знают все, и даже простаки,
Что без нее война придет, и снимет маску,
И обнажит клыки.
Покончить с Партией? Но это значит то же,
Что человеку в грудь бандитский нож всадить,
Велеть, чтоб светоч свой — то, что всего дороже,
Он сам бы стал гасить.
Исчадья злобные! Хотите вы, чтоб в пепел
Втоптал он все, чем жил, надеясь и любя,
И чтобы, Партию заковывая в цепи,
Сковал и самого себя.
Грохочет ваш вулкан и отравляет море,
И стронциевый дождь вливает яд волне,
И ждете вы, что жизнь от ужаса и горя
"Умрет на медленном огне.
Но срок уже истек, и грозен ход событий,
И в страхе, как бандит, попавший в западню,
Псалмы атомных бомб добавить вы спешите
К чуме, напалму и огню.
130

Молитесь свастике, скликайте янычаров
И грейтесь у костров, как в первобытный век,—
Для вас, затравленных, страшней любых
кошмаров
Простой и честный человек.
Он жив, он против вас! И вот лишить дыханья
Его спешите вы — ведь времени в обрез,
Но, падая, лицо он обратит к сиянью
Коммунистических небес.
О Партия моя! Твой путь избрать придется
Всем, кто свой главный долг в конце концов
поймет.
Ты. даришь всем свой хлеб, вкруг твоего колодца
Жизнь, как в оазисе, цветет.
Ты в руки бегуну даешь письмо на старте,
И, выучив его, он всех учить готов!
О свежесть родников, о мудрость нашей Партии,
Живого древа всех плодов!
Приветствую тебя! Ты сокрушаешь горе,
Обманутых солдат к их братьям привела,
С жестоким палачом, с самою смертью споря,
И свой посев не отдала.
Приветствую тебя, наш феникс огнекрылый,
Цветение сердец и мудрый вкус вина!
Как свежий аромат, ты людям возвестила:
Близка всемирная весна.
Приветствую тебя, о свет, огнем рожденный,
Ты штурман, чей секстант — любовь, свобода,
мир,
Победоносных сил монтажник непреклонный,
Весны бесстрашный командир.
О Партия моя! Я стал мудрей и чище.
Ты — мой отец и мать, мой дом, мой отчий край.
В сиянье утреннем вхожу в твое жилище,
Прекрасное, как Первомай!
5*
131

ПЕСНЯ МИРА
(Фрагменты)
*
Я мир пою — умолкший гром,
Мы счастья ждали так давпо,
И даже верится с трудом,
Что вот оно!
Я мир, как женщину, пою:
Я дверь открыл, она вошла
И душу приняла мою
Под сень крыла.
Я мир пою: он, как окно,
Раскрыт рассветным ветерком,
Как запах тмина, он давно
Душе знаком.
Он —- как восход, прорвавший мрак,
Как ветер, разогнавший тьму,
Он — как подруги легкий шаг
В твоем дому.
Я мир пою — во имя звезд
И крыш, приветствующих день,
Он, как любовь, велик и прост,
Как свет и тень.
Во имя птиц, вверей, жуков,
Черно-зеленых ивняков
И быстрых, крохотных мальков
Средь тростников.
Во имя смеха, игр, затей,
Чтоб, страх и горе растоптав,
Резвился хоровод детей
Средь мягких трав.
И я пугаюсь, чуть дыша,
Не понимаю, что со мной:
Вдруг стала легкою душа —
Совсем иной!
132

Мир, только мир — любой ценой,
И пусть он — хрупкий новосел:
Он всюду трудится, как рой
Незримых пчел.
То в листьях робкий ветерок
И щебет птичьих новостей,
Луч, забежавший за порог
Слепых страстей.
И дни растерянно дрожат,
Как раненый, еще в лубке,
Прислушивается солдат
К своей ноге.
Война сгубила все вокруг,
Но вот ослабли стремена,
И лишь как приглушенный звук
Слышна война.
То танки уползают вспять,
В казармы возвратился страх,
А мы — мы будем танцевать
В ночных лугах.
Смотри: опять ученики
Сбегаются на школьный двор,
И, всем прогнозам вопреки,
Лучист простор.
Мы светлый дом счастливых дней
Для юности построим вновь,
Захочет много сыновей
Иметь любовь.
Над пеплом разоренных стран
Мы вновь отстроим города,
У жизни будет полный стан,
Умрет нужда.
Теперь представь себе на миг
Версали, что воздвигнем мы,
Где столько сказок, арий, книг
Творят умы.
133

Науки необъятный храм,
Где человечен строй чудес,
Где голубь-век в ладони к нам
Слетел с небес.
Мы обновим лицо земли,
Мы покорим и глубь и твердь...
Но черным лагерем вдали
Дымится смерть.
Опять отыскивает путь
Огонь, потушенный с трудом:
Всегда волчицу кто-нибудь
Пускает в дом.
Всегда мечтает кто-нибудь
На стол поставить свой сапог
Иль тогу мира натянуть,
Чтоб счесть итог.
Война опять земле грозит,
Пусть нас не усыпляет мир:
Ведь если человек — зенит,
То враг — надир.
Но мир настал! Не льется кровь,
И не растут столбцы потерь,
И перед вечной жизнью вновь
Отпрянул вверь.
И видит все ясней народ,
Куда ведет его борьба:
Мир, обвиняющий господ,
Спасет раба.
Мир — это воля наших стран,
Глубинная река свобод;
Там, где смолкает барабан,
Весна цветет.
Убийца назван, враг ослеп —
Все обличил правдивый свет,
И смерти даже вдовий креп
Ответит: нет!
134

Простерта гневная ладонь,
И пал в раскаянье злодей.
«Довольно! Прекратить огонь!» —
Вот клич людей.
♦
Прекратите огонь против города, против села,
Против пастбищ и нив, чтобы мирно природа
цвела,
Против кровли и дерева, против скамьи и стола,
Против моря, где рыбы снуют и парят вымпела,
Против неба, где реют отвага и крылья орла,
Против древнего камня, чтоб вечно скульптура
жила,
Против жизни, которая будет, и есть, и была!
Прекратите огонь против матери с сыном вдвоем,
Против сердца, что в сердце она сберегает своем!
Прекратите огонь против тихих тропинок в тени,
Где смелей поцелуй, где влюбленные бродят одни,
Против глаз, распахнувших свои золотые огни,
Потому что мечтают постичь наслажденье они,
Против тел, утомленных под легкой волной
простыни,
Против губ непродажных, что были суровей брони,
Но как мягко на ложе от ласковой их воркотни!
Прекратите огонь против ласк и спокойного сна,
Прекратите огонь, чтобы чувства изведать сполна!
Прекратите огонь против скверика, школы, катка,
Против яслей, где лепет младенческого языка,
Против смеха детей, что глядят на полет голубка,
И панелей, где классы рисуют кусочком мелка,
Против лыж и снежков, против завтраков и
молока,
Против жмурок и салочек, против мяча и совка,
Против первой тетрадки, где палочки пишет рука!
О до-ре-ми-фа-соль! О сольфеджио! О дважды два!
Сладость первых страниц, от которых звенит голова!
Прекратите огонь против светлых грядущих дорог,
Против солнца, что знаньем зовет человек-полубог,
m

сколько надо терпенья, пока не подсчитан итог,
О громада науки, о смыслов гигантский цветок,
Все позволено нам, и, войдя в свой рабочий чертог,
Где случайность и логика слиты в единый поток,
Человек познает, как он стал всемогущ и глубок!
Прекратите огонь против разума — солнца времен,
Против силы прогресса, что ищет свой верный
закон!
Прекратите огонь против тысяч настойчивых рук,
Что дороги мостят и врезают отточенный плуг,
Что работают в шахтах, на стройках и в недрах
наук,
Что, не зная сомнений, пути расчищают вокруг,
Напряжение мускулов, сердца прерывистый стук,
Сталь, и нефть, и бетон, антрацит, и стекло, и
каучук —
Сколько вложено в них каждодневного пота и мук!
Да, во имя труда, что течет полноводнее рек,
Прекратите огонь, чтоб к победам шагал человек!
Прекратите огонь против статуи вечно живой,
Против кисти, чья мудрость витраж создает
расписной,
Против строф, что врезаются в тучи крутой
бороздой,
Против скрипок, что душу нам греют зимою седой,
Против песни, что льется свободной и чистой волной,
Против танца, что все обновляет под легкой стопой,
Против кружева зданий, подобного кроне лесной!
О порыв красоты, как внезапный, слепящий восход!
Прекратите огонь против тех, кто творит и поет!
Прекратите огонь против мысли, идей и доктрин,
Чтобы в сердце отцу не стрелял несговорчивый сын,
Чтоб мечтанья о мире уже не страшились руин.
Как веспе доверяют цветы наших гор и долин,
Пусть над книгою Ленина ночи проводит один,
А другой — над Паскалем: ведь мир неделим и
един,
Разве мысль опровергнешь огнем смертоносных
машин?
И довольно глаза нам прокалывать, чтобы тшутри
Попытаться найти — где источники нашей вари]
189

Прекратите огонь против братьев и против сестер,
Что не золото копят, а рвутся па светлый простор,
Ни объятий, пи подачек не просит их взор,
Хоть безумием это считаете вы до сих пор,
И ни Маршалл, ни Тейлор уже не замкнут на запор
Их единую волю, растущую, словно костер:
Не хотим, не хотим наши головы класть под топор!
Грозный атом, смирись, не мечтай сокрушать города!
Прекратите повсюду огонь! Прекратите огонь
навсегда!

мои
КАРАВАНЫ
1954
РОДИНА В ОПАСНОСТИ
Жаку Дюкло
I
ВАМ ТОГДА ШЕПТАЛ Я: «РОЗА*,.»
В эту дверь стучусь я снова,
Словно в дни, когда в ушах
Отдавался шаг свинцовый,
Чужеземной стражи шаг.
Эй, откройте! Нет ответа.
Вас зовет ваш край родной!
Как понять молчанье это?
Ведь знаком вам голос мой.
Это я вам пел когда-то:
«Роза» или «Резеда».
Та война, друзья-солдаты,
Длилась долгие года.
Наши боли непохожи,
Схожи слезы наших глаз,
И оружье наше тоже
Было общим в горький час.
Может быть, вы позабыли
Боль измученной страны,
А быть может, вы простили
Всех бежавших от войны,
138

Тех, по чьей вине фашисты
Ранним утром к нам пришли?
Небосвод рассветный, чистый
Слышал гул сапог вдали.
Вновь раскатом лживой фразы
Начал смех врагов греметь,
Точат зубы той проказы
Наших памятников медь.
Снова я стучусь у входа,
Не задушен голос мой,
Насмерть ранена свобода,
Снова предан край родной.
Тюрьмы есть — могилы вырой! —
Мясники орут вокруг,
Вешая голубку мира
В лавке на кровавый крюк.
II
ВОЙНА
Вам не видно? Пышным цветом
Всходят плевелы войны,
Правда, кажется, об этом
Говорить мы не должны,
Не велят нам. Но нельзя ли
Избежать, друзья, войны?
Если б все мы вместе встали,
Были б войны сметены.
Сколько их — борцов прогресса,
Проклинавших ад войны!
Дух Пери и мысль Жореса
Сгинуть в ней осуждены.
Нужен хищникам кровавым
Для спасенья смерч войны,
Жаждут силу сделать правом
Изощренные лгуны.
139

Прибегают к мере крайней,
К разжиганию войны —
Остаются сделки в тайне,
А улики сожжены.
Две войны грозили миру,
Отгремели две войны,
Нам новейшие мундиры
Шьют правители страны.
Друг мой, сохраненье власти
Стоит, право же, войны.
Пламя, мины — все напасти
Защитить господ должны.
Убивать — закон исконный,
Основной закон войны,
Он низводит все законы,—
Все ему подчинены.
Все, что делалось веками,
Меркнет в пламени войны,
Затмевает кровь и пламя
Все злодейства старины.
III
ЗАЩИТНИК
Вот вечных ценностей защитник непреклонный,
Защитник ревностный корейских городов,
Убийца пленников, весь кровью обагренный,
Граната на боку, как знак чумы бубонной,
Чтоб устрашать сирот и вдов.
Он — это голос тех, чья библия сегодня —
Закон, карающий служителей наук,
Он — голос тех, чья цель лишь ночи преисподней,
Он — это Линча суд. Он флаг расизма поднял;
Пусть гибнут все — и дед и внук!
140

Заморский эмиссар к нам прислан Пентагоном,
\ Наш климат изменить пришел он, как циклон,
\ Хвала спасителю! Встречай его с поклоном!
ув желтым дал закон и нам грозит законом —
I Всех красными считает он.
Беда грядущему! Оно всех зол причина!
Маркс, Дарвин, сатана, а стало быть, и бог
Etp рождению способствуют бесчинно.
Сын биржи доблестный с тарзановой личиной —
\ Противник будущих эпох.
Все мысли прополоть и выжечь сор проклятый!
С визитом дружбы к нам приехал генерал.
За дело же! Скорей! Хоть в тюрьмы всех
упрятать,
Хоть применить напалм — но Францию сосватать
За тех, кто Орадур сжигал!
Французы все пойдут на бойню, как отара,
За символ свастики, за вечный символ пасть.
Вверх дном висит Вальми под небом Монтуара,
Готово небо в бой, чтоб мир упрочить старый,
Чтобы насытить райха пасть.
Вернулись дни Виши, как сон, как случай шалый,
Как рецидив чумы, вернулся этот ад.
Марн-ла-Кокетт. Здесь штаб-квартира генерала.
А посреди Немецкого Квартала
Уже заложники в тюрьме Санте сидят.
IV
ЗАГОВОР
Не так легко надеть намордник на Париж,
Как представляешь ты, воинствующих свора,
Когда звучит «go home!», тебе завыть бы
впору,—
Заслыша этот клич, ты и во сне рычишь.
Провидец хоть один нашелся, славу богу,—
Неведомый Пине. Сей фабрикант сапог,
Чтоб жулики еще сплясали хоть разок,
Сам, как худой башмак, обул босую ногу.
Ш

Но надобно унять тех, кто о мире речь /
Завел. Их выкрики противны воротилам. /
Унять бы шум толпы, орущей с прежним/пылом!
Упрямцы! Не хотят никак в могилу лечь/
На площади Бово в тупик зашли бандиты:
Прыть скокаря — ничто, бессильны взлрм и нож.
А были ж мастаки здесь, на проспекте фош!
Новей бы что-нибудь! Все способы избрты!
По правде говоря, не так уж прост народ,
Давно мы поняли: в единстве наша сила,
Французов до сих пор ничто не оглушило,
И пусть по радио Жан-Поль Давид орет!
Используйте закон и власть свою упрочьте!
Служили ж господам законы искони!
Да, это — суть всего, тем паче в наши дни,
И вот придуман миф о «Голубиной почте».
Смешное с мерзостным сосватать норовят:
Тут высший политес — и темный лес невнятиц,
Зловонье камбуза — и молодой салатец,
Жавер и Куртелин — филер и плутократ.
Нет, провокация — уже не риск, бесспорно;
Закон прикроет все, и самый наглый взлом
Стал добродетелью, а добродетель — злом,
Хоть наша конституция и вздорна.
Второго декабря Луи-Наполеон
Сказал: «Я — президент, я избран всенародно!»
И господин Петен прошел на пост свободно,
Хоть коммунистами в тот год был заклеймен.
Хвала законности и увереньям хитрым!
Министром Геринг был, когда горел рейхстаг.
В полиции, в суде, на должностных местах
Нацисты значились, а в камере — Димитров.
Но истину не скрыть, считаться надо с ней,
Раскроем заговор! Пожарам здесь не место!
И депутат Дюкло не избежит ареста.
Так служит ныне Брюн республике своей.
142

V
ШТОКРОЗА
Я говорил — и распахнулись двери,
И вот уже я окружен толпой.
Я верю: наступает век иной.
Я верю в солнце, день взойдет, я верю,
Над нашею страной.
Пугали нас — так нас возьмешь едва ли,
По нервам били, измышляли ложь,
Нас не брала ни оторопь, ни дрожь,
Напрасно нас деньгами засыпали —
И этим не возьмешь!
Мечта моя, любовь моя, штокроза!
Отчизна! Ты в теченье долгих лет
Зловещим жерлам говорила «нет!».
Нависла снова над тобой угроза,—
Ты незакатный свет.
Хвала тебе! Судьба тебе подвластна.
Мы, голубей неся, идем вперед.
Порукой шар земной и мой народ —
Погибель и огонь грозят напрасно
Тому, кто мир несет.
И всем ветрам открыт наш сад зеленый,
Смешались запахи, шумят листы.
О цвет покоя, детства и мечты,
О роза, ты прообраз миллионов,
Народа символ ты.

НЕОКОНЧЕННЫЙ
РОМАН
1956
(Фрагменты из поэмы)
На Новом Мосту я повстречал...
Откуда этот мотив зазвучал?
То ль от метро Самаритэн?
То ли с барки, которую ветер качал?
На Новом Мосту слонялся слепой,
Без палки, собаки, нагрудной доски,..
Бедняги, отвергнутые толпой,
Несчастные, как они мне близки!
На Новом Мосту мне встретить пришлось
Мой смутный облик из давних годов.
Глаза его созданы только для слез,
А губы — только для бранных слов.
Я повстречал на Новом Мосту
Эту жалкую нищету,
Когда не заботит тебя ничего,
Кроме страдания своего.
На Новом Мосту подымается дым...
Я уже видел его весной,
Когда я был совсем молодым,
На давней заре, на опушке лесной.
На Новом Мосту мне стало видней
Сходство с собой до рожденья на свет.
О призрак молодости моей.
О робость моих ребяческих лет.
144

На Новом Мосту предо мной возник
Двадцатилетний невольник лжи.
Несчастный, и ложь пронеслась как миг,
Ты был миражем и любил миражи.
Я юношу встретил на Новом Мосту,
Обветренным ртом он песню пел,
В руках своих он держал пустоту
И сам от песни своей хмелел.
На Новом Мосту, где звучат вокруг
Буксиров печальные голоса,
Я встретил жонглера, за ловкость рук
Отдавшего сердце и небеса.
На Новом Мосту я видал игрока,
Который сжег свою душу сам,
Потеряв ее из виду, как голубка
Между башнями Нотр-Дам.
На Новом Мосту повстречался мне
Мой призрак в начале моем, вдалеке:
Вниз по течению — город в огне,
Песня смолкает — вверх по реке.
На Новом Мосту, у тихой реки,
Мне какой-то малыш указал вперед.
И я увидел из-под руки,
Как солнце пятнает зеркало вод.
На Новом Мосту меня догнал
Мой ближний — я сам в обличье ином,—
И, озаренный закатным огнем,
«Товарищ»,— тихо он мне сказал.
На Новом Мосту я узнал на миг
Тебя, легкомысленный мой двойник.
И стоял я — уйти мне было невмочь —
В своей тени, отступающей прочь.
На Новом Мосту я повстречал,
Присев на одну из щербатых плит,
Напев, что в душе моей отзвучал,
Мечту, что звездой уою мне не горит.
145

Я встретил слепца, я встретил слепца...
Вчерашний мой день, мне тебя не жаль!
Ты мимо прошел, не подняв лица,
По Новому Мосту вдаль...
ЧАРЫ МОЛОДОСТИ
Юноша, время перед тобой, как вздыбленный й^еребец.
Тот, кто за гриву его схватил и обуздать спешат,
Слышит отныне один лишь звук — цокот его ^сопыт,
Забывая и думать в пылу борьбы, какой его з&дет конец.
Юноша, пышно накрытый стол — время перед тобой,
До срока будит в тебе аппетит,— что выбрать? Всего
полно!
И скатерть бела, как утренний снег, и страшно пролить
вино.
Страшно — окончится свадебный пир, и грянет жестокий
бой.
Чередованьем весен и зим время нельзя измерять.
Тот, кто не понял это,— старик, глядящий назад из тьмы.
В чередованье весен и зим, как пыль, теряемся мы.
Листва возвращается каждой весной, чтоб скрыть
горизонт опять.
Как много времени впереди, юноши, как в обрез!
К чему говорить об этом таким стершимся языком?
Примите все это просто, как припев, что давно знаком,
Как женское «навсегда», как безграничность небес.
Детство... Однажды вечером вы толкнули калитку в сад,
И вот следите с порога за росчерками стрижей
И словно в руках ощущаете огромность вселенной всей
И силу свою беспредельную, не знающую преград.
Откройте же шире глаза и запомните этот миг.
Я слышу ваш смех,— вас радует этот чудесный вид.
В том смехе и в шуме ваших шагов отзвук былого
звучи г,
И снова возглас в игре в боевой превращается крик.
А потом обладанье первое... Как полная силы рука, -*
Поднимается радость, подобная мосту через поток.
146

И ликующее напряженье, испытанья высокий ток.
И от нового звука голоса ночь по-новому глубока.
\
А наутро узнать себя в зеркале ты бы не смог.
Скоро жизнь за свое возьмется, но пока на улицах тень,
Но пока в остатках тумана трепещет вчерашний день,
Ветерок рбращает в бегство вчерашней газеты клочок.
Этот час озаряет предметы и тебе их в дар отдает.
В этот час твое каждое слово заполняет весь мир, в этот
час
Все идущие мимо женщины, как она, не подкрасили
глаз...
Погляди, как светло и влюбленно день навстречу тебе
идет.
В глазах у юношей горит
И пляшет огонек,
Опасность нас всегда бодрит.
Прилив всегда высок.
Всегда вы тянете билет,
Надеясь всякий раз.
Но выигрыш — всего букет,
А проигрыш — матрас.
Всегда в тумане небеса.
Глядите, фокус удался!
Пасуй скорей иль банк удвой.
Но ты вовек не скажешь: стой!
Они лишь гораздо позже узнают, как дорог тот час.
Я все вспоминаю тот ускользающий аромат.
О восхищенное сердце, вновь тебя обретает мой взгляд.
Я юность свою вспоминаю, юноши, глядя на вас.
Я вспоминаю...
Какой был нужен срок, чтоб все понятно стало?
Невежество мое, мой пепел, ночь моя.
В чужих глазах я видел вас немало,
Но как внушить другим то, что душа узнала?
Как выразить в словах все то, что понял я?
147

Как молодость прекрасна! На пороге /
О ней жалеешь, по конца ей нет, /
Но груз ошибок, этот спуск пологий,— /
Все это молодость, звезда в конце дороги/
Ее наследье, мрачный лазарет. /
(
I.
В одно мгновенье сиял меня любитель./
Я стар и молод, умер и воскрес.
Я — средние века. Внимательней взгляните.
Кровь, колдовство, невнятица событий
И жалость нераскаянных небес.
Плутуя сам с собой, ты веришь свято
Словам случайным, вылетевшим вмиг.
Но завтра только грош, ничтожнейшая трата,
Но в двадцать лет фантазия богата,
Но будущее — прошлого должник.
В мучительном притворстве и кривлянье
Мы выглядеть свободными хотим.
Ждем приключений. Жалкое желанье!
Наш каждый шаг определен заранее,
И все пути всегда приводят в Рим.
Жизнь на метафору нанизывают снова,
И тайны старые придумывают вновь,
И верят в то, что свергнет мир былого
Какое-то размашистое слово,
И пишут снова новую любовь.
Но нов ли Луна-парк, новы ль его обряды
И эти возгласы с американских гор?
Наследственный недуг храним мы, как награды,
Но предрассудок жив, и мы им хвастать рады,
И на ромашках мы гадаем до сих цор.
<*■
л
Вот молодые люди. Как им трудно!
Хвост суеверий тащится вослед.
Поют сирены явственно и чудно,
И мачты сломаны, и педвижимо судно,
Компас не выручит, спасенья нет.
148

Вот молодые люди. Что их тянет
На дно, в пески, на мелкие места?
В них нового, ей-богу, ни черта нет.
Чем хвастают они и что их манит
Туда, где гибнет детская мечта?
Взгляните в зеркало, мой боже, дети!
Растрепаны вы, и растерян взгляд.
Служить, и убивать, и верить тем и этим...
Завалы вас у нашего столетья,
С лопаты продают вас, говорят.
Я знаю этот сорт, на все готовый.
Воронья пища — лакомый кусок.
Доступный матерьял, кирпич дешевый.
Чего уж там, не будем к ним суровы.
Мечты их волку на одип глоток.
Они держались, помнится, иначе
До испытанья. Пламенный ответ
На все вопросы. Полная отдача,
И блеск, и гордость, и порыв горячий.
Орел иль решка? Только да иль нет.
Я встретил их, когда промчались грозы,
Погасшее лицо, отчаявшийся взор.
Откуда вы? Изломанные позы...
Какие пораженья и угрозы
Толкнули в пропасть вас? Какой позор?
Есть люди, что к притворству привыкают.
Их речь безбожна, резок каждый жест.
Они с годами облик свой меняют,
Сомнения в доходы превращают,
Твердят, что неизменно все окрест.
Есть люди, я видал их, нагло севших
К столу чужому с вилкой. Где обед?
Я видел нищих, жалких, оробевших.
Но мотыльков, в огне твоем горевших,
История, их почему-то нет.
Где взгляды чистые и снег высокий, свежий?
Сердец непримиримых яркий свет?
Уже звучала песня эта... Где же?
Следы подков еще видны в манеже,
А лошади ушли другим вослед.
149

Ржа поедает лампу Аладдина,
Источники живые не шумят,
От мыльной пены нету и помина,
И вместо блеска пыль и паутина,
И на участки разделили сад.
Поймут ли те, кто голос мой услышал,
Что, задыхаясь, жалуясь, валясь,
Я все-таки из лабиринта вышел,
Взял кисть и краски,— ярче, шире, выше! —
Пишу картину — поколений связь.
Не знаю, как оценят эти строки.
Старик! — он полон лишь собой самим,
Шлет небу заурядные упреки,
И юности ушедшей мир далекий
Он бережет, как Иерусалим.
Тоска по прошлому — наверно, люди правы,—
Она нелепа, спорить не могу.
Я, говорят они, люблю его забавы.
Во мраке вижу отблеск яркой славы
И веру в прошлое глубоко берегу.
Пришло ли время, думаю устало,
Умею ли я точно мыслить вслух?
Чеканить образы, пожалуй, мало.
Быть понятым людьми пора настала,
При этом помня и о тех, кто глух.
При этом помня скидки и поправки
На тех, кто ложно думает о нас.
Я — бычий труп, лежащий на прилавке.
Его раскупят по дешевке, в давке
И отвернутся от него тотчас.
Им кажется: они равны со мною.
Куда спокойней и доступней им
Меня навеки подменить собою
И наделить своею нищетою,
Уродством и ничтожеством своим.
150

Я им пишу стихи всем сердцем, всей душою,
Рыдание навзрыд, без всякого стыда,
А им-то кажется — я ничего не стою,
Я жалкий тенор, самое большое,
Кровь красная моя — для них вода.
ГОД ПРИЗЫВА - 1917
Я вспоминаю. Это было где-то
У Сен-Мишель-ан-Грев. Иль мне
приснилось это?
Что можно так с людьми, представить я не мог.
Я это видел, я не позабуду.
Шли по пескам, по пляжу, отовсюду.
Шли толпами крестьяне вдоль дорог.
Шли дачники с нарядной детворою,
Шли буржуа воскресною гурьбою.
Свет взморья словно вышел на парад.
Неяркий летний день был душен и тревожен.
Лужайки пестрые на ярмарки похожи.
И птицы в небе утомительно кричат.
Вдруг рыбаки бросают в скалах сети.
— Они идут, идут! — кричат, шныряя, дети.
И вот они, в шинелях из земли,
Без пуговиц, оружья, портупеи,
От долгого молчания тупея,
В тяжелой унизительной пыли.
Обросшие трехдневною щетиной,
С глазами, как забор, дощатый, серый, длинный.
Ужасен диковатый взгляд зверей.
151

Они бредут, они огромней вдвое,
В чужой стране, под ружьями конвоя,
Между домов, где нет для них дверей.
У них в ушах еще орудий громы.
Они во вшах, и жаль для них соломы.
Их взяли в Реймсе, как завязших мух.
Земля крутая — как с ней трудно было —
Всю зиму мертвых и живых хранила,
Весной секреты огласила вслух.
С тех пор они в плену,— их горе, словно
змеи,
Все тянется в длину, как будто жизнь в
траншее.
Они идут, идут, их все куда-то шлют.
Они идут, идут за всякие границы
Усталости. И родина им снится.
Неведомо куда они идут, идут...
В конце концов они свое отвоевали.
Хозяева глядят, скотинка хороша ли.
Пусть мертвых заменят — в округе много
мрет.
Вот этот рыжий пригодится в поле.
Уходят люди, так что поневоле
Возьмешь и немца. А не много ль жрет?
Какие твари!
За ветром и дождем лежит страна
предапий.
Галеры, уходящие в туман,
На башне умирающий Тристан,
Упавший ниц перед зарею ранней.
152

На свете нет чудес. Бретань была мечтой.
Есть пленные с их вечной маетой.
От главной магистрали в стороне
От Сен-Мишель в Нлестен есть маленькая
ветка...
Попробуй убеги! Охрана целит метко.
Нелепо их жалеть — другие на войне.
Ребячество! Когда б ты видеть мог,
Как в Африке живут строители дорог.
О да, я ничего не ведал той порою.
Как много громких слов! Кому поверить
мне?
Скользили облака в заветной глубине...
Мир не спеша менял наряды предо мною...
В то время был я одинок.
Жить — значило твердить урок.
Учения великий пост
Сводил всю ночь к названьям звезд,
Весь мир мой формулу имел.
О черный грифель, белый мел!
Другие гибли под Вими,
А я учился, черт возьми!
Я препарировал людей,
А Терамены наших дней
В цветистых россказнях своих
В скульптуры превращали их.
Постылый треск красивых слов.
Шли Ипполиты всех полков
Известность получать в бою,
А я — стипендию свою.
Прости мне горечи налет.
Порой, когда душа растет,
Как под косой растет трава,
Мертвы и лживы все слова.
153

И чем, как не мечтой, скажи,
Мы возразить могли бы лжи,
Когда весь мир был окружен
Предательством со всех сторон.
С изнанки увидали мы
Войну в дни третьей той зимы.
Как смертнику, бокал вина
Не нынче ль нам подаст она?
Уже у неба вкус земли,
Поскольку мы лежим в пыли,
Мертвы, хотя не скрыты в гроб,
Но всем надеждам — пуля в лоб.
Как верить тем, кто учит нас?
Я сам касался ран не раз.
Последний трепет я видал,
Глаза любимым закрывал.
Худой ребенок в двадцать лет,
В мундире, не в трактире, нет,
В своей казарме я сидел,
Вовсю мечтал и мало ел.
Навек запомню, как со мной
В тот год прощался город мой.
Париж, как был прекрасен ты,
Твои аллеи и мосты!
Стихи парижских вечеров
Я, как Рембо, твердить готов.
И Башня — музыка вдали,
И вы, конюшие Марли.
Прощайте, рощи и сады,
Хранящие мои следы.
Я уезжаю, я в пути.
Каштанам без меня цвести.
Но сердце поймано в силки,
Оно осталось у реки,
Где пирса длинного гранит
Над светлой быстриной не спит.
Я еду, очевидно, в бой.
Прощай, Париж, театр большой,
Пасси, высокий виадук
И все, что вижу я вокруг.
154

Два берега, как два Коня,
Бегут куда-то от меня.
Прощай, дворец Трокадеро,
Сверкающий червяк метро.
Подходит час метаморфоз.
На фронт уходит паровоз.
И на запястье у меня
Жетон качается, звеня.
Я поначалу услыхал,
Как гул орудий нарастал.
Наш поезд армиям своим
Вез пополненье, песни, дым.
Вот наконец район стрельбы.
Кружится колесо судьбы.
Тут с неба падает металл.
Жить — значит бить, и наповал.
Ты слышишь, как летит снаряд.
Горит мифический закат,
Из рваных недр земли возник
Распаханного тела крик.
Твои глаза, твой нос, твой рот
Там самый воздух изгрызет.
Ты глубиной своей груди
Поймешь угрозу впереди.
— Тревога! Осторожно! Газ!
Срывай скорее маску фраз,
Пусть сквозь идей твоих тумав^
Лицо проглянет' без румян.
ВСТАВКА. 1956
А если б я прервал рассказ — он стар, и он почти потух,—
А если б я признался вам, чем для меня был каждый
день,
А если б все, о чем молчу, что не могу промолвить вслух,
Вам осветило бы на миг моих ночей густую тень!
Я сожалею о тебе порой, войны полынный дух.
155

Война — она и есть война, как там ее ни называть.
Война. И что, как не война, вся наша жизнь в конце.
концов?
Не менее, чем на войне, жизнь продолжает убивать.
Одна жестокость и борьба, в конце дороги общий ров.
А там, солдат или снаряд, что вы изволите избрать?
Оставьте! Я бы так хотел поэму эту довести!
Я словно лошадь, и кнутом с дороги гонят прочь меня.
Я о булыжник ноги бью, от трудных истин не уйти.
Отчаявшись в грядущем дне, запутался в заботах дня
Увы, на все, что я люблю, я натыкаюсь на пути.
Оставьте! Знаю хорошо, что не в моей поэме суть.
И кто тревожится о том, дописана она иль нет?
А песня, раньше ли, поздней, окончится когда-нибудь.
Меня хватают за рукав, зовут, торопят дать ответ,
Следят за мной во все глаза, чтоб я не вздумал улизнуть.
Оставьте! Что за вечный спор? К чему сомнения во всем?
Куда вы гоните меня, швыряя пригоршни камней?
Неужто мне дадут покой лишь под кладбищенским
бугром,
Преследуя меня до той последней крепости моей?
Иль я один в пыли своей не смею посидеть молчком?
Или не вправе я один мечтать и слушать сердца стук?
Или не вправе я один внимать страданью своему?
На этот осужденный мир взирать рассеянно вокруг,
Забыть, который час и день, запрещено мне одному,
Запрещено, чтобы во мне возник шарманки добрый звук?
Но вдруг... Я не могу понять... Я никогда так не страдал.
И время стрелки всех часов соединило — полдень бьет.
Не понимаю, что стряслось. Нечеловеческий привал!
Вперед, мотор, на полный ход! Вперед, мелодия, вперед!
Ах, стихи в моих руках, в моих старых руках, взду-
тых узлами вен, вы разбились, и буря прозы в росчерках
молний и града, ломая всякий ритм, врывается в отсту-
пающую поэму, как собака, сорвавшись с цепи, кидается
156

влево и вправо, нюхает, вертится в поисках рифмы, кото-
рая наземь упала.
И скажите, какая беда! Венецианский хрусталь раз-
бился вдребезги, и в нем сорвавшийся зверь от боли
рычит, и кровь у него выступает на лапах, и все это так
неистово, что нельзя не поддаться потоку, слову, у кото-
рого нету другой узды, кроме боли, дыханья, изнемога-
ющего сердца, падений, разбитых колен, испарины на
растерзанном теле, наполненном лихорадочными скачка-
ми сердца в клетке из костей.
Война была вчера, ибо сорок лет быстро про-
шлись по нашим костям. Та война, что была сорок лет
назад, и другая, пришедшая в сороковом,— разве все
мы не дети ее, чудовища этого, которое люди считают
мертвым всякий раз, когда оно только лишь спит? Не
носим ли мы на лбу, и на теле, и на затылке, гото-
вом снова склониться, клеймо чудовища, нас поро-
дившего,— войны?
И наши бледные губы вопиют против чрева, носив-
шего нас и создавшего нас по страшному своему подо-
бию, и нет ничего миролюбивей солдата, забрызганного
пролитой кровью, если поверить его словам, когда он
клянется в том, что все кончено и никогда, никогда боль-
ше в жизни он не прольет кровь своих ближних, даже
если для этого музыка будет играть, даже если для этого
станут рассказывать страшные сказки, даже если дадут
ему добрые новые сапоги, чтобы скрыть в них печаль
утомившихся ног.
Война. Я о войне говорил, когда проза вмешалась,
как нищета, что хватает за горло убогих, и, разумеется,
все это мне кажется бедным, неловким, что ни слово —
запинка, словно лепет ребенка о том, как безмерны ее
разрушенья... Но проза, проза, поверьте мне, нет, это не
беспомощность описания ужасов вернула ее, в пене, вне
себя, задыхающуюся, едва переводящую дух, как загнан-
ная скотина, не война ее вернула, всегда безмерная, все
вокруг пожирающая, не война, не память о ней, тень
того, чем была она. А ведь я видел Вевр — зияющую
могилу, я видел Шампань с улыбкой скелета, и Аргон-
ский лес, и ужас заблудившихся в нем патрулей; я видел
пески и болота Соммы и ослиную длинную спину холмов
Шмен-де-Дам, это кровавое лезвие, за которое шел не-
скончаемый бой; я видел испанское действо, трупы вы-
брасывающее на дорогу, и голубую ночную Валенсию,
157

й Мадрид, полный высФрелой, й человечий поток, по-
вернувший обратно в ущелье, детские слезы уносящий
с собою в Булу; весь этот Апокалипсис исхода, предви-
денье тысячи магистралей гибели, их повороты, уловки,
от Тирлемона до Ангулема. О, утопленники Дюнкерка —
кладбища кораблей, о, толпа на луарских мостах, и запад-
ня, что захлопнулась за беглецами; ликованье клюющих
огненных птиц -— или, может быть, это идет представле-
ние в цирке? — и танков железная поступь освобождает
меня наконец от необходимости на пальцах отсчитывать
бормотания александрийских стихов. Нет, это не война,
говорю я вам, нет, не война, обрушившая на меня свой
смерч, свою бурю, не ведающая, откуда она, и куда, и
что она сотворит, не война, которая катит меня, волочит,
несет, бросает и вновь поднимает, валит с ног и рвет меня
на куски, качает, вздымает меня на гребень своей вол-
ны, и я падаю, падаю, падаю, когда отступает волна.
Нет, это не война, говорю я вам, а жизнь, моя жизнь,
наша жизнь.
Просто жизнь, обыденная жизнь, и она не замедляет
свой шаг, когда я пишу поэму. Проза каждого дня, нена-
висть каждого дня, ночь каждого дня, привычная ломка
всего, банальный недуг и с каждым вздохом вновь из-
мышляемая мною, ничтожная, пошлая и все же безмер-
ная боль и... о чем это я говорил?
Увы, на все, что я люблю, я натыкаюсь на пути!
Увы, рваная рана раздирает все, что я люблю. И это
в любви моей я стенаю, и в любви моей я истекаю
кровью, и в любви моей меня карают, меня треплют и
ставят на колени, унижают и вышибают из седла, стре-
ляют в спину, делают меня безумцем, его потерянным,
сумасшедшим воплем. И хуже всего, что каждое слово,
каждый крик, каждый всхлип, словно эхо, приходят на-
зад, чтобы ранить все то, что исторгло их. О, как долго
он длится, мой страх, перед этим безжалостным бумеран-
гом. Проследите полет его на высотах — вы увидите, как
по кривой, чудом физики, вновь возвращается он,
убийца.
Как возвращается он, чтобы поразить прежде всего
то, что я бы желал защитить, от чего я старался отвра-
тить его острие, его сокрушающий путь. О, убийца того,
что мне дороже собственной плоти и сокровенных глубин
158

моей мысли, того, в чем суть моего существа, мой зрачок,
моя нежность, высшая радость моя и трепетная забота,
мое дыхание, мое сердце, как будто птенец, что упал из
гнезда, мой безрассудный рассудок, очи мои, мой дом и
мой свет, все, что мне силы дает понимать небесную
твердь, воду, листву, отличать правоту от неправды, до-
бро, освобожденное от тумана, и, как будто зари поце-
луй,— доброту.
Оставьте меня, оставьте меня, я не в силах глядеть,
как страдает любимое мной, и бессвязные речи мои, как
открытые раны, и на ожоги кладу я целебные травы, я
предлагаю нехитрые старые средства, я повторяю слова
забытых давно заклинаний, я воскрешаю приемы лека-
рей-костоправов и пытаюсь неловкими пальцами впра-
вить суставы, но все мои слова и усилья — это негодные
средства, пустое движение ветра из моих беспомощных
уст. Смеха достоин глупец, вообразивший, будто он вы-
ражает то, что творится во мне, когда я отвожу трусость
глаз моих. Оставьте меня, не могу я смотреть, как стра-
дает любимое мцой,— я сам заставляю страдать то, что
мною любимо, отказываясь глядеть на это страданье.
Я не могу, не могу, лучше уж сам я, охваченный пламе-
нем, буду гореть и корежиться. Четвертуйте меня, умо-
ляю, меня одного, велите содрать с меня кожу, дайте мне
пострадать за то, что мною любимо. Дай мне руку твою,
дай мне муку твою, передай мне огонь, что в тебе оби-
тает, передай его мне, чтобы он от тебя отступился.
Пусть он пожирает меня, одного лишь меня, мои жилы,
и мышцы, и нервы, чтоб унес я его далеко от тебя, чтоб
унес я его. Ах, дайте мне прижать его к себе, вобрать
его в себя, чтоб он проник в мое нутро, чтоб он терзал
меня и никого другого и превратил меня в сигнал и фа-
кел, в пожар и в пепел. Ах, дождь, удушливый, пепель-
ный, пламенный дождь, наконец снизошедший, дождь,
которым стал лишь я один, я — превращенный в пепел,
я наконец пролился.
Оставьте меня, сумятица фраз взметает обрывки
исписанной мелко бумаги, подобные черным и бу-
рым бабочкам, след вчерашних писаний, изорванных в
клочья.
Никто не разберет чернильные слова, прочтенные ог-
нем, и не поймет, что эта пыль осевшая была лишь длин-
ным, единым, и нескончаемым, и неоконченным письмом
любви.
159

*
Овладей своим сердцем и песней. Ты стар, и некогда
ждать.
Стояли в те дни на воле жестокие холода.
Стонала земля под снегом, не в силах льдами дышать.
Быть может, в тебе, как на лаврах, листва почернела
тогда.
Не очень надейся на близкое лето. Усталой души
не трать.
Овладей своей строфою. Вперед, торопи года!
Вперед, мотор, на полный ход! Вперед, мелодия,
вперед!
Туда, где Гватемала — как личная наша беда,
Трубит, трубит тревогу и в поэму твою идет.
Туда, туда, мотор! Мелодия, туда!
Какая старая песня! Как хлопанье дальних дверей,
Как шелест платья в аллее, как эхо в лесу глухом.
Как страшно и жестко дыханье аорты твоей!
Плечами пожмут молодые, смеясь над гладким стихом,
Гоня ударами трости листву с твоих мертвых ветвей.
Не важно! Пусть малые дети обсуждают все это
всерьез.
Все равно под холодным небом ты песню свою
допоешь.
Твой стих за тобой увязался когда-то, как раненый пес.
Пусть дети сломают игрушки, пусть розы сорвет
молодежь,
Я помню, я помню, я помню, как все это началось.
ВОЙНА И ТО, ЧТО ИЗ ЭТОГО СЛЕДУЕТ
Эти толпы стучащих ногами теней:
Этот темный холодный вокзал Вербери.
Наш состав па погрузке стоял до зари,
Принимая орудья, котлы, и мешки, и людей.
Вел погрузку один лейтенант завитой.
Он кричал и ругался всю ночь напролет,
Оттого что погрузка так долго идет
И снаряды взрываются над головой.
160

Отправленье. Бог знает куда. Как во сне.
Будем долго скользить вдоль черты огневой.
Это все перестанет казаться игрой.
Дожидаются смены ребята в огне.
Эшелон наш идет неуклонно на юг,
По пустынным полям, под крылом темноты.
Спят в вагонах солдаты... Раскрытые рты...
Сны, тяжелые из-за дыханий вокруг.
Поезд сделает крюк, чтоб объехать Париж,
На запасном пути простоит до утра.
Наконец паровоз закричит, что пора,
И вагоны потащат кресты своих крыш.
На восток повернем и доставим туда
Груз отличного мяса, товар молодой.
А воронки уже затопило водой,
И гангренами пахнет гнилая вода.
За девчонками бегающий паренек
Не вернется... А мне доведется взглянуть
На открытое сердце, на рваную грудь...
Не вернется и старый картежный игрок.
Одного разорвет пополам в этот раз,
А другого контузит упавший снаряд.
Ты же, татуированный старый солдат,
Ты останешься жить — без лица и без глаз.
Торопись, эшелон, не жалей ни о ком.
Видишь, искры последние слабо горят.
В страшном танце трясет задремавших солдат.
Пахнет потом, шинельным сукном, табаком.
Ваши страшные судьбы мерещатся мне,
Обрученные с мукой, земли женихи.
В цвет рыданий окрасили вас ночники.
Обреченные ноги еще шевелятся во сне.
Начинается день. Кто-то вдруг потянулся,
привстал.
Остановка внезапная. Кто-то напиться зовет.
Кто-то громко зевает — у него еще зубы и рот.
— У моста Минокур,— запевает капрал.
6 Арагон
161

Но граниты уже размышляют о том,
Как писать имена ваши золотом лет,
И из памяти стерся любви вашей след...
Вы уже существуете, лишь затем чтоб
погибнуть потом.
* * *
Как будто бы песок, ты протекла, пора
Тех юношеских лет.
Я удивлен, как тот, плясавший до утра,
Что вот уже рассвет.
Растратил я запас надежд и сил
За годом год.
Уходит жизнь — другой ей нынче мил,
А мне — развод.
Нет горше истины, и некого винить,
Нет проще ничего,
Чем время зря терять, чем время зря губить.
Что ж вспоминать его?
Но иногда задумываюсь я,
Но я дивлюсь порой:
Так вот каким я был, как жизнь текла моя
Унылой той весной.
Она полна причуд, но вот беда!—
Не рассказать о ней рассказ.
Я лишь прохожий, я им был всегда,
В своей эпохе я увяз.
Кощунственностъ заметна издали,
Случайности, доступные для глаз.
Рассказывают те, что вслед за нами шли,
Истории о нас.
Вы, говорят, смеялись хорошо
В тяжелых сукнах драм.
За это стоило и телом и душой
Расплачиваться вам.
Свободные, как бранные слова,
Дышали глубоко,
Взгляните, по ногам нас вяжет бечева.
Быть правым нелегко.
Однако дети нынешнего дня,
Когда все ясно так,
162

Мечтают о тебе, глухая ночь моя,
Мой гнев, мой мрак.
Какое счастье при свечах читать
О том, что вечно тыщи лет,
Все здравое и трезвое отдать .
За то, в чем смысла нет.
О дети бедные, иль вы лишились глаз,
Что увидать никто из вас не смог,
Ведь все, чем были мы, не допускает вас
На злой порог.
За все, чем были мы, мы заплатили всем,
И больше, чем могли.
Нет, не завидуйте, приглядываясь к тем,
Чье сердце молнии сожгли.
Что им светило? Праздник? Луч звезды?
Что не сбылось для них вовек?
Кто, думаете вы, оставил тут следы?
Зверь или человек?
Им горизонты виделись не те,
Другие музыка и стих,
А вы печалитесь о вашей правоте
Пред метафизикою их.
Но я ведь отдал все, чтобы открылся вам
Тот самый верный путь,
А вы упреки шлете небесам
И пепел сыплете на грудь.
Я отдал все: иллюзии, и стыд,
И лучшие года,
Чтоб скрыть вас от насмешек и обид,
Чтоб вы не стали никогда
Тем, чем в итоге стали б мы, мой друг,
Отдавшись до конца своей тоске:
Листками писем, сваленных в сундук
На старом чердаке.
СЛОВА ВЗЯЛИ МЕНЯ ЗА РУКУ
*
Обо всем напрямик, безо всяких прикрас,
О друзьях, о любвях говорить я готов.
Лики мира, раскрыть бы мне вас
В озаренье двадцатых годов.
.163

Я бы вспомнил тебя, позабытый маршрут.
Сколько памятных знаков в себе ты хранишь!
Сделай шаг — и шаги поведут
Через тот позабытый Париж.
От конца до конца, через город и ночь,
Сквозь себя этот путь нас привел бы к варе,
Запыхавшихся так, что невмочь,
Проигравших в своей же игре.
Научившихся бранью на брань отвечать,
Предлагая взамен философий мечты,
Там, где люди старались молчать,
Накричавшихся до хрипоты.
О неистовый мир из соломы и слов,
Не могу разобраться, где жизнь и где бред.
Столько вредных дурных сорняков
На пути, где оставил я след.
Это время — его не понять уже мне.
Цели нет у того, кто не видит огня.
Память — пепел и тень на стене,
Тень, которая дразнит меня.
К этим первым часам обращаю я взгляд:
Сумасшедшие жесты, неистовый крик,
Сумасшедшего света каскад.
Кем же впрямь были мы в этот миг?
Вижу вас, о друзья этих памятных дней!
Сколько раз между нами гремела гроза,
Но дрожит моя память, и в ней
Сохраняются ваши глаза.
Мы, как хлеб, меж собой разделили рассвет.
Ах, какая весна была! Утро вемли!
Правота и ошибки тех лет
Это утро затмить не могли.
Примем просто события, преображавшие нас.
Гаснет ненависть, бурям проходит пора.
Проясняется небо в свой час.
За ночами приходят утра.
164

Даже если все это вас только смешит,
День грядущий судьбу нам готовит одну.
Он навеки рассказы хранит
Про минувшую нашу весну.
СЛОВА НЕ О ЛЮБВИ
Ну, посуди, о чем ты плачешь?
О том, что сам в конце концов
Ты видишь и признать готов,
Что ничего собой не значишь.
Ты долго отрицаешь это.
Ведь нужно очень много сил,
Чтоб стать никем для тех, кто мил.
Но сдаешься ты однажды, где-то...
Ты видишь мир острей и лучше,
Когда ты сам себя постиг.
Признайся в этом хоть на миг,
И в вышину ты взмоешь круче.
Короткий миг — он жизни равен
Отныне до скончанья лет,
Не важно, жив ты или нет,
Раз жизнь и смерть помочь не вправе.
Ты думал издавать законы,
Но с облаков свалился вдруг.
Все кувырком... Но жизнь вокруг
Идет порядком заведенным.
Чудовища не торжествуют,
И песнь не трогает камней,
В ней голос вещества слышней.
Лишь лже-Орфеи существуют.
Бывает следствие сначала,
Причины — лишь в бреду пустом.
Брось созиданье, суть не в том:
За делом слово прозвучало.
165

Любовь не возникает снова,
И никакой на свете бог
Не стал таким, чтобы ты мог
Сорвать с него холсты покрова.
Трагедии предотвращают,
Нет, не любовные слова.
Не те, что шепчем мы едва,
Обличье времени меняют.
По мелочам судить не стану
Несчастье, что стряслось с тобой.
Из-за него и вспкхнул бой,
И он тебе не по карману.
Пойми: стряслось со всеми нами
Несчастье, что с тобой стряслось.
Не дорожи им. Сердце брось.
Брось в общее большое пламя.
Пускай сгорит оно недаром
Цветущим розовым кустом,
Пылая в сумраке густом
Любовью к людям — вечным жаром.
Ступай же с ними в путь последний.
В итоге этого пути
Им суждено перерасти
Мужчин и женщин возраст средний.
Как много беспросветных дней
Владычествуют в мире тучи.
Ты, право, постарался б лучше,
Помог бы небу стать светлей.
Что за народ на косогоре?
Взгляни, они стреляют в град,
Посевы уберечь хотят.
Иди туда, участвуй в споре.
Старайся, чтобы пламя крепло,
Даря тепло свое плодам,
Чужим садам, чужим лесам,—
Ведь ты-то сам лишь горстка пепла.
166

Страданье всех людей на свете
Переживи, как личный стыд.
Но если только лоб горит,
Не стоит, право, хвастать этим.
Нет, каждое страданье просит:
Всей кровью погаси меня.
Всей кровью. Мелкая возня
Лишь искры в стороны разносит.
Это только одна сторона истории,
Механика, ясная на первый же взгляд,
Музыка, в которой один только лад.
Здесь не хватает того, что в человеке естественно:
Повседневных движений, свойственных нам,
Забытых шагов, шагов по своим же следам;
Всех молчаний, всех гневов, хранимых в себе,
Пережитых, продуманных, никогда не рассказанных
■■ - . . , , чувств.
Преступлений лелеемых, загнанных внутрь безумств.
Не хватает того, что страшит, когда произносится вслух.
Странной музыки, варварской музыки тут не хватает,
Что как будто бы с весельной лодки, плывущей вдали,
долетает.
Не хватает того, что потрясает тебя,
Когда ты об этом ежедневно читаешь в газете,
Того, что от нас не зависит и само по себе существует
на свете.
И прежде всего не хватает здесь землетрясений,
Чувства, пронзающего тебя, когда перехватишь взгляд,
Которым до самого мозга костей унизить тебя хотят.
Здесь не хватает случайности на перекрестке,
Занятий твоих и страстей, искусства, чья сущность
проста»
Как вино в галилейской Кане — первое чудо Христа.
167.

Та поездка в Голландию, что она значит для вас.
Если вы не увидите, по крайней мере,
Странных статуй, лежащих у моря, как сраженные
хищные звери?
Их какой-то торговец привез из полуденных стран
В пестрых ящиках, с чудесами различными вместе,
И свалил как попало на первом попавшемся месте.
Круглым глазом свои пароходы глядят,
Разворачиваясь мимо этой площадки,
Где цветастые раковины расставлены в строгом порядке.
И поймете ль вы юношу, о котором я вам говорю,
Если вы не узнаете: он верит, как высшему чуду,
Скульптуре, людьми создаваемой всюду.
А иначе зачем бы он в Женеву спешил?
Что бы делал в Кардиффе в дождливое лето,
В Каледониан-Маркет,— да он ли по-прежнему это?
Он, который так жадно ищет во прахе богов
Вы встревожены, вам не хватает чего-то для ясности тут,
Как третьей рифмы в этих стихах, которой взволнованно
ждут,
Как женского голоса в женственной песне.
Старый взволнованный континент. Крутизна обжитая.
Мы идолов новых себе создаем, и на время
Повсюду стоят алтари неписаных этих религий,
Так много, что это походит на тайное их оскверненье.
Я Европу проехал,
Я повсюду на старые камни присаживался ненадолго,
Я задерживался на земле моих снов,
Сколько раз я в Антверпене видел жар волос твоих,
о Магдалина,
168

А в Страсбурге — Синагога с завязанными глазами \
Словно в песне о том, кто убил своего капитана.
В Сен-Мигеле скелет, а в Генте «Несенье креста».
Симметрический Бат, что похож на Вандомскую площадь,
Рона, как перевозчик безумный, к Алискану
сплавляющий трупы,
И желтый прекрасный Дунай,
И холмы где-то между Лозанной и Морж, где стоят
виноградников синие стены,
И террасы Юзе, где юный Расин встречал восхожденье
луны,
И сосны Соспеля, сожженные словно затем, чтоб навеки
стереть след изгнания, след Буонарроти2.
Есть и земли, чье имя я в памяти не сохранил,
Есть вокзалы, где я потерял два часа, ожидая экспресса,
Города, что остались в глазах лесосплавом по рекам
Да пустынями складов в порту, где зимой сохраняется
лес строевой.
Есть высокие водонапорные башни в горах,
Есть деревни пшеницы и солнца,
Есть районы шумящих ключей, где — не знаю, туда на
машине я заехал однажды без карты, и больше
уже никогда я дороги туда не найду.
Есть пылящие светом дороги по гребню горы,
На уступе скалы есть часовня тенистая, та, где смирился
Карл Пятый.
Я пределы свои стремился познать,
И не только от Броселианда или Дунсинана,
Но от Черного Леса и до Океана,
Ибо есть в моих жилах Италия,
А в имени есть испанских долин виноград.
Разве я не из этих вишневых владений?
Где же место мое? Где же прошлое близких моих?
Говорят, что у женщин из нашего рода
Очень длинные ноги с короткой ступней,
Завитки на затылке — они этим очень горды.
Под прозрачной и светлою кожей — о львицы! —
Розовато струится ломбардская кровь Бильоне.
Склонность плакальщиц драматизировать слово
1 Известная скульптура в Страсбурге. (Примеч. ред.)
2 Один из сторонников Бабефа, участник «заговора равных».
(Примеч. ред.)
169

В лад глубокому эху надгробных речей,
Этот голос, звучащий вчера, глуховатый и нежный,
Жан-Батист Массийон из ийерской семьи,
Может статься, и я из этого древнего мира?
Где же ключ? Где ответ? Вот и езжу я взад и вперед.
Нужно ли оборачиваться постоянно
И всегда озираться назад?
Я опять пересек и опять пересек всю Европу.
И таскал я в своем багаже
Несколько книг, переплетенных в огонь.
Их издало издательство Кэ де Жеммап, *
Как было написано сверху.
Говорили они о стране, что полгода засыпана снегом, где
ветер свистит, продувая насквозь деревянные избы
крестьян и дворянских домов колоннады.
Новостроек некрашеные частоколы, как серые зубы.
Весь в лохмотьях народ государства, которое глаз не
смыкает, деля на двоих папиросу, оружье
У каждого человека в руках,
И газеты на стенах.
И разруха, и песни.
Говорили те книжки, которые пахли запретом,
Языком опьяняющим и суровым, как отреченье поэта.
О абстрактный словарь неиспытанного испытанья!
Я читал эти книги, но мало еще понимал.
Так солдаты, стоящие у обелиска Луксора,
Видят вязь человеческих знаков,
Непрочитанных идеограмм,
Говорящих, наверно, о чем-то простом. И не слышат,
Как проходит полями весна. И не видят
Городов митингующих, полных до края опять
закипающей страстью,
Разрухой и песнями...
Так кто из людей этих прав?
Перепутались трудные их имена в мираже Революций.
Я теряюсь в расколах.
Кто прав?
Я нуждаюсь в песочный часах сабинян,
Я жажду евангельских истин,
170

Потому что я взялся за Ленина, словно
Средневековый схоласт за житие Августина святого.
Ленина я достаю из своего чемодана
В Ля-Сьота, в Устарице или в Сен-Пьер-де-Кор.
Многое в нем для меня еще смутно,
Ибо написано самым простым языком.
Может быть, позабыл я простое значение слов?
Каждым обыденным словом той книги я невежество
мерю свое.
Значит, я должен,
Значит, я должен за все это взяться сначала.
Все претворить —
Разруху и песни.
СТАРЫЙ ЧЕЛОВЕК
Я со своим лицом не свыкся до сих пор.
Прозрачны небеса, и мне и дела нет
До пятен и рубцов — то возраста узор.
Нужны глаза не те для чтения газет.
Не побежишь уже, коль сердце бьется так.
Что миновало? Жизнь. И я — на склоне лет.
Все давит и гнетет. Все нарастает мрак.
Все строже мир. И с каждым днем видней
Пределы сил, труднее каждый шаг.
Я чувствую себя чужим среди людей,
Теряю интерес, не слышу их угроз.
Нет больше для меня лучистых нежных дней.
Весна придет опять, но без метаморфоз,
И мне не принесет сиреневый букет.
Воспоминаньем дышит запах роз.
Мне море не обнять уж до скончанья лет,
И никогда уже мне не вступить с ним в спор,
Ему меня волной не окатить в ответ.
171

И перестал я с некоторых пор
Спешить навстречу снегу в снегопад,
Всходить на яркие вершины гор.
Пойти вперед, куда глаза глядят,
Я больше не могу, не помня ни о чем,
Не думая, вернусь ли я назад.
Вернусь ли я назад... Дорога в новый дом...
Проторенным путем не шел я никогда.
Смерть впереди, тогда и отдохнем.
Вновь не увидит плуга борозда,
К покою привыкаешь сам собой,
Он затопляет все, как полая вода.
Все выше он, все выше, как прибой,
И горек и высок его раскат,
И даль, как край земли, встает перед тобой.
Покой похож на утро, но стократ
Его прохлада явственней, и в нем
Звезды последней резче аромат.
Все, чем ты жил, зовут уже вчерашним днем,
Но сердце бьется, но звезда горит.
Когда ты с первым справишься огнем
И жар его, как ветер, отшумит,
Волненье стихнет, ты поверишь сам,
Что старый тот напев тобою позабыт.
Не повторить его далеким голосам.
Но я теряю нить... Я стар и одинок.
Я глух и равнодушен к чудесам.
Когда поверишь: перейден порог,—
Вновь ощущаешь прежний трепет тот,
Какая-то рука ласкает твой висок...
Из глубины твоей твой новый день встает.
172

ЛЮБОВЬ, КОТОРАЯ НЕ ТОЛЬКО СЛОВО
Боже, до последнего мгновенья...
Сердцем бледным и лишенным сил
Я неотвратимо ощутил,
Став своею собственною тенью,
Что случилось? Все! Я полюбил.
Как еще назвать мое мученье?
Эльза, долгожданная моя!
Стоило тебе лишь оглянуться
И волос беспомощно коснуться,
Я опять рожден, и слышу я:
Песни на земле опять поются,
Молодость моя, любовь моя!
Ты сильнее и нежней вина.
Ты, как солнце, окна озаряешь.
Ты мне нежность к жизни возвращаешь —
-Голод мучит, жажда вновь сильна.
Проживи-ка жизнь, тогда узнаешь,
Чем еще окончится она.
Это чудо — быть всегда с тобой,
Ветерок вокруг и свет на коже.
Снова ты, и не сдержать мне дрожи,
Как тогда, впервые,— боже мой! —
Задрожал он, на меня похожий,
Человек какой-то молодой.
Свыкнуться, освоиться... Ну, нет!
Пусть меня бранят, а я не буду.
Где уж там! Пока привыкнешь к чуду,
Ты сгоришь, и буря смоет след.
Пусть душою солнце я забуду,
Если я привыкну видеть свет.
В первый раз твой рот и голос твой.
Вся ты в первый раз в судьбе моей.
От своей вершины до корней
Дерево трепещет всей листвой.
Краем платья — сколько тысяч дней -*
Ты меня касаешься впервой.
173

Выбери тяжелый сочный плод,
Половину выбрось вон гнилую,
Надкуси счастливую другую
И глотай, глотай за годом год.
С середины жизни счет веду я.
Первых тридцать лет — они не в счет.
Я живу на свете от черты,
Где тебя я встретил на дороге,
И меня в заботе и в тревоге
От безумья оградила ты,
Уведя меня на те отроги,
Где встают посевы доброты.
Ты всегда лицом к лицу встречала
Жар в крови, смятение, разброд.
Можжевельником на Новый год
Я пылал, и пламя все крепчало.
С губ твоих, как будто с двух высот,
Жизнь моя берет свое начало.
*
Ты подняла меня, как камешек на пляже,
Бессмысленный предмет, к чему — никто не
скажет.
Как водоросль на морском прибое,
Который, изломав, земле вернуло море,
Как за окном туман, что просит о приюте,
Как беспорядок в утренней каюте,
Объедки после пира в час рассвета,
С подножки пассажир, что без билета,
Ручей, что с поля зря увел плохой хозяин,
Как звери в свете фар, ударившем в глаза им,
Как сторожа ночные утром хмурым,
Как бесконечный сон в тяжелом мраке тюрем,
Смятенье птицы, бьющейся о стены,
След от кольца на пальце в день измены,
Автомобиль, на пустыре забытый ночью,
Письмо любви, разорванное в клочья,
Загар на теле — след исчезнувшего лета,
Взгляд существа, что заблудилось где-то,
Багаж, что на вокзале свален кучей,
Как ставень, хлопающий и скрипучий,
Как ствол, хранящий молнии ожоги,
174

Как камень на обочине дороги,
Как рев сирены с моря, издалека,
Как боль от яркого кровоподтека,
Как в теле много лет воспоминанье
Про лезвия холодное касанье,
Как лошадь, что из луж старается напиться,
Подушка смятая, когда кошмар приснится,
Гнев против солнца, крики оскорблений
За то, что в мире нету изменений.
Ты в сумраке ночном нашла меня, как слово,
Как пса, что носит знак хозяина другого,
Бродягу,— он был рад теплу ночного хлева,—
Из прошлого пришел он, полный гнева.
Поток неудач и ошибок за мной бежит.
Злоба того, кто идет ко дну, во мне живет.
Во мне вся горечь всех морских глубин.
Я сам себе обречен доказывать, что все наоборот.
Тем хуже тому, кого я давлю,— пускай трепещет
тот.
Я уничтожу его, я отплачу за свой стыд.
Могу ли я заставить страдать, наносить удар?
Мучить других? Достанет ли мне злости?
Вправе ли я, как они, быть жесток?
Ах, причинять такую боль, словно ломаешь кости!
Могу ли я достичь над другими этой страшной
власти?
Разве я мало страдал? Разве мало рыдал?
Я пленник запретного. Каждый запретный шаг
Тянет в трясину затем, что на нем запрет.
Вся-то свобода моя, чтобы, видя рубежный знак,
Ступить за рубеж, утвердить себя, оставить след
И, как на войне — раздумывать времени нет,—
Я готов идти туда, где слышится враг.
Каждой своей мысли я возраженье зову.
Самую очевидность обрабатывать я готов.
Я общепринятых истин не выношу.
Я отрицаю полдень при звуке колоколов.
И если в сердце услышу звучанье заученных ело*,
Я сердце своими руками вырву и разорву.
175

Я не усну, пока другие парят во снах.
В бессонницу лучшие мысли приходят ко
мне.
И мир, отрицаемый мною в безумстве моем,
Гигантской зловещей тенью корежится на стене,
И мечты мои разбуженные похожи в тишине
На святого Дениса, несущего свою голову в руках.
Так я несу свое прошлое беспощадно, который год.
То, чем я был,— это мой удел навсегда.
Кажется, все мои мысли и все слова
Научились бессовестно вымогать, не зная стыда,
И это дает им страшную власть на все года,
И эта власть мне отогнать их не дает.
Клетка из слов. Я должен вырваться поскорей.
Обливается сердце кровью. Где же порог?
Мир этот — черно-белый без окон и без дверей.
Решетки из крапивы, на пальцах ожог.
В стены, меня обманувшие, я достучаться не смог.
Слова, слова вкруг погибшей молодости моей.
ЭТА ЖИЗНЬ - НАША
В Гендриковом переулке сидели мы за столом.
Сидели мы в общей комнате, толковали о том о сем,
Как будто бы в раме двери сейчас появится он,
Непомерный для нашей мебели, как солнце для окон.
Со смертью обычно свыкаются месяцев через пять.
Все в прошлом. Живому голосу отныне не зазвучать.
Это только уловка памяти, будто он еще слышен нам.
Но когда открывали шкаф и мы различали там
На шнурке висящие галстуки — на секунду каждый из
нас
Неотвратимо чувствовал: Маяковский рядом сейчас.
Что б ни делали, о чем бы ни спорили — он курит, он
ходит, он тут.
Чай пьет, карты сдает, и стихи его в пиджачном кармане
поют.
Он потягивается. «По-вашему, это далекий путь?!»
Горизонт за его плечами не измерить, не оглянуть.
176

Ему нужны глубины морей, чтоб поэма возникала из них,
Колеса, колеса, колеса, чтоб вслух скандировать стих.
Он завтра едет. Куда — не знает. Широко распахнут мир.
Может, в Персию, может, в Перу, в Париж или на Памир.
Земля для него как игра в биллиард, и слова красный
шар
Катится по зеленому полю, карамболем — каждый удар.
Увы! Он и вправду уехал в очень далекий путь.
Почему? Узнают ли это люди когда-нибудь?
Спрашивать об этом не надо у тех, кто его любил.
Он клялся вернуться из ада, когда между нами жил.
Это казалось метафорой, одной из красивых фраз,
Но сердце переворачивается, читая это сейчас.
Вернется ли он когда-нибудь? Молчите, прошу вас, о нем.
Нева не вернет медведя, зажатого ладожским льдом.
Он будет всего лишь статуей, площадью в гуле Москвы.
Ветер в пути коснется бронзовой головы.
Птица присядет на руку и песенку пропоет.
Я вижу отчетливо тысяча девятьсот тридцатый год.
Мосторг, едва освещенный, пустые полки в пыли.
Люди глядят на скудный товар, как сквозь туман, издали.
А белые буквы на красных полотнах над головой горят,
Они подымаются над нищетой и о будущем говорят.
И, озаренные ярко пылающим кумачом,
Крестьяне, ушедшие от земли, прикидывают, что почем.
А в глубине — драгоценности, хранимые продавцом,
Пять серебряных чайных ложечек излучают неяркий
свет,
И снег на полу оставляет печальный и грязный след.
Я знал толкотню и давку меж не крашенных сроду досок.
Знал квартиры, которые делят, как в голод, хлеба кусок,
Коридоры в жестокой ангине, сварливые голоса,
Клопов и перегородки, злобу и примуса.
За что ни хватись — недохватки, чего-то нужного нет,
Булавка и та сокровище, и все это много лет.
О черные гроздья усталости, ярость, грубость, надсад,
Что на трамвайных площадках каждый вечер висят.
Зимой башмаки худые пахнут щами — других не
найдешь.
Можно пойти на низость из-за пары калош.
177

Откуда же в скудном свете тех незабытых лет
Вдруг совершается чудо, загорается яркий свет?
Когда я впервые почувствовал взгляд человеческих глаз?
Когда от слов незнакомца вздрогнул я в первый раз?
Это было как откровенье, как будто добрая весть,
Ощущенье глухого, узнавшего, что в мире музыка есть,
Немого, внезапно понявшего, что слово его звучит.
Тень для меня наполнилась довженковским светом в
ночи.
Фильм назывался «Земля». Я вспоминаю опять.
Лунный свет был так удивителен, что хотелось только
молчать.
Из-под косынки выбилась волос золотая прядь,
Высокая девушка встала во весь свой рост,
Словно высеченная из камня, поддерживающего мост,
Который летит через реку. Всходит на мост она.
Останавливается, оглядывается, глубоко поражена.
Сколько народу на стройке! Осенний дождь! Днепрогэс!
О плотина великой надежды потоку наперерез.
Это было вчера, а завтра... Беззащитен великий труд.
Сколько боли и сколько мужества! Те же руки тебя
взорвут.
Я припомню, слушая радио, в Ницце через двенадцать
лет
Светлый взгляд той каменной девушки, которой на свете
нет,
Подробности всемогущего человеческого труда,
Пожалею с живыми мертвых и потерянные года.
Где найти слова, чтобы выразить то, что владеет мной,
Это чувство, меня пронзающее в непогоду и в зной.
Все, что значу я, все, что делаю, где б я ни был —
границы нет.
Каждый шаг мой тому народу на благо или во вред.
Значит, и моему народу... Бойся, бойся, даже во сне!
Если молот берет штрейкбрехер, он тяжелей вдвойне.
Равнодушные люди смеются, торжества своего не таят.
Им не нравится архитектура, и зодчих они корят.
А те, что тесали камни, клали кабель, тащили канат,
Руки ссаживая до крови, не желая передохнуть...
Проповедники милосердия, в чем вы смеете их
упрекнуть?
178

РАЗОРВАННЫЕ СТРАНИЦЫ
Бесконечные ночи, как вы коротки и длинны!
И в поэме, как в жизни, бывает, не спится ночами.
Ищешь, вертишься, прочь убегаешь, но память стоит
за плечами.
Такова и вся жизнь, все ее пробужденья и сны.
Голова на подушке темна, голова на подушке седа.
Верил — первых полсрока, вторые — промаялся
люто.
Как короткие сны, все иллюзии снились минуту,
И ничто, как надежда, не смешило людей никогда.
Не похожа ли наша судьба на войну в Эфиопии?
Что чума победит, разве люди поверить могли?
Ничего не понять бы без клочьев испанской земли.
Очень страшно и медленно в нас умирают утопии.
Двадцать лет пронеслось. Я глаза раскрываю. Мадрид.
Убивают кого-то во мраке, стреляя из темных окон.
Дом маркиза Дуэро. Потайной телефон
В глубине опустевшей таинственно долго звонит.
Этой драмы начало мы, любимая, видеть могли.
Только мы не хотели глядеть ее, не хотели поверить
ей.
В районе университета, в милой квартирке своей,
Веселились за завтраком, наблюдая войну издали.
Смерть явилась позднее, однако успев растолочь
Наше благополучие, весь этот маленький лад.
О буфете и кухне позаботился добрый снаряд.
Разворочена крыша. Ничем невозможно помочь.
Что стряслось с детворой, на панели игравшей в тот
час?
Только вспомню Валенсию, что-то рвется в груди
у меня.
О, друзья одной только ночи, друзья одного только
дня!
А история всей своей тяжестью по дороге к морю
неслась.
179

Приходили головорезы, корсары, неведомые герои,
И наихудшее с лучшим сочеталось вновь.
Новое романсеро — золото, фиалки, любовь...
Словно бы солнца упали в ручьи этой странной
порою.
Ни кладбища, ни жилища. Зима. Исход начался.
Шел народ, шли солдаты, шла армия матерей.
Они росли, как рыдания, дорогами Пиренеи.
И у границы скапливались лохмотья и голоса.
Разве же вы не видите: нас уже загоняют в закут,
Разве же вы не чувствуете: на ладонях проносим мы
Непосильную ношу усталости и тьмы,
И у нас отнимают оружье, Франция, и камней уже
мало тут.
Лагерей колючая проволока повсюду и везде.
Все красивые ваши слова завтра будут уже не в счет.
Толковавшие про свободу просят милостыню, в свой
черед,
И стихи говорят о любви и смерти, но молчат о стыде.
Нужен пурпур, нужен терновник, чтобы человека
распять,
Чтоб свершить человеческой казни древний
церемониал.
Это начало Голгофы, стояние и провал.
И я по стопам Господних Страстей не стану вперед
шагать.
МОСКОВСКАЯ НОЧЬ
Как странно проходить, ступая в свой же
след!
Как все тут изменилось! Или нет?
Все та же ты — лишь минули года.
Все тот же город. Снег все так же свеж.
И звезды над Кремлем, и тянется Манеж...
Лишь ночь светлей да голова седа.
180

Я прохожу и мест не узнаю.
Зачем-то площадь милую свою
За эти годы Пушкин пересек.
И тень решеток на его бульвар,
Как бы нарочно для влюбленных пар,
Легла узором стихотворных строк.
Перед Чайковским улица бела,
Сверкающая изморозь легла,
Лицо и грудь ему запорошив.
И даже ЗИМ, что мимо проскользнет,
Своим движеньем мягким не прервет
Запечатленный бронзою мотив.
Крест-накрест свет бежит вдоль новых трасс,
Мрак разгоняя в полуночный час,
Все множа ввысь растущий Вавилон.
Огромный дом, как часовой, встает,
И старых переулков переплет
Им, словно звездным небом, озарен.
О, деревянный домик, палисад
И двор, где дворник много лет назад
Колол дрова... Осталось все вокруг
По-прежнему, и лишь масштаб не тот,
И человек по-новому живет,
И голоса его сильнее звук.
Все в новой роли. Все меняет рост.
В плечах раздался круто взмывший мост,
Москве-реке на Волгу путь открыт.
Для старых пароходов глубока,
Бежишь ты, и хранит тебя, река,
Величественный кованый гранит.
Москва растет и ввысь и в ширину,
Как женщина, что, отдаваясь сну,
Раскидывая крылья рук и ног*
Летит куда-то в поисках любви.
Так и Москва строительства свои
Разбрасывает щедро вдоль дорог.
181

Она растет, подъемля в высоту
Свою любовь, надежду и мечту,
И там, где Бонапарт ее увидел свет,
С тех Воробьевых гор, с тех Ленинских
высот
Ее дитя, грядущий день встает.
Смеется, светит университет.
Я столько здесь бродил, о будущем мечтая,
Что чудилось порой — его я вспоминаю,
Я за руки ловлю его в бреду своем,
Я чувствую его дыхание губами,
И вместе с ним безумными словами
Мы песни о неведомом поем.
Я так любил здесь тишину ночную,
И столько раз, как в детстве, шел вслепую,
И столько раз сбивался я с пути,
Встречаясь вновь с виденьями своими
В том переулке, чье исчезло имя
Из памяти моей, как влага из горсти.
Что явь и вымысел в моих зрачках навеки
слиты.
Ведь я не знал, что трауром повиты
В любых мечтаньях нынешние дни,
Что человек лишь только видит пламя,
Не в силах рассказать его словами,
И если он сейчас всех зорче между нами,
Другие — срок придет! — смутят его огни.
История течет меж пальцами так быстро,
Что миновавший день сегодня только искра,
Но если милые напевы забывать,
То как привыкнуть к дням, что нас опережают?
Пространством нашу клетку называют,
Но прутья уж не могут нас сдержать.
Чтоб сохранить все то, чему свидетелями были,
Мы громоздим в лугах могилу на могиле,
Но, камень растолкав, люцерна зацветет.
И в наших зеркалах однажды отразится
Не догоревший луч, а тот, что разгорится,
Мечта не наша и закон не тот.
182

Свидетели неправедных событий
В наш черный век, когда война в зените,
Свой удивленный взгляд подняв к звездам,
Толпились люди, света ожидая.
И веру их, и гнев их разделяя,
Я тоже ждал развязки, я был там.
Звезда! Все страхи малые отриньте,
Забудьте минотавра в лабиринте.
Звезда, как в зной блеснувшая вода!
Звезда земли, как стала ты такою?
Взойду на холм, коснусь тебя рукою,
Далекая и близкая звезда!
Я заменял все сущее противным,
Жизнь подменяя представленьем дивным.
Чудесной чередой метаморфоз.
В хрустальный сад, где дымка голубая
Не таяла, я приходил, ступая
По лепесткам неувядавших роз.
Я счастья ждал безмерного, как море,
Я ждал любви, забывшей о позоре
Цепей своих, большой, как небеса.
А жизнь идет и все вперед торопит,
Своим путем,— тем хуже для утопий! —
По-своему свершая чудеса.
Когда цветет весна и дышим глубоко мы,
Кто ворожит тут, ангелы иль гномы?
Иль линии руки меняют вдруг людей?
Иль будем мы смешны, как лжепророки,
Приняв за праздник горизонт широкий,
Не видя ни распятья, ни гвоздей?
От всей души потешатся над нами
За то, что мы собой вскормили пламя,
Отдав ему все, что горело в нас.
Легко быть мудрым, получив ожоги.
Над нами посмеются по дороге
За то, чем были мы в свой беззаветный час.
183

Что ж, я сто тысяч совершил ошибок,
А вы поете тех, кто был лукав и гибок,
Вы хвалите благоразумья путь.
Да, жизнь и сапоги я потерял в потемках,
Считаю раны в яме меж обломков,
И до рассвета мне не дотянуть.
Но знаю я и в самом черном горе:
Мрак просветлеет и займутся зори.
Ночь кончится — уже петух поет.
Пусть вы всем звездам выколете очи —
Я солнце берегу в своей кромешной ночи,
Победа в сердце у меня живет.

ЭЛЬЗА
1959
(Фрагменты из поэмы)
* * *
Я не из тех, кто с жизнью плутовал.
Я из людской толпы печально-величавой,
Я никогда не прятался от бури,
Гасил пожары голыми руками,
Я повидал и танки и траншеи,
Я без оглядки среди бела дня
Высказывал опаснейшие мысли
И, если мне в лицо хотели плюнуть,
Не убегал. Я жил с клеймом на лбу,
Делил с другими черный хлеб и слезы,
Лишь в свой черед, не прежде, чем другие,
Взошел я на эсминец-, отрывавший
Меня от родины, захваченной врагом.
Вернулся я на судне, оседавшем
Под тяжестью кочующих племен,
Где Атласа могучие солдаты
На палубе протяжно пели песни.
Я принял долю горечи своей,
Пронес сквозь строй свою частицу горя,
И для меня не кончилась война,
Покуда тело моего народа
Искромсано войной. К земле приникнув
ухом,
Я слышу дальние и горестные стоны,
Которые пронизывают мир.
Я никогда не сплю и если уж закрою
Глаза, то это будет навсегда*
Не забывайте этого.
185

Но век, его история и язвы,
Проказа иль цинга, холера или голод,
И пашня крови под ногами армий,
И руки, вырванные веслами галер;
Он и она, насквозь прожженные глумленьем,
Все это извращенное величье
И слово, оскорбляющее губы, которые его
произнесли;
Вся музыка поруганная, проблеск,
Оплаченный ценою наших глаз,
Вся ласка ампутированной кисти —
Все это в крайнем случае сравнимо
С моим лицом, с подрагиваньем век,
С игрою крошечного мускула под кожей,
С движеньем тела, с гнущимся коленом,
С исторгнутыми криками, слезами,
С горячкой, сотрясающей меня,
И с потом, выступающим на лбу.
Но есть под шкурой внешности моей
То, без чего я камень средь камней,
Зерно среди зерна, звено своей цепи.
Есть нечто словно кровь, которая струится,
И как огонь, который все сжирает.
Есть нечто нужное, как искра мысли —
лбу,
Как звук — губам, груди глубокой — песня,
Божественное, как дыханье жизни,
Угаданное — в этом жизнь моя.
Есть ты, моя трагедия и сцена,
Театр огромный, хрупкий, сокровенный,
Когда за нами дверь закроется входная,
И в мощном золотом объятье тишины,
Подхвачен косо, занавес тяжелый,
Затрепетав, взмывает наконец.
ПРИТЧА
ПОДРАЖАНИЕ СААДИ
И проходил я по земле, и ощущал я под ногой
Безукоризненность ее, и доброту, и чистоту.
Она мягка, она легка, и с глиной несравнима,
И непохожа на песок, и спор ведет с водою,

Как поэтический язык, не ведая камней.
Моя нога не мяла трав, но шел за мною аромат
Земли, похожей на стихи без рифмы и размера,
Где каждая цезура таинственно струится дыханием
цветов.
Рукой коснулся я земли, такой приятной для ходьбы,
Она меж пальцев потекла, как выдержанное вино,
Как милые заметы,- что в памяти струятся,
Как песня, что не сходит с губ и тело легкостью полнит,
Весна, которой сразу не позабыть о снеге,
Как счастье, разделенное между часами дня,
Блеск жемчуга, который пьет из водоема голубь.
И сохранил я в плоти рук невыразимый аромат.
Я не приучен с детских лет знать запахи по именам.
Что это? Амбра? Триполи? Лантан? Японское кашу?
Что за тончайший фимиам и что за мускус наконец
Из папоротника, что сам давным-давно окаменел?
Скажи мне, как тебя зовут, благоуханная земля?
О палисандр огневой, о женский пепел, женский прах,
О пряность ветра, вкус ночной, оставшийся на языке,
Тяжелый, красный, сладкий вкус, скажи мне, как тебя
{ зовут?
И отвечала мне земля на языке своем земном,
Движеньем губ своих земных ища моих влюбленных губ:
— Что, человек, не узнаешь? Я та же самая земля.
Ребенком ты на мне играл. Я та тяжелая земля,
Тебя хранившая в войну. Я жду тебя, твоя земля.
Тебя я крепко обниму, когда заснешь последним сном.
Не драгоценная земля, обыкновенная земля...
Но между тем, но между тем однажды в юности моей
Благодаря ее корням, прокладывающим пути,
И солнцу, что входило с ней, и тленью ярких лепестков
Познала розу я, она проникла в глубину мою,
Переиначила меня... Неблагодарный, как же так?
Меня в ладони ты берешь, губами трогаешь меня,
Неблагодарный, как же так, не узнаешь ты розу?
Ее, которая тебе другую землю создала,
187

Я — та земля другая.
Та, на которую мечта поставила свою ступню,
Оставив след босой ноги ее владыки, та земля,
Которую дожди веков напрасно силятся обмыть,
Смесь насекомых, трав, корней с влюбленным семенем
дерев,
Земля, в которой есть всегда гниющей ящерицы дух,
Хранящая в своей пыли секрет распада плоти,
Земля кораллов и чуть-чуть гнилого винограда,
Земля, зовущая в ночи газельей стаи призрак.
Земля, которую трясет проклятый жар и жажда,
Навалы пестрых черепков, лиловых и зеленых,
Разбитый вдребезги кувшин и штукатурный мусор,
Пыль перемолотых костей, когтей и оперенья —
Тот прах, короче говоря, из возгласов и взрывов,
То жертвоприношенье фазанов и плодов.
Тот вкус могил разрытых,
Та солнечная ночь.
Земля, которая — я сам, короче говоря.
Земля целинная, земля изрытая, земля в бреду,
Несущая лишь сорняки, валежник, хворост, сухостой,
В которой спят глубоким сном надкрылья, корни, семена.
Земля, идущая ва-банк, где каждый молодой росток
Спешит раскрыться до поры, где замерзают черенки.
Земля, которая кисла, как рек глубинные пески,
Разведанная кое-как, нетерпеливая земля,
Что понесла до срока.
Земля, что отдается всем прохожим, бурям и ветрам.
Земля кровосмешения, смущения и смут,
Земля — гибрид снегов зимы и пламенного лета.
И вдруг в нее вонзают нож глубокой обработки,
Ворочают, исчерчивают, мучают — и вот
Вся эта новая земля, вся молодая новина
Лежит, готовая принять душистую культуру,
Как ноздри — аромат.
Земля, короче говоря, которой стал я сам,
Предназначаемый тебе. Ведь роза — это ты.
188

* * *
Я в тех годах, когда не спят,
Пишу стихи в ночной тиши,
Когда, как в зеркало, глядят
В безмерность собственной души.
У тех, кто в полуночной тьме
Не спит недели и года,
Рот — долгий шепот, как в тюрьме
У осужденных навсегда.
Встречаю жизнь лицом к лицу,
Один, хотя ты так близка,
Как в песне, что идет к концу,
Ее последняя строка.
Ты рядом, но со всех сторон
Теснит и давит все вокруг.
Сдержав дыхание и сон,
Заговорить боюсь я вдруг.
Ты спишь в тени, и страшно мне
На грустный свет тебя вернуть,
На мрачный свет, что лишь во сне
Еще щадит тебя чуть-чуть.
Когда твой взгляд по мне скользнет
Куда-то мимо, как мне жить?
И сердце мечется, как тот,
Что сам решил себя убить.
И медленно проходит срок,
И время — последи за пим —
Растет и крепнет, как росток,
Клубясь, трепещет, словно дым.
У времени есть три лица:
Грядущий день во мраке скрыт,
Вчерашний — стерся до конца,
А настоящим — я убит.
189

Как, разве этот долгий сон —
Вчерашний день мой? Как я мог
Его забыть, как будто он
Всего исписанный листок!
В глубинах глаз — мой небосвод.
Он в звездах канувших времен.
На пашне сеятель поет,
Когда трудом он утомлен.
Что изменить способен я?
О померанцев аромат!
О Андалузия моя,
Мне голоса твои звучат.
Испания, жасмин поет
Порою в голосе твоем.
День выигрыша — он придет,
Затмив вчера грядущим днем.
Горчащий мрак, заполнишь ты
Меня, и вспомнить я смогу
Кордовы яркие холсты,
Валенсию на берегу.
Испания, твоя судьба
Всегда решается в борьбе.
Гранит и серые хлеба...
Мы чем-то все сродни тебе.
К великим подвигам любовь,
Как братьев, связывает нас.
Мы обретем свой эпос вновь —
Настанет день, настанет час!
Где ты нашла на этот раз
Балладу, Эльза? Чья она?
Гренада или Амбуаз —
Кровь одинаково красна.
Мысль устремилась в глубь небес
Ловить тебя, бумажный змей.
Ты знаешь множество чудес,
Открой грядущее детей.
190

И тот, кто по ночам не спит,
В глубь наваждения, маньяк,
Все ищет дверь... Кто победит?
Воображенье или мрак?
Кому не спится, в глубь души
Те, словно в зеркало, глядят.
А я пишу стихи в тиши —
Я в тех годах, когда не спят.
* * *
Здесь что угодно — все найдешь:
Певучий стих в конце строки,
Воды кипящей пузырьки
И прозы внутреннюю дрожь.
Тела, что изумятся вновь
При взгляде на самих себя,
И парадоксы декабря —
Новорожденную любовь.
Все, что имеет цвет и вид,
Себя плодит и сознает;
Все то, что жизнь в себе несет,
Слепящий жар в себе таит.
Тут есть начало всех начал,
Вино, что хмель несет в крови,
И ярость жизни и любви.
И все, что есть я, кем я стал.
Все то, что только лишь привал
В движенье времени,— того,
Кто к стуку сердца своего
Жадней прислушиваться стал.
Стучит ли, как заведено?
А сердце шепчет: «Я с тобой
Страдало и ходило в бой...»
Все правильно. Стучит оно.
Но это все в тот самый миг,
Когда коснусь тебя во сне,
Становится ясней вдвойне,
Находит имя и язык.
191

Зачем же вздрагиваю я,
И что прожгло меня насквозь,
И почему мне жаль до слез
Тебя, уснувшая моя?
Коснусь тебя — и все пойдет
Сначала и на старый лад,
Масштаб, и страсть, и свет, и склад,
И вес, и смысл обретет.
Все правда, все живет, все явь,
В тебя вписалось навсегда,
Как в берега свои вода,
Все звезды неба сосчитав.
Я наконец-то понял сон,
В котором я Димьеном был.
За то, что близких я любил,
Я колесован был, как он.
Я четвертован, я убит
Неправых будней лошадьми.
Но жертв достанет, черт возьми!
Восходит горе в свой зенит.
Я услыхать еще могу
Про самого себя роман.
Как старый раненый кабан,
Хожу в поэме, как в кругу.
Я слышу ярости порыв,
Мой голос с самых верхних нот
Сквозь ночь и промахи пройдет,
Печаль другого озарив.
Но нет конца с концами строф,
Дела словами не свершать.
Доносятся в мою кровать
Раскаты близких катастроф.
Прижмись ко мне. Закрой глаза.
Я заслоню тебя. Пора!
Тот занавес Гранд-Опера
Вспорола молнией гроза.
192

НАСТАНЕТ, ЭЛЬЗА, ДЕНЬ
Соловей уже свое пропел.
Этот парк отныне слишком мрачен...
Т ео ф а ль, Ода X
Какой зловещий рак меня на части рвет,
Какое чудище в моей таится глубине,
Толчками подымается во мне
И, как чужая музыка, растет?
Мое другое «я», безумный человек,
Не подчиненный мне, похожий на меня,
Величественной песней полон я,
Но должен к твоему приноровить свой бег.
А песне до меня нет дела между тем,
Как воздуху до штор, огню — до очага,
Вину — до пьяницы,— ей кровь недорога,
Как двери с петель рвет стихи моих поэм.
А песня в темноте орла несет сама
К добыче, в час обедни бьет в набат...
А песня, как пожар,— поля дотла сгорят...
А песня в нищете гнездится, как чума.
Вот тысяча смычков взлетела в вышину,
Затрепетав,— не я им подал знак.
Блестящих замыслов вместилище — мой мрак,
Но, как стекло, во мне разбили тишину,
Вот тысяча смычков взлетела, озверев,
И сразу грянул их бравурных пьес раскат.
Из полночи моей они свой день творят,
Поют открыто тайный мой напев.
Я только эхом стал обвала своего,
И если груз камней, катящихся вослед,
Меня задавит, сердца красный цвет
Не потускнеет, нет, не погасить его.
Мелодия моя останется чуть-чуть,
Моих осколков блеск, моих порывов шквал,
Мой бред, моя весна... И все, что я сказал,
Услышат и поймут когда-нибудь,
1 Драгоц
493

Настанет, Эльза, день, мои стихи поймут,
Всю многозвучность их... Короною своей
Ты будешь их носить, даря свой отблеск ей.
Вот почему они меня переживут.
Настанет, Эльза, день, когда поймут меня
При помощи твоих прекрасных ярких глаз.
Как много видишь ты, когда в закатный час
Глядишь в глубины завтрашнего дня.
Сквозь бормотанье, возгласы и бред
В слепых словах моих тогда увидят вновь
Цветенье роз — мою к тебе любовь,
Грядущим дням обещанный расцвет.
Услышат сердца стук — он никогда не гас,—
Под каменной плитой услышат стон,
И будет камень кровью обагрен,
Поймут, что ночь моя творила утра час.
Настанет, Эльза, день, и ты услышишь в нем
Стихи мои из уст, без муки наших дней.
Они пойдут будить трепещущих детей,
Чтоб детям рассказать: любовь была огнем.
Они расскажут им: любовь и жизнь — одно,
И не убьют любовь ни старость, ни года,
Сплетутся две любви, как лозы, навсегда,
И в жилах голубых всегда течет вино.
Настанет, Эльза, день... Я все сказал, что мог.
Мои стихи, пусть судят вас потом.
Но силы есть в руках, в объятии моем,
Не жди, не разомкнётся их венок.
Промчалось время роз. Отцвел последний куст.
Но, Эльза, будет день — стихи мои прочтут,
Меж миром и тобой границы не найдут,
И статую твою воздвигнут плотью уст.

поэты
1960
(Фрагменты из поэмы)
ПРОЛОГ
В парижском небе краски Нила
Медовая густеет даль
Заката красные чернила
И черных чибисов эмаль
Смешались в блеске хлорвинила
А может это журавли
От зимней стужи и метели
К весенней пристани земли
Под блюзы Гершвина летели
И в дальней таяли дали
À может быть лебяжья стая
Державно правит свой полет
И месяц книгу туч листая
Условный знак свой подает
И золотится мгла густая
А коль есть небо и крыло
Тогда и путь не страшен дальний
И крылья бьют и вознесло
Сполохи искр над наковальней
В овсах лежащее село
Час неприкаянный и странный
Час когда плечи опустив
Слоняюсь я в тиши туманной
Печален как простой мотив
В устах певицы чужестранной
195

Химеры чайки кулики
Скажите мне вон те шальные
Те золотые огоньки
Что красят небеса ночные
Уж не поэтов ли зрачки
О небосвод метаморфозы
Преддверье к горним тем краям
Где горек смех и сладки слезы
Хафиз или Омар Хайям
Созвездье роз долина грезы
А коль есть небо и песок
Тогда горят в пустынях очи
Певцов чудесных и высок
Их жребий и в ночи пророчит
Газели ясный голосок
Над веком громоздятся тучи
И неба хмурого шатер
Навис над ивою плакучей
И звездочка Деборд-Вальмор
Слезою катится горючей
Грохочет ночи барабан
Чтоб заглушить людские стоны
И дольний покидая стан
Поэт в небесные просторы
Стремится болью обуян
Рвануться в небо и разбиться
Таков удел извечный твой
И будут ласточки резвиться
И будет ветерок с листвой
Шептаться над могилой Китса
В трех от Испании шагах
В земле французской в Коллиуре
Покоится Мачадо прах
Не вынес он чужой лазури
Чужих небес в своих глазах
196

О добрый великан пропитан
Печалью с ног до головы
Ты преградить пытался битвам
Дорогу Листьями Травы
Могучий старец Уолт Уитмен
Да небо есть но ведь оно
Не только ангелов обитель
Бряцать на лире Ах смешно
И небожитель он любитель
Нам яд подмешивать в вино
Там на вершинах мирозданья
Стеная и рукоплеща
Живут порочные созданья
И шелест Дантова плаща
Там тонет в визге и рыданье
Страданье жизнь дает мечте
Пчела из улья вылетает
Сегодня стонем в маете
А завтра завтра боль растает
В новорождённой красоте
Вот белоснежною наядой
Звезда Овидия в почи
Дарит изгнанника усладой
И Лорки чистые лучи
Летят над спящею Гранадой
С гранатой рядом есть гранат
Есть утро юного апреля
И на заре мычанье стад
И рана в сердце Обанеля
И вздохи нежных серенад
И песнь легко и вдохновенно
Летит по лунной борозде
Как будто вырвавшись из плена
Ввысь к Гёльдерлиновой звезде
К звезде мерцающей Верлена
Звезда и в наш военный дом
В окопный быт сырой и серый
Вплывала в нимбе золотом
И на челе Аполлинера
Пылала тайно под бинтом
197

Звезда кровавая сугробы
В оцепененье стынет лес
Смертельно ранен Пушкин чтобы
Войти в бессмертье А Дантес
Дрожит от подлости и злобы
Ах Марло ну конечно зря
Идешь сегодня ты в таверну
Убийцы яростью горя
Уже там ждут тебя наверно
При тусклом свете фонаря
Петля змеею на Нервале
Свилась Метался звездный дым
И в ряд с Петраркою вставали
Поручик Лермонтов и с ним
Рембо в больничном одеяле
На паперти Жермен Нуво
Считает вшей на небосводе
И Насимй у ног его
В кровавой каше Происходит
Высокой музы торжество
Вот Хачатура Абовяна
Который без вести пропал
Горит над зеркалом Севана
Звезда как дымчатый опал
Звезда Чаренца реет рдяно
С судьбой недолог разговор
Встает за честь свою к несчастью
Доваль Дуэлью кончен спор
Порой кипят в Париже страсти
Каких не ведал Эльсинор
Холодное струится пламя
Пылает немо звездопад
А ночь исходит соловьями
А соловьи в ночи звенят
Что знает мир об этой драме
198

Допета песня до конца
Но рядом трель другая грянет
И мукой вновь полны сердца
И песни новые тиранят
И ранят своего творца
Манит нас бог и дьявол дразнит
Мы миром мазаны одним
Страшнее не придумать казни
Чем та какой себя казним
И в будний день и в светлый праздник
Чем та какой казним себя
То богохульствуя то веря
То издеваясь то скорбя
В себе то ангела то зверя
И ненавидя и любя
Не знаю кто в меня нисходит
И чьей я волею томим
И кто моей рукою водит
Вещает голосом моим
Ликует плачет колобродит
Но я надеждою звеня
Кричу Скорей в мою обитель
В мой Лувр при свете звезд и дня
В мои стихи скорей войдите
Войдите же со мной в меня
ПУТЕШЕСТВИЕ В ИТАЛИЮ
Дождь идет Итальянский сентябрьский дождь
Он ни желтый ни синий осенний и сонный дождит по
согнутым спинам
Дождь идет Ни перлы ни всплески ни блески клинка
Ни хлопки ни пылинки ни испуги воды
Ни взлет чайки на отчаянье туч
Ни небесный мазут
Просто дождик дождит и не ждет без руин и без ран
Без плюх по плитам дворца Без града свинца
Без смертей без соленых смерчей на сквозных площадях
Дождит без затей
И не ждет а без устали ровно упорно дождит
199

И бедное бледное веко небес замыкает несмолкающий
плач
И не видно над жизнью прозрачного ока весны
Ничего только дождь
Только дождь то реденький то проливной
Над сплошными рояльными крышками крыш
Плазма в платине плотных платанов
Штукатурное дело ветров поляризация пыли осадок
Пуха или же снега потерянных темным пространством
Параллельная одержимость патетическое упорство
Льет и льет и дождит на мысли дождит
Когда тебя лучше познаешь страна селитры и падали
Страна продутая неумолимыми ветрами
Полная призрачных запахов и шепеляво прошептанных
жалоб
Страна что чахнет подобно соломе исторгая
Вонь потемков гниющих возле зиянья дверей
Злая шлюха уже полутруп и всегда королева
Италия когда в тебя влюбишься и возненавидишь
Когда разглядишь в зрачках твоих бездну незрячих
В руках циничную плату за наслажденье
В ручьях твоих мусор
Когда наконец постигнешь что у твоего порога
Нет ничего кроме пепла и грязи
И что песня твоя лишь нищета и обман
Тогда привстает упирая ладони в твое каменистое тело
Жалкий обломок прозябавший на твоих мостовых
Припадая лбом к темным окнам
Глядя как гаснут лампы внутри
Глядя как долгим страхом охвачены стены снаружи
Слушая отдаленное шарканье ног голоса старинного лада
И видя при этом что дождит и дождит и дождит
Нигде я не чувствовал так присутствия смерти ее близких
владений
Как в Милане пронзительно схожем с завтрашним днем
борделя
Раздирающее Кампо-Санто что сказать о его мраморных
саванах
И нигде как в Милане не касался я пальцем склепа
И не чуял как клочьями кожа слезает с меня развратной
супругой
200

Нигде так глубоко не мог я постичь разложение плоти
Холод который хватает и обрекает быть добычей железа
Ленивого носильщика рассеянного и торопливого
Нигде как в Милане при дожде
При дожде
ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ОКРУГ
Предместье ветер в окнах свет
Во мгле мелькнувший силуэт
О улица Де Ванв тех лет
Далекой юности рассвет
Родной квартал я вновь без цели
Брожу средь закопченных стен
В кино на улице Де Мен
Звонки по вечерам звенели
Во тьму дворы и тупики
Меня манили Слепли вскоре
Фасады Блекли на заборе
Афиши вымокшей клочки
Меня рабочий поезд вез
Среди предместий городских
Среди годов и лиц людских
Летела вера под откос
А дальше поезда не шли
Пустырь крапивы и прогулок
Травой заросший переулок
Бумажки от конфет в пыли
Праздношатающихся или
Влюбленных не встречали тут
Как быстро вспомнился маршрут
Мы улицей Дидо ходили
Наш мир был словно лазарет
Где с обреченным исступленьем
Смерть гонят непристойным пеньем
И глушат бранным гимном бред
201

Мы говорили как медички
Нам нравился их злой жаргон
Изысканный язык смешон
Под лампою в анатомичке
Фрак смотрится в огнях свечей
Сюртук средь газовых рожков
И также новый склад умов
Диктует новый склад речей
Дух времени забыть нельзя
Я и сейчас любой куплет
Припомню в песенках тех лет
О давние мои друзья
Кто жив кто мертв кто где теперь
Не всем шла карта козырная
Я ехал первым и не зная
Что ждет меня шагнул за дверь
Перрон в Бруссэ дождем пропах
Безвкусен был плафон вокзала
И как безумная плясала
Ночь в нарисованных садах
Мальчишка что ты понимал
Тебе судьба подарит годы
А эти жуткие разводы
Наш местный Брейгель малевал
Ну что ж Сезаннов в мире мало
Довольствуемся тем что есть
Ведь все хотят и пить и есть
И жить во что бы то ни стало
Покуда не настанет день
Не спят о том о сем болтают
Как могут время коротают
И пишут в рифму дребедень
Звонок Пора И я иду
Как много крови на шинели
Как это было Свист шрапнели
На Марне где-то на мосту
202

Нас десять всем двадцатый год
И под бинтами все похожи
Что спрашивать — одно и то же
Предплечье голова живот
А сестры там милы хрупки
Я мог тогда даю вам слово
Спокойно застрелить любого
Лишь бы коснуться их руки
Был вечер утро ночь рассвет
Я задыхался под повязкой
Метался в полудреме вязкой
Был сон недолгим мрачным бред
А как плывут круги в глазах
Когда льют перекись на раны
Виденья путанны и странны
Алмазы блещут в небесах
И в темном забытьи потом
Подобном черному провалу
Ты узнаешь мало-помалу
Из Апокалипсиса гром
И мрак девятый вал вздымает
И вянет анемон луны
Среди загробной тишины
Лишь демон демона лобзает
Нет больше лампы голубой
Палат где легкою походкой
Уводит смерть больных чахоткой
Во мгле морфина за собой
Сжимают пальцы одеяло
При тихом шорохе шагов
И в мягком свете ночников
Там менингит бормочет вяло
А здесь железных коек ряд
Тьма тьма кошмарные виденья
Плач стон предсмертное хрипенье
Гангрена йод тяжелый смрад
203

Застывший взгляд пустой и дикий
Рот словно воск лоб как атлас
Таким пребудет в смертный час
И безымянный и великий
Был так же распростерт Верлен
На холодеющей постели
К рассвету окна запотели
И посерела тьма у стен
Где в этот миг душа блуждает
Что помнит человек когда
Его несчастная звезда
На небеса сопровождает
Навзничь на желтой простыне
Крест-накрест руки профиль пана
Не слышит он ни плеск фонтана
Ни лепет тополя в окне
Ни ветра в парке бормотанье
Ни веера чуть слышный стук
Когда он падает из рук
Ни нежный шепот «до свиданья»
Ни легкий каблучков полет
Прелестный словно лютни звон
Иль неба золотистый тон
Что лишь Ланкре передает
Час пробил в мире тихо стало
Фонтана плач был все слышней
О как он пел во тьме аллей
Под ливнем сердце остывало
Но все равно в конце пути
У смерти лишь одно обличье
Провала черного безличье
Куда всем предстоит сойти
Хоть Лелиан властитель дум
Но чаще мы Рембо читали
Тогда еще предпочитали
Мы праведности острый ум
204

Чье ремесло добро те злы
Их досточтимое занятье
На ангела напялить платье
А на бродягу кандалы
О люди люди в ад не веря
Забыли вы про час Суда
То было торжеством дада
Но победить уже потеря
Вино течет и жизнь течет
Смеялись мы над всем на свете
Двадцатых проклятые дети
Мы презирали лишь расчет
На сжатых времени устах
Мы были словно горький смех
Друзья один я помню всех
Бутылки наши в море — прах
Иль было кораблекрушенье
Иль утонули мы давно
Но все же в будущем одно
Ниспослано нам утешенье
Еще десяток лет потом
Мы превратимся в тень былого
Эмблему знак пустое слово
Как жаль что карточным был дом
К Плезансу вверх на Монпарнас
И дальше к Порт-де-Шатийон
Всех Византии и всех времен
Вопросы чужды мне сейчас
Стоят кварталов новых зданья
Раздался барабанов гром
Пошла окраина на слом
Сменили улицы названья
Не сыщешь прошлого примет
Истории пролился свет
Смел ветер тени давних лет.
И улицы Де Ванв уж нет
205

ПРИВАЛ В КОЛЛИУРЕ
Тридцать девятый бросил тень
Катится людской поток /
Нет ковчега лишь потоп /
День как ночь и ночь как день
О Истории заря /
Ты зловещая развей
Прах испанских сыновей
С жертвенного алтаря
О Испании земля
Ты изгнанье крик и кровь
Бездорожье ружей рев
Лагеря законы зла
Здесь начало всех начал
Франция и у границы
Встала смерти колесница
На привалах по ночам
Смотрит Смерть на всех людей
В их глаза глаза Кастильи
Прячась в кружево мантильи
Смерть устала худо ей
Но не верится Едва ли
Не гитара ли поет
Да гитары звук зовет
Там во тьме на сеновале
Ветер Плач О чем она
Сердце чье кровоточит
То Сервантес или Сид
Вдруг восстали ото сна
То ль святой Терезы пени
То ли птичий голосок
То ли красный уголек
Захмелевши пляшут тени
Ах о чем она поет
Превращая ночь в рассвет
Льет и льет бессмертья свет
И Испанья не умрет
Песня ты бессмертья щит
Жженье губ сраженья сталь
И сорвав с лица вуаль
Смерть как беженка бежит
Черная замри в пути
Встань и слушай тех людей
206

И от песни леденей
И вздохнув слезу пусти
Позавидуй их теплу
Пусть тебя охватит страх
Песня превращает в прах
Все вокруг что служит злу
Колесницу торопя
Этот голос иссуши
Осуши ручей души
Ждут во Фландрии тебя
Колесницу по камням
И по песне конь провез
И погасли искры слез
Под копытами коня
Море с горя в скалы бьет
У кого смежились веки
Остается здесь навеки
О Мачадо смерть идет
Пусть в других краях орда
Грабит и наводит страх
Душит смертью в лагерях
Дюнкерк Осло Амстердам
И падет как Вавилон
Пусть Париж и пусть беда
Будет вешать в три ряда
Тряпки мертвые знамен
Примирись сожми виски
Молнией тебя убьет
Разметает разорвет
Как скотину на куски
Мир к погибели спешит
Смерть стучит под каждый кров
Как стучит в аорте кровь
Смерть входи же Путь открыт
ОГНИ ПАРИЖА
Когда меж ног недвижной Сены
Всплывает Сен-Луи из пены
Не открывая сонных глаз
И дымкой вашего сонета
Окутан он в часы рассвета
Бодлер я думаю о вас
207

Промчались годы словно грозы /
О длительность метаморфозы /
Я ваш Париж еще застал /
Он с той поры преобразился /
И век в нем новый отразился
И я давно уж старым стал /
А он спешил подобно даме
Пренебрегающей годами
Своих любовников сменить
Как брови выщипать газоны
И сбросить плащ зеленой зоны
И модной стрижкой мир пленить
Афиши блекли и линяли
Свою мелодию меняли
Парижских улиц шум и гам
И гасли в сумрачных гостиных
Под взорами щитов старинных
Рулады фортепьянных гамм
Где грохот конного фургона
Где ресторан «У Робинзона»
Отрада праздных парижан
Где шумной свадьбы смех и шутки
И переливы детской дудки
И туфельки а-ля Режан
Кто помнит стародавний случай
Когда аэростат под тучи
Взмыл бросив путы в небеса
Давно те шлягеры забыты
И кабаре тех лет закрыты
И нет Большого Колеса
Лантельм давно лежит в могиле
Кто помнит что похоронили
Ее в брильянтах и она
В гробу усыпана живыми
Была цветами полевыми
И кружевами убрана
208

А он дрожал ужель от страха
Тот жалкий осквернитель праха
Когда он гроб ее вскрывал
А может быть в восторге замер
Когда возник перед глазами
Лица пленительный овал
Но вора осуждать сурово
Негоже нам и право слово
Не будем искушать судьбу
Как часто мы манером схожим
Свою же молодость тревожим
Давно лежащую в гробу
О прошлом сожалеть не надо
Себе не выбирают ада
К чему былое ворошить
Отрады нет в ушедшем часе
Не с прошлым с будущим в согласье
Судьба нам будет ворожить
Скинь с ночи черноту перчаток
И память плотно запечатав
Забудь мерцанье мертвых лиц
И оборви свой сон до срока
И лампу подними высоко
И разбуди в деревьях птиц
И выйди в ночь где над тобою
Метутся облака толпою
Багрово мир кровоточит
И ты пойди вдоль улиц старых
Где новый день горит в снак-барах
В огнях реклам заря кричит
Кораллом и аквамарином
Велит бульварам и витринам
Пылать гармония огней
И окна жечь с ухмылкой хитрой
И рты подкрашивать селитрой
Рекою быть и плыть по пей
209

И ночь становится стриптизом /
Сплошным бельем прозрачно-сизым
Порхающим над грудой ню /
И в пятнах света как в рубашке/
Бесстыдных стен белеют ляжки
Воспламеняя авеню /
И льется отсвет желтоваты^/
Над наготою женских статуй
И смотрят на воду они
Туда где плавно проплывая
Речного светятся трамвая
Неугомонные огни
Долой же тленье ночи хилой
Долой столетий мрак постылый
Пусть Елисейские поля
Затопит радость карнавала
Чтоб тьма огнями запылала
Дома и души веселя
Пусть полный свет вокруг струится
Пусть полный свет ласкает лица
И Нотр-Дам и Пантеон
Пусть полный свет на город ляжет
Пусть полный свет нам всем расскажет
Как нашим душам нужен он
Свет полный на обманы зренья
На фальшь на ложь на подозренья
О лето вечное гори
Гори полночными огнями
И в синеве пылай над нами
И светом истины дари
* * *
О город поэта ты потерял
Приеду я а его там уж нет
И вдребезги сердце его как бокал
И кончен обед
210

Лорка Маяковский Деснос Аполлинер
Жар их огней еще не остыл
Свет из иных долетает сфер
Угасших светил
Песню не может штык проколоть
Только поэтов пронзают штыки
емля заберет лишь смертную плоть
х Но не стихи
Не все обязательно кончить до тризны
Веку немного осталось до ста
За строфы и строчки вы отдали жизни
Но вечна мечта
Ноябрь я помню десятый час
Париж в снегу объят тишиной
В ноябре Элюар покинул нас
А Незвал весной
О город поэта ты потерял
В наш век не плачут а он ушел
Он собственной смертью здесь умирал
И все хорошо
Он умер в начале весенней поры
Примулы все в цвету
Колокола голосили навзрыд
Искрились стихи на свету
Ты умер неслух глядишь в небосвод
Глаз синий не отведешь
Лицо твое как готический свод
Как солнце сквозь дождь
Живя о Мире сложил ты песнь ~
Надежды ты воспевал лицо
Блестел на руке твоей завтрашний день
Золотое кольцо
Незвал Незвал зовут уста
Я приду я покину их
День был прекрасен но вечер настал
И время других
ч
2И

ПЕРВЫЙ /
Не стану первого описывать Не верю /
Что требуется знать рост или цвет волос /
А сердце стукнет словно хлопнет дверью
Он жестом скажет то чего не удалось
Сказать /
И мысль как недокуренная папироска
На скатерть брошена плечо немного скошено
У этого подростка
Ну что вы о нем скажете
Поэт это поэт почем вы знаете что поэт
Чем доказано что поэт
Откуда узнать что это поэт
Как это получается
Как распознать что мальчик каких много в одно
прекрасное утро
Стал поэтом
Вчера еще не был поэтом а тут стал
Странное неподвластное слово нет такого
Судилища где бы словом этим бросались направо-налево
Как коммивояжер в отчаянии ставящий дюжину
шампанского
Но тем не менее
То что он говорит и как и эта манера носить в петлице
Белые гардении
Причем эта рифма не более чем совпадение Падение на
колею
Эха с телеги и вот мы опять сыграли в ничью
Ослик
Вот это поэт сами видите это поэт
Творец совершенно животной поэзии Поэт-щенок
Кой черт понес этого мальчишку
В поэты а не
В страховые агенты он и сам толком не знает
Быть или казаться
Хотел он чтобы его заметили хотел ли чтоб под окна
к нему приходили
С букетами лилий
Чтобы соседи о нем говорили
212

Хотел ли донравиться какой-нибудь худосочной кузине
Понравиться или наоборот Людям нравится то что их
\ бесит
Не нравиться а блистать
Бывают прескверные звезды
Но звезды мой друг они звезды и есть как-никак
Наверно поэт это прежде всего мановения рук
А после а после посмотрим что будет в остатке
Стать поэтом пойти в поэты это затягивает
Словно в сумерках ты увидал свою тень и не можешь
ее позабыть
Тень положившую тело на стены
Не надо нравиться надо быть заметным на фоне жизни
Быть другим иметь иной силуэт
Потому что почти нестерпима мысль
Что никак не избавиться от обжитой квартирки которая
как смерть
В которую приходишь спать и обедать
В которой на стенах в рамочках попытки сохранить
достоинство Улики
Того что когда-то давно о чем-то мечтал
И я заполучу в аренду права над таким же куском
Пространства и может быть над телефоном
И имя мое в телефонную книгу нырнет поплавком
Сижу в алфавитном порядке на первую букву имени
Среди моих тезок
Надо бы решить кто я такой Жером Жерар Жан Жорж
Тут все-таки можно дать волю воображению
И вот этот юноша заговорил словами
Которых не слышно которые он расставил на
собственный вкус
Как некогда его отец развесил картины по стенам и
стук
Молотка по гвоздю я слышу как прежде
Ты поэт мой друг ты поэт
Это стоит той черно-синей блузы на молнии
Которой ты так завидовал
Запомнил ты наизусть слова которые ставил
Чуть слышно друг около друга и слово рядом со словом
звучало изысканно
213

Никогда ни у кого так не встречались слова /
Найдутся такие которые признают тебя по этим /
сцеплением звуков
И может кто-нибудь станет неуклюже им подражать
Заговори закрой глаза и склони голову набок
Заложи за спину свой кулачок встань во весь рост
ВТОРОЙ
Второй говорит что поэма погост
Она создавалась для счастья слова назначались для пенья
Все вторит ей вслед и впадает в холодное оцепененье
Кладбище трепещущих птиц ты потрогаешь их оперенье
Под пальцами переплетаются горлышко спинка и хвост
Как прутья корзины и кровь заржавевшая с них не
сочится
Из тени второй говорит что поэма битая птица
Кричит он как будто швыряет булыжники Весом влеком
Всем телом стремится за камнем и падает в сено ничком
Поэма он повторяет и вот его сердце теряет
Тот образ Стучит второпях Но не теплится жизнь в
воробьях
Похожих на желтую степь где один только ветер шныряет
Второй говорит что поэма как площадь в чужом городке
Как там где у сквера в тени разместили свой табор
цыгане
Возня суматоха и шум и смятение как в балагане
И белые зубы и хохот
Второй говорит что поэма как тополь
Заснеженный пухом как день когда смотришь на Рим
И пальцы опали с руки и платок на прощанье захлопал
Дождь вылился сном над душою и сон этот неповторим
Поэма второй говорит и не знает а что это было
Немножко воды питьевой в загорелой июльской горсти
Иль звук потаенных шаров двух влюбленных в пути
Иль это из торбц туманно и нежно глядела кобыла
214

Второй говорит но сравнений по-прежнему жаль
Молчанье его пахнет сеном и только что скошенной
мятой
Оно как собор всемогущим и шумным органом примятый
И жестом мятежным рисует он новую даль
Поэма второй говорит ну а что вам об этом сказать
Когда мне вставать неохота она на заре отразится
В каюте Рискуя рука пусть в нее же рекою вонзится
Вот стадо принесшее запахи млека и псины
Бегущие по бездорожью залитому солнцем машины
Вот пахарь которому ночи припомнились в поле
Вот мальчик на муху глядит и не помнит о школе
Вот на стадионе слияние шума и гама
День умер и над головами сияет реклама
А вот над рулеткой нависла рука игрока
Висят над стоянкой проклятия ломовика
У гонщиков на велотреке прокол за проколом
Сквозняк в канцелярии носится над протоколом
И бесятся в городе в полдень подъемные краны
Везет путешественник страсти в далекие страны
Двусмысленный день воцариться повсюду готов
Поэма второй говорит самым странным из голосов
Когда же он все-таки скажет оставит поэму в покое
Но разве он сам до конца понимает что это такое
И третий речь свою начинает
ЧТО ГОВОРИЛ ТРЕТИЙ
Поэт это тот кто стихи сочиняет
Стихи это форма в которую облечена поэзия
Но что это такое что это такое поэзия
То что во мне то что вне меня
Сперва ты как будто даешь вещам
Похожие на них имена но это не их имена
И вдруг как будто даешь вещам
Их настоящие причудливые имена
215

Цветное белье сушится на чердаке слов
Я открываю окно и сад входит в комнату
Садится кладет ногу на ногу
Или это светлые голоса уходящие в удивленное утро
Или непонятные знаки на стене
Чтобы проверить добытчиков алмазов им ставят клистир
Чтобы гортензия посинела в землю добавляют графит
А когда ты лишаешься речи остается то
Что можно делать с женщиной так нежно что она
постанывает
Останется твое растерзанное сердце но разве только
сердце невидимо
А эти слова для тебя одного которые слышат другие
Стыд перед прохожими потому что заговорил в полный
голос
И сделал вид будто поешь
Ты второпях там и сям расставляешь уловки рифмовки
Ведь человек успокоится если ухо услышит эхо
Уханье эха
Но если бы только он понял твои слова
Печали моей причина
В том Матушка что все это мертвечина
И значит на тебя он смотрел бы искоса
Потому что не лучше твоего разбирается в том что такое
поэзия
Может она убийца
Скрылась и притаилась где-то
Расспросите свидетелей как выглядит во что одета
По описанию мы ее изловим мгновенно
От Байрона у нее искривленное колено холеные руки
от Верлена
Бельма от Гомера
Можете и дальше с увле-
чением
Предаваться этим развле-
чениям
Я пытался представить себе поэзию
Как сжатый кулак засунутый в чулок
Чтобы проверить нет ли дырок
Как рожи которые строит ребенок в веркале
216

Я пытался представить себе поэзию
Как ловлю раков
Как алую тряпку среди придонных камней
Или как ночное свечение перекрестка
В пустынном городе
Или как тачку воздевшую ручки к небу
Я понапрасну пытался представить себе поэзию
Хотя про меня говорят будто я настоящий поэт
Не по воле своей я пишу по привычке
Разве от пенья скворца наступает рассвет
Или от пенья еще какой-нибудь птички
Я искал поэзию по телефону
Номер не отвечает
Я искал поэзию в громе пушек
В списках полка не значится
Я искал поэзию на дне стакана
Но не утолил жажды
Я искал поэзию в каждом подъезде
Мне отвечали Только что вышла
Чего вы хотите Чтобы я превратился
В покупателя задремавшего на эскалаторе
На последней ступеньке он спотыкается
Универмаг закрыт
Я окунусь в горечь речи
Я буду бросать камешки с кручи
В море и мне подмигнут маяки
Уличным окнам я подарю
Мертвых птичек на палочке
Старье берем я прокричу на заре
В полдень как солнце поползу от скамейки к скамейке
Нет ли в вагоне места
Для того кто поет для глухих
Я повстречал безумие на берегах Сены
Все его только нахваливали
Но мне не по душе его прическа
С модными кудряшками
И преступление мне в общем не по вкусу
217

Вечером я бы охотно похаживал в церковь
Если б не преобладание ладана
Я искал поэзию на перекрестках
Она кажется была занята
Чем занята мне никто не сказал
Подайте добрые господа
Немножко поэзии ради Христа
Нет отвечает один господин не дай бог пропьешь
СЛОВО БЕРЕТ АВТОР
Ушли Их следы на дороге которой я шел потускнели
Стою неподвижно как поезд застрявший в подземном
туннеле
И кажется будто сирена всю ночь завывает в глуши
Ни души ни души ни души
По-моему раньше когда-то я слышал такие шаги
Когда-то когда-то когда-то
Мы все принимаем как есть даже если не видно ни зги
А мы в двадцать лет что оставили мы за собой на дороге
Чего мы хотели и что у нас было в итоге
Ушли Их следы потускнели
Уходят из жизни уходят
Здесь не пригодятся сравненья и прочие тропы
В них смерти не знавших чему-то угаснуть пора
В них что-то погаснет и сгинет еще до утра
Ты слов папироска согрей их последние пробы
Они обжигали ладони бенгальским огнем
Прекрасная штука огонь безобидная искра
И каждый во всём как и прежде стоял на своем
Но душу купив сатана не откладывал иска
Все те кто вернулся клейменый все те кого нет
Мы все в двадцать лет за собою оставили след
От вас молодые война никуда не уйдет
Успеете вам предстоит и война и сума
Что гибнуть что жить на войне это дело дурное
Пусть голову кружит весь мир посходивший с ума
218

Невинностью мне представлялась словес паранойя
И можно понять если заумь поэт изберет
И мы так писали Так чей же сегодня черед
От вас молодые война никуда не уйдет
Как с берега в море в свое безрассудство нырнуть
И плыть как в прозрачной воде до конца до предела
Забыться и плыть разгребая зеленую муть
И снова любить если может усталое тело
Бесчестье тому кто нашел и признал свой предел
Кто вызов не принял кто струсив назад поглядел
От вас молодые война никуда не уйдет
Нет там где никто не ступал вы не ждали беды
Вас будто незримая сила туда приносила
Там юность босою ногой оставляла следы
Там солнце сияло в груди и над вами светило
И времени нет для разбега и сил для прыжка
Стекло разобьешь и закапает кровь с кулака
От вас молодые война никуда не уйдет
И вечер наступит и утро на память придет
Опуститесь вы на песок только под ноги глядя
Что это песок или гордость вам горло дерет
И что вам до тех кто заткнулся спасения ради
О чем говорить если скатка висит на плечах
И ночь созревает вокруг в человечьих речах
От вас молодые война никуда не уйдет
Всплывали слова как пузырики по одному
А после лежали в ладони теплом обжигая
Мы тоже считали что не покоримся ярму
Я помню войну а за нею явилась другая
Недоброе сходство Ужасно что жизнь началась
Вступив со словами в такую кровавую связь
От вас молодые война никуда не уйдет
Не зная где зло где добро мы забыться должны
Считались мужчинами те кто воюет достойно
Задумайтесь люди ведь вы человеков сыны
219

Воюйте но пусть вашу честь сохранят эти войны
Я должен достойными войны за Родину счесть
Там не на словах а на деле испытана честь
От вас молодые война никуда не уйдет
Есть край до которого не доберешься с ружьем
Есть мир до которого всем дотянуться непросто
Мы там своим именем каждую вещь назовем
Есть край Человеку он впору по силе и росту
Есть край где слова по своим получают делам
И я заявляю Ищите поэзию там
* * *
Я слышу слышу мир вокруг
Звучат вокруг шаги людей
Усталый слышу их ясней
Чем сердца собственного стук
Усталость сердца моего
Привычка к горю верх берет
А дело к старости идет
Не происходит ничего
Весной когда ярка трава
Кого-то за руку берем
Ах бросьте вы отсчет времен
Закиньте на чердак слова
Всё лица лица Матерьял
Для слепков горя и тревог
Чем я страдающим помог
Я только храбрость растерял
Всю жизнь я только пел да пел
Очеловечивая тень
Воскресным сделать будний день
Искатель истины хотел
О сколько их перед моим
Мелькнуло взором на веку
Они просили огоньку
Так мало надо было им
220

Шаги их слышу голоса
На все штампованный ответ
Заимствованный из газет
Души банальность и лица
Мужчины женщины увы
Кто вас обезобразил так
Зачем на стертый известняк
Лицом похожи стали вы
Что быть должно то быть должно
Лишь иногда земля дрожит
Все так же горе нас крушит
Одно одно долбит оно
Тогда душой за облака
Вы к богу тянетесь Я сам
Порою верю небесам
Как птица зеркалу силка
Не веря собственным ушам
Я в этом признаюсь сейчас
Я сам ничуть не лучше вас
Я сам во всем подобен вам
Как пальцы как одна другой
Песчинки наконец как кровь
Что в землю льется вновь и вновь
Да признаюсь я сам такой
Я с вами схож как брат родной
Я так хотел бы вам помочь
Хоть чем-нибудь Но канут в ночь
Слова посеянные мной
Ничто не тронет вас Ни стих
Ни песня всё напрасный звук
Вы ускользаете из рук
Напрасен шепот губ моих
Ваш ад — мой ад Я сам таков
Тому же времени служу
И так же кровью исхожу
Как вы Из тех же рвусь оков
221

А я ведь каждый день и час
Готов для вас себя забыть
Согласен в проигрыше быть
Лишь только б выиграть для вас
Но лучше про себя беречь
Мне эту скромную мечту
На дне колодца как звезду
Хранить и с нею в землю лечь
* * *
Песня умолкни назад не вернуться к затхлому детству
Я больше не стану шарманку крутить у балконов
Я отыскивать больше не стану никаких изящных
сравнений
Я запросто мысли свои разделяю на равные стопы
Та-та-та-та та-та-та-та
И все же песня умолкни
Песня умолкни борьбу против ангела петь я не стану
В духе грустной элегии
Да и к тому же в двадцатом столетии нет ни ангелов
больше ни лестниц
Просто мы все родились в эпоху Троянской войны
И считаем нормальным когда убивают людей
Но жалобы старых стихов все равно теперь не уместны
Песня умолкни
Песня умолкни сколько бы вверх человек ни карабкалсй
по перекладинам слова
Огненный меч над решеткой висит
Смельчакам преграждая дорогу
Сколько бы раз говорить человек ни пытался на уровне
мира
Ангел опять говорит ему Песня умолкни
Песня умолкни новому диву дорогу свою уступи
За чудесами тебе не под силу угнаться
Ты и вздохнуть не успела а средневековье уже на дворе
Все перепуталось здесь и до праздника все фейерверки
Сгорели
Песня умолкни
222

Найдешь ли ты что-то печальней чем в самом конце
карнавала
Стул и куски серпантина в пыли на полу
А вот возникает поэзия когда мечта потеряв
Скорость свою от событий отстала
Вы миру приносите ваши слова но уже изменился их
смысл
Семилетний ребенок и тот знает больше чем образы ваши
Песня умолкни
Вот огромное кладбище всех сочинений
О могилы с крестами разбитыми
Ваши статуи руки ломают от боли забытой
Только по старой привычке кто-то еще приходит сюда
И кто-то на книгах у нас как на старых картинах
Что-то свое намалюет
И скоро никто уже сердца в наших словах не услышит
Скоро уже и молчать будет незачем песня
Песня умолкни И все же и все же когда-нибудь даже
Если радары заменят людей
Все равно никогда механизм не заменит поэта
Робот не примет из рук у тебя раскаленный металл
о поэт
В шахте твоей будут гибнуть шахтеры как прежде
Среди кустарей мы одни лишь останемся даже тогда
Когда гвоздь уже будет изделием доисторической эры
Мы обдерем себе руки мы в будущем кибернетическом
веке
Силикоз наживем и колени себе раздробим
И кровью своею оплатим каждое слово свое
Мы щепкою будем древесной для электрических станций
Задачею невыполнимой будем для счетных машин
Несчастьем-свидетелем скрытого солнца
Источником жуткого крика
И кто-то нас вызовом бросит себе
И с поэзией рядом глаза заслоняя рукой
Посмотрит на отблески синего света о пой
Пой песня к певцу от певца раздавайся о перня
Пой песня как вьется от дерева к дереву пламя
223

Как молния целит со шпиля на шпиль
Ты песня прекрасна как прекрасны гибель и мука
И любви ты песня сродни пой уверенней пой
Рыдание адское звон колокольный пожара
Песня пой
ЭПИЛОГ
Я на пороге жизни и смерти с потупленным взором
с пустыми руками стою
И слушаю ропот недальнего моря оно никогда
утонувшего в нем не выбрасывает на сушу
После меня с молотка продадут мои сны и развеют
по ветру душу
И уже мои сохнут слова точно листья в осеннем краю
Я хочу эти строки писать чтобы сердца набат в них гудел
Петь хочу вдохновенно и щедро себя самого обгоняя
срывая дыханье и голос
Я косарь от косьбы охмелевший я как ниву кошу свою
жизнь и за колосом падает колос
Неустанно косить задыхаясь боясь не успеть отбивая
неистово косу таков мой удел
Мой удел сочинять безоглядно стихи на созвучьях себя
распиная
Неподкупной цезуры ножом разрезая строку наугад
Я чрезмерность мою влить в размеренность мерную рад
И по жизненной мерке кроится моих вымыслов странных
одежка чудная
Жизнь пройдет и похожею станет на старый заброшенный
замок вокруг лишь унылая пустошь
Двери хлопают от сквозняков голо в комнатах и паутина
в углу
И какие-то люди иные из них почему-то с оружьем устало
сидят на полу
И до краев переполнены рвы половодьем травы и
решетку увы перед врагом не опустишь
И всем новичкам старожилам нам тошно торчать в этом
царстве тоски без границ
{I не зндет никто как сюда он попал как он здесь
оказался может быть это все ему снится
224

Холод мучит одних голод мучит других и тревогой
отмечены лица
И порой возникают из мрака монархи безликие и
обитатели замка перед ними падают ниц
Был я молод и мне говорили что скоро наступит
всеобщего счастья пора
Ах как верил я в это как верил и вот я старик и скоро
разверзнется яма
Возраст юноши как непокорная длинная прядь на глаза
налезает упрямо
Возраст старости жидок и короток короток короток лишь
бы дожить до утра
Старики размышляют о главном о том чему еще стоит
отдать свои силы которых так мало осталось
Они видят прекрасно как мало успели свершить за свое
земное житье
И становится сумрак желанным как отдых а грядущее
что же грядущее вечно ничье
Малыши под окном гомонящие дети подростки у меня
к вам великая жалость
Вижу всё я что вам предстоит вижу горе и кровь
и печали
Вы из наших ошибок уроков не извлекли да и мы ничему
не сумели заранее вас научить
И за все буквально за все ту же цену что нам вам тоже
придется платить
Вижу я как понуро бредете с опущенными плечами
О конечно конечно вы скажете мне что так было всегда
и так будет вовек
Но отвечу ведь были же люди которые пальцы живые
свои шестеренкам подставили чтобы
Хоть немного разладился этот порядок вещей к человеку
исполненный злобы
Не имеет отвечу вам права на покорность судьбе человек
Будет день когда в радостном небе над вами зажгутся
победы огни
Не забудьте тогда что и мы это счастье познали когда-то
Не забудьте что тех кто с Акрополя сбросил позорное
знамя схватили солдаты
Чтобы в братской могиле истории сгнили они
8 Арагон 225

Но борьба ни на миг затихать не должна пораженье
на пользу герою
Верь в победу и знай что ты нужен другим и доверье
читай в их глазах
Грандиозные вещи свершались пред нами временами
внушая нам страх
Ибо заранее знать где добро и где зло очень трудно
бывает порою
Вы пройдете дорогами теми которыми мы прошагали
И такое же сердце что колотится в вашей груди оно и в
моей колотилось полное бурь и скорбей
Я теперь уже знаю чем и как вы его надорвете будет
биться оно все слабей и слабей
И как на розу озябшую осень дохнет на него и над ним
замерцают холодные зимние дали
Я не хочу вас пугать Просто следует небытию
Глянуть спокойно в глаза и его не бояться. А старая
песнь угасая
Так же прекрасна как песня которую с эхом вдвоем
на холмах распевает девчонка босая
В нашей опере жизни со всеми другими певцами и с их
голосами я песню сплетаю свою
В этой опере надо уметь свою партию честно исполнить
и даже когда
Замолкает певец надо верить что хор подхватит его
музыкальную фразу
Лишь бы только певец продержался до самой
последней секунды до ноты последней и сразу
Грянет хор И тогда пусть певеп и молчит не беда
Вот и я в свою очередь вас покидаю как старый танцор
напоследок поднявшийся на эстраду
Не говорите ему что гибкости прежней в его движениях
нет
Я ничего не могу вам в подарок оставить только этот
мерцающий свет
Люди грядущего угли раздуйте То что я вижу сегодня
вы завтра поведайте миру и граду

МЕДЖНУН ЭЛЬЗЫ
/ОДЕРЖИМЫЙ ЭЛЬЗОЙ/
1963
(Фрагменты из поэмы)
Все поэты Гренады приходят сюда где прохладна вода
рассуждают и спорят доколе себя не исчерпает солнце
В этом городе столь их сколь в поле куропаток
Разве не привыкаем к стихам мы раньше нежели
к чтению даже Корана
С той поры что народ сей собою наполнил Испании чашу
И не помнят уж более воины вони верблюдиц
Даже дети увидев то что им кажется дивным
Излагают свое удивление в стихах устами цвета дождя
Место это покоится в раме деревьев от века глядящихся
в пруд
Видно им как они же растут в нем но вниз головами
Где ж еще как не здесь собираться ученость являть
и судить и рядить
О поэтических вольностях о согласованье согласных
и гласных
Столь искусно что самые юные в страхе
Показаться невеждами слова не молвят безгласны
Один из старших встал как речь его ясна
Слетаются к нему слова непринужденно
Он птицам петь велит по своему закону
В его устах всегда для яблони весна
Поэзия слуга царей и знамоносец и певец корона их и
багряница
Чтоб стих твой был царям под стать ты рифмами его
укрась пусть он от прозы отличится
Эмира богу уподобь пусть как в зерцале божество в его
деяньях отразится
Пусть мечет искры взор его сжимает меч его десница
8*
227

Пусть он сразит орла и льва и лани даст из рук напиться
Не выходи из колеи проложенной сквозь времена его
победной колесницей
Легенду с былью сочетай пусть плач и стоны заглушит
твой барабан твоя цевница
Пусть день гренадских королей твоим радением зажжен
не зная вечера продлится
Их благородные тела елеем умастить сумей
и торжеством омой их лица
Пусть в черноту бессонниц их проникнет твой глагол как
луч тьму раздвигающей десницы
И пусть грядущее придет мурлыча песенку свою у их
подножья примоститься
Тот кто его прервал бормочет как во сне
Какому соловью в себе внимает он
Так ангел говорит спустившийся в притон
И чужд его язык живущим в сей стране
О" возвратите мне о возвратите невнятицу души и смуту
недр где
бьется крик о возвратите бесцельный вопль псалом
нелепый
где плещутся и пляшут тени и мрак муаровый пленяется
собою о возвратите мне глубинный лепет в коем покоем
наслажусь забуду муку неправды и подчинения и
раболепства вещей
Там только там безбрежный океан иль если предпочтете
прорва бездонная которую мы можем поэзией назвать
Поэзией я называю столкновенье губ с вихрями смешение
глагола с молчаньем огорченье времен разгром дотла
Поэзией я называю равно стон наслаждением исторгнутый
из уст и слово раздавленное камнем
Поэзией я называю также то что разгаданным не хочет
быть и то что требует от слуха возмущенья
Но вашу цоэзию о нет Ее поэзией не назову
Однако живо его прервали гомон суета все зажужжали
разом
У каждого своя как видно красота и правила свои
и собственный свой разум
228

Труп мальчика-певца что песнею истек
Они несут галдя им мнится будто бьется
Ребенок в их руках и просто невдомек
Что телу мертвеца их дрожь передается
Здесь на лугу есть отрока чьи очи как самоцветы
Здесь есть придворные уж эти ловко за хвост хватают
что зарю что ураган чтоб ими препоясать властелина
Здесь люди есть которые так долго слова полировали что
давно одно от прочих отличить не могут
И есть такие что восхищаются малейшим звоном в них
расцветающим
Есть странники что ищут вдохновенья его не находя
Теперь они присели отдохнуть
Есть одержимые забыв об омовеньях они лишились права
на молитву
Есть столь хилые калеки что их поэмам необходимо плечо
носильщика
Есть женщины с пурпурными перстами
Есть безумцы что собственных речей в толк не возьмут
Для начала старик опутанный тенетами морщин
тончайших словно тканных пауком
Присутствующим предлагает темой для диспута стихи
вот эти
И рифмы их и лад достойны наилучших образцов
МЕДЖНУН
О имя которое произнести не могу потому что оно
на губах у меня замирает
Словно хрупкий хрусталь оно может от собственной
тоненькой ноты разбиться
Оно точно запах костра и ванили оно как в листве
легкокрылая птица
Оно будто липовый цвет ты еще не увидел его
но он ароматом своим тебя уже ранит
Это имя легчайшей пушинкой дрожит у тебя на устах
Оно как прозрачный бокал который разбил ты
и память о нем прикасается к пальцам как ласка
Оно словно чье-то живое дыханье в манящих вечерних
кустах
Оно где-то рядом и где-то в немыслимых далях звенит
как тугая и тонкая леска
229

Это имя краснеет стыдливо при мысли что я его выскажу
вслух
А мне одного только надо остаться его отражением
вечным
Только пылью шагов его легких только воспоминаньем
привычным
Только тенью неясной в тени его листьев живых
Даже меньше того просто трепетом замершей трели
дуновением вздоха
Просто немым отпечатком какого-то милого жеста
Просто отзвуком голоса мне дорогого который не тонет
и в трубных рыданьях оркестра
И который при этом не громче ничуть пробежавшего
лестницей эха
Но если когда-нибудь кто-нибудь вспомнит о том
что на свете я жил
И назовет ее имя которое душу мне так будоражит
Пусть тогда в этой милости в малости этой он мне
не откажет
Пусть он мысленно скажет что ею я был одержим
ЕЩЕ РАЗ
Если песня допоется
Если солнце затемнится
Если сердце разорвется
Разлетится словно птица
Прежде чем имен сплетенье
Со стекла сотрет погода
Прежде чем судьбы смятенье
В памяти изгладят годы
На минуту на минуту
Серебра не пожалейте
Музыкантов позовите
Пусть сыграют нам на флейте
Пусть еще раз проиграют
Музыку любви моей
Прежде чем вдали растают
Шорохи последних дней
230

ПЕСНЬ БУДУЩЕГО
Когда объят мечтой своею
Готов погибнуть ты чтоб ею
Счастливец завладел иной
Чтобы любовь твою лелея
Другой пошел твоей тропой
Другой допел твои напевы
И сжал серпом твои посевы
Ты — завтрашнего дня герой
Уменье жить в самоотдаче
Отдай себя не смей иначе
Отдай свой хлеб пусть ест другой
И к хлебу душу дай в придачу
И победив в борьбе с собой
Себя раздав без сожаленья
Не ожидая награжденья
Уйди как и пришел — нагой
Ты человека носишь званье
Когда сверх сил и расстоянья
До неба достаешь рукой
Когда в горниле созиданья
Сам обгораешь горновой
Творец зари в ночи беззвездной
Когда смеешься ты над бездной
Разверстой роком пред тобой
На мачте иль в глубинах шахты
От будущего ни на шаг ты
Не отойдешь в нем компас твой
Пусть нынче заработал шах ты
Склонясь над шахматной доской
Пусть проигрыш тебя раздавит —
Другой фигуру переставит
И выиграет этот бой
Лишь человек из всех живущих
Себе придумал век грядущий
А дети прочие земли
Ни Завтра ни Через-столетья
231

Ни Бога не изобрели
Бог вечность времени не мерит
Лишь люди а будущее верят
И зрят приход его вдали
День завтрашний всегда сраженье
Со смертью Самоотторженье
От горя Тот вершок да пядь
Что мысль у хаоса и мрака
Торопится отвоевать
Бпиваясь в мрак корнями злаиа
Морской волной ведя атаку
На скалы снова и опять
Да завтрашний журавль в небе
Взамен синицы Это небыль
Взамен исхоженных путей
Ваятель расколовший в гневе
Вчерашность статуи своей
Стрелок в лесу воображенья
Охотящийся за свершеньем
Грядущее его трофей
Грядущее — мое хмельное
Любовь захваченная с боя
Развеянное колдовство
Над снятым гримом покрывалом
Двух глаз разверстых торжество
Нутро мое Победа Дело —
Предвзятости окаменелой
Поверженное божество
Долой законы для бесправных
Да озарится праздник равных
Моим огнем Пришла пора
Сменить жетоны кости карты
По новым правилами игра
Не гороскопы не молитвы
Расчет выигрывает битвы
Пред завтра рушится вчера
В тебе грядущее мужчины
О женщина ты сердцевина
Его души ее багрец
И звук Он без тебя пустыня
232

Он ветра сеятель и жнец
Он святотатство и проклятье
Он смерть несет в своих объятьях
И жизни собственной конец
Откроем мир с другой главы
Для женщины и для любви
Рожден мужчина Он изменит
И жизнь и смерть Любовь живи
Я славлю пары воцаренье
Союз двоих где низших нет
Где пополам и страсть и хлеб
Двоих бессмертное цветенье

ЭЛЕГИЯ В ЧЕСТЬ
ПАБЛО НЕРУЛЫ
1966
О гитара гитар в чьем упрятано сердце мое
Как собаке усталой мне осталось одно лишь вытье
О гитара советуй люблю я но я не любим
Пусть умолкнут поэты перед плачем чуть слышным
моим
На гитаре гитаре
О гитара гитара ночь делает лучшей чем ночь
Кроме слез нет нектара отброшу все прочее прочь
О гитара покоя гитара забвенья мечты
Сжал стакан ты рукою в тот час когда спать должен
ты
Без гитары гитары
0 гитара гитара ты одна лишь находишь пути
К песне грустной к искусству что крест помогает
1 " нести
О гитара Голгофы без тебя мне не нужно гитар
Жгите все мои строфы и голос гитара я стар
Гитара гитара гитара
Ml
Пабло мой друг от твоих речей душа моя тяжела
Странен твой разговор
Нет некровавой вселенной земли где бы беда не жила
Не находил до сих пор
Я это знаю за все страдать мучиться мукой любой
Горше полыни душа
Каждому слову крику внимать вторить вторить самим
собой
184

Слышать каждой ошибки шаг
Пабло мой друг неверен век жить в котором пришлось
Все ненадежно подряд
Если нам кажется с высоты утро вдали занялось
Фары машин горят
Роду ночного мы оба друг Солнцем что в нас зажжено
Будет наш род сожжен
Как мы устали шагать в темноте и не нашли все равно
Мир что еще не рожден
Пабло мой друг время идет отмерило нам предел
Ни голос не слышен ни сердца стук
Все то что было было и я все на то что глядел проглядел
Словно со сцены ловя каждый звук
Можно ли впрямь жестокость принять словом морочить
людей
Выжить не жить хотеть
Кем бы ты был кем бы был я разочарованный чародей
Красящий в золото медь
Пабло мой друг упустили из рук
Тени пред нами длинны длинны
Упустили из рук Пабло мой друг
Пабло мой друг наши сны наши сны
» * *
Ах не вино а наша кровь мой друг
Все брызжет у народа из-под ног
Пощупай дождь пощупай дрожь пощупай ночь
Мы золотистого потока снег
О стих
Мы винограда тот жестокий сорт
Мы песенка с ножом в спине
Мы светопреставленье перепляс
Сентябрьский
О жом о бессердечный барабан мое путро
жалеющее вас
И каждая строка не что-пибудь а крик
235

Ты зарождался словно ураган
Воспоминанье молнии в алмазах глаз
Не выбирая ни эпохи ни стран
Страдал всегда
От сотни ран ты вечно умирал твое
жилище вечная беда
Рот отданный чтоб простонать за всех
Что делать нам в истории людей
О чем страдать
В их сумасшествии что мы найдем
Зачем служить им жертвенным скотом
Что помыслом иль словом мы могли
Нарушить преступить
Ты говоришь и думать не хочу
Ты внемлешь проповеди небытия
И жизнь без борьбы за жизнь
Ты несомненно лучше чем кто-либо всегда
живешь
МЕЖ ДВУХ МЕЧЕЙ НА ПОЛПУТИ
МЕЖ УМЕРЕТЬ И ЖИТЬ
О поэт
За скорбью скорбь Ты их не исчерпал
И я тень эхо всех твоих речей
Что ощущает повторяет дрожь
Как внемлет жалобе моей ручей
Когда луна в него бросает нож

\КОМНАТЫ
1969
* * *
День когда я тебя потерял и я про него говорю
Из другого уже не из этого дня но что значит
другого это слово во мне словно крик словно птичий
Отлет
Из другого и я все твержу и твержу это слово Разве
вы но заметили Я повторяю его невпопад под предлогом
подбора созвучий
Из другого назойливый говор доносящийся с улицы
или
Звучащий во мне Из другого и слово бормочет
во мне я барахтаюсь в нем Было б надо
Собрать воедино эти шорохи шумы все эти мои
Обрывки таинственных слов перечеркнутых черных
утопленных где-то в тетради
Или в листках где-то в дебрях стола а их ведь могут
найти
Когда я умру или даже еще не умру но буду уже
погребен под морщинами будет
Это клеймо на плоти моей кричать во весь голос
о том что давно уже можно со мной не считаться
И я уже только
Помарка
И все что хотел я сказать не успел завершить все
мои озаренья а ими
Была полна голова
Все исчезло в тот день
Когда я тебя потерял
И память навалится вдруг на меня с такой
немыслимой яростью
237

Среди ночи и точно во сне да нет поче^ же во сне
Наяву что-то щелкнет во мне /
Среди ночи и вот я встаю и по комнатам полным
густой /
Темноты я бреду наугад и вся мебель вокруг
почему-то стоит по-другому
Всегда по-другому /
Я бреду в темноте натыкаюрь на письменный стол
Где* топорщатся карандаши точно волосы вставшие
в ужасе дыбом
И бумага исписана скомкана брошена в корзину для
мусора
Ах да что же с собою мы сделали мы но нет только я
слово «мы» на коленях стоит среди тьмы
В день когда я тебя потерял
Я на ощупь дорогу ищу в лабиринте часов и минут
в этом тихом
Аду я бреду и не ведаю ночь сейчас или солнечный
день
Я не знаю почти ничего уже больше не знаю может
быть это прошлая ночь
Или утро я нащупал пальцами серое утро на дне
стеклянного неба
Спал ли я в эту ночь неужели уснул я один неужели
попался один в сети сна
Серое утро в разгромленной комнате без тебя
Предметы
Нелепые Настежь распахнутый шкаф
Больше нет
Ни малейшего
смысла закрывать дверцы шкафа
Вещь
упавшая на пол
Вечер когда я тебя потерял
Но скажите когда занялся этот день почему вообще
этот день
Занялся я гляжу
на пустую бескрайнюю комнату где
Все твоим отсутствием сброшено сметено опрокинуто
взорвано
238

Я торчу \
Бесприютным обломком у самого края вселенной
Безответп&м и жалким обломком
Я приткнулся на нижней ступеньке на ступеньке
себя самого \
О только бы больше пе видеть развороченную
постель со свисающими
Простынями \
Но как и какими путями какими судьбами занялся
\ этот день
Туманный и серый пустынный немой этот день
опустелый постылый слепой
Как и какими путями занялся как в меня
просочился и прокатился по мне этот день бесконечный
белесый не похожий на день
Этот день без единого слова только звякнуло что-то
в дверях будто поставили
Бутыль молока я распахнул я рванул эту дверь
Я сорвал ее с петель
Никого На лестнице чьи-то шаги Никого уже нет
Только бутыль молока
День когда я тебя потерял
Нескончаемый день у меня впереди со своей
распахнутой дверью по которой судьбы не прочесть
Нескончаемый день и тысячи мелких подробностей
в нем незабвенных забытых
Нескончаемый день начинается кровоточащею
ссадиной мне не понять
Что со мной не продрог ли я не проголодался ли не
заболел ли
Ох нельзя так сидеть надо двигаться почему надо
двигаться надо место сменить надо спуститься в дыру
спуститься до самого дна да что же творится со мной
Мне нужно пойти поглядеть на бутыль молока
Нескончаемый день и скажите на милость как небо
решилось переменить свои краски
Я уже больше не знаю здесь ли там ли сменило оно
свою серость на чуть меньшую серость но знаю что это
Оскорбляет меня а я все хожу машинально хожу и
произвожу машинальные жесты
239

Даже солнечно кажется было в другом кайом-то
квартале /
Небывало пустынного города невозможно представить
себе до чего может город /
Вдруг опустеть /
Замолчать Я никогда б /
Не поверил что Париж на такс^е способен
Способен на такой день /
День когда я тебя потерял7
В этот день в этот день
Я был человеком выброшенным на свалку
Как пустая консервная банка
Как гнилая арбузная
Корка и даже уличный шум
Был тишиной для меня
Над Парижем висела
Твоя тишина
Непонятная внутренняя тишина когда
Каждый прохожий на оглохшую рыбу похож и
Ни души
Нигде ни души
Только немые шаги
Куда мне пойти и зачем мне ходить и зачем мне
стоять
Я долго смотрел как работает .
Дворник с метлой на улице
Первой Кампании
Дворник Ник
Самофракийских
Дворник тоже как я побывал на войне
И тоже на первой
Что-то есть необычное в профессии дворника
Знакомство поддерживать
С дворником Кто из нас беседует
С дворником Кто становится подле него
Чтобы простым человеческим словом перемолвиться
с дворником
Кто поведает
дворнику
как было дождливо
240

В одна\ысяча четыреста пятнадцатом году в день
Азинкура \
Кто рассказать догадается дворнику о смерти
Патрокла и вместе с ним с дворником прослезиться
по этому поводу \
Провожая глазами обрывки газет бегущих с водою
вдоль тротуара \
Я тоже не стал говорить на улице дворнику про свое
горе \
Это был день как другае такие же дни день без птиц
День пробитый навылет день когда я тебя потерял

ТЕАТР/РОМА
1974
АКТЕР ПЕРЕД ОБМАНЧИВЫМ ЗЕРКАЛОМ
ч
В пыльной уборной где стены в обрывках афиш гово-
рят о надеждах рассыпанных в прах о других говорят
вечерах полных сердцебиенья
В хаосе грима и крема примостившись на краешке
стула как забытое миром мгновенье
Полуголый мужчина глядит на своего двойника и
удивляется оттого
Что в комнате с кем-то вдвоем оказался когда он
один и может быть даже здесь нет его самого
Удивляется в зеркале мнимом лицо свое видя и не
видя лица
Не понимая что это такое начало или начало конца
Где-то рядом оркестр заглушаемый стенами проры-
вается стонами повторяя мелодию не имеющую каса-
тельства
К этому тусклому дню и к памяти живущей отдельно
от сыгранных человеком ролей
Он пристально вглядывается в призрачный лик и не
знает кого же он в зеркале видит себя ль полуголого
Или некое чувство сидящее в нем наподобие голода
Злого сосущего голода или оркестра замолкшего
где-то внутри у него
Замолкшего оттого что всем его трубам заткнули
кляпами рты и они голосов лишены
Но это конечно лишь видимость тишины
По узкому коридору рассыпается цоканье венских
шагов и крики вдогонку и смех и сальные
Шутки
У
2А2

А он он всю жизнь себя чувствует рифмой нелепой
среди прозаической речи
Он сидит бесприютно на пороге невнятной мечты
Он плохо выучил роль и сегодняшний вечер
Выползает ле^гаво навстречу из долгого черного дня
точно ночь сразу вслед за заспанным утром
Он сегодня себя iïb находит
Он но кто это он iy что маячит пред ним в туман-
ном провале ничуть на него не похоже
Он не может узнать эщ руки
Это руки чужие которь^ тащишь как груз на пре-
деле изнеможенья это уже не твои
Не прежние
Не молодые руки Темные вены Можно прочесть
свою жизнь по цвету собственных рук а я никогда по-
чему-то об этом не думал руки это ты сам ведь ты их
без зеркала видишь это сам ты без грима без зеркала это
цвет твоих собственных рук без лжи без кривлянья
Это усталость существованья Нужно будет чтоб я
На сцене в огнях перед черной пропастью зала нуж-
но будет
Чтобы я мои руки про вас позабыл станьте руки
моими словами только словами Станьте видимыми сло-
вами
Которые я говорю сам не знаю кому и зачем
В тишине жемчужина зреет и взбухает слой перла-
мутра
Но помилуйте что это я говорю Откуда все это идот
откуда берутся скажите слова которые я
Говорю
Дело наверно в письме Ну конечно ведь я его даже
Не распечатал а сунул
В карман чтобы прочесть по дороге
Там на ширме оно в пиджаке От кого оно я не знаю
Может это рекламный проспект пли кто-то из дав-
него давнего прошлого
Вспомнил вдруг обо мне прочитав мое имя в газете
Или просто вдруг взял да и вспомнил нет вряд ли
А почерк
И на марку я не взглянул Если это письмо
Пришло из каких-то заморских краев где в роскош-
ных лесах щебечут роскошные птицы
243

Мне его и читать ни к чему Вот скажем ^примеру
Сицилия Ах бубенчики сказанных слов/
Уж я и не помню откуда писала мне та незрячая
девушка которую звали /
Сесиль И я что ни день получал от нее цветные
открытки с видами /
Сама она этих картинок конечно не видела Их на-
верно словами /
Кто-нибудь разрисовывал ^й Разрисовывать этот гла-
гол мне казался
Всегда странноватым Ой делает жизнь черно-белой
Раз-рисовать это словно у жизни отнять ее краски рису*
нок отнять
Это на вещи накинуться с ножницами слепоты
Снаружи
грохочет
невидимый гром
Гроза внезапные ножницы ливня
Стригут непокорные кудри видений
В колосниках небосвода скачут безумным галопом
Апокалипсические диалоги
В них мечется страх и тоска
Боже что происходит раска-
лываются звезды элек-
тричество
гаснет
Нет зажглось нет погасло опять Ах Сесиль
Мы оба с тобою не знаем
Как выглядит молния
Я сижу на краешке стула раздираемый надвое теат-
ром и самим собою
Сбросив одежду как кожу сижу между одной и дру-
гой судьбою
Между анатомией сижу и собственной болью
Разве новая кожа в силах кого-нибудь новой душой
одарить
«Новая кожа» расскажите мне эту пьесу
О если зеркало было бы настоящим было бы зерка-
лом из стекла и в нем бы текла
Настоящая жизнь моих мышц поперечных и длин-
ных и круглых
Крабовидных и всяких иных
Текла в перламутровых переливах сухожилий и
связок
244

В глухо^я содроганье от собственной силы о эта внут-
ренняя гроза \
Если зеркало было бы настоящим зеркальным
А я перед ним оказался без маски или хотя б
В маске собственной масти
Если б умел я меж двумя представленьями
Смерть свою прятать в чужую чью-нибудь жизнь
Гамлет из театра ч^омой возвращаясь не забывает
купить по дороге минеральной воды
Вы Офелию в баре соседнем найдете
К сожаленью мсье у нас сейчас этого нет
А жаль говорят превосходное средство
Нет уж если б я мог выбирать я бы выбрал не этого
Принца
Датского а скорее уж Дон Жуана да вот незадача
Никто
Не предлагает мне этого выбора Но в жизни-то я до
сих пор
Держался пожалуй как этот испанский сеньор
Женщины в жизни моей ах право слово
Я сходил от женщин с ума Да и что тут сказать Я
и вправду
Сходил с ума от любви или может быть от того что
любовью считал
Я не ведаю сам кто из нас притворялся они или я
Лишь в одном я уверен
В том что испытывал наслажденье
Но я мог его получать и от всякой другой
Женщины или от чудищ морских пригрезившихся в
сновиденье или от себя самого для которого женщины
это лишь зеркало
По существу только зеркало в котором ты плещешься
с упоеньем
Исступленный туман в котором ты топишь звенящий
в тебе мотив
А я это Сфинкс у стен семивратных Фив
Но кому задавал я вопрос Впрочем Сфинкс это жен-
щина
По дорогам к нему приближаются путники
На грязные плечи наброшены шкуры овечьи а ноги
босые
Цвета пыльных камней придорожных сбиты в кровь
Посохи ритм отбивают несложный шагают самцы
грубияны одержимые жаждой власти
245

Бредут землемеры пустынь подступающих к стенам
столиц /
Ломовые шагают извозчики в прах йовергшие элли-
нов с их лучезарным Олимпом /
Тираны идут порождение кровосмшпенья
Ах этой фразе не будет наверщ) конца потому что
в ней нет 7
Назиданья Но я-то по-прежнему Сфинкс я царю
Над грядущими Фивами пу задаю вопросы не нашего
мира
Как вы думаете они в самом деле любили меня эти
женщины
По утрам в измятой постели после моего поспешного
бегства
Нет они только
Хотели меня я для них оставался лишь монстром
объятий и больше
Никем и опять каждый раз начиналась для них та
же песня опять меня заключить
В клетку горячих рук
И опять убедиться что я как река как вода
Ускользаю
А им остается за мною бежать до самого моря от-
чаянно пальцы ломая
Горькие пальцы сплетая на ветру в пустоте
О неоплодотворенные лона
Честно сказать любовь к моей скромной персоне раз-
делял я пожалуй
Только с вами творцы легенды моей
Но знаю но знаю прекрасно вы были при этом гото-
вы всегда
Окутать меня покрывалом анафемы
Чтобы от взоров грядущего
Скрыть нечистые помыслы ваши а я от вас усколь-
зал
На рассвете И так же как те
Несчастные жертвы Испанца ведь недаром всю жизнь
я испанское имя ношу
Вы тщетно пытались передо мной отворить
Врата преисподней Или монастыря И оглаживая по-
хотливой ладонью партнеров своих
Вы мечтали меня залучить
В сети вашей проклятой любви
246

У менй\уж немало скопилось портретов моих
Но им веем я готов предпочесть
\ По крайней мере
Сегодня \
тот где к фразам моим к моим словесам и
руинам \
Добавляется музыки славный обман чудесная ложь
Мерцанье причудливых бликов мне хотелось бы вы-
брать
Неуловимый портрет альтовый взволнованный бред
итальянские арфы о Моцарт
Из портретов своих я бы выбрал волшебный твой
образ
Из всех моих собственных «я» мне бы хотелось быть
только лишь тем
Кого поет эта ария Lâci darem la manol о мне
бы голос иметь Мне так бы так бы хотелось твоим созда-
нием быть
Й все же я не соблазнитель не тот и не наш фран-
цузский
Во мне неизбывно сидит и все портит какая-то
ярость
Нет не дано мне ни тем соблазнителем быть и ни
этим И также не Принцем о котором чуть выше шла
речь и который умеет играть
Мертвым черепом словно мячом Не перед ним предо
мною
Стоит ныне вечером вечный вопрос быть или не быть
Или как говорится в чужую дуду труби or not труби
Сейчас на дворе у нас
Тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год и войны
всякого сорта
Идут во всех уголках человека
До самого неба идут до черного неба летнего солн-
цестоянья
И сегодня все роли мои мне видятся слабыми
Существование стало теперь телевиденьем
Смерти Но искусство театра никогда еще не было
Важным и нужным таким Речь идет о том чтобы
быть
Быть вечно
1 «Ручку мне дай, красотка» (ит.) ^— ария ий оперы Моцарта
«Дон Жуан».
247

Кем-то другим А это скажу вам f
Вовсе не просто /
/
Кем-то другим а все эти люди /
Бесконечно довольны собой и тольш> собой не дру-
гими /
Как же мне перед ними для них выговорить слова
такие неповоротливые
Которые так тяжело перекатываются во рту слова
которым назначено
Вместо меня говорить слова
Мне чужие жестокие ах
Я напрасно их пробую на язык
Они все равно мне чужие
Слова прибежавшие к нам из разных веков
Слова в которых я заблудился
À может быть для души необходимы котурны
Чтоб развернулась пред ней перспектива соборов
дворцов
И колонн
О лживое зеркало я бы хотел
Чтобы лицо в тебе увеличилось
Чтобы мой призрак стал ростом повыше а вдали
рокотал
Гул семимильных шагов моей мысли в лепечущем
сумраке
Где зарождается некий туманный трактат
Отдаваясь в ушах бесконечных балконов
Вот я снова один на один с этой бездной
С человеческим этим
Зеркалом без лица
Я один на один с отсутствующим отраженьем
которое стерло меня
Ибо я незнакомец для собственных глаз
Мне бы надо это письмо прочитать но я
Не могу это сделать Имя стоящее на конверте
Оно не мое уже больше
Мне бы это письмо прочитать
До того как ослеп я
До того как я стал королем по воле Шекспира
Двойником несчастного Лира
Королем бредового мира
И больше никем
248

Письмо^сегда остается письмо которое ты не прочел
От кого Ht оно было Вот пожалуй еще одна роль
Которая мне предназначена
сценой
Где я стану сейчас жалким нищим среди
необъятной вселенной
С мертвой дочерью на руках
А вокруг будут молча толпиться все персонажи
Герцоги и шуты и гонцы и убийцы
И скоро все те кого они убивали пока шла пьеса
Пока рос вереск все они встанут в крови Их слова
Тоже убиты и валятся мертвые на пол
Простите пожалуйста мне показалось что я средь
холмов
Что другая играется пьеса и мне двадцать лет
И я возле озера и на лице моем легкие пряди
льняные
Кто я скажите Король Или я это я
Где же где же письмо я его потерял впрочем все
письма на свете
Это ошибка Неизвестно кому они
Пишутся
Всегда кому-то другому Какому-нибудь
Ярко-рыжему великану который измучен дальней
дорогой и падает наземь
С коня Они пишутся мясникам оседающим
Под тяжестью освежеванной туши
Пишутся
Хищным птицам И женщинам проданным в рабство
И феям
Я письмо потерял по дороге Оно
Выпало из кармана Я его потерял проиграл
Цвет не мой выкликает крупье
Проиграл я письмо а ведь может быть снова
От меня в нем требуют денег
За квартиру Или налог Или в нем счет от портного
За этот вот плащ
Ради бога скажите какую здесь пьесу играют
И какая в ней роль
Для меня Пьеса Брехта или Шекспира.
Или давние горести в давних стихах
Ах на свете дела идут все хуже и хуже
249

Могу вас уверить Но письмо но письмо да куда ж
его я
Подевал
Он становится на четвереньки не в пьесе а в жизни
чтобы найти потерянное письмо или хотя бы облегчить
свою совесть Он шарит среди прохожих у них под ногами
у них в карманах Дорогой мой если ты сейчас же не
перестанешь дело кончится плохо тебя изобьют можно
подумать что ты этого только и ждешь
Жду говорит он с вопросительной интонацией Конеч-
но я жду Жду что найдется письмо И даже не столько
само письмо сколько стоящий за ним человек Я ведь не
знаю чего он от меня хочет Чего он вообще может от
меня
Хотеть Странное слово хотеть идущее от подбородка
на первый взгляд оно выглядит кротко но кротость его
это ложь и вот оно уже требует вынь да положь На че-
твереньках в жизни не в пьесе под ногами прохожих как
в темном лесе Хотеть к этому слову есть славная рифма
потеть Вот в чем должно быть судьбы моей суть Было
бы надо прочесть мне его а потом уж
Выбрасывать Или хотя б распечатать Чтобы взгля-
нуть Удостовериться что это рекламный проспект и его
можно выкинуть в урну
Хватит вставай тебе еще надо загримироваться
Все громы небесные взятые вместе не в силах
Помешать актерам играть Надо любою ценою играть
Ту или иную историю про королей
Лишенных короны Разодранный плащ
В ненастной ночи на перекрестке дорог
Подымайся Уже
Не гроза это Это оркестр ты чувствуешь как
Пронизали тебя окровавленным шилом слова
Жестокие не твои чужие слова
Призраки Грифы Змеиные жала
Подводные рифы и в темноте
Дыхание зала
Давай Выходи подымайся
На сцену и майся
Но цену
Новую
Старым словам придавай

СОДЕРЖАНИЕ
Г. Балашова. Петь, чтоб отступила тень 3
ПОЭЗИЯ
ИЗ РАННИХ книг
Перевод А. Ревича
* Ради завтрашнего дня 17
* Вообразите зиму 18
* Сила 18
* Гоби-28 • 19
* Поэма, кричащая среди развалин 21
ИЗ ЖУРНАЛЬНЫХ ПУБЛИКАЦИЙ ЗС-х ГОДОВ
Перевод Г. Русакова
* Песня ловцов жемчуга ....... 25
* Февраль 26
* Полк на марше 28
* Сон в летнюю ночь 30
УРА, УРАЛ!
Перевод М. Кудипова
Двадцатый век 32
1929 год 32
251

Гимн 34
Ответ якобинцам 35
Баллада о двадцати семи, казненных в Надеждинске 38
нож в СЕРДЦЕ
Двадцать лет спустя. Перевод Ю. Корнеева 40
В сумерках я жду ее письма... Перевод Ю. Корнеева 41
Вальс двадцатилетних. Перевод П, Антокольского 42
Прерванная поэма. Перевод 9. Липецкой 44
Сирень и розы. Перевод Е. Книпович 45
Жалобы дикой шарманки. Перевод П. Антокольского 46
ГЛАЗА ЭЛЬЗЫ
Глаза Эльзы. Перевод В. Левика 49
Ночь Дюнкерка. Перевод Э.Липецкой 50
Кавардак на слякоти. Перевод В. Левика 52
Все слезы похожи. Перевод А. Ревича 53
Плач о великом раздоре во Франции. Перевод А. Ревича 54
Песнь воссоздания. Перевод А. Ревича 55
Ричард Львиное Сердце. Перевод А. Ревича 56
* Против чистой поэзии. Перевод Г.Плисецкого 57
Прекрасней слез. Перевод Г. Плисецкого 58
Говорит Эльза. Перевод В. Львова 62
ПАНОПТИКУМ
Перевод А. Голембы
«Пишу в чумном краю. На гойевских офортах...» 64
Оставшиеся в живых 69
Пьер в оковах 71
ФРАНЦУЗСКАЯ ЗАРЯ
Прелюдия. Перевод П. Антокольского 72
Роза и резеда. Перевод М. Кудинова 73
Я не знаю этого человека. Перевод М. Кудинова 75
Счастливой нет любви. Перевод М. Кудинова 76
Баллада о том, как поют под пыткой.Перевод П. Анто-
Кольского 77
252

Покинутая. Перевод M. Кудинова 78
Рождественские розы. Перевод М. Кудинова 80
Песня Страсбургского университета. Перевод М. Куди-
нова 81
Легенда о Габриэле Пери. Перевод П. Антокольского , , 83
Париж. Перевод П. Антокольског 85
Поэт обращается к партии. Перевод П. Антокольского 85
В СТРАННОЙ СТРАНЕ
Перевод А. Эфрон
Поэтическое искусство 86
Нимфея 87
Врач из Вильнёва 90
Рассвет над фонтаном Невинных душ 92
Один из французов 95
Говорит Москва 95
Язык статуй 96
Броселианда (фрагменты ив поэмы)
Об одном лесе, донельзя схожем с памятью героев 98
Молитва о дожде, произносимая единожды в году
на опушке Броселианды у источника Беллентон . 100
Отголоски культа солнца, отправляемого на камен-
ных плитах Броселианды i .....*... . 103
СНОВА НОЖ В СЕРДЦЕ
Перевод П. Разговорова
Два года спустя , 105
MGMXLVI 107
Песенка-считалка с Набережной Цветов 109
Стихи для календаря НО
Проза святой Катерины , 113
Говорит Матисс 114
ГЛАЗА И ПАМЯТЬ
Перевод С. Северцева
Я говорю вам: стоит жить! 115
Ноктюрн разлученных братье 117
Приходят издалек 120
253

Как вода становится чистой 123
Песня мира (фрагменты) 132
МОИ КАРАВАНЫ
Перевод А. Ревича
Родина в опасности
I. Вам тогда шептал я: «Роза...» ......... 138
II. Война » 139
III. Защитник 140
IV. Заговор 141
V. Штокроза 143
НЕОКОНЧЕННЫЙ РОМАН
(Фрагменты из поэмы)
Перевод М. Алигер
«На Новом Мосту я повстречал...» 144
Чары молодости . 146
Год призыва — 191 151
Вставка. 1956 155
Война и то, что из этого следует 160
«Как будто бы песок, ты протекла, пора...» 162
Слова взяли меня за руку 163
Слова не о любви 165
Старый человек 171
Любовь, которая не только слово 173
Эта жизнь — наша 176
Разорванные страницы 179
Московская ночь 180
ЭЛЬЗА
(Фрагменты из поэмы)
Перевод М. Алигер
«Я не из тех, кто с жизнью плутовал...» 185
Притча. Подражание Саади 186
«Я в тех годах, когда не спят...» 189
«Здесь что угодно — все найдешь...» 191
Настанет, Эльза, день . 193
254

поэты
(Фрагменты иг поэмы)
* Пролог. Перевод М. Ваксмахера 195
Путешествие в Италию. Перевод Д. Самойлова 199
* Четырнадцатый округ. Перевод Н. Стрижевской 201
Привал в Коллиуре. Перевод В. Сосноры 206
* Огни Парижа. Перевод М. Ваксмахера 207
«О город, поэта ты потерял...» Перевод Е. Гулыги 210
* Первый. Перевод В. Орла * 212
* Второй. Перевод В. Орла 214
* Что говорил третий. Перевод В. Орла » 215
* Слово берет автор. Перевод В. Орла 218
«Я слышу слышу мир вокруг...» Перевод Г. Плисецкого è 220
* «Песня умолкни назад не вернуться...» Перевод Е. Кас-
сировой 222
Эпилог. Перевод М. Ваксмахера 224
МЕДЖНУН ЭЛЬЗЫ
(ОДЕРЖИМЫЙ ЭЛЬЗОЙ)
(Фрагменты из поэмы)
«Все поэты Гренады приходят сюда...» Перевод А. Эфрон 227
* Меджнун. Перевод М. Ваксмахера 229
Еще раз. Перевод В. Слуцкого 230
Песнь будущего. Перевод А. Эфрон 231
ЭЛЕГИЯ В ЧЕСТЬ ПАБЛО НЕРУДЫ
Перевод В. Слуцкого
«О гитара гитара в чьем горле упрятано сердце мое...» , 234
«Пабло мой друг...» 234
«Ах не вино а наша кровь мой друг...» .... 235
КОМНАТЫ
Перевод М. Ваксмахера
«День когда я тебя потерял...» 237
ТЕАТР/РОМАН
Перевод М. Ваксмахера
Актер перед обманчивым зеркалом 242

АРАГОН
поэзия
Редактор О. Лоаовецкий
Художественный редактор
И» Сальникова
Технический редактор
в£ Нефедова
Корректоры Es П а в л ова
и Л* Лобанова
ИБ № 1766
Сдано в набор 12.02*80.» Подписано
к печати 05,10,80* Формат 84xl08Vsi<>
Бумага тип* Jsft 1* Гарнитура «Обык-
новенная»^ Печать высокая. 13,44 усл.
печ. л. 12,464 уч.-иэд. л.- Тираж
25 000 экз* Изд« M VI—265А Закав 0-63*
Цена 1 р^ 70 ке
Ордена Трудового Красного Знамени
издательство «Художественная лите-
ратура»* 107882, ГСП, Москва, Б-78,
Ново-Басманная. 19
Харьковская книжная фабрика «Ком-
мунист» республиканского производ-
ственного объединения «Полиграф-
книга» Госкомиздата УССР^ 310012,
Харьков-12« Энгельса, И*