Историческая лексикология русского языка - Филин Ф.П.

Автор: Филин Ф.П.

Теги: языки мира лингвистика русский язык

ISBN: 978-5-382-00761-8

Год: 2008

Похожие

Историческая грамматика русского языка

Лексикология современного русского языка

Русский язык

Пособие по переводу с русского языка на немецкий

Текст

История языков народов Европы
Ф. П. Филин
ИСТОРИЧЕСКАЯ
ЛЕКСИКОЛОГИЯ
РУССКОГО
ЯЗЫКА
Под общей редакцией и с предисловием
доктора филологических наук
В. Я. Дерягина
Издание второе
URSS
МОСКВА

ББК81.2Рус-Зя44
Филин Федот Петрович
Историческая лексикология русского языка / Под общ. ред. и с предисл.
В. Я. Дерягина. Изд. 2-е. — М.: Издательство ЛКИ, 2008. — 176 с. (История
языков народов Европы.)
В настоящей книге, автор которой — выдающийся отечественный языковед
Ф. П. Филин (1908-1982), ставится задача создания академической исторической
лексикологии русского языка. Намечены основное направление исследования и
его методика, основанная на фронтальном сопоставлении данных словарей
славянских языков.
Рекомендуется историкам языка, лексикологам, лексикографам и всем, кого
интересует развитие и становление русской лексикологии.
Рецензенты:
чл.-корр. РАН О. Н. Трубачев;
д-р филол. наук, проф. И. Г. Добродомов
Издательство ЛКИ. 117312, г. Москва, пр-т Шестидесятилетия Октября, д. 9.
Формат 60x90/16. Печ. л. 11. Зак. № 1568.
Отпечатано в ООО «ЛЕНАНД».
117312, г. Москва, пр-т Шестидесятилетия Октября, д. 11А, стр. 11.
ISBN 978-5-382-00761-8
О Издательство ЛКИ, 2008
НАУЧНАЯ И УЧЕБНАЯ ЛИТЕРАТУРА
E-mail: URSS@URSS.ru
Каталог изданий в Интернете:
http://URSS.ru
Тел./факс: 7 (499) 135-42-16
URSS Тел./факс: 7 (499) 135-42-46
5914 ID 73743
Все права защищены. Никакая часть настоящей книги не может быть воспроизведена или
передана в какой бы то пи было форме и какими бы то ни было средствами, будь то
электронные или механические, включая фотокопирование и запись на магнитный носитель,
а также размещение в Интернете, если на то нет письменного разрешения владельца.

ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЛЕКСИКОЛОГИИ
РУССКОГО ЯЗЫКА
В ТРУДАХ Ф.П.ФИЛИНА
Большие научные идеи, овладевая поколениями
ученых, делаются достоянием науки в целом. Они
организуют индивидуальное творчество ученого на
протяжении всей его жизни, какие бы конкретные темы
им ни разрабатывались, к какому бы направлению
он себя ни причислял или ни причисляли бы его
другие.
Одной из таких идей для Федота Петровича Филина
(1908—1982) была идея последовательного историзма.
Тем поколением ученых, к которому он принадлежит,
идея историзма была воспринята от предшественников.
Она занимала прочные позиции р мировом
языкознании XIX — начала XX в.; в отечественном, зародившись
еще у MB. Ломоносова, она стала незыблемой
традицией. Другой идеей, также унаследованной от
традиций русской науки и укрепившейся в советском
языкознании, была идея неразрывной связи языка с
жизнью народа, его носителя. И, наконец, третьей,
сложившейся в советской науке, была идея социальной
обусловленности языка. Лингвистическое изучение
письменных памятников, история литературного
языка, сравнительно-историческая грамматика,
этнографическая диалектология, социолингвистика и наука о
культуре речи — это далеко не полный перечень

дисциплин, активно развивающихся в современном
советском языкознании под влиянием идей историзма,
народности и общественной обусловленности языка.
Свой творческий вклад в развитие значительной части
отраслей науки о русском языке внес Ф.П. Филин.
Основным предметом исследований Ф.П. Филина с
самого начала его научной деятельности была русская
лексика. В ранних работах это сельскохозяйственная
терминология народных говоров [1], лексика
памятников письменности, прежде всего русских летописей [2].
Преимущественный интерес к лексикологическим
изысканиям сохраняется у Ф.П. Филина постоянно, так
как лексика, безусловно, обладает большей
объясняющей силой по сравнению с другими уровнями языка,
а для него, по его собственным словам, "историко-
познавательная значимость языковых явлений всегда
стояла на первом плане" [4, с. 4]. В диалектологических
своих работах он был лексикологом и историком, в
работах по истории языка — также прежде всего
лексикологом, но в значительной степени также и
диалектологом.
В исторической лексикологии этапной работой не
только для самого автора, но и для всей этой области
русистики была книга "Лексика русского
литературного языка древнекиевской эпохи (по материалам
летописей)" [2]. Это практически первый обобщающий
историко-лексикологический труд в отечественной
науке, и он в дальнейшем стимулировал развитие
исследований по истории русской лексики. (Уже после
этой работы появился ряд важных исследований о
лексике русских летописей; большая часть работ
Д.С. Лихачева, исследования А.С. Львова,
О.В. Творогова и др.).
В книге Ф.П. Филина в полной мере проявился
исследовательский метод ученого, весьма полезный и
4

для дальнейшего изучения и использования. Выдвинуто
было положение о реальном существовании
лексических систем определенных общественных коллективов
на определенных отрезках времени, лексических
систем с их закономерностями и внутренними
противоречиями, систем, являющихся продуктом
исторического развития и включающих в себя в "снятом виде"
особенности речетворческого процесса
предшествующих эпох [2, с. 3].
Сложность текстов "Повести временных лет*,
дошедшей до нас во множестве поздних списков,
вполне осознается исследователем, и он предпринимает
попытку снять поздние наслоения в ее лексике путем
анализа разночтений в списках. Задача эта чрезвычайно
сложная, так как типы лексических расхождений в
списках нашей древнейшей летописи весьма
разнообразны: есть явные искажения и описки, их немного, есть
поновления, объясняющиеся выходом из употребления
устарелых слов, семантических архаизмов, в
особенности неусвоенных древнерусским литературным
языком церковнославянизмов, многочисленны случаи
сознательной смысловой правки и т.д. Особое внимание
автора приковано к лексическим расхождениям эпохи
так называемого второго южнославянского влияния*
Поздние церковнославянизмы в летописи, по
наблюдениям Ф.П. Филина, — это в основном слова, уже
известные древнерусскому литературному языку XI—
XIII вв. Еще и сейчас, спустя три с половиной
десятилетия после выхода в свет этой работы, мы не
располагаем основательными исследованиями по
истории русской лексики конца XIV—XV вв. в
сопоставлении с лексикой предшествующих и последующих
периодов развития русского языка, еще и сейчас
проблема так называемого второго южнославянского
влияния остается нерешенной, однако в значительной

мере наблюдения, сделанные в книге Ф.П. Филина, в
исследованиях последнего времени находят
подтверждение.
Посвящая особую главу книги анализу
церковнославянских элементов в лексике летописей XI—XII вв.,
Ф.П. Филин наибольшее внимание уделяет
семантическим различиям древнецерковнославянизмов и
восточное лавянизмов.
Он указывает на то простое обстоятельство, что
древнерусские грамотные люди, относясь к
церковнославянскому языку как к предмету подражания,
усваивали из этого языка прежде всего то, что чаще в нем
встречалось. Так, союзы, союзные слова и наречия,
несмотря на наличие восточнославянских соответствий
(абъе—тотчасъ,дондеже—пока, пока не и др., си-
це — такь и т.п.), представляли группу цер ковнославя-
низмов, наиболее подходящую для "лексической
стилизации речи". Они могли придавать документу,
написанному на очень близком к местному диалекту языке,
особую возвышенную стилистическую окраску. При
этом, как слова наиболее "общие" в семантическом
отношении, они не препятствовали изложению
письменным языком событий местной жизни и передаче
привычных понятий [2, с. 69]. Новое освещение
получают в целом все разряды церковнославянской по
своему происхождению лексики, встречающиеся в
тексте "Повести". "В языке древнерусских
летописей, — замечает автор, — в употреблении полногласных
и неполногласных форм намечаются определенные
семантико-стилистические закономерности, не
присущие как древнецерковнославянскому языку, так и
восточнославянским диалектам, следовательно,
создававшиеся вновь в новой речевой системе —
древнерусском литературном языке" [2, с. 95]. Именно в

исследовании семантики, а не ф о нети ко-орфо
графического варьирования как такового, усматривал Ф.П.
Филин основной путь изучения церковнославянского
наследия в лексике русского литературного языка. В
языке "Повести временных лет", по его убеждению,
происходило "не механическое соединение, но
органическое слияние, скрещение двух лексических систем"; а
в результате создавались "новые семантические
ценности" [2, с, 123].
Следуя теории образования русского литературного
языка старшей поры на восточнославянской основе,
выдвинутой его учителем академиком СП.
Обнорским, Ф.П. Филин подробно анализирует
общевосточнославянскую и древнерусскую диалектную
лексику "Повести" по тематическим группам —
сельскохозяйственную и промысловую терминологию, бытовую
лексику, названия населенных пунктов и построек,
глаголы говорения и другие разряды слов. При этом
выбор тематических групп не случаен — это важнейшие
пласты словарного состава языка, связанные с
обозначением самых основных явлений материальной и
духовной культуры народа, характеризующие
народное мышление.
Выходя за пределы текста "Повести", особенно при
анализе сельскохозяйственной терминологии, автор
отмечает, например, полное отсутствие в летописях и
других оригинальных памятниках Древней Руси
термина лядина "пустошь, брошенная пашня и др.',
широко распространенного в современных народных
говорах, главным образом севернорусских, и
употребляемых, уже, по данным И.И. Срезневского, в
церковнославянских текстах. Отмечена также
ограниченность семантики термина нива в тексте "Повести",
не отражающая особенности говоров жителей лесной

части Древней Руси, в которой господствовало
подсечное земледелие.
Общий вывод, к которому приходит автор,
чрезвычайно важен для определения состава
источников общей исторической лексикологии русского языка:
"Лексика современных говоров в некоторой своей
части архаичнее лексики древнерусской письменности
XI—XII вв." [2, с. 136].
Следует заметить, что написание книги по времени
совпадало с активной работой Ф.П. Филина в качестве
руководителя крупнейшего в то время
диалектологического предприятия — атласа русского языка.
Пройдет еще десятилетие, и он напишет в "Проекте
"Словаря русских народных говоров": "Значение
народных говоров для изучения истории языка и его
современного состояния очень велико... В говорах
русского языка имеется, например, немалое количество
слов и значений слов, существующих столетия и даже
уходящих в праславянскую и праиндоевропейскую
даль времен, не попавших в язык письменных
произведений. Эти слова являются драгоценным
материалом для этимологических исследований, для
воссоздания языковой картины прошлых эпох" [3, с. 5].
Лексика занимает важное место в обобщающих
работах Ф.П. Филина 60—70-х годов — "Образование
языка восточных славян" [4] и особенно в книге
"Происхождение русского, украинского и
белорусского языков (Ис тори ко-д нале кто логический очерк)" [S].
Широкое введение лексических материалов было
новшеством в общей истории русского языка,
строившейся прежде исключительно на данных исторической
фонетики и морфологии. Важно подчеркнуть, что если
к первой своей значительной историко-лекси ко
логической работе Ф.П. Филин пришел как опытный
8

диалектолог, то к этим трудам также и как опытный
словарник — организатор многих словарных
предприятий, составитель и редактор "Словаря
современного русского литературного языка" в 17 томах, автор и
редактор сводного "Словаря русских народных
говоров9*. А традиционное словарное дело развивает в
ученом особые исследовательские качества, прежде
всего — пристальное внимание к языковым и
внеязыковым фактам и хороший научный практицизм.
Ф.П. Филин писал: "Если целью науки является
выяснение реальных свойств объекта, а не
конструирование логических абстрактных схем, правильность
которых невозможно проверить, иной дороги, как
стремление расширить и углубить фактическую базу
древнерусской диалектологии, у нас нет" [5, с. 89].
В 50—70-х годах Ф.П. Филиным активно
разрабатывались теоретические проблемы лексикологии:
самостоятельности слова как основной единицы языка,
значения слова и многозначности, роли контекста и
системных связей слов в языке, группировки слов в
языке по семантическим признакам и др. Большая
часть его работ по теории лексикологии и
лексикографии вошла в книгу "Очерки по теории языкознания" [6].
В теоретических разработках Ф.П. Филин остается
историком языка по преимуществу, утверждая
историческую изменчивость слова и его отношений: "Слово
всегда представляет собой неповторимую единицу
языка (за каждым словом и его историей стоит целый
мир) и в то же время в языке и речи оно не стоит
одиноко. Между словами и их значениями существуют
весьма различные связи, в своей совокупности
составляющие лексико-семантическую систему языка, не
замкнутую и подвижную, развивающуюся через
преодоление разного рода противоречий" [6, с. 226]. Особое

место в книге занимает статья "О лексико-семантичес-
ких группах слов" (впервые опубликованная в 1957 г.), в
которой эти группы определяются как "внутреннее,
специфическое явление языка, обусловленное ходом
его исторического развития" [6, с. 235]. Методика
рассмотрения материала в лексико-семантических
группах применяется в настоящее время едва ли не в
большинстве конкретных исследований по
исторической лексикологии русского языка и во многих
описательных работах по современному языку.
Значительно расширилась в течение 50—70-х годов
база историко-лексикологических исследований
восточнославянских языков: вышло большое число
лингвистических изданий памятников письменности XI—
XVIII вв., были созданы капитальные картотеки
исторических словарей, богатейшая картотека Словаря
русских народных говоров, начали публиковаться
региональные диалектные словари; довольно много
появилось конкретных исследований по истории
восточнославянской лексики — в этом легко убедиться
по множеству ссылок на новейшие работы в книге
"Происхождение русского, украинского и
белорусского языков" и по существенному обогащению
материалом очерков по истории тех же самых слов, которые
были рассмотрены Ф.П. Филиным в его ранней книге
(болонье, буй, взводье и др.), увеличению числа
известных древнерусских диалектизмов; появилась
также возможность выявить множество
новообразований в лексике русского языка XIV—XVII вв.
Расширение исследовательской базы русистики было
постоянной заботой Ф.П. Филина. Как член редколлегии и
затем главный редактор "Словаря русского языка XI—
XVII вв." он содействовал началу его издания и
выработке его установок на полноту охвата лексики
10

памятников значительного периода истории русского
языка. В этом словаре он видел важный
систематизированный источник сведений по истории русской лексики.
В последние полтора-два года своей жизни
Ф.П. Филин приступил к разработке основ
академической исторической лексикологии русского языка.
Статьи, опубликованные им в журнале "Вопросы
языкознания" (1981, N 5; 1982, N 2, 3, 5; 1983, N 1) и
собранные теперь в книгу, должны были составить
основную часть проспекта. Он намеревался
конкретизировать план монографии, провести широкое
обсуждение проспекта и организовать научный коллектив для
создания этого труда.
Сознавая все трудности обобщений в этой постине
безбрежной области, Ф.П. Филин сумел наметить
вполне реальные пути будущего исследования. И без
его осуществления он не представлял себе завершенным
здание истории русского языка.
Указав на небывалую для русиста широту
исторического взгляда ученого, авторы некролога в журнале
"Вопросы языкознания" отметили: "Будучи сам лично
исследователем живого и письменного языка, он
постепенно, но глубоко осознал тот далеко не для всех
своих коллег очевидный факт, что письменность —
важный, но относительно поздний этап, за порогом
которого лежит дальнее начало многих явлений, что
вначале была не простота и единство, а сложность, в
том числе сложность словарного состава. Творчески
усвоив эту новую для русистики идею, Ф.П. Филин
смело пошел на удревнение и углубление масштабов
истории русского языка, аналог чему мы находим в
удревнении истории русского народа,
предпринимаемом сейчас акад. Б.А. Рыбаковым, и видим здесь
знамение времени" [7].
11

Основным источником задуманного грандиозного
труда должны стать словари: этимологические словари
славянских языков, затем исторические, диалектные,
словари литературных русского, украинского и
белорусского языков. В них учтен (или будет учтен по
завершении изданий) праславянский лексический фонд,
в котором выделяется фонд эпохи, предшествующей
появлению славянской письменности, словарный
состав древнерусского языка и словарный состав трех
восточнославянских языков и их диалектов на
различных этапах их развития. Фронтальное сопоставление
всех имеющихся в распоряжении современной науки
лексических материалов, даже конкретные подсчеты
словарного состава в его истории — таков основной
методический прием намечаемого исследования.
Уже в "Проспекте", на ограниченном материале, но
последовательно использовав указанный прием,
Ф.П. Филин приходит к интересным выводам и
обобщениям. Так, в праславянской лексике,
представленной в "Этимологическом словаре славянских
языков*9, обнаруживается значительный пласт восточ-
нославянизмов, в том числе слов, сохраняющих
диалектный характер и в эпохи отдельного
существования славянских языковых групп и самостоятельных
языков, Историко-диалектологический подход к
материалу позволяет во многом по-новому взглянуть на всю
историю русского словаря, в частности выделить
древние лексические диалектизмы, не попавшие вовсе
или попадавшие со значительным опозданием в
памятники письменности, не вошедшие в
национальный литературный язык.
Применяя метод фронтального сопоставления
данных словарей, составленных по материалам
письменных памятников старославянского и древнерусского
12

языков, Ф.П. Филин предлагает в возможно более
полном объеме установить отличия лексики древнебол-
гарской и древнерусской, выявить также и
новообразования письменного церковнославянского языка
русского извода, новообразований, возникавших в
древнерусском литературном языке под влиянием
церковнославянских образцов, по церковнославянским
словообразовательным и семантическим моделям. Конкретные
наблюдения над отдельными лексемами, различными в
семантическом отношении (по сплошному словарному
отрезку), и целыми разрядами слов (например,
союзами и частицами, словами с приставками вы- и из-)
приводят автора к выводу о том, что «в Древней Руси
вошли в соприкосновение два близкородственных, но
самостоятельных языка, отличавшихся друг от друга
не только "специальной" терминологией, но и словами
всех лексико-семантических групп». Наряду со
словарными сопоставлениями ставится задача проведения
сравнительного текстуального анализа общих слов в
древнецерковнославянском и древнерусском
литературных языках. Начать предлагается со сравнения
сходных по содержанию памятников или частей
памятников старославянских и оригинальных
древнерусских, при этом основное внимание должно
уделяться выявлению семантических различий.
Дальнейшие исследования лексического состава
произведений, созданных в Древней Руси, — сочинений
Илариона, Кирилла Туровского, Климента Смоляти-
ча, ранних летописных записей и др., многочисленных
переводных произведений — также важны для создания
общей исторической лексикологии русского языка, так
как они позволят представить во всей конкретности
становление и развитие древнерусской лексико-семан-
тической системы.
13

Для периода более позднего ставится задача
выяснить сохранение в трех отдельных
восточнославянских языках генетически общего словарного
состава и нарастание различий в составе словарных единиц и
в семантике. Сделанные в "Проспекте" сопоставления
словарных отрезков русского и украинского
исторических словарей, а также толковых словарей
современных русского, украинского и белорусского языков (с
привлечением материалов двуязычных словарей)
наглядно демонстрируют большие эвристические
возможности предложенного метода исследования в решении
сложнейших проблем образования и развития
восточнославянских языков.
Для XVI—XVII вв., времени, от которого до нас
дошли письменные памятники со всей территории
распространения русского языка (должны быть
использованы главным образом деловые документы),
возможно и необходимо для исторической лексикологии
составление специальных исторических лексических
атласов.
Ф.П. Филин подчеркивает: "Историческая
лексикология — дисциплина многоаспектная". Поэтому
выявление древнерусских и более поздних
новообразований, "массовых семантических приращений",
развитие старых и появление новых словообразовательных
типов, стилистическое расслоение лексики и отмирание
отдельных лексем и разрядов слов, выявление
заимствований из родственных славянских и иных западных
и восточных языков — все это входит в проблематику
"Проспекта" темы историческая лексикология
русского языка. Л п
В. Я. Дерягин
Х.Филин Ф.П. Исследование о лексике русских говоров. По
материалам сельскохозяйственной терминологии М.—Л., 1936.
14

I
Что значит историческая лексикология языка? Ответ на
этот вопрос может быть только один: надо показать,
каковы были истоки словарного состава языка во всем
его объеме еще в дописьменную эпоху, какими были
инновации лексики этого языка после его обособления
от других родственных языков, включая
новообразования на унаследованной лексической базе и
заимствования, чем отличался возникший язык от других,
родственных соседей, каким было его диалектное
членение, какие процессы происходили в лексике и
лексической семантике после возникновения и развития
письменности, непрерывные изменения (обогащение из
разных источников и отмирание архаизмов), имевшие
место в течение столетий вплоть до нашего времени во
всех разновидностях языка, письменного и устного.
Нам должны быть известны основные закономерности,
пути развития всего словарного состава языка от его
2. Филин Ф.П. Лексика русского литературного языка древнекиев-
ской эпохи. — Уч. зал. ЛГПИ им. А.И. Герцена, т. 80. Кафедра
русского языка. Л., 1949.
3. Филин Ф.П. Проект "Словаря русских народных говоров". М. —
Л., 1961.
4. Филин Ф.П. Образование языка восточных славян. М.—Л., 1962.
5. Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и
белорусского языков (Историко-диалектологический очерк). Л,, 1972.
2-е изд. М.: КомКнига/URSS, 2006.
6. Филин Ф.П. Очерки по теории языкознания. М., 1982.
7. Иванов В.В., Трубачев 0. И. Федот Петрович Филин (1908—1982). —
ВЯ, 1982, N 3, с. 5.
15

начала до современного состояния. Более того, мы
должны знать причины сложения каждого слова, время
его возникновения (хотя бы приблизительно),
изменение его значений и оттенков значений, их связей со
значениями других слов. Ведь каждое слово
представляет собою особый микромир, в котором отражается
какой-то кусочек реальной действительности или
отклонений от нее (нередко весьма значительных),
средство коммуникации.
Возможно ли выполнение такой грандиозной
задачи? На этот вопрос можно ответить пока
отрицательно* Мы, вероятно, еще очень долго не
сумеем исследовать историю колоссального
количества слов и их значений во всей их совокупности. Не
сумеем, но стремиться к этому должны. На первых
порах надо попробовать наметить пути развития
словарного состава языка хотя бы в общем,
приблизительном виде. Этого пока еще никем не сделано, хотя
работ по исторической лексикологии опубликовано
огромное, практически необозримое количество.
В данном случае речь идет об исторической
лексикологии русского языка. Попытки создать ее
были, но они не могут быть признаны
удовлетворительными. Первой такой попыткой является книга
П.Я. Черных [1], задуманная как учебное пособие
для филологических факультетов университетов.
П.Я. Черных пишет: "Главная задача русской
исторической лексикологии заключается в том, чтобы
вы>снить, как происходило развитие лексических
средств русского языка в целом, во всех его
разновидностях — литературного языка и говоров,
включая и профессиональную терминологию; в том,
чтобы установить, с чего это разбитие началось, как
протекало, какие этапы прошло, установить хроноло-
16

гические рамки появлений отдельных слов или целых
групп и категорий слов; в том, чтобы объяснить, почему
некоторые слова вовсе исчезли из живого языка,
некоторые лишь выпали из ныне действующего
словаря, почему одни слова сохранились без каких-
либо заметных изменений их внешней формы или их
обычного значения, другие изменились и в том и в
другом отношении; в том, чтобы выяснить общие
линии и тенденции, направления в движении
словарного состава русского языка, т.е. другими словами,
изучить внутренние законы развития этого словарного
состава в связи с историей народа. Такова
задача. И нужно прямо сказать, что в настоящее время мы
еще очень далеки от ее осуществления** [1, с. 3].
Последние слова П.Я. Черных справедливы. На той
же странице в примечании он определяет свой "Очерк"
как "... всего лишь собрание некоторых материалов,
наблюдений, этимологии, лексикологических эскизов
(в определенных хронологических рамках, главным
образом до начала XVIII века)*9 [1, с. 3, примеч.]. Этапы
истории русской лексики чисто внешне намечены:
общеславянский словарный фонд и его развитие в
древнерусскую эпоху; диалектные явления
общеславянской эпохи, общеславянская лексика; лексические
явления древнерусского периода, эпоха Киевской Руси
и, наконец, изменения в словарном составе русского
языка XVI—XVII вв. Но в рамках указанных
хронологических делений содержатся разрозненные
очерки отдельных тематических и иных групп слов, без
соблюдения хронологии, не более того. Так, в первой,
самой большой главе "Общеславянский словарный
фонд и его развитие в древнерусскую эпоху*9 примеры
из праславянского языка чередуются с поздними
образованиями, включая и современные слова, к
17

праславянскому лексическому фонду не имеющие
никакого отношения. Очерки не зависят друг от друга,
последовательно изложенной истории словарного состава с
большим охватом материала и взаимосвязями
лексических явлений нет, хотя отдельные наблюдения
представляют интерес и сегодня. В 1975 г. вышел в свет
третий том "Русской исторической грамматики"
В.Р. Кипарского, посвященный истории словарного
состава русского языка [2]. Автор сообщает, что в этой
книге он подводит итоги своих многолетних
исследований в области этимологии исконных русских слов,
заимствований и суффиксально-префиксальных
новообразований на русской почве. Русских слов исконного
индоевропейского происхождения (берется условная
дата возраста слов: не позже 3500 лет, когда хетты
стали самостоятельной этноязыковой единицей и
праиндоевропейская общность окончательно
распалась) в современном русском языке обнаруживается
454. Следуя гипотезе балтославянского единства,
В.Р. Кипарский выделяет русские слова
балтославянского происхождения (их возраст не менее 2500 лет).
Таких слов оказывается около 300. Далее сообщаются
сведения о праславянском лексическом слое не менее
полуторатысячелетней давности (распад праславянского
языка, таким образом, приурочивается к V в. н.э.)»
состоящем из 420 слов. К указанным цифрам
прибавляются древние заимствования: 55 германизмов,
около 20 иранизмов и 23 тюркизма. А всего
древнерусский язык унаследовал от своего предка —
праславянского — около 1272 слов, образовавшихся
или заимствованных в разные доисторические эпохи
(все подсчеты произведены мною), причем имеются в
виду только непроизводные слова. Эта цифра близка к
подсчетам Т.Лер-Сплавинского, который находил в
18

польском языке "немного более 1700 яраславянских
слов", причем свыше восьми десятых их "касается
внешнего (физического) мира и внешней
(материальной) жизни человека" [3].
Для удобства подачи материала В.Р. Кипарский,
как и П.Я. Черных, располагает слова в виде отдельных
тематических групп. Что касается дат, то автор
указывал на их условность. Они скорее служат целям
педагогическим» а нестрого научно-исследовательским.
Далее в книге идет неопределенно суммарное
изложение наблюдений над новообразованиями и
заимствованиями в русском языке, начиная с
древнерусского периода и кончая нашим временем
("спонтанными русизмами", церковноелавйнизмами,
грецизмами, финноугризмамн, балтизмами и т.п., а также
заимствованиями петровской и послепетровской эпох).
Добрая половина книги состоит из комментированного
списка суффиксов, префиксов и сложносоставных слов
(с примерами), представленных в алфавитном Порядке.
Автор широко использовал славистическую
литературу и работы по истории русского языка и русской
исторической лексикологии, в том числе и советских
языковедов. Труд В.Р. Кипарского, безусловно,
полезное справочное пособие, но это еще не история русской
лексики, а только заготовки к ней. Развитие словарного
состава, весьма сложное и противоречивое, в
алфавитный порядок не укладывается и является предметом
описания совсем другого жанра исследований.
Ставя перед собой задачу изучения проблем
исторической лексикологии русского языка, мы
должны исходить из наследия, которое осталось
древнерусскому языку от языка праславянского, а для
этого нужна реконструкция праславянского
словарного состава. Главным методом такой реконструкции
19

является этимология в сочетании с лингвистической
палеогеографией. Восстанавливать лексику дописьмен-
ного мертвого языка — дело чрезвычайно трудное и
трудоемкое, но возможное. Отдельные фрагменты
праславянской лексики мы находим в каждом
этимологическом словаре любого славянского языка,
поскольку в этих словарях даются этимологии древних
слов. Однако отдельные этимологические словари
общую задачу не решают.
Во-первых, установка таких словарей — описать
происхождение не только древних, но и поздних слов
(новообразований и заимствований), включая
современные. В самом лучшем законченном
"Этимологическом словаре русского языка" М. Фасмера,
переведенном с немецкого языка на русский и существенно
дополненном О.Н. Трубачевым [4], очень много статей
отведено объяснению происхождения поздних и
новейших слов, причем не обошлось дело без курьезов. Так,
например, у Фасмера находим этимологии слов-
однодневок, не вошедших в словарный состав
современного русского литературного языка, созданных
писателями для определенных целей художественного
изображения или бытовавших в просторечии в
определенный промежуток времени: горловщина "фразерство
неспособных офицеров (по фамилии генерала Горлова
из пьесы А, Корнейчука "Фронт", 1942 г.)", путеводиус
"путеводная звезда" (шутливое образование С.
Михалкова, см. "Новый мир", 194S), керенка "денежный знак
достоинством 40 рублей и 20 рублей в 1917 г. (по
фамилии Керенского)" и др. Знаменитому немецкому
слависту трудно было из Западного Берлина оценивать
значимость новообразований новейшего времени.
Таких курьезов в крайне медленно печатающемся
"Этимологическом словаре русского языка" под ред.
20

Н.М. Шанского (всего в свет вышло 7 выпусков) мы,
естественно, не встречаем [5]. Слова праславянского
языка в этимологических словарях отдельных
славянских языков надо выискивать среди множества поздних
новообразований и заимствований.
Во-вторых, в таких словарях представлены главным
образом непроизводные слова (с точки зрения поздней
праславянской словообразовательной системы), к тому
же мы находим в них, как правило, скудные сведения об
их географическом распространении в славянской
языковой области.
Однако совершенно очевидно, что в любом языке на
любой ступени его развития кроме исходных слов
существовали и производные в формальном и
семантическом отношениях. Разумеется, праславянский язык
не представлял собою исключения. Для нас
необходимо представить (конечно, в приближенном виде)
словарный состав праславякского языка во всей его
совокупности, что можно сделать только путем
этимологизации древних ело?» всех славянских языков и
диалектов и на широком фоне индоевропейского
материала.
Опыты создания этимологических словарей
славянских языков имеются. Еще в 1886 г. опубликован
словарь Ф, Миклошича [6], а в 1908—1913 гг.
незавершенный словарь Э. Бернекера [7], Однако
указанные словари в значительной своей части устарели
и опирались на недостаточные сведения. Кроме того, ни
Миклошич, ни Бернекер не ставили своей задачей
реконструкцию праславянской лексики, включая в свои
словари явно поздние новообразования и
заимствования, имевшие место в разных славянских языках. В
этом отношении они мало чем отличаются от
этимологических словарей отдельных славянских язы-
21

ков, появившихся или начатых во множестве в XX в.,
особенно в наше время.
В 50—60-х годах начинают подготавливаться новые
обширные этимологические словари славянских
языков, так или иначе учитывающие как старое
этимологическое наследство, так и огромные вновь
накопленные материалы, из которых по техническому
оформлению и целям реконструкции именнб праславянского
лексического фонда на первое место нужно поставить
московский "Этимологический словарь славянских
языков. Праславянский лексический фонд" под ред.
О.Н. Трубачева (ЭССЯ) [8] и краковский "Stownik
prastowiafiski" под ред. Фр. Славе кого (SP) [9]. Впервые
в истории славистики была выдвинута столь
грандиозная задача, выполнение которой может уже теперь
коренным образом изменить наши представления о
словарном составе праславянского языка, его сложном
происхождении и развитии, его диалектном членении и
наследии в отдельных славянских языках, в частности,
что нас интересует прежде всего, о специфических
особенностях лексики общевосточнославянского (до-
письменного прарусского и древнерусского эпохи
письменности). Сравнивая оба словаря, я бы сказал, что
словарь О.Н. Трубачева гораздо четче решает
проблему, чем словарь Фр. Славского, ставя перед собой
задачу выявить реальные (насколько это возможно
сделать) праславянские лексические единицы и
располагая их в строгом алфавитном порядке, тогда как в
словаре Фр. Славского используется наряду с
алфавитным также частично гнездовой способ
расположения материала, при котором возможность включения
в словарные статьи поздних деривационных
образований заметно возрастает. Да и сам выбор слов в
некоторых случаях вызывает сомнение. Особенно это от-
22

носится к экспрессивно-эмоциональным словам и
междометиям асІгь, achatU achbkati1, си!си!си!
"подзывание собак" (у русских ц!ц!ц! с причмокиванием),
cucati "произносить цуп% сиськь "собака, щенок" (русск.
дрожит как цуцик — праславянское слово?); £а£а: саса
(русск. цаца впервые засвидетельствовано в словаре
1847 г.) и т.п. Разумеется, мы не намерены снижать
научную ценность словаря Фр. Славе кого, без которого
не может обойтись ни один славист.
В словаре Фр. Славе кого прежде всего богато
представлены данные польского языка (с них и
начинаются словарные статьи), в брненском
словаре — чешско-словацкие материалы, а в словаре
О.Н. Трубачева шире представлены сведения из
восточнославянских языков и диалектов (хотя в
словарных статьях они помещаются в конце вслед за
южнославянскими и западнославянскими), что вполне
естественно. Специалисты по истории
восточнославянской лексики прежде всего должны
ориентироваться на словарь О.Н. Трубачева, дополняя его содержание
всеми другими источниками. Когда я попытался
установить по словарю О.Н. Трубачева праславянские
слова, зафиксированные только на восточнославянской
территории, то в словаре Фр. Славского к моим
выпискам нашлось очень мало дополнений, причем эти
Фр. Копечный о такого рода словах пишет: "Разумеется, прасла-
вяне, как и большинство других людей, каким-то образом и ахали
и ах кали, но вопрос в том, произносилось ли это ах с
редуцированным. По нашему мнению, статей этого типа (или Ье- как основа для
bekati/becati) надо в праславянском словаре избегать или давать
петитом" [10, с. И]. К замечанию Фр. Копсчного следует отнестись
со вниманием. Не все слова, распространенные (с их вариантами)
во всей славянской языковой области, обязательно были прасла-
вянскими.
23

дополнения в ряде случаев вызывают сомнения. Можно
ли, например, реконструировать сёіоѵъ только на
основании помещенного в словаре Даля целовой (стоит
рядом с целостный) "целый, цельный"? Вряд ли
оправдывают это образование взятые из польского
языка старопольск. caibwity (XVI в.), кашубск. calowniu
пр. явно поздние слова с продуктивными сложными
суффиксами -0V/7-, -оѵьп-. Нужно с большой
осторожностью относиться к примерам, имеющимся только у
Даля без географических помет, поскольку известно,
что Даль охотно сочинял* слова по продуктивным
словообразовательным моделям, которые могли бы
существовать в русском языке, но на самом деле их не
было, о чем он открыто писал сам.
Чем замечателен фундаментальный труд
О.Н. Трубачева и его сотрудников? Этот труд как бы
подводит итоги славянской лексикологии и
лексикографии в ее исходной праславянской части. В нем учтены
огромная литература предмета, все важнейшие
славянские словари литературной и диалектной речи,
данные славянской письменности, многие картотеки
словарей, опубликованных только частично,
некоторые словарные архивы. Конечно, пропуски источников
неизбежны, но это самое лучшее и полное собрание
всего, что сделано в данной области. Статьи словаря
написаны высококвалифированным компаративистом,
причем многие из них представляют собой небольшие
сжатые монографии с указанием важнейшей
литературы предмета и изложением разных, часто
противоречивых точек зрения. На мой взгляд, главное в отборе
словника - непротиворечивость реконструированных
слов фонетическим, морфологическим и
словообразовательным закономерностям праславянского языка,
известным современной науке, соответствие значений
24

слов уровню культуры того времени и географическое
распространение лексических единиц. Все заведомо
поздние новообразования и заимствования
исключаются (а они-то и составляют подавляющее
большинство словарного состава письменно
засвидетельствованных и современных языков).
В семи выпусках словаря О.Н. Трубачева
содержится 3771 словарная статья на буквы А—G
(фактически слов в этих статьях несколько больше, так как
в некоторых случаях приводятся слова с иными
формантами, не указанные в заглавных словах). А сколько
всего будет выявлено праславянских лексем в этом
словаре? Точно на этот вопрос пока ответить
невозможно. Все же я попытался произвести сугубо
предварительные подсчеты. Отыскивая в словаре
М. Фасмера слова, засвидетельствованные только в
восточнославянских языках и диалектах (включая
древние письменные источники), я обнаружил их
около 150, а в статьях на буквы, соответствующие буквам
напечатанных выпусков словаря О.Н. Трубачева, их
оказалось около 25, причем распределение восточно-
славянизмов по сравниваемым статьям обоих словарей
более или менее равномерно. Если указанная
пропорция будет сохраняться и дальше, то в словаре О.Н.
Трубачева, вероятно, должно быть около 22 626 словарных
статей, соответственно и лексических праславянизмов.
Значит, в праславянском языке, по современным
данным, было что-то около 22 000 слов. Когда словарь
будет закончен, вероятно, цифра окажется иной, но то,
что представлено в первых семи выпусках, может
служить прочной опорой для определения
лексических ареалов позднего праславянского периода и
удельного веса разных типов изоглосс, о которых
будет сказано ниже.
25

Правда, О.Н. Трубачев не так уж редко высказывает
сомнения в древности ряда слов, т.е. в их
принадлежности к праславянскому языку, ставя знаки вопроса
(например, *adera?: русск. диал. ядера "сварливый,
неуживчивый человек") или делая примечания: "возраст
проблематичен", "в древности слова нет уверенности"
и т.п. (ср. +аѵогі$ёе: сербохорв. javonSte "место, где
растут яворы". "Ввиду популярности данного суфф., в
частности, в сербохорв., древность образования скорее
проблематична" и т.д.). Вообще мы далеко не всегда
можем быть уверены в принадлежности к праславян-
ской эпохе слов, образованных посредством
словообразовательных формантов, которые были активными
("популярными") после распада праславянского языка
в отдельных славянских языках, особенно, если эти
слова не засвидетельствованы в ранних памятниках
письменности. Ср., например, *bukadlo: сербохорв.
букало "ревун, крикун", диал. букало "омут", русск.
диал. букало "колокольчик, подвязываемый скоту на
шею"; *deliti: словен. *?еІШ "стесывать (напр., ствол
дерева)", "гладко обрезать (нижний конец снопа)",
русск. чепйтъ, челитпь ворох "разделывать (делить)
на чело и озадок рли охвостье" (кстати, зафиксировано
пока что только у Даля и без географической пометы
вместе с другими двадцатью пятью производными от
слова чело); • сеіьпікъ: болг. чёлник "главарь, вожак",
русск. диал. челънпк, "головной наряд" (опять только у
Даля и без географической пометы, следовательно, не
диалектное); *grebadlo/*grebadlo: болг. гребЬлопто9 чем
загребают", русск. диал. гребалка "лопата с широкими,
загнутыми, как у совка, краями"; "деревянная гребенка
с длинными зубьями и ручкой посредине для вычесыва-
вания пуха" и т.д. и т.п. Распространенность этих
производных образований в разных славянских языках
26

сама по себе еще не гарантирует их праславянскую
древность, так как они могли возникнуть, имея одну
и ту же исходную основу и одинаковые
словообразовательные форманты, в разных языках и диалектах
независимо друг от друга. Мы были бы более
уверенными в древности этих слов, если бы они были
зафиксированы в самых ранних памятниках славянской
письменности. Но чего нет, того нет.
Из сказанного следует, что какое-то число слов,
помещенных в словаре, вероятно, следует вычесть из
22 626 предполагаемых праславянизмов. Однако
следует иметь в виду, что не все материалы еще собраны.
Ежегодно в разных изданиях выдвигается множество
новых славянских этимологии, в том числе и слов,
которые раньше не подвергались этимологизации,
особенно в диалектных записях, обнаруживаются
неизвестные ранее праславянские слова2. В самом
словаре О.Н. Трубачева можно найти немало таких
примеров. Любопытно, что когда О.Н. Трубачев
привлекает данные "Словаря русских народных
говоров'9, количество ссылок на него значительно, а
когда используется только картотека СРНГ (на
неопубликованные еще материалы букв Ц, Ч, Я, т.е.
латинские с, £ е), ссылки на него резко падают. Одним
словом, возможности обнаружения не известных еще
праславянских лексем далеко не исчерпаны. После
завершения работы над нашим московским словарем,
безусловно, потребуются дополнительные выпуски к
нему. Надо также иметь в виду, что какое-то число
праславянизмов в длительной истории славянского
этноса утрачено безвозвратно. Кром? того, всем
лексикографам хорошо известно, что из-за техничес-
2 См., например, [11].
27

ких причин не всегда бывает возможно находить
приставочные образования на буквы, словарные статьи
на которые еще не составлялись или уже были
составлены, но пропущены. Ср. отсутствие в словаре О. Н. Тру-
бачева статей на возможные праславянизмы *dobiti
(русс к. добить, по лье к. dobic, чешек, dobiti и прочие
соответствия в других славянских языках), *doliti
(к *////)» *dovoditi и др, аналогичные. Когда такого
рода префиксальные производные распространены в
славянских языках, шансов у них быть зачисленными
в штат праславянизмов не меньше, чем у производных
с активными суффиксами. Кстати, не очень понятно,
почему не выделен в самостоятельную статью глагол
*do¥inati, хотя есть *dozinb, *dozinhky, при которых
стоит указание: "Отглаг. производное от итер. *dfoJ7-
пап. См. *do, *цп". Правда, О.Н.Трубачевразъясняет,
что слова типа *dolinati не должны входить в состав
словаря, поскольку в них преобладает грамматическое,
а не лексическое значение, тогда как производные от
него *do2inh, *do2imky лексикализировались. В связи
с этим встает вопрос о том, что нужно понимать под
лексемой (словом). Может быть, действительно, *do-
iinati следовало бы привести в статье *do2qti как
итеративную форму, но в словаре нет и статьи *do-
leti. Должны ли мы рассматривать *doleti только как
грамматическую форму слова fyti с обозначением
окончательности действия? Это очень сомнительно.
Все приставки, как и другие аффиксы, являются
средством словообразования, а не словоизменения, что не
вызывает сомнения у всех лексикографов. Выражая
разные оттенки грамматической семантики, они
сохраняют и лексический смысл, о чем свидетельствует
хотя бы то, что в этимологическом словаре О.Н. Тру-
бачева приставки сами по себе этимологизируются, т.е.
28

рассматриваются как лексемы (в отличие от флексий
и иных средств словоизменения, которые не
этимологизируются). В словаре приставочные глагольные
образования помещаются только в том случае, если они
выражают пространственные отношения (ср. *dobe-
gati/*dobegti, *dobeZati). Однако остается неясным,
почему мы должны считать приставочные глаголы со
значением движения лексикализированными, а
глаголы с той же приставкой иных значений только
грамматическими. Различие между ними усмотреть
трудно: приставка *do- во всех случаях выражает
конец действия. По-видимому, автор пытается найти
средство экономной подачи материала в словаре, на
наш взгляд, весьма спорное. Но мы оставляем эти
споры для будущего, а сейчас вернемся к главному.
В отличие от известного антиисторического
высказывания А. Мейе, согласно которому
реконструируемые праформы всего лишь удобный способ
устанавливать соответствия между родственными словами, а
сами праформы только условные знаки, не более
того, O.HL Трубачев твердо стоит на исторической
почве и видит в своих реконструкциях не пустышки, а
реальные факты, которые существовали или могли
существовать. Если бы это было не так, то
сравнительно-историческое языкознание во многом (если не
во всем) теряло бы свой смысл. Тем более в данном
случае речь идет о близкородственных языках, когда
возможности реконструкции резко увеличиваются.
Справедливости ради следует сказать, что А. Мейе,
высказав свою скептическую мысль, в
исследовательской практике не придерживался ее и очень многое
сделал в области сравнительно-исторического
индоевропейского языкознания, в частности и в
исследовании славянских языков.
29

Одним словом, если из указанных выше 22 626
праславянизмов нужно что-то вычесть, к ним надо
и кое-что прибавить, так что в дальнейшем мы
будем исходить из названной цифры.
Но прежде нам надо уточнить, что мы понимаем
под термином "праславянский язык**. Этот термин
удобен, но условен. Как нация (соответственно
национальный язык) является категорией, возникающей
во время становления капиталистических отношений в
обществе, так и народность и язык народности
появляются в процессе разложения родоплеменного строя и
перехода его к классовому. Не было праславянского
народа или народности, а было этническое сообщество
праславянских племен, объединенное общностью
происхождения и близостью племенных диалектов.
Поскольку язык или диалект не только структурно-
системная, но и коммуникативная единица, прасла-
вяне говорили на близкородственных диалектах,
каждый из которых и был реальней коммуникативной
единицей, а праславянского языка (в современном
понимании термина "язык") не существовало: на нем
никто не говорил, а говорили на диалектах. Распад
праславянского этноязыкового единства совпал с
разрушением родового строя, зарождением классовых
различий, возникновением первичных
государственных образований. Племенные объединения
перерастали в древние славянские народности с их особыми
языками. Когда это было? О.Н. Трубачев
воздерживается от определения хронологических границ
своего словаря. Однако если ориентироваться на
формы реконструируемых им слов, то верхняя временная
граница словаря приходится на позднее праславянское
состояние и начало его распада: сохранение носовых
гласных, сочетаний типа *tort, начальных а без
30

протетичес кого/(типа *аѵ0гь>др.-русск. я*ор&"кладь
сена**) и т.п., но уже наличие первого и второго (также —
третьего) смягчения заднеязычных согласных,
монофтонгизации дифтонгов, переразложения
древнейших основ склонения и других фонетических и
морфологических явлений позволяет приурочивать верхнюю
границу словаря примерно к VI—VII вв. н.э. Праформы
такого типа обычно выставляются и в других
этимологических словарях славянских языков. Иное
дело — отбор слов с лексикологической точки зрения.
В словаре имеются и слова более поздние (помимо тех,
о которых говорилось выше). Например, *сыку
получило широкое распространение, несомненно, только
с принятием христианства. Это заимствование из герм.
*кігко или *кігіко истолковывают как пример второго
смягчения заднеязычных согласных (а это время до
VI—VII вв. н.э.). Но, как правильно отмечает О.Н. Тру-
бачев, к перед гласным ь должно было измениться в if,
поэтому с можно объяснить только особенностью
произношения иноязычного слова-источника (ср.
палатализацию к перед івсв поздней латыни, k>z (ts)
в немецких диалектах, антропоним в некоторых
германских странах Zilliacus<n^T. *cyriacus<rpt4.
б
Можно сказать, что в словник включены
реконструированные слова праславянской эпохи, начиная с
раннего периода истории праславянского языка и
кончая его распадом, плюс некоторое количество слов,
относящихся ко времени непосредственно перед
распространением славянской письменности и, может
быть, даже самого ее начала. Словарь открывает
огромные и заманчивые возможности освещения жизни
праславян, материальной и духовной, решения
сложных проблем славянского этно- и глоттогенеза, но
31

это не входит в компетенцию русской
(восточнославянской) лексикологии. Для нас в данном случае важно
другое. Что дает словарь для анализа истоков древнего
восточнославянского словарного состава, чем
отличался язык прарусской и древнерусской народности от
своих родственных инославянских соседей в
лексическом отношении, какими были его диалектные
зоны?
Важно подчеркнуть, что история праславянских
диалектов и возникновения современных славянских
языковых групп не укладывается в примитивную, но
до сих пор широко распространенную схему
"родословного древа", согласно которой языковое развитие
представляет собой прямолинейное членение
исходного праязыка на отдельные праязыки, которые в свою
очередь тоже делились на отдельные языки и диалекты,
состоящие всегда из поздних новообразований. Мысль
о наличии в любом языке диалектных особенностей,
которые древнее самого этого языка и отражают
сложные членения более ранних исторических эпох,
считалась (да, пожалуй, считается многими и в наше
время) крамольной. Однако посмотрим на факты,
которые в таком изобилии содержатся в словаре
О.Н. Трубачева.
Лингв о географические сведения, имеющиеся в
словаре, указывают на чрезвычайное разнообразие
изоглосс праславянских слов в славянской языковой
области. Сам О.Н. Трубачев иногда помещает карты
распространения древних слов (см. карту *ЪГийо/*ЪГийъ
во 2-м вып. и карту *devetb па desete, *deve(t)noshto
в 4-м вып.). Остается только пожелать, чтобы в
следующих выпусках словаря такие карты помещались
почаще. Автор настоящих строк попробовал
посмотреть все словарные статьи семи выпусков с точки
32

зрения лингвогеографической. И вот что получилось в
огрубленном виде: 1) слова, распространенные во
всех славянских языках (включая и диалектные в
некоторых языках), насчитываются в количестве 804,
что составляет около 21% всего словника; 2) слов,
имеющихся в южных, западных и восточнославянских
языках, но не во всех из них - 964, или около
28%; 3) слов, зафиксированных только в
южнославянских языках или их диалектах (нередко
узколокальных) - 423, или 11,2%; 4) слов, отмеченных только
в западнославянских языках или их диалектах (вместе с
узколокальными) — 204, или 5,4%; S) слов, найденных
только в восточнославянских языках или их диалектах
(включая также узколокальные) — 270, или 6,8%;
6) слов южнославянских и восточнославянских
(отмеченных преимущественно в отдельных языках или их
диалектах, т.е. не покрывающих всю юго-восточную
область) - 468, или 12,4%; 7) слов западнославянских и
восточнославянских (с тем же примечанием, что и в
предыдущем пункте) — 314, или 8,3%; 8) наконец, слов
только южнославянских и западнославянских (с тем же
примечанием) — 260, или 6,9%.
Конечно, новые подсчеты такого рода могут
уточнить приведенные цифры (в чем-то я мог ошибиться —
работа эта весьма трудоемкая), но не думаю, что
общая картина от этого существенно изменится.
Разумеется, мы полностью отдаем себе отчет в том,
что изоглоссы всех праславянских слов за тысячу с
лишним лет могли неоднократно изменяться. Чтобы
быть совершенно уверенным в своих выводах, надо
тщательно изучить историю и распространение
каждого из предлагаемых 22 626 слов, что практически
невыполнимо ни теперь, ни в будущем. Могут быть
только отдельные исправления и дополнения. Чем
33

отдаленнее от нас время и соответственно беднее
фактические материалы, тем гипотетичнее наши палео-
лингвогеографические реконструкции. В то же время
чем обширнее ареал обследования и чем больше на
нем размещается языковых и диалектных единиц,
тем больше повышается правдоподобность
реконструируемых изоглосс. К тому же праславянизмы в
словаре О.Н. Трубачева рассматриваются на широком
индоевропейском фоне, в нем привлекаются данные не
только современных славянских языков, но и старой
славянской письменности, в том числе и наиболее
ранние ее памятники. Если, например, локализм
*dorbh, представленный в белорусе к. дороб "короб",
русс к. диал. и белорусе к. производное доробдк
"коробок", русск. диал. доробъя "лукошко с выбитым
дном" и др., имеет праиндоевропейскую этимологию
и восходит к праиндоевроп. *dorbho-9 мы вправе
считать такой локализм древним осколком праиндоевро-
пейской эпохи. Хотя нам неизвестна точная его
изоглосса в праславянском, дружные отрицательные
показания всех других славянских языков и диалектов
позволяют утверждать, что и в праславянскую эпоху
(по крайней мере до VI—VII вв. н.э.) это слово было
локализмом (пусть даже с иными границами его
распространения). И уж во всяком случае
общеславянские данные гораздо надежнее с исторической
точки зрения, чем, скажем, сведения
диалектологического атласа современных северновеликорусских
говоров, на основании которых некоторые
диалектологи пытаются решить проблему происхождения и
развития северновеликорусского наречия, не
привлекая общеславянских (даже общевосточнославянских)
фактов и показаний древней письменности. Попытка
освещения основных исторических изменений в языке
34

какого-либо региона на основании только
современного лингвистического атласа этого региона похожа
на гадание на кофейной гуще.
Узкодиалектологический подход позволяет узнать кое-что об
изменениях заведомо поздних, не более того.
Охват фактов на большой лингвогеографической
территории похож на наблюдения поверхности Земли
с космических спутников и станций, которые
выявляют древние разломы, трещины и иные особенности
земной коры, совершенно незаметные, когда они
наблюдаются с самой поверхности.
Из сказанного выше мы можем заключить, что
словарь О.Н. Трубачева и другие реконструкции
праславянского лексического фонда (теперешние и
будущие) представляют собой сводные словари
лексики различных праславянских коммуникативных
единиц — диалектов и групп диалектов. 22000 слов могли
характеризовать богато развитые языки (вспомним,
что в произведениях Пушкина оказалось около 21 000
слов) с высоким уровнем цивилизации. На самом
же деле ни одно праславянское племя не владело
всем запасом праславянского словаря. Собственно
общеславянских слов праславянской эпохи
оказывается что-то около 21% (среди этих слов наиболее
высок удельный вес лексем, обозначающих
жизненно важные явления типа *belb(jb), *beda, *bezati, *biti
и т.п. и имевших многие производные). К ним нужно
прибавить какое-то число слов 2-й группы (см. выше)
с наиболее высоким удельным весом лексем,
образованных посредством продуктивных аффиксов, какая-
то часть которых, возможно, возникла в отдельных
славянских языках независимо друг от друга, т.е.
не относящихся к праславянской эпохе, а также
какое-то число слов других групп. Это число нам
35

неизвестно и вряд ли оно когда-нибудь будет
установлено. Во всяком случае, общеславянских слов
было не более половины всего выявленного
словарного состава диалектов праславянской эпохи, а скорее
всего менее половины. Большая часть слов
представляла собой локализмы.
Что же унаследовал язык древней
восточнославянской (прарусской и ранней древнерусской)
народности из праславяиской лексики? В него, несомненно,
вошли все общеславянские слова, надежно
засвидетельствованные в древнерусском и современных
восточнославянских языках. К ним нужно прибавить
слова 2-й группы (часть их могла быть образована
после распада праславянского единства), слова только
восточнославянские и слова, общие с
южнославянскими и западнославянскими языками (6-й и 7-й групп).
По нашим подсчетам, получается что-то около 17 000
слов, в число которых входит большое количество
праславянских локализмов, сохранившихся только в
отдельных диалектных областях. К этому запасу
нужно прибавить несомненные поздние
восточнославянские новообразования и заимствования (общие
для всех восточных славян и частные диалектные).
Примерно таков был объем лексики исконно народной
восточнославянской речи до появления на Руси
письменности и раннего этапа ее истории. Эта исходная
для русского (как и для украинского и белорусского
языков) лексика нуждается во всестороннем ее
изучении, что является одной из важнейших задач
исторической лексикологии русского языка (аспекты ее
исследования еще следует наметить).
Один из принципиальных вопросов — чем
отличались восточные славяне от своих южных и западных
родственников в словарном отношении. Если особен-
36

ности восточнославянской речи в фонетическом и
морфологическом строе более или менее выявлены,
то в синтаксисе и лексике они до сих пор оставались
неизвестными даже в общих чертах. Исследователи
исторического синтаксиса (в том числе и авторы
академического синтаксиса русского языка), изучая
типы простого и сложного предложений, всерьез и
не ставили перед собой такой задачи, подчеркивая
только генетическую общность синтаксического строя
славянских языков. Вероятно, трудно найти различия
между славянскими (в том числе и
восточнославянскими) языками на уровне предложения — везде
имеются разные типы простых и сложных
предложений, а внутри предложений подлежащие, сказуемые
и другие структурные элементы предложения. Однако
если бы был создан сравнительно-исторический
синтаксис на уровне словосочетаний (некоторые опыты
в этой области имеются), лексического разнообразия
союзов, синтаксической валентности слов, то картина,
безусловно, стала бы иной.
Исстари в славистике установилось мнение, что
даже непосредственно после распада праславянского
языка лексические различия между ранними
славянскими языками были ничтожными. Славяне
свободно понимали друг друга, как современные
архангелогородцы курян. Соответственно лексических диалек-
тизмов в древнерусском языке было очень мало.
Моя попытка наметить круг словарных диалектизмов
[12, 13] в 50-е годы получила резко отрицательную
оценку, хотя после этих работ появилось немало
исследований, существенно дополняющих мои
наблюдения. Эти исследования нуждаются в критическом
обобщении. Между тем уже в старых
этимологических словарях славянских языков были накоплены
37

сведения, которые должны были бы привести к
пересмотру традиционной точки зрения. По-видимому,
свою роль здесь сыграло распространенное мнение,
что словарный состав очень неустойчив, быстро
изменяется, поэтому историко-генетические вопросы могут
решаться только на основании
фонетико-морфологических данных, в которых прослеживаются
устойчивые исторические закономерности. Верно, конечно,
что словарный состав более изменчив, чем
фонетический и морфологический строй, поскольку в нем
непосредственно отражаются перемены в жизни
общества. Однако верно также и то, что в лексике тоже
сохраняются древнейшие элементы, в течение
тысячелетий передающиеся от одного поколения к другому.
Это и понятно, если не забывать, что именно в словах,
стоящих в соответствующих контекстах, содержатся
лексические значения, без чего язык перестал бы
быть средством общения. В современных языках
сохраняются слова, более древние, чем египетские
пирамиды, которые древнее всех современных
фонетических и морфологических закономерностей.
Именно лексика наиболее перспективна для решения
важнейших этногенетических проблем. Кстати говоря,
если бы в лексике не сохранялось устойчивых пластов,
то было бы невозможно составление
этимологических словарей.
В связи со сказанным становится понятным,
почему характеристика словарных особенностей
древнерусского (прарусского) языка давала более чем
скромные результаты даже в специальных историко-
лексикологических исследованиях. П.Я. Черных
упоминает как бы между прочим о словах,
свойственных только восточным славянам, и приводит всего
10 примеров: семья (в современном значении), собака,
38

бЬлька, селезень, ковшь, дешевый, хороший,
смуглый, с мага, сизый. Что касается словарных
диалектизмов древнерусского языка, то тоже приводится
только несколько примеров, а попытка Ф.П. Филина
расширить состав этих диалектизмов определяется
как "неудачная", навеянная "новым учением о языке"
Н.Я. Марра [1, с. 15, 102—107] (хотя почти все
примеры, одобренные П.Я. Черных, взяты из моих
работ, и разумеется, без ссылок на них). В.Р. Ки-
парский восточнославянизмами считает слова бабочка,
балагур, врач, дешевый, жесткий, жестокий, зере-
мя, зеремено "жилище бобров" (со ссылкой
на О.Н. Трубачева), подражать, сорок, хороший
[2, с. 173—174], а о древнерусских диалектизмах
вообще ничего не упоминает. В общих пособиях по
древнерусскому языку лексика, как правило, не
представлена вовсе.
Анализу особой восточнославянской лексики и
восточнославянских словарных диалектизмов мною
была посвящена специальная глава в книге [14] и
раздел "Диалектные явления в лексике"
(древнерусского языка) в книге [15], в которых приводятся
сотни примеров, разумеется, нуждающихся в
проверке. Программную статью в 1963 г. опубликовал
О.Н. Трубачев. Он писал: "Триумфом исследования
состава праславянского словаря следует считать
выявление в словаре следов группировок и связей,
предшествующих последующей конвергенции и
консолидации в существующие славянские языки". И далее:
wВнутриславянские изоглоссы носят весьма сложный
характер и представляют для нас не меньшую
ценность, чем славянско-неславянские. Основное
положение, из которого важно исходить, изучая проблему
состава праславянского словаря, — это а в тон о-
39

мность праславянских состояний
лексики славянских диалектов (языков)../9
[16, с. 168]. Те же положения повторяются в статье
"От редактора", помещенной в 1-м выпуске ЭССЯ
[8, с. 3-9].
С этими положениями нельзя не согласиться:
в праславянскую эпоху в течение весьма длительного
времени племенные диалекты претерпевали
многочисленные перегруппировки, входили в контакт с
самыми различными этноязыковыми объединениями
(родственными и неродственными), пока с
разрушением родоплеменного строя не возникли языки
славянских народностей. Далее О.Н. Трубачев считал,
что в каждом славянском языке сохранилось в
среднем S000 праславянских слов и можно рассчитывать,
что в современных восточнославянских языках и
диалектах найдется 200—300 праславянских лексических
диалектизмов (приводятся списки таких диалектизмов:
в русском языке 70, а в белорусском их 67). Но это
писалось в 1963 г., когда только излагались принципы
задуманного словаря. В то время О.Н. Трубачев
полагал, что весь праславянский лексический фонд
составит 6000 слов, из них диалектизмов будет 1000—
1500, или около 20—25% указанного фонда {16,
с. 170—186]. Действительность намного превзошла эти
предположения. Приведем здесь только некоторые во-
сточнославянизмы из первых семи выпусков ЭССЯ:
+baba gga "баба-яга" (древнее дохристианское
образование); *balaguriti "балагурить" ("исключительно
вост.-слав. и вместе с тем, видимо, старый праслав.
лексический диалектизм"); *ba(d)ly (русск. диал. балы
"россказни", балй "болтовня", укр. бали "разговоры,
россказни" — "Plurale tantum от незасвид. имени
+ba(d)la ж.р., тождественного лат. fibula ж.р. "речь,
40

рассказ; басня" <и.-е. *bha-dhl-lpy9 *ЬеЬгёпъ (др.-русск.
бебршнь "бобровый, fibrinus"); *bergyni (др.-русск.
берегыни "русалка" — из языческой древности);
*bersto (др-русск. бересто "березовая кора"
сохранилось в современных говорах —
"Словообразовательно-морфологический вариант ср. р. к форме ж.р.
*berstcT)\ *bezmbzdbnbjb (др.-русск. безмьздьнъш
"безвозмездный"); *bezpdlbjb "без пальца, пальцев"
("несомненный архаизм" от основы *раіъ , тогда как
польск. bezpalcy — инновация от *раіьсь); *blizo-
zorkbQb) "близорукий" ("здесь праслав. реликт");
*bugbrbl*bugorb "бугор" (имеет индоевропейскую
этимологию, тюркское заимствование "менее вероятно");
*Ьиг'еіотъІ*Ьигоіотъ "бурелом"; *сі (др.-русск. ци9 цы
"разве", "или" и другие значения); Нага (др.-русск.
и соврем, вост.-слав. чара "чара", польск. *czara
только с XVIIв и скорее всего заимствовано у
восточных славян; имеет индоевропейскую этимологию);
*i?etverikb "четверик", *£etvbrgb "четверг" («знач.
"четвертый день недели по христианскому календарю"
сменило, надо полагать, какое-то более древнее
знач.»; во всяком случае, это слово
засвидетельствовано только в древнерусском и современных
восточнославянских языках); ?$$?а "чаща" (в
древнерусском засвидетельствовано с XI в.); *desevb(jb)
"дешев(ый)" ("слово неясной структуры, для которого
допускается древнее происхождение", но оно известно
только в древнерусском и современных
восточнославянских языках); *devf(t)nosbto "девяносто" [кроме
Древнерусского и современных восточнославянских
языков засвидетельствовано в ст.-польском (XV в.)
dziewiftnosto];*dicina "дичина" (с XII в.) и *<//& (в
разных значениях в восточнославянских языках и их
диалектах); *dosggh "досуг^ (с его производными;
41

вокализм -о- к *dos$g(a)ti); *dngbva (в русск., укр.
и белорусок, говорах дрегва, дрогва, дрягва, драгв'а
"трясина; топь, болото" и другие сходные значения:
производным от этого слова является племенное
название дреговичи, связанное с другувитами в
северной Греции); *fca, *fcaja "ячея" (в др.-русск. и вост.-
слав, диалектах в этом и связанных с ним других
значениях); *gah (русск. диал. гал "голый, безлесный",
укр, и белорусск. диал. гал "поляна в лесу"; от *galb
произведено прогалина); *gasati (др.-русск. гасати
"угасать", сюда же, конечно, угасать и производные)
и т.д.
Примеров древних лексических восточнославя-
низмов, обособляющих древнерусский (прарусский)
язык от словарного состава других славянских
языков, в ЭССЯ очень много. Еще больше прасла-
вянских слов, которые с древнерусской эпохи были
диалектизмами внутри самой восточнославянской
территории. Многие восточнославянские диалектизмы
выходили за пределы этой территории и имели
причудливые изоглоссы в южных и западных
славянских областях. Все это нуждается в подробном
исследовании. Но уже и теперь можно сказать, что
большинство лексических диалектизмов, имеющих
надежную праславянскую (а тем более
индоевропейскую) этимологию, восходит ко времени, когда
язык восточнославянской (древнерусской) народности
еще не сформировался.
Как уже говорилось, слов, свойственных только
языку древних восточных славян, в первых семи
выпусках ЭССЯ, по моим подсчетам, нашлось 270, или
6,8% словника. Можно полагать, что во всем словаре
их будет что-то около 1220. Нужно также учитывать
слова, вовсе не засвидетельствованные на восточно-
42

славянской территории, так как отсутствие слова
тоже является характерным признаком языка, когда
этот язык сопоставляется с родственными языками.
Таких слов оказалось 887, или 23,5%. Вероятно,
во всем словаре их будет около 5322. Следовательно,
полных расхождений в лексике древних восточных
славян и их южно- и западнославянских родствен*
ников было 30% всего реконструируемого прасла-
вянского словарного фонда. Не нужно также забывать
и о частных диалектных схождениях (следовательно,
и расхождениях), которых тоже было свыше 20%
указанного фонда. И, наконец, очень многие слова
в разных славянских языках и диалектах имели
неодинаковые значения, что не могло не затруднять
общения между ранними славянскими народностями.
Ср., например, *betyga/*betygb — в южнославянских
языках "белая свинья; названия разных животных
белой масти; вид сорной травы", в западнославянских
языках "названия животных и растений белого цвета",
а у восточных славян "белуга", в их диалектах также
"чайка; подзолистая почва" и другие значения, *Ьёіъка -
общеславянское слово с разными значениями и только
у древних русских білъка "белка", а также "меновая
и позже денежная единица" и т.д. Конечно, не все
значения одних и тех же славянских слов восходят
к праславянскому времени, древность многих из них
вообще трудно установить (реконструкция значений
еще очень далека от надежности [17]), но несомненно,
что какая-то часть лексико-семантических
расхождений восходит к праславянской и раннеславянской
эпохе.
Из всего сказанного следует, что раннеславян-
ские народности имели уже серьезные расхождения
между своими языками в лексике и лексической
43

семантике. Отчетливо осознавая общность своего
происхождения, они понимали и не понимали друг
друга. Их языки по степени расхождения похожи
были на современные русский, украинский и
белорусский языки (русский, не изучавший украинский
и белорусский языки, плохо понимает беглую
украинскую или белорусскую речь), а не на современные
русские говоры. Одним словом, после распада прасла-
вянской общности образовались родственные, но
самостоятельные и неповторимые языки, а не диалекты
одного языка, вроде современных. Это положение
совершенно разрушает традиционные представления
о языковой ситуации в славянском этносе после
VI—VII вв. н.э. Чтобы с ним не согласиться, надо
опровергнуть данные современных этимологических
словарей славянских языков. Разумеется, такое
опровержение, как говорится, никому не заказано, но
оно должно строиться не на голословном отрицании,
а на исследовании огромного количества фактов.
Что ж, пусть кто-нибудь попробует это сделать.
Лексика и лексическая семантика языка древних
восточных славян показывают его оригинальность и
самобытность, значительное его отличие от южных
и западных славянских языков, причем в гораздо
большей степени, чем фонетика и морфология. И
тут напрашивается вопрос, как понимало
древнерусское население перенесенный из древней Болгарии
на Русь старославянский язык, было ли с X в. на
Руси двуязычие или старославянский язык был всего
лишь своим культурным диалектом, доступным для
каждого. Данные ЭССЯ О.Н. Трубачева весьма
усиливают доказательность моего ответа на этот вопрос
в недавно опубликованной книге [18].
44

II
Когда возник на древнеболгарской основе
письменный старославянский язык, в X в. перенесенный
в Древнюю Русь, у восточных славян существовал
свой особый бесписьменный язык со сложным
диалектным членением. Отношения между старославянским
и древнерусским языками характеризовались как
близкородственные, но различия между ними были
не междиалектные, как нередко считают лингвисты,
обычно не занимающиеся проблемами исторической
лексикологии, а межъязыковые. В Древней Руси
столкнулись два самостоятельных близкородственных
языка. Результатом этого события огромного
исторического значения было образование нового
старославянского языка, обычно называемого древнецер-
ковнославянским (старославянским) языком русского
извода (или редакции), и собственно древнерусского
письменного языка. Между обоими языками возникло
сложное взаимодействие, постоянно образовывались
переходные и смешанные типы, что и составило
историю письменной речевой культуры восточных
славян до тех пор, пока церковнославянский язык
не был оттеснен новыми, народными в своей основе
литературными языками в узкую сферу религиозных
обрядов и исповеданий (подробно об этом см. [18]).
О лексике письменной речевой культуры Древней
Руси в XIX—XX в. написано множество разного
рода и качества работ, имеются кое-какие наблюдения
о словах, по разным причинам не попавших в
письменность того времени и даже позже оставшихся
за пределами литературных языков, но свести в
единую цельную картину эти огромные материалы (име-
45

ются в виду не словари, а лексикологические
исследования) пока никто не пробовал. И достаточно
ли накопленных наблюдений для подготовки
исторической лексикологии русского языка? Конечно, нет.
Словарный состав — огромное число "атомов"
(каждое слово имеет свое особое место в языке и
особую историю), семантические связи между которыми
вряд ли когда-нибудь будут объяснены до конца.
Словарный состав — необозримая открытая система,
наиболее изменяющаяся и в то же время
сохраняющая в себе напластования разных эпох, начиная с
древнейших, т.е. очень устойчивая (о последнем
нередко забывают). Чтобы подготовить историческую
лексикологию русского языка наподобие исторической
фонетики, потребуются гигантские усилия поколений
ученых. И все же уже теперь можно и нужно
начинать обобщающую работу, в которой была бы
разработана историко-лексикологическая проблематика и
описаны хотя бы некоторые важнейшие тенденции
в длительном и непрерывном развитии словарного
состава русского языка.
С чего начинать? С реконструкции словарного
состава языка восточных славян дописьменной эпохи,
когда устная речь в ее диалектных разновидностях
была единственным средством общения. Если
возможна реконструкция более древнего праславянского
лексического фонда, то должно быть возможным
описание прарусского (древнерусского) словарного
состава. Источники — "Этимологический словарь
славянских языков. Праславянский лексический фонд",
SJownik prastowianski", все другие этимологические
словари отдельных славянских языков (особенно
восточнославянских), исторические и диалектные
словари (в первую очередь сводные), толковые словари
46

современных литературных языков. Сравнительный
анализ указанных источников (пусть даже
незавершенных) позволит очертить круг прарусской лексики,
далеко не тождественной с праславянским лексическим
фондом: в ней будут отсутствовать многие слова,
реконструированные в общеславянских этимологи*
ческих словарях, и в то же время будут определены
слова общеславянского распространения и
происхождения, выявятся новообразования и заимствования
(общевосточнославянские и диалектные), древние
диалектные связи с другими славянскими языками, по
своему распространению не совпадающие с
исторически известными этноязыковыми границами,
реликтовые локализмы и диалектизмы прарусской и ран-
недревнерусской эпох.
Конечно, предварительно следовало бы составить
"Этимологический словарь восточнославянских
языков. Прарусский и древнерусский лексический фонд'*,
но когда он будет подготовлен, неизвестно. Однако
и теперь можно дать характеристику некоторых
существенных его особенностей. По данным словаря
О.Н. Трубачева, в нем имелось около 21% слов
праславянского происхождения и общеславянского
распространения: такие слова, как бѣлъ(и), бѣсЬда,
біжати, биты, вода, метати {мести), рѣка и т.п.
(их было свыше 4 000) с многочисленными
производными того же происхождения и распространения,
которые составляли словарную основу, объединявшую
все славянские языки и диалекты раннего периода.
Как правило, эти слова имели жизненно важные
значения, относящиеся к природе и раннеславянскому
обществу. Сохраняют они свою актуальность и в наше
время. Эта лексика — богатейший материал для
исследования жизненного уклада славянского этно-
47

языкового единства (как, впрочем, и другие группы
слов).
К общеславянским словам, не имевшим изоглосс,
примыкают и такие лексические единицы, которые
распространены во всех трех славянских
группировках, но не во всех языках и диалектах. Это слова
с "белыми пятнами" на славянской языковой
территории, т.е. имеющие своеобразные изоглоссы,
которые можно назвать "прерывистыми". Ср., например,
чекати "ждать, ожидать", известное не всем
диалектам (в частности, в русском языке слово известно
только на его юго-западной диалектной окраине;
по-видимому, в древнерусской северо-восточной зоне
оно отсутствовало как в этой форме, так и в более
ранней без тематического -<к *eekti). Между тем
слово это древнее — О.Н. Трубачев возводит его к
и.-е. *kek- "гнуться, сгибаться, подстерегать-. Правда,
в SP предполагается, что это слово "трудно оторвать"
от чаяти "ждать, ожидать, надеяться". Если это
так, то чаяти известно не всем западнославянским
языкам и диалектам. По своей семантике слова
действительно близки, однако семантическое
сближение их (этимологически они разные) произошло в
праславянскую эпоху.
Примеров слов с древними "прерывистыми"
изоглоссами можно было бы привести много (по моим
подсчетам их в праславянском лексическом фонде
было что-то около 28%). Вероятно, какая-то часть
этих слов в праславянском была общеславянской
(в более позднее время территория распространения
их по разным причинам сузилась, на ней появились
"белые пятна"), однако, не исключено, что какая-то
часть их представляет собой архаические лингво-
географические реликты. Но и в том и другом случае
48

отсутствие таких слов на части восточнославянской
территории имело место в прарусское или ранне-
древнерусское время. Слово чекати с его
производными было непонятным в диалектах, из которых
впоследствии сложился русский язык (литературный
и местные говоры).
Другие типы лексических изоглосс мною уже
указаны. Подчеркну только, что исследование их в
полном объеме, вероятно, никогда не будет
закончено. Многое останется дискуссионным из-за
трудностей лингвогеографических реконструкций. Здесь
же мне хотелось бы обратить внимание на
диалектные слова, существовавшие в дописьменную эпоху,
но так и не нашедшие своего отражения в письменных
источниках вплоть до современных литературных
языков. Причин тому много. Не всегда слово,
имеющее даже жизненное значение, появляется в ранней
письменности. Типичный пример тому — название
березы (Betula alba). Дерево это, несомненно, играло
важную роль в жизни праславян и позже у
восточных славян (шло на топливо, кора его использовалась
для разных изделий, сок был напитком и т.п.). Слово
береза - одно из немногих ботанических названий,
имевших общеиндоевропейское распространение в пра-
индоевропейском языке. Возникло оно тысячи лет
тому назад, но в славянской письменности сначала
появляются его производные березозолъ, брізьнъ"
апрель", собственные названия Березьно "поток близ
Новгорода", Березыи — город в Черниговском
княжестве (XII в.) и др., само же слово попадает в
письменность только в XIV в.
Слово рокотати в древнерусской письменности
стоит в полном одиночестве — оно встречается
единственный раз в "Слове о полку Игореве" (Сл. о п. Иг.)
49

(живые струны "сами княземъ славу рокотах/4)
[19]. Обычные в русском литературном языке рокот*
рокотать, в такой форме и значениях не
встречающиеся вне вост.-слав, языков (укр. рокіт, рокотати,
белорусск. ракатаць, рокат\ этимологически
связаны с праслав. *rekti, первоначально
звукоподражательным словом. Происхождение *гок-оѣ,
несомненно, древнее, но если бы Сл. о п. Иг. до нас не дошло,
в письменности оно появилось бы только в XVIII в.
Огромное количество древних лексических
диалектизмов и вовсе не попало в литературные языки.
Ср. в реконструкциях О.Н. Трубачева: *aglbjbj*jaglbjb
(русск. диал. яглая земля "тучная черная почва,
чернозем"), *а]ьсьпа (укр. яешня, белорусск. яечня,
а в русском только диал. яешня, яишня "яичница";
без суффикса іса- зафиксировано только у восточных
славян), *astrh (укр. диал. ястер "ястреб"), *badylbje
(укр. бадилля "стебли, былинка, ботва", белорусск.
бадыльлё "сухие стебли от соломы", русск. диал.
бадыль "сухой стебель", будылье), *Ьахагь (русск.
диал. бахарь, бахар, бахорь, бахирь и другие формы
и производные слова "говорун, краснобай"), *Ьа]ипъ
(русск. диал. баюн и др. "говорун, рассказчик"),
*Ьагъ (русск. диал. бар "болотистое место; глубокое
место в море, где останавливается пароход", укр.
диал. бар "мокрое место между холмами") и т.д.
и т.п.. К тому же надо учесть, что далеко не все еще
собрано в словарях и словарных картотеках; многие
слова подверглись деэтимологизации, причем особое
внимание нужно обратить на приставочные слова,
в которых скрываются исходные формы, без приставок
не сохранившиеся.
Много материала такого рода содержится и в SP.
Из сотен тысяч (так!) лексико-семантических диа-
50

лектизмов, имеющихся в современных говорах и не
попавших в письменность, какая-то часть подобных
слов (хотя приблизительный удельный вес ее в общем
составе лексики надо было бы еще определить)
возникла в древнее время (в прарусскую и
древнерусскую эпоху). Конечно, изоглоссы узколокальных
диалектизмов раннего происхождения изменялись и вряд
ли удастся реконструировать их исходные ареалы
(во всяком случае, для большинства локализмов),
но для нас принципиально важно другое —
установить раннее происхождение узколокальных
диалектизмов. По своим значениям такие локализмы
различны (они отнюдь не только обозначения чисто
местных явлений природы и жизненного уклада;
что местного заключено, скажем, в слове *basbkbjb —
русск. диал. баской "красивый, хороший", укр. баский
"резвый, ретивый, рьяный" — особенно о коне?).
О.Н. Трубачев считает, что *basbkbjb имеет древнюю
индоевропейскую этимологию (ЭССЯ).
Предстоит еще ответить на вопрос, почему многие
лексические диалектизмы не попали в сферу
письменности. Конечно, сыграла свою роль случайность,
но вероятно также и то, что с самого начала развития
письменной речи стали складываться свои нормы,
пусть некодифицированные и неустойчивые. Что-то
принималось, а что-то отбрасывалось. Если не прямое,
то косвенное воздействие оказывал древнецерковно-
славянский язык русского извода.
Что же стало происходить в лексике, когда в
Древней Руси столкнулись две родственные языковые
стихии? Древ неболгарский дописьменный язык, как и
древнерусский, тоже унаследовал от праславянского
значительную часть об деславянских слов, но в нем
образовались и свои специфические особенности (пра-
51

славянские юго-восточные локализмы,
новообразования и местные заимствования), он имел
общеболгарский словарный состав, и, несомненно, большое
количество диалектизмов. Было бы очень важно
иметь словарь, в котором была бы представлена
реконструкция древнеболгарского лексического
фонда, а также словарь древнеболгарского языка времен
письменности. Но уже и теперь можно сказать, что
лексика старославянского языка в своей
общеславянской части совпадала с лексикой древнерусского
языка, а в своих специфических особенностях оба
языка расходились.
На древнеболгарском языке письменность возникла
раньше, чем на древнерусском. В старославянском
языке произошла серьезная перестройка, поставившая
его над народным древнеболгарским языком: многие
слои лексики получают новые семантические
осмысления, связанные с христианской религией и
средиземноморской цивилизацией, заметным потоком в него
вливаются грецизмы. С конца X в. (после повеления
Владимира I отдавать детей "нарочитой чади" на
"книжное учение'9) русские книжные люди
воспринимают болгаро-греческое культурное наследство и
начинают обогащать и видоизменять его
применительно к историческим условиям Древней Руси,
не отказываясь от своих исконных
восточнославянских традиций, которые не противоречили духу
времени. Так начинается история древнецерковно-
славянского языка русского извода, связанного прежде
всего с обслуживанием нужд церкви. Получает мощный
импульс собственно русская культура, возникает
феодальное государство со своими общегосударственными
и местными потребностями, что создало почву для
формирования древнерусского (в основе своей народ-
52

ного) литературного языка. Так возникло
оригинальное двуязычие (прежде всего в сфере
письменности с использованием общего кирилловского
алфавита), которое и определило историю речевой культуры
на Руси на много веков вперед.
Какое проявление нашел этот весьма сложный
процесс в лексике? У обоих языков оказался
исконный для них общеславянский словарный фонд,
частотность которого несомненно была высокой. К какому же
языку относить эти общие слова? Все зависит от
контекста в широком и узком смысле этого слова,
от особенностей значений и употреблений. В
памятниках религиозно-нравоучительной литературы такие
слова входили в состав древнецерковнославянского
языка русского извода, а в письменности светской
(светскость эта во время господства религиозной
идеологии часто была относительной) в
древнерусский литературный язык. Слово ветъхыи в обоих
языках означало "старый, прежний'* и "ветхий,
изношенный". Контексты употребления далеко не всегда
одинаковы. Ср.: "никто же пивъ ветхое, абие хощеть
новаго" (здесь значение "питие" употребляется не
в прямом, а в религиозно-иносказательном смысле),
ветъхыи — одно из названий бога-отца, древнего и
безначального (Григорий Назианзин, XI в.), ветъхыи
завить, законъ, ветъхое писание — дохристианская
часть библии и т.п., "ділаша мостъ вьсь цересъ
Волхово, по стороні ветхого, новъ вьсь" (Новг.
I лет., 1144 г.), "оже пошибаеть мужескоу женоу
любо дчьрь, то князю м гривенъ ветхъми кунами"
(Новг. гр. 1199 г.) и многие другие примеры такого
же рода. Или ср. семантически емкий глагол вести,
водити: "иди, душю си веди" (Кирилл Туровский,
XII в.), "оустьны безоумля ведоуть въ злая" (Избор-
53

ник 1073 г.), "дхомъ божиемь водимы соуть" (там же)
и водити ротѣ (приводить к клятве, заставлять
поклясться), водити жену (жениться) [20], "томъ же
лѣтѣ ведоша Ляховицю Мюрому за Давидовича
Всеволода" (Ипатьевская лет., 1124 г. — отдали
замуж), "ведут мя галичане к собѣ на княжение"
(там же, 1188 г. — зовут, приглашают быть князем)
[21]. Можно сказать, вся общая лексика пронизана
своеобразиями значений, употреблений, выступает в разных
устойчивых словосочетаниях. Слова одни и те же, а
функционирование их в контексте неодинаково.
Сравнительный текстуальный анализ общих слов в
древнецерковнославянском и древнерусском
литературном языках может показать значительные своеобразия
этих языков. Для сравнения особенно важно привлечь
собственно старославянские тексты. Безусловно,
обнаружится много тождественных словоупотреблений, но
будут найдены и индикаторы, которые позволят
отличать язык древнерусских текстов от языка
старославянских (древнецерковнославянских). В этом
отношении вся работа еще впереди. На первых порах
нужно сравнить хотя бы несколько старославянских
произведений с разными текстами, написанными (не
переписанными) в Древней Руси. Например, можно
было бы сравнить часть Синайской псалтыри со
"Словом о законе и благодати" митрополита Ила-
риона, отлично владевшего старославянским языком
(что русского внес Иларион, чего он не принял), Суп-
расльскую рукопись с "Повестью временных лет",
Енинский апостол со "Словом о полку Игореве", а часть
Зографского евангелия с "Русской Правдой".
Безусловно, во всех этих памятниках найдутся общие слова,
но что они в них значат и как употребляются?
Обычно языковеды, сравнивая старославянскую и
54

древнерусскую письменности, опирались на их
графические, фонетические особенности, что, конечно,
необходимо. Много внимания уделялось исследованию
фонетических явлений, которые на восточнославянской
почве подвергались лексикализации и вступали между
собой в сложные семантико-стилистические отношения
(это прежде всего полногласие и неполногласие),
несколько меньше — суффиксам со значениями
отвлеченности и некоторым префиксальным отличиям,
словосложению (оценка автором этих явлений дана в
книге [18]) и еще меньше — калькированию. Все это
также очень важно, но явно недостаточно. За
исключением частных исследований в стороне оставалась
лексика в полном ее объеме, которая во всех языках
составляет ядро информации (конечно, грамматически
организованное). Уже из того, что еще в праславянском
языке региональных слов (широкого и узкого
распространения) было больше, чем общеславянских, следует,
что должны быть значительные расхождения между
старославянским и древнерусским языками в самом их
словарном составе. После распада праславянского
языка расхождения эти увеличились, поскольку
процесс дифференциации в то время преобладал над
взаимовлиянием и соответственно схождением.
Для того, чтобы доказать это положение, нам
нужны основательные словари старославянского и
древнерусского языков с постоянной ориентацией на
ЭССЯ и SP. Работа над указанными словарями далека
еще от своего завершения. Основательный для своего
времени словарь Миклошича [22] явно устарел и для
Целей сравнения лексики обоих языков малопригоден,
так как автор объединил в своем труде древнейшие
ст.-слав. памятники с памятниками всех изводов
позднейшими, включил в него и русские летописи,
55

судебники (например, Судебник царя Иоанна
Васильевича XVI в. по изданию А.Х. Востокова) и иные
деловые документы, к ст.-слав, языку отношения не
имеющие. Кроме того, ряд важных старославянских
памятников во времена Миклошича ученым не был
известен. Все же и теперь для тех, кто хорошо знает
старую славянскую письменность и может не
ошибиться, эта прославленная работа Миклошича
небесполезна для разного рода справок и уточнений.
Вторая половина XIX в. и весь XX в. прошли
под знаком усиленных разысканий палеославистов,
достигших значительных успехов во многих
отношениях, в том числе и лингвистических. Написано
немало хороших грамматик старославянского языка,
составлены словники к ряду произведений, сделано
множество лексикологических наблюдений. Однако
главный вопрос, какие памятники IX—X вв. входили
в состав старославянского языка, каков был его
реальный словарный состав, остается нерешенным.
Можно согласиться со словами P.M. Цейтлин:
'Знаменательно, что все попытки реконструкции текстов
первоначальных славянских книг обычно признаются
в целом (не частностях!) неудачными, хотя
принадлежат маститым ученым, общепризнанным знатокам
древнеславянской письменности...*9 [23, с. 11]. Иначе
говоря, остается неясным, где кончается собственно
старославянский язык (язык Кирилла и Мефодия,
их ближайших учеников и последователей), и где
начинается язык его изводов, возникших в
различных славянских странах и областях. Нам
приходится довольствоваться тем, что сейчас есть.
В нашем распоряжении имеются два словаря:
Л. Садни к и Р. Айцетмюллера [24] и
незавершенный еще публикацией пражский словарь [25]. Первый
56

краткий словарь, как видно из его заглавия, скорее
предназначен для учебных целей, хотя полезен и для
исследователей. Это словник с краткими и далеко
не полными определениями значений слов без
иллюстраций, зато в одной книге помещен обратный
словарь и краткий этимологический справочник. В
выборе ст.-слав, памятников авторы ориентируются,
как они сообщают, на установки пражского словаря
(в то время еще не публиковавшегося) и на "Историю
старославянского языка" Ван-Вейка (М., 1957). Ссылка
на пражский словарь оказалась более чем неточной.
В основу словаря положено 20 старославянских
памятников, часто приводимых в пособиях по этому
языку (включая и краткую надпись царя Самуила
993 г.), исключены Остромирово евангелие 1056—
1057 гг. и другие произведения, переписанные в
Древней Руси, что для нас очень важно при сопоставлении
лексики др.-болг. и др.-русск. языков. Словник к
указанным памятникам составлен тщательно, и ему
вполне можно доверять. До лексем на Кр- (почему
нами взята эта точка отсчета, об этом будет сказано
ниже) словарь содержит около 2730 нарицательных
слов.
Совсем иным является пражский словарь,
составление которого началось в 1954 г. Во введении к нему
сказано, что это словарь "среднего объема" и
включает в себя всю старославянскую письменность
древнейшей эпохи (времен Кирилла и Мефодия и их
учеников), причем и самых поздних списков, включая
и так называемое чешскоцерковнославянские тексты
и другие памятники, переписанные в разных
славянских странах в XI—XVI вв. [например, Житие
св. Венцеслава в списке XV—XVI вв., вторая легенда
о Житии св. Венцеслава (Вацлава) в списках XVI в.,
57

Житие св. Людмилы в списках XIII—XIV вв. и т.д.].
Всего расписано в картотеке 83 памятника. Такое
расширительное определение ст.-слав, языка вызывает
много затруднений. Во-первых, мы не всегда
уверены, что использованные памятники были
действительно написаны в IX—XI вв. Во-вторых, словарный
состав документов, дошедших до нас в поздних
списках древнецерковнославянского языка разных
изводов, конечно же, подвергался изменениям и содержит
в себе поздние напластования разного и еще не
объясненного происхождения, что не может не вызывать
трудностей при сравнении др.-болг. и др.-русск.
языков. Мы, несомненно, можем ожидать, что,
например, в Московском синодальном апостоле N 18
русской редакции XV в. встретятся слова не древне-
болгарского, а русского происхождения. В-третьих,
не всегда ясно, почему одни памятники берутся, а
другие оставляются без внимания (например, взято
Остромирово евангелие и нет Путятиной минеи XI в.,
переписанной на Руси едва ли не раньше названного
евангелия; служебные минеи как литературный жанр,
несомненно, уже существовали в старославянском
языке раннего периода). Все это снижает уровень
лексических расхождений между ст.-слав. и др.-русск.
языками, который мы пытаемся определить. И все
же мы не должны принижать огромную научную
значимость капитального труда пражских палеосла-
вистов. Другого словаря, равного ему, пока нет, и
неизвестно, когда он будет. Делая поправки по
словарю Л. Садни к и Р. Айцетмюллера и высказывая
разного рода собственные соображения, мы его берем
за основу наших сравнений. Всего в первых
пятнадцати выпусках словаря (А — включая часть К) я
насчитал около 3000 слов (собственные имена и
58

производные от них, не имеющие особых значений,
мною не учитывались). Словарные статьи имеют
развернутые толкования и богато иллюстрируются
цитатами.
Другой словарь, который станет базой наших
лексико-сравнительных изысканий, это "Словарь
русского языка XI—XVII вв." (СлРЯ XI—XVII вв.) [21].
Поскольку речь идет о древнерусском* языке раннего
периода, для наших целей был бы более подходящим
"Словарь древнерусского языка XI—XIV вв.", но
публикация его задерживается, а с неопубликованными
рукописями при наших попытках подготовить
обобщающий очерк иметь дело затруднительно. К тому
же различия в словнике указанных словарей, когда
речь идет о ранней письменности, незначительны.
В основу СлРЯ XI—XVII вв. положена
картотека из полутора миллионов карточек-цитат,
извлеченных более чем из 1900 памятников древнерусской
письменности самого разнообразного характера,
включая и многие произведения церковной
литературы, написанные и переписанные на Руси
(впрочем, принцип отбора богослужебной литературы
оказался очень неясным: например, служебные минеи
конца XI в. оказались в составе источников, так же,
как и некоторые евангелия — евангелие Фомы по
сп. XIV в., евангелие от Марка в издании Г.А.
Воскресенского, псалтырь с толкованиями Феодорита, сп.
XV в., а других евангелий и псалтырей нет; впрочем,
что сделано, то сделано). К XI—XIV вв. относится
120 памятников, из которых мы будем привлекать
данные только XI—XIII вв. В первых семи выпусках
(кончая словом крагуярь) описано 25 397 лексем,
подавляющая часть которых засвидетельствована в
письменности XIV—XVII вв. По-видимому, в памят-
59

никах древнерусской письменности XI—XIII вв. по
данным Картотеки ДРС, конечно, далекой от полноты,
было около 3000 слов (до Кр-)9 что по объему в общем
соответствует словнику пражского словаря на те же
буквы, и это позволяет нам делать нужные
сопоставления. Конечно, цифры эти относительны,
поскольку подлежат уточнению. Кроме того, нам неизвестен
весь действительный словарный состав ст.-слав, и
др.-русск. письменных языков, так как большинство
письменных раннеславянских памятников до нас не
дошло. Мы вынуждены исходить из того, что
сохранилось.
Ст.-слав. язык, перешедший в Древнюю Русь,
влил в др.-русск. литературный язык большое
количество слов, относящихся к христианской религии,
церковному быту, морали, философии, многим
сторонам культуры, способствовал возникновению
отвлеченных понятий. Большую часть этих слов
составляла славянская лексика, переосмысленная в
старославянском языке, значительную часть составляли
грецизмы. Нам еще предстоит дать должную
лингвистическую оценку этому богатству, в частности
установить основные тематические группы, лексико-се-
мантические группы, новые для др.-русск. языка слова,
всякого рода переосмысления уже имевшихся
исконных слов, тенденции в развитии словопроизводства,
собственно русские новообразования, толчком для
возникновения которых послужила старославянская
лексико-семантическая система, проследить судьбу
грецизмов и других заимствований и т.д. и т.п.
Проблематика здесь неисчерпаема.
Для примера возьмем древнепраславянское *bogb,
в далекое дохристианское время связанное с
представлениями о богатстве, счастливой доле и т.п.
60

(семантическая история слова является очень сложной,
что вызывает всякого рода этимологические
затруднения), а также с языческими верованиями в
мифические существа — божества. Наследием тех
далеких времен являются слова богатый, богач, богат-
ство, убогий (первоначально "бедный") и др., древне-
славянские собственные имена Богу мил, Богу хвал,
Богуслав, название языческого бога Стрибог и т.п.
Понятие единого верховного божества еще не
установилось, вернее, оно дробилось (боги были разные),
а главное божество персонифицировалось в одном
из богов (ср. Зевс у греков-язычников). С
утверждением христианской религии у славян слово богь
переосмысляется: оно означает не множество всякого
рода богов, а высшее триединое существо, которое
управляет всем миром. Впервые слово богь начинает
входить во множество сложносоставных слов:
богородица (=ф£от6ко<;), богоотьць, богомати, богобла-
женый (=#£оцакйрштод) и т.п. В словаре Л. Садник
и Р. Айцетмюллера отмечено 45 слов с бого~, в
пражском словаре — 74, у Срезневского — 125, а в СлРЯ
XI—XVII вв. — 88 (меньшее количество слов с бого-
в СлРЯ XI—XVII вв. — результат первичных
неправильных установок подготовить "научно-популярный",
а не академический словарь, каким он на самом
деле и является). Эти сложносоставные слова легко
создавались по мере надобности, могли быть широко
распространенными, а могли быть и редкими и даже
единичными. Такие слова, как богоборие (Супр.),
боговесельнъ(ый) (там же) и др., вовсе отсутствуют
в древнерусской письменности (по данным
Срезневского и СлРЯ XI—XVII вв.; кстати, в последнем
пропущено 37 слов, имеющихся у Срезневского!).
И наоборот, в ст.-слав. памятниках нет таких слов,
61

которые имеются в др.-русск. памятниках XI—XIII вв.:
б0гоб0Йный"богобоязнениый"(Кир.Тур.~ XII в.,Ипат.
лет., 1187 г.), богобойчивъш, "то же" (Хроника
Георгия Амартола~ XI в.), богоглагольникь, богоглагольный
(там же) и др. Часть таких расхождений, вероятно,
случайна, а часть отличала ст.-слав. и др.-русск.
языки. И это в такой подвижной в своих границах
лексике!
Коль скоро мы перешли к этому вопросу, приведем
здесь ряд ст.-слав. примеров, не засвидетельствованных
в др.-русск. памятниках или же ограниченных в своем
употреблении исключительно в богослужебной
литературе, т.е. таких слов, которые были чуждыми др.-русск.
языку и остались таковыми: абие, абье "тотчас" [по
Трубачеву, "исключительно ст.-слав. (др.-болг.) слово",
в этимологическом отношении неясное; употребляется
только в древнерусских евангельских и иных
церковных текстах]; аблань "яблоня" (Песнь песней)
("главным образом южнославянская форма" к *аЬоіпъ9 также
диал. н.~луж. jaboM\ адовъскъ(ыи), адовьское жилиште
(Супр.), агнлдие, собир. "черные тополи", Populi nigrae
[Шестоднев Иоанна экзарха Болгарского (Шестоднев
Ио. экз.)] (Трубачев — "собственно вост.-слав.
соответствия нам неизвестны"); агньць "ягненок" (Трубачев —
"распространенное в основном в ю.-слав. языках
именное производное с суфф. уменьшительности -ьсь...
Праслав. словообразовательная инновация". В русский
язык попало из церковнословянского источника с
ярко выраженным архаическим, а через него и
ироническим употреблением); акридь, акридь "саранча"
(Зогр., Остр, евангелия и др.; только в церковных
текстах; попало в русский литературный язык в позднее
время как редкий архаизм; из греч. йкріс, -iSoq);
акрогоничьнь(ый) "краеугольный (камень)" (греч.
62

; акрогонией, акрогонии "то же"; акро-
гпомь "скала, утес" (в др.-русск. только в церковных
текстах, а также у Георгия Амартола, что отмечено
Срезневским; но нет в СлРЯ XI—XVII вв.); алъгоуи,
алоинь "алоэ" (есть и в Остр., греч. ЬХ6х\)\ анагностъ-
ство "степень, чин, служба анагноста (чтеца)" (греч.
йѵауѵ&отцс) и другие производные от анагностъ;
ангелозрачьнь "ангельский"; апостольствовати
(Синайский евхологий); арма" колесница" (греч. йрца); ару,
яру "если бы" (Супр., Златоструй ~ XII в.;
этимологически темное слово); асикрить, асинькрить
"секретарь"; астирь "звезда" (греч. dcrc^p); ашоутъ, ашють
"напрасно, даром, тщетно" (если верно замечает
Трубачев, что это почти исключительно древний
чешский диалектизм, то в ст.-слав, язык слово это
вошло в Моравии); балии "колдун, знахарь; врач" и
производные от него (Зогр., Остр, и другие ст.-слав.
памятники, на Руси исключительно в книжной сфере;
образовано от праслав. *bal- или *badl- "говорить,
заговаривать"); бедрьнъ(ыи) "щедрый, богатый" (Син.
евх.; кажется, восходит к праиндоевроп. *bhed-r~, т.е.
является древним образованием); безаконение, беза-
коньние "беззаконие" (Супр.); безбоязние (Супр.);
бездарьствьнъ(ыи) "неблагодарный" (Супр.); безоко-
ваши "быть бесстыдным" (Супр.) и другие чисто
церковные (безочьствие "бесчестие", безочьство, бе-
зочьствовати)\ безъратии "мирный"; берьшь "стих";
беспосагая "незамужняя (девица)"; васнъ "может быть,
вероятно" (Супр.); вравия "награда, приз"; възмазъ,
вьзмазьство "осквернение, распутство" (Фрейзинген-
ские листки); възывало "название, наименование";
еькыснути "подняться (о тесте, квасе)" (есть и в Остр.);
въловьнъ(ыи) "спокойный, медленный" (Супр.); вънадри-
ти "увидеть, узреть" (Слепченский апостол и др.);
63

въмЬрити "унизить" (Синайская псалтырь); въскраи
"близ, возле, около" (в др.-русск. письменности
встречается только в некоторых церковных
памятниках); вьскраинии "ближний, близкий"; вьяхати "по*
плыть" (Мариинское и Ассеманиево ев,); вязіти
"крыться (в чем-либо), находиться" (Похвальное слово
Клементия бол г. и серб, редакций); газа "сокровище"
(только однажды встретилось в русском апостоле
XVI в.; греч. yd£a); гоить "колдун, обманщик" (др.-
болг. рукописи; изредка встречается в др.-русск.
церковных произведениях); гонажати "освобождать,
избавлять" (Супр.); гребище "могила" (только в Зогр.);
грьмь "кустарник"; дивия "безрассудство" (Супр.); дика
"украшение; слава, честь"; доводителъ "вождь,
проводник" (Син. евх.); дож(е)да "пока не" (Фрейз. лл.); дожи
и до "до самого"; држгъ "дубина, палка" (Син. евх.);
дымъ "чума, моровая язва" (Беседы Григория
Великого); ече "если" (Фрейз. лл.); жерав(ъи) "раскаленный";
жище "жилище" (Супр.); жладьба "ущерб, убыток"
(там же); жласти и жлѣсти "возмещать ущерб,
убыток, долг" (там же); закленути (из *zaklepnpti),
заклопити "запереть"; заповіяти "гнать" (Слепч. ап.);
засідьникъ "лукавый человек" (Map.); заскопие
"коварство" (Супр.); иго оубо "потому, итак" (Беседы Гр.
Вел.); испьрЬние "оправдание, извинение" (там же);
испъріти "оправдать, извинить" (там же); калежь
"чаша"; клячати "становиться на колени" (Супр.) и т.п.
Мы привели только некоторые примеры
лексических особенностей ст.-слав. языка, вовсе не
свойственных др.-русск. языку в его письменной и устной
разновидностях. Мы сознательно включаем сюда и
чисто книжные слова, поскольку расхождения между
старославянским и древнерусским языком были и в
книжной лексике. Отчасти это грецизмы, но в основном
64

исконно славянские диалектные слова (ср., например,
абие) и новообразования, возникшие в
старославянском языке. Тематически и семантически эти
особенности разнообразны. Это не только и не столько
обозначения явлений южнославянской и
средиземноморской природы и быта, которые не были известны
восточным славянам, сколько главным образом
наименования понятий, имевших свои эквиваленты в
языке восточных славян. Ср.: агнъцъ, акридь (акридъ,
акрида)—в др.-русск. языке прузи, ашоуть = напрасьно,
васнъ, ече и др. Такие слова не связаны с какой-либо
территорией (в нашем случае южнославянской или
восточнославянской). Это — языковые отличия, слова
корневые и производные. Сравнивая словари, я их
насчитал на буквы Л—Кр— свыше400 слов, т.е. около
13% зафиксированной в пражском словаре лексики.
Конечно, эти подсчеты подлежат уточнению.
Гораздо больше слов, общих старославянскому и
церковнославянскому языку древнерусского извода,
откуда они только частично проникали в собственно
древнерусский язык. В точности подсчитать их очень
трудно. Мы не знаем, сколько слов было во всех
памятниках старославянского языка, так как очень
многие из них не сохранились даже в поздних списках.
Часто невозможно сказать, было ли слово в
старославянском языке или же оно возникло в
церковнославянском языке Древней Руси. Ср. бааникь "волшебник,
колдун" в Хр. Амарт. —XI в.-(его нет в ст.-слав.
памятниках, но совершенно очевидно, что образовано
оно от баати; баяньникь в собственно древнерусской
письменности не встретилось) и балиискии
"колдовской" у новгородского попа Упыря(1047 г.) — от балии;
безбоязние (Супр.) и безбоязньство в Ефремовской
*ормчей ~~ XII в.; безбрачьныи (Ефр. корм.) и
65

безбраиъствие (Хр. Амарт.); бездарьствьнъ(ыи)
"неблагодарный9" и бездарьный в одном из поучений
русского списка XV в.; безмЬрънъ(ыи) (Супр.) и
безміръствие (Александрия ~ XII в.); безнадеждънъ-
(ыи) (Супр.) и безнадежьникъ (Сл. Илар.) и т.д. и т.п.
Таких примеров очень много. Мы не знаем, возникли
ли такие одно коренные слова в ст.-слав. языке или
позже под пером древнерусских книжников, но ясно,
что они не могли образоваться в живом языке
восточных славян. Для реконструкции с т.-с лав.
лексического фонда памятники церковнославянского языка
древнерусского извода являются ценнейшим
источником, так как русская церковнославянская литература
богаче всех других инославянских литератур этого
рода, вместе взятых. Очень актуален вопрос о
составлении особого словаря церковнославянского
языка восточнославянского извода (русского и
украинско-белорусского изводов для более позднего
времени). Такой словарь был бы незаменимым пособием
для исследования языковой ситуации в Древней Руси,
затем в XV—XVII ст. При его помощи многое можно
было бы распустить в противоречивом клубке в языке
обширнейшей восточнославянской письменности.
Сколько же церковнославянских слов не совсем или
вовсе не было понятно неграмотному или
малограмотному древнерусскому населению? Вероятно, я не очень
ошибусь, если скажу, что такие слова составляли
уже с самого начала распространения письменности
добрую половину лексики старославянского языка.
Вопрос этот имеет принципиальное значение для
выяснения двуязычия в Древней Руси. Язык
богослужения для восточных славян был и понятен (не то, что
латынь для германцев), и в то же время во многом
непонятен, и не только из-за сложной специфики
66

системы религиозных понятий (как в наше время
малопонятен для непосвященных язык какой-либо
специальности), но и потому, что он был хотя
близкородственный, но чужой как по своему
происхождению, так и в функционировании. Его отстраненность
от живого древнерусского языка усиливалась наличием
в нем заметного пласта грецизмов. По подсчетам
P.M. Цейтлин, на 9616 слов семнадцати обследованных
ею древнеболгарских памятников приходится 1778
слов, заимствованных из греческого, что составляет
около 18,5% всего словарного состава [23, с. 27].
Правда, не все грецизмы старославянского языка
перешли в церковнославянский язык древнерусского
извода (примеры см. в приведенном выше списке слов).
Однако переводы с греческого продолжались и в
Древней Руси, Начиная с XI в., т.е. накапливались новые
грецизмы. См., например, значительное количество их
в списке слов, приложенном к изданию "Хроники
Георгия Амартола", опубликованном В.М. Истриным
[26]. Лишь немногие из греческих заимствований
попадали в собственно древнерусский литературный
язык, основная масса их не выходила за сферу высокой
книжности (ср. кимвалъ- кѵфАоѵ\ лагиде ся же ся
речеть заяци=Лауі8аі и т.п.). О грецизмах в
древнерусской письменности писалось много, но
немало остается и невыясненного. Нужно установить
подвижность их состава, сферы применения, что нового
появилось на Руси, каково было их проникновение в
общий язык, воздействие на семантику славянских
слов, также калькирование и т.п., т.е. попытаться дать
общее представление их истории в языковой культуре
Древней Руси. Но уже и теперь представляется
очевидным, что роль их была иной, чем в более позднее
время, когда происходит вычленение наук и их языков,
67

в которых грецизмы (наряду с латинизмами)
представлены очень широко.
Особым предметом исследования является
отражение в древнерусской письменности понятий
христианской религии. Какая-то часть (конечно, меньшая) слов
этой обширной тематической группы вместе с
укреплением позиций христианства получает широкое
распространение среди всех слоев населения: църкы {цьрковь),
монастырь, попь, игумень, мнихъ (монахь), цЬловати
крьсть "давать клятву", съборъ (соборь), крьщение,
обѣдня, заутреня, постъ и т.п. Что вошло в
повседневный обиход неграмотных слоев населения, с
точностью установить не удастся. Сведения же о
степени употребления терминов христианской религии
получить можно из разного рода деловых документов,
летописей и иных памятников собственно
древнерусского литературного языка, а также из всякого рода
малограмотных надписей и писем (например,
берестяных); ср., например, в Грамоте в. к. Мстислава и сына
его Всеволода Новгородскому Юрьеву монастырю ~
ИЗО г. (явно русской по своему языку): святому
Георгиеви (название новгородского монастыря), богь и
святая богородица, и ты, шоумене и вы братиі
(монахи), молите бога за мя, въ монастыри (есть еще
повторения этих слов и словосочетаний). Но тут мы
имеем дело с княжеской грамотой и с грамотным
писцом (вероятно, духовным лицом). В новгородских
берестяных грамотах, написанных простыми людьми,
христианские термины и выражения встречаются
гораздо реже и в иных контекстах. В грамотах и
надписях NN 1—27 не встретилось ни одного примера
религиозного содержания и только в грамоте N 28
находим: "во имя отца и сына и святого д(уха)". Это
завещание новгородки Фетинии на случай ее смерти. То
68

же выражение встречается в грамоте N 42 в завещании
некоего Бъбжи. Далее идет опять большой перерыв —
только в грамоте N 87 пишется: "от Дрочке от папа
(=попа) пъкланяние ко Демеяноу и къ Мине и къ
Ваноукоу". Все найденные грамоты, письма и надписи
на бересте (число их подходит к 600) исключительно
бедны христианский терминологией. Это, конечно, не
означает, что новгородское население было
безбожным — тематика писем не наталкивала на христианские
размышления. Все обычно посещали церковные
службы, исполняли нужные тогда обряды, что-то активно
усваивали из религиозной терминологии, но основная
ее масса, переполненная грецизмами и
старославянизмами, оставалась в распоряжении только грамотного
духовенства и высокообразованных начетчиков, не
выходила за пределы церковной письменности (и,
соответственно, устной речи названной прослойки
населения), т.е. оставалась в пределах
церковнославянского языка древнерусского извода.
Приведу некоторые примеры: аггдеслдо "святая вода99
(греч. (іуіаоца) адарь "название одного из иудейских
месяцев" (Изб. 1073 г.; греч. d8dp), адонаи "господь"
(там же; греч. d8(ovai), азмаазматьская"Песньпесней"
(Шестоднев. Ио. экз.; греч. истца фацатшѵ; у него же
паримия Соломоня, еклиси+стъ и пр.), алькание "пост"
(в Древней Руси только в церковной письменности),
алъкати "поститься" (то же), аналава, аналавь "четверо-
угольный плат с изображением знаков страдания
Христа, который монахи носили на груди или плечах
под одеждой", он же парамандь (греч. dvdXaftog, Кир.
Тур. и др.), багряница "багряница, порфира" (только в
церковных текстах, начиная с XI в.), благословестити
"благословить" и многие другие образования с благо-
религиозного значения (исключение: благословити,
69

получившее широкое распространение), богато да-
тельное съмЬрение(Житие Феодосия),многие сложные
слова с бого-, бытииская заповідъ, бытииские книги
"относящиеся к ветхозаветной книге Бытия" (Ефр.
корм, и др.), недѣля ваи "вербное воскресение перед
страстной неделей" (греч. (Шоѵ), власфимисати, влас-
фимляти "хулить, говорить антибожественное" (греч.
р?ош<рг||!£іѵ), власфимия "хула, безбожие" (греч. рХаасрг)-
ціа, Остр, и др.) и т.п. Таких слов в церковнославянском
языке древнерусского извода наберется многие сотни,
если не тысячи. Во всей своей совокупности они были
малопонятны или вовсе непонятны не только широким
слоям населения, но и малопросвещенному духовен*
ству. Это была специальная терминология,
представляющая собой священный жаргон, но этот жаргон
являлся неотъмлемой частью церковнославянского
языка, он усиливал двуязычие в сфере письменной речи.
Еще предстоит раскрыть удельный вес и историю
христианской терминологии у восточных славян.
С христианским мировоззрением связаны начатки
научных (философских, исторических, естественных)
знаний, которые смешивались с религиозными
представлениями, нормы морали и поведения. Конечно, с
этими лексико-тематическими группами дело обстоит
сложнее, чем с богослужебным жаргоном, так как в них
наряду с господством церковнославянизмов,
несомненно, имелись и исконные восточнославянизмы, в
которых сохранялись традиции дохристианской Руси.
Наряду с общим очерком лексики древнеб о л rape
кого происхождения в церковнославянском языке
древнерусского извода, включая описания ее тематических
групп, важно также исследование неболгарских
элементов, проникших в старославянский язык раннего
кирилло-мефодианского времени. Правда, написано по
70

этой проблеме очень много, но итогов, которые были
бы приняты всеми палеославистами, пока еще мало.
Однако ясно, что Кирилл о-мефодиевс кий вопрос,
включая в него интересующую нас лингвистическую
сторону, не исчерпан и должен продолжать
разрабатываться (см. краткий обзор мнений и литературы в [27]).
Важны и иные проблемы: изучение лексико-семантичес-
ких особенностей различных жанров церковной
литературы (евангелий, псалтырей, миней, триодей и т.п.),
отдельных произведений (из них особенно надо
выделить Жития Кирилла и Мефодия, "Сказание о
письменех" черноризца Храбра и иные памятники,
важные в историко-культурном отношении),
различного рода групп слов и единичных слов, специфических
для старославянского и церковнославянского языка
древнерусской редакции. Очень интересны лексические
разночтения и варианты словесных обозначений одних
и тех же понятий. Много таких разночтений и
вариантов обнаружено Л.П. Жуковской и ее
помощниками в очень важном Мстиславовом евангелии начала
XII в. С одной стороны, эти варианты отражают
лексические особенности более древних евангельских
источников, а с другой стороны, они свидетельствуют о
высокой степени владения церковнославянским
языком древнерусского книжного духовенства. Весьма
вероятно также отражение в них и восточнославянской
языковой стихии. Чтобы составить себе общее
представление о литературном двуязычии в Древней Руси и
о сложном взаимоотношении близкородственных
литературных языков, надо, конечно, продолжить
работы и по традиционной проблематике:
образованию новых сложносоставных слов, слов с
суффиксами отвлеченного значения, функционированию
полногласия и неполногласия и др.
71

Выше мы говорили о лексических явлениях,
свойственных только старославянскому языку и языку
церковнославянскому древнерусского извода и в
основном чуждых исконному восточнославянскому
словарному составу. Но это только одна сторона
проблемы. Другая не менее (если не более) важная
сторона — выявление слов и их значений, которые
имелись в древнерусском языке и отсутствовали в
старославянском (церковнославянском). Наличие и
отсутствие чего-либо в двух сравниваемых языках —
две стороны одного и того же факта различия между
языками.
Вопрос о лексических восточнославянизмах возник
прежде всего для определения, переведено ли (или
переписано) то или иное произведение на Руси или же в
Болгарии или Сербии, т.е. в данном случае ставились
историко-текстологические, а не языковедческие
задачи. Нередко в таких случаях между учеными возникали
острые разногласия, поскольку фактическая опора
оказывалась зыбкой (ср., например, нападки на
утверждение В.М. Истрина, согласно которому
Хроника Георгия Амартола была переведена в Древней Руси,
а не в других славянских странах). Из опытов этого
рода выдающееся место занимают труды академика
А,И. Соболевского [28—30]. А.И. Соболевского без
преувеличения можно назвать лучшим знатоком
славянорусской письменности, всю жизнь
систематически работавшим над рукописями. Отличное знание
древней литературы позволило ему "отсеять плевела от
зерен" в словарях Миклошича и Востокова, умело
использовать славянские этимологические словари и
иные этимологические исследования. И результат, в
общем, получился отличный. Сравнение его
наблюдений с пражским словарем/старославянского языка и
72

современными этимологическими трудами показало,
что ошибок в установлении лексико-семантических
особенностей, присущих древнерусскому, а не
старославянскому (церковнославянскому) языку, было
сделано немного. Сам А.И. Соболевский не придал
собранным им материалам должного значения. Следуя
в общем русле представлений своего времени, он
пишет, что язык древнерусской письменности был
несколько обрусевшим древнеболгарским
(церковнославянским) языком, язык южнославянских и древне*
русских переводов был одним и тем же, только лишь с
некоторыми древнерусскими вкраплениями, которые и
позволяют считать, что тот или иной памятник
переводился с греческого на Руси, а не у южных славян
[29, с. 162—165]. А.И. Соболевский обследовал 25
переводных памятников домонгольского времени
(Житие Андрея Юродивого по списку XIV—XV вв. и
русским спискам Пролога XIII—XIV вв., Пандекты
Никона Черногорца по спискам XII—XIII вв. и др.). И
что же получилось? Только в упомянутых памятниках,
по моим подсчетам, оказалось 246 русских лексических
вкраплений, не свойственных старославянскому
(церковное л овянс кому) языку, а если к этому прибавить
другие наблюдения А.И. Соболевского, то их
получится свыше 300. Но это еще не все. А.И. Соболевский в
своих списках русизмов пользуется пометами "и др.**,
'*и т.д.**, **и т.п.**, т.е. считает эти списки открытыми,
неполными. И это в церковной переводной литературе!
Как увидим ниже, количество русизмов было гораздо
большим. По А.И. Соболевскому, словарные русизмы
состояли из трех групп: 1) слова исконнославянские, в
древнерусском языке получившие особые значения или
вовсе отсутствовавшие в старославянской
письменности, 2) слова, заимствованные только в др ев не рус-
73

ском языке и 3) названия городов, народов и т.п.,
хорошо известные в Древней Руси и мало или вовсе не
известные южным славянам (последняя группа слов
нами совсем не учитывается, поскольку она мало
характерна для языковых различий: многие местные
названия остаются неизвестными и для носителей
данного языка — это названия объектов, отдаленных
от их местожительства, хотя и находящихся на
территории распространения этого языка; вряд ли,
например, все восточные славяне подозревали о
существовании р. Рьсь южнее Киева или об оз. Нево; эта
лексическая группа не входит в словарные списки
А.И. Соболевского).
Говоря о восточнославянизмах древнерусской
письменности XI—XIII вв., мы выделим сначала слова,
которых нет в старославянском языке, но которые
имеются в южнославянских языках, в том числе и в
болгарском. В большинстве своем это слова, которые
случайно (или по причинам стилистическим) не вошли в
словарный состав старославянского языка, а может,
были в нем в не дошедших до нас рукописях. Приведем
здесь некоторые типичные примеры. Баранъ (боранъ)
"самец овцы" с праславянскими производными (по
ОМ. Трубачеву) баранина (боранина), ст.-укр. барани-
ца "выделанная овечья шкура", *Ьагапоѵъ(/ь) — н.-луж.
baranowy "бараний", бараний и др. широко
распространены почти во всех славянских языках. Нет его вовсе в
словенском языке. Под вопросом стоит болгарский
язык, в котором слово представлено как редкий
диалектизм: бьранкъ "овца; легкомысленный человек**,
баранки "овцы" (О.Н. Трубачев). Может быть, этот
диалектизм свидетельствует о широком употреблении
слова в древ неболгарском народном языке, а может
быть, это позднее заимствование из других славянских
74

языков. Поскольку первое предположение решительно
исключить нельзя, мы включаем объективности ради
эту лексему в данную группу слов. В ст.-слав.
письменности бараиь и производные не обнаружены. В
ранних др.-русск. памятниках бараиь известно только в
деловой письменности (Русск. Пр. и др.), в летописных
записях и некоторых других оригинальных
произведениях. В церковнославянской литературе, как и в
старославянской, обычно овьнь в том же значении,
имеющееся также и в оригинальных древнерусских
памятниках (например, в Русск. Пр.). Исконное
праслав. *оѵъпь столкнулось с праславянским
заимствованием *Ьагапъ. Между этими словами началась
длительная конкуренция. В ст.-слав. (церк.-слав.) языке
решительную победу одержало овьнь, а у восточных
славян — бараиь. От последнего образовалось много
производных, а также переносных значений (только в
СРНГ отмечено 6 омонимических образований и 33 их
значения, не считая большого количества
производных), а овьнь стало архаизмом и названием одного из 12
созвездий Зодиака. Скорее всего бараиь мы должны
считать особенностью собственно древнерусской
лексики, а овьнь преимущественно старославянизмом.
Батя "отец" (Ипат. лет., 1161 г.), в более позднее
время производные батька, батюшка и др. Слово по
своему происхождению является древним
праславянским и широко известно в славянских языках в разных
формах и генетически взаимосвязанных значениях, в
том числе и в болгарском языке (бате "старший брат",
диал. бать "отец; кум; старший брат" и др.). Почему это
слово отсутствует в старославянской и
церковнославянской письменности, неизвестно. Не исключено, что
оно имело простонародный стилистический оттенок, не
подходящий для церковной книжности.
75

Бебръ и бобрь. Эти слова со своими производными
нередки в др.-русск. оригинальных произведениях
(деловой литературе, летописных записях и др.), но
отсутствуют в старославянском и церковнославянском
языке древнерусского извода, хотя по своему
происхождению и распространению являются древними
праславянскими и общеславянскими. Ср. болг. бебер
"бобр", сербек.-ц.-слав. бебръ, словенск. beber, польск.
ЬбЬт и т.д. По-видимому, ограниченность тематики
религиозных текстов была причиной того, что слово не
попало в словарный состав ст.-слав. языка. В
хозяйственном отношении бобровые шкуры, несомненно,
имели ценность в жизни древних славян.
Бльха "блоха" (в русском переводе Александрии ~
XII в. и в более поздних памятниках). Слово праславян-
ское и общеславянское (ср. болг. бльха, сербохорв. буха
и пр.), исторические его истоки восходят к праиндо-
европейской эпохе, но в ст.-слав. языке, по данным
словарей, его не оказалось. То же самое случилось со
словами бокъ, бълванъ, бобъ, борь ("сосновый лес,
сосна" и др. значения), бродъ, бродити(ся), брюхо (правда,
болп брюк, брюка, брука "нарыв, прыщ" не поддается
убедительному соотнесению с брюхо из-за наличия в
нем к вместо х, да и семантически оно значительно
расходится с брюхо, поэтому не исключено, что слова
брюхо в ст.-слав. языке не было потому, что оно
отсутствовало в древнеболгарской речи), будити (в ст.-слав.
имеются производные възбоудити, оубоудити), быкь,
виты, въшъ "вошь", гълка "шум", гьлчати "сильно
кричать, вопить", гороховый (слово общеславянское, но в
ст.-слав. языке нет ни граховыи, ни грахъі), дьдбити,
дума, думати, жеравъ "журавль", жеравие "мясо
журавля", зобати"естъ9 кормиться", ивие "ивы" (у
Даниила Заточника, іисходное ива только в поздних памят-
76

никах) и др. Таких слов на буквы А—К я насчитал
что-то около 100, а всего их было, вероятно, не более
300. По своим значениям они относятся к разным
сферам понятий, к разным частям речи. При установлении
лексических различий между древнеболгарским
(старославянским) и древнерусским языками они не
должны идти в счет, за исключением разве что отдельных
спорных примеров вроде бараиь и брюхо, хотя,
конечно, мы должны иметь в виду, что за тысячелетие
существования славянской письменности на славянской
территории происходили всякого рода передвижения
изоглосс. Стало быть, в принципе и тут остаются еще
нерешенные проблемы. Но поскольку слов этой группы
немного, не они решают поставленную нами задачу.
А задача решается тем, каков был удельный вес
специфически восточнославянской лексики,
отсутствовавшей в древнеболгарском (старославянском) языке.
Выделим слова с приставкой вы-, почти неизвестной
в ст.-слав. языке. Приставка *ѵу- несомненно древнего
происхождения, так как она имеет бесспорные
соответствия в разных и.-е. языках. Вытеснение вы-
приставкой из- в южнославянской зоне началось рано, задолго
до Кирилла и Мефодия, и длилось долго. В пражском
словаре имеется 17 глаголов с вы-, а у Л. Садни к и
Р. Айцетмюллера только 5: вывръже словеса мои
въспять (Син. псалт.), выгьнати (там же), выгонити
(там же), ёыринути "выгнать, изгнать" (там же) (в
пражском словаре указывается еще Glagolitica в
издании Й. Вайса хорватской редакции XIV—XV вв. с
текстами, написанными будто бы первоучителями в
Моравии), вынести (Клоцов сборник). Остальные 12
примеров в пражском словаре приходятся на
памятники чешско-моравского, русского или неясного
происхождения, т.е. эти примеры не должны приниматься в
77

расчет. Совершенно иная картина имеется в ранних
древнерусских памятниках, в которых употребление
вы- является обычным: выбЬгати (Флавий, ~ XI в.),
выбЬжати (Новг. I лет., 1214 г.), выбЬгнути (Соф. I лет.,
1097 г., Ипат. лет., 1252 г.) выбѣчи (Соф. I лет., 1097 г.),
выбити (Русск. Пр. и др. памятники), выблевати
(Пчела, ~ XIII в.), выбрести (там же), вывезти (Новг. I лет.,
1220 г.), выверечи "выбросить" (Ипат. лет., 1175 г., в
Радз. лет. под 912 г. выврЬщи — церковнославянизиро-
ванная форма русского слова), вывертЬти (Радз. лет.,
1097 г.), выволочи (Ипат, лет., 1175 г., в Типографской
лет. под 1065 г. тоже церковнославянизированная
форма вывлЬчи), выгнание "изгнание" (Лавр, лет., 1073 г.),
выгонъцъ "изгнанец" (Ипат. лет., 1224 г.) и т.п. Я
насчитал по СлРЯ XI—XVII вв. около 90 слов с вы-,
встретившихся в памятниках XI—XIII вв. Большинство из них
глаголы, но есть и отглагольные образования,
относящиеся к другим частям речи: вылаганый "покоренный,
порабощенный" (Хр. Амарт. ~ XI в.),
вынрЬние"внезапное появление (из-под земли)" (Флавий ~ XI в.), выходь
и некот. др. Некоторые из этих производных явно
книжного образования {выгнание, вынрЬние), что
свидетельствует о том, что слова с приставкой вы- были
продуктивными и у древнерусских книжников. Часть
слов впоследствии переходит в разряд архаизмов:
выдЬти "вытянуть, высунуть (наружу)"
(Александрия ~ XII в.), высЬдати "высаживаться" (Ипат. лет.,
1103 г.), высЬсти "высадиться" (Лавр, лет., 1016 г.) и др.,
т.е. эти продуктивные образования продолжали жить
своей жизнью, в них что-то появлялось вновь, а что-то
устаревало. На самом деле слов с вы- в древнерусском
языке было значительно больше, чем их оказалось в
ранней письменности. Сколько их было в точности, мы
никогда не узнаем. В СлРЯ XI—XVII вв. их всего за-
78

фиксировано 873, у Срезневского 166, в СРНГ свыше
2000, а в Словаре современного русского
литературного языка (ССР Л Я) тоже свыше 2000. К этому надо
прибавить слова на вы-, не совпадающие с русскими, в
украинском и белорусском языках (литературных и их
говорах). Конечно, большинство из этих тысяч слов
являются поздними образованиями, но нужно
учитывать и то обстоятельство, что количество слов зависит
от объема сохранившихся и привлеченных в словарях
текстов. Древнерусские тексты XI—XIII вв. по своему
объему во много раз уступают текстам поздним и тем
более современным, к которым прибавляются записи
устной диалектной речи. Какая-то часть древнерусских
слов вовсе не попала в письменность и до нас не дошла,
а какая-то часть слов, зафиксированных в поздней и
современной письменности, а также в говорах,
восходит к древнему времени. Ср., например, вывервити
"измерить, промерить (о земле)" в одном из
архангельских документов (Тяжебные дела XVI в.): "Памят ве-
ревщикам вывервили въ архангельской дрвнѣ полдру-
гинацать веревки горних земел(ь) и юрмолских зе-
мел(ь) всих" (СлРЯ XI—XVII вв.). К этому слову
подходит современное арх. вёрвить, вервптъ, вербовать
"измерять землю (земельную площадь) вервью —
веревкой". Вывьрвити связано с древнерусским
дохристианским вьрвь "община". И таких примеров можно
было бы найти немало. Вероятно, мы не очень
ошибемся, если предположим, что в древнерусском языке эпохи
ранней письменности (включая и его диалектные
разновидности) слов с вы- было несколько сотен
(например, 300). Этих слов не было в старославянском языке.
Восточнославянские глаголы с вы- и
старославянские с из- в выделительном значении (из- в значении
полноты, исчерпанности действия было исконно древ-
79

нерусским, унаследованным из праславянского языка)
вошли в тесное взаимодействие в древнерусской
письменности, причем их употребление было обусловлено
тематикой памятников и языковыми установками
авторов. Из- выделительное господствовало в
церковнославянском языке древнерусского извода, в который
проскальзывало и вы-, и было признаком
церковнославянской книжности, тогда как вы-было обычным в
языке деловой письменности, в погодных летописных
записях и некоторых других оригинальных
древнерусских памятниках. В современном русском
литературном языке явно побеждает вы- выделительное (в
народных говорах тем более). Употребление вы- и из-
выделительных в древнерусскую эпоху специально
обследовано Г.И. Белозерцевым [31—32], хотя, разумеется,
исследование этой проблемы, как и других подобных, не
исчерпано.
Когда речь идет о лексических различиях между
близкородственными языками, особо важное место
имеют слова, обозначающие "одно и то же", не
связанное с особенностями местных явлений природы и
уклада жизни. В исходном своем употреблении они стоят в
синонимических связях между собой, поскольку
синонимы присутствуют только в языке или диалекте,
представляющих собой живую коммуникативную систему.
Древние болгары и восточные славяне имели свои
особые и оригинальные коммуникативные системы, и
отношения между абие и вдругъ не были синонимическими,
так как абие не было известно восточным славянам.
Синонимические связи возникали только в том случае,
когда обе системы тесно соприкасались друг с другом и
оказывались в распоряжении одних и тех же лиц
(древнерусских книжников), да и то не всегда, если слова не
могли свободно употребляться в любой сфере общения.
80

Если же слова употреблялись только в одной из
речевых сфер (например, только в церковнославянском
языке) и были чужды в другом виде речи,
синонимические отношения между ними были лишь частичными,
ограниченными жанром письменности (или темой
разговора книжных людей). То же относится ко всем
другим лексико-семантическим и словообразовательным
особенностям слова (см. выше о словах с приставкой вы-).
Имелись ли различия между древнеболгарским и
древнерусским языками в словах, обозначающих одно
и то же понятие? Да, имелись, причем в значительном
количестве в самых разных частях речи. Приведем
здесь только некоторые примеры.
Союз и частица аже, ажь в разных значениях: "если,
в том случае если, что, который, даже, и вот, разве,
неужели" и др. широко представлены в древнерусских
памятниках, особенно в деловой письменнсти,
летописных записях и т.п., и вовсе отсутствуют в пражском
словаре и словаре Л. Садни к и Р. Айцетмюллера. В
современных южнославянских языках слов нет (исключая
позднее — XV—XVI вв. — и теперь устарелое
сербохорв. aze), тогда как в восточных и
западнославянских (литературных и диалектах) они обычны,
представляя собой праславянское сочетание *а и
усилительной частицы *$е. К аже примыкают аже бы (ажь бы)
"чтобы, если бы" (Смоленск, гр. 1229 г.), аже да (ажь
да) "и если",аже ли (ажь ли) "не то" (Ипат. лет., 1149 г,),
ажио (в русских говорах в самых различных значениях:
"даже, так что" и т.д.) и некоторые другие образования.
В ст.-слав, и ю.-слав. языках имеется достаточно
средств, чтобы по-своему передать эту гамму значений.
Любопытно употребление союза и частицы ано, ань
"но, а, однако". В др.-русск. языке слова обычны в
деловой письменности, летописях и других оригинальных
81

произведениях, частотность их достаточно высока.
В ст.-слав. языке они не зафиксированы, нет их и в
церковнославянском языке древнерусской редакции,
продолжавшем традиции своего источника, хотя в
современных ю.-слав. языках слова имеются. По
каким-то причинам ано, ань не попали в древний
книжный язык и фактически (тут важны показания русской
церковной письменности) стали отличительными
особенностями древнерусского литературного языка.
Amu, ать, союз и частица "пусть будет так" (ср. в
Пов. вр. лет: "и повѣле осѣдлати си конь: ать виждю
кости его" — в легенде о смерти Олега вещего) — слово
обычно в светской литературе, изредка встречается и в
древнерусской церковной, но вовсе отсутствует в
ст.-слав. языке и в ю.-слав. языках. Оно было
локальным образованием северной зоны праславянского
языка (*а + местоименная основа *-Г/с указательным
значением). Основа ♦-// стоит в одном ряду со
словоизменительными формами *te~, *to~, *fo. Возникли варианты
ать, ато, менее частые в др.-русск, языке в том же
побудительном значении и вовсе не
засвидетельствованные в ст.-слав. языке, хотя имеется современное болг.
ато, но совсем в другом значении — "а выходит; а
оказывается, что". Побудительное значение заменяется в
восточнославянских говорах комплексом
противительных, утвердительных и иных функций (ср. русс к.
диал. am с выражением отрицания, неудовольствия и
проч., ата "неужели, правда ли, может ли быть, будто,
нет же, да нет же" и др.; ато "ан, ан вот же, иначе, в
противном случае; да, конечно, разумеется" и др., ать
"ведь" и др., см. СРНГ, вып. I; укр. ато "а, но, а не то,
а между тем, кроме того, еще" и т.п.). В истории этих
значений (что в них позднее, а что древнее) предстоит
еще разобраться. У древних славян были и другие ло-
82

кальные образования с *а: *а Іе (по О.Н. Трубачеву,
"исключительно сев.-слав. союзное словосочетание"),
♦я пі ("конструкция *д пі носит характер
преимущественно западнославянского образования", а соотвеству-
ющие примеры из словен., укр. и белорусск. языков
следует "расценивать как маргинальные по отношению
к зап.-слав. ареалу" — О.Н. Трубачев; ср. еще курск.-
орл. аниж "так что, даже" — СРНГ, вып. 1), *asi/*ase
(чеш. asi "примерно, возможно" и другие зап.-слав.
примеры, сюда же русск. диал. асе, аси с
побудительным значением "а вот, а ну, смотри" — СРНГ), *а bo
("словосочетание праслав. *а bo практически не
отразилось в ю.-слав. языках" — О.Н. Трубачев; др.-русск. або
"или" появляется в деловой письменности с XIV в.),
*а by "если бы, лишь бы" и др. значения ["союзное
словосочетание *а by, главным образом со значением цели,
а также условия, широко представленное в зап. и вост.-
слав, языках. Что касается ю.-слав. языков,
старославянский пример (Супр.) стоит особняком и тяготеет
скорее к соответствующим севернославянским
данным" — О.Н. Трубачев], ряд других древних союзов и
частиц [ср., например, союз а, известный во всех
славянских языках, но "вместе с тем значительную древность
следует признать, вероятно, за случаями отсутствия
конкретного значения (см. выше сербохорв., моравск.),
которые примыкают к присоединит, функции" —
О.Н. Трубачев] еще в праславянскую эпоху составляли
диалектные зоны с разными границами. А ведь эти
слова образуют не только лексический костяк языка, но и
играют существенную роль в структуре предложения.
Локализмов в этой области оказывается немало, а
новые разыскания сделают к нашим теперешним знаниям
существенные добавления.
Перейдем теперь к другим словам общесемантичес-
83

кого разряда (также, разумеется, ограничиваясь лишь
некоторыми примерами). Среди них встречаются как
древние праславянские слова, так и древнерусские
новообразования.
Брехати "лаять (о собаке, лисице)". В Сл. о п. Иг.
"орли клектомъ на кости звѣри зовуть, лисици
брешу ть на чръленыя щиты". В "Житии Андрея
Юродивого" "яко песъ бреша" (в других списках лая),
отглагольные производные брехание, брешение (в памятниках
XI—XIV вв.), брехь "лжец, клеветник, ябедник"
(с XIV в.). Слово общеславянское, но в южнославянских
языках оно имеет другие значения — "сильно кашлять,
стонать, сильно чихать" и др., а в старославянской
письменности вовсе отсутствует. По-видимому,
первоначальным значением этого звукоподражания было
"сильно кашлять, производить кашляющие звуки", а по
по схожести с ним "лаять" (злобный лай похож на
надрывное кашлянье, задыхание), но значение "лаять" (в
русских говорах главным образом
южновеликорусское) возникло в дописьменную эпоху (ср. словац.
brechaf "лаять", польск. brzechac то же). В
старославянском языке его не было и не могло быть.
Брізгати, брЬзговати "брезговать". Впервые
встречается в Житии Андрея Юродивого, древнерусский
перевод которого восходит к XII в., а позже в ряде других
памятников русского происхождения (ср. в
"Пословицах" XVII в., опубликованных П.К. Симони: "Вздить
моремъ — не брезговать горемъ"). Слово праславян-
ское, относящиеся к северной славяне кой зоне,
неизвестное в ю.-слав. языках и соответственно в ст.-слав. языке:
чешек, bresk, польск. brzazg"терпкий вкус", русск. диал.
брезга "брезгливость; брезгливый, надоедливый,
навязчивый человек, брюзга" и пр., укр. диал. бреск
"сырость, плесень", польск. obrzazgnqc "киснуть", русск.
84

диал. брезгнуть "портиться, плесневеть", брезгно
"противно, мерзко", брезги "сплетни", русск.
брезгливый (XVII в.) и ряд других производных в вост. и зап.-
слав. языках. Когда возникли производные от *brezg-,
сказать трудно, но отвращение к испорченной пище, а
соответственно ко всему мерзкому, неприятному, у
людей было всегда, начиная с древнейших времен.
Довольно много расхождений между др.-русск. и
ст.-слав. языками имеется в производных образованиях
с приставкой въ< зафиксированы только в
древнерусских памятниках вьбЬчи (Хождение Даниила игумена ~~
1113 г.), въборзѣ "быстро, без промедления" (начиная с
XI в.), вьвадитися "повадиться" (Лавр, лет., 945 г.; в
пражском словаре вьвадити в ином значении "запрячь"
из Захарьинского паримейника русской редакции 1271 г.;
в словаре Л. Садни к и Р. Айцетмюллера слова нет; в
Др.-русск. письменности вьвадити "повадить" обычно),
вьвертѣти (Радз. лет., 1015 г.), еьвыкнути
"привыкнуть" (с XIII в.), вьдругыѣ "вторично, опять" (Лавр, лет.,
1152 г.), възадь "назад" (Русск. Пр.), вълягомо, вьлягоми
"поздно вечером, когда ложатся спать", възводъ,
възводье "вверх, против течения" (Новг. I лет., 1176 г. и
др.), вьзводнитися "выйти из берегов" (Хр. Амарт.) и
т.д. В то же время засвидетельствованы только в старо*
славянской письменности вьвЬрити "проникнуться
верой, поверить", вьглубити "вонзить" (Супр.), вьгодьныи
"приятный, угодный" (там же), въжагати "возжигать"
(во многих памятниках), възбпти "убить" (Супр.) и др.
Такие расхождения насчитываются десятками слов.
Приставочные образования с въ- продуктивны в
славянских языках, и локализмы в них начали создаваться еще
в праславянскую эпоху. Вероятно, в живой речи их
было фактически больше, чем это нашло отражение в
письменности.
85

Вазнь "счастье, удача" ("чъто есть вазнь", Изб.
1073 г.; Ипат. лет., 1287 г. и др.). У Фасмера помета
"только др.-русск." К этому слову относятся др.-русск.
производные вазьнивыи "счастливый, удачливый"
(Александрия ~ XII в. Новг. IV лет., 1238 г. и др.),
книжное образование еазньство "счастье, везенье"
(Александрия). Этих слов нет и в болгарском
этимологическом словаре [33]. Впоследствии они исчезли и в
вост.-слав, языках. Как предполагает Фасмер, не
исключено, что здесь имеется чередование аЦе {везти,
которое представлено в др.-русск.) ц.-слав. васнь "спор,
раздор" (<*vadsnb), укр. васнь "ссора", чеш. ѵаЯеИ
"страсть", словац. ѵа$еЯ, др.-чеш. ѵаХпё, польск. ѵа№,
в.-луж. ѵаЫа "причуда", которые относятся к *ѵа-
diti (сл.-слав. вадити — в Зогр., Map. и Супр., также
Др.-русск. "ложно обвинять, клеветать"), хорошо
представленное и в ю.-слав. языках. Однако производных
вадьба "злословие, клевета", вадьникъ, вадьца
"подстрекатель" нет в старославянской письменности, они
зафиксированы в древнерусских памятниках с XII в.
Гранты, вьзграяти "громко каркать" (Сл. о п. Иг.,
Задонщина, Сл. о Мамаев, побоище). Этого древнего
звукоподражательного слова нет в ст.-слав, языке, хотя
оно имеется в ю.-слав. языках, но почти всегда в
производных значениях "говорить, болтать, шуметь,
кричать" (только в сербохорв. есть грЩати "каркать"),
тогда как "каркать" обычно в вост.-слав. языках. Не
исключено, что в южнославянской зоне семантический
сдвиг произошел рано, в эпоху раннеславянской
письменности.
Гворь "пузырь (дождевой или вообще водяной)",
уменьш. гворьць, гворокь, гворатый"с выпуклой
шляпкой (о гвозде)" известны только в древнерусской
письменности, начиная с XI в., сохраняются в русских диа-
86

лектах с теми же значениями, укр. гвор "клинья в
штанах" (от значения "пузырь"). Отмеченное в словенских
говорах gor "груда навоза", производные сербохорв.
gvorilo "вид ободка с основой для фески", гворило, сло-
вен. gorjaca, garjdea "узловатая, суковатая палка,
дубинка", далеко разошлись со значением "пузырь".
Гоголь "селезень" ("а Игорь князь поскочи горно-
стаемъ къ тростию и бѣлымъ гоголемъ на воду". Сл.
о п. Иг.), гоголиный (Гр. Новг. и Псков., 1192 г.),
гогольный (Новг. 1 лет., 1270 г.). Это древнее
звукоподражательное слово (*go-gol, *gol-gol~) в разных
значениях известно во всех славянских языковых группах, за
исключением болгарской языковой области.
Предположение, что алб. gogol "вид лысухи" представляет
собой след. болг. *гогол, сомнительно, так как в
албанский язык слово вполне могло быть заимствовано из
других ю.-слав. языков. Во всяком случае его не было в
ст.-слав. языке, что подтверждается его отсутствием в
церковнославянском языке древнерусской редакции.
Гоготати "гоготать (о гусях)" (Задон.). Слово
также древнее звукоподражательное. Оно распространено
в вост.- и зап.-слав. языках, но его нет в болг. и
сербохорв. Словен. gogotati "гоготать, кудахтать"
свидетельствует только о лексической связи словенского с
западнославянскими языками.
Гроза "гроза" (Сл. о п. Иг.). В южно- и зап.-слав.
языках распространены значения "страх, ужас, угроза,
опасность" и другие производные, то же в ст.-слав.
языке (только в Клоцовом и Супрасльском сборниках),
и лишь в восточнославянской языковой области
выделяется "молния с громом, гроза". Соотношения
значений этого полисемантического слова с исторической
точки зрения следует еще выяснить, но гроза по
происхождению несомненно является древним словом.
87

Целая группа слов с корнем *gr?z- также отделяет
др.-русск. язык от ст.-слав.: грязь (и грізь)
(засвидетельствовано с XIII в.), грязти "погружаться в грязь"
(архаичное образование), грязнути "то же" (Ипат. лет.,
985 г.), грязивый "топкий" (Сп. о п. Иг.), грязина (Ипат.
лет., 1151 г.), грязкий"илистый, топкий" (Переясл. лет.,
1151 г.), грязьный и др. Всех этих слов в
старославянской письменности нет, что неслучайно: эти слова
отсутствуют в болгарской языковой области, хотя
некоторые из них имеются в других ю.-слав. языках.
Создается впечатление, что они преимущественно
распространены в северной славянской зоне. Кстати говоря, то же
самое можно сказать и о *groz- с его многочисленными
производными (в болг. языке их нет).
Союз дабы "чтобы; для того, чтобы" и др. (Соф.
I лет., 907 г. и прочие только оригинальные русские
памятники) по своему сложению прозрачен {да + бы).
Впоследствии становится книжным (преимущественно
канцелярским) словом и переходит в разряд
устаревшей лексики.
Наречие давѣ, давіче, давіча"недавно, вчера" (Лавр,
лет., 1074 г., Сл. о п. Иг. и др.) в этом значении и близких
к нему известно в вост.- и зап.-слав. языках, а также в
словенском языке (в последнем — один из примеров
схождения с западнославянской лексикой). В
болгарском и сербохорватском отсутствует. Образование
достаточно древнее.
Числительное девяносто, которое обычно
приводится всеми как отличительная особенность др.-русск.
языка, отсутствующая в ст.-слав. В письменности
появляется только с XIII в., хотя безусловно является пра-
славянским диалектизмом.
ДЬяти "говорить" (Изб. 1073 г., Лавр, лет., 1078 г.
88

и др.). Этимологически связано со значением "делать"
и "говорить", причем семантическое раздвоение слова
произошло еще в праславянскую эпоху. В
старославянских текстах діяти"говорить" не зафиксирован (кроме
Супр. дѣеши ли). В вост.-слав. языках постепенно
выходит из употребления. От неизменяемой формы дѣи
("говорит") образуется частица д*(укр. ^/"именно, то есть")
и дескать (из die съказати). В зап.-слав. языках
(например, в чешском, лужицких) значение "говорить"
сохраняется и в наше время, тоже и в словенском \dejdti
"говорить") — еще одна лексическая общность с
западнославянской областью. Если в др.-болг. языке діяти
"говорить" и было, то во время становления ст.-слав, языка
оно вышло (или почти вышло) из употребления, в
отличие от др.-русск. языка, в котором было достаточно
широко представлено.
Любопытно отсутствие в ст.-слав. языке слова
дикь(ий) "дикий" и его производных, вместо которого
обычно дивии, широко распространенное также в
церковнославянском языке древнерусского извода. Ср.
дикий в Ипат. лет. под 1146 г. и в других многочисленных
памятниках, дичина "мясо дикого зверя" (с XII в.), ди-
чати, дичь, дикость и др. — хотя, как правило,
производные не попали в письменность, но достаточно
широко представлены в восточно- и западнославянских
языках. Дик, дикый имеется и в современном болгарском
языке, но продуктивность его невелика, в отличие от
див-. Див- хорошо представлено во всей славянской
языковой области (ср. русск. диво, дивиться, удивляріь-
ся и пр.), но дивии в значении "дикий" и некоторые
производные от него явно тяготеют к южнославянской
зоне. По-видимому, между дикий и дивии в дописьменное
и раннеписьменное время происходила конкуренция, в
результате которой один из синонимов отходил на зад-
89

ний план или вовсе вытеснялся, вместе с чем по-разному
реализовались словопроизводные образования.
Как и с приставкой въ-, довольно многочисленны
расхождения между ст.-слав, и др.-русск. языками в
словах с приставкой до (это относится ко всем
продуктивным образованиям с приставками). Ср. имеющиеся
только в древнерусской и отсутствующие в
старославянской письменности (по данным словарей) добыты
(Пов. вр. лет, вступительная статья и др.), доверены
"добросить" (Хожд. Даниила игум., 1113 г.), добытькь
"добыча*' (Радз. лет., 1103 г.; в словаре Л. Садни к и
Р. Айцетмюллера нет и добыты), догънати, догоныты,
догоняты (с XI в.; в пражском словаре приводится
догоныты только в значении "принуждать" из Венской
гомилии XIII в.; у Л, Садник и Р. Айцетмюллера слово
не отмечено), додържати "удержать, сохранить (до
какого-либо срока)" (Лавр, лет., 1177 п, Русск. Пр.), до-
копатыся (Ипат. лет., 1091 г.), долізты "дойти" (Лавр,
лет., 998 г.; у Л. Садник и Р. Айцетмюллера нет и лЬзты)
и т.п. В свою очередь отмечены только в
старославянских текстах доводителъ "вождь, водитель", доволъ-
ныкь "довольный человек", допасты "пасть" и др.
Конечно, мы должны учитывать, что в отражении в
письменности производных (в том числе и префиксальных)
слов могут быть (и, вероятно, есть) всякого рода
случайности, и все же далеко не все тут случайно.
Нам представляется, что достаточно и
вышеприведенных примеров, чтобы говорить о серьезных
лексических различиях между двумя сопоставляемыми нами
языками. На буквы Л—Кр- мы насчитали (вместе с
производными) около 700 слов со значениями, общими
для славян IX—XIII вв., не зависящими от каких-либо
местных обстоятельств, засвидетельствованными
только в древнерусской письменности и отсутствую-
90

щими в старославянских текстах. А если бы СлРЯ
XI—XVII вв. был уже весь опубликован, то восточно-
славянизмов оказалось бы свыше 2000. Конечно, мы
обязаны, как и во всех других подобных случаях,
подчеркнуть, что эта цифра нуждается в тщательной
проверке, что если бы мы и не допустили возможных
ошибок, отражение в письменности (особенно дошедшей до
нас только частично) слов во многом зависело от
тематики памятников и всякого рода случайностей. Все это
так. И все же в своих разысканиях мы всегда делаем
выводы только из того, что в настоящее время фактически
имеем.
Имеется еще и иная группа слов, значения которых
так или иначе были связаны с жизненным укладом
восточных (соответственно и южных) славян. Конечно,
граница между этими лексическими группами в
известной мере условна, так как и в общих понятиях у разных
народов отражаются особенности своего видения мира.
"Сознание человека не только отражает объективный
мир, но и творит его** [Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29,
с* 194]. Творит оно его в соответствии с общественной
ступенью развития, с накопленными знаниями об
объективном мире, привнося элементы собственного
понимания мира. Определенную роль в этом процессе
играет язык, его особенности, в которых заключаются
многовековые традиции его истории. Но, конечно,
первичным всегда остается объективный мир,
окружающий людей. Древние славяне понятия не имели о
картофеле и кенгуру, поэтому в их языке и не могло быть
соответствующих обозначений. В IX—XIII вв. они
занимали огромную территорию с различными
природными условиями, к которым надо было
приспосабливаться, входили в контакты с разными племенами,
народностями и цивилизациями, у них создавался свой осо-

бенный быт, что находило свое отражение прежде всего
в словарном составе. Восточные славяне не
представляли собой исключения. В их языке возникали (или
сохранялись от праславянской эпохи) слова, исконные и
заимствованные, которых не было у южных славян.
Приведем здесь некоторые примеры.
Бъдынъ "языческий надгробный памятник". Слово
дошло до нас в Житии Ольги, которое написано не
позже XIII в. Ольга завещала своему сыну язычнику
Святославу после ее смерти "съ землею равно погрестися, а
могылы (не сути), ни трызнъ творити, ни бдына дѣяти".
Слово это давно привлекало к себе внимание
исследователей. Но как бы ни истолковывать его этимологию,
несомненно одно: оно представляет собой отголосок
восточнославянской языческой терминологии,
беспощадно изгонявшейся духовенством. Приходится
только удивляться, как оно сумело проскользнуть в
житийную литературу (автор Жития Ольги, вероятно,
следовал народной легенде об Ольге).
Безадьница "лишение наследства** (Русск. Пр.), бе-
задыцина "доход или оброк с выморочного наследства"
(Переясл. лет., 1035 г.), безажю "без наследника"
(Русск. Пр.). Этимология слов прозрачна: задьница
"наследство". Не исключено, что эти юридические
термины попали в письменность из обычного права.
Бѣла, бѣлька "белка, шкурка белки, денежная
единица". Начиная с XI—XII вв., употребляется
исключительно в оригинальных древнерусских памятниках,
отражая одну из специфических особенностей
жизненного уклада восточных славян. Один из примеров,
который обычно приводится как восточнославянское
новообразование.
Бьрковьскь "мера веса (около 10 пудов)", бьрковьць,
бьркоеьскыи (прилаг. в знач. сущ.: "избывъ же Влади-
92

меръ сего и постави церковь и створи праздникъ великъ,
варя 300 беркоеьскыхь меду", Соф. I лет., 996 г.). Не
исключено, что этот скандинавизм (др.-швед. Ыггкд,
др.-норв. Ыагкеу от названия г. Бьёрке на оз. Меларен)
первоначально был северо-западным (новг.-пск.)
диалектизмом, откуда слово попало в балтийские и
польский языки, но затем с развитием торговли стало
известно у южных и восточных славян. Употреблялось в
деловой письменности.
Басурманъ, бесерменинъ и другие варианты
"мусульманин" — тюркизм, который попал в
древнерусский язык с противопоставлением христианства
мусульманству (см. в "Уставе Ярослава" 1035 г. бесермен-
ка, в Ипат. лет. под 1184 г. бесурменинь и др.). Слово
встречается в деловой письменности, в летописях и
дожило до нашего времени.
Следует отметить группу производных слов от
*biti/*bojb, характерных по образованию и
значениям для др.-русск. языка (в отличие от ст.-слав.):
битва, битвенный ("мѣсто битвенное", Флавий) (болг.
битва, сербохорв. битва "битва" скорее всего из
русского, в старославянской письменности слово
неизвестно), било (Лавр, лет., 1074 г.), боевой "боевой,
относящийся к бою", боевъникъ "убийца" (Русск. Пр.; в
ст.-слав., болг., сербохорв. нет, в словен. bojevniK
"борец, боец, воин"), бойный "боевой" (Флавий);
бойная лодья "лодка с высокими бортами", Русск. Пр.)
и некоторые другие слова довольно раннего
происхождения. Производные слова от праславянских основ,
которые оказываются специфичными для др.-русск.
языка (как и других ранних славянских языков и
диалектов), заслуживают тщательного исследования —
в них найдется множество локальных единиц.
Болонь, болонье "низкое поречье, покрытое травою,
93

луг, выгон** и др. (Сл. о п. Иг. и др. памятники). В ст.-
слав, и ю.-слав. языках б лань, бланье отсутствуют.
Родство *Ьоіпь в этом значении с *boln- "пленка,
кожица" и пр., также и *bolt- "болото" весьма
правдоподобно, но разделение этих слов на омонимы
произошло очень давно, вероятно, в раннюю прасла-
вянскую эпоху. О.Н. Трубачев в своем словаре хотя и
подчеркивает этимологическое единство этих слов, все
же посвящает им разные статьи, тем самым признавая их
лексическую независимость уже для праславянского
лексического фонда. От *Ыл- существуют разные
словообразовательные и семантические производные,
получившие локальное распространение. В наше время
болонь, болонье "луг, выгон, площадь" и пр.
распространено в западнославянских, украинском и
белорусском языках, а на русской территории только в юго-
западных говорах. Этот ареал имеет древнее
происхождение.
Борть "дупло с пчелиной семьей, колода для пчел"
(Русск. Пр.), бортьныи (там же), бортничати
"заниматься бортным промыслом" (Слово о погибели
Русской земли —1238 г.) и другие производные
{бортникъ, бортничий, бортище, бортничество),
которые в письменности появляются позже, но
образование некоторых их них, вероятно, является
ранним. Слова известны только в деловой
письменности. В южнославянской области имеются другие
производные (макед. бртва "борть", сербохорв. бртва
"затычка, пробка"), которые, вероятно, были
образованы от праслав. (незафиксированного) *Ьъггі "делать
надрезы, вырезать" (О.Н. Трубачев). Сюда же
сербохорв. бртвити "затыкать", словен. *brtiti "то же" и др.
Не исключено, что сюда же относится специфически
др.-русск. брьтьяница "амбар, кладовая" (Ипат. лет.,
1146 г.).
94

Валь "насыпь" (Лавр, лет., 1095 г.). Северное
праславянское слово, скорее всего не германизм, а
относящееся к валити.
Видокь "свидетель, очевидец" (Русск. Пр.). В Супр.
рукописи есть иное производное — видьць. К
древнерусским юридическим терминам относятся вира
"денежная пеня за разные преступления" (Русск. Пр. и иные
деловые документы; по М. Фасмеру, "только др,-
русск.— ранний германизм), вирьникь, виръный (там
же), голова "убитый", головьникь "убийца", головъ-
ничьство "плата за убитого" (там же), откуда
уголовный и иные производные, а также довольно
многочисленная группа слов той же тематической
группы. Ср., например, върѣчися "дать обещание" (там
же) и мн. др.
Среди этого лексического пласта немало слов,
имеющих отношение к общественному укладу жизни, к
тем или иным формам ее проявления: вьрвь "община"
(Русск. Пр.; как замечает М. Фасмер, "только др,-
русск."), вьрста "мера длины" (Лавр, лет., 1097 г.; слово
общеславянское, но в других славянских языках имеет
иные значения), вьзльстити "возбудить, подстрекнуть
обманом" (Новг. V лет., 1073 г.), вьзмьстити
"отомстить" (Ипат. лет., 1142 г.; в старославянских
текстах эти два последних слова не представлены),
вьстонати ("а въстона бо братие Киевъ тугою, а
Черниговъ напастьми", Сл. о п. Иг. и др. памятники),
голважа (Печерский патерик), голважня (Русск. Пр.)
"мера соли" (только др.- русск. германизм), гоньць
"гонец" (Переясл. лет., 993 г.; Никон, лет., 1152 г.; нет и в
современном болг. языке), гораздый, горазьный
"искусный, умелый" и другие производные (с XI в.; в
пражском словаре взято из второй легенды о Житии св.
Вацлава: гораздьно "возвышенно"; из Беседы папы
95

Григория Великого, богемского происхождения,
русской редакции XIII в.: гораэде "совершенно"; а также
приводится собственное имя ученика Мефодия Гораздъ
из мораво-паннонской легенды Жития Мефодия
русской редакции XII в.; в древнеболгарских
памятниках и современных южнославянских языках слова эти
отсутствуют; в данном случае мы имеем дело с древним
германизмом, распространившимся в северной зоне
праславянского языка), гость в специфическом
значении "купец (преимущественно иноземный)99,
"чужеземец*9 (см. в Договорах с греками 907 и 94S гг., обычно
употребляется в деловой письменности, летописях и
некоторых других оригинальных произведениях; в
церковнославянской письменности известно только в
общеславянском значении "гость99; значение
"чужеземец99 находит себе соответствия в ряде и.-е. языков,
следовательно, является древним семантическим лока-
лизмом в праславянском языке, ср. лат. host is
"чужеземец, враг"), гривьна, гривънъка "весовая и
денежная единица" (начиная с XI в. широко употреби*
тельны в деловой литературе, летописях и других
оригинальных произведениях; в пражском словаре
приведено только в Беседах папы Григория Великого,
богемского происхождения: гривьна "ожерелье,
браслет"; в этом и других значениях — "железный обруч,
железное кольцо" и пр. известно и в современных ю.-
слав. языках, но как денежная и весовая единица для
южнославянской зоны нехарактерно), гридь» гридьнь,
гридинь "княжеский дружинник, воин, телохранитель"
и другие лексемы того же корня (скандинавского по
происхождению): гридити "служить на военной
службе" (Хр. Амарт.), гридьба "княжеская дружина" (Лавр,
лет. 1177 г.), гридьня, гридница "помещение для
дружинников" (Лавр, лет., 996 г.), грунь, груна, груницп
96

"особого рода конская рысь", наречия грунью, на
грунахъ (распространенное слово в древнерусской
письменности).
Доля "часть, участь, судьба" и др., доль "то же",
появляется в древнерусской письменности только с
XVI в., но древность слова несомненна—употребляется
с производными не только во всех вост.-слав, языках, но
и в зап.-слав. зоне (ст.-чеш. dole, s doh "счастливо,
успешно", польск. dola "судьба, доля, удел, часть"),
являясь праславянским словом северной диалектной
зоны.
Дорога "дорога, путь" (Сл. о п. Иг.). Праслав.
*dorga означало быстрина, узкий залив, т.е. путь по
воде", а также "росчисть в лесу", т.е. обычные места
передвижения древних славян, живших в лесистых
местностях, прорезанных реками. Впоследствии
значение слова расширяется ["а половци неготовами
дорогами побѣгоша къ Дону великому" (Сл. о п. Иг.)],
причем происходит это еще в праславянскую эпоху:
"дорога (вообще)" имеется в зап.-слав., сербохорв. и
словен. языках (наряду с другими значениями). В болг.
и ст.-слав. языках драга отсутствует.
Долотити "долбить" ("лѣпше есть камень доло-
тиши, нижели зла жена учити", Слово Даниила
Заточника). На праслав. *dolt-<*dolbt~ (другая
ступень чередования к *dblbt- указывает чеш. dlabati
"долбить". Сюда же др.-русск. надолобь, русск. долото
(<*dolbto ). Никаких признаков длати, длатити у
южных славян и в ст.-слав. языке нет.
Дорогъвь, дорогость "дороговизна" (Новг. I лет.,
1170 г., другие новгородские, псковские, московские
летописи) — древнерусское (вероятно, диалектное; в
современных русских говорах дорог овь, дороговизъ,
Ьороговизенъ, дороговизня занимают северную и
97

северо-западную зону, отчасти и центральную, русс к.
дороговизна, бело русс к. дарагавізна) новообразование.
Жьмчюгь, жьнчюгь "жемчуг" (надпись на кресте
Бфросинии Полоцкой, 1161 г.). Встречается и в
некоторых церковнославянских памятниках др.-русск.
извода, но преимущественно употребляется в деловых и
иных светских текстах (ранний тюркизм, по М. Фас-
меру — "специфически вост.-слав, слово, восходящее к
др.-тюрк. jhntu 1) жемчуг, 2) название Сыр-
Дарьи").
Мы могли бы продолжить свои примеры, но и
приведенных достаточно, чтобы утверждать, что и в
этом слое лексики древнерусский язык заметно
отличался от старославянского. По моим самым
приблизительным подсчетам (включая данные
А.И. Соболевского), таких слов на буквы А—Ap-
ока залось около 450 (вместе со словами, имеющими
особое значение), а всего в словарном составе их
найдется не менее 1200. Дальнейшие разыскания
безусловно дадут новое пополнение.
К приведенным выше слоям лексики надо
прибавить еще названия особенностей природных явлений, в
частности особенностей ландшафта, которых тоже
оказывается немало. Ср., например, вьрагь "овраг" (по
М. Фасмеру, только др.-русск.), уменыи. вьражъкъ,
го моль, го моля, гомуля "ком, комок" (нет в ст.-слав.
и болг.), горностай, дъхорь "хорек" (тоже нет),
заморозь, заморозь "заморозки", зегзица, зогзица
зогзуля "кукушка", изгорье "взгорье, взгорок", икра
"льдина", ильмь "вяз" [в пражском словаре ильмь
(Ulmus) приведен только из Беседы папы Григория
Великого, богемского происхождения], ирии "теплая
страна, откуда прилетают птицы" и мн. др.
Остается еще значительный слой диалектной лек-
98

сики, которая не была в общем употреблении у
восточных славян и в то же время отсутствовала в
старославянском и народном древнеболгарском языке,
т.е. относилась к расхождениям между древнерусским и
старославянским языками (некоторая часть ее имеется
в вышеприведенных примерах). Большая часть ее не
попала в письменность. В первых семи выпусках
Этимологического словара О.Н. Трубачева нами найдено
около 240 слов, имеющих свои особые диалектные
зоны на восточнославянской территории, из них только
около 70 были или употребляются и теперь в
письменности русских, украинцев или белорусов.
Иными словами, основная масса лексических
диалектизмов, которые возводятся к праславянской эпохе,
так и осталась достоянием только устной
восточнославянской народной речи. Можно предполагать, что
когда будет завершено предприятие коллектива под
руководством О.Н. Трубачева, лексических
диалектизмов окажется что-то около 1000, т.е. они составят
основную массу собственно восточнославянских слов.
Но ведь после распада праславянского языкового
единства и выделения из него особого
восточнославянского языка, особенно в древнерусскую эпоху,
происходило интенсивное нарастание словарного
состава, а вместе с ним и появление новых диалектизмов,
которые предстоит еще выявить.
Самым верным признаком того, что слово в др,-
русск. языке было не общераспространенным, а
диалектным, является совпадение (если не полное, то в
основном) его современного ареала с ареалом, который
можно восстановить по данным письменности, начиная
с начальных ее времен и до XX в. (особенно до
XVII—XVIII вв.). Таким способом нам удалось
реконструировать около 170 лексико-семантических
99

диалектизмов древнерусской эпохи, не считая многих
производных образований и вариантов слов,
значительная часть которых могла существовать в
древнерусских диалектах [15, с. 603—604]. Возможные
ошибки при применении такого метода ареальной
реконструкции могут обусловливаться только
отсутствием в нашем распоряжении необходимых сведений
(эти сведения и исправят допущенные промахи), а не
самим методом. Добывать эти сведения и умело
применять их — дело, конечно, нелегкое. За последние
годы опубликовано много новых работ по
древнерусской диалектной лексике, которые нуждаются в
надлежащем обобщении.
Второй способ восстановления древней диалектной
лексики (не противоречащий первому) — метод
этимологизации, который может успешно применяться
только компаративистами самой высокой
квалификации. Этот метод оказывается единственным, когда речь
идет о диалектизмах, мало или вовсе не нашедших
своего отражения в письменности (особенно в ранней).
А ведь, как показывает опыт реконструкции прасла-
вянского словарного фонда, таких диалектизмов
имеется подавляющее большинство. И многое в
диалектной лексике остается еще не
этимологизированным. Есть и такие диалектизмы в древнерусской
письменности, которые не дожили до наших дней.
Аргументировать их существование данными самой
письменности можно только отчасти, поскольку
географическое распределение дошедших до нас
древнерусских памятников крайне неравномерно.
Решающее слово в таком случае остается не за
лингвистической географией как таковой, а за
этимологией. Впрочем, и тут не все преодолимо, так как
бывают случаи, когда неясно, относится ли слово к
100

праславянскому времени или к древнерусской эпохе.
Например, в северо-западной письменности
употребляется редкое слово гошити "устРаивать> изготовлять,
делать" с производными изгошити, угошити. Замена
этих слов другими (иногда бессмысленная, например,
вместо изгошити писец ставил изгонити, изгнати и
проч., не понимая смысла слова) явно указывает на
локальную ограниченность этих лексем. В наше время
гошить {изгошить, пригошить и др.) распространено
в северо-западных говорах русского языка, а также в
закарпатских говорах украинского (может быть, и еще
где-нибудь) в близких значениях. Высказано мнение
(см. словарь М. Фасмера), что гошити представляет
собой сокращенную форму гоношити, с чем
согласиться невозможно из-за фонетической невероятности
такого сокращения. О.Н. Трубачев не включает в свой
словарь гошити, видимо, считая его инновацией.
Однако вряд ли это инновация — не могла она
возникнуть на древнерусском севере и крайнем юго-
западе, в таких отделенных местах независимо друг от
друга. Многие праславянские слова остаются еще
этимологически неясными. Этот пример лишний раз
подчеркивает, что-лингвистическая палеогеография и
собственно этимология (объяснение исходного
значения слова и его фонетико-словообразовательной
структуры) неразрывно связаны и составляют единое целое,
которое входит в историческую лексикологию.
Итак, мы констатируем, что лексические
расхождения между старославянским (древ неболгарским) и
Древнерусским языками выражались не в десятках, как
обычно это полагают, а в тысячах и тысячах слов и их
значений. Дальнейшие исследования в эт>й области,
несомненно, внесут коррективы в наше положение, но
вРяд ли кому удастся вновь утвердить мнение, что в
101

XI—XIII вв. на Руси имели место всего лишь
некоторые диалектные отличия, к которым в
письменно-религиозной сфере прибавлялась новая религиозная
терминология, выполнявшая примерно такую же роль,
как специальная лексика в наше время. Нет, в Древней
Руси вошли в соприкосновение два
близкородственных, но самостоятельных языка, отличавшихся друг от
друга не только "специальной" терминологией, но и
словами всех лексикотематических групп. Это
является отправной базой всех исторических изменений,
имевших место в письменной сфере Древней Руси
XI—XIII вв. и более поздних времен (отчасти и устной
народной речи, поскольку язык письменности
оказывал некоторое воздействие на народную речь),
существования своеобразного двуязычия. Не случайно
поэтому мы уделяем столько внимания восточносла-
вянско-древнеболгарским лексическим расхождениям,
поскольку они были реальным фактом, который
игнорировать невозможно. Разумеется, сохранялась и
общая основа, унаследованная от праславянской
общности, что серьезно отличало
русско-церковнославянское двуязычие от двуязычия других типов
(например, германо-латинского). Как реализовалось и
функционировало это двуязычие, что нового возникало
в такой языковой ситуации — вот основная задача,
которую предстоит решать историкам древнерусского
и восточнославянских языков, в первую очередь
специалистам по исторической лексикологии. В первую
очередь потому, что именно в лексике прежде всего
проявляются общность и различие между
родственными языками и диалектами, так как словарный
состав, являясь ядром наших знаний и вообще
информации, состоит из огромного количества единиц,
имеющих почти неограниченні іе возможности сочета-
102

ний в тексте. Те историки языка, которые
пренебрежительно относятся к показаниям лексики, считая
главным объектом фонетику, фонологию и
грамматику, крайне обедняют живую жизнь языка и
чрезмерно облегчают себе выполнение поставленных
задач.
Фонетические и грамматические единицы по
сравнению с лексикой относительно немногочисленны,
поэтому легче поддаются изучению, систематизации и
схематизации, в том числе и всякого рода
гипотетическим построениям. Фонетико-грамматические
отличия старославянского и древнерусского языков в
общем нам хорошо известны, хотя происхождение и
развитие их во многом освещается еще противоречиво,
т.е. до конца далеко не объяснено. Разумеется, никто не
может умалять значения фонетики и грамматики, без
которых нет языков. Но никто не должен пренебрегать
и словарным составом, без которого также нет языка,
тем более, что лексические единицы, как было сказано
выше, неизмеримо обширнее по сравнению с фонетико-
грамматическими и дают несравненно больше
показаний при сравнении близкородственных языков.
Выражение "лексика дура, грамматика молодец", бытующее
среди языковедов (кажется, оно идет от Л.В. Щербы),
нельзя принимать всерьез — оно обозначает лишь то,
что лингвистам оперировать грамматикой несравненно
легче, чем громадными массами лексического
материала.
Всегда ли фонетико-грамматические показания
совпадают с лексическими, когда речь идет о
характеристике языка письменности Древней Руси и
вообще об общности и различии близкородственных
языков? Далеко не всегда. Возьмем для примера
Церковную легенду о посещении братом апостола
103

Петра Андреем Первозванным языческой Руси,
помещенную во вводной части "Повести временных лет". По
формальным данным (неполногласие и пр.)» которыми
мы привыкли пользоваться при определении языка
древнерусских памятников, эта легенда скорее
изложена церковнославянским языком древнерусского
извода: кь сущимъ (кстати, в древнерусском языке не было
причастия * сучий, как мы ожидали бы от глагола сжть),
благодать, грабь (о Киеве), люди сущая, идущю ми
сѣмо (в некоторых списках идучи — пбзднее
исправление), бани древены, прутье младое, благослови и др.
Полногласные формы составляют меньшинство: на
березѣ, пережьгуть, Новьгородь. Однако если мы
обратимся к лексике этого небольшого произведения,
то за исключением благодать, благослови (им нет
соответствий в древнерусской речи) в нем нет явных
церковнославянизмов (церкви, исходная форма им.
пад. ед. ч. *сыку — праславянское заимствование из
*кігко или *кігікд, попавшее в славянскую языковую
область еще до распространения христианства у славян,
известное и древним западным славянам; кресть также
праславянский германизм). Вся остальная лексика
исконно восточнославянская с явными признаками
специфических восточнославянизмов: горы "высокий
берег реки", горЬ "вверх по течению (Днепра)", квась,
рамяно "очень сильно" (по М. Фасмеру, нет в болг. и
сербохорв., а рловен. гатепо "очень, чрезвычайно,
необычайно" связано с западнославянской языковой
областью), сълѣзь съ горы (позднее исправление в
Троицком списке сниде) и т.д. Таким образом, язык
этого сказания можно считать древнерусским
литературным с церковнославянскими вкраплениями.
Древнерусские книжники, подражая божественным
старославянским книгам, нередко использовали неполно-
104

гласие и другие "формальные" старославянские
признаки машинально или сознательно для украшения
своего языка. Ср. в Сказании об Андрее "прутие
младое", которым стегали сами себя новгородцы в бане
(в некоторых списках Пов. вр. лет употреблено вЬникы).
Неполногласие выступало даже в тех словах, которых
вовсе не было в старославянском языке. Ср. влать
"великан, вол от" (Александрия), отсутствующее в
южнославянских языках, и ряд других ложных
неполногласий, о которых уже писалось в
славистической литературе. Когда слово, получающее
церковнославянские признаки, было исконновосточнославян-
ским по своим значениям и употреблениям, как мы его
должны оценивать, церковнославянским или все же
древнерусским, изменившим свое обличие? Языческое
божество восточных славян Волосъ, под пером
книжника превращающееся по Власъ, или Велесъ, которое
мистификатор XIX в. решил изменить во Влесь [34]
перестают ли быть восточнославянизмами?
Вопрос этот имеет большое принципиальное
значение. Историко-лекси ко логические исследования
памятников древнерусской письменности могут во
многом произвести переоценку языковой
принадлежности тому или иному языку оригинальных
древнерусских произведений, авторы которых росли и жили в
одной языковой среде, не порывали с нею связей.
Предстоит выполнить огромную работу по изучению
словарного состава многочисленных произведений
Древней Руси, которая принесет немало уточнений в
наши теперешние представления и открытия. На
первых порах с этой точки зрения можно было бы
изучить "Слово о законе и благодати" Илариона, жития
Бориса и Глеба, Феодосия, Александра Невского и
Другие ранние оригинальные жития, сочинения Кирил-
105

ла Туровского, Климента Смолятича, ранние
летописные записи. Мы не говорим уже о важности
исследования лексики деловой литературы, всякого
рода записей, надписей и приписок. Словарный состав
таких произведений, как Повесть временных лет,
Слово о полку Игореве, Моление Даниила Заточника и
некоторых других, хотя и изучался многими
исследователями, но цельной и тем более исчерпывающей его
картины мы не имеем. Важны для лексикологии
древнерусского языка отечественные переводные
сочинения. Как уже было сказано выше, значительное число
старославянизмов и слов церковнославянских
древнерусского извода, по данным современных словарей, не
вышло за пределы религиозной письменности. Наличие
и особенно заметное скопление таких слов в языке того
или иного памятника говорит о многом. Это один из
характерных признаков церковнославянского языка. В
свою очередь употребление (особенно широкое)
специфических восточнославянизмов свидетельствует о
русском происхождении произведения, в том числе и
переводного, а при отсутствии или случайности
собственно лексических старославянизмов
(церковнославянизмов) говорит в пользу принадлежности
памятника к одной из разновидностей древнерусского
литературного языка.
При смешении церковнославянизмов и русизмов,
что бывает часто, многое зависит от перевеса тех или
иных элементов. Конечно, речь идет о лексико-
семантических, а не ''формальных" единицах.
Разумеется, мы вовсе не намерены уменьшать роль
"формальных" церковнославянизмов, особенно когда они
получают стилистическое и тем более семантическое
значение (ср. волость — власть) или совсем вытесняют
свои восточнославянские варианты. В тех случаях из
106

"формальных они превращаются в полновесные
лексико-семантические или стилистические единицы.
Но все же следует подчеркнуть, что старославянский
язык, попав на Русь, изменялся не только и не столько
по своим собственным законам развития, сколько под
воздействием восточнославянской речи.
Церковнославянский язык оставался самим собой благодаря
традициям, а изменялся прежде всего из-за того, что
постоянно испытывал давление окружающей его
языковой среды. Основная активная роль в
создавшемся двуязычии принадлежала живому древнерусскому
языку, который, конечно, испытывал известное
воздействие со стороны церковнославянского языка, недаром
причисляемого к древнерусскому изводу.
После того, как близкородственные лексико-
семантические системы пришли в тесное
соприкосновение друг с другом, начались и длительное время
продолжались сложные процессы их
взаимопроникновения. Это прежде всего касалось тех слоев лексики,
которые отвечали потребностям так называемой
повествовательной (свете ко-цер ковной) литературы
(летописи, разного рода "Слова*', "Поучения",
обращенные к грамотной по тем временам аудитории,
оригинальные повести и сказания и т.п.).
Консервативные слои старославянизмов (церковнославянизмов),
так и не вышедшие за пределы богослужебной
письменности, в общем оставались в стороне от
объединения обоих языков и были наиболее
характерной частью церковнославянского языка.
Традиционность богослужебных текстов, осознававшихся как
священные документы, препятствовала
проникновению в них восточнославянизмов, хотя и не абсолютно.
В свою очередь светская оригинальная литература,
особенно деловая, лишь только частично пропускала
107

лексические церковнославянизмы. Таким образом,
двуязычие в письменной сфере сохранялось. И все же
точек соприкосновения и соответственно смешения
было много. Создавалось нечто среднее самых разных
типов, колеблющееся от памятника к памятнику. Это
еще не было "средним стилем*5 ломоносовского
времени — это было только тенденцией к языковому
"усреднению", совмещению особенностей обоих
языков. Разные и несомненно многочисленные, с
преобладанием тех или иных элементов или уравниванием их,
типы таких совмещений предстоит еще изучить. Кое-
что в этом отношении уже сделано. Возникало не
только механическое смещение, вариативность, но
намечались и семантические взаимосвязи,
объединенные лексико-семантические группы (т.е. слова,
семантически взаимозависимые), свои особые нормы,
которые, разумеется, видоизменялись. Ср. наблюдения
Н.Г. Михайловской над группами земля — страна —
волость — область — власть; речи — глаголати —
възвістити — вьзгласити — сказати — повЬдати —
отвЬщати — вѣщевати — молвити, над группами
слов, обозначающих движение, военные действия,
внутреннее состояние и др. [35]. Н.Г. Михайловская
для своего исследования привлекла около 60
памятников разного характера, среди которых преобладают
древнерусские оригинальные произведения.
В этом направлении работа должна вестись
интенсивно, так как нам еще мало известно, какие типы
лексических скрещений создавались, как шло
обогащение древнерусского литературного языка. В
"пограничной полосе9* шло интенсивное словообразование.
По данным словаря Л. Садни к и Р. Айцетмюллера, в
ст.-слав, языке оказалось 119 слов, или немногим более
всего словарного состава, образованных при
108

помощи суф. -ство. В словаре И,И. Срезневского их
уже 842, или 2,1% словарного состава (увеличение
вдвое), среди которых имеются такие типичные
русизмы, как королевъство, воловьстео, головъство,
ворожъство, тиуньство, холопьство, комоньство и
т.п. Конечно, нужно учитывать, что суф. -ьство
праславянского происхождения и некоторые из этих
новообразований, может быть, восходят к праславян-
ской эпохе, но в оживлении этого типа
словообразования на древнерусской почве сыграл роль и
старославянский язык.
Наши сведения о древнерусском словообразовании
и его развитии пока еще скудны — имеются только
частные исследования отдельных его звеньев, а общей
картины продуктивности и непродуктивности его
типов, да еще в применении к отдельным жанрам
письменности, пока еще нет. Это одна из важных задач
будущих исследований. Со словообразованием связаны
все типы лексических инноваций.
Историческая лексикология — дисциплина
многоаспектная. Выше мы уделили много внимания
взаимоотношениям древнерусского и старославянского
(церковнославянского) языков, что вполне понятно,
так как эти взаимоотношения определяли главные пути
развития культуры древнерусской письменной речи.
Ведь в конце концов формирование "сопредельной
языковой полосы" между этими языками, шедшее в
течение ряда веков, подготовило почву для
возникновения "среднего стиля", из которого путем снятия
противоречий между "стилями" и слияния их на русской
народной основе в пушкинское время складывается
современный русский литературный язык.
Однако не нужно забывать и того, что древние
восточные славяне, занимая обширную территорию,
109

находились в контакте с различными этническими
образованиями, что неминуемо приводило к
заимствованиям. Некоторые из этих заимствований получили
общевосточнославянское распространение, другие
стали локализмами, иногда довольно узкими. Одни
заимствования дожили до наших дней (в литературных
языках или говорах), другие исчезли. Установить
состав заимствований, их историю означает
приоткрыть завесу над жизнью наших предков. На этом пути
нас ожидает много открытий. Если верно, что слово
степь иранского происхождения, то оно является
результатом ранних восточнославяно-иранских связей,
хронологию которых пока трудно определить.
Впервые в русской письменности степь появляется поздно,
только в XVII в. До этого степь обозначалась
полисемантичным словом поле, которое, вероятно,
оказалось в древнерусскую эпоху более сильным
конкурентом, оставившим в тени слово степь. Лишь с
широким хозяйственным освоением наших южных
безлесных пространств степь оказывается более
подходящим наименованием. Как наименование
экзотической особенности ландшафта степь проникает в
разные языки. Оно оказывается (что обнаружено
О.Н. Трубачеввім) в произведении Шекспира "Сон в
летнюю ночь9*, впервые опубликованном в 1600 г.
(steppe), т.е. ранее, чем в русской письменности! Для
того, чтобы слову пройти через всю Европу (ср. нем.
Steppe), нужно было время. Укр. степ (не стіп!)
указывает на др.-русск. форму стьпь, что является
доказательством древности слова (предполагать, что
укр. степ заимствовано из русского языка, очень
сомнительно, учитывая географические
обстоятельства).
Как ни спорна этимология слова собака, все же
110

следует отдать предпочтение его иранскому
происхождению (Ср.-иран. +sabaka, перс, sabah и др. соответствия).
Собака восходит к тем же временам славяно-иранских
контактов, оказавшись восточнославянским лока-
лизмом (из восточнославянской языковой области оно
частично проникает к западным славянам и совсем не
попадает к южным). В письменности оно тоже
появляется сравнительно поздно (не раньше XIII—
XIV вв.; в Никоновской летописи оно стоит под 1135 г.,
но это поздняя вставка). Обычным словом было пьсь
"пес" и "собака вообще" с рядом производных {сука
употреблялось редко). В конечном счете собака стало
обобщающим словом, а пес названием самца. Старая
"собачья" терминология на этом не кончается.
Промелькнуло в древнерусской письменности и исчезло
слово неясной этимологии гричь "пес", которое уже в
XVI в. нуждалось в пояснении ("гричъ,... рекъше песъ",
Хронограф, 1512 г.). Может быть, оно сохранилось в
каких-нибудь говорах или других источниках?
Из района Среднего Поднепровья в VII—VIII вв.
восточные славяне продвигаются к Чудскому и
Ладожскому озерам, вступают в тесные контакты с
финно-угорскими племенами. Как следствие этого в
древнерусский язык проникают финно-угорские слова.
В письменность их попадает немного, но в говорах
(прежде всего северновеликорусских) они
представлены довольно широко. В диалектной лексике
предстоит выделить древнейшие финноугоризмы, что
сделано только отчасти. Ср. соломя "морской пролив,
пролив вообще", появившееся в северновеликорусской
письменности в XIV в., а позже оставшееся только в
Диалектной речи (из финск. salmi), сорога "плотва" с
производными (финск. sarki и др.), попавшие на север
Древней Руси еще во время, когда полногласие было
111

живой фонетической закономерностью, т.е. до
появления у восточных славян письменности. Относительно
последнего слова М. Фасмер замечает, что затруднения
вызывает вокализм: из *serga должно было бы
получиться * серега, а не сорога. Однако следует учесть,
что многие финно-угорские племена были
ассимилированы и от их языка ничего не осталось, за
исключением некоторых следов в русском языке.
Сорога получилось из *sorga, сохранившееся во
вторично заимствованном беломорском сорга
"плотва" как и салма, салми.
Северновеликорусский диалектный материал
представляет собой богатый источник для реконструкции
(пусть частичной) исчезнувших финно-угорских языков.
Некоторые финно-угоризмы проникают в
древнерусскую письменность, причем и на юг. Ср. керста<
<*кърста "ящик, гроб, рака" (финск. kirsta "ящик,
тюрьма", эст. hirst "ящик, гроб"), которое имеется не
только в оригинальных, но и в переводных письменных
источниках (кроме летописей, в Жит. Андрея Юрод., в
Прологе XIII в.; керстица "ящик, ящичек, ларец" у
Флавия, в Библии Геннадия, 1499 г.). Керста явно
связано с корста в тех же значениях (Лавр, лет., 1015 г.),
производные корстица (также у Флавия), користица
(XIV в., сближение с кора, корыто по народной
этимологии?), которое перекликается с литов. kafstas
"могила, гроб". Вероятно, мы тут имеем дело с
культурным термином, распространявшимся с севера
на юг, причем исходными формами были кърста и
•корста (последнее проявилось в короста у Даниила
Заточника). В наше время слово сохранилось только в
северновеликорусских говорах: керста, кёрста,
керста "могила, яма" (олон., арх., онеж.). Ср. еще в
топонимических названиях: д. Кёрстово Кингисеп-
112

р-на Ленинград., обл., ручей Корстица на западном
берегу Онежского залива (возле него располагалось
заброшенное кладбище) и др. Чередование *кьрст- и
*korst- на Крайнем Севере, вдали от балтийских
поселений, похоже, указывает на финноугорский, а не
на балтийский источник (ср. *serg- и *sorg-, о чем см.
выше).
Значительно больше в восточнославянских языках
тюркизмов (особенно в народных говорах — см.,
например, [36, 37]), часть которых восходит к
древнерусской эпохе. Предстоит также
реконструировать древние скандинавизмы, балтизмы,
заимствования (прямые и косвенные) из других языков, которые
наряду с исконными словами составляли
специфические особенности древнерусской лексики.
Встает и другой важный вопрос: о воздействии
древнерусской лексики на другие языки, в частности на
южнославянские. Исследования в этой области уже
имеются, хотя их еще мало. Например, Н.Гошич,
рассматривая слово изокь "кузнечик", "месяц июнь",
приходит к выводу, что в праславянское время слово
это было диалектным, распространенным в речи
предков восточных славян. В южнославянский извод
старославянского языка оно попало в конце XII —
начале XIII в. из древнерусской письменности, когда
древнерусская литература стала оказывать
значительное влияние на южнославянские литературы.
Очень нужными остаются проблемы изучения
тематических (здесь кое-что уже сделано в этом
отношении), лексико-семантических групп слов,
стилистических их отличий в зависимости от жанров
письменности, истории отдельных слов, словарного
состава разных жанров произведений или отдельных
памятников, способов словообразования вообще и по
113

отдельным частям речи в частности, частотности
употребления слов (см. опыт учета частотности
древнерусских слов на лексикографическом уровне
[38]) и т.д. и т.п.
III
XIV век — время, с которого обычно начинают
отсчет завершения распада древнерусской народности
и ее языка и начала возникновения современных
восточнославянских народов и их близкородственных,
но самостоятельных языков. По-видимому, в основном
это правильно. Древнекиевская Русь кончилась,
раздробленная и порабощенная иноземными
захватчиками, хотя память о былом единстве сохранилась
навсегда. На северо-востоке, юго-западе и западе
восточного славянства началось объединение на новых
началах (военно-политическое, культурное,
хозяйственное), прошедшее ряд тяжелых испытаний,
развернулась борьба за свое этническое существование, что и
привело к возникновению новых восточнославянских
народов. Нужно только иметь в виду, что начала
этноязыковых различий, постоянно
видоизменяющихся, уходят в более ранние времена, а завершение
их относится к XIV в., когда возникла предпосылка
окончательного возникновения русских, украинцев и
белорусов. Процесс их развития был длительным. Это
относится и к их языкам. Различия между ними
нарастали постепенно.
Выяснить сохранение в них генетически общего
словарного состава и нарастание различий — задача
весьма сложная и в полном объеме вряд ли
выполнимая. Эта задача осложняется тем, что каждый из
114

языков был представлен различными
разновидностями: общенародной разговорной основой, имевшей
местную диалектную окраску и неодинаковую
письменную речь, в зависимости от ее жанров и назначений,
осложненную наличием церковнославянского языка, в
котором тоже происходили сложные перемены. В связи
с этим возникает неисчислимое множество проблем,
которые неизвестно когда будут решены. И все же
общий очерк исторической лексикологии, пусть
предварительный, создать возможно.
Прежде всего нужно отметить значительный рост
общего состава лексики: к сохранившейся части
словарного состава древнерусской эпохи заметно
прибавляются семантические и лексические
новообразования, новые заимствования из разных языков
(кроме византинизмов из ученой и церковной
письменности, особенно заметны тюркизмы в русском языке и
слова иных языков, попавшие в него через тюркскую
языковую среду, полонизмы в украинском и
белорусском, западноевропеизмы), многочисленные
диалектизмы, из которых далеко не все попадают в
письменность. Каков был общий объем словарного
состава русского языка XIV—XVII вв., мы в точности
никогда установить не сможем. Даже лексика
письменных памятников далеко не вся попала в словарные
картотеки, тем более, что не все произведения
письменности до нас дошли. Что касается
реконструкции словарного состава устной речи в ее диалектных
разновидностях (иной устной речи не было), не
Нашедшей своего отражения в письменности, то о такой
реконструкции можно только мечтать. И все же
положение дел не совсем безнадежно, учитывая хотя бы
частотность употребления слов. Относительно часто
Употреблявшиеся слова безусловно нашли свое отра-
115

жение в дошедших до нас письменных памятниках. А
это уже многое. Известна нам и часть редкоупотреби-
тельных слов, включая диалектизмы и даже гапаксы.
Важные, даже основные, материалы дают нам
исторические словари. К сожалению, мы не можем пока
пользоваться данными Словаря древнерусского языка
XI—XIV вв., так как он еще находится в стадии
подготовки к публикации своих первых томов. В
"Материалах" И.И. Срезневского описано около 40000
слов, включая и те слова, которые были извлечены из
памятников XIV (переходного) — XVI вв.
Следовательно, в "Материалах" слов собственно
древнерусского языка представлено меньше, хотя нужно
учитывать, что древнерусская письменность
пострадала от времени значительно больше, чем более
поздняя письменность XIV—XVII вв. (XVII в.
представлен наиболее богато). Во вкладке "К читателю" 1~
го выпуска Словаря русского языка XI—XVII вв. (М.,
1975) сказано, что в этом словаре будет описано "около
60 тыс. слов, наиболее употребительных
(разрядка наша. — Ф.Ф.) в русском языке того
времени". Выражение "наиболее употребительных" идет
из первоначальнцх установок, теперь решительно
отброшенных, когда словарь предполагалось издать как научно-
популярное пособие для студентов-филологов (наподобие
"Хрестоматии по истории русского языка" СП.
Обнорского и С.Г. Бархударова, составленной при
самом активном участии А.С. Мадуева, что в
"Христоматии" почему-то не было оговорено) чуть ли
не в двух томах. Однако что такое "наиболее
употребительные слова" и нужен ли подобный
популярный словарь, осталось неизвестным, поэтому
СлРЯ XI—XVII вв. стал нормальным академическим
словарем, в котором представлены материалы всей
116

обширной картотеки, начатой в Ленинграде в
начале 20-х годов текущего столетия А. И
Соболевским и в основном сформированной под
руководством Б.А. Ларина (картотека продолжает
пополняться и теперь, правда, в скромном объеме).
Сколько на самом деле будет представлено слов в
указанном словаре, на который мы будем здесь
опираться, пока неизвестно.В 4-м выпуске (М, 1977),
по подсчетам В.Я. Дерягина, любезно
предоставленным в мое распоряжение, зарегистрировано 3987 слов,
из которых на XI—XIII вв. приходится 1139 лексем, а
на XIV в. 159 слов (считая слова памятников
XI—XIV вв., дошедших в поздних списках), что
составляет около трети словника СлРЯ XI—XVII вв.
Тут нужно учитывать также нередкие случаи, когда
производные слова появляются в письменности
раньше, чем исходные: геенский с XI в., а геена только с
XV в., глазатый с XIII—XIV вв., а глазь с XVI в.
(глазькь "отшлифованный водой камешек" отмечен в
новгородской летописной записи под 1114 г.), дви-
житися с XIV в., а движити с XVI в., дуплина с XIII в.,
а дупло с XVII в., дутися с XI в., а души с XIV в.,
допьлнькь с XII в., а дополнити только с XVI в. и т.д. и
т.п. Сопоставление поздних и ранних памятников
письменности указывает на то, что на самом деле в
древнерусском языке слов было больше, чем это
засвидетельствовано в ранней письменности. В то же
время несомненно также и то, что в XIV—XVII вв.
возникло или было заимствовано множество слов,
которые по разным причинам не попали в письменность
великорусского народа (особенно это относится к
диалектизмам).
Тут нужно учитывать также факт массовых
семантических приращений, т.е. возникновения новых
117

значений разных слов и их переосмыслений. Жизнь не
стояла на месте — возникало великое число новых
предметов материальной и духовной культуры,
требовавших себе наименований, для чего использовались и
старые слова. Примеров тому можно привести очень
много, причем в самых различных лексико-темати-
ческих разрядах. Ср. гладкий "толстый, дородный (о
человеке)" (впервые встретилось в пословицах XVII в.,
собранных ILK. Симони), гнати — кроме исходных
значений др.-русск. гьнати в XVI—XVII вв.
появляются "сплавлять (лес, суда и т.п.); гнать, перегонять,
добывать возгонкой (спиртные напитки); плавить,
выплавлять (из руды металл); переплавлять", голова
"должностное лицо, начальник" (с многочисленными
словосочетаниями голова засѣчный, заставный,
кабацкий» письменный, стрелецкий и т.п.) с1 XVI в., горѣти
"блистать, светиться, сиять" (в Житии Аввакума: очи
твои гор ять t яко пламень огня), государь "верховный
владетель, государь" с XVI в. (в ранней письменности
"владелец, собственник, хозяин"), грамота "деловой
документ, акт, грамота" (встречается в ранней
письменности, но в XIV—XVII вв. происходит
огромный рост новых словосочетаний с этим словом:
грамота бѣглая, бѣломѣстная, бережельная и т.п.; в
СлРЯ XI—XVII вв. приведено 156 таких
словосочетаний с указанием "и др.", т.е. этих сочетаний было
гораздо больше), дача — еще в Октябрьской минее 1096
г. "дар, подарок, пожалование", а в XVI—XVII вв.
появляются значения "земельный или лесной участок,
полученный от государства; документ на владение
таким участком" и т.д. и т.п.
Установить количественный рост всех
семантических приращений и переосмыслений невозможно.
Ясно одно: рост этот был огромным. Развитие
118

лексической семантики значительно обогатило язык
великорусского народа. Дело не только в приросте слов
как таковых (о чем см. ниже), но и в новых значениях
старых слов. Познание мира и самих себя у великорусов
значительно расширяется. Способы семантического
словообразования были очень различными. Вероятно,
следует попытаться установить здесь хотя бы
некоторые закономерности, хотя сделать это очень трудно,
поскольку мы в данном случае имеем дело с активным
отражением бесконечных явлений окружающей
действительности. Вместе с тем с прогрессом общества
происходит прогресс лексической семантики. Во
всяком случае историки лексики великорусского языка
должны начать накопление наблюдений в этой области,
как, впрочем, и на материалах других эпох и других
языков. Учитывая эту сторону, мы не ошибемся, если
скажем, что лексика языка великорусского народа
увеличилась по сравнению с лексикой древнерусского
языка не в два—три, а в значительно большее
количество раз. Конечно, были и потери: что-то
забывалось, отмирало, в том числе и в значениях слов,
но отмираний было гораздо меньше, чем приращений.
Если нелегко проследить процесс семантических
приращений, то установить утрату первичных значений
слова еще труднее. Не случайно, что у разных
этимологов поиски первичного признака
наименования слова и промежуточных цепочек значений, с
которыми связаны известные уже нам лексемы, очень
часто бывают противоречивыми. А многое из
утраченной лексической семантики погибло для науки
безвозвратно. Все же, когда мы имеем дело не с
праязыковыми реконструкциями, а с фактами поздних
исторических времен, можно добиться больших
результатов. Судя по данным (истории) древнерусской
119

письменности, гребля {гробля) (< *grebti) со значением
"вал, ров» окоп9* было^ широко известно у восточных
славян [в в.-луж. hrjebja тоже "ров с валом, борозда,
рытвина91, укр. и белор. гребля "плотина, запруда
(временная)**, русск. диал. (в основном юго-западное)
"плотина, запруда, вода в пруде**]. В языке
великорусского народа значение географически сужается,
становясь диалектным и трансформируясь в "насыпь,
мельничная плотина". Вероятно, на судьбу значения
"ров, вал" оказали воздействие синонимы рое, вали др.,
вытеснившие его из большинства русских говоров и
великорусской письменности. Тут нужно иметь в виду и
отталкивающую омонимию однокоренного слова
гребля "действие по глаголу грести". От многозначного
глагола грѣшити "допускать ошибку, промах;
лишаться чего-либо" твердо сохраняется только "грешить" в
морально-религиозном смысле (но в производных
огрех, погрешность и др. сохраняются старые
значения). Гривьна — значение "металлическое украшение
(или знак отличия), которое носилось на шее",
утрачивается, но сохраняется и получает дальнейшее
свое развитие гривьна "денежная единица"; появляются
разные сочетания гривна русская, московская,
новгородская, мировая, оброчная, переемная и др. (виды
поборов, податей, пошлин). Начиная с XV в.,
особенно в XVII в., слово гривна начинает вытеснять
деньга, деньги (тюркизм) с его производными денежка,
денежник (мастер по чеканке монеты, а также название
травы), денежный. В говорах еще сохранились отзвуки
древнерусского состояния: урал. гривна "вставка на
плече рубашки, шейное украшение" (? без указ. места),
беломор. фолькл. гривна кун "шейное украшение,
состоящее из ожерелья монет, особенно серебряных и
золотых". В западных областях появляются кон кури-
120

рующие с деньга, деньги — грош "монета", гроши
"деньги вообще" (<польск. grosz < ср.-нем. Grosch,
Croschen). Эти и многие подобные примеры
поучительны. Особенно много реликтовых значений сохраняется
в ономастике, в которой представлены реликты старых
эпох, интересные для исторической лексикологии. Ср.
собственные названия в различных местностях Бездежь
(из древнего сев.-слав. имени *Bezdedb "без деда*),
Буряги, Буреги, Бурези — названия населенных мест на
русском северо-западе и в Белоруссии (скорее всего
скандинавизм *Buring < др.-исл. bur "домик, комната").
Волма — приток р. Меты (из сев.-русск. +ѵъіта "мелкая
ива, кустарник") и т.п. Предмет этот нуждается в
интенсивной разработке*
Основная масса новообразований, за счет которых
прежде всего пополнялся великорусский язык,
создавалась на основе существовавших систем
словообразования (прежде всего суффиксально-префиксальных и
словосложения). Необходимо произвести полный учет
способов словообразования, их продуктивности и
изменчивости, границ лексической наполняемости.
Частных исследований и наблюдений на эту тему
немало, а обобщающих трудов (истории русского
словообразования) нет. Обширный список именных
суффиксов В. Кипарского (их общее количество
исчисляется 242 единицами) и префиксов (70 единиц)
полезен для справок, но истории русского
словообразования не представляет [2]. Предстоит огромная
работа по выявлению всех сторон великорусского
словообразования, но уже и теперь можно наметить
некоторые его тенденции. В подавляющем своем
большинстве суффиксально-префиксальные
образования исконного происхождения, причем многие из них
восходят к праславянской старине, но использовались
121

они в разных славянских языках неодинаково. Ср.
-ушка, -юшка, -ушко, -юшко из праслав. *-ихькъ (-а,-о),
которое стало весьма активными великорусском языке
(особенно в XVII в., пополняясь все новым лексическим
материалом, в отличие от других славянских языков).
Вопрос о суффиксах отвлеченности (-ие, -ость и пр.), о
которых много писалось как о церковнославянизмах,
должен также решаться конкретно-исторически, с
учетом истории каждого слова, где и когда оно
возникло*
В великорусском языке происходит мощный приток
новых производных слов из народной речевой
лаборатории. Значительная часть этих слов сохраняется в
современном языке, некоторая часть остается
спецификой своего времени или переходит в разряд
диалектизмов. В комплексе создается неповторимая
лексико-семантическая система языка.
Словопроизводство охватывает все тематические группы лексики.
Ср.: гадко "скверно, отвратительно" (XVII в., но в
письменности не отмечено еще гадкий!), гаечка —
уменьш. к гайка (XVII в.), гатима "гать" (XVII в.),
гвоздарь "кузнец, кующий гвозди" (XVI в.), гвоздик
"гвоздик" (XVI в.), гвоздильня, гвоздилъница
"наковальня с отверстием для ковки гвоздей" (XVI—
XVII вв.), гвоздило "кузнечный инструмент" (XVII в.),
гвоздичек "гвоздик" (XVI—XVII вв.), гвоздок,
гвоздочек "гвоздик" (XVII в.), гвоздочник "тот, кто
изготовляет гвозди или торгует ими" (XVI в.), гвоздяница
"коробка или ящик для гвоздей" (XIV в.), гвоздяной
"предназначенный для ковки гвоздей" (XVII в.),
гибѣльник, гибЬлъщик "потерпевший убыток" (XV в.),
гиблый (XVII в.; у Симони: ловцы рыбные людцы
гиблые), гиря, гирька (XV—XVII вв.), гладильник,
гладильщик "гладильный мастер", гладильный "упот-
122

ребляемый при глажении99 (XVI—XVII вв.), глинистый,
глинястый "глинистый, цвета глины" (XVI в.), глино-
ватый "с примесью глиньГ, глинчатый "цвета глины"
(XVII в.), глупьем "по-глупому" (XVII в.), гніздцо
"углубление, в которое что-либо вставляется", гніздье
"то же" (XVI—XVII вв.), гнилушка (XVII в.), гнутый
(XVII в.), говорливый "разговорчивый" (XV в.), годище
"целый год, весь год"(ХІѴ—XVII ъв.),голавлъ, го лове ль
"голавль" (XVII в.), голавлик, го лов левый (XVII в.),
голенький (XVII в.), голец "рыба" и голец "голый
камень" (XVI—XVII вв.), головейце "передняя часть
потника" (XVI в.), головенка (XVII в.), горемыка,
горемычный (XVII в.) и тысячи (!) других подобных
примеров. Конечно, мы не всегда можем быть уверены
в датировке новообразований и в том, что
встречающиеся иногда параллели в других славянских языках
образовались по соответствующим типам
словообразования (ср. голье "беднота, голь"и словен. golje "сучья
без листвы"; этимология слов очень прозрачна, но
значения разные, что свидетельствует о независимости
их образования в более позднее время), но в основной
своей массе подобные производные явно позднего
происхождения.
Как было сказано выше, некоторые образования
великорусской эпохи не сохранились в современном
общенародном языке, что легко объяснимо, так как в
языке всегда что-то отмирает в зависимости от
внешних и внутренних обстоятельств. Ср. галанка (не-
голландка!) "тип пушки" (XVII в.), галка "небольшой
шар, шарик" (самар. и орл. галка "детская игрушка —
стеклянный дутый шар, шарик, особенно цветной")
(XVII в., причем и в московских памятниках), гапля,
гапелька, гаплик "застежка, петля" (слово неясного
происхождения, сомнительно, что оно происходит из
123

нем. Haftel, Heftel через польск. heftlik, встречается и в
центральных говорах), гатище "место бывшей гати"
(тюмен. "гать*) (XVI—XVII вв.), гилевство "смута,
мятеж, буйство, самоуправство9*, гилевати "буянить,
бесчинствовать", гилевщик "буян, смутьян" (XVII в.;
отзвуки этих слов сохраняются в современных
говорах), гладкость "тучность" (XVI в.), гладоетъ
"спокойствие, тишина, плавность, приятность (речи)"
(XV—XVII вв.; калуж. "полнота, хорошая упитан*
ность"); глазки "очки" (XVII в.), глазуи "тот, у кого
выпучены глаза" (XVII в.; в говорах с разными
значениями), говорка "переговоры", говоря, говора
"речь, разговор; переговоры" (XV—XVII вв.) и т.д. и т.п.
Такого рода новообразований, которые не стали
общерусским достоянием в более позднее время,
много, но они по своей численности явно уступают
новообразованиям, вошедшим в состав современного
языка. Сказанное относится и к префиксальным
образованиям. Например, в СлРЯ XI—XVII вв. я
насчитал около 570 слов с до-, из которых значительная
часть явно позднего происхождения. Ср. добавка (XVII
в.), добіжати, добѣчи (XV—XVII вв.), добросити
(XVII в.), добудитися (XVII в.), добывать (XIV—
XVII вв.); кстати, следует отметить значительный
рост глаголов и их производных на -ыва-, -ива-, что
представляет характерную особенность великорус*
ского языка), довезти (XVII в.), довіривати
"доверять" (XVII в.), довірие (XVII в.), довісити, довЬсъ
(XVII в.) и т.п. Конечно, далеко не все учтено в
картотеке ДРС. На самом деле слов с приставкой до-, в
том числе новообразований, было значительно больше.
Великорусская языковая стихия, бурно развиваясь,
оказывала сильнейшее воздействие на язык
письменности, в особенности на русский литературный язык
124

всех его жанров. Воздействовала она и на
церковнославянский язык эпохи Московской Руси.
Особого внимания заслуживает проблема
диалектной (региональной) лексики. Великорусский язык
воспринял немало диалектизмов от древнерусского
языка, которые так и не вышли за региональные
рамки. Сколько их было, мы не знаем. В современных
говорах, если взять их в совокупности, насчитывается
огромное количество лексико-семантических
диалектизмов. В Словаре русских народных говоров (СРНГ)
[39] только диалектных слов будет примерно сто
пятьдесят тысяч и сотни тысяч диалектных значений.
На самом деле их больше, так как ни один словарь
не может полностью описать всю лексику, особенно
не общерусскую, не нормативную. Некоторые
языковеды склонны полагать, что громадное большинство
диалектизмов образовалось в великорусскую эпоху,
до сложения национального русского языка, во время
которого центростремительные тенденции решительно
взяли верх над центробежными. С моей точки зрения,
не стоит высказываться столь категорически. Заметный
рост диалектизмов происходил и в XVIII—XX вв.,
когда основная масса населения говорила на местных
говорах и воздействие на ее речевую практику
литературного языка было относительным. Положение
дел резко изменилось с коллективизацией сельского
хозяйства и введением всеобщего обучения. Местное
словотворчество не прекратилось, но в основном
приняло иной характер: новообразования в своей
массе перестали продолжать старые диалектные
традиции, в географическом отношении перестали быть
определенными (одно и то же слово могло возникнуть
в разных местностях независимо друг от друга,
например, слово пятипалочник — "сельскохозяйствен-
125

ное орудие, маркер, которым намечались на земле
грядки для посадки овощей", одновременно было
образовано на юге и на севере, теперь оно вышло из
употребления (подробно об этом см. [40]). Диалектные
новообразования стали совпадать с окказионализмами
или внелитературным просторечием (ср. Рык вместо
Рик — аббревиатура — районный исполнительный
комитет и т.п.)» т.е. перестали быть диалектизмами.
Особенно много примеров такого рода содержится
в "Донском словаре" А.В. Миртова [41] ив его же
неопубликованном "Уральском словаре" начала 30-х
годов.
Под диалектизмом мы понимаем более или менее
устойчивый регионализм, имеющий свою особую
территорию разных конфигураций. Конечно, территория
эта с течением веков часто изменялась. Более того,
многие из диалектизмов становились общенародным
достоянием или, наоборот, общенародные слова по
разным причинам сужались в своем распространении
и становились диалектными.
Как обнаружить диалектизмы в великорусском
языке? Мне не раз приходилось писать, что
определение диалектизма может быть более или менее
точным, когда регион его распространения в
старой письменности более или менее совпадает с
его изоглоссой в современных говорах. Эту
категорию диалектизмов можно считать исторически
устойчивой.
Однако это не единственный критерий. В
великорусском языке были и диалектизмы изменчивые,
ареалы которых позже сильно изменились, а то
и вовсе не дошли до современности. По русской
письменности XVI и особенно XVII в., дошедшей
до нас из всех областей Руси, пожалуй, можно
126

было бы при достаточно продуманной анкете
составить диалектологический атлас, но это дело не
близкого будущего. Важны вопросы и хронологии —
ведь среди современных диалектизмов в большом
числе сохраняются образования древних времен
(начиная с праславянской эпохи), унаследованные
великорусским языком от своего древнерусского предка.
По-видимому, нужно считаться со структурой слова
(архаической и явно позднего происхождения), с
показаниями всех славянских языков, а в случаях
заимствований со временем межъязыковых
контактов. Уже и теперь можно говорить о богатстве
лексико-семантических диалектизмов в великорусском
языке. В исследованиях современных языковедов
накоплено много сведений (правда, разрозненных),
нуждающихся в обобщении.
Некоторые диалектизмы лежат, так сказать, на
поверхности. Ср. гирло "устье, горловина, дельта
(реки)" — относится к рекам, впадающим в Черное море
и черноморским проливам. Слово проникло через
украинскую территорию на юг Руси из румын.
tiirla в тех же значениях (румыны в свою очередь
заимствовали это слово у славян; *gbrlo "горло").
В письменности слово нашло свое отражение в XVII в.
<есть у Афанасия Никитина, XV в. — прим. ред.>,
причем употреблялось и в московских документах,
когда речь шла о черноморских делах, являясь не
только диалектизмом, но и своего рода варваризмом.
Слово и теперь известно в донских и некоторых
других южновеликорусских говорах. Любопытно, что
оно попало и на крайний русский север, где обозначает
небольшой морской пролив, а также пролив,
соединяющий Белое море с океаном.
Голица "кожаная рукавица без подкладки; выде-
127

ланная шкура без меха** (XVI—XVII вв., широко
известно в современных говорах с новыми
производными), голодня "голод" (XVII в.; орл., курск. "то же"),
голодовати "голодать" (XVII в.; сохраняется в разных
говорах), го доменный "относящийся к открытому
морю" (XVI—XVII вв. в северной письменности;
современные поморск. и беломорск.; исходное слово
го ломя "открытое водное пространство" встречается
также только в северной письменности XVI—XVII вв.,
но по своему образованию оно является древним и
восходит к праслав. *golmg в разных значениях,
следовательно, это реликтовый диалектизм). Греблица
"скребница для чистки лошадей" (Астрах, акты XVII в.;
в СРНГ слово не зафиксировано). Гребло "весло;
скребок, совок, лопатка" (XVI—XVII вв.,
распространение не повсеместное; в современных говорах слово
это в указанных значениях известно в север новел и
кору ее ких говорах). Гречуха "гречиха", гречушник
"торговец изделиями из гречневой муки" (XVI—XVII вв.,
северо-западное; в современных говорах
преимущественно северновеликорусское, а гречушник в
указанном значении в СРНГ нет). Грудка "мера льна"
(XVII в., северное; в этом значении в СРНГ нет).
Грубовато "неровно (о плохом пути по замерзшей
грязи)" (Пек. I лет., 1558 г.; в СРНГ новг., калуж.).
Дверское "плата привратнику, следившему за поояд-
ком в помещении суда" (Пек. судн. гр. XV в.; в СРНГ
нет). Двина "название разновидности семги" (XVI в.,
северное; в СРНГ арх.). Двинянка "род лодки"
(XVI—XVII вв., северное; в СРНГ в этом значении
нет). Диалектных слов в великорусском языке было
тысячи, и их постоянный рост — факт несомненный.
Значения их отражали все стороны жизни населения,
начиная с отвлеченных понятий и кончая локальными
128

явлениями жизни и природы. Часть из них проникает
в письменность, оставаясь в ней регионализмами
(поскольку общерусского литературного языка с
обязательными для всех нормами в донациональную
эпоху еще не существовало), другая (большая) часть
не выходила за рамки устной диалектной речи,
третья стала общерусским достоянием [ср., например,
бросати(ся\ бросити(ся), появившееся в
письменности только в XVII вм очунь > очень, пахати землю,
боронити, бороновати, боронивати пашню,
боронение пашни — из прасл. *borna, в письменности
только с XVI в., и т.п.], наконец, некоторые из них
вовсе исчезли из языка.
Мощные пласты диалектной лексики, обслуживая
речь населения отдельных регионов, обогащали и
укрепляли позиции великорусского языка, являясь
своего рода резервом, словарным запасником для
будущего национального языка, для укрепления его
во всех сферах письменности. Диалектная речь еще
на столетия оставалась главным средством общения
основной массы русского населения.
Кроме собственных ресурсов великорусский язык
впитывал в себя иноязычные элементы. Московская
Русь, в особенности после освобождения от
монголо-татарского ига, стайовится заметной
международной силой, связи ее с различными
государствами Запада и Востока значительно расширяются,
что, естественно, приводит к значительным
словарным заимствованиям. Межъязыковая ситуация того
времени была достаточно сложной. Прежде всего
следует помнить, что в Московской Руси
литературное двуязычие усилилось по сравнению с
древнерусским временем. Церковнославянский язык
занимал еще прочные позиции и хотя и вбирал в
129

себя русские языковые элементы, еще более
отдалился от народной речи. Между двумя
литературными языками шла борьба: реакционное
духовенство пыталось расширить и утвердить позиции
церковнославянского языка, и в то же время крепли
позиции русского литературного языка вместе с
развитием демократической литературы, усилением
письменности, отвечающим государственным нуждам
и потребности частного общения на родном и
понятном всем языке. Назревал кризис, который
завершился полной победой в XVIII — начале XIX в.
русского литературного языка с народной речевой
основой.
Мы пока в точности не знаем, что и в каком
объеме великорусский язык воспринял из
церковнославянской лексики (для этого следовало бы иметь
обстоятельный словарь церковнославянского языка
древней и поздней русской редакции), но что
воздействие его на русский литературный язык и на
народные говоры было заметным, это несомненно.
В самом церковнославянском языке и в русской
письменности, язык которой непосредственно
соприкасался с ним, наметились три тенденции: 1)
оживление архаических элементов древнерусской эпохи (не
только старославянских, но и собственно
древнерусских), (подробно об этом см. [13, с. 28—37]);
2) усиление внедрения византинизмов (включая
широко распространенное калькирование), что
представляет важный предмет будущих исследований;
3) словотворчество на базе церковнославянских типов
словообразования (особенно словосложение). Ср.
грѣхолюбный "склонный грешить", дѣлотворение
"поступок" (вси уклонишася в растлѣнность грѣхолюбна-
го дѣлотворения по псаломскому словеси — Авва-
130

кум, Кн. бесед, 167S г.), демонство "власть демона*9,
демонствующий "находящийся под властью демона"
(Скрижаль, 1656 г.), державный, державственный,
державство, державствовати (XVI—XVII вв. от
държава, известного еще в древних памятниках) и
т.д. и т.п. Таких слов в книжной письменности
Московской Руси возникли тысячи. Особенно много
их было в письменности, отличавшейся "извитием
словес". Большинство из них так и не вышло
за пределы своего времени (часто и за пределы
одного произведения), но какая-то часть была усвоена
великорусским языком и даже сохранилась в
современном русском литературном языке, отчасти и
в говорах.
Особым предметом рассмотрения является так
называемое второе южнославянское влияние, о
котором писалось уже много. Оно несомненно имело
место в литературном и культурном планах, оказало
заметное влияние на графику и орфографию русской
письменности, но привнесло ли оно что-нибудь
специфически южнославянское в лексику, остается
неизвестным. Пока никто не засвидетельствовал
наплыва в великорусский язык и его письменные
разновидности слов, специфичных только для
южнославянских языков конца XIV—XVI вв. Будущие
исследователи, может быть, и откроют что-нибудь в
этой области, но уже и сейчас можно сказать,
что открытия эти вряд ли будут значительными.
Так или иначе, но вопрос взаимодействия
великорусского языка с церковнославянским языком для
историка остается проблемой первостепенной
важности.
Серьезным фактором обогащения языка
великорусов становится наплыв в него западноевропейских
131

лексем, особенно в XVII в. Если в древнерусском
языке германизмов и иных западных
заимствований (типа мАтьль "плащ9', мастерь) было
сравнительно немного, то в эпоху Московской Руси их
количество резко возрастает. Ср. гайдук (XVII в.,
через польско-украинское посредство из венг. hajdu,
мн.ч. hajduk "наемный солдат, слуга, лакей"), гак
"крюк, шип" (Вел. зерц. 1677 г. из голл. haak\ галера
"галера" (Вести-куранты, 1620 г., из нем. Galeere или
итал. galera), газель "газель" (Травник 1534 г. Н.
Любчанина из франц. gazelle), гарус (гаруст) "сученая
шерстяная пряжа, шерсть для вязания и вышивания"
(XVI в.— восходит к названию города Арраса, в
северной Франции; проникло в русский через польское
посредство), гвардия (XVII в., из итал. guardia через
польское посредство), генерал (Рим. имп. дела 1576 г., а не
в XVII в., как указано в словарях М. Фасмера и под ред.
Н.М. Шанского, из нем. General) с производными
генералов, генеральский, генеральство (XVII в.),
гетман, гетманский, гетманство (Львов, лет. под 1513 г. и
в XVII в. из польск. hetman, восходящее к немецкому
источнику); голд "сюзеренитет" (Польск. д., 1567 г.),
голдовати "быть в вассальной зависимости" (Польск.
д., 1537 г.), голдовник "вассал" (XVI в., из польск. hatd
"поклонение, присяга" и др., имеющие немецкое
происхождение), гонт "вид кровельной дранки,
отдельная штука дранки" (с 1600 г., а не с эпохи Петра, как
полагает М. Фасмер, следуя за Смирновым, через
польское посредство из нем. gant "перекладины") и мн.
др. (таких слов, вышедших из употребления и
сохранившихся до нашего времени, было тысячи).
Если понятийная система церковнославянского
языка была ориентирована на православное религиоз-
132

ное мировоззрение, а сам церковнославянский язык
постоянно тяготел к соответствующим жанрам
византийской и южнославянской литературы, то
западноевропейские слова обычно употреблялись в иных
контекстах, не связанных с православием. Эти
контексты, как правило, были чужды церковнославянскому
языку, объективно они укрепляли позиции
великорусского литературного языка.
Возьмем для примера такой замечательный
литературный источник, как Вести-куранты, которые
составлялись в Посольском приказе (и не в одном
экземпляре) на основании различных переводов
западноевропейских текстов (переводчиков было много)
для осведомления руководящих кругов о
западноевропейской политике [42—44]. Это был своего
рода рукописный журнал-газета, при Петре I
начавший печататься под разными названиями. В первом
же "Переводе немецкой тетради" с вестями из
Венгрии, Австрии, Германии, Чехии и других мест
от июня 1600 г., мы находим великорусский
литературный язык с западноевропейскими
вкраплениями без каких-либо признаков
церковнославянизмов. Этот текст, как и другие, настолько русский,
что не требует перевода и в наше время. В нем
мы не нашли ни одного церковнославянизма.
Например, слово город с его производными
употреблено 48 раз исключительно в полногласной форме.
В той же форме употреблены такие слова, как
сторона, король, волошские (волосские) люди и т.п.
Неполногласие встретилось только в двух случаях:
время и страна — слова, давно освоенные
русским языком, и пресветлейший (князь) — принятый
в то время титул.
133

То же можно сказать и о всех других
признаках церковнославянизмов — они полностью
отсутствуют (помочь, меж и пр., что касается формы
Азъ, то это рудимент древнерусских архаизмов).
Что касается западноевропейских вкраплений, кроме,
конечно, имен собственных, которых много, то
они не затемняют, а дополняют рассказ о
западноевропейских событиях 1600 г.: граф даже грах
"граф" (титул в России был введен только при
Петре I), гусарь "гусар" (из венг. huszax через
польское посредничество; датировка М. Фасмера
"начиная с Петра I" неверна; производное гусарь-
ский, по словарю Н.М. Шанского,
засвидетельствовано еще в 1S49 г.), францовские люди
"французы", мушкат "вино мускат" (через польский язык
из ср.-в.-нем. muskat), принц (по М. Фасмеру,
только "начиная с Петра I", что неверно; из нем. Prinz<
<ст.-франц. prince "князь"), арцук, арцуг "герцог"
(нем. Herzog, коруна, "корона, королевство" (польск.
korona от лат. согбпа "венок"), камисар
"комиссар" (нем. Kommissar<n2ii. commissarius
"уполномоченный"), гетман (об этом слове см. выше), рота
"отряд солдат, рота" (через польск. из ср.-в.-нем.
rotte, rot "толпа, рота"; по О.Н. Трубачеву, со ссылкой
на Фогараши, в русском языке засвидетельствовано
уже в 1581 г.), канслер "канцлер" (нем. Kanzler) и
некот. др.
Тем же языком написаны все статьи этого
памятника большого объема. Западноевропейских слов в
нем значительно больше, чем редких
церковнославянизмов. В то же время переводчики и сотрудники
Посольского приказа оказались на большой высоте,
134

сохраняя великорусский язык во всей его основе,
с приближением к разговорной речи. В текстах
Вестей-курантов почти нет темных малопонятных
мест, западноевропейские элементы лишь
вкрапляются в русскую речь, не нарушая ее строя. Язык
их близок к языку высокоразвитой великорусской
деловой письменности, частной переписки. Вести-
куранты, как и многие другие произведения
делового содержания, показывают, как завоевывал свои
позиции в сфере письменности великорусский язык,
как подготавливалась почва для национального
русского языка. Исследования памятников такого рода
открывают широкие перспективы, таят в себе
возможности новых открытий. Совершенно справедливы
высказывания тех ученых, которые считают, что
мнение Лудольфа, будто в конце XVII в. на Руси
говорили по-русски, а писали по-славянски,
ошибочно. Лудольф не мог учесть и не знал сложную
языковую ситуацию того времени. Писали не только
по-славянски, но и по-русски, и очень много.
Заметно было воздействие на великорусский язык
лексики из языков Востока (прежде всего тюркских
или иных, главным образом через тюркское
посредничество), что вполне понятно, если учитывать
интенсивные связи Московской Руси с восточными
странами. Оно значительно возрастает по
сравнению с древнерусской эпохой. Часть слов восточного
происхождения попадает в письменность и доходит
до наших дней, а большая часть их сохраняется
в великорусских говорах, ср. об этом [36—37].
Полное выявление их — дело будущего. В 60-е годы
в Институте языкознания АН СССР в беседах
известного польского тюрколога А. Зайончковского,
135

Н.А. Баскакова и автора этих строк возникла
идея создания капитального словаря тюркизмов в
восточнославянских и западнославянских языках,
которая, к сожалению, не была реализована. Все же
и теперь, когда материалы далеко не собраны, можно
говорить, что тюркизмы и другие восточные
элементы играли вторую, после западноевропеизмов,
роль в обогащении словарного состава
великорусского языка, причем разных его тематических
разрядов. Как и западноевропеизмы, восточные элементы
укрепляли позиции русской народной речи в
письменности, поскольку их значения не были связаны
с понятийной системой православной религии.
Ср.: абаб (обаб) "грубое сукно, штука этого
сукна, одежда из него'* [начало XVII в.; тур. (араб.)
aba; в тех же значениях современное русское (устар.)
аба]; абаса (обаса) "персидская серебряная монета"
(Посольство Толочанова, 1652 г.; из перс, 'abbasf);
абыз (обыз) "священнослужитель у мусульман, имам;
мулла", производное абызов "принадлежащий абызу"
(XV—XVII вв., тюрк, abyz "мулла"), ага (ога)
"военачальник у турок, крымских татар, ногайцев,
почетный титул" (XVI—XVII вв.; тур. ауа "начальник,
командир, старший"); азям (озям) "мужская верхняя
одежда типа длинного кафтана", азяминый {озями-
ный)> азямный (озямный), азямский (озямский)
[XV—XVII вв., тюрк, (араб.) Adiam "Персия", 4 тур.
adiam "перс"; ср. великорусск. азямский
"персидский" — XV в.]; айва "айва" (XVII в.; тур. ара);
алафа (олафа) "награда, дар; угощение" (соврем,
простореч. лафа) [XVI в.; тур. (араб.) 'ulufe "жалованье,
паек солдата"]; алмаз (олмаз), производные алмазец,
ал мазик, алмазити, алмазник "шлифовальщик
драгоценных камней", алмазный и др. (XV—XVII вв.;
136

тюрк, almas, elmas — восходит к греч. ad
"несокрушимый"); алтын и производные алтынец,
алтынник, алтынный, алтыновщина , "пошлина"
(XIV—XVII вв.; тюрк, altyn "золотой"); алый, ал
(XVI в.; из тюрк, аі "светло-розовый"); амбар,
арап, арба, аркан, армяк, аршин, бадья, базар и
т.д. и т.п. Нужно сказать, в этимологических
словарях русского языка пропущено множество ориен-
тализмов (тюркизмов, арабизмов, иранизмов и пр.),
которые засвидетельствованы в великорусской
письменности и особенно в современных говорах. Среди
них проскальзывают и монголизмы, вплоть до
центральных областей (ср. калуж. «Гулял молодец
по ою» — "по роще", монг. ой "лес").
Много тюркизмов сохранилось в русской
ономастике.
Значительно меньшим было воздействие на
великорусский письменный язык со стороны других
народностей, которые являлись непосредственными
соседями великорусов. Восточные славяне вошли в
тесное соприкосновение с многочисленными финно-
угорскими племенами, заселявшими весь север и
отчасти центр России, не позже VII—VIII вв. н.э.
В течение многих столетий происходила
русификация финно-угорского населения, но лексические финно-
угризмы проникали в древнерусский литературный
язык очень скупо (это некоторые этнонимы типа
весь, сумь и др. и отдельные лексемы: соломя
"пролив", кьрста "гроб, гробница" и некот. др.).
То же продолжается и в эпоху Московской Руси.
Как правило, лексические заимствования имели
локальный характер и только позже некоторые из
них оказываются общерусскими. Ср. новг. арбуй
"жрец, знахарь, колдун" (арбуи чюдские — 1534 г.,
137

арбуи в чюди — 1554 г*; в псковских говорах как
архаизм: по записи 1840 г. — арбуй "колдун,
языческий жрец" < финск. arpoja "прорицатель,
предсказатель"), арб о ваты "отправлять языческое
богослужение, колдовать9* (новг. 1534 г.; в СРНГ нет);
аргиш "караван, обоз, ряд саней в оленьей
упряжке" (грамота Ивана Грозного 1536 г.;<коми аргыш
"олений обоз; не исключен тюркский источник этого
слова; совр. аргиш "олений обоз" в арханг. и
говорах верхней Печоры), вируяне "эстонцы" (новг.,
XVI в. < финск. Ѵіто "Эстония"), мыза "мыза"
(XVI в.< эст. rnoiz, род. пад. nibiza "двор, имение"),
сиг (с 1563 г.; вепс, сиг, эст. siig, финск. siika
"сиг", у причем финско-прибалт., вероятно,
заимствовано из скандинавских языков) и некоторые другие
слова. Лишь немногие из этих слов позже вошли
в состав общерусской лексики {мыза, сиг,
пельмени и некот. др.). В противоположность
литературному языку в лексике северновеликорусских
говоров сохранилось множество финно-угризмов (ср.
беломор. вараг, варака, даже варакка "большой
холм, покрытый лесом, напр., в частушке,
записанной мною в 1939 г.: "Наша Унежма деревня дикая,
предикая. Ее только украшает варакка велика я" <
финск. ѵаага "лесистый холм, гора", карельск. ѵоа-
га — "то же"; как локальное слово в великорусской
письменности известно с 1563 г.; там же куйвата,
куйватта "морская отмель, которая осушается во
время отлива", ср. финск. kuiva pohja "сухое дно"
и т.д. и т.п.). Они, несомненно, представляют
большой интерес (как и обильная топонимика финно-
угорского происхождения) для финноугроведов,
поскольку среди этих русских диалектизмов немало
и таких, которые являются пережитками исчезнув-
138

ших финно-угорских языков и диалектов. Важным
источником для исследований представляется и
обильная топонимика финноугорского происхождения,
широко представленная на территории северной и
отчасти центральной России.
Незначительное воздействие (исключая
топонимику) на древнерусский и великорусский оказали
языки балтов, часть которых тоже была
ассимилирована восточными славянами, а также и языки
других народностей, с которыми русские в разное
время вступали в прямые контакты. Все же какая-то
часть балтизмов проникает в русский литературный
язык и его говоры (ср. пуня, пунька, пакля, скирд
и др.).
Конечно, лексико-семантическое богатство,
накопившееся в великорусском языке, в устной речи
и в письменных текстах реализовалось по-разному.
В речи широких народных масс господствовала
общенародная основа, без которой не было бы
великорусского языка, расцвеченная возраставшими
локализмами, отчасти проникавшими и в
письменность. Возрастанию локализмов способствовало
отсутствие общерусского литературного языка с
обязательными для всех едиными нормами. В то же
время возникает (с XVIII в. в особенности)
противоположная тенденция: усиливается роль диалекта
населения Москвы как центра русского государства.
Московский диалект становится образцовым, из
территориальной речевой единицы в предпетровскую
эпоху он начинает вырастать (прежде всего для
грамотных людей) в общерусское средство общения,
терять свой локальный характер; подробнее об этом
см. [45]. Готовилась почва для создания русского
национального языка. В письменной сфере ситуация
139

была сложной. Шла острая борьба между русским
и церковнославянским литературными языками и было
пока неизвестно, какой из этих языков одержит
победу; см. об этом [18].
IV
Когда речь идет о становлении и развитии
великорусского языка, нельзя определить его
самобытность и оригинальность, не ответив на вопрос,
чем он отличается от украинского и белорусского
языков, происшедших из одного и того же
источника — языка древнерусского. Фонетические и
морфологические отличия между этими
близкородственными языками более или менее описаны, а вот
синтаксическое и лексическое их своеобразие пока
остается малоизученным. Правда, имеется немало
отдельных наблюдений и в этой области, однако
такие наблюдения являются частными,
разрозненными, и общую картину по ним представить еще
нельзя. Для того, чтобы судить о специфике лексики
каждого из вбсточнославянских языков, нужны
капитальные словари этих языков XIV—XVII вв.,
которые позволили бы произвести сравнительный
(или, как модно теперь говорить, контрастивный)
анализ всей массы их зафиксированного словарного
состава. Таких словарей еще нет. Пока что
публикуются выпуски академического СлРЯ XI—XVII вв.,
большая часть материалов которого приходится на
великорусскую эпоху (XIV—XVII вв.). Будем
надеяться, что выйдут в свет исторические словари
украинского и белорусского языков, что создаст факти-
140

ческую базу для решения проблемы
дифференциальных особенностей словарного состава
восточнославянских языков первых веков их существования.
Все же и теперь положение не безнадежное после
того, как. был опубликован двухтомный "Словник
староукраІнськоІ мови XIV—XV ст." (ССМ) [46],
который можно сравнивать со "Словарем русского
языка XI—XVII вв.", делая некоторые
предварительные выводы. Правда, СлРЯ XI—ХѴІІвв. и украинский
ССМ по своим источникам очень различны. Если
в первом словаре представлены памятники многих
жанров, причем и большие по объему, то во
втором словаре использованы только краткие
документы деловой письменности, включая и намогильные
надписи (всего таких документов около 9S0, тогда
как в русском словаре охвачены свыше 1900
памятников). При таких условиях мы должны
ориентироваться на меньший словарь: что имеется в нем
и чего нет в большом словаре, будем считать
собственно украинизмами, отсутствовавшими в
великорусском языке (с учетом показаний словарей
современных восточнославянских литературных языков
и диалектов)* Отсутствие тех или иных слов в
русском словаре тоже является характерным, хотя
и недостаточным показателем для лексики
великорусского языка. Но и тщательное сравнение обоих
словарей в полном их объеме — дело
непосильное для одного исследователя, поэтому мы
ограничиваемся только материалами на буквы Г и Д.
Это все же лучше, чем ничего.
В ССМ на эти буквы я насчитал около 440
нарицательных слов (в СлРЯ XI—XVII вв. — 3987
словарных статей), что и послужит отправным
моментом для наших подсчетов. Лексические расхождения
141

между великорусским и староукраинским языками
были различных типов, причем охватывали многие
тематические разряды, частотность употребления слов
тоже была неодинаковой. Сначала мы коснемся
слов исконно восточнославянских.
Первым дифференциальным словом в ССМ
является гаи "гай — роща, небольшой лес" (<прасл.
*gajb к *gojiti — каузатив к *zitf). Слово широко
представлено в разных значениях в славянских
языках. В словаре И.И. Срезневского оно
подтверждено только примерами из двух грамот XIV в.
юго-западного происхождения и Послания Игнатия
Богослова XVII в. (тоже юго-западного памятника),
в СлРЯ XI—XVII вв. — одной цитатой,
содержание которой ясно указывает на тот же регион
(«А естьли бы домы и хуторы, гаи, сады... сѣножати
и мѣста казацкия какую поруху и шкоду отъ рат-
ныхъ людей поносили, тогда воеводы... наказанья
чинити», 166S г.), в ССМ приводится 13 примеров
(с словосочетаниями лисичыи гаи, оутвинъ
гаи и сѣеныи гаи). В ССРЛЯ [47] перед
словом гай стоит помета "обл". без каких-либо
цитатных подтверждений. В СРНГ гай в разных
значениях фиксируется почти исключительно в южных
и западных говорах. Говорящим на русском
литературном языке лицам оно теперь известно
благодаря ассоциациям, связанным с жизнью на Украине
(ср. в известной песне "Как под гаем, гаем, гаем
зелененьким" и под.)- В современных украинском и
белорусском литературных языках и говорах слово
обычно. Ср. еще производные укр. гайний, гайовпй,
"лесной", гайдк, гайбчок, "рощица, лесочек", гайо-
вйк "леший" и др., которых нет в СРНГ. Такая
география распространения слова гай, вероятно,
142

связана с особенностями ландшафта Восточной
Европы тех времен: ее север и центр были покрыты
большими лесными массивами, а на юге часто
встречались отдельные рощи. Переселенцы на
север и восток не имели нужды в этом слове и
забывали его. Нужно также учитывать и
межъязыковые восточнославянские контакты, воздействие
одних диалектов на другие.
Ганити "хулить, порицать, охаивать, бранить" и
др. (<прасл. *ganiti, родственное с *gbnati9 *goniti
<в чем сомневается О.Н. Трубачев, см. ЭССЯ. —
Прим. ред>). В СлРЯ XI—XVII вв. слова нет.
< Ср. в СлРЯ XI—XVII вв. ганбити и галбити. —
Прим. ред> В СРНГ слово взято у Даля с пометой
"южн." и "зап.", в Псковском областном словаре
[48] ганить "ожидать, представлять". В украинском
и белорусском языках слово обычно. Оно известно
также в западнославянских языках. Вероятно, мы
имеем дело здесь с праславянским диалектным
образованием северо-западной зоны, первоначальную
изоглоссу которого точно установить пока
невозможно.
Глинарь "тот, кто обмазывает хату глиной".
Явно украинское новообразование, которое не
сохранилось и в современном украинском литератур*
ном языке (оно не зафиксировано в
одиннадцатитомном украинском словаре) и в русских источниках
не найдено.
Глоба "штраф, пеня, судебное взыскание", глоб-
ник "тот, кто собирает штрафы, судебные взы-
сканья". Слова широко представлены в украинской
деловой письменности XIV—XV вв. В этом же
значении глоба известно в южнославянских языках,
также молд. глоабэ, составляя балканско-украинский
143

семантический ареал (ср. также н.-луж. gtoba
"стоимость, ценность**. По-видимому, лексическое значение
этого слова возникло в южнославянской области
и распространилось через молдавское посредство и
в результате прямых контактов украинцев с южными
славянами. В современном украинском языке его нет,
не засвидетельствовано оно в древнерусской и
великорусской письменности. В западнославянских
языках и восточнославянских говорах (в том числе
и русских) извество в иных значениях (ст.-полье к.
globa "злость, злоба", в русских говорах
"перекладина, балка, тропа, дорожка" и т.д. Только в
некоторых украинских диалектах сохранилось г лоба
"штраф, забота, несчастье". Такой разнобой в
значениях вызывает серьезные этимологические
затруднения. Все же, по О.Н. Трубачеву (ЭССЯ), *globa
исконно праславянское слово с первичным
значением глагола *glohiti "рыть, грести, с силой
нажимать". Когда образовались переносные значения
отглагольного имени *globa, в том числе и "штраф,
пеня", остается неизвестным.
Головное "штраф за убийство" (в грамоте XV в.).
Производное от др.-русск. головной "относящийся к
убийству", не зафиксированного в великорусской
(и древнерусской) письменности. Ср. также в львов-
ской грамоте (1443—1446 гг. головьнитьство в том
же значении вместо др.-русск. головничество. Это
поздние новообразования на украинской почве.
Голътмі "безземельный сельский житель".
Образование от голь. В великорусских говорах гультяй
"бродяга, кочевник" связано с гуляши. В СлРЯ
XI—XVII вв. гультяй зафиксировано только в
донских документах XVII—XVIII вв. В СРНГ имеется
единичная фиксация: влад. гольтяй "нищий" с семан-
144

тическим сдвигом. Что касается гулыпяй "бездельник,
лентяй, гуляка" (переносные значения), то оно в
основном распространено в юго-западных говорах.
Гороженіс "огороженный* земельный участок",
В СлРЯ XI—XVII вв. гороженье отмечено только
в значении действия по глаголу городити. В ССРЛЯ
и СРНГ слово не отмечено.
Горшей "хуже" (сравн. степень) ("Хто хотелъ бы
кому лихо вчинити, собѣ горшей вдѣлаеть", 1495 г.),
В русских источниках не зафиксировано.
Горщина "подать со свиней". Тоже только в
юго-западной письменности.
Господства, господство только как титул
молдавских князей, тогда как в СлРЯ XI—XVII вв. в
разных значениях, не связанных с Молдавией.
Готов&и "охотней". <В русских источниках не
зафиксировано^
Граб "дерево граб*\ Это дерево распространялось
с европейского юго-запада на северо-восток. По
данным БСЭ (3-е изд.), в настоящее время восточной
границей его распространения являются Днепр (за
исключением его верховий) и Западная Двина.
Искусственные посадки теперь имеются и северо-восточнее.
На территории Московской Руси оно не росло.
Не отмечено оно и в письменности Древней Руси и
впервые появляется в юго-западных документах
XV в. Впрочем, названия населенных пунктов типа
Грабовсць (село в Галицкой земле) и др., вероятно,
свидетельствуют о более раннем проникновении граба
на западные окраины Древней Руси. Этимология
слова остается невыясненной, хотя О,Н. Трубачев
возводит его к праслав. отглагольному
производному от *grebq9 *grebti.
Грижати* грижати сЛ "беспокоиться, заботиться".
145

Современное укр. грижа "терзание", болг. грыжа се.
В русских источниках слова нет. Скорее всего от
прасл. *gryzti, но с вторичным значением, хорошо
известным в южнославянских языках. Возможно, что
в украинском языке появилось в результате
контактов с болгарами.
Гроунь "бугор, возвышенность" (из *grudbnh(jb)
K*gruda). Староукраинская семантическая
особенность.
Гоумснник "название боярского чина", в СлРЯ
XI—XVII вв. только в значении "гумно".
Даивати "давать, давать много раз". Ст.-укр.
словообразовательная особенность. Любопытно, что
в СРНГ отмечено пудож. (олон.) даивати, которое,
по свидетельству Манси кки, свободно образуется
в говоре {даивать, плачивать). Конечно, мы имеем
тут дело с новообразованиями, возникшими на юге
и на севере независимо друг от друга по
определенной словообразовательной модели.
Данникь "свободный крестьянин, владевший
собственной землей и вместо военной службы обязанный
платить подать, главным образом, натурой". В
СлРЯ XI—XVIF вв. в иных значениях: "тот, кто
собирает дань, подать, пошлину" и "тот, кто платит
дань, подать, пошлину" (цитата из Переясл. летописи
под 1219 г.: "а се данници, дають Руси дань: чюдь,
меря, весь, мурома"). Ср. также данина "дар,
подарок, пожалование". Слово распространено в ст.-укр.
грамотах,тогда как в СлРЯ XI—XVII вв.
отмечено один раз в Судном листе смоленского
наместника 1496 г. Сюда же дачка в тех же
значениях, отмеченное в СлРЯ XI—XVII вв. в
документах, связанных по содержанию с Украиной и
Крымом.
146

Дбати "пренебрегать, не принимать во
внимание" — обычное в ст.-укр. грамотах слово,
которое отсутствует в словаре И.И. Срезневского и
в СлРЯ XI—XVII вв. В славянских языках, в том
числе в украинском и белорусском, "радеть,
стараться, усердствовать" и пр. с положительным смыслом.
Слово известно с близкими значениями и в
русских говорах, но только в юго-западных.
Вероятнее всего, изоглосса дбати передвигалась в
северовосточном направлении, но основную территорию
великорусского языка не заняла. Из праславянского
диалектного (отсутствует в южнославянской зоне)
*dbbati, этимология которого затруднительна.
Пожалуй, приведенных примеров достаточно,
чтобы утверждать, что великорусский и
староукраинский языки заметно отличались друг от друга
лексемами, значениями общих слов, производными
образованиями собственно славянского
происхождения. Некоторые из них восходят к праславянской
старине, другие были наследием древнерусского языка,
а часть оказалась украинскими новообразованиями.
Не все староукраинизмы дошли до нашего времени,
что вполне понятно. По моим подсчетам, таких
староукраинских слов в ССМ на буквы Г и Д,
не отмеченных в великорусских письменных
источниках, вовсе не известных русскому языку или
сохранившихся лишь в юго-западных говорах,
оказалось 76, или 16% словарного состава на
указанные буквы. Но дело этим не ограничивается. В
староукраинском языке XIV—XV вв. становится заметным
польское лексическое воздействие и через польское
посредство западноевропейских языков, а также
(в меньших размерах) молдавско-болгарское.
Приведем здесь некоторые примеры.
147

Глеитъ "охранная грамота** (<ст.-польск. glejt,
ст.-чеш. glejt, < ср.-в.-нем. geleite), лист глситовныи
"то же", глситовати "гарантировать безопасность
такой грамотой" (<ст.-польск. glejtowac, ст.-чеш.
glejtovati<ср.-в.-нем. geleiten). В украинских грамотах
XIV—XV вв. слова эти представлены достаточно
широко.
Гладь "болото" (<молд. глод "грязь"). Ср. также
топонимы в Молдавии: Глодь — название речки,
ГлодЬне, Глодѣни — названия селений.
Готовизна "наличные деньги, наличность их"
(<ст.-польск. gotomzna в том же значении),
Гофмистрь "гофмейстер", 1394 г. (<ст.-польск.
hofmistrz, ст.-чеш. hofmistr < ср.-в.-нем. hovemeister).
В русском языке появляется только в XVIII в.
Градина "сад, огород". В СлРЯ XI—XVII в.
слова нет. Из болг. градина. Полногласная форма
курск. городина "огородные овощи" образовалась
независимо от болг. и ст.-укр. градина. Ср. также
градиня "бугор, холм". Гриндь "горб, бугор, холм,
пригорок" (молд. гринд).
Гродъ "укрепленное место, крепость, город".
Общеславянское слово предстало здесь в польском
оформлении.
Hrozne "сурово" (в Луцк. гр. 1388 г.) (< ст.-польск.
hroznie, ст.-чеш. hrozne).
Громници "название церковного праздника, также
календарная дата" (< ст.-польск. gromnice, ст.-чеш.
hromnice).
Грош (грошь) "монета разной чеканки и разной
стоимости" (<ст.-польск.£Г052, ст.-чеш. grdi, лат.
denarius grossus% гроши "деньги", грошик "небольшой
грош" (< ст.-польск. grosik, ст.-чеш. gro$ikjhrd$ik),
грошовый "денежный". По свидетельству ССМ, слова
148

эти были широко распространены в ст.-укр. языке с
XIV э., сохраняются они и в современном
украинском языке и с другими производными; грошовптий
"имеющий много денег", грошолюб, грошолюбка,
"сребролюбец, сребролюбка", еще грошолюбний, гро-
шолюбство и др. В русском языке грош и др.
появляются в XV—XVI вв. только в документах,
связанных с польскими делами, и лишь позже, в XVII в.,
слово начинает употребляться в
письменности, содержание которой относится к местным
делам.
Ласкал "учитель" (молд. даскэл "учитель" < греч.
8і5аакаХо<;). В СлРЯ XI—XVII вв. на слово даскалъ
приведена одна цитата из "Проскинитария"
Арсения Суханова 1649—1653 гг.
Дсржавца, державця "наместник, управляющий
областью", "помощник старосты, ведавшего
королевским имуществом". Явный полонизм, часто
встречающийся в староукраинских грамотах. В
современном украинском языке сохраняется как историзм
державец "владетель, властитель", оформленный по-
восточнославянски. Эта форма встречается и в русской
письменности XVI—XVII вв.
Досвѣдчати "свидетельствовать,
засвидетельствовать, удостоверять". (< ст.-польск. do'swiadczac),
досвѣтчить "довести до кого-либо, доказать" (< ст.-
польск. doiwiadczyc, ст.-чеш. dosvedciti). В русском
тоже нет.
Досыть вчинити < dosyt' wcziniti > "возместить,
заплатить за причиненные убытки", досыть оучиненіе
"возмещение" (< ст.гпольск. dosyt uczynic, dosytuczy-
nienie, ст.-чеш. ciniti dosti, dosti uiiri&nie.
Дооуѳати, дооуѳанье "доверять, доверие" (< ст.-
польск. doufac4, doufanie, ст.-чеш. doufati, doufanie).
149

Друмъ "дорога" (молд. друм "дорога"), с
сочетаниями друмъ возни и, друмъ великыи. В СлРЯ
XI—XVII вв. отмечено один раз в Слове Мефодия Па-
таре кого (список 134S г. южного происхождения),
тогда как в украинских грамотах встречается
неоднократно.
Дякло "подать натурою с урожая и иной прибыли в
сельском хозяйстве, за исключением скота" (лит.
duokle, dokle).
Дяковати "благодарить" с производными (подя-
колныи). Совр. укр. д яку ваши. Из полъек. dzifkowac,
dzifki "благодарить, благодарность", которые из ср.-в.-
нем. danken, dank с теми же значениями. В СлРЯ
XI—XVII вв. < к глаголу дяковати > приведены два
примера из документов, связанных с Польшей и
Западом. В СРНГ дяка "благодарность" дякать, дяко-
вать "благодарить" и др. встречаются в
юго-западных говорах, подвергшихся воздействию украинского
и белорусского языков. В географическом отношении
интересно дяка "благодарность" в ветлуж. (костром.)
говоре.
В ССМ таких заимствований, отсутствовавших в
великорусском языке XIV—XVII вв. или
нехарактерных для него, я насчитал (на буквы Г и Д) 62, или
14% словарного состава. Нужно отметить, что
основной наплыв полонизмов в украинский и белорусский
языки приходится на XVI—XVII вв., когда
расхождения в лексике между восточнославянскими
языками за счет собственных новообразований и
заимствований заметно увеличиваются. Но уже и в XIV—
XV вв. они были заметны.
В староукраинских грамотах XIV—XV вв. мною
обнаружено около 30% слов (на буквы Г и Д),
которых не было в великорусском языке того же време-
150

ни. Как известно, в деловой письменности по
сравнению с другими жанрами письма народная речь
отражается более полно, хотя между языком деловой
литературы и устным народным языком не было
тождества. Если бы мы имели возможность сравнить
словарный состав всей староукраинской письменности
(не только деловой) с лексикой великорусской
письменности XIV—XV вв., результаты наших
подсчетов несомненно были бы иными, так как тексты
грамот ограничены как по своему объему, так и
тематически. Великорусская и украинская письменности
объединялись древнерусским книжным наследием,
особенно в церковнославянской культурной сфере.
Церковнославянский язык хотя и начал варьироваться у
восточных славян, его древнеболгарская по
происхождению лексика во многом продолжала сохраняться
или обогащаться по свойственным ей
словообразовательном моделям. Церковнославянский язык, не
удовлетворяя всех культурных нужд русских,
украинцев и белорусов, в то же время способствовал
сохранению их общности и был важным средством
борьбы за их самобытность в условиях
захватнических и ассимиляторских устремлений польских
панов. Известно, какую роль в этой борьбе играло
православие, которое использовалось как щит
сохранения своей восточнославянской самобытности
украинцами и белорусами, а также пограничным
русским населением. В староукраинских грамотах
церковнославянизмов очень немного (исключение —
христианские собственные имена). Ср. глава (старший в
доме), глаголемый, госпожда (наряду с госпожа), градь
(господствовала форма городь), дааніе (даяние), дате,
доброволеніе, доброволіс, доброданіе, добродіиство,
дондеже, драгыи дрѣво, доуховснство, дьщи, дъщсръ,
151

діланіе. Вот, пожалуй, и все слова с внешними
признаками церковнославянизмов.
Если бы было проведено полное сравнение
лексики всей оригинальной староукраинской
письменности XIV—XV вв. с лексикой всех великорусских
памятников того же времени (тоже оригинальных, а не
списанных с южнославянских образцов), то удельный
вес украинизмов, не свойственных великорусскому
языку, оказался бы ниже, чем в языке
староукраинских грамот XIV—XV вв. Однако с
окончательными выводами спешить не надо.
Во-первых, возникновение и рост
дифференциальной лексики происходил в это время не менее
интенсивно и в великорусском (как и в белорусском)
языке, что существенно повышает специфику
словарного состава языков. Во-вторых, в XIV—XVII вв,
рост этот несомненно увеличился. Близкородственные
восточнославянские языки, не порывая общности и
контактов между собой, стали на путь
самостоятельного развития. Это касается не только лексики с
нарицательным значением, но и собственных имен.
В частности, в великорусском языке заметно
возрастают образования на -ов(-ев) и -до/. В ССМ на буквы
Г и Д помещено около 560 собственных имен и
производных от них (т.е. больше, чем имен
нарицательных). В староукраинских именах возникают свои
особенности. Ср. образования от имени Григорий:
Гринь, Гринько (Гринко, Хринко), Гринкобичъ (Хрин-
ковичъ), Гриць, Грицко, Гришко, ГринковцЬ
(название села в Подолии) и др. ССМ — один из важных
источников для изучения ономастики Украины.
Заимствования в великорусском и других
восточнославянских языках иногда толкуются превратно с
152

целями отнюдь не научными. Еше недавно А. В.
Исаченко и ему подобные пытались утверждать, что
русский язык и русская культура поддались
воздействию "дикой азиатчины", были изолированы от
высокой западноевропейской культуры. Культура шла
только с просвещенного Запада. Все подобного рода
утверждения насквозь тенденциозны и ни в какой
мере не соответствуют действительности. Конечно,
монголо-татарское иго было тяжким испытанием для
наших предков. Однако не все, что шло с Востока,
представляло собой только одну дикость. Русь,
стоявшая между Востоком и Западом, восприняла немало
ценностей, в том числе и слов, из культуры
тюркских народностей, имевшей свои древние традиции, из
культуры Ирана и арабов (арабские слова попадали в
русский язык главным образом через тюркское
посредство). В то же время никогда не было разрыва с
Западом. Еще задолго до Петра I в русский язык
проникает множество слов (особенно в XVI—XVII в.,
когда Русь становится могущественным государством)
из западноевропейских языков, непосредственно или
через польское посредство (ср. язык
"Вестей-курантов" и многих других памятников литературы).
Приток западноевропеизмов в русский литературный язык
заметно преобладал по сравнению с тюркизмами. А
куда относить церковнославянский язык, который
играл большую роль в развитии и нашей речевой
культуры, — к "дикому" Востоку или
"просвещенному" Западу? Всем хорошо известно, что
церковнославянский язык русской редакции — прямой
наследник старославянского (древнеболгарского) языка, а тот
в свою очередь много унаследовал от византийской
культуры, которая продолжала традиции великой
средиземноморской культуры, соками которой питалась и
153

продолжает питаться Западная Европа. Наука
требует объективности и только объективности.
Не имея возможности сделать фронтальные
лексические сравнения языков восточнославянских
народов в их прошлом, обратимся к нашему времени, когда
у нас появились разнообразные словари. Конечно,
такой вынужденный выход за намеченные
хронологические рамки выводит нас за пределы обозначенной
в заглавии темы. И все же это лучше, чем ничего.
Зная настоящее, мы можем проецировать его в
прошлое. Если предположительно в начале становления
восточнославянских языков расхождения между ними
касались около трети их словарного состава, то
каково положение дел в настоящее время? Ведущим
средством общения между членами нации является теперь
полифункциональный литературный язык Диалектная
речь отступает на задний план. Замечено, что
лексические расхождения между восточнославянскими
языками заметно меньше на диалектном уровне, чем
на уровне их литературных языков. Это вполне
понятно: литературные языки национальной эпохи в своем
словарно-семантическом составе неизмеримо богаче
любого местного говора, поэтому в них имеется
гораздо больше дифференциальных признаков.
Впрочем, нужно учитывать такие сближающие их
факторы, как роль русского языка как средства
межнационального общения, а также воздействие на
русский язык близкородственных украинского и
белорусского языков.
Для сравнения наиболее удобны академические
двуязычные словари. Мною взят обстоятельный
Украинско-русский словарь в шести томах (УРС) [49].
В словаре помещено 121 700 украинских слов с их
русскими соответствиями. Если вычесть собственные име-
154

на, которые составляют что-то около 8% словника,
то названный словарь немногим меньше по
количеству слов ССРЛЯ. Что для нас в данном случае очень
важно, украинские слова не толкуются описательно
по-русски, а сопровождаются русскими однозначными
или близкими по своему значению лексемами (когда
объем значений украинских и русских слов не
совпадает, дается несколько русских синонимов).
Словарные статьи в необходимых случаях сопровождаются
стилистическими пометами, в них имеются краткие
иллюстрации. Разумеется, одному человеку не под
силу сделать анализ всей этой массы слов, поэтому
мною взяты только слова на букву Г. Их всего
оказалось 3217, из них нарицательных 2971.
Конечно, общность словарного состава обоих
близкородственных языков очевидна, но она разного
происхождения. Среди общих слов заметную долю
составляют интернационализмы, т.е. слова,
заимствованные в национальную эпоху, среди них много
специальных терминов науки и культуры, которые в
значительной своей части вошли в словарный состав
украинского языка из русского источника. По своим
значениям они, как правило, совпадают с русскими
словами, в ряде случаев отличаясь от них своим
произношением, а в производных образованиях и
суффиксами. Ср. габардин (ср. франц. gabardine),
габардиновый {габардпновий), габарит (франц. gabarit), габитус
(габІтус), гавань (голл. haven заимствование
петровского времени), гавот (франц. gavotte), газета с
производными (в русском нет укр. газетяр, газетярка
"газетчик, газетчица**), газификация (газифікація),
газифицированный, газифицировать,
газифицироваться, газовщик (в укр. с суффиксальными отличиями
155

газифікований, газифікувати, газифікуватися, газів-
нйк и прочие образования с газ-), газон (франц. gazon
"дерн, газон", в русском первая фиксация в 1708 г.),
галактика, галактический (галактпчний), галерея,
галета, галифе (галіфё), галоп, галопом, галопировать,
(галопувати)9 галстук, галстучный (галету кбвий),
галерка (гальдрка), гангстер, гандбол и мн. др. В
отдельных случаях в украинском языке появляются
производные, которых нет в русском (ср. гальорник —
в русс к. раёшник). Слов позднего интернационального
происхождения, по моим подсчетам, оказалось 790,
или свыше 20% всех нарицательных слов на букву Г.
На другие буквы их, вероятно, будет значительно
меньше, а на буквы А и Ф заметно больше 20%.
Но в целом таких заимствований имеется, несомненно,
меньше 20%. Анализ приведенных выше слов
представляет большой интерес для истории лексики русского и
украинского национальных языков, но к
словарному составу великорусского и староукраинского языка
прямого отношения не имеет; их надо вычесть из
словарного состава обоих языков, чтобы перейти к
анализу основной массы лексики.
Различия между языками имеют
общественно-функциональное значение. С этой точки зрения можно
делить слова по степени их понимания или
непонимания лицами разных, хотя и близкородственных
национальностей. К непонятным словам (вне контекста
или даже в контексте) относятся лексемы с разными
корнями или одно коренными, но настолько
изменившиеся, что представители другой национальности их не
узнают и не понимают (ср. однокоренные по
происхождению русск. туловище и укр. тулуб, в др.-русск.
языке тулово; любопытно, что один известный
языковед, украинец по национальности, владеющий разго-
156

ворным украинским языком, но проживающий всю
жизнь в русской среде, читая украинский журнал,
не понял слова ту луб; что же говорить о русских,
не знающих украинского языка). Поэтому мы сначала
выделим слова, разно корневые (исконные или
заимствованные в разное время) или так видоизменив*
шиеся, что они оказываются непонятными для лиц, не
владеющих обоими языками.
Укр. г'ава "ворона", перен. "зевака" с производными
гавеня, гавенятко "вороненок", гавин "вороний",
гавити "зевать"; в русских говорах (СРНГ) есть < гава
"ворона" в Новорос, у Даля — южн.; гаву дал
"прозевал" в Судж. Курск. >, г'авка "гага, особая порода
уток" и др. (звукоподражание праславянской эпохи) —
русс к. ворона с многочисленными производными
известно и в украинском языке.
Гадка "мысль, предположение, предпосылка",
гадкувати "размышлять, мыслить", гадонъка
"думушка" (к гадати;в некоторых южновеликорусских
говорах гадка "забота, дума, мысль, предположение") —
русск. догадка и пр. по семантике близко, но не
совпадает с укр. словом (в укр. есть и догадка и пр.).
Слова гнезда гадка непонятны для русского* не
знающего укр. языка.
Гййеорон "грач", иногда "ворон", гййвороння "грачи",
гайвороня, гайворонятко "грачонок", гайворднячий
"грачиный" (в русских говорах очень редко гайворон,
грайворон) — русск. грач, грачонок, грачиный (укр.
грак менее употребительно, чем г&йворон).
Гайнувати(ся) "тратить(ся), растрачивать(ся),
мотать, проматывать(ся), спускать, расточать", гайну-
вання "трата, мотовство, расточительство" — в русск,
трата, тр'атитъ(ся), проматывать, мотовство и
другие синонимы. Укр. гайнувати(ся) и пр. имеет
157

свои синонимы — пример синонимических
расхождений близкородственных языков.
Ср. еще га лас "шум, нестройный гул голосов,
галдеж, шумиха", галасати "кричать (на кого-либо)";
галасувати "галдеть, шуметь, вопить" и другие
производные — в русском значения этих слов передаются
разными лексемами. Галити — торопить; гали-
тися — торопиться, спешить и т.д., и т.п. Таких
слов на букву Г мною насчитано около 750, или 25%
словника УРС. Однако эта цифра весьма относительна.
Более точные сведения мы получили бы от русского
интеллигента, не знающего украинского языка,
который, читая украинские тексты, вынужден был бы
заглядывать в украинско-русский словарь. Ведь многие
украинские слова имеют неодинаковые объемы
значений и способы употребления, фонетические и морфо-
лого-словообразовательные оформления, что играет
немаловажную роль в понимании текста. Особенно
это относится к пониманию устной украинской
литературной речи. Ср. грязелікарня "грязелечебница"
(особенно грязелікувбльний "грязелечебный", грязе-
лікування "грязелечение"), громовТдвід "громоотвод",
гречкосій "землепашец", грабіжиик "грабитель",
гострпти "точить", гострильник "точильщик", гости-
на "пребывание в гостях, посещение", гордддя
"огороды" и мн. др. Корни этих слов общие с русскими
словами, что-то проглядывает похожее, знакомое,
а вот что именно, неясно или не очень ясно, что
затрудняет понимание. Однажды в Киеве мне пришлось
встретиться с курьезным случаем: в гостинице при
заполнении анкеты служащая украинка спрашивает
приезжего "відкіль?" (буквально отколь "откуда"), а
приезжий, подумав, отвечает: "Петров", полагая,
что у него спрашивают его фамилию.
158

Только сравнительно небольшой слой русских и
украинских слов полностью совпадают друг с другом;
глина — глина, гладити — гладить, гладь — гладь,
гибель — гибель, гадюка — гадюка и др., но и в этих
случаях степень употребительности слов не всегда
одинакова. Ср. город — город ( в укр. яз. обычно
мІсто, а город встречается редко).
Те же трудности представляет и лексика русского
языка для украинцев, совсем не владеющих русским
языком, хотя бы пассивно (правда, таких украинцев
теперь немного, поскольку русский язык как средство
межнационального общения широко распространен
на Украине, преподается в украинских школах).
Ср. русск. гвоздь — укр. цвях, гвіздок; главарь —
ватажок, проводйр; глагол (грам.) — діеслрво;
глаз — око; глазенки — оченята; глупеть — дурніти;
год — рік; грёза — мрія; громкий — голоснпй,
гучнпй; груда — купа и т.д., и т.п. Русско-украинское
соотношение в лексике в общем такое же, как и
украинско-русское. Правда, тут нужно учитывать,
что в XIX—XX вв. имело место значительное влияние
русского языка на украинский, гораздо большее, чем
украинского на русский (в конце XVI в. и в XVII в.,
наоборот, преобладало украинское воздействие).
Остается несомненным одно: лексико-семантические
особенности русского и украинского языков стоят на
языковом, а не диалектном уровне. Правда, нам
известны языки, диалекты которых настолько
разошлись между собой, что их носители вовсе не понимают
друг друга, а языки все же не распадаются на отдельные
самостоятельные единицы (ср. диалекты немецкого
или китайского языков). Однако, когда речь идет о
народе или нации, нужно учитывать кроме
лингвистического признака и другие их общественно-истори-
159

ческие особенности, в частности сознание членов
этих этнических единиц своей особенности, отдельной
общности. У близкородственных восточных славян
до сих пор живо представление об их общем
происхождении и в то же время четко сложилось понимание
своей этнической самостоятельности, В течение ряда
столетий достаточно ясно они отличают друг друга
и по языку. Оригинальность и самобытность их
языковых систем очевидна. Сняв поздние
заимствования и новообразования эпохи наций, исследователи
получат в лексике современных восточнославянских
языков богатейшие материалы для реконструкции
словарного состава русского, украинского и
белорусского языков времени их донационального
возникновения и развития (начиная примерно с XIII—XIV вв.).
Можно с большей или меньшей уверенностью
предполагать, что важнейшие лексико-семантические (как
и фонетико-морфологические) отличия между
восточнославянскими языками сложились в XIII—XIV —
XVII столетиях. Для того чтобы конкретно
представить себе своеобразие лексико-семантической системы
языка великорусского народа (как и языков
украинского и белорусского народов), нужны обширные
исследования не только материалов, заключенных
в нем самом, но и всесторонние историко-сопостави-
тельные работы без которых невозможно полное
описание этой системы, ее становления и развития.
Конечно, масштабы таких исследований очень велики,
и выполнены они могут быть еще не скоро.
Выше у нас шла речь о русско-украинских
лексических взаимоотношениях. Не меньший интерес
представляют и русско-белорусские словарные
своеобразия. И здесь мы берем словари литературного языка.
Функционально литературный язык представляет со-
160

бой одну языковую единицу, как и отдельный говор
(а не совокупность всех говоров), с тою, конечно,
огромной разницей, что он является ведущим
средством общения всей нации и неизмеримо богаче
любого говора, тогда как говор — средство общения
региональной группы людей. Конечно, говоры в
целом содержат в себе богатые материалы для изучения
лексики языков восточнославянских народов дона-
циональной эпохи, но сводные диалектологические
словари украинского и белорусского языков еще не
составляются (а в них имеется огромная потребность),
и сводный "Словарь русских народных говоров" еще
не с чем сопоставлять, поэтому мы пока
ограничиваемся сравнением словарей литературных языков.
Самым большим словарем белорусского
литературного языка является пятитомный "Тлумачальны
слоунік беларускай мовы" (ТСБМ) [50]. В этом словаре
на букву 7" помещено около 2000 слов.
Интернациональных, известных и в русском языке,
заимствованных из греческого, латинского и
западноевропейских языков, слов с их белорусскими производными
оказалось много — около 700, или около 30% всего
словника, т.е. заметно больше, чем в украинско-
русском словаре. Объясняется это разными
причинами. Во-первых, ростом интернациональной лексики,
в том числе вливающейся в литературный язык из
специальной терминологии, за последние двадцать
пять лет (украинский словарь, т. I, вышел в 1953 г.,
а белорусский, т. II — в 1978 г.). Во-вторых,
неодинаковым подходом составителей указанных словарей к
показу производных слов. Ср. белорусск. гідрафізіка,
газануцъ и т.п., которые отсутствуют в украинско-
русском словаре (в одиннадцатитомном толковом
словаре эти слова обычно уже имеются: гідрофізика,
161

газонуты и т.д.). Надо полагать, что на другие буквы
(за исключением немногих) удельный вес
заимствований заметно меньше, чем на Г, и примерно одинаков,
как в русском и украинском языках. Кроме того,
большинство слов такого рода являются в
восточнославянских языках новообразованиями по
восточнославянским словообразовательным моделям.
В белорусском словарном составе, как и в
украинском, имеются слова, не свойственные русскому языку
(корнеосновы разного происхождения, исконнославян-
ские и заимствованные, слова с другим объемом
значений и разным префиксально-суффиксальным
оформлением, не говоря уже о специфике их звукового
облика, разной частотности и специфики употребления
в тексте). Такие слова составляют большую часть
словарного состава белорусского языка, хотя их
меньше, чем в украинском языке. Приведем здесь
некоторые примеры. Гаворка "разговор, разговоры,
говор" и др. значения (в СРНГ это слово <гоедрка>
с его значениями отмечено в смоленских, тверских,
псковских и некоторых других западных говорах).
Гадаваць "растить, выращивать, воспитывать,
отращивать" (в СРНГ <годовать> с другими значениями
"жить, проживать, праздно проводить время,
бездельничать", а с значениями, имеющимися в
белорусском языке, слово выделено как омоним и фиксируется
в западных и некоторых южновеликорусских говорах),
галас "гам, галдеж, нестройный разговор"
(отмечено только у Даля галас как южное), галган
"голодранец", ганебны "постыдный, подлый,
предосудительный" с производными, глеба "почва" с
производными (глебаапрацдучы "почвообрабатывающий",
глебаахоуиы "почвозащитный", глёбавы "почвенный'1
и др.), глей "ил, вязкая глинистая почва" (СРНГ —
162

западные и отчасти южно великорусские говоры),
гук "звук" (гукавы "звуковой", гукааператар
"звукооператор", гуказапіс "звукозапись" и другие слова
с гук-, которых в ТСБМ помещено 33; в СРНГ
несколько диалектных слов с гук- занимают широкую полосу
западных и юго-западных говоров) и мн. др. Таких
слов достаточно, чтобы серьезно затруднить
понимание белорусской речи у русского, не владеющего
белорусским языком (беглая устная речь окажется
почти непонятной).
В то же время в отличие от украинского языка в
белорусском литературном языке имеется довольно
большой лексический запас, совпадающий или почти
полностью совпадающий с соответствующими
русскими словами: гаварыць — говорить, гаварлівы
(имеется и гаваркі, чего нет в русском) —
говорливый, гавар'ун — говорун, гаварыльня — говорильня,
гаварэнне — говорінье и др.; гадаць — гадать,
гаданне — гаданье, галавакружны —
головокружительный, галавакружэнне — головокружение, галава-
лдмка — головоломка, га лаванд г І — головоногий,
галаварэз — головорез, галавасты — головастый,
галавацяп — головотяп, галавйцяпскІ —
головотяпский, галавацяпства — головотяпство и т.д. и т.п.
Часть этих слов является общим древнерусским
наследством и общими поздними новообразованиями,
а другая часть — результат воздействия русского
языка.
Большой интерес представляет сравнительное
изучение украинской и беларусской лексики, выяснение,
в чем сходятся и расходятся между собой
восточнославянские языки как в их прошлом, так и настоящем.
Что касается прошлого (донациональной эпохи), то
предстоит еще прежде всего создание и публикация
163

капитальных исторических словарей, без которых
невозможно охватить развитие словарного состава
восточнославянских языков в целом. Изучение их
настоящего состояния гораздо доступнее, поскольку
мы имеем обстоятельные словари, толковые и
двуязычные. Из двуязычных словарей следует отметить
украинско-белорусский словарь В.П. Лемтюговой [52].
Правда, по объему словарь В.П. Лемтюговой меньше
словарей, которые мы использовали выше, и не имеет
иллюстраций, но о соотношении в лексике украинского
и белорусского (также и русского) литературных
языков по нему судить можно, хотя данных и
недостаточно. На буквы Г и Д в словаре В.П. Лемтюговой
помещено около 1450 слов. Нужно иметь в виду, что
сознательно или несознательно автор словаря отбирал
дифференциальную лексику и меньшее внимание уде*
лил лексике общей, что диктовалось практическими
целями словаря. Удельный вес слов, отличающий
украинский язык от белорусского, оказался достаточно
велик. Ср. габелковий — апойкавы "из телячьей кожи"
(русск. опойковый), габелок — опойка, "телячья кожа"
(в СРНГ габёлок курс к., юго-зап.), гава — варона
(СРНГ — курск., южн.), гавеня — вараня, варане
(СРНГ нет), гавин, гае'ячий — варанячы, варонін,
гавити — зяваць (СРНГ — укр. слова не отмечены),
гавкун — разг. сабака (СРНГ — нет; далее в тех
случаях, когда украинизмы и соответствующие бело*
русизмы отсутствуют в русском языке, указания на
это даваться не будут), гадати (й производные —
дрмацъ, разд^мваць, меркаваць (СРНГ — гадка
"забота, дума, мысль, предположение", курск.), гай-
ворон — грак (грак есть и в укр.; СРНГ — зап. и
южновеликорус. говоры), гайно — гной, кал, беспа-
радак (обл. гайна, СРНГ — гайно и гайно в различных
164

говорах и в разных значениях), галуза (отросток от
ствола, дерева, куста) — Галява }гальмд — тормаз,
гальмовий — тармазны, галъмувати — тармазіцъ
(и все другие производные), гаптувати — вышывацъ,
гарм'аш — пушкар, артылерыст, гарпий — прыгджы,
добры, харошы (СРНГ — гарный в разных говорах,
преимущественно в южновеликорусских, гарно и др.
с близкими украинскому слову значениями), гасло —
ддзунг, сігнал; гедзь, гедз — авадзень, сляпень,
гелготати, гелготіти — гагатаць (о гусях), гідний —
варты, годны, г ли тай — міраед, жываглот, глузи —
насмешки, кпіны {кпіны — полонизм) (СРНГ —
глрзы и кпины нет, отмечено смол, кпиць
"насмехаться"), голомдзий — лысы, пляшывы (СРНГ —голо-
мдзый "плешивый", зап., Краснодар.), гроза — на-
валъніца, бура (белор. граза "то, что наводит страх,
ужас").
В большинстве случаев, когда В.П. Лемтюгова
приводит лексические расхождения между
украинским и белорусским языками, белорусизмы совпадают
полностью или частично с русскими словами, хотя
имеются и обратные случаи (ср. гроза — навальніца).
Немало имеется и примеров украинско-белорусских
схождений, вовсе не свойственных русскому языку
или нашедших свое отражение только в его говорах
(преимущественно юго-западных): нова — язык,
год/, гддзе — конец "все, дальше нельзя", рахрнок,
рахунак — счет и другие слова; лагідний, лагодны —
кроткий, спокойный и другие слова, и многие другие
такого же рода схождения и расхождения.
Поскольку в однотомных двуязычных словарях в
первую очередь отбирается лексика, отличающая
один язык от другого, следует посмотреть не только
украинско-русские, белорусско-русские, белорусеко-
165

украинские, но и русско-украинские, и
русско-белорусские словари. В "Русско-украинском словаре" под
ред. М.Я. Калиновича [52] содержится 80 000 слов,
из них на буквы Ги Д приходится около 4000 слов, не
считая собственных имен и производных от них.
Нужно заметить, что составители словаря заметно
тяготели к включению в число украинских слов русизмов,
что выявляется при сопоставлении этого
лексикографического труда с шеститомным украинско-русским
словарем и одиннадцатитомным толковым словарем
украинского языка. И все же, если не учитывать
интернационализмы и слова, обозначающие явления
современной культуры, где приток русизмов в
украинский язык особенно заметен, свыше половины
украинской лексики отсутствует в русском литературном
языке: гадалка — ворджка, гадателъно — здогадно,
непевно; гадость — гаддта, гаер — блазенъ,
гаерничать — блазнювати, галдеж — галас, гамір;
галдеть — галасувати, гвоздь — цвях, гибкий —
гнучкйй, главарь — ватаждк, проводпр; глупый —дур-
нпй, годовой — річний, реже роковпй, голубой —
блакйтний, горючее — па льне У господствовать —
панувати, гриб — губа, громкий — голоснпй. гучний;
грязнить — бруднпти, гумно (о постройке) —
стодола, густера (рыба) — плоскйрка, плоскиря; дабы —
щоб, даже — навіть, длина — довжина и мн. др.
В однотомном "Русско-белорусском словаре" [53]
содержится 86000 слов. Удельный вес слов, общих с
русским языком, в нем больше, чем в указанном
выше "Русско-украинском словаре", хотя, пожалуй,
около половины составляют слова, который нет в
русском литературном языке {глазник — вочнік,
глашатай — вяшчальнік, гражданин — грамадзянін,
гребец — вясляр, громада — гмах, громкий — гучны,
166

мдцны; громыхать — грукатацъ, даже — нават,
наш, двигатель — рухавік, дело — справа, дешёвый —
тонны, диван — каніта, довесить — даважыць,
должен — вінен, павінен и мн.др.).
Конечно, наши подсчеты относительны и должны
уточняться, но мы не ошибемся, если скажем, что
белорусский язык по своим словарным особенностям
стоит ближе к русскому языку, чем украинский,
занимая среди восточнославянских языков срединное
место. Однако и его особенности (в сочетании с
фонетикограмматической спецификой) таковы, что
русский, не владеющий белорусским языком, с трудом
понимает (а то и вовсе не понимает) беглую
белорусскую литературную речь. Недаром существуют
переводы с белорусского языка (особенно
замечательной художественной литературы) на русский. Если
говорить об известной близости украинской и
белорусской лексики, то она имеет разное происхождение:
1) унаследование от древнерусского языка
юго-западных диалектных особенностей, 2) общность
словообразования на основе древнерусского лексического
фонда, отличавшаяся от русских новообразований,
3) заметный слой полонизмов, всестороннее и строго
объективное исследование которого еще предстоит
выполнить. И, конечно, мы никогда не должны
забывать о лексической близости восточнославянских
языков, прямой и видоизмененной.
Двуязычные словари, удобные для сравнения, в то
же время имеют свои недостатки: обычно они кратки,
имеют мало иллюстраций или вовсе их не имеют,
что затрудняет установление семантической
совокупности, заключающейся в каждом сопоставляемом
слове, более уязвимы в отборе слов. Более надежными
источниками являются большие академические одно-
167

язычные толковые словари, хотя сопоставительная
работа и здесь имеет свои затруднения. Нужно
испробовать и этот путь сравнения. Сначала мы возьмем
первые 500 слов из "Словника украінськоі мови"
(СУМ) [54] на букву Г и сопоставим их с
соответствующей частью ССР Л Я. В этот отрезок входят слова
га- — гарбузовий. В ССР Л Я до гарб- оказалось
225 слов — более чем вдвое меньше, чем в СУМ.
Интернационализмов и совпадающих в обоих слова*
рях производных от них в СУМ оказалось около
150 слов (22% словника), а в ССР Л Я около 135 слов
(или более половины словника). Такое различие
между этими словарями вызвано разными причинами:
скупостью подачи в ССРЛЯ исконных слов, широким
привлечением в этом словаре производных от
западноевропейских заимствований и др. Интернационализмы
распределяются по буквам алфавита и по их отдельным
частям очень неравномерно. На га- их оказалось
очень много. По своим значениям и употреблениям
в русском и украинском языках они в общем сов*
падают, о Дна ко имеются различия в их
словообразовании: газонепроникнпй — газонепроницаемый, газр-
непронпкність — газонепроницаемость, газопровід-
ник — газопроводчик, галопувати — галопировать,
гальванізувати — гальванизировать (возможно и
гальванизов'ать), гарантдваний — гарантированный
и др. Интернационализмы объединяют
восточнославянские языки. Но они явление позднее.
Объединяют их издревле и в процессе совместного
существования слова древнерусской эпохи и общие
производные от них. Слов этой категории, более или менее
совпадающих по своим значениям (или вовсе
семантически тождественных), я насчитал 55 (11%), ср.
звукоподражательное гае, гавкати, гавкания {гае-
168

канъе), гагара, гагарка, гад, гадати "ворожить
(гадать)99, гадина, гадюка, гадючка, гадючник, гайка,
гаечка, гак, гакати, гакнути, (гакатъ, гакнуть),
галка, галушка, галушечка (в русском из украинского),
галька, г'амуз, гамузом и др. Остальную часть лексики
можно разбить на группы: 1) слова с общим
корнесловом, но разошедшиеся по своим значениям, 2) слова,
вовсе отсутствующие в русском литературном языке.
К первой группе относятся такие, как гадати
"думать, размышлять, полагать" и пр., гаразд "счастье,
благополучие", галас "шум", галаслпвий "шумливый,
шумный", галасувати "шуметь, галдеть, вопить" и др.
Хотя в этой лексической группе имеется иное, чем
в русском, оформление, все же у русского они
вызывают какие-то ассоциации со своими словами. Большая
же часть слов этого отрезка словаря остается
неизвестной: г'ава "ворона", гаволов "бездельник", г'азда
"хозяин", газдпня "хозяйка", газдувати "хозяйничать",
гайнути "быстро побежать, помчаться", гаман
"кожаная сумочка для денег" и т.п.
Совершенно другое соотношение лексических слоев
мы обнаружим в других частях словаря. Возьмем
отрезок на Ж — жірондпст. В СУМ в нем содержится
описание 500 слов, а в ССР Л Я 660 (сказался переход
от полугнездового способа расположения слов к
строго алфавитному, что позволило составителям
больше уделять внимания производным словам: на
самом деле слов должно быть больше, если бы
учитывались все сложносоставные слова с исходным
начальным производным типа жиро..., при которых
приводится четыре-пять примеров, после которых
ставится "и т.п.").
Интернационализмы греко-латинского и
западноевропейского происхождения в этой части словарей
169

единичны. В СУМ: жакардовый "такой, который
служит для изготовления тканей с особо сложным
рисунком (в ССРЛЯ нет), жакет, жакетик, жакетка,
жалюзі, жалюзійний жандарм, жандармерія, жан-
дармський, жанр, жанрист, жанровий, жантйлъ-
ний, жаргон, жаргонізм, жаргонный, жасмин, жас-
мпнний, жасминовый, желатин, желатина, желатп-
новий, желе, женьшень, жест, жестикулювання,
жестику лювати, жестикуляційний, жестикуляція,
жетон, жиклер (в ССРЛЯ нет), жирандоль, жираф,
жирбфй,жираф'ячий, жироскоп (гіроскдгі), жірон-
да, жірондйст — всего 38 слов, включая и
производные, образованные на восточнославянской почве, или
7,6% словника. Примерно то же соотношение интер-
национализмов к словарному составу и в ССРЛЯ,
в котором есть несколько слов, отсутствующих в СУМ.
Очень немного слов имеется в СУМ, которых вовсе
нет в ССРЛЯ (в русском литературном языке).
Ср. жарт "шутка, балагурство" (< польск. zart)
с производными, жебрак "нищий" (< польск. zebrak)
с производными и немногие другие.
Основная масса различий между русским и
украинским литературными языками приходится на
словообразовательные и семантические отличия: жаданий
"долгожданный, милый, дорогой", жадібний "жадный,
алчный, желающий пить", жадлпвий, то же ( жадный
употребляется редко), жалкувати "жалеть, сетовать
на кого-либо", и т.п. Конечно, такие расхождения
(а их много) тоже вызывают затруднения в понимании
украинской речи русскими.
Приведенные выше сравнения являются всего лишь
пробами, предварительными опытами. Лексические
особенности восточнославянских языков в их прошлом
и настоящем могут считаться установленными только
170

при условии полного и всестороннего сравнения их
словарного состава как литературных языков, так и
диалектов и иных разновидностей речи. Не следует
забывать, что слова живут не вне контекстов их
употребления, по-своему представлены в
словосочетаниях и фразеологии, имеют разные оттенки значений,
далеко не всегда одинаково в парадигматическом
плане составляют лексико-семантические группы,
нередко в отдельных языках и диалектах имеют разную
стилистическую окраску, неодинаковую частотность
и т.д. и т.п. Можно устрашиться поистине
безграничного объема предстоящих исследований в этой
области. Конечно, такая всеобъемлющая и
обобщающая работа не может быть выполнена в ближайшее
время, а может быть, и никогда, поскольку объектов
исследования мы имеем здесь бесчисленное множество,
словарный состав постоянно пополняется и
видоизменяется. И все же и теперь мы можем хотя бы
приблизительно установить некоторые важные
лексико-семантические особенности исторического развития
восточнославянских языков и их современного состояния,
унаследованную от древнерусской эпохи общность
и приобретения в ходе истории, специфику каждого
из близкородственных языков, без которых их бы не
было.

ЛИТЕРАТУРА
1. Черных П. Я. Очерк русской исторической лексикологии.
Древнерусский период. М., 1956.
2. Kiparsky V. Russische Historische Grammatik. Bd. Ш: Entwicklung
des Wortschatzes. Heidelberg, 1975. [рец.: Одинцоа Г.Ф. — ВЯ,
1977, N 1, с. 134—140].
3. Лер-Сплавине кий Т. Польский язык. М., 1954, с. 64.
4. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Перевод
с нем. и дополнения Трубачева О.Н. Т. I — IV М., 1964—1973.
5. Этимологический словарь русского языка. Автор-составитель
Шанский Н.М. Т. I (вып. 1—5); т. II (вып. 6—7). М., 1963—1980.
6. Miklosich F. Etymologisches Worterbuch der slavischen Sprachen.
Wien, 1886.
7. Berneker E. Slavisches etymologisches Worterbuch. Heidelberg,
1908—1913.
8. Этимологический словарь славянских языков. Праславянский
лексический фонд. Вып. 1—7. М., 1974—1980.
9. Stownik prastowianski. Wroclaw — Warszawa — Krak6w —Gdansk.
T. I—III. 1974—1979.
10. Конечный Фр. О новых этимологических словарях славянских
языков. — ВЯ, 1976, N 1, с. 11.
11. Козлова P.M. К проблеме реконструкции праславянской
лексики. — Советское славяноведение, 1980, N 6.
12. Филин Ф.И Очерк истории русского языка до XIV столетия.
Л., 1970.
13. Филин Ф.И Лексика русского литературного языка древне*
киевской эпохи (По материалам летописей). Л., 1949.
14. Филин Ф.П. Образование языка восточных славян. М,—Л.,
1962.
15. Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и
белорусского языков. Л., 1972. 2-е изд. М.: КомКнига/URSS, 2006.
172

16. Трубачев О.Н. О составе п рас лав я не кого словаря (Проблемы и
задачи). — В кн.: Славянское языкознание. V Международный
съезд славистов (София, сентябрь 1963). Доклады советской
делегации. М., 1963.
17. Трубачев О.Н. Реконструкция слов и их значений. — ВЯ, 1980,
N3.
18. Филин Ф.П. Истоки и судьбы русского литературного языка.
М., 1981.
19. Словарь-справочник "Слова о полку Игорсве". Сост.
Виноградова В.Л. Вып. 1—5. Л., 1965—1978.
20. Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского
языка. Тт. I—III. М., 1958.
21. Словарь русского языка XI—XVII вв. Вып. 1—8. М., 1975—1981.
22. Miklosich Fr. Lexicon palaeslovenico-graeco-latinurn. Vindobonac,
1862—1865.
23. Цейтлин P.M. Лексика старославянского языка. М., 1977.
24. Sadnik L. und Aitzetmuller X.Handwurterbuch zu den altkirchensla-
vischen Texten. Heidelberg, 1955.
25. Slovnik jazyka staroslovftiskfcho. Вып. 1, Praha, 1958 и ел
26. Истрин В.М. Книги временные и образные Георгия Мниха.
Хроника Георгия Амартола в древнем славянорусском переводе.
Пг., 1920, т. I; Пг., 1922, т. II; Л., 1930, т. III.
27. Можаева И.Е. Gyrillo-Methodiana на современном этапе. —
Советское славяноведение, 1981, N 3, с. 80—85.
28. Соболевский Л.И. Лингвистические и археологические
наблюдения. Варшава, 1910.
29. Соболевский А. И. Материалы и исследования в области
славянской филологии и археологии. СПб., 1910.
30. Соболевский AM. История русского литературного языка.
Изд. подг. Алексеев А.А. Л., 1980, с. 134—147.
31. Белозерцев Г, И. Соотношение глагольных образований с
приставками вы- и из- выделительного значения в древнерусских
памятниках XI—XIV вв. — В кн.: Исследования по
исторической лексикологии древнерусского языка. М., 1964.
32. Белозерцев ГЖ Префиксы вы- и из- как различительные признаки
ранних славянских переводов. — В кн.: Памятники русского
языка. Вопросы исследования и издания М., 1974.
33. Георгиев Вл., Гъяьбов Ив., Займов #., Илчев Ст. Бъ л га реки
етимологичен речник. Св. II. София, 1963.
34. Жуковская Л.П., Филин Ф.П. "Влссова книга**... Почему же не Ве-
лесова? Об одной подделке. — Русская речь, 1980, N 4.
35. Михайловская НТ. Системные связи в лексике древнерусского
173

книжно-письменного языка XI—XIV вв. (Нормативный аспект).
М., 1980.
36. Кононов А.Н. Заметки тюрколога на полях "Словаря русских
народных говоров*. — ИАН ОЛЯ, 1966, N 3.
37. Кононов А.Н. Заметки (II) тюрколога на полях "Словаря
русских народных говоров". — ИАН ОЛЯ, 1969, N 6.
38. Санников В.З. Алфавитный, частотный и обратный словарь
восточнославянских юридических текстов XI—XVI вв.
Предварительные публикации Ин-та русского языка АН СССР. Вып. 1
и 2. М„ 1974.
39. Словарь русских народных говоров, вып. 1—18. М.—Л., Л.
1965—1982.
40. Филин Ф.П. Новое в лексике колхозной деревни. — Лит. критик,
1936,N3,c. 135—159.
41. Миртов А.В. Донской словарь. Материалы к изучению лексики
донских казаков. Ростов-на-Дону, 1929.
42. Вести-куранты. 1600—1639 гг. Изд. подготовили Тарабасова Н.И.,
Демьянов ВТ., СумкинаА.И. Под. ред. Коткова | СИ.М., 1972.
43. Вести-куранты. 1642—1644 гг. Изд. подготовили Тарабасова Н.И.,
Демьянов В.Г, Сумкина А.И. Под ред. Коткова СИ. М., 1976.
44. Вести-куранты. 1645—1646, 1648 гг. Изд. подготовили
Тарабасова Н.И., Демьянов В.Г. Под ред. Коткова СИ. М., 1980.
45. Филин Ф.П. К вопросу о так называемой диалектной основе
русского национального языка. — В кн.: Вопросы образования
восточнославянских национальных языков. М., 1962.
46. Словник староукраІнськоІ мови XIV—XV ст. Тт. I—II, Киів,
1977—1978.
47. Словарь современного русского литературного языка. Тт. 1—17,
М.-Л., 1950—1965.
48. Псковский областной словарь с историческими данными, вып.
!—4. Л., 1967—1979.
49. УкраІнсько-росІйський словник. Тт. 1—6. КиІв, 1953—1956.
50. Тлумачальны сло^нік беларускай мовы. Тт. 1—4. МІнск,
1977—1980.
51. Лемцюгова. УкраІнска-беларускІ слоунік. МІнск, 1980.
52. Русско-украинский словарь, под ред. М.Я. Калиновича. М.,
1948.
53. Русско-белорусский словарь, под ред. Я. К о ласа и др. М.,
1953.
«• •• » • » •
54. Словник украінськоі мови, под ред. І.К. БІлодІда та Іншіх.
Т. I—XI. Киів, 1970—1980.

СОДЕРЖАНИЕ
Проблемы исторической лексикологии русского языка в
трудах Ф.П. Филина 3
I 15
II 45
Ш 114
IV 140
Литература 172

IIRSS.ru
URSS.ru
URSS.ru
URSS.ru
Уважаемые читатели! Уважаемые авторы!
Наше издательство специализируется на выпуске научной и учебной
литературы, в том числе монографий, журналов, трудов ученых
Российской академии наук, научно-исследовательских институтов и учебных
заведений. Мы предлагаем авторам свои услуги на выгодных
экономических условиях. При этом мы берем на себя всю работу по подготовке
издания — от набора, редактирования и верстки до тиражирования
и распространения.
URSS
Среди вышедших и готовящихся к изданию книг мы предлагаем Вам следующие:
Филин Ф. П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков.
Толстой Н. И. Славянская географическая терминология. Семасиологические этюды.
Богатова Г А. История слова как объект русской исторической лексикографии.
Бодянский О. М. О времени происхождения славянских письмен.
Папина А. Ф. Происхождение славянской письменности.
Серия «История языков народов Европы»
Борковский В. И., Кузнецов П. С. Историческая грамматика русского языка.
Срезневский И. И. Мысли об истории русского языка.
Тройский И. М. Общеиндоевропейское языковое состояние.
Сухачев Н. Л. Перспектива истории в индоевропеистике.
Бруннер К. История английского языка.
Доза А. История французского языка.
Сергиевский М. В. История французского языка.
Григорьев В. П. История испанского языка.
Серия «Лингвистическое наследие XX века»
Буслаев Ф. И. Историческая грамматика русского языка. Кн. 1,2.
Соболевский А. И. Лекции по истории русского языка.
Соболевский А. И. Славяно-русская палеография.
Дурново N. Н. Введение в историю русского языка.
Трубачев О. Н. История славянских терминов родства.
Брандт Р. Ф. Лекции по истории русского языка.
Богородицкий В. А. Очерки по языковедению и русскому языку.
Будде Е. Ф. Очерк истории литературного русского языка (ХѴІІ-ХІХ век).
Будде Е. Ф. Русский язык.
Поржезинский В. К. Сравнительная грамматика славянских языков.
Лавровский П. А. Коренное значение в названиях родства у славян.
Томсон А И. Избранные работы по морфологии славянских языков.
Грот К. Я. Об изучении славянства.
Вайан А. Руководство по старославянскому языку.
Кузнецов П. С. Очерки по морфологии праславянского языка.
Кузнецов П. С. О принципах изучения грамматики.
Журавлев В. К. Очерки по славянской компаративистике.
і
09
09
По всем вопросам Вы можете обратиться к нам:
тел./факс (499) 135-42-16, 135-42-46
или электронной почтой URSS@URSS.ru
Полный каталог изданий представлен
в интернет-магазине: http://URSS.ru
Научная и учебная
литература
09
09
н
lURSS.ru
URSS.ru
URSS.ru