<ЯЖМЭШГ
чпмкох
И¥В1

ИЗДАТЕЛЬСТВО
СОВЕТСКАЯ РОССИЯ»
МОСКВА
1970

Мария ЮРАСОВА
ЕСЛИ
ТЫ
ХОЧЕШЬ
ЖИТЬ
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ
МОЕЙ МАТЕРИ
ПОСВЯЩАЮ
Больше пятидесяти лет назад, в дни, когда венгер-
ский народ последовал примеру русских братьев,, зажег
пламя революции и провозгласил Венгерскую респуб-
лику, в Сибири был казнен колчаковцами поэт-комму-
нист Карой Лигети.
Эта повесть рассказывает о первых шагах Совет-
ской власти в Сибири, о героической борьбе с силами
контрреволюции сибирских большевиков и сражавших-
ся плечо к плечу с ними бывших военнопленных цар-
ской России — иностранных пролетариев — людей, для
которых молодая Советская Россия стала второй Роди-
ной, Родиной революции. Венгерский поэт-коммунист
Карой Лигети ушел из жизни с твердой верой в светлое
грядущее.
«Если ты хочешь жить»— повесть о любви, дружбе
людей различных национальностей, объединенных
одной идеей, о высоком чувство интернационализма.
Фамилии некоторых героев изменены. Ряд эпизо-
дов написан по воспоминаниям Зофии Венцкович-Ли-
гети — бывшего комиссара отряда, которым командовал
Карой Лигети.
УТРО

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ
Дашу послали вместе с депутатом
Совета слесарем Иваном Залегиным
принимать брошенный особняк по
Атамановской улице. Хозяин дома
Бурш бежал с семьей за границу. Са-
мое ценное он забрал, конечно. Но
мебель и разное тряпье оставил.
Даша ходила по непривычно про-
сторным комнатам с высокими трех-
створчатыми окнами. Она с удивле-
нием смотрела па каменного крылатого мальчонку, держав-
шего пад дверью тяжелые гирлянды, на ядовито-зеленые
атласные пуфы с бомбошками, вертлявые козетки, тонкие,
змеиные ножки столов, широкобедрый буфет с башенками,
куполами, шпилями, чем-то похожий па Сретенскую цер-
ковь.
Видно, Бурши тут устраивались папрочно, на всю
жизнь.
С лепного потолка свешивала свои хрустальные ледыш-
ки-подвески люстра. На шагп они отзывались тоненьким
звоном.
Даша остановилась у высокого, до самого потолка, зер-
кала в золоченом багете. Залегин сказал, что такие зеркала
называются трюмо. В сияющем зеркальном поле стояла
высокая худущая девчонка в старой шинели, туго перетя-
нутой ремнем. Оттого что шинель была широка и сборок
много, талия казалась очень топкой. Даша тряхнула
головой, и русые, коротко стриженные под скобку во-
лосы разлетелись легкими зазолотившимися на солнце
нитями.
Девчонка из зеркальной глади широко раскрыла боль-
шие зеленоватые глаза и с любопытством разглядывала
Дашу. Короткие светлые брови удивленно вздернулись, в
уголках слишком крупного яркого рта повисли смешинки.
Даша посмотрела вниз. Эх, сапоги-скороходы! Тупые,
стертые носы их нахально влезли в стекло. Даша неволь-
но подалась в сторону.
В простенке меж зеркалом и окном она увидела не-
большую картину, окаймленную узкой темной рамой.
Под сенью дерева на садовой скамье сидела девушка.
7
Мягкие солнечные блики просачивались сквозь листья,
растеклись по светлому платью. Ёсе в пей, в этой девуш-
ке, было полно ожидания: слегка склоненная голова, рука,
сжимавшая поручень скамьи, прядь волос, выплеснувшая-
ся из-под полей шляпки... Ну конечно же, она ожидала
самого дорогого для нее человека. Конечно, Даша это ясно
почувствовала и сразу вспомнила о Залмане. Были в этом
воспоминании и радость и боль. Ей тоже хотелось вот так
сидеть на скамье, в разливе солнечных бликов и ожидать
свидания. Она каждый день видела Залмана, но чтобы он
пришел только для нее, такого пе было. А ей хотелось вот
именно такого свидания.
Какое хорошее, полное надежд это слово — свидание!
Она в задумчивости стояла у картины, пока Залегин не
окликнул ее из соседней комнаты.
— Тут,—указал он на выдвинутый ящик комода,—
тряпки по женской части, давай разбирай, будем описы-
вать. Народное же достояние.
Даша перекладывала длинные в кружевах сорочки,
шуршащие, накрахмаленные нижние юбки. Потом ей по-
палась шелковая блузка. Даша никогда не держала шелка
в руках. Ее удивило прикосновение ткани, нежной, лас-
кающей кожу, словно живой. В солнечном луче шелк пере-
ливался мягкой, теплой синевой.
Даша невольно прикинула блузку к щеке. Вот в такой
бы на свидание!
— Очень даже подходяще,— сказал Залегин, перехва-
тив любующийся Дашин взгляд,— возьми-ка себе, товарищ
Гришаева, все равно распределять же будем.
«Подходяще!» — Даше стало как-то очень неловко, не
по себе.— Все равно да не все равно. Может, и другим лю-
дям такая шелковая блуза будет подходяща. Как же она
возьмет себе? Ее послали сюда не для этого...
Даша отвела руку. Нежная переливчатая ткань стала
сразу по-лягушачьи скользкой, холодной.
— Нет, не подходяще, товарищ Залегин, пе возьму,—
насупилась она и начала ровным чужим голосом считать
вещи...
Исполком Совдепа решил переселить семью слесаря
Степанова из землянки в особняк Бурша. И от того, что
8
Даша йесла людям эту добрую весть, настроение у нее бы-
ло чудесное.
Чтобы сократить дорогу, она решила идти городским
садом — бывшим губернаторским, как называли его в го-
роде, й дальше по Артиллерийской до землянок.
Даша открыла садовую калитку и очутилась в тихом,
ослепительно белом мире нетронутых снегов.
В спешке, суете, на вытоптанных городских улицах
она как-то не замечала всего этого.
Тополя запрокинули головы, нанизали на ветви звон-
кую белизну куржи, будто притянули к себе сотканные из
солнечной пряжи облака. И столько в них было света, неж-
ности... Ливень света купал в своих прозрачных струях
старый сад, черные стволы деревьев, тонкое узорочье
ветвей.
Даша невольно приподнялась на носки, запрокинула
голову, притянула к себе ветку тополя — и сразу вокруг
нее закружила веселая метель.
Хрупкие ледовые искры оседали на ресницах. Она
ощущала их колкий, летучий холодок на лице, губах...
Она осторожно опустила ветку и зашагала дальше.
Можно было идти проторенной тропой. Но Даша шла
меж деревьев, там, где снегу было больше. Сапоги утопа-
ли в мягком, шуршащем белом ворохе, и казалось, засне-
женная земля разговаривает с ней.
В боковой аллее Даша увидела парня и девчонку. Они
стояли прижавшись друг к другу так тесно, что лица их
касались. У нее из-под шали выбивались нарядные за-
витки волос. Рыжие вихры парня чуть прикрывала залом-
ленная набекрень меховая шапка.
Он бережно держал в своих руках —- Даша сразу за-
метила, какие они большие, заскорузлые, огрубевшие,—
руку девчонки. Парень говорил девчонке что-то такое, от
чего лицо ее светилось. Конечно же, рядом с ней был са-
мый дорогой человек. Она невольно подумала о Залмане.
Вот так бы стоять рядом с ним в разливе солнечного света
в час свидания.
А может, лучше сначала ожидать его, как та девушка
с картины в буршевском особняке. Сидеть и ожидать, что
он придет для нее, только для нее.
Даша шагала по хрусткому снегу в своих большущих
носатых сапогах и думала о свидании, своем первом, еще
не назначенном свидании...
9
Конечно, оно будет здесь, в бывшем губернаторском
саду, в той самой аллее, где стоит сейчас эта девчонка в
кудряшках со своим рыжим парнем.
’ Но прежде всего надо приодеться, как полагается перед
настоящим свиданием. Она одолжит у соседской Клавди
ее новое сатиновое платье — розовое в горошек. Даша уже
видит себя в этом розовом платье с рукавом-фонариком.
А может быть, лучше надеть материнскую кофточку —
белую, с воротничком, отороченным узким кружевцом?
Ту, что хранится в верхнем ящике комода еще со дня ее
свадьбы,— з весилля, как говорит мама. 3 весилля! Это по-
украински. И любовь она называет по-своему — коханнем.
Она же с Украины. Есть там такое село — Макошенки и
рока Десна...
Из этих-то Макошенок вся семья Радчепков поднялась
в Сибирь. Ехали искать землю-долю в сибирские степи. Но
батько — дед Даши — в дороге заболел какой-^о нутряной
хворью и умер. Вынесли его на станции, а семья разбре-
лась кто куда. Дашина мать осталась в городе, нанялась в
прачки, встретила тут свою судьбу — свой талан, как она
говорит,— слесаря Ивана Гришаева... Кохання, кохання...
Конечно же, Даша наденет на свидание материнскую бе-
лую кофточку, отороченную узким кружевцом. А юбку от-
гладит утюжком, под влажной тряпицей, вполне даже бу-
дет сносно.
Вот только сапоги, сапоги не очень-то подойдут. Надо
бы такие, как у той девчонки,— со шнуровкой, с каблучком
в рюмочку! И еще волосы навить па узкие бумажные по-
лоски. Клавдя называет их папильотками. От этих папиль-
оток волосы кудрявятся. Интересно, как это она, Даша,
будет выглядеть с кудрями?
Правда, Залман ничего этого не заметит, он вообще
ничего такого не замечает. А если и заметит, начнет на-
смешничать. Он говорит, что все это буржуазные предрас-
судки, мещанство. А ей вот хочется ради первого свидания
приодеться получше, по-праздничному, пусть даже он не
заметит, но все же для него. Конечно же, не заметит!
Клавдя еще смеялась над ним: комиссар, а ходит в зано-
шенной стежонке, в сапогах с заплатами! Не умеет чело-
век жить и пользоваться жизнью. А надо ли уметь так
пользоваться?
Может, ей, Даше, он дорог именно тем, что ничего ему
для себя не надо...
10
У Клавди на комоде лежит зеленый альбомчик с золо-
ченым бордюром. Там под переводными незабудками за-
писаны разные стишки. Конторщик Быстрицкий (он вмес-
те с Клавдей на почте работает) написал ей: бери от жиз-
ни все, что можешь, бери хоть крохи, все равно...
Даша вспомнила, как неприятно ей было, когда про-
читала это, а ведь стихи она любила. Нет, не все равно! Не
только брать, но и самой отдать жизни, людям все, что
можешь, до последнего дыхания, как говорит Залман, если
ты хочешь жить настоящим человеком, а не клопом,
гнидой.
Какое же это счастье, что Залман не умеет жить по
Клавдипому!
Хорошо вот так шагать, шагать и думать о человеке,
которого любишь больше всех на свете, о свидании с ним,
даже пе назначенном.
...Они придут в одно и то же время, протянут друг
другу руки... Нет, пожалуй, она придет первой — до срока.
Пусть даже он опоздает, а она будет ожидать, тревожить-
ся, переживать. Как та девушка на картине, сожмет рука-
ми поручни садовой скамьи и будет ждать...
Потом они пойдут рука в руку, так, чтобы чувствовать
дыхание друг друга, по аллеям сада, по улицам, через весь
город. Пусть все их видят вместе. Ей хотелось сказать ему
самые необыкновенные, самые красивые, самые нежные
слова, каких еще никто не говорил, но опа не умела еще
найти таких слов, хотя они жили в ней.
У Даши дыхание даже перехватило, когда опа подума-
ла, что скажет Залману...
Девушка в старой солдатской шинели, в стоптан-
ных сапогах широко шагала по скрипучим заледенелым
мосткам улицы. Она шла и смущенно вслушивалась
в себя...
Да, она скажет...
Даша не додумала, что она скажет, и с размаху нале-
тела на сапки, застрявшие в провале мостовой, как в кап-
кане.
— Эй, товарищ, мадам-барышня, подмоги! — окликнул
ее человек, силившийся сдвинуть защемленные полозья.
Сани были нагружены связками перетянутых верев-
кой книг. Даша цепко оглядела этот груз. Книги неизмен-
но вызывали у нее желание перелистать, прочитать, за-
владеть ими.
11
— Вот,— полепил человек,— везу, товарищ мадам-ба-
рышня, в библиотеку. Сосед был у меня — учитель. Пре-
ставился, стало быть, с грудной болезни. А книги перед
смертью завещал в библиотеку свезти. Пусть, говорит, на-
род пользуется. И я так полагаю, народу теперь надо много
знать. Вот и везу...
— Правильно полагаешь, товарищ. Пусть народ поль-
зуется.
Даша нагнулась:
— Разом взяли! — Но разом не взяли. С санями при-
шлось-так п порядком повозиться, пока полозья их снова
заскрипели по мостовой.
Степановы жили в Мариупольских землянках — так в
городе называли убогие лачуги, где ютились рабочие мест-
ного пивоваренного короля Мариупольского, сбежавшего
от революции за границу.
Хотя простора кругом было много, землянки жались
одна к другой своими раскосыми стенами, словно искали
защиты друг у друга от жгучих степных ветров. Издали
они походили па кучи тряпья, в беспорядке брошенные
кем-то па краю пустыря.
Зима не украсила эти места. Даже снег тут утратил
свою белизну в потеках зловонных помоек, горках золы...
За Мариупольскими землянками раскинулся до самого
вокзала огромный пустырь, изрытый балками, овраж-
ками.
Даша взглянула на убогие лачуги, пустырь, и сразу
исчезло, ушло ее приподнятое, светлое настроение.
«Революция ж, как же тут людям жить?» — недоумен-
но спрашивала она себя. Ей казалось, если революция,
то нужно тут же, мгновенно, переделать, переиначить всю
жизнь, смести все старое.
Опа чувствовала себя виноватой перед теми, кто жил
здесь: ведь только одной семье несла она пока добрую
весть о переселении.
Стайка ребятишек привела ее к землянке Степановых.
Она вошла в низкую дверь, стукнувшись головой о при-
толок.
Жену Степанова, Марью, Даша знала еще по швей-
ной мастерской. Они работали в одном цехе. Крупная,
статная, кареглазая. Про нее многое девчонки болтали,
когда она вышла замуж за вдового Степанова.
На семерых детей — мал мала меньше пошла...
is
Клавдя так ей прямо в лицо сказала: «Дура, Марья,
такая баба за вдового, детного». А она в ответ коротко:
«Сердцу пришелся». Вот она, любовь!
Теперь Марья растит семерых Степановых и своего
восьмого — Гриньку.
Когда Даша вошла, все были в сборе. На столе дышал
паром чугунок, и Марья разливала в поливенные чаш-
ки щи.
Ребятишки с любопытством оглядывали Дашу.
— Тетенька в шинельке, как мужик! — мотнул рыжим
хохолком старшенький.
— Тетенька, как мужик! — хором повторили за ним
остальные.
— Давай щей отведай,—подвинула табурет Марья.
Не успела Даша оглянуться, как с нее сняли шинель,
усадили за стол.
Весть о переселении Марья встретила с достоинством,
как положенное. А как же! Революция ж! Из хибар — во
дворцы!
И тут же стала прикидывать вслух, что нужно взять с
собой в повое жилье.
Даша уже представляла себе, как войдут эти степанов-
ские мальчонки в высокие, светлые комнаты буршевского
особняка, станут там хозяевами...
« * ♦
...Переселение было назначено па воскресенье. Степа-
новым пригнали единственную исполкомовскую машину —
потрепанный шестидесятисильный «бенц». Даша помогала
укладывать домашний скарб.
Пожитков было не густо, но суетились, как полагается
в таких случаях, достаточно. Марья погрузила на машину
табуретки, посудную полку, грубо сколоченный кухонный
стол — муж сам мастерил.
Хотя Даша объясняла — там в буршевских хоромах
всякой мебели вдоволь, Марье хотелось все это забрать
с собой в новую жизнь.
В двенадцать часов к особняку начали подъезжать
новоселы. В буршевский дом переселяли из подвалов и
землянок десять рабочих семей. Народу собралось много,
и как это часто бывало в ту пору, сразу же возник ми-
тинг-летучка.
18
Председатель Совета Косарев поздравил новоселов и
пожелал им счастливой жизни.
— Это, конечно, только первый шаг, может быть, очень
маленький шаг, как говорит Ленин,— архималенький, но
это шаг в будущее. Идет сотворение нового мира, того
мира, за который борется революция.— Брови Косарева
взметнулись, как крылья в полете, глаза были широко
раскрыты, словно он уже видел этот новый, сотворенный
революцией мир.—Мы хотим вывести из подвалов, халуп
всех людей. Мы хотим счастливой доли для всего па-
рода.
Рядом с Дашей стоял Лобов. Она чувствовала — он за-
хвачен этим событием.
Волнение передалось всем, кто присутствовал здесь.
Марья, стесняясь своих чувств, отвернулась и смах-
нула слезу. У Степанова лицо было напряженное и тор-
жественное.
Потом молоденькая актриса драматического театра —
пухленькая, вся в кудряшках — Клеопатра Гожанская вы-
звалась прочитать стихи, напечатанные в местной газете.
Читала опа нараспев тоненьким, звенящим голосом.
Даше стихи эти понравились. И она с удовольствием
повторяла вслед за актрисой:
Настежь двери дворцов!
Хоровод на коврах!
Ты не бойся, ступай!
Шире дверь раскрывай!
Силы больше в руках!
Эй, из хижин-гробов,
’Царством наших трудов
Овладеть нам пора!
— Ого, сколько восклицательных знаков,— улыбнулся
Лобов.
— Не смейся, Зям,— разозлилась Даша,— это же про
нас...
На ступеньку рядом с Клеопатрой Гожанской встал
широколицый лобастый парень в потертой кожаной курт-
ке — рабочий поэт Петренко. Он прогудел:
— Предлагаю выслушать следующий стих к момен-
ту.— И начал читать с тетради:
Смело, товарищи! Время не ждет.
К власти дорогу проложим мы сами,
«4
Верьте, что царство труда настает,
Свет его вечный блестит уж пред нами,
Быстрою гневно — могучей волною,
Смело с врагами мы в бой понесемся,
В грозный последний решительный бой,
Светлого царства коммуны добьемся...
— Стих-то вроде бы не по существу момента,—- за-
сомневался вслух кто-то из присутствующих.
— Как же не по существу,—обиделся за парня Сте-
панов,— если про революцию и коммуну!
— Пусть читает стишок,— закричало враз несколько
голосов,— революция ж! — Громче всех был голос Даши.
Опа уже повторяла про себя: «Светлого царства коммуны
добьемся»...
Стихи казались ей великолепными.
Потом заговорил плотник Милош Ирка. Даша знала
его: был он из военнопленных, чех, женился в Омске на
русской солдатской вдове, стал отцом ее детям. И вот се-
годня переселялся из подвала в буршёвский особняк.
— Маю слово до соудругов, хочу высловить Советской
власти благодарение, благодарствие, благо...— запутался
Ирка в трудном слове.
— Да ты скажи попросту — спасибо,— подсобил ему
сосед.
— Спасиб, большой спасиб,— закивал чех.— Револю-
цион — наше общее дело — русский, чех, мадьяр, немец...
соудруги...
— Верно говоришь, друг. Для Советской власти всякая
нация равна,— поддержал его Степанов.
— Вилаг форрадалом! Райта! — выкрикнули мадьяры,
пришедшие помогать Милошу. Их сразу поняли.
— Да здравствует мировая революция! — закричали
все собравшиеся возле буршевского особняка.
* * *
Степановым отвели две угловые комнаты — бывший
будуар и гостиную буршевской дочки. Ребятишки рас-
сыпались по новому жилью, с удивлением разглядывали
непривычные вещи, назначение которых им было непо-
нятно.
Для чего над чудной печью с решеткой (дяденька За-
легин назвал ее камином) повис этот бесстыжий каменный
15
голый мальчонка и сыплет из кулька какую-то>ягоду? Рог
изобилия — сказал дяденька Залегин. Или эта длинноногая
лампа, стоит на полу, как цапля, свесив три рожка?
Даша пододвинула Марье обитый зеленым атласом пуф
с бомбошками.
— Видишь, а ты со своими табуретками сюда при-
ехала...
— Нет уж,—свела клином брови Марья.—Как-ни-
будь на своих степановских табуретах посидим. Как-
нибудь...
Марья отодвинула по-игрушечиому легкий стулец. Бом-
бошки по его краям суетливо затряслись, как рассержен-
ные старички.
— Ишь, с характером, злятся,— рассмеялась Марья.
Даша с Залманом прошли по всем комнатам особняка.
Люди оглядывали, ощупывали, изучали свое новое жилье.
Худенькая белоголовая девчонка с жидкими косицами,
заколотыми вокруг головы, взобралась на подоконник,
стала во весь рост, раскинула руки (в одной руке тряпка,
наверное девчонка собиралась протирать окна) и со счаст-
ливым изумлением глядела в широкое венецианское окон-
ное стекло, открывшее ей город, а может, и целый мир.
Солнце лилось в окно.
Седоватый человек в буром пиджачишке с протертыми
на локтях рукавами осторожно ощупывал плюшевый ди-
ван, потом сел па широкое ложе. Пружины легко, упруго
приподняли его, он оглянулся и погладил шелковистый
ворс.
Даша отчетливо увидела эту темную, изъеденную ме-
таллом руку на нежнейшей голубизне плюша, ей показа-
лось, что человек сам с удивлением разглядывает свою
руку, будто видит ее впервые.
— Вроде бы небольшое событие, а значительное...—
задумчиво сказал Лобов.— Подумать только: кругом
фронт, па каждом шагу подстерегает с занесенным оружи-
ем контра, а у пас рабочие люди переселяются из халуп во
дворцы, дворец же этот буршевский особняк по сравнению
с землянкой.— Знаешь, Даша,— Залман неожиданно сни-
зил голос до шепота,— я, я сейчас думаю о том времени,
когда люди будут жить в новых домах, знаешь, по-настоя-
щему новых наших домах, построенных при Советской
власти. Понимаешь, мы будем сами их строить, своими ру-
ками, волноваться, переживать, вот так, как сейчас из-за
16
отправки хлебных эшелонов... Ты только подумай, на за-
седании Совдепа обсуждается вопрос о строительстве до-
мов! Ведь сможет же такое случиться, Дашенька? Может?
Я не знаю, какие они будут, эти наши новые дома, во вся-
ком случае не такие, как этот надутый, набитый разным
пышным дерьмом особняк, а такие...— чуткие его руки
беспокойно перебирали, просеивали воздух, старались по-
мочь выразить мысль,—такие, в которых людям будет
очень хорошо. Понимаешь, Дашенька? Очень хорошо! Мно-
го солнца, простора и нет этих бегемотов, способных зада-
вить человека.
Даша еще не видела Лобова таким задумчиво-мечта-
тельным и вместе с тем смущенным этой своей мечтатель-
ностью.
И она ушла мыслями в этот будущий город, построен-
ный на место халуп.
ОДИН ИЗ ДНЕЙ.
До чего же интересно примостить-
ся вот так, в уголке и наблюдать за
всем, что происходит в этой длинной,
похожей на коридор комнате.
Рядом, за столом шелестит све-
жими газетами Стеша. Даша помо-
гает ей разбирать почту.
Небольшая, худенькая, острогла-
зая, с коротко подстриженными воло-
сами, Стеша в своем неизменном
темном сатиновом переднике похожа на ученицу, хотя ей
уже двадцать три года — возраст, по мнению Даши, почти
преклонный.
— Петр, у тебя сегодня заседание исполкома,— не от-
рываясь от работы, напоминает она.
— Залман, не забудь, с утра должны прийти товарищи
из Андреевки, те, что вчера тебя спрашивали, когда ты в
Совете был...
Стеша — она всегда такая. Ей, наверное, кажется: без
ее забот, напоминаний нельзя обойтись; если она сама не
приглядит, что-нибудь да не так будет сделано. Это по-
тому, что раньше она была учительницей. Наверное,
17
для нее все люди — школьники, которых нужно опекать.
И как ни странно, такая Стешина опека не тяготит, а
даже радует. Делает она все это не назойливо, с какой-то
очень светлой добротой.
Даша просто не представляет себе городского партий-
ного комитета без Стеши. У нее тут, наверное, сто обязан-
ностей. Она и ее муж Петр Ботиенков даже живут тут,
спят на столах. Не хватает времени подыскать квартиру.
Однажды Даша слышала, как Петр говорил друзьям, буд-
то оправдывался:
— Разобьем врагов революции, тогда и бытом зай-
мемся.
Правильно это или нет? А Даше нравится, что они та-
кие — Стеша и Петр. И не только они... Даша перевела
взгляд: за соседним столом что-то быстро писал Залман
Лобов. Впрочем, ей и смотреть не надо было. Куда бы она
пи глядела, о чем бы пи думала, все видела его.
Даша на лету ловила каждое его движение, слово,
жест. Вот он отбросил со лба прядь волос, вскинул брови,
удивляясь чему-то, широко раскрыв глаза, а глаза у него
то совсем черные, то карие, с рыжей подпалиной.
Стеша закончила свою работу.
— Петр,— окликнула она мужа,— у меня идея. Не сбе-
гаешь ли ты за кипятком в «Европу»? Мы шикарно попили
бы чайку. В столовой наши финансы сегодня не вытянут.
— Что ж, идею можно принять,— согласно кивнул
Петр.— Давай свою аппаратуру.
Он подошел к Стеше, положил руку на ее плечо и
улыбнулся. Улыбка у него застенчивая, какая-то ребячья,
а руки большие, сильные, рабочие. Он же раньше кровель-
щиком работал. Говорили: Стеша его и грамоте обучила.
А потом они вместе учились в народном университете Ша-
нявского. Был такой университет в Москве. Стеша много
рассказывала о нем.
Ботиенкова по-настоящему зовут Осипом. Петр — это
его подпольная кличка, еще с того времени, когда они со
Стешей учились в этом самом университете Шанявского и
работали в подпольной партийной организации. Но все
привыкли называть его Петром, да он и сам, кажется, за-
был свое подлинное имя.
У Петра удивительная память. Прочитает книгу,
статью, потом слово в слово может рассказать. И как гово-
рит — заслушаешься! Но вот писать как следует так и не
18
научился. Почерк у пего корявый, буквы — кривули — то
одна на другую налезают, то разбегаются в разные сторо-
ны, как у Даши. Стеша сказала: каллиграфия хромает.
Слово-то какое трудное. У Даши она тоже хромает, эта
самая каллиграфия... Петр стесняется корявого своего по-
черка, а Стеша его пилит: советский работник должен все
делать хорошо — он представитель Советской власти.
...Пока Петр ходил со Стешиной аппаратурой — старым
жестяным чайником — за кипятком, Стеша расстелила па
столе газету, нарезала хлеб и две золотистые луковичные
репки, круто посыпала солью.
— Казахи, например, так и вовсе сахару не признают,
всегда чай с солью пьют. Это даже полезнее,— сказала она.
Закончили короткое чаепитие. Петр поспешил в испол-
ком, Стеша собралась на завод, наказала Даше получить
дневную почту и дежурить по горкому.
Пришли товарищи из Андреевки. Их было двое: пожи-
лой, может и не очень пожилой, но все лицо прошито бу-
рой щетиной, и совсем молоденький синеокий паренек, в
старой, с чужого плеча, шинели.
— Вот ты тот самый и будешь, что на собрании про
декрет Ленина рассказывал,— кивнул Лобову бородач.—
Нам-то тебя и надо. Пришли посоветоваться. Незадача у
пас в Андреевке вышла, понимаешь какая, у Карасюка...
Ты пе знаешь Карасюка? Ого-го, у него земли, может, три
тысячи десятин, опять же маслобойня, мельница. На него
вся Андреевка робила. Однако теперь как быть-то с землей
карасюковской и протчим, чтоб по-правпльному, по-совет-
скому, значит, решить?
— В Андреевском сельсовете подголосок карасюков-
ский сидит. Он-то учит: ждать надо...— вмешался в разго-
вор паренек.
— Обратно же, мы как послушали тебя, то вроде ни-
какой учредиловки ждать не надо,— отстранил его боро-
дач,— власть наша, и народу сразу землю дают. Вот как
быть нам-то? Пусть большевистский комитет посоветует.
— Тебе, товарищ, вроде и советовать не надо. Сам на
все правильно отвечаешь. Сам же о советском декрете про
землю говоришь,—темные глаза Лобова засветились.—
Учредительное — оно еще шестого января богу душу отда-
ло, стало прахом. Депутатов учредилки Ленин назвал
людьми с того света, трупами.— И Лобов начал расска-
зывать о роспуске Учредительного собрания.—А какой
19
там в Андреевке у вас председатель в сельсовете, мы уз-
наем. Давайте договоримся так: я сегодня же пойду р
исполком и попрошу, чтобы вам послали человека. Вместе
вы и решите.
— И еще имеем мы думу...— сказал, медленно растят
гивая слова, бородач,—имеем мы думу к себе в гости, в
Андреевку, Ленина пригласить. А что же — и пригла-
сим!— с вызовом бросил он, будто спорил с кем-то.— Ле-
нин — оп такой, он всегда поймет народ...
— И есть у нас большое мечтание,— вдруг тихо, будто
но секрету, зашептал паренек.— Вот, сказывали, проезжа-
ли на Алтай питерские рабочие, коммуну строить. Сам Ле-
нин послал их. И машины дал и пианину даже.
Даша закивала головой,— она слыхала об этом.
— Вот нам бы в Андреевке такую коммуну завести. И
чтоб Ленин одобренье дал. Хотим правильную жизнь
строить...
Ух ты! Даша стремительно поднялась со скамьи. Как
же хорошо придумал этот паренек!
Лобов почувствовал, понял Дашино волнение и улыб-
нулся ей, как это он умел, одними глазами.
— Ну, а пианину, пианину,— продолжал думать вслух
паренек,— пианину мы у карасюковских дочек заберем,
как это называется, мобилизуем.
— Конфискуем,— поправила его Даша. У нее уже
был опыт.
— Конфискуем,— осторожно повторил оп непривычное
слово.
В дверях они столкнулись с человеком в длинной шубе
с бобровЫхМ воротом.
«Никак, сам Рандрупп пожаловал»,— Лобов чуть не
вскочил со стула, но заставил себя сидеть совершенно спо-
койно.
Даша впервые так близко видела Рандруппа. Оп был
тучен, округл в плечах, казалось, »е просто ступил в ком-
нату, а будто снизошел, спустился откуда-то сверху. Сел
па хлипкий скрипучий стул, поджал губы. Но о чем это оп
говорит Лобову? О каком-то деле чрезвычайной важности
и о том, что он счел долгом вначале обратиться к одному
из лидеров партии...
Лобов нетерпеливо поморщился, махнул рукой, словно
хотел отстранить, оттолкнуть от себя это слово — лидер.
Но Рандрупп, не замечая, повторил:
20
' — Лидеру, мм, одной из главенствующих, захвативших
власть партий.
Говорил он по-русски правильно, но как-то очень жест-
ко, старательно отбивал каждое слово, с чуть-чуть примет-
ным акцентом.
Вот он поднялся со стула, стал еще внушительнее.
— Прежде всего я гуманист. В Сибирь, если хотите
знать, приехал с высокой цивилизаторской миссией,— го-
лос Рандруппа стал даже бархатистым.
Даша удивленно вскинула брови и тоже поднялась со
скамьи.
— Я дал полудикому сибирскому мужику плуг, сепа-
ратор, вырвал его, если хотите знать, из тьмы невежества,
в которой он прозябал. Единственно — из гуманности,
человеколюбия... Молодой человек, способны ли вы это
попять?
Даша вспомнила ходкую в городе поговорку: Ермака
царский панцирь погубил, а сибирского мужика Рандрупп.
Так называли плуги, выпущенные рандрупповским заво-
дом. Вся губерния, а может, Сибирь, была у него в каба-
ле... у гуманиста.
А Рандрупп говорил, говорил.
— И после всего этого меня осмеливаются отягощать
контрибуцией.
Вот оно главное, из-за чего он пришел — цивилизатор!
— По какому праву с меня, датского подданного, вице-
консула Британии, взимают контрибуцию в России? —
гремел Рандрупп.— По какому?
— Но ведь капитал-то вы нажили в Сибири,— наконец
удалось вставить слово Лобову,— в Сибири, эксплуатирова-
ли сибирских рабочих, сибирских мужиков, и революцион-
ный народ берет с вас контрибуцию, как и со своих, рус-
ских, эксплуататоров.
Здорово как Лобов сказал. Даша преисполнилась
гордостью. Так бы и она ответила этому надутому капита-
листу, гидре! Именно так.
— Какая же это эксплуатация?—взвился Рандрупп
и сразу растерял свою важность.— Я даю вашим рабочим
средства к существованию, я даю машины мужику. Я несу
цивилизацию,— он задохнулся от волнения.
— Не ради красивых глаз рабочих, не ради глаз,
как вы сами в свое время изволили выразиться. Вы да-
вали и брали втройне, вы давали и выжимали все соки,
21
эксплуатировали. И революционный народ взыскивает
с вас...
— Но есть международный статус! Я буду апеллиро-
вать. Я вице-консул Великобритании,— снова повторил
он.— В Дании, Англии ваших русских предпринимателей
не притесняют.
— А мы ничего не имеем против, чтобы английские
рабочие как следует поприжали наших русских капитали-
стов.—Лобов насмешливо сверкнул глазами.—Вот это
свое мнение, гражданин Рапдрупп, я и выскажу на заседа-
нии исполкома Совета, ничего другого обещать вам пе
могу.
Даша чуть было даже не захлопала в ладоши, как на
собрании, до того ей по душе были эти слова. Но что это
снова говорит Рапдрупп? О какой-то компенсации за под-
держку!
Лобов поднялся, тяжело дыша, глаза у него сузились,
лицо стало жестким.
Разговор был закопчен. Но Рапдрупп еще говорил о по-
следствиях, о международных осложнениях, о легкомыс-
лии и самонадеянности большевиков.
— А форрадалом эленшегеп!—врагов революции надо
пресекать!—зарокотал и сразу как бы заполнил всю ком-
нату голос.— А форрадалом эленшеген!
Глаза Лобова потеплели, хотя брови были еще недобро
сдвинуты.
Ну, конечно же, это Карой, Карой Лигети! Хотя он
стоял, Даше казалось, все в нем было в движении: яркие
смоляные глаза, тонкие жгуты усов, легкие, бегущие брови,
даже полы линялой зеленоватой шинели.
— Карой! — так и потянулся к нему Лобов.
— Воюешь!
— Воюю! Воюю и ненавижу, понимаешь, ненавижу
этих сытых пьявок, насосавшихся человеческим страда-
нием. Мне кажется, это даже не люди, нет, не люди! На-
верное, вместо сердец у таких торбы, набитые валю-
той.
— И мне так кажется!—это из-за плеча Кароя выгля-
нула Зося.
Она распахнула пальтецо, сняла с головы темный мехо-
вой пирожок, отряхнула снег. По плечам рассыпались
рыжеватые косы. И в комнате сразу посветлело, будто
принесла она с собой с улицы щедрую солнечную струю.
22
Волосы у Зоей легкие, кац весенний рыжеватый дым.
И светлые глаза тоже пронизаны рыжеватым сиянием.
И веснушки, как солнечные капли.
Даша всегда любовалась этой парой. Любовалась и
немного завидовала.
Вот они стоят рядом: крутоплечий, смуглолицый, исси-
ня-смоляной мадьяр Лигети и рыженькая, с солнечной
косой, вся будто сотканная из света Зося — такие разные
и чем-то очень похожие.
— Мне сказали, что этот консул Великобритании, ка-
жется, еще и деятель Омского общества любителей охоты
и рыболовства. О, эти любители половить рыбку в мутной
водице! Кое-кто из них тишком заглядывает в наш офицер-
ский барак. Подозрительная дружба, не правда ли?
— К этим любителям мы присматриваемся. Но пока
явных улик нет, а тайные надо вскрыть. Змеиное гнездо!
Тоже и закупсбытовцы. Возгорелись, понимаешь, склон-
ностью к покупке оружия для охраны своих складов. А
сколько их, таких змеиных гнезд в городе? Линия фронта.
Зайди в банк, казначейство, областное правление, закуп-
сбыт — ты ощутишь ее, эту линию внутреннего фронта.
Вчера я был па заседании ревтрибунала. Рассматривали
дело бывшего председателя окружного суда Подгоречапи.
Обвинялся сей блюститель правосудия в злостном сабота-
же. Подлогом выписал себе и своим чиновникам круглень-
кую сумму денег — целый капиталец. Иными словами, про-
сто своровал, хотя подвел под это воровство идейную, так
сказать, базу.
Сидел он на скамье подсудимых в том зале, где сам
судил десяток лет. Сидел с таким гордым видом, будто
па царский троп его возвели. А судебный зал битком на-
бит. И все господа с эдакими бородками буланже, дамочки
в шляпках эспри. Одним словом — публика! Народа, лю-
дей нет. Одни господа и дамы. И вот член ревтрибунала
объявил: «Встать! Суд идет!» Что тут поднялось. Высоко
интеллигентные господа и дамы начали хохотать, свистеть,
топать ногами. Даже сам Подгоречапи, наверное из уваже-
ния к свому бывшему креслу, которое он надеется вернуть,
крикнул: «Господа, как бы мы ни относились к этому суду,
по все же он суд...» Вот так обстоит дело с господами и
дамами. Саботаж, хищения, подлоги...
— Линия фронта,— задумчиво повторил лобовские сло-
ва Лигети.—Без огня, без канонады. Тут, пожалуй, труд-
23
нее, чем на огневой позиции. Тут прямой наводкой не
возьмешь...	>
Карой достал из шинели свернутую в трубку тетрадь,
разгладил загнутые уголки, раскрыл.
— Вот принес. Почитай. От чистого сердца мы. Наше
слово иностранных пролетариев.
Сначала Лобов молча просмотрел тетрадь, потом не-
ожиданно поднялся и как с трибуны, очень громко, будто
перекрикивая гул толпы, начал читать: •
...-— Интернационал — братство народов воскресает,
как мощная непобедимая сила в глубине революционной
России. Военнопленные организуются, чтобы вместе с ге-
роическим пролетариатом России повести борьбу против
угнетателей. Мы знаем теперь, что только решительная
поддержка российской революции может привести к осво-
бождению всех народов. Мы стали союзниками русской
революции и идем вместе с вами...
Лобов пожал руку Кароя.
— Вот она, братская солидарность пролетариата.
Надьен йо! Очень хорошо, товарищи.
— Ты у пас совсем мадьяром стал,— засмеялась Зося.
— А как же: с кем поведешься... Здорово все-таки по-
лучилось. Это как горящий факел на пороховой склад.
Взрывчатой силы слово!
...Братство народов — Даша остро ощущала эти слова.
Ей казалось, они жили в ней и вокруг нее в делах, мыслях,
поступках ее товарищей — людей разных национальностей
и одних убеждений, идей. Они жили в цехах заводов, ма-
стерских, где ей приходилось бывать, в огромном лагере
военнопленных, совсем недавно сбросившем колючую про-
волоку заграждений. Жизнь ежедневно утверждала это
братство, людей труда разных стран... И она — Даша —
остро ощущала свою причастность к этому братству.
Хорошо об этом сказал Карой:
«Мы научились тому, что все народы братья, которые
должны объединиться под знаменем свободы, равенства,
братства. Мы поняли: каждый народ имеет только одного
врага — собственного угнетателя»...
...Родина революции — так называют Россию мадьяры,
чехи, венгры, австрийцы, поляки... И Даша гордилась тем,
что была дочерью такой родины. Она взволнованно думала
об этом, ей хотелось, чтобы Ленин услышал, как в далеком
сибирском городе люди говорят о братстве народов.
24
КОМИССАР ФИНАНСОВ
— Помилуйте, дорогие . товарищи,
какой же из меня финансист, да еще
в таких масштабах,— взмолился Ло-
бов, когда на заседании исполкома
Совдепа предложили назначить его
комиссаром финансов.
Но дорогие товарищи не помило-
вали. Все в один голос заговорили о
том, что финансовая неурядица гро-
зит парализовать хозяйственную
жизнь города, а банки явно саботируют, и сейчас жизненно
важно сломигь этот саботаж, заставить финансовые орга-
ны работать на Советскую власть.
И Лобов не мог отказаться, уйти от трудного, прямо-
таки тягостного для него дела. Отказаться — значит пере-
ложить на чьи-то плечи эту тяжесть, пойти против пар-
тийного долга, совести. Он взялся за эту нелегкую работу,
хотя страшился ее изрядно.
И вот он, Лобов, идет как представитель народа, пред-
ставитель Советской власти в этот финансовый храм, в
самое пекло его, где нужно ходить, как по тончайшему
хрупкому льду — один неверный шаг и провалишься в
тартарары. Так по крайней мере ему казалось.
«Ага, ты не знаешь финансового дела?..— ядовито спра-
шивал он себя,— боишься, трусишь! Теде ты должен узнать.
Всему можно научиться...»
Этот трудный год научил его мудрости: для коммуни-
ста нет слова — не умею, не знаю. Если не умеешь, не
знаешь — узнай, научись.
В большом операционном зале было людно, хотя банк
почти никаких операций не производил. Новых ссуд не
выдавали, а от платежей по старым ссудам коммерсанты
воздерживались: мол, авось в смуту как-нибудь и так сой-
дет. Но все же коммерческий люд здесь толпился почти
целый день.
Лобов знал, что операционный зал служит для них
своего рода политическим клубом, над которым витает дух
управляющего русско-азиатским банком, лидера дельцов
Буяновского. Если какой-нибудь слух передавался с ого-
воркой «от Буяновского», то такой слух в коммерческой
25
среде не подлежал сомнению. Тут с радостью шептались,
что Антанта предъявила Ленину ультиматум, что больше-
вики вот-вот оставят Петроград, здесь говорили Санкт-
Петербург, высчитывали сроки...
Появление Лобова в операционном зале было сразу за-
мечено.
— Большевики прислали своего комиссарика...—про-
шелестело по банку. Залман ощутил на себе любопытные,
настороженные, ненавидящие, испуганные взгляды.
Кое-кто из клиентов поспешил удалиться.
Лобов подошел к окну и попросил вызвать управляю-
щего.
Выглянуло круглоглазое сияющее лицо:
— Управляющего нет.
— Тогда главного бухгалтера.
— Главного бухгалтера тоже...—начал было кругло-
глазый. Но главбух уже подплыл собственной персоной,
надменно вскинул короткие широкие брови и, как вызов,
бросил:
— Карнаухин Дормидонт Аполлонович. Зачем пожало-
вали? Чем могу служить?
По всему было видно, что он преотлично знал, зачем
пожаловал большевистский комиссар в банк.
Лобов предъявил полномочия исполкома и спокойно
сказал:
— Покажите оборотную ведомость за вчерашнее число.
Главный бухгалтер прочитал полномочия исполкома,
болезненно поморщился, будто никак не мог усвоить
смысл, даже с оборотной стороны осмотрел, принюхался,
потом так же неторопливо, откровенно оглядел Лобова,
словно он был продолжением этой бумажки, скользнул
глазами по стеганому ватнику, потрепанной шапке-ушан-
ке. Комиссар финансов... гм...
И снисходительно, терпеливо, как учитель непонятли-
вому школьнику, начал объяснять:
— Разглашать банковские тайны не имею права. Обо-
ротную ведомость представляю только членам правления
банка.
Лобов заставил себя очень спокойно сказать:
— Тайнам вашим, гражданин Карнаухин, пришел
конец...
По залу проплыл глубокий вздох.
— Это большевистская дерзость,— подлетел круглогла-
26
зый чиновник и, срываясь на тонкие нотки, закричал: —
Вы молокосос! Не имеете понятия, что такое банк, банков-
ское дело, и беретесь контролировать, комиссарить...
По залу снова проплыл не то вздох, не то смешок и
неожиданно прорвался выкриком:
— Долой комиссаров! Долой насильников!
На какое-то мгновение все притихли, потом где-то
там же, в глубине зала, возникло, всплыло мягкое, почти
ласкающее «мя-у». Как клубок, оно покатилось от стола
к столу, обрастало нитями звуков — тонкими, густыми-ба-
совитыми, шипящими, скрежещущими...
Теперь Лобов только и видел темные окружия раскры-
тых ртов, казалось, они отделились от своих хозяев, плыли
в воздухе сами по себе и издавали отвратительные звуки.
Солидные банковские «синекуры» с упоением мяукали,
визжали, скрежетали, грохалп пресс-папье по столешни-
цам. Это, кажется, называлось кошачьим концертом...
Но не все же «синекуры»?! Вот за тем небольшим кон-
торским столом без тумб приподнялся паренек в поношен-
ном пиджаке, он по-мальчишечьи увлеченно что-то вы-
крикивал, стучал своим деревянным пресс-папье. Потом
вытянул голову, с любопытством уставился на Лобова,
встретился со спокойным его взглядом и вдруг смутился,
отвел глаза, умолк. И другой — его сосед — в темной сати-
новой косоворотке, наверное, счетовод, растерянно огля-
делся и тоже умолк. Что-то сочувственное мелькнуло в
глазах, в выражении лиц и сразу погасло. Будто эти люди
боялись чего-то?
Лобов продолжал спокойно стоять (каких усилий ему
стоило это спокойствие!), будто ничего особенного пе про-
исходило в операционном зале, и, насмешливо улыбнув-
шись, сказал главному бухгалтеру:
— Когда у вас кончится этот молебен, принесете в ка-
бинет управляющего кассовую книгу, оборотную ведомость
и книгу приказов.
С этими словами он открыл дверь с табличкой «Управ-
ляющий банком», сел за массивнейший стол и начал зво-
нить в исполком.
Карнаухин поспешил вслед за ним.
— Посторонним лицам разговаривать здесь по телефо-
ну запрещено!—на ходу выкрикивал он.—Телефон обще-
го пользования в канцелярии.
— Гражданин Карпаухнп,— все так же спокойно ска-
27
вал Лобов,—если вы хотите здесь стать посторонним, э!о
можно соответственно оформить, а пока соблаговолите
принести кассовую книгу, оборотную ведомость и книгу
приказов.
Это было сказано столь категорично, что Карнаухин
растерялся и вышел из кабинета.
Шум в операционном зале сразу оборвался. Через не-
сколько минут главбух вернулся с банковскими книгами.
Лобов поудобнее уселся, выписал цифру Кассового на-
личия, а в книгу приказов занес:
«Выдача каких-либо сумм из кассы банка без визы
комиссара финансов с сего числа запрещена. За выполне-
ние настоящего распоряжения персональную ответствен-
ность несут главный бухгалтер и кассиры».
Подписав это первое свое распоряжение, Лобов вручил
прошнурованную книгу Карнаухину и сказал:
— А теперь займемся ассигнованиями.
Округлые, аккуратные цифры старательно шагали по
разграфленным дорожкам, неохотно, трудно раскрывали
банковские секреты.
— Н-да... Обществу поощрения коневодства, Обществу
домовладельцев (тому самому, что третьего дня устроило
обструкцию уполномоченному Совдепа)... Конному заводу
казачьего подполковника Агишевского... Ага, а вот Обще-
ству любителей охоты и рыболовства. По кредитам 1916 го-
да? И как щедро...
Надо распутать эту нить.
Чиновникам банка, казначейства, областного правле-
ния за три месяца вперед... А рабочие суконной фабрики,
завода «Азия» третий месяц не получают заработной пла-
ты... Не хватает ассигнований.
Вот так... Линия фронта. Без огня, без канонады, по
способного сокрушать... Вот так... Выход тут лишь один,
как сказал Владимир Ильич,—овладеть неприятельской
позицией, научиться на опыте, пусть даже на своих
ошибках.
Лобов снова вернулся в операционный зал, оглядел
склонившихся над бумагами чиновников. Не все же «си-
некуры»...
— Давайте, граждане, попробуем договориться.
— Это насилие,—понеслось в ответ.—Вы хотите за-
ставить нас принудительно служить. Это диктаторство.
Деспотизм, произвол! — выкрикнул кто-то из того даль-
28
пего угла, откуда утром неслось: «Долой комиссаров!»
— Правильно. Если вы сами не желаете навести поря-
док, помочь наладить нормальную хозяйственную жизнь
в городе, мы заставим вас это сделать.
В зале стало тихо. Лобов всем телом ощутил эту густую
тяжелую тишину, ежесекундно готовую взорваться выкри-
ками, может быть воем, ревом...
— Ну вот вы,—он задержался взглядом на чернявом
пареньке в поношенном пиджачишке.— Какая вам польза
от того, что пекарни перестанут выпекать хлеб, в магазине
пе будет продуктов? Какая польза? У вас, наверное, стари-
ки родители, младшие сестры, может быть невеста... Кому
вы вредите? Себе же...
Паренек широко, по-ребячьи раскрыл рот, ловил каж-
дое слово. Кажется, он был согласен с Лобовым. И сосед
его тоже. И тот, пожилой человек у окна. Нет, не все
«синекуры»...
Когда Лобов вышел из банка, у него было такое ощу-
щение, будто он переворотил стопудовую тяжесть. Он весь
взмок, от усталости подгибались колени. Вот чего стоило
комиссару финансов его спокойствие.
Лобов глубоко вдохнул упругий морозный воздух. Мела
поземка. В лохматой белой мгле редкие прохожие мелька-
ли тенями.
Залман любил город в таком белом кружении снегов,
в космах метели. Казалось, дома срывались с насиженных
мост, обретали подвижность и плыли по метельной волне.
Он набрал горсть молодого снега, приложил к губам, ощу-
тил его свежее дыхание, потом слепил снежок и, оглядев-
шись по сторонам, метнул в пузатую тумбу с объявле-
ниями.
- Раз!
Хотелось разбежаться вот с той горки, поймать жгут
метели или кидать вот такие крепенькие веселые
снежки.
Он наклонился, зачерпнул еще горсть снега и, как-то
само собой получилось, метнул в белую муть. Снежок
шлепнулся в спину прохожего.
Лобов даже сжался весь. Черт возьми, как это сорва-
лось!
Человек обернулся:
— Ох ты... комиссар финансов! Здорово это у тебя по-
лучается.
29
Это был Владимир Михайлович Косарев. Он довольно
потирал руки: видно, и сам не прочь был вот так побросать
снежки.
— Ну как?
Лобов рассказал о событиях дня.
— Ну, что ж, лиха беда — начало! Главное сейчас —
твердость,—в раздумье произнес Косарев. И вдруг, заго-
раясь, яростно закричал: — Какая же это подлость из своих
знаний делать орудие эксплуатации народа! Владимир
Ильич сказал: с саботажниками мы должны поступать, как
с врагами революции. Пошли в продком к Петру,—спох-
ватился он.— Как там дела у него?
Двери продкома были раскрыты настежь. Косарев и
Лобов вошли в канцелярию и остановились в недоумении.
Что тут?
В комнате — ни души. На столах ворохи папок, тол-
стенных канцелярских книг. Клочья бумаги устилали пол,
фиолетовые лужицы разлитых чернил растекались меж
ними.
Во всю стену кричал плакат: «Долой большевист-
ского комиссара — насильника свободы и совести! До-
лой!»
На звук шагов из соседней комнаты вышел Петр.
— Вот,— выразительно развел он руками.
— Обструкция,— констатировал Косарев.
— Ощеренная пасть врага, саботаж, — уточнил
Лобов.
— Банкет отпускников, — пояснил Петр.— Понимаешь,
пришел — пи души, и вот это дерьмо кругом... Ушли, види-
те ли, в отпуск, получили за три месяца вперед жалованье
и ушли отдыхать. Вот только сторож Ивап Парфентьевич
остался. Он-то мне и объяснил.
Петр неожиданно топнул ногой и закричал:
— Какого черта! Какого черта! Что делать с этим бу-
мажным дерьмом?! Как разобраться? Тут дьявол шею себе
свернет. Что делать?!
— Ну знаешь, брат,— покрутил головой Косарев,—
ты нс паникуй. Не распускай нервы. Мы не побоялись
власть в руки взять. А уж этого хлама бояться не при-
ходится. Сожжем, сожжем все это барахло. Будем за-
водить свои, новые, пролетарские, книги. Да поменьше
числом...
30
МСЬЕ ДЮРАЛЬ ДЕГУСТИРУЕТ
Этот город казался Дюралю похо-
жим на огромный кипящий котел, в
котором Европа и Азия перемешали
человеческую окрошку... Предстояло
произвести дегустацию всего этого
варева, определить, так сказать, на
вкус, запах, цвет...
Прежде чем приехать сюда, Дю-
раль имел обстоятельные беседы с
компетентными лицами, проштуди-
ровал русскую литературу по Сибири, и не только геогра-
фическую и экономическую...
Мсье Пишон и мсье Карно — сын бывшего президента
Франции и владелец медных копей — где-то здесь, под Ак-
молинском, посоветовали ему прочитать книгу этого та-
лантливого русского безумца Достоевского «Записки из
мертвого дома»... Все круги ада! Писатель влачил свои
кандалы каторжанина по улицам Омска. И меж строк
«Записок» живет этот хмурый степной сибирский город
на берегу Иртыша, пронизанный шальными ветрами, гряз-
ный, голый и в то же время туго затянутый в военный и
чиновничий мундир.
— Тут душа русского человека,—сказал мсье Карно,—
кнут, шпицрутены, кандальная цепь... то, что нужно
России...
Только ли это? Не ошибается ли мсье Карно? К палке,
кнуту, кандалам нужны еще сладкогласные обещания сво-
боды, демократии. Только так! Такова природа человече-
ской души, по крайней мере в наше время...
Дюраль припоминал все, что слышал и читал об Омске.
...Город вырос из военной крепости, поставленной рус-
скими в начале восемнадцатого столетия (это, кажется,
во времена их чудаковатого царя — исполина Петра с его
знаменитой дубинкой) при любопытных обстоятельствах.
Русская экспедиция была послана царем за золотым пе-
ском вверх по Иртышу, в Среднюю Азию, в какую-то Эр-
ксть, но потерпела неудачу. Участники этой экспедиции
на обратном своем пути и заложили Омскую крепость.
И хотя «сибирским аргонавтам», как насмешливо на-
зывает историк неудачливых участников похода, не уда-
31
лось достичь золотой Эркети и найти там золотое руно, но
они проложили путь к иному руну — несметным богатст-
вам южных степей Прииртышья, Алтайских гор... Через
столетие этот город стал средоточием военных и админист-
ративных властей огромного края.
Да, у них все огромно, циклопично, раздражающе бес-
крайне и неуютно...
Транссибирская железная дорога, тоже циклопических
размеров, опоясавшая почти половину земного шара, втя-
нула Омск в торговую орбиту, превратила в огромный ку-
печеский пакгауз — так удачно выразился туземный уче-
ный-публицист. Как же это дальше у пего сказано? Дюраль
вспоминал: «Щелканья счетов заглушили дробь бараба-
на...» И надо отметить: счетами щелкают здесь преимуще-
ственно европейские и американские фирмы... Скупка зна-
менитого сибирского масла, сибирской пшеницы, сбыт
жатвенных машин, сенокосилок устаревших марок сибир-
ским крестьянам... Миллионные прибыли!
Память задержала названия английских, датских,
французских, американских фирм, пустивших здесь корпи:
Мартенс, Лунд и Петерсон, Рандрупп, Ланге, Акционерное
общество сибирских кооператоров — закупсбыт, где мил-
лионный пай имеет англичанин Лопдсдейль, «Междуна-
родная компания жатвенных машин» Моргана, Мак-Кор-
мика, Дюринга, Мильвоки, Осборна... Главная ее контора
в Омске, Омское машинное депо Гельфери, Саде и К0.
Поистине неисчерпаемое золотое дно, словно специаль-
но созданное для того, чтобы Европа и Америка выкачива-
ли из него миллионы. Международный капитал завязал
здесь крупный узел. И люди здорового смысла из числа
сибиряков это понимают.
Местный журнал «Сибирские вопросы» отлично выска-
зался: «Капитал пришел в Сибирь. Омск его штабкварти-
ра... Рубль интернационален и деятелен»... «Великолепно
звучит! Шекспировская сила и страсть! Рубль интерна-
ционален и деятелен! — повторял Дюраль.— И не для
украшения в Омске развеваются консульские флаги Анг-
лии, Дании, Франции, Швеции, Соединенных ТПтатов Аме-
рики». Это запомнилось Дюралю, как запоминаются стихи.
Да, международный капитал завязал здесь, в Омске,
свой большой узел. Но... но кажется тут еще завязывается
тугой международный узелок большевизма.
Город до отказа набит беженцами из Польши, Прибал-
32
тики, Украины. Сюда стянут значительный контингент
военнопленных... Вавилонское столпотворение...
Верный человек, приставленный закупсбытом, повел
Дюраля в лагерь военнопленных. Они шли по длинной,
вросшей в снега улице, мимо деревянных домишек и бес-
конечных заборов. Заборов тут было, кажется, больше,
чем домов.
По пути верный человек — это был Дормидонт Аполло-
нович Карнаухин — рассказал Дюралю: лет семь назад
местные власти устроили здесь, на южной окраине города,
Западно-Сибирскую торгово-промышленную выставку. Вы-
ставку открыли шумно. Возвели павильоны со стрельчаты-
ми башнями, резными балкончиками, балюстрадами. Был
здесь даже египетский павильон, увенчанный сфинксом.
В деловых кругах города выставку называли «Уголком
Европы в Сибири».
Дормидонт Аполлонович доверительно сказал Дюралю,
что Европы тут было больше, чем Сибири, хотя при входе
высилась отлитая из чугуна фигура Ермака. Европу пред-
ставляла на выставке целая плеяда иностранных фирм,
обосновавшихся в Сибири.
Карнаухин с гордостью перечислял знакомые уже
Дюралю имена — американских, французских, датских,
английских коммерсантов.
Большое панно изображало мифическую деву Европу,
шествующую в Азию...
Во время войны Европа снова пришла в этот уголок
города. На сей раз в тяжелых стоптанных солдатских сапо-
гах, прокопченных пороховым дымом, пропахших потохм
и кровью солдатских шинелях. Венгры, румыны, чехи,
словаки, австрийцы, сербы, поляки, турки. Кого тут не
было! Сорок тысяч военнопленных солдат разместили в
наспех сколоченных бараках, землянках концентрацион-
ного лагеря. Офицерам было отведено большое, увенчанное
куполом здание бывшего выставочного павильона.
Теперь лагерем управляла коллегия, выбранная из чис-
ла самих военнопленных. Новшество, введенное уже Сов-
депом.
— Товарищи, содруги, камрады, геноссен... одним сло-
вом, пролетарии всех стран, соединяйтесь,— усмехаясь,
пояснил Дормидонт Аполлонович. Представительствуют
в Совдепе большевистские подголоски, прихвостни. Чего
стоит один лишь Лигети. Этот бешеный мадьяр, военно-
2 Заказ 465
33
пленный поручик, запятнавший, опозоривший офицерское
звание.
— Лигети?—заинтересованно переспросил Дюраль,—
О Лигети у нас еще будет особый разговор.
— О да, Лигети. Карой-Шандор Лигети. Он был вы-
слан сюда, в Сибирь, из Иваново-Вознесенского концлагеря
за большевистскую агитацию, кажется, осенью прошлого
года, еще при Временном правительстве. И как, вы думае-
те, он повел себя тут, в ссылке? Он начал с того, что об-
винил своих коллег-офицеров в присвоении солдатских
денег — в воровстве, оскорбил.
— Положим, обвинил не без оснований,— вставил
Дюраль.
Дормидонт Аполлонович недоумевающе скосил глаз, но
не-отозвался на реплику, продолжал:
— Потом демонстративно оставил офицерский дом,
перешел в вонючую солдатскую землянку. Рассказывают,
когда солдаты его спросили: «Вы пришли к нам, чтобы
разделить нашу участь?» — он ответил: «Не разделить, а
вместе с вами изменить ее...» А сейчас, сейчас он там у них
лидер этого интернационального сброда. Представьте, они
имеют свою большевистскую партию, действуют по указке
большевистских комитетчиков города. И рядом с ним му-
тит воду в лагере рыжая ведьма, тоже большевистская
комиссарша. Семнадцатилетняя девчонка! И знаете, не-
дурна, пожалуй, даже наоборот, хороша, даже очень хоро-
ша собой эта дрянь. Глаза, волосы, кожа тонкая, нежная,
какая бывает только у рыжих, м-мм... Я предпочел бы
видеть ее в гостиной или алькове... А раскроет рот, появ-
ляется бешеное желание всадить заряд из револьвера.
Большевистская агитаторша, выступает на митингах, и
как выступает! Эта вшивая солдатня ловит каждое ее
слово...
И представьте себе, из приличной семьи. Я знаю ее
отца. Солидный коммерсант, имеет крупное дело. Торгов-
ля роялями, пианино, струнными инструментами. Комфор-
табельный дом. Дочери своей дал утонченное образование.
И какой позор для семьи! Оставила отчий кров, хлопнула
дверью, ушла в одной юбчонке. Заметьте, даже смены
белья не захотела взять: «Не мое».
— Гордая,—усмехнулся Дюраль.
— Взбалмошная. Психопатка. Навязчивые идеи* Так
гот, представьте себе, ушла из дому, поступила на какую-
34
то работу с грошовым окладом, связалась с большевиками.
Это по их указке она пропагандирует в лагере. У ник там,
видите ли, специальная иностранная коллегия учреждена
для таких целой. Вести разлагающую пропаганду среди
военнопленных. Тоже, с позволения сказать, борцы за мир.
Требуют от правительств тройственного союза немедлен-
ного заключения мира.
— Ценная информация,— кивнул головой Дюраль.
Поощренный одобрением, Дормидонт Аполлонович про-
должал:
— Она врывается со всем этим сбродом — красногвар-
дейцами в приличные дома, забирает, что заблагорассудит-
ся. Даже отцовского дома не пощадила... Это у них назы-
вается революционная законность... В довершение сканда-
ла рыжая стала женой этого бешеного мадьяра Лигети.—
Карнаухин даже задохнулся от негодования.— А все либо
ралышчанье... Спустить бы такой особе вовремя панталон-
чики и по ягодицам, по ягодицам ремнем или розгой,
вымоченной в рассоле. И все стало бы на свое место.
Выражаясь на их марксистском языке: бытие, так сказать,
определило бы сознание...
— Любопытные сведения,—почему-то поморщился Дю-
раль.— Но ведь эту пару можно как-то изолировать, даже
убрать.— Он приставил ладонь ребром к острому своему
кадыку.
— К сожалению, они не одни. Там достаточное коли-
чество крикунов, готовых драть глотку по любому поводу.
— Тем не менее в компетентных кругах есть мнение,
что при соответствующей обработке известный контингент
военнопленных, особенно чехословаков, может быть ис-
пользован при развертывании действий. У вас, русских,
есть одна умная поговорка: клин клином вышибать. Боль-
шевистскому интернационалу надо противопоставить ин-
тернационал подлинных демократов, возмущенных боль-
шевистской деспотией...
Дюраль удовлетворенно погладил свои тугие, бритые
щеки...
* ♦ ♦
...Из лагеря Дюраль ушел недовольным. Собственно,
сначала все протекало по задуманному плану. В офицер-
ском бараке он встретил почти полное взаимопонимание и
поддержку.
2*
35
Майор Кейль ведет даже особый список — черный ешь
сок всех крикунов, зараженных большевистской инфек-
цией. Неплохая, между прочим, идея. Но...—Дюраль по-
морщился,— как длинен этот список. Сначала он даже
подумал: не преувеличивает ли Кейль?
К сожалению, офицерский барак это еще не все. Далеко
не все. Необходимо было копнуть глубже. Соответствую-
щие круги интересуются плотным человеческим материа-
лом — солдатской массой. И прежде всего следует очистить
этот материал от злокачественной опухоли большевизма.
Она, как рак, разъедает тело страны, перекидывается на
соседние территории. Как это говорят на Западе: бактерии
красной русской чумы.
Дюраль снова поморщился, вспоминая солдатское со-
брание.
...Он едва втиснулся в огромный, битком набитый на-
родом барак. У стола, покрытого красным лоскутом, стоял
худощавый, подтянутый (офицерская выправка — сразу
определи# Дюраль), смуглолицый человек. Был он стре-
мителен, легок, силен в движениях, и речь его была та-
кой же.
Он говорил о родине революции (так он называл сум-
бурную страну Россию), о Ленине, о мире, о том, что за
мир нужно бороться и борьба эта трудна...
Говорил взволнованно, страстно, и его слушали, очень
слушали в этом битком набитом солдатами бараке.
Так вот он какой — бешеный мадьяр Лигети! Дюраль
начал пристально вглядываться, потом спохватился, отвел
глаза.
И вдруг случилось совершенно неожиданное, непости-
жимое для Дюраля. Все, кто был в бараке, поднялись и
начали, как клятву, произносить вслед за Лигети слова
о мире и борьбе. И было это так грозно, что Дюраль рас-
терялся. На мгновение он представил, как эти люди возь-
мут в руки оружие, встанут на защиту этой своей Родины
Революции... Неприятное, тягостное воспоминание...
Дюраль достал из кармана сложенную четвертушкой
газету.
Бумага была шершавой, наверное оберточной, и такой
темной, что шрифт па ней едва просматривался. Тоже,
пресса. Гнусная газетенка с тенденциозным названием
«Революционная мысль». Эту газетку дал ему нужный че-
ловек, чтобы он прочитал статью того же Лигети.
36
М-да... «Пленные организуются, чтобы вернуться в свои
страны не покорными рабами своих эксплуататоров, а
грозными беспощадными борцами против них. Властелины
из западных стран с ужасом смотрят на подымающееся
красное море, готовое залить Европу; они уже ломают го-
ловы над постройкой плотины, способной задержать разбу-
шевавшуюся стихию, но напрасны их усилия! Она сметет
все плотины, все препятствия на своем пути и принесет
с собой великую мечту — освобождение человечества...»
Надо будет преподнести этому надутому индюку пол-
ковнику Корбейлю.
«...Товарищи, мы стали союзниками Русской Револю-
ции». Союзниками,— вслух повторил Дюраль.— Вот это
именно необходимо разбить в первую очередь.
Тут нужна тонкая психологическая обработка под бла-
говидными лозунгами демократии и, само собой разумеет-
ся, с крупными денежными подкреплениями. В первую
очередь денежными. Тогда, надо полагать, и здесь найдут-
ся люди, которые встретят победителей с цветами в руках,
с флагами и приветственными речами...
КТО ОН, ЭТОТ УЗНИК]
Рассказ старика не давал Карою
покоя. Кто же он, этот тайный узник
Омской крепости, мадьяр, тосковав-
ший по венгерской земле, певший
венгерские песни? Кто?
Лигети возвращался из лагеря в
город. И вслед за ним неотступно
шагали по тихим, ночным улицам
эти чужие воспоминания, чужая
жизнь.
...Старика привела в мадьярский барак песня. Он молча
слушал, как чернявые венгерские парни с упоением выво-
дили: «Встань, мадьяр, зовет отчизна!», и покачивал в
такт песне свое сухонькое, легкое тело. Потом подошел к
Карою, задумчиво посмотрел на него и сказал:
— В давние — мои молодые годы знавал я мадьярина,
был он в заточенье в омском остроге. И эту самую песню
37
пел, что ваши Яноши поют... Обратно же на тебя обличьем
был похож. Такой же огненный глаз, смоляной волос. Вот
только на костылях ходил. Ногу на войне потерял, на ва-
шей же мадьярской войне. Он хотел добыть свободу, сча-
стье для парода. Он был из тех, которые родятся и живут
на свете не для себя, для людей...
Старик ушел в воспоминания. Он жил своим прошлым,
своей молодостью, впереди у него ничего уже не было.
И каждая крупица этого прошлого была ему дорога...
Из ночи ушедших лет, небытия вставал человек — за-
кованный в кандалы узник. Вместе с ним Карой входил в
тюремную камеру, в пронизанный мертвым звоном канда-
лов каменный колодец тюремного двора, слушал, как тай-
ный узник — наисамосекретнейший мадьяр рассказывал
о родной земле. В сырую тьму каземата вплывало чистое
дыхание Тиссы, шелест полей Альфельда, спелые росы
ложились на тугую листву сливовых садов. Белый аист,
друг детства, глядел в дальнюю даль. Земля Венгрии...
Тоскуя, узник пел песни своей родины и научил этим
песням омского мастерового — тюремного плотника, может
быть, единственного своего слушателя и собеседника.
— Сколько лет прошло? Мне было в ту пору, однако,
семнадцать, а сейчас, сейчас,—старик наморщил лоб,
зашелестел губами, подсчитывая,—сейчас девятый деся-
ток. Прикинь-ка, сколько же это лет прошло?.. Думал, по-
забыл язык друга мадьяра и песни его, а вот ваши начали
петь, и вспомнилось, все вспомнилось...
Старик вскинул сивую свою бороденку, остро выпятил
кадык, в линялые глаза его заглянула синяя горячая кап-
ля. И он неожиданно сильным, чуть хрипловатым голосом
запел:
Мы ли дрогнем? Бедный Бом ведет нас,
Вольности испытанный солдат.
Мстительным багрянцем нам сияет
Остролепки гибельный закат.
Вот идет он — вождь наш седовласый,
В наступленье — первый, как всегда.
Точно символ мира в день победы,
Белым флагом вьется борода...
— Постой, друг, постой, да это же стихи Шандора
Петефи о старом Беме,— заволновался Карой.
Сколько он слышал в юности о старом польском гене-
38
рале Беме, участнике всех революционных войн своего
времени. Он был везде, где угнетенные боролись с угнета-
телями. Это он командовал артиллерией польских повстан-
цев у себя на родине — в Польше, сражался на баррикадах
Лиссабона, Вены, потом горячее сердце привело его в
Венгрию. Он стал полководцем революционной народной
эрдейской армии, боровшейся против поработителей стра-
ны. Он носил в себе пули, как боевые награды за револю-
ционные войны — так о нем говорил Шандор Петефи. Поэт
называл его другом и отцом. Далекое пламя революции
1848 года...
И еще припомнились Карою слова: ...Мадьяры, саксон-
цы, румыны, словаки, пожмите друг другу руки, и вы буде-
те счастливы тогда,— кажется так писал Бем семь десяти-
летий назад. В нем жила горячая душа интернационали-.
ста! Вот какой был он —- старый Бем, Бем-апа, которому
посвятил песню Шандор Петефи.
Странным, очень странным, почти невероятным каза-
лось Карою услышать эту песню о старом Беме почти на
другом конце земли — в Сибири, да еще из уст этого древ*
него старика.
— Была еще святая песня у того тайного узника,-*
вспомнил старик. И нараспев, чуть коверкая венгерский
слова, он прочитал:
Вот в руках у нас сверкают чаши,
По в цепях рука отчизны нашей,
И чем звон бокалов веселее,
Тем оковы эти тяжелее.
Песня-туча в этот миг родится,
Черная, в душе моей гнездится.
Что ж вы рабство терпите такое?
Цепи сбрось, народ, своей рукою!
Не спадут они по божьей воле!
Ржа сгрызет их — это ждете, что ли?
Песнь моя, что в этот миг родится,
В молнию готова превратиться!
Снова стихи Петефи! Этот узник, наверное, был влюб-
лен в поэзию Шандора Петефи. Карой был очень взвол-
нован:
— Послушай, друг, а как звали мадьяра? Как же его
звали?
— В тюрьме у него имени не было. Его называли про-
сто мадьярин, венгерец. Он умер от грудной болезни*
89
...Три человека провожали тело узника в последний
путь. Старый тюремный ксендз, надзиратель и плотник.
Похоронил!» его на польском кладбище. К могильному хол-
му привалили валун, лежавший у кладбищенской дороги.
Может быть, опасались, что и в могиле он будет опасен,
этот мадьяр, певший крамольные песни. На камне высекли
фамилию и имя покойного.
Только тогда плотник узнал, как звали узника, научив-
шего его петь венгерские песни.
— Петрович!?—в волнении и растерянности повторял
Карой вслед за стариком.— Петрович?! Ты не путаешь,
друг? Петрович? А имя? Имя того мадьяра?— задыхаясь
от нетерпения, спросил Карой.
— Имя? Вот имя его позабыл. Чудное такое, скрипу-
чее, иноземное. Никогда тем именем его не называл!
— Может быть, Шандор? Вспомни, друг, вспомни!
— Может, и Шандор,—безучастно согласился ста-
рик.— Не помню я...
— Петрович, Петрович,—завороженно повторял Ка-
рой. Но Петровичей много в Венгрии. В одном только
Киш-Кереше их добрый десяток. Петрович! Это же под-
линная фамилия Петефи!
< Карой ушел мыслями в далекие, очень далекие дни,
в солнечную прозрачность равнин Альфельда, в тихий,
выбеленный приземистыми домишками Кшн-Кереш. От-
цовский дом под соломенной крышей, старая отцовская
кузница у развилки степных дорог. Памятник Шандору
Петефи возле ратуши — знак того, что поэт родился в
Киш-Кереше. Его стихи, ставшие в народе песнями и со-
провождавшие Кароя с колыбели.
Это в честь знаменитого земляка-поэта кузнец Лигети
назвал своего сына Шандором-Кароем. В детстве его звали
Шани.
Мать, склонившись над колыбелью, пела:
...Пал на землю сумрак пеленой,
Тихо плещет Тисса предо мной.
Резвый Тур, что к матери ребенок,
К ней стремится говорлив и звонок...
Это была песня Петефи.
Песни Петефи... Их пели вечерами парни и девушки
за околицей Киш-Кереша, утомленные дневными заботами
40
пожилые женщины на завалинках своих домишек, горла-
стые усачи, приходившие в отцовскую кузницу.
Карой чуть смежил веки и так отчетливо увидел бурую
спину наковальни, молот с обгорелой ручкой, услышал
натужное дыхание мехов, запах горячего железа, желез-
ный гром... Синие косицы огня оплетают железо. Скучный
бурый брусок наливается светом — сначала синевато-алым,
как заря на восходе, потом горячим, солнечно-оранжевым,
ослепительно-белым. Отец выхватывает щипцами этот ку-
сочек солнца, кидает на наковальню, и под его рукой из
бесформенного бруска рождается нужная людям вещь.
Багряный отблеск горна расплескался по стенам, на-
плыл па сивую бороду Деже Добози. Ну да, это друг отца
Деже Добози затянул свою любимую.
Встань, мадьяр! Зовет отчизна!
Выбирай, пока не поздно:
Примириться с рабской долей
Или быть на верной воле!
Ее нередко пели в семье Лигети, Карой-Шапдор, ка-
жется, родился под эту песню.
В каждом киш-керешском доме висел портрет Шан-
дора Петефи. Дом кузнеца Лигети не был исключе-
нием.
Карой часто смотрел на этот портрет. Горячие, угляные
глаза под разлетом тонких бровей. Острая морщина па
переносье. Крутой, упрямый подбородок. Волосы у него
густые, топорщатся. Наверное, он часто приглаживает их
рукой...
Совсем близкий, родной человек смотрел на него из
узкой темной рамки. Старший брат, батям! Иногда ему
казалось: поэт подслушал его мысли и сказал то, что хотел
сказать он сам, сказал за себя и за Кароя, он учил его
жить, любить, думать...
Кто-то из друзей отца подметил, что Карой чем-то по-
хож на Петефи. Темными, горячими глазами, что ли?
И Карой даже не удивился. А как же, братья должны
походить друг на друга! Старший брат, батям...
В народе родилась легенда: нет, не погиб Шандор Пе-
тефи в тот далекий июльский день 1849 года — страшный
день гибели венгерской революции.
41
Тяжело раненного, его подобрал на поле боя кузнец
из Коловжар и выходил в своем домишке. Потом Петефи
тайно пробрался в Пешт. Он хотел найти свою жену
Юлию Сендреи — возлюбленную Юлишку. Это ей были
посвящены «Жемчужины любви» — стихи, которыми за-
читывалась вся страна.
...Если ты, души моей отрада,
Высь небес,— я превращусь в звезду,
Если ж ты, мой ангел, бездна ада,—
Согрешу и в бездну попаду...
Легенда рассказывала:
...Шандор появился в Пеште, как раз в тот день, когда
Юлия Сендреи выходила вторично замуж — в день ее
второй свадьбы. Он молча выслушал эту весть, круто по-
вернулся и ушел. В Пешт он больше никогда пе возвра-
щался. Но люди видели его в Бекешчабу, Дьере, Качфюр-
де, Калочи... Он шагал по длинным проселочным дорогам
Венгрии в одежде бродячего лудильщика, заходил в села,
города, иел песни. Ну, если не он сам пел, люди пели ого
песни...
А потом прошел слух: Шандор Петефи захвачен в плен
фельдмаршалом Паскевичем и заточен в далекую сибир-
скую крепость. Тем самым Паскевичем, что был послан
русским царем «грянуть как гром» в Венгрию, огнем и
мечом задушить венгерскую революцию.
Но не только огнем и мечом отмечали в ту пору свой
путь по венгерской земле русские. Венгрия хранит память
о русском капитане Алексее Гусеве, о его солдатах — про-
стых крестьянских и рабочих парнях, которые не захотели
поднять руку на венгерскую революцию, отказались стре-
лять в солдат венгерской революционной армии.
Алексей Гусев был казнен. Его повесили на площади
какого-то русского города, а солдат заковали в кандалы
и погнали на вечную каторгу в Сибирь...
Это предание о русском офицере и его солдатах Карой
слышал еще от отца. И сейчас вспомнил о нем.
Но вот рассказ старика! Что же это народная легенда?
Правда или вымысел?
...Тайный узник, наисамосекретнейший мадьяр Петро-
вич! Что еще было высечено на могильном камне?
Неужели могила Шандора Петефи?
42
Карой снял шапку, склонил голову. Он но заметил, что
волосы его заиндевели, мороз обжигал кожу. Он стреми-
тельно шагал с непокрытой головой по темной, заснежен-
ной улице. Сейчас ему необходимо было видеть Жофику,
поделиться услышанным, подумать вместе.
— Карой!—Это окликнула его Зося. Она всегда появ-
лялась тогда, когда особенно была нужна. А может быть,
она всегда и была нужна ему. Рядом с ней шел Петр
Ботиенков.
Нетерпеливо, сбивчиво Карой рассказал о воспомина-
ниях старика, о своих догадках.
— Петефи?!—переспросил Ботиенков.—Шандор Пе-
тефи? Я читал: когда корчуешь лес — не оставляй кор-
ней. На виселицу королей! Это его?.. Дельный парень,
ничего не скажешь.
А Зося все повторяла:
— Петефи, Шандор Петефи... Мы найдем эту могилу.
Должен же остаться какой-то след.
— Обязательно,— поддержал ее Ботиенков, И, как
всегда, обстоятельно пояснил:-Весной, в мае, в конце
мая, земля оттает как следует и мы начнем поиск.
— Нам все помогут,— загорелась Зося.—Стоит только
рассказать. И еще,— Зося вскинула свой легкий, хрупкий
подбородок, зеленоватые глаза ее потемнели,— мы поста-
вим памятник. В Сибири памятник пламенному сердцу
Петефи. Мне кажется, этот памятник должен быть высечен
из белого камня. Свобода — женщина со вздетым знаме-
нем. И он — певец ее и воин Шандор Петефи. Как это он
писал?
И Карой понял, какие строки ей сейчас нужны.
— Моего сердца даже смерть не остудит. Похороните
меня на севере и посадите возле моей могилы апельсино-
вое деревце, увидите, оно и там будет цвести, потому что
сердце мое согреет землю, в которой покоится...
Карой произнес эти слова, как в детстве произносил
молитву.
— Мы увидим такой памятник в этом городе,— сказала
Зося.
— Если не мы, то те, кто придут после пас — люди на-
шего завтра, — сказал Карой.
43
В БЫВШЕМ
ГЕНЕРАЛ- ГУБЕРНАТОРСКОМ
ДВОРЦЕ
На это заседание Совдепа Даша
попала случайно. Из партийного ко-
митета ее послали передать пакет
Косареву.
Она пристроилась в первом ряду,
где было свободное место. Поглядела
на свои стоптанные сапоги, штопа-
ную-перештопанную кофтенку, свя-
занную матерью из грубых шерстя-
ных ниток, потом на нежный, пере-
ливчатый шелк, обтянувший подлокотник, и невольно
убрала руки.
Со стены улыбался дородный лепной амур с немощны-
ми крылышками.
В соседнем кресле, таком же золоченом и нежно-кре-
мовом, сидел присяжный поверенный Глаголев.
Все в нем, в Глаголеве, было как-то очень уж аккурат-
но, с иголочки, видно было, что он уделяет слишком боль-
шое внимание своей внешности.
Даша еще плотнее вжалась & кресло.
Заседание шло своим чередом.
Сибирские товарищи должны знать, что нам ну-
жен хлеб,— читал Косарев прямо с ленты телеграмму
Свердлова из Петрограда.
Белая бумажная нить, шурша, скользила по столу, сви-
валась в кольцо.
— Питерские рабочие готовы снять последнюю рубаху,
чтобы обменять ее на хлеб... Главная продовольственная
база должна быть сосредоточена в Сибири... Исполнение
не затягивайте. Петроград, Москва, промышленные райо-
ны, фронт вступили в полосу голода...
Косарев откинул голову.
Даша увидела, как напряглось, словно от боли, его
лицо.
...— в полосу голода,— глухо повторил он.
— Картина очень даже ясная,— не попросив слова,
с места заговорил Ботиепков.— Враг затягивает петлю,
враг хочет задушить революцию голодом, голодной
44
смертью. Все эти Каледины, Дутовы — черно-белая свора
наемников империализма! Разбойники! Хотят отрезать,
отсечь наши революционные центры от хлеба, от топлива.
Терзают, рвут...
Ботиенков говорил, прочерчивая рукой линии по воз-
духу, и перед Дашей и, наверное, перед всеми, кто собрал-
ся сейчас в этом двухсветном зале бывшего генерал-губер-
наторского дворца, будто возникали огненные рубцы, про-
резавшие страну.
— Задушить костлявой рукой голода революцию! Нет,
не выйдет! Сибирь будет кормить революцию, Сибирь даст
хлеб! Сибиряки ограничат себя, но спасут революцию.
— Правильно!—поддержали его из зала.— Правильно
говоришь!
Рядом с Дащей, как на пружинах, подскочил, тряхнул
ажурным пушком над умными залысинами Глаголев.
— Демагогия, большевистская демагогия. Жертва за
счет Сибири. Во имя кого? Почему Сибирь должна опорож-
нять свои закрома, обрекать себя на голод? Ради Петрогра-
да, ради петроградцев!—с присвистом выкрикивал он.—
Я вас спрашиваю, депутаты Совета: почему?—Он погро-
зил в зал указательным пальцем. Длинный острый ноготь
был похож на клюв. Потом поправил пенсне, глаза его
расширились, будто он хотел вобрать в себя всех присут-
ствующих.— Не для того мы томились в тюрьмах, свергли
освященную веками царскую династию, чтобы попасть под
новую деспотию. Узурпация, железный топор, занесенный
над демократией! Диктаторство...
Даже сейчас, когда он был возбужден, вид его был хо-
леный и благополучный. Чуть одутловатое, красивое лицо
раскололось надвое. Рот выбрасывал все эти слова и суще-
ствовал сам по себе, лоснящиеся светлые глаза были спо-
койны и словно не принимали участия в гневе их хо-
зяина.
Даша посмотрела на Косарева. Он круто повернулся,
резким движением положил руку на ремень, стягивающий
солдатскую гимнастерку. На мгновение показалось — вот-
вот он отстегнет пряжку и полоснет ремнем по бойкому
глаголевскому рту.
Но Косарев лишь туже стянул пояс, упрямо мотнул
коротко, по-солдатски стриженной, седеющей головой,
словно хотел сбросить с себя что-то липкое, неприятное, и
спокойно сказал:
45
— Не диктаторство, а диктатура пролетариата...
— Не перебивайте. Я имею право высказаться. Свобода
слова! — перешел в крик Глаголев и начал объяснять, что
такое свобода личности, подлинная демократия, святой
гражданский долг.
Вот он оперся левой рукой о трибуну и, повернувшись
к Косареву, с придыханием выбросил:
— Вы действуете по указке Петрограда, по указке
Ленина и иже с ними. У вас нет своих убеждений, мыслей.
Душители подлинной демократии, подлинной свободы...
Никто не дал вам права обирать Сибирь, грабить, выкачи-
вать ее богатства! Может быть, посадите сибиряков на
паек?! Мы не позволим бросить Сибирь в общероссийский
котел! Довольно, еще раз довольно нам ходить под Пите-
ром. Сибирь для сибиряков! До-во-ль-но...—проскандиро-
вал он, а вслед за ним несколько голосов.
В зале поднялась буря. Теперь заговорили все сразу,
не прося слова, перебивая друг друга.
Только слышались отдельные выкрики, всплески
хлопков.
На трибуну вбежал Лобов. На какое-то мгновение он
словно застыл в ожидании. Вместе с ним замерла, вся
внутренне подобралась, подтянулась Даша. И тут же при-
метила, как презрительно сощурился, опустил уголки губ
Глаголев, смерив Лобова взглядом, будто приценивался.
И Даша тотчас увидела Залмана этим приценивающимся,
глаголевским оком.
...Невысокий худощавый паренек с копной темных во-
лос. Черная, наглухо застегнутая косоворотка, заношенный
пиджачишко... Мальчишка по сравнению с ним, с Глаго-
левым, с его великолепной, представительной осанкой, ум-
ными залысинами, золотым пенсне. «Патлатый Зямка,
болыпевичок»,— так называли Лобова в глаголевских кру-
гах.
Лобов вскинул брови, и тут же перехватил недобрый
глаголевский взгляд.
Даша почувствовала — от этих темных, очень внима-
тельных, чуть насмешливых лобовских глаз Глаголеву
стало не по себе, он отвернулся.
Лобов начал говорить. Собрание насторожилось.
— Какие громкие слова: Сибирь для сибиряков. Само-
стийная Сибирь! Знакомая песня областников. Третий
съезд Советов Западной Сибири очень ясно высказал свою
40
волю, волю сибиряков: считать автономию Сибири затеей
либерально-буржуазной, ничего общего не имеющей с за-
щитой интересов трудового населения Сибири,— отбивал
слова, будто читал резолюцию, Лобов.—А теперь с трибу-
ны нашего Совета такие, как Глаголев, пытаются снова
протащить областнические идейки. Сибирь для сибиряков!
Для каких сибиряков? Для тех, у кого мошна тугая, для
капиталистов, кулаков, эксплуататоров предназначают Си-
бирь эсеры и меньшевики, хотя и прячутся за красивые
слова о демократии, свободе личности, независимости Си-
бири. Вот и договорились: революция российская, а мы си-
бирские.^ Меньшевики-оборонцы консолидировались с эсе-
рами, стали махровыми областниками... За этими словами
о Сибири для сибиряков что?
И сразу несколько голосов из зала отозвалось:
— Контрреволюция. Саботаж...
Поднялся Иван Залегин, взволнованно крикнул:
— Обратно же они готовы продать Сибирь капитали-
стической своре — английским, французским, американ-
ским, японским империалистам, черту-дьяволу. Лишь бы
не пролетарская революция, лишь бы не большевики.
Разве мы не знаем, как областники засылали сватов в
контрреволюционную украинскую раду, сговаривались о
бандитом Петлюрой за спиной солдат-сибиряков, обещалй
поддержку. Ему, Петлюре, тоже занадобились сибирские
миллионы. Для бандита-контры и миллионов, однако, не
жалко!
Залегин потряс кулаком:
— Глаголев жалеет сибиряков! Пожалел волк кобы-
лу — оставил хвост и гриву!
— Вот именно,— кивнул головой Лобов. — Вы не хоти-
те поддержать революцию хлебом, потому что мечтаете
удушить ее. За красивыми фразами о подлинной демокра-
тии прячется старый держиморда, готовый посадить на
цепь, заковать в кандалы рабочий класс всей России, весь
народ. Вот ваше подлинное лицо, господа хорошие!
Гул голосов поднялся навстречу этим словам.
Даша видела: Лобов растревожил людей. Чинные,
безразличные лица исчезли. Не все были согласны с ним,
но равнодушных сейчас не было.
— Лобов правильно сказал! В точку! Довольно играть
в прятки! Вы не Сибирь жалеете, а революцию
душите!
47
— Большевистская демагогия! Ленинский подголо-
сок!— кричали меньшевики.
Даша вслушивалась в эти выкрики и непрерывно сле-
дила за Лобовым. Он стоял очень бледный, тяжело дышал,
ожидая, пока угаснет шум в зале.
— Отказать голодающему пролетариату Москвы, Пет-
рограда — нашим революционным центрам в хлебе — это
значит выступить против Советской власти,— гневно выго-
варивал Лобов.— Глаголева, меньшевиков испугали слова:
«Ограничить себя». Что ж, если потребуется, ограничим
себя, сядем на паек! Владимир Ильич сказал: в нашей
борьбе полумерам нет места. Рабочие это должны понять.
Сейчас не время думать об улучшении своего положения,
а думать надо о том, чтобы спасти революцию. Сейчас
трудно и будет еще труднее, мы все должны вынести, все
во имя революции!
Лобов высоко вскинул голову, скулы его лица побелели
от сдерживаемого волнения.
— Ставлю вопрос прямо: кто за то, чтобы поддержать
революцию, снабдить ее хлебом, а значит, жизнью? С кем
вы, товарищи депутаты?
— Демагогия!—крикнул Глаголев.—Ленинский под-
голосок! Мы протестуем!
Его соратники задвигали стульями, застучали ногами.
Волна рукоплесканий, выкриков снова прошла по залу.
Ряд за рядом вставали, высоко поднимали руки депута-
ты — люди в рабочих спецовках, заношенных пиджаках,
солдатских гимнастерках.
Позади их тускло лоснилась позолота обитых шелком
кресел.
— Итак, большинством,— подсчитав голоса, очень спо-
койно, будто не было напряженной борьбы, подытожил
Косарев,— вопрос о продовольственной помощи голодаю-
щим центрам решен положительно.
Глаголев поднялся и демонстративно направился к вы-
ходу. Вслед за ним потянулась редкая цепочка меньше-
виков.
— Дух чище в избе станет,—напутствовал их кто-то.
— Взявши шлык да и в подворотню шмыг,— неслось
вслед.
48
ХЛЕБ РЕВОЛЮЦИИ
— Три вагона в сутки, понимаешь,
погрузочка!—протянул Косарев свод-
ку Лобову.— Не хватает, видите ли,
у них порожняка! Вот и отправляй
продовольственные эшелоны! Три ва-
гона в сутки! Веселенькая картинка,
ничего не скажешь. Клопиная по-
рода!
Лобов свел брови, глаза у него
сузились в щелки.
— Волчья, а не клопиная,— уточнил он.— Волчья. Са-
ботаж.
— Саботаж —- точно, сынок!—сверкнул крепкими зу-
бами Иван Залегин. Хотя сам он был совсем молодым
парнем — ровесником Лобова, но, как и пожилые рабочие,
называл его сынком. В этом слове были и тепло и суровая
нежность рабочего человека.
— Придется взяться за это дело партийной организа-
ции,—сказал Косарев.—Прежде всего надо с народом не-
советоваться.
Лобов порывисто поднялся, нахлобучив свой заячий
треух.
— Пойдем на железную дорогу. На месте и решим, что
предпринять,— кивнул он Залегину.
— Письмо путиловцев захватите с собой,— напомнил
Косарев.
* * *
Вместе с Залегиным Лобов шел вдоль занесенной сне-
гом железной дороги.
Все пути были забиты составами.
Длиннейшие кирпично-рыжие тела товарняка, глаза-
стые, зеленые «пассажирки», открытые площадки и на-
глухо закупоренные, похожие на опрокинутые башпи,
цистерны, тянулись, казалось, до самого Тихого океана и
гигантской пробкой закупорили магистраль.
Мертвые груды черного металла были страшны. У Ло-
бова возникло такое ощущение, будто он ходил по огром-
ному кладбищу. Чья-то злая воля парализовала здесь
жизнь.
49
И впрямь это было кладбище вагонов, паровозов.
Опп остановились у состава с крепежным лесом. Две
последние площадки были пусты. Вокруг валялись облом-
ки досок, стоек. Видно, лес сгружали поспешно.
— Что за черт? Зачем крепь у нас разгружали?—уди-
вился Лобов.— Это же в Кузнецк, на шахты идет.
— С воинского эшелона,— объяснил Залегин.— Кончи-
лось топливо, паровоз стал. Вот они, солдатики,
самовольно взяли крепежный лес для паровозной топки,
двинули свой состав.
— Гм, кажется, они дельно, со смыслом поступили эти
ребята,— озорно скосил глаза Лобов.— Надо бы еще пару
вагончиков разгрузить, растопить второй паровоз и двинуть
весь состав с крепью в Кузнецк. Чего он тут зря пути за-
громождает. Ни нам, ни себе. А в шахтах лесок ведь ой как
нужен... Может, и нам уголь скорее подбросили бы...
И вдруг оборвал себя, насупился:
— Ну, что ж, пошли на грузовой двор, потом в депо.
В этот день Лобов побывал в депо, на путях, в грузовом
дворе. Вместе с Залегиным они осмотрели пакгаузы, соста-
вы, стоящие под погрузкой, порожняк, по душам потолко-
вали с рабочими.
А вечером железнодорожники собрались в своем клубе.
Народу пришло очень много — битком набито.
Лобов, не поднимаясь на трибуну, с места начал читать
письмо рабочих путиловского завода сибирякам.
Председатель собрания так и объявил: слово предостав-
ляется путиловским рабочим.
...— Голод — страшное оружие в руках буржуазии, и
от вас, товарищи сибиряки, зависит не дать буржуазии
воспользоваться этим оружием и восторжествовать над
революцией,—читал Лобов.—Товарищи сибиряки, мы
просим вас, как ваши братья по крови и плоти, снабдить
Красный Петроград и Москву — мозг и сердце Великой
русской революции — хлебом.
...Товарищи, откликнитесь на наш призыв, не дайте от
голода погибнуть революции и восторжествовать прокля-
тому капиталу...
Лобов видел, как строже, суровей становились лица
людей. Но вот из глубины зала поднялся и нарочито разме-
ренным шагом вышел к трибуне кондуктор Фролким.
— Гражданин Лобов призывает везти хлеб в Питер,
падо-де спасать Советскую власть! Только для спасения ли
50
это? Что же получается, товарищи-граждане: своей же
рукой из себя же последний сок выжимать? Да? Нам та-
кое никаким гаком не подходит... От цепей самодержавия
страдание принимали. А теперь же большевистский сов-
нарком, Совдеп норовят свалить всю тяжесть на плечи
сибиряков. Так для чего революцию производить было?
За что мы боролись, страдали?
— Ты-то, Фролкин, положим, не очень-то страдал!—
кинули из зала.
Но Фролкин будто не слышал, продолжал:
— Выходит, мы боролись за то, чтобы нашим хлебом
набивали брюхо в Петрограде и Москве! Нет уж, извините,
уважаемые товарищи!
Фролкин раскланялся.
В глубине зала кто-то крикнул: «Браво!»
«Чьи это слова повторяет Фролкин?—поморщился Ло-
бов.—Ах да, это же глаголевские! Слово в слово! Поста-
рались меньшевички, подрепетировали...»
Фролкин продолжал:
— Взять хотя бы данный текущий момент! Какой нам
резон себя же грабить? Сибирь — она для сибиряков, и нет
нашего согласия ее обирать. Много найдется охотников па
наш сибирский каравай. Конечно, если обратно сказать,
которые лица иудейского вероисповедания,— Фролкин
многозначительно посмотрел на Лобова,— им что ж, какая
печаль, у них сердце не болит...
— Ах ты, гнида поганая! Гнида и есть,— гневно обо-
рвал его Иван Залегин.
Лицо его от возмущения побелело. Рослый, широкий
в кости, с большими крепкими руками, он, казалось, готов
был броситься па Фролкина.
— Спокойнее, Иван. Зачем волноваться!—положил
руку иа плечо Залегина Лобов.— Это ведь не имеет отно-
шения к вопросу о хлебе.
— Нет, я выскажусь! Мы с Лобовым одной веры,— он
обвел глазами первые ряды, где сидели рабочие депо,—
одной. Все мы верим в революцию!
— Правильно, Иван! — поддержали его.
— Мы — коммунисты, и доля народа — наша доля.
Почему народ, рабочие люди сердцем к Лобову тянутся,
к нему, а не к тебе, буржуйский подлипала Фролкин?
— Потому что он — с нами, с пародом,— с места отве-
тил седой усатый кондуктор Скорина.— Перед революцией
51
всякая нация равна. А тот, кто вражду меж наций сеет,
тот не человек, тот хуже бешеного волка, хуже дерьма...
— Верное слово говоришь, старик,—загудел одобре-
нием зал.
— Ты, Залегин, не наводи тень на плетень!—даже
взвизгнул составитель поездов Грибин и выбежал к трибу-
не— длинный, тонконогий, похожий на кузнечика.— При
чем тут нация?! Скажи лучше, ради чего мы должны хлеб-
ные эшелоны отправлять в Питер? Грабить самих себя?
Ради чего?— спросил он, и сам стал похож на знак вопро-
са, очень тщательно выписанный знак вопроса.
— Ради чего?
— Ради чего? — подголосили Грибину из глубины зала.
— Ради спасения революции, ради нашего будуще-
го,— страстно выкрикнул Лобов.
Он захватил своим волнением многих. В зале заапло-
дировали.
Лобов заговорил о битве за хлеб. Он говорил неторопли-
во, искал проникновенные, сильные слова о тех, кто писал
это письмо — о рабочих Петрограда, первыми поднявших
знамя революции в стране, он говорил о Ленине. Потом он
заговорил о врагах революции, саботажниках, спекулянтах.
— Мы должны объявить крестовый поход против всех
саботажников, взяточников, спекулянтов. Тут нужна дли-
тельная и упорная борьба, может быть более трудная, чем
героизм восстаний — так сказал Владимир Ильич Ленин.
И каждый человек, преданный делу революции, сердцем
поймет, что это именно так.
...Каждый пуд хлеба и топлива для нас сейчас настоя-
щая святыня. Надо овладеть этой святыней практически.
Это тоже слова Ленина.
— Практически — это у вас обозначение имеет — от-
дать наш сибирский хлеб путиловцу? Да?—ядовито спро-
сил Фролкин.
Из глубины зала кто-то пронзительно свистнул.
— Свистит тот, кто песни не знает,— спокойно сказал
Лобов.
Гул голосов захлестнул зал.
И Лобов услышал, как в тот раз, когда впервые высту-
пал здесь: «Правильные слова сказал, сынок», «Правиль-
но, Лобов».
— Отправить хлеб в Питер — наш революционный
долг,— поднялся со скамьи Иван Залегин.
52
И сразу же его перебил кондуктор Скорина:
— Говорят, не хватает порожняка под хлеб, а вчера
в Омск пришел из Челябы пустой состав товарняка, и его
через час угнали порожняком по Тюменской линии обрат-
но в Челябинск.— Скорина расправил свои пышные усы.—
Я приметил, он уже сколько времени ходит, как небесное
светило с пустым чревом по кругу Омск — Челябинск и об-
ратно. Это что, не саботаж! До чего додумались паразиты!
— Волчья стая!
— А там люди с голоду умирают, детишки...
Зал гремел.
— Начальника отделения сюда — Сулиму-Самойло!
К ответу! Пусть объяснит контра, кому служит.
Снова поднялся усач Скорина.
— Предлагаю Сулиму-Самойло как саботажника от ра-
боты отстранить. Мы не можем такому доверить транспорт.
— Надо согласовать с Викжелем! Как можно без со-
гласования,— замахал руками Грибин.
— Жди от Викжеля правды,—прервал его Иван Зале-
гин.—Как же, дождешься. Пора порядок в самом Викже-
ле навести. Они там потакают саботажникам. Меньшевики
и эсеры.
— Но это же голова нашей единокровной профсоюзной
организации. Ее исполнительный комитет!—завопил Гри-
бин.
— Большевистские штучки: вносить раздор, натравли-
вать рабочих на профсоюзное руководство. Викжель — па-
ша опора.
— У этой опоры сгнила подпора. Пора ее сменить!
— Обратно же с топливом,— снова поднялся степен-
ный Скорина,— ералаш получается. Начальник отделения
отговаривается: Кузнецк не отгружает уголь, нет у них
крепи, и добыча прекращена. А у нас составы с крепью
стоят, маринуются. Двинем в шахты крепь, и уголь пойдет
на-гора. А то звоним, телеграфируем да переговариваемся.
Надо послать делегацию к шахтерам. С рабочим классом
всегда можно договориться. Запиши, сынок, наше предло-
жение,— кивнул он Лобову.— Шахтеры — они поймут, что
к чему. А против этих саботажников, как ты сказал, Лобов,
крестовый поход. Правильно! Хватит розовые сопли раз-
водить. Надо крепко кулаком стукнуть. Диктатура проле-
тариата! Ленин — он человек с понятием, нашей, рабочей,
кости. Крестовый поход! Которые пе хотят работать, сабо-
53
таж разводят—выгоним, сами в свои руки службы возьмем.
— Не по Сеньке шапка! Кишка тонка!—рванулся с
места Фролкин.
— Не сумеем, так будем учиться, коль не сумеем!..
А ты лучше помолчи, подголосок викжелевский!
Скорина выбросил вперед руку, подтянулся и торжест-
венно, как под присягой, сказал:
— Предлагаю за два дня погрузить хлебный эшелон и
отправить в Питер. Прямо Ленину. Такое наше рабочее
решение будет.
Все поднялись. «Такое решение будет»,—понеслось по
залу.
• ♦ ♦
Хлебный эшелон отправлялся утром.
В сизом морозном мареве тонуло отяжелевшее под сне-
гом вокзальное здание, круглая башня водокачки. Пар
от дыхания оседал на ресницах, бородах, воротниках, и
люди обрастали куржой. Несмотря на лютую стыпь, при-
шло много народу.
И, наверно, каждому казалось: он посылает весточку
от себя в Петроград — Ленину. Каждому — не каждому,
а Лобову именно так думалось, и он хотел, чтобы все, кто
пришел сюда, были полны этим ощущением.
Появились Зося с Дашей. В лохматых серых платках,
перевязанных крест-накрест, они казались толстухами.
Даша искала глазами кого-то. А когда увидела Лобова,
вся засветилась.
— Вот пришли привет передать Ленину,—сказала она
и кивнула на эшелон.
Товарняк во мгле казался длинным-предлинным. Не
разглядишь ни головы, ни хвоста.
Вдоль теплушек стояли красногвардейцы в башлыках,
полушубках, в руках они держали винтовки с примкнуты-
ми штыками.
Красногвардейский отряд железнодорожников сопро-
вождал хлебный эшелон до самого Петрограда.
— Едем, значит, до самого Ленина,— пожал руку Ло-
бова Иван Залегип.
— Ты увидишь Ленина,— Лобов разглядывал Залеги-
на, будто видел ег^. впервые. — Завидую...
— Если по-хорошему, то и позавидовать не грех,—
рассмеялся Иван.— А вы тут постарайтесь побольше хлеба
54
раздобыть.— Должны постараться все — железнодорожни-
ки, продработппки, хлеборобы, одним словом, сибиряки,—
уже громко, для всех, говорил Залегин.
Ботиенков вскочил на подножку теплушки.
— Товарищи! Мы отправляем сегодня хлебный эшелон
голодающему Петрограду. Первый хлебный поезд. Сибиря-
ки протягивают дружескую руку пролетариату столицы —
оплоту революции.
— Правильно. Сибиряки не оставят в беде своих бра-
тьев по классу,— откликнулись собравшиеся вокруг эше-
лона.
— Отправляетесь, значит, ну что ж, отправляйтесь,—
недобро усмехнулся про себя Грибпн.—Поглядим, как вы
отправитесь, за Помуриным поглядим...
Прозвучала команда:
— По вагонам!
Красногвардейцы вскочили на подножки теплушек.
Тяжело, порывисто задышал паровоз. В небо рванулась
белая струя пара. Качнулись вагоны, и состав медленно
сдвинулся с места. Рельсы пружинисто изогнулись под их
тяжестью, будто ожили.
Поезд ушел. Но люди еще долго стояли на перроне,
провожая красноватую цепочку теплушек.
На западе,, куда убегали нити рельс, белела переме-
танная сугробами тихая степь. Тихая ли?
ПУСКАЙ ИЗ СТРАХА
МУЖЕСТВО РОДИТСЯ
— Шани!
Лигети вздрогнул. Так звала его
мать в детстве.
— Шани!—это окликнул его Им-
ре Бако. Он тоже из Киш-Кереша —
земляк. Наборщик из маленькой
Киш-Керешской типографии.
— Я хочу тебе сказать кое-что,
Шани.—Имре тянул его в закуток ба-
рака, где можно было посекретничать.
— Я не подпишу это письмо, или, как вы его назы-
ваете, воззвание. И тебе не советую, Шани, §сли ты не
хочешь сгпить тут в плену. Хотя хорошие слова ты сказал,
Шани, от чистого сердца.
Имре молитвенно сложил руки на груди — ладонь в
ладонь. И вдруг начал повторять слова из воззвания, при-
нятого на собрании.
— ...Довольно слез! Довольно крови и страданий! Мира
требует черная от траура вдов и сирот Венгрия, требуем
мира с гневом и мы из Сибири... Это как песня в душу
западет... Золотые слова. Но я, я хочу вернуться в Венг-
рию, в Киш-Кереш, обнять свою Жужанку, детей, вдох-
нуть воздух родины...
Ты помнишь, Шани, как всходит солнце над Аль-
фельдом? Ты помнишь, Шани, как пахнет синяя слива?..
Каждый мадьяр это помнит. А знающие люди говорят:
офицеры ведут черный список. И тот, кто попадет в этот
список, тому путь в Венгрию заказан. Погниет в плену,
погниет,— явно повторил чьи-то слова Имре.— Нет, я не
подпишу это письмо, Шани. Я хочу вернуться в Венгрию,
я устал, я хочу спокойной жизни... Нравится русским —
пусть дерутся. Революция — это их семейное дело. Я хочу
домой, слышишь, Шани...
Имре на мгновение остановился, глубоко глотнул воз-
дух, будто готовился к дальнему бегу. Кажется, он боял-
ся, что его перебьют, кажется, он спорил не только с Ка-
роем, но и с самим собой. Темные, широко расставлен-
ные глаза выражали растерянность, выдавали, как он
огорчен.
— Революция. Но что такое революция, Шани? Ты го-
воришь: революция — самая прекрасная борьба из всех,
какие только существуют на свете. Революция завоевы-
вает то, что положено народу. Это, конечно, хорошо. Ты
говоришь: за мир нужно бороться, мир нужно завоевать.
Ты говоришь, мудрый русский человек Ленин сказал: кто
думает, что мир нам преподнесут на тарелочке, тот наив-
ный человек... Ты говоришь: Россия, Советская Россия
первой начала бороться за мир для всех народов... Все это
так,— Имре захлебнулся от волпения.—J^jce это так, но,—
Имре начал озираться.— Но... Советская власть — очень
слабая власть. Знающие люди говорят: к весне от нее оста-
нется одно воспоминание... Ты называешь меня маловером,
трусом, Шани. Но ты подумай, что будет с темп, кто по-
падет в черный список?—Глаза у Имре стали жалкими,
собачьими.
56
...С болью вспоминал Карой об этом разговоре с Имре.
Как помочь ему и другим, таким, как он, поверить в свои
силы? Как вдохнуть мужество в робкие, запуганные
сердца?
...У Карой и Зоей еще не было своей семейпой кварти-
ры. Зося снимала угол у чопорной старушки — учительни-
цы Маргариты Леопольдовны. Так же как Стеше и Петру,
им все было недосуг подыскать себе подходящую комнату,
заняться личным бытом, как говорила Зося.
В этот день Карой пришел • к Зосе позже обычного.
Он ходил по комнате, очень тесной для его широкого шага,
потом остановился у окна.
Зося не спрашивала его ни о чем. Она видела на фоне
запотевшего черного стекла его профиль, тонкий, с чуть
намеченной горбинкой нос, крутую линию подбородка, рез-
кую складку у губ.
Карой стремительно сел за стол и начал писать, словно
он боялся, что рука не поспеет за мыслью.
Зося читала газету и время от времени посматривала
на него. Она любила смотреть на него, вот такого увлечен-
ного, забывшего о себе, о пей.
Вот он отложил ручку, пробежал глазами по только
что написанным строкам, шумно поднялся, подошел к Зосе,
притянул к себе.
— Послушай, Жофика,—• и начал читать.
...О маловеры, слуг покорных племя,
Зажечь огнем сердца настало время,
Так зажигайте их от моего,
Сбивая цепи с сердца своего.
Карой читал, а Зосе чудилось: в комнату входят Имре
Бако, Лайош Ярош, Эрне Силади... С их всегдашними
страхами, боязнью, как бы чего пе стряслось. Кажется,
душа у них жила в пятках. Эти люди жаждали мира, земли,
свободы для себя, для народа, но они не верили, что народ
может победить. Они пе верили в свои силы, в силу парода,
в силы Советской власти. Если ты хочешь жить...— о, как
часто повторял это Имре Бако. Но они пе жили, а только
дрожали, пребывали в страхе за свое существование.
Пускай из страха мужество родится
I И вера освещает ваши лица, —
читал Карой,—
57
И знанье, что готовность умереть
Нам даст свободу нынче или впредь!
...Грудь распахнув опасности навстречу,
Пусть мы падем под вражеской картечью,
Но вспыхнет обновленная звезда
Над этим старым миром навсегда...
Карой широко раскинул руки, и этот жест, рожден-
ный на трибуне, казался Зосе уместным, естественным
здесь, в тесной комнатенке. Он видел сейчас не одну ее, а
людей, он взывал к людям.
ЧИТАЛКА
В партийном комитете, рядом с
большой комнатой, где проводились
обычно заседания, собрания и почти
всегда толклось много народу, была
боковушка с маленьким оконцем —
наверное, у старых хозяев дома опа
служила «казенкой» — кладовой. Те-
перь здесь хранили книги, газеты,
журналы.
Стеша называла эту комнатенку,
в зависимости от обстоятельств, то читалкой, то экспеди-
цией, а иной раз даже читальным залом.
11а сосновых, наспех сколоченных полках, еще хранив-
ших запах леса, стояли все три тома Марксова «Капита-
ла», «Коммунистический Манифест», тоненькие брошюр-
ки ленинских статей, отпечатанные еще в подпольных
типографиях. Поблескивала нарядными тисненными золо-
том корешками энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Лобов
достал ее у букиниста еще в прошлом году и перетащил
в комитет. Было тут и «Полное географическое описание
России» под редакцией Семенова-Тян-Шанского и непол-
ный энциклопедический словарь братьев Гранат, были
горьковские сборники товарищества «Знание», пестрые
книжечки Дешевой библиотеки того же «Знания».
Как-то уж так повелось, если у кого-либо из работни-
ков комитета появлялась интересная книга, ее приносили
сюда, в читалку, и водворяли иа полку.
5$
Но больше всего тут было газет, они лежали аккурат-
ными штабельками (Стешино старание) на полках, на
столе, белели на полу.
По вечерам, после того как отшумят бесчисленные со-
брания, заседания, митинги, после трудного, наполненного
большими и малыми бурями дня «комитетчики», как назы-
вала Стеша членов партийного комитета, нередко задер-
живались в этой комнатенке.
Даша любила тихие вечерние часы в читалке. Вот и
сегодня выдался такой час.
У стола с газетами и журналами — Стеша, Ботиенков,
Лобов. Прибыла свежая почта из Петрограда. «Известия
ВЦИК» печатали выступление Ленина на третьем Все-
российском съезде Советов.
Даша листала московский журнал и краешком глаза
наблюдала за Лобовым. Он читал, кивал головой, губы его
беззвучно шевелились. Потом он встал, взмахнул руками,
будто приветствуя кого-то:
— Послушайте, послушайте же, товарищи!
...Представлять себе социализм так, что нам господа
социалисты преподнесут его на тарелочке, в готовеньком
платьице, нельзя,— этого не будет. Ни один еще вопрос
классовой борьбы не решался в истории иначе, как наси-
лием. Насилие, когда оно происходит со стороны трудя-
щихся, эксплуатируемых масс против эксплуататоров,—
да, мы за такое насилие!
Стеша, Петр, Даша невольно захлопали в ладоши.
— А гут,—ткнул Лобов в «Известия»,—тоже «гром
аплодисментов» — так и напечатано.
Распахнулась дверь, и на пороге читалки появился
Иван Залсгин. Он принес с собой с улицы запах морозной
ночи, запах снега.
— Читай дальше,— не дав себе отдышаться, сказал он.
— Это будет стоить многих трудностей, жертв и оши-
бок,— продолжал читать Лобов,— это дело новое, невидан-
ное в истории, которое нельзя прочитать в книжках...
Стеша зажгла вторую лампу-восьмилинейку. Лобов
подкрутил фитиль. Хлипкий язычок пламени подмпгнул,
надломился, потом сразу распрямился, стал длиннее. Не-
яркие отсветы легли на лпДо его, подзолотили глаза.
— ...Загляните в самые недра трудового народа, в тол-
щу Масс, там кипит организационная, творческая работа,
там бьет ключом обновляющая, освященная революцией
69
жизнь... Мир не видел ничего подобного тому, что проис-
ходит сейчас у нас в России...
...Теперь мы, на расчищенном от исторического хлама
пути, будем строить мощное, светлое здание социалисти-
ческого общества.
Создается новый, невиданный в истории, тип государ-
ственной власти, волей революции призванной очистить
землю от всякой эксплуатации, насилия и рабства...
И Даше ясно представлялось это светлое здание социа-
лизма, о котором говорил Ленин, и то, как она будет по-
дыматься по его ступенькам и вместе с миллионами людей
войдет в него. Она посмотрела на Стешу, Ботиенкова,
перевела глаза на Лобова. Конечно, они сейчас думали
о том же. Было такое ощущение, будто Ленин сидит вот
рядом и разговаривает с ними...
Имя Ленина у Даши, как и многих, было связано со
словами: мир, революция, борьба за справедливость, сча-
стье народов...
Когда она слушала, читала статьи, выступления
Ленина, ей всегда казалось: это к ней он обращается, ви-
дит, знает ее мать — солдатскую вдову-прачку, знал отца,
бывшего слесаря Тереховского завода, потом солдата, вер-
нувшегося с фронта с простреленным легким и умершего
дома (Даша носит его шинель), знал братьев Андрея и
Лешку, так и не вернувшихся с фронта, видит, знает беды
п радости всех людей...
Лобов очень хорошо выразил ее мысли: вот и погово-
рили с Ильичем, будто он побывал у нас.
Взволнованная этими мыслями, Даша порывисто под-
нялась со стула и начала вышагивать по комнате, как это
часто делал Лобов.
— Ты что, Дашенька? — спросил ее удивленный Ло-
бов.
— Я думаю, думаю...
Стеша разорвала бандерольную наклейку, развернула
еще одну газету. Прежде чем положить ее на стол, пробе-
жала глазами и задумчиво, будто сама себе, сказала:
— Вот эти слова нужно выписать большими буквами
и как лозунг вывесить, пусть все читают: «Чтобы разумно,
осмысленно участвовать в революции, надо учиться».
И еще: «Рабочие ни на минуту не должны забывать,
что им нужна сила знания». Это тоже Ленин сказал. Его
слова.
60
— Сила знания,— повторил за Стешей Лобов,— сила
знания... Чем больше читаешь, учишься, тем больше по-
нимаешь, как мало ты знаешь. А нам так много надо
знать...
— Да, наука, брат,—орудие посильнее гаубицы.—
Положил руку на плечо Лобова Петр.— Учиться всем нам
нужно. Но нужен нам... нужен,— припоминал чьи-то сло-
ва,— не храм науки для науки, а храм науки для жизни...
Кто же это сказал? Мир не храм, а мастерская, и чело-
век — работник в ней...
— До чего же правильно сказано: и человек — работ-
ник в ней. Хорошо бы,— мечтательно произнес Лобов,—
открыть у нас в городе такой, ну знаешь, рабочий институт
или университет, и чтобы там были классы по всем отрас-
лям знаний: инженерным наукам, земледелию, истории,
философии, живописи, музыке...
— А что же, почему не быть у нас такому рабочему
институту? Конечно, будет,—поддакнул Иван Залегин.—
Я бы на инженера-путейца учился.
— И я бы выбрал,— Петр остановился, подумал,— то-
же инженерные пауки, нам это сейчас до крайности нуж-
но, и еще поступил бы в философские классы. Ну и,—
Ботиенков смущенно улыбнулся,— музыкой бы занялся.
Люблю, понимаешь, музыку.
— Да ты жаднюга!—то ли удивилась, то ли восхити-
лась Стеша.
— В таком деле жадность полезна,— рассмеялся
Петр.
А Даша, по своему обыкновению, уже входила в классы
этого будущего рабочего института, усаживалась за его
парты, приготовившись слушать лекции, вбирать в себя
силу знания.
— Вот, пожалуйста, дополнение к нашему разговору
о рабочем институте в «Вечерней заре»,— зашуршала га-
зетой Стеша.— Послушайте-ка: «Из достоверных источни-
ков известно, что большевики собираются разместить в
Томском университете сапожные мастерские, нечто вроде
концерна сапожников. А в научной библиотеке предусмат-
ривается поставить ассенизационный обоз...» Вот так.
— А чем еще нас порадует гнилозубая сплетница? —
Лобов окинул взглядом страницу «Вечерней зари», изда-
вавшейся эсерами на сродства кооператоров.
...«Можно испытывать чувства жгучего стыда за Рос-
61
сию, боль и тревогу за ее будущее, но борьба в данном
случае бесцельна. Образумить обезумевший народ нельзя.
Именно этим, именно обещанием какого угодно мира под-
купили народные массы большевики. Поэтому, несмотря
ни на что, массы верят Ленину. Несчастная страна! Ужас-
ное время...» Что ж, это признание врага стоит многого:
массы верят, верят Ленину,— сказал Лобов.— А вообще
• надо бы прикрыть эту контрреволюционную помойку.
— Смотри-ка, прямо в твой огород,— рассмеялась Сте-
ша.— Тебя в Робеспьеры произвели. «К черту буржуа-
зию,—говорит увлекшийся большевизмом местный Ро-
беспьер Лобов.— Мы сумеем своими силами наладить
аппарат, мы у власти, партия приведет пас к социа-
лизму».
— Не дурно, даже хорошо сказано,— рассмеялся
Петр,—Как полагаешь, местный Робеспьер?
— Хотите я вас еще с поэзией познакомлю, а это ужо
из «Сибирской речи»?—спросила Стеша и, не дожидаясь
ответа, начала читать, чуть подвывая, как это делали мод-
ные чтецы эстрады.
Ужаса черная птица
В жилах кровь леденит.
Какому богу молиться,
По какому пути идти?
Аполлон Жабановский... Ну как, Дашенька, по душе
Тебе такая поэзия? Ты ведь, кажется, у нас любительница
стихов?
Даше эти стихи казались похожими на самого Жаба-
доаского, прыщеватого, с длинными сальными волосами
гимназиста, работавшего в «Сибирской речи» корректором.
♦ * *
Стеша выпроводила мужчин из читалки, а сама с Да-
шей осталась наводить порядок. Надо было сложить газе-
ты, смести пыль, вымыть полы.
Некоторое время они работали молча. И вдруг Стеша
тихо сказала:
— Я назову его Володей, Владимиром.
— Это кого?— не поняла Даша.
— Сына, конечно,— сказала она, будто он уже был,
этот сын.
62
— Володя?—переспросила Даша.— Дед у вас, что ли,
Владимир?
— Нет, дед Петр. Я другого человека имя сыну хочу
дать — Владимира Ильича.
— Ленина? Вот на Ленина я не подумала.
— Не на Ленина, а о Ленине,— по учительской своей
привычке поправила ее Стеша.— О Ленине. Пусть он, ма-
ленький, носит его имя. Ему же жить в новом мире, в том
мире, в той жизни, что придет...— глаза у Стеши сияли.
Даша не видела никогда у нее таких глаз.
«ФОРРАДАЛОМ» ВЫХОДИТ В СВЕТ
— Вот ваше хозяйство,— Лобов
широким жестом обвел наборные
кассы.—Типография газеты «Форра-
далом». Солидно, да?
Собственно, газеты еще не было.
Было только решение издавать в го-
роде газету на венгерском языке.
Редактором ее единодушно избра-
ли Кароя Лигети. И название было
уже у нее, еще не рожденной —
«Форрадалом» — «Революция». Это Карой придумал,
хорошо придумал. Все одобрили: в лагере, в Совете,
в партийном комитете.
Прекрасное название! Послушайте, как звучит: «Фор-
радалом» — орган партийной организации венгерских боль-
шевиков — интернационалистов.
— Пусть эта маленькая «Форрадалом» — «Револю-
ция» поможет рождению большой вилаг форрадалом —
мировой революции!— сказал Лобов.
— За такое напутствие спасибо, друг!—крепко пожал
руку Залмана Карой.
Недавно в типографии набиралась истеричная эсеров-
ская газетенка «Вечерняя заря», финансируемая закуп-
сбытом сибирских кооператоров. Ее в городе называли
всесибирской розовой помойкой (заря же!). Страницы ее
выплескивали потоки грязной клеветы, самых невероят-
ных домыслов.
63
Исполком Совета вынес решение закрыть эту контрре-
волюционную газету и конфисковать типографию.
«Форрадалом» стала хозяйкой типографии закупсбыта.
Только в угловой комнате, именуемой конторой, копоши-
лись еще ее прежние владельцы — закупсбытовцы, оформ-
ляли какие-то финансовые дела, составляли акты. Так, по
крайней мере, они говорили.
Ну что ж, пусть копошатся, оформляют, все равно в
типографию пришел новый хозяин.
Лигети с волнением оглядывал наборный цех.
У стены в ряд стояли кассы со шрифтами. Карой давно
не бывал в типографии и сейчас с удовольствием ощупы-
вал, пересыпал на ладони холодные свинцовые бруски
литер, вдыхал позабытый острый, резкий, чуть горькова-
тый запах типографской краски.
И вдруг вспомнилось, как он впервые переступил порог
редакции «Непсавы» в Будапеште, принес свои первые
стихи, потом, волнуясь, читал их в газете, только-только
вышедшей из типографии, еще влажной. Сколько лет ушло
с того дня...
«Форрадалом». Своя газета! Как же он мечтал о ней!
Он с благодарностью подумал о людях, помогавших
создать эту венгерскую газету в Сибири.
Весь правый угол цеха загромоздил печатный станок
«Либерти». Имре Бако погладил станину, совсем как гла-
дят крутые бока доброго коня, даже языком прицокнул:
«Хорош!» Потом он тронул валики, нажал ножную
педаль,
— Хорош! — еще раз прицокнул языком Имре.
И Карой снова подумал: так говорят о живом существе.
Да-да, это был Имре Бако, тот самый Бако, что боялся
подписать письмо в Венгрию. Теперь он пришел м Лигети
и попросил взять его на работу в типографию.
— Ты же всего боишься, друг!— усмехнулся Карой.—
А тут мы будем печатать письма злее того, что тебя испу-
гало, подумай, Имре.
— Я думал, я много, долго думал, Шани,— мотнул го-
ловой Имре,— Как это у тебя сказано: зажечь сердца на-
стало время...
И Бако прочитал по памяти.
...Но лучше смерть в бою, чем прозябанье,
Но лучше жизнь за новый мир отдать,
Чем к старому вернуться нам опять...
64
Это же таким париям, как я, обращено.
По соседству с наборными кассами поставили стол, та-
буретки, полку для грапок. И назвали все это корректор-
ской.
Имре Бако быстрыми, какими-то летучими движения-
ми выхватывал из гнезд наборной кассы тонкие металли-
ческие бруски шрифта и заполнял свою верстатку.
— Корпуса не хватает,— ворчал Имре,— а разве пе-
титом такое набирать позволительно. Может, еще нонпа-
рель вкатить прикажете?!
Имре брезгливо оттопырил верхнюю губу: решительно
он презирал нонпарель.
Он набирал передовую статью, первую передовую
«Форрадалом».
Карой примостился за колченогим корректорским
столом.
Керосиновая восьмилинейка с подклеенным бумажной
долькой абажуром тускловато освещала макет газетной
полосы, влажные колонки гранок.
Редакции «Форрадалом» с первого же дня ее рождения
отвели две комнаты в бывшем генерал-губернаторском
дворце — Доме республики. Но Карою там не сиделось. Его
тянуло в типографию. Здесь как-то лучше думалось, пи-
салось.
Карой читал только что оттиснутые гранки «Обраще-
ния «Форрадалом» к Омскому Совету». И хотя он сам
писал обращение вместе с Иожефом Шомоди, сейчас он
так волновался, будто видел эти строки впервые.
«...Товарищи, в первом номере нашей газеты «Револю-
ция» мы обращаемся к вам с горячим приветом. Мы, про-
летарии Западной Европы, присоединяемся к русскому
революционному народу, к его святой борьбе за социализм,
за освобождение всех угнетенных... Мы присоединяемся
к вам и будем стоять на страже революции...
На страже революции...»
Карой читал, и ему казалось: он слышит пульс страны,
ставшей для него второй родиной, напряженный огненный
пульс революции.
На какое-то мгновение Карой забыл, где он находится.
...Он шагал в зыбкой мгле ночи по заснеженным ули-
цам огромного, никогда не виданного города, где Ленин
впервые провозгласил: «Революция свершилась».
Ленин... Кароя пленяла прямая, мужественная правда
3 Заказ 465
65
ленинской речи. Удивительно живое, идущее от сердца
ленинское слово. И когда он читал статьи Ленина, ему
казалось, что он слышит живой голос Ильича — он вбирал
в себя его Гнев, страсть, теплоту, боль, разговаривал с ним,
делился самым сокровенным.
И сейчас Карой думал о Ленине. Почему-то виделся он
не на трибуне (такие фотографии часто печатались в газе-
тах). не в служебном кабинете, а вот так запросто, за не-
казистым домашним столом, заваленным кипой газет,
книг. Вот он оторвался от стола, отложил ручку, поднялся.
Карой ощутил на себе его внимательный, острый взгляд,
такой, что видит всего человека, все'хорошее и все плохое
в нем...
На страже революции...— Карою хотелось сказать эти
слова Ленину от имени всех иностранных пролетариев.
Да, они будут на страже революции. Судьба революцион-
ной России — их судьба.
Это были не только слова из газетной статьи, а то, чем
он жил, дышал. Из этого небольшого, заставленного реала-
ми цеха он будто видел всю землю, пролетариев всех
стран, поднявшихся на защиту русской революции.
Газеты приносили голоса мира. И эти голоса требовали
защитить родину революции. «Руки прочь от Советской
России» — вот что требовал рабочий класс всей пла-
неты.
Карой вспоминал о том, что читал в газетах, и у него
было ощущение, будто это он сам шагал с бастующими ра-
бочими Германии по улицам Берлина, Гамбурга, Мюнсте-
ра, поднимал красные флаги, требуя справедливых усло-
вий мира для Советской России.
Он слушал голос своей родины — Венгрии. Он видел,
как гасят топки, останавливают домны металлурги Озда,
бастуют судостроители на верфях Обуды, шахтеры Дьера,
Печа, работницы знаменитой фарфоровой фабрики Жоль-
наи, восхищавшей мир изящнейшими рубиновыми вазами
и чашами.
Тревожно, гневно гудели заводские гудки бастующего
Чепеля. По рабочим кварталам неслась песня: «Вставай,
Красный Чепель, веди борьбу»...
На площадь Кизтаршашаг выходили тысячи рабочих
Будапешта.
Залитая кровью, одетая в траур, Венгрия требовала ми-
ра, справедливого мира для молодой Советской Республи-
66
ки. Рабочая Венгрия вставала на стражу русской рево-
люции.
Он бастовал с рабочими французских городов Бурже,
Шасси, Лиона, выходил с демонстрантами на площади
Парижа, останавливал станки на заводах и фабриках
итальянских городов Турина, Милана, Генуи, в колоннах
демонстрантов Пармы пел знаменитую «Бандьера Росса»
и вместе с итальянцами переиначивал последнюю строку
этой песни: «Да здравствует Ленин! Долой королей!..»
Рабочие мира, пролетарии всех стран подымались на
защиту Советской России, становились на стражу родины
революции.
Хорошо сказал француз Жоаннес: русская революция
возродила не только Россию. Весь мир вступил на новый
путь...
Да, если бы он, Карой Лигети, имел сто жизней, ои
отдал бы их все революции.
Карой поморщил лоб, полузакрыл глаза, стараясь как
можно точнее припомнить слова Ленина о силе междуна-
родной солидарности рабочих...
— Шани,— вывел Кароя из раздумья Имре,— не вле-
зает, не влезает концовка. А как подымется рука срезать
такие слова? Разве можно такое сократить: Вилаг форра-
далом... Всемирная революция...
— Эльен а вилаг форрадалом!—как на митинге вы-
крикнул Имре.
— Дай-ка оригинал, Имре. Где-нибудь в середине втя-
нем строчки,—улыбнулся Лигети.— А вилаг форрадалом
не тронем. Пусть здравствует!
Имре закрепил в рамке колонки набора и поставил ее
на обитый жестью стол. Обе полосы были сверстаны.
Столбцы набора отливали матовым блеском.
— Ну, что ж, утром спустим в талер,— сказал Карой.
* ♦ •
...Утром, не сговариваясь, Карой и Имре пришли за-
долго до начала работы. Еще было совсем темно. Город
спал. Они вошли в цех, зажгли свои керосиновые вось-
милинейки да так и застыли с поднятыми в руках
лампами.
Сверстанных полос не было. То, что было вчера сдела-
но, валялось на полу грудой металлических брусков. Па-
3»
67
борные кассы были перевернуты, даже корректорский стол
сломан.
— Матерь божья, пресвятая дева Мария,— по привыч-
ке осенил себя крестным знамением Имре.— Мать ва-
шу—— разразился он тяжелой русской матерной бранью.
— Это все бешеные волки из конторы закупсбыта. Это
все ваш либ... либ... либро,— обрушил он свой гнев на
Кароя.
— Либерализм...— помог ему Карой.
— Да, да, это самое — либерализм. Дали бы им как
следует коленкой под зад! А вы позволили этим кровосо-
сам тут остаться, дела ликвидировать. Вот и ликвидирова-
ли. Раздавить, раздавить!—пронзительно закричал Имре.
— Погоди давить,—охладил его Карой.—Совет сам
найдет меру наказания, а мы, я... Есть такое русское сло-
во — ротозей. Так вот я в этом деле лопоухий ротозей. Моя
випа! Когда рядом рыщут бешеные волки, надо быть бди-
тельным.
— И смотри ты, как хитро сработано. Вчера исчезли,
как крысы. Замок па контору свою навесили. Мол, наше
дело сторона, нас тут не было. И этот, что Лобову в банке
концерт устраивал, главный бухгалтер, тоже с ними...
В дверях показалась Зося. Она задыхалась от волнения.
— Э, да у вас тут все вверх дном! А я еще подарочек
принесла,— горько усмехнулась она.— Со стены сорвала.
На самом видном месте — у входа в типографию наклеили.
На большом листе бумаги тушью было тщательно вы-
ведено:
«Большевики закрывают русские газеты и отдают их
в руки немецких шпионов — австро-мадьяр. Мы не потер-
пим такого надругательства. Карл Лигети — агент Люден-
дорфа. Немецкий шпион. Долой большевиков — предате-
лей родины!»
— Это нужно отдать Косареву,— сказал сдержанно
Карой.— Отнеси, Жофика. А мы с Имре возьмемся за ра-
боту. «Форрадалом» должна сегодня выйти в свет, несмот-
ря на все происки врагов революции.
Карой накинул рабочий фартук, стал к наборным
кассам рядом с Имре.
Весть о случившемся в типографии разнеслась по го-
роду. Первыми пришли Лобов и Ботиенков. С ними была
и Даша. Опа сбросила свою шинель, закатала рукавгх
кофточки и попросила Имре дать ей работу.
68
Из типографии «Революционная мысль» наборщики
принесли комплект латинского шрифта. Пришла целая
делегация от профсоюза печатников: пе надо ли чем по-
мочь? Пришли слесаря с завода Рандруппа. И все будто
сговорились, в один голос повторяли: «Форрадалом» долж-
на выйти сегодня...
На дверях конторы закупсбыта по-прежнему висел за-
мок. Целый день сюда никто не приходил.
— Ага, понятно,—сказал Лобов.—Их в момент
происшествия не было в городе. Даже свидетельские пока-
зания представят.
К вечеру обе полосы были снова сверстаны, поставлены
в печатную машину.
И вот Карой снял с талера влажный газетный лист —
первый отпечатанный номер «Форрадалом».
Пожалуй, только человек, сам своими руками делав-
ший газету, может понять, что испытал Лигети в этот
миг.
Измотанный волнениями, усталостью, он переживал
сейчас острую радость оттого, что наконец-то держал в ру-
ках эти, только сошедшие с печатного станка, газетные
листы. Отпечатанная на грубой шероховатой, оберточной
бумаге старым, местами сбитым шрифтом, эта газета каза-
лась ему прекрасной.
Карой уже видел ее читателя. Он представил, как быв-
ший шахтер из Печа, ткач из Уйпешта, Сегеды, пахарь
из Надькуншага, табунщик из Бугацкой пусты, будафок-
ский виноградарь, оторванные войной от родных мест, за-
брошенные этой же войной за тридевять земель — сюда
в Сибирь, возьмут в руки газету на своем родном языке
п будут читать.
Своя газета — на своем языке в стране, против которой
тебя гнали воевать, своя большевистская газета, какой
еще не было и в Венгрии. И создать ее помогли русские
коммунисты. Такое возможно только в России, в Совет-
ской России — родине революции мира...
Как хорошо, что напечатали стихи Петефи.
Карой с наслаждением перечитал огненные строки:
Когда невольники-народы
Терпеть не пожелают боле
Постыдного ярма неволи,
И выступят на поле брани
Под красным знаменем восстанья
69
И i новом воспылают лица,
И на знаменах загорится
Святой девиз: «Свобода мировая!»
Когда от края и до края
С востока к западу раздастся трубный глас...
Голос Шандора Петефи звучал в Сибири со страниц
венгерской газеты «Форрадалом».
— Скажи, Шани, а у нас в Венгрии возможна такая
газета, такая «Форрадалом»? — неожиданно спросил Имре
Бака.
— Если у нас произойдет революция, то будет и вот
такая «Революция». Эю ее голос,—улыбнулся Карой.
— Э, да ты, как именинник, светишься,— угадывая на-
строение Кароя, сказал Лобов, снова заглянувший в типо-
графию узнать, как дела.
— Конечно, именинник. У нас действительно день
рождения, рождения «Форрадалом».
— Большой день, друг,— сжал ему руку Залман.
И Карою невольно вспомнилось его вчерашнее напут-
ствие: «Пусть эта маленькая «Форрадалом» поможет рож-
дению вилаг форрадалом!»
С AM АРО-ФЕРГАНСКОЕ
С утра Лобов просматривал ведо-
мости с ассигнованиями.
— Что такое?—удивился он.—
Это кому же такая крупная сумма?
Какое-то закупбюро! Н-да... Москов-
ско-Самаро-Ферганское закупбю-
ро, радиус действия ничего себе —
полстраны. Получатель Гиацинтов.
Нет, это ассигнование придется за-
держать...
— То есть как это задержать?—даже побагровел Дор-
мидонт Аполлонович.
— Вы не знаете, как задерживают ассигнования?
— П-позвольте, по-позвольте,— бурно возмутился Кар-
наухин,— но ведь столичная виза. И такая солидная заку-
почная организация.
70
— У нас иродком сидит без средств. Государствен-
ные заготовки хлеба, от которых зависит жизнь Респуб-
лики!
— Я тоже лоялен Советской власти, раз работаю в со-
ветском учреждении,— осклабился Карпаухии.— Но если
не соблюдать порядок, субординацию, не уважать распоря-
жений вышестоящих инстанций, это приведет к содому,
хаосу, анархии. У Московско-Самаро-Ферганского за-
купбюро особая виза. Мы не имеем права. Это произвол(
С каким бы наслаждением Лобов выставил главбуха
за двери, спустил с лестницы... Но он заставил себя спо-:
койно, очень спокойно сказать:
— Мы на все #(меем право, достоуважаемый Дорми-
донт Аполлонович^а все, лишь бы шло на пользу Совет-
ской власти. Надгом будем считать разговор закону
ченпым.
Лобов пое^Ррел на часы, поднялся:
— Мне пора в исполком.
♦ * *
— Ставлю вопрос ребром: или, или!—волновался Бо-
тиенков.— Что же это получается? У нас на счету ни
копейки. В Наркомпроде будто оглохли все, ни на одну
телеграмму не отвечают. Кто-то там старается сорвать нале
хлебные заготовки. И вот является этот представитель за-
купбюро. Названьице-то какое — Московско-Самаро-
Ферганское закупбюро! И пожалуйста — у него все что
хочешь, товарные ценности и на счету солидные пе-
речисления в банке... А мы, государственная организация,
сидим с шишом.— От возмущения Ботиенков чуть не за-
дохнулся.— Я как член краевого продсовета ставлю вопрос
ребром!
— Подожди ты со своим ребром,—поморщился Ко-
сарев.— Расскажи-ка толком, кто этот представитель?
— Тип!—фыркнул Ботиенков.—Весь в кожах. Хру-
стит! Виза Наркомпрода.
— Гм... виза визой, а к хлебным заготовкам его под-
пускать нельзя,— думал вслух Косарев.— Конечно, нель-
зя, раз такое положение создалось,— утвердился он в
мысли.—Мы государственные заготовки проводим. Мало
ли кто визу в Наркомпроде наложил. Там достаточно
меньшевиков и эсериков засело.
71
— Ия такое рассуждение имею,— удовлетворенно кив-
нул Ботиенков.
— Специальным решением исполкома подкрепить
надо. Нельзя допускать,— резюмировал Косарев.
В этот момент дверь широко распахнулась. На пороге
появился человек в кожаной куртке, в кожаных галифе.
Все новенькое — с иголочки! И весь он с лихо закру-
ченными тараканьими усиками, тонкими подбритыми
бровками, тугими щеками — такой сверкающий, хрустя-^
щий.
— Что тут у вас, дорогие товарищи сибиряки, творит-
ся?— еще с порога бросил он.— Произвол, самоуправство,
анархия.
— Легок на помине,—будто даже обрадовался Бо-
тиенков.
— Солидная полномочная организация,—продолжала
сыпать кожанка,— приезжает закупать продовольствие
для голодающих центров, с визой Наркомпрода, а вы...—
уколол он взглядом Ботиенкова и достал из бокового кар-
мана куртки какую-то бумагу — такую же новенькую, как
он сам.—Виза Наркомпрода, а ваш комиссар финансов,—
раскатил он эти слова,— смеет задерживать перечислен-
ные нам ассигнования. Финансовая безграмотность, анар-
хия. Требую пресечь, поставить на место!
«Лобов»,— переглянулись Косарев и Ботиенков.
— На таких тонах мы с вами не договоримся,— спо-
койно прервал Гиацинтова Косарев.—Комиссар финансов,
полномочный представитель исполкома Совета, имеет пра-
во регулировать ассигнования.
— Но эти ассигнования перечислены на счет нашего
Московско-Самаро-Ферганского закупбюро. Это же разбои,
грабеж среди бела дня.
— Называйте, как вам угодно. Но в интересах Совет-
ской власти наш распорядитель кредитов имеет право и
задержать.
— Но я буду жаловаться, апеллировать,—перебил его
Гиацинтов.—Вы ответите за такое доморощенное само-
управство, за игнорирование распоряжений центра...
— Это ваше право жаловаться,— все так же спокойно
ответил Косарев.— А к хлебным заготовкам мы вас допу-
стить не можем...
72
КОЛОКОЛ УДАРИЛ в полночь
Густой, низкий голос колокола
толкнулся в занавешенное ставнями
оконце, проник в комнату.
Даша протерла » глаза, вскочила с
постели. Звук повторился, еще и еще,
оп нарастал, тревожно звал распах-
нуть двери, выйти на улицу.
Мать приподняла голову, пере-
крестилась в полусне, сказала Даше:
«Спи, дошо, господь с тобою», не
преодолев сонной хмари, снова уронила голову на по-
душку.
А колокольный звон все нарастал. Даша наспех суну-
ла ноги в пимы, натянула шинель, обмотала голову ма-
теринским платком и выскочила из дома.
Не ее одну вызвал колокол на улицу в этот глухой
ночной час. Сквозь щели ставен пробивались желтые
нити света, встревоженно хлопали калитки, скрипели
двери.
А голоса колоколов все нарастали. Теперь они плыли
над сонным городом сплошной тугой волной. По улице
мелькали тени людей. Гулко отдавались шаги.
Даша решила бежать на площадь к кафедральному
собору. И сразу подумала о Лобове. Где он? Конечно же,
оп там, где парод!
Будто темные упругие потоки перекатывались по за-
снеженным руслам улиц, переулков, стекались к соборной
площади.
Вместе с людьми текли темные толки, шепотки.
— Архиерея отца Селивестра убивают мученически.
Отцов святых губят, пытают, большевики собор грабят.
— Всех девиц и мужних жен сгонят на общее пользо-
вание. Кто захочет, тот и на постелю возьмет,— ловила
Даша обрывки фраз.
— Большевики банк ограбили, теперь мы по миру пой-
дем,— пропел чей-то сочный бас.
— С завтрашнего дня в Омске будут выдавать по вось-
мушке овса на семью, а весь хлеб отвезут питерцам и
москвичам...
— Собачина заместо говядины пойдет. А говядину,
73
свининку опять же питерцам отправят. Сибирякам, мол,
все сойдет... Сибирь — она каторжная...
«Э, да тут глаголевские слова пережевывают. Порабо-
тали уже шептуны меньшевички, эсеры»,—подумала Да-
ша и возмущенно выкрикнула:
— Вранье, все вранье, вороний грай!
— А ты молчи, барышня, или на социалистическую по-
стелю захотела?— толкнул ее какой-то усач.
Кто-то нагло загоготал.
Но толпа оттерла ее от усача и понесла дальше.
Липкие мутные слухи плыли к площади, обгоняли
людей, вели к кафедральному собору. Колокола продолжа-
ли звонить. Медный тягучий стон плыл над ночными ули-
цами.
В ответ подняли свой высокий сильный голос завод-
ские гудки.
Тревога! Над городом нависла тревога!
Перезвон колоколов, гудение заводских сирен, ропот
толпы — все сливалось, нагнетало тревогу.
Людской поток вынес Дашу на площадь. Народу тут
было тьма, стояли впритирку, кажется, руки не протянешь.
Собор белел в ночи округлыми степами, куполами колоко-
лен, как снеговая многоголовая гора.
Февральский ветер беспокойно шнырял по голым вет-
вям деревьев в архиерейском саду, и казалось, их раскачи-
вает колокольный гомон.
Было очень холодно, зябко. Даша надвинула платок,
плотнее запахнула шинель, вскинула голову: в высоком
темном небе тлела, хмурилась синяя звезда. Ей тоже ме-
шало назойливое злое гудение.
Дашу притиснули к соборной ограде. Вокруг паперти
стоял сомкнутый строй. Даже не очень наметанный, не-
опытный глаз мог приметить воинскую выправку людей,
окруживших соборную ограду, хотя все они были в штат-
ской одежде. У некоторых откровенно поблескивало в ру-
ках оружие.
Эти наверное не были разбужены колоколами, эти
были готовы заранее.
Колокольный звон оборвался, и сразу наступила такая
тишина, что ушам стало больно.
Створы тяжелых, кованных железом соборных дверей
распахнулись. На паперти показался человек в рясе. За
ним вышли еще двое с факелами,
74
На ветру пламя изгибалось, освещало благообразное,
красивое лицо попа, жарко блеснуло на атласе его рясы,
бросило блик на белые стены собора, на какой-то миг вы-
хватило из темноты деревянные напряженные лица тех,
кто стоял сомкнутым строем у паперти.
Поп вздел руки к небу — широкие рукава рясы стали
похожи на крылья иконописных ангелов — и заговорил.
— Братья и сестры во христе, сколько стоит Русь, цер-
ковь была едина с державою... Отторгнуть от ее светозар-
ного лона государство — святотатственное кощунство,
надругание... Братья и сестры... Союз спасения отечества
и свободы...—несся с паперти поток, тяжелых, лоснящих-
ся, как атлас его пышной рясы, слов... Господи, просвети
народ, убери наваждение, соблазн, не дай погибнуть отече-
ству... Братья и сестры...
И дальше:
— Горе миру от соблазнов... Если же рука твоя или
нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя.
Лучше тебе войти в жизнь без руки или ноги, нежели с
двумя руками и ногами быть ввержену в огонь вечный.
Отсеки и брось от себя тех, кто святотатствует, отторгает,
рушит, губит отечество. Сибири угрожает разорение, обни-
щание, голод... Большевики обирают, грабят Сибирь ради
питерцев, москвичей. Совдеп готовится установить голод-
ный паек...
Святой отец повторял все те мутные липкие толки, что
текли к Соборной площади вместе с толпой, все те пыш-
ные слова о единой самостоятельной свободной Сибири,
которые произносил Глаголев.
Кто-то толкнул Дашу в плечо. Она оглянулась, рядом
стояла женщина в таком же, как у нее, буром, грубошер-
стном платке.
Женщина смотрела на священника доброжелательно,
сочувственно кивала головой. Святой отец заступник пе-
чется о благе народа...
Поп заговорил о войне и мире:
— Мир, которого добивается большевистский Совнар-
ком, позорен, богопротивен, святотатственен, как богопро-
тивно нарушение договоров с высокими союзниками, изме-
на союзническому долгу, странам Согласия.
Даша покосилась на свою соседку. Лицо у нее стало
недоумевающим, губы протестующе раскрылись, словно
она хотела возразить.
75
— Мы должны продолжать войну во славу отечества
до победного конца,— неслось с соборной паперти,— по-
кончить с переговорами о позорнейшем, богом проклятом
мире.
В толпе пошел ропот. Женщина в грубой серой шали
гневно сжала брови, выкрикнула:
— Значит, снова воевать велите, батюшка?—Голос ее
словно надломился от боли.
Рядом с ней прокричал мужчина в ушанке:
— Гибнуть за союзнических капиталистов! Жизнь
свою положить за них! Нет уж!
— Ему все одно, святому отцу, под кем ходить: фран-
цуз ли, англичанин, американец, лишь бы не Советы,—
длинно и басовито поддержал его сосед.
— Богоотступники, христопродавцы, церковь святую
предаете,— запричитал в ответ тонкий женский голос.
По толпе пошел крик. Уже никто не слушал, что гово-
рил поп.
Кто-то протиснулся в первые ряды, взобрался на кучку
кирпича у соборной ограды. Даша узнала Лобова.
Он взмахнул рукой, заговорил:
— Товарищи, давайте разберемся...
— Бес тебе товарищ,— отозвался чей-то голос. На него
зашикали. Но голос упрямо и зло продолжал:—Зачем,
гады, москвичам и питерцам хлеб, мясо отдаете, зачем
церковь рушите?
И сразу, как по уговору, закричало несколько голосов:
— Зачем? Зачем?
На Лобова напирала разъяренная толпа.
— Зачем?
Даша начала пробиваться к Лобову.
Впереди стояли женщины, злые, горластые и, как по
команде, твердили: «Зачем?»
Казалось, еще миг и они ринутся на небольшого чер-
нявого паренька, так смело, дерзко крикнувшего им:
«Товарищи, давайте разберемся», бросятся, опрокинут,
растерзают...
И неизвестно, как бы обернулось дело, если бы Лобов
начал пререкаться с крикунами.
Спокойно, словно не было крика вокруг, словно не ок-
ружали его обозленные, разъяренные люди, словно сидел
с друзьями за столом и вел добрую беседу, он начал
разъяснять сущность советских декретов.
76
Даша почувствовала: его слушают, настороженно, но
слушают.
Вдруг раздался короткий сухой звук выстрела. Разом
испуганно закричали несколько человек. Лобов пошатнул-
ся, схватился за руку. Пуля пробила рукав ватника, впи-
лась в плечо.
Даша кинулась к Залману.
— Чепуха!— поморщился он.— Царапина!
Но по глазам Даша увидела: больно.
Откуда-то сбоку снова хлопнули выстрелы, полетели
камни.
— Бей большевистскую заразу! Бей!
Потом люди подались назад, отхлынули.
К соборной ограде прокладывал путь красногвардей-
ский отряд.
Плотный строй у паперти пришел в движение. Ка-
залось, две лавины столкнулись, ударились, перемешались,
заскрежетало железо, гукнули винтовочные выстрелы.
Вначале Даша не могла понять, кто кого одолевает.
Потом мятежники отступили и рассыпались. Красногвар-
дейцы в боевом порядке растянулись вдоль площади.
Площадь сразу стала просторной.
— Тут, как видите, не только одни святые отцы пора-
ботали,—протянул в сторону собора командир красно-
гвардейского отряда Голик.
Лобов шел вместе с отрядом. Даша шагала рядом с ним.
Опа чувствовала, как тяжелеет, наливается болью его
раненая рука.
— Ты, Даша, не тревожься,— перехватил ее обеспо-
коенный взгляд Лобов.— Рука-то левая. Все в порядке...
А в глазах уже рябило от потери крови. Даже в темно-
те видно было, как он побледнел, на лице выступили кап-
ли пота.
— Левая, правая!—вдруг рассердилась Даша.—Ану,
давай сбрасывай ватник, перевяжемся...
Рывком она расстегнула свою шинель, сняла с себя
ситцевую блузку, изорвала на полосы и начала стягивать
с Залмана ватник. Рукав пришлось распороть перочинным
ножом.
Вся одежда пропиталась кровью.
Даша туго забинтовала рану.
— Ну вот сейчас порядок. Можешь правой воевать.—
Теперь она чувствовала себя старшей.
77
...Красногвардейцы сняли о колокольни пулемет, за-
правленный лентой. Пулеметчик бежал. В соборе тоже не
было пи души, отцы святые оставили свой храм. В пределе
стояли ящики с гранатами, патронами.
— Ну что ж, и то прибыль, пойдет нам на вооруже-
ние,— усмехнулся Голик.
Видно, отцы святые на одно слово божье не надеялись
и собирались поддержать его железным голосом.
Над южной частью города — Атамановским хутором,
вокзалом поднялось, охватило полнеба желто-красное за-
рево. В один и тот же час, как по команде, загорелись
пакгаузы, склад с зерном, состав с продовольствием, под-
готовленный к отправке в Петроград. Гибкая грива огня
поползла по крышам, взметнулась вверх, осветив улицы
багровым, мятущимся в ночи светом.
Весь Атамаповский хутор высыпал к вокзалу, к желез-
нодорожному полотну. Люди с тревогой всматривались в
столбы пламени, дыма.
И сразу поползли шепотки: «Кара, рука божья!»
— Не божья, а контрагада. Вот она чья рука. Гидра
империализма! В один момент подожгли, как по коман-
де!— слышалось в ответ.
Когда к вокзалу подоспел поднятый по тревоге красно-
гвардейский интернациональный отряд, пакгауз в темноте
ночи пылал огромным костром.
Карою казалось, что объятый пожаром поездной состав
огненным валом отгородил город от всего света.
Буро-багряное небо было страшно, горячий ветер заби-
вал дыхание. Гудели заводские сирены, бухал церковный
колокол, выли, чуя беду, собаки.
Пожарную помпу заело, вокруг нее копошились рабо-
чие. Косарев отдавал распоряжения. Кажется, он поспевал
в одно и то же время к пылающему пакгаузу, и на
пути к составам, и на вокзальную площадь, кипящую на-
родом.
Полы его пальто метались по ветру, словно стремились
примять огонь. Вот так бы набросил на пылающие шапки
складов огромную одежку, притопнул погой и погасил
пожар.
Люди из рук в руки по цепи передавали па крышу вед-
78
pa с водой. Пламя то пригибалось, примятое струями во-
ды, то вспыхивало с новой силой.
Изнемогавших от усталости пожарных оттаскивали,
обливали водой, и они снова бросались к пылающим зда-
ниям.
Огонь перекинулся к грузам, сваленным на перроне.
Карой первым заметил этот новый очаг пожара. Не
мешкая, он сбросил с себя шинель и начал сбивать ею
о тюков желтые лоскутья пламени. От нестерпимого жара
трескалась кожа на лице, руках, дым ел глаза, дышать ста-
новилось больно. А он продолжал с остервенением сгонять
огонь.
Точный, сильный удар — и вспученный желтый язык
пригибался, рвался в клочья, тускнел, угасал. Это была
как охота за увертливым, злым зверем.
В разгар пожара за железнодорожной насыпью грохнул
взрыв гранаты, затрещали выстрелы. По мосту через Ир-
тыш с правобережья прорвалась банда.
Анненковцы. Бандиты элегантного красавца с лихо
закрученными усиками, есаула Анненкова, члена Омского
общества любителей охоты и рыболовства. Того самого
Анненкова, который на своем знамени начертал череп со
скрещенными костями под девизом «С нами бог!» и, ры-
скал, как бешеный волк по степи, грабил обозы, грабил,
выжигал, вырезал целые села. Сейчас он пришел на по-
мощь мятежникам.
Красногвардейский отряд преградил путь анненковцам
у семафора. Красногвардейцы в боевом порядке растяну-
лись вдоль линии.
— Снимай своих людей, иди на подкрепление,—при-
казал Косарев Лигети.
Мадьяры обошли противника с правого фланга, обру-
шились на него внезапно.
В упор ударили пулеметы. Бойцы поднялись и броси-
лись в атаку.
Цепь анненковцев дрогнула, разорвалась...
Когда отряд Лигети после боя вернулся к вокзалу,
пожар был потушен. На пепелище дымилась еще
груда тлеющих бревен. В сизом, напитанном запахом
гари рассвете низкорослые домишки глядели насуп-
ленно.
Отряд Кароя шел по затихшему после бурной ночи,
безлюдному городу, мимо Мариупольских землянок, запе-
79
сенных синими снегами пустырей, по бесконечно длинной
Артиллерийской, Атамаповской улицам.
Дом Республики — бывший генерал-губернаторский
дворец — был залит огнями. Высокие окна его щедро вы-
плеснули пригоршни света на снег. Над тяжелой зубчатой
башней развевался на ветру стяг. У парадного входа за-
стыли заиндевевшие чугунные китайские львы, похожие
на свирепых бульдогов. Какой-то из сибирских губернато-
ров вывез этих львов из Джунгарии.
Паренек в сдвинутой на лоб шапке-ушанке взобрался
на спину чугунного зверя, положил руку на голову.
Вокруг толпились люди. Командиры вызывали бойцов.
Формировались патрульные дружины.
Навстречу Карою выбежала Зося. В руках у нее коро-
тенький карабин.
— Ну как? — спросила опа.
— Как видишь! Отогнали, а надо бы совсем смести,
чтобы не поганил землю. Эх, выпустили из рук этого есау-
лика,—сокрушенно сказал Карой.—Он еще много пако-
стей может натворить.
— А мы патрулировать идем к Загородной роще.
В вестибюле Карой увидел Косарева и Лобова. Левая
рука Залмана была на перевязи. Он был очень бледен,
но, как всегда, быстр в движениях. Отчаянно жестикули-
руя здоровой рукой, он что-то доказывал Косареву.
— Где это тебя, друг, царапнуло? — вместо приветствия
спросил Карой.
— Поцелуй преподобного Селивестра,— ответил за
Лобова Косарев.
— Да, они везде одинаковы. И ваш сибирский архие-
рей Селивестр и наш будапештский епископ Антонио.
Связать бы их одной веревочкой да в Иртыш! Оба они
любители ловить рыбку в мутной воде.
— Одной веревочкой тут, пожалуй, не одолеешь,—
сказал Косарев.
— Мы должны сломить то, что мешает нам...—горячо
заговорил Лобов.— За саботаж, жульничество с финанса-
ми и прочую контру выносим общественные порицания!
Это же полумера, как сказал Владимир Ильич, а полуме-
рам в нашей борьбе нет места. Вопрос стоит: победить или
быть побежденным...—Лобов оглядел товарищей и сму-
щенно улыбнулся:—Я, кажется, речугу целую произ-
ношу?
80
— Речугу не речугу,— резко подался вперед Коса-
рев,— а выводы из сегодняшней ночки мы для себя долж-
ны сделать...
ГОСТИ
ДОРМИДОНТА АПОЛЛОНОВИЧА
В мягком, приглушенном розовым
колпаком абажура свете подвесной
керосиновой «молнии» все здесь вы-
глядело сейчас торжественней, зна-
чительней: глубокие плюшевые крес-
ла, картины, вправленные в тяже-
лую бронзу, неизбежный фикус
с жестяными лакированными ли-
стьями, чем-то похожий на своего
хозяина — почтенного Дормидонта
Аполлоновича Карнаухина.
Распахнутая дверь вела в столовую. В широком проеме
ее был виден сервированный к ужину стол, тоже торжест-
венный и значительный.
Чуть подрумяненная «молнией» белизна тончайших
скатертей, мягкое сверкание хрусталя, серебра, искрящие-
ся вина в графинах...
Это был не просто стол, накрытый к трапезе. Это был
алтарь для богослужения, само богослужение...
И хотя Глаголев думал о том, что собирался сказать,
глаз его подмечал и нежный овал распластанного на блюде
поросенка, и темный янтарь осетровой спинки, и блеск
зернистой икры...
Сейчас этот стол был для него неким символом сибир-
ского изобилия...
— Сибирь, ее просторы и богатства должны служить
только сибирякам,— властно отчеканил, будто отдал при-
казание, Глаголев.
Гостиная ответила дружными рукоплесканиями.
— Сибирь самобытна, чужда духу Московии. Истые си-
биряки не восприимчивы к идеям большевизма. Каждый,
кто душой предан Сибири, поймет меня... Совдепия не
заставит нас сложить оружие. Дружественные державы,—
Глаголев склонил голову в сторону Дюраля: все это гово-
81
рилось, адресовалось именно ему,—окажут нам под-
держку...
— Прекрасная мысль,—протер пенсне Дюраль.—
Идея автономии должна стать глубоко популярна среди
населения Сибири. Пропаганда этой идеи — священный
долг каждого сибирского интеллигента... Широкая демо-
кратия, установление порядка, законности, борьба против
попрания человеческой личности, во имя гуманности,
цивилизации. Под такое знамя можно собрать значитель-
ные силы. Разумеется, полная поддержка Клемансо,
Ллойд-Джорджа, Вильсона... Дружественные державы
проникнуты безмерным сочувствием к народам, подпав-
шим под иго большевизма, к интеллигенции. Каждый из
нас должен помнить: на цивилизацию надвигается грозная
опасность...
— Господин Дюраль изволили совершенно точно выра-
зиться,—прокашлявшись, вступил в разговор Дормидонт
Аполлонович.— На цивилизацию надвигается опасность.
Если вот такие комиссарики, будьте любезны, как вот этот
болыпевичок Лобов, призваны решать финансовые во-
просы...
— И какой апломб, какая наглая самоуверенность,—
вставил Глаголев.—Так сказать, Робеспьер Омского уезда.
— Но его слушают, представьте себе, слушают,—вы-
двинулся из-за фикуса человек в инженерской тужурке
путейца.— Слушают и идут за ним.
— Самые ординарные выступления, господин Титов,
голос начетничества, повторение статеек этого истерика
и ретрограда Ульянова. Ни одной свежей, своей — ориги-
нальной мысли,— поджал губы Глаголев.
— Но какова же сила этих статеек Ульянова, если
даже в устах мальчишки-начетчика они так воздействуют
на людей? — произнес путеец.
— Ни один интеллигентный человек не может спокой-
но слышать этого имени,— поморщился, как от боли, Гла-
голев,—Это бич нашей современности, явно причастный
к темным германским источникам. Большевистская анар-
хо-монархия...— Глаголев захлебнулся от негодования.
— Ну, батенька, что-то у вас тут не того,— снова вы-
двинулся из-за фикуса инженер.—Зарапортовались. Ко-
нечно, при желании сварить жирные щи из ржавых гвоз-
дей в выдумках не стесняются. Но это же несерьезно.
Вы же сами не верите басням о немецком шпионаже
82
Ленина, о темных источниках, как вы изволили выразить-
ся, германских влияний на большевиков. В целях агита-
ции такое говорить позволительно. С трибуны. Но зачеши
здесь, в своем кругу? Лучше давайте-ка сообща подумаем:
в чем секрет могучего влияния этого человека на массы,
в чем?.. Надо знать и сильные и слабые стороны своего
противника.
— В чем?—В тон ему переспросил Глаголев.—Гряз-
ные приемчики подыгрывания темным инстинктам толпы.
Конечно, если потакать толпе, разжигать дурные наклон-
ности... Спросите у толпы: кто за войну во имя победы
отечества? Подымут руки два-три человека. Спросите: кто
за мир, пусть позорный, унизительный? Подымут руки
тысячи, миллионы. Низменный, чисто животный инстинкт
сохранения своего существования...
— Гм, прошу прощения за то, что перебиваю. Но вы-
то, вы на театре военных действий, на фронте были?
— То есть как это я?— удивленно вздернулся Глаго-
лев.— Я, мы юристы, правоведы, мы стоим на страже гу-
манности, цивилизации... Мы призваны охранять попран-
ную человеческую личность. Мы призваны развенчать
бесстыдные эксперименты большевиков по производству
так называемого нового социалистического человека...
— Вот, вот оно самое,— закивал головой Дормидонт
Аполлонович,— бесстыдные эксперименты. Видимо, такие
типчики, как Лобов и иже с ним, тоже результат этих
экспериментов... Да-с. Мальчишка. Щенок,— Карнаухин
надменно воздернул свой мясистый нос, будто перед ним
был этот мальчишка-щенок.
— А какой непрезентабельный внешний вид, фи, почти
оборванец,—осторожно вплелась в разговор супруга Дор-
мидонта Аполлоновича.
— Недоучка.
— Говорят, его исключили со второго класса коммер-
ческого училища за неспособность к наукам,— сообщила
супруга.
— Вряд ли за неспособность,—усомнился Дормидонт
Аполлонович,— скорее за бандитские наклонности. Соп-
ляк! Когда он начинает свою демагогию, свои большевист-
ские декларации излагать, появляется бешеное желание
разложить его на козлах,— Дормидонт Аполлонович изви-
няюще поглядел на супругу, деликатно кашлянул,—и
пройтись ремнем по известному мягкому месту.
83
Супруга поощрительно кивнула головой.
— Не ремнем,— поправил он сам себя,—а кнутом, по
нашему старинному сибирскому обычаю. Кнутом. Публич-
но, да-с, господа,— даже взвизгнул Карнаухин.
— Вы, кажется, подобным способом жаждали, насколь-
ко мне помнится, вразумлять одну особу прекрасного
пола? — рассмеялся Дюраль.
— Совершенно точно,—подтвердил Дормидонт Апол-
лонович.— Эту рыжую бестию, дочь достоуважаемого Лю-
двига Францевича.
— Ах,—даже зажмурилась супруга Дормидонта Апол-
лоновича.— Ах, до чего мерзкая, распущенная, наглая
тварь. У нее, видите ли, такой темперамент,— на мгнове-
ние дама смущенно потупилась,— такой темперамент, что
ее может удовлетворить только солдатня... И ничего свя-
того! Понимаете, ничего святого. Она подымает весь этот
сброд — мадьяр, поляков, румын, чехов, днюет и ночует в
этом подозрительном интернациональном клубе, комите-
тах... Ничего святого! Людвиг Францевич совершенно убит.
Такой позор... Говорят, она ушла из дома в одной юбчон-
ке... Даже смены белья не взяла...
— Они же белье не меняют. Это у них буржуазным
предрассудком считается,— вставил Карнаухин.
— А чего стоит этот ее супруг — бешеный табунщик
мадьяришка, прапорщик, углубляющий революцию? —
поджал губы Глаголев.
— Ну какой он супруг! Не будьте наивны. Нет у них
супружества. Брак по ихней вере — тоже буржуазный
предрассудок. Ихние женщины сожительствуют со всеми
мужскими особями своей партийной организации. Это у
них в порядке партийной дисциплины.— Глаза Дормидон-
та Аполлоновича маслянисто поблескивали.
— Ну зачем вы так?—поморщился путеец.— Допу-
стим, в целях агитации подобная версия нужна так же,
как и немецкий шпионаж Ленина. Но здесь, в своей интел-
лигентной среде... Мы себя унижаем такими сплет-
нями...
В гостиной неловко замолчали.
— А все-таки, что заставило эту девушку, эту паненку
оставить отчий кров? И не просто кров, а комфортабель-
ный дом?—ни к кому не обращаясь, то ли спросил, то лп
размышлял вслух Титов.—Предпочесть довольству, ком-
форту жизнь, полную лишений, прямо-таки трудную
84
жизнь. Ведь они очень трудно живут, эти товарищи проле-
тарии всех стран соединяйтесь. Черт побери, этакое вели-
колепное, царственное презрение к собственному благопо-
лучию! Я видел ее, эту рыжую Зоею. Она не производит
впечатления распущенной твари, как вы изволили выра-
зиться,— кивнул оп супруге Дормидонта Аполлоновича.—
Скорее наоборот, в ней есть что-то аскетичное, подвижни-
ческое.
— Поздравляю, господин Титов,— нервно засмеялась
супруга Карнаухина.— Уж не влюбились ли вы в рыжую
бестию?
— Что ж, в такую можно и влюбиться.
— А этого мадьяришку-табунщика — ее чичероне вы
не имели счастья видеть?
— Лигети? Видел, слышал, разговаривал. Этот табун-
щик-мадьяришка — сильная, яркая, я бы сказал, одарен-
ная личность...
— Лигети? О! Мне пришлось его видеть. Согласен.
Это сильный противник,— задумчиво сказал Дюраль, и ему
сразу вспоминалось собрание в лагерном бараке.— Вне
сомнения, сильная личность. Я не видел вашего Лобова,
о котором вы столько говорите, но Лигети, о, Лигети —
это опасный противник. И если здесь в городе есть много
таких...
— Сколько угодно... Целая шайка, именующая себя
партийным комитетом, партийной большевистской органи-
зацией. Солдафоны Косарев, Звездов, Карлов... А чего
стоит полуграмотный эрудит Ботиенков. Память, надо
сказать, феноменальная, но ходят слухи, писать грамотно
так и не научился.—Глаголев брезгливо оттопырил губу.—
И все это нагло прет, диктует, узурпирует, ведет, так
сказать, за собой массы, углубляет, так сказать, рево-
люцию...
Он словно спешил выговориться, захлебывался.
— Все это философствования,— неожиданно резко по-
вернулся к Глаголеву всем грузньш телом Дормидонт
Аполлонович.— Вы лучше подайте совет, как заставить
этого комиссарика выдать перечисленные ассигнования.
Я, главный бухгалтер, связан по рукам и ногам. И ко все-
му — кассиры не благополучны. Сопливые мальчишки
глядят па него восторженно...
— М-м,— поморщился Гиацинтов.— Все же падо под-
бирать соответствующий контингент.
85
— Представьте, из приличных семей,— развел руками
Карнаухин.
— Таким манером они у вас всех служащих обольше-
вичат.
—: Микроб большевизма крайне опасный микроб,—
снова вклинился в разговор Глаголев.— Об этом нужно
всегда помнить. На свободу сорвался с цепи страшный
вверь. Ради спасения цивилизации его надо загнать в клет-
ку.— Глаголев сжал руками голову и застонал.— Что
делается, что делается?! Взбесившийся зверинец, а не стра-
на! Большевики раскачали хаос.
— Вот именно, вот именно, вы изволите весьма красоч-
но выражаться,— сказал Гиацинтов.— А все либеральни-
чанье социалистов, интеллигентское хлюпанье в мокросту-
пах перед дорогими товарищами пролетариями всех стран
соединяйтесь. Нужны решительные действия, а не разгла-
гольствования.—Гиацинтов застучал кулаком по столу,
горько усмехнулся.— На ваших глазах насилуют вашу
жену, а вы говорите,—голос Гиацинтова вдруг стал то-
неньким с шепелявинкой,— необходимо выяснить, с ка-
кими целями они это делают, с какими целями я должен
вступить с ними в борьбу? А когда цели будут выяснены,
я обрету силу для этой борьбы. А может быть, мне удастся
заключить с ними мир без аннексий и контрибуции... Вот
к чему приводит либеральничанье. Вы говорили о кнуте,
почтеннейший Дормидонт Аполлонович. Это наказание для
гимназистов младших классов. Лиловая розгочка с розо-
вым бантом над белоснежной кроваткой. Не кнут, а плаха
нужна сейчас России... Совсем не случаен ваш провал
с восстанием. Местная организация проявила беспомощ-
ность. Как вы расхваливали центру общество любителей
охоты и рыболовства, группу оружейного склада... А вас
ведь, как котят, схватили за шиворот. И кто — солдатня,
эти мурлыги рабочие, и кого — кадровых офицеров-бое-
виков.
— Да, в вашей стране нет еще навыков радикальной
социальной гигиены,— снисходительно сказал Дюраль.—
Но она, эта гигиена, должна применяться гибко, тонко.
Плаха, виселица — это, конечно, в вашем национальном
духе, традициях. Но необходимо помнить, глубокоуважае-
мые господа, что в настоящее время дружественные дер-
жавы действуют под лозунгом уважения к свободе, демо-
кратии. Из-за демократических принципов нельзя сейчас
86
заниматься открытой реакцией. Нужна гибкость, тон-
кость...
— Прошу к столу,— пригласил Дормидонт Аполло-
нович.
ДЕПУТАТ СОВЕТА!
Едва закончилось заседание ис-
полкома Совета, Карой вышел на
улицу и быстро зашагал.
Нужно, просто необходимо было
побыть одному, подумать о том, что
сейчас произошло.
Упругий степной ветер бил в ли-
цо, леденил дыхание. Но Карой ши-
роко распахнул шинель, достал из
бокового кармана депутатский ман-
дат, грученный ему сегодня на заседании исполкома Со-
вета.
Четвертушка буроватой шершавой бумаги с отпечатан-
ным на старой исполкомовской машинке текстом удосто-
веряла, что он, Карой-Шандор Лигети — депутат Омского
городского Совета.
Какое емкое, полное глубочайшей революционной зна-
чимости слово это: депутат Совета!
Да, он и его товарищи Иожеф Шамлаи, Иожеф Раби-
нович — простые парни из Венгрии, люди, попавшие сюда
как военнопленные, бывшие солдаты неприятельской ар-
мии, стали депутатами Совдепа, народными избранни-
ками!
Исполком городского Совета рабочих и солдатских
депутатов предоставил иностранным пролетариям право
посылать своих депутатов в Совет, иными словами — уча-
ствовать в высшем органе власти города.
Это совершенно новое, небывалое в истории человече-
ских отношений, созданное русской революцией. Подлин-
ное братство народов, рожденное здесь — в глубине рево-
люционной России.
Еще не прошло и года с того дня, как Лигети впервые
ступил на сибирскую землю, а у него было такое ощуще-
ние, будто он живет здесь давно, очень давно, будто здесь
87
прошла почти вся его жизнь, будто здесь он родился.
Эта земля глубоко вошла в его сердце. Он знал, что
будет стоять за нее до последнего дыхания. Родина Рево-
люции... его вторая родина.
Карой сроднился с этим неуютным, степным сибирским
городом, бесшабашно разбросавшим свои улицы по бере-
гам двух рек, с простором его площадей, кривыми улочка-
ми, скрипучими бревенчатыми мостовыми, тяжелыми арка-
ми старинных крепостных ворот, надутыми каменными
особняками и великим множеством деревянных домишек.
Но главное, конечно, самое главное — это люди, кото-
рых он здесь встретил, сдружившие его с Сибирью. Он с
благодарностью думал о них в этот большой свой час.
Когда наступят дни мирной жизни, он, наверное, на-
пишет поэму об этих людях и этом городе. Город, как пес-
ня, жил в нем.
Карой вскинул глаза. Улица знакомо сбегала к реке.
Холодно лиловело мертвое ледяное поле Иртыша, ме-
стами припорошенное снежными облаками.
А за рекой бесконечно лилась и лилась белизной сне-
гов степь. Карою казалось, он слышит, как текут, струятся,
наплывают на город белые ливни света.
Город словно окунулся в эту сверкающую белизну
степных снегов.
Карой подумал: в этом северном городе солнца и света
не меньше, чем на его солнечной родине.
И захотелось написать друзьям в Будапешт: «В холод-
ной Сибири уж не так холодно...» Эта сибирская степь,
раскинувшаяся за рекой, щемяще напоминала приволье
родного Альфельда.
И невольно пришли слова любимых с детства стихов.
...О степь, люблю тебя!
Лишь ты душе приносишь
Свободу и простор.
Среди тоих равнин ничем не скован разум,
Не ограничен взор...
Может быть, тот тайный узник Омской крепости
мадьяр Петрович, чьи останки покоятся где-то здесь на
кладбище, может быть, он, прильнув к зарешеченному тю-
ремному оконцу, вот так же вглядывался в эту степную
необъятность, в это приволье земли, реки, неба и вспоми-
нал родной Альфельд и эти строки... Может быть...
88
...Прошло более полувека... И он, Карой Лигети, тоже
мадьяр, тоже пленник России, стал сыном этой земли и
готов отдать за нее свою жизнь. Как терзают, рвут эту
землю враги революции. Все, что свершалось сейчас в
огромной стране, жило в нем, стало как бы частью его су-
щества.
Напряженно следил он за тем, что происходило в да-
леком городе па берегу реки Невы, где родилась русская
революция, он мысленно следовал за Лениным в его бес-
страшной, титанической,— другого слова Карой не мог
подыскать,— да, титанической борьбе за мир...
С гневом он подумал о тех, кто стремится затянуть
войну, погасить пламя революции, уничтожить Советскую
Россию...
И сейчас Кароя мучила мысль: его место коммуниста,
депутата Совета на передовой линии фронта, в огне сра-
жения. Он должен с оружием в руках встать на защиту
революции.
Сформировать интернациональную красногвардейскую
часть. Идею эту разделяют многие — и мадьяры, и румы-
ны, и поляки, и чехи, и австрийцы. Да, большой интерна-
циональный отряд, может быть целый полк. И он, Карой,
будет в его рядах...
‘ С этим Лигети и пошел в городской партийный коми-
тет к Лобову: он должен понять его.
ОСОБНЯК НА ПЕРЕВОЗНОЙ
Даша возвращалась домой с воен-
ных занятий. Все коммунисты города
обучались военному делу. День уже
угасал, но сумерки еще не вытеснили,
не стерли его. Окна домов наливались
изнутри светом, с обыкновенными за-
леденевшими стеклами происходило
чудо.
Можно было вот так стоять у чу-
жого окна и смотреть на звездную
россыпь — тысячи крохотных звезд, опустившихся сюда,
на хрупкую стеклянную перегородку.
89
У Даши была, как говорила Стеша, совершенно непри-
личная привычка — она любила заглядывать в чужие окна
и в каждом открывала целый мир.
...Стопка книг из-за приподнятой занавески, подсвечник
с оплывшим огарком, жестяная банка с уродцем кактусом
могли рассказать о многом.
Вот и сейчас она невольно задержалась у веселого, на-
поенного светом окна, беспечно развесившего свои уши-
ставпи. И как раз в эту минуту Дашу обогнал человек в
длинной шубе. Он шагал широко, грузно.
Вдруг из кармана шубы, а может быть, из туго наби-
того и, наверное, расстегнувшегося портфеля, выскользнул
скатанный в трубку лист бумаги.
Человек продолжал свой путь, не замечая потери.
Даша подняла эту бумажную трубку, первое движение
ее было броситься вдогонку, окликнуть: «Товарищ, вы по-
теряли...»
Но тут же будто кто-то толкнул ее: погоди, посмотри
сначала. Она остановилась, развернула лист. Это был чер-
теж или план. Линии, кружки, треугольники. Такие планы
показывали на военном занятии: снятие местности. Свет,
сочившийся из окна, позволил разобрать надписи: р. Омь,
арсенал... Дальше рассматривать было некогда.
Даша оглянулась: кого бы позвать на помощь? Улица
была пустынна.
Задержать? Нет, пожалуй, лучше проследить за ним,
куда он пойдет. Она сунула чертеж в карман шинели, на-
щупала револьвер, подаренный ей Петром Ботиенковым,
и убыстрила шаг.
Даша боялась потерять след человека в шубе, боялась
вызвать его подозрение и слишком приблизиться, боялась
дышать.
Человек свернул в переулок, она едва не потеряла
его из виду и побежала. А он снова свернул за угол,
пересек Перевозную улицу наискосок и остановился у ка-
менного особнячка. Ставни в доме были плотно закрыты
и не пропускали света. А может быть, там вообще было
темно.
Даша еще раз нащупала в кармане шероховатую ручку
револьвера и тоже пересекла улицу.
Человек поднялся на ступеньки невысокого крыльца,
опустил портфель на терраску, порылся в кармане, должно
быть доставал ключ, и начал отпирать дверь. Значит,
90
в доме сейчас никого нет. Он может зайти $ этот доэд,
оставить или взять, что нужно, снова уйти. И след по-
теряется.
— Нет, нельзя упускать!
Кололо сердце, руки дрожали. Только не волноваться,
только не волноваться! Она выхватила из кармана револь-
вер, взбежала на крыльцо и ровным, чужим, чуть хрипло-
ватым голосом сказала:
— Руки вверх, буду стрелять!
Человек в шубе поспешно поднял руки.
— Повернитесь и идите вперед, — все таким же чужим,
деревянным голосом приказала Даша.
Потом опа задвинула ногой портфель под скамью на
крыльце, и они пошли.
Впереди грузный, высокий человек в шубе, за ним то-
ненькая девушка с револьвером в руках.
Позже, когда она вспоминала все, что произошло
в тот вечер, ей казалось это почти невероятным. Конеч-
но же, он мог внезапно повернуться, выбить из ее рук
револьвер, разможжить голову. Но он струсил или расте-
рялся.
Было уже совсем темно. И как далеко, бесконечно да-
леко до Атамановской, до штаба. Даша шла с наведенным
револьвером. Ветер забивал дыхание.
«Только бы не упасть, — думала она. — Только бы не
споткнуться, не упасть».
— Послушайте, барышня или мадам, пардон, не знаю,
кто вы. У меня есть жемчужное колье. Редчайший розовый
жемчуг, — торопливо зашептал он.
— Замолчите, — оборвала его Даша. — Замолчите или
Я буду стрелять!
И они шли дальше. Только снег сухо скрипел под нога-
ми. Это длилось очень долго. Рука Даши слабела. Вот-вот
замлеет, опустится. А на улице ни души...
Неожиданно навстречу из-за угла вышел красногвар-
дейский патруль.
Даша облегченно вздохнула.
— Помогите доставить задержанного, — только и могла
сказать она.
Человека в шубе, задержанного Дашей, опознавать не
пришлось. Его знали в городе многие. Это был Дормидонт
Аполлонович Карнаухин — главный бухгалтер банка,
активный деятель закупсбыта.
91
Он бурно возмущался незаконным арестом, уверял, что
никакого отношения к найденному плану не имеет. Это по
он обронил, а девице просто по легкомыслию или даже
с пьяных глаз показалось...
Особняк был записан на имя супруги Карнаухипа,
уехавшей, как утверждал Дормидонт Аполлонович, пого-
стить к родственникам в Славгород.
На Перевозную был направлен летучий красногвардей-
ский отряд. Вместе с красногвардейцами пошли депутаты
Совдепа Петр Ботиенков и Иван Залегин.
Парадная дверь была отперта. В замке торчал ключ.
Никто за это время не заходил сюда. Портфель нашли под
скамейкой, куда его затолкала Даша. Петр навел фонарь.
В портфеле оказалось еще несколько чертежей, банковские
чековые книжки, пачки ассигнаций.
В комнатах ничего особенного не обнаружили. Обыкно-
венная буржуазная или чиновничья квартира с мягкой
мебелью, фикусами, коврами, безделушками. Все здесь
было затянуто в чехлы: диваны, кресла, пианино, даже
люстра, даже спинки кровати в спальне. Словно тут не
жили, а ожидали, koi да можно будет сбросить эти
белые саваны и блеснуть лоском плюшей, лаков, по-
золотой.
Если бы Даша побывала в доме Карнаухина раньше,
ну хотя бы в тот вечер, когда он с супругой принимали у
себя Дюраля, она бы не узнала сейчас этих комнат.
Под толстым пушистым ковром в спальне обнаружили
вход в погреб. Собственно, в этом ничего удивительного не
было. В городе в каждом доме был такой погреб-подпол.
Решили на всякий случай проверить.
Подполье оказалось очень большим, оно проходило под
всем домом, это был потайной, подземный этаж, заставлен-
ный ларями, обитыми жестью сундуками.
Иван Залегин поднял повыше фонарь, осветил окорока,
сало, кольца сухих колбас, подвешенных к потолку.
— Годовой запасец на целый полк, — заметил кто-то
из красногвардейцев.
В лари была засыпана нежнейшая крупчатка, плотная
бумага окутывала большущие головы рафинада. На полках
лежали тюки мануфактуры, ящики с катушками ниток,
пакетиками швейных игл.
Даша с горечью подумала, как все это нужно людям.
За прилавками магазинов давно исчезли и сахар, и ткани,
92
и такие простые, по нужные вещи, как игла, нитки. А здесь,
в подвале, лежат втуне, без пользы.
— Вот по каким углам, однако, все исчезает, народ
мается, испытывает нужду, на Советскую власть обижает-
ся, — сказал Иван Залегин. — А мы благодушпичаем с
этими гадами, гадами ползучими,— последнее слово каза-
лось ему особенно уничтожающим. — Да! Да! — ожесто-
ченно закричал он, будто с ним спорили, будто он отбивал-
ся от противника,— Вот когда этот Дормидонт Крокодилыч
устраивал саботажи, кошачьи концерты, нужно было сразу
взять его за жабры. А мы обратно же поверили его кро-
кодильим слезам. Не хватало твердой руки диктатуры. —
Залегин с укоризной посмотрел на Ботиенкова. И тот по-
нял и принял укор.
— Твоя правда, Иван Петрович.
— Помнишь, в Смольном,— Залегин подтолкнул стояв-
шего рядом с ним красногвардейца Прошина (они вмес-
те сопровождали хлебный эшелон в Питер), помнишь,
в Смольном,— повторил он еще раз,— Лепин Влади-
мир Ильич сказал: врагов революции пресекать беспо-
щадно.
Короткая, рубленая эта фраза прозвучала, как удар
клинка, как боевой приказ.
Подвал заканчивался покатой кирпичной стеной. Даль-
ше хода не было. Ботиенков поднял фонарь и прошел
вдоль стены. Косая полоса света потянулась за ним. Лох-
матые тени клубились по стене, расползались по низкому
потолку.
На какое-то мгновенье Даша даже позабыла, где она,
ей почудилось, что она совсем одна в каком-то старинном
подземелье. Стало зябко и страшновато.
— Зге, да тут колечко,— возвратил Дашу в кар-
науховский подпол голос Залегина. Что-то звякнуло
под его рукой. В кирпичной стене едва приметная
дверца.
Залегин рванул кольцо. Дверь подалась. Снова ход,
ступеньки и длинный подземный коридор. В зыбком
немощном свете «летучей мыши» проступали стелла-
жи. На них — аккуратно, в штабеля сложенные вин-
товки.
— Французская «гра», — определил Ботиенков. —
Обратно же английский кольт. А это, это итальянская
«ватерли».
93
— Японская «арисаки»,— вытянул короткую винтов-
ку кто-то из красногвардейцев. — Эге, да и мистер Вильсон
тут руку приложил, гляди-ко — американская система. Не
иначе — «ремингтон».
— Вся Антанта, все державы тройственного союза,
представительствуют в карнауховском подполе, — сумми-
ровал Залегин. — Вот вам и Дормидонт Крокодилович...
Гидра...
На полу — под стеллажами виднелись тупые рыльца
пулеметов, цинки с патронами.
— М-да, солидное боевое довольствие. Ничего не ска-
жешь. Дело поставлено на широкую, как говорят, ногу, —
сказал Ботиенков. — Это подкрепление к муке, ниткам и
денежному фонду. Два вида оружия.
Сколько же таких потайных складов, арсеналов
контрреволюции в нашем городе?
Потом они наткнулись на окованный железом шкаф-
сейф. Залегину пришлось-таки порядком повозиться, пока
он не вскрыл замок с секретом. В глубокой пасти сейфа
лежали тугие пачки с ассигнациями — тут тоже предста-
вительствовали великие державы.
В лакированном ларце хранились массивные цепи чер-
вонного золота, кольца, сверкали, переливались огнями
кораллы брошей. Было тут и колье розового жемчуга.
Карнаухин не солгал Даше.
На самой верхней полке лежали какие-то ведомости,
сводки, и среди них обнаружили конверт с пометкой «сугу-
бо секретно». Ботиенков разорвал конверт. «Деньги и това-
ры прадназначаются для Временного сибирского прави-
тельства», — прочитал он.
Записка была написана на бланке Московско-Самаро-
Ферганского закупочного бюро. И адрес: Невский прос-
пект, 60.
Нити заговора вели в Петроград.
— Н-да, от того сейфа, от этого письмеца стежка тя-
нется к уполномоченному Московско-Самаро-Ферганско-
му закупбюро Гиацинтову, которого задержали третьего
дня. Невский, 60. Значит, там штаб-квартира паучьего
гнезда, раскидавшего свои сети по всей стране. Ничего се-
бе, Дашенька, на след матерого волка ты напала,— опу-
стил руку на Дашино плечо Петр Ботиенков.— Вот тебе и
виза Наркомпрода. Попробуем распутать этот клубок. Си-
бирское правительство, скажите на милость...
94
НОВОСЕЛЬЕ
Карою и Зосе дали ордер на квар-
тиру.
— Хватит вам врозь по углам
жить. Пора по-семейному, как мужу
и жене полагается, товарищ иност-
ранный пролетарий. На тебя вся ом-
ская Европа смотрит, — ворчливо
сказал Владимир Михайлович Коса-
рев Карою.
И вот они получили ключи и во-
шли в свою новую семейную квартиру в доме чаеторговца
Флипка, бежавшего от революции за границу.
Им отвели две комнаты, так густо заставленные ме-
белью, что здесь было очень тесно, пожалуй, теснее, чем в
крохотной комнатенке Маргариты Леопольдовны. По край-
ней мере так казалось Зосе.
В спальне возвышалась огромная, красного дерева, вся
в завитках, похожая на катафалк, супружеская кровать —
под светлым балдахином.
— На такой кровати спать! — ужаснулась Зося. — Это
все равно что заживо себя похоронить.
— Н-да... здесь недолго себя мертвецом почувство-
вать, — рассмеялся Карой.	л
Всегда интересно устраиваться на новом месте. А тут
как-то ничего не хотелось делать.
Их окружали, теснили грузные, жирно лоснящиеся по-
лировкой шкафы, какие-то пузатые тумбочки, шифоньер-
ки, шкафчики непонятного назначения.
Зосе здесь все напоминало отцовский дом. И она чув-
ствовала себя скверно. Карой вообще не привык к такой
обстановке. Дома, в Киш-Кереше, у них была простая, сде-
ланная руками отца мебель. В Будапеште на улице Чере-
пеш тоже.
И сейчас его просто угнетало такое обилие ненужных
вещей.
— Вся эта мебель определенно будет мешать жить, да-
же дышать, думать, — сказал Карой. — А ну-<ка попробуй
тут что-нибудь написать, когда со всех сторон на тебя
взирают эти рыла... Может быть, выставим? — сцросил он
у Зоей.
— У меня другая идея! — Зося сказала это таким то-
пом, как обычно говорила Стеша, и сразу стала похожа на
нее. — Да, идея! Мы уступим эту квартиру Стеше и Петру.
У них никак руки не доходят, чтобы о себе позаботиться.
А Стеша ожидает ребенка.
— Пожалуй, это мысль. И у меня дополнение к ней.
Рядом с редакцией «Форрадалом» есть пустая комнатуш-
ка. Кстати, там рояль стоит. Я попрошу Владимира Михай-
ловича. Он не откажет, он позволит нам туда перебраться.
Да и удобнее будет — редактор всегда под рукой.
Они заговорщицки улыбнулись. Зося начала потуже
стягивать свой единственный чемодан.
На следующий день началось, как говорил Карой, пере-
селение народов. Пять больших связок книг и тощий чемо-
дан были водворены в комнатенку по соседству с редакцией
«Форрадалом». Тут действительно стоял старый бекеров-
ский рояль. Зося сказала, что новое их жилье великолепно.
СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ ОТЕЧЕСТВО
В ОПАСНОСТИ!
Нос утюжка ткнулся в ворот блуз-
ки, да так и застыл в руках Даши.
ш Скрипнула на ржавой петле, рас-
пахнулась дверь, и мать, не отряхнув
снег с валенок, с порога бросила:
— Ой, лишенько! Нимець на Пи-
тер, Москву иде!
— Ты что, мам?
— Я що? Я ничого. Поди послу-
хай, що народ говорить. Подь послу-,
хай. Через день-два большевикам крышка,— явно повто-
рила она чьи-то слова.— Ой, лишенько!—и заломила су-
хие, корявые, как ветви старого дерева, руки. Сколько же
она этими руками поработала за свою жизнь, сколько
белья перестирала в господских домах... Ненька...— так
называл ее покойный отец.
— Ненька, Ганна Игнатьевна, ты понимаешь, чьи сло-
ва повторяешь сейчас? Ты понимаешь, мама?
— Чего ж не розумить, дошо,— обиделась мать.—
Люди говорят.
96
— Нелюди, контра, гады — контрагады,— соединила
Даша.
Она прикусила губу и отдернула ужаленный горячим
железом палец. Запахло горелым. На светлой ткани рас-
ползлась подпалина.
— Ом, лишенько, платье-то подпалишь!—кинулась к
утюжку мать.
— Ну, что платье! — досадливо повела плечом Даша и
начала натягивать на себя шинель.
На улице опа сразу почувствовала: в городе что-то из-
менилось. Все окна особняка купчихи Шаниной пылали
в утренней мгле вызывающе праздничным светом. Навер-
ное, люстры зажгли. Несмотря на рань, на улице было мно-
голюдно. До слуха доносились обрывки фраз: Наконец-то!
Дело нескольких дней! Ленин и Людендорф... Ленин и
Гейс...
Когда Даша вбежала в партийный комитет, там уже
было полно народу. Лобов, размахивая руками, пещадпо
терзал пуговицу косаревской гимнастерки и горячо дока-
зывал:
— Понимаешь, я считаю своим долгом коммуниста в
такой момент, с оружием в руках, понимаешь, с оружием...
— Да пощади ты мою пуговицу, — взмолился Коса-
рев..—А долг коммуниста в такой момент быть там, где
оп нужнее. Понимаешь? Здесь у нас хлебный фронт. Не
тебе это объяснять. Питательный нерв революции. Нет,
я полностью согласен с товарищами. Партийная организа-
ция не считает целесообразным сейчас, в настоящий мо-
мент твой уход на фронт,— нажав на последнее слово,
заключил Косарев.— То же с Ботиенковым, Залегиным,
Лигети... Разговор можно считать законченным? — обра-
тился он к собравшимся.
Даша видела, как Лобов сник, потом набычился, словно
преодолевал какое-то препятствие, по привычке глубоко
глотнул воздух.
— Я подчиняюсь, но остаюсь при своем мнении. В та-
кой момент с оружием в руках... — и не договорив, обо-
рвал себя: — Давайте, товарищи, наметим, кто где будет
проводить митинги. Стеша, как у тебя?
Стеша торопливо отстукивала на машинке. Клавиши
грузно шлепали в рыхлую бумагу.
Стопка уже отпечатанных листков лежала на столе.
— Ну что же, пока достаточно, раздадим товарищам,
4 Заказ 465
97
пусть почитают народу. Остальные отпечатаем в типогра-
фии.
Даша вместе с Лобовым пошла в депо.
В огромном вагонном цехе набилось столько народу,
что сразу стало тесно. Сидели на высоких подоконниках,
станках, пожарной лестнице.
Стояла тишина — казалось, тут не было ни души.
И в удивительной этой тишине голос Лобова звучал
очень резко. Он читал воззвание Ленина.
— Чтоб спасти изнуренную, истерзанную страну от
новых военных испытаний, мы пошли на величайшую
жертву и объявили немцам о нашем согласии подписать
их условия мира.
...Социалистическое отечество в опасности! Да здрав-
ствует социалистическое отечество!
Даша слушала и старалась представить Ленина, каким
он был в ту минуту, когда писал эти строки.
— ...Священным долгом рабочих и крестьян России
является беззаветная защита республики Советов...
Даша уже читала воззвание в комитете, но сейчас в
этом большом зале-цехе, заполненном разгневанными
людьми, каждое слово звучало как-то особенно значительно.
— Защищать до последней капли крови, до последней
капли...
К скамье, на которой стоял Лобов, протиснулся Иван
Залегин, снял примятую шапку, поднял руку.
— Ну что ж, мы, сибирский пролетариат, не подведем,
поддержим Советскую власть. До последней капли крови
будем бороться. И на фронте и вот здесь, в тылу... Все как
один поддержим Ленина...
— За всех расписочку давать у вас полномочий нет, —
вырвался вперед полноватый красивый человек.
—• Контролер Гранин,—сказал кто-то за спиной Да-
ши. — Этот говорить горазд...
— За всех не извольте расписываться, — повел барха-
тистыми глазами Гранин.— Мы должны хранить, обере-
гать чистоту революции для всего мира, для мировой рево-
люции,—юлос Гранина был такой же бархатистый, как
глаза. — Мы не допустим, чтобы запятнали позором чистое
сияние революции... Мы пойдем на любые жертвы...
— Чистое сияние революции — как это хорошо, краси-
во сказано. — Даша повторила про себя эти красивые
слова. Да, сохранить для всего мира, для мировом револю-
98
ции. Но что это дальше говорит Гранин своим бархатистым
голосом?
— .„Ленин и его подпевалы добиваются позорного ми-
ра, унижения национального достоинства, измены долгу...
Лучше пойти на утрату Советской власти в одной стране,
лучше пожертвовать русской революцией, но сохранить чи-
стое ее сияние для мирового пролетариата, для мировой
революции...
— Погоди ты, Гранин, со своим сиянием... Какому дол-
гу изменять-то? — оборвали его из зала.
— У-у, мокрица! — выкрикнул кто-то.
— Я открываю вам глаза, я говорю правду...
— У тебя и правда мокрицы.
— Глаголевский подголосок! Прихвостень империали-
стической гидры! Собачий гав, вороний грай, а не слова.
Кто-то кинулся к Гранину с сжатыми кулаками, кто-то
столкнул его со скамьи. Началась суматоха.
Гранин нырнул в толпу.
— На свете сейчас нет ничего важнее нашей револю-
ции, — поднялся над толпой негодующий, гневный голос
Лобова.— Не жертвовать ею, а спасти, отстоять... Влади-
мир Ильич сказал: кто против немедленного, хотя архи-
тяжелого мира, тот губит Советскую власть. Вспомним, как
развивались события. С первого дня своего рождения Со-
ветская власть начала бороться за мир. С первого шага —
Декрет о мире. Но Антанта отказалась от мирных перего-
воров. И наше правительство приступило к мирным пере-
говорам с Германией. Германские империалисты навязы-
вают нам унизительный, грабительский мир. Можно
скрипеть зубами, возмущаться. Невероятно, неслыханно
тяжело подписывать этот бесконечно унизительный мир,
когда сильный становится на грудь слабому. И все-таки
мы должны пойти на это унижение, чтобы выжить. Если
мы не подпишем этот договор, мы подпишем смертный
приговор Советской власти. Так сказал Ленин. Любой це-
ной мы должны отстоять жизнь нашей Советской респуб-
лики, стать на ее защиту...
Лицо Лобова посмуглело, будто в отсветах огня, и Да-
ше казалось, весь он в эту минуту похож на факел, гото-
вый взметнуться.
Плечо к плечу с Лобовым встал кузнец Лодыгин —
высокий жилистый, крутолобый, в прокопченной спецовке.
Поднял большую, темную, заскорузлую руку. Вот-вот
4
99
взмахнет, выоьет искру, расплющит гидру империализма.
— Предлагаю всем пойти на защиту революции, за
социализм. Или погибнем в борьбе, или сотрем с лица зем-
ли гидру империализма. Для мировой революции прежде
всего мы должны спасти нашу революцию...
— Давай записывай в Красную Армию. Без лишних
слов, братишка,— перебил его парень в бушлате.— Пиши:
Прохватилов Иван.
Откуда-то появились на скамье листы толстой желто-
ватой бумаги.
— Пиши: Груздев Степан. И сына ставь Груздева же
Генку — он согласен. И меньшого Лешку ставь. Всем се-
мейством пойдем.
— Петренко.
— Лапоног.
Дашу как высокой волной подхватило. Опа протисну-
лась к скамье.
— Гришаеву...
— Девчонок не берем пока,— сделал свирепое лицо
Лодыгин, — тем паче курносых.
Дашу залило краской. Сами собой навернулись слезы,
которых она очень стыдилась.
Подошел Лобов.
— В настоящий момент считаем нецелесообразным
твой уход на фронт, — сказал он голосом Косарева и даже
брови так, по-косаревски, свел — углом, потом положил
руки на ее плечи, улыбнулся по-своему, по-лобовскп. —
Понятно, товарищ дорогой? Сейчас надо тебе аллюром в
лагерь, передать Карою вот эту записку. Боевое задание.
Попятно, товарищ дорогой? Да побудь, послушай, как там
пройдет все. Ты ведь мадьяр понимаешь.
Даша отерла рукавом шинели глаза.
— Попятно.
Митинг проводили во дворе лагеря под низким, сеющим
мокрый снег небом. Ораторы взбирались на козлы и с их
высоты произносили свои речи.
Когда Даша пришла, на козлах стоял невысокий плот-
ный человек в светлой почти новой, перетянутой
рюмочкой шинели.
Среди поношенной, замызганной, ветхой одежонки со-
бравшихся здесь людей эта шинель выглядела просто-таки
шикарной.
Скрестив руки на груди, человек в голубой шпнели с
100
высоты козел говорил о том, как важно сейчас, в настоя-
щий момент сохранить свою жизнь и вернуться в прекрас-
ную Венгрию.
Даша понимала мадьярскую речь. Еще когда она рабо-
тала в швейной мастерской, к ним присылали наладчиков
машин мадьярских парней — из военнопленных. Многие
девчонки тогда научились говорить по-венгерски, по-не-
мецки.
— Главное — выжить, сохранить себя, свою персону —
с нажимом повторял, будто вколачивал гвозди в неподатли-
вую стену, человек на козлах. — Зачем нам лезть, совать
нос, — приставил растопыренные ладони к кончику своего
могучего носа оратор, — в драку русских. Это их семейное
дело. А мы при чем тут?! Зачем Лигети толкает нас на
безумства, братья! Этот мне мадьярский темперамент! Ли-
хость табунщика, приправленная красной паприкой. —-
Оратор презрительно оттопырил верхнюю губу.— Тот, кто
хочет, чтобы его жена стала вдовой, а дети сиротами, пусть
слушает Лигети. Погниете в плену заживо. — Он на какое-
то мгновение замолк, потом с присвистом выкинул сло-
ва: — Их социалистическое отечество в опасности, ну пусть
и спасают его. У нас, слава богу, есть свое отечество! И мы
должны беречь себя для него. Мадьяры, разве вы не любите
своей прекрасной Венгрии, спрашиваю я вас? Мадьяры,
спрашиваю я вас? — повторил оратор.
— Я отвечу тебе Ножи Киресол! — поднялся рядом с
Киресолом Карой, как всегда стремительный, легкий и в
то же время собранный, подтянутый.
Даше сейчас он напоминал Лобова, хотя они такие раз-
ные, непохожие внешне. Может быть, та же стремитель-
ность движений или глаза, и не потому, что они такие же
темные и большие, а само выражение их.
Даша взглянула на Зоею. Она стояла, вся подавшись
вперед. Тонкий, хрупкий подбородок ее был чуть откинут
кверху и светлые зеленоватые глаза были в этот миг по-
хожи на глаза Кароя.
А может, у нее, у Даши, и вот у того мадьяра, что
стоит, опираясь на костыль, у Иожефа Шамоди, и его со-
седа н у всех, кто слушает Кароя, сейчас такие глаза? Это
от настроения, от приподнятости...
— Я могу ответить тебе, Ножи Киресол. Мы любим
Венгрию и потому должны стать на защиту русской рево-
люции. Социалистическое отечество, родина всех социали-
101
-стов в опасности — вы понимаете, товарищи, что это значит
для каждого из нас?
Лигети шагнул вперед.
Даша увидела, как на лбу его прорезалась глубокая
складка, скулы сразу стали острыми.
— Товарищи, если вы хотите жить, если вы хотите
счастья своему народу, своему отечеству, вы должны встать
ла защиту Советской власти в России. Это паше общее
дело!
На шее Кароя резко обозначилась, напряглась жила.
— Мы считаем русскую революцию первым бойцом в
деле освобождения человечества. И наш долг — помочь
этому бойцу, поддержать его. Защищая русскую револю-
цию, мы защищаем себя, свой народ, свою свободу. Вот те-
бе мой ответ, Ножи Киресол, — повернулся Нарой к Кире-
солу.
— В Советской России для русских коммунистов мы
не военнопленные, а иностранные пролетарии, братья по
классу, по борьбе.
Карой вытянул из кармана маленький бумажный четы-
рехугольник — депутатский мандат.
— Вы сами послали меня депутатом в Советы!
— Эльэн! — закричало много голосов.
— Салют, Карой! Эльэн! Ура! — кричала Даша вместе
со всеми.
— Не верьте Лигети, он подкуплен большевиками. Оп
толкает вас на безумства, на гибель! — зачастил Киресол,
взмахивая руками, протягивая их то к одному, то к дру-
гому.
— Не верьте, — присоединился к нему пожилой авст-
риец в круглых очках. — Если вы не хотите, чтобы ваши
жены стали вдовами, дети — сиротами, не верьте!
— А кому прикажешь верить? Тебе, сытая рожа, Йожи
Киресол? — ринулся на него Шомоди. — Посмотри па се-
бя. — Ты, куриный поприкаш! Кому себя продал? Кто тебя
подкармливает? Карой ушел к нам в солдатский барак из
офицерского дома еще до Советской власти, разделил па-
шу судьбу, а ты... — Шомоди длинно, густо выругался,
сплюнул, стукнул костылем, будто отбил, отрезал, поставил
точку и уже другим голосом, торжественным и раскатис-
тым, продолжал: — Предлагаю организовать международ-
ный, интернациональный красногвардейский отряд. Вместе
с русским народом мы будет защищать Советскую власть
102
в России от всех ее врагов, пусть то будет Вильгельм, Карл,
Франц-Иосиф, черт-дьявол. Мы должны потребовать от
правительств Австра-Венгрии, Германии немедленно пре-
кратить наглое вторжение, заключить мир! Потребовать!
Вот тебе наш ответ, Йожи Киресол! К оружию, товарищи!
К оружию!
— Надьён Йо! Дело говоришь, товарищ! Надьён Йо!
Райта! К оружию!
— Наше социалистическое отечество в опасности! Да
здравствует социалистическое отечество! Да здравствует
мировая революция! — снова прочитал Карой слова из ле-
нинского декрета-воззвания.
И тут Даша увидела, как почти все собравшиеся подня-
ли руки, начали повторять вслед за Лигети эти слова. Они
звучали на мадьярском, немецком, румынском, польском —
разноголосо и в то же время слитно.
— Да здравствует социалистическое отечество!
Вместе со всеми Даша подняла руку и повторяла эти
слеза по-русски,
СЕРДЦЕ ДАНКО
Даша принесла в редакцию «Фор-
радалом» полученное из Москвы
обращение ЦИК. Лобов просил пере-
вести его на венгерский язык и отпе-
чатать в газете для иностранных про-
летариев.
В маленькой редакционной ком-
нате было шумно. Карой и Йожсф
Шомоди яростно спорили из-за ка-
кой-то «шапки», которую почему-то
срочно нужно было набрать. Прихода Даши они даже не
заметили.
Шомоди дробно сгучал костыльком по полу и выкрики-
вал: «Мы пожара всемирное пламя, мы...»
— Мы —- интернационалисты... — отстаивал свое Лиге-
ти, — ударнее и точнее.
На столе и стульях лежали стопки корреспонденций,
статей, написанных от руки и уже набранных и оттисну-
тых на длинных узких листках. Лигети называл их гран-
103
ками. Гранки были расчерчены красным карандашом, па
полях их пестрели какие-то значки...
Наконец шапка была найдена. Оказывается, шапкой
они называли большой заголовок, лозунг, что ли, в газете.
Карой поднялся, широко развел плечи, будто донес и
скинул с себя груз, вытянул из стопки тетрадей листок,
пробежал глазами, что-то прогудел про себя и начал гром-
ко читать. Это было письмо красногвардейца Иштвана
Оберника из первого интернационального отряда, отправ-
ленного в Забайкалье бить банды Семенова.
Иштван просил переслать письмо матери в Венг-
рию.
«Дорогая мама, ты знаешь своего сына, а я знаю тебя,
мама, — писал Иштван Оберник... — Пусть лучше мань-
чжурские степи станут для меня могилой, чем я соглашусь
снова дать себя заковать в цепи, заковать твоих внуков —
детей моей сестры Гизы и брата. Нет, мама, я не вы-
пущу из своих рук оружие, пока не дождусь того счаст-
ливого времени, когда с этим оружием поспешу на
помощь венгерской революции. Мама, ты можешь гор-
диться своим сыном, он сражается за свободу далеко на
востоке.
Передай, мама, брату, сестре и друзьям: пусть лучше
погибнет весь род Сборников, чем мы будем готовить из
Оберников покорных рабов... Дорогая мама! Я желаю всем
вам сил и здоровья... Тебя горячо целует твой сын Иштван
Оберник, революционер».
— Так начинают думать наши венгерские парни. Мы
напечатаем это письмо в газете, — сказал Карой. — Пусть
оно дойдет не до одной магери Иштвана Оберника, а до
всех венгерских матерей...
Даша никогда не видела Иштвана Оберника, но сейчас
ей казалось, что она знает этого венгерского парня. Ей
хотелось пожать ему руку: сервус эльвтарш! Сервус. При-
ветствую тебя, товарищ!
Карой прочитал принесенное Дашей обращение, заки-
вал головой:
— Хорошо, переведем, напечатаем. — А потом вспом-
нил что-то, попросил Дашу: — Дарика, — так он переина-
чил ее имя на свой мадьярский лад,— подожди немпого,
я хочу передать записку Лобову. Пройди туда,— он
показал на дверь,— там книги есть, новый журнал по-
смотри.
104
Почти всю комнату заполнял рояль. В полированной
поверхности его, как в тихой заводи, плавали переплеты
окопной рамы, солнечные блики, ветка тальника, постав-
ленная кем-то в стакан.
Даша даже отступила к двери от удивления. Она виде-
ла рояль в театре, клубе. Но там он возвышался на под-
мостках. Этот же стоял прямо в комнате, как обычная
мебель, как стол, стулья, и широко улыбался своими бе-
лыми зубами-клавишами.
Даша обошла его кругом, затем тронула прохладный
клавиш. Рояль сразу же отозвался чистой, звонкой нотой.
Пальцы пробежали по белой костяной дорожке. Верхние
клавиши откликнулись тоненько, стеклянно, нижние загу-
дели густо, басовито.
— Ох, кто же это так долбит, терзает рояль? — загля-
нула в дверь Зося. — Это ты, Дашенька?
Даша сконфуженно отдернула руки.
Зося рассмеялась, обняла Дашу, откинула свою тяже-
лую косу, села па чудной одноногий стульчик.
Длинные гибкие пальцы ее заскользили по клавишам.
Теперь звуки лились вольно, широко, то нежные, прозрач-
ные, то жгучие, громовые, Даша прикрыла глаза и слу-
шала.
— Это Снегурочка, дочь мороза и весны, поет людские
песни, — не отрываясь от рояля, поясняла Зося. — Она хо-
чет уйти к людям, отдать им свое сердце.
Сильные, яркие аккорды, будто ослепительный свет,
хлынули в комнату, раздвинули ее степы.
— Солнце — Ярило! —оторвавшись от рояля, широко,
как в полете, развела руки Зося. Снегурочка отдала
свое сердце людям, и оно загорелось большим пла-
менем!
— У тебя Данко получился, Жофика! Данко, а
не Снегурочка,— неожиданно появился в дверях Ли-
гети.
— Данко — человек, осветивший своим горящим серд-
цем путь людям,— объяснил он Даше.
— В каждом из нас сейчас должно жить сердце Дан-
ко,— сказала Жофика,— в каждом из нас...
Она подошла к окну, толкнула створку форточки.
В комнату ворвался ветер, зашуршал газетами, перелистал
ноты на рояле, принес дыхание, запах весны. Весна с зи-
мой спорили. Весна побеждала.
105
ДУНАЙ ГОЛУБОЙ
ВНБВВгаа	Иртыш был забит льдом. Не ров-
V'	ным, мертвым ледяным, покровом,
а шумными стаями оживших
Wp	льдин.
m	Пришла пора ледохода.
По реке плыли, сталкивались, об-
ЦВЬваЖнНВ	гоняли друг друга острова — большие
и малые> прозрачные, как стекло, и
бугристые, еще обросшие ноздрева-
тым весенним снегом; И все они впи-
тали в себя пурпур и синеву, янтарь и зелень заката.
Зося п Карой спустились к самой кромке и стояли мол-
ча, тесно прижавшись друг к другу, завороженные могучим
движением реки.
Почему-то вспомнилось: Даша называла это движение
льда — ледоход — ледоломом.
— Ледолом! Какое упругое слово, — отозвался Ка-
рой. — Ледолом, — повторил он; словно пробуя слово на
вкус. — Э*го похоже на то, что происходит сейчас в нашей
жизни. По всей стране идет ледолом. Ломка старого, про-
гнившего. Скоро он, ледолом; и в Венгрию придет. Уже
начался...
— Тоскуешь? — спросила Зося.
— Как ответить на такое? Тоскую^ конечно. Но если бы
мне сейчас, вот сегодня сказали: собирайся, поезжай в Бу-
дапешт, если хочешь. Я бы этого не сделал. Мы бы вместе
с тобой этого не сделали, Жофика. Надо быть там, где
труднее...
Он сильнее притянул к себе Зоею:
— Нам еще много придется испытать, Жофика. Мы
должны быть готовы ко всему.
Свет зари медленно гас. Сизый сумрак старательно
смывал пламень заката. По Иртышу теперь плыли синие
острова. За излучиной они сливались в сплошную синюю
бугристую пелену. Отчетливей слышалось шуршание
льдов.
— Дунай;.. Он такой же полноводный, стремительный,
сильный, как Иртыш,—сказал Карой, не отрывая глаз
от* реки. — Только Иртыш не бывает голубым; А может
быть, и Дунай лишь в песнях голубой.
106
Карой вспоминал Венгрию, знаменитую Геллерт, без
которой невозможно представить себе Будапешт.
И Зося увидела эту гору в самом центре города, скло-
нившую крутые свои плечи над волнами Дуная — голубы-
ми волнами, как поется в песне.
Они стояли на вершине. Над шими плыли легкие, омы-
тые солнцем облака. Зося вдыхала их свежесть, их удиви-
тельный запах. Они пахли солнцем, они пахли родиной
Кароя.
Позеленевшие от старости, может быть затканные ли-
шайником, плиты крепостной-стенььбыли изрезаны надпи-
сями.
Люди, приходившие сюда, хотели как-то запечатлеть
свои имена, оставить здесь, на вершине Геллерт, свой след.
Карой обнял Зоею, и они вместе начали читать надписи
на камне.
«...Я всегда с тобой. Всегда!» Ивета — так ввали девуш-
ку, оставившую.эти слова. .А может быть, это была утом-
ленная долгими годами жизни женщина... Во как хорошо
она сказала: «Я всегда с тобой».
Зося шла по берегу Иртыша рядом с Кароем и так .ясно
представляла старинные зубчатые башни Будайского зам-
ка на правобережье Дуная, белокаменный рыбацкий бас-
тион со статуей монаха Юлиана у подножия.
Она видела острые главы древней церкви короля Ма-
тиаша, дома, легко вознесенные на склоны Будайских
холмов...
Она видела равнинный Пешт с широкими дугами улиц,
сбегающих к реке, со стрельчатым дворцом венгерского
парламента, охраняемого бронзовыми львами; мосты над
Дунаем, суда на большом Чепельском рейде, тонкие, по-
витые дымом, иглы заводских труб Чепеля, Красного Че-
пеля, который Карой называл твердыней венгерского про-
летариата...
Зося никогда не была в Будапеште, но она знала и лю-
била этот город юности Кароя.
...С улицы Лайоша Кошута можно свернуть в боковую
улочку, остановиться у старинного насупленного каменно-
го дома — кафе «Пильвакс».
Здесь в дни революции 1848 года был клуб революцион-
ной молодежи Венгрии.
Здесь впервые Шандор Петефи прочитал свою «Нацио-
нальную песню».
107
Встань, мадьяр, зовет отчизна!
Выбирай, пока не поздно:
Примириться с рабской долей
Или быть на вольной воле...
Это была клятва революции!
Потом надо навестить старого Бема.
Он стоит на правом берегу Дуная, на площади своего
имени, отлитый из бронзы, коренастый бородач в широко-
полой шляпе с пером. Левая рука его простерта к Дунаю,
правая перевязана.
Гнев, страсть, огонь жизни — запечатлел скульптор в
чертах старого полководца.
Бем-апа... Бем дедушка... Поляк, сражавшийся за ре-
волюционную Венгрию. В то далекое время он звал: по-
жмите друг другу руки, люди разных наций, люди труда.
Как хорошо Зося понимала старого Бема. И никогда
не могла понять тех, кто делит нации на высшие и низшие,
разжигает национальную рознь. Она ненавидела таких
яростно, непримиримо.
— Поклонимся старому Бему за то, что в нем жила
душа интернационалиста, — сказал Карой. Он умел читать
Зосины мысли, а может быть, это происходило потому, что
они чувствовали и думали одинаково.
Конечно же, Карой повел Зоею в Чепель, в свой Крас-
ный Чепель и рассказал о заводе, где работал.
На какие-то минуты он вернул ушедшее время и снова
стал робким кпшкерешскпм пареньком, растерянным, сму-
щенным большим, шумным, ярким городом. Он вспоминал,
как входил в заводские ворота, как с удивлением огля-
дывал станки. После отцовской кузницы небольшой чугу-
нолитейный завод казался ему громадным.
А потом там, на заводе, он открыл для себя удивитель-
ную книгу — «Коммунистический Манифест».
Эта книга и привела Кароя в социал-демократическую
партию. Вооруженный ее словом, он яростно спорил с те-
мп, кто уводил рабочих от борьбы, называл даже забастов-
ку преждевременной мерой; спорил, писал воззвания для
стачечного комитета, бастовал, расклеивал на заводских
стенах самодельные плакаты со старым, чеканным проле-
тарским лозунгом: «Остановятся все колеса, если захотят
твои могучие руки».
Тогда же всплыло, расползлось это холодное скользкое
слово — оппортунизм.
108
Зося слушала Кароя п видела, как блестят его глаза,
как зарделись тугие упрямые скулы, как часто взмахивает
он руками. Таким он был в споре.
А у Кароя все время жило ощущение, будто это они
вдвоем вспоминают — и Зося была с ним всегда — и на за-
воде, и в горячем кипении первых собраний, и в редакции
«Непсавы», и позже — в осклизлых окопах, напитанной
кровью галицийской земли. Вместе они братались с рус-
скими солдатами, вместе — гневно, страстно разоблачали
тех, кто помогал империалистам превратить мир в крова-
,вую баню.
А потом, как было больно узнать, что товарищи по пар-
тии предали рабочий класс, изменили делу революции.
— Как это сказал умиравший от ран в окопах Янош
Керекеш: «Эти социалисты-шовпнисты вонючее дерьмо, а
не люди, дерьмо, от которого надо очистить землю»...
Зося слушала Кароя, смотрела на него и вдруг вспом-
нила тот день, когда они впервые увиделись.
Ну да, она пришла в партийный комитет за литературой
(не пришла, а прибежала, она ничего не могла делать
медленно). Рядом с Лобовым сидел незнакомый человек
в потертой зеленоватой гимнастерке. И так это отчетливо,
будто это было вот только сейчас, она увидела, как Карой
пружинисто поднялся, откинул со лба смоляную прядь во-
лос. Темные глаза заблестели любопытством.
— Знакомься, Зося,— кивнул Лобов.— Из Иваново-
Вознесенского лагеря, к нам в Сибирь выслан за больше-
вистскую агитацию. Лигети. Карой Лигети.
Они внимательно, пожалуй даже настороженно, огля-
дели друг друга. Лобов ушел — он спешил па собрание.
Карой молча глядел на Зоею. Потом сказал, медленно
растягивая слова, будто что-то вспоминая:
— У меня тут в городе должна быть знакомая. Мы об-
менивались с ней письмами от лагерных организаций.
Не поможете ли разыскать?
— Что ж, если сумею, помогу.
— Ядвига. Так она подписывала свои письма.
Зося и сейчас помнила, каким глухим голосом она пере-
спросила:
— Ядвига? Ядвига переписывалась с Шандором...
— С Шандором,— закивал головой Лигети.—Это верно.
— Вы его знаете, Шандора? Знаете?
— Немного, совсем немного! — улыбнулся он.
109
А она ответила:
— У пего умные, хорошие письма. Он далеко видит.
— Где же вы читали его письма? Вам Ядвига показы-
вала?
— Ядвига,— подтвердила Зося.
— Ваша старшая подруга?
— Почему старшая? — обиделась Зося.
— Ну как вам объяснить,— замялся Карой,— Ну ко-
нечно, она же старше вас, как это выразить точнее,— Он
щелкнул пальцами, будто ловил в воздухе недостающее
русское слово.— М-м... более взрослый, зрелый человек...
— То есть как это более взрослая? — почти выкрикну-
ла Зося,— Да разве я... Это я, я вела переписку с Шан-
дором. Партийный комитет поручил это мне...
— Гм... Что же, очень хорошая неожиданность, прият-
ная неожиданность. Давайте знакомиться: Карой-Шандор
Лигети...
— София,— назвалась она полным именем.
— Жофпка,— улыбнулся одними глазами Карой. И еще
раз повторил: — Жофика.
Зося исподлобья поглядела на него, не зная, обидеть-
ся пли рассмеяться. Л все-таки хорошо это звучало: Жофи-
ка! Ее никто еще так не называл. Зося не заметила, как
сама повторила вслух это свое новое имя...
С того дня прошел почти год. Она соединила свою
жизнь с жизнью Кароя, стала его женой, а ощущение,
возникшее в тот момент, когда они впервые увиделись,
встретили друг друга, так и осталось. Она даже не пони-
мает, как до этого жила без него, как они могли не быть
вместе...
Они возвращались с реки домой. Улочка неторопливо
взбиралась по нагорью. Деревянные, отсыревшие за зиму
домишки смежили свои веки-ставни, скупо цедили хилые
нити света и от этого казались слеповатыми.
Почти у каждой калитки стояли маленькие, будто игру-
шечные, очень уютные скамеечки. Здесь досужим вечером
можно было посидеть, посудачить, пощелкать подсолнухи.
Но сейчас, в этот поздний зябкий час, улица была без-
людна. Неожиданно тишину нарушила песня. Карой
прислушался. Пели двое, пели по-мадьярски.
Сколько господ посадил ты в кареты,
Но и они тебя вспомнили, брат,
Дали шинель — и шагай на край света,
ПО
Знай себе топай пешочком солдат...
Дал ты им плуг, чтобы нивы их зрели,
Но и они пред тобой не в долгу,
В поле послали тебя, где шрапнелью
Косит людей, как траву на лугу.
Что же это? Неужели слова из его стихов?
Двое парней сидели на низенькой скамье у калитки
углового дома и, чуть раскачиваясь, пели «Яноша Ко-
ланьи — кузнеца».
Песня крепла. Теперь они пели в полный голос — двое
мадьярских парней на улице сибирского города.
Жаль только то. что ковал ты кареты
Псам-кровопийцам — своим палачам,
Надо мечи бы точить по ночам,
Пики ковать бы с темна до рассвета,
Чтоб то оружье в пожаре восстанья,
Ради свободы и светлой любви
Братья твои — кузнецы и селяне
Вымыли в черной господской крови.
— Это же твое, твои слова!
— Мои...— Карой даже растерялся, так это было не-
ожиданно. Стихи его пришли к людям, стали песней.
...Песня оборвалась так же неожиданно, как и возникла.
Послышались шаги, скрип калитки.
А Карой и Зося еще долго стояли на тихой, уснувшей
улице.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВЕСНЫ
И вот уже первый день мая.
Даша идет в колонне плечом к
плечу со Степановыми и Стешей.
Марья несет на руках своего мень-
шого. Старшие ребятишки вышаги-
вают вперед, взявшись за руки.
У всех на груди кумачовые банты.
Где-то в голове колонны вспыхну-
ла и растеклась по рядам песня.
Мы пожара всемирное пламя,
Молот, сбивший оковы с врага,
И1
Коммунизм — наше Красное знамя
И священный наш лозунг — борьба...
Даша не умела петь — «голоса не было», как говорила
Марья, но сейчас ей казалось, она поет хорошо, звучно,
заливчато. Неожиданно цепкие ребячьи пальцы обхватили
ее руку. Это степановский Лешка перебежал к ней. Чуть
отступив, он пел тонким вздрагивающим голосом. Даша
прислушалась: слова были незнакомые.
— Что ты поешь?
— Свои слова пою,— мотнул рыжими вихрами Лешка.
— Это он в меня — речистый такой,— засмеялась
Марья,— сам слова сочиняет.
Марья передала своего меньшого мужу, подбочени-
лась, на ходу пристукнула ногой и, словно примериваясь
к песне, завела:
Полюбила я миленка
Красной гвардии орленка.
Полюбила, полюбила,
И вовек не разлюбила.
На тропинке ветер дул —
Смерзла — дожидаючи,
А миленок не свернул
Большаком шагаючи.
Эх, эх, эх, эшсньки.
Голос у нее вдруг стал резким, крикливо-насмешливым:
Называться ангел 6poct
Осью мироздания,
Потому без ходу ось
Ржавит без внимания-
— Эх, эх, эх, эх, эшеньки,— притопывала на ходу
Марья, покачиваясь своим крупным ладным телом.— Эх,
эх, эх, эшеньки! А ну давай Гриньку,— оборвала она себя
и забрала у мужа сынишку.
У железного моста, перекинутого через Омь, останови-
лись, чтобы пропустить колонну иностранных пролета-
риев.
По темной зеленоватой волне еще плыли редкие льди-
ны. Будто облака опустились на воду отдохнуть.
За мостом Омь отдавала свои воды Иртышу. Две реки
сливались в широком плесе. Сейчас, в пору половодья,
водяное раздолье казалось бескрайним.
112
Даша смотрела, как движется колонна иностранных
пролетариев.
Венгры шли, подчеркнуто щеголяя выправкой. Даже
поношенные линялые шинели их выглядели сейчас фран-
товато.
За венграми шагали румыны со своим знаменитым ду-
ховым оркестром. Яростно сверкали медные шеи труб, на-
чищенных по случаю праздника.
За румынами — словаки, чехи, сербы, австрийцы, по-
ляки...
Прохудившиеся шинели, стоптанные сапоги, широкий
солдатский шаг, стук костылей.
Даша оглянулась в сторону Атамановской улицы.
Колонне не было конца и края. Ветер надувал полотнища
знамен, и они, как паруса, реяли над живым человеческим
потоком.
К перилам протиснулся, вынырнув из толпы, старичок
в черном котелке и больших роговых очках. Он снял очки,
протер их клетчатым платком и, не глядя на Дашу, сказал,
отбивая каждый слог:
— Интернационал шествует!. Вавилонское столпотво-
рение, прости господи. Русский Вавилон многоязычный
и разноплеменный. Сейчас в нашем старом сибирском
городе люди говорят на ста десяти языках. Точно подсчи-
тано.— И старичок в котелке начал перечислять, загибая
пальцы: — Немецкий, мадьярский, румынский, словацкий,
чешский, польский, итальянский, турецкий, украинский,
белорусский, курдский, киргизский...
И впрямь выходило сто десять.
— Вы знаете, молодая барышня,— обратился он к Да-
ше,— как люди хотели построить Вавилонскую башню и
что такое Вавилонское столпотворение?
Нет, Даша не знала что это за Вавилонская башня и
столпотворение вокруг нее.
Зато Стеша сразу отозвалась.
— Ну, в наше время бог уже бессилен спутать языки.
А вот паша первомайская демонстрация показала, что все
сто десять языков нашли один мотив, послушайте-ка.
Над колонной струилась песня.
— Мы наш, мы новый мир построим,— неслось на всех
ста языках, о которых говорил старичок в котелке. Колон-
на пела «Интернационал».
— В той будущей жизни, что придет...— Стеша не до-
113
говорила и закашлялась. Бурые полосы всплыли на щеках.
Она приложила к губам носовой платок, и на светлой ткани
расползлось ржаво-красное пятно.
— Легкие,— как-то виновато-смущенно сказала Сте-
ша.— Это у меня началось еще в тюрьме. Но потом вроде
подлечилась, а теперь вот снова...
— Ты ж себя разве пожалеешь, Стеша? Потому и бо-
лезнь снова возвернулась, ты же о себе не думаешь. Так
о ребенке думку имей...— укорила ее Марья.
Подошел Лобов. И хотя он был радостно взбудоражен
песней, праздником, цепкий глаз его сразу уловил и расте-
рянную подавленность Стеши, и зажатый в руке платок,
и встревоженность Даши л Марьи.
— Эге, дорогой товарищ, так не пойдет! Нужно лечить-
ся! — заволновался он.— Ты ведь ребенка ждешь! Надо
поехать к родным в деревню. Там на свежем воздухе, моло-
ке... Каждому известно... Петр отвезет тебя, командируем...
— А как же я оставлю...—начала было протестовать
Стеша.
— Никаких отговорок! Это в порядке партийной дис-
циплины. Завтра же соберем комитет, решением обяжем
тебя. Ты что, себя и ребенка загубить хочешь?
Даша благодарно смотрела на Лобова...
* * ♦
С демонстрации Даша возвращалась с Лобовым. Как-то
само собой получилось, что у моста они свернули и пошли
узкой улочкой к Иртышу.
Берег полого спускался к реке. Приземистые домишки
выставили к реке свои грязные зады с уродливыми
сараюшками, помойками. А внизу струилась чистая, живая
вода. Упругие сильные струи сливались в плавной волне,
потом торопливо разбегались и снова спешили друг к
другу.
Можно было так часами стоять на берегу и провожать
глазами стремительный бег реки, уносящей свои воды на
север.
Река заполнила своим дыханием, движением, шумом
весь город.
— Хорошо слушать реку,— сказал Лобов.— Река ды-
шит, слышишь, Дашенька?
Он склонил набок голову.—Слышишь?! И еще хоро-
114
mo бы убрать все это, чтобы река вошла в город, чтобы
дома повернули к ней окнами, смотрели на нее.
— И чтоб окна были большие, большие,— сразу под-
хватила Даша.— Окна — глаза домов. Пусть город смотрит
своими главами на реку.— Она, конечно, представила себе,
как это будет. Так хотелось заглянуть в завтра.— А ты
думал, каким станет наш город тогда?..
И Лобов сразу понял, какое это «тогда». И это «тогда»
казалось близким и понятным. Он коснулся Дашиного
локтя, легонько подтолкнул ее, и они сбежали прямо к
воде.
Залмаи наклонился, поднял камешек и по-мальчишески
ловко швырнул его в реку. Светлый круг вспух на воде.
Он становился все шире, шире и тоньше в очертаниях, пока
не растаял в струе — будто могучее течение подхватило его
и унесло на север.
— А у нас в Тобольске Иртыш еще раздольней,— по-
вернул оп к Даше лицо.— Знаешь, когда я был мальчиш-
кой...—Даша подумала вдруг, что он и сейчас мальчишка.—
Когда я был мальчишкой,— повторил Лобов,— и мечтал,
мы вместе мечтали: я, Венька и Гошка, мы вместе мечтали
построить баркас под парусом и поплыть на север до само-
го моря. Мы с тобой ведь не видели еще моря, Дашенька,—
неожиданно сжал он Дашину руку.— Мы многого еще по
видели...
Лобов внимательно поглядел на Дашу. Глаза у него
сейчас были очень темные, без рыжпнки, почти черные,
и печальные.
И он вдруг сказал:
— У человека должно быть дело, которое для пего
выше всего на свете, выше жизни, если он хочет жить, как
настоящий человек.
И Даша подумала: таким делом для него было дело
революции. Таким оно было для Петра, Стеши, Косарева,
Кароя... Для всех коммунистов, которых она знала. Таким
оно стало для нее.
Ленивое, блеклое облако наползло на солнце, впитало
в себя его свет и подзолотило плес.
Даше было бесконечно хорошо идти вот так рядом с
Лобовым. Она давно мечтала, ждала вот такого часа, такой
встречи и приготовила много красивых слов, ио теперь все
их растеряла. Теперь не хотелось ничего говорить, а просто
вот так быть рядом е ним.
115
Она вдруг остановилась, взъерошила рукой темную
жестковатую копну его волос, порывисто обняла. «Я хочу,
чтобы мы всегда были вот так вместе...» Этого она не ска-
зала, а только подумала.
Потом резко оттолкнула его и побежала по влажному
скрипучему песку.
— Даша, Дашенька, зачем же ты так! — бросился
вслед за ней Лобов,
ИНТЕРВЕНЦИЯ
В большом зале Дома Республики
заседал первый Западно-Сибирский
съезд большевиков. Сюда съехались
делегаты партийных организаций
почти всех городов Западной Сибири.
Люди, что собрались здесь, в зале,
вынесли на своих плечах многое, на-
верное, каждый из них не раз за этот
год глядел в глаза смерти.
Даша примостилась в последнем
ряду. Тут уж были не золоченые атласные кресла, а при-
ставные узкие скрипучие скамьи. Но и отсюда ей хорошо
был виден длинный, покрытый кумачом, стол и люди,
сидевшие за ним. Конечно же, прежде всего она взыска-
тельно оглядела Лобова. Мысленно одерпула бурый пид-
жак, расправила примятый лацкан, застегнула верхнюю
пуговку на косоворотке, даже волосы пригладила, хотя ей
нравились именное такие вихрастые, взлохмаченные.
После той встречи на берегу Иртыша, а пожалуй, и
раньше, после того как она перевязывала его прострелен-
ную руку, Дашу тянуло как-то заботиться о Лобове, опе-
кать его, вот так, как Стеша заботится о всех.
Лобов что-то писал на клочке бумаги п переговаривался
с барнаульским делегатом Присягиным Иваном Бонифать-
евичем — коренастым, широколицым человеком. В темных
волосах его отчетливо выделялась косая белая прядь. Го-
ворят, это после двухгодичного заключения в одиночке.
Лобов рассказывал, что Иван Бонифатьевич учился в
партийной школе у Ленина — в Лонжюмо. Это рядом
116
с Парижем такое предместье есть — Лопжюмо. Там па
улочке с затейливым иноземным названием, в деревянном
домишке, может быть вот в таком неказистом, в каком
живет Даша, Ленин занимался с рабочими революционе-
рами, посланными сюда нелегально партией из России,
Урала, Сибири, Поволжья. И оттого, что Присягин учился
в этой школе, слышал самого Ленина, Даше он казался
совсем особенным человеком, как и Владимир Михайлович
Косарев. Она даже удивилась, когда он вчера рассказывал,
как варить брюкву на пару.
На съезде обсуждался продовольственный вопрос, «са-
мый грозный вопрос момента», как сказал Иван Бонифать-
евич.
— Именем республики! Каждый месяц мы должны
отправлять голодающим губерниям десять миллионов
пудов хлеба!..— говорил Косарев...
Потом в зал ворвался и подбежал к столу президиума
телеграфист и протянул Косареву телеграфную ленту,
не наклеенную еще на бланк. Владимир Михайлович про-
бежал ее глазами, лента пошла но рукам сидевших за
столом. И снова вернулась к Косареву. Он начал медленно,
чуть растягивая слова, читать:
— «Примите меры к разоружению эшелонов с чехо-
словацким корпусом. Со сдающими оружие обходиться
по-братски, с поедающими, как с врагами...» Предлагаю
делегатам съезда пойти на предприятия, поговорить с наро-
дом,— поднялся Косарев.— Надо, чтобы рабочий класс
стал под ружье. Мы должны быть готовы ко всему...
С каждым словом, произнесенным Косаревым, в зале
нарастало напряжение. И как-то сразу, не сговариваясь,
делегаты поднялись. Весь зал был на ногах.
...Стремительный, острый звук заводского гудка разо-
рвал тишину утра.
Даша, кажется, ощутила, как разлетаются эти осколки
густой, сонной, сиреневой тишины с топкими, сверкающи-
ми, как льдины, закраинами.
Так начался этот день, когда па железнодорожных
путях появился чехословацкий эшелон.
Даше казалось, весь город устремился к перекинутому
через Иртыш железнодорожному мосту. Только она не
117
могла туда побежать, потому что была занята: разносила
на заводы срочное обращение партийного комитета.
Потом стало известно: чехословаки отказались сдавать
оружие, отошли к небольшой станции с нежным девичьим
названием •— Марьяновка.
Вслед мятежникам был направлен отряд красной гвар-
дии и милиции.
А вечером поезд доставил в город первых раненых и
убитых.
Когда Даша прибежала на станцию, из вагона выносили
командира отряда Петра Успенского. Он был тяжело ранен
в грудь и все просил вынести его из вагона в степь, в чистое
поле. Кто-то сорвал ветку тополя и дал Петру. Он так
и умер, зажав в руке тоненькую тополиную ветку с моло-
дыми, клейкими листками.
Дашу охватило тягостное чувство. Все в ней протесто-
вало против смерти. Не хотелось, нельзя было поверить,
что этот человек больше никогда не встанет, что нет его
больше на земле. Вот-вот он подымется, вскинет руки и
скажет, как он часто говорил на военных занятиях: «Перед
нами водная преграда»...
Он обучал дружинников тактике боя. На занятия при-
ходил весь затянутый в хрустящие ремни, щеголеватый,
и речь его будто тоже была стянута портупеями. Иртыш
он называл водным рубежом, степные кургапы высотками,
точками, живая земля с ее лощинами, холмами, реками,
озерами для него была пересеченной местностью.
Но это только на занятиях. А так, в досужее время,
он был веселым, разговорчивым человеком, всегда куда-то
спешившим, немного суетливым, немного запальчивым,
«заполошным», как называла его Стеша.
Почему-то вспомнилось, как однажды вечером в пар-
тийном комитете Петр читал Лобову стихи. Для Даши это
было совершенной неожиданностью. И были в стихах такие
строки:
Живую душу укачала,
Русь, на своих просторах ты...
Кто написал эти строки? Они жили в Дашиной памяти,
и ей все хотелось повторять: «Живую душу укачала, Русь,
на своих просторах ты...»
Сейчас ей казалось — это о нем, о Петре, написано.
118
Истошно кричала какая-то женщина, и крик ее бился
над площадью. Тоненько плакали ребятишки.
О том, что произошло под Марьяновной, говорили в го-
роде все.
...Состав с красногвардейским отрядом приближался
к станции-. Над паровозом подняли белый флаг — знак
того^ что-представители Совдепа готовы вести мирные пере-
говоры.
На станции играл оркестр. Широкими светлыми вол-
нами наплывал штраусовский вальс, звуки его вливались
в прозрачную, чуть подволоченную солнцем весеннюю
голубень.
— Ба! Иоганн Штраус «На берегу прекрасного Ду-
ная»,— рассмеялся Петр* (Он был завзятым любителем
музыки.)—Вот так встреча. Все-таки они поняли, что с
оружием им не пробиться в нашей стране...
Миновали семафор^ Уже виднелось уютное белое зда-
ние вокзальчика. Машинист затормозил паровоз. Красно-
гвардейцы начали выходить из вагонов.
И вдруг грохнул винтовочный залп. Это был сигнал.
Застучали пулеметы.
Ливень огня обрушился на отряд. Красногвардейцы
приняли неравный бой и продержались до тех пор, пока не
прибыло подкрепление.
Увидав еще один красногвардейский эшелон, мятеж-
ники отступили и попросили перемирия.
А потом город придавили новые тяжкие вести.
Мятеж разливался по всей железнодорожной линии.
Вместе с чехословаками выступили белогвардейцы. Идейно
вдохновляли этот крестовый поход против Советской Рос-
сии эсеры и меньшевики, те самые, что яростно кричали
о насилии большевиков над личностью, над демократией...
В Новониколаевске уже объявилось Временное эсеро-
меньшевистское Сибирское правительство*..
Кажется, совсем недавно, в марте, Даша запомнила тот
день — 9 марта, Лобов развернул свежий номер «Правды»
и с тревогой сказал: «В; Мурманске английский крейсер
«Глори» высадил десант». И хотя Дашу это известие то-
же взволновало, но Мурманск — северная граница, ок-
раина страны — казался ей бесконечно далеким.
Прошел месяц, и на другой окраине страны —в бухтах
Владивостока появились военные корабли под японским
флагом и тоже высадили своих солдат на; советскую землю.
Потом пришел английский крейсер, зарябили полосы и
звезды флагов Соединенных Штатов Америки, пришварто-
вались к владивостокским причалам французские военные
корабли.
Крайняя даль, тридевять земель, отделяла тихоокеан-
ские бухты от Омска, но здесь уже знали названия кораб-
лей-интервентов: японский «Ивами», английский «Суф-
фольк», американский «Ныо-Орлеан», французский «Жан-
на д’Арк»... Целая эскадра международных грабителей.
Не с миром, с мечом пришли они к нам.
Эшелоны с частями чехословацкого корпуса растяну-
лись по всей линии железной дороги до Тихого океана.
Все знали: этот корпус был сформирован из военнопленных
чехов и словаков еще до революции и теперь с разрешения
Советского правительства продвигался через Сибирь к Вла-
дивостоку, а оттуда морем во Францию.
Когда эшелоны останавливались в Омске, чехи свободно
ходили по городу, и за ними никто не следил.
Омичи привыкли к чехам-военнопленным из местного
лагеря. Многие из них работали на заводах, фабриках,
многие вступили в красногвардейские отряды, Соудруги —
товарищи! И очень неожиданным было, что эшелоны с чеш-
скими п словацкими солдатами стали тем «запальником»,
которым интервенты решили изнутри взорвать русскую
революцию.
— То не чехи, не чешский парод, то белочехи,— сказал
Даше плотник Милош Ирка, тот самый Ирка, которого
Омский Совет зимой вселил в особняк Бурша.
— Это что, пацья такая объявилась — белочехи? —
кольнул Ирку, ввязался в разговор кто-то из рабочих.
— Не нация, а изменники нации,— пе принял насмеш-
ки Ирка.— Контра, а не народ... Чешскому народу это не
надо. Он не против Советов. Это надо тем, кому нужна
война. Империалистам. Они подкупили таких, как этот
вонючий боров Рудольф Гайда. Недавно он был фельдше-
ром, ставил клистиры в генеральские задницы, а теперь
командует полком, наверное целым генералом станет. Как
последняя шлюха, продался он империалистам, обманул,
предал и продал своих солдат. Как баранов на убой —
целой отарой. Десятки тысяч килограммов живого мяса и
костей! Бедная Чехословакия, за сколько продали твоих
сынов? За миллион, десять, двадцать миллионов франков,
долларов — узнаем позже! Но продали!
120
И такая горечь была в голосе, глазах Ирка, в наклоне
его головы, в каждом жесте, что Даша невольно протянула
ему руку.
—- Правду говоришь, соудруг! Это нужно империа-
листам. Это нужно всем врагам революции.
— Эгей, хлопцы! — подал голос Иван Залегин, молча
слушавший разговор.— Да в тех эшелонах, однако, поло-
вина офицерни из махровых белогвардейцев. У них, го-
ворят, на каждые полтора десятка солдат — офицер.
И командует там полковник царского генерального штаба
Войцеховский — контра из контр — душа помещика-кре-
постника, рука палача! Его солдаты на фронте пристрелить
хотели. Да, жалость какая, сорвалось! А хозяин этой конт-
ры кто? Капиталист — английский, французский, амери-
канский, японский. Одним словом, как сказал товарищ
Лепин, империалистический зверь, вампир, упившийся
кровью. Прав Ирка! То не чешский народ идет против
Советов. То ползет сама интервенция на своем гнилом
змеином брюхе и смердит на всю округу, на всю Сибирь,
на весь мир... Империалисты боятся, как бы искра нашего
пожара не перепала на их крыши. Это тоже сказал Ленин.
Империалистический зверь боится нас. Вот оно в чем
дело, браток-соудруг,— похлопал по плечу Милоша Иван
Залегин.
* * *
Город как-то сразу изменил свой вид, стал похож па
огромный вооруженный лагерь. Так по крайней мере
ощущала Даша. На площадях, на затянутых плешинами
солончаков пустырях, по Артиллерийской, Агамановской,
Учебной улицам красногвардейцы обучались строю, делали
перебежки, ползали по-пластунски, маршировали.
Кажется, весь город пророс штыками винтовок, тупыми
рыльцами пулеметов, пронизан отрывистыми словами воен-
ных команд, грохотом повозок с оружием, строевой, тре-
вожащей сердце, песней. Чаще всего это была:
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Заклятый наш враг у ворот.
На степах домов, афишных тумбах белели воззвания
Военно-революционного штаба. Они напоминали: в городе
объявлено военное положение.
121
«Товарищи и граждане!
...Мятежники должны быть проучены, должны быть
разоружены. Каждый рабочий и каждый честный граж-
данин должен знать, что захват главных железнодорожных
узлов Западной Сибири грозит перерывом в снабжении
России хлебом, грозит неисчислимыми бедствиями рабочим
и крестьянам голодающей России. Советская власть сделает
все, чтобы подавить мятеж, проучить мятежников. Долг
населения Омска — сохранить полное спокойствие и вы-
держку в настоящий ответственный момент. Город Омск
объявлен на военном положении. Вся власть в городе пере-
ходит в Военно-революционный штаб. Военно-революцион-
ный штаб заявляет, что попытки сеять панику и смуту
будут беспощадно ликвидированы. Все, кто посягают на
Советскую власть, объявляются вне закона. Контрреволю-
ция будет сметена с лица земли».
Даша читала эти слова, и они звучали для нее, как
удары меча, карающего врагов революции.
Ночами на площадях вскипало медное сияние костров,
тоже тревожащих сердце и чем-то похожих на суровую
песню:
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Заклятый наш враг у ворот.
Этот ночной город, в слитном гуле шагов красногвар-
дейцев, готовящих себя к бою, в железном бряцании
оружия выглядел каким-то незнакомо величавым, гроз-
ным.
На заводских дворах, в цехах, клубах, на площадях,
в лагере шли митинги, короткие и очень бурные. Тут же
записывались в Красную гвардию. Мужчины и женщины,
пожилые и совсем молоденькие пареньки и девчонки.
Железнодорожники, металлисты, мукомолы, печатники,
грузчики шли в рабочей одежде, вооруженные старыми
винтовками, охотничьими ружьями, револьверами, теса-
ками.
Иные были перепоясаны крест-накрест пулеметными
лентами. В один день рабочий Омск создал десятки крас-
ногвардейских отрядов.
Над городом будто повисло: «Уничтожим врагов
революции».
Даша была в штабе, когда туда пришли грузчики
из заречной части города — Куломзино. Пришли всей
122
артелью. Секретарь союза грузчиков Емельян Бунчук, кря-
жистый, большелобый человек, торжественно читал с тет-
радного листка резолюцию митинга.
Как и Дашина мать, он был из украинских переселен-
цев, и говор у него был мягкий, нездешний, хотя украин-
ских слов он почти не употреблял.
«...В то время как буржуазия и ее наймиты стремят-
ся,— на украинский манер смягчая «Т», читал Бунчук,—
задушить революцию костлявой рукой голода в России,
с каковой целью они подняли восстание в Сибири, мы,
грузчики, учитывая всю опасность со стороны контррево-
люции завоеваниям рабочих и крестьян, заявляем громко
и властно: руки прочь, поработители рабочих и крестьян!
Да здравствуют Советы, которые мы будем поддерживать
всеми имеющимися в нашем распоряжении средст-
вами!
...И мы, грузчики, пли умрем в борьбе, или победим,
стерев с земли всех контрреволюционеров, всех врагов
рабоче-крестьянского правительства, кто бы они ни были.
Кто не враг рабочих и крестьян, тот за оружие на борь-
бу за власть Советов, родившуюся из крови пролетариата,
проливаемой империалистами! На смертный бой со всеми
паразитами трудящихся масс!»
Последнюю фразу он выкрикнул, сжал кулаки, погро-
зил невидимому врагу, этим самым паразитам, оглядел
притихших товарищей, потом приказал, не сказал, пе по-
просил, а именно приказал дежурному штаба:
— Пиши одразу: красногвардейский отряд красных,
червонных грузчиков и черноробов на смертный бой з па-
разитами трудящихся масс готов. Будем бороться до пос-
леднего дыхания, до последней капли крови... Так оно и
запиши...
Каждый жест, каждое движение его большого, сильного
тела были исполнены страстным порывом, волей к борьбе.
И сразу верилось: для этого человека и остальных, при-
шедших с ним, дело революции — дело жизни, и они будут
отстаивать это дело до последнего дыхания.
Как хорошо Даша понимала этих людей. Опа сама
готовилась к чему-то большому, трудному, может быть
самому главному в своей жизни. И Даше казалось, что
все коммунисты вот так же готовятся к этому большому,
трудному, все они за последние дни изменились, стали
строже, суровей к себе и другим.
123
Л Лобов? Даша еще никогда но видела его таким. Он
даже внешне переменился. Осунулся, потемнел, но только
похудел, а будто весь был иссушен, опален каким-то внут-
ренним огнем; на лбу, у рта прорезались грубые, резкие,
как шрамы, морщины, скулы стали острее, а глаза еще
больше, еще ярче.
Теперь он не выглядел мальчишкой, теперь он был
много старше Даши.
Каким далеким, бесконечно далеким был тот день, ког-
да они ходили по берегу Иртыша и он говорил: «Мы ведь
еще многого не видели с тобой, Дашенька...»
Кажется, десятилетия прошли с того дня. Теперь Даше
редко удавалось перекинуться с Залманом словом, хоть она
часто видела его на военных занятиях, собраниях, митин-
гах. В эти грозные дни оп стремился как можно больше
быть среди рабочих.
Даша слышала, как Лобов выступал на заводе Тере-
хова. На этот завод припожаловал сам Глаголев.
Говорил он, как всегда, складно, красиво.
— ...К чему напрасные жертвы, кровопролитие? Надо
выполнить требование чехословацкого командования, про-
пустить эшелоны, не разоружая. Чехи — наши братья-
славяне. Большевики хотят передать их на расправу нем-
цам. Большевики вооружают мадьяр, австрийцев — весь
этот лагерный сброд. Что означают эти интернациональ-
ные отряды? Вооруженное вмешательство кайзеровской
Германии в дела Сибири. Большевики обирают Сибирь,
приносят ее в жертву Московии. В сердце сибирской жит-
ницы — очереди за хлебом! Смешно! Сибиряк привык к
белой булке, а ему суют чернуху. Смешно!
— Это смотря какой сибиряк! Иному и черного
при старом режиме недоставало,— кинул кто-то из
толпы.
...Песня была, конечно, старая. То же пели меньшевист-
ские и эсеровские ораторы и в январе, и в феврале, и в
марте па заседаниях исполкома Совета, собраниях, митин-
гах.
Люди слушали. Иные колебались. Глаголев ушел, а по-
сеянные им слова давали ядовитые ростки. Все-таки по-
чему очереди за хлебом? Почему исчез сахар? Чехи —
братья-славяне, почему не соглашаются с их требования-
ми? Надо избежать кровопролития! Надо пропустить их
с оружием...
124
В такую вот минуту на заводском дворе появился Л о
бов.
Он протиснулся к груде досок, где обычно стояли ора-
торы. Простоволосый, в расстегнутой косоворотке, с пы-
лающим, непривычно угловатым, острым лицом.
Даша чувствовала: все в нем сейчас было собрано в
одном порыве — защитить революцию, зажечь волю к борь-
бе у этих людей.
И сразу на него обрушился ливень вопросов.
Почему? Почему?
Лобов заговорил о тягчайшем положении в стране, о
том, что происходит сейчас в их городе, в Сибири, в России,
во всем мире.
Потом он заговорил о Ленине.
И Даше вдруг почудилось: на груду сваленных посре-
ди заводского двора досок поднялся Владимир Ильич Ле-
пин. Наверное, многим из тех, кто стоял рядом с ней, уви-
делось то же. И они услышали, как Ленин, живой Ленин
говорил коммунистам: «...Идите в самые широкие массы,
расскажите им о тягчайшем нашем положении, о том, что
революция истекает кровью... Если вы разъясните народу
всю правду, если откроете перед ним всю душу Советской
власти, голодные русские рабочие совершат чудо и в борь-
бе против хищников всего мира спасут Советскую Россию».
— Верные слова, Владимир Ильич! — выкрикнул кто-
то страстно из толпы.
— Правильно, правильно, товарищ Ленин, — загудел
митинг.
Теперь рабочие вели разговор с Лениным.
Опп верили ему, они обещали, как он и надеялся, со-
вершить чудо, отстоять Советскую Россию.
Лобов снова поднял руку над притихшей толпой.
— Товарищи, настал час, пришло время кровью засви-
детельствовать свою преданность революции.
И больше ничего не надо было говорить.
Тут же па заводском дворе люди начали записываться
в Красную гвардию.
♦ ♦ *
...Как-то незаметно в жизнь города вошло, стало по-
вседневностью слово — фронт.
Город очутился в огненном кольце.
125
Еще недавно, когда говорили — восточный фронт,
подразумевали Дальний Восток, Забайкалье. Теперь вос-
точный фронт начинался за Ивановским разъездом.
Со стороны Новониколаевска вели наступление части
второй чехословацкой дивизии, подчиненные Рудольфу
Гайде. Под началом бывшего фельдшера не погнуша-
лось встать родовитое белогвардейское русское офи-
церство.
С юга, со стороны степей рвались к городу белоказа-
чьи (банды Анненкова.
На западе — за Марьяновной гоже стояли чехословац-
кие эшелоны так называемой Челябинской группы. Здесь
пока было перемирие, готовое ежечасно, ежеминутно взо-
рваться громом сражения. Здесь была тишина перед бу-
рей.
...Вечером провожали на-восточный фронт интернацио-
нальный отряд.
Командиром этого отряда был Карой Лигети.
Даша пришла на вокзал с военных занятий. Бойцы,
отправляющиеся первым эшелоном, уже стояли шеренгой
на перроне. Плечо к плечу — мадьяры, поляки, румыны,
австрийцы, чехи, словаки. Да, чехи и словаки тут тоже бы-
ли. Те из них, что поняли: судьба русской революции —
их судьба.
Даша смотрела на бойцов этого отряда и вдруг вспом-
нила первый день весны, и тот удивительнейший празд-
ник, и как она вместе с иностранными пролетариями —
этими парнями, что стоят сейчас в строю, пела: «Весь мир
насилья мы разрушим».
Подошла Зося. Военная, ие ио росту, форма изменила
ее. Сейчас она была похожа на рыжего паренька, моло-
денького, не очень ловкого солдата.
— Вот и мы с тобой солдаты, революции солдаты, —
пожала она Даше руку. Потом обвела глазами шеренгу
бойцов своего отряда и, словно перехватив, поняв Дашино
настроение, задумчиво сказала:
— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! В этом наша
сила и красота духа...
Даша знала, Военно-революционный штаб назначил
Зоею политкомиссаром интернационального отряда.
...Комиссар — он такой же рядовой боец, как и все, но
он должен словом и своим примером убеждать людей, вести
за собой. Вот какая это должность — большевистский ко-
126
миссар в армии... И сейчас все в Зосе казалось Даше осо-
бенным, хотя она нисколько не удивилась тому, что Зося —
комиссар.
Она видела Зоею в кругу людей, ставших теперь бойца-
ми интернационального отряда, слышала, как Зося
разговаривала с ними, знала, что в лагере ее слово многое
значит.
Лобов рассказывал, что Зося вела пропагандистскую
работу в лагере еще до революции — в шестнадцатом
году. Она проникала туда (Залман так и сказал — про-
никала, а не проходила) нелегально, рыжекосая девчон-
ка со светлыми глазами, и рассказывала бывшим сол-
датам империалистических армий, кто такие большевики,
что несут они народу, читала большевистские газеты,
несла людям слово большевистской правды.
И сейчас Даша представила себе Зоею, с ее милой улыб-
кой, метким словом, среди бойцов — в походе, на привале,
в бою, там, где гуще огонь, злее атака. Конечно же, если
понадобится, она первой поднимется, пойдет в огонь. И
они пойдут за ней, за своим комиссаром.
А комиссар вдруг длинно вытянул свою тонкую как
стебель ребячью шею, озорно скосил глаза и зашептал
Даше:
— Вот бы сбегать на Иртыш, искупаться...
Начался митинг. Напутственное слово сказал Владимир
Михайлович Косарев. Так, наверное, отец провожал бы
своих сыновей в трудный путь.
Потом говорили интернационалисты.
Карой поднял руку, и на какое-то мгновенье Даше
увиделось: в этой высоко поднятой руке знамя... Знаме-
на — они тоже, как люди, умеют говорить, умеют лико-
вать, скорбить, гневаться, звать в бой. Знамя Кароя было
гневно, звало в бой.
— Они хотят ладонью закрыть от мира солнце, солнце
русской революции, — сказал Карой Лигети. И тут же по-
правил сам себя: — Не ладонью, а лапой, окровавленной,
когтистой звериной лапой империализма. Но лапой солнца
не закроешь, нет!
Карой говорил о том, что волновало сейчас Дашу, о
том, что дорого было ей в этих людях разных наций, объ-
единившихся в великом революционном братстве.
— Судьба русской революции — наша судьба, и каж-
дый боец интернационального отряда здесь в Сибири сра-
127
жается за свободу своей родины, за революцию во всем
мире, мировую революцию...
Как струны, тронутые смычком, люди сразу отозвались
на эти слова.
— Мировая революция! Да здравствует мировая рево-
люция — Эльен а вилаг форрадалом! Мы друзья и работ-
ники русской революции! Товарищ, соудруг, комрад, то-
варжиш, эльвтарш, геноссе — товарищи!
Рядом с Кароем стал Милош Ирка. Он тоже поднял
РУку.
— Соудруги, товарищи, маю сказать слово до сибиря-
ков. От иностранных пролетар маю слово, от интернацио-
нальной большевистской организации.
— От всех наших секций, — выдвинулся из шеренги
жгучий черный носатый румын Стефан Кибпч,— от румын,
мадьяр, поляков, чехов, словаков.
— Да, да, да! — закивал головой Милош. — От всех
секций. Враги, враги революции хотят посеять между нами
рознь, натравить нас на русский пролетариат. Не выйдет!
Они подсылают своих агентов к нам в лагерь, подбивают
присоединиться к мятежникам. Не выйдет! От имени ино-
странных пролетариев мы обращаемся к вам, русские соу-
други. Я чех первым скажу это слово.
Стало тихо-тихо. Слышался только шорох дыхания
многих людей.
Милош развернул длинный лист бумаги и начал
читать.
«...Границы государств и национальные особенности
для трудящихся всех стран не могут создавать препятствий
в поднятии международной революции против ига капи-
талистов, и поэтому каждый сознательный настоящий ре-
волюционер должен был и должен в настоящее время
встать в ряды бойцов революции, независимо от своего
национального происхождения... И поэтому каждый из
нас должен был бросить пассивную роль, когда решалось
и решается великое дело. Мы присоединились к револю-
ции. Всеми нашими действиями руководит наше социали-
стическое сознание и великая цель, ради которой мы,
пока существует старый, прогнивший порядок, отреклись
от счастья видеть родную страну, видеть родных, жен,
детей, и ради которой мы жертвуем всем, вплоть до нашей
жизни.
Мы сознаем, что чем сильнее власть революционных па-
128
родов России, тем ближе и там, у пас, момент победной
революции.
...Мы будем рука об руку с русскими рабочими и кре-
стьянами защищать до последней капли крови завоевания
русской революции, на которую, как на путеводную звез-
ду» устремлены сейчас взгляды всего мирового пролетариа-
та и па которую, как хищники, набрасываются империа-
листы всех стран...
...Помните, что в каждый опасный момент мы будем
вместе с вами, а свидетельством наших искренне чистых
стремлений есть и будет наша кровь, пролитая за общее
дело».
Милош закончил читать письмо, глубоко глотнул воз-
дух от волнения.
— Вот что мы хотели сказать и сделать...
А вокруг снова поднялась буря. На языках разных
стран люди приветствовали это письмо.
— Спасибо, друзья! — пожал Косарев руку Милоша. —
Спасибо! Мы отпечатаем ваше письмо в газете, отдельной
листовкой, расклеим по городу. Пусть люди читают, пусть
знают, что иностранные пролетарии протягивают нам руку
дружбы...
Лицо у него было торжественное и суровое. Резче обо-
значились глубокие складки у рта. Только сейчас Даша
увидела, как он сильно постарел за эти дни.
Раздалась команда:
— По вагонам!
Паровоз вздохнул, ожил, тоненько загудел. Светлое
облако вспухло над ним.
Лязгнули буфера, вагоны качнуло, и цепочка красных
теплушек поплыла па восток.
На подножке последнего вагона стояла Зося. Волосы ее
выбились из-под фуражки и рыжим пламенем метались по
ветру. Она махала рукой и что-то кричала, по голос ее
тонул в железном лязге.
Даша зачем-то приподнялась на носки и вглядывалась
вслед уходящему эшелону.
Еще долго маячил огонек на борту хвостового вагона.
В светлом, чуть подсиненном сумраке ои мерцал, как
звезда.
Красногвардейский отряд, в который была зачислена
Даша, тоже готовился уходить на военные позиции.
5 Заказ 465
129
ЖИЛА-БЫЛА ДЕВУШКА
Взвод, где Даша была бойцом-са-
нитаром, занимал позицию в неглубо-
ком овраге за полотном железной
дороги.
Даша сидела в наспех вырытом
окопе рядом с командиром взвода
Андреем Голиком — токарем с завода
Терехова. Все здесь, па позиции, ка-
залось ем ненастоящим — и холмики
земли над окопами, и сами окопы, и
дуло винтовки, и тупое рыльце единственного «льюпса».
Настоящей была степь, напитанная светом, просторная,
как небо над ней, настоящим был березовый колок, прикор-
нувший трепетным зеленым облаком невдалеке, настоящий
лужок, за окопом в синих каплях любистка.
Сколько раз Даша видела это и не обращала даже вни-
мания. А сейчас ей казалось — нет ничего удивительнее,
прекраснее на земле, чем этот лужок, политый солнцем,
в синих каплях любистка.
Любисток, любисток, где твое сердце?!
Она бы собрала пучок пахучих синих глазков и пода-
рила Залману. А он бы, наверное, сказал: «Букетик?
Мещанство!»—потом прижал цветы к щеке и застес-
нялся.
Любисток, любисток, где твое сердце?
— Любуешься? — спросил Голик. — Любуйся, пока
есть времечко...-— Потом немного помолчал и ска-
зал:— Я сам к этой ботанике склонен. Разобьем врагов
революции, поступлю на факультет естественных паук.
Есть такой факультет, товарищ Гришаева... Я вот тальник
люблю...— захватил он глазом остролистый, лохматый куст
на склоне овражка.
Тальник... Мать называет его вербою, вспомнила поче-
му-то Даша и вдруг увидела, как в вечерний летний час
мать выходит из дому, садится па ганок, так она называет
крыльцо, п долго-долго смотрит на пыльную улицу, про-
сторную, как шлях, словно ожидает того, кто должен по-
явиться, прийти и никогда не придет...
А потом заводит низким мягким голосом задумчивую,
печальную свою песню.
В кшщи гребли стоять всрби, що я посадила,
Нема мого милого, що я полюбила...
Мамо... Сердце Даши исполнилось нежностью и болью.
Ненька, как называл ее отец. Сколько же на ее долю выпа-
ло тяжелого. Похоронила мужа, сынов, теперь вот пережи-
вает из-за нее, Даши. Ненька...
В кшщи гребли стоять верби, що я посадила...
Вспо?днилось, как вместе с матерью ездила в гости в
соло Полтавку — за Омском. Там осели земляки-мако-
шпнцы. II хаты там есть — мазанки биленьки нод соло-
менными крышами, и плетни из лозы, только нет ни еди-
ного садка, кругом степь, степь. А мама так вспоминает
эти садки, вишневые садки около каждой хаты. Даша ни-
когда но видела вишен. Но мать рассказывала, какие они
нежные, душистые, сочные. Нажмешь пальцем тонкую ко-
журу, и сок брызнет, алый как кровь. Вишни! А за хатами
левады, вот такие, как в Полтавке...
Там, в Полтавке Дашу называли Одаркою, вспоминали
вишневые садки, пели песни.
...В кинци гребли стоять всрби, що я посадила...
Было тихо-тихо, как бывает ранним летним полднем
в степи.
Потом по степи покатился железный гром. Непри/чтель
начал обстрел левого фланга.
И хотя Даша все эти дни готовилась к предстоящим
боям, с оружием в руках готовилась, сейчас ей стало
страшно. Бой развертывался пока только на левом флаше.
Взвод Голика еще не был втянут в сражение.
Бойцы приподнимались из окопчиков и следили за том,
что происходит на левом фланге.
Даша просила у Голика бинокль. В стеклянном его поло
было отчетливо видно, как движутся цепи красногвар-
дейцев.
Это был сводный рабочий отряд. Даша узнавала даже
людей. Рядом со Степановым она увидела Марью с пере-
кинутой через плечо санитарной сумкой. Она была бойцом-
санитаром, как и Даша.
Небольшими группами красногвардейцы делали пере-
бежки, падали, отстреливались — и снова перебегали.
Потом на них обрушился шквал огня.
5*
131
Отряд залег.
— Атака захлебывается, — с тревогой сказал Голик,—
захлебывается.
Даша слышала такие слова па военных занятиях, но
сейчас они приобрели грозную конкретность, осязаемость...
И вдруг в передней цепи появился Лобов.
Даша сразу узнала его и пе удивилась. Будто ожидала
этого. Будто иначе и быть не могло.
Лобов поднялся во весь рост, вскинул винтовку и, на-
верное, крикнул: «Коммунисты, вперед! Коммунисты, за
мной!» Даше показалось, что опа слышит именно эти слова.
Вспыхнуло, разметалось по ветру крыло знамени.
И сразу вслед за Лобовым поднялись цепи красногвар-
дейцев — одна за другой, одна за другой, опи наплывали,
как волны — вперед, вперед. Отряд шел в атаку.
Пламя знамени пылало уже над тем местом, где были
вражеские траншеи.
Мятежники, не выдержав стремительного натиска,
отступали. Бой катился все дальше и дальше по степи.
Взвод Голика должен был перерезать железнодорожное
полотно у семафора.
Неприятель бил с водокачки. Красная кирпичная ко-
робка ее будто срезала в этом месте овражек, отгородила
его от железной дороги.
Теперь окна водокачки были превращены в бойницы.
Отсюда почти беспрерывно хлестали широкие всплески
пулеметных очередей. Подымешь голову — и срежет, ско-
сит. Пулеметы били кинжальным огнем, казалось, намерт-
во преградили дорогу.
Казалось, никакая сила не оторвет людей от земли, не
заставит подняться. Атака захлебывалась.
...Андрей Голик лежал, запрокинув голову, на траве.
Тонкая, совсем тонкая и такая аккуратная нитка крови
сползала с виска по щеке.
Брови его были высоко подняты, рот полураскрыт, слов-
но он чему-то удивился, хотел сказать что-то и пе успел
договорить.
Невыносимо больно, страшно было смотреть на его
большое застывшее тело. Даша подумала: стоит ей отойти,
а потом вернуться — и все будет, как прежде, и Голик ска-
жет, что тоже любит ботанику и поступит на факультет
естественных наук.
...Нужен рывок. В мертвое пространство. Рывок! Ну да,
1«32
так и сказал Голик. Это были его последние слова. Это,
наверное, то, что сделал Лобов и не успел сделать Голик.
И Даша снова увидела, как Лобов поднялся во весь
рост перед стеной огня и за ним пошли красногвардейцы.
Над головами их вспыхнуло знамя. Коммунисты, вперед!
Коммунисты, за мной!
Какой-то самой затаенной частью своего сердца она
поняла, почувствовала, что должна сейчас сделать. И уже
ни о чем другом пе думала, не могла думать. Словно огнен-
ный вихрь захватил ее.
Даша сорвала с себя красную косынку, стремительно
поднялась во весь рост, вскинула руку. Ветер подхватил
легкую ткань, напружинил, и опа, вмиг ожившая, затре-
петала в воздухе, как маленькое знамя на живом древке —
руке.
Наверное, это было так неожиданно, что неприятель-
ские пулеметчики не сразу направили на нее огонь.
А к Даше уже кинулись красногвардейцы, они заходили
вперед, обгоняли ее.
Все свершилось сразу, подобно мельканию молнии.
Даша бежала в цепи — вперед и вперед. Теперь она не
слышала ни железного стука пулеметов, ни винтовочной
стрельбы, ни криков. Она сама кричала, но не слышала
своего голоса. Все в ней сейчас было устремлено к одной
цели.
Потом раскаленное, острое, злое железо толкнуло ее
в грудь, разорвало тело страшной, немыслимой болью,
опрокинуло на землю.
...Пылающее крыло знамени в ее руке стало вдруг
огромным, разлетелось по всему небу и степи, осенило ее.
Это было последнее, что увидела, ощутила в своей жиз-
ни Даша.
Кто-то из бойцов подхватил из ее рук красный лоскут,
и над полем боя снова вспыхнуло знамя.
Как живое, негасимое пламя, зажженное Дашей, оно
реяло над сражающимися красногвардейцами, подымало
их, звало вперед.
ЖОФИКА!

ДВА ШАГА ВПЕРЕД
Зося очнулась и сначала не мог-
ла попять, где опа. Первая мысль
была о Карое: что с ним? Попыта-
лась встать. Ноги были туго опутаны
веревкой.
Она откинула прядь волос, на-
ползшую на глаза, привычным дви-
жением отбросила косу, оперлась на
локоть, приподнялась.
Узкие, шероховатые листья таль-
ника скользнули по лицу, словно коснулись щеки пальцы
чьей-то руки. За прозрачной сквозистой зеленой сеткой
ветвей она увидела Кароя. Руки его были широко раски-
нуты, ноги неестественно вытянуты, наверное тоже связа-
ны. Опа даже не знала, жив ли он. Их отделяла неширокая
песчаная полоса да вот этот лохмач-тальник.
Несколько мгновений Зося вглядывалась, вслушивалась
в дыхание Кароя.
Побуревшая, в ссохшихся подтеках крови гимнастерка
едва приметно вздымалась и опадала. Движение это было
так слабо, что только внимательный глаз мог уловить его.
Она рванулась к Карою, но тут же удар прикладом
свалил’ ее на землю.
— Не торопись, барышня, твое дело лежать, наше — ка-
раулить! — прикрикнул конвоир.
И сразу же она услагпала другой голос:
— Кому жизнь дорога? Кто хочеть жить — два шага
вперед! Потом на ломаном немецком языке тот же голос
повторил:
— Вер вил лебен?
И по-мадьярски: жить, жить, жить...
Зося повернулась на этот голос.
Почти у самой реки длинной шеренгой стояли люди.
Это были бойцы ее отряда. С правого фланга — огромный
усач-чех Ондржей, он всегда называл ее Ясочкой, рядом
кузнец Ладыгин, за ним Имре Бако...
Каждого из них Зося знала, как себя. Ее люди. Вместе
сражались под Чапами, Кошкулем, Барабинском, Карга-
том. Вместе прошли по вражеским тылам этот тяжкий путь
к Иртышу.
137
— Кто хочет жить — два шага вперед! — снова раз-
дался безмятежно-ясный голос.
Офицер повернулся вполоборота. И Зося могла рас-
смотреть его мягкий профиль, пронзительно сверкающий
погон.
— Вер вил лебен? — в округлой певучести голоса по-
явилась какая-то трещина.— Жить, жить! — притопнул
сапогом офицер.
— Это выкликают, которые пожелают тебя, барышня,
казнить и твого кавалера,— кивнув в сторону Кароя, охот-
но пояснил конвоир. Он даже предупредительно помог ей
приподняться.
Зося глядела на ноги людей, стоявших в первой шерен-
ге. Они словно вросли в землю, окаменели эти ноги, обу-
тые в стоптанные солдатские сапоги, штиблеты. Вот дрог-
нул тупой ободранный пос ботинка, «зарылся в песокь топ-
кая струйка закурилась над ним. Сейчас оп сделает шаг,
два шага вперед.
— Два шага вперед, или каждый десятый будет рас-
стрелян! Два шага... Даю три минуты на размышление.
Три, три, три...
Как долго тянется время... И все же они истекли, эзи
три минуты.
Шеренга сомкнулась еще плотнее.
— Желающих не имеется?— почти пропел снова
обретший свою безмятежную певучесть голос.— Отсчиты-
ваем...
Десятым был Имре Бако. Тот самый Имре, которого
Зося так жестоко отчитывала за мародерство. Ну да, это
было в деревне Неусыхино. Рыжие голенастые петухи
перебегали дорогу как раз в ту пору, когда по ней прохо-
дил отряд.
Имре изловчился, поймал одного, свернул надменную
коронованную голову и привесил петушиную тушку к поя-
су, как охотничий трофей, да еще начал подшучивать, при-
глашать ребят па суп а-ля Уйхазн и попрпкаш.
Зося перед строем назвала Имре мародером и сказала,
что он позорит отряд. Кажется, тогда он ничего не понял
и счел себя даже обиженным.
И вот он — десятый.
Конвойные вырвали его из строя.
Он высоко поднял голову, и на какое-то мгновение Зо-
ся увидела, как сузились в ниточку его глаза.
138
Удивительно, как в минуты, когда обострены все чув-
ства, человек схватывает, замечает совсем не нужные ме-
лочи. Вот и сейчас глаза Зоей выхватили острую травинку,
прильнувшую к волосам Имре, свежий шрам над верхней
губой, круглую, неумело пришитую заплатку у ворота
гимнастерки.
Тяжелая каменная тишина сдавила землю. Казалось,
все застыло, оледенело в ожидании. И в страшной этой
каменной тишине поднялся, ударил по сердцу высокий,
чистый голос:
— Нет, мы предателями не будем.
Потом короткий, сухой треск ружейного выстрела,
вскрик,стон.
Зося слышала глухое падение тела. У нее возникло
ощущение, будто это ее пронизал раскаленный свипец.
И снова:
— Кому жизнь дорога? Вер вил лебен? Кто хочет
жить, жить?
И снова сомкнутый, молчаливый строй. И снова каж-
дый десятый был вырван из этого строя.
Офицер стоял перед поредевшей шеренгой, широко рас-
ставив ноги. И вдруг в нем будто что-то взорвалось, он су-
етливо взмахнул руками и заорал.
— Солдаты, перед вами тягчайшие преступники, боль-
шевики. Опп толкнули вас па гибельный путь, привели к
смертной черте. Вот они истинные ваши враги...
Офицер широким жестом указал в сторону Кароя и
Зоей.
— Мы проявляем величайшую гуманность к вам, сол-
даты. Два шага вперед — и вам будет дарована жизнь,
свобода. Два шага...
Теперь в голосе офицера звучало недоумение, почти
просьба.
Строй каменпо молчал.
— Все равно они будут казнены...
— Но ле нашими руками! — неожиданно снова под-
нялся над строем тот же высокий, чистый голос.
Зося не смогла разглядеть, кто это сказал, да и пе
пыталась это сделать. Главное — такие слова были ска-
заны.
Она порывисто повернулась к Карою. Так нужно было
в эту мппуцу хотя бы взгляд его перехватить. Но он по-
прежнему был без сознания.
139
И вдруг, неожиданно для себя самой она поднялась,
встала на опутанные веревкой ноги (как это ей удалось
сделать, она сама не могла бы объяснить, а может быть,
помог конвоир), подалась вперед, протянула руки к ше-
ренге своих бойцов.
Теперь ее видели все.
Казаки, на ружьях которых курилась смерть, офицер,
командовавший этой смертью, сомкнутый строй людей,
готовых принять удар. Сотни глаз скрестились на ней.
Одним она даровала силу, в других вселяла страх.
Офицер молча стоял перед ней. Небольшая хрупкая
женщина эта казалась ему воплощением страшной силы,
той силы, которая поддерживала, вела пленных.
Ветер ударил в лицо, и сразу все пришло в движение.
Гибкие волны разбежались по воде, прибрежному ивняку,
вспузырили гимнастерки, шинели, разметали Зосины косы.
Она вскинула голову. Ее переполняло высокое, светлое
чувство, несмотря на все тягчайшие испытания этих дней,
несмотря на то более тяжкое, что ожидало ее впереди.
В ТРЮМЕ «СЕМИПАЛАТИНЦА»
...Пахло гнилью, крысами. Вязкая
тьма опутала трюм. Зося ощущала
ее липкую густоту всем телом. Но
лицо Кароя она видела почти отчет-
ливо, а может быть, это ей казалось.
Опа нащупала его руку, припала
к плечу и слушала: под грубой
тканью гимнастерки торопливо, не-
ровными рывками билось сердце.
Карой открыл глаза и, как сле-
пой, начал осторожно ощипывать ее голову, перебирать
косы. Все еще не веря, что это опа рядом с ним, оп повто-
рял: «Жофика, Жофика...»
Карой молча слушал ее сбивчивый рассказ о вчераш-
нем.
Зося чувствовала: лицо его стало таким же жестким,
каменным, как у Имре Вако в его последний час.
Карой глубоко втянул в себя воздух, тяжело опустил
140
руку па плечо Зоей и повторил то, что думала, пережила,
хотела сказать она сама.
— Ты не думай только, что они пожалели нас. Нет, не
в жалости тут дело...— Карой искал нужное слово.— В не-
измеримо,— он широко раскинул руки, словно пытаясь
схватить это неизмеримое,— большем — в самой нашей
идее. Тцт понимаешь, Жофика? В идее нашей борьбы. Да,
если бы только в жалости было дело, как раз из жалости
они должны были бы нас расстрелять. Да, да, жалея нас,
ради нас самих они должны были бы это сделать. Я хочу,
чтобы ты знала, Жофика: нас ожидает гораздо более труд-
ное, чем расстрел. Ты должна знать и быть ко всему гото-
вой,— Карой внимательно смотрел на Зоею.
Опа вложила свою узкую ладонь в его большую шер-
шавую руку.
— Знаю.
Она увидела, вернее, почувствовала, как дрогнули его
губы, потеплел подбородок.
— Вот только бы глоток воды! Глоток,— сказал он.
Зося поморщилась, как от боли. Двое суток они сидят в
этом трюме, но ни еды, ни воды. Зося поднялась по шатко-
му трапу к дверце люка и застучала кулаком.
— Воды, дайте воды!
Дверца приоткрылась и в щель просочилось:
— Не положено...
— Как это не положено? — закричала Зося.—Ране-
ному...
Но ее никто не слушал. Люк уже захлопнули.
За бортом грузно ворочалась под плицами река. Паро-
ход зацарапал, заскрежетал днищем, остановился. Слыш-
но было, как на палубе забегали люди, что-то перекатыва-
ли. Потом раскрылся люк, и в трюм втолкнули двух чело-
век.
— Для полного коллекциону, интернационал — прини-
май, коммуния!..— донесся сверху зычный голос и, до-
вольный своей шуткой, гоготнул.— Для полного коллек-
циону.
— Что ж, принимай пополнение,— хмуро сказал один
из пленных.— Стало быть, тоже заложники? Э, да
не мерещится ли мне, никак Карой, Зося? — почти за-
кричал он, когда Карой откликнулся на его горькое при-
ветствие.
— Нет, не мерещится. Пока не тени. Ну, а как ты то-
141
варищ Залегин, попал сюда? Ты, кажется, под Марьянов-
кой был.
— Под Марьяновкой,—подтвердил Залегин.—А по-
том прикрывали отход наших. Пробовали пробиться на
север по берегу Иртыша. Да вот не вышло. Под Марьянов-
кой...— снова повторил он.— Что там произошло?— Это-
го вопроса ему никто не задавал, Залегин сам себя спро-
сил, окинул долгим взглядом Кароя, Зоею, посмотрел на
свою повисшую плетью руку, обмотанную тряпьем, снова
повторил: — Что там произошло? — Горько усмехнулся: —
Численно превосходящий противник! Как это назвать,
когда десять человек нападают на одного? И эти десять
вооружены до зубов, бывали и прежде в боях. А этот
один только взял оружие в руки, да и ружьишко плохонь-
кое и патронов не хватает. Как это назвать? Давление пре-
восходящего противника или попросту разбойничье напа-
дение? Разбой — вот как это называется на языке простых
людей. Вот именно это и произошло под Марьяновкой. Вся
душа в ярости и огне...— У Залегина вздрагивали плечп,
будто что-то тяжелое подымалось и опускалось внутри, и
лицо наливалось кровью.— Мы делали больше, чем было в
наших силах.—И он вдруг закричал:—Отступили! Отсту-
пили! Но мы еще будем наступать! Им дорого все это
обойдется... Да что это я вам говорю,— словно спохватился
он.— У вас на восточном фронте такое же было. Такое же.
Вы держались, как надо, ребята, как солдаты революции.
Интернациональный отряд! Да, да, мы знаем: Чапы, Кара-
чи, Кошкуль, Тибисская, Барабинск...—перечислял Зале-
гин.— Вы держались, как надо, ребята...
Карой и Зося вновь переживали кипение боя.
Стремительными атаками интернациональный от-
ряд опрокинул мятежников в первом же сражении.
Эшелоны противника отступали все дальше на
восток. Чаны, Карачи, Кошкуль, Тибисская, Бара-
бинск, Канск были очищены от захватчиков.
— За пять дней вы с боями продвинулись почти па
двести семьдесят километров и подошли к Каргату,—буд-
то подсказывал, напоминал Залегин.—Мы все знали, ре-
бята. Радовались вашим успехам...
...Каргат прикрывал подступы к Новониколаев-
ску. Сюда Гайда стянул большие силы; На помощь
чехословацким частям были брошены особые бело-
гвардейские офицерские отряды.
142
Офицеры шли в атаку во весь рост, как па
параде, под барабанный бой, с развернутыми знаме-
нами. И все же дрогнули, отступили, не выдержали
огня пулеметчиков-красногвардейцев.
Измотанные непрерывными боями, без отдыха,
спа, красногвардейцы отбрасывали свежие, прекрас-
но вооруженные части мятежников. Одна за другой
захлебывались атаки белогвардейских офицерских от-
рядов, чешских легионеров.
Три дня пылала боем степь. Цепи сшибались друг
с другом в атаках.
— Вы держались, как надо, ребята. Народ знает: вы
делали больше, чем было в ваших силах.
Отряд готовился к стремительному броску на Но-
вониколаевск. И в это самое время пришла недобрая
весть: в Омске стряслась какая-то беда (телеграфная
связь с городом была нарушена). Вначале подумали:
внутренний контрреволюционный мятеж вроде попов-
ского восстания — и собрались послать на помощь
летучий отряд мадьяр.
Но в тот же день стало известно: город захвачен
мятежниками. Остатки красногвардейских отрядов,
штаб эвакуировались на пароходах вниз по Иртышу,
на соединенпе с частями Красной Армии.
Над интернациональным отрядом нависла угроза
окружения.
И в тяжкую минуту растерянности, уныния раз-
дался голос Кароя.
— Нет, это еще не конец. Борьба продолжается,
и мы должны принять участие в этой борьбе. Надо
прорваться через вражеские тылы на север, соеди-
ниться с Красной Армией и сражаться в ее рядах.
Отряд отступил к Татарску (там уже хозяйнича-
ли мятежники), с боем вырвался из окружения,
отошел от полотна железной дороги на северо-за-
пад.
Лигети предложил красногвардейцам разбиться
на несколько групп. Так легче пробиться.
Самый большой и трудный отряд был у Кароя. Он
взял с собой всех раненых, больных.
— И тут вы держались, как надо, ребята! Как подоба-
ет солдатам революции,— сказал Залегин.— Идет в народе
такой разговор...
143
Да, этот путь отряда был, пожалуй, труднее са-
мого яростного, самого жестокого боя.
...Шли почти наугад незнакомыми проселочными
дорогами, измотанные, голодные. Больных и ране-
ных несли на носилках, вели под руки. Те, что были
поздоровее, по очереди, сменяясь, тащили на себе пу-
леметы. Отряд не имел пи лошадей, ни запасов про-
довольствия.
А по пути — глухие, настороженные деревушки,
где успели уже поработать эсеры: «Красногвардей-
цы-интернационалисты — те же немецкие шпионы —
исконные враги России». На дверях сельских управ
висели объявления белогвардейского командования
о поимке беглых пленных — немецких шпионов.
Озверелое кулачье травило их собаками, устра-
ивало засады, поджигало сараи, амбары, в которые
останавливались красногвардейцы на ночевку.
Отряд начал обходить села, пробираться песками,
тальниковыми зарослями, болотами.
А вслед шла погоня — каратели.
Силы людей таяли. Горела, расползалась на ходу
одежда, обувь. Многие уже шли босиком. Люто тер-
зал голод.
И все-таки они шли вперед.
Трудно, очень трудно было в такое время найти
слова, которые могли поднять волю, зажечь надежду,
мужество. Но, наверное, командир и комиссар отря-
да сумели найти такие слова.
В эти дни тягчайших испытаний бойцы-интерпа-
ционаЛисты еще больше сплотились, привязались
друг к другу.
Конечно, здесь были разные люди — сильные во-
лей и слабые духом, но теперь их словно спаяло одно
чувство, одна цель, теперь они все словно жили в од-
ном высоком, гневном порыве.
Из Омска наперерез красногвардейцам был вы-
слан большой карательный отряд.
Их окружали, травили, как травят охотники зве-
ря — со всех сторон.
Петля затягивалась все туже.
15 июня за синей грядой холмов, за белоногой
стеной березовых колков блеснула широкая полоса
реки. Отряд вышел к Иртышу.
144
И здесь, иод крутым прибрежным обрывом его
настигли каратели.
Завязался неравный бой. Внезапно с реки грохнул
орудийный залп. К месту боя подошел пароход
«Семипалатинец». На борту его были тоже кара-
тели.
Вражеское кольцо сомкнулось. Отступать было
некуда...
Осколком снаряда контузило Кароя. Он упал без
сознания. Взрывная волна бросила Зоею на землю.
Ее тоже контузило, и она лишилась сознания. В та-
ком состоянии их захватили каратели.
Началась расправа. Раненых красногвардейцев
добивали штыками.
— И здесь ваши ребята держались, как надо,—сказал
Залегин.— В народе об этом идет разговор. Народ — он
все знает...
— Похоже, этот трюм — плавучая камера смертни-
ков? — перебил Залегина второй пленник.
— А не все ли равно, на что он похож, этот трюм,
товарищ Шульга? — усмехнулся Залегин.— Все привык
на своих счетных костяшках подбивать. Пока живы — на-
до думать о том, чтобы жить, бороться.
— Какое там бороться? Все пропало! — даже затряс
головой Шульга.— Все пропало... Против нас вся Европа.
Выступать теперь — все равно что пробивать головой ка-
менную стену.
— Но и за пас вся Европа. Европа пролетариев и уг-
нетенных. Она за нас, эта Европа, не забудь, товарищ,—
вмешался Карой.— Нет, борьба еще не закопчена. И сте-
ну эту мы пробьем. Не такая уж она каменная.
— Солидарен с тобой,— положил здоровую руку на
плечо Лигети Залегин.— Не такая уж она каменная. Есть
и щели в ней и трещины. Погоди, дай только время —
напрочь снесем.
— Времени-то у нас немного осталось, может считан-
ные часы живем,— вздохнул Шульга.
— Ух, ты опять со своими подсчетами. Счетовод или
как там твоя профессия зовется — статистик,— слово это
прозвучало у Залегина почти ругательно.— Если ты ком-
мунист, ты должен думать о будущем всегда, понимаешь,
всегда,— голос Залегина поднялся.— Не мы, так другие
увидят, доживут. Как Ленин Владимир Ильич сказал: не
145
щадя сил, а если понадобится и жизни. Ну может, но
точно так, но смысл такой...
Залегин вспомнил, как сопровождал с красногвардей-
цами хлебный эшелон в Петроград. Долгий трудный путь
(все было в этом пути: летучие огненные бои с бандитами,
медленная изнурительная война с темй, кто загонял со-
став в тупики, не давал паровозов, засыпал в буксы песок,
саботировал). И вот наконец Питер, Смольный. Они ша-
гали по длинному ослепительно-белому коридору бывшего
института благородных девиц.
А навстречу шел, улыбаясь, невысокий, не очень при-
метный с виду человек в распахнутом потертом пиджачиш-
ке. Они даже не сразу поняли, что это Ленин...
Кажется, на всю жизнь унес с собой Иван Залегин
пожатье его руки, острый внимательный взгляд, глухова-
тый голос.
Ленин говорил о том, что страну ожидают новые труд-
ности, еще более тяжкие, чем те, которые мы уже испыта-
ли: впереди жестокая борьба. И еще он сказал: народу
всегда, во всех случаях нужно говорить правду, как бы эта
правда ни была тяжела и горька.
Вспоминая это, Залегин почти забыл, где он находится.
Ему казалось, он стоит в очень высокой светлой комнате и
Ленин выйдя из-за стола, резко откинув руки за спину,
говорит: мы должны выстоять, обязательно выстоять...
—- Ты помнишь, Карой?— спросила Зося. И они вспом-
нили один и тот же, не такой уж давний, но сейчас беско-
нечно далекий мартовский день.
Зося закрыла глаза, и в тьму трюма сразу влилась яр-
кая белизна снегов, острый запах степного ветра. На пе-
рекрестке улиц, сбегающих к реке, они купили у горлас-
того мальчика-газетчика свежий номер «Известий» и тут
же нетерпеливо развернули.
Падал снег. Мягкие, по-весеннему рыхлые неторопли-
вые белые струи прошивали воздух, оседали на разверну-
том газетном листе и тут же подтаивали. Бумага впитыва-
ла влагу, чернее набухали буквы, острее пахло типограф-
ской краской.
Зося читала статью Ленина, напечатанную на первой
странице. Называлась она «Главная задача наших
дней».
...Из бездны страданий, мучений, голода, дикости к свет-
лому будущему коммунизма — кажется, так было наниса-
146
но у Ленина. Она и сейчас помнила эти слова. Именно
так, из бездны страданий к светлому будущему.
Она читала и не замечала, что вокруг них собираются
люди и вслед за ней повторяют взволновавшие ее слова.
Карой подался вперед, словно вглядываясь в далекое.
— У нас трудно, но и там не легче,— с болью сказал
он.— Все туже сжимается петля. Сибирь — последняя
хлебная артерия республики. Голод — страшная штука!
Мне все видится: голодные дети протягивают руки, просят
хлеба, а хлеба пет. Страшнее страшного. Как это сказал
русский миллионер: задушить костлявой рукой го-
лода...
— Рябушинский,— подсказал Залегин.
Карой яростно ударил по сырой, заплесневелой пере-
борке:
, — Нет! Этого никогда не будет, чтобы Сибирь была
отрезана от Москвы, Петрограда.— И неожиданно совсем
другим голосом, задумчиво: — Я никогда не был в Москве,
но вижу и люблю этот город. Как будто родился там...
ПОЩЕЧИНА
В трюм спустился конвойный с
фонарем в руках. За ним еще двое
солдат.
— Который тут из Мадьяр будет?
К штабс-капитану!
Солдаты поволокли Лигети по уз-
кому трапу наверх, на палубу.
В лицо хлынул ветер. После тем-
ного, смрадного трюма мпр казался
необъятно сияющим, напоенным си-
ней свежестью большой реки. Карой не вдыхал, а жадно
пил эту свежесть.
Штабс-капитан Казагранди, крупный, добродушный с
виду человек, едва умещал свое обильное тело в тонкору-
ком кресле. Небольшой каютный стол был густо уставлен
графинчиками, тарелочками.
— Прошу,— широким гостеприимным жестом пригла-
сил штабс-капптап Кароя, предупредительно пододвинул
147
коробку с сигаретами, спички. Карой жадно затянулся.
Зыбкие лоскуты дыма поплыли над столом.
А штабс-капитан налил в фужер вино, принюхался,
шумно втянул воздух, пожевал губами и так это задумчиво
произнес:
— Эгерское — «Бычья кровь». За вашу прекрасную
родину!
И словно не замечая, что Карой не прикоснулся к бо-
калу, продолжал говорить, как говорят с заинтересован-
ным собеседником:
— Венгрия! Красавица Венгрия! Как же, бывал, бы-
вал... Националь-Казино, «Матнаш пинце», Рожадомб,
Хунгария... Как же-с, преотличные рестораны! Я, знаете,
поклонник венгерских вин, венгерской кухни.
Голос штабс-капитана сп ал доверительным.
— Паприкаш, Токань а-ля Чикош, Фатаньерош, Пер-
кельт, трансильванское жаркое: его надо есть только с
деревянного блюда... Совсем иной вкус, аромат...
Лицо Казагранди выражало блаженство. Глаза, пос,
мясистые щеки,— все это вдыхало, впитывало, смаковало
аромат разопревшего в своем соку, круто приперченного
мяса.
— А уха по-сегедски или суп для любителей выпить
а-ля Уйхазп,— штабс-капитап сочно шмякнул.— Знаете
лп вы, что это кулинарное изобретение вашего знаменито-
го драматического актера Эде Уйхази? О, этот понимал
толк в настоящей жизни! А слоеная клужская капуста с
нашпигованным каплуном. Излюбленное блюдо вашей не-
сравненной Дери... М-мм, кому не довелось отведать этих
яств, тот не изведал одной из главных прелестей жизни.
Штабс-капитан был полон этих упоительных воспоми-
наний и, казалось, совсем позабыл о Карое. А Карой тя-
жело, угрюмо молчал.
Казагранди вновь наполнил свой фужер, залпом выпил,
прищурившись поглядел на Кароя.
— Я, знаете, поклонник бадачоньских вин — «Кекне-
лю», «Сюркебарат» из подвалов князей Эстерхази. А ваши
знаменитые токаи! В них будто бродит пламя вулкана.
Знаете ли вы, поручик, что сам великий Вольтер писал о
венгерском токае: его сладость и крепость возрождают че-
ловека. Это вино приводит в действие все извилины мозга
и зажигает в глубине души волшебный фейерверк,— на-
распев, как стихи, продекламировал капитал.— Вот имеп-
143
но волшебный фейерверк! О! Я побывал во всех винных
погребах Токай-Хедьальи и знаю цепу генцскому бочон-
ку. О, я знаю Венгрию!
— Во всяком случае, ее кабаки и погребки,— не удер-
жался, съязвил Карой.
— Э-э, не иронизируйте, молодой человек. Это основа
общественной жизни, лицо цивилизации страны, так ска-
зать. В Сибири — этом треклятом леднике — сивуха, в
Венгрии — игристый токай,— хохотнул штабс-капитан.—
Что кому! Воображаю, как вы рветесь к себе на родину.
Эта наша встреча, может быть, подарок судьбы для вас.
Да, да — подарок судьбы, я помогу вам вырваться отсюда.
— А, собственно, почему вы возымели желание сде-
лать мне этот подарок? — Карой в упор посмотрел на
штабс-капитана.
— Послушайте, поручик, офицер с офицерохМ всегда су-
меют договориться! Какого дьявола вы ввязываетесь в де-
ла русских? Какого дьявола? Ну, у себя па родине, в Вен-
грии, это еще я понимаю. Вам небезразлично, какая у вас
власть. Но, между нами говоря, для вас, образованного
молодого человека, офицера, будет выгоднее добропоря-
дочная буржуазная власть. При такой власти вы можете,
так сказать, найти место под солнцем,—штабс-капитан
многозначительно улыбнулся. Он был явно захвачен своей
идеей.— Да, да, подарок судьбы... Мы вас подлечим, пре-
доставим вам полную свободу, под честное офицерское
слово... переправим через линию фронта в этот грязный го-
родишко Тюмень, где еще держится это большевистское
отребье. И там вы поможете организовать быстрейшую сда-
чу города. Собственно, падение его предрешено. Вы только
ускорите... Ваша супруга, разумеется, останется здесь.
Маленькая предосторожность. Да и не стоит утруждать
тяготами прекрасный пол... Само собой разумеется, в слу-
чае успеха крупная компенсация, чинопроизводство...
— Иными словами, вы предлагаете мне стать преда-
телем?! — Карой задохнулся от гнева.
— Те, те, те, молодой человек! Какие громкие слова:
предательство,— снисходительно улыбнулся Казагранди.—
Что предавать? Кого предавать? Сорвавшееся с цепи
хамье, этих...
Лигети рванулся и наотмашь ударил капитана по
лицу.
Казагранди, не успев стереть с губ улыбку, вскочил с
149
кресла, смахнул на пол фужер, тарелку и пронзительно
заорал:
— Конвой!
Солдаты молча скрутили Карою руки, связали ноги и
бросили в трюм.
» ♦ *
‘—...Гм, пощечина! Боюсь, что это офицерские штучки.
Послушай... Но почему, однако, ты не использовал это, так
сказать, предложение, чтобы вырваться отсюда, сохранить
себе жизнь для дальнейшей работы? — резко спросил За-
легин, когда Карой рассказал о том, что произошло в каю-
те штабс-капитана Казагранди.— Каждый человек для
нас сейчас дорог...
— Видишь ли,— на смуглое лицо Кароя будто лег от-
блеск огня.— Я поступил, ну как это выразить поточнее,
в порыве, в порыве,— он искал подходящее русское слово
и не находил,— фелхабородаш, возмущения,— повторил он
и внимательно посмотрел на Залегина...— Нет, нет, я свою
голову нодставлять зря на Цлаху не хочу. Я люблю жизнь,
хочу жить, очень хочу. Мы и боремся за жизнь, за то,
чтобы люди жили по-настоящему. Но...— Карой помолчал,
потом, словно выковывая каждое слово, произнес: — Но ес-
ли бы такой случай повторился, я поступил бы точно
так же. Даже сама мысль — купить жизнь ценою измены
невозможна... Даже сама мысль...
Сейчас худое лицо его было будто отлитым из ме-
талла.
— Вот так я понимаю, чувствую. И вы должны меня
понять, товарищи.
Он высоко поднял голову, вскинул летучие дуги бровей
и сам стал сразу выше, несмотря па сведенное болью тело.
Зося невольно повторила это его движение.
Карой взял ее руку, приник влажным лбом, потом опа-
ленными жаром губами.
Залегин начал ходить по трюму, переступал через ка-
кие-то тюки, ящики, канатные жгуты. Затем остановился,
в упор посмотрел па Лигети:
— Что ж, по-своему ты прав, товарищ,— и пожал руку
Кароя.— И все-таки нужно было использовать эту возмож-
ность, попробовать уйти от них...
150
СВЕТЛЫЙ СУМРАК НОЧИ
Корпус судна содрогнулся. Страш-
ный скрежет будто вырвался из са-
мой преисподней и заполнил пароход.
Резкий толчок отбросил всех к пра-
вому борту. Снова донесся тяжелый
вздох орудия. Слышно было, как
наверху тревожно завыли судовые
гудки.
— Ого! Никак, обстрел,-— весело
прокричал Карой,— наши орудия
бьют!.. Наши!
Новый орудийный залп будто поддержал слова Кароя.
Застонало, завыло покореженное железо, полетели ощепья
деревянной переборки, взметнулось какое-то дранье, взвих-
рился канатный круг.
Кароя подбросило с этим канатом, потом с силой при-
жало к переборке. Жгучая боль впилась в плечо, ноги,
разлилась по всему телу. Он широко раскрыл рот, но пи-
как не мог вздохнуть, не хватало воздуха.
Зоею отшвырнуло в угол. Она ударилась о какой то
выступ и сразу оглохла, звуки умерли для нее, потом, как
сквозь вату, донесся тонкий вопль Шульги: «Убили, меня
убили!» — и успокаивающий окрик Залегина.
Зося окликнула их и, превозмогая боль от ушибов,
поползла на голоса. Рука ее легла па плечо Кароя и ощу-
тила что-то липкое, теплое.
— Ты снова ранен? — отдернула она руку, наверное,
усилившую боль.
— Ничего, Жофика,— выдавил ой.— Главное — наши
ведут огонь!
Зося угадала: оп силился улыбнуться.
— Пусть бы в щепы разнесло эту чертову посудину! —
в сердцах пожелал Залегин.
И Зося в эту минуту страстно хотела того же: пусть бы
в щепы разнесли! Огонь, несший им увечье, может быть
гибель, был добрым огнем.
— Надо повязку наложить, изойдет кровью,— склонил-
ся над Кароем Залегин.— Плечо, нога...
Зося беспомощно обвела вокруг глазами, потом сбро-
сила с себя сорочку, разорвала на длинные полосы, пере-
151
вязала, как могла, Кароя и шумно охавшего Шульгу.
Гром сраженья то усиливался, то утихал, удалялся.
Но в трюм проник иной звук. Размеренное, почти успо-
каивающее мирное шуршапье, всхлипывание. Через про-
боину натекала вода. Пароход стал грузно оседать. А во-
да все прибывала.
— Да пас тут как крыс потопят! — выкрикивал Шуль-
га.— Как крыс! Зовите на помощь, стучите в люк!
Но крышка люка уже открывалась. Матросы спусти-
лись задраивать пробоину.
— Арестованных перегнать на верхнюю палубу,—
приказал офицер.
Конвоиры вывели их на корму к дровяному штабелю.
Поленница пахла лесом, землей, мирной жизнью. Впро-
чем, тем, кто сидел сейчас на корме, было не до этих за-
пахов.
От большой потери крови Карой снова потерял созна-
ние. В сумраке мертвенно белело его лицо. Веки были
смежены, и временами Зосе казалось, он не дышит. Она
сжала его руку, словно могла поделиться своим теплом,
отдать свою жизненную силу.
Шульга шумно стонал и требовал, чтобы его эвакуиро-
вали на твердую почву. Он так и выговаривал — не берег,
не земля, а твердая почва.
Зося огляделась. Ночь была словно разведена далеким
мягким ровным светом. И такой покой был разлит кругом,
что даже гром орудийных залпов, доносившихся сюда, не
мог разбить тишину этой светлой летней ночи.
За излучиной реки еще шло сражение, оттуда на-
плывали орудийные раскаты, рвались в небо искры
огня.
С кем сражались, чье судно обстреляло и пробило борт
« Семипал атинца»?
— Это наши, из Тюмени, наверное, выслали суда,—
сказал Залегин.— Постой, погоди, погоди, где же это мы
сейчас? — Он сощурил глаза, до боли напрягая зрение.—
Где же мы? Никак, Тобол!
«Семипалатинец» был уже вне обстрела. Он беспомощ-
но покачивался на волне, поднятой недавним взрывом.
Корпус его круто накренило, еще минута-другая — и суд-
но ляжет на борт.
— Наверное, наши угодили в гребной винт,— сказал
Залегин.
152
Корма парохода начала резко оседать.
Потом на реке что-то произошло, «Семипалатинсц»
рванулся вперед, корпус выправился, сдвинулся с места,
медленно поплыл.
Должно быть, другое судно взяло его па буксир и по-
вело вниз, к причалу.
...На рассвете прибыли в Тобольск. На гребне крутоя-
ра, как на косо срезанной зелено-желтой волне, возникли
острые верхи башен, зубчатый пояс белой крепостной сте-
пы, купола колоколен. Розовели, светились тонкие иглы
шпилей. Будто белый Китеж-град из старой сказки всплыл
над Иртышом и присел отдохнуть на прибрежном холме.
Зося невольно протяпула руки к этому белому сказочному
городу.
— Кремль,—пояснил Залегин, бывавший в Тоболь-
ске.— Там на горе, между прочим, и тюремный замок —
знаменитый на всю Сибирь Тобольский централ.
Едва «Семппалатпнец» стал у причала и матросы пере-
кинули трап, на борту появились санитары.
Затянутый в новенький зеленый мундир поручик хо-
дил по палубе и указывал санитарам, кого из раненых
брать на носилки. Задержался взглядом па Карое.
— Мадьярин-офицер, тот самый, что верховодил этим
их бандитским отрядом пролетаристов, Лигет, Лигет,—
охотно пояснил сопровождавший поручика унтер из кара-
тельного отряда.
— Лигет, Лигет,—с присвистом повторил за ним по-
ручик,— слыхал. Коммунистический интернационал:..— И
вдруг задрал ногу и с силой ткнул начищенным до блеска
сапогом в раненое плечо Кароя.
— Подлец!
Поручик сначала даже не понял, что это адресуется
ему. Он оглянулся. Перед ним стояла тоненькая женщи-
на с растрепавшимися жарко-рыжими косами. Она отки-
нула косу за плечо и, чтобы не было сомнения, звонко, на
всю палубу повторила:
— Подлец!
Поручик замахнулся, встретился с взглядом светлых
гневных глаз и медленно опустил свою руку.
— Подлец! — еще раз бросила Зося и склонилась над
Кароем.
Поручик почувствовал на себе угрюмые, осуждающие
взгляды санитаров, матросов.
153
МУЖАЙСЯ ЖОФИКА!
Кароя отправили в больницу, Зо-
ею под конвоем в белый каменный
особняк, где помещался штаб кара-
тельного отряда.
Ее втолкнули в какой-то чулан с
узким оконцем, затянутым синим
стеклом.
Зося огляделась. В углу приткнул-
ся табурет. На стене косо висела кар-
тина в золоченом багете. Из тяжелой
рамы задумчиво смотрела васнецовская Аленушка.
Казалось, в тягучей тишине заключения жил только
один звук: ее шаги.
От синего оконца до Аленушки пять шагов! Пять ша-
гов вперед, пять шагов назад.
Шагай, Зося, шагай, думай, вспохминай.
Она думала о Карое, о людях, оставшихся под Карта-
шовым. И о тех, что ушли вперед с первым отрядом.
Ей все виделись глаза Имре Бако, как он последний раз
смотрел на мир. Она вновь проходила по этому страдному
пути интернационального отряда. Она видела каждого
человека, каждого бойца в бою, в походе, на привале.
Пять шагов вперед, пять шагов назад. Вот все, что ты
можешь сделать.
Где же Карой? Знать, что он тут рядом, нуждается в
помощи, может быть погибает, и не иметь возможности ему
помочь! Черт знает что!! Зося до синевы закусила губу и
в бессильной ярости начала стучать в дверь. Но никто не
отзывался. Она кпнулась к окошку. В узкую, как бойни-
ца, прорезь заглядывала ветка тополя с набухшей белым
пухом гроздью и кусочек неба, подсиненный стеклом.
' Зося смотрела на эту застывшую, словно нарисован-
ную н вправленную под стекло ветку. Порыв ветра взря-
бил листву, и ветка ткнулась в оконце, будто кто-то жи-
вой легкой рукой постучался.
На мгновение Зосе показалось, опа видит руку Кароя.
Она долго стояла, запрокинув голову, сдерживая дыхание,
чего-то ждала, потом неожиданно для себя громко, во весь
голос, позвала: «Карой!»
И сразу испугалась этого своего крика.
154
Порыв ветра снова притиснул ветку к стеклу. И сно-
ва Зосе послышался шорох, движение невидимой руки
Кароя.
Опа снова позвала: «Карой!» — теперь совершенно уве-
ренная, что он ее слышит, и застонала от невыносимой
душевной боли.
Нудно заскрипел засов.
В дверях появился надзиратель, за ним конвоир.
— К следователю.
Ее вели длинным угрюмым коридором, потом по лест-
нице на второй этаж.
Зося вошла в кабинет следователя и сразу зажмурила
глаза, так много света было здесь. Большое, во всю стону,
окно струило солнце и синеву. Потом опа увидела пись-
менный стол п офицера за этим столом. Топкое и какое-то
неестественно белое, не тронутое солнцем лицо, большие
задумчивые глаза. Если бы Зося встретила этого человека
в другом месте, подумала: музыкант, художник.
Следователь указал Зосе па стул и молча глядел на пее.
Гибкие пальцы его поглаживали какую-то темную папку,
шелестели бумагами. Потом он шумно надвинулся па сто-
лешницу, наморщил лоб, как это делают люди, когда о
чем-то вспоминают, и наконец, словно раздумывая вслух,
спросил:
—•’А все-таки, что заставило вас покинуть отчий дом?
Где же она слышала такой голос? Это было совсем не
похоже на следствие, по крайней мере па то, чего Зося
ожидала, к чему готовила себя.
— Почему вы покинули отчий дом?
Но какое это имеет отношение к последним событиям?
И как объяснить этому офицеру-белогвардейцу, почему она
порвала с отцом? Зося внимательно посмотрела на следова-
теля, столкнулась с его взглядом. Зрачки у него сузились,
будто заострились, затвердели, утратили свое сияние.
— Безумные идейки взбалмошной головки!
Зося не отозвалась.
— Вы были комиссаром этого сборища военнопленных?
—- Комиссаром интернационального отряда,—поправи-
ла его Зося.
— Большевичка.
— Член большевистской партии.
— Гм... Вы довольно откровенны и любите точные
формулировки. А не сообщите ли вы такую подробность:
155
по какому направлению ушли другие отряды военноплен-
ных, те, что отделились от вашего, очевидно, за Татарском?
II численность, примерная численность их?
— На этот вопрос я отвечать не буду.
Глаза следователя стали пустыми. Казалось, у пего
нет вовсе глаз, а на нее глядят неживые холодные глаз-
ницы.
— Я все же попрошу ответить. Вынужден попросить...
— Мне пе о чем говорить. А вас попрошу сказать:
где находится сейчас мой муж, что с ним?
— Вопросы задаю я, а не вы.
— Но я имею право...
— Никаких прав.
— Он тяжело ранен, прошу разрешить ухаживать за
ним.
—- Вы в данный момент военнопленная и потеряли все
привилегии своего пола. Еще раз советую припомнить:
направление и численность? — страдающе поморщился
он.— Я бы не стал так уговаривать, возиться, но мне жаль
вас. Поверьте, мною руководят только гуманные чувства,
гуманизм интеллигентного человека. Пожалейте себя, по-
жалейте,— глаза следователя снова источали голубое сия-
ние...— К чему вам губить свою внешность. И ведь все
строго конфиденциально. Я и вы... вы и я...
— Я ничего не скажу.
— Но, барышня или, пардон, мадам, к моему великому
огорчению, я вынужден буду заставить вас говорить. Слу-
жебный долг. Еще раз напоминаю, всего несколько слов:
направление п численность...
Зося молчала.
— Что ж, придется прибегнуть к особым методам до-
проса. Согласно инструкции... Вас обнажат...— Следователь
посмотрел на Зоею так, словно сейчас уже глазами разде-
вал ее.
— Ферапонтыч,— позвал он.
Все в ней будто окаменело, опа даже не повернула го-
ловы, когда позади скрипнула половица под чьими-то тя-
желыми сапогами.
Следователь поднялся.
— Ферапонтыч, прими подследственную.
Зоею втолкнули в забранную железом узкую дверь. За
этой дверью была такая же просторная, светлая комната,
в окна так же щедро лилось солнце и синева. Только по-
156
среди стояла скамья с ржавыми пятнами крови. А на
письменном столе лежали плети, ремни, какие-то крючья.
Солнечные нити звонко тянулись к ним.
— Ну как, заговорим? Направление и численность?
Помимо этого утруждать не будем. Направление и числен-
ность? — еще раз повторил следователь.— Что ж, начнем
с вашего, так сказать, соизволения...
Тот, кого звали Фсрапонтыч, скрутил ей веревкой ру-
ки, сорвал платье, бросил на скамью. Рука у пего была
железная, будто неживая. Жгучая боль рассекла тело.
Ферапоптыч бил и приговаривал, как затверждеппый
урок:
— Заговоришь... У меня заговоришь... У меня...
Зося закусила до крови губу и молчала. В этот трудный
час Карой был рядом с ней. Как тогда, в трюме, он гово-
рил: нас ожидает более трудное, чем расстрел. Ты должна
быть ко всему готова, Жофика...
Эти слова защищали ее от боли.
— Всего два вопроса: численность и направление? —
снова раздался голос следователя.— Всего два...
Потом опа потеряла сознание. Ее отливали холодной
водой и снова били.
Сколько это продолжалось: час, день, сутки. Представ-
ление о времени у нее сместилось. Сердце подкатилось
к горлу. Не хватало воздуха. Боли она уже не чувствова-
ла. Только тяжесть и жажду. Кажется, это было мучитель-
нее, чем боль. Глоток воды. Зося разжала спекшиеся, ок-
ровавленные губы. Пить.
Следователь сразу понял, видно опыт у него был боль-
шой. Он приказал принести графин с водой и стакан. И
начал медленно наливать.
Было слышно, как падает упругая, прозрачная струя
на дно стакана.
Иной человек все муки боли вынесет, ослабеет и па
глотке воды споткнется.
Зося отвернулась. Сплюнула кровью. Потом посмотре-
ла в упор па офицера. На какое-то мгновение пустые глаз-
ницы его снова ожили.
— Уведите! — бросил следователь п, шумно хлопнув
дверью, вышел сам.
И вот опа осталась одна — сама с собой. В узкое окон-
це чулана, как и прежде, сочился подсиненный стеклом
свет какого по счету дня, опа уж не знала. Как и прежде,
157
жалась к стеклу тополиная ветка с тяжелой набухшей ки-
стью. Как и прежде, из перекошенной рамы задумчиво
смотрела Аленушка. Нет, пожалуй, не задумчиво... Зося
чуть смежила глаза и увидела: Аленушка улыбалась ей,
Аленушка ободряла: «Мужайся, Жофика! Мужайся!» И
хотя тело Зоей было истерзано, изнывало болью, она чув-
ствовала себя теперь сильнее, чем до этого дня, до этого
испытания. И рядом с ней, как и там во время допроса,
был Карой. Она разговаривала с ним, рассказывала все
как было, советовалась, готовила себя к еще более труд-
ному.
ПРИ СЕМ ПРЕПРОВОЖДАЕТСЯ...
Буксир с плавучей тюрьмой-бар-
жей причалил к Омской пристани на
рассвете.
В кольце конных казаков заклю-
ченных повели молчаливыми, будто
покинутыми всем живым, вымерши-
ми улицами. Уныло и страшно стуча-
ли подковы по мостовой.
Остановились возле массивного
каменного здания с тяжелой колон-
надой у входа. Кадетский корпус! Что здесь теперь? Рас-
пахнулись окованные железом ворота.
Зося хорошо знала этот просторный, как плац, двор.
Здесь проводились учения красногвардейцев, отсюда они
уходили па фронт. Здесь нередко звучала горячая, страст-
ная речь Кароя.
Ей вспомнилось вдруг, с каким волнением она сама
выступала па шумном митинге бойцов первого интернацио-
нального отряда, отправлявшихся на восток бить семенов-
ские банды. Эго было в марте. Между этим днем и сегод-
няшним, казалось, пролегли десятилетия. И вот теперь
ее ввели сюда под конвоем в колонне заключенных.
Двор корпуса был полон чехословацких солдат и офи-
церов. На рукавах шинелей, френчей пестрели бело-крас-
ные полосы.
Вдоль стены стояли заседланные лошади. Возле них
толкались казаки.
158
Откуда-то с берега доносились звуки винтовочных вы-
стрелов.
Здание корпуса было битком набито арестованными.
Наверное, весь город загнали сюда и посадили за решетку.
Зоею втолкнули в комнату, очевидно бывшую классную.
Теперь ее называли камерой № 5. Здесь было много
женщин. Почти все они столпились у единственного окна.
Некоторые сидели на полу. Ни скамеек, ни стульев не
было.
Небольшая беленькая, похожая на девчонку-подростка,
ходила из угла в угол и с недоумением спрашивала:
— А Васенька? Как же он без меня, Васенька?
Короткие льняные косицы ее огорченно подрагивали.
И вся она была такой беззащитной, растерянной на вид,
что Зосе невольно хотелось сказать ей какие-то хорошие,
нужные слова утешения.
У степы на полу сидела седая женщина. Рука у нее
была забинтована грязным лоскутом. Она держала ее на
весу и дула, будто сгоняла боль. Зося села рядом.
— Это наша Варюша Терешина. О сыне своем беспо-
коится,— перехватив взгляд Зоей, пояснила она,— за-
бавный такой малышок,— лицо ее потеплело, и сразу ста-
ло видно, что она еще не стара, хороша, черноглаза эта
седая женщина.— За что? А ни за что! Муж у Варюши
красногвардеец, вот ее и взяли. Оторвали мать от крохи.
— Оторвали! — уловив слово, подошла Варюша.—
Правда твоя, Степанида. А какой он — Васенька...
И Варюша начала рассказывать, какие у него — у Ва-
сеньки — синие глаза, как он улыбается. И хотя женщи-
ны, наверное, об этом слышали от Варюши уже не раз, у
всех прояснились лица.
— Будто сердце иа куски разорвали,— сказала Варю-
ша и заплакала.— Лучше мне не жить...
— Ну, это ты оставь, Варвара,— оборвала ее Степани-
да.— Не теряй в себе человека. У тебя надежда есть...
Варюша сразу замолкла, будто о чем-то вспомнив, ви-
новато так поглядела на Степаниду и отошла.
— Вот мне уж надеяться но на что,—голос Степаниды
упал до шепота.— Нет у меня надежды. *Из могилы не
вернешь Опдржея. Я его Андрейкой звала. Чех он. Муж,
супруг мой... Сколько подружки отговаривали меня. Зачем
он гебэ, пленный, об одной ноге? А для меня лучше не бы-
ло. Такая у нас любовь была, девушка, такая... Не захотел
159
поднять руку на революцию, отказался служить у них.
Его взяли на штыки, бросили на землю, били, топтали
сапогами.
Зосе от этих слов стало зябко.
— А мы имели мечту дожить до мировой революции,
поехать в гости в Чехию, есть там такой городок Жатец,
откуда он родом. Было у нас такое мечтание, чтоб мировая
революция...
— Ну мировая революция, однако, еще будет. Эти бе-
лячишки дорогу ей не застят. Она...— отозвалась какая-
то женщина и вдруг оборвала на полуслове.
В комнате стало тихо-тихо. Арестовалных медленно
по кругу обходил высокий, узкогрудый офицер. За ним
шли двое солдат. Офицер держал в руках толстую контор-
скую книгу и, казалось, вырывал из нее фамилии узниц и
бросал в затаившую дыхание камеру.
В сопроводительной военного контроля в следственную
комиссию о Зосе было сказано:
«...При сем препровождается по принадлежности в ва-
ше распоряжение жена красногвардейского начальника,
мадьярского офицера Лигети — Зофия Лигети, как ярая
большевичка...»
* * *
...Ночью Зоею и Варю вызвали из камеры.
Снова допрос? Но только вчера у них потребовали
подписку о невыезде из города и объявили, что освободят
из-за перегрузки помещения. Конечно, все дали подпис-
ку — такая бумажка ни к чему не обязывала.
И вот теперь этот ночной вызов.
— С вещами, да поживей! — торопил надзиратель.
Их вывели во двор. Здесь было не по времени людно:
заключенные, конвоиры. Конвоиров было больше, чем уз-
ников.
Тонкий с присвистом голос выкрикивал фамилии, неми-
лосердно раскатывая «р».
— Тиррешипа, Гурров, Дрроков...
И у них вчера взяли подписку о невыезде из города.
— Залегин Иван.
Но какое у него исполосованное, изуродованное лицо!
Наверное, шомпольный след.
Иван узнал Зоею, улыбнулся ободряюще.
Странно! Зачем эта ночная проверка?
160
Зося читала этот вопрос на лицах своих товарищей.
У ворот загнусил, зачихал автомобильный мотор.
И этот звук скребанул по нервам, сгустил тревогу.
Заключенных начали выстраивать и загонять в грузо-
вик, обнесенный по борту деревянной загородкой-клет-
кой. Наверное, в таких машинах возили скот на бойню.
Конвоиры держали винтовки между коленями и в лю-
бую минуту готовы были открыть огонь.
Машина тронулась.
— Куда нас везут?
— Разговаривать не положено!
Рядом с Зосей сидела Варя Терешина и говорила, гово-
рила о своем Васильке, о скором свидании с ним.
Грузовик, обнесенный по борту клеткой, мчался по
Атамановской. Под колесами автомобиля заскрипел дере-
вянный настил моста. Внизу грузно ворочалась река, слы-
шался ее неугомонный голос. Влажный ветер наплывал
широкими волнами. И так хотелось вырваться из этой
тесной, громыхающей коробки, уйти в вольный простор уп-
ругой сильной воды.
Шофер перевел скорость. Машина натужно заскреже-
тала по булыжнику Любинского проспекта, начала взби-
раться в гору. Ну, да теперь они уже подъезжают к
театру.
И Зосе вдруг вспомнилось, как она вместе с Кароем и
Дашей сидела в высоком, затемненном зале, наполненном
горячим дыханием людей, а на залитых светом подмост-
ках Катерина прощалась с жизнью.
Даша впервые видела Островского па сцене, может
быть впервые была в настоящем театре. Она крепко сжа-
ла руку Зоей и выкрикнула: «Не надо, не надо!»
Даша! Где она сейчас?
Машина свернула к площади. В темноте проплыл ка-
менный остров Кафедрального собора. И снова пришли
воспоминания: Зося увидела эту площадь в солнечных
прядях, зоряном ветре знамен. И Кароя на грузовике, об-
витом кумачом. Речь его была, как песня. «Красные коло-
кола мая зовут нас в бой, возвещают мировую револю-
цию...» Красные колокола! Они снова будут звучать на
этой площади, что бы ни случилось с ней, Кароем и мно-
гими другими...
...За площадью развилок двух улиц, ну конечно же,
машина свернет направо — на Тобольскую — к тюрьме.
6 Заказ 465
161
Ну конечно же, их выпустят завтра из тюремного здания.
Наверное, какая-то формальность...
Зося озабоченно думала, как она будет разыскивать
явку. Надо быть очень осторожной и не привести за собой
хвост. Наверное, за каждым освобожденным будет слежка.
Тут какая-то ловушка, нужно быть настороже. Нет, сна-
чала она покружит по городу, чтобы сбить шпика с тол-
ку. Может быть, зайдет к Грацианским...
Машина пересекла площадь, свернула налево —- в уз-
кий проем улицы. Потянулись деревянные домишки,
длинные заборы. В ночной сумеречи они едва угадыва-
лись.
— Капцевича! Куда же это?
— Куда везете? — первой взорвалась Варенька.— Нас
должны освободить, взяли подписку о невыезде из города.
— Вот мы и поможем вам выполнить свое обязатель-
ство. Не волнуйтесь, мадам,— предупредительно склонил
голову узкогрудый офицер, командовавший конвоем.
Зосе послышался в его голосе яд.
— Но мы имеем право знать! — гневно выкрикнул За-
лсгип.
— Разговаривать не положено,— оборвал офицер.
А грузовик набирал скорость, мчался вперед. Потом он
пошел медленнее, тяжелее по рыхлой немощеной дороге.
В лицо ударил свежий горьковатый ветер степи. Белые
стволы берез свечами прорезали ночь.
— К Загородной роще или дальше, в Захламино,—бес-
страстно, как экскурсовод, констатировал Залегин.
Варюша теснее прижалась к Зосе, словно искала у нее
защиты от нависшей беды. Еще никто не знал, что это за
беда, но все ее ощущали.
Почему за город? Загородная роща, Загородная роща...
Но может быть, машина проедет дальше, к Захламино?
Может быть, там какой-нибудь концлагерь устроили? Ва-
ре Зося ничего не сказала. Ведь она так верит, что завтра
увидит своего Васеньку!
Машина круто накренилась, свернула на какую-то бо-
ковую колею и остановилась.
— Выводи!—скомандовал офицер.—Да побыстрей.
Заключенных окружили солдаты, построили в шерен-
гу и повели в сторону от машины.
— Куда нас ведут? Зачем мы здесь? — повис над ро-
щей выкрик Вари.
162
— Не нервничайте, мадам! Скоро узнаете,—сказал
офицер.— Смею заверить: все формальности будут соблю-
дены.
Зося запрокинула голову, глубоко вдохнула воздух.
Кран неба опирался на купы берез, и было оно такое близ-
кое, протяни руку — и поймаешь облако. Нет, это было но
темное небо ночи. В близкой вышине текли, сливались и
расходились полосы света и тени. Небо плыло, как река.
Одинокая зеленая звезда смотрела на Зоею строго, сосре-
доточенно. Уже чувствовалось приближение рассвета. Зося
впитывала в себя, вдыхала его запах.
«Неужели я больше йе увижу рассвета, утра? — с удив-
лением подумала она.— Неужели последняя ночь на зем-
ле...»
Кажется, никогда не ощущала Зося так остро жизнь,
как сейчас, в эту минуту. Она не могла себе представить,
что вот сейчас будет уничтожена, перестанет существо-
вать. Вязкая тоска обволокла тело. И сразу рядом встал
Карон, положил руку на плечо:
— Мужайся, Жофика.
— Мне страшно. Я боюсь. Я очень боюсь. Ведь Ва-
сенька...— почти беззвучно шептала Варюша.
— Не бойся. Они не имеют права. У тебя ребенок, по-
нимаешь,— сжала руку, наставительно строго сказала
Зося.
И оттого, что ей сейчас приходилось поддерживать бо-
лее слабого, она забывала о себе.
Строй солдат с ружьями наперевес сомкнулся вокруг
заключенных. Их подвели ко рву под откосом холма.
Зося невольно отпрянула.
— Но почему, почему? — закричала Варюша.
— Разговоры отставить! — оборвал ее конвоир.
Офицер отдал команду.
И вдруг Иван Залегин вырвался из шеренги заключен-
ных и поднял, как знамя, слова: «Вставай проклятьем
заклейменный...» Все сразу запели.
Было какое-то мгновение, когда даже палачи не посме-
ли прервать песню, подчинились ее ритму, ее воле.
Люди на краю своей могилы пели: «Мы наш, мы но-
вый мир построим...»
Раздался залп. Упала Варенька и увлекла за собой
Зоею Черная тяжесть сдавила ее. Больше опа ничего не
слышала.
6*
163
ЭТО ЕСТЬ ОДИНОЧКА
Сначала она увидела только ру-
ки. Большие, узловатые, темные ру-
ки, похожие на корни старого дере-
ва. Они несли тепло, успокаивали и
как будто проясняли сознание. По-
том лицо — густо затканное резкими
грубыми морщинами. На этом лице
лишь глаза не были прошиты мор-
щинами. И может быть, поэтому ка-
зались особенно ясными, особенно
карими...
Но кажется, это Дашина мать — ненька, Ганна Иг-
натьевна? Кажется, Зося бывала здесь, в этой комнате?
Или это сон?
— С воскресеньем, донька! — склонилась над пей Ган-
на Игнатьевна.
— Сегодня воскресенье?
— Та ни. 3 твоим воскресеньем. Семь ден лежала пи
живая ни мертвая. Сердце бьется и про мировую револю-
цию говоришь, а в себя не приходишь. Как попала сюда?
А звнчайно. Подпольщики нашли, принесли. Конвоир Сло-
бодкин наша же людина. И дружка свого подговорив нс
стрилять. Значит, не кажному досталась пуля. После каз-
ни наши открыли могилу. Двое дышали. Варюша? Ни,
Варюша осталась там... Иван Залегин тоже, а вот Дро-
ков — тот на другой день на ноги поднявся. Его уже пере-
правили в тайгу, щоб в очи не кидався. И тебя перепра-
вим.
Зося протестующе замотала головой. Нет, отсюда она не
может уехать. Приметная? Ну что ж, косы срежет, волосы
перекрасит, и еще что-нибудь можно придумать. А уез-
жать нельзя... Она будет здесь работать в подполье. Здесь
труднее всего и о Карое можно узнать. Нет, из города ей
никак нельзя уходить...
— Ну, це вже, як комитет виришить, доню,— сказала
Ганна Игнатьевна.— Партийний комитет нам — голова...
— А где сейчас Даша? — Зося даже поискала ее гла-
зами.
— Даша...
В дверь постучали.
164
Ганна Игнатьевна прислушалась. Стук повторился На
этот раз грохнули так, что застонали половицы.
— Гостюшки... — Ганна Игнатьевна поправила Зосину
подушку и неторопливо пошла открывать.
— Павел Черных уехал, — донесся из коридора ее го-
лос. — Уж две недели как уехал...
— Врешь, ведьма. Его днями видели в городе, — обо-
рвали ее.
— Несдобровать тебе. Бойся, старая карга.
— Хто не боится холеры, того она боится. Отже-ж так,
добрии паны, — послышалось в ответ.
В комнату вошел офицер, за ним гуськом трое в штат-
ском. Наверное, контрразведчики, подумала Зося.
Начался обыск. Вмиг все сдвинулось со своих мест,
стало тесно. ч
Офицер все поглядывал на Зоею, недоуменно пожимая
плечами, морщил лоб, как это делают люди, когда старают-
ся что-то припомнить. И Зосе казалось, она его видела —
неужели в кадетском корпусе?
— Дочка, — сказала Ганна Игнатьевна, перехватив его
взгляд. — Болеет.
— Вместо богоданного сынка завели, — усмехнулся
он. — Болеет? — И вдруг хлопнул себя по лбу.
— Ба, или я спятил, или тут какая-то чертовщина.
Мы ее в Загородную вывозили на той неделе. Ну конеч-
но, это же рыжая комиссарша... Находка почище Павла
Черных...
Офицер сорвал с Зоей одеяло.
— И плечико кто-то поцарапал. Перевязочка. Что ж,
бывает и оттуда возвращаются. Я думаю, мадам не отка-
жется объяснить нам это чудо.
Зося молчала.
— Взять ее, — распорядился он. — Если ходить не в
состоянии, вызвать пролетку. И старую каргу взять!
И спова тюремные стены, которые по счету за этот
месяц?
Зоею поместили в одиночку — тесный каменный мешок
с забранной решеткой узкой щелью-окном. Тут и шагать
негде. Засиженная плесенью стена, топчан с тощим гряз-
ным матрасом, параша. Все было какое-то омерзительно
165
скользкое, липкое, источало зловоние. Воздух здесь устоял-
ся мутный и тоже липкий.
Неожиданно звякнул замок. Зося невольно отшатнулась
и тут же разозлилась на себя: недоставало еще пугаться
каждого звука.
— А ну-ка возьми обед! — крикнул надзиратель еще
с порога и протянул миску с какой-то бурдой.
— Может, не по нутру, барышня? — усмехнулся оп. —
Может, цыпленка-табаки или бифштексик, осетринку под
винным соусом изволите... — надзиратель пожевал губы и
даже изогнулся в особом официантском поклоне. Зосе
па мгновение показалось, оп перекинул полотенце через
плечо.
И, будто спохватившись, вдруг гукнул:
— Встать навытяжку! Арестанту положено быть павы-
тяжке при надзирателе. Не гранд-отель все-таки.
Зося плотнее уселась на топчане.
— Так, поначалу мы тебя обстругаем, барышня. Зна-
ешь, как из сосенки телеграфный столб обтесывают. Это
есть одиночка, — царапнул он ее недобрым глазом и вы-
шел.
Зося поднялась, начала прислушиваться. Сквозь тяже-
лые двери просачивались звуки. Да, тюрьма была полна
звуков, надо было только уметь их слушать.
...Грузно хлопнула дверь, должно быть в соседней ка-
мере. Где-то заскрипел засов. Что-то грохнуло, зашурша-
ло... Слышались тяжелые шаги, гул голосов. Потом из по-
тока звуков вырвался пронзительный женский крик... Про-
били часы. Наверное, на тюремной башне. Хорошо,
что слышен бой часов, можно отсчитывать время, такое
медленное, тягучее и вместе с тем стремительное даже в
тюрьме.
Почти ежедневно ее водили на допрос.
«Нет, не буду отвечать!» — она говорила это себе, а не
тем, кто ее терзал. И эта короткая фраза поддерживала ее,
помогала. Она чувствовала себя сильнее своих палачей.
Они были бессильны, бессильны заставить ее говорить. Они
могли только пытать, убить. Сила была у нее.
Ночью Зося не могла уснуть. Каждый шорох заставлял
ее приподыматься. Вдруг ей послышалось — кто-то посту-
чался, не в дверь, а в стену, как раз ту, возле которой стоял
топчан. Или, может быть, это только показалось?
Зося напряженно ждала. Стук повторился, еще и еще.
166
Короткие отрывистые и замедленные длинные паузы чере-
довалнсь. Точка — тире, точка — тире...
Что это? С ней говорили?
Зося напрягла память. На военных занятиях она изуча-
ла азбуку Морзе.
Хотя в камере была кромешная тьма, Зося даже за-
жмурилась, вслушиваясь в звуки. И кажется, начинала
понимать. Звуки складывались в буквы, буквы в слова.
— Зося!
Ну да, это ее вызывали: Зося, слушай!
— Я — Зося. Я — Зося. Слушаю, —- неуверенно вы-
стукивала она, — слушаю. •
Ее поняли.
— Не теряй бодрости. Крепись. Я — Ольга Окунева.
Окунева.
Зося знала Ольгу. Она работала в железнодорожном
райкоме. И сразу представились остроносое лицо, большу-
щие серые глаза. Прядь волос, выбившаяся из-под красной
косынки. Такой она видела Ольгу последний раз на ми-
тинге.
—- Слушай, слушай, — выстукивала Ольга. — Карой
здесь. Лежит в арестантском отделении гарнизонного гос-
питаля. Гарнизонного госпиталя,— повторила она, будто
боялась, что Зося не поймет.
В камере будто стало светлее, просторнее. Карой жив,
он здесь, где-то рядом. Ну, пусть не рядом, но в одном го-
роде, и главное — он жив.
От волнения Зося пе заметила, как начала зачем-то
выстукивать:
— Карой здесь, здесь, здесь...
Ольга поняла ее состояние и подтвердила: здесь,
здесь.
Потом еще передала: наши работают...
Внезапно стук оборвался. Наверное, что-то помешало.
Зося робко постучалась. Ей не ответили.
Она долго, пристально вглядывалась в стену, словно на
ней были написаны эти слова: Карой жив, Карой здесь.
Зосе трудно было представить Кароя прикованным к
постели, раненым, беспомощным, каким видела его в по-
следний раз на палубе «Семипалатинца».
Нет, никакая разлука не могла их разлучить!
Наши работают... Это кто же сказал — Карой или пере-
дала по тюремному телеграфу Ольга?
167
Наши.работают...
Зося представила ночной» притаившийся город. Конспи-
ративную квартиру, рабочих-подпольщиков — людей, ко-
торым она обязана жизнью и которых никогда не видела.
Вместе с Кароем она входила в подпольную типогра-
фию, склонялась над кассой со шрифтами, набирала огнен-
ные слова воззвания.
И тут же с режущей болью подумала, что оторвана от
всего этого, что могла бы написать воззвание, набрать, от-
печатать или вот такой глухой черной ночью расклеивать
их на стенах домов, проникнуть в цех, казарму, концлагерь
и, как это говорил Карой, помогать партии вооружать лю-
дей идейно для борьбы.
...Оторвана от борьбы... Нет, пожалуй, это не то слово.
Бороться, сопротивляться опа будет до последнего дыха-
ния. Но теперь она не может сделать того, что могла бы на
воле. Да, Зося так и подумала: на воле.
Запертая в каменном мешке, она остро чувствовала
свою причастность ко всему, что происходит в стране,
ставшей для нее большой родиной.
Почти каждую ночь Окунева разговаривала с Зосей.
Тюремная морзянка, как называла Ольга этот способ
общения заключенных, действовала безотказно.
Зося с жадным нетерпением ожидала ночного часа, ло-
вила каждую весть, каждое слово.
Теперь глухая, изъеденная плесенью стена казалась
ей окном в мир, в жизнь, она соединяла с людьми, выво-
дила из одиночки.
Тюрьма жила жизнью города, его тревогами, его болью,
бурями. Здесь знали о рабочих забастовках, волнениях в
деревнях, побегах из концлагеря, здесь знали, как работает
подпольный комитет партии и его Красный Крест. Сюда
даже доходили вести с фронта.
В воскресенье Зося получила передачу. Пуховую шаль,
теплую фланелевую куртку, целый кулек разной снеди.
Посылка была от тети Клавы. Зоею предупредили —
это подпольпый Красный Крест.
Она накинула на плечи шаль, и мягкое тепло обняло ее.
В сырой промозглой камере такая вещь была очень нуж-
на. Кажется, впервые за эти дни ее перестало знобить. По-
том она надкусила хлебец. Совсем свежий, кажется даже
теплый, он хранил уже позабытый за эти страшные тюрем-
ные месяцы вкус настоящего хлеба.
168
В хлебец была закатана тонкая бумажная трубка-за-
писка. Это была весть о Карое. Две коротенькие строки.
Карой переведен на гауптвахту.
Снова перемещение! Сначала омский гарнизонный и
чехословацкий госпитали (Зосе передали: у койки Кароя
круглые сутки стояли часовые. Ого! Двое конвоиров на од-
ного человека с раздробленными ногами! Не многовато ли?!
И вот с недолеченными ранами его перевели на гауптвах-
ту 1-го запасного стрелкового чехословацкого полка...
...Карой передавал Зосе привет, просил не терять бодро-
сти, не сгибаться. Главное — не сгибаться... Выше держать
голову, выше...
Человек нежнее цветка, тверже камня.
Серкут-сокол — подпольная кличка Кароя.
Зосе передали: в городской подпольной организации
есть район иностранных пролетариев. Сокола там хорошо
знают...
« ♦ ♦
Надзиратель втащил в одиночку еще один матрас, та-
кой же грязный, зловонный, а потом привел женщину.
— Дамочка при интересном положении, на сносях, из-
вините за выражение. Тут ей будет в спокойности, — по-
яснил он Зосе.— Тесновато оно, конечно, ну ничего, не
гранд-отель все-таки...
Это была Наталья Ивановна — жена Петра Гурова, рас-
стрелянного в ту страшную ночь в Загородной роще.
— Тебя как жену коммуниста арестовали?
— Не только как жену... У меня трое ребят, четвертого
под сердцем ношу, — она покосилась на свой высокий жи-
вот. — Ну как тебе все это объяснить, и слов таких не
найду, наверное. А вот нужно сказать, нужно. — Опа под-
няла руку и начала перебирать пальцами, словно искала
эти слова, нащупывала их.— Бывают же такие слова, если
не выскажешь их — дышать нечем... Раньше, не так давно
это раньше было, а все же раньше, я заботилась, как бы
домашность свою в лучшее устройство привести. Болела
этим. Два года копейки урывала, копила, чтоб комод ку-
пить. А как же семейная квартира без комода! — Губы
Натальи подернулись смешком. — И купила — мордастый
такой, в полстены, с выдвижными ящиками, с медными
бляшками на замках. Начистишь — как солнца сияют, они
сияют, а у меня душа в радости. Петр мой только морщил-
169
ся, говорил... постой, как это он говорил? — Наталья тоже
поморщилась. — Собственнический истикт, говорил.
— Инстинкт, наверное, — поправила ее Зося.
— Собственнический инстинкт,— повторила она.—
Только я тем жила. И салфетку узорную вывязала, и бу-
мажные розанчики в вазончике поставила, и бляшки на-
чищала.
Блестит и блестит... Все думала — семью свою креплю,
дом лелею. Не было в девичестве у меня своего угла. Преж-
де я Петра корила: зачем он всю душу революции от-
дает... — Наталья опустила веки, тени над глазами стали
глубже, чернее.— А вот случилось это с Петром, по-
няла...
Она почему-то избегала слов: смерть, расстрел... Случи-
лось с Петром... Зося подумала, он для нее остается жи-
вым, он с ней.
— Поняла: для революции — значит, для семьи, для
людей, всех людей. Есть в народе добрая поговорка: не
так живи, чтоб кто кого сможет, тот того и гложет, а таг
живи, чтоб людям, как себе... И когда случилось это,—
снова повторила Наталья, — я пошла к товарищам его и
сказала: хочу на революцию работать. Вот я и поступила
на подпольную работу.
Сказала она об этом так, будто пошла на свою сукон-
ную фабрику, стала к прядильному станку.
— Явка у меня была. Люди бежали из концлагеря.
Золотари вывозили их в бочках на свалку, санитары в гро-
бах па кладбище, а оттуда приводили ко мне. Они при-
ходили будто с того света, чуть живые. Мы с дочками
обмывали, переодевали, как могли, выхаживали, лечили
их. И будто возвращали людям жизнь.
...Вот так оно и шло, пока не выследили. Кто-то предал
нас, наверное... Так что я тут в тюрьме не только как жена
коммуниста, а сама, значит, по себе, как работник под-
полья...
Она широко раскрыла глаза и улыбнулась гордо, светло.
Ее простое, грубоватое, округлое бабье лицо в мелких ря-
бинах казалось сейчас прекрасным.
Потом она долго молчала, будто прислушиваясь к себе,
и неожиданно для Зоей опустилась на пол, уперлась голо-
вой о степу.
Даже в немощном мерцании тюремного фонаря видно
было, как сразу изменилось, напряглось ее лицо.
170
— Я рожать буду, Софьюшка, — сказала она.
— Как рожать? — растерялась Зося. — Да ты лучше
подожди, подожди до утра...
Наталья Ивановна глухо застонала. Из прикушенной
губы пошла кровь.
Зося начала стучать в дверь.
— Чего это расходились в ночи? — заглянул надзира-
тель.— Рожает? Доктора? Ах, доктора! Где ж я возьму его
сейчас! Подумаешь, гранд-отель! И без доктора ощенит-
ся.— И он захлопнул дверь.
А Наталье становилось все хуже. Она уже не стонала,
а хрипела.
Из соседней камеры постучала Ольга, спросила, в чем
дело.
— Вызывай надзирателя. Требуй доктора, — наставля-
ла она.
Зося часто забарабанила в дверь. Надзиратель заглянул
в глазок и отошел. Застучали в соседних камерах. Со вто-
рого этажа, частая дробь прокатилась по всему корпусу.
Тюрьма грохотала.
А Наталья исходила криком.
Надзиратель открыл дверь.
Зося оттолкнула его, бросилась в коридор к аптечному
шкафчику, висевшему на стене, разбила застекленные
дверцы, достала бинт, ножницы, йод.
Не успел надзиратель опомниться, как она уже была
в камере возле Натальи.
— Принесите чистые простыни, кипяченую воду, —
приказала Зося, и он беспрекословно подчинился.
Наталья продолжала метаться.
На рассвете она родила девочку. В камере повис тон-
кий как нить крик младенца.
Измученная страданиями, изможденная Наталья улыб-
нулась.
— Дочка!
— Назовем ее Софийкой, пусть дочка носит твое имя,
Софьюшка, — сказала Наталья.
Зося осторожно подняла хрупкое, почти невесомое дет-
ское тело. Собственные руки показались ей непомерно
большими, неуклюжими, грубыми. Потом она прикосну-
лась потрескавшимися, шероховатыми губами к нежной
детской коже, ощутила, как билась жилка на виске.
— Хорошая у тебя донька, Наталья Ивановна!
171
Но Наталья уже ничего не слышала. Она впала в бес-
памятство и металась в сухом тяжелом жару.
В полдень пришел тюремный врач.
— Сыпняк, — сказал он, — убрать в тифозный барак.
Ребенок остался с Зосей.
— При первой возможности свяжемся с тетей Клавой.
Ребенка заберут, — выстукивала Ольга, — требуй молока,
простыни, сделай из лоскутка рожок.
Надзиратель принес подслаженный чай в бутылке. Зося
сделала рожок из тряпицы и начала осторожно кормить
Софийку. Она все боялась неловким, резким движением
причинить ей боль.
Прошло несколько дней. Крохотная Софийка тянула
рожок и даже, как казалось Зосе, причмокивала.
Но, видно, чай не заменял молока. Девочка слабела,
хирела, вот так на глазах уходила из жизни.
Зося отдала надзирателю пуховую шаль и попросила
сменять на молоко.
А Софийке становилось все хуже и хуже.
Зося старалась согреть ее своим дыханием, кутала в
единственно оставшуюся теплую вещь — фланелевую
куртку.
Это маленькое беспомощное существо стало ей очень
дорого.
Софийка уже не плакала, а как-то совсем по-стариков-
ски всхлипывала. Грудь ребенка тяжело вздымалась, и
Зосе все чудилось: девочка хочет сказать что-то, пожало-
ваться, но не может.
К концу недели надзиратель принес крынку с молоком.
Зося подумала, что эта глиняная посудина с душистой
белой жидкостью таит в себе живительную силу, поможет,
спасет.
Волнуясь, она налила молоко в бутылку, начала по кап-
ле кормить ребенка и ждала чуда.
Но чуда не произошло. Софийка умерла.
Зося долго держала на руках остывшее тельце и все
не решалась позвать надзирателя. Ей страшно было отдать
Софийку.
— Я сама отнесу, куда укажешь, — сказала она.
И он не посмел перечить.
Зоею давно не выводили из камеры, и в первую минуту
снег ослепил своей резкой, яркой белизной. Стужа обняла,
обожгла ее. Ноги подгибались от слабости. А она шла и
172
шла под конвоем надзирателя, прижимала к себе уже око-
ченевшее тело ребенка, все еще не верила, что Софийки
пет.
Длинная тень бежала впереди по снегу и, как живая,
тянула ее за собой.
За эти страшные месяцы Зося видела смерть многих
людей, сама не раз была на краю гибели, но сейчас она
никак не могла свыкнуться с мыслью, что эта крохотная
жизнь оборвалась.
В конце двора, за выгребной ямой, стоял длинный са-
рай.
Часовой открыл дверь, и Зося невольно отшатнулась.
Завернутые в рогожу, штабелем, один на другом, как дро-
ва, лежали трупы.
— Как же ее здесь оставить? Как же я... — говорила
она. — Как же оставить... — И такая скорбь была в ее гла-
зах, лице, всей фигуре, что даже надзиратель растерялся.
— Непонятное ваше племя. Не твое дите! Не твое! —
потом досадливо оборвал себя. — Ну пошли. Нечего тут
сердце рвать! Не гранд-отель все-таки...
ТЮРЬМА
ДОПЕЛА «ИНТЕРНАЦИОНАЛ»
«Завтра годовщина Октябрьской
революции, — передала Ольга. — Ре-
шили отметить. Будем петь «Интер-
национал».
Годовщина... Сколько же она не
видела Кароя?
Почему-то вспомнилось, как Карой
читал ей свои новые стихи.
Тогда это были для нее только
стихи, горячие, волнующие, но все же
только стихи. Она приметила и неудачную рифму и сбитую
строку. А теперь это был голос сердца, проверенный тяж-
кими испытаниями.
Пускай из страха мужество родится,
И вера освещает ваши лица,
И знанье, что готовность умереть,
Нам даст свободу нынче или впредь...
178
Год, целый год прошел с того дня. Годовщина.
На тюремной башне часы пробили двенадцать.
Зося поднялась со своего топчана, запрокинула голову,
глубоко, полной грудью вдохнула воздух и запела, как
будто шла в строю, в колонне демонстрантов.
Она не слышала условного стука Ольги, но почувство-
вала: ее голос слился с голосами товарищей.
«Весь мир насилья мы разрушим», — пела тюрьма.
Зосе казалось — рядом с ней в шеренге идут Карой,
Ольга, Марья, Ганна Игнатьевна. Опа узнавала шаги Да-
ши, Залмана, Имре Бако, Ивана Залегина, ощущала их дру-
жеские взгляды.
Шли ряд за рядом, шеренга за шеренгой, как тогда па
демонстрации. И Зосе хотелось, чтобы над ними было
высокое вольное небо.
— Прекратить пение! — метался от двери к двери над-
зиратель. — Замолчать! Замолчать!
Едва он отходил от одной камеры, песня вспыхивала,
зажигалась в другой, погасить ее нельзя было.
В коридоре послышался тяжелый топот, бряцание ору-
жия. Наверное, привели солдат.
— Последнее предупреждение! Будем стрелять!
А песенная волна все нарастала, и сильный щедрый
поток звуков, казалось, омывал все кругом.
Тюрьма допела «Интернационал».
* ♦ ♦
Зоею долго били в «особой». Потом следователь прика-
зал:
— Всадить веселеньких!
Экзекутор начал загонять ей под ногти деревянные
иглы. У Зоей помутилось сознание. Ее отлили холодной
водой.
— Кто первый начал это пение, этот дьявольский кон-
церт? — спросил следователь.
И Зося, обычно молчавшая на допросах, па этот раз
сразу ответила:
— Я, я первая начала петь «Интернационал». Запи-
шите: я первая.
— Черт бы их побрал, все они первые! — выкрикнул
следователь.
— Наверное, так оно и есть, — сказал помощник.
174
— Уведите в сто двадцатый!
По узкой железной лестнице они спустились в подвал.
Тут была кромешная тьма.
Надзиратель зажег фонарь. В хлипком свете на степах
блестела изморозь. /
Щелкнул запор, скрипнула дверь, и Зося очутилась в
какой-то черной дыре. Тут даже стоять во весь рост нельзя
было.
— Вот тебе новый люкс — гранд-отель!
Холодина здесь была какая-то особенная. Она прили-
пала к телу, как ледяной пластырь, проникала в кровь,
резала сердце.
Ночь здесь не сменялась днем. Порой ей чудилось, что
она ослепла и погружена в вечную тьму.
Сколько она здесь? Зося потеряла счет времени...
Однажды в подземелье донесся глухой грохот, потом
перещелк винтовочных выстрелов.
Зося кинулась к двери, начала неистово стучать, звать.
Но тщетно. Никто не подходил.
Обессиленная, она упала на промерзший каменный пол.
Даже надзиратель не пришел с похлебкой в свой положен-
ный час.
Наверное, о ней позабыли. Наверное, ее навечно заму-
ровали в этой каменной яме...
Только через несколько дней о ней вспомнили, вывели
из подвала.
МАРЬЯ
Надзиратель втолкнул ее в преж-
нюю камеру. Там уже была узница.
— Зосенька, что же они с тобой
сделали? — бросилась ей навстречу
женщина.
Это была Марья Степанова, Ма-
ша. Исполосованная шрамами, крово-
подтеками.
—Кажется, мы обе с тобой, Ма-
шенька, хороши, — обняла ее Зося.
...Выстрелы, грохот, крики, гул голосов? Да, все это
Зосе не почудилось. Все это было! Да, да — восстание!
Освобождали тюрьму.
175
Восстание! Восстание! Уже декабрь? Значит, в карцере
ее продержали почти два месяца. Вот и счет времени...
За это время даже власти успели смениться в Сибири.
Вместо Временного сибирского эсеровского правительства,
вместо столь же временной эсеровской директории, име-
новавшей себя всероссийским правительством, — единый
диктатор — «верховный правитель России».
Переворот? Да, переворот, но совершился он вполне
мирно, чинно, по-семейному. Хозяева же у смещенной ди-
ректории и приведенного к власти новоявленного диктато-
ра — одни. Интервенты — английские, французские, аме-
риканские, японские империалисты. Просто хозяевам и
белогвардейцам потребовалась более крепкая рука военно-
го диктатора — «твердая власть».
В ночь на 18 ноября члены директории были арестова-
ны. Совет министров Сибирского правительства принял
заранее заготовленное постановление о передаче верховной
государственной власти адмиралу Колчаку и присвоил ему
наименование верховного правителя России.
А на следующий день сибиряки читали воззвание Кол-
чака «К населению России». Адмирал сообщал, что «при-
нял крест этой власти» ради «победы над большевизмом и
установления законности и правопорядка...» И обещал да-
же «осуществить великие идеи свободы ныне, провозгла-
шаемые по всему миру»...
Адмирал-то русский, но прежде чем прибыть в Омск,
он погостил в Америке, Великобритании, Японии, был за-
числен, по собственному ходатайству, на службу в англий-
ские экспедиционные войска. Верховный правитель Рос-
сии! Звучит!
Новоявленного «верховного правителя» поспешили
посетить представители английской, французской, амери-
канской миссий и официально признали его диктаторские
полномочия.
Улицу, ведущую к ставке Колчака, патрулировали
мильдесские стрелки полковника Джона Уорда, откоман-
дированного в Омск генералом Ноксом.
Высокие комиссары Эллиот, Реньо, Греве, Танака, ге-
нерал Нокс, генерал Жанен, представитель деловых кругов
Америки Морисе...— много хозяев у «верховного прави-
теля» России, уполномоченных международным империа-
лизмом разорять, грабить, истязать страну, душить рус-
скую революцию.
176
И все они кричат о цивилизации, борются за цивили-
зацию, спасают цивилизацию, спасают Россию... Спасите-
ли... И рецепт у них для спасения припасен.
— Кроме разговоров о демократии, русскому народу
нужен русский же кнут (это в национальном духе) и палка
иностранного происхождения,— сказал высокий комиссар
Эллиот, почитающий себя знатоком русского характера.
Началось установление «законности, правопорядка и
великих идей свободы», как их понимал «верховный пра-
витель» и ого хозяева.
Омск, Сибирь наводнили иностранные концессионеры,
иностранные разведки, иностранные войска, иностранные
пулеметы, иностранные шинели, иностранные сигареты.
Вот тогда-то родилась и пошла гулять по народу всем из-
вестная песенка об английском мундире, американском
сапоге, французском штыке и омском правителе...
Колчак и его хозяева пытались превратить Сибирь в
огромную тюрьму. Тюремные стены... Они были всюду в
эту пору.
Марья многое рассказала Зосе.
...Восстание должны были начать в два часа ночи по
условному сигналу, сразу во всех районах города.
И за какой-нибудь час до этого времени провокатор
выдал конспиративную квартиру.
Провал. Волков — предатель. Такой подтянутый, стара-
тельный, аккуратно выполнявший все партийные поруче-
ния Волков...
Партийный комитет и городской Военно-революцион-
ный штаб подполья решили отложить восстание. Да, они
спорили, очень спорили, и все-таки решили отложить.
— Потерян, — Марья сузила глаза, вспоминая непри-
вычное слово, — фактор, фактор внезапности. Так сказал
Петр Большой.
...Надо извлечь уроки из наших ошибок, избежать на-
прасного кровопролития, сохранить силы нашей подполь-
ной организации для будущего выступления... Это тоже
сказал Петр.
Во все районные штабы города были посланы связные.
Четвертый — левобережный район самый отдаленный.
Туда послали трех связных. Пробирались они порознь.
Если захватят одного, может дойдет другой.
Марья попросила и ее послать в заречье. Женщине
все-таки легче пройти...
177
...Весь город был прошит патрулями — конными и пе-
шими. Слышалась нерусская речь.
Марья окунулась в тьму задворков, петляла переулка-
ми, прижимаясь к домам, и даже не ощущала лютой сту-
жи, так все в ней было напряжено.
Она шла по глубокому снегу, увязала в сугробах, вы-
биралась и снова шла, шла и несла тяжелые, как камни
слова: провал, восстание отложено.
На окраине города Марья наткнулась-таки на патруль.
Ее заметили, окликнули. Она помчалась вдоль улицы, вдо-
гонку завжикали пули. Она свернула за угол, прижалась
к забору. Калитка подалась, и Марья очутилась в каком-то
дворике. Патрульные проскочили дальше.
Марья огляделась — ни души, ни огонька. Все живое
затаилось, попряталось. И был какой-то момент, когда эта
мертвая тишина показалась ей страшнее колчаковской по-
гони.
На улицу выйти она не рискнула и на ощупь поползла
вдоль забора.
Забор неожиданно для нее свернул вправо и повис над
оврагом.
Марья подпрыгнула, подтянулась на руках и переки-
нулась по ту сторону, скатилась на дно оврага. Теперь она
была, как в укрытии, обнесенном с одной стороны забором,
а с другой — крутым скатом оврага.
Наверное, здесь можно было бы отсидеться. Но ей нель-
зя было медлить. Надо было как можно быстрее пробраться
в Заречье, выполнить задание партийного комитета.
Марья выбралась из оврага.
Впереди лежало широкое ледяное поле Иртыша. Река
сливалась с левобережьем в бескрайней белой, мертвенно
белой, мглистой равнине. Что там?
Марья не знала, сколько прошло времени с тех пор,
как она вышла из штаба. Кажется, эта ночь тянулась бес-
конечно.
Вдруг короткий неясный звук упал в тишину ночи.
Марья остановилась, подняла голову, прислушалась.
И опять тот же короткий звук. Кажется, винтовочный вы-
стрел. Кажется, это там, в заречье.
В поселок Марья добралась под утро. Еще было совсем
темно. И темнота была какая-то бурая, тяжелая. Она да-
вила, поглощала весь поселок. И в этой бурой тьме неожи-
данно ярко билось пламя костра, разожженного на улице.
178
Вокруг костра сновали люди, много людей.
«Неужели каратели?» —с тревогой подумала Марья.
Подошла ближе, пригляделась, прислушалась к гомону и
облегченно вздохнула: свои!
Наверное, весь поселок высыпал па улицу в этот глу-
хой, скованный лютым морозом предутренний час.
«Как много пас!» удивилась и обрадовалась Марья,
хотя не раз бывала здесь по заданиям подпольного коми-
тета.
У костра в тесном людском кольце стояли трое солдат.
В зыбком свете пламени были видны чешские шипели.
Солдаты размахивали руками и разом говорили:
— Мы есть с вами, драгие соудруги. Мы есть за Советы
и Ленин вместе.
— Парень определенно с головой, понимает, что к че-
му, — сказал кто-то в толпе.
— А у них много таких парней с головой. Только офи-
церье обмануло, продало их.
— Это из того чехословацкого батальона, который паши
разоружили, — пояснил Марье знакомый грузчик Петра-
ков.
— Уже?— удивилась Марья.
— Конечно, уже. Где ты была, девонька? Всю восста-
нию проспала. Именем Советской власти разоружили!
Это тоже сказал Петраков. И кау сказал. Надо было
только слышать его голос, торжественный, с раскатом. На-
до было только видеть его гордо поднятую голову в медных
бликах костра. Именем Советской власти!
— Вот они французские «гра», английские «кольты»,
итальянские «ватерли», американские «ремингтоны», —
показал он па груду винтовок, сложенных тут же, у кост-
ра. — Кто только не вооружал их! А теперь все пойдет
нашим дружинникам.
Оказывается, рабочие дружины уже заняли железно-
дорожную станцию, мост, почту, телеграф, прервали связь
ставки Колчака с фронтом, разоружили милицию, железно-
дорожную охрану, чехословацкий батальон, послали под-
рывников на линию железной дороги...
Почти все намеченное по плану восстания для зареч-
ного района было сделано.
— Все в наших руках! Вот погляди!
Над зданием станции реял флаг. В темноте нельзя было
определить его цвет.
179
— Красный, красный. У нас Советская власть!
— Вот только город молчит, — с тревогой сказал кто-то.
Молчит... Марья даже сжалась вся.
Восстание жило. Оно жило вокруг нее в этих людях,
поднявшихся против интервентов, Колчака, оно отстаивало
свое право на жизнь. Вот так бы поднялся и весь
город...
Ну как сказать, произнести эти слова: восстание отло-
жено, когда оно живет, когда народ сражается.
Она опоздала, не сумела вовремя выполнить партийно-
го задания. Не добрались в Заречье и другие связные: на-
верное, их перехватили колчаковцы...
...В ночь ворвались приглушенные расстоянием выстре-
лы. Винтовочные залпы чередовались с пулеметными. Стре-
ляли со стороны железнодорожного моста. И почти сразу
же застрочило на северной окраине поселка, там, где про-
легал тракт к паромной переправе, а в зимнюю пору —
дорога по льду. Круговой обстрел.
...Поселок полыхал огнем, захлебывался винтовочной,
пулеметной стрельбой, взрывами гранат.
Колчаковцы вели наступление с севера, востока, запа-
да. Пока были патроны, пока стреляли винтовки, пулеметы,
рабочие отряды отбивали атаки карателей.
...Марья была в дружине кузнеца Дикова.
Дружинники залегли в спешно вырытых в снегу окоп-
чиках и отбивали атаки колчаковцев, пока не иссякли
патроны....
— Вы, ребята, отходите. Я прикрою, — приказал Ди-
ков.— У меня есть еще пяток патронов, гранатка.— Он так
и сказал уменьшительно: гранатка.
Остатки отряда отошли.
В опустевшей линии окопчиков остались только Диков
и Марья.
— Уходи, —- мотнул он головой. — Женщине какое де-
ло тут!
— Никуда я не уйду.
Цепь казаков приближалась.
Диков отстреливался.
Было уже совсем темно.
Дикова тяжело ранило. Истекая кровью, он еще пытал-
ся навести винтовку с последним патроном.
— Гранату брось, дочка, гранату.
180
Отряд уже отошел па значительное расстояние, скрылся
за крутым взлобком.
— Можно двигать, — сказал Диков. — Оставь меня и
уходи. Вместе не доползем.
Марья сбросила свой полушубок, уложила на него по-
терявшего сознание Дикова и потащила по заснеженной
ложбине.
Казаки еще стреляли некоторое время по опустевшей,
мертвой позиции.
А Марья со своей трудной ношей ползла и ползла по
снегу. Она остановилась у землянки, одиноко приткнув-
шейся к склону холма, опустила Дикова на землю и ти-
хонько толкнулась в дверь. Навстречу ей поднялся старик.
— Ты чо, девонька?
— Да вот раненого человека в степи нашла. Может,
пустите, чтобы полежал?
— Пустим, чего же не пустить.
Старик вышел на улицу, склонился над Диковым.
— Да это, никак, наш Пашка, Павел Диков! Что ж ты
сразу не сказала?!
Вместе с Марьей они втащили Дикова в землянку, про-
мыли рану, перевязали.
— Давай перенесем его в потайное место. Есть у меня
такой подпол.
Диков все не приходил в сознание. Неужели так и по-
гибнет?
— Сердце живое,— приник к груди Дикова старик.—
Выхожу его. И ты пережди тут беду, дочка.
— Не,— подалась вперед Марья,— мне идти надо, толь-
ко бы умыться, вид навести.
...Марья шагала по улицам поселка и не узнавала его.
Все тут будто вымерло, будто чума прошла в этих местах.
И почти везде следы боя, злой запах пожарища, запах
беды.
Эти выбитые ослепшие окна, исхлестанные стены, раз-
вороченные заборы сами лезли в глаза, преследовали.
С неутолимой болью Марья думала о том, что произо-
шло.
Если бы не отложили восстания, оно разлилось бы по
всему городу, по всей Сибири. Народ в гневе! Черт с ним,
с этим фактором внезапности! Черт с ним! Народ в гневе.
Если бы, если бы! Тысяча всевозможных «если бы» терзала
Марью.
181
...А Заречье наводнили каратели. Пехотные части, ка-
зачья конница, особый отряд чешского полковника Зайчека.
Даже орудие казачьего дивизиона подтянули сюда.
Началась расправа. Снег на дорогах, лед на реке почер-
нели от спекшейся крови.
...Возле мельницы рос старый тополь. Марья приметила
это дерево еще весной. Тогда оно было в нежном зеленом
дыму только проклюнувшей листвы. Сейчас тополь широ-
ко, как руки, раскинул свои голые, заледеневшие черные
ветви. И на этих черных руках висели два человека. Один
из них совсем мальчик.
Глаз Марьи беспощадно выхватил синее, изуродован-
ное страданием лицо, разорванную полу старенькой сте-
женки, продырявленный в носке валенок...
Долговязый юнец в гимназической шинели объяснял
женщине в белой шубке, как это делается, когда вешают
людей: книксен — и готово, книксен — готово!
— Чего рот открыла — тоже на веточку захотела? —
крикнул Марье казак, патрулирующий у ворот мель-
ницы.
Марья скрипнула зубами и пошла дальше.
На развилке улиц лежал убитый человек. Пятна крови
расползлись по снегу. Над ним в крике склонилась жен-
щина.
Патрульный не позволял ей забрать тело мужа.
Марья ускорила шаг.
Базарную площадь оцепило плотное кольцо конных
казаков. За казачьей цепью стояла молчаливая, угрюмая
толпа.
Сюда партиями приводили людей, окровавленных,
изувеченных, связанных веревками.
Но кто это высокий, плечистый, с шапкой светлых
волос? Неужели Бунчук? Ну, да, Емельян Бунчук — секре-
тарь профсоюза грузчиков. А рядом его брат Трофим,
красногвардеец. Но зачем стариков сюда привели — отца
и мать Емельяна? И жену Таису с грудным ребенком?
Офицер в черном полушубке, придерживая за повод
неспокойного коня, взмахнул плетью и как будто продол-
жал начатый ранее разговор:
— Так вот, милейший, представь список членов вашего
профсоюза, и мы даруем тебе жизнь. Тебе, твоим старикам,
жене...
Офицер спрыгнул с лошади, рассек плетью воздух.
182
— Иначе первая петля им,— он указал на стариков,—
а потом за тебя возьмемся.
Бунчук развел плечи, выше поднял окровавленную
голову:
— Список, говоришь, выдать тебе?
— Список!
— Значит, так тебе и выдать этот список?
— Список,— нетерпеливо подтвердил офицер.
— Хорошо, добре, я тебе дам список, — упирая на по-
следнем слове, сказал Бунчук.
У Марьи остановилось сердце. Неужели выдаст?
— Выдам список...
Емельян набычился, потом приподнялся па носки и
плюнул кровью в лицо офицера.
— Вот тебе список, гад!
Кажется, вся казачья цепь опрокинулась на Бунчука.
Сквозь грохот выстрелов, лязг, крики пробился его голос:
— Товарищи, держитесь! Долой кровавого Колчака и
интервентов! Долой!
Он был уже мертв, а офицер продолжал топтать его
тело сапогами, рубить саблей.
— Вот этих так же,-—прохрипел офицер.
И казаки зарубили стариков и брата.
Таису оттеснили в сторону. Она стояла, прижав к себе
ребенка, с обезумевшим взглядом.
— А потомство его, потомство зачем же оставили?
На развод? — взвизгнул офицер.
Казаки бросились к Таисе.
В тот же миг к Таисе же протиснулся человек в корот-
ком клетчатом пальто, поднял руку и начал быстро, быстро
что-то говорить.
Через плечо у пего был перекинут на ремне черный
ящичек.
— Один момент! Это кадр! — различила Марья.— Это
кадр! Женщина знает, что сейчас она умрет,— непривычно
растягивал каждое слово клетчатый. Только произношение
выдавало в нем иноземца.—Это кадр,— повторил он.—
Выражение лица!! Она умрет, и умрет ее ребенок! Сын.
Двойное переживание! Понимаете? Один момент! Все газе-
ты Соединенных Штатов, Англии, Франции подхватят! —
захлебнулся от восторга клетчатый.— Понимаете, господин
офицер! Такой кадр! Америка и Европа будут руко-
плескать!
183
Теперь Марья поняла: кадр! Значит, ему нужен кадр:
двойное переживание.
Гнев и отвращение сдавили ее так, что дышать стало
трудно.
Клетчатый осторожно вынул из футляра фотографиче-
ский аппарат (такой Марья видела у фотографа Гримса —
«Кодак»), взял за руку ничего еще не понимающую Таису,
поставил на незатененную, солнечную сторону и спросил:
— Как зовут сына? Ваня? Иван! Очень хорошо, хоро-
ший русский имя Иван,— закивал он головой и обрадо-
ванно сказал: — Слушай с вниманием. Вас будут сейчас
стрелять. Тебя и сына. Вот, вот Ивана будут стрелять.
Казаки навели на Таису ружье, а клетчатый нацелил
свой «Кодак».
Марья выхватила из кармана револьвер и, ни о чем уж
не думая, спустила курок. Клетчатый покачнулся и как-то
сразу осел на снег.
Все это было так неожиданно, что ее сразу даже не
схватили. Она успела навести револьвер на офицера и
второй раз спустить курок.
Казаки кинулись к ней...
Так Марья очутилась в тюремной камере вместе с Зосей.
— Меня в контрразведке держали,— сказала Марья.—
Там много народу нашего и наслышалась много... Не толь-
ко расстреливают, живыми в прорубь бросают. Да зверст-
вом пожара не погасить!
Глаза Марьи жгли.
— Степанов? Степанов мой полег еще под Марьянов-
ной. Сама вынесла с поля... И Даша... И Ганна Игнатьевна
в контрразведке под пыткой умерла. Не выдер-
жало сердце. Нет, она ничего им не сказала, никого не
выдала... А дети? — глаза Марьи сразу посветлели.— Дети
у матери в Захламине. Как началась заваруха, я сразу
отвезла их. Дети... Детей наших люди не оставят, что бы
ни стряслось. Люди не оставят. Советская власть подымет.
Меня ведь скоро заберут, Софьюшка. Приговоренная я,—
спокойно сказала она.— Только я их не страшусь, они нас
страшатся.,.
Голос ее упал в шепот:
— Вот ношу в сердце слова. Ты тогда уже в тюрьме
была, может не дошли до тебя эти слова Ленина. А он
сказал: на нашу долю выпала великая, нет, он сказал,
величайшая,— поправила она себя,— так и сказал: вели-
184
чайцтая честь и величайшая трудность быть цервым со-
циалистическим отрядом в борьбе с мировым империализ-
мом... Все подполье слова эти знает... Великая честь и
великая трудность... Я тебе их как заветное передаю...
Марью увели в ту же ночь.
ЛЕДОЛОМ
...Март заглянул в тюремное окно
белой космой вьюги, потом спустил с
верхнего карниза зубчатую бахрому
ледышек. В полдень они подтаивали
и роняли легкую в солнечных ожогах
капель. Зосе казалось, она слышит ее
солнечную звонкость.
А тюремный телеграф принес уди-
вительную новость.
...В Венгрии пролетарская револю-
ция. Венгрия стала Советской республикой. В Будапеште
образовано венгерское советское правительство — Совет
народных комиссаров...
Мысли Зоей устремились к Карою. Сейчас она была с
ним.
Уж где-где, а в концлагере венгры знают все подроб-
ности.
...Здорово все-таки получилось, когда эти жабьи ду-
ши — лидеры социалистов, напуганные гневным голосом
революции, рабочими демонстрациями, митингами, — по-
бежали в пересыльную тюрьму, к заключенным там ком-
мунистам, начали с ними переговоры о создании нового
правительства.
И коммунисты еще за тюремной решеткой выдвинули
требования: диктатура пролетариата! Провозглашение в
Венгрии Советской республики! Создание Венгерской
Красной Армии! Заключение союза с Советской Россией!
Здорово!
Зося ходила по камере и повторяла вслух эти требо-
вания, будто диктовала их.
Она знала кое-кого из этих венгерских коммунистов,
бывших военнопленных России — вот таких, как Белла
185
Кун, Ференц Мюних, Иожеф Рабинович, вместе с Кароем
избранный депутатом Совдепа.
И вот теперь они перенесли опыт революционной Рос-
сии к себе в Венгрию.
Как это писал Карой в прошлом году своему другу в
Будапеште: «Все мы вернемся в Венгрию большевиками»...
Но что это Ольга выстукивает еще?
Ленин послал приветственную телеграмму Венгерской
Советской Республике от имени восьмого съезда пар-
тии.
Она представила, как Венгрия слушает это приветствие
Лепина.
Зося знала: Карой сейчас весь там — па своей родине,
где зажжен огонь пролетарской революции.
Как в тот вечер на берегу Иртыша в пору ледохода,
они снова поднялись на гору Геллерт и смотрели с ее
вершины на город, залитый людьми и пламенем знамен
революции.
В страну пришел большой ледолом.
Она видела Советскую Венгрию, о которой так мечтал
Карой.
Словно раздвинулись, распались степы тюремной каме-
ры. Над ней было высокое небо, плыли легкие, омытые
светом облака. Она вдыхала их свежесть, их удивительный
запах. Она вдыхала воздух родины Кароя, как в тот вечер
па берегу Иртыша в пору ледолома.
ПРОЩАНИЕ
Какая тяжкая весть! Казнен Лобов!
...Когда стиснутые с запада и во-
стока интервентами красногвардей-
ские отряды вынуждены были отсту-
пить, Лобов по приказу Военно-рево-
люционного штаба эвакуировал на па-
роходе ценности банков в Тюмень.
Реввоенсовет Восточного фронта на-
правил его в политотдел дивизии. Но
он настойчиво просил Центральный Комитет партии по-
слать его на подпольную работу в тыл Колчака.
186
Так Лобов перешел линию фронта и очутился в боль-
шом уральском городе, стал там руководителем большеви-
стской подпольной организации. Готовились к восста-
нию.
Но предатель навел на след подпольщиков колчаков-
скую контрразведку. Лобова вместе с товарищами аресто-
вали.
Пытали его жестоко.
Ольга передала: «Лобов вел себя, как коммунист».
На все вопросы он отвечал: «Не признаю за вами права
судить нас». Его зарубили шашками на тюремном дворе.
Последние слова Лобова были о победе революции.
...Вместе с Лобовым был расстрелян Петр Ботиенков.
...А Стеша? Стеша осталась с ребенком в прииртыш-
ской деревне у родных.
В деревню нагрянули каратели, Стешу арестовали и
потащили на баржу — эдакую плавучую тюрьму.
— Ну уж если баб начали хватать — значит, конец
вам близок, — едко бросила Стеша офицеру, командовав-
шему карательным отрядом.
Ночью ее вывели из трюма на палубу и закололи шты-
ками.
♦ * *
...Что же это такое? Снова предатель проник на кон-
спиративную квартиру. Может быть, она неверно поняла?
Зося переспросила.
— Провал,— подтвердила Ольга.— Арестованы члены
областного подпольного комитета.— Ольга назвала клички.
Контрразведчики обыскали квартиру казначея комите-
та и в балке потолка обнаружили сверток с деньгами и
записку: кассовый отчет. В отчете названы фамилии под-
польщиков, которым отпускались деньги.
— Преступная халатность, нарушение элементарных
правил конспирации, — зло выбивали Ольгины пальцы.
Ольга умолкла, потом снова начала выстукивать: среди
названных в кассовом отчете Лигети. Карой Лигети. Взят
в контрразведку.
Потом новое сообщение: Карой переведен в тюрьму,
дело передано в военно-полевой суд. Обвиняется в принад-
лежности к подпольной большевистской организации, в
пропаганде среди заключенных лагеря, имеющей целью
ниспровержение существующей власти.
187
30 мая 1919 года Зося узнала приговор: смертная казнь.
Одиннадцать коммунистов-подпольщиков были приговоре-
ны в этот день к расстрелу...
И вот последнее свидание перед казнью.
Конвоиры привели Кароя в камеру. Он тяжело опирался
на костыли. Ноги были перебиты. Кисть левой руки раз-
можжена. Глубокий, набухший спекшейся кровью шрам
рассек и будто раздвоил его лицо (наверное, сабельный
удар). Обычно смуглое, оно посерело и было словно при-
сыпано пеплом.
И волосы его, иссиня-черные, непокорные вихры тоже в
пепле, сгустках крови.
Карой поднял отяжелевшие веки.
...Глаза их встретились, слились. Нет, глаза остались
те же, угляные, горячие и, как обычно, чуть насмешливые.
Глаза им не удалось погасить. Они ободряли, они говори-
ли: «Мужайся».
Неожиданно Карой откинул костыли, подался вперед и
приник к Зосе. Потом сказал: «Не отчаивайся. Ты должна
жить, Жофика, жить, бороться, увидеть будущее. И в
этом будущем я буду вместе с тобой, с вами... Если
бы у меня было сто жизней, я бы все отдал рево-
люции...»
Голос Кароя звучал так, что даже конвоиры не посме-
ли выкрикнуть свое: «Не положено».
Зося ощутила за воротом платья клочок бумаги.
В камеру вошел офицер, достал из бокового кармана
френча часы, поглядел и неожиданно поднес Зосе.
— Приговор должен быть приведен в исполнение через
час сорок минут, — словно отщелкал он деревянным, не-
живым голосом. — Через час сорок минут, — офицер под-
нял указательный палец, помолчал. — Но есть еще один
шанс, один шанс... От вас, мадам, зависит продлить жизнь
вашего супруга. Только от вас. Склоните его назвать не-
которые имена, ответить па некоторые вопросы...
Ах, вот зачем это последнее свидание!
Карой и Зося молчали, будто не к ним были обращены
эти слова.
— Гм, твердокаменные, так, кажется, называют боль-
шевиков? Твердокаменные! — то ли спрашивал, то ли
утверждал офицер.
— Они не понимают, что значит быть коммунистом.
Тот, кто борется за идею, тверже камня, — спокойно сказал
188
Карой Зосе. Он обращался только к ней. Это было его по-
следнее напутствие.
Кароя увели.
Зося бросилась к окну, приникла к решетке, до боли,
до судороги в руках стиснула железные сплетения. Серд-
це ее так сжалось, что она уже не могла дышать. Это было
труднее, чем самой умереть...
Она заплакала самым тяжким, самым горьким пла-
чем — без слез.
Потом она вспомнила о записке. Там были стихи. Его
последние стихи «Завещание», написанные в камере
смертников, и последние строки, обращенные к ней.
Карой просил Зосю-Жофику в том будущем, в том
завтра, которое придет после победы, побывать на его ро-
дине.
«...Поцелуй за меня землю Венгрии, как я в свой по-
следний час поцелую землю России...»
Зося ходила по камере и повторяла эти строки...
На тюремной башне пробили часы. Где-то в каменном
колодце тюремного двора тяжело заворчали машины.
Потом ей послышались далекие глухие всплески винто-
вочных выстрелов. А может быть, это только показа-
лось.
Зося не могла, не хотела поверить, что Кароя уже
нет.
И вдруг отчетливо вспомнилось зимнее, хрустящее, за-
снеженное утро. Они возвращались с похорон убитого
кулаками красногвардейца. Карой положил руку на ее
плечо и сказал: «Кто жил для людей, тот всегда будет
жить»...
Об этом Карой и сегодня говорил ей. Она должна пере-
дать «Завещание» людям.
И она, как могла, громко начала читать последнее сло-
во Кароя.
...Я лягу здесь в безвестную могилу,
Но вам огонь души своей отдам,
Пусть он в боях утроит вашу силу
И вдохновенье передаст бойцам...
Забранное решеткой окошко наливалось светом. Всхо-
дило солнце...
189
ПАМЯТНИК
...В центре нашего города стоит па-
мятник.
Изваянная из белого камня жен-
щина широко шагнула на гранитный
пьедестал. В одной руке ее знамя,
другой опа поддерживает сраженного
бойца.
Все в ней, в этой каменной женщи-
не, в движениии, все устремлено впе-
ред, в грядущее.
Этот памятник стоит над братской
могилой людей, казненных Колчаком в 1919 году.
Может быть, такой памятник виделся Зосе студеной
зимней ночью, когда Карой рассказал ей о мадьяре — тай-
ном узнике Омской крепости?
А в далекой Венгрии, на берегах Дуная родилась леген-
да: сибирский скульптор изваял из белого камня венгер-
ского коммуниста Кароя Лигети. Женщина, поддерживаю-
щая его, — Зофия, Зося — жена и боевой соратник Кароя.
Далеко на севере, в старинном сибирском городе — ро-
дине Лобова мне рассказали другую легенду об этом же
памятнике. Скульптор изваял из белого камня большевика
Лобова и женщину, любившую его.
В таежном селе, в низовьях Иртыша я услышала об
этом же памятнике: женщина со знаменем — коммунистка
Стеша, сраженный боец — ее муж Петр. Это их видел
скульптор своим внутренним взором, когда ваял памятник
на берегу Иртыша.
Что ж, в каждой из этих легенд — своя правда. Памят-
ник стоит над могилой людей, отдавших свою жизнь за дело
революции и оставшихся вечно жить в памяти народной.
С О Д Е Р Ж Л II И Е
УТРО
Переселение................................... 7
Один из дней................................. 17
Комиссар финансов............................ 25
Мсье Дюраль дегустирует...................... 31
Кто он, этот узник?.................... .	,	37
В бывшем генерал-губернаторе ком дверке . , .	44
Хлеб революции............................... 49
Пускай из страха мужество родится............ 55
Читалка.................................  ,	58
«Форрадалом» выходит в свет.................. 63
Самаро-Ферганское............................ 70
Колокол ударил в полночь..................... 73
Гости Дормидонта Аполлоновича................ 81
Депутат Совета!.............................. 87
Особняк на Перевозной ....................... 89
Новоселье.................................... 95
Социалистическое отечество в опасности! . . .	96
Сердце Данко.................................103
Дунай голубой................................ 106
Первый день весны............................111
Интервенция..................................116
Жила-была девушка.....................  .	.	130
МУЖАЙСЯ, ЖОФИКА!
Два шага вперед..............................137
В трюме «Сомипалатипца»......................140
Пощечина.....................................147
Светлый сумрак ночи..........................151
Мужайся, Жофика!........................  .	154
При сем препровождается....................	158
Это есть одиночка.....................  ,	•	164
Тюрьма допела «Интернационал»................173
Марья........................................175
Ледолом.................................  .	185
Прощание.....................................186
Памятник . . > . ................  .	* ' «	190
Скан: Посейдон-М
Обработка: Prizrachyy_Putnik
Мария Клементьевна Юрасова
ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ ЖИТЬ
Редактор А. Д. Сковочная. Художник И. Г. Снегур. Художественный ре-
дактор Н. Л. Юсфина. Технический редактор Ю. В. Кружков. Корреи юр
В. Л. Данилова. Сдано в производство 23.4.69 Ь Подп. к печ,25.10.76 i
Фор. бум. 84х108‘/з2. Физ. п. л. 6,0. Уч.-изд. л. 10,07 Усл. п. л. 11Д8, Изд.
инд. ХД-101. А02823. Тираж 50 000 экз. Цена 44 коп. Бум. пусковая.
Издательство «Советская Россия». Москва, проезд Сапунова, 13/15.
Книжная фабрика К» 1 Росглавполиграфпрома Комитета по печати при
Совете Министров РСФСР, г. Электросталь Московской области. Школьная,
25. Заказ № 465.
Юрасова М. К.
Ю64 Если ты хочешь жить. М., «Сов. Россия»,
1970.
Эта повесть рассказывает о первых шагах Советской власти
в Сибири, о героической борьбе с силами контрреволюции сибирских
большевиков и сражавшихся плечо к плечу с ними бывших военно-
пленных царской России — иностранных пролетариев — людей, для
которых молодая Советская Россия стала второй родиной.
7—3—2	Р 2
115-70