АЛЕН
СУЖДЕНИЯ
<
МОСКВА
ИЗДАТЕЛЬСТВО
"РЕСПУБЛИКА"
2000
УДК1
ББК 87
А48
Составитель В. А. Никитин
Перевод с французского
Г. В. Волковой, Н. Б. Кардановой,
Е. В. Колодочкиной, Б. М. Скуратова
Вступительная статья
С. Н. Зенкина
Книга подготовлена при участии
издательства "Палимпсест"
Алев
А48 Суждения: Пер. с фр. / Сост. В. А. Никитин; Вступ. ст.
С. Н. Зенкина. — М.: Республика, 2000. — 399 с. — (Мысли-
тели XX века).
ISBN 5—250—02740—7
Знямеяитый писатель А. Моруа сказал, что "Ален был в остается одним из
величайших людей нашего времени . Основное произведение французского философа,
моралиста и писателя Алена (наст, имя — Э. Шартъе, 1868—1951) "Суждения"
впервые выходит в русском переводе. Это полезное и увлекательное чтение для всех,
кто задумывается о смысле жизни.
ББК 87
ISBN 5—250—02740—7	© Издательство "Республика”, 2000
УЧИТЕЛЬ ЗДРАВОМЫСЛИЯ
Во французской литературе с давних пор, со времен Монтеня, Лаб-
рюйера и Ларошфуко, живет традиция моралистических эссе — сжатых,
афористичных рассуждений о нравственной природе человека, о его
разуме и страстях. Автор в таком эссе обычно обходится без сюжетного
повествования, без подробно обрисованных персонажей; свои мысли он
излагает от собственного лица, а если и рассказывает какую-нибудь
историю, то лишь в качестве примера, притчи. Но таков уж сам предмет
исследования, что ’’моралистическая” проза оказывается сродни прозе
художественной. В XX веке эту жанровую традицию, близкую и к белле-
тристике, и к художественной публицистике, с успехом продолжил писа-
тель и философ Ален (1868—1951).
Настоящее его имя — Эмиль-Опост Шартье. Сын сельского ветери-
нара, он благодаря своим способностям получил блестящее образова-
ние, однако карьеру сделал скромную — всю жизнь проработал препо-
давателем философии в провинциальных и столичных лицеях. В конце
XIX века, в годы ’’дела Дрейфуса”, молодой философ включился в об-
щественную борьбу, стал публицистом, сторонником партии радикалов,
добивавшейся буржуазно-демократических реформ. А с 1903 года в нор-
мандской провинциальной газете ’’Депеш де Руан” начали появляться
— сперва еженедельно, а с 1906 года и ежедневно — его короткие
корреспонденции, подписанные псевдонимом Ален и озаглавленные ем-
ким, труднопереводимым словом ’’Propos” (русское слово ’’суждение”
лишь частично передает его смысл; ’’propos” — это еще и ’’реплика”,
’’замечание”, ’’слово в диалоге”). Эти очерки Ален неутомимо писал на
протяжении тридцати с лишним лет; после Первой мировой войны,
временно прервавшей работу над ними, ’’Суждения” стали печататься
уже не в газете, а в виде специальных ежемесячных брошюр, как своего
рода журнал одного автора. Философский дневник Алена привлекал
к себе внимание тонкостью мысли, независимостью авторской позиции
и чисто дневниковой спонтанностью — Ален не позволял себе делать
в тексте никаких поправок, писал всегда сразу набело, что явственно
сказывается в отрывистом, намеренно неприглаженном стиле ’’Сужде-
нии , которые как бы движутся короткими шагами, никогда не зная
заранее, к какой цели придут. За свою долгую жизнь Ален выпустил
немало книг по философии, эстетике, литературной критике, однако
именно моралистические эссе снискали ему авторитет и до сих пор
3
переиздаются во Франции наряду с признанной национальной клас-
сикой.
К писателям и даже публицистам редко подходят точные социологи-
ческие характеристики, и даже сама попытка их дать часто выглядит
недопустимым упрощением. Однако же к Алену такая характеристика
вполне применима и многое в нем объясняет: и по происхождению, и по
складу ума он был мелкобуржуазным мыслителем, именно таким "клас-
совым сознанием” сформированы его этика и политика. Мелкий буржуа
(фермер или ремесленник) — человек пусть и "маленький”, но трудящий-
ся, вольный и дорожащий своей свободой, преданный традициям третье-
сословной морали с ее уважением к труду и личному достоинству
индивида. Таким осознавал себя и сам Ален, и такой тип личности
— человека независимого и самостоятельно мыслящего — он утверждал
в своем творчестве, отстаивал в борьбе против любых видов властного
подавления: государственного бюрократизма, милитаристского угара,
религиозного фанатизма и фашистского террора.
Такая защита независимой личности была весьма своевременной.
В конце XIX и начале XX века гуманистическая идеология переживала
кризис, и враждебная ей тенденция, еще прежде чем воплотиться в соци-
альной практике (в различных формах тоталитаризма), заявила о себе
в культуре: идеям равенства и личного достоинства людей были проти-
вопоставлены мистика стихийно-родового начала и мифология высшего,
"сверхчеловеческого" индивида. Ален стал одним из тех деятелей куль-
туры, кто упорно защищал принципы гуманизма. Правда, он не пытает-
ся строить глобальные социально-политические системы, и его мысль
развивается главным образом в "домашней" сфере, в области повседнев-
ной житейской морали, и, даже рассуждая об общесоциальных пробле-
мах, он берет за исходную точку простые и прямые отношения между
людьми — между членами семьи, между учителем и учеником.
Ален был оптимистом. Он твердо — кому-то покажется, что даже
слишком безоглядно — верил в прогресс, в торжество здравых сил
жизни, в ее способность к саморегуляции. Примеры тому он видел
в природе и в свободном человеческом разуме.
Идея гармонии человека и природы — одна из главных мыслей
Алена, особенно в ранних, довоенных "Суждениях". Противник агрес-
сивного вторжения человека в природу, он недолюбливал скоростные
экспрессы, зато восхищался конструктивным изяществом парусника,
побеждающего стихию ее же собственной силой. Он смотрит на мир как
труженик, без ложного умиления, "по-крестьянски": в каждой детали
элегантного судна, даже в девственной красоте днкого, казалось бы,
леса воплощен труд многих людей. Согласие природы и человека вырас-
тает из их противоборства, только противоборство это — взаимно
уважительное, равноправное соперничество, а не слепое разрушение
и истребление. Ален кое в чем предвосхитил современное "экологичес-
кое" направление в культуре, но наряду с этим у него сильно сказывается
и другая, гораздо более старая традиция романтической натурфилосо-
фии. Природа является не просто пассивной жертвой человеческой де-
ятельности, в ней есть своя сила и свое величие, с которым человеку
надлежит считаться и сообразовываться. Не случайно среди "Суждений"
4
имеется своего рода ’’цикл”, посвященный астрономическим и сезонным
переменам — то есть тем событиям в жизни природы, над которыми
человек абсолютно невластен. Величественное звездное небо, в которое
любит вглядываться Ален, угадывая в нем пифагорейские символы
мудрости, — это залог упорядоченности бытия, оно внушает людям
религиозную мысль о высшем разуме, переломные моменты небесного
круговорота соотносятся с главными праздниками христианства. Вооб-
ще, религия, по мысли Алена, принадлежит к естественным формам
человеческого духа, не случайно уже дети в своем общении между собой
стихийно образуют квазирелигиозную общность, и хороший, тактичный
учитель будет говорить с ними прежде всего о науках, демонстрирую-
щих мировую гармонию (математике, астрономии), которая превос-
ходит собою все изъяны и несправедливости социального бытия. Другое
дело, что к своему религиозному чувству человек должен относиться
просвещенно, не тешить себя безрассудными иллюзиями о возможности
волшебного воздействия на реальность; вслед за деистами XVIII века
Ален даже подхватывает образ божественного ’’часовщика”, создавшего
и запустившего великолепно отлаженный механизм мироздания, но
в дальнейшем уже неспособного более вмешиваться в его ход. Подобно
ему, человек должен знать меру в своих усилиях подчинить себе мир
— так мудрый правитель, торжественно заложив новый город, затем
переносит его центр в другое место, когда выясняется, что в своем
разрастании этот город следует расположению подземного водоносного
пласта. Согласно парадоксальному утверждению Алена, женщина по
своей природе менее религиозна — следует понимать: ’’более рассуди-
тельна”, — чем мужчина, так как она не столь склонна к абстракт-
но-волевым мечтам мужчины-деятеля, преобразователя мира, и в боль-
шей мере руководствуется своими конкретными наблюдениями хозяйки
и воспитательницы, сообразуясь с физической природой вещей и харак-
терами своих домашних. В чем-то сходное различие Ален усматривает
и в эволюции мировых религий: христианство отличается от древнего
язычества как религия свободного человека, в отличие от античного
Геракла Христос являет собой чистую силу духа, отделенную от всякой
физической, природной силы и воли к власти. И в этом же основание
аленовской эстетики: образцом художественного гения этому мысли-
телю всегда служил Микеланджело, умевший высекать прекрасные фигу-
ры из ’’негодных”, “неудобных” по форме каменных глыб и говоривший,
что хорошая статуя должна быть в состоянии скатиться с горы, не
потеряв при этом ничего существенного, — то есть форма должна быть
в согласии с материалом, искусство — с природой.
Отсюда и вера Алена в здравый смысл людей, который неуклонно
растет, словно рожь или пшеница в поле, но вместе с тем н нуждается
в воспитании, в помощи умудренного наставника. Разум человека вы-
нужден все время отстаивать себя в борьбе с хаотическим началом
бессознательности, ошибки, усталости, которым объясняются многие
беды и пороки: например, пьянство, по мысли Алена, — не что иное, как
утомление человека от собственного разума, а война — своего рода
фальшивая нота в общественной жизни людей, оплошность, которую им
не Удалось предотвратить. Дикие силы хаоса проникают в самое созна-
5
ние людей, порождая в нем многоликую идеологию несвободы; и Ален
не жалеет сарказма в борьбе с этими '’дипломированными фуриями”,
толкающими нас к коллективному безумию во имя абстрактных иде-
алов.
В воспитании и самовоспитании разума первостепенное значение
имеет способность человека владеть собственным телом. Тело, которое
Ален любил трактовать по древней метафоре Платона (неистовый лев
страстей и стоголовая гидра утробы, зашитые в один кожаный мешок
с мыслящей головой), являет собой оборотную сторону природы — при-
роду как случайность, механическую неупорядоченность, агрегатный
хаос. Философ сопоставляет человеческий организм с ’’колонией” раз-
нородных существ-органов, которые независимо друг от друга ведут
свою собственную ’’политику”, способствуя развитию различных страс-
тей. Подобный взгляд совершенно расходился со стереотипами совре-
менной Алену науки, державшейся представления об органическом един-
стве живого тела; но он расходился и с новейшей теорией Фрейда, по
которой основой страстей является единый, но фатально несамодоста-
точный (в силу своей смертности и половой разделенности), внутренне
конфликтный телесный субъект. Ален скептически оценивал фрейдист-
ский психоанализ, усматривая в нем результат взаимовнушения врача
и пациента; да и вообще, эротическая проблематика полностью отсутст-
вует в его этике — она не укладывается в ее систему и может упоминать-
ся лишь в виде откровенно болезненного курьеза: Дон Жуан, заканчи-
вающий свою карьеру соблазнителя в объятиях клинической нимфо-
манки...
Итак, основа здравомыслия — это владение собственным телом;
поэтому научить человека этике — все равно что научить его гигиене,
гимнастике и другим физическим упражнениям вроде фехтования или
восхождения на горы, научить преодолевать житейские неприятности
бодро, словно трудный путь к цели. Многие дурные, отравляющие нашу
жизнь страсти могут быть поняты и обузданы через свою связь с теле-
сными явлениями: гнев неотвязно преследует человека и вспыхивает
вновь и вновь, словно кашель, моральные муки переживаются как
конвульсии, а властность, вполне серьезно утверждает Ален, связана
с формой носа. С другой стороны, и освобождение от страстей тоже
заложено в физиологических возможностях человеческого тела: таков
смех как дыхательная разрядка, улыбка как своего рода гимнастика
учтивости.
Учтивость — вообще одно из фундаментальных понятий Алена,
центральная задача его воспитательной работы. Следуя традициям клас-
сической французской культуры XVII—XVIII веков, он видел в умении
человека непринужденно и грациозно держать себя с другими людьми
залог всех моральных добродетелей; и недаром в поучениях этого
демократического мыслителя столь часто фигурируют ссылки на арис-
тократическое искусство фехтования. Быть учтивым — значит соблю-
дать меру в своих поступках (как физических, так и моральных), совер-
шать их сдержанно и экономно, чтобы чересчур размашистым движени-
ем не ’’наступить кому-нибудь на ногу”. Учтивый человек ведет себя
мягко, ненапряженно — так не напрягается при игре хороший музыкант
б
или опять-таки искусный фехтовальщик во время боя; а это позволяет
ему сдержанно и доброжелательно подходить к другим людям (бес-
корыстная благожелательность — это и есть учтивость), умея распоз-
нать "богов в облике нищих", разглядеть здоровую натуру под масками
глупцов, лжецов, зануд, которые так часто носят его ближние и с ус-
пехом выдают за свое истинное лицо... По убеждению Алена, именно
недостаток естественности и уверенности в себе влечет за собой всевоз-
можные пороки, начиная от капризной обидчивости домашнего скан-
далиста и кончая упрямым самоослеплением фанатика.
Здесь Ален вплотную подходил к проблемам уже не просто этичес-
ким, а политическим, ибо он и политику старался трактовать с точки
зрения этического здравомыслия, как проблему общественной морали.
Отстаивая свободный критический гражданский разум человека, он
с удовлетворением отмечает исторический процесс демистификации
власти: власть в современном обществе все больше утрачивает свое
абсолютное, сверхъестественное очарование, ее рано или поздно требу-
ют к ответу, и даже в повседневной своей практике ей все более прихо-
дится считаться с объективной логикой усложняющихся технических
вещей — начальственным окриком, угрозой еще можно добиться пови-
новения от человека, даже от животного, но уж никак не от машины...
Ален — поистине неисправимый оптимист: множество мыслителей скор-
бели о разрушительном воздействии техники на человечество, он же,
наоборот, приветствует ее гуманизирующий эффект, ее способность
просветлять человеческие отношения, избавляя их от темных страстей,
пережитков архаического прошлого.
Сильный удар по этой оптимистической вере нанесла Первая миро-
вая война, развязанная властолюбивыми политиками с помощью "дип-
ломированных фурий" патриотической демагогии. Ален, нимало не
обманутый шовинистической пропагандой и по возрасту уже не под-
лежавший мобилизации, счел своим долгом отправиться на фронт доб-
ровольцем, полагая, что судить о войне может лишь тот, кто сам ее
прошел. Трехлетний фронтовой опыт заметно сказался на его творчестве
20—30-х годов: беспощадно осуждая воинственный угар, когда отсижи-
вающиеся в тылу "патриоты" разжигают чувство воинской чести в мо-
лодых и здоровых людях, он в то же время понял, что путь к гуманиза-
ции жизни труднее, чем казалось раньше. В бедствиях войны он увидел
прежде всего нравственную деградацию общества, хладнокровное прене-
брежение к человеческой жизни (на современной войне и противника
видят в лучшем случае лишь издали, через прорезь прицела, и жизнями
собственных солдат оперируют как бездушными цифрами), забвение
традиций Разума, массовое и бессовестное извращение понятий о спра-
ведливости, долге и праве. И даже когда война закончилась, она не была
изжита духовно, застряла в сознании людей. В перекроенной по Версаль-
скому договору Европе назревали новые конфликты, в разных ее странах
стали возникать фашистские диктатуры, и Ален вновь и вновь предо-
стерегает от культивируемой ими идеологии воинственного единства
в единстве, пишет он, действительно заключается сила, но только это
сила тирана... Он доброжелательно принял революцию в России, но
опасался — и, как оказалось, вполне обоснованно, — что в ходе полити-
7
ческого развития она может далеко отойти от своих же заявленных
идеалов. Против злых наваждений политики он по-прежнему видит
только одно средство — воспитание людей, их гражданского сознания,
умения судить власть и властителей, делая сознательный выбор между
могуществом и справедливостью (властители всегда ценят превыше
всего первое, настоящий же гражданин не забывает о второй) и не
поддаваясь слепому преклонению перед сильными мира сего. В день
пышных похорон французского маршала Фоша, победителя в мировой
войне, он публикует строгое эссе-диалог с одним из любимых своих
персонажей — умным и критичным ремесленником, независимым и са-
мостоятельно мыслящим ’’маленьким человеком**, — где разоблачает
истинную суть государственных торжеств: те, кто суетится вокруг мар-
шальских похорон, любят не воинскую доблесть, а только власть,
восхищаются властью и мечтают о власти, подлинный же гражданский
разум должен вечно бороться против этого злокачественного недуга.
В поздних эссе Алена нередко звучит тревога, горечь, порой даже
свифтовский сарказм: нравственный упадок людей может, не ровен час,
кончиться тем, что о них станут свысока судить даже домашние живот-
ные — не лошади-гуигнгнмы, так премудрые собаки... И все же писатель
не складывает оружия и продолжает стучаться в сердца людей, даже
когда те отворачиваются от неприятной правды и закрывают перед ней
окна и двери. А достучаться до сердец он умел — недаром он был
профессиональным и блестящим педагогом. Его средства убеждения
разнообразны — тут и прямые житейские советы и наставления, учащие
человека критическому самосознанию, внимательному и уважительному
общению с окружающими; тут и дразнящие парадоксы, в которых Ален
не уступал своему английскому современнику Г. К. Честертону (тот
тоже был защитником гуманизма и здравого смысла и оборону свою
тоже держал на плацдарме “домашней” моральной философии); тут
и лукаво-ироничные басенные иносказания — о политических воззрениях
баранов в стаде, о том, как в Лиге прав собаки дебатируют вопрос
о “правах человека”; для басенного начала в его творчестве показатель-
но, что даже императора из первой притчи об основателе города зовут
именно Лион (Lion, а не Leon — то есть “Лев” как “царь зверей”, а не как
человеческое имя)... Не менее важна и аленовская задушевность, об-
ращенность к лично пережитому: он и запах интернатской столовой знал
не понаслышке, и нормандскую природу любил с детства, и на фронте
сам служил рядовым артиллеристом. За иронией Алена слышится мяг-
кий, немного застенчивый лиризм, который дал повод его ученику
и почитателю Андре Моруа охарактеризовать некоторые миниатюры
своего учителя как “стихотворения в прозе”. Как и всякая настоящая
литература, “Суждения” Алена заставляют читателя сопереживать и за-
думываться.
С. Зенкин
СУЖДЕНИЯ
\	ЛИОН ПЕРВЫЙ
Лион Первый, император и король*, воткнул свое копье
посреди равнины и сказал: "Здесь будет город, и имя ему будет
Лионвиль”. Затем пришли землекопы и каменщики. Разметили
улицы и широкие площади и начали строить дворец правителя.
Королева очаровательной золотой лопаточкой заложила пер-
вый камень. Вознесли молитвы богам. На помосте, затянутом
красным бархатом с золотой бахромой, — убранство по тем
временам невиданное — академики зачитали скучные речи, став-
шие затем образцом для подражания. Однако, поскольку в этих
речах прославлялись достоинства Лиона Первого, самому ему не
было скучно.
Между тем многочисленные мастера и торговцы, пришедшие
следом, начали строить себе дома. Один из них, вырыв колодец
за намеченной архитекторами городской чертой, обнаружил чис-
тую и приятную на вкус воду. Проведав о том, остальные тоже
стали копать поблизости; подземные воды текли в стороне от
города; над ними и появились дома и сады; россыпь бело-крас-
ных построек на зеленом фоне обрисовала контур скрытого
в глубине водного потока. Тщетно старый город пытался вытя-
нуть улицы вокруг фундамента дворца: домики не желали там
расти.
Тогда король Лион Первый снова взял свое копье и воткнул
его среди бело-красных домов, показав тем самым, какой он
мудрый и могущественный король. И этот нехитрый поступок
был намного лучше, чем молитвы богам: он отдавал должное
законам Природы.
Потому что города никогда не вырастают по воле завоева-
телей. Они, как мох на деревьях, появляются там, где есть вода.
8 июля 1906
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК
В день национального праздника я увидел крепкую лошадку,
0 ушам которой были привязаны два флажка; она била копытом
сл^емл1о‘ ГРЫЗЯ удила, что придавало ей победоносный вид,
вно она тоже принимала участие во взятии Бастилии.
9
Однако это было всего лишь несчастное безумное животное.
Впрочем, ее умопомешательство имело определенную причину,
ибо она всегда ждала, что ей сделают больно: больно спине, если
стояла на месте, и больно зубам, если двигалась вперед слишком
быстро. В общем, она была доброй и славной лошадкой, по-
скольку не понимала, что боль в спине ей причиняли удары
хлыста, а боль в зубах — давление удил; поскольку думала, что
боль в спине — естественное следствие ее лени, а боль в зубах
— от поспешности.
У нее сохранились воспоминания о свободном и счастливом
детстве, когда она засыпала, просыпалась, бегала, как хотела; но
этому пришел конец, что, наверное, было в порядке вещей: нельзя
всю жизнь оставаться ребенком. Ведь мать говорила ей, что не
вечно она будет скакать по лугам, что со временем она станет
благоразумной, полезной людям лошадью и обретет чувство
собственного достоинства, познав две боли: одна будет гнать ее
вперед, другая — осаживать.
С тех пор в конюшне и на рынке она слышала рассказы
многих лошадей. Все они, богатые и бедные, говорили об одном
и том же: что, едва повзрослев, они живут и двигаются, преследу-
емые этой болью, что так, должно быть, и нужно, поскольку так
бывает со всеми; что всемогущий конь, создатель всего сущего,
даровал всем лошадям ради их же блага эту способность стра-
дать. Что с их жалкими мечтами об ароматной траве, чистом
воздухе, ласковом солнышке, прохладной журчащей воде — они
умели бы разве что есть, спать, ржать, скакать галопом да
встряхивать на ветру гривой; что, к счастью, боль в спине и боль
в зубах ясно говорили им о том, что не все разрешено, что
существует добро и зло и что именно благодаря этому лошади
стоят выше других животных — скота, лишенного разума.
Все лошади одобряли эти речи. Лишь однажды нашелся ры-
жий осел, который встряхнул ушами в знак протеста. Откуда
и пошла поговорка: ’’Злой как рыжий осел”.
19 июля 1906
ПУТЕШЕСТВЕННИКИ
Сейчас, во время каникул, мир наполняется людьми, мечущи-
мися от одного зрелища к другому, жаждущими за короткое
время увидеть как можно больше. Если им нужна тема для
беседы, лучшего не придумать; в разговоре можно упомянуть
несколько названий, и время будет чем занять.
Если же они делают это для себя, для того, чтобы дейст-
вительно что-то увидеть, я не совсем их понимаю. Когда
осматриваешь объекты бегло, они кажутся похожими один на
другой. Итак, у того, кто пытается обежать мир на полной
скорости, воспоминаний в конце путешествия не больше, чем
в начале.
10
Самая большая ценность объекта созерцания — в деталях.
Видеть — означает осматривать детали, останавливаться на каж-
дой и вновь охватывать взглядом целое. Я не знаю, могут ли
другие люди делать это быстро, мчаться к следующему объекту
и возвращаться назад. Что касается меня, я бы так не смог.
Счастливы жители Руана, которые каждый день могут видеть
прекрасные творения, любоваться, к примеру, Сент-Уэном* так
же, как картиной, которая висит у них дома.
А ведь если один раз осмотреть музей или проехать по стране
туристом, почти невозможно избежать того, чтобы воспомина-
ния не стали расплывчатыми и в конце концов не превратились
в некую серую картину с размытыми линиями.
На мой вкус, путешествовать — это сделать шаг или два,
остановиться и оглядеть то, что только что видел, но под новым
углом зрения. Зачастую стоит отойти и присесть чуть в стороне,
справа или слева, как все меняется, и во сто крат больше, чем
если бы вы отдалились на сотню километров.
Если я иду от одной горной реки к другой, я каждый раз
обнаруживаю все ту же реку. Но если я перемещаюсь со скалы на
скалу, одна и та же горная река меняется с каждым шагом.
И если я возвращаюсь к уже виденному, оно действительно
захватывает меня больше, чем если бы было чем-то новым, да
в сущности это и есть нечто новое. Речь идет только о том, чтобы
выбрать великолепное в своем разнообразии зрелище, чтобы оно
не приедалось и от него не клонило в сон. Кроме того, человеку,
научившемуся лучше видеть, даже посредственное зрелище мо-
жет доставить неизмеримые радости. И потом отовсюду можно
созерцать звездное небо — этот бездонный источник красоты.
29 августа 1906
ЗАБОТЛИВОСТЬ
Все помнят знаменитую сцену, где все персонажи, обращаясь
к Базилю, так настойчиво твердят: ”Вы ужасно бледны”**, — что
в конце концов заставляют его поверить в то, что он болен. Эта
сцена приходит мне на ум всякий раз, как я оказываюсь в друж-
ной семье, где каждый внимательно следит за здоровьем другого.
Горе тому, кто немного побледнеет или покраснеет: все встрево-
женное семейство начинает допрос: ”Ты хорошо спал?”, ’’Что ты
вчера ел?”, ”Ты слишком много работаешь” — и далее в том же
утешительном духе. Затем следуют рассказы о болезнях, ’’кото-
рых вовремя не распознали”.
Мне жаль чувствительного и трусоватого человека, которого
так любят, лелеют, нежат и нянчат. Пустяковые повседневные
недомогания, небольшая резь в желудке, кашель, чиханье, зевота,
евралгия тут же превратятся для него в пугающие симптомы, за
У илением коих он будет следить под неусыпной опекой семьи
равнодушным взором врача, не старающегося, как вы понима-
11
ете, успокоить этих людей, чтобы не подвергать себя риску
прослыть невеждой.
Стоит появиться тревоге, как пропадает сон. И вот наш
мнимый больной уже проводит ночь за ночью, прислушиваясь
к собственному дыханию, и день за днем в рассказах о том, как
провел ночь. Вскоре название болезни определено и доведено до
всеобщего сведения; наскучившие обсуждения возобновляются
с новой силой, здоровье несчастного теперь имеет котировку, как
ценные бумаги на бирже: его курс то повышается, то падает,
а сам он об этом знает или догадывается. Так появляется очеред-
ной неврастеник.
Как исцелиться? Бежать от семьи. Уехать жить среди равно-
душных людей, которые рассеянно будут спрашивать: ’’Как вы
себя чувствуете?”, но тут же сбегут от вас, если вы начнете
всерьез отвечать на вопрос, среди тех, кто не будет выслушивать
ваши жалобы и пытливо изучать вас с выражением нежной
заботы, от которой у вас начинаются желудочные спазмы. В та-
ких условиях, если вы сразу же не впадете в отчаяние, вы выздо-
ровеете. Мораль: никогда никому не говорите, что он плохо
выглядит.
30 мая 1907
В КРУГУ СЕМЬИ
Существует два типа людей: те, кто смиряется с шумом, и те,
кто старается заставить молчать остальных. Я знавал многих
людей, которые приходят в ярость от тихого шелеста или звука
отодвигаемого стула, как они работают или отходят ко сну;
знавал я и таких, кто никогда не разрешает себе руководить
другими; они предпочли бы упустить ценную мысль или лишить-
ся двух часов сна, нежели оборвать разговоры, смех и пение
у соседа.
Эти два типа людей сторонятся своих противоположностей
и ищут себе подобных по всему миру. Именно поэтому встреча-
ются семьи, сильно отличающиеся друг от друга по правилам
и устоям повседневной жизни.
Есть семьи, где существует молчаливый уговор: что не нра-
вится одному, запрещено и всем остальным. Одного раздражает
запах цветов, другого — громкие голоса; один требует тишины
по вечерам, а другой — тишины по утрам. Этот не хочет, чтобы
разговор касался религии; тот скрежещет зубами, как только речь
заходит о политике. Все признают друг за другом право ’’вето”;
все торжественно следуют этому правилу. Один говорит: ”У меня
весь день будет мигрень из-за этих цветов”, а другой: ”Я глаз не
сомкнул всю ночь: кто-то часов в одиннадцать неосторожно
стукнул дверью”. Часы трапезы превращены в заседание пар-
ламента, где каждый изливает свои жалобы. Вскоре все усваива-
ют непростой устав, и теперь единственная цель воспитания
12
__заставить детей его выучить. В итоге все боятся сделать
лишнее движение, смотрят друг на друга и говорят банальности.
Воцаряются угрюмый покой и тоскливое счастье. Однако по-
скольку в конечном счете каждого члена семьи притесняют боль-
ше, чем он сам притесняет остальных, то все считают себя
великодушными и убежденно твердят: ” Нельзя жить только для
себя; нужно думать и о других”.
Есть и другие семьи, где к прихоти каждого относятся грамот-
но и с любовью, где никому не придет в голову, что то, что
радует его, может показаться несносным другим. Не будем гово-
рить о них — это эгоисты.
12 июля 1907
ДОН ЖУАН
Дон Жуан* был на грани безумия от любви к прекрасной
Эльвире. Это была женщина необыкновенной красоты, не уступа-
ющая самой Минерве**. Притом красива она была не бесчувст-
венной, самодовлеющей красотой мраморного изваяния. Напро-
тив, властные черты лица, горячая кровь, глаза, полные огня,
обещали бурную страсть. И в то же время все говорило о том,
что судьба этого обманчивого великолепия уже предрешена и что
эти сокровища не достанутся никому. Дон Жуан считал себя
вправе пренебрегать многими, но на сей раз не смог. Он изуми-
лся, начал путаться в неясных приметах, надавал самому себе
обещаний, сходил с ума и надеялся. Ожидание причиняло ему
боль, и в конце концов он решил, что эта женщина — единствен-
ная в мире, чей суд чего-то стоит.
В довершение всего он повел себя глупо, как простой школяр.
Что думала на сей счет Эльвира, не знал никто, и это-то и было
хуже всего.
Итак, пока он рассказывал о своих страданиях, так, что
стенам впору заплакать, пока мало-помалу и в самом деле начал
страдать, она вела с ним разумные речи, напоминала о хорошо
известных случаях, анализировала причины и последствия лю-
бовной страсти, заглядывала в будущее, заранее растолковывая
ему, что любовники неблагодарны и несправедливы, что за ра-
достями следуют печали, что приговоры света суровы, заканчи-
вала она панегириком чистоте, дружбе, спокойствию и рассуди-
тельности.
’’Неужто, — говорил он, — я не увижу в этих прекрасных
глазах ниче. о, кроме любопытства, дружелюбия и благоразумия?
А та искра восторга, что я разгляжу, будет лишь восхищением
собственной стойкостью, oli словно поклялась, что в силе воли
Де уступит древним героям. Или это будет нежное сострадание,
освещенное светом мудрости. Для нее я лишь забавное зрелище.
Неужели моя власть здесь заканчивается?” Так он размышлял
и готов был даже прибегнуть к силе. Но чего добьешься силой,
13
если ищешь добродетельного согласия? Он не продвинулся ни на
шаг, и унижение терзает его сердце.
Окончательно убедившись, что Эльвира с ним искренна и нич-
то не может нарушить ни стройности ее мыслей, ни благоразу-
мия, он почувствовал, будто проваливается в пропасть ада, подо-
бно демону, утратившему могущество. И тогда, сгорая от им же
самим зажженного пламени, он скрылся у себя дома, привязал
к потолку крепкую веревку и уже просунул было голову в петлю,
как вдруг с высоты, на которой стоял, увидел в окне прекрасную
незнакомку, посылавшую ему воздушные поцелуи. Оставив в по-
кое петлю и поправив галстук, он бросается на приступ, карабка-
ясь по стенам, проникая сквозь запертые двери, добирается нако-
нец до незнакомки. Он падает на колени и поет ей свою обычную
песню; она отвечает ему безумными речами, возносит его до
небес, призывая в свидетели землю, море, звезды и невидимые
силы; и наконец отдается ему с упоенным стоном. Эльвира была
забыта.
Но, удовлетворив вожделение, Дон Жуан задумывается, от-
куда взялось такое опьяняющее исступление, и вскоре понимает,
что эта женщина действительно сумасшедшая, что семья держит
ее взаперти, потому что она готова целыми днями вести себя так,
как вела с ним. И тут Дон Жуана словно осенило: он словно
постиг всю свою жизнь и свершил над ней суд. Он вернулся
домой, увидел готовую петлю, быстро сунул в нее голову и на
этот раз повесился окончательно.
28 июля 1907
ИСКУССТВО ТОРГОВАТЬ
Существует искусство торговать — с тысячью приемов и спо-
собов, суть которых сводится к одному: побудить в раздумчивом
и колеблющемся покупателе страсть к обладанию. Встряхнуть
человека могут волнение, удивление или какая-нибудь внезапная
перемена, и тогда его решение созревает и падает, как спелый
плод.
Вам знакомы маленькие тележки, нагруженные цветами или
фруктами, которые отовсюду гоняют полицейские. Торговцы
обречены вечно убегать от стражей порядка, но для них это
совсем не так плохо: когда видишь, что желанный предмет
ускользает, сомнения уходят прочь и срабатывает охотничий
инстинкт; он заставляет человека перейти от намерения к дейст-
вию; если за чем-либо бросаются вдогонку, значит, этого очень
хотят, потому и преследуют: на этом принципе построен весь
механизм.
Я знал одного продавца газет, который появлялся позже
других, а товара продавал гораздо больше. Каким образом?
Очень просто: он все время бегал туда-сюда, как будто отовсюду
его окликали покупатели; за ним было почти невозможно ус-
14
дедить, и он что-то еле слышно выкрикивал, словно по привычке
или делая вам одолжение, как человек, уже собравший свою
выручку. Эта бешеная беготня вызывала желание догнать его
и остановить. И вот газета уже оказывалась у тебя в руках, хотя
ты еще не успел пожелать ее купить.
Недавно на рыночной площади я видел человека, продававше-
го отрезы ткани; он раскрыл большой красный зонт и взгромоз-
дил на голову красную шляпу — преловкая выдумка: известно,
что красный цвет возбуждает страсти. Его метод заключался
в следующем: отмеряя куски материи, он, ни на кого не глядя,
выкрикивал: ’’Раз! Два! Три! Четыре!”, а затем сгребал их в кучу
и швырял покупателю; деньги принимал уже другой человек. Эти
резкие движения привлекали внимание; все оказавшиеся побли-
зости хозяйки невольно протягивали руки, чтобы ухватить груду
обрезков; этот жест и означал их согласие купить.
Я видел фокусы и почище. Один торговец продавал бракован-
ную, но вполне пригодную фарфоровую посуду. Он пускал каж-
дую стопку с молотка. Если никто не набавлял цену, он снижал ее
до определенного предела. И после этого хладнокровно разбивал
невостребованный лот. Можете себе представить, какие вопли
раздавались вокруг и чем все это заканчивалось. Но здесь перед
нами не просто талант, а гений.
4 сентября 1907
ШЛЮЗ
Наводнение запечатлено в человеческой памяти, поскольку
этот катаклизм легче всего вообразить. Могущество водной сти-
хии видно повсюду. Сена — спокойная река, но кому пришло бы
в голову преградить ей дорогу? Мы прекрасно знаем, что вода
поднялась бы выше плотин. Достаточно одной сильной грозы,
чтобы ручьи на улицах напомнили нам о великом потопе. Форма
мостовых, скаты крыш свидетельствуют о том, что мы бес-
престанно боремся со всемогуществом воды.
Шлюз — одно из самых прекрасных чрелитц, которое только
можно увидеть. С восхищением взираешь на гигантские ворота,
на большие под огромным давлением струи воды, невесть как
нашедшие дорогу, но больше всего приходишь в восторг, когда
видишь поднятое колоссальной силой воды суденышко, гружен-
ное камнями, а над ним — экипаж, маленький домик в цветах
и кучу ребятишек. Тут-то понимаешь, какое страшное чудовище
Укротил человек, чудовище, во много раз превосходящее его
мощью.
В детстве мне случалось пускать кораблики в ручье, вытекав-
шем из сливного желоба мельницы. Вода текла спокойно, журча
словно родник; но порой с мельничной плотины сквозь ветви ив
До меня доносился далекий усиливающийся гул, и вода тут же
поднималась, становилась черной и с ревом неслась у моих ног.
15
Именно тогда я впервые испытал нечто вроде священного трепе-
та: ведь я не видел мельника, управлявшего подъемными затво-
рами.
Позднее, когда я увидел море, правда, по ту сторону от
равнинных побережии Лангрюна и Курселя*, увидел водную
поверхность, простиравшуюся до горизонта, и без пенных ба-
рашков на гребнях волн, испытал такое же волнение, потому
что почувствовал ту же мощь. И на этот раз я хорошо знал, что
нет здесь ни мельника, ни подъемных затворов и никакая сила
не могла помешать волне прибоя подняться, когда придет
время.
С тех пор мне довелось видеть горные реки и ледники, и одни
явления помогли понять сущность других. Наблюдая, как эта
ледяная глыба, во сто крат большая, чем любой собор, вспары-
вала землю и толкала перед собой нагромождение скал, из
которых можно построить сотню городов, я смог по-настоящему
понять, как изменчиво все в природе и в чем состоит закон
необходимости. Этот важный урок можно отыскать в книжках,
но это так же трудно, как найти Бога в церкви.
3 октября 1907
НЕЗАБВЕННЫЙ ЗАПАХ СТОЛОВЫХ
Существует особенный запах, характерный для всех столо-
вых закрытых заведений. Кто бы здесь ни обитал — монахи,
семинаристы, учащиеся лицеев или молоденькие барышни,
— столовая всегда пахнет столовой. Но чем именно — это
невозможно передать словами: то ли водой из-под грязной
посуды, то ли заплесневелым хлебом, то ли еще чем-то. Тому,
кто никогда не чувствовал этого запаха, не объяснишь, что это
такое — слепому ведь не перескажешь, что такое свет. Для меня
же он отличается от других запахов, как синий цвет от крас-
ного.
Счастье ваше, если вам незнаком этот запах. Это значит, что
вам не приходилось жить взаперти в каком-нибудь интернате или
коллеже, что вы не были с детства пленником порядка или
нарушителем закона. Вы стали добропорядочным гражданином,
сознательным налогоплательщиком, отличным супругом и от-
цом семейства; вы постепенно смирились с тем, что общество
давит на вас, даже в жандарме вам видится друг, ибо семейная
жизнь приучила вас обращать необходимость в удовольствие.
Что касается того, кто изведал такой запах, с ним уже ничего
не поделаешь. С детства он постоянно рвался с привязи, и однаж-
ды она наконец оборвалась. И он вступил в жизнь, словно
бездомный или потерявшийся пес, за которым волочится об-
рывок веревки. Как ни пытайся его приманить, он будет щети-
ниться. Никогда не станет вырабатывать в себе уважение к по-
рядку, правилам: он слишком долго жил в страхе, чтобы продол-
16
жать испытывать почтение. Его всегда будут коробить законы
и нормы общества, учтивость и нравственность, педагогика и на-
грады, ибо от всего этого отдает тем же запахом столовой. И эта
болезнь обоняния будет обостряться в ту пору года, когда голу-
бое небо становится серым, а в книжных лавках начинают торго-
вать сочинениями классиков литературы и школьными принад-
лежностями.
11 октября 1907
ПЕВУЧИЕ КРИКИ
По утрам вы слышите на улице певучие крики, по которым
узнаете, который час: "Корм для птичек!", или "Свежая селед-
ка!", или "Мерланы для жарки!", или "Кому тряпок, тряпки,
половые тряпки!” Если вы прислушаетесь к долетающим до вас
звукам, то заметите, что слышите не просто слова, а какую-то
знакомую песенку.
То же можно сказать и о военных командах. Здесь важны две
вещи: модуляции голоса и определенный ритм. Бывают даже
случаи, когда размеренная пауза составляет сущность хорошей
команды, например когда офицер говорит: "Целься!.. Огонь!”
Очевидно, так и зародилась музыка. Тот, кто умеет четко и ясно
управлять действиями группы людей, волей-неволей должен
быть хорошим певцом и обладать чувством ритма.
Издалека речь воспринимается нами как музыка; ее мелодия
— это интонация обыденной речи, только более чистая и уп-
рощенная, чтобы ее можно было лучше разобрать на большом
расстоянии. Однако предполагать, что человек именно так сочи-
нил мелодию, — значит придать слишком большое значение
вдохновению.
Охотникам приходится перекликаться издалека; вероятно, ко-
гда-то для этого они складывали руки рупором; затем рупоры
стали делать из бересты и из металла; и кричали в них не
обычным голосом, а то на очень низких, то на высоких нотах,
сохраняя определенный ритм. Именно тогда в согласии с закона-
ми физики одни звуки остались, а другие исчезли, потому что
труба усиливает далеко не все звуки, а только те из них, которые
называют гармоничными; а поскольку они были слышны лучше,
чем остальные, то хорошими крикунами и настоящими мэтрами
крика назвали тех, кто издавал именно эти звуки; так рупор
постепенно превратился в трубу, охотничий рожок, горн, а искус-
ство кричать со временем превращалось в искусство петь; наша
музыка целиком построена на звуках, которые издает горн или
охотничий рожок. Именно в том, что нас окружает, в самой
природе, а не в древних рукописях нужно искать истоки самых
разных человеческих установлений.
Для тех, кто привержен психологии, заметим, что вдохнове-
ние — это по большей части эхо собственных наших действий.
17
Именно так певец постигает свою силу и границы своего величия.
Наконец, если вы слышите обычную речь, но не понимаете слов,
она складывается для вас в некую мелодию, которая идет сверху
янич устремляется вперед и обрывается.
26 октября 1907
ПОД ДОЖДЕМ
В мире хватает настоящих бед, однако богатое воображение
людей изобретает все новые и новые. Каждый день вам
встречается по меньшей мере один человек, недовольный своим
ремеслом, и речи его покажутся достаточно убедительными,
потому что ничто на свете не совершенно и во всем можно найти
изъян.
Преподаватель, вы вынуждены, по вашим словам, учить
юных дикарей, которые ничего не знают и ничем не интересуют-
ся: вы, инженер, тонете в море бумаг; вы, адвокат, произносите
речь в защиту подсудимого, а судьи в это время, подремывая,
переваривают пищу, вместо того чтобы слушать вас. То, о чем
вы все говорите, вероятно, сущая правда; я ее таковой и считаю;
эти ситуации так реальны, что их стоит обсудить. Если вдобавок
у вас нелады с желудком или промокают ботинки, я вас очень
хорошо понимаю; тут есть от чего проклинать жизнь, людей
и даже Бога, если вы верите в его существование.
Прошу вас отметить в то же время, что так может продол-
жаться до бесконечности и что грусть порождает грусть. Ведь
жалуясь на судьбу, вы приумножаете свои беды, заведомо лиша-
ете себя надежды на радость, и вашему желудку от этого стано-
вится только хуже. Если бы у вас был друг, горько жалующийся
на все вокруг, вы, вероятно, постарались бы его успокоить и за-
ставить взглянуть на мир по-другому. Так почему бы вам не
стать бесценным другом самому себе? Ну да, серьезно, я утверж-
даю, что нужно хоть немного полюбить себя и хорошо к себе
относиться. Ведь зачастую все зависит от того, какую позицию
вы заняли с самого начала. Один древний автор говорил, что
у любого события две ручки и что совсем не умно хвататься за
ту, которая ранит пальцы. В обиходе мы привыкли называть
философами тех, кто в любой ситуации умеет выбрать наиболее
верный тон и самые нужные слова, точно попадающие в цель.
Итак, суть в том, чтобы оправдывать, а не обвинять себя. Все мы
такие умелые адвокаты и можем быть настолько убедительными,
что для нас не составит особого труда найти доводы, чтобы быть
довольными собой, — стоит только начать. Я часто замечал,
люди жалуются на свою работу либо по легкомыслию, либо
потому, что так принято. Стоит уговорить их рассказать не
о своих трудностях, а о том, чем они заняты сейчас и каковы их
планы на будущее, как они сразу превращаются в поэтов, вос-
певающих радость.
18
Вот пошел небольшой дождь; вы идете по улице, раскрываете
зонт — ну и довольно. К чему же говорить: ’’Опять этот мерзкий
дождь!”; от этого никуда не денутся ни капли воды, ни туча, ни
ветер. Почему бы вам не сказать: ”0! Какой приятный дождик!”
Я опыту, как вы возражаете, что от этого капли воды тоже
никуда не денутся, и это правда; но вам-то станет легче, вы
взбодритесь и ваше тело по-настоящему согреется, потому что
именно такое действие производит даже маленькая радость;
и вот вы уже ощущаете себя так, как надо, чтобы, попав под
дождь, не получить насморк.
И людей воспринимайте так же, как дождь. Это непросто,
скажете вы. Напротив, это гораздо легче, чем с дождем. Потому
что ваша улыбка не возымеет никакого действия на дождь, но
она много значит для людей, и, подражая вам, они станут не
такими грустными и скучными. Не считая того, что вы без труда
найдете им оправдание, если заглянете в свою душу. Марк Ав-
релий* говорил каждое утро: ’’Сегодня я встречу честолюбца,
лжеца, несправедливого человека, несносного болтуна; они тако-
вы, ибо невежественны”.
4 ноября 1907
КУЛЬТ УМЕРШИХ
Культ умерших — хороший обычай; и праздник усопших, как
и подобает, отмечается в ту пору, когда приметы ясно говорят, что
солнце нас покидает. Засохшие цветы, желтые и красные листья
под ногами прохожих, долгие ночи и томительные дни, похожие
на вечера, — все это наводит на мысль об усталости, об отдыхе,
о сне, о прошлом. Конец года словно конец дня и конец жизни;
поскольку в перспективе нас ждут только ночь и сон, то и раздумья
наши сами собой устремляются к тому, что уже сделано и к дав-
ним временам. Так приходят в согласие обычаи предков, погода
на улице и ход наших мыслей. Поэтому немало тех, кто в это
время года воскрешает тени прошлого и говорит с ними.
Но как их вызвать? Как им угодить? Улисс давал им еду, мы
несем цветы; но все эти приношения нужны для того, чтобы
мысленно обратиться к ним и начать общение. Достаточно оче-
видно, что именно воспоминания об ушедших, а не их телесный
облик мы хотим возродить в памяти; ясно также: именно мы
— хранилище мысли о них. И тем не менее во всех этих букетах,
венках и убранных цветами могилах есть определенный смысл.
Если мысли человека неподвластны его воле, а зависят во многом
от того, что он видит, слышит и к чему прикасается, то разумно
устраивать зрелища, способные направить его мысли по опреде-
ленному руслу. В этом и заключается ценность религиозных
обрядов. Однако они служат всего лишь средством, не являясь
Целью; и поэтому не следует ходить навещать покойников, как
Другие слушают мессу или читают молитвы, перебирая четки.
19
Мертвые не мертвы, это достаточно очевидно, поскольку мы
живем. Мертвые думают, говорят и действуют; они могут сове-
товать, желать, одобрять, порицать — все это так; но нужно
уметь их слышать. Все это — внутри нас; все это в нас живет.
В таком случае, скажете вы, мы не можем забыть умерших;
и бесполезно думать о них; думать о себе означает думать о них.
Да, однако обыкновенно мы по-настоящему всерьез о себе не
думаем. На наш взгляд, мы слишком слабы и непостоянны; мы
не можем взглянуть на себя со стороны; трудно найти такую
точку, откуда можно было бы видеть себя без искажений. Разве
можно быть другом справедливости и считать правдой то, что
хочется тебе самому? Мертвых же, напротив, мы видим в истин-
ном свете, испытывая к ним почтение, чуждое мелочам; и их
способность давать советы проистекает из того, что их больше
нет — и это едва ли не самое великое явление в жизни человечест-
ва: ведь жить — значит отражать удары окружающего нас мира;
ежедневно, ежечасно по многу раз забывать о том, кем мы
поклялись быть. Поэтому вопрос о том, чего хотят мертвые,
имеет глубокий смысл. Вглядитесь, вслушайтесь хорошенько;
мертвые хотят жить; они хотят жить в нас; они хотят, чтобы
в нашей жизни в полной мере воплотилось то, чего хотели они.
Так могилы возвращают нам жизнь. Вот почему наша мысль,
минуя наступающую зиму, вечно устремляется к будущей весне
и первым ласточкам. Вчера я посмотрел на ветви сирени, с кото-
рой спадали последние листья, и заметил на них почки.
8 ноября 1907
ПОХВАЛЫ
Стерн* в ’’Сентиментальном путешествии” рассказывает, как
однажды вечером он задумал выяснить, до какого предела нужно
льстить человеку, не внушая ему отвращения. Он подверг ис-
пытанию три весьма достойные особы; сначала он их выслушал,
что само по себе весьма приятно, затем о чем-то переспросил
и наконец безоговорочно, как им того и хотелось, признал их
превосходство, сказав, к примеру, дипломату следующее: ’’Мне
часто случалось слышать разговоры о внешней политике, но вы
сейчас высказали такую основательность теории, такую глубину
взглядов, такое знание людей, о коих я не мог даже подозревать”.
Естественно, похвалы пришлись весьма по вкусу; он продолжал
стараться вовсю, но чем дальше он заходил, тем большее удо-
вольствие испытывал собеседник. Взамен льстец сам удостоился
комплиментов, чего никак не ожидал. Он попытался отнестись
к ним с презрением, однако те отыскали-таки уютное пристанище
где-то в глубине его сердца. Словом, благодаря тому, что в тече-
ние одного вечера он трижды выступил в роли льстеца, причем
самого бессовестного льстеца, он приобрел троих друзей, троих
настоящих и верных друзей, которые о нем всегда помнили
20
и оказали тысячу услуг, о которых он даже не просил. Вот такая
замечательная история, с ее чисто английским юмором, эта
бесстрастно рассказываемая шутливая история действует как
холодный душ и оставляет в душе жгучий след. Их великие
и даже заурядные клоуны, как снеции: отведаешь их, и все
остальное покажется пресным.
Действительно, все любят похвалы, а критика всегда ранит.
Другие говорят, что существует искусство хвалить; это так, и сво-
дится оно к простому правилу: надо хвалить, не зная меры. Вы
всегда можете сказать женщине маленького роста: "Вы довольно
' высокая", поскольку она, вероятно, знает, что маленькая, но ей
это неприятно. Все мы походим на мота, который знает, что
разорен, но не хочет подвести итог, предпочитая оставаться
в неведении. Если бы изобрели зеркало, в котором любой видел
бы себя молодым и красивым, все бы захотели им пользоваться.
Единственное, чего желают все люди, — это чтобы окружающие
были о них высокого мнения, причем по-настоящему, а не при-
творно, впрочем, каждый и так воображает, что мнение о нем
самое высокое.
В заключение замечу, что всегда найдется мрачный философ,
который не любит похвал. Но что это доказывает? Только то,
что он не любит критических замечаний и, в конечном счете,
предпочитает не знать, что думают о нем другие. Он готов скорее
лишиться удовольствия, нежели подвергать себя страданиям. Так
истинный гурман стремится быть умеренным в еде.
15 ноября 1907
КИПЛИНГ
Английскому романисту Киплингу* дали Нобелевскую пре-
мию. Этот выбор я вполне одобряю. Как раз на днях я прочел
несколько его рассказов, и мне стало жаль наших ничтожных
романистов, которые и гроша ломаного не стоят, зато увенчаны
Французской академией. Почему? Потому что они глупцы. А как
можно распознать глупца? По тому, что он ничего не объясняет,
когда это нужно, но пускается в объяснения, когда в этом нет
необходимости.
Существуют явления природы, которые возникают всегда
в одних и тех же или примерно одних и тех же условиях.
Например, теплый воздух над холодным морем: сочетание этих
Двух условий дает туман. Однако это еще не столь наглядно, как
устройство механизма, вращающего приспособление для верте-
ла; но если дать себе труд начать объяснение именно с этого
механизма, то можно будет во многом разобраться и понять:
например, когда летнее солнце раскаляет мостовую перед
Сент-Уэном, тот, кто становится в тень здания, чувствует дунове-
ние свежего ветерка, идущего сверху вниз. Подобные вещи у Кип-
линга прилажены, как зубчатые колеса в ручных часах; довольно
21
трех слов — и пейзаж собран и снова разобран, и, если вдруг
куда-то катится камешек, вы уже знаете, почему и как.
Наш жалкий романист ничего в этом не смыслит, да еще
и гордится этим; все его описания напоминают декорацию из
картона. Однако, если в каком-либо событии действительно есть
тайна — для нашего романиста все предельно ясно. Ему известно
все, что думает, чувствует, чего хочет герой, и именно это он нам
и объясняет. Вот только он не знает, как взаимодействуют ко-
лесики в механизме, вращающем вертел, зато знает, как во
внутреннем колесе найти нужное место для желания, сожаления,
гнева. Он ничего не понял во вращении вертела; он не заметил,
поднимается или опускается дымка над Сент-Севером* и куда ее
гонит ветер; но он прочел "Андромаху"** и, как заправский
психолог, может разложить на письменном столе все колесики, из
которых состоит человек. Он его разбирает и собирает. Писатель
придумывает характер, лишая его, увы, мыслей, планов и дейст-
вий. Это лживо, как доверительный разговор и даже более: ведь
когда беседуешь, видишь глаза того, с кем общаешься.
И наоборот, у Киплинга человек таков, каким я его представ-
ляю, вертел вращается так, что никто не чувствует, как колесики
механизма скрипят и трутся друг о друга, а когда его герои
говорят, вы знаете наверняка, что их слова — лишь слабый намек
на нечто великое и ужасное, они подобны стрелке барометра,
возвещающей приближение циклона.
25 декабря 1907
ДРУЖБА
Дружба — удивительный источник радости. Это понимаешь
без особого труда: ведь радость заразительна. Стоило только
мне заметить, как обрадовался мой друг, встретив меня, я тут же
начинал радоваться сам. Вот и оказывается: сколько радости
даришь, столько и получаешь назад. Сокровища радости идут
в оборот, и каждый из друзей говорит себе: "Ко мне пришло
счастье, хотя я ничего для этого не сделал".
Источник радости в нас самих, я в этом убежден; и нет ничего
тоскливее, чем зрелище людей, недовольных собой и всем вокруг;
чтобы засмеяться, им приходится чуть ли не щекотать друг
друга. Однако, с другой стороны, всем довольный человек, остав-
шись один, быстро забывает, что счастлив; его радость мгновен-
но улетучивается, а сам он впадает в состояние апатии, вялого
оцепенения. Чувства, живущее внутри нас, требуют внешнего
проявления. Если бы какой-нибудь тиран засадил меня в тюрьму,
чтобы научить уважать власти, я ради сохранения здоровья взял
бы за правило ежедневно в одиночестве смеяться — я упражнял
бы свою радость, подобно тому как мы упражняем свои ноги.
Вот вязанка сухих веток. Внешне они безжизненны, как земля;
если оставить их гнить, они и сделаются землей. Однако в них
22
заключен скрытый жар, полученный от солнца. Поднесите к ним
малейший огонек, и вскоре рядом с вами, погрескивая, запылает
костер. Нужно только подергать дверь и разбудить узника. Так
и для пробуждения радости нужен некий толчок. Когда младенец
впервые в своей жизни смеется, его смех ничего не выражает. Он
смеется не потому, что счастлив; скорее, он счастлив, потому что
смеется; от смеха он испытывает такое же удовольствие, как от
еды, но сначала все-таки его надо покормить. Это относится не
только к смеху; точно так же человек нуждается в словах, чтобы
уяснить свои мысли. Оставаясь в одиночестве, нельзя быть самим
собой. Глупцы-моралисты говорят, что в любви мы забываем
о себе. Это слишком упрощенный взгляд: чем меньше человек
замыкается в своих рамках, тем больше становится самим собой
и тем острее чувствует себя живым. Не гноите свой хворост
в подвале.
27 декабря 1907
МОЛИТВЫ
Одна наивная девушка, заблудившаяся со своими спутницами
в чужом имении, воскликнула, завидев шедшего навстречу чело-
века: ’’Будем молить Бога, чтобы это был не сельский полицей-
ский”. Абсурдность такой молитвы очевидна, потому что человек
вдалеке вне зависимости от того, знаем мы его или нет, все
равно, кто он есть, — может быть Пьер, может быть Поль.
А поскольку мы не можем решить окончательно, Пьер это или
Поль, нам не придет в голову, что он тоже колеблется между
двумя своими сущностями и оказывается то Пьером, то Полем,
в зависимости от игры нашего воображения.
Многие из тех, что готовы посмеяться над той наивной де-
вушкой, сами часто произносят подобную молитву, разве что
упоминают не о полицейском, а о дожде или стуже. Одни просят,
чтобы туча не обрушила снег на город; другие, вовсе не имея
в виду Бога, распоряжающегося облаками, подумают: ”Я что
угодно бы отдал, лишь бы завтра не шел снег”. Как много людей
проклинают дождь и ветер; как много людей говорят: “Хорошо,
если бы все было по-другому!” Такие мысли, посещающие нас до
или после какого-либо события, разжигают страсти, бередят
старые раны, прогоняют сон, словом, причиняют нам больше
вреда, чем само событие. И я уверен, суть религиозного сознания
заключается в вере, что все сущее обладает своего рода свободой
и что, например, Иисус Навин*, от души молившийся и надеяв-
шийся, смог остановить солнце.
Если бы мы осознали, что все взаимосвязанно, пусть и не
поняли бы как, мы пришли бы к заключению: будущее движется
нам навстречу, как тот человек, которого девушки видели вдале-
ке» с этого момента он — полицейский или прохожий, Пьер или
Ноль. Но даже самые мудрые среди нас еще далеки от этой
23
мудрости и путают беспорядок собственных мечтаний с порядком
в мире. Поэтому молиться будут дольше, чем даже отпущено
жить Богам.
5 января 1908
УМ
Думать — не означает верить. Мало кто из людей это пони-
мает. Почти все они и даже, казалось бы, совершенно не религи-
озны, ищут в науке то, во что могли бы верить. Они ожесточенно
вцепляются в идеи, и, если кто-нибудь их захочет отнять, они
готовы его укусить. Они уверяют, что любознательность — их^
страсть; и вместо того чтобы говорить о проблемах, говорят
о загадках. Они уверяют, что приподняли занавес Исиды*, слов-
но это было запрещено и словно они могли обнаружить за ним
нечто необычайно ценное. Поэтому во время дискуссий вы не
заметите у них и тени улыбки; они напряжены, как Титаны**,
"подъемлющие" горы.
Я бы представил Ум совершенно по-иному. Он видится мне более
свободным и радостным. Он видится мне молодым; ум—это то, что
всегда остается в человеке молодым. Мне кажется он подвижным,
легким как мотылек, который может сесть на самую хрупкую вещь
и не причинить ей вреда. Ум в моем представлении — это тонкие
чувствительные пальцы, ощупывающие предмет, а не тяжкая длань,
уродующая все, что в нее попало. Вера затрагивает все внутри
человека и вызывает физическое напряжение; верующий подобен
плющу на дереве. Мыслить — это совершенно другое. Можно даже
сказать: мыслить — это выдумывать, не веря в выдуманное.
Вообразите маститого физика, который долго наблюдал за
газообразными телами, нагревал их, охлаждал, сжимал, разре-
жал. Так он пришел к постижению того, что газ состоит из тысячи
крохотных частиц, которые активно движутся во все стороны
и бомбардируют стенки сосуда. Вот он уже дает им определение,
вот он подсчитывает; вот он разбирает и собирает свой "идеаль-
ный газ", как часовщик часы. Что ж, я вовсе не думаю, что этот
человек похож на охотника, подкарауливающего добычу. Я пред-
ставляю, что он улыбается и забавляется со своей теорией, словно
игрушкой, он работает без напряжения и принимает замечания
так, будто это его возлюбленные; он полностью готов изменить
свои определения, если опыт их не подтверждает, и все это просто,
без мелодраматических жестов. Если его спросить: "Верите ли вы,
что газ таков?", он ответит: "Я не верю, что он таков; я думаю, что
он таков". Эту свободу духа люди почти всегда недопонимают
и принимают за скептицизм. Отпущенный на волю раб еще
надолго сохраняет походку раба; по привычке к цепи он все еще
подволакивает ногу; и хотя послал Бога ко всем чертям, он еще не
умеет мыслить без того, чтобы адов огонь не окрасил его щеки.
15 января 1908
24
КОРОЛЬ СКУЧАЕТ
Хорошо, когда в жизни человека не все ладится и когда он не
все время идет по проторенной дороге. Мне жаль королей,
поскольку им нечего делать, кроме как изъявлять желания; а бо-
ги, если они где-то там существуют, должно быть, несколько
неврастеничны. Говорят, что в былые времена они принимали
облик странников и стучались в двери; вероятно, они находили
радость в том, чтобы испытывать голод, жажду, познать любовь.
Однако стоило им подумать о своем всемогуществе, как они
отмечали про себя, что все это — лишь игра и что они, если
захотят, могут избавиться от желаний, уничтожив время и рас-
стояние. В конечном счете они скучали; возможно, они давно
повесились или утопились; или спят в заколдованном лесу, как
Спящая Красавица. Чтобы стать счастливым, наверное, надо
испытать беспокойство, страсть, боль, которые пробуждают на-
шу подлинную сущность.
Обычно ощущение счастья приходит к нам скорее благодаря
воображению, чем реальным благам. И объясняется это просто:
когда мы обладаем реальными благами, думаем — ’’этого дос-
таточно” и удобно усаживаемся, вместо того чтобы бежать даль-
ше. Существует два вида богатства; богатство, позволяющее
сидеть сложа руки, наводить на нас скуку; а если богатство
подталкивает нас к работе, дает возможность строить планы
— оно нам по душе; это похоже на поле, которое желал получить
крестьянин и наконец получил, потому что нам нравится иметь
власть, причем не пассивную, а действенную. Человек, который
ничего не делает, ничего и не любит. Принесите ему счастье на
блюдечке, он отвернется от него, словно ему нездоровится. Кто,
впрочем, не предпочтет играть на музыкальном инструменте
вместо того, чтобы слушать музыку? Нравится то, что трудно.
Поэтому каждый раз, когда на дороге возникает препятствие, это
нас будоражит и распаляет. Кто бы стал мечтать об олимпий-
ском венке, если бы его можно было получить без всякого труда?
Кто бы захотел играть в карты, никогда не рискуя проиграться?
Вот старый король играет со своими придворными; когда он
проигрывает, приходит в гнев, и окружающим это отлично из-
вестно; с тех пор как придворные научились играть как надо,
король никогда не проигрывает. Поэтому вы видите, что он
отталкивает карты, садится на лошадь и уезжает на охоту; но это
королевская охота, дичь падает к его ногам; косули — тоже его
подданные.
Я знавал не одного короля. Это были маленькие короли,
в маленьких королевствах; они царствовали в своих семьях, где
нх слишком любили, лелеяли, им слишком много льстили
н слишком усердно прислуживали. У них не было ни минуты на
То» чтобы чего-нибудь пожелать. Внимательные глаза читали их
^мсли. И вот, несмотря ни на что, этим крохотным Юпитерам
°телось метать молнии; они придумывали себе препятствия,
25
изобретали прихотливые желания, были непостоянны, как январ-
ское солнце, хотели любой ценой хотеть и от тоски впадали
в экстравагантность. Пусть же боги, если они еще не умерли со
скуки, не позволят вам управлять этими серыми королевствами;
пусть поведут вас по горным тропам; пусть дадут вам в спутники
славного андалузского мула, чьи глаза глубоки, как колодцы,
а лоб тверд, как наковальня, и он может встать как вкопанный,
увидев на дороге тень своих ушей.
22 января 1908
НЕВРАСТЕНИЯ
С нынешней погодой, ее короткими ливнями, за которыми тут
же следует просветление, настроение мужчин, да и женщин тоже,
меняется так же быстро, как небо. Мой друг, человек очень
образованный и достаточно рассудительный, вчера сказал мне:
”Я недоволен собой; стоит мне закончить дела или партию
в бридж, как меня начинают одолевать разные навязчивые мыс-
лишки, и я перехожу от радости к грусти и от грусти к радости
так же неуловимо быстро, как меняются оттенки перышек на шее
голубя. Эти мысли — то о письме, которое надо написать, то
о трамвае, на который я не успел, то о слишком тяжелом пальто,
— вдруг приобретают такую важность, словно порождены насто-
ящими несчастьями. Напрасно я пытаюсь рассуждать и доказы-
вать себе, что все это мне безразлично; голос рассудка звучит во
мне не громче намокшего барана. Словом, чувствую себя ка-
ким-то неврастеником”.
’’Оставьте громкие слова, — сказал я ему, — и попытайтесь
понять, что происходит на самом деле. Все чувствуют себя так
же, разве что вы имеете несчастье быть умным человеком, вы
слишком упорно пытались разобраться в себе и желаете выяс-
нить, почему вам то весело, то грустно. И сердитесь на самого
себя, потому что для объяснения вашей радости и вашей грусти
недостаточно известных вам причин.
В действительности же причины, по которым мы счастливы
или несчастливы, не имеют значения: все зависит от того, как
функционирует наше тело, ведь и самый крепкий организм каж-
дый день переходит от напряжения к упадку сил, от упадка сил
снова к напряжению, это происходит многократно, в зависимос-
ти от того, едим ли мы, ходим, стараемся сосредоточиться или
читаем, и от того, какая на дворе погода. Поэтому ваше настрое-
ние то поднимается, то падает, как корабль на волнах. Обычная
гамма состояний ограничена несколькими оттенками серого цве-
та; когда человек занят, он об этом не думает; но едва только
у него появляется время подумать об этом и он начинает прилеж-
но размышлять, как самые пустяковые мысли налетают на него
стаей, и вот ему уже кажется, что в них причина, тогда как на
самом деле они — следствие. Человек тонкого душевного склада
26
всегда найдет достаточно резонов быть грустным, если ему гру-
стно, и веселым, если ему весело; повод и для того, и для другого
может быть один и тот же. Болезненного Паскаля* пугала бес-
численность звезд на небе; а священный трепет, охватывавший
его при виде их, вероятно, был вызван тем, что он замерзал, стоя
у окна, хотя сам этого не замечал. А другой поэт, если он
здоровяк, будет говорить о звездах, как о близких подругах.
И оба скажут необыкновенно прекрасные слова о звездном небе;
необыкновенно прекрасные слова, не имеющие никакого отноше-
ния к этому самому небу.
Спиноза** говорил, не бывает людей, лишенных страстей,
однако мудрец создает в своей душе такое пространство для
прекрасных мыслей, что по сравнению с ним страсти почти
незаметны. Даже не следуя по его нелегкому пути, можно руко-
водствоваться его примером подарить себе такие радостные
желания, как музыка, живопись, беседа, которые рядом с нашими
печалями покажутся совершенно ничтожными. Человек, враща-
ющийся в обществе, за тысячами мелких забот забывает о боль-
ной печени; нам должно быть стыдно, что мы не смогли взять
самое лучшее: ни того, что есть в нашей серьезной и важной
работе, ни в наших книгах, ни в наших друзьях. Похоже, это
всеобщее заблуждение и последствия его весьма серьезны; мы,
придерживаясь негласных правил, нисколько не интересуемся
подлинными ценностями. Мы просто на них полагаемся. Великое
искусство — желать того, к чему ты твердо стремишься.
22 февраля 1908
ЛЮБИТЬ ТО, ЧТО СУЩЕСТВУЕТ
Некоторые явления следует принимать, не понимая; в этом
смысле ничто не обходится без религии. Вселенная — это факт;
разум вынужден этому подчиняться; он должен смириться с тем,
что вынужден будет уснуть, не успев пересчитать все звезды.
Ребенок сердится на сучок или камень; многие люди ругают
дождь, снег, град, ветер, солнце; это происходит оттого, что они
недостаточно хорошо поняли всеобщую взаимосвязь, полагают,
что все зависит от произвольных повелений и что где-то живет
капризный садовник, который поливает землю, когда ему забла-
горассудится; именно поэтому они молятся. Молитва — это
преимущественно атеистический акт.
Но тот, кто хоть немного осознал Необходимость, не станет
больше требовать отчета у Вселенной. Он не скажет: ’’Зачем этот
Дождь?”, ’’Зачем эта чума?”, ’’Зачем эта смерть?” Потому что
знает, что на эти вопросы нет ответа. Это так — вот и все, что
можно сказать. И это немало. Существовать — это уже что-то;
этим разбиваются все доводы рассудка.
Что ж, допустим, я полагаю, что подлинное религиозное
Увство заключается в любви к сущему. Но разве то, что сущест-
27
вует, не заслуживает, чтобы его любили? Бесспорно нет. Нужно
любить мир, не судя о нем. Нужно покориться бытию. Я не
говорю, что надо убить свой разум, словно погрузившись в озе-
ро; тогда нам не на что было бы влиять — жизнь не настолько
проста. Нужно уважать то, что дает нам Разум, и творить
Справедливость настолько, насколько это возможно. Но надо
также уметь размышлять над следующей аксиомой: разум не
может сотворить существование, как существование не может
сотворить разум. Рожающая женщина — нечто совершенно иное,
чем изобретающий Архимед*.
Вы идете к Зеленому Лесу, чтобы вдохнуть первые весенние
запахи, исходящие от влажных веток, вам кажется правильным,
что листья тянутся к вновь обретенному солнцу, что потом
созреют семена и упадут в землю. При желании мы могли бы
даже сказать, что у каждого из этих семян есть своя судьба, и она
состоит в том, чтобы пустить росток, вырасти, в свою очередь
стать деревом и что произойдет это, возможно, только с одним
семенем из миллиона, а остальные сгниют. Но вы об этом не
думаете. Вы вглядываетесь и вслушиваетесь; божественный огонь
загорается и в вас; вы всей кожей чувствуете, что тоже — дитя
земли; вы обожаете этот старый мир, принимаете его таким,
каков он есть, и все ему прощаете. Давайте же, друзья, прочтите
вашу молитву; я уже слышу звон пасхальных колоколов.
1 апреля 1908
ПРЕДСКАЗАНИЯ
Я знаю человека, который показал линии на своей ладони
магу, чтобы узнать свою судьбу; объяснял, что просто решил
поразвлечься, не веря в это. Я бы отговорил его, спроси он
совета, потому что игра эта — опасна. Очень легко не верить,
пока ничего еще не сказано. Пока не во что верить, и никто,
возможно, и не верит. Поначалу не верить — легко, зато потом
трудно; и магам это хорошо известно. ’’Если вы не верите,
— говорят они, — то чего вам опасаться?” Так они расставляют
ловушку. Что касается меня, то я боюсь верить. Откуда мне
знать, что он мне скажет?
Думаю, этот маг верил в свою силу; ведь если колдуну
хочется просто посмеяться, он в туманных выражениях сообщит
о каких-нибудь обыкновенных, предсказуемых событиях, напри-
мер: ”У вас будут неприятности и несколько мелких неудач, но
в конце вам повезет; у вас есть враги, но когда-нибудь они начнут
относиться к вам по справедливости, а пока вам послужит утеше-
нием преданность друзей. Скоро вы получите письмо о том, что
больше всего заботит вас в настоящее время... и т. д.” В таком
духе можно продолжать долго, и никому это не причинит вреда.
Однако если маг считает себя настоящим магом, тогда он
вполне способен предсказать вам ужасные несчастья; а вы, как
28
человек сильный духом, рассмеетесь. Впрочем, правда в том, что
его слова останутся у вас в памяти, что они будут неожиданно
всплывать в ваших мечтах и снах, причиняя мало беспокойства,
но только до того дня, когда вам покажется, что события как
будто начинают соответствовать им.
Я знал девушку, которой маг, изучив линии на ладони, пред-
рек следующее: "Вы выйдете замуж; у вас будет ребенок; вы его
потеряете”. До поры до времени нести в своем сердце такое
предсказание легко. Но минули годы, девушка вышла замуж;
недавно у нее родился ребенок; теперь предсказание стало тяже-
лым грузом. Если малыш заболеет, зловещие слова будут зву-
чать в ушах матери словно набат. Возможно, когда-то она посме-
ялась над магом. Теперь он отомстит сполна.
В этом мире происходят самые разнообразные события;
встречи с некоторыми людьми способны поколебать самые твер-
дые убеждения. Вы смеетесь над мрачным и путаным предсказа-
нием; вам будет уже не до смеха, если оно отчасти сбудется;
тогда и самый мужественный человек станет ждать, что же будет
дальше; а наши страхи, как известно, приносят не меньше страда-
ний, чем самые ужасные происшествия. Может также случиться,
что два пророка, не знакомые друг с другом, предскажут вам
одно и то же. Если разум не позволит такому совпадению
взволновать вас, я преклоняюсь перед вами.
Что касается меня, то я предпочитаю не думать о будущем
и заглядывать вперед не более чем на один шаг. Я не только не
покажу магу мою ладонь, но, более того, не стану пытаться
прочесть будущее в природе вещей, поскольку не верю, что наш
взгляд способен проникать в грядущее, какими бы мудрыми мы
ни были. Я заметил, что все самое важное, что происходит
с людьми, всегда непредвиденно и неожиданно. Когда человек
излечится от любопытства, ему, вероятно, предстоит еще изле-
читься от осторожности.
14 апреля 1908
ТАНЕЦ С КИНЖАЛАМИ
Каждый слышал о силе духа стоиков*. Они рассуждали
° страстях, ненависти, ревности, страхе, отчаянии, и им удава-
лось таким образом держать в узде собственные чувства, как
умелый кучер держит лошадей,
Одно из их умозаключений, которое всегда мне нравилось
и не раз^ сослужило добрую службу, касается прошлого и бу-
дущего. ”Мы вынуждены терпеть только настоящее, — говорят
Оыи- — Ни прошлое, ни будущее не могут нас тяготить; ведь
одно уже не существует, а другое еще не существует”.
И это правда. Прошлое и будущее существуют только тогда,
гда мы о них думаем; они умозрительны, а не реальны. Мы
ричиняем себе вред, когда сами выдумываем свои сожаления
29
и страхи. Я видел одного эквилибриста, который аккуратно
ставил один на другой несколько кинжалов, а затем удерживал
в равновесии на лбу это зловещее подобие дерева. Так и мы,
неосторожные артисты, громоздим одно на другое и таскаем
наши сожаления и страхи. Вместо того чтобы носить их одну
минуту, носим час; вместо того чтобы носить час, носим день,
десять дней, месяцы, годы. Человек, у которого болит нога,
думает, что он страдал вчера, что он страдает уже давно, что он
будет страдать завтра; он оплакивает всю свою жизнь. Очевидно,
что мудрость здесь не поможет, во всяком случае невозможно
устранить терзающую в данный момент боль. Однако когда речь
идет о душевной боли, что останется от нее, если человек, выздо-
ровев, перестанет сожалеть и предвидеть?
Отвергнутый влюбленный, ворочаясь от бессонницы на посте-
ли, замышляет корсиканскую месть — но что осталось бы от его
печали, если бы он не думал ни о прошлом, ни о будущем?
А честолюбец, в самое сердце пораженный своим провалом, куда
он последует за своей болью, если не в прошлое, о котором
постоянно вспоминает, и не в будущее, которое себе воображает?
Он словно легендарный Сизиф, катящий в гору камень* и всякий
раз заново терпящий ту же пытку.
Всем, кто подобным образом себя мучает, я сказал бы так:
подумай о настоящем; подумай о своей жизни, которая течет
минута за минутой: проходит одна минута, наступает другая;
значит, можно жить, как живешь, потому что ты живешь. Но
меня пугает будущее, скажешь ты о том, что тебе неведомо. Мы
ждем одного, а происходит совсем другое: твоя нынешняя боль,
такая острая сегодня, завтра, будь уверен, начнет затихать. Все
меняется, все проходит — эта максима чаще печалит нас, нежели
приносит утешение.
17 апреля 1908
МОЩЬ КОРАБЛЯ
Корабль, который кренится под порывами ветра и мчится,
рассекая воду, — красивое изобретение. Ветер бьет в наклонный
парус; киль сопротивляется, и корабль скользит по линии, задан-
ной килем, под давлением ветра. Благодаря своему наклонному
движению, он продвигается против ветра, потом поворачивается
бортом и повторяет прежнее движение; так ветер борется против
ветра; и вот, с помощью ловкости и терпения одержана изящная
победа. Лавирование — суть политики человека, борющегося
с природными силами.
Когда я произнес эти слова, один инженер сказал: "Вы пре-
красно понимаете, Ален, что природные силы порой работают на
нас, не требуя за это высокой платы; разве так уж велик труд
ловко крутить штурвал, натягивать и ослаблять канаты, повора-
чивать реи от одного борта к другому”.
30
”Вы нашли, — сказал я, — редкий пример, а этот корабль
__одна из лучших машин. И все-таки не будем забывать, сколько
труда вложено в его киль, в содрогающийся от ударов волны
корпус, в поющие на ветру снасти. Я не говорю уже о целой сотне
веков наблюдений и экспериментов. Дереву потребовалось сто
дет, чтобы вырасти; дровосеку, чтобы срубить его, понадобился
топор; плотник обтесал балки, сделал округлые бока, воздвиг
мачту. Вспомним еще и о ткани, способной выдерживать порывы
ветра, — сколько труда в этих переплетенных нитях! Мне кажет-
ся, я слышу, как ткач работает челноком, протягивая нить,
спряденную с великим усердием. Плуг взрывает почву; сеятель
проходит поле из конца в конец; а потом за работу принимается
наша добрая земля и Бог Солнце, отец природных сил. Растет
конопля. Затем наступает черед человека. Конопля собрана, вы-
мочена в воде, высушена, прокалена, размята, расчесана. Пока
это всего лишь тонкие волоски, которые улетели бы с первым
порывом ветра. Необходимо, чтобы начала работать прядиль-
щица, вытягивая волокна из кудели, наматывая нить на веретено
и напевая песенку.
Этот совокупный труд и дает кораблю его мощь; в поскрипы-
вании корпуса и песне рангоута — сотворившая их сила человека,
это она с хлопком натягивает парус на встречном ветру, сопро-
тивляется, накреняет корпус корабля, несет его вперед наперерез
волне, оставляя позади завитки пены и соленые брызги. Хорошо
бы подсчитать, скольких дней и бессонных ночей все это стоило.
Веретено прядильщицы, ее песня и тонкая нить, выходившая из
ее пальцев, уже тогда поработили ветер”.
25 апреля 1908
ДРОВОСЕКИ
Настало время, когда в рощах по склонам холмов зазвенели
топоры дровосеков. Повсюду видны вязанки хвороста и повер-
женные стволы деревьев; а поскольку молодые листочки едва
обволокли лес легкой зеленой дымкой, повсюду бросаются в гла-
за изуродованные ветви и деревья-калеки.
’’Этим дикарям просто нет веры, — сказал мне поэт. — Как
красиво выглядела эта долина, когда вся была одета листвой;
поля окружены лесами — восхитительное зрелище. Но им бы
только дров нарубить; они любят природу только как дойную
корову; они не умеют как следует вглядеться в ее красоту,
любить природу ради нее самой такой, как она есть”.
’Но вы-то тоже не умеете, — ответил я поэту. — Эти крестья-
не те же дети природы; их потребности и действия так же
естественны, как листья на дереве. Ветер, дождь, снег, ручей
все они по-своему формируют лес: сгибают, выдирают, валят;
^к же и дровосек. Все — и деревья, и люди — рождены землей.
то вы, поэт, здесь чужой, это вы должны деликатно относиться
31
к деревьям. Местным же жителям учтивость ни к чему. Когда
мертвое дерево падает под натиском ветра, оно придавливает
собой молодую поросль; именно так растет лес, радующий те-
перь ваш взор. Что ж, удары топора — тоже часть природы.
Во что превратилась бы эта лучезарная долина, если бы не
труд человека? В заболоченную местность, покрытую непроходи-
мыми зарослями. Человек своим трудом невольно вносит разно-
образие в леса, прорубает окна, сквозь которые просвечивает
небо. То, что вы называете красотой, гармонией, прелестью,
сотворено плугом, мотыгой и топором. Человек очистил от трав
и ила журчащий у ваших ног ручеек. Эти тропинки и дорожки
тоже проложены человеком. Не презираете же вы вон те темные
крыши и голубоватый дымок над ними!
Так люди сделали долину краше, даже не помышляя об этом,
так крестьянка заплетает себе косу. Не мешайте же им: они
готовят летний убор долине, как это делали всегда. Не помыш-
ляя о гармонии, создают ее, подобно дождю, мелодично звеня-
щему каплями по веткам. А вздумай вы, поэт, навести в лесу
порядок по образцу своих причесок или своих стихов, что бы вы
из него сделали? Что-то вроде английского парка. Я же люблю
груды хвороста и стук топора”.
27 апреля 1908
РЕЧЬ БОГА
Маленькая девочка, заметив, что из-за приятной прогулки она
может пропустить время своего любимого купания, простодуш-
но произнесла: ’’Может быть, попросим Бога, чтобы прилив был
пораньше?”
Я как раз был не прочь поиграть в пророка, и Бог заговорил
с ней моими устами.
"Дочь моя, — сказал я ей, — твоя молитва для меня слаще
ладана, потому что люди слишком часто стали обо мне забывать,
и мне редко представляется случай в чем-нибудь им отказать. За
неимением лучшего, я всегда давал им немного мудрости; но они
неблагодарны. Поскольку ты меня слушаешь, постарайся и понять.
Я должен присматривать за всем, а мир велик, и все в нем
взаимосвязано. Ты думаешь, довольно щелкнуть пальцами, что-
бы ускорить прилив? Нет — в мире все накрепко связано друг
с другом; я подогнал все его части, когда был молодым, я слиш-
ком хорошо знаю, что произойдет, стоит мне ослабить хоть одно
колесико. Мои проповедники сравнивают мир со сложно устро-
енным часовым механизмом; они не так уж не правы. Если ты,
маленькая девочка, когда-нибудь прикоснешься к часам, то уви-
дишь, что стрелки бегут как сумасшедшие; ты услышишь, как они
отбивают неведомые нам часы: двадцать часов, тридцать часов,
пятьдесят часов — и ты просто убежишь; но куда, по-твоему,
могу убежать я?
32
Прилив приходит издалека; это огромная волна, которая
пересекает океаны и замедляет свой бег, по мере того как глубина
моря уменьшается, поэтому она приходит чуть раньше или чуть
позже, в зависимости от формы побережья и рельефа морского дна;
я все это устроил; я все это вижу; ты же видишь только свое купание.
Тысячи человек, которые совершенно обо мне забыли, тем не менее
полагаются на меня; они заранее рассчитали время. Вон тот
огромный пароход ждет назначенного Провидением часа. Люди
молятся каждую минуту, не осознавая этого. Они умоляют меня,
чтобы я ничего не менял. Если я хочу оставаться добрым, я не
должен проявлять к кому-то жалость. Ты не одна в мире; многие
почтительно обращаются ко мне в своих мыслях, я слышу их, они
напоминают мне, каким я должен быть. Я не могу уступить тебе мое
место; ты слишком юная и не очень хорошо знаешь, чего хочешь.
Ты не принимаешь в расчет миллиарды своих собратьев,
которые тоже пытаются отыскать свои мысли, и они найдут их,
если я буду добрым правителем. Прилив следует за солнцем
и луной; океаны меняют свою форму подобно капле воды, гото-
вой упасть; и поскольку земля вертится, получается, что враща-
ются две выпуклые поверхности, или два водяных горба; это
тоже устроил я. Если я изменю хоть одну мелочь, планеты сойдут
с ума; все те, кто думают, вновь погрузятся в мечтания, и поток
упреков оглушит меня.
Люди рассказывают, что Фаэтон* правит солнечной колес-
ницей и что он повсюду зажигает огонь. Это неправда; я оставил
Фаэтона там, где ему подобает быть, хоть он мне и сын. И ты
тоже, дочь моя, будешь там, где тебе надлежит находиться.
Я дарую тебе скипетр и могущество, когда ты будешь достаточ-
но мудрой для того, чтобы никогда ими не воспользоваться. Но
прежде чем ты это получишь, тебе много раз придется плакать на
закате, и много раз прилив распутает ленты водорослей”.
26 августа 1908
ПО ДАРВИНУ
Палубные лодки, на которых бретонцы с острова Груа от-
правляются на большую рыбную ловлю, — удивительные меха-
низмы. Я слышал, как один инженер говорил, что самый ладный
броненосец выглядит чудовищем по сравнению с их изящными
и крепкими корпусами, ведь у них изгиб, отлогость, толщина
бортов повсюду такие, какими они должны быть. Работа тел
вызывает восхищение; но и человеческий труд такого рода очень
напоминает то, как строятся шестиугольные ячейки в улье. Пона-
блюдайте за пчелой или рыбаком, их действия не основаны ни на
Рассуждениях, ни на законах геометрии; вы найдете только неле-
пую привязанность к раз и навсегда заведенному обычаю, и этого
Довольно, чтобы объяснить такой прогресс и такое совершенство
в их творениях. Вот как это получается.
* Алев	33
Каждая лодка скопирована с другой; на этом кончается вся
премудрость — копировать уже существующее, делать то, что
делали всегда. Порассуждаем об этом на манер Дарвина. Очевид-
но, что очень плохо сделанная лодка пойдет на дно после одного
или двух выходов в море и поэтому ее никогда не возьмут за
образец. Люди будут копировать только те старые лодки, что
смогли выдержать все. Чаще всего именно такая форма корпуса
— самая совершенная из всех, то есть лучше всего соответствует
своему назначению. Этот метод продвижения на ощупь с каждым
разом приводит ко все большему совершенству. Вполне допус-
тимо, что время от времени, по воле случая, не бог весть какая
лодка не попадет под удары ветра, уцелеет и станет плохим
образцом для копирования; но это — исключительный случай.
Среди бесчисленных опытов не должно быть много ошибок.
Добротно построенная лодка может налететь на риф; дрянная
поделка может этого избежать, но из сотни тысяч всевозможных
лодок, брошенных в волны, обратно вернутся одна-две плохие
и почти все хорошие; должно произойти чудо, чтобы именно
лучшие лодки затонули.
Итак, строго говоря, это самое море доводит до совершенства
лодки, выбирает те, которые ему подходят, и разрушает осталь-
ные. Из новых лодок, скопированных по образцу уцелевших,
океан, если можно так выразиться, вновь отбирает элиту, из нее
— снова элиту, и так тысячи раз. Любой прогресс незаметен;
ремесленник всегда готов скопировать и сказать, что в форме
лодок ничего не нужно менять; и прогресс становится возможен
именно благодаря этой привязанности к традициям. Именно
таким образом инстинкт-черепаха обгоняет науку-зайца.
1 сентября 1908
КОФЕ БЕЗ САХАРА
Я собирался положить еще один кусок сахара в кофе, как
вдруг призрак папаши Гранде* остановил мою руку и сказал:
”Не надо, а то будет слишком сладко”.
”Да, — ответил я ему, — но сейчас кофе точно немного
горьковат”.
’'Подумаешь, языку будет немного горько, — продолжал он.
— Когда ты научишься соизмерять удовольствия с лишениями,
которые они стоят?”
’’Слушайте, папаша Гранде, — сказал я ему, — с ваших
времен многое изменилось. Теперь сахар стоит недорого”.
”А ты считай не на деньги. Считай на беды. Вспомни о не-
счастных фламандцах — их называют ’’камберло”. Каждую
осень они группами приходят выкапывать свеклу; когда выпадает
роса или идет дождь, они промокают до нитки, словно работают
в воде. Их селят в лачугах, где они спят на соломе. Взгляни
теперь на сахарный и сахарорафинадный заводы, ты увидишь
34
других людей, почти обнаженных; с одной стороны, их печет жар
котлов, а с другой — обдувают потоки холодного воздуха,
циркулирующего снизу вверх и обратно; эти люди постоянно
снуют взад-вперед, нагруженные, как мулы. Не забудь о женщи-
нах, которые упаковывают куски сахара. Как, по-твоему, непло-
хая работенка для белоснежных ручек? Эта неплохая работенка
пожирает их ногти и кончики пальцев до самых костей. Ну что,
и теперь ты будешь утверждать, что сахар стоит недорого? Это
означает, заметь-ка себе хорошенько, что ты отдаешь слишком
мало своего времени и своего труда в обмен на эту каторжную
работу. Извинение хоть куда!”
Он погрузился в свои мысли. Его безжалостные глаза излуча-
ли жуткое сияние. ’’Видишь ли, — добавил он, — в те времена,
когда я считал каждый свой золотой и держал сахар под замком,
я чувствовал, что презирать меня не за что, но не знал почему.
Теперь считаю уже не свое, а чужое добро и знаю, почему не
краснел тогда из-за своей скупости. Я сам себя обслуживал; я был
счастлив, когда сам заменял пару прогнивших досок. За золото
я мог бы нанять сотню столяров, которые выполняли бы мои
указания, но я никогда не хотел иметь рабов. В золоте выража-
лось мое право на чужой труд, но я никогда им не пользовался.
Поэтому каждый раз, запирая в своем сундуке очередную стопку
золотых монет, тем самым освобождал еще одного раба; при-
знаться, и не подозревая этого — мне просто нравился блеск
золота. Как видно, чтобы люди полюбили добродетель, она
должна притвориться пороком. Но ты-то, если иногда пытаешь-
ся задуматься о благе других, вообрази, что в каждой золотой
монете заключена королевская власть для тебя и рабство для
других. И поймешь тогда, отчего золото лучше хранить, чем
тратить”.
Призрак исчез. Я выпил свой кофе без сахара, и он показался
мне очень вкусным.
20 октября 1908
БУРЯ
Вчера я наткнулся на слова Шекспира, которые часто цитиру-
ют: ”Мы созданы из той же материи, что и сны”. Так сказано
в ’’Буре”, своего рода феерии, где дух Ариэль выпускает на волю
ветры и морские волны, когда ему вздумается. Замысел этой
небылицы очень непрост. Мы видим двух влюбленных, которые
словно вышли за пределы мира и растворились в мечтах; их
опьянение передается зрителям; и все в пьесе происходит именно
так, как это представляют себе влюбленные — все должно кон-
читься хорошо; дух правит вселенной. Отвратительный Калибан,
олицетворяющий дикие силы природы, ползает на брюхе. Имен-
но в таком свете видится человеку мир, когда он любит; и всякий,
*то рожден женщиной, — дитя этой иллюзии. Когда Калибан
35
вновь обретает силы, когда его запах — запах гниющей рыбы
— вторгается в мир феерии, ребенок уже родился; родившись из
материи снов, он, в свою очередь, станет еще одним украшением
феерии, а за ним и другие дети. Именно так Ариэль, светлым дух,
возглавляет блестящую свадебную процессию, а затем соединяет*
ся с четырьмя стихиями. Это краткое изложение теологии*. Не
так мало.
Пожелав изгнать богов, я начал бы с того, что изгнал сны
и сказал бы наперекор поэту: ’’Наши сны созданы из той же
материи, из какой создано все окружающее”. Однажды, ночуя
в гостиничном номере, я увидел ужасный сон. Шел бой. Стреляли
солдаты, из стволов ружей и из рам отражая слабый красный
свет; горел какой-то дом. Я просыпаюсь и слышу залпы — это
солдаты тренировались на стрельбище неподалеку. Моя кровать
стояла напротив окна; красные занавески были озарены солнцем
и освещали комнату. Такова была канва моего сна. Я полагал,
что мне снился сон; на самом же деле я лишь уловил то, что меня
окружало, правда, не слишком отчетливо. Во сне я слышал
залпы, видел сквозь веки красный свет; как это обычно бывает,
я попытался по деталям восстановить реальность; вначале это не
удалось, но потом докопался до истины — ведь именно это
и называется пробуждением.
Итак, в течение дня мы видим целый рой мимолетных снов.
Заметив идущего впереди господина, я обгоняю его, чтобы заго-
ворить, но обнаруживаю, что это не мой друг. Короткий сон,
потом пробуждение. Я вхожу не в тот трамвай: короткий сон,
потом пробуждение. Реальный мир, а не боги, посылают нам сны.
Они — порождение нашей лени. Так рождаются лжедухи. Ариель
— сын Калибана. Настоящий дух — только тот, кто воспринима-
ет реальный мир. Идеальная справедливость — изобретение чело-
века. Божественная справедливость — почти осязаема.
7 ноября 1908
ПОЧТАЛЬОН
Я часто говорил, что разумный человек должен любить
закон, полицию и даже сборщика налогов и что более или
менее сносное общественное устройство — самое полезное из
всех человеческих изобретений. И вот я получил еще одно
доказательство этому. Утром почтальон позвонил в мою дверь.
Я принял его дружески. Почтальону рады повсюду: мы ис-
пытываем волнение, когда его фуражка и кожаная сумка по-
являются у ворот, словно он связывает людей, живущих в разных
местах, тысячами нитей интереса и дружбы. Я воспринимаю
его как посланника тех, кто от меня вдали. Здравствуй, поч-
тальон. Здравствуй, кожаная сумка.
Он принес мне множество разных пожеланий и календарь;
календарь — это будущее, поделенное на ячейки, в которые
36
смогу разложить свои планы и надежды. Взамен я дал ему сто
су и пожал руку. Обычная вежливость, но мы придавали этому
куда большее значение. Вот речь, которую он произнес бы, будь
у него на это время.
’'Гражданин, я — член временного правительства. Вам, долж*
по быть, известно, что уже не один год как представители народа
объединились, чтобы организовать жизнь общества. Задумано
многое, а дело продвигается не так быстро. Сейчас они ведут
дискуссии о пушках, артиллерийских снарядах и кораблях. Им
едва удалось выкроить время, чтобы добиться достойной ставки
заработной платы. Остальное пока на уровне прожектов и контр-
прожектов. Но жить надо. Будучи приписанным к почтовому
ведомству, я честно разносил письма, что вы мне доверили и те,
что адресованы вам. Вам конечно же известно, что сейчас, в пере-
ходный период, грошей, уплачиваемых за каждое письмо, не
хватит на все, включая и покупку обуви, а она, между прочим,
снашивается во время службы вам. Вот почему, хотя об этом нет
ни слова ни в законах или указах, я, согласно нашему уговору,
принимаю ваш ежегодный добровольный взнос, который вы
сами устанавливаете в зависимости от материального положения
и качества оказываемых вам услуг”.
И на это я мог бы ответить почтальону следующее: ’’Член
временного правительства, страж неписанных законов, с благо-
дарностью даю тебе сто су. Будь я вынужден платить гонцу за
каждое письмо, никаких сбережений не хватило бы. А сколько
писем оказалось бы попросту выброшенными в грязь! К счастью,
мы с тобой компаньоны, и я спокоен, потому что твоя дружба
— залог моего доверия; наши взаимные обещания строже любо-
го закона. Мы ни разу не усомнились друг в друге. Так давай же
возобновим сегодня этот бесценный договор на новый год, со-
проводив заключение этого союза крепким пожатием руки — на
будущее”.
Вот что могли бы мы сказать друг другу пожатием руки
и благодарным взглядом. И времени на это понадобится куда
как меньше, чем на любую дискуссию по этой проблеме в Пар-
ламенте.
17 декабря 1908
ЛИСТЬЯ ПЛЮЩА
Начитавшись удивительных рассказов о развитии эмбрионов,
я тоже занялся собственными биологическими исследованиями
И проводил их без микроскопа во время прогулок. У вас навер-
няка была возможность наблюдать за плющом, который сплошь
покрывает собой невысокую стену и заканчивается пышным ку-
стиком. Если вы проследите, как изменяются листья от земли
и до верхних веток, то заметите, что самые нижние листья
глубоко изрезаны и напоминают кисти рук с совсем крохотной
37
ладонью и длинными, тонкими пальцами. Напротив, самые верх-
ние листья вообще не разрезаны и вытянуты, как листья сирени.
Если вы опять вернетесь сверху вниз, к земле, вы обнаружите, что
листья становятся все более широкими и изрезанными, и сможете
собрать коллекцию, в которой будет представлен переход от
листьев с длинными пальцами к простым.
Приглядитесь к таким разным листьям, рожденным одним
и тем же растением, и вы погрузитесь в бесконечные размышле-
ния. Ибо мы склонны думать, что любое живое существо, будь то
человек, насекомое или лист, развивается по заложенному внутри
него плану, словно, по известному выражению Клода Бернара*,
’’невидимый архитектор” кладет каждый кирпич их на свое мес-
то. Это предположение, заметьте, абсолютно ничего не объясня-
ет; действительно, само по себе оно туманно и может быть
истолковано, как угодно. Другими словами, эмбрион или почка,
какими бы крохотными и примитивными мы их ни представляли,
заранее ’’знают”, какими они станут, и в соответствии с этой
’’направляющей идеей” организуют трудоемкий процесс своего
питания и выделения, упорядочивают борьбу дружеских и враж-
дебных клеток, словом, весь мир в работе, и стройка, где трудят-
ся каменщики, может дать о ней лишь слабое представление.
Иначе говоря, мы должны согласиться с тем, что яйцо или почка
— традиционалисты; что они обладают памятью и строят свой
организм, подражая предшественникам, как резчик по дереву,
мастерящий в наши дни книжный шкаф в готическом стиле.
Однако, насколько я могу предположить, мой плющ не созда-
ется по точному и определенному плану. Каждый лист строит
себя в зависимости от места, которое занимает. Если лист, сын
плюща, растет низко над землей, то есть достаточно далеко от
ветра и от света-кормильца, его тонкие пальцы вытягиваются,
словно он ищет тонкие лучики света, проходящие сквозь сеть
листьев, расположенных выше. Верхушечные листья плюща на-
много проще по форме, видимо потому, что воздух и свет
омывают его со всех сторон. Лист плюща — оппортунист; он
растет как может. Проще говоря, он живет как может; о предках
и традициях он думает меньше, чем об условиях среды, в которой
живет. Он скорее географ, чем историк. Он терпит, вместо того
чтобы хотеть.
Это хороший наглядный пример. Я спрашиваю себя, не слиш-
ком ли легко мы соглашаемся с тем, что всем правят память
и традиция, тогда как единственным зодчим в природе, возмож-
но, является среда, включающая в себя уже народившийся живой
организм и тысячи явлений вокруг него. Историк говорит: у на-
ших домов островерхие крыши, потому что такими были крыши
у наших предков; но географ скажет: у наших домов островерхие
крыши, потому что в Нормандии часто идет дождь. Давайте
закроем учебник истории и пойдем смотреть на листья плюща.
26 января 1909
38
СКУКА
Когда человеку больше нечего строить или разрушать, он
становится очень несчастным. Женщины — я имею в виду тех,
что заняты детьми и нарядами, — вероятно, никогда не поймут
до конца, зачем мужчины ходят в кафе и играют в карты. Жить
наедине с собой и размышлять о себе — никчемное занятие.
В восхитительном ’’Вильгельме Мейстере” Гёте есть ’’Общес-
тво Отречения”*, члены которого никогда не должны думать ни
о будущем, ни о прошлом. Это прекрасное правило, если следо-
вать ему по мере возможности. Но чтобы ему можно было
следовать, должны быть заняты руки и глаза. Чувствовать и дей-
ствовать — вот верное средство. И наоборот, если человек бьет
баклуши, то им быстро овладевают страх и угрызения совести.
Мысль подобна игре, она не всегда приносит пользу. Обычно
человек ходит кругами, не продвигаясь вперед. Вот почему вели-
кий Жан Жак написал: ’’Размышляющий человек — это испор-
ченное животное”**.
Из этого состояния нас чаще всего выводит необходимость.
Почти у всех нас имеется какое-либо ремесло, и это очень хоро-
шо. Не хватает нам обычно нехитрых дел, позволяющих отвлечь-
ся от всего остального. Я часто завидовал тому, что женщины
вяжут или вышивают. Их глаза должны быть сосредоточены на
чем-то реальном; благодаря этому образы прошлого и будущего,
если и вспыхивают, то лишь на мгновение. А мужчинам, когда
они собираются вместе, чтобы провести время, нечем себя за-
нять, и они жужжат, как мухи в бутылке.
Мне кажется, что люди, когда они не больны, так боятся
бессонницы только потому, что в это время воображение слиш-
ком свободно — нет ни одного реального объекта для размышле-
ний. Человек ложится спать в десять часов и до полуночи ужом
вертится в постели, призывая бога сна. Тот же человек и в тот же
час, находись он в театре, напрочь забыл бы о самом себе.
Подобные наблюдения позволяют понять, зачем богатые лю-
ди ищут себе столько разных занятий. Они взваливают на себя
тысячу обязательств, массу работы и развивают немыслимо
бурную деятельность. Они ходят с визитами по десять раз на
день и с концерта идут в театр. Те, у кого кровь погорячее,
увлекаются охотой, войнами или опасными путешествиями. Дру-
гие ездят на автомобилях и с нетерпением ждут случая сломать
себе шею, летая на аэроплане. Им нужны новые события и новые
ощущения. Они хотят жить во внешнем мире, ограничиваясь
своим внутренним. Подобно тому как огромные мастодонты***
пожирали целые леса, они пожирают мир глазами. Самые непри-
хотливые забавляются тем, что получают удары по носу и в жи-
вот — это возвращает им чувство реальности, и они очень
счастливы. По-видимому, войны — это, в первую очередь, лекар-
ство от скуки; только этим и можно объяснить, что люди,
склонные вступать в войну и даже желающие ее, — это те, кому,
39
в отличие от остальных, есть что терять. Бояться смерти свойст-
венно праздному человеку, этот страх тут же улетучивается, если
нужно немедленно действовать, даже в условиях опасности. В бою,
пожалуй, меньше, чем когда-либо, человек думает о смерти.
Отсюда парадокс: чем полнокровней жизнь человека, тем меньше
он боится ее потерять.
29 января 1909
ПРАЗДНИК СВЕТА
Конец этой зимы превратился в настоящий праздник света.
Лес весь пронизан солнцем. Стволы деревьев отбрасывают чет-
кие тени; ручей искрится; в развилках деревьев голубизна неба
кажется нестерпимо яркой. Чаща тонет в золотистом тумане.
Солнце палит. Холодный ветер обжигает лицо. Чувствуешь силь-
ное неласковое прикосновение. Это еще не весна.
Мы сидели в ложбине, но нужно было куда-то перебираться;
холодный воздух струился вдоль склонов, как вода. Тогда один
из моих спутников сказал: ’’Зимнее солнце обманчиво; чем ярче
оно светит, тем больше ощущается холод. Я люблю зиму за
сумеречный свет и низкие облака, как бы окутывающие землю.
Хочется свернуться в клубок и спать как сурок. Но обманчивое
солнце вытаскивает нас из дома. Ненавижу свет без тепла”.
"Солнце, — ответил мудрец, — вовсе не обманчиво. Оно греет
настолько, насколько может. В природе все так запутанно. Я часто
замечал, что в разгар зимы самое холодное время дня приходится
примерно на полдень. Это естественно. Солнце нагревает землю;
земля нагревает воздух; горячий воздух поднимается вверх, а холод-
ный опускается, чтобы занять его место; так что первым делом
солнце набрасывает нам на плечи ледяное покрывало; в полной мере
мы ощущаем это к середине дня. Те же процессы, что характерны
для одного дня, происходят и в течение всего года. По мере того как
солнце все выше встает над горизонтом, к нам приходят ветры
с полюса; поэтому красавицу весну всегда сопровождают волны
холода. Как видите, солнце здесь бессильно; оно честно старается
нас согреть, это справедливое и разумное божество”.
’’Оно справедливо и разумно не больше, чем колесики в моих
наручных часах, — сказал другой, — каждое из них невозмутимо
делает свое дело, благодаря чему мои часы отлично работают”.
’’Однако, — заметил первый из собеседников, — если пылинка
попадет в колесный механизм и остановит его, то, значит, она
— тоже справедлива и разумна, подобно тому как справедлив
и разумен этот северный ветер, поскольку назначение холодного
воздуха — перемещение к наиболее прогретым частям земли:
— Выходит, и насморк тоже справедлив и разумен, — добавил
он, чихая. — Нет и пет. Ничто нс может называться справед-
ливым и разумным. Все эти силы слепы и грубы, вот и все, что
можно о них сказать”.
40
”Не знаю, — сказал мудрец. — Если бы мои молитвы могли
на что-то повлиять, я боялся бы молиться. Если бы я удостове-
рился в том, что боги поступают по своей прихоти, разве смог бы
я жить после этого? Меня успокаивает лишь то, что все в мире
гармонично прилажено друг к другу, точно подогнано, что цепи
добра и зла крепко переплетены между собой.
Одно лишь колесо столь правильно и совершенно, что ни на
волос его не исправить, — говорит старый Лама у Киплинга*.
— Чем лучше я это понимаю, тем менее потерянным во вселен-
ной себя чувствую, в этом — нечто более человеческое, нежели
в каком-нибудь хмельном от солнца сатире, который выходит
из-за деревьев и скачет по этой поляне”.
2 марта 1909
ЗАБАСТОВКА
Горожанин, стукнув по земле тростью, сказал: ’’Да, мы дви-
жемся ко всеобщему рабству”. С террасы, на которой мы сидели,
была видна долина, напоенная солнечным светом. Небольшие
поля, прополотые, перекопанные, ровные, как грядки в саду,
являли взору все яркие цвета земли: коричневый, охрово-крас-
ный, желтый, серо-голубой и на их фоне ярко-зеленые пятна
свежей зелени. Время от времени слышались то чей-нибудь ок-
рик, то грохот упряжки, то резкий звенящий удар железа о ка-
мень. Но горожанин продолжал вещать о забастовке почтовых
служащих.
"Да, — сказал он, — этак мы дойдем до такой зависимости
друг от друга, что в наших отношениях не станет больше ни
свободы, ни дружелюбия. Все наши потребности окажутся в раб-
ском подчинении у централизованных систем распределения
и уборки, как уже сегодня подчинены им почта, освещение и кана-
лизация. Нашим питанием будут ведать какая-нибудь компания
или синдикат, подобно тем что сейчас ведают транспортом.
Всякая забастовка будет для нас смертельной угрозой. Нетрудно
предвидеть: каково будет нападение, такова и защита, и в ход
пойдут самые жесткие наказания; любой коллективный отказ от
работы станет рассматриваться как военные действия и подав-
ляться военной силой. И поскольку каждый будет зависеть от
каждого, все мы будем жить в страхе и рабстве".
’’Невозможно долго жить в страхе и рабстве, — ответил
я ему. — Приходится как-то приспосабливаться. Взгляните-ка на
Деревенские крыши, на крестьян, вспахивающих землю. В ка-
ком-то смысле они опасные существа, любой из них может в два
счета убить меня своей киркой или заступом, если это ему
взбредет в голову и его не удержит страх. Вы тоже можете это
сделать, ибо человек физически сильный и в руках у вас трость
с железным наконечником. Однако я мирно уживаюсь и с вами,
и с ними. Я рассчитываю на ваш и их здравый смысл. Полагаю,
41
что они ценят безопасность так же, как и я. Цивилизованное
человечество — такой же непреложный факт, как питьевые
свойства воды. Если бы вода на всей планете стала непригодной
для питья, вам недолго прйШлось бы об этом рассуждать.
Если бы все люди разом сошли с ума, о них быстро бы
позабыли. Я, признаться, верю в человечество. То, что тру-
дящиеся добиваются повышения оплаты и ради этого объеди-
няются, не вызывает у меня ни страха, ни удивления — это
растет человеческий разум, как растет рожь или пшеница. Когда,
собравшись вместе, почтовые служащие заявляют, что они не
потерпят несправедливости, это, если подумать, весьма обна-
деживает. Я с удовольствием констатирую, что тирания у нас
больше невозможна. Но считать, как вы, что большинство
людей объединяются, чтобы отравить жизнь себе и другим,
в этом, мне кажется, здравого смысла не больше, чем если
бы все эти крестьяне, копающие землю, вдруг начали бить
друг друга кирками и мотыгами. Люди хотят покоя — вот
что означают буквы этих зеленых, коричневых и красных квад-
ратов, начертанных лопатой и заступом на земле”.
18 апреля 1909
МУФЛОНЫ
Я встретил старого Мудреца в тот момент, когда наблюдал
за дикими баранами с массивными рогами, дравшимися за корку
хлеба. Мудрец повел меня к обезьянам и крокодилам. По дороге
мы видели лысых грифов, укутавшихся в свои широкие крылья,
попугаев, журавлей, львов, медведей. Вдоль решетки загона,
низко опустив голову, бродил приземистый мускулистый предок
современных лошадей, тех, что теперь запрягают в фиакр; чуть
дальше можно было полюбоваться на пестрющую зебру и ди-
кого рыжего осла, которого ученые называют куланом. Пока мы
взирали на мерную поступь верблюда, на его косматую шерсть,
безразличный вид и бездонные глаза, небо приобрело грозовой
цвет, порыв ветра согнул ветви деревьев и крупные капли дождя
покатились по пыли. Няни с младенцами стали разбегаться кто
куда, и запах дождя смешался с запахом диких зверей. Пришлось
и нам добежать до кедра, где старый Мудрец произнес речь,
которую я ждал.
"Я пришел, — сказал он, — из любопытства, как и вы, чтобы
насытить взор новыми формами и красками. Но случай, позво-
ливший нам увидеть одновременно и силу животных, и силу
грозы, показал, что в рогах антилопы и крупе дикого осла
заключен особый смысл. Вы обратили внимание, как мощны,
совершенны и неприступны все эти существа? В них нет незавер-
шенности или незаконченности, коими отмечен жалкий челове-
ческий род, наоборот, они подтверждают право на существова-
ние своего вида и находят в этом удовлетворение. Каждый из них
42
живет только собой и не изъявляет никакой иной воли, кроме
как оставаться таким и воспроизводить себя таким, какой есть.
Жизнь детенышей муфлонов предопределена, им никогда не
будет ведомо сомнение. Все эти животные — воплощение
догмы”.
Он подумал и добавил: ’’Платон* учил, что животные даны
богами для того, чтобы мы осознали могущество наших соб-
ственных пороков и страстей. Я считаю, что нет иных богов,
кроме этих самых диких баранов, верблюдов, обезьян и грифов.
Преподанный ими урок не становится от этого менее полезен.
Существуют скотские мысли и животное самодовольство, во-
площением коих и являются звери. И не все животные заперты
в клетках — сколько бородатых диких баранов с человеческими
лицами, сколько упрямых лошадей и верблюдов среди нас; в ран-
ней юности они были довольно изящными и даже писали стихи,
но затем закостенели, считая себя совершенством, и теперь видят
только траву на пастбище, жуют, словно жвачку, одни и те же
слова; они уверены в себе, глухи к другим и идут своей дорогой,
сосредоточив все мысли лишь на своих радостях и страданиях.
Эти животные напомнили мне единственно верный человеческий
девиз: как можно меньше думать о себе и побольше — обо всем
остальном”.
25 апреля 1909
ВЯЗЫ
’’Листья растут. Скоро какая-нибудь козявка — маленькая
зеленая гусеница — устроится на листьях вяза и пожрет их.
Дерево словно лишится легких. Потом вы увидите, как оно,
чтобы не задохнуться, выпустит новые листочки и переживет
весну во второй раз. Но от этого силы его окончательно иссяк-
нут. Пройдет год или два, и на нем больше не раскроются листья,
тогда оно умрет”.
Так вздыхал большой друг деревьев, пока мы прогуливались
по его парку. Он показывал мне столетние вязы и предрекал их
скорый конец. Я сказал ему: ’’Нужно бороться. Эта маленькая
гусеница совсем слабенькая. Можно убить одну, а можно убить
сотню, даже тысячу”.
— Что такое тысячи гусениц? — ответил он. — Их миллионы.
Я предпочитаю об этом не думать.
— Но у вас же есть деньги, — сказал я ему. — На них можно
купить рабочее время. Десять рабочих, проработав десять дней,
убьют гораздо больше тысячи гусениц. Неужели вы не пожертву-
ете несколько сотен франков на то, чтобы сохранить эти прекрас-
ные деревья?
— У меня слишком много деревьев и слишком мало рабочих.
Как они смогут дотянуться до верхних веток? Придется звать
обрубщиков сучьев. А их только двое на всю округу.
43
— Двое, — возразил я, — это уже кое-что. Они займутся
верхними ветками. Другие, менее ловкие, воспользуются лест-
ницами. И если вы не спасете вое ваши деревья, то спасете хотя
бы два или три.
— Мне не хватает храбрости, — наконец признался он.
— Я знаю, как поступлю: уеду на некоторое время, чтобы не
видеть этого нашествия гусениц.
— О, сила воображения. — ответил я ему. — Вот вы уже
обратились в бегство, даже не приняв бой. Не заглядывайте так
далеко. Люди не смогли бы ничего делать, если бы постоянно
думали о том, как огромен мир и как слаб человек. Вот почему
нужно действовать и думать о том, что делать. Взгляните на
этого каменщика: он спокойно орудует своим мастерком, но едва
ли может сдвинуть тяжелый камень. И тем не менее дом будет
построен, и на лестницах будут резвиться дети. Однажды я с удо-
вольствием наблюдал за рабочим, который собирался просвер-
лить коловоротом металлическую стену толщиной сантиметров
в пятнадцать. Он вращал свой инструмент и насвистывал; тонкие
стружки металла падали на землю словно снег. Дерзновение
этого человека меня поразило. С тех пор минуло десять лез. Не
сомневайтесь, он просверлил и ту дырку, и еще много других.
Даже гусеницы преподают урок. Что такое гусеница по сравне-
нию с вязом? Но, отгрызая совсем крохотные кусочки, она со-
жрет целый лес. Нужно верить в результат малых усилий и бо-
роться с насекомыми по-насекомьи. Тысячи сил природы, без
которых вяза вообще бы не было, готовы прийти вам на помощь.
Судьба изменчива; щелкнет пальцами — и готов новый мир.
Самое незначительное усилие порой имеет огромные последст-
вия. Тот, кто сажал эти вязы, не размышлял о быстротечности
жизни. Так начните же активно действовать, не стараясь загля-
нуть в будущее, и вы спасете ваши вязы.
5 мая 1909
Я ЛЮБЛЮ ДОЖДЬ...
Я люблю дождь. Воздух становится чище, и земля дарит мне
свои запахи. Я люблю ливень, барабанящий по стеклам, облака,
словно расползающиеся по швам, и мягкий, ежеминутно меня-
ющийся свет, и нежную розовую линию над горизонтом.
Когда я однажды попытался объяснить одному вполне интел-
лигентному человеку, чем хороша жизнь в Нормандии, он сказал
мне: ”Вы просто хотите пооригинальничать. Дождь полезен для
сельского хозяйства, не спорю. Но вообще дождь — это слякоть
и грусть. Недавно я встретил на дороге тяжелый воз, увязший по
ступицы, да и сам забрызгался грязью с ног до головы. Небо
пасмурное и мысли в голову приходят тусклые. Холодно моим
глазам, сердцу моему, словно тебе всю душу дождем размыло.
Нет, знаете ли, для меня источник жизни — это голубое небо
44
и солнечный свет. Как хорошо понятны мне греки — и яркие
сцены ’’Илиады”, и кроткая Ифигения, которая прощается с сия-
нием дня’”*
Об этом много написано. Грязь гораздо чище пыли: грязь
видна, ее можно убрать, ею не приходится дышать. Я читал
Гомера; его герои — отвратительные хищники, а греческие траге-
дии — довольно-таки скучны. Форма их прекрасна, но недостает
колорита — это естественно, ведь при ярком свете все краски
блекнут. Юг поражает северянина тонкостью, четкостью, суро-
востью линий. Покрытые редкой растительностью горы, каме-
нистые террасы, зеленовато-серые оливковые деревья, изящные,
словно черные кипарисы. Этот ослепительный свет могут воб-
рать в себя только черные, как бездонный колодец, глаза.
А нам нужен более мягкий свет и не такие резкие тени. Едва
лишь среди облаков мелькнет промытый дождем кусочек голубо-
го неба, как сразу дубы, буки, вязы, каштаны, акации радуют
взор бесчисленными оттенками зеленого цвета, более чистого
и сочного, чем основные цвета палитры. Листва колышется на
прохладном ветру; над тропинками клубится пар; под ногами
мягко пружинит земля; блестят мокрые крыши. Глаз восприни-
мает окружающие объекты в зависимости от расстояния. Все
предметы видны по-своему. Те, что ближе, — ярки и отчетливы;
те, что вдалеке, словно грезятся во сне. Именно в такие минуты
ваша мысль начинает рыскать по округе, без конца кружа и воз-
вращаясь назад, как верный пес. А там, где всюду спекшаяся от
зноя земля, человеческая мысль стремится вдаль. Огтого-то,
вероятно, живущие на юге люди страстные и говорливые: их
мысли не знают ни деталей, ни крупного плана; из них получают-
ся юристы и философы; и на вид они черны как смоль, а все
потому, что там редко идет дождь. Если бы на римском Форуме
шел дождь, он освежил бы голову Цезарю, и у нас теперь не было
бы католицизма**.
3 июня 1909
ПРИМЕР ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ
Вчера вечером Большая Медведица улеглась у края горизон-
та. Кассиопея зажгла свои сигнальные огни в форме зигзага по
другую сторону Полярной звезды. Вега, голубая звезда, сияла на
вершине неба. Ниже, к западу, расположился Арктур; между
ними виднелись Корона и ее Жемчужина. На востоке вытянулась
длинная Андромеда; оттуда, ближе к северу, как из разорвавше-
гося ожерелья, падали звезды Персея. Это древние названия; но
украшения неба гораздо гневнее своих названий. Халдейские
пастухи видели их такими же, какими видим мы. В то же время
года, в тот же час, первый час ночи, Вергилий мог видеть, как они
поднимаются из моря или погружаются в него, подобно тому как
Увидел их кормчий Энея***.
45
Когда переводишь взгляд на землю, где все переменилось, где
все так быстро меняется каждук^ минуту, то такое резкое проти-
воречие не может не произвести основательного переворота в об-
разе мыслей. Горная река разбивается о скалу; скала превращает-
ся в песок; одни лишь гранитные пики самой своей формой
показывают, что можно устоять в борьбе с ветром и дождем; но
если бы жизнь человека не была столь скоротечной и секунда его
времени равнялась десятку веков, то он увидел бы, что бугрис-
тые, исчерченные отложениями глины известняковые склоны спо-
лзают вниз почти со скоростью горного потока. Наши страсти
непостоянны, как отражение в воде, а наши желания поглощают
время, которое еще не настало. Но если мы снова взглянем на
звезды, то время вдруг перестанет существовать и мы узрим
порядок и вечность.
Платон был глубоко потрясен этим, он учил, будто боги
даровали нам звезды как пример для подражания, чтобы, не-
смотря на то что все в мире преходяще, наши мысли обрели
порядок и покой. Говорил ли он, как поэт, и верил ли
по-настоящему в то, что мы сами иногда становимся богами,
— этого нам знать не дано, потому что он умел, беседуя с мужа-
ми, в то же время ласково улыбаться кормилицам и маленьким
детям. Как бы то ни было, он высказал поистине великую мысль;
несомненно, именно благодаря движению небесных тел люди
впервые получили представление о том, что существует опреде-
ленный порядок вещей и следует его понять. Так род человечес-
кий постепенно стал обретать могущество и справедливость,
которые действительно "упали” с небес, правда совсем не так, как
рассказывают об этом священники.
Вот потому-то и сегодня, как всегда, человеческая жизнь
связана с реальным небом, на котором сверкают звезды; если бы
было по-иному, то прихоти взрослых и вопли детей привели бы
нас в полное замешательство. Именно там, в небе, — образец для
человеческой науки и для всякой мудрости. Именно туда обраща-
ет взоры тот, кто издает законы для всего общества, и тот, кто
управляет только собственной жизнью, а еще поэт, и обычная
добрая старушка; все ищут одно и то же; одни — некоего
Бога-судью, другие — какой-нибудь всемирный Закон, но все
вместе — скипетр и корону человечества, такие, какими каждый
их себе представляет. Одни — только разглядывая картинки
в книге, другие — читая ее.
15 сентября 1909
О ЖАЛОСТИ
Бывает доброта, омрачающая жизнь, доброта, оборачиваю-
щаяся печалью, доброта, обычно называемая жалостью и пре-
вращающаяся в один из бичей человечества. Стоит только по-
смотреть, как сострадательная женщина разговаривает с иеху да-
46
дым мужчиной, напоминающим больного туберкулезом. Ее пол-
ный слез взгляд, звук голоса, слова, которые она произносит,
выносят бедняге окончательный приговор. Однако его это ни-
сколько не раздражает; он терпит жалость другого человека,
подобно тому как терпит свою болезнь. Так было всегда. Каж-
дый подходит к нему, чтобы добавить свою толику скорби;
каждый подходит и поет все ту же песню: ”У меня сердце
разрывается, когда я вижу вас в таком состоянии”.
Бывают более благоразумные люди, им иногда удается свои
соображения держать при себе. Такие обычно говорят ободряюще:
’’Мужайтесь; вот погода улучшится и вы поправитесь”. Но выраже-
ние их лица плохо сочетается со словами. Выходят все те же
причитания, от которых хочется плакать. Больной способен уловить
любой, даже самый тонкий нюанс в поведении окружающих; один
удивленный взгляд скажет ему намного больше, чем любые слова.
Так как же быть? А вот как. Не нужно грустить; нужно
надеяться; подарить человеку надежду можно только тогда, ког-
да она есть у тебя самого. Нужно рассчитывать на природу,
видеть будущее светлым и прекрасным и верить в то, что жизнь
победит. Это гораздо легче, чем может показаться, потому что
это естественно. Живой человек всегда верит, что жизнь победит,
иначе он тут же бы умер. Сила жизни заставит вас вскоре забыть
об этом бедняге; так ведь именно эту силу жизни и нужно ему
дать. На самом деле не следует слишком его жалеть. Но нужно
и не быть жестким и бесчувственным: пусть он увидит, сколько
радости может дать дружба. Никому не нравится внушать к себе
жалость; и если больной увидит, что от его присутствия радость
здорового человека не гаснет, к нему сразу возвращается припод-
нятое настроение и бодрость. Вера — чудесный эликсир.
Мы отравлены религией. Мы привыкли наблюдать, как свя-
щенник подстерегает ослабевшего и страдающего человека, что-
бы прикончить умирающего ударом своей проповеди, которая
заставит призадуматься остальных. Я ненавижу это похоронное
красноречие. Нужно проповедовать жизнь, а не смерть; сеять
надежду, а не страх; и сообща взращивать радость — подлинное
сокровище человечества. В этом заключался секрет великих муд-
рецов, и этим будет освещен завтрашний день. Страсти рождают
печаль. Ненависть рождает печаль. Радость убьет страсти и нена-
висть. А начать надо с того, что сказать себе: в печали нет ни
благородства, ни красоты, ни пользы.
5 октября 1909
СУРКИ
Когда не поймешь, где кончается и начинается небо, когда на
каждой травинке к полудню повисает неизвестно откуда взявшая-
ся капля воды, это значит, что пришла осень. Вода уже не
добирается от корней к листьям. Облака, почти касающиеся
47
земли, погружают растения в сон. ^Согда вдруг замечаешь одну
или две звезды, удивляешься, как быстро пролетело время. Пото-
му что небо кажется прежним только в погожие дни. Небесные
тела, каждый день совершающие полный круг, в то же время
с каждым днем понемногу продвигаются вперед. В тот час, когда
мы обычно ложились спать, Вега, голубая звезда, была почти
в зените; теперь она ближе к западу. Появляются другие звезды,
блестящие, скученные, как пчелиный рой Плеяды, а ниже пре-
красный треугольник Гиад с Альдебараном, красной звездой;
неподалеку сверкают Орион и Три Короля — значит, наступил
вечер года.
Верно замечено, что и человек погрузился бы в сон вместе со
всем миром, позволь он себе это. По мере того как желтеют
листья, дремота затуманивает взор. До самого полудня в тени
деревьев еще таится ночь, и сумерки никогда не рассеиваются до
конца. В это время года постоянно хочется говорить: ’’Добрый
вечер”. Становишься историком: думаешь о том, что сделано.
Сегодня день тяготеет к вчерашнему, а не стремится в завтра.
Вечер — час воспоминаний.
Из истории языков известно, что ’’вчера” — родственник
слова ’’вечер”, а ’’завтра” ассоциируется с ’’утром”. Сначала это
кажется странным, но вскоре все становится понятно. Посреди
дня человек не думает о времени — он занят делами; он без счета
тратит время. Человек думает о нем только утром и вечером.
Вечером человек окидывает взглядом уже вспаханное поле; а ут-
ром представляет себе поле, которое еще предстоит вспахать.
Отдых и усталость — хорошие попутчики этим мыслям. Вечером
человек подводит итоги, утром — строит планы. Вот почему
вечерние образы всегда связаны с идеей прошлого, а утренние
— с идеей будущего. Так и времена года отмечены каждое своим
цветом.
Человек сопротивляется приходу вечера. Он зажигает лампу,
читает, думает. Он слишком много размышляет, не высыпается,
не прислушивается к советам осени. Но ведь именно такое бун-
тарство лежит в основе прогресса. Мы не хотим превращаться
в сурков. И символично, что именно в это время года ребята
берут в руки сумки с книгами, а в окнах школ зажигаются огни.
Теперь не время хвалить пчел — когда они засыпают, мы просы-
паемся благодаря усилию воли. Вечерняя школа — достойное
изобретение человека.
6 октября 1909
ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ
Если бы мне вдруг пришлось написать трактат о морали, то
на первое место среди наших обязанностей я поставил бы хоро-
шее настроение. Не знаю, какая именно жестокая религия при-
учила нас думать, что печаль величественна и прекрасна и мудрец
48
должен размышлять о смерти, роя собственную могилу. Когда
мне было десять лет, я побывал у Великой Обители траппистов*
я увидел могилы, которые они копали понемногу каждый день,
и погребальную часовню, где мертвецов оставляли лежать на
целую неделю в назидание живым. Мрачные картины и трупный
запах долго преследовали меня; но эти люди поставили непо-
сильную задачу. Я теперь не могу точно сказать, когда и почему
отказался от католической веры. Однако, начиная с того самого
момента, я сказал себе: ”Не может быть, чтобы именно в этом
заключалась настоящая тайна жизни”. Всем своим существом
я отвергал монашечье нытье. И освободился от религии, как от
болезни.
Тем не менее на мне, как и на всех нас, лежит ее печать. Нам
ничего не стоит начать хныкать, причем по самым ничтожным
поводам. И даже когда приходит настоящее несчастье, мы счита-
ем, что должны сделать его всеобщим достоянием. На этот счет
есть свои устойчивые предрассудки, отдающие поповским духом.
Люди готовы простить все человеку, который владеет искус-
ством плакать. Посмотрите, какие спектакли разыгрываются на
могилах. Оратор делает вид, что раздавлен горем, слова застре-
вают у него в горле. Человек из античного мира пожалел бы нас.
Он сказал бы себе: ’’Как? Разве так должен говорить тот, кто
желает утешить? Разве это достойный советчик в жизни? Это
всего-навсего опытный трагик: он учит печали и смерти”. А что
бы он подумал о свирепом ’’Dies irae”?1 Я уверен, он отменил бы
этот гимн трагедии. ”Я могу наслаждаться зрелищем горестных
чувств, — сказал бы он, — только тогда, когда меня самого не
коснулось страдание. В этом случае они служат мне хорошим
уроком. Но когда на меня обрушивается настоящая беда, я дол-
жен исполнить главную обязанность — показать, что я человек,
и крепко вцепиться в жизнь; объединить мою волю и жизненную
энергию в борьбе против несчастья, подобно воину, встретивше-
муся лицом к лицу с противником; говорить об ушедших
по-дружески и радостно, насколько хватит сил. Если бы мертвые
могли видеть этих изображающих отчаяние людей, они покрас-
нели бы от стыда.
Да, теперь, когда мы отбросили ложь священников, нам
надлежит с благородством принимать жизнь, какая она есть, и не
устраивать трагических спектаклей, надрывая сердце себе и зара-
жая своим горем других. А еще лучше, поскольку все взаимо-
связанно, противостоять неудачам в жизни, не говоря о них, не
выставляя их на всеобщее обозрение. Быть добрым с другими
и с самим собой, помогать жить им, помогать жить самому себе
— вот в чем заключается подлинное милосердие. Доброта — это
радость. Любовь — это радость.
10 октября 1909
’Dies irae — день гнева (лат.).
49
ИСТОРИЯ О ТЕЛЕСКОПЕ
Сейчас только и разговоров что о планете Марс. Если смот-
реть на нее в обычную подзорную трубу, она кажется крупной
сверкающей горошиной, на которой с трудом различимо ка-
кое-то пятно примерно треугольной формы. Но те, у кого есть
возможность взглянуть в мощный телескоп, видят настоящие
чудеса: континенты, гигантские ледники, каналы — и без конца
об этом спорят. В это время года в ясную ночь каждый может
увидеть Марс; это красноватая звезда, почти точно повторяющая
за солнцем его путь по небосклону, проходит высшую точку
своей орбиты в десять часов вечера.
Неподалеку от Марса, приблизительно в часе к востоку и не-
много севернее (час — 1/п небесного купола, простирающаяся
над нашими головами), то есть с небольшим опозданием по
сравнению с Марсом, этой осенью 1909 года находится какая-то
голубоватая звезда неяркого свечения, которая не входит ни
в одно созвездие и выглядит просто ничтожной рядом с величест-
венным Марсом. Если ваш ночной телескоп достаточно мощный,
как те, в которые иногда можно посмотреть за десять су, наведи-
те его на голубовагую звезду. И клянусь — это захватит вас не
меньше, чем полеты Блерио*. Это Сатурн — подлинное небесное
сокровище. Вы видите, как он плывет в бездонной черноте,
окруженный сверкающим кольцом, которое достаточно наклоне-
но в вашу сторону, чтобы можно было заметить слева и справа
две темные впадины, отделяющие его от шара и позволяющие
увидеть, как оно прочерчивает из конца неба светящийся путь,
подобный застывшей траектории движения нескольких сотен лун.
Звезда и ее кольцо искрятся в лучах невидимого глазу солнца. Вы
снова смотрите на нее невооруженным глазом — это все та же
крохотная голубоватая звезда; возвратившись к телескопу, вы
вновь убеждаетесь, что это бесценное сокровище существует; вы
уверенно чувствуете себя в небе. Я слышал, что один человек,
давно прославивший свое имя в другой профессии, неожиданно
стал астрономом в тот день, когда увидел Сатурн и его кольцо.
Разве можно этому удивляться?
Я хочу рассказать вам историю о телескопе. Был на свете
один замок; над замком было небо; в замке жили весьма просве-
щенные люди; еще там были треножник в углу и большой ящик
под бильярдом. Все говорили: ”В этой коробке лежит телескоп,
оставшийся от дядюшки”, и рассказывали немало любопытного
о покойном дядюшке. Любой писатель этим бы и ограничился.
Сатурн совершал свои обороты по небу, но это нисколько их не
интересовало, потому что в коллеже они уже выучили все, что об
этом должен знать образованный человек.
Но вот однажды появился высокий молодой человек с ракет-
кой. Он плохо слушал своих преподавателей, но объездил весь
свет: благо располагал средствами. Этот ’’невежда” в отличие от
них знал, что существуют настоящее небо и телескопы, чтобы
50
рассматривать небесные тела. Как-то раз он случайно наткнулся
на тот ящик, открыл его, показал всем телескоп, стал наугад
находить на небе одну планету за другой и наконец произнес:
’’Вот он”. Его голос немного дрожал. Все ринулись к нему; и,
представьте, этот день стал единственным значимым в их жизни.
Привычка многое мешает нам видеть; но с того момента, как
человек увидел наклонное кольцо, сверкающее вокруг планеты,
он снова стал верить в чудеса, которые окружают любого из нас,
встречаются на каждом шагу. Как не подумать о нашей древней
земле? Ведь она тоже плывет, завернувшись в облака, покрытая
влагой океанов. И как не вернуться туда, как не вдохновиться для
земных дел? Когда человек на другом конце телескопа видит
Сатурн, он открывает всю Вселенную.
25 октября 1909
ПЬЯНИЦЫ
Если я начну подсчитывать, скольких моих знакомых ал-
коголь довел до животного состояния, таких наберется довольно
много. И, как мне кажется, это не самые гнусные, не самые тупые,
не самые грязные люди, недостойные даже презрения. Зачастую,
когда они еще только начинали скользить с берега, но еще не
упали в реку по имени Алкоголь, в их поведении я отмечал
немало благородства. Следы его иногда заметны и на их обрюзг-
ших, бородатых, красно-синих физиономиях.
И получается, что натуры посредственные ограждены от это-
го порока такими зоркими стражами, как осмотрительность,
хитрость, страх перед общественным мнением и, наконец, лице-
мерием. Потому что во хмелю человек не способен лицемерить:
его сердце как на ладони. Многие несчастные, таящие в душе
злобу, предусмотрительно разбавляют вино водой, опасаясь рас-
крыться перед другими в истинном свете и тем самым лишить
себя возможности обманывать и притворяться.
И наоборот, нередко пьяницы прежде уже проявляли безраз-
личие к мнению других, и их нынешнее вызывающее поведение
— это не что иное, как прежняя отвага, способность чувствовать
острее остальных — качества, которые при других условиях
могли бы рассматриваться как красноречие, изобретательность,
мудрость. Согласитесь, ведь это так. Непринужденность, искус-
ство ничему не удивляться и жить одним днем не так уж проти-
воречат правилам, господствующим в среде интеллектуалов, дея-
телей искусств. Все от слабости характера, но ведь эта слабость
могла бы выглядеть и обычной человеческой мягкостью. Всем
опытом доказано, что всего один стакан вина может изменить
всю жизнь.
Скажу даже: он способен загнать ее в более непроходимую
трясину, если в ней сгустились ростки благородства. Парадок-
сально, но человек, сознающий, что действительно может жить
51
i
достойно, гораздо легче впадает в отчаяние, безжалостнее осуж-
дает себя и тут же, не задумываясь, пускается во все тяжкие.
Черствое сердце быстрее забывает свои ошибки, видя в них
только просчеты. Благородное же сердце, напротив, преувеличи-
вает их, часто возвращаясь мысленно к ним, что делает жизнь
невыносимой. И вот тут-то человека подкарауливает алкоголь
— лекарство как раз от угрызений совести. Можно напиться,
чтобы забыть, что гы напился. Алкоголь убивает все, даже мысль
о том, кем ты мог бы быть и кто ты есть. Часто у пьяниц
появляется сожаление о содеянном. И тот, кто был призван
взлететь, упадет ниже любого другого. И это непоправимо,
потому что человек осудил себя, презрел себя, вынес самому себе
приговор. Что для него теперь на этом фоне мнение других? Вот
она, трагедия деклассированного человека. Это дно ада, и ни бог,
ни черт тут ни при чем.
26 октября 1909
МОРАЛЬ ХОРОША ДЛЯ БОГАТЫХ
Мораль хороша для богатых. Я не шучу. Жизнь бедняка
целиком зависит от обстоятельств; в ней нет места ни для личного
произвола, ни для свободного выбора, ни для размышлений. Одни
добродетели навязаны; другим невозможно следовать. Поэтому
я ненавижу добрые советы, которые филантроп дает нищему.
Самые умеренные из них призывают бедняков как следует
мыться — вода, мол, ничего не стоит. Они ошибаются: принести
воды стоит труда, а купить мыло стоит денег. Да и нужно время,
чтобы помыть ребятишек и выстирать рубашки и штаны.
Порядок и предусмотрительность необходимы; да, черт
возьми, кто же это оспаривает? Но эти добродетели как прибыль,
которая приращивается лишь к первоначальному капиталу. Как,
по-вашему, в обществе сохранить благоразумие, когда ежедневно
бьешься с заботами, а они неистребимы, как головы гидры?
Какая может быть предусмотрительность без уверенности в зав-
трашнем дне? И как можно постоянно думать о будущем, если
там только мрак? Нет, из этого круга не вырвешься: нерачитель-
ность порождает нищету; а нищета — нерачительность.
Я знаю учительницу начальной школы, которая искренне
пыталась излагать своим питомцам основы морали, но всякий
раз ее наставления отлетали как от стенки горох. ’’Как приятно,
мои маленькие друзья, иметь чистый и светлый дом!” И тут она
встречала взгляд двух или трех ребятишек, живших в крошечной
мансарде, где едва помещались три кровати, а вместо обычного
окна — слуховое.
"Нужно менять нательное белье раз в неделю”. Увы! Она
прекрасно знала, если выстирать рубашку вот того малыша, та
рассыплется от ветхости. И еще одна излюбленная тема — вред
алкоголизма; но стоило ей начать рисовать воображаемый порт-
52
рет пьяницы, как ловила себя на мысли, что имеет в виду отца
этих краснеющих от стыда близнецов. Есть такие слова, что
застревают в горле.
Как же быть? Не читать проповедей. Если есть возможность,
вымыть тех, кто в грязи, одеть тех, кто ходит в лохмотьях. Жить
но принципам справедливости и добра. Не заставлять детей
краснеть. Не причинять им боль своей бестактностью. Не превоз-
носить, пусть даже невольно, тех, кому повезло, кто имеет чис-
тую одежду и у кого не пьют родители. Нет, в самом деле, лучше
говорить о другом, о том, что принадлежит всем, — о солнце,
луне, звездах, временах года, числах, реке, горах, так, чтобы
ребенок, у которого нет даже носков, чувствовал себя равноправ-
ным гражданином; пусть школьный дом станет храмом справед-
ливости, единственным местом, где нет презрения к бедным.
Прибережем проповеди для богачей, но прежде всего для самих
себя. Если ты владеешь чем-то сверх необходимого, если у тебя
есть немного свободного времени — вот тогда ты можешь жить по
своему разумению, бороться с мнимыми невзгодами и предпо-
честь чтение игре в карты или лимонад — абсенту. Но тем, кому
жизнь нс дает ни минуты передышки, остается только заключить:
все равно уже ничего не поправишь. Потому и хочется, при первой
возможности, напиться и забыть обо всем на свете. Кто посмеет
утверждать, что на их месте он сам не поступил бы так же?
13 ноября 1909
СТРАНИЦА ИСТОРИИ
Вот страница истории, которую я выдумал и которая тем не
менее совершенно правдива. Действие происходит на Сицилии
или где-то в тех краях. Пифагор* после серьезных рассуждений
о числах отдыхал в приятной беседе с учениками о справедливом
и несправедливом. Я представляю, как они расположились в бла-
гоухающем саду или на высоком мысе над морем; в толпе
учеников, мне думается, могли бы быть Платон с его беспокой-
ной душой, а может, и Архимед. Тут меня остановит и поправит
историк: эти персонажи никак не могли встретиться. Разве стоит
объяснять невежде-историку, что существует много способов
встретиться? Впрочем, пусть он остается со своей хронологией.
Стояла летняя ночь, луна плыла от одного берега неба к дру-
гому между Марсом и Сатурном. Усталые глаза учителя и уче-
ников отдыхали, глядя на склоны гор и нескончаемые волны.
Пока они старались поймать ускользающую нить своих судеб,
звезды продолжали путь по небу, пока совсем внезапно не взо-
шло солнце. Наверное, в то утро кузнечики и пчелы устроили
грандиозный концерт, а пастух заиграл на флейте и козы до-
бавили к этой мелодии звон своих колокольчиков. Так легким
шагом возвращался Мыслитель со своими учениками, и был он
готов принять вознаграждение.
53
До! Ми! Соль! Так напевали три молота в кузнице, что была
на повороте дороги у входа в деревню. Не будь случайностей,
мы, возможно, ничего бы не изобрели. До, ми, соль — аккорд
лиры! Пифагор останавливается, он взвешивает молоты, устанав-
ливает, что вес каждого соотносится с весом остальных, как
простые числа, и неожиданно открывает закон чисел в гармонии
звуков. Солнце словно взошло во второй раз, и все озарилось
новым светом. ’’Потому что, — сказал он, — всё есть числа”
и ничего более не добавил, но его слова до сих пор звучат для
нас, как самая прекрасная человеческая песня.
Это было непонятно, это было неясно. Даже сегодня люди
замолкают, стоит им подумать о всемогуществе чисел. Откуда вдруг
берется новая планета, как то предписывали числа? Как сохраняется
энергия? Почему формулы определяют суть всевозможных вещей
и как эти формулы могут предсказывать будущее? Почему возника-
ют удивительные цепочки углеводородов, соответствующие сериям
чисел и рождающиеся сначала на бумаге, а уже потом в тигле? ’’Всё
есть числа”, все существует в соответствии с законом чисел!
Мыслитель возделал почву, это его открытие, пожалуй, невоз-
можно сравнить ни с какими другими. Спустя более чем два
тысячелетия оно по-прежнему пускает новые ростки и дает пло-
ды. После смерти королей остаются статуи и могилы. Тела
победителей и побежденных давно сгнили в общих могилах.
А дух Пифагора продолжит путь вместе с нами. Как сказал он
однажды Платону, тела тленные, но идеи переносятся через века.
Вот наша настоящая история. Но историк ее презирает; он пред-
почитает издавать как серьезные труды тот вздор, который Геро-
дот* написал ради собственного развлечения.
1 декабря 1909
КАЛЛИКЛЕЙ
У Платона есть диалог ’’Горгий”, любой может его прочи-
тать. В нем вы найдете суть того, что есть у Ницше**, а также
вполне резонные возражения в духе сегодняшнего дня, способные
оживить то, что Ницше излагает сухо и скучно. В древние време-
на люди думали, как мы, но говорили лучше нас.
Итак, мы видим некоего Калликлея***, который насмехается
над правосудием и поет гимн силе. Ведь правосудие, говорит он,
изобрели трусы для того, чтобы жить спокойно; а простаки
обожают этот их страх в облике правосудия. В действительности
же никакое правосудие ни к чему нас не обязывает. Только
трусость и слабость налагают на нас некие обязанности, вот
почему тот, кто храбр и силен, благодаря одному этому имеет на
что-то право. Как много калликлеев сегодня поют нам ту же
песню! — и что у рабочего нет никаких прав, потому что сила не
на его стороне, и что хозяин и иже с ним обладают всеми
правами, поскольку их сила бесспорна; и что социальное положе-
54
вне, таким образом, не может быть лучше или хуже, а просто
всегда благоприятно для самых сильных, поэтому они называют
его справедливым, и всегда тяжелое для слабых, и поэтому
последние называют его несправедливым. Так говорил Каллик-
лей: я изменил разве что несколько слов.
Когда он закончил эту сокрушительную речь, все поступили
так, как поступили бы сегодня вы, если бы в моду снова вошли
подобные беседы. Все перевели взгляд на Сократа*, поскольку
почти не сомневались: у него иные идеи относительно справед-
ливости; к тому же все видели, как в нескольких местах речи он
отрицательно покачал головой. Он помолчал некоторое время,
подбирая слова, и сказал: ”Ты забываешь об одном, дорогой,
— о том, что геометрия властвует как над богами, так и над
людьми”. И вот тут я воскликну, как игроки в шахматы: ’’Браво!
Какой точный ход”.
В этом все дело. После того как геометрия и подобные ей
материи пробудили Разум, человечество больше не может жить
и мыслить так, словно он по-прежнему спит. Люди должны
оказывать своему разуму те же знаки внимания, что и своему
брюху. И если брюхо, потребовав хлеб соседа, поглощает его
и довольное засыпает — это не означает, что Разум можно
удовлетворить подобным образом. Более того, следует отметить,
что, когда брюхо сыто, Разум от этого не погружается в сон,
напротив, он становится ясным, как никогда. Тем временем
желания спят вповалку, словно свора усталых собак. Разум стара-
ется разобраться, что такое человек и человеческое общество,
справедливый и несправедливый обмен, и прочая и прочая, а так-
же что такое мудрость и что означает жить в ладу с самим собой,
и может ли это быть обусловлено чем-то иным, нежели ограниче-
нием желаний, установленным разумом. Далее он без труда
делает вывод, что идеальное, основанное на праве и справедли-
вости, устройство общества — это приемлемые для всех формы
обмена и упорядоченные желания. Откуда неизбежно проистека-
ет, что усилия разума богатых людей и желания бедняков устрем-
лены в одну и ту же сторону. Это, возможно, самое значительное
явление человеческой истории. Тем же, кто возразит, будто Ра-
зум, как и все остальное, рождается из опыта и из выгоды, все
равно не удастся добиться, чтобы Разум вел себя подобно брюху.
Потому что глаз — не рука, хотя оба они сотворены землей.
29 декабря 1909
ВНУТРЕННЕЕ УПРАВЛЕНИЕ
Платон сказал удивительные слова о том, как надо властво-
вать над собой, показав, что в этом случае образ правления
должен быть аристократическим, то есть лучшее должно преоб-
ладать над худшим. Под лучшим он подразумевает присущую
каждому из нас способность знать и понимать. Наш внутренний
55
мир населен гневом, различными желаниями и потребностями.
Я бы хотел, чтобы люди прочли "Государство” Платона не для
того, чтобы поговорить об этой книге, то есть снова сказать о ней
то, что уже давно сказано, а для того, чтобы научиться искусству
управлять самим собой и вершить над собой суд.
Основная мысль Платона заключается в том, что с того
момента, как человек начинает управлять самим собой, он стано-
вится добрым и полезным для других людей, даже не думая об
этом. В этом вся мораль; для других случаев у варваров сущест-
вует полиция. Если вы сделаете людей миролюбивыми и благо-
надежными, запугав их, вы действительно установите в Государ-
стве видимость порядка, но каждый человек в отдельности будет
анархистом; один тиран займет место другого; страх посадит
желание под замок. В человеке бродят пороки; внешний порядок
готов рухнуть. Однажды происходит мятеж, начинается война
или землетрясение, и тогда подобно тому как из открытых ворот
тюрьмы толпой несутся заключенные, так и в каждом из нас
распахиваются двери темницы, и чудовищные желания, вырвав-
шиеся наружу, захватывают крепость.
Вот почему я считаю бесполезными, чтобы не сказать больше,
уроки морали, основанные на расчете и осторожности. Будь
милосердным, если хочешь, чтобы тебя любили. Люби ближних,
чтобы они воздали тебе тем же. Почитай своих родителей, если
хочешь, чтобы твои дети почитали тебя. Это какие-то полицей-
ские законы на народный лад. Каждый только и ждет удобного
случая, как бы безнаказанно совершить несправедливость.
Я бы нашел совсем другие слова для молодых львят, которые,
стремясь наточить когти, натыкаются на учебники морали, ка-
техизисы, на всевозможные обычаи и преграды. Я бы сказал
им: ничего не бойтесь, делайте то, что хотите. Не соглашайтесь
ни на какой вид рабства — ни на цепь позолоченную, ни
на цепь, увитую цветами. Просто, друзья мои, будьте влас-
тителями самих себя. Не отрекайтесь от престола. Будьте хо-
зяевами своих желании и гнева, равно как и страха. Упраж-
няйтесь, подзывая назад свой гнев, подобно тому как пастух
подзывает собаку. Будьте королями своих желаний. Если вам
страшно, спокойно идите навстречу тому, что вас пугает. Если
вы ленивы, находите себе побольше разных дел. Если вы не-
достаточно энергичны, приучите себя играть в спортивные игры.
Если вы нетерпеливы, заставьте себя распутать несколько клу-
бков бечевки. Если ваше рагу подгорело, не лишайте себя
королевской роскоши съесть его с аппетитом. Если вас одолевает
грусть, отдайте себе приказ веселиться. Если от бессонницы
вы вертитесь в посгсли, как уж на сковородке, постарайтесь
не шевелиться и засыпать по команде. После этого, мои милые
друзья, получив королевскую власть над собой, поступайте
по-королевски и делайте то, что сочтете нужным.
4 апреля 1910
56
ЧУЖИЕ БЕДЫ
Один моралист, кажется Ларошфуко*, написавший ”У нас
довольно сил, чтобы вынести чужие беды”, бесспорно, был прав.
Но это лишь половина правды. Намного поразительнее то, что
у нас всегда хватает сил выносить наши собственные беды.
А это действительно необходимо. Кажется, нужда едва кос-
нулась нас, но вот мы уже чувствуем ее крепкие объятия.
Остается только умереть или жить, как получится; большинство
останавливается на последнем решении. Сила жизни просто
поразительная.
Так люди, пострадавшие от наводнения, приспосабливаются
к новым условиям. Они не рыдают, стоя на сходнях, они просто
идут по ним. Набившись в школы и другие общественные здания,
они располагались там насколько могли удобно и спали и ели от
души. Те, кто воевал, рассказывают похожие истории; самой
большой проблемой было не то, что ты на войне, а то, что у тебя
замерзли ноги; и тогда ты делал яростные попытки развести
огонь и успокаивался, когда удавалось согреться.
Можно даже утверждать: чем сложнее жизнь, тем лучше
человек переносит невзгоды и тем больше он радуется удовольст-
виям; когда нужда держит его в жесткой узде, у него далее нет
времени подумать о возможных грядущих бедах. Робинзон начи-
нает скучать по родине только тогда, когда уже построил дом.
Вероятно, по этой же причине богатые люди так любят ездить на
охоту: здесь случаются неприятности, например можно повре-
дить ногу, но есть и удовольствия, вроде хорошей выпивки
и закуски; а само приключение захватывает и связывает все
воедино. Тот, кто сосредоточивает все внимание на достаточно
трудном деле, по-настоящему счастлив. Тот, кто думает о про-
шлом или будущем, не может быть до конца счастлив. Покуда
человек обременен делами, он должен чувствовать себя счастли-
вым или погибнуть; но как только взваливает на плечи бремя
собственных тревог, любая дорога становится трудной: прошлое
и будущее не дают идти вперед.
В общем, не стоит так много размышлять о себе. Забавно, но
вспомнить о собственной персоне мне помогают другие, рас-
сказывая о себе. Действовать заодно — всегда прекрасно, а вот
говорить друг с другом только ради того, чтобы говорить, ныть,
упрекать, — одно из самых больших бедствий этого мира. Кроме
того, человеческие лица сами по себе дьявольски выразительны;
они способны пробудить грустные мысли, о которых дела застав-
ляли меня забыть. Мы превращаемся в эгоистов только в ок-
ружении других людей, когда сталкиваются индивиды, когда
один отвечает другому, отвечают их губы, 1лаза, родственные
души. За одной жалобой следует тысяча новых; страх одного
человека порождает страх тысяч людей. В каждом бегущем
баране можно разглядеть целое стадо. Вот почему чувствитель-
ное сердце всегда чуточку склонно к мизантропии. Именно об
57
этом всегда должны помнить друзья. Люди поспешно назовут
эгоистом чувствительного человека, который стремится к одино-
честву, опасаясь того, что может узнать от других; его сердце не
настолько очерствело, чтобы спокойно переносить тревогу,
грусть, страдания, написанные на лице друга. Относительно тех,
кто охотно общается с несчастным человеком, у нас возникает
сомнение: то ли они более внимательны к собственным бедам, то
ли у них больше мужества или равнодушия? Упомянутый мной
моралист слукавил — чужие беды тяжело выносить.
23 мая 1910
ПРЕРИАЛЬ
Июнь дарит нам самые прекрасные праздники. Несколько
дней назад меня пригласили провести их вместе мои любимые
друзья, перебравшиеся за город. Настоящий Прериаль*: трава
густая и зеленая; леса подступают к самой дороге; зелень изо всех
сил впитывает солнце, у каждого дерева свой оттенок, своя
прозрачность, поскольку листья еще нежны. Маки вспыхивают
то тут, то там посреди зеленовато-серых злаков, и еще красивее
— средн темных кормовых трав. Голубые отсветы смягчают
и размывают эти враждебные друг другу цвета; голубизна неба
соединяет все оттенки; солнечные стрелы пронизывают землю
и не отскакивают от нее; и простой куст шиповника на повороте
дороги победоносно сверкает своим ровным и неповторимым
цветом. Да здравствует шиповник!
С дневной жарой рассеялся густой, как молоко, туман. Ба-
совитое бормотание грома разнеслось по всему небу. Затем,
повинуясь властному призыву, по земле покатились градины,
не причинив вреда цветам. Потом сквозь листву, колеблемую
прохладным ветерком, на землю упали и заплясали солнечные
блики.
Это была только прелюдия. Настоящего спектакля пришлось
ждать до вечера. Долгие сумерки, скорее напоминавшие лунную
ночь, не успели еще закончиться, как послышалось сердитое
ворчание по всей линии горизонта. У каждой из грозовых туч
был свой голос — одна что-то бормотала, другая издавала сухой
треск. Молнии тоже сверкали по-разному. На севере они напоми-
нали взрывы белого пламени; на западе по холмам пробегали
красные огненные язычки; на юге изогнутые стрелы вырывались
из земли и пронзали небо; другие дугой летели в вышину и вновь
падали вниз. Вдруг поднялся могучий ветер, и черная туча,
похожая на густой дым, надвинулась на наши головы. Начался
грохот, все осветилось заревом, но дождя пока не было.
Финал праздника обещал быть удачным. Ветер разогнал об-
лака. Грома уже почти не слышно, только несколько ленивых
отсветов еще блеснули в вышине. Мы смогли разглядеть на небе
уже клонившийся к горизонту по-королевски величественный
58
Юпитер, красный Арктур у нас над головами, Антарес на юге,
тоже красного цвета, и Вегу, голубую звезду, звезду прекрасных
дней, высоко стоящую в небе. Это была наинежнейшая гармония.
Флейта лягушек, пронзительный крик сверчка и время от времени
тихое посвистывание маленькой совы. Затем справа, оттуда, где
били родники, раздалось пение соловья: сначала три мужские
призывные трели, а затем замысловатые, всевозможно изукра-
шенные изящные фиоритуры, которые они трижды повторили
в трех соседних тональностях. Я понял только, что эта песня
никак не могла казаться грустной, нежной или жалобной. Я уло-
вил в ней властную, почти грубую страсть и силу, столь зримую,
когда птица летит, взмахивая крыльями, возможно, самую чудес-
ную средн живых сил природы. В этот ночной концерт постепен-
но вплелась вольная дружеская беседа. Такой праздник устроил
нам июнь; спешите им насладиться. Песня соловья становится
все короче; цветок шиповника скоро увянет; наступает Мессидор*
и триумф Солнца.
11 июня 1910
ОБУЧЕНИЕ ПО-КОРОЛЕВСКИ
Существует монархический метод преподавания, я имею в ви-
ду преподавание, цель которого — деление учеников на тех,
кто получит знания и власть, и тех, кто останется невеждой
и принужден будет повиноваться. Мне вспоминается наш учитель
математики — человек, бесспорно, образованный, он уничтожал
своей злой иронией одного из наших товарищей, до крайности
близорукого. Этот мальчик видел только то, что находилось
у него прямо под носом. По указанной причине его нос ползал
от одного конца строчки к другому, чтобы его хозяин смог
разглядеть написанное; что же до того, чтобы увидеть тре-
угольник весь и сразу, — о таком даже не мечталось. Теперь
мне кажется, что нужно было тренировать его на совсем кро-
хотных фигурах, не больше кончика его носа; таким образом,
разобравшись, как выглядит треугольник целиком, он смог
бы уловить различные соотношения и строить свои рассуждения
не хуже любого другого.
Но все дело было именно в этом. Его торопили. Он бегал от
одной вершины треугольника к другой, пытался отвечать, чтобы
как-то заполнить время, говорил ”А” вместо ”Б”, ’’прямая”
вместо ’’угол”, что делало его речь ужасно смешной, а мы
раболепно хихикали. Так этот мальчик получил ярлык дурака,
хотя был всего навсего близорук.
Давить слабых — это принцип политической системы, до сих
пор связывающей нас по рукам и ногам. Создается впечатление,
что задачей учителя было выбрать из толпы элиту, а остальных,
лишив уверенности в себе, принизить. Мы считаем себя настоя-
щими демократами, потому что имеем право сделать выбор, не
59
принимая во внимание ни происхождение, ни богатство. Учтите,
что любая монархия и любая тирания всегда так и поступали,
выбрав какого-нибудь Кольбера* или Расина** и давя народ
с помощью его же лучших представителей.
Чем занимаемся мы сегодня? Выбрав несколько гениев и ка-
кое-го количество необыкновенных талантов, их обтесываем,
ставим на них штамп, соединяем наилучшим образом и творим
из такого материала аристократию духа, которая вступает в со-
юз с собственно аристократией и правит как настоящий тиран во
ими равенсгва, восхитительного равенства, дающего абсолютно
все гем, кто и так уже много имеет.
Я полагаю, действовать нужно совсем иначе. Давать образо-
вание всему народу; приноравливаться к близорукости, к непово-
ротливому уму, изгонять лень, любой ценой разбудить тех, кто
спит, и больше радоваться тому, что какой-нибудь крестьянский
парнишка хоть разок умылся, а не тому, что прекрасно одетый
математик уверенно одолел заоблачные высоты Политехничес-
кой школы. Следуя этому принципу, общественная власть долж-
на стараться просвещать народные массы снизу и изнутри, вмес-
то того чтобы придавать еще больший блеск нескольким высоко
вознесшимся гордецам, королям, вышедшим из народа, придаю-
щим неравенству видимость справедливости. Но кто думает об
этом? Даже у социалистов нет четких представлении на этот счет;
я вижу, что и они отравлены тиранией и ратуют за добрых
королей. Добрых королей не бывает!
1 июля 1910
ВОЗЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА
Моралист, сказавший: ’’Возлюбите друг друга”, не открыл
большой тайны. Я полностью согласен, что любовь — настоящее
жизненное богатство; это чудесное волнение, заставляющее чело-
века не замыкаться в себе, а начать действовать, ие щадя сил,
отдавая себя целиком, не строя мелочных расчетов. Я знаю также:
когда больше нет любви, когда человек слишком устал, слишком
стар или, иными словами, слишком скуп, не остается надежды ни
на хорошее, ни даже на плохое. Но такой режим крайней осторож-
ности приближает нас к смерти и долго не соблюдается. Обычная
жизнь представляет собой безумную любовь к чему-нибудь; то же
самое происходит у животных. Ведь лошадь скачет галопом,
чтобы скакать галопом; и в момент, когда она собирается тро-
нуться с места, в тот прекрасный момент она чувствует в самой
себе напор жизни — это любовь, созидательница всего сущего.
А не появись этого желания мчаться галопом, никогда больше не
увидеть бы ей простора. Для человека это тем более верно — он
тоньше чувствует и лучше воспринимает. Любовь — это поэзия.
Итак, я готов признать, что нет проку писать законы, если нет
любви: к чему надевать узду на мертвую лошадь? Но достаточно
60
ли, чтобы любовь была свободна от правил? Тогда самый живой
человек был бы и самым справедливым. Однако это неправда.
Скупость, та же ненависть после отступления, не объясняет при-
роду таких явлений, как сражения, казни, походы Александра,
сожжение Жанны д’Арк. История — это любовь, несущаяся
галопом. Любовь может обнять; но может и задушить, это одно
и то же движение. Любовь — это мир, любовь — это война.
Фанатизм, по сути своей, это точно такая же любовь, как и энту-
зиазм; частица великодушия есть и в резне, и в любой другой
жестокой акции. Любовники испытывают то же самое. Герои
больше всех жертвуют собой, но и лучше всех убивают.
’’Возлюби ближнего своего, как самого себя”. Вот такое пра-
вило; это уже не просто любовь как таковая. Однако в этом
правиле нет ни капли доброты. Себя самого не любят; а иначе
это уже не любовь, это убожество, черствость, скупость, как
я говорил. Завоеватель не очень-то любит себя, это легко до-
казать тем, что он легко позволяет убить себя. Инквизитор тоже
не любит себя; иначе он не был бы так ужасен. Даже скупец не
любит себя; он ничего не любит и умирает медленной смертью,
потому что ничего не любит.
Любовь не делает никаких различий: тот, кто любит, и то, что
он любит, это одно целое — таков признак любви. Если забыть
об этом, то невозможно понять всю человеческую жизнь. Любов-
ник, который убивает обожаемую им возлюбленную, тем же
ударом убивает и себя самого. Он возлюбил ближнего своего, как
самого себя. Кто мил другим, мил и самому себе; кто зол
к другим, зол и к самому себе, вследствие одного и того же
движения души. Как справедливо говорят, любовь слепа.
Вот почему мы предпочитаем идти вслед за великими тенями
Платона, Марка Аврелия, Канта и всех тех, что искали среди
множества идей единственный порядок, способный противосто-
ять любви и войне, богам-близнецам.
4 июля 1910
СМЕХ
Я читал научные рассуждения о смехе, слишком далекие от
самого предмета. Чтобы разобраться, что такое смех, нужно
внимательно посмотреть на смеющегося человека и понять, что
главное — это конвульсивное сотрясение плеч; движения носа
и рта — всего лишь второстепенные последствия, проистекающие
от того, что, когда человек смеется, его грудь беспорядочно
вдыхает и выдыхает воздух. Вот что такое смех в общих чертах.
Теперь следует рассмотреть эти движения в отдельности. Их
можно разделить на два этапа. Сначала плечи поднимаются,
грудь расширяется и наполняется воздухом; затем плечи опуска-
ются, грудь выпускает воздух. В целом в процессе смеха плечи
многократно поднимаются и опускаются. Но почему так проис-
61
ходит? Каждый раз, когда человек готовится делать что-либо
трудное, он набирает в грудь воздух, и его плечи приподнимают-
ся; мышцы рук получают крепкую поддержку благодаря непо-
движности торса. Попытайтесь приподнять какой-нибудь груз, вы
почувствуете, что задерживаете дыхание, и ваша грудь раздувает-
ся; поэтому, закончив упражнение, вы выдыхаете. Отсюда следу-
ющий вывод: вздох означает, что человек, немного поразмыслив,
решил не делать чего-то и смирился с этим.
Но вернемся к смеху. Любой человек, когда его застают
врасплох, по привычке быстро набирает воздух в легкие. Это
мера защиты, как и сжатие кулаков. Но если замеченный объект
— всего лишь тень волка, если опасность — лишь тень опаснос-
ти, первая защитная поза тотчас меняется; грудь возвращается
в состояние покоя, плечи опускаются. Движение плеч вверх-вниз
уже по самой своей природе означает: "Это было всего лишь
то-то; очень глупо, что я разволновался'*. Затем упомянутый знак
стал осмысленным и естественным образом упростился, как и все
знаки; во всяком случае наше настроение он меняет гораздо
больше, чем нам кажется, благодаря тому что организм насыща-
ется кислородом, успокаивается, расслабляется; это движение
настраивает на определенные действия, и тот, кто его повторяет,
понимает это; тот, кто не может повторить его, не способен
понять — такова природа знаков. И этот знак означает, что
чему-то или кому-то хотели было уделить внимание, но эти
что-то или кто-то оказались совершенно его недостойны.
Мы еще на пути к настоящему смеху. В смехе есть некая
неожиданность, она внезапно пропадает, затем появляется
и вновь пропадает, и так может продолжаться долго. Клоун
падает; я смеюсь, потому что за одно короткое мгновение успе-
ваю множество раз испугаться и успокоиться. Кто-то острит;
я смеюсь, потому что поочередно слышу то, чего ожидал, и то,
чего не ожидал. Человек не станет смеяться, если не окажется
перед чем-то обыкновенным или совершенно неожиданным, при-
том что оба элемента образуют единое целое.
Что природа смеха именно такова, можно доказать сле-
дующим образом: чтобы нарочно заставить человека смеяться,
достаточно несколько раз погрозить пальцем в его сторону
— эти угрозы удивляют, не пугая. Именно так можно вызвать
смех у детей; а смех у взрослого человека всегда вызывает
видимость некой повторяющейся, но ничего не значащей угрозы.
Человек считает, что все закончилось, поскольку он понял,
что угроза пустая; но на самом деле это не так, потому что
видимость угрозы снова тут как тут, чтобы удивить его; при-
ходится одолевать ее снова и снова. Отсюда все и проистекает;
смех всегда сопровождается испугом. Знаменитый Марк Твен
говорил: "Мы были два брата-близнеца, необыкновенно похожие
друг на друга; когда мы мылись, один утонул в ванне; не
знаю, кто был, он или я'**.
13 августа 1910
62
ЛОШАДЬ И СОБАКА
Представьте себе гнедую лошадь в расцвете сил, сытую,
хорошо вычищенную, блестящую на солнце. Это самое замеча-
тельное воплощение мощи. Вместительный живот, где раститель-
ные соки много раз перевариваются и сгущаются, чтобы превра-
титься в кровь и плоть; выпуклая грудь, напоминающая кузнеч-
ный мех, великолепный изгиб шеи; бугристые мышцы крупа,
настолько напряженные, что достаточно сесть мухе, как по ним
пробегает дрожь; твердые копыта, подкованные железом; это
животное, неоседланное, с одной только уздечкой, стоявшее
у края тротуара, казалось пугающе сильным и свободным.
Но вскоре ее саму напугали. Какая-то собака тявкала, как
обычно тявкают собаки, то вдруг затихая и принюхиваясь к запа-
хам канавы, то вновь принимаясь яростно лаять, словно хотела
обратить на себя внимание; но кто обращает внимание на собаку?
На этот раз, однако, я наблюдал весьма бурную реакцию. Четы-
ре ноги, бившие по мостовой, гора мускулов, готовая сорваться
с места, выгнутая дугой шея, уши в беспорядочном движении,
большие черные глаза, полные неясного ужаса, рот, зажатый
удилами, — ее силу сковали безумный страх и неумолимая боль.
О глупая, слишком глупая голова, скудный умишко, неспособный
сделать выбор! Лошадь пыталась бежать и крутилась на месте,
привязанная уздечкой. Как прекрасны были ее смятение, собран-
ные и нетерпеливые движения, великолепные изгибы тела, свет
и тени, скользившие по ней, — все это привело бы в восторг
художника. Собака бегала поодаль кругами, словно сторожила
стадо. Конюх даже не повернул головы, он беседовал об общест-
венных делах, как я предположил, с каким-то своим приятелем;
тот посасывал трубочку и время от времени сплевывал на землю.
В какое рабство попадают на земле слишком глупые головы
и слишком сытые тела! Сколько зла они причиняют сами себе,
когда не могут сделать выбор между действием и праздностью!
Ударь головой или ударь ногой; или жди, или спи. Отчего ты
пребываешь в смятении, которое ранит только тебя? Несчастный
любовник, ты вертишься на своей постели, словно беда лежит
рядом с тобой; но вся твоя беда — в твоем же бегстве. Оглянись
вокруг, полежи спокойно; одна минута уже прошла; другие прой-
дут точно так же; и вот твоя кровать уже не кажется такой
жесткой, как обычно. Попытайся открыть глаза, глаза человечес-
кого существа, и посмотреть на все со стороны.
Так я философствовал о страстях, глядя в эти черные бездон-
ные глаза. Они словно окна, только в эти окна я смотрю на нее,
а не она — на меня и на все остальное. Вот до чего я додумался,
когда Повелитель бурь закончил беседу рукопожатием и удалил-
ся уверенным шагом; собака бежала впереди него, а лошадь шла
сзади.
24 августа 1910
63
КАЛЕНДАРЬ-СПРАВОЧНИК
Крестьяне обычно читают календари. Что может быть для них
прекраснее? Наступающие дни, месяцы и времена года — вехи их
планов. О годе, который только должен наступить, уже заранее
кое-что известно. Прежде всего то, что неизменно, то есть приход
и уход звезд; на этом основан календарь-справочник. Один год
— это полный оборот звезд. Помню, в прошлом году я видел, как
Орион, этот большой прямоугольник, словно украшенный порту-
пеей и шпагой, покачивался на западе, как и сегодня; и Регул из
созвездия Льва висел прямо у меня над головой. Прошел целый
год; я это вижу, как вижу на циферблате моих настенных часов,
что прошел час. Звезды также отмечают час за часом; кормчие
Вергилия следили за движениями Большой Медведицы вокруг
Полярной звезды; это движение одновременно обозначает время
суток и время года; в течение года положение Большой Медведи-
цы в полночь описывает круг; в этот момент, как и в начале ночи,
Большая Медведица находится почти в зените; эта большая
стрелка обозначает время года, время, когда насвистывает дрозд,
когда цветут нарциссы. Так бывает каждый год. Непростая это
задача — объяснить, как связаны между собой Медведица, путе-
шествующая по небу, и птица, вьющая гнездо, но начать надо
именно с того, что заметить эту связь и, я бы даже сказал,
научиться ею восторгаться. Я думаю, земледельцы слишком
быстро забыли, что нужно почаще смотреть на звезды, которые
учат человека самым немудреным законам. Древние знали, что
Арктур, называемый также Волопасом, появляется вечером во
время весенней пахоты и исчезает с приближением холодного
и дождливого сезона. Эта крестьянская наука постепенно уходит.
Пахарь читает газету. Календарь-справочник издается в городе,
и вместо звездных месяцев в нем нарисованы скучные клеточки,
а недели и воскресенья соответствуют интересам торговли и сро-
кам платежей. К счастью, природа тоже празднует Рождество
и Пасху; к счастью, Вербное воскресенье отмечают сами леса. Тем
не менее городской календарь совершенно иной. Тот календарь,
о котором мечтаю я, показал бы людям, как год вращается вокруг
своей оси; это открыло бы широкие двери в будущее и позволило
надеяться на большее. Люди стали бы более поэтичными и более
великодушными, если бы не разорвали связь между своим трудом
и нашей великой Вселенной.
Проследим путь звезд, а еще — движение солнца, его восход,
закат, высоту его орбиты; кроме того, фазы луны, причем рас-
скажем о них не с помощью мертвых цифр, а в форме описаний,
таких, чтобы люди, подумав о полной луне, тут же представляли
себе солнце напротив нее, по другую сторону земли. Начертим
также путь планет, напомнив, что такая-то планета предвещает
наступление холодов, а такая-то — появление первых листьев.
Я кое-что исключил бы из всегда неточного прогноза погоды,
вернее, предсказывал бы погоду сразу на целый сезон и всегда
64
оказывался бы в общем прав; что же касается деталей, описывал
бы только самые вероятные, такие, как мартовские дожди со
снегом, июньские грозы и град; приятно, что новый год наполня-
ется живыми образами. К капризам неба я добавил бы пение
птиц, которые подчиняются строгому порядку, как и звезды. Не
так уж много и нужно, чтобы быть пророком.
Что касается работ в поле и в саду, то о них достаточно
говорится в любом справочнике, и это прекрасно. Если добавить
к этому самые надежные советы по химии и медицине, он превра-
тился бы в замечательную книгу.
Что еще? Подробное описание местности, начиная со струк-
туры почвы, и далее — сведения об источниках, ручьях, скалах,
пещерах. Также обзор сельскохозяйственной и промышленной
продукции, товарооборота и цен. Наконец, точные данные об
изменениях в населении и его миграциях. Вот тут появилась бы
естественная необходимость воспользоваться историческими ма-
териалами, чтрбы объяснить то, что по-другому объяснить никак
нельзя. Я уже ясно вижу эту просто написанную книгу, изданную
на хорошей бумаге, толстую, как Библия. Вот этой благородной
работой и стоило бы заняться друзьям народа, у которых дос-
таточно свободного времени.
А пока этот прекрасный календарь-справочник не издан, мне
бы хотелось, чтобы его понемногу начинали писать в школах
в красивых тетрадях. Для этого годятся любые уроки: лексика,
орфография, арифметика, астрономия, физика, химия, естествен-
ная история — и даже, собственно говоря, логика. Например,
сейчас, когда вводят новый отсчет времени и в моде различные
тесты, я предложил бы следующую тему для сочинения: "Трудно-
сти, испытываемые начальником вокзала в ночь с 12-го на 13-е
апреля". Я подумываю также, что нужно рассчитать дни Рождес-
тва и Пасхи в наступающем году; навык здесь не поможет;
придется долго размышлять. Если бы люди таким образом
отмечали движение тени на стене, от месяца к месяцу, то все бы
увидели, как наука вновь превращается в полевое растение, ук-
рашающее собою каждый порог.
31 августа 1910
ИСКУССТВО БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ
Нам следовало бы ввести в школе особый предмет — искус-
ство быть счастливым.
И обучать не искусству оставаться счастливым, когда на
голову сваливается несчастье — это дело стоиков, — а искусству
быть счастливым, когда жизнь вполне сносная и когда все худшее
сводится к небольшим неприятностям и затруднениям.
Первое правило звучало бы так: никогда не говори с людьми
о своих несчастьях, нынешних или прошлых. Следовало бы счи-
тать невежливым человека, рассказывающего другим о своей
3 Алев
65
головной боли, тошноте, изжоге, коликах, пусть даже в самых
изысканных выражениях. То же самое—и касательно несправедли-
вости и разочаровании. Нужно было бы объяснить детям и молодым
людям, равно как и взрослым, то, о чем они, похоже, часто забывают:
наши жалобы на жизнь способны лишь огорчить собеседника,
вызвать его раздражение, даже если он не против таких исповедей
и ему нравится роль утешителя. Ведь печаль подобна яду—можно ее
любить, но от нее никогда не становится лучше; а определяют все
в конечном счете самые глубокие чувства. Каждый стремится жить,
а не умирать, и хочет быть с теми, кто живет, я имею в виду тех, кто
считает себя довольным, кто всем своим видом показывает, что
доволен. Каким изумительным стало бы человеческое общество, если
бы каждый подкладывал свое полено в костер жизни, вместо того
чтобы оплакивать пепел.
Заметьте, эти неписаные правила всегда существовали в среде
воспитанных людей, правда, воспринимавшиеся больше как некая
манерность, как рецепт для ограниченного круга лиц. Буржуазия
вернула обществу возможность высказываться свободно, и это
очень хорошо. Однако это не повод сваливать свои несчастья
в общую кучу — тогда всюду воцарилась бы черная тоска. Это
повод, чтобы раздвинуть границы общества за пределы семьи;
потому что зачастую в кругу семьи люди, излишне предаваясь
своим печалям или же излишне доверяя близким, начинают
жаловаться по таким пустякам, о которых бы даже не подумали,
если бы хотели нравиться. Удовольствие плести интриги вокруг
могущественных людей, по-видимому, происходит от того, что по
необходимости приходится забывать о тысяче мелких неурядиц,
ведь о них даже упоминать скучно. Интриган берет на себя некий
труд, и этот труд превращается в удовольствие, подобно труду
музыканта или художника; но интриган прежде всего избавляется
от разного рода мелких неприятностей, поведать о которых у него
нет ни времени, ни возможности. Принцип здесь такой: если ты не
рассказываешь о своих бедах — я имею в виду небольшие
затруднения, — значит, не станешь долго о них думать.
К предлагаемому руководству по искусству быть счастливым
я добавил бы также полезные советы о правильном использова-
нии плохой погоды. Сейчас, когда я пишу, идет дождь, звонко
ударяясь о черепицу; тысячи струек воды в сточных желобках
болтают друг с другом; воздух промыт и словно процежен сквозь
дождевое сито; тяжелые тучи напоминают лохмотья когда-то
великолепного платья. Нужно научиться воспринимать такую
красоту. Тут же кто-то возразит, мол, дождь вредит урожаю.
А другой добавит: вокруг грязь. И наконец, третий скажет: эх,
сейчас бы посидеть на траве... Все понятно; все это знают; от
ваших жалоб лучше не становится, а меня и крыша дома не
спасает от вашего нытья. Именно во время дождя хочется видеть
веселые лица. Итак, делайте довольную мину при плохой погоде.
8 сентября 1910
66
ВНОВЬ ВИЖУ Я МАЛЕНЬКИЙ ГОРОД...
Мне вновь видится один городок в глубине Бретани; углова-
тые булыжники мостовой; небольшая гостиница с витражами;
зал для танцев с массивными потолочными балками. Кажется,
что время остановилось или повернуло вспять к давно ушедшим
векам. Вокруг города — суровые холмы, занесенные песком,
ложбины, перерезанные изгородями и насыпями, и повсюду бьют
родники. Было воскресенье. Девушки, сбившись в стайку, шли по
дороге и пели. На тропинках, посреди косогора, то тут, то там
появлялись дочерна загорелые мальчишки с палками в руках, они
разглядывали источники, поля и песчаные равнины.
Мне показалось важным это различие. Почему вдруг женщины
оказались вместе, а мужчины поодиночке? Хотя какое-то тайное
чувство всколыхнулось в моей душе, вразумительно ответить себе
я не смог. Впоследствии тем не менее я продолжал встречать
женщин группами и мужчин поодиночке; быть в одиночестве
можно по-разному. Выходит, мужчина больше подвержен беспо-
койству и печали, чем женщина? Это слишком смелое предполо-
жение; никто не хочет быть настигнутым грустью; а те бретонцы
были молоды, да и глаза у них веселые. Возможно, мужская
природа понуждала их больше смотреть и меньше говорить.
Мужчина кажется мне большим индивидуалистом, нежели
женщина. Женщина — средоточие человеческого рода, поскольку
в ней живут яйцеклетки. Ребенок — это сначала часть жентциим,
потом отделяется от нее и выживает самостоятельно; этот про-
цесс продолжается в природе бесконечно. Мужчина живет одной
минутой; некоторые биологические виды изгоняют или даже
убивают самца. Из этого, пожалуй, можно заключить, что мужчи-
на живет в разладе с самим собой; он склонен созерцать и строить
далеко идущие планы. Мне легко представить его поэтом, путеше-
ственником, изобретателем, воином. Он погружен в свои мечта-
ния и не теряет время на чувства. Его удел — мыслить: в против-
ном случае это всего лишь печальный Арган* в своем кресле.
Заговорите с ним о внешнем мире, и он становится открытым
и счастливым. Вернитесь к его внутреннему миру, и им тут же
овладеет тоска. Ведь что значит ’’говорить”? Это значит повто-
рять одно и то же. Вновь и вновь возвращаться к тому, что
прошло или что вновь начинается. Вспоминать одних и тех же
людей и давать им оценку. Они дают мне имя и разлучают
с самим собой; они вынуждают меня существовать ради самого
себя. Внешний мир не отлучает меня от остальных, однако никак
не обозначает. Как бы странно это ни казалось, но чем больше
человек проводит времени в одиночестве, тем меньше думает
° себе, особенно если у него яркое воображение, способное
объять весь мир. Изоляция перед лицом внешнего мира подобна
путешествию по вертикали. Тот, кому трудно думать о собствен-
ной персоне, не будет дружить с самим собой, чтобы не со-
сРедоточиваться на себе. Он предпочтет вести пифагорейские
67
беседы* о пространных предметах или искать сами предметы,
достаточно значимые для того, чтобы с их помощью забыться.
Действительно, всегда были люди, не находившие большого
удовольствия в поисках монашеского одиночества для своей
души. Размышление, игра, изобретательство — те же монастыри.
Думать — значит забывать о себе. Ньютон** забывал обедать.
Всегда уходить куда-то — в этом счастье мужчины; тот, кто
говорит, неизбежно повторяется; но размышлять — это значит
отправляться в путешествие, пусть и ненадолго. Подумать об
этом меня заставило бегство от общества великого Толстого.
19 ноября 1910
ВЕЧНЫЙ ПОРТРЕТ
Вчера я разглядывал бюст одного филантропа; лысина на
голове, острая бородка и выражение лица, как у письмоводителя
за конторкой. Возможно, так он выглядел при жизни; ведь у муж-
чин часто появляется недовольная гримаса, стоит только пред-
ставить, что на них смотрят; а скульптор скопировал все мор-
щины, все то, что, возможно, заставило семью и друзей заявить
о поразительном сходстве. Все свидетели умерли, а нам остался
уродливый мраморный человечек.
Поскольку мы продолжаем воздвигать монументы, полагаю,
нам необходима школа, где преподавали бы правила этого искус-
ства, коим легко научиться у древних. Первое правило — приук-
рашивать; нужно придать изображению вид человека средних лет
и оставить только те морщины, которыми отмечена работа
мысли; при этом нельзя их тщательно копировать; ведь на лице
морщины находятся в движении — мрамор же совсем другое
дело. Если вы ваяете бегуна на дистанции, он всегда будет стоять
на месте; было бы ошибкой копировать момент бега, следует
выразить весь процесс в одной позе. Точно так же необходимо
выразить все богатство мимики при помощи застывших черт.
Возможно, люди без особых усилий сами пришли бы к этому,
используя разнообразные упрощения, о чем я сейчас и скажу.
Первым делом нужно освободиться от моды, за которой
порой не видно человека; изобразить его таким, каков он есть;
придать его волосам естественность; и для этого выработать
композиции обычных человеческих причесок. Едва ли наберется
больше десятка естественных форм причесок; надо бы их изучить,
проработать в мраморе и бронзе; есть волосы Гомера, волосы
Цицерона, волосы Септимия Севера***.
То же следует сказать о чертах лица и форме головы; сущест-
вует определенное количество типов. Как-то раз, забавляясь, две
девочки говорили друг другу: ”Я — груша, а ты — яблоко”.
Бывает лицо, напоминающее мордочку козы, как у Мюссе****
лошадиное — длинное и костлявое; лицо сатира со вздернутым
носом и покатым лбом. Натуралист, преподающий в школе
68
скульпторов, показал бы, каким образом одни характерные чер-
ты человеческого лица соответствуют другим; было бы просто
превосходно, если бы он объяснил причины этой гармонии, ис-
ходя из сочленения челюстей, взаимодействия мускулов, меха-
низма движения мышц, когда человек улыбается, говорит или
жует. Тогда можно было бы создать дюжину моделей человека
и найти для каждой естественные линии бороды, основных частей
головы и заднего изгиба шеи; если верно изобразить последний
элемент, это придаст всей композиции жизнь и покой. Можно
было бы устраивать выставки этих безымянных бессмертных
и каждый выбрал бы среди них свой портрет.
Таким образом, мы получили бы подлинное сходство и под-
линную вечную жизнь человека. Что от него остается? То, как он
выражал свою человеческую сущность. Великие деяния, а не
мелкие неудачи, портрет для потомков, а не для мертвецов. Более
прекрасный, чем человек; нечто большее, чем просто человек. Нас
вводит в заблуждение выражение лица; выражением называют
внешние черты человека, по которым его можно узнать; но
выражение лица — это скорее наше впечатление от него; выраже-
ние хорошо у живого; в мраморе оно безобразно. Выражение
нуждается в языке; это нечто общепринятое и привычное, но в нем
тем не менее есть красота и сила; красивый стих содержит
банальную мысль, выраженную в самых простых словах; самая
красивая музыка — это песня пастуха или моряка. Какого пасту-
ха, какого моряка? А какая нам разница? Оставим гнить то, что
мертво. Но история портит все. Я предлагаю создать искусство
вечных портретов. Совершенно простое хорошее лицо само по
себе вечно; оно перестает быть таковым, если, например, форма
и пропорции носа и подбородка не согласуются между собой;
каждый человек, говорил Гёте, вечен на своем месте. Я бы сказал,
что каждый человек вечен в том, что он выражает.
21 ноября 1910
КОЛОНИИ животных
Если в результате несчастного случая вы лишитесь неболь-
шого фрагмента кожи и плоти, то эта ваша частица тут же умрет;
из этого следует, что теперь этот кусочек уже не будет участ-
вовать в жизни организма, а последний по-прежнему будет про-
должать работать. Этот маленький кусочек напоминает колонию
животных; они умирают потому, что оказались выброшенными
из необходимой им влажной среды, как рыба, вынутая из воды.
А если вы сохраните маленький кусочек вашей плоти в среде,
сходной с кровью, что омывала его раньше, этот маленький
кусочек выживет. На днях это было доказано опытным путем; но,
по правде говоря, это и так было известно.
Каждый испытывает на себе влияние этой независимой от
него инстинктивной жизни. Попытайтесь сделать глотательное
69
движение, если у вас ничего нет во рту, — ваша воля, как вы ее
называете, будет растрачена впустую. Но стоит куску разжеван-
ного хлеба или хотя бы нескольким каплям слюны проскольз-
нуть в нужное место, в глубину рта, как вы не сможете не
проглотить. Ведь там, в глубине рта, без всяких сомнений, сидит
животное, которое поджидает свою добычу и хватает ее, как
только она его коснется. Понаблюдайте: это происходит без
вашего участия. Без вашего участия желудок перемешивает про-
дукты питания; без вашего участия кишечник заставляет их пере-
мещаться. Без вашего участия бьется ваше сердце при каждом
толчке крови, которую само же и выбросило. Без вашего участия
ваш зрачок расширяется в темноте и сужается при ярком свете.
Без вашего участия ваши ресницы быстро смыкаются, если
что-то угрожает вашим глазам. Ваши ноги умеют ходить; более
того, они могут вовсю дрожать вопреки вашему запрету.
Если поразмышлять обо всем этом, мы естественным об-
разом придем к выводу, что представляем собой колонию живот-
ных, привязанную к скелету, примерно так же, как устрица или
морская анемона привязана к скале. В этом причина охватываю-
щих нас порой приступов гнева и страха. Это волнуются наши
морские чудовища, которые пробуждаются и приходят в возбуж-
дение от любого движения, как рыба в сети. Я говорю "морские
чудовища”, потому что все они омываются кровью, а кровь,
будучи жидкостью, вполне напоминает морскую воду.
Довольно давно физиологи отказались от естественных идей,
и все от того, что, следуя всеобщему заблуждению, стали искать
некое начало, приводящее в действие все части организма; речь
шла не о воле, потому что это лишь пустое слово, а о централь-
ном органе, способном пропускать по тысяче каналов, достигая
конечностей, некие жизненные токи. Так и возникла идея о мозге,
который чувствует, хочет, думает, наконец. Это была всего лишь
схоластика, подкрепленная рассуждениями. Утверждать можно
только одно: мозг является центральным нервным органом и по-
средством него морские чудовища возбуждают друг друга гораз-
до более сложным способом, чем просто тесно соприкасаясь
между собой, что, как правило, не позволяет им быстро передви-
гаться. Ошибочно думать, что это мозг отдает команды, прави-
льнее сказать, что благодаря мозгу часть подчиняется целому.
Действует не мозг, действует весь организм. Не мозг, а все
остальные органы позволяют моему кулаку сжиматься. С виду
я — Монархия, на самом же деле — Республика.
4 декабря 1910
ЭПИКТЕТ
’’Уничтожь заблуждение, и ты уничтожишь зло” — так гово-
рит Эпиктет*. Такой совет полезен тому, кто ожидал получить
красную ленточку (орден Почетного легиона) и не спит по ночам
70
оттого, что у него ее еще нет. Они придают клочку ленты
слишком большую важность; тот, кто мысленно представил бы
себе, что это такое на самом деле — немного шелка, немного
марены, — не переживал бы так. У Эпиктета можно найти
множество суровых примеров; как благожелательный друг, он
ободряюще кладет руку нам на плечо. '’Вот ты и опечален,
— говорит он, — потому что не смог получить в цирке желанное
место, которое, как тебе казалось, твое по праву. Что ж, пойдем
туда, сейчас цирк пуст; пойдем, ты притронешься к этим чудес-
ным камням; ты сможешь даже сесть на них”. Против любого
страха, против любых овладевающих вами чувств лекарство
одно и то же: нужно найти первопричину и рассмотреть, что она
собой представляет.
Тот же Эпиктет сказал прохожему: "Ты боишься бури, словно
тебе предстоит выпить все море; но, дорогой мой, довольно двух
пинт воды, чтобы утонуть". Без сомнения, могучее движение
волн само по себе почти не представляет реальной опасности.
Мы говорим и думаем: "Взбешенное море; глас пропасти; раз-
гневанные волны; опасность; натиск". Это неверно: речь идет
о колебаниях, связанных с силой тяжести, с приливом и отливом,
с силой ветра; нет никакой злой судьбы; ни грохот, ни волнение
не убьют тебя; не нужно фатализма; и после кораблекрушения
можно спастись, а можно утонуть в спокойной воде; настоящая
проблема заключается в следующем: сможешь ли ты держать
голову над водой? Мне рассказывали что даже первоклассные
моряки, завидев поблизости какую-нибудь проклятую скалу, ло-
жились на дно лодки и закрывали глаза. Так, когда-то услышан-
ные страшные примеры приводили их к гибели. Их тела, выбро-
шенные на соседний берег, свидетельствовали о том, как сильно
они заблуждались. Тот, кто имел бы силы подумать о скалах,
течении, водоворотах, словом, о связанных между собой и вполне
поддающихся объяснению явлениях, сразу освободился бы от
всякого страха и, возможно, от беды. Когда человек действует,
он видит только одну, ближайшую опасность. Искусный дуэлянт
ничего не боится, поскольку ясно видит свои действия и действия
противника; но если он покорится судьбе, черный глаз, только
и ждущий своего часа, поразит его прежде шпаги; и этот страх
хуже самого несчастья.
Когда человек, с камнями в почках, обращается к хирургу, он
представляет свой вскрытый живот и потоки крови. А хирург
— нет, хирург знает, что он не разрежет ни одной клетки; он
просто отодвинет клетки одной колонии от другой, чтобы до-
браться до нужного места; возможно, позволит вытечь неболь-
шому количеству жидкости, омывающей органы, но ее все же
будет меньше, чем при плохо перевязанном порезе на руке. Врач
знает, кто настоящий враг этих клеток, против кого они защища-
ются, формируя плотную, неподатливую ножу ткань; он знает,
что враг этот — микроб — находится здесь из-за камня, преграж-
дающего путь естественным выделениям; он знает, что его скаль-
71
лсль песет жизнь, а не смерть; знает, что после того как враг
будет изгнан, все тут же оживет, подобно тому как четкий
и чистый разрез заживает прямо на глазах. Если пациент проник-
нется этой идеей, если он избавится от заблуждения, то благо-
даря этому, если не излечится от почечных камней, по крайней
мере, излечится от страха.
10 декабря 1910
ТЕРПЕНИЕ
Когда я сажусь в поезд, всегда слышу, как люди говорят: "Вы
приедете туда только в таком-то часу. До чего же это длинная
и нудная поездка!" Вся беда в том, что они действительно так
считают, и именно поэтому наш стоик был десять раз прав, когда
говорил: "Уничтожь суждение, и ты уничтожишь зло".
Можно взглянуть на это по-другому, и тогда поездка по
железной дороге покажется одним из самых ярких удовольствий.
Представим, что перед нами вдруг открылся какой-нибудь вид,
где играли бы красками небо и земля, где пробегали бы перед
глазами картины жизни, словно изображение на огромном коле-
се-калейдоскопе, центр которого где-то у горизонта, — разве не
захотелось бы вам наблюдать такое зрелище? И если бы такой
изобретатель смог еще сымитировать покачивание поезда и раз-
нообразные дорожные звуки, зрелище показалось бы еще прекра-
снее.
А ведь все эти чудеса, как только вы садитесь в поезд,
достаются вам бесплатно; да, бесплатно, потому что вы платите
за то, что вас перевозят, а не за то, что вы видите долины, реки
и горы. Жизнь полна таких ярких впечатлений, они ничего не
стоят, а люди не наслаждаются ими в должной мере. Нужно
было бы повсюду развесить надписи на всех языках: "Откройте
глаза, получите удовольствие".
На это вы можете ответить: "Я — пассажир, а не зритель.
Важное дело требует, чтобы я был здесь или там, и как можно
скорее. Об этом я и думаю; я считаю минуты и обороты колес.
Я проклинаю остановки и вялых носильщиков, которые бес-
страстно толкают перед собой тележки с багажом. Я же мыслен-
но толкаю перед собой мои чемоданы; толкаю поезд; толкаю
время. Вы говорите, что все это неразумно, а я говорю, — все это
естественно и неизбежно, если в ваших венах осталась хоть капля
крови".
Это замечательно, что кровь бежит по твоим жилам; однако
животные, истинные хозяева этой земли, не отличаются холери-
ческим темпераментом — это благоразумные создания, сдер-
живающие свои порывы до поры до времени. Поэтому опасен не
тот фехтовальщик, который в нетерпении постукивает ногой по
полу и делает первый выпад неведомо в каком направлении;
страшен тот, кто лениво поджидает момент, чтобы провести
72
коварный укол. Так и вы, постигающие науку действовать, не
толкайте вагон, потому что он едет без вас. Не подгоняйте
величественное и невозмутимое время, которое ведет от
мгновения к мгновению сразу все существующие вселенные.
Достаточно одного взгляда на мир, чтобы он очаровал вас
и увлек за собой. Нужно бы научиться быть добрым другом
самому себе.
11 декабря 1910
ВООБРАЖАЕМЫЕ БЕДЫ
Воображение — хуже китайского палача: оно дозирует страх,
оно же дает нам отведать его сполна. Настоящая беда не об-
рушивается дважды на одного человека; жертва сломлена уда-
ром; мгновение назад она была как все мы, не помышляющие
о катастрофе. Пешеход сбит автомобилем, отброшен метров на
двадцать и скончался на месте. Казалось бы, это конец драмы.
Но она и не начиналась вовсе и некую продолжительность во
времени сообщают ей только наши размышления.
Думая подобным образом о несчастном случае, я сужу о нем
совершенно неверно — как человек, на которого никогда не
наедет автомобиль, хотя в действительности его сейчас задавят.
Я представляю, как приближается автомобиль; на самом деле,
если бы я заметил его, я бы спасся; но я не спасусь, потому что
ставлю себя на место погибшего. Я словно прокручиваю, как
в синематографе, сцену собственной гибели, замедляя, а то и ос-
тановливая изображение, чтобы вновь вернуться к нему: я уми-
раю тысячи раз и по-прежнему остаюсь в живых. Паскаль гово-
рил, что болезнь невыносима для того, кто находится в добром
здравии, именно потому, что он в добром здравии. Тяжелая
болезнь повергает нас в глубочайшее уныние, видимо, для того,
чтобы мы ощущали ее такой, какая она есть, и не более. Как бы
ужасен ни был свершившийся факт, он хорош тем, что на нем
заканчивается игра в возможное, что все уже произошло, и нам
открывается новое будущее в новых красках. Человек, который
страдает, надеется, как на немыслимое счастье, на какое-то об-
легчение, которое еще недавно расценивал бы как настоящее
горе. Мы гораздо мудрее, чем нам это кажется.
Настоящие беды приходят быстро, как палач: он остригает
человеку волосы, вырезает полукругом рубашку, связывает руки,
толкает его вперед. Мне кажется, все это тянется долго, потому
что я об этом постоянно думаю, потому что пытаюсь услышать
чязг ножниц, почувствовать, как подручные хватают меня за
плечи. На самом же деле одно впечатление изгоняет другое,
и настоящие мысли приговоренного, наверное, напоминают су-
дорожные подергивания разрубленного червя; нам представляет-
ся, что червь страдает из-за того, что его разрезали на куски. Но
*то скажет точно, в каком из кусков заключено его страдание?
73
Мы страдаем, глядя на старика, впавшего в детство, или на
пьяницу, который, невнятно бормоча, показывает нам ’’могилу
друга”. Мы страдаем, потому что хотим, чтобы они были одно-
временно теми, кто они есть, и теми, кем они больше не являют-
ся. Но природа уже проделала определенный путь и повернуть
назад, к счастью, не может; из одного состояния мы переходим
в другое, и скорбь, что мы собираем в горсть, по зернышку
рассыпана на дороге времени; за несчастьем в настоящем после-
дует просто будущее. Старик — это не молодой человек, страда-
ющий от старости; умирающий — это не живой человек, который
умирает.
Вот почему смерть настигает только живых, несчастье об-
рушивается только на счастливых; словом, можно не кривя ду-
шой быть более чувствительным к бедам другого человека, чем
к собственным. Отсюда ложное суждение о жизни, способное
отравить саму жизнь, если не принять меры предосторожности.
Нужно сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас,
используя истинное знание, вместо того чтобы разыгрывать тра-
гедию.
12 декабря 1910
ВЛЮБЛЕННЫЙ ЗАДИГ
Вольтеровский Задиг* влюбляется в королеву; в тоске он
призывает на помощь философию; но приобретенные знания не
приносят ему облегчения. Прагматичные люди сказали бы то же
самое и поспешили отложить книгу в сторону. Но стоит ли ждать
слишком многого от книги? Изречения общего характера не-
обыкновенно хороши для борьбы с невзгодами и ошибками
соседа, но что могут сделать они против ярости обманутой
любви, честолюбия или зависти. Это все равно что читать рецепт
врача, пытаясь справиться с лихорадкой.
Обладать настоящим знанием — значит ясно воспринимать
окружающие вас в данный момент вещи. Рассказывают, как один
генерал, закаленный в сражениях и слывший человеком бес-
страшным, однажды пустился наутек, заметив на темной лест-
нице белый призрак с воздетыми кверху руками; это была всего
лишь статуя. Человеку не хватило всего только четкого воспри-
ятия предмета. Наимудрейшие изречения не стоят и крупицы
подлинного знания. Люди исказили мощную моральную доктри-
ну стоиков, ибо полагали, что те вместо конкретной цели навязы-
вали человеческой воле пустые правила. Эпиктет говорил: ”Не
требуй, чтобы дела делались, как ты хочешь, но желай, чтобы
оные так делались, как делаются, и таким образом беспечально
жить будешь”. Прекрасно сказано! Но я не могу хотеть неизвест-
но чего; и неспроста те же мыслители наставляют: ’’Изучи истин-
ную природу и необходимость каждой вещи". Например, если
я хочу хотеть, чтобы положение вещей было таким, какое оно
74
есть, нужно, чтобы я понимал, как и в силу каких причин оно
складывалось; тогда, имея ясное представление об этом механиз-
ме и его составляющих, мы перестанем желать, чтобы все было
по-другому; нас спасет подлинное знание предмета.
Я возвращаюсь к Задигу и любовным страстям. Любую
страсть питают иллюзии и неясность мыслей; но даже если
я повторю себе это, если извлеку из хранилища памяти советы
философии и предписания морали, это не поможет мне,
и я вновь вернусь к иллюзии и погружусь в нее. В глазах Задига
королева обладала всеми совершенствами; здесь, видимо, и та-
илась ошибка. Напрасна была его отвага; он растрачивал ее
впустую, вместо того чтобы внимательно рассмотреть предмет
своей любви и мотивы его поведения. Бывают взгляды, которые
повергают несчастного влюбленного в полное смятение; и очень
часто оказывается, что дама просто опустила веки, потому что
глазам не хватает влаги, или чуть нахмурилась от слишком
яркого света, или просто дело в игре света и тени, вызванной
внешней причиной. Широкий зрачок придает взгляду загадоч-
ную глубину, однако и это тоже зависит от освещения. Игра
страстей, по всей вероятности, проистекает из поклонения куми-
ру, которому приписываются некие мысли; и глаза человека
тому прекрасный пример. Усталость, новый корсет или узкие
туфли могут придать лицу женщины высокомерное, презритель-
ное выражение; прическа, более сложная, чем обычно, делает
озабоченной даже самую далекую от кокетства женщину, стесня-
ет движения ее головы и шеи, и оттого она держится холодно,
величественно и строго, а виной тому — парикмахер. Не
говорите, что достаточно лишь понять эти ничтожные причины
и это омрачит всю жизнь — ведь внешняя сторона всегда
казалась человеку более важной; не надо опасаться, что человек
убьет в себе страсти; речь идет только о том, чтобы обуздать их
и как-то умерить воображение, ведущее от одной ошибки
к другой. Певец может разбить хрустальный бокал вибрацией
своего голоса, но этого не случится, если придержать пальцем
край бокала.
19 декабря 1910
СТРАСТИ СОВМЕСТНОЙ ЖИЗНИ
’’Как тяжело жить, — сказал один человек, — с теми, кого ты
слишком близко знаешь. От безудержных рыданий над самим
собой невзгоды только умножаются; с окружающими происхо-
дит то же самое. Все охотно жалуются на свои поступки, слова,
чувства; выплескивают наружу свои страсти; позволяют себе
гневаться по самому ничтожному поводу; все слишком уверены
в том, что о них заботятся, их любят и прощают; все позволили
слишком хорошо себя изучить, чтобы их можно было себе пред-
ставить лучше, чем они есть. Эта ежеминутная откровенность
75
фальшива; она все преувеличивает, поэтому в самых дружных
семьях говорят так язвительно и жестикулируют так бурно.
Вежливость и церемонность гораздо более полезны, чем мы
полагаем”.
’’Как тяжело жить, — сказал другой, — с теми, кого совсем не
знаешь. Шахтеры под землей работают киркой ради рантье.
Швеи в мастерской выполняют заказы, тратя силы на элегантных
покупательниц из больших магазинов. В эту же самую минуту
другие бедняги сотнями собирают и склеивают игрушки за нич-
тожную плату ради удовольствия детей богатых. Ни обеспечен-
ные всем дети, ни изысканные дамы, ни рантье не задумываются
об этом, однако они все жалеют потерявшуюся собаку или
загнанную лошадь; они вежливы и добры со своими слугами, но
не выносят, когда у тех красные глаза или недовольный вид. Они
от чистого сердца дают хорошие чаевые, потому что видят
радость официанта, рассыльного, кучера. Тот же человек, что
щедро расплачивается с носильщиком, утверждает, что работ-
ники железной дороги могут жить, ни в чем себе не отказывая, на
средства полученные от компания. Общество — необыкновенный
механизм, позволяющий простакам быть жестокими и не ведать
о том”.
’’Как хорошо жить, — сказал третий, — с теми, кого не
слишком хорошо знаешь. Каждый осторожен в словах и жестах,
и, благодаря этому, сдержан даже в приступах гнева. Радость на
лицах и в сердцах. Даже не приходит в голову сказать то, о чем
пожалеешь. Стараешься показать себя в выгодном свете перед
человеком, который тебя почти не знает, и от этого зачастую
становишься более справедливым и к другим людям, и к себе
самому. От незнакомца ничего не ждешь; ты совершенно доволен
тем немногим, что он тебе дает. Я заметил, что иностранцы
очень любезны, поскольку ведут только учтивую беседу, не умея
острить; поэтому-то некоторым людям очень нравится бывать
в чужих странах; там нм никогда не представляется случая про-
явить злонравие, и они бывают гораздо больше довольны собой.
А кроме разговоров — сколько дружелюбия и какое приятное
общество собирается на улице! Старик, ребенок, даже собака
прогуливаются в свое удовольствие; и наоборот, на мостовой
кучеры осыпают друг друга ругательствами; каждый старается
найти пассажиров, а их-то и не видать; механизм несложен, но
скрип слышен отчетливо. Спокойствие в обществе может быть
только результатом открытых отношений, соединения интересов,
прямых обменов, а не помощи организаций, то есть механизмов,
как, например, профсоюзы и конституционные учреждения; оно
воцаряется благодаря сообществам людей — ни слишком боль-
шим, ни слишком маленьким. Федерализм — вот верный прин-
цип”.
27 декабря 1910
76
моллюски
У Диккенса есть роман ’’Крошка Доррит”*, не самый извест-
ный, но я предпочитаю его всем остальным. Английские романы
подобны спокойным рекам: течение в них едва заметно, лодка
зачастую поворачивается на месте, вместо того чтобы двигаться
вперед; тем не менее чем дальше, тем больше тебе нравится это
путешествие, и на берег выходишь не без сожаления.
В этом романе вы найдете Моллюсков разного возраста
и разных размеров; таким словом Диккенс называет бюрократов,
и оно мне в дальнейшем понадобится. Итак, он описывает племя
Моллюсков и Министерство Разглагольствований, их любимое
место обитания. Итак, бывают жирные и влиятельные Моллюс-
ки, такие, как лорд Децимус Цепкий Моллюск, который пред-
ставляет Моллюсков в Верхней Палате и защищает их, когда
и как подобает; в обеих Палатах есть мелкие Моллюски, чья
обязанность с помощью возгласов ”ох!” и ”ах!” выражать общес-
твенное мнение, всегда благосклонное к Моллюскам. Есть Мол-
люски, встречающиеся почти повсеместно, и наконец, самая
большая отмель с Моллюсками находится в Министерстве Раз-
глагольствований. Моллюскам очень хорошо платят, и все они
работают для того, чтобы им платили еще лучше и чтобы
добиться создания новых мест, где смогут прочно обосноваться
их родственники и союзники; своих дочерей и сестер они выдают
замуж за не определивших политическую позицию мужчин, кото-
рые таким образом оказываются связанными с колонией Мол-
люсков и производят на свет маленьких Моллюсков; Моллюс-
ки-самцы, в свою очередь, женятся на девушках с хорошим
приданым и привлекают в колонию Моллюсков богатого тестя,
богатых свояков, что служит приумножению солидности, автори-
тетности, славы Моллюсков. Эта работа занимает все их время.
Не говоря уже о бесчисленных бумагах, которые по их приказу
составляют канцелярские служащие и которые призваны развен-
чать, дискредитировать, уничтожить всех смельчаков, кто позво-
лил себе думать о чем-то другом, нежели о процветании Мол-
люсков и их союзников.
В те же игры играют у нас, и за наш же счет, Моллюски во
всевозможных Министерствах: железных дорог, почтовом, мор-
ского флота, общественных работ, военном; друзья Моллюсков
в Парламенте, во влиятельных газетах, среди крупных воротил;
свадьбы Моллюсков, обеды Моллюсков, балы Моллюсков. Объ-
единяться, проталкивать и покрывать друг друга; не допускать
никаких расследований, противостоять всякому контролю; ок-
леветать тех, кто проводит расследование и осуществлять кон-
троль; внушать, что депутаты, не принадлежащие к числу Мол-
люсков, — вьючные ослы, а избиратели — невежды, пьяницы
и тупицы. И, главное, неустанно следить за сохранением духа
Моллюсков, перекрывая все дороги молодым безумцам, не пони-
мающим, что племя Моллюсков существует для Моллюсков.
77
Верить и говорить, заставлять других верить и говорить, что
Нация погибнет, как только кто-нибудь попытается покуситься
на прерогативы Моллюсков, — вот в чем заключается их полити-
ка. Они проводят ее в жизнь у нас под носом, полагая более
целесообразным обескуражить нас, нежели спрятаться самим,
устраивая время от времени громкий скандал, чтобы доказать
нам, что мы бессильны, что избиратель вообще ни на что не
способен повлиять, если не поклоняется Моллюску. Они сделают
Бога из Бриана*, а из Пенлеве** — головотяпа и вертопраха; они
в конце концов погубят Республику, если она не станет их Респуб-
ликой. Именно это совсем недавно выразил один очень крупный
Моллюск, произнося речь на обеде Моллюсков: "На фоне всеоб-
щего распада, коррупции, безнравственности, скептицизма, неко-
мпетентности, которые проникают повсюду, я вижу, что сохрани-
лась только система управления, и именно она нас спасет".
2 января 1911
МЕЛАНХОЛИЯ
Недавно я встретил своего друга, который страдал от почеч-
ной колики и был в довольно мрачном настроении. Каждый
знает, что эта болезнь приводит больного в дурное расположение
духа; когда я ему об этом сказал, он согласился, из чего я сделал
вывод: "Поскольку вы знаете о своей болезни, вам не стоит
удивляться, отчего эта грусть, или приходить от этого в рас-
стройство". Услышав столь солидное рассуждение, он смеялся от
души, что само по себе было не так плохо. Тем не менее следует
признать, что в смешной форме я сказал нечто очень важное,
чему, впрочем, редко придают значение те, с кем приключилось
несчастье.
Глубокое уныние всегда есть следствие болезненного состоя-
ния тела; поскольку печаль не является болезнью, она вскоре
ненадолго оставляет нас в покое, причем это происходит чаще,
чем нам кажется; и даже сама мысль о несчастье скорее удивляет
нас, чем удручает, так что утомление или какой-нибудь камень
у нас внутри не добавит мрачных мыслей. Большинство людей
отрицают это и утверждают, что заставляет страдать в несчастье
— сама мысль о несчастье; а я утверждаю, глядя на такого
несчастливого человека, поневоле думаешь о том, что некоторые
мысленные образы сами по себе способны вызывать мучения,
впиваясь в сердце и терзая его.
Обратимся к больным, которых называют меланхоликами;
мы увидим, что любая мысль может вызвать у них грусть; любое
слово их ранит; если вы их жалеете, они чувствуют себя унижен-
ными и безнадежно несчастными; если не "сострадаете", они
говорят себе, что у них больше нет друзей и что они совершенно
одиноки в этом мире. Таким образом, все их мысли направлены
на то, чтобы вновь и вновь возвращаться к неприятному состоя-
78
нию, в котором их держит болезнь; и в тот момент, когда они
находят убедительные доводы против самих себя, уже готовы
сбросить тяжелую ношу выдуманных причин, они вдруг снова
принимаются смаковать свою грусть, как настоящие гурманы.
А ведь меланхолики представляют собой увеличенное изображе-
ние любого расстроенного человека. Очевидно, что в их случае
грусть — это недуг, но то же самое справедливо и для остальных;
наши беды обычно лишь усугубляются, а происходит это, вероят-
но, потому что мы бесконечно о них рассуждаем и так или иначе
норовим потрогать больное место.
Избавиться от сумасшествия такого рода, доводящего страс-
ти до исступления, можно, убеждая себя, что грусть — всего
лишь болезнь и следует воспринимать ее как болезнь, не пускаясь
в рассуждения и не вдаваясь в причины. Таким образом мы
можем положить конец долгим горьким разговорам; мы от-
носимся к печали так же, как к боли в животе; мы достигаем
состояния молчаливой меланхолии, близкого к бездумному оце-
пенению; мы больше никого не обвиняем; мы терпим, набираем-
ся сил и пытаемся побороть грусть. Именно об этом мы и моли-
ли, и это было правильно; безграничность объекта, всеобъемлю-
щая и всему определившая цену мудрость, непостижимое вели-
чие, невозмутимое правосудие заставляли набожного человека
отказаться от мыслительной деятельности; без сомнения, нет
такой искренней мольбы, которая вскоре в чем-то не испол-
нилась; победить страсти — это уже много; но, будучи здравомы-
слящими и отвергнув дурман воображения, мы сами способны
заставить себя не думать о несчастьях.
6 февраля 1911
ГРАНДЕ
Папаша Гранде из романа Бальзака нарочно заикался, когда
говорил о делах: это хороший способ скрыть свои мысли и заста-
вить собеседника раскрыться — ведь у него возникает непреодоли-
мое желание закончить фразы заики. Так что, во-первых, заика
— тонкий дипломат, а во-вторых, дураки принимают его за
простака. Кроме того, заика, как никто другой, притягивает к себе
внимание, и никто не может так склонять на свою сторону, как тот,
кому хочется помочь. Красноречивому в конце концов начинают не
доверять; перед ним закрываются двери, которые открыты для
заики. Поэтому любой начальник, если он умен, должен превра-
титься во врожденного заику; тогда и ум ему не понадобится.
В школе я познакомился с одним мальчиком, честолюбивым
и очень способным; он старался, вникал, запоминал. При всем
том у него была настолько смешная манера говорить, что даже
трудно представить. Он так заикался, гнусавил, так по-детски
неправильно произносил многие звуки, что в песенке тех лет
вместо ’’это Буланж” у него выходило ’’это Бунанж, Бунанж,
79
Бунанж”, да еще он так тянул слова и трясся, что люди, слушавшие
его впервые, могли бы изойти от смеха. Однако мы, обаятельные
ораторы с отточенной речью, и не подумали делать этого: нам сразу
же стало его жалко. Уже одно это давало ему большое преимущест-
во, особенно во время экзаменов, потому что, выловив хоть одну
умную мысль в этом потоке резких звуков, преподаватель чувство-
вал себя счастливым. А потом мой однокашник занялся математи-
кой, тут не требовалось быстро говорить и всегда можно было легко
найти и исправить глупую ошибку. Пойдя по этой стезе, он поднялся
до самых вершин бюрократической лестницы; по-видимому, на него
никто не смотрел как на серьезного конкурента из-за его нелепых
манер; начальники благоволили к нему с первой встречи, потому
что, при всей молодости лет, в нем не было той живости, легкости,
что почти всегда вызывает раздражение у пожилого человека,
напоминая, что он уже не тот, что прежде. Если король лысый,
придворные знают, что нужно носить парики, но лысый придворный
— самый тонкий льстец. Лас Касас* был очень маленького роста,
и тем самым льстил своему господину, сам того не желая. Наполеон
однажды сказал ему: '’Так вы, оказывается, еще меньше меня".
Но искусство преуспевать годится только для того, чтобы
утешать неудачников. Так что наш заика пошел по верному пути.
Добавим также, что он не был красив и рано поседел; как видно,
все феи стояли вокруг его колыбели.
Итак, вознесясь благодаря этим нелестным качествам над
легкомысленным семенем Моллюсков, закоренелыми бюрокра-
тами, он вскоре уже обладал некоторой властью. У него поя-
вилось свое маленькое королевство; во время аудиенций он всег-
да выведывал секреты собеседника, никогда не расскрывал своих;
и в то же время его речь, словно сверло пронзавшая слух собесед-
ника, надолго врезывалась в память; тот, кто однажды его
слышал, уже мог забыть. Ему легко было подражать; так что
в головах даже самых беспечных людей его мысли запечатлева-
лись, словно высеченные в камне. Этот вид власти далеко превос-
ходит власть убеждений. В конце концов, быть смешным — это
тоже значит быть знаменитым в своем роде. Но быть сфинксом
по необходимости и позволять другим строить догадки, толкать
собеседников к неосторожным высказываниям, используя их не-
терпение, уметь входить в возбужденное состояние, оставаясь
при этом совершенно непроницаемым, — вот те преимущества,
благодаря которым он взлетел как ракета и не упал вниз; он был
уже одним из влиятельнейших людей, тогда как мы, болтуны,
оставались ничем. Это немного напоминает историю Сикста
Пятого**, который несколько лет притворялся умирающим, что-
бы его избрали Папой; разница лишь в том, что наш Моллюск
изображал идиота, сам того не желая и не являясь таковым. Ах,
безумная молодость, заносчивая молодость! Парик-то надо было
нацепить уже в двадцать лет.
18 февраля 1911
80
ДОСТАВЛЯТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ
Однажды я уже говорил о необходимости учить ’’искусству
жить”. Теперь к перечисленным добавил бы еще одно правило:
’’доставлять удовольствие”. Изложил его мне мой знакомый,
прежде человек очень пылкий, но переделавший свой характер.
На первый взгляд такое правило удивляет. Доставлять удоволь-
ствие — не означает ли это быть лжецом, льстецом, низкопок-
лонником? Давайте разберемся как следует; речь идет о том,
чтобы доставлять удовольствие каждый раз, когда это возможно,
без лжи и пресмыкательства. А ведь такая возможность сущест-
вует почти всегда. Когда мы резким тоном, побагровев от зло-
сти, высказываем кому-то неприятную правду — это только
проявление нашего дурного настроения, легкое недомогание, ко-
торое мы не умеем лечить; тщетно мы стараемся, чтобы наша
речь казалась мужественной; вряд ли это удастся, если мы не
поставим на карту все и, главное, станем действовать необдуман-
но. Из вышесказанного я вывел бы следующий моральный прин-
цип: ’’Будь заносчивым только тогда, когда это желание об-
думанно, и только по отношению к человеку, наделенному боль-
шей властью, чем ты”. Однако, по-видимому, лучше говорить
правду, не повышая тона, более того, находить в ней самой нечто
такое, за что можно похвалить.
Достойное похвалы есть почти во всем; тем более что мы все
время пребываем в неведении относительно подлинных мотивов,
движущих людьми, и нам ничего не стоит вместо трусости
увидеть воздержанность, вместо осторожности — дружеское рас-
положение. Особенно в том, что касается молодых, когда вы
предполагаете некие качества, склоняйтесь в сторону лучших,
создавая из них прекрасный портрет; молодые люди будут счи-
тать, что они такие и есть. Действительно они вскоре станут
такими, и критика здесь бесполезна. Если, к примеру, вы имеете
дело с поэтом, заучите и цитируйте самые удачные его стихи;
если же с политиком — хвалите его за все то зло, которого он не
успел еще сделать.
Здесь мне на память приходит случай в детском саду. Один
маленький проказник, прежде только и знавший что корчить рожи
да марать бумагу, в один прекрасный день аккуратно написал
целую треть страницы палочек. Воспитательница проходила по
рядам и ставила хорошие отметки; не заметила она только его
листок, с таким трудом исчерченный ровными палочками, и тогда
маленький проказник воскликнул: ’’Вот черт!..”; резкость его
выражений объясняется тем, что детский сад находился не
в Сен-Жерменском предместье. После этого учительница верну-
лась к нему и поставила хорошую оценку, ни слова не говоря; ведь
суть заключалась в самих этих палочках, а не в изяществе речи.
Все это — трудные случаи. Но есть множество других, когда,
безусловно, можно улыбнуться и повести себя, как пристало
воспитанному и предупредительному человеку. Если вас толкают
81
в толпе, вам следует рассмеяться; ваш смех остановит толкотню,
и люди покраснеют от стыда за то, что уже поддались злости.
И вы тоже, возможно, не слишком разгневаетесь и избежите
нервного расстройства.
Вот как я понимаю вежливость; это всего лишь подготовка
к борьбе со страстями. Быть вежливым означает говорить и по-
казывать всеми словами и всеми жестами: ’’Давайте не будем
раздражаться; давайте не будем портить это мгновение нашей
жизни”. Так что же, речь идет о евангельской доброте? Нет. До
этого я никогда бы не дошел; случается, что доброта проявляется
нескромно, в унизительной форме. Настоящая вежливость — это
скорее радость, передающаяся другим и смягчающая любые
столкновения. И этой вежливости нигде не учат. В той среде,
которую называют приличным обществом, я видел много согну-
тых спин, но ни разу не видел учтивого человека.
8 марта 1911
ЕСТЕСТВЕННОСТЬ
Мой большой друг высказал интересную идею: он считает,
что люди нисколько не меняются и, начиная с двадцати лет до
глубокой старости, всегда мыслят одинаково, если вообще спо-
собны размышлять. Поначалу это утверждение шокирует; но,
если каждый рассмотрит его в приложении к своим друзьям или
к самому себе, поймет, в чем его истинный смысл.
Есть общепринятые идеи и есть индивидуумы. Если индивиду-
ум наделен интеллектом, он в силах понять все. Работая в этом
направлении, он на протяжении всей жизни будет обогащать
свою личность. Но каждый по-своему воспринимает общие мыс-
ли, оставляя на них "отпечатки” своей личности; в противном
случае это означало бы, что он их и ”в руках не держал”. Мы
понимаем друг друга с полуслова; нет ни одной важной мысли,
относительно которой мы полностью не сошлись бы во мнении,
не сказав и двух десятков слов, словно мы оба бежим по одной
дорожке к одной цели; то он приходит первым, то я, но финиш
всегда остается финишем, и мы пожимаем друг другу руки. Есть
еще третий, с ним я сошелся не так давно, но он тоже идет со
мной по одной дороге. Так на личном опыте мне удалось понять,
что такое способность здраво мыслить.
Однако при всем том мы — три мушкетера пера — настолько
различны между собой, насколько это возможно: по настроению,
по вкусам, по тону, по стилю; спустя двадцать лет я вновь вижу
их такими, какими они были, разве что более определившимися
во всем; каждый из них остается самим собой, подобно тому как
лошадь — всегда лошадь, а крокодил — всегда крокодил.
Поэтому следует сказать, что в одном и том же человеке одни
идеи прочнее пускают корни и растут быстрее, чем другие. Раз-
личные умы, как разная почва, приносят свойственные только им
82
плоды. Вы сеете идеи; вы даете им взойти, возделывая землю; но
сорняк тоже использует себе во благо заботы садовника и от них
растет только гуще. Возможно, занятие земледелием приносит
счастье и покой самому индивиду, но оставленные им дички
приносят больше пользы остальным.
Впрочем, довольно о садоводстве. У каждого человека
есть свои идеи, которые ближе его натуре. Он может понять
другие идеи, однако выразить как следует способен только
собственные мысли — выразить удачно, мощно, согласуй
настроение, жесты и тему. Кто же предоставляет нам аде-
кватный образ? Надо полагать, инстинкт-сообщник. Хотя мож-
но быть гениальным и ни в чем это не выразить, порой
просто даже из-за переизбытка культуры. Так появляются
мыслители-шуты.
Гений — это общая идея, выношенная и вскормленная ин-
стинктом и настроением. Если идея не является общедоступной,
это всего лишь безумие или мания; но, с другой стороны, если
идея противоречит инстинкту и настроению индивида, она, воз-
можно, и сделает последнего благоразумным, но одновременно
и невыносимо скучным. Необходимо и то и другое; необходимо,
чтобы страсть соответствовала настоящей идее; иначе вы не
обретете ни красноречия, ни поэтичности, ни способности воздей-
ствовать на людей. Вот каким образом общее место, старое, как
улицы, станет глубоким и красивым благодаря естественности.
13 марта 1911
ПОБЕДЫ
Как только человек сознательно начинает искать счастье, он
обречен никогда его не найти, и здесь нет никакой тайны. Счастье
— это не вещица в витрине, которую вы можете выбрать, оп-
латить и унести; если вы как следует ее рассмотрели, то и у вас
дома она будет такой же голубой или красной, как в магазине.
Тогда как счастье остается счастьем, только пока вы держите его
в руках; если вы ищете его в окружающем мире, вне вас самих,
ничто и никогда не покажется вам в реальном предметном
воплощении. Словом, нельзя ни рассуждать, ни строить пред-
положения по поводу счастья; им нужно обладать в данную
минуту. Подумайте хорошенько! Когда вам кажется, что оно
в будущем, значит вы уже обладаете им. Надеяться — значит
быть счастливым.
Поэты зачастую невнятно истолковывают различные поня-
тия, и это вполне объяснимо: трудно подгонять слова и рифмы,
если они привязаны к банальностям. Они говорят, что счастье
светит нам, пока вдали, а очутившись в наших руках, оно теряет
свою неповторимую прелесть. Это желание ухватить радугу или
Удержать в ладони родник. Но это — общие слова. За счастьем
нельзя угнаться, разве что на словах; того, кто ищет счастье вне
83
себя самого, огорчает прежде всего то, что никак не удается
по-настоящему этого захотеть. Я не понимаю, что значит играть
в бридж, потому что в него не играю. Это применимо и к тому же
боксу или фехтованию. Точно так же музыка может нравиться
только тому, кто сумел поначалу преодолеть связанные с этим
неизбежные трудности; согласитесь, необходимо определенное
мужество, чтобы вступить в мир Бальзака, где поначалу нам
просто скучно. Движения ленивого читателя очень занятны: он
листает, читает несколько строчек, откладывает книгу; счастье
чтения приходит так внезапно, что даже искушенный читатель
бывает поражен. Наука не может нравиться в перспективе; надо
жить в ней, и нужно, чтобы первые шаги были сопряжены
с принуждением и трудностями. Размеренная работа и победа за
победой — это, наверное, и есть формула счастья. А когда
действия подчинены общим предписанным правилам, как в кар-
точной игре, или в музыке, или на войне, счастье становится
безликим.
Счастье в одиночестве — бывает и такое — всегда отмечено
одними и теми же вехами: действие, работа, победа; таково
счастье скупца или коллекционера, которые, впрочем, очень похо-
жи. Откуда взялось суждение, что жадность — это порок в образе
скупца, которого неодолимо влекут к себе старые золотые монеты
и при этом все восхищаются теми, кто выставляет в витрине
изделия из эмали или слоновой кости, или живописные полотна,
или редкие книги? Люди смеются над скупцом, не желающим
променять свое золото на другие удовольствия, но не высказыва-
ют осуждения к тому же коллекционеру книг, который никогда их
не читал из-за боязни испачкать. По сути, счастье подобного рода,
как и любое другое, невозможно ощущать издалека; коллекцио-
нер любит почтовые марки, я же в них ничего не понимаю. Точно
так же боксер любит бокс, охотник — охоту, политик — политику.
Человек счастлив, когда волен поступать как хочет; он счастлив,
когда следует только своим правилам, когда добровольно подчи-
няется дисциплине, идет ли речь об игре в футбол или об изучении
наук. А все эти обязательства со стороны кажутся не только не
приемлемыми, но даже противными. Счастье — это вознагражде-
ние, которое приходит к тем, кто его не искал.
18 марта 1911
ПРАВИЛА ХОРОШЕГО ТОНА
Бывает учтивость царедворца — она непривлекательна и не
имеет ничего общего с вежливостью. Мне кажется, что все наро-
читое нельзя считать вежливостью. Например, по-настоящему
вежливый человек может сурово, даже жестоко обойтись с дур-
ным или злым человеком — неучтивость здесь ни при чем.
Заранее обдуманная доброжелательность — тоже не вежливость;
расчетливая лесть — тем более. Вежливость проявляется только
84
в тех действиях, что совершаются необдуманно и выражают
нечто такое, чего и не было в наших намерениях.
Человек который, повинуясь первому порыву чувств, говорит
все, что взбредет ему в голову, не сдерживая себя, выражает
удивление, отвращение, удовольствие, прежде чем сам осознает,
что он испытывает, — невежливый человек; ему постоянно при-
дется извиняться, потому что он, сам того не желая, будет
доставлять неприятности другим.
Мучительно, когда, увлекшись рассказом, невольно ранишь
кого-то. Вежливый человек — тот, кто чувствует неловкость
прежде, чем зло станет непоправимым, кто элегантно уводит
в сторону русло беседы; но еще более вежлив тот, кто может
угадать заранее, что следует сказать, а чего говорить нельзя, и,
если сомневается, предоставляет хозяину дома право вести раз-
говор. И все это для того, чтобы случайно нс причинить вреда;
потому что, если человек считает необходимым нанести удар
опасному противнику в удобном месте, он вправе это сделать;
в этом случае его поступок свидетельствует не о вежливости,
а о морали в собственном смысле слова.
Невежливость — это всегда неловкость. Нехорошо намекать
человеку на его возраст; но если вы сделали это случайно — жес-
том ли, или необдуманным словом, или неподходящим выраже-
нием лица, вы поступили невежливо. Наступить кому-нибудь на
ногу сознательно — это насилие, если же это произошло неосоз-
нанно — это невежливость. Проявления невежливости бьют по
нам рикошетом; вежливый человек уклоняется от ударов и сам
наносит их только тогда, когда хочет и делает это наилучпшм
образом. ’’Вежливый” не обязательно означает ’’льстец”.
Таким образом, вежливость — это привычка и непринужден-
ность. Невежливым можно назвать человека, делающего не то,
что он хотел бы делать, например роняющего посуду или безде-
лушки; человека, который говорит не то, что хотел бы сказать,
или заявляет то, что не хотел заявлять, да еще сопровождая это
резкими интонациями, повышенным тоном, неуверенностью или
бормотанием себе под нос. Итак, вежливости можно научиться,
как фехтованию. Фат — это человек, который продуманной
экстравагантностью хочет выразить нечто, чего он сам не знает.
Робкий человек — тот, кому очень бы хотелось не оказаться
фатом, но он не знает, как быть, потому что придает важность
всем поступкам и словам; поэтому, как вы видите, он весь так
сжимается и напрягается, чтобы не сделать или не сказать
что-нибудь лишнее; от этого колоссального усилия он дрожит,
потеет, краснеет и становится еще более неловким, чем на самом
деле. И наоборот, изящество — это счастливая способность
говорить и поступать так, чтобы никого не потревожить и не
ранить. Человеческие свойства такого рода очень важны для
счастья: они должны быть непременной составной частью искус-
ства жить.
21 марта 1911
85
ИСТОРИЧЕСКИЙ СКЛАД УМА
Есть два типа ума. Одни, читая книгу, сразу осмысливают ее
в рамках истории, как написанную раньше и позже других книг.
Например, любой роман Бальзака для них — памятник тогдаш-
ней эпохи, как какой-нибудь комод или шкаф. Другие же вос-
принимают Бальзака как духовную пищу, необходимую, чтобы
думать и жить сегодня. Признаюсь, я тоже не могу отрешиться
от такого всеисторического образа мыслей, например, если мне
попадется в лавке букиниста ’’Астрономия” Лаланда*, то с на-
слаждением прочту ее не для того, чтобы отыскать там свиде-
тельства о состоянии астрономии в ту эпоху, а для самообразова-
ния. И именно потому, что наука тогда была не так развита, не
так насыщена знаниями, я найду там нужные мне сведения
и пояснения, которые вряд ли встретишь в современных книгах.
Кто-то занимается историей, я же скорее стараюсь воскрешать
историю в том, что есть в ней живого и полезного для наших
дней. Прочее все — бесплодные пробы пера и неудавшиеся
произведения — нисколько меня не интересует. Я похож на
хозяйку, которая, получив в наследство старинный шкаф, склады-
вает туда свое белье, не считаясь с антикварной ценностью.
А если нужно, то и сменит замок (и правильно сделает).
Примечательно, что человек с историческим складом ума
относится к настоящему так же, как к прошлому; и я тоже — на
свой лад. Тот читает все подряд: журналы, брошюры и плохие
книги — все ему годится. ’’Разумеется, — говорит он, — я не найду
там глубоких мыслей, которые бы меня интеллектуально обогати-
ли; но ведь я ищу совсем не их; я исследую свою эпоху и принимаю
ее такой, как она есть; на мой взгляд, она одинаково отражена как
в плохом, так и в хорошем романе. Возможно, в плохом — даже
лучше: ведь в посредственных произведениях выражается образ
мыслей множества людей, тогда как большой художник может
оказаться и одиночкой, отставшим от своего времени лет на
сорок”. Он читает, читает и в глубине души презирает все это.
Что касается меня, то с современностью я обращаюсь так же,
как и с прошлыми веками: читаю только то, что мне советуют
знающие люди, и только после того, как схлынет общее читатель-
ское любопытство: в общем, пытаюсь предугадать, какие книги
будут забыты, и не загромождать ими попусту свой мозг. Точно
так же я поступаю и с наукой; мне кажется, что большинству
теорий суждено кануть в небытие, и я предпочитаю чуть-чуть
отставать от нынешних физиков. Вот почему я живу историчнее,
чем это может показаться историку; ведь история шествует по
руинам и главное в ней — поступки живых, а не прах мертвых.
Историк к этой истории, что совершается сама собой, просто
добавляет другую, которую пишет сам. Я говорю ему, что он
родился стариком, а он отвечает мне, что я умру младенцем.
12 апреля 1911
86
ПОЧЕМУ НОЖ РЕЖЕТ?
Маленький мальчик спрашивал: ’’Почему нож режет стол,
а мой палец нет?” Можно пожать плечами и сказать, что у детей
мания задавать вопросы. Можно сказать, что этот вопрос глупо-
ват по форме. Но даже если бы он был таким же глупым по сути,
то откуда вы взяли, что первые причины сомнения всегда заклю-
чают в себе крайнюю путаницу мыслей? Я с удовольствием
преподавал механику подросткам, и на моих уроках царила
полная свобода; однако я часто замечал, что первое движение
мысли выражалось в нелепой форме. Но разве мы не находим
в истории науки удивительные глупости?
Итак, я покажу тому малышу, что его вопрос плохо сфор-
мулирован, отмечу, что палец не такой твердый, как железо,
и что нож нисколько не меняет своей формы и не расплющивает-
ся о дерево, тогда как палец не выдержит такого сильного
давления. Следовательно, нужно было бы сравнить железный
палец с железным ножом; я уверен, что именно это он имел
в виду. Теперь по сути тот же вопрос не кажется таким глупым.
Возьмем другой пример: мы пытаемся поднять какой-нибудь
тяжелый предмет при помощи клина. Ясно, что его трудно
оторвать от пола и клин нам в этом поможет. Но тот же ребенок
заметит, что клин и нож в чем-то схожи. А что такое клин? Это
наклонная плоскость, по которой поднимается тяжелый предмет.
Аналогию между наклонной плоскостью клина и склоном дороги
уже трудно уловить, потому что дорога неподвижна, тогда как
клин перемещается. Хорошо, если у меня достаточно длинный
деревянный клин, который будет изображать склон дороги, и ма-
ленькая машинка, которая сможет по нему катиться. Если толкать
тележку, она будет подниматься, а клин останется неподвижным,
но если толкать клин, не трогая тележку, то и в этом случае та
поднимется; я говорю очень простые вещи: тележка не обязатель-
но должна оставаться неподвижной, потому что она поднимается.
Но при помощи ваших рук, не говоря ни слова, вы поставите
наглядный опыт, и ребенок сделает из него правильный вывод.
И вот мы уже подошли к наклонной плоскости, используемой
как приспособление для поднятия грузов. И я ставлю следующую
задачу: тележка, проехав километр по наклонной дороге, переме-
стилась всего на два метра. Но удалось бы так же легко припод-
нять ее на два метра вертикально, реши мы тянуть тележку на
канате? Очевидно, что нет, но можно попробовать: даже с ма-
ленькой тележкой в полфунта весом разница будет ощутима. Мы
коснулись сложных теорий, в которых и ребенок сможет разо-
браться: меняем наклон и тем самым сокращаем пройденный
путь. Но ведь известно: чем круче подъем, тем тяжелее лошади,
хотя груз ей приходится тащить на меньшее расстояние. И тут
дело лишь в том, чтобы максимально прояснить наши понятия.
Не углубляясь в этот вопрос, вернусь сначала к клину, кото-
рый труднее или легче толкать в зависимости от угла наклона,
87
а затем к ножу, который теперь для нас лишь разновидность
пологого клина, используемого для резки кусочков дерева. По-
том мы поговорим о гвозде, тоже являющемся разновидностью
клина, острие которого представляется расходящимся во все
стороны склоном. Эта аналогия хороша не только для объясне-
нии детям, здесь мы затрагиваем устойчивые заблуждения нераз-
витого ума, я подозреваю, не склонного к анализу. Ведь когда
человек, обладающий подобным умом, смеясь говорит, что
гвоздь входит в дерево потому, что он более твердый, чем
дерево, он считает свое суждение непререкаемым. Между тем он
отметил лишь уводящее от сути свойство, которым обычно
справедливо пренебрегают, но порой и доверяются ему как само-
му безошибочному барометру.
16 апреля 1911
СТРАСТИ
Люди переносят страсть тяжелее, чем болезнь; причина,
по-видимому, в том, что страсть представляется нам исключи-
тельно следствием нашего характера и образа мыслей, но с от-
печатком неотвратимости. Когда физическая рана причиняет нам
страдания, мы видим в этом знак неизбежности. И все становится
по местам, если не считать боли. Когда какой-нибудь предмет
своим внешним видом или издаваемым звуком, или запахом
вызывает в нас сильные приступы страха или желания, можно во
всем обвинить сам предмет и, избавившись от него, вернуть
утраченное равновесие. Но когда речь идет о страсти, тут нет
такой возможности, потому что объект моей любви или ненавис-
ти необязательно должен находиться передо мной: я его вооб-
ражаю и даже видоизменяю усилием мысли, которое сродни
поэзии; все ведет меня к нему. Мои рассуждения весьма замыс-
ловаты, но от этого не кажутся менее здравыми. И часто именно
всплески рассудка причиняют мне особую боль. От эмоций чело-
век так не страдает: сильный страх обращает его в бегство,
и в такой момент некогда думать о себе. Но если вам стало
стыдно за свой страх или вас пристыдили — тут жди вспышек
гнева или бурных самобичеваний. Особенно ночью, когда вы
одни и пытаетесь забыться, ваш стыд в ваших же глазах стано-
вится просто невыносимым: ведь теперь вы имеете возможность
не торопясь испить всю эту чашу, без малейшей надежды на
спасение — стрелы, которые вы мечете, возвращаются к вам же:
ваш враг — это вы сами. Но стоит охваченному страстью
человеку убедиться, что это не болезнь и пока ничто не мешает
ему жить в свое удовольствие, как тотчас меняется и сам харак-
тер размышлений: "Моя страсть — это я; и это сильнее меня”.
Страсть не обходится без угрызений совести и ужаса — и не
без оснований, как мне кажется, — ведь человек говорит себе:
"Как можно не уметь владеть собой? Разве можно бесконечно
88
возвращаться к одному и тому же?’’ Так возникает чувство
унижения, а вместе с ним и ужас; ведь человек говорит себе: ’’Мои
мысли пропитаны ядом; мои рассуждения направлены против
меня; что за магическая сила управляет моими мыслями?” Гсво-
рить о магии здесь вполне уместно. Я думаю, именно сила
страстей и внутреннее рабство привели людей к идее о потусто-
ронней власти и ’’порчах”, наводимых словом или взглядом. Ну
а если охваченного страстью человека нельзя отнести к больным,
то ему не возбраняется считать себя проклятым. И, вооружив-
шись этой мыслью, такой человек может развивать ее, как забла-
горассудится, чтобы доставлять себе еще большие мучения. Кто
может достоверно описать эти сильные страдания, не имеющие
видимого источника? А перспектива бесконечной пытки, усилива-
ющейся с каждой минутой, заставляет их радостно устремляться
навстречу смерти.
Об этом много писали; стоики оставили нам прекрасные
рассуждения, порицающие страх и гнев. Однако именно Декарт*
— и он хвалится этим — оказался первым, кто попал прямо
в цель — в ’’Трактате о страстях”. Он показал, что страсть, пусть
она полностью плод нашего образа мыслей, тем не менее зависит
от процессов, происходящих в нашем теле; именно благодаря
движению крови и неизвестной жидкости, циркулирующих по
нервам и мозгу, нас преследуют одни и те же образы, особенно
яркие в безмолвии ночи; мы обычно не замечаем физического
возбуждения — для нас очевидны только его результаты; или же
мы считаем, что оно является следствием нашей страсти, тогда
как, напротив, именно телесное движение служит пищей для
наших страстей. Если бы люди лучше это понимали, они переста-
ли бы рассуждать о мечтах, о страстях — в сущности, тех же
мечтах, только немного более связных; вместо того чтобы осуж-
дать и проклинать самих себя, они признали бы, что вне нас есть
сила необходимости, и все мы ей подвластны. Они бы говорили:
"Мне грустно, я вижу все в черном цвете, но события и мои
рассуждения о них тут вовсе ни при чем: это моему телу хочется
порассуждать; это мой желудок высказывает свое мнение”.
9 мая 1911
СМОТРИ ВДАЛЬ
Меланхолику я могу сказать только одно: ’’Смотри вдаль”.
Меланхолик — это почти всегда человек, который слишком
много читает. Человеческий глаз совершенно не приспособлен
к такому расстоянию; он отдыхает только на больших простран-
ствах. Когда вы смотрите на звезды или морской горизонт, ваши
глаза полностью расслаблены; если глаза расслаблены, то голова
свободна, походка становится более уверенной; все расслабляется
и размягчается до самых внутренностей. Но не старайся рас-
слабиться усилием воли; твоя воля сидит внутри тебя, она воз-
89
действует на тебя, тянет и выкручивает и в конце концов заду-
шит; не думай о себе — смотри вдаль.
Меланхолию считают болезнью, и это правда; врач порой
может догадаться о ее причине и прописать нужное лекарство, но
тогда внимание вновь оказывается сосредоточенным на состоя-
нии тела, и строгий режим полностью лишает снадобье его
эффективности; вот почему умный врач посоветует обратиться
к философу. Но вот ты приходишь к философу и кого там
застаешь? Человека, который слишком много читает, у которого
близорукие мысли и который еще более печален, чем ты.
Государству следовало бы основать школу мудрости по об-
разцу медицинской школы. Но как? Призвав на помощь истин-
ную науку, заключающуюся в созерцании вещей, и поэзию — ве-
ликую, как мир. Потому что устройство нашего глаза, приспосо-
бленного отдыхать на обширных просторах, учит нас великой
истине. Нужно, чтобы мысль освободила тело и вернула его
Вселенной, нашей настоящей родине. Существует глубокое род-
ство между нашим предназначением быть людьми и функциями
нашего тела. Животное, стоит окружающим оставить его в по-
кое, ложится на землю и спит; человек думает, и если его мысли
напоминают мысли животного — горе такому человеку. В его
голове рождаются новые беды и новые потребности; его начина-
ют терзать страх и надежда; вследствие этого тело ни на минуту
не перестает напрягаться, готовиться к броску, с трудом сдер-
живается, в зависимости от воображения; он все время что-то
подозревает, все время внимательно следит за предметами и лю-
дьми вокруг. А при желании освободиться обращается, разумеет-
ся, к книгам, еще более замкнутой вселенной, расположенной на
слишком близком расстоянии от его глаз и его страстей. Мысль
строит себе темницу, а страдает тело; потому что когда мы
говорим: ’’Мысль ограничена узкими рамками” или ’’Тело рабо-
тает себе во вред”, — это практически одно и то же. Честолюбец
тысячи раз повторяет свои речи, а влюбленный — молитвы.
Наша мысль должна путешествовать и созерцать, если мы хо-
тим, чтобы нашему телу было хорошо.
Наука приведет нас к этому при условии, что станет честолю-
бивой, многословной, склонной к поспешности; оторвет нас от
книг и обратит наш взгляд к далеким горизонтам.
Предмет, благодаря открытым в нем истинным связям, ведет
тебя к другому предмету, к тысяче других, и этот водоворот
подхватывает и несет твою мысль к ветрам, облакам — до самых
звезд. Подлинное знание не сводится к постижению крохотных
вещиц непосредственно перед глазами, потому что знание под-
разумевает понимание того, каким образом самый маленький
объект связан со всем мирозданием; ни одна вещь не является
причиной самой себя; и поэтому движение в нужном направлении
отдаляет нас от нас самих; это одинаково полезно и для духа,
и для глаз. Так твоя мысль сможет отдохнуть во вселенной, где
ей и место, и придет в согласие с жизнью твоего тела, которое
90
тоже связано со всем сущим. Когда один христианин говорил:
’’Моя родина — это небеса”, он и не предполагал, насколько
верна и глубока заключенная в этих словах мысль. Смотри вдаль.
15 мая 1911
АСТРОНОМИЯ
На днях каждый мог видеть луну в ее первой четверти по
соседству с Юпитером; сначала справа от него, затем слева, она
спускалась по зодиаку — дороге солнца, планет и луны. В два
предшествующих лунных месяца наблюдалось такое же движе-
ние: луна превращалась из полумесяца в полную луну, одновре-
менно проходя от Венеры до Юпитера и дальше. Эти явления так
хорошо видны, и они вызывают такое естественное волнение, что
должны были бы служить наглядным пособием на первых уроках
по изучению природы. Луна и звезды претерпевают быстрые и,
бесспорно, регулярные изменения, сложные ровно настолько,
чтобы далеко не самый тонкий и проницательный ум смог, почти
не прибегая к чужой помощи, постичь их закон. По-видимому,
когда люди смотрели вверх, у них и возникла впервые мысль
о позитивном знании. Ведь предметы, которые нас окружают
и которыми мы можем пользоваться, уже благодаря одному
этому становятся именно такими, как нам хочется, или такими,
какими делает их воля других; это относительная неизбежность;
но там, наверху, это абсолютная неизбежность.
Нежная луна находится вне нашей досягаемости; из этого мы
заключаем, что существует иная манера восприятия, и не следует
отвергать ее. Но кто знает наверняка — я имею в виду, кто это
видел, а не прочел об этом, — что луна плывет к востоку, хотя
она поворачивает на запад вместе со всем небом? Известно, что
Земля вращается вокруг себя и вокруг Солнца; известно, что
Луна вращается вокруг Земли. Но это абстрактное знание. Пре-
красная луна, резкие тени на ее горах, ее белые озера тумана
в низинах — нечто совершенно иное; мысль нисколько не со-
гревается чувством; мысль нимало не объясняет чувство.
Была несравненная минута, когда лунная тень позволила нам
наблюдать один закон. В один из дней, когда соловьи заканчивают
петь, мы сидели на высокой террасе. Луна словно висела в небе,
и молодые деревья отбрасывали четкую тень. Но вот я положил на
землю трость, ровно посередине тени, и тут ее движение стало
настолько различимым, что я был поражен. Старая служанка,
замечтавшаяся о чем-то и поначалу ничего не заметившая, вдруг
разволновалась, словно произошло чудо, ее глаза стали быстро
перебегать от поворачивающейся тени к неподвижной луне. Верги-
лий был подобен прекрасному озеру, в котором отражается все. Но
нашим поэтам хочется, чтобы серп луны появлялся ровно в пол-
ночь и чтобы Венера поднималась вечером на горизонте. Поэтому
в нашем сердце царит беспорядок, а в нашем уме — расчет.
91
Однажды вечером, когда я предлагал членам профессиональ-
ного союза мой скромный багаж знаний, и астрономию для
начала, один из этих суровых людей сказал: ”Мы знаем, что это
такое; есть пушка, которую солнце заставляет палить в полдень;
это и есть астрономия. Но скажите мне, товарищ, если человек
в полдень голоден и ему нечего есть, это астрономия?” Я не знал,
что ответить. Но все-таки думать только о том, что тебе под-
властно, разве это настоящая власть?
8 июля 1911
ГЮГО И СТЕНДАЛЬ
Гюго* не любил Стендаля**; он отказывал ему в чувстве
стиля. Я люблю их обоих; но признаю, что творения Гюго
кажутся мне чересчур длинными. Я читаю их наспех, а кое-что
даже опускаю. Я слишком ясно вижу, куда он клонит; он почти
всегда развивает очень простую, но волнующую умы мысль:
справедливость, милосердие, верность, мужество, братство; он
развивает ее, не объясняя; он никогда к ней ничего не добавляет;
он просто задевает читателя за живое; в его строфах есть движе-
ние; он идет, идет. Он написал произведение, в котором сказал
только: ”Я буду идти, идти и снова идти”, и никто не знает куда;
и это прекрасно. Я следую за ним, как следуют за своим полком;
но мне случается также уходить вперед и поджидать его в ка-
ком-нибудь приятном местечке. Возможно, это необходимо для
того, чтобы тебя читали; ведь именно тогда воображение выры-
вается на волю, не разбивая при этом ритма; и если слушателей
несколько, то согласное звучание и различия оказывают на них
необычайное воздействие. Это настоящий оратор. Я считаю, что
поэты вновь обрели бы славу, если бы вместо того, чтобы
издавать свои произведения, начали читать их вслух. Ритм от-
меряет время: он предполагает определенную скорость, которая
не нужна читающему глазу. Может быть, в будущем в магазине
Лемера будут продавать фонографы; поэты станут невидимы
и превратятся в чтецов.
Ораторское искусство имело свои правила, выведенные из
самой природы вещей; ведь поскольку слушатель не может вер-
нуться назад, повторения были более полезны и уж во всяком
случае не так заметны; кроме того, все должно было быть ясно;
ведь время на размышления никогда не дается; речь никого не
ждет; она сама, подобно часам, размечает время. А читающий
глаз бродит взад-вперед, схватывает основное, сначала предуга-
дывает, затем прикидывает, стоит ли труда предмет; подобно
тому как прогуливающийся человек окидывает взглядом все
вокруг, но никогда не видит все целиком, читающий глаз не
ограничивает себя ни определенной скоростью, ни ходом време-
ни. Новый вид чтения должен вызвать к жизни принципиально
новое искусство красноречия. И мы не ошиблись бы в определе-
92
нии Стендаля, сказав, что он совершенно чужд красноречия. Это
автор, которого нужно ежеминутно перечитывать, потому что он
никогда не повторяет сказанного; он словно далекий пейзаж; чем
больше приближаешься, тем больше обнаруживаешь неизведан-
ного; кроме того, в его прозе нет ритма; он нисколько не увлекает
читателя за собой; он и не хочет никого увлекать — это проти-
воречило бы его технике. Исходя из этого, я понимаю, что
Гюго-оратор ничего в нем не понял. Бальзак находится посереди-
не между ними; это все то же красноречие, но уже для глаза. Его
тоже нужно ежеминутно перечитывать, но в этом случае вдруг
начинаешь понимать, как лаконично выражал он свои мысли;
в его произведениях, нередко затянутых и многословных, мы
иногда обнаруживаем восхищающие своей краткостью картины.
Со Стендалем — наоборот; какое бы описание из ’’Пармской
обители” или какой бы эпизод я ни вспомнил, мне кажется, что
все они напичканы подробностями; а когда я их перечитываю,
оказывается, что они занимают то полстраницы, а то и всего три
строки. Читатель не приучен к искусству без красноречия; он
привык к проповедникам; цветистость для него служит проявле-
нием благовоспитанности; и Стендаль покажется ему не столько
непонятным, каким он является на самом деле, сколько дерзким.
Спор идет между зрением и слухом.
26 августа 1911
ЛЕЧЕНИЕ
После того как все присутствовавшие рассказали, кто чем
лечится — ваннами, душем и диетами, — незнакомец сообщил:
”А я вот уже две недели лечусь хорошим настроением и чувствую
себя превосходно. Бывает, тебя одолевает злоба, когда неудер-
жимо хочется все критиковать, когда не находишь ничего краси-
вого или доброго ни в самом себе, ни в других, когда мысли
принимают такой оборот — значит, пора полечиться хорошим
настроением. Терапия эта заключается в том, чтобы упражняться
в хорошем настроении наперекор любым неприятностям, и осо-
бенно тем мелочам, от которых в обычной ситуации хочется
разразиться проклятиями. Когда же проходишь такой курс лече-
ния, то подобные мелкие неприятности, напротив, весьма полез-
ны, как крутые склоны полезны для развития ног”.
’’Есть занудливые люди, — добавил он, — которые собирают-
ся вместе, чтобы жаловаться друг другу и хныкать; обычно их
обходишь стороной, но когда проводишь лечение хорошим на-
строением, наоборот, ищешь их общества; это как гимнастичес-
кие упражнения с эспандером: сначала растягиваешь тонкие,
слабые пружины, постепенно доходишь и до самых толстых.
После того как вы справились с самыми мелкими неприятностя-
ми, переходите к крупным. Так и я распределяю моих друзей
и знакомых в порядке возрастания дурного нрава и тренируюсь
93
сначала на одних, затем на других. Когда они настроены еще
более пессимистично, чем обычно, еще больше брюзжат по лю-
бому поводу, я говорю себе: ”0! Какое отличное испытание!
Мужайся, сердце мое! Давай попробуем перенести и это нытье”.
И еще незнакомец сказал им: ’’Многие неприятные вещи
в этом плане хороши именно тем, что их можно использовать
в лечении хорошим настроением. Подгоревшее мясо, черствый
хлеб, жара и пыль, срочные счета для оплаты, пустой кошелек
— все это дает повод для полезнейших упражнений. Ты говоришь
себе, как в боксе или фехтовании: ’’Искусный удар! Нужно теперь
постараться отразить или принять его”. Обычно мы вскрикива-
ем, как дети, и от этого становится настолько стыдно, что
кричишь еще громче. Но во время лечения хорошим настроением
все происходит совсем иначе: мы принимаем удар, как хороший
душ; встряхиваемся, делаем вдох и выдох; затем потягиваемся,
разминаем мышцы, скручивая их, как мокрое белье. И тут тебя
фактически окатывает струя жизни, энергия начинает бурлить,
как вырвавшийся на волю ручей; приходит аппетит; все в тебе
промывается, окружающий мир источает приятные запахи. Од-
нако мне пора, — добавил он. — Ваши лица уже окончательно
просветлели, а потому вас нельзя больше использовать для
лечения хорошим настроением”.
24 сентября 1911
ЗЛЫЕ ЛЮДИ
Злюкам всегда приходится в чем-то уступать. Вспомните
о том, как власть забирают капризные дети; они сохраняют всю
жизнь свои привилегии, нужно только, чтобы зловредность не
знала устали, чтобы человек был готов возмущаться или негодо-
вать до тех пор, пока ему не пойдут навстречу. Пожалуй, никакое
добродушие, никакое благоразумие не выдерживают приступов
злобы и ненависти. Либо ты подражаешь этому чудовищу, либо
как-то задабриваешь его — другого выхода нет. Однако приду-
мывать все новые и новые аргументы способна, наверное, только
совершенно закоренелая злоба, так что в искусстве тиранить
окружающих мастерство вряд ли когда-нибудь победит челове-
ческую натуру. Все решает желчный темперамент. Рассудитель-
ный человек предпочтет наблюдать за вспышками гнева, как за
явлениями природы, и, убрав паруса, тихонько дрейфовать по
ветру, в конце концов так оно и приятнее. Угодничать — занятие,
конечно, низкое, но зато очень выгодное. В мире вещей манев-
рировать — значит побеждать, а в мире людей это значит
повиноваться. Потому-то злые люди всегда и властвуют.
Говоря о них, я имею в виду, как вы заметили, не тех
хитрецов, которые берут нас лицемерием; речь идет о скандали-
стах, о тех, кто не умеет сдерживать свои страсти, кто в простоте
душевной судит обо всем с точки зрения своих желаний и посто-
94
янно принуждает окружающих их исполнять, сам о том не
подозревая и даже искренне негодуя, что с ним никто не
считается. Сила злых людей в том, что они мнят себя добрыми,
страдающими от чужих капризов. Поэтому они постоянно
твердят о своих правах и взывают к справедливости; послушать
их, так они только добра всем желают; думают о благе ближнего;
они вечно выставляют напоказ свои добродетели, вечно всех
поучают, и притом от чистого сердца. Их интонации, страстные
слова, пламенные и яркие речи в свою защиту подавляют слабых
и справедливых. Порядочному человеку чужда такая самоуверен-
ность, он не способен придать столько блеска сомнительным
аргументам; он склонен колебаться и проверять себя, и если
решает дело в свою пользу, это его искренне смущает. Такие
люди удовлетворяются тем, что у них не отняли последнее. Они
изначально несут в себе слабость и покорство. Они легко
утешаются. Дурной человек говорит им: ”Вы же так добры,
справедливы и великодушны’*. Хорошие люди очень хотят быть
такими, полагая, что им до этого еще далеко. Как и всем людям,
им нравится похвала, зато упреки задевают за живое, потому что
они слишком склонны во всем винить себя и преувеличивать
любые свои прегрешения. Таким образом, существуют два
способа управлять ими.
В довершение всего такие люди снисходительны — с понима-
нием относятся к скандалистам, жалеют их и защищают. Они
быстро находят утешение. В детстве играют где-нибудь в уголке
с доставшейся им пробкой от бутылки; став взрослыми,
по-прежнему довольствуются теми вещами, которые никому
больше не нужны, и оттого слишком быстро забывают причинен-
ное им зло. Дурной нрав — немалое преимущество в жизни, и,
вероятно, поэтому желчные люди так преуспевают в политике.
Их боятся и, удивительное дело, любят за одно то, что они
делают зла меньше, чем вообще могли бы. Улыбка, комплимент,
благосклонный жест с их стороны воспринимают как великую
милость. Никто не гордится, завоевав симпатии хорошего чело-
века, зато сколько усилий надо затратить, чтобы заставить улыб-
нуться угрюмого ребенка. Самое занятное то, что злодей, прочтя
эти строки, скажет себе: ну, я-то добрый человек — тогда как
добряк спросит себя: а что если я на самом деле очень злой? Так
что рассуждение это, адресованное злым людям, поразит, пожа-
луй, одних только добрых.
15 октября 1911
ОБ ОТЧАЯНИИ
’’Мошенник, — говорил кто-то, — не стал бы кончать жизнь
самоубийством из-за такой ерунды”. Не в первый и не в послед-
ний раз порядочный человек, посчитав себя обесчещенным, уби-
вает себя, и его оплакивают даже те, кто, как ему казалось, его
95
презирал. Я пытаюсь понять, размышляя по поводу этой запав-
шей в душу драмы: почему человек стремящийся быть справед-
ливым и разумным, зачастую укрощает один свои страсти, воз-
можно лишь для того, чтобы остальные набросились на него
и победили. Я пытаюсь понять также, о чем следует думать,
чтобы побороть отчаяние.
Оценить ситуацию, поставить перед собой трудную проблему,
искать ее решение и не находить, не знать, что предпринять,
метаться в замкнутом круге одних и тех же мыслей, как лошадь
в манеже, — уже одно это настоящая пытка, скажете вы; да еще
рассудок своими уколами причиняет боль. Нет, все не так. Для
начала ни в коем случае нельзя совершать подобную ошибку.
Существует много неразрешимых проблем, однако люди не
слишком о них горюют. Адвокат, агент по распродаже имущест-
ва, судья вполне могут решить, что такое-то дело безнадежно или
что они бессильны, но при этом сами они не потеряют ни сон, ни
аппетит. Безысходные мысли нас ранят не сами по себе, а тем,
что мы пытаемся бороться, сопротивляться происходящему, или
просто хотим, чтобы дела обстояли по-другому. В любом движе-
нии страсти, на мой взгляд, заключено сопротивление непоправи-
мому. Например, если кто-то страдает оттого, что любит глу-
пую, или тщеславную, или холодную женщину, разве он не
стремится к тому, чтобы она не была такой. Подобным образом,
когда разорение неизбежно, и человеку это хорошо известно,
эмоции заставляют его сохранять надежду, мысленно еще раз
проделать тот же путь, чтобы понять, была ли вообще возмож-
ность свернуть в другую сторону. Но дорога пройдена; мы сейчас
именно там, где находимся; а на дорогах времени нельзя ни
повернуть вспять, ни пройти дважды один и тот же путь. Поэ-
тому я утверждаю, что человек с сильным характером всегда
отчетливо представляет, где он сейчас, каковы реальные факты,
что в самом деле непоправимо, и именно из этой точки отправля-
ется в будущее. Однако это нелегко, и нужно учиться этому
постепенно, начиная с малого; иначе страсть превратится в льва,
который часами бродит вдоль решетки, надеясь, что, когда он
в одном углу клетки, его не видно из другого. Словом, грусть,
рождающаяся из созерцания прошлого, не только бесполезна, но
и вредна, поскольку заставляет нас рассуждать и искать понап-
расну. Спиноза прав, говоря что раскаяние — это вторая ошибка.
’’Тем не менее, — скажет грустный человек, оппонируя знаме-
нитому философу, — я не могу все время быть веселым; моя
грусть — следствие дурного расположения духа, усталости, воз-
раста или даже погоды па улице". Ладно. Скажите все это
самому себе, скажите всерьез — пусть грусть уходит туда, где
сокрыты ее истинные причины, мне кажется, ваши тяжелые мыс-
ли развеются, как облака, гонимые ветром. Земля по-прежнему
будет завалена бедами, но небо станет ясным — это уже кое-что;
грусть останется в теле, а ваши мысли очистятся от нее. Или,
если угодно, скажем так: мысль дает грусти крылья, и она сможет
9б
летать; тогда как мои раздумья, направленные совсем в иное
русло, подрезают грусти крылья, и теперь она способна разве что
только ползать. Она лежит у моих ног, но больше не маячит
перед глазами. Только вот чертовщина: почему так хочется,
чтобы наша грусть парила высоко?
31 октября 1911
ТРУД
В ’’Записках из Мертвого дома” Достоевский дает возмож-
ность увидеть каторжников такими, какие они есть; сброшена
маска показного блеска, если можно так выразиться, и хотя еще
остается маска неизбежности, нам раскрывается истинная суть
человеческого существа.
Каторжники работают, и зачастую их работа бессмысленна;
например, они разбирают на дрова старый корабль, и это в стра-
не, где лес ничего не стоит. Им это хорошо известно; к тому же
они занаряжены на целый день, не надеясь на поблажку, и оттого
ленивы, грустны и неуклюжи. Но получив конкретное задание на
день, пусть даже самое тяжелое, они буквально преображаются:
становятся ловкими, изобретательными и веселыми. Тем более
когда речь идет о действительно полезной работе, например об
уборке снега. Однако лучше прочитать без комментариев эти
удивительные страницы, где все описано так правдиво. Мы уви-
дим, что полезная работа — сама по себе удовольствие; сама по
себе, а не благодаря получаемой в результате выгоде. Например,
заключенные весело и живо выполняют определенную работу,
после которой им разрешено отдохнуть; мысль о том, что они,
возможно, получат полчаса под конец дня, заставляет их дружно
трудиться, чтобы закончить быстрее; поставленная задача начи-
нает нравиться им сама по себе; и удовольствие творить, приду-
мывать, как сделать лучше и потом осуществить это, намного
превосходит удовольствие от заработанного получаса, всего
лишь еще одного получаса каторги. Я полагаю, это время они
проведут более или менее сносно только благодаря еще совсем
свежим воспоминаниям об увлекшей их работе. Самое большое
наслаждение, по всей вероятности, дает человеку сложная само-
стоятельная работа вместе с другими людьми, что подтвержда-
ют различные игры.
Встречаются педагоги, на всю жизнь превращающие детей
в лентяев только потому, что стремятся полностью занять все их
время: в этом случае ребенок привыкает работать медленно,
плохо. В результате он чувствует крайнее утомление и вынужден
Продолжать работать; если не смешивать творческий труд и ус-
талость, обе эти вещи покажутся приятными. Утомительная
Работа напоминает прогулку, совершаемую только с одной ути-
литарной целью — двигаться и дышать воздухом. Усталость
Преследует тебя в течение всей прогулки, но стоит вернуться
' Ален
97
домой, как это проходит. Между тем, даже занимаясь самой
изнурительной работой, можно оставаться энергичным, неутоми-
мым: после нее можно сполна наслаждаться приятным расслаб-
лением организма и, наконец, крепким здоровым сном.
6 ноября 1911
ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ
Люди, кашляющие сильно, подолгу и с удовольствием, наде-
ются снять таким образом легкое щекотание в горле, но такая
метода приводит к еще большему раздражению горла, вызывает
одышку и буквально изматывает человека. Поэтому в больницах
и других лечебных заведениях больных обучают, как вообще не
кашлять; это возможно, если сначала как можно дольше сдержи-
вать кашель. Но еще лучше постараться проглотить слюну имен-
но в тот момент, когда начинается очередной приступ — ведь
одно движение блокирует другое; и, наконец, нельзя сердиться
и портить настроение из-за такого легкого недомогания, которое
исчезнет само собой, как только вы перестанете обращать на это
внимание.
Встречаются и такие больные, которым нестерпимо хочется
царапать свои раны, что доставляет им странное наслаждение,
смешанное с болью. И за это расплачиваются еще большими
страданиями. Подобно тем, кто надрывается от кашля, они
испытывают чувство ярости и готовы растерзать себя. Это — ме-
тод Простофили: из огня да в полымя.
Бессонница представляет собой явление того же порядка,
когда человек сам себе причиняет страдания. Ведь ничто не
мешает ему еще какое-то время не спать: лежать в постели не так
уж и плохо. Но его голова продолжает напряженно работать;
человек внушает себе, что хочет спать; он старается уснуть,
сосредоточивая на этом все свое внимание. Причем настолько
успешно, что продолжает бодрствовать именно потому, что уси-
ленно пытается заснуть. Бывает, что он впадает в раздражение,
считая минуты и часы; потому что впустую проходит бесценное
время отдыха. Он то и дело вскакивает с постели, вертится, как
рыба на берегу. Тот же самый метод Простофили.
Если у человека есть причина быть недовольным собой, он
постоянно думает об этом. При первой возможности он вновь
и вновь мысленно перелистывает страницы своей жизни, как
мрачный роман, который оставили открытым на столе. Он с го-
ловой погружается в свою печаль и это доставляет ему удоволь-
ствие; он возвращается к тому, о чем боится забыть, прикидыва-
ет, какие могут случиться с ним беды. Словом, он расчесывает
свое больное место. И здесь перед нами метод Простофили.
Отвергнутый влюбленный не хочет думать ни о чем другом,
как только об ушедших счастливых минутах. И еще — о веро-
ломстве дамы сердца, ее коварстве и несправедливости. Он без-
98
жалостно бичует и себя, поскольку никак не может и не хочет
отвлечься от своего несчастья. А ведь достаточно всего лишь
по-иному взглянуть на происшедшее, сказать себе, что эта дуроч-
ка уже не первой свежести; представить себе, как будет жить
с этой женщиной, когда она станет старухой; оценить утраченные
им радости; заставить себя вновь пережить минуты размолвок,
которым мы не придаем значения в пору счастья и согласия, но
которые в минуты разрыва служат утешением. И последний
полезный совет: нужно сконцентрировать внимание на каких-то
деталях внешнего облика дамы — глазах, носе, рте, руке, ноге,
неприятном тембре голоса, — а такое обязательно найдется.
Уверяю вас, это — сильнодействующее средство. Легче просто
с головой уйти в трудную работу или взяться за какое-нибудь
непростое дело. В любом случае, нужно постараться утешить
себя, а не бросаться в несчастье, как в пропасть. И тот, кто
проявит твердость характера, гораздо быстрее, чем мог пред-
положить, обретет утешение.
31 декабря 1911
СЕТОВАНИЯ
Начинается новый год, то есть время, которое необходимо
для того, чтобы солнце поднялось в зенит и затем опустилось
в самую нижнюю точку. И в наступающем году я желаю вам
прежде всего не говорить и не думать, что дела идут из рук вон
плохо. "Повсюду жажда золота, стремление к наслаждению,
забвение долга, заносчивость молодости, кражи и разные неслы-
ханные преступления, бесстыдство страстей, даже времена года
словно сошли с ума и среди зимы по вечерам совсем тепло"
— вот старая, как мир, песенка, смысл ее сводится к следующему:
"У меня уже не то здоровье и не та живость, что в двадцать лет".
Если бы это была только манера рассказывать о своих ощу-
щениях, это еще можно перетерпеть, ведь приходится же мирить-
ся с печальным видом больных. Но речи сами по себе оказывают
на нас сильное влияние: заставляют грустить еще сильнее, окуты-
вая в пелену печали весь мир, и вот уже причина и следствие
меняются местами, так ребенок, нарядив львом или медведем
своего маленького товарища, вдруг начинает испытывать безум-
ный страх.
Вполне понятно, что, если человек, охваченный естественной
грустью, отделает свой дом так, что он будет напоминать ката-
фалк, от этого ему не станет веселее, не исчезнут болезненные
воспоминания. То же происходит с нашими мыслями: пребывая
в дурном расположении духа, мы видим людей в мрачном свете,
а общественную жизнь — в развалинах, это ввергает нас в еще
большее отчаяние. И самым умным человеком зачастую кажется
тот, кто заблуждается больше всех, потому что его заявления
последовательны и выглядят разумными.
99
Хуже всего то, что такая болезнь заразна; это как духовная
холера. Я знаю людей, в присутствии которых нельзя заикнуться
о том, что чиновники в целом стали честнее и старательнее, чем
раньше. Люди, поддающиеся порывам чувств, обладают на-
столько естественным красноречием, настолько трогательной ис-
кренностью, что вся публика на их стороне, а тому, кто хочет
быть справедливым, достается роль простака или любителя глу-
пых шуток. Таким образом, сетования становятся непременным
законом жизни и вскоре возводятся в одно из правил вежливости.
Вчера рабочий-ковровщик, прежде чем произнести вступи-
тельную речь, сказал совсем по-детски: ’’Времена года совсем
перепутались. Кто бы подумал, что сейчас зима? Совсем как
лето; мы уже не знаем, какое сейчас время года”. Он говорил это
после изнурительной жары этого года, от которой страдал так
же, как все остальные. Но банальность сильнее фактов. И при-
смотритесь-ка к себе, вы, кто смеется над моим ковровщиком;
потому что ни один факт так ясно, так четко не запечатлелся
в памяти, как дивное лето девятьсот одиннадцатого года.
Мой вывод заключается в том, что радость не имеет автори-
тета, потому что она молода, а на троне восседает всеми уважа-
емая грусть. Отсюда следует, что нужно сопротивляться грусти,
не только потому, что радость прекрасна, и это уже достаточно
веская причина, но и потому, что нужно быть справедливым,
а грусть — всегда столь красноречивая, всегда столь могущест-
венная — никогда не хочет, чтобы мы были справедливы.
4 января 1912
НОС
Мне случилось как-то рассматривать бюст известного госу-
дарственного деятеля, сегодня многими забытого, но некогда
очень могущественного. У его ног, если можно так выразиться,
скульптор посадил женщину из народа и ребенка, протягиваю-
щих ему пальмовые ветви, что должно было напоминать о том,
сколько этот государственный муж сделал для начальных школ.
Сей руководитель был изображен с угрожающе загнутым орли-
ным носом; и это неудивительно, потому что его нос был именно
таков. Но потрясает то, что у фигур женщины и ребенка, не
имевших реальных прототипов, носы круглые, вздернутые, моля-
щие. У скульптора, по-видимому, были свои соображения насчет
носов властвующих и носов подвластных. Тут позволительно
будет пофилософствовать. Все, что можно сказать о чертах чело-
веческого лица, довольно расплывчато; не менее верно и то, что
в нем всегда есть удивительное выражение, трудно поддающееся
определению.
Острый нос в форме орлиного клюва всегда выражает власт-
ность и суровость; это предполагает тесную связь между чертами
лица и характером, потому что сама по себе эта форма ни о чем
100
не говорит, зато ассоциируется с определенной позой, звуком
голоса, взглядом, словами и, наконец, с действиями, вызываю-
щими страх или уважение. На физиономии такого типа редко
можно видеть выражение радости, простодушия, наивности, зато
часто появляется выражение сосредоточенности, замкнутости,
привычной холодности, суровости и решительности. Исходя из
этого, можно напридумывать тысячи вариантов; я воображаю,
что обладателями такого носа могли бы быть игрок, дуэлянт,
меланхолик, подозрительный человек, педант, злой шутник.
Труднее представить себе с таким профилем лентяя, попро-
шайку или веселого пьянчужку. У меня сложилось определенное
мнение по поводу тех, кто видит собственный нос; такой нос
должен быть острым и крупным, а горбинка — располагаться на
уровне глаз. Это люди мрачные и сварливые, они слишком
хорошо видны самим себе и сами заслоняют себе обзор. Возмож-
но, из-за этой ширмы между глазами они более склонны фик-
сировать внимание на чем-то одном, нежели оглядываться во-
круг. Я никогда не видел ни одного значительного ученого,
у которого был бы такой нос.
В конце концов, нужно принять во внимание, что человек
часто вынужден играть роль, навязанную ему его лицом, хотя не
имеет к ней никакой предрасположенности. Например, честолю-
бие зарождается в человеке тогда, когда он замечает, какую
власть над другими обретает благодаря своему очарованию.
Если чей-то взгляд особенно подозрителен, нам кажется, что
у него в голове засела какая-то мысль, тогда как зачастую у него
вообще нет никаких мыслей, но они появятся. Так, человек
становится храбрым, одержав победу. И напротив, если на вашем
лице написано всепрощение, вам легко быть добрым. Словом,
где бы мы ни были, мы всегда в театре.
Сильно или слегка вздернутый нос свидетельствует совсем об
ином характере, коему свойственны добродушие, чувствитель-
ность, смешливость, доверчивость, нежность. В раннем возрасте
у всех детей такой нос. И люди, хоть немного сохранившие
наивный ребяческий вид, вряд ли смогут внушить страх окружа-
ющим. Случается, они пользуются уважением, но благодаря не
величавой внешности, а широкой образованности, и мне кажется,
что они скорее упорны, чем честолюбивы. Поэтому так по-разно-
му отражаются на их лицах властность, решительность, мужест-
во; а еще простодушная гордость, заставляющая их смотреть
сверху вниз на насмешников, но не на льстецов. Их суть — бес-
печность. И, возможно, в этом причина того, что вздернутыми
носами долго правили носы с горбинкой. У Альмавивы нос
с горбинкой, у Фигаро — вздернутый. И, возможно, сейчас
наступило время непритязательных королей, что вполне справед-
ливо. Говорят, прямой нос — наш арбитр.
4 февраля 1912
101
МОРЯКИ
Канал, с его прекрасными сумрачными водоворотами, зарос-
шими травой берегами, болтливыми шлюзами, пробуждает силь-
ные чувства и способствует рождению поэзии, вероятно, потому,
что это создание человеческих рук облачено в наряды природы.
Кто не останавливался у шлюза, чтобы понаблюдать за работой
этого удивительного, простого, мощного механизма, ступенька
за ступенькой, поднимающего выше холмов тяжелое судно, до-
мик в цветах, отважных детишек? Каждому человеку когда-ни-
будь хотелось совершить такое неторопливое путешествие, когда
любой звук мчится и скачет по гулкому коридору, в то время как
корабль, как говорил Вергилий*, разрезает пополам переверну-
тую картину мира. Хлопают бичи; две лошади по очереди ловко
тянут трос; горизонт скатывается с каждым часом все больше
вниз, цветы и травы приветствуют проплывающих мимо. Счаст-
ливые моряки!
Я предавался этим мечтам в тот час, когда зажигаются маяки,
когда видная лишь наполовину луна почти достигает вершины
неба. Я зашел на постоялый двор, находившийся возле шлюза.
Оловянная посуда и столы блестели; неподалеку спал кот. Но
вскоре сцена оживилась. Хлопала дверь, входили моряки — мо-
лодые и старые; висели облака дыма, стоял запах абсента; слы-
шались шумные речи, носился вихрь мыслей, блестящих, как
инструменты. ’’Что до меня, — сказал один старик, — я подожду
до отплытия; не стану ни кричать и ни бить, пусть успокоится;
только так и можно понять, с какой лошадью имеешь дело”.
"Шесть литров, — вступил в разговор моряк, — вот сколько
требуется лошади, которая не работает. А моим лошадям доста-
ется три раза по пять литров да еще сена вдоволь". "А когда
я подбадриваю моих лошадок, — заметил третий моряк, — мне
довольно один раз ударить хлыстом: они все сразу понимают".
Тут все стали предлагать различные пари: "Забирай мой
корабль; а я возьму твой; и сходи-ка на нем, посмотрим, сумеешь
ли ты держаться за мной, как я сегодня держался за тобой".
В другом углу послышалось: "Стыдно доводить лошадей до
такого состояния: хомут до крови натер им шею". Но его собе-
седник ответил: "Я здесь не распоряжаюсь, делаю то, что мне
говорят; даю то, что дают мне; мне сказали бить, я и бью.
Ей-богу, судебные разбирательства — дело хозяина, и это спра-
ведливо". "Вот в Бельгии, — заметил один моряк, — суровые
законы; один раз ударил лошадь хлыстом по голове — и ты
арестован”. "Вот в Пруссии, — сказал другой, — есть на что
посмотреть; жандармы заставили меня прождать три дня только
потому, что у лошади была обнаружена ранка". Все дружно
пришли к выводу, что во Франции вообще нет полиции. "Ведь
первым делом, — заговорил мужчина с орлиным носом и гроз-
ными усами, — они должны были бы установить, сколько овса
нужно каждой рабочей лошади, но уж не меньше двенадцати
102
кило; и следить, чтобы давали роздых хворым лошадям, чтобы
их не ставили на работу без бумаги ветеринара”. Его слова
встретили полное одобрение. Никто не говорил о людях — никто
о них не думал. Вот какой властной силой наделены зрелища,
действия, воспоминания! Немного абсента — и эти царственные
души, созданные, чтобы править, начали обсуждать права ло-
шадей.
8 марта 1912
НАРЯДЫ
Женщины тщеславнее мужчин — это суждение я услышал
вчера, оно нравится всем, не вызывая и тени сомнения. Что
может быть более очевидным, если вспомнить о безделушках,
расходах на роскошные вещицы, деспотизме моды и страхе перед
чужим мнением и в то же время — о благоговении перед ним,
наконец, о бессмысленной болтовне — словом, обо всем том, что
увидит каждый пожелавший понаблюдать за нравами прекрас-
ного пола? И если быть тщеславным означает желание блистать
или оценивать свои качества по меркам не самой высоконрав-
ственной части общества, то женщины действительно тщеславны.
Но все это обманчиво, поскольку в играх любви и желаний
оба пола подлаживаются друг к другу и зачастую один получает
пороки другого, как пальто в гардеробе. Именно поэтому люди
ошибаются, думая, что испорченных женщин так много: на са-
мом деле их совсем мало. И даже предаваясь безудержному
распутству, они сохраняют присущую им от природы чистоту
и наивность. Поэтому зачастую достаточно изменить условия
жизни, чтобы женщина вновь стала добродетельной, все дело
в том, что обратный путь недолог. Чего нельзя сказать о муж-
чине, пленнике собственного воображения. Разве не известно, до
чего может дойти женщина, чтобы понравиться мужчине? Од-
нако видимость здесь до такой степени обманчива, что мать
семейства, обычно строго следящая за нравственной чистотой
своих дочерей, причем не только из-за выгоды, мало задумыва-
ются о духовном облике мальчиков — гораздо более хрупком
сокровище.
В том, что касается тщеславия, мы, возможно, ошибаемся.
У женщин есть внешнее тщеславие, и оно им действительно
необходимо. Они должны ухаживать за собой, краситься, наря-
жаться. Они не могут выразить первому встречному внезапно
посетившие их мысли и еще в меньшей степени — мимолетные
настроения, рожденные самой природой, узнав о которых фат
счел бы себя польщенным. Итак, они должны задумываться
о том, как выглядят со стороны, и даже о том, какими могли бы
показаться. Но в то же время весьма правдоподобно то, что,
благодаря естественным функциям, к тому же разбитым на оп-
ределенные периоды, они сохраняют равновесие, которое трудно
ЮЗ
нарушить, что инстинкт материнства непоколебим и ведет их
к цели, что, наконец, на этой плодотворной почве страсти рас-
цветают буйно, смело, великолепно, а это предполагает презре-
ние к чужому мнению, к внешним благам и разным мелочам.
И мы видим, как увлеченные любовью женщины легко пренебре-
гают общественным мнением.
Нет ни одного мужчины, равнодушного к утонченной красоте
и очарованию туалета женщины, идущей с ним под руку; совер-
шенно очевидно, что он счастлив, замечая одобрительные взгля-
ды других; бесспорно — это тщеславие. Впрочем, я заметил
и другую любопытную особенность: женщина, даже самая изыс-
канная и сверхвнимательная к моде, никогда не обращает внима-
ния на одежду мужчины, который ей нравится. Так что же,
в женской любви нет ни капли тщеславия? Нет, это было бы
сильным преувеличением. Но пусть вас не обманывает то, что
женщины больше наряжаются и любят украшения, чем мужчины;
не делайте из этого вывод, что только женщины дорожат внеш-
ними украшениями — если бы это было так, то мы не видели бы
мужчин в кружевах, шелках и шляпах с перьями. И именно
тщеславием мужчин объясняется то, что женщины так внима-
тельны к своим нарядам.
9 марта 1912
ДРАМЫ
Спасшиеся после того страшного кораблекрушения сохранили
ужасающие воспоминания. Ледяная стена, выросшая за стеклом
иллюминатора, сомнения и минутная надежда, вид огромного
освещенного корабля на спокойном море, а затем погружающий-
ся вниз нос судна; внезапно гаснущие огни и крики многих сотен
человек; корма, встающая вертикально, как башня, и снасти,
падающие в сторону носа с шумом, подобным сотне громов.
Наконец огромный гроб почти бесшумно уходит под воду; хо-
лодная ночь, царствующая над водной пустыней, потом — хо-
лод, отчаяние и долгожданное спасение. Драма, разворачива-
ющаяся перед нами снова и снова — в те ночи, когда они не
сомкнули глаз; когда воспоминания сплелись в один клубок;
когда каждая сцена обретает свое трагическое значение, как
в хорошо написанной пьесе.
Когда в ’’Макбете” над замком встает день, привратник лю-
буется зарей и полетом ласточек. Создается картина, полная
свежести, простоты и чистоты, но мы знаем, что преступление
уже совершено. Трагический ужас достигает здесь апогея. Подо-
бным образом в воспоминаниях о кораблекрушении каждая ми-
нута несет в себе то, что последовало потом. Поэтому сверкаю-
щий огнями корабль, спокойно, уверенно покачивающийся на
волнах, в тот момент казался необычайно надежным; но в их
будущих воспоминаниях и в снах нарисованная мною картина
104
полна ожидания чего-то ужасного. Теперь драма разворачивает-
ся для зрителя, который все знает, все понимает и вливает
агонию капля за каплей, но среди действующих лиц такого
зрителя нет, как нет и работы мысли; впечатления меняются
пареллельно со зрелищем, точнее говоря, вообще нет никакого
зрелища, вместо него — неожиданные, необъяснимые, бессвязные
ощущения и прежде всего действия, и в них тонут все мысли;
каждое мгновение происходит кораблекрушение мыслей; очеред-
ной образ возникает и пропадает. Событие убивает драму. По-
гибшие ничего не почувствовали.
Чувствовать — значит размышлять, вспоминать. Каждый из
нас мог наблюдать в одно и то же время разные — крупные
и мелкие — несчастные случаи; новизна, неожиданность, необ-
ходимость немедленно действовать поглощают все внимание, не
затронув при этом чувств. Тот, кто честно шаг за шагом пытает-
ся восстановить все событие, мог бы сказать, что он жил как во
сне, ничего не понимая, не заглядывая вперед; однако ужас,
который он испытывает теперь, думая о прошедшем, делает его
рассказ драматичным. Так бывает, когда случается большое
несчастье, вы, например, становитесь свидетелем того, как кто-то
тяжело заболевает, а затем умирает. Вы словно тупеете, вас
целиком поглощают события и сиюминутные ощущения. Даже
если вы рисуете посторонним картину ужаса и отчаяния, это
совсем не то, что вы чувствуете в момент страдания. И люди,
поглощенные мыслями о своих бедах, хотя бы немного облегча-
ют душу, когда рассказывают о приключившемся с ними так, что
не могут не вызвать у окружающих слез.
Главное, какими бы ни были чувства погибших, смерть все
стерла; прежде чем мы развернули газету, их мучениям уже
пришел конец — они исцелились. Эта знакомая всем идея наво-
дит меня на мысль, что люди по-настоящему не верят в жизнь
после смерти. Нов воображении спасшихся мертвые никогда не
перестают умирать.
24 апреля 1912
МАГИЯ ДАРВИНА
На днях, перечитывая Дарвина*, я был потрясен красотой
и полетом его философии. Этот мыслитель создает образы не
хуже любого поэта. Почему? Потому что он показывает явления
в совокупности. Кошка — враг лесной мыши; лесная мышь
— враг шмеля: этим объясняется то, что гнезда шмелей всегда
находятся неподалеку от наших домов. Более того, шмель
— единственное из насекомых, собирающих нектар, способное
оплодотворить луговой клевер, то есть перенести пыльцу с одно-
го цветка на другой. И нужно также учесть, что перекрестное
опыление благоприятно для растений, по-видимому, потому, что
оно компенсирует заболевания, вследствие чего сохраняется рав-
105
новесие в следующих поколениях. Таким образом, кошки оказы-
ваются друзьями лугового клевера. Вы читаете и начинаете пони-
мать, насколько в мире все отрегулировано и связано. На ваших
глазах рождается лес, растения громоздятся одно на другое, они
борются, разбрасывая семена; появляются насекомые, пожираю-
щие листья, цветы, плоды, кору; затем — другие насекомые
пожирают первых, затем — птицы, питающиеся насекомыми
и преследующие их; затем — хищники, которые охотятся за
птицами. Откуда эта поэзия и эта магия? Из всего того, что
описывает сам автор, не упускающий ни одной подробности.
Конечно, порой он продвигается наугад, испытывая сомнения,
бывает многословен, но сила его новаторской мысли ни с чем не
сравнима. Ведь она тоже прорастает в зарослях мыслей. Так,
ветвистый корявый дуб может многое рассказать о том, сколько
препятствий он преодолел, сколько получил ран и одержал по-
бед. Я вывожу отсюда важное правило: нужно всегда изучать
идею непосредственно в том виде, как ее изложил автор. Те, что
приходят потом, даже очень умные люди, резюмируют, упроща-
ют, схематизируют, превращают мнение в абстрактные форму-
лы, напоминающие оригинал настолько, насколько воткнутые
в землю палки напоминают деревья.
Не следует думать, что истинная идея останется истинной
сама по себе, без помощи человечества. Именно благодаря со-
мнениям, нерешительности, отступлениям и новым наблюдениям
мы даем жизнь идее. И, напротив, догматизм ее толкований
приводит к тому, что она засыхает. Глубокий ум должен напоми-
нать скорее чащу, чем гербарий.
Эти соображения помогают понять разницу между педантом
и образованным человеком. Педант постигает все быстро
и в сжатом виде; стоит ему о чем-то услышать, как он уже это
знает. Через двадцать лет у него будет все тот же набор формул
и аргументов. Именно эти привычки, так прочно укоренившиеся
среди прилежных учеников, должны больше всего настораживать
педагога. Изменчивость и изобилие идей подразумевают неис-
черпаемую способность забывать и начинать поиск снова. Когда
Дарвин говорит, что ему нужно сильнее сконцентрироваться,
чтобы основательно обдумать проблему борьбы за жизнь, чтобы
найти ее проявления в каждом из своих наблюдений, это вызыва-
ет смех у педанта, потому что он уже это знает назубок, как
’’Отче наш”. Потому-то он ничего не делает, ничего не вос-
принимает, ни о чем не думает: для него существуют только
обобщения и абстракции.
Вполне естественно, что педант пишет плохо. Его стиль ли-
шен образов, потому что его мысль лишена предметности. Мож-
но приводить цитаты из подобных книг, написанных грамотно
и элегантно, но весьма посредственных и в высшей степени
скучных. А ведь почти всегда мы даем нашим детям именно
такого рода пищу. Потому-то они и пишут плоско и без удоволь-
ствия, в конце концов перестают обращать внимание на слова,
106
вследствие чего орфография и синтаксис приходят в полный
упадок. А яркая образность обязательно сформировала бы хоро-
ший стиль, по той же причине, по которой прекрасный бриллиант
не стали бы обрамлять медью.
15 мая 1912
СОМНЕНИЕ
Интеллектуальная свобода или мудрость — это сомнение.
Обычно это недостаточно хорошо понимают. Почему? Потому
что скептиками принято считать тех, для кого мыслительный
процесс, требующий упорства и последовательности, не может
принести плоды истины. Однако не следует путать понятия скеп-
тик и лентяй. Сомневаться — значит исследовать, разбирать
и собирать идеи, как колесики сложного механизма, бесприст-
растно и спокойно, сопротивляясь желанию принимать все на
веру.
О Монтене* в свое время сложилось далеко не лестное мне-
ние; вероятно, поэтому его мало читают. А из-за чего? Из-за его
вечного: ”Я знаю”; эту формулу нельзя рассматривать как квинт-
эссенцию всех его трудов, он просто предлагает ее в качестве
противовеса всем любителям софистических игр в сомнение.
В этой связи его критикуют за утверждение, что сомнение могло
бы служить ’’мягким изголовьем для умной головы". Но эти два
высказывания дают очень неточное представление об одном из
самых ярких мыслителей, чьи произведения нам доступны. Чем
же так раздражаются некоторые? Думаю, своей необычайной
искренностью. Этот человек мыслит по-настоящему, не для дру-
гих, а для самого себя, он составляет перечень своих мыслей,
взвешивает их бесцеремонно, непочтительно растягивает, испы-
тывает огнем критики. Следуя за ним, действительно осознаешь:
сомневаться — удел сильных людей. Сомнение, как ковка метал-
ла, — тяжелый труд.
Другой, тоже довольно известный философ, однако мыс-
лящий более отвлеченно и чья манера никак не напоминает
кузницу, Ренувье**, подметил очень простую, но потрясающую
вещь: сумасшедшему не свойственно сомнение. Сумасшедший
— это человек, который верит всему, что приходит ему в голову.
Подобное состояние, кажущееся таким далеким от нас, вос-
принималось бы не так чудовищно, если бы мы вспомнили
о пестроте и бессвязности своих снов и грез. Во сне мы верим
во все. Что означает понятие — проснуться и прийти в себя?
Эти значит отбросить все то, во что поверил, сказать ’’нет”
тому, что чувствовал как наяву. Направлять их толкование
в плоскость сомнений.
Страх — это ужасный инстинктивный порыв. И что он нам
приносит? Прежде всего веру. Страх — это не подлежащее обсуж-
дению утверждение. Я боюсь волка, я его вижу, я бегу со всех
107
ног; и чем больше бегу, тем больше верю; в данном случае мой
бег служит тому доказательством.
Подобное встречается в любой догматике, которая набрасы-
вается на новые оригинальные идеи, как гончая на зайца. Этот
вид насилия рождает ораторов — людей опасных, но почитаемых
публикой. Волноваться, кричать, верить — все это проявления
инстинктов. Монтень осмелился написать следующее: "Упорст-
вование в своем суждении и пылкость — самое бесспорное до-
казательство глупости. Есть ли существо более уверенное в себе,
более полное решимости, более высокомерное, склонное к созер-
цанию и более серьезное, чем осел?" И пусть улыбка, сопровож-
дающая сказанное, не введет вас в заблуждение: это улыбка
атлета, поднимающего гирю.
8 июня 1912
ПОЛИЦИЯ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Какая поразительная двусмысленность заложена в понятии
Справедливости. Вероятно, причина этого главным образом
в том, что одно и то же слово употребляется для обозначения
Распределительной Справедливости и Взаимной Справедливос-
ти. Однако между двумя этими функциями столь мало общего,
что первая означает неравенство, а вторая — равенство.
Я заключил с кем-нибудь сделку и, прежде чем ее оформить
окончательно, сто раз проверю, нет ли между нами какого
неравенства, побуждающего его заключить со мной контракт.
Например, если я продаю ему лошадь, он не знает о ней
чего-то, что известно мне. Я должен его предупредить, прежде
чем он подпишет бумаги. Равенство — взаимная справед-
ливость.
Я — член жюри на выставке лошадей и должен сказать, какой
именно заводчик заслуживает вознаграждения; я отдаю предпоч-
тение одному из них. Здесь мы имеем дело с неравенством
в форме распределительной справедливости.
Я преподаю математику. Мои ученики все одинаково достой-
ны получить образование, хотя не у всех равные способности.
Поэтому я стараюсь помочь именно тем, кто в этом нуждается.
Я использую все свое терпение, изобретательность, чтобы найти
способ заинтересовать самых ленивых и объяснить все самым
непонятливым. Мне понятны их ошибки; я их исправляю, попут-
но давая разъяснения. Я работаю для того, чтобы сделать их
равными, и обращаюсь с ними как с равными — вопреки приро-
де, вопреки всему, что было прежде, вопреки жестокой необ-
ходимости. Это равенство в форме взаимной справедливости.
Я экзаменую кандидатов в преподаватели Политехнической
школы. Выбрал трудные задачи; "вооружился", расставил ло-
вушки — и горе побежденным! От меня зависит, кто получит эти
престижные должности, но сильных претендентов немного,
108
и я выстраиваю всех по ранжиру. Это неравенство в форме
распределительной справедливости.
Судья заседает в качестве арбитра на гражданском процессе.
Он не хочет знать, богаты или бедны судящиеся стороны. Если
совершенно очевидно, что один из заключивших контракт на-
ивен, невежествен или глуповат, судья аннулирует или исправит
контракт. Здесь равенство выступает как взаимная справедли-
вость: власть дана судье для восстановления равенства.
На следующий день тот же судья присутствует на заседании
в качестве стража порядка и карающей силы. Он взвешивает
поступки, намерения, ответственность каждой из сторон; оправ-
дывает одного, своими аргументами буквально уничтожает дру-
гого, и вполне заслуженно. Это уже неравенство — в форме
распределительной справедливости.
Обе функции необходимы. Но мне представляется, что цель
Распределительной Справедливости — поддержание порядка,
а сама она только средство, тогда как Взаимная Справедливость
— воплощение идеала — цель всякой справедливой воли. Первое
явление следовало бы именовать Полицией, а прекрасное имя
’’Справедливость” соответствует второму явлению. Но я сознаю
также, что в прошлом первой поклонялись и к ней постоянно
прибегали, тогда как вторая по сей день прозябает в безвестнос-
ти. Лотерея нравится потому, что из равенства она создает
неравенство, страхование не нравится потому, что оно ставит
всех в равные условия.
16 июля 1912
САЛОННАЯ ИГРА
Вот вам нечто вроде салонной игры на случай дождливой
погоды. Каждый должен установить, что близкие предметы дво-
ятся в его глазах, когда он смотрит в том же направлении на
удаленные предметы. Я думал, что это очень легко заметить, но
по воле случая смог убедиться в том, что непосредственность
и рассудительность отрицают существование таких двойных кар-
тинок. ’’Как же по-вашему, — говорил кто-то, — я могу увидеть
два зонтика, если передо мной только один?” Лично мне дос-
таточно поднять свою перьевую ручку на уровень глаз и посмот-
реть через нее, чтобы увидеть две перьевые ручки, загадочным
образом обрамляющие предмет, на который я смотрю. Но дру-
гих в этом непросто убедить: они сопротивляются потому, что,
не удосужиьшись даже поразмыслить над теорией зрения, объяв-
ляют такое явление выдумкой и отменяют его своим негласным
указом. Я прочел, что дреь.'ий философ Тимагорас по той же
причине отрицал существование двойных изображений.
Необходимы время и труд, чтобы постичь суть предметов,
проникнув сквозь их внешний облик. Ребенок не сохраняет об
этом воспоминаний, однако от рождения слепые люди, которым
109
вернули зрение, получали возможность наблюдать, как проис-
ходит этот поиск, когда осязательные движения помогают ос-
воению зрительных образов.
Однако примечательно и то, что, когда мы уже что-то знаем
об окружающем мире, необходимы время и усилия, чтобы
воспринимать внешний вид объектов. Например, общеизвестно,
что люди, никогда не занимавшиеся живописью, отрицают, что
цвет леса и поля, находящихся на некотором расстоянии,
изменяется, так как нас отделяют от объекта большие массы
воздуха. ’’Сосны, — говорят такие люди, — не бывают
голубыми, это я точно знаю". То же самое относится к перспек-
тиве. Однажды занимаясь рисунком с молодым учеником из
Сент-Илера, я потратил немало сил и времени, чтобы тот
наконец согласился, что черная доска должна изображаться
более узкой, если она поставлена наискосок. "Но ведь, — воз-
ражал он, — ширина доски та же самая, если обойти вокруг
нее".
Иногда похожее сопротивление и возникает у свободно мыс-
лящих людей. Убедившись в том, что объекты религии не сущес-
твуют, они отрицают внешние проявления культа, например
молитву, потому что уверены: никакой Бог ее не слушает. Однако
такая действенность молитвы может быть объяснена и не с точки
зрения религии, например игрой чувств, то есть видимостью,
причем обманчивой по отношению к Богу, но весьма реальной
и эффективной благодаря свойствам нашего организма. И вот
почему мне бы хотелось увидеть в программах теологических
конгрессов этот фундаментальный, на мой взгляд, вопрос — об
истинности Религий. Потому что Тимагорас, отрицая раздвоение
изображений, опирался на реальность. Необходимо познать так-
же видимость.
22 августа 1912
ВЛАСТЬ ЗАБВЕНИЯ
Один из методов, применяемых полицией для излечения пья-
ниц — заставить его дать клятву, — не более чем формальная
акция; теоретически мыслящий человек не станет полагаться на
такой метод: ведь в его глазах привычки и пороки личности
определены и установлены раз и навсегда. Рассуждая в соответ-
ствии с научными представлениями, он утверждает, что каждый
человек обладает присущим только ему набором свойств, как
железо или сера. Мне, однако, представляется более вероятным,
что подчас добродетели и пороки зависят от нашей натуры не
больше, чем природа железа от того, обработано ли оно ковкой
или прокатом, а природа серы — в порошке она или в пушечных
зарядах.
В случае с пьяницей причина для меня очевидна — здесь
необходимость вызвана привычкой, потому что, когда человек
по
так пьет, он постоянно испытывает желание выпить еще и теря-
ет разум. Но причина, по которой выпивают в первый раз,
совершенно ничтожна; клятва вполне может свести ее на нет,
и довольно одного мыслительного усилия, чтобы наш герой
стал трезвенником, словно двадцать лет пил только воду.
Можно увидеть и противоположное развитие событий: я трез-
венник, но мгновенно и без особых стараний могу превратиться
в пьяницу. Я любил играть, обстоятельства изменились
— я больше об этом не думал. Но если примусь за старое, мне
это снова понравится. Люди упорствуют в своих страстях, и,
возможно, в этом заключена самая большая ошибка; мы счита-
ем, что уже никуда не денемся. Тот, кто не любит сыр, не хочет
даже его пробовать, потому что уверен: сыр ему просто не
может понравиться. Часто холостяк считает, что брак будет для
него невыносим. К сожалению, отчаяние несет вместе с собой
убежденность и, скажем так, некую непоколебимую уверен-
ность, которая заставляет нас отказаться от средств к избавле-
нию. Эта иллюзия — а я полагаю, что мы имеем дело именно
с ней — совершенно естественна: мы думаем плохо о том, чего
не имеем. Поскольку я пью, то не могу представить себе
трезвость, я всеми своими поступками отвергаю возможность
быть трезвым. Как только я перестаю пить, я тем самым
отказываюсь от пьянства. То же самое относится к грусти,
к игре, к чему угодно.
С приближением переезда вы прощаетесь со стенами, которые
вскоре покинете; ваша мебель еще не вывезена, а вы уже полюби-
ли другой дом — прежний дом забыт. Все в мире быстро
забывается, настоящее всегда сильно и молодо; и мы стараемся
как можно увереннее приспосабливаться к нему. Каждый ис-
пытывал это на себе, но никто в это не верит. Привычка — тот же
идол, она обладает властью благодаря нашей покорности.
И именно тут разум нас обманывает: ведь то, что нельзя даже
представить, как нам кажется, нельзя и сделать. Воображение
ведет за собой людей, именно поэтому оно не может пренебречь
обычаями. Тут следует заметить, что воображение не умеет
изобретать — на это способно только действие.
У моего деда к семидесяти годам возникло отвращение
к твердой пище, и он прожил на молоке лет пять. Все говорили,
что у него мания; говорили правильно. Однажды я увидел, как на
семейном обеде он вдруг накинулся на куриную ножку. И он
прожил еще шесть или семь лет, питаясь, как мы с вами. Бесспор-
но, мужественный поступок, но против чего он выступал? Он
боролся с чужим мнением или, скорее, со своим отношением
к чужому мнению, а заодно и со своим мнением о себе. Счастли-
вая натура, скажете вы. Пожалуй. Таковы все люди, но они об
этом не ведают, и каждый играет придуманную для себя роль.
24 августа 1912
111
ЛЮБОВЬ К МИРУ
Большинство людей любит мир; не столько из страха, сколь-
ко из склонности к порядку и равновесию. И если бы эта склон-
ность не была совершенно естественной, то превосходство чело-
века над животными и вещами стало бы необъяснимым. Те, кто
говорят, что повсюду идет война, и приводят в качестве аргумен-
тов вспышки гнева, насилия, ненависти, соперничество, интриги,
не доказывают ничего. Потому что нет более отвратительного
зверя, порожденного войной, чем вор или искатель наслаждений,
словом, человек, считающий себя центрам мира и тянущий все
к себе. Такой человек, возможно, станет хорошим императором,
но наверняка плохим солдатом. Война — это таинство, эпопея,
молодость, опьянение, безумие, но ни в коей мере не выражение
себялюбия. Поэтому любые страсти, даже преступные, против
которых ополчились правосудия и полиция, чужды войне. Для
войны как нельзя лучше подходят праведники, мудрецы и поэты:
ведь именно там можно увидеть проявления самых прекрасных
человеческих качеств. В животном мире войны никогда не быва-
ет, равно как и мира. Исключение составляют муравьи, но будем
считать, что они воплощают добродетель совместного труда, то
есть добродетель мира. Мир и война похожи друг на друга, и,
напротив, между слабостью и миром, как и между жестокостью
и войной, существует весьма призрачная связь.
Так что когда мы говорим — ’’большинство людей любит
мир”, это далеко не то же самое, что сказать —’’они боятся
войны”. Действительно, они нисколько не хотят войны и отверга-
ют ее, но если потребуют обстоятельства, вполне готовы воевать.
Война может начаться только благодаря послушанию, а послу-
шание — добродетель мира. Война может продолжаться только
в том случае, если люди по-настоящему любят что-то иное,
кроме самих себя. Однако эта поэзия естества в равной степени
служит основой мира. Порядок поддерживается только благо-
даря готовности людей в любую минуту лишится множества
приятных вещей, и тот, кто не способен на это, — жулик и убий-
ца; и к тому же, как я уже говорил, плохой солдат.
Итак, мне не составит особого труда показать, что самый
яростный противник войны на самом деле приемлет ее. И мы
совершаем большую ошибку, полагая, что смягчение нравов
и справедливость людей отдаляют нас от войны. Чем больше
человек сливается с обществом, тем больше в нем воинственнос-
ти. Будучи пацифистом, ты завтра же должен идти воевать, если
какой-нибудь честолюбец или дипломат из пустой прихоти сыг-
рают в свою отвратительную игру. Так что все зависит от
властей: именно в связи с этой проблемой они особенно ревниво
охраняют свое право отдавать приказ, окружают себя тайной,
никому и ничего не сообщают. И именно против них должны
быть направлены главные усилия пацифистов, потому что эти
самые правители, отягощенные пороками и страстями, наделены
112
ужасной властью посылать на бойню самые чистые и самые
благородные силы человечества. Еще раз процитирую светлые
слова Вовенарга*: ’’Порок разжигает войну, но в бой идет доб-
родетель”.
8 ноября J912
РАЗДРАЖЕНИЕ
Когда что-то застревает у человека в горле, все его тело
содрогается, словно всем его органам передается сигнал о грозя-
щей опасности; напрягается каждый мускул в отдельности. Это
напоминает конвульсию. Что делать? В нашей власти разве что
наблюдать за этими реакциями и терпеливо переносить их. Так
скажет философ, потому что он — человек неопытный. Но препо-
даватель гимнастики или фехтования посмеялся бы над учени-
ком, который сказал бы ему: ’’Это сильнее меня, я не в состоянии
помешать своим мускулам напрягаться и расслабляться”. Я знал
одного сурового человека, который, предварительно спросив раз-
решения, резко хлестал вас своей рапирой, чтобы направить ваш
разум на верный путь. Другой факт также довольно известный:
мускулы естественным образом, как послушные собаки, следуют
за мыслью: я хочу вытянуть руку и тут же ее вытягиваю. Главная
причина, отчего мышцы судорожно сжимаются или не слушают-
ся вас, в том, что мы совершенно не знаем, как поступать.
А в этом примере следовало бы как раз расслабить все тело и,
вместо того чтобы стараться вдохнуть воздух, что только усугуб-
ляет положение, выдохнуть и избавиться от крохотной частички,
попавшей не в то горло. Иными словами, это означает прогнать
страх, который в данном случае, как в других, чрезвычайно
вреден.
Для борьбы с кашлем при простуде существует дисциплина
подобного рода, слишком редко применяемая на практике. Мно-
гие люди кашляют — кстати и чешутся тоже — так яростно, что
становятся жертвами собственного усердия. Последствия этого
— изнурительные и раздражающие приступы. Против них врачи
изобрели пастилки, главное предназначение которых, на мой
взгляд, заставить человека проглотить слюну. Я уже говорил, что
глотание — мощная реакция, еще более спонтанная, чем кашель,
гораздо более совершенная, чем все наши приемы. Судорожное
сжатие мышцы при глотании делает невозможной другое такое
же движение, заставляющее нас кашлять. Мы снова и снова
возращаемся к состоянию грудного младенца. Но я думаю,
останови в первую же минуту то трагическое, что заключено
в кашле, обошлись бы без пастилок. Если бы не раздумывая
расслабились и успокоились в самом начале приступа, ’’перше-
ние” в горле тотчас же исчезло бы.
Слово ’’раздражение” должно навести нас на размышления.
Язык настолько мудр, что это слово подходит также для описа-
на
ния самой бурной страсти. И я не вижу большой разницы между
тем, кто предается гневу, и тем, кто не может совладать с присту-
пом кашля. Подобным образом страх — это телесная тоска,
против которой люди по-прежнему не научились бороться при
помощи гимнастики. Во всех этих случаях ошибка состоит в том,
что мысль оказывается в подчинении страстей и человек отдается
во власть страха или гнева в порыве бурного энтузиазма. Сло-
вом, страсти обостряют нашу болезнь; такова участь тех, кто не
научился настоящей гимнастике. А настоящая гимнастика, как
понимали ее греки, представляет собой власть праведного разума
над движениями тела. Не над всеми, само собой разумеется. Но
речь идет только о том, чтобы порывы ярости не мешали естест-
венным реакциям организма. И именно этому надо бы учить
детей, постоянно предлагая в качестве образца самые прекрасные
статуи — подлинные предметы культа человека.
5 декабря 1912
ОПТИМИЗМ
’’Будем молить Бога, чтобы это был не сельский полицей-
ский”, — говорили бесконечно наивные пенсионерки, заблудив-
шиеся в полях и сильно встревожившиеся при виде приближавше-
гося человека. Я не единожды возвращался к этому примеру,
сказал бы даже, к этому образцу нелепости, прежде чем понял
заключенный в нем глубокий человеческий смысл. Действитель-
но, здесь все перепутано, но путаницы, по-видимому, больше
в словах, чем в мыслях, как это и бывает со всеми нами: ведь мы
научились говорить раньше, чем мыслить.
Эта история приходила мне на ум, словно какой-то умник
топал ногой и отвергал "этот нарочитый оптимизм, эту слепую
надежду, этот самообман”. И говорил он не о ком ином, как об
Алене, поскольку этот наивный неотесанный философ вопреки
очевидным доказательствам смеет полагать, что люди по своей
воле могут быть порядочными, скромными, разумными и любя-
щими; что мир и справедливость идут нам навстречу, держась за
руки; что воинская доблесть убьет войну; что избиратель выберет
самых достойных кандидатов, и тому подобные благие утешения,
от которых, однако, факты не меняются. Так, собравшийся на
прогулку человек говорил себе, стоя на пороге дома: ’’Вот огром-
ная туча, она уже портит мою прогулку; ей-богу, лучше все-таки
думать, что дождя не будет”. Разумнее всего, чтобы туча показа-
лась вам больше, чем в реальности, — прихватили бы зонтик.
Так умник насмехался надо мной, а я от души смеялся над его
словами, потому что приведенные им рассуждения внешне краси-
вы, но за этим скрыта пустота, так что я легко смог бы до-
тронуться рукой до незатейливой стены моего дома.
Есть будущее, которое приходит само собой, и будущее,
которое создают люди. Реальное будущее состоит из того и дру-
114
того. На будущее, которое приходит само собой — как гроза или
затмение, — не стоит надеяться, нужно обладать знаниями
и смотреть на все трезвым взглядом. Подобно тому как протира-
ют стекла подзорной трубы, мы должны стереть с глаз влагу
страстей. Я знаю, о чем говорю. Небесные тела, неподвластные
нам, научили нас смирению и геометрии — этим составляющим
мудрости. Но как много изменилось в наших земных делах
благодаря способности человека изобретать! Огонь, пшеница,
корабль, прирученная собака, укрощенная лошадь — всего этого
человек никогда бы не имел, если бы знание убило надежду.
Вера — один из факторов человеческого общества, и можно
сказать, что я плохо умеют считать, если не беру в расчет веру
в самого себя. Если я думаю, что сейчас упаду, то упаду; если
думаю, что ничего не могу, то действительно ничего не могу.
Если я думаю, что моя надежда меня обманывает, она меня
непременно обманет. Обратите на это внимание: хорошую пого-
ду, как и грозу, я создаю прежде всего в самом себе, вокруг себя,
в мире людей. Потому что отчаяние и надежда сменяют друг
друга гораздо быстрее, чем облака бегут по небу. Если я доверяю
человеку, он честен; если я заранее вынес ему приговор, он меня
обворует. Все они платят мне той же монетой и в том же размере.
И подумайте еще о том, что надежда, как, впрочем, мир и спра-
ведливость, держится, живет только благодаря нашей воле, ведь
базируется это понятие на принципе ’’человек может, если захо-
чет”; тогда как отчаяние само находит себе место и крепнет день
ото дня, питаясь жизненной силой всего сущего. Именно такие
наблюдения позволяют людям спасти то, что религия утратила
и что непременно нужно сохранять — я имею в виду прекрасную
надежду.
28 января 1913
ЭГОИСТ
Одно из заблуждений религий Запада, как отмечает Огюст
Конт*, заключается в том, что они утверждают, будто человек
остается вечным и неизлечимым эгоистом, и спасти его может
разве что Божья помощь. Этой идеей все отравлено настолько,
что, когда речь заходит о самопожертвовании, даже самые свобо-
домыслящие люди среди прочих весьма популярных идей выска-
зывают следующее странное суждение: оказывается, человек,
жертвующий собой, тоже стремится получить удовольствие.
’’Кто-то любит войну; кто-то — справедливость; а я люблю
вино”. Даже анархист превратился в теолога; бунт — это ответ
на унижение, все это одного поля ягоды.
Заметим, что в жизни человек больше любит действовать, чем
получать удовольствие, о чем как нельзя лучше свидетельствуют
игры молодых людей. Ведь, например, к чему сводится игра
в мяч, если не к тому, чтобы толкать друг друга, бить кулаками
115
и ногами и в итоге ходить с синяками и делать компрессы? Но
именно к этому люди стремятся всей душой, об этом охотно
вспоминают, об этом думают с воодушевлением — и ноги уже
сами готовы бежать. Однако больше всего игрокам нравится
проявлять великодушие, настолько, что это заставляет их прези-
рать удары, боль, усталость. Войну тоже следовало бы рассмат-
ривать именно с такой точки зрения, ведь война — необыкновен-
ная игра, в которой гораздо больше великодушия, чем жестокос-
ти; уродливо только то, что служит причиной войны и является
ее следствием — рабская покорность. В целом хаос войны заклю-
чается в том, что лучшие позволяют себя убивать, а ловкачам
предоставляется случай властвовать наперекор справедливости.
Однако поступать, как подсказывают чувства, зачастую означает
впасть в заблуждение. Так и получается, что прекрасные люди
вроде Деруледа* оказываются в дураках.
Рассуждать об этом очень приятно. И напрасно эгоист насме-
хается, желая свести великодушные чувства к простой сумме
удовольствий и мучений. "Каким же надо быть глупцом, чтобы
стремиться к славе, зная, что она достанется другим!” И Паскаль,
гений католицизма**, написал следующие слова, кажущиеся зна-
чительными лишь на первый взгляд: ”Мы с радостью отдадим
жизнь, только бы об этом заговорили люди”. И это заявляет
человек, высмеивавший охотника, который причиняет себе столь-
ко неудобств, чтобы поймать одного зайца и даром ему не
нужного. Очевидно, теологические предрассудки настолько силь-
ны, что скрывают от человека то, что он любит действовать
больше, чем получать удовольствие, действовать разумно и чет-
ко — больше, чем просто действовать, но более всего на свете
— действовать во имя справедливости. По-видимому, именно от
этого человек получает несказанное удовольствие. Но ошибкой
было бы полагать, что цель действия — удовольствие, потому
что действие сопровождается удовольствием. Удовольствия люб-
ви заставляют забыть о любви к удовольствию. Вот из чего
слеплен сын земли, бог собак и лошадей.
Эгоист же, наоборот, вследствие ошибочного суждения, по-
ступает вопреки своему предназначению. Он высказывает жела-
ние шевельнуть пальцем только в том случае, если заметит, что
где-то можно получить необыкновенное удовольствие; но при
таком расчете настоящее удовольствие всегда забывается,
поскольку оно прежде всего требует труда; вот почему
чем больше человек осторожен и расчетлив, тем чаще ему прихо-
дится страдать; страх всегда сильнее надежды, и эгоист в конце
концов начинает задумываться о болезнях, старости, неизбежной
смерти. А мне его отчаяние доказывает то, что он не понял
самого себя.
5 февраля 1913
116
НОВОЕ ЕВАНГЕЛИЕ
Гомеровские боги снижают мои впечатления от ’’Илиады”. Ее
наивные и так замечательно описанные герои были бы еще
прекраснее, если бы их действиями не управляли невидимые боги.
Даже их страстями руководят боги, вечно заставляющие их
делать не то, что хочется. Если нужно вызвать или, наоборот,
прогнать отвагу, гнев или недоверие, герою посылают сновиде-
ния. Меткий лучник пускает свою стрелу точно в цель; но боги-
ня-защитница отводит ее в сторону или же врага уносит облако.
Две идеи доминируют в образах этих людей и в этой поэме.
С одной стороны — непобедимая судьба, властвующая над дей-
ствиями самих богов и мужеством людей, с другой — постоянное
вмешательство богов, препятствующих судьбе и задерживающих
ее ход. Однако они не могут предотвратить главное событие,
которое приближается подобно грозовой туче. Так выглядит эта
подавляющая разум религиозная теория, согласно коей человек
только мечется, а Бог направляет его движения. Ту же идею
я обнаруживаю и у наивных последователей Карла Маркса,
утверждающих, что развитие человечества происходит в соответ-
ствии с неким совершенным механизмом, который — абсолютно
впустую — заставляет нас действовать, хотеть, опасаться и наде-
яться в зависимости от эпохи и момента. Словом, та же теология,
но без бога.
Наши легенды лучше нашей философии. Жанна д’Арк изменя-
ет положение вещей по собственной воле, ни от кого не завися,
руководствуясь властвующим над ней долгом. Ее боги вдохнов-
ляют, но ни в чем ей не помогают; они существуют лишь в ее
голове. Никакой невидимый Бог не шагает рядом с конницей; ни
одну стрелу не заставляет лететь мимо цели. Всем движут совер-
шенно земные мотивы: убедительность, сила примера, вера.
У Пеги в его эпопее* сначала на свет появляется Надежда,
создательница всего сущего; но поэт хочет, чтобы был еще и Бог
в облаках: вот почему он смог создать лишь подобие ’’Илиады”
на старинный манер, место которому — на полках библиотек. На
самом деле Жанна одинока; ее идея одинока; одинока повсюду.
Люди следуют за ней, не понимая ее. Эту эпопею и нельзя
прочесть по-иному: иначе мы поймем ее неверно. Костер в фина-
ле освещает также начало книги. В конце концов, чудо ее воли,
опасное чудо начали считать черной магией и бесовщиной. Так,
значит, нужно было просто захотеть, чтобы столькое изменить?
Вот восхитительный пример для будущих поколений; и все, кто
обладал хоть какой-то властью, пришли от этого в негодование.
Ведь настоящее чудо, согласно установившемуся порядку, долж-
но нисходить на людей с неба; вместо этого оказалось, что вновь
обретенное чудо рождено человеческим сердцем. Можно сказать,
что ни короли, ни епископы, ни настоящие герои не обманулись
на этот счет. Увы, не нашлось ни одного Бога, чтобы придать
бедной девушке мужества перед казнью в огне. ”Я предпочла бы,
117
чтобы мне сто раз отрубили голову...” Куда подевались гомеров-
ские боги?
Гомеровские герои прекрасны, но им не хватает великодушия.
Храбрость и убеждения у них не связаны между собой: они не
видят ничего по ту сторону своей прекрасной жизни, ничего по ту
сторону Бессмертия. В противнике они не видят себе подобного,
сражаясь с ним, они не способны его любить. Может быть,
следовало бы сказать, что у них вообще нет души.
Прекрасная история Жанны д’Арк, когда она предстанет
в своем первозданном виде, станет новой "Илиадой”. И новым
Евангелием. "Мир наступит, если люди создадут его; справед-
ливость воцарится на земле, если люди создадут ее. Нет ни
благосклонной, ни злой судьбы. Ничто никуда не стремится. Нет
Бога в облаках. Герой один на этой маленькой планете, один
— с дорогими его сердцу богами, верой, надеждой и любовью".
6 марта 1913
ПСИХОЛОГИ
В историю развития человеческой мысли наша эпоха войдет
как эпоха психологов. А психология, о чем сообщит вам любой
учебник и о чем знают все, заключается в наблюдении за самим
собой. Учащиеся коллежей с восемнадцати лет упражняются
в этом; на самом деле это занятие кажется им довольно скучным
и они предпочитают более основательные рассуждения, как, на-
пример, лекции о механике. Однако романы уводят их на тропинки
мечтаний, лени и удовольствия. Все романы психологичны; и луч-
шие из них — грустные. Грусть наводят не события, изображенные
в романе, бесконечные моральные мучения: "Я люблю? Я ненави-
жу? Мне весело или грустно?" Мнимый Больной всегда обнаружи-
вает у себя недомогание, но, концентрируя на этом внимание,
превращается в серьезного больного. Однако у нас есть и Мнимые
Несчастные, которые еще легче впадают в меланхолию. Почему?
Потому что самой мысли еще нет, и ее только предстоит сформу-
лировать. Если мы позволяем ей развиваться, как заблагорассу-
дится, она превращается в фантазию, в безумие. Короче говоря,
как только человек начинает присматриваться к самому себе, он
видит лишь глупость и рабство. Вот почему на все, что есть в нас,
даже на свое счастье, мы взираем с грустью.
Я размышляю и, размышляя, смотрю на себя так, как если бы
смотрел на какой-нибудь предмет. Неплохой метод мышления!
Мысли связаны друг с другом по ассоциации: я иду от одной
мечты к другой — это хаос, смятение, несоразмерность. Естест-
венно: ведь мыслить означает исправлять, исправляя, приводить
в порядок. Даже когда речь идет о видении мира, я никогда не
довольствуюсь тем, что предстает передо мной; это вовсе не
светлые и темные пятна разных цветов — это дорога и деревья.
Тем более если думаешь о недоступных взору предметах, напри-
118
мер о планетах; тут, разумеется, все еще более туманно; и тогда
□о ассоциации мысль обращается к мифологии; она вступает на
сцену; приходят на ум старые карты; созвездия изображены
в виде человеческих фигурок. Мечтать — абсурдное занятие.
Нужно размышлять: каждая планета должна быть на своей ор-
бите, а воспоминания должны соответствовать истине, именно
такова деятельность мысли; не стоит неотступно следовать за
мыслью, нужно приводить ее в соответствие с реальным миром;
следовательно, нельзя принимать состояния души как таковые;
их необходимо создавать и изменять. Или действовать, или
спать. Полудрема — скверная вещь, такова первая заповедь
настоящей морали.
Я считаю Геркулеса лучшим образчиком мыслителя: в этом
нет никакой натяжки, это не парадокс. Для того чтобы произвес-
ти какое-нибудь полезное изменение в мире, нужно думать
о предметах. Тот, кто думает о своем невежестве или о своем
бессилии, думает обо всем плохо, и по заслугам наказан грустью.
Настоящая мысль Геркулеса, победителя чудовищ, — это мысль
об объединении усилий, в котором есть и твоя доля. Что касается
страстей, то это еще проще. Думать о печали — значит преум-
ножать ее; думать о ненависти — значит увеличивать ее; думать
о желании — значит усиливать его. Если ты берешься за лопату,
нужно копать землю. Если ты берешься за мысль как за инст-
румент, тогда выпрями спину и размышляй. Психолог упражня-
ется в умении думать обо всем плохо: это ребенок, который
гримасничает перед зеркалом.
4 апреля 1913
ВОЗБУЖДЕНИЕ
Бывают войны, подобные страстям. Вспышку гнева никогда
нельзя объяснить причинами, обычно приводимыми в оправда-
ние: столкновением интересов, соперничеством, злобой. Благо-
приятные обстоятельства всегда могут предотвратить трагедию.
Часто споры, драки, убийства становятся результатом случайной
встречи. Предположим, два человека одного круга, стычка между
которыми кажется неизбежной, оказываются по весьма серьез-
ным мотивам в двух достаточно удаленных друг от друга горо-
дах, и надолго: столь простой факт устанавливает мир, что было
бы невозможно достичь убеждением. Любой взрыв эмоций — де-
ло случая. Если два человека видятся каждый день, как, напри-
мер, жилец дома и консьерж, то ближайшие последствия стано-
вятся в свою очередь причинами, и чувства нетерпения и гнева
— побудительными причинами впасть в еще больший гнев, так
и возникает смешная диспропорция между исходными причина-
ми и конечным следствием.
Когда маленький ребенок плачет или вопит, мы имеем дело
с чисто физическим явлением, о котором сам ребенок и не
119
подозревает, но на которое родители и учителя должны об-
ратить внимание. Крики причиняют боль ему самому и вызыва-
ют у него еще большее раздражение. Если его ругать или кри-
чать на него, буря только усилится. Теперь уже гнев подогрева-
ется самим гневом. Поэтому необходимо воздействовать на ре-
бенка физически, то есть сделать ему обычный массаж или ус-
троить смену впечатлений. В подобных случаях материнская
любовь никогда не ошибается: это видно по тому, как женщина
держит на руках, ласкает или укачивает малыша. Судорогу ле-
чат массажем, а приступ гнева у ребенка или кого угодно друго-
го всегда представляет собой напряжение мышц, которое надо
лечить гимнастикой или музыкой, как говорили древние. Даже
самые веские аргументы в момент приступа гнева совершенно
бесполезны и подчас даже вредны, потому что взывают к вооб-
ражению, от чего гнев может еще усилиться.
Эти наблюдения помогают понять, что войны всегда следует
опасаться и что ее всегда можно избежать. Следует опасаться,
потому что, если раздражение длится какое-то время, оно пре-
вращается в войну, даже если повод к этому самый ничтожный.
Но ее можно избежать, какими бы вескими ни были основания,
если к ним не примешивается раздражение. Однако гражданам
стоит внимательно разобраться в этих простых законах. Обычно
люди обреченно говорят: ”Но я-то, несчастный, что могу сде-
лать для установления мира в Европе? Новые причины конфлик-
тов возникают каждую минуту. С течением дней проблемы
становятся привычными; выход из положения, найденный в од-
ном месте, порождает кризис в другом, как в запутанной бечевке
нельзя развязать один узел, не затянув другой. Пусть все идет
своим ходом, как велит необходимость*’. Да, но необходимость
не обязательно ведет к войне, как это достаточно ясно показыва-
ют тысячи примеров. Все улаживается, потом вновь разлажива-
ется. Я видел берега Бретани, где возводились укрепления на
случай войны с Англией*; однако там не было никаких сраже-
ний, вопреки дурным пророчествам. Настоящая опасность
— это раздражение, и здесь каждый король и властелин своих
бурь. Это огромная власть, и огромной массе граждан надо
научиться обращаться с ней. Прежде всего станьте счастливыми,
как говорит Мудрец, потому что счастье — это не плод мира,
счастье — это сам мир.
8 мая 1913
КРАСНОРЕЧИЕ СТРАСТЕЙ
Красноречие страстей почти всегда вводит нас в заблуждение;
я имею в виду ту грустную или веселую, блестящую или мрачную
фантасмагорию, которую разворачивает перед нами воображе-
ние, в зависимости от состояния нашего тела: бодрости или
утомления, собранности и раздробленности сил. Совершенно
120
естественно, что в этом случае мы сваливаем вину на всё, что нас
окружает, и на наших ближних, вместо того чтобы отгадать
и изменить реальную причину, зачастую ничтожную и ни к чему
не ведущую.
Сейчас, когда не за горами экзамены, не один кандидат
работает до зари, утомляет свои глаза и чувствует, как начинает
болеть голова; небольшое недомогание легко излечимо отдыхом
и сном, но наивный кандидат об этом не думает. Прежде всего он
констатирует тот факт, что заучивает недостаточно быстро, что
идеи витают в тумане, а мысли авторов остаются на бумаге,
вместо того чтобы перекочевать в его голову; его удручают
трудности экзамена и собственные способности. Затем, огляды-
ваясь в прошлое и перебирая воспоминания, окутанные дымкой
грусти, он замечает, что не сделал ничего полезного и необ-
ходимо все пересмотреть, что все, как и прежде, неясно и бес-
порядочно. Обращаясь к будущему, он думает, что время бежит
быстро, а работа продвигается медленно, поэтому, обхватив
голову руками, возвращается к критике написанного, тогда как
следовало бы просто лечь и выспаться. Тоска скрывает от него
способ избавления, и, именно потому что устал, он набрасывает-
ся на работу. И здесь ему очень помогла мудрость стоиков, чьи
идеи впоследствии получили свое толкование и развитие у Декар-
та и Спинозы. В неуклонном противостоянии доводам воображе-
ния он должен был бы, как следует поразмыслив, угадать кро-
ющееся за всем этим красноречие страстей и отказаться ему
верить, что мгновенно избавило бы его от внешнего проявления
боли: ведь не очень сильная головная боль и усталость глаз
вполне переносимы и длятся недолго — ужасно отчаяние, кото-
рое само по себе все усложняет.
Так страсти расставляют ловушки. Человек в припадке гнева
разыгрывает перед собой на ярко освещенной сцене удивитель-
ную трагедию, в которой демонстрирует неправоту своего врага,
его хитрости, его уловки, его презрение, его планы на будущее;
наш герой судит обо всем, руководствуясь гневом, вследствие
этого гнев возрастает; такой человек подобен художнику, кото-
рый изобразил Фурий* и сам их испугался. Вот как получается,
что гнев перерастает в бурю по причинам поначалу совершенно
ничтожным, но ставшим серьезными вследствие возбуждений
в сердце и мускулах. Очевидно, однако, что лучший способ унять
волнение вовсе не в том, чтобы начать размышлять ретроспек-
тивно, перебирая оскорбления, пощечины и способы отмщения,
потому что все это, как в бреду, освещено ложным светом. Здесь
опять необходимо, хорошенько поразмыслив, угадать скрыва-
ющееся за всем этим красноречие страстей и не поддаться ему.
Вместо того чтобы сетовать: "Он, мол, прикидывался другом,
а сам презирал меня", правильнее было бы сказать: "Я возбуж-
ден и оттого вижу все в ложном свете и сужу обо всем неверно
— я всего-навсего трагический актер, который декламирует перед
самим собой”. И тут вы увидите, как в театре гаснут огни — ведь
121
зрителей нет, а сверкающие декорации теперь кажутся просто
мазней. Вот настоящая мудрость, вот настоящее оружие против
поэзии несправедливости! Увы, мы руководствуемся советами
и мнением невесть откуда взявшихся моралистов, которые только
и умеют что впадать в бредовое состояние и передавать свою
болезнь другим.
14 мая 1913
ФАРИСЕЙ
Лжец, лицемер, чванливый индюк, гордец, фанфарон — всем
этим комедийным персонажам далеко до Фарисея. Фарисей*
описан в Евангелии, и не единожды. Если, поразмыслив, мы
соединим эти разбросанные черты в более четкий контур, у нас на
глазах родится страшный и по сути трагический персонаж. Тар-
тюф рядом с ним — ничто. Фарисей — это человек, который
верит в Бога и полагает, что Бог им доволен.
Знаменитые разбойники, которых до сих пор хорошо помнят,
вообще ни во что не верили; наверное, можно сказать, что они
верили в храбрость; никто из них не простил бы себя за проявлен-
ную нерешительность в трудном деле. Однако, согласно пропове-
дуемым ими принципам, никакой храбрости не существует — есть
только сила. Бегство и страх, так же как отвага и воля, — совер-
шенно естественные проявления человека. Те, о ком я говорю,
были настоящими анархистами и, что вполне понятно, незауряд-
ными личностями. Здесь народное мнение непоколебимо, в сущ-
ности, именно поэтому люди всегда будут снисходительны к вели-
ким завоевателям. Храбрым все прощается. Позволю себе напом-
нить читателю о Бонно** и его товарищах. Я возвращаюсь
к истории их подвигов и к сочинениям, чтобы показать, что люди,
вообще ни во что не верящие, встречаются крайне редко. И лю-
бой, кто пытается сравнивать себя с человеком идеальным
— к примеру, образованным, воздержанным, храбрым, справед-
ливым, — тут же обнаруживает собственное ничтожество.
Но Фарисей представляет собой удивительное сочетание просто-
душной религиозности и самолюбования. Он хочет быть образован-
ным и считает себя вполне образованным; он искренне уважает
храбрость и считает себя храбрым. Он действительно настежь
распахивает душу перед судией, который, как ему представляется,
все знает и проникает во все помыслы, и обращается к нему с такой
молитвой: ”Господи, разве ты недоволен мной? Разве я не служу тебе
на земле и не говорю с людьми от твоего имени? Разве я не являю
собой величие? Пошли свои громы и молнии и сотри в порошок этих
ничтожных людишек, потому что мое величие—это твое величие”.
Я не знаю, существует ли такое чудовище на самом деле.
Порой мы убеждаемся в том, что время от времени оно все же
появляется; ведь лесть и всеобщее одобрение могут так много!
Люди зачастую неверно понимают евангельское смирение, по
122
всей вероятности, суть его заключается в нежелании превращать-
ся в подобное чудовище.
Гонения нельзя объяснить одной только злобой. Ни Иисус
в заточении, ни Жанна в башне не были опасны — политики,
вероятно, об этом забыли. Но представьте себе Фарисея с его
ощущением собственного величия, тогда вам сразу станет ясно,
почему появились крест и костер. Кто оскорбляет Фарисея, ос-
корбляет Бога. "Господи, ты справедлив; ты знаешь мою душу
и мое сердце. Ты не должен был ниспосылать озарение этому
бедному плотнику и этой бедной пастушке. Это я — светоч
морали, это я — светоч политики. Совершенство возможно
только благодаря мне и властной иерархии, а также всем тем, кто
признает ее. Вот почему я не вправе прощать". Всякое чудо, если
оно не соответствует канонам иерархии, будет сожжено, развеяно
по ветру, громогласно проклято, стерто с лица земли. Поэтому
бюрократический дух дважды выразил себя в полной мере, пока-
зав все, на что способен; дважды фарисеи полностью поверили
в свои силы. На протяжении столетий обычной жизни они лишь
иногда дают волю чувствам, и делают это порой весьма крас-
норечиво, но голос их дрожит, и под их внешней личиной я вижу
обычного человека. Это великолепная драма — драма скупца,
испугавшегося собственной щедрости. Так и Фарисей боится
внешних порывов, пробуждающихся в его душе. Словом, трудно
жить, испытывая религиозные чувства. Я убежден, что четки,
требник и вообще религиозный культ со всеми его атрибутами
имеют целью удержать мистика в определенных рамках и сде-
лать его простодушным, как того требует церковь.
5 июня 1913
КИТАЙСКИЕ БЕСЕДЫ
Китайские беседы, судя по тому, что о них рассказывают,
вплоть до мелочей построены по правилам вежливости. Поэтому
расспросы, даже о самых пустяковых вещах, считаются серьезной
оплошностью. Действительно, случается, что какой-нибудь наш
вопрос воспринимается как нескромный и даже причиняет боль,
хотя это не входило в наши намерения. Но не всегда можно
предугадать такую ситуацию, даже если мы стараемся пред-
видеть возможные последствия слов, которые собираемся произ-
нести. В результате мы проявляем нерешительность, а наш собе-
седник пытается найти ее причину. Гораздо надежнее следовать
правилам вежливости. На них легко и приятно полагаться, тем
более что реальная жизнь предъявляет к нам высокие требова-
ния. Если предположить, что создателем этих правил является
какое-нибудь божество, то оно оказывается в выигрыше. Поэ-
тому в первобытных религиях основные понятия представлены
как бы в обратном порядке. В Бога верят потому, что следуют
установленному им правилу.
123
Поэмы Гомера свидетельствуют о том, что обычай приносить
животных в жертву Юпитеру, Нептуну или Плутону был не чем
иным, как правилом вежливости, позволявшим убивать аккурат-
но и гуманно. Когда переодетый Улисс*, прося милостыню,
приходит к свинопасу Евмею, тот в соответствии с ритуалом
закалывает свинью, посвящая ее Юпитеру Гостеприимцу; затем
они преспокойно ее съедают. Так что Юпитеру достался только
дым. И это как нельзя лучше говорит о том, что они верили
прежде всего в то, что сами делали. Существовал способ красиво,
то есть аккуратно — одним ударом — закалывать свинью, что
считалось священнодействием. И именно потому что это было
священнодействием, люди полагали: таково веление Бога. Пре-
красные правила античного гостеприимства поддерживались са-
ми собой; даже из соображений высшего милосердия невозможно
было бы придумать ничего лучшего — так люди воздали почести
Юпитеру. О Юпитере весьма непочтительно рассказывали тысячи
разных историй, однако, как только нищий стучался в дверь, сразу
вспоминали о другой ипостаси Бога и благоговейно поклонялись
ему. Таким образом, культ весьма последовательно почитал Бога.
Богословы, с присущей им чрезмерной утонченностью, поме-
няли привычный порядок вещей на противоположный. Они жела-
ли, чтобы вначале был некий Бог, а практические действия следо-
вали за идеей. Это означало основывать достоверное на недосто-
верном. Первая же мысль, пришедшая в голову верующему,
была такой: ’’Если Бог совершенен, то он совершенно счастлив.
Каким же образом какое-нибудь из моих действий могло бы ему
не понравиться; тогда получилось бы, что он зависит от меня?”
Если вам попадется знаменитый словарь Бейля**, вы сможете
проследить, как развивается такая критическая философия, а по
сути — не что иное, как более разумная богословская теория.
Уже Паскаль со страхом замечал, что теологические обоснования
существования Бога — детский лепет. Поэтому он и говорил:
’’Идите на мессу, превратитесь в глупца — это и станет настоя-
щим доказательством”. Но он не заметил, что месса сама по себе
полезна уже тем, что люди собираются вместе, объединенные
неподвижностью и молчанием; особенно ему не хотелось призна-
вать, что Бог — это имя, которым называют добро и, следова-
тельно, правда, истинная правда, что практическая деятельность
и есть вера. История убедительно доказывает: каков человек,
таков и Бог.
13 июля 1913
ОХОТНИК И ЕГО СОБАКА
Назначение мысли всегда заключается в преодолении препят-
ствия. Полагать — прекрасное слово, ибо оно имеет два значе-
ния: мы полагаем, что дважды два четыре; мы полагаем, что
завистник достоин презрения. Глубокая народная мудрость, про-
124
являющаяся в языке, подводит нас к блестящей мысли о том, что
полагать — всегда означает повелевать, издавать законы, рас-
поряжаться своими силами в соответствии с порядком, заведен-
ным человеческим обществом, дрессировать животное, чтобы
оно лизало нам сапоги.
Охотник суров, и в этом заключен великий урок. Каждый
знает, что охотник любит свою собаку, но это любовь царя,
владыки: ’’кого люблю, того и бью”. Присмотритесь, между
собакой и человеком — сердечные отношения: даже человек
признает, что собака обладает непревзойденной природной спо-
собностью находить невидимую куропатку; и любой охотник
сумеет перечислить все черты характера своей собаки. А теперь
сравните его со светской модницей, которая разговаривает со
своей любимой собакой: она становится на четвереньки, она
любит свою собаку собачьей любовью. Охотник, чувствуя себя
уверенно, крепко стоит на ногах; он повелевает, он бьет; бес-
полезно вилять хвостом, распластываться на земле, выказывать
хозяину льстящее внимание и безграничную верность и храб-
рость. Как бы животное ни старалось приласкаться, его не мину-
ет удар сапогом; добрые намерения, сожаления, отчаяние, глубо-
кая печаль — красноречие страстей, сокровищница чувств — все
это принято холодно, отвергнуто, аннулировано Судьей. Судья
— это охотник.
Последите внимательно за собакой, когда после особого раз-
решения она садится у ног охотника отдохнуть. Как она горда
тем, что у нее такой суровый хозяин! Как верно он выбрал для
нее цель и место! Она отнюдь не жаждет звания послушной
собаки — она жаждет похлебки или совокупления. Тем не менее
она любит свою роль собаки, любит властную силу, для которой
она всего лишь орудие. Отношение собаки к человеку свидетель-
ствует о том, насколько страсти привязаны к высшему началу
и получают гораздо больше удовлетворения, будучи скованны-
ми, нежели свободными.
Все свойственные человеку мысли подобны собакам. Их мож-
но любить, и тогда любая мысль падет так низко, как только
можно это представить. Вот, например, декадентствующий поэт
подбирает все, что ему попадается: впечатления, образы, обрыв-
ки фраз; он наблюдает, как пышно расцветает его драгоценное
”я”; он любит его не так, как следовало бы. Я бы сказал, он
любит его слишком мало. Нужно выпрямиться и приводить
в надлежащий вид любую возникающую мысль, а затем рас-
ставаться с ней. Мрачную, расплывчатую тень на повороте до-
роги, вечером, тень, которую от испуга так легко принять за что
угодно, я превращаю в дерево и прохожу мимо. Я отрицаю гнев;
я отшвыриваю ногой зависть. Я даже не слышу, как меланхолия
скулит под дверью подобно собаке, я приказываю отчаянию лечь
и спать. Этот ежедневный труд — главное, что пробуждает
человека. И наоборот, безумец тот, кто позволяет себе думать,
чувствовать, мечтать. Все мечтатели печальны. И религия в при-
125
вычном смысле слова — не что иное, как самозабвенное погруже-
ние в мысли, предчувствия, тоску, смутные надежды. Люди даже
не понимают, что мысль, привлекая внимание к каким-то явлени-
ям, тем самым отрицает их, как всегда, это реакция воли на страх
и надежду. Хороший крестьянин не рыдает над чертополохом; он
от него избавляется.
15 августа 1913
О ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
Лабрюйер*, кажется, сказал, что брак может быть крепким,
но никогда он не приносит наслаждения. Человечество должно
выбраться из болота ложной морали, согласно которой о счастье
рассуждают и его вкушают, словно это какой-нибудь фрукт. Я же
утверждаю, что даже можно сделать еще вкуснее. И тем более
когда речь заходит о браке и любой иной связи между людьми;
их надо создавать самим, а не просто получать от них удовольст-
вие или терпеть муки. Общество — это вам не деревья, под сенью
которых человек чувствует себя то хорошо, то плохо, в зависи-
мости от погоды и потоков воздуха. Напротив, это место, где
происходят чудеса, где дождь или хорошую погоду вызывает
колдун.
Каждый из нас много делает для себя, для своей карьеры.
Однако обычно мы ничего не делаем для того, чтобы быть
счастливыми в частной жизни. Я уже много писал о вежливости,
но не восхвалял ее так, как следовало бы. Я вовсе не утверждаю,
что вежливость — это ложь, предназначенная только для посто-
ронних людей, а говорю: чем искреннее и нежнее чувства, тем
больше они нуждаются в вежливости. Торговец воскликнет:
"Шли бы вы к черту” — и будет считать, что сказал то, что
думал. Но здесь и кроется ловушка страстей. В нашей быстротеч-
ной жизни все, что мы воспринимаем в данный момент, — об-
манчиво. Просыпаясь, я открываю глаза и все, что вижу, — об-
ман; моя работа заключается в том, чтобы вынести суждения, все
оценить и расставить по своим местам. Когда мы видим что-то
впервые, это напоминает мимолетный сон, а сны похожи на
короткие пробуждения, когда человек не в состоянии ни о чем
судить. Так как же я могу составить более верное представление
о том, что чувствую в данный момент?
Гегель** утверждает, что непосредственная, или естественная,
душа всегда погружена в меланхолию и словно чем-то угнетена.
Эта мысль показалась мне необыкновенно глубокой. Если после
размышлений о самом себе вы не воспряли духом, ваши дела
плохи. Тот, кто задается слишком многими вопросами, отвечает
на них неверно. Когда мысль человека обращена только к нему
самому, он ощущает тоску или грусть, беспокойство или нетерпе-
ние. Сделайте попытку, спросите самого себя: "Что бы мне
почитать, чтобы провести время?” И вот вы уже зеваете. Нужно
126
взяться за дело. Желание быстро пропадает, если не превращает-
ся в намерение. И этих замечаний достаточно, чтобы составить
нелестное представление о психологах, которым хотелось бы,
чтобы каждый из нас любознательно изучал собственные мысли,
как изучают травы или ракушки. Ведь думать — означает хотеть.
Однако все, что так прекрасно получается в общественной
жизни, в торговле, в промышленности, где каждый себя кон-
тролирует и держит в руках, никак нам не удается в частной
жизни, где каждый почивает на собственных эмоциях. Хорошо,
если сон глубок, но в семейной полудреме все может вспыхнуть
мгновенно, вследствие чего даже лучшие люди зачастую скатыва-
ются до отвратительного лицемерия. Примечательно, что мы
прилагаем некоторые усилия, чтобы скрыть свои чувства, вместо
того чтобы, собрав, как гимнаст, всю волю, изменить их. На
первый взгляд кажется, что плохое настроение, грусть, тоска
— примерно то же самое, что дождь или ветер; на самом деле это
не так. Словом, настоящая вежливость заключается в том, что
человек испытывает то, что ему положено. Все охотно соглаша-
ются уважать других, быть скромными и справедливыми. Пос-
леднее нужно рассмотреть особо когда, поборов первый душев-
ный порыв, человек поступает по справедливости, это, конечно,
не уловка, — это проявление честности, свободной от всякого
лицемерия. Почему же люди хотят, чтобы любовь была такой
же? Любовь нельзя считать естественным чувством; и даже жела-
ние не долговечно. Настоящие чувства мы создаем сами. В карты
мы играем не для того, чтобы бросить их, едва только ощутим
нетерпение или скуку; и редко у кого возникает идея что-то
наобум бренчать на пианино. Пожалуй, самый яркий пример из
всех — это музыка; потому что все ее разновидности, даже пение,
— это прежде всего творения нашей воли, а лишь затем — небес-
ная благодать, как говорили когда-то теологи, впрочем, не слиш-
ком хорошо представляя, о чем говорят.
10 сентября 1913
ДУХ колоколов
Звук колоколов намного превосходит по красоте обычную
музыку. Потоки звуков разливаются из края в край прекрасной
долины, скользят по реке, волнами разбегаются по глади чудес-
ного озера. Никто не может устоять перед ними; но и подолгу
никто к ним не прислушивается — лишь несколько мгновений, но
и о них с удовольствием вспоминают, как о коротком путешест-
вии. О них мечтают поэты, теряясь среди тысячи грез; но дух
колокола прост, как переживания наивного сердца.
Существует два типа музыки, которыми до сих пор управляет
сама природа. Рог и различные духовые учат нас правильным
интервалам, потому что инструмент в форме трубы, если в него
подуть, издает гармоничные звуки; но если в нем проделать
127
дырочки, музыка получает слишком большую свободу и стано-
вится, как сегодня, просто игрой без правил. Звучание рога
и трубы подчинялось только интонации; ритм зависел от того,
что играют: марш или танец.
Насколько мне известно, в древнем мире не было колоколов.
У дикарей есть гонг и цимбалы. В этом случае интонации не
четки, да и в колокольном звоне порой услышишь странные
звуки. Однако подвешенный колокол обладает собственным рит-
мом, зависящим от его веса; когда мы тянем за веревку, мы
нисколько не убыстряем звуки — они отмеряют время согласно
законам физики. Таким образом, возраст колоколов указывает
на то, когда был открыт ритм, чуждый нашим страстям. В разгар
перезвона и каждый колокол, и его язык раскачиваются в соот-
ветствии со своей величиной; так возникают переплетения рит-
мов, которых не мог предвидеть мастер и не в состоянии изме-
нить звонарь. То чередующиеся и расширяющие свой круг, то
сталкивающиеся друг с другом, то связанные между собой, то
неожиданно разорванные, сочетания звуков повторяются с боль-
шими интервалами, но в той же последовательности. В этом мы
распознаем нечто человеческое, но совершаемое невольно и под
воздействием посторонних сил. Ударив в колокола как в гонг, мы
не испытали бы такого удивления и благодати, а в горячке
страстей стали бы по-негритянски дергаться в конвульсиях.
Колокола более красноречивы, когда в них перестают зво-
нить. Их натура вырывается на волю, и они издают неожидан-
ные, почти нелепые звуки; это свободное колебание вызывает
в нас разные чувства: мы вспоминаем, ждем, надеемся, но необ-
ходимость всегда с нами — она застает нас врасплох и заполняет
пустоту. Итак, дух колоколов заставляет нас замереть и прислу-
шаться, однако это состояние не может долго длиться. Христиан-
ские чувства, без сомнения, связаны с колоколами; и такое вос-
питание музыкой, по-видимому, сделало намного больше, чем
церковная доктрина и проповедь. Но люди этим не ограничи-
лись. Колокол стал провозвестником нового искусства, способ-
ного преодолевать естественные ритмы и сочетать их с древним
ритмом шага, танца и речи. Наверное, следует отметить, что
музыке древних был неведом такой медленный ритм, полный
светлой печали, не похожий ни на что, связанное непосредственно
с человеком, но связанный, скорее, с природой в целом. Таков дух
романтического адажио. Но и этим люди не могут ограничиться.
Тотчас же возвращается язычество — в танцевальном скерцандо
или в героическом марше. Так что Гёте, наверное, был человеком
античности, потому что, по его собственному признанию, нена-
видел колокола, табак и христианство. А молва говорит, что он
и любил музыку, и не любил ее, но я-то знаю, какую музыку он
любил, это подсказали мне колокола. Колокола оригинальны
прежде всего благодаря своему весу и законам колебаний, кото-
рые служат ритмам и музыкальным размерам. Никакая другая
музыка не создается при помощи веса инструмента; я имею
128
в виду не странные мелодии трезвона, а собственную, гораздо
более выразительную мелодию раскачиваемых колоколов; она не
стремится сказать что-то конкретное, но все говорит и говорит
без конца. Когда колокола взмывают ввысь, в них нет ничего,
кроме равнодушия и жеманства. Ничто не передает атмосферу
торжества так, как это бесконечное повторение гармоничных
звуков, особенно впечатляющих, когда колокола звучат словно
на пределе сил и постанывают, истомленные негой праздника.
Люди слышат самые разнообразные колокола, и среди всех
звонов "Иже херувимы", пожалуй, наиболее замечательный, по-
тому что люди слышат, как звонарь отбивает по три удара
подряд: это неестественно. Мы хотим, чтобы природа увлекала
его в полет; это желание приходит к нам издалека, как молитва,
которую мы слышим.
13 сентября 1913
ИГРА
"Мне жаль, — говорил один человек, — тех, кто живет
одиноко, кто имеет достаточно сил и средств, чтобы удовлетво-
рить все свои запросы и разрешить все проблемы, потому что
при первых признаках старости или болезни они полностью
сосредоточиваются на самих себе. Отец семейства, всегда чем-то
озабоченный и вечно обремененный долгами, при всей внешней
видимости, гораздо более счастлив: ведь у него совсем нет време-
ни думать о своем пищеварении".
Вот вам довод в пользу того, чтобы до конца не расплачи-
ваться с долгами или утешать себя тем, что они у вас еще
остались.
Когда людям советуют стремиться к размеренной жизни,
спокойной и надежной, то обычно не уточняют, что нужно быть
очень мудрым, чтобы вынести такую жизнь. Научиться прези-
рать богатство и почести, в общем, нетрудно, но что дейст-
вительно сложно, так это не заскучать, проникшись этим презре-
нием. Честолюбивый человек всегда мчится за чем-то таким, что,
по его мнению, способно дать ему немыслимое счастье; но для
него настоящее счастье — это быть очень занятым. И даже когда
какое-нибудь разочарование делает его несчастным, он все-таки
счастлив благодаря своему несчастью, потому что в нем он видит
свое спасение, а настоящее спасение заключается именно в том,
что в этом он видит спасение. Необходимость, которая, расстила-
ется, как большая страна, видится со всех сторон, и, находящаяся
вне нас, всегда лучше, чем та свернувшаяся в клубок необходи-
мость, что мы ощущаем внутри себя.
Потребность в приключениях, ничем не превращенная, в чис-
том виде проявляется в страсти к игре: ведь игрок никогда не
чувствует себя в безопасности и, именно это, на мой взгляд, его
и привлекает. Поэтому настоящий игрок не особенно любит
5 Алев
129
игры, в которых внимание, осторожность, ловкость помогают
удаче. Напротив, игра, вроде рулетки, где есть только ожидание
и риск, вдохновляет его гораздо больше. В каком-то смысле он
жаждет катастрофы, ведь каждое мгновение он говорит себе:
"Если я захочу сыграть еще раз, возможно, я разорюсь". Это
словно отправляешься в опасную научную экспедицию, откуда
— стоит только подумать — можешь вновь перенестись к себе
домой, под защиту родных стен. Именно этим объясняется,
почему азартные игры так привлекают людей: ничто не вынужда-
ет играть, и рискуешь, если только этого хочешь. Приятно созна-
вать свое могущество.
В войне, по-видимому, есть что-то от игры — войну порожда-
ет скука. И вот тому доказательство: наиболее воинственно
настроен всегда тот, у кого меньше забот и хлопот. Если бы
люди по-настоящему это осознали, их не трогали бы напыщен-
ные речи. Богатый и праздный человек производит впечатление
сильного, когда говорит: "Для меня жизнь легка; если я желаю
подвергнуть себя опасности, если я жажду самого жестокого
риска, я должен, следовательно, найти для этого какое-нибудь
бесспорное основание или знать, что это совершенно необходи-
мо”. Но нет — это всего лишь человек, которому скучно. И ему
не было бы так скучно, работай он с утра до вечера. Так
неравному распределению благ присуща, кроме всего прочего,
и эта отрицательная сторона: оно обрекает на скуку огромное
количество сытых людей, вследствие чего они сами вынуждены
искать, чего бы им испугаться и на что разгневаться, и это их
занимает. Такие дорогостоящие чувства — самое тяжелое бремя
для бедных людей.
1 ноября 1913
СЛЕПАЯ ВЕРА
Наивный человек, размышляя над религиозными воззрени-
ями других людей, порой думает: "Неужели они не видят, как все
запутано и абсурдно?" Часто случается, что человек, слепо во
что-то верящий, как угольщик1, обладает многими познаниями.
Люди не правы, воображая, будто самые очевидные мысли осе-
няют нас, подобно тому как солнечный луч освещает все кругом,
слепя глаза. Однако в этом нет ни капли правды; отправляясь на
поиски идей, нужно искренне желать их найти: иначе ничего не
получится. Заметьте, можно закрыть глаза и таким образом не
увидеть явно различимую вещь, но, кроме того, нужно еще
захотеть ее не видеть. В мире мыслей, напротив, необязательно
закрывать глаза: просто достаточно не брать в руки лупу или
микроскоп. Словом, нет ничего проще, чем отвергнуть доказа-
тельства.
,Foi du Charbonier (букв.: вера угольщика) — слепая вера.
130
Я знал человека, который мог, при желании, строить и при
этом с упоением слушать мессу, как какая-нибудь невежественная
старуха. Мне удалось выяснить, насколько это было возможно,
что он никогда не задумывался о своей религиозности. Вы поин-
тересуетесь, как это у него получилось? Вопрос плохо сфор-
мулирован: для того, чтобы не думать, ничего не надо делать, не
нужны ни внимательность, ни методичность. А вот думать дейст-
вительно трудно.
Можно не замечать самые очевидные факты, если вам не
хочется о них знать. Один очень образованный человек, по
большей части живший за городом, на вопрос о движении звезд
ответил: ’’Неправда, что звезды вращаются. Говорят, звезды
неподвижны. А если бы они вращались, об этом стало бы извест-
но”. Итак, чтобы констатировать этот столь явный факт, нужно
еще раз все увидеть и сравнить свое нынешнее восприятие с преж-
ними ощущениями. Так что не следует полагать, что люди
натыкаются на истину, как на дерево; чтобы наткнуться, нужно
идти вперед, а человек идет от идеи к идее, только если очень
этого хочет; верно так же, что в обширной стране идей можно
выбрать место для прогулок и вообще не замечать того, что тебе
не нравится. Поэтому, чтобы преодолеть свое же собственное
мнение, нужно этого желать и настойчиво добиваться. Обратите
внимание: когда в какой-нибудь ситуации простак затевает спор,
бывалый человек чаще всего предпочитает сменить тему беседы.
Вот и получается, что тот, кто умнее, не стремится ничего
доказывать.
5 ноября 1913
УМЕНИЕ СЛУШАТЬ
’’Никогда не приписывай никаких мыслей ближнему своему”,
— говорил один мудрец, любивший парадоксы. Он хотел ска-
зать: ”Не считай, что он думает то же, что думал бы ты, если бы
говорил то же, что сказал он”. Самые бессмысленные, а также
имеющие видимость разумных, речи легко объясняются чувства-
ми. Подобно тому, как эмоция — весьма удачное название
— бежит по нашим мышцам, заставляя тело дрожать, ноги
— бежать, руки — колотить, она может заставить нас закричать
или непроизвольно заговорить, извлекая что-то из пластов нашей
памяти. Грубо ругаясь, пьяница не думает ни о боге, ни о черте.
Болтун сыплет словами машинально; и даже речи, изученные
нами как образцы, изобилуют длиннотами, что, возможно, в свое
время было сделано намеренно, но теперь никуда не годится.
Одним словом, речи — это часто просто шум. Возбужденный
человек издает звуки; звуки речи — они сродни стуку колес
телеги, звону шпаги, свисту ветра или скрипу двери. Мне жаль
того, кто пытается их понять; еще больше жаль того, кто думает,
что понимает. Понимать здесь нечего.
131
Обратите внимание вот на что: в человеческой речи — одухот-
воренной, красочной, певучей — часто заключено нечто прекрас-
ное, что стоит понять. Красота — знак, который никогда не
обманывает, она говорит о том, что тело пропорционально,
а страсти обузданы; вот почему справедливо говорят: хороший
певец никогда не фальшивит, и вот почему я доверяю поэту: это
означает, что я всегда вижу в его стихах лучшую сторону, пред-
полагаю, что он хотел выразить самую прекрасную, самую чело-
вечную, самую совершенную мысль, какую только можно облечь
в слова. Именно это и называется слушать. Точно так же, когда
я слушаю математика, жду, попавшись на приманку его первых
несложных доказательств, когда он приведет свое самое красивое
доказательство; и если не слышу его, думаю, что сам не сумел его
понять, словно он говорил по-китайски. Стоит ли слушать раз-
гневанную женщину? С самого начала ясно, что это китайская
грамота; я не найду в ней ничего великого, ничего прекрасного,
ничего человеческого, одним словом, никакой мысли. Я слышу,
но не слушаю.
Сказав "разгневанная женщина", я был несправедлив: речи
разгневанных мужчин не намного содержательнее. Когда муж-
чина проклинает свои ботинки или пуговицу на воротничке ру-
башки, разве больше мыслей в его словах! Справедливее было бы
сказать, что женщина в гневе обычно более говорлива; в ее
бессмысленной речи больше простодушия. Где-то внутри нас
сосредоточена взрывная сила, дробящая поток слов на крупные
куски; они плывут один за другим, как бревна по реке. Вот
почему наивный слушатель впадает в соблазн запомнить этот
текст — без начала и конца, — записать его и перевести на язык
мыслей. Гневная речь вводит его в заблуждение даже больше,
чем ругательства. Крепкая брань извозчика или упреки женщины
— все это только шум.
Поскольку пианино создано для того, чтобы музицировать,
безумно полагать, что каждый, кто кладет руки на клавиши,
хорошо играет. Человеческая речь подобна игре на пиянинп-
если, извлекая звуки, вы начнете колотить по инструменту, вы не
услышите достойной запоминания мелодии. Действительно, пер-
вые непроизвольные слова, брошенные в приступе плохого на-
строения, от нетерпения, от удивления, не обладают для меня
абсолютно никаким смыслом; пусть и для вас они останутся
непонятными — так лучше. А если вы пытаетесь всерьез разо-
браться в шуме, создаваемом мной под первым впечатлением,
в вас нет ни доброты, ни даже справедливости. Так пусть же
человек научится слушать человека.
6 ноября 1913
132
РУГАТЕЛЬСТВА
Если бы из фонографа вдруг полились ругательства, вас бы
это рассмешило. Если бы человек в плохом настроении, почти
совершенно охрипший, записал свои ругательства на пластинку,
чтобы удовлетворить свой гнев, никто бы не подумал, что та-
кое-то ругательство, оскорбляющее непонятно кого, было ад-
ресовано лично ему. Но когда с человеческих губ срывается
брань, мы верим, что все, что сказано, продумано либо заранее,
либо, по крайней мере, секунду назад. Почти всегда непроизволь-
но вылетевшие изо рта слова отличаются страстностью и выра-
зительностью, они даже кажутся осмысленными, и это вводит
нас в заблуждение.
Декарт написал самое прекрасное из своих сочинений, но
слишком мало читаемое, — ’Трактат о страстях” — именно для
того, чтобы объяснить, как наш организм при помощи своего
строения и привычек без труда способен обмануть мысль. Ради
нас же самих. Потому что, когда нас объемлет сильный гнев,
сначала мы воображаем себе всякую всячину, отвечающую наше-
му бурному возбуждению; все, что мы напридумывали, отличает-
ся такой яркостью, что кажется, безусловно, достоверным; потом
мы произносим звучные и вполне правдоподобные речи, покоря-
ющие нас самих, словно игра хорошего актера. Стоит ко-
му-нибудь еще по нашему примеру разгорячиться и подать от-
ветную реплику, и вот уже готова настоящая драма, в которой,
впрочем, мысли следуют за словами, вместо того, чтобы им
предшествовать. Правда театра, по-видимому, заключается
в том, что персонажи, не переставая, размышляют о том, что они
сказали. Их слова подобны речам оракулов, смысл коих они
стараются постичь.
В дружной семье речи, произнесенные в пылу нетерпения,
зачастую достигают вершины комического. И нужно уметь по-
смеяться над этими забавными импровизациями. Наши эмоции
срабатывают сами собой, однако большинству людей это неведо-
мо; они воспринимают все наивно, как гомеровские герои. От-
сюда приступы ненависти, которую следует назвать мнимой.
Меня восхищает уверенность человека, испытывающего нена-
висть. Судья никогда не прислушивается к свидетелю, проявляю-
щему горячность. Но как только человек чувствует, что ему
что-то угрожает, он верит самому себе, он верит всему. Одна из
наших самых удивительных ошибок та, что мы ждем: гнев извле-
чет на свет глубоко спрятанные мысли, но это совершенно невер-
но; ожидания сбываются в одном случае из тысячи; человек
должен владеть собой, если хочет сказать именно то, что думает.
Это очевидно, однако мы так увлеченно, порывисто, стремитель-
но бросаемся па поиски нужных слов, что сразу забываем об
этом. Добрый аббат Пирар в ’’Красном и черном” предвидит это:
”Я подвержен приступам плохого настроения, — говорит он
своему другу. — Возможно придется прервать нашу беседу”.
133
Какая невероятная наивность! Как? Если мой гнев как бы записан
на фонографе, то есть является продуктом деятельности печени,
желудка и глотки, и если мне это хорошо известно, почему я не
могу освистать плохого трагического актера в самый разгар его
речи?
Предположим, что ругательства, то есть восклицания, пол-
ностью лишенные смысла, были изобретены как бы инстинктив-
но, чтобы дать выход гневу и не нанести никому смертельного
оскорбления. Но тогда извозчики, попавшие в затор, сразу бы
становились философами, сами того не ведая. Это действительно
азартно-увлекательное зрелище, подобно тому, как среди массы
холостых патронов один случайно оказывается настоящим и по-
падает в цель! Меня можно обругать по-русски, ведь я ничего не
смыслю в этом языке. А если бы вдруг оказалось, что я его знаю?
На самом деле, любое ругательство — тарабарщина. Понять это
как следует — значит понять, что понимать там нечего.
17 ноября 1913
НА КОЛЕНЯХ
Совершенно невозможно произнести про себя звук ”и”, от-
крывая при этом рот. Попробуйте, и убедитесь, что ваше без-
молвное, воображаемое ”и” превратится в нечто вроде ”а”. Этот
пример показывает: наши органы движения способны ограничить
воображение, если оно входит в противоречие с их работой.
Соотношение между воображением и работой мышц наглядно
демонстрируют жесты: по ним видно, о чем мы думаем; если
я в гневе, я непременно сожму кулаки. Все это хорошо известно,
однако обычно люди не используют этот метод управления
страстями.
Любая религия заключает в себе необыкновенную практичес-
кую мудрость; например, когда в душе какого-нибудь бедняги
зреет протест, когда он пытается отрицать какой-либо факт,
бессмысленно тратя на это силы, и лишь умножает свое несчас-
тье, — будет лучше, вместо того чтобы его увещевать, заставить
встать на колени и охватить голову руками; ведь с помощью
этого гимнастического упражнения — даю вам слово — вы
положите конец состоянию неистовства, в котором пребывает
его воображение, и на мгновение прервете приступ отчаяния или
ярости.
Но люди, стоит им предаться страстям, становятся порази-
тельно наивными. Они не верят, что существуют простые спосо-
бы излечиться. Человек, с которым обошлись непочтительно, для
начала выстроит тысячу умозаключений, чтобы убедиться, что
его действительно оскорбили; он будет искать отягчающие об-
стоятельства и найдет их; он будет искать прецеденты и найдет
их. ’’Вот, — скажет, — причины моего справедливого гнева,
и я не желаю успокаиваться и избавляться от него”. Такова
134
первая реакция. Затем разум вступает в свои права: ведь люди
— удивительные философы, и больше всего их поражает бессилие
разума перед страстями. ’’Умом я это понимаю...” Так говорят
все без исключения; трагедия не вызывала бы такого трепета, если
бы герои, произнося монолог, использовал бы все средства убеж-
дения. Ведь именно эта ситуация, доведенная скептиками до
предельной ясности, наполняет силой идею о непобедимости
судьбы: ведь скептики ничего не выдумали. Самая древняя идея
— о существовании Бога — самая изощренная идея, всегда
возникает вновь потому, что люди чувствуют себя обреченными
и приговоренными. За долгие годы детства человечества они
успели поверить, что страсти, как и сны, даются им богами.
И каждый раз, когда их страдания облегчались, словно кто-то
принес избавление, они видели в этом чудо благодати. Человек,
охваченный раздражением, опускается на колени, чтобы попро-
сить о душевном спокойствии и, естественно, получает его, по-
скольку эта поза сама по себе исключает гнев. Тогда он говорит,
что почувствовал благотворную силу, освободившую его ото зла.
Как видите, теология развивается весьма естественно. А если
проситель ничего не получает, то какой-нибудь советчик без труда
докажет, что он просил плохо, потому что не сумел встать на
колени и, наконец, потому, что слишком дорожит своим гневом,
что опять-таки свидетельствует о том, скажет теолог, что боги
справедливы и умеют читать тайны наших сердец. И священник
столь же наивен, как и верующий. Люди длительное время
терпеливо переносили порывы своих страстей, прежде чем у них
зародилось подозрение, что все дело в процессах движения, проис-
ходящих в человеческом теле, и, следовательно, им могут проти-
водействовать соответствующие случаю движения. И поскольку
они видели, какое сильное воздействие оказывают позы, ритуалы,
в общем, определенная манера поведения, внезапные перемены
настроения, именуемые перевоплощением, долго считались чудо-
действенными. А ведь объяснять сверхъестественным вполне ре-
альные вещи — это и есть суеверие. Даже в наши дни самые
образованные люди, когда их охватывает пламя страстей, порой
начинают сомневаться в том, что им давно и хорошо известно.
24 декабря 1913
УРОКИ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
Взрослых тоже есть чему поучить. Например, школа, где
всерьез решили бы преподавать экономику или мораль, вполне
могла бы организовать экскурсию в угольную шахту, чтобы
ученики получали знания не только из лекций. "Союз во имя
истины” — достойная уважения ассоциация свободомыслящих
людей — предложил нам подобные методы для ’’Школы общей
культуры”, и любой, конечно, тут же их одобрит. Но все не
так-то просто.
135
Я неоднократно подчеркивал: в любой выполняемой челове-
ком работе заложена колоссальная способность приводить мыс-
ли в порядок. Почему? Потому, что любое реальное действие
требует времени и усилий для всестороннего изучения предмета.
Роль зрителя не так интересна: она требует большего терпения
и возможности часто наблюдать за работой. Каким бы внима-
тельным ни был человек, он должен часто ездить на поезде по
железной дороге, чтобы знать все ее пересечения и разветвления,
я имею в виду знать, где находятся стрелки, и различать главные
пути; но и этого еще недостаточно. Когда мы видим какой-то
предмет впервые, он затрагивает только наше воображение; это
бессмысленное удивление такое же, какое взрослые стараются
вызвать у детей, когда хотят развить у них внимание, как у охот-
ничьей собаки. Вот почему я не считаю, что путешествия обога-
щают нас множеством идей: ведь чтобы так было, нужно дви-
гаться медленно и не стараться увидеть абсолютно все.
Я видел Луну в подзорную трубу; и это не такое уж неприят-
ное зрелище. Однако я не узнал ничего нового, разглядывая
горы, освещенные Солнцем. Существует определенный порядок,
которого я совершенно не придерживался; вместо этого я следо-
вал за путешественницей от одной звезды к другой, замечая ее
путь. И несмотря на то, что долго наблюдая, я постепенно
сосредоточивал внимание на важном, предмет так и не был мною
основательно изучен. То же самое можно сказать о звездах,
Солнце, планетах — я вижу их издалека. Какое-то инстинктивное
желание подталкивает к тому, чтобы увидеть все это в увеличен-
ном, словно приближенном виде, однако человеческое любопыт-
ство рационально и довольствуется созерцанием доступных
внешних признаков, предпочитая не касаться даже самых прос-
тых природных свойств. Знаменитый Тихо Браге* вообще не
хотел пользоваться трубой: он довольствовался рейками и натя-
нутыми нитями. Если бы у халдейских пастухов были наши
мощные телескопы, они бы ничему не научились у науки-настав-
ницы. Не очень это хорошо, что способы наблюдения развивают-
ся быстрее, чем искусство толкования. Так, телефонист по роду
деятельности становится свидетелем многих событий, но ни в од-
ном не может толком разобраться. В индустриальном производ-
стве ради пользы дела часто скрывают самое важное. И если
показать мне работу всех шестерен, то за второстепенным я все
равно не разгляжу главного.
Вот почему благоразумнее изучить для начала, как устроены
рычаги, подъемные краны и часы, вместо того чтобы сразу
браться за исследование электронов. Опыт — это совсем не
ерунда, даже для теоретической науки, в умении постепенно
накапливать опыт и заключается искусство обучения. В конце
концов, если я не особенно доверяю опыту техника, то что
говорить об опыте контролера? Ум оттачивается в разгадывании
загадок; ум перекидывает мосты через пропасти. На руке рабоче-
го мы можем прочесть следы его труда; угольная шахта тоже
136
о многом нам расскажет. Даже обычный подъемник стоит того,
чтобы его рассмотреть повнимательнее; но по ходу размышле-
нии мы обычно приходим к предельному упрощению объекта,
вследствие чего подъемник в конечном итоге предстает как рычаг
или блок; а машина, что находится у нас перед глазами, скрыва-
ет, как она устроена. И это тем более верно, если иметь в виду
экономический механизм; его волшебная сила как раз в том,
чтобы не дать рассмотреть все его колесики и шестеренки. Чело-
век не в состоянии понять, как функционирует банк, если он не
банкир. Вы узнаете больше, если столкнетесь с проблемой учета
векселя.
21 января 1914
ПРОРОКИ
Одни пророчат, что уже известно, другие — то, о чем уже
слишком многое известно, иные — то, что все уже успели уви-
деть. Насилие, месть — ”око за око” — знакомая мораль, даже
более чем знакомая — она у меня в крови; она — кровь и плоть
любого человека. Какой ненавистью отвечает человек на оскорб-
ление! И не говорите, что это проявление активного благоразу-
мия, проистекающего из любви к себе. Испокон века человек
умирает счастливым, если сумел отомстить за себя.
Когда негодует толпа, какие волны страстей перекатываются
от одного человека к другому, как все возмущены! Достаточно
удовлетворить эту ненависть, и все становится таким простым,
таким очаровательным, таким простительным! И никаких уг-
рызений совести, ведь каждый готов от чистого сердца расплачи-
ваться своей жизнью. Эти порывы настолько хорошо сочетаются
со спонтанностью человеческой натуры, что даже не участвуя
в событиях, а только читая речь, призывающую к войне, или
репортажи о шумных манифестациях, я сам отправляюсь на
войну, словно неведомый бог коснулся меня. Если к ненависти
примешивается гордость, а к гордости — честолюбие, или, если
священный, неоспоримый долг соединяется с праведным гневом,
кто может этому противостоять? Кю лишит себя почти физичес-
кого удовольствия любить людей, держа их в страхе? Эти чувства
вызывают такое опьянение, что лучшее уступает дорогу худ-
шему, а душа отдельного человека, как и душа толпы, являет
собой удивительный союз хама, тирана и праведника. Лицемеры,
играя на человеческих чувствах, приводят в трепет наивные серд-
ца. Так что же говорить об истинном пророке, всего себя отдаю-
щем своему делу, находящем в нем наслаждение, возвышающем-
ся до того, чтобы презреть смерть? Толпы людей пойдут за его
гробом. Пошел бы даже я, — да, пошел бы, если бы захотел.
Существуют пророки того, что никто никогда не видел, того,
что, возможно, никто никогда не увидит. Они произносят речи,
и с ними никто не согласен; они призывают думать, искать,
137
сомневаться, проверять себя — словом, призывают к тому, что
всегда рождало противоречия между людьми: хотят, чтобы чело-
век умел сопротивляться другим и самому себе, ответственности
и бегству от нее, любви и ненависти. Они провозглашают новый
миропорядок, который еще не установился, которого нет даже
в перспективе — его еще только предстоит создать упорной,
неблагодарной, поначалу безуспешной и почти безнадежной ра-
ботой. Справедливость, Равенство, Мир ненавистны страстям;
примечательно и, вместе с тем, совершенно естественно, что эти
идеи поначалу вносят раскол в общество и вызывают недоволь-
ство. Более того, их проповедников презирают, ругают, гонят
и забрасывают камнями. Кто? Те самые рабы, за чье освобожде-
ние они ратуют. Для тела эти идеи непостижимы; это оклеветан-
ные добродетели: Равенство представляют как унижение, Спра-
ведливость — как услужливость, Мир — как трусость. И виновен
в этом стыд. Пророк освистан и предан бывшими друзьями. Все
силы объединяются против него; он оценивает их, порой так их
боится, что начинает сомневаться в самом себе. Его победы не
торопятся с приходом, а если приходят, то мгновенно забывают-
ся, потому что он слишком суров к самому себе и отвергает саму
возможность привлечь на помощь страсти людей. Я предпочту
присоединиться именно к нему; у того, первого, и без меня
достаточно сторонников.
6 февраля 1914
СОМНАМБУЛЫ
Каждый, порывшись в памяти, сможет рассказать какую-ни-
будь волнующую историю о сомнамбуле, или о предчувствии,
или еще о чем-то в этом роде. Я не люблю таких рассказов и не
считаю их правдивыми; я и сам мог бы привести несколько
засвидетельствованных случаев, насколько подобное вообще воз-
можно, но, в конце концов, если не забыл их, то перестал в них
верить. Да, я отвергаю эту науку для простофиль, как отвергаю
дикость, несправедливость, войну. И если где-то начнут творить-
ся чудеса, я не пойду на них смотреть.
Чувствую, как на меня готова наброситься религиозная душа:
”Так-то вы чтите свой разум? Как? А если все — правда? Что это
еще за фанатизм наоборот?” Это просто фанатизм, отвергающий
всякий фанатизм. Разум — не помойное ведро для истин. Поря-
док выстраивания истин и способ их постижения крайне важны.
Вполне возможно, что не лишен оснований старый предрассудок,
который наделял юродивых способностью заглядывать в буду-
щее; но не хотел бы я стать юродивым, даже если мне откроется
будущее во всех подробностях. ’’Уметь — не знать” — вот
славный девиз.
Любое живое существо по строению своему — великолепное
приемное устройство для разнообразных волн, звуков, света,
138
тепла, грозовых разрядов. А раз достаточно лишь прислушаться
к своему телу, почему бы не попытаться угадать тысячи разных
вещей, ведь все в мире так или иначе дает о себе знать. Вчера,
стоя на пороге загородного дома и глядя в сторону Парижа
в просвет между двумя холмами, я говорил себе: "В этот час
с Эйфелевой башни уходят сообщения. Если бы я натянул длин-
ную, надежно изолированную медную проволоку и приблизил
к ней другую, заземленную, то при каждой волне между ними,
наверное, проскакивала бы искра”. А наше тело — та же антенна,
ежесекундно принимающая целый поток о чем-то сообщающих
волн. Значит, чтобы стать более или менее сносным пророком,
нужно отдаться во власть ощущений, стараться их усилить,
реагируя на все без разбора — в общем, прикинуться юродивым.
Наверняка не будет недостатка в трагических совпадениях,
а главное — в вере всех остальных, заставляющей сбыться тому,
что было предсказано. Существовали цивилизации, где это искус-
ство заменяло науку, что делало невозможным и даже непо-
зволительным отличать истину от лжи. Отсюда — тирания,
дикость, власть страстей.
Мы создаем цивилизацию совсем иного рода, полностью
исключающую подобное. Надо сделать выбор. Разум не может
стать ясным, если не отбросит бесчисленные ощущения, завися-
щие от пульсации крови и смены настроений. Желающий стать
ученым, должен отказаться от ремесла волшебника. Надо было
выбирать; мы выбрали — все постоянно должны делать выбор.
Так рождается удивительное упорство, которое, быть может,
и есть самое замечательное мужество. Разобраться во что бы то
ни стало, решительно отвергнуть эту животную науку, способ-
ную отдать нас во власть юродивых и злодеев. Не слушать
окриков страха и надежды, повелевающих остановиться. Верую-
щий человек — это тот, для кого его собственные настроения
требуют доказательств. И для противостояния этой дурной науке
Тиберия, Нерона, Гелиогабала* нужна только воля; прежде чем
что-либо сделать, следует не пускаться в изыскания и обсужде-
ния, а вооружиться упорством, отказаться верить и сопереживать
для того, чтобы верить. Намеренное неверие — ’’Долой богов
и пророков!” Теперь судите по результатам; мы уже начинаем
догадываться, что такое Справедливость.
3 марта 1914
ПОЛЕЗНОЕ СЛИШКОМ ПРЕЗРЕННО
Полезное принято считать презренным; виной тому расхожее
суждение, ставящее полезное на одну доску с наслаждением; но
полезное прямо противоположно наслаждениям; оно — само
благоразумие. Вступая в ассоциацию, кооператор обретает уве-
ренность, но уверенность радует лишь рассудительного. И насто-
ящим заблуждением было бы считать, будто люди объединяются
139
из любви к себе; они объединяются лишь из-за приверженности
идеям и порядку, то есть по требованию рассудка.
Древние не видели в этом ничего дурного, и Сократ без труда
бы признал, что польза — высшее благо. Но подумайте только,
что вот уже больше века повсюду, от иезуитских школ до педаго-
гических училищ, учат тому, что способность ценить в вещах их
полезность достойна презрения. Люди и так слишком предрас-
положены полагаться на свои чувства и с радостью творить зло,
лишь бы не задумываться.
Говорят, что вызвать клеветника на поединок благородно.
Однако по здравом размышлении, безумный рыцарь, подставля-
ющий под удар свою грудь, похож на пьяницу, убивающего себя
возлияниями. У обоих отсутствует инстинкт самосохранения, оба
безрассудно предаются удовольствию или страданию. Здесь и су-
дорожные порывы, и бешеная ненасытность, и крайняя снис-
ходительность к самому себе. Поддаться гневу или уступить
желанию — все это внезапное помрачение рассудка. Но они
расплачиваются собственной жизнью? Ну и что. Пьяница тоже
расплачивается жизнью, как и юродивый. Скупой тоже скорее
позволит себя убить, чем отдаст золото. Правда в том, что все,
написанное о любви к себе и самопожертвовании, нуждается
в исправлении; все эти понятия чудовищно перепутаны. А страсти
спущены с привязи.
Я не знаю практически ни одного моралиста, который не
стремился бы взволновать слушающего. Они бьют в души моло-
дых людей, как в барабаны; они ищут слабое или чувствительное
место. Красноречие — всего лишь куртизанка, готовая услужить
любому сердцу; но все наслаждения и убийственны, и притяга-
тельны. Один умирает ради славы, другой разоряется. Говорят,
что расточитель любит себя; почему же не говорят, что и некото-
рые герои тоже любят себя? Однако вернее другое: ни те, ни
другие себя не любят, так как это выражение любит себя” не
имеет смысла. Любить — значит любить что-то, отличное от
себя. И любовь встречается не так уж редко; она неразлучна
с жизнью; все есть любовь; и жизнь — ежеминутный героизм.
Любовь смешана с ненавистью — умирают и от того, и от
другого. Самое естественное для обычного человека — это при-
страститься к чему-либо и этим разрушать себя: едой, питьем или
чужим мнением. Поэтому войну вести легко. А вот мир под-
держивать трудно. Рассудительность — редкость. И я хочу воз-
дать почести осторожности, ибо ни безумие, ни страсть не быва-
ют осторожными. И люди впрыскивают в себя героизм, как
морфий. Землекоп, друг мой, пора нам отрезвить всех этих
сумасшедших.
7 июля 1914
140
ВОЕННОЕ РАБСТВО
Что подвигло меня в течение трех лет войны предпочитать
военное рабство гражданскому, так это, помимо любопытства,
ощущение, не оставлявшее меня с самого начала: глупцы снова
возьмут верх. С первого дня великого несчастья, откуда ни
возьмись, стали появляться монахи. Это полбеды, когда бы нас
силой заставили принять доктрину монахов, из этого еще можно
было бы извлечь пользу; любая человеческая мысль способна
сносно существовать в тюрьме этой доктрины, являющейся частью
человеческой истории. Но нам предстояло гораздо худшее. Попав
под полицейский надзор, здравомыслие вынуждено было опустить-
ся до образа мыслей среднего полицейского; и поскольку низшие
чины этого ведомства, хотя и чрезвычайно полезны во все времена,
не имеют привычки взвешивать свои слова, не позволялось даже
облекать в пристойную форму суждения о сложившейся ситуации.
Государственные деятели и литераторы подчинились требованию
не включать в свои речи ничего, что могло бы показаться заслужи-
вающим внимания; ибо для унтера, блюстителя порядка, внимание
и подозрение — одно и то же. Это унизило одних и возвысило
других; и вот это я и называю царством глупцов. Была ли полиция
мнений необходима — я не хочу теперь поднимать этот вопрос.
Нет ничего удивительного в том, что военный уклад породил,
среди множества прочих, и это бесчеловечное явление. Я сбежал
в армию, предпочитая быть рабом телесно, но не духовно.
Этот порыв был правильным, и я никогда о нем не жалел.
Насильственные действия хороши тем, что не оставляют места
ни для лжи, ни даже для ошибки. На этой черте, где имеет
значение одна только сила, лицемерие исчезает. Объективность
угнетала, как деспот, но люди были свободны в суждениях; и, что
вполне естественно, даже досужие мысли были здравыми. Ни
один невежественный человек в течение долгого бдения не заин-
тересовался движением Луны, неподвижностью звезд и даже
перемещениями наиболее отчетливо видимых планет. Звучали
решительные, откровенные речи. Если порой в них проявлялись
предрассудки, то лишь глубинные, природные. Я вновь обретал
античную простоту. Во мне воскресали Фалес и Диоген*.
Известно, что гражданская полиция, со временем разросшаяся
и накопившая силы, попробовала установить царство глупцов
и там, где стреляли пушки. Но без особого успеха: пушки лучше
справлялись с этой работой, уничтожая всякого мыслителя, стои-
ло ему лишь проснуться. Как бы то ни было, вернувшись без
какой-либо предварительной подготовки туда, где все смирились
с цензурой, я так и не смог приспособиться. И даже сегодня один
лишь намек на цензуру вызывает во мне мысль о борьбе, а это ведь
тоже своеобразное рабство. Вот почему я предпочел поселиться
в одиночестве, наедине со своими повседневными мыслями.
27 марта 1921
141
ВОЙНА — СВЯЩЕННОДЕЙСТВИЕ ЧЕЛОВЕКА
Какая польза в том, чтобы расписывать холеру самыми мрач-
ными красками; хотя полезно и необходимо знать, что она из
себя представляет. То же можно отнести и к войне. Сильный
испуг или страх ничем не помогут; единственное, что необходимо
— это точное знание предмета. И, дабы заставить всех поразмыс-
лить, я пишу эти строки.
Насилие — вовсе не война. Солдат совершенно не похож на
бандита, убивающего ради обогащения. Идея стяжательства по-
средством войны вторична и не так уж важна; она не способна
оказать серьезного воздействия на людей, никогда не помышляв-
ших об убийстве ради грабежа, какими в большинстве своем
являются граждане-солдаты.
Война — вовсе не насилие. Насилие возникает в ней, как
эпизод; но именно это более всего отвратительно для тех, кто
воюет. И вся война строится на повиновении, а не на насилии;
— без ненависти, без гнева, без духа мщения.
В войне есть что-то от религии, от обрядности. Это священ-
нодействие человека, или прославление того, что свойственно
человеку; ибо даже самые свирепые животные прежде всего дума-
ют о сохранении своей жизни. Как только один человек начинает
сомневаться в храбрости другого — жди войны. На нее уповают
самые слабые и самые старые, которые естественным образом
предрасположены к сомнениям в жизнеспособности рода. И тог-
да молодые и сильные вынуждены предоставить доказательства,
необходимые, кроме прочего, и им самим.
Военное искусство создает впечатление настоящего обряда
с помощью подготовительных церемоний, всевозможными спо-
собами внушающих человеку, что он храбрее, чем думает.
Если какой-нибудь народ настолько сомневается в соседе, что
выражает презрение к нему на словах и на деле, он должен
готовиться к испытанию. Чем более смелым и сильным он
считается, тем серьезнее испытание. Уважение к врагу — соль
войны.
Испытание завершается победой; но испытание — это благо
и для побежденного, если война была такой долгой и разруши-
тельной, и, как того можно было ожидать, оба противника
реабилитированы.
По этим причинам все люди, достойные называться людьми,
отправляются на войну по первому зову, как бы ни относились
к самому этому явлению.
Военное искусство становится непреложным законом для
всех. Ему подчиняются неохотно, но всегда приветствуют как
благо, когда думают о том, какие удивительные способности
в них открылись и на какие трудные деяния они оказались
способны благодаря принуждению.
Честь — тоже движущая сила войны, а посему сторонникам
мира вряд ли стоит на что-то надеяться. Во всяком случае, войны
142
развязываются совместными усилиями политиков и крупных вое-
начальников, которых подталкивает честолюбие и манит слава,
и итог мог бы быть принципиально иным, если бы суд чести,
состоящий из одних только женщин, вознес хвалу тем, кто под-
вергал непосредственной опасности свою жизнь, и заклеймил
презрением всех без исключения, кто готовил и вел войну, не
пожелав отправиться туда, где было наиболее трудно и опасно.
А поскольку очевидно, что глава государства или генерал долж-
ны заботиться о сохранении своей жизни, честолюбцы и буяны
вынуждены будут отказаться от такого рода занятий.
2 апреля 1921
В ЦАРСТВЕ ГЛУПЦОВ
Помните время, когда все стены были обклеены плакатами
Лиги граждан*, провозглашавшими юридическую максиму: ”С
бандитами не спорят, их просто судят”. Мне страшно хотелось
дополнить этот лозунг другим: ’’Никто не может выступать
судьей в своем собственном деле”. Однако я поборол этот со-
блазн, чтобы не угодить в тюрьму. Не надо забывать, что это
было время, когда всех нас запугивали и всем верховодили
глупцы.
Именно глупость и бесила меня больше всего — глупость
в большей степени преднамеренная, и исходила она от людей,
которые в другое время проявляли бы корректность. Я с трудом
переносил эту жизнь на военном положении, когда на твоих
глазах еще вчера разумные люди переходили в разряд буйнопо-
мешанных. И как тут было не шарахнуться в глупость проти-
воположного свойства. Но я всегда считал, что они мало отлича-
ются друг от друга, ибо идея и ее отрицание вместе составляют
одну и ту же идею, как медальон и его отливочная форма
изображают одну и ту же фигуру.
Глупость — это речь (устная или письменная), искажающая
истиное содержание. Вот почему полезно разбирать ее грам-
матически, ’’реставрируя” общепринятый смысл слов. Никто ведь
не станет приравнивать месть, которую осуществляет оскорблен-
ная сторона, суду, который вершит третейский арбитр. Начертав
на стенах слова ”Не забудь о мщении”, они лучше выразили бы
свою мысль. Я ценю в мыслях людей четкость и в таком крике
души распознал бы нечто человеческое и готов был бы это
принять.
Человека, идущего на войну из чувства мести, надо остере-
гаться, как случайно брошенного камня. Хотя опасность эта
преходящая: как бы быстро ни летел камень, рано или поздно он
окажется на земле. Так и ярость не может длиться бесконечно,
поскольку тело человека не в состоянии долго переносить один
и тот же душевный настрой. Даже самый разъяренный человек
в конце концов начнет испытывать голод или же заснет. В худ-
143
шем случае он убьет кого-нибудь, или его убьют. Так что, если
бы члены Лиги граждан все, как один, отправились на фронт по
примеру не посчитавшегося со своим почтенным возрастом Ко-
линь он а* и Байе**, мне нечего было бы сказать в ответ. Когда
сражаешься с врагом на расстоянии ружейного выстрела, это
настолько усмиряет страсти, что ты из разговора с человеком
можешь определить, воевал он или нет.
Плохо составленная фраза может вызвать еще больше беды:
ведь она способна оглушить и ввести в заблуждение добрую
волю людей, с которой только и связывали мы свои надежды.
Сознавая, что мира нет без справедливости, человек стремится
к добру, вглядываясь в его очертания, но обманываясь затемняю-
щими его призраками. И если почувствует, что в почитаемом им
понятии ’’правосудие” опять-таки скрывается война, а реализа-
ция права требует насильственных действий, он, даже не будучи
ослеплен яростью, возьмет в руки оружие. Поэтому так страшны
создатели призраков и ложных мнений. Толчок к развязыванию
войны дает человеческая мысль. И даже спустя много лет убогая
максима, давно исчезнувшая со стен, продолжает отбрасывать
свою тень на многие умы. А те, кто не верят в нее, все-таки
остерегаются, боятся — выходит, тоже верят.
12 апреля 1921
ОРАКУЛ
Некоторые рассказы Геродота выглядят наивно-смешными.
В те времена в Греции или в Малой Азии не было такого народа,
который, прежде чем что-либо предпринять, не советовался бы
с дельфийским оракулом. Об этом свидетельствовали бесчислен-
ные великолепные дары. Историк признает, — и это довольно
явственно следует из его рассказа, — что оракула не понимал
никто, да и сам себе он не был понятен. Поэтому в своих
поступках люди руководствовались чувствами или обстоятельст-
вами. Оракул предупреждал их об этом надписью при входе:
’’Познай самого себя”, осветившей путь Сократу и многим дру-
гим, включая нас. И такая мудрость сочетается с таким неразу-
мием! Это вовсе не истории, рассказанные дикарями, они не
о чем-то постороннем, а о близком и знакомом; кажется, что это
истории о нашем детстве, только их герои уже получили — без
всякого отвращения или принуждения — определенное воспита-
ние и политическое образование; каждая деталь соответствует
замыслу в целом, как в древних статуях. Кто-то сказал мне
однажды: ”В Древней Греции все обладает сложной и завершен-
ной структурой; малейший фрагмент — образ целого; это об-
разец всякой мысли; и кто знает, почему?” Что касается ораку-
лов, я почти понимаю, почему.
Спящий человек, в определенном смысле, знает все: он в цен-
тре вещей и не упускает ни одного движения. Он слышит их все
144
и через сотрясения воздуха и множество прочих вибраций вос-
принимает отзвуки всего, что говорится и делается под небесным
сводом. В наших обсерваториях все классифицируется и подраз-
деляется, тут измеряют вес воздуха, там — скорость ветра, еще
где-то — невидимые потоки воды, подземные толчки, радиовол-
ны; и это знание того, что есть, при всей своей неполноте, имеет
немалое значение для прогнозирования. Но спящий человек вос-
принимает все вместе; и малейшее движение его тела отражает
весь этот мир,неразрывно связанный с процессами, происходя-
щими в самом человеческом теле. Возможно, сновидения, похо-
жие на наивные, спутанные в клубок ощущения, отражают как
шумы и перемены вокруг, будь они сильными или слабыми, так
и движение, смятение жизни. Но кто может вспомнить свой сон
целиком? Мы называем сном то, что является уже истолкованием
сна. Однако всеобщее стремление разгадывать сны столь же
правильно, сколь и непоколебимо.
Пифия, Сивиллы*, Пророк тоже спят, только они видят сны
не для себя, а для нас. И поэтому не истолковывают, а прямо
отражают — голосом, жестами, позой — неделимый мир, нахо-
дящий отклик в их теле; сначала — мир близкий, а потом, как бы
притягивая к себе ближе и ближе, — миры более удаленные, вне
всякой определимой границы, что сегодня понятно физику. Но
когда я употребляю слова ’’сначала”, ’’все ближе и ближе”,
’’далеко и близко”, я говорю, как физик. В этом восприимчивом
теле все едино: нет ни далекого, ни близкого, поскольку все есть
движение в нем и ответное движение в нем же. И поскольку
будущее зависит от настоящего, достаточно, чтобы Сивилла
неосознанно заговорила и задвигалась, чтобы я уверился: в этом
пророческом бормотании заключено то, что меня интересует
и чего я не знаю. Но как это истолковать? Ни Пифия, ни Сократ
— никто этого не скажет, остается сначала угадать в этом то, что
нам по душе; а затем, после события, ’’расшифровать” само
предсказание. Отсюда советы волхвов и уловки оракула, ничуть
не уменьшающие уважения к нему. Пойти к оракулу означает
искать опору для принятия решения. Тот, кто принимает решения
инстинктивно, в некотором роде отдается во власть природы
и пытается действовать в согласии с ней, и при этом теряет нить
собственных мыслей. Напротив, если он вопрошает спящего
и прислушивается к нему, значит, еще может выбирать. По
крайней мере, теперь у него есть основание действовать так или
иначе, и в случае ошибки это послужит ему оправданием; особен-
но удобно перекладывать ответственность на божество. Эти пути
обхода и отступления, этот извилистый маршрут, это сочетание
наивности и осторожности, нелепости и рассудительности лучше
обрисовывают реального человека, чем все предсказания из ска-
зок, выраженные ясным языком, непререкаемые, абстрактные,
глупые. Уже в этой эллинской доверчивости, за которой тенью
следует сомнение, есть зрелость и подлинная мудрость. И самая
глубокая истина оракулов в том, что никто не умеет истолковы-
145
вать их предсказания, даже тот, кто их изрекает. Потому-то
дельфийская надпись так подходит и храму, и треножнику. Это
тело человека, это его чело.
19 апреля 1921
КАТЕХИЗИС
Церковь основывала свою прекрасную попытку вселенского
примирения на идее, что люди, как бы они ни отличались друг от
друга своим видом, силой, способностями и как бы ни были
разделены страстями и интересами, их объединяет общий дух;
заключающий все лучшее, что есть в каждом из них, на нем
зиждется все остальное. Эта идея об истинном человечестве была
знакома уже великим древним; намек на нее встречаем у Плато-
на, она четко сформулирована Марком Аврелием. Но все же
именно Церковь впервые на этой земле попыталась проповедо-
вать братство по принципу самого братства, то есть проповедо-
вать всем, вне зависимости от могущества, богатства или способ-
ностей. Катехизис* — это первый опыт школы для всех. Несмот-
ря на тяжеловесность языка, доктрина была волнующей и убеди-
тельной благодаря сокрытой в ней идее — идее человеческого
духа. Наши нравы до сих пор, по счастью, несут на себе живой
отпечаток этой мощной системы взглядов, которой мы обязаны
достоинством женщины, духом рыцарства и идеей духовной
власти, стоящей выше королей и народов.
Однако, как сказал Огюст Конт, этой системе, рожденной
вдохновением и создавшей огромную организацию единой чело-
веческой семьи, недоставало сильной верхушки. Прекрасно чув-
ствовать душой общность со всеми людьми, но нужно еще иметь
возможность испытать ее сомнением и познанием. За неимением
доказательной доктрины, Церковь оказалась под двойной уг-
розой: во-первых, со стороны всякого рода вдохновенных и одер-
жимых личностей, не преминувших предложить свои верования,
такие же произвольные и такие же фантастичные, как восприни-
маемые буквально детали догм; во-вторых, со стороны величай-
ших мыслителей, организаторов, учителей, без которых Церковь
не могла обойтись; она вынуждена была пересмотреть, изучить,
испытать доктрину, руководствуясь духом универсализма, власт-
но толкавшего на поиск доказательств. Поэтому великая идея
Церкви должна была погибнуть из-за отсутствия содержания.
Содержание и доказательство католической идеи порождены
позитивной наукой. Ибо верно, что люди имеют некое потенци-
альное внутреннее сходство, но реально их объединяют внешние
признаки, сочетающие в себе теорию с практикой. Нет никакой
необходимости, чтобы один человек знал и понимал все; дос-
таточно того, чтобы он знал и хорошо понимал что-то одно
и в этом чувствовал себя братом и равным всем тем, кто знает
и понимает. Например, когда случается солнечное затмение, все
146
могут в назначенный час наблюдать прохождение Луны перед
Солнцем; сбывшееся предсказание — это чудо разума. Но, даже
не вникая в подробности теории солнечного затмения, люди
могут составить достаточное представление о рассуждениях
и расчетах, позволяющих предвидеть продолжительность затме-
ния, час и место, где его можно будет наблюдать. Стоит им
только заметить путь Луны с запада среди звезд, сравнить его
с путем, который проходит Солнце — в том же направлении, но
за год, и они поймут, что Луна нагоняет и опережает Солнце,
и поэтому затмение начинается с запада. Сравнивая таким об-
разом две скорости, примерно соотносящиеся как месяц и год,
они рассчитают довольно точно продолжительность затмения,
и этого будет достаточно, чтобы почувствовать и пробудить
в себе силу мысли, которая уже стерла с лица земли страх, ярость
и ссоры — бывших спутников затмения — и положит конец
страхам, ярости и ссорам, по мере того как люди приучатся
думать. Так я развивал эту идею, перешагивая через серповидные
тени, пока люди, одни — сквозь закопченное стекло, другие
— в отражении в воде, рассматривали реальное изображение.
Дух Платона был с нами.
Когда слияние душ происходит в трагический момент, когда
в каждом трепещет ужас, — вот тогда всё человеческое глубоко
отпечатывается в человеке, тогда человек ощущает себя в других;
он — часть человечества. В такой вот момент совершается истин-
ное крещение.
22 апреля 1921
ИСПЫТАНИЯ ДЛЯ ХАРАКТЕРА
Я уже устал слышать о том, что один умен, а другой нет.
Подобное легкомыслие в оценке ума пугает меня пуще любой
глупости. Разве человек, даже если его считают посредственнос-
тью, не способен освоить геометрию, если будет придерживаться
определенного порядка и не потеряет к ней интереса? Путь от
геометрии к самым сложным и кропотливым исследованиям
такой же, как от неприкаянного воображения к геометрии; труд-
ности те же — непреодолимые для нетерпеливого, ничтожные
для того, у кого хватает терпения по очереди справляться с ними.
Об изобретениях в этих науках и о том, что называют гениаль-
ностью, скажу только: результаты здесь видны лишь после дол-
гой работы; и если человек ничего не изобрел, это еще ни о чем не
говорит: возможно, он просто не захотел.
Вот тот же человек, отступивший пред холодным ликом
геометрии, двадцать лет спустя избрал другое занятие, и оказал-
ся достаточно умен на новом поприще; между тем как другие,
желающие что-то сочинять, не затратив необходимых усилий,
проявляют свое творческое бесплодие в другом деле. Все они мне
кажутся донельзя глупыми в вопросах здравого смысла, потому
147
что не хотят критически оценить то, что собираются высказать.
Это навело меня на мысль, что каждый настолько умен, на-
сколько он того хочет. Язык тоже дал свою подсказку: глупость
— или слабоумие — не что иное, как человеческая слабость;
так чутье народа словно указывает мне, в чем разница между
рассудительным человеком и дураком. Воля, а еще лучше ска-
зать, труд, — вот что определяет интеллектуальное преиму-
щество одного над другим.
Поэтому я взял за привычку рассматривать человека, при
желании его оценить, не со лба, а с подбородка. Не с той части
лица, что прикидывает и рассчитывает (этого всегда более чем
достаточно), но с той, что хватает и не выпускает. Иначе говоря,
хороший ум — твердый ум. В просторечье дураком называют
также человека, руководствующегося в суждениях обычаями или
чужим примером. Декарт, чья великая тень по-прежнему маячит
далеко впереди нас, начал свой знаменитый ’’Трактат” с фразы,
которую часто цитируют, но не всегда понимают: "Здравый
смысл — это вещь, которая распределена лучше всего в мире".
Но он четко пояснил эту мысль в "Размышлениях", говоря о том,
что Суждение — дело воли, а не понимания, и назвал, таким
образом, великодушием то, что обычно называют разумением.
Невозможно определить степень ума. Предельно упрощенные
задачи, такие, как дважды два — четыре, настолько легко ре-
шить, что и тупица сделает это без труда, если только не запута-
ется в выдуманных сложностях. Скажу так: нет ничего сложного,
но человек представляет сложность сам для себя. Глупец похож
на осла, который трясет ушами, и упирается, отказываясь идти
вперед. Плохое настроение, гнев, страх, отчаяние — все эти
причины, взаимодействуя и переплетаясь, в конце концов делают
из него глупца. Это чувствительное, тщеславное, честолюбивое,
обидчивое животное предпочтет десять лет валять дурака, неже-
ли пять минут просто поработать. Как тот, кто потерял интерес
к игре на пианино и бросил это занятие только потому, что
ошибся несколько раз подряд. Однако гаммы репетируют куда
охотно, чем оттачивают свои суждения. Возможно, думают, что
руки человека имеют право ошибаться, а вот уму — этому
сокровенному богатству каждого — такое не позволительно во
избежание унижения. Конечно, пустоголовые приходят в ярость,
протестуют и подвергают себя добровольному остракизму.
Иногда говорят, что различия обусловлены памятью, а па-
мять — это дар. Но резонно возразить: любой человек обнаружи-
вает хорошую память, когда речь идет о вещах, над которыми он
много работал. И те, кто удивляется, как это пианист или скри-
пач может играть по памяти, просто обнаруживают свое полное
незнание предмета, а именно: сколько нуяшо упорного труда,
чтобы стать артистом. Я думаю, что память — не условие труда,
а скорее его результат. Я восхищаюсь музыкальной памятью
пианиста и даже завидую, но это значит, что я просто не разыг-
рывал гаммы, как он. А почему? Потому что захотел понять все
148
сразу, и в моей бестолковой и упрямой голове родилась какая-то
нелепая ошибка. В состоянии безутешности каждый готов вынес-
ти себе приговор. И, в первую очередь, наказывается самонадеян-
ность. Отсюда эта непреодолимая робость, заранее отступающая
перед препятствием, нарочно упирающаяся и отказывающаяся от
помощи. А между тем надо уметь совершать ошибки и смеяться
над ними. На это могут заметить: отказывающиеся от науки
поступают весьма легкомысленно. Да, но легкомыслие бывает
и очень серьезным: когда оно похоже на клятву не посвящать
себя всерьез ничему.
Я прихожу к выводу, что школьные уроки — это испытание,
скорее, для характера, но не для ума. Будь то орфография,
перевод с другого языка или арифметика, речь идет о том, чтобы
преодолеть каприз и научиться хотеть...
28 апреля 1921
КОЛДУНЫ, ЧУДЕСА И БОГИ
Если вы меня спросите, какие книги хороши для детей, я ска-
жу: Гомер, Библия, мифы, и вам сразу станет ясно, почему.
Детство отдельной личности похоже на детство вида в целом.
Если вы хотите познать первичное состояние наших идей, читай-
те самые древние книги. Если вы хотите проследить течение
нашей мудрости до истоков, вы встретите колдунов, чудеса и бо-
гов. Повторю вслед за Контом, что верную картину перехода от
детства к зрелости может дать только вид. Индивид в наш век
физиков сразу же забыл бы свое детство, как расплывчатый сон,
и стал бы приверженцем экспериментального метода, всего лишь
частью которого, заметьте, является математика. Таким был бы
этот педант, если бы история человечества обрывалась за его
спиной. Он думал бы только головой: это вполне соответствует
распространенному среди физиологов заблуждению, что мыслит
именно мозг. Это равносильно высказыванию: мыслить — то же
самое, что комбинировать и упрощать по законам алгебры. На
самом деле эта абстрактная игра порождает печального педанта,
поклоняющегося своим печени и желудку, вместо того, чтобы
поклоняться богам ’’Илиады”. И нетрудно заметить, что у хоро-
шо образованных и не слишком воспитанных людей абстрактная
мысль в расчетах непогрешима, в то время как страсти безрассуд-
ны. Человечество здесь разбито на две части. Оно отрезано от
собственного детства, поэтому разум созревает очень быстро,
зато ребенок не взрослеет никогда. Поэтому первое же чудо
захватывает его; если он попадает к спиритам*, то уже не вырвет-
ся оттуда никогда. По тем же причинам над ним безраздельно
властвуют правила современной вежливости, сводящиеся к поч-
тению могущества Нельзя отворачиваться от этого мистицизма,
свойственного тем. кто был вскормлен простыми идеями. Я ска-
лу. чудеса дс стали зля них привычными. Словно человеку,
140
никогда не видевшему снов, вдруг приснился кошйар; вот почему
хорошо видеть много снов, и обдумывать свои сны, и служить
понемногу всем богам.
Немного католицизма не принесет вреда; это момент, это
этап; Кеплер*, Галилеи**, Декарт превратили его в науку и образ
мышления. Протестантизм тоже неплох — Кальвин*** сотворил
из него право и республику. Только это этап, не забывайте. Это
движение было прекрасно; всегда нужно преодолевать то, во что
веришь; но как преодолеть то, во что не веришь? Это значит
витать в облаках, предоставить капралу командовать корпусом.
Возможно, вы поймете, кто такой протестант, никогда не быв-
ший католиком: мысль без истоков; истина без поэзии. Но язы-
ческие боги — вы думаете, их можно презирать? Их отпечаток
лежит на всем католицизме — на его святых, часовнях и чудесах;
из культа родилась теология, а из теологии — наука. И до сих
пор голова опирается на тело, а ошибка ведет к истине. Согласно
тому же связующему принципу, из язычества родилось христиан-
ство; из сказок и мифов родилось язычество. Как уже неодно-
кратно было отмечено, в греческой мифологии явно видно разум-
ное начало, выразившееся в политическом порядке, установлен-
ном среди множества духов и богов; но совершенно невозможно
понять язычество, если не воскресить сначала фей и колдунов.
Даже сегодня в каждом человеке, желающем жить сообразно
своим идеям, поэзия должна порождать мысль; мчащиеся боги
и фавн, притаившиеся за деревом, — первый и единственный
побуждающий мотив. Этим окольным путем я подхожу к тому,
чего не хватает человеку, много знающему, но недостаточно
начитанному; ему не хватает детства и юности; он позабыл их,
и грустно стареет; его мысль без них обеднела. Отправившись за
лекарственным растением, я должен хотя бы секунду поискать
глазами невидимую нимфу, бегающую возле дерева. Так думал
Дарвин, когда искал растения. Воображение всегда можно ус-
мирить, но сначала нужно, чтобы оно разыгралось.
5 мая 1921
БИБЛИОТЕКА
Когда мне объявили об открытии Общеобразовательной биб-
лиотеки, я бросился туда, надеясь найти прекрасные книги, дра-
гоценные переводы, все сокровища Поэтов, Политиков, Морали-
стов, Мыслителей. Но как бы не так: одни только хорошо
образованные и, вероятно, просвещенные люди делились со мной
своей культурой. Но ведь культуру нельзя передать или переска-
зать вкратце. Быть культурным человеком — значит в любом
случае подняться к истокам и пить из ладони, а не из одолженной
чаши. Всегда принимать идею такой, какой ее сформулировал
автор — непонятное все же лучше посредственного, а прекрас-
ному всегда отдается предпочтение перед истинным, ибо именно
150
вкус определяет суждение. Более того, следует выбирать самое
древнее, прекрасное, самое испытанное, чтобы не умерщвлять
мышление, а развивать его. Прекрасное — признак истинного
и первая истина, поселяющаяся в душе; значит, познать человека
мне помогают Мольер, Шекспир, Бальзак*, а не психолог с его
кратким отчетом. И я не собираюсь читать на десяти страницах,
что Бальзак думал о страстях; взгляды гения неразрывно связа-
ны с сумеречным миром, который он описывает; я не хочу его
делить на части, ибо именно этот переход от света к мраку
позволяет проникнуть в суть вещей — стоит только внимательно
проследить за движением поэта или романиста, за его человечес-
ким, верным движением. Итак, нужно постоянно возвращаться
к великим книгам, не удовольствоваться отрывками, которые
нужны лишь для того, чтобы отсылать нас к источнику. Отмечу
также: к некомментированному источнику. Комментарии — это
посредственность, цепляющаяся к прекрасному. Человечество
стряхивает с себя этого паразита.
То же в науках. Мне не нужны последние открытия; они не
просвещают; они не созрели для человеческих раздумий. Общая
культура отвергает то, что едва появилось на свет. Наши люби-
тели одинаково жадно накидываются и на свежую идею, и на
впервые исполняемую симфонию. Так, друзья мои, вы скоро
совсем голову потеряете. Человек, искусный в своем деле, имеет
слишком много преимуществ передо мной. Меня удивляют, сму-
щают и заставляют отступить назад эти странные звуки, которы-
ми он наполняет современный оркестр, где и без того слишком
много инструментов, и их звучание невыносимо резко. Молодые
музыканты похожи на свежеиспеченных физиков, осыпающих
собеседника парадоксами о времени и скоростях. Ведь, как они
говорят, время не есть нечто единое и абсолютное; это верно
лишь для некоторых скоростей; но это не так, когда рассматрива-
емые скорости равняются скорости света. И потому уже не столь
очевиден тот факт, что пересечение двух точек — это момент
одновременной их встречи. Таков утиный крик в скифской сим-
фонии, удивляющий своим непривычным звуком.
Так симфонисты от физики хотели бы поразить меня, но
я затыкаю уши. Самое время перечитать лекции Тиндаля или
мемуары Фарадея**. Это и проверено, и надежно. Библиотека,
о которой я говорил, должна была бы выдавать нам именно
такие книги. И если вы всерьез решили стать физиком, положите
мемуары такого рода на стол и проделайте своими руками
описанные в них опыты. Да, те старые опыты, о которых, ни разу
их не проделав, говорят: ’’Все это давно известно”. Неблагодар-
ный труд, не позволяющий блеснуть на очередном сборище
всезнаек. Но запаситесь терпением. Позвольте мне возможность
десять лет заниматься моими безыскусными трудами и читать
немодные книжки, и всезнайки останутся далеко позади.
18 мая 1921
151
СУД НАД СТРАХОМ И ХРАБРОСТЬЮ
Судить лейтенанта, который не искал случая умереть за свою
страну, могут лишь люди, добровольно, без всякого принужде-
ния избравшие участь воина. И еще нужно, чтобы они находи-
лись на самых опасных участках, куда без труда можно попасть
по первому зову. Такие люди редкость даже среди тех, кто
способен проявить чудеса храбрости. Это те, кто отказался слу-
жить в штабах, кто вернулся на фронт, не дождавшись оконча-
тельного выздоровления и не слушая мнения врачей; те, кто стал
летать на аэропланах, скрыв, что у него парализована рука или не
гнется колено. Я полагаю, большинство бойцов следовали своей
судьбе, не ища опасности, но и не избегая ее, считая, что отпуск
прошел слишком быстро. "Когда возвращаешься на фронт в тре-
тий раз, — писал один молодой герой, впоследствии убитый на
своем посту, — особого воодушевления не испытываешь". Такая
откровенность говорит о твердости характера, не подстраива-
ющегося под общественное мнение и руководствующегося толь-
ко собственной волей. Другие удержались бы от подобных выска-
зываний не столько для того, чтобы не подавать пример другим,
сколько повинуясь внутренней цензуре; они не захотели бы даже
упоминать о страхе, чтобы меньше об этом думать. Сила их это
или слабость? В таких тонкостях можно запутаться. Самый
храбрый человек, я думаю, испытывал моменты внутреннего
смятения, которые отвращают от жизни и заставляют надеяться
на опасную операцию, как на последнее средство избавления от
страха.
У простых солдат меньший выбор, они меньше заботятся об
условностях и поэтому не скрывают естественных реакций
своего организма — этой сложной машины — на отдых,
усталость, ожидание и активные действия. Каждый видел
раненных пехотинцев, отправлявшихся на месяц или два в лаза-
рет и радующихся от души; я ни разу не слышал, чтобы их
осуждали — им, скорее, завидовали. Вряд ли художник способен
изобразить приступ страха, такой внезапный, такой бурный,
который мы надеемся сохранить в памяти; но так мы просто
пытаемся заставить наше тело подражать пережитому, такие
вещи ускользают от карандаша, их трудно выразить словами.
Нужно непредвзято смотреть на человека, чтобы разглядеть на
его лице признаки страха или отчаяния. Один художник,
возвращавшийся из отпуска, говорил, что безошибочно распоз-
нает настоящих фронтовиков по этим признакам. Время, стер-
шее их, не сможет так быстро предать забвению скромность
героя.
Люди, подвергшиеся боевым испытаниям, находили вполне
естественным скрываться в убежище, где кто сможет, и не скры-
вали моментов отчаяния, приправленных фронтовым красноре-
чием. Но те же самые люди через мгновение бесстрашно броса-
лись навстречу опасности, зная, что необходимо действовать как
152
можно скорее, и они начинали действовать. И здесь их
поддерживала мысль, не зависящая от чужого мнения: ”Я
должен быть там, где другие?” Весь мой опыт подтверждает,
что люди, тысячу раз проявляющие то слабость, то силу,
меньше всего расположены к хвастовству, им гораздо ближе по
душе понять аксиому: армия не может существовать без
принуждения.
Что касается судей, чей тяжкий опыт научил их все
понимать и многое прощать, они, в общем-то, немногочислен-
ны: во-первых, из-за количества погибших; а во-вторых, потому,
что требуется держать три миллиона бойцов в резерве, вне
опасности, чтобы четвертый миллион мог как следует сражать-
ся. А за тех, кто воевал у конюшен, мастерских и вагонов — от
каторжанина до генерала, — я могу поручиться: они будут
безжалостны, потому что не пережили тайных драм страха
и отваги. Они будут судить, исходя из общих мест, как
поступают все или почти все старики и судебные исполнители,
подразделяя людей на две категории: тех, кто храбр и идет
навстречу опасности, и тех, кто малодушен и бежит с поля боя.
Я не знаю, о чем думали гладиаторы, но уверен, что те, на
трибунах, одним жестом приказывавшие прикончить труса,
имели твердые и непререкаемые убеждения относительно того,
что позволено и что запрещено.
19 мая 1921
РЕМЕСЛЕННИКИ И ХУДОЖНИКИ
Мне кажется, Шекспир в театре был подобен столяру в мас-
терской, который смотрит, есть ли у него в запасе подходящая
доска, мастерит столы, шкафы и сундуки по вкусу публики, даже
по заказу, и свободно, не задумываясь, украшает все эти вещи,
как подсказывает ему его гений. Мне сдается, если на сцену
выходит шут, значит, в труппе есть любимый публикой актер,
преуспевший в этом жанре; и, если шут поет, значит, у комика
хороший голос; а высокий и толстый актер был прообразом
Фальстафа, и так далее. Возможно, роли привратников, конюхов,
простолюдинов сначала появились, чтобы занять всю труппу,
и текст подгонялся под способности и память случайного актера,
чье обычное амплуа — снимать нагар со свеч. Что до самого
сюжета пьесы, то он зачастую заимствовался у другого автора;
так Мольер создал свою пьесу о Дон Жуане, потому что эта
притча привлекала тогда публику. Если публике заранее знакомы
сюжет и персонажи, это уже значительное преимущество. Глаза
и уши подготовлены. Любимый актер — тоже словно знакомая
форма, заранее очерченная каждым зрителем. Так гений
прокладывает себе дорогу. Возьмем красивый сундук: он
похож на все сундуки, но он красив. На нем резьба — там,
где и на остальных сундуках, но созданная резцом гения.
153
Очертания обычны, только слегка вогнутые или выпуклые, этого
достаточно. Различие между красивой вещью и той, что даже не
заслуживает нашего внимания, крайне мало; так часто встреча-
ются лица, внешне красивые, но по сути уродливые.
’’Писать книги — такое же ремесло, — говорил Лабрюйер,
— что и делать настенные часы”. Стендаль выписывал из старых
хроник итальянские анекдоты; я не знаю, сколько авторского
вымысла в истории семьи Ченчи*, и мне не хочется этого знать.
Именно копируя, изобретают. И я завидую тому, кто делает
часы, если ему заранее дают материал, внутренние детали, фигур-
ки и даже корпус. Ибо если он будет колебаться, сделать ли ему
часы гладкими или украсить их маленькими колонками, то нико-
гда не сделает выбора; я уже вижу, как он в нерешительности
берет то одну деталь, то другую. И какой смысл выбирать? Нет
красивых и уродливых форм, но есть красота во всякой форме.
Если нужно одновременно выдумывать форму и красивую фор-
му, одному человеку это не по силам. Когда художнику предсто-
ит написать портрет, он не должен ни колебаться, ни выбирать;
и если модель хочет позировать определенным образом — это
еще лучше; портрет уже заранее создан, красив он или уродлив;
остается сделать его красивым; воображение находит нужную
дорогу, и кисть принимается за работу.
Не все сундуки красивы; однако все они кем-то сработаны.
Если актер к тому же еще и директор труппы, то есть обладает
и ремеслом, и соответствующим инструментарием, это не значит,
что он обязательно напишет красивую пьесу; но какую-нибудь
пьесу он непременно напишет. Все пьесы написаны; не все краси-
вы; однако существует их общая красота. И если не всегда ее
открывает мастер, человеку всегда ее дарит мастерство, и он
воплощает ее согласно планам ремесленника. Если ему пред-
ложены и средства для их осуществления, это только к лучшему.
Если в моем оркестре первая скрипка имеет двойные струны, это
случай заставить ее раскрыть всю душу; или всю душу оркестра,
который я создал и хорошо знаю. Вагнер был дирижером**.
Достаточно взглянуть на голову мужчины, изваянную Микеланд-
жело***, чтобы понять, что самый удивительный вымысел очень
близок к реальности, и так близок к обыденности, что только
в изделиях весьма посредственного ремесленника видна эта раз-
ница. И это также верно, когда речь идет о великих поэтах, ибо
они говорят простые вещи обычными словами, расставленными
в самом естественном порядке. Возможно, наиболее яркий при-
мер того, что я говорю, — это ансамбль музыкантов, служащий
обрамлением виртуоза — известного, предсказуемого, затертого,
как ходячая монета. Но послушайте звучание скрипок в сцене
смерти Изольды; это действительно неподражаемо и не похоже
ни на что на свете. Когда я вижу, как наши художники лезут из
кожи вон в поисках нового и неслыханного, мне смешно.
21 мая 1921
154
ДУХ войны
В нашей общественной жизни, на мой взгляд, только война
действительно представляет собой сложную проблему. Рабочий
вопрос можно разрешить при помощи здравого смысла. Нельзя
забывать о "деле Дрейфуса"*, оно было секретным, имело
предметом разбирательство офицера, в нем правосудие смеша-
лось с расовыми и религиозными спорами, оно объединило всех
тиранов; это дело граждане проиграли бы, если бы каждый
думал только о своих интересах, покровителях и о собственном
спокойствии; но оно было все же в главном выиграно на глазах
всего мира, потерявшего из-за этого покой. Все произошло как
нельзя проще, тайным голосованием, а против него тираны
мысли бессильны. Как только гражданин захочет во всем
разобраться, у нас больше не останется тиранов. Но война
— это Горгона**, своим взглядом обращающая все живое
в камень.
Я долго искал причину. Она не так уж глубоко запрятана,
если непредвзято рассмотреть природу единственного на планете
животного, о котором можно сказать, что оно храброе. И,
наверное, оно одно способно заранее почувствовать страх как
расстройство воображения. Животное убегает, и бегство прого-
няет страх; но человек предвидит страх и чувствует его приближе-
ние; это и есть его враг. Для ума, стремящегося выносить
суждения, всякое смятение недопустимо и позорно. К тому же не
стоит пренебрегать общественным мнением, хотя бы из благо-
родных побуждений, поскольку лицо страха не назовешь прият-
ным. Отсюда — умение владеть собой, ум, ограниченный
доводами рассудка, и прежде всего доводами, внушенными
страхом. Каждый боится не выдержать испытания; каждый готов
представить достойное свидетельство своей твердой воли; и ни-
кто больше не прислушивается к тому, что могло бы его
поколебать. С этого момента больше искать здравого смысла не
следует.
Нужно видеть всю красоту этой драмы; красота — первый
признак подлинности. Вот уходит молодой человек. За
семейным столом все тверды и непреклонны, даже в каком-то
смысле кровожадны — все, включая мать, нежных сестер
и согбенного деда. И это было бы бесчеловечной драмой,
и это лишь следствие. Причиной всему — страх, но
страх побежденный. В том-то и проблема всех этих людей,
что ни один из них не хочет высказать своих мыслей,
чтобы его не поглотил страх. Сын не хочет, чтобы его
жалели; остальные не хотят его жалеть; так они проявляют
уважение к нему; они и себя уважают. По некоему тайному
соглашению самая жаркая любовь старательно изображает
спартанскую бесчувственность, что порождает Молчание
и Цензуру. Я видел эти застывшие глаза, и не только
у тех, кто уходил.
155
Поразмыслим над этим хорошенько. Есть ли у этих мужчин
и женщин политические воззрения, имеют ли они друзей в стане
врага, подтвердили или опровергли их взгляды происшедшие
события — это неважно: они заботятся не о том, чтобы думать,
а, напротив, о том, чтобы ни о чем не думать; и, кажется,
с нетерпением ждут даже самого непоправимого, грозящего
уничтожить все, в том числе и пугающую их способность
рассуждать. Второго августа года великой беды* я встретил
молодого человека, истинного социалиста, искренне переживав-
шего гибель Жореса**. ’’Нет, сейчас не время плакать, — говорил
он, — нужно быть мужчиной”. Я отчетливо понял, что из
множества опасных операций он выбрал самую опасную, как
и многие другие — по велению справедливого мужского сердца,
считая, что всякие рассуждения нужно отложить до окончания
войны. Берегитесь: вот где реальная угроза милитаризации
общества. И я даже не уверен, что с отменой регулярной армии
исчезнут такие опасные тенденции. Когда был потоплен амери-
канский броненосец ”Мэн”***, страну тотчас охватило настрое-
ние объявить войну Испании, и каждый думал лишь об одном:
только бы хватило мужества. Все революции, порождая войны,
находили в них свой конец. Главное — не дать наступить
второму августа, издалека разглядеть его приближение, тщатель-
но выбирая политиков и постоянно контролируя их. И я вновь
возвращаюсь к мысли Конта о том, что не так важно заменять
одних начальников другими, куда важнее не давать им воли и без
устали досаждать властям всех уровней, научившись безошибоч-
но определять свойственные им человеческие страсти, равно как
и свои, не менее опасные для общества.
23 мая 1921
ДАНТЕ И ВЕРГИЛИЙ
Памятные торжества, посвященные Данте****, привлекли
всеобщее внимание к его лику, исполненному суровости и глубо-
кой печали. В свою очередь, размышляя над эпопеей "Божествен-
ной комедии”, возносящей нас из мрачных глубин Ада к аскети-
ческому небу, я хотел понять, почему уже с первых терцин*****
мы чувствуем себя так уверенно на этом пути. Так в лесу мощь
деревьев говорит о том, как тверда почва и упруга грудь земли.
В этой девственности природы нет места условностям. Рассуди-
тельный и коварный город отсюда далеко. Здесь по дороге
шагает мужество, и об этом возвещает также размер: три шага
вперед по смертельно опасному пути и тревожный взгляд по
сторонам. Я выступаю надежным проводником, маленьким, но
сильным мулом.
Что вижу я? Человека и самого себя; все, что свойственно
миру людей, лучшее и худшее, да и среднее тоже; и нет никаких
ус-)пок благопристойности, от которых бросает в дрожь. Однако
156
Ад вселяет надежду, ибо показывает все как есть, как будто
преподает наглядный урок живым.
А вот и Чистилище, и мы оказываемся в лучах мыслей, как
в пересечении прожектора: здесь тоже все напоминает реальный
мир. Мощный ритм повествования как бы подчеркивает всю эту
очищающую силу. Останавливаясь лишь на миг, проводник гово-
рит: перед тобой только дорога и переход из одного круга
в другой. Заглядывая внутрь себя, ты судишь себя, а значит,
спасаешь себя. Это обращение к совести. Спуститься, чтобы
подняться. Странное ощущение: все как будто бы происходит
с тобой, но в каком-то отдалении, словно во сне. Данте, спасен-
ный Вергилием, следует за поэтом*, а я за ними обоими, как коза
за звуками пастушьего рожка.
Этот мир Ада и теней всегда был верным отображением
человеческих мыслей и пустых страстей, кажущихся поначалу
значительными. Когда Одиссей созвал духов на пир, к нему
слетелись лишь худые голодные тени. То было время, когда
обуреваемый страстями человек отчасти освобождался от ярости
и страха, выдумывая внешнего бога, — то далекого, то близкого,
— парящего где-то в облаках. Уже большой шаг вперед; ибо
склонный к фетишизму народ-дитя мягок, благочестив, предан,
бесчеловечен, дик, если того требует настроение и случай. Не
склонный оценивать себя, он, в сущности, не помнит себя и поэто-
му вынужден всякий раз воссоздавать свой образ вновь и вновь.
Тогда как в лучезарных богах Гомера еще будто реально ощути-
мы такие бестелесные явления: ревность, месть и слава. Тень
Ахилла тоже рассматривает свою жизнь** как пустое нагромож-
дение фрагментов. Я бы лучше был батраком, говорит он. Такова
первичная этика, стоящая немного выше отчаяния, но и лишенная
надежды; ибо подлинному отчаянию чужды размышления. Здесь
еще господствует рок; но о нем уже хотя бы начинают рассуждать.
Когда Вергилий в своей ’’Энеиде” спускается в подземное
царство, держа в руке ’’золотую ветвь” и следуя за Сивиллой,
тени — мертвые страсти — предстают уже в другом порядке:
сообразно политическому ранжиру, как это было принято у рим-
лян, согласно будущим завоеваниям и иным причинно-следствен-
ным связям. Нет больше чьих-то капризов, порожденных интри-
гами богов, есть одна непоколебимая решимость: надежда каждо-
го существа берется в плен и немедленно уничтожается. Велико-
лепный парад всех этих римских армий, еще не существующих, но
уже мертвых! А Марцелл, надежда империи***, погибший во
цвете лет, не успев родиться. ”Ты будешь Марцеллом; кидайте
лилии полными горстями”****. Наступает минута раздумий,
капризный рок побежден — и тут возникает неумолимая необхо-
димость: какой высокий трагизм! Так Вергилий писал застывшие
фрески.
Третья эпопея — о суде и свободе. Не общественной, но
частной. Не о судьбе, но о преступлении, наказании, очищении
и спасении. Это момент вины, угрызений совести и раскаяния.
157
Все боги в Аде, человечество где-то повыше, свет на вершинах.
Свет — единственная справедливость. Каждый судит самого себя,
дерзнул сказать Платон, но платоновская вера сыграла свою роль,
и умирающий Сократ был уверен только в самом себе. Эпический
порыв еще не увлекал толпу к той справедливости, которая всего
лишь далекий луч света. Дантовская эпопея застает нас сидящими
и мечтающими на ступеньках одного из храмов Минервы*. Мы
счастливы, что ни во что не верим. Но путь человечества не может
на этом оборваться. Поэтому по первому зову проводника с угло-
ватым лицом мы тотчас вскакиваем на ноги.
2 июня 1921
О ЯЗЫКЕ, СВОЙСТВЕННОМ ЛЮБОМУ ИСКУССТВУ
Когда скульптура болтает, она мне не нравится. Когда музы-
ка описывает, она мне не нравится. Если архитектура изобилует
бессмысленными украшениями, за которыми ничего нет, она мне
не нравится. Если живописец заставляет танцевать своих героев,
его картина мне не нравится. Я хочу, чтобы каждое из искусств
говорило свойственным ему языком, а не бормотало на чужом
наречии. Глядя на бронзовую статую мужчины, я догадываюсь,
что он решил умереть за свою страну; но поэма или страница
пламенной речи гораздо лучше выразят такое решение, изложив
его мотивы. Скульптура, как я заметил, тем более двусмысленна,
чем больше пытается что-то объяснять. Как только статуя рас-
крывает рот, я уже не понимаю, что она говорит. Вот доказатель-
ство тому, что скульптуре нечего искать в этом направлении.
Если бы я смог на одной-двух страницах прозы рассказать,
о чем говорится в бетховенской Девятой симфонии**, сама эта
симфония перестала бы для меня существовать. Когда музыка
подражает ветру или дождю или пытается описывать трагические
страсти — это пустая трата времени. Короче говоря, я признаю
за произведение искусства только то, что выражает лишь самого
себя, при условии, что это не может быть переложено ни на какой
другой язык. Такие правила невозможно обосновать, но у нас
часто бывает повод их применять. Ибо случается, что нам нечего
возразить против скульптурной группы, мы одобряем и сюжет,
и идею, и композицию, и даже формы, однако в произведении нет
ничего настоящего. Скажу даже, если мы начинаем с одобрения,
это дурной знак, и вряд ли данное произведение — действительно
произведение искусства; это значит, что, занимая наши мысли,
оно не задевает наших чувств. Это все равно, как если бы
женщина доказала через адвоката, что она милая и красивая.
Собору не требуется доказывать свою красоту; но если вы в него
войдете, голос, настроение, жесты — все тотчас изменится, а вы
этого даже не заметите. Мне кажется, что характер произведения
искусства — это не столько красота, сколько правдивость
и мощь. Иными словами, красоты нет.
158
Куда я иду? Распутываю сам для себя довольно сложный
парадокс. Случается, что диалог хорошо построен, в нем много
благородных мыслей, подлинных порывов, волнующих перипе-
тий, а я только и подумаю: ’’Это вовсе не театр; это история
в диалогах”. Я бы мог еще часто прибегать к этой формулировке,
если бы попробовал себя в трудном ремесле критика. Но я не
люблю советовать, зная по собственному опыту, что только
похвала может принести пользу. Но надо ли добавлять, что
похвала, если и придает смелости дерзать, реально ничем помочь
не может. Так что я предпочитаю, по своему обыкновению,
размышляя в одиночестве, допытываться, что же такое собствен-
но театр и в чем специфика его языка, не являющегося ни
риторикой, ни поэзией, ни живописью. И мне кажется, что точное
описание такого рода здания или ограждения, открытого для
публики и одновременно отделенного от нее, приведет к понима-
нию, что же такое трагический персонаж, замкнутый и одинокий,
но также открытый публике. Эта простая ремарка объясняет все
комическое; она помогла бы понять и трагическое, и прежде всего
второстепенную роль, отводимую не вписывающемуся в дейст-
вие року. Я хотел сказать, что театр — не менее закрытый вид
искусства, чем другие; и это повод основательно задуматься
о том, что он представляет собой прекрасную кафедру, ибо
звучащие со сцены проповеди оказывают чудесное воздействие
и способны не только изменить нравы, но и сохранить тот
чудесный язык, который питает наши мысли.
3 июня 1921
КАПЕЛЬМЕЙСТЕР
Если они не добродетельны — прочитаем им лекцию о нрав-
ственности; если доверчивы — лекцию о мышлении, а если не
знают прошлого — лекцию по истории. Когда я думаю обо всех
этих лекциях, где трудятся те, кто и без того учен; а невежды
пассивно слушают, живо представляю учителя-скрипача, кото-
рый сам беспрерывно сам играл бы перед своими учениками, не
вкладывая им в руки скрипку и смычок. Такой учитель был бы
смешон. Как был бы смешон учитель рисования, удостоивший
своих учеников чести смотреть, как он рисует. Однако никому не
кажется странным, что ребенок тратит многие часы на то, чтобы
слушать учителя. Хотя известно, что он выучивается чтению,
читая, письму — когда пишет, счету — когда считает. Но надо,
чтобы он слушал, как рассказывают о физике, вместо того чтобы
измерять, взвешивать, ставить опыты. Нужно, чтобы он слушал
курс астрономии, вместо того чтобы отмечать на стенах коридо-
ра годовой маршрут Солнца в течение года. И чтобы слушал
рассуждения, вместо того чтобы рассуждать самостоятельно.
Девочка, которая хочет научиться играть на пианино, начина-
ет с того, что сотни раз повторяет одни и те же движения под
159
надзором учительницы, главная добродетель которой — стро-
гость. Девочка творчески растет и достигает такого уровня, что уже
сама может давать уроки музыки в своем квартале, где она время
от времени за десять минут исполняет отрывок, который репетиро-
вала неделю. Иногда ей позволяют играть перед знаменитым
мэтром; за целый месяц до этого страшного дня она перестает есть
и спать, а только повторяет в уме и на клавиатуре ту же череду нот.
Без такой подготовки она не сможет рассчитывать на положитель-
ную оценку знаменитого мэтра. После десяти лет такой суровой
муштры она все еще в начинающих; но уже, в зависимости от своих
наклонностей, может выбрать Консерваторию, чтобы стать звез-
дой, Музыкальное училище, где добиваются результатов поскром-
нее, или какую-либо другую школу, в зависимости от того, к чему
лежит душа и как далеко от дома предстоит ездить. Каждая
поклоняется своим богам и пророкам; однако в жизни каждой был
напряженный труд, монотонные упражнения, грозные экзамены.
Если эта пианистка и не станет примой, я смогу ей сказать, не
рискуя ошибиться: ’Ты умеешь хотеть”. Музыка формирует
больше характеров и спасает больше жизней, чем даже мудрость.
Музыка отвлекает; музыка утешает; она одна всегда рядом.
Если бы мы умели садиться за свои мысли, как садятся за
пианино, людские несчастья отступили бы. Но где здесь клавиши?
Где методика? За этим инструментом даже мастера ведут себя как
варвары, которые вовсе не учились музыке, хотели бы любить ее,
а играют одним пальцем "Светит месяц”. Думать упорядоченно,
так, как это делают настоящие мастера, — это, скажете вы,
немного сложнее, чем заставлять говорить черные и белые клави-
ши. Сложнее? Не знаю. Я скажу вам об этом, когда мудрость
станут преподавать так же профессионально, как игру на форте-
пиано; когда ученики станут трудиться; когда учитель будет
исправлять их черновики. Но пока учителя показывают карточ-
ные фокусы своим ленивым и невежественным судьям, которых
называют учениками, на лучшее надеяться не приходится. Ибо
учителю необходимо нравиться или, по крайней мере, удивлять,
поэтому он старается отыскать что-нибудь редкое и непонятное;
и ученик довольствуется тем, что кто-то ему подражает, подобно
зрителям, напевающим под нос после концерта.
Музыка должна быть сложной; ибо на этом основаны универ-
ситетские лекции по эстетике и истории музыки, но я еще не
видел, чтобы это отвлекало от изучения гамм и арпеджио*; или
чтобы установилась мода говорить о сонате Бетховена, вместо
того чтобы ее играть. Но все же берегись, капельмейстер. Я ви-
дел, как молодые пианистки, знающие, толпами приходили на
вечерние лекции, так им было приятно наполнять себя знаниями,
словно кувшин водой. У них были тетради и ручки. И когда
лектор раскрыл рот и изрек, что Бетховен родился в таком-то
городе в таком-то году, перья дружно заскользили по бумаге.
25 июня 1921
160
СУМАСШЕДШИЕ
Когда я читаю какое-нибудь исследование о сумасшедших
или имею несчастье встретить кого-нибудь из них, стараюсь не
обращать внимания на их страшную или нелепую внешность,
а получше разглядеть человека. Это не так уж сложно, когда
вдоволь понаблюдаешь за бессвязностью и слабостью наших
блуждающих мечтаний; об этом свидетельствуют и наши сны.
Но обычно рассудительный человек способен преодолевать и да-
же презирать эти неосмысленные импровизации — он просто не
обращает на них внимания. Декарт говорил, что он, набираясь
мудрости, освободился от абсурдных и страшных снов; я ничего
не опровергаю; я не знаю, как далеко простирается власть воли
над телом, но мне кажется, что Декарт, скорее всего, старался не
вспоминать о своих снах, он не хотел разыгрывать их перед
самим собой, словно сцены из пьесы; таким способом он стирал
их, оставляя в тумане пробуждения, там, где они зарождаются;
он боялся придать им форму и осязаемость с помощью мимики
и заклинаний, как это делали конвульсионеры*. Тот, кто не
поклоняется своим снам, их не видит. И то, что заклинатели злых
духов ищут жесты и слова, которые могли бы отогнать видения,
можно считать наивностью, но только не глупостью.
Возвращаясь к сумасшедшим, хотя эту тему не столь приятно
развивать, скажу, что механическое течение мыслей у них не
слишком отличается от всех остальных; только из-за отсутствия
господина начинает управлять сам механизм. Безумные не могут
хотеть. Так что причины наверняка заложены в состоянии тела,
в отравлении или, может быть, расстройстве некоторых участков
нервной системы. В этом отношении медики знают больше меня,
но они не слишком продвинулись вперед. Напротив, когда, опи-
раясь на имеющийся у каждого из нас опыт, я изучаю процесс
формирования человеческого желания, я отчасти могу понять
и сумасшествие — то, в чем безумцы похожи на нас; и я даже
вижу способы лечения. Во всех состояниях умственного расстрой-
ства воображение наверняка идет впереди болезни; это видно на
примере робких людей, боящихся собственной робости, от чего
она лишь усиливается.
Каковы бы ни были причины умственного бессилия, несом-
ненно, что мысль о нем сразу же становится сутью болезни.
Любой больной словно подстерегает свою болезнь. Но нет ниче-
го страшнее помутнения рассудка, так как оно всегда отвечает
ожиданию. Нормальное течение мышления совсем наивно, и лю-
ди, которым снятся сны, счастливы. Они смеются над их бессвяз-
ностью, забавляются их абсурдностью. Опасная мысль — мысль
о том, что в этой внутренней комедии ничего нельзя переменить.
Тогда людям кажется, будто они распознали угрозу абсурда; они
бегут от своих мыслей. Больной более не решается хотеть: он уже
не верит себе, расслабляется; мысли его бегут сами собой, а он
наблюдает за ними со стороны. Однако всякое неконтролиру-
6 Алев	161
емое движение мыслей, как это видно на примере неуемной
болтовни, тотчас приводит к бессвязности и абсурду. Нет ничего
таинственного в этих бреднях. Если я стану наугад сыпать буквы,
как об этом часто говорилось, у меня не получится ’’Илиады”; то
же самое будет, если я позволю своим мыслям течь свободно,
сообразуясь с привычками, с позой и жестом, с усталостью
и малейшей дрожью тела — это будет просто мешанина из букв.
Известно, что в страхе или в гневе тело порой содрогается так
сильно, что вредит самому себе; однако какими бы ни были
движения, порождающие наши встречные мысли, их в разных
комбинациях наверняка великое множество; так что абсурдной
мысли следует удивляться меньше, нежели неловкому движению.
Мы всегда начинаем, как мне кажется, с нелепых мыслей,
которые выправляем, изживаем и забываем — это и называется
мыслить; мыслить — значит управлять своими мыслями по
двойной модели — неподатливого мира и здравого смысла.
Разрушительная идея состоит в том, что ничего нельзя поделать.
Благотворная идея, напротив, заключается в том, что от всего
можно избавиться, было бы желание. Я не говорю, что этой идеи
достаточно; я говорю, что ничего не будет достаточно без этой
идеи. А отсюда — часто плохо осознаваемое могущество пропо-
ведников и утешителей любого вероисповедания, творивших
чудеса своими настойчивыми поучениями. Их средством — кос-
венно — была вера в Бога и любовь к нему; это легко, так как
Бога никто не видел. Но наше средство более могущественное
— это любовь к человеку и вера в человека, и применять его
гораздо сложнее; ибо человека, в отличие от Всевышнего, мы
видим.
2 июля 1921
ПОРЯДОК В ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ И ВНЕ ЕГО
Когда Юлий Цезарь, став великим понтификом, предпринял
реформу календаря*, он из уважения к обычаям сохранил лунный
год на десять дней короче положенного, праздник урожая при-
шлось отмечать среди зимы. Гражданский год, рассчитанный по
лунным месяцам, понемногу заскользил по солнечному году,
тщетно являвшему равноденствия и солнцестояния, молодую
листву настоящего апреля, цветы настоящего мая и долгие дни
настоящего июня, когда солнце едва заходит, погружая в сумерки
северную часть горизонта. Такова была везде в прошлом власть
политических законов. Природу, в особенности в столицах, где
людей слишком много и внимание рассеянно, заменили обряды,
и человеческий порядок встречал сезоны года не вовремя; это
Солнце ошибалось.
Прежде всего познается, естественно, человеческий порядок.
Ребенок в первые годы видит тех, кто его окружает и от кого он
получает все добро и все зло; он, уже не сознавая этого, живет по
162
законам политики. Его нежный ум отражает сначала обычаи,
характеры, капризы и страсти; привычка подчинять истину
приличиям, а науку правилам поведения — самая древняя из
укоренившихся в нас; этим объясняются многие слепые заблуж-
дения, упрямство и бесплодные споры. И сейчас еще хватает
состарившихся детей; но были времена, когда для большинства
людей детство длилось всю жизнь. Понтифики, в чьи обязаннос-
ти входило охранять время, принимали во внимание только
законы Государства, наступление праздников, сроки правления,
выборы, отсрочки и их окончание; внешний порядок, существу-
ющий независимо от них, являлся их разуму только в виде
редких просветов между политическими тучами. Такая манера
мыслить не столь уж редко встречается, как хотелось бы;
обычно ею не хвастают, но она обнаруживает себя в поведении
и тоне, и в произведениях искусства, потому что природа
оказывает лишь слабое сопротивление уловкам хитроумного
художника. В народе до сих пор называют понтификами тех,
кто придает большое значение людскому мнению, чем истин-
ному положению дел. И поскольку в каждом из нас сидит
понтифик — так уж устроены люди, — эти замечания касаются
всех.
Луна — звезда общественного мнения — понемногу уступила
место Солнцу, реальной силе. Но лунной печатью еще отмечены
праздник Пасхи и наши двенадцать месяцев — воспоминание
о двенадцати лунных месяцах, ранее составлявших год. И наше
первое января — наследство римских понтификов. Астрономы,
дававшие советы Юлию Цезарю, знали о зимнем солнцестоянии;
было бы логично вести счет дням года, начиная с этого; но
из уважения к Луне, все так же владычествовавшей над умами,
было решено подождать новолуния, происходившего несколь-
кими днями позже солнцестояния, и этот обычай сохранился.
В эти июльские дни, когда Солнце празднует победу, я раз-
мышлял над тем, почему Луна деспотично властвовала столько
веков. Наверное, потому, что Солнце ранит глаза и показывает
не столько само себя, сколько вещи вокруг, в то время как
величественная Луна царит в ночи и демонстрирует исключитель-
но саму себя; так и получилось, что ее многоликость всегда
связывалась с размышлениями о политике, с надеждами, опасе-
ниями и честолюбивыми помыслами — со всем, что прогоняет
сон. Наша жизнь гораздо больше зависит от пути Солнца, чем от
фаз Луны; но образ Солнца как бы рассеивается; свет, тепло,
зелень, урожай — все это Солнце. Зато Луна появляется в оди-
ночку, словно ни с чем не связанная. Она сама по себе — зрелище,
особенно у берегов, где слабый прилив волн. Разум вопрошает
этот сияющий лик, возвещающий о смене явлений. Луна пишет
на небе некую волнующую поэму, убедительную для людей
с развитым воображением. Она соединяет их с другими берегами,
с другими народами; благодаря ей в нас зарождаются планы
и желания. Наивное и верующее сердце должно было, таким
163
образом, поклоняться в первую очередь звезде, лишенной тепла,
могущественной уже потому, что она есть и являет собой знак,
пусть и неизвестно чего.
6 июля 1921
У ВОЙНЫ СВОЯ АРИФМЕТИКА
Представьте себе на минуту эскадрилью на поле аэродрома:
грузные летающие насекомые раскинули крылья, матерчатые
палатки раздуваются на ветру, как корабельные паруса. Чумазый
техник тащит какие-то инструменты, канистры. Но вот появля-
ются люди-птицы, чистые, щеголеватые, поигрывающие тросточ-
кой в руке. При этом они просты и приветливы, как люди,
ответственные только за свои поступки. И наконец, командир,
в более темной одежде, с суровым лицом — он единственный
среди них военный человек. Не сразу и поймешь, чем этот
угрюмый деспот выделяется среди юных лиц, на которых отчет-
ливо читаются чувства дружбы и чести, природная отвага
и стремление к приключениям. Если бы он иногда улыбался,
какой благородный показалась бы эта война — будто перед нами
рыцари из поэм Тассо* и Ариосто**. Но он не улыбается; воз-
можно, ему мешает возраст или какой-нибудь недуг. А может
быть, то и другое сразу. Главнокомандующий, готовый завтра
двинуть вперед огромную армию пехотинцев, пушки, самолеты,
обеспокоен спешно возводимыми противником укреплениями.
Авиаразведка должна сфотографировать их любой ценой. И пос-
леднее — не пустые слова: в небе барражируют вражеские ис-
требители. Но главнокомандующего вовсе не волнует, какие
средства понадобятся для выполнения поставленной им задачи:
его дело — приказывать и карать. Приказ спущен по команде
и превращается на фоне рева запущенных моторов в речь, дос-
тойную спартанца: ’’Самолет-разведчик должен вернуться со
снимками. Задача истребителей прикрытия сделать все, чтобы он
вернулся. Если он не вернется, вам тоже незачем возвращаться”.
Подобное не выдумаешь, но я убежден в правдивости этого
рассказа еще и потому, что мне видится в нем дух войны,
который я ощущаю повсюду. Требуется совершить невозможное,
и для этого мало одной только смелости и твердости духа
— нужно еще зависающее над головами, как Дамоклов меч,
безжалостное принуждение.
С точки зрения командующего, все завершилось лучшим об-
разом, если учитывать трудную обстановку: самолет-разведчик
благополучно вернулся, а прикрывавшие его истребители пропа-
ли без вести. Можно, конечно, возмущаться расстрелами без суда
и следствия, но, думаю, было трусостью души ограничиваться
только этим. Ведь и при самой обыкновенной атаке какую-то
часть бойцов посылают на верную смерть, и это прекрасно
понимают те, кто отдает приказ наступать. О риске и удаче
164
можно говорить и при оценке исхода предстоящей операции, но
в том, что касается гибели и страдании людей, не повинных ни
в каком преступлении — здесь все предрешено. Вот он — смерт-
ный приговор, без учета ваших заслуг и провинностей, без какого
бы то ни было рассмотрения доводов ”за” и ’’против”. Совсем
как в гладиаторских боях, где боец сам защищал свою жизнь
и подчинял этой цели свои силы, сноровку, решимость и, конечно
же, свое оружие. Ныне война насколько механизирована, что
смерть какого-то числа людей, причем, прямо скажем, лучших,
включается в предварительно рассчитываемые издержки; убыль
личного состава — вдумайтесь только, исчисляется так же, как
износ лопат, колес, повозок, пушечных стволов. Таким образом,
заранее известно, что придется затратить столько-то тонн поро-
ха, превратить, как минимум, такую-то массу живых людей,
в трупы. Здесь не возникает никаких сомнений. Но вот, когда
ставят к стенке одного или двух человек, не выслушивая их
оправданий и не задумываясь о возможной ошибке, вы утвержда-
ете, что это, мол, совсем другое дело. По-моему, мало-мальски
непредвзятое размышление на эту страшную тему подводит
к единственно правильному выводу: между этими явлениями нет
никакой разницы.
10 июля 1921
ЛАФОНТЕН
Лафонтен* обладает величием, недоступным пониманию на-
ших академиков. Ибо они видят только последствия, способные
лишить надежды любого человека, взявшегося за перо. Тонкая,
равномерная и ясно различимая линия ведет от басни к басне, ни
разу не обрываясь, ничего не выделяя и не искажая, и постепенно
создает длинное полотно человеческих деяний, на котором каж-
дый, выписанный в деталях с головы до пят, навечно находит
себе место. Как в ’’Этике” Спинозы, где все явления изображены
в их подлинном виде и равны пред последним и первым судом.
Ибо у Спинозы тоже — Волк и Ягненок, и ничего нельзя изме-
нить. Но настоящий зритель показывается нечасто. Мы почти
всегда стараемся защитить кого-то в наших мыслях. Значитель-
ность происходящего болезненно искривляет их, а смех, в луч-
шем случае, возвращает в исходное состояние; так и получается,
что насмешникам легче воспрянуть духом. Благодаря этому Раб-
ле**, Мольер, Вольтер*** — действительно великие люди; но
они играют, и это видно по смеху. Тот, с кем не считаются, не
смеется; диафрагма расслабляется, тогда как от смеха она бы
напрягалась и утомлялась. Но его еще будут принимать всерьез,
и он это знает. Оттого-то во дворце Лафонтена и не живет смех,
а насмешка не портит линию рисунка. Никакого цинизма, ника-
ких диогеновых бочек. Все эти лисы, муравьи, коты и собаки,
соседи и соседки, священники и садовники делают свое дело,
165
и в этом нет ничего смешного. "Хороните этого покойника
поскорее". Но нужно закончить цитату. На этот раз человек
вышел из игры. Когда академик на короткое время занимает
место судьи, он сам обретает уверенность и гибкость рук; однако
вскоре теряет ее, сжимая перо, словно скипетр.
Глупость, рождающаяся из важности, делает руку тяжелой;
штрих четок, но рисунок вульгарен. Однако у Лафонтена
не найти подобной ошибки, даже и следа ее. Пафос ему
не просто чужд, он для него недопустим. В его баснях
нет лести; и сильных мира сего он вовсе не стремится
унизить. Принципы льва соответствуют размерам его челюстей
и остроте зубов. Аргумент кота — его когтистая лапа;
и хитрость лисы не идет дальше ее носа, как и глупость
журавля точно принимает форму его клюва. Так чудесно,
когда существо не может причинить большее зло, чем ему
позволяет строение тела. Злость исчезает вместе с серьезностью.
Природа не улыбается, играя в свои жестокие игры — улыбается
мыслитель.
Никто в одиночку не может выносить великую мысль. Нужен
был Эзоп* и рабовладение с его бесцеремонностью, когда поку-
патель осматривал ноги и зубы человека, как делают сегодня при
покупке лошади. В таких ситуациях мысль вообще может отсут-
ствовать, или она должна быть царицей. Хозяин слишком любит
себя и не выказывает почтения к другим. Но положение раба не
так уж плохо, ведь хозяин для него — что река, ветер или
плодовое дерево, нужно просто получше к нему приспособиться.
Только он не видит раба; не замечает, что раб его видит. Как
собака, обнюхивающая сточную канаву, он вовсе не заботится
о чьем-то там суждении. И поскольку рабу не лгали и не льстили,
где-то должна была зародиться мысль раба, мысль как таковая.
Мысль того, на чей взгляд нет ни добрых судей, ни добрых царей,
ни добрых полководцев — есть только судьи, цари и полководцы,
и каждый из них загребает добычу, насколько хватит лапы.
Солдаты за четыре года рабства имели возможность в этом
разобраться; но оттого, что они всегда слишком надеялись на
будущее, им трудно было различать добро и зло. Гений Лафон-
тена проявился, наверное, в том, что он словно не принадлежал
самому себе и не смешивал свою мысль со своими поступками;
поэтому Эзоп вдохновил именно его и обрел новую форму
благодаря его доселе бездействовавшему перу. Это позволяет
верить, что именно беспечности Лафонтен обязан своим величи-
ем, и совершенно верно то, что любые претензии не дают разуму
раскрыться; но нельзя забывать и о мощном духе Эзопа, блужда-
ющем вот уже столько веков в поисках человека, который не был
бы тираном.
17 июля 1921
166
ЧЕЛОВЕК И ЕГО ЩЕБЕТ
Удобно представить себе разум человека в виде шкатулки,
наполненной мыслями, откуда он извлекает необходимую ему
идею и часто вместе с ней — еще одну, за ней — кипу других,
спутанных и перемешанных, а следом — целую связку идей,
крепко и привычно связанных между собой; заведи беседу о поли-
тике с крестьянином — он тотчас свернет ее на земледелие,
солдат заговорит о ранах, офицер — о табеле-календаре и про-
движении по службе. Такой поворот всем по душе; возможно, так
и надо начинать: это первый набросок тем для раздумий, тем
весьма сложных, но в высшей степени интересных для любого
человека. Что рядом с этим часы или механизм для вращения
вертела! Достаточно их рассмотреть один раз, чтобы знать, что
это такое. Так нам легче будет и человека изобразить в виде
механизма с колесиками, а его идеи — в виде частей, шестеренок
или элементов, которые в соответствии с законами механики
крутятся, цепляют, проворачивают так, чтобы у человека были
в запасе готовые, собранные идеи. А вот сумасшедший уж точно
похож на шарманку, играющую всего несколько мелодий, да и то
в них не хватает двух-трех нот, постоянно одних и тех же. Это
напоминает мне прирученного дрозда, которого я никогда не
видел, но часто слышал; он начинает известную мелодию: ’’Мой
табак хорош”, но никогда не идет дальше пятой ноты и снова
принимается за свою веселую песенку.
Это неплохой пример, он отвлек меня и не позволил продол-
жать рассуждать, как механику. Ибо свободное пение дрозда
нельзя зафиксировать и имитировать — каждый раз это им-
провизация; правда, она — производное от строения тела дрозда,
почти постоянной величины, но в то же время производное от
ситуации и движения, величин переменных, соотносящихся с ок-
ружающими явлениями точно так же, как шум крыла, никогда
совершенно не повторяющийся; и веселый посвист еще лучше
отображает различия в зависимости от того, поела птица или
попила, села, попрыгала или пустилась в долгий полет. Те, кто
скажут, что песня дрозда заперта в его теле, как в музыкальной
шкатулке, мало слушали дрозда.
Если хорошенько послушать человека и его щебет, можно
уловить, как рождаются мысли. Обратите внимание на то, что,
когда человек повторяет, он совсем не думает — это дрозд
в клетке, поющий чужую песню; следующую за пятой по счету
ноту он обязательно пропустит; так по разговору можно распоз-
нать старых дроздов от дипломатии: из их клюва вылетает все
одна и та же песня. Этот человек не дурак; он так же далек от
заблуждения, как и от истины; он вовсе не мыслит. Если он
заведет собственную песню, будь то о лошадях, о резной мебели,
старинном фаянсе — вы вдруг увидите молодого, разносторон-
него и свободного, как взмах крыла, человека; к слову, он выска-
жет — и тотчас забудет — мимолетную идею, красивую, жизнен-
167
ную. У него нет памяти, есть только это тело, сидящее или
стоящее, пьющее или едящее, приспособленное к обстановке
и создающее истину одновременными движениями рук и клюва;
это просто шедевр. Вот почему те, кто имеет возможность об*
щаться со свободными людьми и запоминать то, что сами люди
тотчас забывают, и в точности это пересказывают, более богаты
идеями, чем одинокий философ. Мне кажется, в ’’Исповеди” Руссо
больше истинных идей, чем в "Эмиле”*; и редко случается читать
мемуары, не извлекая из них чего-нибудь для себя. Если вы
спросите, что надо прочесть, чтобы познать человека, я посове-
тую, скорее, почитать Бальзака или Стендаля, собравших и вста-
вивших в оправу столько же рассыпанных слов, сколько сам
Ларошфуко, старательно повторяющий одну и ту же песню. Он
хотя бы допевает куплет до конца, но те, кто его знали, наверняка
слышали более вольные песни. Обратите внимание на то, что
настоящий наблюдатель всегда кажется рассеянным: это он под-
жидает, когда раздастся новая песня дрозда.
21 июля 1921
ДУХОВНАЯ ВЛАСТЬ
Встреча Наполеона и Папы Пия VII** — великое событие,
и дело здесь не столько в его последствиях, сколько в легендар-
ном значении этих сильных фигур, олицетворяющих две противо-
борствующие власти. Шатобриан в "Мемуарах”*** говорит, что
Папа не довел игру до конца, и показывает, какими могли бы
быть последствия отлучения от церкви, уготованного императо-
ру. Немногие другие, когда вновь неистовствовала сила, чему мы
были свидетелями, тоже ждали святейших громов и молний,
возможно, единственно способных установить Божественное пе-
ремирие. Известно, что католический фанатизм часто сочетается
в одних и тех же людях с фанатизмом военным, по крайней мере
у нас. Сколько из них сочли долг католика превыше гражданского
долга? Однако они к этому стремились, и это означает, что
Человечество для нас превыше родины. Но эта великая идея
перешла в другой лагерь; теперь она не принадлежит католикам;
она более не царит в их храмах; она скитается, нищая и гонимая,
как ранее апостолы. Страшный кризис; духовное междуцарствие.
Скажет ли какой-нибудь современный Шатобриан, что Папа и на
сей раз вышел из игры? И заключим ли все мы из этого, что
власть, себя не проявляющая, отрекается от власти?
Я неоднократно возвращался к этому вопросу. Он мучил
меня, когда я видел католических министров, более жаждущих
крови, более упивающихся силой, чем сами военные. И когда
читал поучения понтификов, непоколебимые в том, что касается
принципов, говорил себе: все эти пастыри отрешены от должнос-
ти и отлучены от церкви своими же собственными чувствами; но
никто ничего об этом не знает.
168
Не думая о том, что бы случилось, если бы об этом стало
известно (последствия наверняка были бы незначительными),
я захотел поразмыслить над статусом Духовной Власти, воплощен-
ной или в Папе, что, возможно, сделает ее лишь символической,
или в каком-нибудь позитивисте, социалисте, пацифисте, что
станет ее надежным прибежищем. Эта власть по природе своей
только выносит суждения, но не осуждает; право окончательного
суда предоставлено Богу или совести. Преступление перед разумом
почти всегда тайное. Ни один человек в открытую не проповедует
силу, если только это не какой-нибудь дерзкий преступник, утверж-
дающий свои взгляды обдуманными и подготовленными действия-
ми. Но утверждение ли это? Мы видим действия, но что знаем мы
о мысли? Католическая власть, по устоявшейся традиции, будет
сопровождать отвергнутого человека до самого эшафота, терпели-
во ожидая пробуждения его души, держа для него открытыми
врата церкви, то есть давая возможность стать причастным
человечеству. По своему внутреннему закону, следовательно, Ду-
ховная Власть должна была поражать своими громами и молния-
ми только чисто духовные прегрешения, как-то: кощунство и ересь.
Эта мрачная по сути своей игра должна была разрушить всю
систему, поскольку дух сам по себе есть кощунство и ересь.
Что же может дух-судья, когда преступное участие в войне
каждый оправдывает самыми благими побуждениями? Когда
боец ссылается на право невинного, подвергшегося несправед-
ливому нападению, взывает к прогрессу человечества, цивилиза-
ции и торжественно принимает сам Мир как конец войны? Духов-
ная Власть, какова бы она ни была, не может считать это неким
скрытым лицемерием; такое предположение само по себе неспра-
ведливо. Но она должна ограничиться тем, чтобы напомнить,
используя все доводы, доступные человеческой природе, о нена-
дежности суждений, о могуществе иллюзий, особенно массовых,
об ослеплении, свойственном страсти, о резком несоответствии
девизов, начертанных на знаменах, ужасным реальным действи-
ям. Это значит призвать каждого держать строгий ответ перед
совестью, предоставив судить ей, или Богу, что, по сути, одно
и то же. Ибо в нашей ли власти выбирать виновных, когда
виноваты почти все? Кто из нас не уступал опьяняющему жела-
нию нравиться, льстить, угрожать? Общая вина и общее наказа-
ние последствиями — суровое, но заслуженное. Именно это Папа
хочет называть справедливостью Господней. Доктрина, не полу-
чившая развития, но сильная сама по себе.
1 сентября 1921
КОЕ-ЧТО О ЧУВСТВЕ ЧЕСТИ
Среди молодых людей, учившихся со мной солдатскому ре-
меслу в сентябре четырнадцатого года, был здоровяк с дворян-
ской фамилией, член Лиги патриотов, который раздавал всем
169
брошюры, сопровождая это действо напыщенными и неуемными
речами. Шум при этом поднимал на всю казарму.
Иногда в такие моменты я вытаскивал трубку изо рта и спра-
шивал: ”А не знаете ли вы, когда господин Баррес* вступит
в армию добровольцем, и на весь ли срок войны?”
Раздавался громкий смех. Хорошие шутки не устаревают,
а эта действовала двояко: фронтовики смеялись, тыловики же
злились. Так у меня оказалась своеобразная лакмусовая бумаж-
ка, позволявшая в случае сомнений сразу же распознать, воевал
ли тот или иной человек в униформе. Мои насмешки были своего
рода местью за весь простой фронтовой люд. И хотя опыт
научил меня многому не удивляться, до сих пор не могу понять,
как это человек столь откровенно игнорировал общее презрение.
В дальнейшем упомянутый герой образца 1914 года удивил
меня еще больше. Свалившись несколько раз с лошади, впрочем
без особых телесных повреждений, он принялся жаловаться всем
нам на колики в сердце, что, дескать, врачи предрекли ему
скорую смерть, и завершил монолог тем, что просил перевести
его в гарнизон Мон-Валерьена**, где он мог бы в скромном
качестве караульного послужить отечеству. Другие новобранцы,
еще верившие в его болезни, не знали, что и сказать в ответ. Но
меня будто осенило красноречие. ”Не делайте этого, — сказал я.
— Вам, судя по всему, осталось жить не больше месяца, поэтому
нужно использовать это время с наибольшей пользой для себя.
В Мон-Валерьене вы умрете незаметно, бесславно. Подадимся
лучше на фронт. Я знаю, полковник не посмеет вам отказать,
пусть он сделает такое одолжение вам, мне и еще двум-трем
нашим ребятам, изнывающим тут от тоски. Поскольку вам
нечего терять, вы будете храбрым солдатом. Никакой осколок
снаряда вас не минует. Но если вы даже умрете от страха,
и в этом случае можно будет сказать: он пал смертью храбрых”.
С тех пор мы избавились от его разглагольствований. Для других
парней это был наглядный урок презрения.
Приблизительно то же я написал своему приятелю на нес-
колько лет моложе меня. Ожидая призыва в армию, он стремил-
ся поднять мой дух своими воинственными посланиями, уверяя,
что ему не терпится пойти в бой. Однако, как выяснилось, он
тоже стал чувствовать покалывания в сердце и опасался отказа
медкомиссии. Увы, против доводов медицины мое письмо выгля-
дело беспомощно, и здоровяк таким образом дожил до победы,
которую теперь торжествует вместе с фронтовиками.
”К чему такие безжалостные слова, которые могут больно
ранить, — слышу я упрек благоразумного гражданина. — Вы
будто мстите кому-то, продолжаете войну. Или тут что-то дру-
гое?”
Как объяснить, что я просто ищу подход к людям. Я убежден,
что чувство чести есть почти у всех, что сильнейшие из нас,
исходя именно из этого чувства, не позволяют себе думать
о примирении. Избавиться от этого нельзя — трудно смириться
170
с тем, что молодежь перестанет заботиться о своей чести. Но
беда была бы не столь велика, если бы все слабые — больные,
старики, женщины — признали делом своей чести никогда никого
по своей воле не подстрекать к войне. Ибо нет бесчестия в том,
что ты слаб, болен или стар, но бесчестно, если ты при этом
подстрекаешь к войне других. Вот что я думаю по этому поводу.
Никого не порицая, я лишь пытаюсь прояснить запутанный
вопрос.
14 сентября 1921
РАСЫ
К тому, что Конт говорит о трех человеческих расах,
по-прежнему следует прислушаться. Поскольку каждый из нас
делит окружающих на три вида, в соответствии с тем, что в них
доминирует: интеллект, активность или эмоции, — так же он
может различать и расы: наиболее активную — желтую, интел-
лектуальную — белую и эмоциональную — черную. Но эти
различия надо считать второстепенными. Как эмоции, вызванные
любовью, ненавистью, ревностью, воодушевлением, надеждой,
сожалением, радостью и грустью, одинаковы по своей природе
у любого человека, черный он, белый или желтый; как законы,
управляющие всеми видами деятельности, обычаями, привычка-
ми, умениями, упорством в работе, одинаковы для любого чело-
века, желтый он, черный или белый, так и интеллект один для
всех, геометрия одна для всех, и астрономия тоже; понять это
можно сразу. Лично я без труда узнаю моего брата-человека,
каким бы цветом он ни был окрашен. Этому способствуют
прочие различия, стоит только их заметить; ведь на лицах многих
белых часто можно видеть выражение сосредоточенного поиска
добычи, что приписывается желтым; и черная преданность краси-
вому взгляду — тоже; однако над всеми властвует ум, касается
ли это поступков или чувств. Нельзя заключить, что интеллекту-
альный тип, обычный для белых, превыше других; в этом не
больше смысла, чем выяснять, кто лучше: брюнеты или блон-
дины, сельские жители или горожане, поэты или счетоводы.
В каждом заложено собственное совершенство, и он должен
добиться его сам. Тиранические умы, ищущие зеркальное отраже-
ние самих себя, отвергают всех равно: и черных, и немцев; они
изобретают расы и живут презрением. Я не страдаю этой болез-
нью; мне нравится, что люди такие разные и непохожие друг на
друга.
Я наблюдал у еще молодых чернокожих удивительные по
глубине и силе приступы гнева по пустякам, правда, непродол-
жительные; доверчивость, привязанность, признательность вско-
ре возвращались вместе с детской улыбкой. Я обнаруживал у них
изрядные способности к пониманию и запоминанию, но не силу
духа, впрочем, редкую для любой расы; и я понял причину: им не
171
свойственна любознательность без разбора, охотящаяся за каж-
дой мыслью. Но мне кажется, что наша модель человека, получа-
ющего больше удовольствия от размышлений, чем от любви, не
менее, чем любая другая, нуждается в гармоничной культуре,
и если останется дикой, то тоже превратится в чудовище. Когда
мы весь мир обучим математике, желтые научат остальных быть
активными, а черные — верными, кто больше выиграет от этого
взаимного обмена? Выиграют все. Наверное, для создания чело-
вечества нужно сотрудничество трех рас.
Те, у кого бывали черные слуги, рассказывают интересные
вещи. Нередко черная кормилица любит своего питомца как
собственного ребенка и остается преданной ему в несчастье без
колебаний, без сожаления, можно даже сказать, с радостью.
И часто бывает, что эти щедрые сердца привязываются к порт-
рету или какому-либо ничего не стоящему сувениру и отказыва-
ются от денег, что почти невероятно для нас, у кого предусмот-
рительность сильнее чувств, что бы мы из себя ни изображали.
По этим чересчур упрощенным формулам уже, впрочем, можно
решить, кто из двух будет хозяином, а кто рабом. Если пораз-
мыслить еще и над тем, как гнев близок к любви, и какова доля
преданности в мести, мы поймем, что первая полиция мира
в любом случае будет состоять из людей холодной белой расы.
Разум в определенном смысле — наименьшая ценность, но все
ценности провозглашают его царем, ибо именно с помощью
него, неподкупного, все они и познаются.
19 сентября 1921
ИСКУССТВО ХОРОШО СЕБЯ ЧУВСТВОВАТЬ
Душевное равновесие обычно ничем не вознаграждается, но
оно явно благоприятно для здоровья. Счастливый человек не
напоминает о себе; слава отыщет его лет через сорок после
смерти. Но счастье — лучшее оружие в борьбе с болезнью, более
скрытой и гораздо более опасной, чем зависть. На это печальный
человек возразит, что счастье — следствие, а не причина; гово-
рить так — значит слишком все упрощать. Сила заставляет
любить гимнастику, но, заставляя себя делать гимнастику, чело-
век накапливает силы. Короче, несомненно существуют две уста-
новки, если можно так выразиться, прочно засевшие у нас внут-
ри: одна нацелена на борьбу и вытеснение соперников; вторая,
наоборот, на удушение и отравление тех, кто следует первой.
Конечно, собственные внутренности нельзя вытянуть и помас-
сировать, как • пальцы; но, поскольку радость является явным
признаком положительного состояния организма, можно по-
биться об заклад, что все мысли, ведущие к радости, предрас-
полагают также и к здоровью.
Так, значит, надо радоваться, когда ты болен? Но это, скажете
вы, абсурдно и невозможно. Постойте. Много говорено о том,
172
что жизнь военного, если не принимать в расчет снаряды, хороша
для здоровья. Я сам мог в этом убедиться, прожив три года
жизнью кролика в загоне, делающего три круга по росе и воз-
вращающегося в нору при малейшем шуме. Три года я не ис-
пытывал иного чувства, кроме усталости и желания спать. При
этом у меня был такой желудок, какой положен моим современ-
никам, и с двадцати лет я носил в себе смертельную болезнь, как
все те, кто мыслит, не действуя. Мне сразу же скажут, что своим
телесным благополучием я был обязан сельскому воздуху и ак-
тивному образу жизни; но я вижу другие причины. Один пехот-
ный капрал, тот самый, что говорил мне: ”Мы больше не боимся;
мы только испытываем ужас”, однажды пришел ко мне в окоп,
и лицо его сияло от счастья. ”На этот раз, — сказал он, — я забо-
лел. У меня жар; мне военврач об этом сказал, завтра я снова
к нему пойду. Наверное, у меня тиф: я на ногах не стою, все
пляшет перед глазами. Наконец-то в госпиталь. После двух
с половиной лет в грязи я это заслужил”. Но я прекрасно видел,
что радость исцеляла его. На следующий день жара уже не было
и в помине, зато предстояло перейти через милые развалины
Флирея, чтобы занять еще худшие позиции.
Человек не виноват, что заболел; это не противоречит ни
дисциплине, ни понятиям чести. Какой солдат не выискивал
в себе с надеждой симптомы какой-нибудь болезни, пусть даже
смертельной? В это жестокое время, в конце концов, начинаешь
думать, что умереть от болезни приятно. Подобные мысли очень
укрепляют организм. Радость, идущая изнутри, помогает лучше
самого умелого врача. Исчезает страх заболеть, который и вызы-
вает осложнения. Говорят, были одинокие люди, ожидавшие
смерти, как милости божьей; я не удивлюсь, если они умерли
столетними старцами. Старики порой доживают до такого уди-
вительного возраста, когда они перестают интересоваться чем бы
то ни было, и происходит это, наверное, от того, что они больше
не испытывают страха смерти. Такие вещи всегда полезно пони-
мать, как следует помнить, что скованность, порожденная стра-
хом, приводит к падению всадника. Беззаботность есть великая
и могучая хитрость.
28 сентября 1921
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Судя по первым дням нынешней прекрасной осени, можно
было опасаться внезапного прихода холодов. Звезды в эти ясные
ночи светили по-зимнему ярко; ничем не укрытая земля катилась
в холодные дали; в воображении уже сверкали январские льды.
Но в то же самое время я видел двух-трех шмелей и одну
стрекозу; комары водили хороводы в сумерках; из травы, распра-
вив крылышки, взлетали мотыльки. По этому оживлению я за-
ключил, что у нас впереди еще будут погожие дни, и не ошибся.
173
Предчувствие, отмеченное у большинства диких животных
— всего лишь ощущение того, что происходит. Это человек
формулирует предчувствия, исходя из размышлений, и часто
ошибается. Ошибка — плата за способность думать. Окружаю-
щая природа непосредственно отражается в поведении животно-
го; оно передвигается так же, как зреет груша. Заметьте, люди,
сохранившие способность к предсказанию, никогда не изрекают
ярких мыслей. Надо выбирать. Человечество царствует благо-
даря дерзким заблуждениям. Какая восхитительная ошибка:
представлять себе, будто небесная сфера вращается вокруг непо-
движного полюса; заблуждение, которое трудно рассеять; но вся
астрономия вышла из него. Лоцман ориентируется по этим ука-
заниям, в то время как соловьи и ласточки переносятся из одного
места в другое, как облака по небу; облака никогда не плывут
ошибочным курсом, они бегут по ветру; они густеют или редеют
в зависимости от похолодания или потепления; но никто не
восхищается их проницательностью.
Как верхушки деревьев указывают направление ветра, так
и движения животного всегда о чем-то говорят. Заяц перебежал
мне дорогу — это значит, он испугался кого-то, но не меня;
и этот кто-то, будь то волк или охотник, заслуживает внимания.
Животное подражает животному и бежит в ту же сторону; чело-
век останавливается и размышляет; отсюда целый мир ошибок
и фантазий, всегда несущий в своей сердцевине зернышко истины.
Человек, полагающий, что понимает знак перебегающего дорогу
зайца, и возвращающийся домой из боязни какого-то неизвестно-
го несчастья, лишает себя опыта и удаляется в область теологии,
где запирает себя, словно в тюрьме. Но заблудившийся охотник,
доверяющийся чутью своей собаки, действует мудро; ибо его
скромный спутник запомнил множество приятных и вкусных
запахов, пока он выдумывал богов и чертил линии судеб. Мы не
знаем, через какие предрассудки, заклинания, опыты, через какие
мифологические наброски человек пришел к тому, чтобы сое-
динить оракулов и гаруспиков* в домашней собаке. Священные
куры римлян — след, оставленный этим искусством, неуверенно
идущим вперед, отмеченным ошибками и перегруженным поли-
тическими вымыслами. Тот, кто не распустил нить за нитью
полотно этих беспокойных мыслей, ничего не знает о человеке.
9 октября 1921
ВЛАСТЬ МУЖСКАЯ И ВЛАСТЬ ЖЕНСКАЯ
Мысль о том, что в семье женщина размышляет больше
мужчины, поначалу кажется смешной. Женщины оттого часто
впадают в пустую болтовню, что их жизнь вся состоит из услов-
ностей, представляющих собой формы без содержания, тогда как
мужчины просвещаются в процессе работы и приходят к поня-
174
тию необходимости, управляющей предметами, как и человечес-
ким миропорядком. Неплохо сначала разобраться с идеей о том,
что мужчина от природы создан завоевывать вещи, их переделы-
вать и присваивать. Конкретные идеи, которые он извлекает из
своего опыта, безусловно принадлежат к сокровищнице мудрос-
ти. Поэтому они, так же, как и непосредственные возможности,
вскоре занимают весь его ум, а химеры улетучиваются. Испол-
нительная власть, будь то в государстве или в семье, всегда
нацелена на объект, и, когда необходимо немедленно что-то
предпринять, тотчас же расстается с любовно выношенными
планами; так обычно формируется мужской ум, всегда устрем-
ленный к действию и содействию, всегда покорный, если впереди
реальная цель. Мысль такого рода утомляется и отдыхает одно-
временно с телом; и привычка размышлять во время работы,
и в дни и моменты, связанные с работой, — приводит к тому, что
мужская мысль скучает в праздности; карты и шахматы — муж-
ские игры.
Напротив, некоторого рода мечты и химеры сопровождают
женский труд, который в обычной жизни почти машинален и не
требует фантазии. Множество вариантов возможностей открыва-
ется, когда мать наблюдает за ребенком и воспитывает его, как
положено, по человеческому образцу, а не сообразуясь с необ-
ходимостью. Эта практика домашнего правления, всегда регули-
руемого твердыми правилами, предрасполагает к нравственному
суждению и созерцанию. Нельзя забывать и о том, что мораль-
ная власть предполагает искусство убеждения и предвидения, а из
него рождается определенная проницательность и хитрость, ни-
сколько не походящая на осмотрительность и ловкость ремеслен-
ника. ”Я должен посоветоваться с женой”, — говорит г-н де
Реналь*; Биротто* должен был прислушиваться к г-же Биротто;
г-н Журден* не должен был пренебрегать мнением г-жи Журден.
Я придерживаюсь этих примеров, взятых из романов и пьес;
реальные примеры часто двусмысленны и всегда малоизвестны.
Заметить хотя бы основную идею в этом трудном и новом
предмете — уже кое-что.
Исходя из этого, можно составить себе кое-какое представле-
ние о власти женщин. Как только в человеческой культуре насту-
пает просветление, женский суд становится самым грозным для
всех. Суды любви и правила рыцарства — тому свидетельство.
Если присмотреться, то это духовная власть. С другой стороны,
следует беспристрастно оценить природу мужской власти, свет-
ской и всегда опирающейся на нужды, не связанные непосред-
ственно с человеком. Мужчина — господин, потому что он
действует, а не потому, что мыслит; с ним в домашнюю жизнь
приходит суровая непреклонность внешнего порядка; то, что он
приносит и властно выражает — это, собственно говоря, необ-
ходимость повиноваться. Он посол реальности; это не он, а ре-
альность говорит все как есть. Но часто бывает, что за дурную
новость, которую приносит гонец, достается ему самому. Тиран
175
— это порядок вещей, а не мужчина. Когда женщина хочет жить
собственной жизнью благодаря своему труду, она сталкивается
с внешней необходимостью, человеческой или космической;
в этом состоянии абстрактной независимости ей приходится
повиноваться не меньше, а, напротив, больше. Это заблуждение
подобно желанию быть королем, чтобы никому не подчиняться.
Однако никто не находится в такой зависимости, как король.
14 октября 1921
ИСКУССТВО АКТЕРА
У каждого искусства есть свой секрет, но искусство актера,
возможно, самое недоступное из всех. Самая первая и совершен-
но неправильная мысль состоит в том, что актер должен произ-
водить впечатление человека, который действительно испытыва-
ет ярость, ужас или отчаяние. Однако это не так просто. Мы
приходим в театр, как в церковь — главная цель в том, чтобы
собрать и сохранить знаки; все, что удивляет, все, что двусмыс-
ленно, все, что слишком ярко, тотчас возмущает и шокирует
зрителей; естественной реакцией на это должен стать заразитель-
ный смех.
Гитри в ''Господине Пьежуа” нашел верный жест*. Увлекая за
собой растерянного человека, которому он пытался внушить
какую-то надежду, он надевал на него мягкую шляпу, и тот
позволял одевать себя, стоя, как неживой; сцена должна была
получиться трагической; но шляпа оказывалась надетой криво,
и зал смеялся. Итак, знак получился двусмысленным, а значит,
и опасным, по тем же самым причинам, что и знаменитое полу-
стишие, произнесенное одной молодой принцессой: "Он зовет
меня царствовать"1. Поэт допустил ошибку. В театре недопусти-
мы двусмысленные обозначения.
Муне-Сюлли** достиг самого высокого трагизма в "Эдипе"
с помощью движений, соответствующих древней традиции.
В "Гамлете" тот же актер, выполняя импровизированную гим-
настику, порой вызывал смех зрителей. Каждый из нас чувствует,
что было бы неосторожно выпускать на сцену по-настоящему
раздраженного или по-настоящему расстроенного человека. От-
сюда вывод о том, что естественные проявления страстей дву-
смысленны; в пароксизме чувств*** человек просто теряется;
зрители растеряются тоже.
Такой опыт никогда не проводился в театре. На обществен-
ных собраниях он встречался довольно часто, когда человеку,
распираемому злобой или гневом, удавалось завладеть трибу-
ной. Вот тогда понимаешь, что естественное красноречие не
оказывает совершенно никакого воздействия. Во-первых, одер-
1 Французские фразы ”Le m'appeUe a regner” ("Он зовет меня царствовать")
и ”Le m'appelle aragnee" (”Он зовет меня пауком") звучат одинаково.
176
жимый человек говорит слишком быстро, и его не понимают.
Более того, поскольку жесты и выражение лица произвольны,
они похожи на чересчур сложный текст, который каждый читает
по-своему; единство восприятия нарушается; каждый аплодиру-
ет, возмущается, смеется, когда ему заблагорассудится. Вскоре
все оказываются во власти смеха, освобождающего от чувства
вины — чувства тягостного и беспредметного. Исходя из этого,
можно довольно ясно понять, что такое оратор и что такое актер.
Необходимость, общая для этих двух искусств, — это быть
услышанным; самый величайший гений должен подчиниться это-
му условию. Отсюда можно догадаться, что искусство одиночек
формировалось искусством коллективным, как, например, крас-
норечие и театр. Толпа заставляла строже оценивать выразитель-
ные средства, ее реакция сделала знаки более ясными. Поэтому
поэзия и музыка, выйдя из театра, были гораздо ближе к челове-
ку. Ясно во всяком случае, что актер может, как и оратор,
обучиться искусству умерять свои воображаемые страсти; ибо
оратор часто испытывает подлинные страсти, но всегда превоз-
могает их и как бы от них отстраняется, отдаваясь размеренному
и ритмичному волнению, которое следует называть поэтическим.
Нужно, чтобы актер тоже нашел свой ритм и, главное, остерегал-
ся поисков естественного тона, имитируя обыденную речь; нет
более опасной ловушки: иначе можно начать говорить, как все
люди. Напротив, нужно, чтобы актер всегда пел, вместо того
чтобы кричать, и танцевал, вместо того чтобы метаться по сцене.
Действие в театре — скорее танец, нежели действие. Чтобы
ударить кинжалом, нужно проделать целый ряд движений в оп-
ределенной последовательности. Эти принципы забыты, но,
к счастью, то, что от них осталось, еще преподается некоторыми
людьми, одержимыми театром и восхищающимися знамениты-
ми трагедиями. На мой взгляд, они являются школой чувств
любви, презрения и всех остальных переживаний.
2 ноября 1921
ЛЮБОВЬ ПОРОЖДАЕТ НЕНАВИСТЬ
Ревнивая любовь требует доказательств и никогда ими не
удовлетворяется; зато всегда находит повод для новых упреков.
Так и со всеми страстями, будь то ненависть или любовь — они
все равно порождают ненависть и несчастье. Эти бурные чувства
нельзя утихомирить одним только спокойствием, нужно полное
равнодушие. Тот, кто выведывает и выспрашивает, ища себе
настоящих друзей, а затем, испытывая их, наживает одних вра-
гов. Один пылкий и психически не очень нормальный человек
однажды задал мне вопрос, ответ на который должен был пока-
зать, хочу ли я, чтобы мы оставались друзьями. В такие момен-
ты, мне кажется, легче жить в мире с врагами, чем с навязчивыми
друзьями.
177
Когда народы испытывают ненависть друг к другу, они слиш-
ком друг друга любят, и результат еще хуже. Надо исключить
чувства из дел такого рода. В настоящее время наших людей
можно подразделить на два вида: на тех, кому нравятся турки,
и тех, кому они не нравятся; и все, плохо ли, хорошо ли,
пытаются доказать свою правоту. Но разве нельзя жить, не
испытывая к туркам ни любви, ни ненависти? Подобные чувства,
абстрактные и на самом деле беспредметные, хуже ребячества.
Конечно, впали в детство и достойны осмеяния те, кто пишут:
’’Если Англия хочет остаться нашим другом, пусть говорит
и действует по-другому”. Или же советуют Италии присматри-
вать за фашистами или коммунистами. На другой день настанет
черед Польши или какого-нибудь другого “родственника”. Я да-
же скажу, что и Германия тоже с нами в родстве, если судить по
живости проявляемых чувств. Я помню мою бабушку, которая
отчаянно ссорилась со всеми родственниками подряд; иногда она
с ними мирилась, но никогда не теряла бдительности и не
складывала оружия; это создавало сложные проблемы для вну-
ков: те, возвращаясь на каникулы домой, поначалу не могли
разобраться, кому улыбаться и от кого отворачиваться. Но про-
блемы ограничивались родней, в отношениях с чужими она всег-
да была весьма учтива и даже, насколько я знаю, совершенно
беспристрастна.
Народы находятся в том критическом периоде, когда чувства
и интересы сталкиваются, словно братья при разделе имущества.
По сути нет ничего проще раздела по закону — тогда стороны
идут на уступки. Но если любовь требует знаков внимания, если
чувство примешивается к требованиям, эта смесь делает нераз-
решимыми самые элементарные проблемы; отношения словно
между чужими уязвляют родственные чувства, и гнев мешает
разобраться в простых юридических вопросах; а при совершении
сделок ее участники уже не могут руководствоваться справед-
ливостью. Каждый отказывается от слишком многого, но одно-
временно и слишком многое требует. Любовь порождает нена-
висть. Если бы народы могли сосуществовать вместе, как прохо-
жие на улице, которые почти не знают друг друга, а потому,
разумеется, взаимно вежливы, это было бы немалым преимущес-
твом.
9 декабря 1921
ДУРНОЕ НАСТРОЕНИЕ
Если человек решил ожесточиться, нет ничего лучше, чем
разбередить свои раны. Это значит избрать такое наказание:
мстить себе за себя. Сначала этот метод испытывает ребенок: он
плачет из-за плача; раздражается из-за того, что сердит, и утеша-
ется, поклявшись себе, что не сделает этого. Причинять боль тем,
кого любишь, и удваивать усилия, чтобы наказать себя. Наказы-
178
вать их, чтобы наказать себя. Стыдясь своего невежества,
твердо решить ничего больше не читать. Упорствовать
в упрямстве. Кашлять с надрывом. Стараться вспомнить
какое-нибудь сильное оскорбление; точить нож для "харакири”;
вооружившись искусством трагика, без конца твердить себе, что
все это так унизительно! Истолковывать все, руководствуясь
правилом, по которому худшее всегда оказывается правдой.
Видеть во всех злодеев и поневоле самому им стать. Пытаться
что-то делать, не веря в результаты, и, потерпев неудачу,
говорить: ”Я так и знал, такой уж я невезучий”. Повсюду
ходить с недовольным лицом и считать людей докучливыми.
Стараться не нравиться и удивляться тому, что не нравишься.
Яростно пытаться заснуть. Сомневаться во всякой радости, на
все смотреть разочарованно и ни с чем не соглашаться.
Превращать плохое настроение в невыносимое, и в таком
состоянии судить самого себя, твердить без конца: "Я робкий,
я неловкий, я беспамятный, я старею”. Состроить противную
гримасу и посмотреться в зеркало. Таковы ловушки дурного
настроения.
Вот почему я не осуждаю людей, которые говорят: "Сегодня
холодно и сухо, нет ничего полезнее для здоровья". Что лучше
могли бы они придумать? Потирать руки вдвойне приятно,
когда ветер дует с северо-востока. Инстинкт мудр, и реакция
тела внушает нам радость. Есть только один способ проти-
востоять холоду — радоваться ему. Как сказал бы Спиноза,
учитель радости: ”Я не потому доволен, что мне тепло, а мне
тепло, потому что доволен”. Таким же образом следует себе
внушать: "Я не потому доволен, что преуспел, а я преуспел,
потому что доволен”. И если вы хотите обрести радость,
запасайтесь ею. Благодарите прежде, чем получите, ибо надеж-
да дает повод надеяться, а за добрым предзнаменованием
следует приятное событие. Пусть же все станет добрым
предзнаменованием и хорошим знаком: ’’Если хочешь знать,
ворон возвещает тебе счастье”, — сказал Эпиктет. И он хотел
сказать этим одно: всем следует находить что-то радостное;
главное в том, что добрая надежда превращает все в настоя-
щую радость, потому что изменяет происходящее. Встретив
скучающего человека, улыбнитесь ему. Поверьте в то, что
можете заснуть, и сон придет. Короче, в этом мире у человека
нет более грозного врага, чем он сам. Выше я уже упоминал об
одном из подвидов безумцев. Но безумие, — если разобраться
— это всего лишь наши чудовищно разросшиеся заблуждения.
В любом проявлении дурного настроения обнаруживаются
мотивы мании преследования, однако я вовсе не отрицаю, что
такого рода безумие вызвано внешне невидимыми нарушениями
в нервной системе, командующей нашими действиями; любое
раздражение в конце концов ищет выхода наружу. Размышляя
над этим аномальным явлением, я вижу ту страшную ошибку,
которую безумие являет нам многократно увеличенной, словно
179
под лупой. Эти бедные люди сами задают вопросы и сами же
дают ответы — они одни играют весь спектакль. А что касается
волшебного заклинания, оно всегда оказывает свое действие. Вам
остается только понять — почему.
21 декабря 1921
РАСКОВАТЬ МУСКУЛЫ
Один человек вынес вчера обо мне такое краткое суждение:
’’Неизлечимый оптимист’’. Наверняка он придал неверный смысл
этим словам, желая сказать, что я такой от природы и тем
счастлив. Однако приятная иллюзия никогда не заменит правды.
Это значит путать желаемое с действительным. Если восприни-
мать все как данность и не стараться ничего изменить, пессимизм
восторжествует; ибо человеческая жизнь, если махнуть на нее
рукой, обычно становится все хуже и хуже: например, тот, кто
отдается во власть дурного настроения, тотчас становится злым
и несчастным. Это неизбежно благодаря структуре нашего тела,
все обращающей во зло, как только перестаешь его контролиро-
вать и управлять им. Заметьте, если в группе детей не организо-
вать игру по правилам, вскоре все передерутся: в этом проявляет-
ся биологический закон возбуждения, быстро переходящего
в раздражение. Попробуйте поиграть в ладушки с младенцем
— вскоре он уже будет хлопать вас по ладоням самозабвенно
и ожесточенно, и причина тому — сами его движения. Другой
эксперимент: разговорите юношу, поглядите на него с восхище-
нием; и, сумев победить свою робость, он готов уже на любое
сумасбродство. Этот урок заставит покраснеть вас самих, ибо
хоть и горек, всем — на пользу; тот, кто перестает следить за
своей речью, успеет наговорить столько глупостей, что потом
будет проклинать свой характер и сожалеть о происшедшем.
Взглянув с этой точки зрения на бурлящую толпу, вы подумаете:
от нее можно ждать какого угодно зла, не говоря уже о нелепей-
ших выходках. И не ошибетесь.
Но тот, кто знает причину порождающую зло, научится не
проклинать и не отчаиваться. Неумение — это универсальный
закон для любого начинания в любой области. Давно нетрениро-
ванное тело начинает сопротивляться любому занятию — будь
то рисование, фехтование, верховая езда или просто беседа,
— делает не то, что нужно, и не достигает желаемого результата.
Это удивляет и словно подтверждает правоту пессимиста, но
чтобы во всем разобраться, нужно начинать с причин, и главное,
что надлежит учесть в данном случае, — это связь всех мускулов
между собой, благодаря которой каждый из них, шевельнувшись,
пробуждает все остальные, причем поначалу вовсе не те, что
должны взаимодействовать. Неловкий человек выполняет малей-
шее движение всем телом, и каждый из нас поначалу неловок,
даже когда требуется всего лишь вбить гвоздь. Однако нет
180
предела умению, достигаемому тренировкой; все виды искусств
и ремесел подтверждают это. И рисунок, этот след движения
руки, возможно, самое убедительное тому свидетельство, когда
он красив: значит, и нетерпеливая, раздраженная рука, обреме-
ненная тяжестью всего тела, способна нанести этот легкий
штрих, сдержанный и точный, подчиненный одновременно рас-
судку и предмету. Тот же человек, что кричит надрывая горло,
может и запеть — ведь все мы получили в наследство пучок
дрожащих и скованных мускулов. Надо их расковать, а это
немалый труд. И каждый прекрасно знает, что гнев и отчаяние
— его главные враги и их необходимо одолеть прежде всего.
Надо верить, надеяться и улыбаться; и при этом трудиться,
поскольку человеческая природа такова, что, если не сделать
основным жизненным принципом непобедимый оптимизм, все
перейдет тут же во власть черного пессимизма.
27 декабря 1921
ДУХ СКАЗОК
Ребенка учит мыслить мир волшебства. Не то чтобы там все
было просто, напротив, довольно сложно; однако эти сложности
выражены не в пройденных километрах, ибо любой успех зависит
прежде всего от определенного количества старых ведьм и боро-
датых колдунов, им достаточно сказать ’’нет”, чтобы остановить
путешественника. Следует отметить, что ребенок довольно долго
хранит воспоминания о своем первом странствии, в которое он
отправлялся совершенно беспрепятственно, когда ему одинаково
трудно зайти в соседский сад или дотронуться до луны. Так
возникает сказочное восприятие мира, когда ребенок не принима-
ет во внимание расстояния и материальные преграды, но помнит,
что на любое желание колдун может ответить ’’нет”. Поэтому,
когда какая-нибудь более могущественная фея скажет ”да”, ис-
чезают все проблемы, и расстояние между желанием и его пред-
метом преодолевается совсем незаметно. Все это — верное ото-
бражение человеческого мира, где ребенок сначала должен жить,
оберегаемый и согретый живой плотью своей матери-кормилицы
и силой близких ему существ. Мир состоит из провинций,
и в каждой свой правитель, кухарка, садовник, сторож, соседка
— это колдуны и колдуньи, чьи полномочия четко распределены.
Поэтому наши самые давние воспоминания организованы по
мифологическому принципу; вот почему сказки не стареют; дет-
ство отдельного человека похоже на детство всего человечества.
Чтобы достичь зрелости, нужно долго брести окольными
дорогами, в одиночестве познавая этот мир. Поэтому сначала мы
обнаруживаем, что вещи умеют по-своему сопротивляться, не
преследуя никакой цели, — их не взять ни мольбой, ни угрозами,
а только трудом; с его помощью можно достичь и высокую
степень свободы, когда не надо льстить, угодничать, слепо под-
181
чиниться властной силе. И тогда внимательный глаз разглядит
великих волшебников, как говорящие вещи, среди вещей, бес-
страстный взгляд найдет дорогу в толпе людей, словно в чащобе
или среди утесов. Снисходительность, как и жизненный опыт,
появляется уже вслед за знанием. Но сколько людей живут по
законам сказок, в вечных мольбах и унижении, в поисках колдуна
против ведьмы, доброй феи против злой. Сколько людей готовы
льстиво служить конкретным высокопоставленным лицам, а не
высокой идее! Все мы так или иначе остаемся детьми, несмотря
на возраст, все мы подчинены этой другой необходимости; ибо
ясновидящий дух разрушает чары ненависти, но добрых фей
и добрых колдуноь победить гораздо труднее. Это напоминает
лес с нежными кровоточащими ветвями, как у Тассо*. Вот
почему люди любого возраста легко поддаются на хитрости
своего сердца и верят в сказки. Кто из нас хоть однажды в жизни
не тер лампу Алладина?
2 января 1922
УЧТИВОСТЬ
Учтивости учатся, как танцам. Человек, не умеющий танце-
вать, считает, что самое сложное — выучить правила танца
и подчинять им свои движения; но это лишь внешнее впечатле-
ние; нужно научиться танцевать раскованно и без заминок, а сле-
довательно — без страха. Точно так же мало знать правила
учтивости: если даже строго следуешь им, это еще не дает
основания называться вежливым человеком. Нужно, чтобы дви-
жения были точными, гибкими, без скованности и дрожи; ибо
малейшая дрожь передается другим. А какая же это учтивость,
если причиняет неудобства?
Я часто отмечал, что даже голос может сам по себе звучать
неучтиво; учитель пения объяснил бы это тем, что горло зажато,
а плечи слишком напряжены. Иногда одного движения плеча
достаточно, чтобы сделать неучтивым самый добродетельный
поступок. Оно может быть слишком резким, или подчеркнуто
уверенным, или просто мощным. Учителя фехтования в такой
момент требуют: ”Не форсируй”. Фехтование можно назвать
своеобразным кодексом вежливости, оно как будто специально
придумано для воспитания учтивости. Любое проявление грубос-
ти и несдержанности — это неучтивость. А ведь достаточно было
только намека, слабой угрозы, что, впрочем, тоже форма прояв-
ления неучтивости. Женская грация в таком случае отступает
в тень и ищет защиты. Подумайте только, как мужчина сможет
сдержать себя при виде такой возбуждающей красоты? Другое
важное правило учтивости — никогда не говорить громко. Жорес
в гостиной выглядел человеком, мало заботящемся об общест-
венном мнении и приличиях, даже галстук повязывал небрежно,
но голос его был воплощением учтивости, так как обладал
182
певучей мягкостью, без малейших грубых поток. Это было тем
более чудесно, поскольку каждый помнил, как в том же голосе
могли слышаться то звон металла, то рев грозного зверя. Сила
не вступает в противоречие с учтивостью; она украшает ее — это
мощь, обрамляющая другую мощь.
Неучтивый человек неучтив и сам с собой; слишком много
силы в любом его движении, и вместе с тем скованная страсть
и боязнь себя самого, то есть застенчивость. Помню, как один
застенчивый человек публично рассуждал о грамматике; и в его
голосе звучала нескрываемая ненависть. А поскольку страсть
передается даже легче, чем болезнь, я не удивляюсь, обнаруживая
внутреннюю ярость в самых невинных высказываниях. Но это
чаще всего лишь страх, вызванный самим звуком голоса и тщет-
ными усилиями мобилизовать себя. Думается, у фанатизма тот
же прародитель — неучтивость; ибо в конце концов ты сам
проникаешься тем, что говоришь, даже не желая того. Таким
образом, фанатизм вполне можно рассматривать как выражение
застенчивости или боязни не отстоять то, во что веришь;
наконец, поскольку страх плохо переносится, сопровождаясь
злостью на себя и на всех, это придает цементирующую силу
самым неустойчивым убеждениям. Достаточно понаблюдать и за
тем, как застенчивые люди отстаивают какую-то свою позицию,
чтобы убедиться: конвульсивность — тоже один из способов
мышления, пусть и очень странный. Так не сразу, но все же
начинаешь понимать, что чашка чая в руке облагораживает
человека. Учитель военных искусств судит о стрелке по его
менере без лишних телодвижений помешивать ложечкой в кофей-
ной чашке.
б января 1922
КУЛЬТ МЕРТВЫХ
Культ мертвых встречается везде, где живут люди, и везде он
одинаков; возможно, это единственный существующий культ.
И теология — всего лишь его украшение или орудие. Именно
здесь воображение расставляет ловушки, вызывая в памяти раз-
ные картины, порождая некий инстинктивный ужас, мало чем
схожий с истинным благочестием. Такого рода мнительность
делает неприятной мысль о мертвых; она мешает самым естест-
венным проявлениям чувств; поэтому всякое усилие культа на-
правлено на то, чтобы преодолеть этот почти животный страх,
и в самых наивных религиях всегда подразумевается, что воз-
вращение мертвых в своей внешней оболочке — знак того, что нм
не воздали положенные почести. Отец Гамлета возвращается,
потому что он не отмщен; прочие требуют погребения. Такие
обычаи дают понять, что существует в некотором роде пассивная
манера думать о мертвых, и ничего хорошего в ней нет. Помнить
— это еще не все; существует долг по отношению к их памяти,
183
и заключается он в том, чтобы, очистив мертвых от их грубой
оболочки, добиться их подлинного присутствия, достойного ува-
жения.
Самая прекрасная работа любви — украшать и приукраши-
вать того, кого любишь, оставляя его при этом самим собой;
а каждый прекрасно знает, что живое существо, присутствующее
в своей телесной оболочке, не всегда склоняет нас к подобным
размышлениям. Вот почему было бы кощунством вспоминать
о недостатках, мелочности или смешных сторонах тех, кого мы
любили; потому-то усилием воли мы отсеиваем воспоминания
такого рода, и всегда успешно. Отсюда всеобщая идея о том, что
существование мертвых свободно от низменных нужд, порожда-
ющих страсти и дурное настроение. Идея о чистых духах, или
отлетающих душах, таким образом, является естественной; ес-
тественна и мысль о том, что это очищение во многом зависит от
нас самих и от нашего старания думать о мертвых так, как
положено. Миф о чистилище верен, ошибки быть не может. Для
доказательства мне достаточно Платона, который представлял
себе, что в Чистилище по тропинкам, уходящим в гору, поднима-
ются толпы его братьев-мертвецов; с нежностью наблюдает он за
их испытаниями; и тут становится понятно, как возникла молит-
ва, представляющая собой размышление по законам любви,
имеющее целью собрать все, что было мудрого, справедливого
и доброго, забыв об остальном.
В свою очередь мертвые правят живыми, как прекрасно ска-
зал Конт; но не своими капризами или несовершенством, а,
напротив, своими добродетелями, чистыми примерами для под-
ражания. Известно, как герои стали богами; но такое преображе-
ние не является привилегией героев; все умершие — боги благо-
даря своим заслугам, а любовь всегда их отыщет. Таким об-
разом, наши избранные мысли с помощью культа мертвых ста-
новятся лучше нас самих. Беседа с умершими похожа на чтение
поэзии, из которой мы искусно извлекаем прекраснейшие мысли
и наилучшие советы, преисполнившись восхищением — самым
обычным чувством. Мы живем восхищаясь и в душе своей созда-
ем образец человека. Род человеческий возвышается, отдавая
дань памяти; наши предки делают нас лучше, чем были сами, уже
тем только, что мы почитаем их, прислушиваемся к памяти
сердца. Кощунственно помнить их такими, какими они были
— слабыми и состарившимися: сам этот культ решительно отвер-
гает болезнь и смерть. Такое великодушие благостно для нас, оно
отвращает от запоздалых покаяний, проклятий и стыда. Именно
такие благочестивые размышления нас всегда нравственно очи-
щают; облегчают страдания души. И начинаешь понимать глубо-
кий смысл слов: ’’мертвые молятся за живых”.
15 января 1922
184
НЕИСТОВЫЙ ГЕОМЕТР
Что бы ни придумывал, высчитывал, предполагал или прове-
рял Эйнштейн*, его теории, возможно, способны просветить
две-три дюжины ученых. Средний человек не почерпнет из них
ничего. Хорошо сомневаться в хорошо изученной идее; в этом
проявляется здравость ума; но что значит сомневаться в идее,
которую даже не можешь сформулировать? Что значит сомне-
ваться, не получив уверенности? Более двадцати лет назад нас
осаждали назойливые сомневающиеся, желавшие уверить, будто
Евклидова геометрия** ложна и сумма углов треугольника более
не равняется двум прямым углам. Я поостерегся вступить на их
путь; но все эти бесноватые, называвшие себя геометрами, дали
мне повод поразмышлять о Евклидовом треугольнике, и я при-
шел к выводу о том, что тридцать второй теоремой античной
геометрии еще долго будут любоваться даже те, кто думает,
будто хорошо ее знает.
Доказать — это еще не все. Нельзя даже сказать, что неоп-
ровержимое доказательство придает уверенности — это лишь
отрицательное явление: мне больше нечего возразить. Но самый
глубокий довод разума заложен в самой вещи, и требуется много
лет, чтобы он стал привычным и понятным, каким, вероятно,
был для того, кто первым открыл его, не опираясь на доказатель-
ство. Если бы мне надо было объяснить ребенку богатую приро-
ду Евклидова треугольника, одинакового во всех своих формах,
я бы хотел, чтобы он сначала, используя складной метр, создал
всевозможные треугольники: заостренные, расплющенные, сим-
метричные или нескладные, и заметил бы хорошенько, что проис-
ходит, когда он увеличивает один из углов, не трогая одного из
двух оставшихся. Это значит поворачивать прямую по отноше-
нию к двум сторонам неизменного угла.
Поворачивать — эта операция заслуживает внимания: благо-
даря ей можно получить наибольшую и наименьшую величину,
так как можно изменить ее больше или меньше; можно увеличить
угол вдвое или втрое. Что еще более замечательно, можно пере-
мещать прямую до тех пор, пока она не вернется в первоначаль-
ное положение; этот полуоборот по величине всегда будет равен
самому себе; и вот вам развернутый угол, естественная величина,
более естественная, возможно, чем прямой угол, являющийся его
половиной. И, возможно, сначала следовало бы осмыслить эту
идею, для чего не мешало бы изменить складной метр. Затем,
взяв его или используя три соединенные гвоздями линейки,
я спросил бы, выходит ли, что, когда одна из линеек поворачива-
ется в одном направлении по отношению к другой, неподвижной,
она поворачивается в том же направлении и по отношению
к третьей неподвижной линейке. Таким образом, возникает еще
одна идея огромного значения: у вращения есть два направления,
и у одного и того же вращения есть два направления. Останется
заметить, что количество вращения всегда одинаково по отноше-
185
нию ко всем неподвижным прямым; это приведет к пониманию
того, что изменение одного из углов в треугольнике компенсиру-
ется изменением другого; вот мы и на пути к признанию того,
что три угла треугольника всегда составляют развернутый угол.
Поразительная идея, не исчерпанная еще ни одним человеком на
земле. И поскольку мои мыслительные способности пока не
сравнялись с Евклидовым треугольником, я закрою дверь перед
носом неистового геометра.
17 января 1922
ЧУЖОЕ ПЛЕМЯ
Вы помните, как в рассказе Киплинга* ночью слон вдруг
начинает рваться с привязи? Выдернув из земли вбитые колья
и отвечая на зов сородичей, он устремляется в лес на священ-
ный танец слонов, который никогда не доводилось видеть
человеку. После этого верный друг человека возвращался
в загон.
Так ребенок, разлученный со своими сверстниками, стоит
у закрытого окна, вслушиваясь в доносящийся с улицы шум
детворы. Тесные узы связывают его с семьей, но также естествен-
ны и его связи с ребячьим миром. В определенном смысле среди
детей он больше чувствует себя как дома, нежели в семье, где
среди окружающих он не находит ни равных, ни подобных себе.
И только выпадает возможность выдернуть свою ’’привязь”, он
спешит присоединиться к игре — этому священному культу
детей. Только тут он по-настоящему счастлив, подражая себе
подобным, радуясь сходству поступков.
В семье же он не может быть самим собой; здесь все будто
дано взаймы, приходится брать пример со старших, отчего на
душе так тоскливо и беспокойно. А мы не можем понять, откуда
взялась эта хандра. Он здесь как чужеземец: от него требуют
проявлять чувства, которых он не испытывает, и поэтому вынуж-
ден под них подделываться.
Нередко ребят обвиняют в непослушании, а им просто не
терпится разорвать ’’привязь” и примкнуть к сверстникам. Племя
это и безбожно, и набожно: в своих играх оно совершает обряды
и молитвы, но не признает потусторонних богов. Оно само себе
бог, а если и боготворит, то только сам обряд и ничего более
— такова любая религия в пору своего расцвета.
Непосвященным не пристало подглядывать за игрой, тем
более в нее вмешиваться: истинно верующие не переносят фаль-
ши. Отсюда казалось бы беспричинная раздражительность.
С детства я запомнил такую сцену: отец одного из моих друзей
вздумал поиграть с нами в солдатики; я видел, что он ничего не
смыслил в игре, и его сын, испытывая неловкость, злился и раз-
брасывал фигурки. Взрослым не следует играть вместе с детьми,
благоразумнее всего вести себя с ними сдержанно, корректно, как
186
с представителями чужого племени. Если рядом нет сверстников,
пусть уж играет сам с собой.
Вот почему школу можно рассматривать как учреждение,
отвечающее самому природному естеству; да и учение — это
своего рода обряд; учителю важно только сохранять дистанцию
и не ставить себя на одну доску с учениками или прикидываться
одним из них. Это так же неуместно, как непосвященному пы-
таться войти в тайное общество. У ребячьего сообщества свои
священные законы, сокрытые от чужих глаз. Узы товарищества,
зарождающиеся в ходе игр, настолько крепки, что связывают
людей на всю жизнь, позволяя и через двадцать лет встречаться
как друзьям, хотя многое из тех времен стерлось из памяти. Ни
этим ли можно объяснить трудности общения со старшим бра-
том и уж тем более с отцом? Легче найти общий язык с незнако-
мыми другого возраста, еще легче — с учителями математики
или словесности, чувствующими и уважающими возрастные раз-
личия. А тот же отец или брат, стремясь к взаимопониманию
накоротке и добившись этого, сразу же теряет терпение. Таким
образом учитель — это посол, посредник между ребячьим племе-
нем и племенем взрослых.
25 февраля 1922
УЧИТЕЛЬ РИТОРИКИ
Кто только не насмехался над старомодным учителем рито-
рики, говорившим: ”Ах, господа, как же это красиво!0 Однако
я считаю, следует различать автора и современную ему историю,
что сейчас обычно не делается. Поскольку назначение культуры
— это познание человеческой природы, явления насущного
и сложного, необходимо понимать, в какие условия мы поставле-
ны. Учеба коротка, а опыт долог. Поэтому, видя, как каждый
тотчас изобретает свою теорию человеческой природы согласно
своим интересам и пристрастиям, когда один говорит: ’’Все люди
ленивы”, другой — ’’Все женщины глупы”, а кое-кто — ’’Все
более или менее безумны”, — необходимо вернуться в мир людей
и призвать в свидетели все человечество. Однако здесь критерием
истины является красота. Она никогда не обманет. Посмею даже
сказать, что свидетельство тому — человеческое тело, направля-
ющее разум, вечно блуждающий в своей собственной сфере. Ибо
красота стихотворения, драматической сцены или романа тотчас
уверенно настраивает тело на ощущение радости, а это доказыва-
ет, что все функции организма на короткое время сливаются
воедино, как это и должно быть. Так, красивая музыка принима-
ется всеми безоговорочно; вот только красивая музыка просто
красива, и разума она не затрагивает. Изящные искусства, за
исключением конечно же литературы, определенным образом
настраивают разум, но не питают его. В то же время писатели
помогают управлять страстным желанием говорить с самим
187
собой, то есть мыслью. Таким образом, красивая форма не дает
нам ломать устоявшиеся истины и рамки, чтобы пользоваться
ими по настроению. Напротив, от слабых рассуждении нас воз-
вращают к человеческому слову, приобретающему значитель-
ность события.
А что мы делаем с событием человеческой истории? Мы его
растаскиваем по кусочкам из пристрастия к разглагольствовани-
ям. Но красота — событие не подвластное изменениям; тело
в какой-то степени признает это, стремясь к подражанию, о чем
нас предупреждают чувства. Вот почему я никогда не осуждал
людей другого поколения, говоривших цитатами; так всегда
получалось гораздо лучше, чем если бы они говорили от себя.
Несомненно, лучше размышлять и судить самому: но можно ли
это сделать не имея устойчивых воззрений? Монтень прекрасно
показывает, чего стоят все эти обороты речи, которые несут нам
тысячи почитателей и которые являются будто бы средоточием
мысли. Красота заставляет нас думать. Красивый стих или
красивое изречение понуждает разум осознать, как велика эта
сила; рассказ о поступке никогда не равен самому поступку, и это
доказательство, что следует опереться и собрать воедино свои
мысли, словно войска, вокруг символа. С другой стороны,
я лучше понимаю людей разумных и посредственных, хотя их
простые человеческие мысли слегка разрозненны, что видно по
злоупотреблению логическими связками вроде ’’значит”, ’’ибо”,
’’во-первых” и ’’во-вторых”; это крики сбившихся с пути; до-
казательства никак им не даются. Что не было доказано?
К счастью, существуют идеи, устоявшие потому, что они краси-
вы. И тот, кто не восхищался ими, прежде чем понять, напротив,
предрасположен мыслить как адвокат, то есть не мыслить вовсе.
Так же, как суть вещей привлекает нас своей необходимостью,
суть человека привлекает нас красотой. Каково тело, таков
и танцор.
11 марта 1922
УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ
Действие поглощает мысль. Вот почему не исключено, что
угрызения совести — всего лишь выдумка поэтов. Возможно, мы
раскаиваемся в дурном побуждении, но в поступке — нет. Гамлет
испытывает угрызения совести из-за преступления, которого он
не совершал, однако об уколе шпагой сквозь ковер он даже не
сожалеет. Каждый преступник ведет войну; его мускулы не счита-
ют его виновным, они лишь хранят воспоминание о победах
и подталкивают мысль вперед. Поскольку действие не предпола-
гает раздумий или взвешенной самооценки — иначе оно никогда
бы не совершилось, — то, посредством памяти, все внимание
направляется на объект, а тело выражает одну только силу,
стоящую выше добра и зла.
188
Я вспоминаю, как летним днем пятнадцатого года упражнял-
ся в убийстве. Я следил в подзорную трубу за движениями
какого-то кашевара или разносчика супа из вражеской армии,
шедшего со своими котелками. Орудие было наведено и готово
к бою; оставалось только передать по телефону расчетные коор-
динаты, чтобы в тот момент, когда немец будет проходить мимо
кустика, выпустить снаряд. Приказ был отдан в нужный момент,
и почти тотчас я услышал выстрел и вой снаряда. Теперь все
было во власти сил природы — ветра и гравитации. Вновь
наступила полная тишина. Солдат продолжал идти спокойным,
размеренным шагом. Я отсчитал десять секунд, а он успел сде-
лать почти двадцать шагов. Тут он остановился, словно прислу-
шиваясь, и быстро бросился на землю в тот самый миг, когда
снаряд взорвался. Тотчас после этого он поднялся и, добежав до
траншеи, спрыгнул вниз. Я считал его шаги, чтобы с точностью
определить, сколько он пробежал и на каком расстоянии от меня
находится. Мне пришлось долго думать, а ведь у нас было
немало возможностей самим испытать подобные переживания.
Самый жестокий человек может испытать симпатию к врагу, если
бы сам сотню раз прошел через тревогу, страх, бегство. У меня
было и время, и возможность поразмышлять о неосмысленных
убийствах и проклясть их. Но все это выглядело бы в данной
ситуации чужеродным элементом, ибо все внимание было погло-
щено другим. И даже в воспоминаниях не оставалось места для
мыслительных аналогий, потому что все поглащал азарт охотни-
ка. Хотя сейчас он несколько поугас, но в целом все тот же, и ход
мыслей остался прежним.
А вот другие воспоминания, где я играю роль жертвы, уже от
одного только ощущения страха настолько тяжелы, что я стара-
юсь к ним не возвращаться. Представим же, что произошло
всколыхнувшее сердца преступление, и жертва вскоре оправилась
от ран. Разумеется, кошмары будут сниться ей.
Любой человек чувствителен, оказавшись в роли зрителя.
Любой человек бесчувствен, когда он действующее лицо. Если
вдуматься, это очень хорошо объясняет все разнообразие челове-
ческих поступков. Однако неверно было бы подходить к этому
с позиций практически, ибо как только я представляю себе, как
кто-то совершает преступление, ставлю себя в положение зри-
теля, и мне кажется, что в сердце преступника навсегда осталась
зияющая рана. Так и получилось бы, будь он зрителем. Не мной
подмечено, что в театре проявляют чувства и даже не скрывают
слез далеко не всегда самые нежные и совестливые люди. Но
непоколебимая решимость, осторожность, целеустремленность,
эмоциональность человека, который действует, непостижимы
для того, кто за этим просто наблюдает. Так и военные преступ-
ления, переходящие все пределы, ничего не говорят о натуре тех,
кто их совершает. Черств ли, раздражителен или чувствителен
человек в обычной жизни — все едино, как только его захватыва-
ет действие. Напрасно лучшие из них буквально заставляют себя
189
испытывать угрызения совести, подобные терзания души совер-
шенно безболезненны. Охотник может прекрасно относиться
к животным, но если он хороший стрелок, куропаткам лучше не
рассчитывать на эту любовь.
25 марта 1922
ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ
"Как трудно быть кем-то довольным!"
Эти суровые слова Лабрюйера должны сразу заставить насто-
рожиться. Ибо здравый смысл требует, чтобы каждый приспоса-
бливался к реальным условиям жизни в обществе, и несправед-
ливо осуждать обычного среднего человека — это безумие мизан-
тропа. Не вдаваясь в причины скажу, что я остерегаюсь относить-
ся к себе так, словно я зритель, заплативший за билет и желаю-
щий, чтобы ему нравился спектакль. Напротив, когда перед
мысленным взором проходят обычные будничные дела, я заранее
готовлюсь к худшему — предполагаю, что у собеседника болит
живот или голова, что его одолевают денежные проблемы или
домашние неурядицы. Это мартовское небо, говорю я себе, вну-
шает опасения: серое с голубым вперемешку, проблески солнца
и резкий ветер; хорошо, что у меня есть теплое пальто и зонт.
Однако и здесь еще есть над чем подумать, если представить
изменчивое человеческое тело, вздрагивающее при малейшем
прикосновении, склонное то к одному, то к другому, быстро
возбуждающееся, совершающее движения и произносящее речи
в зависимости от своей формы, степени усталости и посторонних
воздействий; тем не менее именно это человеческое тело должно
подарить мне, словно праздничный букет, постоянство чувств,
знаки уважения и приятные слова, на которые, как мне кажется,
я имею право. Однако сам я, такой внимательный к другому,
вовсе не внимателен к себе; посылаю неведомые самому сигналы
— непроизвольно шевельнувшись или нахмурив брови; на моем
лице то сияет солнце, то гуляет ветер. Таким образом, предлагаю
вниманию другого как раз то, что с удивлением нахожу в нем
самом: человека, то есть животного, наделенного разумом, кото-
рого всегда возносят слишком высоко, а потом низвергают
слишком низко, который не может сделать знака, не подав еще
десять, вернее, подает знаки всем своим существом, не умея
выбрать какой-то один. В этой смеси я должен, словно золото-
искатель, не обращать внимания на песок и гравий и различить
самую маленькую золотую крупинку. Искать приходится мне, ни
один человек не просеивает свои речи так, как речи других. И вот
я следую всем правилам вежливости, более того — открываю
широкий кредит доверия собеседнику; я отбрасываю шлак и жду
его настоящей мысли. Но тут замечаю еще одну особенность,
проявляющуюся почти всегда неожиданно. Выказываемая мною
доброжелательность тотчас помогает тихоне осмелеть, и он во
190
всеоружии бросается в атаку, ощетинившись, как еж. Короче,
один из двух насупившихся людей, похожих на мчащиеся друг на
друга тучи, должен улыбнуться, и если вы не сделаете это пер-
вым, вы глупец.
Не существует человека, о котором нельзя думать и говорить
плохо; не существует человека, о котором нельзя думать и гово-
рить хорошо. И человек от природы устроен так, что он не
боится не нравиться; ибо раздражение, придающее храбрости,
следует по пятам за робостью; а ощущение того, что ты непри-
ятен, только все усугубляет. Но именно вы не должны вступать
в эту игру, поняв всю подоплеку. Я вам советую как-нибудь
проделать несложный опыт: и наглядно убедиться, гораздо легче
управлять чужим настроением, чем своим; а тот, кто умеет
тонко, ненавязчиво влиять на настроение собеседника, вполне
способен руководить своими эмоциями, ибо в беседе, как и в тан-
це, один из партнеров служит зеркалом другому.
8 апреля 1922
ЛОВУШКИ МАТЕМАТИКИ
Один из наших великих умов как-то сказал: ’’Математика
— это практика”. Такую формулировку трудно признать уни-
версальной, но она может сослужить добрую службу при рас-
сматривании незаслуженно превозносимых знаний. Конечно,
в математике есть области, объективно предрасположенные
к формированию исследователя; так, евклидовские геометри-
ческие формы готовят нас к созерцанию мира во всем его
многообразии. А вот в унылых пейзажах алгебры нет ничего
похожего на реальные предметы, и путешественник зачастую
едет по длинным туннелям, нагоняющим сон. Краткое изло-
жение, как справедливо подмечал Лейбниц*, избавляет нас от
многих трудов. Счетная машина, допускавшая ошибки при пер-
вых испытаниях, позднее приобретает высокую точность бла-
годаря существованию надежных косвенных способов проверить
любые расчеты и цифровые преобразования. Так что этому
аппарату вполне можно доверять, но при условии постоянного
контроля его работы. Я подозреваю, что вся полезная работа
наших техников от математики, включая знаменитого Эйнш-
тейна, заключалась в том, что они проверяли результаты, по-
лученные счетной машиной.
В этой связи стоит особо отметить: перепроверка расчетов
или получение сложнейших математических преобразований дру-
гими способами отвлекает внимание от самих предметов и при-
менима только к определенным символам. Так же как выезжаю-
щий из длинного туннеля путешественник обнаруживает новые
краски пейзажа, другое небо, прошедший окольным математи-
ческим путем вдруг делает удивительные для себя выводы: полу-
ченные результаты не могут вызывать сомнений, поскольку опе-
191
рации перепроверены, но, с другой стороны, они часто не подда-
ются объяснению исходя из общепринятых представлений. А ког-
да операции будут многократно подтверждены, проверены опы-
том, весь успех перепадет практику. Мнимые числа иногда приво-
дят к невероятным приближениям и упрощениям в расчетах:
прекрасно видно, ’’как”, но совершенно неясно, "почему”. Прету-
пляешь глаза — опять та же картина, и отпадают последние
сомнения: да, это успех практика.
Если даже теории Эйнштейна будут проверены в отношении
расчетов и подтверждены опытом, это вряд ли придаст челове-
ческую форму речам ярых популяризаторов. Но насколько я уже
смог заметить, скорее всего самые выдающиеся математики
столкнутся с теми же трудностями и теми же ловушками, что
и мы, когда осмелятся утверждать, что время — четвертое изме-
рение пространства, или что у времени есть скорость, или же что
два различных времени синхронны. И расскажут о других "чудо-
вищах не-евклидовых”, например об изогнутом пространстве
и пересекающихся параллельных прямых.
Тут становится очевидно, что искусство мыслить, состоящее
в разъяснении идей доступным языком, — совсем другое дело,
нежели искусство оперировать алгебраическими символами. Но
почему в таком случае позволительно взвешивать и оценивать
высказывания всем, когда требуется математик-практик...
16 апреля 1922
ВНУТРЕННЯЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Справедливый человек творит справедливость вокруг себя,
потому что носит ее в себе. Когда всякое желание, всякий страх
и всякий гнев подчиняются руководящему центру, это сдержива-
ет жажду обладания или стяжательства порождающая несправед-
ливость. Так, Платон описывает настоящего праведника, дарую-
щего закон и не страдающего от него. Туманный Ницше, возвы-
шая силу над добром и злом, не до конца понял, что высшая сила
справедлива внутри себя самой, и таким путем, презирая не нами
установленный внешний, полицейский закон, придает ему завер-
шенный вид. То же самое можно наблюдать в Евангелии, кото-
рое противостоит старому закону и одновременно доводит его до
завершения.
Следуя примеру Платона, я не витаю в облаках. Мне не
приходилось встречать несправедливость, не отмеченную ярос-
тью или расчетливостью человека. Приятно обладать чем-то
и держать это при себе, но, с другой стороны, тяжело брать
у других, для этого ведь следует утвердиться в своей ярости,
раскрыть двери тюрьмы, как говорит Божественный Человек.
Давно подмечено, что у богатых людей особая манера — пла-
тить меньше или получать больше, что само по себе некрасиво,
аморально. Вспоминаю одного господина в красиво повязанном
192
галстуке, непревзойденного в искусстве добиваться крупной
компенсации за грошовое повреждение чемодана или вело-
сипеда. Но удавалось это только тогда, когда он строил неприят-
ные гримасы. Это, вероятно, было одним из проверенных
способов добиваться желаемого. Улыбка становилась кис-
ло-кривоватой. Так требовала ситуация. Если бы его лицо
по-прежнему отражало внутренний покой и самообладание,
трудно было бы предъявлять соразмерные претензии и получать
только то, на что имел право, а может быть, даже меньше.
Оставаясь в добром настроении, можешь потерять немного
денег. Вот почему Реналь у Стендаля хмурил брови при одном
только упоминании о деньгах; он открывал двери для самого
худшего в себе. Так несправедливый человек получает свое
первое наказание.
Творя несправедливость вокруг себя — ты бумерангом полу-
чаешь ее назад. Это второе предупреждение. И оно естественно:
когда ты наносишь удары, готовься и сам получить в ответ.
Я знал наивного военного, всерьез считавшего: когда он сам
пускает артснаряд — это естественно, а когда снаряд накрывает
его — это чудовищно. Однако снаряду нет дела до наших оценок;
это вещественный образ насилия, отвечающего на насилие. Кулак
болит от удара, нанесенного другому; армия изматывается, изма-
тывая врага; вора грабят по всем воровским правилам. В школе
хулиган тотчас несет наказание. Один человек всегда слабее двух
объединившихся. Но что такое два объединившихся человека,
если не два человека, связанных договором? Таким образом,
любой человек непременно подчиняет собственную силу некой
справедливости. Римляне завоевали многие земли, потому что
умели подчиняться и не нарушать клятвы. Знатоки военного
дела, как правило, одновременно и знатоки права, что вполне
логично; как может сохраниться армия без таких качеств, как
бдительность и верность, быть сильной, если бы каждый ее
солдат думал только о себе? Никакого другого способа здесь не
придумать. Монархист жаждет могущества, но прежде всего
подчинения и верности. Справедливость — оружие несправед-
ливого. Таким образом он ничего не выигрывает, но многое
теряет, ибо учится справедливости из-под палки, вместо того
чтобы прийти к ней с помощью знаний. Можно сказать, что
такое приобщение к добродетели не по доброй воле не приносит
радости. Такую справедливость по принуждению следовало бы
назвать предтечей цивилизации. И возможно, с нее надо начи-
нать. Вспомним, что Жан-Кристоф стал музыкантом во многом
благодаря ударам линейки. Без суровых уроков, когда вор нака-
зывает вора, их не заставить остановиться и одуматься от своих
преступных дел. Если бы к победе не пришлось идти через тернии
страданий, что бы нас так заставляло любить мир. Всякая муд-
рость должна молиться на необходимость.
10 мая 1922
7 Ален
193
УСЛОВИЯ ОПЫТА
Наши далекие предки были отнюдь не глупые! У них, как
и у нас, за плечами накоплен практический опыт. Любое их
движение к знанию изменяло всеобщий опыт. Сами их мысли,
как и наши, плавились в огромном горниле мироздания. И сами
они сгибались под тяжестью бытия. Наивные заклинатели дождя
привлекали к соучастию в этом действе одновременно необъят-
ное небо, землю и собственные молитвы. Все это было непо-
стижимо для их понимания. Поэтому, когда дождь не шел по их
желанию, оставалось лишь предполагать, что молитвы были
прочитаны не так или одна из них оказалась оскверненной дур-
ным поступком или помыслом. И приходилось начинать все
сначала. Не разделенный на составляющие опыт только поддер-
живал в людях самые безумные заблуждения.
Наши громовержцы действуют так же и рассуждают не луч-
ше. Ибо, вовлекая в опыт всю политическую планету и самих
себя, они утверждают, будто наблюдают, предвидят, возвещают;
однако сама жизнь подвергнет проверке их наивные концепции.
И тогда обязательно подтвердится, что, обращаясь с каким-либо
народом, как с врагом, ты превращаешь его во врага; войну
объявляют и тотчас вступают в нее. На все случаи готовы свои
объяснения. Если начнется война, скажут, что были объективные
основания ее готовить; если за ней следует мир, скажут, что,
только готовясь к войне, можно обеспечивать мир.
Где же те, кто по-настоящему ищет истину? И как они ищут?
Вот они все получают подготовку кто по физике, кто по химии
— изучают самые простые независимые друг от друга проблемы,
связанные с математикой, механикой, астрономией. Отсюда идет
формирование того твердого предрассудка, что зовется разумом;
отсюда они заимствуют методу максимальной изоляции одного
факта от других, одномоментного изучения только одной вещи.
Их часто упрекают в том, что упускают великое Все; но они-то
как раз и стараются позабыть о нем; затыкают реторту или
калориметр; запирают лабораторию; отвергают те неоднознач-
ные уроки, которые вселенная преподает нам каждую минуту.
Но это вовсе не заблуждение. Взгляните на них, по воле
случая ставших спиритами, то есть вернувшихся к основной
проблеме и оказавшихся внутри нее — они верят всему, ибо
доказательства сыплются градом, а их смысл ускользает. От
того, что ты взвалишь на себя небо, как Атлант, плечи твои
конечно станут сильными; но здравого смысла в этом ни на
грош. Нести самому — не значит понимать, напротив, лучше
понимаешь как раз тогда, когда имеешь возможность наблюдать
отстраненно. Короче говоря, надо начинать с начала. Между
тем природа, словно испытывая, подбрасывает людям самое
ложное, самое непонятное. Нужно вовремя распознать эту улов-
ку разума, предпочитающего начинать обучать нас издали
— с самого простого, самого абстрактного и наименее вол-
194
нующего. Если хочешь понять все как следует, надо прежде
всего захотеть понять немногое. И переход от абстрактного
к конкретному совершается через далекий объект наблюдения
астрономов, который, к счастью, не оставляет равнодушными
и наши чувства. Если бы мы просто не заметили его или
если бы небо все время покрывали облака, я повторил бы
вслед за Контом, что не понимаю, как бы мы расстались
с фетишистским детством. Говорят, что только опыт учит;
однако нужно превозмочь соблазн управлять им.
16 мая 1922
РАСТЕНИЯ
Человек, отбирая и выбрасывая семена настурций, чтобы те
не заглушали другие цветы, наивно пояснял: ’’Взгляните, они
прячутся, с тех пор как я объявил им войну, они прикрываются
листьями, научились прятаться, словно животные".
Все мы от природы поэты и судим обо всем прежде всего
согласно нашим социальным представлениям. Так и вышло, что
через несколько дней остались только те семена, которые благо-
даря своему местоположению обманули бдительного садовника.
Помню, как однажды весной, осажденный со всех сторон стреми-
тельно распространявшейся травой, листья которой походили на
листья фиалки, я невольно подумал, наверно трава прячется
среди кустиков фиалки. Часто первая пришедшая в голову мысль
кажется дикой, и я готов был поверить в сумасшедшую идею
о хитрости растений. На самом деле трава росла практически
повсюду; просто какое-то время соседство фиалок спасало ее от
выпалывания.
Когда Дарвину пришла мысль поставить ограду от скота на
лугу в Шотландии и там вскоре проросли сосны, тоже можно
было сказать, что семена сосны, заметив ограду, тотчас укрылись
за ней, но ведь они росли по всей равнине; просто ученый заметил,
что этим росткам не удавалось подняться над землей, так как их
вытаптывали копыта и уничтожали зубы пасущегося скота.
В полях, оставшихся невозделанными из-за начавшейся войны
и разделявших артиллерию и пехоту, я увидел немало интерес-
ных вещей и, в частности, на когда-то засаженном люцерной
поле, рощицу молоденьких грабов; это наблюдение заставило
меня вспомнить о замечании Дарвина, таком простом, но лишен-
ном тогда для меня вещественного подкрепления. В великих
идеях есть что-то детское, мимо чего прославленные умы смогут
пройти не заметив.
Так что можно позабыть об инстинкте растений, которые
якобы ищут и находят благодатную почву, убежище, свет. Никто
ие скажет, разве только в виде метафоры, что маргаритки осаж-
дают солнечный склон; однако их ползучие стебли и семена
лучше прорастают именно с этой стороны. Вьюнок в одну ночь
195
обернется вокруг позабытой трости; однако он вовсе не цепляет-
ся за эту опору, чтобы подняться к свету; просто та часть стебля,
которая случайно соприкасается с твердым телом, развивается не
так быстро, как свободная часть, и поэтому стебель искривляется
по форме палки. Все эти создания живут, как могут, или погиба-
ют; форма служит отражением условий их существования. Это
далеко идущая идея; и заметьте, она отвращает нас от мысли
о том, что, как говорила тень у Платона, каждому предмету
присущи определенные качества; напротив, она объясняет обсто-
ятельства жизни не столько свойствами растения, сколько его
отношениями с соседями — средой, тенью, солнцем, ветром,
другими растениями и животными, насекомыми, птицами, ско-
том, образующими с растением единый организм. Так приливы
образуют с Солнцем и Луной, а день с ночью и затмением единое
явление. Именно по этой череде идей в истории наук можно
судить о новой идее, а не только по опыту; ибо опыт часто
подтверждает безумную идею, как это видно из моих примеров.
Вот почему Декарт, отказывая животным в способности мыс-
лить, шел по славному пути; ибо животных, как и человека,
почему-то принято считать, без достаточных на то оснований,
разумными существами. И не следует придавать такое уж боль-
шое значение уловкам политиков, как и хитростям растений:
причины всегда проще, чем это может показаться, не исключение
и те, о которых я упоминал. Но как только они становятся нам
известны, наши действия приобретают большую уверенность.
Чтобы успокоить нетерпеливого, предложите ему кресло.
20 мая 1922
О ЛЮБИТЕЛЯХ ОТВОРАЧИВАТЬСЯ
Полагаю, в мире не так уж много глупцов, по крайней мере,
лично мне не доводилось встречать ни одного. Это скорее закры-
тые, замурованные умы. Думаете, это их природа обделила?
Ничего подобного — все дело в их упорстве: "Не желаю я откры-
вать свой ум разным там идеям, а то, глядишь, станут они мне
в копеечку ’. А его антиподу, может, наоборот не хочется считать
деньги: "Зачем мне вникать в эти сухие, скучные цифры, как бы не
пришлось в результате всего этого оказаться в нищете". Третий
говорит себе: "Не люблю я всех этих рассуждений — придется
еще долги прощать, нет, пусть уж со мной расплатятся, и ни
о чем другом не желаю думать". Справедливо подмечено: чело-
век любит правду, но еще больше ее боится. Точнее сказать,
боится потому, что любит. Так обычно отводят взгляд, чтобы не
смотреть вызывающе долго на красивую женщину.
Меня по-настоящему изумляло, как люди такого типа чув-
ствуют приближение неудобной мысли и умело переводят раз-
говор на другие темы. "Давайте не будем об этом”, — дип-
ломатично уходят они в сторону. Вспоминается такая сцена:
196
влиянием гипноза женщине внушают, что один из присутствую-
щих до этого момента сейчас уже ушел. Считая, что это
действительно так, испытуемая перестает видеть его, при этом
ловко избегает столкновения, даже малейшего соприкосновения
с ним, каждый раз филигранно обходя его стороной. Эти
поразительные опыты свидетельствуют не о слабости и подат-
ливости ума; я всегда усматривал в этом какое-то тайное
двуличие, определенную хитрость. Заметьте, при всей своей
видимой властности, гипнотизер в конце концов оказывается сам
обманут. Человеческая природа смирения участвует в этой
комедии, нимало, однако, не поддаваясь ей. Как бы она ни
старалась раскрыть передо мной свои внутренние пружины,
я по-прежнему чужд ей. Так ослу, вращающему мельничный круг,
безразличны шестерни и жернова мельницы. Это не более чем
слова, внешние ужимки; так дрессированные крокодилы проде-
лывают поразительные фокусы, но от этого не перестают же они
быть крокодилами.
Поэтому я не очень-то верю в те чистые души, которые будто
бы в жестоких испытаниях войны искали и не находили правду.
Ищущий правду, быстро найдет ее. Но если поиск этот грозит
опасностью или ваш интерес связан с неправдой, тогда вы об-
лачаетесь в некий политический панцирь и зорко следите за тем,
чтобы не открылась какая-нибудь щелка. Заметьте, все это требу-
ет тонкого ума, — ведь наши крокодилы в своих мыслях останав-
ливаются далеко от подступов к ’’узким местам”.
Как скряга за версту видит, что к нему идут просить в долг,
так и эти люди сразу распознают тех, кто хочет их в чем-то
убедить, и избегают нежелательной встречи либо наглухо закры-
вают ’’двери своего ума”. Но это иллюзия, что жильцы дома
спят, — из темных окон они продолжают следить за всеми, как
скупой хозяин следит за предполагаемым вором. Они скрыты от
вашего взора, зато вы у них как на ладони. За запертой дверью
знают о каждом вашем шаге. Напрасно бросать в окна камешки,
пытаясь таким манером разбудить тех, кто вовсе и не думал
спать. Не говорите, что понапрасну все ваши слова, верьте — ни
одно из них не пропадает. Но ко всему этому необходимы
терпение, длительная осада и хитрость против хитрости.
24 мая 1922
ИСКУССТВО ЖЕЛАТЬ
Когда канатоходец падает в сетку и подпрыгивает на ней, как
мячик, он уже не человек и не канатоходец, а предмет среди
прочих предметов, находящийся во власти внешних сил. Сила
притяжения, действующая постоянно и неотвратимо тянущая его
к себе, сразу же возьмет верх, как только мастерство даст про-
машку, а внимание ослабнет. Этим примером я хочу подчерк-
нуть: человек могуществен, но и ему свойственно совершать
197
ошибки. И не собираюсь во всем выискивать злую волю, ибо,
если кто-нибудь скажет, что канатоходец упал из желания упасть,
это вызовет смех; такое предположение нелепо; чтобы упасть,
ему вовсе не нужно этого желать; все произойдет и без него
— внешние силы о том позаботятся.
Так, о человеке, поддавшемся страху, я никогда не скажу, что
его выбор — поддаться страху. Ибо последнее несложно; бес-
полезно этого желать; страх подстерегает нас всегда; остается
лишь уступить ему. Чтобы спать утром, достаточно лишь погру-
зиться в сон. Лентяй не выбирает лень; лени нет необходимости,
чтобы ее выбирали. То же и с чревоугодием, и со сластолюбием,
и со всеми грехами — это происходит само собой. Автомобиль
на повороте свалится в кювет; он туда свалится сам по себе, как
только человек бросит руль управления. И тогда во власть
вступают внешние силы. И если я напишу невесть что, выйдет
глупость. Болтун, который не может остановиться или "рас-
слабился”, будет сыпать глупости. Это прекрасно поняли древ-
ние, любившие игры, спорт и говорившие, что руководящая сила,
или воля, безусловно добра, и никто не может стать злым по
своей воле. Это все еще плохо понимают наши моралисты из
Академии и наши разглагольствующие политики; ибо они — и те
и другие — размышляют, чтобы понять, где они могут упасть,
а решают все внешние силы.
"Рассуждающий человек — развращенное животное" — эти
слова Жан Жака Руссо исполнены особого смысла; этот человек
был несчастен, так как слишком много рассуждал. Наши игроки
в мяч, бегуны, боксеры рассуждали бы иначе, если бы рассуждали
вообще; ибо они прекрасно знают, что такое желать, и никогда не
скажут, что проиграли потому, что пожелали не того, чего следо-
вало бы желать. Между тем всему виной то, что они либо
недостаточно желали, либо в какой-то момент перестали желать
этого вообще. А соперник упорно продолжал прокладывать до-
рогу к успеху. Боксер хочет только наносить удары; а получает
удары сам, едва лишь ослабит внимание. Его соперник на ринге
олицетворяет внешние силы, с неослабным вниманием ведущие
осаду; стоит ведущей силе на мгновение потерять бдительность
— и тут же последует удар.
Тот, кто рассуждает, забывает желать, а тот, кто забывает
желать, не должен удивляться, если события развиваются поми-
мо его воли. Вгляните с этой точки зрения на наших политиков:
им, как они признаются, больше нравится мир, чем война.
И в этом я им верю: людям, например, больше нравится солнеч-
ная погода, чем дождь, но мы можем только искать признаки
хорошей погоды на небе и на земле, потому что дождь, как
и солнце, не наше творение. Но мир — дело рук человека, война
же не подвластна никому. Там, где мало делают для мира,
в любой момент может разразиться война. Это как фальшивая
нота для пианиста или падение для канатоходца. Несправед-
ливость — плод работы внешних сил; тут мы знаем чего ожи-
198
дать. То же и с насилием — тут внешние силы не скупятся. Тот,
кто не стремится к миру, получит войну. А если вы просто всей
душой будете за мир, это ничего не изменит, ибо плохой боксер
думает только об одном — как бы не получить удар, а слабый
пианист — как бы не сфальшивить. Однако напрасно надеятся,
что эти силы в нужный момент за них возьмут верную ноту или
отведут нокаутирующий удар. Знайте, вселенная внешних сил так
же мало миролюбива, как и музыкальна.
30 мая 1922
О РЯДОВЫХ И ОФИЦЕРАХ
Я родился рядовым. Священники, обучавшие меня тому, что
знали сами, прекрасно сознавали это. Мои переводы с латинско-
го и греческого удивляли их не меньше, чем нас птичьи гнезда
или речные запруды бобров. Между тем многие из моих товари-
щей родились офицерами, в чем я мог убедиться хотя бы по
тому, как бесцеремонно обращались они со мной, забрасывая на
дерево мою фуражку. Противоядие этому я нашел в том, что
иногда давал обидчикам хорошего тумака. Позднее главным
оружием в моем арсенале защиты стала разящая насмешка.
Пишу это вовсе не для того, чтобы пожаловаться на свою судьбу,
а чтобы объяснить свой образ мыслей тем, кого он возмущает
или огорчает. Они считают себя от рождения офицерами и прос-
то убеждены, что принадлежат к числу тех, кто рожден повеле-
вать. Я легко узнаю их по особому, самоуверенному виду — как
будто впереди них шествует незримая стража, устраняющая с до-
роги чернь. У них могут быть самые разные профессии: одни
и вправду офицеры, другие — лавочники, профессора, швейцары,
художники или церковные служители. Объединяет их уверен-
ность, что стоит им только упрекнуть или предупредить меня,
как я тут же откажусь от своих убеждений рядового. И в этом они
постоянно ошибаются.
Позднее, оказавшись, скажем прямо, по чистой случайности
в среде книжников и преподавателей-правоведов*, я встретил
здесь неимущего студента — такого же рядовго, жившего на
гособеспечении. В учебе он опережал прирожденных офицеров,
но не это вызывало упреки окружающих: ему вменяли в вину
скорее несоответствие между талантами и манерой судить о жиз-
ни. ’’Как же можно так, вы ведь государственный стипендиат”,
— укорял его некий политик из газеты ”Тан”, по рождению
— полковник. Студент был на голову выше остальных в латыни
и греческом, но оказался слишком бесхитростным. Не стремить-
ся к карьере — вовсе не доблесть, а показывать это любителям
срывать чужие фуражки — непростительная ошибка. Это я понял
уже на седьмом году жизни.
Мне импонируют рядовые социалисты — действительно,
с ними всегда хочется быть рядом, как говорится, в горе и в ра-
дости. Но в их руководителях, в проповедниках их учения я без
199
труда распознаю тех самых прирожденных офицеров; потому-то
всякий раз и шарахаюсь от них в болото, к жалким лягуш-
кам-радикалам, чьи теоретические догматы надменно третируют
специалисты. Исключение здесь составлял, пожалуй, только Жо-
рес, в котором я сразу же признал рядового, ибо он никогда не
старался меня ни в чем убеждать. Вот и остаюсь я студен-
том-отличником с неблагонадежным образом мыслей. Постоян-
но приходится говорить то, что думают втаптываемые в грязь
лягушки, высказывать то, что они сами не умеют или не решают-
ся сказать. Я направляю острие риторики против тех, кто научил
меня владеть этим оружием. И без смущения покалываю своей
сабелькой самого Цезаря. Когда я вернулся с фронта, мой ста-
рый друг и добрый малый (хотя и у него сейчас появились
фельдфебельские повадки) пригвоздил меня такой характеристи-
кой: ’’Солдат-бунтовщик”. И мне подумалось тогда, как просто
и ясно стало бы все в нашей политике, стоит лишь запретить
писать и говорить всем тем, кто по чину ниже капитана.
10 июня 1922
ПРЕМУДРОСТИ ЛЖИ
Несомненно, лгать стыдно. Я даже прекрасно понимаю поче-
му. Наше тело устроено таким образом, что естественным путем
выражает все, что мы думаем, ведь никто не может думать, не
выражая своих мыслей; жесты показывают и то, о чем человек
думает, и то, что он при этом чувствует. Если мысли мои
великодушны, руки, как правило, раскрыты; а если мне приходит-
ся сдерживать себя, руки сами собой прижимаются к телу, словно
не желая что-то отдавать. Подобное самовыражение в жестах
можно детально изучить. Голос легко узнать только по звуча-
нию; расположение органов гортани и рта не столь просто раз-
глядеть, как жесты, однако оно, вероятно, так же зависит от
позиции, то есть подготовки к тому или иному действию, поэ-
тому всегда нужно подготавливать себя в соответствии с заду-
манным. Красота не может лгать. Тот, кто лжет, думая иначе,
занимается неблагодарным делом и сам себя душит; то самое
мускульное усилие, направленное против себя без внешнего побу-
ждения, и заставляет лжеца краснеть. Признание — избавление,
и каждый это прекрасно чувствует.
Но тут общепринятая мораль сворачивает в сторону. Ибо
шокирующую общество искренность энергично стараются обуз-
дать; хотя скрывать свои мысли считается постыдным, не менее
постыдно не скрывать их, если они скандальны. Общественное
мнение или тиран желают и того, и другого одновременно: “Вы
ничего от меня не скроете, но вы и не скажете ничего огорчитель-
ного". Воспитатель заставляет нас балансировать между стыдом
скрывать и стыдом рассказать. Любой корифей общественного
мнения, изучая ваши мысли, требует соблюдения двух условий:
200
чтобы вы говорили, что думаете, и чтобы вы не говорили
ничего неблагопристойного. И еще неизвестно, не является ли
второе правило первым по значению — я имею в виду, в глазах
наивных представителей общепринятой морали. Часто к челове-
ку испытывают благодарность за то, что оставил при себе
циничные или пагубные мысли, которые, как все подозревали,
он вынашивал. Короче, благожелательность и уважение к дру-
гим — тоже долг. Впрочем, всем знакомы случаи, когда
постыдно не просто скрывать свои мысли, а даже просто иметь
их. Например, если я думаю, что мой благодетель смешон, или
тщеславен, или глуп, необходимость высказать эту мысль
устраняется необходимостью прогнать ее; и моя вина тогда
думать то, чего я не хочу сказать. Ребенок постоянно
оказывается в этой ловушке с двумя выходами и пытается
выбраться из нее как может; раскрытая ложь оскорбляет, но
сознаться в ошибке тоже обидно; ребенок боится даже намека
на неодобрение и гнев и часто из чувства любви или уважения
оттягивает тяжелую минуту; вот почему в детской лжи почти
всегда есть что-то достойное уважения. Когда отрицают факт,
и зачастую вопреки очевидности, это, скорее, отчаянная
попытка подправить свой поступок так же, как каждый из нас
вносит неизбежные коррективы в свои суждения. И надо
признаться, что в слишком легком признании есть некое
бесстыдство, недостаток уважения. Щеки, еще умеющие крас-
неть, краснеют не меньше от признания, чем от сокрытия. Есть
ложь из вежливости, — такова вся детская ложь — и этот род
стыдливости тем более нельзя презирать.
Оставив в стороне детали и обратясь собственно к мыслям,
надо признать, что уважать других и уважать себя самого — это
двойное условие формирования разума, ибо нужно иметь воз-
можность высказать любое мнение. Нужно, чтобы не разразился
скандал, но мысль осталась; поэтому даже одинокий мыслитель
много времени уделяет сложным подходам и предосторожнос-
тям. Не провоцируй скандал — таково правило. Не лги — и это
правило. Если кто-то хочет выбрать одно из правил и пренеб-
речь другим, это доказывает, что у него еще нет собственно
человеческих мыслей. Нравы надо вылизывать долго, как ма-
леньких медвежат.
22 августа 1922
О ЗАВИСТИ
Никто не станет завидовать тому, кто гуляет, если сам может
пойти погулять, — это выглядело бы просто смешно. Но при
этом человек завидует тому, кто вытащил счастливый билет,
потому что тут все упирается лишь в ожидание, желание, надеж-
ду, но не в намерение. Тем не менее зависть эту нельзя назвать
черной, так как главная роль принадлежит слепому случаю,
201
а в этом нет ничего почетного. В том, что касается вещей,
зависящих от воли, но трудных, — например, играть на скрипке
или знать латынь — мне кажется, нельзя испытывать зависть,
имея хоть какое-то представление о том огромном труде, кото-
рого требует даже искорка таланта. Я знал эллиниста, в совер-
шенстве знавшего греческий язык, который каждый год прочи-
тывал все, что было написано по-гречески, как он говорил, от
доски до доски. Стану ли я жаловаться, если не знаю того, чего
не захотел выучить? Впрочем, по моим наблюдениям, на школь-
ной скамье зависти не испытывают; лентяй прекрасно знает, на
кого ему нужно обижаться. Что до способностей, я не знаю, что
могло бы заставить человека, такого, как он есть по своей
природе, желать того, чего у него нет. Тот, кто не любит играть
в карты, не завидует картежникам, напротив, он удивляется, что
им нравится игра. Тот, кто не имеет склонности к геометрии, не
завидует геометру, ибо как себе представить удовольствие быть
геометром, если ты им не являешься? Тот, кто не родился музы-
кантом, не завидует музыкантам. По сути всякий желает только
того, что имеет. Таким образом, зависть была бы бесплотной,
как тщеславие.
У зависти есть плоть. Есть не только сила, но и величина.
Это фанатизм, даже прозелитизм*. Мишенью ей служат не
ложные ценности, а истинное благо — вера человека в свою
волю. Завистник не понимает, что можно иметь мужество,
и хотел бы доказать остальным, как доказывает самому себе,
что ни один человек не может работать с бескорыстной самоот-
верженностью и испытывать полное удовлетворение. Зависть
— это своего рода возмущение. Не глупое удивление перед
чьим-то внешним превосходством, а, скорее, бурное неприятие
тех, кто верит в себя и смело развивает свои способности.
Поэтому никакой успех не в состоянии излечить от зависти.
Завистник не имеет высокого представления ни о себе, ни
о ком другом и убежден в своей правоте. Отсюда — просто
дьявольский гнев, вызываемый чьей-то успешной работой. Из-
вестно, что завистники не демократы по своей натуре; они могут
быть таковыми в отдельных незначительных эпизодах, но есть
серьезная и поистине дьявольская причина, по которой ему про-
тивно даже само существование демократии; ведь это значило бы
желать повсеместного улучшения общественных дел, мира
и справедливости, а посметь желать такое в его глазах — это
крайняя степень дерзости. Но неправомерно заключать из этого,
что ему не по душе справедливость и мир. Нужно понять эти
измученные души. Зависть испытывают, можно сказать, к отсут-
ствию честолюбия. Например, кандидат в Академию завидует не
кандидату как таковому; свободный человек — враг завистника;
еще больший его враг — человек счастливый. Таким образом,
завидуют и тому, чего не желают себе. Это чувство даже в оп-
ределенном смысле великодушно; оно стремится просветить не-
осторожного; оно делает человека более одиноким, чем кажется;
202
завистник даже не имеет соперников в зависти; от него веет
завистью, как от скучающего — скукой. Это не значит, что
у завистника отсутствуют внутренние благородные порывы. Для
него оскорбление безумная дерзость желать того, что любишь.
Вот почему ирония — его излюбленное оружие.
Волевое усилие и действие, им вызванное, разделены неким
промежутком времени; так что сначала надо пожелать, в неко-
тором роде безвозмездно; Декарт говорит — великодушно,
и никто еще не выразился лучше. Без всяких доказательств
и вопреки всяким доказательствам. Но искушенный ум ищет
доказательств, что имеет право на желание. Помочь этому
нельзя, ибо к тому, кто не хочет желать, доказательства в изо-
билии приходят сами собой; а тому, кто не старается, сразу ясно
— и не стоит даже пытаться. Фатализм, или как угодно его
называй, существует, если не проявлять волю вопреки ему. Но
именно мужество желать, несмотря ни на что, и раздражает
завистника. Таким образом, верно, что завистник желает другим
зла и радуется несчастью других; но в этом — проявление его
доброй воли; это для моего же блага он хочет отбить у меня
глупое стремление желать. Ирония заставляет его проявлять
дружелюбие именно таким образом, ибо нужно, чтобы высшее
благо оказалось нестерпимо горьким на вкус. Поэтому дьявол
всегда подстерегает того, кто хочет быть ангелом. Но человек,
прочно заняв промежуточную позицию, затягивает пояс и про-
должает работать.
7 октября 1922
МИМИКА
Человек — мим, и он отдается этому занятию страстно
и трагически. Скажу даже, он ощущает не то, что испытывает,
а то, что изображает. Если мой враг скрипит передо мной
зубами, это всего лишь знак, и он почти меня не трогает; но
я тоже невольно начинаю скрипеть зубами и прихожу в такую же
ярость. Вообще знак даже не был бы знаком, если бы не имел
опоры; и как бы я думал о будущем, если бы не изображал его
всеми мускулами? Вид пропасти не внушает опасений; но могу ли
я осознать, что такое пропасть, мысленно не представив самого
падения? Как раз от этого конвульсивного движения и вообража-
емой катастрофы становится плохо; кровь холодеет, внутреннос-
ти переворачиваются; и настоящее падение не вызвало бы такой
рези в животе.
Когда скрипит мел из-за попавшего в него маленького
камешка или ноготь чиркает по шелку, я ощущаю это своей
спиной, всем нутром и, кажется, сам издаю скрип. Если я дейст-
вующее лицо, все можно объяснить дрожью сведенной судоро-
гой руки, передающейся грудной клетке и потрясающей ее
целиком, откуда и возникает странное тревожное чувство. Но
203
даже если я только зритель, то по-прежнему ощущаю всей
спиной неприятный звук; наверное, он проникает через уши, но
я изображаю дрожь и ощущаю именно это. Если я обнаружу
у себя на шее гусеницу, меня передернет вовсе не от едва
ощутимого прикосновения ее лапок: я сам взбудоражу себя
удивлением и резким движением — они и вызовут чувство
отвращения; а такие движения, особенно у слабых существ,
способствуют приливу крови к участку кожи одновременно
с прикосновением рук; поэтому след от гусеницы может про-
явиться даже при отсутствии самой гусеницы: достаточно лишь
в чем-то убедить себя, а убеждение — это стремительное
действие. Вспыливший человек царапается о гвоздь или рас-
царапывает себя сам безо всякого гвоздя — такова сила вооб-
ражения. Мы иногда удивляемся, как оно может причинять
боль; но, по-вашему, разве возможно иное? Если страх заставля-
ет краснеть или бледнеть, испытывать резь в животе или
дрожать, разве не по силам ему с помощью этой бешеной
мимики вызвать ожог или укус?
Любая боль, даже та, которую называют физической, таким
образом, порождается конвульсиями и гневом. Тело всеми сво-
ими частями производит и накапливает ее, концентрируя на
больном месте, так же как слепой сосредоточивает осторожные
движения своего тела не в ладони, а на конце трости. Боль,
ощущаемая перенесшими ампутацию в несуществующей конеч-
ности, по их словам, такая же настоящая, как и всякая другая:
можно лишь неточно определить, где болит; так, например,
когда воспален корень зуба, кажется, что это эмаль отзывается
болью при малейшем прикосновении и эту боль с увлечением
копируют также челюсть и язык. Сохраняя спокойствие, мы,
вероятно, больше не смогли бы испытывать моральных мук, на
самом деле являющихся мимикой, конвульсиями, удушьем, пет-
лей, которую затягиваем сами мы, возмущенные палачи. Но
и с болью физической происходит то же самое: анестезирующие
средства всего лишь успокаивают эту мимическую дрожь. Я не
утверждаю, что локальные конвульсии в области самого повреж-
дения можно устранить, но это для меня не важно, если они не
распространяются на все тело целиком; это как порез на руке
другого или как язвительное оскорбление на непонятном мне
языке: оно режет ухо, но только чуть-чуть. Я сам делаю трагедию
из оскорбления или из пореза.
21 октября 1922
СЧАСТЬЕ — ДОБРОДЕТЕЛЬ
Существует вид счастья, которое мы носим, как пальто. На-
пример, счастье получить наследство или выиграть в лотерею; то
же и с известностью, ибо она зависит от встреч. Но счастье,
зависящее от наших собственных способностей, напротив, пе-
204
отъемлемо: мы пропитаны им больше, чем шерсть пурпуром.
Древний мудрец, спасшийся во время кораблекрушения и выше-
дший на берег совершенно голым, сказал: ’’Все мое богатство
со мной”. Так Вагнер носил в себе свою музыку, а Микеланд-
жело — все прекрасные формы, которые мог изваять. Боксер
владеет своими ногами и кулаками и всеми плодами своих
трудов иначе, чем владеют короной или деньгами. Тем не менее
существует несколько способов владеть деньгами, и тот, кто
умеет, как говорят, делать деньги, остается богатым, даже все
потеряв.
Мудрецы прошлого искали счастья, — не счастья для соседа,
но личного счастья. Нынешние мудрецы в один голос твердят,
что личное счастье не является благородной целью. Одни
заявляют, что добродетель презирает счастье, другие учат, что
всеобщее счастье — подлинный источник счастья личного, что
представляется мне самым пустым утверждением, ибо не сущес-
твует более бесполезного занятия, чем вливать счастье в окружа-
ющих людей, словно в дырявый мех. Я замечал, что тех, кто
неинтересен сам себе, невозможно развлечь; и напротив, именно
тем, кто ни о чем не просит, можно что-то дать, например
музыку тому, кто стал музыкантом. Короче, не стоит сеять
в песок; и мне кажется, что после многих размышлений я все же
понял знаменитую притчу о сеятеле, который считает, что тот,
кто ничего не имеет, не может ничего получить. Тот, кто могуч
и счастлив благодаря себе, будет еще счастливее и сильнее
благодаря другим. Да, счастливцы устроят выгодный обмен; но
чтобы дарить счастье, они должны носить его в себе. И реши-
тельный человек должен хорошо над этим подумать, что,
возможно, отучит его от странной манеры любить, никому не
принося пользы.
Итак, мое мнение таково, что личное, собственное счастье не
противоречит добродетели, а, скорее, является добродетелью
само по себе, как о том предупреждает нас красивое слово
’’добродетель”, означающее могущество. Ибо счастливее всех
в полном смысле этого слова, разумеется, тот, кто выбросит за
борт наносное счастье, как выбрасывают одежду. Но свое
подлинное богатство он не выбросит, не сможет; этого не
сделает даже пехотинец, идущий в атаку, или летчик, которого
сбили; их личное счастье так же прочно держится в них, как сама
жизнь; они сражаются своим счастьем, как оружием; это дает
повод говорить, что поверженный герой счастлив. Здесь следует
воспрянуть духом, вспомнив слова Спинозы: они счастливы не
потому, что умирают за родину, а, напротив, именно потому,
что счастливы, у них есть сила умереть.
Пусть так будут сплетены ноябрьские венки*.
6 ноября 1922
205
ГОДЫ И СТРАСТИ
Все деревья подвластны осени, однако каждое окрашивается
согласно своей природе; так и годы готовят человека к новой
страсти, хотя каждый принимает ее согласно своей природе. Рост
сопровождается любовью; размножение есть всего лишь еще
одна манера расти; но поскольку высшие организмы не удваива-
ются, как клетки, детская ненасытность в этот переходный пери-
од претерпевает глубокие изменения; поиск и завоевание своей
второй половинки порождают иной аппетит, обновляющий вку-
сы и даже мнения. Проницательный Бруссе* растолковал мне,
что одержимость спорами, первичная форма мужского стремле-
ния к знанию, — это одна из деталей брачного наряда у самцов
нашего вида; отсюда, сказал я себе, — избыток прикрас в произ-
ведениях молодых и эти романы, переливающиеся всеми цвета-
ми, словно грудка у голубя. Те, кому, как и мне, доводилось
видеть брачный танец самца зяблика, поймут, что в этих играх
нет ничего показного.
Тем временем человеческий плод зреет, и физиологическое
существование вскоре осложняется иным образом — присутстви-
ем ненасытных и беспокойных отпрысков. Семья — деяние тела,
не дающее о себе забыть. Отсюда новый вид завоеваний, дележ
добычи, аппетит ближнего — чудесная благодарность за труды,
и наконец, — гордость от собственного могущества и полновла-
стия. Честолюбие всегда находит пищу в этом всепоглощающем
кругу и, эта другая любовь более дальновидна. Возникает идея
значимости. Согласно точным выводам биолога, настоящее че-
столюбие может быть взращено только в семье. Взгляните на
Жюльена Сореля**: как он меняется, лишь только подумает
о своем сыне, и как новая серьезность подталкивает его к офици-
альным почестям! Все тщетно, ибо любовь еще не свела до конца
с ним счеты, и его ждет бесплодная смерть.
С приближением старости честолюбие уступает место скупос-
ти; люди не могут ее понять, потому что принимают за порок,
свойственный далеко не всем, тогда как это прежде всего физио-
логическая предрасположенность к осторожности, которой воз-
раст наделяет всех. Старый нищий скупо тратит свою жизнь
и движения. Он не был бы щедр, даже будь богатым, и противил-
ся бы всяким тратам, потому что всякая трата — это ведь трата
жизни. Лучше всего в таких осторожных натурах разбирается
физиолог. Мой дед был гордым и даже заносчивым крестьяни-
ном, стал скрягой, когда ему перевалило за восемьдесят; но не
стоит говорить, что он жил, как монах, потому что был скуп;
напротив, он был скуп, потому что жил, как монах, и не понимал,
что могут быть другая пища и другие затраты, нежели те, что
подходили для его неспешного существования; он согласовывал
мысли с поступками, как и все, а его действия были осторожны
и консервативны; огонь в его очаге был неярким, потому что он
больше не мог нарубить дров. Богат ты или беден — неважно;
206
и тот, у кого всего в избытке, с возрастом становится так же скуп,
как тот, кто во всем терпит нужду. Прекрасная картина: скупой,
подающий на паперти другому скупому; движения обоих сооб-
разны возрасту. О, строгий врач, как многого ты не замечаешь
в сведенной ревматизмом руке!
Я вовсе не забываю о добродетели; считаю, что твердое
самообладание может упорядочивать и преодолевать страсти, но
всегда нужно слушать тело, а не пустоту абстрактной души. Ибо
добродетель юноши — целомудрие, добродетель зрелого челове-
ка — справедливость а добродетель старика — мудрость; и я хо-
чу, чтобы добродетель каждого походила на свойственный ему
порок; ибо нет большой разницы между тем, чтобы дарить
и отбирать, бить и помогать, — все это делает одна и та же рука.
18 ноября 1922
РЕЛИГИЯ МУЖСКАЯ И РЕЛИГИЯ ЖЕНСКАЯ
Я всегда считал, что женщина по естественным причинам
менее поддается влиянию религии, чем мужчина. Мужчинам
свойственно возбуждаться, страстно теоретизировать, в общем
впадать в некий мрачный мистицизм, причем даже тогда, когда
они отвергают всякую религию откровения. Непостижимое про-
видение или необъятная жизнь без всякой мысли всегда шокиру-
ют их; их возмущает то, что они значат так мало, и они возмуща-
ются тем, что возмущаются. Я почти никогда не наблюдал
у женщин такой яростной мечтательности; мне кажется, что они
лучше приспособлены к этому миру, в большей степени наделены
даром жить по законам природы, не задавая неразрешимых
вопросов. Мужчина — скорее метафизик; женщина предрасполо-
жена своей природой жить согласно позитивному разуму. Это
требует объяснений с точки зрения физиологии, что сделать
непросто. Принимая питание зародыша за основную функцию,
которой, вероятно, подчинен весь женский организм, рискну ска-
зать, что мысли женщины меньше всего поглощены организаци-
онной стороной жизни, то есть ее эмоциональная жизнь меньше
зависит от умозрительных заключений. Женщина никогда не
станет очень серьезно относиться к чисто теоретической идее.
Чувства останутся в ней чувствами, без добавления фермента
идей, способного тотчас вызвать нестерпимую боль в печени или
повышенную кислотность желудка. Подобное дурное сочетание,
напротив, довольно хорошо согласуется с мускульной системой
мужчины, которая быстрее справляется с последствиями шока,
растягивает их на более длительный срок, тем самым внося
гораздо более глубокие изменения в деятельность внутренних
органов. Заметив, что у мужчины больше развито воображение,
чем у женщины, я только подтверждаю то же мнение. Вот почему
женщины практически не знают сомнений; а именно сомнениями
объясняются исступление в вере и непримиримость суждений.
207
Разум мужчины должен либо переварить, либо укротить то,
что осталось от предрассудков или языческих культов. Поэтому
повсюду в мире появляются вольнодумцы, доходящие до пре-
дельной иронии и до всеверия, так как не могут всего отбросить:
такими были Жозеф де Местр*, а до него — Паскаль. Впрочем,
немало и достаточно невежественных мужчин, сделавших своим
главным орудием иронию, но это не мешает им верить во все,
чаще всего в худшее, и отдавать этому свои силы. В женщине, как
мне кажется, лучше сочетаются соблюдение церковных обрядов
и здравый смысл; это языческая, или крестьянская форма религи-
озности, что одно и то же. Нужно обратиться к самому древнему
фетишизму, чтобы как следует понять суть наглядных метафор,
каковыми являются праздники, церемонии и таинства. И Конт не
без оснований говорил, что позитивный разум, будучи далеким
от того, чтобы презирать эту часть очищения мимикой, составля-
ющей суть древних культов, напротив, обновляет и очищает ее,
отделяя от метафизических или теологических доктрин, порабо-
щающих умы. Ибо верно, что четки, псалмы и церемонии
— мощное оружие против уныния, мести или отчаяния; однако
это верно с точки зрения физиологии, но не метафизики. Таким
образом, тот, кто верует безумно, гораздо ближе к истине, чем
тот, кто рассуждает о творении, чтобы определить его источник.
Женщина привязывается к религии, как к правилам хорошего
тона, и по этим причинам ни одна из них не забросит религию на
стадии теоретических доказательств и не обратится к ней с высо-
ты разума; все это наводит на мысль о том, что священник имеет
меньшую власть над верующей, чем над верующим.
30 ноября 1922
СУДЬБА
Мы не знаем, с чего начать, даже если нужно всего лишь
вытянуть руку; никто не начинает с приказа своим нервам или
мускулам; но движение начинается само собой; наше дело — сле-
довать за ним и довести до наилучшего завершения. Так, никогда
не решая, мы всегда управляем, как кучер, осаживающий понес-
шую лошадь; но он может осадить только ту лошадь, которая
понесла; а вот что мы называем ’’тронуться”: лошадь пришла
в себя и помчалась со всех ног; кучер направляет этот порыв. Так
же корабль, если он на якоре, не слушается руля. Короче, надо
лишь сдвинуться с места любым способом, а уж тогда задумать-
ся, куда направиться.
Разве кто-нибудь когда-нибудь делал выбор, спрашиваю
я вас? Никто, потому что все мы прежде всего дети. Никто не
выбирал, но все это сделали еще раньше; ведь призвание оп-
ределяется характером и обстоятельствами жизни человека. Вот
почему те, кто раздумывают, никогда не решают; нет ничего
более нелепого, чем школьные рассуждения, когда взвешиваются
208
мотивы и побуждения; так абстрактная легенда, сочиненная ка-
ким-то грамматистом, представляет нам Геракла, выбирающего
между пороком и добродетелью. Никто не выбирает; все нахо-
дятся в пути, и все дороги одинаково хороши. Искусство жить
состоит, как мне кажется, прежде всего в том, чтобы ни позиция,
которую вы заняли, ни работа, которую выполнили, не стали
поводом для ссоры с самим собой. Не обсуждать, а делать
хорошо! Нам бы хотелось видеть руку судьбы в том выборе, что
уже состоялся, причем без нашего участия, но этот выбор нас не
касается, ибо нет плохой доли — всякая доля хороша, если
захотеть ее таковой сделать. Ничто лучше не свидетельствует
о слабости, чем споры о собственной натуре; ни у кого нет
выбора, но природа достаточно богата, чтобы удовлетворить
самого честолюбивого. Превратить необходимость в доброде-
тель — прекрасный и великий труд.
”Ах, зачем я не учился?” — сетует лентяй. Так учись! Я не
думаю, что учение в прошлом так важно, если больше не учишься.
Рассчитывать на прошлое так же глупо, как на него жаловаться.
В том, что сделано, нет ничего столь прекрасного, чтобы на этом
успокоиться, и ничего столь ужасного, чтобы нельзя было попра-
вить. Я даже склоняюсь к мысли, что хорошими возможностями
труднее воспользоваться, чем плохими. Если феи щедро одарили
вас в колыбели — берегитесь. В творчестве Микеланджело меня
восхищает неукротимая воля, берущая в свои руки природные
дарования и превращающая легкую жизнь в жизнь тяжелую. Этот
человек, лишенный самолюбования, был совсем сед, когда пошел
в школу, чтобы попытаться чему-нибудь научиться. Это показы-
вает нерешительным, что всегда есть время захотеть. И разве
моряк не посмеется над вами, если вы ему скажете, будто весь
долгий путь зависит от первого удара весла? Однако именно это
хотят внушить детям; к счастью, те почти не слушают; хотя
и этого слишком много, если они ухитряются сформировать
метафизическую идею, которой подчинят всю свою жизнь, как
””м” плюс ”а” будет ”ма””. Эта пагубная идея почти ни на что не
влияет в детстве, но вредит позже, ибо это оправдание слабых,
порождающее слабых. Судьба — это голова Медузы*.
12 декабря 1922
О ВООБРАЖЕНИИ
Когда врач зашивает вам кожу на лице после какой-нибудь
небольшой травмы, среди его инструментов — стакан рома для
подкрепления ослабевшего мужества. Однако обычно стакан этот
выпивает не пациент, а наблюдающий за сценой друг, который,
не успев ни о чем толком подумать, становится зеленова-
то-белым и теряет сознание. Это показывает, вопреки утвержде-
ниям моралистов, что у нас не всегда достает сил переносить
несчастья других.
209
Данный пример стоит разобрать, потому что он демонстриру-
ет род жалости, не зависящий от наших суждений. Когда прямо
перед собой мы видим, как капает кровь и как кожа натягивается
под изогнутой иглой, это зрелище вызывает некий смутный ужас,
словно это мы сами сдерживаем кровь, напрягаем кожу. Такое
действие воображения неподвластно мысли, потому что вооб-
ражение здесь лишено мысли. Рассуждение благоразумия было
бы очевидным и понятным: ведь кожу прокалывают не наблюда-
телю. Но это рассуждение никоим образом не влияет на проис-
ходящее: ром убеждает лучше.
Отсюда я заключаю, что наши ближние обладают большой
властью над нами одним своим присутствием, сопереживанием.
Жалость, страх, гнев, слезы не требуют, чтобы мой разум заин-
тересовался тем, что вижу. Вид ужасной раны заставляет того,
кто на нее смотрит, измениться в лице, и это лицо, возвещающее
нечто ужасное, в свою очередь, трогает до глубины души наблю-
дающего за ним человека, и это происходит прежде, чем второй
наблюдатель узнает, что увидел первый. Описание, как бы та-
лантливо оно ни было, волнует меньше, чем взволнованное лицо.
Воздействие выражения прямо и непосредственно. Поэтому не-
верно описывать жалость, говоря, что испытывающий ее думает
о себе и представляет себя на месте другого. Подобное рассужде-
ние если и уместно, то лишь когда жалость уже прошла; под-
ражая себе подобному, тело тотчас подготавливается к страда-
нию, что порождает поначалу непонятную тревогу; человек спра-
шивает себя: что же это за сердечный порыв, накативший словно
приступ болезни.
Можно и головокружение объяснить каким-либо рассуждени-
ем; человек, стоящий перед пропастью, якобы говорит себе — ту-
да можно упасть; однако если он держится за перила, то, напро-
тив, внушает себе, что не упадет, но голова у него при этом
кружится не меньше. Игра воображения первым делом всегда
сказывается на теле. Я слышал рассказ об одном сне, в котором
спящий вынужден присутствовать на казни, не зная, над кем она
должна совершиться. Он так и не выяснил, кому предстояло
лишиться головы, но явственно чувствовал боль у основания
черепа. Таково воображение в чистом виде. Отделившаяся душа,
которую всегда хотели бы считать щедрой и чуткой, так и ос-
танется скупа на сострадание; гораздо прекраснее живое тело,
страдающее от мысли и излечивающееся действием. В сотвор-
честве переживаний и подлинной мысли приходится преодоле-
вать нечто более сложное, нежели трудности логики — именно
еще не утихшие переживания делают мысли красивыми. Метафо-
ра — часть человеческого тела в этой героической игре.
20 февраля 1923
210
ТЕОРИЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ И ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ
Человеческий разум — это нечто весьма интересное. Каждый
учится говорить и одновременно учится мыслить; и в любом
языке содержатся одинаковые отношения числа, времени, места,
условия, являющиеся формой всех наших исследований, опытов
и рассуждений. Познавать — значит подстраивать наши впечат-
ления под общий язык; то, о чем нельзя сообщить, — еще
ничто; даже человек, размышляющий в одиночестве, мыслит со
всеми и для всех. Даже сомневающийся хочет сомневаться со
всеми и для всех; и всякое отрицание, касающееся общей мысли,
само является либо общей мыслью, доступной другим, либо
ничем.
Известно, что как только возникает желание разобраться
и решить, какие воззрения являются общими для всех, всегда не
хватает доказательств, а дискуссии кажутся нескончаемыми. Вот
здесь и надо быть поосторожнее, ибо доказательства геометра,
физика, адвоката предполагают одинаковое мышление у всех; но
здесь речь идет о доказательстве доказательств, и требование,
возможно, слишком велико. Вот какова проблема в общих чер-
тах: предположите, что между одним умом и другим нет ничего
общего, то есть в мире не существует возможного доказательст-
ва, и найдите доказательство, придерживаясь этого предположе-
ния. Я прошу терпеливо отнестись к этому положению диалекти-
ки, состоящему из четырех строчек, но вполне достаточном.
Наткнувшись на этот барьер, разум собирается с силами и пре-
одолевает его. Короче, вместо того, чтобы спрашивать себя,
осмелимся ли мы когда-нибудь о чем-нибудь помыслить, лучше
мыслить по-человечески, пользуясь испытанными моделями,
и говорить, как мыслишь. К этому может привести только
культура, ведь она представляет собой непрерывный обмен иде-
ями с мыслителями всех времен; я не имею в виду исключительно
философов, у которых можно найти готовую работу, или ученых,
потому что грубое доказательство через факты часто мешает как
следует понять просто красивую идею. Человеческий разум про-
является и в творчестве поэтов, романистов, политиков и даже
в немых памятниках. Гомер не требует доказательств; Тацит* не
требует доказательств; Бальзак не требует доказательств. По-
скольку каждый узнает в их творениях себя, сомнения исчезают;
это излечивает от безудержного стремления доказывать. Тот, кто
читает великого автора, имеет дело с человеческим разумом, чья
значимость как бы подтверждается длинной чередой поклон-
ников, комментаторов и грамматистов; последние — далеко не
самые худшие.
На днях я вновь обратился к этим мыслям, читая достаточно
острую статью одного физика против Эйнштейна. Там говори-
лось, что знаменитая теория относительности — абсурд; и мне
кажется, что это сказано сгоряча. Однако следует признать абсур-
дность докладов, сделанных на обычном языке самим изобрета-
211
телем и его учениками. Ибо в них постоянно присутствует мысль
о том, что здесь врем идет быстрее, а там медленнее; я хорошо
представляю себе часы, но то, что у времени есть скорость, не
укладывается в голове — это не очень удачное высказывание.
Если две лошади бегут с различной скоростью, в этом заключа-
ется некая связь движения каждой из них с общепринятым време-
нем; например, они начали бег одновременно, и одна пробежала
определенное расстояние раньше другой; общепринятое время,
таким образом, является показателем скорости; убери я обще-
принятое время — не будет больше скорости. Здесь меня просят
доказать, что общепринятое время существует; однако я не счи-
таю, что оно существует так же, как предметы; но скажу, что
единое время — универсальная форма человеческого разума.
Если это станут отрицать, я предлагаю в качестве первого опыта
попытаться помыслить о двух различных скоростях, не соотнося
их с единым временем. Но эти простые доводы они предпочтут
не заметить...
12 марта 1923
КАК ЩЕДРО СЧАСТЬЕ
Надо желать быть счастливым и отдавать этому часть себя.
Занимающий позицию беспристрастного зрителя распахнет две-
ри, чтобы встретить счастье, а в них войдет печаль. Настоящий
пессимизм состоит в том, что неуправляемое настроение ведет
к капризам, безразличию или раздражительности; пример ничем
не занятого ребенка — лучшее тому подтверждение. Притяга-
тельность игры, такая сильная в этом возрасте, не похожа на
притягательность плода, пробуждающего голод или жажду; я по-
лагаю, ребенок, видя, как счастливы другие, тоже с помощью
игры хочет почувствовать себя счастливым. И это желание легко
удовлетворить — надо только двигаться, крутить волчок, бегать
и вопить, то есть делать то, что хочется, и то, что сразу получает-
ся. Та же решительность видна в светских развлечениях — удо-
вольствиях узаконенных, тот же закон требует, чтобы те, кто
принимает в них участие, определенным образом одевались и ве-
ли себя. Горожанину нравится в сельской местности больше
всего то, что он туда едет; действие порождает желание. Я ду-
маю, что мы не умеем желать того, чего не можем делать,
а ничем не подкрепленная надежда всегда печальна. Вот почему
личная жизнь всегда печальна, если человек ждет счастья как
чего-то ему положенного.
Кому не доводилось видеть домашнего тирана? Обычно при-
нято все упрощать и думать, что эгоист превращает собственное
счастье в закон для окружающих; но все обстоит не так просто:
эгоист печален потому, что ждет счастья; даже без маленьких
неприятностей, которых всегда хватает, приходит тоска; следова-
тельно, эгоист навязывает закон тоски и несчастья тем, кто его
212
любит или боится. Напротив, в хорошем расположении духа есть
некая щедрость: оно больше отдает, нежели получает. Мы, безус-
ловно, должны думать о счастье других; но еще раз повторю:
лучшее, что мы можем сделать для любящих нас, — это быть
счастливыми.
Этому нас учит вежливость — одно из внешних проявлений
счастья, которое всегда ощущается по реакции окружающих на
твое внутреннее состояние — этот закон постоянно действующий
и постоянно забываемый; поэтому учтивые люди тотчас получа-
ют вознаграждение, не предполагая того, что вознаграждены.
Лучшая лесть со стороны молодых, всегда достигающая цели,
состоит в том, что они не теряют перед пожилыми людьми
сияния счастья, которое есть красота; они словно ниспосылают
благодать; а благодатью, в другом смысле этого столь богатого
слова, называют беспричинное счастье, бьющее из человека, как
родник. В благодати намного больше внимания и благонамерен-
ности, что бывает, когда богатства юности уже недостаточно. Но
каков бы ни был тиран, ему можно всегда польстить, выказывая
хороший аппетит и веселое расположение духа. Вот почему иного
хмурого тирана, будто бы не выносящего чужой радости, побеж-
дает и пленит тот, в ком сильнее всего чувство радости. Писатели
счастливы самим писательством, ведь неспроста же говорится
— ’’счастливо найденное слово”. Всякое украшение идет от ра-
дости, и нам требуется только выбрать какое из них способно
доставить большую радость. Поэтому учтивость носит еще
и другое название — "умение жить”.
10 апреля 1923
БАРАНЫ
Баран не создан, чтобы рассуждать; поэтому впереди идет
пастух, а бараны толпой бредут следом, потому что для них нет
большей беды, чем не слышать голос пастуха, — ведь он для них
вроде божества. Мне говорили, что бараны, которых ведут на
бойню, по дороге мрут от горя, если их не сопровождает всег-
дашний пастух. Оно и естественно: ибо пастух и впрямь много
заботится о баранах, об их благе. Все, правда, портит бойня — но
это дело быстрое, скрытое от глаз, так что бараны не страдают.
Матери-овцы объясняют это ягнятам, прививают им баранье
послушание и пугают их волками. А еще больше пугают черным
бараном, если такой есть в отаре; подумать только, он пытается
утверждать, будто злейший враг барана — как раз пастух. "Кто
о вас заботится? Кто укрывает вас от солнца и дождя? Кто
подлаживает свой шаг к вашему, чтобы вы могли в свое удоволь-
ствие щипать травку? Кто, не жалея сил, разыскивает заблудшую
овечку? Кто на руках приносит ее обратно?
Я сама видела, как этот суровый человек плачет над павшим
от болезни бараном. Да, я видела, как он плачет. А когда одного
213
ягненка зарезал волк, как он взъярился! Этим делом занялся сам
главный пастух — наше высшее и невидимое божество. Он
поклялся отомстить за ягненка; началась война с волками, и за
одного-единственного ягненка пять волчьих голов были прибиты
к воротам нашего хлева. Какие еще нужны доказательства? Мы
его плоть и кровь, он — наша сила и наше благо; его мысль
— наша мысль; его воля — наша воля. Вот почему, сын мой
ягненок, ученый баран и говорил тебе, что твой долг перед самим
собой — достойно нести бремя послушания. Подумай и рассуди
сам: по какой такой причине можешь ты ослушаться? Из-за пучка
сочной травы? Или ради удовольствия попрыгать по лугу? Но
ведь это не так. Ты же сам понимаешь, что у хорошо воспитан-
ного ягненка, желающего стать настоящим бараном, ноги не
могут перечить всему телу. Подумай хорошенько: в этом настав-
лении, возможно, лучше всего отражается дух истинного барана.
Будь же послушным членом отары, как нога твоя является твоим
членом”.
Ягненок думал об этих возвышенных идеях, пытаясь унять
дрожь в ногах — ибо отовсюду доносился запах крови, то и дело
слышалось резко обрывающееся жалобное блеяние; он чувство-
вал что-то ужасное. Но чего бояться, когда у тебя хороший
хозяин, и ты всегда его слушался? Чего бояться, когда у пастуха
привычное, спокойное лицо, как и на пастбище? Чему еще верить,
как не его каждодневным добрым делам? А раз благодетель
и защитник спокоен, чего бояться? И даже когда ягненка уложат
на окровавленный стол, он все еще будет искать глазами благоде-
теля и, заметив на себе его пристальный взгляд, соберет в своем
ягнячьем сердце остатки мужества. Размах руки — и с доски
стирается решение задачи, а заодно и сама задача.
13 апреля 1923
ГОНЧАР
Великая и самая заветная тайна искусств состоит в том, что
человек изобретает лишь по мере того, как что-то делает, и вос-
принимает то, что делает. Например, гончар создает что-то
новое, когда работает, и если ему нравится то, что он делает.
И певец тоже. И рисовальщик. Напротив, те, кто вынашивают
великие проекты только в мечтах и ждут, что они осуществятся,
будучи только идеей, никогда ничего не делают. Рассмотрим
концепцию воображения как возможность создавать вне всякого
действия. Когда мы мечтаем, мы получаем образы; но когда мы
действуем, мы их создаем. Писатель тоже подчиняется закону
создавать лишь то, что он пишет; как только написанное им
получает предметную ценность, ему приходится писать еще
и еще; поэтому великое искусство — не в том, чтобы стирать, а,
напротив, чтобы сохранить все. Эта мысль открывает большие
перспективы.
214
То, что мы делаем, а затем воспринимаем, бывает трех видов.
Первый вид — действие, изменяющее твердую материю и погру-
жающее в нее руку или орудие. Это тяжелое искусство, моделиру-
ющее, ваяющее и строящее. Своими руками я мну глину и запе-
чатлеваю в ней полет фантазии одновременно с формой моих
пальцев; как только я замечаю в этой глине какую-либо форму
и продолжаю над ней работать, становлюсь моделировщиком.
То же самое, если ножом вырезаю чей-нибудь портрет на узлова-
том корне. Таково искусство простого солдата или исполнителя,
проявляющуюся всегда через сопротивление материи.
Второй вид — голос, крик ли это, песня, декламация или речь.
Здесь предмет — то, что я воспринимаю, — моментален, а па-
мять является орудием артиста; ибо как бы я ни начал, мне
нужно продолжать, то есть начинать снова или повторять, внося
небольшие изменения. С одной стороны, моя собственная мо-
дель, то есть то, что я спел, ускользает от меня; но зато она
остается такой, как есть, и мне нужно все сохранить; так рождает-
ся музыкальная фраза — наименее свободное из всех творений,
если она красива. Красивую песнь нельзя ни в чем переиначить.
А плохая музыка всегда начинается сначала. Таково искусство
аэда, оно как память воинов. Оратор и поэт подчиняются ус-
ловию соответствия некой модели речи, — иначе трудно понять,
что они говорят. Подразумевается, что они пробуют свой голос.
Это искусство получило великое развитие. Человек, утверждаю-
щий, будто оратор не поет, получил бы доказательство обратно-
го, ибо в речи любого оратора наличествует некая размеренная
и ровная мелодия.
Третий вид — искусство жеста, и это главное искусство. Жест
изображает действие, но им не является. Принимает форму тан-
ца, он походит на музыку тем, что продолжается, подражая сам
себе; и если танцующие своими передвижениями создают на полу
некий рисунок, то делается это ненамеренно. Запечатленный жест
— рисунок или письмо — остается легким и мимолетным по
своей сути, обозначая форму лишь настолько, чтобы ее можно
было узнать и мысленно продолжить. Сдержанность, как синони-
мизм ясности и есть главный закон. Поэтому красивый рисунок
захватывает своей легкостью, он лишь еле заметен на поверхнос-
ти бумажного листа, оставив на ней тонкий, прерывистый след.
Рисунок не выдавливается на бумаге: такая рука никогда не
бывает тяжелой. Самые прекрасные почерки также демонстриру-
ют презрение к средствам и экономию сил. Я говорю об этом
беспристрастно, так как мое перо вечно стремится прорвать
бумагу, и я ничего не могу с этим поделать; возможно, я скульп-
тор и пролетарий, в лучшем случае аэд*, но никак не творец; я не
мастер штриха и не умею никем руководить; я пишу так, как
режут по дереву, и довольствуюсь ударами резца; разве можно
исправить то, что сделано?
14 апреля 1923
215
УЛЫБКА
Плохое настроение в не меньшей мере является причиной, чем
следствием. Я даже склонен верить, что большинство наших
болезней оттого, что мы забыли о правилах вежливости, то есть
мерах принуждения, применяемых телом к самому себе. Мой
отец, по роду занятий наблюдавший за животными, говорил, что
они, хоть и поставленны в одинаковые с нами условия и так же
склонны к злоупотреблениям, но удивительно — менее подвер-
жены болезням. Дело в том, что у животных нет настроения, то
есть раздражения, или усталости, или скуки, подпитываемых
умом. Например, всем известно, что мы возмущаемся, когда нам
хочется спать, но мы не можем уснуть, а из-за этого раздражения
уснуть в самом деле невозможно. В других случаях дурные
мысли, опасения худшего нагнетают тревогу, отдаляющую вы-
здоровление. Достаточно одного вида лестницы, чтобы, как это
верно говорится, сердце сжалось под влиянием воображения,
и вот у нас уже перехватывает дух, когда нам как раз не мешало
бы дышать полной грудью. А гнев — это в полном смысле слова
род болезни, как тот же кашель; можно даже считать кашель
видом раздражения: его причины коренятся в состоянии тела. Но
воображение ждет кашля и даже вызывает его, следуя безумной
идее избавления от напасти ее усугублением, как делает чешу-
щийся. Я знаю, что и животные чешутся, причем нанося себе
вред; но опасная привилегия человека — это возможность поче-
сывать себя мысленно, раздражать свое сердце страстями и гнать
волны крови.
Сделаем скидку на страсти — от них не избавишься по
желанию: этого можно добиться только долгим обходным путем
самовнушения, подобно тому как мудрый человек не ищет почес-
тей, чтобы не стремиться их желать. Но дурное настроение
связывает нас по рукам и ногам, давит тем, что настраивает
мысли на телесное созвучие, а наше тело предрасположено к пе-
чали, которое таким образом и находит поддержку. У скучающе-
го человека своя манера садиться, вставать, говорить, приспособ-
ленная именно для того, чтобы продлевать состояние скуки.
Раздраженный человек завязывает себя прочным узлом; а обес-
кураженный расслабляет свою мускулатуру насколько это воз-
можно, вместо того чтобы действовать, то есть применить к себе
столь необходимый энергичный массаж.
Борьба с дурным настроением — не забота рассудка; он здесь
не властен, однако стоит переменить позу и заставить себя
подвигаться; ибо движущие мускулы — единственная, во всем
подвласная нам, часть организма. Улыбаться, пожимать плечами
— все это известные маневры снять озабоченность; и заметим,
эти простые движения тотчас изменяют внутреннее кровообра-
щение. Можно намеренно потянуться и вызвать зевоту — это
лучшее противоядие от тревоги и нетерпения. Но разгорячивше-
муся человеку и в голову не придет изобразить таким образом
216
равнодушие; как не придет на ум страдающему от бессонницы
притвориться спящим. Напротив, дурное настроение мы не толь-
ко навязываем сами себе, но и старательно поддерживаем. За
неимением мудрости прибегаем к учтивости, вменяем себе в обя-
занность улыбаться. Вот почему общество равнодушных людей
столь приятно.
20 апреля 1923
ИСКУССТВО ЗЕВАТЬ
Вид собаки, зевающей у камина, побуждает охотников от-
ложить все приготовления на завтра. На это воплощение жизнен-
ной силы, потягивающееся без церемоний и вопреки всякому
этикету, приятно посмотреть и нельзя не последовать его приме-
ру; и вот уже вся компания потягивается и зевает — это прелю-
дия отхода ко сну; не то чтобы зевок свидетельствовал об ус-
талости; скорее, он сигнализирует мозгу, что ему позволено
отдохнуть от напряженных мыслей и сомнений. Этим решитель-
ным изменением настроя натура показывает, что она довольна
жизнью.
Все мы наблюдали как от неожиданности у человека перехва-
тывает дух. С точки зрения физиологии это вполне объяснимо:
мощные мускулы в момент напряжения способны сжать и парали-
зовать грудную клетку. Примечательно, что вытягивание рук
вверх — знак капитуляции — позволяет освободить ту же самую
грудную клетку, но одновременно это и оптимальная поза для
широкого зевка. Отсюда происходит понимание того, как любая
озабоченность в буквальном смысле сжимает нам сердце; побуж-
дение к действию тотчас сдавливает грудную клетку и порождает
тревогу — сестру ожидания; ибо нас тревожит только ожидание,
даже по самому пустяшному поводу. Это тягостное состояние
порождает нетерпение, гнев на себя, не приносящий, однако,
облегчения.
Церемонии — это всевозможные виды принуждения, еще
более усугубляемого костюмом и воздействием окружающих,
так как скука заразительна. Но и зевок заразительное лекарство
от заразительной церемониальности. Мы удивляемся, как это
зевота передается, словно болезнь; однако справедливее было бы
сказать, что скорее серьезность, сосредоточенность и озабочен-
ность передаются, словно болезнь; а зевота — это возвращение
к жизни и здоровью, — напротив, передается с помощью отказа
от серьезности и проявления подчеркнутой беззаботности; это
сигнал, которого все ждут, как команды "разойдись”. Кто же
откажется от такого блага?
Смех и рыдания — такие же способы разрешения проблем, но
они более сдержанные, противоречивые; в них проявляется борь-
ба двух умонастроений, одно из которых сковывает, а другое
освобождает. А зевота обращает в бегство любые мысли, сковы-
217
вают ли они человека или освобождают; ощущение легкости
сметает их. Поэтому зевает всегда собака. Каждый мог наблю-
дать, что зевок — всегда добрый признак в болезнях, связанных
с нервными и умственными растрействами. Но, думается, зевота
благотворна для всех, как и сон, ею предваряемый; и это знак, что
наши мысли непосредственным образом влияют на болезни; что
покажется сомнительным, если представить, какую боль можно
себе причинить, прикусив язык; переносный смысл этого выраже-
ния ясно показывает, как сожаление, очень точно названное
угрызением совести, может привести к физическим повреждениям.
Напротив, зевая, ничем не рискуешь.
24 апреля 1923
ДИКТАТОР
Диктатор царит благодаря Общественному мнению и боится
Выборов. Внесем ясность: он боится не всеобщего избиратель-
ного права; напротив, одобрение самого простого человека для
него значит столько же, сколько одобрение академика; в этом
смысле Диктатор — демократ. Но он боится тайного выбора.
При диктатуре все должно доводиться до сведения обществен-
ности и подчиняться строгому порядку, все без утайки; таким
образом, недовольство непристойно, а смута тотчас карается. Но
кара — всего лишь косвенное следствие; шествия и церемонии
воздействуют напрямую и через внушение; в шествиях участвуют
все. Те, кто прочувствовал на себе, как сильно военное воспитание
и как ритмичный шаг придает мужества и уверенности, должны
находить непристойными порядки гражданского общества, где
виды деятельности, вместо того чтобы походить один на другой,
напротив, дополняют друг друга, что вынуждает терпеть различия
и даже любить их; в этом счастливом покое воспитываются
свобода мысли и дух противоречия; понятно, что городом ремес-
ленников и торговцев трудно управлять. Отсюда возникает идея,
которая должна прийтись по нраву честолюбцу, — организовать
мир на военный лад. Шествия, скандирование, благородные при-
ветствия, прекрасная выправка — это заставляет людей повино-
ваться, вызывая у них, как мне кажется, не страх, а восторг.
Упорядоченность завладевает телом зрителя, настраивая соответ-
ственно его мысли. Практически невозможно думать, когда рядом
марширует батальон пеших егерей; громкая музыка и слажен-
ность движений занимают весь ум. Видеть — все равно, что
одобрять; и это публичное одобрение впоследствии управляет
самыми сокровенными мыслями, так как тяжело быть двуличным.
Поэтому карать приходится только циников, а их мало.
Сила полиции, остающейся всего лишь полицией, пугает меня
меньше. Полицейский или дружинник никак не влияют на мои
мысли; они не стремятся изменить мои убеждения; не выказыва-
ют той суровой веры, в которую обращает невольное подража-
218
ние. Поэтому нет ничего проще, чем подчиниться силе полиции:
порядок обеспечен, и свобода каждого сохранена. Вот почему эту
силу, даже в самых резких проявлениях, нельзя считать насилием.
А вот с другой силой все иначе: одна только демонстрация ее—это
уже насилие; она насилует мой разум. И возможно, что самый
дисциплинированный гражданин как раз лучше всего и ощущает
этот оскорбительный оттенок, что побуждает его, вопреки ожида-
ниям комедиантов от политики, освистывать наглое шествие. Это
вовсе не значит, что он протестует, он, скорее, отказывается это
одобрять таким способом, когда его берут за горло. Все это
следствия подлинной цивилизации, когда граждане освобождают-
ся от мысли, что нужно сначала соглашаться, а потом повиновать-
ся. И я полагаю, что дикими племенами, то и дело поднимающими
восстания, легко управлять с помощью театральных эффектов.
6 мая 1923
КУЛЬТ животных
Неудивительно, что бобер грызет дерево, растущее на берегу
реки, и делает это, находясь в воде; что дерево падает через реку и что
из всего мутного потока течения в конце концов образуется плотина.
Чтобы объяснить знаменитую деятельность бобров естественными
причинами, надо просто бесстрастно понаблюдать за ними. Давно
замечено, что животные вызывают религиозные чувства, а мысли
натуралиста становятся слишком ’’египетские”. Охотник приписыва-
ет собаке самые невероятные качества; птицеловы беседуют с птица-
ми; птица находит воду для купания, а затем начинает петь: хочется
думать, что так она выражает свою благодарность.
Стенки гнезд вызывают удивление: нам кажется, что птица,
словно корзинщик, переплела корни, ветки и конский волос. По
этому поводу замечу, что набивка старой подушки из конского
волоса, слежавшись, образует войлок; потребовался бы умелый
корзинщик, чтобы так искусно переплести волоски. Достигнуто
это благодаря растяжению и уплотнению, когда каждый волосок
проникал туда, где было свободное место.
Собака устраивает себе постель в траве, крутясь волчком,
перед тем как лечь; травинки укладываются, как могут, по форме
вертящегося животного; получается что-то вроде корзины, и ка-
жется, что сооружали с определенной целью, хотя это можно
объяснить объективными причинами. То же можно сказать
о гнезде и птице, которая также вертится во все стороны и умина-
ет свой матрас, совершенно ненамеренно очерчивая окружность.
Шелковичный червь, вырабатывая моментально просыхающую
прочную нить, постепенно замедляет, ограничивает свои движе-
ния и в конечном счете замуровывает себя, как в тюрьму. Понять
это — не значит подумать, что он целенаправленно плетет кокон;
между тем как сооружать кокон из мысли равнозначно вообще
отсутствию мыслительного процесса. Поэтому, необходимо следо-
219
вать по маршруту от ’’почему” — к ’’как”. Дабы не отступать от
принципа рассуждений, я начну с суровой мысли Декарта о том, что
животные вовсе не думают. Эта мысль всех оскорбляет. Однако
какие аргументы приводят те кто пытается объяснить факт мыс-
лью? Говорят, птица устраивает гнездо, чтобы откладывать и выси-
живать яйца; но что это объясняет? Для этого надо видеть, как это
делается, рассмотреть самку, ее движения и все, что ее окружает.
Инстинкт — только плод воображения; мы воображаем не-
кую потребность, пробуждающуюся внутри животного. Или же
инстинкт порождается случаем: это почва на которой волнение
преобразуетя в движение. Таким образом, в животных мало того,
что действительно достойно восхищения, напрасно полагать, что
у них есть душа, и уж тем более нечего ждать от них много-
значительных предсказаний; животное — материальная масса,
перемещающаяся в пространстве согласно своим формам и при-
родным инстинктам. Наблюдая за полетом птиц, человек открыл
полет планеров. Наши действия намного ценнее любых инстинк-
тов; отбрасывая от чисто физических проблем все метафизичес-
кое мы получим искомое решение. Так, по сути, писались стра-
ницы истории техники.
Боссюэ в своей знаменитой истории утверждает, что римский
народ расширил свои завоевания по указанию свыше, чтобы
подготовить духовное царство, построив его основание, или, если
угодно, гнездо. Вот вам мысль в действии. Но нужно увидеть ’’как”,
то есть изучить климат, местность, производство, промышленность,
систему рек, устьев. Ибо совершенно ясно, что человек не может ни
действовать там, где его нет, ни перегрызть дерево зубами, ни
перепилить его ногтями, а корабль большого водоизмещения не
сможет плыть по болоту. И вообразить, будто мир был устроен так,
как того пожелал Бог,—значит думать, будто он строился в строгой
привязке к местности и ограниченными силами. Известно, что на
форуме кипела жизнь только днем, но объясняется это лихорадкой,
вызванной ночными туманами. И замечательно, что Боссюэ*
направил свои мысли по верной дороге, прокладывая ее для
Монтескье** и марксизма, которые наконец-то учат нас тому, как
устраивать гнездо, впрочем, опуская не менее важное — "почему”.
Сражение поначалу удивляет историка переплетением причин,
ведущих к результату. Но поскольку он соответствовал цели,
поставленной одним из военачальников, все принимало мистичес-
кую окраску — будто все действия направлялись единой мыслью
и волей. Так в дело вступали закоренелые теологи. Но натуралист
выискивает скрытые проходы, уверенный в том, что войска про-
шли по ним, объясняет неудачный обходной маневр внезапным
препятствием, а боевую немощь кавалерии — недостатком фура-
жа. Как Толстой, объяснявший гений военачальника тем, что тот
полностью доверил своим войскам. Отсюда видно, что и он
находится еще на пути от антропоморфизма к изучению человека.
8 мая 1923
220
СНОВА О БАРАНАХ
Продолжая свои исследования бараньей политики, к которым
я приступил вслед за Платоном1, я вдруг понял, что бараны
обладают над пастухом огромной, почти неограниченной влас-
тью. Ведь если бараны теряют в весе или у них плохо вьется
шерсть, пастух совершенно искренне печалится. Что будет, если
бараны начнут дохнуть? Он тотчас начинает доискиваться при-
чин, следить за травой, водой и за поведением своей собаки.
Говорят, что пастух любит свою собаку, она ему служит началь-
ником полиции; но гораздо больше он любит своих баранов.
И если доказано, что собака слишком больно кусается, слишком
громко лает и вообще вечно рычит, отбивая у своих подопечных
охоту есть, пить, пастух утопит свою собаку. Это значит, что
мнение стада — закон для пастуха; даже если это мнение вздор-
ное, и пастух не замедлит сказать, что бараны глупы, но тотчас
будет стараться их ублажить, отмечая, какой им нравится ветер,
как они устраиваются на солнце, каких звуков боятся, от какого
запаха приходят в панику.
Вот почему пастух не покривит душой, обратившись к своим
баранам с такими словами: ’'Господа бараны, друзья мои, мои
подданные и мои властители, не подумайте, будто у меня могут
быть другие взгляды на траву или ветер, чем у вас; и если
говорят, что я управляю вами, поймите это так, что я придаю
больший вес вашему мнению, нежели вы сами, и так надежно
храню его в своей памяти, чтобы не дать вам им пренебречь, будь
то из-за некоторой увлеченности или счастливой беспечности,
доставшейся вам в удел. Вам нужно лишь каждый раз давать мне
понять, что вам нравится, а что нет, и уже больше об этом не
думать. Я — ваша память, ваше предвидение, которое более
возвышенно называют провидением. И если я не даю вам совер-
шить некое действие, кажущееся вам соблазнительным, например
пощипать мокрую траву или поспать на солнце, значит, я уверен
в том, что вы об этом пожалеете. Ваша воля господствует над
моей; более того, единственная моя воля — ваша воля, в общем,
я — это вы”.
Эти слова — истинная правда. Таким образом, если бы
кому-нибудь захотелось установить всеобщее избирательное пра-
во среди баранов, благодаря чему пастуха можно было бы посто-
янно контролировать и поучать, он услышал бы в ответ, что этот
контроль и поучения сами собой разумеются и определяют по-
стоянные отношения между стадом и пастухом. Теперь пред-
ставьте, что бараны вдруг захотели умирать от старости. Разве
не будут они тогда самыми неблагодарными и паршивыми бара-
нами? Разве такое неслыханное требование будет рассмотрено?
Отыщется ли в бараньем праве хоть один прецедент или ка-
’См. первую книгу "Государств”, где обсуждается, в частности, образ пас-
туха и овец как метафора государственной власти.
221
кой-либо принцип, относящийся к столь необычному утвержде-
нию? Готов поспорить, что собака, начальник полиции, скажет
пастуху: ’'Эти бараны не говорят того, что хотят сказать; а их
безумные мысли означают, что они недовольны травой или
хлевом. С этого и надо начинать”.
12 мая 1923
ОБЕЗЬЯНЫ
Мизантроп говорит мне: ”Я не то чтобы презираю человека,
а, скорее, не нахожу его. Поймите меня, мне встречается дос-
таточно людей, которые практически ничего не умеют, предают-
ся страстям или же чего-то праздно ожидают, словно мир всем
им обязан; или впадают в отчаяние, или пьют, что свойственно
человеку, а вовсе не животному. Да, даже среди нищих мелькают
человеческие лица, поэтому художники сразу идут к ним. Я гово-
рю себе, что настоящего человека узнаешь по одной бесспорной
черте: не сумев стать Александром, он хочет быть только Диоге-
ном. Вот почему не часто встретишь человека на важных постах,
там, где именно они и должны быть.
А теперь, — продолжает он, — послушайте басню. Пред-
положим, что некий Юпитер* создал обезьян по образу челове-
ческому, лишенными разума, но с прирожденным даром под-
ражания. Какое совершенство во внешнем облике! Какая после-
довательность в жестах! Какой прогресс, — ведь они раздают
полученные деньги, вместо того чтобы проверять каждую моне-
ту, взвешивать ее, определять ее подлинность по звону! По
правде говоря, дорогой мой, им самим впору учить других
и презирать всю эту механику, так легко управляющую последст-
виями, а также болтливо-красноречивую память. Кто тогда напи-
шет в двадцать лет свою первую книгу? Кто объяснит суть
страстей, не познав их? Кто станет извергать по всякому поводу
поток известных, избитых, но весомых с виду слов? Кто будет
постоянен в принципах, находчив в аргументах, внушителен бла-
годаря системе и при этом всегда поступать одинаково, как
машина, играющая в карты, — обезьяна или человек? И что
бывает устойчивее машины? Кто более в ладу с собой, как не
машина? Кто, наконец, более логичен, нежели машина? Но что
создано более подходящее, чтобы рассортировать все подряд по
цвету или форме или отложить в сторонку все бумаги в мире, на
которых написано определенное имя, например: Виктор Гюго,
Шатобриан, Пространство, Время, Внимательность, Религия?
Кто будет потрошить библиотеки, не оставляя ничего, а потом
произведет на свет Ученого Шута — обезьяна или человек?
Кто проявит больше учтивости, кто лучше сможет попривет-
ствовать, польстить, улыбнуться, пронести, не уронив, заставлен-
ный фужерами и бутылками поднос? Мысль разрушает, шокиру-
ет и оскорбляет. Мысль тревожит мыслящего. Составьте судей-
222
скую коллегию из людей; возможно, они выберут обезьяну. Но
что я этим хочу сказать? Так же реально, чтобы обезьяны взяли
верх над человеком в области ученого и накопительного права,
в котором документы заменяют мысли? Существует ли что-то
более простое, чем судить по прецеденту? Мысль в этом случае
настолько вредна, что многие, не самые худшие, судьи спят на
слушаниях. Однако и этого отличия тоже нет, ибо настоящему
сну тоже можно подражать. Теперь, чтобы достать орех, нужно
не сводить с него глаз и при этом делать то, что от вас требуют
и ждут; любое событие использовать для продвижения вперед;
и даже остановившись из уважения к кому-то, сделать еще один
шаг к ореху; и, подавая руку в знак дружбы, по-прежнему протя-
гивать ее к ореху; когда орех в руках, тотчас расколоть его
и съесть, не обращая внимания ни на что, будь то высокомерие
или презрение, — разве все это не по-обезьяньи? Или сказать то,
что не нравится людям, то, что те часто стыдятся сказать?
И изображать, что ты лучше, чем есть на самом деле, — это
примитивному существу разве не проще? Проще, когда судят
только по эксперименту с орехами. Можно ли считать себя
храбрым, когда храбрость твоя ходит бок о бок со страхом, не
в силах его преодолеть? ”Я бежал”, — говорит человек. ’’Француз
никогда не побежит”, — говорит обезьяна. Отсюда я заключаю,
дорогой мой, что многие люди в конечном счете предпочли
подражать обезьянам.
23 июня 1923
ОБ ИСТИННОЙ ИДЕЕ
Стоики известны своим учением, согласно которому доброде-
тель — не что иное, как воля. Но они также говорили, что истина
заключена в воле, и это труднее понять. Попробуем проследить
ход их мысли. Они всегда с религиозным трепетом приобщались
к огромному миру, где невозможно отыскать двух совершенно
одинаковых листьев на дереве, двух идентичных яиц, даже двух
близнецов; таковы были их излюбленные примеры; но ни кому из
наших современников не составит труда найти другие, ибо зна-
ние, по мере того как оно предполагает сходство, тотчас выявля-
ет различия, а наши орудия без конца умножают разнообразие
мира. Таким образом, ничто не происходит дважды и ничто не
существует одновременно в двух экземплярах. Такова мысль
Аристотеля*, который первым "оплодотворил” этот аспект ис-
тины, повергнув в замешательство споривших с ним.
Таково обоснованное и ныне общепринятое положение. Пой-
дем дальше по этому пути и приведем две мысли: первая — всего
знать нельзя, а вторая — знать можно лишь однажды. Останов-
люсь на второй. Одна и та же идея не может послужить дважды,
какой бы блестящей она ни была. Ее надлежит применить, изме-
няя, дополняя, приближая к новому предмету, подстраивая под
223
него. Значит — всегда искать и никогда не повторять, как за-
ученный урок. Знать, кто такой врач, — это рассматривать,
согласно определенной идее, конкретного врача и обнаружить,
что на самом деле не знаешь, кто такой врач. То же можно
сказать в отношении скупца, храбреца, мошенника, кокетки. По-
скольку предмет всегда вооружает нас чем-то новым и превос-
ходит наши представления, ясно, что самый ученейший человек
не менее, чем невежда, обязан напрягать мысль в каждом случае
и использовать идею как орудие исследователя. Применение
и изобретение: идея истинна только в этом; вне этого — она
ложна и мертва.
Таким образом, вместо того, чтобы говорить — "идея
истинна”, правильнее сказать, что истинен человек благодаря
этому стремлению знать, то есть лучше знать и понемногу
продвигаться вперед, или, другими словами, пробуждаться
каждое мгновение и переходить от идеи к действию. Но это
движение бесконечно; ибо факты заключенные в идее, пре-
вращаются в идею для новых поисков. Появляются другие
люди, которым нужно испытать на прочность ее истинность.
Ведь сама идея поддерживается чем-то вроде клятвы двух
сторон, которую человек невольно вынужден нарушать. Но
проблеск мысли есть и в этом нарушении. Кузнец, истачивающий
в деяниях свое орудие, сам составляет сердцевину истины,
и не стоит размышлять о том, является ли истина, обретаемая
им благодаря энергичным усилиям, ложью для другого; они
равны в истине, пока рассуждают; равны в заблуждении, пока
спят. Вот почему, говорили древние, мудрец никогда не оши-
бается, даже ошибаясь, а глупец ошибается всегда, даже изрекая
истину; ибо он изрекает чужую, а не свою собственную истину.
Так же и математик, пользующийся треугольником, оперирует
истиной другого. Но Фалес, открывший подобные треугольники,
изрекал собственную истину. Впрочем, математик мог бы дойти
до этого своим умом, не позаботься об этом до него другие
люди. В этом заключена главная способность к творческому
суждению; все другое — обезьянничанье.
1 июля 1923
РЕМЕСЛО КОРОЛЯ
Роялисты в подтверждение своей правоты ссылаются на раз-
рушительные войны, следовавшие за всеми порывами к Свободе.
Надо признать, что наследственная монархия — гражданская по
своей сущности, — не допустит усиления военной власти, кото-
рая, в силу своей природы, постоянно свергает короля. Добавим,
что вооруженный народ не может нравиться королю, ибо что
значит по сравнению с ним королевская охрана? Но, думаю, дело
этим не ограничивается. В политике министра мне видится боль-
224
ше страсти и даже раздражения; ведь он окружен соперниками,
подстерегающими любой его промах и без всякого риска для
себя играющими на его отваге и чести, вечно стремясь задеть
его за живое и добиваясь своей цели. Так министр включается
в игру. Даже в мирное время он вечно сражается; такой настрой
опасен, когда ты у власти, — он передается всему телу, и оно
от избытка жестикуляции, наполняется внутренней агрессией.
Положение наследственного правителя прочнее, его не так
легко поколебать. По праву принадлежащее ему величие за-
ставляет воздерживаться от необдуманных действий. Он при-
нимает решения, не призывая на помощь раздражение. На-
против, министр силен только отчаянием. Все эти замечания
утеряли всю ценность, ибо престолонаследие не может воз-
родиться.
Но разве не заставит нас задуматься упрек демократиям
в том, что они вечно рвутся в бой? Народы на самом деле
сварливы, щепетильны и во всем видят оскорбление, в общем
ведут себя как выскочки. И неплохо бы гражданам кое-чему
поучиться у короля. Король не читает газет; в лучшем случае ему
их читают. Его не снедает желание узнать, что о нем говорят; он
не вручил свое королевское достоинство лживым дворцовым
биографам. Король слышит только выверенные, продуманные,
трезвые слова; общественное мнение до него доходит, но уже без
шипов. В затруднительной ситуации, когда дело зашло слишком
далеко и связано с неизбежным унижением, король возьмет это
на себя, и приличия будут соблюдены. Никто не скажет королю,
что тот ведет себя, как трус. Над этим можно только посмеяться,
поскольку, по характеру своей "службы”, никогда не доводит
дело до драки.
С гражданином-королем обходятся менее уважительно, самая
дрянная газетенка каждое утро задевает его честь; он получает
одни оплеухи; каждый писака протягивает ему винтовку и саблю,
предлагая сразиться в личном поединке. "Ты стареешь, солдат;
Европа над тобой смеется, — она говорит, что у тебя кишка
тонка”. Тут молодой буржуа вытягивается во фрунт. Может
показаться, что рабочий отнесется к подобным высказываниям
с большим цинизмом; он и сам так говорит; но это неверно.
Свободное тощее тело легко на подъем. Вопросы чести его не
волнуют, но свара его захватывает. Даже крестьянин, отлича-
ющийся своей рассудительностью, проявляет необычайную го-
рячность по малейшему поводу и бесстрашную решимость;
и конь и бык тут же чувствуют это на собственной шкуре. Резкое
изменение в человеке — еще более грозная вещь, чем гнев.
Однако если все это увидеть и как следует прояснить, вывод
будет один: он дает себя увлечь и обмануть, так как слишком
бурно противится именно этому. Но, вновь обретя величествен-
но-осторожую манеру поведения, он станет презирать настолько
все эти ничтожные выходки, что даже не пожелает узнать, каково
мнение о нем в Пруссии. Он обязан добиться этого; иначе ока-
8 Ален	225
жется, что подозрительный, раздражительный, несносный чело-
век — это и есть символ, как бы олицетворение неуживчивости
нашей нации.
3 июля 1923
БОРЬБА МЕЖДУ ЦВЕТОМ И РИСУНКОМ
Вполне естественно, что живопись заходит в тупик из-за
поставленного самой себе условия изображать только видимое.
Единственное ее правило — это точное копирование природы;
однако если следовать ему неукоснительно, оно становится
невыполнимым; ибо тогда надо было бы срисовывать вереск
веточку за веточкой; а в природе, когда мы видим вересковые
заросли в предгорьях или на окраине лесов, мы вовсе не
рассматриваем веточку за веточкой. Разве не очевидно, что
у человека в профиль виден только один глаз? Дети рисуют
профиль с двумя глазами; и этот нарисованный ими монстр
напоминает нам, что внешность обманчива, а у человека на
самом деле два глаза. Таким образом правило, согласно коему
надо копировать природу, преображается в другое: надо копиро-
вать видимое и ни в коем случае не мыслить предмет таким,
какой он есть. Курбе*, копируя видимость валежника под
деревьями, знать не хотел, что изображает кучу упавших от ветра
мертвых деревьев; для него важен был только цвет. Опыт
показывает, что мы всегда слишком хорошо знаем, что из себя
представляет предмет, изображение которого хотим написать;
и любой художник в своих первых работах следует скорее идее,
чем чувственному восприятию, сути, нежели видимости. Извест-
но, что Коро** сначала изображал деревья почти такими, какими
их видит лесоторговец; впоследствии видимое показалось ему не
просто деревом, или туманом, или небом, но всем этим вместе.
Однако вовсе не обязательно, что эта волнующая видимость
— одна только видимость, то есть то, что первым открывается
взору; ибо, проснувшись и открыв глаза, что я прежде всего
увижу?
Я могу это знать только в том случае, если думаю о том, что
вижу, говоря себе, это — дерево, это — луг, это пятно света
— лужа и так далее; то, что я вижу, никогда не бывает прос-
то-напросто видимостью; значит, все позволено, потому что
кисть боится рассуждения.
Рисунок поддерживает живопись, но так, как костыль поддер-
живает хромого. Рисунок силен своим правилом, о чем свиде-
тельствует и постоянно напоминает тень от предметов. Каким
бы образом ни падала тень от моей руки на стену, существует
истинность этого контура — такова знаменитая мысль Энгра***.
Но, с другой стороны, видимое не дает нам различать линии;
тень не очерчена линией, не говоря уж о том, что щека не
очерчена контуром; значит, надо, чтобы цвет стер контур; однако
226
нельзя не сохранить саму идею этой линии, и вот я пишу соглас-
но идее, а она отрицает живопись.
Искусство живописи, таким образом, раздираемо несконча-
емой борьбой, когда видимость и реальность тянут каждый
в свою сторону; поэтому все неудачные произведения представ-
ляют собой нечто среднее между раскрашенным рисунком и бес-
форменной игрой красок. Любое рассуждение здесь губительно,
ибо один думает слишком много, а другой думает о том, чтобы
не думать; реальность предмета утверждается рисунком или
отрицается красками; это все еще не чистая видимость. Живопи-
сец может спастись лишь радостью творчества, которая удовле-
творяется сама собой и стирает всякую идею и всякий план.
Известно, что лучшие живописцы естественной натуры живут
долго; это значит, что они счастливы своим творчеством. Кроме
того, изяществу природы невозможно подражать. Существует
нечто худшее, нежели желание писать согласно реальности пред-
мета: это желание писать согласно реальности живописи. Ибо
краски на палитре — те же идеи, только химического происхож-
дения. И можно заметить, что любой упадок в живописи прояв-
ляется через нечто чисто минеральное или химическое в цвете.
Символом такого упадка являются ярко-голубой и пунцово-крас-
ный цвета, которых справедливо опасаются настоящие худож-
ники.
7 июля 1923
РЕГУЛИРОВЩИК
Бывает полезно присмотреться к регулировщикам и порядкам
на перекрестке. Сразу становится ясна роль судьи, и можно даже
разобраться в хитростях чистого права. Заметьте, на этом пере-
крестке нет ни одного человека — водителя, извозчика или
пешехода, — который соблазнился бы возможностью восполь-
зоваться своей силой по закону военного времени; даже самый
мощный автомобиль не может вступить в борьбу с самой ма-
ленькой машинкой, не утратив способности передвигаться; и ни-
кто не переедет пешехода, чтобы выиграть драгоценную минуту.
Существует не борьба в собственном смысле этого слова, а,
скорее, замешательство. В этом я вижу довольно верное ото-
бражение конфликтов, то и дело встречающихся в области реаль-
ного права.
Заметьте, что право на передвижение в своей идее абсолютно.
Вот эта машина с краном существует здесь и сейчас, надо при-
знать ее существование и объехать. Было бы ужасно ее задеть,
толкнуть, намеренно разбить; но никто об этом не думает;
и намерение каждого — использовать свое собственное право, не
нарушая прав другого. На практике неуверенность может привес-
ти эту драгоценную свободу к гибели, даже внезапные остановки
из осторожности или вежливости вызовут столкновения; кто-то
227
начнет сигналить или резко трогаться с места; трудно решать
каждую секунду, чем ты больше стеснишь других: нерешитель-
ностью или рискованными действиями. Это — повод для правед-
ного гнева и пламенных речей, так же основанных на праве.
Торговка апельсинами и пассажирка лимузина выступают здесь
как человеческие особи, и это абстрактное противостояние не
может разрешиться. Образуется импровизированный суд и нечто
вроде школы абстрактного права, от чего останавливается дви-
жение. Так абсолютное право на передвижение тотчас начинает
отрицать само себя, то есть превращается в невозможность
передвижения. Каждый ощущал на себе, при нелегких обсто-
ятельствах, что добропорядочность и искренность сами ставят
себе ловушки, как говорит Монтень, помогая тем самым затяги-
вать узел. В такие великие моменты худшее стоит лучшего,
и в ход идет ирония, суть коей — война мысли с самой собой.
Право — то, что делает людей злыми.
Судья урезает ваше право без всякой щепетильности. Другая
машина проехала, а прямо перед вашей поднялся жезл. Почему?
Вот машина с ребенком. Маленький король, сидящий в ней,
принимает парад автомобилей. В принципе это кажется вам
справедливым и даже прекрасным; род человеческий гордится
собой. Но почему этот младенец здесь и сейчас? Значит, и он
понравился судье. Вовсе нет. Судья знать не хочет ни этого
ребенка, ни того, опаздывает ли его мама, так же, как он не знает
времени отправления вашего поезда. Таким образом, все те
амбициозные, справедливые и неопровержимые причины, из-за
которых только что возникла пробка, разом отпали; итак, снова
действует реальное право и легко воцаряется мир. Но жалобщики
все еще пребывают во власти абстрактного права и затора на
перекрестке; они знают, что мешают проехать другим, — это
только утешает и в душе радует их. Это напоминает ненормаль-
ного, который дал бы полный газ, а потом заявил, лежа на
носилках: ”У меня переломаны обе ноги, это верно, но у друго-
го-то продавлена грудь — так что все по закону”. Так рассужда-
ют иные народы.
23 июля 1923
РИТУАЛЫ
Когда подручный мясника надевает парадный костюм, состо-
ящий в основном из большого фартука, наискось пришпиленного
на груди, он выглядит внушительно, величественно; он размыш-
ляет, думает, решает; в его движениях есть начало и завершение;
все в них размеренно, как в танце; вернее, его движения взяли от
танца внутренний закон перехода от одного действия к другому,
и этот закон подражает закону внешнему, дополняя его. Этого не
увидишь в балете, где все похоже, зато прекрасно прослеживается
в упражнениях гимнастов, особенно когда их движения связаны
228
с каким-либо предметом: проволокой или трапецией. И в этом
случае костюм играет еще большую роль, ибо нет зрелища более
жалкого и унизительного, чем гимнаст в пиджаке и кепке. Но
если присмотреться, подручный мясника тоже теряет всякую
внушительность, как только снимает фартук. Тогда, лишенный
величия, он утешает себя, как животное. Индус, дорожащий
кастовыми представлениями, наверное, не понял бы, как это
человек может отказаться от своей господской доли.
Любое ремесло придает уверенности. И любое украшение,
наверное, похоже на голубой пояс укладчика рельсов: само по
себе оно некрасиво, но придает красоту, потому что дает уверен-
ность. Землекоп красив, когда берется за лопату; он смотрит на
яму и кучу земли взглядом Цезаря. Это достоинство сохраняется,
даже когда он отдыхает, но блекнет, теряется по возвращении
после рабочего дня домой. Однако костюм, размеренный ритм,
короткие передышки — оборотная сторона труда — заставляют
человека помнить о том, что он землекоп. Совершенно ясно, что
для него почетно оставаться всегда землекопом. Касты не унижа-
ют. Нет крестьянина, который не был бы уверен в себе благодаря
своей синей робе; но если он нарядится горожанином, мы тотчас
увидим совсем иное: здравый смысл, лукавство, ум — все потеря-
но в замешательстве и страхе перед новым обликом. Выпавший
из своей касты, как из гнезда, тотчас становится подозрителен,
потому что встревожен; определенные признаки этого состояния
естественным образом порождают недоброжелательность окру-
жающих. Существует неуклюжесть вора, каким бы ловким он ни
был; дело в том, что в этом занятии нельзя признаться; а его
настороженность вызывает настороженность окружающих. При-
мечательная деталь: те же признаки, и зачастую те же нравы,
проявляются у полицейского — я имею в виду, когда он без
мундира. Добродетели полицейского или охранника идут прежде
всего от уверенности, которую им придает говорящий сам за себя
костюм. Все знают, кто они, а они знают, что все об этом знают.
Я несколько раз наблюдал новую разновидность Цезаря
— водителей мощных омнибусов. Это величие родилось не
в один день; их кожаные кепки сначала ни с чем не ассоци-
ировались, но постепенно на наших глазах выработалась особая
элегантная манера: движение рук после поворота руля, косой
взгляд на оставшееся позади препятствие, невнимание к дороге
впереди, наконец, всевозможные приемы против вспыльчивости;
ведь она — враг любой силы, и более всего — силы, управляю-
щей машинами. Я наблюдал новый ритуал, не лишенный вели-
чия. Часто две машины резко останавливаются в двух шагах друг
от друга; неожиданность, напряжение, риск — все располагает
к ругани. Но наши два цезаря тотчас делают вид, будто не
замечают друг друга, будто между ними семь верст. Я хотел бы,
чтобы дипломаты в трудную минуту смогли также нажать на
тормоз внутри себя.
4 августа 1923
229
О СМЕРТИ
Смерть государственного деятеля — это повод задуматься;
всюду объявляются "теологи на час" и каждый примеряет смерть
на себя и на весь род человеческий; но эта мысль сама по себе
беспредметна; мы можем представлять самих себя только живы-
ми. Отсюда рождается нетерпение. Мы не знаем, что делать,
очутившись перед этой абстрактной и совершенно бесформенной
идеей. Декарт говорил, что нерешительность — величайшее из
зол. Так вот, нас охватывает нерешительность, и спасения нет.
Те, кто собирается повеситься, в лучшем положении: они выбира-
ют гвоздь и веревку, тут все зависит от них — вплоть до
последнего прыжка. И как больной подагрой занят тем, чтобы
удобнее положить свою ногу, так любое состояние, каким бы
плохим оно ни было, требует определенных забот и сомнений.
Но состояние здорового человека, думающего о смерти, смешно
из-за неопределенности риска. Кратковременное неконтролиру-
емое возбуждение, вскоре переходящее все границы, — это
страсть в чистом виде. Карточная игра, за неимением лучшего,
хотя бы предлагает мыслящему ясно человеку очерченные про-
блемы, осознанный выбор, сжатые сроки.
Человек отважен, не по случаю, но по своей сути. Действовать
— значит сметь. Думать — значит сметь. Риск есть во всем; это
вовсе не пугает человека. На ваших глазах он ищет смерти
и бросает ей вызов, но совершенно не умеет ее ждать. Все
праздные люди довольно воинственны от нетерпения: не потому,
что хотят умереть, а потому, что желают жить. И, несомненно,
настоящая причина войн — скука узкого кружка людей, которым
хотелось бы ясного риска, даже желанного и определенного, как
при игре в карты. И не случайно те, кто занимается физическим
трудом, настроены мирно; каждый миг они одерживают победу.
Их существование полноценно, созидательно. Они беспрестанно
побеждают смерть, и так, по-настоящему, следует думать о ней.
Солдата занимает не абстрактная возможность гибели, а сначала
— одна опасность, потом — другая. Возможно, война — единст-
венное лекарство от диалектической теологии. Все пожиратели
теней в конечном счете всегда ведут нас к войне, потому что
в этом мире только реальная опасность излечивает от страха.
Порой даже по-настоящему больной человек излечивается от
страха заболеть. Наш вечный враг — воображаемое, поскольку
нам не за что ухватиться. Как бороться со склонностью к пред-
положениям? Бывает, что человек разоряется, у него тотчас
возникает куча неотложных дел, но сама жизнь его осталась при
нем. А человек, опасающийся разорения, жалок, потому что
воображает революцию, неожиданный денежный обмен, обес-
ценивание его акций, — а что он может сделать? Чего пожелать?
Любая идея, приходящая ему в голову, тотчас отрицается проти-
воположной идеей, так как варианты неисчислимы; так боль
возрождается снова без всякого продвижения вперед. Все его
230
действия — начинания, прерывающие друг друга и сплетающиеся
между собой. Я считаю, что страх — не что иное, как безрезуль-
татная суета, а размышление всегда усугубляет страх. Люди
боятся смерти, как только начинают о ней думать, — я в этом
уверен. Но чего они только не боятся, когда думают, ничего не
предпринимая? Чего они только не боятся, как только их мысль
теряется в простых предположениях? Можно заработать колики
живота от одной только мысли об экзамене. По этому движению
внутренностей можно подумать, будто человеку угрожают кин-
жалом. Но нет, это банальное жжение в животе — от нереши-
тельности.
10 августа 1923
ОЧКИ
Один дипломат, вынужденный с возрастом надеть очки, сожа-
лел, что не обзавелся этим ценным предметом двадцатью годами
раньше: "Я давно заметил, что всем на свете заправляют люди
в очках, но не мог понять почему".
Дело в том, что неприкрытые глаза выдают наши мысли; по
крайней мере, мы так думаем, и другие тоже так считают,
и постоянно следят за блеском в твоих глазах, как это умеют
делать фехтовальщики. Мне же представляется, что во взгляде
можно вычитать много такого, чего вовсе и на уме нет: однако
в нем проступают мгновенные тайные движения души — основа
всякой мысли; а такая импровизация не для постороннего взгля-
да. Говорят, в таких внезапных мыслях сказывается живость ума.
Они возбужденно мечутся, словно мяч в игре, и в конце концов
возвращаются к нам обессиленными, как запыхавшийся от бега
ребенок, и уже не годятся для серьезных размышлений. Это
достаточное основание, чтобы быть скрытным. Писатели не раз
замечали: то, что однажды рассказано вслух, потом уже невоз-
можно написать, поэтому они избегают бесед. Говорю это к то-
му, что сдержанность дипломата — не всегда ложь. Но при чем
тут очки?
Именно тут-то очки и готовы прийти на выручку: ибо мы
видим сквозь них, но нас при этом толком не рассмотреть. Наш
взгляд неуловим — мешают отблески стекла. Так мы выигрыва-
ем время. Правда, можно и без очков отвести взгляд; но это
средство коварно: это унизительное положение трудно испра-
вить, а ум человеческий чувствителен к внешним признакам
и теряет всякую уверенность, едва ощутив, что его уловка раз-
гадана. А за очками можно так надежно укрыться! Это такое
Удобное убежище для выжидания противника и засады! Под их
прикрытием мысль растет, зреет, набирается сил, а иначе ей
пришлось бы мерзнуть от холода у всех на виду и, за неимением
лучшего, согреваться бесстыдством. О человеке, который не чув-
ствует этой обнаженности глаз и не озабочен этим, говорят, что
231
у него "глаза не зябнут". Мысли такого человека или совсем
куцы, или глубоко продуманы, выношены. Известно, что Гёте не
переносил людей в очках — он был достаточно уверен в себе и не
боялся наглецов и потому любил читать в очках; не говоря уже
о том, что Олимпийцу льстила робость его почитателей.
В очках есть какая-то дьявольски-кривая сила, невольно при-
дающая лукавость и даже язвительность. Их отблески — словно
перестрелка, ведущаяся тем более уверенно, что началась она
ненарочно: просто ты приобрел у оптика очки. Но вскоре начина-
ешь играть ими: отражать свет в глазах докучливых людей, как
мальчишки, посылающие зеркальцем солнечные зайчики. У тебя
изменяется повадка, появляются резкие движения головы, наив-
ный собеседник пытается как-то расшифровать эти сигналы.
А тем временем из-за вспыхивающих стекол за ним наблюдает
невидимый глаз. Поэтому нелегко говорить с человеком в очках;
это все равно, что говорить с кем-то, кого нельзя увидеть,
разглядеть, а сам он вас прекрасно видит; или же как с челове-
ком, который узнал вас, а вы его никак не вспомните. Самый
уравновешенный ум теряется при таких встречах; начинаешь
вспоминать имя, и эти попытки отнимают уйму сил. Но у близо-
рукого есть еще в запасе и другие средства: вот он снимает очки,
дышит на стекла и протирает их — он словно вышел и оставил
вас одного, ибо теперь вы его видите, но он вас нет. Вы выключе-
ны из его мира и вернетесь туда, лишь когда он захочет этого,
когда он сам вернется к вам; сам решит, когда войти и выйти.
Разве может быть что-то естественнее? Полюбуйтесь, как он
терпелив и уверен в себе, — у него даже руки заняты; его
решительно ничем не вывести из равновесия. Робость, как мне
представляется, общераспространенный недуг, а потому, выхо-
дит, просто повезло тем, кто близорук.
18 августа 1923
ПЛАЩ АГАМЕМНОНА
Лукреций* вызывает возмущение. "Ты знаешь, — говорит он,
— как лучшие из греков запятнали себя кровью Ифигении? Ты
видишь эту деву, дрожащую от страха, в богатом убранстве, но
не для свадебного обряда; эту целомудренную деву, осквернен-
ную ножом? И ради чего? Чтобы подул попутный ветер. Вот
плоды религии”. Что ему до того? К тому времени кровь давно
высохла; все это стало всего лишь сюжетом трагедии. Отеческая
любовь, принесенная в жертву более высокому чувству, — вот
как должен был бы отнестись к этому поэт; а он заставляет нас
чувствовать запах крови и присутствовать при жертвоприноше-
нии. Кому придет в голову, что Ифигению зарезали, точно
свинью?
Религия всегда одинакова. Ее неизменная суть — человеческие
жертвоприношения. Религии, которые не убивают, отжили свое.
232
И карфагенский Молох воскресает под новыми именами*. И сно-
ва трагедия выставляет напоказ благородные чувства, а риторика
прикрывает труп. А несносный Лукреций по-прежнему видит
веши как они есть. В том августе, окутанном золотой дымкой,
под белесыми от яркого света небесами, с первыми лучами
солнца отправились на смерть лучшие молодые люди. У них
были отцы и матери, но это ничего не изменило. Агамемнон**
покрыл свою главу плащом: возвышенный жест. Однако, — заяв-
ляет вечный Лукреций, — жест этот скорее символичный; Агаме-
мнон отказался выносить суждение. Возможно, он чувствовал,
а может, страшился сознавать, что общественное устройство
зиждется на легковерии и всякий царь властвует благодаря тому,
что народ прикрывает голову плащом. Такие мысли оскорбляют
величие; поэтому есть еще один плащ, украшенный славой и влас-
тью, и им прикрывается не один властитель, а все сразу. И вскоре
стало особенно цениться искусство прикрывать собственное пре-
досудительное поведение чужими намерениями и поступками.
Так закрой же лицо и ни о чем не думай, как Агамемнон. Эта
кровь была платой за честь, могущество и процветание. Какое-то
завистливое божество пожелало человеческой жертвы.
И все же приподними полу плаща твоего, задумайся, останет-
ся ли в мире честь, если все честные убиты самой честью? Будет
ли сильным государство, если слабым и трусливым позволено
жить, а стойким и смелым суждено погибнуть? Откуда возьмется
богатство при таком опустошении? Кто победил, если победи-
тели погибли? Более того, какой жрец этой кровожадной религии
посмел бы обещать победу тому, кто будет хорошо сражаться?
Ведь храбрость противников одинакова, и заслуги тоже; кровь
проливают и те и другие; нужно только, чтобы кто-то оказался
побежденным. Эти массовые самоубийства не имеют никакого
отношения к грядущим свободе, достоинству, закону и миру, как
нет никакой связи между закланием Ифигении и ветрами с Эгей-
ского моря. И это увидел бы Агамемнон через дыру в своем
плаще. Но тут словно из-под земли выросла целая толпа попов
и монахов, а следом — толпа монахов без ряс, желудочных
больных и злобных стариков; все вместе они исходили в ис-
терических воплях, вот он настал исключительный момент, когда
умереть в высшей степени прекрасно и кровь станет приятной,
живительной росой богам. Всякий, кто в этом сомневается, — не-
честивец, предатель и трус. Какой дружный в своей безжалости
хор! Агамемнон покрывает голову. Навстречу ему бежит жертва.
Эти смельчаки правильно делают, что бросаются, куда их толка-
ют, ибо они неспособны переносить чувство страха. Есть ли
более неопровержимые доводы? Как после этого сомневаться,
что самое абсурдное и есть правда? Между тем этот возмутитель-
ный Лукреций опять позволяет себе размышлять над причин-
но-следственными связями и из осторожности отрицает сущест-
вование богов, преодолевая стыд, восторг и даже ужас и все-таки
сохраняя тайный союз с сакральным. Он вновь разоблачает
233
религию, спутницу стольких бедствий, и его главную мишень
— богов, ставших реальными лишь благодаря воспаленному
воображению. Неблагодарный, тысячу раз проклятый труд. Од-
нако будьте внимательны! Знаем ли мы, о чем думают все те, кто
втайне страдает? Ни одного поэта не читали столько, сколько
Лукреция.
1 сентября 1923
ПОЭТЫ
Прекрасна дружба Гёте и Шиллера*, о которой мы узнали из
их переписки. Каждый из них оказывал другому ту единственную
помощь, что один человек может ожидать от другого, то есть
поддерживали друга и просили его оставаться самим собой. Мало
принимать всех такими, какие они есть, нужно нечто большее;
следует еще хотеть, чтобы они были такими, каковы они есть,
— вот настоящая любовь. Итак, оба поэта, исследуя мир за
пределами собственной личности, пришли, по меньшей мере,
к одному общему мнению, что различия прекрасны, а ценности
располагаются в определенном порядке, но не от розы к коню,
а от розы к прекрасной розе и от коня к прекрасному коню.
Говорят, о вкусах не спорят, и это верно, если один предпочитает
розу, а другой — коня; но вот о том, что такое прекрасная роза
или прекрасный конь, спорить можно, так как можно прийти
к согласию. И все же, хотя такие примеры и подводят нас к истине,
они кажутся слишком уж абстрактными оттого, что названные
существа являются рабами своего биологического вида либо нас
и наших потребностей. Никто не выскажется в защиту музыки или
живописи; но о том, где — оригинал, а где — копия, мы спорим
как профессионалы, находя в первом признаки свободной натуры,
обязанной своим развитием только себе самой, а во второй
— отметины рабства и зависимость от внешних идей. Оба наши
поэта, должно быть, ощущали такие различия, так сказать, кончи-
ком пера. И что удивительно, споря и рассуждая о совершенстве
и идеале, они ни на секунду не изменяли собственному гению.
Каждый из них будто бы давал совет другому: ”Я бы сделал вот
так”. Но в то же время каждый прекрасно сознавал, что его совет
не имеет для другого никакого значения. Тот, в свою очередь,
упорно отвечал советчику своим советом, ибо был полон реши-
мости продвигаться вперед собственными путями.
Я полагаю, счастье указывает поэту, да и любому художнику
на то, что он может и чего не может; ибо счастье, как писал
Аристотель, — это признак могущества. Однако, по-моему, это
правило годится для всех. В мире нет ничего ужаснее скучающего
человека. Все, кого называют злыми, недовольны скукой, и недо-
вольны не потому, что злы; скорее всего преследующая их повсю-
ду скука — для них сигнал того, что они не стремятся к самосове-
ршенствованию, а, следовательно, действуют слепо и бездумно.
234
Впрочем, из всех людей только буйнопомешанный выражает
одновременно и глубочайшее несчастье, и злобу в чистом виде.
Как бы там ни было, у всех, кого мы называем злыми, а также
в каждом из нас я замечаю некую потерянность и некий автома-
тизм, и вместе с тем — ярость раба. Напротив, все, что сделано
в состоянии счастья, прекрасно. Об этом ясно свидетельствуют
произведения искусства. Удачную линию мы называем счастли-
вой находкой. Но ведь всякий добрый поступок прекрасен и ук-
рашает человека. Того, чье лицо красиво, никогда не следует
бояться — это правило универсально. Поэтому я предполагаю,
что совершенства никогда не вступают в противоречие друг
с другом, а борются между собой лишь несовершенства и пороки,
чему яркий пример — страх. Потому-то привычка, свойственная
тиранам и трусам, — заковывать людей в кандалы — всегда мне
казалась в основе своей безумной и порождающей безумие. Так
развязывайте же путы, освобождайтесь и не бойтесь! Кто свобо-
ден, не носит оружия.
3 сентября 1923
НА КРАЮ ВРЕМЕНИ
Все, что связано с понятием времени, приобретает в нашей
речи искаженный смысл, и виной тому простые метафоры, имею-
щие отношение к путешествию. "Завтра я буду в Марселе”.
Марсель ждет; путник подъезжает к нему, видит его, осматривает
и переносит город из будущего в настоящее, и тотчас же — в про-
шлое. И все-таки город особенно не изменился. Он существовал
задолго до того, как простерся перед моим взором и у меня под
ногами. Вот откуда возникла поверхностная мысль, будто мы
нисколько не меняем будущего, но лишь находим его. Заметьте,
что даже в таком примере эта идея при пристальном рассмотре-
нии оказывается безосновательной; ведь по мере того как я при-
ближаюсь к городу, в нем что-то рушится и что-то достраивает-
ся, а его обитатели совершают тысячи дел и стареют вместе
с городом. Да и я тоже — и это не считая перемен в моих мыслях
и настроении; наконец, когда оказываюсь в Марселе, он не тот,
что прежде, потому что там нахожусь я. Если бы город называл-
ся Йокогамой, если бы во время приезда случилось землетрясе-
ние, или если бы посетителем его был Аттила* со своими пол-
чищами, перемены были бы более значительными.
События, текущие своим чередом и привычно нами ожида-
емые, наводят на мысль, что таково же и будущее, однако мысль
эта тоже незаконченная и поверхностная. Я ожидаю солнца, оно
обязательно встанет в час, указанный в календаре; я знаю, что
оно из моря вовсе не поднимается, входит и заходит в других
местах, я жду, когда его лучи, как всегда, начнут заливать землю.
Я жду поезда, жду его, на переходном металлическом мосту;
звонки, дым и свисток извещают меня о его приближении. От-
235
сюда — еще одно умозаключение: будущее приходит ко мне,
когда я к нему не иду. Пророки видят будущее с более далекого
расстояния, нежели обычные люди, или же слышат его прежде,
чем другие. Самые изумительные из пророков — те, что знают
расписание, например астроном или начальник вокзала.
Первая мысль верна постольку, поскольку предметы остают-
ся на местах. Вторая же — постольку, поскольку предметы,
двигаясь, приближаются к нам. Однако время идет совсем не так,
как поезд. Все существующее, подвижное или неподвижное, жи-
вое или неживое, вместе переходит к следующему моменту,
и переход этот нельзя ни ускорить, ни замедлить. Всё, присущее
данному моменту, тотчас проваливается в прошлое, его уже нет
и больше не будет; так вступает в жизнь новое состояние вещей,
следующее за предыдущим; всё ожидаемое и неожиданное, бы-
вшее только возможным, словно обретает форму на окраине
времени. Именно здесь старается держаться человек действия;
здесь же находится и непрерывно меняющий свое местоположе-
ние боевой окоп. Но такие метафоры могут и ввести в заблужде-
ние, ибо человек действует всегда, и всегда — на этой кромке.
Я делаю шаг и перехожу к новым предметам, а также из одного
момента в другой; если же я сплю, я путешествую по времени, из
этого поезда пассажиры никогда не выходят. Впрочем, спать
— это тоже действовать, ибо, если спит часовой или генерал,
события складываются по-иному. Мы, стало быть, всегда на
посту, но мысль наша порою с поста уходит — ей представляется
прошлое или будущее. Одни вспоминают, другие пытаются за-
глянуть вперед; в обоих случаях спящего подстерегает неожидан-
ность. Человек действия — тот, кто думает о своих делах.
Обратите внимание, как он собирается с мыслями; как он, не
мешкая, посылает мысль вдогонку за минувшим; как не заботит-
ся о том, что может произойти еще не скоро, и всегда старается
приблизить мысль к этой подвижной кромке времени, где всегда
наготове его шпага или орудие труда. Именно этим поражают
нас талантливые люди.
25 сентября 1923
ЦЕРЕМОНИИ
Если наихудшим из недугов является нерешительность, то
понятно, почему церемонии, обязанности, костюм и мода — боги
мира сего. Всякая импровизация раздражает, и не столько тем,
что заставляет нас думать, что то же самое можно было бы
сделать или сказать иначе, сколько тем, что вынуждает наше тело
совершать два действия сразу, от чего мускулы, наши слуги,
приходят в возбуждение и, в свою очередь, приводят в такое же
состояние сердце — нашего тирана. Когда человека захватывают
врасплох и начинают что-то от него требовать, он заболевает.
Потому-то свобода делает человека злым. Это демонстрирует
236
ребенок; свободные игры всегда оборачиваются жестокими вы-
ходками. Но было бы ошибкой полагать, будто дурные инстинк-
ты всегда готовы вырваться на волю, а закон их обуздывает.
Ведь закон нравится, а отсутствие законов, наоборот, раздражает
невозможностью принять решение, что способно довести людей
до сумасбродств. Нагой человек необуздан. Костюм же — это
подобие закона, и всякий закон нравится, как костюм. Людо-
вик XIV обладал поразительной и, казалось, необъяснимой влас-
тью* над всеми приближенными; это объяснялось тем, что он
устанавливал законы, касающиеся всего: как вставать, как от-
ходить ко сну, как отправлять естественные надобности. И невер-
но было бы утверждать, что он требовал соблюдения законов
потому, что имел власть; напротив, следует считать, что власть
он имел оттого, что сам и был законом; каждый подле него знал
свои обязанности с точностью до шага, что несколько напомина-
ло египетский порядок.
В войне есть все, чтобы вызывать неодобрение, но логические
рассуждения здесь не годятся; дело в том, что люди сразу же
находят в ней зачатки мира; я имею в виду настоящий мир, тот,
что живет внутри нас. Каждый знает, что ему следует делать.
И напрасно разум рисует картины несчастий — человеку не
страшно; ничто не может лишить его радости; каждый знает,
в чем состоят его обязанности — они — его судьба — и что ему
надлежит сделать немедленно; к этому устремляются все его
мысли, а уж за ними тело. И в этой согласованности утверждает-
ся человеческий миропорядок, где все происходящее следует пе-
реживать так, как мы переживаем неприятности с погодой.
Кое-кто удивляется, что властям удается многого добиться; но
это происходит именно потому, что многого требуют. Так мо-
настырский устав надежно исцеляет от нерешительности. Посове-
товать молиться ничего не значит; необходимо строгое предписа-
ние, какую молитву в какое время читать. Власть имущие благо-
разумны и потому отдают краткие приказания, никак их не
обосновывая: ведь всякое рассуждение порождает тысячу и одну
мысль. Разумеется, думать приятно, но за удовольствие мыслить
приходится расплачиваться искусством принимать решения.
Здесь образцом служит Декарт; известно, что он был на войне, но
не ради собственного удовольствия, а чтобы, согласно своему
методу, избавиться от чересчур мучивших его мыслей.
Моду хотелось бы высмеять; но ведь мода — нечто весьма
серьезное. Умный человек делает вид, будто презирает ее, но
прежде повязывает галстук. Военный мундир и монашеская ряса
обладают потрясающим успокоительным воздействием — это
одежды для сна; это складки нежной и сладчайшей лени, ох-
ватывающая вас и отгоняющая мысли. К той же цели стремится
И мода, но она предполагает радость выбора, существующего,
впрочем, только в воображении. Цвета привлекают, а необходи-
мость сделать выбор пугает. Здесь, как в театре, болезнь выстав-
ляется напоказ, чтобы с большим успехом продемонстрировать
237
действие лекарства. Потому-то вчера вы могли быть уверены
в себе, если носили красное, а сегодня — только если облачитесь
в синее. Таково общее мнение, и доказательством является со-
гласие. Так воцаряется спокойствие, а оно действительно украша-
ет. Ибо верно, что желтое вряд ли идет блондинкам, а зеленое
— брюнеткам. А вот тревога, зависть и сожаление никому не
к лицу.
26 сентября 1923
ПРИМЕНЕНИЕ СИЛЫ
Артиллеристу виден столб пыли и рушащиеся стены. Эта игра
похожа на охоту, только на вид не столь жестокую. Артиллерист
не видит ни крови, ни трупов, он о них даже и не думает. Он
озабочен тем, чтобы рядом с ним, утверждая силу командирского
голоса, грянул выстрел, а немного погодя в бинокль будет видно
реальное действие этой силы. Поскольку же внешне одно с другим
не связано, то кажется, будто разрушительный эффект порожден
одним лишь усилием воли и ожиданием. Даже сторонний зритель
всякий раз ждет, высматривает, приветствует удачное попадание.
Так и летчик, сбрасывая бомбы, нимало не думает о том,
чтобы разбивать головы и разрывать тела людей. Ему хватает
забот со своим делом; ему, наверное, и испугаться-то некогда.
Мне не раз приходилось слышать и читать нелепые фразы об
"убийцах наших женщин и детей". Повсюду эта безрассудная
и страшная несправедливость, когда каждый считает, что борется
за цивилизацию против варваров; причиной тому, вероятно,
нынешнее дальнобойное оружие. Шпаги слишком длинны, и каж-
дый из противников видит только свой эфес и чувствует, как
в него вонзается чужое острие. Оттого каждому собственные
действия кажутся благородными, а чужие — преступными. Мы
наверняка были бы человечнее, если бы могли охватить взглядом
все части шпаги.
Многим известно, и даже слишком хорошо известно, страш-
ное действие зажигательных снарядов — особенно в 1914 году,
когда в деревнях еще было чему гореть. После третьего разрыва
все пылало, как спирт в пуншевой чаше. Тогда и в наши батареи
поступили такие снаряды, о них рассказывали чудеса. Так вот,
представьте себе артиллерийского наблюдателя, которому при-
казано засечь первые загорания, а он ничего не видит. По теле-
фону его честят малоприятными словами — комическая сцена, со
стороны можно и посмеяться. Но в эту минуту его взгляд жадно
ищет, алчет, призывает пламя, чтобы выйти из своего дурацкого
положения. До чего обрадуется он, заметив, что деревня вдали
вспыхнула словно факел! И как ему задуматься о раненых, кото-
рые сейчас сгорают там заживо?
Из винтовки выстрелить легко — достаточно нажать пальцем
на курок — и отныне человек не больше чем мишень в прорези
238
прицела. Если бы войну приходилось начинать на ножах, это не
пошло бы на пользу политикам. В первые дни войны я прочитал
в газетах об одном вряд ли выдуманном случае. Несколько
вражеских кавалеристов во главе с офицером столкнулись на
деревенской улице с патрулем наших пехотинцев. Внезапно
оказавшись лицом к лицу, они увидели друг в друге людей;
произошло мгновенное замешательство. Тогда офицер попытал-
ся убить одного из пехотинцев и тут же был убит сам. В этой
быстротечной драме скрыт глубокий смысл. Офицер понял, что
не может выполнять свою работу, что сам он выглядит нелепо,
и, видимо, решил наказать плохого солдата, забывшего о воин-
ском уставе.
Иногда в артиллерийские бинокли было видно, как пехотинцы
из передового охранения вылезают на бруствер и перекликаются
с чужими окопами. В таких случаях немедленно следовал приказ
открыть огонь, и огонь этот был направлен не столько против
врага, сколько против мира. Так и Ришелье* сам не знал, до
какой степени оправданны его знаменитые слова в надписи на
пушках: ’’Последний довод королей”.
27 сентября 1923
НАДО КЛЯСТЬСЯ
Причина пессимизма — плохое настроение, оптимизм — про-
дукт воли.Человек, распускающий себя, вызывает уныние; мало
того, он легко раздражается и приходит в ярость. Так происходит
с детьми: игры без правил у них переходят в драку; без всякого
□овода необузданная сила набрасывается сама на себя. По сути
дела, хорошего настроения не бывает, точнее говоря, настроение
всегда бывает плохое. А вот источник счастья — это воля и само-
обладание. И во всех случаях рассудочная деятельность пребыва-
ет в рабском положении. Так, перемены в расположении духа
создают удивительные построения, разрастающимся в мозгах
сумасшедших до невероятных размеров; а ведь речи несчастного,
страдающего манией преследования, отличаются неким правдо-
подобием и выразительностью. Оптимистическая риторика же
всегда успокаивает и противостоит только безудержной болтов-
не; она умеет сдерживать, и решающую роль в этом играет тон;
не так важны слова, как сама песня. Будучи в плохом настроении,
нужно в первую очередь постараться не рычать, словно пес,
— ведь наша внутренняя боль порождает другую боль, вне нас.
Потому-то вежливость — прекрасное правило политики; во
Французском языке эти слова образованы от одного корня: веж-
ливый человек — хороший политик.
Всему этому нас учит бессонница: каждый знает это мучитель-
ное состояние, заставляющее увериться в том, что жизнь невыно-
сима. Здесь нужен подробный анализ. Самообладание — неотъе-
млемая часть жизни, более того, оно ее организует и укрепляет.
239
И прежде всего действием. Мечты человека, занимающегося
распилкой дров, легко оборачиваются конкретной пользой. Да
и собаки дерутся не тогда, когда их свора идет по следу. Стало
быть, первое средство от недугов мысли — ’’пилить дрова”.
Достаточно живая мысль успокаивает сама собой; а, производя
выбор, устраняет затруднения. Или возьмем ту же бессонницу:
она чем вызвана? Мы хотим спать и внутренне приказываем себе
не шевелиться, то есть фактически отказаться от выбора. В ре-
зультате теряется самообладание, все намерения и мысли как
будто находятся в механическом движении — собаки дерутся,
всякий порыв конвульсивен, любая мысль причиняет боль. И вот
уже человек начинает сомневаться даже в лучшем друге; как бы
теряет предметно-временные ориентиры, отчего начинает казать-
ся себе смешным и глупым. Все, что он видит, представляется
вполне реальным, но не станет же сейчас, в такое время пилить
дрова!
И тут неожиданно приходим к заключению, что для оптимиз-
ма нужна клятва, как бы странно это поначалу ни звучало.
Необходимо поклясться в том, что ты счастлив. Нужно, чтобы
хозяйский хлыст заставил собак перестать скулить, условиться
любую печальную мысль считать обманчивой. Да-да, ведь едва
мы прекращаем заниматься любимым делом, как сами стано-
вимся несчастными и такими же делаем окружающих. Доказа-
тельство тому — скука. Однако мысли сами по себе не могут нас
взбудоражить, а выводит из равновесия ощущение беспокойства;
это особенно заметно в сравнении с блаженным состоянием
расслабленного тела и сладкой дремотой, предвещающей близ-
кий приход сна. Умение засыпать — хорошее подспорье природе,
и состоит оно главным образом в умении сконцентрироваться на
какой-то мысли, додумывать ее до конца. Ведь опыт учит, что
неуправляемые мысли весьма далеки от истины, что низводит их
на уровень сновидений, помогая нам видеть счастливые сны,
в коих нет и следа тревоги. И наоборот, толкование снов придает
излишнюю важность каждой детали, как некоему символу, наме-
ку. А это может оказаться — ключ к реальным несчастьям.
29 сентября 1923
МАЛИНОВКА
Самец малиновки — царь осени; он одет в ее цвета — припо-
рошенная золотом бронза на крыльях и огненное пятно на
грудке, переходящее на щеки и наполовину окаймляющее смыш-
леные глазки. Ничто так много не скажет глазу, как другой глаз
— ведь он заставляет видеть то, что видит сам; поэтому дос-
таточно одного взгляда, чтобы родилось множество неверных
предположений. Но малиновка обращает наше внимание и на
другие знаки. Она прилетает, едва садовник начинает скрести
граблями; она следует за ним и отрывисто что-то ему говорит,
240
подражая звукам катящихся камней или треску ломающихся
веток. Вот она уселась на черенок лопаты или на лейку. Если она
снизойдет до того, чтобы склевать несколько хлебных крошек, то
не как обжора, и не как воришка, а как друг. Вскоре насытив-
шись, она молниеносно улетает, и, присев на какой-нибудь чер-
ный пень, выводит осеннюю песенку, похожую на все остальные
песенки, только звенит она тоньше, сверкая холодным блеском,
словно зимнее солнце. И поет о воспоминаниях; это друг поэта.
За исключением периода гнездования, самец малиновки всег-
да одинок. Его можно увидеть в любом саду, и он всегда один.
Осенний монах, после радостей лета он живет отшельником.
Песнь его отвечает на песни собратьев, но всегда, словно мысль,
— издалека. Потому-то, естественно, его так часто упоминают
в метафорах как символ благосклонного духа. Он встречает вас
радушно, как никто другой. Поднимаясь на ножках, распускает
крылья, как фалды фрака, и приветствует вас, словно посол. Он
часто рассекает воздух крылом, будто саблей, весь его вид — во-
площение жизненной и силы. Порою же, нахохлившийся и озяб-
ший на вечернем холодном солнце, что-то тихонько напевает сам
себе; его почти не слышно, только горлышко чуть заметно дро-
жит, и это навевает нам нежно текущие мысли.
Почему же он одинок? Если, долго никуда не уезжая, наблю-
дать, можно, в конце концов, в этом разобраться. И вот однажды
мы замечаем, что поблизости оказываются еще два или три
самца. И, случается, молодой, чьи перышки едва тронул алым
окрас, тоже садится на лейку или начинает клевать зерна у поро-
га. Он здоровается с садовником, болтает с ним, наконец, начина-
ет вести себя, как хозяин. И тогда с верхушки дуба падает
огненно-красная стрела. Летят перья. Узурпатора бьют клювом
то в грудь, то в глаз. Бойцы яростно наседают друг на друга,
кувыркаются по земле. Побежденный изгоняется из сада и едва
ли еще раз туда вернется. В один из таких моментов мне удалось
видеть победителя: перья взъерошены, на головке хохолок, груд-
ка выпячена, рядом с красным пятном тревожные черноватые
тени: его трудно узнать, он безобразен.
Не бывает красоты без силы, будь то красота женщины, поэта
или птицы. Сила же прекрасна в состоянии покоя. Но пусть
только появится сородич, претендент, другой самец малиновки.
Что? Такой же золотистый? С тем же родимым пятном цвета
пламени? С теми же царскими знаками? Самозванец, узурпиро-
вавший мою суть!
Что? Другой мыслитель? Другой певец? Другой законода-
тель? Другой центр мира? Другое зеркало мира? Представьте
себе еще одного Геракла с дубиной и в шкуре Немейского льва*.
Полетят клочья шерсти, а деревья содрогнутся до самых корней.
Каждое существо любит и ищет себе подобное — это общее
место, однако, оно часто близко к истине; хотя с трудом вос-
принимается в первый момент. Гегель, чьи доводы сильны своей
логикой, выделяет этапы самозарождения мысли. Узнавание
241
— это тот момент, когда мыслящий человек открывает себе
подобного, за которым следует неизбежное сражение. Сначала
это сходство удивляет и даже шокирует — тут многое от
философии войны на немецкий лад. Но надо анализировать,
ведь это только первое впечатление, когда различия еще не
обозначены. Другой Геракл, совершающий марш-бросок, стара-
тельно выполняющий задание, — это я сам, пусть даже и само-
званец. Зато между нами без труда можно найти различия,
а это, как ничто другое, способно вызвать нежные чувства.
Но эта ярость грациознейшей из птиц — прекрасная иллюс-
трация и наших первоначальных ощущений. Становится понят-
ней и ближе старая, как мир, мифология, представляющая в виде
животных преувеличенные образы наших страстей. В тельце этой
пташки сосуществуют мир и война. Но в ее головке нет мысли,
способной распознавать и создавать различия. Отрадные раз-
личия, приносящие мир.
1 октября 1923
О СУДЬБЕ
’’Судьба, — говорит Вольтер, — ведет нас и смеется над
нами”. Удивительно слышать такое из уст столь преуспевавше-
го человека. Но если задуматься, нет в этом ничего странного,
внешние силы порой действуют жестко, без разбора: камень или
снаряд могут убить Декарта, как и любого другого. Страшные
стихии могут стереть всех нас с лица земли. Между тем
событие, обрекающее человека на гибель, чаще всего не в состо-
янии внутренне изменить его. Меня потрясает, как люди,
приблизившись к своему естественному концу, по-прежнему
предпочитают обращать все на свою пользу, человек перевари-
вает событие, как собака, которая, пожирая курицу, превращает
ее в собственное мясо и жир. Такое постоянство воли, свойст-
венное сильным натурам, в конце концов, способно изменять
внешние обстоятельства. Сильный человек оставляет на всем
печать своей личности. И это качество присуще гораздо боль-
шему числу людей, чем принято думать. Все, что окружает
человека, — это своего рода одеяние, облекающее его тело
и поступки. Обеденный или письменный стол, комнату, дом
хозяин может привести в порядок или в запустение. Оценивая со
стороны череду дел значительных или пустячных, мы называем
их успешными или неудачными. Между тем человек, — хорошо
ли, плохо ли — всегда роет, как крот, нору сообразно форме
своего тела. Приглядитесь повнимательнее: он действительно
сделал то, что хотел.
”То, о чем мечает юность, имеет в изобилии старость”. Этот
афоризм Гете приводит в начале своих мемуаров. Сам поэт
— превосходный пример натуры, придающей любому событию
угодную ей форму. Конечно же не всякий человек — Гете, но
242
каждый — индивидуалист. И пусть его печать не так хороша,
но и ее следы остаются повсюду. Его желания чаще всего
не бог весть какие, но ведь и получает он то, что желает.
И человек, далекий по своим талантам от Гете, в общем -
то никогда и не стремится стать таковым. Спиноза, как никто
понимавший такие по-крокодильи несгибаемые натуры, вполне
резонно замечает, что человек и не должен равняться в со-
вершенстве с конем. Точно так же простому смертному ни
к чему и гетевское совершенство. Но купец, переживший бан-
кротство, где бы он ни был, продолжает покупать и продавать;
ростовщик давать в долг, поэт воспевать, а ленивый спать.
Многие люди сетуют, что у них нет то одного, то другого,
однако, причина в том, что они недостаточно этого желали.
Например, полковник, отправляющийся на пенсию, чтобы вы-
ращивать капусту, конечно же хотел быть генералом. Но дос-
таточно внимательно перелистать историю его жизни, чтобы
обнаружить ту самую мелочь, которую он упустил в свое время
и которая могла бы стать решающей в достижении генеральско-
го чина.
Я вижу людей, которые, располагая незаурядными возмож-
ностями, занимают достаточно жалкое положение. Но к чему они
стремились? Свободно высказываться? Так они это делают. Не
льстить? Они никогда не льстили. Оказывать влияние, вынося
суждение или давая советы? Им в этом никто не отказывает. Нет
денег? Но ведь они всегда презирали деньги. Богатство ищет
того, кто чтит его. Покажите мне человека, который пожелал
обогатиться и не смог сделать этого. Подчеркиваю, именно
пожелал. Ведь ’’надеяться” далеко не одно и то же, что "желать”.
Поэт надеется на сто тысяч франков; но он не знает, где и каким
образом заработать, и соответственно ничего не делает для
этого. Однако его призвание писать стихи, и он их пишет — пре-
красные в своем природном естестве, как бугристая кожа кроко-
дила или оперение птицы. Эту внутреннюю силу, способную
преодолеть любые преграды, можно называть судьбой; "Но,
согласитесь, между налаженной жизнью и черепицей, случайно
сорвавшейся и убившей Пирра*, только и есть общего, что
название. Именно это мне растолковал один мудрый человек,
заметивший, что кальвинистское божественное предопределе-
ние** по сути весьма напоминает свободу.
3 октября 1923
ГЕОГРАФИЯ ЧЕЛОВЕКА
Понимать — означает воспринимать те или иные идеи через
конкретные вещи. И другого способа пока не придумали. Но
известно и другое: люди очень подвержены изменениям. Часто
кажется, что они наделены теми или иными способностями,
когда видишь сделанное ими. Между тем, одно это ни о чем еще
243
не свидетельствует. Легко заявить, что английские моряки были
предприимчивее венецианских. Так Монтескье сравнивает посто-
янно углубляемые мощными приливами устья английских рек
с мелководными лагунами и стоячей водой Средиземного моря.
Нетрудно догадаться, чьи суда имели большее водоизмещение,
более высокие кили и мощные паруса. Но человечество пережива-
ет период детства, и глобальная по значению идея Дарвина*,
находит лишь пассивное отражение. Я охотно объяснил бы пове-
дение Улисса и его спутников формой Средиземного моря, но,
чтобы позаимствовать хотя бы немногие из их страстей и поступ-
ков и стать на них похожим, следовало бы обогнуть те же самые
мысы, что и они, на их кораблях, держа руль точно так же, как
это делали они.
В ’’Путевых заметках” Шатобриана примечательна одна
вещь. Стоило ему выйти в открытое море, как он сразу же начал
описывать приключения Улисса, в особенности долгие стоянки
в портах и обычаи гостеприимства; это объясняется тем, что
море было глубоким и свирепствовали штормы со стремитель-
ной и мощной волной. Эти приключения и даже грабежи имеют
своей причиной то, что обычно нетрудное судоходство вдруг
стало невозможным; уходили в плавание с недельными запасами
продовольствия, а скитаться приходилось годы. Нужно было
убить быков Гелиоса. Мне рассказали, что, когда моряки с ост-
рова Груа в поисках тунца отправились в Средиземное море, они
не вернулись оттуда, но о них стало известно из полицейских
донесений — они тоже то тут, То там убивали быков Гелиоса.
Существуют зависящие от моря, берегов и климата виды празд-
ности, беззаботности, скуки и, наконец, страсти. ’’Одиссея” — по-
эма Средиземного моря; Улисс, сидя на берегу и глядя в морскую
даль, познавал самого себя.
А вот горец познает себя по своим горам. Его подколенные
впадины напоминают горные тропинки; навес над очагом прида-
ет форму его голове и концентрирует его мысли. Тот, кто дол-
гими зимами чинит часы, сидя в уголке у очага, не может иметь
те же политические или религиозные взгляды, что и заводской
рабочий. Завод создает семьи и в то же время способствует их
распаду, и причиной тому все та же паровая машина, изменившая
нравы более глубоко, чем какая-нибудь проповедь или пропаган-
да. И по контрасту представьте себе зимнее безлюдье, сжимаю-
щее в тисках семью горцев; и уважение, и послушание здесь
совсем иные; следовательно, мысли каждого похожи на его по-
ступки.
Бальзак изобразил нравы жителей высокогорья в ’’Деревен-
ском враче”**: семьи здесь дружнее и сплоченнее, и правила в них
строже; да и влияние религии сильнее. Антропоморфизм*** име-
ет много оттенков. Человек творит Бога по своему образу и по-
добию; но Град Божий также задуман по образу и подобию
города человеческого; а божественная воля, как предполагается,
соответствует обычаям, то есть наиболее устойчивым отношени-
244
ям между людьми. Как указывают наши метафоры, отец повсю-
ду является первым образцом для Бога. Однако это следует
рассмотреть подробнее. Не может быть, чтобы табунщик ис-
пытывал те же чувства, что и погонщик быков. Собаковод же
отдает приказы по-иному. И тогда ощущающие эту власть дети
вскоре начинают подражать отцам и перенимают их манеру
уважать и не уважать, высказываться и скрытничать, ожидать
и дерзать. Но на равнине горец начинает думать по-другому; ему
недостает трех-четырех часов терпеливого подъема и стремитель-
ного спуска, не говоря уже о музыке горных потоков и мелодии
эха, о бурной весне и желании оказаться по ту сторону перевала,
— ведь так трудно перед этим устоять. Но за каждым поворотом
— своя поэзия и песня, за каждой излучиной вырисовывается
какой-нибудь человеческий поступок. Вот так поэзия всегда берет
себе за образец пейзаж; тропинка ведет человека, лестница его
останавливает и дисциплинирует; эхо побуждает его петь; горы
подсказывают, что петь лучше хором; всякое общество замкнуто
и имеет твердые устои, и верования подтверждают это тысячью
способов.
77 октября 1923
РАВЕНСТВО В РАЗЛИЧИЯХ
О расовом вопросе я думаю без особой охоты, поскольку уже
в самой его постановке есть что-то оскорбительное. Как же
можно решать, умный человек или нет, тщеславный или нет,
храбрый или нет... Такой соблазн есть, но ему нужно сопротив-
ляться. И не то чтобы я отказывался видеть различия, напротив,
мне кажется, я их замечаю, но только те, что ближе ко мне: в себе
подобных и в друзьях. Это побуждает меня не видеть в различиях
добродетель или порок, а любить их. Человек шести футов росту
легко достает книгу с верхней полки шкафа; человеку же невысо-
кому приходится взбираться на лесенку. У человека небольшого
роста другие преимущества: ему не приходится таскать огром-
ную собственную массу, ему легко дается верховая езда или
катание на лодке. По мере того как изобретательский дух одер-
живает победу над физической силой, все выравнивается, однако
различия не исчезают. Разум проявляется множеством способов.
Так, иной близорукий наблюдательнее многих зрячих. Толстяк не
столь быстро принимает решения, зато демонстрирует больше
коварства. Некоторые обладают превосходными комбинаторны-
ми способностями, но вульгарны в сфере чувств; другие — приро-
жденные поэты или музыканты — слывут людьми, лишенными
практической сообразительности. Это весьма поверхностное суж-
дение. Соперничество отвлеченного ума и ума метафоричного
оканчивается безрезультатно. Один — эмоцианально-пьглкий не
способен все просчитывать, а другой, стойкий в чувствах, легко
поддается обману. Впрочем, всё поправимо. Нет такого порока,
245
который нельзя было бы представить добродетелью, а тот, кому
все легко дается, как правило, ничего нигде толком не делает.
Человек, гордящийся своими достижениями, слишком в них уве-
ровавший, недалеко ушел от глупца. Разве мало примеров того,
как самые светлые умы заблуждались в трудные моменты жизни?
Решать, что человек может и чего не может, судя по обещаниям,
внешним признакам и склонностям, — такое же сомнительное
удовольствие, как и тщеславие, коего я стараюсь избегать. Мы не
можем не знать, что те же экзамены в большинстве случаев не
дают ответа о призвании и способностях экзаменующихся! Как
правило, лучшие оценки достаются тем, кто превзошел других
в чем-то одном. Порожденный ими тип равенства не может быть
долговечным: его сводят на нет тысячи мелких деталей, воссозда-
ющих реальный портрет человека.
Тому, кто хочет быть справедливым во всех смыслах этого
прекрасного слова, пожалуй, стоит прислушаться к Аристотелю:
считаю, что каждый человек наделен свойственными только ему
и неотъемлемыми от него хорошими качествами. Ту же самую
мысль Спиноза выразил иначе: человеку ни к чему совершенство
коня. Я разделяю эту мысль: нам незачем стремиться догонять
в совершенстве соседа, нам нечего делать с чужим богатством.
Необходимо, чтобы каждый продвигался к своему пьедесталу
совершенства, преодолевая внутренние препятствия. Так, длин-
ноногому фехтовальщику достаточно сделать выпад там, где
коротконогому требуется сделать несколько шагов навстречу.
Кто же нанесет больше уколов? По-моему, это зависит в такой же
степени от трудолюбия, смелости, веры в себя, как и от природ-
ных физических данных. И все же сколь разнообразны мудрые
суждения и изобретательность! Пусть оба они развивают свои
способности, как те же Платон и Аристотель; которые при всем
их совершенстве отличаются друг от друга. Возьмем ли мы
смелость утверждать, кто из них двух лучше?
Это тем более невозможно, что мы не исчерпали всех возмож-
ностей обучения и помощи. Каким бы ни был человек, его
следует награждать самыми лестными эпитетами, и притом по-
стоянно. Иначе нельзя, если мы хоть немного знаем свои слабо-
сти и верим в себя. Именно эту добродетель Церковь называет
милосердием, и далеко не каждому дано обрести такую нравст-
венную силу. Однако всегда следует быть выше различий: между
голубоглазыми и кареглазыми, блондинами и брюнетами, между
белыми и неграми и в первую очередь между собой и осталь-
ными. Великодушие ведет прямо к этой цели, но помогает здесь
и разум, который не затушевывает различий, а, наоборот, под-
тверждает их право на существование, пристально изучая ус-
ловия жизни и общественное устройство. Так, зачастую мыс-
лящий оказывается злобным и неразумным.
21 октября 1923
246
ВЕРА
Рыба-теолог смогла бы доказать, что Вселенная жидкая, но
сначала она, как и рыбы-слушатели, должна была бы удостове-
риться в этом. Форма живого существа есть уже род познания,
что подтверждается поведением особи. Верить и жить — одно
и то же. Любой орган обусловливает те или иные действия.
Когда рыба попадает на траву, она все равно пытается плыть, и,
может быть, тут-то и отказывается от своего прежнего мнения,
будто все в мире — жидкость, но начатки нового взгляда погиба-
ют вместе с ней. Все живое, стало быть, убеждается в чем-либо
благодаря собственной форме; память и предвидение заключены
в теле живого существа, они воплощены, например, во взмахе
птичьего крыла. Форма крыльев, их полые кости, мускулы, перья,
центральная часть и острый кончик — всё это в совершенстве
отображает физические свойства воздуха. Следовательно, птица
так и будет до самой смерти хлопать крыльями: ведь вся ее жизнь
подчинена законам полета. Законы управляют инстинктами и те-
лом; точнее говоря, они и есть тело.
Декарт в этом сомневается; но ведь всякий человек
— чуть-чуть Декарт. И любое орудие доказывает, что исходящая
от нашей формы убежденность может нас и обманывать. Лук
и стрелы представляют собой некий способ гнать и настигать
добычу; благодаря им наши мысли обогащаются, поскольку, как
в крыле птицы, так и в стреле отражаются законы сопротивления
воздуха и законы падения, но она не увлекает за собой всего
человека; поэтому стрела многому нас учит. Среди безусловных
достоинств орудий и инструментов есть и такое, которому не
уделяли должного внимания: они избавляют нас от отупляющей
боли. Например, не так уж важно, что моя кирка застряла под
булыжником — я могу не торопясь выяснить, что делать дальше;
все было бы по-другому, если бы мне раздавило руку или ногу.
Попытки работать без инструментов оканчиваются ничем. Жи-
вотные полагают, что огонь приносит вред, и это мнение живет
в их них в виде страха; происходит же это из-за того, что они не
пользуются орудиями труда. Инструмент — дополнительная
рука, позволяющая нам подумать. Эти, способствующие рожде-
нию новых идей, раздумья над инструментами, несомненно, дали
нам возможность выносить суждения о рыбах и прочих живот-
ных, а в конечном счете и о нас самих. Чтобы не походить на
рыбу-теолога, оставляю в стороне "почему”; здесь меня интере-
сует ’’как"; мы более или менее представляем себе, как возникла
наука: разумеется, путем преодоления убежденности, исходящей
из формы тела.
Преодолевать — не значит устранять. Необходимо, чтобы
могучая уверенность в себе оставляла свои материальные следы.
В этом смысле особенно убедителен танец, когда тело абсолютно
самодостаточно. То же самое можно сказать о храмах и шестви-
ях, ибо в них среда гармонично согласуется с формой человечес-
247
кого тела. Все здесь — благодать человеку, как рыбе — вода. Так
рассеиваются наши сомнения, временно теряют свое значение
прежние уроки. И мы открываем своё "я”, обретаем непосред-
ственное познание в форме самоощущения. Как драгоценны эта
обратная связь и эта сосредоточенность на себе! Мысль теперь
становится не более чем удавшимся действием — как в танцах.
Какое-то представление об этой непосредственной убежденности
дают военные церемонии или просто ритмическая ходьба, когда
человек одновременно и актер и зритель; он тотчас же настраива-
ется на древний закон, предписывающий скорее умереть, нежели
изменить мнение. И прекрасная иллюстрация этого закона — ры-
ба на траве. Вера и сомнение, самоиспытание и испытание орудия
присутствуют в человеке постоянно, во взаимосвязи. Де-
карт-паломник и Декарт-геометр — одно и то же лицо. И этот
мудрый пример предупреждает нас: не следует поклоняться ни
вере, ни сомнению; когда верх берет одно, нужно поддержать
в себе другое. Фанатик предается вере, а скептик — сомнению; но
ведь это — две половинки одного человека.
18 ноября 1923
ЦЕЛОМУДРИЕ ДУХА
В каждом человеке есть некая неодолимая сила, проявляюща-
яся уже в младенчестве, когда ребенок замечает, что именно он
хозяин своих ощущений и никто не властен их изменить. Доб-
родетель есть сила, и без нее добродетели не бывают. И все же
первые следствия силы души — а это называется именно так
— зачастую оборачиваются во зло. Так уж мы устроены, что
наилучшее в нас поначалу считается весьма дурным, например,
когда ребенок упрямится и замыкается в себе. Стоит ему об-
наружить в себе волю, — это принадлежащее лишь ему со-
кровище, — как он немедленно берет ее на вооружение; и первым
результатом почти неизбежно оказывается проявление злонра-
вия: ведь никто поначалу не верит, что сможет отстоять свое
дражайшее мнение, не прибегая к насилию, что заметно даже
в самом пустяшном споре. Потому-то неуступчивость, принципи-
альность, качества сами по себе прекрасные, поначалу кажутся
даже отвратительными. И, наоборот, ничего из себя не представ-
ляющих баранов, любят, если у них мудрый пастух. Здесь и кро-
ется ловушка, куда попадают даже мудрецы: зачастую они слиш-
ком ценят верующих и недооценивают анализирующих; так же
недооценивают они и тех, кто отвергает что-то из принципа или
из боязни, что сумеют защититься, если будут слишком откры-
тыми; а ведь это, заметим, далеко не худшие. Вот почему следует
опасаться доказательств, находящихся в чьих-то руках — ведь
это всегда оружие. Меня давно удивляет, что убедительных
доказательств люди сторонятся еще больше, чем недостоверных
фактов и откровенной выдумки. Это способ спрятаться от оче-
248
видного, не дать даже приближаться к себе. И тут они хитры
пропорционально своему образованию: лучшими оказываются как
раз те, кто замечает эти ’’доказательства” еще на дальних подсту-
пах и тотчас подает знак тревоги. Не спешите делать вывод, будто
в основной своей массе люди глупы или беспробудно ленивы.
Человек молчит, притворяется безразличным, но он не упускает из
виду ни одного движения вашей души. В этом притворстве есть
какое-то целомудрие. Ведь бывают случаи, когда свет свободы
ценится выше света разума. Всякий раз, когда мы судим о человеке
по его внешним характеристикам, а не по речам и тем более делам,
мы высказываем, как правило, благоприятное мнение. Если посто-
янно не делать на это поправку, мы будем просто даром терять
время, не вынося ничего полезного из общения с людьми. Всегда
отдавайте себе отчет в том, что внутренняя суть человека проявля-
ется с запозданием, что он мысленно дает себе какие-то клятвы. Не
порхайте, подобно скворцу, подле сов Минервы*.
Мы не всегда способны оценить безрассудную веру, тесно
связанную со строгой обрядностью. Обычаи не оскорбляют наше-
го духа. Почему? Потому что они не требуют одобрения. Напри-
мер, война не кажется разумным делом, и нет такого военного,
который не отзывался бы о ней сурово. А между тем она — факт
реальности. Напротив, мир — это идея, и как любая серьезная
идея, он требует одобрения и настойчиво взывает к лучшим
духовным качествам человека. Однако и она нередко встречает
сопротивление. И в этом нет ничего низкого: так смиряется
с добровольным рабством тот, кому не нужна насильственно
насаждаемая свобода. Из-за предосторожностей и подозритель-
ности разумные мысли откладываются на потом; многие стали бы
мудрецами, если бы им меньше досаждали. В этом — нечто иное,
нежели непроницаемость животных, например крокодила с его
толстой кожей; нельзя считать малозначимым тот факт, что порой
животное упрямство соединяется с человеческой твердостью.
Не следует особенно стараться кого-нибудь убеждать. Мы
слишком верим, что мысль вовсе и не мысль, если она не сдается
нам по первому требованию. Не бойтесь: в изменчивой душе
продолжается работа и аргументы остаются. Разум есть то,
к чему сопричастны все — отказом ли, молчанием или невнима-
нием. И пусть писатель будет тем стражем, который подает
сигнал, что все спокойно, и уходит.
22 ноября 1923
ТРАГЕДИЯ
Все виды театра, даже драматический, справедливо называют
Комедией**. Каждому прекрасно известно, что собой представ-
ляет человек, ’’ломающий комедию” в обыденной жизни. Он
Рассудителен и в здравом уме. Та же самая мысль помогает
верно сориентироваться зрителю любой комедии, в том числе
249
"комедии яда и кинжала”. Если бы трагедию воспринимали
всерьез, следовало бы, заняв позицию одной из сторон, поспе-
шить на помощь или же вызвать комиссара полиции; эти волне-
ния, помноженные на массу собравшихся, вызвали бы суматоху.
Потому-то и в зале, и на сцене всё устроено так, чтобы даже
самый наивный зритель не смог обмануться. Декорации нужны,
чтобы уведомлять, а не вводить в заблуждение. И даже искусство
актеров в этом должно быть сродни декорациям. Впрочем, здесь,
как и в прочих искусствах, артиста выводят на верный путь
требования ремесла. Актер похож на оратора, который прежде
всего должен заставить себя выслушать. Ведь в реальной жизни
никто не обращается сразу к множеству свидетелей. По тем же
самым причинам о театральном действе нужно возвещать, его
следует преподносить зрителям; а с реальными событиями, на
которые, можно сказать, никто никогда не смотрит, такого не
происходит. В любом случае театральное искусство следует
окольным путем, создавая иллюзию; и именно благодаря этому
спектакль превращается в настоящее зрелище. Точно так же
и картина становится произведением живописи во многом благо-
даря красивой изразцовой рамке, отделяющей полотно от осталь-
ных предметов и предназначаясь исключительно для публичного
обозрения. Такие причины-уловки очень важны, с их помощью
зрителя как бы предупреждают, что он должен сразу включиться
в сопереживание, но еще лучше, если он найдет свой подход
к трактовке авторских мыслей и чувств. И справедливо говорят,
что бывают хорошие зрители, не уступающие хорошим актерам.
Мы учимся любить театр и, прежде всего, не замечать всевозмож-
ную бутафорию. Порой приходится лишь удивляться простоду-
шию декоратора, расположившего на деревянном помосте скалы,
ущелья и пропасти; если мы не сможем рассмотреть, где нарисо-
ванная скала отделяется от гулкого пола, нас известит об этом
шум шагов: но это то же, что слушать, как заговорщик на суше
изъясняется стихами или же поет арию. Таковы условности вся-
ких зрелищ. Между тем мы не спешим поддаться этим иллюзиям;
мы ищем в искусстве чего угодно, но только не иллюзий.
Зритель, готовый участвовать в самых кровавых сценах: ис-
пытывает при этом восхитительное чувство полной безопаснос-
ти. Сама атмосфера зала действует успокаивающе, но ведь имен-
но за этим мы и пришли сюда. Стоит лишь взглянуть на суфлер-
скую будку, столь искусно расположенную — так, что ее просто
невозможно не заметить. И после этого кто-то будет продолжать
утверждать, что обычай бронировать места на сцене для знатных
особ во времена Расина — это варварство?! Нет, это вовсе не
варварский обычай, а, скорее, примета чистого искусства. Этот
полукруглый зал и царский дворец без одной стены не менее
удивительны, но зритель ни на секунду не забывает — он смот-
рит спектакль, всё напоминает ему об этом, например рифма.
Действие ни в коем случае не должно задевать достоинство
зрителя; как это грубо — "задеть". Нет, к действию должен
250
прикоснуться сам зритель, и ровно настолько, сколько того
захочет, не больше.
С еще большим успехом, нежели подготавливает рифма, оказы-
вает на нас открытое, непосредственное воздействие музыка,
например вагнеровская, и порой более эмоциональное, чем хотелось
бы. Поэтому я не считаю дурным тоном, когда дирижер подает мне
знаки и как бы указывает на стихию симфонической бури—скрипки
и тромбоны. Это возвращает меня к музыке, где я остаюсь
беспристрастным судьей и созерцателем. В ней я нахожу убежище.
И от кого? От самого себя. Как Олимпиец, что быстро устраняется
от войны за Трою, чтобы обязательно взвешивать чужие судьбы*.
Эти чувства возвышают человека, ибо сам он ежеминутно
выступает в трагической роли: он честолюбив, подозрителен,
а жизнь так коротка. И мы в который уже раз слышим это
нехитрое суждение о малой песчинке в океане мироздания. Он
предпочитает отойти в сторону и с дальних рядов зала судить,
признавая при этом свою ничтожную малость. Но приходит
момент, когда он понимает, что самое коварное из искусств
— жизнь — пока щадит его. Собака лает, но не кусает...
24 ноября 1923
НАТУРЫ
Каждый замечает внешние различия между людьми и даже читает
по ним, будто по книге. У человека крупного, с развитой мускулату-
рой, румянолицего иные страсти, а соответственно и мнения, нежели
у низкорослого, со злым взглядом и темным цветом лица. Еще один
человеческий тип—толстяк. Если двое первых по своим физическим
данным—завоеватели, то толстяк тяжел на подъем и больше думает
о том, как бы остаться на своем привычном месте.
Портреты эти безусловно упрощенные, схематичные, — в дей-
ствительности выражают гораздо большее: можно сказать, что
во взгляде, форме носа, даже в морщинах сокрыты свои чувства
и мысли, живут желания, намерения и еще не определившиеся
замыслы.
Из уст исходят предложения, упреки, воспоминания. Но, пожа-
луй, еще красноречивее руки — короткие или длинные, толстые
или худые. Все это передается по наследству; всё это свидетельству-
ет не о каком-то внешнем вмешательстве судьбы, а, напротив,
о сложившейся, крепкой и неодолимой натуре, готовой управлять
тем, что ее окружает, сообразуясь со своими особенностями. Когда
гадалки предсказывают будущее по линиям на ладони человека,
они тем самым признают, что каждый сам творит свою судьбу.
Действительно ли эта иная, внутренняя судьба, называемая
предопределением, представляет собой заранее написанную ис-
торию? Думаю, здесь все не так просто. Наши действия зависят
от формы нашего тела, — но также и от формы вещей, а в еще
большей степени — от формы окружающих людей. Ремесло,
251
война, природные катаклизмы изменяют наши поступки, не ме-
няя, однако, ни образа действия, ни, например, волнистости
волос. Индивидуальность натуры сохраняется. Стань человек
королем или нищим — у него останутся те же черные или серые
глаза, те же сдержанность или болтливость, те же кисти рук; вся
наша жизнь как будто проходит через прокатный стан, зажатая
между стойкостью натуры и разнообразными стечениями обсто-
ятельств, и в каждый момент несет на себе этот двойной от-
печаток. Итак, можно констатировать, что организм мы получа-
ем в наследство и почти не меняем его; но категорически неверно
завлять, что при этом наследуем и поступки.
Ну, а как же тогда быть с врожденными пороками и доброде-
телями? Здесь опять же не следует торопиться. Правомерно ли
говорить о пороках и добродетелях, не учитывая всех конкретных
обстоятельств? Нет. Но здесь речь идет скорее о другом — о по-
стоянстве манеры действовать и чувствовать, узнаваемой и в хо-
рошем, и в дурном. Так, гнев не всегда плох, подозрительность
— не всегда несправедлива, хитрость зачастую добродетельна
и разумна; сдержанность и скрытность могут быть, так сказать,
продуктами одного и того же настроения, одной и той же печени.
Одна и та же любовь может быть преданной и враждебной,
смотря по тому, благоприятствуете ли вы или мешаете ее пред-
мету; а в верности всегда есть упрямство. Таблица темперамен-
тов, будь она составлена хоть самим Эскулапом*, ни как не
совпадет с таблицей пороков и добродетелей, скорее, придаст
всем порокам и добродетелям цвет и облик. Ибо понятно, что
толстяк будет плохим бегуном, что худой и беспокойный маль-
чик не сможет долго усидеть в кресле, наблюдая за другими. Из
таких неприятных обстоятельств и возникает дурное настроение
и зловредство. Между тем любой с большой долей определеннос-
ти станет счастливым и добрым, если не мешать ему самосто-
ятельно и свободно развиваться. Мы должны признать, что не
в силах изменять натуры так, как делают гладкими курчавые
волосы, а поэтому должны хотя бы доверять им. Точнее говоря,
мы просто обязаны доверять натурам именно потому, что не
в состоянии их изменить. Кто это попытается сделать, упрется
в скалу. И могущество Цезаря или Александра Македонского
видится и в том, что они ценили различия и никогда не упрекали
грушевое дерево за то, что оно не уродило сливы.
30 ноября 1923
ХАРАКТЕРЫ
Настроение человека, как прозаично это не звучит, зависит от
состояния желудка и кишечных газов. Один пинает дверь, другой
сотрясает воздух криками, в которых смысла не больше, чем
в пинках. Великодушный человек старается поскорее забыть о та-
ких происшествиях, извиняет виновников, или вообще о них не
252
думает. Однако весьма живуча привычка возводить настроение
в ранг закона и руководствоваться им во всем; именно так
человек создает свой характер, из-за которого порой он неспра-
ведливо плохо относится к другому. Но так ли часто мы готовы
прощать себя? А между тем это часто главное условие, чтобы
научиться прощать других. И наоборот, мучительные угрызения
совести лишь отягчают вину другого. Но встречаемся мы и с от-
крытой бравадой: ’’Вот я такой...”. И здесь нетрудно найти
объяснения: мы всегда говорим больше, чем знаем.
Многие люди не переносят сильных запахов, но сама реакция на
пахучие букеты или одеколон далеко не одинаковая. Один приню-
хивается к малейшим запахам и заявляет, что сейчас у него начнется
мигрень. Он ворчит по любому поводу, если, например, кто-то
закашлял от дыма. Тип такого домашнего тирана хорошо известен.
Страдающий бессонницей клятвенно уверяет, что не сможет уснуть.
Сначала он жалуется, что ему мешает какой-то шум, потом усердно
прислушивается к любым звукам, обвиняя в этом всех домашних.
Все заканчивается тем, что он сердится на себя за то, что уснул,
потеряв бдительность в борьбе с бессонницей. Человек способен
привыкнуть ко всему, даже к проигрышам в карты.
Есть люди, которые убеждают, что ничего не помнят, или что
не в состоянии находить нужные в разговоре слова. Доказатель-
ства не заставляли себя ждать, и эти разыгранные от чистого
сердца комедии больше походили на трагедию. Мы не собираем-
ся отрицать, что это могли быть признаки старческих болезней,
но врачи давно заметили эту опасную склонность к систематиза-
ции, заставляющую больного искать симптомы и без особого
труда находить их. Этими преувеличениями объясняются почти
все душевные страсти и многие болезни, прежде всего психичес-
кие. Шарко пришел к тому, что вообще перестал верить рас-
сказам пациенток*; и можно утверждать, что некоторые болезни
исчезли или почти исчезли благодаря недоверчивости врача.
Недавно еще знаменитая хитроумная система Фрейда** оказа-
лась дискредитированной, ибо тех, чей ум беспокоен и, как говорил
Стендаль, кто не в ладах со своим воображением, слишком уж
легко заставить поверить во всё что угодно. Не считая того, что
все, связанное с половой сферой и образующее основу этой
системы, имеет лишь то значение, какое мы сами этому придаем, и,
как каждому отлично известно, что отличается некой дикой
поэтичностью. Известно, что мысли врача больному никогда не
кажутся правильными. И тем невероятнее, что больной мгновенно
разгадывает и усваивает не имеющие непосредственно к нему
отношения мысли, тем самым подтверждая блестящие гипотезы
врача. Именно так описывались поразительные болезни памяти,
при которых определенного рода воспоминания исчезали вдруг
разом, строго систематически. И при этом как-то забывали, что
ведь больной тоже подчинен принципам определенной системы.
4 декабря 1923
253
О ТЕОЛОГИИ
Во всякой теологии, как впрочем и в любой геометрии, есть
нечто мертвое. Здесь мысли заперты на замок; никто их уже не
видит, и мы, подобно бухгалтерам, выверяем их по реестрам
и описям. И выясняется, что этот провиант для духа портится
еще быстрее, нежели съестные припасы. А что же такое идея,
о которой никто не думает? Боссюэ доказывает существование
Бога с помощью вечных истин*. ’’Никакая истина не может
перестать быть истиной. Декарт умирает, Боссюэ умирает, ис-
тина же бессмертна. Но так как истины нет, если о ней никто не
размышляет, следовательно, есть некий Вечно Мыслящий”.
Вот вам эпигонская мысль и целый шкаф с идеями. Понять же
Декарта гораздо труднее, ибо он взламывает этот шкаф и разби-
вает сами идеи, вплоть до того, что утверждает, будто вечных
истин не бывает и воля Божья определяет каждое их мгновение;
это касается даже треугольника и круга. Впрочем, подобное
предостережение вполне доступно пониманию, ибо оно означает,
что идеи геометра вовсе не чужеродны для наших мыслей, но
должны быть поддержаны суждением и лишь затем — умоза-
ключением. За тонкостями мысли геометра следовать непросто,
что можно объяснить, в частности, трудностями постижения
и запоминания определений.
Совершенство нашего духа, как представляется, должно про-
ецироваться и на небеса, где оно превращается в творение истин
и не столько в логически выведенную, сколько в вымышленную
геометрию. Божественная свобода находится за пределом, кото-
рого мы вряд ли сможем достичь, памятуя, что божественная
мысль — закон сознания. Теперь видно, до какой степени, какой
серьезной опасности подвергает себя мирская теология; желаю-
щий понять это — поймет. Как бы то ни было, здесь есть нечто
скандальное и повод усомниться в несомненном, благодаря чему
теологию Декарта оживляет неверие. Идолов в костер! Так,
непрерывно сомневаясь и переделывая начатое, рассуждает на-
стоящий геометр; именно благодаря этому рождаются и возрож-
даются идеи. Ибо я полагаю, что если мы хотим знать, что такое
прямая линия, о ней следует постоянно думать, то есть ощущать
необходимость в ней, держать в мыслях. А это означает одновре-
менно и верить, и сомневаться. Что же касается оригинала,
’’сокрытого” в палате мер и весов, я знаю, что эта линия вовсе не
прямая.
В мире нет ничего идеально прямого. Как и абсолютно спра-
ведливого. Ни один объект не является абсолютным. Зададим
себе вопрос: кого считать справедливым человеком. И ответим:
того, кто постоянно думает о справедливом, поддерживает все
его проявления и стремится к нему, подражая Декартову Богу
в процессе непрерывного творения**. Такой человек воздает всем
по справедливости, не доверяет установленному порядку вещей,
острие его критических суждений всегда направлено против об-
254
щепринятой и всеми почитаемой справедливости, которую он
стремится переделать по неизвестному доселе образцу. Пламя
моральных суждений, разрушительный пыл, культ Бога не могу-
щественного, а лишь возлюбленного, сирого и нагого, — вот
благодаря чему религия живет и возрождается. Порой социалист
более религиозен, чем томист*. Но очень даже может быть, что
социализм в наши дни стал теологическим, а справедливость
заперта на ключ в какой-нибудь конторе эталонных мер. Стало
быть, идея может погибнуть благодаря самодостаточности. Лю-
бую идею в отрыве от мыслителя можно сравнить с машиной
в самом широком смысле этого слова. Я заметил, что беспрово-
лочный телефон освобождает людей от необходимости глубоко
понимать и даже от попыток что-либо понять. А самолет убил
идею самолета, подобно тому как его птичьи крылья убили
сомнение, — суть формул Ньютона и Эйлера**, ибо кто и очень
будет думать, когда все уже продумано? Кто будет уточнять,
если все уточнено? Неизбежным и часто прямым следствием
мысли, лишенной сомнения, выступает насилие, а к нему, как мы
видим, склонно большинство сумасшедших. Возможно, всякой
исчерпавшей себя теологии на роду написано кататься по земле,
как коту перед дракой. Так могущество позорит справедливость.
20 декабря 1923
ВЕЛИКИЕ ОБРАЗЫ
На пути от Геракла к Иисусу достаточно ясно обозначены
такие вехи, как последовательность, противопоставление и про-
гресс. Для нас эти истории выглядят реальными. Никто ведь не
спрашивает, правдивы ли восточные сказки? Всем известно, что
они правдивы, поскольку люди изначально представляли свое
существование, исходя из череды событий, которые то обманыва-
ют надежду, то сверх меры оправдывают ее; и эта сказочная
картина всегда изображает вместо игры воображения и страстей
своего рода молитву, представляющую собой не что иное, как
любознательность и желание — в конечном счете первооснову
всех наших мыслей. Геракл попирает ногами этот волшебный
ковер; он даже не обратил на него внимания. Верно, что за
мечтой следует действие; но столь же верно и то, что атлетичес-
кие упражнения сводят воображение к ясному восприятию. Стало
быть, Геракл прозорлив благодаря силе, и по той же причине
Добр и справедлив. Такой организованной силе и умению ее
применять с давних времен поклонялись, и в известном смысле
так будет всегда. Уверенный в себе человек продвигается вперед,
определяет, какие потребности диктуются ему извне, и наносит
расчетливые удары. Одновременно, благодаря этим усилиям зло,
причиняемое тем или иным событием, удается пресечь или зара-
нее спрогнозировать; помогают в этом бдительность и предпри-
имчивость. Человек обустраивает и оздоровляет планету, мето-
255
дично воздействуя на воду, огонь, эпидемии и конфликты. Геракл
узнал бы своих потомков.
Однако продолжим рассказ. Античный герой погибает от
собственных страстей*, воспламенившись любовью к русоволо-
сой красавице. С новой силой восстали демоны души. Прочие
муки — подобные отравленному хитону и сжигающему пламе-
ни костра — стали только дополнением к страданиям сердца.
Вопли Геракла продолжают заполнять мир. Что это, как не
измена любимому делу, братство в сочетании с ненавистью,
разрушающее само себя могущество полиции и промышленнос-
ти? Вот к чему привели нас подвиги Геракла — к войне против
целомудренной чистоты; когда добродетель уступает пороку,
а лучшее прислуживает худшему. Мы в постоянном конфликте
с собой. Головы гидры отрастают вновь, едва их успели от-
рубить, одна организованная сила уничтожает другую. И заме-
тьте, все это делается с помощью общественного мнения. С его
благословения уже в наши дни в бойне погибло десять милли-
онов человек.
И вырисовываются контуры другой жизни, — могуществен-
ной, но не физической мощи; появляется другой атлет, сильный
своим суждением. Власть кесаря требует покорности и поклоне-
ния, но и в том, и в другом кесарю отказано. Иное спасение
занимает Богочеловека; он обращает внимание лишь на свои
чувства — любовь, желания, честолюбие и скупость, — чтобы
подчинить их своей воле. Неудовлетворенный политическими
порядками, создававшими лишь видимость какой-то рациональ-
ности, он объявил: тот, кто хоть частично и даже в глубине души
будет согласен с этими порядками, пусть всецело будет им. Если
посмотреть глубже, он понял, что служащие духу силы покрыва-
ют бесчестием сам дух, что тот победит только в одиночестве
и без оружия; что из этого отречения и отшельнической самосос-
редоточенности духа, из этого очищения проистекают всевоз-
можные внешние блага. Наконец-то могущество лишилось боже-
ственных прав. И если орудие казни, которому поклоняются
в новых храмах, что-то и означает, то смысл его, несомненно,
в одном: могущество перестало быть атрибутом Бога. Крест
с неистовой силой напоминает нам, что Бог духа подвергся
позорной казни, и забыть об этом невозможно. Здесь мы пости-
гаем черты великих образов, недоступных риторике. Сколько же
теологов-софистов пытались соединить дух с силой, сочинив
общую молитву для них! И всё же, как бы мы ни привыкли
к этому страшному символу, с его помощью невозможно ничего
сочинить. Этот мощный образ возник раньше нас, и хотелось
верить, что прогресс окажется добрым к нам. Но крест как
символ по-прежнему живет и подстерегает наши мысли.
22 декабря 1923
256
СЛУЖИТЕЛЬ ГОСПОДА
Служитель Господа наведывается без предупреждения и точ-
но так же уходит; то он что-то говорит, то вновь переживает
какой-то момент из своих суровых писаний, то этот неотесанный
апостол наставляет нас в христианской доктрине. И что же
священнослужитель говорит? То, что никакая власть в этом
суетном мире не заслуживает уважения, что все монархи одина-
ковы и что ни дубина, ни пика не могут восстановить справед-
ливость. Что всё совершенство мира — в незримой способности
мыслить, желать, наконец, властвовать над собой. Что, в первую
очередь, мы несем ответственность за мир в своей душе, а он
зависит только от нас. Что каждый из нас — властитель своего
маленького царства, где море дел для нас; что как бы драмати-
чески ни складывались вокруг нас судьбы людей, в них прослежи-
вается некая суровая справедливость: она в страстях, запутав-
шихся в собственных сетях, и в стрелах, летящих в грудь лучника.
Что честолюбию мы можем противопоставить только зависть,
а гордыне и ярости только трусость, что, если бы предстояло
делать выбор, удел раба показался бы счастливым, ибо необ-
ходимость послушания естественным образом приводит нас
к умению владеть собой, тогда как тяжкий долг управлять други-
ми ведет к чисто показной справедливости. Что поэтому каждый
должен оставаться на своем месте и бояться иметь и мочь. Что
испытание страданием и смертью является общим и обязатель-
ным для всех, но не навязанным каким-то правителем, и это
подтверждает правильность вывода: задача человека — не
в стремлении избежать испытаний, а в их преодолении с помо-
щью духовных возможностей. Что именно здесь — одно и то же
испытание и для воина, и для остальных, и что нам потребова-
лось бы добровольно лишить себя зрения, проявив величайшее
малодушие, чтобы не обмануться. Что если избыток зла и сущес-
твует, то зло исходит от людей и совершенно очевидно является
следствием их заблуждений, лжи и вожделений и что никто не
вправе сетовать на это, если сам нечист.
Служитель Господа назойлив. Однако почему бы не последо-
вать этим земным мыслям, уйти из мира и начать поститься...
Тем более если к тому призывает пустынный пейзаж. Когда все
листья опали, солнечные лучи греют землю именно в таких
плодородных местах. Но только до поры. Дух сюда вернется,
однако остаться здесь не сможет. Ведь он поселился в монастыре,
чтобы уважать лишь то, что достойно его уважения. И как раз
именно из-за этого ему придется оттуда уйти. Подобно тому как
живое тело уговаривает дух не удаляться в изгнание, так и влас-
ти, отлученные от Церкви молчанием духа, призовут на помощь;
ибо кесарь тоже служитель Господа и вступает вместе со всеми
в заговор против самого себя. Каждый человек жаждет уважения,
и каждый в этом разбирается. Он только не хочет одной покор-
ности. Покажите такого богача, что стремился бы к одному лишь
9
Алев
257
богатству; всякий честолюбец ждет признания, одобрения ок-
ружающих.
Я замечал, что чаще других способен к отказу — не тот, кто
больше всего сетует. Впрочем, все эти мертвецы возбуждают
только себе подобных, и здесь все ясно. Но ищущая одобрения
ложь возбуждает по-иному; нужно ли говорить, что она раз-
дражает? Она пробуждает сильных мира сего. Ведь давно замече-
но, что недовольство идет вовсе не от нищеты, но из этого не
следует, что глупость перенести легче, чем любую другую бо-
лезнь. Может быть, это говорят в нас самих ее отголоски. Ибо
глупости возникают в каждом вновь и вновь, и рождает их
причастная к истине душа, которая призвана их распутать; а слу-
житель Господа не может позволить нам оставить дух в пелен-
ках. Нас призывают не примерными деяниями, а все теми же
речами. Кесарь хочет мыслить. О кесарь, мы из твоей свиты! От
такого сотрудничества не отказываются.
9 января 1924
ТРОИЦА
Если рассматривать христианство со строго рассудочных по-
зиций, оно представляет собой совокупность безукоризненных
истин. Этот новый Бог, в итоге оказавшийся человеком, положил
конец долгим блужданиям во тьме бродячего идолопоклонства
и в последний момент его укрепил на верном пути бог греческий
— одновременно атлет и политик. Ведь люди не смогли ос-
тановиться на такой внешней форме божества и на таком внеш-
нем типе общества. Наиболее божественная черта этого Бо-
го-человека — его сознание и совесть; а сознание, возведенное до
уровня духа, предполагает иное общество и другую жизнь. Вот
вам, стало быть, и Дух. А откуда же Сын и Отец? И почему Сын,
именуемый также Сыном Человеческим? А означает это, что
такая слабая, страдающая и отлученная от источника жизни
форма, как человек, является божественной, но от этой формы не
требуется духовность в первую очередь. Невежда, злодей и иди-
от, как бы там ни было, заслуживает доли уважения только
благодаря своей внешней оболочке. Потому-то и культ ищет
и уповает на дух, что иллюстрирует образ Бог-Дитя. Мне кажет-
ся, бык и осел рядом с этим могущественным образом вовсе не
неуместны; они представляют поверженных, но все еще не сошед-
ших со сцены богов Индии и Египта.
А что означают взаимоотношения Отца с Сыном? Богом или
богиней над древними богами всегда были Рок или Необходи-
мость, — иными словами, Мир, возникший неведомо как, и от-
того безгранично могущественный, где все причинно-следствен-
ные связи абсолютно разумны и объяснимы и являют собой
некую неумолимую справедливость. Мы погружены в это сущес-
тво; благодаря ему живем и рождены тоже от него; в этом
258
смысле целиком от него зависим. Ибо, сколь бы высоко ни
возносил нас дух, нам необходимо прежде всего жить, то есть,
в первую очередь, повиноваться и побольше благословлять под-
чинение, наделяющее нас властью. Потому-то наиболее древний
из богов представляет собой еще и безграничность, власть и муд-
рость. Не следует забывать ни о первой, ни о второй, ни о тре-
тьей. Все они образуют единое, целое поскольку дух обретает
собственные законы во Вселенной и устанавливает всему свои
пределы. Таково вкратце содержание наших мыслей, и кто не
постигнет их, тот не придет вообще к достойной цели. Ибо
всякий заслуживающий уважения человек обретает знание имен-
но по этим непререкаемым законам.
Можно ли обожествлять образы? А что же еще, как не образы,
можно обожествлять? Даже геометру не обойтись без грубого
наброска, словно призывающего его тело поддержать усилия
интеллекта. Но есть и другие образы, гораздо успешнее избавля-
ющие нас от удушающих страстей, оказывающие на нас более
сильное воздействие: они направляют поток наших мыслей, и тем
самым примиряют тело с духом. Эти метафоры, словесные или
музыкальные, архитектурные, скульптурные или живописные,
представляют собой первый и последний аргумент в их пользу.
Они подготавливают наши умы, так как достигли идеала красо-
ты, разумеется, телесной, но вместе с тем и духовной. Ибо
прекрасное никогда не требовало ни особых затрат ума, ни
отступничества. Об этом напоминают нам прекрасные образы.
Но прекрасное — это еще и то, что направляет течение наших
мыслей к единой цели. Наши мысли одновременно пробуждают-
ся и засыпают, подобно тому как музыка, то дающая выход, то
запирающая внутри нас беспокойство. И такая контрастность
лишь усиливает красоту. И все же недостаточно только петь
в церковном хоре. Именно чувства, вызываемые религией, напо-
минают нам, что дух тоже обладает огромной силой воздейст-
вия, необходимо преодолевая разобщенность, вести их к едине-
нию. И, прежде всего, надо понять, что Закон Отца обладает
удивительной целостностью, а Закон Сына вне времени — как
высокий душевный порыв. Взгляд, снисходительно взирающий
на противоречия, и есть сам дух. Философы посвятили немало
времени анализу всех трех терминов; можно с полным основани-
ем сказать, что всякое умозрительное исследование использует
эти могущественные проявления божества. Религия — это чистое
зеркало духа.
17 января 1924
ЛУНА НА ГОРИЗОНТЕ
Нищета воображения — это то, во что меньше всего хочется
верить. Посмотрим-ка еще раз повнимательнее на восходящую
лУну. Когда она показывается над дальними домами и светит
259
меж ветвей, вы готовы поклясться, что она крупнее, чем была на
вершине небосвода. В это время года такой контраст потрясает
— ведь зимняя полная луна следует по пути летнего солнца. Ни
в какую другую пору лунный шар не поднимается в небе выше,
чем сейчас, и кажется, будто этот шар над нашими головами
составляет лишь половину другого, того, что изумляет наш взор
при появлении на горизонте между деревьями и дымовыми тру-
бами. Мы конечно же понимаем, что это не так, но вот поверить
в то, что это даже не может привидеться, гораздо труднее.
Большинство воспротивится этому утверждению и, среди про-
чих аргументов, мы услышим: "Если она мне представляется
такой, то нет сомнения в том, что именно такой она мне и пред-
ставляется; так, когда я смотрю на человека с вершины башни, он
мне кажется крошечным. Я прекрасно знаю, что он не таков; но
я знаю, что таким он мне кажется, и даже знаю почему — благо-
даря законам оптики. Если же я при помощи измерительной сетки
на вытянутой руке уточню, сколь малым этот человек кажется, то
точно установлю, какова его кажущаяся малость. Вот и с крупной
луной дела обстоят точно так же: какова бы ни была причина ее
кажущейся величины, — рефракция или что-нибудь еще, с помо-
щью сетки я могу установить кажущиеся размеры этой луны".
Попробуйте измерить этим способом луну на горизонте и луну
в центре небосвода, и вы узнаете, что их кажущаяся величина
одна и та же. Вам подтвердит это любая книга по астрономии. Да
и любые созвездия, в особенности столь легко узнаваемый Ори-
он, в области горизонта кажутся крупнее; точнее говоря, они
такими даже и не кажутся, но мы считаем, что кажутся.
Это не просто объяснить, почему мы так считали. И все же,
если не принимать во внимание, что мнение сформировалось под
влиянием каких-то эмоций или фактора неожиданности, внешне
объект решительно не изменился. Мы утверждаем, что на гори-
зонте луна крупнее, пока не увидим вдруг, что это просто оп-
тический обман.
Обратимся к другим примерам. В этом пне мне видится лицо:
вот глаза, нос, борода. Но всё не так: передо мной действительно
пень. Остальное — только мое личное мнение, я бы даже сказал,
моя способность убедить себя, подготовить к восприятию все
тело, или переживаемое мною чувство, сам же образ — ничто.
Как следует над этим поразмыслив, вы придете к выводу, что
увлеченный, исступленный или безумный человек верит в то,
о чем так красочно рассказывает. Воображение почти всегда
сводится к убедительной мимике, к заклинаниям, которые никог-
да ничего не показывают, но с легкостью заставляют нас пове-
рить в то, что предстает перед нами — призрак или привидение,
галлюцинация, сотворенный образ. Тем самым воображение об-
манывает нас дважды: показывая то, чего нет, и не показывая то,
что есть. Следовательно, почти все теории воображения сами
являются воображаемыми.
4 февраля 1924
260
ДОСТОИНСТВО РИСУНКА
Идеи бывают только по-детски наивными. Вместо наблюде-
ния мы начинаем измышлять, с самого начала уносясь мыслью
как можно дальше. Словом, как всегда, начинаем с конца.
Прямая линия геометров безупречно отображает все эти незре-
лые мысли, что устремлены прямо к цели и еще не учитывают
реальные возможности. Но посмотрите на катящийся по склону
камень: он движется, отклоняясь то в одну, то в другую сторону,
подскакивает и, наконец, останавливается в какой-то ямке.
Такова абсолютно кривая линия, и ни одна ее часть, так сказать,
не является прямой; значит, это вовсе даже и не линия. Наши
геометрические кривые соотносятся с прямыми и никогда не
забывают об определенных прямых, что каждое мгновение
задают им направление. Геометрия, стало быть, напоминает
хорошо организованную жизнь, где повороты всегда сориен-
тированы на какой-нибудь достаточно прямой замысел. И все же
при его осуществлении определенных линий нет. Движущееся
тело перемещает всю вселенную, а его след непрерывно расширя-
ется.
Удивительно, что человек рисует линиями, тогда как никаких
линий нет; но объясняется это тем, что линия напоминает мысль,
а не вещь. Вот почему линии нет дела до цвета. Рисунок не
меняется — будь он в голубых или красных тонах, на белом или
желтом фоне. Если у линии есть телесность или толщина, то это
свидетельствует о несовершенстве рисунка. Если вы хорошо уп-
равляете линией, достаточно сделать ее едва заметной; чуть-чуть
изогните ее, и вы все измените. Это могущество потрясает.
Рисунок выразительно передает мысль рисовальщика, а не мысль
нарисованного. В линиях модель красноречиво выражает себя, но
выражает она всегда одно и то же — это схваченный и зафик-
сированный момент, поэтому я не вижу в нем никакого развития.
Я говорил себе и другим, что рисунок не может быть настоя-
щим портретом; но в ответ мне показывали рисунки, где сход-
ство буквально поражало, хотя мы совершенно не были знакомы
с оригиналом. Тем не менее верно, что рисунок ’’обездвиживает”
человека и останавливает течение времени; это образ того, что
начинается снова и снова, механического движения или течения,
и что это всего-навсего чертеж. Конечно, он не лишен силы;
однако тут видна сила художника, а не модели. А вот настоящий
портрет обращен в будущее, он будто обещает нам нечто — это
Удивительная находка живописца.
Те, кто видел знаменитый рисунок Рембрандта*, на котором
изображен проповедующий Иисус (так называемая ’’картина за
100 гульденов”), смогут найти здесь пример того, что я с таким
Трудом пытаюсь объяснить. Обратите внимание на такую де-
таль: изображения группы фарисеев слева завершают холодные
безжизненные линии, которые подобны строкам вынесенного
приговора. Сомневающийся всегда будет сомневаться именно
261
так, догматик именно так будет нечто утверждать, а высокомер-
ный — именно так презирать; все это — толстокожие крокодилы.
Зато лик Христа выписан тщательно, как будто проработан
гравировальным резцом. Но напрасно. Здесь мысль о чуде обетова-
нии, непредвиденных событиях; и никаких суждений об этой жизни,
она сама судит. Здесь граверу хотелось бы писать краской, но он
этого не делает. Ничто не может изгладить линию, и спутанность
линий свидетельствует лишь о неуверенности и изобличает незако-
нченность мысли. Эти робкие попытки подходят для изображения
страдающего, пассивного и слепого человечества, что входит
в жизнь по прямой; они не годятся, чтобы изобразить всё упование
мира и источник чудес. Гравюра здесь словно стирается и тускнеет.
Линия выражает молодость того, кто ее чертит, но старость
подобна засушенной коре, покрывающей все остальные предметы.
13 марта 1924
НАСТРОЕНИЕ И ХАРАКТЕР
Характер есть обдуманное настроение. Под влиянием настро-
ения можно быть грубым, но это ненадолго. Характер же всегда
заключает в себе некое притязание. Грубиян старается быть грубым;
даже в радости он строит из себя ворчуна. Подобная комедия
требует публики. Я не верю, что, пока Робинзон был одинок, он
имел какой бы то ни было характер, хороший или дурной. Характер
формируется мнением. Это, однако, не означает, что он всегда менее
живой, нежели настроение. Скорее, это напоминает детскую игру:
приводить в ярость того, чья раздражительность всем известна.
Объект издевательств хорошо понимает игру и обычно распознает
ее за версту. Засмеявшись, он проявил бы большую мудрость, но
обыкновенно он раздражается именно оттого, что его хотят
рассердить; тем лучше он играет роль своего персонажа.
Робкий не бывает робким, когда он в одиночестве. Здесь все
внимание направлено в сторону мнения. Робкий сам себя прокли-
нает за то, что допустил нелицеприятные суждения о себе; он сам
себе предсказывает, что судить о нем будут дурно. И наихудшее
сбывается, если он предполагает, что его считают робким, что
над ним насмехаются и расставляют ему ловушки. И сыграет
роль своего персонажа даже слишком хорошо; причем сам он это
прекрасно сознает и ни на секунду не выпускает из виду.
Лгать свойственно всем; не может быть, чтобы мы всегда
говорили обо всем именно то, что нам известно. Но бывает, что
кому-то присваивают статус лжеца, и тогда человек оказывается
в плену чужого мнения. И он спокойно с этим смиряется. Это
становится своего рода игрой, где главное правило — ложь.
Гобсек будет лгать в делах и в разговорах с людьми, которые
поклялись ему не верить. Точно так же и вор чувствует, что
недоверие других служит ему оправданием. Вору можно и до-
вериться, но в любом случае все будет непросто. Ему следовало
262
бы без всякого страха доверять изначально, и нужно дать ему
понять, что ему доверяют. Эти чудеса, большие или малые, удаются
в силу своей простоты. Мы помним епископа Бьенвеню из ’’Отвер-
женных”; но нам скажут, что это всего лишь роман. Тем не менее
я никогда не забуду одного аптекаря, который нанял на работу
способного к вероломству рецидивиста, чтобы представлять счета
и получать деньги. Аптекарь не был обманут ни разу.
Каждый старается изо всех сил, и в этом почти вся суть
характеров. Поэтому надо воздерживаться от упреков, насмешек
и, наконец, суждений. Пожалуй, слишком ясно, что злым, упрямым
и даже глупым можно быть из убежденности. Мы должны дове-
рять людям. Это не прощение, если мы говорим: ”Я прощаю вам,
потому что вы таковы и ничего не можете с собой поделать”.
По-настоящему прощая, мы скажем: ”Я прощаю вам, потому что
вы не таковы. Ваше поведение—еще не ваша суть”. Мы прекрасно
видим это в искренних спорах, берущих за образец диалоги
Сократа: ”То, что вы говорите, — вовсе не то, что вы думаете”.
А поступки человека распутать еще труднее, чем его речи. Словом,
настоящее милосердие забывает о характере и устремляется к чело-
веку. Так настроение занимает положенное ему место. Так сорти-
руют литеры, раскладывают по ячейкам, и вот они, безразличные,
отгороженные друг от друга, готовы для составления новых слов.
Настроение действительно ниже и пороков, и добродетелей.
19 марта 1924
СЫНОВНЯЯ ЛЮБОВЬ
От маленького ребенка не требуется ничего иного, кроме как
пользоваться всем хорошим, что его окружает, например моло-
ком, чистым воздухом, водой в ванночке. Он становится тяжелее
и крепче, в его манеру входит говорить ’’спасибо”. Такова суб-
станциальная благодарность, первая для всех нас и образец для
последующих видов благодарности. Слово ’’благодарность” од-
ного корня со словом ’’благодать”, а ничто не сравнится с благо-
датью ребенка. То, что спустя годы остается от этой изобильной
любви, именуется сыновней почтительностью, — да и это слово,
пожалуй, еще слишком сильное. Отсюда понятно, насколько
далеко отстоит от своего образца любовь печальная и скудная.
Те, кто, следуя за Фрейдом, считают, будто в первой и чистей-
шей любви, какой является любовь ребенка к родителям, есть
нечто от полового влечения, похоже, мыслят в обратном поряд-
ке. Ибо совершенно очевидно, что во всякой любви нуждается все
тело. Но коль скоро мы хотим нечто распутать в этой удивитель-
ной путанице, это самый подходящий повод последовать природ-
ному порядку, согласно которому благодатная любовь есть пер-
вообраз и учитель для остальных видов любви. Хорошо известно
(в том числе из наблюдений над животными), что нет ничего
более необузданного, возбуждающего, грубого, невнимательного
263
и вероломного, нежели половое влечение. В человеке же, благо-
даря его рефлексивной памяти и устрашающей мыслительной
работе, этот инстинкт быстро становится возмутителем спокой-
ствия и ведет к страху, печали, стыду и злобе. Потому-то любов-
ные страсти зачастую доводят до отчаяния и преступления. Но,
без сомнения, недостаточно размышляют над тем, что благодаря
воздействию неизвращенной, человечной культуры та же самая
любовь обретает и изначальную благодать, и возвышенную вер-
ность любви самой древней, так что слова ’’пиетет” и ’’культ”
находят в ней свой самый глубокий и даже, возможно, весь свой
смысл.
Как известно, во всяком подлинном чувстве есть примесь
религии и мистика любви. Все это естественно и в конечном счете
объясняется устройством человеческого организма. И никто не
считал бы, что здесь совершенно невозможно разобраться, если
бы мы думали должным образом о сыновней почтительности,
ибо она — первообраз любви. В растущей сыновней любви мы
наблюдаем, с одной стороны, уважение, когда совершенство
кроится по своей мерке, с другой — благодарность в полном
смысле слова, направленную на то, чтобы удовлетворить мате-
ринские чаяния. Так к нам пришел культ мертвых — матрица
всех религий. Если теперь представить, что всякая любовь есть
подражание упомянутой нами, то увидим, как и под впечатлени-
ем любви плотской, и под влиянием клятвы ею управлять берут
за образец сыновнюю почтительность. С одной стороны, это
поиск всевозможных совершенств в предмете любви, откуда про-
исходит ревность, часто назойливая, но лишенная всякой низос-
ти, как у Альцеста*; с другой — стремление проявить свои
достоинства, вследствие чего появились всевозможные рыцар-
ские испытания, какие в несколько преувеличенном виде мы
находим в ’’Дон-Кихоте”. Здесь и рост, и сила, приносимая в дар,
— подлинная благодать, совсем как в примере с ребенком. Если
мужчина не умеет владеть собой, его сила вызывает лишь на-
смешку, а это заводит слишком далеко, и всякое право на духов-
ную любовь, коему быстро подчиняется желание, при необходи-
мости приносится в жертву. И выходит, что, сообразно природ-
ному порядку, переход от страсти к чувству происходит путем
подчинения половой любви более совершенному образцу, и наи-
более почитаемый образец — это материнская любовь. И именно
это подтверждает младенец, всем телом приникнув к материнско-
му источнику молока, чтобы прожить прекрасную жизнь.
14 апреля 1924
ГАРМОНИЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
В педанте мы видим хорошо сформированный дух в неловком
теле. Инстинкты забыты, и следует наказание: разлад между
оболочкой и содержимым, что ощущается в каждом слове. Пол-
264
ная противоположность педанту — атлет, ибо тело его — объект
постоянного ухода, кропотливой работы. Поскольку же поступки
атлета справедливы и прекрасны, можно было бы считать его
способным и мыслить, если бы не казалось, что мысль его
исходит из тела, а не сконцентрирована в речи. Это не человек,
а педант наизнанку. Он только внешняя форма — для других,
а не для себя, так и хочется превратить его в статую.
В гармоничном человеке мы хотим видеть согласие между
педантом и атлетом. Суждение, выраженное телом, есть все же
суждение — такова вежливость. И наоборот, суждение, выражен-
ное в речи, зависит от тела и всего происходящего с ним. Хочет-
ся, чтобы натура рыжего или черноволосого, высокого или ни-
зенького человека просматривалась также и в его мыслях. Пе-
дант остерегается мыслить сообразно своему телу, и отсюда
свойственная ему грамматичность. И наоборот, в гармоничном
человеке нам нравятся выразительные пересечения духа и тела,
напоминающие случайные жесты и балансирующие движения.
Это грация атлета, но переходящая в речь. Подобно тому как
канатоходец как бы играючи исполняет номер и вновь обретает
равновесие, человеческая речь выражает себя в случайной им-
провизации и каждое слово превращает в мысль. Дух творит
мысль из каждого слова. Нам нравится даже резкий деревенский
выговор, украшающий речь. Папаша Гранде заикался и хитро
пользовался своим заиканием. Сильная натура, но дух его был
слишком зажат и несвободен. И все же в людях его круга есть
некая поэтичность, и потому-то крестьянские изречения нередко
бывают столь весомыми. И речь таких тяжеловесных натур
льется легко, как ручеек. Ведь даже пение дрозда ценится за
естественность. Именно такое, совершенно физиологичное, но
такое возвышенное пение свойственно настоящему поэту. Птичье
пение, этот неповторимый звук самой жизни, рождает мысль
более глубокую, чем обычный человеческий голос. Тело говоря-
щего также исторгает мысли. Поначалу это звериный рык, вопль,
рожденный слепыми страстями, впоследствии развившийся до
уровня мысли. Отсюда — чудесное ожидание гармонии, некий
промежуток между мычанием и осмысленной речью. Потому-то
мы вовсе не привередливы. Грамматику затрагиваем по верхам,
но ведь, пожалуй, именно такое вдохновение создало граммати-
ку. Что же касается смысла, нам достаточно, чтобы он был;
оказывается, он изменился благодаря сочетанию телесного и ду-
ховного. Впрочем, правильно говорят: все это общие места.
Необходимо, чтобы тело присутствовало и в прозе, тем более
что здесь все гораздо основательнее продумывается и с большей
легкостью исправляется. Гладкий стиль — выражает лишь то,
что хочет сказать дух. Метафора же слаба, если она всех устраи-
вает; в ней должно быть нечто авантюрное, как в убегающем
человеке, который только и делает, что падает, приземляется
и подскакивает как мячик. Итак — от падения к падению. Одно
Из сакраментальных правил писательского мастерства — не вы-
265
марывать уж слишком текст, а постараться сохранять естест-
венные эмоции, удачные приемы и творческие находки; наконец,
не останавливаться, ибо таково требование тела, следующего
призывам разума. Блаженны сохраняющие такую небрежность
и не поддающуюся исправлениям грацию. ’’Нужно состариться
в ремесле, чтобы научиться вычеркивать”, — писал Гёте. Сле-
дуя этой драгоценной, но не очень понятной мысли, я сказал бы
ученику: "Исправляй лишь для того, чтобы сохранять”.
18 апреля 1924
СУПРУЖЕСКАЯ ЧЕТА
Проницательный Аристотель заметил, что города основаны
не столько на справедливости, сколько на дружбе. Тем самым,
в первую очередь рассматривая природные узы, он предпочитал
выяснять, какой тип справедливости соответствует каждому
виду дружбы, а не призывать спустить с идеальных небес на
землю единую для всех справедливость. Ибо, как он писал,
неразумно полагать, будто между сыном и отцом справедливос-
ти не бывает, и столь же неразумным считать, что между ними
устанавливается та же самая справедливость, что и между
двумя братьями или же между двумя купцами. Естественная
дружба между матерью и сыном образует еще один тип друж-
бы, а следовательно, и справедливости. Или же следует сказать,
что неразумно было бы считать, будто в отношениях между
кем-то и кем-то всегда бывает разрешено или запрещено одно
и то же. Я больше обязан своему другу, нежели первому
встречному, а сын больше, чем другим, обязан своей матери, но
чем-то еще обязан отцу. Гораздо меньше обязан раб хозяину
и хозяин рабу (а мы бы сказали — военнопленному), так как
здесь едва ли присутствует дружба, даже если кое-что от нее
остается.
Отцовская справедливость лежит в основе королевской спра-
ведливости, а братская — в основе демократической. Справед-
ливость тирана, если о ней вообще можно говорить, напоминает
справедливость хозяина по отношению к рабу.
Но рассмотрим пристальнее дружбу между супругами. Какое
общественное устройство и какой тип политической справедли-
вости более других подходит к ней? Аристократическая система,
утверждает Аристотель, то есть наиболее совершенная и драго-
ценная форма правления, при которой правит лучший (следует
понимать: лучшие — это все), и каждый делает то, к чему имеет
наибольшую склонность. Такое вряд ли встречается в человечес-
ких обществах, разве что на корабле, где маршрут прокладывает,
разумеется, лучший кормчий, а лучший рыбак руководит рыбной
ловлей, точно так же, как лучший пейзаж — тот, на котором
видна суша. Но в супружеской чете мы достаточно быстро узна-
ем, каковы труды каждого, а они далеко не одинаковые: одно
266
дело — кормить детей молоком, другое — забивать тяжелейшие
сваи. Поэтому можно сказать, что в таком обществе каждый
служит другому и каждый, сообразно действиям, управляет
другим. Они, стало быть, одновременно и равны, и отличны
друг от друга; равны, ибо отличаются. Я выражаюсь весьма
приблизительно, дабы продолжить это движение мысли и при-
близить его к нашим проблемам, не потеряв по пути что-то
очень важное.
Города наши велики и едва ли походят на семьи; стало быть,
дружба, удерживающая их в состоянии сплоченности, пожалуй,
больше напоминает братство, и то слабо выраженное. Пото-
му-то мы оцениваем справедливость, исходя из равенства,
и нельзя сказать, что мы неправы, это неверно. Однако труд-
ность в том, что в тех случаях, когда справедливость зависит от
добровольного неравенства, абсурдно продолжать пользоваться
уравнительным принципом; и после этого неосмотрительно
вернуться к теме супружества, основанного на природных свой-
ствах человека, и навязать супругам, как ярмо, эту низкосортную
справедливость, годящуюся для рынков и городских улочек...
Разве это не означало бы все запутать? Разумеется, жизнь
супружеской четы можно поддерживать с помощью этой внеш-
ней справедливости, но только как сгнивающее дерево — кана-
том или подпоркой. Эти приспособления препятствуют его
расщеплению, но ни подпорке, ни канату не под силу заставить
жить совместно два разветвления одного ствола. Нет, это может
сделать лишь гораздо более совершенное сплетение волокон
и сосудов.
Аналогичным образом, справедливость купцов действительно
примитивна, если сравнить ее со справедливостью, присущей
супружеским парам, рождающейся из взаимных дружеских
чувств, основанной на функциональных различиях и названной
великим философом аристократической.
А средства законодателя похожи на прописанные врачом
лекарства, если последние сравнить с пищей. Позволю здесь
заметить, что Аристотель и по сей день достоин наставлять нас.
Конечно, лекарства необходимы больному, но живем и наслаж-
даемся мы пищей. Права женщин, разумеется, важны — в той
мере, в какой они способствуют порядку в государственном
обществе, но идея права, рожденная в лоне товарно-денежных
отношений, глубоко чужда обществу супругов: здесь она может
выступать только в роли врача. Каждый знает, что мысль о бо-
лезни не приносит пользы здоровью. Наши феминистки очень
напоминают печально известного Кнока*, который в профилак-
тических целях пожелал уложить в постель всех жителей деревни
и каждому засунуть в рот градусник. А ведь для больного
характерны гораздо более тонкие реакции, и ему нужны более
эффективные советы. И этот пример демонстрирует, в чем после-
дователи Платона оказались слишком самонадеянными: они ут-
верждают, что идеи дают жизнь, а на самом деле сначала жизнь
267
дается человеку и уже идеи могут в последующем ей помочь.
Между платонизмом и спасением души совершенно те же от-
ношения, что между социализмом и общественным благом.
26 апреля 1924
СРАВНЕНИЕ — ОПОРА МЫСЛЕЙ
Цель сравнения — не объяснять, а, скорее, направлять. Мы не
сравниваем ни вещь с вещью, ни мысль с мыслью, но вещь
с мыслью или же мысль с вещью. Итак, две части сравнения
— одну из них увлекает порыв, а другая ему противостоит.
Любая мысль свободно течет и формируется, но ее движение
бывает плавным или судорожным, что очень хорошо видно
в рассказах детей; но во всяком возрасте ничем не ограниченные
мнения стремительно и даже бурно приходят в беспорядочное
состояние. Странно было бы предъявлять здесь какие-то претен-
зии, ибо предъявлять-то их некому. Бредовое состояние есть
закон мысли как таковой.
Я блаженно следовал по пути геометра и вначале не понимал,
что уверенностью мыслей мы обязаны неизменным образам, не
позволяющим отклоняться в сторону. И не потому, что они
что-нибудь доказывают, просто они останавливают склонного
к разглагольствованиям. Поэт тоже занят поиском средств выра-
зительности, с той только разницей, что созданные им образы
довольствуются одним лишь словесным описанием; потому-то
он и вынужден наделять их прочностью и твердостью вещи.
К примеру, ливанский кедр у Боссюэ есть нечто непоколебимое
и даже в дискурсе; кроме того, я вижу, что автор с удовольствием
скользит по нему взглядом от корней до кончиков ветвей и пти-
чьих гнезд.
Между описанием и сравнением нет глубокой разницы: оба
сближают выражение с внешним миром, ибо внешняя необходи-
мость всегда поддерживает наши мысли. Те, кто утверждают, что
опыт является окончательным судьей наших мыслей, говорят не
все, а возможно, и не то, что следует. Фигуры геометра не
подтверждают его мыслей измерением, способным, казалось бы,
разрешить что угодно: их роль и больше, и меньше — на них
опирается вся цепочка мыслей. Это подобно свету, невидимому
для нас, если нет предмета, служащего ему препятствием; такое
сравнение старо, как геометрия, но я не нахожу лучшего. Совер-
шенно так же грезы поэта должны быть ограничены ка-
ким-нибудь объектом, и не столько сходным с ним, сколько
противостоящим. Если вы сочтете какое-нибудь сравнение дос-
тойным, будь то из Библии или из Гомера, вы заметите, что поэт
больше разрабатывает сопротивляющуюся его часть, нежели
похожую. Когда в разгар сражения в г’Илиаде” появляется го-
рец-дровосек, собирающийся готовить завтрак, между битвой
и трудом дровосека трудно обнаружить сходство. Однако кон-
268
траст между человеческим трудом и уничтожением человека
человеком не менее разительный. Итак, нет ничего пошлее жела-
ния объяснить одну вещь через другую, которая только похожа
на нее; но всегда необходимо, чтобы одна из двух была неустой-
чивой, а другая, напротив, была надежно соединена с внешней
необходимостью и даже укоренилась в ней. Именно потому
первой опорой мыслей были памятники, и по сей день лучшего не
придумали. Но ведь основным принципом памятников является
детерминация нашего восприятия, благодаря которой они под-
чиняют внешнему порядку даже те наши мысли, что по своей
природе чужды этому. Тем самым сравнения поэта — что-то
вроде пирамид и сфинксов его речи.
1 мая 1924
ДУША И ТЕЛО
Мораль не является ни неопределенной, ни сокровенной, но
политики охотно приписывают ей эти эпитеты из-за боязни ее.
Основной принцип морали содержится в катехизисе, и суть его
в том, что человек состоит из тела и души. В ответ на это
свободный человек сразу же занимает оборонительную позицию:
он боится Церкви и священника. И я тоже их опасаюсь, так как
уже давно заметил, что и Церковь, и священник в ужасе от
морали Катехизиса.
’’Душа и тело? — спрашивает свободный человек. — Так
покажите же мне их. И докажите, что они существуют”. Что же,
я попытаюсь. Если бы мне пришлось описывать человеческое
тело, — как оно падает, ложится, спит, как вскакивает от резких
звуков и дрожит от всего на свете, как оно убегает, топает,
кого-то терзает или кусает, в зависимости от обстоятельств; это
тело, малое и слабое по сравнению с неживыми предметами,
способное погибнуть от укуса слепня или от холодного ветра,
— я описывал бы лишь некую часть человека. Остается описать
умение властвовать собой, а это уже немало; каждый человек им
очень дорожит, и даже больше, чем жизнью. Потерявший само-
контроль зовется безумным; стать безумным никто не желает,
и никто не гордится и не бывает доволен тем, что сошел с ума.
Никто, в отличие от Аякса*, не гордится тем, что очнулся среди
воинов, которых только что убил. Никто не гордится, что спасся
от пожара, расшвыряв в стороны слабых; никто не гордится, что
пробормотал что-то невнятное, когда хотел выразиться отчетли-
во; никто не гордится, что испугался тени или дверного скрипа;
никто не гордится, что пришел к неверному выводу — предрас-
судок ли тому виной или запальчивость.
Приглядитесь как следует: во всех этих случаях действия
и слова возникают благодаря механике тела; одерживает верх
животное в оболочке человека. Мускулы и токи жидкости под-
чиняют себе самоконтроль, манипулируют им или вводят его
269
в заблуждение; во всех наших проступках и глупостях именно
тело всегда движет инстинктом, привычкой, страстями. Раз уж
мы об этом знаем и, в зависимости от последствий, бываем этим
уязвлены или доведены до стыда либо отчаяния, нам все же
необходимо делать нечто иное, нежели следовать животному
началу. Судить, решать, действовать — вот функции души.
"Но душа, — говорит свободный человек, — есть не что иное,
как своего рода здоровье, равновесие, телесная сила. Ничто не
доказывает, что наши разум и воля могут существовать отдельно
от нас и стать бессмертными. Вы нагоняете на нас другие стра-
хи”. Потому-то я ни о чем таком не говорю и ничего такого не
обещаю. Я говорю, что человек должен спасти собственную
душу, остерегаясь ярости, жестокости, неловкости и глупости;
этой задачи вполне достаточно. Я говорю, что малейшее сомне-
ние, беглый анализ, всего лишь внимание к ничтожнейшему
труду и к смиреннейшей мысли имеют своей целью спасти разум
и волю, называемые душой либо как-нибудь еще. А что значит
говорить по-человечески? Это не значит изобретать новые назва-
ния, но всегда — лучше разбираться в старых. ’’Предать свою
душу” — в этих словах проявился мольеровский гений. Можно
ли выразиться лучше? Значит, я должен спасать свою душу
выдержкой, размышлением, сомнением, решительностью, сме-
лостью, умеренностью, справедливостью — спасать от страха,
угроз, чар, привычек и авторитета. Тело весьма выразительно,
перед трудным делом оно дрожит, но дрожит оно и перед
начальством, и притом точно так же; это достаточно ясно. Пока
меня ведет тело, душа моя потеряна. Нужно, чтобы я вернулся
к своей душе; нужно, чтобы я сам, свободно изъявляя свою волю,
обнаружил объект уважения и добровольного послушания. А ес-
ли не получится — отказаться от этого намерения. Я должен
спасти душу; остальное не в счет, и прав Полиевкт*: Катехизис
— опасная книга.
26 мая 1924
АРХИТЕКТУРА, ВЫСШЕЕ ПРАВИЛО ИСКУССТВА
Известно, что архитектура содержит в себе скульптуру и жи-
вопись и даже живет по их правилам. Статуя вообще не может
без риска отделиться от архитектурной массы. Фигуры человека
подчиняются здесь законам украшения, и каким бы оно ни было,
скульптура за пределами архитектурной массы — уже не украше-
ние. Но гораздо поразительнее констатировать: мы не возьмем
на себя эту смелость утверждать, что и живописи предначертана
такая же судьба, что и архитектурным украшениям. Пока она
в камне и является частью здания, мозаикой, фреской или вит-
ражом, она без труда обретает свойственный ей стиль, в таких
случаях делающий приемлемыми и цвета, и даже контуры. Итак,
скажем, что архитектурная форма диктует композицию, и это
270
почти повсюду мы видим в Сикстинской капелле и в особенности
в ее поразительных треугольных панно. Сидящие или лежащие
персонажи Библии как бы расположились лагерем под прикрыти-
ем наклонных балок; они предают себя воле судьбы. Эта под-
чиненная закону тяготения греза представляет собой медленный
нисходящий полет мыслей. Живопись вступает в свои права
благодаря упорядочению тяжеловесных масс. И мы уже не спра-
шиваем: "Почему так, а не иначе?" Освободившись от диктата
архитектуры, цвет всегда становится чуть безумным. Хотелось
бы сказать, что чистая видимость, по сути своей, — обман,
и требуется на что-то опереться, чтобы избавиться от заблужде-
ния. Но это, пожалуй, чересчур диалектично.
Мы точнее определим загадочное соотношение, о котором
догадывался Микеланджело, если скажем, что свобода утрачива-
ется, когда перестает ощущаться неизменно враждебная необ-
ходимость. Мрамор сопротивляется, и таким образом появляет-
ся подлинный стиль скульптуры, каковому вообще силится под-
ражать модельщик. Все напрасно, ибо пластичные вещества
слишком уж податливы. По той же причине ковка, чеканка или
гравирование ценятся больше литья. Но тяжеловесная материя
— наиболее суровая хозяйка, ибо она непрестанно обрушивается.
Она и не пластична, и не поддается резцу; она никогда не
повинуется неосторожному. И соответственно дух изобретателя
живет в таких сверхустойчивых творениях, как мост, терраса
и лестница. Эти формы естественны, ибо представляют собою
следствие медленного понижения земной поверхности. Всякая
осыпь с крупными камнями образует свод. Всякая взбирающаяся
в гору тропинка становится лестницей. Эти линии, столь точно
следующие очертаниям земли, служат школой и для архитекто-
ра, и для скульптора. Первая идея ваяния, несомненно, проис-
ходит от естественных форм, что сами собой служили эскизами
очертаний людей или животных.
Долина уже архитектурна благодаря силе тяжести; все ее
складки обращены книзу, а всё, что могло в нее упасть, упало.
И дерево — предмет архитектуры, ведь единственная его забота
— не упасть. Такое равновесие красноречиво и, во всяком случае,
может служить образцом. Ветвями дерево описывает половину
арочной кривой, а подрубленный ствол, кроме прочего, является
моделью для колонны. Руины прекрасны, поскольку на них воз-
действует сила тяжести. Аналогично этому время делает статуи
законченными. Отсюда Микеланджело вывел поразительное пра-
вило: статуя прекрасна, если она может скатиться с вершины
горы, не утратив ничего существенного. Этот чудесный образ,
наверное, произведет скандал в наших школах модельщиков, где
учат запечатлевать жесты, полагая, будто этим можно что-то
объяснить. И скульптура двигалась бы в этом направлении, если
бы не имела иного правила, кроме как выражать чувства. Но
главный образец для скульптуры — архитектура: прежде всего
— памятник. Отсюда иной тип выразительности, сокровенной
271
и завуалированной, коей человек научил статуи. В ней мы об-
наруживаем важную и слишком часто предаваемую забвению
мысль о том, что не страсти человеческие служат образцом для
искусства, а, наоборот, искусство формирует человека, показывая
ему в архитектуре, что его собственная форма и прекраснее,
и мудрее, нежели он сам. Вот почему всякая значительная статуя
требует, чтобы на нее молились. И это всегда получает.
28 мая 1924
ОПЬЯНЕНИЕ
В пьянице есть некая глубина; пьянство похоже на отказ от
всего и сложение с себя человеческих полномочий. Выпивка с про-
должением — наиболее серьезный маневр против серьезности.
В старинных корпорациях была распространена своеобразная
наука пития, и преуспевшего в ней называли Непревзойденным.
Это наименование зло-ироничное, ибо изо дня в день уничтожать
себя — цель далеко не лучшая, и все-таки в ней есть что-то
возвышенное. Знавал я двух-трех пьяниц, которые, несомненно,
были незаурядными личностями. Пьяницами были и многие
великие поэты. Иногда пьют от избытка прозорливости или же
от излишней чувствительности. Скупцы бывают трезвенниками
оттого, что не хотят тратиться, и вот тому доказательство от
противного.
Жажды нет и в помине. Желания тоже нет или оно слабое.
Всякий страстно увлекающийся — это пьянчуга. Мне кажется,
жажда достаточно быстро пройдет, если ее своевременно утолить,
как это видно на примере животных. Следовать желанию — сос-
тавная часть мудрости, хотя обычно ее презирают. Или же, иными
словами, существует лекарство от страстей — удовольствие; это
самый лучший тиран, и царство его недолговечно. Восторга
и возбуждения следует опасаться гораздо больше, ибо после них
страдание лишь тяжелее. Природа поставила пределы удовольст-
вию от пития, но не исступленной жажде. И пьяница стремится
отнюдь не к предмету своего желания, а зачастую стремится
к тому, чего страшится. Мне нелегко поверить, что у кого-либо
есть желание убить человека; скорее, преступник идет напрямик
к довершению собственных бедствий, и он это знает. Похоже, он
устал от разума. Он совершает насилие, не щадя ни себя, ни
другого. Игроку тоже знакомы и этот восторг, и это отчаяние.
Таковы трагические самоубийства. Убивающий свою мать
Орест* убивает и себя. Берегитесь людей, обозленных собствен-
ной жизнью! А пьяница наблюдает за этой чередой преступлений
и угрызений совести и выпивает еще стаканчик.
Существует fie один вид опьянения, и это страшное слово
имеет множество смыслов. Но в любом случае человек не желает
думать либо он уверен, что виноват перед самим собой. Сущест-
вует такая степень сумасбродства, что излечивается лишь еще
272
большим сумасбродством. Фанатизм — явление значительное,
поскольку коренится в величайшем стыде перед собственным
сознанием. Ощущающий недостаточность своих доводов делает
из них выводы и совершает ошибку за ошибкой. Отказ выслуши-
вать собеседника чаще происходит от ярости, нежели от лени.
Это бывает видно даже в незначительном споре и напрямую
зависит от трудностей и неуверенности в себе. Заблуждающийся
делает исключительно грубые ошибки. Поглядите, как полити-
ческие фанатики сторонятся центра и впадают в крайности. Это
вовсе даже не худшие люди, однако уязвленные несовершенством
своих мыслей и трудностями в мыслительном процессе. Вот
и возникают кровожадные партии.
Подобным порывам в той или иной мере подвержены все.
Любой социализм поглядывает в сторону коммунизма, ощущая
в нем нечто привлекательное и способное избавить его от недуга
сочинительства. Точно так же всякий умеренный поглядывает
в сторону деспотизма и благодатной войны, — это сильнодейст-
вующие лекарства, вызывающие вожделенное состояние опьяне-
ния. Восторг отпускает грехи. Я понимаю, отчего религиозные
войны были самыми жестокими из всех — они происходят от
жестоких помыслов, а все остальные — от страха перед сомнени-
ями. Сомневаться же всегда следует заранее; это честь, которую
каждый должен оказывать собственному сознанию. Унижает
лишь сомнение, рожденное слабостью, или, если можно так
выразиться, сомнение позаимствованное; но бывает и сомнение
силы, и возникает оно из наиболее твердой и решительной мыс-
ли. Так Декарт послужил хорошему начинанию, первым вступив
в этот тяжелый бой.
28 июня 1924
ИНСТИНКТ
Последний месяц этой прекрасной весны оказался довольно
хмурым, но почти во всех случаях перебранка туч оставалась без
последствий. В эти погожие дни я наблюдал за выводком дроз-
дов. Сначала была видна лишь кучка прошлогодней листвы.
Внезапно поднялись четыре головки, и к ним почти тотчас под-
летел черный штурман, листья даже не зашуршали, так осторож-
но и неспешно он приземлился. И затем, сев на край гнезда, он
раздал корм, после чего исчез столь же незаметно, как и появил-
ся, а следом скрылись и четыре головки. Очень трудно не пред-
положить, что за столь хорошо рассчитанными действиями не
кроется какое-то чувство и даже мысль. И все-таки это похоже на
то, как если бы мы предполагали, что канатоходец знает, где
центр тяжести. А все наоборот: точные движения позволяют нам
воспринимать дрозда, дерево, гнездо и корм как нечто единое,
можно сказать, связанное с погодой. И вправду, этот отец-кор-
милец циркулировал подобно ветру, свету или древесному соку.
273
Часа в три пополудни, продолжая наблюдать за кормильцем,
я увидел нечто необыкновенное. Он недвижно сидел на краю
гнезда, возвышаясь над питомцами, готовый прикрыть их кры-
лом. Они то и дело поднимали головки и раскрывали клювы,
отец же держал их под бдительным взглядом и сурово заставлял
вернуться на место. Несколько раз я убеждался, что он никуда не
улетал, а его хлопоты по кормлению что то прерывало. Но что?
Мне не пришлось ждать и двух часов: на небе появилось клоч-
коватое облако, ветер зашумел листвой, по крышам застучал
град, и я увидел крупные градины величиной с орех. Неудиви-
тельно, что четкие движения всех наблюдаемых объектов измени-
лись под воздействием солнца, тепла и ветра. Такое абсолютное
повиновение позволяет прогнозировать точнее, нежели это дела-
ет наша беспокойная мысль. Как дым указывает на ветер, так
птица — на погоду. Между тем, если уж я не удержался от того,
чтобы предположить в этой птице какой-то разум, и притом
превосходящий мой, то что же в давние времена должен был
думать птицелов, наблюдая за такими приметами, — и не раз,
а тысячекратно? Не приходилось ли ему, засомневавшись, под-
ражать птице и собирать собственный выводок, когда видеЛ, как
дрозд беспокоится о своем? Повсюду мы встречаем следы благо-
говейного внимания к поведению птиц. Так, римляне отклады-
вали все дела, если видели слева от себя ворона; их полководцы
не начинали сражений, не узнав, хорошо ли накормлены священ-
ные куры. Человеческая мысль не преминула построить на ог-
ромном количестве примет и выдуманных историй сложную
теологическую систему. Естественно, сформировалось представ-
ление о том, сколько зол удалось избежать, следуя авгурам*;
ведь то, чего нет, находится за пределами опыта. А приметам,
построенным на полете птиц, предстояло распространиться на
все, так как в этих существах предполагали сверхчеловеческое
знание. Но я полагаю, что перед тем, как в таких областях
появились теологи, наблюдения провидцев были чистой практи-
кой, если хотите — подражанием. Птицелов подражает дрозду,
утке или попугаю, стараясь во всех своих движениях походить на
эти прозорливые создания. Понимать примету — это прежде
всего и всегда подражать какому-то действию. Потому-то устой-
чивые многовековые убеждения отсталых племен, например бо-
роро**, считающих себя попугаями ара, представляются не столь
уж странными. Их семейства, несомненно, принимали решения
что-либо делать или не делать, по традиции, в зависимости по
тому, как вели себя попугаи, — и эта подражательная религия,
наверное, объясняется метафорой. Так, птицелов говорил: "Се-
годня я дрозд”, подразумевая, что он боится града и остается
дома. Я признаю, что социолог, усматривающий здесь иную
логику и непримиримые противоречия, удивляет меня больше,
чем племя бороро и попугаи ара вместе взятые.
3 июля 1924
274
МЫСЛЯЩИЙ ТРОСТНИК
Паскаль старается проникнуть под оболочку и даже называет
мыслителей, не испытывающих любви к ближнему, худосочны-
ми. Он прекрасно сказал о князьях силы и о том уважении,
которое мы должны им воздать. Но этого слишком мало: это все
равно что выбирать щит по копью. Но ведь всегда можно
представить, а потом и найти и копье поострее, и щит покрепче.
Это продолжается до бесконечности, и такая бесконечность скуч-
нее любой другой. Так, каким бы ни был метр, он всегда одина-
ковый. Всегда одинаковы ветер, дождь, вулкан, и это нисколько
нас не угнетает. ’’Чтобы утонуть, — писал Эпиктет, — требуется
всего лишь пинта воды”. Вселенная сильна, но и только. Я вспо-
минаю максиму о мыслящем тростнике.
Князь духа Архимед благодаря своим открытиям возвысился
над вселенной сил. Он дважды взвесил знаменитую корону
— один раз в воздухе, а другой в воде — и потому велик, но это
не то же, что мамонт или расстояние между звездами, которые
тоже велики. И не из-за того, что обнаружил новый способ не
дать себя обмануть ювелиру, а благодаря самому открытию
и знанию о воде, вытесненной короной, — воде, чей вес установ-
лен. Тем самым можно предотвратить любое кораблекрушение.
Вот где благородство, коего не утратили Архимедовы сыны;
после него они взвесили еще много других вещей. Малейшая
проблема унижает царского сына и возвышает сына пастуха
— им воздается по знаниям и вниманию; если же оба находят
решение проблемы, то в этом они равны. Армии и победы
в сражениях здесь ни при чем, мы в большей степени чтим другие
победы.
И все-таки это тоже победа, то есть снова сила и снова
неравенство. Это такое же случайное обстоятельство, как еще
одна выученная нами теорема. Мне знакомы люди, знающие на
одну теорему больше остальных и оттого пытающиеся всех
презирать. Так, они наводят ужас на других из-за каких-то трех
строчек, ими прочитанных. Но вскоре отыскивается кто-нибудь,
прочитавший еще на три строчки больше, и так без конца. Опять
фальшивая бесконечность. Более ли велик в духовном измерении
знающий все, нежели знающий что-то одно? На это возможен
двоякий ответ. Или, скорее, ничего двоякого здесь нет. Так,
Сократ ни в коей мере не был ограниченным мыслителем, хотя
ему было неведомо многое из известного нам. Больше духовнос-
ти в том, чтобы заблуждаться на манер Декарта, нежели исправ-
лять Декарта на манер какого-нибудь бакалавра. Величие духа
куда больше проявляется в заблуждении, если оно исходит от
Разума, а не от страстей. Дух же велик тем, что умеет владеть
собой, и в меньшей степени — потому, что способен объять очень
многое.
Тут мы приходим к понятию воли — такой, как ее видели
стоики и объяснил Декарт. Мы добрались до этой поразительной
275
дерзновенности мыслей; она проявляется даже в мелочах, как
только человек обретает щедрость души; которой нет у скупого
торговца идеями. Я люблю Декарта, ведь он сам предупрежда-
ет, что многие его гипотезы сомнительны, а некоторые даже
ложны, но это не останавливает его исследований по физике.
И как раз он же назвал дерзновенность мыслей щедростью. Это
слово тоже служит нам предупреждением: мы не так далеко и от
любви. По существу, Декартов порядок воли и есть тот самый
третий порядок любви, так хорошо описанный Паскалем; он
включает в себя общество мыслящих людей и сплачивающую их
любовь. Ибо признать в себе способность к творению идей
означает признать такую же способность у Архимеда, хотя он
знал меньше нас, а также пожелать, чтобы она была равной
у всех — какими бы невеждами и путаниками мы их ни считали.
Эта идея способствует равенству. Человек человеку — бог.
Против этого восстают разные доказательства, извлеченные из
заблуждений и страстей. И многие дрогнут и потребуют, чтобы
им доказали равенство, забыв, что его нужно просто провоз-
гласить и донести до всех. Они подумают, что благодаря этому
возвысятся, а на самом деле унизятся; ибо сила разума ищет
разумное и желает, чтобы оно было в каждом человеке, она
и есть та сила, что преодолевает трудности понимания че-
го-либо конкретного, прежде чем будет познано все. Так Пас-
каль свергает с престола и бога могущества, и бога знания, и,
наконец, вопиющее неравенство. Сам того не ведая... Его Пору-
ганный Бог — все-таки личность. Да и сам Паскаль возвышает-
ся над эпохой как предвестник и пророк еще одного Нового
Завета.
20 июля 1924
ЖЕНСКАЯ МЫСЛЬ
Чтобы действовать, требуется мужская мудрость: она выстра-
ивает по порядку события, ни на что не закрывает глаза, никого
не упрекает понапрасну, не рассуждает о том, чего не вернуть.
’’Какого дьявола мы собираемся делать на этой галере?” Так ведь
мы уже на ней, теперь надо с нее сойти. Мы давно разорены,
виновны и сидим в долгах. Чтобы действовать, стало быть,
необходим цинизм; как раз ему-то каждую секунду учит война.
Лучший командующий — не тот, кто упорно держится за свои
идеи или свой план, но тот, кто следует обстоятельствам, от-
брасывая все остальные мысли, как балласт. Итак, с одной
стороны, действие оздоровляет дух, с другой — портит его. И все
же то, что нам хотелось бы сделать, то, что мы считаем наилуч-
шим, наконец, то, чего не позволяет реальность, хорошо бы
приберечь про запас. Правда, человек действия даже собственную
мысль всегда корректирует, сообразуясь с ситуацией. Думаю,
государственному деятелю достаточно двух недель, чтобы по-
276
нять, что он не может продолжать быть всеядным. Такая полити-
ка, в прошлом подвергавшаяся осуждению, названа оппортуниз-
мом; нельзя сказать, чтобы этот термин выглядел симпатичнее
самого явления; но как бы все это ни называлось, политику
всегда будут порицать, и не столько за то, что ей фактически
сделано, сколько за само желание это сделать. Присущая всякому
действию безжалостность и бесчеловечность естественным об-
разом отражается на мыслях. Это мы видим на примере тех
новообращенных и ренегатов, которые не смогли установить ни
правосудия, ни мира и дошли до того, что заявили, будто стре-
миться к ним бесполезно. Эта уступчивость рассудка фактам,
с одной стороны, извинительна, так как слишком легко выносить
решения, когда ты не прошел через суровые испытания и лично
не обязан отвечать за общественный порядок или государствен-
ную безопасность. Но каждый понимает, что не следует прощать
слишком многое, а уж тем более все вообще. Именно с этой
двойственной точки зрения и следует оценивать предполагаемых
поджигателей войны, под коими я разумею тех, кто пребывал
у власти, когда она разразилась.
Это непоколебимое мнение, отказывающее жестокости в пра-
ве на существование, следовало бы назвать женским. Женским
в полном и наиболее выразительном смысле этого прекрасного
слова. Замечу кстати, мне никогда не приходило в голову назы-
вать слабым пол, рождающий детей. Скорее, слабым по статусу
я назвал бы пол активный и предприимчивый, ищущий лазейки,
продвигающийся хитростью и окольными путями, а значит, всег-
да вынужденный повиноваться. И наоборот, если взять биологи-
ческую функцию, то я вижу в женщине непобедимую родовую
силу, которая, вопреки стольким неудачам — ибо человек до сих
пор несовершенен — все же воспроизводит здоровое, стойкое
и непокорное человечество. Да-да, после стольких великих само-
отречений, после стольких отказов быть человеком, человек
с каждым рождением остается тем же, кем был, и возвещает
о своем восхитительном притязании быть человеком. И посколь-
ку именно женщина всем своим бытием издавна питает это
упорство, женская мысль, повинуясь неустанному упованию, по-
стоянно возвращается к этой теме. Никакого прогресса не было
бы без этого самопожертвования, без этой внутренней собраннос-
ти, заставляющей во все времена презирать приспособленчество.
Эта функция консервативна, впрочем, если присмотреться, то
консервативна именно непокорность. Стало быть, есть и такая
женская мысль, которая гораздо выше мужской предприимчивос-
ти, которая непоколебима, так как зиждется на сохранении фор-
мулы человека, о чем мужчина почти не думает. Оказывается,
наши мысли о женщине всегда неточны и несправедливы. Тем не
менее, нас здесь предупреждает и исправляет любовь, хотя, на
первый взгляд, делается это вопреки разуму. Бывает, женщина
даже удивляется, что ее превозносят не по заслугам и видит здесь
какую-то насмешку. Как будто ее царство — лишь игра природы.
277
И только ребенок может воздать ей должное за эту тайну и вну-
шить ей любовь к природе и, наконец, к этой великой природ-
ной силе — к мужчине.
Таковы темы женских раздумий. Хотелось бы это опроверг-
нуть наблюдениями, но стоит поразмыслить как следует, как все
это подтверждается. Это в давние времена выражалось в духе
рыцарства. Когда рыцарь ждал повелений от дамы сердца, он
произносил блестящие речи и в результате оставил нам слож-
нейшее учение, достойное самого внимательного исследования.
Ибо женщина заповедала ему не приспосабливаться к возмож-
ному, а, наоборот, проявить в полной мере мужество или
умереть. Свойственный женщине гений еще ярче сверкает там,
где любовь всегда поддерживала надежду и заставляла мужчину
непременно возвращаться с победой. Итак, благодаря своей
натуре и реальному складу мышления, женщина являет собой
живой источник неопровержимого суждения, которое поначалу
отрицает факт, а затем само становится фактом, ибо хвала
и хула женщины много значит для сурового производителя
орудий и оружия.
20 августа 1924
РЕЧЬ, ОБРАЩЕННАЯ К ЧЕСТОЛЮБЦАМ
Каждый имеет то, что хочет. И молодежь по этому поводу
заблуждается, ибо она только и умеет что желать и дожидаться
манны небесной. И вот, никакой манны не падает; и все, чего
мы желаем, подобно горе, мимо которой не пройти — на нее
нужно вскарабкаться. Все встреченные мною честолюбцы уве-
ренно за это принимались, и я видел, как они достигали цели,
иногда даже быстрее, чем я рассчитывал. Правда, они всегда
сразу делали то, что необходимо, всегда регулярно виделись
с теми, кем рассчитывали воспользоваться, и пренебрегали
"просто приятными" людьми. Наконец, по необходимости
прибегали к лести. Я их не порицаю, о вкусах не спорят. Только
если вы осмелитесь сказать что-то неприятное человеку, имею-
щему возможность идти другим путем, не говорите, что и вы
действительно хотели бы по нему пройти: возможно, вы просто
грезили о карьере, как иной представляет себя парящей птицей.
Как если бы возмечтали стать министром, но без скучных
аудиенций, неотложных дел. Я знал довольно много таких
лентяев, говоривших: "Если им что-то надо, сами меня найдут,
я и пальцем не пошевелю". И все потому, что в глубине души
они хотели, чтобы их оставили в покое. К тому же, они не
столь несчастны, как им хотелось бы выглядеть. И глупцы те,
кто однажды вдруг хватается за десяток дел, нацеливаясь сразу
же, подобно коршуну, на крупную добычу. От таких скверно
подготовленных вылазок нечего и ожидать. Я видел вполне
почтенных людей, пытающихся вскрыть сейф ногтями. Пото-
278
му-то порой говорят, будто общество несправедливо; но
тут несправедливы мы сами. Общество ничего не дает тому,
кто ничего не требует, — я имею в виду, не требует постоянно
и последовательно; и это даже неплохо, ведь знания и спо-
собности ума — еще не все. Может быть, кое-кто хотел
бы заниматься политикой, но толком не разобравшись, видит
в этом лишь грязное ремесло, а это едва ли ему понравится,
хотя испачкаться может человек любой профессии. И какой
толк в его знаниях, рассудительности, если он не любит
свое ремесло? Баррес участвовал в приемах, писал реко-
мендательные записки и мемуары. Я не знаю, годился ли
он для большой политики, но, несомненно, это ремесло
он любил.
Повторяю: всякий, желающий обогатиться, добьется этого.
Подобное заявление повергает в шок всех, кто грезил о деньгах
и остался без гроша. Ведь они лишь смотрели на гору, гора же
ждала, когда на нее поднимутся. Деньги, как и любые другие
преимущества, прежде всего требуют, чтобы им отдавали всего
себя. Многие воображали, будто хотят заработать всего лишь
в силу возникших потребностей. Но деньги уплывают от тех,
кто ищет их только по необходимости. Сделавшие себе состоя-
ние стремились зарабатывать буквально на всем. Но тот, кто
видит в коммерции не конкуренцию, а приятное дружеское
партнерство, и следует своим безудержным фантазиям, неиз-
бежно потеряет деньги: они испарятся, как дождь на летней
мостовой. Необходимы строгость и смелость; нужно закалять
себя в трудностях подобно рыцарям былых времен. Ртуть
соединяется с золотом так же быстро, как приходит выгода
к умеющему считать деньги каждый день и час. А вот с легко-
мысленным любовником все ясно. Желающий тратить ничего
не заработает. По справедливости — а он хочет именно ее
— ему следует тратить, но не зарабатывать. Знал я одного
любителя сельского хозяйства, занимавшегося им в свое удо-
вольствие и как бы для здоровья. Себе он желал лишь не
остаться внакладе, но такого никогда достичь не мог. И он
очень быстро разорился. Бывает скупость стариков и даже
нищих, и это мания; скупость же купцов идет от их ремесла.
Коль £коро мы хотим заработать, необходимо изыскивать
к этому средства, то есть из мелких доходов составлять круп-
ные суммы. Это похоже на безоглядное карабканье в гору; ведь
и не каждый камень удобен, и сила тяготения дает о себе
знать. Прекрасное слово "банкротство”: убыток буквально
висит на купце и непрерывно тянет его вниз. Не чувствующий
такого рода тяжести понапрасну теряет время.
21 сентября 1924
279
РЕЛИГИЯ И ПОЛИТИКА
Я мог бы утверждать, что все религиозные мнения являются
политическими. Это станут отрицать, но, по-моему, опять же по
политическим соображениям: ведь мои слова отдают пред-
взятостью и кажутся оскорблением величества. Я знал серьезно-
го мыслителя, часто смотревшего на все свысока и порою, как
бы для развлечения, разрушавшего свои теоретические постро-
ения. Но иногда я замечал, что, как только речь заходила
о политике, этот человек вопреки своей благовоспитанности
довольно резко прерывал дискуссию. По-моему, эти приступы
ярости могли объясняться то одной, то другой мыслью, и в ко-
нечном счете так он пытался поддержать или даже возвысить
обрядного Бога, чьим верным слугой был. Заметьте, что неверие
всегда воспринимается как бунт. Утверждение: "Он благонаме-
ренный" касается земных вещей не в меньшей степени, чем
небесных.
Человек, почитающий всевозможные власти и при этом не
чтящий Бога, — это своего рода монстр, одновременно и во всех
смыслах слова и уродливый, и несчастный. А тот, кто, наоборот,
чтит лишь Бога, но не сильных мира сего, тоже кажется ущерб-
ным. Политики такого типа недолговечны. Я наблюдаю их исчез-
новение. Сходство и связь между всеми формами почтения на-
столько сильны, что нужно, в конце концов, делать выбор: либо
почитать все, либо ничего. Вот почему участие в религиозной
процессии — это всегда политика.
Янсенизм* — необузданное движение, так как для него харак-
терен духовный бунт, ищущий опоры в Боге. И все же слова
позволяют многое, и ничто не препятствует прикрыть Божьим
именем бунт духа. Ведь когда мы читаем паскалевские "Мысли",
в них можно встретить стойкое и последовательное противопо-
ставление мысли и власти. К тому же мы чувствуем, что, когда
Сен-Симон** назвал Папу епископом Рима, он тем самым оскор-
бил собственное герцогское достоинство. Или, точнее говоря,
свободная мысль обнаруживает порядок, имеющий право на
существование, и хочет тотчас же всем его навязать. Тайный гнев
против не подлежащих прощению диссидентов неотступно пре-
следует высочайшие деяния духа. В этой связи можно подумать,
что Людовик XIV страшился янсенистов больше, чем атеистов.
Это объясняется тем, что у Его Величества было чувство власти,
и тем, что король был крайне чувствителен. На этом основании
можно заключить, что величие сопряжено со склонностью к пре-
следованию инакомыслящих.
Вчера мне рассказывали, что один из наиболее талантливых
математиков XIX века, и к тому же весьма благочестивый чело-
век, говорил об одном неверующем, чью смерть ему довелось
видеть: "Теперь-то он поджарится как следует". Я усматриваю
здесь яростное чувство, довольно естественное для человека,
который, будучи уверенным в собственном будущем, потерял
280
надежду, что его поймут хотя бы десять человек в этом мире.
Отсюда — вывод, разум, прежде чем что-то познать, должен
покориться. Даже для таких мыслителей, огородивших себя со
всех сторон, сама идея равенства — грех, и притом наихудший.
Ад, где грешника поджаривают, верно представляет ту смесь сил,
какую им хотелось бы видеть в действительности. Это означает
творить себе кумиров. Такие чувства почти неизбежны; неодоли-
мая робость может довести до безумия. Есть и другое, редкост-
ное движение души, которое Декарт назвал щедростью; она
всегда подчиняет обнаруженный порядок его первооткрывателю
и подчеркивает, что нет необходимости ни в Боге, ни даже
в числах и аксиомах. Здесь проявляется позитивная терпимость,
встречающаяся весьма нечасто, и справедливость, не ждущая
благодарности. Паскаль тоже знал ее и называл благодатью; но
партийный дух оказался в нем сильнее благодати, и он не смог
отказаться от угроз своим врагам, а в результате испугался сам.
Гнев физиологически близок страху; потому я и не могу точно
сказать, чего у Паскаля было больше: страха за себя или же
раздражения на тех, кто не испугался.
27 сентября 1924
РОБКИЙ
Робость — странная болезнь. Это что-то вроде бунта, не
выходящего за пределы тела, и не объяснимого никакой внешней
причиной. Этот бунт, на первый взгляд, кажется следствием
зловредности, ибо, похоже, у него нет другой цели, кроме как
напомнить власть имущим, что робкий всегда себя чувствует
обделенным. Это какая-то туманная ирония. О робкий человек,
вы непременно заденете тростью ногу секретаря какого-нибудь
значительного лица; ваш ботинок застрянет под ковром; и, если
дверь нужно толкать, вы, разумеется, потянете ее на себя. Все эти
дурацкие мускулы настраиваются на непослушание, и этот преж-
девременный бунт приводит к появлению пота на вашем лбу,
делает ваши щеки ярко-красными и вызывает колики в животе.
И вот вы подготовлены — и притом неплохо — к трудному
разговору, во время которого нужно проявлять гибкость гимнас-
та и стойкость фехтовальщика. Но робкий стискивает зубы,
судорожно сжимает эфес шпаги не только рукой, но как бы всем
телом и, наконец, показывает характерную для храбрости невезу-
чих смесь страха и ярости.
Когда нужно узнать, годен ли человек для управления самоле-
том, его испытывают неожиданностями: то за затылком у него
выстреливают из пистолета, то под ногами раскачивают лест-
ницу. Сразу же после этого врач отмечает реакцию его сердца;
точно так же можно испытать и героя, дав ему вдеть нитку
в иголку. Хорошо бы было подвергать такого рода испытаниям
Царей — и эфемерных, и настоящих. Для народа нет ничего
281
страшнее, нежели робкий царь. И древние, любившие гимнастику
больше нас, расхохотались бы, увидев в первых рядах членов
правительства человека, не способного властвовать собой. Мы
с легкостью здесь обманываемся, ибо робкий часто бывает
честолюбивым. Он ищет власти, как панциря, чтобы защитить
величие; ведь учтивость, а еще лучше — уважение других
подобны бальзаму, облегчающему его недуг. Впрочем, нет
льстеца, который, на взгляд робкого царя, мог бы сравниться
с тем, кто по-настоящему робок. ”Так, значит, меня кто-то
боится”, — сказал заяц, увидев, как прыгают лягушки. Так
целая вереница робких влиятельных людей поднимается по
ступенькам на самый верх, а оттуда с важностью кое-как
правит народом, до тех пор пока не наступает эпоха кризиса,
когда при необходимости быстро принимать решения выявляется
вся неспособность к этому.
Один человек, похоже, не подверженный недугу робких,
осмелился сказать, что, если правительству везет, значит, оно не
такое уж и плохое. Манера все принимать всерьез ровно на-
столько, насколько это необходимо, скорее, свойственна гим-
настике; это — лукавство, используемое как разминка; это
— отрицание чего-то важного. Вот так освобождается место
для здравого смысла, который очень часто проявляется в состо-
янии покоя и крайне редко — в действии. Жест такого рода
я уловил у одного проявляющего талант скрипача; он умел
расслаблять все мускулы, чтобы избежать напряженности, по-
стоянной спутницы величия. Вот и оракул говорил: ’’Учись
музыке, о Сократ”.
24 октября 1924
ВЕРИТЬ
Монтень замечательно сказал, что наименее известное есть
то, во что упорнее всего верят. Да и какие возражения может
вызвать рассказ, лишенный всякого смысла? Чудесам изумляют-
ся — и только. По этому поводу я замечу, что чудеса — всегда
предмет рассказов, но тем больше мы в них верим.
Далеко не так охотно человек верит в то, что видит. Я бы
даже сказал, он не верит вообще, и что видение равнозначно
неверию. Видеть означает смотреть, а смотреть — это сомневать-
ся. Военные наблюдатели прекрасно знают, что если с самого
начала они поверят в то, что увидят, они не увидят ничего; ведь
все так обманчиво, и мы только и делаем что пытаемся разо-
браться в фантастической видимости. Я припоминаю, как однаж-
ды ночью вылез из окопа, пораженный каким-то необычным
шумом, и еще в полудреме ощутил, что оказался в алмаз-
но-жемчужном дворце с арками. Продолжалось это всего лишь
момент, и вскоре я увидел, что это было: покрытые инеем
деревья в легком тумане, освещаемые ровным светом луны. Но
282
если бы я не засомневался, что прежде видел феерический дворец.
Человек констатирующий есть человек сомневающийся. Я имею
в виду, сомневающийся в том, что делает, то есть исследующий.
Понаблюдайте, как он обходит предмет со всех сторон, трогая
и ощупывая то, что видит; как разглядывает его с самых разных
позиций, изменяя угол зрения. Такого человека не называют
легковерным, да он таким никогда не был.
И вот тот же самый человек рассказывает свой сон. Но ведь
сон — это уже ничто. Это не предмет наблюдения, а, скорее,
нечто, создаваемое речью. Здесь мыслитель уже не может со-
мневаться; у него нет для этого возможностей. В этом совершен-
но мимолетном объекте он не обнаруживает точек сопротивле-
ния, каковые столь быстро дают о себе знать в реальном опыте.
Сомневаться и исследовать ему надо было, когда он видел сон,
ибо тогда это было можно. Правда, он тотчас проснулся бы, ведь
другого способа обнаружить истинность сна не существует.
К примеру, мне снится, что настраивают мое пианино; я просы-
паюсь и обнаруживаю, что часы бьют полночь. Но когда прохо-
дит сон, заканчивается и время поисков. Человек напрасно ищет
истину в пустоте своего духа. Аналогичное этому произошло бы,
если бы он рассказывал о том, что плохо разглядел, что спустя
мгновение исчезло, или о том, что повергло его в бегство. Тут он
не сомневается именно потому, что исследовать это он не может.
И слушатели тоже не могут. И тогда впечатление производят
интонация и страстность.
Я бы сказал, правдивую историю невозможно даже как следу-
ет понять. Коль скоро автор повествования не может показать
нам саму вещь, воображению слушателей предоставляется пол-
ная свобода. Всякий рассказ есть сказка; и мы не можем со-
мневаться, поскольку нет самой вещи. А раз так, то пересказ
рассказа, даже самый обстоятельный, лишь усугубляет заблужде-
ние. У каждого слушателя складывается свое впечатление, если
только он не подвергает сомнению все рассказы, возникшие
в результате соображений высшего неверия, подобно приводи-
мым замечаниям. Но те же самые замечания убеждают в искрен-
ности рассказчика, фантастические рассказы становятся фактами
человеческой природы и могут нас чему-то научить. Поэтому
такой великий мыслитель, как Монтень, не делает различий
между используемыми им чужими рассказами, а считает их все
заслуживающими доверия, поэтому одновременно сомневается
в достоверности их всех. Ясно, что пересказывать слышанный
нами рассказ, стараясь придать ему большую правдоподобность,
есть опасный способ лжи. По какому праву делаем достойным
веры то, во что на самом деле поверить нельзя? Единственное
оправдание — допустить, что такое вполне могло быть. А это
означает — найти в факте вечный мотив и снова остановить
течение повествования. Ибо всё важно, и в малейшей детали
может быть выражена сущность; стало быть, чьи-нибудь свиде-
тельства следует передавать как совершенно правдивые. Вот
283
почему Монтень никогда не меняет в своих пересказах ни единой
детали. Но ясно также, что критика здесь неуместна, поскольку
отсутствует ее предмет. Поэтому зачастую этого серьезного мыс-
лителя принимают за легкомысленного, его сомнения — за не-
уверенность, а его недоверчивость — за легковерие. Из той же
породы мыслителей был и Платон. Если бы не было таких
учителей, мы бы мыслили, как скачущие галопом лошади, — без
оглядки.
7 ноября 1924
ПРАВА ЧЕЛОВЕКА
В Лиге защиты прав собаки однажды разгорелся спор о пра-
вах человека. ’’Вопрос в том, — сказал пудель, — чем обусловле-
на роль домашнего животного, которую у нас на глазах вот уже
столько веков исполняет человек, — то ли его природа изначаль-
но ущербна, то ли в незапамятные времена претерпела какой-то
ущерб. В самом деле, никто не видел, чтобы собака сама строила
себе конуру, или варила суп, или резала и жарила мясо — эти
холопские обязанности всегда были уделом человека, и можно
даже предположить, что исполнять их доставляет ему удовольст-
вие. Более того, следует признать, что собака, если бы не
поразительный инстинкт ее меньшого брата, сама никогда бы не
додумалась употреблять в пищу пшеницу и свеклу, и ей остались
бы неведомы хлеб и сахар. Испокон веков мы получаем от
человека лучшую часть этих припасов — точно так же, как, по
свидетельству исследователей, человек отбирает мед у пчел.
Однако нужно отметить, что по своим навыкам человек значи-
тельно превосходит пчелу. Он добывает мед и сладости из всего
на свете; и если бы умение делать вещи было равносильно
знанию, следовало бы считать человека ученейшим существом.
Однако рабское состояние, в котором мы его держим без особого
труда (при том что он гораздо сильнее), наводит на мысль, что
в его изобретательности разум играет не большую роль, чем
у пчел, когда они вырабатывают мед. Наш ум теряется в догад-
ках при мысли об удивительных творениях человека; тут и огром-
ные здания, и благодетельный огонь, и мягкие ковры, и продле-
вающие день светильники — всевозможные блага, которыми мы
лениво пользуемся. Что это — плоды разума, запутавшегося
в своих тенетах, или же следует признать, как предлагают
некоторые, что навыки человека обусловлены просто необычай-
ным строением его руки? Факт тот, что род людской трудится,
собачий же род пребывает в покое, мечтах и созерцании. Позво-
лительно, однако, предположить, что непрерывная череда забот,
требующих неусыпного внимания, полностью поглощает челове-
ка, так что ему некогда задуматься о себе и о том странном
положении, когда собака без всяких усилий получает от человека
пищу, кров, защиту и ласку.
284
Конечно, способность к суждениям — это немало, — продол-
жал пудель. — Но позвольте задать вопрос: разве была бы
возможна эта благословенная свобода духа без тех, кто беден
разумом? Во что превратилась бы наша жизнь, особенно по
ночам, если бы в глуши непроходимых чащ нас по-прежнему
подстерегали чудовища из древних легенд — львы, гиены,
шакалы, вепри? Вероятно, нам приходилось бы драться, прятать-
ся, спасаться бегством, если бы не похвальное изобретение
заборов, оград, стен и дверей, — а ведь надо признать, что даже
и под их защитой мы не спим по ночам, терзаемые, наследствен-
ным страхом. Первый же зов собаки, словно некий инстинкт
сторожа и защитника, пробуждает человека ото сна, заставляет
тревожно прислушиваться. Господа, мне видится во всем этом
удивительная гармония, ибо мыслящему существу свойственно
по незначительным признакам предвидеть и даже представлять
себе возможные опасности, инстинкт же всякий раз срабатывает
с тупой безотказностью. Так расходятся в пути, совершенствуясь
по отдельности, предусмотрительность и сила, причем сила
подчинена предусмотрительности. Мыслящий дух, порождаю-
щий страхи, держит при себе бесстрашных сторожей. Такое
сочетание не случайно. Здесь просматривается высший промысел.
Суета человеческого улья нужна для того, чтобы бытие в конеч-
ном итоге предстало перед собственным взором, — и свершилось
это в сознании свободного от забот пуделя, который ведет на
поводке своего человека и предугадывает каждый шаг этой
затейливой твари, не пытаясь на нее воздействовать”.
’’Очень хорошо, — возразил самый большой пес, — но не
нужно забывать, что, рассуждая о человеке, ошибочно вообще
предполагать наличие у него какой-либо мысли. На мой взгляд,
источник всей его деятельности — строение его рук, их бесцель-
ная игра, так что, пристегивая себя поводком к собаке, он сам не
понимает, что делает. Лично мне по нраву такая наивность,
я могу ее только приветствовать. В труде происходит накопление
ценностей; позднее, когда оно уже осуществилось, появляется
и мысль. Человек и собака составляют древнейший союз. Не
будем же забывать, что фактически он зиждется на более или
менее признанной дружеской основе, — в этом-то смысле и суще-
ствуют права человека”.
10 октября 1925
ВЕРНОСТЬ
Когда говорят, что любовь это проявление воли, мало кто
с этим соглашается, так как большинство разделяют идею фа-
тальности страстей. И отчасти это объяснимо: разве мы выбира-
ем, любить нам или нет и кого именно?
Однако идею избирающей любви скорее можно отнести в раз-
ряд профессорской. Действительно, никто ведь невыбирает ни
285
своего дня рождения, ни родителей. Следовательно, добрая
и подлинная воля должна руководствоваться этим и способ-
ствовать тому, что очевидно. А, значит, что касается любви, то
каждый может привести ее к счастливому концу, и это подобно
воспитанию любимого ребенка. Ибо детей не выбирают; однако
это не причина, чтобы только смиряться с их достоинствами
и недостатками, как с непогодой.
Роковая любовь поначалу нравится, но если во время этой
болезни думать, что с ней нельзя справиться, она превращается
из дара в оскорбление. Представьте себе объяснение влюблен-
ного ипохондрика: "Я вынужден сказать, что люблю вас и не
могу иначе. Напрасно ищу я хоть какой-то симптом приближа-
ющегося выздоровления, я не нахожу его. Считайте это моей
клятвой верности вам. Я связан с вами естественной необ-
ходимостью; я хотел бы от вас отделаться, но увы, это выше
моих сил. Я не обещаю вам ничего, кроме одного: с радостью
сбежать от вас, как только представится случай”. В таком
монологе столько же оскорбительной ненависти, сколько и люб-
ви. Последствия такой путаницы мы обнаруживаем и в игре
страстей, где нет чувств, а есть лишь два подстерегающих друг
друга врага. А поскольку возраст день ото дня лишает их
магической силы, мы видим эту жестокую игру, где каждый
постоянно проверяет, не порвалась ли веревка, которую держит
он, и та, что держит его. Теперь вопрос лишь в том, кто убежит
первым.
Когда Джульетта впервые видит Ромео, она находит удиви-
тельные слова. “Кормилица, — говорит она, — если я не стану
его супругой, то умру девственницей”. Разумеется, она любви не
выбирает, скорее, непрерывно возвращается к этой чуждой ей
страсти, старается к ней привыкнуть. С самого начала она ею
клянется, а это возносит ее чувство на недосягаемую высоту. Она
как будто желает того, чему не может воспрепятствовать. Стоики
раскрыли суть этого явления в изречении: “Согласного судьба
ведет, упирающегося — тащит”. Именно так человек может
решиться сам идти на казнь, не дожидаясь, пока конвой потащит
его туда. Но в этом примере есть определенное преувеличение;
хорошо или плохо человек относится к казни — он все равно
умирает. И наоборот, когда речь идет о жизни, есть разница
в том, принимаешь ли ты ее или просто терпишь; от этого все
меняется. Сначала я не понимал, в каком смысле судьба нас
ведет, теперь же знаю: она как бы оставляет нам лазейки, кото-
рые не замечает человек удрученный и печальный. Надежда
открывает много дверей.
В действительности существует большая разница между ре-
меслом, которое мы воспринимаем с удовольствием и даже всем
сердцем, и тем же самым ремеслом, если мы с ним лишь мирим-
ся. Этим-то и различаются хорошие и посредственные бухгал-
теры или плотники. Каким бы делом ни занимались люди, они
быстрее теряют силы, угнетаемые жалостливой мыслью: “Я сде-
286
лал не тот выбор, и это непоправимо”. Благодатнее другая
мысль: любой выбор окажется на поверку неправильным, если
пустить все на самотек, но всякий выбор может стать хорошим,
если есть к тому доброе предрасположение. Разве выбирают
ремесла, руководствуясь соображениями разума? Сначала мы
останавливаем выбор на том или ином ремесле, а уж затем
— познаем его. Точно так же никто не выбирает и свою
любовь. Но и тут и там прочность выбора обеспечивает
верность. Надо сделать выбор в пользу верности; то есть
в пользу правильного выбора. Случается, что писатели замеча-
ют, создавая роман, что избранный ими сюжет неудачен. И не
стоит больших трудов убедить себя в этом, но ведь это ни
к чему не приведет. Тогда вообще лучше бросить писать. Ведь
как таковых, готовых хороших сюжетов не существует; их
нужно создавать. Думаю, нет такой мысли, которая не содер-
жала элемента обмана, в чем легко удостовериться, дав ей
развиться и проследив дальнейшую судьбу. И самая эта мысль
вознаградит нас за муки, если мы великодушно последуем за
ней. Таким образом, наверное, всякая любовь может стать
великой и прекрасной, если будем сохранять верность чувству.
А еще лучше, если будем бережно и заботливо носить ее, как
любимое дитя.
5 февраля 1926
МЕШОК ПЛАТОНА
Заключенные в один мешок мудрец, лев и стоглавая гидра
— вот что такое, согласно Платону, человек. Гидра только
и делает что ест и пьет*; даже величайший из мудрецов садится
за стол по три раза в день; и если бы другие не подносили ему
пищи, пришлось бы, подобно крысе, броситься на ее поиски,
позабыв обо всем остальном. Потому-то мудрец, боясь лишений,
стремится к накопительству. Так поместим же всяческую бед-
ность и все желания в живот: вот вам самая пугливая часть
человека. А над брюхом — голова, и вот получился смиренный
мудрец, но еще не человек, отнюдь нет. В такого рода баснях лев
символизирует гнев — или, как говорили в старые времена,
гневливость. Ее я помещаю в грудную клетку, под панцирь, туда,
где бьется пресловутая полая мышца. Здесь сосредоточены воин-
ственность, ярость и отвага — все вместе. И обыденный язык
напоминает мне, что где-то рядом обитают страсти. ’’Родриго,
ты благороден?”** Смысл этого вопроса отнюдь не в том, слаб
ли Родриго, голоден или пуглив.
Это замечание имеет далеко идущие последствия. Бояться
надо не столько желаний человека, сколько его гнева. Желание
творит перемены; но тот, кто оскорблен, ничего достойного
создать не сможет. Мне кажется, именно оскорбление порождает
сильные страсти. Отказаться от удовольствия можно довольно
287
легко — пороки миролюбивы; возможно, суть их — в трусости.
Впрочем, любому понятно, что отказ от удовольствия может
перерасти в оскорбление. Влюбленный может быть обманут, но
это всего лишь голод и утробная печаль. Но стоит кому-то его
поднять на смех, как разворачивается настоящая драма. Здесь
начинают говорить и достоинство, и гнев. Такое душевное движе-
ние исходит, скорее, из головы, нежели из утробы. Чаще всего
храбрость, но иногда и рассудок внушают мысль: один человек
ничем не хуже другого. И тогда в нем объединяются не вынося-
щие презрения мудрец и лев. В жизни человек может без многого
обойтись, но трудно смириться с презрительной манерой отказы-
вать в том, на что ты имеешь право.
В любви случается так, что кокетка отказывает влюбленному
в том, чего добилась сама, и порою не без труда, вызвав его
желание. Посулите орден или кресло академика человеку, кото-
рый ничего не просил, заставьте его их возжелать и тотчас же
уберите приманку, и увидите, какой будет его реакция. Таким
порой выглядит кокетство какого-нибудь министра, и таково
всегда кокетство Селимены*. Это означает откровенное издева-
тельство, двойное унижение. И вот что любопытно: чем менее
ценно, приятно, заманчиво предложенное, тем больше наше него-
дование: ведь мы хотели это получить. И тогда лев рычит.
Достаточно распространена мысль, что революция и война
— дочери бедности. Но это полуправда. Страшны не нищие,
а униженные и оскорбленные. Стрекало нужды рождает всего
лишь боязливое животное, стремящееся украсть, но не мстить.
И все мысли направлены на то, чтобы снова и снова добывать
пищу. Г олова и брюхо. Страсти же разгораются только там, где
есть досуг и полнокровная жизнь. Полагают, будто к гневу
приводит голод, но так считают сытые люди. В действительности
же лютый голод подавляет все слишком бурные эмоции, и преж-
де всего гнев. То же самое можно сказать и о постоянной
потребности в сне, пожалуй, еще более насущной, нежели в пище.
Значит, гнев вовсе не такой уж непременный слуга желаний, как
хотелось бы поначалу верить.
Почему направление моих мыслей именно таково? Да потому,
что по поводу гнева тот же Платон высказал поразительное
суждение: гнев — всегда союзник головы и враг живота. Сначала
я не воспринимал эту мысль, пока не понял, что очень часто гнев
разгорается от возмущения, а еще чаще — от обоснованного
предположения, что с человеком поступают несправедливо.
У людей много потребностей, и властвовать над желаниями
можно только разумно им уступая, но этим страсти не объяс-
нить. Ведь таков всеобщий удел, и он никого не унижает. И труд
тоже не унизителен. Более того, вряд ли из тысячи человек
найдется один, кто примирился бы с полной праздностью, с тем
что его будут кормить с ложечки, как младенца. Ведь зарабаты-
вать на жизнь — не наказание, а удовольствие. Что раздражает,
так это то, что заработанные тобой деньги, как пойманный на
288
охоте заяц, зависят не только от тебя, но и от чьей-то чужой
воли, мнений других. В любом гневе присутствует идея права,
о чем не случайно говорил Платон.
Здесь надо прежде всего понять: гнев — это еще и отражение
принципа порядка, хотя нетрудно заметить, что такой порядок
заключает в себе противоречие. Ошибочно полагаться на гнев,
считая его справедливым, и при этом не опасаться присущих ему
способов действия. И не потому ли все мирные проекты вновь
и вновь заканчиваются войной, ведь в ее основе — именно гнев,
рядящийся в одежды права.
15 февраля 1926
СУЩЕСТВОВАНИЕ
Рассказывают, будто Гегель, увидев горы, только и произнес:
’’Вот оно как”. Не думаю, что впоследствии он вновь открыл
суровую идею существования, представшую перед ним тогда
в чистом виде. Этот поэт повсюду искал разумное начало и, по
его собственным словам, пытался завершить создание колоссаль-
ной теодицеи*. То, в чем этот гений достиг высот, пытаемся
сделать и все мы. Нам хочется верить, что все сущее можно
обосновать; вот мы и упрекаем и падающий камень, который не
оказывает нам должного почтения, и дождь, тоже совершенно не
уважающий нас. Священник объясняет: ’’Это Бог разгневан”. Но
разве можно считать карой или просто предупреждением это
слепое распределение дождя, ветра и солнца? Стихии пришли
в движение, они трутся и бьются друг о друга; здесь — ураган
и буря, там — просвет. Не ищите в этом какой-то смысл: стихии
вечно кружат в одном и том же хороводе. Это уже наша забота
с ними управиться, противостоять им с помощью своих планов.
Вид гор, сама их масштабность, очерченная контуром, навева-
ет идею завершенности, но эта недвижность тоже обманчива:
ведь мы к ней привыкаем, полагая, что по-иному и быть не
может. Эти упрямые великаны обладают неким постоянством;
мы принимаем их за индивидуумов, тогда как это всего лишь
нагромождения. Каждый камешек и каждую песчинку со всех
сторон теснят другие камешки и песчинки, они застревают где
только можно и едва ли остаются там надолго. Все же стоит
окинуть взглядом длительный период времени, чтобы увидеть,
как ’’текут” горы. Твердые тела всегда вводят нас в заблуждение,
являя взору некий неподвижный лик. Тот, кто видит лишь землю,
всегда суеверен: он ищет какой-то смысл в этих долговечных
формах. Впрочем, таким же смыслом всегда наделяется и боль-
шая река. Если мы хотим сформировать какую-то идею чистого
существования, то, пожалуй, придется понаблюдать за морем.
Здесь одна форма размывает другую, и каждый новый момент
стирает предыдущий. Нам хотелось бы поговорить с волной
— а ее уже нет; все это колеблется без какой-либо определенной
10 Алея	289
цели. Каждую каплю толкают другие то туда, то сюда; и из
прежних капель возникают новые. Напрасно искать здесь винов-
ных: это сфера безответственности — каждая частица отсылает
нас к другим, и нет никакого центра. ”Волнения схожи с поко-
ем” — так выразился современный поэт. Вдумайтесь в эти слова.
Выходит, человек наконец-то разобрался в этом ничего не оз-
начающем бормотании?
Человек давно его понимает. Вот уже много столетий моряк
доверяет этой ничего не желающей, не знающей и бесцельно
сталкивающейся с собой стихии. Впрочем, крестьянин робок, он
боится, ибо надеется. Моряк полагает, что у этой текучей массы
нет ни помыслов, ни памяти, и, так как ему нечего от нее
ожидать, то рассчитывает только на самого себя. ’’Трижды зако-
вано в медь сердце героя*, первым доверившего себя и свой
корабль морской стихии”, — говорил римский поэт; на самом
деле так мог сказать только крестьянин. Наоборот, отважные,
как мне думается, рождаются у кромки морских волн, ибо здесь
хорошая видимость, достаточно хорошая для того, чтобы уви-
деть, что ничего не видно. Это полное безразличие внушает
доверие: когда мы видим, что это волнение не желает нам ни
добра, ни зла, уходит мысль о фатальности. Формы земной
поверхности как бы предопределяют нашу деятельность, и от-
сюда возникает языческая жизнь, иначе называемая крестьян-
ской** и заключенная в строгие границы запретов и разрешений.
Море же открывает нам закон другого типа — орудие и путь для
отважного. Нужно вернуться из плавания, чтобы сделать вывод,
тверда или нет эта бесконечная и бесцельная протяженность
существования, — существования, не являющегося ни совершен-
ным, ни несовершенным, никого не любящего и не ненавидящего,
чисто механического и поэтому управляемого в той мере, в какой
люди постигают его слепую игру. Примечательно, что в конеч-
ном счете именно физика жидкостей объяснила законы твердых
тел, и она же сняла неподвижные и обманчивые маски, прикры-
вавшие лицо земли. Человек становится тем сильнее, чем больше
расширяет круг чистого существования, чем больше приближает
его к себе, так что становится видно, как он вращается в челове-
ческом мире и входит в каждую жизнь.
12 июня 1926
БОЛЬ И НЕСЧАСТЬЕ
Почти все недуги существуют только в воображении. Остав-
ляю в стороне боль телесную — жгучую, острую и жестокую,
— поскольку она не обязательно сопровождается мыслью. Впро-
чем, и тут надо разобраться. Многие виды боли мы чувствуем,
только когда ничем не заняты. Правда, что при землетрясении
забывается зубная боль, и можно держать пари, что ревматик,
если он не парализован болью, побежит как здоровый от пожара
290
или наводнения. Можно, стало быть, утверждать, что разного
рода боль утихает или даже уходит вовсе, если внимание направ-
ляется на что-нибудь иное. Но существует страх перед болью,
и как раз он заставляет к ней прислушиваться, подстерегать ее,
определять, насколько она сильна, и чуть ли не смаковать ее. Что
касается самой острой боли, она сравнима с разрезанным червем:
последовательные части боли уже между собой не сообщаются,
и сознание кажется разрубленным на мелкие кусочки.
По-моему, при больших несчастьях случается приблизительно
то же самое. Известно, что, когда людей охватывает панический
ужас, они не задумываясь разбегаются. Избыток страха устраня-
ет страх. Остаются лишь отдельные его признаки, по правде
говоря, весьма трогательные на взгляд стороннего наблюдателя,
однако во время паники таких не бывает. Недавно, перечитывая
сцены Тридцатилетней войны*, я пытался представить себе за-
хваченный и разграбленный город, вопли, пожары, массовые
убийства, хотя понимал, что все это не более чем воображение.
У прихватившего свое золото и спасающегося бегством лавоч-
ника, который видит, как исчезают надежды на спасение, нет
времени на раздумья. Страх нарастал, словно шум, по мере
приближения этих страшных полчищ; и несомненно, больше
всего мучений он доставил в самом начале, когда еще было время
на передышку. А с тех пор как беды ринулись друг за другом
наперегонки, образовался провал, заполненный мраком и пред-
чувствием смерти. Если все это представить реально, то радость,
от того что выжил, возьмет верх над самыми страшными вос-
поминаниями. Впрочем, о каких воспоминаниях идет речь? Не-
счастный случай с Монтенем, подобные которому засвидетельст-
вованы и многими другими, показывает, что мы не помним того,
что не смогли четко зафиксировать в момент происшествия,—
тогда на это не было времени. Сброшенный с коня наземь
и очнувшийся после продолжительного обморока, Монтень так
никогда и не восстановил в памяти предшествовавшие шоку
события. Невыносимый страх, вероятно, имеет те же последст-
вия, что и шок; значит, его невозможно ощутить в момент
происшествия и точно так же нельзя вспомнить. И получается,
что наиболее страшная реальность — совсем не то, что больше
всего нас страшит. Что касается ужаса, то, по-моему, ничто не
сравнится с усилием вообразить еще не пережитую катастрофу.
Этот страх не имеет границ, ведь все происходит только в вооб-
ражении, и мы не можем действовать. Как говорил Декарт,
пожалуй, из всех недугов самым невыносимым является нереши-
тельность.
Я подумал о Декарте, так как в этих рассказах о войне хотел
найти упоминание о нем. Он служил добровольцем, а война
тогда, как и во все времена, была несладкой. По-моему, этот
Удивительный мыслитель считал воображение своим врагом
— именно так впоследствии говорил о воображении Стендаль
— и искал облегчения, вступая в схватку с несчастьями. Его
291
преследовала наследственная болезнь — вялотекущая лихорадка,
от которой он и умер. Выходит, чтобы позабыть о коварном
недуге, достаточно и не такого уж сильного раздражителя. Мно-
гие, попав в условия реальной опасности, скорее боятся, нежели
думают. Нет больше бессмысленного унизительного ожидания:
человек находится в непосредственной близости от беды. Так
поступают настоящие воины; преступления тоже напоминают
движение к неизбежному несчастью. От нетерпения люди броса-
ются им навстречу. Поэтому становится понятным утверждение,
что страх не предотвращает войну, а, наоборот, делает ее неми-
нуемой. Впрочем, резкое движение случайно уколовшегося чело-
века прекрасно иллюстрирует то, что осторожность не столь
естественна, как думают некоторые: ведь судорога никогда не
бывает рассчитанной, она не преследует цель избежать опаснос-
ти. Шипы розы не царапают, просто невнимательный царапается
о них сам, излишне старательно пытаясь этого избежать. Те, кто
убивает лошадей, должны всего лишь пронзить им грудь и удер-
жаться на ногах: эта махина мускулов закалывает сама себя,
совершая скачок.
15 августа 1926
ЦВЕТА
Лилия не белее, чем пена морского буруна; незабудка не
голубее, чем отражение неба в волнах. Но волна накатывает
и отступает, окрашиваясь на берегу в позолоченный цвет песка,
затем, оставив на мокром песке темно-розовый след, сразу туск-
неет. Камни, только что казавшиеся черными, теперь блестят,
будто алмазы. Все цвета кружатся в общем вихре, а вода, ветер
и солнце по своей прихоти то распутывают их, то спутывают
снова. А вот на ладони эта волшебная вода, которая только что
отражала все цвета, не сохраняет ни одного; и все-таки это та же
самая вода. Впечатление это обманчиво, но именно потому все
без обмана. Нужно, чтобы рассудок бодрствовал и не доверял
самому себе: тут нет времени даже во что-то поверить.
Этот левкой желтый, а эта роза красная. Да нет же, здесь я,
похоже, опять остаюсь в дураках; мне представляется, будто этот
цвет покрывает лепестки, как одна вещь пристает к другой. Когда
же я замечаю, что цвет мутнеет и, по существу, становится
другим изо дня в день и даже с каждым часом, я начинаю
воображать, что цвет отделяется от растения, будто один пред-
мет от другого. Совершенно так же зелень листвы быстро корич-
невеет, а я не замечаю изменений, как не вижу и того, как листья
распускаются. Этих изменений мне не измерить. Если бы мор-
ской прибой и падение клокочущего буруна длились дольше, я бы
увидел неподвижную кромку волны, окрашенной в определенный
цвет, как ее изображают художники. И тогда мне казалось бы,
будто эта вода покрыта присущим ей цветом, как атрибутом,
292
выражающим ее природу. Если же этот цвет на некоторое время
меняют закрывшие солнце тучи, я, отметив, что это всего лишь
заблуждение, продолжал бы искать подлинный цвет воды, тот,
что принадлежит ей, пребывает в ней, составляет ее истинную
суть. Но так и не найдя ее и отметив, что даже такое твердое
вещество, как золото, бывает то зеленым, то желтым, то крас-
ным, в зависимости от угла зрения, я, пожалуй, стану скептиком
и буду настаивать на том, что нет ничего ни истинного, ни
ложного. Видимо, дело в том, что я приучил себя ни во что не
верить, а с этого начинается умение мыслить, появляется потреб-
ность в достоверных фактах.
Недвижность обманчива, так как мы ей доверяем. С ней
сязана привычка, а привычку принимают за истину. Именно это
заставляет нас думать, будто истину можно пихнуть в сознание,
как золото — в кошелек. Но это напоминает желание схватить
и удержать на ладони сверкающие цвета морской воды. А ведь
наоборот, идея жива и правильна благодаря изменчивости; так
и жидкость внушает больше доверия, нежели твердое тело. Если
мы сравним с текучим морем, что несет наши суда, великие
континенты, они покажутся непроходимыми. И еще более непро-
ницаемы ’’континентальные” умы, с их непоколебимыми верова-
ниями, которые они называют идеями. И как раз изменения
удивляют их и застают врасплох. Образцы для них — каменный
идол и человек, всю жизнь накрепко связанный с изначально
присущими свойствами, словом кастовость. А с этим, наоборот,
нужно покончить. Рассудок должен видеть все предметы в движе-
нии, трении, столкновении и волнении — как они есть, функции,
а не касты; изменения, а не устойчивые свойства; опыты, а не
догмы. И даже эти цветы, которые я хотел бы представить в виде
неспешных морских волн; и эти цвета, подобные посланиям
света, деформированные, отфильтрованные, поглощенные, отра-
женные. Нет вещей в себе, нет ничего завершенного — всё
созидается и разрушается. И даже у недвижного побережья нет
иного смысла, кроме изменчивости. А что означает эта огромная
дюна, если не то, что создается и разрушается непрерывным
движением? Потому-то мы и прокладываем себе путь подобно
Улиссу-мореплавателю.
1 июня 1927
ПЕНИЕ И КРИК
Все плохое происходит само собой. Ошибка в расчете воз-
никает сама собой. Паника начинается сама собой. Кораблекру-
шение происходит само. Чтобы упасть, це нужно сосредоточи-
ваться: все устраивает природа. Нетрудно быть глупым или
неловким. И несправедливым быть легко. И так же просто ду-
мать, что мы ничего не можем, и что все в мире подобно
спотыкающемуся и падающему человеку. Таковы речи, ведущие
293
к разрушению. Замечу, что поэт, например, созидает, ибо тща-
тельно обрабатывает слова, а, точнее говоря, подбирает их зара-
нее. Еще не зная, о чем будет писать, клянется точно соблюдать
стихотворный размер. И пусть себе после этого поет о том, что
все рушится, я ему не верю, ибо строгие законы его дискурса
говорят о противоположном.
Музыка, возможно, еще быстрее возвращает нам присутствие
духа. И воздействие ее более сильно, поскольку и крик выше
слова; крик — это нечто животное, а музыка затрагивает наш
инстинктивный уровень, давая понять, что, прежде чем мы на-
чнем думать или произносить какие-то слова, следует справиться
со стонами и воем — нашими первыми и, возможно, единствен-
ными заблуждениями. Если ты собираешься подумать, для нача-
ла не кричи. Крик — он обрушивается и ветшает, звук же,
напротив, — чудо постоянства. Человек вслушивается в себя
и благодаря этому прекрасному труду очищается от всего слу-
чайного; он создает самого себя, чтобы сохранять собственную
сущность. Несомненно, такова первая истинная мысль и первая
форма истинного. Но обыденное сознание развивает ее в пого-
ворке ’’Хороший певец никогда не фальшивит”. Я могу то, что
хочу — вот тема всякого пения. Ни во что не верящий не может
петь. Всякое пение, стало быть, выражает веру в человека и слу-
жит примером, гораздо более действенным, нежели слова. Это
доказательство свободы при помощи творчества, более того,
доказательство на деле. Музыка могущественнее остальных ис-
кусств, ибо для нее нужен свободный человек; однажды создан-
ную, ее нужно творить заново и, что называется, носить на руках.
Она показывает, что всякая добродетель существует только здесь
и сейчас — ее невозможно запасти впрок.
Музыке удивительным образом помогают разные предметы.
Иногда, как мы прекрасно знаем, музыку уродует крик. Здесь
проявляется суровый закон: свобода гибнет, если она не находит
опоры во внешнем мире. Пение тоже порой превращается в блея-
ние, звуки прыгают и скользят один за другим; значит, дало
о себе знать животное начало. Скрипка о себе лестного мнения
и многое себе прощает; она, почти как человек, привязана к соб-
ственным мелким грешкам. Механические же инструменты, ор-
ган или клавесин, сохраняют тонкие оттенки и различия. Выраже-
ние ’’хорошо темперированный” обозначает определенный строй
звуков*, — это значит, что все двусмысленное и соблазнительное
превращено здесь в ясное и четкое, и порядок поставлен выше
удовольствия. Так дух обретает себя в изделии ремесленника.
Нужно, чтобы человек стал человеком в полном смысле, взбира-
ясь по ступеням этой великой лестницы. Мы чувствуем, что орган
уберегает пение от случайностей, придавая ему величавость.
И тогда окружающие предметы кажутся нам неотесанными слу-
гами. В двух словах, это устав человечества. Вот он, триумф
Баха; но, возможно, вся сила музыки Баха в ее внешней упорядо-
ченности. Таковы ремесленники: эти самые свободные из людей
294
меньше всех стремились стать таковыми. У Бетховена же мир
творится заново из хаоса и стихии. И из-за того, что, но стечению
обстоятельств, он уже не мог слышать звуки, служившие внеш-
ним свидетельством его труда, пришлось непрестанно творить
и обращаться к собственной воле, повинуясь лишь своим внут-
ренним законам. Без всякой награды. Эта речь, обращенная от
человека к человеку, стала достоянием истории; она еще не
окончена.
5 июня 1927
СИЛЬНЫЕ
Существует мудрость слабых, предписывающая, чтобы каж-
дый развивался с оглядкой на других и подражал всем, а все
подражали ему. И тогда каждый, сообразно своей добродетели,
собственную натуру приносит в жертву обязанности быть похо-
жим на всех, то есть заранее всем подчиняться. И вот из такой
морали благонамеренных проистекают два примечательных по-
следствия. Первое — в том, что все члены такого общества
опускаются до уровня наиболее слабых и глупых, что прекрасно
видно по светской болтовне, вынуждающей умных строить из
себя идиотов. Другое последствие, более скрытое, заметно толь-
ко в том случае, когда значительны результаты. Слабые всегда
ведомы внешними причинами и живут в зависимости от обсто-
ятельств, а в конечном счете покоряются разного рода силам,
настроениям, страстям и случайностям. Их устраивает такая
ситуация, потому что не требует решительных шагов. С силь-
ными же все обстоит иначе: они не в состоянии терпеть такое
рабство и в гневе разрывают цепи. Если приглядеться, то основ-
ная причина войн — это власть слабых и рабское положение
сильных. Приведу только один пример. Кто, как не слабые,
— а из них слова текут, будто вода из дырявых котлов, —рас-
пространяют нелепые, клеветнические и возмутительные сообще-
ния? И кто, как не выведенные из себя сильные, дерутся и идут на
смерть, поддерживая такие речи?
Существует и мудрость сильных. Вчера я перечитывал посвя-
щенные этому страницы у Спинозы. Написано потрясающе.
Я нашел там замечательные мысли о том, что добродетель
каждого — в сохранении собственной сущности, что разум вовсе
не требует, чтобы мы жили ради ближнего. Высшее право каж-
дого — быть самим собой. Подоплека этой закованной в желез-
ные латы морали (ее можно сравнить с идеей вечного мира
и самыми мистическими религиями) легко от нас ускользает
из-за свойственной Спинозе прозрачности, напоминающей про-
зрачность воды; которая, однако, становится непроницаемой
именно из-за своей глубины. Предоставляю терпеливому чита-
телю возможность измерить ее, просидев взаперти с этой вели-
кой книгой полгода, как сделал Гёте*. Но неплохо бы призаду-
295
мяться и над произведениями, внешне воздействующими на нас,
— разумеется, если вы не из тех, кто боится всего на свете, а это
— самая опасная болезнь сознания, от которой необходимо
исцелиться прежде всего.
Мы ясно ощущаем, что такая грандиозная творческая сила,
как Микеланджело или Бетховен, действующая по своим соб-
ственным законам, не страшна, напротив — она спасительна.
И не следует обращаться к этим людям с такого рода молитвою:
’’Будь как мы, будь же нам подобным; подражай нам; возлюби
нашу ничтожную мудрость; пей это общее пойло, которое так
нравится слабым”. Нет это должна быть совсем иная молитва:
’’Будь самим собой; не возись с нами; не думай о нас, ничтожных.
Только так ты нам поможешь, согреешь и спасешь нас”. Эта сила
могущественного индивидуума, в исконном значении, могущест-
венного неделимого притягивает всех. Эти великие произведения,
статуи или симфонии, и теперь, спустя столетия, — самые ценные
богатства на свете, подлинные памятники миру. Именно царство
сильных и неукротимых устанавливает мир в этом мире. Только
давайте постараемся не путать эти проявления человеческой силы
с судорожными попытками слабых правителей сделать хоть
что-то ’’выдающееся”: такие конвульсивные движения чужды нам
и бесчеловечны, как сметающий все на пути ураган или изверга-
ющийся вулкан. Представим себе вместе тысячу дураков или, что
не лучше, тысячу трусов, и увидим картину ужасных разрушений,
словно здесь промчалось стадо искусанных оводами волов; это
также весьма похоже на неуправляемую лавину или на волны,
у которых нет ни знания, ни воли. Представив это, вы уже не
станете впредь ничем так безрассудно восхищаться.
10 июня 1927
КОРМЧИЙ
Старинное сравнение с кораблем и кормчим по-прежнему
поучительно, когда заходит речь о правах и обязанностях граж-
дан. Раньше всего возникло правило здравого смысла, согласно
коему капитана избирают не по происхождению, а по знаниям.
И тем самым, едва избавившись от одного вида зависимости, тут
же попали в другой, ибо теперь капитаном становился самый
ученый. Достаточно только это доказать — и всё: нам лишь
остается такому решению подчиниться — сразу же и беспреко-
словно. Капитан — не учитель, у него нет времени давать уроки,
и получается, что простой матрос далеко не всегда понимает, что
ему говорят. Возьмем более наглядный пример: представим, что
капитан, известный профессионал, ведет пассажирское судно.
Совершенно очевидно, он не станет дискутировать и разъяснять
членам экипажа, почему осуществленный ими маневр нельзя
признать ни лучшим, ни единственно возможным; ибо не может
хорошо работать тот, кто придерживается двух взаимоисключа-
296
ющих понятии. Так, если матрос разумен, он должен верить
стоящему у руля, понимать, что, когда по курсу судна риф, не
время пускаться в рассуждения. Поскольку матросам не пред-
писано корабельным уставом знать, где могут встретиться
рифы, чем они опасны и в какой момент судну уже ничто не
угрожает — к чему заниматься подобными исследованиями?
А умников, затевающих спор, и слушающих их матросов следу-
ет заковывать в кандалы! Теперь представьте себе бесконечный
и всегда опасный путь, который приходится преодолевать ко-
раблю; подумайте, что нам не встретится ни одного порта
и вокруг свирепствует шторм! "Не отвлекайте капитана раз-
говорами".
Суду предают и утопившего судно капитана, и вырулившего
на риф штурвального. Точно так же надо бы предать суду
и генерала, бездумно пославшего солдат в атаку, и полковника,
без всякого разбирательства приказавшего расстрелять людей,
совершивших ошибку, а, возможно, просто последовавших при-
меру остальных. Но такие судебные процессы бесполезны: ведь
никто не говорит, что и самый знающий может заблуждаться. И,
вдобавок, нетрудно убедить, что мастер своего дела стремился
к лучшему. Если уж нам так хочется доказать, что случившегося
можно было бы избежать, следовало бы все повторить сначала.
Однако это уже невозможно: и волны не те, и туман другой.
Ситуация никогда не повторяется. Вот здесь гражданин часто
расслабляется, а то и вовсе отметает эти докучливые мысли. Но
наше сравнение необходимо довести до конца. Капитан корабля
является судьей в отношении средств, но не цели. Куда плыть
— приказывает судовладелец. И точно так же гражданин указы-
вает, куда направлять корабль-государство. "И что такого, — за-
являет тиран, — какие тут могут быть сомнения! Ведь все вы
хотите могущества и богатства”. На что Сократ отвечает: "Сна-
чала — не богатства и могущества, а справедливости". Могущес-
тво охраняет вас одним способом, а справедливость — другим,
и справедливость удовлетворяет всем сторонам человеческого
существа: и низменным, и возвышенным. Ведь тот, кто утвержда-
ет, что человеку нет дела до массовых убийств, пыток, казней,
тюремного заключения и необоснованных подозрений, достоин
осмеяния. И более того: многие, позабыв о всяком страхе, него-
дуют по поводу таких явлений, и, поверьте, это не худшие из
людей. Вдобавок многие из колеблющихся последовали бы за
ними, если бы не были оглушены щедро оплачиваемыми речами,
направленными на поддержку власть имущих. По рассмотрении
всего я пришел к выводу, что необходимо выступать против
власти, по мере сил пробуждать граждан, укрепляя их во мнении,
что правители — это наши слуги, а не хозяева. "Сначала — могу-
щество или справедливость?" И каким бы мудрым ни считали
кормчего, — не ему следовало бы отвечать на этот вопрос.
11 июня 1927
297
УЗДА
Лошадь узды не любит. Не ждите, чтобы она дала себя
взнуздать, вам это не удастся. Поскольку она сильнее вас, надо
попробовать каким-то образом ее убедить. Стало быть, необ-
ходимо умение, по меткому выражению, взять лошадь под узд-
цы, то есть лишить ее всякой надежды; здесь нужно проявлять
решительность и причинять ей боль, воздействуя на чувствитель-
ные места. Однажды во дворе казармы мне пришлось наблю-
дать, как имевший опыт общения с лошадьми солдат набросился
на бунтарку, не желавшую смириться с уздой. Он ринулся к жи-
вотному и стал молотить его по носу кулаком, осыпая ругатель-
ствами; вскоре лошадь едва держалась на ногах и стояла в угол-
ке, как послушный ребенок. Тогда он взнуздал и приласкал ее;
вот так мы заставляем себя полюбить. А если бы тот самый, как
видим, достаточно вспыльчивый кавалерист вздумал воспроти-
виться собственной узде, такая же нетерпеливая и бесстрашная
властная сила стала бы колотить его по чувствительному месту,
вбивая те мысли, какие положено иметь рядовому.
Военное искусство управления за долгие годы доведено до
совершенства восхитительной смесью гнева, уверенности и сер-
дечности: так можно надеть узду даже на министра. Послушание
и приказание стали основой особой науки о человеке, созданной
военными и поначалу кажущейся поверхностной, а на практике
подтверждающей свою правильность. Военные полновластно
правят живыми существами — людьми, лошадьми и собаками;
их ремесло — повелевать. Но машины, у которых нет ни памяти,
ни чувств, недосягаемы для политики. Что толку, например,
угрожать замку или демонстрировать уверенность перед гайкой?
Артиллерия первой обнаружила свою слабость в системе военно-
го искусства, ибо нельзя убедить изношенную пушку продер-
жаться еще часок, а самые крепкие воинственные команды не
в состоянии заставить однозарядный картуз сделать сразу два
выстрела. Точно так же, если отвлечься от метафор, невозможно
пришпорить самолет; а энергия бойца не заменит мастерства
механика, человека непочтительного и не требующего почтения
к себе. Поэтому и получилось, что с началом использования
авиации в нравах военных произошли значительные изменения,
и между офицерами и механиками установилось равенство. Са-
молеты должным образом взлетали, а вот аэродромы представ-
ляли собой места, где все делалось не по уставу. Чудо произошло
благодаря машине: власть, исходящая от знания, одержала побе-
ду над властью, основанной на воле.
Порядок был тотчас восстановлен, как только командиры,
удаляясь от машины по мере повышения их в чинах, снова
начали применять древнее искусство угроз, наказаний и награж-
дений. Храбрость и самоотверженность были доведены до высо-
чайшей степени, поскольку вся военная наука состоит в ’’под-
стегивании” отваги с помощью принуждения. И все-таки самолет
298
"убедить” не удалось. Тут речь идет о добросовестной службе
и о том, чтобы сразу же добиться от гайки ответа — приятного
или не очень. Военный всегда чувствует себя увереннее, когда
в горниле событий находится человек; когда же приходится
иметь дело с металлом, бензином, древесиной или парусом, то
есть с тем, что не наделено сознанием, — нужен свободный,
открытый ум, который не подавляет злобно сопротивления об-
стоятельств, беспристрастен в оценке улик. И дисциплина здесь,
напротив, вредна, поскольку нельзя заранее быть уверенным, что
виноватым окажется непременно самый молодой или имеющий
низшее воинское звание. Вероятнее даже прямо противополож-
ный вариант — в силу глубоких противоречий между искусством
управлять людьми и искусством управлять машинами. И как
только вы станете считать нашивки на погонах, вместо того
чтобы прислушиваться к аргументам, у вас будут превосходные
летчики и никуда не годные самолеты. Дисциплина — это сила
армий и слабость вооружений.
16 июля 1927
ЧАРОДЕИ
Ранней весной один хитрец, посмотрев на мою сирень, сказал:
"Не ждите цветов, их не будет”. Предсказание сбылось. Но еще
до того, как признать за ним достоинство провидеть будущее,
я ощутил внутреннюю неприязнь к нему, как будто это было не
обычное предсказание, а какое-то тайное проклятие, посылаемое
на еще не распустившиеся цветы. И, разумеется, проклятие моим
уже забрезжившим надеждам. Значит, он отнял у меня вообража-
емое благо, а поэтому я вскользь подумал о том, не лишил ли он
меня и какого-то реального добра. То была лишь тень ощуще-
ния, и я тотчас же преодолел это движение души; но меня всегда
интересовали естественные эмоции, поскольку я пытаюсь понять,
как люди рассуждали в ту пору, когда полностью доверяли
страстям.
В эпоху мрачного невежества ученого считали чародеем, а по-
скольку он предвидел — и зачастую наихудшее — в его прокля-
тия верили. Сказанные им слова поначалу лишь развеивали
надежды, но последствия их связывались с вполне реальным
злом. Подобно тому как считалось, будто луна сжигает цветы
винограда, так же утверждалось, что пристальный взгляд кол-
дуна иссушал источники и приводил к гибели урожая, а то
и самих людей. И по сей день врач, случайно обмолвившийся
о неизлечимом недуге своего пациента, не вызывает, мягко гово-
ря, симпатии. И точно так же человеку, постепенно разоряюще-
муся из-за неосмотрительности в делах, не по душе, когда ему
предрекают жалкое положение, в котором он может вскоре ока-
заться. Поэтому люди научились вежливо желать удачи или
счастливого путешествия, или хорошей охоты. Это были первые
299
своеобразные, но всегда запоздалые меры предосторожности от
воздействия чародея, ибо правда новых фактов всегда оказывает-
ся впереди. Так была поставлена под сомнение искренность веж-
ливых пожеланий, а устремленный в будущее взгляд стал казаться
подозрительным. Отсюда, вероятно, и довольно распространен-
ный предрассудок, что желать добра — дурная примета. Воисти-
ну, не угодишь человеку.
Я полагаю, что когда так называемый чародей оказался тесним
с двух сторон и ощутил себя в большой опасности среди вспыльчи-
вых людей, он не нашел иного спасения, как вызвать страх к себе
и внушить другим, будто он еще более могуч, чем предполагают.
Так взгляд его стал ироничным, пронзительным и непроницаемым
— словом, колдовским, так его разум стало одолевать честолюбие,
когда чародей из глубоко коварных соображений начал прорицать
и согласно княжеским указам превратил астрономию в астроло-
гию. А то, что окружающие всегда стремились разгадать истинные
мысли колдуна, заставляло его стараться вовсю. Так чародеи,
бывшие весьма часто княжескими советниками, оказывались втяну-
тыми в рискованные игры: их всегда боялись, долго щадили
и внезапно наказывали. Князю нужна была истина, ибо он знал ей
цену; а еще он хотел, чтобы ему льстили и давали советы сообразно
его желаниям. Поэтому разум долгое время испытывал состояние
опасности, возможно, даже всегда, ибо люди любят истину и боят-
ся ее, страшатся высказывающих ее, а еще больше — ее скрываю-
щих. Подобная драма разыгралась между Людовиком XIV и зна-
менитым Катина*: к этому правдолюбивому человеку обратились
за помощью, но то, что он сказал, королю не понравилось. Декарт
в письме к принцессе Елизавете признал: мы не можем всегда
действовать разумно, так как это предполагало бы, что люди,
коими мы распоряжаемся по своему усмотрению, сами разумны.
Такая ситуация, если в ней как следует разобраться, может
достаточно хорошо объяснить, отчего человечество веками оста-
валось во власти невежества и суеверий. Люди давних эпох, чей ум
был набит огромным количеством фантастических поверий, не
только недоказуемых, но даже неправдоподобных, в целом не
глупее нас. Небосвод вращался для них так же, как и для нас,
а вокруг находились те же не умеющие лгать вещи; им только
и требовалось что глядеть. Но беспокоило их в первую очередь
мнение людей и, по необходимости, не столько физиков, сколько
политиков; часто они не признавались в этом самим себе, а иногда
себе лгали. По этим причинам доказательств чаще боялись,
нежели искали, и не спешили с опытами. Именно это внушило веру
в то, что они непонятны и трудны; оттого-то краснобаи и утверж-
дают, будто природа скрывает от нас свои секреты. Точнее говоря,
мы почти не пытаемся их разгадать. Нужно поднять знаменитое
покрывало Исиды, однако говорят, что это было бы опасным
кощунством; а это покрывало — не что иное, как ткань страстей.
17 июля 1927
зоо
ВРЕМЕНА ГОДА
Наша жизнь накрепко привязана к временам года и настроение
переменчиво по сезону. Весь прошедший июль нас одолевали
мысли об Африке. Не было ни одного летнего праздника, не
омраченного дождем; а между тем праздники гораздо больше, чем
мы предполагаем, влияют на нестабильный уклад нашей жизни,
где чередуются легкомыслие, надежды и решительность. У тех, кто
старается быть твердым и предпочитает одиночество, праздники
непродолжительны; чаще всего они их устраивают себе сами,
наслаждаясь поэзией, музыкой и живописью. Однако все это как-то
безжизненно; тело только присутствует и перемещается в простран-
стве, и ничто в нем не шевельнется тайком, не дрогнут задетые
струны души. Настоящий поэт жаждет космического праздника
и танцует со своей тенью; но ведь каждый из нас — прежде всего
поэт. Так мы и танцуем в солнечную погоду, словно мошки.
Весь прошлый месяц, вероятно из-за нависших над землей
тяжелых туч, я грезил о зимах, что собирают нас и наши мысли
у печи Декарта, под мглистым солнцем Спинозы, в уединении,
в замедленном и осторожном течении бытия, дающем представ-
ление о порядке и наделяющем нас какими-то новыми способнос-
тями. И все же, подобно тому как существуют жаркие тропики,
куда свободно не проникнуть, есть и два полярных круга, и мысль
пересечь их не может. Как хорошо думать о Декарте, отправив-
шемся искать избранную им родину!* Точно так же и человечест-
во переместило центр своих мыслей, когда сдвинулись большие,
смутно известные нам времена года, такого года, дни которого
равны нашим столетиям. Как бы там ни было, благоразумный
"Ежегодник”, кое-что сообразив, сообщает, что с тех пор, как
люди научились измерять эти незаметные различия, они устано-
вили, что эклиптика** непрестанно, хотя и очень медленно, при-
ближается к экватору. И вот что это означает для нас, мошек: из
года в год солнце летом поднимается ниже обычного, а зимой
— выше, то есть времена года становятся не столь ярко выражен-
ными; лето — не такое знойное, а зима — не такая суровая.
Можно только радоваться, обнаружив такие же объяснения вре-
мен года у историков далекого прошлого и в особенности в опи-
сании ледникового периода, двенадцать тысяч лет назад превра-
тившего в арктическую пустыню территорию до самого бассейна
Сены. Мы, стало быть, движемся к более умеренному климату,
и в этом процессе участвуют и северные регионы. Зато Северная
Африка и даже Италия мало-помалу утрачивают привычную
передышку в виде суровой зимы, когда наконец-то удается вку-
сить прохлады. В таких вещах неплохо разбирался Монтескье.
Впрочем, период таких больших сдвигов весьма продолжи-
тельный, а потому и малоизвестный. Во всяком случае, "Ежегод-
ник” извещает меня, что эклиптика не скоро ляжет на экватор; а,
Значит, господствовавшая многие столетия холодная зима вер-
нется не раньше чем через двенадцать тысяч лет. И вот тогда
301
солнце будет подниматься выше летом и опускаться ниже зимой,
а более суровый климат позволит белому медведю и северному
оленю поселиться поближе к нашим краям; ибо не следует забы-
вать, что лед тает медленно, а, следовательно, каким бы жарким ни
было лето, суровая зима всегда кое-что отвоевывает у весны.
Поэтому можно предсказать, что после продвижения цивилизации
умеренного пояса на север еще в течение одного-двух десятков
столетий она снова начнет путь на юг, в Египет и Карфаген.
Стороны, погруженные в спячку, проснутся, а Декартова печь
замерзнет. Возможны и вариации, ибо времена года зависят также
от заливов и изрезанное™ берега, — ведь массы морской воды
всегда оказывают регулирующее и умеряющее воздействие. Тем не
менее возможно, что извилистым путем, напоминающим наше
морское побережье, ’’природное могущество” начнет свой путь от
полярного круга в тропики; в том же направлении будут двигаться
искусство и наука. Семирамида* снова обожествит собственную
власть; воскреснут умершие боги. Мы видим, как некое громадное
существо, для которого тысяча наших лет подобна минуте, переме-
щается с севера на юг и обратно по умеренной зоне, то отдаляя друг
от друга, то сосредоточивая в одном месте центры своей власти,
своего искусства и знания, но благодаря медленным и непрерывным
изменениям ничто уже не появляется в прежнем виде.
Мы все-таки неважные историки.
1 августа 1927
ВИХРИ
Пахарю присуща покорность и религиозность. Ведь от этой
черной борозды до спелой пшеницы цвета солнца еще далеко,
а происходящее внутри зерна неподвластно нашим рукам и скрыто
от нашего взгляда, то есть дважды от нас спрятано. Таким образом,
труд — это своего рода молитва, мы возлагаем на нее большие
надежды, но не совсем уверены в ее действенности. ’’Культ”
и '’культура” слова того же корня, что и культиватор, то есть лемех.
Кузнец видит, что делает. А плодородная земля — выдумка
слепого, как и разведение собак. И даже в еще большей степени, ибо
собаку все же можно к чему-то принудить, используя желания
и страхи, свойственные этой четко очерченной форме; но плодород-
ная земля не имеет формы, которую можно было бы описать. Ее
разлагает химик, но не может вновь соединить; она находится
в смутном и непостижимом состоянии разделенности и смешения.
Земля без хозяина снова превращается в песок. И выходит, что по
природе вещей человек здесь — крепостной. Зато собственность
предстает здесь как принадлежащая по праву, ибо она — функция.
Владение собственностью без труда — ничто. Поэтому главная
добродетель крестьянина — управлять своей работой.
Давайте же проследим путь пахаря. Рабская покорность крес-
тьянина вызывает в нас нетерпеливое чувство, и мы начинаем
302
искать у кромки поля, ближе к горам или к морю, какую-нибудь
нехоженую тропку или того, на кого мы могли бы заслуженно
обрушить свою ярость. Вот мы поднялись на гору или обогнули
мыс, и перед нами ясная картина. Внизу — разделенный на части
подвижный поток, и его свободным волнам нечего от нас скры-
вать и нечего нам обещать. Вверху, на унылых склонах, с нами
враждует лишь сила тяготения, и она тоже от нас не скрывается,
требуя максимального однократного усилия. И в море, и в горах
природные силы проявляют себя в открытую, без малейшего
признака дружелюбия. Казалось бы, человек тут должен умереть
от страха, но ведь нет, он стремится сюда ради удовольствия.
И удовольствие он получает от игры, суть которой в том, что
у испытания есть начало и конец; и исход дела — победа или
поражение — не зависит от предшествовавших событий. Как бы
там ни было, за этим удовольствием риска, которого лишен
крестьянин, кроется другое, более глубокое: ощущать себя само-
достаточным благодаря некоей способности бросать вызов судь-
бе и, более того, побеждать ее в столкновении с активными
природными силами.
Ни смерч, ни буря не несут в себе ничего рокового, но наша
судьба станет вполне определенной, не соверши мы вовремя
прыжок, не поверни руль. Там же, где материя тверда, рок
подкрадывается исподтишка. Всякая стена обвалится. Но когда?
И почему именно тогда? Так, ледник прячет в складках горы
столько воды, что хватит затопить двадцать деревень. Но эта
вода ждет своего часа, находясь в твердом состоянии; потихонь-
ку лед опускается под собственной тяжестью и подтаивает, но
никто об этом не знает. Ледник тоже течет подобно реке, но
скорость его движения нам не измерить. Лишь иногда громопо-
добный грохот этой хрустальной массы как бы предупреждает
нас, не сообщая — ’’когда”. Волна же постоянно говорит ’’когда”
и показывает это; большая или малая, она непрестанно отсчиты-
вает время — ив нашем масштабе. Все, что ей по силам, она
делает.
Война тоже обладает свойством устранять фатальность с по-
мощью явных и недвусмысленных опасностей. Мир, поддержива-
емый силой оружия, напоминает полевые работы, но поддержи-
вать его, несомненно, труднее из-за того, что опасность неоп-
ределенна, и кропотливый труд здесь не поможет. Тело, пожалуй,
с ней справится, а вот дух плохо переносит ожидание, — плод его
работы и его недуг. Так появилась религия знамений. Если бы
народы непрерывно находились в волнообразном движении, как
море, то политика напоминала бы мореплавание; не было бы
настоящего страха, я бы даже сказал, и опасности тоже, посколь-
ку любая опасность здесь — продукт страха. Точно так же мы
видим, что любая наука способна разделить на мельчайшие
частички твердые тела. Декартовы вихри* — начало мира духа.
25 августа 1927
зоз
АЛГЕБРА
Чтобы полагать, будто тринадцать — то же, что двенадцать
плюс один, нужно превосходить выпускника Политехнической
школы. У двенадцати свое лицо, а у единицы — свое, и ясно, что
тринадцать не похоже ни на одно, ни на другое. Я прибавляю
к двенадцати единицу, и в результате — полное преображение,
как если бы эта лишняя единица изменяла все остальные. Впро-
чем, кто не знает личностей по имени ’’три”, ’’четыре” или ’’пять”?
Именно так, когда новобранцы выстраиваются на учебном плацу,
человек — если это просто человек — приметит в каждом своеоб-
разную уравновешенность, неподражаемое выражение лица
и взгляд, какой можно встретить лишь однажды. Но, по-моему,
выпускник Политехнической школы только и увидит здесь, что
новобранцев; хотя и в этом я не уверен, ибо он сам — шедевр
природы, и у него даже бывают мысли; однако рассуждения его
поверхностные, он формирует, как говорится, общие идеи; счита-
ет людей, как считал бы и хлебные крошки, и снаряды. Правда,
хлебную крошку вряд ли можно назвать существом, а снаряд
— вообще не существо, если не считать ржавчины и отметин,
доставшихся ему случайно — в этом он подобен механизмам.
Числа же в известном смысле механистичны. Вот я прибав-
ляю одно и еще одно; счетовод соединяет и разделяет подобно
механику. Он получает сумму, произведение, частное и при этом
вообще не думает. И доказывает это лишь то, что счетная
машина с гораздо большим успехом выведет сумму, произведе-
ние или частное, чем счетовод, притом, что настоящего числа не
возникнет, а единица и затем еще единица прибавятся либо
вычтутся при помощи шестеренки, железного стержня, буфера
или винта. А раз есть машина считающая, то возможна и рассуж-
дающая. Алгебра и есть своего рода рассуждающая машина:
поверните рукоятку, и вы легко получите результат, до которого
мысль добиралась бы путем долгих и напряженных усилий.
Алгебра напоминает туннель: вы ныряете под гору, не особо
задумываясь о том, где тут деревни и объездные дороги — и вы-
ныриваете с другой стороны, так ничего и не увидев.
Геометрия — чудесный мир, где рождаются своеобразные
идеи, подобные истинным числам, но она ближе к природе,
нежели числа. И подобно тому как тринадцать — не просто
двенадцать плюс один, еще более очевидно, что плоскость не
просто сумма линий, а у объема, опять же, иная сущность.
Шестиугольник — это никоим образом не пятиугольник с добав-
ленной стороной; построившие правильный пятиугольник и шес-
тиугольник прекрасно знают, что это два разных ’’существа”,
и у каждого свое ’’лицо”. Правильные геометрические тела, напо-
минающие нематериальные кристаллы, — это горы и пропасти
в мысленном путешествии геометра. Так человек и думает, сое-
диняя в каждом своем поступке опыт, воображение и логическое
рассуждение.
304
Но алгебра пролетела поверх всего этого подобно ветру пус-
тыни, и мыслительная машина с легкостью и серийно изготовля-
ет все что угодно. С точки зрения применимости здесь все
нормально, но мысль вовлекается в странные приключения. Как
если бы мы изготовляли четырехмерные тела: с точки зрения
алгебры здесь не к чему придраться, но геометрия говорит: ’’Нет,
не подтверждается опытом”. Или если время называют четвер-
тым измерением пространства: алгебраически тут все в порядке,
но опыт говорит — ’’нет”.
5 сентября 1927
СПАСИТЕЛЬНАЯ ВЕРА
Верить можно по-разному, и эта разница проявляется в сло-
вах ’’верование” и ’’вера”. Различие между ними доходит даже до
противоположности; ибо когда мы в разговоре в обыденной
жизни называем человека легковерным, то имеем в виду, что тот
сосредоточивает свои мысли на какой-то ерунде, принимает на
веру неочевидное, безвольно поддается чужому мнению. Когда
же о предприимчивом человеке говорится, что у него есть вера,
подразумевают совсем противоположное. Этот столь человечес-
кий и ясный для всех смысл извращен теми, кто хочет, чтобы
верили именно им. Восхваляя веру, убеждая, что вера спасает,
они сами низводят ее до уровня глупейших верований. Эта туча
развеется нескоро. Давайте же присмотримся, что она скрывает;
теперь это не более чем туман. Различимы некоторые очертания,
а это уже что-то.
По существу, отказывающиеся верить и являются людьми
веры; точнее говоря, ’’хорошей веры”*, ибо отличительная черта
веры — то, что она хорошая. Верить в мир есть вера; к этому
следует стремиться, следует собираться с мыслями, как делает
человек, встречающий призрака и клянущийся, что победит это
привидение. Здесь необходимо верить с самого начала и вопреки
видимости: вера идет впереди всех и равнозначна смелости.
И наоборот, верить в войну есть верование; это мысль, постав-
ленная на колени и готовая уснуть. Это значит сносить все, что
говорят: повторять много раз сказанное, мыслить механически.
Заметьте, чтобы стать пророком беды, не требуется особых
усилий; все аргументы, все общие места — к нашим услугам.
И что толку читать произнесенную в этом духе речь: заранее
известно, что будет сказано, а говорится всегда одно и то же.
Разве не проще всего бояться?
А вот надеяться и дерзать трудно. Дело в том, что здесь
требуется изобретательность. Если бы изобретатели следовали
общему правилу, они не обнаружили бы ничего: от того, что все
говорят, перешли бы к тому, что все делают. Так, телефон
в природе не существовал; но ведь недостаточно было просто
сидеть и ждать, его следовало изготовить. Аналогично этому
305
у войны и мира разные способы существования. Война попросту
есть; пустите все своим ходом, повторяйте то, что говорилось
всегда, делайте то, что всегда делалось, — и будет война. Она
и так идет под обманчивым названием ’’мир”. Это наиболее
веское доказательство, встречающееся в постоянно и автомати-
чески повторяющихся речах. ’’Что мы видели в мире, если не
войну? Какую мысль больше всего лелеяли властители, как не
мысль о полках, пушках, боеприпасах? Вот и я говорю: полки,
пушки, боеприпасы. Ко всему остальному я глух”. Война есть,
мира нет и не было никогда, — его нужно установить, но сначала
пожелать, а, стало быть, в него поверить. К чему я клоню? Если
вы в него не поверите, вам не удастся его возжелать, а следова-
тельно, и установить.
У слова ’’необходимо” тоже два смысла. Необходимы полки,
пушки, боеприпасы, — и здесь говорит внешняя необходимость.
Война — это мир как он есть, мир, пущенный на самотек. И тут
дела его плохи. Необходимо пожелать, чтобы он стал хорошим;
необходимо поверить, что это зависит от всех, а следовательно,
от каждого; необходимо осознать себя за это ответственным.
Да-да, на каждом из нас кровь, на каждом вина, если он не сделал
всего возможного, если твердо не пожелал мира и не дерзнул
в него уверовать. Сказать же, что война будет всегда и ее
невозможно предотвратить, означает усыпить мысль и убаюкать
знание: это и есть верование. И наоборот, упорно мыслить,
желать мира, пестовать надежду означает отказаться от верова-
ний и принять веру. Против этого хотела бы выступить религия,
но не получается. В религии присутствует могучая мысль, не
способная долго пребывать в дремотном состоянии. Внешне
религия кажется верованием и сном, но ее священные тексты
сильнее людей. Религия — это не верование, а вера; это воля
к вере и делам. Время от времени эта могущественная идея
просвечивает сквозь тучи, как осеннее солнце. Но необходимо
разбудить ученых, а то им не слишком нравится эта идея. Все
дело в том, что они, как и всякая власть, крепко держатся за то,
что уже есть.
17 сентября 1927
ДЮНА
Порою у краев этой громадной золотой чаши в песке заметно
что-то, напоминающее мелкие недвижные волны, и у каждой из
них есть полость и гребень: это шаги ветра. Приглядевшись,
можно увидеть, как с одного гребня на другой летит песчаная
пыль. Чуть дальше начинает пробиваться редкая травка. Сначала
кажется, что крайний клин растительности прорезал слой песка,
но это не так: скорее, траву непрестанно засыпает песчаный
дождь. Некоторые травинки сохраняются, ибо растут с той же
скоростью, с какой нарастает куча песка. Эти редкие былинки
306
немного замедляют непрерывное продувание. Поэтому чуть
дальше — опять травка, и она спасается с большим успехом,
образуя нечто вроде войлока, мешающего ветру уносить песок,
но ежечасно и ежеминутно попадающего под легкие брызги
песка, и эта трава их хранит, прикрывает и впитывает. Итак,
внизу морские волны и песчаное взморье, а повыше — волны
песчаные и ’’взморье” травянистое. При сильном ветре и в сухую
погоду кромка травы чуть отступает под натиском песчаных
приливов. В погоду тихую или влажную трава, наоборот, укреп-
ляется и занимает прежнюю территорию; эти волны травы еще
медлительнее песчаных. Протяженность и уклон дюны сразу же
указывают на преобладающий ветер. Другие ветра на некоторых
открытых местах тоже вздымают песок, изменяя очертания пес-
чаного взморья, волны песка, чашеобразной ямы и травяной
каймы; все это своей формой и размерами указывает на частоту
и силу какого-нибудь из ’’других” ветров. Эти неравные пересека-
ющиеся тропы ветров напоминают картину Творения. Чуть по-
выше сельскохозяйственные культуры и дома задерживают дви-
жение почвы. Мир существует. Пастушка собирает разбредшихся
коров и мечтает — земная Венера вышла из морских струй.
Эти изменения не более чем образ сотворения мира, ибо
происходят они стремительно. Пески тоже текут. Морская волна
приносит их в своем кипении; солнце их сушит, ветер продувает
и собирает в кучи. Эта только что возникшая земля — лишь
маленькая волна, соразмерная человеку. На старых картах, из-
данных всего два века назад, на месте этих полей и этой дюны
изображено устье небольшой реки. Старики еще помнят, что на
камнях, наполовину вросших в землю, были железные кольца,
к которым когда-то привязывали корабельные канаты. Под пло-
дородным песком простираются обширные слои воды; проходя
сквозь стволы деревьев и стебли злаков, она устремляется к обла-
кам. Небольшой источник у подножия склона уносит в море
горстки песка; эта река-дитя так и не вырастет. Но однажды
в очередную ’’зиму столетий” ледник, словно плуг, вновь рас-
пашет здесь долину, уже совсем другую, и унесет в море весь
хлам: и животных, и людей, и богов. Волны ледников поднима-
ются и опускаются медленно, от столетия к столетию.
Судьба стран умеренного пояса, пожалуй, в том, чтобы не
иметь истории, так как движущиеся ледники стирают все с такой
необычайной силой, что их отметины до сих пор видны у окраин
наших долин и в бороздках на твердых булыжниках. Цивилиза-
циям, расположенным южнее и погибающим, наоборот, от слиш-
ком устойчивой жары, были уготованы более приличные похоро-
ны, нежели нашей. Именно здесь человек обнаруживает признаки
человека, хрестоматии древнего знания и кодекс обосновавшего-
ся в этих краях рабства. Несомненно, по какой-то подобной
причине мы столько раз начинали сначала, но никак не можем
найти пропорционального соотношения между прогрессом науки
и развитием права. Блаженная свобода северных стран никаких
307
свидетельств не оставила. Все наши архивы — египетские.
У нас нет собственной памяти, и мы живем, сообразуясь с чу-
жой. Но, возможно, на исходе какого-нибудь года — бли-
жайших шести тысяч — мы научимся располагать наши архивы
и каменные книги где-нибудь в Северной Африке. Так рас-
суждала бабочка-однодневка, наблюдая за большими песоч-
ными часами.
25 сентября 1927
ЯРМО
Вдалеке, над кочками и зарослями травы появляется что-то
извилистое, плавные кривые линии то встречаются, то расходят-
ся, и вначале невозможно сказать, что это такое. Но вскоре,
будто из-под земли, показываются бредущие друг за другом три
пары волов, на каждом животном ярмо в виде раскачивающейся
на ходу подковы. Они являют собой весьма странное зрелище.
Тот, кто видел, как покачивается ярмо на шее быка, поймет,
какого рода холмы римляне по форме сравнивали с ярмом. Но
волы казались настолько мощнее погонщика, что эта метафора
стерлась, а на ум пришла другая, более тягостная: вот вам
знаменитый Один-против-Семи, как всегда нелепый и непобеди-
мый, в таком потрясающем облике. Кто сильнее, тот под
ярмом.
Лошади не по душе удила. Она непрестанно их жует и надеет-
ся, что когда-нибудь перегрызет. Можно предположить, что ло-
шадь их познает и исследует. Удила поддаются исследованию и,
если можно так выразиться, язык и челюсти ими управляют.
Разумеется, удила невозможно разгрызть, но и протест в форме
вялого дожевывания удил тоже выражается постоянно. И если
о народе говорят, что какой-то тиран отпустил удила, значит
народ начал размышлять о рабстве и даже вот-вот поймет его
смысл. Ярмо же — иная хитрость. Глядя на форму вола, можно
сказать, что искусство убеждения достигает в ярме совершенства.
Деревяшка, связывающая вола с его собратом, лежит на роге, на
самом оружии животного. И нет ни малейшей надежды, что вол
когда-нибудь познает и исследует эту деревяшку, поймет, как она
его держит, зато все его существо вдруг становится медлитель-
ным и тяжелеет. И, даже если поразмыслит хорошенько, не
найдет никакого противоречия между собственной мощью и по-
рабощающей его внутренней силой. Соха, земля, погонщик — все
это у него в душе, все это вместе взятое и есть вол. Такова добрая
воля вола: посмотрите, как он двигается, тащит плуг, поворачи-
вает. Ярмо, рок!
А вот другая хитрость тирана. Вол до определенной степени
тянет за собой своего товарища. Полюбуйтесь-ка на эту деревяш-
ку, что сразу и сближает, и разделяет две головы. Две головы как
бы образуют одну, но сообщаются лишь посредством ярма. Они
308
не могут подать друг Другу знак. Вам понятна такая дружба?
Согласие без свободы, насильственно слаженные действия. Са-
мая тяжелая обуза, не дающая ни свободно действовать, ни
изобретать, ни даже взбунтоваться, — свой же, товарищ. Впро-
чем, тиран — тоже раб. И, возможно, то, что он подражает
движениям волов и обменивается с ними теплом тела, говорит
о его покорности. Но никто ничего об этом не знает; ничего не
сознает и вол. Да и как он ощутит дружбу, если не в силах ее
разорвать? Между тем главная тайна здесь, над головами,
— неприступная и близкая. Кажется, будто эти головы только
и делают, что разгадывают тайну, но ни на шаг не подбираются
к ее разгадке. Отсюда — противоречие: свободные сильные ноги
словно толкают вперед закованную голову. Я лучше понял
древнюю метафору: именно голову нужно освободить в первую
очередь от навязанной дружбы, заставляющей несколько других
голов вместе поворачиваться в одну сторону. Как говорится,
в единении сила. Да, но, по-моему, сила тирана.
28 сентября 1927
ИМПЕРАТОРЫ КАСТРЮЛЬ
Желать, чтобы общество выступало в роли Бога — дикарская
идея. Общество — всего лишь средство. Но так же верно и то,
что оно выдает себя за цель, когда ему это позволяют. Так
возникает тирания. В семьях часто управляет посредственность,
и порою мы видим, как дома ученый, или художник, или
изобретатель чувствует себя виноватым, представ перед судом
тетушек, своячениц и кузин, не говоря уж о детях; все выдвигают
свои бессмысленные доводы и требуют к себе внимания, сооб-
разно уровню своего развития — таково бремя инстинктов. Но
это нельзя назвать ни справедливым, ни хорошим. Микеланд-
жело, барахтающийся в сетях лилипутов! Становится стыдно,
когда подумаешь, что озорной племянник, идиот-казначей или
пьяный владелец каменоломни так и не дали родиться стольким
скульптурам. Разумеется, таков удел человеческий, как еда или
сон, но мы воспринимали все это как второстепенное, подчинен-
ное. Да, существует порядок кастрюль, простыней и водопро-
вода; для всего этого даже необходимо правительство, называ-
емое интендантской службой. Все это повинуется приказам
хозяина. Или возьмем дом. Господин говорит: ’’Мой дом, мои
люди”, представляя старый порядок, как самый что ни на есть
истинный.
Но он лишь изображает. Известно, что во все времена мелкие
начальники узурпируют власть. Руководитель работ, шеф поли-
ции, командир воинского подразделения по справедливости
должны считаться не более чем императорами кастрюль. Забо-
тясь о пище, крове, безопасности и сбережениях, они думают
о теле и, как сказал Платон, льстят ему, — тысячей крючочков
309
и гвоздиков удовольствия и боли, они лишают его свободы,
связав по рукам и ногам. Если госпожа Маглуар не в духе,
подгорит жаркое, если в дурном настроении Его Превосходи-
тельство господин министр, сгорит целый город; если раздра-
жен Цезарь, снаряды посыплются на художественную мастер-
скую и тогда Фидия* заберут в пехоту: прощайте, статуи!
Нам прожужжали все уши, рассказывая о порядке, но никто
не объясняет, что это за порядок. Между тем мы видим, что
при таком порядке всегда правит далеко не самый лучший
и способный; это прекрасно сочетается со звоном монет, с тем,
что вокруг только и говорят, что о чеках, кредите и долгах;
именно так в семьях все разговоры ведутся только о водопро-
водчике, каменщике, печнике. А сколько шуму вокруг засова,
из-за которого не закрывается входная дверь! Музыканту
приходится платить всей своей музыкой, а мудрецу — всеми
своими мыслями, лишь бы как следует закрылась дверь.
К черту! Заметьте, что это очень уместное выражение. Именно
дьявол, эта косвенная сила, способствует появлению врага,
вора, нищеты, голода, болезни. И дьявол действительно сар-
донически смеется, когда видит, как мы поначалу беспокоимся,
потом проявляем внимание и, наконец, становимся совершенно
серьезными, разбираясь в проблемах тех же дверей или окон.
В прежние времена мудрецы уходили в монахи и настоятель
запрещал обсуждать травяной отвар. Я в это не верю,
по-моему, еще как обсуждали; думаю, они собрали капитул
и получили на это разрешение. Ведь интенданты повсюду
становятся королями.
Такой порядок существует у муравьев, пчел и термитов; люд-
ским его не назовешь. Впрочем, какая великолепная дьявольская
шутка — сказать начальнику: "Ты — король травяного отвара".
И толковый человек на это не обидится — ведь и насчет травя-
ного отвара у него есть кое-какие мысли. Когда Платону было
шестьдесят шесть, он позволил заманить себя в Сицилию, чтобы
управлять апельсином, смоквой и мускатным вином**. Это оз-
начало сделаться распорядителем пиршеств. Тут можно было
дойти неизвестно до чего; требовалось снизойти до кухни. Но
нет! Пусть королем сделают лучшего Поваренка; только бы он не
пытался заставить нас целовать кастрюли.
Любая революция происходит от имени духа и направлена
против поваров. Ибо каждый человек — король; он должен не
только защищать мудреца, художника и изобретателя от "каст-
рюльного" правительства, он должен еще обороняться от соб-
ственной утробы, да и от всех утроб, вместе взятых. Взгляните на
этого короля в его символической кабинке для голосования. Он
берется за дело как может, и зачастую кое-как; но зато издает
указы против кухонных людей, вечных самозванцев.
Май 1928
зю
МЕХАНИЧЕСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ
Я действительно восхищаюсь нашей цивилизацией. Говорю все
это абсолютно серьезно. Прикиньте мысленно, сколько же дурных
поступков не позволяет она совершить среднему человеку: обидеть
нищую старушку, издеваться над слепым, обмануть ребенка,
отказаться от ухода за больными родственниками, безжалостно
раздавить собаку или кошку. Точно так же ему противны пытки,
казни — не только в реальной жизни, но и в воображении.
Больницы для бедных, благотворительные обеды, казенные ноч-
лежки, молочное питание для малюток — у нас все это стало само
собой разумеющимся. И ведь никто этого не оспаривает, даже не
спрашивает, зачем это нужно? Разве так мало значит то, что обычай
не позволяет нам делать зло так же обыденно, как носить брюки
или галстук? Вот это все само собой разумеющееся в человеческих
добродетелях и есть цивилизация. Это своего рода учтивость,
причем в прямом смысле слова, ибо данное понятие включает
в себя очень многое, учтивость почти беспредельна, за ней часто
скрывается глубокая любовь к людям; это и уважение к ближнему,
проявляемое спонтанно, без выяснения, какого он рода-племени.
Отсюда следует, что и в другом человеке мы предполагаем такие же
качества. И ведем себя соответственно — оценивая его заслуги,
ненавязчиво помогая ему, проявляя участие.
Средний человек в своей изощренной учтивости, пожалуй, не
уступит трем моралистам сразу — он и Паскаль, и Вовенарг,
и Вольтер в одном лице. И даже сам об этом не догадывается.
Все происходит как бы само собой, механически.
”0 механическая цивилизация!” — восклицал Монтень, имея
в виду, что в результате открытия Америки были уничтожены
исконные добродетели аборигенов. Монтень смотрел, как гово-
рится, в корень. Его слова должны заставить призадуматься, а не
слишком ли мы полагаемся на свою цивилизованность? Думаем,
как тот лихач: "Не страшно — я ведь застрахован": разве что
вслух это не произносит. Но и лихач мчит себе молча. Так все
обычно поступают. И засомневался я: полноте, а были ли вообще
варварские народы? В рассказах о древних египтянах, персах или
германцах непременно отмечаются их достойные восхищения
нравы и обычаи. Неужто в эпоху варварства добрые нравы
и обычаи заполняли все сферы жизни? А люди при этом жили
— словно катили по гладкой дороге — не рассуждая. Как в тор-
говой лавке выручку подсчитывает машина, так и мы в своих
рассуждениях о нравственных ценностях рассчитываем на некую
всеобщую машину для выработки такого рода суждений.
Учтивый человек пытается демонстрировать оригинальность
суждений, хотя в действительности таковой не обладает. Под-
мечено, что настоящую цену учтивости знает как раз человек
малоучтивый. Порой он невольно может обмануть другого, но
зато он, как никто другой, честно видит пределы учтивости, даже
порождаемые ею преступления, взять хотя бы ту же войну.
311
Видимо, поэтому у всякого моралиста есть что-то от дикаря. Тот
же Руссо, например, жил вне общепринятых установлении
и тщетно пытался следовать своей теории. Добиться этого не
удавалось никому. Нельзя ведь по собственному суждению про-
тянуть руку: тогда пришлось бы рассечь мышцы и нервы, и рас-
смотреть по отдельности истинные мотивы того или иного по-
ступка. Рука инстинктивно тянется к чашке с чаем, тот, кто
станет размышлять над сим явлением, непременно разобьет чаш-
ку. Впрочем, одной природной привычки, только лишь цивилизо-
ванности явно недостаточно. Украшение всякой цивилизации
— недовольные, и, прежде всего, те, которым по всем меркам
полагалось бы быть довольными. Это поистине драгоценная
порода людей!
2 июня 1928
СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОЕ
Ночи теперь поистине пифагорейские. Блажен тот, кто ведет
свободную беседу под знаком Лиры, без упования и страха. ”В
этих пространствах нет ничего сверхъестественного, — сказал
один. — Все в них безупречно и разумно до совершенства. В одно
прекрасное утро с безопасного расстояния я наблюдал знамени-
тые взрывы в Вердене*: продолжались они добрых два часа.
Мощные метеоры сыпались, словно из неисчерпаемого кратера.
В этой дымке, будто в туманности, на мгновение вспыхивали
солнца; и будьте уверены, малейший осколок снаряда взлетал
и падал в соответствии с полученными импульсами и толчками.
Внизу от страха или храбрости вновь и вновь вскакивали люди:
на них действовали другие взрывы — в их нервах и мускулах;
и все вновь становилось землей до тех пор, пока солнцеподобная
вспышка не замешивала это тесто заново, и из него снова не
возникали деревья и злаки, люди и кони, снаряды и война; и все
это можно было рассчитать так же точно, как траекторию нашей
подруги луны. Никто из нас в этом не сомневается. Небо — это
ничего не сулящая, но и не лгущая книга. Считайте, что в таких
великанских часах секунда соответствует сотне тысяч наших ве-
ков. А значит, разве небо — не тот же пылающий Верден?*
Солнца и вспышки... Строчит солнечный пулемет — и вот вокруг
осыпаются листья. А эта ночная песнь — ощущаете ли вы силу,
сотрясающую воздух мощными толчками? И даже эта пришед-
шая мне на ум мысль потрескивает, как пламя. Нет, в мире не
существует воли, способной высвободить хоть один атом из этих
вихрей. Тот, кто в совершенстве познает хотя бы один пласт
Вселенной в один конкретный момент, узнает все, что произойдет
в следующий миг. И дело здесь в том, что наши простейшие
подсчеты, напоминающие закрытые сосуды, и наши опыты, похо-
жие на почти закрытые сосуды, подтверждаются столько раз,
сколько нам угодно”.
312
У другого все же нашлось, что возразить: ”Я, наоборот,
думаю о том, нельзя ли нашу эпоху назвать эпохой сверхъестест-
венного. Ведь во времена невежества сверхъестественное можно
лишь предчувствовать, постичь же — невозможно. Все — чудо,
и ничто не чудо. Вы нас подвели к крайней точке, где со-
средоточена противоположность чуду, и теперь мы можем,
наконец, увидеть, что находится за ее пределами. Ибо не
существует человека, который действовал бы по заранее от-
работанной схеме; и если говорить о главном, нет человека,
который думал бы согласно вашей идее, будто бы его мысли
совершенно автономны, а он ни при чем. Мыслить в таком духе
означает перестать мыслить, поскольку верным будет все, и даже
мысль безумца, — да-да, верной, как траектория. А следователь-
но, именно тогда, когда мы признаем, что природа невозмутима
и что она — законченное целое, мы и вправду начинаем считать,
будто воля на что-то способна. Оставляю в стороне тонкости
и хитросплетения мысли — они могут нас долго занимать
и отвлекать. Раз уж вы переходите к сути, то и я тоже. Я играю
роль кормчего, или Улисса-мореплавателя. Так вот, чем отчет-
ливее он понимает, что одна волна сама по себе ничего не хочет,
что ее лишь толкают и раскачивают другие волны, ветер
и небесные светила, тем больше он дерзает, тем больше сил
прилагает; в этом хаосе его мысли спокойны; он возвышается
и спасается, следуя верной системе. Вот так, когда человек
встречается с этим подталкивающим и подталкиваемым объек-
том, он, с одной стороны, ни во что не верит, а стремится лишь
знать. С другой стороны, однако, оказавшись лицом к лицу
с властью и решив применить ее к самому себе, он клянется, что
властвует над собственной храбростью, но конечно же небесп-
редельно; идея героизма в том, что предел здесь можно найти
лишь с помощью испытания. Истина или обман? Но какой смысл
обретут эти слова, если истиной будет то, что он сможет многое,
если совершит попытку, и истиной же — что он не сможет ничего,
если попытки не совершит? Здесь перед нами — вера неверую-
щего, явление новое и невиданное. И заметьте, она всегда
выступает против названной по имени, неприкрытой и измерен-
ной силы”. В вышине возникали беззвучные вспышки, загорались
солнца.
7 июня 1928
КЛОЧЬЯ
Творить нетрудно, вот что трудно — так это разрушать. Бог
имел в своем распоряжении хаос; он не наталкивался на сопро-
тивление завоеванных прав. Но мироустройство типа ’’что полу-
чится, то и получится” создает дивный беспорядок, скрывающий
от нас природу. В нем надо жить, и компромисс соответствует
общественно-правовой ситуации. Политика движется по нашим
313
костям, ибо мы не боги. Если с этим согласиться, невозможно
представить себе, до чего опустилась бы политика, оставалась
просто политикой. К счастью, ни во что не верящая способ-
ность суждения рвет все в клочья с самого начала. Монета
— это вторичная сущность, с которой имеют дело банкир
и политик, не деля ее на части. И скупость — вторичная
сущность; храбрость и трусость, властолюбие и робость, тще-
славие и цинизм — все это также производные, а не базовые
элементы мироустройства. Написать роман методом сопостав-
ления характеров означает пожелать создать мир из одних
идей.
В детстве я думал, будто облако — это некое существо,
откуда-то пришедшее таким, какое есть. Порою — но не всегда
— внешний вид подтверждает это предположение. Пригля-
девшись получше, я увидел, как в чистом небе образуются
облака. Затем, твердо уяснив, что это всего лишь облако,
я понял, что облака формируются и расползаются ежесекундно
благодаря встрече и перемешиванию вихрей теплого и холодного
воздуха. С помощью чуть более сложного умозаключения
я перестал воспринимать молнию как некий персонаж, спря-
танный в черной туче; теперь для меня она представлялась
не чем иным, как разностью уровней атмосферных величин.
Это просто и достаточно далеко от человека. Тем не менее
такие несложные проблемы научили меня мысленно дробить
на части прочих важных особ очень привлекательной внешности.
Порой бывало просто смешно: ну как же ты мог обмануться:
ведь эту слезу вызывали слабый ветер или щепотка пыли,
а иногда — попавшая в глаз мошка.
Человек состоит из мозга, сердца, двух легких и из прочих
органов. От соглашений и ссор между этими персонажами зави-
сят здоровье и болезнь. К тому же о них нетрудно говорить.
Однако гений медицины, в моменты прозрения творящий истин-
ную медицину, разлагает этих трагических персонажей на части.
Нет ничего, кроме живой ткани, обернутой вокруг твердокамен-
ного остова; кровь — тоже ткань. Это равнозначно подлинному
единству человека, и отсюда вытекает, что мир проникает в чело-
века и перемешивает его ткани, словно море — водоросли.
То же и с мыслями, ибо необходимо описать все. И, беря за
отправную точку знаки, всегда лучше разгадывать подлинные
мысли человека, если прочитываем их в движении колышущихся
водорослей. Иногда дипломат бьется с целым политическим
направлением, с общими местами, прецедентами и предполага-
емым коварством, а затем с благосклонностью узнает в звезд-
чатых кораллах своих собратьев: это каменистые отложения,
покрытые плавучей растительностью, которая говорит ”да” или
"нет". И тогда он начинает находить доводы в собственных
водорослях. Этому немало могут помочь клубника со сливками
и курица с грибами. Но слишком трудно разъяснить, в чем связь
между элементарными поступками и глубочайшими идеями. По-
эм
этому я предпочитаю сразу начать с более сложного, зная, что
такие идеи можно разделить на мелкие составные части, как и все
остальное. Ибо если взять числа в готовом виде, то ни одно из
них не будет ничего включать в себя; счетчики вслепую прокручи-
вают эту вторичную материю. Однако серьезный математик
задает себе нуль и находит, что даже этого слишком много. Он
непрерывно возвращается к отправной точке, исходя из того, что
цифр якобы пока не существует. Ибо идею из идей не производят:
нужно иметь перед собой совершенно пустой мир. Лучше всего,
как Богу, выбрать хаос.
3 июля 1928
НАСТРОЕНИЕ В НАШИХ СТРАСТЯХ
Вследствие естественной игры воображения все мы фатали-
сты. Здесь фигурирует не только предчувствие, но и небольшое
головокружение, так как острых ощущений без действий не быва-
ет. Когда мы боимся упасть, это означает, что мы уже ощущаем
наше падение. Это дрожь-предвестница, сигнализирующая
о включении нашей машины; она столь ясна и красноречива, что
мы забываем обо всех мудрых речах, с коими могли бы об-
ратиться к самим себе, и слушаем лишь внутреннюю речь на
животном уровне. Вот так мы ощущаем, как гнев собирается
в нас, словно грозовая туча, — и тело, как нетерпеливая лошадь,
натягивает поводья. ”Уж я-то себя знаю, — говорит простодуш-
ный, — чует мое сердце, не к добру все это”. Сколько проступков
или глупостей, столько (или почти столько) сбывшихся пред-
сказаний...
Вот человек, с которым я должен бережно обращаться, кото-
рому я должен потакать и в конечном счете нравиться — так
внутренне благоразумно я себе советую, но вскоре начинаю
ощущать какое-то нетерпение, выражающееся в неких намеках на
жесты. В собственном голосе я слышу ворчливые интонации
и в то же время замечаю в важном для меня человеке признаки
отклика на них. Страх перед самим собой невыносим, невыноси-
ма и боязнь страха; трудно обуздать в себе напряженность
ожидания. И я взнуздываю своего коня, то есть становлюсь
презрительным, наглым, начинаю угрожать; я бросаюсь невесть
куда, чувствуя себя совершенно несчастным. Вполне заурядные
эмоции, и каждый испытал подобное. Следовательно, все измене-
ния настроения предсказуемы; мы страшимся их, но в конечном
счете подтверждаем посредством самоконтроля, который под-
водит черту под происшедшим событием и играет свою роль
подобно актеру. Вот так мы становимся угрюмыми и даже
зловредными — вопреки собственным решениям и какому бы то
ни было здравому смыслу, из-за одного того, что нам кажется,
будто мы такими становимся. В человеке есть суровое начало,
внезапно подчиняющее себе животные силы, и это движение
315
души благородно, ибо часто, гонимые стрекалом страха, мы
способны на все. Робкий превращается в отважного: ка-
кой-нибудь довод, вспыхнув, словно пламя, высвечивает беду
и тем самым довершает ее. Таково движение наших страстей
и страстишек. ”Я знал, что иначе сделать не мог”. Мы
претворяем в реальность ужасающую нас идею, мрачное пред-
сказание, сделанное самим себе, тем самым обычно и совершаем
ошибки.
Страсть есть некое предсказание, оракул, возвещаемый телом
человека. Это знание весьма смутно, но оно очень волнует;
приходит в сопровождении действия, и жребий уже брошен.
Человек сделал выбор; он или отдает себе отчет, что играет
взятую па себя роль, или, прекратив все это, умеряет эмоции. Это
значит, что внутренне выбор сделан; он или бросается вперед
очертя голову, или собирается с мыслями. Сам себе он говорит,
что идти назад уже поздно; роль, которую он играет, — это всего
лишь его мнение. Именно так члены политических партий до-
водят себя до ожесточения; ведь они — зрители, обновляющие
собственную стародавнюю ярость, слушая любимого оратора.
Мы часто удивляемся, когда угрозы войны исходят от людей,
вовсе не собирающихся сражаться, но они всего лишь ищут
поддержку своему мнению.
Фатализм — отвлеченная доктрина, отпускающая грехи на-
шему сердцу, поэтому он приятен. Когда Толстой рассказывает
о войне между двумя императорами, он находит удовольствие
в утверждении, что все ее события — Бородинское сражение,
пожар в Москве и тягостное отступление — были предопределе-
ны. Его могучее воображение управляет идеями. Но как изобра-
зить страсти, если не описывать чувства, помутнение разума,
грезы? Если бы мы были гибкими, хладнокровными и осмот-
рительными, словно дровосеки, фаталистическая идея не имела
бы над нами никакой власти. И тогда бы мы спокойно изменяли
будущее. Но этот драгоценный опыт не так волнует, как его
антипод, — и мы стараемся не думать о нем. Власть себя не
познает, познает себя страсть.
Впрочем, и дровосеки иногда случайно гибнут — из-за того
ли, что в какой-то момент полагаются на прочность ветви,
которую собираются срубить, либо оттого, что упрямо продол-
жают рубить дерево, когда пора уже отскочить в сторону. Воз-
можно, живая эмоция страха находит себе опору еще и в топоре.
В этот краткий миг боги берут реванш. А, может быть, и вся
теология основана на страстях: ведь чтобы держать в руках
судьбу, необходим какой-то бог. В метафизике несомненно при-
сутствует настроение. Я заметил, что в знаменитых доводах
против свободы есть изрядная доля раздражения. Это фурии,
сдавшие экзамен на степень бакалавра.
5 июля 1928
316
НАШ ТАЙНЫЙ ЗАКОН
В этой прибрежной области море не намыло песчаных пляжей
между двумя сланцевыми косами; дающая пропитание земля
изборождена глубокими впадинами и, кажется, будто вскопана
заступами; она разделена на островки величиной с дом, и на
каждом в один ряд со злаками и овощами возвышается плоский
участок плодородной почвы, украшенный теми же растениями,
что и побережье. Издали зеленая кайма выглядит непрерывной;
на близком расстоянии мы различаем большие канавы, как будто
выкопанные вчера. Скользя по полям зерновых и свеклы и по их
низеньким оградам, взгляд останавливается на рощице кривова-
тых деревьев, согнутых в направлении ветра, за которой видне-
ются крыши. А внизу иной мир: извилистые улочки между доми-
ками из скальных пород, неровные просветы среди камней, за
которыми — неистово голубое августовское море. Эти коридоры
как будто вымощены розоватым, влажным и жестким песком без
единой гальки. Более красивого песка я не видел: здесь все
перемешано, промыто, просеено. Чистые цвета, резкие тени.
Человек ощущает, что в этом диком и чуждом мире обрел
себя. Он не отрываясь смотрит на открывшуюся картину; и ис-
пытывает счастье. Но — отчего? По-моему, оттого, что предает-
ся раздумьям. Так мы иногда думаем о предмете любви, безраз-
дельно ему доверяя и не желая, чтобы что-то в нем изменилось.
Но кроме этих бесценных моментов бывает и другое, когда
человек устает от человека. Он так устроен, что ему нужны
одновременно и согласие, и сила; поэтому он порой поспешно
и без очевидной пользы проявляет внимание к другому. Мы
отвечаем знаком на знак, даже не успев понять, нам ли он
адресован. Ограниченная в процессе обмена жизнь — это просто
нелепость. Не говоря уже о том, что земля тоже испещрена
знаками человека, требующими учтивого отношения к себе. Зато
достаточно повернуть голову и посмотреть поверх этой канвы,
а еще лучше — на ее дно — и нет ни дорог, ни единого следа
человека, ни раздумий о непростом будущем — все ясно, все на
своем месте. История здесь как он обретает невесомость. Нам
хотелось бы заглянуть в то время, когда этот песок был горной
породой, хотя скала и песок наглядно подтверждают, что кон-
траст между ними существовал от века. То приближающаяся, то
отступающая вода хорошо все объясняет нам, показывая то, что
было, есть и будет. Все всегда будет хорошо, и все всегда будет
как прежде, ибо в этом движении ничто не нарождается и не
разрушается. Все явления новы и идеально соответствуют друг
Другу. Я спрашиваю: а что здесь было в давние времена? И лов-
лю себя на мысли: да ведь эти давние времена вот только что
прошли передо мной: они как волна, которой уже нет, но она
вернется — в чем-то иной, но и прежней. Море омывает не
только тело, но и дух, которые погружаются в неумолчный рокот
и в непрерывно звучащую в этих гулких залах музыку. Этот шум
317
ни о чем не говорит, да и сам он — ничто. Может быть, он
заглушает шепот речей, шум споров, которые мы ведем сами
с собой, звучащие диссонансом "да" и "нет". Мне кажется, мы
всегда говорим "да" этому ритмическому рокоту, как будто
слушаем прекрасную музыку. Но почему? Я объясняю это тем
внутренним подражанием, посредством коего шум моря возвра-
щает нас к самим себе. Возможно, рокот волн гармонирует
с таким же ритмичным и монотонным в своем разнообразии
ропотом нашей души. Одна из составных частей музыки — и дос-
таточно важная — возбуждает, умеряет и направляет наше дыха-
ние, наши волны — душевные приливы и отливы. Великий музы-
кант разгадывает, где эти высокие и низкие точки, когда все
выравнивается, возникает пауза и начинается новый подъем. Но,
может быть, еще лучше учит нас Океан, ведь находящиеся в под-
вешенном состоянии и дрожащие флюиды нашего тела, как и он,
зависят от изменений силы тяготения под влиянием солнца и лу-
ны. Ибо, будучи "текучими", мы не можем меняться сразу цели-
ком. Кто не настраивал инструмент внимания на волны собствен-
ной жизни, тот обречен познать и мели, и рифы, а порою
— и настоящее крушение мировоззрения. От всего этого исцелит
Океан, каждый раз настраивая нас на мысль. Кажется, будто он
каким-то волшебным образом постиг моменты покоя и пробуж-
дения, наступающие по некоему тайному закону нашей души,
и отмечает их.
20 августа 1928
"ВОЙНА И МИР"
Толстой — это сама жизнь, наполненная суждением. Не спе-
шите к ее концу: вы обнаружите величественное, но бессодер-
жательное учение. Бессодержательное, ибо вы не можете вынести
приговор всем мгновениям собственной жизни, преодолеть их
и в то же время сберечь в памяти. Эта мораль выдержала
испытание огнем. Эта натура одержала самую важную победу
над собой. Приняв жизнь, она затем отвергла ее, использовала
все возможности для низвержения властей, хотя прежде была их
опорой, подобно тому как легионеры способствовали низложе-
нию Цезаря, отказавшись служить ему.
В "Войне и мире" все суждения, прежде всего, выносятся
в рамках какой-то "химической фатальности”, где все соединения
разложены на элементы. Но для этого нужно поместить в себя
тигель, а не имеющим такого опыта, по крайней мере, разложить
на части ужасные порядки. Ибо смотр перед битвой — не парад,
и на нем выявляется настрой каждого. Государственные власти
показаны здесь не оторванными от жизни, это отнюдь не ладно
скроенный исторический мир. Планы генералов-схоластов ру-
шатся, не успев сформироваться, из-за того, что всю их самую
сложную подоплеку улавливает Кутузов, недоверчивый и стой-
318
кии гений. Кутузов победит, используя времена года, страсти,
настроения; он еще не знает — как, но уверен, что непременно
победит. Он находится в вихре событий. Разграбление Москвы
тоже часть его игры. Вникайте в суть дела. Читайте и пе-
речитывайте эти вечные страницы. Не надейтесь, что найдете
что-либо сравнимое с ними. Такие глубокие мысли рождаются
лишь раз, подобно тому как лишь однажды была написана
Библия и явился Христос. Если только вы умеете читать,
то поймете, насколько тщетны все попытки реформировать
внешнюю сторону войны. Здесь схвачена истина всякой войны.
И поскольку размах каждой личности соответствует ее ус-
тройству, то вся совокупность личностей напоминает метеор,
в коем нет ничего человеческого, но и сверхчеловеческого
тоже. Фатализм — одна из тех иллюзий, которым нужно
отдать дань в самом начале, если впоследствии вы хотите
ее преодолеть. Несгибаемые личности описаны четко, и каждая
деталь на месте. Прежде всего, видно, что в романе нет ни
человеческого, ни божественного центра, но все происходит
по законам некой химии земли. Так описаны мороз и голод,
поедание конины и все остальное... Все это будет вас сопро-
вождать, когда вы последуете за Пьером Безуховым, мыс-
лителем, вашим другом, и узнаете, какие мысли, достойные
каменного века, у него возникают в этом вихре столкнувшихся
сил. Именно они, а не пустые идеи того или другого коман-
дования приведут к победе.
После этого и на фоне этих диких страстей вы будете давать
оценку восстановленному общественному строю. Вот ’’Анна Ка-
ренина”; но этот роман надо читать, только вернувшись с войны.
Иначе вы все-таки ошибетесь в Каренине: он — человек порядоч-
ный, благочестивый и верный, но человек видимости, формы,
представитель бюрократии; военный, который не воюет. Не до
конца поймете вы и проступки Анны и Вронского, и то, как
пустой и бездумный свет наказывает тех, кто ему доверился.
Итак, после первого раздумья, проникающего в суть второго,
необыкновенно мучительного, подольше подержав эти книги на
коленях, вы созреете и для ’’Воофесения" и, наконец, поймете,
каков на самом деле Каренин, ибо здесь он принимает у себя
Нехлюдова. Для него имеют значение лишь мнения других,
и отсюда вы сделаете вывод, что он судит о могуществе и благо-
получии государства лишь сообразно получаемым высоким по-
стам. Но поскольку это суждение не так-то просто подкрепить,
вам предстоит долго вникать в него, прежде чем поверить.
Возможно, ’’Воскресение** — чересчур ясный роман, а известно,
что чрезмерность может быть и неуместной. Не один раз вы
вернетесь к видимостям ’’Анны Карениной”, чтобы рассмотреть
их такими, какими они изображены, а затем — к ’’Войне и миру**,
к Библии, к поэме стихий, ибо в ней хаос для тебя, о, Демиург!*
1 сентября 1928
319
ХИТРОСТЬ ПОДВЛАСТНЫХ
Ситуация в обществе — это та реальность, за которую мы не
ратовали и предпочли бы совсем иное. Мы можем многое, когда
дело касается пустяков; когда же необходимо пресечь террор,
умерить гнев или импульсивные действия властей, тут и выясня-
ется полная наша неспособность. Проводим в беззаботном счас-
тье годы, болтая в свое удовольствие и, высмеивая тиранов,
вдруг внезапно оказываемся в рабском положении. Льется кровь,
гремят пушки — и все это делается против нашего желания
и нашими же руками. Революция, которая была в одинаковой
степени и порывом, и мыслью, завещала нам колоссальные права
и непомерные обязанности. Так стоит ли продолжать поглощать
эту смесь идеала, славы и крови? Не лучше ли хоть раз отказать-
ся и, подобно отшельникам, опуститься на землю? Какая жизнь
нам нужна — сверхчеловеческая или человеческая? Естественно,
мы хотим жить по-человечески, а для этого, кроме всего прочего,
необходима хитрость. Животное импульсивно, и даже невозму-
тимый вол порой готов броситься со всех ног тащить повозку.
Человек же всюду прибегает к хитрости: и в мореплавании,
и в предпринимательстве. Поистине неисчерпаем смысл великого
изречения: "человек побеждает природу, лишь повинуясь ей". Но
почему оно не может быть верным относительно природы поли-
тической, которая намного страшнее других разновидностей при-
роды? Мы же не бросаемся в костер, чтобы погасить его, так
зачем же очертя голову бросаться на Цезаря?
Хитрость правителей стара как мир. Хитрость тех, кем управ-
ляют, — явление новое. Честолюбие одних, сдержанность других,
нетерпение, свойственное почти всем, — так образуется море, то
покладистое, тихо покачивающееся, то бурное, рокочущее, то
разъяренное и разбивающее суда. И никаких гаваней. От рожде-
ния до смерти каждый человек во власти этих морских волн.
Никогда не доверяя им, он вынужден идти на большие уступки.
Я уже слышу "предписание": "Надо любить; прежде всего — лю-
бить”. И прекрасно понимаю, что это политическое море состоит
из людей, из моих близких, а частично — и из моей собственной
субстанции. Если же я, повинуясь сильному и по сути религиозно-
му чувству, представлю, что оно все состоит из той же субстан-
ции, что и я, разве не моим делом будет управлять самим собой
и применять против себя хитрость? Меня учат этому и малейшее
раздражение, и предвестье душевных бурь. Далеко не все ладно
в том, чему имя — "Я”; так почему же все должно быть хорошо
в этом большом общем "Я"? И с какой стати надо поклоняться
в других тому, что нисколько не нравится в тебе самом? Утверж-
дать, что в этом обществе все непогрешимо, божественно, можно
только впав, как Пифия, в состояние транса.
Не все хорошо, но это скорее всего потому, что существуют
такие низменные потребности, как еда и сон, или как необ-
ходимость распахать девственную почву, то есть разрушить ее,
320
как охота, рыбная ловля, безжалостные завоевания и даже оборо-
на. Последняя легко становится бесчеловечной. Никто никогда не
утверждал, что сумасшедшего надо связывать или, того хуже,
убивать, — и я не понимаю упоения оборонительной доктриной.
Энтузиазм здесь напоминает беспорядочные движения, куда бо-
лее резкие, чем это необходимо, как у неловкого боксера. Я не
понимаю тех, кто утверждает, что, напротив, было бы разумно
пустить все на самотек и отвергнуть ту жалкую жизнь, что ведут
другие.
Меня хотят поймать на отвлеченной дилемме: мол, либо
откажитесь от всякого насилия и умрите спокойно, либо смири-
тесь и примите проявления силы как удел человеческий. Меня
чуть не поймали, но я ускользнул. Я требую ограничивать, а еще
лучше, рассчитывать проявления силы, противостоять порывам,
остерегаться конвульсий и ярости и, наконец, хитрить с общест-
венным организмом, подобно тому как я хитрю со своим. Ведь
мне отлично известно, что мое тело взломает замок, вместо того
чтобы открыть дверь ключом, если я не вмешаюсь.
8 сентября 1928
ВСТРЕЧА ГЁТЕ С НАПОЛЕОНОМ
Пока Наполеон пристально, но напрасно вглядывался в не-
проницаемого, наглухо закрытого и, подобно источнику боль-
шой реки, исчезающего в верховьях Гёте, тот, наоборот, мгно-
венно увидел насквозь этого лишенного таинственности, по-воен-
ному незатейливого всемирного инженера. Не имеющий ни дру-
зей, ни даже врагов император, оценивающий любого человека,
как другие оценивают инструменты, непостижим для придвор-
ных; возможно, этим объясняется то, что у него нет двора. Он
учредил двор и титулы, издал указы об обязанностях, костюмах,
этикете и всем остальном. Он сотворил мир в той мере, в какой
это можно сделать с помощью декретов. Но такие творения
разума не долговечнее военных железок. В этом человеке сочета-
лись своеобразное величие и заурядность прилежного ученика.
Машины внушают страх своей надежностью; в ней видна мысль;
однако все в ней, даже внутреннее — только внешнее. Становится
страшно, когда начинаешь понимать, что для такого человека
даже гнев — не более чем средство, а следовательно, ярость его
была машинальной, и даже его желания сводились лишь к натис-
ку и к сражениям. Это подтверждают анекдоты: о том, как он
Разбил фарфоровую посуду на глазах у дипломатов, и о том, как
во время ужина от нетерпения вылил воду на платье какой-то
ламы. Можно ли его назвать нетерпеливым в любви? Нет, он
никого и ничего не любил. Гёте разгадал его, но для этого
потребовался взгляд поэта.
Я отсылаю вас к драгоценным ’’Мемуарам”*, где перед нами
постепенно предстают подробности великого события. Именно
11 Ален	321
сохраняя в памяти такие моменты, человечество побеждает судь-
бу. Дух Наполеона не умер и никогда не умрет. Мы испытали его
влияние в большей или меньшей степени; возможно, его послед-
ствия еще отзовутся в нас. Так что же он такое? Он — сам дух
войны. А какой же штатский в последнем своем содрогании не
подражал военным и не прикрывался этой выхолощенной до-
блестью и заученной решительностью? Разменное величие и че-
канка посредственностей... Человек так устроен и ориентирован,
что даже становясь генералом или министром, он ищет и получа-
ет инструкции либо составляет их сам для себя, после чего его
осеняет и преображает благодать, представляющая собой проти-
воположность подлинной благодати. Отныне на его лице написа-
на абстрактная антиблагодать, делающая его неутомимым, со-
средоточенным и безупречным; теперь, согласно составленному
для всех без исключения расписанию, он проявляет бесстрашие
и благоразумие во всех без исключения случаях: в зависимости от
ведущих к цели средств бывает то щедрым, то безжалостным;
рассудочно суровым, другом или врагом по велению рассудка,
демонстрируя в этом такую последовательность, что ей позави-
довали бы даже страсти. Но не будем упускать из виду, что его
рассудок — это план, если он начальник, или инструкция, если он
подчиненный. Приставьте его к узникам, к стадам, к сбору
урожая, к газетам, транспортным средствам, к пулеметам, само-
летам, к проводам, походным кухням — он повсюду добьется
одинакового совершенства и знаний равной точности, методич-
ности и щепетильности. При этом он честолюбец и интриган, но
эти его качества невозможно презирать, ибо он честолюбив, так
как хочет лучше работать и служить обществу. Иезуиты тоже
проявляли добродетели такого плана. И тут мы начинаем пони-
мать поначалу казавшиеся трудно объяснимыми родственные
черты.
Здесь нет места мысли. Она не ко двору на этой унылой
территории. Так чего же она ищет, бродя вокруг столь тщательно
охраняемых крепостных стен? Чего она ожидает? Найти хотя бы
чахлый цветочек, что-то естественное или поэтичное, какую-то
крупинку фантазии, прихотливости, лени. Наконец, услышать
хотя бы слабое поскрипывание в этих политических машинах,
обнаружить какой-то балласт, какие-нибудь перебои, неполадки,
проблески сомнения, хотя бы тень душевности и самодостаточ-
ности. Что угодно, только не утилитарность и безжалостность
в пользовании средствами. Может, увидеть умиротворенную
улыбку? Но нет, ведь эта неулыбчивая машина — сама война.
Кое-какие драгоценные приметы дают мне основания уповать на
наших героев. Но там, где появлялся Наполеон, всякая надежда
исчезала. Все-таки Гёте был слишком хорошо воспитан...
13 сентября 1928
322
ПОХВАЛА РАБСТВУ
Когда наша цивилизация возобновила прерванный на долгий
срок контакт с Тайной Империей, она обнаружила народ кроткий
и учтивый, но сохранивший рабство. Ее наивные жители прода-
вали детей на рынках, как у нас продают телят. Только не
подумайте, будто с этими выставляемыми на торги детьми об-
ращались дурно. Многочисленные филантропы вышеупомянутой
страны ни за что не допустили бы этого. К тому же рабство
бывает внешне чудовищным лишь в тех случаях, когда мы имеем
дело с жестокими и легкомысленными людьми, которые не могут
как следует распоряжаться собственным имуществом. Рассказы
о зверствах торговцев неграми являют весьма поучительный
контраст с деятельностью наших экспортеров рыбы и винограда,
придающих такое значение упаковке. Аналогичным образом то,
что сообщают о бичевании и прочих издевательствах, доказывает
лишь дикость самих плантаторов; по этим признакам нельзя
судить об институте рабства. И вот в Тайной Империи мудрость
ее жителей сохранила сам институт. Хорошие законы, кроткие
правы, могущественная и благоразумная религия способствовали
такому надежному усмирению страстей, что бунт рабов в этой
стране так же невозможен, как у нас — восстание породистых
собак или домашних кошек.
Ни в одной другой стране детям не оказывали более действен-
HOi о покровительства; нигде их лучше не просвещали, не приче-
сывали, не мыли, не развивали физически; в мире нет детей ни
прекраснее, ни здоровее. Это я говорю о маленьких рабах, ибо,
как это бывает и у нас, свободных детей довольно часто отдавали на
попечение рабов, в результате чего они становились избалованны-
ми, и виной всему — капризы или неуместное честолюбие их
родителей. И к тому же частная жизнь свободных граждан
вследствие праздности и скуки нередко бывала далеко не доброде-
тельной, распутной. И наоборот, при воздействии того, что мы
называем рационализацией, весьма долго применявшейся в науке
человековедения в этой стране, брак для рабов стал священным,
а супружеская неверность превратилась в редкое и почти невозмож-
ное явление. Впрочем, изрядной части рабов была предоставлена
свобода выбора—и притом даже более широкого, нежели у хозяев,
где, как мы видим, почти все брачные союзы заключались случайно
либо ради выгоды. Большие семьи рабов составляли предмет
гордости хозяина, и тот почти всегда относился к ним с нежностью.
Помимо того что детей не рассеивали по свету, не продавали
бездумно до достижения определенного возраста, рабу всегда
присваивали имя и место рождения, составлявшие его украшение
и признак достоинства. И подобно тому как порою у нас ка-
кой-нибудь мальчишка из свободных неопровержимо свидетель-
ствует о собственном происхождении, так и семейные чувства рабов
поддерживались церемониями, на которых выросшие дети, как
в раннем детстве, окружали своего пращура, благородного родона-
323
чальника. Вот так благородство крови, исчезавшее у хозяев из-за
их потребности накапливать богатства и объединять капиталы,
сохранилось у рабов благодаря скупости хозяев, не говоря уже об
искусстве ’’человеководства”, имеющего своих приверженцев.
Высказываются догадки о том, что врачи в Тайной Империи
обладали большими полномочиями и что проблемы питания,
алкоголизма и, наконец, профилактики нашли окончательное
и разумное разрешение, по крайней мере для рабов. Можно
заметить в этой связи, что нам недостает не просвещения, а пол-
номочий и, прежде всего, в отношении своего ближнего. Тем не
менее хочется спросить, как получилось, что это разрешение
устанавливать рацион питания, взвешивать раба, проводить ме-
дицинский осмотр и делать прививки не довело врачей до сума-
сбродств. Причина здесь в том, что лечившие рабов врачи под-
бирались согласно хозяйской выгоде и после длительного и вни-
мательного изучения результатов. А значит, и хозяева, которых
обслуживали врачи рабов, имели большие шансы дожить до
глубокой старости; хотя многим не удавалось это из-за пагубной
привычки к неповиновению. Поэтому случалось, что какой-ни-
будь разумный хозяин мог серьезно позавидовать участи раба,
тогда как у рабов едва ли были поводы завидовать хозяевам.
Ибо следует знать, что рабский труд был ограничен неукос-
нительно исполнявшимся законодательством, тогда как труд
хозяев, непрестанно сочинявших законы и постановления, зани-
мавшихся управлением, статистикой и повышением квалифика-
ции, был ничем не нормирован, и длился бесконечно.
1 ноября 1928
СУМЕРЕЧНЫЕ МЫСЛИ
Меня не интересует, о чем думают собаки, кошки, волы или
кролики. Я прекрасно понимаю, что мне на это скажут (ведь это
набившее всем оскомину общее место): и у меня, и у всех нас,
людей, бывают мысли, ускользнувшие от нашего внимания,
— сумеречные или ’’закатные*' мысли, к каковым относится,
например, и почти машинальное стремление твердо держаться на
ногах или же соблюдать правила орфографии. И порою я об-
наруживаю, что мурлычу под нос песенку и думаю о ней,
незаметно для самого себя. И все же такие мысли для меня
что-то да значат; и та же ржавая листва, которую я вижу, не
отрываясь от пера и не глядя в окно, как-то окрашивает мои
мысли. На эту тему можно сколько угодно мудрствовать,
описывая некую кайму, или полутень, окружающую мои главные
мысли. А раз существуют сумеречные мысли, хотя их и мыс-
лями-то едва ли назовешь, стало быть, именно в них, по всей
вероятности, погружены собаки, кошки, волы и кролики. Эти
мысли — дремота и сон наяву. Они знакомы утомленному
и засыпающему человеку; в такие моменты он — собака или кот.
324
Так мы постигаем бесконечное количество степеней сознания,
свойственных природе и нам: сознание, подсознание, бессозна-
тельность. И постижение двух последних, смутных степеней даже
позволяет сказать, что можно иметь мысли, не подозревая об
этом; можно любить, не зная о том, что любишь, или желать
кому-нибудь вреда, даже не догадываясь об этом. Вот что
приводит нас в волнение и подставляет под удар слабодушных,
у которых можно обнаружить бездну намерений и планов!
Наблюдая за ловкостью оценщиков золота, я не раз просил их
показать фальшивые монеты, однако они не отважились. Бессо-
знательное столь же присуще церемонии званого ужина, как
и черный фрак.
Тем не менее в таких делах требуется быть неукоснительно
точным или не вмешиваться совсем. С какой стороны ни взгля-
нуть на этот вопрос, слабая или смутная осознанность действий
сочетается с неусыпным вниманием. Подобно тому как луч фона-
ря позволяет видеть за пределами освещенного круга разнооб-
разные тени и размытые контуры людей и вещей, — так и раз-
мышляющий человек видит сумеречные мысли, если можно так
выразиться, уголком глаза, и даже понемногу вытаскивает их на
свет, находя удовольствие, однако, в немедленном возвращении
их в первичное состояние. И здесь я ловлю излучающего свет
мыслителя с поличным: пусть эти мысли напоминают тени,
— именно он формирует их. И явный софизм*, за который мне
хочется его пристыдить, — что при отсутствии света в центре эти
мысли все еще остаются мыслями, живущими и развивающимися
сами собой и сами для себя, словно какие-то неведомые живот-
ные. Это как если бы он считал, будто формы, замеченные
в полумраке вокруг фонаря, сохранят мимолетный свет как свой-
ственную им фосфоресценцию даже тогда, когда фонарь будет
погашен.
Противоположная партия, к коей я причисляю Декарта, на-
считывает немного сторонников и мало заботится о том, чтобы
их иметь. Эта партия решительно заявляет, что если мысль не
сформирована при полном участии внимания, то это вообще не
мысль. К примеру, сумма трех и двух образует то же число, что
и сумма четырех и одного, — и когда я перестаю уделять ей
внимание, она превращается в чистый знак и в механическую
фразу, наконец, в движение речевого аппарата, произносящего
’’Три плюс два равно пяти”. А утверждать, что, когда я бездумно
это произношу, я все-таки образую какие-то числа, равнозначно
предположению, что кассовый аппарат у бакалейщика тоже фор-
мирует числа где-то внутри себя. Так последуйте за вашими
сумеречными мыслями; осветите человеческие заблуждения, глу-
пости, страсти и безумства.
У кого есть лишь грезы, у того нет сновидений, а мыслящий
наполовину не мыслит вообще. Очень сожалею, но с вашей
кошкой беседовать не собираюсь. В кошачьих "разговорах” нс
хватает как раз настоящих чисел, которых кошка, подобно кас-
325
совому аппарату, образовать не в силах. Ведь мысль освещается
’’свыше”, и беседу между кассиром и коммивояжером поддержи-
вают тонкости арифметики. Известно, что мысли присущи челове-
ческому духу и это сродни взглядам Мальбранша*, утверждавше-
го, что все они живут в Боге. Эти понятия эквивалентны друг
другу, а это позволяет предположить, что человек обладает духом.
20 ноября 1928
ЗНАНИЕ И ВЕРА
Верим мы не столько вещам, сколько людям. Нет бухгалтера,
который доверял бы колонкам цифр; напротив, он их бесприст-
растно изучает и даже остерегается быть пристрастным. Он знает
силу привычки, но также научился привычке нарушать. Неак-
куратное выведение и прочитывание цифр может стать привыч-
кой. И ошибки в произношении подобны бухгалтерским недоче-
там: однажды их пропустив, к ним уже привыкаешь. Поэтому
бухгалтер заставляет себя работать разными способами и произ-
водить подсчет с разных точек зрения. Он или движется по листу
вверх, а не вниз, или то так, то этак группирует одни и те же
числа. Наконец, он непрестанно сомневается. Приводя в порядок
кассу, подозрительно относится к монетам в кучках и к бан-
кнотам в связках. А если тот же человек будет охотиться или
ловить рыбу, он все время будет предполагать, что вещи не
таковы, какими кажутся. И у этого сборщика данных, не желаю-
щего доверять первому впечатлению и досконально рассматрива-
ющего каждый предмет, все в конечном счете сложится удачно.
Самые что ни на есть простодушные дикари — великие мудрецы
в своих делах, чем и объясняется происхождение таких чудесных
и столь же древних, как сам человек, изобретений, как топор,
пила, рубанок, колесо, мельница, лодка, парус. Ребенок тоже
великий мудрец в своих личных поисках, запускает ли он бумаж-
ного змея или же складывает бумажный кораблик. Всякий труд
сопровождает знак недоверчивости.
Однако ребенок верит тем, кого любит. Дикарь верит в то, во
что верит собрание его племени. А вот суровый бухгалтер — по-
началу и пока не найдет доказательств обратного — верит тому,
что слышит и читает. Но согласитесь, что это очень неосторожно,
ибо можно представить себе бесконечное количество правдопо-
добных рассказов, которые тем не менее не соответствуют дейст-
вительности. Во всяком случае, человеку человек верит; когда же
тому или иному человеку он не доверяет, он формально верит,
что не должен ему верить. Вот еще одна возможность совершить
ошибку. Было бы слишком невероятно, если бы лжецы лгали
всегда, — и столь же неправильно считать, будто человек, кото-
рый мне не нравится, всегда лжет.
И, разумеется, страсти хорошо это объясняют. Нам не по
душе перечить, когда мы любим, и одобрять, когда ненавидим.
326
Вера — своего рода вежливость, она и есть самая настоящая
вежливость. И наоборот, неверие — своеобразное оскорбление,
и нам доставляет удовольствие оскорблять даже молча. Мы
видим, до какой степени человеческий дух может заблуждаться
в такой политике, — а в этом и состоит вся политика. Мы
поражаемся слепоте тех, кто отрицает всем известный факт; мы
поражаемся этому у противника, но в самих себе попросту не
замечаем. Столь распространенные среди людей гнев, интриган-
ство и предвзятость достаточно хорошо объясняют массу за-
блуждений, взятых нами из прошедших эпох наряду с драгоцен-
ными и чистыми истинами. Тому свидетельство ковчег и кумиры;
первый — средоточие чистых, отборных идей, вторые — скопища
грязных заблуждений.
Однако же основная причина этого контраста в том, что,
когда человек обращается к человеку, в девяти из десяти случаев
вещь, о которой он говорит, либо отсутствует, либо осталась
в прошлом и даже была уничтожена. Рассказ не есть факт. Это
оставляют без внимания, — но, в конце концов, очевидно, что
критическое сознание не может ответить на рассказ действием.
Пережитое невозможно воссоздать в реальности — это весьма
просто и решает все. Нет, о пережитом мне рассказывают, а это
уже нечто совсем иное. Все чудеса берутся из рассказов. Я ведь не
могу повертеть рассказ, будто камень. И ощупать рассказ тоже
не могу. Какой толк в проницательности, если ее не к чему
приложить? Но для меня здесь всего лишь факт: вот человек,
которому я сейчас понравлюсь или не понравлюсь, а он ищет
на моем лице признаки сомнения, равнозначные отказу уважать
его. Ну а если вещь рядом с нами, например окно, которое
Людовик XIV считал неверно расположенным (а ведь не было ни
короля, ни министра, каковой устоял бы в спорах с Лувуа*), мы
находим мерную рулетку — и все. Зато если вещь отсутствует,
страсти выходят из равновесия и начинают всем управлять.
Следовательно, из-за того, что я вижу, как человек доверчив, я не
должен верить в его глупость; и наоборот, по тому, что человек
неглуп, я не могу судить, на что он способен, на веру или неверие,
особенно если сама вещь находится всего лишь в двухстах метрах
от рассказчика.
26 января 1929
УМЕРЕННОСТЬ
Мой знакомый Жак стучал сапожным молотком, стучал,
пожалуй, сильнее, чем обычно. Дело в том, что на улице грохота-
ли пушки и звенели колокола**.
”Не понимаю, — размышлял он вслух, — почему маршала,
победившего в сражении, считают более достойным славы, неже-
ли рядового солдата, идущего на врага насмерть. Если разо-
браться, то все ведь наоборот. Что требует большего мужества
— двинуть в бой десять армий или самому подняться
327
в атаку? Маршал занят своим ремеслом, за которое ему
платят большие деньги, солдат же оставил свое ремесло
дома, а плата за все тяготы — нора в земле да миска
холодного супа".
Удары молотка стали тише. "Нет, конечно, — продолжал
он, взглянув на свою деревянную ногу, — на войне у каждого
свое дело. Это бесспорно. Но что я хочу этим сказать? Не стоит
славить и чтить своих полководцев — мы должны им лишь
подчиняться, когда это требуется, и время от времени кон-
тролировать их. Дальше им назначают пенсию, и мы в расчете.
Между тем остаются неоплаченными другие долги: подумать
хотя бы о вдове, что растит четырех ребятишек, или об
отравленном газами фронтовике, надсадно кашляющем в своей
тесной комнате. Пусть докажут, что я не прав. Вся беда в том,
что нашему гражданину непозволительно иметь свое суждение”.
"По-моему, гражданин-то как раз судит очень объективно,
— вступил я в разговор. — Все эти народные торжества ор-
ганизуют большие и малые карьеристы, почитающие вовсе не
мужество, а власть. Они восторженно любуются верховной влас-
тью, о которой сами мечтают с детства. Получив мало-мальскую
власть, они начинают тиранить окружающих, прекрасно созна-
вая, что верховный тиран всегда поддержит тиранов мелких. Эта
порода людей не такая и многочисленная, но шуму от нее
премного. В таких случаях, как сегодняшний, они пускают в ход
оскорбления и запугивания, оглушают нерешительных. А тут еще
сказывается естественное почтение к умершим и притягательная
сила самого зрелища. Со стороны кажется, что власть всегда
оказывается в выигрыше. Часто так действительно и выходит. Ну
а нам остается снова ворошить свои мысли. Однако многое
изменилось в наши дни, если сапожник думает уже не только
о сапогах. Порой здравый смысл напоминает мне кожу: чем
больше ее мнут и бьют, тем она крепче”.
"Если бы это было так, — парировал собеседник, — наш
здравый смысл стал бы уже прочнее железа. А вот что дейст-
вительно плохо, это когда чиновник, зарабатывающий на жизнь
своим трудом, вдруг впадает в безразличие, липп, только его
дела начинают налаживаться. А между тем властолюбцы не
перестают хитрить и изощряться; такое уж у них ремесло
— что-то доказывать, придумывать, за что им и платят. Только
их и слышно, только их имена в газетах. А за размышления
гражданина, который отрицает тиранию и имеет свое мнение
о властях, платят бранью и побоями. Удивляет не то, что в неко-
торых странах правят тираны, а, скорее, то, что тираны еще не
повсюду правят. Когда-то давно я верил, что идеи справедливые
и разумные должны сразу получать признание. И только с воз-
растом понял, что прогресс здесь не так стремителен, как этого
хотелось бы. Но если ты не пожелал больше быть пешкой на
шахматной доске наших правителей, это не так мало, как может
показаться. Как видите, ныне я стал умеренным в своих желаниях
328
и философски смотрю на жизнь. Однако до чего же трудно быть
умеренным и не выглядеть при этом слабым! Если ты не требу-
ешь луны с неба, притом немедленно, это уже расценивают чуть
ли не как позор. В итоге ты вообще остаешься при своем интере-
се, и эта история повторяется снова и снова*’.
”Да, так и движется колесо истории, — закончил я разговор.
— Однако тирана славят за то, что он победил другого. Но
давайте запасемся терпением. Ведь настоящий гражданин, кото-
рый одновременно и подчиняется, и самостоятельно судит обо
всем, еще только делает свои первые шаги в этом мире ’.
4 мая 1929
ГНЕВ И ПОТРЕБНОСТИ
Не все идеи Платона значительны и полны тайн. Его человек
состоит из трех частей: головы, груди и живота; я часто думаю об
этом, видя то хилых большеголовых людей с впалой грудной
клеткой, то обжор с постоянно растущим брюхом, то болтунов,
напоминающих шарманку и без конца сыплющих словами. Срав-
нивая их с платоновским устройством человека, я легко об-
наруживаю, чего каждому из них не хватает. Наши ученые эти
образы презирают, считая чересчур упрощенными; я же вижу, что
философы оказались затерянными в человеческом обществе и не
могут ни понимать, ни выражать суждений, ни проявлять интере-
са из-за своего незнания подлинного строения человека. Ибо
у людей, которых они стремятся описать, почти всегда есть
только голова и живот. Философы справедливо принимают во
внимание правящий разум, то есть полученное из опыта знание,
чистые восприятия и мудрые изречения. Кроме того, учитывают
желания и потребности, полагая, подобно нищему у Гомера, что
они — порождение ненасытной утробы; именно там, по их мне-
нию, возникают страсти, страх, гнев, зависть, любовь, ненависть,
месть и все в таком роде, что вызывает большую часть зол. Все
неразумное якобы исходит из боязливого, алчного и голодного
брюха. На что Платон как бы играючи отвечает, что любовь
— дочь богатства и бедности. Это должно возвестить нам, что
потрясениями в мире мы обязаны прежде всего силам гордыни
и гнева, а потребность не является ни нашей движущей силой, ни
матерью наших разнообразных мнений. Если же в марксистском
анализе (каковой я, впрочем, считаю достаточно аккуратным
и действенным) есть нечто неполное, то причина здесь в том, что
марксисты проводили нечеткое разграничение между, как говори-
ли в прежние времена, гневливостью и вожделением.
Мы ярко высветим суть человека, если среди того, с чем он
должен справляться при помощи благоразумия, выделим, с од-
ной стороны, потребности и стремления, происходящие от бед-
ности, и, с другой — порывистость и запальчивость, причина
коих в накопленных богатствах. Политики, проанализировав
329
факты, верно полагают, что неимущие — не самые опасные
люди, что у нищеты много поводов для неповиновения, но нет на
это сил. К тому же этот основанный на потребностях вид ам-
биций легко управляем, что видно по истории с волками, когда
им бросают еду и они прекращают преследование; то же — по
сюжету с разбойниками и золотыми монетами. А ведь это тот же
принцип — разделяй и властвуй. Многие замечали, что избыток
несправедливости не предвещает ее конца.
Чаще гневается человек энергичный и отдохнувший; порыва-
ми ярости, дающими о себе знать в груди и рядом с сердцем,
управлять труднее всего. И, главным образом, из-за потребности
расходовать энергию, от чего человеческий организм приводится
в движение по малейшему поводу, — в особенности в силу закона
увлеченности или возбудимости, согласно коему начало действия
пробуждает все тело, встряхивает мускулы, возбуждает сердце
— словом, эмоции лавинообразно нарастают. Посмотрите, как
растет гнев и чем он подпитывается: его топливо — он сам.
Человек вспыхивает от искорки гнева, словно стог сена: гневу,
как говорится, только и надо что пылать; он возникает от
излишней, свободной и нестабильной энергии. Именно так дейст-
вие подстегивает и раздражает человека: ведь он кричит, потому
что кричит, и бьет, потому что бьет. Здесь источник ”заво-
евательских” страстей, заставлящих человека гоняться за зайцем,
с которым ему нечего делать, и от которого он откажется,
предложи ему задаром этот вожделенный объект. Такой тип
амбиции невозможно унять; ему неведомы ни отдых, ни ус-
талость. Так действует любовь-завоевательница, никогда не
сравнивающая приобретения с затратами и, напротив, распаля-
ющаяся от борьбы и препятствий. По аналогии с вышесказанным
есть большая разница между охотником, экономным в эмоциях
и охотящимся ради прокорма, и тем, кто охотится страстно
и с упоением расходует энергию. Такова война, дочь скуки и мо-
гущества, а вовсе не потребности и желания.
Январь 1930
КРАСОТА ЖИВЫХ ФОРМ
Иногда спрашивают, что такое красота, к примеру, собаки,
лошади или человека. И хотелось бы ответить, что здесь наши
суждения подчиняются обычаю; однако же, чтобы опровергнуть
этот невыразительный ответ, достаточно взглянуть на кошку,
которая только что усердно вылизала себя, а затем на мокрую.
Мокрая кошка безобразна, и это потому, что форма животного,
включающая все вплоть до шерсти, оказалась здесь побеждена
внешней причиной. Всякая деформация безобразна, безобразно
любое повреждение. И напротив, мы считаем прекрасной не-
уступчивую живую форму, обретающую завершенность по соб-
ственным законам. Так, египетское искусство оставило нам вос-
ззо
хитительные головы ястребов, и красота здесь заключается в оче-
видной победе структуры над случайностью. Скульптор уловил
самоутверждающее могущество птицы и отобразил его в камне
или бронзе лучше, чем это могла бы показать сама птица.
К примеру, мигающий глаз некрасив, так как это движение
свидетельствует о беспокойстве и слабости; значит, внешняя при-
чина — пыль или солнечный луч — сильнее. Когда живое сущест-
во пятится назад или бросается наутек, то есть отступает, его
движения безобразны. И наоборот, движение прекрасно, если
форма его развертывается самопроизвольно: у человека таковы
движения танца и физических упражнений. Но как только мы
замечаем признаки принуждения, например угрозу хлыста, или
какой-нибудь узел, натирающий тело до крови, или же давящий
костюм, красота попадает в опасное положение.
Улыбка прекрасна: когда человек улыбается, форма тела регу-
лируется внутренним равновесием; но в смехе мы можем распоз-
нать своего рода насильственность и непреодолимые обстоятель-
ства. Это позволяет отчетливо понять, что неприятное может
содержаться даже в некоторых видах улыбки. К тому же из-за
того, что живопись и скульптура всегда изображают неподвиж-
ное, они всегда должны опасаться запечатлеть мимолетные зна-
ки, которые форма непременно и сразу же сотрет. Тысячи приме-
ров показывают, что писать, а в особенности ваять улыбку
в высшей степени рискованно, ибо этот неуступчивый знак от-
сылает к некоему внешнему условию, наложившему отпечаток на
живое существо. Вот почему выразительность должна быть при-
глушена. Я возвращаюсь все к тому же ястребу, выражающему
свою суть, а не то, что он делает. Ведь "делать” означает
’’претерпевать”.
Общим признаком всех этих прекрасно очерченных форм
является величественность. А в человеке антитеза величествен-
ности, пожалуй, удивление, ибо это признак случайности и не-
ожиданности, а следовательно, вдвойне чуждо человеку. Не суще-
ствует ни одной прекрасной статуи или портрета, которые выра-
жали бы удивление; и я видел немного прекрасных лиц, способ-
ных выражать любопытство, не теряя привлекательность. Эти
замечания помогают понять, что такое стиль, будь то в произ-
ведениях искусства или даже в живых существах. Красота воз-
никает лишь от внутренней причины, она несовместима со случа-
ем и не принимает формы события. Написанное на лице событие
— возможно, и есть безобразное. Участники боев сохраняли
некоторое время на лбу и висках признаки ужаса или, скажем,
вынужденной сосредоточенности, а это прекрасным никак не
назовешь. Знаки возраста тоже не отнесешь к прекрасным, ведь
это отпечатки накопленных событий или, если угодно, борозды
опыта. Если же старение сопровождается только неизбежным
внутренним ожесточением, а живая форма остается неизменной,
словно статуя, — тогда и старик может быть прекрасным. Эти
Условия от канонов красоты не зависят: так, невозмутимый негр
331
красив, а вот раболепный смех делает безобразным самые неж-
ные личики. Всякое существо прекрасно в той мере, в какой оно
является самим собой. Я отчетливо вижу, как Сократ обретал
свою красоту, тогда как Алкивиад* утрачивал свою.
1 марта 1930
ИГРОКИ
Кто-то сказал мне, что человек гораздо больше любит играть,
нежели выигрывать. Это суждение сначала поразило меня, но уже
вскоре показалось, что оно подтверждается множеством приме-
ров. В итоге мы обычно перестаем над этим задумываться,
и наше отношение к торговле, бизнесу и богатству определяется
мнением, будто во всем, что люди делают, ими движут их
истинные интересы. Это оттого, что размышляя, мы непременно
должны следовать какому-нибудь простому и непреложному за-
кону, вроде закона тяготения для текучей воды. И действительно,
любое течение воды можно и исчислить, и предсказать, — что
тем не менее не исключает неприятных сюрпризов, как показало
недавнее наводнение на юге Франции. Человек же гораздо слож-
нее воды. Никогда не знаешь, что сделает толпа: обратится ли
в бегство, ринется ли в атаку или просто пойдет своей привычной
дорогой. Что же тогда можно подумать о незримой толпе без-
молвных и даже таинственных людей, выражающих свои жела-
ния и страхи на обыкновенных знаках, людей, эти знаки покупаю-
щих и перепродающих, руководствуясь другими знаками, летучи-
ми, в несколько минут облетающими землю? А ведь эти движе-
ния толпы обогащают одного, разоряют другого, поддерживают
или разрушают доверие и кредит, начинают и закрывают строй-
ки, побуждают к путешествиям, снабжают топливом поезда и па-
роходы, — или еще: меняют цены на картины или выручку от
концертов, опустошают или переполняют увеселительные заведе-
ния, открывают или закрывают банки, строят театры, а, стало
быть, благоприятствуют тому или иному ремеслу, что создает
безработицу в одном месте и нехватку рабочей силы в другом,
кризис производства и кризис потребления.
Эти колебания достаточно сложно анализировать, исходя из
насущных потребностей и из соображений благоразумия. Но ведь
такой анализ к тому же недостаточен, ибо человек благоразумия
не любит: он устроен иначе. Если бы Ларошфуко своими столь
известными и повсюду прославляемыми максимами замкнул
круг аксиом человеческой механики, все было бы просто: желание
текло бы вниз подобно воде, а каждый человек прятался бы
в самом себе, словно ростовщик. Только существуют ли ростов-
щики? Ведь бальзаковские персонажи вроде Гобсека и Эли Маг-
нюса — поэты, фанатики и по-своему влюбленные. Впрочем, это
лишь молнии, освещающие великую ночь. Ладно, а что мы
должны думать о всех играющих на скачках? А о бретерах, что по
332
малейшему поводу обнажают шпагу и сами эти поводы ищут?
Такое случалось. И Декарт дрался на дуэли с соперником, при-
том в присутствии той самой дамы, что была объектом его
чувств. А что сказать о войнах? Разве их нельзя тоже назвать
играми? И разве не пошлость объяснять их расчетами благо-
разумия или условиями безопасности? Но люди любят простые
идеи и абстрактную механику — вот из чего следует исходить.
И заметьте: дискуссии всякий раз ощипывают наши идеи до
костей, и это потому, что дискуссия тоже игра. Участвуя в дискус-
сии, не скажешь, чего хочет честолюбец, — он играет, ему
нравится игра.
А до чего же нелепо, что наши современники задумали огра-
дить рабочего от эмоций в процессе труда: он, дескать, бездель-
ничает, злится и выдыхается; легко поддаваясь смене настроений,
насвистывает и поет; он забывает о личных интересах и нерацио-
нально расходует свою энергию. Все эти эмоции, утверждают
они, абсолютно неразумны и следует строго рационализировать
каждый удар молотка. Какая чепуха! Рабочий на своем месте
— это, возможно, наиболее разумный из людей. Странно, что
многие хотят отрегулировать по хронометру вполне сносную
механику, тогда как мастера игры мчатся как сумасшедшие
только ради быстрой езды и встряхивают биржевую машину
— этот главный руль и основной регулятор, — рискуя взлететь
на воздух вместе с ней. Начинать с организации труда столь же
неразумно, как и высчитывать десятый десятичный знак, когда
мы еще не уверены, что стоит в разряде сотен. Вкладывать столь
мало фантазии и так много рассудка в удар молотка, когда
яростное стремление к победе или просто скука изменяют значи-
мость и номенклатуру ремесел! А я ведь еще не приплюсовываю
и большие игры, и войны. Да, справедливо говорят, что рациона-
лизировать нужно многое, и по возможности скорее.
29 марта 1930
ВКУС
Существует два способа любить прекрасное. Так, когда царь
Саул* исцелился от меланхолии и буйства, слушая арфу Давида,
он, можно сказать, возлюбил прекрасное. Точнее говоря, он его
пил, будто лекарство, воздействие которого ощущалось сразу же.
Все, кто мучим страстью, то есть кому тяжело находиться нае-
дине с собой, точно так же любят музыку и поэзию. И памятник
— не зрелище для их очей, но одежды, в которые они облекаются;
одежды, восстанавливающие их человеческий образ. Прекрасная
статуя — этот образец равновесия и самообладания, наш непо-
движный собрат — немедленно настраивает нас на соответствую-
щий лад: забыть о гневе и задуматься. Что касается театра, то он
объективно показывает наши драмы, уже прошедшие и преодо-
ленные, а главное — подвергнутые осмыслению: это превосход-
ззз
нос лекарство, хотя и редкостное, и, видимо, без помощи поэта
его не изготовишь. В прекрасном романе — мне хочется ткнуть
в него носом наших критиков — под символичным названием
’’Консуэло”, что по-испански значит ’’утешение”, Жорж Санд*
дает нам понять, что пение — это способ выживания, терпения,
преодоления. А чем был бы танец без сопряженности с искус-
ством любви, избавляющим человека от животного начала?
И тут ценитель искусства улыбнется. Он подумает о редкой
мебели, которая наконец-то заполнила его изысканную комнату.
Он вкушает эту гармонию, как другие вкушают тонкое блюдо.
И вот это сравнение вызывает во мне восхищение тем, что
обыденный язык, никогда не ошибающийся, назвал вкусом спо-
собность наслаждаться прекрасными вещами и находить в них
сладостное удовольствие. Такой человек несказанно горд; у него
есть вкус, но это чувство тотчас теряет свою значимость, если
вспомнить меткую метафору, сравнившую ценителя искусства
с гурманом. Зато мрачный, но алчущий музыки Саул наводит на
мысли скорее о голодном, которому подносят блюдо копченого
сала с капустой. Теперь речь идет уже не о том, чтобы заставить
человека цокать языком или сравнивать один кулинарный рецепт
с другим: ведь спасено все зело, все сущесгво, весь человек
спасен. Он не вкушает, а поглощает пищу. И тогда это уже не
столько удовольствие, сколько блаженство. Это вновь обретен-
ные силы и, разумеется, нечто совсем иное, нежели легкое прикос-
новение к какому-либо участку кожи.
Настоящий музыкант, по-моему, скорее, человек поглощаю-
щий, нежели вкушающий. В произведениях мы мгновенно улав-
ливаем эту разницу, ибо среди композиторов тоже есть гурманы,
вкушающие собственный соус и даже на всякий случай дающие
его попробовать другим гурманам, добавляя затем перец, соль
и мускатный орех. И мне кажется, что я немедленно узнаю
музыку, сочиненную таким образом. Желание понравиться и по-
дольстить в ней настолько заметно, что слушатели спрашивают
себя, почему автор не использовал еще и вот такое средство,
известное и вкушаемое на концертах. Ответ не заставит себя
ждать: уже в следующем такте вы узнаете долгожданный вкус
мускатного ореха. И речь здесь не только о писателях; ведь мы
часто видим, что понравившаяся черта одного архитектора — из-
вилистый орнамент или арабески, карниз или круглые витражи
— тотчас же воспроизводится всеми остальными в сочетании
с украшениями, какие они давно и привычно предлагают нашим
взорам! Только таким странным творческим методом я объяс-
няю себе лепнину, украшающую зал нашей Оперы. В проти-
воположность этому нам понятно, что нависшая над морем
стена, совершенно неотесанная и состоящая из несцементирован-
ных каменных глыб, может ошеломить человека, довести его до
остолбенения и изменить его суть. Но разве это значит ’’нравить-
ся”? Пусть это слово употребляют люди со вкусом. Пример на-
шей Оперы, а также трагедий Вольтера и поэм аббата Делиля**,
334
может напомнить нам, что пресловутый вкус проявляется в ис-
тории искусств как череда невероятных заблуждений, и все они
коренятся в желании нравиться и собирать то, что нравится.
Между тем Микеланджело и Бетховен строят свою нависшую
над морем стену, и люди цепенеют. Нельзя сказать, чтобы они
были восхищены или очарованы: они ошарашены.
Март 1930
О ТЕХ, КТО НАМИ ПРАВИТ
У нас, по сути, нет иного хозяина, кроме внешней необ-
ходимости. От древнего неравенства только и осталось, что
замаскированное тщеславие, и все же никто в него не верит.
Возможно, на земле уже не существует человека, который
осмелится сказать другим: "Повинуйтесь, ибо такова наша
воля”. Наоборот, вы увидите, что вожди всегда выступают от
имени необходимости. "Этого требует ситуация, — говорят они,
— я не только не сделал бы этого, но даже не желаю и не
одобряю таких действий. Однако я прошу вашего повиновения,
дабы мы избежали больших бед”. Если бы у вождей не было
вооруженных врагов или они не мнили бы их таковыми, кто бы
тогда подчинялся воинской дисциплине? А если бы регулировщик
вращал своим жезлом ради одного-двух автомобилей на полу-
пустых проспектах, все бы насмехались, да он и сам бы над
собою смеялся.
Возможно, сейчас нет человека, готового утверждать, что он
просвещеннее или мудрее других. Рассказывают, будто некогда
жили какие-то короли и князья. Что касается меня, я таких не
видал. Понаблюдайте за князьями века ссго, а это — банкиры
и бизнесмены — найдете ли вы среди них хоть одного, кто мог бы
похвастаться, что предвидит изменения на бирже или уровень
продаж того или иного продукта? Мне они представляются,
скорее, огромными и даже робкими. И военачальники тоже не
похваляются озарениями свыше, да и как похваляться, не рискуя
стать посмешищем: ведь их промахи видны невооруженным гла-
зом. Они не утверждают, будто ужасные карательные действия
были справедливы, — они ссылаются на необходимость. Они не
говорят: "Ошибиться я не мог”; далеко нет, ошибки они считают
возможными; они опять же ссылаются на необходимость, на
ужасное давление обстоятельств сражения, на неизбежную спеш-
ку, на непрестанную угрозу смуты, на слишком хорошо извест-
ные последствия слабости или колебаний. ”Это было бы пораже-
ние, — говорят они, — это был бы разгром — зло величайшее
и очевиднейшее; требовались срочные и ужасные наказания; нуж-
но было отказаться от оправдания промахов, причем таких,
какие при иных обстоятельствах с легкостью были бы забыты”.
Таким способом хотят сказать, что при обороне, наведении
порядка или сборе налогов командуют не вожди, — повелевает
335
некая внешняя необходимость, слепая и не имеющая отношения
к человеку, а все мы ей подвластны, нравится нам то или нет.
Когда врач говорит: ’’надо’’, повелевает не врач, а необходимость.
Может, так оно всегда и было; может, весь этот ореол вокруг
великих — из области легенды. Уступать силе не означает пови-
новаться из уважения; но если я повинуюсь, чтобы сопротивлять-
ся силе, где тогда уважение? Любого начальника постоянно
обсуждают. Если штурман во время морского путешествия пьян,
ни один моряк не послушается его. Все величие мира зависит от
умения начальников и сообразительности подчиненных. Никто
никогда не говорил: ”Я безоговорочно повинуюсь любому при-
казу, даже абсурдному”. Давая такую клятву, он все равно в душе
не считает приказ абсурдным. Или более тонкий пример: он
сказал бы себе, что нет ничего хуже разброда и шатаний и что
никогда не следует выносить суждений о начальнике. Такова цепь
наших рассуждений, когда мы сталкиваемся с уличным регулиро-
вщиком и нам никак не понять, почему он останавливает одних,
а других — пропускает. И все же мы прекрасно сознаем, что
открытый ему кредит не безграничен. Начальника, любящего
выпить, неразумного или слабого духом, быстро снимают тем
или иным способом. Всякий вождь вынужден мириться с этим
нсписанным правилом и выносить свои деяния на суд людей. Это
значит, что равенство ощущают все; каждый хочет, чтобы его
любили. Короли в общении с толпой подчеркнуто вежливы;
я полагаю, что общественное мнение управляемо всегда. Я могу
быть рабом разве что невежественного сброда. А где найти
виновного? Марк Аврелий как-то замечательно сказал: ’’Научи
их, если можешь. Если не можешь научить, терпи их”.
24 мая 1930
ВЕРОВАНИЕ И ВЕРА
Древние боги были воплощением самого этого мира, раз-
деленного на силы неба и моря. Юпитер и Нептун заявляли
о себе, посылая на землю молнии и бури, чья сила несоизмерима
с человеческой. Я немало читал о том, что наша слабость и зави-
симость, наши болезни и ошибки, краткость нашего существова-
ния — все это в достаточной степени доказывает, что боги или
Бог существуют. Много их или он один — не имеет в данном
случае существенного значения. Решающим является тот факт,
что Мир нас пугает и в конце концов неизменно подчиняет себе.
Кто не понимает этой зависимости, тот слеп и глух; хуже того
— безумен. Чтобы признать существование силы, бесконечно
превосходящей нашу, достаточно здравого смысла; и здесь не
обязательно иметь в виду звезды и туманности; достаточно
представить себе падающий булыжник или невидимый камень
в наших почках. Эта форма смирения легко нам дается. Бояться
и верить не составляет труда.
336
Наше отношение к древним богам, которые отнюдь не пере-
стали существовать, влиять на нас и посылать громы и молнии,
подобно отношению к безжалостноу тирану, чьи верные страж-
ники быстро расправляются с неугодными по его приказу. Было
бы ребячеством не бояться его, выступать против него и удив-
ляться его действиям: все решает сила, и надо ей уступать. Эта
осторожность и хитрость, проявляющаяся в общении с могуще-
ственными силами, стала основой древних сказаний и легенд.
Они по-прежнему весьма поучительны, так как лишены малей-
шей почтительности. Эзоп чувствует себя зависимым, но отнюдь
не униженным. В каждом из нас сидит Эзоп. Опыт учит нас
следующей мудрости: надо верно оценивать свои силы и не
горячиться, если с помощью осторожности мы можем добиться
большего. Знать предел своих возможностей и смириться с тем,
что мы не можем делать все, что хотим, — в этом проявляется
разум. Или вы полагаете, что тиран существует по другим зако-
нам? Как живо и без промедления он сдает свои позиции перед
лицом высшей силы! Зубная боль, колики с ним весьма бес-
церемонны; возраст дает о себе знать; и никакая охрана ничем не
поможет. Все это уже было не однажды сказано и воспето
в поэтических строках. Таков смысл обрядов, когда человеческое
величие смиряется первым и принародно оплакивает царя царей.
В конце концов, мифология, пожалуй, никогда никого не обманы-
вала. Гомеровский Юпитер по сути дела был беспомощным; он
лишь поднимал золотые весы и возвещал судьбу. А древний бог
даже не имел своего лица: это был сам мир, сама безмерность
существования. Кто же в нее не верит? И зачем нужны до-
казательства? Чем больше человек смиряется, тем больше верит.
То, что мы называем верой, есть нечто совершенно иное, чем
раболепствующее верование. Вера полна воли и мужества и пря-
мо противоположна верованию. Вера отрицает судьбу, отрицает
самые, казалось бы, очевидные ее доказательства. Вера упорно
старается восстановить справедливость, презираемую и гони-
мую, словно сметенную шквалом. Вера неутомима, ничто не
может истощить ее силы. И самое прекрасное в ней — это то, что
она сама клянется в этом. Как радостно видеть, что люди заново
созидают мир и часто почти без всякой надежды; имейте в виду,
что слепые силы и те, кто им поклоняются, не дают никакой
надежды; но внутреннюю надежду, черпающую силы в себе
самой, ничто не может поколебать. Такова религия нового време-
ни. И что забавно, — теология может здесь только соглашаться
и одобрять, хотя, если ее оставить такой как есть, она тотчас
возвращается к культу древних богов. Не только в своих действи-
ях, но и в своих мыслях, священник постоянно колеблется между
силой и справедливостью. Однако сила подавляет; хотя поч-
тительное к ней отношение ее оправдывает, во всем одерживает
победу и сбивает человека с ног. Я часто замечал тот критический
момент, когда человек начинает решительно склоняться на сто-
рону силы. Так вечный жрец Юпитера Громовержца в своей
12 Алев	337
молитве всегда обращается к тирану и его приспешникам, забыв
о подвергнутом пытке рабе, все еще висящем на кресте, о боге
— жертве, о слабом боге новых времен. Согласимся, что образ,
достойный Платона, — это крест на груди епископа: он показы-
вает его другим, но не видит сам.
15 июня 1930
СКАЗКИ
Религия не может быть побеждена отсутствием доказательств
в ее пользу и тем, что в ней нет и подобия правды. Так уходят
в песок все разумные доводы против религии, представленные
нам все измеряющей и взвешивающей наукой. В борьбе со вздор-
ными страстями и воображением необходимо выставлять ясные
и позитивные факты; в этом невозможно убедить мнимого боль-
ного, или сутягу, или охваченного ревностью человека. Он скорее
закроет глаза на истину, чем согласится признать ошибку, по-
рожденную любовью или ненавистью. Страх, как все мы знаем,
так же ослепляет, как и желание. Но, в конце концов, среди
бесчисленных явлений этого мира мы не без оснований надеемся
найти такие, что приводят к равновесию наш разум. Разве можно
что-то с уверенностью утверждать об аде и рае? А какие из
событий двадцати столетий могут быть переданы с той же точ-
ностью, что и понятия геометрии и физики? Необходимо, чтобы
решающими были страсть, подражание и авторитет, чтобы они
стали внутренне едиными и превратились во что-то вроде коллек-
тивной мании. Однако безумцы в полном смысле слова совер-
шенно иные; безумный не хочет ничего проверять и решает
вставшие перед ним вопросы сообразно своим мыслям; верую-
щий же не может ничего проверить и оперирует фактами, по сути
не являющимися таковыми. Сомнение — естественное состояние
человека, приученного опираться на доказательство. Но с того
момента, как мы теряем надежду получить какие-либо доказа-
тельства, сомнения превращаются в болезнь, и лекарство от нее
только одно — клятва. Не думаю, что человека можно заставить
поверить во все, что угодно; но истина такова: то, во что особен-
но твердо верят, и есть самое абсурдное.
Я уже не говорю о явлениях, оказывающих несомненно счаст-
ливое действие. Если предписанное ритуалом перебирание четок
успокаивает тревоги и угрызения совести и располагает к мирно-
му сну, то сей очевидный факт я не стану отрицать и прекрасно
пойму. И если коленопреклоненная поза перед образом позволя-
ет человеку лучше понять самого себя и, смирив мстительность,
стать более справедливым и сострадательным, то самая простая
физиология сигнализирует, чтобы я это имел в виду. Страсть
спящего человека ничем себя не проявляет. Одни и те же уста не
могут одновременно умолять и угрожать. Это самые простые
примеры, коих великое множество. Существуют величественные
338
памятники, их очертания напоминают мантию, и это сообщает
нашей душе величие и покой. Мы можем наблюдать шествия
и церемонии, когда человеческое тело занимает положение, соот-
ветствующее грандиозности происходящего, что естественным
образом передается и сознанию. Музыка воздействует на нас еще
более тонко, а пение проникает до самых глубин души. И можно
без преувеличения говорить о таком же могуществе Библии, как
и прекрасной поэмы. Отсюда следует, что верующий чувствует
себя вознагражденным верой, он испытывает чувство призна-
тельности к легендам и обрядам, которые так созвучны его
настроению и так приятны в обращении. Заметим при этом, что
человеку трудно следовать строгой логике мысли — часто это не
просто опасно, но и невозможно. Кто может судить своих благо-
детелей? Кто может судить своих родителей? Мы боимся судей
и стараемся их избегать. А почему бы не поступить точно так же
с мыслями?
Такова ситуация, и я с удовольствием вспоминаю, как ког-
да-то ответил одному солдату, очевидно верующему, на его
вопрос: "Что вы думаете о Боге Отце, Иисусе Христе, о дьяволе
и обо всем этом?" Мы стирали в водоеме наше немудреное белье,
то и дело озираясь на адъютанта, который был в этот день не
в духе. Что мог ответить раб рабу? "Все это прекрасные сказки",
— сказал я ему. Нам никогда не недоедают красивые сказки. Они
создают для нас другой мир, где добро всегда побеждает. Это
мир наших самых чудесных желаний. Эти рассказы как нельзя
лучше нам подходят и оказываются очень кстати, когда мир
становится к нам слишком суров. Раб избавляется от злобы,
накопившейся в его душе, и в нем вновь просыпается его истин-
ное детство. В нем расцветают доверие и надежда. Что же может
быть лучше? Ведь никто не станет утверждать, что прекрасные
сказки правдивы. Но уж тем более никто не осмелится сказать,
что они лгут.
23 июня 1930
ПОЛОВЫЕ ЩЕТКИ
В плотно закрытом шкафу, вдали от мирского шума, прохо-
дил Высший совет Половых Щеток. На первый взгляд эти гос-
пода замечательны тем, что их крупные, крепкие головы держа-
тся на хилом туловище; а более или менее густая щетина угрожа-
юще направлена в небо. Их закон — твердость и непреклонность.
Все эти выдающиеся половые щетки получили образование
в Высшей Школе Половых Щеток, чей доблестный девиз, как мы
знаем: "Служба прежде всего”.
Президент половых щеток в своей речи осмотрительно при-
держивался только этой идеи. "К чему должны стремиться все
помыслы половой щетки, — спрашивал он, — как не к действию,
свойственному ей и диктуемому самой ее формой?" Здесь он
339
начал восхищаться сходством, существующим между всеми по-
ловыми щетками, единством их мысли или, лучше сказать, брат-
ским согласием в их идеях. И что же тому причиной? Действие,
которое всегда было и всегда будет: "Во времена Нерона, гос-
пода, и во времена Гелиогабала существовало нечто иное, отлич-
ное от тех кровавых безумств, что так привлекательны для
легкомысленного ума. Будьте уверены, что и в те времена в шка-
фах для щеток можно было встретить щетки возвышенные,
дающие клятву всегда оставаться щетками и всецело посвятить
себя уборке. Осмелюсь сказать, что порядок есть сама субстан-
ция беспорядка; идея действия, высокого служения во имя долга,
осуществляемого в совершенном согласии между самим действи-
ем и формой того, кто его осуществляет, — вот что необходимо
для существования общества или, точнее говоря, для существова-
ния общества под видом революций. И чем по сути является
истинная аристократия, если не незыблемым союзом тех, кто
сознает себя безупречными орудиями, предназначенными для
исполнения необходимой работы? Богам не нравится, что я чужд
соблазнам воображения. Иногда нас обвиняют в недостатке во-
ображения. Но это лишь потому, что наше воображение сооб-
разуется с действием и в каждом из нас оставляет одинаково
глубокий след, соответствующий нашему разуму. Конечно, вре-
мя износа приходит для каждой половой щетки, как и для всего
в этом мире. Но я мог бы также сказать, что долгая практика
натирания незыблемых принципов на многие годы продлевает
работоспособную и приносящую пользу старость. В заключение
напомню вам древнюю мудрость: старая щетка чище метет”.
Щетки одобрительно застучали. Многие люди даже на других
этажах проснулись, решив, что пришло время вставать. Но все
уже стихло. Сама идея действия еще хотела отдыха, мечтаний
и аплодисментов. После того как щетка-архивариус изложил
историю щеток, начиная с самых древних свидетельств, щет-
ка-моралист несколько раз повернул свою худую физиономию
налево и направо в поисках каких-нибудь изречений или девизов,
необходимых не столько для того, чтобы щетки распрямились
— ведь они и так никогда не сгибаются, — сколько для того,
чтобы их развлечь и преисполнить самодовольством. Безуслов-
но, Марк Аврелий мог бы сказать: "Если бы я был соловьем,
я бы пел. Но я половая щетка, и делаю то, что предназначено мне
моей природой и для чего я создана”. Господа, я мог бы дать
щетке следующий совет: "Что вам до пыли и до уборщика? Они
преходящи, как облака на небе. Но вы, находясь между уборщи-
ком и пылью, являетесь незаменимым средством и вечной иде-
ей". Однако, поскольку требовалась сжатая максима, достойная
Анналов* великих, средних и маленьких Половых Щеток, ос-
тановились на изречении из трех слов, прекрасно выражающем
одновременно физиологию и руководящий принцип всех идей
истинной щетки: "Несгибаемость в послушании”. И гул одобре-
ния, прокатившийся по шкафу, был так велик, что Анатоль,
340
спавший неподалеку, с усилием оторвался от сновидений и на
секунду подумал — или ему приснилось, — что щетки собрались
сами, без посторонней помощи, начать уборку.
Тщетные надежды и пустые мысли. Крик молочника огласил
улицу. Анатоль мылся, напевая, и в его голове роилось множест-
во мыслей, проектов. Он открыл шкаф и без церемоний взял за
ручку щетку президента. О ужас! Он ее держит вниз головой.
Профанация! Только власть об этом нисколько не думает: сущес-
твует ли лучшее и более полезное оружие, чем почтенная голова?
Июнь 1930
НРАВ
Аристотель говорил, что сердце своевольно и не склонно
подчиняться. Если бы не славное имя автора, это высказывание,
касающееся мира в семье, так и осталось бы без внимания.
В старинных книгах важнее для нас оказывается не то, что там
сказано, а те акценты, которые мы сами расставляем. Что касает-
ся этой мысли античного философа, то при ее переводе я сделал
бы замечание: в семье стороны, однако, идут друг другу на
уступки, в семье любят — именно любят, а не терпят друг друга.
Безусловно, мы слишком многого ждем от тех, кого любим. И на
фоне привязанности малейшее неудовольствие превращается
в чернильное пятно. Каждый раз — в чернильное пятно. Невоз-
можно просто пойти на уступки, это значило бы пообещать
меньше любить.
Тем не менее это рассуждение скорее следствие, чем причина.
В этих отношениях, где решающую роль играют кровь и нрав,
все происходит на физиологической основе. Две волны, бегущие
друг на друга, рождают шум и пену. Мы подобны сосуду с соле-
ной водой, чьи стенки с тысячью очертаний рождают толчок
в ответ на толчок. Наш нрав проявляет себя в череде вспышек.
Семейная радость похожа на безмятежность кенгуренка в мате-
ринской сумке. И это чудо всегда останется чудом. Но ощущение
неожиданности от столкновений, называемых нами возмущени-
ем, отрицанием, презрением, отвращением, тоже будет преследо-
вать нас всегда. Мы понимаем, что ссора может длиться трид-
цать лет и стать особым видом верности. Нужно сказать, что
посредством тайных душевных движений, любовь помимо наше-
го сознания сменяется ненавистью. Этот вид ненависти проходит
быстро, но его вспышки имеют свойство повторять. Я наблюдал
недостойные сцены между отцом и сыном, их вскоре забывали
и прощали, но они всегда возобновлялись. Семья может вос-
питать лишь отчасти; главные воспитатели — это безразличный
к человеку мир или школьный учитель, которому платят не за то,
чтобы он любил учеников. Заметьте, вежливость не принята
в кругу семьи; она выглядит почти оскорбительно — на все
хватает любящего сердца.
341
Сердце многое может сказать, но ему известен только один
язык. Оно учащенно бьется, если слишком громко хлопнула
дверь, если я споткнулся или несу что-то слишком тяжелое. Мое
настроение всегда неподдельно, как неподдельно безумие. Но
настоящее в человеке — это не безумие. Те, кто пишет об
искренности, не всегда замечает эту лестницу у своих ног. Созна-
ют они это или нет, но порой так увлекаются, что заслуживают
обвинений в лицемерии. Но в таком случае самый неискренний из
всех людей — поэт. Такая путаница в высшей степени некстати.
Первое движение, зависящее от настроения, не всегда искренне;
сожаление и извинение гораздо более искренни. Писатель и поэт
вольны выбирать из множества голосов вокруг них тот, что им
ближе. Я давно замечал, что они в одинаковой степени обладают
великим секретом языка и умением сохранять в памяти естест-
венное движение души искать и его подстерегать, боясь вспуг-
нуть. И чтобы оно непременно было светлым и разумным.
Этой чести удостаивается тот, кто научился ждать и отвер-
гать; отвергать именно беды и несчастье, подстерегать как
жар-птицу ни с чем не сравнимое счастье выразить себя. Для
такой охоты нужна мудрость опыта, свои хитрости. Самый вер-
ный путь к этому поэту видится в песне, в песне без слов,
вызывающей прилив счастья.
Если человек подчиняется этому условию, другая, страшная
волна конфликтов и противоречий не собьет его с ног. Сохраняя
это настроение, он предстает цельной натурой — в единстве плоти
и духа. То же, но более упрощенно, выражает статуя атлета.
Поэт преследует более редкую дичь, давая своим примером
понять, что естественность — это не всегда то, что привычно
лежит под руками: ее нужно подстерегать, завоевывать нема-
лыми усилиями труда и воли.
Древний гончар сумел выразить это внутреннее состояние
счастья в прекрасной своей непосредственностью амфоре. Он
понял, что сотворил прекрасное произведение и, распродав дру-
гие изделия, эту вещь мастер подарил всему человечеству.
20 сентября 1930
СПЯЩИЙ РАБ
Я смотрю на репродукцию, изображающую маленького спя-
щего раба. На голове у ребенка — остроконечный колпак, он
спит почти стоя, одной рукой опираясь на камень, а другой
— поддерживая голову. Видимо, усталость сделала свое дело,
взяв верх над послушанием. Невольно подумалось: значит, люди
в прошлом не умели ценить себе подобных. Скажу откровенно,
я всегда с признательностью относился к ближнему. Так что труд
тех, кто меня воспитал — родителей и учителей, — был ненапрас-
ным. Я не только признаю раба равным себе, но и способен на
нечто более трудное — признать равным себе и хозяина этого
342
раба; такой душевный настрой неодолим в тех, кто сознательно
сделал это принципом жизни. Но достаточно ли широко он
распространен среди людей, чтобы исправить мир, — вот в чем
вопрос.
Раса господ действительно существует: я всегда узнаю ее по
решительной поступи, властному облику. В отличие от многих,
я не питаю к ним ненависти — ведь эти несчастные люди боятся
всего на свете. И заметно это не по тому, что в трудных ситуациях
они оказываются не столь мужественными, как другие. Исходный
момент их развития — болезненная робость, постепенно перера-
стающая в дерзость и злость. Они подобны заикам, которые резки
в оценках из-за боязни произносить много слов. Тираны — это
заики ума, они взрываются, мечут громы и молнии по любому
поводу, а оказавшись в тупике, предпочитают не думать об этом.
Вы замечали, что все люди негибкого ума становятся экзаменато-
рами и судьями. Они, как правило, идут напролом, сотрясают
воздух — это их манера мышления. Я сравниваю их с актерами,
испытывающими страх при каждом выходе на сцену. Но тогда
почему они выбрали эту профессию? Да именно потому, что
сильнее чувства страха в них — потребность властвовать. Недаром
говорят, тщеславие — это наивысшая форма слабости. Тщеслав-
ный человек подобен существу, с которого заживо содрали кожу:
любое неосторожное движение вызывает мучительную боль.
Однако бывают и исключения, когда в царских семьях встре-
чается какой-нибудь слишком уравновешенный отпрыск, нимало
не интересующийся мнением окружающих. Придворные, знаю-
щие все тонкости манер, уверяют, что это недостойно царского
величия. Тот же Марк Аврелий, например, был не на своем месте,
что убедительно и показал Ренан*. Да и сам император отмечал:
’’Ничто не могло бы меня заставить стать трагическим актером”.
И это — признание узурпатора.
Точно так же профессор Сорбонны может сказать, что ему
недоставляет никакого удовольствия ставить плохую оценку.
Однако пожелавший его ’’уколоть” мог бы резонно спросить:
’’Зачем же вы это делаете”?
Многие из нас спят на манер маленького раба, и лишь ради
того, чтобы ублажить нескольких ”заик смелости”, на самом деле
до смерти боящихся испуга. Мне кажется, что и мировую войну
развязали в панике такие актеры, с дрожью ожидавшие выхода
на сцену. И теперь, трясущиеся одновременно от страха и гнева,
они умиляют нас своими дурными мизансценами, где в качестве
декораций — ядовитые газы и противогазы, фортификационные
сооружения и профессиональная армия. При этом, обратите вни-
мание, без устали отбиваются от справедливых упреков, хотя
готовят войну только ради себя, поскольку непростительно уп-
рямо верят в нее, на это направлены все их помыслы.
О, господи! Дайте им в руки лопаты и заставьте покапать
землю целый день — какое бы не сравнимое ни с чем удовлетво-
рение получили бы они от тарелки самого обычного супа!
343
Досадно, что многие не в состоянии осознать реально положе-
ния вещей, но еще хуже, что многие просто не желают этого. Они
как-будто смирились с полной опасностей жизнью и приспособи-
лись к общей для всех ситуации, когда никто не знает, что ждет
его завтра. Да, я вполне понимаю, что какой-нибудь сумасшед-
ший или пьяница могут убить меня; но, удивительное дело, при
этом я вовсе не испытываю какого-то страха к незнакомым
людям, встречающимся на улице. Мы абсолютно все равны,
— что они могут еще обо мне подумать.
Есть вещи в этом мире гораздо важнее: труд как жизненная
потребность, покой в домах, пища на столе... И так рассуждает
большинство людей. Как не согласиться после этого с утвержде-
нием, что мир на земле был бы прочным, научись правители
спать стоя, подобно маленькому рабу!
22 сентября 1930
УДАЧА
Нам нравится смотреть на плоды многотрудной работы, даже
когда они не очаровывают нас. День за днем, побеждая природу,
мы с досадой обнаруживаем, как малопочтенна она к человеку.
Более того, мы пребываем с ней в состоянии перманентной
войны: обвалы, наводнения, лютые морозы, засуха то и дело
напоминают об этом. И объясняется это не тем, что природа
сознательно зла, она бесстрастна, слепа и механистична и тем
самым как бы подчеркивает зрелость человеческого рода, где
главенствует идея целенаправленного труда.
Удача окрыляет. Поэтому так нравятся азартные игры, спо-
собные пленить возможной удачей даже самого благоразумного.
Тем более что в этом случае речь идет не о какой-то обыденной
работе. Мы втайне обращаемся к природе, высказывающей свое
присутствие в раскладе карт или вращении рулетки. Проигрывая,
мы виним слепой случай, выигрывая — славим фортуну. Сов-
падение наших желаний и ответной реакции воспринимаем как
милость природы, награду за некое тайное соглашение между
нами. Последующая удача вызывает нечто вроде бреда, мы
ощущаем себя любимыми детьми природы и хотим еще прочнее
связать себя с ней невидимыми узами, когда обнаруживаем у себя
в руках желанную карту. Убежден, страсть к игре — одна из
самых сильных и, может быть, неистребимых страстей — под-
питывается ожиданием этого волшебного мгновения. И когда
оно в конце концов приходит, мы вдруг осознаем, что жизнь нас
любит.
Религиозное чувство, пожалуй, полноценно воплощает в себе
это доверие к миру. Посмотрите на гомеровских героев: они
поклоняются богам, но в то же время верят различным пред-
знаменованиям и находят их в полете птиц и раскатах грома.
Какими бы ни были эти формы общения с природными явлени-
344
ями, они счастливы. Сами выдумывают чудо и рассказывают
о нем. Это может быть хороший сон или подбадривающий совет
друга. И истолкование здесь одно — божественное знамение
приняло форму совета или сна. В данном случае это гарантирует
благосклонность таких природных стихий, как ветер и вода.
Многие искренне считают прекрасной ту эпоху, когда цар-
ствовала религия, но, по мере того как чудес становилось все
меньше и меньше, вера, переселяясь в душу человека, отлетала от
этого реально-предметного мира. Надеяться на справедливое
вознаграждение можно только подчиняясь законам, регулирую-
щим трудовые отношения, мы же предпочитаем полагаться на
благосклонность небес. Янсенисты старались не разгадывать бо-
жьи замыслы, оставаясь в этом язычниками, то есть в конечном
итоге людьми. Милость имеет несравненно меньшую цену, неже-
ли справедливость.
В мире людей можно рассчитывать на то, что оказываемые
другим услуги останутся без ответа: это заложено в системе
взаимоотношений, базирующихся на принципах общественного
разделения труда. Но многие предпочитают другой, более легкий
путь и добиваются совсем незаслуженного призвания. Они склон-
ны больше гордиться удачей, чем талантом. Поэт предпочитает
доверять слепой природе, и это иногда приносит успех. Прекрас-
ные стихи — чудо природы, доказывающее, что наше тело — не
враг наших мыслей. Музыкант, так же как и поэт, легко отличает
то, что пришло к нему по божественному наитию, от того, что
идет от профессионального мастерства.
Гениальные открытия подобны гомеровскому орлу, прилета-
ющему в строго определенное время, чтобы утвердить нас в пра-
вильности замыслов. Такое внимание выдает любимца мира.
Заслужить милость короля — это ли не быть любимцем мира,
так как быть любимым значит, достигнуть гармонии с той
стороной души человека, которая так же необъяснима, как и по-
лет птицы. Истинный придворный не устает ловить всевозмож-
ные знаки: он вовсе не думает о том, чтобы услужить. Влюблен-
ный подобен придворному, он не стремится заслужить: в оп-
ределенном смысле он хочет незаслуженной милости.
Вы замечали, что больше всего людям нравится в произведени-
ях искусства? Именно то, что рационально и просчитанно; однако
это самая холодная его сторона—все, что выстроено, нарисовано,
зарифмовано, —это только лишь работа. В прекрасных творениях
нас восхищает и придает им цену как раз то, что, очевидно, не было
ни предусмотрено, ни предвидено, подобно реплике на сцене,
вырвавшейся из глубин нашего существа и чудесным образом
согласующейся с самым лучшим, что только может ожидать
разум. Это — разум, но это и природа, те самые неисповедимые
пути. Так же и в живописи нам нравится то, что художник не желал
изобразить и даже не мог желать, но что пришло как дар природы.
Произведения искусства есть чудо, случающееся только од-
нажды, но оно протяженно по времени. Здесь и кроется истинное
345
вдохновение. И может быть, на земле не было никогда иного
бога, кроме статуи — благодаря диспропорции между замыслом
и результатом, свойственной только прекрасному. Простой храм
делает объектом поклонения именно душевное движение, творя-
щее невидимого бога. Религия никогда не станет чем-то боль-
шим, нежели размышлением и созерцанием статуй и храмов.
И это душевное движение истинно, так как красота свидетель-
ствует, что природа нас любит. Похоже, люди, боги и молитвы
мало в чем изменились со времен древних фетишей.
10 декабря 1930
"ПРАВЫЕ” И "ЛЕВЫЕ”
Когда человек спрашивает, есть ли какой-то смысл в делении
на "левых и правых", на сторонников левых и правых ориентаций
в обществе, я сразу заключаю, что он определенно не принад-
лежит к "левым”. Это первое, что приходит на ум — пока как
дооформившаяся идея. По другому размышлению, возможно,
я буду готов примирить всех на чувствах любви к родине, хотя
для этого существуют и другие значительные, настоятельно тре-
бующие объединения усилий проблемы, такие, как оборона, про-
мышленность, общественное благосостояние, транспорт, финан-
сы, положение колоний, не говоря уже о поддержании порядка на
улицах. Согласимся, что эти проблемы так же насущны, как пища
и сон, — они земные и не могут не волновать.
Если я появился на свет только для того, чтобы спать в тепле,
сидеть в удобном кресле, думать о своем кошельке, жить в пол-
ное свое удовольствие, то уж лучше начать пить: говорят, все
пьющие тяготеют к "правым". Можете поверить на слово, я был
бы убежденным приверженцем "правых", тем более что прекрас-
но знаю, как понравиться этому весьма симпатичному человеку,
который словно вербовщик крутится около меня.
"Надо, — говорит он, — научиться видеть реальность и в Гер-
мании, и в Италии, и в России". А кризис в политике, кризис
власти? Умея извлекать пользу из всего этого, вы сможете жить
вполне респектабельно. Для этого необходимо сделать только
небольшое усилие — давайте же!
И хотя меня держит сила некоего нравственного притяжения,
в такой ситуации нетрудно упасть. Человек — смесь самых
разнообразных вещей, он — нечто среднее и объективно тяготеет
к центру. К этому выводу приходят даже такие радикалы, как я,
которые поначалу с большим или меньшим рвением вступают
в сражение, но вскоре отступают, видя, как тают в их кошельке
франки. Приверженцам левого лагеря также свойственны подо-
бные естественные движения, и что удивительно, это у них выгля-
дит более респектабельно — они, по крайней мере, думают
о расчистке трущоб, обустройстве яслей для младенцев из бедных
семей и о другой помощи обездоленным братьям. Но это напо-
346
минает генерала, неожиданно заинтересовавшегося, чем кормят
солдат. В чем же здесь видится предательство, если это всего
лишь жесткий выбор, не способный увести слишком далеко.
Напротив, сторонника левых партий обвиняют в предательст-
ве именно тогда, когда он перестает думать о солдатской пипу...
Думаю, все это вещи очень точно характеризуют как одного, так
и другого.
Я прихожу к выводу, что люди схожи в своих поступках именно
потому, что их жизнь наполнена одними и теми же нуждами.
Всегда остается открытым путь для возвращения к негуманному
обществу. Сегодняшний революционер сродни тому генералу: он
тоже хочет любить себе подобных так, как любят котлету. Но
человеку чуждо такое противоестественное, вынужденное положе-
ние. Так, оказавшись под обломками дома, он делает то, что вряд
ли делал бы в обычной обстановке, принимает позы, диктуемые
обстоятельствами. Пусть он встанет в полный рост, чтобы я смог
судить, каков он на самом деле, каковы его сокровенные мысли!
У ’’левых” и ’’правых" есть свои кумиры, свои образцы для
подражания, которые противостоят друг другу, как день и ночь,
как добро и зло. Вы скажете, что это наивность, что такой взгляд
характерен для ’’правых”, никогда не испытывавших сомнений,
чья реакция полна эмоциональности и ничем не замутненной
ясности. Представлять свою жизнь как служение без страха и уп-
река, подобно Баяру*, для которого главным были верность
и храбрость; и, едва подумав об этом, ощущать как в легких не
хватает воздуха, как слезы застилают глаза — таково кредо
’’правых”. Я отнюдь не иронизирую; понаблюдайте, и вы увиди-
те, что любовью к родине пытаются оправдать любую неспра-
ведливость. Человек заслуживает признания, если оплачивает
своей жизнью данную самому себе клятву.
Но когда тот же Баяр находит спасение в корнях деревьев
и остается жив, я становлюсь холодно-равнодушным, как ростов-
щик. Слишком мала плата воображаемой смертью за вполне
реальную жизнь, где есть власть и наслаждение, жестокость
и презрение. Любого проникнувшегося подобными убеждениями,
готового все это оправдать, мы определенно должны причислить
к ’’правым”.
Герой у ’’левых”, напротив, привержен ценностям интеллекта.
Это, однако, не означает, что он очень умный, знающий, ведь
можно быть человеком большого ума и поступать ему вопреки
десятки раз на дню. Такой герой, при каждом подходящем
случае, не преминет напомнить себе, что принципы и человечес-
кая честь требуют от него жить по правде, чего бы это ни стоило.
Но человек становится предателем, когда закрывает глаза на то,
что мешает жить, когда пытается убедить себя и других в том,
что истина никому не ведома. Понтий Пилат**, вопрошающий
— ’’Что есть истина?” — достаточно определенно запечатлел себя
как "правый”. И в этом заключается изрядная доля все той же
иронии. Бедный Понтий Пилат не ведал, что во многих случаях
347
истина проста и очевидна: самый недалекий из людей не поддаст-
ся обману, если сам того не захочет. Убедительный пример
— ’’дело Дрейфуса”: какой произошел раскол в обществе на
защитников и противников! Наши понтии пилаты до сих пор еще
не залечили те давние раны. Итак происходит всегда, когда под
давлением событий люди вынуждены определять свои позиции,
что неизбежно влечет за собой очередное размежевание на ’’ле-
вых” и ’’правых”.
Декабрь 1930
БУРЖУАЗИЯ И РАБОЧИЕ
У меня часто появлялось желание, чтобы на наших политичес-
ких собраниях прозвучал голос обычного здравого смысла, что-
бы кто-нибудь высказался откровенно, может быть даже грубо.
Чтобы в этой речи было презрение к успеху и красивым фразам,
прямой взгляд на проблемы и, наконец, выводы трудящегося
человека, трудящегося — в подлинном смысле слова. Дело в том,
что тог, кто пытается говорить от имени земледельца, оказыва-
ется на деле каким-нибудь рантье, никогда не притрагивавшимся
ни к плугу, ни к лопате. А те, кто представляет рабочий класс,
— всего лишь доктринеры-белоручки. Когда же наконец спраши-
вал я себя, мы увидим, как осуществляются не маячащие где-то
далеко впереди, а реальные идеи и проекты. Суждения отдель-
ного человека, его манера разговаривать и принимать решения,
интересы, осторожность или смелость в поведении — все это
зависит во многом от его нынешней профессии. Я не очень верю
в то, что прежний род занятий обязательно должен оставлять на
облике человека невыведенные как татуировка отметины. Гораз-
до больше объективной информации вы почерпнете в сегодняш-
нем поведении человека, его внешнем виде, поступках.
Возьмем того же депутата. Казалось бы, он только вчера был
занят другой работой, но как быстро успел перенять характерный
для этой категории граждан образ мыслей. И неудивительно,
депутатство — тоже профессия. А деятельность, связанная
с убеждением людей, как никакая другая, учит воспринимать
самые разнообразные идеи, адаптируя их к решению тех или
иных проблем. Именно эти качества отличают буржуа. Почему
мы относим к буржуазии проповедника, учителя, продавца? По-
тому что основная особенность их труда — убеждать других.
А пролетарий-землепашец, монтажник, шахтер — в своей каждо-
дневной работе сталкиваются прежде всего с миром конкретных
вещей. Ни чайка, ни посеянный клевер, ни угольная глыба не
нуждаются в словесном воздействии. Именно препятствия по-
рождают простые и очень продуктивные цели. Вероятно, каждый
в случайном разговоре мог заметить подобное и изумиться это-
му. Нередко эти идеи, которые я называю рабочими, использова-
лись для составления бюджета небольшой общины.
348
Я осматривал только что построенную церковь и вспоминал
другую, приземистую, превращенную снарядами в пыль. Я любо-
вался новенькой, красивого коричневого цвета черепицей, покрыва-
ющей крышу, но был неприятно удивлен, не обнаружив этого
оттенка на крыше колокольни. Она была, подобно пирамиде, вся
сооружена из камня. И когда я поделился этой художественной идеей
с крестьянином, услышал в ответ: ”Мы сами так хотели. Наверху нет
черепицы. Мы знаем, сколько это стоит; один кусок, когда падает,
разбивает сразу четыре куска черепицы”. Вот вам пример рабочей
идеи. Я уверен, что наши политические успехи были бы несравненно
большими, если бы чаще пользовались такими идеями. Но профес-
сия депутата меняет человека, и притом очень быстро. Прощай,
рабочий, прощай, крестьянин! Тот, кто руководит людьми, каким бы
он сам по себе ни был, быстро осваивает другое искусство, имеющее
отношение к людям, а не к черепице. Он себе чрезвычайно нравится
в этом новом удивительном образе. Конечно, преходящие сложно-
сти нашей жизни поддаются воздействию человека, и больше
пользы здесь может принести красноречие, нежели руки; но по сути
истинные сложности порождаются миром вещей, который мы
побеждаем с помощью индустрии, а в политической жизни это не
учитывается. Все силы растрачиваются на убеждение.
Насколько я могу судить, Советы руководствуются в управле-
нии страной не рабочими идеями, а скорее административными*.
Дебаты, обсуждения, убеждения — таковы методы политической
работы этого, как и многих других, режимов.
Итак, дело в том, чтобы обсуждать, ставить на голосование,
составлять циркуляры — все эти способы ведения дел столь же
древние, как и сам человек, и без них невозможно обойтись. Зло,
полагаю, состоит в том, что депутат воспринимает идеи префек-
та, министра, короля. Идеи очень старые, тонкости их всем
известны, думаю, даже министрам фараонов были веданы.
Как-то один политик, большой плут, сказал мне: ’’Запишите то,
что вы предлагаете и хотели бы заставить принять; храните
бумагу до времени в кармане. Разверните дискуссию о чем-ни-
будь другом, о чем хотите, пока все собрание не сникнет от
усталости. Тогда оглашайте свой документ — самое время”.
Может случиться так, что этот документ будет тщательно
выверен и аргументирован, но это полдела. Я заметил, что те, кто
преуспел в искусстве вести собрания, подчас полностью или почти
полностью теряют способность составлять осмысленные и верные
резолюции. И везде начинает сказываться дефицит здравого смыс-
ла. Раб Эзоп очень мудр, а его хозяин безумен. К счастью, здесь есть
и свои исключения, и свои средства для лечения. Но прежде всего
необходимо понять, почему любое правительство рано или поздно
становится посредственным; а поскольку мы не понимаем, то
приходим в отчаяние, и отсюда проистекают колоссальные разру-
шительные глупости, наиболее ярким примером которых служит
война.
10 января 1931
349
МАСКИ
Вереница праздников дает нам хороший совет; эти изобрете-
ния античных времен не менее достойны восхищения, чем парус
или мельница. Почтить мертвых и тем самым великодушно их
спасти; затем поклониться колыбели и детству; и наконец, во
время исполнения желаний, сиять от счастья, что очень полезно
для здоровья; даря подарки, забыть на время о скучной торговле;
вся эта огромная книга праздников является учебником мудрос-
ти. Необходимо любыми способами освободить на весь год это
боязливое и быстро приходящее в ярость животное. Застоявшая-
ся желчь, к тому же жаждущая, чтобы ею восхищались, порожда-
ет войны. Однако желчи противостоит множество серьезных
вещей. Зимнее платье еще нуждается в том, чтобы его перетрясли
и выбили. Дух комического приходит в танце — это Карнавал.
Выходит, всякое величие должно быть попрано? Что это может
означать?
Человек обладает разумом; любое присущее ему зло — тира-
ния, фанатизм, война — порождено его сознанием. Народная
мудрость, которая ошибается не чаще, чем дух праздника, гла-
сит: ум в высшей степени склонен насмехаться над умом. Это
предостережение задевает за живое, оно оскорбительно для серь-
езности, педантичности и важности. Но не стоит судить других;
любую, самую незначительную мысль можно в момент испор-
тить, если ей придать серьезность, значительность. Если пред-
ставить себе мировую политику как непрерывное проявление
человеческой ярости, то неудивительно, что в ней всегда так мало
здравого смысла. Никто не ставит под сомнение дорогие сердцу
мысли. Имея за плечами века, мы еще не научились пользоваться
умом; а ведь это опасное оружие. Даже сомнение и насмешка
таят в себе горечь. Им не помешало бы сверху прикрыть их
чем-нибудь совершенно несерьезным, например весельем, какое
рождается, когда мы рассматриваем и рушим карточные домики.
И что же? У всех — математиков, физиков, философов и полити-
ков — глаза заменяют ум. Вместо того чтобы открывать новые
пути, они затыкают дыры. ”С помощью мешка штукатурки,
— говорит каменщик, — можно еще на десять лет укрепить
разрушающийся дом”. Так, путая ремесла, мыслители штукату-
рят и вновь заштукатуривают, вместо того чтобы довериться
разрушению, несущему с собой благо. Тот, кто верит в сущест-
вование атома, больше не стремится его осмысливать. Все сис-
темы — гробницы ума. Платон обладал единственным, уникаль-
ным в своем роде шансом ничего не штукатурить и не заштукату-
ривать. Ум должен парить, и напрасно ’’крепостной мысли” ищет
себе хозяина, чтобы именем его можно было поклясться. Итак,
нужно дать клятву никогда ничем не клясться. Тот, кто слишком
много о себе мнит, глуп. Наша задача заключается в том, чтобы
пробивать бреши в огромной и массивной стене ошибок. Это
легко проследить в сфере кредитно-денежных отношений, так как
350
они просты и зависимы от многого. Никто до конца не понимает,
что они из себя представляют, но каждый устанавливает свои
законы. Мы просто обязаны поразить быка догматизма.
Эту цель не ставят перед собой те, кто называют себя скепти-
ками; они полагают, что более верным может быть нечто совсем
другое. Не доверяя разуму, они оставляют ошибки без внимания.
Так они развлекаются, и ничто их всерьез не затрагивает. Карна-
вал не угрожает, он поступает еще коварнее; внезапно выскакива-
ет и осыпает мукой мой прекрасный костюм и мою надменную
физиономию; он меняет маски и смеется. Все смеются. Бывают
такие эпохи, когда великая комедия находит отклик в каждом
сердце; ведь она смеет делать все, что хочет, и осмеивает всех,
кого хочет. Это срывание масок должно быть внезапным, иначе
тот, кто остается без маски, нередко приходит в бешенство.
Люди счастливы лишь в состоянии свободы и равенства, и это
единственная дань уважения уму. Однако иногда их нужно ста-
вить в нелепое положение.
Я не знаю, смеется ли когда-нибудь тот, кто сделал войну
своей профессией. Мы можем смеяться над чем угодно, но не
смеемся над военным. Против серьезного выступает серьезное;
это то, что ему нужно; военный в конце концов быстрее других
становится самым серьезным. Война управляет нами серьезным
образом; нельзя смеяться над врагом, если он военный. Мы
хвастаем тем, что способны стать выше любого величия, фана-
тизма, религии; а нас, как дикарей, подавляет и втаптывает
в грязь власть, может быть, самая ограниченная, какую только
видала эта планета. Она властвует как над умами, так и над
делами. Она аннексировала математику и химию, мораль, теоло-
гию и статистику. И не пытайтесь подергать ее за бороду. Нужно
сорвать маску одним резким движением. Но, возможно, Карна-
вал уже умер...
1 февраля 1931
МОТ И СКУПЕЦ
Расточитель легкомыслен, он испытывает на себе власть де-
нег, но он не задумывается, какова ее природа. Он играет в боль-
шие тайны, вносит полную неразбериху в порядок труда и ком-
мерции, но это его мало обеспокоет; а его честность, если она еще
сохранилась, цепляется слабыми корешками за пустоту. Скупец,
напротив, склонен к чрезвычайно серьезному осмыслению всего,
с чем имеет дело, и другим быть не может. Это человек, которо-
му нужны гарантии и надежность, а ведь он находится в той
странной ситуации, когда ему приходится опираться главным
образом на некие знаки, то есть на обещания. Чем является
монета или банковский билет, если не обещанием? А то, что
обещано, зависит от труда. Праздный человек может раздавать
банковские билеты и обещания, но выполнять-то обещанное
351
придется не ему. И вот скупец, отгородившийся от мира в своей
клетушке, стоящий выше светских условностей и всяких пустяков,
думает о деле, прислушивается к шагам тех, кто встает с рассве-
том: он понимает, что это утреннее оживление лучшая гарантия
сбережения его богатства. Он сам из тех, кто встает засветло и,
подобно папаше Гранде, собственноручно прибивает доску на
лестнице. Гранде работал, напевая; ибо он прекрасно осознавал,
что любая работа непременно внесет какую-то долю в общую
массу богатства, которая, находясь в постоянном движении,
составляет основу его могущества.
Скупца не согревает мысль, что в обмен на золото он может
приобрести все, что захочет. Он слишком любит золото. То, что
любят, всегда хорошо понимают, проникая в его суть горящим,
пристальным взглядом. Что может дать банковский билет и да-
же золото, если наступит голод? В чем польза золота, если пожар
уничтожит все мастерские и магазины? Достаточно простой оп-
лошности, чтобы сократились денежные резервы, а это уменьша-
ет власть золота. Достаточно другой, еще менее заметной оп-
лошности тех, кто обязан следить за порядком, чтобы к этому
прибавился страх, тот страх, что хуже любого зла, — и тогда все
атрибуты богатства превращаются в пыль, как в символическом
кошельке дьявола. Таким образом, проникая сквозь стальные
двери, даже не прикасаясь к их замкам, такие неосязаемые вещи,
как кредит и паника, либо прибавляют что-то к моему богатству,
либо, напротив, уменьшают его. Это дает повод для глубоких
размышлений. Скупец — политик. Скупец взвешивает, как со-
кровище, осторожность своих ближних. Осторожность управля-
ет, она ничего не производит. Скупец мысленно причисляет свое
занятие в разряд самых нужных профессий. Беспорядок там,
сомнение здесь — вот самые неуловимые воры. Человек, устав-
ший от работы или просто ее не любящий, лезет ко мне в карман,
даже не протягивая руку. А если все прекратят работу? Эта
мысль угрожает не столько жизни скупца, сколько взлелеянным
им идеям; скупец довольствуется малым; зато его сознание весь-
ма требовательно; в данном случае основной урон терпит то
богатство, которым он лишь любуется, но никак его не использу-
ет; ее бог — вот кто в первую очередь оскорблен. Любить
и думать — это работа, способная далеко повести. Каким бы ни
был объект любви и помыслов, необходимо думать не только
о нем. Нужно, чтобы скупец представил себе сложную систему
изнурительных работ, а также довольных людей. Сознание скуп-
ца, если оно достойно называться сознанием, социалистическое.
Как видим, к капиталистам причисляют два совершенно про-
тивоположных типа личности: человека, склонного к безумным
тратам, пользующегося богатством, но никогда не поднимающе-
гося к его истокам, и, напротив, истинного скупца, мало потреб-
ляющего и уважающего труд. Для меня совершенно ясно, что
только накопленные и доступные сознанию знаки богатства ни-
кого не разоряют, как и то, что роскошный поезд, самолет или
352
дорогой женский гарнитур из кружев ведут к всеобщему разоре-
нию. Капитализм станет со временем всего лишь абстрактной
и в значительной степени лишенной смысла идеей, поэтому и от-
рицание его представляется бессмысленным, абстрактным заня-
тием.
15 марта 1931
БОГИ В ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ОБЛИКЕ
Мизантропия — дело бесплодное. Если вы не доверяете лю-
дям, вас будут обкрадывать. Если вы их презираете, вас будут
ненавидеть. Люди услужливо стараются соответствовать вашему
представлению о них. Попробуйте-ка воспитать ребенка, посто-
янно напоминая ему, что он глупый и злой, — он действительно
сделается таким. Может быть, все же не таким глупым и злым,
как вам кажется, — в детской головке скрыты немалые способ-
ности, — но он станет лицедействовать, изображать злонравие.
Отношения между людьми полны театральности, ибо вся их вера
основывается на внешних знаках. Человек живет на глазах у со-
тен зрителей, произносит слова, которые от него ждут; дайте ему
роль вероломного изменника — и он превзойдет все ожидания.
Всякий человек — артист; и его пороки особенно страшны из-за
этой блестящей актерской игры. Дураки намеренно валяют дура-
ка, и у них это превосходно получается.
Взрослый как бы напоминает ему заранее, что придется из-за
учтивости изображать глупенького. Когда человек явно ожидает,
что ему будут лгать, окружающие начинают это делать как бы из
чувства сострадания. Угрюмость, ворчливость — тоже роль;
человеку в этой роли просто неприлично быть приветливым.
В трагедии жизни все лицедействует. Но достаточно проявить
безразличие к игре человека, как спектакль тотчас прекратится.
Надерзивший ребенок ждет по праву предназначенных ему уп-
реков и изображает обиду. Но попытайтесь вместо этого отнес-
тись к его выходке как к какому-то природному шуму, и все
внезапно переменится.
Быть безразличным нелегко, да это и неучтиво. Между тем
есть другой, более рациональный путь: можно убедить себя, что,
скажем, рассерженный человек заслуживает гораздо большего.
И оказать ему такое доверие — это значит сделать шаг навстре-
чу, разглядеть в нем человека. Древние говорили, что боги при-
нимают облик нищих, бродяг, оборванцев. Но, развивая этот
прекрасный образ, можно сказать, что те же боги принимают
облик раздраженных, несправедливых или коварных людей, что-
бы испытать нашу мудрость. Эта притча учит нас мудро смот-
реть на других. Я говорю себе: "Вот этот человек гораздо умнее
меня, но он хочет, чтобы его считали идиотом. Что ж, в таком
случае я не позволю себя обмануть". Похвальная недоверчи-
вость! Когда мальчик-раб, которого Сократ расспрашивает
353
о геометрии, с ходу начинал отвечать глупости, тот драл его за
уши, приговаривая: "Ты так не думаешь, это не твои мысли". То
есть учитель предполагал в другом такой же ум. Но что значит
признать человека? Это значит признать его ум. Я обращаюсь
вновь и вновь к чужому уму, как будто он спит. Он отвечает мне
сквозь дрему, отвечает невпопад. Если вы хотите только пораз-
влечься, этого разговора вполне достаточно, чтобы убедиться
в своем превосходстве. Но не полагайтесь на свое убеждение,
пока не разбудите спящего. А если просто решили посмеяться
над вами? Стоит принять в расчет ум другого, как сразу спуска-
ешься с высот превосходства; не здесь ли разгадка остроумных
насмешек, существующих в опасливом воображении? Следует
заявить со всей определенностью: мы должны разбудить челове-
ка в себе, если хотим разбудить его в своем собеседнике.
В действительности же все выглядит не так плохо: оказывает-
ся ваш собеседник не спит, а следит за вами, прищурив глаза.
"Каких слов требует от меня этот лицедей?" — как бы спрашива-
ет он. — Во что мы станем играть, как будем плутовать на сей
раз? Кого я должен играть — убогого, сварливого, придуркова-
того?”
Побуждаемый чувством собственного достоинства, он сразу
же пытается ввести вас в заблуждение, ведь и он ищет человека.
И этим объясняется его суровость, что он так вниматель-
но-недоверчив, даже несколько мезантропичен. Однако это не
должно вас напрягать, ваше дело — разглядеть в нем человека.
Если он не отвечает на этот призыв, вините себя: значит, вы
показались ему притворщиком. В вас осталась тень сомнения, то
есть вы усомнились в человеке у него на глазах — и это непрости-
тельная ошибка. Так и хочется еще раз призвать к бдительности:
берегитесь, боги принимают облик нищих и вполне способны вас
перехитрить. И заметьте, насколько точен этот образ, — ведь они
просят милостыни, милосердия.
27 апреля 1931
КОЛОНИЗАЦИЯ
Как-то увидев на константинопольском базаре детей, играю-
щих в шарики, Ламартин* был сражен их естественной прелес-
тью. Но вот подошли два человека и стали рассматривать их
глаза и зубы; это были покупатели, а дети — выставлены на
продажу, как выставляют лошадей. Ламартин не сразу это понял;
можно даже сказать, что он этого так никогда и не понял. Мы
высоко ценим себе подобных. Под внешним обликом угадываем
личность; ставим ее вровень с собой и считаем такой же свобод-
ной, какой представляем себя. Но всегда ли мы так относимся
к человеческой личности, как подобает? Увы, нет. Существует
тяжелейший труд, люди живущие в трущобах; возможно, следует
напомнить также, что малейшее удобство нашей жизни непре-
354
менно оплачено чьей-то нищетой. Но в конце концов уже нет
рабства, и мы больше не хотим владеть рабами. Эта идея оконча-
тельно оформилась в нашем сознании и стала нравственным
принципом.
Сформировались и другие понятия, касающиеся наказания,
пыток, прав осужденных, детских прав, образования и нравов.
Здесь проявляется уважение к человеческой личности, когда цен-
ность всех людей одинакова. К этой идее нужно относиться очень
бережно, потому что она чаще других подвергается атакам,
категорическому отрицанию. Во время войны к лошади относят-
ся лучше, чем к человеку: на первом же допросе пленного жестоко
избивают. Индустрия запрягает человека, как земледелец запря-
гает быка. Гнев и жадность вновь возвращают нас к рабству.
Легкомыслие отказывается видеть истину; но в конце концов,
когда все становится ясно, общественное мнение непоколебимо;
мы спасаем принцип. И жестокость проявляли исключительно
ради этого? Научившись постигать естественное движение страс-
тей, мы перестаем удивляться всем сложностям и препятствиям;
мы не противимся назойливому, порой тягостному ограничению
свободы и сами начинаем ущемлять чьи-то права. Между тем
истинно свободный человек, узнав, что в таком-то доме челове-
ческая личность подвергается насилию, унижению или мучению,
готов без колебаний взломать дверь.
Во времена Жан-Жака Руссо, как описано в романе ’’Эмиль”,
человек, путешествующий по Средиземному морю, а также вся его
семья подвергались риску попасть в рабство в Алжире. Необходимо
было взломать эту дверь, а вместе с ней и многие другие. И вот
больше не существует негров-рабов; но если наша полиция позволит
себе расслабиться, то завтра они могут появиться. Идея, которой
живет наша цивилизация, заключается в том, что эта цивилизация
возникла не сама собой, а страсти какими были, такими и останутся.
Гостеприимство гомеровских героев — великая вещь. Они
утверждали, что боги иногда предстают нам в облике бедняков
и нищих. Безусловно, здесь нам есть что позаимствовать. Но
будем помнить также, что верный Евмей, свинопас с Итаки, был
куплен, как покупают молодого теленка. Ламартина мирно с по-
честями принимал могущественный предводитель арабов, но их
разговор тем не менее был полон взаимных уколов, поскольку
хозяин рассматривал католическую доктрину Троицы как такой
предрассудок, за который следует казнить. Трудно заставить себя
уважать идеи ближнего, но необходимо, и мы стремимся при
всем нежелании делать это и тем самым спасаем принцип.
Очень легко перенимаются нравы дикарей; у Монтеня есть по
этому поводу великолепные мысли. За отсутствием более точных
знаний об этом предмете мы не должны забывать, что примитив-
ные и слепые обычаи с легкостью устанавливаются везде, и даже
здесь, в том случае, если мы позволяем распространиться безоб-
разиям, небрежности и фанатизму; я не говорю уже о силе,
способной все смести, подобно циклону. Безусловно, за порядок
355
нужно платить, и весьма высокую цену. Мы, пережившие войну,
это прекрасно понимаем. Мы, фигурально выражаясь, колонизи-
ровали, и без всякой жалости, сами себя! Кто не осуждал законы?
Кто не хочет жить, не чувствуя над собой власти господина? Но
малейшее волнение толпы, даже если это только легкая паника,
напоминает, что человек — опасное для самого себя животное.
Мир — это состояние, требующее для поддержания определен-
ной суровости, но он предпочитает не думать о такой суровой
необходимости, а это всегда порождает идиллические мечты. Но
достаточно трех бандитов, чтобы поставить нас на место. Вооб-
ражать, что наивные и невинные племена были счастливы еще
задолго до появления наших жандармов, — это значит погру-
жаться в мечтания. Это все та же бестелесная мечта.
Май 1931
ТЕОРИЯ ДЕЙСТВИЯ
Мудрец, возделывающий свой сад и предпочитающий мол-
чание, хвастает тем, что усвоил теорию действия, состоящую
из двух глав, и в каждой — по одному слову. Первая глава:
’’продолжать”; вторая глава: ’’начинать”. Удивительный на пер-
вый взгляд порядок этих слов и составляет всю суть идеи:
лучше медитировать, чем дискутировать. Благодаря этому ме-
тоду две главы в одно мгновение превращаются в огромную
книгу. И вот ее резюме: продолжать — единственный путь
к изменению. Когда мы проникаемся идеей изменения, это
признак того, что дело начинает внедряться в нас, вместо
того чтобы пройти по касательной. Это момент наивысшей
сложности и труднейших испытаний для человека. Ремесло,
не пытающееся нас оттолкнуть, еще не ремесло: в таком случае
человек выступает лишь как любитель и относится к делу
без достаточного уважения. Любитель только развлекается
— ему никогда не перейти тот рубеж, где кончается развлечение
и начинается труд. Когда действие нс совершается само собой,
для нас это знак, что необходимо вмешаться и вложить в дело
частицу самого себя. Ремесло сбрасывает свой приятный флер,
и нам не остается ничего другого, как заниматься им доб-
росовестно. Атлет, одержавший победы, с самого начала об-
манут благосклонностью фортуны. Успех расслабляет, застав-
ляет забыть о необходимости волевого усилия. Когда наступает
трудный момент и нужно быть на высоте, он окончательно
выпускает вожжи и ищет такое дело, которое без особых усилий
катилось бы само собой; а такого не существует.
Стендаль рассказывал, что в молодости застывал с пером
в руке, ожидая, когда на него снизойдет вдохновение. Он сетовал,
что не имел счастья обрести доброжелательного друга, который
наставлял бы его: ’’Пишите по двадцать строк каждый день, есть
у вас вдохновение или нет”. В этом я вижу один из секретов
356
искусства слова. Не зачеркивайте написанного, продолжайте:
начатая фраза стоит больше, чем ничто. Если она получилась
странной и корявой — это будет для вас урок. Я уверен, поэту
удается создать свои удивительные шедевры только потому, что
он в большей степени старается продолжать, чем менять. Не
говорите мне, что с иронией относитесь к искусству слова; это
искусство необходимо для многих профессий, и мы теряем много
времени на то, чтобы стирать и начинать заново. Помарка — не
средство избавиться от помарок, совсем наоборот: ведь приоб-
ретается привычка писать как попало, так как есть возможность
все исправить. Черновик портит копию. Попробуйте другой ме-
тод: спасайте ваши ошибки. Это замечание верно для любого
искусства и для любого вида труда. Говорят, что старший Каль-
ман-Леви*, основатель династии, пританцовывал перед неболь-
шим ящиком с книгами, прибитым к стенке. По моему мнению,
присущие евреям способности добиваться успеха объясняются
той метафизической идеей, согласно которой человек приходит
в этот мир не для того, чтобы развлекаться.
Нас ждет вторая глава. Слово ’'начинать” поставлено на
второе место. Это значит взяться за дело сейчас же и, как я часто
говорил, повести отсчет времени с нуля. Короткое слово "сде-
лаю” теряет всю свою власть над нами. Будущее обретает смысл
только с того момента, как мы беремся за инструмент. Прини-
мать решение — ничто, брать в руки инструмент — все. Мысль
следует потом. Подумайте о том, что мысль не может руково-
дить действием, еще не начавшимся. Никто не мог себе пред-
ставить, что Бусико** сможет основать Бон-Марше. Он это
сделал — а это совсем другой метод. И несмотря на формировав-
шийся предрассудок, долго готовившееся и всесторонне проду-
манное предприятие никогда не осуществляется. Остается только
узнать, как был изобретен самолет. Эти примеры разъясняют
суть обеих глав. Приводя их во второй главе, я утверждаю, что
совершенно бесполезно размышлять о том, что вы будете делать,
до того как вы это сделали. Это то же самое, что изобретать
картотеку до того, как приготовили те бумаги, которые собира-
етесь в нее поместить. Или то же самое, что захотеть узнать то,
что вы скажете, до того, как это сказать. Этот последний пример
является лучшим, ибо он поразителен. Наша мысль устроена
отнюдь не так, чтобы идти впереди; кто обдумывает свои дейст-
вия, как правило, никогда не действует. Мы многому можем
научиться у альпиниста, взбирающегося на Гималаи; если он
будет просто смотреть на горы, то никогда не поймет, где лучше
начать подъем. "Я иду именно для того, чтобы узнать, где мне
пройти”. Гёте следующим образом закончил бы это рассуждение:
"Нужно принять как закон то, что гений человеческого разума
нашептывает на ушко каждому новорожденному, то есть ис-
пытывать действие мыслью, а мысль — действием”.
18 июня 1931
357
ЖИЗНЕННЫЕ БУРИ
Представим на секунду такую картину: женщины, сидящие на
палубе корабля, заметив неожиданный крен судна, подхватываются
со своих мест и с отчаянными криками устремляются к противопо-
ложному борту, чтобы не оказаться в черной бездне смерти;
подобное паническое бегство опасно, как и любое бегство—скопив-
шаяся у одного борта толпа может опрокинуть судно и человеческая
волна в этом случае окажется опаснее морской. И мы спрашиваем
себя: если так важен мореплаватель, хорошо знающий море, то не
нужнее ли нам в еще большей степени опытный, обладающий даром
убеждения пастырь человеческих душ. Если такому человеку
удастся успокоить даже таких женщин, можно смело идти за ним.
Деньги мы можем сравнить с морем, на волнах которого
покачивается корабль политики; в отношении этих двух феноме-
нов необходимо учитывать действия тяжести, инерции и т. д.; эти
силы легче осмыслить, чем изменить. Если бы каждый пассажир
спокойно оставался на своем месте, возможно, удалось бы избе-
жать опасности. Мы это знаем и не раз видели. Доверие к судьбе
возвращает спокойствие духа, и гораздо быстрее, чем можно
было бы предполагать. В ожидании очередного тяжелого кризиса
я решаю для себя — быть мудрым и ни о чем не беспокоиться,
и вам советую поступать точно так же. Когда в такой игре
задействована масса людей, оптимизм становится единственной
истинной формой проявления осторожности. Человеку, жалую-
щемуся вслух на судьбу, все вокруг сочувствуют.
Каждому известно, до какой степени ценности обладают спо-
собностью раздуваться в размерах, а затем вновь сходить на нет.
И зависит это от того — энтузиазм или паника управляет челове-
ком. Конечно, кроме эмоционального настроя существуют дви-
жущие силы, связанные непосредственно с делами или проистека-
ющие из самой природы вещей. К ним мы добавляем свои, часто
хаотические порывы души и сердца. Говорят, хорошо смеется
тот, кто смеется последним. Фигаро, как известно, начинал сме-
яться слишком рано. Мы нуждаемся скорее в танцоре, нежели
в бухгалтере. Да, именно в танцоре, который бы научил нас
равновесию, спокойствию и грации. Берегитесь, если вожди начи-
нают строить гримасы.
Война — явление чисто человеческое, следствие схлеста люд-
ских страстей. Как бы ее зачинщики ни пытались облагородить
мотивы, придать характер объективности и историческую неиз-
бежность, им не скрыть истинную причину — гнев; и если их
ярость или великий страх — что в общем одно и то же — переда-
ется другим, мы скатываемся к еще большему несчастью только
потому, что считаем его неизбежным. И именно такая вполне
объяснимая реальность может сделать невозможным само спасе-
ние. Исступление — наш опасный враг.
Но попробуйте все эти аргументы привести охваченному стра-
хом человеку. С таким же успехом вы могли бы убеждать бегуще-
358
го впотьмах, что его преследует тень собственного страха; у него
найдутся свои доводы, рожденные страхом. Испуганному челове-
ку всюду мерещится опасность: воистину, у страха глаза велики.
И чем больше он боится, тем больше видит для этого оснований.
Или: чем больше человек раздражен, тем больше он раздувает
пламя своего гнева и тем ярче его отблеск. В состоянии раздраже-
ния он вскоре начинает причислять к врагами всякого, кто не
желает поддаваться такому же чувству. Вот почему обычно труд-
но долго оставаться сторонним наблюдателем этой игры страс-
тей, и очень быстро мы оказываемся вовлеченными в нее...
Причем в данном случае абсолютно все равно, что вызвало гнев:
стремление к войне или неприятие ее. Мы уходим на войну,
чтобы убить войну. И напрасно вы думаете, что какой-нибудь
Макиавелли*, игравший на человеческих страстях, не загорался
ими сам. Это не в природе человеческой, равнодушному зрителю
людские страсти кажутся неискренними, но наедине с собой
страсти вполне откровенны. Я с глубокой иронией отношусь
к вере некоторых людей в то, что войн удастся избежать, если
предложить руководителям государств пойти в бой первыми.
Человек, дошедший до крайней степени раздражения, теряет
чувство страха. Человек, переживший сильный страх, перестает
бояться. Разве вы не знаете, что во время пожара обезумевший от
страха человек может выброситься из окна? В действительности
безумец не осознает того, что он делает, и ничто его уже не
может испугать. С таким же успехом можно назвать храброй
лошадь. Лекарство — в ваших руках; оставайтесь спокойно на
своем месте, не поддавайтесь страху и гневу: главное — обеспечь-
те покой в королевстве вашей души. Вы сами — господин всех
человеческих бурь; вы, я и каждый, кому это по плечу.
4 июля 1931
ПОЛИТИКА ПРОТИВ ЭКОНОМИКИ
Когда Германия спустила на воду трансатлантический теп-
лоход, лучше оснащенный и обладающий большей быстроход-
ностью, чем наши, французы приняли этот вызов, и никто осо-
бенно не задумывался над тем, способны ли мы оплатить это
предприятие. Между тем сделать это можно только за деньги из
бюджета, это значит за счет нас, налогоплательщиков, хотим мы
этого или нет. Как видим, здесь конкуренция между народами
носит не экономический, а политический характер; она создает
непреодолимые препятствия для других проектов в области
транспорта, которые с точки зрения экономики могли бы принес-
ти большой эффект. Конечно, разумный, расчетливый конструк-
тор озабочен тем, чтобы созданное им судно как можно скорее
окупило затраты, для чего использует все возможности, прибега-
ет к творческим хитростям, чтобы многие важные вещи были
скрыты от глаз конкурентов, стремится к наиболее рациональ-
359
ному проекту. Ему, например, удается решить проблему, чтобы
пассажирское судно испытывало самую минимальную качку, пос-
ле чего никто не станет сравнивать морское путешествие с несколь-
кими днями болезни. Другим остается предлагать скорость и мор-
скую болезнь по сходной цене. И пассажир волен выбирать: это
— прекрасно.
Но если честолюбивая нация совершает безрассудства, нужно ли
конкурировать с ней в этом? И тут начинается настоящая путаница.
Как быть? Идти на поводу у экономики, пользуясь всей этой
роскошью, не платя за нее столько, сколько она реально стоит?
Допустим, все трансатлантические теплоходы будут германского
производства. Это невозможно—возражают политики; Германия
создаст великую индустрию, и все это в конечном итоге за наш счет:
ведь она станет обогащаться, а мы — терпеть убытки. Подобного
рода доводы абсолютно пустые: нам-то хорошо известно, что все эти
великолепные суда не окупаются и поэтому уступим честолюбивой
нации право нести потери. Мы же предпочтем наживаться, покупая
у нее эту продукцию. Пусть она поработает на нас. Но все эти
аргументы не имеют ровным счетом никакого значения. Наши
деньги уйдут, вместо того чтобы остаться у нас; они пойдут на
зарплату чужим рабочим, вместо того чтобы оплачивать труд своих
соотечественников. В результате у них великолепные машины,
прекрасные капитаны и господство на море—и это решает все. Ни
один законодательный орган не сможет смириться с подобными
последствиями. Итак, будут выделены субсидии как у нас, так и у них.
Меня поражает это всеобщее умиление, но оно долго не
продлится: как только на горизонте возникают мысли о войне
— все гибнет. И пусть нам не говорят, что безумна экономика;
в данном случае безумие имеет чисто политический характер.
Разорять себя на вооружении не менее абсурдно, чем на стро-
ительстве теплоходов высшего класса. Однако никакой судовла-
делец, предоставленный самому себе, не склонен развлекаться
тем, чтобы работать себе в убыток. Но, если он все же на это
идет, — ведь честолюбие процветает повсеместно, — то разоря-
ется, и все тут же встает на свои места.
Говорят, хитрая Экономика водит за нос наивную Политику.
Исходя из приведенного выше примера, я скорее могу утверж-
дать противоположное: поскольку, если бы экономика следовала
своим законам, мы не стали бы, вкладывая огромные средства,
производить то, что в другом месте можем приобрести на самых
выгодных условиях. Если какая-либо страна совершенствуется
в судоходстве, она станет осуществлять перевозки по всему миру.
Если другая страна производит самый дешевый хлеб, она будет
кормить весь мир: также Америка поставляет нам сельскохозяй-
ственные машины. Разве так уж плохо, если Земля представляет
собой огромный рынок? Именно Политика думает только о за-
щите государства, она хочет, чтобы страна сама производила все
необходимое, тем самым обеспечивая свою независимость, чего
бы ей это ни стоило.
360
Экономика миролюбива. Принуждение и захват — понятия,
внушающие ей отвращение, так как рынок, если он не свободен,
перестанет быть рынком: товары исчезнут; коммерсанты закро-
ют свои предприятия. Политика старается избегать крайних мер,
иначе она умрет от голода. И тем не менее она не прекращает
коррумпировать Экономику, давая субсидии, заказы, привиле-
гии. Все это искусственно занижает или завышает цены и ведет
к опасному разрастанию некоторых отраслей индустрии. Этот
вид безумия отнюдь не является причиной войны, скорее это
следствие состояния перманентной войны. Можно возразить, что
если бы экономическая конкуренция была единственной формой
войны в мире, то суда, железные дороги и трамваи в достаточной
степени отличались бы от тех, что мы имеем сегодня. Не будь
военного бюджета, вряд ли довелось бы нам увидеть в небе хоть
один самолет...
10 июля 1931
АЛЕН1
В мире немало нас — тех, кто считает, что Ален был и остается
одним из величайших людей нашего времени. Что касается меня, я охот-
но скажу ’’величайшим” и из современников его соглашусь поставить
рядом с ним только Валери, Пруста и Клоделя.
I.	ЖИЗНЬ
Ален, настоящее имя которого Эмиль Шартье, родился в Моргане
3 марта 1868 года; учиться он начал в католическом коллеже этого
города. Учителя находили в нем разнообразные таланты; при желании
он мог бы стать физиком, поэтом, музыкантом или писателем; он
захотел одного — оставаться свободным и уметь точно мыслить. Его
привлекла сперва Политехническая школа, но вскоре он передумал,
решил поступить в Эколь Нормаль (на гуманитарное отделение), ’’ибо
это было легче”, и получил стипендию в лицее Мишле в Ванве. Там он
слушал лекции Жюля Ланьо*, преподавателя философии, "великого
Ланьо — по правде говоря, единственного человека, которого я призна-
вал божеством”.
Ланьо был глубоким мыслителем и отличался твердым характером;
его курс состоял лишь из двух тем: одна — о восприятии, вторая
— о суждении. В душе своего ученика Ланьо оставил неизгладимый
след. Шартье поступил в Эколь Нормаль в 1889 году. Брюнетьер,
’’царивший” тогда в Эколь Нормаль, горячо поощрял порывы молодого
философа, который с легкостью защитил диссертацию, после чего начал
в коллеже Понтиви преподавательскую карьеру. В Понтиви, а затем
в Лориане ему пришлось учиться этой нелегкой профессии. Ален читал
лекции свободно, импровизируя и насыщая их примерами, взятыми
у поэтов, романистов, из повседневной жизни; лекции эти приводили
учеников в восторг. Очень скоро они стали боготворить его так же, как
сам он боготворил Ланьо. Именно в Лориане благодаря делу Дрейфуса
он втянулся в политику. В нем пробудился радикал — гражданин
лояльный, но не смиренный, ’’гражданин вопреки властям”. Он выступал
1 Статья опубликована в сокращении в книге А. Моруа ”От Монтеня до
Арагона” (М., 1983). Перевод с французского В. М. Козового.
362
в народных университетах*, а затем, чтобы поддержать радикальную
городскую газету, стал писать для нее хронику.
Назначенный в руанский лицей Корнеля, он и здесь немедленно
завоевывает такой хе авторитет. В ’’Депеш де Руан э де Норманди”** он
начал в 1906 году писать под псевдонимом Ален ежедневные ’’Сужде-
ния” — корреспонденции на пятьдесят строк, ставшие самым порази-
тельным явлением тогдашней журналистики. Достойно восхищения, что
в течение долгих лет политическая газета могла каждое утро печатать
смелый и зачастую трудный текст, не только не отталкивая этим чита-
телей, но приводя их в восторг. Стиль ’’Суждений” был строгим, мысль
— возвышенной и без лести. Однако их читали. Многие вырезали
и хранили эти шедевры, смутно угадывая стоявший за ними гений.
Впоследствии лучшие из ’’Суждений” были собраны в один том, выхо-
дивший под заглавием “Сто одно суждение Алена” (1908, 1909, 1911,
1914, 1928 годы). Кроме того, под псевдонимом Критон он писал
замечательные диалоги для ’’Ревю де метафизик э де мораль”***.
В 1902 году благодаря успеху своей преподавательской деятельности
он был приглашен в Париж, где читал лекции сначала в лицее Ген-
риха IV (в то же время возглавляя подготовительное отделение в Эколь
Нормаль), в котором он воспитал несколько поколений молодых фран-
цузов. Кроме того, в коллеже Севинье он вел класс девочек. Лекции его
были так прекрасны, что на них приходили студенты из Эколь Нормаль
и даже люди постарше. Своим воспитанием ему обязаны самые различ-
ные личности: писатели, в том числе Симона Вейль, Жан Прево, Пьер
Бост, Анри Массис, Самюэль де Саси, Морис Тоэска****, политические
деятели и преподаватели, такие, как Мишель Александр, впоследствии
издававший ’’Суждения”.
"Всем, кого он воспитал, — пишет Жильбер Спир*****, — Ален
внушил ряд принципов, определенные убеждения, не связанные с религи-
озной и политической принадлежностью, с религиозными и политичес-
кими ярлыками. Мы узнали от него, что честность и смелость — это
основные достоинства разума; что умственные способности каждого
таковы, каких он заслуживает; что в раздражении, самодовольстве,
страхе или неверии в свои силы глупость подстерегает любого из нас;
что простейшие вопросы оказываются нелегкими, если к ним пригля-
деться; что проблемы запутаннейшие упрощаются, если действовать
методично и настойчиво; и, наконец, что свобода представляет для
человека основную ценность”. Важно напомнить, что Ален был препода-
вателем философии и знал свое дело.
В 1914 году, уже в зрелом возрасте, освобожденный от военной
службы Ален решил стать добровольцем. Он был противником всякой
войны, но считал, что нужно повоевать, чтобы иметь право судить о ней.
Он отказался стать офицером и всю войну прослужил в артиллерии
рядовым. Об этом тяжелом испытании он написал две прекрасные книги:
’’Марс, или Рассуждение о войне” (1921) и ’’Военные воспоминания” (1937).
Как раз находясь в армии, во время вынужденных передышек он написал
"Теорию искусств” и ’’Восемьдесят одну главу о Разуме и Страстях”.
Итак, он стал автором. Один из его друзей, Мишель Арно, принес
Галлимару****** сборник руанских ’’Суждений”; ’’Марс” и ’’Теория
363
искусств" были предложены тому же издателю и сразу приняты. Ален
возобновил свои лекции в лицее Генриха IV и лицее Севинье. Ма-
ло-помалу ярость, вызванная "Марсом", утихла. "Я возвращался к чело-
веку, — говорит он. — Я любил этого поэта как в злом, так и в добром.
Я начинал понимать и то, как несчастье и счастье преображаются
в поэзии, и то, что мифология, искусство и религия служат нам повсе-
дневным облачением...” В лекциях его появилась особенная тонкость,
перспектива, блеск красноречия. Эта вновь обретенная умиротворен-
ность выразилась в "Идеях и эпохах" — книге, написанной в душевном
благоденствии, книге, ароматом своим напоминающей "возвращения”
воинов у Гомера*.
Начиная с этого момента большие работы следуют одна за другой.
В ’’Богах” Ален излагает свои идеи о религиях. Он видит в них вынесение
человеком своих страстей, страхов и надежд в равнодушный космос. Он
показывает, что следующие одна за другой религии, начиная с магии
в сказках и кончая христианством, являются не эпохами, но уровнями
человеческого развития, ибо все они продолжают существовать в каж-
дом из нас. В ’’Беседах на берегу моря” — быть может, самой трудной,
но вместе с тем и самой глубокой его работе — он излагает свою
метафизику. В ’’Идеях” он разбирает Платона, Декарта и Гегеля, не
налагая их, но заново осмысляя. ’’Находить то, что хотели сказать
лучшие, — это-то и значит открывать".
Ален, который ни за что не хотел допустить, что философия есть
отрасль знания, отличная от сферы прочих человеческих идей, от рели-
гии и искусства, всю жизнь оставался страстным читателем романов
и великолепным литературным критиком. Его ’’Размышлениям о лите-
ратуре” придают завершенный характер "Стендаль", "Читая Диккенса”
и, главное, ”С Бальзаком", — несомненно, лучшая из всех книг, в кото-
рых рассматриваются подлинный смысл ’’Человеческой комедии” и ее
глубочайшие совершенства. Следует заметить, что в чтении своем Ален
всю жизнь ограничивал себя немногими произведениями, которые без
конца перечитывал и знал досконально. Его спутниками были несколько
великих умов; остальные для него не существовали.
Наряду с мастерами прошлого он высоко ценил Клоделя и Валери.
С этим последним через посредство Анри Мондора** он завязал дружбу
и в любопытных заметках на полях прокомментировал "Очарования”
и "Юную парку”. Мне думается, Ален сам был по природе своей поэтом,
но предпочел писать прозу, ибо проза строже и не позволяет выдавать
напевы за мысли. Он был также моралистом, и в его ’’Сердечных
приключениях" мы находим анализ страстей — любви, честолюбия,
жадности, — который оставляет позади то, что писали на эту тему
Ларошфуко, Лабрюйер и даже Стендаль.
К тому моменту, когда он подал в отставку, он уже давно страдал
полиартритом. Болезнь эта внезапно обострилась, и всю оставшуюся
жизнь ему пришлось прожить отшельником в своем маленьком доме
в Везине, так как передвигаться он мог лишь от кровати к столу, за
которым писал (или читал) весь день. Он никогда не жаловался, а ум его
оставался чрезвычайно живым, так что у посетителей создавалось впе-
чатление, словно они становятся умнее и моложе благодаря восьмидеся-
364
тилетнему старцу. Многие из прежних учеников, теперь его последова-
тели, регулярно приезжали каждую неделю в Везине. Как в 1914 году,
когда в соответствии со своими принципами он решил воевать простым
солдатом, как во время дела Дрейфуса, когда он защищал республику,
так и в глубокой старости, больной, парализованный, страдающий, он
проявлял стоическое спокойствие, достойное Эпиктета.
Всю свою жизнь Ален избегал официальных почестей. Он отказывал-
ся от наград, чинов и даже от кафедры в Сорбонне. За три недели до
смерти он неожиданно удостоился высокого отличия — Национальной
литературной премии, присуждаемой впервые. Его похороны на клад-
бище Пер-Лашез были скромными, по волнующими. Поколения со-
шлись разные, чувства были общими. Человек ушел; творчество его
только начинало свою славную жизнь. Автор этой книги имел честь
выступить в тот день от имени друзей Алена. Речь эта приводится здесь,
ибо в ней с искренним волнением воспроизведен его великий образ.
II.	НАД ГРОБОМ АЛЕНА
"Мы собрались в этом печальном месте, чтобы почтить память учителя
и друга. Мертвые уже не мертвые, если живые благоговейно воскрешают их.
Об этом прекрасно сказал Гомер: "Мертвые оживают благодаря живым,
благодаря им узнают они окружающее и обретают дар речи — благодаря
этой свежей крови, которую тени их пьют и которая на какое-то время
возвращает им память". С детства питались мы мыслью Алена. Настал
день, когда тень Алена должна питаться нашею мыслью. Именно потому,
что он присутствует в каждом из нас, ныне он вступает в вечность.
Все, что мы в нем любили, все, чем мы восхищались, — все это
остается. Наши идеи и наши труды, наши чувства, действия и даже наши
мечты несут на себе отпечаток его величия. Здесь много нас — тех, кто
был свидетелем этой славной жизни; мы передадим память о ней и ее
пример последующим поколениям. Сократ не умер, он жив в Платоне*.
Платон не умер, он жив в Алене. Ален не умер, он жив в нас.
Есть люди, которые начинают жить лишь благодаря смерти. Ален
любил слово "легенда", ибо легенда**, надо сказать, — это история
жизни, уже очищенная временем и забвением. Но жизнь нашего учителя
сама по себе была легендой. Мы постоянно находили в ней то высочай-
шее благородство, которое искали. Возвышенность мысли, красота речи,
смелость в решениях — все это постоянно и щедро нам расточалось. "Я
любил Ланьо”, — говорил он о своем учителе. Мы любили Алена
— и любили преданно.
Седовласые ученики, с радостью приезжали мы в Везине, в дом,
бывший для нас одним из святилищ разума, дабы посидеть рядом с этим
мудрецом. Старость была жестока к нему. Его изуродованные, потеряв-
шие гибкость конечности отказывались служить. Он страдал. Но он
никогда не жаловался. Его приветливая улыбка свидетельствовала о не-
изменнейшем дружеском расположении. Верный сократовскому методу,
старый учитель возбуждал мысль посетителя каким-нибудь резким, но
дружелюбным выпадом, и искрометные мысли о сущем, рождаемые его
365
поэтическим гением, били ключом. Его чудесная жена, заботливо и неж-
но облегчавшая ему тягостное бремя болезни, внимательная и скромная,
поддерживала беседу. Вскоре являлись великие тени — Декарт, Стен-
даль, Бальзак, Огюст Конт. Незабываемые встречи!
Когда в последнее воскресенье мы вошли в его маленькую комнату,
тело нашего учителя, исхудавшее от долгого поста, покоилось на крова-
ти. Его навеки застывшее лицо, которому смерть придала законченную
форму, выражало какое-то безмерное и нежное лукавство. На какое-то
мгновение мне показалось, что я вновь вижу загадочного и веселого
молодого профессора, который почти пятьдесят лет назад в Руане вошел
в наш класс и написал на грифельной доске: "Всеми силами души надо
стремиться к истине”. Долго стоял я у этой постели. Естественно, что
мысль наша обращается к мертвым, служившим нам образцом, ища
у них примера и наставлений. К чему же взывал он и какую клятву
надлежало принести ему?
Я думаю, что клятва эта состоит из одного слова: надежда. Ален
призывает нас доверять человеку, что ведет к уважению его свобод,
доверять нашему разуму, чтобы, преодолевая ошибки, двигаться к ис-
тине и доверять нашей воле, дабы находить пути в огромном космосе,
который состоит из различных сил и сам по себе ни к чему не стремится.
Кто умеет одновременно сомневаться и верить, сомневаться и дей-
ствовать, сомневаться и желать, тот спасен. Таково его послание; таков
образ, который мы должны сохранить в себе живым, дабы не угас дух
Алена. Слово прощания, с которым мы к нему обращаемся, — это
обязательство. Мы клянемся по мере сил своих быть верными его
наставлениям и его примеру.
Это будет легче исполнить, если между собою мы, его бывшие
ученики и друзья, сумеем сохранить прекрасные братские отношения,
которые объединили нас сегодня вокруг его гроба. Мы знаем, что он
любил посмертные чествования, на которых великие мертвецы указыва-
ют путь живущим, и что он высоко ценил благочестивый жест, когда
кладут свой камень в пирамиду над могилой. Быть или не быть — Алену
и нам, — надобно выбрать. От нас зависит, будет ли Ален жить. Мы
закладываем сегодня первый камень этого монумента разуму”.
III.	СУЖДЕНИЯ
Все созданное Аленом можно разделить на две части, различающие-
ся не в теоретическом отношении и не по своему методу, но по составу.
Первая из них — огромное здание ’’Суждений”, вторая — законченные
работы, такие, как "Боги”, "Теория искусств", "История моих мыслей"
или "Беседы на берегу моря”.
Суждение как литературный жанр было детищем Алена. Это стихи
в прозе на две страницы, писавшиеся каждый вечер для ежедневной
газеты. "Гений либо есть, либо его нет”, — сказал бы Стендаль. Гения
было больше чем достаточно, но "без твердой решимости писать к оп-
ределенному дню эти маленькие поэмы никогда не были бы написаны”.
Какой-нибудь чемпион по бегу на сто метров стал бы задыхаться на
366
более длинной дистанции. В ’’Суждениях” Ален без труда проявлял себя
в полную силу. Он ставил себе условием заполнять ровно две страницы,
уверенный в том, что это ограничение будет служить ему такой же
опорой, как поэту строфа.
Другое условие: никакой отделки. Всякому слову, написанному его
сильным и размашистым почерком, надлежало остаться. Фраза должна
была приноравливаться к тому, что ей предшествовало. Произведение
становилось образцом для самого себя. Оно уверенно следовало к фини-
шу, отбрасывая любые мысли, которые могли бы его задержать. В ре-
зультате они начинали проступать в том или ином штрихе, в какой-то
метафоре. ’’Отсюда, — говорит Ален, — своего рода поэзия и сила. Так
композиторов, сочиняющих фугу, иногда увлекает stretto, момент, когда
все сходится, чтобы в конце концов стянуться в кольцо. Все является
в какой-то сутолоке, и надо уплотнять, надо двигаться дальше, да
побыстрей. Таков и мой акробатический трюк, насколько я могу судить
о нем; к тому же он не удавался мне один раз из ста”.
Этот галоп, ежедневно кончавшийся преодолением препятствия, то
есть последней строки, продолжался в "Депеш де Руан” до самой войны
1914 года. Никто еще не дерзал заниматься журналистикой такого стиля;
я не думаю, чтобы мы увидели когда-нибудь подобную ей. Читатели были
в восхищении. Многие читали "Суждения" Алена раньше, чем новости.
После войны тон его изменился. У этого бывшего рядового было тяжело
на сердце, горькие мысли одолевали его. "Суждения", выходившие теперь
тетрадками, стали длинней. Однако акробат оставался верен изобретен-
ному им трюку, так же как философ — своим темам. И своему стилю. Ибо
в этом была основа всего. "Мы стремились философию сделать литерату-
рой; с другой стороны, литературу — философией". Обе эти цели были
достигнуты. Ален навсегда сохранил особую слабость к своим "Суждени-
ям" первых лет. Он писал мне, посвящая одну из книг: "Это прекрасное
издание переносит меня в лучшую пору "Суждений". Те, что здесь,
метафоричны. Читателю надобно многое угадывать. Я встречаю на этих
страницах непосредственность, которой у меня больше нет". И в надписи
на более позднем сборнике: "Я нахожу здесь меньше поэзии и больше
внешней серьезности. Вот что значит постареть, тем хуже для меня”. Это
было несправедливо. Его последние ’’Суждения” нравятся мне не меньше,
чем первые. Они более мрачны, но то же относится и к эпохе.
Мне даже кажется, что очарование "Суждений" Алена заключается,
в частности, в том, что различные годы и периоды вызывают в них
соответствующие изменения. Замечаешь, как в них поднимается и опус-
кается щит Ориона*. Времена года водят в них свой хоровод. В свою
очередь вереницей шествуют праздники. Пасха, Троица, праздники Тела
господня и всех святых, Рождество каждый раз становятся поводом для
новых размышлений. На заднем плане различаешь времена года в иной
перспективе, той, где главная роль отведена прецессии равноденствий**,
а также Великий Холод, который снова переместит центр мировых
культур в Вавилон и Тир***.
Читателю, пресытившемуся слишком долгими поисками того, "что
в этом мире устаревает быстрее всего, — новизны", следует лечиться
прекрасными творениями. Ему нужно вернуться к испытанным книгам,
367
которые избавляют от необходимости выбирать и побуждают нас
мыслить. ’’Гимнастика в качестве противоядия от настоящей войны
— вот чем, по сути, оказывается для нашей души ’’Илиада”. Я добавлю:
и "Суждения”.
В этом длинном ряду ’’суждений” у Алена есть излюбленные темы.
Он интересуется всем на свете и рассуждает как о дрессировке лошадей,
так и о любовных страстях, политических хитростях, искусстве худож-
ника, войне, Боге. Но каждое рассуждение подкрепляется у него несколь-
кими центральными идеями, составляющими как бы остов его мысли,
— идеями, к которым он постоянно возвращается, чтобы получше
отшлифовать их. Он повторяете^? Конечно, повторяется. "Говорят, что
повторяюсь, — писал Вольтер. — Что ж, я буду повторяться до тех пор,
пока не исправятся". Что касается Алена, он повторяется, чтобы исправ-
лять себя, чтобы сильнее и поэтичнее сказать о том, что считает сущест-
венным.
И всегда он отправляется от реальности. Птица, дерево, человек за
работой, солнце, встающее на горизонте, какое-нибудь прелестное чудо-
вище, встреченное у Реца или Сен-Симона, — вот от чего отталкивается
его мысль. Мир вещей не может существовать без разума. Но, с другой
стороны, реальность — единственное, что направляет наши мысли.
Диалектик’ хотел бы жить в изолированном мире — мире идей, но мир
един, и, как говорит Платон, мы дети земли, неотделимые от деревьев
и скал. Ни один мыслитель, за исключением Платона, не был связан так
прочно, как Ален, с кругом человеческих дел и искусств. Он любил
разъяснять мысль на примере тела. Он знает, что раздражение часто
объясняется тем, что человек слишком долго стоял. "Не пытайтесь его
образумить, но предложите ему кресло". Он отмечает, что люди в очках
верховодят другими, потому что поймать их взгляд невозможно. "От-
ражения в стеклах обманывают. А это дает время”. Он был очарован
моим рассказом о том, как Дизраэли, который не курил, принял пред-
ложенную Бисмарком сигару, чтобы паузы во время курения не давали
тому преимущества*. Он считал, что поэзия не что иное, как мысль,
опережающая ее.
Тело выдает характер. Глядя на дикого барана или козла, Ален
замечает, что так же, как баран всегда останется бараном, а козел
— козлом, скупец всегда будет скупцом, а льстец — льстецом. Гобсек не
нуждается в добродетели Попино**, и к тому же она ему не под силу. Но
Гобсеку под силу добродетель, свойственная Гобсеку. Как раз потому,
что характеры постоянны, можно на характеры полагаться. С одинако-
вым блеском Ален, подобно Бальзаку, показывает, как профессия фор-
мирует человека, и, подобно Монтескье, выявляет механизм, передаю-
щий народам характер тех мест, где они живут***. Глубокие заливы
Англии в сравнении с венецианскими лагунами заранее предвещали
лучшие парусники и более отважных моряков. "Так континент перегоня-
ет стада своих туманных идей на острова, омываемые со всех сторон;
и стрижет их Дарвин — мореплаватель”****.
>В данном контексте слово "диалектик" употребляется в смысле "метафи-
зик”. — Примеч. ред.
368
Подобно морю, человеческое тело знает приливы и отливы, и мысли
необходимо взлетать и падать вместе с ними. За вспышкою гнева
приходит отлив, то есть усталость. Такова действительность, и, что бы
мы ни делали, человек не станет совершенно бесстрастным. Это не
означает, что он не способен управлять собой посредством сравнительно
легких усилий. Если моряк умеет править, парусная лодка, чтобы до-
браться к нужному месту, будет использовать силу ветра, прилива
и отлива. Опытному политику знакома слепая сила толпы; он старается
не раздражать ее и приближается к берегу зигзагами. "Нужно твердо
держаться середины между двумя безрассудными крайностями: убежде-
нием, что можешь все, и убеждением, что ничего не можешь”.
"Все эти суждения как одно обязаны воле и посвящены ей". Обязаны
воле, ибо возникли из твердой решимости каждое утро приниматься за
работу и не прикасаться к уже сделанному. Посвящены ей, ибо являют
постоянный пример воздействия человека на жизнь и на самого себя.
Огромный мир, который нас окружает, не враждебен и не благожелате-
лен. Каждый может действовать в нем, если только способен захотеть.
И есть лишь одна возможность действовать, а именно — действовать.
Хотеть — значит приниматься за дело и продолжать. "Я сделаю” — это
ничто. "Я делаю” — вот решение. Единственное. Хороший крестьянин
не вздыхает над чертополохом; он выпалывает его. Начатое произведе-
ние говорит куда больше, нежели побуждения и желания. "Счастлив тот,
кто видит в проделанной накануне работе следы своей воли”.
В свое время ряд "суждений” был извлечен из общей массы, составив
трактат о счастье. В этом не было ошибки. "Суждения о счастье”
избавили множество читателей от отчаяния, которого никакие дейст-
вительные несчастья не оправдывали. Но, выделенные из целого, эти
суждения о том, как строить жизнь, начинали походить на рецепты. Они
выглядят лучше, оставаясь частью широкой панорамы идей. В кругу
античных мифов, в атмосфере христианских принципов они блистают
совершенством. Благодаря множеству замечаний о том, что такое види-
мость вещей, мы лучше понимаем, как обманывает нас воображение и,
в частности, насколько неверно утверждать, что о смерти своей мы
думаем со страхом, — ведь мысль эта беспредметна: мы способны
представлять себя только живыми. То, что воображаемая катастрофа
почти всегда страшнее, нежели страдания, причиняемые катастрофой
действительной, то, что больной страдает сильнее здорового, а этот
последний не может представить себе характера его страданий, — вот
что надобно усиленно разъяснять, ибо на таком понимании держится
душевное спокойствие.
IV.	ПОЛИТИКА АЛЕНА
Среди "суждений" есть много политических. В этих вопросах у Алена
были твердые убеждения. Его пристрастия могли бы сделать из него
что-то вроде Жюльена Сореля, ожесточившегося против власть имущих.
Здравый смысл заставлял его признавать необходимость власти, однако
без того, чтобы ей поклоняться. Необходимо, чтобы обществом руково-
13
Алев
369
дили. Без этого оно гибнет. Сначала следует повиноваться. Всякое
неповиновение, пусть даже во имя справедливости, ведет к новым зло-
употреблениям. Ален, который восхищается Наполеоном, замечает, что
он придирался к счетам и остерегался воров, но при этом ими поль-
зовался. Фактом остается, что корсиканское чудовище раздавало пинта
всем — маршалам, епископам, министрам, блестящим женщинам
— и что наш рядовой находил в этом какую-то справедливость.
Политика Тюрлюра* или Наполеона есть такая же профессия, как
и выездка лошадей. Одна лишь политика разума оставляет свободу
мнений и, признавая необходимость повиновения, отвергает раболепст-
во. Ален — революционер? Этого не скажешь. Он считал, что после
каждого переворота на свет появляются такие же власти и что любой из
власть имущих, дай ему волю, будет стремиться стать тираном. Проти-
востоять этому может лишь бдительность граждан, которые имеют
основания не доверять своим представителям. Даже исполнительная
власть должна защищать интересы гражданина от могущественной ад-
министрации, которая, предоставь ей свободу действии, привела бы
государство к гибели. Ален боится тех, кто распоряжается чужими
делами. В ’’Суждениях” одним из его любимых персонажей является
Кастор, осторожный деловой человек, слегка скуповатый, все делающий
самостоятельно. Что-то от Кастора было в Наполеоне, который пере-
считывал ядра в ящиках.
Управляющий либо эконом, говорит Кастор, непременно разорят
вас. Они будут продавать дешево, ибо разделяют чувства покупателя;
они будут покупать дорого, ибо за свои невыгодные сделки получают
вознаграждение. ”Вы разоритесь: вы уже разорены; ваше состояние
разрушается. Наверное, следует обратиться к методам скупца, который
все видит в собственном свете. Ведь управляющий сам по себе ничто.
Что же сказать о целом сонме управляющих, которые составляют
администрацию, хорошо оплачиваемую и находящуюся под плохим
присмотром?” Суровый закон, согласно которому нерадивого хозяина
управляющий доводит до разорения, действует, таким образом, и в ве-
личественных масштабах государства. ”В один прекрасный день ваш
тысячеликий управляющий объявит вам, что вы потеряли четыре пятых
вашего состояния и что он, управляющий, будет получать в пять раз
больше, как того требует справедливость”.
Таков Ален — экономист, наблюдатель в стиле Бальзака, отлично
понимающий, почему генерала де Монкорне обирают крестьяне, в то
время как Гранде наживается**. У Маркса он перенял идею о том, что
экономика определяет политику. "Мысли чиновника заняты жалова-
ньем”. Ален часто говорит о буржуа и пролетариях, но в слова эти
вкладывает не тот смысл, что марксисты. В его представлении буржуа
— это человек, живущий за счет того, что нравится, и убеждает, как,
например, торговец или адвокат; пролетарий — тот, кто живет трудом,
как, например, каменщик или ткач. Человек, занимающийся устройст-
вом похорон, этот распорядитель условных знаков, является буржуа по
преимуществу. С другой стороны, существует ручная сноровка, при
которой знаки оказываются совершенно излишними. "В самом деле,
чтобы закрыть кран или завести часы, нужны отнюдь не повелительные
370
взгляды”. Как и для того, чтобы управлять фабрикой. Чем лучше
инженер знает свое дело, тем меньше в нем от буржуа.
Однажды в ранней юности, увидев, как один старик, которого он
к тому же любил, банальными комплиментами приветствовал каких-то
чиновников-пройдох, Ален сказал себе: ’’Молодой человек, слушай меня
внимательно: ты никогда не будешь приветствовать кого-либо таким
образом. Нужно принести теперь же великую клятву”. Большинство
людей, как в "Вильгельме Телле", кланяются посаженной на шест шля-
пе, да еще с восторгом и гордостью. Ален никогда не кланялся шляпе
Гесслера*.
Эту смесь послушания и непочтительности нелегко было сохранить,
когда философ стал артиллеристом. Однако он сохранил ее. Дисцип-
линированный солдат-доброволец, имевший свое мнение о начальстве
и никогда не льстивший, он научился ненавидеть войну не столько из-за
ее опасности (он был отважен и по природе, и по убеждению), сколько
из-за рабства, в которое она ввергает граждан, считавших себя свобод-
ными. Он пришел к убеждению, что война и подготовка к ней являются
величайшим злом нашего общества. Во время войны тираны совершен-
но выходят из-под контроля. И даже в мирное время — кто решает
проблемы вооружения? В отношении численности армии? В отношении
союзов? Небольшой круг людей, которые считаются специалистами
и заполняют свои речи общими местами. Миллионы других, прочитав
расклеенный приказ, будут готовиться к смерти.
Послевоенные "суждения” окрашены чувством великого и пра-
ведного гнева. Прежде всего следовало обуздать опасность войны,
без чего всякий иной контроль терял смысл. Мы во власти денег,
во власти богатых? Да, конечно. Но нужно видеть разницу. Можно
сменить хозяина; можно не обращать на него внимания; можно спо-
рить. "Профсоюзы могущественны; это показывает, что сила капи-
тализма совершенно несравнима с силой военной. То, что остается
в наше время от рабства, — производное войны и угрозы войны.
Именно сюда должны быть направлены усилия свободных людей
— только сюда”. Свободные люди не смогли понять этого кате-
горического императива. Свободные народы затеяли глупую ссору
и тем самым позволили возродиться извечному тирану. Неделю за
неделей Ален упорно защищал мир и республику, "от которой трижды
отрекаются, которую трижды проклинают и которой трижды изменяют
лучшие ее друзья ежедневно, прежде чем пропоет петух. Пусть так.
Но пускай в таком случае крик петуха послужит нам предостере-
жением”. Он хотел видеть таких представителей, которые не были
бы трагическими актерами, ищущими комплиментов, и требовал,
чтобы общественное мнение разоблачало тех, кто готов был с великою
отвагой посылать других на "поле боя”. ’’Герои прекрасно знают,
что господа флейтисты и трубачи оставят их у последнего шлагбаума.
Они прекрасно знают, что самые яростные крикуны отступят до
Бордо”.
Мудрец не был услышан. Бордо еще раз увидел яростных крику-
нов**. Пусть же крик этих петухов послужит нам предостережением.
371
V.	ТЕОРИЯ ИСКУССТВА
Чтобы понять значение искусства в обществе, надобно представить
тот самый пугливый кожаный мешок*, который подрагивает, как шея
чистокровного скакуна, и с легкостью переносит свои чувства и страхи
на окружающее. Воображение есть мать ошибок, а мечтательность
всегда опасна, если остается беспредметной. Роль искусства состоит
в том, чтобы направлять ее на реальные и устойчивые объекты. Многие
считают, что к искусству приводит определенное исступление; это верно
лишь в том случае, если исступление это преодолено. Прекрасное от-
межевывается от судорожности, но использует избыток силы, дабы
придать природе форму. Музыкальный звук есть тот же крик, но крик
управляемый. Роман есть та же страсть, но страсть упорядоченная.
Первобытный скульптор, испуганный странными искривлениями ствола,
довершает его форму, создавая образ бога, и, закрепив ее, от нее
освобождается. Художником становишься, когда самостоятельно созда-
ешь то, что хочешь видеть или слышать. Показать бизона или шалаш
можно, лишь изобразив первого и построив второй. Направлять, таким
образом, мечтания на определенный предмет полезно уже потому, что
неопределенность мыслей — зло более значительное, нежели идея безус-
ловной необходимости. Встретив серьезное затруднение, в котором, как
и в реальном мире, нет ко мне ни любви, ни ненависти, я могу над ним
размышлять. В том-то и состоит особенность произведения искусства,
что в нем ничего нельзя изменить. Шартрский собор** и сонет Бодлера
таковы, какие есть. И не иначе.
Художник подобен зрителю в том смысле, что может увидеть свое
произведение лишь при одном условии: если создаст его. Попытка
вывести произведение из одних мечтаний всегда оказывается гибельной
для художника. В воображении писателя носятся призраки романов, но
подсчитать в них главы не легче, чем подсчитать колонны на фотогра-
фии Пантеона***. Художник нуждается в сопротивлении природы так
же, как легкий голубь — в сопротивлении воздуха, и в этом смысле
природа есть первый учитель. Реальное событие является для писателя
чем-то вроде тех мраморных глыб, которые для Микеланджело, когда
он отправился на них взглянуть, стали материалом и моделью для
подражания****. Как раз сопротивление материала, помноженное на
переживание, и порождает произведение. Идея абстрактная, характерная
для романа на заданную тему, порождает лишь серийную литературу.
И в этом случае снизу вверх дело идет успешно; сверху вниз — ни за что.
Художник-портретист никогда не отправляется от четкой идеи; идея
возникает в процессе работы; она возникает у него и позже, как у зри-
теля. Нужно, чтобы сам гений был изумлен.
Голую мысль невозможно связать ни с какой формой. Именно
возбуждение тела, обуреваемого чувствами, приводя к новым связям
и новому опыту, несет художнику ту самую глыбу мрамора, в которой
он нуждается. Человек, терзаемый страстями, бормочет, стонет, хрипит,
кричит; такова манера композитора. Либо он приходит в движение
и отливает свой образ в какой-то форме: так появляются грот, дом,
кровать, амфитеатр, стадион. ’’Искусство есть человек, помноженный на
372
природу”, — говорит Бэкон. Искусства в основе своей являются
дисциплиною человеческого тела, или, как о том сказал Аристотель,
очищением страстей. При этом можно различать два способа обуздания
чувства. Один из них есть дисциплина нашего тела, его движений
и возгласов, откуда первый род искусств: танец, пение, музыка, поэзия;
другой способ — придание внешнему миру формы с тем, чтобы
направить чувства на какой-то объект: это архитектура, скульптура,
живопись, рисунок. Между двумя этими родами — искусство зрелищное:
шествия, церемонии, театр, в которых тело представляет одновременно
зрелище и зрителя.
Деревенский танец отлично проясняет Аристотелеву идею очищения.
Любовное возбуждение выражается сначала в какой-то робости, застав-
ляющей страшиться отказа и являющейся источником самых безумных
страстей. Предоставленное самому себе, чувство это может привести
к отчаянию и исступлению. В танце же любовь обретает форму. Желан-
ные движения становятся дозволенными, ибо они узаконены. Общее
согласие всех танцующих позволяет включить животное желание в чело-
веческую среду. В упорядоченных ритмических движениях любовь дает
знать о себе; она становится уверенней; она уже не бормочет. Танец
исключает беспорядок и неистовство. Во всяком красивом любовном
танце есть что-то от неподвижности, как то можно заметить в Испании.
Точно так же и хороший портрет очищает понятие о натуре благо-
даря тому, что не показывает настроений и смутных порывов, но
оставляет лишь неизменное. Не портрет похож на натуру, но натура на
портрет. Точка зрения Алена совпадает здесь с кантовской. Прекрасное,
учит Кант, — это то, что дает нам почувствовать в объекте гармонию
двух наших природ, высокой и низкой, — гармонию мысли и страсти.
Прекрасное постигается без размышления, говорит Кант в другом мес-
те. Ибо идея входит в него как элемент природного порядка. Собор есть
абсолютный символ, понятный верующему без всяких подтверждений.
Возвышенное рождается, когда иллюзорную безмерность природы,
выражена ли она в грозе, буре, горе или пустыне, разум охватывает
и обозревает. ’’Мыслящий тростник” Паскаля* возвышен. Стремитель-
ные и хаотические разливы Бетховена и Вагнера, сдерживаемые ритмом
и озаряемые тематическими вспышками, возвышенны. Но возвышенное
присутствует и тогда, когда философ или романист обуздывают ураган-
ные страсти. Нет чистого эстетического переживания. Сами наши страс-
ти — любовь, честолюбие, скупость, — очищаясь, приобретают эсте-
тический характер. Обращаться к прекрасному нужно не после очище-
ния. Иначе будешь эстетом, а не художником. Тот, кто не охвачен
роковым порывом и не ждет его ужасного разрешения, не может ни
восхищаться возвышенным, ни творить его. Прекрасное должно нести
в себе удержанные эмоции, которые являют собой угрожающий хаос,
сменяемый затем успокоением и освобождением. Трагедии Расина — ве-
ликолепный тому пример. ’’Кандид”, в котором насилие и ужас прогля-
дывают сквозь prestissimo повествования, прекрасен, как Моцарт. Крас-
норечие прекрасно, если в каждом из присутствующих упорядочивает
всеобщее возбуждение. Надгробное слово и реквием требуют от оратора
и композитора одинакового преодоления скорби.
373
Поэзия до некоторой степени проясняет загадку искусства. Красота
ее заключается не в теме: плохой поэт напишет о Навзикае* плохие
стихи. И не в идее: Гюго сумеет написать возвышенное стихотворение,
банальное по мысли. Красота эта заключается в чем-то неожиданном,
что порождается самой мелодией, гармоническим благозвучием, риф-
мовкой. Во всех искусствах исполнение, а отнюдь не замысел, рождает
прекрасное. Лишь в поисках слов, отвечающих размеру, поэт находит
выразительные средства и постигает собственную мысль. Необходимо
также, чтобы материал ему сопротивлялся. Великий поэт не отказывает-
ся от строгих законов стиха. Валери писал правильным размером,
подобно тому как Микеланджело пользовался мраморными глыбами.
Самоограничение в природе вещей и служит разуму опорой. Бесцветна
как раз та манера, которая из-за полной своей рассудочности вынуждает
нас забывать о гармонии природы и духа. Вот почему поэт — первый
среди мыслителей. Всякому, кто ищет подлинности сверху, через логику,
грозит неестественность. Зато Гомер занимает свое место в курсе ис-
тории философии. Истина о человеке через гармонию в человеке — вот
чему учит поэзия.
Что касается романа, надобно прислушаться к суждениям самого
Алена, бывшего наиболее проницательным читателем, какого ког-
да-либо знали Бальзак, Стендаль, Санд и Толстой. Скажем только, что
в искусстве романа, как и в искусстве садоводства, следует различать
движение двоякого рода. В основе романического — волеустремление
героя, избравшего свою судьбу. Романическая страсть — это страсть
в результате свободного выбора. Однако мечтания и чувства героя еще
недостаточны, чтобы дать роману жизнь. Абстрактные признания надо-
едают. Их должен подкреплять устойчивый внешний фон. ’’Как внешние
обстоятельства настигают храбреца, как воля его становится судьбою
для других, более слабых или более связанных привычкой, и как тем
самым всевозможные механические силы в человеке своими крюками
захватывают и разрывают романическое” — таково содержание ”Парм-
ской обители”, ’’Лилии в долине” и всех великих романов. Вот почему
длинные приготовления, с которых Бальзак начинает свои романы,
рисуя сперва какой-нибудь дом или город — Геранду прежде, чем
Беатрису, и Сомюр прежде, чем Гранде, — необходимы, как необ-
ходимы и многочисленные марионетки — Ошоны, Сибо, Листомеры.
Эти последние служат объектами. Один-единственный персонаж видится
изнутри и думает за читателя. Иногда это главный герой, как у Стен-
даля. А иногда сам автор судит с позиций Бога...
Что представляет из себя воображение писателя? Видит ли, слышит
ли он созданные им существа? Образы были бы невозможны без воспри-
ятия, так же как восприятие невозможно без реального источника.
И в самом деле, сюжет ’’Красного и черного” Стендаль вычитал из
материалов реального процесса, а сюжет "Пармской обители” — из
одной итальянской хроники. Бальзаку для подобной же цели служили
люди, встречавшиеся ему: Тьер, герцогиня де Кастри, Лист и госпожа
Д’Агу, полицейский Видок. Однако эта реальная основа является для
писателя тем же, чем глыба мрамора — для скульптора. Как только он
начинает ее обрабатывать, он различает в задуманном произведении
374
какие-то иные очертания; одновременно благодаря соприкосновениям
с жизнью он обнаруживает в окружающем мире какие-то элементы,
заслуживающие того, чтобы влить их в общую массу, которой он
придает форму. Воображение способно творить лишь посредством та-
кой работы рук и пера. Замысел романа имеет с романом не больше
общего, чем замысел скульптуры — со скульптурой. Искусство оп-
ределяется тем обстоятельством, что исполнение постоянно опережает
замысел. Вдохновением называется это реальное движение, которое
обгоняет наши расчеты.
Нужно еще добавить, что эта работа Алена об искусстве сама
является произведением искусства.
VI
В кратком пересказе идеи вообще перестают быть идеями. Особенно
это относится к идеям Алена, ценность которых не в их логическом
построении, но в метафорах и притчах, в глубокой поэзии. Всегда
полезно вспомнить, что курс свой он, как и Ланьо, начинал с трехмесяч-
ных лекций о восприятии, источнике как наших знаний, так и наших
заблуждений. Не приводя его идеи в систему, я прежде всего попытался
внушить читателю желание посетить те изобильные сады, где была
собрана эта корзина плодов, и одновременно желание перестроить свою
жизнь, вдохновляясь этой мудростью, которая учила людей надежде,
а не страху.
КОММЕНТАРИИ1
С. 9. 'Лион Первый, император и король... — Лион Первый — вымышленное
автором лицо; его имя, как и название города Лионвиль, вероятно, подсказал
небольшой городок-курорт Лиончлор-мер, находящийся неподалеку от того мес-
та в Нормандии, где жил писатель.
С. 11. 'Сент-Уэн — главный город округа Сен-Дени на Сене.
обращаясь к Базилю, так настойчиво твердят: "Вы ужасно бледны"...
— Речь идет о герое пьесы Бомарше ’’Севильский цирюльник” органисте
доне Базиле, обучающем Розину пению. По ходу действия необходимо, чтобы
дон Базиль поскорее ушел, и все его уверяют в том, что он болен: "Вы
бледны как смерть... На вас лица нет... От вас так и пышет жаром” (перевод
Н. М. Любимова).
С. 13. 'Дон Жуан, нарисованный автором, напоминает Дон Жуана из одно-
именной комедии Мольера. Его Эльвира мудра, как Минерва, то есть как
греческая покровительница наук и искусств, богиня государственной мудрости.
Развитие образа Дон Жуана Ален делает самостоятельно, но в духе прочих
интерпретаций этого образа в начале XX в.
**Минерва, лат. — римская богиня, тождественная греческой Афине. Пер-
воначально Минерва была богиней-девственницей у этрусков, культ ее римляне
переняли, по-видимому, уже в 7—6 вв. до н. э. Ее почитали как богиню
мудрости, научившую людей различным ремеслам, искусствам и уменьям,
в том числе и врачеванию. Впоследствии под влиянием греческих мифов и куль-
тов ее отождествили с Афиной и провозгласили покровительницей Рима.
С. 16. 'Лангрюн и Курсель — маленькие курортные городки на побережье
Нормандии (Кальвадос).
С. 19. 'Аврелий Марк (121—180) — римский император, философ-стоик.
Процитированные слова взяты из его единственного произведения "Наедине
с собой”, содержащего в афористической форме размышления о нравственности.
Основа нравственного поведения человека заключена в его ’’внутреннем гении”
(разуме, являющемся порождением и частью мирового божественного разума).
С. 20. 'Стерн Лоренс (1713—1768) — английский писатель-просветитель,
автор многих романов, в частности "Сентиментального путешествия по Франции
и Италии” (1768).
С. 21. * Киплинг Джозеф Редьярд (1865—1935) — английский писатель, автор
огромного числа стихотворений, сказок, романов; во многом легендарная, роман-
тическая фигура начала XX в. Молодежь в канун Первой мировой войны стреми-
лась соответствовать воспетому им образцу гражданственности, его заветам
типа: "Несите бремя белых!”, "Запад есть Запад, Восток есть Восток”. Нобелев-
ская премия (1907).
С. 22. 'Сент-Север — местечко в Ландах (аббатство XI в., церковь ХШ в.).
""Андромахе? — шедевр мировой литературы XVII в., классическая пьеса
французского драматурга Жана Расина (1639—1699), написанная в 1667 г.,
1 Комментарии подготовлены при участии О. В. Тимашевой.
376
рассказывающая о самоотверженной любви матери, готовой погибнуть ради
сына.
С. 23. * Иисус Навин, называемый в книге "Исход” Библии (XXIV, 13)
служителем Моисея за то, что помогал последнему в деле служения Господу. Как
преемник Моисея во главе Израиля, он одержал победу над союзным войском
пяти царей Ханаанских. Когда неприятель белил с горы, на его голову обрушил-
ся град "большой, как камни". Однако враг не был истреблен до конца, а день
между тем уже клонился к вечеру. И тогда Иисус Навин воскликнул: "Стой,
солнце..." Солнце и луна остановились в своем движении, пока народ мстил
врагам своим.
С. 24. • Исида (Изида) — богиня плодородия древнеегипетской мифологии,
сестра Осириса — олицетворение супружеской верности и материнства. “Покры-
вало Исиды" — траурные одежды царицы, надетые ею после смерти ее брата
и мужа Осириса.
"Титаны — в греческой мифологии сыновья Урана и Геи, боги, побежден-
ные Зевсом и низвергнутые им в вечную тьму Тартар, где их стерегли неодолимые
Сторукие. В позднейших мифах их путали с гигантами.
С. 27. * Паскаль Блез (1623—1662) — французский математик, физик, религи-
озный философ и писатель. Сблизившись с представителями янсенизма, с 1655 г.
вел полумонашеский образ жизни. Полемика с иезуитами отразилась в "Письмах
к провинциалу” (1656—1657) — шедевре французской сатирической прозы.
В "Мыслях" (опубл, в 1669) развивает представление о трагичности и хрупкости
человека, находящегося между двумя безднами — бесконечностью и ничтожест-
вом (человек — "мыслящий тростник").
*• Спиноза Бенедикт (Барух) (1632—1677) — нидерландский философ-матери-
алист, пантеист и атеист. В отличие от дуализма Декарта, он считает, что
существует лишь природа, являющаяся причиной самого себя, не нуждающаяся
для своего бытия ни в чем другом. Как "природа творящая” она есть субстанция,
или, как он ее называл, Бог. От субстанции — бытия необусловленного — Спино-
за отличает мир отдельных конечных вещей (модусов).
С. 28. 'Архимед (ок. 287—212 до н. э.) — древнегреческий ученый.
С. 29. 'Каждый слышал о силе духа стоиков. — Стоики — представители
направления древнегреческой этики, называемого стоицизмом. Основано Зено-
ном (ок. 336—264 до н. э.) из Китиона ок. 300 г. до н. э. (название происходит от
портика (галереи с колоннами) в Афинах, где была школа Зенона). Стоицизм
является этикой долга, развивавшейся в полемике с эпикуреизмом, утверждав-
шим притри пи счастья, наслаждения жизнью. Все сущее стоики делили на три
класса: благо, зло и безразличие (аднофору). В творчестве Сенеки, Эпиктета,
Марка Аврелия, поздних (или римских) стоиков идеи стоицизма обрели отчетли-
во моралистический оттенок.
С. 30. '...легендарный Сизиф, катящий в гору камень... — Сизиф (Сисиф)
— в греческой мифологии царь Коринфа; перехитрив богов, дважды сумел
избежать смерти и был приговорен за это ими вечно вкатывать в подземном мире
на гору камень, который, достигнув вершины, скатывался обратно. "Сизифов
труд" — тяжелая бесплодная работа.
С. 33. 'Фаэтон — в греческой мифологии сын бога солнца Гелиоса. Поспорив
о своем божественном происхождении с одним из сыновей Юпитера, стал умо-
лять отца помочь доказать ему это перед всей Вселенной. Гелиос поклялся
исполнить даже самое безрассудное желание сына. Тогда Фаэтон попросил одол-
жить ему на один день золотую (солнечную) колесницу. Гелиос стал отговаривать
сына: Фаэтон ни за что не справится с крылатыми конями и со страхом, который
охватит его на невероятной высоте. Но Фаэтон настаивал на своем, и Гелиос
выполнил его просьбу. Все произошло именно так, как и предвидел Гелиос. Он
чуть было не сжег всю землю, за что властелин богов громовержец Юпитер его
377
убил. На тему судьбы Фаэтона написано множество поэтических и художествен-
ных произведений, создано много росписей и картин.
С. 34. *...папаша Гранде... — Персонаж из романа Оноре де Бальзака "Евгения
Гранде” (1833), миллионер, отличавшийся крайней скупостью, живший, как ни-
щий, державший свою семью впроголодь, а деньги под замком.
С. 36. • Теология (от греч. theos — Бог и логия) (богословие) — совокупность
религиозных доктрин о сущности и действии Бога. Предполагает концепцию
личного абсолютного Бога, сообщающего человеку знание о себе в откровении.
С. 38. • Бернар Клод (1813—1878) — французский физиолог и патолог, один из
основоположников экспериментальной медицины и эндокринологии. Его книги
оказали большое влияние на будущих писателей-натуралистов: братьев Гонкуров,
Эмиля Золя и других литераторов-современников.
С. 39. *В восхитительном “Вильгельме Мейстере" Гёте есть “Общество
Отречения"... — "Общество Отречения" из романа ’Тоды учения Вильгельма
Мейстера” (1796) напоминает масонскую ложу. Наиболее яркий деятель общества
Ярно, человек недюжинных способностей и широкого кругозора, с беспощадной
точностью взвешивает деловые качества и скрытые возможности каждого, да
и "общий ход земных дел" для него не тайна. Эгоист, скептик, ценящий больше
всего независимость, он обращает внимание Вильгельма на то, что человек
должен много духовно трудиться, жить для других и забывать себя, стремиться
к гармонии своего внутреннего мира. Научившись растворяться в толпе, человек
как личность много выигрывает.
великий Жан Жак написал: “Размышляющий человек — это испорченное
животное". — Французский просветитель-сентименталист Жан Жак Руссо
(1712—1778) приветствовал естественную жизнь на лоне природы, не отягощен-
ную излишними размышлениями, которые, с его точки зрения, человека только
портят, развращают. Эта идея отражена во многих его эссе разных дет.
***...огромные мастодонты пожирали леса... — Семейство вымерших млеко-
питающих отряда хоботных; в переносном смысле — люди крайне устаревших
взглядов.
С. 41. *...старый Лама у Киплинга. — Старый Лама — персонаж романа
Киплинга "Ким" (1901) о судьбе оборвыша-ирландца в Индии.
С. 43. * Платон (428 или 427—348 или 347 до н. э.) — древнегреческий
философ. Ученик Сократа, ок. 387 г. основал в Афинах школу (академию). Учение
Платона — первая классическая форма объективного идеализма. Идеи (высшая
среди них — идея блага) — вечные и неизменные умопостигаемые прообразы
вещей, всего преходящего и изменчивого бытия; вещи — подобие и отражение
идей. Познание есть а ня миссис — воспоминание души об идеях, которые она
созерцала до ее соединения с телом. Любовь к идее (Эрос) — побудительная
причина духовного порождения Сочинения Платона — высокохудожественные
диалоги: "Апология Сократа", "Федр", ’’Государство” и др.
С. 45. *“...яркие сцены “Илиады", и кроткая Ифигения, которая прощается
с сиянием дня!" — Имеется в виду произведение древнегреческого эпического
поэта Гомера о Троянской войне и героиня греческого эпоса Ифигения, которую
должны были отдать на заклание, но, к счастью, успели подменить ланью.
**£сли бы на римском Форуме шел дождь, он освежил бы голову Цезарю,
и у нас теперь не бьцр бы католицизма. — Автор связывает иерархическую
организацию католической церкви, возглавляемую папой римским с государст-
венным устройством Римской империи, основателем которой был Гай Юлий
Цезарь.
***...Вергилий мог видеть, как они поднимаются из моря или погружаются
в него, подобно тому как увидел их кормчий Энея. — Вергилий Марон Публий
(70—19 до н. э.) — римский поэт; здесь идентифицируется со своим героем,
кормчим Энея. Эней, сын Венеры, царь дарданов и родственник Приама, храбро
378
сражался против греков. По воле богов после смерти Приама Энею было суждено
стать троянским царем. О судьбе Энея, о его странствованиях и об основании
нового царства совсем не упоминается у Гомера, и только век спустя Вергилий
собрал в одну поэму под названием "Энеида” все сказания о своем герое.
С. 50. *...захватит вас не меньше, чем полеты Блерио. — Блерио Луи
(1872—1936) — французский авиаконструктор и летчик. С 1906 г. строил самоле-
ты. Первым перелетел через Ла-Манш (1909).
С. 53. *Пифагор Самосский (6 в. до н. э.) — древнегреческий философ,
религиозный и политический деятель, основатель пифагореизма, математик.
С. 54. • Геродот (между 490 и 480 — ок. 425 до н. э.) — древнегреческий
историк, прозванный ’’отцом истории”. Свои сочинения посвятил описанию
греко-персидских войн с изложением истории государства Ахеменидов, Египта
и др.; дал первое систематическое описание жизни и быта скифов.
** Ницше Фридрих (1844—1900) — немецкий философ. Исследуя состояние
современной ему культуры, пришел к выводу, что Европа находится накануне
разрушительного кризиса, "высшие ценности теряют свою ценность”, "необ-
ходимо уничтожить мораль, чтобы возродить жизнь". Весьма отрицательно
оценивая христианство, Ницше сохраняет "греческие совершенства”, "прекрасную
душу”, "золотую середину", "высокую простоту” как мифолого-психологическое
объяснение современной жизни. Миф как эстетическая и художественная струк-
тура становится для него ключом к истории.
***Калликлей. — Софист Калликл выведен Платоном в диалоге "Горгий".
Некоторые считают его чисто литературным вымыслом.
С. 55. * Сократ (ок. 470—399 до н. э.) — древнегреческий философ, один из
родоначальников диалектики как метода отыскания истины путем постановки
наводящих вопросов.
С. 57. ^Ларошфуко Франсуа де (1613—1680) — французский писатель, фило-
соф-моралист. Главное его произведение — "Размышления, или Моральные
изречения и максимы” (1665). Считал, что разум не может обуздать страсти,
а эгоизм, тщеславие, корысть, зависть — основные движущие силы человеческих
поступков. Нравственный пессимизм сближает его с этикой Гоббса и Гассенди.
С. 58—59. * Прериаль и Мессидор — названия летних месяцев, данные в 1793 г.
французским Конвентом, который ввел новое летосчисление: 1-й год Республики
исчислялся с 22 сентября 1792 г.
С. 60. * Кольбер Жан Батист (1619—1683) — генеря пыплй контролер (ми-
нистр) финансов Франции (с 1665).
** Расин Жан (1633—1699) — французский драматург, поэт, представитель
классицизма.
С. 62. • Знаменитый Марк Твен говорил: "Мы были два брата-близнеца, необык-
новенно похожие друг на друга; когда мы мылись, один утонул в ванне; не знао, кто
был, он или я". — Американский писатель Марк Твен (1835—1910) мог быть
известен Алену как автор повести "Таинственный незнакомец” и философского
сочинения "Что такое человек?".
С. 67. *Лрган — главное действующее лицо комедии Мольера "Мнимый
больной”.
С. 68. *...вести пифагорейские беседы... — В религиозно-философское учение
пифагореизма (6—4 вв. до н. э.) помимо сложной системы культовых запретов
входит учение о переселении душ (метемпсихоз). Пифагорейская беседа — беседа
с душами предметов.
•• Ньютон Исаак (1643—1727) — английский математик, механик, астроном
и физик.
***... есть волосы Гомера, волосы Цицерона, волосы Септимия Севера. — Речь
идет о волосах на голове статуй, находящихся в музее Капитолия в Риме, где
резко выражена курчавость и неухоженность бороды Гомера, еще более резкая
379
курчавость на голове Септимия Севера, африканского семита, римского им-
ператора (146—211) и слабая волнистость волос пожилого лысоватого Цицерона
(106—43 до н. э.).
.мордочку козы, как у Мюссе... — Имеется в виду, вероятно, лицо
французского поэта-романтика Альфреда де Мюссе (1810—1857) на портрете
Ланделя (Лувр). Вытянутый книзу овал лица напоминает козлиную бородку.
С. 70. * Эпиктет (ок. 50 — ок. 140) — римский философ-стоик. Философские
проповеди Эпиктета сохранились в записи его ученика Флавия Арриана. В цен-
тре их — выработка и сохранение такой нравственной позиции, при которой
человек в любых условиях богатства или нищеты, власти или рабства сохранит
внутреннюю независимость от этих условий и духовную свободу. Для этого он
должен разделить все вещи и дела на зависящие от него и не зависящие,
в первых мужественно исполнять свой долг вопреки всему, вторые игнориро-
вать.
С. 74. *3адиг — герой одноименной философской повести Вольтера "Задиг,
или Судьба” (1748) утверждает, что знания, честность, мужество были постоянно
источником его несчастья. Он руководствуется разумом, а обществом правит
бессмыслица. Все происходящее с ним нелепо и нелогично. Но у повести счастли-
вый конец: Задиг соединяется с царицей и становится мудрым царем.
С. 77. *” Крошка Доррит" — роман английского писателя Чарлза Диккенса
(1812—1870), написан в 1857 г., сатирически обличает коррупцию и бюрократию,
царившие в английском государственном аппарате (Полипы и Министерство
Волокиты). Диккенс весьма недвусмысленно высказывается о возможной ката-
строфе британского корабля, который со всех сторон облепили ”ракушки”-по-
липы.
С. 78. * Бриан Аристид (1862—1932) — адвокат, журналист, редактор ”Юма-
ните”, генеральный секретарь социалистической партии. По его инициативе был
принят закон об отделении церкви от государства. Более двадцати лет он был
членом правительства, министром иностранных дел. Остался в памяти современ-
ников как защитник политики мира и прекрасный оратор.
**Пенлеве Поль (1863—1933) — французский математик и политический
деятель, неоднократно был членом кабинета министров, в частности министром
образования, министром обороны. Именно он провел голосование за годичную
обязательную военную службу и за создание "линии Мажино”. В 1917 и 1925 гт.
— премьер-министр Франции.
С. 80. *Лас Касас Бартоломе (1474—1566) — испанский гуманист, историк,
публицист. Его труды — ценный источник по истории открытия Америки и захва-
та ее Испанией.
“Сикст V (папа в 1585—1590). — В 1588 г. реорганизовал римскую курию,
главные учреждения которой — конгрегации — просуществовали до нынешних
дней. В период его правления Вечный город украсился новыми постройками,
перед главными соборами он приказал поставить обелиски, которые были приве-
зены из Египта и лежали заброшенными. Сикст V покровительствовал творчеству
итальянского поэта Торквато Тассо.
С. 86. • Лаланд Жозеф Жером (1732—1807) — французский астроном. Сос-
тавил каталог свыше 47 тыс. звезд. Фундаментальный труд "Астрономия" (3-е
изд., 1792).
С. 89. *Декарт Рене (1596—1650) — французский философ, математик, физик
и физиолог. В основе его философии — дуализм души и тела, "мыслящей”
и "протяженной” субстанции. Материю отождествлял с протяжением (или про-
странством), движение сводил к перемещению тел. Общая причина движения, по
Декарту, — Бог, который сотворил материю, движение и покой. Человек — связь
безжизненного телесного механизма с душой, обладающей мышлением и волей.
Безусловное основоположение всего знания — непосредственная достоверность
380
сознания ("мыслю, следовательно, существую"). Существование Бога рассматри-
вал как источник объективной значимости человеческого мышления. Основное
философское сочинение "Рассуждение о методе..." (1637).
С. 92. *Гюго Виктор Мари (1802—1885) — французский писатель-романтик.
** Стендаль (наст, имя Анри Мари Бейль) (1783—1842) — французский писа-
тель.
С. 102. *...как говорил Вергилий... — Речь идет о произведении Вергилия
"Энеида".
С. 105. * Дарвин Чарлз Роберт (1809—1882) — английский естествоиспыта-
тель. В основном труде своей жизни "Происхождение видов путем естественного
отбора" (1859) вскрыл основные факторы эволюции органического мира.
С. 107. * Монтень Мишель де (1533—1592) — французский философ-гуманист.
В книге "Опыты" (1580—1588), обращаясь к конкретным историческим фактам,
быту и нравам людей, рассматривает человека как самую большую ценность.
“Ренувье Шарль (1815—1903) — французский философ.
С. 113. *Вовенарг Люк де Клапье (1715—1747) — французский мыслитель.
Самое известное его произведение — "Введение в познание человеческого разума".
С. 115. *Конт Огюст (1798—1857) — французский философ, один из осново-
положников позитивизма и социологии. Позитивизм рассматривал как среднюю
линию меящу эмпиризмом и мистицизмом; наука, считал он, познает не сущнос-
ти, а только явления. Выдвинул теорию трех стадий интеллектуальной эволюции
человечества (теологическая, метафизическая и позитивная, или научная), оп-
ределяющих развитие общества.
С. 116. * Дерулед Поль (1846—1914) — французский политический деятель,
писатель. Участник подавления Парижской Коммуны (1871), организатор и лидер
"Лиги патриотов", избирался в палату депутатов (1889 и 1898). 23 февраля 1899 г.,
в день похорон президента Франции Ф. Фора, пытался с помощью реакционной
военщины осуществить антиреспубликанский государственный переворот, но по-
терпел неудачу и был выслан из страны. В его поэмах и пьесах ("Солдатские
песни”, "Гетман", "Марши и звоны") патриотическое начало носит ярко выра-
женный национальный и реваншистский дух.
••...и Паскаль, гений католицизма... — См. примеч. к с. 27. Исследователи
отмечают весьма противоречивую роль Паскаля в истории католической церкви.
На него пытались и пытаются опереться, с одной стороны, как правоверные
католики, так и модернисты, а с другой — протестанты. Католические философы
и теологи стремились представить Паскаля истинным поборником католической
религии и церкви, сближая его позиции с учением Августина и отрицая его
приверженность янсенизму.
С.	117. *У Пеги в его эпопее... — Речь идет о поэме "Жанна д’Арк”, точнее,
о многоактной драме в стихах Шарля Пеги (1873—1914), французского писателя
и поэта, социалиста, издателя известного журнала "Двухнедельные тетради", где,
в частности, впервые напечатан "Жан-Кристоф” Р. Роллана. В 1914 г. Ш. Пеги
ушел на фронт добровольцем и погиб в первые же дни войны. Драматическое
действо Пеги малосценично, но образ Жанны д’Арк, женщины из народа, хорошо
продуман и вдохновлял многих современников.
С.	120. *Я видел берега Бретани, где возводим укрепления на случай войны
с Англией... — Бретань — полуостров на Западе Франции. Омывается проливом
Ла-Манш и Атлантическим океаном.
С.	121. * Фурии — в римской мифологии богини мщения, обитающие в под-
земном царстве; соответствуют греческим эриниям.
С.	122. * Фарисей описан в Евангелии... — Фарисеи — представители обществен-
но-религиозного течения в Иудее во 2 в. до н. э. — 2 в. н. э.; выражали интересы
преимущественно средних слоев населения. В евангелиях фарисеев называют
лицемерами. Отсюда переносное значение слова — лицемер, ханжа.
381
** ...напомнить читателю о Бонно... — Бонно (Жюль-Жозеф) — французский
анархист (1876—1912), предводитель группы анархистов, называвшейся бандой
Бонно, которая совершала нападения на банки.
С. 124. * Одиссей (грен., лат. Улисс, Ulixes) — в греческой мифологии царь
Итаки, участник осады Трои, главный герой "Одиссеи”.
••...знаменитый словарь Бейля... — Бейль Пьер (\(А1—1706) — французский
публицист и философ; с позиций скептицизма отвергал возможность рациональ-
ного обоснования религиозных догматов, утверждал независимость морали от
религии. Основное произведение — "Исторический и критический словарь”
(т. 1—2, 1695—1697) — оказало большое влияние на развитие европейского
свободомыслия.
С. 126. *Лабрюйер Жан де (1645—1696) — французский писатель-моралист,
автор знаменитой книги "Характеры, или Нравы нашего века” (1688), созданной
в подражание Теофрасту. Написанное в форме афоризмов, диалогов и размыш-
лений, это сочинение рисует галерею образов представителей привилегирован-
ных слоев. Писатель считает, что характеры формируются под воздействием
социальной среды. Его критику цивилизованного общества продолжил Жан Жак
Руссо.
** Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831) — немецкий философ, создав-
ший на объективно-идеалистической основе систематическую теорию диалектики.
С. 136. * Браге Тихо (1546—1601) — датский астроном. Открыл 2 неравенства
в движении Луны; доказал, что кометы — небесные тела, более далекие, чем
Луна.
С. 139. *И для противостояния этой дурной науке Тиберия, Нерона, Гелиога-
бала... — Имеется в виду кровавое правление и бесчисленные жертвы императо-
ров: Тиберий (42 до н. э. — 37 н. э.) — римский император. Опираясь на
преторианцев, проводил автократическую политику; Нерон (37—68) — римский
император. Согласно источникам, жесткий, самовлюбленный, развратный; Элага-
бал (Гелиогабал) (204—222) — римский император. Его расточительность и рас-
путство вызывали всеобщее недовольство, убит преторианцами. Жестокость
к соперникам у них не знала границ.
С. 141. *Во мне воскресали Фалес и Диоген. — Фалес (ок. 625 — ок. 547 до н. э.)
— древнегреческий мыслитель. Возводил все многообразие явлений и вещей
к единой первосгихии — воде. Диоген Синопский (ок. 400 — ок. 325 до в. э.)
— древнегреческий философ-киник. Практиковал крайний аскетизм, доходивший
до эксцентрического юродства. По преданию, жил в бочке.
С. 143. *Лига граждан, или Лига патриотов — шовинистическая организация,
выступавшая за войну с Германией "до победного конца”.
С. 144. *Колиньон Анри (1857—1915) — государственный советник, высокопос-
тавленный чиновник. В 1914 г. вступил добровольцем в армию, воевал в чине
ефрейтора и погиб на фронте.
**Байе Шарль (1849—1918) — известный историк, профессор; также воевал
добровольцем.
С.	145. * Пифия — в Древней Греции жрица-прорицательница в храме Апол-
лона в Дельфах. Сивиллы ( Сибиллы) — легендарные прорицательницы, упомина-
емые античными авторами. В шестой книге "Энеиды" Вергилия читаем: "В
склоне Эвбейской горы зияет пещера, в нее же / Сто проходов ведут, и из ста
вылетают отверстий, / На сто звуча голосов, ответы вещей Сивиллы”.
С.	146. * Катехизис (от греч. поучение) — изложение основ какого-либо учения
в форме вопросов и ответов.
С.	149. *...он попадает к спиритам... — Спириты — сторонники мистического
мировоззрения, связанного с верой в загробное существование душ умерших
и характеризующееся особой практикой "общения” с ними (приемами так называ-
емого физического медиумизма — "столоверчением”).
382
С. 150. • Кеплер Иоганн (1571—1630) — немецкий астроном. Открыл законы
движения планет; заложил основы теории затмений; изобрел телескоп, в котором
объектив и окуляр — двояковыпуклые линзы.
•	• Галилей Галилео (1564—1642) — итальянский ученый. Заложил основы
современной механики. Активно защищал гелиоцентрическую систему мира, за
что был подвергнут суду инквизиции (1633), вынудившей его отречься от учения
Н. Коперника.
*	** Кальвин Жан (1509—1564) — деятель Реформации, основатель кальвинизма
— направления протестантизма, характеризующегося доктриной об "абсолют-
ном предопределении". В центре внимания его мировоззренческой системы
— учение о божественном предопределении одних людей к "спасению”, а других
— к "осуждению". Но это не исключает активной деятельности, поскольку,
согласно кальвинизму, верующий хотя и не знает своей судьбы, своими успехами
в личной жизни может доказать, что он "божий избранник”.
С. 151. •...познать человека мне помогают Мольер, Шекспир, Бальзак.
— Мольер (наст, имя и фам. Жан Батист Поклен) (1622—1673) — французский
комедиограф, актер, театральный деятель, реформатор сценического искусства.
Сочетая традиции народного театра с достижениями классицизма, создал жанр
социально-бытовой комедии. Шекспир Уильям (1564—1616) — английский
драматург, поэт, актер. Его комедии проникнуты жизнеутверждающим нача-
лом; герои трагедий наделены могучей волей, сильными страстями, развитым
сознанием и высотой нравственных чувств; глубокий лиризм и философское
осмысление ценностей бытия получили поэтическое воплощение в "Сонетах”.
Бальзак Оноре де (1799—1850) — французский писатель. Эпопея "Человеческая
комедия" — грандиозная по широте охвата реалистическая картина французско-
го общества, отражающая его противоречия, изнанку буржуазных отношений
и нравов.
“Самое время перечитать лекции Тиндаля или мемуары Фарадея.— Тиндаль
Джон (1820—1893) — английский физик, создавший труды по акустике, по
диамагнетизму, рассеянию света в мутных средах. Фарадей Майкл (1791—1867)
— английский физик, основоположник учения об электромагнитном поле, выска-
зал идею существования электромагнитных волн.
С. 154. •...сколько авторского вымысла в истории семьи Ченчи... — Ален имеет
в виду одну из новелл Стендаля "Итальянские хроники” (изд. 1855) под названием
"Семья Ченчи", где подробно рассказываются биографии членов богатой флорен-
тийской семьи.
•• Вагнер был дирижером. — Вагнер Рихард (1813—1883) — немецкий компо-
зитор, дирижер, реформатор оперного искусства.
***Микеланджело Буонарроти (1475—1564) — итальянский скульптор, живо-
писец, архитектор, поэт.
С. 155. *Дело Дрейфуса — сфабрикованное в 1894 г. французской военщиной
судебное дело по ложному обвинению офицера французского Генштаба еврея
А. Дрейфуса в шпионаже в пользу Германии. Под давлением демократических
сил страны Дрейфус в 1899 г. был помилован, а в 1906 г. реабилитирован.
“Но война — это Горгона... — Горгоны — в греческой мифологии крылатые
женщины-чудовища со змеями вместо волос, своим взглядом превращали все
живое в камень.
С. 156. *...года великой беды... — Имеется в виду 1914 год, когда была
развязана Первая мировая война.
“Жорес Жан (1859—1914) — руководитель Французской социалистической
партии. Страстный борец против милитаризма и войны. Убит французским
шовинистом 31 июля 1914 г., в канун Первой мировой войны.
“*Когда был потоплен... “Мэн"... — 15 февраля 1898 г. на рейде в Гаване
произошел взрыв американского броненосца "Мэн", во время которого погибло
383
260 человек из команды корабля. Этот инцидент, вызвавший всплеск шовиниз-
ма в американском обществе, привел к испано-американской войне 1898 г.
““Данте Алигьери (1265—1321) — итальянский поэт, создатель итальян-
ского литературного языка, "последний поэт средневековья и вместе с тем
первый поэт нового времени". Оказал большое влияние на развитие европей-
ской культуры. В 1921 г. широко отмечался юбилей — 600-летне со дня смерти
поэта.
♦••••Терщша (от лат. terza rima — третья рифма) — 3-стишная строфа, ряд
которых дает непрерывную цепь тройных рифм aba bcb ode ("Божественная
комедия" Данте).
С. 157. •♦...Данте, спасенный Вергилием, следует за поэтом... — Одна из
сюжетных линий "Божественной комедии".
“Тень Ахилла тоже рассматривает свою жизнь... — Ахилл — греческий
герой Троянской войны. Никто не мог сравняться с ним силой, отвагой, ловкос-
тью, быстротой, а также прямотой характера и мужественной красотой.
“*...Марцелл, надежда империи... — Маруелл — политический враг Юлия
Цезаря. По одному из преданий, погиб из-за любви к Поликсене, дочери Приама;
во время бракосочетания ее брат Парис убил его.
**** "...кидайте лилии полными горстями". — Выражение из поэмы Вергилия
"Энеида" (№ 1, 883). Этими словами Марцелл настойчиво просит цветов, чтобы
усыпать ими могилу несчастного молодого человека.
С. 158. *...одного из храмов Минервы. — Римская богиня Минерва, тождествен-
ная греческой Афине. Вместе с царем богов Юпитером и его супругой Юноной
Минерва составляла так называемую Капитолийскую триаду (троицу) божеств.
В Риме у Минервы было несколько храмов, в том числе на Эсквилинском холме
и на форуме Нервы.
“Бетховен Людвиг ван (1770—1827) — немецкий композитор, дирижер и пи-
анист. Представитель венской классической школы. Создал героико-драматичес-
кий тип симфонизма. Поздние сочинения отличаются философским характером.
С. 160. *...изучения гамм и арпеджио... — Гамма — звукоряд (последование)
всех звуков лада, расположенных от основного тона в восходящем иди нис-
ходящем порядке; арпеджио (правильнее — арпеджо) — исполнение звуков
аккорда последовательно, большей частью начиная с нижнего тона.
С. 161. *Кднвульсионеры — секта одержимых фанатнков-янсенистов в XVII в.
С. 162. *...Юлий Цезарь... предпринял реформу календаря... — Гай Юлий
Цезарь (102 или 100—44 до н. э.) — римский диктатор, полководец. Сосредоточив
в своих руках ряд важнейших республиканских должностей (диктатора, консула
и т. п ), стал фактически монархом. Убит в результате заговора республиканцев.
Автор "Записок о галльской войне” и "Записок о гражданских войнах”; провел
реформу календаря (Юлианский календарь).
С. 164. * Тассо Торквато (1544—1595) — итальянский поэт Возрождения.
Автор героической поэмы "Освобожденный Иерусалим” и ряда работ о поэтичес-
ком искусстве.
•• Ариосто Лудовико (1474—1533) — итальянский поэт. Автор героической
рыцарской поэмы "Неистовый Роланд” (1516), воплощающей гуманистические
идеи эпохи Возрождения.
С. 165. •Лафонтен Жан де (1621—1695) — французский писатель. В "Сказках
и рассказах в стихах”, комедиях и знаменитых "Баснях" предстает как мыслитель
и сатирик, опирающийся на народную мудрость и фольклор.
“Рабле Франсуа (1494—1553) — французский писатель-гуманист. Роман
"Гаргантюа и Пантагрюэль" — энциклопедический памятник культуры француз-
ского Возрождения. Отвергая средневековый аскетизм, ограничение духовной
свободы, ханжество и предрассудки, Рабле раскрывает в гротескных образах
своих героев, навеянных фольклором, гуманистические идеалы своего времени.
384
“*Вольтер (наст, имя Мари Франсуа Аруз) (1694—1778) — французский
писатель и философ-просветитель, деист.
С. 166. *Эзоп (6 в. до н. э.) — древнегреческий баснописец, считавшийся
создателем (канонизатором) басни. Ему приписывались сюжеты почти всех из-
вестных в античности басен ("Эзоповы басни"), обрабатывавшиеся многими
баснописцами.
С. 168. •...« “Исповеди" Руссо больше истинных идей, чем в "Эмиле"... — Педа-
гогические взгляды, проникнутые гуманизмом и демократизмом, выражены в ро-
мане-трактате "Эмиль, или О воспитании" (1762). Утверждая в начале книги: "Все
прекрасно, когда выходит из рук творца, все портится в руках человека”, Руссо
стремится изолировать своего воображаемого воспитанника Эмиля от тлетвор-
ного влияния общества, с тем чтобы развить заложенные в нем природой задатки
и индивидуальные склонности. Руссо не допускает никакого насилия над личнос-
тью ребенка, уделяя внимание не столько образованию, сколько нравственному
воспитанию, которое не мыслит без религиозной основы. "Исповедь"
(1766—1769) имела большое значение для последующих поколений. Цель книги
— "...показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы", во
всем его неповторимом индивидуальном своеобразии, с предельной искреннос-
тью и беспощадной правдивостью обнажает "...все свои сокровенные мысли...".
“Встреча Наполеона и Папы Пия VII... — Наполеон I (Наполеон Бонапарт)
(1769—1821)—французский император в 1804—1814гг. и в марте—июне 1815г.,из
династии Бонапартов. Пий VII (1740—1823) — римский папа с 1800 г. Короновал
Наполеона Бонапарта в 1804 г. Проводил в основном политику уступок наполео-
новской Франции, чтобы сохранить позиции церии и папского государства.
***Шатобриан в “Мемуарах"... — Шатобриан Франсуа Рене де. виконт
(1768—1848) — французский писатель. Ален имеет в виду мемуары "Замогильные
записи” (опубл, в 1848—1850).
С. 170. *Баррес Морис (1862—1923) — писатель-националист, возглавлявший
с 1914 г. шовинистическую Лигу патриотов.
“Мон-Валерьен — форт на окраине Парижа.
С.	174. * Таруспики (от этрусск. — внутренности и лат. — наблюдаю)
— в Древнем Риме жрецы, гадавшие по внутренностям жертвенных животных
и толковавшие явления природы (гром, молнию и др.).
С.	175. *Г-н де Реналь — один из героев романа Стендаля "Красное и черное",
Биротто — герой романа Бальзака "Величие и падение Цезаря Биротто", г-н
Журден — герой комедии Мольера "Мещанин во дворянстве".
С.	176. •Гитри в “Господине Пьежуа" нашел верный жест. — Речь идет
о французском актере Люсьене Гитри (1860—1925), отце актера и драматурга
Саши (Александра) Гитри (1885—1957).
“Муне-Сюлли Жан (1841—1916) — французский актер. С 1872 г. в "Комеди
Франсез" (Париж). Лучшая его роль — царь Эдип.
•••...в пароксизме чувств... — Пароксизм (греч. — раздражение, возбуждение)
— приступ или внезапное обострение болезни; бурная эмоция (например, паро-
ксизм гнева, смеха).
С. 185. * Эйнштейн Альберт (1879—1955) — физик-теоретик. Создал частную
(1905) и общую (1907—1916) теории относительности.
“Евклидова геометрия — геометрия, систематическое построение которой
было осуществлено в "Началах" Евклида (3 в. до н. э.). Возникновение Евк-
лидовой геометрии связано с наглядными представлениями об окружающем нас
мире (например, прямые линии — натянутые нити и т. п.). Длительный процесс
углубления наших представлений о пространстве привел к другим геометричес-
ким теориям, отличным от Евклидовой геометрии.
С. 186. *Речь идет о рассказе Киплинга "Маленький Туми" ("Слоновый
Туми") из первой "Книги Джунглей” (1894).
385
С. 191. •Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646—1716) — немецкий философ,
математик, физик, языковед.
С. 199. *...оказавшись... в среде книжников и преподавателей-правоведов...
— Ален имеет в виду свою учебу в Высшей нормальной школе — привилегиро-
ванном учебном заведении в Париже.
С. 202. ^Прозелитизм. — Прозелит (греч.) — человек, принявший новое
вероисповедание или новый горячий приверженец чего-нибудь.
С	. 205. •Пусть так будут сплетены ноябрьские венки. — День всех святых (1
ноября) во Франции стал не только днем поминовения умерших родственников,
но и днем памяти жертв фашизма и войны.
С. 206. • Проницательный Бруссе растолковал мне... — Бруссе Франсуа Жозеф
Виктор (1772—1838) — французский ученый, врач. Основатель медицинской
системы, названной его именем. Жизнь, по его учению, поддерживается и со-
храняется только возбуждением; возбуждение может быть то слишком сильным
(перевозбуждение), то слишком слабым (бессилие). Последователи этой теории во
Франции называли себя "физиологической школой".
“Жюльен Сорель — главный герой романа Стендаля "Красное и черное";
роман о трагической карьере "плебея" в буржуазном обществе, перевеивающего
конфликт честолюбия и чести.
С. 208. *Местр Жозеф Мари де (1753—1821) — граф, французский публицист,
политический деятель и религиозный философ. В 1802—1817 гг. посланник сар-
динского короля в России, где написал свои основные сочинения. В философии
истории — сторонник религиозного провиденциализма.
С. 209. * Судьба — это голова Медузы. — Медуза — в греческой мифологии
одна из трех Горгон, которой Персей отрубил голову и отдал Афине, прикрепив-
шей ее к своему нагрудному панцирю.
С. 211. *Тацит (ок. 58 — ок. 117) — римский историк. Главные труды
посвящены истории Рима и Римской империи в 14—68 гг. ("Анналы")
и в 69—96 гг. ("История" в 14 книгах), а также религии, общественному устройст-
ву и быту древних германцев (очерк "Германия").
С. 215. *...« лучшем случае аэд... — Азды — в начальный период древнегречес-
кой литературы (8—7 вв. до н. э.) певцы, сочинявшие и исполнявшие песни под
аккомпанемент струнного инструмента.
С. 220. * Боссюэ Жак Бенинь (1627—1704) — французский писатель, епископ.
Рассматривал историю как осуществление воли провидения, отстаивал идею
божественного происхождения абсолютной власти монарха.
“Монтескье Шарль Луи (1689—1755) — французский просветитель, право-
вед, философ. Выступал против абсолютизма. Стремился вскрыть причины воз-
никновения того или иного государственного строя, анализировал различные
формы государства и формы правления. Средством обеспечения законности
считал принцип разделения властей.
С. 222. * Юпитер — в римской мифологии верховный бог. Соответствует
греческому Зевсу.
С. 223. • Аристотель (384—322 до н. э.) — древнегреческий философ. Подверг-
нув критике своего учителя Платона, Аристотель создал собственное учение.
Вопросам морали им посвящена "Никомахова этика". Он полагал, что в основе
моральной деятельности и нравственных доблестей лежит объективная целесооб-
разность. Высшее благо — это цель, к которой люди стремятся ради нее самой.
С. 226. • Курбе Жан Дезире Постов (1819—1877) — французский живописец,
график, скульптор, общественный деятель. Представитель и теоретик реализма.
Произведения Курбе отличаются статичностью форм, насыщенностью тональ-
ного колорита.
“Корд Камиль (1796—1875) — французский живописец. Один из создателей
французского реалистического пейзажа XIX в., отмеченного богатством валёров,
386
тонкостью серебристо-серой гаммы, мягкостью воздушной дымки, окутывающей
предметы.
С. 232. *Лукреций, Тит Лукреций Кар (1 в. до и. э.) — римский поэт
и философ. Дидактическая поэма "О природе вещей’* — единственное полностью
сохранившееся систематическое изложение материалистической философии древ-
ности; популяризирует учение Эпикура.
С. 233. *И карфагенский Молох воскресает под новыми именами. — Молох,
согласно Библии, божество, которому приносились человеческие жертвы, почи-
тавшиеся в Палестине, Финикии и Карфагене (древний город — государство на
территории Северной Африки). В переносном смысле — страшная, ненасытная
сила, требующая человеческих жертв.
•	• Агамемнон — микенский царь, предводитель объединенных ахейских войск
в Троянской войне. Гордый и властный, могучий и храбрый воин и в то же время
мнительный эгоист, теряющийся в сложных ситуациях, — таким предстает Ага-
мемнон у Гомера, Эсхила, Еврипида и Софокла; его характер одновременно
и привлекает нас, и отталкивает, а трагическая судьба вызывает сострадание.
Коварно убит женой Клитемнестрой.
С. 234. * Прекрасна дружба Гёте и Шиллера... — Гёте Иоганн Вольфганг
(1749—1832) — немецкий писатель, мыслитель и естествоиспытатель; Шиллер
Иоганн Фридрих (1759—1805) — немецкий поэт, драматург, теоретик искусства.
Важное значение для Гёте имела дружба с Шиллером. В 1789 г. при содействии
Гёте, с которым Шиллер познакомился в 1788 г., занял должность экстраординар-
ного профессора истории Йенского университета. В 1791 г. в Веймаре Гёте
руководил театром, организованным Шиллером.
С. 235. • Аттила (?—453) — предводитель гуннов с 434 г. Возглавил опус-
тошительные походы в Восточную Римскую империю, Галлию, Северную Ита-
лию. При Аттиле гуннский союз племен доспи* наивысшего могущества.
С. 237. •Людовик XIV обладал поразительной... необъяснимой властью...
— Людовик XIV (1638—1715) — французский король с 1643 г. Его правление
— апогей французского абсолютизма (легенда приписывает ему изречение: "Госу-
дарство — это я"). Многочисленные войны, большие расходы королевского
двора, высокие налоги вызывали народные восстания.
С. 239. * Ришелье Арман Жан дю Плесси (1585—1642) — кардинал (с 1622),
с 1624 г. глава королевского совета, фактически правитель Франции. Способствовал
укреплению абсолютизма. Вовлек Францию в Тридцатилетнюю войну (1618—1648).
С. 241. *..л шкуре Немейского льва. —Лев из легенды о первом подвиге Геракла.
С. 243. *...между налаженной жизнью и черепицей, случайно сорвавшейся
и убившей Пирра... — Пирр (319—273 до н. э.) — царь Эпира в 307—302
и 296—273 гг. В битве с афинянами копье Аргоса пронзило панцирь Пирра. И он,
получив рану, не смертельную и даже не тяжелую, устремил копье на того, кто
нанес удар. Мать Аргоса, старая женщина, наблюдавшая за битвой с крыши
дома, увидав грозящую сыну опасность, сорвала с крыши и бросила в Пирра
черепицу, которая перебила ему позвоночник у основания шеи.
*	* ...кальвинистское божественное предопределение... — См. примеч. к с. 151.
С. 244. *...идея Дарвина... — Имеется в виду материалистическая теория
эволюции (историческое развитие) органического мира Земли. Дарвинизм не
только совершил переворот в биологии, но и оказал значительное влияние на
естественные и общественные науки во 2-й половине XIX в.
*	* Бальзак изобразил нравы жителей высокогорья в “Деревенском враче"...
— Действие романа Бальзака разворачивается в селении Гранд-Шартрез, непода-
леку от вершин Савойи и Дофине.
•	•• Антропоморфизм — уподобление человеку, наделение человеческими
свойствами (например, сознанием) предметов и явлений неживой природы, небес-
ных тел, животных, мифических существ.
387
С. 249. *Не порхайте, подобно скворцу, подле сов Минервы. — Иносказательно
Минерва — мудрость; известно крылатое выражение: "Сова Минервы вылетает
по ночам”, то есть лучшие мысли приходят по ночам.
**Все виды театра... называют Комедией. — Комедия — в средние века — это
произведение с печальным началом и благополучным счастливым концом.
В средневековых поэтиках специально не оговаривались драматическая специфи-
ка и установка вызвать смех. Данте назвал свое произведение "Комедией”,
которую впоследствии стали называть "Божественной”.
С. 251. *Как Олимпиец, что быстро устраняется от войны за Трою, чтобы
обязательно взвешивать чужие судьбы. — "Олимпийцем" называли верховное
божество древних греков — Зевса. Он считался абсолютным властелином судьбы,
хотя, точнее сказать, был лишь стражем и исполнителем судьбы, в отличие от
богов других народов. Здесь автор имеет в виду битву за Трою Ахилла и Гектора.
За этим поединком напряженно следили не только люди, но и боги. Наконец Зевс
бросил на золотые весы два жребия смерти, жребий Гектора опустился вниз
— и судьба его была решена.
С. 252. • Таблица темпераментов, будь она составлена хоть самим Эскула-
пом... — Эскулап — в римской мифологии бог врачевания. Соответствует гречес-
кому Асклепию.
С. 253. * Шарко... перестал верить рассказам пациенток... — Шарко Жан
Мартен (1825—1893) — французский врач, один из основоположников невропато-
логии и психотерапии, создатель клинической школы.
**...знаменитая хитроумная система Фрейда... — Фрейд (Фройд) Зигмунд
(1856—1939) — австрийский врач-психиатр и психолог, основатель психоанализа.
Развил теорию психосексуального развития индивида, в формировании характера
и его патологии главную роль отводил переживаниям раннего детства. Принципы
психоанализа распространил на различные области человеческой культуры — ми-
фологию, фольклор, художественное творчество и т. д., вплоть до истолкования
религии как особой формы коллективного невроза.
С. 254. * Боссюэ доказывает существование Бога с помощью вечных истин.
— См. примеч. к с. 220.
*	•...подражая Декартову Богу в процессе непрерывного творения. — Сущест-
вование Бога Декарт рассматривал как источник объективной значимости челове-
ческого мышления.
С. 255. •Порой социалист более религиозен, чем томист. — Томизм — учение
Фомы Аквинского и основанное им направление католической философии и тео-
логии, соединившее христианские догматы с методом Аристотеля.
*	* ...убили... суть формул Ньютона и Эйлера... — Ньютон — см. примеч.
к с. 68. Эйлер Леонард (1707—1783) — математик, механик, физик и астроном. По
происхождению швейцарец. Ученый необычайной широты интересов и творчес-
кой продуктивности. Автор свыше 800 работ по математическому анализу,
теории чисел, небесной механике, оптике, кораблестроению, теории музыки и др.,
оказавших значительное влияние на развитие науки.
С. 256. * Геракл погибает от собственных страстей. — Как известно, Геракл,
завоевав Эхалию, убил Эврита, некогда оскорбившего его. Средн пленниц Геракл
увидал русоволосую Иолу и вновь воспламенился любовью к ней. Узнав об этом,
Деянира натерла кровью убитого Несса хитон Геракла и через посла Лихаса
передала хитон Гераклу, находившемуся в Эхалии. Как только он надел хитон, яд
Лернейской гидры, отравивший кровь Несса, проник в его тело, причиняя невыноси-
мые мучения. Чтобы прекрати страдания, Геракл попросил сжечь себя на костре.
С. 261. *...знаменитый рисунок Рембрандта... — Рембрандт Харменс ван Рейн
(1606—1669) — голландский живописец, рисовальщик и офортист. Речь идет
о монументальном графическом листе "Христос, исцеляющий больных", или так
называемом "Листе в сто гульденов" (ок. 1642—1646).
388
С. 264. *...ревность... как у Альцеста... — Альцест — герой комедии Мольера
"Мизантроп** был полон благородного возмущения в отношении своей возлюб-
ленной Селимены, которая кокетничала сразу с несколькими молодыми людьми,
что в общем было значительно больше в духе времени, нежели прямолинейность
влюбленного в нее Альцеста.
С. 267. *Кнок — персонаж комедии французского писателя Жюля Ромена
(1885—1972) "Кнок, или Торжество медицины", невежественный сельский врач,
знахарь без всяких знаний, ориентирующийся на человеческую доверчивость
к медикам.
С. 269. •...« отличие от Аякса... — Аякс (Аянт), греч. — имя двух славных
героев Троянской войны, бесславно кончивших свою жизнь. В данном случае речь
идет об Аяксе Большом, который вошел в память последующих поколений тремя
подвигами.
С. 270. *Полиевкт — древнегреческий скульптор. Известен как автор статуи
Демосфена в Ватикане (ок. 280 до н. э.).
С. 272. * Убивающий свою мать Орест... — Орест — в древнегреческой
мифологии сын Агамемнона и Клитемнестры, мстя за убийство своего отца, убил
мать.
С. 274. *...сколько зол удалось избежать, следуя авгурам... — Речь идет
о древнейшей коллегии жрецов в Древнем Риме, толковавших волю богов глав-
ным образом на основании ауспиций (гадания по наблюдениям за полетом
н криком птиц).
*	* ...многовековые убеждения отсталых племен... бороро... — Речь идет об
индейском племени на востоке Бразилии. Язык бороро не входит в какую-либо
языковую группу, не менее интересны и их традиционные верования.
С. 280. * Янсенизм — необузданное движение... — Течение в католицизме,
начало которому положил голландский богослов XVII в. Яисеннй. Восприняв
некоторые черты кальвинизма (в догмате о предопределении), янсенисгы резко
выступали против иезуитов. Янсенизм распространился главным образом во
Франции среди буржуазных кругов и части аристократии.
**Сен-Симон Клод Анри де Рувруа (1760—1825) —граф, французский мысли-
тель, социалист-утопист. Движущими силами исторического развития считал
прогресс научных маний, морали и религии. В сочинении "Новое христианство"
(1825) объявил освобождение рабочего класса целью своих стремлений, путь
решения этой задачи видел в утверждении "новой" религии ("все люди — братья”).
С. 287. *ГЬдра только и делает что ест и пьет... — Гидра, греч. — дочь
Тифона и Эхидны, чудовище со змеиным телом и девятью драконьими головами,
убита Гераклом.
•	• “Родриго, ты благороден?" — букв. "Есть ли у тебя сердце?". Родриго
— главный герой пьесы Пьера Корнеля "Сид".
С. 288. *...кокетство Селимены. — См. примеч. к с. 264.
С. 289. *...создание колоссальной теодицеи. — Теодицдя (фр. tModicte — оправ-
дание Бога, от греч. theds — Бог и dik6 — справедливость) — общее обозначение
религиозно-философских доктрин, стремящихся согласовать идею благого и все-
могущего Бога с наличием мирового зла, "оправдать” Бога как творца и прави-
теля мира вопреки существованию темных сторон бытия. Термин введен Г. В.
Лейбницем.
С. 290. *" Трижды заковано в медь сердце героя..." — Если в душе вновь
рожденного, по мнению Платона, окажется "медь”, то в каком бы классе он ни
родился, он принадлежит к земледельцам и ремесленникам. А если в душе есть
примесь "золота" или "серебра", может быть причислен к классу правителей или
воинов. Платон резко разводил высшие и низшие классы.
*	*...жизнь, иначе называемая крестьянской... — Во французском языке слова
paien — "языческий” и paysan — "крестьянский" — однокорневые.
389
С. 291. перечитывая сцены Тридцатилетней войны... — См. примеч. к с. 239.
С. 294. “хорошо темперированный" обозначает определенный строй звуков...
— Темперация (от лат. temperatio — правильное соотношение) в музыке, вырав-
нивание интервальных соотношений между ступенями звуковой системы. Первый
яркий опыт применения этого музыкального строя осуществлен немецким компо-
зитором и органистом Иоганном Себастьяном Бахом (1685—1750) в 2-томном
цикле прелюдий и фуг ’’Хорошо темперированный клавир” (1722—1744) и других
произведениях.
С. 295. •...просидев с этой великой книгой (Спинозы), как сделал Time.
— "Этот великий ум, так решительно на меня воздейсгвоваший и оказавший
такое влияние на весь строй моего мышления, был Спиноза. После того как
я везде и всюду тщетно искал средство, которое помогло бы формированию моей
неучтимой и прихотливой сути, я напал наконец на его "Этику”, — писал Гёте
в книге мемуаров "Поэзия и правда”. — Он успокоил мои разбушевавшиеся
страсти, и словно бы в свободной и необъятной перспективе передо мной открыл-
ся весь чувственный и весь нравственный мир”.
С. 300. *Катинд Никола (1637—1712) — французский маршах Несмотря на
крутой нрав, Катина пользовался любовью солдат за бескорыстие и готовность
разделить с ними все труды и опасности.
С. 301. *Как хорошо думать о Декарте, отправившемся искать избранную им
родину! — Проникновение новаторских идей Декарта в нидерландские универси-
теты вызвало ожесточенные преследования протестантских богословов. Поэтому
в 1649 г. он принял приглашение шведской королевы Христины и переселился
в Стокгольм, где вскоре умер.
“Эклиптика (от греч. ildeipsis — затмение) — большой круг небесной сферы,
по которому происходит видимое годичное движение Солнца; пересекается с не-
бесным экватором в точках весеннего и осеннего равноденствия.
С. 302. ^Семирамида — царица Ассирии в конце 9 в. до н. э., вела завоеватель-
ные войны (главным образом в Мидии).
С. 303. * Декартовы вихри — начало мира духа. — Вопросы физики и космоло-
гии, так же как и вопросы математики, Декарт разрабатывал не только как
философ, но и как крупнейший ученый. В частности, новаторской была разработан-
ная Д. космология, в основе которой лежала идея естественного развития Солнеч-
ной системы, обусловленного свойствами материи и движением ее разнородных
частиц. Основной формой движения космической материи Д. считал вихревое
движение ее частиц. Таким образом, в науку о Вселенной была впервые в новое
время введена точка зрения развития, благодаря чему Д. способствовал будущим
успехам диалектики. Однако в это материалистическое воззрение вторгался дуа-
лизм: общая причина движения, по Д., — Бог, который сотворил материю вместе
с движением и покоем и который действием своего промысла сохраняет в материи
то самое количество движения и покоя, какое вложил в нее при творении.
С. 305. *De bonne foi (букв.: “хорошая вера") — честный, искренний.
С. 310. *Фидий (нач. 5 в. до н. э. — 432—431 до н. э.) — древнегреческий
скульптор. Главный помощник Перикла при реконструкции Акрополя в Афинах.
Под руководством Фидия исполнено скульптурное убранство Парфенона.
•	• Платон... позволил заманить себя в Сицилию, чтобы управлять апельсином,
смоквой и мускатным вином. — В 389 г. Платон ездил в Сицилию, где общался
с пифагорейцами. В 367 и 361 гг. вновь посетил Сицилию (в 361 г. — по
приглашению правителя Сиракуз Дионисия Младшего, выразившего намерение
проводить в своем государстве идеи Платона); эта поездка, как и предыдущие
попытки Платона вступить в контакт с власть имущими, окончилась полным
крахом.
С. 312. • Верден — город и крепость (с XVII в.) во Франции, на реке Мёз (Маас).
В Первую мировую войну в районе Вердена происходили ожесточенные бои.
390
С. 319. * Демиург — в античной философии (у Платона) персонифицированное
непосредственно-творческое начало мироздания, создающее космос из материи
сообразно с вечным образцом; впоследствии отождествлялся с Логосом, умом
(нусом).
С. 321. *Я отсылаю вас к драгоценным “Мемуарам"... — Ален имеет в виду
знаменитую книгу мемуаров Гёте "Поэзия и правда”, над которой он работал
значительную часть своей жизни (1810—1831). Повествование охватывает детские
и юношеские годы поэта и доведено до 1775 г. В полное название книги входят
слова "Из моей жизни", которые он предпослал к другим автобиографическим
сочинениям, в частности "Автобиографическим мелочам" Гете. В эту работу
включена "Беседа с Наполеоном”, посвященная встрече поэта с молодым им-
ператором 3 октября 1808 г. в Эрфуртском дворце веймарского герцога Кар-
ла-Августа.
С. 325. 'Софизм (от греч. sdphisma — уловка, выдумка, головоломка) — мни-
мое доказательство, в котором обоснованность заключения кажущаяся, порожда-
ется чисто субъективным впечатлением, вызванным недостаточностью логичес-
кого или семантического анализа.
С. 326. 'Мальбранш Никола (1638—1715) — французский философ, один из
главных представителей окказионализма — философского направления XVII в.,
утверждавшего принципиальную невозможность взаимодействия души и тела без
прямого вмешательства Бога в каждом отдельном случае.
С. 327. *...не было ни короля, ни министра, каковой устоял бы в спорах
с Лувуа... — Лувуа Франсуа Мишель Ле Телъе де (1641—1691) — маркиз, француз-
ский государственный и военный деятель. В 1666—1683 гг. военный министр.
Провел крупные военные реформы, превратившие французскую армию в регуляр-
ную. Созданные Лувуа военные учреждения послужили образцом для европей-
ских стран.
•	•...не улице грохотали пушки и звенели колокола. — Имеются в виду торжест-
венные похороны французского маршала Фердинанда Фоша (1851—1929), кото-
рый в конце Первой мировой войны был главнокомандующим войсками Антанты.
С. 332. 'Алкивиад (ок. 450—404 до н. э.) — афинский стратег с 421 г.
(неоднократно) в период Пелопоннесской войны. Организовал в 415 г. экспеди-
цию против Сиракуз, затем перешел на сторону Спарты, предложив план ведения
войны против Афин, позднее бежал в Персию.
С. 333. 'Саул — основатель Израильско-Иудейского царства (11 в. до н. э.).
С. 334. 'Санд Жорж (наст, имя Аврора Дюпен) (1804—1876) — французская
писательница. В ее лучшем романе "Консуэло” (1842—1843) отражен бунтарский
романтизм, пафос национально-освободительной борьбы.
"...трагедий Вольтера и поэм аббата Делиля... —Трагедии Вольтера "Маго-
мет” и "Заира” написаны на восточные сюжеты; поэмы аббата Жака Делиля
представляют собой живописное и поучительное чтение, где развиваются идеи
римских поэтов, и в частности Вергилия, которото он переводил на французский.
С. 340. 'Анналы (лат. annales, от annus — год) — древнеримские, а также
средневековые летописи. В широком смысле — запись наиболее значительных
событий по годам.
С. 343. • Ренан Жозеф Эрнест (1823—1892) — французский писатель. В "Ис-
тории происхождения христианства” (кн. 1—8, 1863—1883) изображал Иисуса
Христа исторически существовавшим проповедником, устраняя из Евангелия все
сверхъестественное. Его перу принадлежат также трактат по востоковедению
и философские драмы.
С. 347. 'Представлять свою жизнь как служение без страха и упрека, подобно
Баяру... — Бояр (Баярд) Пьер дю Террайль (1476—1524) — участник итальянских
походов французских королей Карла VIII, Людовика XII, Франциска I, прозван-
ный "рыцарем без страха и упрека”.
391
“Понтий Пилат — римский наместник Иудеи в 26—36 гг., отличавшийся
крайней жестокостью. Согласно новозаветной традиции, приговорил к распятию
Иисуса Христа.
С. 349. ’...Советы руководствуются в управлении страной не рабочими идеями,
а скорее административными. — Ален несколько критически относился к новой
форме народовластия в послеоктябрьской России — к Советам рабочих, солдат*
ских и крестьянских депутатов.
С. 354. *Ламартин Альфонс Мари Луи де (1790—1869) — французский по-
эт-романтик, историк, политический деятель. В период Революции 1848 г. член
Временного правительства. Автор сборников медитативной лирики "Поэтические
раздумья” и "Новые поэтические раздумья" и мистических поэм.
С. 357. *Кальман-Леви — известный французский издатель.
“Бусико Аристид (1810—1877) — французский негоциант и филантроп, зани-
мался различными видами меценатства.
С. 359. • Макиавелли Никколо (1469—1527) — итальянский политический
мыслитель, историк, писатель. Видел главную причину бедствий Италии в ее
политической раздробленности, преодолеть которую способна лишь сильная
государственная власть. Термином "макиавеллизм” обозначается беспринцип-
ность в политике.
С. 362. *Ланьо Жюль (1851—1894) — философ и педагог.
С. 363. • Народные университеты — сеть общественных культурно-просвети-
тельных учреждений, возникшая во Франции в 1898—1903 гг. в обстановке
демократического подъема, связанного с борьбой вокруг дела Дрейфуса.
•	• “Депеш де Руан э де Норманди" — руанская буржуазно-демократическая
газета, выходила в 1903—1940 гг.
•	“"Ревю де метафизик э де мораль" — философский журнал, выходит
в Париже с 1893 г.
““Вейль Симон (1909—1943) — философ и социолог; Бост Пьер (1901—1975)
— писатель и киносценарист; Массис Анри (1886—1970) — писатель и публицист;
Самюэль де Саси — Самюэль Жан Мари Сильвестр де Соси (1905—1975) — писа-
тель и журналист; Тоэска Морис (1904—?) — писатель и критик.
•	““Спир Жильбер (1914—1975) — философ, сотрудник журнала "Ревю де
метафизик э де мораль”.
•	•••••Лмлииар Гастон (1881—1975) — основатель (в 1911) и первый дирек-
тор издательства "Нувель ревю франсез” (ныне издательство "Галлимар”).
С. 364. ’Имеется в виду возвращение греческих воинов с Троянской войны,
о котором рассказывается в "Одиссее" Гомера.
“Мондор Анри (1885—1962) — литературный критик и известный медик.
С. 365. ’Сократ является главным героем большинства философских диало-
гов своего ученика Платона.
”Легенда (от лат. legenda, букв. — то, что следует прочесть).
С. 367. *Щит Ориона — группа звезд в созвездии Ориона.
”Прецессия равноденствий — периодическое смещение точек равноденствия,
вызванное медленным круговым движением оси вращения Земли; с ним связано
изменение климата на планете.
•“Вавилон и Тир — центры цивилизации II тысячелетия до н. э.
С. 368. ’Описанный случай, происшедший во время Берлинского конгресса
1878 г. при беседе английского премьер-министра Бенджамина Дизраэли
(1804—1881) и германского канцлера Отто фон Бисмарка (1815—1898), упомянут
в книге А. Моруа "Жизнь Дизраэли” (1927).
“Гобсек, Потаю — персонажи "Человеческой комедии” Бальзака.
’’’Речь идет о трактате Монтескье "О духе законов" (1748), где показывается
зависимость законодательных установлений народов от географической среды,
в которой они обитают.
392
••••Намек на кругосветное путешествие Чарлза Дарвина в 1831—1836 гт.
в составе экспедиции на корабле "Бигль”.
С. 370. * Наполеоновский префект Тюрлюр — один из персонажей пьесы
П. Клоделя "Заложник” (1909).
** Генерал де Монкорне, Гранде — персонажи романов Бальзака.
С. 371. •Имеется в виду эпизод из драмы Ф. Шиллера "Вильгельм Телль”
(1804; акт III, сцена 3); Гесслер — персонаж этой драмы, имперский наместник.
••Имеется в виду эвакуация французского правительства в Бордо в июне
1940 г. после вступления немцев в Париж.
С. 372. •Реминисценция Платона, сравнивавшего человека с мешком, в кото-
рый зашиты мудрость, лев и гидра (то есть мыслящая голова, страстное сердце
и чрево с его низменными желаниями).
•	• Шартрский собор — один из наиболее знаменитых памятников готической
архитектуры во Франции (XIII в.).
*	** Пантеон — усыпальница великих людей в Париже (построена в 1764—
1812 гг.).
•	•••Джорджо Вазари рассказывает в жизнеописании Микеланджело, что тот
отправился во Флоренцию, чтобы осмотреть мраморную глыбу, изуродованную
и брошенную неким незадачливым скульптором; примерившись к форме глыбы,
он высек из нее свою знаменитую статую "Давид”.
С. 373. • “Мыслящий тростник" — принадлежащая Паскалю метафора чело-
века, который обладал телесной слабостью и духовной силой.
С. 374. *Навзикая — феакийская царевна, персонаж "Одиссеи".
СОДЕРЖАНИЕ
С. Зенкин. Учитель здравомыслия....................... 3
СУЖДЕНИЯ............................................. 9
Лион Первый.......................................... —
Национальный праздник................................ —
Путешественники...................................... 10
Заботливость......................................... 11
В кругу семьи........................................ 12
Дон Жуан............................................. 13
Искусство торговать.................................. 14
Шлюз................................................. 15
Незабвенный запах столовых........................... 16
Певучие крики........................................ 17
Под дождем........................................... 18
Культ умерших........................................ 19
Похвалы.............................................. 20
Киплинг.............................................. 21
Дружба.............................................. 22
Молитвы.............................................. 23
Ум.................................................. 24
Король скучает....................................... 25
Неврастения.......................................... 26
Любить то, что существует............................ 27
Предсказания......................................... 28
Танец с кинжалами.................................... 29
Мощь корабля......................................... 30
Дровосеки............................................ 31
Речь Бога............................................ 32
По Дарвину........................................... 33
Кофе без сахара...................................... 34
Буря................................................ 35
Почтальон............................................ 36
Листья плюща........................................ 37
Скука................................................ 39
Праздник света....................................... 40
Забастовка........................................... 41
Муфлоны.............................................. 42
Вязы................................................. 43
1 Перевод Н. Б. Кардановой (с. 9—66), Г. В. Волковой (с. 67—138),
В. В. Колодрчкиной (с. 138—232), Б. М. Скуратова (с. 232—361).
394
Я люблю дождь........................................ 44
Пример для подражания................................ 45
О жалости............................................ 46
Сурки................................................ 47
Хорошее настроение................................... 48
История о телескопе.................................. 50
Пьяницы.............................................. 51
Мораль хороша для богатых............................ 52
Страница истории..................................... 53
Калликлей............................................ 54
Внутреннее управление................................ 55
Чужие беды........................................... 57
Прериаль............................................. 58
Обучение по-королевски............................... 59
Возлюбите друг друга................................. 60
Смех................................................. 61
Лошадь и собака...................................... 63
Календарь-справочник................................. 64
Искусство быть счастливым............................ 65
Вновь вижу я маленький город......................... 67
Вечный портрет....................................... 68
Колонии животных..................................... 69
Эпиктет.............................................. 70
Терпение............................................. 72
Воображаемые беды.................................... 73
Влюбленный Задиг..................................... 74
Страсти совместной жизни............................. 75
Моллюски............................................. 77
Меланхолия........................................... 78
Гранде............................................... 79
Доставлять удовольствие.............................. 81
Естественность....................................... 82
Победы............................................... 83
Правила хорошего тона................................ 84
Исторический склад ума............................... 86
Почему нож режет?.................................... 87
Страсти.............................................. 88
Смотри вдаль......................................... 89
Астрономия............................................ 91
Гюго и Стендаль...................................... 92
Лечение.............................................. 93
Злые люди............................................ 94
Об отчаянии.......................................... 95
Труд................................................. 97
Из огня да в полымя.................................. 98
Сетования............................................ 99
Нос................................................... 100
395
Моряки............................................... 102
Наряды............................................... 103
Драмы................................................ 104
Магия Дарвина........................................ 105
Сомнение............................................. 107
Полиция и справедливость............................. 108
Салонная игра........................................ 109
Власть забвения...................................... 110
Любовь к миру........................................ 112
Раздражение........................................... ИЗ
Оптимизм............................................. 114
Эгоист............................................... 115
Новое Евангелие...................................... 117
Психологи............................................ 118
Возбуждение.......................................... 119
Красноречие страстей................................. 120
Фарисей.............................................. 122
Китайские беседы..................................... 123
Охотник и его собака................................. 124
О частной жизни...................................... 126
Дух колоколов........................................ 127
Игра................................................. 129
Слепая вера.......................................... 130
Умение слушать....................................... 131
Ругательства......................................... 133
На коленях........................................... 134
Уроки для взрослых................................... 135
Пророки.............................................. 137
Сомнамбулы........................................... 138
Полезное слишком презренно........................... 139
Военное рабство...................................... 141
Война — священнодействие человека.................... 142
В царстве глупцов.................................... 143
Оракул............................................... 144
Катехизис............................................ 146
Испытания для характера.............................. 147
Колдуны, чудеса и боги............................... 149
Библиотека........................................... 150
Суд над страхом и храбростью......................... 152
Ремесленники и художники............................. 153
Дух войны............................................ 155
Данте и Вергилий..................................... 156
О языке, свойственном любому искусству............... 158
Капельмейстер........................................ 159
Сумасшедшие.......................................... 161
Порядок в человеческом обществе и вне его............ 162
У войны своя арифметика.............................. 164
396
Лафонтен.............................................. 165
Человек н его щебет................................... 167
Духовная власть....................................... 168
Кое-что о чувстве чести............................... 169
Расы.................................................. 171
Искусство хорошо себя чувствовать..................... 172
Предсказание.......................................... 173
Власть мужская и власть женская....................... 174
Искусство актера...................................... 176
Любовь порождает ненависть............................ 177
Дурное настроение..................................... 178
Расковать мускулы..................................... 180
Дух сказок............................................ 181
Учтивость............................................ 182
Культ мертвых......................................... 183
Неистовый геометр..................................... 185
Чужое племя.......................................... 186
Учитель риторики...................................... 187
Угрызения совести..................................... 188
Доброжелательность................................... 190
Ловушки математики.................................... 191
Внутренняя справедливость............................ 192
Условия опыта........................................ 194
Растения.............................................. 195
О любителях отворачиваться........................... 196
Искусство желать..................................... 197
О рядовых и офицерах................................. 199
Премудрости лжи...................................... 200
О зависти............................................. 201
Мимика............................................... 203
Счастье — добродетель................................ 204
Годы и страсти....................................... 206
Религия мужская и религия женская.................... 207
Судьба............................................... 208
О воображении........................................ 209
Теория относительности и здравый смысл................ 211
Как щедро счастье.................................... 212
Бараны............................................... 213
Гончар............................................... 214
Улыбка............................................... 216
Искусство зевать..................................... 217
Диктатор.............................................. 218
Культ животных....................................... 219
Снова о баранах...................................... 221
Обезьяны............................................. 222
Об истинной идее..................................... 223
Ремесло короля....................................... 224
397
Борьба между цветом и рисунком......................
Регулировщик........................................
Ритуалы.............................................
О смерти............................................
Очки................................................
Плащ Агамемнона.....................................
Поэты...............................................
На краю времени.....................................
Церемонии...........................................
Применение силы.....................................
Надо клясться.......................................
Малиновка...........................................
О судьбе ...........................................
География человека..................................
Равенство в различиях...............................
Вера................................................
Целомудрие духа.....................................
Трагедия............................................
Натуры..............................................
Характеры...........................................
О теологии .........................................
Великие образы .....................................
Служитель Господа...................................
Троица .............................................
Луна на горизонте...................................
Достоинство рисунка.................................
Настроение и характер...............................
Сыновняя любовь.....................................
Гармоничный человек.................................
Супружеская чета....................................
Сравнение — опора мыслей............................
Душа и тело.........................................
Архитектура, высшее правило искусства...............
Опьянение...........................................
Инстинкт............................................
Мыслящий тростник...................................
Женская мысль.......................................
Речь, обращенная к честолюбцам......................
Религия и политика..................................
Робкий .............................................
Верить..............................................
Права человека......................................
Верность ...........................................
Мешок Платона.......................................
Существование.......................................
Боль и несчастье ...................................
Цвета...............................................
WOlO'Jl*bN>^O00a>UlWWO«&&bwN>-‘'C004jUibN>>-«00»JUlWNO'O0C№l»bN>-‘O004»
398
Пение и крик........................................ 293
Сильные............................................. 295
Кормчий............................................. 296
Узда................................................ 298
Чародеи............................................. 299
Времена года........................................ 301
Вихри............................................... 302
Алгебра............................................. 304
Спасительная вера................................... 305
Дюна................................................ 306
Ярмо................................................ 308
Императоры кастрюль................................. 309
Механическая цивилизация............................ 311
Сверхъестественное.................................. 312
Клочья.............................................. 313
Настроение в наших страстях......................... 315
Наш тайный закон.................................... 317
"Война и мир”....................................... 318
Хитрость подвластных................................ 320
Встреча Гёте с Наполеоном........................... 321
Похвала рабству..................................... 323
Сумеречные мысли.................................... 324
Знание и вера....................................... 326
Умеренность......................................... 327
Гнев и потребности.................................. 329
Красота живых форм.................................. 330
Игроки.............................................. 332
Вкус................................................ 333
О тех, кто нами правит.............................. 335
Верование и вера.................................... 336
Сказки.............................................. 338
Половые Щетки....................................... 339
Нрав................................................ 341
Спящий раб.......................................... 342
Удача............................................... 344
"Правые” и "левые”.................................. 346
Буржуазия и рабочие................................. 348
Маски............................................... 350
Мот и скупец........................................ 351
Боги в человеческом облике.......................... 353
Колонизация......................................... 354
Теория действия..................................... 356
Жизненные бури...................................... 358
Политика против экономики........................... 359
А. Моруа. Ален. Перевод В. М. Козового.............. 362
КОММЕНТАРИИ......................................... 376
Ален
СУЖДЕНИЯ
На переплете:
Франсис Пикабиа. Воодушевление.
1914
Заведующий редакцией В. Я. Грибенко
Редактор Е. И. Тарусина
Оформление художника Т. С. Грудининой
Художественный редактор О. Н. Зайцева
Технический редактор Е. Ю. Куликова
Корректор Т. А. Наумова
ЛР № 010273 от 10.12.97.
Сдано в набор 16.08.00. Подписано в печать 05.10.00. Формат 60х90*/м.
Бумага офсетная № 1. Гарнитура "Таймс". Печать офсетная.
Усл. печ. л. 25. Уч.-иэд. л. 27,82. Тираж 5000 зкз. Заказ №3401.
Электронный оригинал-макет подготовлен в издательстве.
Издательство "Республика"
Министерства Российской Федерации по дедам печати,
тетерадапаегцати и СрвДСТВ МЗССОВЫХ КОММуИИКВЦИЙ.
125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл., 7.
Полиграфическая фирма "Красный пролетарий**.
103473, Москва, Краснопролетарская, 16.