История и психология - Поршнев Б.Ф., Анцыферова Л.И.

Л.И.Анцыферова. К проблеме изучения исторического развития психики

Б.Д.Парыгин. Социальное настроение как объект исторической науки

Б.Л.Ерунов. Мнение и умонастроение в историческом аспекте

И.С.Кон. К проблеме национального характера

Л.Я.Гуревич. Представления о времени в средневековой Европе

Б.Г.Литвак. О некоторых чертах психологии русских крепостных первой половины XIX в.

В.В.Крамник. К вопросу о психологическом аспекте истории политических движений

Г.Л.Соболев. Источниковедение и социально-психологическое исследование эпохи Октября

Б.Д.Парыгин, Л.И.Рудаков. Н. К. Михайловский о психологическом факторе в историческом процессе

О.В.Волобуев. Вопросы социальной психологии в трудах Н. А. Рожкова

С.А.Токарев. Начало фрейдистского направления в этнографии и истории религии

С.С.Гаджиев. Психологизм в концепции американской истории Ричарда Хофстедтера

Автор: Поршнев Б.Ф. Анцыферова Л.И.

Теги: история психология

Год: 1971

Похожие

История психологии. От истоков до наших дней

Личность в психологии

Истоки культурно-исторической психологии: философско-гуманитарный контекст

Динамическая психология

Текст

Давно чувствуется потребность
проникнуть в духовный мир лю-
дей прошедших времен. Наука
стремится познать их субъек-
тивные мотивы и переживания,
их настроения и чувства. Наука
стремится также проникнуть в
психологические механизмы
массовых движений, отношения
к авторитетам.
Эта книга — первый опыт исто-
риков и психологов. Взаимное
проникновение двух наук от-
крывает большие перспективы
исследований как перед исто-
рией, так и перед психологией.
В книге вы найдете статьи
видных психологов, историков
и философов.
1 р. 73 к.
The necessity to penetrate into
the spiritual life of people of
previous times has been ripe
long ago. Science strives for
getting to know their subjective
motives and emotional experi-
ence, their sentiments and feel-
ings. At the same time science
strives for going deep into psy-
chic mechanisms of mass move-
ments and attitudes towards
authority.
This book is the first experience
of historians and psychologists.
Mutual penetration of the two
sciences reveals great perspecti-
ves of scientific research for both
history and psychology. In this
book you will find articles of
outstanding psychologists, histo-
rians and philosophers.

ACADEMY OF SCIENCES OF THE USSR
INSTITUTE OF WORLD HISTORY
INSTITUTE OF PHILOSOPHY
HISTORY
AND
PSYCHOLOGY
EDITED BY
B. F. PORSHNEV
and L. I. ANTSIFEROVA
PUBLISHING HOUSE «NAUKA»
Moscow 1971

АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ
ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ
ИСТОРИЯ
и
психология
под РЕДАКЦИЕ Й
Б. Ф. ПОРШНЕВА
и Л. И. АНЦЫФЕРОВОЙ
ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»
Москва 197 1

ИСТОРИЯ и психология
Утверждено к печати
Институтом всеобщей истории Академии наук СССР
и Институтом философии Академии наук СССР
Редактор И. А. Беседин
Редактор издательства Н. Ф. Лейн
Художник В. А. Назаров
Технический редактор Л. И. Куприянова
Сдано в набор 17/III 1970 г. Подписано к печати 24/ХП 1970 г.
Формат 60x90Vi6 Бумага № 2. Усл. печ. л. 24. Уч.-изд. л. 25,3.
Тираж 8200 экз. Т-09194. Тип. зак. 4102. Цена 1 р. 73 к.
Издательство «Наука». Москва К-62, Подсосенский пер., 21
2-я типография издательства «Наука». Москва Г-99, Шубинский пер., 10
1-6-1
88-70(1)

от РЕДАКТОРОВ
Исторический аспект психологии. Психологический аспект исто-
рии. Эти сочетания слов навряд ли вызовут у кого-нибудь удив-
ление или протест. Такие 'направления мысли давно назрели в
обеих науках. В трудах советских психологов, особенно в цепи
Л. С. Выготский — А. Р. Лурия — А. Н. Леонтьев, как и зару-
бежных психологов-марксистов, преимущественно в цепи А. Вал-
лон— И. Мейерсон — Ж. Вернан, развит принцип социальной де-
терминированно'сти и тем 'самым исторической изменчиво'сти
всех психических функций людей. Советские и зарубежные исто-
рики-марксисты, в отличие от «эконо'мических материалистов»,
придают большое принципиальное значение изучению и описа-
нию субъективных процеосав в общественных движениях или
истории культуры. Но иаттолнение, реализация этих принципов —
вот где начинаются научные трудности. Паихологи не владеют
методами исторической «ауки, историки — методами науки пси-
хологической. Речь идет ие просто об усвоении теми и другими
смежной дисциплины, не только о расширении профиля подго-
товки специалистов. Открывается поле взаимодействия двух
наук, где требуется и неоомненно будет происходить формиро-
вание спепиальных методов, обобщений и теорий.
Оговоримся сразу же, что этот сборник нимало не затраги-
вает вопросо'В исторических биографий, характе/ристик, портре-
тов. Историческая поихология и психологический историзм ищут
закономерности общественного сознания и их сдвиго1в в про-цес-
се историчесного развития человечества или отдельных стран и
народов, наконец, отдельных социальных классов, общностей,
групп. Легко видеть, что задачи иоторичесной психологии очень
родственны содиальной паихологии. Некотарые авторы объеди-
няют их общим термином <<?социально-истаричеокая психология».
Этому препятствует разве что крайний антиисторизм многих
распространенных течений «социальной психологии», в особен-
ности американской.
Когда мы говорим о взаимном обогащении двух наук, это
своего рода прогноз или програм'ма на будущее. Но, не начав,
не дождешься, чтобы оно само собой пришлО'. Обогащение мо-
5

жет протекать в двух формах: в виде научных «займов» друг у
друра — взаимного использования тех или иных знаний и мето-
дов — или в виде поисков чего-то третьего путем подлинного на-
учного проникновения друг в друга и формирования того, чего
не достает и той и другой науке. В нашем сборнике представлены
пробы и того и другого пути, пусть носящие рекогносцировочный
характер.
Чтобы эти научные искания были действительно шагами на-
встречу друг другу, к участию в сборнике привлечены историки,
проявляющие интерес к психологии, психологи, идущие на-
встречу историзму и тем самым 'исторической науке, и, наконец,
философы, занятые проблемами социальной психологии в ее
широком общественно-историческом понимании. Всех их объе-
диняет сознание, что любые 1ароцеосы в жизни общества в прош-
лом и настоящем представляют единство объективного и субъ-
ективного, в кото'рО'М определяющую роль играют объективные
законы общественного развития, но механизмы субъективной
стороны обладают известной самостоятельностью. Познание их
в их социальной детерминированности.и исторических измене-
ниях обещает наукам о человеке фундаментальные теоретиче-
ские и прикладные результаты.
Предлагаемые читателям статьи должны рассматриваться
всего лишь как материал для обсуждения и дальнейших поис-
ков.
Статьи расположены в таком порядке: вначале — наиболее
общего теоретического характера, далее — трактующие те или
иные отдельные проблемы и аспекты исторического исследова-
ния, в заключение— несколько критических очерков об опытах
применения психологических методов в прежней историогра-
фии.

Б. Ф. П о р шне в
КОНТРСУГГЕСТИЯ И ИСТОРИЯ
(Элементарное социально-психологическое явление
и его трансформации в развитии человечества)
Мозг и общество
Жизнь общества, 'ИСтория протекает на осно'ве объективных за-
конов этой фо'рмы движения материи. Но существование объек-
тивных законов развития человечества, разумеется, не противо-
речит существованию 'субъективного мира людей. Истории без
субъектов 'нет. Общественно-исторический процесс — это всегда
и во 1всем единство объективного и субъективного ^ Основой при
этом является объективное, осуществляется же объективное
-действиями живых людей с их -субъективными мотивами дейст-
вий.
Некоторые историки и социологи полагали, что марксизм
требует отвлечения от этой субъективной стороны обществен-
ных процессо'В, сводя «субъективный фактор» в исторических со-
бытиях преимущественно к идеологическим и организационным
моментам, к наличию или отсутствию зрелой классовой партии
в условиях революционной ситуации ^.
Вот отрывок из «Капитала» Маркса, показывающий, насколь-
ко глубже должен заглядывать марксист в психологический ас-
пект даже чисто экономических явлений. Не товары отправля-
ются на рынок и обмениваются, пишет Маркс в начале главы
«Процесс обмена», а «лица, воля которых распоряжается этими
вещами». Обмен — «волевой акт». Он обусловлен признанием
людьми друг друга частными собственниками товаров. «Это
юридическое отношение, формой которого является договор,—
^ См. И. С. Кон. Личность как субъект общественных отношений. М., 1966;
Г. Е. Глезерман. О законах общественного развития. М., 1960; И. Е. Зуев.
Объективное и субъективное в познании и практической деятельности. М.,
1969.
2 Б. А. Чагин в книге «Субъективны»! фактор. Структура и закономерности»
(М., 1968) дает более широкую трактовку вопроса.

все равно закреплен ли он законом или нет,— есть воле/вое 01"
ношение, в котором отражается экономическое отношение. Со-
держание этого юридического, или волевого, отношения дано
самим экономическим отношением»^. Следует ли отсюда, что
волевой акт, волевое отношение — лишь несуи;ественная иллю-
зия? Или, напротив, гуманитарная наука должна со всей углуб-
ленностью познать и экономическое отношение, дающее содер-
жание, и необходимую ему правовую форму, и осуществляюш^ее
его психическое действие — акт в-оли? А ведь что такое воля —
это пока описано на языке общей психологии, но не описано на
языке со'Циальной психологии.
Французский историк и философ Ша1рль Моразе в предисло-
вии к книге «Логика истории» \раосказывает, как некоторое вре-
мя то'му назад он посетил один за другим Ленинград и Чикаго.
В Ленинграде в павловском Институте физиологии перед ним
раскрылось все величие и важность проникновения науки в дея-
тельность мозга — «инварианта истории». В Чикаго же некото-
рые видные экономисты убеждали авто'ра в решающем значении
«внемозгового» (экстрацеребрального): ведь статистика выявля-
ет процессы, которые никем не осознаны, надындивидуальны, и
именно они объясняют все в истории ^. Попутно заметим, что тут
вовсе не проходит водораздел двух идеологий, и,бо и в США
Моразе мог встретить наступающий фронт исследователей моз-
га, и в СССР—сторонников отстранения всего «церебрального»
из изучения истории.
На деле есть и то и другое объективное явление: и мозг,
и общество. Оба вполне материальны. Они расположены на раз-
ных уровнях. Но друг без друга они невозможны. «Внемозговое»,
без механизмов, управляющих поведением каждого человека,
следовательно без учета работы мозга,— это статистическая аб-
стракция, экономический «запечатанный ящик» без плоти.
А мозг без этого «внемозгового» — явление анатомо-физиологи-
ческое: при таком отвлечении это был бы мозг животного, а не
человека. Материальным реле, связывающим каждый отдельный
мозг и общество, индивидуальное поведение с социально-эконо-
мическим содержанием, служит речь — не лингвистическое по-
нятие «языка», а психологическое (или психолингвистическое)
понятие речевого общения. Только этот канал связывает воеди-
но обе объективные реальности, только он, сам тоже будучи ма-
териальной и объективной реальностью, служит основанием субъ-
ективного мира людей. Конечно, при этом мы отбрасываем ан-
тропоморфические представления о наличии «языка» и «речи»,
так же как «общества», у животных.
2 /С. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 94.
4 Ch. Morazé. La logique de l'histoire. Paris, 1967, p. 24—25.

Информация, фильтр недоверия, инфлюация
Бели кибернетика широко 'раюшростраияет понятие «информа-
ция^> и на животных, и на машины, то в передаче информации
между людьми есть некий специфический фильтр, которого нет
у животных и машин и которым кибернетика не занимается.
А именно информация между людьми проходит через фильтр
доверия и недоверия. Информация может быть абсолютно' ис-
тинной и полезной и есе-тами остаться не принятой, не пропу-
щенной фильтром. И 1нао'борот, информация может быть лож-
ной и вредной, но принятой в силу открытости для нее шлюза
доверия. Содержательную нагрузку несет тут преимущественно
негативное понятие недоверия: информацию следует считать
принятой, если она 1не задержана фильтром. Следовательно,
с точки зрения теории информации доверие есть всего лишь от-
сутствие феномена недоверия. Иными словами, канал информа-
ции может быть блО'Кирован явлением недоверия, которое в свою
очередь, очевидно, может быть объяснено только тем, что прием
информации без этого задерживающего устройства в пределе
приносит принимающему ущерб. Что такое недоверие и дове-
рие, кибер1нети1ка не знает. Это отнасится к социальной психоло-
гии, к теории ее элементарных явлений.
Под информацией нами тут подразумеваются две ее формы,
несколько различающиеся друг от друга в человеческой психи-
ке: побудительная (приказ, совет, просьба, запрещение, разре-
шение в отношении тех или иных действий) и констатируютная
(информация о фактах). Можно ли их как-либо свести одну к
другой? Да, в конечном счете и информация о фактах служит
побуждением к тому или иному действию или воздержанию от
действий. Следовательно, есть лишь различие между прямой по-
будительной информацией, в смысле непосредственного побуж-
дения к действию или воздержанию от него, и косвенной, или
предварительной, побудительной информацией, где окончатель-
ный толчо'К к действию или воздержанию сохраняется за самим
информируемым индивидом, хотя информация о фактах в боль-
шей или меньшей мере детерминирует его решение. Естествен-
но, что фильтр недоверия сильнее выражен при первой форме
побуждения, чем при второй. Получив инструкцию, указание
действовать, мы первым делом вольно или невольно сверяем
свою реакцию с выяснением липа того, кто нас побуждает. Пред-
ставляется возможным рассматривать первую форму как более
простую и генетически исходную по отношению к усложненной
и производной второй. Суть остается в том, что речь в конечном
счете к чему-то побуждает, и, если источник речи вызывает
настороженность, мы отклоняем идущее от него побуждение или,
по крайней мере, подвергаем это побуждение проверке, тем бо-
лее критичной, чем сильнее пастороженность.

Молодая наука семиотика обоснованно и продуктивно выде-
лила три аспекта, три сферы отношен'ий у знаков человеческой
речи: отношение знаков к объектам — семантика; отношение зна-
ков к другим знакам — синтаксис; отношение знаков к людям, к
их поведению—прагматика. Все три друг без друга не сущест-
вуют на деле. Но, говорит основатель семиотики Чарлз Моррис,
специалисты по естественным наукам, представители эмпириче-
ского знания преимущественно погружены в семантические от-
ношения слов; лингвисты, математики, логики — в структурные,
синтаксические отношения; а психологи, психопатологи, физиоло-
ги— в прагматические^.
Принято считать, что из этих трех аспектов семиотики наи-
менее абстрактной (а иото1му и менее волнующей умы) является
прагматика. Однако она просто наименее разработана. Приме-
ром может служить специально посвященная ей книга немецко-
го философа Г. Клауса ^. Дело сводится к довольно внешней си-
стематике воздействия знаков на поведение людей по силе или
интенсивности (по их «инцитивной адекватности», согласно тер-
минологии Ч. Moippnca), а именно выделяются четыре функции:
а) информировать о^ чем-то, побуждающем 'к действию; б) про-
изводить положительные или отрицательные оценки, воздейст-
вующие на поступки информируемого; в) прямо призывать его
к Т0(му или иному действию или воздержанию, т. е. непосредст-
венно побуждать; г) систематизировать и организовывать ответ-
ное действие информируемого. Все эти функции, по Моррису и
Клаусу, не связаны непосредственно с истинностью или неистин-
ностью знаков: надежность или сила воздействия знака не обя-
зательно соответствует, и в пределе может вовсе не соответство-
вать, объективной верности, истинности этих знаков.'Обе харак-
теристики лежат как бы в разных плоскостях, хотя бы отчасти.
На этой основе Клаус 'разработал описания разных методов воз-
действия языка на реакции, чувства, поведение, действия людей
и классификацию типов или стилей речи: научная, проповедни-
ческая, политическая, техническая и др. Однако все это скорее
порождает вопрос: а возможна ли, нужна ли такая особая дис-
циплина, прагматика, в указанных здесь рамках? Она по само-
му своему положению, как составная часть семиотики, обрече-
на заниматься внешним описанием воздействия знаков речи на
поступки людей, не трогая психологических, тем более физиоло-
гических механизмов этого воздействия, следовательно ограни-
чиваясь формальной систематикой.
5 Ch. Morris. Semiotik and Scientific Empirism.— «Actes du Congrès interna-
tional de philosophie scientifique», Fasc. 1. Paris, 1936, p. 51; Ch. W. Morris.
Sings, Language and Behaviour, N. Y., 1946.
6 Георг Клаус. Сила слора, Гносеологический и прагматический анализ язы-
ка. М., 1967,
10

Но психолог может пойти дальше — в субстрат «прагмати-
ки». Если пересказать круг ее наблюдений на паихологическом
языке, дело сведется к тому, что с помощью речи люди оказы-
вают не только опосредовованное мышлением, но и непосредствен-
ное побудительное или тормозящее влияние на действия других.
Казалось бы, это тривиально. А теперь юпрооим себя: обязатель-
но ли это влияние иодразумевает, выражаясь язьгком физиоло-
гии, подкрепление, будь то положительное (удо©летво»рение ка-
кой-нибудь физической потребности, скажем, получение вкуоной
пищи) или отрицательное (например, боль)? Иными словами,
возможно ли 'Влияние совершенно внеконтакткое, осуществляю-
щееся на дистанции? Исключим при этом проблему так назы-
ваемой телепатии, (Которая нас здесь абсолютно не касается,
в частности и потому, что приводимые в литературе наблюдения
относятся в подавляющей части iK первой сигнальной системе —
к трансляции предметных образов, а не слов. Остается, следова-
тельно, вопрос о 'Существовании дистантното и материально не
подкрепленного влияния с помощью речи.
Да, такое явление есть, и оно глубочайшим образом присуще
второй сигнальной системе. П.оэто1му-Т0', кстати, последнюю ни-
как и нельзя свести к информативной коммуникации: вторая сиг-
нальная система является также, и прежде В'сего, инфлюативной
коммуникацией, т. е. осуществляющей прямое влияние на реак-
цию. Прямое влияние (инфлюация) и есть просте'йшее социально-
психологическое явление. ГТростейшим, элементарным, «клеточ-
кой» оно вьгступает именно в системе данной науки, оо^циальной
психолотии, хотя в плане физиологии высшей нервной деятель-
ности анализ его требует (разложения на более простые элемен-
ты. Можно сказать и обратное — что социальная психология за-
нимается изучением различнейших проявлений влияния людей
друг на друга. Это специфическое явление человеческого обще-
ния неотделимо от речи. Исходное свойство человеческой речи —
выполняемая словом функция внушения (суггестии). Этим уточ-
няется понятие прямого, непосредственного влияния.
Суггестия
Социальная психология различает два типа «заражения»:
подражание и внушение ^. Понятие подражания гораздо шире,
и под него подводят подчас не только автоматизм прямого ими-
тирования действий, но и явления, глубоко связанные с созна-
нием, ^следовательно, косвенно — и с речью. Понятие внушения
(суггестии) однозначнее и характеризует лишь совершенно
определенную работу слова. В своем чистом виде эта функция
^ См. Б. Ф. Поршнев. Социальная психология и история. М., 1966; Б. Д. Па-
рыгин. Социальная психология как наука. 2-е изд., Л., 1967.
И

второй сигнальной системы теряется в глубинах отдаленнейшего
прошлого человечества. Сейчас его можно наблюдать только в
искусственных экспериментальных условиях: в клинике, в лабо-
ратории, в специально созданных обстоятельствах. Внушение
( су ггеоти ю ) M ожн о э коп ер,и м ента л ьно осуществить, во -л ервы х,
в гипнотическом, т. е. опять-таки внушенном, сне, во-вторых,
в некогорых случаях естественното сна (включая так -называе-
мую гипнопедию — обучение чему-либо во время естественного
сна), в-третьих, при некоторых очень специфических нейродйна-
мических обстоятельствах в бодрствуюш^ем состоянии.
Характерно, что в онтогенезе, на протяжении жизненного
развития индивида, суггестия имеет неизмеримо большую власть
над детьми (достигая кульминации в 8—10-летнем воз1расте),
чем над взро'слыми. Столь же симптоматично', что суггестия бо-
лее властна над группой людей, чем над одиночкой, а также,
если она исходит от человека, как-то олицетворяющего группу,
общество и т. п., или от непосредственных словесных воздейст-
вий группы людей (возгласы толпы, хор и т. п.) ^.
Сейчас нам особенно важно подчеркнуть, что эта «клеточка»
социальной психологии в обыденной жизни в чистом и изолиро-
ванню'М виде не наблюдаема. Экопериментирование с нею оста-
ется моноиолией медицины (психиатрии), и потому научное по-
знание этого феномена, этого атома или, если угодно, этого
атомного ядра со скрытыми в нем силами и энергиями происхо-
дит медленно и остается однобоким, утилитарным, бедным. Язы-
кознание, семиотика, психолингвистика (психология речевой дея-
тельности и речевого общения) к нему не привлечены ^. Физио-
логия высшей нервной деятельности человека лишь частично
затрагивает суггестию как коренную функцию второй сигналь-
ной системы ^°.
Если вернуться к прагматике, окажется, что именно функция
побуждения, «прескрипции» является исходной. Лишь на втором
ярусе, в силу невозможности или нежелания выполнить побуж-
дение, появляется или вопрос: «Как я должен это сделать?», или
вопрос: «Почему я должен (не должен) это сделать?» На второй
вопрос более низкий уровень ответа гласит: «Потому, что это
хорошо (плохо)». Но тогда противодействие может подняться
^ См. В. М. Бехтерев. Внушение и его роль в общественной жизни. СПб.,
1908; В. Н. Куликов, Вопросы психологии внушения в общественной жиз-
ни.— «Проблемы общественной психологии». М., 1965; Е. С. Кузьмин. Осно-
вы социальной психологии. Л., 1967, стр. 16; В. Ф. Софии. Самооценка и
взаимооценка в зависимости от внушаемости.— «Вопросы психологии»,
1970, № 1; /О. А. Шерковин. Убеждение, внушение и пропаганда.— «Вестник
• Московского ун-та, серия журналистика», 1969, № б
3 См. например, А. А. Леонтьев. Психолингвистика. М., 1967; В. А. Звегин-
цев. Теоретическая и прикладная лингвистика. М., 1968.
^'^См., например, Н. Н. Трауготт и др. Очерки физиологии высшей нервной
деятельности человека. М., 1957.
12

выше: «Почему это хорошо (плохо)?» Более высокий уровень
ответа дает информацию (дескрипцию), т. е. ^вовможность само-
му побуждаемому судить о положении вещей и о необходимости
действовать или воздерживаться от действия. Такова истинная
психологическая иерархия обнаруженных Ч. Моррисом в другом
порядке четырех прагматических функций знаков (или видов зна-
ков). Исходный пункт — суггестия.
Но изучать суггестию как исходное психическое отношение
между людьми в основном приходится косвенным, обходным ме-
тодом: посредством изучения психической самозащиты личности
от ее неограниченного действия. Эту оболочку, окружающую
ядро суггестии, мы называем контрсуггестией, и именно о ней
преимущественно будет идти речь. Как в физиологии выс-
шей нервиой деятельности существует закон обратной индукции
возбуждения и торможения, т. е. очаг возбуждения в коре мозга
необходимо окружается «валом» торможения, так суггестия, сила
прямого влияния слова на психику, индуцирует (хоть и далеко
не столь автоматически) ограждение, складывающееся, как уви-
дим, из разных нсихичеоких механизмо)в. Вьгработка этих
средств отпора совершается на протяжении всей истории чело-
вечества. Именно исследуя их, мы устанавливаем, что суггестия
как таковая, в своем чистом виде, должна была некогда иметь
автоматический, неодолимый или, как гово1рят ноихоло1ги и нси-
хиатры, «'роковой» ха|рактер.
Вот недоверие и есть первый феномен из серии этих охрани-
тельных психи'чеоиих антидействий. В состоянии гипноза как
раз если не полностью, то в значительной мере отключается ра-
бота тех сиотем мозга, которые могли бы осушаствить недове-
рие. Исследователи проблемы сновидений со своей 'стороны дав-
но, начиная с Крепелина, заметили, что одним из главных при-
знаков сновидения является отключение недоверия, т. е. полная
вера Б П1ред:^ставляемое ^К Как всякий знает, в сновидении может
возникнуть зачаток критического сомнения: «Не сон ли это?», но
оно всегда заканчивается уверенностью в подлинности. Но в бо-
лее общем виде недоверие, как первый рубеж против суггестии,
может 'быть сведено к опасению, что нечто внушается человемо'М
чуждым, чужим, и поэтому его влияние следует пр'оверить, со-
поставить с другим, иначе говоря, исток недоверия—встреча
двух суггестии и тем самым возможность отклонить одну из них.
Мы будем познавать суггестию как элементарное явление
социальной психологии по мере того, как раскроем главные фор-
мы (Ионтр'суггестии, т. е. ее необходимой антитезы. В своей более
ранней работе ^^ я называл эти два элементарных явления кон-
тагиозностью и негативизмом, но предлагаемые теперь тер'мины,
M См. И. Е. Вольперт. Снавидения в обычном сне и гип-нозе. Л., 1966.
'^ Б. Ф. Поршнев. Элементы социальной психологии.— «Проблемы общест-
венной психологии». М., 1965.
13

вероятно, строже. Здесь вначале можио дать определение сугге-
стии посредством следующих тождеств. Суггестия в чистом виде
тождественна полному доверию к внушаемому содержанию,
в первую очередь к внушаемому действию. Это полное доверие
в свою очередь тождественно принадлежности обоих участни-
ков данного акта или отношения к одному «мы», т. е. к чистой и
полной социально-поихической оби;пости, не осложненной пере-
сечением с другими общностями, а конструируемой лишь оппо-
зицией ио отношению к «?они» '^. Поскольку речь идет о тождест-
ве, закономерна и обратная формулировка: психическая общ-
ность («мы») в ее предельном чистом 'случае это есть поле суг-
гестии, или абсолютной веры. Отсюда еще одно тождество: пол-
ная суггестия, полное доверие, полное «мы» тождественны вне-
логичности (принципиальной неверифицируемости).
В само1М деле, зачем было бы внушать то, что указывают че-
ловеку сами объекты, предметы, события? Внушение по опреде-
лению есть 'Внушение чего-то, что противостоит показаниям и
импульсам со сто1роны первой сигнальной системы ^'^. Второсиг-
нальная инфлюация в генезе не мотла быть не чем иным, как
дискриминацией, подавлением первосигнальной информации.
Иными словами, абсолютно не нужен наисложнейший аппарат,
который подталкивал бы человека сделать то самое, к 'чему под-
талкивают его внешние и внутренние ощущения и импульсы, его
опыт, логика вещей. Вторая сигнальная система должна была
прежде всего подавлять все эти естественные мотивы поведения
в индивидуальном организме, иначе нельзя было бы заменить их
другими. Следовательно, у порога возникновения второй сиг-
нальной системы, а тем самым и становления человека вообще,
лежит появление нового механизма торможения. Это торможе-
ние способно останавливать любой двигательный или вегетатив-
ный рефлекс, любой акт инстинктивного поведения.
В человеческом мозге гигантская психофизиологическая сила
то(рможения нового типа проходит две фазы: специальные зоны
коры принимают речевые сигналы (другие также производят
их), а в высокоразвитых лобных долях эти сигналы претворяют-
ся в затормаживание всякой иной активности, кроме заданной
по каналам речи и сознания ^^. Однако переход от качествен-
^^ Подробнее изложение теории оппозиции «мы» и «они» см.: Б. Ф. Поршнев.
Социальная психология и история; он же. «Мы и они» как конститутивный
принцип психической общности.— «Материалы III Всесоюзного съезда Об-
щества психологов», т. III, вып. 1. М., 1968.
•^ См., например, К. И. Платонов. Слово как физиологический и лечебный
фактор (Вопросы теории и практики психотерапии на основе учения
И. П. Павлова). Изд. 3-е. М., 1962.
^^ См. «Лобные доли и регуляция психических процессов» (Нейропсихологи-
ческие исследования). Под ред. А. Р. Лурия и Е. Д. Хомской. М., 1966;
А. Р. Лурия. Мозг человека и психические процессы. М., 1963; он же. Выс-
шие корковые функции человека. М., 1969; Я. И. Чуприкова. Слово как
фактор управления в высшей нервной деятельности человека. М., 1967.
14

но нового механизма торможения любых действий к возмож-
ности навязать какие-то определенные действия взамен отменен-
ных— ^сложный эволюцио'нный переход, совершившийся в ан-
тропогенезе, вероятно, где-то на уровне ранних неоантропов
(Homo sapiens fossilis).
В задачу .настоящей статьи не входит анализ того, как имен-
но у наших ископаемых предков еозиикло это специфическое
торможение и как оно !развилось до уровня суггестии. Ведь всю
проблему можно разделить на две: пер)ва'Я половина — склады-
вание 'В антропогенезе этого отличительного свойства человече-
ской психики, этой исходной клеточки социально-нсихических
отношений, вторая половина — осложнения этото явления в хо-
де человеческой нстории ib связи с но'Я'влением и развитием
контр суггестии. Только вторая половина относится к теме дан-
ной статьи. Что касается первой, представляющей, пожалуй,
особенно большие научные трудности, она рассмотрена в других
работах автора ^^. Здесь можно лишь резюмировать дело в не-
многих словах.
В общую теорию физиологии высшей нервной деятельности
животных автором вводится нонятие тормозной доминанты:
всякому возбужденному в данный момент центру какой-либо
деятельности в мозге соответствует сопряженный с ним центр
другой деятельности, который в этот момент глубоко^ тормозится.
Следовательно, обратно, переход этой второй деятельности в
положительное, активное состояние должен затормаживать пер-
вую деятельность. Далее, исследовано явление непроизволь-
ной подражательности у животных, выяснено, что у бли-
жайших предков человека оно, судя по всему, достигло высо-
чайшей интенсивности. Соединение этих двух физиологических
агентов — тормозной доминанты и имитативности — и дало новое
качество, а именно возможность, провоцируя подражание, вызы-
вать к жизни «антидействие» на любое действие, т. е. тормозить
у другого индивида любое действие без помощи положительного
или отрицательного подкрепления и на дистанции. От такого
торможения всякой отдельной реакции (действия) еще очень
далеко до механизмов универсального торможения. Но в кон-
це концов возникают, с одной стороны, такие сигналы, кото-
рые являются стоп-сигналом по отношению не к какому-либо
определенному действию, а к любому протекающему в данный
момент (интердикция); с другой стороны, развиваются способы
торможения не данной деятельности, а деятельности вообще; по-
следнее достижимо лишь посредством резервирования какого-
то узкого единственното канала, по которому деятельность мо-
жет и должна прорваться. Последнее уже есть суггестия. Путь
^^ Из них обобщающая: Б. Ф. Поршнев. Антропогенетические аспекты физио-
логии высшей нервной деятельности и психологии.— «Вопросы психоло-
гин», 1968, № 5,
15

от возникновения указанной опещифически человеческой формы
торможения к .суггестии мож^о опи'сать такой схемой: раз выра-
ботался этот механизм торможения, в принципе оказывается
возможным таким же образом тормов'ить сам тормозящий ме-
ханизм; но это торможение второй 1степен'и в свою очередь мо-
жет быть тормозимо; для пояснения опишем, хотя и неточно, эти
три 'Степени словами «нельзя», «можно», «должио».
Контрсуггестия
Но вот явление суггестии -сложилось, Homo sapiens начал свой
путь, имея это явление как продукт предшествовавшего видооб-
разования, о чем 'Свидетельствуют, например, наличные у него,
и только у него, верхние передние формации лобных долей моз-
га, без которых суггестия немыслима. Но именно когда она на-
лична, как уже сказано выше, она неумолимо влечет у Homo
sapiens'a то, чего не было у его предков, что делает его челове-
ком 1и дает ему историю,— ионтрсуггестию. В самом деле, до-
стигшая своего расцвета в чистом виде суггестия даже с биоло-
гической точки зрения таит в себе катастрофу. Столь велика эта
сила воздействия одного организма на рефлексы другого, что в
принципе она может нарушить течение любых физиологических
функций, прервать удовлетворение неотложнейших биологиче-
ских потребностей, привести к гибели. Раз чистая суггестия, по
определению, противоречит голосу первой сигнальной оистемы,
значит, первый шаг к их будущ^ему согласованию — новое вме-
шательство торможения, а именно, негативная реакция на суг-
гестию. Физиологи считают негативизм (в том числе негативизм
в 'Отношении 'словесного воздействия) явлением, сводимым к
ультрапарадоксальному состоянию ^^ «Голод делает людей не-
сговорчивыми»,— доносили представители провинциальной ад-
министрации в Париж по поводу массовых народных движений
XVII в. Это значит, что кричащая биологическая ситуация в ка-
кой-то мере взламывает принудительную силу слов. А сколько
раз описала художественная литература, как голос пола взла-
мывал внушающую силу воздействия родителей и среды.
Контр суггестия и 'Становится непосредственно психологиче-
ским механизмом осуществления всех и всяческих изменений в
истории, порождаемых и не зовом биологической самообороны,
а объективной жизнью общества, противоречиями и антагониз-
мом экономических и других отношений. Мы рассматриваем
здесь не причины, приводившие людей в разных исторических
условиях к срыву принуждающей силы слова (изучение этих
причин лежит в другой плоскости, особенно в плоскости эконо-
мической истории), а сам психологический механизм негативной
реакции на суггестию, который усиливался в ходе истории и по-
''' См. Л. О. Долин. Патология высшей нервной деятельности. М., 1962,
16

средство'М которого история менялась. Оскар Уайльд бросил па-
радокс: «HenoKO'PHOiCTb, с точки зрения всякого, кто' знает исто-
рию, есть основная добродетель человека. Благодаря непокор-
ности стал возможен прогресс,— благодаря непокорности и мя-
тежу». В это'М афю(риз(ме сквозит истина, по крайней мере, для
всяко'го, кто действительно знает историю. А ее знал уже Ге-
гель и поэтому тоже говорил, что движение истории осуществ-
ляет ее «дурная сторона», «порочное начало» — неповиновение.
С точки эрения Э1В'01ЛЮции психики надлежит сказать точнее:
вся история людей есть разное со^четание повиновения и непо-
виновения, ео'слушания и иепослушания, пожо-рности и непокор-
ности. Христианин вложит в это один смысл (человек перед ли-
цом заповедей и представителей бога), материалист — совсем
иной. Но только материалисту удастся научно расчленить обе
эти доли на элементы, ноддающиеся анализу и объяснению.
Здесь пролегает принципиальное отличие развиваемой в дан-
ной работе ооциально-ноихологическбй теории от предшество-
вавших попытО'К KaiK будто бы и сходного направления мысли.
Дюр'Кгейм или Лебон, Михайловский или Бехтерев «видели в
принудительном механизме влияния, внушения, суггестии глубо-
кий, нижний слой генезиса коллективных представлений и кол-
лективных действий. Это было замечательным проникновением в
недра социальной психологии, неизмеримо более продуктивным,
чем эгоцентризм, т. е. выведение множественного числа из
единственного, окружение индивида «полем» его симпатий и
антипатий в духе Д. Морено или К. Левина. Конечно же,
«отношение», «зависимость» (суггестия) первичнее, материаль-
нее, чем «внутренний мир» одиночки. Но !нужно сделать важный,
кардинальный шаг вперед: подняться от суггестии к контрсугге-
стии. Это тоже «отношение». Оно-то и рождает «внутренний
мир». Психическая независимость достигается противодействием
зависимости.
Суггестия не исчезает в ходе истории — она наблюдается в
видоизменениях по мере роста и усложнения контрсуггестии. Что
еще важнее, сама контрсуггестия выступает в истории не толь-
ко как простое отрицание послушания людским словам, но все
более в виде ограничения послушания разными условиями. Пос-
лушание загоняется в строгую, жесткую форму. Если восточная
вежливость епде в средние века гласила «слышать — значит по-
виноваться», то здесь уже подразумевалось, что ты слышишь
слова кого-то вышестоящего, облеченного авторитетом. Чем да-
лее, тем более историческое становление самого человека отвер-
гает эту прямую зависимость: нет, говорит хоть чуть развив-
шийся человек, слышать — это еще не значит повиноваться. На
уровне современной психики даваемое нам поручение нередко
вызывает в первое мгновение слабую эмоциональную реакцию
раздражения (ибо вторгается в нашу програм'му) и лишь потом
17

осмысливается как подлежащее исполнению или отклонению по
таким-то резонам.
С ходом и€тори1И, чем дальше, тем больше, человеку недоста-
то'чно И различать, чьему слову безоговорочно -повиноваться, а
чьему — нет. Он хочет, чтобы слова ему были понятны не только
в своей внушающей что-Л!ибо части, 'Но и в мотивационной, т. е.
он спрашивает, почему и зачем, и только при выполнении этого
услов1Ия включает обратно отключенный на В(ремя рубильник
суггестии. Он проверяет логичность внушаемого ему представле-
ния, мнення, действия, в то-м числе по закону достаточного осно-
вания, 1И, только не сумев найти нарушения правил, включает
этот рубилыник. Но это значит, что генеральная линия развития
человеческих психических отношений состонт в лимитировании
внушения формой, которую все справедливо считают противоно-
ло'жностью внушения,— убеждением. Однако это лишь предель-
ная тенденция, к которой в конечном счете движется психиче-
ская история.
На деле контрсуггестия началась в исторни с гораздо более
элементарных защитных и негативных -^реакций на суггестию.
Пожалуй, самая первичная из них в восходящем ряду — укло-
ниться от слышания и видения того или тех, кто' форсирует суг-
гестию в межиндивидуально*м общении. Это значит — уйти, уда-
литься.
Один из первых фактов истории Homo sapiens'a — это его
быстрое расселение по материкам и архипелагам земного шара.
Первые 15 (может быть, 20) тыс. лет нашей истории — это исто-
рия нашего расселения, нашего рассеяния. По сравнению с тем-
пами расселения любого другого животного вида на земле эта
дисперсия человечества по своей быстроте может быть уподобле-
на взрыву, буре. Сила ее была так велика, что за этот, с биоло-
гической точки зрения кратчайший, миг люди преодолели такие
расстояния, такие экологические перепады, такие водные и про-
чие препятствия, каких ни один животный вид вообще никогда
не мог преодолеть.
Людей раскидало по планете нечто специфически человече-
ское. Невозможно свести этот акт к тому, что людям не доста-
вало кормовой базы на прежних местах: ведь другие виды жи-
вотных остались и питаются на своих древних ареалах нередко
и до наших дней — корма хватает. Нельзя сказать, что люди
расселялись из худших географических условий в лучшие,—
факты показывают, что имело место и противоположное^^. Им не
стало «тесно» в хозяйственном смысле, ибо общая численность
человечества в ту пору (в каменном веке) была невелика. Им,
скорее, стало тесно в смысле появления и развития бремени ме-
^^ Данные о расселении человечества см.: «Происхождение человека и древ-
нее расселение человечества». Под ред. М. Г. Левина и др. М., 1951 (Труды
Ии-та этнографии им. И. И. Миклухо-Маклая. Новая серия, т. XVI).
18

жиндивйдуального давления. Судя по тому, что расселение мда
Homo sapiens происходило в особенности по водным путям —
не только по великим рекам, iho и по океанским течениям,— лю-
ди иокал'и отрыва сразу на недосягаемую дистанцию, передвига-
лись же очень малыми группами 1ил;и даже поодиночке (на брев-
не, на группе бревен).
Во всей последующей истории индивидуальные или коллек-
тивные отселения и переселения 'как !на необжитые овдраины, так
и в другую среду были важным факто'ром социальной жизни. Но
все же с ходом тысячелетий, с освоением ойкумены действен-
ность простого побега все понижалась. Люди должны были оста-
ваться iB соседстве с людьм1И.
Вероятно, 1В 'ПОЛНОМ соответствии с этой кривой происходило
рождение неизмеримо более .специфических для человека
средств контрсуггестии. Бели невозможно ©loece не 1слышать зву-
ков речи, можно их не понимать, не принимать, перекрыть филь-
тром. В частности, психолог может предложить именно такую ги-
потезу глоттогонии — происхождения множественности языков.
Как известно, издревле существуют в лингвистике две проти-
воположные модели: Н. Я. Марр описывал их как пирамиду, сто-
ящую на вершине, т. е. начинающуюся с общего праязыка, по-
немногу разветвляющегося; и как пирамиду, стоящую на осно-
вании, т. е. начинающуюся с великого множества соседствующих
языков (по С. П. Толстову, «первобытная лингвистическая не-
прерывность»), которые затем, скрещиваясь, расходясь и снова
скрещиваясь,укрупняются и в перспективе движутся к единству.
В этом ;веко!вечном опоре, возможно, правы обе 1СО0'рящие сто-
роны: процесс мот идти *в глубинах предысто'рии по' первой моде-
ли, чтобы позже уступить местО' 1второй. Однако и первую модель
невозможно понимать в смысле клаосичеокото сравнительното
язьикознания: если вначале еще не было 'множественности язы-
ков, то вместе с тем это не был еще и язык, это была лишь неко-
торая психофизиологичеокая фаза на пути становления челове-
ческой речи— фаза суггестии. Язык же — это уже об|язательно
данный язык в его отличии от другого или других; пооредством
эгото отличия он и складывался как язьж, а тем самым — и как
сфера непонимания для иноязычных (возможно, через проме-
жуточное звено или пограничное явление билингвизма).
Непонимание прикрывает человека от суггестии. При этом не-
понимание наиболее радикально на уровне фонологическом,
когда невозможны вообще восприятие и репродукция слова, а
без этого не может 'быть а'кта внушения. Следовательно, здесь
контрсуггестия состоит как бы \в фонологичеокой глухоте по от-
ношению 1Ко всем другим способам произносить что-либо — кро-
ме узко ограниченного способа своих ближних. Пр'авда, сила
внушения последних при этом, может быть, даже возрастает, так
что следующая ступень контрсуггестии потребует уже снова при-
19

общеНй'й к чужим звукам, чтобы взаимио нейтрализовать разйые
суггестии. Нбпоиимавие может пролегать позже уже не на фоно-
логичеоком уровне, а на лексическом, синтакоическом и логиче-
ском уровнях. Но это относится уже не только к истории языков
(глоттогонии), но и к истории развития мышления.
Прежде чем говорить о последнем, отметим неизмеримо более
орнмнтивный, но исключительно важный психологический меха-
низм контр|суггестии внутри данной системы фонологически
вполне дифференцируемой н воспринимаемой речи. Если первое
звено восприятия чужой речи — это ее беззвучное н быстрое
внутреннее п1рогаваривание, то отсюда нмпульс мо'жет быть пе-
редан как на пути суггестии (внушение действия), так и в «полу-
подвальный» этаж, где производится очень своеобразная интен-
сивная операция отрицания этой работы, воспроизводящей речь.
А именно мозг человека разламывает на куски, деформирует,
фрагментирует слова. Например, часть бумв заменяется фоноло-
гически противоположными (так называемая литеральная пара-
фазия). Е'сли 'Слова и воспроизводятся на это-м этаже внутренней
речи, то не целиком, а лишь отдельными опорными элементами,
например от слова может остаться буква или слог, от предложе-
ния— сказуемое или его часть ^^. Но деструкция носит и конст-
руируюпхий характер. Во-первых, разрушенное в воспринимае-
мой речи, не повторенное механически восполняется уже несло-
весньгми образами и схемами. Во-вторых, отпор принудительно-
му автоматизму повторения слов (эхолалии) приобретает актив-
ный характер в виде перестановки или замены слов. Эта психи-
1еская операция издалека начинает подготавливать возможность
превращения эхолалии и суггестии в нечто иное — в ответ\
Но сначала внутренняя речь уходит еще на один этаж вниз,
в подвал. Здесь словесная форма сбрасывается вовсе, остаются
образы и программы —схемы ответного действия или ответной
речи. Можно сказать, что одновременно активная роль перешла
от лобной и височной областей мозга к теменной и затылочной.
Речь стала умом, по крайней мере в зачатке. Он снова должен
облечься в словесную форму, он снова совершает восхождение,
выступая сначала как система представлений, выше — как си-
стема смыслов, еще выше — как систехма значений. И вот, вместо
того чтобы на звуки слов мозг прореагировал (через шлюз внут-
реннего повторения) выполнением требуемого действия или воз-
никновением схем действий, образов, представлений, которые
сами побудят к действию, он реагирует возражением, исправле-
нием, опровержением!
Это значит, что развитие мышления есть основная, генераль-
ная линия контрсуггестии. Однако отметим здесь и другие ли-
нии, хотя все они, как увидим, будут лишь дополнять это пред-
^^ См. Л. Н. Соколов. Внутренняя речь и мышление. М., 1968.
20

ставление о магистрали развития психических механизмов контр-
суггестии.
Отчетливой негативной реакцией на слова, что-либо требую-
щие, указывающие, объясняющие и т. д., является эмотивная
реакция. Сюда от(носится, например, ответ смехом. Этнография
свидетельствует, что соседний род, соседнюю деревню, соседнее
племя — высмеивают. Смех, насмешка купируют, обрывают цикл
словесной индукции, даже если речь этих соседей вполне понят-
на, если им не П1ротивопо1ставляется никаких рациональных воз-
ражений или упреков. В других случаях столь же сильной эмо-
тивной преградой является страх перед ними — О'пасение насы-
лаемой ими порчи, колдовства, их общения с нечистой силой; в об-
щем же можно сказать, что чувство страха идет впереди подби-
раемых 1к нему задним числом мотивов. Эмоции брезгливости,
отвращения, гнева, ярости также в разной степени пресекают
цикл речевого влияния, хотя бы опять-таки внутри языковой и
этнической общности. Все эти эмотивные реакции существенно
ограждают человека от 1П|ринудительной силы -слова со- стороны
окружающих людей. Следует еще .раз подчеркнуть, что в отличие
от мыслительной самообороны эти средства контрсуггестии, как
прав'ило, слабо 'М'отивированы, держатся на полубессознатель-
ных традициях и предрассудках. Они ищут скорее не оснований,
а поводов.
С физиологической точки зрения эмотивные реакции связаны
с вегетативными и секреторными сдвигами. В головном мозге ими
ведают в основном 'подкорковые отделы. Это говорит о том, что
данная группа контрсуггестивных явлений служит как бы по-
пыткой коры человеческого мозга бросить в бой против суггестии
глубокие резервы — эволюционно древние образования в цент-
ральной нервной системе. Но тем самым ооравдан, вероятно,
прогноз, что это направление контрсуггестии не слишком продук-
тивно.
Внутри же тех или иных групп людей, со|Циальных и этниче-
ских общностей, самооборона человека от суггестии выливалась
в дифференциацию окружающих (родственников, соплеменни-
ков, единоверцев, сограждан и пр.) на авторитетных и неавтори-
тетных. Суть этого явления — отказ в полном доверии большин-
ству окружающих людей или даже всем им за вычетом кого-либо
одного. И в этом случае, как и во всех других, дело не в
том, что человек когда-либо в истории мог бы отказаться от под-
чинения силе суггестии,—он может ее лишь локализовать, ка-
нализировать, ограничить условиями, при удовлетворении кото-
рым она все-таки действует с полной и даже особенной силой.
Возникает фильтр недоверия (хотя бы слабый), и, оказыва-
ется, это возможно лишь посредством оппозиции, т. е. противо-
поставления большинству людей кого-то, на кого этот фильтр не
распространяется; в пределе, в итоге долгого исторического опы-
21

та и отбора, это лицо переносится в потусторонний мир — прев-
ращается в божество, что отвечает распространению фильтра
недоверия в принципе вообще «а всех людей.
Когда какой-нибудь старейшина рода, вождь племени, гла-
ва государства или руководитель церкви получал авторитет, та-
ким способом люди могли отказать в неограниченном доверии
множеству остальных. Формирование этих лидеров, или автори-
тетов,—капитальный показатель формирования контрсуггестии.
Пусть слово одного (тем более, если он где-то далеко на обшир-
ной единоязычной территории) обладает неодолимой силой, если
отныне мы не признаем такой силы за 'словами iKo^ro бы то ни
было другого. Хотя образование таких моиоцентричеоких систем
являлось в истории большим шагом 1Коитрсуггестии, в историче-
ской действительности оно парировалось образованием обширно-
го слоя, людей, выступавших \как бы носителями «слов это-го ав-
торитета. Но о таких явлениях коитр-контрсуггестии речь будет
ниже.
Еще один важный фронт |развития контрсуггестии в челове-
ческом общении вместе ic ходом истории — нараставшая замена
личного общения вещными, в том 'числе денежными, отношения-
ми. Даже по своей организационной форме обмен вещей в пер-
вобытном обществе нередко протекал как заочный: люди выкла-
дывали предметы обмена в условленно1М месте, уносили их, за-
меняя другими, не встречаясь, не подвергаясь и малейшему вли-
янию. Но еще важнее, что форма обмена (в отличие от дани,
ритуального дара и т. п.) с психолотической точки зрения озна-
чает возможность не отдавать, возможность согласия и несогла-
сия, следовательно возможность выбора. Человек не отдает, ес-
ли, по его представлению, предлагаемое взамен не возмещает
отданного в смысле полезности, может быть почетности, количе-
ственного равенства в переводе на денежные единицы,—одним
словом, если он не полагает, что в оущности. и не отдал, скорее
выиграл. Таким образом, в экономичеокой истории развитие
вещных 'Отношений между людьми—сначала рядом с непосред-
ственно личностными, затем все более вытесняя их,—корреля-
тивно развитию психической функции выбора.
Но функция выбора охватывает не только сферу обмена ве-
щей. Она чем дальше, тем больше в истории характеризует по-
ведение человека как сознательное, самого человека — как лич-
ность ^о. Психический акт выбора о^чень характерен для контр-
суггестии: он является не вообще отказом от реакции, но все же
и неподчинением стимулу, отвержением принудительности пос-
леднего.
Из психологических вариантов контрсуггестии, может быть,
нагляднее всего — явление самовнушения. Психологи употребля-
2° См. Б. Ф. Поршнев. Функция выбора — основа личности.— «Проблемы
личности: Материалы симшозиума», т. I. М., 1970.
22

ют выражения «самаприказ», «'само-инструкция», «самокоманда»..
Здесь, как и при операции выбора, необходимой предпосылкой
контрсуггестии служит некоторое раздвоение личности. Этот ме-
ханизм привлекает внимание преимущественно психиатров, ког-
да О'Н приобретает патологическую гипертрофию и инертность..
Но в норме OIH налицо в каждом чело1веке. Оп отвечает то'му фак-
ту, что человек принадлежит не одной общности. Тем самым ин-
дивид может 1В воображении отвлечься от любой из «их, отдать-
ся другой или хоть представить себе, что другая существует. За-
меняя внушение самовнушением, человек все равно подчиняет
свои действия «'как закону» (Маркс) ^^ этой воображаемой суг-
гестии— цели, присутствуюи1ей в его созиании идеально, пусть
никем ему в действительности и не иродикто'ваиной.
Способность выбора и способность целеполагания — двойни-
ки, два оттенка тото же феномена, глубочайшим образо-м специ-
фичного для человека. Животное не ставит целей, не имеет среди
регуляторов поведения «предвосхищаемого' потребного будуще-
го», вопреки воззрениям видных физиологов Н. А. Бернштейна
и П. К. Анохина,— оно имеет только «потребное прошлое», т. е.
стремится воспроизвести то же действие при тех же импульсах,
лишь приспосабливая его всякий раз к видоизменившимся в де-
талях внешним и внутренним обстоятельствам. А работающий,
действующий человек имеет будущее — цель, и то, что связыва-
ет будущее с настоящим,— волю в своей психике и служащее ей
средство труда—-в овоих руках. Целеполагание и воля (рожда-
югциеся из отклонения чужой цели и другой воли) есть барьер
против внушения, хотя, с другой стороны, здесь всего лишь его
трансформироваиная форма самовнушения или со-знательный
выбор между внушениями.
Мы сделали краткий обзор тех главных психологических
форм, в которых в жизни людей на протяжении истории выра-
жалась и развивалась контрсуггестия. Как уже было сказано,
только изучая эти формы, мы и познаем саму суггестию как ис-
ходный субстрат всех психологических отношений между людь-
ми, как элементарное общественно-психолотическое явление, с
которого историк и социолог должны начинать анализ. Оно на-
глухо прикрыто от глаз шапкой всяческих видов отказа от авто-
матического повиновения слову, пока мы эту шапку не сняли,
разобрав ее по лоскутам. Но вместе с тем мы убеждаемся, что
всякая конгрсуггестия не уничтожает суггестию, а лишь заго-
няет ее в узкие, жесткие ограничения. Ведь вот не можем же мы
не понять слов другого, какое бы усилие ни делали, если они
соответствуют правилам нашего языка и логики. Это и есть аб-
солютно, неодолимо принудительная сила суггестии. Мы обяза-
ны понять то, что нам говорят, и реагировать соответствующими
К, Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 189,
23

предстаБлениями, нам некуда деваться от этой неодолимой «еоб-
ходимости. СледО'Вательно, \При соблюдении (выработанных в хо-
де истории условий, человек — 'раб 1слыши1мого слова, ибо не мо-
жет уклониться от его (понимания. Точно так же он не может не
выполнять всегда хоть какой-нибудь задачи, т. е. не быть подчи-
ненным цели, пусть самой мимолетной, смутной или абортивной.
В ходе эволюционного развития человека феномен внушения за-
гнан в клетку, но не убит.
Лучше всего мы сможем, пожалуй, резюмировать психологи-
ческую сущность ионтрсуггестии, если скажем, что н историче-
ской жизни людей она являлась отказанной суггестией и состоя-
ла 'В развитии все более (совершенных средств непонимания, не-
принятия речевых побуждений, в развитии ума. Но это лишь
преобразовывало суггестию ib гораздо более неодолимую силу на
той узко 01Граничвнной колее, которая ей теперь оставлялась.
Контр-контрсуггестия
Теперь мы перейдем к тем социологическим явлениям, которые
неустанно направлялись на охрану силы внушения, иначе гово-
ря, которые так же были нацелены против .контрсуггестии, как
последняя — против суггестии. Поэтому эти явления, если угод-
но, можно называть контр-контрсуггестией.
Если суггестия — исходная пряжа исторической психологии,
если сплетения суггестии и 1Контрсуггестии образуют ее ткань, то
контр-контрсуггестия вышивает уже нодлинные историческис-
узоры на этой канве. Рассмотрим основные формы этого тормо-
жения контрсуггестии.
Как в гипнозе повторение внушаемого усиливает эффект, т. е.
снимает остатки нр'отиводействия "внушению, так и в обществен-
ной жизни HOiBTopHocTb, настаивание —могучее орудие «коллек-
тивных предста'влений». Традиция, обычай, культ, ритуал, вся-
кое заучивание нра'БИЛ, текстов, церемоний, стереотипов выраже-
ния эмоций — все это (в истории народов Земли было 'весьма дей-
ственным средством истребить самовольство и самоуправство,
т. е. задушить в зародыше негативизм 'поведения. Жизнь общест-
ва пронизана этой репродукцией, в |Которую новация включает-
ся лишь в строго ограниченной мере, допускаемой нормой ре-
продукции. Например, при исполнении такого-то танца или та-
кой-то песни разрешаются некоторые индивидуальные нюан-
сы. Границы стиля жестко лимитируют творчество. Даже в жи-
вой речи человек обязан прежде всего строго- репродуцировать,
повторять заданные ему с детства фонологические и граммати-
ческие трафареты и словарный репертуар, хотя в данной сфере
для новации открыт безграничный простор комбинаторики. Но
возможность новации во многих сферах истории (культуры была
24

крайне ctêcrièHâ репродукцией или даЖе сводилась к нулю. В ча-
стности, репродукция почти безраздельно царила века'ми во мно-
жестве отраслей Т1руда: археология ^имеет дело с огромными се-
риями повторяющих друг друга изделий и орудий. Это не про-
дукт врожденной инертности психики. Дай только волю, и вся-
кий 1выле:пил бы из гл'ины, выдолбил из камия, отл'ил из металла
множество неповторимых (однако и лежащих вне истории куль-
туры) новино'К. Нет, эта шаблонность — средство недопущения
вольничания; вместе с заданной формой изделия задана и опре-
деленное поведение в трудовом цикле, в отнашениях с другими.
В харе, в коллективных действиях, в передаваемом из уст в уста
эпосе репродукция полностью исключает новацию, иногда в силу
одновременности, синхронности яовтарения друг друга, иногда
в силу обязательной точности воопроизведения во времени.
Вместе с тем репр'одукция и, тем самым, трансляция всевоз-
можнейших элементов культуры формирует отличие «нас» от
«них». А «мы», как уже сказано выше,— это поле доверия, ина-
че говоря поле, где маноимально устранено недоверие и, следова-
тельно, действует суггестия. Сама невозможность не повторять
есть явление, лежащее целиком в ноле суггестии.
Контрсуггестия подавляется также другими психологически-
ми средствами усиливать чувство принадлежности к «мы». С од-
ной стороны, огромный ассортимент средств служит для активи-
зации О'Щущения контакта и общности. Может быть, простейшее
из них — улыбка. Значительно более высокие ступени — общий
смех, общая радость, безудержное веселье (эйфория). Это — ат-
мосфера психического привлечения, активизации симпатии. Во
всей истории в формировании чувства «мы» огромную роль иг-
рали угощения, пиры, праздники, лодарки. Могучим активатором
этих ощущений являлись никотин и алкоголь — совместное куре-
ние и совместное опьянение. С другой стороны, столь же интен-
сивно действовали средства отлучения от психичеокого «мы»,
т. е. отбрасывание человека в круг чего-то «ненашего» (экском-
муникация). Это опять-таки улыбка, смех, хохот,— но уже в
смысле насмешки, всяческие средства пристыживания и осужде-
ния, изоляции от контактов.
Однако здесь самое подходящее время в более общем виде
подыгожить постулированное выше отождествление поля сугге-
стии с любым замкнутым «мы» (социально-психической общно-
стью). Наблюдения, проведенные над детьми, показали, что при
максимальной изолированности группы от среды, т. е. если связь
группы со средой приближается к нулю, соответственно возра-
стает внутри группы то, что не совсем точно называют «убеж-
даемостью» (по данным А. У. Хараша): этим словом обознача-
ют возможность «убедить» детей одновременно в каких-либо
двух несовместимых друг с другом мыслях. Это как раз фунда-
ментальный признак суггестии.
25

Распространяя Этот тезис на общественное разв'итие, можно
сказать, что всякая замкнутость — родо-вая, семейная, племен-
ная, этно'культурная, культовая и т. д.— в исто1ри'И служила на
пользу суггестии. Если бы замкнутость в том или ином из этих
случаев оказалась абсолютной, т. е. разомкнутость — нулевой, то
в соответствующей общности полностью царила бы суггестия.
Но такова была лишь тенденция — одна из двух противоборству-
ющих тенденций. В первобытном обществе взаимное обособле-
ние ло'кальных, «родственных и этнических груп'п особенно эф-
фективно обеапеч'И1вало максимум суггестии, затрудненность кон-
трсуггестии. Но и в обществе нового epeiMenn национализм или
религиозная нетерпимость неизменно служ'или общественной
формой, обеапеч'нвавшей максимально высо1Кий коэффициент
внушаемости и падение коэффициента контрсуггестии.
Полиостью в царство контр-контрсуггестии мы вступаем с по-
нятиями принуждения и убеждения. Убеждение имеет место там,
где нет принудительной власти, т. е. где налицо независимость.
Принуждение может быть как физическое, посредством на-
силия, так и психическое, с помощью авторитета. Однако и физи-
ческое насилие, например в эпоху рабства, не следует понимать
по аналО'Гии с болевым или устрашающим воздействием на жи-
вотных. Поведение человека в такой гигантской степени детер-
минировано словесными импульсами, что насилие само по себе
мало к чему могло бы его побудить. Насилие у раба подавляет
непослушание, сламывает механизм контрсуггестии и тем обна-
жает его для повелений. Насилие срывает с людей то, чем они
укрыты от покорности. Тогда им остается быть по-корными. При
это'М насилие имеет ряд градаций: глубже всего умерщвление,
вернее, угроза смерти; причинение боли, истязание; лишение воз-
можности двигаться — сковывание, связывание, заключение; ли-
шение материальных условий жизни и благ — экспроприация,
разорение. Все это есть физическое принуждение, призванное
парировать непослушание либо самого пострадавшего, либо
свидетелей постигших его страданий.
Другое проявление власти — воздействие силой авторитета.
Авторитет правителя, лидера, вождя, старейшего, органов вла-
сти, правящих групп и классов на протяжении тысячелетий че-
ловеческой истории есть блокада несогласия, блокада непослу-
шания, блокада непокорности. Этот авторитет поддерживался и
насилием, и верой. Власть, с одной стороны, олицетворяла дан-
ное «мы», с другой стороны, противостояла ему как недосягае-
мая и тем более неоспоримая, чем более она была несменяемой.
Авторитет был о-кружен не только силой оружия, но святостью
и священно1Стью: все, что относится к нему, расположено в коор-
динатах веры, доверия, исключенного недоверия. От порога писа-
ной истории исто'чник авторитета стали уже все в большей мере
переносить на абсолютно недосягаемую власть божеств или бо-
ге

жества. Психологической сутью (веры всегда оставалось приня-
тие неких слов без малейшего противодействия. Соответственно
эти счова (не должны и не могут 'проверяться ни 01пытным, ни ло-
гическим путем, и это выражено /в самом их содержании: они
неяоны, Б пределе оии обязательно тяготеют к чуду и к абсурду.
Противоположность принуждению — убеждение. В известном
смысле, о«о тоже есть принуждение, такое, которому уже ничто
не может противостоять. Убеждение тоже снимает !ПО1Кр0'ВЫ, за
которыми человек мог бы укрыться от силы чужогО' слова. Но
оно делает его пожорность добр|Овольной и сознательной: «Твои
доводы меня покорили». Однако убеждение, как и принуждение,
в свою очередь можно разделить на два вида: убеждение дона-
учными аргументами, в том числе ссылками на земные и незем-
ные авторитеты, и убеждение юредствами науки — фактами, под-
дающимися проварке, и логикой.
Пер\вый путь убеждения почти безраздельно господствовал в
древней и средневековой истории. Колоссальной силы оружие в
его раапоряжении—письменная речь, письменность. Ее психо-
логическое отличие в том, что на нее нельзя ответить — она од-
ностороння. С источником этой речи невозможно спорить, ибо
это либо царь или предок, оставивший потомству высеченные
надписи, либо бо)го1вд1охновенный иророк или caiM бот, либо ав-
тор, превзошедший других в тех или иных знаниях и исчезнув-
ший за закрывшим его занавесом напируса, пергамента, шелка,
бумаги. Очень долгие века для неграмотных письмена были
тождественны абсолютно непререкаемой и вечной истине, да и
среди грамотных немногие отваживались противопоставлять их
друг другу. Но нисьменная речь чем дальше, тем больше разви-
вала сам аппарат мышления: она привела к подлинной грам-
матизации речи, к кодификации правил языка и лексики. Пись-
менная речь, служившая для подавления всякого сомнения в
слове, всякого ненослушания ему, в конце концов содействовала
раз'витию критики, проверки, опровержения и, следовательно,
рождению высшей формы убеждения — убеждения объективной
истинностью.
Убеждение, научное мышление —
синтез контрсуггестии и суггестии
В чем же неодолимо1сть убеждения объективной истинностью —
ЭТ01ГО единственного в своем роде вида суггестии? На первый
взгляд может показаться странным: в том, что при этом человек
убеждает са!МО'Го себя. Логики говорят, что в конечно'М счете аб-
солютно убедительно только то, что абсолютно' ясно, т. е. высту-
пает как очевидность, следовательно как непосредственный лич-
ный опыт самого человека. Убеждение состоит в то-ч'но'М ото^жде-
ствлеиии'нового с тем, что он уже знает, как бьг в выведении

нового из признанного им ранее за истинное, либо же посредст-
вом п^редъя'вления нового его зрению и другим органам чувств —
его первосигнальным средствам отражения действительности.
Поэтому наблюдение (в том числе эксперимент) и логика со-
ставляют два — и только два возможных — средства действи-
тельного, т. е. научного, доказательства истины. Наблюдение
обогаидает знание; логика, если она идеально строга, намертво
приклеивает высказывания и мысли к тому, что уже составляет
убеждение человека. Это создает иллюзию, что акт познания
чисто индивидуален, принадлежит мышлению отдельной лично-
сти. Акт убеждения зиждется на том, что убеждаемому нечего
противопоставить некоей мысли (хотя 'бы и возникшей в его соб-
ственной голове), так как он не может применить фильтр недо-
верия (настороженность к «чужому») к самому себе.
Все остальное, касающееся механизмов строго научного до-
казательства, и тем самым убеждения, читатель может найти
в специальной литературе по логике.
Однако в истории эта предельная, высшая форма контр-
контрсуггестии, иначе говоря суггестии, восстановленной в стро-
гих условиях, никогда не была единственной, да и в мире совре-
менного человека она переплетена со всеми другими простыми
и сложными формами социально-психических отношений. Мы
можем лишь, исходя из опыта всемирной истории, экстраполиро-
вать прошлое и настоящее в будущее: из всех средств контр-
контрсуггестии будет все более оставаться только одно, в пределе
останется только одно — научное убеждение. Высказывая это,
мы тем самым должны предполагать, что на другом конце исто-
рии, т. е. в предыстории, в общении людей, в их психике безраз-
дельно царило нечто противоположное.
Идея эта отчасти не нова. Многие этнологи, такие как Дюрк-
гейм, Леви-Брюль, Фрэзер, некоторые лингвисты, как Марр, кон-
струировали свое представление о первобытном мышлении в из-
вестной мере по принципу противоположности со^временному
опытно-логическому мышлению. Правда, Леви-Брюль к концу
жизни отказался от самой глубокой и ценной стороны своей тео-
рии пралогического мышления как характеризующего наиболее
удаленные от нас ступени человеческого прошлого, а провозгла-
сил его всегда присущей человеку второй, иррациональной, ми-
стической стороной его духовной жизни. Здесь верно лишь то, что
эти древнейшие формы психики снова и снова возвращаются в
новом, осложненном виде при наличии благоприятных историче-
ских обстоятельств, превращая и высокие, поздние духовные
комплексы в «диалог», вернее, в рафинированный синтез древне-
го и нового. Но Леви-Брюль отказался от самой мысли, что исто-
рия человечества есть и его внутреннее изменение, вернувшись
к неподвижному человеку, якобы от века сотканному из одних и
тех же двух нитей. Если мы хотим открыть двери для применения
28

всего сказанного выше о суггестии, контрсуггестии и контр-контр-
суггестии к истории, мы должны даже не просто принять указан-
ную схему, в том числе раннего Леви-Брюля, но еще и расширить
ее: где-то на утренней заре или даже в предутреннем тумане че-
ловеческой истории действовал простой механизм суггестии, за-
тем появились и богато расцвели разные формы его отрицания и
отрицания отрицания, а впереди — прогнозируемая монополиза-
ция социально-психических взаимодействий научным убежде-
нием.
Если так понимать развитие социально-психических отноше-
ний в истории, то ему должно соответствовать развитие инстру-
ментов и приемов мышления, т. е. в широком смысле — форм ло-
гики. Ведь чистая суггестия, как мы говорили, тождественна на-
вязыванию организму таких действий, позже — таких представ-
лений, которые по определению противоречат «здравому смыслу»
этого организма, его предшествующему опыту и непосредствен-
ным первосигнальным стимулам. Значит, начальная точка мыш-
ления нелогична и антилогична. А долгий дальнейший путь —
не только превращение суггестии в свою противоположность, но
и превращение абсурдного мышления в свою противополож-
ность 22.
Любопытно проследить соотношение суггестии и мышления в
онтогенезе. Эксперименты проводились крупнейшим советским
психологом Л. С. Выготским (совместно с Л. С. Сахаровым) и в
его широком теоретическом осмыслении приобрели значение сво-
его рода демонстрации культурно-исторической теории мышле-
ния. Л. С. Выготский предъявлял испытуемым для классифици-
рования, т. е. присоединения друг к другу по сходству, геометри-
ческие фигуры разной )расцветки, формы и размера. В результа-
те этих, как и некоторых других, опытов, он пришел к выводу, что
в онтогенезе мышления формирование понятий проходит пять
последовательных ступеней ^^:
1. В раннем, преддошкольном возрасте мышление детей ока-
залось нимало не подчиненным объективной, сколько-нибудь су-
щественной связи между сочетаемыми фигурами. Дети следовали
только команде: «Положи вместе подходящие»,— и выполняли ее
в том странном смысле, что клали вместе предметы, не имеющие
объективной существенной связи. Иначе говоря, «подходящесть»
состояла только в том, что ребенок клал их вместе: он как бы
создавал их «подходящесть» во исполнение команды и вопреки
22 См. Б. Ф. Поршнев. Антропогенетические аспекты физиологии высшей нерв-
ной деятельности и психологии.—«Вопросы психологии», 1968. № 5.
23 См. Л. с. Выготский. Мышление и речь, гл. V («Экспериментальное иссле-
дование развития понятий»).—^«Избранные психологические исследования».
М., 1956, стр. 148—212; он же. Развитие высших психических функций. М.,
i960; он же. Педология подростка. М.—Л., 1931; Л. С. Сахаров. О мето-
дах исследования понятий.--«Психология», 1930 (т. И1), вып. 1.
29

наглядности. Выготский называл это «синкретизмом» раннего
детского мышления и указал на его полную субъективность, но
я бы скорей подчеркнул, что ребенок соединял именнон^похожие
друг на друга предметы. При таком истолковании опыта отпа-
дает возражение А. В. Брушлинского: если начальное мышление
ребенка субъективно, значит, концепция Л. С. Выготского не
совместима с материалистической теорией отражения ^^. Но ведь
и фотографический негатив является отражением, и даже такой
мысленный «негатив», в котором были бы противоположны дей-
ствительности не только свет и тень, но и все остальные признаки
объекта, можно назвать отражением по противоположности;
иначе говоря, формирование неверного решения (если это не про-
сто случайность, проба, ошибка), формирование «нелепости»
есть уже отражение, поскольку оно отталкивается от какой-то
«лености». Без словесной команды, посредством первосигнально-
го подкрепления, ребенок ведь легко дифференцирует и ассоции-
рует такие предметы.
2. В дошкольном возрасте в эту классификационную опера-
цию детей начинает вмешиваться кое-что от объективной связи
предметов. Но как странно! Ребенок ассоциирует только пару,
а уж третий предмет присоединяет по другой ассоциации с одним
из первых двух и т. д. Например, он присоединяет к кругу одного
цвета круг другого цвета, к последнему — квадрат сходного раз-
мера, к нему — треугольник того же цвета, хотя бы и другого
размера и т. д. Выготский назвал это мышление комплексно-син-
тетическим (иначе — ассоциативный комплекс, комплекс-коллек-
ция, цепной комплекс, диффузный комплекс)..Жан Пиаже назы-
вает это же «понятиями-конгломератами», однако именно «поня-
тие» здесь еще полностью отсутствует: сочетание двух предме-
тов — уже не вольное сотворение «подходящести» во исполнение
команды, но и не понятие, а исполнение команды с минимальней-
шим предметным основанием, т. е. не абсолютная суггестия.
3. В школьном возрасте, до II лет включительно, развивается
и круг связей между группируемыми предметами и их расчлене-
ние на признаки — анализ. Это — «предпонятия», или «потенци-
альные понятия». Они все же весьма необъективны, и особенно
характерно, что синтез в них заметно обгоняет анализ. Это мож-
но истолковать в том смысле, что момент суггестии все еще пре-
валирует над моментом контрсуггестии или по крайней мере они
равновелики.
4. У подростков 12—14 лет появляется понятийное мышление.
За это говорит ряд логических критериев. И в то же время Вы-
готский с полным основанием противопоставляет типичные для
этого возраста «житейские», или «спонтанные», понятия научным
2* См. Л. В. Брушлинский. Культурно-истАричеокая теория -мышления. М., 1968.
30

понятиям. Можно было бы Сказать иными словами, что эта сту^
пень соответствует философско-психологической категории «обы-
денное сознание» 2^. При всей подготовленности на это'м уровне
перехода к научным понятиям этот переход в то же время —
важнейший скачок.
5. Скачок совершается со вступлением в юношеский возраст,
но тем самым — в зрелость, во взрослость. Научные понятия от-
вечают описанной выше категории убеждения или доказатель-
ства. Они вполне опираются на мир и свойства объективных
явлений. Оперирование этими научными понятиями настолько
отличается от понятий житейских, или спонтанных, что эту пятую
ступень по праву можно рассматривать как отрицание всего
предшествовавшего пути развития понятий. Это соответствует
тому, что выше названо предельной тенденцией контр-контрсуг-
гестии.
Конечно, эти опыты и эта схема Л. С. Выготского не более,
чем иллюстрация, весьма специальная, тем более, что она отно-
сится к онтогенезу, который ни в коем случае не повторяет по-
следовательных ступеней всемирно-исторического процесса.
Ведь в развитии ребенка психолог имеет дело с отсутствием или
созреванием различных нервно-мозговых структур, тогда как в
истории со времени появления Homo sapiens^a мозг взрослых лю-
дей оставался одинаковым.
С другой стороны, на всех пяти стадиях для подачи команды
или инструкции используются слова и понятия современной че-
ловеческой речи, а не те, которые качественно смещали друг
друга в ходе истории. Однако, говорил Выготский, хотя взрослый
и ребенок при этом пользуются одним и тем же слово1М, его пси-
хическая функция у того и другого все же совершенно различна,
и поэтому эксперимент методологически правомерен.
Повторяю, приведенные наблюдения Выготского — совершен-
но частный пример, отнюдь не ориентированный прямо на нашу
тему. Всюду выше увязка его с вопросами внушения принадле-
жит мне, а не Выготскому.
Другие авторы констатировали другие ступени развития тех
или иных свойств в человеке. Недавно Д. Б. Эльконин, полемизи-
руя с Ж. Пиаже, предложил глубоко продуманную периодиза-
цию развития человека в раннем детстве, детстве и отрочестве с
точки зрения последовательных циклов усвоения и присвоения
индивидом окружающей культуры2^. Получилась схема трехсту-
пенчатого спиралевидного движения. Другие авторы ограничи-
2'"' См. Т. И. Ойзерман. Философия и обыденное созн-анме.— «Вопросы фило-
софии», 1967, №4.
2^ См. Д. Б. Эльконин. Проблемы периодизации психического развития де-
тей.— «Материалы III Всесоюзного съезда Общества психологов», т I.
М., 1968.
31

Ваются двухэтажной схемой развития Тех или Иных функций пси-
хики
27
Однако я выбрал в качестве примера пятичленную схему раз-
вития понятий Л. С. Выготского, ибо ее, пожалуй, легче ввести з
круг очень разнородных примеров диалектики превращения
противоположностей через среднее трехчленное звено. Получа-
ются «пятичленки», характерные для некоторых процессов раз-
вития. Это не упрощение. Просто есть отдаленнейшая логическая
параллель в самом законе развития чего-то в свою противополож-
ность через посредство промежуточного этапа, который в свою
очередь состоит из трех диалектических уровней развития 2^.
Есть что-то небезынтересное и для теорий историка в этом мосту,
который мысль Выготского перекинула между берегом ранне-
детских операций, противоположных понятию, и берегом науч-
ных понятий — с помощью трех пролетов рождения понятий.
А именно, это схема выпукло напоминает нам о полной противопо-
ложности между суггестивной алогичностью и научными поня-
тиями. Переход от одного к другому протекает совсем по-разно-
му в развитии ребенка и в истории общественных формаций. Од-
нако такой узколабораторный экспериментальный вывод, что в
среднем звене (из пяти) операции синтеза опережают анализ —
разве не напоминает он что-то существенное из психологии сред-
него звена пяти формаций, т. е. из психологии феодальной эпо-
хи?
В двух рядах — онтогенетическом и филогенетическом — лишь
то действительно схоже, что высшим уровнем и там и тут служит
научное мышление. С помощью этой предельной точки можно
судить о всей предшествующей траектории. Историк вправе про-
гнозировать: 300-летний непрерывный и ускоряющийся прогресс
науки и ее распространение вширь на мышление сотен миллионов
нынешних людей предвещает относительно скорую победу науч-
ного мышления, т. е. доказательного и убедительного мышления,
над всеми прежними формами.
Спросим себя еще раз: вправе ли мы трактовать этот факт и
этот прогноз в категориях истории внушения и его последующих
трансформаций? На первый взгляд может представиться, что
доказательное и убедительное мышление лежит вне плоскости
явлений суггестии. Все протекает в отдельной человеческой голо-
ве, и люди обмениваются между собой лишь посылками или
продуктами этой деятельности. Но подойдем к делу иначе: от ис-
тины, транслируемой от человека к человеку, некуда уйти и
укрыться. Сила убеждения неодолима и в этом смысле автома-
тична. Это и значит, что она — все та же неистребимая сила вну-
^^ См., например, статью А. Р. Лурия «Психология как историческая наука»
в настоящем сборнике.
2** Ср. Б. Ф. Поршнев. Периодизация всемирно-исторического прогресса у
Гегеля и Маркса.— «Философские науки» (Научные доклады высшей шко-
лы), 1969, №2.
32

шения, но теперь обошедшего все оборонительные препоны. Она
только потеряла при этом облик внешней силы — людского, со-
циального отношения. Незачем внушать то, что человек сам
может найти,— достаточно облегчить его поиск. Межиндивиду-
альный акт внушения как будто исчезает, тонет в индивидуаль-
ном мозге. Да, но только потому, что научные понятия, научные
заключения внутренне являются либо возражениями, либо ка-
питуляцией перед возражениями.
Вдумаемся в психологическую сторону того, что называют
«неумолимостью» истины, аргументов, доводов, фактов. Почему
«неумолимость», кто и о чем «умоляет»? Истина обязательна,
принудительна. Пусть рассуждение протекает внутри человека —
человек из всех голосов обязан покориться лишь голосу разума,
когда он воплощен в данных науки. От научного доказательства
и убеждения ему не только некуда или нечем, но и незачем укры-
ваться,— он перед нею гол более, чем в самом глубоком гипнозе.
Но тем более категория научного доказательства подразумевает
категорию научного опровержения. Для психологии эта негатив-
ная сторона логики особенно важна и интересна. Субъективно
всякому акту познания истины сопутствует некое отречение, не-
кое «оказывается»: оказывается, прежнее представление было
неверным. Либо обнаруживается и восполняется пробел, неведе-
ние, либо исправляется прежнее мнение, заблуждение. Опровер-
жение предполагает сначала мысль о сомнительности, далее —
о ложности чего-то. Развивающееся опровержение состоит не
только в отклонении чьих-то доводов и фактов, но обязательно
в противопоставлении других доводов и фактов, поэтому опро-
вержение становится уже безличным, не адресованным прямо
какому-либо предшественнику. Мало того, развертывание своих
доказательств повертывается теперь против будущего, возмож-
ного оппонента: доказывающий старается не оставлять уязвимых
мест — он проверяет свои аргументы, он ставит контрольные
опыты, он ищет добавочные факты.
Как видим, научное мышление незримо состоит из гигант-
ской неутихающей канонады наступления и обороны. Пусть про-
тивник— мнимый. Это идеально. Но он неминуемо появится во
плоти, если о нем забудут. Поэтому 6 логике видное место зани-
мает систематика и теория' ошибок — для опровержения и для
защиты от опровержения. Однако можно заглянуть и в более глу-
бокий пласт пользования научными понятиями. Среди суждений
особое место занимают так называемые отрицающие суждения —
логики и философы не раз возвращались к их чрезвычайной ин-
теллектуальной природе. Это есть по форме и по сути отклонение
чужой мысли. Эта возможность, с точки зрения психолога, таким
образом, всегда включена в ткань мыслительного процесса. От-
рицающие суждения всегда, хоть в скрытой форме, участвуют в
потоке умозаключений и доказательств.
2 Заказ № 4102 33

Итак, у логики есть психологическая сторона, которая в свою
очередь в глубокой мере принадлежит социальной психологии.
Научное доказательство — это выявление, вылавливание, отбра-
сывание любых элементов низших форм социально-психического
воздейств"ия людей на людей: простой суггестии, разных явлений
контрсуггестии, любых средств контр-контрсуггестии,— кроме
данного. И вот, соответственно, в наше время меняется структура
сознания в массах людей^ живущих на Земле: расширяющееся
включение научных понятий и операций увеличивает равновесие
внутри человека, он охотно подчиняется науке, предпочитает под-
чиняться только ей, ибо она — защита от всех остальных подчи-
нений.
Неодолимая сила распространения марксизма — в его науч-
ности. Напрасно западные марксологи противопоставляют друг
другу «гуманистскую» и «сциентистскую» (научную) сторону
марксизма и превозносят первую в ущерб второй. Притягатель-
ность марксизма для несчетных голов на нашей планете и в том,
что он применяет к людям и их общественной жизни детерми-
низм, т. е. единственно научный способ объяснения. Напротив,
все виды антимарксизма лишь наукообразны, и люди в конце
концов разгадывают их внутреннюю связь с религиозным, дона-
учным мышлением.
Научное мышление глубочайшим образом, нерасторжимо со-
четается с идеей человечества. Доказательство адресуется не
кому-либо, а вообще человеку. Наука, следовательно, исходит из
презумпции, что все люди принципиально и существенно одина-
ковы— именно своей способностью к правильному мышлению.
Оно может быть воспитано в равной мере у любого. Отсюда про-
гноз: развитие научного убеждения, понемногу становясь един-
ственным способом влияния людей на людей, тем самым все
более соединяет людей в едино<^ человечество. В наши дни чело-
вечество— это уже не собирательная идея, а крепнущая в слож-
ной борьбе реальность.
Возникает социально-психологическая загадка: если всякая
общность; всякое «мы» сознает себя и конституируется через со-
поставление с каким-то «они», то кто же «они» по отношению к
этой рождающейся сверхобщности — человечеству? Фантасты
отражаю^т-эту умственную потребность: они создают воображае-
мых внеземных «братьев по разуму» или ужасных носителей ино-
планетной неорганической жизни. Но ничто не подтверждает
этих снов. Какова же действительно разгадка, кто же «они» для
становящегося единым человечества? Только древнейшая ста-
дия его собственного прошлого ^^. Вместе с тем — и следы отда-
леннейшего прошлого в настоящем. Если же перевести это на
язык социальной психологии, то «они», «чуждое» для научного
'^"^ См. Б. Ф. Поршнев. О начале человеческой истории.— «Философские пробле-
мы исторической науки». М., 1969.
34

мышления поднимающегося человечества — это как раз все яв-
ления суггестии — порождения предыстории,— кроме единствен-
ного, которому история оставила место, т. е. кроме убеждения,
доказательства, науки.
Навряд ли нужно очень много слов, чтобы резюмировать основ
ные выводы. Труд человека предполагает, такой решающий ком-
понент, как целеполагание, которое немыслимо вне второй сиг-
нальной системы. Целеполагание может носить или внешний ха-
рактер (команда), или интериоризованный (намерение, замы-
сел). Историческое развитие целеполагания совершалось по хо-
рошо знакомой психологам формуле «извне—внутрь». Первый
член, «извне», сам предстает как довольно сложный психофизио-
логический механизм, взятый как исходный объект данной
статьи. На уровне верхнего палеолита, ранних неоантропов
шло формирование явления суггестии — исходной функции вто-
рой сигнальной системы. Но, едва сформировавшись, она с необ-
ходимостью индуцирует собственную противоположность —
контрсуггестию в ее разнообразных формах, проявляющихся в
ходе развития первобытного общества и на заре классовых циви-
лизаций. В классово антагонистических обществах получили мо-
гучее развитие средства контр-контрсуггестии — насилие, вера,
доказательство. Только последнему из них принадлежит будущее.

А. Р. Л у р и я
ПСИХОЛОГИЯ КАК ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА
(К вопросу об исторической природе
психологических процессов)
В классической психологии веками складывалось представление
о том, что основные законы сознания человека всегда остаются
неизменными, что в их основе лежат определенные, четко фик-
сированные процессы ассоциаций, или логические отношения,
структура которых не зависит от общественно-исторических из-
менений и остается идентичной на любом обозримом отрезке
истории.
Эти представления молчаливо принимались за основу психо-
логических концепций любого направления классической психо-
логии, и, если отдельными течениями психологии природа пси-
хических процессов толковалась то как проявление общих ка-
тегорий духовной жизни, то как естественная функция мозговой
ткани,— идея о внеисторическом характере основных законов
сознания оставалась неизменной.
Однако в конкретных психологических исследованиях накап-
ливалось все больше фактов, показывавших, что строение со-
знания изменяется с историей и что как по мере развития ребен-
ка, так и по мере перехода от одной общественно-исторической
формации (или уклада) к другой меняется не только содержа-
ние сознания, но и его строение. Иначе говоря, факты все более
и более отчетливо начинали указывать на историческую природу
психических процессов человека.
Это положение и будет предметом рассмотрения настоящей
статьи.
1
Еще в конце 20-х годов этого века замечательный советский пси-
холог Л. С. Выготский высказал предположение: если такие
элементарные психофизиологические явления, как ощущение и
движение, элементарные формы внимания и памяти, несомненно
36

являются естественными функциями нервной ткани, то высшие
психические процессы (произвольное запоминание, активное вни-
мание, отвлеченное мышление, волевое действие) нельзя понять
как непосредственные функции мозга. Он высказал необычно
звучавшее в то время положение, что для понимания сущности
высших психических процессов человека необходимо выйти за
пределы организма и искать корни этих сложных процессов в
общественных условиях жизни, в общении ребенка со взрослым,
в объективной реальности предметов, орудий и языка, сформи-
ровавшихся в общественной истории,— т. е. в усвоении общече-
ловеческого, исторически накопленного опыта.
Л. С. Выготский был убежден в том, что усвоение обществен-
ного опыта изменяет не только содержание психической жизни
(круг представлений и знаний), но и создает новые формы пси-
хических процессов, которые принимают вид высших психоло-
гических функций, отличающих человека от животного, и со-
ставляют наиболее существенную сторону структуры сознатель-
ной деятельности человека.
Используя исторически сложившуюся систему языка, мать
указывает ребенку на предмет и обозначает его соответствую-
щим словом; этим она качественно изменяет характер восприя-
тия ребенком среды, выделяет названный предмет, привлекает
к нему внимание. Это служит началом важнейшей эволюции
психических процессов ребенка. Подчиняясь сначала указанию
матери, ребенок в дальнейшем сам начинает использовать речь,
называет интересующий его предмет, выделяет его из среды и,
сосредоточивая на нем свое внимание, активно тянется к нему.
Процесс общения между двумя людьми превращается в новую
форму организации психических процессов растущего человека;
функция привлечения внимания, которая была разделена между
двумя людьми и носила рефлекторный характер, превращается
во внутреннюю организацию психической деятельности; созда-
ется новая категория высших психологических процессов, обще-
ственных по своему происхождению, опосредствованных по сво-
ему строению и саморегулирующихся, произвольно управляемых
по особенностям своего функционирования.
Корень высших психических процессов оказывается лежащим
вне организма; конкретные формы общественно-исторической
деятельности, которые никогда не рассматривались классиче-
ской психологией как имеющие основное значение для формиро-
вания психических процессов, становятся решающими для их
научного понимания. «Камень, который презрели строители, ло-
жится во главу угла», психология перестает трактоваться в свете
концепции естественнонаучного позитивизма; психология стано-
вится общественно-исторической наукой.
Величайшая заслуга Л. С. Выготского состоит в том, что, со-
храняя представления о естественных законах работы мозга,
37

он показал, какие новые свойства приобретают эти законы,
включаясь в систему общественно-исторических отношений; в
том, что он проследил основные черты общественно-историче-
ского формирования всех высших психических процессов чело-
века, которые до него либо игнорировались естественнонаучной
психологией, либо только описывались (но никогда не объясня-
лись) идеалистической психологией, называвшей себя «наукой
о духе». В психологию были введены новые понятия, которые
никогда не были предметом научно-психологического исследова-
ния. Такие факты, как узелки на веревке или зарубки на жезле
вестника, служащие средством запоминания; указательные зна-
ки, являющиеся средством организации внимания; коды языка,
на основе которых происходит отвлечение и обобщение; сложив-
шиеся в истории средства письменности или счисления,— стали
рассматриваться не только как предмет этнологии или языко-
знания, но и как существенные компоненты психологической
науки.
Работы Л. С. Выготского ^ использовавшие опыт передовых
зарубежных психологических течений (французской социологи-
ческой школы, английских и немецких этнологов), но преломив-
шие эти данные сквозь призму материалистического понимания
истории, стали отправными для формирования психологии как
исторической науки.
Начало этому направлению в советской психологической науке
было положено формулировкой основных положений об истори-
ческом происхождении высших психологических функций, а за-
тем продолжено тщательным исследованием развития основных
психических процессов. Ведущее место в этой работе на первом
этапе заняли исследования развития психических процессов в
онтогенезе.
Советская психология, исходившая из идеи социально-исто-
рического формирования высших психических функций, реши-
тельно отбросила представление о неизменности строения психи-
ческих процессов ребенка на последовательных этапах его раз-
вития. Такое представление исходило из того, что развитие лишь
расширяет круг знаний, которыми располагает ребенок, в то
время как структура его восприятия или внимания, памяти или
ассоциативных процессов остается неизменной. Вместе с тем со-
ветская психологическая наука решительно отбросила и пози-
тивистские представления о психическом развитии ребенка как
^ См. Л. С. Выготский. Избранные психологические Р1сследования. М., 1956;
он же. Развитие высших психических функций. Из неопубликованных тру-
дов. М., 1960.
38

естественном созревании заложенных от природы форм психи-
ческих процессов, к чему склонялись многие психологи начала
века.
Советские психологи выдвинули предположение, что психи-
ческое развитие ребенка является сложным процессом смены от-
дельных форм деятельности, сопровождающейся радикальными
изменениями как структуры самих психических процессов, так
и соотношения формирующихся видов психической деятельно-
сти и наследственно сложившихся задатков, иначе говоря, ко-
ренными изменениями той роли, которую генотипическая основа
психических процессов играет в их дальнейшем формировании.
Это основное положение первоначально было детально раз-
работано Л. С. Выготским и А. Н. Леонтьевым, а в дальнейшем
существенно обогащено исследованиями А. В. Запорожца,
П. Я. Гальперина, Д. Б. Эльконина и ряда других представителей
советской психологической науки ^.
Мы покажем на примерах процесс коренного изменения
структуры и природы психических процессов в онтогенезе под
влиянием социально-приобретенных приемов поведения.
Никто не сомневается в той решающей роли, которую в ран-
нем детстве играет память. Еще Л. Н. Толстой говорил, что по-
давляющая часть того огромного опыта, который он приобрел
за всю свою долгую жизнь, была усвоена им в первые годы
детства.
Однако, наряду с исключительными возможностями, память
детей этого возраста во многих существенных своих проявлени-
ях весьма несовершенна: она ни в коей мере не является на-
правленным, произвольно управляемым процессом. Так, ребенок
двуХ'Трехлетнего возраста оказывается не в состоянии активно
запомнить какое-либо содержание и избирательно припомнить
только что предложенный материал. Чтобы убедиться в этом,
достаточно предложить ребенку этого возраста запомнить три
картинки (или три слова) и воспроизвести их через полминуты:
проделавший такой опыт легко увидит, что ребенок присоединит
к воспроизведению данного ему материала ряд побочных ассо-
циаций, которые возникли у него под влиянием предъявленных
раздражителей, и окажется не в состоянии избирательно при-
помнить только нужные элементы. Память маленького ребенка
непосредственна и непроизвольна, и все его мышление подчиня-
ется этому непроизвольно всплывающему потоку воспоминаний.
Именно этот основной факт и делает невозможным организован-
ное школьное обучение детей раннего возраста.
2 См. л. С. Выготский. Избранные психологические исследования; он же.
Развитие высших психических функций; А. Н. Леонтьев. Проблемы разви-
тия психики. М., 1965; А. В. Запорожец. Развитие произвольных движений.
М., 1960; П. Я. Гальперин. Развитие исследований по формированию ум-
ственных действий.— .«Психологическая наука в СССР», т. 1. АА., 1959.
39

Хорошо известно, что все эти черты памяти существенно из-
меняются в дальнейшем развитии: память теряет свою первич-
ную остроту и прочность (кто из нас не жаловался на недостат-
ки памяти?), но приобретает организованность и произвольность.
Взрослый легко обращается к любому отрезку своего прошлого
и может активно сосредоточиться на выбранном круге представ-
лений, которые соответствуют поставленной им задаче.
Как объясняется эта эволюция?
Научная психология решительно отказалась и от мысли, что
развитие памяти исчерпывается простым приобретением новых
ассоциаций (как вслед за классическими ассоциационистами
думали некоторые представители американского бихевиоризма),
и от мысли, что развитие памяти есть результат простого созре-
вания нервной ткани, делающего, возможным повышенную кон-
центрированность и подвижность нервных процессов.
Исследования, проведенные советскими психологами
(Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, Л. В. Занков ^ и др.) еще в
конце 20-х — начале 30-х годов этого века, убедительно показа-
ли, что такой эффект связан с коренным изменением самого
строения мнемической деятельности. Ребенок раннего возраста
непосредственно запечатлевал и удерживал получаемую им ин-
формацию. Ребенок старшего дошкольного возраста оказывается
в состоянии пользоваться для запоминания материала системой
внешних средств, которые кардинально меняют способы запо-
минания, включают в запоминание предварительное кодирова-
ние удерживаемого материала и превращают процесс припо-
минания в сложные приемы декодирования запечатленных слов,
что и делает весь процесс запоминания опосредствованным и
управляемым. Легко видеть, как при этом меняется психологи-
ческая структура мнемического процесса и какие сложные си-
стемы связей, используемых как вспомогательные средства, при-
ближают процесс запоминания к интеллектуальной деятельно-
сти. Теряя в простоте, а может быть, и в быстроте запечатления,
ребенок раннего школьного возраста неизмеримо выигрывает в
объеме доступного для запоминания материала, в прочности его
сохранения и в возможности вызвать его к жизни.
Работы советских психологов, ставшие уже классическими,
позволили проследить весь сложный путь развития памяти. Они
показали, что этот процесс сводится к превращению непосред-
ственной памяти в опосредствованную, к глубокому изменению
межфункциональных отношений (при котором не память направ-
ляет мышление, а мышление начинает организовывать память),
к тому, что запоминание приобретает черты сознательности, из-
бирательности и произвольности, типичные для высших психи-
2 См. Л. В. Занков. Памят.^ школьника. (Ее психология и педагогика). М./
1944.
40

ческих функций человека. Вместе с тем было установлено, что
сначала процесс запоминания опирается на внешние вспомога-
тельные средства (становится внешне опосредствованным), но в
дальнейшем использование внешних средств сокращается и
внешне опосредствованная деятельность превращается во внут-
реннее опосредствование, использующее в качестве вспомога-
тельных средств внутренние (речевые) связи. Эти процессы были
детально изучены А. Н. Леонтьевым, П. Я. Гальпериным и дру-
гими психологами.
Легко видеть, что такая коренная перестройка процесса за-
поминания меньше всего похожа на простой процесс естествен-
ного созревания заложенных от природы задатков. Она являет-
ся заменой элементарного психофизиологического процесса за-
печатления следов радикально иной деятельностью. Ребенок на-
чинает использовать вспомогательные средства. По своему типу
такая деятельность относится к сформированным в социальной
истории процессам пользования орудиями внешнего мира и
системами кодов или знаков, возникших в процессе обществен-
ной истории. Превраш^ение естественного психофизиологического
процесса в оби^ественно-исторически сформированную функци-
ональную систему и есть основная черта развития высших форм
человеческой памяти.
Развитие новых форм запоминания и глубокое изменение
структуры психологических процессов, с помощью которых они
осуществляются, не исчерпывают, однако, того нового, что воз-
никает в процессе развития высших форм человеческой памяти.
С превращением запоминания в сложную, опосредствованную
вспомогательными приемами форму деятельности меняется и
природа памяти, иначе говоря, ее отношение к генотипу.
Проведенное еще в 30-х годах исследование процессов памя-
ти у одно- и двуяйцевых близнецов дошкольного и школьного
возраста ^ показало это с полной отчетливостью.
Изменчивость непосредственного запоминания в дошколь-
ном возрасте имеет ярко выраженную генотипическую обуслов-
ленность: внутрипарное различие в памяти однояйцевых близ-
нецов оказывается очень незначительным, в то время как такое
же различие внутри пар двуяйцевых близнецов (братьев и се-
стер, родившихся вместе и имеющих разный генотип) может
быть довольно существенным. Близкую к этому — достаточно
высокую — генотипическую обусловленность показывает и из-
менчивость «опосредствованного» запоминания, которая в этом
раннем возрасте еще продолжает носить черты прямого, осу-
ществляемого непосредственным путем запечатления следов.
Дело коренным образом изменяется с переходом к следую-
4 См. А. Р. Лурия. Об изменчивости психических функций в процессе разви-
тия ребенка.— «Вопросы психологии», 1962, № 3.
41

щему — раннему школьному возрасту. Изменчивость элементар-
ного непосредственного запоминания еще проявляет здесь
черты высокой генотипической обусловленности, в то время как
изменчивость опосредствованного запоминания теряет всякую
зависимость от генотипа: различие успешности такого запоми-
нания внутри одно- и двуяйцевых пар становится практически
одинаковым, и это говорит о том, что не факторы наследствен-
ных задатков, а паратипические (социальные) факторы органи-
зации процесса запоминания начинают играть решающую роль.
Наблюдения над детьми еще более старшего — второго
школьного — возраста показали, что в дальнейшем и 'изменчи-
вость «непосредственного» запоминания теряет свою прямую
связь с генотипом: эти школьники, которые начинают удержи-
вать предложенные им элементы (слова или цифры) с помощью
внутренних вспомогательных средств, запоминают материал,
опираясь не столько на свои природные задатки, сколько на те
средства, которые сформировались у них в процессе общения со
взрослыми и обучения. Естественные процессы памяти превра-
щаются в сложные, социальные по происхождению и опосред-
ствованные по своему строению, психологические системы, ко-
торые опираются не на природные (генотипически обусловлен-
ные), а на приобретенные в общественной истории формы орга-
низации деятельности. Таким образом процессы памяти в ходе
своего развития теряют прямую связь с генотипом.
Тот факт, что существуют признаки, которые меняют свое
отношение к генотипу на последовательных ступенях онтогене-
за (а именно так обстоит дело с психологическими процессами),
является и новым и решающе важным. До сих пор молчаливо
предполагалось, что «коэффициент генотипической обусловлен-
ности» (который устанавливается методом сравнительного изу-
чения изменчивости признаков в одно- и двуяйцевых парах
близнецов) остается неизменным в течение всей жизни и что
развитие человека не вносит в него существенных поправок. Та-
кое положение остается в силе для ряда соматических призна-
ков (цвет глаз, линии пальцев, рост и т. п.), но оно оказывается
совсем иным в отношении психических процессов.
Мы остановились на процессе развития относительно простой
функции — памяти. Однако не менее драматично и с еще более
глубокими изменениями протекает процесс онтогенетического
развития сложных форм отражения действительности, прежде
всего — речевого мышления.
В психологии ассоциационизма, как и в современной амери-
канской психологии поведения, нередко принимается, что процесс
развития мышления сводится к простому накоплению новых
42

представлений, к количественному обогаш.ению словаря и к ов-
ладению абстрактными понятиями. Мысль о том, что и значения
слов, которыми оперирует ребенок, и структура его интеллекту-
альных процессов^ изменяются в онтогенезе в самом глубоком
смысле этого слова, долго оставалась чуждой классической пси-
хологии.
Нет ничего более далекого от истины, чем такое представ-
ление.
Как было показано советскими психологами, прежде всего
Л. С. Выготским еще в 20-е годы, значение слов, которыми
пользуется ребенок, и психологический состав тех мыслитель-
ных операций, которые он с их помощью осуществляет, проде-
лывают путь радикального развития, и структура этих процес-
сов существеннейшим образом изменяется при переходе от до-
школьника к школьнику и от школьника к подростку.
Тот факт, что значение слов развивается и что с возрастом
психологическое строение познавательных процессов и те меж-
функциональные отношения, которые обусловливают познание,
глубоко изменяются,— относится к числу наиболее выдающихся
открытий советской психологии. Результаты этого открытия
имеют поистине решающее значение для дальнейшей ее эволю-
ции, так что остановимся на этом вопросе подробнее.
Познавательные процессы у ребенка получают мощный тол-
чок в тот момент, когда ребенок усваивает первое слово: они
неизмеримо обогащаются и получают новые возможности, ког-
да начинают опираться на систему сложнейших кодов, заклю-
ченных в языке. Усвоение языка является важнейшим средством
общественно-исторической организации сознания, и было бы
глубочайшей ошибкой думать, что оно может пониматься как
простое расширение знаний и что за словом стоят простые об-
разы или представления, вызываемые с его помощью.
Известно, что семантика слова крайне сложна и что слово
потенциально вызывает не единичный образ, а целую систему
возможных связей. За словом «дуб» могут скрываться как образ
мощного дерева и лесной опушки, на которой оно растет, так
и признак твердости (а иногда и признак тупости человека),
трудного материала для поделок, тяжести. Иногда слово вызы-
вает систему иерархически обобщенных признаков: «дуб» ста-
новится в один ряд с «березой», «сосной», «кедром» и подводит-
ся под общую категорию «деревья», которая затем вместе с
группой «кустарник», «трава» образует категорию «растения»,
противопоставляемую другой категории — «животные».
Работа развитого сознания заключается в том, чтобы из это-
го с одинаковой вероятностью возникающего пучка связей вы-
брать те, которые существенны для данной ситуации, чтобы за-
менить неопределенность всплывающих связей определен-
ностью, повысить вероятность существенных избирательных свя-
43

зей, которые лягут в основу мышления. Переход к словесному
мышлению потому и образует «скачок от чувственного к рацио-
нальному», что он обеспечивает неизмеримое богатство возмож-
ных связей, в сетке которых может двигаться мысль, и позволяет
выйти за пределы непосредственно получаемых наглядных впе-
чатлений. Именно это свойство языка давало основание великим
лингвистам прошлого века трактовать язык как «орудие сво-
боды».
Нет ничего более ложного, однако, чем предполагать, что
значение усвоенного ребенком слова сразу же вводит в его со-
знание всю эту богатейшую систему связей и сразу позволяет
ему совершить скачок «из мира необходимости в мир свободы».
Такой взгляд,— а он нередко бытовал в психологии, еще не став-
шей исторической наукой,— был глубоко ошибочным.
Уже наблюдения над естественным развитием языка ребенка
показывают, что появляющиеся на ранних этапах недифферен-
цированные слова («Кх» вместо «кошка», «ав» вместо «собачка»)
.ни в какой мере не тождественны по своему содержанию с раз-
витыми формами слов. «Кх» выделяет лишь тот или иной на-
глядный признак «кошки» и в одной ситуации может означать
«пушистость» или «мягкость», в другом — «боль» или «царапи-
ну», в третьем — саму кошку. Ранние слова ребенка еще не име-
ют конкретного устойчивого значения и обозначают тот компо-
нент ситуации (чаще всего эмоциональный), который выделяется
ребенком в данном определенном случае. Фактором, определя-
ющим значение слова на данном этапе, является впечатление
ребенка, и в этом раннем периоде овладения речью определя-
ющую роль играет не слово с его исторически сложившимися
логическими связями, а впечатление ребенка или наглядная
действенная ситуация, ^ которая определяет и само значение
слова. Вот почему некоторые психологи не без основания утверж-
дают, что на раннем этапе усвоения языка субъективный
смысл слова преобладает над объективным его значением.
Существенным процессом, занршающим первые два года жиз-
ни ребенка, является овладение дифференцированной системой
языка и превращение слова в носителя сложных объективных
кодов. Автору уже приходилось в свое время отмечать в ходе
своих наблюдений^ что диффузное слово «тпру» в равной мере
могло означать и «лошадь», и «остановись», и «поехали; но
когда оно приобретает суффикс и превращается в слово «тпрунь-
ка», оно вместе с тем приобретает также четкое значение имени
и, обозначая «лошадь», не обозначает более «остановись» или
«поехали» ^. Процесс усвоения конкретного значения языка —
один из основных периодов психического развития ребенка, и
^ См. А. Р. Лурия и Ф. Я. Юдович. Речь и развитие психических процессов
у ребенка. М., 1956.
44

именно этот процесс является валяным этапом для формирова-
ния устойчивой конкретной картины мира. Обозначение предме-
та нужным словом выделяет его существенные качества («часы»,
«дерево», «лавка»), и восприятие предметов приобретает устой-
чивый, постоянный характер.
Не следует думать, что этот процесс, заканчивающийся к
шести-семи годам, приводит к полному усвоению развитого зна-
чения слов. Опыты, которые были начаты Л. С. Выготским и
продолжены его сотрудниками, показали, что слово, усвоенное
ребенком пяти-шести лет, в первую очередь вызывает к жизни
наглядно-действенные, конкретные ситуационные связи и еще в
очень малой степени приводит к всплыванию тех отвлеченных
отношений, которые стоят за развитым значением слова. Еще
очень долго слово «дерево» вызывает у ребенка представление о
наглядном дереве, опушке леса, скамейке, о печке с дровами, о
чем-то, что плавает, но не тонет,—^но еще не вызывает^ представ-
ления о никогда не встречавшейся в той же ситуации «пальме»
или о «железе» (как, скажем, при противопоставлении «органи-
ческое» — «неорганическое») и т. п. Точно так же слово «лав-
ка» (в смысле «магазин») вызывает целый комплекс наглядных
образов и переживаний («хлеб», «весы», «мешки», «продавец»),
но, конечно, не вызывает еще отвлеченных понятий («завод»,—
«система производства», «магазин» — «система распределения»
и т. д.).
На этом этапе логические системы связей, стоящие за сло-
вом, еще не приобретают своего ведущего характера, значение
слова во многом еще идет по следам наглядно-действенной па-
мяти, а не по следам связей, определяемых кодами логического
мышления. Вся система речевого мышления ребенка продолжает
определяться этим основным фактом.
Ребенок (теперь уже школьник) проделывает существенную
внутреннюю работу, занимающую целый большой период его
жизни, прежде чем положение дела изменяется и в нужных ус-
ловиях решающее значение приобретает стоящая за словом си-
стема логических кодов, сформированная в процессе обществен-
ной жизни. Наблюдения показали, что только к этому периоду
ребенок, который определял «лошадь» — «она возит», «она
овес ест» (иначе говоря, заменял отвлеченную операцию подве-
дения под определенную категорию припоминаниехМ конкретной
ситуации), начинает давать ответ «это — животное», т. е. под-
водить наглядный образ под известную отвлеченную логическую
категорию. Очень интересные специальные опыты с детьми были
проведены в начале 20-х годов Л. С. Выготским и Л. С. Сахаро-
вым ^. Подростку даются две геометрические фигуры (например,
плоский зеленый треугольник и плоский красный круг), наз-
^ См. Л. С. Выготский. Избранные психологические исследования, стр. 148—212.
45

ванные условным словом «рас», и предлагается найти, какие
еще фигуры могут быть названы этим же искусственным словом.
Выявилось, что ребенок школьного возраста перестает подби-
рать случайные комплексы фигур, каждая из которых относится
к первоначальной фигуре по одному основанию (одна — потому,
qTO она зеленая, другая — потому, что она треугольная, третья—
потому, что она плоская), и начинает проводить трудную работу
по нахождению того отвлеченного кода, по которому можно бы-
ло бы ввести в требуемую группу все предметы, обладающие
одним и тем же комплексом признаков. Следовательно, он уже
в состоянии использовать найденные им значения слова как ос-
нову для отвлеченного «категориального» мышления.
Детальное описание тех глубоких превращений, которые
скрываются за процессом развития значения слова, данное
Л. С. Выготским, относится к наиболее блестящим страницам
применения исторического метода в психологии. Важность этих
исследований — в установлении того фундаментального факта,
что история овладения значением слова (являющегося основным
каналом общественного формирования индивидуального созна-
ния) оказалась вместе с тем и историей развития сознания ре-
бенка. Это — история перехода от наглядного действенного 'мыш-
ления, направляемого непосредственным впечатлением и кон-
кретной памятью, к вербально-логическим формам познания, при
которых ведущая роль принадлежит сложившимся в обществен-
ной истории логическим кодам. Серия психологических наблю-
дений Л. С. Выготского сделала предметом научного исследова-
ния интимные механизмы тех процессов, в ходе которых в обще-
стве формируется индивидуальное сознание. Тем самым тезис об
общественно-исторической природе познавательных процессов
человека получил свою полную конкретность.
Мы показали, что психические процессы в детском возрасте не
остаются неизменными, но развиваются, изменяя свою структу-
ру и даже свою природу, и что этот процесс имеет социально-
исторический характер.
Однако о социально-историческом характере этого развития
мы могли судить только косвенно — по той решающей роли, ко-
торую здесь играет общение со взрослыми, и по тому значению,
которое выпадает в этом процессе на долю языка как средства
формирования психических процессов.
Существенным осложнением для окончательного суждения о
характере психического развития в онтогенезе является фактор
созревания мозга ребенка, который также действует в этом про-
цессе и исключить который при изучении детской психологии не
удается. Следует поэтому сделать последний шаг и перейти к
46

такой форме развития психических процессов, в которой естест-
венное созревание не имеет места и в которой процесс формиро-
вания новых видов психической деятельности носит однозначный
социально-исторический характер.
С этой целью мы перейдем к проблеме сравнительного изуче-
ния формирования психических процессов в различных социаль-
но-исторических условиях и попытаемся проследить, какие изме-
нения вызываются в строении психических процессов решающи-
ми социально-историческими сдвигами.
Два препятствия сразу же возникают перед нами при выпол-
нении этой задачи.
Теоретическое препятствие сводится к тому, что нигде мысль
о неизменности и неисторическом характере психических про-
цессов не оказывается столь сильной, как именно в исторической
психологии в узком смысле слова. Принимаемое за аксиому
положение, что законы восприятия и памяти, речи и мышления,
познавательной деятельности и эмоциональной жизни являются
физиологическими процессами, тождественными в любые эпохи,
молчаливо разделялось почти всеми исследователями (за очень
малым исключением). Оно носило даже в свое время в науке
скорее прогрессивный характер, так как противостояло реак-
ционным и антинаучным утверждениям о биологической непол-
ноценности рас и о психологической неполноценности отста-
лых народов. Психологические изменения, имевшие место в об-
щественной истории, трактовались чаще всего как процесс обо-
гащения знаниями, как расширение круга представлений. Если
исключить таких исследователей, как Л. Леви-Брюль, мысль о
том, что в процессе исторического развития меняется не только
содержание сознания, но и его психологическая структура, была
чужда той, еще очень мало развитой ветви психологической нау-
ки, которая делала своим предметом широкие психологические
сдвиги в ходе истории.
Второе — практическое — препятствие заключается в том,
что исторические сдвиги, которые могли отразиться на формиро-
вании психических процессов, происходили обычно в течение
очень длительного времени, и это обстоятельство не позволяло
вводить в психологическое исследование точные эксперименталь-
ные методы. Изучение психических процессов у глубоко отста-
лых народов неизбежно было лишено возможности прослежи-
вать процесс тех сдвигов, которые могут наступать в процессе
быстрых социальных перемен, а обращение к материалу языка
и фольклора придавало этим исследованиям лишь косвенный
характер.
Советские исследователи, вплотную подошедшие к проблеме
исторического формирования психических процессов человека,
имели двойное преимущество перед зарубежными.
С одной стороны, они были подготовлены к мысли, что
основные категории сознательной жизни "человека имеют не ап-
47

риорный духовный характер, но являются продуктом истори-
ческого развития. Отсюда вполне естествен был вывод, что по
мере перехода от одной исторической формации к другой ме-
няется не только содержание сознания, но и структура тех выс-
ших психических процессов, которые лежат в основе конкрет-
ных форм психической деятельности.
С другой стороны, эпоха, в которую жили советские исследо-
ватели, — с исключительными по глубине и темпу перестройка-
ми исторических укладов,— давала уникальные возможности
проследить перестройку психических процессов, являвшуюся
следствием социально-экономической и культурной революции и
в таких масштабах нигде и никогда не наблюдавшуюся.
Все это и определило решение непосредственно проследить
психологические- результаты огромных социально-исторических
сдвигов, которое было принято еще в самом начале 30-х годов
группой советских психологов и осуществлено автором настоя-
щей статьи и его сотрудниками под прямым руководством и при
непосредственном участии Л. С. Выготского.
Мы остановимся на некоторых результатах этого исследова-
ния, которое было завершено в «ачале 30-х годов, но материалы
которого публикуются лишь теперь ^.
Исходным для нашего наблюдения было положение, что от-
дельные психические и, в частности, познавательные процессы —
восприятие и запоминание, отвлечение и обобщение, суждение
и рассуждение — не являются самостоятельными и неизменны-
ми «способностями» или «функциями» человеческого сознания,
что они включены в конкретную практическую деятельность че-
ловека, формируются в рамках этой деятельности и что в зави-
симости от этой деятельности находится не только содержание,
но и строение этих психических процессов.
Такое представление о тесной связи отдельных психических
процессов и конкретных форм деятельности знаменует отказ от
ненаучного представления о «!психических функциях» как неза-
висимых от истарии формах проявления «духа» и базируется на
основных идеях марксистской философии и советской материа-
листической психологической науки.
Это исходное положение заставляет нас предполагать, что
различные формы практики, которые соответствуют разным пе-
риодам или укладам социально-психологического развития, оп-
ределяют формирование различных по своей структуре психоло-
гических процессов и что люди, живущие в условиях различных
7 В работе, о которой будет идти речь, кроме автора принимали участие
П. И. Левентуев, Ф. Н. Шемякин, А. Богоутдинов, X. Хакимов, Л. С. За-
харьянц, Э. Байбурова и ряд других. Полный материал этих исследований
составляет содержание книги, над которой азтор работает в настоящее
время.
48

исторических укладов, различаются не только различной формой
практики и различным содержанием своего сознания, но и раз-
личной структурой основных форм сознательной деятельности.
Наше исходное положение заставляло вместе с тем предпола-
гать, что значительные социально-исторические сдвиги, связан-
ные со сменой обш^ественно-исторических укладов и коренными
культурными изменениями, приводят и к коренным изменениям
строения психических процессов, в первую очередь к коренной
перестройке познавательной деятельности. Такая перестройка
включает не только использование новых кодов, организующих
познавательную деятельность, но и существенные изменения в
соотношении психических процессов, с помощью которых эта по-
знавательная деятельность начинает осуществляться.
С этими исходными предположениями мы и подошли к ис-
следуемому материалу.
Объектом исследования были жители отдаленных кишлаков
Средней Азии, жизнь которых в 30-х годах претерпевала ради-
кальные изменения в связи с бурно протекавшей в то время со-
циально-экономической перестройкой (коллективизацией) и
культурной революцией (ликвидацией неграмотности). Населе-
ние этих кишлаков принадлежало к народам древней культуры,
однако эта культура оставалась достоянием сравнительно узкой
классовой прослойки. Население кишлаков (как и население рус-
ской дореволюционной деревни) продолжало к тому времени
жить в условиях, близких к натуральному хозяйству, и остава-
лось почти поголовно неграмотным. Религиозные представле-
ния, которые формально доминировали, фактически не оказы-
вали большого влияния на познавательные процессы этих людей,
и их основные представления не выходили существенно за пре-
делы той сферы практической деятельности, которая определя-
лась потребностями натурального хозяйства.
Социально-экономическая перестройка начала 30-х годов
внесла коренные изменения в жизнь населения этих районов. На-
туральное хозяйство (садоводство, возделывание хлопка, ското-
водство) заменялось более сложной экономической системой;
резко возрастала связь с городом; в кишлаке появлялись новые
люди; коллективное хозяйство, совместное планирование и со-
вместная организация производства радикально изменяли устои
прежнего экономического уклада; большая разъяснительная и
пропагандистская работа способствовала росту классового со-
знания, раньше определявшегося застойным бытом деревни;
большая сеть школ по ликвидации неграмотности охватила ши-
рокие слои населения и в течение нескольких лет ввела жителей
отдаленных кишлаков в систему учебы и тем самым — в круг
тех теоретических операций, которые ранее в этих условиях не
осуществлялись.
Нет нужды говорить о том, какая радикальная перестройка
49

понятий и какое решающее расширение круга представлений бы-
ли результатом этих социальных и культурных сдвигов.
Перед психологами, участвовавшими в исследовании, стоял
вопрос: исчерпываются ли возникшие сдвиги в сознательной жиз-
ни дехкан лишь ее содержанием или же они изменяют и ее
формы, перестраивают структуру психических процессов, созда-
ют новые виды функционирования сознания?
Ответ на этот вопрос дал бы нам возможность сделать выво-
ды и об основных положениях психологии как исторической
науки.
Обратимся к соответствующим фактам.
5
В психологии давно сложилось убеждение, что операция подве-
дения иод определенную категорию, иначе говоря — операция
логического обобщения и образования понятия, является не
только основным логическим процессом, но и должна понимать-
ся как основная форма работы сознания; по мнению многих ав-
торов— психологов и логиков, она равно существует у всех лю-
дей, независимо от окружающих условий.
Однако такое представление о внеисторичности логических
категорий как основных способов мышления противоречило на-
шим исходным положениям. В гораздо большей степени нам им-
понировала мысль, что абстракция и обобщение, образование
отвлеченных понятий и отнесение предмета к определенной ка-
тегории являются продуктом исторического развития и что они
занимают определенное место в познавательной деятельности
только на определенных этапах исторического развития, когда—
с овладением письменной речью и развитием культуры — веду-
щая роль узкопрактической деятельности уступает место новым
формам теоретической деятельности и когда подобные отвлечен-
ные операции приобретают свой смысл. Наши исходные предпо-
ложейия заставляли думать, что в условиях более простых со-
циально-экономических укладов психологическая структура
мышления могла носить характер, значительно отличающийся от
тех форм, которые возникают на более развитых ступенях обще-
ственной жизни. Структура сознания неизбежно должна носить
отпечаток той наглядно-практической деятельности, которая за-
нимала в описываемом укладе ведущее место.
Люди, жившие в условиях этих укладов, обладали богатым
языком; у них имелся богатейший фольклор, и естественно, что
потенциально им были доступны все основные формы отвлечен-
ного и обобщенного мышления, тесно связанные с развитым язы-
ком. Однако можно было думать, что преобладание наглядно-
действенных, конкретных форм практики создавало у них пред-
почтение к иным формам мыслительных операций, сильно отли-
чающимся от операций теоретического мышления, и что отноше-
50

ние к теоретическим, вербально-логическим операциям было у
них совсем иное, чем это имеет место при более развитых укла-
дах общественной жизни с устойчивым развитием теоретических
форм деятельности.
У обследованных нами жителей отдаленных районов Средней
Азии мы предполагали обнаружить недоверие к формальным,
вербально-логическим операциям, оторванным от непосредст-
венной конкретной практики, и вместе с тем преобладание свя-
занных с конкретной практикой наглядно-действенных форм
мьппленпя, имеющих свою собственную психологическую струк-
туру. Мы имели также полное основание ожидать, что те резкие
социально-экономические и культурные сдвиги, которые внесла
революционная перестройка Средней Азии, должны были неиз-
бежно вызвать кардинальные изменения форм деятельности
изучаемых нами людей, а вместе с этим и коренное изменение
их отношения ю сложным видам отвлеченного вербально-логи-
ческого мышления. Можно было с полным основанием полагать,
что этот процесс социально-экономических и культурных сдви-
гов должен был привести к глубокой перестройке основных форм
мышления, к коренному изменению его психологической струк-
туры.
Анализ этой перестройки и стал основной задачей нашего
исследования.
Чтобы получить ответ на вопрос, какие именно связи доми-
нируют в сознании на различных этапах исторического разви-
тия, мы обратились к простому психологическому эксперименту:
испытуемым были предложены четыре карточки, на трех из ко-
торых были нарисованы изображения предметов, входивших в
состав определенной категории (например^ пила, топор, лопа-
та), в то время как на четвертой — предмет, явно не входивший
в эту категорию (например, кусок дерева); испытуемому пред-
лагалось отобрать три картинки, изображавшие «сходные» пред-
меты или предметы, которые можно назвать одним словом
(«орудия»), и оставить в стороне картинку, на которой изобра-
жен предмет, не входящий в эту категорию.
Правильное решение такой задачи не представляло никакого
труда для людей, у которых операция подведения конкретных
объектов под отвлеченное понятие (логическая операция «кате-
гориального мышления») составляет хорошо упроченную, доми-
нирующую систему логических операций.
Совершенно иные результаты дали наши наблюдения над жи-
телями отдаленных районов, еще находившихся на уровне от-
носительно простого социально-экономического уклада.
Ни у одного из этой категории испытуемых предложенная
задача не вызывала отвлеченного хода операций; они не опери-
ровали категорией «орудие» и не шли по пути отвлечения су-
щественных признаков и объединения предметов в отвлеченном
51

понятии. Их операции были совсем иными: они восстанавливали
ту наглядную практическую ситуацию, в которую включались
три предмета, оставляя в стороне тот предмет, который практи-
чески не участвовал в этой ситуации. «Ясно,— говорили они,—
вот полено, пила, топор — они идут вместе: надо дерево распи-
лить, потом разрубить, а лопата к этому не относится, она в ого-
роде нужна...». Попытки подсказать правильное решение не при-
нимались нашими испытуемыми. Если им говорилось, что мож-
но разбить картинки на другие группы, что «один человек ска-
зал, что топор, пилу и лопату надо положить вместе, что они
похожи друг па друга», и что их можно назвать одним словом,
и что полено не является орудием, что оно не относится сюда,—
наши испытуемые не принимали этого решения, не считали его
правильным и часто заявляли: «Нет, этот человек неправильно
сказал; он дела не знает: ведь пиле и топору—что без полена
делать?., а лопата — она тут не нужна!»
Таким образом, из всех возможных связей, возникающих при
сопоставлении изображений, у наших испытуемых возникали
лишь конкретно-действенные, практические связи, в то время как
отвлеченные, «категориальные» если и возникали (что имело
место далеко не всегда), то считались несущественными, непри-
годными для практической, наглядно-действенной операции.
Там, где мы производили операцию отвлечения и обобщения,—
наши испытуемые начинали припоминать наглядную практиче-
скую ситуацию, в которой принимали участие три предмета из
числа изображенных. Ведущее место в психологических опера-
циях сопоставления предметов занимали не вербально-логиче-
ские связи, а процессы припоминания наглядной ситуации.
Едва ли не самым существенным оказался тот факт, что вве-
дение в операцию сопоставления предметов обобщающего слова
не приводило, как правило, к изменению процесса. Когда мы
спрашивали испытуемых, верно ли, что отобранные ими пред-
меты «похожи» («ухшайди»), они утвердительно кивали голо-
вой, заявляя, что они, конечно, похожи: слово «похожи» употреб-
лялось ими в смысле «подходят друг к другу», хотя для послед-
него в узбекском языке есть совсем другое обозначение («мое
келды»). Когда мы прямо вводили обобщающее понятие «ору-
дия» («асбоб»), они формально соглашались с этим, но тут же
заявляли, что это несущественно и что в той ситуации, о которой
идет речь, и пила, и топор, и полено в одинаковой степени могут
быть обозначены как «асбоб», потому что они «вместе работа-
ют», и что лопата остается здесь по-прежнему ни при чем.
Совершенно идентичные факты были получены при попыт-
ке классифицировать другие группы предметов (например, ко-
лос— цветок — дерево и серп; тарелку — ножик — стакан и
хлеб). Во всех случаях наши испытуемые вместо операции от-
несения предметов к определенной категории выполняли все ту
-52

же операцию — восстановления наглядной практической ситуа-
ции, которая занимала в их сознании доминируюпдее место.
Резко отличные результаты получались при проведении по-
добного опыта с теми жителями кишлаков, которые прошли
кратковременные курсы ликвидации неграмотности и активно
участвовали в только что сформированных коллективных хо-
зяйствах. Никто из этих испытуемых не заменял требуемую от-
влеченную операцию восстановлением наглядно-действенной
практической ситуации. Они очень легко овладевали процессом
отвлеченного вербально-логического обобщения; 7з наших испы-
туемых обнаруживала наличие обоих планов мышления (ситуа-
ционный и категориальный) ; 2/3 выполняли абстрактную опера-
цию отнесения предметов к известной категории безо всякого
труда.
Почти аналогичные результаты были получены и в процессе
опытов, проведенных с колхозной молодежью тех же кишлаков,
окончившей один-два класса школы: все молодые колхозники
использовали операции отнесения предметов к нужным катего-
риям, легко отвлекаясь от взаимодействия тех же предметов в
практической ситуации.
Итак, логические операции с отношениями типа «род — вид»,
сравнение предметов по логическим признакам и обобщение их
в известные логические категории вовсе не являются универсаль-
ными операциями, занимающими ведущее место в познаватель-
ной деятельности людей, стоящих на разных уровнях общест-
венно-исторического и культурного развития. Познавательные
процессы людей, живущих в условиях менее сложных социаль-
но-исторических укладов, включаются в иную деятельность и
строятся существенно иначе, чем познавательные процессы, из-
вестные нам по нашему собственному опыту. Эти различия вовсе
не исчерпываются различиями в содержании познавательных
процессов и в круге представлений; они глубоко отличаются по
своему характеру, по структуре познавательных процессов; ве-
дущее место в них занимают не отвлеченные вербально-логиче-
ские, а конкретные наглядно-практические операции, и именно
они кладутся в основу опбора существенных связей между пред-
метами. Не отвлеченное значение слова, а конкретные практи-
ческие связи, воспроизводимые в опыте субъекта, играют здесь
направляющую роль; не отвлеченное мышление определяет ход
воспоминаний, а наглядно-действенные воспоминания опреде-
ляют ход мышления.
Описанные особенности способа мышления не имеют ничего
общего с биологической спецификой изучавшихся нами людей.
Они являются целиком общественно-исторической характери-
стикой психической деятельности. Стоит общественно-историче-
ским условиям измениться, чтобы изменились и особенности по-
знавательных процессов.
53

Изменение психологического строения основных познава-
тельных процессов — обобщения и образования «понятий» —
в условиях различных социально-экономических укладов явля-
ется едва ли не самым ярким примером исторической природы
психической деятельности человека.
6
Тот факт, что основной процесс познания — образование поня-
тий — имеет в условия^х разных исторических укладов разное
строение, определяет и глубокие различия в других познава-
тельных процессах, в первую очередь в операциях вывода и умо-
заключения.
(Многие философы, так же как и 1психологи, никогда не сом-
невались в том, что операции силлогизма и силлогистического
мышления носят универсальный характер и психологически оди-
наковы на .всех эта'пах исторического развития. Они молчаливо
принимали положение, что соотношение большой и малой посы-
лок («Драгоценные металлы не ржавеют» — «Золото — драго-
ценный металл») автоматически ведет за собой логический вы-
вод и что обязательность этого вывода -психологически одинако-
ва на любых этапах общественно-исторического развития.
Это положение совершенно не оправдывается при его бли-
жайшей психологической проверке, которая показывает, что
психологические приемы или средства мышления существенно
меняются на последовательных ступенях социально-историче-
ского развития.
Наличие двух первых частей силлогизма (большой и малой
посылки) необходимо и достаточно для появления «логическо-
го чувства» незаконченности суждения и для операции логиче-
ского вывода — но лишь на том этапе исторического развития,
когда образование понятий составляет особую форму деятель-
ности и когда оно заключается в отвлечении существенного
признака, в логическом отнесении предмета к соответствующей
категории, иначе говоря, когда мыслительные процессы совер-
шаются в вербально-логическом плане. Однако наличия двух
первых частей силлогизма совершенно недостаточно для появ-
ления «логического чувства неполноты суждения» и для автома-
тического выполнения операции логического вывода на тех эта-
пах, когда мышление носит практический, наглядно-действенный
характер. Предъявление двух первых посылок испытуемым, жи-
вущим в условиях более простых социально-экономических
укладов, вовсе не ведет к автоматически появляющемуся логи-
ческому выводу. Для них полноценный логический вывод выте-
кает не столько из сопоставления двух вербально-логических
составных частей силлогизма, сколько из непосредственного
практического опыта.
54

Рассмотрим этот важнейший факт исторической психологии.
Для того чтобы получить, нужные факты, обратимся к спе-
циальной серии опытов.
Мы предлагали жителям отсталых кишлаков два вида неза-
конченных силлогизмов: содержание одних было взято из кон-
кретной практики этих испытуемых, содержание других не име-
ло знакомого практического содержания. Если бы логическое со-
отношение большой и 'малой посылок всегда играло для испытуе-
мых решающую роль в операциях суждения и было бы доста-
точным, чтобы сделать соответствующий логический вывод, в
обоих случаях испытуемые делали бы нужный вывод из силло-
гизма одинаково легко. Если же ведущую роль в операциях вы-
вода играют не вербально-логические отношения, а непосредст-
венный практический опыт, вывод из первых силлогизмов делал-
ся бы уверенно, в то время как вывод из второй группы силло-
гизмов оказывался бы невозможным.
Факты, полученные в этом исследовании, целиком подтверж-
дают последнее предположение.
В качестве силлогизмов, связанных с непосредственным прак-
тическим опытом испытуемых, им давались примерно такие ло-
гические фигуры: «Там, где тепло и влажно, растет хлопок.
В кишлаке N тепло и влажно. Растет там хлопок или нет?»
В качестве силлогизмов, оторванных от непосредственного опы-
та, им давались логические фигуры типа: «На севере, где веч-
ный снег, все медведи белы. Место X находится на таком севе-
ре. Белы там медведи или нет?»
Решение первого типа силлогизмов не вызывало у наших ис-
пытуемых заметных затруднений. Они говорили: «Ну, конечно,
если в кишлаке N тепло и влажно, то там хлопок обязательно
растет, должен, конечно, если там близко гор нет...» — и при-
бавляли: «Так оно и есть, я сам это знаю». Характерная добав-
ка — «сам это знаю» раскрывает психологическую природу сде-
ланного вывода, показывает, что если отношение большой и
малой посылок силлогизма и играет некоторую роль в умозаклю-
чении, то основная роль все же остается за собственным прак-
тическим опытом субъекта, и что в данном случае мы имеем не
столько операцию вывода из силлогизма, сколько заключение
из собственного практического опыта.
Это предположение подтверждается еще более явно, когда
мы переходим к опытам со второй группой силлогизмов. Ре-
зультаты, полученные во второй части опыта, оказываются со-
всем иными.
Особенности начинаются с того, что самые посылки силло-
гизмов нередко воспринимаются здесь не как система логиче-
ских отношений, 3. как два изолированных вопроса. Так, вместо
приведенной выше системы посылок испытуемый говорит: «На
севере, где вечные снега,— белые медведи или нет? В местечке X
55

белые медведи или нет?» — явно показывая, что большая посыл-
ка не принимается им как всеоби^ее положение, достаточное
для дальнейшего вывода, и что подлинного силлогизма в этих
случаях так и не получается.
Как видим, наши испытуемые, которые легко делали нужные
выводы из посылок, включенных в их непосредственную
практику, отказывались делать логические выводы из посылок,
оторванных от их прямого практического опыта. На вопрос,
сформулированный после предъявления двух соответствующих
посылок, они отвечали: «А я не знаю, какие там бывают медве-
ди. Я там не бывал и не знаю. Вот спросите старика X, он там
был, он вам скажет». Иногда эти же испытуемые отвечали:
«Нет, я не знаю, какие там бывают медведи. Я там не бывал.
Я врать не буду!»
Отказ от того, чтобы принять систему логических посылок и
сделать из них вывод, мысль о том, что делать логический вы-
вод, не имея собственного опыта, значит «врать»,— все это было
типичным для подавляющего числа той группы испытуемых,
познавательные процессы которых определялись в неизмеримо
большей степени личным практическим опытом, чем системой
словесно-логических связей. Наоборот, у испытуемых, прошед-
ших даже относительно небольшую школьную подготовку, овла-
девших начальной грамотой или включенных в активную дея-
тельность коллективного хозяйства с совместным планирова-
нием производства и коллективными рассуждениями о перспек-
тивах хозяйства, картина радикально изменялась — все они с
легкостью принимали всеобщий характер суждения, заключен-
ного в большой посылке, строили соответствующую систему сил-
логизма и без труда делали из соотношения обеих посылок нуж-
ный логический вывод.
Приведенные факты показывают, что операции логического
вывода из посылок с социально-психологической точки зре-
ния вовсе не имеют универсального значения. На ранних стади-
ях социально-экономических укладов доминирующую роль в поз-
навательных процессах играет личный практический опыт, дове-
рия к логическим посылкам и системы вербально-логических от-
ношений еще не возникает, и операции логического вывода из
посылок еще не приобретают того значения для получения
новых знаний, которые они имеют в условиях более развитых
социально-экономических формаций, т. е. в условиях, когда раз-
виваются и получают массовое распространение теоретические
формы деятельности.
Историческое происхождение словесно-логических заклю-
чений является, таким образом, существенным фактом истори-
ческой психологии познавательных процессов человека.
56

Мы оставим рассмотрение фактов, говорящих о глубокохм отли-
чии психологического строения сложных познавательных про-
цессов в условиях различных социально-экономических укладов,
и обратимся вновь к рассмотрению более простых психологиче-
ских фактов, которые имеют, однако, для исторической психоло-
гии не меньший интерес.
В психологической науке первой половины XX в. было про-
ведено немало исследований, описывавших основные законы че-
ловеческого восприятия.
Авторы классической психологии, изучавшие эту проблему,
никогда не сомневались в том, что зрительное восприятие че-
ловека (восприятие цвета и геометрической формы) является
процессом, в основе которого лежат четкие физиологические
(или даже физические) законы, и что оно имеет отчетливый
естественный характер. Мысль о том, что восприятия цвета или
формы, в частности оптические иллюзии, могут формироваться
в процессе истории, что основные законы зрительного восприя-
тия могут иметь общественно-исторический характеру была со-
вершенно чужда психологии истекшей половины столетия и ста-
ла 'ПОЯВЛЯТЬСЯ только в отдельных исследованиях последнего
десятилетия.
Однако внимательное рассмотрение этого раздела психоло-
гии дает много оснований для предположения, что даже отно-
сительно простые формы зрительного восприятия являются
продуктом общественно-исторического развития и что основные
законы восприятия цвета и формы, а также зрительных иллю-
зий не остаются одинаковыми в условиях различных социально-
экономических укладов и на различных этапах развития куль-
туры. Для современной психологической науки процессы вос-
приятия цвета или формы не являются теми элементарными яв-
лениями, из которых, как из кирпичиков, могут быть построены
более сложные познавательные процессы; скорее наоборот —
восприятие цвета и формы само входит в состав сложной позна-
вательной деятельности и, следовательно, во многом зависит от
ее строения.
Мы знаем, что существует более 3 млн. различимых оттенков
цвета. Однако существует лишь 10—12 названий основных цве-
тов, и человек, воспринимающий цветовые оттенки, непроизволь-
но кодирует их с помощью соответственных названий, разбивает
их на соответствующие группы. Вот почему восприятие цветов
как оттенков красного, желтого, зеленого, синего, иначе говоря —
классификация их на определенные категории, является основ-
ной характерной чертой развитого зрительного восприятия.
Аналогичное заключение может быть сделано и о восприятии
геометрических форм. Существует бесчисленное множество
57

конкретных геометрических форм; однако все они воспринима-
ются человеком как варианты нескольких основных геометриче-
ских категорий. Вся сложность зрительного восприятия геомет-
рических форм заключается в том, чтобы принять решение, к ка-
кой именно геометрической форме — квадрату, треугольнику,
трапеции и т. д.— относится данная воспринимаемая фигура.
Сказанное можно сформулировать в простом положении:
восприятие цветовых оттенков или геометрических форм явля-
ется разновидностью категориальных процессов отражения
мира, процессом, стоящим на границе ощущения и мышления.
Если эти положения правильны, возникает естественное
предположение, что при различных по своему психологическо-
му строению формах сознания и при преобладающей роли тех
или иных форм практики процессы оценки цвета и формы долж-
ны иметь неодинаковое психологическое строение. Иначе гово-
ря, даже такие элементарные психологические процессы, как
восприятие цвета и формы, являются продуктом исторического
развития.
Обратимся к соответствующим фактам.
Языковедам хорошо известно, что дробность названия цве-
товых оттенков зависит от требований общественной практики
и что в условиях примитивных культур категориальное назва-
ние цветов часто заменяется многочисленными обозначениями
оттенков, различение которых имеет сугубо практическое зна-
чение. Так, в языках ряда северных народов существует до
двух-трех десятков обозначений оттенков белого цвета (соот-
ветствующих оттенкам снега в различных условиях: прочный
блестящий снег, талый снег и т. п.), хотя категориальное обо-
значение белого цвета отсутствует. Известно также, что словес-
ные обозначения хроматических цветов, имеющих в практике
этих народов неизмеримо меньшее значение, оказывается не-
сравненно более бедным.
Аналогичные факты были получены и в нашем исследовании.
Испытуемым предъявлялся ряд цветных оттенков (в другой се-
рии опытов — ряд геометрических фигур) и предлагалось снача-
ла назвать каждый из них, а затем разложить предъявленные
оттенки (или фигуры) на небольшое количество групп, т. е.
классифицировать их.
Две группы испытуемых были аналогичны тем, которые
испытывались в описанных выше опытах; при этом в первой
группе были также женщины, жившие на женской половине
(«ичкари»). Результаты опытов были полностью однозначны.
Испытуемые, относившиеся к нашей основной группе, приме-
няли при рассматривании цветовых оттенков лишь небольшое
число принятых у нас «категориальных» названий цветов; до^
60% применяемых названий носили вещественный, наглядно-об-
разный характер: «цвет сливы», «цвет ириса», «цвет телячьего
58

помета», '«цвет испор'ченного хлопка», «цвет фисташек» и т, д.
Соответственно этому и классификация цветовых оттенков при-
нимала своеобразные черты. Подавляющая часть испытуемых
этой группы вообще отказалась классифицировать оттенки,
раскладывая их на мелкие группы соответственно только что
приведенным названиям или — в лучшем случае — подбирая
эти оттенки по их светлоте или насыщенности. Всякое предло-
жение разбить их на более крупные группы отвергалось, обо-
значение групп оттенков словами «красные», «синие», «зеленые»
отвергалось как несущественное.
При переходе к другим — более культурно развитым груп-
пам испытуемых — положение существенно менялось. Испытуе-
мые из числа колхозного актива и привлеченные к испытаниям
женщины, прошедшие кратковременную подготовку на курсах,
начинали широко пользоваться категориальными обозначения-
ми оттенков и без труда классифицировали их по соответствую-
щим «категориальным» группам.
Аналогичные'факты были получены в опытах с названием и
классификацией геометрических фигур. Основная группа наших
испытуемых давала геометрическим фигурам наглядно-образное
обозначение: они называли круг — «ведро», «сито», «часы»,
«месяц»; треугольник — «тумар» (узбекский амулет); квад-
рат — «дверь», «окно», «зеркало», «доска, на которой сушат
урюк». Круг, изображенный пунктиром, воспринимался как «ре-
шето» или «бусы»; треугольник, изображенный маленькими
крестиками, как «вышивка», «корзина», «звезды» и т. д.
В группе женщин из «ичкари» такие образные названия пол-
ностью доминировали, и категориальных геометрических назва-
ний не было вовсе; в другой лруппе испытуемых, еще не полу-
чивших начального образования, категориальные названия
встречались лишь в 16—16% случаев; в более культурно разви-
тых группах число категориальных названий поднималось до 60
и даже до 85%.
Соответственно такому восприятию геометрических фигур
протекали и опыты с их классификацией. В основной группе пре-
обладали либо случаи отказа от классификации фигур, либо же
их классификация по отдельным частным признакам (так, фи-
гуры, изображенные пунктиром, относились в одну, изображен-
ные крестиками — в другую группу и т. д.); иногда имела место
разбивка на группы по предметному значению фигуры; клас-
сификация по геометрическим категориям не встречалась
вовсе.
По мере перехода к более культурно развитым группам кар-
тина менялась, и у представителей колхозного актива катего-
риальная классификация геометрических фигур (четырехуголь-
ник, треугольник, круг) с отвлечением от побочных признаков
(способов изображения, размеров и т. д.) доходила уже до 50%
59

случаев, а в той группе молодежи, которая прошла годичное
обучение, встречалась даже в 100% случаев.
Наиболее существенным был, однако, тот факт, что и непо-
средственное восприятие геометрических фигур приобретало в
этих условиях своеобразные черты.
Психологи хорошо знают, что незаконченные фигуры (неза-
конченный треугольник, незаконченный круг) воспринимаются
обычно как соответствующие геометрические формы (треуголь-
ник, Kipyr) и что «процесс заканчивания геометрической фигуры
до целого» рассматривался представителями гештальтпсихоло-
гии как естественный процесс, протекающий по универсальным
физиологическим (или даже физическим) законам.
Ничего подобного мы не встречали в опытах, проведенных с
людьми, живущими в условиях простых социально-экономиче-
ских укладов.
Наши испытуемые воспринимали незаконченный круг как
«браслет», незаконченный треугольник — как «мерку для керо-
сина», незаконченный квадрат —как «ящик без крышки» и со-
ответственно этому никогда не относили эти фигуры в одну и ту
же группу с законченными геометрическими формами.
Процесс заканчивания фигур до целого, который рассматри-
вался как естественный физиологический процесс и обозначался
специальным термином «амплификация», таким образом, ока-
зывается наличным только на определенном историческом уров-
не развития «геометрического сознания».
8
Мы закончили краткий обзор отдельных фактов из большого
материала, которым мы располагаем, и можем теперь сделать
соответствующие выводы.
Мысль о том, что основные процессы психической жизни че-
ловека носят универсальный, неизменный, внеисторический ха-
рактер и должны рассматриваться потому либо как категории
духа, либо как естественные функции мозга, независимые от
общественно-исторических условий, при ближайшем рассмотре-
нии оказывается ложной.
Психические процессы, и в первую очередь высшие специфи-
чески человеческие формы психической деятельности, такие,
как произвольное внимание, активная память, отвлеченное мыш-
ление, по своему происхождению должны пониматься как со-
циальные процессы, формирующиеся в условиях общения ре-
бенка со взрослыми, в условиях усвоения общечеловеческого
опыта. Они являются общественно-историческими по своему
происхождению, опосредствованными по своему строению и со-
знательными, произвольно-управляемыми по способу своего
функционирования,
60

Рассмотрение развития этих процессов в онтогенезе показы-
вает, что, возникнув как сложные, опирающиеся на внешние
средства и язык, развернутые формы деятельности, они посте-
пенно свертываются, сокращаются и приобретают тот характер
внутренних «умственных» действий, которые только кажутся
нам первичными и непосредственными, а на самом деле явля-
ются продуктом длительного исторического развития.
Данные психологических исследований показывают, далее,
что по мере развития и усвоения социально-исторических кодов
языка психические процессы изменяют не только свою психоло-
гическую структуру, но и свою природу, их изменчивость теряет
свою непосредственную связь с генотипом и начинает опреде-
ляться сложными внешними — паратипическими — факторами.
Данные исследования показали также, что в процессе онтогене-
тического развития существенно меняется также и исходное
отношение между психологическими процессами. На ранних
ступенях непосредственное восприятие и память определяли
протекание мышления, на позднейших же ступенях с развитием
вербально-логических процессов сформированные на их основе
процессы мышления начинают определять формы восприятия и
памяти.
Положение об историческом характере психологических про-
цессов не ограничивается лишь фактами онтогенетического раз-
вития. Оно подтверждается и исследованиями тех изменений,
которые претерпевают психические процессы при переходе от
одной ступени общественного развития к другой.
Эти факты показывают, что развитие психических процессов
в общественной истории вовсе не сводится только к получению
нового опыта и к обогащению круга представлений. Возникно-
вение новых форм практической деятельности, переход от на-
глядно-действенных видов практики к сложным формам теоре-
тической деятельности, являющийся одним из важных аспектов
исторического развития, приводит к коренной перестройке ос-
новных психических процессов, к радикальному изменению их
психологического строения, к появлению новых видов психиче-
ской деятельности, которые до этого не имели места.
Факты, полученные в специальных исследованиях, показали,
что даже такие процессы, как образование понятий, логический
вывод и умозаключение, не должны пониматься как внеистори-
ческие категории психологии, что они формируются в конкрет-
ных общественно-исторических условиях и имеют принципиаль-
но различную структуру в условиях доминирования различных
форм деятельности. Историческое формирование психических
процессов не исчерпывается лишь наиболее сложными формами
познавательных процессов, но может быть прослежено и при
анализе простых видов психических процессов, которые класси-
ческой психологией обычно рассматривались как естественные
61

функции мозга, но которые на самом деле являются таким же
продуктом социально-исторических условий, как и сложные вер-
бально-логические процессы.
Положение, что основные категории психических процессов
человека имеют исторический характер и что психология чело-
века должна пониматься как историческая наука, является но-
вым и еще недостаточно разработанным. Оно было впервые
сформулировано в философии марксизма, но только сейчас на-
чинает по-настоящему усваиваться и в самой психологической
науке. *
Есть все основания думать, что оно органически войдет в
психологическую науку и что перед будущими поколениями пси-
хологов раскрываются новые и важнейшие перспективы изуче-
ния основных психологических процессов человека, как резуль-
тата исторического развития.

л. и. Анциферова
К ПРОБЛЕМЕ ИЗУЧЕНИЯ
ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ ПСИХИКИ
Принцип историзма — один из ведущих принципов советской
психологии. Он гласит, что психика человека является общест-
венно обусловленной и развивается в ходе эволюции общества.
Тем самым ставится проблема изучения закономерностей
исторического развития психики, сознания человека, проблема
своеобразия строения психики людей на разных этапах истории.
Задача данной статьи — обозначить круг вопросов, связанных с
этой проблемой, и исследовать некоторые трудности, возникаю-
щие при ее решении.
Успешность обоснования и научного -применения тезиса об
историчности психики существенным образом зависит от того,
как именно исследователь понимает лрироду психики и общест-
ва, что именно в п^^ихике он считает социально обусловленным и
как истолковывает природу социальных связей, суть воздейст-
вия общества на индивида.
Анализ развития психологической науки показывает, что под-
ход к проблеме социально-исторической обусловленности пси-
хики может быть весьма различным. Такой ретроспектив-
ный анализ позволяет выявить просчеты методологического по-
рядка, препятствующие ее успешной разработке. В качестве
весьма характерного примера мы остановимся на взглядах
французских социологов, историков и психологов нынешнего
века, исследовавших проблему (развития психики.
1
Положение о том, что психика, сознание человека имеют соци-
альную природу и являются продуктом истории, во Франции на-
чало интенсивно разрабатываться в первой четверти XX в. пред-
ставителями так называемой французской социологической
школы — Тардом, Дюркгеймом, Блонделем, Гальбваксом и др.
63

Идеи о качественном различии мышления людей, являющих-
ся представителями разных ступеней развития общества, были
высказаны в 1903 г. Леви-Брюлем в труде «Мораль и наука о
нравах». Вопросы формирования и постепенного преобразова-
ния некоторых форм психической деятельности под влиянием
общества стояли в центре внимания Пьера Жане.
Подчеркивая, что сознание человека непрерывно развивается
в ходе развития общества, Дюркгейм писал: «Мысль истинно и
собственно человеческая не является изначально данной, она
представляет собой продукт истории...» ^ Защищая подобное же
полол^ение, Шарль Блондель рассматривал принцип историзма
как метод исследования сознания современного человека. По
его словам, «только методическое рассмотрение различных си-
стем коллективных представлений, следующих друг за другом в
ходе веков, давая нам сведения о том, чем были наши предшест-
венники, может подвести нас к объяснению того, чем являемся
мы сами» 2.
Мысль о социальной природе человека пронизывала все ра-
боты Дюркгейм а. Лишь общество, считает он, творит человека
sui generis, «только от общества приходят к нам характерные
атрибуты человеческой природы» ^. Однако все атрибуты чело-
веческой природы оказываются в теории Дюркгейма сведенны-
ми к тем представлениям, которые навязывает индивиду обще-
ство. В свою очередь и общество со всеми своими институтами
понимается Дюркгеймом лишь как совокупность коллективных
представлений. Психологизируя общество, он определяет его
как «синтез человеческих сознаний» ^. Различные же социаль-
ные воздействия, коллективные силы истолковываются им как
«целиком психические, они состоят исключительно из представ-
лений и объективированных чувств» ^. С этой точки зрения, со-
циальность психики сводится в основном к социальности опре-
деленной части представлений индивида, навязываемых ему об-
ществом в виде понятий, категорий и логических законов. Все
историческое развитие психики человека оказывается, таким об-
разом, лишь эволюцией содержания и форм логической мысли.
Дюркгейм, по существу, истолковывает социальные воздей-
ствия как чисто внешние для человека, отнюдь не перестраи-
вающие само функционирование психики субъекта, но лишь
внедряющие в его сознание «коллективные представления».
Поэтому в психике индивида Дюркгейм выделяет обширную
сферу, свободную ст влияния общества, над когорой лишь над-
1 Ё. Durkheim. Les formes élémentaires de la vie religieuse. 4 éd. Paris,
i960, p. 635.
2 Ch. Blondel. Introduction à la psychologie collective. Paris, 1928, p. 4.
•^ Ë. Durkheim. Op. cit., p. 496.
'^ Ibid., p. 015.
'' Ibid., p. 521.
64

страиваются заимствованные из общества представления. Со-
образно своей интеллектуалистической трактовке психики, эту
несоциальную сферу Дюркгейм также определяет как совокуп-
ность представлений. К ним относятся представления, вызывае-
мые в индивиде внешним материальным миром. По мнению
Дюркгейма, усвоенные индивидом коллективные представления
доминируют над несоциальными, но не преобразуют их.
Несоциальные представления Дюркгейм часто называет эм-
пирическим познанием и определяет их как «индивидуальные
состояния, целиком объясняемые психологической природой ин-
дивида» ^. От них он отличает априорное, или категориальное,
познание, выражающее состояние коллективности. Лишь это
познание, с его точки зрения, зависит от того, как организовано
общество (точнее — коллективность). «Между этими двумя ви-
дами представлений,— подчеркивает Дюркгейм,— существует
все то расстояние, которое отделяет индивидуальное от соци-
ального. Невозможно вывести вторые из первых, как нельзя вы-
вести целое из части» ^.
Дюркгейм, таким образом, разрывает реальное бытие чело-
века на две разнородные и не связанные друг с другом сферы
существования. Одна из них включает идеологические отноше-
ния между людьми, между индивидом и обществом. Это — сфе-
ра общения людей, сфера общения человеческих сознаний, осу-
ществляющаяся посредством речи, мимики и т. п. Другая же
сфера охватывает все практические отношения человека к окру-
жающему миру, его труд, его материальное производство. Там,
где сотрудничество людей должно быть всего полнее, т. е. имен-
но в сфере материального производства, человек предстает у
Дюркгейма как изолированное от других, одинокое существо,
отягченное грузом понятий и категорий, не влияющих на его
действия и эмпирическое познание. В изображении Дюркгейма
исторический характер имеет лишь некоторая часть познава-
тельной деятельности человека, заимствованная им от общества.
И следовательно, проблема исторического развития сознания
сводится к исследованию эволюции понятий и категорий. Во-
прос же о развитии той психической деятельности, которая обра-
зует самый процесс формирования, усвоения и использования
понятий, вообще не ставится Дюркгеймом.
Положения Дюркгейма были развиты Моссом, Гальбваксом
и др. Обычно этот ряд ортодоксальных последователей Дюрк-
гейма дополняется именем Шарля Блонделя. Однако детальный
анализ его трудов убеждает в том, что наиболее интересные по-
ложения своей теории Блондель развил как антитезу концеп-
ции Дюркгейма. Критическое отношение Блонделя к своему
6 Ibid., р. 22.
^ Ibidem.
3 Заказ № 4102 65

учителю особенно сказывается при решении им проблем исто-
ричности психики человека и соотношения индивида и обпдества.
Блондель рассматривает общество не как особую реальность,
противостоящую человеку наряду с материальным, предметным
миром. Общество, с его точки зрения, всегда опосредствует от-
ношения человека к окружающей действительности. Индивид
воспринимает, чувствует, оценивает мир через призму понятий,
ценностей, навыков, усваиваемых им в процессе общения с дру-
гими людьми ^
Блондель подвергает критике и Тарда и Дюркгейма, по-раз-
ному решавших проблему соотношения общества и индивида,
но одинаково исходивших из ложного противопоставления их
друг другу. В противоположность им, Блондель доказывает, что
любой конкретный индивид весь пронизан, заряжен социальны-
ми влияниями, что «он сам есть толпа, сгущение тех влияний,
которым он подвергался в своей социальной среде» ^. Влияние
общества, согласно Блонделю, сказывается не только на мыш-
лении, но и на всех действиях человека. Воспитание, по его сло-
вам, запечатлевает в наших поступках коллективные императи-
вы, социальные правила действия задолго до того, как они
становятся «доступными нам в форме идей» ^°. Поэтому Блон-
дель считает весьма сомнительным положение о возможности
существования действий, «собственно и чисто индивидуальных»,
иными словами — не преобразованных влиянием общества.
С этих позиций Блондель предпринимает детальный анализ
различных сторон психики человека, доказывая, что не только
мышление, но также восприятие, память, воля и аффективные
процессы формируются под влиянием социальной среды и име-
ют исторический характер, т. е. развиваются и преобразуются
вместе с развитием общества. Выступая против дюркгеймовско-
го противопоставления органического и социального в челове-
ке, Блондель пишет: «Система коллективных представлений и
моторных приспособлений, которые им отвечают, с самого на-
чала пронизывает то, что в нас имеется наиболее органического
и индивидуального... Наша первая пеленка есть первый саван
нашей индивидуальности» ^^
Исследуя эмоциональную жизнь человека, Блондель дока-
зывает, что не только высшие чувства, но и аффекты формиру-
ются под влиянием социальных воздействий. Слезы, подчерки-
вает он, появились одновременно с человечеством. В толкова-
нии эмоций и аффектов Блондель стоит на позициях, противо-
положных психоанализу. Согласно его интерпретации, влияние
8 См. Chi Blondel Les volitions.—«Traité de Psychologie». Par G. Dumas,
t. II. Paris, 1924, p. 412.
s Ch. Blondel Introduction à la psychologie collective, p. 205.
10 Ch. Blondel Les volitions, p. 393.
11 Ibid., p. 341.
66

общества, социальная ареда отнюдь не ограничивает и не иска-
жает эмоциональную жизнь человека. Наоборот, «социальная
среда является нормальной средой для аффективных состоя-
ний и одним из условий их развития» ^^,
Блондель пытается раскрыть и конкретные механизмы фор-
мирования эмоций и чувств под влиянием общества. При реше-
нии этой проблемы он исходит из посылки о неотделимости чув-
ства от способа его выражения. Социализация чувства соверша-
ется вместе с социализацией его выражения. Выражение аффек-
тов всегда воспринимается окружающими и вызывает у них ре-
акции, воздействующие на чувство субъекта. Ткань аффектив-
ных состояний представляет собой сочетание того, чем эти со-
стояния являются для других и какой прием они у них полу-
чают.
Подобный же способ анализа приводит Блонделя к заключе-
нию о пронизанности работы памяти социальными влияниями.
Доказывая социальность происхождения воли человека,
Блондель справедливо критикует взгляды на волю Уильяма
Джемса, который полагал, что сущностью воли является провоз-
глашаемый сознанием fiât, позволяющий черпать дополнитель-
ные силы из некоего мистического резервуара сил и прибавлять
их к мотивам действий. Собственный анализ у Блонделя одно-
сторонен и ограничен. Суть воли он видит в повиновении кол-
лективным предписаниям и императивам. Воля, проистекаю-
щая из сознания внутренней необходимости, воля человека-со-
зидателя Блонделем не исследуется. Воля как повиновение ха-
рактерна лишь для ранних этапов развития человеческой пси-
хики как в ходе истории, так и применительно к онтогенезу. По-
этому взгляды Блонделя на волю не открывают перспектив для
ее исторического исследования.
В отличие от Дюркгейма, Блондель утверждает большую за-
висимость восприятия человека от общества. Эта зависимость
проявляется в наименовании воспринимаемых объектов, во
включении их в выработанную обществом систему представле-
ний и понятий, придающую восприятию такую обобщенность,
которая недостижима вне общества. Действующие в обществе
системы измерения значительно повышают точность восприя-
тия. Блондель ничего не говорит о влиянии общества на опера-
ции, приводящие к построению самого образа восприятия.
Идеи такого рода можно найти в работах Гальбвакса. Для
понимания и ориентировки в ситуации необходимо, по его сло-
вам, разложить воспринимаемое в перцептивном плане на ча-
сти. Но самый способ разложения, определение линий расчле-
нения и анализа передаются человеку обществом ^^. Гальбвакс
^2 Ch. BlondeL Introduction à la psychologie collective, p. 154.
'3 Cm. Л1. Halbwachs. Les cadres sociaux de la mémoire. Paris, 1952, p. 62.
67

rie пытается исследовать, как меняется способ перцептивного
анализа на разных этапах исторического развития, но его работы
наталкивают на постановку этой проблемы.
Возвращаясь снова к анализу взглядов Блонделя, следует
выделить еще одно его положение, касающееся путей влияния
общества на психику индивида. Блондель так же, как и Дюрк-
гейм, сводит в основном все отношения людей в обществе к иде-
ологическим отношениям, не указывая и не выясняя их взаимо-
действия с социально-экономическими условиями, с матери-
альным производством. Правда, в работах представителей шко-
лы Дюркгейма можно найти ссылки на отдельные положения
К. Маркса. Так, развивая идею об историчности мышления,
Блондель ^^ опирается на известное положение Маркса о том,
что люди, устанавливая общественные отношения в соответ-
ствии с развитием своего материального производства, порож-
дают отвечающие им принципы, идеи, категории. Отсюда Маркс
делает вывод о недолговечности как этих идей и категорий, так
и выражаемых ими отношений. И то и другое представляет со-
бой исторические и преходящие -продукты ^^. Но Блондель вы-
членяет отсюда лишь идею историчности мышления, не приемля
марксистскую концепцию общества.
Тем не менее работы Блонделя отмечены стремлением до-
казать социальный характер всей предметной деятельности че-
ловека, направленной на преобразование мира. Такой подход
заставляет его признать воздействие общества на человека и
через мир созданных человечеством предметов. Самое бедное
жилище, говорит Блондель, наполнено этими предметами. Имен-
но с ними прежде всего и вступает в контакт новорожденный.
Восприятие и понимание значения окружающих объектов яв-
ляется социальным посвящением ребенка ^^. Вступая в контакт
с предметами материальной культуры, рука ребенка овладе-
вает социальным способом их использования.
Это положение Блонделя раскрывает лишь одну сторону со-
циально-исторической обусловленности психики — освоение
индивидом продуктов человеческой культуры. Но суть истори-
ческого развития психики человека заключается не только в
приобщении индивида к культурному наследию прошлого, но и
в творчестве, создании того, чего еще никогда не было. Овладе-
вая объектами, уже созданными предыдущим поколением, пред-
ставители нового поколения используют их по-новому. Рисуя
процесс освоения ребенком предметов человеческой культуры,
Блондель подчеркивает, что рука ребенка повторяет прадедов-
ские жесты ^^. Такого рода повторение — низший этап освоения
'* См. Ch. Blondel. Introduction à la psychologie collective, p. 61.
^5 Cm. K. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 133.
^^ См. Ch. Blondel. Iniroduction à la psychologie collective, p. 116.
1^ Ibidem.
68

культуры, «прадедовские» жесты повторяются применительно
к совершенно новым объектам и регулируются совершенно
иной психической деятельностью. А объекты «прадедовских
жестов» начинают вызывать действия человека, радикально ме-
няющие их значение.
• Постоянное творение нового обусловлено всем процессом
развития общественного производства, меняющимися потреб-
ностями общества. Но Блондель, как и все представители фран-
цузской социологической школы, абстрагируется от реальной
жизни общества и поэтому не в состоянии вскрыть причины раз-
вития мышления и других сторон психики. Односторонне истол-
ковывается Блонделем и процесс овладения объектами,переда-
ющимися от поколения к поколению. Блондель сводит его к
освоению способов использования о'бъектов. Но важнейшей сто-
роной истинной ассимиляции человеком предметов материаль-
ной и духовной культуры является овладение способами сози-
дания предметов. Это разделение способов использования и со-
зидания, а также выяснение того, как меняются от общества к
обществу эти способы применительно к сходным объектам, mo-j
жет помочь при разработке проблемы исторического развития
психики человека.
Более глубоко, с иных методологических и теоретических по-
зиций проблема социально-исторической природы психики была
разработана Пьером Жане. В отличие от представителей школы
Дюркгейма, Жане пытается преодолеть сведение общества к со-
вокупности''коллективных представлений, к коллективному со-
знанию, а отношения между людьми — к психологическим свя-
зям. Подчеркивая формирование всей психики человека в со-
циальных действиях, Жане считает основной их чертой сотруд-
ничество между людьми. Все социальные действия, по его сло-
вам, «состоят в сотрудничестве, в таком разделении актов, при
котором один индивид делает первую часть действия, а дру-
гой— вторую его часть» ^^.
По-иному решает Жане и проблемы соотношения индивида
\ общества. Обосновывая невозможность их противопоставле-
ния, он доказывает, что лишь в обществе и благодаря обществу
человеческое природное существо становится индивидом, что
«создание индивида есть социальное дело, не имеющее ничего
общего с метафизикой души» ^^. С этой позиции Жане подвер-
гает критике представителей школы Дюркгейма, допускающих
существование в индивиде свободного от социальных влияний
мышления, на которое якобы накладывается социализирован-
ная мысль. Его критика направлена не только против Дюркгей-
ма, но и против Блонделя, утверждающего отсутствие харак-
18 Р, Janet. L'évolution psychologique de la personnalité. Paris, 1929, p. 189.
19 Ibid., p. 268.
69

теристик социального мышления у душевнобольного чело-
века
20
Психологическая концепция Жане также глубоко отлична
от взглядов на психику представителей французской социологи-
ческой школы. Последние рассматривали психику лишь как со-
вокупность психических явлений, образующих совершенно само-
стоятельное, независимое от деятельности и поведения царст-
во. В противовес им, Жане считает психику начальным звеном
поведения, его неотъемлемой частью, представляющей собой
ансамбль различных психических актов. Такое понимание пси-
хики позволило Жане обосновать гипотезу о социальности и
историчности не только соде|ржания, но и самих механизмов
психической деятельности.
Не удовлетворяясь исследованием отдельных сторон психики
человека, Жане вводит в сферу своего изучения личность, опре-
деляя ее как формирующийся в социальной среде ансамбль спе-
цифических операций и поведения, который служит индивиду
для того, чтобы строить, поддерживать и совершенствовать свое
единство и свое отличие от остального мира. Подчеркивая исто-
рическую природу личности, Жане видит в ней построение, «воз-
веденное постепенно в ходе столетий, как и все творения чело-
века, так же как мораль, религия, правительство» 2^.
В личностном ансамбле Жане придает особое значение па-
мяти— истинно человеческой мнемической деятельности, опира-
ющейся, конечно, на способность индивида запечатлевать внеш-
ние воздействия, но качественно от нее отличной. Мнемическая
деятельность человека возникает одновременно с появлением
общества: «Память, есть прежде всего социальная функция...
она представляет собой изобретение человечества» ^^.
На ранних этапах развития общества мнемическая деятель-
ность, согласно его концепции, была особой формой взаимодей-
стдия между людьми. Она имела строение полностью разверну-
того социального действия, т. е. действия, совершаемого несколь-
кими людьми, участвующими в достижении единой поставлен-
ной коллективом цели. В этих условиях память выступала как
способ объединения отсутствующих и присутствующих членов
общества.
Типичным для ранних форм мнемической деятельности явля-
ется, например, поведение гонца, посланного вождем с поруче-
нием к отсутствующим членам племени, -чтобы сообщить им что-
либо; или поведение часового, получившего приказ предупре-
дить племя о приближении врага. Всякое поручение или приказ
20 я. Janet. De l'angoisse à Textase, t. I. Paris, 1926, p. 323, 324.
2î P. Janet. L'évolution psychologique de la personnalité, p. 459.
22 P. Janet. L'évolution de la mémoire et de la notion du temps, t. IL Paris,
{1928J, p. 220-^221.
70

есть прежде всего предъявляемое другому человеку требование
совершить акт запоминания — произвольный акт социального
уровня регуляции. Получив поручение, гонец делает усилие,
чтобы запомнить его, он его повторяет сначала вслух, затем про
себя. Актуализация же его происходит под влиянием вопроса
соплеменников, заданного гонцу по прибытии. Это мнемическое
поведение повинуется основному закону социального действия;
действие, осуществлявшееся некогда между индивидами, инте-
риоризуется и превращается в принцип функционирования пси-
хической деятельности самого субъекта. «...Субъект,— пишет
Жане,— репродуцирует по отношению к себе самому то поведе-
ние, которое он осуществлял по отношению к другим; он реаги-
рует на свои собственные действия социальным образом, он со-
трудничает с самим собой» 2^ Человек начинает самому себе
отдавать приказ что-то запомнить, он проверяет себя, задает
себе вопросы и т. п.
На более высоких ступенях развития общества возникает, по
Жане, более сложная форма мнемической деятельности — рас-
сказ, повествование о событиях, виденных самим индивидом,
воспроизведение их в речевой форме перед отсутствовавшими
членами общества. Непонимание со стороны других вынуждает
субъект реконструировать свой рассказ, логически упорядочи-
вать его.
Чтобы не забывать увиденное, человек начинает использо-
вать в качестве мнемических вех какие-либо предметы, условно
связанные им с отдельными эпизодами события, последователь-
ность вех помогает eiMy расположить свой рассказ во времени.
Сформировавшаяся у человека установка на пересказ виден
ных событий начинает генерализоваться и применяется субъек-
том к самому себе: он облекает в речевую форму, рассказывает
самому себе эпизоды собственной жизни и создает, таким обра-
зом, историю своей жизни.
Развиваемая Жане теория социальной природы памяти и ее
исторического развития отлична от концепции памяти как со-
циального явления, выдвинутой Морисом Гальбваксом. Для
Гальбвакса социальность памяти выражается в использовании
индивидом для фиксации своих воспоминаний мнемических вех,
выработанных обществом,— системы летосчисления, календари,
памятные даты, традиции и т. п. Исследование в этом случае
выявляет важнейшее значение «рамок коллективной памяти, на
которые опирается индивидуальная память» 2^. В отличие от
Гальбвакса, Жане доказывает социальность самих механизмов
мнемической деятельности индивида. С точки зрения его теории.
^ Р. Jarveti La psychologie de la conduite.— «Encyclopédie française:^, t. VIII. La
vie mentale. Paris, 1938, p. 8Ю8—13.
24 M. Halbwachs. Op. cit., p. 281.
71

историчность памяти заключается не просто в развитии «рамок
коллективной памяти», но в появлении новых видов мнемиче-
ской деятельности.
Углубляя понимание социальности и историчности психики
человека, концепция Жане не создает, однако, условий для пол-
ной реализации принципа историзма. В ней раскрывается детер-
минированность психической деятельности индивида самим фак-
том общественной жизни, выражающейся в речевом общении и
сотрудничестве людей. Но эти черты — речевое общение и -со-
трудничество— свойственны человеческому обществу на любой
стадии его развития. Тем самым делается попытка выявить
лишь механизмы психической деятельности, свойственные всем
людям, независимо от исторической эпохи. Беря за исходный
пункт своего анализа «общество вообще», Жане закрывает путь
к выявлению причин и условий исторического развития психики
человека. Намечая этапы исторического развития -памяти — сна-
чала запоминание поручения или приказа, затем составление
рассказа, описание 'СО'бытия,-—он не может указать причины
усложнения мнемической деятельности, выявить те изменения в
жизни общества, которые обусловили развитие памяти человека.
Далее, в теории Жане не указывается, каким же образом
возмож'но восстанавливать, реконструировать особенности пси-
хики человека в ходе истории. Индивид изображается как об-
щающееся и сотрудничающее существо, как существо деятель-
ное. Подчеркивая неразрывную связь психики и деятельности,
Жане говорит: «Психология является не чем иным, как наукой
о человеческих действиях» 2^. Указывая на детерминированность
этих действий воздействием внешнего мира, исследователь в то
же время обращает внимание на их преобразующий характер.
И тем не менее в теории Жане деятельность человека рассмат-
ривается в отрыве от своего продукта — объективированных ре-
зультатов деятельности. Но в таком случае исключается сама
постановка вопроса о возможности воссоздания психического
облика уже не существующих представителей минувших истори-
ческих эпох.
Дюркгейм и его последователи .попытались выделить продук-
ты созидательной деятельности общества, по которым можно су-
дить о своеобразии индивидуального сознания на ранних этапах
развития. Однако выявленные ими продукты оказались сведен-
ными к «коллективным представлениям» и, более того, к очень
ограниченному кругу этих представлений — к мифам, религиоз-
ным верованиям и обрядам. Так, Дюркгейм подверг исследова-
нию тотемическую систему религии, характерную для клановой
организации общества, бытовавшей еще у аборигенов Австра-
25 р. Janet. L'évolution de la mémoire et de la notion du temps, t. I. Paris,
[1928}, p. 23.
72

ЛИИ и североамериканских индейцев. Интерпретация Дюркгей-
мом происхождения, содержания и объектов религиозных веро-
ваний строится на атеистической основе. Он доказывает, что нет
никакого божественного ума, стоящего над людьми, а религию
определяет как «'Систему понятий, посредством которых индиви-
ды представляют себе общество и свои связи с ним»^^. с этой
точки зрения религиозные силы оказываются ^коллективной си-
лой общества, моральной мощью клана, группы, а религиозные
обряды — проявлением потребности членов общества в сплоче-
нии, в возобновлении, оживлении коллективных чувств.
Свои положения, раскрывающие социальное происхождение
коллективных религиозных представлений, Дюркгейм направлял
против антиисторического подхода к сознанию человека ряда
ученых английской антропологической школы — Тэйлора, Фрэ-
зера, Боаса и др. Последние считали религиозные представле-
ния естественным проявлением индивидуальной природы чело-
века. Но, доказывая социальность религиозных представлений
индивида, Дюркгейм по существу приходит к не менее антиисто-
рическим позициям. Столь мистифицированную и неадекватную
форму общественного сознания, как религия, Дюркгейм объяв-
ляет вечной и неотделимой от существования человека в обще-
стве. По его мнению, понять религиозную природу человека зна-
чит «выявить существенный и перманентный аспект человече-
ства»^^. Здесь стирается качественное различие между научным
пониманием общества и религиозным представлением о нем. На-
учная мысль предстает лишь более совершенной формой рели-
гиозной мысли 2^. Эти положения отчетливо выявляют те пози-
ции антиисторизма, которые уже содержались в выводе Дюрк-
гейма о том, что социальное существо лишь надстраивается над
индивидуальным в психике человека. В конце концов оказалось,
что и социальное существо, по Дюркгейму, является в значи-
тельной степени совокупностью религиозных представлен'ий.
Не смог обосновать тезиса об историчности мышления и пси-
хики человека и Люсьен Леви-Брюль. Как и Дюркгейм, он по-
пытался выявить структуру мышления (Первобытного человека
путем анализа мифов и преданий обществ, находящихся на низ-
ших ступенях развития.
В своих первых работах Леви-Брюль пришел к выводу о су-
ществовании особой структуры мышления, отличной от логиче-
ской. О'н присвоил ей название пралогической. Пралогическое
мышление, в его трактовке, имеет мистический характер, оно не
чувствительно к логическим противоречиям и непроницаемо для
опыта. Обобщения, характерные для пралогической структуры.
26 £. Durkheim. Les formes élémentaires de la vie religieuse, p. 323.
27 Ibid., p. 2.
28 Cm. ibid., p. 613.
73

подчиняются закону партиципации: предметы объединяются не
по сходству их качеств и свойств, но по сходству приписывае-
мых вещам мистических сил. Очень скоро, однако, Леви-Брюль
перестает считать пралогическое мышление стадией, предшест-
вующей логическому мышлению, но рассматривает его уже как
особый тип мышления, сосуществующий «в одном и том же об-
ществе и часто,— быть может, всегда — в одном и том же со-
знании» с логическим мышлением. Сочетание двух разных струк*
тур характеризует, как думает Леви-Брюль, и ум современного
человека: «...Наша умственная деятельность является одновре-
менно рациональной и иррациональной. Пралогический и мисти-
ческий элементы сосуществуют в ней с логическим» ^э.
В позднейших работах ученый отказывается от термина
«пралогический» и усматривает отличительную черту мысли, со-
существующей с логическим мышлением, в ведущей роли аффек-
тивности. Мистический характер этой мысли и есть, собственно,
проявление логики эмоций. Но в таком случае первобытное
мышление обладает лишь более значительной выраженностью
аффективных компонентов. В своих «Записных книжках» Леви-
Брюль пишет о том, что не существует первобытного мышления,
которое якобы отличается от другого двумя свойственными ему
характеристиками (мистической и пралогической). Есть мисти-
ческое мышление, которое сильнее выступает и легче наблюда-
ется у «первобытных», нежели в нашем обществе, но существует
во всяком человеческом уме.
Итак, анализ изложенных выше теорий убеждает в том,
что их авторам и представителям не удалось реализовать исто-
рический подход к изучению психики человека. Одна из основ-
ных причин неудачи — отсутствие научного анализа общества,
основных этапов его развития и преобразования, т. е. сущест-
венлых изменений, обусловливающих, нередко сложным и опо-
средствованным путем, изменение психики человека. Поэтому
даже такой тонкий и проницательный психолог, как Жане, до-
казывавший социальную природу не только содержания, но и
самих механизмов психической деятельности, не смог показать,
в чем же заключается их развитие в ходе истории человечества.
Препятствием на пути разработки проблемы исторического
развития психики стало и одностороннее понимание человека —
не как созидателя духовных и материальных ценностей, творца
истории, деятеля общественного развития, -но лишь в качестве
носителя части коллективного сознания, существа, занимающе-
гося преимущественно общением с себе подобными. Пусть даже
иногда признается, что это общение протекает и в практическом
плане, и человек, будучи частью 'профессиональной группы,
делает нечто. Результаты его деятельности, творения человека
2® Л. Леви-Брюль. Первобытное мышление. М., 1930, стр. 320.
74

остаются за пределами психологического анализа, как совершен-
но чуждые его психике и не оказывающие обратного влияния
па своего творца.
Марксистская материалистическая психология разрабатывает
проблему исторического развития психики на принципиально
иной методологической основе. Главное направление ее исследо-
ваний— это выявление тех существенных объективных связей,
которые включают в себя психику человека и определяют ее.
В конечном счете такую систему связей образуют конкретные
общественно-экономические условия жизни. Но они детермини-
руют психику человека, его сознание не непосредственно, а че-
рез деятельность человека.
Строение деятельности человека обусловливается конкрет-
ными общественно-историческими условиями и обусловливает, в
свою очередь, строение психики и сознания. Это положение име-
ет самое фундаментальное значение для организации совмест-
ных работ психолога и историка над проблемой исторического
развития психики. Именно психолог должен дать историку си-
стему понятий, наиболее адекватно отражающую природу пси-
хики, с тем чтобы через ее призму историк мог анализировать
исторический материал. Эта система .понятий создается в иссле-
довании строения созидательной деятельности человека.
Трудовая деятельность является основной и естественной
формой человеческого бытия, но бытия не изолированного чело-
века, а человека, живущего в обществе. Созидательная деятель-
ность выступает как такой способ включения человека в обще-
ство, при котором само общество формирует индивида. В про-
цессе созидания участвует весь человек; труд требует всех его
жизненных сил, фQpмиpyeт всю его Ж'изнедеятельность. Под уг-
лом зрения будущей созидательной деятельности совершается и
воспитание индивида. Психика лолучает свое значение и функци-
онирует внутри системы созидательной деятельности. Включен-
ная в нее, психика составляет 'побудительную, регулирующую,
контролирующую часть деятельности. Только занимая свое ме-
сто в структуре деятельности, психические процессы и явления
образуют взаимосвязанные ансамбли, цементируемые основным
мотивом. Отсюда следует, что общество, подготавливая челове-
ка к созидательной деятельности, оказывает всестороннее влия-
ние на него. Общественно детерминированными оказываются не
только представления человека, содержание его сознания, как
это предполагал Дюркгейм, но и механизмы его психической
жизни и функционирование самого организма.
Поскольку никакое общество не может существовать без со-
вместной трудовой деятельности людей, предполагающей обще-
75

ние посредством речи, эти факторы — труд и речь — обусловли-
вают формирование некоторых устойчивых характеристик пси-
хической деятельности человека, сохраняющихся на всех этапах
исторического развития. Устойчивые характеристики зависят от
самого факта общественной жизни человека. Но на разных эта-
пах развития общества различными оказываются строение дея-
аельности человека, условия ее выполнения, характер общения
людей и т. д. Все эти обстоятельства и определяют историчность
психики человека, ее общественно-обусловленную изменчивость.
В связи с вопросОхМ о разной мере устойчивости и изменчиво-
сти психических явлений в ходе развития общества можно вы-
двинуть предположение о том, что в наибольшей степени изме-
няется мотивационно-волевая сфера деятельности, образующая
важнейшую характеристику личности. Если исследовать строе-
ние деятельности и определяемое ею строение психики человека,
живущего в современном обществе, то выявляется сложнейшая
картина. Выделяется ,прежде всего иерархическая структура мо-
тивационной сферы человека, включающая в себя целые ансамб-
ли соподчиненных мотивов. С точки зрения диахронической, раз-
личные цели, располагаясь во временной перспективе, уходят в
далекое будущее. Если же рассматривать цели человека в син-
хроническом аспекте, то мы увидим, что важнейшее место среди
них занимают те, которые он сам ставит себе. Собственные цели
тоже социально обусловлены, но достигаются они иначе, чем
цели, навязанные извне, когда человек действует по обязанности.
Человек не просто действует— в деятельности он поднимается
на высшую ступень актив'ности личности. Он целенаправленно
преобразует свою природную и социальную среду, переживает
себя как неповторимую индивидуальность и, будучи субъектом,
одновременно делает самого себя объектом своей созидательной
деятельности, стремясь приблизиться к выбранному идеалу.
Чувства и аффекты человека в значительной мере связа'ны с
результатами его деятельности, со степенью ее успешности. Но
переживание успеха зависит не только от объективной значимо-
сти результата, но и от уровня стремлений индивида, от оценки
им своих возможностей, от высоты поставленных им перед со-
бой целей.
Здесь кратко охарактеризована структура деятельности
современного человека и связь с нею строения психики. Сопо-
ставление с последним строения сознания человека на низших
этапах развития общества позволяет выявить историчность не
просто содержания, но и строения самих механизмов осуществ-
ления психической жизни человека. Исследуя особенности cTipoe-
ния деятельности человека на ранних этапах первобытнообщин-
ного строя, зависящие от общественно-экономических условий
той эпохи (отсутствие общественного разделения труда, отноше-
ний частной собственности и т. д.), А. Н. Леонтьев пришел к вы-
76

воду, что общественное по своей природе строение деятельности
еще не охватывало тогда всех ее видов з°. Но поскольку именно
общественным строением деятельности определяется процесс
осознания, круг осознаваемого был еще очень узок. В результате
одинакового отношения членов коллектива к условиям, средст-
вам и результатам коллективного труда общеколлективное зна-
чение тех или иных событий, явлений, объектов совпадало с лич-
ностным смыслом их для отдельного человека. Сфера мотивации
отличалась простейшим строением. Когда отдельные люди при-
обретают постоянные производственные функции, строение мо-
тивов усложняется: цель их особой производственной деятель-
кости сама становится мотивом. Понимание человеком связи
цели его действий с потребностями общественного производства
означает осозналие им этой цели, превращается в мотив, подчи-
няющийся более высокому мотиву — требованию общества. Так
расширяется сфера осознаваемого, которая, однако, еще очень
долго не включает в себя внутренний мир человека.
Как показывают исследования этнографов и социологов, че--
ловек длительное время не чувствует себя истинным субъектом
своих действий. Он воспринимает себя и окружающих людей
прежде всего как объект воздействия божественных сил, мифи-
ческих существ и как инструмент их воли. Вследствие этого иной
характер имеют такие важные звенья деятельности, как принятие
решения и борьба мотивов. Самые важные решения нередко за-
висят от результатов гадания.
Анализируя этнографический материал, Л. С. В.ьгготский обра-
щает особое внимание на тот факт, что у многих племен «ни од-
но важное решение в затруднительных случаях не принимается
без бросания жребия. Брошенные и упавшие определенным
образом кости являются решающим вспомогательным стимулом
в борьбе мотивов»^^
Выделение у современного человека устойчивых, хорошо осо-
знанных, перспективных целей и мотивов его ведущей деятельно-
сти, подчиняющей другие виды деятельности, обусловливает
цельность, интегрированность его личности. Как можно судить
по этнографическим материалам, на низших стадиях развития
общества личность человека, напротив, как бы растворяется в тех
общественных группах, членом которых является человек. Его
реальное единство дробится на ряд личностных образований,
возникающих в моменты его включения в ту или иную группу.
Об этом свидетельствует, например, существова'ние нескольких
имен для одного человека, мотивированное потребностью назы-
вать его по-разному в зависимости от ситуации. Хорошо извест-
но, что при клановой организации общества, да и позднее, имя
отождествлялось с человеком.
^^ См. Л. Н. Леонтьев. Проблемы развития психики. М., 1965, стр. 294.
31 Л. С. Выготский. Развитие высших психических функций. М., 1960, стр. 96.
77

По данным Ленарда, вождь живущего в Новой Каледонии
племени, выступая в функции вождя, носит одно имя. Среди со-
седних народов и в легендах он известен под другим именем.
При обш^ении с сестрами своего отца, с братьями и т. д. вождь
выступает опять-таки под иными именами. Наконец, есть у него
и священное мифическое имя, которое запрещается произносить.
Эти данные могут быть истолкова'ны таким образом, что измене-
ние вида деятельности, определяющее проявление разных сто-
рон личности, переживается и истолковывается как полное из-
менение личности.
Все эти отрывочные сопоставления призваны лишь проиллю-
стрировать и подтвердить необходимость исследова'ния и ана-
лиза исторических, этнографических и других материалов с
целью воссоздания характерного для данной эпохи и данных
конкретно-исторических условий строения деятельности, что
позволит выявить и зависящее от него строение психической
жизни человека. Изменение условий общественной жизни, усло-
вий общественного производства может повлечь за собой сдвиги
в психике, в сознании человека лишь путем преобразования его
деятельности, каких-то звеньев в ее строении, взаимодействия
человека с другими членами общества. Постепенно новый прин-
цип организации деятельности человека становится принципом
организации и функционирования его психических процессов,
умственной деятельности и личностной системы.
Так, размышление как особый вид психической деятельности
человека, заключающийся в рассмотрении со всех сторон свое-
го мнения в отношении собственных слабых сторон и аргументов
в rtx защиту, могло сформироваться у человека только тогда,
когда развитие общества привело к возникновению обществен-
ных обсуждений важных вопросов, когда нужно было учиться
аргументировать свою позицию и т. д. В данном случае недо-
статочно исследовать своеобразие в определенных конкретно-
исторических условиях изолированно рассматриваемых процес-
сов восприятия, памяти или мышления человека, но необходимо
выяснить, в какой структуре деятельности они функционируют
и как ею определяются.
Возможные и плодотворные пути исследования развития пси-
хики в процессе эволюции общества мы хотели бы продемонст-
рировать на примере работ некоторых представителей истори-
ческой науки во Франции, исследующих психический облик че-
ловека разных эпох. С этой точки зрения привлекает внимание
обширное исследование последователя Люсьена Февра — Робе-
ра Мандру, попытавшегося воспроизвести некоторые характер-
ные черты личности француза эпохи Возрождения ^^^ Он про-
^2 См. R, Mandrou. Introduction à la France moderne. Essai de psychologie
historique. Paris, 1961.
78

водит анализ в социально-психологическом плане и не претен-
дует на выявление особенностей психологических процессов в
индивидуально-психологическом аспекте. В-нимание Р. Мандру
привлекают уже сложившиеся личностные характеристики. Он
пытается наметить условия формирования и наиболее плодо-
творный способ изучения их. Если восстановить логику его ра-
боты, то в качестве ключа к анализу общественной психологии
у Мандру выступают разные формы деятельности, характерные
для основных представителей социальных групп в эпоху Воз-
рождения, и определяемые этой деятельностью социальные от-
ношения.
Основные типы деятельности берутся Мандру еще очень гло-
бально, и тем не менее таким путем ему удается ттрийти к инте-
ресным результатам.
Отстаивая тезис об историчности психики человека, Мандру
пишет: «В противоположно'сть широко распространенной стара-
ниями философов и 'писателей концепции о вечном человеке, по-
стоянно тождественном себе в своих материальных и духовных
потребностях, в своих страстях и равномерно распределенном
здравом смысле, историк утверждает — и показывает — вариа-
ции, эволюцию людей во всех отношениях, начиная от нервной
уравновешенности и кончая умственным инструментарием; каж-
дая цивилизация или, скорее, каждый момент цивилизации вы-
являет, что человеческое существо изрядно отличается как от
своих предшественников, так и преемников» з^.
Выступая против антиисторического подхода к психике чело-
века, Мандру в то же время отвергает и попытки исследовать
эволюцию познавательно-аффективной целостности человека как
движение замкнутой 'системы, содержащей единственно внутри
себя предпосылки и условия своего развития. Он доказывает,
что эволюция психологических характеристик человека неотде-
лима от развития всех сфер развития общества. «Попытка изо-
лировать психологическую историю (даже под красивым назва-
нием истории идей и чувств или же социальной истории идей),—
считает Мандру, — малоперспективное предприятие: история
мышления (mentalités) в каждый момент является неотделимой
частью целостной истории, понимаемой... как методологическое
требование каждого момента исследования» з^. Ставя своей за-
дачей не простое описание или перечисление психологических
черт француза эпохи Возрождения, но их толкование, Мандру
ищет их объяснения в особенностях материальной и духовной
деятельности людей, прямо зависящей в свою очередь от сдвигов
в социально-экономических условиях. В соответствии с этой по-
зицией он формулирует цель исследования — «проследить лю-
33 Ibid., р. 13.
34 Ibid., р. 366.
79

дей в их занятиях и материальной цивилизации... с тем чтобы
найти значимые объяснения их умственных позиций» з^.
Мандру понимает общественное бытие как совокупность ос-
новных типов деятельности людей. Отсюда вытекает его метод:
стремясь изучить общественную психологию через общественное
бытие, он анализирует психологию человека прежде всего в ас-
пекте его деятельности и места, занимаемого им в системе об-
щественных отношений. Такой подход к проблеме принципиаль-
но отличает позиции Мандру от идеалистических установок
представителей школы Дюркгейма. Именно реальные занятия и
дела человека, подчеркивает психолог, вбирают все существен-
ное в человеческой жизни и накладывают глубокую печать на
мозг и сердце людей ^^.
По 'Существу выделяемые Мандру разные типы деятельно-
сти выступают как характеристики различных социальных
классов и групп. В качестве главной характеристики эпохи Воз-
рождения Мандру выдвигает развитие зачатков капиталисти-
ческого способа производства — расширение сферы товарного
производства, торговли, банковских операций, кооперации, а
позднее — мануфактуры. Через анализ новой формы деятель-
ности выявляются психологические характеристики формирую-
щегося нового класса ^буржуазии, своеобразное общественное
бытие которой вызывает и определяет дальнейшее развитие та-
ких личностных свойств, как дух индивидуальности, предпри-
имчивости, любознательности, инициативности.
Новая деятельность требует от представителей молодого
класса стремления к овладению значительными знаниями. Фор-
мирующаяся буржуазия добивается открытия колледжей в раз-
ных городах, где их дети могли бы приобретать необходимые
знания для новых сфер деятельности. Стремлению к знаниям
благоприятствует появление книгопечатания. Открытие в эту
эпоху новых земель и выдвижение гипотез о существовании еще
неизвестных, создание научных теорий, связанных € именами
Коперника, Леонардо да Винчи, позднее Кеплера и Галилея,
способствуют утверждению оптимистического духа — веры в че-
ловеческие силы.
Вызванные к жизни Возрождением идеалы человеческого
прогресса, интерес к человеческой личности нашли выражение в
творчестве гуманистов, ученых, художников, развивших новый
взгляд на природу и человека. Естественно, однако, что перечи-
сленными выше видами деятельности могли заниматься лишь
небольшие группы людей из привилегированных слоев общества.
Иные виды деятельности типичны для широких народных масс.
2^ R. Mandrou. Introduction à la France moderne, p. 10,
^-6 Ibid., p. 195.
80

Характер аграрного труда в сельских местностях и ремесленни-
чества в городах о'пределил и особенности психического обли-
ка представителей самых широких слоев населения. Тяжелую
печать на мышление и интеллект труженика того времени нало-
жило господство рутины в области ручного труда. Авторитет
традиций предписывал использование неизменных способов, ме-
тодов, правил, орудий производства. Консерватизм особенно ска-
зывался в сельском хозяйстве, где, например, в течение целых
двух столетий (с XVI по XVIII в.) происходило освоение выве-
зенных из Америки растений и овощей. Примитивные средства
обработки земли не могли обеспечить высоких урожаев. Посто-
янный голод — характерная черта сунхествования низших слоев
населения. Давление традиций несколько ослабевает лишь у го-
родских ремесленников, имеюплих более •непосредственный до-
ступ к рынкам сбыта и испытываюш^их на себе некоторое их
влияние. Самым же значительным проявлением ломки рутины
стала организация городских мануфактур.
В качестве важных факторов, формировавших психический
облик труженика той эпохи, Мандру называет тяжелый и мало-
производительный труд, непрерывную борьбу с трудностями,
ожесточавшую человека, постоянное недоедание, вызывавшее
страх перед завтрашним днем, боязнь голода, опустошительные,
наводящие ужас эпидемии чумы, тифа, «горячки», безжалостно
косившие истощенных людей.
Не располагая еще интеллектуальными средствами для глу-
бокого понимания закономерностей природы и имея более чем
скромные средства для ее практического преобразования, «сред-
ний» человек конца средневековья испытывал страх перед ней.
Чувство беспомощно'сти перед лицом естественного мира Манд-
ру считает одной из характерных черт психологии человека
XVI—XVII вв. Зарождавшееся же чувство больших возможно-
стей человека оставалось пока свойственным лишь небольшой
группе передовых людей своего времени.
Непрерывно борясь с различными трудностями и бедами, че-
ловек живет, таким образом, в постоянном напряжении и готов-
ности отражать грозящие ему опасности. Все перечисленные об-
стоятельства объясняют вторую характерную черту психической
жизни людей периода Возрождения — их повышенную эмоцио-
нальность, гиперсензитивность.
По мнению Мандру, аффективная и интеллектуальная сферы
гораздо сильнее слиты в ту эпоху, нежели в настоящее время.
Всякое восприятие аффективно окрашено. Вся жизнь человека
наполнена резко контрастными чувствами, которые он отнюдь
не сдерживает и не скрывает. Воспитываясь в атмосфере тра-
диций, одобряющих насилие, допускающих свободное проявле-
ние сильных эмоций, человек начинает испытывать в них по-
требность. Отсюда тяга к зрелищам наказания и смертной казни,
81

вызывающим сильные переживания. Отсюда же безудержное
веселье, «пароксизмы жизни», как выражается Мандру, на мно-
гочисленных праздниках. Слезливость и жестокость, мгновенно
вспыхивающая ярость и панический страх, буйная радость и до-
водящая до смерти скорбь, печаль — таковы особенности аффек-
тивной сферы личности того времени. При этом сила чувств пол-
ностью соответствует патетике их выражения. Заломленные в
скорби руки, слезы, рыдания, вопли и даже обмороки — харак-
терные проявления эмоций как у женщин, так и у мужчин.
Мандру, таким образом, на конкретном материале пытается
раскрыть историчность эмоций и доказать их прямую зависи-
мость от социально-экономических условий. Привлекаемые им
для анализа факты не вызывают сомнения. Но их интерпрета-
ция как явления, наиболее типичного для эпохи Возрождения,
не кажется убедительной. Несомненно, повышенная эмоциональ-
ность и удивительная несдержанность чувств действительно бы-
ли тогда отличительной чертой большинства людей, принадле-
жащих к различным социальным группам. Но наиболее рас-
пространенные явления — не всегда самые характерные и са-
мые важные. Выявляемые Мандру особенности аффективной
сферы человека — наследие средних веков, выражение основных
черт феодального общества. Совершающееся же в 'борьбе с фео-
дализмом формирование капиталистических отношений предъ-
являет новые требования к психической деятельности человека,
в том числе умение хорошо владеть своими чувствами, умение
подавлять их, проявлять лишь в нужный момент. Эта сторона
исторического процесса выпала из поля зрения Мандру, и сле-
дует признать, что он далеко не исчерпал все возможности ана-
лиза психики человека через его деятельность.
Включаясь в тот или иной вид деятельности, человек непре-
менно вступает в отношения с другими членами общества, кото-
рые,- принадлежа к определенным существующим конкретным
социальным группам, тем самым выступают как важный фактор
социальной детерминации личности. Мандру не интересуют ин-
дивидуальные отношения человека с теми или иными членами
группы. Предметом его изучения становятся группы, взятые как
единицы жизни общества, их место в общественном производ-
стве, социальные отношения внутри групп и между ними. Как
неоднократно говорилось, эти отношения подчиняют человека
общественной психологии, свойственной именно данной группе.
В качестве основной единицы общества (группы) Мандру выде-
ляет социальный класс. Используемый ученым метод исследо-
вания психологии общества посредством анализа его классовой
структуры принципиально расходится с методом буржуазной
исторической науки, что необходимо отметить как позитив-
ное явление. Как отмечает сам Мандру, немарксистская наука,
не осмеливаясь признаться, что ее псевдопозитивизм отражает
82

политический консерватизм, с^1итает неправомерным применить
понятие класса и классовой борьбы для характеристики общест-
ва эпохи Возрождения 3^.
Анализируя классы дворян (феодалов), буржуазии, крестьян
и другие социальные слои феодального общества XVI—XVII вв.,
Мандру констатирует установление в этот период более тесных
связей в рамках каждой социальной пруппы. Процесс группо-
вой консолидации солровождается одновременным ростом анта-
гонизма между группами. Внутренняя солидарность стимулиру-
ется агрессивностью по отношению к другим классам. Агрес-
сивность в свою очередь перерастает в классовую борьбу Ч
Стремление к замыканию в рамках своей социальной группы
обнаруживается и в более мелких группировках населения —
церковных приходах и семье. Безграничная власть традиций,
неписаных правил пронизывает все существо человека, входя-
щего в определенную группу. Человек с детства впитывает ми-
ровоззрение данной группы, ее способы отношения к другим лю-
дям и к 01^ружающей действительности. Сильнейший конфор-
мизм оказывается типичнейшей чертой поведения человека в
группе. А его оборотной стороной является враждебность,
агрессивность к членам иных групп. «Конформизм—социаль-
ную агрессивность» Мандру -считает третьей существенной ха-
рактеристикой общественной психики человека того времени.
Итак, в широкой панораме французского общества в период
Ренессанса выделяется зарождающийся класс буржуазии — но-
ситель черт новой психологии — и небольшая группа гуманистов,
философов, художников, выражающая языком искусства, науки
и философии черты нового человека. Наряду с ними существует
огромная масса крестьян и ремесленников, социальное положе-
ние которых не предоставляет им, казалось бы, никаких возмож-
ностей для усвоения новой психологии. Ведь социальные усло-
вия существования тружеников остаются в основании теми же,
что и в средние века, — гнет традиций, неграмотность, тяжкий
труд, голод, замыкание в своих узких географических и социаль-
ных границах.
Тем не менее у широких слоев крестьянско-плебейских масс
начали формироваться новые черты личности, отражающие дух
эпохи. Каналом распространения и усвоения новой психологии
оказались новые религиозные учения, выражающие интересы мо-
^' См. R, Mandrou. Introduction à la France moderne, p. 138.
^'^ Защищая возможность и необходимость применения понятия «классовой
борьбы» для характеристики столкновений основных социальных групп в
эпоху Возрождения, Мандру ссылается на исследования проф. Б. Ф. Порш-
нева, показавшего, что уже в 1623—1648 гг. крестьянские массы обращают
свой гнев против замков феодалов, хотя нередко знать использует их вы-
ступления в своих целях. См. Б. Ф. Поршнев. Народные восстания во Фран-
ции перед Фрондой (1623—1648). М., 1948 (Перевод на франц. яз. в
1963 г.).
83

Лодой буржуазии и направленные против католической церкви —
оплота феодализма. Возрождая представления раннего христиан-
ства, многие представители Реформации требовали равенства в
общественных отношениях. Отклик в народных массах получил и
выдвинутый Кальвином принцип мирского аскетизма. Большое
распространение нашли идеи Лютера. Усваиваясь широкими
слоями населения, эти учения преобразовывались в народные
ереси, теряли характер какого-либо определенного учения, но
сохраняли свою направленность против церкви и, следовательно,
против основных устоев жизни средневековья. Во многих городах
Франции, по данным Мандру, разбивались статуи святых.
Движение Реформации Мандру справедливо считает прояв-
лением характерной для Возрождения индивидуалистической на-
правленности личности, вырвавшейся из оков традиций и дотхМ.
Представляется, что данная черта личности, перечисляемая
Мандру наравне со многими другими, должна бы занять цент-
ральное место в характеристике психического облика человека
Возрождения. Все движение Реформации идет под знаком по-
вышенной значимости личности. Правда, это признание личной
индивидуальности носило весьма специфический характер и фор-
мулировалось в терминах признанной и господствующей церков-
ной догматики. И потому сама личная инициатива провозглаша-
лась выполнением абсолютно предопределенной божественной
воли. Признавая индивидуальный характер основной характери-
стики личности — ее общения с богом, — протестантизм, как пра-
вило, отрицал в то же время, что человек способен преодолеть
свою греховность, что способность творчества имманентно при-
суща ему самому.
Однако главная направленность идей протестантизма была
антиконформистской. Он посягал на основную посылку средне-
вековой идеологии, отвергая католическую церковь и духовенство
в качестве необходимых посредников между человеком и богом
и утверждая возможность для каждого человека вступать в лич-
ное общение с богом. Все эти идеи в индивидуальном сознании
человека преобразовывал'ись в повышенное чувство личной от-
ветственности, усиление самосознания, чувство освобождения от
оков незыблемого образа жизни 'прошлых поколений. Выделяе-
мые же Мандру эмоциональность и агрессивность были психо-
логической почвой для формирован'ия новых личностных черт.
Пытаясь дать более детальную картину психологического об-
лика человека эпохи Возрождения, Мандру указывает на иную,
нежели у современного человека, иерархию типов восприятия, на
приоритет слуха и осязания перед зрением в восприятии челове-
ка того времени ^^.
з^ См. об этом в статье Б. А. Ерунова «Мнение и умонастроение в историче-
ском аспекте» в настоящем сборнике.— Ред.
84

Мандру выявляет и ряд других особенностей психологии че-
ловека той эпохи, в частности его неумение читать «про себя»,
молчаливо. Любопытен анализ различных способов измерения
пространства и времени в повседневной жизни, обнаруживающих
еще весьма глобальные представления об этих основных формах
существования материи.
Заканчивая рассмотрение работы Мандру о французах пе-
риода Возрождения, отметим, что внимание ученого к всесторон-
нему проявлению личности позволило ему воссоздать психологи-
ческий облик людей той эпохи в живых 'И многоцветных красках.
Когда исследователь пытается восстановить своеобразие пси-
хики человека давно минувших эпох, он, естественно, за немно-
гим исключением, не имеет возможности непосредственно изу-
чать деятельность конкретного человека и таким путем приходить
к заключению о регулирующих деятельность психических про-
цессах. Этот факт многими психологами рассматривается как до-
казательство некомпетентности психологии в решении проблемы
исторического развития психики, применительно к уже давно ис-
чезнувшим представителям минувших стадий развития общества.
Эта позиция была очень отчетливо сформулирована С. Л. Ру-
бинштейном. Он подчеркивал, что любые психические свойства
психология всегда изучает «на конкретном индивиде в неразрыв-
ной связи со всей рефлекторной деятельностью его мозга, с хо-
дом его индивидуального развития» ^°. Именно на этом положе-
нии и основывался его вывод, непосредственно касающийся про-
блемы исторического развития психики.
«Говоря об историческом развитии психики применительно к
задачам психологического исследования,— писал С. Л. Рубинш-
тейн,— нужно иметь в виду, что исторически изменяющиеся пси-
хические свойства людей реально формируются в процессе ин-
дивидуального онтогенетического развития и лишь в качестве та-
ковых они могут стать предметом психологического исследова-
ния. Собственно психологическое исследование, как правило,
имеет, таким образом, дело с формированием психики в одних
определенных исторических условиях, которые в психологиче-
ском исследовании принимаются как данное» "^^
Дальнейшее логическое развитие данной позиции еще более
ограничивает задачу психологии. Казалось бы, если психологу
удастся исследовать психическую деятельность и психические
свойства людей, находящихся на разных стадиях общественного
развития, он должен и может выявить некоторые закономерно-
сти развития психики, обусловленные развитием общества. Од-
нако С. Л. Рубинштейн высказывал иное мнение, и с ним трудно
согласиться. «...Психология,— говорил он,— имеет дело с за-
'*° С. Л. Рубинштейн. Бытие и сознание. М., 1957, стр. 242.
^^ Там же, стр. 241.
85

кономерностямй онтогенетического процесса разви^я индиви-
дов, совершающегося в каких-либо одних общественно-истори-
ческих условиях. Сопоставление результатов этого развития в
разных общественно-исторических условиях есть уже дело исто-
рического исследования» ^^.
Несомненно, перед психологом возникают большие трудно-
сти, когда он пытается решать проблему исторического развития
психики, не имея перед собой представителей давно исчезнувших
цивилизаций. Он может воспользоваться материалами, собран-
ными этнографами, социологами, миссионерами. Но использо-
вать эти материалы для выяснения своеобразия психической де-
ятельности человека очень трудно ввиду крайней отрывочности
и разнородности описываемых фактов.
В большинстве же случаев психолог не располагает и такими
материалами, имея перед собой лишь те макрофакты, которыми
оперирует историк. Это не означает, однако, что психолог не
должен искать возможности и в таких условиях продвинуться
вперед в решении проблемы исторического развития психики.
Общий способ подхода к этой проблеме указывается принципом
связи психики и деятельности, согласно которому психика пони-
мается как регулирующее, контролирующее, ориентирующее зве-
но деятельности. Этот принцип включает в себя положение о том,
что в самих результатах деятельности, в различных творениях
человека находят выражение его психические свойства, способ-
ности, духовные силы. Отсюда — тезис о возможности воссозда-
ния своеобразия психики человека на различных этапах развития
общества по продуктам его созидательной деятельности, по всей
совокупности его творений, характерных для определенной
эпохи.
Но для того чтобы психолог мог использовать тот историче-
ский материал, в котором запечатлен психический облик чело-
века минувших эпох, этот материал должен быть подвергнут
микроанализу историка. Само историческое исследование должно
стать гораздо более тонким, оно должно дробить исторический
факт на составляющие его компоненты, оно должно выявлять
этапы создания того или иного творения и его вариации в раз-
личных условиях.
Деятельность как бы соединяет в ансамбли различные пси-
хические процессы и явления, регулирующие, мотивирующие,
контролирующие ее протекание и, наконец, находящие свое ча-
стичное выражение в разных сторонах продуктов деятельности.
Конечно, поскольку одни и те же творения в разные эпохи мо-
гут применяться по-разному и из них может извлекаться разное
содержание, необходимо сначала выявить способы использова-
ния тех или иных творений. Но главная трудность заключается
^2 с. л. Рубинштейн. Бытие и сознание, стр. 241.
86

не в этом. Основная проблема, встающая перед психологом, со-
стоит в выявлении того, каким же конкретным образом связаны
психические свойства и психическая деятельность человека с
продуктами его созидательной деятельности. Эта проблема сов-
сем не разрабатывается в психологии. Нет ответа на вопрос, по
каким параметрам продуктов деятельности можно судить об осо-
бенностях психической деятельности. Естественно, что этот про-
цесс требует своего разрешения в функциональном плане, при-
менительно к современному человеку.
Некоторые психологи, скептически относящиеся к возможно-
сти воссоздания психики человека по продуктам его деятельно-
сти, в качестве доказательства ссылаются на широко распростра-
ненное в психологии мнение, что один и тот же результат может
быть следствием различных процессов и, следовательно, разли-
чие процессов не находит своего выражения в результатах. Но
есть основание предполагать наличие более тесной связи меж-
ду процессом и результатом, между деятельностью и ее продук-
том. Например, при решении задачи различие мыслительных
процессов несомненно проявляется в результатах решений, кото-
рые лишь с внешней стороны представляются тождественными.
Так, решение задачи на отыскание суммы чисел, возрастающих
в арифметической прогрессии (1+2+3+4+5+6 и т. д.), может
быть выражено в формуле: S^ = {п+ 1)—. Исследуя качествен-
ные особенности ее решения испытуемым, Вертгаймер указыва-
ет, что для человека, пришедшего к решению через проникнове-
ние в структуру задачи, значение п, стоящего в скобках, психо-
логически отлично от значения п в дроби: первое п обозначает
последнее число в ряду, а второе указывает, сколько цифр в по-
следовательности. Для человека же, слепо использующего дан-
ную формулу, такого различия не существует. Но различие в ре-
зультате проявится в широте применения формулы, в способе ее
использования.
Своеобразие психических процессов, регулирующих ту или
иную деятельность, непременно должно выразиться в особенно-
стях продуктов деятельности, в соотнесении их с другими тво-
рениями, в границах применения этих продуктов, в использова-
нии их как средств для создания новых объектов. Суть способа
восстановления своеобразия психической деятельности по про-
дуктам созидания может состоять именно в выявлении таких
совокупностей творения, по особенностям компонентов которых
можно воссоздать специфику определенного вида психической
деятельности.
На первостепенную важность проблемы соотношения психи-
ческой деятельности и продуктов созидания человека указывает
анализ работ представителей исторической психологии, возглав-
ляемой во Франции Иньясом Мейерсоном и Жан-Пь^ром Верна-
87

ном. Представители этой школы пытаются построить свою кон-
цепцию, базируясь на марксистском понимании общества и че-
ловека. В исторической психологии человек выступает как субъ-
ект созидательной, трудовой деятельности, как «деятель, иссле-
дователь, экспериментатор, творец, организатор»'^^. Труд рас-
сматривается как способ созидания общественных ценностей, как
один из важных способов отношения человека к природе и необ-
ходимый способ отношения человека к людям, к обществу.
Опираясь на работы К. Маркса, ученые школы Мейерсона —
Вернана доказывают кристаллизацию в творениях человека сво-
еобразия его мышления, памяти, всей личности. «Все человече-
ское,— пишет Мейерсон,— объективируется и проецируется в
творениях, весь физический и социальный опыт и все то, что в
этом опыте и через этот опыт выступает как состояние или функ-
ция аспекта анализа реальности, аспекта мысли, желания, чувст-
ва, личности — все наиболее абстрактные идеи и наиболее интим-
ные чувства» ^^. Психика человека, делают вывод представители
исторической психологии, на определенном этапе исторического
развития обусловливается освоением индивидом окружающих
его общественных предметов и созданием на их основе новых.
Поэтому свою задачу ученые этой школы видят в изучении изме-
нения и развития психических функций в ходе развития общест-
ва с помощью анализа всевозможных «творений» человека —
техники, науки, искусства, языка, религии, социальных институ-
тов и т. д. «В последовательности творений,— отмечает Мейер-
сон,— психолог должен найти ум, который их создал, выявить его
уровни, аспекты, трансформацию и, таким образом, через исто-
рию творений воссоздать историю ума, психологических функ-
ций» ^^.
Анализ материалов, полученных французскими психологами,
убеждает, однако, в том, что в своей основной части он касается
развития различных категорий, понятий, теоретических представ-
лений, знаний человечества об окружающем мире, о личности
и деятельности, о своих психических процессах. Раскрывается
определенная динамика самоосознания человека, изменение
классификации различных явлений. Но о своеобразии протека-
ния самих психических процессов и об эволюции психической
деятельности говорится крайне мало.
Например, исследуя трудовую деятельность, представители
исторической психологии прослеживают, как возникло и обога-
щалось понятие труда (так, они показывают, что в Древней Гре-
ции еще не существовало термина, обозначающего производи-
^^ I. Meyerson. Thèmes nouveaux de psychologie objective: l'histoire, la constru-
ction, la structure.— «Journal de psychologie normale et pathologique», 1954,
N 1—2, p. 11.
^* I. Meyerson. Les fonctions psychologiques et les oeuvres. Paris, 1948, p. 69.
^^ /. Meyerson. Comportement, travail, expériences, oeuvre.— «L'Année psycholo-
gique», 195K 50^ Année, p. 82.

тельную деятельность; не только античность, но и средние века
и часть нового времени не располагают словом, которое обоб-
щало бы различные виды профессиональной деятельности
и т. д.). Однако ими не исследуется своеобразие строения сози-
дательной деятельности на разных этапах общества, особенно-
сти регулирующих ее психических процессов.
Еще пример. Ими прослеживается, как медленно формирова-
лись в Древней Греции представления о внутренней жизни чело-
века, о его переживаниях и чувствах, как медленно развивались
жанры лирической поэзии и трагедии, в которых центральное
место занимает человек с его страстями и индивидуальной ответ-
ственностью. Но при этом не исследуется историческое развитие
чувств человека.
Последователи Мейерсона сами предупреждают о невозмож-
ности непосредственного заключения по особенностям какого-
либо одного творения человека о специфике тех или иных психи-
ческих (Процессов. Приведем доказательство. Хорошо известно
об отсутствии в древнегреческом языке наименования для фио-
летового и оранжевого цветов, а желтый и зеленый цвета носи-
ли одно и то же название. Но это никоим образом не означает,
подчеркивает Вернан, что человек в ту эпоху не различал все
цвета спектра. Можно говорить лишь о своеобразии категориза-
ции цветных оттенков, о все более дро'бной их классификации
в последующем историческом развитии 'понятий о цвете.
В работах представителей исторической психологии содер-
жится и некоторый материал, касающийся своеобразия тех или
иных видов психической деятельности. Согласно гипотезе Мей-
ерсона, у древних греков система перцептивных действий, лежа-
ния в основе восприятия форм, линий, перспектив, отличалась
от перцептивной деятельности современного человека. При ана-
лизе приводятся некоторые данные о своеобразных упражнениях
памяти у пифагорейцев и т. д. Однако решение этой собственно
психологической задачи растворяется в исследованиях развития
различных понятий.
Несомненно, лишь психолог может глубоко исследовать в
ходе развития общества формирование тех понятий и категорий,
которые относятся к психическим процессам и свойствам челове-
ка. Но, занимаясь таким 'исследованием, он решает задачу диа-
лектической логики, исторической эпистемологии, но не психо-
логии. Задача психологии — раскрыть динамику психических
процессов, регулирующих созидание различных творений челове-
ка (в том числе и творений его «духа»—понятий, категорий, зна-
ний), исходя из своеобразия строения деятельности человека на
данном этапе развития общества.
Четкое понимание предмета психологии и отыскание соответ-
ствующих ему методов исследования—необходимая предпосылка
успешной разработки проблемы исторического развития психики.

Б. Д. Па р ыгин
СОЦИАЛЬНОЕ НАСТРОЕНИЕ КАК ОБЪЕКТ
ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ
За последнее время все чаще внимание советских ученых при-
влекают социально-психологические аспекты исторического про-
цесса. И это, конечно, не случайно. Все более и более очевидным
для историков становится то существенное обстоятельство, что
прогресс самой исторической «ауки немыслим без полнокровного
и всестороннего освещения хода всемирной истории, охватыва-
ющего не только область материальной культуры, сферу хозяйст-
венных и экономических отношений человечества, но и все мно-
гообразие проявлений его духовной, прежде всего психической,
жизнедеятельности: душевных движений различных социальных
групп, классов, наций и народов, смены настроений, увлечений,
верований, обычаев и традиций.
Отсюда понятно то значение, которое имеет для историче-
ской науки развитие материалистической социальной психоло-
гии. Между тем до последнего времени в истории имела место
известная недооценка психологического аспекта жизни и разви-
тия общества. Наиболее распространенными были односторон-
ние представления о структуре общественного сознания, своди-
мого к теоретически систематизированному знанию, т. е. к идео-
логии. В работах историков нередко все внимание акцентирова-
лось на истории хозяйственных, экономических отношений, на
истории материальной культуры или на политических событиях,
а духовная жизнь, особенно всевозможные душевные движения
различных социальных групп общества, оставались в тени или
даже вовсе не рассматривались.
В результате картина исторического процесса обесцвечива-
лась.
На прошедшем в 1964 г. заседании секции общественных наук
Президиума АН СССР, посвященном методологическим пробле-
мам исторической науки, в нескольких выступлениях была вы-
сказана мысль, что живая история должна отражать все прояв-
90

ления человеческой психики, эмоций и страстей, массовые на-
строения, порывы и увлечения.
Но чтобы полнее отобразить социально-психологический ас-
пект исторического процесса, историки должны обратиться к изу-
чению общественной психологии как специальной научной дис-
циплины. Вместе с тем ясно и другое: исследования историков
могут оказать и окажут ценную помощь социальным психологам,
они не только дадут богатый исходный материал для размышле-
ния, но и сыграют прямую роль в разработке социально-психо-
логической теории.
Осознание учеными необходимости творческого контакта
между историками и социальными психологами уже сейчас дает
свои плоды. Появились работы, в которых характеризуется ме-
сто и роль субъективного, прежде 'всего социально-психологиче-
ского, фактора в истории общества \ Психологи обращаются к
проблемам ртсторической психологии, к ее разработке, к оценке
ее тенденций 2. Наконец, перспективы развития самой историче-
ской науки рассматриваются в свете проблем социальной ттсихо-
логии ^.
Таким образом, все более очевидно, что природа, структура,
динамика и формирование общественной психологии, ее место
и роль в жизни и развитии общества является одним из важ-
нейших объектов исторической науки.
Впервые интерес ученых к 'вопросу о месте и роли социально-
психологического, особенно эмоционального, фактора в 'историче-
ском процессе пробудился в эпоху буржуазных революций. Вот
почему начиная со второй половины XIX в. мы «встречаем мно-
гочисленные высказывания в работах публицистов и социологов,
историков и криминалистов, писателей и психиатров о значении
эмоционального фактора в политической жизни общества.
Сетуя на невнимание исследователей к действию эмоциональ-
но-психологического фактора в социально-политической борьбе.
^ См. Б. Ф. Поршнев. Социальная психология и история. М., 1966; Б. Ц. Па-
рыгин. Общественное настроение. М., 1966; Б. А. Чагин. Ленин о роли субъ-
ективного фактора в истории. Л., 1967, и др.
2 См. А. Н. Леонтьев. Об историческом подходе в изучении психики челове-
ка.— «Психологическая наука в СССР», т. I. М., 1959; он же. Проблемы
развития психики. М., 1965; О. М. Тутунджян. Основные работы И. Мейер-
сона и его последователей по исторической психологии.— «Вопросы психо-
логии», 1963, vNb 4; он же. Прогрессивные тенденции в исторической психо-
логии Иньяса Мейерсона.— «Вопросы психологии», 1963, № 3; Л. И. Анци-
ферова. Жан-Пьер Вернан об исторической психологии.— «Вопросы психо-
логии», 1967, № 4.
^ См. «История и социология». М., 1964; Б. Ф. Поршнев. Социальная психо-
логия и история. М., 1966; Б. Ц. Парыгин. Социальная психология как нау-
ка. Л., 1967; А. Я. Гуревич. Некоторые аспекты изучения социальной исто-
рии.— «Вопросы истории», 1964, № 10; Г, Л, Соболев. Проблемы общест-
венной психологии в исторических исследованиях.— «Критика новейшей
буржуазной историографии». Л,, 1967.
91

датский профессор патоанатомии Г. Ланге писал: «Бури стра-
стей погубили больше человеческих жизней, опустошили больше
стран, чем ураганы; их поток разрушил больше городов, чем на-
воднения. Поэтому HaiM должно казаться очень странным, что
человек не прилагал больш'их усилий для изучения их характе-
ра и сущности»^.
На огромную роль эмоционального фактора в истории обще-
ства обращал внимание и один из основателей американской со-
циальной психологии, Лестер Уорд. По его мнению, все великие
социальные движения в общественно-политической жизни пред-
варялись и сопровождались сильными чувствами. И именно те
люди, чувства которых были наиболее сильными, оказывали ве-
личайшее влияние на образ жизни и характер общества, посколь-
ку чистого интеллекта никогда не бывает достаточно, чтобы
сдвинуть с места большинство^.
Конкретный анализ социальных настроений также имеет не-
которые традиции в разв'итии социальной мысли, в том числе и
в исторической науке. В. О. Ключевский прослеживал развитие
и смену социальных умонастроений в истории государства Рос-
сийского. Причину перемен социального настроения он усматри-
вал в состоянии политических и правовых форм. Преобладание,
например, недовольства в настроениях народных масс на пр /тя-
жении почти всего XVH в., начиная с воцарения Бориса Го-
дунова, Ключевский объяснял главным образом неустойчивостью
политической обстановки в стране, особенно отчетливо проявив-
шейся в лериод, известный под названием Смутного времени.
«Тревоги Смутного времени,— писал он,— разрушительно по-
действовали на политическую выправку этого общества: с воца-
рения новой династии в продолжение всего XVH в. все гбщест-
венные состояния немолчно жалуются на свои бедствия, яа свое
обеднение, разорение, на злоупотребления властей, ж /луются
на то, отчего страдали и прежде, но о чем прежде терпеливо мо-
лчали. Недовольство становится и до конца века остается гос-
подствующей нотой в настроении народных масс»^.
Среди явлений общественной психологии, представ, ющих не-
посредственный интерес для исторической науки — чувств, при-
вычек, потребностей, интересов, вкусов, навыков как отдельно-
го индивида, так и различных социальных общностей,^ особое
место занимает социальное настроение.
* Г. Ланге. Душевные движения. Психофизиологический этюд. СПб., 1896,
стр. 14.
5 L. F. Ward. Dynamic Sociology, v. Г. New York, 1911, p. 11.
^ B. 0. Ключевский. Соч. в восьми томах, т. 3. М., 1957, стр. 89.
92

Значимость последнего в структуре социально-психологиче-
ских явлений объясняется тем, что настроение представляет со-
бой не какой-либо отдельный элемент психики, а ее интегральную
и притом динамическую характеристику.
Глубокий анализ социальных настроений, их динамики и вли-
яния на ход исторического процесса содержится в работах осно-
воположников марксизма-ленинизма.
В отличие от представителей буржуазной философской и со-
циологической мысли, К. Маркс и Ф. Энгельс рассматривают со-
циально-психологические явления, в том числе и социальное на-
строение, не как имманентно развивающуюся силу, а как про-
дукт всей системы социальных отношений и хода исторического
развития человечества. Но в то же время в их работах самые
различные аспекты общественной жизни (политический, эконо-
мический, духовный, бытовой и т. д.) рассматриваются под уг-
лом социально-психологической характеристики, анализируют-
ся основные компоненты психологии социальных групп и клас-
сов— привычки и традиции, надежды и иллюзии, интересы и
потребности, убеждения и предрассудки и т. д. Видное место
здесь занимает и анализ социальных настроений.
Интерес основоположников марксизма к настроениям масс
был вполне закономерным. Преобладающие общественные на-
строения являлись для них показателем глубинных процессов,
происходящих в психике людей, условием и предпосылкой наз-
ревания определенных социально-политических движений и из-
менений— революционной ситуации и революции, политического
кризиса или гражданской войны, условием повышения или по-
нижения экономической и политической активности тех или иных
слоев и классов общества.
Так, наблюдая за ходом классовой борьбы во Франции в
1848—1850 гг., К. хМаркс тщательно прослеживает движение мас-
совых настроений. Он указывает, например, на решающее зна-
чение для хода политической борьбы во Франции опыта и поли-
тических настроений крестьянства. «И чаши весов,— пишет
К. Маркс,— падают или поднимаются в зависимости от голосов,
которые крестьянин бросает в избирательную урну»^. И далее:
«Постепенный переворот в настроении крестьянства проявился в
различных симптомах. Он сказался уже на выборах в Законо-
дательное собрание...» ^
Определяя место и роль социальных настроений масс в исто-
рическом процессе, основоположники марксизма раскрыли про-
грессивную роль революционного настроения, значимость кото-
рого особенно очевидна в периоды острых социальных конфлик-
тов и потрясений, социальных крпзисО)В и политических битв.
7 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 7, стр. 86.
^' Там же.
93

Характеризуя революционное настроение в качестве гигантского
ускорителя исторического развития, К. Маркс писал о событиях
1848—1849 гг. во Франции: «...в этом драматическом приливе и
отливе революционных страстей, надежд и разочарований раз-
личные классы французского общества должны были исчислять
неделями периоды своего развития, ранее исчислявшиеся полу-
столетиями» ^.
К. Маркс и Ф. Энгельс постоянно уделяли большое внима-
ние анал'изу динамики социального настроения, его места и роли
в конкретных условиях исторического развития общества.
Классической по своей социально-психологической завершен-
ности является, например, характеристика К. Марксом и Ф. Эн-
гельсом социальных умонастроений, преобладавших в Германии
на протяжении довольно длительного периода ее истории (при-
мерно с 1648 до 1830 г.), как атмосферы обывательщины, мещан-
ства, сентиментальности, рабского лресмыкательства перед
князьями и дворянством, меркантильности, торгашества и т. д.,
хотя все это и на фоне всеобщего недовольства существующим
положением. Особенно отчетливо и выпукло эти настроения про-
явились в Германии к концу XVIII в. Ф. Энгельс писал: «Это
была одна отвратительная гниющая и разлагающаяся масса.
Никто не чувствовал себя хорошо. Ремесло, торговля, промыш-
ленность и земледелие страны были доведены до самых нич-
тожных раз'меров. Крестьяне, ремесленники и предприниматели
страдали вдвойне—от паразитического правительства и от пло-
хого состояния дел. Дворянство и князья находили, что, хотя
они и выжимали все соки из своих подчиненных, их доходы не
могли 'поспевать за их растущими расходами. Всё было сквер-
но, и во всей стране господствовало общее недовольство»^^.
Но если настроения усталости и бессилия немецких мещан,
порожденные экономической отсталостью Германии, оказывали
тормозящее влияние на развитие производства, то пришедший
на смену феодальному капиталистический способ производства
создал условия для подъема тонуса и для роста производитель-
ности труда. К. Маркс указывал, в частности, в «Капитале», что
уже простая капиталистическая кооперация, тот живой контакт,
который возникает при этом между людьми, создает атмосферу
приподнятости духа и тем способствует увеличению индивиду-
альной производительности труда каждого рабочего.
Анализируя процесс движения капиталистического общества
от зарождения до постепенного упадка, Ф. Энгельс вскрывает од-
новременно и динамику социального настроения как одного из
факторов, определяющих этот процесс: «Пока тот или иной спо-
соб производства находится на восходящей линии своего разви-
^ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 7, стр. 60.
'О К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 561.
94

тий, До tex пор ему воздают хвалу даже те, кто остается в убытке
от соответствующего ему способа распределения. Так было с анг-
лийскими рабочими в период возникновения крупной промыш-
ленности. Более того: пока этот способ производства остается
еще общественно-нормальным, до тех пор господствует, в об-
щем, довольство распределением, и если протесты и раздаются
Б это время, то они исходят из среды самого господствующего
класса (Сен-Симон, Фурье, Оуэн) и как раз в эксплуатируемых
массах не встречают никакого отклика. Лишь когда данный спо-
соб производства прошел уже немалую часть своей нисходящей
линии, когда он наполовину изжил себя, когда условия его су-
ществования в значительной мере исчезли и его преемник уже
стучится в дверь,— лишь тогда все более возрастающее неравен-
ство распределения начинает представляться несправедливым,
лишь тогда люди начинают апеллировать от изживших себя
фактов к так называемой вечной справедливости» ^^ Смена со-
циальных настроений от оптимизма и удовлетворенности к разо-
чарованию и недовольству выступает в данном случае как по-
казатель противоречивости и ограниченности буржуазного про-
гресса.
Обосновывая определяющее влияние объективных экономиче-
ских и политических условий на настроения масс, основополож-
ники марксизма учитывали и роль субъективного фактора в фор-
мировании социальных настроений. Переход от неосознанного
недовольства к осознанному революционному настроению не мо-
жет быть результатом только стихийного развития событий. Без-
участное отношение к процессу формирования социального на-
строения таит в себе серьезную опасность отрыва руководителей
от стихийного движения, подверженного неожиданным переме-
нам настроений, в том числе и ошибочным увлечениям масс.
Именно в этой связи Ф. Энгельс, анализируя ход венского
восстания в октябре 1846 г., писал о неподготовленности к нему
рабочих Вены: «... пролетарская масса, сильная своей числен-
ностью, но лишенная вождей, не имевшая никакой политической
подготовки, одинаково подверженная как панике, так и почти
беспричинным взрывам ярости» готова была драться до конца,
но становилась жертвой всякого ложного слуха ^^. Особенно,
опасны для пролетарского движения были мещанские настрое-
ния, преобладавшие во всем германском обществе: «... весь на-
род был проникнут низким, раболепным, жалким торгашеским
духом» ^^ и этот.дух, эти социальные настроения не могли не за-
ражать и рабочий класс.
" К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 20, стр. 153.
^2 См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 8, стр. 69.
*з /С. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 561—562. Эта характеристика Энгель-
са относится к концу XVIII в., но в значительной мере сохраняла свое зна-
чение и гораздо позже — вплоть до революции 1848 г.
95

Вот почему К. Маркс и Ф. Энгельс придавали большое зна-
чение политическому воспитанию и организации рабочего клас-
са. Это нашло свое выражение в их борьбе с шовинистическими,
националистическими, анархическими, бланкистскими, прудони-
стскими и другими взглядами, которые выражали настроения
политически незрелого еще рабочего класса, затемняли классо-
вое сознание рабочих, мешали установлению интернациональных
связей пролетариата, подрывали его международную солидар-
ность.
Большое значение социально-психологическому аспекту з ис-
тории придавал В. И. Ленин. Вскрывая социально-экономиче-
ские и политические условия формирования психологии классов,
он вместе с тем не ограничивался указанием на социальную обу-
словленность психического состояния, но подчеркивал одно-
временно его активную и относительно самостоятельную роль в
жизни общества.
Выступая против отрыва субъективного фактора от условий
развития материального производства, что было свойственно для
народнической идеологии, В. И. Ленин в то же время решительно
отвергал и вульгарно-социологический подход к пониманию исто-
рического процесса, свойственный представителям «экономиче-
ского материализма», легального марксизма, явно недооценивав-
шим роль субъективного, социально-психологического момента
в процессе возникновения и развития капитализма в России. Воз-
ражая против вульгарного истолкования исторического матери-
ализма, В. И. Ленин пи'сал: «Что это за чепуха, будто разум и
чувство не присутствовали при возникновении капитализма? Да
в 'Чем же состоит капитализм, как не в известных отношениях
между людьми, а таких людей, у которых не было бы разума
и -чувства, мы еще не знаем» ^^.
В дальнейшем В. И. Ленин неоднократно возвращается к
вопросу о роли и месте психики в системе социально-экономиче-
ских отношений, показывая, что незав,иси.мость экономических
явлений и процессов от реальных человеческих отношений и пси-
хологических связей не абсолютна, а относительна.
Из всего многообразия социально-психологических образова-
ний В. И, Ленин особенно выделял социальные настроения, рас-
сматривая последние в качестве одного из важнейших факторов
исторического процесса. Об этом достаточно убедительно свиде-
тельствует анализ ленинского социально-психологического на-
следия, ведущее место в котором принадлежит характеристике
социальных настроений различных групп и классов в тех или
иных конкретно-исторических условиях.
В таких работах В. И. Ленина, как «Что делать?», «Лев Тол-
стой как зеркало русской революции», «По поводу двух писем».
'^ в. и. Ленин. Поли. собр. соч., т. 1, стр. 416.
96

«о «Вехах»», «Революционный подъем», «Крах II Интернациона-
ла», «Три кризиса», «Уде|ржат ли большевики государственную
власть?», «Письмо к товарищам», «Великий почин» и многих
других, дан всесторонний анализ настроений самых разных сло-
ев и классов общества: пролетариата и буржуазии, мелкой бур-
жуазии города и деревни, армии, чиновничества, земства, сту-
денчества, интеллигенции, различных политических групп и т. д.
В его трудах содержатся ценные указания о роли настроений в
поведении масс и борьбе классов, о динамике и формировании
политического настроения различных слоев общества. Но в цен-
тре внимания В. И. Ленина постоянно находятся настроения
трудящихся — рабочего класса и крестьянства.
В. И. Ленин тщательно и всесторонне анализирует развитие
социальных настроений в России накануне и в период первой
русской революции. В годы первой мировой войны он вскрывает
психологические корни международного оппортунизма, просле-
живает его непосредственные истоки, берущие свое начало от
«обывательского настроения», от настроения «всепроникающей
постепеновщины», заразившей партии II Интернационала. Исхо-
дя из всестороннего анализа соотношения классовых сил внутри
страны и учитывая степень развития революционных настроений
масс как в России, так и в Европе, Ленин точно указывает вре-
мя необходимого начала вооруженного восстания в октябре
1917 года.
Определяя место и роль социальных настроений в историче-
ском процессе, В. И. Ленин говорит об их огромной движущей
силе. Так, быстроту политического развития России в начале
XX в. он связывает с революционным настроением того времени,
объясняя этим высокие темпы процесса образования различных
политических партий в России в период революции 1905—1907 гг.
Но революционное настроение — мощный ускоритель полити-
ческого развития не только в рамках существующего строя. Оно
одновременно и важнейшая предпосылка радикального преоб-
разования всей социальной системы. К этому выводу В. И. Ленин
приходит на основе всех европейских и трех русских революций
и формулирует его неоднократно, но главным образом в работах
«Крах II Интернационала» и «Детская болезнь «левизны» в ком-
мунизме». В них Ленин анализирует основные признаки рево-
люционной ситуации и, в частности, указывает на такую ее важ-
нейшую черту, как существенные сдвиги в политическом созна-
нии и настроении масс.
Решительное сражение можно считать вполне назревшим, по
мнению В. И. Ленина, когда враждебные пролетариату классы
достаточно запутались и обессилели во взаимной борьбе, а все
колеблющиеся мелкобуржуазные элементы обанкротились, раз-
облачили себя перед народом. Но этого недостаточно. Необхо-
димо ко всему этому еще, чтобы «в пролетариате началось и
4 Заказ № 4102 97

стало могуче подниматься массовое настроение в пользу под-
держки самых решительных, беззаветно смелых, революцион-
ных действий против буржуазии. Вот тогда революция назрела,
вот тогда наша победа, если мы верно учли все намеченные
выше, кратко обрисованные выше условия и верно 'выбрали мо-
мент, наша победа обеспечена» ^^.
Не менее важное условие победоносного завершения рево-
люции— настроение твердой решимости партии. За несколько
дней до начала Октябрьского вооруженного восстания
В. И. Ленин в «Письме к товарищам» особенно настойчиво под-
черкивает огромную роль этого фактора в переломные момен-
ты истории. Он указывает, что настроение партии — это исклю-
чительно важный психологический фактор, от KOTioporo зависит
успех и исход выступления. «...Твердая линия партии, ее неп-
реклонная решимость,— пишет В. И. Ленин,— тоже есть фактор
настроения, особенно в наиболее острые революционные момен-
ты...» ^^. Он анализирует и оценивает политические настроения в
партии накануне восстания и отмечает недопустимость каких бы
то ни было колебаний в решающую минуту. В противовес субъ-
ективным впечатлениям о настроениях масс, сложившимся у не-
которых партийных руководителей, оказавшихся психологически
не подготовленными к началу восстания, В. И. Ленин дает объ-
ективный анализ этих наспроений и выражает твердую уверен-
ность в том, что момент для революции настал.
Наиболее сильный отпечаток на ход и характер историче-
ских событий накладывают настроения масс, их воля, энергия,
чаяния и увлечения в период самой революции. Это делает со-
бытие не только индивидуально-неповторимым по своей форме
проявления, но и исключительно богатым и многогранным по со-
держанию. «История вообще, история революций в частности,—
писал В. И. Ленин,— всегда богаче содержанием, разнообразнее,
разностороннее, живее, «хитрее», чем воображают самые луч-
шие партии, самые сознательные авангарды наиболее передо-
вых классов. Это и понятно, ибо самые лучшие авангарды выра-
жают сознание, волю, страсть, фантазию десятков тысяч, а ре-
волюцию осуществляют, в моменты особого подъема и напря-
жения всех человеческих способностей, сознание, воля, страсть,
фантазия десятков миллионов, подхлестываемых самой острой
борьбой классов» ^^.
Как видим, во всей своей теоретической и практической дея-
тельности основоположники марксизма-ленинизма постоянно
исходили из глубокого и всестороннего анализа роли социаль-
но-психологического фактора (и прежде всего социального на-
строения) в историческом процессе.
•^ в. и. Ленин. Поли. собр. соч., т. 41, стр. 79.
16 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 34, стр. 411—412.
•7 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 41, стр. 80—81.
98

Что же представляет собою социальное настроение в качестве
объекта изучения исторической науки?
Ответ на этот вопрос предполагает выяснение, во-первых, то-
го, что такое социальное настроение вообще, какова его специ-
фика, место и роль в ряду других социально-психологических
явлений, и, во-вторых, того, что дает нли что может дать исследо-
вание социального настроения для исторической науки, для по-
нимания и интерпретации исторического процесса. Разумеется,
при этом заранее исключается претензия автора на то, чтобы
осветить все возможные аспекты рассмотрения исторического
процесса и специфических проблем исторической науки в свете
'Социально-психологической теории настроения, ибо это может и
должно стать предметам не одного, а многих специальных иссле-
дований.
Настроению личности, равно как и общности, свойственны,
на наш взгляд, три основные функции:
1. Функция регулятора и тонизатора психической активности
людей;
2. Функция установки восприятия любой информации.
3. Функция ценностной ориентации, или направленности вни-
мания и деятельности.
Эти функции настроения носят общий ценностно-установоч-
ный характер; настроение выражает общее состояние, общее «са-
мочувствие», общее отношение данного человека или данной об-
щности ко всей окружающей действительности. Отсюда и отли-
чие настроения от других, более частных образований и компо-
нентов психической деятельности человека. В отличие от чувств,
переживаний и установок личности, настроение представляет
собой более сложное, более интегральное образование социаль-
ной психологии, по отношению к которому названные выше эле-
менты психики выступают лишь как 'Частные случаи настроя
личности или общности. Иными словами, настроение представля-
ет собой динамический настрой всех проявлений психической де-
ятельности человека, такое интегральное структурное образова-
ние, в котором аккумулируются результаты всей психической
деятельности человека в определенный отрезок времени.
По своей структуре социальное настроение исключительно
сложно и многогранно ^^. Оно может выступать в виде неустой-
чивого, преходящего ситуативного настроения и в виде более или
менее устойчивого, а нередко и константного настроения. Соци-
альное настроение может выражаться в форме индивидуального
настроения личности и в форме группового, коллективного и
массового настроения. Оно может выступать в качестве настро-
^^ См. В. Д. Парыгин. Общественное^настроение,
4* 99

ения чувств и в качестве умонастроения. Последнему случаю со-
ответствует понятие не только собственно «умонастроения», но и
мироощущения, мировосприятия и т. д.
Во II томе «Словаря русского языка», изданном Институтом
русского языка в 1958 г., настроение объясняется, в частности,
как направление, строй мыслей, чувств, их определенная настро-
енность ^^.
Близкие к этому смысловые значения закрепились за поняти-
ем «настроение» и в других языках (например, в английском
некоторые 'Из аналогов русских слов «настроение», «умонастрое-
ние» звучат как «frame of mind», т. е. в буквальном смысле
«строение ума», а также «turn of mind», т. е. «склад ума»).
Следовательно, можно сказать, что умонастроение — это осо-
бый вид настроения, обладающий относительно устойчивым ха-
рактером и представляющий собой определенную направленность
как безотчетных чувств и переживаний, так и более или менее
ясно выраженных мыслей, идей, убеждений.
Умонастроение, будучи определенным настроем мысли, отли-
чается от мировоззрения. Последнее является системой взгля-
дов, системой убеждений человека или данной общности. Разни-
ца состоит прежде всего в большей эмоциональной насыщенности
умонастроения по сравнению с мировоззрением, в котором эмо-
циональный момент играет подчиненную, а иногда и совсем не-
значительную роль. Мировоззрение представляет собой более
стабильный строй мыслей. Умонастроение, хотя и более устойчи-
во, чем настроение вообще, может быть, тем не менее, относи-
тельно недолговечным. Оно выражает нередко настрой весьма
противоречивых, внутренне не согласованных, не упорядоченных
-между собой мыслей, чувств и идей. Мировоззрение тоже, конеч-
но, может быть противоречивым. Однако степень внутренней упо-
рядоченности идейного материала в мировоззрении в целом бо-
лее, высокая, чем в умонастроении.
Важной особенност;ью умонастроения, также отличающей его
от мировоззрения, является гораздо большее многообразие его
форм, обусловленное меньшей жесткостью умонастроения и его
живой связью с конкретными психологическими и иными особен-
ностями человека или человеческой общности.
Для исторического анализа характера эпохи и выявления ее
господствующего умонастроения важно помнить, что относитель-
ное соответствие форм умонастроения типу мировоззрения не
дает оснований для установлений жесткой корреляции между
ними. Так, в пределах материалистического мировоззрения воз-
можна целая гамма различных умонастроений от апатии или без-
мятежной удовлетворенности до революционной активности, от
жизнеутверждающего оптимизма до сомнения, скепсиса, бес-
^^ См. «Словарь русского языка», т. II. М., 1958, стр. 554—555,
100

смысленного протеста, граничащего с анархизмом, паникой и
пессимизмом. К. Маркс, например, в своей докторской диссерта-
ции «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфи-
лософией Эпикура» отчетливо показал разницу между скептиче-
ским умонастроением первого и оптимистическим умонастроени-
ем второго из них по отношению к вопросу о чувственных данных
в познании мира.
Недооценка сложности социального умонаст|роения, игнори-
рование отмеченных здесь своеобразия и специфики его приводят
нередко к тому, что различия исторических эпох под углом зрения
социальной психологии рассматриваются лишь как различия
оптимистически или, наоборот, пессимистически окрашенных воз-
зрений и стремлений.
Действительно, в ходе исторического развития можно видеть
преобладание оптимистического или пессимистического умона-
строения тех или иных социальных групп на различных этапах
развития социально-экономической формации. Так, общеприз-
нанной в марксистских работах и в целом, бесспорно, правильной
является характеристика настроения идеологов поднимающегося
капитализма как оптимистического и признание пессимистиче-
ской окрашенности идеологии эпохи империализма. Однако, к
сожалению, за пределы дилеммы «оптимизм — пессимизм» соци-
ально-психологический анализ исторических эпох выходит до-
вольно редко. В результате в тени остается широкий спектр слож-
ных социально-психологических состояний различных социаль-
ных групп, которые не укладываются в рамки ставшего традици-
онным деления на оптимизм и пессимизм.
Не укладывается, например, в рамки такой дилеммы умона-
строение сомнения. В отличие от пессимизма или оптимизма, сом-
нение характеризует не тонус деятельности личности, не уровень
ее жизненной активности и уже утвердившееся отношение ко всей
совокупности социальных, материальных и духовных ценностей,
а еще не ясное, не устоявшееся, наметившееся или намечающее-
ся, но пока не сложившееся критическое или даже отрицательное
отношение к определенным нормам поведения, канонам, автори-
тетам, этическим или эстетическим ценностям. При этом сомнение
в тех или иных ценностях или господствующих нормах поведения
может сопровождаться как оптимистическим, так в равной мере
и пессимистическим умонастроением или развертываться на
фоне этих настроений.
Так, скептическое отношение третьего сословия к канонам,
догмам и традициям, насаждавшимся феодальным сословием и
богословием в эпоху позднего феодализма и начала Возрожде-
ния, вполне сочеталось с оптимистическим, жизнеутверждающим
настроением. Такова психология лукавых, плутоватых, чуждых
религиозности, но зато понимающих толк в простых земных ра-
достях персонажей ряда западноевропейских романов XVI—
XVn -вз.
101

Близким к пессимизму, хотя и не тождественным ему, было
скептическое умонастроение буржуазии, возникшее под влиянием
политических выступлений пролетариата в европейских револю-
циях 1848—1849 гг. Оно явилось формой перехода буржуазии от
демократии к либерализму, от демократических идей и настрое-
ний к контрреволюционным идеям, настроениям и действиям.
Глубокий же скептицизм А. И. Герцена, вызванный крахом
его буржуазных иллюзий в революции, наоборот, был, по словам
В. И. Ленина, «формой пе|рехода от иллюзий «надклассового»
буржуазного демократизма к... классовой борьбе пролетари-
ата» 2°. При этом сомнение А. И. Герцена в традициях, канонах
и ценностях либерализма, а в дальнейшем и их полное отрица-
ние не только не исключали его общей оптимистической настро-
енности, но, наоборот, еще более укрепляли ее.
Многообразие форм настроения не исчерпывается делением
их на настроения чувств и умонастроения, а по своему содержа-
нию и направленности — на оптимистические и пессимистиче-
ские, настроения апатии и революционной одержимости, паники
или решимости и т. д. Для историка чрезвычайно важно разли-
чать настроения и по другим признакам, в частности по степени
их распространенности, по тому, свойственны ли они лишь от-
дельной личности и выражают лишь ее неповторимую индиви-
дуальность или же присущи целым социальным группам, слоям
и классам общества, а может быть, даже нациям, народам и
эпохам.
В свою очередь существенно и то, какова структура настрое-
ния отдельного человека, в какой мере и как в ней представлено
и соотносится индивидуально неповторимое, с одной стороны, и
повторяющееся, обусловленное социальной средой — с другой.
Степень социальной обусловленности и социальной значимо-
сти настроения различна. Одно дело — интимное переживание
отдельного индивида, другое — настроение, захватывающее, объ-
единяющее и побуждающее к действию определенные социаль-
ные слои и группы общества, классы, нации и даже народы. По-
этому историк всегда должен учитывать общественные настро-
ения не только в широком, но и в более узком смысле — т. е. как
явление коллективной 11Сихологии, в отличие от психологии ин-
дивидуальной.
Как явление социальной психологии настроение может рас-
сматриваться в двух основных смыслах:
во-первых, как социальное настроение личности (точнее — со-
циальный аспект ее настроения), в отличие от ее же сугубо ин-
дивидуального, интимного настроения;
во-вторых, как гр^^пповое, коллективное, массовое настроение,
в отличие от настроения отдельной личности.
2° В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 21, стр. 257.
102

Настроение индивидуально в той мере, в какой оно выража-
ет отношение человека к условиям его индивидуального бытия.
Но оно в то же время и социально, так как выражает и его от-
ношение ко всей системе независимых от отдельного человека об-
ш.ественных отношений.
Одним из важнейших механизмов, позволяющих понять при-
роду социального настроения и его роль в историческом процес-
се, является механизм отрицания предшествующего опыта, тра-
диций и ценностей. В отношении к узаконенным и освященным
настоящим канонам прошлого заключается суть всякого поли-
тического настроения — как революционного, так и реакционно-
го. Революционное настроение направлено на разрушение соци-
альных устоев существующего классово-антагонистического об-
щества. Реакционное настроение возникает в результате отри-
цательного отношения к назревающим со>циальным 'Преобразо-
ваниям или к уже достигнутым революционным завоеваниям.
Разумеется, за этим механизмом нужно видеть принципиальные
качественные различия названных настроений по их содержанию
и направленности.
Механизм отрицания проявляется в природе не только nojiH-
тического, но (И всякого другого социального на-строения, в част-
ности умо'настроевий различных социальных групп, выраженных
посредством искусства или религии (а именно эти формы выра-
жения социальных настроений очень много дают историку для
полимания эволюции целых направлений и течен-ий в духовной
жизни общества). Г. В. Плеханов, например, именно через эту
функцию отрицания старого, проявляющуюся в умонастроения
эпохи, объяснял изменения в эстетической жизни разных времен
и народов. Так, всеобщее увлечение древлостью в искусстве, ха-
рактерное для эпохи Возрождения, было, по его мнению, одним
из симптомов нового антиклерикального общественного настрое-
ния. Буржуазная драма также была вызвана к содиальной жиз-
ни определенными изменениями в психологии французской бур-
жуазии второй половины XVIII в. и прежде всего ее оппозици-
онным настроением^^
Уже из сказанного видно, что функция отрицания в новом
социальном умонастроении, если оно является революционным,
одновременно совпадает и с функцией утверждения пролрессив-
ного. При этом степень радикальности нового социального умо-
настроения находится в прямо пропорциональной зависимости
от силы его отрицательного заряда, который направлен против
отживших форм, канонов и ценностей. Это обстоятельство мож-
но 'проследить на истории эволюции некоторых направлений оте-
21 См. г. в. Плеханов. Избранные философские произведения в пяти томах,
т. V. М., 1958, стр. 420—421.
103

чественного изобразительного и музыкального искусства второй
половины XIX .в. Анализируя истоки становления русского наци-
онального {реалистического искусства, iB. В. Стасов отмечал ис-
ключительную важность возникшего в среде передовой русской
интеллигенции во второй половине XIX в. скептического, даже
нигилистического отношения ко всем прежним авторитетам, в
том числе к итальянским авторитетам и канонам в искусстве.
Поворот к реализму в русской живописи и музыке в 60—70-х го-
дах XIX в. начинается, по меткой характеристике В. В. Стасова,
с отказа Парова учиться в Италии ^2 и сомнения Глинки в
итальянской музыке ^з.
Из этого нам представляется правомерным сделать вывод,
что вопрос о соотношении формы и содержания в искусстве не
может быть полностью решен историком в рамках традиционной
проблемы соотношения идейного содержания и художественной
формы того или иного произведения. В содержание произведе-
ния искусства должен быть включен наряду с идеологическим и
момент, социально-психологический, независимо от того, высту-
пает ли он в понятийной или образной, рациональной или эмо-
циональной форме. А это в свою очередь делает для историка
актуальной проблему марксистского социально-психологическо-
го анализа продуктов духовной деятельности человечества в
различных конкретно-исторических условиях.
Рассматривая настроение как объект исторической науки,
нужно учитывать его специфику и в отличие от такого, например,
объекта исторической науки, как материальная культура. Если
о характере и уровне материальной культуры того или иного
народа в определенный истарический пе|риод можно с достаточ-
ной достоверностью судить по материалам археологических рас-
коцрк, то для достоверного суждения об особенностях психиче-
ского состояния данного народа в тот же конкретный промежу-
ток времени одних археологических по.казаний может оказаться
юраине недостаточно. Это, конечно, не значит, что социальное на-
строение людей далекого прошлого не поддается реконструкции.
Изучая остатки материальной культуры, историк восстанавли-
вает события 'Прошлого и характер деятельности людей, а через
деяния людей получает тем самым возможность судить и об их
психическом состоянии, об их настроениях.
На это в свое В|ремя обращал внимание еще Гегель. «Дей-
ствие,—писал он,— является самым ясным и выразительным
раскрытием человека, раскрытием как его умонастроения, так
и его целей»Ч
В. И. Ленин тоже всегда подчеркивал значение деятельности
22 в. В. Стасов. Избранные сочинения в трех томах, т. 2. М., 1952, стр. 410.
23 Там же, стр. 523.
24 Гегель. Соч., т. XII. М., 1938, стр. 223.
104

как показателя, по которому можно получить представление о
■в.нутреннем, психическом мире человека. «...По каким призна-
кам,—опрашивал В. И. Ленин,— судить нам о реальных «помы-
слах и чувствах» реальных личностей? Понятно, что такой при-
знак может быть лишь один: действия этих личностей...» ^^
Примером того, какие интересные пе|рспективы для постиже-
ния тайн социальной организации и духовлого состояния прош-
лых эпох открывает археология, могут служить ведущиеся иа
протяжении последних десяти лет раскопки Новгорода. Не здесь
ли и один из ключей к реконструкции психической жизни и 'пси-
хической атмосферы одной из интереснейших страниц в истории
русского народа?
Что касается той части чело'веческой истории, которая наш-
ла достаточно полное от1ражение в различных исторических до-
кументах и литературных источниках, то здесь задача реконст-
рукции социального настроения значительно облегчается. Опи-
сание обычаев и традиций, литература, мифология, народное
творчество и язык народа являются не только свидетелями, но
и аккумуляторами важнейших психических свойств той или иной
социальной общности.
Рассматривая настроение как объект исторической науки,
следует сказать и о том, в чем состоит особенность подхода ис-
торика к этому явлению психики в отличие от подхода психоло-
га и социолога.
Разница здесь, на наш взгляд, в том, что настроение в одном
и в другом случаях рассматривается с разных сторон и в разном
контексте. Для историка существенно зиать, чем то или иное со-
циальное настроение было вызвано и как оно повлияло потом
на дальнейший ход исторических событий. Историка, разумеет-
ся, при этом интересует настроение, имевшее уже место в прош-
лом. Социального же психолога больше инторесует сам меха-
низм социального настроения — его прИ|рода, структура, дина-
мика и формирование.
Однако интересы историка и социального психолога при этом
не противоречат друг другу. С одной стороны, чтобы лучше по-
нять, ;как возникло то или иное социальное наст|роение и как оно
повлияло потом на ход событий, нужно иметь представление о
механизмах функциоиироваиия и формирования настроения во-
обще. С другой стороны, для того чтобы изучать эти механизмы,
нужно собрать и проанализировать большой фактический ма-
териал, который дает как современная жизнь, так и опыт прош-
лого. Иными словами, исследования историков и социальных
психологов в этой области не могут не обогащать друг друга.
2^ В. и. Ленин. Поли. собр. соч., т. 1, стр. 423—424.

Б. А, Ерунов
МНЕНИЕ И УМОНАСТРОЕНИЕ
В ИСТОРИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ
Мнение и умонастроение — это такой предмет исторического ис-
следования, € которым историки уже давно имеют дело. ЧастО'
их анализ затрудняется недостаточностью документальных мате-
риалов. Другая—1И гораздо более серьезная — трудность заклю-
чается в том, что введение в историческое исследование поня-
тий «мнение» и «умонастроение» требует от |ИСТор.ика точного^
знания их значений и умения выявить социально-психологиче-
ские взаимоотношения этих феноменов. На помощь историкам;
может и должна прийти психология. Только в синтезе методов-
исторического й психологического анализа может быть решен
вопрос о 'Воссоздании функций мнения и умо1на€троен1Ия в ходе
исследова-ния исторического |развит1ия.
Мнение является одним из важнейших элементов обществен-
ного сознания, и его анализ — для получения .научных пред-
ставлений о соД'Иально-психологической стороне жизни людей
той или иной исторической эпохи — возможен лишь при точном
определении его понятийного содержания. Последнее сделать,
затруднительно в силу того, что это слово многозначно. Оно
употребляется не только в значении иредположения, оценки,
точки зрения, ио даже убеждения, ве|ры, знания. В частности,
в английском языке его синонимами являются такие слова, как
вера, знание, оценка и др.^
На протяжении истории термину «мление» также придава-
лись разные значения. Например, для древнелреческой филосо-
фии характерно противопоставление мнения знанию 2. Но со
времени Платона начинает пробиваться и иная тенденция — рас-
сматривать мнение как нечто qpeднee между знанием и незна-
нием. Аристотель понимал мнение как вид знания, свойства ко-
торого зависят от чувственной природы вещей, от их текучести
^ См. Webster's. New Twentieth Century Dictionary of the English Language.
New York, 1958, p. 1254.
■^ Cm. a, 0. Маковельский. Досократики, ч. 1. Казань, 1914, стр. 114,
106

и 1йзменчивости. Это та.кое знание, которое не лишено некоторой
вероятности и в какой-то мере правдоподобно, но принципиаль-
но 'Отличается от подлинного знания, обладающего свойства-
ми всеобщности и необходимости^.
Тенденция к сближению понятий «мнение» и «знание», воз-
никшая еще в античности, явственно П|роявляет себя в дальней-
шем историческом развитии и приводит в новейшее время, в
связи с изменением отношения к зналию, к попыткахМ полного
отождествления их. О научных знаниях стали говорить как о
совокупности мнений. «Научное знание,— пишет Бунге, выражая
эту тенденцию,— это оправданное мнение, обоснованное мнение,
но тем |Не менее — мнение»"^.
В истории философии известна и другая тенденция — тенден-
ция к сближению мнения и веры^. Мнение здесь рассмат1рива-
ется как внутреннее приятие чего-либо и в то же время как вы-
ражение чувственных побуждений человека, как фо1рма актив-
ного выражения человеческих знаний с 'целью воздействия на
мысли 1И поведение других людей. Эта тенденция в своем логи-
ческом пределе стремится к отождествлению мнения и веры^.
Например, в английской и американской энциклопедиях терми-
ну «belief» придают очень широкое значение: предполагается,
что любое мление — это вера, хотя не любая ъера —мнение^.
Ка.к мы видим, в течение веков понятие мление о^казьивалось
в центре борьбы веры со знанием, в центре этих полярных проти-
воположностей познания. В результате понятийный смысл этого
слова обесценивался, и этот термин использовался в значении
либо веры, либо знания. Но тот же факт служит и показателем
сложности структуры понятийного значения этого слова, нали-
чия в нем элементов, присущих и вере и знанию.
Мнение сближается с верой, так как в нем выражена пози-
ция личности. Исследователи социального мления О'братили
внимание на то, что часто мнение ио какому-либо вопросу у че-
ловека не возникает, но не потому, что человек недостаточно ос-
ведомлен, а потому, что он к.данному вопросу индифферентен^.
Многие исследователи отмечали также роль социальных чувств
как одной из основ мнения ^.
Иначе говоря, то, что в вере является доминирующим, а
^ См. А. Ф. Лосев. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1930,
стр. 387; Аристотель. Аналитики. М., 1952, стр. 246.
^ М. Бунге. Интуиция и наука. М., 1967, стр. 37.
5 См., например, Д. Юм. Соч. в двух томах, т. I. М., 1966, стр. 194, 196.
6 См. А. D. Woozley. Theory of Knowledge. London, 1957, p. 173—193.
' Cm. «The Encyclopedia Britannica», vol. 3. London, 1929, p. 368—369; «The
Encyclopedia Amerioana», vol. 3. New York, 1943, p. 469.
^ Cm. a. /C. Уледов. Общественное мнение советского общества. M., 1963,
, стр. 22.
9 См. Г. Лебон. Психология социализма, изд. 2-е. СПб., 1908, стр. 82.
107

именно — Ценйосгноё отношение, присутствует и во мнении, со-
ставляя его элемент.
Противоречивость природы мнения заключается в том, что в
нем есть и второй элемент — знание. Мнение представляет со-
бой отображение реальной действительности. Причем предме-
том мнения являются главным образом вероятностно-возмож-
ные аспекты связи объектов действительности. В этом отноше-
нии мнение совпадает с вероятностным знанием.
Следовательно, мнение включает в себя два основных эле-
мента. Диапазон соотношения этих элементов может быть на-
столько широким, что мнение может отождествляться в одних
случаях с верой, в других — со знанием. Однако два элемента
мнения, образуя определенную структуру, создают качество
мнения, отличное от качеств его элементов. Социальное мне-
ние— это словесное выражение единства ценностной ориентации
и вероятностного знания.
Для исторического исследования знать структуру мнения
важно, чтобы найти четкие критерии выделения этого феномена
общественного сознания среди других. Знание же тех значений,
которые связывались со словом '«мнение» в истории, дает воз-
можность при анализе соответствующих источников отличить
действительное мнение от мнимого.
Анализ структуры мнения для исторического исследования
имеет и более «прикладное» значение. Как известно, историки
часто испытывают затруднения при характеристике социаль-
ных мнений прошлого либо из-за недостатка соответствующих
письменных источников, либо из-за сомнительной достоверности
этих источников. Знание структуры мнения открывает возмож-
ность частичной реконструкции модели мнения в истории на ос-
нове изучения результатов практической деятельности людей.
Мнение как вид вероятностного знания, связанного с предви-
дением и ожиданием, выражает две функции, присущие мыш-
лению,— отражение и мысленное преобразование действитель-
ности ^°. Последнее находит свое осуществление в том истори-
чески новом, что возникает в 'практической деятельности лю-
дей. Естественно поэтому, что по тем ее результатам, на кото-
рых лежит явная печать сознательных действий людей, можно
судить о мнениях, присущих данной исторической общности.
Так, знание тех реформ, которые осуществляло дворянство пос-
ле подавления крестьянских восстаний (например, реформы Ека-
терины П после подавления восстания Емельяна Пугачева), да-
ет основание для того, чтобы объективно точно реконструировать
его мнения о возможности повторения крестьянских волнений
и путях устранения их.
*° См. Л. Т. Шумилин. Проблемы структуры и содержания процесса позна-
ния. М., 1969, стр. 6—7.
108

Точно так же знакомство с деятельностью Парижской Ком-
муны по преобразованию системы управления и всей социаль-
ной жизни столицы позволяет объективно точно судить об оце-
ночных представлениях, характерных для мнений руководителей
Коммуны.
Особую ценность для исследования имеет выявление тех ис-
торических событий, которые связаны с сознательным употреб-
лением понятия «мнение». Значение таких фактов заключается
в том, что они выступают как важнейший показатель уровня са-
мосознания данной исторической общности. В самом деле, соз-
нательное использование этого термина — явное свидетельство
того, что человек относится к своему высказыванию и заключен-
ной в нем оценке как к одному из возмоэк^ных суждений о пред-
мете. Вместе с тем осознание своего мнения как мнения выявляет
одновременно и уровень понимания человеком своих социальных
связей, своего единства с данной общностью. Сознательно упот-
ребляя тремин «мнение», человек обращает внимание других
на характер своего высказывания и вместе с тем проявляет свое
отношение к суждениям других. Такому уровню осмысления дей-
ствительности предшествует другой,— когда образ мыслей, суж-
дения своей общности принимаются как абсолютно достоверное
и не вызывающее никаких сомнений знание, а противополож-
ные, отличающиеся от них суждения других социальных слоев
или этнических групп рассматриваются как малоправдо-подоб-
ное знание или просто заблуждение. Переход от этого уровня к
более высокому связан с расширением и углублением опыта об-
щения и свидетельствует об определенной зрелости обществен-
ного сознания. Именно в этом аспекте с наибольшей силой про-
являются коммуникативные функции мнения — оно выступает
как индикатор тех социально-психологических отношений, кото-
рые характерны для данной исторической общности.
Идея о воссоздания мнения, уходящего в глубь веков, на ос-
нове изучения результатов практической деятельности людей ис-
торического прошлого очень заманчива. Но осуществить ее под-
час трудно потому, что мнение зависит от других социально-пси-
хологических структур, в особенности от умонастроения. Оста-
новимся поэтому на понятии «умонастроение», а затем — на его
связи с мнением и характере его влияния на последнее.
Умонастроение стоит в ряду таких понятий, как настроение,
социальное чувство. Специальные исследования, посвященные
выявлению характера и функций социального настроения, были
осуществлены в последнее время Б. Ф. Поршневым и Б. Д. Па-
рыгиным ^^ В этих работах различают два вида настроений —
ситуативные (неустойчивые) и устойчивые, т. е. длительно суще-
^^ См. Б. Ф. Поршнев. Социальная психология и история. М., 1966; Б. Д. Па-
рыгин. Общественное настроение. М., 1966.
109

оТвуюШйе и в значительной мере захватывающие поле сознания.
Умонастроения относятся к виду устойчивых настроений. Они
имеют прямое отношение к тому, что называют позицией
личности. Настроение рассматривается в этих работах как на-
строй (состояние) социальных чувств. Умонастроение также ха-
рактеризуется этим качеством. Но оно к тому же включает ь
себя образы, представления, связанные с этими чувствами.
В этом отношении оно отличается от настроения. В умонастрое-
нии можно выделить как социально-чувственные, так и рацио-
нальные элементы. Оно выступает как вид устойчивого настроя
чувств, который группирует вокруг себя некий комплекс образов
и влияет на способ восприятия и оценки явлений окружающей
действительности людьми, принадлежащими к данной историче-
ской общности. Следовательно, умонастроение представляет со-
бой фундаментальную психологическую связь между предшест-
вующим опытом социальной или этнической группы и ее способ-
ностью чувствовать, воспринимать и оценивать.
В умонастроении наличествуют эмоционально-чувственный и
рациональный элементы. Соотношением этих элементов опреде-
ляются специфические особенности тех или иных конкретных
умонастроений. Если преобладает первый элемент, то умона-
строение оказывается очень близким к настроению, и определя-
ющим в его влиянии являются функции социального чувства.
Этот тип умонастроения господствовал на ранних стадиях ан-
тичного общества и в средние века. Если же преобладает второй
элемент, то умонастроение становится более или менее полно
выраженным интеллектуальным состоянием. Такой тип умона-
строения постепенно распространялся в период расцвета антич-
ного общества. Он вновь стал преобладать в истории нового вре-
мени. При этом следует учитывать, что исторические метаморфо-
зы умонастроения не охватывали одновременно все слои обще-
ства и все народы.
Как бы ни видоизменялось умонастроение в ходе истории,
важно отметить, что его структурное качество остается неизмен-
ным при всех количественных изменениях в соотношении состав-
ляющих его элементов. Умонастроение — это предметно направ-
ленное внутреннее отношение субъекта к объекту. Оно связано
с особой логикой, отличной от объективной логики вещей. В ис-
тории развития социальной психологии ее называли аффектив-
ной логикой. Так подходил к ней Т. Рибо, который особое вни-
мание обращал на социально-психологические образования,
сходные с первым типом умонастроения ^^. Г. Тард предпочитал
называть ее социальной логикой ^^. В настоящее время чаще все-
го употребляется более точный термин — логика интересов. Не-
совпадение объективной логики вещей и субъективной логики
12 См. Г. Рибо. Логика чувств. СПб., 1905, стр. 42.
13 См. Г, Тард. Социальная логика. СПб., 1901, стр. 104—105.
110

интересов своеобразно сказывается на мнении при воздействии
на него умонастроения.
Но прежде чем вести речь о влиянии умонастроения на мне-
ние, остановимся кратко на тех каналах, через посредство кото-
рых осуществляется связь этих феноменов.
Умонастроение — это специфический вид внутреннего отно-
шения субъекта к объекту, которое включает в себя эмоциональ-
но-чувственный элемент. Мнение же не включает в себя социаль-
ных чувств и не является поэтому видом такого отношения. Но
оно выражает, как мы уже говорили, ценностное отношение, и
поэтому непосредственно зависит от умонастроения. Умонастрое-
ние как вид внутреннего отношения воздействует также на вос-
приятие и мышление, в результате чего оно и с познавательной
стороны опосредствованно влияет на мнение, которое в качест-
ве вероятностного знания связано с познавательным мышлением.
Таковы те каналы, через которые, в совокупности, осуществля-
ется влияние умонастроения на мнение. К рассмотрению неко-
торых аспектов этой связи мы и переходим.
В умонастроении по характеру его связи с мнением можно вы-
делить аффективный и познавательный аспекты. Рассмотрим аф-
фективный аспект умонастроения. Настрой чувств, общий для
всего народа или отдельных социальных слоев, влияет на груп-
повое мнение, т. е. на основе составляющих умонастроение со-
циальных чувств возникают групповые оценочные высказывания,
в которых выражено одобрение или неодобрение по отношению
к тем или иным историческим явлениям.
Общеизвестно, что все мнения и чувства в определенном
смысле социальны, так как они возникают в психике социально-
го существа и детерминированы всей системой общественных от-
ношений. Но есть и другой понятийный смысл в словах «социаль-
ное чувство» и «социальное мнение». Социальное чувство — это
переживание, вырал^ающее отношение к социальному процессу.
И подобно тому как социальное чувство генерализует пережи-
вания общественного процесса и выражает отношение к нему как
к целому, так социальные мнения в интегрированном виде ото-
бражают отдельные стороны общественного процесса.
В основе такого понимания характера чувства и соответству-
ющего ему мнения лежит понятие об особом виде структуры, ко-
торый получил название ансамбля. Мысль о структуре-ансам-
бле сама по себе не нова. Идеи, сходные по существу с идеей
ансамбля, высказывались рядом философов и имеют свою ис-
торию, уходящую в XIX век. Современные ученые считают, что
когда есть не одно, а множество простых качеств, и они высту-
пают в едином процессе, то обычно они не существуют обособ-
ленно друг от друга, а образуют одно целое. В результате возни-
111

кает качество этого целого, отличающееся от качеств отдельных
соста1Вляюи1,их его элементов ^'^.
Идею ансамбля можно плодотворно применить при исследо-
вании социального чувства. Тогда о социальном чувстве можно
говорить не только как о том общем, что есть в особенном и от-
дельном. Оно выступает уже и как общее в виде конкретного
качества определенного комплекса чувств. Фишер, анализируя
эстетические воззрения Канта, заметил, что первичное чувство-
вание удовольствия и неудовольствия ('ПО Канту) уже содержит
некоторую сложность ^^. Оно разделяется в себе на «приятное»
и «неприятное» (непосредственное физическое чувствование),
«нравится» и «не нравится» (начало эстетического чувствова-
ния), «доброе» и «злое» (моральное чувствование). Любой пред-
мет, вызывающий чувства удовольствия, рождает одновременно
всю эту гамму чувств. Идея ансамбля позволяет в данном слу-
чае понять единство процесса дифференциации и интеграции.
Множество чувств разных видов влияют друг на друга. Их
влияние взаимно и приводит к отклонению каждого из них в ту
или другую сторону. Отдельное чувство теряет свою обособ-
ленность и становится в известное отношение к образующему-
ся единству. Совместное проявление множества видоизмененных
чувств вызывает к жизни при определенных обстоятельствах но-
вое, более сложное чувство. Его нельзя отождествлять с качест-
вом отдельных составивших его элементов. Эта нетождествен-
ность целого элементам и есть качество ансамбля, KOTQpoe не
уничтожает качеств отдельных своих частей.
Комплексность социального чувства, входящего в состав умо-
настроения, определяющим образом влияет на оценочные выс-
казывания, которые, будучи видом мнения, оказываются детер-
минированными ансамблевой структурой чувства. Связь, воз-
никающая между социальным чувством и мнением, динамична
и очень своеобразна. Она накладывает отпечаток на весь образ
действий людей. Кроме того, существующая между ними соот-
несенность позволяет посредством анализа одного из них су-
дить о природе другого. Все это представляет интерес для исто-
рика, поскольку ему большей частью приходится иметь дело не
только с каким-либо одним — политическим, экономическим или
религиозным — аспектом истории, а с историческим процессом,
взятым в его целостности. Как известно, исследование целостно-
го исторического процесса — задача довольно трудная. Исполь-
зование понятия ансамблевой структуры может послужить од-
ним из ключей к решению этой сложной проблемы.
Мы уже отмечали, что в первом типе умонастроения раци-
ональный элемент представлен сравнительно слабо. Это влияет
'^ См. Р. Ингарден. Ркследования по эстетике. М., 1962, стр. 142.
'^ См. К. Фишер. История новой философии, т. V. СПб., 1906, стр. 443, 444.
112

на характер социально-чувственного ансамбля: в нем преобла-
дают чувства, по преимуществу, религиозные. Переход ко вто-
рому типу умонастроения изменяет соотношение в нем в поль-
зу рационального элемента, а это приводит к изменению струк-
туры и самого социального чувства: в ней начинают преобладать
нерелигиозные виды чувств.
Так, в ранние периоды античной истории в общественной пси-
хологии преобладал первый тип умонастроения. Этим е значи-
тельной мере определялся религиозно-мифологический характер
чувственных ансамблей. Обратимся, для примера, к пережива-
нию судьбы древними греками. Образ хМойры вызывал у них ре-
лигиозно-мифологические 'переживания. Конечно, в этот ан-
самбль входили не только переживания, связанные с образами
сестер — богинь судьбы, но и с образами других богов. Сюда от-
носились также чувства, выражающие отношения к своему лич-
ному будущему, будущему семьи, детей, общества, государства
и т. п. Элементами этого ансамбля были переживания мораль-
ного, политического и эстетического плана. Древние греки не
были абсолютными фаталистами, они были практиками, как и
все люди, и вся эта гамма переживаний была для них вполне
естественна. Они стремились найти способ предвидеть будущее
в разных его аспектах. Но, обращаясь к предсказаниям, они на-
деялись узнать то, что уже предопределено свыше и от чего не
уйдешь. В этом и выражалась общая религиозно-мифологиче-
ская окрашенность данного чувственного ансамбля.
Несомненно, что мнение греков о судьбе и богах отражало
характер их социальных чувств, тесно связанных со структурой
их умонастроения. Греки гомеровской эпохи считали, что боги
непосредственно вмешиваются в действия людей и определяют
их поступки. Они предполагали, что мотивы поведения лежат
вне самих людей и связаны с высшей волей. Гомер, например,
в начале «Илиады» приписывает решения, принимаемые Ахил-
лесом, Афине, которая стояла за спиной героя и держала его
за золотые волосы.
Постепенное изменение общественных условий жизни выз-
вало перемены в социальной психологии греков. Рационализа-
ция личности привела к усилению интеллектуальных элементов в
умонастроении. Это не могло не сказаться на структуре чувства
судьбы. Значительно возросшее и укоренившееся чувство безо-
пасности и уверенности в себе при постепенном исчезновении
старых родовых связей дало начало переживанию личной сво-
боды и ответственности, по-прежнему сочетавшихся, однако,
с переживаниями неотвратимости рока. Это вполне понятный
процесс, если учесть, что от общественной структуры, основан-
ной на праве рождения, греки переходят к системе, где ведущую
роль играет право частной собственности. Поэтому, хотя поэты
и писатели продолжали еще призывать людей терпеливо
ИЗ

сносить несчастья и подчиняться воле богов, они уже высказыва-
ли мнение, что при личных несчастьях не следует сетовать толь-
ко на судьбу, но нужно исходить из внутренних свойств человека.
Вспомним, как после убийства матери Орест страдает не столько
от гнева богов, сколько от собственной внутренней боли. Он сты-
дится самого себя и винит себя.
Так в социальном чувстве судьбы начинает обнаруживать
себя другой элемент ансамбля. Раньше он ощущался челове-
ком сквозь призму религиозно-мифологического чувства, теперь
он заявляет о себе как о чем-то не менее важном, чем отношение
к Мойре. Этот момент психологии греческого общества интере-
сен еще и потому, что в нем обнаруживается грань перехода
от одного вида чувственного ансамбля к другому.
Подобный же процесс можно наблюдать и в средние века.
В эпоху средневековья любые нравственно-политические идеи —
будь то представления о социальной необходимости и свобо-
де или любые иные — в эмоциональном сознании религиозного
человека звучали как голоса бога и сатаны, воспринимались ли-
бо как духовный божественный призыв, либо как соблазн пло-
ти, как проявление добродетели или греха, в результате чего
переживания морального и политического плана оказывались
окрашенными в религиозные тона. «Человек предполагает, а
бог располагает»,— в этом афоризме была закреплена бо-
жественная предопределенность всего совершающегося.
Развитие личности в эпоху Возрождения вновь происходит
(подобно тому, что мы видели в античном мире) как процесс
осознания свободы, хотя он и переживается часто как осущест-
вление заветов бога. Наконец, с развитием буржуазных общест-
венных отношений и с расширением интеллектуальных горизон-
тов возникает возможность научного осознания свободы и не-
обходимости. Социальный и научный прогресс приводит к корен-
ному изменению структуры умонастроения. Новые чувственные
ансамбли часто выступают как одноцветно окрашенные образо-
вания, но теперь уже в политические или моральные тона. Наря-
ду с переживаниями меняются и мнения людей, они приобрета-
ют качественно новое содержание. В социальных мнениях бу-
дущее связывается с борьбой людей, с их собственными практи-
ческими действиями.
Изучение таких видов социального умонастроения представ-
ляет большой интерес для истории. Эти исследования позволяют
обнаружить довольно любопытные изменения как в сфере чело-
веческих чувств, так и мнений, а также проследить зависимость
подобных изменений от социально-исторических условий.
В качестве конкретного исторического примера смещения со-
циальных чувств приведем одно явление из истории средних ве-
ков. Историки установили, что начиная с XII в. и до конца Ре-
формации в общинах ткачей широкое распространение -получили
114

ереси. Ткачи периодически страдали от кризисов, резко ухуд-
шавших их и без того тяжелое положение. Все это, естественно,
вызывало стихийные возмущения. Волнения ткачей были свя-
заны с нуждой, голодом, с невозможностью сколько-нибудь
сносного существования. Вероятно, в такие периоды резко увели-
чивалась активность сект еретиков; в среде ремесленников воз-
никали своеобразные религиозные течения, направленные про-
тив господствующей церкви. Исследуя эти две группы фактов,
историки предположили внутреннюю связь между ними. Было
допущено, что одна группа фактов, связанная с ухудшением эко-
номического положения, возрастанием неуверенности, боязни и
страха за завтрашний день, определяла другую группу фактов,
а именно — распространение ереси. Таким образом, возмуще-
ние, вызванное экономическими причинами, превращалось в ре-
лигиозное возмущение и проявляло себя в сфере религии.
Чем вызван именно такой ход процесса? Ответ на поставлен-
ный вопрос кроется в своеобразии социальной действительности
той эпохи. В социальной жизни XIII—XVI вв. церковь выступа-
ла средоточием власти, а религия безраздельно господствовала
в умах людей. «А это верховное господство богословия во всех
областях умственной деятельности,— писал Ф. Энгельс,— было
в то же время необходимым следствием того положения, кото-
рое занимала церковь в качестве наиболее общего синтеза и
наиболее общей санкции суихествующего феодального строя» ^^.
По мнению Ф. Энгельса, в условиях средневековья все ре-
волюционно-социальные и политические доктрины должны были
представлять собой одновременно и богословие ереси. Следо-
вательно, социальная структура средневекового общества опре-
деляла характер социальной психологии людей. В социальной
жизни, в ее ст|руктурах скрыта тайна смещения чувств.
Но прежде чем говорить об этом, вернемся к процессам, про-
текающим в области чувств. Эмоциональные переживания тка-
чей, возникшие под воздействием экономического фактора, яв-
но смещаются на поле религии. Это смещение нельзя рассматри-
вать как исчезновение одних переживаний (и связанных с ними
отношений) и возникновение других. Действительный процесс
значительно сложнее. Эмоциональные переживания, рожденные
в области экономической жизни, не исчезают бесследно, а, напро-
тив, в меру своей силы и значимости распространяются на дру-
гие области и генерализуются, захватывая все сферы жизни.
Именно такая генерализация, выражающаяся в распростране-
нии переживаний одного вида на другие стороны жизни, приво-
дит не только к образованию сложного ансамбля чувств, но и
определяет его окраску. Правда, явление и сущность здесь не
'6 7(. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 7, стр. 360—361.
115

совпадают, как это чаще всего и бывает. Сущность социального
переживания ремесленников коренится в возмущении против со-
циально-экономического гнета, но сам протест проявляется в
мире мнений в религиозно окрашенной форме.
Генерализация приводит к связыванию множества конкрет-
ных видов переживаний в единое целое, в рамках которого они
видоизменяются в результате взаимовлияния. При этом чувства,
лежащие ближе к ядру личности, окрашивают весь ансамбль в
свои тона. Если же учесть, что в средние века религиозные
чувства входили в ядро личности в силу характера социально-
культурной среды, о чем говорилось выше, то становится по-
нятным, почему значительные изменения эмоционального кли-
мата, вызванные экономическими факторами, на поверхности
выступают как новое отношение к церкви и господствующей ре-
лигии. Таким образом, за ересью — типичной для средних веков
формой протеста и выражения социальных конфликтов — скры-
ваются и представления об окружающей действительности, и
сложные структуры социальных чувств, включающие в себя от-
ношения'к экономическим, политическим и правовым порядкам,
к укладу нравственной жизни, а также отношение к религии и
церкви.
Средневековье неколебимо верило в то, что все сущее от бога
и зависит от его воли. Эти убеждения определяли форму анти-
феодальных выступлений — как борьбы с теми, кто, по представ-
лениям протестующих, искажал волю бога, в принципе добрую
и справедливую.
В конечном счете в структурах социальных чувств опосредст-
вованно выражены структуры социальной действительности. Ра-
зумеется, полное соответствие вряд ли возможно. Чувственные
структуры в большей или меньшей мере отклоняются от струк-
тур социальной действительности. Примером отклонений слу-
жит возникновение в средние века разного рода сект и сектант-
ских* движений среди трудящихся масс. Уход от мира сего в
дела веры — все это факты несоответствия структур. Наиболь-
шее соответствие структур наблюдается только в поведении тех,
кто не порывал с мирской жизнью и активно участвовал в об-
щественной борьбе. В этом случае социальная действительность
как бы корректировала структуры социальных чувств, а послед-
ние подкреплялись в результате успешных действий. Отсюда
следует, что нельзя рассматривать структурное соответствие со-
циальных чувств и социальной действительности как некое пред-
определение, обладающее свойством автоматизма. Соответст-
вие лишь пробивает себе дорогу как тенденция и зависит от
многих условий, среди которых очень важное значение имеет
направленность групповой активности людей.
Процесс смещения чувств и образования нового ансамбля
совсем не обязательно идет в религиозном направлении. Исто-
116

рические факты сЕидетельствуют, что смещение чувств может
идти на другое поле. Так, экономическое возмущение рабочих
XIX в. смещалось в сферу политики. Тем самым иллюзорная
форма выражения своих желаний и нужд, типичная для людей
средневековья, сменяется иной, более адекватно отражающей со-
циальную действительность. Однако последняя сама должна
была коренным образом измениться, чтобы в сознании субъек-
та сформировались новые структуры.
Развитие рабочего движения в условиях капиталистического
общества выдвинуло политику и политическую борьбу на первый
план. Это было связано с самим характером буржуазного об-
щества. Коренное изменение экономического строя и новый ха-
рактер деятельности людей вызвали к жизни иную направлен-
ность человеческой личности. Смена типа умонастроения сказа-
лась в том, что религиозные чувства теряют прежнее значение,-
хотя и не исчезают бесследно. В сложном сочетании элементов
разных видов чувствований политические чувства возобладали
и определили общую характеристику ансамбля. Отмеченная
здесь историческая переакцентировка в ансамбле социальных
чувств подтверждает мысль о том, что структура ансамбля за-
висит и, в конечном счете, определяется структурой социальных
условий жизни. Но непосредственно это зависит от коренных пе-
ремен в психологии народа, количественных и качественных из-
менений в соотношении основных элементов умонастроения.
Итак, изменение исторических условий жизни вызывает пере-
мены в социальной психологии исторической общности и приво-
дит к смене типа умонастроения. Сдвиги в соотношении эмоцио-
нальных и рациональных элементов умонастроения влияют на
характер чувственных комплексов. Применение идеи ансамбле-
вой структуры при анализе социальных чувств разных историче-
ских эпох, в особенности при изучении явления смещения со-
циальных чувств, дает возможность конкретно-исторически рас-
смотреть эти явления.
Перемены в чувственном ансамбле сказываются на содержа-
нии мнений людей, главным образом в аспекте того, что ими
одобряется или не одобряется. При господстве религиозно-ми-
фологического комплекса чувств в мнениях одобряется все то,
что соответствует божественной воле, и неодобрительно встре-
чаются те действия, когда люди пытаются встать выше своей
судьбы, нарушить волю богов. Протест против существующих
порядков мог быть одобрен лишь в том случае, если он по фор-
ме направлен на осуществление заветов бога. С исчезновением
господства религиозного чувства в мнениях начинают одобрять
то, что раньше осуждалось. Люди все более рассчитывают на
силы своего класса, на знание законов в определении своего на-
стоящего и будущего. Следовательно, оценочный момент суж-
дения также оказывается зависимым в значительной мере от
117

аффективной стороны умонастроения. Учет этого факта пред-
ставляется важным при воспроизведении мнения в историческом
исследовании.
Другую очень важную сторону умонастроения составляет его
познавательный аспект. Умонастроение накладывает свой отпе-
чаток на познавательный процесс, придает ему специфику, оп-
ределяемую историческим временем. Все эти моменты наблюда-
ются уже в рамках чувственной перцепции и эмпирического
мышления. К рассмотрению их связи с умонастроением мы и
переходим.
Прежде всего следует отметить, что развитие социальной пси-
хологии привело к постепенному накоплению фактов, обнару-
живших зависимость перцепции и мышления от социально-пси-
хологической структуры личности. Напомним, например, как был
удивлен этнограф Малиновский, когда он столкнулся среди лю-
дей первобытной культуры с весьма странным фактом ^^. Мали-
новский обратил внимание на похожесть пяти сыновей вождя
племени на своего отца и, естественно, друг на друга. В присут-
ствии многих туземцев Малиновский сказал, что сыновья похо-
жи на отца. Его слова были приняты с одобрением. Однако, ког-
да он отметил их сходство друг с другом, оно было отвергнуто
с большим негодованием. Более того, туземцы удивились, как
Малиновский мог высказать явно абсурдное мнение. Но можно
себе представить состояние этнографа, который своими глазами
видел их сходство между собой и в чьем уме совершенно не
умещались столь противоречивые восприятия и оценочные суж-
дения туземцев. Малиновский пытался разобраться в этом, и в
конце концов ему удалось установить, что существует старин-
ное табу, запрещающее туземцам находить такое сходство. Табу,
прочно укоренившееся в сознании туземцев, не давало им видеть
то, что видеть запрещалось. Приведенный факт, как и многие
другие аналогичные случаи, показывает, что личность или груп-
па лиц воспринимает окружающее в соответствии со своим умо-
настроением, в рамках принятых в группе норм, обычаев и ус-
тановок.
Ссылаясь на подобного рода факты, философы субъективист-
ского толка отрицают принцип адекватного восприятия мира
всеми людьми и утверждают, что люди не воспринимают объек-
тивный мир, а конструируют собственный в соответствии с их
индивидуальными переживаниями. Так, например, Д. Дьюи
выступил не только против рецепторной теории, но и против тео-
рии отражения вообще. Он отказался видеть в перцептах образы
и копии предметов объективного мира. Несостоятельность такой
17 См. М, Shérif. The Psychology of Social Norms. New York, 1965, p. 10.
118

позиции заставила даже американских почитателей Д. Дьюи
внести существенную оговорку в его понимание перцепции. Они
были вынуждены признать, что нельзя жить в реальном мире
и воспринимать его лишь субъективно, если не хочешь погиб-
нуть ^^.
Социальные различия в перцешции объясняются не тем, что
одни воспринимают реальный мир, а другие лишь воспроизво-
дят свои иллюзии. Речь идет о возможности по-разному воспри-
нимать действительность. Это разнообразие, разумеется, не от-
рицает того, что одни перцепции ближе к реальности, а другие
значительно дальше от нее. У социальных психологов и социоло-
гов накопилось большое количество такого рода фактов. Экспе-
рименты подтвердили, что люди обладают разными мнениями и
ведут себя по-разному в одинаковых, казалось бы, обстоятель-
ствах, так как 'по-своему воспринимают одни и те же события и
процессы ^^.
Современная наука установила, что перцепция есть историче-
ский феномен. В этом .отношении интересны данные француз-
ских историков, исследовавших в сравнении перцептуальное по-
ле француза XVI в. и перцептуальное поле француза XX в.^^
Выяснилось, что восприятие мира в XVI в. было более живым и
неустойчивым, чем в XX в. Главную причину этого историки ви-
дят в большей эмоциональности французов XVI в. Тогда фран-
цузы предпочитали живые, примитивные и контрастирующие
цвета. Доказательства этому можно видеть и в их манере оде-
ваться, и в произведениях живописи. В то время большее зна-
чение имели слух, обоняние, осязание и сравнительно меньшую
роль играло зрение. Историки отмечают, что у писателей того
времени даже поцелуи даны с помощью слуховых элементов.-Ви-
зуальная терминология использовалась немногими писателями и
очень умеренно. Мы не знаем, например, как в действительности
выглядела Маргарита Наваррская, так как визуальное ее описа-
ние отсутствует. Разумеется, все эти явления требуют объясне-
ния. В биофизиологическом отношении французы XVI в., оче-
видно, обладали зрением нисколько не худшим, чем французы
XX в. Однако зрительные перцепции 'были явно подавлены, от-
несены на второй план какими-то социальными факторами.
Причину, вероятно, надо искать в мироощущении француза.
В средние века мир представлялся человеку как очень подвиж-
ный и наделенный духами. Камень мог превратиться в живое
существо, животное могло повести себя подобно людям. Каждый
верил в духов, и общение с ними было частью обыденной жизни
человека. Интересы человека и его сенсорные функции в зна-
'2 См. Л. R, Lindesmith, А. L. Strauss. Social Psychology. New York, 1956,
p. 89.
^^ Cm. m. D. Vernon. The Psychology of Perception. London, 1963, p. 203.
^^ Cm. Z. Barbu. Problems of Historical Psychology. London, 1960, p. 21—42.
119

чительной мере стимулировались реальным миром через посред-
ство религиозных чувствований. В результате форма и характер
восприятия вещей определялись в первую очередь эмоциональ-
ным фактором. Слуховые, осязательные и обонятельные системы
чувств более тесно связаны с аффективной стороной человече-
ской природы. Не удивительно поэтому, что господство эмоцио-
нального над интеллектуальным в умах людей XVI в. и в сфере
перцепции приводило к господству слуха, обоняния и осязания
над зрением.
Интеллектуализация противостоит эмоциональности и приво-
дит к созданию новых контактов между человеком и окружаю-
щим. Историки рассматривают серию исторических совпадений
при анализе развития человеческой визуальной функции и ра-
ционального отношения к жизни. Это совпадение имело место,
например, во французском обществе с начала нового времени.
Существо процесса можно понять, если учесть, что в эпоху Ре-
нессанса человеческие эмоции сместились и переориентировались
с предметов потустороннего мира на самих себя и окружающую
жизнь. Процесс переориентировки был связан с упадком рели-
гии. Вера в потусторонний порядок жизни лежала в основе си-
стемы эмоциональной безопасности человека Предренессанса.
По мере того как эта вера слабела, человек открывал новые ис-
точники безопасности: логические принципы ума, нормы общест-
венной жизни, внутренний порядок природы.
Следовательно, в психике людей имеются неосознаваемые
ими механизмы, импульсы, определяющие характер познания
тех свойств объекта, которые даны им в 'пе|рцепировании, причем
эти механизмы, установки обладают социальной природой, т. е.
их устойчивость и изменчивость находятся в прямой зависимо-
сти от социально-исторического процесса. Известно, например,
что многие картины художников, принимаемые нами, раньше иг-
норировались и высмеивались. Во всех такого рода фактах до-
вольно ясно видна связь между социальной природой перцеп-
ции и умонастроением, которое выражается в мнениях людей.
Подведем некоторый итог. Умонастроение, воздействуя на
восприятие и мышление, вызывает в них определенное смеще-
ние. Характер этого смещения особенно заметен при сопоставле-
нии двух типов умонастроения. В мнениях фиксируются резуль-
таты восприятия и перцептивного мышления. Таким образом,
вызываемые умонастроением изменения опосредствованно прояв-
ляют себя в мнении. В первом случае мнения в значительной
мере религиозно-иллюзорны по своему содержанию, хотя их но-
сители в пределах своей исторической общности этого не заме-
чают. Во втором случае мнения более осознанны, лишены или
почти лишены религиозных иллюзий. Однако и второй тип умо-
настроения вызывает разного рода смещения, характер которых
зависит от классовой позиции социальной группы. Но это уже
120

предмет специального исследования. Здесь же уместно лишь
подчеркнуть, что рассмотрение опосредованной связи умонаст-
роения и мнения открывает некоторые новые перспективы в изу-
чении исторической психологии и дает новые данные для созда-
ния модели мнения, столь необходимой при историческом иссле-
довании психологии людей.
В заключение следует сказать, что аффективный и познава-
тельный аспекты умонастроения по-разному и не в одинаковой
мере влияют на мнение. Но в любом случае значительная несхо-
жесть внутреннего мира личности и объективной действительно-
сти накладывает свой отпечаток на характер мнений той или иной
исторической эпохи. Социальный прогресс в этой сфере-выража-
ется во все большем соответствии между внутренним миром че-
ловека и объективной действительностью, что находит свое
выражение в степени объективности мнения, в усилении его об-
щественной действенности.

и. с. Кон
К ПРОБЛЕМЕ НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА
Необходимость тесной связи истории и психологии нигде, веро-
ятно, не проявляется так отчетливо, как в исследовании пробле-
мы национального характера. Проблема эта является комплекс-
ной. Социологов и социальных психологов интересует в первую
очередь, имеются ли между индивидами, принадлежащими к
разным нациям и этническим группам, определенные эмпири-
чески наблюдаемые психологические различия, и если да, то ка-
кова природа и степень этих различий. Историков же занимает
преимущественно вопрос о происхождении этих предполагае-
мых различий, а также, в какой мере можно ссылаться на них
как на объяснение тех или иных особенностей исторического
развития стран и народов. Очевидно, эти задачи взаимосвязаны.
Однако, несмотря на большое число исследований, наука до сих
пор не выработала общего решения этой проблемы. В настоя-
щей статье я хочу лишь критически обозреть некоторые подходы
к теме и методы ее эмпирического исследования (в особенности,
используемые за рубежом), чтобы уточнить некоторые методоло-
гические принципы.
1
Что такое национальный характер? В советской литературе этот
вопрос рассматривается чаще всего в связи с общим определе-
нием и признаками нации, в частности такими, как «общность
психического склада нации» и «общность национальной культу-
ры» ^ Однако все эти термины весьма многозначны, и это ска-
зывается на существе дела.
^ См., например: Э. А. Баграмов. Национальный вопрос и буржуазная идеоло-
гия. М., 1966; С. М. Арутюнян. Нация и ее психический склад. Краснодар,
1966; П. М. Рогачев, М. А. Свердлин. Нации —народ —человечество. М.,
1967; М. С. Джунусов. Нация как социально-этническая общность лю-
дей.— «Вопросы истории», 1966, № 4; С. Т. Калтахчян. К вопросу о понятии
122

в своем первоначальном значении греческое слово «харак-
тер» обозначало знак или символ, выражающий специфику ка-
кого-нибудь явления; характерный — значит специфический.
Позже оно стало обозначать определенную черту или совокуп-
ность черт, отличаюпхих одного человека от других. В новом
«Философском словаре» характер определяется как «совокуп-
ность устойчивых психических особенностей человека, которые
зависят от его деятельности и условий жизни и проявляются в
поступках»2. Но сразу же встает вопрос — идет ли речь об осо-
бенностях так называемого открытого поведения, которое до-
ступно нашему внешнему наблюдению, или о внутренней
структуре личности, которая может проявляться в ее поведении,
а может и не проявляться или во всяком случае проявляется по-
разному? Кроме того, какие именно черты составляют характер?
Одни психологи подчеркивают значение врожденных задатков
человека (древние греки, например, фактически отождествляли
характер личности с ее физическим темпераментом). Другие свя-
зывают характер с физиологической конституцией организма.
Третьи считают, что в основе характера лежат определенные
инстинкты или типы нервной системы. Четвертые связывают его
главным образом с приобретенными, усвоенными чертами и, го-
воря о характере, имеют в виду направленность интересов,
склонностей, установок и т. д.
Если рассматривать характер просто как совокупность ка-
ких-то черт, то даже просто описать его практически невозмож-
но, так как перечисление таких черт уходит в бесконечность.
Современная.психология поэтому рассматривает характер не
как простую сумму черт, а как определенную целостную струк-
туру. Однако вопрос о природе этой структуры остается спор-
ным. В зависимости от своей мировоззренческой и общетеорети-
ческой ориентации одни ученые сводят характер к структуре мо-
тивов, другие — к структуре ценностных ориентации, третьи —
к структуре инстинктивных стремлений. Имеются и попытки со-
единения всех этих подходов. Так, в изданном ЮНЕСКО «Сло-
варе общественных наук» «структура характера» (character
structure) определяется как «объяснительное понятие, выводи-
мое из привычных или значимых действий индивида и обознача-
ющее взаимосвязанный ряд установок, ценностей, усвоенных
мотивов, стремлений, эгозащитных механизмов и сложившихся
путем обучения способов выражения Ихмпульсов»^.
«нация».— «Вопросы истории», 1966, '№ 6; А. Г. Агаев. Нация, ее сущность
и самосознание.— «Вопросы истории», 1967, № 7.
2 Философский словарь. Под ред. М. М. Розенталя, П. Ф. Юдина, изд. 2-е. М.,
1968, стр. 390.
^' «А Dictionary of the Social Sciences». Ed. by J. Gould and W. L. Kolb. New
York, 1964, p. 83.
123

Эта многозначность сказывается и па литературе о нацио-
нальном характере^. Термин «1национальный характер» не ана-
литический, а описательный; он появился первоначально в лите-
ратуре о путешествиях с целью выразить специфику образа жиз-
ни того или иного народа. Один автор, говоря о национальном
характере, подразумевает темперамент, особенности эмоцио-
нальных реакций народа. Другой же фиксирует внимание на со-
циальных ориентациях, нравственных принципах, отношении к
власти, труду и т. п. А ведь это совершенно разные вещи.
Национальный характер подразумевает к тому же свойства
не отдельного индивида, а целой человеческой группы, часто
очень многочисленной. Эта группа имеет общую культуру, сим-
волы, обычаи и т. п. Но можно ли из общности культуры делать
вывод об общности (и специфичности) психического склада со-
ставляющих нацию (народность, этническую группу) индиви-
дов? Если одни западные социологи сводят проблему националь-
ного характера к психическим свойствам индивидов, то другие,
наоборот, целиком отрицают применимость к его изучению пси-
хологических методов. Например, Питирим Сорокин писал, что
свойства разрозненных частей автомобиля не тождественны свой-
ствам целого автомобиля как организованной системы; свойства
человеческого организма как системы нельзя понять, изучая его
отдельные органы или клетки. Точно так же и свойства социаль-
но-культурной системы нельзя понять, ограничив себя изучением
отдельных членов общества. На этом основании Сорокин
считал психологическое исследование национального характера
принципиально невозможным ^.
«Атомистический» (индивидуально-психологического) под-
хода к социальным явлениям, в частности к национальному ха-
рактеру, действительно несостоятелен; чтобы понять характер
народа, нужно изучать прежде всего его историю, общественный
строй и культуру; индивидуально-психологические методы здесь
недостаточны. Но это не снимает вопроса о том, что свойства
целого должны быть так или иначе интегрированы в психике ин-
дивида. Аналогии, проводимые Сорокиным, касаются взаимоот-
ношений части и целого, элемента и структуры. Но отдельная
личность не является элементом национального характера (эле-
* Интересный обзор англо-американской литературы см.: Walter Р. Metzger»
Generalizatîons about National Charactef: An Analytioal Essay.— «Generaliza-
tion in the Writing of History». Ed. by L. Gottschalk. Chicago, 1963; см. также
H. С. J. Duijker and Л^. H. Prijda. National Character and National Stéréoty-
pes. Amsterdam, 1960; «Comparing Nations». Ed. by R. L. Merritt and S. Rok-
kan. New Haven. 1966; G. A. Heuse. La psychologie ethnique. Paris, 1953;
B. Holzner. Vôlkerpsychologie. Wurzburg, 1960; P. Grieger. La caractérolo-
gie ethnique. Paris, 1961; A. Miroglio. La psychologie des peuples. Paris, 1965.
5 Cm. p. Л. Sorokin. The Essential Characteristics of the Russian Nation in the
Twentieth Century.— «The Annals of the American Academy of Political and
Social Science», vol. 370, March 1967, p. 99—115,
124

ментами его могут быть частные социально-психологические ком-
плексы, или синдромы). Отношение индивида к этнической
группе есть отношение отдельного к общему, индивида к роду.
Каждое дерево, принадлежащее к определенному виду, облада-
ет своими неповторимыми индивидуальными особенностями, но
оно вместе с тем несет в себе некоторые основные черты, харак-
теризующие вид как целое. Это относится и к человеку. Разу-
меется, социально-психологические свойства «заданы» не столь
жестко, как биологические, и здесь гораздо больше всякого рода
вариаций. Но все-таки, когдамы говорим, например, что такому-
то человеку (имеется в виду определенный социальный ха-
рактер) свойственны такие-то и такие-то черты, это значит, что
они действительно присутствуют, хотя и в разной степени и в
разных сочетаниях, у значительного числа индивидов, составля-
ющих данный народ.
Располагает ли современное обществоведение сколько-ни-
будь твердо установленными фактами такого рода или хотя бы
приемлемыми методами их исследования? Если принимать за
истину только то, что однозначно сформулировано, измерено, ко-
личественно выражено, то ответ будет скорее отрицательным. Но
отсутствие или, точнее, недостаток строго установленных фак-
тов не означает принципиально отрицательного ответа на содер-
жательный вопрос. Задолго до того, как та или иная социальная
проблема становится предметом научного исследования, она
ставится и осмысливается людьми на уровне, так сказать, обы-
денного сознания. Представления, мнения, образы, существую-
щие в обыденном сознании или по-своему обобщенные средства-
ми искусства, конечно, не отличаются научной строгостью, и при
ближайшем рассмотрении многие из них оказываются предрас-
судками. Многие, но не все. Как бы то ни было, люди исходят
из них в своей практической деятельности, они представляют
собой своеобразную копилку народного опыта, которым не сле-
дует пренебрегать. Как ни велика роль науки, она далеко не
покрывает всего богатства и многообразия социального опыта.
Долг ученых не отмахиваться-от трудных проблем, ссылаясь на
отсутствие адекватных методов исследования и верификации
фактов, а тщательно изучать их, постепенно отсеивая недора-
зумения и вымыслы от реальных знаний и проясняя тем самым
сферу и направления будущих исследований.
В «донаучной» стадии своего мышления каждый знает, что
люди, принадлежащие к разным народам и этническим группам,
отличаются друг от друга своим темпераментом, культурой, нра-
вами, обычаями. Пунктуальность, высоко ценимая немцами или
голландцами, сравнительно мало значит в Испании и еще мень-
125

ше — в странах Латинской Америки. Североамериканцы запро-
сто зовут друг друга только по имени, но это вовсе не означает
дружбы или интимной близости, которые такое обращение пред-
полагало бы в Западной Европе. Национальные особенности
ярко проявляются в искусстве, особенно народном. Не нуж-
но быть тонким ценителем, чтобы отличить русскую мело-
дию от итальянской или узбекской, украинский орнамент от
индийского, английский юмор от французского. Люди обыч-
но без особых затруднений перечисляют черты, /типичные,
по их мнению, для их собственного и для чужих наро-
дов, и нередко (хотя далеко не всегда) подобные характери-
стики и самохарактеристики совпадают, принимаются без
возражений. Но, с другой стороны, все или почти все
подобные характеристики крайне расплывчаты, субъектив-
ны, а то и вовсе произвольны.
Именно эта расплывчатость оценок и описаний вызывает у
многих исследователей возражения против самого понятия на-
циональнрго характера. «Как будто сказано что-то конкретное,
а по сути ничего не сказано. Какими словами можно определить
русский национальный характер? Порывистый, горячий, добро-
душный, искренний, смелый, вспыльчивый, широкий, прямой?..
На все перечисленные, положительные и отрицательные, эпи-
теты имеют право претендовать все народы. Что, украинцы ме-
нее смелы и добродушны, чем русские? Укажут на склонность
украинцев к юмору. Но кто станет отнимать склонность к юмо-
РУ У русских или у казахов, у туркмен?.. И вот можно растра-
тить всю свою выдумку и изобретательность и так и не опреде-
лить в точных терминах национальный характер ни русского, ни
грузина, ни украинца, ни казаха, ни туркмена, ни сотен и сотен
других народов-братьев, детей единой человеческой семьи» ^.
Трудность подобных характеристик связана не только с тер-
минологической нечеткостью (все народы обладают чувством
юмора, однако юмор их качественно различен, эти различия мы
интуитивно схватываем, но выразить в строгих понятиях не
всегда можем), но — и это особенно важно — с тем, что они яв-
ляются частью того самого практического процесса социального
взаимодействия, обобщением, которого претендуют быть.
Человеческое восприятие вообще сильно зависит от предше-
ствующего опыта или ранее выработанной установки к объекту.
Ленинградский психолог А. А. Бодалев^ предлагал группе из
58 взрослых испытуемых поочередно словесно воссоздать облик
человека, фотографию которого им только что показали. Перед
показом одной и той же фотографии одной группе испытуемых
6 я. Скосырев. Наследство и поиски. М., 1961, стр. 18; ср. П. М. Рогачев, М. А.
Свердлин. Нации — народ — человечество.
7 См. А. А. Бодалев. Восприятие человека человеком. Л., 1965,
126

было сказано: «Сейчас вы увидите портрет героя», а другой—что
на снимке изображен преступник. Это существенно сказалось
на восприятии. Вот как воспринимается одна и та же фотогра-
фия: «Этот зверюга понять что-то хочет. Умно смотрит 'и без
отрыва. Стандартный бандитский подбородок, мешки под глаза-
ми, фигура массивная, стареющая, брошена вперед» (установ-
ка— преступник). «Очень волевое лицо. Ничего не боящиеся
глаза смотрят исподлобья. Губы сжаты, чувствуется душевная
сила и стойкость. Выражение лица гордое» (установка — ге-
рой). Заданная установка целиком определила индивидуальное
восприятие в 35,3% случаев.
При оценке тех или иных качеств другого человека (напри-
мер, роста) имеет значение, как оценивает индивид те же самые
свои собственные качества. Так, среди обследованных А. А. Бо-
дал евым людей был человек, который, согласно принятой в ан-
тропологии рубрикации длины тела, относился к низкорослым
(158 ом). Одна^ко в сло'весном автопортрете он назвал свой
рост средним, и, соответственно, других людей низкого роста он
также причислял к средней категории.
Еще сложнее обстоит дело в общественной психологии, где
индивид часто вообще не может непосредственно проверить
внушенные ему представления и где сказывается различие вос-
питания, культурной и социальной среды. Монтень писал по по-
воду распространенных в его время взглядов на «варварские»
народы: «... я нахожу... что в этих народах, согласно тому, что
мне рассказывали о них, нет ничего варварского и дикого, если
только не считать варварст1вом то, что нам непривычно. Ведь, го-
воря по правде, у нас, по-видимому, нет другого мерила истин-
ного и разумного, как служащие нам примерами и образцами
мнения и обычаи нашей страны» ^.
Эта склонность рассматривать и оценивать явления и черты
чужой культуры, чужого 'народа сквозь призму культурных
традиций и ценностей своей собственной этнической группы на-
зывается в социологии и этнологии этноценхржзмом.
Однако слово этноцентризм имеет не одно, а потсрайней ме-
ре два самостоятельных значения. Во-'первых, оно обозначает
тот элементарный, всеобщий факт, что отправным пунктом
восприятия и оценки чужих обычаев, нравов и т. д. является
опыт своей собственной этнической группы; речь здесь идет не
об определенной системе взглядов, а скорее о некотором неосо-
знанном чувстве, которое окрашивает наши восприятия и пред-
ставления.
Во BTQpoM значении этноцентризм обозначает предпочтение
образа жизни собственной этнической группы всем остальным.
Это — взгляд, что свое, «наше» является самым лучшим, прево-
8 М. Монтень. OiibiTbi, кп. 1. М.— Л., 1954, стр. 265.
127

сходит все остальное. Такой взгляд, хотя он и часто встречается,
отнюдь нельзя назвать всеобщим. Бывают случаи, когда люди
не только не считают свою культуру, нравы, обычаи самыми
лучшими, но, напротив, обнаруживают нечто вроде комплекса
неполноценности, благоговея перед всем чужеземным.
В условиях развитого межнационального обмена преоблада-
ет система^ дифференцированных оценок, когда одни черты соб-
ственной этнической группы и ее культуры оцениваются положи-
тельно, а другие — отрицательно. Например, в 1959 г. Институт
обндественного мнения Гэллапа проводил обследование в Афи-
нах, Хельсинки, Иоганнесбурге, Копенгагене, Амстердаме, Дели,
Нью-Йорке, Осло, Стокгольме, Торонто, Западном Берлине и
Вене. Были поставлены вопросы: какой народ имеет самый вы-
сокий культурный уровень, у кого самая лучшая кухня, где са-
мые красивые женщины, у какого народа сильнее всего разви-
та национальная гордость?
Что касается кухни, оказалось, все опрошенные предпочита-
ют свою'собственную национальную. Самые красивые женщины,
по мнению западноберлинцев,— шведки, по мнению венцев —
итальянки, по мнению датчан — немки; в остальных странах от-
дали предпочтение своим собственным женщинам. Греки, гол-
ландцы, 'ИНДИЙЦЫ, аме|ри1капцы, норвежцы, шведы, немцы и ав-
стрийцы сочли наиболее высоким культурным уровнем свой
собственный. Финны, отвечая на этот вопрос, отдали предпоч-
тение Соединенным Штатам и Дании, а жители Южно-Африкан-
ской Республики и Канады поставили выше себя Великобрита-
нию. Что касается национальной гордости, пальму первенства по-
лучила Англия, только греки, индийцы и американцы назвали
сами себя, а финны—шведов ^. Из результатов этого опроса
для нас важен лишь один вывод: очевидно, что люди в принци-
пе соособны критически отнестись ik своей национальной куль-
туре и положительно оценить что-то чужое.
Но даже признание того, что чужой народ ъ каком-то от-
ношении стоит выше своего собственного, предполагает наличие
определенной шкалы ценностей, согласно которой и осуществля-
ется это сравнение. Кроме того, важна не столько оценка от-
дельных качеств, с'колыко восприятие народа (культуры) как це-
лого; даже признавая превосходство других этнических групп
во многих конкретных отношениях, в целом люди обычно пред-
почитают все-таки свой собственный народ. И это вполне есте-
ственно. Как справедливо подчеркивает в этой связи Б. Ф. Пор-
шнев, само осознание себя в качестве общности, как некоего
«мы», уже предполагает соотнесение (и в этом смысле — проти-
' К. G. von Stackelberg. Aile Kreter lugen. Vorurteile iiber Menschen und Vôl-
ker. Dusseldorf — Wien, 1965 (см. «Revue de psychologie des peuples», Année
22. Havre, 1967, N 1, p. 117—118).
128

вопоставление) этого «мы» какому-то «они» ^^. Это соотнесение
не всегда означает враждебность (это зависит от исторических
услов'ий), но всегда предполагает фиксацию различий. Так обсто-
яло дело не только в филогенезе (первобытный этноцентризм).
Социальные психологи Уоллес Э. Ламберт и Отто Клайн-
берг^^ провели большое межнациональное исследование об от-
ношении детей И разных народов к иностранцам. Оказалось,
что 6-летние дети десяти из этих народов склонны представлять
себе иностранцев прежде ©сего по их отлич1иям (действительным
или мнимым) от собственной этнической группы. Напротив,
10-ти и 14-летние дети улавливают у иностранцев не только раз-
личия, но и сходства с собой. Отчасти это связано с системой
существующих в любом данном обществе стереотипов. Постули-
рование различий между «мы» и «они» является для ребенка
необходимым средством этнической идентификации. Отчасти же
эта тенденция соответствует общей закономерности интеллекту-
ального развития ребенка. Ламберт и Клайнберг ссылаются в
этой связи на выдающегося советского психолога Л. С. Выгот-
ского, который считал, что осознание сходства требует более
развитой способности обобщениям концептуализации,^^ ч^^
знание различия; о'со^ сходства предполагает обобщение
или понятйе7~охватывающее ряд сходных объектов, тогда как
осознание различий возможно и на чувственном уровне.
Трудность состоит 1не в том, чтобы оценить отдельный эле-
мент чужой культуры ил'и отдельную характерологичеокую черту,
а в том, чтобы понять их символическое значение в рамках оп-
ределенного социального целого. Именно здесь возникает боль-
ше всего недоразумений ^^.
Шведский путешественник Эрик Лундквист рассказывает,
как однажды на Новой Гвинее после удачной охоты он, обгры-
зая косточки дичи до половины, бросал их затем старому тузем-
ному вождю, который обгладывал их начисто, а затем разгры-
зал и сами кости. Присутствовавший при этом друг Лундквис-
та — ев|ропеец — возмутился: «Ты обращаешься с ним, как с со-
бакой!.. Швырять ему кости! Это же унизительно для него! А еще
сам постоянно проповедуешь, что мы должны обращаться с ту-
земцами по-человечески, так, словно они белые» ^^. Однако у па-
пуасов не такие обычаи, как у европейцев. Поделиться своей
едой считается у них высшим проявлением дружеских чувств;
поэтому в том, что ему давали, как мы бы выразились, объедки,
старый вождь усматривал не обиду, а знак дружеского располо-
жения.
^0 См. Б. Ф. Поршнев. Социальная психология и история. М., 1966, стр. 110.
^^ См. W. Е. Lambert and О. KUneberg. Children's Views of Foreign Peoples.
A Cross-National Study. New York, 1967, p. 184—185.
^^ Целый ряд примеров такого рода приводится в кн.: О. KUneberg. The Hu-
mah Dimensions in International Relations. New York, 1966, eh. 13.
^^ Эрик Лундквист. Дикари живут на Западе. М., 1958, стр. 340.
5 Заказ № 4102 129

Европейца, впервые попавшего в Японию, поражает и даже
шокирует, что японец улыбается не только тогда, когда ему ве-
село, но и когда ему делают выговор или когда он сам сообща-
ет вам печальную весть, например известие о смерти ребенка.
Неопытный человек расценивает это как проявление наглости,
цинизма или бездушия. На самом же деле улыбка просто имеет
здесь иное символическое значение: она призвана смягчить тя-
желую ситуацию, подчеркнуть iroTOBiHOCTb 1апра<виться с ней
и т. д. Понять это многообразие символов, жестов, реакций не
TaïK-TO лелко.
Иногда разные этнические группы приписывают друг другу
один и тот же обычай. Например, в нашей стране и во Франции,
когда человек уходит из гостей не прощаясь, это называется
«уходить по-английски». В Соединенных Штатах и Англии тот
же самый обычай называется «to take French leave», т. е.
«уйти по-французски».
Этнические стереотипы, воплощающие присущие обыденно-
му сознанию представления о своем собственном и чужих наро-
дах, не просто суммируют определенные сведения, но и выража-
ют эмоциональное отношение к объекту. В них своеобразно
сконденсирована вся история межнациональных отношений. Уже
простое описание тех или иных черт содержит в себе определен-
ный оценочный элемент ^'^. То, что применительно к собственно-
му народу называется разумной экономией, применительно к
другим может именоваться скупостью. То, что «у себя» характе-
ризуется как настойчивость, твердость характера, у «чужака»
называется упрямством. Один и тот же психологический комп-
лекс, в зависимости от отношения к его носителю, может назы-
ваться и непосредственностью, и беззаботностью, и безответст-
венностью. Здесь сказывается все, вплоть до текущей политиче-
ской конъюнктуры. Вот характерный пример. В ФРГ дважды,
в 1963 и 1965 гг., исследовалось отношение к Фра'нции и фран-
цузам, причем результаты заметно отличались друг от друга.
Мнения о легкомыслии французов и их склонности к наслаждени-
ям высказали в 1965 г. 287о опрошенных, по сравнению с 14%
в 1963 г., «национализм» признали типичным 19% (в 1963 г.—
только 47о), положительные же качества, даже самые традици-
онные, например шарм, любезность и т. п., наоборот, «умень-
шились». Откуда такая перемена? Просто ухудшились франко-
германские отношения, началась антифранцузская кампания
в 'Hipecce ФРГ — «и вот вам результат!» ^^.
•* См. об этом подробнее: И. С. Кон. Психология предрассудка (О социально-
психологических корнях этнических предубеждений).— «Новый мир», 1966,
№9.
^5 См. S. Marandon. Deux études allemandes sur les préjugés nationaux et les
moyens de les combattre.— «Revue de psychologie des peuples», Année 22.
Havre, 1967, N 1. p. 108.
130

Наука о национальном характере (этнопсихология) никак не
может основываться на подобных образах. Напротив, одной из
главных ее задач является критический анализ представлений
обыденного сознания. Характерна та осторожность, с которой
всегда относился к этой проблеме В. И. Ленин. Когда на III
конгрессе Коммунистического Интернационала итальянский со-
циалист Лаццари заявил: «Мы знаем психологию итальянского
народа»,— Ленин заметил: «Я лично не решился бы этого утвер-
ждать о русском народе...» ^^
Какие же_]^тоды исследования применяются в немарксистском
о бщесхв о веден и и ? Изучение национальной "психологии стоит
на стыке нескольких различных дисциплин. Поэтому и методы
его разнообразны и связаны с традициями разных научных
школ. Этнографический подход, наиболее традиционный по свое-
му характеру,'"'кладе'т'во главу угла наблюдение и описание быта
и нравов разных "A^i^oAO^. JIсишАОгиче^]^Ш подход ставит целью
проникновение «внутрь» личности с помощью различных тестов,
интерпретации снов, символов и т. п. Историко-культурный под-
ход отправляется от анализа культурного символизма, njpoH3Be-
дений народного творчества и исторических данных. На практике
все они, конечно, переплетаются. Каковы же в принципе воз-
можности и границы отдельных методов? ^^
Начнем с традиционного этнографического наблюдения. Эт-
нографические описания детально фиксируют обычаи, взаимо-
отношения людей друг с другом, их поведение в семье, способы
разрешения конфликтов, отношение к власти и т. д. Применение
современной техники (фото- и киносъемка скрытой камерой,
звукозаписывающие устройства и т. д.) позволяет сделать эти
оп'исания весьма детальными и точ'ными. Ценный материал мож-
но получить, исследуя детские игры, которые своеобразно вос-
производят отношения в семье, нормы поведения и ценностные
ориентации, принятые в окружающем обществе. Поскольку дети
более непосредственны, сравнительное изучение их игр дает бо-
гатейший материал о соответствующих обществах.
В последние годы специальному исследованию стали подвер-
гаться также позы и жесты, типичные для различных этнических
групп. Известно, например, что итальянцы и евреи отличаются
оживленной жестикуляцией. Однако изучение этой жестикуля-
^'^ В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 44, стр. 17.
^^ Хорошую сводку методов исследования национального характера, применяе-
мых в зарубежной этнологии, см.: V. Barnouw. Culture and Personality,
pt2. Homewood (Illinois), 1963.
5* 131

ции показало, что еврейская и итальянская жестикуляция суще-
ственно различны, и отсюда ученые пытаются делать некоторые
выводы о различии соответствующих национальных характеров.
Непосредственное наблюдение является ценнейшим источ-
ником информации о национальном характере, хотя оно сопря-
жено и с определенными трудностями. Во-первых, присутствие
постороннего наблюдателя влияет на поведение людей, которые
уже не могут чувствовать себя свабодно и естественно. Чтобы
избежать, этого, наблюдатель должен длительйое время жить
в этой этнической группе, сродниться с нею. Вторая трудность
непосредственного наблюдения состоит в том, что фиксировать
все проявления поведения невозможно, да и бессмысленно.
Если же прослеживать только какую-то определенную линию
поведения, скажем, определенные жесты или определенную си-
стему взаимоотношений, то можно исказить картину целого. На-
конец, третья, самая большая сложность состоит в интерпрета-
ции наблюдаемых жестов, поступков и т. д. Ведь все они имеют
смысл лишь в контексте определенной, специфической культу-
ры. Один и тот же жест может иметь разное символическое зна-
чение в разной культурной среде (вспомним вышеприведенный
случай с Лундквистом).
Чтобы интерпретировать любые жесты, поступки, поведение
людей, нужно хорошо знать их символическое значение; забве-
ние этого обстоятельства порождает в этнографической литера-
туре многочисленные недоразумения, когда на основании опре-
деленного поведения людей делается вывод о присутствии или
отсутствии у них тех или иных качеств, а потом выясняется, что
это поведение или эти жесты имеют совершенно не тот смысл,
который приписали ему этнографы, исходя из норм своей собст-
венной культуры.
Второй источник информации — анализ личного, биографиче-
ского материала (изучение автобиографий представителей раз-
ных этнических групп, их личной переписки, дневников и т. п.).
В личных документах раскрываются мотивы поведения и внут-
ренние переживания, которые не всегда можно уловить, наблю-
дая только открытое поведение. Однако и этот метод сопряжен
с большими трудностями: во-первых, встает вопрос, насколько
искренним был автор автобиолрафии, дне(вника, переписки
и т. п.; BO-iBTOpbix, наюколько типичны его переж1И1вания для данной
этнической группы как целого, поскольку в каждой группе, не-
сомненно, имеются люди самого различного образа мыслей, на-
строя чувств и т. д.; в-третьих, та же проблема интерпретации,
сложность расшифровки социально-культурных символов, о ко-
торой уже говорилось выше.
Сравнительно новый метод, получивший особенно широкое
распространение под влиянием психоанализа,— это интерпре-
тация снов, видений, фантазий и т. д. Подобно интимным доку-
13S

ментам, оны отражают воспринятые человеком внешние условия,
но одновременно выражают его бессознательное, то, что не осоз-
нано им самим.
Существует два способа изучения снов. Коллективный под-
ход предполагает сбор данных о содержании снов многих чле-
нов данного общества, с последующей их классификацией, ана-
лизом и статистическим обобщением. Индивидуальный подход
состоит в том, чтобы истолковать содержание снов определенно-
го лица в контексте его личной биографии, дополняя информа-
цию, полученную из рассказа о снах, другими данными. Первый
подход позволяет выделить типичное содержание снов и фанта-
зий, преобладающих в той или иной этнической группе, устано-
вить, какие сны типичны для людей разного возраста, пола, се-
мейного положения и т. п.
Однако интерпретация снов и фантазий носит еще более субъ-
ективный характер, нежели интерпретация биографических дан-
ных. Как правило, сны интерпретируют, приписывая им опре-
деленное символическое значение (латентное содержание) по
схеме, предложенной Фрейдом. Но, даже если оставить в сторо-
не вопрос о справедливости общей теории Фрейда, очень многие
сформулированные им символы типичны прежде всего для за-
падноевропейской культуры определенного периода, их нельзя
экстраполировать на все человечество (во всяком случае, делать
это нужно крайне осторожно). Если даже в рамках одной и той
же культуры истолкование снов содержит в себе очень много
субъективного и произвольного, то тем более сомнительна пра-
вомерность использования этой процедуры как средства про-
никновения в психический склад других народов. Он вызывает
недоверие и критику со стороны многих видных ученых.
Значительно важнее и надежнее в научном отношении так
называемые проективные тесты.
Проективная техника употребляется в психологии для того,
чтобы определить и по возможности измерить такие стремления
и установки, которые невозможно вывести из фактов открытого
поведения. Имеются два главных проективных теста.
Тест Роршаха, названный так по имени его создателя швей-
царского психиатра Германа Роршаха, состоит в том, что
испытуемому предъявляется десять карточек, всегда в одном и
том же порядке, на которых изображены чернильные пятна оп-
ределенной конфигурации. Испытуемый должен сказать, что он
видит в этих пятнах, а экспериментатор записывает его ответы,
отмечая одновременно, сколько времени потребовалось для об-
думывания. После того как испытуемый заполнит все десять
карточек, экспериментатор обычно беседует с ним, чтобы выяс-
нить характер его реакции, мотивы ответов и т. п. Эти карточки
проверялись на многих тысячах людей, поэтому известно, какой
гип характера тяготеет к каким ответам. Сопоставление данных,
m

полученных в этом эксперименте, с другими материалами позво-
ляет сделать 'вывод о некоторых (Бнутренних, скрытых тенден-
циях испытуемого. При этом заключения экспериментатора ос-
новываются не только и даже не столько на содержании отве-
та, сколько на общей манере восприятия, тщательности различе-
ния форм, мотивах выбора ответов, на том, воспринимает ли
испытуемый данный ему объект как целое или же фиксирует
внимание на каких-то отдельных его деталях, на каких именно,
почему и т. п. Сам процесс анализа очень сложен и предполагает
большую и длительную тренировку.
Тест тематической аиперцепции, или ТАТ ^^, состоит в том,
что испытуемому показывается серия рисунков, изображающих
различные сцены или ситуации человеческой жизни. От него
требуется рассказать, что вызвало изображенную сцену, описать
мысли и чувства участвующих в ней людей и сказать, каким бу-
дет результат этого эпизода. Предполагается, что, сочиняя рас-
сказ на основании двусмысленной картины, человек невольно
проецирует собственные переживания.
Сравнивая типичные результаты тестирования представите-
лей разных этнических групп, психологи получают возможность
делать определенные заключения о специфике соответствующих
культур или характеров. Однако интерпретация проективных
тестов представляет большие трудности и содержит в себе мно-
го субъективного даже в рамках одной и той же культуры, а тем
более когда приходится иметь дело с людьми, принадлежащими
к совершенно другой культуре и исходящими из другой системы
ценностей. Эмиль Оберхольцер, который впервые попытался при-
менить тест Роршаха к исследованию индейского племени алор,
говорил потом, что он просто не знал, как вообще оценивать
полученный материал: какой ответ надо считать оригинальным,
а какой — обыденным; что считать большой, а что — малой де-
талью в свете специфического восприятия этих людей и т. п.
Рисунки Теста тематической апперцепции тоже рассчитаны на
определенную культурную среду, и изменение этой среды неми-
нуемо сказывается на результатах. Правда, в последние годы
делаются серьезные попытки выработать так называемые меж-
культурные тесты ^^, однако это дело очень трудное.
Вспомогательное значение имеет анализ рисунков людей,
особенно детей, принадлежащих к разным этническим общно-
стям. Обычно предлагается нарисовать фигуру человека, муж-
чины, женщины, ребенка и т. д. Анализ этих рисунков,— кто изо-
бражается, какие части тела изображены наиболее детально.
^'^ См. В. I. Murstein. Theory and Research in Projective Techniques (emphasiz-
ing the TAT). New York, 1963.
^^ См., например, В. Kaplan. Cross-Cultural Use of Projective Techniques.—
«Psychological Anthropology», Ed. by F. L., Hsu. Homewood (Illinois),
1961.
134

какие аспекты подчеркиваются, а какие смягчаются и т. д.,—^
позволяет судить об особенностях восприятия и установок того,
кто рисует. Но снова возникают трудности интерпретации: во-
первых, различия разных культур (один и тот же знак может
символизировать качественно разные явления); во-вторых,оста-
ется открытым вопрос, выражают ли особенности рисунка ин-
дивидуально-личностные особенности художника или же стан-
дартное восприятие этнической группы.
До сих пор шла речь b таких методах, при помощи которых
фиксируются психологические установки и переживания отдель-
ных индивидов. Задача при этом состоит в том, чтобы от дан-
ных, характеризующих индивидов, принадлежащих к этнической
группе, подойти к по;нима«ию культуры !В!сей группы как целого.
Но существует и ттрот'ивополож'ный подход: от культуры (обще-
ства) к индивиду.
Одним из важнейших методов такого исследования является
анализ фольклора, устного народного творчества. Древние ле-
генды и сказания позволяют не только понять историю народа,
но и уяснить характер его чаяний, идеалов, систему его мораль-
ных и социальных ценностей; тип героев, которые фигурируют
в этих сказаниях, очень многое говорит об общем духе народа
и т. д. Эпос отражает и систему воспитания детей, и отношение
к власти, и отношение к труду, и взаимоотношения между муж-
чиной и женщиной, т. е. самый широкий спектр общественных
отношений. Однако интерпретация этих данных также может
быть различной. В зарубежной этнологии имеется три разных
подхода к изучению фольклора.
Первый подход заключается в том, что содержание любого
фольклора интерпретируется в духе психоаналитического сим-
волизма, по методу Фрейда или Юнга. Исследователей этого
типа мало интересует конкретное социально-историческое содер-
жание изучаемых образов и сюжетов. Они видят в них лишь
символическое обозначение некоторых фундаментальных пси-
хологических комплексов или типов характера. Само собой по-
нятно, что ценность подобных исследований целиком зависит от
степени обоснованности исходных позиций автора. А они-то как
раз не столько доказываются, сколько постулируются.
Второй подход, значительно более объективный, предпола-
гает параллельное исследование нескольких культур, с после-
дующим количественным обобщением, в виде определенной си-
стемы шкал и статистических корреляций. Например, фольклор
нескольких этнических групп изучается с точки зрения того, ка-
кие там преобладают способы воспитания детей либо насколько
у них проявляется та или иная ценностная ориентация (допу-
стим, стремление к личным достижениям) ^о. Затем, сопоставляя
^^ См., например, D. С. McClelland. The Achieving Society. New York, 1961,
ch. 2—5.
135

формализованные результаты, делают вывод о том, что в твор-
честве одного народа личные достижения имеют большее значе-
ние, чем в творчестве другого народа, а отсюда — заключение
относительно особенностей характера той или иной этнической
группы.
Наконец, третий подход, вероятно наиболее традиционный,
хотя отнюдь не утративший своего значения,— это более или ме-
нее интенсивный анализ исторических преданий, фольклора ка-
кого-то одного определенного общества с тем, чтобы получить
синтетический образ культуры и психологического склада соот-
ветствующего народа. Правда, делать выводы о характере на-
рода только на основании его исторических легенд и преданий
крайне рискованно.
Во-первых, необходимо учитывать фактор времени и социаль-
но-исторические сдвиги. Фольклор может отражать ценностные
ориентации, которые господствовали на прошлых этапах разви-
тия этого общества, но уже не соответствуют его нынешнему
состоянию. Как отмечает А. Ф. Анисимов, если в ранних сказа-
ниях, например в нивхских сказках (настунд), «герои как бы
безлики, слиты с общей массой рода и племени, даже безымян-
ны, то в чукотских сказаниях они резко индивидуальны, отделе-
ны от рода, нередко стоят над ним»^^ Это различие явно отра-
жает социальную дифференциацию общества.
Во-вторых, необходимо считаться с тем, что фольклорные мо-
тивы очень часто повторяются в различных обществах, распро-
страняясь методом заимствования, передачи, диффузии. Прав-
да, заимствование сюжетов обычно сопровождается их более
или менее значительной трансформацией, и изучение изменений
в трактовке одного и того же сюжета у разных народов тоже
помогает понять господствующие ценности и установки соответ-
ствующих этнических общностей.
> В-третьих, трудно сказать, являются ли те или иные темы,
повторяющиеся в фольклоре, отражением типичных черт реаль-
ного поведения людей или же выражают только их стремления
или защитные реакции.
Наконец, последнее по счету, но не по важности: в условиях
классового общества различные эпические произведения могут
выражать интересы и настроения различных общественных клас-
сов. Забвение этого обстоятельства, внеклассовый подход к эпо-
су порождает ошибки и извращения в его истолковании.
Не меньшее значение, чем изучение народного эпоса, имеет
интерпретация различных видов национального искусства — изо-
бразительного искусства, музыки, живописи и т. д. То, что в
любом виде искусства, как профессиональном, так и, в особен-
2^ Л. Ф. Анисимов. Природа и общество в отражении сказки :и мифа.—«Еже-
годник Музея истории религии и атеизма», [сб.] I. М.—Л., 1957, стр. 160.
136

ности, народном, проявляются характерные особенности народа,
его психического склада — истина достаточно старая. «Посмот-
рите,— писал Гоголь,— народные танцы являются в разных уг-
лах мира: испанец пляшет не так, как швейцарец, шотландец,
как теньеровский немец, русский не так, как француз, как азиа-
тец. Даже в провинциях одного и того же государства изменя-
ется танец. Северный русс не так пляшет, как малороссиянин,
как славянин южный, как поляк, как финн: у одного танец гово-
рящий— у другого бесчувственный; у одного бешеный, разгуль-
ный— у другого спокойный; у одного напряженный, тяжелый —
у другого легкий, воздушный. Откуда родилось такое разнооб-
разие танцев? Оно родилось из характера народа, его жизни
и образа занятий. Народ, проведший горделивую и бранную
жизнь, выражает ту же гордость в своем танце; у народа бес-
печного и вольного та же безграничная воля и поэтическое само-
забвение отражаются в танцах; народ климата пламенного оста-
вил в своем национальном танце ту же негу, страсть и рев-
ность» 2^. Какие темы освещаются в искусстве, как трактуются
различные стороны общественной и личной жизни, какова сим-
волика художественных образов — все это представляет собой
некоторую целостность, расшифровка которой очень многое го-
ворит нам о характере народа, создавшего соответствующее ис-
кусство. Особенно ценно при этом комплексное изучение, когда
берутся параллельно живопись, музыка, скульптура, архитекту-
ра, литература и прослеживаются общие черты, выражающиеся
в различных видах искусства.
Однако интерпретация национальных особенностей искусства
представляет не меньшие трудности, чем интерпретация проек-
тивных тестов или других индивидуально-психологических све-
дений. Во-первых, как справедливо замечает М. С. Каган, «из-
вестный «национальный ореол» может быть свойствен многим
элементам формы во всех видах искусства, но интенсивность и
определенность этого «ореола» далеко не одинаковы. Мы пре-
красно представляем себе, например, отличие интонационного
строя русской песни и итальянской, отличие мотивов украин-
ского орнамента и узбекского, отличие пластических структур в
армянском и китайском зодчестве, но мы не знаем, что такое
«русский рисунок», «немецкий колорит», «испанская перспекти-
ва», «английские пропорции», «итальянская архитектоника»,
«грузинская композиция», «украинская гармония», лишь в ред-
ких случаях печать национального своеобразия задевает эти
гра^и художественной формы» ^^.
Во-вторых, довольно трудно сказать, какие именно психоло-
гические особенности стоят за теми или иными элементами
22 я. В. Гоголь. Поли. собр. соч., т. VIII. (М], 1952, стр. 184-^185.
23 М. с. Каган. Лекции по 'марксистско-ленинской эстетике, ч. III. Диалектика
художественного развития. Л., 1966, стр. 106.
137

художественной формы. Это можно было бы сделать только в том
случае, если бы эстетический анализ особенностей художествен-
ного творчества того или иного народа был поставлен в четкую
связь с особенностями его психологии, изученными точными
психологическими методами. Но таких методов до сих пор не
существует. Поэтому интерпретация национальных особенностей
искусства, как и характеристика психического склада того или
иного народа, большей частью сводится к отдельным более или
менее общим замечаниям, впечатлениям, образам, не отливаясь
в строгие научные понятия.
Ценным инструментом этнопсихологии является сравнитель-
ное языкознание. Строй языка теснейшим образом связан с глу-
бинными психическими процессами. Напомним, что, согласно не-
которым данным, иероглифическое письмо вовлекает в работу
несколько иные зоны коры головного мозга и в несколько иной
взаимозависимости, чем письмо фонетическое 2"^. Многое может
дать также изучение грамматических форм. «Логика в своих
основных начертаниях общечеловечна, грамматика националь-
на»,— пишет Р. А. Будагов^^.
Короче говоря, современная наука с разных crqpoH подхо-
дит к исследованию национального характера, и она действи-
тельно располагает большим эмпирическим материалом об эт-
нических различиях. Однако интерпретация этих данных остав-
ляет желать много лучшего. Все ученые сходятся на том, что
различные этнические группы обладают большей или меньшей
психологической спецификой. Но как только доходит до объяс-
нения этой специфики, мнения расходятся. В немарксистском
обществоведении существуют три главные интерпретации нацио-
нального характера (психического склада нации): биологиче-
ская и социально-историческая.
4
Биологическая интерпретация национального характера рас-
сматривает его как нечто прирожденное, обусловленное генети-
чески и передающееся по наследству. Первая ошибка этой кон-
цепции — неправомерное смешение нап,иональных особенностей
с расовыми признаками. В отличие от общественно-историче-
ских форм общности, раса действительно является естественно-
историческим образованием. Расой называется большая группа
людей, члены которой, хотя и отличаются друг от друга индиви-
дуально, обладают как группа определенным наследуемым со-
четанием морфологических и метрических черт, образовавшихся
вследствие общего происхождения этой группы и адаптации ее
24 См. Л. р. Лурия. Очерки психофизиологии письма. М., 1950.
2^5 Р. Л. Будагов. Введение в науку о языке. М., 1965, стр. 350.
138

к определенной природной среде. С точки зрения генетики,
это — популяции, отличающиеся друг от друга относительной
общностью некоторого гена или генов. Эти гецетические разли-
чия проявляются не только в определенных внешних соматиче-
ских признаках (цвет кожи, форма волос и т. п.), но и в осо-
бенностях протекания некоторых ^физиологических процессов,
разумеется, в пределах общечеловеческой нормы. На этом осно-
вании некоторые ученые утверждали, что разные расы облада-
ют и генетически обусловленными (и, следовательно, принци-
пиально неустранимыми путем воспитания) психическими осо-
бенностями.
Но о чем конкретно идет речь? Если о нейрофизиологических
особенностях организма, то они действительно являются прирож-
денными. Однако эти индивидуально-типологические различия
не совпадают с расовыми, т. е. в пределах одной и той же расы
имеются люди с разным типом нервной системы и наоборот.
Если же речь идет не отом,/са/с протекают психические процессы,
а об их содержании (специфическая направленность способно-
стей, -структура 'Потребностей и интересов н т. п.,— а именно эти
вещи чаще всего обсуждаются под именем национального ха-
рактера), то они даже у отдельно взятого индивида, не говоря
уже о целых народах, определяются главным образом социаль-
но-культурными условиями.
В частности, психологи многократно проверяли при помощи
специальных тестав умственные способности представителей
различных рас. Так называемое «уравнение интеллекта» (Intel-
ligence quotient—IQ) определяется путем сопостав'ления умст-
венного возраста (способность решать задачи, которые решает
средний ребенок этого возраста) с хронологическим возрастом
ребенка по формуле:
г^ умственный возраст . .^г.
хронологический возраст
Если, например, ребенок решает задачи, которые могут ре-
шить 50% девятилетних детей, то его умственный возраст будет
9, независимо от его хронологического возраста. Если его хро-
нологический возраст в это время 6 лет, то это, видимо, очень
способный ребенок. Его
/Q = lx 100= 150.
6
Если же ему 12 лет, то он окажется отсталым
IQ = -^X 100-75.
Задачи, из которых состоят тесты, применяемые и к взрослым,
измеряют скорость мыслительных операций, сравнительную лег-
139

кость обращения с разными типами данных — числами, слова-
ми, рисунками и т. п., сравнительное совершенство разных ти-
пов умственных процессов — восприятия, ламяти, логического
мышления и т. д. Кроме того, они включают некоторые неинтел-
лектуальные компоненты, например настойчивость.
Я не буду сейчас обсуждать методологические предпосылки
и трудности тестирования. Рассмотрим только, имеется ли су-
щественная разница IQ у представителей разных рас и народов?
В некоторых американских исследованиях белые обнаруживали
в среднем более высокий IQ, чем негры или индейцы. Однако
это объясняется не генетическими, а социально-культурными
факторами. Негры, живущие на севере США, где расовая ди-
скриминация меньше, чем на юге, имеют более высокий IQ, чем
негры из южных штатов. Дети американских индейцев, воспи-
танные вместе с белыми детьми, имеют значительно более вы-
сокий IQ, чем индейские же дети из резерваций (102 против
87,5) ^^. Мало того, IQ негритянских детей, рожденных н^ юге,
заметно улучшается, если они переезжают на север и получают
возможность жить и учиться в более благоприятных условиях.
Так, негритянские дети, родившиеся в Филадельфии, имели при
поступлении в школу IQ = 92,1, тогда как дети из южных шта-
тов— только 86,5. Но уже к шестому классу эта разница сти-
рается, IQ составляет для первой группы 94,0, для второй —
93,3. Дело, следовательно, не в генетических факторах, а в раз-
личии социальных условий и, особенно, в уровне и направлен-
ности воспитания и обучения ^^.
Специальный комитет ученых, включавший социологов, ан-
тропологов, психологов и генетиков, собранный ЮНЕСКО, кате-
горически заявил по этому вопросу: «Как бы антрополог ни
классифицировал людей, он никогда не включает в эти класси-
фикации умственные качества. Сейчас общепризнано, что тесты
умственных способностей сами по себе не позволяют нам надеж-
но разграничить то, что обусловлено природными способностя-
ми, и то, что является результатом влияний среды, обучения и
воспитания. Везде, где удавалось выравнять различия, обуслов-
ленные влиянием среды, тесты показывали существенное сход-
ство умственных черт всех человеческих групп. Короче, при рав-
ных культурных возможностях для реализации своих потенций
средние достижения членов каждой этнической группы прибли-
зительно одинаковы» ^^.
26 В. Berelson and G. А. Steiner. Human Behaviour. An Inventory of Scientific
Findings. New York, 1964, p. 500.
27 Обобщение новейших межкультурных 'Исследований в этой области см.:
D. Price-Williams. Cross-cultural Studies.— «New Horizons in Psychology».
Ed. by B. M. Foss. Baltimore, 1966.
28 «Race and Intelligence». A Scientific Evaluation. Ed. by M. M. Tumin. New
York, Ю63, p. 5—6.
140

Если так обстоит дело с расовыми особенностями, то подавно
нет научных данных, которые позволили бы утверждать наличие
прирожденных, генетически обусловленных психических разли-
чий между представителями разных национальностей (спорной
является лишь природа некоторых психофизиологических черт).
Индивид не рождается с готовым набором склонностей, интере-
сов, ценностных ориентации, типичных для его племени или на-
ции, а приобретает, усваивает их в процессе воспитания и об-
щения с окружающими людьми. Ребенок одной расы или пле-
мени, с младенчества воспитанный в другой ооциально-культур-
ной среде, не обнаруживает черт, характерных для его сороди-
чей, но усваивает особенности окружающих его людей. На пер-
вый план здесь выступают социальные и культурные факторы.
Но какие именно?
Одной из первых попыток ответить на этот вопрос была распро-
страненная в американской социологии и этнологии теория
«культуры и личности», тесно связанная с неофрейдизмом (Рут
Бенедикт, Абрам Кардинер, Маргарет Мид и др.). Иногда это
течение называют также психологической антропологией.
Основной постулат теории Фрейда — существование в чело-
веческой психике неразрешимого конфликта между сознанием и
бессознательным. С точки зрения Фрейда, все люди проходят
одни и те же стадии психосексуального развития. Однако в за-
висимости от социальных условий, семейного воспитания и тому
подобных факторов эти стадии могут протекать по-разному,
причем переживания раннего детства накладывают неизглади-
мый отпечаток на последующую жизнь человека, формируют
целостность его личности, его характер. Взаимодействие лично-
сти (характера) и культуры (общества) оказывается, таким об-
разом, двусторонним. Общество, культура воздействуют на ха-
рактер индивида через восприятие ребенком родительских пред-
писаний и образов, а это в свою очередь влияет на общество,
направляя в ту или иную сторону психическую энергию лич-
ности.
Сам Фрейд мало занимался проблемами этнопсихологии.
Но его американские последователи, поставив на место типич-
ного для Фрейда биологизма принцип социального или культур-
ного детерминизма, попытались найти связующие звенья между
социальной и психологической структурами и раскрыть механиз-
мы, при посредстве которых одна переходит в другую. Централь-
ным понятием у них стало введенное Абрамом Кардинером и
Ральфом Линтоном понятие базовой личности (точнее — основ-
ной структуры личности).
141

Основная структура личности, по Кардинеру, обозначает
«группу психических и поведенческих характеристик, происте-
кающих из контакта с одними и теми же институциями и явле-
ниями, такими, как язык, специфические значения и т. п.» 2^
Этот термин обозначает не целостного индивида, а только те его
черты, которые роднят его с другими членами его этнической
общности, возникшей в результате специфических культурных и
социальных влияний. Иначе говоря, базовая личность, модаль-
ная личность, национальный характер — это «те склонности,
представления, способы связи с другими и т. п., которые делают
индивида максимально восприимчивым к определенной культу-
ре и идеологии и которые позволяют ему достигать адскватиой
удовлетворенности и устойчивости в рамках существующего по-
рядка» ^^.
Чтобы раскрыть базовую структуру личности, типичную для
данного народа, нужно исследовать господствующие у него спо-
собы социализации ребенка, т. е. средства его приобщения к
культуре, общественным нормам, символам. Зная же эту струк-
туру, можно с большей или меньшей степенью вероятности пред-
сказать и социальное поведение индивидов этого типа. Отсю-
да— пристальное внимание исследвателей-этнографов к струк-
туре и функциям семьи, способам ухода за детьми, эмоциональ-
ным отношениям между детьми и взрослыми.
Рассмотренный нами подход представлял собой определен-
ный шаг вперед по сравнению с прежними биологизаторскими
теориями. Он был заострен против расизма, и любые особен-
ности, свойственные членам той или иной этнической группы,
рассматривал не как прирожденные, генетически обусловлен-
ные, а как результат обучения, обусловленный влиянием соот-
ветствующей культуры ^^
Но что, собственно, означает этот подход? В теории «культу-
ры и личности» речь идет как бы о взаимодействии двух равных
и самостоятельных величин. Личность развивается по своим им-
2^ Л. Kardiner. Individual and his Society. New York, 1939, p. 12.
30 A. Inkeles and D. J. Levinson. National Character: the Study of Modal Per-
sonality and Sociocultiiral Systems.—«Handbook of Social Psychology». Ed.
by G. Lindzey and E. Aronson. Vol. 4. Reading (Mass.), 1969, p. 424—425.
3' Имеющая место в нашей литературе оценка взглядов Кардинера и его еди-
номышленников как расистских (см., например, статью «Расизм» в «Фило-
софской^ энциклопедии», т. 4. М., 1967, стр. 466) является, на наш взгляд,
неверной, а термин «психорасизм» — неудачным. Расистским1И, согласно об-
щепринятому определению, приведенному в той же статье, называются
теории, «согласно которым все явления в жизни и развитии общества
обусловлены биологическими (расовыми) особенностями людей» (там же).
Основатели школы «культуры и личности» категорически отвергают этот
тезис. Другое дело, что их ошибочная методология часто приводит к реак-
ционным политическим 'выводам.
142

манентньш законам (стадии психосексуального развития), куль-
тура же понимается как сумма внешних воздействий. Такое по-
нимание дуалистично.
Сосредоточив внимание на влиянии культуры, т. е. специфи-
ческой для данного общества (группы) знаковой системы, эта
теория оставляет в тени социально-экономический строй общест-
ва, его социальную структуру. Но ведь и общность некоторой си-
стемы значений, и наличие определенных вариаций (подкультур)
внутри этой общности связаны именно с социальным расчлене-
нием общества. В принципе этого никто не отрицает. К. Клакхон
и О. Маурер, излагая общую концептуальную схему теории
«культуры и личности», подчеркивали, что в ней необходимо вы-
делять четыре группы детерминант: 1) универсальные, свойствен-
ные всем людям; 2) общинные, характерные для членов данного
сообщества (группы); 3) ролевые, обусловленные специфичес-
ким социальным положением; 4) идиосинкразические, присущие
только данному лицу. Все эти детерминанты в свою очередь пе-
рекрещиваются с воздействием биологических, природных, со-
циальных и культурных факторов. В итоге личность предстает
как состоящая из следующих компонентов ^'^\
Компоненты личности (по Клакхону и Мауреру)
Детерминанты
Универсальные
Общинные
Ролевые
Идиосинкразические
Биологические
Условия при-
родной среды
Социальные
Культурные
Рождение, смерть,
голод, жажда, вы-
деления и т. д.
Тяготение, темпе-
ратура, время
и т. д.
Уход за ребенком,
групповая жизнь
и т. д.
Символизм, табу
против кровосме-
шения и внутри-
группового убийст
ва и т. д.
Расовые" черты,
уровень питания,
[эндемические забо-
левания и т. д.
Климат, топогра-
фия, природные
ресурсы и т. д.
Размер, плотность
распределение
населения и т. д.
традиции, правила
поведения и мане
ры, навыки, знания
и т. д.
Возрастные и поло-
вые различия, кас-
та и т. д.
Различная доступ-
ность материаль-
ных благ и т. д.
П ринадлежность
к клике, ,,марги-
нальность" и т. д.
Культурно-диффе-
ренцированные
роли
Особенности кон-
ституции, черты
лица, гормональные
[особенности и т. д.
Уникальные собы-
тия и ,,случайнос-
" (напр., удари-
ла молния) и т. д.
Социальные ,,слу-
чайности", напри-
мер смерть родите-
ля, усыновление,
встреча с опреде-
ленными людьми
и т. д.
Верования отно-
сительно случайнос-
тей и ,,судьбы**
и т. д.
Но практически внимание большинства последователей тео-
рии «культуры и личности» было сосредоточено лишь на культур-
ном символизме и его влиянии на процесс психосексуального раз-
вития личности. При этом, как указывали критики этой концеп-
32 Clyde Kluckhohn and О. H. Mowrer. «Culture and Personality»
5çhemç.— «Thç American Anthropologist», vol. 46, 1944, p. 4.
a Conceptual
143

ции ^3, в ней допускается серьезная методологическая ошибка.
«Психические сущности» выводятся из открытого поведения лю-
дей в конкретных ситуациях, а затем служат объяснением этого
поведения. «Реальная внутренняя личность» мыслится как нечто
независимое от поведения, а интерпретация не отделяется от
фактов.
Постулируя существование единого типл основной структуры
личности для каждой данной этнической группы, эта концепция
невольно абсолютизирует сходство индивидов, принадлежащих
к этой группе, ее гомогенность, недооценивая индивидуальные и
особенно социальные вариации. Точнее говоря, наличие индиви-
дуальных вариаций сторонники этой школы признают и подчер-
кивают,— это видно хотя бы из приведенных выше определений,
где говорится, что национальный характер, или базовая личность,
фиксирует черты, общие для людей, принадлежащих к опреде-
ленной культуре, причем, по определению, сюда не включаются
их индивидуальные особенности. Но само понятие основной
структуры личности неоднозначно.
С одной стороны, фрейдизм ориентирует на поиски «глубин-
ной» структуры личности; базовая структура личности, по Кар-
динеру, состоит из четырех компонентов: комплексов идей, ин-
дивидуальной системы безопасности (защитные механизмы),
структуры Super-Ego и отношений к сверхъестественным сущест-
вам. С другой стороны, А. Инкелес и Д. Левинсон пишут, что по
нятие «базовый» в этом контексте относится не столько к «глу
бинам» личности, сколько к социокультурной матрице. «Базо-
вым» является то, что больше всего соответствует господствую-
щим учреждениям и характеру общества.
Но можно ли утверждать, что сложное и расчлененное об-
щество имеет только один статистически преобладающий или со-
циально-типический характер? Очевидно, нет. Разные классы
и социальные группы обладают своими специфическими черта-
ми, которые невозможно подвести под одну общую формулу.
Уже Р. Линтон разграничивал «социально требуемую» струк-
туру личности (т. е. такую, которая была бы оптимальной в дан-
ной среде) и реальную, модальную структуру {наблюдаемую сре-
ди членов данного общества). Эти понятия явно не совпадают, и
Инкелес и Левинсон прямо предлагают ограничить понятие на-
ционального характера вторым значением, т. е. свести его к спо-
собу или способам распределения личностных вариантов внутри
данного общества. Но сами «социальные требования», форми-
^^ См., например, Л. R. Lindesmith and А. L. Strauss. А Critique of Culture-рег-
sonality Writings.— «American Sociological Review», vol. 15, Oct. 1950;
M. E. Spiro. Culture and Personality. The Natural History of a False Dicho-
tomy.— «Psychiatry», vol. 14, Febr., 1951. Развернутую марксистскую крити-
ку этой концепции см.: Э. В. Соколов. Современный неофрейдизм и пробле-
ма социального характера.— «Философские исследования». Л., 1968 («Уч.
зап. Ленинградского гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена», т. 365).
144

рующие характер, тоже будут разными по отношению к разным
классам одного и того же общества. Отсюда—признание того,
что для сложной индустриальной нации наиболее теоретически
правильной и эмпирически реалистичной является «мультимо-
дальная концепция национального характера», признающая на-
личие нескольких преобладающих типов личности ^4. Стремление
свести все многообразие социальных типов к единой «базовой»
структуре рождает опасное упрощенчество и практически дает
лишь более или менее стройное теоретическое обоснование сте-
реотипам этнических групп, имеющим хождение в донаучном,
обыденном сознании.
Наконец, уязвимым местом «психологической антропологии»
является фрейдистская схема психосексуального развития и свя-
занное с ней представление, что формирование характера факти-
чески заканчивается в пе|рвые годы жизни. Такая трактовка яв-
ляется по меньшей мере спорной даже по отношению к отдель-
ному индивиду, применение же ее к анализу национального ха-
рактера приводит и вовсе к плачевным результатам. Фрейдистски
настроенные этнологи собрали громадный фактический материал
относительно принятых у разных народов методов воспитания
младенцев и ухода за детьми. Эти данные имеют существеН/Ное
научное значение. Каким образом ухаживают за ребенком уже
в первые месяцы его жизни, скажем, пеленают или не пеленают,
кормят в строго определенное время или как только он начинает
плакать, окружен ли он лаской и заботой или предоставлен са-
мому себе и т. п.— все это бесапор'но оказывает влияние на фор-
мирование будущего характера ребенка. Однако установить пря-
мую причинную связь между методами ухода за младенцем и
особенностями характера взрослого человека невозможно, так
как при этом не учитывается влияние многих других факторов,
прежде всего социально-классовых. Тем более бессмысленно ви-
деть в этих методах ключ к проблеме национального характера.
Не случайно эти исследования получили ироническое наименова-
ние «пеленочного детерминизма».
Английский этнолог Джоффри Горер^^ связывает особенно-
сти русского национального характера, в частности свойственное
русским уважение к власти, с принятым в русских семьях обы-
чаем туго пеленать младенцев. Горер не утверждает, что именно
пеленание младенцев и только оно одно делает русских как на-
цию «законопослушными». Он считает лишь, что продолжитель-
ное тугое пеленание, которому подвергаются младенцы в русской
практике ухода за ребенком, является одним из средств, при
помощи которых русские, не сознавая этого, передают своим
детям чувство необходимости -сильной власти. Но этоутвержде-
3^ См. А. Inkeles and D. J. Levinson. National Character..., p. 982.
^^ Cm. g. Gorer and /. Rickman. The People of Great Russia. London, 1949.
145

ние невозможно доказать. Во-первых, так ли уж «законопослу-
шен» народ, осуществивший первую в мире социалистическую
революцию? Во-вторых, даже формирование индивидуального
характера обусловлено целой совокупностью культурно-истори-
ческих факторов, из которых никак невозможно выделить от-
дельный момент (тем более такой сравнительно частный, как
способ ухода за младенцем), что'бы определить его удельный вес
в общем процессе формирования личности. Не подлежит сомне-
нию, что такие построения относительно целой нации произвольны.
Неофрейдистская теория национального характера начала с
того, что заменила традиционный биологический детерминизм де-
терминизмом психосексуального развития, в котором социальные
условия играли лишь роль среды. Однако под влиянием критики
и внутренних трудностей эта концепция постепенно эволюциони-
ровала в сторону все большей «социологизации». Важным шагом
вперед была здесь теория социального характера Эриха Фромма,
в которой он стремится использовать некоторые положения марк-
сизма. Фромм уже не ограничивается констатацией того, что со-
циальные условия воздействуют на особенности психосексуаль-
ного формирования ребенка. Под «социальным характером» он
подразумевает гораздо более многогранный процесс функцио-
нального приспособления индивида к требованиям общества. Со-
циальная структура каждого общества и положение различных
классов внутри этого общества, пишет Фромм, предписывают
его членам определенные формы поведения. Функция социально-
го характера и состоит в том, чтобы направить энергию членов
общества в общее русло, чтобы люди хотели следовать сущест-
вующим социальным нормам и чтобы они получали удовлетворе-
ние, поступая в соответствии с требованиями своей культуры з^.
Социальный характер оказывается присущим уже не только
этническим общностям, но и любой классовой, социальной, эко-
номической группе, и формируется он не только в детском воз-
расте, специфическими способами воспитания, но всей совокуп-
ностью социальных условий.
Еще дальше в этом направлении идет Дэвид Рисмэн, который
изменения американского национального характера в XX в. пря-
мо связывает с изменениями в характере общественных отноше-
ний и культуры, демографических тенденциях, с урбанизацией,
с влиянием средств массовой коммуникации и т. д. ^^
Короче говоря, психоаналитический подход к проблеме на-
ционального характера, хотя и сохраняет по сей день некоторую
3^ См. Е. Fromm. Beyond the Chains of Illusion. My Encounter with Marx and
Freud. New York, 1962, p. 83—85.
3^ Cm. подробнее: Ю. A. Замошкин. Кризис буржуазного индивидуализма и
личность. Социологический анализ некоторых тенденций в общсстреннрн
психологии США. М., 1966,
146

автономию, no сути дела явился лишь этапом перехода от при-
митивных биологических теорий к теориям социально-истори^
ческим, в свете которых общность психических черт той или иной
этнической группы есть результат общности ее исторической
судьбы и наличия между ее членами специфических каналов ком-
муникации.
6
В отличие от описанных теорирг, охватывающих лишь отдельные,
порой внешние, стороны проблемы, марксистская социология
рассматривает ее в связи с общей теорией нации. Принцип ра-
венства наций не означает одинаковости, тождественности их
свойств. Наоборот, именно многообразие этнических групп де-
лает их общение жруг с другом таким плодотворным и необходи-
мым для общеисторического развития. Развиваясь в неодинако-
вых природных, социальных, культурных условиях, различные
народы аккумулировали большое многообразие характеров, ти-
пов мышления, форм поведения, каждый из которых более или
менее соответствовал породившим его условиям. Однако,
признавая многообразие этнических свойств и признаков, марк-
систско-ленинская теория нации: а) не допускает их абсолютиза-
ции; б) рассматривает их как производные от исторических усло-
вий, в особенности от способа производства материальных благ.
Хотя каждая этническая группа, взятая в целом, представ-
ляется уникальной, любая из ее типичных черт присуща не толь-
ко ей одной, но характеризует также, в большей или меньшей
степени, другие народы. Неразбериха и путаница в проблеме на-
ционального характера возникает как раз из-за непонимания ди-
алектики общего, особенного и единичного. Раскрыть характер
народа — значит раскрыть его наиболее значимые социально-
психологические черты. Но ни одна из этих черт, взятая в отдель-
ности, не является и не может быть абсолютно уникальной (на
что справедливо обращают внимание Э. А. Баграмов, Б. Ф. Порш-
нев и другие исследователи). Говорят, что отличительная осо-
бенность русских — терпеливость? Но это качество характери-
зует также китайцев. Говорят, что грузины вспыльчивы? Но это
типично также для испанцев. Какое бы качество, будь то темпе-
рамент или ценностная ориентация, мы ни взяли, оно никогда не
будет уникальным. Уникальна структура характерологических
особенностей нации. Но все элементы, входящие в эту структуру,
являк>тся общими.
Кстати сказать, это касается не только нациЙ1 но и индивидов.
Каждый человек, взятый в отдельности, неповторимо своеобра-
зен, уникален. Но попробуйте охарактеризовать его индивиду-
альность — вы не можете это сделать иначе, как с помощью ряда
147

общих понятий, определяющих свойства, присущие не только
этому человеку, но и другим людям. Невозможно зафиксировать
различия, не указывая при этом существенные сходства. Сравне-
ние как индивидов, так и этнических групп проводится главным
образом по степени выраженности у них тех или иных общих
черт или качеств. Но чтобы сравнение было объективным, нужно
постоянно учитывать его масштаб.
Отсюда другое важнейшее методологическое требование —
учитывать относительность любых этнических характеристик.
В работах, посвященных русскому национальному характеру,
часто называется, например, такое качество, как эмоциональная
сдержанность. Но по сравнению с кем русские кажутся эмоцио-
нально сдержанными? По сравнению с итальянцами? Согласен.
Но не по сравнению с финнами или эстонцами. Утверждения от-
носительно черт национального характера, высказанные в абсо-
лютной форме, без указания того, с кем сравнивается данная
группа, неизбежно порождают путаницу.
Не будем брать сложных морально-психологичееких качеств,
само определение которых может вызвать споры. Возьмем про-
стейшее суждение: немцы — блондины. Правильно ли это суж-
дение? И да, и нет. Если оно утверждает, что все немцы или хотя
бы большинство немецкого народа являются блондинами, то это
суждение ложно: блондины составляют меньше половины насе-
ления Германии. Однако в нем содержится доля истины в том
смысле, что среди немцев блондинов гораздо больше, чем среди
французов, итальянцев или испанцев; поэтому по сравнению с
этими народами немцы кажутся блондинами. Это сравнение
(чаще ©сего только подразумеваемое) присутствует в любых эт-
нических стереотипах.
Американцам, с их быстрым ритмом жизни и отсутствием
древних исторических традиций, англичане кажутся консерва-
ТИВ1НЫМИ; эта черта почти всегда фигурирует в американском
стереотипе англичанина. Но эта черта совершенно отсутствует в
образе англичанина, распространенном в Латинской Америке;
там подчеркиваются культурность, честность, практичность, ин-
теллигентность англичан, а из отрицательных черт —«склонность
к гооподству» и «эгоизм» ^^. Совершенно очевидно, что это раз-
личие оценок обусловлено различиями в перспективе, за которой
в свою очередь стоит неодинаковость исторического опыта, вклю-
чая сюда и опыт общения с представителями соответствующей
этнической группы. Национальное самосознание всегда предпо-
лагает— осознанное или неосознанное — соотнесение собствен-
ных качеств с качествами кого-то другого; еще раз напомню, что
^^ См. K.-G. von Stackelberg. АПе Kreter lugen (Цит. по: «Revue de psychologie
des peuples», Année 22. Havre, 1967, N 1, p. 115).
148

«мы» имеет смысл только в сопоставлении с какими-то «они» и
обратно.
До сих пор разговор у нас идет, так сказать, на уровне три-
виальностей, без четкого осознания которых невозможно, однако,
уяснить себе -суть проблемы. Значительно сложнее понять дру-
гое — историчность национальной психологии.
Возьмем, например, оживленно обсуждающуюся сейчас про-
блему так называемого «африканского мышления» или «афри-
канской личности» ^^. Некоторые ученые и писатели, как афри-
канцы, так и европейцы, утверждают, что мышление африканца
качественно отличается от европейского мышления. По словам
Леопольда Сед ар а Сенгора, африканец не столько «видит»
объект, сколько «чувствует» его. «Разум негра... это не дискур-
сивный разум Европы, «разум-глаз», а «разум-осязание», симпа-
тизирующий интуитивный разум, который имеет больше общего
с логосом, чем с ratio»^^. Европеец, прообразом которого являет-
ся '«эллин», стремится подчинить, прео(бразовать природу; «ов-
ладевая» ею путем анализа, он убивает ее. Нелр-африканец, на-
оборот, сливается с -природой, ощущает ее; его мышление субъ-
ективно, поэтично, художественно. Если для Декарта дока-
зательством существования является мышление («Я мыслю,
следовательно, я существую»), то для негро-африканца такое
доказательство не нужно, он схватывает реальность в непосред-
ственном переживании: «Я танцую, я чувствую «другое», следо-
вательно, я существую». Отсюда — целая серия отрицаний и про-
тивопоставлений негритюда: антирасовый «черный» расизм про-
тивопоставляется «белому» расизму колонизаторов, негритянская
эмоция—дискурсивному разуму белого, поэтическая экспрессив-
ность— холодному научному мышлению, субъектив'ность — объ-
ективности, крестьянство — индустриальному пролетариату, сель-
ско-патриархальный уклад — техницизму индустриального обще-
ства, африканский путь развития — европейскому.
Нетрудно понять, что происхождение негритюда связано с
антиколониальными настроениями: европейская культура при-
шла в Африку в обличье колонизаторов, отсюда и глобальный
протест против нее, утверждающий торжество своих, африкан-
ских начал. Столь же очевидна и ошибочность такого глобаль-
ного противопоставления: «европеизм» — это не только буржуаз-
ная идеология, техницизм и прочее, но и современная техника,
наука, революционная теория марксизма, наконец. Не менее про-
39 См. подробнее: А, Н. Мосейко. Об одном из идейных направлений в совре-
менной Африке.-—«Вопросы философии», 1968, № 3; см. также Robert Май
striaux. Formes d'intelligence et cultures africaines,— «Revue de psychologie
des peuples», 22 année. Harve, 1967, N 2, p. 176—195.
40 L. S. Senghor. Eléments constructifs d'une civilisation négro-africaine.—
«Compte rendu du 2-me Congres des écrivains et artistes noirs», т. 1. Paris,
1959, p. 257—258.
149

тиЁоречива и так называемая «африканская традиция»: тут и на-
родная культура (кстати, весьма различная у разных народно-
стей) ^ и примитивные суеверия, и трибализм.
Но если даже мы не будем касаться идеологической стороны
вопроса, то каков научный фундамент теории «африканского
мышления»? Вообще говоря, из того, что чело/веческое мышление
везде подчинено одним и тем же законам, вовсе нешытекает, что
и стиль его у всех тождествен. Индивиды отличаются друг от
друга не только по уровню, по степени развития своего интеллек-
та, но и по его направленности. И. П. Павлов, например, считал,
что у одних людей («художественный» тип) превалирует первая
сигнальная система, а у других («умственный» тип)—вторая.
Для людей первого типа характерно живое, ярко эмоциональное
восприятие действительности, для второго — отвлеченность, рас-
судочность. Преобладание того или иного стиля мышления про-
является и в поведении, и в выборе определенных форм жизне-
деятельности. Может ли определенная социально-культурная
среда благоприятствовать преимущественному развитию и про-
явлению одного или другого стиля мышления? В принципе это не
невозможно, хотя и не доказано. Но и это — гипотетическое —
преобладание одного стиля мышления над другими и, вособенно-
сти, противопоставление их — реальное — друг другу суть исто-
рические факты.
По справедливому замечанию французского социолога Пьера
Фужейрольяса, «ничто не позволяет нам связывать'преобладание
эмоциональности или рассудочности в человеческой группе с ра-
совым основанием. Ибо если африканец кажется до такой степе-
ни человеком эмоции, как так называемый «негр», а европеец —
до такой степени человеком разума, как так называемый «эллин»,
то это — следствие отношений между культурами Африки и Ев-
ропы в первой половине XX в. Африканец, которого механизиро-
ванный Запад насильственно приобщил к научно-технической
деятельности, не имел другого убежища, кроме как в своих чув-
ственно-эмоциональных связях с космической реальностью, а ев-
ропеец, став жертвой «расколдования мира наукой», не имел
другого оправдания, кроме рационализма, превращенного в вер-
ховную норму цивилизации» "^^ Этнический сте;реоти,п лишь воз-
водит в абсолют фактическую односторонность жизнедеятельно-
сти разных человеческих групп, обусловенную разницей условий
существования и наличным мировым разделением труда.
Недаром так называемое «конкретное мышление» (кстати
сказать, понятие не слишком определенное) приписывается не
только африканцам, но и народам других континентов, стоящим
на определенной ступени общественного развития. Это не мешает
41 р. Fougeyrollas. Modernisation des hommes. L'exemple du Sénégal. Paris,
1967, p. 218—219.
150

их представителям, оказавшимся в другой социальной среде,
успешно адаптироваться к ней.
Между прочим, само противоноставление эмоциональности
дискурсивному разуму первоначально возникло в европейской
философии вне всякой связи с этническими проблемами, как ее
собственное внутреннее противоречие (Ницше, Дильтей) и лишь
затем было спроецировано вовне. Идеализация «примитивов» в
искусстве и литературе была прямым следствием кризиса «сциен-
тистских» иллюзий, отражением реальных диспропорций и
уродств буржуазного техницизма и «овеществления» человече-
ской личности. Иными словами, речь идет опять-таки об истори-
ческом противоречии, в котором этнические моменты являются
производными.
Но оставим вопрос о стиле мышления, где все слишком неоп-
ределенно. Возьмем различия ценностных ориентации разных на-
родов ^2, например их отношение к труду. Можно ли сказать, что
все народы одинаково трудолюбивы или же степень их трудолю-
бия различна? Такой вопрос часто встает при сравнении досто-
инств разных этнических групп. Однако при такой абстрактной
постановке на него не может быть научного ответа. Трудолюбие,
как и леность,— это моральное качество, которое можно понять
и объяснить только в соотнесении с общей системой ценностей,
принятой данным обществом, народом и зависящей от его соци-
ально-экономического строя и образа жизни. Народа, который бы ,
не трудился, никогда не было и быть не может. Но так же, как 1
различны виды трудовой деятельности, не одинаково место, зани-[
маемое трудом в системе социальных ценностей.
В одних культурах производство материальных благ мыслит-
ся как важнейшая сфера жизнедеятельности, как главный спо-
соб самоутверждения и самореализации личности. В других оно
занимает гораздо более скромное место. Например, папуасы, жи-
вущие в глубине Новой Гвинеи и сравнительно слабо затронутые
европейским влиянием, работают только ради удовлетворения
своих непосредственных потребностей. Они не делают больших
запасов, не стремятся произвести больше, чем это им нужно се-
годня, и вообще йе особенно заботятся о завтрашнем дне. Отча-
сти, вероятно, это объясняется природными условиями. Давно
уже замечено, что слишком щедрая природа как бы водит чело-
века на помочах. Сравнительно легко удовлетворяя его первич-
ные потребности, она не стимулирует его к дальнейшему разви-
тию собственных усилий. Папуасам не нужно все время забо-
титься о завтрашнем дне, как это приходится делать людям,
живущим в более суровых климатических условиях.
^'^ См., например, F. R. Kluckhohn and F. L. Strodtbeck, Variations in Value
Orientations. Evanston (Illinois), 196L
151

Однако еще более важны собственно социальные факторы.
У папуасов отсутствуют частная собственность, дух соревнова-
ния, соперничество, конкуренция. Как пишет Эрик Лундквист,
то, что на Западе называют способностями и инициативой, среди
папуасов считается плохими качествами. Каждый, кто пытается
выделиться, нажиться за счет других или работает слишком
усердно, по мнению папуасов,— плохой человек. Идеалом здесь
будет тот, кто ничуть не старается возвыситься, работает в меру,
мягок и сдержан в обращении, в меру услужлив по отношению
к друлим и доволен своим положением равноправного члена де-
ревенской общины. Таким образом, индивидуальные стимулы
трудовой активности, такие как соревнование, конкуренция и т. п.,
здесь не развиты. Что же касается стимулов коллективных, то
они могут быть эффективны, только если соответствующий кол-
лектив, общество динамичны, устремлены вперед, ориентирова-
ны на растущие общественные и личные потребности. Папуас-
ская же община застойна, консервативна, ее цели ограничены
воспроизводством непосредственной жизни. Отсюда — и специ-
фическое отношение к труду.
И степень напряженности, «ритм» труда, и его отношение к
свободному времени, и его ценностный смысл зависят от целого
комплекса исторических условий. «Труд в традиционных сель-
ских общинах отнюдь не свободен от неприятных сторон и даже
от мучительных порой усилий. Но это коллективный труд, ритмы
которого идут от природы, как ее переживает общ'ина. Он развер-
тывается в неквантифицированном времени. Наоборот, труд в
индустриальном обществе подчинен иным ритмам, чем природа.
Прикрепленный к своей машине, подчиненный механическим
ритмам, промышленный наемный рабочий должен выполнять
индивидуальное и количественно определенное задание. Его про-
изводственное время 'кванти'фицировано»'^^.
Абстрактное понятие «трудолюбие» имеет совершенно раз-
ный социальный смысл в зависимости от того, понимается ли
труд как простое средство к существованию, или как естествен-
ная потребность личности, или как средство обеспечения прогрес-
са общества. Каждое отдельное значение связано с целой систе-
мой ценностных ориентации, за которой в свою очередь стоит
определенная система общественных отношений. Для древнего
грека физический труд — деятельность, недостойная свободного
человека. Для средневекового ремесленника — это судьба, не
вызывающая ни восторга, ни сожалений, которую надо просто
принимать как нечто само собой разумеющееся. Протестантская
этика поднимает труд до степени религиозного призвания и т. д.
Так что все зависит о.т социально-исторических условий.
^^ Р. Fougeyrollas. Modernisation des hommes, p. 104.
152

Свойственная людям склонность абсолютизировать собствен-
ные привычки рождает лишь взаимное непонимание. Латино-
американец с ужасом смотр)ит на янки, который только и думает,
как бы еще что-то заработать: зачем это ему нужно, ведь он так
порабощен своим трудом, что не может даже радоваться его ре-
зультатам? А тот в свою очередь недоумевает: можно ли плясать
и петь на карнавале, когда не знаешь, как прожить завтрашний
день; не лучше ли в это время что-то подработать? И оба не по-
нимают, что их личный стиль ЖИ31НИ задан системой обществен-
ных потребностей и традиций.
Установки и ориентации, сложившиеся в одних исторических
условиях, могут оказаться малодригодными в других. Недаром во
многих развивающихся странах так остро стоит задача формиро-
вания трудовой морали и дисциплины, которые не выработаны
в предшествующем развитии. Те или иные ценностные ориента-
ции могут способствовать или, наоборот, препятствовать социаль-
ному успеху, в зависимости от того, насколько они соответствуют
объективным потребностям.
Американские социологи заинтересовались, например, почему
процент евреев-иммигрантов, получающих среднее и высшее об-
разование, значительно выше, нежели процент итальянцев, хотя
возможности получения образования у представителей большин-
ства национальных меньшинств в Америке, за исключением нег-
ров, при прочих равных условиях, более или менее одинаковы.
Группе мальчиков, итальянцев и евреев, был задан вопрос: ка-
кого рода профессиональные занятия планируют для них роди-
тели? Хотя в обеих группах цели были достаточно высокими,
итальянские мальчики знали, что их родители будут удовлетво-
рены и в том случае, если их дети не достигнут этих целей. На-
против, еврейские мальчики находились под впечатлением того,
что их родители будут горько разочарованы, если поставленные
цели не будут достигнуты, поэтому большинство еврейских
мальчиков чувствовали себя обязанными преуспеть^^. Там, где
индивидуальные способности ребенка не соответствуют этим при-
тязаниям, психологическое давление рождает напряженность и
возможно — невротизм, зато в других случаях оно, несомненно,
способствует успеху.
Кроме того, выяснилось, что в этих двух группах по-разному
относятся к самому образованию. Среди итальянских иммигран-
тов преобладали крестьяне из южных районов Италии. У себя
на родине эти люди были очень далеки от образования, поэтому
и в новых условиях они к нему не стремятся. Интеллектуальные
интересы в этой среде рассматриваются как проявление изнежен-
44 См. F. L Strodtbeck, M. R. McDonald and В. С. Rosen. EvaUiation of Occu-
pations: A Reflection of Jewish and Italian Mobility Différences.—«American
Sociological Review», vol. XXII, 1957, p. 546—553.
153

ности. Напротив, еврейские семьи — преиМуществеНйб Выход-
цы из городской, мелкобурл<уазной среды, лучше подготовлены
к условиям конкуренции и иначе относятся к образованию'^^.
Дело, следовательно, не в различии природных способностей, а
в различии ценностных ориентации, сформировавшихся вследст-
вие определенных исторических условий.
Таким образом, те черты, которые мы воспринимаем как
специфические особенности национального характера,— это про-
дукт определенных исторических условий и культурных влияний.
Они производив! от истории и изменяются вместе с нею. А затем,
с известным отставанием, меняются и соответствующие стерео-
типы. Так, в начале XVIII в. в Европе многие считали, что англи-
чане склонны к революции и перемене, тогда как французы ка-
зались весьма консервативным народом; 100 лет спустя мнение
диаметрально изменилось. В начале XIX в. немцев считали (и они
сами разделяли это мнение) непрактичным народом, склонным
к философии, музыке и поэзии и малоспособным к технике и
предпринимательству. Произошел промышленный переворот
в Германии — и этот стереотип стал безнадежным анахронизмом.
Но история каждого народа, в особенности история больших
современных наций, сложна и противоречива. По образному вы-
ражению одного исследователя, национальный характер каждой
современной нации напоминает палимпсест, пергамент, на кото-
ром поверх старого, более древнего текста написан новый; стоит
смыть верхний слой, и под ним появляется не видная вначале,
иногда сильно поврежденная, но все-таки сохранившаяся древ-
няя надпись^^. Так и в истории народа каждый этап историче-
ского развития оставляет свои неизгладимые следы. Чем длиннее
и сложнее путь, пройденный народом, чем больше качественно
различных фаз он содержит, тем сложнее и противоречивее будет
его национальный характер. Неудачи любых попыток «составле-
ния для каждой этнической общности чего-то вроде социально-
психологического паспорта» "^^ отражают не только несовершен-
ство наших понятий и методологические трудности, но также и
противоречивость самого исторического развития, запечатленно-
го в психологии народа.
Однако эти противоречивые черты могут не только вопл v
щаться в разных людях (почему и рискованно принимать отдель-
ную личность, даже самую выдающуюся, за воплощение нацио-
45 См. F. L. Strodtbeck. Family Interaction, Values and Achievement.—Д C. Mc-
Clelland a. 0. Talent and Society. Princeton, 1958, p. 135—194; M. K. Slater.
My Son the Doctor: Aspects of Mobilitv Among American Jews.— «American
Sociological Review», vol. 34, June 19G9, JVb 3, p. 359—373.
46 R, Virtanen. French National Character in the Twentieth Century.— «The An-
nals of the American Academy of Political and Social Science». March 1967
p. 89.
47 Б. Ф. Поршне в. Социальная психология и история, стр. 101.
154

нального характера), но меняющиеся исторические условия
могут способствовать преимущественному проявлению, а следо-
вательно, и закреплению одних черт в ущерб другим; качества,
которые были традиционными для народа на протяжении ряда
поколений, в последующих поколениях могут ослабляться или ис-
чезать. Национальный характер весьма устойчив, его невозмож-
но изменить с помощью административных мер или просвещения.
Но, будучи историческим, он изменяется вместе с общественным
строем. Нет ничего более ложного и вредного, чем признание его
некой фатальной силой, предолределяющей судьбу народа.
Никогда в прошлом историчность национальных отношений и
национальной психологии не доказывалась столь убедительно,
как в нашей стране в годы Советской власти. В ходе социалисти-
ческих преобразований под влиянием интенсивного межнацио-
нального общения изменились, исчезли, трансформировались бес-
численные старые обычаи, нравы, привязанности, которые, каза-
лось, выражали самую душу народа. Их место заняли новые,
отражающие современные условия и в большинстве случаев об-
щие для всех советских народов. «Не век же нам восторгаться...
в киргизской литературе запахом кизячьего дыма, кумыса и ов-
чины, этими «обязательными» атрибутами «национальной специ-
фики»... Сегодня нам гораздо ближе запах бензина, машин, трак-
торов, ближе все, что связано с механикой и совре/менными тем-
пами жизни, чем то, что уходит из жизни, теряется»,— писал
Чингиз Айтматов ^^, Выросшая мобильность населения благопри-
ятствует взаимопроникновению национальных культур и языков,
разрушает национальную замкнутость и ограниченность, расши-
ряет круг общностей, в которых человек чувствует себя «своим».
Конкретные исследования советских ученых неопровержимо
подтварждают слова Программы КПСС: «У советских людей
разных национальностей сложились общие черты духовного об-
лика, порожденные новым типом общественных отношений и во-
плотившие в себе лучшие традиции народов СССР»^^'.
Но если национальный характер историчен, то при изучении
его необходимо исходить из социально-классовых различий. Заб-
вение этого принципа составляет важнейший порок буржуазных
этнопсихологических исследований. ^
Первые этнопсихологические исследования, осуществлявшие-
ся в рамках этнологии, были посвящены изучению сравнительно
примитивных, бесклассовых, малочисленных и — немаловажное
обстоятельство — относительно изолированных от остального
*^ «Дружба народов», 1962, № 9, стр. 270.
^9 «Материалы XXII съезда КПСС». М., 1961, стр. 405; см., например,
М. Г. Вахабов. Оформление и развитие социалистических наций в аграр-
ных странах.—«От средневековья к вершинам современного прогресса.
Об историческом опыте развития народов Средней Ази-и и Казахстана от
докапиталистических отношений к социализму». М., 1965, гл. XVII.
155

М1ира, крайне медленно развивающихся этнических общностей.
Именно здесь формировались и отрабатывались описанные выше
методы сбора и объяснения фактов. Затем этот подход был не-
критически, лишь с незначительными поправками, применен к
изучению больших современных наций. Но это означало не толь-
ко изменение масштаба объекта исследования. Здесь, как нигде,
выяснилась невозможность абстрагироваться 1) от истории, 2) от
социально-классовой дифференциации общества. Когда речь
идет о таких свойствах, как особенности темперамента,— это еще
не так существенно. Различия в темпераменте между итальян-
цем и финном, вероятно, более или менее независимы от соци-
ального положения того и другого. Но что касается мировосприя-
тия, ценностных ориентации, отношения к труду, к власти, типич-
ных социальных стремлений и т. д.,— здесь итальянский рабочий
имеет гораздо больше общего с финским рабочим, нежели
с итальянским капиталистом.
В. И. Ленин недаром говорил о двух культурах в каждой на-
циональной культуре и о двух нациях в каждой буржуазной на-
ции ^^. Выпячивание национальных особенностей при игнориро-
вании их социально-классового содержания всегда влечет за со-
бой искажение фактов и играет реакционную политическую
роль. Социально-классовые различия обнаруживаются и в струк-
туре семьи, и в способах воспитания детей, и в отношении к обра-
зованию, и в самом широком спектре ценностных ориентации.
Это вопрос не только идеологических выводов, но и научной ме-
тодологии. Нельзя обсуждать отношение к труду американца,
француза или русского вообще, не уточняя его классовой принад-
лежности. Эмпирические исследования ясно показывают, что в
этом отношении имеется качественная разница между рабочим,
крестьянином, служащим, мелким собственником, буржуа. Даже
авторы, далекие от марксизма, сегодня вынуждены признавать,
что социально-классовая принадлежность индивида сильнее де-
терминирует его культурные нормы и ценностные ориентации, не-
жели этническая принадлежность ^^
Конечно, эти аспекты в наименьшей степени исследуются в
немарксистской литературе. Заканчивая свою статью об «амери-
канском характере в XX веке», Д. Рисмэн пишет: «...я поражен, на-
сколько мало мы знаем о типах социального характера, преобла-
дающих в любых больших обществах...» ^2
Осознание слабости «глобального» подхода к изучению на-
50 См. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 24, стр. '1'29—130.
51 См., например, /. R. Landis, D. Dattwyler and D. S. Dorn. Race and Social
Class as Déterminants of Social Distance.—«Sociology and Social Research»,
vol. 51 (1966), N 1, p. 78—86.
52 D. Riesman. Some Questions about the Study of American Character in the
Twentieth Century.— «The Annals of the American Academy of Political and
Social Science», Marçh 1967, p. 47,
156

ционального характера заставляет вводить какие-то новые со-
циологические переменные. Определенный интерес в этом плане
представляют недавние межнациональные исследования Г. Три-
андиса и его сотрудников ^^ Вместо того чтобы сопоставлять
эмоциональность, общительность и тому подобные качества аме-
риканцев и греков «вообще», Триандис сопоставляет стереотип-
ные ожидания (экспектации), существующие в том и другом об-
ществе в отношении лиц, занимающих определенные социальные
позиции, т. е. выполняющих определенную социальную роль.
Различия в соответствующих ролевых экспектациях и стереоти-
пах позволяют предсказать вероятные эмоциональные реакции
друг на друга, допустим, американского мастера и греческого ра-
бочего. Введение такой безличной социологической переменной,
как социальная роль, существенно конкретизирует исследование
и позволяет делать более объективные сравнения. Но, конечно,
это отнюдь не заменяет содержательного классового анализа.
В заключение поставим вопрос: если все черты и компоненты
«национального характера» являются социально-историческими,
то есть ли здесь вообще объект для исследования? Некоторые
авторы ставят вопрос так: либо сформулируйте признаки данно-
го национального характера определенно, не соотнося их с исто-
рией, либо откажитесь от самого понятия. Такое требование было
бы логически правомерным, если бы сама национальная общ-
ность понималась не как социальное, а как биологическое обра-
зование. Но если (а именно такова марксистская точка зрения)
национальная общность в целом мыслится социально-историче-
ской, то не приходится удивляться, что все ее специфические
свойства, включая национальный характер, тоже являются об-
щественно-историческими, их нельзя понять или описать помимо
и вне истории народа.
Трудно переоценить теоретическую и практическую значи-
мость этнопсихологических исследований в многонациональном
обществе. Здесь, как нигде, необходимо тесное сотрудничество
социологов, этнографов, психологов и историков.
Такое сотрудничество уже складывается. Поставлен ряд ме-
тодологических вопросов ^^, плодотворно разрабатывается типо-
логия этнических процессов ^^, накапливается богатый фактиче-
53 См. Н. С. Trlandis, V. Vassitiou and M. JVassiakou. Three Cross-Cultural Stu-
dies of Subjective Culture.— «Journal of Personality and Social Psychology».
Monograph Supplément, vol. 8, N 4, pt. 2, April 1968.
5^ Cm. Ю. B. Бромлей и О. И. Шкаратан. О ссотношевии истории, этнографии
и социологии.— «Советская этнография», 1969, № 3.
55 См. С. Л. Токарев. Проблема типов этнических общностей.— «Вопросы
философии», 1964, № 11; В. И. Козлов. Типы этнических процессов и осо-
бенности их исторического развития.— «Вопросы истории», 1968, № 9; он
же. Современные этнические процессы в СССР (к методологии исследова-
ния).—«Советская этнография», 1969, № 2; Л. В. Хомич. О содержании
понятия «этнические процессы»,—«Советская этнография», 1969, № 5.
157

ский материал об изменении и развитии отдельных элементов на-
циональной культуры, о специфике этнических процессов при со-
циализме^^. Но это — только начало.
Первейшая теоретическая задача — это формально-аналити-
ческое выделение структурных элементов национального харак-
тера, чтобы освободить это понятие от прежней расплывчатости.
Социологи, совместно с этнографами и психологами, должны,
в частности, более четко соотнести понятия «национального ха-
рактера» и «национальной культуры», выделив наиболее прием-
лемые методы исследования того и другого. Здесь требуется
именно логическая ясность, ради достижения которой можно и
нужно абстрагироваться от прежних споров и междисциплинар-
ной чересполосицы.
После выполнения этой задачи нужно идти дальше — к кон-
кретному исследованию путей формирования определенных со-
циально-психологических синдромов и поддерживаюш^их их ме-
ханизмов, а также закономерностей их преобразования.
^^ См. Э. А. Баграмов. Диалектика национального и интернационального в
условиях социализма.—«Вопросы философии», fl970, № 4; Ю. В. Арутюнян.
Конкретно-социологическое исследование национальных отношений.— Во-
просы философии», 1969, № 12; П. М. Рогачев и М. Л. Свердлин. О преоб-
ладающей тенденции развития наций в советской общности.— «Вопросы
философии», 1969, Яо 2.

A. Я. Г у р евин
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ВРЕМЕНИ
В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ЕВРОПЕ
Историк долее не может проходить мимо того факта, что объек-
тивно существующие пространство и время субъективно пережи-
ваются и осознаются людьми, причем в разных обществах, на
различных стадиях общественного развития, в разных слоях од-
ного и того же общества и даже отдельными индивидами эти
категории воспринимаются и применяются неодинаково. Кон-
статация этого факта, 'подтверждаемого данными многих наук —
лингвистики, этнологии, культур-антропологии, истории искусств,
литературоведения, психологии,— имеет значение и для истори-
ческой науки, в особенности для истории культуры. Человек
руководствуется в своей практической деятельности и в своем
сознании этими и иными основными категориями, и от того, как
он их интерпретирует, во многом, зависит его поведение, пове-
дение социальных групп и особенности целых культур. Изучение
концептуального и чувственного «инвентаря» культуры позволи-
ло бы лучше понять ее существо и, следовательно, уяснить те ус-
ловия, в которых происходило в конк|ретную историческую эпо-
ху формирование человеческой личности.
Для историка, изучающего отдаленное от нас во времени об-
щество, постановка указанной задачи особенно важна. Наше от-
ношение к миру — иное, нежели мироощущение и мировоззрение
людей прошлых веков. Многие из их идей и поступков нам не
только чужды, но и плохо понятны. Поэтому вполне реальна
опасность приписать людям той или другой эпохи не свойствен-
ные им мотивы и неверно истолковать подлинные стимулы их
практической и теоретической жизни.
Человек не рождается с «чувством времени», его временные
и пространственные понятия всегда определены той культурой,
к которой он принадлежит.
Для члена промышленно развитого общества характерно соз-
нательное отношение ко времени. Современный человек легко опе-
рирует понятиями времени, без особых затруднений осознавая и
159

отдаленное прошлое. Он способен предвидеть будущее, планиро-
вать свою деятельность и предопределять развитие науки, техни-
ки, производства, общества далеко вперед. Эта способность объ-
ясняется высокой степенью упорядоченности временных систем,
которыми мы пользуемся. Время и пространство мыслятся как
абстракции, при посредстве которых только и возможно nocrpoej
ние картины унифицированного космоса, выработка идеи единой
и закономерной вселенной. Эти категории приобрели для нас ав-
тономный характер, ими можно свободно инструментально опе-
рировать, не ссылаясь на определенные события, безотноситель-
но к ним.
Теперешнее отношение ко времени характеризуется, далее,
тем, что время в большой мере гипостазировалось и овеществи-
лось в человеческом сознании: время можно экономить, беречь
или расходовать, подо'био деньгам («Время—деньги!» — лозунг
нового времени), его можно выигрывать и проигрывать, расто-
чать. Никогда в предшествовавшие эпохи время не ценилось
столь же высоко, как ныне, и не занимало такого места в созна-
нии человека. Современный человек — «торопящийся человек»,
его сознание ориентировано на категории времени. Время пора-
бощает человека, вся его жизнь развертывается sub specie tem-
P'oris. Сложился своего рода «культ времени» ^ Даже борьба
между социальными системами понимается теперь как соревно-
вание во времени: кто выиграет в темпах развития, на кого «ра-
ботает» время? Циферблат со спешащей секундной стрелкой
вполне мог бы стать символом нашей цивилизации.
Точно так же изменилось в современном мире и понятие про-
странства: оно оказалось способным к сжатию. Новые средства
сообщения и передвижения сделали возможным покрывать за
единицу времени несравненно большие расстояния, чем несколь-
ко десятков лет назад, не говоря уже о более отдаленном прош-
лом. В результате мир стал гораздо меньшим. Все это сдела-
лось возможным благодаря тому, что в человеческой деятельно-
сти огромное значение приобрела категория скорости, объединя-
ющая понятия пространства и времени. Коренным образом изме-
нился весь ритм жизни. Он представляется нам привычным. Но
ничего подобного не знало человечество за всю свою историю.
Современные категории времени и пространства имеют очень
мало общего с теми же категориями в другие исторические эпо-
хи. В так называемом примитивном, или мифологическом, созна-
нии эти категории не выступают как чистые абстракции, посколь-
ку само мышление людей на архаических стадиях развития было
' 5. Alexander. Space, Time and Deity, vol. I. London. 1947, p. 36; W. Lewis.
Time and Western Man. Boston, 1957, p. X, XII, 211 ff.; H. H. Parkhurst The
Cuit of Chronology.—«Essays in Honour of John Dewey». New. York, 1929,
p. 294; W. Weischedel. Das heutige Denken zwischen Raum und Zeit.— «Uni-
versitas», 22 Jg., H. 12, 1967, S. 1234, ff.
160

по преимуществу конкретным, предметно-чувственным.^ Их со-
знание охватывает мир одновременно в его синхронной и диа-
хронной целостности, и поэтому оно «вневременно». «Мы сталки-
ваемся с парадоксальной ситуацией,—пишет Дж. Уитроу,—что
при своем первом сознательном осмыслении времени человек ин-
стинктивно пытался превзойти или устранить время» 2. Событие,
происшедшее раньше, и событие, совершающееся сейчас, в опре-
деленных условиях могут быть восприняты архаическим созна-
нием как явления одного плана, протекающие в одной времен-
ной длительности.
Время и пространство первобытного человека могут пока-
заться современному сознанию неупорядоченными. Временная
ориентация в первобытном обществе распространяется лишь на
непосредственное будущее, недавнее прошлое и на текущую дея-
тельность, на явления прямого окружения человека — за этими
пределами события воспринимаются им более расплывчато и
слабо координированы во времени. Превосходно ориентируясь
в пространстве, первобытный человек вместе с тем мало воспри-
имчив к нему вне практических поступков: он не может дать опи-
сания пространства, начертить карту.
Пространство и время в сознании людей первобытного обще-
ства выступают не в виде нейтральных координат, а в качестве
могущественных таинственных сил, управляющих всеми вещами,
жизнью людей и даже богов. Поэтому они эмоционально-ценно-
стно насыщены: время, как и пространство, может быть добрым
и злым, благоприятным для одних видов деятельности, опасным
и враждебным для других; существует сакральное время, время
празднества, жертвоприношения, воспроизведения мифа, связан-
ного с возвращением «изначального» времени, и точно так же
существует сакральное пространство, определенные священные
места или целые миры, подчиняющиеся особым силам ^.
Вполне четкое разграничение между прошедшим, настоящим
и будущим становится возможным только тогда, когда линейное
восприятие времени, сопряженное с идеей необратимости, делает-
ся доминирующим в общественном сознании. Это не значит, что
в архаических обществах совсем отсутствует подобное различие:
жизненный опыт дает человеку материал для уяснения последо-
вательности его поступков и явлений природы. Хронологические
серии^, в которые организуется практическая жизнь первобытных
людей, в их сознании отделены от циклического времени мифа.
Предки и их живые потомки существуют в разных темпорально-
стях. Однако празднества и ритуалы образуют то звено, при по-
2 Дж. Уитроу. Естественная философия времени. М., 1964, стр. 74.
3 См. Е. Cassirer. Philosophie der symbolischen Formen. T. II. Berlin, 1925,
S. 103, ff.; A. /. HallowelL Temporal Orientation in Western Civilization and
in Preliterate Society.—«American Anthropologist», vol. 39, 1937 N 4;
B. L. Whorf. Language, Thought and Reality. New York, 1956.
6 Заказ № 4102 j^ qj^

средстве которого соотносятся между собой эти два восприятия
времени, два уровня осознания действительности. Таким образом,
линейное время не преобладает в человеческом сознании — оно
подчинено циклическому восприятию жизненных явлений, ибо
именно круговое время лежит в основе мифoлjЭгичecкиx представ-
лений, воплощающих мировоззрение первобытного человека.
Сочетание в разных формах линейного восприятия времени с
циклическим можно наблюдать на протяжении всей истории; во-
прос заключается в соотношении этих двух различных форм пе-
реживания и осознания течения В|ремени. В той или иной мере
по кругу движется сознание многих народов, создавших великие
цивилизации древности. В основе систем ценностей, на которых
строились древневосточные культуры, лежит идея вечно дляще-
гося настоящего, неразрывно связанного с прошлым. Традицион-
ное древнекитайское восприятие времени — циклическая последо-
вательность эр, династий, царствований, имеющих литургический
порядок и подчиненных строгому ритму ^. Выразительный символ
древнеиндийского понимания времени — колесо. Колесо космиче-
ского порядка извечно движется, это постоянно возобновляющий-
ся круговорот рождения и смерти. «Благоговение к прошлому яв-
ляется ... национальной чертой индийцев... Когда происходит из-
менение, оно не осознается» ^ Изменения касаются скорее
поверхности жизни, нежели ее сущности. Величественными па-
мятниками «остановившегося» времени древневосточных циви-
лизаций могут служить египетские пирамиды. Время течет в по-
вседневной жизни, но это время кажимости видимого мира,
истинное же время — вечность высшей реальности, не подвер-
женной изменению. Мир, в глазах древних египтян, вышел гото-
вым из рук творца, прошлое и будущее присутствуют в настоя-
щем ^.
Античность справедливо считается колыбелью европейской
цивилизации нового времени; и в средние века, и, в особенности,
в эпоху Возрождения античное культурное наследие мощно опло-
дотворяло культуру Европы. Однако ничто, пожалуй, не раскры-
вает столь ясно глубокой противоположности античной и новой
культуры, как анализ их временной ориентации. Тогда как в со-
временном сознании всецело господствует векторное время,
в сознании эллинском оно играло подчиненную роль. У греков
традиционные временные восприятия оставались под сильным
воздействием мифологического осмысления действительности.
Мир воспринимался и переживался древними греками не в
категориях изменения и развития, а как пребывание в покое или
вращение по великому кругу. События, происходящие в мире,
4 М. Granet. La pensée chinoise. Paris, 1934, p. 86, 90, 97, 103.
s С Радхакришнан. Индийская философия, т. I. M., 1956, стр. 33.
6 H. Frankfort. The Birth of Civilization in the Near East. London, 1951, p. 20.
162

не уникальны: сменяющие одна другую эпохи повторяются, и
некогда существовавшие люди и явления вновь возвратятся по
истечении «великого года» — пифагорейской эры. Человек созер-
цает совершенный гармонический космос —«пластически слеп-
ленное целое, как бы некую большую фигуру или статую или
даже точнейшим образом настроенный и издающий определен-
ного рода звуки инструмент» ^. А. Ф. Лосев пишет даже о «скуль-
птурном стиле истории». Космос античного эллина — «мате-
риально-чувственный и живой космос, являющийся вечным кру-
говоротом вещества, то возникающий из нерасчлененного хаоса
и поражающий своей гармонией, симметрией, ритмическим
устроением, возвышенным и спокойным величием, то идущий к
гибели, расторгающий свою благоустроенность и вновь превра-
щающий сам себя в хаос» ^.
Пластические искусства античности с огромной впечатляю-
щей силой воплотили именно такое отношение ко времени. Трак-
товка тела в античном искусстве свидетельствует о том, что древ-
ние видели в настоящем моменте полноту бытия, завершенного
в самом себе и не подверженного развитию. Эллинское созна-
ние обращено к прошлому, миром правит судьба, которой под-
властны не только люди, но и боги, и, следовательно, не остается
места для исторического развития. Античность «астрономична»
(Лосев) и поэтому не осознает истории—она статична. '«Золо-
той век», по представлениям древних греков,— позади, в про-
шлом, мир не движется через качественные изменения ^.
На современном этапе изучения древности уже невозможно
брать в одну скобку разные древние цивилизации; различия
между ними чрезвычайно велики. Было бы ошибочно «е видеть
значительных осабенностей и интер)Прета1ции времени в рим-
ской культуре по сравнению с древнегреческой: римские истори-
ки гораздо более восприимчивы к линейному течению времени,
и ход истории они осмысливают уже не в мифопоэтических ка-
тегориях, а опираясь на определенные исходные моменты дей-
ствительной истории (основание Рима и т. д.). И тем не менее
при огромном прогрессе философской мысли античный мир не
смог разработать философии истории: миросозерцание древних
воспринимало историю как драму, как поприще для развер-
тывания свободной воли человека ^^
В древности человек был еще не в состоянии вырваться из
круга природного бытия и решительно противопоставить себя
естественной среде. Его зависимость от природы и неспособность
7 А. Ф. Лосев. История античной эстетики. М., 1963, стр. 50.
^ Там же, стр. 38, 55.
9 Ср. А. Ф. Лосев. История античной эстетики. М., 1969, стр. 598—600, 612—
613.
^^ W. den Воег. Graeco-Roman Historiography in its Relation to Biblical and
Modem Thinking.—«History and Theory», vol. VH, 1968, N 1, p. 72.
6* 163

осознать ее в качестве объекта, на который Он извне воздейст-
вует, находит в области культуры свое наглядное выражение в
образе «гротескного тела» — не завершенного, не отграниченного
резко от окружающего мира и переливающегося в него, откры-
того в мир и вбирающего его в себя. М. М. Бахтин дал велико-
лепный анализ этого образа, играющего принципиальную роль
в древней и средневековой культурах, и продемонстрировал его
устойчивость в народном сознании на протяжении ряда эпох —
вплоть до Воз|рождения, которое знаменует переход к иному
мировосприятию и 1вместе с тем к новому осознанию человеком
самого себя (индивидуализм и «замкнутое», «отчужденное» от
мира тело) ^К Можно утверждать, что этому специфическому
восприятию действительности в образах гротеска соответствова-
ло и особое отношение ко времени.
В работе о Полибии и Сыма Цяне Н. И. Конрад показал, что
эти два крупнейших историка древности, жившие в совершенно
различных социально-культурных регионах, оказываются едино-
душными в истолковании истории как процесса круговращения;
правда, они возвышаются до мысли о том, что круговорот не
означает простого повторения, что это повторение -приносит с
собою новое содержание. «Возвращение к чему-либо не есть
обязательно 'повторение того, что было» * 2. Однако ни тот, ни
другой не способен выйти за пределы мировоззрения и восприя-
тия времени, присущих их Э'ПОхам и культурам: история для них
и их соотечественников — не более чем вечное возвращение в
определенном порядке одних и тех же политических форм.
Таким образом, необратимость времени, представляющаяся
нашему сознанию естественной и саморазумеющейся, чем-то та-
ким, без чего невозможно себе вообще мыслить время, вовсе не
является таковой в представлениях, существовавших до нового
времени, до присущих людям современной цивилизации. Линей-
ное время — одна из исторических форм представлений о време-
ни, восторжествовавшая в качестве единственной системы отсче-
та времени в европейском культурном регионе. Но и здесь это
произошло в результате длительного и сложного развития.
Но как именно происходило это развитие? Каковы были пред-
ставления о времени и пространстве в Европе в средние века?
В изучении этих основных категорий человеческого сознания
между античностью и новым временем существует как бы пусто-
та, «ничья земля». Может сложиться впечатление, будто в про-
межуточную эпоху человеческое сознание оставалось на стадии
первобытности. Так, собственно, и получается у тех авторов, ко-
'^ См. М. М. Бахтин. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средне-
вековья и Ренессанса. М., 1965.
12 Н. И. Конрад. Запад >и Восток. М., 1966, стр. 79.
164

торые утверждают, что человеческая личность впервые склады-
вается в эпоху Возрождения. У личности в ту эпоху возникает
и новое отношение ко времени и пространству: оказавшись в
центре вновь открытого мира, человек Ренессанса обрел в себе
самом новую точку отсчета. Но какова была структура челове-
ческой личности в более ранние периоды европейской истории?
Мы не располагаем развернутым ответом на этот вопрос. Между
тем вопрос о «модели мира», складывающейся в определенном
обществе и налагающей свой отпечаток на все стороны челове-
ческой деятельности,— это и вопрос о человеческой личности,
отношения которой с миром и самосознание выражаются, в ча-
стности, в категориях пространства и времени.
Справедливость требует отметить, что с большой настойчи-
востью эти проблемы были выдвинуты О. Шпенглером '^. Но
субъективистская, произвольная конструкция, в рамки которой
заключил их Шпенглер, оказалась непреодолимым препятствием
для того, чтобы эта постановка вопроса всерьез обогатила исто-
рическую мысль. Существует немало работ, в которых затраги-
ваются вопросы о времени и пространстве в средние века, но
затпагиваются они лишь попутно, при изучении совсем иных
проблем, либо берутся очень узко, например как вопросы хроно-
логии истории, календа|ря и т. д. В качестве же самостоятель-
ной культурно-исторической проблемы пространственно-времен-
ные представления людей средневековья не изучались почти
вовсе: исключение в медиевистике составляют, пожалуй, только
исследования французского историка Ж. Ле Гоффа ^1
Но можно ли говорить о единых категориях пространства и
времени применительно ко всему средневековью и ко всем стра-
нам Европы того периода? Нет, конечно. Не было ли различий
в восприятии этих категорий разными слоями и классами об-
щества даже в одной стране и в одно и то же время? Безуслов-
но, были. Мы это полностью сознаем. Но вместе с тем позволи-
тельно поставить вопрос и иначе: нельзя ли вскрыть общее со-
держание в этих категориях, своего рода субстрат, на котором
возникали все различия, сколь бы существенными они ни были?
Мы исходим из того, что известная степень общности в пере-
живании пространства и времени у людей средневековой эпохи
до определенного момента все же имелась и что ее необходимо
выявить, прежде чем приступать к дальнейшему расчленению
понятий. Периодом, когда различия в восприятии и осмысле-
нии указанных категорий стали существенными, было время
подъема городского населения, хозяйственная практика которо-
го и самые стиль и ритм жизни принципиально отличались от
образа жизни сельских классов средневекового общества. С это-
Ï3 о. Шпенглер. Закат Европы, т. I. М.—Пг., 1923, стр. 126 и след., 170 и след.
^^ J. Le Goff. La civilisation de L'Occident médiéval. Paris, 1965, ch. VL Ссыл-
ки на другие работы Ж. Ле Гоффа см. ниже.
165

го пе|риода категории времени и пространства, в том виде, в ка-
ком они были характерны для средневекового «образа мира»,
начинают траноформироваться, утрачивать свое традиционное
■содержание. От «библейского времени» начинается, то выраже-
нию Ле Гоффа, переход ко «времени купцов». Но этот переход
был очень длительным, медленным и до конца средних веков не-
полным. Следовательно, и для понимания этого периода необхо-
димо сначала восстановить «модель» пространства и времени,
действовавшую в предшествующий период средневековья.
Новые категории времени и пространства, связанные с дея-
тельностью купечества, ремесленников, с началом развития нау-
ки, еще долго оставались в рамках средневекового мировидения,
все более существенно его преобразуя. Расцвет городской куль-
туры не означает конца, или «увядания», средневековья, но он
влечет за собой углубляющуюся дифференциацию традиционной
картины мира, ранее относительно единой для всего общества.
«Модель мира» или отдельные ее элементы воплощаются во
всех семиотических системах, действующих в обществе. Естест-
венно поэтому искать ее следы прежде всего в произведениях
литературы и искусства. Но использование этих произведений
для изучения пространственно-временнйх представлений в сред-
ние века возможно, по-видимому, лишь в ограниченной мере.
Это объясняется и тем, что в процессе художественного позна-
ния мира вырабатываются свои, автономные категории време-
ни и пространства. Художественное время и художественное про-
странство, с которым мы сталкиваемся в литературе или в жи-
вописи, имеют специфические особенности, обусловленные не
прямо спецификой восприятия мира и истории обществом, в ко-
тором были созданы эти произведения, а скорее особыми худо-
жественными задачами, возникавшими перед писателями, поэта-
ми и живописцами.
Можно, однако, полагать, что в средние века художествен-
ные бремя и пространство не приобрели такой же автономии по
отношению к социалыному восприятию времени и пространства,
как это произошло в современном искусстве и литературе. Есть
основания предполагать у человека средневековья более уни-
версальное и целостное восприятие действительности, меньшую
обособленность художественной формы познания от практиче-
ской. Тем не менее переход от анализа поэтических и живопис-
ных средств, применявшихся средневековыми мастерами, к ми-
ровосприятию людей эпохи весьма сложен. Сказанное не озна-
чает, что при реконструкции средневековой «модели мира» можно
обойтись без анализа литературы и изобразительного искусства.
Такой анализ совершенно необходим, хотя и сопряжен с труд-
ностями исследования индивидуального художественного твор-
чества.
166

Для выявления коренных категорий -мышления людей сред-
невековья необходимо привлечь эпос и мифологию. Но они от-
ражают лишь глубинный и наиболее архаический пласт культу-
ры. Наряду с ними существенно важно изучить хроники, иные
исторические сочинения, жития святых, деловые документы,
письма, трактаты и другие материалы, авторы которых не всегда
(или в меньшей мере, чем поэты и писатели) заботились о худо-
жественных средствах и более непосредственно выражали свои
мысли. В такого рода источниках эпоха скорее могла «прогово-
риться» о себе и о свойственном ей восприятии времени и про-
странства. При этом приходится иметь в виду, что разграниче-
ние между художественной литературой и иными жанрами пись-
менности применительно к средним векам весьма условно. Про-
изведения средневековой письменности обычно синкретичны:
поэма дидактична, история с трудом отделима от «беллетристи-
ки» (понятие, совершенно чуждое этой эпохе), и даже правовой
документ мог быть написан в форме художественного произве-
дения. Несомненно, очень многое для выявления категорий сред-
невековой «модели мира» может дать изучение языка, термино-
логии, формул и устойчивых, повторяющихся речевых оборотов,
выражений и словосочетаний.
Не меньшее значение имеет анализ под указанным углом
зрения произведений изобразительного искусства, которое в сред-
ние века зачастую оставалось анонимным. Но даже если мастер
и был известен, то задачу свою он видел прежде всего в воспро-
изведении принятых и устоявшихся традиционных приемов, в
выражении общезначимых идей и понятий. Его индивидуаль-
'ность проявлялась главным образом в изобретательном ис-
пользовании этих унаследованных навыков для передачи зара-
нее заданных ему тем и образов. Сказанное имеет силу приме-
нительно как к искусству варварской эпохи, так и к эпохе
собственно средневековой. Известный авторитет в области ^:ред-
невекового религиозного искусства (а преобладающий вид изо-
бразительного искусства в средние века — религиозное, служащее
литургии) Э. Маль пишет, что устами художника в ту эпоху го-
ворили бесчисленные поколения людей, что, хотя индивидуаль-
ность мастера не отрицалась, он должен был неизменно подчи-
няться требованиям «сакральной математики». Все важнейшие
элементы художественного творчества составляли своего рода
религиозные иероглифы, и художник не смел всецело отдаться
своей фантазии, ибо превыше всего стояла «теология искусст-
ва» ^^ Объяснялось это не одной только зависимостью художни-
ка от богослова, которая была прямо предписана церковью,
осуществлявшей контроль над искусством. Искусство обраща-
лось к современникам на том языке, который им был близок и
^5 Е. Mâle. L'art religieux du XIII« siècle en France. 6 éd. Paris. 1925, p. 1—5.
167

Понятен. Поэтому расшифровка категорий, лежащих в осйове
этого языка искусства, могла бы (при всех оговорках, сделанных
выше) многое дать для понимания господствовавших в средне-
вековом обществе представлений, в частности и представлений
о пространстве и времени.
При изучении творений средневековой культуры не следует
упускать из виду, что долгое время не осознавалось четкого
различия между вымыслом и истиной. То, о чем повествовали
писатели и поэты средних веков, по большей части принима-
лось ими самими и их читателями и слушателями за подлинные
происшествия. Как известно, к эносу категории выдумки и прав-
ды вообще не применимы. Но и в историографии был очень силен
баснословный и легендарный элемент. «Поэзия» и «правда» еще
не разошлись между собою, так же как не отделилась четко са-
кральная литература от литературы светской. Ни по функции,
ни по стилистике сочинения, призванные рассказывать о подлин-
ном, историческом времени, невозможно противопоставить сочи-
нениям, в которых следовало бы ожидать изображения Бремени
субъективного, художественного. Поэтому труды средневековых
историков весьма показательны для понимания представлений
о времени, как и эпос, поэзия, рыцарский роман. Существенно
то обстоятельство, что во всех произведениях литературы (в ши-
роком смысле) и искусства кетегория времени, как и некоторые
другие компоненты «модели мира», применялась по преимущест-
ву спонтанно, неосознанно.
Далее речь пойдет лишь об одной из названных категорий
средневекового сознания — о категории времени. Однако нужно
постоянно помнить, что временные представления теснейшим об-
разом переплетались с представлениями пространственными и
что отделение одних от других в немалой мере условно.
В средневековом аграрном обществе время определялось преж-
де всего природными ритмами. Календарь крестьянина отражал
смену времен года и последовательность сельскохозяйственных
сезонов. Календарь, многократно изображающийся на протяже-
нии всего средневековья в книжных миниатюрах, на рельефах стен
церквей и соборов, на фресках, в ученых трактатах и в поэзии,—
это преимущественно сельскохозяйственный календарь: каждый
месяц знаменовался определенными сельскими работами. Аграр-
ными календарями регулировались также сроки взыскания фео-
дальных рент и отбывания повинностей. Податные кадастры, по-
липтики и картулярии постоянно упоминают важнейшие празд-
ники, служившие моментами начала или окончания пахоты,
жатвы, сдачн оброков. В сознании крестьян и землевладельцев
эти даты имели ясное социальное содержание: в эти моменты
168

овеществлялось производственное отношение сеньориальной экс-
плуатации.
Праздники, отмечавшие поворотные моменты годичного цик-
ла, восходили частично еще к языческим временам. Они сохраня-
лись и в христианскую эпоху. Аграрное время было вместе с тем
и временем литургическим. Год ра'счленялся праздниками, зна-
меновавшими события из жизни Христа, днями святых. Год на-
чинался в разных странах «е .в одно и то же время: с рождест-
ва, со страстной недели, с воскресения Христова, с пасхи. Со-
ответственно отсчет времени велся по числу недель до пасхи и
после нее, до и после рождества. Лишь постепенно год стали па-
чинать с 1 января — со дня обрезания Христа.
Сутки делились не на равновеликие часы, а на часы дня и
часы ночи,— первые исчислялись от восхода солнца до заката,
вторые — от заката до восхода, поэтому летом часы дня были
длиннее часов ночи, а зимою наоборот. До XIII—XIV вв. прибо-
ры для измерения времени были редкостью, предметом роско-
ши. Не всегда они имелись даже у ученых. Англичанин Вальхе-
рий, изучавший движения небесных тел, сетовал на то, что точ-
ности его наблюдений за лунным затмением в 1091 г. помешало
отсутствие у него часов ^^. Обычные для средневековой Европы
часы — солнечные (греч.— «гномон»), песочные и клепсидры (во-
дяные часы, в которых вода переливалась из верхнего сосуда
в нижний за определенный промежуток времени). Когда время
нельзя было установить по положению солнца, его определяли
по мере сгорания лучины, свечи или масла в лампаде. Насколь-
ко медленным был прогресс в определении времени, видно из
того, что применение свечей в этих целях, зафиксированное, на-
пример, при английском короле Альфреде (конец IX в.), наблю-
далось и при Людовике IX (XIII в.), и inpn Карле V Француз-
ском (XIV в.). Монахи ориентировались по числу прочитанных
ими страниц священных книг или по числу псалмов, которые они
успевали произнести между двумя наблюдениями неба. Для
каждого часа дня и ночи существовали особые молитвы и за-
клинания.
Для широкой массы населения главным ориентиром суток
являлся звон церковных колоколов, регулярно призывавших
к заутрене и другим службам. Сутки делились на ряд от-
резков (обычно их было семь), обозначавшихся боем церковных
часов ^^. Таким образом, течение времени контролировалось ду-
ховенством. Фантастическою, в духе средневековья, и по-своему
знаменательную этимологию слова сатрапа (колокол) дал в
начале XIII в. Жан де Гарланд: «Часы (сатрапе) получили свое
ÏS Lynn Thorndlke. А History of Magic and Expérimental Science, vol. II. New
York, 1923, p. 68.
^7 G. Bllfinger, Die mittelalterlichen Horen und die modernen Stunden. Ein Bei-
trag zur Kulturgeschichte. Stuttgart, 1892,
169

название у живущих в деревне (în campo) крестьян, которые не
умеют определять время иначе, как с помощью колоколов (рег
campanas)»^^
Различали «колокол жатвы», «колокол тушения огней», «ко-
локол выгона в луга». Жизнь населения регулировалась боем
колоколов, созразмеряясь € ритмом церковного времени. Чтобы
представить себе, сколь приблизительно определяли время в
средние века, стоит упомянуть случай, происшедший в Монсе в
конце XII в. На судебный поединок, назначенный на рассвете,
пришел лишь один из его участников. Тщетно прождав своего
противника, он потребовал от судей вынести постановление о
том, что он выиграл дело, так как другая сторона не явилась в
положенное время. Для этого было необходимо установить, что
действительно уже наступил девятый час, и чиновникам при-
шлось обратиться к священнику, который лучше разбирается в
часах ^^.
Поскольку темп жизни и основных занятий людей зависел от
природного ритма, то постоянной потребности знать точно, ко-
торый час, не существовало. В условиях господства натураль-
ного хозяйства не дорожили временем и привычного деления
на части дня было вполне достаточно, понятия о минуте как
отрезке времени и интегральной части часа не было. Даже после
изобретения и распространения в Европе механических часов
они очень долго не имели минутной стрелки, которая стала их
неотъемлемой деталью не раньше XVI в.
Б парадоксальном контрасте с неточностью измерения вре-
мени на практике и неспособностью уловить в его течении от-
носительно краткие промежутки находились рассудочные града-
ции времени, о которых пишут ученые средневековья, но кото-
рые никак не были связаны с опытом и проистекали из стремле-
ния к схоластической систематизации и предельной детализации
понятий. Гонор'ий Августодун'окий (XII в.) выделяет до крайно-
сти дробные доли часа: час состоит из 4 «пунктов», 10 «минут»,
15 «частей», 40 «моментов», 60 «знамений» и 22 560 «атомов».
И хотя Гонорий считает «минуту» «малым интервалом в часах»
(mînutus и значит «маленький»), он признает далее, вслед за
Исидором Севильским, что «пределом всякой вещи» является
час (Нога est terminus cujusque reî) 2°. Такого рода «атомиза-
ция» времени, восходящая к Лукрецию, связана с пониманием
его в качестве реальности одного рода с вещами: средневековые
авторы уподобляли «атомы времени» «атомам тела» и «атомам
числа»; сравнение течения времени с течением воды не было
18 Цит. по: /. Le Goff. La civilisation de L'Occident médiéval, p. 229.
l^ M Bloch. La société féodale. La formation des liens de dépendance. Paris,
1939. p. 119.
20 Honorius Augustodunensis. De imagine mundi libri très, II, 4—10.—Л-Р. Mig-
ne. Patrologiae Cursus Completus, t. 172, col. 172, ss.
170

для них, как для нас, простой метафорой. Но основные времен-
ные категории средневековья — год, сезон, месяц, день, а не чае
и тем более не минута. Средневековое время — по преимуществу
продолжительное, долго длящееся, медленное, эпическое.
Сельскохозяйственный календарь и распорядок суток, есте-
ственно, варьировались из одной области в другую. Нечего и го-
ворить о том, что время средневекового человека — это местное
время, в каждой местности оно воспринималось как самостоя-
тельное, присущее только ей и никак не согласованное со време-
нем других мест. Никакого всемирного и зонального времени не
было и в помине.
Сельское время — время природное, не событийное, поэтому-
то оно и не нуждается в точном измерении и не поддается ему.
Это — время людей, не овладевших природой, а подчиняющих-
ся ее ритму. Свойственные сознанию людей той эпохи контрасты
находили выражение и в восприятии главных частей суточного
цикла. Ночь была временем опасностей и страхов, сверхъестест-
венного, демонов, других темных и непонятных сил. В сознании
германцев ночь играла большую роль: отсчет суток велся по «но-
чам». Преступление, содеянное под покровом ночи, каралось
особенно строго. Христианство стремилось побороть представле-
ние о ночи как о времени господства дьявола. Христос родился
ночью для того, чтобы принести свет истины тем, кто скитался в
ночи заблуждений. Свет дня должен был рассеивать страхи, по-
рожденные ночным мраком. Тем не менее на протяжении всего
средневековья ночь оставалась символом зла и греха, и если
христианская вечерня должна была вселять в души верующих
умиротворенность и сознание близости бога, то и черт был бли-
^е и опаснее под покровом темноты. Противоположность дня
и ночи — это противоположность жизни и смерти: «День гос-
подь отвел живым, ночь — мертвъш» (Титмар Мерзебургский).
Такую же оценку получила и другая оппозиция: лето и зима.
Все эти оппозиции имели этическую окрашенность.
«Родовое» время, занимавшее господствующее место в созна-
нии людей в эпоху варварства, сохраняет свое значение и в сло-
жившемся феодальном обществе. Феодальные сеньоры заботи-
лись о своих генеалогиях, возводя род к далеким, нередко леген-
дарным или полулегендарным знатным и славным предкам.
Утверждение престижа семьи посредством апелляции к давности
ее происхождения раскрывает отношение ко времени господст-
вующего класса: могущественный, знатный, влиятельный человек
в^ средние века — это человек, за плечами которого стоят мно-
гие поколения, в котором сгустилось «родовое» время — оно же и
время истории. История в средние века оставалась историей
древних феодальных родов и династий. Недаром в средние века
термин geste во французском языке обозначал и «история» (исто-
рия деяний, подвигов) и «знатный род», «героическая семья».
171

Довольно беззаботные в определении точного времени, люди
средневековья проявляли большой интерес к вопросам хроноло-
гии. Основной жанр исторического повествования в средние ве-
ка— хронография, погодная запись заслуживающих внимания
(с тргдашней точки зрения) исторических явлений. Хронисты
стремились согласовать между собой периоды царствований и
понтификатов. Интерес ко времени и его определению проявлял-
ся «в раннее средневековье и в составлении пасхалий (ибо наря-
ду с постоянным календарем, исчислявш^имся применительно
к рождеству, действовал календарь подвижных церковных
праздников, сроки которых устанавливались (В зависимости от
времени, на которое приходилась пасха).
Время земных царств и следующих одно за другим событий не
воспринималось в средние века ни как единственное, ни как
подлинное время. Наряду с земным, мирским временем сущест-
вовало сакральное время, и только оно и обладало истинной
реальностью. Категория божественного архетипа, определявшая
поведение и сознание людей в архаических обществах, остается
центральной в мировосприятии и средневекового христианства.
Персонажи и события Ветхого и Нового заветов обладают ре-
альностью особого рода. Библейское время непреходяще; оно
представляет абсолютную ценность. Тем не менее время хри-
стианского мифа и время мифа языческого глубоко различны.
Языческое время осознавалось, по-видимому, исключительно в
формах мифа, ритуала смены времен года и поколений, тогда
как в средневековом обществе категория мифологического, са-
крального времени сосуществует с категорией земного, мирско-
го времени и обе эти категории объединяются в категорию вре-
мени исторического. Историческое время подчинено сакрально-
му, но не растворяется в нем, оно скорее соотнесено с ним таким
образом, что христианский миф дает своего рода критерий оп-
ределения исторического времени и оценки его смысла.
Обосновывая христианскую концепцию времени, Августин
Блаженный отверг циклизм древних. Эллинское восприятие вре-
мени не знает абсолютных «до» и «после»: все повторяется в
«великом году» пифагорейцев, и подобно тому как Платон учил
своих учеников в Афинах в Академии в таком-то году, так и за
несметное число веков прежде периодически повторялись тот же
Платон, та же школа и тот же город. Циклизм исключает на-
правление времени и не знает конечной цели истории. Лишь
Ветхий завет с его эсхатологией дал основу для христианского
понимания времени, основывающегося на идее уникальности и
невозвратности событий. Называя учение языческой философии
о круговом времени «ложным» и чуждым христианской вере,
172

ибо оно отрицает единственное появление сына божия и делае-г
невозможным конечное спасение человека, Августин противопо-
ставляет этой версии «нечестивых» «истинный и прямой путь»
бога. Благодаря богу «здравый разум разрывает эти вращаю-
щиеся круги»?^
«Что есть время?» — вот вопрос, над которым бьется мысль
Августина. Мы понимаем, что это такое, когда говорим о вре-
мени или слышим о нем от других. «Пока никто меня о том не
спрашивает, я понимаю, нисколько не затрудняясь; но как скоро
хочу дать ответ об этом, я становлюсь совершенно в тупик» -.
Тайна времени неизъяснима, и можно лишь молить бога о даро-
вании понимания этих явлений, «с одной стороны, самых обык-
новенных, но вместе с тем не только непонятных для нас, айв
существе своем непостижимых». «У нас постоянно на языке сло-
ва «время и время» (tempus et tempus), «времена и времена»
(tempora et tempora)... Кажется, ничего нет яснее и обыкновен-
нее; а между тем в сущности нет ничего непонятнее и сокровен-
нее и более вызывающего на размышления» ^^, Время обладает
протяженностью, но его неверно было бы измерять движением
небесных тел: ведь недаром, когда по просьбе Иисуса Навина
бог остановил солнце, чтобы битва завершилась в тот же день,
время продолжало длиться. Так что время не есть движение тел,
хотя они и движутся во времени. Способность измерять про-
должительность текущего времени дана человеческой душе, и
только в душе обретаются формы восприятия прошедше^го, на-
стоящего и будущего времени; в предметной же действительно-
сти их нет. «Итак, в тебе, душа моя, измеряю я времена... и
когда измеряю их, то измеряю не самые предметы, которые про-
ходили и прошли уже безвозвратно, а те впечатления, которые
они произвели на тебя» ^^. Для восприятия прошедшего мы
обладаем памятью, настоящее уясняется посредством созерца-
ния, а для будущего существуют чаяние и ожидание 2^.
Следовательно, время, по Августину,— это внутренняя ре-
альность, не существующая вне воспринимающего ее духа. Ав-
густин порывает с аристотелевакой точкой зрения, признающей
объективность !:ремени как меры движения, и занимает после-
довательно субъективистские и психологические позиции. Охва-
тывая предчувствием будущее и памятью прошлое и включая и
то и другое в нынешнюю жизнь человека, душа «расширяется»,
2^ «Творения Блаженного Августина», ч. 4. Изд. 2-е. Киев, 1905. «О граде бо-
жием», кн. XII, гл. XIII, XVII.
22 «Творения Блаженного Августина», ч. I. Изд. 2-е. Киев, 1901. «Исповедь»,
кн. XI, гл. Г4.
23 Там же, гл. 22.
2* Там же, гл. 27.
25 Там же, гл. 20, 28.
473

«Наполняется». Но это не количественное расширение, disten-
tio,— это жизненная активность человеческого духа.
Мир изменяющихся вещей длится во времени. Бог же превы-
ше всех времен и пребывает вне времени, в вечности, по сравне-
нию с которой самое длительное время ничего не значит ^^. От-
ношение между временем и вечностью трудно уяснить, потому
что человек привык думать о вечности во временных категориях,
хотя в вечности нет временной последовательности. Вечность
предшествует времени как его причина. Время, как и простран-
ство, принадлежит к сотворенному миру.
Эту точку зрения усвоили все мыслители средних веков.
В|след за Иоанном Скотом Эриугеной Гонорий Августодунский
расчленяет природу на четыре вида:
1) творящая и нетворимая природа, т. е. бог;
2) творящая и творимая природа, т. е. идеи, первопричины;
3) нетворящая и творимая природа, т. е. временно-определен-
ные существа, познаваемые в пространстве и времени (generatio
temporalium, que locis et temporibus cognoscitur) ;
4) нетворящая и 'нетворимая природа, конец и цель всего,
опять-таки бог, к которому все возвращается и в котором все
завершается 2''. Таким образом, время и пространство характе-
ризуют земной мир и сами сотворены богом; они имеют преходя-
щий характер, ибо, как говорит Августин, святая Троица, не
характеризующаяся пространством и временем, движет своими
творениями во времени и пространстве. Нужно отличать (в нео-
платонистском смысле) интеллигибельное Время 'и Простран-
ство, предсуществовавшие в Слове бога до того, как он реали-
зовал их в сотворенном мире, от земных преходящих времен и
мест.
Учение Августина о времени радикально расходится не толь-
ко со взглядами Аристотеля, но и с пониманием времени Пла-
тоном. Согласно Платону, время нескончаемо и в этом смысле
подобно вечности; поэтому само время ведет человека к вечно-
сти. Августин, напротив, четко разграничивает время пережи-
ваемых событий и божественную вечность. Несколько ближе
точка зрения Августина к неоплатонизму. Плотин учил, что че-
ловек должен возвыситься от времени к вечности. Но время у
Плотина субстанционально и метафизично, тогда 1как для Авгу-
стина оно насквозь психологично ^^.
26 «о граде божием», кн. ХП, гл. XII; «Исповедь»,кн. XI, гл. 13.
27 Honorius Augustodunensis. Clauis Physicae (Цит. по: M.-Th. D'Alverny. Le
Cosmos symbolique du XII^ siècle.—«Archives d'histoire doctrinale et litté-
raire du Moyen Age». 28. année, 1954, p. 39); cp. loannus Scotus, De Divi-
sione Naturae libri quinque. I, 1.—/.-P. Migne. Patrologiae Cursus Comple-
tus, t. 122, col. 442.
28 Cm. /. F. Callahan. Four Views of Time in Ancient Philosophy. Cambridge.
1948, p. 152—183, 192—202.
174

Августинианская философия времени как нельзя лучше со-
ответствовала общим установкам христианства, выдвигавшего
на первый план жизнь души и ее спасение. Земное время, вос-
принимаемое и переживаемое человеческим духом, предстает в
учении Августина в качестве неотъемлемого его параметра. Под-
черкивая быстротечность и необратимость земного времени на
фоне сверхчувственной вечности, Августин наметил тот фило-
софский кадр, в котором им рассматривается история человече-
ства, «града земного» и «града божьего». «Град божий» — не-
зримая духовная община христиан, видимым воплощением
которой является церковь,— вечен; «град земной»—^государст-
во — преходящ и подвержен гибели. Во взглядах Августина пе-
реплетаются пессимизм, порождаемый созерцанием тленной
земной жизни, и оптимизм, залогом которого служит чаяние
небесного блаженства. Этот неискоренимый дуализм проистекает
из самой природы сил, определяющих ход истории: «В этой реке
или потоке человеческого рода две вещи идут вместе: зло, про-
истекающее от праотца (Адама), и добро, установленное Твор-
цом» 2^. В категориях платоновского реализма история стала
универсальной, а ее интерпретация свелась к дедукции смысла
частных событий из идеального понятия истории ^°.
Августином были заложены основы средневековой историо-
графии и теологической философии истории. Каждый акт боже-
ственного вмешательства в жизнь человеческую представляет
собой момент истории, и исторические факты приобретают ре-
лигиозную ценность. Смысл истории — в обнаружении бога.
Таким образом, восприняв у иудаизма концепцию линейного и
непрерывно длящегося времени, христианство создало свой спо-
соб организации его по отношению к центральным событиям ис-
тории. История разделилась на две части: до и после воплощения
Христа и его страстей.
События истории в христианской идеологии нуждались не
столько в причинном объяснении, сколько в том, чтобы быть
включенными во всемирно-историческую теологическую схему
прохождения рода человеческого по эпохам от Адама до гряду-
щего пришествия Антихриста. Средневековые историки видели
смену вещей и событий sub specie aeternitatis. История — эта
вечная борьба между добром и злом — происходит то на земле,
то на небесах, во времени и вне времени ^К
Если мы обратимся к сочинениям одного из крупнейших ис-
ториков периода раннего средневековья, Беды Достопочтенного,
2^ De civ., 22, 24.
30 F S. Lear. The Mediaeval Attitude toward History.— «The Rice Institute
Pamphlet», vol. XX, 1933, N 2, p. 169—171.
3* Cm. p. Roussel. La conception de l'histoire a l'époque féodale.—«Mélanges
d'histoire du Moyen Age dédiés à la mémoire de Louis Halphen». Paris, 1951,
p, 630—633.
175

то увидим, что в его сознании сосуществуют две эпохи — время,
когда происходят описываемые им события истории Англии, и
время Библии; причем обе эти эпохи не разделены. Свою эпоху
историк воспринимает в библейских категориях и видит окру-
жающий мир таким,каковбыл мир Библии. Время Беды «откры-
то в прошлое», его чувство времени анахронично, а история
воспринимается англосаксонским монахом как нечто вневремен-
ное, процесс, в котором повторяются одни и те же модели и нет
подлинного развития. Беда не сравнивает библейскую эпоху со
своей собственной, ибо для такого сравнения необходимо ясно
сознавать различия между тем, что подвергают сравнению,—
для него библейские события, происшедшие некогда, продолжа-
ются и сейчас ^2. Беда — типичный представитель того образа
мышления, который доминировал в среде богословов и истори-
ков в период раннего средневековья.
Временной аспект этого образа Мышления характеризуется
такими категориями, как «вечность» (aeternitas), «век» (aevum)
и время жизни человеческой (tempus). Соотношение этих опре
делений времени не отражает просто различие в длительности,—
эти категории различаются совершенно неодинаковой внутренней
ценностью. Вечность — атрибут бога, она вневременна; время
человеческого существования по сравнению с вечностью — ничто
и приобретает смысл лишь как подготовительная ступень к пе-
реходу в потустороннюю вечную жизнь. Что касается aevum, то
это — промежуточное понятие между вечностью и временем. Веч-
ность не имеет ни начала, ни конца, aevum имеет начало, не име-
ет конца, тогда как время имеет и начало, и конец ^^. По Фоме
Аквинскому, aevum, как и aeternitas, дан «весь сразу» (totum
simul), но вместе с тем обладает и последовательностью.
Гонорий Августодунский дает несколько иную интерпретацию
временных понятий. Aevum — вечность, она существует «до ми-
ра, с миром и после мира» (Aevum est ante mundum, cum mun-
do, post mundum); она принадлежит одному лишь богу, кото-
рый не был, не будет, но всегда есть (поп fuit, пес crit, sed sem-
per est). Мир идей, или первообразов мира, а равно ангелов ха-
рактеризуется «вечными временами» (tempora aeterna) — поня-
тием, имеющим подчиненное значение по отношению к «вечно-
сти». «Земное же время — это тень вечности» (Tempus auteni
mundi est umbra aevi).
Время началось вместе с миром и с ним прекратится. Время
измеримо, потому, вероятно, Гонорий выводит этимологию сло-
32 G. Schoebe. Was gilt im fruhen Mittelalter als geschichtliche Wirkiichkeit?
Ein Versuch zur Kirchengeschichte des Baeda Venerabilis.—«Festschrift Her-
mann Aubin zum 80. Geburtstag», Bd. II. Wiesbaden, 1965, S. 640—643.
33 Thomas Aquinatus. Summa Theologica. Pars I, quaest. V, art. V, vol. I. Ro-
mae, 1894.
176

на tempus из temperamentum («соразмерность», «cooTHouiejme»).
«Время,— пишет он,— не что иное, как смена (череда) вещей
(событий)» (vicissitudo rerum) Ч
Показательный для средневековья образ времени — это ка-
нат, протянутый с востока на запад и изнашивающийся от еже-
дневного свертывания и развертывания (Гонорий Августодун-
ский ) ^^. Вещественность восприятия времени проявляется и в
приравнивании его к миру, космосу (mundus—saeculum). Время,
как и мир, портится (Ордерик Виталий) ^^. Оно не несет с собой
прогресса человека, а если люди позднейших времен знают но-
вое и видят больше, чем их предшественники, то это объясняется
тем, что они подобны карликам, усевшимся на плечах гигантов,
но не свидетельствует о большей остроте их зрения (Бернард
Шартрский, Иоанн Солсберийский, Пьер Блуа) ^'^.
В ХП1 в. осознание проблемы времени философской и бого-
словской мыслью получает новый стимул — идеи Аристотеля,
ставшего известным в Западной Европе благодаря арабам. Фома
Аквинский в этом вопросе близок к Аристотелю, толкующему
время как меру движения ^^. Однако Фома сочетает аристотелизм
с неоплатонизмом. Если, по Аристотелю, вневременностью обла-
дают лишь боги и вечные существа, то Фома утверждает, что
каждая субстанция, даже и сотворенная, в некотором смысле
существует вне времени. Рассматриваемое с точки зрения его
субстанции существо не может быть измерено временем, ибо
субстанция не имеет никакой последовательности и соответству-
ет не времени, а настоящему моменту (nunc temporis); при рас-
смотрении же его в движении существо измеряется временем.
Существо, подверженное изменению, удаляется от вечности, и эта
изменчивость — свидетельство несовершенства творений ^^.
Общим для мифологического времени и той формы времени,
которая знакома историкам средневековья, было то, что земное
время в известном смысле иллюзорно, ибо полнотою реальности
обладает лишь время христианской легенды. Поэтому настоящее
время в сознании людей этой эпохи не столько чревато буду-
щим, сколько отягощено прошлым. По сравнению с «первона-
. чальным временем» — временем Библии, непреходящим, вечно
длящимся временем,— земное, текущее время бренно. Это «вре-
мя явлений», а не «сущностное время», и потому оно не само-
стоятельно. Время — лишь внешняя вариация в основе своей
неподвижного мира. «Меняются времена, меняются и слова, но
вера неизменна», ибо «то, что однажды было истинным, будет
34 Honorius Augustodunensis. De imagine mundi... II, 1—3.
3^ Ibid., II, 3.
36 Cm. M.-D. Chenu. La théologie au douzième siècle. Paris, 1957, p. 67, 87.
37 Ibid., p. 396.
33 Cm. Thomas Aquinatus. Summa Theologica. Pars I, quaest. X, art. I.
39 Z, Zawtrski. L'évolution de la notion du temps. Crakovie, 1936, p. 35—42.
177

истинным всегда». А потому верили, что «Христос родится,
рождается и родился» (Петр Ломбардский) ^^. Истина не связа-
на со временем и не изменяется с течением его.
Те же самые отрезки, которые употребляются для измерения
земного быстротечного времени, приобретают совершенно иную
длительность и наполненность, когда применяются для измерения
библейских событий. Шесть дней творения представляются це-
лой эпохой, несоизмеримой с простыми шестью днями. Гонорий
Августодунский отвечает на вопрос о длительности пребывания
в раю Адама и Евы: они были там семь часов. «Почему же не
дольше? Потому что, немедленно после того как женщина была
создана, она предала. В третий час после сотворения своего
мужчина дал имена животным, в шестой час женщина, лишь толь-
ко созданная, тут же вкусила от запретного плода и предложи-
ла его мужчине, который съел его из любви к ней, и затем, в
девятый час. Господь изгнал их из рая»^*. Вся безгрешная жизнь
человека длилась несколько часов одного дня! Но то были ча-
сы, протекшие в раю, и мысль христианина вмещает в них со-
держание, которого хватило бы на земные годы.
Идея исторического времени осознавалась в обычных для
средневекового человека антропоморфных категориях. Популяр-
ной в средневековой историографии и философии была концеп-
ция всемирно-исторических эпох, понимаемых как возрасты
человечества. По слову св. Петра (П, 3, 8), «у господа один
день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день». Опираясь на
эти слова, Августин приравнивал каждый день творения к тыся-
челетию и пытался определить длительность истории человече-
ства — он видел в днях творения символические прообразы воз-
растов, которые проходит история.
По Августину, история знает шесть эпох — от сотворения
Адама до потопа; от потопа до Авраама; от Авраама до Дави-
да; от Давида до вавилонского пленения; от вавилонского плена
до рождества Христова; наконец, от Христа до конца света. Эти
всемирно-исторические эпохи соответствуют шести периодам
жизни человека: младенчество, детство, отрочество, юность, зре-
лость, старость. Исходя из долголетия библейских патриархов,
Августин считал, что в течение каждого из первых двух «возра-
стов»— infantia и pueritia — сменялось по десяти поколений со
сроком жизни поколения в 100 лет. Следующие три эпохи (ado-
lescentia, iuventus, aetas senior) содержали каждая по 40 поко-
лений. Шестой — последний — исторический период (senectus),
который начался с Христом, продолжается и не может быть из-
мерен определенным числом поколений.
^° См. M.-D. Chenu. La théologie au douzième siècle, p. 93.
41 Honorlus Augustodunensis. Elucidarium.— J.-P. Migne. Patrologiae Cursus
Completus, t. 172, col. Г119.
178

присущая средневековому сознанию склонность к симво-
лическому пониманию любого явления в данном случае носит
оттенок исторического пессимизма: наступил последний, шестой
век всемирной истории, век одряхления. Еще в «Первом посла-
нии апостола Павла к коринфянам» (10, 11) говорилось о дости-
жении человечеством «последних веков». Спустя тысячелетие
Данте, также живший в ожидании конца света, /вкладывает в уста
Беатриче слова о том, что в райской «розе» осталось немного сво-
бодных мест для избранников божьих ^2. Пессимистическое по-
нимание современности было весьма популярно в средние века:
лучшие, ca'Mbie счастливые времена в жизни человечества далеко
позади, в обстановке морального упадка приближается конец
света. Прежде люди были здоровыми и рослыми, ныне они хи-
лые и маленькие, в былые времена жены оставались верными
мужьям, а вассалы своим сеньорам,— теперь не то. Мир стареет
(Mundus senescit).
Представление о том, что библейские персонажи и античные
герои принадлежат не только к прошлому, но присутствуют и в
современной жизни, обнаруживается и в поэзии голиардов. Но
что стало с этими величественными фигурами? В одной из песен
знаменитого цикла «Carmina Burana» среди жалоб на всеобщий
упадок и порчу мира, выдержанных в смешанных серьезно-иро-
нических тонах, упоминаются отцы церкви, оказавшиеся ныне
кто в богадельне, кто под судом, а кто — на рыбном рынке.
«Марию более не влечет созерцательная жизнь, а Марфу жизнь
деятельная, Лия бесплодна, у Рахили гноятся глаза, Катон за-
частил в кабак, и Лукреций ^стал девкой»'^^. Вольная шутка в
«Carmina Burana», как и во многих других произведениях сред-
невековой литературы, имеет двойственный характер, амбива-
лентна, она не лишена мировоззренческого оттенка, и поэтому
вряд ли может быть принята лишь за шутку.
В средние века было распространено убеждение, что всякое
изменение неизбежно ведет к упадку. «Все, что меняется, теряет
свою ценность»,— говорится в поэме XII в. «Всегда презирают
свое собственное время,— писал английский историк Вальтер
Мап,— каждый век предпочитает предшествующий» ^'^. Однако
сам он видел в древности «медный век», а в своем времени —
«век золотой»! Термин modernitas («модернизм») легко прини-
мал в средние века отрицательный, хулительный смысл: все но-
вое, не освященное временем и традицией, внушало подозрения.
Обвинение в «неслыханных новшествах», «новых модах» в ту
эпоху было опасным средством дискредитации человека. Цен-
« «Рай», XXX, 131—132.
'*з Цит. по: Е. R. Curtius. Europaische Literatur und lateinisches Mittelalter.
Bern, 1948, S. 103.
4* Цит. по: E. R. Curtius. Op. cit., S. 259.
179

ность имело прежде Ёсего старое, а старое воспринималось Как
обладающее высоким достоинством и мудростью'^^. Средневеко-
вое сознание ориентировано на прошлое.
Но не только на прошлое. История, согласно ее христианско-
му истолкованию, имеет направление, она развертывается по
предустановленному плану и движется к концу, в котором жизнь
земная сольется с жизнью неземной. Идея о подобном заверше-
нии истории в боге не могла не давать существенного противо-
веса пессимистическим воззрениям. Страх перед концом мира
смешивался и переплетался с надеждами на искупление и до-
стижение царства божьего.
Знание прошедшей истории играло определенную воспита-
тельную роль — ведь история давала человеку образцы, имев-
шие непреходящий смысл:
«Ибо если книги скроют дела минувших веков,
то, спрашиваю я, кому должно следовать потомство?
Люди, подобно скоту, были бы лишены разума,
не будь они осведомлены о временах шести возрастов»,—
писал епископ Альбы Бенцо в XII в. ^^
Вряд ли справедливо было бы утверждать, будто в средние
века не было ощущения истории. Главными книгами на протя-
жении всей этой эпохи были повествования о ветхой и новой
истории. В сознании средневековых людей постоянно присутст-
вовало воспоминание об исторических событиях, с которыми
координировали всю предыдущую историю: о рождестве Хри-
стове и его крестной муке. Средневековое общество было постав-
лено в определенную историческую перспективу, соединявшую
прошлое с будущим.
Поскольку известны как начало, так и конец истории, то ее
содержание понятно человеку. Хотя тайное значение истории ве-
домо лишь творцу, каждое событие ее должно иметь смысл,
ибо оно подвержено общему закону, управляющему целым. Та-
кая концепция истории впервые сделала возможной выработку
философии истории. Эта философия истории в телеологической
интерпретации утверждала прогресс рода человеческого — в от-
личие от радикального пессимизма, с которым смотрела на
историю античность. Однако прогресс, признаваемый христиан-
ской философией, не безграничен. История идет к предустанов-
ленной цели и, следовательно, ориентирована на некий пре-
дел ^^.
^5 См. M.-D. Chenu. La théologie au douzième siècle, p. 391—397.
*6 Цит. по: H. Grundmann. Geschichtsschreibung im Mittelalter.— «Deutsche
Philologie im Aufriss». Hrsg. von W. Stammier. 35. Lieferung. Berlin —
Bielefeld — Munchen, 1961, S. 2283.
*7 Cm. E. Gilson. L'esprit de la philosophie médiévale. Paris, 1948, ch. XIX.
180

с наибольшей последовательностью геологический историзм
выявился } Иоахима Флорского, выработавшего новый взгляд
на эсхатологию истории. Б «Вечном Нвангелии» он намечает
схему трех великих исторических эпох, в течение которых доми-
нируют последовательно члены святой Троицы: на смену ветхо-
заветной эпохе Бога-Отца пришла новозаветная эпоха божест-
венного Сына, которую в свою очередь сменит эпоха святого
Духа. Каждая из них обнаруживает в истории новую сторону
божества и тем самым делает возможным прогрессивное совер-
шенствование человеческого рода, достигающего в третью эпоху
абсолютной духовной свободы. Эта третья и последняя эпоха
начнется в Х111 в.: религия обновится и люди возродятся, духов-
ная свобода позволит им понять истинный смысл Евангелия.
Таким образом, течение времени, по Иоахиму, приносит каж-
дый раз новое откровение, и каждая стадия человеческого раз-
вития обладает своею необходимостью и собственной истиной,
раскрывающейся во времени. По Августину, истина истории об-
наружилась раз и навсегда в единственном уникальном событии
(воплощении Слова); по Иоахиму же, она обнаруживается в
последовательности прогрессивных состояний, причем в каждом
из предыдущих содержится в скрытом виде последующее. «Вре-
мя, прошедшее до Закона, время, прошедшее под знаком Зако-
кона, время, прошедшее под знаком благодати,— были необхо-
димы; не менее необходимым мы должны признавать и другой
период времени» ^^— писал Иоахим, имея в виду идеальную
эру справедливости. В Ветхом завете символически уже заложен
Новый завет, точно так же как и Новый завет является прообра-
зом полного раскрытия истины. Если от Августина идет через
средние века традиция пессимистического понимания мира, об-
реченного на упадок и гибель («ничто не устойчиво на земле»),
то для Иоахима все преобразуется и возрождается,— как чело-
век и общество, так и церковь и само ее учение. Однако прогресс,
постулируемый Иоахимом, не представляет собой внутреннего
развития истины, ибо намеченные им стадии мира уже содержа-
лись в заранее предначертанном божественном плане.
Концепция Иоахима Флорского не была принята церковью.
Бонавентура возражал ему: «После Нового завета не может
быть иного» ^^. Но сама возможность выработки подобного уче-
ния — свидетельство того, что концепция исторического времени
в средние века не обязательно пессимистична. Она скорее двой-
ственна: надежда на искупление смешана в ней со страхом пе-
ред концом света, ибо человека ожидает не только рай, но и ад.
"•^ Цит. по С. М. Стам, Учение Иоахима Калабрийского.— «Вопросы истории
религии и атеизма», т. VII. М., 1959, стр. 348.
^? Цит. по: Е. Gilson. Op. cit., p. 377.
181

Существеннейшим фактором, формируюш^им понятия и органи-
зуюш,им восприятия в связную картину мира, является язык.
Язык не только система знаков — он воплощает в себе опреде-
ленную систему ценностей и представлений. Языком культу-
ры в Западной и Центральной Европе в средние века была ла-
тынь, представлявшая собой важный унифицирующий фактор
культурного развития в Вавилоне текучих и не фиксированных
языков и диалектов многочисленных народностей. Но латынь сло-
жилась в совершенно иную эпоху; смысл слов, применявшихся в
древности, в средние ©ека изменился, между тем как самый язык
оставался прежним. Латынь, вне сомнения, служила дополни-
тельным препятствием для уяснения средневековыми людьми
дистанции, отделявшей их собственное время от времени антич-
ных авторов, которых они столь высоко ставили; латынь скры-
вала от их взора качественный перелом в развитии мира, про-
исшедший при переходе от римской эпохи к средневековью.
Разница между прошлым и настоящим стиралась и благо-
даря широко применявшемуся в литературе методу заимствова-
ния. Биограф Карла Великого Эйнгард мог страницами списы-^
вать у Светония жизнеописания цезарей, полагая, что таков наи-
лучший способ характеристики франкского государя, который,
в собственных глазах и в глазах современников, не только под-
ражал римским императорам, но и был таковым на самом деле.
Составляя перечень римских императоров, Герман из Рейхенау
включил в него, естественно, всех германских государей, вплоть
до своих со1Временников ^^■^. Противопоставление античности и
средневековья возникает лишь в эпоху Возрождения.
Мир не воспринимался в средние века ib изменении. Он
стабилен и неподвижен в своих основах. Перемены касаются
лишь поверхности богом установленной системы. Свойственная
христианству идея исторического времени, как мы видим, внут-
ренне противоречива, она не могла преодолеть инерции это-
го основного постулата. В результате даже историческое созна-
ние, в той мере, в какой о нем возможно говорить применительно
к средневековью, оставалось по существу антиисторичным. Отсю-
да такая неотъемлемая от средневековой историографии и внут-
ренне присущая ей черта, как анахронизм. Прошлое рисуется в
тех же категориях, что и современность. Герои древности мыслят
подобно современникам хрониста. Сознание местного и историче-
ского колорита полностью отсутствует и у поэтов, и у мастеров
изобразительного искусства. Библейские и античные персонажи
фигурируют в средневековых костюмах и в обстановке, привыч-
49-а Herimannus Augiensis. Chronicon.— «Monumenta Germaniae Historica.
Scriptores», t. V. Hannoverae, 1844.
182

ной для европейца; художника, скульптора, автора рыцарского
романа нисколько не волнует, что в иные эпохи или в других
странах нравы, мораль, природа, одежда, здаиия, быт были не
такими, каковы они у него на родине и в его время.
Понимание различий между эпохами упирается лишь в одно,
решающее, по сравнению с которым все остальные не сущест-
венны: история до пришествия Христова и после него. Но эпохи
Ветхого и Нового заветов не находятся в простой временной
последовательности. История до воплощения Христа и история
после него—симметричны. Каждому событию и лицу Ветхого за-
вета соответствует аналогичное явление из эпохи Нового заве-
та, они находятся между собой во внутренней сакраментальной,
исполненной глубочайшего смысла символической связи. Впол-
не естественное и оправданное в сознании средневекового чело-
века соседство на порталах соборов ветхозаветных царей и пат-
риархов с античными мудрецами и евангельскими персонажами
лучше всего раскрывает анахроническое отношение к истории.
Эти изображения располагаются по определенной схеме, симво-
лически соответствуют друг другу, образуя стройные, гармони-
ческие ряды. Их обозрение порождало чувство плотности, связ-
ности и единства истории, а вместе с тем и ее неподвижно-
сти, пребывания ее всей — и ветхой и новой — в современности.
Анахронично представление о самой природе человека. Все
люди, во всех поколениях, несут ответственность за первородный
грех, совершенный Адамом и Евой, подобно тому как все евреи
виноваты в распятии Христа, ибо эти события — грехопадение
и страсти господни — не принадлежат только прошлому, они
вечно длятся и пребывают ныне. Крестоносцы в конце XI в. были
убеждены, что карают не потомков палачей Спасителя, но самих
этих палачей. Протекшие века ничего не означали для них.
Нет подлинного развития и в светской истории. Разработан-
ная св. Иеронимом теория четырех земных царств — Ассиро-Ва-
вилонского, Мидо-Персидского, Греко-Македонского и Римско-
го — знаменовала лишь переход и наследование империи от од-
ной династии к другой. Сама же идея монархии оставалась не-
изменной. Передача власти (translatio împerii) продолжается и
в средние века. По Оттону Фрейзингенскому, власть переходила
от Рима к грекам (византийцам), от греков к франкам, от фран-
ков к лангобардам, от лангобардов к германцам (немцам) ^^.
У французских историков и поэтов, естественно, translatio îm-
perii вело к возвышению и возвеличению франков, у английских
историков —к возвышению бриттов. Французский поэт второй
половины ХП в. Кретьен из Труа писал, что впервые рыцарство
и духовенство приобрели славу в Греции; затем рыцарственность
5° См. «Ottonis episcopi Frisingensis Chronîca». Prologus. Hrsg. von W. Lam-
mers. Berlin, 1960.
183

вместе с высшей образованностью перешли к Риму, а ныне про-
цветают 'ВО Франции, и дай бог, чтобы они никогда ее не поки-
нули ^^
Наряду с этими национальными интерпретациями существо-
вала и общезападная: «Все могущество и человеческая муд-
рость, родившиеся на Востоке, завершаются на Западе» (Оттон
Фрейзингенский). Но это движение во времени присуще лишь
эфемерным земным монархиям. Преходящему характеру, теку-
чести и неустойчивости (mutabilitas) земных царств противосто-
ит вечность и постоянство (stabilitas) «града божия». В такого
рода противопоставлении земной истории небесной неподвиж-
ности время интерпретируется как дурное начало, как нечто та-
кое, чему, собственно, не следовало бы быть.
Как концепция Иеронима о четырех монархиях, так и учение
Августина о шести возрастах человечества опираются на пред-
ставление о божественном провидении, заранее определившем
план и последовательность мировой истории. В истории нет спон-
танного развития, но лишь развертывание первоначального пла-
на, видимое воплощение божественных символов. Господствую-
щие классы феодального общества, духовенство и рыцарство,
видели в себе смысл и завершение истории. Представление об
истории, открытой в будущее, богатой новыми возможностями,
было им чуждо. Четвертая монархия не допускает появления
пятой, шестой век в жизни рода человеческого исключает воз-
можность седьмого. Те историки, которые придавали большое
значение фактам политической истории, строили ее периодизацию
по схеме сменяющих друг друга монархий. Таковы, в частности,
истории Германа из Рейхенау, Сигеберта из Жамблу, Оттона
Фрейзингенского. Теория шести возрастов челвечества более
подходила историкам с ясно выраженной теологической тенден-
цией, для которых события земного плана скорее были функцией
трансцендентного порядка, нежели конкретной реальностью
(Исидор Севильский, Беда Достопочтенный и др.).
Неспособность средневекового человека увидеть мир и об-
щество развивающимися — оборотная сторона его отношения к
самому себе и к своему внутреннему миру. Член группы, носи-
тель отведенной ему функции или службы, индивид стремился
лишь к тому, чтобы максимально соответствовать заранее уста-
новленному типу и выполнять свой долг перед богом. Жизненный
его путь был дан заранее, как бы запрограммирован его земным
призванием. Поэтому внутреннее развитие индивида было ис-
ключено.
В наиболее распространенном и характерном для средних
веков жанре жизнеописания — житиях святых — обычно не
51 Chrétien de Troyes. Chevalerie et clergie.—«Anthologie poétique française.
Moyen Age», t. I. Paris, 1967, p. 102.
184

показывается путь человека к святости. Он либо внезапйо Пере-
рождается, сразу без подготовки переходя из одного состояния
(греховности) в другое (святости), либо его святость предопре-
делена (человек уже родился святым) и постоянно только рас-
крывается. Не воспринимая свою собственную сущность в кате-
гориях развития, человек, естественно, не относился и к миру
как к процессу ^2. И отдельный человек, и вселенная пребывают
в статическом состоянии, изменения касаются лишь поверхности
и подчинены божественному провидению. В этой системе ни пси-
хологически дндивид, ни исторически общество и вселенная не
представляют проблемы.
Не менее показательно отсутствие портрета в средневековой
живописи. Художники подмечали индивидуальные черты челове-
ческих лиц и были способны их передать ^^ Не «неумение» и
«ненаблюдательность» живописцев, а стремление запечатлеть об-
щее в ущерб неповторимому и сверхчувственное за счет реаль-
ных портретных особенностей ставило предел приближению к
портретному сходству. Но отсутствие портрета непосредственно
связано с тяготением к воплощению вечных истин и непреходя-
щих ценностей и проливает дополнительный свет на отношение
к категории времени в средние века.
Деконкретизация — оборотная сторона атемпоральности. Че-
ловек не ощущал себя существующим во времени; существовать
для него з'начило пребывать, а не находиться ib процессе станов-
ления ^^. Между тем портрет фиксирует одно из многих состояний
человека в пространственно-временной конкретности. К тому же
средневековые люди пребывают не в едином времени: наряду с
природным бытием есть еще и сверхприродное, и в искусстве
требовалось выразить как^земную жизнь, так и реальность ино-
го, высшего плана. Таким образом, эстетические идеалы средне-
вековья, формировавшиеся под прямым воздействием господст-
вующей религиозной идеологии, не благоприятствовали разви-
тию интереса к портретному воспроизведению человеческой лич-
ности. Да она и сама себя еще плохо осознавала. Средневековый
человек «боялся быть самим собой, боялся оригинальности» ^^
Чтобы уяснить, как ощущал течение жизни и истории средне-
вековый человек, было бы интересно рассмотреть вопрос о худо-
жественном времени. Но проблема времени в исследованиях по
истории литературы средних веков разработана чрезвычайно
слабо. По мнению Д. С. Лихачева, в средние века субъективный
^2 См. W. J. Brandi. The Shape of Médiéval History. Studies in Modes of Per-
ception. New Haven and London, 1966, p. 171.
^3 M. Kemmerlch. Die fruhmittelalterliche Portratmalerei in Deutschland bis zur
Mitte des XIII. Jahrhunderts. Mûnchen, 1907.
S'* G. Poulet. Etudes sur le temps humain, t. I. Paris, 1965, p. I—^VI.
^^ П. M. Бацилла. Салимбене (Очерки итальянской жизни XIII века). Одесса,
1916, стр. 132.
185

аспект времени еще не был открыт ^^. Другие исследователи по-
лагают, что можно говорить о субъективном, переживаемом, пси-
хологическом времени в рыцарском романе, в лирической поэ-
зии ^'^,
Для эпоса временные категории безразличны. Эпическое со-
знание не находит никакого противоречия в расхождении между
обычным течением'времени и протеканием его в сказании. Ни-
кого не шокирует, что герой, спускавшийся к антиподам 3 года
и воз'Враща«шийся от них 12 лет, нигде не останавливаясь, в об-
ндей сложности странствовал... 30 лет^^ Довольно долго исто-
рические события продолжали перерабатываться во вневремен-
ные мифологические сцены («Песнь о Роланде», «Песнь о Нибе-
лунгах» и т. д.), но эпос уже перестал «работать» на современ-
ном материале. Например, исторические события Крестовых по-
ходов не утрачивали под пером хронистов и писателей своей
пространственно-временной определенности.
Тем не менее следы отношения ко времени, характерного для
мифа, обнаруживаются и в рыцарском романе. Его герои не ста-
реют: Ланселот, Парсифаль и другие подобные им персонажи —
существа без возраста и без прошлого, остающиеся всегда юны-
ми и мужественными, постоянно готовыми к подвигу. Один из
них попадает в местность, где «всю зиму и все лето цветут цве-
ты и плодоносят фруктовые деревья»; Ч^ерный остров в поэме
«Эрек» не знает смены времен года и живет вне времени; мощь
другого героя изменяется в зависимости от времени дня: воз-
растая к полудню, она убывает к сумеркам,— но она не меняет-
ся с течением его жизни, и вообще время рыцарского романа не
сокращает жизни его персонажам. Мифологическое отношение
ко времени в рыцарском романе проявляется и в том, что в нем
одновременно действуют люди разных эпох: так, король Артур
для Кретьена из Труа — герой ХП в.
Вместе с тем ощущение времени пронизывает роман и лири-
ческую поэзию. В них обнаруживаются два разных понимания
времени. Первое — статическое время, в котором покоится сти-
лизованная и возвышенная современность, не знающая становле-
ния и изменения; это — «вечный день», который длится без кон-
ца. Второе понимание — динамическое: время приносит измене-
ния и служит переходной стадией к вечности ^^. В последнем
случае повествование пронизывается болезненным сознанием
невозвратности времени, протекающего настолько быстро, что его
56 См. Д. С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1967, стр. 255.
57 См. Ph. Ménard. Le temps et la durée dans les romans de Chrétien de Tro-
yes.—«Le Moyen Age», t. 73, 1967, N 3—4.
58 Cm. h. Hubert et M. Mauss. Etude sommaire de la représentation du temps
dans la religion et la magie.— «Mélanges d'histoire des religions». Paris, 1909,
p. 196.
59 U. Ruberg. Raum und Zeit im Prosa-Lancelot.—«Médium Aevum. Philolo-
gische Studien», Bd. 9. Munchen, 1965, S. 16, 164, 182 — 183.
186

не может схватить разум. Гийом де Лоррис пишет в «Романе о
Розе» о Времени, «которое движется днем и ночью, без отдыха
и остановки, которое убегает и оставляет нас так незаметно, что
кажется, будто оно и не движется вовсе, тогда как оно не оста-
навливается ни на мгновенье и бежит непрерывно до такой сте-
пени, что невозможно понять, в чем же состоит настоящий миг,
даже если спросить о том ученых клириков; ибо, прежде чем
успеешь о нем подумать, пройдет втрое больше времени; Время,
которое не может остановиться, но все идет, никогда не возвра-
щаясь, подобно падающей воде, вытекающей до капли; Время,
перед которым ничто не может устоять •— ни железо, ни самая
твердая вещь, потому что оно все точит и разъедает; Время, ко-
торое все изменяет, заставляет расти и питает и все изнашивает
и приводит к гибели; Время, которое старит наших отцов, и ко-
ролей, и императоров и которое состарит и нас всех, если смерть
не опередит наш час» ^°. Это меланхолическое рассуждение о вре-
мени связано у автора «Романа о Розе» с мыслями о Старости,
образ которой он созерцает. Сознание быстро преходящего ха-
рактера невозвратного времени вызывает у героев рыцарских
романов чувство нетерпения и стремление не «потерять» время,
наполнить его деяниями, которые соответствовали бы высокому
призванию рыцаря.
Ф. Менар, специально исследовавший проблему времени в
романах Кретьена из Труа, приходит к заключению, что в них
восприятие и переживание времени находятся в зависимости от
образа жизни персонажей. Для свинопаса ничто не меняется,
и он живет в неподвижности, а для выполняющих подневольный
труд ремесленников время тянется долго и гнетет их,— рыцари,
живущие в атмосфере подвига и поиска приключений, находят-
ся как бы в совершенно ином времени. Время подвига «разрыва-
ет» ход обычного времени в романе, момент приключения непов-
торим, это время, когда герою представляется единственный шанс
проявить себя. Прошлое играет огромную роль в сознании героев
рыцарского романа: в поисках Грааля, который воплощает его
будущее, Парсифаль обретает свое собственное прошлое. Но
вместе с тем сама концепция странствующего рыцаря предпо-
лагает ориентированность героя на будущее ^^
Темпоральная структура песни трубадура — это тот лириче-
ский момент, когда кристаллизуется состояние лирического ге-
роя; это состояние определяется постоянно неудовлетворенной
любовью, никогда не осознающей прошлого или будущего ина-
че, как в аспекте настоящего ^^.
60 Guillaume de Lorris. Le jardin de déduit.—«Antholop^ie poétique française.
Moyen Age», t. 1, p. 394.
61 Ph. Ménnrd. Op. cit., p. 391, 397, 40Î.
62 E. Koehler. Observations historiques et sociologiques sur la poésie des trou-
badours.— «Cahiers de civilisation médiévale», VII^ année, 1964^ N 1, p. 43.
187

Субъективное восприятие времени не могло быть неизвест-
ным в средневековой литературе хотя бы уже потому, что начи-
ная с Августина осознавалось различие между «мыслимым вре-
менем» и «переживаемым временем» ^^. Другое дело, что субъ-
ективное время не занимало в поэтике средневековой литерату-
ры того места, на какое оно выдвинулось в литературе нового
времени, в особенности в XX в., когда оно стало объектом ана-
лиза, эксперимента и чуть ли не главным героем литературы!
Менар считает возможным, применительно к романам Креть-
ена, говор'ить о «литературном времени» и о «переживаемом вре-
мени». Способы переживания времени в рыцарском романе, по
его мнению, определяются прежде всего внутренним состоянием
человека. В горе и в порыве страсти герои романа забывают о
времени; влюбленные не в силах переносить время в разлуке ^^.
Когда один из персонажей цикла «Старшей Эдды», сгорая от не-
терпения поскорее овладеть своей невестой, ©о-оклицает:
Ночь длинна,
две ночи длиннее,
как вытерплю три!
Часто казался мне
месяц короче,
чем ночи предбрачньте ^',—
то приходится заключить, что и средневековым скандинавам
'было знакомо такое восприятие времени, которое зависело от
внутреннего состояния человека, придававшего ему относитель-
ную ценность.
Применимость понятий «объективный» и «субъективный» к
мировосприятию людей этой эпохи — вообще вещь сомнитель-
ная. Это противопоставление выражает современное отношение
к миру, четко и сознательно разграничивающее внутренний мир
человека и 'помимо него существующую реальность. Но в сред-
ние века в субъекте видели «микрокосм» — уменьшенный дуб-
ликат «макрокосма», во всем повторяющий мир. Индивид не
противопоставлялся природе, миру, он с ними сопоставлялся в
качестве аналога. Здесь субъективное и объективное сливались
или, лучше сказать, не были еще расчленены. Поэтому вряд ли
можно согласиться с утверждением Д. С. Лихачева, что время
для средневекового автора (имеется в виду древнерусский ав-
тор, но этот вывод, очевидно, должен быть однозначен и приме-
нительно к его западному современнику) «не было явлением
63 G. Quispel. Time and History in Patristic Christianity.— «Papers from the
Eranos Yearbooks». BoHingen Séries, vol. XXX, pt. 3. («Man and Time)».
New York, 1957, p. 101.
64 Ph. Ménard, Op. cit., p. 393, ss.
^5 «Старшая Эдда». M.— Л., 1963, стр. 45.
188

сознания человека» ^^. Не вернее ли было бы сказать: время не
было только явлением человеческого сознания, ибо тем самым
оно было и космическим, «объективным»?
Некоторые исследователи выделяют еще одну специфическую
форму изображения времени в средневековой поэзии, в частно-
сти немецкой: «точечное», или «движущееся скачками», время
(punktuelle Zeit, sprunghafte Zeitlichkeit).
В поэтическом повествовании время не организовано в про-
цесс, отдельные его моменты не увязаны между собой, не обра-
зуют последовательности, и жизнь представляется в виде раз-
розненных событий, не согласованных между собой во времени.
Поэтому и человек в изображении этих поэтов не имеет личного
прошлого, настоящего или будущего,— он не историческое су-
щество. Жизнь как бы распадается в восприятии поэта на от-
дельные события, «.порядок времен» ими не определяется, и
только будучи соотнесена с богом, жизнь получает свой смысл ^^.
Переживая «заполненное» событиями время, средневековый че-
ловек мало задумывался над его «внешней», количественной сто-
роной, и в этом смысле понимание мира было лишено времен-
ных определений. В результате исследователи отказываются от
попыток установить время протекания рыцарского романа. Вре-
менные отношения начинают «организовывать» события в созна-
нии человека не ранее ХП1 в. ^^ До этого время воспринималось
в значительной мере пространственно. Именно пространство, а
не время было организующей силой художественного произве-
дения.
Поскольку отдельные эпизоды повествования не осознава-
лись средневековыми поэтами в виде единой временной последо-
вательности, эти разные моменты времени изображались ими
как рядоположенные, как части одной картины. Между собы-
тиями, происшедшими ранее, и событиями, ^ совершившимися
позднее, не устанавливалось преемственной связи, они как бы
существовали одновременно. Подобный взгляд, не замечающий
раз1вития, становления, располагал ча'сти времени fB пространст-
венной плоскости. Поэтому-то время и оказывается «скачущим»,
а герои рыцарской поэзии — не стареющими и вообще неизме-
б^ Д. С, Лихачев, Поэтика древнерусской литературы, стр. 254. Не соглаша-
ясь с данной оценкой Д. С. Лихачева, мы хотели бы вместе с тем подчерк-
нуть, что именно ему принадлежит наибольший вклад в рассмотрение про-
блемы времени в средневековой литературе.
^^ См. S. Hinterkausen, Die Auffassung von Zeit und Geschichte in Konrads
Rolandslied. Inaugural-Diss. Bonn, 1967.
^^ Cm. R. Classer. Studien zur Geschichte des franzôsischen Zeitbegriffe.—
«Munchner Romanistische Arbeiten», Bd. 5. Miinchen, 1936, S. 5; K. von Et-
tmayer. Analytische Syntax der franzôsischen Sprache. Bd. II. Halle (Saale),
1936, S. 886; G. Lechner. Zur «Zeit» und zur stilistischen und topologischen
Funktion der «Tempora» in der fruheren altfranzôsischen Heldenepik. Inaugu-
ral-Diss. Munchen, 1961, S. 251.
189

няющимися. Если перед средневековым автором и вставала за-
дача изобразить внутреннее изменение человека, то оно осозна-
валось не как таковое, а как путь, ведущий тероя через некото-
рое пространство.
По мнению Э. Кобэла, которому принадлежат многие из
этих наблюдений, такое осознание времени вызывалось понима-
нием его стихии как вещественно-предметной ^^. Но если эти на-
блюдения справедливы, то необходимо отметить, что подобное
отношение ко времени — его «апациализац'ия» (осозиание его как
пространственного явления), скачкообразность его протекания,
нечеткое понимание последовательности временных моментов,
вещественное осознание времени, сопряженное с отсутствием
абстракции «время», — сближает средневековую поэтику с
«первобытным» искусством. Разумеется, в последнем все отме-
ченные особенности восприятия времени выражены гораздо
сильнее; здесь время и пространство, переживаемые в качестве
неразрывного единства, выступают в виде атрибутов мифа, ри-
туала, они неотделимы от ценностного масштаба ^°. Главное же
различие в восприятии времени в эпоху средних веков и в пер-
вобытном обществе — это противоположность между циклиз-
мом времени в архаическом сознании и его линейностью в соз-
нании христианина.
Но, пожалуй, с наибольшей силой средневековое восприятие
времени выразил Данте. Контраст «жизни быстротечной» и «жиз-
ни вечной», времени и вечности, восхождения от первого ко вто-
рой определяет «пространственно-временной континуум» Данто-
вой «Комедии». Вся история рода человеческого предстает в
ней как синхронная. Время стоит, оно все — и настоящее, и про-
шедшее, и будущее — в современности. По выражению О. Ман-
дельштама, история понимается Данте «как единый синхрони-
стический акт». «Огромная взрывчатая сила Книги Бытия —
идея спонтанного генезиса со всех сторон наступала на крошеч-
ный островок Сорбонны, и мы не ошибемся, если окажем, что
Дантовы. люди жили в архаике, которую по всей окружности
омывала современность... Нам уже трудно себе представить,
каким образом ...вся библейская космогония с ее христиански-
ми 'Придатками могла восприниматься тогдашними образован-
ными людьми буквально как свежая газета, ка1К настоящий эк-
стренный выпуск» ^^
Но именно эта особенность восприятия времени — слияние
библейского времени со временем собственной жизни,—свиде-
б^ См. Е, Kobel. Untersuchung zum gelebten Raum in der mittelhochdeutschen
Dichtunff. Ziirîch, 1950, S. 8, ff., 14--15.
70 Cm. h. Werner. Raum und Zeit in den Urformen der Kunste.—«Vierter Kon-
gress ftir Asthetik und allgemeine Kunstwissenschaft». Berichte. Stuttgart,
1931.
7^ Мандельштам, Разговор о Данте. M., 1967, стр. 32, 35.
190

тельствующая об «антиисторизме» средневекового мышления (в
нашем понимании историзма), вместе с тем яснее всего обна-
жает его принципиальную, неустранимую историчность. В са-
мом деле, человек ощуш.ает, осознает себя сразу в двух времен-
ных планах: в плане локальной преходящей жизни и в плане об-
щеисторических, решающих для судеб мира событий — сотворе-
ния мира, рождества и страстей Христовых. Быстротечная и ни-
чтожная жизнь каждого человека проходит на фоне всемирно-
исторической драмы, вплетается в нее, получая от нее новый,
высший и непреходящий смысл. Эта двойственность восприятия
времени — неотъемлемое качество сознания средневекового че-
ловека. Он никогда не живет в одном лишь земном времени, он
не может отрешиться от сознания сакральной истории, и это со-
знание коренным образом воздействует на него как на личность,
ибо спасение его души зависит от его приобщения к сакральной
истории. Всемирно-историческая борьба между добром и злом—
личное дело каждого верующего. Его причастность к мировой
истории одновременно и исторична и антиисторична ^^.
Специфическое отношение ко времени можно обнаружить в
любой сфере средневековой жизни. Его нетрудно вскрыть и в
юридической практике эпохи. Правовые акты, обычно провоз-
глашавшиеся «навечно», на самом деле имели силу только в те-
чение ограниченного срока, не превышавшего длительности че-
ловеческой Ж1ИЗНИ, и формула «ad perpetuum» не гарантировала
вечной действенности этих актов, требовавших все нового и но-
вого подтверждения. Привилегии государей носили личный ха-
рактер и возобновлялись при каждой смене на престоле. Пожа-
лования земель и иных богатств церкви и монастырям нужда-
лись в подтверждении и возобновлении, несмотря на то, что да-
рения в пользу духовенства делались на праве «мертвой руки»
и подаренное ему владение считалось неотчуждаемым. Фран-
цузская монархия была наследственной, тем не менее короли
еще при Ж1ИЗНИ старались провозгласить своих сыновей сопра-
вителями. Со смертью вассала его наследник должен был вновь
приносить присягу верности сеньору, точно так же как смерть
последнего вызывала необходимость повторения вассалами ома-
жа новому господину.
^2 Любопытно отметить, что противоречивое сочетание «историзма» и «анти-
историзма» в западном и восточном христианстве было, по-видимому,
неодинаковым. В частности, различным было отношение к библейской исто-
тии: в изображении сцен страстей Христовых византийцы никогда не со-
блюдали исторической последовательности, руководствуясь исключительно
символическим, а не историческим их смыслом, тогда как на Западе эта
последовательность неуклонно соблюдалась. Православная литургия лишена
движения во времени в гораздо большей степени, чем католическая, это
явствует хотя бы из характера религиозных песнопений. (См. Р. А. Miche-
lis. An Aesthetic Approach to Byzantine Art. London, 1964, p. 118; «История
Византии», т. I. M., 1967, стр. 433).
191

очевидно, человек не мог распространить свою волю на вре-
мя, превышавшее длительность его собственного существова-
ния. Эта неспособность создать акты, которые обладали бы по-
стоянной юридической силой, обязательной во всех поколениях,
очень долго препятствовала внедрению идеи завещания, ибо оно
основывается на 'принципе, что воля человека действительна и
после его смерти. Поэтому дарения делались при жизни ^^. Че-
ловек «е был властен над временем, которого он сам не мог пе-
режить.
Человек не властен над временем, потому что оно собствен-
ность бога. Этот аргумент использовался церковью как основа-
ние для осуждения ростовщической наживы. Денежные люди
ссужают деньги под проценты на том только основании, что
долж'ники пользуются этими средствами в течение некоторого
срока, — следовательно, прибыль ростовщика связана с накоп-
лением времени. Торговля временем или «надеждой на время»
незаконна, так как оно принадлежит всем существам и дано им
богом. Ростовщик наносит своей деятельностью ущерб всем
божьим творениям. Продавая время, т. е. день и ночь, ростовщи-
ки продают тем самым свет и отдых, — ведь день это время све-
та, а ночь — время отдыха. Было бы несправедливым, чтобы
сами ростовщики пользовались вечным оветом и отдыхом, по-
этому о'ни будут осуждены как греш'ники. Такие аргументы не-
однократно приводились богословами в ХП1 и XIV вв.
«Время купцов» оказывалось в конфликте с «библейским
временем». Первое считалось «временем греха», тогда как вто-
рое было «временем спасения». Сознание горожан стремилось
преодолеть этот конфликт; постепенно и церковь в какой-то ме-
ре пошла на компромисс с жизненной практикой Ч Но в принци-
пе временная ориентация купцов, ростовщиков, промышленни-
ков не соответствовала теологической концепции времени и
должна была впоследствии привести к ее секуляризации и ра-
ционализации.
Охарактеризованные выше аспекты отношения ко времени —
природный, или циклический; родовой, или генеалогический; ди-
настический; библейский, или мифологический; исторический —
неодинаковы, а иногда и взаимно противоречивы. Циклическое
восприятие жизни, определяемое природными ритмами, сменами
годичных сезонов, было наипростейшим и вместе с тем лежало в
^3 См. S. Stelling-Michaud. Quelques aspects du problème du temps au moyen
âge.—«Schweizer Beitrage zur Allgemeinen Geschichte», Bd. 17. Bern, 1959,
S. 25—26.
^^ Cm. /. Le Goff, Temps de l'Eglise et temps du marchand— «Annales», Année
15, 1960, N 3.
192

основе остальных систем отсчета времени. Циркулярное пред-
ставление о времени сохранилось в средние века также в попу-
лярном образе колеса судьбы''^. На протяжении всей этой эпо-
хи созйание возвращается к Даме Фортуне, которая «правила,
правит и будет править» миром. Идея циркулярного времени не-
однократно возрцждалась в средние века под влиянием неопла-
тонизма и аверроизма. Пифагорейской доктрины о переселении
душ и круговом времени придерживались гностические секты
вплоть до VII в. В XIII в. идея об аналогичных фазах, которые
повторяются в жизни человечества, как и в небесных вращениях,
была распространена среди парижских аверроистов, в частности
идеи циркуляции времени в вечном мире придерживался Сигер
Брабантский, подвергшийся осуждению церкви '^^.
Но представление о циклическом времени проявило жизне-
способность не только на уровне ученых теорий, но и в -народ-
ной среде. Аграрное общество жило в ритме, навязанном ему
естественным окружением. Как и во внешней природе, в жизни
человека последовательно сменяются периоды зарождения, рас-
цвета, зрелости, увядания и смерти, регулярно повторяющиеся
из поколения в поколение. И сельскохозяйственные сезоны, и
сменяющиеся поколения людей — это кольца на одном и том
же древе жизни. Генеалогический принцип исчисления времени
придавал его восприятию антропоморфный характер, каковым
было окрашено и отношение к христианству. Локальные рели-
гиозные культы, доминировавшие в языческую эпоху, но не из-
житые и после христианизации, воспроизводили мифологическое
восприятие времени, сопряженное с ритуалом, празднеством,
жертвоприношением.
Церковь и христианская идеология, стремясь преодолеть раз-
общенность бесчисленных темпоральных шкал локальных и се-
мейных групп, налагали на них свое понимание времени, объе-
диняя их при помощи категории «эпохи» и подчиняя земное вре-
мя небесной «вечности». Время как проблема, как абстрактное
понятие существовало в тот период лишь для теологов и фило-
софов ^''. Массою" же общества оно переживалось преимущест-
венно в указанных выше формах природного и родового време-
ни, испытавших на себе влияние христианской концепции вре-
^5 См. D. М. Robinson. The Wheel of Fortune.—«Classical Philology», vol.
XLI, 1946, N 4; H. R. Patch. The Goddess Fortuna in Médiéval Literature.
2d éd. New York., 1967.
76 Cm. p. Maudonnet. Slger de Brabant et Taverroisme latin au XIII^ siècle.
Louvain, 1911, p. 170—171; P. Duhem. Le système du monde, t. II. Paris,
1914, p. 447, ss.; t. V. 1917, p. 61; t. VII, 1956, p. 441, ss.; Г. Лей. Очерк исто-
1р.ии рредневекового материализма. М., 1962, сгр. 307, 343, 345.
77 Cm.W. Gent. Die Philosophie des Raumes und der Zeit. Berlin, 1926; idem.
Das Problem der Zeit. Frankfurt a. M., 1934; H. Meyer. Abendlândische Welt-
anschauung. Bd. III. Paderborn-Wurzburg, 1952, S. 62, 190.
7 Заказ № 4102 /[93

мейи, которая порождала особое отйошейие к историй — спе-
цифический средневековый историзм, связывавший смертную
человеческую единицу с целым, с родом человеческим, и прида-
вавший жизни новый смысл.
Нужно согласиться с мыслью Ж. Ле Гоффа об отсутствии в
средние века единого представления о времени и о множествен-
ности времен как темпоральной реальности средневекового со-
знания ^^. Однако не в самом факте этой множественности вре-
мен, по-видимому, заключается особенность оредневеко'вой тем-
пораль'ности, ибо любая эпоха имеет свой спектр социальных
времен ^^, а в специфической структуре временной множествен-
ности, iB .способе восприятия и переживания времени людьми
средневековья.
Как мы уже подчеркивали, время в средневековом обществе —
медленно текущее, неторопливое, длительное время; в той мере,
в какой оно циклично и мифологично, оно ориентировано на
прошлое. Прошлое как бы постоянно возвращается и тем прида-
ет солидность, весомость, непреходящий характер настоящему.
Христианство принесло ;в этом отношении существенно новый мо-
мент. Наряду с возрождением библейского прошлого в молит-
ве и таинствах оно создало также и перспективу. Открытая
христианством связь времен придавала истории телеологический,
финалистский смысл. Настоящее в этом плане не приобретало
самостоятельного значения, включаясь во всемирно-историче-
скую драму, оно вместе с тем как бы и обесценивалось созна-
нием приближения Страшного суда и окрашивалось сложным
комплексом чувств — надежды на искупление и боязни распла-
ты за трехи. Хилиазм — неотъемлемая принадлежность средних
веков, форма, в которую отливались социальные чаяния угне-
тенных и обездоленных. По временам ожидание конца света
перерастало в панические массовые состояния, в эпидемию по-
каяний и самобичевания. Хилиазм был своеобразной формой от-
ношения к будущему, жизненно важным аспектом понятия вре-
мени ряда общественных групп.
Как мы видели, церковь держала социальное время под
своим контролем, духовенство устанавливало и направляло все
течение времени феодального общества, регулируя его ритмы.
Всякие попытки выйти из-под церковного контроля времени
неукоснительно пресекались: церковь запрещала трудиться в
праздничные дни, причем соблюдение религиозных запретов
представлялось ей более существенным, нежели получение до-
полнительной массы прибавочного продукта, который мог быть
произведен в дни, объявленные запретными для труда и зани-
мавшие более 7з времени в году; церковь определяла состав
78 /. Le Goff. La civilisation de l'Occident médiéval, p. 223.
'^9 Cm. g. Gurvitch, The Spectrum of Social Time. Dordrecht, 1964.
194

пищи, которую можно было принимать в те или иные отрезки вре-
мени, и строго карала за нарушение поста; она вмешивалась
даже в сексуальную жизнь, предписывая, когда половой акт
допустим и когда он греховен ^^. В результате столь мелочного и
всеобъемлющего контроля над временем достигалось более
полное подчинение человека господствовавшей общественной и
идеологической системе.
Время индивида не являлось его индивидуальным временем,
принадлежало не ему, а высшей силе, стоящей над ним. Поэто-
му и сопротивление господствующему классу в средние века вы-
ливалось в протест против его контроля над временем: эсхато-
логические секты, предрекая близящийся конец овета и призывая
к покаянию и отказу от благ земной жизни, ставили под сомне-
ние ценность церко'вного времени. Самое течение истории мил-
ленарии толковали вразрез с официальной церковной доктри-
ной, утверждая, что дню Страшного су1да будет предшествовать
тысячелетнее царство Христово на земле, отрицающее все фео-
дальные и церковные учреждения, собственность и социальный
строй.
Апокалиптическое ожидание скорейшего «конца света» сим-
волизировало враждебность сектантов ортодоксальной концеп-
ции времени. Опасность эсхатологических сект (а все средневе-
ковое сектантство, собственно, так или иначе опиралось на эсха-
тологию) для господствующей церкви заключалась в том, что,
предрекая и торопя непосредственное наступление /конца света,
они лишали внутреннего оправдания земной порядок, выдавае-
мый церковью за богоустановленный.
Но при всей их неортодоксальности отношение сектантов к
отдаленному прошлому и к отдаленному будущему водном суще-
ственном пункте совпадало с пониманием их церковью: и то и
другое абсолютны в том смысле, что они, строго говоря, не под-
властны течению времени. Абсолютное прошлое — сакральные
моменты библейской истории — не отступает и может быть вос-
произведено в литургии, абсолютное будущее — конец света —
не приближается с течением времени, ибо царство божие может
вторгнуться в настоящее в любой момент. Не ход времени ве-
дет к его завершению — пришествию Христа, но божий промы-
сел. Сектанты не торопят время, а отрицают его, предрекая ско-
рейшее его прекращение. Между тем мистиками утверждалась
возможность преодоления необратимости времени: майстер Эк-
карт утверждал, что можно в «единый миг» возвратиться к сво-
ему изначальному пребыванию в общении со святой Троицей и
в этот миг вернуть все «утраченное время» ^К
80 См. Р. Browe. Beitrage zur Sexualethik des Mittelalters. Breslau, 1932.
81 M. de Gandillac. Valeur du temps dans la pédagogie spirituelle de Jean Tau-
1er. Montréal — Paris, 1956, p. 42.
7* 195

Восприятие времени и временная ориентация в средние века
начинают коренным образом изменяться с укреплением и разви-
тием городов. Город становится носителем нового мироотноше-
ния и, соответственно, отношения к проблеме времени. На го-
родских башнях устанавливаются механические часы — они слу-
жат предметом гордости бюргеров за свой город, но вместе с
тем удовлетворяют неслыханную прежде потребность — знать
точное время суток. Ибо в тороде формируется социальная сре-
да, которая относится ко времени совершенно иначе, нежели фе-
одалы или крестьяне. Для купцов время — деньги, предприни-
матель нуждается в определении часов, когда функционирует
его мастерская. Время становится мерою труда. Уже не перезвон
церковных колоколов, зовущих к молитве, а бой башенных ча-
сов ратуши регламентирует жизнь секуляризующихся горожан,
хотя на протяжении нескольких столетий они будут продолжать
попытки примирить и сочетать традиционное «церковное время»
с 1Н0ВЫМ мирским временем практической жизни.
Время приобретает большую ценность, превращаясь в сущест-
венный фактор производства. Появление механических часов бы-
ло -вполне закономерным результатом и одновременно источни-
ком сдвигов во временной ориентации. Неточные и аишенные ми-
нутной стрелки, городские башенные часы XIV и XV вв. знаме-
новали тем не менее подлинную революцию в области социаль-
ного времени. Контроль над временем начал ускользать из рук
духовенства. Городская коммуна сделалась хозяйкой собствен-
ного времени со своим особым ритмом ^^.
Но, если рассматривать эти явления в более широкой куль-
турно-исторической перспективе, то станет очевидным, что
эмансипация городского времени от церковного контроля есть
совсем не следствие только изобретения механических часов и
что'смысл ее значительно глубже. На протяжении большей ча-
сти истекшей истории человечества не возникало потребности в
постоянном и точном измерении времени, в расчленении его на
равновеликие отрезки, — и это не объясняется одним лишь от-
сутствием достаточных приспособлений для подобных измере-
ний. Известно, что при наличии общественной потребности обыч-
но находятся и средства ее удовлетворения.
Механические часы были установлены в европейских городах
тогда, когда нотребность в измерении точного времени была осо-
знана влиятельными социальными группами. Эти группы по-
рывали (не сразу, но в тенденции) не только с «библейским вре-
менем», но и со всем мировосприятием, которое характеризова-
^2 См. /. Le Goff. Le temps du travail dans la «crise» du XIV^ siècle: du temps
médiéval au temps moderne.— «Le Moyen Age», t. LXIX^ 1963.
196

ло традиционное аграрное общество. В системе этого старого
мировосприятия время не представляло собой самостоятельной
категории, оооз'наваемой независимо от своей реальной, 1предмет-
ной наполненности, оно не было «формой» существования ми-
ра, — оно было неотчленимо от самого бытия. Создание меха-
низма для измерения (времени впервые создало условия для
выработки нового отношения к нему—^как к однообразному, уни-
формированному потоку, который можно подразделять на равно-
великие бескачественные единицы. В европейском городе впер-
вые в истории начинается «отчуждение» времени как чистой фор-
мы от жизни, явления которой подлежат измерению.
О том, что причина заключалась не в изобретении механиче-
ских часов, пожалуй, лучше всего свидетельствует такой факт.
Появившись в Китае, европейцы, позаимствовавшие, как извест-
но, немало древнекитайских изобретений, в свою очередь позна-
комили китайцев с кое-какими собственными открытиями. И хо-
тя в средневековом Китае культивировалось неприятие всего чу-
жестранного, механические часы заинтересовали китайских пра-
вителей,— но не как инструмент точного измерения времени, а
как забавная игрушка ^^. Не то на Западе. Здесь часы с меха-
низмом, будучи знаком социального престижа аристократии, с
самого начала служили практическим целям. Европейское обще-
ство постепенно переходило от созерцания мира в аспекте вечно-
сти к активному отношению к нему в аспекте времеии.
Получив средство точного измерения времени, последова-
тельного его отсчета через одинаковые промежутки, европейцы
не могли рано или поздно не обнаружить коренных перемен, ко-
торые произошли с этим понятием, перемен, подготовленных
всем развитием общества в целом и города прежде всего. Впер-
вые время окончательно «вытянулось» в прямую линию, иду-
щую из прошлого в будущее через точку, называемую настоя-
щим. В предшествовавшие эпохи различия между прошедшим,
настоящим и будущим временем были относительны, а разде-
лявшая их грань — подвижной (в религиозном ритуале в момен-
ты воспроизведения мифа прошедшее и будущее сливаются в
настоящем в непреходящий, исполненный высшего смысла миг).
Теперь же, с торжеством линейного времени, эти различия
сделались совершенно четкими, а настоящее время «сжалось»
до точки, которая непрестанно скользит по линии, ведущей из
прошлого в будущее, и превращает будущее в прошлое. На-
стоящее сделалось окороореходящнм, невозвратным и неулови-
мым. Челавек впервые 'столкнулся с тем фактом, что время, ход
которого он замечал лишь то^гда, когда происходили какие-то
события, не останавливается и в том случае, если событий нет.
Следовательно, время необходимо беречь, разумно использовать
С AL Cipolla, Cloeks and Culture, 1300—17Q0. London, 1967, p. 80—87.
197

и стремиться наполнить его поступками, полезными для челове-
ка. Равномерно раздающийся с городской башни бой курантов
непрестанно напоминал о быстротечности жизни и призывал
противопоставить этой быстротечности достойные деяния, сооб-
щить времени позитивное содержание.
Переход к механическому отсчету времени способствовал
выявлению тех его качеств, которые должны были привлечь осо-
бое внимание носителей нового способа производства — предпри-
нимателей, мануфактуристов, купцов. Социальное время было
осознано как огромная ценность и как источник материальных
ценностей. Нетрудно видеть, что понимание значимости времени
пришло вместе с ростом самосознания личности, начавшей ви-
деть в себе не родовое существо, а неповторимую индивидуаль-
ность, т. е. личность, поставленную в конкретную временную
перспективу и развертывающую свои способности на протяже-
нии ограниченного отрезка времени, отпущенного в этой жизни.
Механический отсчет времени происходит без прямого уча-
стия человека, который вынужден признать независимость вре-
мени от него. Мы сказали, что город стал хозяином собственно-
го времени, и это верно в том смысле, что оно вышло из-под кон-
троля церкви. Но верно и то, что именно в позднесредневековом
городе человек впервые перестает быть хозяином времени, ибо
время, осознанное и конституированное как безотносительное к
людям и событиям, отчуждается и устанавливает свою тиранию,
которой вынуждены подчиниться сами люди. Время навязывает
им свой ритм, заставляя их действовать быстрее, спешить, не
упускать момента.
Таким образом, в городе позднего средневековья оценка вре-
мени резко повышается. Однако этот вывод не должен абсолю-
тизироваться. Мысль М. Блока о том, что предшествующий
этап истории характеризовался «безразличием ко времени» ^^,
приемлема лишь с оговоркой: средневековье было безразлично
ко времени в нашем, историческом его понимании, но оно имело
свои специфические формы его переживания и осмысления. Лю-
ди средних веков не безразличны ко времени, но они мало вос-
приимчивы к изменению и развитию. Стабильность, традицион-
ность, повторяемость — в этих категориях двигалось их созна-
ние, в них же осмыслялось то действительное историческое раз-
витие, которого они так долго не могли ощутить.
8^ M Bloch. Op. cit., p. 119,

Б. Г. Л и m в ак
О НЕКОТОРЫХ ЧЕРТАХ ПСИХОЛОГИИ
РУССКИХ КРЕПОСТНЫХ
первой половины XIX в.
в 1828 г. шеф жандармов А. X. Бенкендорф приз'нал, что среди
крепостных крестьян «встречается гораздо больше рассуждаю-
щих голов, чем это можно было бы предположить с первого
взгляда» ^ О чем же рассуждали эти головы? Что собой пред-
ставляют «рассуждения» крестьян? К сожалению, в советской
историографии, которая имеет значительные успехи в изучении
крестьянского движения в России XIX в., нет пока специальных
работ, посвященных изучению психологии крестьян, не считая
отдельных исследований фольклористического или этнографиче-
ского порядка и только что вышедшей статьи Г. А. Кавтарадзе^.
Такое положение не явяется следствием случайных обстоя-
тельств, оно отражает определенные слабости, кроющиеся в на-
шем подходе к анализу фактов крестьянского движения.
Никто из пишущих о крестьянском движении не обходит ле-
нинские характеристики его. Это вполне естественно и оправдан-
но, но беда в том, что многие исследователи, охотно цитируя
В. И. Ленина, не всегда с должной тщательностью рассматрива-
ют фактический материал в свете приводимых ими высказыва-
ний. Пафос борьбы против либерально-меньшевистской концеп-
ции крестьянского движения иногда приводит к идеализации его,
замалчиванию его слабых, а порой и откровенно реакционных
сторон.
Один из центральных вопросов, который ждет своего разре-
шения, — имело ли крестьянское движение свою идеологию до
появления народнической теории?
^ «Красный архив», 1929, т. 6 (37), стр. 151—152.
2 См., например, К. В. Чистов. Русские народные социально-утопические ле-
генды. М., 1967; Г. А. Кавтарадзе. К истории крестьянского самосознания
периода реформы 1861 г.— «Вестник Ленинградского ун-та». Серия «Исто-
рия, язык, литература», № и, вып. 3. Л., 1969.
190

Многим этот вопрос покажется совершенно неуместным и не-
правомерным. «Как же так,— скажут они, — крестьянское дви-
жение, имевшее за плечами восстание Е. И. Пугачева, не имеет
идеологии?»
И действительно, В. В. Мавродин, цитируя один из наибо-
лее ясных указов Е. И. Пугачева, пишет: «В этом указе отрази-
лась идеология крестьянства, его социальные чаяния и помыслы:
освобождение от крепостного права...» ^. Но в цитируемом тексте
«идеология» предстает только лишь как «социальные чаяния и
по'мыслы». Это уточнение и «спасает» весь текст. Даже высшее
проявление крестьянского движения — восстание — не может
выработать своей идеологии, оно может только заострить, от-
шлифовать наиболее существенные «чаяния и помыслы», т. е. вы-
явить «зачаточную форму сознательности» ^. Как рабочий класс
не может собственными силами выработать социал-демократи-
ческой идеологии и «в состоянии выработать лишь сознание
тред-юнионистское» ^, так и крестьянство не может выработать
антифеодальной идеологии. Собственное его сознание не может
подняться выше понимания необходимости борьбы против по-
мещиков.
Однако восстание Е. И. Пугачева раскололо господствующий
класс, выделив из него пусть небольшую, но социально значимую
группу, которая начала разрабатывать антифеодальную идео-
логию. Появилась книга А. Н. Радищева, а затем последовала
целая полоса дворянской революционности, положившая начало
истории освободительного движения в России. Между тем не
дворянские революционеры, а разночинцы-народники выработа-
ли крестьянскую идеологию. Чтобы вскрыть причины столь дли-
тельного процесса рождения иараднической теории, отражающей
крестьянское сознание, необходимо в первую очередь изучить
особенности крестьянского движения первой половины XIX в.,
как проявления закономерных черт крестьянской психологии—
основы, нижнего этажа идеологии.
После пугачевского восстания происходит существенная
смена форм крестьянского движения, которое, хотя и теряет эф-
фектность и драматизм вооруженной борьбы, приобретает но-
вые и гораздо более важные для перспектив развития антифео-
дальной идеологии качества: вырождается и исчезает самозван-
ство, усиливается процесс переосмысления привычных основ
феодальной идеологии, выявляется их несовместимость с кресть-
янским сознанием. Изучение механизма этого процесса и со-
ставляет основной предмет настоящей статьи.
3 «Крестьянская война в России в 1773—1775 годах. Восстание Пугачева»,
т. П. Под ред. В. В. Мавродина. Л., 1966, стр. 9.
* В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 6, стр. 29—30.
^ Там же, стр. 30.
200

Изменение форм крестьянского движения в период, когда
феодализм вступал в свою последнюю стадию, является, оче-
видно, закономерностью и не составляет чисто русскую особен-
ность. Советский исследователь крестьянского движения во
Франции А. В. Адо отмечает, что в предреволюционное время
Франция не З1нает «крестьянских мятежей такого размаха и та-
кого типа, которыми так ярко отмечено предыдущее столетие»*'.
Между тем этот факт не противоречит другому утверждению ав-
тора: «Не подлежит сомнению нарастание в крестьянской среде
негодования и ненависти против сеньориальной системы к концу
старого порядка», что выразилось в «повседневном, упорном, но
раздробленном сопротивлении» ^.
Повседневная, будничная борьба крепостных против помещи-
ков охватывала гораздо более широкие круги крестьян, чем это
имело место в пугачевском восстании, и формировала их созна-
ние на поражениях и победах локального характера. В тесном
мирском кругу ;выявлялись свои вожаки и пророки, отрабаты-
вались свои идеалы. Проверялась своя тактика борьбы. Данная
истор|Ическая реальность позволяет истор'ику изучить психоло-
гию «микромира», дойти до ее самых первичных пластов и попы-
таться восстановить процесс обогащения крестьянского созна-
ния в результате его борьбы. В этих целях необходимо совме-
стить изучение конкретно-исторического материала крестьянских
выступлений с осмыслением его в категориях социальной психо-
логии.
В методике изучения крестьянского движения за последние
годы произошли определенные сдвиги, их основное содержание
сводится к выработке таких приемов, которые позволили бы оп-
ределить качественное своеобразие того или иного выступления
крепостных. Советская историография развенчала либеральный
миф о спокойном ожидании «воли», показав интенсивное нара-
стание крестьянской борьбы от десятилетия к десятилетию пер-
вой половины XIX в. Но эти успехи историографии обнажили
недостаточность методики изучения вопроса, строившейся на
простом выявлении фактов крестьянских выступлений и фор-
мально-количественном подсчете их.
До того момента, когда необходимо было показать, что кре-
стьянское движение в первой половине XIX в. было, и в доста-
точно внушительных размерах, старая методика была приемле-
ма. В настоящее же время, когда наличие нарастающего
крестьянского движения в предреформенную эпоху стало неоспо-
римым фактом в историографии, со всей остротой возникла про-
б Л. в. Адо. Проблема крестьянских движений во Франции перед Великой
буржуазной революцией XVIIÏ века.— «Вестник Московского ун-та», се-
рия IX (История), 1966, № 3, стр. 38.
^ Там же, стр. 45,
201

блема качественной его характеристики. Для этих целей требу-
ется более совершенная методика. Мы попытались предложить
такую методику и изложили первый опыт ее применения ^.
В основе этой методики лежит принцип 'статистического свода
качественно однородных выступлений крестьян. Подсчитывает-
ся не количество «волнений» — понятие очень неопределенное,—
а количество селений, где зафиксирован тот или иной качествен-
но однородный вид выступлений крепостных. То обстоятельство,
что мы обратились к содержаиию и характеру крестьянских
выступлений для уточнения объекта статистического свода,
открыло возможности использовать массовый материал, отра-
жающий крестьянское движение, в качестве источника для
изучения отдельных черт психологии крепостных в эпоху кризи-
са феодально-крепостнической системы в России. Вместе с тем
мы можем более точно выяснить влияние крестьянской борьбы
на складывание предыдеологии у крепостных.
Характер привлекаемых источников всегда привязывает изу-
чение психологии крепостных к определенному району и опре-
деленному времени, что конкретизирует те общие идеи или ло-
зунги, которые исследователи обычно формулируют как кресть-
янские. Мы, таким образом, гораздо ближе подходим к той
сумме «одинаковых, но никоим образом не общих интересов» ^,
представляющей характерную черту психологии крепостных.
Следовательно, и выбор источников и приемы их обработки со-
ответствуют методологическому принципу Ф. Энгельса, изло-
женному в цитированных выше словах, и К. Маркса, который
дал свою классическую характеристику крестьянства в труде
«Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» ^°.
Предложенная нами градация крестьянских выступлений'^
в некоторой степени формализует процесс, абсорбирует отдель-
ные стороны явления, но зато дает возможность количественно-
го изучения массовых качественных сдвигов в крестьянском
движении, нарастания их социально-политического веса не
только и не столько с точки зрения их непосредственного дав-
ления на царизм (само по себе крестьянское движение первой по-
ловины века не представляло реальной угрозы царизму, и он
справедливо страшился только потенциальных возможностей
движения), а с точки зрения политического просвещения крепо-
стных.
Наиболее примитивные виды выступлений крепостных, если
^ См. Б. Г. Литвак. Опыт статистического изучения крестьянского движения
в России XIX в. М., 1967.
^ К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 18, стр. 544.
^° «...Громадная масса французской нации образуется простым сложением од-
ноименных величин, вроде того как мешок картофелин образует мешок с
картофелем» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, стр. 207—208),
" См. Б. Г. Литвак. Указ. соч., стр. 116.
202

судить о них как о форме крестьянского движения,— акты Ме-
сти и пассивное сопротивление — представляют собой интерес
для выяснения процеоса становления личности и осознания себя
в этом качестве. «Именно система «стародворянского» хозяйст-
ва, привязывавшая население к месту, раздроблявшая его на
кучки подданных отдельных вотчинников, и создавала придав-
ленность личности. И далее, — именно капитализм, оторвавший
личность от всех крепостных уз, поставил ее в самостоятельные
отношения к рынку, сделав ее товаровладельцем (и в качестве
такового — равной всякому другому товаровладельцу), и создал
подъем чувства личности» ^^. Следуя этому ленинскому положе-
нию, мы можем сказать, что проявление чувства личности от-
ражало прогрессивные тенденции в психологии крепостных.
Стремление искоренить это чувство или не дать ему окрепнуть
лежит в основе жестокого обращения помещиков со авоими кре-
постными. Это не психопатологические извращения, какими их
обычно рисовала либеральная историография, а как раз созна-
тельное противоборство помещиков нарастающему чувству соб-
ственного достоинства в сознании крепостных.
Обратимся к анализу конкретного материала ^^.
Наиболее ранние проявления чувства личности мы наблюда-
ем в фактах крестьянского протеста против помещичьего вмеша-
тельства в семейную жизнь крепостных.
2 марта 1797 г. крестьяне с. Холмов Костромской губернии
жаловались Павлу I на своего помещика Ф. М. Теплицкого, ко-
торый, не дождавшись возвращения мужа, отсутствовавшего
два года, к жене его «посадил крестьянина, обвенчал на ней
его», а, когда возвратился муж, «его незнамо куда девал». Этот
же помещик в другом случае в отсутствие жены i«ee мужа об-
венчал на иной жене, а она как явилася, так ее взял на боярский
двор» ^^. Перед нами не обычная жалоба «о прелюбодеяниях»
барина, что, впрочем, также было и в прямом и в переносном
смысле насилием над личностью, а гораздо более глубокий кон-
фликт. Крепостные протестуют против обращения с ними, как с
живым инвентарем, отстаивая свое человеческое достоинство. Но
прямого утверждения своих прав в этом документе еще нет.
Через несколько лет, в 1805 г., крестьяне дер. Калли Петербург-
ской губернии («Терентий Гаврилов с мирскими людьми»), об-
ращаясь с прошением к министру внутренних дел В. П. Кочу-
бею, писали: «Хотя нет хуже, нет презреннее и беднее состояния
крестьянина, но ежелн вообразить общий род людей, то и он
есть человек, имеющий душу и рассудок, могущий чувствовать
^2 В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 1, стр. 434.
^2 Здесь и далее мы оперируем данными, получившиМ'И отражение в сборниках
документов серии «Крестьянское движение в России в XIX—^^начале XX ве-
ка». Главн. ред. акад. Н. М. Дружинин. М., 1960—1968.
^* «Крестьянское движение в России в 1796—1825 гг.». М., 1961, стр. 100.
203

СерДечйую скорбь и несчастье сбое,-следственно по праву чело-
вечества может искать избавления себе, защиты, покровитель-
ства у тех, кои в кругу государственного правления кротким мо-
нархом нарочито для сего поставлены» ^^. Здесь уже обобщаю-
щий взгляд на все сословие крестьян, так сказать, крестьянская
формулировка идеи карамзинской «Бедной Лизы».
Было бы, однако, неверно полагать, что в начале XIX в. все
крепостное крестьянство дошло до такого сознания. В. Г. Бе-
линский недаром в письме к Н. В. Гоголю в 1847 г. писал о рас-
пространенном явлении самоуничижеиия крепостных. Правда,
великий критик не заметил ряд нюансов этого самоуничиже-
ния, которые уже сами по себе несли заряд защиты своей лич-
ности.
Об этом свидетельствует крепостной автор поэмы «Вести
о России», опубликованной под редакцией академика М. В. Неч-
киной в 1961 г.:
Умей под рабством находиться
И знай помещика как чтить.
Умей к нему полглупым бедняком явиться,
А ум иль состоянье скрыть ^^.
Перед нами тонко схваченный наблюдательным неизвест-
ным автором факт социальной мимикрии все в тех же интере-
сах борьбы за сохранение себя как личности. Крестьяне грими-
руются под образ, более всего привычный помещику, а это соз-
дает у них чувство превосходства над помещиком: господин об-
манут. Характерно, что указаиный автор, как бы подытоживая
огромный фактический материал, имеющийся в настоящее вре-
мя в нашем распоряжении, рисует нищету и отягощение работа-
ми. Но сверх того, и даже с большей силой, он подчеркивает
уничтожение моральных ценностей в личности крепостного:
О, участь горька мужиков!
В тумане дни их протекают.
Мне жаль себя и земляков:
В нас все таланты погибают ^^
В Другом месте он пишет, что «дворяне тайно крепко дер-
жат» сильц^ыми руками невежество ^^. Но не только отсутствие
знаний или гибель талантов являются, по мнению автора, пря-
^^ «Крестьянское движение'В России в 1796—^1825 гг.», cTip. 199.
^б «Вести о России. Повесть в стихах крепостного крестьянина. 1830—1840».
Ярославль, 1961, стр. 54. В другом месте читаем: «Не хвастай деньгам, не
блести умом, хитрее от бояр скрывай. Не строй порядочного дому, не шей
хорошие одежды, живи как можно по-простому, как все у нас живут невеж-
ды» (стр. 56).
^'' Там же, стр. 39.
^^ Там же, стр. 56.
204

мым результатом крепостного права. Еще более страшно то,
что ведет к распадению общества:
Один другому все тираны...
Нам и евангелия свет
Во мраке ложных дел ие светит.
А Происходит это потому, что «все злом рабства зараже-
ны!» ^^. Мы видим, что осознание себя личностью, возникая пер-
воначально как реакция против помещичьего вмешательства в
интимную жиз'нь крепостных, очень быстро перерастает эти рам-
ки, поднимаясь до уровня размышлений о крепостном состоянии
вообще.
Ощущение недовольства уже само по себе есть форма борь-
бы, но очень неразвитая. Это скорее почва, на которой могли
возникнуть и в действительности возникали инциденты, конф-
ликты, выступления. Можно с большой долей убежденности ут-
верждать, что чем выше уровень сознания крепостных, тем выше
форма их выступлений. А уровень сознания, на наш взгляд, оп-
ределяется не только отрицательными эмоциями крепостных, не
только их недовольством своим состоянием, не только их борь-
бой «против», но и их положительным идеалом, их борьбой «за».
Довольно часто применяется выведение положител1?ного идеа-
ла крепостных только из их борьбы «против». Нам кажется
это далеко не обоснованным. Все дело в том и состояло, что
«против» лод давлением житейской практики быстрее оформля-
лось, но это «против», эта борьба со знаком минус еще не со-
ставляла «за». Ленинская оценка положительных идеалов кре-
стьянства в период первой русской революции дает ключ к пони-
манию «за» в сознании крестьян задолго до этой революции, в
преддверии отмены крепостного права. В. И. Ленин писал:
«...крестьянство, стремясь к новым формам общежития, относи-
лось очень бессознательно, патриархально, по-юродивому, к то-
му, каково должно быть это общежитие, какой борьбой надо
завоевать себе свободу... Вся прошлая жизнь крестьянства нау-
чила его ненавидеть барина и чиновника, но не научила и не
могла научить, где искать ответа на все эти вопросы» 2^.
Таким образом, крепостное «за» было нечто весьма неоформ-
ле1Нное, очень смутное, чаще всего оно получало реальное выра-
жение в индивидуальном или коллективном стремлении перейти
в другую сословную группу крестьянства. Понятие «свобо-
да» — постоянный спутник процесса осознания себя как лично-
сти— имело самое простое содержание: свобода от помещика.
Именно поэтому индивидуальные или массовые побеги, проше-
ния о переводе в государственную или удельную деревню, даже
в военные поселения — все это отражает крепостное понятие
^^ «Вести о России», стр. 55.
^° В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 17, стр. 211.
205

свободы. Оно не выходит за рамки феодального строя, так как
в основе этого понятия лежит стремление перейти в менее обез-
доленное, с точки зрения личной свободы, сословие.
Крепостные сознавали свою зависимость от одного, «своего»
помещика и хотели от нее избавиться. Самым массовым стерео-
типом крестьянских выступлений за личную свободу является
коллизия, возникавшая при смене владельца. Смерть владель-
ца, продажа и все прочие случаи перехода крепостных из рук в
руки оживляли борьбу за личную свободу. Здесь сказывалось
крестьянское представление о личной зависимости, которая кон-
чается с исчезновением данного господина. Такое представление
и послужило питательной почвой для высшей формы личной
мести — убийства помеш.ика. Эта форма, оставаясь индивиду-
альной по своей природе, даже если в убийстве участвовала и
грулпа, вместе с тем по своим последствиям в сознании крестьян
представлялась как освобождение коллектива. Осознание кол-
лективной пользы от действий отдельного лица или группы лиц
не могло не толкать на коллективные действия, что, в свою оче-
редь, вело к изживанию форм личной мести. Однако сокращение
числа случаев убийства помещиков в предреформенные годы
имело и какие-то другие причины.
Следовательно, осознание себя как личности, индивидуаль-
ная борьба за свободу личности порождали сначала разнооб-
разие форм личной мести, высшая ступень которой неминуемо
вела от предприимчивых действий отдельных крепостных, бо-
ровшихся за смену своей сословной принадлежности, к борьбе
за выход из крепостного состояния коллектива, «мира».
В предреформенные десятилетия именно коллективные дей-
ствия «мира» составляют основное ядро крестьянских выступле-
ний. Мы насчитываем более 30 форм таких выступлений, харак-
теризующих дальнейшие сдвиги в формировании предыдеоло-
гии крестьян.
С того момента, когда Павел I разрешил подавать индивиду-
альные жалобы, и до 1858 г., когда подача любых жалоб была
узаконена, весь массовый материал жалоб показывает, что в
очень редких случаях индивидуальная по форме жалоба не пре-
вращалась в коллективную по своему содержанию, так как в ней
говорилось о «мире», общине, вотчине в целом. Жалобщик поч-
ти всегда рисовал картину гнета, разорения, жестокости не толь-
ко по отношению к нему, но и ко всему «миру». Так даже пе-
реходная форма от пассивного сопротивления к активным дей-
ствиям, какой является жалоба, не могла не толкнуть крепост-
ных в сторону коллективных действий. Совершенно очевидно,
2^ В 1856—(1860 гг. отмечено 33 случая побоев и убийств помещиков, а в 1850—
1856 гг. — примерно 50. После 1859 г. в Центрально-Черноземном районе
России эта форма крестьянской борьбы исчезла. Подробнее см. Б. Г. Ли-
твак. Указ. соч., стр. 67.
206

что наиболее действенные формы крестьянских выступлений,
которые можно сгруппировать под условными рубриками «эко'но-
мических санкций», «экономического террора» и «политических»
саткций против помещика, еще более отчетливо носили харак-
тер выступления «всем миром». Отметим, что расширение поня-
тия «мира» шло от своей общины не в сторону соседних общин,
а в направлении одновотчинных общин, даже если они находи-
лись и в сравнительном отдалении.
Отмеченная особенность прослеживается очень четко на ма-
териалах выступления крестьян Е. А. Головкиной в Московской
губернии в конце 1823 г. Этой помещице принадлежало 8 сел и
48 деревень Вышегородской волости. Крестьяне всех селений в
данном выступлении действовали как один «мир». Когда ис-
правник захотел расчленить их и «расспросить подеревенно, не
ожидая, чтоб собрались из всех селений, принадлежащих Выше-
городской волости,— как он сам свидетельствует,—... они отозва-
лись мне, что без общего волостного схода отвечать не будут».
Выяснилось, что крестьяне вызвали на сходку и представителей
одновотчинных селений из Медынского уезда Калужской губер-
нии, бывших «с давнего времени в мятежном положении» ^2. Эта
«выборочная» подражательность фиксируется прямыми указа-
ниями крепостных и во множестве других выступлений, и толь-
ко в самом конце 50-х годов проявляются первые признаки
«сплошной» подражательности, т. е. действий в поддержку или
по примеру не одновотчинных, а соседних селений. Такое прояв-
ление «выборочной» подражательности характерно только для
помещичьих крестьян. В действиях государственных крестьян,
например, этого не наблюдалось. Мы также не фиксируем осо-
бой возбудимости помещичьих крестьян при выступлении сосед-
них государственных селений. Все это отражает ограниченность
представлений о коллективе, «мире» в сознании крепостных.
Как уже говорилось, первые симптомы перелома в сторону
«сплошной» подражательности, как зачаточной формы слия-
ния близких интересов отдельных общин в один общий интерес,
мы наблюдаем к концу 50-х годов. Приведем характерный при-
мер. Около 500 крепостных помещика Н. П. Киреевского — вла-
дельца селений Богородицкое и Степанищево Малоархангель-
ского уезда Орловской губернии — добились летом 1859 г. со-
кращения объема барщинных работ. При этом не обошлось, ко-
нечно, без экзекуции и ссылки в Сибирь зачинщиков. Но кре-
стьяне все же считали себя победителями 2^.
15 августа крепостные с. Архарово того же уезда, но другого
владельца, выступили с такими же требованиями. Выяснилось,
что на ярмарке архаровские крестьяне узнали «от крестьян по-
22 «Крестьянское движение в России в 1796—1825 гг.», стр. 742—743.
23 Госархив Орловской обл., ф. 580, оп. стол. 1, д. 1392, лл. 92^98 об.
207

мещика Киреевского, что они взбунтовались против своего вла-
дельца и что им за этот бунт никакого наказания не сделано,
а добились трехдневной барщины» 2"^. В этом случае интересно
не только прямое влияние выступления крестьян одного помещи-
ка 1на крестьян другого владельца, но и тот факт, что крестьяне,
добившись победы, не склонны были считать наказанием ссыл-
ку 2 крестьян в Сибирь, сдачу в рекруты 3 других и наказание
розгами 66 крестьян. «Сплошная» подражательность особенно
ярко проявилась в так называемом «трезвенном» движении того
же 1859 года, когда десятки тысяч крестьян не только помещичь-
их, но и государственных, а также городские низы выступили
против системы винных откупов. Быстрота распространения дви-
жения и стремительность смены его форм (повсеместные отказы
от употребления вина, освященные церковью, перерастали в раз-
громы питейных домов) показали возможность объединения
масс в борьбе за «народное дело», как назвал это движение
Н. А. Добролюбов, особенно подчеркнув факт объединенных
действий угнетенных масс2^. В дальнейшем, в момент объявле-
ния реформы, указанные первые симптомы «сплошной» подра-
жательности переросли в начальную стадию консолидации со-
знания и действий крестьян, отвергавших половинчатую реформу.
Установив границы «мира» и границы подражательности,
необходимо выяснить два вопроса, представляющих особый ин-
терес для изучения социальной психологии крепостных: «струк-
туру мира» в момент его социальной активности и крестьянское
представление об антипоДе «мира», иначе говоря — представле-
ние о «мы» и «они» (согласно Б. Ф. Поршневу). Мы уже видели,
что в крестьянском представлении антиподом «мира» был, в пер-
вую очередь, помещик. Однако было бы неверно полагать, что
если «мир» — это «мы», то «они» — это только помещик и те кто
защищает его интересы. Такая четкая схема классово-сословных
отношений, очищенная от всех опосредствовании и предрассуд-
ков, .еще не сложилась в умах крестьян. «Они» — это были и
крестьяне соседнего, но государственного села, к ним относились
и различные группы сословия крестьян, ими могли стать и одно-
вотчинные крестьяне, пользующиеся большими льготами, чем
данный «мир». Крестьяне враждующих помещиков,— что весьма
наглядно продемонстрировано в «Дубровском» А. С. Пушкина,—
тоже не составляют единого «мы», а делятся на «мы» и «они»
Такая разобщенность имела, конечно, глубокие корни в caMOiv.
феодал! ном способе производства, что только объясняет, но не
снимает сложность эволюции крестьянского самосознания. Об-
щность обнаруживалась лишь в вере и в борьбе с внешним вра-
гом. Но именно эти два могучих фактора формирования созна-
2^ Госархив Орлав'ской обл., ф. 580, ом. стол. 1, д. 1352, лл. 7—9 об.
2'' См. Н. А. Добролюбов. Собр. соч. в трех томах, т. 2. М., 1952,
208

ния регулироЕались господствующим классом, поэтому их влия-
ние на формирование классового самосознания крестьян всегда
оказывало отрицательное действие.
Последовательно замкнутый подход крепостных в определе-
нии понятия «они» естественно уживался с тем фактом, что в
понятие «мы» включался не только «мир», но и царь и бог.
В предсхавлении крестьян бог и царь были их союзниками, их
защитниками от всех и всяких «они». Это обстоятельство облег-
чало решимость крестьян выступать в защиту своих интересов.
«Законность» icbohx выступлений крестьяне всегда обосновыва-
ли нормами религиозной морали или ссылкой иа царские указы.
На тех же основаниях действия помещиков объявлялись «не-
законными», нарушающими волю царя. Так, указ Павла I о
приведении к присяге всех сословий, в том числе и помещичьих
крестьян, послужил основанием для многочисленных и бурных
выступлений крестьян против помещиков в конце XVHI в. Кре-
стьяне восприняли указ весьма своеобразно: если царь призы-
вает «нас» к присяге, следовательно, «мы» становимся его не-
посредственными подданными, а «они» — помещики — теряют
право 1на «нас». Во многих местах крестьяне «вышли из повино-
вения». Доказывая «законность» своих действий, они жалуются
Павлу I, например, что помещик их «до присяги не допущал»,
в другом случае царю сообщают, что их помещик «.в службе
в. и. в. с малолетства даже и до днесь нигде не находился» 2^.
Аресты некоторых помещиков, причастных к декабристскому
движению, порождают уверенность крепостных в «законности»
всех крестьянских выступлений против помещиков 2^.
Крестьяне обычно «легализировали» свои выступления пря-
мым обращением к царю. Жалоба или прошение на имя царя
зачастую составлялись в самом «ачале выступления, а уже в
разгар борьбы появлялась возможность оттянуть 'неблагоприят-
ный для крестьян исход выступления ссылкой на ожидание цар-
ского решения. Случаи благоприятного решения царя или ве-
домств усиливали заблуждения крестьян.
Понятие «законности», сложившееся в крестьянском созна-
нии к концу феодально-крепостнической эпохи, представляет со-
бой причудливое сочетание действительно существовавших норм
и норм, желательных для крестьян. Это обстоятельство не всег-
да учитывается исследователями крестьянского движения, склон-
ными относить все выступления крестьян к актам, нарушающим
феодальную законность. В действительности же многие выступ-
ления были направлены не против крепостного права как тако-
вого, а против злоупотреблений крепостным правом.
2^ «Крестьянское движение в России в 1796—1825 гг.», стр. 55, 115, 145 и др.
2'' См. «Крестьянское движение в России в 1826—1849 гг.» М., 1961, стр. 39,
87—88.
209

Бог и царь как составные части понятия «мы» не оставались
неизменными. Крестьянская редакция официальных религиоз-
ных догм, нашедшая свое отражение в различных видах сектант-
ства, представляет особую струю в его предыдеологии. То же
следует сказать и о царе. Самозванство как форма полного
окрестьянивания царя на завершающем этапе феодальной фор-
мации в России исчезло, его пережитки проявлялись в подлож-
ных «царских грамотах», «указах» и проч. Это следует расцени-
вать как признак прогресса в формировании социальной актив-
ности самих крестьян.
Рассмотрим теперь, что происходило в самом крестьянском
«мире» в момент столкновения с его классово-сословным анти-
подом, так как именно подобные столкновения приносили
крестьянам опыт борьбы. Перед нами открывается широкое поле
для наблюдения социальной психологии крестьянской общности
(в пределах «мира») и таких ее категорий, как настроение, от-
ношение массы и авангарда, понятие авторитета, которые помо-
гают выяснить процесс перехода стихийности в сознательность
и возможные пределы этого перехода.
Каждое крестьянское выступление отражало коллективное
настроение и именно потому, что на-строение в о-снове 'овоей яв-
ляется эмоциональным состоянием, оно легко поддавалось воз-
действию сознания, в том числе и сознания, враждебного кре-
стьянским интересам. Отсюда и широкая практика «увещатель-
ного умиротворения» без применения средств насилия. Чем бли-
же к 1861 г., тем меньше удельный вес крестьянских выступле-
ний, подавленных военной силой. Если в 20-х годах примерно
половина выступлений заканчивалась вводом воинских команд,
то в 40-х годах их процент заметно падает. Даже в самом напря-
женном 1848 году при 161 выступлении зафиксировано только
26 вводов (чуть больше 16%), а за 1857—1860 гг., т. е. в годы
явного подъема ^крестьянского движения, только 30% выступле-
ний крестьян подавлялись военной силой 2^. Следовательно, от
50 до 70% крестьянских выступлений заканчивались «мирным
увещанием», т. е. прямым воздействием на настроение крестьян.
Как же определялась необходимость военного вмешатель-
ства?
Карательные органы очень чутко улавливали «степень кон-
центрации» настроения. Если коллективное настроение не пере-
растало в активное действие, особенно против «увещателей»,
ввод войск считался неоправданным. Министр внутренних дел
на донесении тульского губернатора так и написал: «Спросить,
на основании каких законов введена команда в имение, когда
2« См. «Крестьянское движение в России в 1857 — мае 1861 гг.». М., 1963,
стр. 15—16. Данные приведены в предисловии С. Б. Окуня. Проценты рас-
считаны нами.
210

со стороны крестьян нет кикакого сопротивления» ^^ Ему вто-
рит и штаб-офицер корпуса жандармов, расследовавший выступ-
ление 1000 крестьян с. Мельцаны Инсарского уезда Пензенской
губернии в том же, 1860 г. Он полагает ошибочным ввод войск
в селение, где не только его, но и солдат встретили хлебом-солью
и возгласом: «Взойди в защиту, батюшка». Его живое описание
событий позволяет иам представить всю переменчивость на-
строения крестьян. Крестьян убеждали в их неправоте—не дало
эффекта, затем им приказали подчиниться помещице — безре-
зультатно, затем были приняты меры, чтоб отделить зачинщиков
из толпы,— послышалось несколько возгласов: «не 'нас надобно
на штыки, а помещ'иков»; народ всею массою бросился вперед
и отбил у солдат зачинщиков ^°. Мы видим последовательное на-
растание настроения крестьян. Слух о вводе дополнительных
войск вызывает дальнейшую реакцию крестьян: решимость
встретить «солдат кольями» ^^ Высшую точку накала настрое-
ние достигает на сходках, когда крестьяне «указывали и на то,
что если они, в числе 1000 человек, поддадутся, то что делать
тем господским селениям, где крестьян мало» ^^. Но здесь же на-
ступает спад: и новых солтат встретили хлебом-солью, и зачин-
щики отправлены в острог, а после на^казания розгами других
«уже не перед целым миром, а отдельно и в стороне» ^^ все по-
винились. Нарастание «боевого» настроения крестьян не при-
вело к конкретным действиям, поэтому, по мнению карателя, не
следовало вводить войска.
Рассмотрим случай оправданного, с точки зрения властей,
ввода войск для того, чтобы выяснить, как коллективное настро-
ение превращалось в коллективное действие.
В имении Краонополье Люцинокого уезда Витебской губер-
нии крестьяне длительное время выступали против тяжелых по-
винностей (перевозка помещичьего хлеба, обеспечение дровами
винокуренного завода, безотчетное распоряжение помещика хле-
бом из запасного магазина и деньгами, заработанными бурла-
ками-крепостными). После того как крестьяне прогнали старо-
сту за жестокое самоуправство, в имение прибыли должностные
лица и назначили нового старосту, закрыли винокуренный за-
вод, для которого крестьяне доставляли дрова, но не произвели
проверки расчетов с крестьянами. В момент, когда помещик по-
требовал вывезти хлеб за 50 верст, крестьяне заявили, что хлеб
отвезут только после выполнения их требования о проверке рас-
четов между ними и помещиком. В селение прибыли исправни-
ки с инвалидной командой, но крестьяне настаивали на своем
2^ «Крестьянское движение в России в 1857 —мае 1861 гг.», стр. 304.
2'^ Там же, стр. 284.
^^ Там же, стр. 285.
^^ Там же, стр. 289.
2^ Там же, стр. 540.
211

и «зачинщиков» не выдавали. Исправники решили ночью аре-
стовать зачинщиков, однако в двух деревнях остались только
женщины, а в третьей деревне натолкнулись на толпу, которая
«бросилась на солдат с кольями, взятыми из изгороди» в ответ
на холостые выстрелы солдат. Тогда солдаты открыли огонь
боевыми патронами и убили двух крестьян. Прибывший жан-
дармский штаб-офицер не внял предупреждениям исправников,
что «крестьяне бросаются, как звери», и поехал в селение «без
прикрытия солдат»; крестьяне, как сообщает этот офицер, «пос-
ле сказанных М'ною слов... со слезами раскаяния просили поми-
лования» ^'^. Итак, коллективное настроение завершилось кол-
лективным порывом — противодействием солдатам, но здесь же
революционная энергия исчерпалась.
Мы выбрали ординарные, наиболее часто встречающиеся
случаи крестьянских выступлений 1860—1861 гг.— до объявле-
ния Манифеста 19 февраля,— так как они отчетливо показы-
вают пределы эволюции коллективного настроения. Эти же слу-
чаи прекрасно иллюстрируют соотношение массы и «вождей».
Масса всегда отстаивает своих вожаков, но последние, оторван-
ные от массы, очень быстро теряют качества, проявляемые ими,
когда действует «чувство плеча». Вместе с массой они вожаки,
без нее — они ничем от нее не отличаются. «Зачинщик» вовсе
не организатор, а тот, чей авторитет действует организующе.
В редких случаях мы видим вожака, направляющего действия
крестьян. Гораздо чаще — это страдалец за «мир», ходок в гу-
бернский город или столицу, объект репрессивных действий
властей. Даже Антон Петров—центральная фигура Безднинской
трагедии, и Леонтий Егорцев —руководитель Чернбгай-Канде-
евского восстания, предстают перед нами не как организаторы,
а как проповедники, которых нужно уберечь от властей. Но в
этих двух случаях мы констатируем и другое, нечто более важ-
ное— последовательное внесение подобия идеи, пусть очень пу-
таной, незрелой, одетой в религиозно-мистические лохмотья, не-
минуемо вело от настроения возбуждения и протеста к действию.
Правда, немалую роль в этом играли и карательные меры вла-
стей, вызывавшие защитную реакцию. В крестьянских выступ-
лениях проявилось еще одно качество крестьянской психоло-
гии— готовность к самопожертвованию, убежденность в необ-
ходимости жертв для достижения своих целей.
Таким образом, крестьянское движение первой половины
XIX в. дает достаточный фактический материал для выяснения
таких сдвигов в психологии крепостных, которые медленно, но
верно способствовали кристаллизации основных черт крестьян-
ского сознания. Мы видели, как оформлялось и эволюциониро-
вало содержание основных категорий социальной психологии
^^ «Крестьянское движение в России в 1857 —мае 18Ô1 гг.», стр. 312—316.
212

крестьян. Выше уже говорилось о крестьянском идеале. Но он
гоже не был застывшей моделью. Если весь дореформенный пе-
риод центральное место в нем занимала мечта о ликвидации
личной зависимости от помещика, то уже в момент революцион-
ной ситуации, когда царские рескрипты определили основное
содержание реформы — отмену крепостного права,— идеал при-
обретает новое содержание — личная свобода с землей. Аграр-
ная окраска этого идеала, появившаяся в предреформенные
годы^ стала в пореформенное время основой его. Следовательно,
и конкретное содержание крестья'нского идеала также менялось.
Однако было бы ошибочно полагать, что крестьяне ясно пред-
ставляли свой положительный идеал. Даже в ходе Черногай-
Каидеевского восстания положительные лозунги были очень
противоречивы. В Кандеевке крестьяне твердили: «Не станем
более работать барину, а хотим платить оброк царю»^^. Ка^к ви-
дим, лозунг старый. В других селениях, наоборот, оброчные
просились на баридину, а в третьих, несмотря на экзекуцию,
кричали: «Хоть убей, но на работу не пойдем и «а оброк не хо-
тим» ^^.
Более цельное представление о конкретном содержании иде-
ала дает документ, который можно условно назвать «Положе-
ние Приходько», распространявшийся этим отставным унтер-
офицером среди крестьян после объявления царского манифе-
ста от 19 февраля 1861 г. Приходько утверждал, что знаком с
государем и что «его величество, если только услышит голос,
сейчас к нему выйдет». Это должно было поднять его авторитет
в глазах крестьян и сделать более правдоподобным его трактов-
ку царской милости. Основное же содержание ее было таково:
барщина ограничивается до двух дней мужчинам и одного дня
женщинам с тягла, «бо время жатвы на работу к помещику не
ходить», подати и повинности за пять лет государь прощает,
помещик должен обеспечить хозяйственный быт дворовых.
Но наряду с этими ясно выраженными требованиями, в «По-
ложении» находим весьма противоречивые. Так, в одном случае
речь идет о том, что к крестьянам переходит вся помещичья зем-
ля, а помещикам «оставляется очерета (камыши.— Б. Л.), бо-
лота, чтобы было где гнездиться, как чертям», а в другом —
«помещику оставляется земли пахотный участок на его семью
такой же, как и мужику, а больше ничего». Дальше говорится,
что «помещик должен пахать на своем участке сам», если он
«не умеет направить сохи, то крестьянин... должен направить, но
не смеяться» ^^. Если свести все эти требования воедино, то их
непоследовательность станет очевидной: кому отбывать барщи-
ну, если помещик не имеет земли или сам обрабатывает свой
^^ «Крестьянское движение в России в 1857 —мае 1861 гг.», стр. 423.
3^ Там же, стр. 427, 434.
37 Там же, стр. 497—498.
213

участок? Кому отбывать побинностй через пять лет) Вся эта не-
ясная, порой сумбурная картина благоденствия зиждется на
идее о «'божьей земле», которой все люди )Мотут .пользоваться.
Отметим, что Приходько — не крепостной, он грамотный, бы-
валый 'Солдат с гораздо более широким кругозором, чем кресть-
яне. Он, так сказать, «пришлый вождь», может быть, с заметно
авантюрным характером, так как за толкование «Положения»
требует с «души по копейке серебром». Здесь уже другой тип
«вожака», чье влияние на массу еще менее устойчиво, чем во-
жаков «своих».
Итак, при сравнении этого крестьянского идеала с упоминав-
шимся уже манифестом Е. И. Пугачева, мы заметим его даль-
нейшую конкретизацию, его «приземленность». Центр тяжести
переносится на экономические условия свободного крестьянско-
го хозяйствования. Если Пугачев награждал «древ'ним крестом
и молитвой, головами и бородами, вольностью и свободою и
вечно казаками», то в новых условиях, когда крепостное право
отменено, выяснилось, что его отмена не принесла автоматиче-
ски благоденствия, поэтому центр тяжести переносится на вы-
работку основ «аграрного рая», причем не в призывно-агитаци-
онном стиле пугачевских указов, а в конкретно-деловом тоне.
Подведем итоги. Массовый материал крестьянских выступле-
ний дает возможность проследить эволюцию психологии кре-
постных. Ее изучение приводит к выводу, что на завершающем
этапе феодально-крепостнической эпохи ускорился процесс фор-
мирования крестьянского сознания, основные черты которого
так или иначе наложили свой отпечаток на сильные и слабые
стороны народнической доктрины.

в. в. к р а мн и к
К ВОПРОСУ О ПСИХОЛОГИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ
ИСТОРИИ политических ДВИЖЕНИЙ
Социально-психологический анализ как один из аспектов на-
учного мышления долгое время не был достоянием наших исто-
риков. При этом, разумеется, историки не могли совсем обойтись
без учета каких-то социально-психологических явлений и тенден-
ций в историческом процессе, но речь идет о сознательном при-
менении психологии в исторической науке, а этого, за некоторыми
исключениями ^ как раз и не было.
Убедиться в этом помогает, в частности, статья В. А. Дунаев-
ского «Великая французская революция в советской историогра-
фии (1917—1941)» 2. В ней вы не найдете указаний на работы,
специально посвященные изучению социально-психологических
явлений в этой революции, хотя она в высокой степени примеча-
тельна и взрывами ненависти к власти, и восхищением лично-
стью, и отчаянием, и страхом, и надеждой — словом, всем тем,
что свойственно переломным эпохам, описание и яркое воплоще-
ние которых мы находим в лучших произведениях литературы и
искусства. И дело не в специфике художественного и научного
отражения, а в установке исследователя рассматривать психоло-
гические явления как почти не имеющие значения в истории, как
просто сопутствующие ей, но не играющие самостоятельной роли.
Сейчас положение изменилось. Можно смело сказать (для
этого есть все основания: возросшее число публикаций по со-
циальной психологии, дискуссии, комитеты, встречи и семинары,
а также повсеместный интерес к этой науке среди студентов, ас-
пирантов, преподавателей и широкой публики), что мы пережи-
^ См. А. Я. Гуревич. Некоторые аспекты изучения социальной истории.—
«Вопросы истории», 1964, № 10, стр. 51—68; Б. Ф. Поршнев. Социальная
психология и истор-ия. М., 1966, стр. 9. Это же отмечает академик
И. И. Минц в интервью журналу «Вопросы истории» (1968, № 8,
сто. 187—188).
2 См. сб. статей «История и историки. Историография всеобщей истории».
М-, 1966, стр. 45-83,
215

ваем нечто вроде «социально-психологического ренессанса» во-
обще и «социально-'психологичеакого ренессанса» :в исторической
науке в частности. Это отрадное и стимулирующее явление.
Изменилась и установка исследователей: «Наука о социаль-
ной психологии и историческая наука не должны существовать
друг без друга» 2. Это важный шаг к глубокому пониманию роли
психологических явлений в истории. Задача социальных психо-
логов и историков, таким образом, на наш' взгляд, заключается в
том, чтобы попытаться раскрыть весь интеллектуальный потен-
циал этого тезиса, и, далее, в том, чтобы совместными усилиями
разрабатывать конкретные методы приложения социальной
психологии к разнообразным темам исторической науки. От
этого выигрывают обе науки — и социальная психология, и
история.
Данная статья как раз является попыткой применения психо-
логического подхода к одной из тем исторической науки, а имен-
но к истории политичес1^их движений. Необходимо поэтому сразу
определить, что, во-первых, под политическими движениями мы
понимаем те движения больших групп людей (классов, слоев
и т. п.), которые связаны с определенным объектом отношения —
политической властью^, и, В'0-[вторых, коль скоро мы говорим о
социально-психологических явлениях, то мы, естественно, в пер-
вую очередь будем выделять те из них, которые характеризуют
участников политических движений в их отношении к власти.
Это будут в основном психологические ориентации (отношения)
к власти, выраженные в настроениях, чувствах, направленности
интереса, оценочных суждениях и т. п., т. е. такие психологиче-
ские ориентации, которые играют важную роль в политических
движениях.
В нашей литературе уже указывалось, какое огромное значе-
ние имеет изучение социально-психологических явлений для
адекватного понимания проблемы причинности в истории^. В са-
мом деле, причиной исторического события, явления мы считаем
совокупность многих социальных факторов, в том числе субъек-
тивных, т. е. и социально-психологических ^. Социально-психоло-
гические явления справедливо признаются как обязательное ус-
ловие и активный фактор исторического развития. Не вдаваясь
3 Б. Ф. Поршнев. Социальная психология и история, стр. 8.
^ Здесь мы даем самое общее определен.ие понятия политических движений,
не пытаясь подразделять их на революционные или реформистские, на про-
грессивные или реакционные, на феодальные, буржуазные или пролетарские
и т. д. Для наших целей — социально-психологического анализа — достаточ-
но такого определения, поскольку оно позволяет выделить политические
движения из всей совокупности других социальных движений.
^ См. А. Я. Гуревич. Некоторые аспекты изучения социальной истории,
стр. 54.
^ См. В Л. Ядов. Методология и процедуры социологических исследований.
Тарту, 1968, стр. 8 (отпеч. на ротапринте).
^16

сейчас в тонкости терминологий, напомним, что, говоря о соци^
ально-психологических факторах, Энгельс называл их даже«дви^
жущей силой» истории^, а Тольятти — факторами, «разлагаю-
щими» общество ^. Однако при этом необходимо правильно пред-
ставлять себе диалектику объективных и субъективных условий
в этом развитии. Другими словами, нужно четко определить гра-
ницы социально-психологических явлений. Это тем более важно,
что в зарубежной социальной психологии существовали в недав-
нем прошлом ^ и продолжают сохраняться до сих пор ^^ тенден-
ции к переоценке их влияния, нередко исследователи при объяс-
нении природы политических движений сбиваются на позиции
психологического редукционизма ^К
С точки зрения материалистического понимания истории, со-
циально-психологические явления предстают отно-сительно само-
стоятельными в том смысле, что они, наряду с другими явления-
ми (объективными и субъективными), входят в цепь историче-
ского детерминизма; не «будь их» или «прими они» другой вид,
и определенное конкретное действие может «совсем» не насту-
^ «Низкая алчность была движущей силой цивилизации с ее первого до се-
годняшнего дня...» (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 176).
^ П. Тольятти говорит о них применительно к феодальному обществу в статье
«Развитие и кризис итальянской мысли в XIX веке» («Вопросы филосо-
фии», 1965, № 5, стр. 59). Но неверно современный американский со-циаль-
ный лсихолог Э. Фромм называет социально-психологические явления
«производительными силами в социальном процессе». (Е. Fromm. Escape
from Freedom. New York, 1966, p. 121). В этой работе, впервые опублико-
ванной в 1941 г., Э. Фромм, не будучи марксистом, стремился использовать
его достижения. Однако, лищь некоторые его рассуждения о роли ih гра-
ницах со Ц'И а л ьно-шеи хю логических Я1влен'ий в истории, на наш вз^гляд, был-и
правильны.
^ Мы имеем здесь в виду так называемую психоаналитическую интерпрета-
цию политических движений, которая была особенно распространена в 30-х
годах нынешнего столетия, преимущественно в США, в период проникно-
вения сюда классического фрейдизма. (Примеры такой интерпретации см.:
Г. Беккер и А. Босков. Современная социологическая теория. М., 1961,
стр. 564, 660 и др.). В настоящее время эта концепция, полностью перено-
сящая некоторые закономерности и механизмы индивидуального поведения
в область объяснения политических движений, не пользуется широкой по-
пулярностью, хотя рецидивы ее все же обнаруживаются. Например, сейчас
в США существует концепция Л. Фенера, который объясняет причины по;
литической активности молодежи с позиций отвергнутого даже многими
неофрейдистами (К- Хории, Э. Фромм и др.) «Эдипо'ва комплекса», или,
как предпочитает говорить Л. Фенер, «Эдипова возмущения» («Oedipal
rébellion»). Разбор и критику этой концепции см.: /С. Keniston. You Hâve to
Grow up in Scardsdale to Know How Bad Things Really Are.— «The New
York Times Magazine», April 27, 1969, p. 28.
^° Критику таких тенденций см.: M. Duverger. Introduction à la sociologie po-
litique. Paris, 1962—1963, p. 51—S2; D. Riesman a. o. The Lonely Crowd.
New York, 1965, p. 29.
^^ Элементы такого редукционизма об!ларуживаются в книге английского пси-
холога Г. Айзенка «Психология политики» (Я. Eysenck. The Psychology of
Politics. London, 1963).
217

îlHTb йлй «еЩе» не наступить, или, скажем, Црйнйть «Другую фор^
му («физиономию») (Г. В. Плеханов). Но эти же социально-пси-
хологические явления рассматриваются одновременно как «не-
самостоятельные», поскольку не они, а объективные условия, их
порождающие (прежде всего экономические), в «конечном сче-
те» или «в конце концов» (Ф. Энгельс) играют решающую роль в
историческом движении. Всегда нужно помнить об этом направ-
ляющем научный поиск положении исторического материализма,
а именно о диалектике относительной самостоятельности и неса-
мостоятельности социально-психологических явлений. О само-
стоятельности— поскольку они необходимый элемент любого
исторического действия, оказывающий на последнее по су-
ществу такое воздействие, которое необходимо для наступле-
ния этого действия в конкретных условиях, и о несамостоя-
тельности — поскольку они производны от этих конкретных
условий.
Помня об этих двух сторонах социально-психологических яв-
лений, нам необходимо дальше рассмотреть те механизмы (в на-
шем случае — политические механизмы власти), с деятельностью
которых так или иначе связано формирование и функционирова-
ние социально-психологических явлений. Только тогда мы смо-
жем лучше понять их роль в истории политических движений.
Известно, что политическая власть в целях предотвращения
движений, которые могут быть направлены против нее (т. е. в це-
лях своей собственной стабильности), осуществляет свое господ-
ство с помощью двух типов механизмов — «инструментального»
и социально-психологического.
Первый тип — «инструмен! альный» — выполняет функцию
эффективности власти и включает в себя более специальные ме-
ханизмы, среди них, например, механизм принятия решений, рас-
пределения ресурсов и ценностей, а также механизм принужде-
ния или различные способы «навязывания дисциплины сверху»
(Ч. Р. Миллс), включая насилие и угрозу насилия. В. классовом
антагонистическом обществе этот механизм служит для осущест-
вления политического угнетения, которое, по словам В. И. Лени-
на, «падает 'на самые различные классы общества... проявляется
в самых различных областях жизни и деятельности, и профессио-
нальной, и общегражданской, и личной, и семейной, и рели-
гиозной, и научной, и проч. и проч.» ^^, и все это с одной конеч-
ной целью — заставить эксплуатируемые массы подчиииться
эксплуатации.
Второй тип — социально-психологический — выполняет функ-
цию авторитета власти. Иначе говоря, он «организует» добро-
вольное подчинение власти, создает такие психологические ори-
>2 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, стр. 57.
218

ентации к власти, которые бы характеризовали большинство на-
селения как преданное этой власти (по крайней мере, подчиняю-
щееся ей без применения негативных санкций, т. е. без принуж-
дения) , как верящее в ее ценности, институты, лидеров, как сле-
дующее за ее решениями, оказывая им свою поддержку ^^,
Таким образом, политическая власть не будет стабильной как
без эффективной инструментальной системы, так и без интенсив-
ной психологической поддержки и позитивной оценки ее со сто-
роны большинства 'народа. Однако второе условие в полной мере
достижимо лишь в социалистическом государстве.
В. И. Ленин в работе «Детская болезнь «левизны» в комму-
низме» писал: «Наверное, теперь уже почти всякий видит, что
большевики не продержались бы у власти не то что 2V2 года, но
и 2V2 месяца без (с одной стороны. — В. К.) строжайшей, по-
истине железной дисциплины в нашей партии, без (с другой сто-
роны.— В. /С.) самой полной и беззаветной поддержки ее всей
массой рабочего класса...» ^^.
Несомненно, что любая политическая власть стремится соз-
дать и упрочить поддержку со стороны большинства народа, по-
скольку ей все труднее существовать более или менее продолжи-
тельно без этой поддержки.
«Совершенно недостаточно для политической системы,—
пишет американский социолог С. Верба, — быть инструменталь-
но эффективной... она должна вызывать верность у своих граж-
дан и сохранять ее» ^^. «Доверие к власти и привязанность к ус-
тановившимся порядкам, — отмечал еще в конце прошлого века
известный историк Д. Брайс, — вот те главные силы, которыми
держится правительство. Правительства всегда искали... и долж-
ны искать для себя опоры в его (народного большинства. —
В. К,) активном содействии» ^^. Можно было бы привести подоб-
ные высказывания и из работ политических авторов разных вре-
^^ Современные буржуазные социальные психологи, следуя Максу Веберу (см.
Мах Weber. The Theory of Social and Economie Organization. Glencoe, 1947),
называют такое состоявие добровольной преданности и, следовательно, под-
держки власти «верой в легитимность» (belief in legitimacy) (см., например,
David Easton. А Systems Analysis of Political Life. New York—London—
Sydney, 1965, ch. 18) или просто «легитимностью» (legitimacy) (см.
S. M. Lipset. Political Man. New York, 1960, ch. III). В нашей литературе
были попытки переводить legitimacy как законность (см., например, «Социо-
логия сегодня. Проблемы и перспективы. Американская буржуазная социо-
логия середины XX в.». М., 1965, стр. 141—145). Нам этот перевод кажется
неудачным, поскольку происходит очевидная путаница понятия legitimacy
с понятием законность как категорией права, а это совершенно разные по-
нятия. Поэтому нам кажется, что будет более удачно переводить legitimacy
как легитимность, помня, какое содержание мы в этот термин вкладываем.
'^ В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 41, стр. 5 (курсив наш.— В. К.).
15 S. Verba. Small Group and Political Behavior. Princeton, 1961, p. 6.
16 Джемс Брайс. Американская республика, ч. III. M., 1'890, стр. И.
219

мен, например H. Макиавелли ^-^j А. Сореля ^^, А. де Токвиля ^^
и др.
Американский социолог и журналист У. Уайт констатирует,
что в жизни современных организаций в США обнаруживается
господствующая тенденция к формированию у своих членов
стремления к поклонению этим организациям. Чтобы добиться
этого, систематически проводятся массовые обследования людей
на лояльность («вторжения в душу», как говорит У. Уайт),точ-
нее— на потенциальную лояльность к организации ^^-^^ Извест-
ный американский социолог Р. Мертон тоже отмечает, что дейст-
венность социальной структуры (читай: политической структуры)
зависит от «наполнения» ее участников соответствующими уста-
новками и чувствами ^2. Падение поддержки власти со стороны
масс ниже минимальногоур'овня или полное отсутствие ее (что,
конечно, редко бывает) является одним из факторов подрыва ав-
торитета власти, одним из факторов, ослабляющих инструмен-
тальную структуру, что в конечном счете не может не привести
к началу широких политических движений, направленных на
замену ее другой властью, которая бы пользовалась большим
престижем и поддержкой ^^,
Отсюда следует, что путь к политическому движению, как
правило, лежит через психологический сдвиг: от психологии пре-
данности и принятия власти к психологии недовольства этой
властью и отрицанию ее. Другого лути нет.
Например, может оказаться, что политическая система будет
слабо эффективной, но пользоваться достаточной поддержкой
(скажем, благодаря слепой вере в царя или слепой вере в авто-
ритет иерархии, или благодаря привычке к угнетенному положе-
нию, или благодаря убеждению, что система наиболее всего спо-
собствует развитию интересов и идеалов личности и т. д. и т. п.),
т. е. люди будут (сознательно* или бессознательно) считать ее
^^ См. Н. Макиавелли. Государь й Рассуждения на первые той книги Тита
Ливия. СПб., 1869.
^5 См. Л. Сорель. Европа и французская революция. СПб., 1892—1908 (осо-
бенно т. 1. «Политические нравы и традицки», 1892).
^^ См. А. де Токвиль. О демократии в Америке. М., 1897. Эта работа инте-
ресна тем, что в ней Токвиль, по существу один из первых, дает различные
варианты соотношения принуждения и добров'ольной поддержки в демо-
кратических и, по его выражению, «тиранических» государствах.
20-21 См. W^. /^. Whyte. The Organization Man. New York, 1957, ,p. 189—191.
22 R, Merton. Social Theory and Social Structure. New York, 1957 (статья
«Bureaucratie Structure and Personality»).
23 По этому поводу С. Верба пишет: «Система, которая не располагает... ос-
новной лояльностью (читай: поддержкой.— В. К.) своих граждан, может
оставаться стабильной в течение определенного времени, но ей потребуется
огромное усилие, чтобы пережить развал в ее инструментальной эффектив-
ности. Система же, которая располагает этой лояльностью, будет в состоя-
нии преодолеть инструментальный кризис более легко» (см. S. Verba^
Small Group and Politieal Behavior, p. 6).
22Q

:<€Воей», не будут мыслить или ощущать себя вне единой связи с
ней, будут воспринимать (и принимать) ее порядок как неиз-
бежный и необходимый, как тот, в котором они должны (и обя-
заны) жить, ничего не меняя и ни на что не посягая, — в этом
случае массовых политических движений не будет.
Необходима психологическая переориентация, необходимо,
чтобы люди перестали считать систему «своей», чтобы произош-
ло психологическое движение, когда постепенно (или, в исклю-
чительных случаях, сразу) в ощущение единой связи с системой
(или с ее институтами, отдельными лидерами и т. д.) начинает
проникать раздражение этой системой, неодобрение, недовольст-
во ею, наконец, ненависть к ней. В результате хотя большинство
еще и повинуется системе, однако не верит ее идеалам, ненави-
дит и, следовательно, не поддерживает ее.
Таким образом, эта психологическая переориентация, или пси-
хологическое движение, подрывает социально-психологические
основы власти и является началом могучих, широких революцион-
ных политических движений. Таков закон, т. е. это — необходи-
мое и обязательное (но ни в коем случае не достаточное) условие
любого политического движения в прошлом, настоящем и буду-
щем. (Мы хотим 'Специально лишний раз подчеркнуть, что в на-
шей статье речь идет лишь о психологии прлитических движений,
точнее —о (ПСИХОЛОГИИ начала политических движений. Идеоло-
гическая и политико-организационная стороны политических
движений нами не рассматриваются.)
Задача историков, на наш взгляд, и состоит в том, чтобы по-
казать всю «индивидуальность» и «повторяемость» проявления
этого закона в конкретных движениях в условиях данного обще-
ства и в данную эпоху; это обогатит наше представление о за-
коне, уточнит его и, несомненно, даст социальным психологам
новый конкретный материал для их дальнейшего обобщения:
Прекрасное подтверждение рассматриваемого закона мы на-
ходим в ленинском анализе социально-психологических измене-
ний масс в их отношении к власти в период первой русской ре
волюции 1905 года и того значения, которое приобретают со-
циальнонпсихологические изменения для практичейской деятель-
ности революционной социал-демократии.
Прослеживая в ленинских работах путь политического дви-
жения в тот период, мы прослеживаем и сопутствующий ему со-
циально-психологический путь, а именно — путь формирования
непримиримого отношения к самодержавию и осознания неиз-
бежности его краха. В социально-психологическом смысле это
был необходимый этап на пути к победе революции. По обе сто-
роны его лежат две России. «Старая» Россия, или «Россия 8-го
января», и «новая Россия», или «Россия 10-го января» 2^. Пер-
*'• См. В, И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 9, стр. 216;
221

вая Россия — Россия покорности. Вторая Россия — Россия про-
теста. Между ними, скажем мы вслед за В. И. Лениным, — Рос-
сия 9-го января, Россия великого исторического социально-пси-
хологического сдвига — от психологии покорности к психологии
протеста, — который, как мы знаем, сыграл необходимую и су-
щественную роль в революционном политическом движении
1905 года и позже.
Говоря об этих двух Россиях, В. И. Ленин прежде всего име-
ет в виду угнетенную Россию, Россию рабочих и крестьян.
Как он 'психологически характеризует их? В статье «Пятиде-
сятилетие падения крепостного права» читаем: «...забитое, при-
росшее к своей деревне, верившее попам, боявшееся «начальст-
ва» крепостное крестьянство» ^^. Аналогичные характеристики
встречаются в целом ряде других работ В. И. Ленина: «...заби-
тый, загнанный люд, способный только на тупое отчаяние, а не
на разумный и стойкий 1Протест и борьбу» ^б; «мужик оривык к
своей безысходной нищете, привык жить, не задумываясь над
ее причинами и возможностью ее устранения» 2''; «наивная патри-
архальная вера в царя» 2^, «те миллионы и десятки миллионов
русских рабочих и крестьян, которые до сих пор могли наивно и
слепо верить в царя-батюшку, искать облегчения своего невыно-
симо тяжелого положения у «самого» царя-батюшки, обвинять
во всех безобразиях, насилиях, произволе и грабеже только об-
манывающих царя чииовииков» 2^. О вере в «царя-батюшку»
В. И. Ленин писал в 1905 году: «Последнее десятилетие рабоче-
го движения выдвинуло тысячи передовых пролетариев социал-
демократов, которые вполне сознательно порвали с этой верой.
Оно воспитало десятки тысяч рабочих, у которых классовый
инстинкт, окрепший в стачечной борьбе и в политической агита-
ции, подорвал все основы такой веры. Но за этими тысячами и
десятками тысяч стояли сотни тысяч и миллионы трудящихся и
эксплуатируемых, унижаемых и оскорбляемых, пролетариев и
полупролетариев, у которых еще могла оставаться такая вера.
Они, — и здесь В. И. Ленин делает первый фундаментальный
вывод, — не могли идти на восстание, они способны были только
просить и умолять:^ зо^
Спрашивается, почему? Да потому, что психологическая
ориентация к власти, именуемая психологией покорности, есть не
что иное, KaiK /принятие власти и пусть бессознательная, но под-
держка ее. В социально-политическом смысле подобная ориента-
ция есть фактически такое состояние, которое дает власти воз-
25 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 20, стр. 141.
26 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 1, стр. 301.
27 в. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 5, стр. 25.
2S В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 9, стр. 216; см. также стр. 213.
2^ Там же, стр. 217.
2° Там же (курсив наш.— В. К.).
222

МожносгЬ осуществлять сбой узкОкорпоратйвные или классобью
задачи, нимало не заботясь об интересах народа, более того,
такая ориентация дает власти полную уверенность в преданно-
сти ей народа и отсюда — возможность злоупотреблять этой
преданностью. Таким образом, психология покорности составля-
ет одну из основ власти, она укрепляет и стабилизирует власть,
по существу устраняя возможность появления политических дви-
жений, направленных против нее.
Чтобы такие движения возникли, массы, как мы уже говори-
ли раньше, должны воспринимать власть как чужую и нена-
вистную им, словом, должна сформироваться психология про-
теста.
Здесь мы подходим к «России 10-го января». Это важный мо-
мент. На него обращает особое внимание В. И. Ленин. Его
сутью было изменение ориентации к власти сотен тысяч и мил-
лионов масс. Историческая дата его — воскресенье, 9 января
1905 г. «Бросая общий взгляд на события кровавого воскре-
сенья, — писал по этому поводу В. И. Ленин, — всего более по-
ражаешься этим сочетанием наивной патриархальной веры в ца-
ря и ожесточенной уличной борьбы с оружием в руках против
царской власти. Первый день русской революции с поразитель-
ной силой поставил лицом к лицу старую и новую Россию, пока-
зал агонию исконной крестьянской веры в царя-батюшку и рож-
дение революционного народа в лице городского пролетариа-
та» ^Ч В. И. Ленин пишет: «...Россия 10-го января уже не то, чем
была Россия 8-го января» ^^.
«Россия 8-го января», как мы уже говорили, была Россией ве-
ры в царя и покорности власти. Первый день революции и после-
дующие сделали Россию новой. «Эта революция, — отмечает
В. И. Ленин, — впервые создала в России из толпы мужиков,
придавленных проклятой памяти крепостным рабством, народ,
начинающий понимать свои права, начинающий чувствовать свою
силу (курсив наш. — В. /С.). Революция 1905 года впервые пока-
зала царскому правительству, русским помещикам, русской бур-
жуазии, что миллионы и десятки миллионов становятся гра:жаа-
намщ становятся борцами, не позволяют помыкать собою как
быдлом, как чернью» ^^.
В массах формируется психология протеста. «Эта масса,—
главным образом, крестьянство, — показала в революции, как ве-
лика в ней ненависть к старому, как живо ощущает она все тя-
гости современного режима, как велико в ней стихийное стрем-
ление освободиться от них и найти лучшую жизнь» ^^. «Массы
рабочих и крестьян, сохранившие еще остаток веры в царя, не
31 в. и. Ленин. Поли. собр. соч., т. 9, стр. 216 (курсив наш.— В. К.).
32 Там же.
33 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, стр. 141.
з-» Там же, стр. 70.
223

Могли идти на Ёосстание, — сказали мы (здесь В. И. Ленин дела-
ет второй фундаментальный вывод. — В. К.). После девятого ян-
варя мы вправе сказать: теперь они могут идти и пойдут на вос-
стание, «Царь-батюшка» своей кровавой расправой с безоруж-
ными рабочими сам юлкнул их на баррикады и дал им первые
уроки борьбы на баррикадах. Уроки «батюшки-царя» не пропа-
дут даром» 3^.
Рухнула «детская вера в царя» — один из оплотов царского
трона и самодержавия. «Остатки Детской веры в царя вымрут
теперь так же скоро, как скоро перешли петербургские рабочие
от петиции к баррикадам» ^^. А что осталось? Остались веками
подавляемые горы злобы и ненависти миллионов рабочих и кре-
стьян против чиновничьего произвола и грабежа, против остатков
крепостничества, против самодержавия — той ненависти угнетен-
ных и эксплуатируемых масс, которая, по словам Ленина, «есть
поистине «начало всякой премудрости», основа всякого социали-
стического и коммунистического движения и его успехов» ^''.
Таким образом, по В. И. Ленину, и «началом» и «основой»
массовых политических движений является изменение отноше-
ния этих масс к власти — от ориентации принятия и покорности
к ориентации ненависти и протеста. Заметим здесь, что успех дви-
жения этим еще не решен. Решен лишь вопрос о начале движе-
ния, о первом толч'ке, т. е. недо-вольстве широких масс властью.^.
Это недовольство само по себе еще не решает дальнейшего хо-
да движения, последний зависит от многих причин (идеологиче-
ских, политико-организационных и др.). Тем не менее, являясь
началом, недовольство, перерастающее в протест, по словам
В. И. Ленина, представляет главный источник, питающий рево-
люционную деятельность передовой социал-демократии ^^. Без
этого источника деятельность политического авангарда, как пра-
вило, обречена на неудачу. Так случилось, в частности, в России
в 70—80-х годах прошлого века, когда русские революционеры,
геройски стремясь поднять народ на борьбу, оставались одино-
кими и гибли под ударами самодержавия. Необходимо, следова-
тельно, недовольство масс, которое политический авангард дол-
жен направить на поддержку сознательной и организованной
борьбы з^.
В свете этих ленинских идей становится особенно понятным
его принципиальное положение о том, что революции не заказы-
ваются и не привносятся извне. Поэтому всякое теоретическое
обоснование попыток инспирировать политические движения
35 В. И. Ленин. Поли. ссбр. соч., т. 9, стр. 218 (курсив н^ш,— В. К.).
3^ Там же, стр. 213.
3'' В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 41, стр. 65.
3^ См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 5, стр. 15.
з^ См. там же, стр. 14.
224

(революции в том числе) в тех странах, где необходимые внут-
ренние предпосылки для этого еще не созрели, или практиче-
ское осуществление таких попыток представляют собой вульга-
ризацию ленинской теории политических движений. Опасность
такой вульгаризации остается до тех пор, пока мы не усвоим до
конца значение психологии недовольства и протеста масс как
начала и основы широких политических движений и как благо-
приятной почвы для революционной деятельности политическо-
го авангарда рабочего класса, вооруженного марксистско-ленин-
ской теорией. Тем, кто забывает или не до конца понимает это
важнейшее ленинское положение, мы хотим напомнить его стро-
гое и совсем по современному звучащее предупреждение:
«...революция не заказывается; революция является, как следст-
вие взрыва негодования народных масс» ^°.
Мы рассмотрели лишь один из возможных аспектов психоло-
гического компонента истории политических движений, именно —
вопрос о психологии начала массовых политических движений.
Естественно, что остается еще много других аспектов данной
проблемы. Мы не касались их в нашей статье. Но и рассмотрен-
ный нами вопрос, как мы видели, имеет большое не только тео-
ретическое, но и практически политическое значение. Всякая ор-
ганизационная и идеологическая работа в ходе любого полити-
ческого движения предполагает знание того, что именно
породило протест масс, как ориентация покорности сменилась
ориентацией протеста, какие рычаги воздействия на настроение
масс сыграли решающую роль в движении. Неоценимое значе-
ние поэтому имеют социально-психологические исследования по-
литических движений прошлого. Вот почему столь интересной и
плодотворной представляется эта область для историков и для
социальных психологов.
^0 В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 35, стр. 117 (курсив наш.—Б. К.)
8 Заказ № 4102

л д. с о б о л е в
ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ
И СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ
ИССЛЕДОВАНИЕ ЭПОХИ ОКТЯБРЯ*
Вопросы социальной психологии относятся к числу наименее
разработанных аспектов всей исторической науки \ что не могло
не отразиться и на исследованиях по истории нашей страны. Ду-
ховная жизнь народных масс России освещена в нашей литера-
туре еще далеко не достаточно.
Чтобы понять, почему люди определенной исторической эпохи
поступали так, а не иначе, еще недостаточно раскрыть экономи-
ческие, политические и идеологические условия, в которых про-
текала их деятельность. Задача состоит в том, чтобы проследить,
как эти факторы воздействуют на сознание людей в их повсе-
дневной жизни, как исторически развивается психология различ-
ных социальных групп, классов и общества в целом, как изме-
няется соотношение ее отдельных элементов. Народные массы—
основной объект исследования историка — должны быть
показаны как живые люди, с их будничными заботами, потреб-
ностями, интересами, увлечениями и т. д. Только в этом слу-
чае конкретная историческая эпоха предстанет перед нами во
всем ее многообразии, сложности, неповт^оримости, богатстве
красок.
Разработка проблем социальной психологии имеет особое
значение при изучении истории революционных движений, кото-
рые, по выражению В. И. Ленина, тем и отличаются «от обыкно-
* Помещая данную статью в сборнике, редакция имела в виду, что источнико-
ведческий подход существен и для социально-психологического исследования
других революционных эпох. Автор развивает здесь некоторые положения
своей предыдущей работы «Проблемы общественной психологии в историче-
ских исследованиях» (сб. «Критика новейшей буржуазной историографии».
Л., 1967).—Ред.
^ Это обстоятельство отмечено в нашей литературе. См. С. А, Лотте. Из исто-
рии французского предпролетариата XVIH в.— «Новая и новейшая исто-
рия», 1962, № 2; «История и социология». М., 1964, стр. 135—136, 155—158
и др.
226

венных, будничных, подготовительных исторических моментов,
что настроение, возбуждение, убеждение масс должны прояв-
ляться и проявляются в действии»^, В нежелании низов жить
по-старому, в их экстраординарной активности В, И. Ленин
видел один из важнейших признаков революционной ситуа-
ции 3.
Богатейшие возможности для выявления закономерностей
формирования общественной психологии в переломные периоды
истории дает изучение революционных событий в России в 1917 г.
В период подготовки Октябрьской революции В. И. Ленин по-
стоянно обращал внимание на важность учета социально-психо-
логического фактора в истории. В устных и письменных выступ-
лениях вождя большевистской партии в 1917 г. содержится
характеристика психологии различных социальных групп и клас-
сов, показываются основные факторы ее формирования, опреде-
ляется тактика большевиков в борьбе за массы, построенная на
основании самого пристального изучения их настроений.
В советской историографии Октябрьской революции, так мно-
го сделавшей для выяснения роли народных масс в победе
первой в мире пролетарской революции, вопросы общественной
психологии до сего времени рассматривались и рассматриваются
лишь попут/но, мимоходом, вместе с другими сюжетами. Можно
согласиться с высказанным в иашей литературе мнением, что в
работах поЪстории революционного движения за данными об
экономическом положении, забастовочном движении, о составе
и численности рабочих подчас трудно уловить живой образ ра-
бочего-борца, рабочего-труженика, рабочего-человека'*.
Сейчас все более становится очевидным: чтобы глубже понять
и осмыслить Октябрьскую революцию, необходимо основательно
изучить весь комплекс не только объективных, но и субъективных
факторов — идеологию, психологию и мораль революционных
масс в 1917 г. В последние годы были созданы серьезные объек-
тивные предпосылки для изучения психологии народных масс
России в период Октябрьской революции. Всестороннее иссле-
дование экономического, политического и идеологического аспек-
тов революционных событий в России в 19!l7 г., т. е. факторов,
оказывающих в конечном итоге решающее влияние на формиро-
вание социальной психологии; введение в научный оборот массы
новых документов об участии народных масс в подготовке и про-
ведении Октябрьской революции; разработка проблем марксист-
ской социальной психологии как представителями других гума-
нитарных наук (в первую очередь философами и психологами),
2 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 11, стр. 58.
3 См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, стр. 218, 379 и др.
4 Ю. Кирьянов, С. Тютюкин. Рождение новой морали.—«Новый мир», 1968,
№ 4, стр. 255; Б. Ф, Поршнев, Социальная психология и история, стр. 9.
8* 237

так и самими историками — все это позволяет советской историо-
графии Октябрьской революции поставить на очередь дня во-
прос о глубоком изучении психологии трудящихся масс в 1917 г.
Хотя в советской историографии Октябрьской революции
и нет пока специальных исследований о психологии революцион-
ных масс России в 1917 г., в целом ряде недавно опубликован-
ных книг социально-психологическая характеристика различных
классов, групп и партий дается значительно полнее, чем это де-
лалось раньше. Если прежде политические настроения масс,
являющиеся в период революции определяющим и наиболее лег-
ко уловимым элементом общественной психологии, рассматри-
вались, так сказать, «выборочным методом», то в новейшей ли-
тературе заметно стремление показать процесс формирования
политических настроений на всех этапах Октябрьской революции
и во всей сложности. В связи с этим значительно глубже и шире
показывается роль в формировании общественной психологии
политических партий и прежде всего большевистской партии, ко-
торая, выражая самые насущные интересы трудящихся, указы-
вала пути к их достижению, порождала у трудящихся уверен-
ность в своих силах, в окончательной победе над буржуазией.
Однако при изучении политических настроений масс в России
в 1917 г. в нашей литературе мало уделяется внимания выявле-
нию закономерностей, стадий и механизмов формирования на-
строений, недостаточно показывается, как различные политиче-
ские партии учитывали общественные настроения в своей аги-
тационно-пропагандистской деятельности.
Политические настроения трудящихся, во многом определяя
в период революции психологию общества, вместе с тем еще не
дают возможности судить обо всей ее сложности. Поэтому изуче-
ние всех элементов (революционных, консервативных, обыва-
тельских) психологии различных классов и групп в их взаимо-
влиянии позволит воссоздать более полную картину социально-
психологической жизни в России в 1917 г. Попытка рассмотреть
наряду с революционными настроениями и другие элементы об-
щественной психологии сделана армянским историком Э. А.Ади-
бек-Меликяном, который отмечает, в частности, новые моменты
в религиозной морали, брожение среди низшего духовенства,
ломку традиционных консервативных устоев православной
церкви ^
В целом же весьма интересный вопрос о том, как повлияло
свержение самодержавия на религиозные настроения трудящих-
ся, остается пока мало изученным.
Не исследуя общественной психологии в целом, взаимодей-
ствия ее различных элементов, нельзя получить полного пред-
См. Э. А. Адибек-Меликян. Революционная ситуация в России накануне
Октября. Ереван, 1967, стр. 56—73,
зза

ставления о том переломе, который происходил в сознании рабо-
чих, солдат и крестьян России в канун Октября. Осмысление
массами политических событий, восприятие ими новых идей и
лозунгов происходило в борьбе со старыми представлениями,
традициями и обычаями. Умонастроение народа, активность и
энергия различных социальных классов и групп, политических
партий и их вождей во многом определяли развитие революции.
Предстоит еще исследовать, как в условиях России 1917 г. эко-
номические, политические и идеологические факторы воздейство-
вали на психологию трудящихся и как последняя оказывала
влияние на характер тех или иных событий, политику классов и
партий, как жили, о чем думали, к чему стремились простые
люди России в то героическое время, как политические события
воздействовали на взгляды, убеждения, иллюзии и настроения
рабочих, солдат и крестьян, которые, приобщаясь к политической
деятельности, через собственный опыт избавлялись от заблужде-
ний и предрассудков; как в процессе развития революции изме-
нялось соотношение стихийности и сознательности в их поведе-
нии и психологии; к каким психологическим сдвигам во всем
обществе это приводило (что в конечном итоге и привело к осо-
знанию массами необходимости перехода власти в руки проле-
тариата и беднейшего крестьянства).
Революционное настроение, захватив массы, оказало огром-
ное влияние на их деятельность, пробудило в них неумолимую
жажду знания, потребность мыслить, понимать, общаться и вы-
сказываться.
При анализе духовного состояния классов и групп России
в 1917 г. нельзя обойти стороной и такие вопросы, как влияние
свержения са.модержавия и уничтожения старых институтов
власти на умонастроение народа, ломка прежних представле-
ний в религии, морали, быту и др.
Большой научный интерес представляет рассмотрение в пси-
хологическом аспекте борьбы трудящихся России в 1917 г. за
удовлетворение социальных потребностей и интере1сов (осущест-
вление рабочими явочным порядком 8-часового рабочего дня,
контроля над производством и распределением, захват крестья-
нами помещичьих земель и т. д.). Глубокая характеристика со-
циально-экономических мотивов и целей рабочего движения в
России после свержения самодержавия, новых форм трудовых
взаимоотношений дана в книге П. В. Волобуева^. Социально-
психологические элементы в характеристике пролетариата и бур-
жуазии придают этой книге несомненную новизну и оригиналь-
ность. Большое внимание этим проблемам уделено в работах
См. Я. в. Волобуев. Пролетариат и буржуазия России в 1917 году. М.,
1964, стр. 100-^115, 144—145, 154—164, 179—130 и др.
229

и. и. Минца ^ Г. Н. Голикова ^, 3. В. Степанова ^, в коллективной
монографии «Октябрьское вооруженное восстание» ^° и др.
Однако многие вопросы морально-политической характери-
стики рабочего класса России (авторитет и влияние на другие
классы и слои населения, его интернационализм, солидарность,
сознательность, решимость бороться до конца и др.) ждут своей
дальнейшей разработки. Нужно показать, как росла сила пси-
хологического воздействия пролетариата на другие классы и
группы по мере роста влияния большевистской партии, расши-
рения общественного кругозора рабочего класса, усиления его
организованности и сплоченности. Историки должны в полной
мере выяснить, какое влияние в ходе подготовки Октябрьской
революции оказал рабочий класс России на революционизацию
солдатских масс. Вместе с тем в нашей литературе правильно от-
мечается, что пролетариат России, составляя в 1917 г. еще не-
большую часть населения, не мог не испытывать на себе влияния
других слоев населения страны, прежде всего мелкобуржуазных.
Наиболее ярким проявлением мелкобуржуазного влияния на ра-
бочих В. И. Ленин называл революционное оборончество. Но воп-
рос о степени этого влияния, его характере и формах изучен
недостаточно.
Более глубокое и полное освещение получила в последнее
время проблема большевизации армии и участия солдатских
масс в Октябрьской революции. Но вопрос о переделке психоло-
гии солдатских масс, о том, как в период подготовки Октября
менялись представления, привычки, нравы, устремления и наст-
роения миллионов крестьян, одетых в солдатские шинели,— этот
чрезвычайно важный вопрос освещен еще слабо.
Почти неисследованной остается проблема социально-психо-
логического общения и взаимовлияния различных классов, групп
и коллективов в период революционных событий 1917 г. При рас-
смотрении массовых движений 1917 г.— апрельского, июньского
и июльского кризисов, борьбы с корниловщиной и др.,— исследо-
ватели обращают внимание главным образом на их политиче-
скую и идеологическую стороны. Социально-психологический
аспект этих движений, закономерности и особенности поведе-
ния масс, как правило, остаются нераскрытыми. Между тем за-
дача историка состоит не только в констатации сдвигов в обще-
ственных настроениях в период массовых движений, но и в том.
^ И. и. Минц. История Великого Октября, т. 2. Свержение Временного пра-
вительства. Установление диктатуры пролетариата. М,, 1968, стр. 213—231,
251—264 и др.
s Г. Н. Голиков. Революция, открывшая новую эру. М., 1967, стр. 87—106.
9 3. В. Степанов. Рабочие Петрограда в период подготовки и проведения
Октябрьского вооруженного восстания. Л., 1965, стр. 51—77, 94—^158 и др.
^° «Октябрьское вооруженное восстание. Семнадцатый год в Петрограде»,
В 2-х кн. Л., 1.967, кн. 1, стр. 128—134; кн. 2, стр. 51—68.
230^

чтобы показать роль таких факторов, как демонстрации, митин-
ги, собрания и т. д., в формировании общественной психологии.
С этой точки зрения весьма ценной представляется монография
О. Н. Знаменского, в которой детально исследованы настроения
и поведение революционных масс в период июльского кризиса,
показаны особенности психологии и действий рабочих и солдат,
степень их сознательности ^^
Охарактеризовав основные направления социально-психоло-
гического изучения истории Октябрьской революции, мы неиз-
бежно должны ответить на вопрос о том, в какой мере их иссле-
дование обеспечено источниками.
Если социолог в своем исследовании обращается не только
к анализу статистических данных, документов официального и
личного происхождения, но и к социальному эксперименту, моде-
лированию, устным и письменным опросам, внешнему и внутрен-
нему наблюдению и т. д., то историку при рассмотрении общест-
венной психологии того или иного периода приходится иметь
дело только с теми источниками, которые оставила интересую-
щая его эпоха.
В каждом историческом источнике, будь то предметы мате-
риальной культуры, произведения искусства, памятники пись-
менности, отражающие идеологию, нравы, обычаи, язык, рели-
гию, мифологию и т. д., запечатлено в объективной форме мате-
риальное и духовное творчество людей прошлого. Задача иссле-
дователя социально-исторической психологии состоит в том,
чтобы, изучая источники в их совокупности, в многократном
сравнении данных, отличающихся характером происхождения и
степенью обобщенности, обнаружить в них проявление различ-
ных элементов общественной психологии — представлений, тра-
диций, привычек, настроений, интересов и т. д.
Основным источником для изучения общественного сознания
исторической эпохи являются письменные источники. Вообще
говоря, все они — законодательные памятники, делопроизводст-
венные документы, статистические данные, периодическая печать,
письма, дневники, мемуары, художественная литература и др.—
в определенной степени отражают духовное состояние общества.
В любом историческом источнике события даны через отражение
в сознании автора, в его представлении, в его оценке. Бесспорно,
пуи изучении психологии народных масс в тот или иной период
нас будут интересовать прежде всего те источники, в которых со-
циальная психология отражена непосредственно, т. е. документы
самих народных масс и их организаций. Но дело не толь-
ко в новых источниках, но и в подходе к старым, ранее известным
источникам. «Из социальной обусловленности новой проблемы,—
справедливо пишет М. А. Варшавчик,— вытекает и то весьма
1^ О. Я. Знаменский. Июльский кризис 1917 года. М.— Л,, 1964.
231

частое явление, когда историк обнаруживает не вообще новый
источник или новую информацию в старом, а по-новому подходит
к уже ранее известным фактам (источникам), находя в них то,
что у предшественников не вызвало интереса» ^^.
Для изучения психологии революционных масс России в
1917 г. в распоряжении исследователей имеется широкий круг
источников: протоколы и резолюции обшуих собраний фабрик, за-
водов и воинских частей, документы правительственных учреж-
дений, письма, дневники и воспоминания рабочих, солдат, пред-
ставителей интеллигенции, документы политических партий и их
лидеров, периодическая печать и др.
Велико значение письменных и устных выступлений В. И. Ле-
нина и других руководителей большевиков в 1917 г. для изучения
психологии рабочих и солдат России в период подготовки и про-
ведения Октябрьской социалистической революции. В протоко-
лах VI съезда РСДРП (б), Седьмой (Апрельской) Всероссийской
конференции РСДРП (б) и петроградских общегородских кон-
ференций большевиков, в протоколах ЦК РСДРП (б), в пере-
писке Секретариата ЦК РСДРП (б) с местными партийными ор-
ганизациями и других документах большевистской партии
содержатся ценные сведения для изучения психологии револю-
ционных масс России в 1917 г., дается оценка настроений раз-
личных социальных групп в период политических кризисов, рас-
сматривается тактика большевиков в борьбе за перелом общест-
венного настроения, показано огромное революционизирующее
влияние рабочих на другие слои населения.
Ценным источником для изучения психологии революционных
масс в 1917 г. служат листовки большевистских организаций ^з.
Чтобы оказать воздействие на массы в нужном направлении,эти
листовки должны были учитывать основные черты психологии
класса, группы, коллектива, к которым они были обращены. Ана-
лиз большевистских листовок, выражавших в самой доходчивой
форме коренные интересы и чаяния трудящихся, дает возмож-
ность проследить, как сложно проходил процесс изживания мас-
сами тех или иных иллюзий в ходе революции, как большевики,
учитывая общественное настроение, боролись за его перелом.
Большой интерес для анализа настроений рабочих и солдат,
для выявления роли агитации и пропаганды в их революцион-
ном воспитании представляют «Журналы учета проведенных
большевиками митингов, лекций и докладов на заводах, фабри-
ках и в воинских частях Петрограда» ^^ В этих журналах отра-
жены сведения не только о количестве и тематике проведенных
^2 М. А. Варшавчик. Вопросы логики исторического исследования.— «Вопросы
истории», 1968, № 10, стр. 78.
^^ См., например, «Листовки петроградских большевиков», т. 3, 1917—1920. Л.,
1957.
14 ЛПА, ф. 1, оп. 1, дд. 20—23.
232

большевиками митингов, лекций и докладов, но и об отношении
масс к большевистским лозунгам на разных этапах развития
революции, о поведении рабочих и солдат на этих митингах и
собраниях. Сводки состоявшихся митингов, лекций и докладов
отражают перелом в настроении трудящихся Петрограда нака-
нуне вооруженного восстания.
Богатейший материал для изучения психологии революцион-
ных масс России дают документы массовых рабочих и солдат-
ских организаций, их выборных органов. Принимаемые на об-
щих собраниях и митингах резолюции вырабатывались при
активном участии масс и горячо ими обсуждались, в них отража-
лись интересы, настроения, убеждения, а также иллюзии масс
(чем в значительной мере пользовались и эсеро-меньшевистские
лидеры). Однако классовое чутье брало верх, и массы освобож-
дались от заблуждений, принимали решения, выражавшие их
коренные интересы.
Анализ протоколов и резолюций общих собраний и митингов
заводов, фабрик и воинских частей в 1917 г. показывает неви-
данную до этого времени тягу трудящихся масс к политической
жизни, их горячую заинтересованность в дальнейшем развитии
революции, рост классовой солидарности. Даже самые отсталые
слои трудящихся поднимали свой голос в защиту революции.
В резолюции общего собрания домашней прислуги Петрограда
отмечалось: «Хотя мы и слабо разбираемся в новых для нас сло-
вах: буржуи, кадеты, социалисты, демократы, но зато сама жизнь
отпечатала в нас неизгладимую заповедь, смысл которой таков:
«Богатые капиталисты — наши всегдашние враги, а угнетенные
рабочие — нам всегда братья и друзья. Мы будем всегда с ними
и за ними последуем...» ^^.
Документы массовых рабочих и солдатских организаций по-
зволяют рассмотреть сложный процесс изживания массами обо-
ронческих и других мелкобуржуазных настроений, коренной пе-
релом в сознании трудящихся после открытого выступления
контрреволюции в августе, усиление большевистского влияния
на массы. В этом отношении чрезвычайно показательны и лозун-
ги, с которыми выступали рабочие и солдаты в демонстрациях
и манифестациях 1917 г. Эти лозунги если не вырабатывались,
то, как правило, обсуждались на общих собраниях.
Например, накануне демонстрации 18 июня на объединенном
заседании представителей запасного батальона Литовского пол-
ка были рассмотрены лозунги, с которыми батальон должен был
выступить на демонстрации: «Да здравствует мир всего мира!'»;
«Полное доверие Советам рабочих и солдатских депутатов!»;
«Да здравствует Учредительное собрание!»; «Да здравствует
порядок, законность и свобода!» и др. На заседании было принято
^5 «Рабочий и солдат», 1.VIII 1917, № 8.
233

решение, что «в манифестации принимают участие все желаю-
щие и присоединяются к лозунгам по желанию». Предложенные
плакаты-лозунги были одобрены и приняты всеми ротами и
командами, за исключением 4-й роты эвакуированных ^^ которая
вынесла на обсуждение новый лозунг «Долой десять министров-
капиталистов». Однако другие роты отказались принять этот ло-
зунг, а 4-я рота, в свою очередь, заявила, что она не выйдет без
выдвинутого ею лозунга на демонстрацию. На заседании баталь-
онного комитета было решено удовлетворить желание 4-й роты,
так как «каждая рота или команда может высказывать свои
взгляды и убеждения» *''.
Среди многих источников, на основании которых можно су-
дить о духовном состоянии общества, особое место занимают
письма современников. Они дают исследователю богатую воз-
можность для изучения «психологического климата» эпохи,
представлений, настроений, потребностей и устремлений соци-
альных классов и групп. С этой точки зрения чрезвычайно инте-
ресны письма участников революционных событий в России, ко-
торые, несмотря на всю их значимость, не стали еще предметом
тщательного анализа историков. В лучшем случае письма при-
влекаются авторами книг и статей для иллюстрации отдельных
положений. Возможно, это происходит потому, что письма пред-
ставляются менее собирательным и обобщенным источником,
чем, например, протоколы и резолюции митингов и собраний
фабрик, заводов и воинских частей, а также другие документы
массовых революционных организаций. Другая, более важная
причина незначительного использования писем участников рево-
люции в России в 1917 г. в нашей литературе состоит в том, что
большинство этих ценных писем, хранящихся в центральных и
местных архивах, до сих пор не издано. Что же касается вышед-
ших из печати писем, то 128 солдатских писем из фонда Секрета-
риата ВЦИК и его военного отдела, опубликованные О. Н. Чаа-
даевой в 1927 г. ^^ 99 писем солдат и матросов в редакции боль-
шевистских газет, изданные в 1933 г. А. Ф. Ильиным-Женев-
ским ^^, отдельные наиболее яркие письма рабочих, солдат и
крестьян, помещенные в многотомной документальной серии
«Великая Октябрьская социалистическая революция», в «Пере-
писке Секретариата ЦК РСДРП (б) с местными партийными
организациями», в сборниках документов по истории Октябрь-
ской революции на местах и в некоторых других изданиях, не мо-
^^ Там назывались солдаты-фронтовики, получившие ранения и после излече-
ния направленные в запасные части.
17 ЛГАОРСС, ф. 6276, он. 269, д. 126, лл. 197—200.
1* «Солдатские письма 1917 года». Подготовлены к печати О. Н. Чаадаевой.
М.—Л., 1927.
19 Л. Ф. Ильин-Женевский. Почему солдаты и матросы стали под знамена
Октября (Письма солдат и матросов в редакции большевистских газет
1917 года). Л., 1933.
234

fyt Дать достаточно полного представления о всем богатстве й
многообразии этого вида источника.
В период бурных революционных событий в России в 1917 г.
большой поток писем с фабрик и заводов, из деревень и сел, око-
пов, казарм и кораблей поступал в Петроградский Совет рабочих
и солдатских депутатов, редакции «Известий», «Правды» и дру-
гих газет. По свидетельству А. Ф. Ильина-Женевского, в редак-
ции большевистских газет «писем приходило огромное количест-
во», в то время лишь некоторые из них были напечатаны, а
остальные хранились в архиве 2^. В силу самых разных причин
многие письма оказались утраченными, однако значительная их
часть хранится в Центральном Государственном архиве Октябрь-
ской революции СССР 21, в Ленинградском Государственном
архиве Октябрьской революции и социалистического строитель-
ства ^^ и других архивах.
Среди корреспондентов Петроградского Совета и ВЦИК
Советов были представители самых различных слоев населе-
ния— рабочие, солдаты, крестьяне, представители интеллигенции
и просто обыватели. Многие письма принадлежат почти негра-
мотным людям, часто они написаны на клочках бумаги боль-
шими неровными буквами. Значительная часть писем написана
от имени группы лиц, а нередко письма и вовсе не подписаны.
Все эти письма были просмотрены, на большинстве из них поме-
чено: «политические настроения», «важно», «симптоматично»,
«в архив», и лишь изредка можно встретить пометку: «в печать».
Как показал весь ход последующих событий, эсеро-меньшевист-
ские лидеры Советов не захотели считаться с основными требо-
ваниями масс, выдвигаемыми, в частности, и в их письмах.
Внимательное изучение писем современников Октябрьской
революции позволяет углубить наше представление о том, чем
жили и как мыслили миллионы граждан России в то великое
время. В письмах выступает не только индивидуальность их ав-
торов, но и то, как на поведении и образе мыслей людей сказы-
вается влияние определенного социального класса, группы, кол-
лектива, а самые сокровенные желания и чаяния народных масс
подчас выражены более прямо и непосредственно, чем в доку-
ментах массовых революционных организаций.
При ближайшем рассмотрении писем, полученных Петроград-
ским Советом от рабочих, солдат и крестьян, в них отчетливо об-
наруживается психология различных классов и групп, влияние
экономических, политических и идеологических условий на со-
знание трудящихся, непосредственный отклик на происходившие
20 А. Ф. Ильин-Женевский. Почему солдаты и матросы стали под знамена Ок-
тября, стр. 7.
21 ЦГАОР СССР, ф. ВЦИК Советов I и II созыва, № 1235, 6978, ф. редакции
«Иавестий», № 1244.
22 ЛГАОРСС, ф. Петроградского Совета, № 1000 и 7384.
235

события. Письма помогают проследить, как менялись и разви-
вались традиции, привычки, нравы, настроения, интересы рево-
люционных масс.
Ценным источником для изучения общественной психологии
являются мемуары, отражающие способность человеческой па-
мяти улавливать и сохранять такие моменты и черты историче-
ских событий, которые в других источниках часто не удается об-
наружить. Характеризуя значение мемуаров, М. Н. Покровский
писал, что «в особенности ценными являются всякого рода вос-
поминания, дающие тот психологический фон и ту связь, без ко-
торой имеющиеся в наших руках отдельные документы могут
оказаться непонятными или понятыми неправильно. Непосред-
ственные свидетели возникновения документа могут лучше ис-
толковать его букву, нежели люди, подходящие к документу че-
рез ряд лет, с настроениями и представлениями, которых не было
ни у кого в ту минуту» 2^. Академик С. Г. Струмилин в своих ме-
муарах отмечает, что память и воспоминания могут оказать
существенную помощь при освещении вопроса о том, как «фор-
мировались, думали и чувствовали себя» участники революци-
онных событий в России 2^
Мемуары требуют тщательного не только .исторического и ис-
точниковедческого анализа, но и психологического. Насколько,
например, правильно и точно отражает память различные сто-
роны исторических событий, в особенности те, которые нельзя
проверить другими источниками? Если мы обратимся к воспо-
минаниям участников Октябрьской революции, написанным по
прошествии даже небольшого отрезка времени, то при сличении
с другими документами мы обнаружим в них ошиб^ки и неточ-
ности в передаче фактов, в особенности цифрового материала,
дат событий, фамилий и т. д. Тем не менее эти воспоминания бо-
гаче своим содержанием, деталями и подробностями, чем напи-
санные в последующие годы. А. М. Коллонтай писала в 1921 г.
в «Автобиографическом очерке»: «Годы революции еще слишком
свежи в памяти, они не нуждаются в пояснениях и дополне-
ниях...» ^^
Если мы обратимся к мемуарам участников Октябрьской ре-
волюции, написанным в 30-е годы, то мы, помимо других качеств,
обнаружим в них значительно большую фрагментарность: па-
мять сохранила отчетливо лишь наиболее яркие впечатления.
В 1931 г. рабочий-красногвардеец с «Нового Парвиайнена»
К. И. Чесноков во вступлении к своим воспоминаниям об
Октябрьском вооруженном восстании в Петрограде прямо отме-
чал: «Вот чем хочу поделиться и что еще не изгладилось из па-
2^ «Пролетарская революция», 1921, № 1, стр. 8—9.
24 См. С. Г. Струмилин. Из пережитого. 1897—1917 г. М., 1957, стр. 8.
25 <5'Пролетарская революция», 1921, № 3, стр. 295.
236

мят.и...»2в Еще большие затруднения П|ри описании революцион-
ных событий в России в 1917 г. испытывают мемуар1исты после-
дующих годов, прибегая подчас к уже опубликованным
воспоминаниям, документам, газетам и т. д. Член КПСС с 1915 г.
Н. Т. Ухин в ответ на просьбу написать свои воспоминания о
1917 годе в Петрограде, отвечал в 1955 г.: «К большому моему
сожалению, я никогда и ничего не записывал, надеясь на свою
память. Теперь можно с уверенностью сказать, что память лю-
бого человека гаснет с годами. Много характерных, жизненно-
психологических моментов того времени можно было бы описать,
но для истории, особенно для истории нашей партии, нужно до-
кументальное обоснование, которого, подчеркиваю, у меня нет» 2^.
Какова же достоверность воспроизведения событий и настрое-
ний в мемуарах, что память действительно сохраняет, а что
привнесено автором позднее, на основании других впечатлений,
других источников или попросту придумано? Исследования пси-
хологов показывают, что человек сохраняет в течение продолжи-
тельного времени в своей памяти события, которые произвели на
него наибольшее впечатление, которые были связаны с более
или менее сильными чувствами.
Восприятие и запоминание человеком исторических событий
теснейшим образом связано с его взглядами и убеждениями,
формирующимися в определенных исторических условиях. Наи-
более значительные и важные для себя события человек запо-
минает в первую очередь, наиболее правильно и точно. Извест-
ный психолог П. П. Блонский провел после Октябрьской рево-
люции интересный опыт с группой лиц, различных по своему
социальному происхождению и политическим взглядам. Они еже-
дневно прочитывали весь отдел телеграмм в «Известиях» и раз
в неделю рассказывали о прочитанном. «Получились чрезвычай-
но любопытные результаты,— писал П. П. Блонский.— Несмотря
на то, что читали они одно и то же, ярко проявилось различие
того, что запоминалось ими. Их память как бы подбирала соот-
ветствующий материал» 2^.
Избирательность человеческой памяти, ее способность сохра-
нять наиболее сильные впечатления и самые значимые события
ярко проявляется при анализе воспоминаний участников рево-
люционных событий в России в 1917 г. Явные признаки нараста-
ния катастрофы накануне свержения самодержавия, поведение
и настроение масс в период Февральской революции, апрельско-
го, июньского и июльского кризисов, в дни подготовки и прове-
дения Октябрьского вооруженного восстания и другие этапные
события развития революции в России в 1917 г. описаны в вос-
поминаниях с наибольшей степенью полноты и достоверности.
26 ЛПА, ф. 4000, оп. 5, д. 2127, л. 1.
27 Там же, д. 3394, л. 5.
28 Я. я. Блонский. Избранные психологические произведения. М., 1964, стр. 434.
237

Один из активных участников июльских событий в Петрограде
писал в 1937 г.: «Дни 3, 4, 5 июля 1917 г. особенно ярко запечат-
лелись в моей памяти. Уже прошло 20 лет, а я с гордостью боль-
шевика вспоминаю эти дни, прошедшие красной нитью в моей
жизни» ^^.
Мы рассмотрели лишь несколько видов письменных источни-
ков, на основании которых можно непосредственно изучать раз-
личные элементы психологии революционных масс России в
1917 г. Однако есть еще целый ряд источников — статистические
данные, нормативные акты и т. п.,— кото|рые также дают воз-
можность судить, хотя и опосредствованно, о психологии .классов
и социальных групп в 1917 г. По данным о забастовочном дви-
жении можно судить о подъеме или упадке революционного на-
строения. Приказ № 1 Петроградского Совета рабочих и сол-
датских депутатов представляет собой важное свидетельство для
анализа разрыва с прежними, веками установившимися тради-
циями строгого подчинения в царской армии, т. е. наглядно ил-
люстрирует не только установление новых, революционных норм, 1
но и важный психологический сдвиг в сознании масс.
Определенный интерес для изучения общественной психоло-
гии в России в 1917 г. представляют документы правительствен-
ных учреждений, контрреволюционных буржуазных и военных
организаций, фабрично-заводской администрации и др. Безус-
ловно, что содержащаяся в них оценка революционной деятель-
ности трудящихся отличается крайней тенденциозностью. Так, в
докладе Совету Московского совещания общественных деятелей
прямо утверждается, что «в образовавшемся хаосе идей, прог-
рамм и обещаний устойчиво лишь то «пугачевское» настроение,
которое составляет в настоящее время общую духовную сторону
народной жизни,— настроение, не заключающее в себе никаких
положительных, 'ни культурных, ни го.сударст1ве'Н'ных элементо1В»^°.
Тем не менее такие документы, как материалы Петроградского
охранного отделения о положении в Петрограде перед Февраль-
ской революцией, полицейские сводки «О ходе рабочих беспо-
рядков» в феврале 1917 г., протоколы общества фабрикантов и
заводчиков, материалы созданной Временным правительством
Особой следственной комиссии для расследования июльских со-
бытий в Петрограде, «Журналы записи событий» петроградской
милиции, донесения политического отделения Петроградского
военного округа о моральном состоянии гарнизона накануне
Октябрьского вооруженного восстания и др., дают богатый фак-
тический материал о настроениях и поведении рабочих и солдат.
Разумеется, к оценке этого материала нужно подходить со строго
классовых позиций.
29 Л ПА, ф. 4000, оп. 5, д. 2037, л. 1.
30 ЦГАОР, ф. 3529, оп. 1, д. 31, л. 1.
238

Официальные документы Временного правительства дают
представление о том арсенале средств идеологической обработки
трудящихся, к которым оно прибегало в своей политике. Устами
П. Н. Милюкова Временное правительство лицемерно заявило
о необходимости «преобразовать старую систему управления
массой». «Политика,— говорил П. Н. Милюков в одном из своих
выступлений,—это стремление руководить сознанием масс. Сущ-
ность политики — тоже точное знание человеческой природы,
точнее говоря, знание законов коллективной психологии. Но толь-
ко в разное время истории применение политики различно в за-
висимости от изменяющегося соотношения между подсознатель-
ными и сознательными элементами психики. Когда масса темна
и не может в политике разобраться, тем самым она способствует
безнаказанной деятельности правителей. Такавой была поли-
тика старого порядка» ^^ Это ли не ценное для нас признание,—
ибо крах Временного правительства, не желавшего и не способ-
ного считаться с интересами и настроениями рабочих, крестьян
и солдат, наглядно подтвердил, что «масса» достаточно разобра-
лась в политике и уже не хотела способствовать безнаказанной
деятельности буржуазного правительства.
Ценным источником для изучения общественной психологии
в России в 1917 г. служит периодическая печать того времени.
Обращая главное внимание на большевистские издания («Прав-
да», «Солдатская правда», «Окопная правда» и многие другие),
не следует пренебрегать и газетами других направлений. «Надо
всеми силами,— писал В. И. Ленин, хотя и по другому поводу,—
собирать, проверять и изучать эти объективные данные, касаю-
щиеся поведения и настроения не отдельных лиц и групп, а масс,
данные, взятые из различных, враждебных газет, данные, допу-
скающие проверку всяким грамотным человеком. Только по та-
ким данным можно учиться и изучать движение своего класса» ^2.
Газеты 1917 г. богаты сведениями о новых настроениях и инте-
ресах рабочих, солдат и крестьян, их поведении на митингах, со-
браниях, манифестациях и демонстрациях. На страницы газет
попадали письма, песни, стихи, сказки, пословицы, поговорки,
поступавшие в большом количестве в редакции тазет, различные
слухи и разговоры на улицах, в очередях и т. д.
Вот, например, стихотворение безымянного солдата, который
в ответ на вопли буржуазии о том, что в России царит анархия,
писал ^^:
31 «Свободная ассоциация для развития и распространения положительных
наук. Речи и приветствия, произнесенные на трех публичных собраниях,
состоявшихся в 1917 г. 9 и 16 апреля в Петрограде и 11 мая в Москве».
Пг., 1917, стр. 70.
32 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 25, стр. 245.
3^ «Голос солдата», 13.VI 1917, № 33.
239

Не так, буржуй любезный,
Напрасно поднял крик:
Лжив голос твой слезный,
Лукав твой постный лик.
Рабочий — это верно —
Немножко разъярен,
Так он ведь непомерно
Тобою угнетен.
Солдат, пожалуй, тоже
Как будто опьянел:
Из сволочи острожной
Он в граждане влетел.
Взглянул он влево, вправо: ^
Ага! Свобода! Так...
Теперь имею право
Спросить: с войною как?..
Жестоко вы ошиблись,
Премиленький буржуй,
Коль воли мы добились —
За рынки сам воюй!
Обилие разнообразных источников, на основании которых
можно прямо или опосредствованно судить о различных элемен-
тах психологии народных масс России в 1917 г., далеко не всегда
является только облегчающим обстоятельством для исследо-
вателя исторической психологии. Перед историком стоит чрез-
вычайно трудная задача обработки этих источников.
Занимаясь на основе исследования этих источников изуче-
нием общественной психологии, историк, как и во всех других
случаях, должен выяснить условия и характер происхождения
источника, его политическую направленность и классовую сущ-
ность, решить вопрос о репрезентативности источника и право-
мерности использования его данных для установления какой-
либо тенденции или закономерности.
Кроме того, проблема качества, достоверности информации,
установления количественной определенности фактов, являю-
щаяся одной из центральных проблем социологии з^, вызывает
особые затруднения у историка при изучении материалов о ду-
ховной жизни общества.
Это отнюдь не означает, что установление количественной
определенности в данном случае вообще невозможно. Одну из
34 См. Л. Г, Аганбегян, В. Н. Шубкин. Социологические исследования и коли-
чественные методы.— «Количественные методы в социологических исследо-
ваниях». Новосибирск, 1964, стр. 24. (Научные труды Новосибирского гос.
ун-та. Серия экономическая, вып. 4).
240

главных задач применения математики в социологии советские
исследователи видят в квантификации событий и явлений, в ее
использовании как языка описания социальных явлений ^^.
Все эти методы социологического исследования могут и долж-
ны быть применены и для изучения социально-психологических
явлений в историческом аспекте. Однако, разумеется, историк в
своей попытке выявить качественную и количественную опреде-
ленность изучаемых им явлений духовной жизни общества опре-
деленной исторической эпохи столкнется с еще большими труд-
костями. В отличие от социолога, он не может проверить свои
^1;анные путем эксперимента, дополнить их наблюдением. Имею-
щиеся в его распоряжении письменные источники, зачастую со-
держащие довольно неполную и отрывочную информацию об ин-
тересующей его эпохе, предопределяют его основной метод
исследования — метод исторического и источниковедческого ана-
лиза источников. Однако это вовсе не исключает применения в
целом ряде случаев приемов и методик, которыми пользуются
социологи. Важно, чтобы при этом соблюдался единственно пра-
вильный метод анализа социальных явлений, особо подчерки-
вавшийся В. И. Лениным: «...необходимо брать не отдельные
факты, а всю совокупность относящихся к рассматриваемому
вопросу фактов...»^
Поставив в данной статье ряд вопросов о психологии народ-
ных масс России в период Октябрьской революции, автор имел
своей задачей привлечь внимание историков к этой слабо иссле-
дованной проблеме. И не только историков, но и представителей
других гуманитарных наук, ибо решить эту проблему можно
только коллективными усилиями. Что касается значимости изуче-
ния социальной психологии в 1917 г., как в локальных рамках,
так и в масштабе всей России, то думается, нет необходимости
доказывать этот тезис.
^5 См. Ф. М. Бородкин. Использование теории корреляции в социологических
исследованиях.—'«Количественные методы в социологических исследо(ва-
ниях», стр. 101; Е. С. Кузьмин. Основы социальной психологии. Л., 1967,
стр. 52—60.
26 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 30, стр. 351.

г, г. Д и л и ген ски й
НЕКОТОРЫЕ ПРОБЛЕМЫ ПСИХОЛОГИИ
СОВРЕМЕННОГО пролетариата
(на примере Франции)
Проблемы психологии рабочего класса в условиях современно-
го !капитализма принадлежат к числу иаиболее опорных и слож-
ных 'Проблем со1циально-1психоло1гическ!ой науки. Но(вая соцналь-
но-'ПОЛ'итическа1Я ситуация, сложившаяся в каниталистическом
мире в результате обострения общего кризиса /капитализма, об-
разования мировой социалистической системы, научно-техниче-
ской революции и бурното развития госуда'рственно-мононоли-
стических тенденций, во многом изменила объективные условия
существования пролетариата. Одни из этих изменений нараста-
ли уже в предшествующий период, а в 50—60-х годах приобрели
особенно широкие масштабы, другие явились опецифической оюо-
бенностью по'слевоенно'го развития. Изменения )В составе и струк-
туре рабочего 1Кла1оса, в характере его труда, общего и профес-
сионального образования, в уровне и структуре потребления, в
формах досуга и 'социальных связях рабо^чих повлекли за собой
серьезные сдвиги в его (сознании. Природа и направление этих
сдвигов на протяжении уже ряда лет оживленно об'Оуж1даются
в западной нублицистике, в социологической и юоциально-нсихо-
логической литературе. Однако до сих пор они не стали предме-
то'хм достаточно широких и разносторонних MapiNoncTCK-î-ix иссле-
дований.
Идеоло'гичеокие противники коммунизма широко использу-
ют определенные сдвиги в социально-психо'ЛО'ГическО'М развитии
рабочего класса с тем, чтобы до'казать устарелость марксистской
концепции революционной |роли пролетариата. С другой сторо-
ны, в своей новседневной практической деятельности рабочие ор-
ганизации ностоянно сталкиваются с широ'ко разветвленной си-
стемой интенсивното буржуазного воздействия на психологию
масс. В этих условиях конкретное исследование ооциально-нси-
242

дологических процессов, характеризующих современный этао раз-
вития массового созйаиия рабочего класса, становится одной из
наиболее 1важных задач ма1рмсистакой науки.
Марксизм-ленинизм
и проблемы пролетарской психологии
Проблемы пролетарской психологии занимают важное место в
марксистско-ленинском учвн.ии об обществе. Вывод марксизма о
всемирно-исторической 'роли пролетариата основан 'ка'К на ана-
лизе его объектиено'го ноложения ib системе капиталистических
производственных отношений, так и на определенных научных
представлениях об обусловленных этим положением особенно-
стях пролетарского сознания. Естественно, что именно © процессе
стан01вления марисистокого учения проблемы нролетарокой пси-
хологии (Впервые стали объектом научного исследонания.
Уже в первых работах К. Маркса и Ф. Энгельса, в которых
в более или менее зрелой форме выражены материалистические
воззрения на историю, сформулированы важнейшие выводы о
сознании рабочего класса. В «Овятом семействе» (1844 г.)
Мар'кс писал, что «так 'как ib жизненных условиях пролетарпата
все жизненные условия современного общества достигли высшей
точки бесчеловечности; так как в пролета1риате человек потерял
самого себя', однако 'вместе с тем не только обрел теоретическое
сознание этой потери, но и непосредственно вынужден к возму-
щению против этой бесчеловечности 'велением... абсолютно вла-
стной нужды, это'го практического выраження необходимости,—
то ввиду всего это1го пролетариат может и должен сам себя ос-
вободить» ^
Однако Маркс не смешивал историческую необходимость ре-
волюционного ниспроввржен1ия пролетариатом 'капиталистиче-
ского строя с реальным уровнем осознання этой необходимости
пролетарской массой. «Дело не в том,— подчеркивал он,— в чем
в данный М'омент видит свою цель тот или иной пролетарий или
даже весь пролетариат. Дело в том, что такое пролетариат на
самом деле^ и что он, сообразно этому своему бб^тг/ю, историче-
ски вынужден будет делать» 2. И 'в этой св'язи Маркс указыва-
ет на специфический опыт рабочего класса, формирующий его
способность к революционному уничтожению «бесчеловечных
жизненных условий современного общества»,— на про'ходимую
им «суровую, но закаляющую школу труда». «Зна'чительная
часть английского и французского пролетариата,—добавляет да-
лее Маркс,— уже сознает свою историческую задачу и постоян-
* К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 40.
2 Там же.
243

но работает над тем, чтобы довести это сознание до полной яс-
ности» ^.
Здесь — еще в очень общем виде — намечены основные прин-
ципы марнсистокого подхода к вопросам пролетарского созна-
ния. Возмущение против 1капитал'истичес«пх отношений не явля-
ется, по Марксу, 1СлучаЙ1ной и преходящей чертой сознания рабо-
чего класса, оно представляет собой историчеокую закономер-
ность, порожденную объективным положением пролетариата,
его бытием и пробивающую себе дорогу через многообразные
перипетии его развития. Вместе с тем Марне отчетливо видит,
что последовательное выявление этой закономерности предпо-
лагает адекватное осознание самим пролетариатом своих револю-
ционных целей и что такое осознание может возникнуть лишь на
определенном уровне .идейно-психологичеокого :развития проле-
тарской массы.
Вывод о революционной роли рабо1Ч'его класса, к которому
основоположники мар'ксизма в общей форме пришли в первой
половине 40-х годов, нуждался во всестороннем обосновании и
конкретизации. Эта задача была решена Ф. Энгельсом в работе
«Положение рабочего /класса в Англии» (1845 г.). Изучая нрав-
ственный облик английских рабочих, Энгельс установил суще-
ствование в шролетарской среде двух противоборствующих пси-
хологнчесйих тенденций. Давление на рабочих социального гне-
та 'И бесчеловечных жизненных условий может развивать в них
настроения покорности: они «безропотно подставляют шею
под ярмо и пытаются только сделать более сносной свою
подъяремную жизнь, не думая о том, чтобы от этого ярма изба-
виться»^. Но те же самые условия вызывают у рабочих стремле-
ние -спасти свое человеческое достоинство, а для этого у них нет
иного средства, .кроме самой пламенной ненависти, неугаси-
мого внутреннего возмущения против власть имущей буржуа-
зии ^. На многих фактах Энгельс показывает, что именно в про-
тесте против своего положения рабочий обнаруживает свои че-
ловеческие чувства, «свои самые привлекательные, самые благо-
родные, самые человечные черты» ^. Развитие этого протеста
приводит к возникновению рабочего движения, которое все ярче
обнаруживает антагонизм между рабочими и капиталистами,
развивающий и проясняющий в рабочем 'классовое пролетарское
сознание.
Энгельс подробно анализирует объективные социальные фак-
торы, содействующие формированию пр'олетарского клатоового
сознания, исторический процесс его становления. Он показывает,
какую роль в этом процессе играет развитие крупной промыш-
3 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 40.
^ Там же, стр. 348.
^ См. там же, стр. 347—348.
^ Там же, стр. 438.
244

лен'Ностй и .концентрация рабочих на фабриках 'и в .промышлен-
ных центрах: она нобулодает их «чувствовать себя — в своей со-
вокупности— как класс», со'эна1вать, «'что, бу|Дучи слабыми в оди-
ночку, они все 1В1месте образуют силу; это способствует отделе-
нию от буржуазии и выработке самостоятельных, овойственных
рабочим и их жизненным условиям (понятий и идей...»^ Исследуя
деморализующее воздействие на рабочих условий их жизни, Эн-
гельс вместе с тем выявляет те положительные черты их нрав-
ственного и интеллектуального облика, на оанове 'которых раз-
вивается нролетарское сознание: гуманность, коллективизм, сво-
бода от буржуазного благоговения перед деньга1ми как самосто-
ятельной ценностью, способность подняться выше личных инте-
ресов, относительная независимость в суждениях и реализм
мышления. Энгельс показывает, как под влиянием опыта клас-
совой борьбы преодолевается 1Конкуренция между рабочими и
развиваются лучшие че^рты пролетарской психологии^. Выводы
исследования Энгельса легли в основу дальнейшей разраб^отки
проблем пролетарского классового сознания в трудах осново-
положников марксизма. В «Нищете философии» К. Мар;кса
(1847 г.) получает дальнейшее развитие и более четкое выраже-
ние идея о классовой борьбе пролетариата iKaK средстве воспи-
тания его революционного классового сознания. Как показывает
здесь Маркс, формирование пролетариата в 1класс, объединенный
общностью vПoлюжeния и интересов, образует лишь первую, низ-
шую фазу его развития. Лишь сплотившись в борьбе, осознав не-
обходимость выступления против классового господства буржуа-
зии, пролетариат превращается в «класс для себя». На этой фазе
развития 'Классового сознания пролетариата его экономическая
борьба перерастает в борьбу политическую ^.
В полном и стройном виде данная концепция развития проле-
тариата и его -классового сознания была изложена в «Манифесте
Коммунистической партии» (1848 г.). Здесь же впервые была
раскрыта роль в этом процессе пролетарской партии как тео-
ретически вооруженного щролетарского авангарда, чье преимуще-
ство <^перед остальной массой пролетариата» состоит «в понима-
нии условий, хода и общих результатов пролетарского движе-
ния». «Формирование пролетариата в класс», т. е. развитие его
последовательно революционного классового сознания, провоз-
глашается в «Манифесте» одной из ближайших целей коммуни-
стов ^°.
Величайшим вкладом в изучение психологии пролетариата
явились экономические Т|руды К. Маркса, в особенности «Капи-
^ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 354.
^ См. там же, стр. 357, 438, 443 и др.
^ См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 183.
^° См. там же, стр. 437.
245

тал», 1^де дан детальный анализ психологического воздеистёйя
на рабочих различных фо'рм .капиталистического производства,
условий и 1Содержания труда.
(В трудах основоположников марксизма разработка проблем
кла-ооового сознания и ооихологии пролетариата неразрывно
связана с развитием теории социалистичеокой революции. Одна-
ко они изучали эти проблемы ие только в теоретическом плане,
но и в связи с конкретными условиями революционной борьбы в
различные периоды и в различных странах. Их интересовали не
только общие пути и перспективы развития революционното соз-
нания, но и реальный уровень сознания сов!ременного им рабоче-
го класса, психологичеокие мотивы новедения пролетарской мас-
сы в конкретных обществвнно-нолитических ситуациях. В рабо-
тах Маркса и Энгельса мы находим множество образцов такого
конкретного со'циально-психологичеокого анализа, подводивше-
го их 1К важным вьиводам относительно форм и методов револю-
ционной борьбы.
Ф. Энгельс характеризовал ев1рапеЙ1акий пролетариат 1848 го-
да как «разделенные и разобщенные местными и национальными
особенностями массы, связанные лишь чувством общих страда-
ний, неразвитые, беспомощно переходившие от воодушевления к
отчаянию» ^^ «Огромному большинству» этих масс еще не были
ясны их классовые интересы. Они лишь «смутно ощущали»
свои потребности. Пoэтo^^y в той исторической обстановке мас-
совую базу революции могло составить только «инстинктивное,
стихийное, неудержимое» движение пролетариата, а сами рево-
люции неизбежно оставались «революциями меньшинства», хотя
совершались руками бессознательных еще масс. Но основопо-
ложники марксизма видели возможность «революции, руководи-
мой, правда, меньшинством, но на этот раз не в интересах мень-
шинства, а в самых доподлинных интересах большинства». Ход
развития революционной борьбы должен был, по мысли Маркса
и Энгельса, привести к тому, «что революция меньшинства прев-
ратится в революцию большинства» ^^,
Опора революционного ^движения прежде всего на 1стихийные
порывы социального возмущения масс была исторической необ-
ходимо1Стью, обусловленной незрелостью классового сознания
пролетариата, нестойкостью его революционных настроений, гро-
мадным разрывом между «оознанием пролетарского авангарда и
массы. Именно такие стихийные порывы были в определенных
исторических условиях единственно возможной формой массовой
пролетар1ской революционности. Однако основоположникам
марксизма была совершенно чужда абсолютизация подобных
форм революционного сознания. «...Освобождение ^оабочего
^* К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, стр. 536.
^2 См. там же, стр. 534, 535.
246

класса,— говорилось в написанном Марксом В(ременном уставе
Международного Товарищества Рабочих,^ должно 'быть завое-
вано самим 'рабочим классом...» ^^ - Это означало, что рабочий
класс должен был достичь ясного понимания своих потребно-
стей и интересов, путей и целей своей борьбы, что его стихийный
протест против капитализма должен был перерасти в сознатель-
ную революционность. Такая революционность предполагала не
только обогащение классового сознания пролетариата оныто)м
самой борьбы, но и значительный рост его интеллектуально1го
уровня, общей культуры и образованности. Именно поэтому
К. Маркс считал одной из задач рабочего движения борьбу за
создание всех возможных при капитализме условий для умст-
венного развития рабочих. «С одной стороны,— говорил он на
заседании Генерального ^Совета I Интернационала в 1869 г.,—
для установления правильной системы образования требуется
изменение социальных условий, с другой стороны, для то-го, что-
бы изменить социальные условия, нужна соответствующая систе-
ма образования; поэтому нам следует исходить из существующе-
го положения вещей» ^^.
Нисколько не идеализируя уровень сознания современного
им рабочего класса, Маркс и Энгельс всемерно стремились под-
нять его. Этой целью вдохновлялась их борьба за массовую про-
летарскую партию—высшее выражение сознательной револю-
ционности рабочего класса. Эти усилия основоположников
марксизма уже при их жизни принесли ощутимые плоды.
Развитие капитализма в течение второй половины XIX в.,
подъем рабочего движения, новый общественный опыт рабочих
масс привели к глубоким изменениям в идейно-психологическом
облике пролетариата. Раскрывая значение этих изменений для
революционного движения, Ф. Энгельс в 1Конце своей жизни ина-
че, чем в середине века, оценивал соотношение между сознанием
авангарда и массы. «Способ борьбы, применявшийся в 1848 г.,—
писал он в 1896 г.,— теперь во всех отношениях устарел...» ^^.
«Прошло время внезапных нападений, революций, совершаемых
немного-численным сознательным меньшинством, стоящим во
главе бессознательных масс. Там, где дело идет о полном преоб-
разовании общественного строя, массы сами должны принимать
в этом участие, сами должны понимать, за что идет борьба, за
что они проливают кровь и жертвуют жизнью. Этому научила
нас история последних пятидесяти лет» ^^.
В трудах основоположников марксизма, таким образом, рас-
крыты основные объективные факторы, формирующие пролетар-
^3 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 16, стр. 12.
^^ Там же, стр. 595.
^5 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, стр. 533.
^^ Там же, стр. 544.
247

ское сознание, выявлены принципиальные отличительные черты
и sa'KO'HoiMeipeocTH развития этого сознания, его ©нутренняя диа-
лектика. Анализ нстаричеокого опыта рабочего класса и рабоче-
го движения ноэвол'ил К. Марксу \и Ф. Энгельсу установить, что
ведущая тенденция развития массовой пролетарской революци-
онности состоит в дБижен'ии от стихийного, неосознанного' про-
теста против капиталистического рабства -к рациональному осо-
знанию целей и средств революционной борьбы, раскрыть роль
революционной идеологии в этом процессе. Их наследие учит
конкретно-Н'Сторнчеокому подходу ik проблемам классового соз-
нания (Пролетариата: как и любой иной тип сознания, оно может
быть «понято ТОЛЬКО' как форма исихологичеокого и идеологиче-
ского отражения определенной общественно-исторической дей-
ствительности, ооре делены ого общественно-исторнчеокого опыта.
Взгляды К. Маркса и Ф. Энгельса по вопросам массового про-
летарского сознания складывались (в условиях, 'КО'Гда научная
революционная идеология только лишь начинала проникать в
широхую рабо1чую массу. 'Создание к концу XIX в. массовых
марксистских рабочих партий, крупные победы, одержанные ра-
бочим движением в условиях «мирного» разеития, на почве «ле-
гальной» экономической и парламентской борьбы, поставили эти
вопросы 'ВО многом по-новому.
Относя iK невозвратному прошлому революции, опира!Вшиеся
на «бессознательные массы», Энгельс вндел в факте громадно-
го роста общественночполитической активности широчайших
слоев рабочего 'класса заитог развития сознательной массовой ре-
В0ЛЮЦИ0НН01СТИ. Одна'ко вскоре тот же самый факт стал толко-
ваться совершенно по-иному. Успехи массовой борьбы создава-
ли поч)ву для иллюзий, будто массы сами, силой своего собствен-
ного стихийното движения вырабатывают (классовое сознание;
роль политическочпо и 'идеологического авангарда рабочего клас-
са сводилась тем самым к регистрации результатов стихийного
развития масс. Это, по ленинскому вьгражению, «преклонение
перед стихийностью» нередко опиралось на вульгаризацию мар-
ксовых положений о пролетарском сознании —осознание про-
летариатом необходимости 'социалистической революции пред-
ставлялось как непосредственный результат его стихийной клас-
совой борьбы. Подобный взгляд явился одной из важнейших те-
оретических предпосылок бернштейниавакото ревизионизма и
оппортунизма: по его логике, коль скоро рабочий класс сам, в
ходе своей стихийно развивающейся борьбы не выработал соци-
алистическо'Ро сознания, 'рабочее щв'ижение должно отказаться от
социалистических целей, ему (следует решать лишь те задачи,
которые выдвигаются самими массами.
Отпор усилившемуся в рабочем движении оппортунизму, от-
стаивание революционных целей движения требовали дальней-
Л1ей разработки проблемы соотношения между стихийностью и
248

сознательностью классовой борьбы, между психологией и идео-
логией иролетариата. Полнее и глубже всего в марксистской ли-
тературе эта задача была решена В. И. Лениным.
В канун первой русской революции В. И. Ленин отмечал, что
каждый из пе|риодов в развитии революционного движения
«подготовлялся, с одной стороны, работой социалиютической
мысли... 1С другой стороны, глубокими изменениями ib условиях
жизни и во воем (Психическом укладе рабочего- клаоса'» ^^. Имен-
но это и они мание идейного развития рабочего класса как едино-
го процесса стихийных 'психологических изменений и разработки
социалистической идеологии лежит в основе ленинюкой концеп-
ции пролетарского социалистического сознания.
В. И. Ленин рассматривал психологию рабочего класса в ее
диалектической противоречивости. Полнее всего этот подход |был
развит в работе «Что делать?». «Рабочий класс стихийно влечет-
ся к социализму,— отмечает здесь В. И. Ленин,— но наиболее
распространенная (и постоянно воскрешаемая в самых разнооб-
разных формах) буржуазная идеология тем не менее стихийно
всего более навязывается рабочему» ^^. Буржуазная идеология
не могла бы влиять на рабочий класс, если бы она не имела оп-
ределенных корней в его [собственной 1СТИхийно формирующейся
психологии. «... Стихийное развитие рабочего движения,— по
словам В. И. Ленина,— |вдет именно к подчинению его буржуаз-
ной идеологии...» ^^ Раскрывая психологические предпосылки
этого явления, Ленин отмечает «общее стремление всех рабочих
добиваться себе от государства тех или иных 'мероприятий, нап-
равленных против бедствий, свойственных их положению, но еще
не устраняющих этого положения, т. е. не уничтожающих под-
чинения труда капиталу» ^°. Подобное стремление лежит в осно-
ве тред-юнионистской реформистской идеологии и политики, от-
влекающих рабочий 'Класс от революционной борьбы против ка-
питалистического строя и тем самым по сути дела подчиняющих
рабочее движение интересам сохранения этого строя.
Ленинский анализ психологии рабочего класса вскрывает в
ней переплетение антикапиталиотичеокой (можно было бы ока-
зать «гл'обально-антикапиталистичеокой») тенденции, составля-
ющей почву революционного социалистического сознания, и
тенденции, ведущей к «частичным улучшениям» в рамка'х суще-
ствующего строя, которая в 1случае се одностороннего развития
приводит к примирению с капитализмом. В. И. Ленин развивает
'^ В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 9, стр. 294.
^8 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 6, стр. 41. В другом месте (Поли. собр.
соч., т. 1Г, стр. 386) Ленин говорит об инстинктивном влечении рабочих к
социализму.
^^ В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 6, стр. 40.
20 Там же, стр. 42.
249

и углубляет здесь идею, '1зыока'за1Н!ну1о Эйгельсо'М в 40-х гола^
XIX iB. Рост обществекнонп'ОЯ'итическото веса рабочего класса,
по'явление маооовых рабо'чих организаций придали новую фор-
му стремлению рабочих «сделать более сносной оною подъярем-
ную жизнь»: теперь оно могло выражаться уже ine только в без-
ропотной оокорности власти капитала, до и в движении за ре-
формы, 1не затрагивающие оонов этой власти, в П0|ддерж1ке ре-
формистской идеолотии.
Ленинский анализ проблем 1П1ролета1рркого сознания нодводит
к важным теоретическим вывода!М. Стихийно формирующаяся
психология рабочего кла1сса содержит в себе существенные пред-
посылки, элементы антикаииталистичеокого', социалистичеокого
сознания (стихийность, писал Ленин, «представляет из себя,
в сущности, не что иное, как зачаточную форму сознательно-
сти» ^i), но необходимым уоловием иолного развития этих эле-
ментов, их торжества в нролетарском сознании является сущест-
вование разработанной социалистической идеологии, политиче-
ская и пропагандистокая деятельность пролетарской партии,
обеспечивающая внесение со'циалистичеокой идеологии в рабо-
чую массу, ее неуклонная борьба с идеологией буржуазной. При
этом В. И. Ленин менее всего склонен рассматривать процесс
«внесения» как односто|роннее идеологическое воздействие
авангарда на массу. Одним из важнейпгих факторов развития
массового социалистичеокого сознания он считал интеллектуаль-
ный и культурный рост самой массы, иозволяющий рабочим «ов-
_л а девать знанием своего века и двигать вперед это знание». «А
чтобы рабочим чаще удавалось это,— иодчеркивал В. И. Ле-
нин,— для этого необходимо как можно больше заботиться о по-
вышении уровня сознательности рабо'чих вообще, для этого не-
обходимо, чтобы рабо'чие не замыкались в искусственно сужен-
ные рамки «литературы для рабочих», а учились бы овладевать
все больше и больше общей литературой»^^.
В связи с задачами и нотребностями революционной борьбы
Ленин /В!новь и вновь обращался к проблемам сознания рабоче-
го класса, революционного воопргтания .масс, \к коикретному ана-
лизу их настроений и стремлений. Раскрыть все богатство и тео-
ретическое значение идей, высказанных им в данной связи, мож-
но было бы лишь в специальном фундаментальном исследовании.
Отметим лишь, что для научного познания пролетарской психо-
логии важнейшее значение имеет ленинский анализ роли собст-
венного опыта масс в развитии их сознания. «А для того, чтобы
действительно весь класс, чтобы действительно широкие массы
трудящихся и угнетенных канитало'М» перешли на революцион-
ные позиции, писал В. И. Ленин,— «для этого одной пропаганды.
21 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 6, стр. 29—30.
22 Там же, стр. 39.
250

одной агитации мал'о. Для stdiO нужен собственный шолитиче-
окий опыт этих масс» 2^. Уровень развития революционного соз-
наиия (рабо'чей массы иепооредственно зависит от кюсткретного
содержания ее ооыта 1Классавой борьбы. «Действительное воспи-
тание масс,— но словам Ленина,— 1НИ)К0Гда не может быть отде-
лено от са'мостоятельной политической и в особ|енно1сти от рево-
люционной борьбы самой массы. Только борьба воспитывает
эксплуатируемый класс, только борьба 'открывает ему меру его
сил, расширяет его кругозор, поднимает его спосо'бности, прояс-
няет его ум, выковывает его волю»^"*.
Исследование психологии рабочего класса может, следова-
тельно, дать достоверные результаты лишь при условии, если оно
всесторонне учитьгвает конкретные осо|бенности исторического
опыта рабочих данной страны и вместе с тем опыт классовой
борьбы, которым обладает нынешнее поколение пролетариата,
различные его слои и группы.
Ленинские идеи, отн10сяш.иеся к психологическим аспектам
сознания рабочего класса, не получили широкого развития в мар-
ксистской теор етичеоко й м ыюл и нос л еду ю щи х д е сяти л ети й.
В марксистской литературе 30—40-х годов положение о револю-
ционной роли пролетариата нере/дко приобретало догматическую
окраску. Объективная детерминированность пролетарской рево-
люционности нередко понималась (Как абсолютная, фатальная
неизбежность революциониэирования рабо'чей массы: предпола-
галось, что пролетариат должен подняться на революцию, как
только сложатся соответствующие внешние условия, например
кризис, обост|рение международной обстановки и т. п. Естест-
венно, что при таком подходе изучение различных тенденций,
характеризующих психологию рабочего класса,— как развиваю-
щих его революционность, так и препятствующих ее развитию,—
становилось излишним делом.
Пережитки подо^бных взглядов иной раз обнаруживаются и
в новейших марксистских исследованиях по социальной психо-
логии. Так, в вышедшей уже в 60-е годы книге Б. Д. Парыгина
«Социальная психология как наука» высказывается вполне
обоснованное, на наш взгляд, мнение, что психологической поч-
вой колебаний, приливов н 'Отливов революционного настроения
в условиях |клас1оово-антагонистического капиталистического об-
щества является «двойственность мелкобуржуаз?ных слоев, их
непоследовательная |революционность и возможность ошибочных
увлечений рабочего -класса чуждыми его коренным интересам
настроениями». «Однако,— тут же добавляет автор,— увлече-
ние ошибочными или тем более реакционными настроениями не-
характерно для рабочего класса, не вытекает с необходимостью
23 в. И, Ленин. Поли. собр. соч., т. 41, стр. 78.
24 В. И, Ленин. Поли. собр. соч., т. 30, стр. 314.
251

из его социалынонполитичеокого шоложения и из его психологии,
хотя и может иметь место» ^^
Автор 1забы1вает, что увлечение «ошибочными», например ре-
фармистокими, настроениями именно «с необходимостью» по-
рождается психологией рабочей массы, пока ее .сопротивление
капиталистической эиоплуатации носит стихийный характер.
Именно так трактовал этот вопрос В. И. Ленин. А в 1920 г. он
характеризовал ш-ирокие, \в том числе пролетарские, -массы ка-
питалистических стран как «еще в большинстве случаев спя-
щие, апатичные, рутинные, косные, не 'П|робужденные» 2^.
Разумеется, ib психологии рабочего класса заложены 'возмож-
ности развития последовательной сознательной революционно-
сти, 'каковыми 1не обладает исихология мелкой буржуазии. Но
видеть лишь эту сторону дела, сводя иные тенденции психологии
рабо^ч^их к «случайным» |0ткл'онениям от нормы, значит идти по
пути иокуаственного упрощения их реального психологического
склада.
Подлинно научное, м>лрксистское исследование психологии
современного р^або'чего класса требу1ет 'всестороннего использо-
вания богатейшего теоретического наследия марксизма-лениниз-
ма. Громадное методологическое значение имеют, в частности,
идеи Ленина о диалектическом сочетании различных тенденций
в психологии пролетариата, о соотношении стихийно-психологи-
ческих и идеологических сторон этого процесса. Применение этих
идей в практике конкретного исследования позволяет, на наш
взгляд, найти путь к анализу ряда специфических явлений, ха-
рактеризующих развитие массового сознания рабочего класса в
условиях современного капитализма.
Общественная действительность, определяющая содержание
психологии класса или любой другой социальной обшности, чрез-
вычайно многообразна. По сути дела она включает всю сово-
купность условий жизни, так или иначе отражающихся в массо-
вом сознании, так или иначе воздействующих на его формирова-
ние и ра'3!витие. Географическая среда, в которой существует
данная социальна/я общность, и ее историческое прошлое, уро-
вень ее материальной жизни и характер потребления, условия
ее трудовой деятельности, ее место \в существующих социальных
отношениях, культура и идеология 01кружающего ее общества,
его политические институты и формы общественно-политической
жизни, наконец, общая социально-политическая обстановка в
25 Б. д. Парыгин. Социальная психология как наука. 2-е изд., испр. и дополн.
Л., 1967, стр. 97—98.
*б В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 41, стр. 78.
252

стране и в мире — -все эти и еще многие другие фа^кторы дейст-
вительности, переплетаясь и взаимодействуя, образуют объек-
тивную почву массового сознания. Его связи с общественным
бытием крайне сложны -и многообразны, и стошь же сложна со-
вокупность характеризующих его явлений и процессов.
Многогранность массового сознания, богатство его связей с
объективной действительностью ставят перед его исследовате-
лем ряд сложных методологических проблем. Поскольку речь
идет о сознании рабочего класса, одной из таких проблем явля-
ется выделение общего и национально-специфического в соци-
ально-психологическом складе современного пролетариата.
В 50—60-х годах нашего века рабочий класс всех промыш-
ленно развитых капиталистических стран подвергается воздейст-
вию аналогичных эконом1ических и ао'Циально-политических про-
цессов. Масштабы и формы проя1вления этих процессов в раз-
личных странах неодинаковы, но общее направление их повсюду
однородно. Оно определяется усложнившимися для капитализ-
ма условиями соревнования с социализмом, перерастанием мо-
нополистического 'капитализма в государственно-монополнстиче-
ский, научно-технической революцией и происходящим на ее ба-
зе относительно быстрым ростом производства. Соответственно
сходны основные формы н направления социальной тактики пра-
вящей буржуазии различных спран, в частности методы решения
«рабочего вопроса». Независимо от идеологических пожровов,
под которыми в разных случаях выступает эта тактика («государ-
ство всеобщего благосостояния», «формируемое общество», «об-
щество потребления» и т. д. и т. п.), содержание ее более или
менее однозначно. О'на призвана обеспечить дижтат монополи-
стической и бюрократической элиты, добиться затухания клас-
совой борьбы, идейно-юсихологичвской «интеграции» рабочего
класса и |рабочего движения в 'капиталистическом обществе, ши-
роко нспользуя в этих целях приманку «растущего достатка»
трудящихся.
Сходство социально-экономических и политических процес-
сов, воздействующих на пролетариат промышленно развитых
капиталистических стран, не находит, однако, адекватного- отра-
жения в идейно-психологическом облике различных его нацио-
нальных отрядов. Рабочий класс США серьезно отличается по
своему мировоззрению и политическому кругозору от западноев-
ропейского пролетариата, далеко не одинаков уровень классово-
го сознания рабочего класса различных европейских капитали-
стических стран. В макой-то мере эти различия объясняются не
вполне одинаковыми нынешними объективными условиями жиз-
ни рабочих отдельных стран. Но главную их причину все же
следует видеть в другом: в разноро1дао1М историческом опыте
различных национальных отрядов пролетариата, прежде всего
опыте классовой борьбы.
253

Так, сознательная враждебность капитализму, свойственная
основной Miacce ф|ра1нцуэокого рабочего класса, та широкая под-
держка, которую он оказывает коммунистической партии, необъ-
яснимы, если не учитывать его революционных традиций, воспи-
танных )И закалеиных опытом 'революций XIX в., мощных демо1К-
ратичеоюих движений еремен Народното ф|ро1Нта и Оовобо'жде-
н'ия. Господство тред-юниоиизма в рабочем движении США, от-
носительно низкий уровень классового политического (сознан-ия
большинства американских рабочих, очевидно, не в последнюю
очередь обусловлены историчеоиими особен1но1стям:И развития
амери1канско*го капитализма и (самото 1рабочего класса, сравни-
тельной бедностью его нолитического опыта.
Социально-нсихологичеокий склад современного рабочего
класса, различных его групп и слоев вообще невозможно уяс-
нить, абстрагируясь от тех последов», которые оставило в его пси-
хике его историческое прошлое, от идеоло^личеоких традиций,
О|бусловленных особеннюотями его историчеокото развития.
Исторический опыт рабочего класса каждой отдельной стра-
ны глубоко своеобразен. Значит ли это, что в психолотии рабо-
чих всех промышленно развитых капиталистических стран нельзя
выявить определепных общих черт, обусловленных значительной
общностью их объективного положения? Такой вывод был бы,
очевидно, неверен. Чтобы разобраться в этом вопросе, необходи-
мо учитывать различие между психологическими и идеологически-
ми уровнями массового сознания. Аналогичные или сходные со-
циально-психологичеоние тенденции 1Могут по-разному «перера-
батываться» идеологией, она усиливает одни тенденции, подав-
ляет или ослабляет другие. Уровень классового сознания проше-
тариата обусловлен конкретно-историческим взаимодействием
его стихийно развивающихся психических черт и идеологий мас-
сового рабочего движения. А в этой последней как раз всего
полнее и выражается роль национального исторического опыта
рабочего класса.
Отсюда следует, что изучение общих для определенной груп-
пы 1стран черт социально-психологического развития рабочего
класса требует известного абстрагирования от идеологического
уровня его сознания. При это'м, разумеется, необходимо учиты-
вать, что грани, отделяющие общественную психологию от идео-
логии, весьма условны и относительны. Любая идеология имеет
свои социально-психологичеокие корни, и вместе с тем представ-
ления, идеи, понятия, выработанные идеологией, проникая в мас-
совое сознание, становятся фактором общественной психологии^^.
Непонимание этого диалектического взаимодействия психологии
2^ См. А. И. Горячева. О взаимоотношении идеологии и общественной психо-
логии.—«Вопросы философии», 1963, № 11; 5. Ф. Поршнев, Социальная
психология и история. М., 1966, стр. 58.
254

и идеологии приводит к ограничению социальной психологии сфе-
рой чувственного, подсознательно го, к отрица-нию активного вли-
яния идеологии .на психологический склад социальных общностей.
Такой подход в высшей степени характерен для буржуазных и
реформистских концепций сознания рабо-чего класса: психология
рабочих предстает в их изображении как абсолютно «деидеоло-
гизированная» сфера сознания, идеологичеокие нормы н понятия
оказываются чем-то посторонним массово'му сознанию, навязан-
ным ему «извне» 2^.
Марксистская критика подобных концепций не означает от-
рицания различий между общественной психологией и идеологи-
ей. Различия эти реальны. Социально-психологиечские явления—
результат стихийной реакции масс на их опыт, объективные ус-
ловия их жизни. Идеология создается не массами, но сравни-
тельно ограниченнымн группами интеллигенции, потребности и
интересы классов или иных социальных общностей она стремит-
ся вы'разить теоретически—в виде более или менее стройной си-
стемы взглядов на существующее общество и, вместе с тем,
норм, идеалов, рецептов практического действия.
Общественная психология образует аонову, «почву» идеоло-
гии: любая идеология, претендующая на массовое влияние,ищет
опору в тех или иных стихийных психологических тенденциях мас-
сового сознания. Сознание любой социальной общности, в том
числе и рабочего класса, не детерминируется целиком ее психо-
лотией; оно может принимать различную направленность в за-
висимости от того, какая идеология оказывает на него более
глубокое влияние.
Со'циальная психология рабочего класса включает прежде
всего те черты сознания пролетарской массы, которые склады-
ваются под влиянием наиболее «обычных», наиболее повседнев-
ных условий ее существования и выражают ее отношение к этим
условиям. Конк|ретное знание этих черт сознания помогает по-
нять, какие предпосылки для идеологического развития массы,
для влияния на нее различных идеологий создает ее психологи-
ческое развитие. В то же время оно позволяет выявить те общие
тенденции развития пролетарского сознания, которые в той или
иной мере и форме проявляются в различных национальных ус-
ловиях под влиянием общих объективных процессов.
Настоящая статья основана преимущественно на француз-
ских материалах, приводимые в ней данные характеризуют поло-
жение и идейно-психологический облик французского' рабочего
класса 50—60-х годов. Автор стремился прежде всего уяснить,
какие сдвиги в психологии рабо'чих вызывает современный этап
2^ См., например Л. Touraine. La conscience ouvrière. Paris, 1966; H. Lefebvre.
Psychologie des classes sociales.—«Traité de sociologie», sous la direction
de G. Gurvitch, t. II. Paris, 1963.
255

развития капитализма и классовой борьбы. Хотя эти сд;виги про-
являются в формах^ исторически обусловленных национальным
опытом и piainee достигнутым уровнем -классовото сознания фран-
цузского пролетариата, они, на иаш 1взгляд, могут дать извест-
ное представление об общих тенденциях идейно-психологическо-
го развития рабочего класса кап1Итал1И1Стичес.к'их страя.
Сдвиги в положении рабочего класса
и их психологические последствия
В современной буржуа'зной социолотической литературе широ-
кое распространение получил тезис об «обуржуазиваиии» и
«депролетаризации» рабочего класса. Обычный способ его обос-
нования состоит ъ том, что сдвиги в жизненном уровне и струк-
туре потребления рабочих изображаются как фактор размывания
их антикапиталистичеакого 1Кла'асово1ГО оознапия и психологиче-
ской «интеграции» в буржуазном обществе. Тем более важно
установить подлинное значение этих сдвигов п характер их
психологического воадействия ina (рабочий класс.
Рассмотрим, как изменился в течение 60—60-х годов уровень
потребления французского рабочего класса.
По данным Всеобщей конфедерации труда, средняя реальная
почасовая зарплата рабочего повысилась с 1962 оо июль 1966 г.
на 33,4%. Средняя месячная зарплата, на эволюции которой
сказался рост рабочей недели и увеличение выплат за сверхуроч-
ную (т. е. более 40 часов © неделю) работу, росла несколько' бо-
лее быстрыми темпами 2^. За тот же период произошли значи-
тельные сдвиги в структуре (потребления рабочих семей. Они вы-
разились прежде всего в пгиромо раопростр!анившейся практике
покупки современных товаров длительного пользования. Этот
процесс иллюстрируется следующими данными ^°:
Удельный вес рабочих семей (в процентах), имеющих:
декабрь 1954 г. декабрь 1965 г.
автомобиль 8^^ 47,8
телевизор 0,9 51,5
холодильник 3,3 62,6
стиральную машину ... 8,5 47,7
пылесос, электрополотер . 6^3 42,1
Факт роста потребностей и изменения структуры потребле-
ния пролетариата не представляет собой какого-то принципи-
ально нового явления. В. И. Ленин еще в конце прошлого века
29 «Économie et politique», 1967, N 153-155, p. 155.
35 Составлены на основавии: «Études et conjoncture», 1966, N 5, suppl.
2^ Данные за май 1953 г.
256

Отмечал, что «развитие капитализма неизбежно влечет за со-
бой возрастание уровня потребностей всего населения и рабо-
чего пролетариата... Этот закон возвышения потребностей с
полной силой сказался в истории Европы — сравнить, например,
французского пролетария конца XVIII и конца XIX в. или ан-
глийского рабочего 1840-х годов и современного» 32. К подобным
же результатам, очевидно, приведет сравнение рабочего 60-х го-
дов нашего века с рабочими 20-х или 30-х годов.
Материальной основой удовлетворения новых потребностей
являются те уступки в области заработной платы^ которые ра-
бочему классу удается вырвать у буржуазии в обстановке роста
производства и производительности труда. Не меньшую, а во
многих случаях еще большую роль в этом процессе играет раз-
витие потребительского кредита. Растущая задолженность по
кредитам — весьма характерная черта эволюции материального
положения рабочих. Она свидетельствует о серьезном отстава-
нии роста покупательной способности рабочего класса от роста
его потребностей. Постоянная напряженность семейных бюдже-
тов типична для материального положения большинства рабо-
чих семей.
Естественное психологическое последствие этой напряжен-
ности — чувство неуверенности в сфере потребления, подрываю-
щее моральное равновесие рабочего, обременяющее его грузом
бесконечных материальных забот. Противоречие между ограни-
ченными материальными ресурсами и расширившимся стандар-
том делает особенно трудным рациональный выбор между пер-
воочередными и второстепенными потребностями. Отсюда и
своеобразные «парадоксы потребления», о которых сообщает
французская экономическая и социологическая литература.
Чтобы купить и сохранить телевизор или холодильник, многие
рабочие экономят на одежде и даже на еде, приобретенный в
рассрочку подержанный автомобиль месяцами простаивает без
движения, так как не хватает денег на бензин ^^.
Стремление удовлетворить новые потребности зачастую по-
буждает рабочего трудиться сверхурочно на своем предприятии
или искать дополнительной работы на стороне. Обычным явле-
нием стала работа свыше 50, а нередко и по 60 часов в неделю.
При растущей интенсивности труда это приводит к пере-
утомлению и к преждевременному изнашиванию организма
рабочего.
В подобных условиях ни известный рост жизненного уровня,
ни изменения в структуре потребления не устраняют недоволь-
ства рабочих размером своей зарплаты. Напротив, расширение
32 в. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 1, стр. 101.
33 См., например, «Les nouveaux comportements politiques de la classe ouvriè-
re» Paris, 1962, p. 185; Ch. Belleville. La nouvelle classe ouvrière. Paris,
1963, p. 121—127.
9 Заказ № 4102 257

потребления может даже усиливать это недовольство. Пока
происходит хотя бы и очень медленный рост за|рплаты, рабочему
кажется возможным приобретение материальных благ, которые
ранее представлялись ему недоступной роскошью. Он становится
более восприимчив к рекламе, к создаваемому ею стандарту по-
требления. Иными словами, рост зарплаты содействует кристал-
лизации, осознанию рабочим новых потребностей. Тем острее
его разочарование, когда он обнаруживает противоречие между
этими потребностями и узкими рамками своего бюджета.
Не следует забывать и о том, что далеко не все группы ра-
бочего класса имеют даже и ограниченную возможность расши-
рять объем своего потребления. За среднестатистическими дан-
ными скрывается значительное многообразие реальных жизнен-
ных условий. Так, во Франции в 1966 г. максимальная зарплата
рабочего в 3 раза превышала минимальную^^. Сотни тысяч тру-
дящихся, находящихся на низших ступенях этой «лестницы»
(полностью или частично безработные, чернорабочие, текстиль-
щики и швейники многих провинциальных районов, рабочие
мелких предприятий), живут в условиях крайней бедности. Как
известно, подобные «зоны бедности» существуют во всех про-
мышленно развитых капиталистических странах и охватывают
значительную часть рабочего класса.
В целом опыт, приобретенный французским рабочим клас-
сом в период высокой экономической конъюнктуры 50—60-х го-
дов, отнюдь не ослабил его неудовлетворенность своим матери-
альным положением. Напротив, этот опыт укрепил присущее
французским рабочим понимание эксплуататорской природы ка-
питалистических отношений и несовместимости интересов капи-
талистов и трудящихся. Конкретно-социологические исследова-
ния, проводившиеся в эти годы на ряде крупных предприятий,
позволили констатировать, что «чувство эксплуатации живуче
в рабочем классе» ^^, что рабочие воспринимают свое положе-
ние «под углом зрения социального конфликта, общей противо-
положности интересов хозяев и трудящихся» ^^. «Рабочие массы
обычно думают,— отмечают авторы одного из таких исследова-
ний,— что капиталистический строй, живущий эксплуатацией
рабочих, предполагает если не голодную зарплату... то по мень-
шей мере недостаточную зарплату» ^^.
Следует иметь в виду, что рост потребностей рабочих масс
резко повышает их нетерпимость к таким проявлениям соци-
ального гнета, которые сам капитализм провозглашает «уходя-
щими в прошлое». Психология значительной части современ-
3-* «Économie et politique», 1967, N 153—155, p. 143.
35 «Cahiers d'études de l'automation et des sociétés industrielles», 1962, N 3,
p. 151.
3^^ «Sociologie du travail», 1960, N 4, p. 325.
37 A. Andrieux, J. Lignon. L'ouvrier d'aujourd'hui. Paris, 1960, p. 135.
258

ных пролетариев сформировалась в условиях относительно бла-
гоприятной экономической конъюнктуры, высокой занятости и
известного роста жизненного уровня. Тем меньше современный
рабочий класс мирится с безработицей, резким снижением ре-
альной зарплаты, бедностью и нищетой. Между тем, несмотря
на свою государственно-монополистическую модернизацию, со-
временный капитализм неспособен создать сколько-нибудь
прочные гарантии экономической и социальной стабильности, о
чем наглядно свидетельствует рост массовой безработицы в ряде
капиталистических стран. Подобные явления широкие слои тру-
дящихся менее чем когда-либо склонны воспринимать как фа-
тальное, неодолимое бедствие. Поэтому любое серьезное углуб-
ление противоречий капиталистической экономики чревато в
современных условиях новым ростом боевых настроений масс.
На мотивы протеста рабочих против капиталистической
эксплуатации влияют и другие, относительно новые факторы,
действующие в условиях научно-технической революции и госу-
дарственно-монополистического капитализма. Немалое значе-
ние имеет, в частности, осуществляющееся в различных формах
государственно-монополистическое регулирование зарплаты
{официально устанавливаемый минимум зарплаты, определение
ее уровня в национализированных отраслях, «политика доходов»
и т. д.). В послевоенный период в доходах трудящихся значи-
тельно возросла доля выплат по социальному обеспечению (се-
мейные пособия и т. п.), размер которых также регулируется
государством. Как бы капитализм ни использовал государствен-
ное регулирование в целях давления на жизненный уровень тру-
дящихся, оно является вместе с тем вынужденным признанием
определенных объективных критериев «нормальной», «справед-
ливой» зарплаты (ее зависимости, например, от уровня цен, от
размера семьи и т. п.). А даже такое, хотя бы и весьма фор-
мальное признание неких общественных норм оплаты труда по-
буждает рабочих оценивать размеры зарплаты более широким
общественным масштабом, сопоставлять ее с зарплатой на дру-
гих предприятиях и в других отраслях промышленности. Подоб-
ное сопоставление нередко становится важным мотивом борьбы
за повышение зарплаты.
Для настроений широких слоев рабочих (в том числе высо-
кооплачиваемых) все более типичным становится протест про-
тив усиливающегося неравенства доходов, против колоссально-
го роста капиталистической прибыли, который не находится в
сколько-нибудь ощутимом соответствии с ростом реальной за-
работной платы. Резкое повышение производительности труда,
связанное с современной научно-технической революцией, не
остается незаметным для рабочих. Контраст между реальным
положением рабочего класса и теми громадными возможностя-
ми улучшения условий его жизни и труда, которые создают со-
9* 259

временные производительные силы, все яснее осознается проле-
тарской массой.
Нервно-психическое пе(реутомление, вызываемое растущей
интенсивностью труда, значительно ускоряет это осознание. Ра-
бочий сплошь и рядом убеждается в том, что многочисленные
технические усовершенствования, намного увеличивая объем
производимой им продукции, не облегчают условий его труда.
Отвечая на вопросы социологических анкет о результате роста
производительности, рабочие выражают уверенность в том, что
«вся выгода достается хозяину», что «прогресс никогда не бы-
вает в интересах рабочего» ^^. «Дела идут неплохо для компа-
нии,^— говорили корреспонденту «Юманите» бастующие работ-
ницы одного лионского завода. — За несколько лет производи-
тельность возросла на 15—20%»з^. Такой мотив борьбы стано-
вится все более типичным.
Экономические требования рабочих масс все очевиднее сти-
мулируются более глубоким осознанием механизма капитали-
стической эксплуатации, тех возможностей роста жизненного
уровня, которые создают современные производительные силы.
Проблема уровня зарплаты более непосредственно связывается
в сознании рабочих с количеством выполненного ими труда, с
объемом созданной этим трудом новой стоимости. Все чаще вы-
зывает протест сверхурочная работа: с 1963 г. в ряде отраслей
промышленности развернулось движение за 40-часовую рабочую
неделю, оплачиваемую как 48-часовая. Сокращение рабочей не-
дели без снижения зарплаты было одним из основных требова-
ний всеобщей забастовки мая — июня 1968 г. Характерно, что в
предшествующие годы это требование получало массовую под-
держку главным образом в отраслях с высокой зарплатой (вна-
чале в нефтепереработке, потом в некоторых отраслях машино-
строения).
Трудящиеся, материальное положение которых относительно
Jlyчшe, более других способны переключить свое внимание с
размера заработка на цену, которой он достается. Рост
жизненного уровня ведет, таким образом, к расширению объема
требований, существенным сдвигам в их содержании. Популяр-
ность таких лозунгов борьбы, как «меньше рабочих часов, боль-
ше досуга и культуры», «за время для жизни и образования»,
показывает, в каком направлении эволюционируем сознание ра-
бочей массы.
Мощный взрыв социального недовольства рабочего класса,
вылившийся в грандиозную забастовку 10 млн. трудящихся в
мае — июне 1968 г., ярко отразил все эти сдвиги в массовом со-
знании. Протест против роста безработицы и нестабильности
з« «Cahiers d'études de l'automation et des sociétés industrielles»» 1962, ^7 3»
p. 232.
з^ «L'Humanité», 16.VI 1964.
260

жизненного уровня, глубокое чувство несоответствия нынешних
условий жизни и труда возможностям современного производ-
ства, неприятие навязанного государственно-монополистиче-
ской верхушкой распределения плодов экономического прогрес-
са—таковы те настроения, которые стимулировали резкий
подъем боевой активности рабочей массы. Несмотря на преиму-
щественно «экономический», «частичный» характер требований
майской забастовки, фактически борьба шла не только за повы-
шение зарплаты, но и за коренное изменение всего комплекса
социальных условий реализации данного жизненного уровня.
Не случайно активное участие в борьбе принимали высокоопла-
чиваемые слои рабочего класса.
В целом для настроений рабочих масс характерно расшире-
ние, усложнение мотивов протеста против капиталистической
эксплуатации, которое непосредственно связано с ростом уров-
ня потребностей пролетариата. С другой стороны, современ-
ный рабочий все более конкретно и рационально оценивает объ-
ективно существующие возможности борьбы за жизненный уро-
вень.
Как показывает опыт французского рабочего движения,
борьба за ближайшие экономические требования способна под-
держивать и развивать антикапиталистические настроения масс.
Если ею руководят организации, вооруженные революционной
идеологией, даже простое требование надбавки к зарплате мо-
жет восприниматься рабочим как выражение борьбы с капита-
лизмом.
Однако в нынешних условиях подобное идейно-психологи-
ческое воздействие экономической борьбы имеет свои границы.
Проявляя во многих случаях значительную гибкость в области
материальных уступок трудящимся, сов|ременный 'капитализм
пытается свести классовую борьбу к полюбовному торгу между
рабочими и предпринимателями, превратить ее в «нормальный»
элемент функционирования существующей системы. Будучи не
в состоянии устранить источники экономической борьбы рабоче-
го класса, он стремится ослабить антикапиталистическую на-
правленность идейно-психологического содержания этой борь-
бы. Рабоч.ий, воспринимающий стачку только как средство по-
вышения своих доходов, -в общем соответствует подобному идеа-
лу «интегрированной» классовой борьбы. Такого рода тактика
капитализма спекулирует на новых потребностях трудящихся,
на их стремлении к улучшению материальных условий жизйи.
Современные формы потребления дорого обходятся рабочему:
их реализация растягивается во времени, требует от него пред-
варительной подготовки, деятельности, единственная цель ко-
торой — приобретение новых вещей. Трудная повседневная борь-
ба за жизненный стандарт может развить у него своего рода
«приобретательский комплекс», сосредоточить его помыслы и
интересы на материальном потреблений.

Психология «потребительства» всячески стимулируется и за-
крепляется разветвленной системой идеологического воздейст-
вия современного капитализма. Рабочему, как и вообще «рядо-
вому человеку», она внушает определенный жизненный идеал:
потребление растущего ассортимента материальных благ, радо-
сти семейной жизни, отпусков и выходных дней. Пропаганда
подобного идеала призвана усыпить общественно-политиче-
ские интересы рабочего, отвлечь его внимание от своего поло-
жения в обществе и производстве.
Влияние потребительской мещанской психологии на опреде-
ленные слои рабочего класса — явление вполне реальное. Ха-
рактерно, что многие более развитые в идейном и культурном
отношении рабочие ясно видят ту опасность духовного обнища-
ния, которую такая направленность сознания несет их товари-
щам по классу. «Рабочие,— говорит один из них,— стремятся
только к материальнъш благам, к автомобилю, развлечениям...
И потом люди сидят все вместе на дорогах со своими транзисто-
рами. Это отупляет». По словам другого, «во Франции распро-
странилась болезнь: отцы семейств покупают слишком много
вещей — телевизор, машину, не думая о своих детях» (т. е. об
их образовании.— Г. Д.) ^^
Было бы неправильно расценивать эту «болезнь» только
как результат заражения какой-то части рабочего класса чуж-
дыми ему представлениями и нормами. В ней следует видеть
также одну из возможных психологических реакций на опреде-
ленные стороны социального положения рабочего класса. Круг
радостей, доступных рабочему, крайне ограничен. Его трудовая
деятельность в подавляющем большинстве случаев неинтерес-
на, бессодержательна, монотонна. В своем будущем он сплошь
и рядом не видит перспектив существенных изменений к лучше-
му. Уже опыт первых лет его трудовой жизни показывает ему
неосуществимость планов сколько-нибудь серьезного профес-
сионального роста, невозможность развития интеллектуальных
способностей, удовлетворения в труде. «Я очень надеялся,—
рассказывает 25-летний квалифицированный сварщик,— поо-
двинуться, но я вижу, что это трудно. Нужно много усилий и
лишений не бог весть из-за чего» ^^
По данным опроса, проведенного в 1961 г. среди французов
и француженок 16—24 лет, лишь меньшинство молодых рабочих
считает источником самого большого удовлетворения в своей
будущей жизни работу, большинство же возлагает свои надеж-
ды на семью, семейный очаг^^ Семейная жизнь, таким обра-
зом, оказывается для большинства рабочих главной (а для мно-
40 R. Kaës. Les ouvriers français et la culture. Paris, 1962, p. 458, 495.
41 A. Anidrieux, J. Li^non. Op. cit., p. 74.
42 /. Duquesne. Les 16—24 ans. Paris, 1963, p. 104—112.
262

Гйх и единственной) сферой удовлетворения моральных потреб-
ностей. Поэтому она становится важным стимулом «потребитель-
ских» установок. Семья — это не только дети, которых нужно
кормить и одевать, это не только необходимость платить за
квартиру и электрохозяйственную аппаратуру, особенно нуж-
ную, когда работают оба супруга. Семья — это еще «очаг», до-
машний уют, где только и можно найти покой, радость, душев-
ное равновесие. Чем большую психологическую ценность при-
обретает домашний комфорт и досуг в семейном кругу, тем
более важно обеспечить их «материальную базу»: создать дома
приятную обстановку, завести телевизор, а если возможно, и
автомобиль для семейных поездок в выходные дни, в отпуск
и т. д.
«Потребительский стандарт» нередко становится для рабо-
чего средством компенсировать «человеческой жизнью» вне ра-
боты тот ущерб, который наносят его личности бесчеловечные
условия капиталистического производства. Потребность лично-
сти в самовыражении, в самостоятельных, не продиктованных
«сверху» проявлениях, будучи подавленной в сфере труда, тем
с большей интенсивностью ищет себе выход в сфере досуга.
Уютная квартира, телевизор, загородные прогулки дают челове-
ку иллюзию свободы, чувство хозяина своего времени, органи-
затора собственной жизни. А такие ощущения тем более необ-
ходимы рабочему, чем острее он сознает подчиненность и нерав-
ноправие своего социального положения на производстве, где
нет никакого выбора, где за спиной стоит «шеф» и все опре-
делено раз и навсегда.
Таким образом, «потребительские» устремления части рабо-
чих представляют собой специфическое, обусловленное их со-
циальным положением выражение глубинных духЪвных потреб-
ностей. Разумеется, «пот|ребительст1Во» — это искажение, М'исти-
фицированная форма удовлетворения таких потребностей. На
деле оно не освобождает личность, но еще более закрепощает и
опустошает ее.
Значит ли это, что современный рабочий фатально обречен
духовно прозябать и вянуть в тесном мирке домашнего комфор-
та и стандартных развлечений? Примерно к такому выводу при-
ходят многие западные социологи, исследующие процессы упад-
ка личности в современном буржуазном «обществе потребле-
ния». Но даже доступные нам материалы конкретных социаль-
но-психологических исследований не дают основания для столь
пессимистических прогнозов. Особенно интересны в этом отно-
шении данные о культурных потребностях рабочих.
Детальное исследование этого вопроса, проведенное в кон-
це 50-х—..начале 60-х годов Страсбургским институтом труда,
позволило установить, что примерно 7з французских рабочих
обладает, по классификации, принятой институтом, «высоким»
263

йл:и «очень высоким» культурным уров1нем. Рабочих «высокого>>
культурного уровня (18% опрошенных) отличает любознатель-
ность и разнообразие интересов: они читают серьезную художе-
ственную литературу и книги по технике, любят театр. Рабочие
«очень высокого культурного уровня» (15%) посвящают свой
досуг активной деятельности: самообразованию, музыке или
живописи, политической или профсоюзной работе. Для них ха-
рактерно стремление к расширению знаний и самостоятельность
суждений: они посещают лекции, участвуют .в дискуссиях, крити-
чески, активно воспринимают содержание газетных статей, те-
левизионных и радиопередач ^^.
Еще более показательны те оценки, которые дают сами рабо-
чие своему стремлению к культуре. Большинство их связывает
понятие «культура» с широтой, «энциклопедичностью» знаний,
с обогащением интеллектуальной жизни. Культура нужна им
для того, чтобы избежать пассивного, некритического восприя-
тия информации, самостоятельно разбираться в ней, «понимать
события, улавливать их смысл», как сказал один из рабочих.
Отвечая на вопросы анкеты, многие говорили, что культура
«дает большую автономию и свободу», «помогает личности раз-
виваться во всех отношениях», «позволяет не быть рабом или
роботом», «внутренне расти, а не оставаться ничтожным коле-
сиком» ^^, Протест против «роботизации», против опустошения и
стандартизации интeJ]лeктyaльнoй жизни и вместе с тем стрем-
ление к самостоятельному рациональному познанию окружаю-
щего мира — таковы те черты психологии рабочих, которые от-
ражаются в их представлениях о культуре.
Данные конкретных исследований в то же время показыва-
ют, что в условиях современного капитализма подлинная куль-
тура остается недоступной подавляющему большинству рабо-
чих. 70% лиц, опрошенных страсбургскими социологами, вообще
не читают книг или читают менее пяти книг в год '*^. Многие
рабочие считают, что они лишены практической возможности
повышать свой культурный уровень. «В настоящее время рабо-
чие подавлены материальными заботами и трудностями,— ска-
зал один из них,— они работают сверхурочно, чтобы больше за-
работать и иметь меньше хлопот». По словам другого, «у нас
слишком много забот о завтрашнем дне, о детях, о своей рабо-
те» ^^ Тем не менее даже самые тяжелые условия существова-
ния далеко не всегда подавляют потребность в интеллектуаль-
но-содержательной жизни, осознание этой потребности совре-
менным рабочим.
*з R. Kaës. Op. cit., p. 85.
44 Ibid., p. 286, 300.
45 Ibid., p. 198.
*° Ibid., p. 452, 458.
264

Положение рабочего класса в капиталистическом обществе
многие десятилетия концентрировало внимание рабочих на ма-
териальных аспектах жизни. При крайне низком жизненном
уровне даже моральные и социальные стремления трудящихся
выступают в форме материальных: свобода от капиталистиче-
ского гнета ассодиируется прежде всего со свободой от нищеты
и безработицы. Рост интеллектуальных и культурных запросов
рабочих отражает очень важную тенденцию в развитии массо-
вого сознания: чисто материальные проблемы не теряют сво-
его значения, но наряду с ними все более существенную и само-
стоятельную роль начинают играть социальные и моральные
проблемы положения личности. Интеллектуально-содержатель-
ная, «более интересная» жизнь приобретает для растущего чис-
ла рабочих такую же психологическую значимость, как мате-
риальная обеспеченность и прочное место в производстве.
Эта тенденция значительно повышает сопротивляемость ра-
бочей массы мещанской психологии потребительства, насаждае-
мой соцременным капитализмом. Идеал свободного, всесторонне-
го развития личности все более четко кристаллизуется в созна-
нии многих рабочих.
Несомненно, что сильное развитие подобных тенденций во
Франции тесно связано с исторически обусловленными особен-
ностями идейно-психологического «климата» страны и француз-
ского paj6o4ero движения, с укоренившимся авторитетом соци-
алистиче^ских идей. Значительное влияние на рабочий класс
оказывают гуманистические и демократические традиции фран-
цузской культуры, а идеологическая и культурная деятельность
мощных классовых пролетарских организаций создает особо бла-
гоприятные условия для интеллектуального развития рабочих.
Громадную роль в этом деле играют многочисленные в рабочих
районах муниципалитеты, руководимые коммунистами, комите-
ты предприятий, возглавляемые представителями ВКТ, прогрес-
сивные культурные организации.
В странах, где в идеологии рабочего движения господствует
узко-деляческий тред-юнионизм, идеалы «потребительства» ока-
зывают гораздо более широкое влияние на рабочие массы (осо-
бенно характерен в этом отношении пример США). Тем не ме-
нее сдвиги в системе потребностей рабочих было бы неправиль-
но рассматривать как явление, ограниченное национальными
или региональными рамками. Какие бы формы и масштабы ни
принимали эти сдвиги, их общее направление обусловлено ти-
пичными для всех стран развитого капитализма социальными
процессами и связанными с ними изменениями в условиях жиз-
ни рабочих.
Одно из наиболее существенных последствий этих процес-
сов — углубляющаяся противоречивость общественного поло-
жения рабочего класса,
265

с одной стороны, под влиянием завоеваний рабочего движе
ния и Hay4Ho-fexHH4eC:Kou революций значительно ослабевает
традиционная социально-культурная изоляция и униженность
работников физического труда. Это выражается и в распростра-
нении новых форм потребления й Досуга, и в известном росте
образовательного уровня рабочих, й в интенсификации их по-
вседневных контактов с другими социальными слоями. Послед-
нее обстоятельство связано с изменениями в структуре рабочего
класса, с появлением на производстве массового слоя техниче-
ских специалистов и служащих, что приводит к снил^ению соци-
альных и психологических барьеров между рабочими и техни-
ческой интеллигенцией.
Современный рабочий, особенно молодой, по своему образу
жизни, уровню образования ^^, характеру знакомств и дружеских
связей, общему культурному развитию сплошь и рядом близок
к работнику умственного труда, представителю массового слоя
интеллигенции. Распространение средств массовой коммуника-
ции (радио, телевидение) открывает ему доступ к тем же источ-
никам культурной и общественно-политической информации, ко-
торыми пользуются другие социальные слои. Ослабевает свой-
ственное рабочим в прошлом чувство своей социальной обособ-
ленности, круг их интересов становится более широким.
Но, с другой стороны, ни выход рабочего класса из былой со-
циально-культурной изоляции, ни освобождение от крайней ма-
териальной нужды не меняет основных черт его социального
положения. Он остается эксплуатируемым классом, наиболее
обделенным в своих жизненных возможностях, наиболее
страдающим от социального гнета и зависимости. В прошлом
социальное неравенство в одинаковой мере проявлялось во всех
областях жизни пролетариата — как на производстве, так и в
сфере материального и культурного потребления. Современный
же образ жизни и культурный уровень рабочих, создающие
внешние признаки «подъема», резко дисгармонируют с их
реальным положением в производстве и обществе. Это противо-
речие оказывает растущее влияние на систему потребностей и
стремлений рабочего класса.
Рост культурного уровня рабочих повышает их требователь-
ность к социальным аспектам и к содержанию своего труда. Все
более острый протест вызывает принудительный и несамостоя-
тельный характер трудовой деятельности: отчужденность рабо-
чего от целей производства, система подчинения власти капита-
листа, унижающая его человеческое достоинство.
В условиях современного крупного механизированного
^^ По данным французского обследования 1964 г., среди лиц моложе 25 лет
лишь 3,8% прекратили учиться в 13 лет или раньше; 22,1% учились до
15—17 лет. Для рабочих старше 44 лет эти цифры составляют соответствен-
но 61,1 и 6,7% («Études et conjoncture», 1967, N 2, p. 35),
266

производства «атомизированный», t. е. монотоййый и неинтерес-
ный, труд является уделом большинства рабочих. Нынешняя
фаза научно-технической революции и связанный с ней процесс
автоматизации производства не вносят существенных измене-
ний в это положение ^^ Если малограмотный труженик, погло-
щенный борьбой за кусок хлеба, может не придавать большого
значения характеру своего труда, то лучше образованному и
более обеспеченному рабочему гораздо тяжелее выполнять труд,
лишенный разнообразия, творчества, инициативы. По свиде-
тельству французского писателя-рабочего Д. Моте, рабочие,
дольше учившиеся в школе и обладающие более широкой куль-
турой, проявляют способности к умственной деятельности, ко-
торые они не могут применить в своей работе. Их труд рази-
тельно отличается от социальной и культурной жизни вне стен
завода, «требующей инициативы, иного круга понятий и новых
форм мышления», от труда тех людей, которых они видят на
экранах кино и телевидения. Поэтому рабочему младшего по-
коления «контраст между гражданской и заводской жизнью ка-
жется более жестоким, чем старым рабочим. Он оценивает и из-
меряет свое положение иными мерками, чем трудящийся
1900 года, который обладал лишь урезанными и фрагментарны-
ми знаниями» ^^. Опросы, проводимые в различных странах, не-
изменно показывают, что потребность в более содержательном
и осмысленном труде остро ощущается широчайшими слоями
рабочего класса ^^,
Растущий протест в рабочей среде вызывает неравенство
жизненных возможностей, в особенности в области образования,
интеллектуального содержания жизни, личного будущего. Со-
временный рабочий сознает, что он принадлежит к обделенной,
поставленной в неравноправные, несвободные условия социаль-
ной группе. Одним из на-иболее ярких проявлений этого нерав-
ноправия является, в его глазах, низкая социальная мобиль-
ность, невозможность для сына или дочери рабочего получить
высшее образование и добиться более высокого социального
положения (во Франции менее 10% детей рабочих, в большин-
стве случаев квалифицированных, удается «возвыситься» до по-
ложения техника, административного работника, учителя на-
чальной школы; а инженерами, врачами, преподавателями сред-
ней и высшей школы становится лишь один процент выходцев из
рабочих семей) ^К «Рабочий никогда не сможет продвинуться
^^ В конце 50-х годов примерно 80% персонала, обслуживавшего автомати-
ческую технику в различных отраслях французской промышленности, со-
ставляли неквалифицированные и малоквалифицированные рабочие (Р. Na-
ville. Vers l'automatisme social? Paris, 1963, p. 5).
49 D. Mothé. Le militant chez Renault. Paris, 1965, p. 85.
Ч G. Friedmann. Le travail en miettes. Paris, 1956, p. 66—67.
51 Подсчитано по: «Études et conjoncture», 1967, N 2, p. 84—85.
267

1зыше, это его судьба»,— так оценивают многие французские ра-
бочие будупдее своих детей ^^.
Существенные сдвиги в мотивах социального протеста рабо-
чего класса являются, таким образом, одним из важнейших со-
циально-психологических последствий изменений в объективных
условиях его жизни.
Новые тенденции в развитии классового сознания
Развитие новых потребностей, рост интеллектуального н куль-
турного уровня трудящихся ведут к существенным сдвигам в
системе социальных ожиданий, характеризующих массовое со-
знание. Этот процесс оказыв'ает немаловажное влияние на мо-
тивы массовой революционности, на общественные идеалы ра-
бочего класса.
Общеизвестно, что всегда основой и самым сильным сти-
мулом революционности пролетариата был протест против непо-
средственно материальных проявлений капиталистической экс-
плуатации. От будущего общественного строя французские рабо-
чие ожидали свободы, равенства, справедливого распределения
материальных благ, сначала не вкладывая в эти понятия более
конкретного содержания. Запечатлевшийся в массовом сознании
образ социализма в общем был довольно абстрактной антите-
зой существующего общества.
В условиях, когда положение основной массы пролетариата
характеризовалось вопиющей материальной необеспеченностью
и резкой социально-культурной изоляцией, безрадостная пер-
спектива изнурительной повседневной борьбы за кусок хлеба
нередко компенсировалась в сознании верой в счастливую жизнь
в некоем более или менее неопределенном будущем. В массе
пролетариата было довольно широко распространено убежде-
ние, что «однажды все изменится», ожидание внезапного и мир-
ного социального освобождения. Даже если это представление
и имело более или менее сильно выраженный привкус мессиа-
низма и утопии, оно во многих случаях сочеталось с участием
рабочих в активной революционной деятельности, в классовых
организациях и коллективных действиях.
Новый исторический опыт, усложнение производственной и
общественной организации, изменения в условиях жизни проле-
тариата — все это значительно расширило кругозор рядового
рабочего и ослабило иррациональные тенденции его сознания.
Ему стала яснее сложность проблем общественного развития,
необходимость разрешить их долгой борьбой. Да и сами эти
проблемы во многом изменились. Сдвиги в структуре потребно-
52 R. Kaës. Op. cit., p. 117, 120,
268

стей рабочих приводят к тоМу, что мотивы недовольства посте-
пенно перемещаются из сферы материальной жизни в сферу со-
циального положения и социальных функций личности. Подоб-
ные проблемы приобретают возрастающее значение в общест-
венных идеалах рабочего класса.
Характерно, что представление о социализме непосредствен-
но связано в воображении многих рабочих прежде всего с ра-
венством жизненных возможностей, демократизацией образова-
ния и культуры.
Молодой рабочий-электрик, отвечая на вопрос о конкретных
мерах повышения образованности и культуры рабочих, говорил
о вечерних курсах и сокращении рабочего времени, а в качестве
«лучшего решения» назвал «изменение режима». «Теперь нель-
зя сделать ничего глубокого,— объяснил он,— нужен социа-
лизм». Рабочие, побывавшие в социалистических странах, на-
зывали в качестве положительного примера существующую
там систему образования, в частности профессиональные курсы
и лекции за счет предприятия. Металлург, посетивший Поль-
шу, отметил, что там «способные люди имеют полную возмож-
ность получить образование, к какому бы социальному классу
они не принадлежали» ^^.
Стремление к росту и активизации социальной роли лично-
сти отчетливо звучит в размышлениях многих рабочих о путях
освобождения своего класса.
«Надо, чтобы рабочие,— говорит пожилой машинострои-
тель,— взяли на себя ответственность: их мозги на что-нибудь
годятся. Надо дать рабочему возможность свободно выражать
себя — теперь он этого не может». По мнению 33-летнего авт(;-
мобилестроителя, «рабочий должен быть информирован об эко-
номической и социальной жизни предприятия, принимать реше-
ния вместе с руководителями... Необходимо участие в управ-
лении». Несколько иначе выразил ту же мысль другой рабочий
автомобильной промышленности: «Рабочий должен участвовать
в управлении, иметь больше возможностей выражать свое мне-
ние по проблемам жизни нации... иметь возможность управлять
коллективно» ^'^.
Было бы, разумеется, явным преувеличением утверждать,
что подобный идеал самостоятельности личности, ее ответствен-
ности в производстве и обществе столь ясно осознан основной
массой рабочих. Однако уже сегодня даже подавленный усло-
виями существования и сознанием своего «невежества» рядовой
тружен.ик сплошь и рядом испытывает потребности, которые
выявляют его инстинктивное ст1ре;млен.ие к социально-активной
жизни. Так, 707о охваченных анкетой Страсбургского институ-
53 R. Kaës. Op. cit., p. 476, 495.
^< Ibid., p. 489.
269

та труда считают нужным повысить ответственность рабочих в
труде. И если, мотивируя этот ответ, они большей частью гово-
рили о том, что «ответственность» повысит интерес к труду,
сделает его более приятным, то многие вкладывают в это поня-
тие гораздо более широкое содержание: «рабочие должны взять
свою судьбу в свои собственные руки», «приобрести ответствен-
ность в труде, в экономической, социальной, культурной жиз-
ни» ^^.
Осознание такого рода потребностей и идеалов сопряжено с
определенными трудностями, нередко оно носит противоречи-
вый характер.
Как уже отмечалось, значительные группы пролетариата
продолжают жить в условиях крайней бедности. В их сознании
первенствующее значение сохраняют элементарные материаль-
ные потребности, недоступность широко распространенного жиз-
ненного стандарта развивает в них особенно острое чувство
своей обездоленности, отчужденности от общества. Это чувство
способно вызывать резкие вспышки социального протеста, но
нередко оно питает ощущение собственной слабости перед ли-
цом господствующих в обществе сил, питает фатализм и пассив-
ность. Во Франции, как и в ряде других западноевропейских
стран, наименее обеспеченные слои пролетариата составляют
основную «рабочую базу» правых буржуазных партий.
Психология «потребительства» оказывает наиболее сильное
влияние на те группы рабочего класса, которые относительно
недавно получили возможность расширить свое потребление.
В тех странах, где экономический бум последовал за годами
недоедания и разрухи, буржуазии удалось соблазнить широкие
слои рабочих при-манкой «новых вещей», отвлечь их внимание
от других сторон их социального положения, от неразрешимых
при капитализме проблем. В этом отношении характерен при-
мер ФРГ. В современной Франции «потребительский» идеал
наиболее типичен для рабочих — выходцев из крестьян и мел-
кой городской буржуазии ^^: работа в промышленности нередко
означает для них более высокий жизненный стандарт, а проле-
тарские идеологические нормы еще слабо влияют на их созна-
ние.
Личная и общественная пассивность рабочего—далеко не
всегда результат «потребительских» устремлений или подавлен-
ности моральных потребностей. Нередко она совпадает с острой
неудовлетворенностью духовным содержанием жизни, ограни-
ченностью жизненных возможностей и перспектив. «Я просто
живу,— говорит 25-летний квалифицированный рабочий,— я не
ломаю себе голову... У меня была надежда, когда я был черно-
55 R. Kaës. Op. cit., p. 357—360.
56 A. Touraine, A. RagazzL Ouvriers d'origine agricole. Paris, 1961.
270

рабочим, но теперь я вижу, что всегда то же самое. Я плюю на
все. Я думаю только о том, чтобы работать, есть, жить пома-
леньку» ^7.
Подобные настроения социальной обреченности часто разви-
ваются именно потому, что рабочий сознает невозможность
удовлетворения своих возросших потребностей. Они получают
тем более широкое распространение, чем труднее рабочему уви-
деть реальные перспективы коренных изменений положения
своего класса, чем меньше таких перспектив создает деятель-
ность массовых рабочих организаций.
Как отмечают некоторые социологи, в психологии американ-
ского рабочего стихийное бунтарство и враждебность к хозяе-
вам часто сочетаются с апатией и неверием в возможность соци-
альной справедливости ^^. Это обстоятельство, очевидно, нахо-
дится в тесной связи с идеологическим и политическим уровнем
массового рабочего движения США.
Антикапиталистические, революционные настроения рабо-
чих, их представления о том, против каких конкретных врагов и
установлений надо бороться, складывались в прошлом под
влиянием относительно элементарных впечатлений об окружаю-
щем мире. Господствующий класс олицетворялся для рабочего
в конкретном капиталисте, грубо и непосредственно присваи-
вавшем продукт его труда. Вопиющее имущественное неравен-
ство, бедность и нищета представали как непосредственный ре-
зультат капиталистической частной собственности.
Препятствия развитию личности, узость жизненных возмож-
ностей, неинтересный труд рядовому рабочему гораздо труднее
связать с определенными формами собственности и интересами
господствующих социальных групп. Во-первых, потому, что эти
интересы опосредствуются объективными требованиями техни-
ческого прогресса и разделения труда, которые маскируют их
влияние на положение личности. Во-вторых, сами господствую-
щие группы с изменением структуры капиталистической собст-
венности тоже все более обезличиваются: на предприятии рабо-
чему все чаще противостоит не индивидуальный капиталист, а
наемная администрация, выступающая как якобы беспристраст-
ная представительница «интересов производства» и «экономиче-
ской целесообразности». По всем этим причинам современному
рабочему нередко труднее, чем его отцу или деду, осознать пути
борьбы с социальным неравенством, реально представить себе
перспективу освобождения.
Подобные трудности используются современным капитализ-
мом, в социальной тактике которого все явственнее попытки
спекулировать не только на материальных, но и на моральных
57 А. Andrieux, J. Lignon. Op. cit., p. 119.
^^ См., напр'имер, D. G. Hodges. Cynism in the Labour Movement.— «The Ameri-
can Journal of Economies and Sociolo^^y», 1962, vol. 21, N 1.
271

потребностях трудящихся. Одним из важнейших принципов по-
литики «человеческих отношений», применяемой многими капи-
талистическими предприятиями, стало требование оказывать ра-
бочим внешние признаки внимания, уважения, поощрять их ини-
циативу и любознательность, вообще создавать на производстве
атмосферу якобы демократического «сотрудничества». При всем
лицемерии таких методов они способны воздействовать на со-
знание какой-то части трудящихся.
Одним из ведущих направлений буржуазного идеологиче-
ского воздействия на рабочий класс является в настоящее вре-
мя пропаганда «общности интересов» рабочего и предприятия.
Она опирается на систему практических мероприятий, получив-
шую в кругах рабочего движения название «неопатернализма».
В обстановке благоприятной экономической конъюнктуры,
быстрого развития ряда новых отраслей промышленности наи-
более «преуспевающие» предприятия выплачивают своему пер-
соналу относительно высокую зарплату и предоставляют ему
ряд других материальных льгот (детские учреждения, повышен-
ные пенсии, лагеря для летнего отдыха и т. д.). Поскольку в
новых отраслях (в электротехнике, нефтехимии, электронике и
некоторых других) быстро растет потребность в квалифициро-
ванной рабочей силе, соответствующие предприятия осуществ-
ляют меры по переподготовке части рабочих с целью повыше-
ния их квалификации. Подобные мероприятия широко рекла-
мируются и выдаются за «политику образования и продвиже-
ния», якобы проводимую из гуманистических соображений
«в интересах персонала». Эта пропаганда, а еще больше пред-
ставление о «новых возможностях», открывающихся перед ра-
бочими в наиболее «перспективных» отраслях, питают в их сре-
де надежды на профессиональный рост, обеспечиваемый собст-
венными «успехами» и «прилежанием». Относительно привиле-
гированное положение рабочих таких отраслей и предприятий
(как в смысле их материального положения, так и возможностей
«продвижения») содействует распространению идеи об общно-
сти интересов трудящихся и предприятия.
Социально-психологическое исследование, проведенное на
одном из крупных французских предприятий, широко применяю-
щем «неопатерналистские» методы социальной политики, позво-
лило выявить существование значительных идеологических раз-
личий внутри рабочего коллектива. Большинство рабочих на-
строено антикапиталистически и сознает необходимость органи-
зованной борьбы за свои,интересы. Другую, относительно не-
большую группу рабочих отличает конформизм по отношению к
дирекции, они целиком одобряют ее политику, отрицательно от-
носятся к профсоюзам. «Промежуточная» группа, составляю-
щая примерно 7з рабочего персонала предприятия, сближаясь
во многих отношениях с большинством, вместе с тем убеждеца
372

в частичном совпадении интересов трудящихся и хозяев; часть
этих рабочих предпочитает индивидуальные способы улучшения
своего положения коллективной организации и борьбе ^^.
Речь идет в данном случае о предприятии, где широким влия-
нием пользуется боевой профсоюз ВКТ, где рабочие имеют
опыт на'пряженных стачечных боев. Очевидно, даже в таких, от-
носительно благоприятных для развития классового сознания
пролетариата, условиях неопатерналистская политика приносит
определенные плоды; она развивает у части рабочих индивиду-
алистические настроения, убеждает некоторых из них в возмож-
ности классового сотрудничества. Иными словами, буржуазной
идеологии в определенной мере удается «абсорбировать» новые
моральные потребности этих трудящихся, использовать их для
ослабления классового сознания. В то же время обогащение по-
требностей рабочих создает новые возможности развития клас-
сового сознания. Об этом убедительно свидетельствует пример
французского рабочего класса, опыт рабочего движения.
Во Франции коммунистическая партия обладает наиболее
широким, прочным и растущим влиянием в тех промышленных
районах, где относительно выше средний квалификационный,
образовательный и культурный уровень рабочих ^^. Квалифици-
рованные и более образованные рабочие чаще других становят-
ся партийными и профсоюзными активистами. Эту группу рабо-
чего класса отличают более высокое интеллектуальное развитие
и жизненный уровень. Поэтому им в общем чаще, чем менее
культурным и хуже обеспеченным трудящимся, удается освобо-
диться психологически от чисто материальных стремлений и за-
бот. А политическая сознательность и общественная активность
рабочего во многом зависят именно от того, насколько широк
круг его духовных запросов.
Эта связь между уровнем потребностей и классовым созна-
нием обусловлена социальным положением пролетариата. Бес-
перспективность личной судьбы, неудовлетворенность в труде,
невозможность профессионального и социального роста — все
это очень часто стимулирует рабочего к активному участию в
классовой борьбе, ибо в конечном счете только общественная
деятельность, работа в партии или профсоюзе может по-настоя-
щему обогатить его жизнь, придать ей ясную цель и смысл. Но
если такой путь выбирают наиболее соз^нательные, наиболее
активные по своему психическому складу трудящиеся, то и ос-
новную их массу сознание недоступности индивидуального «воз-
вышения» способно вовлечь в борьбу за «возвышение» коллек-
5^ О. Benoit, M. Maurice. Les relations entre direction et salariés. Enquête psy-
cho-sociologique dans une enterprise de construction électrique. Paris, 1960
(ronéotypé).
^0 M. Simon. Attitudes politiques ouvrières dans !e département du Nord.—«Ca-
tiiers internationaux de sociolo.G^ie», vol. 36, 1964, p. 57—73.
S73

тивное. Развитие духовных и интеллектуальных потребностей
может, таким образом, выступать как мощный фактор форми-
рования боевого коллективистского сознания. И вместе с тем
оно содействует осознанию массой таких целей борьбы, которые
выходят за чисто «экономические» рамки.
По замечанию одной французской работницы, «без требова-
ния культуры все сводится к борьбе за лишний франк в поча-
совой зарплате» ^^ В представлениях французских рабочих
«требование культуры» имеет весьма широкое общественно-по-
литическое содержание, по сути дела оно означает требование
социального равенства рабочего класса. Поэтому распростране-
ние подобных настроений в массе создает важнейшие социаль-
но-психологические предпосылки для значительного расширения
целей повседневной борьбы, для перерастания ее в борьбу за ко-
ренные общественные преобразования.
Развитие духовных потребностей и рост интеллектуального
уровня рабочих приводят к существенным сдвигам в содержа-
нии массового сознания. Эти процессы ослабляют роль стихий-
ного, чисто эмоционального протеста и развивают стремление к
сознательному, осмысленному участию в классовой борьбе, в
эффективной, рационально обоснованной защите интересов
своего класса. По мнению многих французских рабочих, цель
знаний состоит в том, чтобы «уметь выдвигать эффективные тре-
бования... осознать проблемы рабочего класса... знать рабочее
движение, жизнь всех групп рабочего класса, чтобы оценить,
хорошо ли действует рабочее движение... культура должна ве-
сти к действию... это средство борьбы за освобождение» ^^
Подобное понимание культуры, отождествляющее потребно-
сти в интеллектуальном и культурном росте с потребностями
классовой борьбы, свидетельствует о валяной тенденции в раз-
витии классового сознания рабочих. В их мировоззрении возра-
стает роль рациональных элементов^ уменьшается разрыв меж-
ду стихийно-психологическим и научно-идеологическим уровня-
ми классового сознания.
Расширение осознаваемых и поддерживаемых массами це-
лей классовой борьбы, развитие рационалистического отноше-
ния к этой борьбе — таковы те важнейшие предпосылки роста
классового сознания рабочих, которые создаются современными
сдвигами в их психологии.
Стремление к рациональному осознанию собственных по-
требностей и целей борьбы тем сильнее, чем интенсивнее сами
эти потребности, чем острее ощущаются они на эмоциональном
«уровне». Социальные эмоции могут выступать как важный сти-
мул рационалистических тенденций классовой психологии.
^^ Р.-Н. Chomhart de Lauwe е. а. Images de la culture. Paris, 1966, p. 139,
«^ R. Kaës. Op. cit., p. 322—324,
S74

Анализируя настроения масс в период забастовочного дви*
жения мая — июня 1968 г., трудно не задаться вопросом: поче-
му борьба за удовлетворение весьма насущных, но все же сугу-
бо «частичных», главным образом экономических, требований
вызвала столь мощный прилив массового энтузиазма, почему,
как свидетельствуют очевидцы и участники событий, забастовка
превратилась для рабочих в подлинный праздник.
Одним из психологических источников подобных настрое-
ний, несомненно, была радость освобождения, хотя бы и вре-
менного, от опостылевшей производственной рутины, от повсе-
дневного произвола и зав'Исимости. «В течение 15 дней, или трех
недель,— объяснял эти настроения один из профсоюзных руко-
водителей,— забастовщики жили в обстановке полной свободы:
ни хозяина, ни мастера, иерархия исчезла. В стачечных коми-
тетах все были товарищи, все были равны» ^^.
Внезапное освобождение от устоявшихся отношений зависи-
мости нередко ведет массу к психологическому разрыву с обыч-
ными нормами поведения, к разгулу анархистских страстей.
Ничего подобного не произошло на бастовавших заводах: пове-
дение рабочих отличалось спокойствием, организованностью,
дисциплиной. В этом сказалось не только влияние классовых
традиций, но и резко усилившееся в рабочей массе чувство от-
ветственности: оказавшись в результате занятия заводов факти-
ческими хозяевами огромного производственного потенциала,
трудящиеся взяли на себя заботу по его охране, поддержанию
порядка на территории предприятий, организации снабжения.
Руководство этой работой осуществляли профсоюзы, а участво-
вали в ней так или иначе широкие массы забастовщиков.
«Наши товарищи,— объясняли корреспонденту «Монд»
профсоюзные активисты завода СНЕКМА,— впервые почувство-
вали, что орудия производства принадлежат им или находятся
под их контролем... Теперь мы чувствуем себя ответственными.
За одну неделю у нас возникло ощущение, что мы стали сами
собой и узнали друг друга» ^^. Именно впервые возникшая воз-
можность самим управлять собственными делами придала осо-
бую эмоциональную насыщенность настроениям рабочих.
События мая — июня 1968 г. внезапно перевели подспудную
потребность масс в общественной самодеятельности и ответст-
венности в план практических действий. Они дали временную
«разрядку», выход этой потребности, продемонстрировали ее ин-
тенсивность. Однако эмоциональный накал, вызванный столь
необычной ситуацией, не повел рабочих по пути иррациональ-
ных действий и решений. Он усилил в их среде интерес к про-
блеме власти на предприятии, но интерес этот проявился преж-
де всего в трезвом, серьезном размышлении.
^^ «Le Nouvel Observateur». 1968, N 187, p. 15.
P4 «Le Monde», 26—27.V 1968.
275

Своеобразие момента заключалось в том. Что свое решение
Данной проблемы настойчиво предлагали рабочим «революци-
онные активисты» из среды студенческой молодежи, а также ле-
вацкие группы профсоюзного движения. Во время митингов и
демонстраций, в ходе многочисленных «диалогов» и встреч меж-
ду студентами и бастующими рабочими представители.этих те-
чен'ий широко пропагандировали лозунги «самоуправления», «ра-
бочей власти на предприятиях». Для психологии рабочих весь-
ма характерна их реакция на подобную пропаганду.
Во время бесед рабочих со студентами у ворот бастовавших
заводов, на встречах стачечных комитетов с представителями
студенческих «комитетов действий» рабочие, высказываясь в
принципе за рабочий контроль и самоуправление на предприя-
тиях, подчеркивали, что это невозможно, пока трудящиеся не
приобретут необходимой компетенции. Требование «рабочей
власти» на предприятии несомненно находит отклик в стремле-
ниях и потребностях многих рабочих, и если они тем не менее
отвергают подобные лозунги, то прежде всего потому, что не
верят в собственную способность осуществить их в данный мо-
мент. Но это не значит, что рабочий не примет с воодушевле-
нием такой программы, которая предложит ему конкретные,
действенные средства достижения его идеалов. Не случайно во
время дискуссий со студентами многие рабочие горячо поддер-
живали идею «рабочих университетов», которые могли бы дать
трудящимся знания, необходимые для компетентного участия
в общественной жизни.
Крепнущее стремление рабочих к большему влиянию и са-
мостоятельности на производстве и в обществе образует одну из
важнейших социально-психологических предпосылок перехода
современного рабочего класса на позиции активной борьбы за
социализм. Стремиться к реальному участию в решениях не-
возможно, не ставя под вопрос власть капиталиста (или его
представителей) на предприятии, власть монополистической
буржуазии и буржуазного государства в обществе. Но вопрос
«у кого власть» в конечном счете есть лишь более конкретное и
ближе затрагивающее личность выражение вопроса «у кого
собственность». Поэтому утверждение потребности в «участии»,
выдвижение ее в ряд ведущих социальных потребностей рабо-
чего класса содержит в себе возможность нового, более высо-
кого развития его социалистического сознания.
Обогащенное этой потребностью «влечение рабочих к соци-
ализму» основано не только на непримиримой враждебности к
капиталистическим порядкам, но и на осознанных положитель-
ных идеалах, оно выражает не только решимость освободиться
от капиталистической эксплуатации, но и стремление создать
необходимые условия для свободного и всестороннего развития
человека.

^. д. II a рЫг и n. Л» Й, Ру д аН о Ô
Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ О ПСИХОЛОГИЧЕСКОМ
ФАКТОРЕ В ИСТОРИЧЕСКОМ ПРОЦЕССЕ
Интерес к проблемам, находящимся на стыке социальной психо-
логии и исторической науки, особенно очевидный в последние
годы, делает актуальными некоторые аспекты истории отечест-
венной социально-психологической мысли.
В этой связи пристального внимания заслуживают социаль-
но-психологические воззрения идеологов русского народничества,
в сфере интересов которых были многие вопросы психологии
массового революционного движения, психологии исторического
процесса в целом. Это в первую очередь относится к П. Л. Лав-
рову и Н. К. Михайловскому. В работах последнего причудливо
переплелись элементы научной и полунаучной постановки во-
просов социальной психологии на общем фоне идеалистической
и метафизической социологической концепции исторического про-
цесса, которая уже давно является объектом критики в маркси-
стской литературе. Однако критическое отношение к методологи-
ческим основам и существу субъективно-социологической кон-
цепции Н. К. Михайловского не должно означать отказа от вни-
мательного рассмотрения его социально-психологических пред-
ставлений.
Н. К. Михайловскому принадлежит неоспоримая заслуга в
постановке и разработке ряда важных проблем социальной пси-
хологии применительно к пониманию социально-политических
условий функционирования и развития общества.
Между тем эта важная страница в истории отечественной со-
циально-психологической мысли до последнего времени не была
еще предметом глубокого изучения в рамках нашей философской
и социологической литературы, если не считать отдельных и
крайне недостаточных пока попыток, предпринятых в этом на-
правлении \
' См. Б. Д. Парыгин. Социальная психология как наука. Л., 1967, стр. 21, 24—
25, 28, 31 и др.; Л. Рудаков. Вопросы социальной психологии в работах
Н. К. Михайловского.— «Вопросы социальной психологии» (тезисы докладов
277

Задача настоящей статьи состоит в том, чтобы привлечь вни-
мание исследователей к ряду пограничных проблем, находящих-
ся на стыке социальной психологии с историей философии и ис-
торической наукой.
Значение идей Н. К. Михайловского для социальной психологии
в России состоит в том, что он впервые обобщил опыт наблюде-
ния и анализа массовой психологии, имевшийся в русской соци-
ологии, художественной литературе и публицистике.
Интерес Н. К. Михайловского к проблемам социальной пси-
хологии, в особенности к вопросу о месте и роли психологическо-
го фактора в историческом процессе, не был случайным. Он объ-
яснялся прежде всего насущными потребностями народнического
революционного движения в России второй половины XIX в.
ri. К. Михайловский стремился теоретически осмыслить психо-
логию народных масс применительно к нуждам русского рево-
люционно-освободительного движения. Конечно, как выдающий-
ся идеолог русского народничества он делал это со своих пози-
ций представителя так называемой субъективной школы в рус-
ской социологии.
Видные идеологи народничества, и Н. К. Михайловский в их
числе, сознавали, что переход от старой, уже исчерпавшей себя
самодержавно-крепостнической общественной организации Рос-
сии к новой, справедливой социалистической общественной орга-
низации будет сопровождаться изменением психологии широких
народных масс и что в то же время качественное изменение на-
родной психологии, своеобразный психологический сдвиг, явит-
ся одним из важнейших условий социалистического переворота.
Собственно говоря, в широком смысле вся идеология и практи-
ка народничества в значительной мере ориентировались именно
на подготов,ку такого психологического сдвига.
Не менее существенным обстоятельством, определившим ин-
терес Н. К. Михайловского к субъективному, социально-психо-
логическому фактору iB историческом процессе, была также и ре-
акция на ограниченность той распространенной в работах ряда
•буржуазных социологов XIX в. концепции, которая по существу
сводила на нет роль социально-психологического фактора и ак-
тивности масс в историческом процессе.
Ярким представителем такого рода концепций был, напри-
мер, английский социолог-позитивист Г. Спенсер, не признавав-
ший за народными массами права на историческую самодея-
к семинару по социальной психологии). Л., 1968; он же. К вопросу об оценке
социально-психологических воззрений Н. К. Михайловского.— «Проблемы
философии и социологии». Под ред. Б. Д. Парыгина. Л., 1968.
278

тельность. H. К. Михайловский, заявив в своих «Записках про-
фана», что он выступает от имени простых тружеников, своим
трудом и борьбой двигающих историю, от имени «университетов
не кончавших», «профанов», резко критиковал Г. Спенсера за
его вульгарно-эволюционистское, подчеркнуто объективистское
понимание исторического процесса: «Пока мистер Спенсер, сидя
на вершине пирамиды, презрительно объясняет нам, профанам,
что наш радикализм и наш консерватизм сами по себе одина-
ково нелепы, но все-таки одинаково необходимы и полезны; пока
он в своем сгремлении к чистой, объективной истине приходит
к заключению, что истина не нужна, бесполезна и даже вредна,
а заблуждение, напротив, нужно и полезно,— мы, «чернь непро-
свещенная и презираемая им», на своих плечах выносим дело ис-
тории, прогресса и — истины» 2.
Возражая представителю вулЁгарной английской политиче-
ской экономии Д. Ипгрэму, ставившему проблему разрешения
важнейших общественных задач исключительно лишь в зависи-
мость от имманентных законов функционирования общества, Ми-
хгйловский отмечал, что, согласно этой концепции, «решение
предоставляется историческому ходу вещей, как будто ход этот
решает что-то сам по себе, а не через посредство живых людей» ^.
В противовес фаталистическим и вульгарно-социологическим
концепциям Н. К. Михайловский подчеркивал значение психо-
логического фактора, в частности сознательной деятельности лю-
дей, в историческом процессе. «Сознательная деятельность чело-
века,— писал он,— есть такой же фактор истории, как стихийная
сила почвы или климата»'^.
Интерес к растущему политическому движению масс в Рос-
сии, желание помочь революционно-настроенной интеллигенции
в борьбе с русским самодержавием и, наконец, осознание огра-
ниченности вульгарно-социологических и объективно-идеалисти-
ческих концепций, игнорировавших все возрастающую роль
субъективного фактора и прежде всего массовых движений в ис-
торическом процессе,— все это вместе взятое сказалось на взгля-
дах многих отечественных философов и социологов конца прош-
лого века, на том внимании к вопросам социальной психологии,
которое тогда было своеобразным знамением времени.
Однако Н. К. Михайловский был одним из немногих, кто не
только отмечал значение субъективного фактора, но непосредст-
венно и активно обратился к рассмотрению социально-психоло-
гических явлений как к средству объяснения исторического про-
цесса. Итогом этого был вывод о необходимости разработки
2 Н. к. Михайловский. Поли. собр. соч., т. 3. Изд. 4-е. СПб., 1909, стб. 375.
3 Н. К. Михайловский. Политическая экономия и общественная наука.— Поли.
собр. соч., т. 6. Изд. 2-е. СПб., 1909, стб. 302.
* Я. К. Михайловский, Граф Бисмарк.— Поли. собр. соч., т. 6, стб. 101.
279

такой науки, которая бы специально исследовала массовую пси-
хологию и многообразные социальные движения и тем самым вос-
полнила бы пробел в системе социальных наук: «...коллектив-
ная, массовая психология еще только начинает разрабатывать-
ся, и сама история может ждать от нее огромных услуг» ^.
Н. К. Михайловский пишет: «Потрудитесь припо'мнить весь
цикл существующих так называемых социальных наук — и вы
увйдите, что ни на одну из них нельзя возложить обязанности
изучения массовых движений, как таковых, т. е. в их существен-
ных и самостоятельных чертах. Правда, уголовное право знает,
например, соучастие в преступлении, бунт, восстание; политиче-
ская экономия знает стачку, эмиграционное движение; междуна-
родное право знает войну, сражение. Но уголовное право веда-
ет предмет с точки зрения виновности и наказуемости, политиче-
ская экономия—с точки зрения хозяйственных последствий, меж-
дународное право — с точки зрения известного, постоянно колеб-
лющегося, так сказать, кодекса приличий. При этом массовое
движение как общественное явление в своих интимных, самосто-
ятельных чертах, как явление, имеющее свои законы, по которым
оно возникает, продолжается и прекращается, остается совер-
шенно даже незатронутым. По-видимому, история должна ве-
дать занимающие нас вопросы»^. Н. К. Михайловский не огра-
ничивается только призывами изучать общественную психоло-
гию — он видит в социальной психологии науку, исследуюндую
законы протекания социальных явлений. '«...Надо установить
некоторые общие черты психологии народных движений»^,—
пишет он.
В работах Н. К. Михайловского нашли отражение времена бур-
ных общественных коллизий, когда эксплуатацией, притеснения-
ми я несправедливостями «предел упругости человеческой души
бывал-, наконец, превзойден, когда гнет и насилие поднимались
свыше всякой меры терпения»^. В такой атмосфере создавалась
его широко известная теория «героев и толпы», в рамках которой
рассматриваются вопросы психологии массовых социальных дви-
жений.
Концепция «героев и толпы» нашла отражение в целом цикле
статей 1По социальной психологии: «Герои и толпа» (1882), «На-
учные пись'ма (К вопросу о героях и толпе)» (1884), «Патологи-
ческая ма1гия» (1887), «Еще о героях» (1891), «Еще о толпе»
^ Я. к. Михайловский. Отклики.— Поли. собр. соч., т. 8. СПб., 1914, стб. 162.
б Я. К. Михайловский. Герои и толпа.— Поли. собр. соч., т. 2. СПб., 1907,
стб. 104—105. .
^ Я. К. Михайловский. Литературные заметки 1879 г.— Поли. собр. соч., т. 4.
Изд. 4-е. СПб., 1909, стб. 743.
-Я. К. Михайловский. Герои и толпа.—Поли. собр. соч., т. 2, стб, 187.
280

(1893). К этим статьям примыкают и 'близкие по тематике рабо-
ты: «Вольница и подвижники» (1877), «Сила подражания»
(1879), «Страшен сон, да милостив бог» (1889) и одна из наибо-
лее интересных ранних статей «Преступление и наказание»
(1869).
Поскольку теория массовой психологии И. К. Михайловского
тесно связана с другими аспектами его психосоциологической
концепции, то многие ценные замечания о массовой психологии
'содержат и его крупные философско-социологические работы:
«Что такое прогресс?» (1869), «Борьба за индивидуальность»
(1875—1876) и др. Поэтому, на наш взгляд, целесообразно все
творческое наследие И. К. Михайловского рассмотреть и оце-
нить с точки зрения его подступа к науке об общественной психо-
логии, хотя это и нелегкая задача, исчерпывающее решение ко-
торой— в дальнейших исследованиях творчества Н. К. Михай-
ловского.
Людская ассоциация, которую Н. К. Михайловский называет
толпой, является для него основным объектом внимания. «Толпа
не народ, а самостоятельное общественно-психологическое явле-
ние, подлежащее специальному изучению»^,— писал он.
«Толпой,— зз'мечает Н. К. Михайловский,— будем называть
массу, способную увлекаться примером...» ^°
Рассматривая толпу как единое социально-психологическое
образование, И. К. Михайловский считает, что основную органи-
заторскую нагрузку в деле управления толпой несет вожак, ге-
рой. Последний является порождением толпы. А это в свою оче-
редь дает право говорить о саморегуляции толпы.
Герой появляется отнюдь не по собственному желанию. Его
выдвижение на историческую арену социально детерминировано.
Однако носителем этих социальных детерминант выступает не
вся система социальных отношений, а конкретная толпа. Героя,
по словам И. К. Михайловского, толпа буквально «выдавливает»
в определенные моменты исторического процесса. Герой при этом
оказывается центром, аккумулирующим умственную и нравст-
венную энергию толпы, ее мозгом.
Проблема общения, взаимодействия героя и толпы, межлюд-
ского общения в толпе — одна из принципиальных проблем, кото-
рую рассматривает И. К. Михайловский, пытаясь объяснить пси-
хологию исторического процесса.
Одним из главных механизмов общения и взаимодействия,
по мнению И. К. М-ихайловского, является подражание толпы
герою и взаимоподражание людей в толпе. Подражание при
этом рассматривается как стремление и способность человека
приходить в унисон с окружающими его людьми.
9 Н. к. Михайловский. Отклики.— Поли. собр. соч., т. 8. СПб., 1914, стб. 25.
^0 Н. К. Михайловский. Герои и толпа.— Поли. собр. соч., т. 2, стб. 97.
281

H. к. Михайловский различает а,ве формы социально-пси^^о-
Логического подражания — автоматическое (неосознанное) и осо-
знанное. Неосознанное подражание более характерно для мас-
сового поведения, чем осознанное. В свою очередь наклонность
масс к неосознанному подражанию объясняется их легкой вну-
шаемостью. Существенна при этом не только доверчивость масс,
их податливость внешнему воздействию, но и магнетическая сила
самой личности героя, сила его авторитета.
Н. К. Михайловский пpeдпpин:'îмaeт при этом интересную по-
пытку выявить саму природу бессознательного начала в массо-
вом движении, объясняя его «не дошедшими до порога созна-
ния» человека фактами. Кроме того, как вершина развития ор-
ганической жизни на земле, человек сохранил в видоизмененном
виде и многие механизмы бессознательного поведения, свойст-
венные высшим животным, в том числе и механизм автоматиче-
ского подражания движению, действию. Отличие человеческих
автоматических подражательных действий от имитативности у
стадных животных состоит, однако, в том, что бессознательное
подражание в процессе общения—только необходимое дополне-
ние к сознательной деятельности людей. Чистое бессознательное
подражание характерно лишь для патологии. Специфика меж-
людского общения состоит еще и в том, 'что оно совершается по-
средством языка.
Рассматривая массовые движения как структурные образова-
ния, Михайловский стремится понять способ соединения элемен-
тов, составляющих данную структуру. А такими элементами яв-
ляются люди, которые, несмотря на принадлежность к опреде-
ленным социальным группам, обладают глубоко индивидуальным
образом мышления.
Но если люди так «непоправимо» индивидуальны, чем же они
объединены? «Сознанием общих нужд» ^^^ считает Н. К. Ми-
хайловский. Психология людей любой социальной общности
предполагает определенную направленность сознания. Однако
Н. К. Михайловский идет дальше, он ставит вопрос о том, каким
образом общность нужд рождает одинаковую направленность
сознания и в какой степени каждый человек проникается общ-
ностью этой направленности сознания, т. е. какова природа и
социально-психологический механизм, определящие возникно-
вение и развитие осознания и чувства «мы» у представителей од-
ной общности в противовес другой общности?
В этой связи Н. К. Михайловский ставит проблему взаимо-
действия определенных общностей людей применительно ко всей
истории человечества. Исходным социально-психологическим от-
ношением для него является отношение двух общностей, терри-
ториальная граница между которыми в то же время и граница
^' и. К. Михайловский. Поли. собр. соч., т. 2, стб. 177.
282

добра и зла. В этой связи он пишет: «...нетрудно видеть, что
взаимные отношения людей, живущих внутри межи, должны рез-
ко отличаться от их отношений к людям, живущим по
ту сторону ее... Тэйлор совершенно верно замечает, что «за-
кон дикарей касательно человекоубийства основывается не на
идеальном представлении о достоинстве и правах человека, а на
пр'актическом разделении всех людей на своих и чужих». ...Тер-
риториальная граница является, следовательно, вместе с тем как
бы границей между добром и злом...»^^
Подчеркивая роль различных механизмов социально-психо-
логического общения (внушения, подражания, заражения, про-
тивопоставления и т. д.), Н. К. Михайловский вместе с тем боль-
шое значение придавал фактору психического состояния масс и
прежде -всего фактору массового социального настроя, ставя в
зависимость от учета последнего эффективность действия меха-
низмов социально-психологического общения—внушения, подра-
жания 'И заражения.
Н. К. Михайловский одним из первых среди русских социоло-
гов обратился к обстоятельному анализу массового настроения
как социально-психологического явления. Важно отметить, что
работа «Герои и толпа», в которой М|Ихайлов€кий проводит этот
анализ, вышла в 1882 г., в период его активного участия в рево-
люционной народнической борьбе. Поэтому нельзя забывать,
что данное исследование было предпринято прежде всего в поли-
тических целях, о чем имеется немало свидетельств ^^.
Н. К. Михайловский хорошо понимал значение общественно-
го настроения в социальной жизни, подчеркивая,что дело преж-
де всего не в героях, а в особенностях настроения или положения
тех масс, которые идут за ними ^^, т. е. функции героя заключают-
ся прежде всего в том, чтобы управлять настроениями толпы,
ведя ее на «хорошее или дурное». Ключом для управления на-
родными массами является способность героев влиять на их на-
строения и чувства, направлять эти чувства -и настроения в нуж-
ную сторону, при этом особо подчеркивается, что такая способ-
ность является настоящим искусством: «Задача изящного искус-
ства состоит, между прочим, в том воздействии на воображение
зрителя, читателя, слушателя, чтобы он до известной степени
лично пережил .изображаемое положение или психический мо-
мент. Великому художнику это удается, а великому оратору нлн
проповеднику из тех, которые действуют главным образом на чув-
ство, а не на разум, удается нечто большее. Ему удается воочию
видеть, что сотни, тысячи слушателей заражаются его личным
l^ я. к. Михайловский. Поли. собр. соч., т. 1. Изд. 4-е. СПб., 1906. стб. 623.
13 См., например, С. С. Волк. Народная Воля. 1879—1882. М.—Л., 1966, стр.
348.
^* См. Н. К. Михайловский. Поли. собр. соч., т. 2, стб. 135.
283

настроением или же относятся к его образам и картинам, как к
чему-то живому, здесь, сию минуту присутствующему с плотью
и кровью» ^^.
Марксистская критика совершенно справедливо отмечает ан-
тиисторичность социологии Н. К. Михайловского. Герой у него —
это самозванец, кликуша, царь, вождь, действовавшие в разные
эпохи человеческой истории. В легальных, подцензурных статьях
Н. К. Михайловского революционеры в качестве героев не фигу-
рируют. Поэтому, критикуя воззрения Михайловского, мы долж-
ны всегда помнить, что в легальной печати опубликовать рево-
люционные произведения он не мог. Ведь даже легальные, «эзо-
повские» статьи Михайловского в «Отечественных записках»
были изрядно обработаны цензурой. Но и в таком виде они все-
таки доходили до адресата. Бесспорно, более точное представле-
ние о подлинных взглядах Михайловского дают его нелегаль-
ные статьи — такие, как «Политические письма социалиста»
(1879) и «Лисий хвост и волчий рот» (1880) ^^. В нелегальных
произведениях И. К. Михайловского перед нами предстает уже
и герой-революционер.
Что касается легальной печати, то здесь Н. К. Михайловский
особо останавливается на герое в роли самозванца. По его мне-
нию, в «эзоповском» понятии «самозванец» .можно лучше, чем
в других псевдонимах подобного рода, выразить черты, харак-
терные для революционера-разночинца. Он пишет: «...самозва-
нец, как орудие политической интриги, и самозванец, опираю-
и^ийся на убеждения или чувства масс,— это две совсем разные
фигуры. Без сомнения, фактически они могут соединяться в од-
ном лице...» ^'' Здесь довольно определенно намекается на то, что
под самозванцем фактически подразумевается революционер, и
делается важный для нашей темы вывод, что революционеры
должны учитывать настроения и чувства масс.
Настроения народных масс не развиваются имманентно. Они
зависят от общественного положения народных масс: «Где в чув-
ствах, понятиях, нравах и материальной обстановке людей зало-
жены условия, благоприятные для самозванства,— там за пово-
дом дело не станет» ^^
Н. К. Михайловский указывает, что общественные настрое-
ния— это самое массовидное и самое подвижное явление обще-
ственной психологии. В этом — и важная роль, которую играют
социальные настроения, если их правильно использовать, но в
этом таится и опасность, если настроения выходят из-под кон-
^^ Н. К. Михайловский. Поли. собр. соч., т. 2, стб. 143.
^5 См. Н. К. Михайловский. Революционные статьи. Берлин, изд. Г. Штейница,
1906; см. также Я. К. Михайловский. Поли. собр. соч., т. 10. Изд. 2-е. СПб.»
1913.
1' Н. К. Михайловский, Научные письма.— Поли. собр. соч., т. 2, стб. 224.
1* Там же, стб. 228.
284

гроля. Это хорошо показано Михайловским на примере патрио-
тических настроений и чувств, которым он уделял особенное вни-
мание, подчеркивая, что любовь к родине — самый сильный источ-
ник формирования общественных настроений, чувств и эмоций.
Патриотические настроения масс могут иррадиировать по всем
остальным сферам общественных настроений и чувств, специфи-
чески окрашивая религиозные, правовые, эстетические чувства.
Но в угаре ура-патриотизма, замечал Михайловский, порой за-
туманивается рассудок и разум людей, толкая их на необдуман-
ные поступки.
В качестве примера, подтверждающего это положение, Ми-
хайловский приводит случай, происшедший в среде польских
эмигрантов в Париже. Высокообразованные люди не смогли сра-
зу разоблачить шарлатана, некоего Товянского, спекулировавше-
го на их патриотических настроениях: «Что касается кружка по-
читателей, то почву, благоприятную для увлечения проповедью
Товянского, составляла скорбь о судьбах Польши после неудач-
ного финала революции 1830 — 32 года, в связи с той смутной
тревожностью умов, которая господствовала в Париже перед
февральской революцией» ^^.
Н. К. Михайловский считал, что общественное настроение,
складываюиГееся в пределах определенной социальной общности,
отражает в первую очередь насущнейшие потребности этой общ-
ности, хотя складывается оно в значительной мере стихийно
(настроения крестьян, например, выражают их отношение к су-
ществующим порядкам землепользования). Герои (вожди) об-
ладают способностью использовать настроения масс. А так как
героев «создает та же среда, которая выдвигает и толпу, только
концентрируя и воплощая в них разрозненно бродящие в толпе
силы, чувства, инстинкты, мысли, желания...» ^^, то возможность
героя использовать настроения масс реализуется в тем большей
степени, чем в большей степени герой выражает стремления
масс.
Н. К. Михайловский критиковал Г. Тарда за метафизическое
понимание настроения, за то, что он искал источник настроения
в настроении же: «Таким образом моменты, подготовляющие
острое проявление нравственной заразы, сводятся для Тарда к
нравственной же заразе, только медленной и тихой, выражаю-
щейся Ё поопаганде и усвоении известных идей. Не потому,—
отмечает Михайловский с глубоким сарказмом,— заняли свое
место в истории события, отмеченные именами Лютера и Мюн-
цера, что гнет феодально-католического строя стал невыносим,
а потому, что распространялись идеи Лютера» ^^
^9 Я. /С. Михайловский. Научные письма.— Поли. собр. соч., т. 2, стб. 233.
^^ Там же, стб. 97.
2' И. К. Михайловский. Герои и толпа.— Поли. собр. соч., т. 2, стб. 434—435.
285

Характеризуя общие механизмы социально-психологического
взаимодействия людей и их связь с психическим состоянием, на-
строением масс, Н. К. Михайловский обращался вместе с тем
и к анализу различных конкретных форм социальных общностей.
Он отмечал в этой связи, что в истории русской общественной мы-
-сли XIX в. неоднократно 1предприн\имались попытки исследова-
ния психологических особенностей различных социальных
общностей. Оригинальные подходы в этом направлении имелись
и у славянофилов, и у западников. «Классические» славянофилы
Хомяков, И. Киреевский, братья Аксаковы, Самарин, по его
мнению, ближе всех подошли в первой половине XIX в. к иссле-
дованию психологии социальных общностей, заявив о необходи-
мости изучения национальной русской народной психологии и
предприняв интересные попытки в этом направлении.
Однако, по Михайловскому, социально-психологическим воз-
зрениям славянофилов были свойственны существенные пороки.
Слабость славянофильской постановки вопроса о национальной,
народной психологии состояла в том, 'что вместо анализа психо-
логии различных сословий и социальных слоев русского общест-
ва, который является необходимой предпосылкой изучения на-
родной, национальной психологии, славянофилы занялись умо-
зрительным конструированием народной психологии, произвольно
соединяя определенные психологические черты различных обще-
ственных слоев, сословий и классов под вывеской «национальной
русской психологии».
Народничество, по мнению Н. К. Михайловского, преодолело
в основном этот недостаток славянофильской постановки вопро-
са о национальной психологии, сохранив ее позитивные стороны.
Важным достоинством психологической концепции славянофи-
лов Н. К. Михайловский считал постановку ими вопроса о кри-
терии социальной истинности, который получил последователь-
ное развитие в социально-психологической концепции народниче-
ства: «Недаром же Самарин говорит, что усвоение истины ос-
ложняется особенностями «семьи, родины и т. д.». В пределах
«родины» князь Иван, простой Иван Иванович и простейший
Ванька получают совершенно различные впечатления с раннего
детства, дышат совершенно различным воздухом, а, следователь-
но, и угол, под которым они смотрят на вещи, их точки зрения на
познаваемый мир совсем не одна и та же. И каждый из них прав,
потому что никакого общего критерия правды яет»^^.
Так же как и славянофилы, Н. К- Михайловский отрицатель-
но отнесся к объективно-идеалистической философской системе
Гегеля, считая, что предельно абстрактные положения гегелев-
22 Я. /С. Михайловский. Письма о правде и неправде.— Поли. собр. соч., т. 4,
"стб. 436.
286

гкой системы ничего не дают в деле анализа социальной .псиХО-^
логии.
Н. К. Михайловский был решительным противником и про-
тивоположного славянофильскому взгляда на народную психо-
логию, согласно которому народ рассматривался лишь как но-
ситель исключительно животных инстинктов, а крестьянское дви-
жение изображалось в качестве иррационального и неуправляе-
мого стремления к разрушению. Этот взгляд на народное движе-
ние и народную психологию был особенно характерен для евро-
пейских буржуазных писателей, но он получил распространение
и в русской литературе. Философское обоснование данная точка
зрения на народную психологию получила в философии Э. Гарт-
мана.
В противовес абстракциям гегелевского учения об абсолют-
ном духе и гартмановской .концепции бессознательного, в кото-
рых конкретные особенности национальной и народной психоло-
гии выводились из предельно общих, а нередко и надуманных
схем развития сознания, Н. К. Михайловский обращается к об-
стоятельному исследованию конкретной проблемы—психологии
русского народа. Он резонно подчеркивает прежде всего то об-
стоятельство, что каждая национальная лсихология складывает-
ся в результате длительлого, многовекового, индивидуально-не-
повторимого исторического процесса взаимовлияния и взаимо-
действия людей внутри данной большой общности, которая раз-
вивается в определенных социальных, географических и культур-
ных условиях2^. Такой подход к проблемам народной психологии
с неизбежностью приводит Н. К. Михайловского к рассмотрению
психологии массового политического движения в России.
В смелой постановке и разработке вопросов психологии ре-
волюционного движения против крепостничества и самодержа-
вия—основная заслуга Н. К. Михайловского перед народниче-
ским буржуазно-демократическим освободительным движением
в России. На это обстоятельство обращал внимание В. И. Ленин.
«Великой исторической заслугой Михайловского в буржуазно-
демократическом движении в пользу освобождения России,—
писал В. И. Ленин,— было то, что он горячо сочувствовал угне-
тенному положению крестьян, энергично боролся против всех и
всяких проявлений крепостнического гнета, отстаивал в легаль-
ной, открытой печати—хотя бы намеками сочувствие и уваже-
ние к «подполью», где действовали самые последовательные и
решительные демократы разночинцы, и даже сам помогал пря-
мо этому подполью» 2^.
В органической связи идей, которые развивал Н. К. Михай-
ловский в области социальной психологии, с задачами и пра:кти-
кой революционно-освободительного движения в России состоит
2"^ См. Н. к. Михайловский, Что такое прогресс? — Поли. собр. соч., т. 1.
^t В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 24, стр. 333—334.
287

одновременно и коренное отличие взглядов Михайловского от со-
временных ему западноевропейских и американских социально-
психологических теорий, направленных, как правило, на защи-
ту интересов эксплуататорских классов.
Если буржуазные ученые на Западе исследовали социально-
психологические механ.измы массовых народных движений, с тем
чтобы способствовать сохранению существующих капиталистиче-
ских отношений и предотвращению революционных взрывов, то,
в отличие от них, Н. К. Михайловский видел в массовом движе-
нии средство исторической борьбы за социалистическое будущее.
Естественно, говоря о «социализме» Михайловского, мы не дол-
жны забывать, что его понимание социализма и наше понимание
социализма различаются так же, как народническая идеология
в целом отличается от идеологии марксизма. Однако для нас
сейчас важно отметить другую очень характерную черту воззре-
ний Михайловского—то, что свою концепцию он наиболее актив-
но развивал именно в период второго демократического подъема
в России, в период второй революционной ситуации на рубеже
70-х и 80-х годов, во время многочисленных крестьянских вы-
ступлений и активной террористической деятельности народо-
вольцев.
Важнейшим аспектом, в свете которого Н. К. Михайловский
рассматривает психологию революционного процесса, является
для него психология крестьянского политического движения. Он
много пишет о психологических особенностях русского крестьян-
ства, характеризуя не только основные черты, но и социальные
условия его формирования и деятельности 2^.
В отличие от многих народников, а также славянофилов, ко-
торые безмерно раскрашивали, поэтизировал-и, а тем самым и
искажали социальные 'И национальные черты психологии русско-
го крестьянства, Н. К. Михайловский стремился дать более объ-
ективный и правдивый анализ социально-психологических свойств
этого класса и выступал против попыток идеализации крестьян-
ства. «Очень приятно, если все идет к лучшему в лучшей из
стран,— с глубокой иронией и горечью комментирует Н. К. Ми-
хайловский подобные идиллические лисания,— отрадно, если
народ, загнанный силою обстоятельств на задний двор истории,
каким-то чудом остался совершенно чист от затянувшей его тины
и грязи; но это, во всяком случае, нуждается в лодтверждениях
более солидных, чем те, которые мы находим в нашей литера-
туре» 2^.
Рассматривая «психологический тип» русского крестьяни-
на под углом зрения готовности крестьян к революции, к актив-
2^ См. Н. /с. Михайловский. Рецензии из «Отечественных Записок».— Поли.
собр. соч., т. 10. СПб., 1913, стб. 797—808. 865—870.
2^ Там же, стб. 867.
288

ной общественной деятельности, Н. К. Михайловский отмечает
как положительные, так и отрицательные черты психологии это-
го самого многочисленного общественного класса в России.
Русское крестьянство веками испытывало жестокую эксплуа-
тацию со стороны помещиков-дворян и церковников, прозябало в
нищете и нравственной темноте. И это, по мнению Н. К. Михай-
ловского, привело к формированию и укреплению таких психо-
логических черт крестьянства, как психическая неуравновешен-
ность, постоянно подчеркиваемая полярно изменяющимся наст-
роением, фанатическая приверженность православию, впитан-
ная с молоком матери вера в справедливого царя-батюшку, не-
доверчивое отношение к нововведениям. Реформа 1861 г., в об-
щем высоко оцененная Михайловским, к тому времени еще не
успела повлиять на традиционные черты консервативной кресть-
янской психологии.
Но крестьянству свойственны и положительные психологиче-
ские черты, обусловленные общинной организацией крестьянско-
го землепользования. Совместное решение насущных хозяйст-
венных задач деревенским «миром» порождало коллективистские
навыки у крестьян-общинников, готовность к сотрудничеству
и взаимопомощи. Общинная организация рождала такие психо-
логические черты крестьянства, как искренность, чувство собст-
венного достоинства, взаимное уважение, презрение к неспра-
ведливости и обману, готовность к борьбе за свои права. Эти
черты крестьянской психологии, по мнению Н. К. Михайловского,
могли быть использованы революционерами в их стремлении об-
новить российское общественное устройство.
Народолюбцы, указывал Н. К. Михайловский, должны изу-
чать психологические черты русского крестьянства такими, ка-
кие они есть на самом деле, в жизни, не подкрашивая их в со-
ответствии со своими идеалами, с одной стороны, и не драмати-
зируя элементы патриархальной психологии в крестьянском соз-
нании—с другой.
Психологию крестьянства можно радикально изменить лишь
в будущем, в условиях социализма, когда эксплуатация и порож-
даемая ею несправедливость будут уничтожены в новом русском
обществе и когда общественное сотрудничество и взаимопомощь
на основе уважения прав каждой личности станут нормой чело-
веческого общежития. Но это будущее. А счастливого будущего
добиваются только в борьбе.
В связи с этим в работах Н. К. Михайловского много внима-
ния уделяется характеристике социального положения крестьян-
ства в России и психологии крестьянских политических движе-
ний. «Упругость человеческой души», по Михайловскому,, посто-
янно превосходится нестерпимым самодержавно-крепостниче-
ским гнетом, который вызывает многочисленные стихийные про-
тесты крестьян против существующего положения.
10 Заказ № 4102 289

Рассматривая психологию крестьянского протеста и формы
его проявления, Н. К. Михайловский указывает на два вида вы-
ступлений крестьян против существующей действительности —
«вольницу» и «подвижничество», являющиеся разновидностями
религиозно окрашенного умонастроения и социального движе-
ния крестьянства. Вольница под знаменами старины идет на ре-
шительный бой со злом в поисках исчезнувшей, отлетевшей прав-
ды. Для нее характерны такие психологические черты, как ре-
шительность, смелость, готовность к самопожертвованию в
борьбе за правду. «Вольница стремится во что 'бы то ни стало,
не останавливаясь ни перед какими крайними средствами, до-
быть себе удовлетворение всех потребностей» 2^.
Однако Н. К. Михайловский указывает, что понимание воль-
ницей правды, добра весьма смутны и расплывчаты, а поэтому
вольница очень часто вырождается в разбой. Это чаще всего про-
исходит в тех случаях, когда противопоставление определенной
группы вольницы, олицетворяющей добро, всем другим общно-
стям, как носителям зла, становится абсолютным. В вольнице,
по мнению Н. К. Михайловского, воплотились характерные пси-
хологические черты русского крестьянства.
В отличие от вольницы, подвижничество—это социальная
психология и движение людей надломленных, выбитых жестокой
действительностью из привычного уклада крестьянской жизни.
В самом существовании социальной несправедливости они видят
воплощение своей личной вины перед богом, своей греховности.
Во время бурных общественных коллизий подвижники значитель-
но увеличивают.число странствующих богомольцев, переполняют
монастыри, образуют раскольнические секты.
Подвижник, по Михайловскому, это также специфическм
русский социально-психологический тип.
Так как и вольница и подвижничество представляют собой не
что иное, как религиозные формы протеста против социальной,
несправедливости, то они могут переходить (и переходят) друг
в друга 2^. Однако симпатии Н. К. Михайловского на стороне
вольницы, выражающей активный протест крестьянства против
социального зла.
В работах Н. К. Михайловского обстоятельно рассматрива-
ются важнейшие социально-психологические компоненты актив-
ного социального протеста масс, который в конце концов нахо-
дит свой выход в политических кризисах.
Самодержавно-буржуазное общественное устройство России
Н. К. Михайловский считает нежизнеспособным, а потому
27 я. /с. Михайловский. Литературные заметки 1879 г.— Полы. собр. соч., т. 4,
стб. 743.
28 «Источник обоих движений несомненно один и тот же: тяжелое материаль-
ное положение. Враг один и тот же: наличный порядок» (Я. /С. Михайлов-
ский. Литературные заметки 1879 г.— Поли. собр. соч., т. 4, стб. 754).
290

подверженным периодическим политическим кризисам, одним из
элементов которых является определенный социально-психологи-
ческий сдвиг. Кризису предшествует еще большее ухудшение со-
циального положения народных масс, доведенных до последней
черты страданий и бед.
Как один из таких кризисов Михайловский расценивал об-
щественную обстановку в России в период русско-турецкой вой-
ны 1877—1878 гг. Война еще раз обнажила крепостническую
отсталость России: слабость ее промышленного потенциала, ка-
бальную зависимость от иностранных займов, коррупцию и хищ-
ничество во всех звеньях государственного аппарата. Гегемони-
стские притязания царского правительства оборачивались тяжки-
ми испытаниями для широких народных масс. Положение
усугублялось еще и стихийным бедствием — неурожаем. Народ
голодал.
Но психологическая атмосфера политического кризиса не ис-
черпывается психологией страдания масс, достигшего .высшего
предела. Это—социальная психология нарастающего недоволь-
ства, прорывающегося в выступлении масс. Крестьянские вос-
стания .в это время становятся обычньгм делом. Страна пережи-
вает целую полосу крестьянских восстаний, идущих уже под ло-
зунгами: «Земли и Воли!» Карательные войска не успевают по-
давить восстание в одном месте, как оно вспыхивает в другом.
Правительство находится в затруднительном положении и все
чаще показывает свою растерянность: «Бессильное во внешних
делах, готовящееся к позорному миру, правительство и внутри
перестает функционировать» ^^. Все демократические силы стра-
ны приходят в движение. Всеми ощущается новая общественная
атмосфера—атмосфера революционного подъема. Страна идет
к революции. Так Н. К. Михайловский характеризует психоло-
гию политического -кризиса. Н. К. Михайловский указывает на то
обстоятельство, что во всех общественных слоях в условиях по-
литического кризиса происходит определенный психологический
сдвиг. Определенный сдвиг происходит и в психологии крестьян-
ства. Он, в частности, выражается в том, что крестьяне осво-
бождаются от некоторых патриархальных предрассудков в ре-
зультате высочайшего накала борьбы за свои насущнейшие
права.
Однако разрозненные восстания сравнительно легко подав-
ляются правительством. Психологическая неустойчивость кресть-
ян—результат их многовековой эксплуатации—мешает крестья-
нам бороться против эксплуататоров. Эмоциональные вспышки,
характерные для психологии стихийных выступлений, распро-
страняясь через механизмы подражания и заражения, охватыва-
ют подчас широкие массы крестьян в пределах определенной
29 Н. /С. Михайловский. Революционные статьи, стр. 7—8.
10* 291

деревни, волости, уезда, но все же не имеют длительного, устой-
чивого характера.
Н. К. Михайловский видит ограниченность движения кресть-
ян. Последние часто восстают только против ближайших усло-
вий своего существования, против злоупотреблений определен-
ного помещика, чиновника, жандарма, так как сознание кресть-
ян ограничено их узкой коллективно-общинной психологией. Вы-
ступления крестьян поэтому часто носят характер мести, на-
правленной на определенного обидчика. Совершив акт возмез-
дия, крестьяне не знают, что делать дальше, эмоциональное воз-
буждение спадает, и бунтующие крестьяне превращаются в
аморфную толпу, потерявшую единую волю, подверженную по-
стоянным колебаниям настроения и не способную оказать сколь-
ко-нибудь серьезное сопротивление карательным войскам.
Михайловский справедливо отмечает, что крестьяне почти ни-
когда не доходят до понимания необходимости борьбы со всей
общественной организацией, а стихийно выступают лишь про-
тив ее отдельных звеньев ^^. В результате он приходит к твердому
убеждению, что крестьянство не способно путем чисто стихийной
борьбы покончить с социальной несправедливостью. Самостоя-
тельно—^это принципиальная позиция Н. К. Михайловского —
крестьяне все-таки не могут правильно осознать задачи, возни-
кающие перед ними на разных этапах борьбы с самодержавием.
Освобождающиеся \в процессе 'борьбы от многих патриар-
хальных предрассудков, крестьяне не могут, однако, выйти за
рамки патриархальных способов борьбы с существующим соци-
альным злом. Социалистическую программу, основанную на глу-
боком теоретическом осмыслении действительности, может вы-
работать, по мнению Н. К. Михайловского, только разночинная
интеллигенция: лишь она способна внести систематическое со-
циалистическое сознание в широкие крестьянские массы. Без
помощи интеллигентов крестьянская борьба обречена на неу-
дачу ^^
Отсюда интерес Н. К. Михайловского к психологии, политиче-
ским выступлениям и идеологии интеллигенции. Революционная
интеллигенция должна была, но его мнению, своими героически-
ми деяниями во имя народа вести народ к новому, социалистиче-
скому будущему.
Однако разрозненных усилий отдельных героев-интеллиген-
тов было явно недостаточно для выполнения этой грандиозной
задачи. В условиях стихийной всенародной борьбы с самодержа-
вием решающую роль в революционном движении должна была
^° См. Я. К. Михайловский. Преступление и наказание.— Поли. собр. соч., т. 2,
стб. 45—46.
'^^ См., например, Н, К. Михайловский. Поли. собр. соч., т. 10, стб. 806, 880,
893.
292

сыграть деятельность партии революционеров-интеллигентов и
ее боевых групп, деятельность, основанная на теоретическом
фундаменте революционной борьбы. На основании этих прин-
ципов к 1882 г. в социологии Михайловского и оформилась соци-
ально-психологическая концепция общественно-исторического
развития—концепция «героев и толпы».
Впервые раскрыв ряд социально-психологических механизмов
массового движения и показав их связь с психическим состояни-
ем масс, Н. К. Михайловский, при своих идеалистических воз-
зрениях на процесс исторического развития, не мог подняться до
создания последовательно революционной социально-психологи-
ческой концепции.
Отмечая противоречия психологии крестьянства и крестьян-
ского движения и видя их консервативные аспекты, Михайлов-
ский вместе с тем не понял исторической роли русского рабоче-
го класса в революционном движении. Он видел негативные
стороны массового движения, элементы стихийности и даже
иррациональности в толпе, равно как и стихийную силу массовых
движений, но, будучи представителем глубинной социально-пси-
хологической концепции с характерным для нее акцентом на
роли бессознательного начала в массовом движении, все же
недооценивал творческую силу и возможности революционного
движения масс, руководимого политически зрелой организа-
цией. Отсюда его ставка на героя-одиночку, направляющего
стихийное движение толпы. Отсюда же и субъективно-индивиду-
алистическая концепция исторического процесса.
Естественно поэтому, что со своих методологических позиций
Н. К. Михайловский не только не мог развернуть материалисти-
ческую социально-психологическую теорию, но и не мог быть
последовательным в своих революционных выводах.
Классовую основу общественно-политических взглядов
Н. К. Михайловского предельно точно выразил В. И. Ленин:
«... будучи горячим сторонником свободы и угнетенных крестьян-
ских масс, Михайловский разделял все слабости буржуазно-де-
мократического движения... Не только в экономической области,
но и в философии и в социологии взгляды Михайловского были
буржуазно-демократическими взглядами, прикрытыми якобы
<^социалистической» фразой»^^.
Естественно поэтому, что как социально-политические, так и
социально-психологические воззрения Н. К. Михайловского
были объектом аргументированной м всесторонней ленинской
критики.
^^ В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 24, стр. 334—335.
293

Уже в 1894 г. в работе «Что такое «друзья народа» и как они
воюют претив социал-демократов?» В. И. Ленин показал мето-
дологическую несостоятельность психологических представлений
Н. К. Михайловского о «душе», являющихся абстрактными, умо-
зрительными и метафизическими философскими построениями.
«Метафизик-психолог,— писал В. И. Ленин,— рассуждал о том,
что такое душа? Нелеп тут был уже прием. Нельзя рассуждать
о душе, не объяснив в частности психических процессов: прогресс
тут должен состоять именно в том, чтобы бросить общие теории
и философские построения о том, что такое душа, и суметь поста-
вить на научную почву изучение фактов, характеризующ-их те
или другие психические процессы» ^^.
Порочность субъективно-метафизического метода Н. К. Ми-
хайловского очевидна не только применительно к его рассужде-
ниям о «душе», но и особенно там, где этот метод используется
для объяснения исторического процесса. В. И. Ленин показывает
полную несостоятельность субъективно-идеалистической трак-
товки Н. К. Михайловским социальных изменений и процессов,
которая схватывает лишь социально-психологические механизмы
человеческих душевных движений, но оставляет в стороне глу-
бинные социально-экономические основы этих побуждений лю-
дей. «Субъективисты, например,— пишет В. И. Ленин,— призна-
вая законосообразность исторических явлений, не в состоянии, од-
нако, были взглянуть на их эволюцию как на естественно-истори-
ческий процесс,— и именно потому, что останавливались на об-
щественных идеях и целях человека, не умея свести этих идей и
целей к материальным общественным отношениям» ^^.
В. И. Ленин показал в то же время главный недостаток соци-
ально-психологических воззрений Н. К. Михайловского, состоя-
щий в отрыве его теории от практики революционного движения
пролетарских масс. Претендуя на изображение психологии,исто-
рического процесса, теория «героев и толпы» обходила главные
вопросы, ^^мeвшиe прямое отношение к задачам революционной
борьбы с царизмом, например вопрос о характере социально-эко-
номического строя России и вопрос о классовой структуре рус-
ского общества: «Изволите ли видеть — вопрос о том, из борьбы
каких именно классов и на какой почве складывается современ-
ная русская действительность — для г. Михайловского, вероятно,
слишком общий — и он его обходит. Зато вопрос о том, какие от-
ношения существуют между героем и толпой, безразлично —
есть ли это толпа рабочих, крестьян, фабрикантов, помещиков,—
такой вопрос его крайне интересует. Может быть, это и «интерес-
ные» вопросы, но упрекать материалистов в том, что они направ-
ляют все усилия на решение таких вопросов, которые имеют пря-
33 в. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 1, стр. 141—142,
34 Там же, стр. 138.
294

мое отношение к освобождению трудящегося класса,—значит
быть любителем филистерской науки, и ничего больше» ^^.
Все сказанное, однако, не дает оснований зачеркивать вклад
Н. К. Михайловского в область социальной психологии. Он был
пионером отечественной социально-психологической мысли,
впервые поставил ряд важных социально-психологических про-
блем, имеющих известное значение для понимания закономерно-
стей общественной жизни и хода исторического процесса. Не
случайно социально-психологические идеи Михайловского оказа-
ли заметное влияние на последующее развитие социальной и со-
циально-психологической мысли в России.
Русские социальные психологи В. М. Бехтерев и Л. Н. Вой-
толовский, уделявшие в своих работах, вслед за Н. К. Михайлов-
ским, большое внимание проблемам внушения и социального на-
строения, отмечали позитивную роль его социально-психологиче-
ских идей в развитии отечественной социально-психологической
мысли. Следует тем не менее тут же заметить, что в трактовке со-
циально-психологических явлений им были свойственны многие
из тех же самых ошибок, которые были присущи и Н. К. Михай-
ловскому. Так, В. М. Бехтерев первоначально, подобно Н. К. Ми-
хайловскому, объяснял динамику группового настроения лишь
внушением и подражанием. Л. Н. Войтоловский характеризовал
настроения не определенных социальных групп, а опять же лишь
настроения толпы.
Социально-психологические идеи Н. К. Михайловского были
известны и в странах Западной Европы. Один из основателей
французской социальной психологии, Габриэль, Тард, писал в
1901 г.: «...я недавно узнал, что развиваемое здесь (в книге Тар-
да.— Авт.) положение было изложено гораздо раньше, еще
в 1882 г., известным русским писателем г. Михайловским» 2^.
Работы Н. К. Михайловского, в которых впервые в отечествен-
ной литературе ставятся и разрабатываются важные социально-
психологические проблемы, имеющие принципиальное значение
для понимания исторического процесса, заслуживают нашего вни-
мания и изучения.
^^ Там же, стр. 160.
36 Г. Тард. Личность и толпа. СПб., 1903, стр. 137.

о. Ê. В о лоб у е в
ВОПРОСЫ СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ
В ТРУДАХ И. А. РОЖКОВА
Всестороннее изучение исторического процесса требует капиталь-
ных исследований по социальной психологии. В период становле-
ния советской исторической науки в первую очередь, естественно,
разрабатывались проблемы экономической истории и революци-
онных движений. Поэтому рождение, а точнее возрождение, со-
циальной психологии советскими историками и еоциологами в
последние годы создает иллюзию, что эта отрасль научного зна-
ния— нечто совершенно новое. Заблуждение поддерживается и
теми работами по сопиальной пcиxoлotии, в которых почти отсут-
ствует или только минимально представлена историография во-
проса ^ Между тем марксистская социальная психология, кото-
рая разворачивается широким научным фронтом, должна осно-
вательно разобраться в творческом наследии зарубежных и
отечественных ученых, занимавшихся проблематикой обпдествен-
но-исторической психологии, критически проанализировать их
действительные и мнимые достижения, определить, в чем значе-
ние их трудов.
Одним из видных отечественных историков, уделявших много
внимания социальной психологии, был Николай Александрович
Рожков (1868—1927). Н. А. Рожков, субъективно считавший себя
марксистом, был эклектиком и не мог преодолеть влияние по-
зитивизма. Разработанная им теория развития психических ти-
пов явилась составной частью его историко-социологической кон-
цепции. В 20—30-х годах советские историки и философы крити-
ковали эту теорию за ее немарксистский в целом характер и при-
сущий ей биологизм и схематизм^. Однако обстоятельного ана-
лиза ее ни в то время, ни позже никто не дал.
Исключение составляют работы: Б. Д. Парыгин. Социальная психология как
наука. Изд. 2-е. Л., 1967; Г. Л. Соболев, Проблемы общественной психологии
в исторических исследованиях.— «Критика новейшей буржуазной историогра-
фии». Л., 1967 («Труды» Ленинградского отделения Института истории АН
СССР, выи. 10).
^ См., например, Р. А. Авербух. Эволюция социологических воззрений Н. А.
Рожкова.—«Уч. зап. Ин-та истории РАНИОН», т. V. М., 1929; П. /С. Бродоп-
296

критический анализ наследия Н. А. Рожкова ограничивался
по преимуществу оценкой его меньшевистских политических
взглядов; установлением связи между ними и его историческими
построениями; выявлением несостоятельности его периодизации
исторического процесса с точки зрения марксистско-ленинского
учения о формациях; констатацией значения его конкретнь1Х
исторических исследований по истории России. Стремлеция най-
ти позитивные моменты в его историко-социологической концеп-
ции и, в частности, в теории развития психических типов не на-
блюдалось. Между тем теор,ия развития психических типов
Н. А. Рож1КОва представляла собой попытку создать стройное
учение о типологии обихественных характеров в связи с истори-
чески изменяющейся социальной структурой человеческого об-
щества. И хотя в главном эту попытку нельзя признать успешной,
nenpaBOiMepHO было бы, изучая историографию социальной пси-
хологии, оставить ее без внимания, тем более сейчас, когда со-
циальная психология приобретает значение как валяное направ-
ление в исторических исследованиях.
Формирование историко-социологических взглядов Н. А. Рож-
кова происходило на рубеже XIX и XX вв. под воздействием,
с одной стороны, марксизма, а с другой — психологической шко-
лы в социологии. Колебания завершились выбором в пользу
истор.ико-экономического монизма. Применительно к нему и
были присйособлены заимствования из психологической школы.
Эта тенденция проявилась в работах Н. А. Рожкова, относящих-
ся к началу XX в. Представление о ней, в частности, можно по-
лучить по следующему высказыванию Н. А. Рожкова: «Марксизм
учит, что психология известной общественной группы определяет-
ся ее классовым положением, и приложение этого принципа к
изучению конкретной действительности давало и дает до сих пор
блестящие результаты. Но для полноты понимания дела не надо
забывать, что внутри этих классовых групп происходит мало-по-
малу психическая дифференциация (под влиянием реальных,
в конечном счете всегда хозяйственных условий), и для изучения
этой дифференциации необходимо пользоваться психологическим
методом» ^.
Первоочередной задачей социальной психологии Н. А. Рож-
ков, вслед за Д. С. Миллем, считает разработку этологии, или
учения о характере. Этология, по его мнению, должна «свести
индивидуальное многообразие к нескольким более крупным ка-
тегориям, разгруппировать отдельные лица по их типическим
признакам, другими словами, отвлекая общие духовные свойст-
ский. Философские взгляды Рожкова,—«Уч. зап. Казанского гос. ун-та им.
В. И. Ульянова-Ленина», [т]. 90, кн. 3-4. Казань, 1930; М. Цвибак. Рожков —
историк. Ташкент, 1927.
3 Н. Рожков. Исторические и социологические очерки, ч. 1. М., 1906, стр. 184.
297

ва, отличающие известную группу людей, объединить эту группу
в одно целое, в тип или характер»^. Психологизм в исто1рической
науке, берущий за исходное «человека вообще» или отдельную
человеческую личность, не удовлетворяет исследователя, так как
ведет к ликвидации истории как науки. Это неизбежно при персо-
нификации исторического процесса теми историками-идеалиста-
ми, которые полагают, что выдающиеся личности «творят все в
истории, нисколько не зависят от окружающих условий и вовсе
не являются типическими выразителями потребностей времени,
а, напротив, сами создают эти потребности» ^.
Критикуя народническую социологию и другие идеалистиче-
ские интерпретации теории «героев и толпы» с этой точки зрения,
Н. А. Рожков пишет: «Нет сомнения, что признание всеопреде-
ляющей и даже просто важной роли личности в истории,— лич-
ности, отдельно взятой, героя,— ведет к безнадежному выводу о
невозможности истории, как точной до известной хотя бы степе-
ни науки, и к совершенной немыслимости построения социологии:
ведь появление на свет той или другой личности и ее дальнейшая
судьба есть нечто такое случайное, что 1научно объяснить необ-
ходимость этого появления невозможно...»^
В противовес, по его выражению, «индивидуалистическому
направлению в объяснении исторической причинности» Н. А. Рож-
ков защищает направление коллективной психэлогии. Предста-
витель последнего Л. Гумплович, бесспорно, импонировал
Н. А. Рожкову тем, что в основу своих социологических построе-
ний положил психологию социальной группы, а не отдельной
личности. Однако неверно было бы переоценивать влияние на
него Л. Гумпловича, как это делает И. К. Додонов^. В статье
«Психологическая школа в социологии» (из цикла «Психология
характера и социология») сам Н. А. Рожков указывает, что со-
циальные группы у Л. Гумпловича покоятся «не на экономиче-
ском базисе», и, сопоставляя его взгляды с мар^<систскими, от-
мечает, что свежая струя «в понимании психологического процес-
са» определяется тем, что «исторически важной марксисты
признают не психологию отдельного лица, равно как и не психо-
логию «человека вообще», а психологию социальной группы, чле-
ны которой связаны между собою одинаковыми хозяйственными
интересами» ^
С этих методологических позиций Рожковым критикуется
* Н. Рожков. Исторические и социологические очерки, ч. 1, стр. 185.
5 Там же, стр. 170,
^ Там же.
^ См. «Историография истории СССР с древнейших времен до Великой Ок-
тябрьской социалистической революции». Уч. пособие под ред. В. Е. Илле-
рицкого и И. А. Кудрявцева. М., 1961, стр. 464.
• Н. Рожков. Исторические и социологические очерки, ч, 1, стр. 176.
298

психологическая школа ib социологии (И. Тэн, Л. Уорд, Г. Лебой,
Ф. Гиддингс, К. Лам'прехт, П. Лакомб, Г. Тард, А. Фулье) за ее
ограниченность и отвлеченность социально-психологического ана-
лиза от конкретной исторической действительности. Социальная
психология, в основу которой кладутся те или иные психологиче-
ские принципы (воля, религиозные чувства, подражание), не
устраивает Рожкова, предлагавшего «отказаться от таких пред-
взятых точек зрения и поискать руководящих — при классифика-
ции характеров — нитей в самой действительности...» ^
«Опорой для этологических выводов», по мнению ученого, мо-
жет служить художественная литература, так как созданные пи-
сателем образы отражают типичные, характерные черты людей
своего времени. Сама идея использования художественной лите-
ратуры как источника по истории социальной психологии не была
нова. Практически она уже реализовалась и в народнической со-
циологии (например, Н. К. Михайловским), и в работах
В. О. Ключевского, который был учителем Н. А. Рожкова.
В речи, произнесенной на торжественном собрании Москов-
ского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника
A. С. Пушкину, В. О. Ключевский отмечал, что его произведения
не только литературные, но и исторические памятники эпохи.
«Так, у Пушкина,— говорил В. О. Ключевский,— находим до-
вольно связную летопись нашего общества в лицах за 100 лет с
лишком. Когда эти лица рисовались, масса мемуаров XVIII в. и
начала XIX в. лежала под спудом. В наши дни они выходят
в свет. Читая их, можно дивиться верности глаза Пушкина. Мы
уз1наем здесь ближе людей того времени, ,но эти люди — знако-
мые уже !нам фигуры. «Вот Гаврила Афанасьевич!—восклицаем
мы, перелистывая эти мемуары,— а вот Троекуров, князь Верей-
ский» и т. д., до Онегина включительно. Пушкин не мемуарист
и не историк, но для историка большая находка, 1Когда между со-
бой и мемуаристом он встречает художника. В этом значение
Пушкина для нашей историографии...» ^°
Историческая генеалогия литературных героев произведений
Пушкина и Фонвизина, сопоставление художественных образов
с человеческими типами русской действительности, столь блестя-
ще представленные в статьях В. О. Ключевского ^^ не могли не
произвести впечатления на Н. А. Рожкова. Влиянием этих статей
B. О. Ключевского, как верно отметил А. Л. Шапиро ^2, и навея-
на работа Н. А. Рожкова «Пушкинская Татьяна и грибоедовская
Софья в их связи с историей русской женщины XVII—XVIII ве-
9 Н. Рожков. Исторические и социологические очерки, ч. 1, стр. 186—187.
10 В. О. Ключевский. Сеч., т. 7. М., 1959, стр. 152.
11 См. В. О. Ключевский. Евгений Онегин и его предки.—Соч., т. 7, стр. 403—
422; он же. Недоросль Фонвизина.—Соч., т. 8. М., 1959, стр. 263—287.
'2 См. Л. Л. Шапиро. Русская историография периода империализма. Л., 1962,
стр. 180—181.
299

ков», в которой он, следуя сЁоему учителю. Пытался исторйческк
объяснить происхождение соответствующих характеров ^^. В то
же врехмя названную выше статью Рожкова можно считать и
первым подходом к художественной литературе как источнику
по истории социальной психологии.
В дальнейшем типология характеров на основе исследования
художественной литературы была разработана Рожковым в се-
рии статей, которые в 1900—1902 гг. публиковались в журнале
«Образование», а затем были объединены в цикл «Психология
характера и социология» и вошли в сборник «Исторические
и социологические очерки».
В этих статьях по психологии характера Н. А. Рожков уста-
навливает шесть основных психических типов: эгоисты, :инди(ви-
дуалисты, эстетики, этики, аналитики и этические индивидуали-
сты (последний — смешанный тип). Свое название они получили
по главной, определяющей черте их натуры, господствующей над
остальными и являющейся ведущей в их комплексе, т. е. форми-
рующей личность. Материал для классификации типов И. Л. Рож-
ков черпает в художественных произведениях, которые «при всей
конкретности изображения» всегда заключают в себе «типиче-
ские, общие образы, характеризующие в сущности не отдельное
лицо, а целую группу лиц одинакового психического склада» ^^.
Рассмотрим выделенные Н. А. Рожковым психические типы
в той последовательности, в какой это делается \в статьях. В наи-
более чистом выражении этический характер представлен Дон
Кихотом. Для него, как и для всех этиков, преобладающее значе-
ние имеют нравственные чувства, его нравственный идеал. Они
определяют и эмоциональную, и интеллектуальную жизнь лич-
ности. Они же движут и ее волей. Эгоистические и эстетические
чувства, если выделить из них этический элемент, у такой лично-
сти чрезвычайно слабы. Общественные и религиозные чувства
данного психического типа отличаются резко выраженной этиче-
ской окраской. Для него главное — нравственные обязанности,
поэтому его характеризуют развитое чувство долга и волевое на-
пряжение. Этики пренебрегают материальными благами и не за-
ботятся о себе. Они утопичны, потому что стремятся к абсолют-
ному идеалу, пренебрегают реальной обстановкой и чужими
взглядами и отрицательно относятся к существующим
общественным отношениям. Кроме Дон Кихота, к этическому
типу причисляются Левин из романа Л. Н. Толстого «Анна Ка-
ренина», Алексей Карамазов из романа Ф. М. Достоевского
«Братья Карамазовы» и Базаров у И. С. Тургенева. Из истори-
ческих личностей представителем типа эти^^ов для И. А. Рожкова
был Нил Сорский.
^3 «Журнал для всех», 1899, № 5.
^^ Н. Рожков. Исторические и социологические очерки, ч. 1, стр. 222.
300

y эстетиков, для которых превыше всего эстетические идеалы,
стремление к красивому, довольно развиты эгоистические чувст-
ва, но ослаблены этические и общественные. В отличие от субъек-
тивизма этико1В они способны к объектив1Ному восприятию мира
и разносторонни по своим интересам. Но так как эстетические
чувства и объективизм ума приводят к борьбе (Многочисленных
и различных мотивов, то возможность действия и воля личности
оказываются парализованными. Такие натуры Н. А. Рожков ви-
дит, например, в Райском из романа Гончарова «Обрыв» и в тур-
геневском Рудине. Оба типа — этиков и эстетиков — объединяет
то, что они социально изолированы и одинаково мало воздей-
ствуют на общество. Этики — критики существующего строя, но
не политические практики, их новаторство беспочвенно; эстети-
ки — политически индифферентны.
Людей, для которых главное в мире — свое «я», историк делит
на два типа: эгоистов и индивидуалистов. Но между ними суще-
ствует принципиальное различие. Эгоисты недоброжелательно,
врал^дебно относятся к людям, им свойственны чувства и жела-
ния грубые, низменные (например, чувство страха и страсть к
обогащению), индивидуалисты же доброжелательно или, по
крайней мере, безразлично настроены по отношению к окружаю-
щим их людям, им свойственны не грубые, элементарные, а слож-
ные чувства (например, честолюбие, жажда разнообразия и но-
визны). Эгоисты трусливы и в то же время жестоки; индивидуа-
листы преисполнены самоуважения к себе, они не могут быть
трусами, так как это означало бы потерю самоуважения. Эгоисты
у Н. А. Рожкова — гоголевский Чичиков и Елизавета Сергеевна
из повести М. Горького «Варенька Олесова», индивидуалисты —
горьковская Варенька Олесова и Вронский из романа Л. Толсто-
го «Анна Каренина». Из исторических деятелей к индивидуали-
стам он относит Наполеона.
Интеллектуализм, подавляющий или нейтрализующий чувст-
ва, лежит в основе аналитического характера. Аналитиками, по
Н. А. Рожкову, являются шекспировский Гамлет и А. Каренин
у Л. Н. Толстого.
Возможны и смешанные психические типы на основе сочета-
ния, совмещения основных: например, ибсеновскую Гедду Габлер
Н. А. Рожков характеризует как эстетическую эгоистку, а Ф. Лас-
саля и Петра Великого — как этических индивидуалистов.
Ф. Лассалю посвящается специальная статья «Этический инди-
видуалист», где на материале дневника Лассаля конструируется
его психический тип'^. «...Представленная классификация,—счи-
тает Рожков,—может и должна послужить мерилом для понима-
'^ Н. Рожков. Этический индивидуалист. (По поводу книги «Дневник Ласса-
ля»).—«Образование», 1901, № 7—8; см. также: он же. Исторические и со-
ниологические очерки, ч. 1, стр. 210—220.
301

Ния и истолкования психической эволюции обществ. При cËetë
ее будет понятна классовая психология каждой эпохи, внесен бу-
дет принцип развития в самое понятие о классовой психологии,
столь гениально установленное Марксом» ^^. Как же была реали-
зована эта заявка Н. А. Рожковым?
Даже при первом взгляде на классификацию психических ти-
пов бросается в глаза ее не меньшая, если не большая, чем у кри-
тикуемых Н. А. Рожковым социологов и психологов, произволь-
ность. Это, бесспорно, чувствовал и сам автор. Не случайно
спустя много лет во введении к «Русской истории в сравнительно-
историческом освещении» он пытается, не отказываясь от своей
классификации, подвести под нее научную основу, внести «добав-
ления, обосновывающие теорию психических типов с точки зре-
ния общей психологии» ^^.
Декларируемое цм эволюционное понимание классовой пси-
хологии при такой классификации психических типов разрешает-
ся механистически. Исходя из верной посылки, что происходит
«психическое перерождение класса с переходом его в другую
историческую эпоху: содержание классовой психологии меняется
с переходом в новый период, к новым условиям реальной жиз-
ни» ^^, Н. А. Рожков сводит это утверждение к следующему выво-
ду: «Если раньше люди руководились, напр., грубыми инстинк-
тами стяжания и страха, то потом их потомки по классовому по-
ложению начинают действовать под влиянием властолюбия и
жажды неизведанных впечатлений» ^^ Эволюционное понимание
классовой психологии превращается, таким образом, в упрощен-
ную комбинацию ограниченного числа психических типов, что бо-
лее явственно будет видно в дальнейшем при разборе его обоб-
щающих исторических трудов.
Первый этап создания собственной историко-социологической
концепции отражен в выходивших в 1903—1907 гг. работах
Н. А. Рожкова «Обзор русской истории с социологической точки
зрения» 2^ «Эволюция хозяйственных форм»^! и «Основные зако-
ны развития общественных явлений» ^2. По ним можно судить,
какое место занял психический тип в историко-социологической
концепции автора.
Так как каждый человек чувствует, мыслит и действует сооб-
^^ Я. Рожков. Исторические и социологические очерки, ч. 1, стр. 259.
1^ Я. Рожков. Русская история в сравнительно-историческом освещении. (Ос-
новы социальной динамики),. Т. 1. Пг.— М., 1919, стр. 15.
18 Я. Рожков. Исторические и социологические очерки, ч. 1, стр. 184.
^^ Там же.
^° Я. Рожков. Обзор русской истории с социологической точки зрения, ч. I—2.
СПб., 1903—1905.
21 Я. Рожков. Эволюция хозяйственных форм. СПб., 1905.
22 Я. Рожков. Основные законы развития общественных явлений. (Краткий
очерк социологии). М., 1907.
302

разно своему характеру, то, по мнению Н. А. Рожкова, «единст-
венный правильный путь» для изучения психологии общества —
это выявление в обществе «психологических групп людей, каждая
из которых обнимает лиц одинакового духовного склада» 2^. Те
или иные психические типы («психологический склад общества»)
образуются «под воздействием хозяйственных явлений, устрой-
ства общества и государственного строя» 2"^. В свою очередь пси-
хические типы формируют духовную жиз1нь общества. «...Нравы
и обычаи, религия, искусство, литература, наука и философия,—
утверждает ученый,— определяются всецело психологическим
складом общества, теми тилами или характерами, которые с осо-
бенной силой и яркостью это общество отличают» 2^. Так, сред-
невековая идеология оказывается продуктом взаимоотношений
между господствующим при феодализме типом эгоистов и проти-
востоящими ему религиозно-созерцательными натурами (этиче-
ский тип). Стараясь избежать упрощенчества, непосредственного
выведения идеологии из экономики, Н. Рожков впадает в упро-
щенчество другого рода: в его в принципе верной логической це-
почке: «экономика — социальные отношения — государственный
строй — психические типы — духовная культура» —не учитыва-
ется вся сложность взаимоотношений между базисом и 'надстрой-
кой, психологией и идеологией, личностью и обществом.
В «Обзоре русской истории с социологической точки зрения»
и в «Основных законах развития общественных явлений» психо-
логическое развитие общества включается в общую периодиза-
цию исторического процесса. История общества разделяется на
четыре периода, каждый из которых характеризуется по следую-
щим «разрезам»: экономика, социальные отношения, политиче-
ский строй и духовная жизнь.
Первый период развития каждого общества (Киевская Русь,
древнейшие Греция и Рим, германские варварские государствен-
ные образования) отличается в хозяйственном отношении пре-
обладанием добывающих промыслов (охота, рыболовство, соби-
рательство) .и первобытного скотоводства при сохранении нату-
рального хозяйства, господством вольного или захватнического
землевладения и домашней формы хозяйства при крайне экстен-
сивной технике. В социальном отношении первый период отмечен
аморфностью общества, отсутствием сословий и классов.
Для зарождающегося государства типична неорганизован-
ность средств управления, оно имеет целью грубо понятую лич-
ную выгоду правителей.
С психологической точки зрения в первый период развития об-
щества нет сложившихся цельных характеров, соответственно
23 См. Я. Рожков. Основные законы развития общественных явлений, стр. 37—
38.
2'* Там же, стр. 44.
^^ Там же, стр. 43.
303

механического заимствования у более культурных народов, без
систематической переработки заимствованного.
Во второй период экономической жизни сохраняется нату-
ральное хозяйство. Но в одних странах преобладает в высших
классах общества внешняя торговля, в низших же — сельское
хозяйство и добывающая промышленность находятся в равнове-
сии. В других странах земледелие одерживает полную победу;
при этом крестьянство обезземеливается и образуются формы
условного и временного землевладения. Форма хозяйства в сС
щем остается домашней, техника лишь .несколько улучшается, ^^г'
В социальном отношении специфичной чертой второго пер¥^ь
да является становление классов и сословий.
В то же время средства управления начинают до некоторой
степени преобразовываться, но мало перемен наблюдается в по-
нятиях о цели государственного союза и о субъекте власти; созда-
ются два типа политических союзов — муниципально-аристокра-
тическая республика (Новгород и Псков XIII—XV вв., итальян-
ские средневековые города, Ганза) и ютчинно-феодальное
княжество или королевство (Удельная Русь XIII—XV вв., Запад-
ная Европа VI—XI вв.).
В психологическом отношении при продолжающейся духов-
ной бесформенности массы во втором периоде постепенно начи-
нают выделяться уже сложившиеся характеры — эгоисты, приоб-
ретающие господство, религиозные натуры и отчасти индивидуа-
листы; вследствие этого начинается официальная переработка
религиозных, художественных и исторических преданий про-
шлого.
Отличительными чертами третьего периода в экономическом
отношении были зарождение и первоначальное развитие денеж-
ного хозяйства (при сохраняющейся ведущей -роли земледелия),
сословная полусвободная земельная собственность, крепостная
форма хозяйства.
Классы и сословия в это время резко обособляются. В стра-
нах, переживающих сначала эпоху денежного хозяйства с неболь-
шим местным рынком и потом уже переходящих к производству
на обширный сбыт, формируются свободные сословия. В странах,
сразу вынужденных усвоить денежное хозяйство с обширным
рынком, слагаются сословия крепостные.
В политическом отношении в третьем периоде организуются
довольно правильные средства управления, больше выступает в
государственной деятельности цель общего блага. При этом воз-
никают два типа государственных образований — самодержавная
и сословная монархии (Западная Европа с XII по XVI в., Россия
с середины XVI в. до второй половины XIX в.).
Духовная культура третьего периода знаменуется образова-
нием чрезвычайно разнообразных психических типов, проникаю-
304

щих и в народные массы, а также появлением различных направ-
лений в религии, искусстве, литературе, науке и философии. Гос-
подствующим типом, хотя и в меньшей мере, остается все-таки
эгоист.
Четвертый период (пореформенная Россия, буржуазные госу-
дарства Западной Европы) в экономической сфере характери-
зуется полным расцветом денежного хозяйства при решительном
перевесе обрабатывающей промышленности в одних странах и
Равновесии ее с земледелием в других, торжеством свободных
орм землевладения, вольнонаем;ного труда, интенсивной тех-
лки хозяйства.
В социальном строе падают сословные перегородки и очень
резко выступают классовые различия.
В политическом отношении четвертый период выделяется
организацией правильных и стройных учреждений, усвоением
идеи общего блага как цели общественного союза и понятием
о носителе верховной власти как представителе всего союза.
Многотипность характеров, оригинальность и всесторонность
всех проявлений духовной культуры и преобладание индивидуа-
листов и этических индивидуалистов составляют отличительные
признаки четвертого периода.
Не ставя перед собой задачу критики всей выдвинутой
Н. А. Рожковым периодизации исторического процесса в целом,
остановимся лишь на его трактовке социально-психологического
развития общества. Она довольно проста: от общества, в котором
психические типы еще не выделились, через эгоистов и этиков к
индивидуалистам и их разновидности — этическим индивидуали-
стам. Ведущую тенденцию социально-психической эволюции об-
щества Н. А. Рожков видит в том, что «в процессе исторического
развития индивидуалистические характеры — вне всякого сомне-
ния — приобретают все более и более господствующее положе-
ние» 2^. В этом утверждении заключено известное рациональное
зерно: история не только процесс развития производительных сил
и социальных структур, но и процесс постепенного раскрепоще-
ния человеческой личности. Однако рассуждения о трансформа-
ции эгоистов в индивидуалистов вряд ли проясняют истину, ско-
рее наоборот. Сомнительно также, чтобы пять-шесть психических
типов при преобладании двух из них способны были создать мно-
гообразие всех явлений в религии, искусстве, литературе, науке
и философии. Выпало и обещанное эволюционное понимание
классовой психологии: на протяжении всего второго и третьего
периодов главным образом фигурирует один и тот же психиче-
ский тип — эгоист. Необъясненным остается зарождение духов-
ной культуры в первый период, когда отсутствовали цельные сло-
жившиеся психические типы. Ведь не все общества могли созда-
26 Я. Рожков. Исторические и социологические очерки, ч. 1, стр. 211.
305

вать ее путем «механического заимствования у более культурных
народов».
В созданной Н. А. Рожковым картине социально-лсихологи-
ческого развития общества не находит подтверждения и данное
им определение психического типа в единстве индивидуального
и общественного, которое он формулирует так: «Весь... сложный
комплекс психических явлений, обнимающих духовную жизнь и
отдельного человека, и целого общества, находит себе объедине-
ние в том, что мы называем характером» ^'^. По существу же пси-
хический тип оказывается вневременным, лишенным конкретно-
исторического содержания, не несет общественных функций и не-
социален в том смысле, что существует сам по себе, в отрыве от
классовой среды, его породившей. Таким образом, психиче-
ский тип не диалектически вписывается в механизм обществен-
ных связей, а умозрительно втискивается в него.
Последним, заключительным этапом в обосновании И. А. Рож-
ковым теор,ии развития психических типов был выход его 12-том-
ной «Русской истории в сравнительно-историческом освеще-
нии» ^^ Этому изданию предшествовал длительный, почти деся-
тилетний труд, сбор материалов и уточнение деталей концепции.
В 1910—1917 гг. в сибирской ссылке Н. А. Рожков опублико-
вал две статьи, которые представляли собой конкретно-историче-
ское приложение теории развития психических типов ^9. В раз-
вернутом виде теория изложена в «Русской истории в сравни-
тельно-историческом освещении», а теоретическое обоснование —
во введении 'к этому труду.
Н. А. Рожков, считая себя марксистом, видит свою задачу,
в частности, в том, чтобы построить научную модель, дающую
возможность материалистического объяснения явлений духовной
культуры — общественной психологии, религии, морали, литера-
туры, искусства, науки, философии, которые «до сих пор изуча-
ются не с точки зрения научной закономерности, а с теологиче-
ской, метафизической, эстетической и других точек зрения... Та-
кой моделью,— как он полагает,— может и должка служить
теория развития психических типов» ^°.
«Психический тип,— развивает свою мысль Рожков,— это то
же в истории духовной культуры, что тип экономический в исто-
рии хозяйства, тип социальный в истории устройства общества,
тип политический в истории государства: это — такое же объеди-
*^ Я. Рожков. Основные законы развития общественных явлений, стр. 37.
2S Я. Рожков. Русская история в сравнительно-историческом освещении, т. 1—
12. Пг. (Л.)—М., 1919—1926.
^^ Я. Рожков. Император Александр 1.—«Современный мир», 1910, № 11; он
же. Тридцатые годы. (Очерк из истории дворянской культуры в России).—
«Современный мир», 1916, № 12.
30 Я. Рожков. Русская история..., т. 1, стр. 10.
306

няющее, обобндающее понятие, как, напр., «йатуральное хозяйст-
во», «капитализм», «сословный строй», «классовый строй», «аб-
солютизм», «конституционная монархия», «республика» и т. д.
И как все эти понятия, будучи типами развития разных сфер об-
щественной жизни в различные периоды, в то же время вовсе не
неподвижны, не инертны, подвергаются с течением времени эво-
люции и потому являются вместе с тем и степенями или ступеня-
ми развития, так это должно повторить и о психических типах» ^К
Далее им определяются два источника, на базе которых мо-
гут быть выявлены психические типы. Одним из них служит ху-
дожественная литература, другим — научная психология. Ссыла-
ясь на работы Т. Рибо, Ж. Гюйо, Сутерланда, X. Геффдинга и др.,
Н. Рожков приходит к выводу, что «первенствующее значение в
психической жизни имеют эмоции и теория ассоциативной свя-
зи»
32
Эмоция недовольства, выражающаяся в виде бояэни, стано-
вится психической основой направленного непосредственно на
самосохранение комплекса эгоистических чувств: страха, смире-
ния, корыстолюбия, гнева, ненависти, зависти. Сознание беспо-
лезности борьбы со злом приводит к отчаянию и смирению —
только таким путем можио спасти себя от зла. Виднейшее место
в социальной самозащите занимают материальные средства, соб-
ственность. Отсюда—бережливость и корыстолюбие.
Основой индивидуалистических чувств служит также «я», но
такое «я», которое, не ограничиваясь самосохранением, стремит-
ся к превосходству, развивает «волю к власти», элементарное
чувство довольства рождает смелость, мужество, надежду. Со-
знание собственной мощи ведет к чувству превосходства, к само-
любию и честолюбию. Избыток сил при однообразии обыденной
жизни вызывает жажду разнообразных впечатлений, потребность
новизны.
Зародышем нравственных, этических чувств является половой
инстинкт. Первый круг их — родственные чувства и любовь. За-
тем дружба и симпатия. И, наконец, самое сложное высшее эти-
ческое чувство — искание морального идеала.
В результате сочетания нескольких эмоций, осложняемых ас-
социациями идей, возникают смешанные чувства. К ним, под
влиянием Геффдинга, причисляются чувства религиозные, поли-
тические, эстетические и интеллектуальные.
Таково у Н. А. Рожкова психологическое обоснование его
классификации психических типов, или характеров.
Достоинство теории развития психических типов, по мнению
ее автора, в том, что, «во-первых, она органически связывает во-
2^ Н. Рожков. Русская история.., т. 1, стр. И —12
^^ Там же, стр. 15.
307

едино все различные проявления духовной культуры; во-вторых,
дает возможность точными и ясными формулами выразить отно-
шение духовной культуры к экономическому базису как нeпocpeдJ
ственно, так и в конечном счете,— через посредство социальной
и политической надстроек» ^^.
Как именно 12-томный обобщающий труд подтверждает «до-
стоинства» теории развития психических типов, можно устано-
вить, лишь рассмотрев в нем трактовку социальной психологии
в связи с историей человеческого общества.
«Русская история в сравнительно-историческом освещении»
представляет собой обоснование историко-социологическои схемы
Н. А. Рожкова. Согласно схеме, в истории происходит после-
довательное чередование органических и критических периодов
(идея заимствована у Сен-Симона и интерпретирована Рожко-
вым по-своему). Критическая, или революционная, эпоха — это
переломный момент в развитии общества, время быстро проте-
кающих перемен. Органическая эпоха характеризуется медлен-
ным развитием общества, постепенной переработкой, приспособ-
лением к интересам господствующих групп или классов, «пере-
вариванием» того, что было создано эпохой критической ^^.
Прошлое человечества Н. А. Рожков делит на предысторию и
собственно историю,- или историю кyльтypJ^ыx народов. Преды-
стория человечества— это первобытное общество, включающее
четыре периода (древний и новый палеолитический, ранний и
поздний неолитический), и общество дикарей (состоит также из
четырех периодов: матриархат, переход к патриархату, патриар-
хат и, наконец, период появления мотыжного земледелия).
В психологии людей первобытного общества и общества ди-
карей, на взгляд автора, господствует хаотический конкретизм,
т. е. бессистемное восприятие окружающей действительности в
виде «бесформенных комплексов», не связанных между собой
более общими понятиями. Человек живо воспринимает отдельные
изолированные впечатления, и они .господствуют над ним. Это
якобы подтверждается и первобытным искусством: в предмете
или существе изображено лишь то, что поражает и бросается в
глаза, как его ведущая отличительная черта, особенность. Край-
няя импульсивность, отсутствие способности задерживать, кон-
тролировать и систематизировать впечатления — характерная
черта психологии первобытных людей и дикарей. Хаотический
конкретизм находит свое выражение и в анимистическом миро-
воззрении, когда весь мир предстает как совокупность бесчислен-
ного множества отдельных, конкретных одушевленных существ-
предметов.
^^ Я. Рожков. Русская история..., т. 1, сгр. П.
^^ См. там же, стр. 41—42.
308

Мало нового видит Н. А. Рожков и в психологии родового и
племенного обндества (состояние варварства), т. е. в первый пе-
риод собственно истории. Общество на данном этапе по-прежне-
му психологически аморфно, в нем нет сложившихся и резко BЫJ
раженных характеров. Отсюда — хаотический конкретизм всей
его духовной культуры и непосредственное отражение хозяйст-
венных интересов и отношений в духовной культуре. Люди перио-
да варварства —импульсивные полудикари. Отмечая у них соче-
тание несовместимых, органически несоединимых, противопо-
ложных свойств (жадности с великодушием, смелости с
коварством), Н. Рожков полагает, что «это сочетание было лишь
внешним, механическим, не слагалось во внутренне связную си-
стему, в духовный организм, в цельные, отлившиеся характе-
ры» з^. В душе варваров царил хаос отдельных инстинктов,
чувств, мыслей, среди которых те или другие преобладали в за-
висимости от впечатлений данного момента.
Типичными представителями психологически аморфного об-
ндества варваров рисуются, например, Ольга и Святослав.
Ольга — «полудикарка: она хитрит и с древлянами, и с визан-
тийским императором, она свирепо мстит убийцам мужа, она
хозяйственна — заботится об устройстве «становищ» и «ло-
вищ»,— и она же христианка. Какая смесь разнообразных, про-
тиворечивых свойств!» ^^ В подтверждение своей мысли о психо-
логической аморфности людей периода варварства Н. Рожков
ссылается также на древнегреческие мифы, «Илиаду» и «Одис-
сею».
Мы не будем подробно останавливаться на доказательстве,
что представления Рожкова о социальной психологии в периоды,
которые относятся, по его терминологии, к первобытному обще-
ству и обществу дикарей и варваров, не отвечают состоянию со-
временной науки. Изучение первобытной культуры, в частности
мифологии, свидетельствует о том, что ее носители далеко ушли
от «хаотического конкретизма» и создали относительно логиче-
ски стройные системы мирообъяснения и морали. Особенно это
проявляется в космогонических мифах. Выводы Н. Рожкова не
согласуются сданными этнопсихологии. Прав он, пожалуй, лишь
в том, что придает значение распространенности эмоции страха
у первобытных людей ^'^,
Состояние варварства в схеме Рожкова сменяется периодом
феодальной революции, т. е. переходом к феодализму. На Руси
он происходит, по Рожкову, в X—XII вв.; в Литве —с середины
XIII в. по 1430 г.; в Польше —с середины X в. по начало XIII в.;
во Франкском государстве и Англии —с V в. до середины IX в.
35 Там же, стр. 111—112.
^^ Там же, стр. 95—96.
^'^ Об эмоции страха на ранних ступенях развития общества см,: Б. Ф. Порш-
нее. Социальная психология и история. М,, 1966, стр. 95—97.
309

й t. д. Ë общественной псйхоЛогий периода феодальной револю-
ции автор различает две струи: преобладающую, идущую от про-
шлого и выражающуюся в хаотическом конкретизме, господстве
грубых, элементарных неосознанных инстинктов, и новую — про-
являющуюся в зарождении и образовании более или менее сло-
жившихся типов эгоистов.
Возникновение эгоистических типов Н. Рожков ставит в пря-
мую связь с экономическими и социальными изменениями в обще-
стве: «Преобладание земледелия при сохранении натурального
хозяйства и связанные с этим перемены в социальном и полити-
ческом отношениях создавали атмосферу постоянного и теперь
уже организованного, сознательного страха за свое существова-
ние и жажду приобретательства как главного средства спасения:
чувство собственности, склонность к стяжанию воспитывались
упрочением землевладельческих прав...»^^
Новые психические типы, формирующиеся в высших кругах
общества,— это прежде всего активные эгоисты, жадные и алч-
ные приобретатели. Таковы Владимир Мономах и Карл Великий,
Ягайло и Витовт. Ягайло, например, характеризуется так: «Не
имея ни религиозного чувства, ни родственных привязанностей,
ни моральных понятий, ни политических идей, Ягайло всю жизнь
руководился ийстинктом самосохранения и соображениями лич-
ного материального интереса» ^^. Отмеченные инстинкт самосо-
хранения и эмоция страха и составляют психологическую основу
эгоистических характеров, правят этими людьми.
Таким образом, оказывается не столь уж большой разница
между ведущим социально-психическим фактором — страхом в
период феодальной революции, когда действует организованный,
сознательный страх, и неосознанным, мистифицированным стра-
хом на более ранних ступенях развития общества. А в общем
везде «страх был результатом стихийных и социальных опасно-
стей, угрожавших человеку постоянно и с разных сторон» ^^.
Наряду с типами активных эгоистов в период феодальной
революции зарождаются и характеры пассивно-эгоистические.
Они «слагались в обстановке жизни того времени, приучавшей
небольших людей — небогатых и незнатных — к терпению, сми-
рению, покорности. Это подкреплялось и религией, получало в
ней освящение. В результате получался тип смиренного, пассив-
ного человека, достигавшего в сущности этим способом того же
самосохранения, т. е. пассивного эгоиста с религиозно-мораль-
ной окраской»'^^ Выражением «смиренного терпения, боязливой
приниженности» предстают Боэций, игумен Киево-Печерской
^^ Н. Рожков. Русская история..., т. 1, стр. 286.
^9 Там же, стр. 287.
40 Там же, стр. 286.
41 Там же, стр. 224—225.
310

лавры Феодосии, «отец английской истории» Беда Достопочтен-
ный.
В период феодальной революции личность с ее эгоистически-
ми интересами начинает выдвигаться на первый план, в связи
с чем вырабатываются определенные моральные нормативы. На-
пример, в капитуляриях Карла Великого, как представляется
Н. Рожкову, уже встречается понятие о «преступлении, как зле
не только материальном, но и нравственном»"^2.
Если «хаотического конкретизма, дикости, животной грубости
и импульсивности было сколько угодно еще и в психологии об-
щественных верхов», то тем более «господство хаотического кон-
кретизма в психологии масс не подлежит сомнению»'^^. Под-
тверждением это'му служ.ит двоеверие народных масс, которые
наполовину христианизируются, а наполовину остаются языч-
никами.
Субъективизм выводов Н. Рожкова весьма ощутим и в его
трактовке социально-психических сдвигов в период феодальной
революции. Достаточно, в частности, отметить, что хаотический
конкретиз'м в области духовной, по его мнению, отличают куль-
турные заимствования: «Народ, находящийся на первых ступе-
нях эстетического и умственного развития, пользуется чужезем-
ными духовными богатствами, слегка перерабатывая их под вли-
янием р^еальных условий времени» Ч Исходя из этого положе-
ния. Рожков отказывает, например, даже русским былинам в
праве считаться оригинальными произведениями народного
творчества ^^.
Феодальная революция, по выдвигаемой Рожковым схеме,
сменяется органическим периодом — феодализмом. Помимо фе-
одализма обычного типа он выделяет и так называемый муни-
ципальный феодализм, который якобы дополняет обычный,
удовлетворяя потребности последнего в товарном обмене. По
Рожкову, муниципальный феодализм, сложившийся в Новгоро-
де и Пскове, в итальянских торговых городах и Ганзе, характе-
ризуется преобладанием транзитной торговли, подчиняющей се-
бе и другие отрасли хозяйства.
По-своему Н. Рожков рассматривает и классовую структуру
феодального общества. В феодальной аристократии и дворянст-
ве он видит не две социальные прослойки одного и того же клас-
са, а классы, отличные друг от друга. Причем, если феодальная
аристократия — класс господствующий, то дворянство, наряду
с буржуазией (возникающей при муниципальном феодализме)
и интеллигенцией, причисляется к средним слоям. В соответст-
'^2 Там же, стр. 449.
*з Там же, стр. 309.
^* Там же, стр. 244.
45 Там же, стр. 243—244.
311

вии с таким пониманием феодализма излагается социальная пси-
хология верхов (феодальная и муниципально-феодальная ари-
стократия), средних слоев и народных масс.
В психологии правящих верхов доминирующей чертой явля-
ется активный эгоизм. Феодальные владыки — приобретатели и
стяжатели: «Вместо любви к родине у них любовь к собствен-
ным замку и лену. В основе требования, напр., щедрости по от-
ношению к вассалам лежал у них самый грубый, элементарный
эгоистический расчет: быть щедрым выгодно, потому что вассал
защищает лучше стен и башен» ^^. В памятниках французской
(X—XII вв.) и английской (XII—XIV вв.) литературы («Песнь
с Роланде», «Сэр Гавей и Зеленый рыцарь»), где «господствует
изображение опасностей от социального одиночества, от разры-
ва феодальных связей и отношений, уз', связывающих сеньора
и вассала, и настойчивая рекомендация феодальной верности,
преданности сюзерену». Рожков обнаруживает «отражения ак-
тивного, наступательного, боевого эгоизма феодальной знати,
в психологии которой чувство страха, сознательного и осмыслен-
ного, и стяжательство, корыстолюбие, стремление обзавестись
возможно большим числом вассалов и земель составляют преоб-
ладающие черты» ^''. Эти высказывания интересны тем, что в них
делается попытка раскрытия взаимосвязей личности и породив-
шей ее классовой среды. Но даже здесь личность как социальное
явление не выходит за пределы раз и навсегда очерченного за-
колдованного круга своего «я».
Исходным пунктом развития новой дворянской психологии
Рожков считает «чувство и настроение смирения и покорно-
сти» ^^ Это чувство и настроение находило выражение в рели-
гиозных формах: складывались религиозно-этические психиче-
ские новообразования. Так «пассивный эгоизм переродился в
порыв к нравственно-религиозному очищению» ^^. Формируются
антиподы эгоистов — этики, а в дальнейшем — этические инди-
видуалисты. Особенно благоприятные условия для них создают-
ся при муниципальном феодализме: «Он все же развивает не-
которую общественность и дает большую сумму разнообразных
впечатлений хотя бы уже тем, что в его рамках развиваются
торговля и индустрия, готовится переход к товарному, денежно-
му хозяйству» ^°.
Типичными представителями этических характеров являют-
ся многочисленные средневековые церковные деятели — пропо-
ведники религиозной морали. В России к ним принадлежит ос-
нователь Троице-Сергиевой лавры Сергий Радонежский и глава
4^5 Я. Рожков. Русская история..., т. 2. Пг.—М., 1922, стр. 158.
47 Там же, стр. 183.
'^ Н. Рожков, Русская история..., т. 3. Пг.— М., 1922, стр. 188.
4^ Там же, стр. 204.
^ Я. Рожков. Русская история..., т. 2, стр. 397.
312

«заволжских старцев» Нил Сорский. Чувство страха переросло
у них в стремление «удалиться от мира». Их аскетизм противо-
поставлен эгоизму феодального общества. Однако социальный
протест не всегда укладывался в рамки официальной церкви.
Другим, более активным направлением среди этиков были ере-
тики. Это психическое новообразование в России XVI в. пред-
ставляли Матвей Башкин и Феодосии Косой.
Еще в условиях феодализма, особенно в его завершающей
фазе, начали «слагаться в известную систему отдельные элемен-
ты индивидуалистического типа»^^ Но чистый тип индивидуали-
ста в тех социально-экономических условиях не был возможен,
и поэтому возникали смешанные психические типы либо этиче-
ских, либо эгоистических индивидуалистов. Вот перед нами эти-
ческий индивидуалист — новгородский посадник XIII в. Твер-
дислав Михалкович. Его индивидуализм, в трактовке Н. А. Рож-
кова, проявлялся в том, что он «рвался... к живым и разнооб-
разным новым впечатлениям», «высоко ставил свою личность»,
был храбр и некорыстолюбив. Его этические черты: «стремле-
ние к нравственной правде» и религиозность ^2. И хотя Рожков
преподносит этого этического индивидуалиста «в виде очень рез-
кого исключения», можно усомниться в том, что данный психи-
ческий комплекс не встречался в славянских или германских
землях ранее XIII в.
«Синтез эгоизма с индивидуализмом», или эгоистический ин-
дивидуализм, присущ наиболее передовым для того времени со-
циальным слоям — дворянству и буржуазии (средневековое
бюргерство квалифицируется здесь как буржуазия) ^^. Рост ин-
дивидуализма связывается с процессом «быстрого развития де-
нежного хозяйства, содействующего воспитанию индивидуали-
стических свойств,— предприимчивости, личной энергии,
жажды перемен, так как без этого невозможен дальнейший
хозяйственный прогресс» ^'^. По мнению Н. А. Рожкова, «эго-
истический индивидуализм обрисовывается ясно» в личности
представителя английской баронской оппозиции Симона де
Монфора^^, в английской же литературе он отражен в произведе-
ниях Гоуэра и Чосера.
Появление исторических личностей, которые не укладыва-
лись в этологические характеристики, отведенные для данного
периода (таких, как, например, Роджер Бэкон), Рожков объяс-
няет так: «Когда тот или другой класс общества ведет борьбу
за господство... то это победное шествие в трудной борьбе изощ-
ряет его духовные силы и способности и поднимает отдельных
51 Н. Рожков. Русская история..., т. 3, стр. 54.
5^ Я. Рожков. Русская история..., т. 2, стр. 356.
■'^ См. Н. Рожков. Русская история..., т. 3, стр. 196.
'4 Там же, стр. 134.
"' См. Н. Рожков. Русская история..., т. 2, стр. 185—186.
313

представителей класса на такую высоту, которая далеко не со-
ответствует среднему культурному уровню социальной среды
и времени, их создавших» ^^.
Под влиянием тех или иных психических типов, как уже вы-
ше указывалось, складывается духовная культура общества:
мораль, искусство и т. д. Упрощенно устанавливая связь меж-
ду социальной психологией и искусством, Н. А. Рожков обнару-
живает в романской архитектуре «бедность чувств, эмоциональ-
ное убожество, сухость сердца, типичную для активного эгоиз-
ма»^''. Точно так же упрощенно подается влияние психических
типов на мораль и право. Этологическое объяснение явлений
культуры выглядит у Рожкова декларативно и искусственно.
Крестьянские массы в период феодализма, как полагает ис-
торик, продолжают пребывать в состоянии психически-аморф-
ном. Они духовно неорганизованны и импульсивны. «Активный
эгоизм господ» приводил к тому, «что угнетаемые оказывались
способными только на смирение и покорность и религиозно-фи-
лософское их оправдание» ^^. В соответствии со своими взгляда-
ми, в которых преобладали тенденции экономического материа-
лизма и эволюционизма. Рожков по существу игнорирует ан-
тифеодальные выступления народных масс. Лишь вскользь упо-
минается о Жакерии и восстании Уота Тайлера. Противоречиво
оцениваются и изменения в социальной психологии крестьянст-
ва в связи с этими восстаниями. Жакерия, например, по его мне-
нию, «не знаменовала собою какого-нибудь перелома в кресть-
янской психологии: крестьянство в массе своей было по-прежне-
му еще психически аморфно и, лишь будучи окончательно выве-
дено из терпения, проявляло слепое ожесточение, мужество и
свирепость отчаяния» ^^. Прямо противоположен его подход к
восстанию Уота Тайлера, которое рассматривается как огром-
ный перелом в социальной позиции крестьянства. Это восстание
и баллады о Робине Гуде, на взгляд автора, дают основание
считать, что «прежние психическая аморфность и пассивный эго-
изм, психология смирения стали сменяться новыми явлениями
уже в XIII веке: крестьянин стал противополагать силе силу и
лицемерию коварство» ^°. Однако эти изменения в социальной
психологии крестьянства не исследуются в последующих томах
«Русской истории в сравнительно-историческом освещении».
Таким образом, социально-психическая жизнь периода фео-
дализма в изображении Н. Рожкова представлена четырьмя
психическими типами — эгоистами, этиками, этическими и эгои-
5^ Я. Рожков. Русская история..., т. 3, стр. 205.
^'' Н. Рожков. Русская история..., т. 2, стр. 184.
^'^ Там же, стр. 281.
5^ Н. Рожков. Русская история..., т. 3, стр. 196.
^ Там же, стр. 209.
314

стическими индивидуалистами — и психически аморфной народ-
ной массой. При этом этические и эгоистические индивидуали-
сты в период феодализма только начинают выступать на истори-
ческую сцену. Господствующими психическими типами они ста-
нут в дворянском обществе.
В согласии с распространенными среди советских историков
в 20-е годы взглядами на торговый капитализм как на особую
стадию развития общества Н. А. Рожков выделяет периоды дво-
рянской революции (критический) и господства дворянства (ор-
ганический). Эти периоды в его социально-экономической схеме
занимают место между феодализмом и буржуазными револю-
циями (так, например, в России дворянская революция начина-
ется с середины XVI в., в Англии — с середины XV в.). Господ-
ство дворянства представляется как победа торгового капита-
лизма при сохранении первенствующего значения сельского хо-
зяйства в экономике, как время перехода земли от феодальной
аристократии к дворянству и образования абсолютных монар-
хий.
Психология дворянства формируется в условиях товарного
производства с обширным национальным и даже международ-
ным рынком. Если феодальная аристократия, «замкнутая в уз-
кий круг интересов своего удельного околотка, естественно, вос-
питывалась в духе узкого эгоизма, почти всецело отдавалась
низменным побуждениям личного самосохранения и жадного
приобретательства», то дворянство «проявило широту размаха
и высоту запросов к окружающей действительности» ^^ На пер-
вый план выступает индивидуализм с его стремлением к разно-
образию впечатлений, к наслаждениям не только физическим,
но и умственным, этическим, эстетическим, с его честолюбием
и чувством собственного достоинства. Особое значение приоб-
ретают личная инициатива, личные способности, личная энер-
гия.
Однако в психологии дворянского общества новые индивидуа-
листические начала сочетаются со старым феодальным эгоиз'-
мом, потому что «вся материальная сторона дворянской культу-
ры воспитывала в психологии дворянства именно каприз, свое-
волие, самодурство: ведь вся дворянская жизнь насквозь была
пропитана духом крепостничества» ^2. Типические характеры
дворянского общества, по И. Рожкову, индивидуалистические
эгоисты. В них уживаются феодальные традиции и психологиче-
ские новообразования, причем преобладают то те, то другие:
«Рождается мораль смешанная, двойственная, соответствующая
переходному характеру хозяйственной жизни...» ^^
61 я. Рожков. Русская история..., т. 5. Пг.— М., 1922, стр. 220.
62 Там же, стр. 221.
^3 Я. Рожков. Основы научной философии. СПб., 1911, стр. 115.
315

Эгоистическими индивидуалистами названы Борис Годунов и
Софья Алексеевна, боярин А. Л. Ордин-Нащокин и князь
В. В. Голицын, многочисленные фавориты русских императоров
и императриц от светлейшего А. Д. Мекшикова до «екатери-
нинских орлов», английская королева Елизавета Тюдор и Людо-
вик XIV. Они такие же стяжатели и самодуры, как и их пред-
шественники по тронам и усадьбам, но им мало только матери-
ального успеха, им нужны еще книги и искусство, слава и
власть ради власти. Рост индивидуализма приводит к рациона-
листическому истолкованию религии, к постепенному вытесне-
нию религиозных интересов светскими.
Уделяя много внимания психологии дворянства, Н. А. Рож-
ков почти не дает развернутой характеристики других классов
общества — буржуазии и крестьянства. Буржуазия, которая в
это время, по его мнению, находится в умеренной оппозиции, так
как ее права частично признаются, в духовной культуре прояв-
ляет себя в вольнодумстве Пьера Бейля и Лабрюйера, Гербер-
та из Чербери и Чиллингворта, Лейбница и Канта, в комедий-
ности Скаррона и Мольера, в буре и натиске Гете и Шиллера. Ее
психологию отличают рационализм и индив,идуализм. Крестьян-
ство по-прежнему переживает настроения отчаяния. Это настрое-
ние прежде всего выражалось в форме религиозного протеста —
Б развитии ересей. Реже оно проявлялось в бунтах. Никаких пси-
хических типов в среде крестьянства, как и раньше, не вы-
деляется.
Таким образом, кроме спорадически появляющихся этиче-
ских индивидуалистов и некоторых других психических типов,
вся многогранность социально-психологической жизни общест-
ва свелась к эгаистическим индивидуалистам и продолжающей
пребывать в аморфном состоянии крестьянской массе. Теория
развития психических типов вошла в противоречие с действи-
тельной картиной эволюции психологии общества. Характери-
стики исторических личностей, которые даются в 4—7-м томах
«Русской истории в сравнительно-историческом освещении» (на-
пример, характеристики идеологов и вождей еретических дви-
жений, выдающихся деятелей культуры и т. д), даже в разрезе
предлагаемой теории развития психических типов с трудом ук-
ладываются в ее прокрустово ложе. Одни и те же психические
типы выступают как носители совершенно противоположных
социальных тенденций. Эгоистический индивидуализм оказыва-
ется в равной степени и психологией носителей идеалов фео-
дальной аристократии, и психологией выразителей интересов
дворянства, и психологией нарождающейся буржуазии.
В еще большей мере несостоятельность теории развития пси-
хических типов обнаруживается в последних томах «Русской ис-
тории». Согласно теории Рожкова, эгоистический индивидуа-
лизм буржуазии, выражающийся в грубом хищничестве и жад-
316

ном приобретательстве, постепенно сменяется индивидуализмом,
которому присущи стремление к полноте и всесторонности жиз-
ни. Хотя, наряду с индивидуалистами, в капиталистическом об-
ществе «сохраняются и индивидуалистические эгоисты и стра-
дающие от внутреннего разлада этические индивидуалисты»^^,
Рожкову все сложнее становится рассматривать «психологию и
духовную культуру общества в классовом и подклассовом раз-
резе» ^^. В его изложении теория развития психических типов
вытесняется характеристикой по идеологическим направлениям.
Проследим это на примере истории социальной психологии рус-
ского общества в период от реформы 1861 г. до первой буржуаз-
но-демократической революции 1905—1907 гг.
Читателю даются яркие, выразительные, краткие, но емкие
портреты реакционеров, либералов, революционеров, и вместе
с теш читатель вынужден сам догадываться, какой же из психи-
ческих типов скрывается за ними. «Вешатель» М. Н. Муравьев,
публицист М. Н. Катков, граф Д. А. Толстой так же, как импе-
раторы Александр II, Александр III и Николай II, относятся к
индивидуалистическим эгоистам, вырождающимся в просто эго-
истов: «дворянство, господствующий класс, чувствуя уже, что он
катится под уклон, выдвигает на передовые посты самые грубые
элементы из своей среды, не стесняющиеся никакими средствами
классовой самозащиты» ^^. «Консерваторы с прогрессом»
(М. Т. Лорис-Меликов, И. С. Аксаков, С. М. Соловьев и др.) и
либералы (А. М. Унковский, И. С. Тургенев, В. О. Ключевский и
др.) выступают как индивидуалисты.
Но вот исследователь переходит к революционно-демократи-
ческому движению. В нем он определяет различные течения: ни-
гилистическое (Д. И. Писарев, С. Г. Нечаев), якобинское
(П. Н. Ткачев, каракозовЦы), народническое, анархическое, ра-
бочее (Петр Алексеев, Виктор Обнорский). Вопрос же о том, к
каким психическим типам, согласно его классификации, относят-
ся представители революционно-демократического движения, ос-
тается без ответа. Один и тот же тип представляют Писарев и
Чернышевский, Нечаев и Халтурин, Лавров и Обнорский или
разные, какой или какие? Данные им характеристики не прояс-
няют ничего. На последних страницах 12-томника его этология
фактически расписывается в своем бессилии.
При некоторых не вызывающих сомнения теоретических по-
сылках (роль социальной среды в развитии эмоций, классовый и
эволюционный подход к общественной психологии, возможность
использования художественной литературы в качестве источни-
ка по истории социальной психологии и др.) классификация
^^ Н. Рожков. Основы научной философии, стр. 115.
65 я. Рожков. Русская история..., т. 7. Пг.— М., 1923, стр. 1(37.
^^ Н. Рожков. Русская история..., т. 11. Л.— М., 1925, стр. 95.
317

психических типов выглядит весьма произвольной, а сами пси-
хические типы существуют не как социальная общность, а как
механический конгломерат единиц, скорее биологизированных,
чем социально спаянных средой. Несмотря на декларируемый
Н. А. Рожковым классовый подход, его теория сводится к соци-
альной психологии верхов и средних слоев. Народные массы на
протяжении всей истории, согласно его взглядам, пребывают
3 психически аморфном состоянии, лишь «выстреливая» отдель-
ных своих представителей «по образу и подобию» психических
типов, господствующих в тот или иной период.
Несостоятельной оказывается теория развития психических
типов и при объяснении явлений духовной культуры. Наука и
искусство упрощенно выводятся как результат взаимодействия
различных психических типов. Генезис духовной культуры полу-
чает скорее чисто психологическое, нежели социально-психоло-
гическое истолкование.
Хотя психический тип у Н. А. Рожкова — это личность
«в себе самой», а отношения «личность — общество» внутри со-
циальных групп и между ними представлены как межиндивиду-
альные, известное преодоление им ограниченности психоло-
гической школы в социологии не вызывает сомнений. Оно
сказыв^ается в признании определяющей роли социальной среды
в формировании личности, в эволюционном подходе к исто-
рии социальной психологии, в постановке вопроса о классовом
характере социально-психологического развития общества. Одна-
ко реализация этих положений в рамках «наивного материа-
лизма» оказалась невозможной. Механицизм и эклектичность,
недосгаточное психологическое и историческое обоснование,
искусственность, декларативность и умозрительность характе-
ризуют теорию развития психических типов. Тем не менее пред-
принятая Н. А. Рожковым попытка написать с материалистиче-
ских позиций историю социальной психологии и создать ее
теорию вносит известный вклад в исторический подход к изуче-
нию данной проблемы. Представляется перспективной и идея
широкого использования в этом плане художественной литера-
туры. Несмотря на явную уязвимость модели социально-психо-
логической эволюции общества, предложенной ,и разработанной
И. А. Рожковым, его труды должны занять видное место в
историографии социальной психологии.

с. л. Токарев
НАЧАЛО ФРЕЙДИСТСКОГО НАПРАВЛЕНИЯ
В ЭТНОГРАФИИ И ИСТОРИИ РЕЛИГИИ
С именем Зигмунда Фрейда (1856—1939) связано научное на-
правление, которое, зародившись в психиатрии, области, далекой
от этнографии, оказало, однако, в дальнейшем очень сильное
влияние на этнографическую науку, как отчасти и на литерату-
роведение и некоторые другие «науки о культуре». Это направ-
ление получило название «психоаналитической» концепции.
Не наша зада'ча рассказывать о научной биографии
основоположника психоанализа, о его работах по физиологии,
неврологии и психиатрии. Литература о фрейдизме очень велика.
Для наших целей достаточно напомнить, что Фрейд на основе
своих клинических наблюдений и своей психиатрической практи-
ки пришел к парадоксальному выводу о принципиальней анало-
1ИЧН0СТИ невро- и психопатологических процессов с процесса-
ми, протекающими в здоровом организме первобытного челове-
ка. Этот вывод и послужил ему отправной точкой для вторжения
в область, казалось бы, далекую от медицинской практики,— в
область истории человеческой культуры и, в частности, в область
этнографии. Свою теорию о «динамической травме» как причине
неврозов и психозов—травме, вызываемой подавлением «постыд-
ных импульсов»,— Фрейд распространил на объяснение многих
явлений нормальной человеческой жизнедеятельности. Метод
«психоанализа» был перенесен на изучение жизни людей и на
явления истории культуры.
Это перенесение впервые было испробовано Фрейдом в его
обширном Т1эуде «Толкование сновидений» (1900) \ Здесь Фрейд
сделал первую, как бы пробную попытку выйти за пределы соб-
ственно неврологии и психиатрии и вторгнуться в область тол-
кования явлений культуры. В своей следующей книге «Психо-
S. Freud. Die Traumdeutung.—Gesammelte Werke. Bd. I—XVII. Londoii,
1940—1952. Bd. II, III, 1942 (сокр. русск. пер.: 3. Фрейд. Психология сна,
2-е изд. М., 1926; есть полный русск-ий пе|ревод).
319

патология обыденной жизни» ^ Фрейд сделал еще один шаг в
том же направлении — попытался объяснить с точки зрения
своей теории «вытесненных импульсов» повседневно повторяю-
щиеся бытовые явления, разные обмолвки, оговорки, описки,
забывание имен и пр.: все это-де есть проявление импульсов,
вытесненных из сознания и пребывающих где-то в подсознатель-
ной сфере. Вскоре затем появилась его книга «Остроумие и его
отношение к бессознательному» ^, где тот же метод применен к
объяснению шуток, острот, анекдотов. В 1910 г. Фрейд напеча-
тал книгу о творчестве Леонардо да Винчи ^, предприняв новую
попытку применить психоаналитический метод к толкованию
явлений культуры. Наконец, в 1913 г. выходит в свет его кни-
га, имеющая уже самое прямое отношение к этнографии, «Тотем
и табу. Психология первобытной культуры и религии» ^. Рас-
смотрим содержание этой книги.
1
Исходной и самой общей идеей, на которой построена названная
книга (и на ней строились впоследствии все сочинения фрейди-
стов), была мысль, что есть некое существенное сходство между
«психологией первобытных народов», известной по этнографиче-
ским описаниям, и «психологией невротиков», разъясняемой
психоанализом^. Из этого следует, что можно «этнографиче-
ские» факты интерпретировать на основе данных психоанализа,
полученных в неврологических клиниках. И вот в «Тотем и табу»
Фрейд пытается дать свое психоаналитическое объяснение неко-
торых явлений, понимание которых с трудом дается этногра-
фам — обычаев экзогамии, «избегания» определенных родствен-
ников, разного рода табуации, магии, анимизма, наконец, тоте-
мизма.
Известно, что перечисленные явления до сих пор вызывают
споры между этнографами, и отдельные из них, например-экзо-
гамия, даже и сейчас не получили удовлетворительного объясне-
ния. Как же объясняет их Фрейд, насколько удовлетворительны
его объяснения?
2 S. Freud. Zur Psychopathologie des AUtagslebens (Ober Vergessen, Verspre-
chen, Vergreifen, Aberglaube iind Irrtum).—Gesammelte Werke, Bd. IV, 1944
('pyocK. 'пер.: 4-e изд., M., 1926).
^ S. Freud. Der Witz und seine Beziehung zum Unbewusstcn.— Gesammelte Wer-
ke, Bd. VI, 1940 (pyccK. пер. M., 1925).
4 S. Freud. Eine Kindheitserinnerung des Leouardo da Vinci.— Gesammelte Wer-
ke, Bd. VIII, 1943 (pyccK. пер.: 3. Фрейд. Леонардо да Винчи. M., 1912).
5 S. Freud. Totem und Tabu.— Gesammelte Werke, Bd. IX, 1940 (русск. пер.
M.—Пг. [1923]).
^ См. 3. Фрейд. Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии.
М.—Пг., 1923, стр. 15.
320

в отношении экзогамии «психоаналитический» метод Фрейда
не дает, как он и сам признает '', ничего существенно нового про-
тив прежних попыток объяснить экзогамию «боязнью инцеста».
Боязнь-то боязнь, но откуда она появилась? Вот вопрос. Фрейд
отвечает, что-де у невротиков наблюдается подавленное и запре-
щенное стремление к инцесту (с матерью, сестрой). Допустим,
но было ли такое стремление действительно когда-то всеобщим?
И потому ли именно было оно запрещено обычаем экзогамии и
обычаем «избегания»? Такое предположение ничем не доказано.
Что касается обычаев табуации, то и их Фрейд пытается вы-
вести из своей теории вытеснения «постыдных» импульсов. Та-
буации, т. е. запретам, подвергались те предметы и действия, от-
носительно которых у человека имелись какие-то недозволенные
желания. Например, табу на вождей, королей, жрецов — порож-
дено тем, что людям очень хотелось «убивать своих королей и
священников»; табу на трупы — тем, что им хотелось «терзать
умерших», и т. д. ^ К сожалению, и это объяснение лишено вся-
кой убедительности.
Рассмотрение Фрейдом магии и анимизма приводит к еще
более туманным и бесполезным выводам. Присоединившись к
взглядам Фрэзера на соотношение магии и религии (первая —
предшественница второй), Фрейд пытается установить аналогию
с фазами развития детского либидо: фазе нарциссизма соответст-
вует анимизм (скорее уж магия, если держаться концепции Фрэ-
зера), а фазе «любви к объекту» — религия ^. Трудно вообразить
себе более бесплодно'е аналогизирование.
Наибольшее внимание привлекает в книге Фрейда глава о
тотемизме («Инфантильное возвращение тотема»). Отметив
(правильно) сложность проблемы и наличие многих друг другу
противоречащих попыток ^решить ее, Фрейд делает смелое заяв-
ление, что-де «единственный луч света в эту тьму проливает
психоаналитический опыт» ^^^.
Рассуждения Фрейда здесь очень просты. «Отношение ребен-
ка к животному имеет много сходного с отношением примитив-
ного человека к животному»: ни тот, ни другой будто бы не от-
деляют себя резко от животных. Но «вдруг ребенок начинает
бояться определенной породы животных... Возникает клиниче-
ская картина фобии животных, одно из самых распространенных
среди психоневротических заболеваний этого возраста, и, может
быть, самой ранней формы такого заболевания» ^К Фрейд при-
водит примеры, которые, по его словам, очень многочисленны:
^ См. 3. Фрейд. Тотем и табу, стр. 31.
^ См. там же, стр. 81.
^ См. там же, стр. 100.
^° Там же, стр. 136.
11 Там же, стр. 137.
11 Заказ № 4102 321

один мальчик боялся собаки, другой — лошади, третий — пе-
туха.
Но откуда же эта боязнь животных? Согласно тезису Фрейда,
психоанализ показывает, что животное — заместитель образа
отца; а отец для маленького мальчика—это соперник в
либидо к матери, но в то же время — некий идеал для подража-
ния. Эта двойственность («амбивалентность») чувства в отноше-
нии отца переносится на животное, которое становится и пред-
метом страха, и предметом некоторого обожания. А отсюда де-
лается вывод, что и тотемическое животное у «примитивных
народов» есть не что иное, как заменитель образа отца. «На ос-
новании этих наблюдений,— пишет Фрейд («наблюдения» эти
делались исключительно в клиниках!),— мы считаем себя вправе
вставить в формулу тотемизма на место животного-тотема муж-
чину-отца». В подкрепление этой мысли Фрейд замечает, что
ведь и сами «примитивные народы» называют тотем «своим
предком и праотцом» ^^. «Другими словами,— говорит он да-
лее,— нам в этом случае удастся доказать вероятность того, что
тотемистическая система произошла из условий комплекса
Эдипа...» ^^
Конечно, Фрейд не может ограничиться этими совершенно
бездоказательными заявлениями. Вторгаясь смело в область эт-
нографических проблем, он, естественно, стремится опереться на
мнения или хотя бы гипотезы самих этнографов. Главной опо-
рой оказалась для него теория шотландского этнографа Аткин-
сона о так называемой циклопической семье. Что это за теория?
Еще в самом начале XX в. была опубликована работа Аткин-
сона «Первобытное право» ^^, где этот автор, ссылаясь в свою
очередь на некоторые мысли Дарвина, выдвинул предположение,
что первоначальной формой общежития предков человека была
«циклопическая семья», состоявшая из одного старого самца и
некоторого числа самок с детенышами; эти самки находились в
его безраздельном подчинении и пользовании; молодых же
взрослых самцов он изгонял из семьи, и они бродили где-то по-
одаль, быть может в полиандрическом сожительстве с какой-
нибудь захваченной самкой, пока один из них не сменял одрях-
левшего отца.
Заимствуя у Аткинсона эту картину, Фрейд продолжает гипо-
тезу следующим образом: «..:в один прекрасный день изгнанные
братья соединились, убили и съели отца и положили таким об-
разом конец отцовской орде. Они осмелились сообща и соверши-
ли то, что было бы невозможно каждому в отдельности. Может
быть, культурный прогресс, умение владеть новым оружием.
^2 3. Фрейд, Тотем и табу, стр. 141.
^^ Там же, стр. 142.
" /. Atkinson, Primai Law.—Л. Lang. Social Origins. London, 1903.
322

дал им чувство превосходства. То, что они, кроме того, съели
убитого, вполне естественно для каннибалов-дикарей» ^^.
Эта древняя каннибальская трапеза, как полагает Фрейд, со-
хранилась впоследствии в виде ритуальной тотемической трапе-
зы-жертвоприношения: первобытный клан убивал и торжествен-
но поедал свое тотемическое животное, своего бога (так пред-
ставлял себе происхождение жертвенных трапез Робертсон
Смит, на которого опять-таки ссылается с одобрением Фрейд).
Умерщвляемый тотем было заместителем отца, некогда убитого
и съеденного восставшими сыновьями. Мало того, из этого
древнего отцеубийства выросло и многое другое — «социальные
организации, нравственные ограничения и религия» '^
Это произошло, по Фрейду, вот как: убив и съев своего отца,
братья раскаялись в этом преступлении. Они наложили запрет
на повторение подобного действия — никогда впредь не убивать
отца; а для устранения самого повода к вражде против отца и
повода к взаимной ревности они установили другой запрет —
запрет брачно-полового общения с женщинами своего клана,
т. е. экзогамию.
Образ убитого отца был заменен тотемическим животным.
На него и был поэтому перенесен запрет — тотем нельзя уби-
вать. Но во время периодически устраиваемых родовых празд-
ников тотемическое животное убивают и торжественно поедают.
«Праздник — это разрешенный, больше — обязательный эксцесс,
торжественное нарушение запрещения. Не потому, что люди,
весело настроенные, следуя какому-нибудь предписанию, преда-
ются излишествам, а потому, что эксцесс составляет сущность
праздника. Праздничное настроение вызывается разрешением
обычно запрещенного» ^^ «Психоанализ открыл нам, что живот-
ное-тотем действительно является заменой отца, и этому соответ-
ствует противоречие, что обычно запрещается его убивать и что
умерщвление его становится праздником, что животное убивают
и все же оплакивают его» ^®.
Таким-то путем старается Фрейд связать основные тезисы
своего психоанализа — Эдипов комплекс, вражда к отцу, тайное
желание его смерти, тайное либидинозное влечение к матери —
с предполагаемыми этапами ранней истории человечества. Та-
ким путем пытается он объяснить тотемизм, и больше того —
всякую вообще религию. «Тотемистическая религия произо-
шла,— пишет он,— из сознания вины сыновей как попытка успо-
коить это чувство и умилостивить оскорбленного отца поздним
послушанием. Все последующие религии (NB! — С. Т.) были по-
пытками разрешить ту же проблему,— различными — в зависи-
Ï5 3. Фрейд. Тотем и табу, стр. 151.
^в Там же.
" Там же, стр. 150.
" Там же.
И* 323

мости от культурного состояния, в котором они предпринима-
лись, и от путей, которыми шли, —но все они преследовали одну
и ту же цель — реакцию на великое событие, с которого началась
культура и которое с тех пор не дает покоя человечеству» ^^.
Неправдоподобие всей этой концепции Фрейда бросается в
глаза. Едва ли нужна даже и критика этого натянутого — по-
просту фантастического— предположения о сыновьях, съевших
своего отца и тут же раскаявшихся. Экстравагантная гипотеза
Аткинсона никем из этнографов не разделялась и не разделяет-
ся. Фрейд и сам в какой-то мере сознавал маловероятность сво-
его предположения. В конце книги он неожиданно отступает от
своей (вернее аткинсоновской) гипотезы и предлагает другую,
менее фантастическую: быть может, говорит он, убийства и съе-
дения отца и не было, а было лишь бессознательное, с детства
подавленное желание смерти отца. «...Одних только импульсов,
враждебных отцу, существования в фантазии желания убить его
и съесть могло быть ул<[е достаточно, чтобы вызвать моральные
реакции, создавшие тотем и табу» 2°. Отступив, таким образом, на
более скромные позиции, Фрейд тем самым теряет опору в виде
тех историко-этнографических теорий (Робертсон Смит, Аткин-
сон), которыми он пользовался, как бы слабы они ни были. Оста-
ется у него лишь прежний тезис — голословный и неубедитель-
ный,— что всякому, даже вполне нормальному, человеку в ран-
нем детстве свойственно желание смерти отца и полового союза
с матерью.
К чести Зигмунда Фрейда надо, однако, сказать, что он
вовсе не покушался решать своим психоаналитическим методом
все вообще проблемы этнографии или истории религии. Он пря-
мо оговаривался (во введении к последней главе «Тотема и
табу»), что не считает психоанализ единственным или даже
главным методом объяснения религии: наряду с этим «источни-
ком» религия имела, как признает Фрейд, и другие, которые
психоанализ открыть не в состоянии ^^
«Тотем и табу» осталось единственным сочинением Фрейда,
посвященным чисто этнографическим темам, больше он к ним
не возвращался. Однако нарисованная здесь мрачная картина
доисторического отцеубийства осталась как некий незримый
символ висеть над всеми писаниями Фрейда и его последовате-
лей, когда они касались вопросов культуры. На эту свою книгу
Фрейд опирался и в своем последнем — очень интересном —
этюде о происхождении еврейского монотеизма, напечатанном
незадолго до его смерти и имеющем тоже некоторое отношение
к этнографии.
^^ 3. Фрейд. Тотем и табу, стр. 154.
20 Там же, стр. 168.
'•*' См. там же, стр. ПО.
324

Книга Фрейда о Моисее и монотеизме ^^ по-своему очень по-
казательна и для общей оценки значения самого психоаналити-
ческого метода. Сочинение это резко распадается на две части,
которые и печатались отдельно — в 1937 и в 1939 гг. В первой
части Фрейд излагает свой взгляд на происхождение религии
Моисея — взгляд очень оригинальный и интересный, но не име-
ющий никакого отношения к психоанализу: по мнению Фрейда,
Моисей был не евреем, а египтянином, одним из приближенных
и сподвижников фараона Аменхотепа IV (Эхнатона), пытавше-
гося, как известно, ввести в Египте монотеизм — культ солнечно-
го бога Атона. После смерти Эхнатона и последовавшей за этим
жреческой реакции, уничтожившей следы реформы, Моисей
ушел к евреям и попытался — притом с большим успехом —
ввести монотеистическое почитание Атона у них. Не обошлось,
конечно, без длительных смут, во время которых сам Моисей
был евреями убит, но появился второй законодатель, тоже по
имени Моисей; древнееврейский божок Ягве приобрел черты
единого мирового бога Атона, и монотеистическая религия на-
конец восторжествовала.
Такова в самых кратких словах концепция Фрейда, изло-
женная в первой части его этюда о Моисее,— концепция, конеч-
но, очень шаткая (она опирается лишь на н^ч'оторые двусмыс-
ленные намеки в тексте Библии), но все же интересная. Однако
психоанализ тут совершенно не при чем; сам автор признает,
что на основе изучения только одной еврейской (и египетской)
истории никаких более широких выводов нельзя сделать; однако
он тут же напоминает, что сделал эти выводы в уже известной
нам книге «Тотем и табу».
В 1938—1939 гг. появилась вторая часть работы о Моисее, ко-
торую автор сначала не решался публиковать, боясь, что она от-
толкнет от него многих его последователей, особенно католиков.
Но после резкой перемены политической ситуации в Европе
(Гитлер аннексировал Австрию, Фрейд как еврей попал в гетто,
но вскоре был выкуплен своими иностранными почитателями и
поселился в Лондоне) он решил, что ему теперь «нечего терять»,
и напечатал; в предисловии он пишет о своих колебаниях и опа-
сениях потерять многих своих сторонников, ибо в этом сочине-
нии он развенчивает и иудейские, и христианские святыни.
Так оно и есть: во второй части своего этюда Фрейд ставит точ-
ки над «и» и интерпретирует всю историю и ветхозаветной, и
христианской религии со своей психоаналитической точки зре-
ния. .
Если верить автору, то оказывается, что налицо полная ана-
логия между этапами развития неврозов у человека и этапами
22 5. Freud. Der Mann Moses und die monotheistische Religion,— Gesammelte
Werke, Bd. XVI, 1950.
iT 325

становления еврейского монотеизма. В раннем возрасте — эре-
тические эмоции, тайное желание смерти отца и пр., словом —
Эдипов комплекс; с 5-летнего возрастя симптомы его пропадают,.
наступает «латентный период» (Latentzeît) ; а с наступлением
зрелости проявляются в невропатологической форме подавлен-
ные в детстве импульсы. История человечества началась, по
Фрейду,— как мы уже видели,— с убийства отца, з'асим рас-
каянье, запрет впредь убивать отца, замена его образом живот-
ного-тотема, запрет убивать тотем, экзогамия и т. д. А у древних
евреев эта трагедия повторилась: возмутившийся народ убил
своего отца-пророка (Моисея), но спустя некоторое время (La-
tentzeît) раскаялся, признал его святым, принял его религию.
Бог Моисея и сам Моисей — как в древности тотем — это тот
же умерщвленный, а потом оплаканный и обожествленный отец.
Мало того, такое же умерщвление отца-бога произошло и в
начале истории христианства: убитый, а потом оплаканный и
обожествленный Христос — это тот же доисторический отец.
Учение апостола Павла о «первородном грехе» (Erbsunde) име-
ет в себе то же самое содержание: «первородный грех» — это не
непослушание Адама и Евы богу (как учит церковь), а убийство
отца в доисторические времена.
Христианское таинство причастия Фрейд считает отголоском
древней тотемической трапезы (мысль, впрочем, высказывав-
шаяся не раз и другими исследователями и, видимо, правиль-
ная). Христианство, по идее, должно было стать религией при-
мирения с богом-отцом, но на деле оно означало вытеснение
бога-отца богом-сыном. Христианство не удержалось на высоте
монотеистической идеи, сделав много уступок политеизму,
введя культ божьей матери и т. д.
«Когда Моисей,— пишет Фрейд,— принес народу идею еди-
ного бога, это вовсе не было чем-то новым, это означало воз-
рождение переживаний (Wîederbelebun^ der Erlebnîsse) из пер-
вобытных времен человеческой семьи, которые давно исчезли из
сознательной памяти людей» 2^.
При всем остроумии, при всей смелости гипотезы Фрейда от-
носительно происхождения и еврейской, и христианской рели-
гии очень трудно признать ее убедительной. Попытка связать
исторические события П и I тысячелетий до н. э. в Палестине и
Египте с этапами развития невроза у пациентов венской клини-
ки — по меньшей мере натянута. Никаких новых аргументов в
пользу своего метода Фрейд в этой своей предсмертной работе
не привел, он ограничился ссылкой на то, что будто бы доказал
в книге «Тотем и табу». Но мы видели выше, что и там его дока-
зательства были чрезвычайно слабы.
^ S, Freud, Des Mann Moses und die monotheistische Reli^on, S. 238.
326

Фрейд имел много последователей в разных странах, как среди
врачей-невропатологов и психиатров, так и среди историков
культуры, литературоведов. Были сторонники учения Фрейда и
среди этнографов, есть они и сейчас.
Уже в начале 1900-х годов в Вене образовалось Психоанали-
тическое общество. Подобное общество возникло также в Цю-
рихе (Швейцария) во главе с Карлом Юнгом, взгляды которого
были во многом близки взглядам Фрейда. С 1908 г. начались
периодические конференции приверженцев психоанализа в раз-
ных странах Европы и США, куда тоже скоро было занесено
фрейдовское учение (через переводчика Брилла). С 1912 г. на-
чал выходить специальный научный журнал «Imago» («Образ»),
посвященный приложению психоаналитического метода к изуче-
нию явлений культуры (Geisteswissenschaften). В журнале появ-
лялись и этнографические статьи — о разных верованиях, ми-
фах, обычаях.
В числе наиболее убежденных и крайних последователей
Фрейда в области изучения культуры были В. Рейх, Отто Ранк,
Геза Рохейм. Одно время под влиянием Фрейда находился осно-
ватель функционализма Бронислав Малиновский.
Самым видным и самым известным из этнографов — последо-
вателей Фрейда был, несомненно, венгр Геза Рохейм (1891—
1953). Врач-психиатр, он был в то же время исследователем-эт-
нографом, и не только кабинетным; он вел полевую работу сре-
ди аборигенов Центральной Австралии, на острове Норманби
(Меланезия), среди индейцев юго-западных штатов Северной
Америки, в Африке; конечно, он очень широко пользовался и
этнографической литературой. Сочинения Рохейма в области
этнографии 2"^ посвящены как частным, так и самым общим про-
блемам этой науки. В этих сочинениях Рохейм расширил и до-
полнил идеи Фрейда применительно к этнографическим сюже-
там и, можно сказать, довел их до крайности — до абсурда.
Чтобы разобраться во взглядах и в методе Гезы Рохейма, до-
статочно рассмотреть коротко две его работы — об австралий-
ском тотемизме и о происхождении культуры.
В первой из них Рохейм пытается дать психоаналитическую
интерпретацию тотемизма в Астралин, фактический материал о
24 Главные из них: G. Rôhelm, Australian Totemism. London, 1925; idem, The
Pointing Bone.— «Journal of the Royal Anthropological Institute», v. 45, 1925;
idem. Mondmythologie und Mondreligion. Wien, 1927; idem. Dying God and
Guberty Cérémonies.-— «Journal of the Royal Anthropological Institute», v. 59,
1929; idem. Animism and the Divine King. London, 1930; idem. Women and
their Life in Central Australia.— «Journal of the Royal Anthropological Insti-
tute», V. 63, 1933; idem. The Riddle of the Sphynx. London, 1934; idem. The
Origin and Function of Culture. New York, 1943; idem. Psychoanalysis and
Anthropology. New York, 1950.
327

котором, как известно, чрезвычайно велик. Он разбирает отйо^
сящиеся к тотемизму разнообразные верования, мифы, обряды
аборигенов Австралии, а также и некоторые особенности их со-
циального строя, даже материальной культуры. Красной нитью
проходит фрейдовская идея о великом доисторическом конфлик-
те отца и сыновей, о подавлении либидинозного влечения к ма-
тери (Эдипов комплекс), о нарциссистических импульсах,об он-
тогенетическом повторении давних исторических событий. Но и
непредубежденный читатель замечает на каждом шагу явные на-
тяжки и необоснованные утверждения. Достаточно нескольких
примеров.
У некоторых юго-восточных австралийских племен известен
миф о борьбе между клинохвостым орлом и вороном (они — то-
темы фратрий); но ворон Карвиен связан в некоторых вариантах
мифа с летучей мышью Палльян, которая считается не то бра-
том, не то сыном первого. Следовательно, заключает Рохейм, в
данном 1мифе отразилась древняя борьба отца и сына из-за жен-
щин,— это и есть Эдипов комплекс «с отцовской точки зрения» ^^.
Толкование совершенно произвольное, так как в самом мифе нет
ни малейших намеков на родственные связи сражающихся птиц.
Вообще две фратрии символизируют (?), по Рохейму, отцов
и сыновей; автор ссылается здесь на малоубедительные мысли
Кунова 2^.
В мифе о слепоте летучей мыши отражен, по Рохейму, мотив
инцеста (ибо ведь Эдип ослепил себя в наказание за инцест!) ^7.
Тотемические хранилища чуринг у племени аранда суть, по
мысли Рохейма, символы (!) материнской утробы; а сами чу-
ринги — символы человеческого эмбриона, и в то же время сим-
волы мужского полового органа; а поэтому нахождение их в
священных хранилищах означает сексуальную символику 2^.
Отдельные детали обрядов «интичиума» (размножения тоте-
мических животных) — натирание чуринги жиром, трение чурин-
гой'камня, ритуальное вздрагивание при совершении обряда —
все это истолковывается как опять и опять сексуальная символи-
ка ^9. Употребление огня в обряде тоже есть сексуальный
символ 30. Вообще Рохейм уверен, что «ритуал интичиумы есть
символическое повторение коллективных и взаимных онанисти-
ческих действий между старшими и младшими членами орды, а
эти действия в свою очередь были вызваны крайней реакцией
против Эдипова комплекса и служат указанием на его сущест-
вование» ^К
25 G. Rôheim. Australian Totemism, p. 38—39.
2*5 Ibid., p. 50.
27 Ibid., p. 65.
28 Ibid., p. 175, 181, 183.
29 Ibid., p. 219—221.
30 Ibid., p. 236—237.
« Ibid.. p. 231.
28

Не довольствуясь подобными весьма произвольными толко-
ваниями тотемических обрядов и верований, Рохейм пытается
и разные другие обычаи австралийцев втиснуть в ту же искус-
ственную схему. Например, погребальный ритуал. Обычай де-
лать надмогильные насыпи объясняется так: «Если мы правы в
предположении, что молодые самцы орды первоначально броса-
ли камни и куски скал (rocks) в своего одинокого, но страшного
врага (т. е. старого отца), то кажется весьма вероятным, что они
продолжали это делать и тогда, когда он был наполовину или
совсем мертв, и таким образом куча камней появилась бы над
корчащимся (wrîggling) телом. Сказки, говорящие о постепен-
ном окаменении злодея, может быть, содержат воспоминание об
этой борьбе» ^2 в то же время сама могила есть, по Рохейму,
символ материнского чрева ^^. А развитие погребальных обрядов
в целом автор объясняет следующим образом: «Один за другим
могучие предводители орды погибали под камнями, бросаемыми
в них, и были затем оплакиваемы своими сыновьями, прежде
чем то, что было вначале мрачной реальностью, было смягчено
до ритуала. По каждому убитому отцу было больше печали и
меньше торл^ества, чем по его предшественнику» ^^.
Едва ли требуют критики все эти совершенно необоснован-
ные и граничащие с фантастикой утверждения, впрочем, выска-
зываемые Рохеймом с непоколебимой уверенностью. Заметим
только, что почти все они построены на постулате о мрачном
доисторическом событии — отцеубийстве, которое фрейдисты
представляют себе не то как происшедшее однажды, не то как
многократно повторявшееся действие.
Развивая идеи Фрейда, Рохейм, подобно некоторым другим
фрейдистам, как бы удлиняет чисто биологическую историю фор-
мирования человеческой личности: если Фрейд начинал ее с ин-
фантильного периода (сексуальность новорожденного), то Ро-
хейм придает большое значение пренатальному (утробному) пе-
риоду развития. Человеческий эмбрион во чреве матери — уже
субъект отдельных ощущений, память о которых остается затем
при нем всю жизнь, правда, в подсознательной сфере. Особен-
ность пренатального состояния в том, что здесь еще нет ника-
кого конфликта, никакого противоречия между личностью и сре-
дой. Эмбрион в материнской утробе «всемогущ». Почему? П^
тому, что «импульсы эмбриона никогда не наталкиваются на
затруднения, свойственные внешнему миру». Отсюда Рохейм вы-
водит ни больше ни меньше, как веру в магию: «Эта-то высшая
магия и переходит от них (эмбрионов.— С. Т.) к человеческим
и животным (?) членам тотема так точно, как вера в магию
есть в действительности частичное переживание (survîval) эм-
32 G. Rôheitn. Australian Totemism, p. 355.
33 Ibid., p. 369—370.
^^ Ibid'., p. 380.
329

брионального и инфантильного психического состояния» ^^, От-
сюда и всемогущество мифических героев эпохи «альчеринга»,
повествования о которых кончаются обычно тем, что они утомле-
ны и уходят под землю,— символ сна или возвращения в мате-
ринское чрево ^^
Надо признать, что Рохейм здесь более последователен в ин-
терпретации сущности магии, чем Фрейд, выводивший анимизм
и связанную с ним магию из стадии инфантильного «нарциссиз-
ма».
Любопытно отметить, что в этой своей книге об австралий-
ском тотемизме Рохейм пытается согласовать свои выводы с вы-
водами диффузионистской школы, в частности с точкой зрения
Гребнера о последовательных волнах заселения Австралии. Но
попытка эта еще более искусственна и натянута, чем собствен-
ные рассуждения автора; да и сам он признает, что ограничился
в этом смысле лишь беглыми замечаниями ^^. В позднейших ра-
ботах Рохейм вообще отказался от этих мыслей, признав — и
вполне правильно,— что вопрос об однократном или многократ-
ном заселении Австралии не имеет никакого значения для «пси-
хоаналитических» исследований ^^
Еще более широкими претензиями отличается книга Рохей-
ма о происхождении культуры. Если уже в рассмотренной толь-
ко что монографии о тотемизме Рохейм мимоходом высказывал
мнение, что даже каменная техника у австралийцев развилась
из ритуального (а не утилитарного) употребления камня ^^, то в
этой новой широко обобщающей работе он пытается всю вообще
человеческую культуру объяснить с «психоаналитической», точ-
нее — с сексуальной, точки зрения.
Культуру (цивилизацию) Рохейм определяет — и довольно
удачно — как совокупность всего того, что в человечестве пре-
вышает животный уровень ^^. И он берется доказать, что вся
культура, т. е. вся человеческая история, «основана на Эросе»;
под'Эросом в столь широком смысле должно, очевидно, разуметь
инстинкт размножения. Конечно, говорит Рохейм, Зрос есть на-
лицо во всех живых существах, но у человека «с его продленным
периодом незрелости» Эрос принимает особые формы и играет
особо важную poль^^
Именно в «продленном детстве» — ретардации зрелости —
видит Рохейм главный ключ к пониманию всех явлений куль-
туры. Что человек отличается замедленным развитием, ретарда-
цией зрелости от всех животных — это отмечалось не раз био-
3^ G. Rôheim. Australian Totemism, p. 133.
36 Ibid., p. 138.
37 Ibid., p. 422—437, 439.
38 G. Rôheim. The Eternal Ones of the Dream. New York, 1945, p. III—IV.
3^ G. Rôheim. Australian Totemism, p. 366—368.
40 G. Rôheim. The Oriçin and Function of Culture, p. V,
'-^ Ibidem,
330

логами, антропологами, и Рохейм ссылается на этих авторов ^^;
но сам он делает из этого факта гораздо более решительные
выводы в отношении происхождения всей культуры. Животные,
проделывающие весь цикл онтогенетического развития без ре-
тардации, наследуют в готовом виде все жизненно необходимые
инстинкты. Новорожденный же человек, младенец, совершенно
беспомощен, и всем необходимым навыкам ему еще предстоит
научиться. «Важность онтогенеза возрастает по мере ретарда-
ции» ^^. Отсюда более разнообразные реакции человека на раз-
личные влияния среды, большая изменчивость; можно считать,
с небольшим преувеличением, говорит Рохейм,— «что с челове-
чеством может случиться все, что угодно» ^^ Мысль, кстати ска-
зать, интересная и заслуживающая анализа.
Главная идея Рохейма и состоит в стремлении доказать, что
созданные человеком «учреждения» (institutions), т. е. формы
общежития и явления культуры, обусловлены именно «продлен-
ным детством» или «перманентным инфантилизмом» ^^. Отсюда
ставится «проблема вырастания» (the problem of growing up) —
так называется первая часть книги.
Новорожденный беспомощный ребенок прежде всего нуж-
дается в защите и покровительстве (protection) против всяких
опасностей, в первую очередь — в материнской защите. Таков
источник чисто биологического «желания быть любимым — же-
лания, с которым человеческие существа никогда не расстают-
ся» ^^
Допустим, что это так, можно было бы сказать: но причем
тут психоанализ? А притом, что, по Фрейду, все неврозы вызы-
ваются именно этой самой ретардацией зрелости, продленной
инфантильностью. Рохейм поэтому не упускает здесь случая по-
вторить фрейдистский тезис о «структурном и коренном тожде-
стве (structural and îundamental identity) невроза и цивилиза-
ции» ^^.
Чтобы доказать и конкретизировать этот тезис, Рохейм приво-
дит этнографические свидетельства; они подтверждают, по его
мнению, что прежде всего во главе первобытных общин всегда
стояли невротики-шаманы (Широкогоров об эвенках, Богораз о
чукчах, сам Рохейм об индейцах юма) ^^ В другом месте автор
выдвигает положение, что древнейшей «профессией» в человече-
ской истории были знахари-шаманы, т. е. невротики ^^. Он указы-
вает, кроме того, что в каждом обществе воспитание детей опре-
^2 G. Rôheim, The Origin and Function of Culture, p. 17—21.
^«^ Ibid., p. 19.
44 Ibid., p. 21.
45 Ibidem.
46 Ibid., p. 23.
47 Ibid., p. 24.
48 Ibid., p. 3—9.
4^ Ibid., p. 43—50.
331

деляется теми идеалами, которые господствуют 6 этом oôu^ect^
ве (что, конечно, верно), а эти идеалы сами основаны на факте
«продленного детства» ,и на «либидинозных связях» (а это уже
ни из чего не следует!) ^°.
Рохейм видел, бесспорно, что нельзя все виды деятельности
людей свести к неврозам, либидинозным влечениям и магии.
«Конечно, взрослые люди во всяком обществе не занимаются
только тем, что совершают тотемические церемонии и соблюдают
курьезные табу,— пишет он.— Они должны как-то жить»''''^.
Вполне справедливо. Отсюда задача — объяснить явления по-
вседневной материальной жизни людей; этому посвящена вто-
рая часть книги, озаглавленная «Хозяйственная жизнь» (Econo-
mie Life).
Здесь Рохейм рассуждает как чистейший идеалист. Конечно,
говорит он, способы распределения охотничьей добычи, съедоб-
ных растений или земли оказывают влияние на жизнь первобыт-
ного племени, но «это не значит, что душа (psyché) как таковая
зависит от экономического положения, ибо всякое изменение
происходит только через изменение отношений отец — сын или
какой-либо иной детской ситуации (infancy situation)». Главная
же мысль Рохейма состоит в том, что «экономическая ситуация»
сама складывается под воздействием «фантазии или эмоциональ-
ной жизни»
52
Доказательства? Вот они. Для простого добывания пищи че-
ловек не нуждается в обществе себе подобных, он добывает ее,
как делают животные, в одиночку. «Он может удовлетворить свой
голод без кооперации и без производства» ^^. Исторический про-
цесс направлен от этой полной независимости — к нарастанию
кооперации. И первая форма кооперации — это хозяйственная
кооперация полов. Но всякая кооперация и всякое производство
пищи — это уже черты чисто человеческого хозяйства, не свой-
ственные животным ^^. Первая и древнейшая форма оби1,ествен-
ного расчленения — это выделение «профессии» знахаря, осно-
ванной на нервном заболевании. Следом затем выделяется про-
фессия «торговца», но торговца прежде всего обрядовыми и
магическими предметами ^^. Возникает примитивное ручное зем-
леделие, но основа его — эротическая: это символическое выдер-
гивание из тела матери (земли) чего-то в нем содержащегося и
возвращение его туда же^^; детская игра в разведение растений
предшествовала действительному разведению растений ^'^, Плуж-
50 G. Rôheim. The Origin and Function of Culture, p. 38.
51 Ibid., p. 25.
52 Ibid., p. 40.
53 Ibid., p. 42.
54 Ibid., p. 43. _j
^5 Ibid., p. 52.
56 Ibid., p. 57.
Ь7 Ibid., p. 59.
332

мое же земледелие зародилось тем "более как символическое
действие оплодотворения земли при помоихи полового акта, об
этом писал ведь еще Эдуард Ган^^. Домашние животные: соба-
ка одомашнена из чисто сентиментальных побуждений — в вы-
раш^ивании ш.енков повторилась ситуация родители — дети^^;
рогатый скот одомашнен из чистого любительства («скотоводче-
ские племена — это скотолюбивые племена») ^^, ведь в стаде ро-
гатого скота повторяется структура древней человеческой орды
с порожденным ею Эдиповым комплексом ^К
Последний раздел книги Рохейма посвящен «сублимации и
культуре». Сублимация инстинктов — прежде всего эротиче-
ских — есть, с точки зрения фрейдистов, главная сила, порожда-
ющая все виды культурной деятельности: науку, литературу, ис-
кусство и пр.; любая постройка, народная медицина, язык, тех-
нические изобретения — все это есть сублимация ^^. При этом
сублимации подвергаются те же инстинкты, которые вызывают
неврозы; но неврозы индивидуальны, они изолируют личность;
сублимация, напротив, соединяет людей; сублимация всегда тво-
рит нечто новое, и притом для людей, для общества ^^.
Культура, по мнению Рохейма, есть средство защиты чело-
вечества от иапряженности, от разрушительных инстинктов. Это
есть создание, через сублимацию, различных заместителей вы-
теоненного либидо. Культура есть «система психической защи-
ты» ^4. «...Материалом, использованным в формировании циви-
лизации, является либидо» ^^. А пото»му «цивилизация есть про-
дукт Эроса» ^^.
Значение работ Фрейда и его учеников для этнографии заключа-
ется в том, что они впервые выделили явления, которые до них не
были предметом исследования этнографов. Фрейд и его уче-
ники первыми обратили серьезное внимание на огромную роль
подсознательного («оно») в жизни и деятельности человека,
а значит, и в формировании общественного быта и культуры.
По сравнению с сухим рационализмом классической школы
Э. Тэйлора это был шаг вперед.
Во-вторых, рассматривая содержание этого подсовнательно-
58 G. Rôheim. The Origin and Function of Culture, p. 60—62.
59 Ibid., p. 62—65.
60 Ibid., p. 65.
<5i Ibid., p. 66.
62 Ibid., p. 73.
" Ibid., p. 74.
64 Ibid., p. 81.
«^5 Ibid., p. 98.
66 Ibidem.
333

Го в психике человека, они oTMetnjin также важную роль эро-
тических влечений и эмоций. Фрейд и его ученики отнюдь не по-
боялись подвергнуть исследованию то, что считалось лишь об-
ластью эротической беллетристики, если не порнографии, и от
чего прежние этнографы конфузливо отворачивались. Сексуаль-
ная сфера составляет ведь довольно существенную часть жизни
любого народа.
Можно было бы также отметить у этнографов-фрейдистов не-
мало отдельных конкретных интересных мыслей и наблюдений.
Но принципиальные пороки фрейдистской школы весьма и
весьма серьезны. Ошибочен методологически сам ис-
ходный тезис этой школы: человек есть существо эротическое,
и главная движущая им сила есть инстинкт размножения, выра-
женный в либидо. Нетрудно видеть и то, что за вездесущим Эро-
сом и универсальным либидо скрывается у фрейдистов их стрем-
ление свести всю культуру к ее исключительно психологическому
аспекту. Это — идеалистическое психологизирование обществен-
ных явлений. Сводить все к одному Эросу, полагать (как это де-
лал Рохейм), что в добывании средств существования человек не
поднялся над уровнем животных или не поднялся бы, не будь все
того же Эроса,— это значит смотреть лишь на одну сторону дела,
сознательно, закрывая глаза на другую; ведь известно, что про-
изводство (добывание) средств существования и воспроизводст-
во самого человека суть две неразделихмые и одинаково важные
стороны единого процесса производства материальной жизни.
Далее. Какие бы оговорки ни делали фрейдисты, что они-де
принимают во внимание исторические условия развития наро-
дов, самый метод их этому противоречит. Если одни и те же
силы — либидо, его подавление, его возвращение — действуют
на всех людей, от нервобытной орды до большого европейского
города, если одни и те же влечения породили тотемические ве-
рования австралийцев и невроз навязчивости у пациентов вен-
ской (КЛИНИКИ, то где же здесь историзм? Метод, объясняющий
совершенно одинаково погребальный обряд тузехмцев Австралии,
творчество Леонардо да Винчи, монотеизм еврейской религии,
есть метод весьма малопродуктивный.
Вполне естественно, что применение такого метода уподоб-
ляется действиям разбойника ПрО|Круста. Отсюда и все совер-
шенно неубедительные натяжки, искусственные и произвольные
толкования фактов этнографии: могильный холм — материнская
утроба, чуринга — .мужской член, добывание огня — половой
акт и пр. Само стремление везде и всюду видеть «символы» и
за этими «символами» не видеть простых обыденных вещей сби-
вает исследователя с научного пути, а не ведет его на правиль-
ную дорогу.
334

Психоаналитическая школа Фрейда, помимо своего, так ска-
зать, ортодоксального направления, породила одно как бы боко-
вое течение, также затронувшее, хотя и в меньшей (степени, об-
лась этнографии,— это учение швейцарского психолога и пси-
хиатра Юнга.
Карл Густав Юнг (1875—1961) был вначале близок Фрейду
по своим взглядам, но уже с начала 19(Ю-х годов стал выраба-
тывать свою само1Стоятельную методику и делать самостоятель-
ные выводы. Главные расхождения его с Фрейдом свелись к
двум принципиальным пунктам: пониманию бессознательного и
оценке роли сексуальных влечений.
Во-первых, само понятие бессознательного, основа всего фрей-
довского учения, получило у Юнга более широкую трактовку:
если у Фрейда бессознательное — это часть личности, оклад все-
го того, что вытеснено из области сознания человека, то Юнг,
помимо этого «личного» бессознательного, конструирует еще и
понятие «коллективного бессознательнош». По Фрейду, в бес-
сознательном есть лишь то, что было или могло бы быть и в об-
ласти сознания; но, говорит Юнг, в нем есть и то, что никогда
не достигало порога сознания. Это и есть коллективное бессоз-
нательное^''.
«Как есть... общество за пределами индивида, так есть за
пределами нашей личной психе — коллективная психе, именно
коллективное бессознательное» ^^. Содержание этого коллектив-
ного бессознательного Юнг назвал «архетипами».
На первый взгляд тут пахнет какой-то мистикой. Где же об-
ретаются, можно спросить, это коллективное бессознательное и
эти архетипы, если не в психике отдельных людей? Могут ли су-
ществовать они вне сознания каждого отдельного человека?
Юнг сам давал повод к чисто идеалистическому пониманию своих
мыслей, когда прямо ссылался, например, на Платона с его
«идеями» ^^. Но тот же Юнг связывал свое понимание коллек-
тивного бессознательного и архетипов также и с более реали-
стическим и очень важным для этнографа понятием «коллектив-
ных представлений» школы Дюркгейма — Леви-Брюля ^°.
И именно эта трактовка коллективного бессознательного пред-
ставляет для нас особенно большой интерес.
Архетипы, по Юнгу, это то содержание психики, которое еще
не подверглось сознательной обработке; это — «еще непоспед-
" См. С. G. Jung. Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewussten.
3. Aufl. Zurich — Leipzig, 1938, S. 11—12; idem. Bewusstes und Unbewusstes.
Beitrage zur Psychologie. Hamburg, 1957, S. 11.
63 C. G. Jung. Die Beziehungen..., S. 42.
6^ Cm. C. g. Jung. Bewusstes..., S. 12—13.
70 Cm. c. g. Jung. Bewusstes..., S. 12—13; idem. Die Beziehungen..., S. 42.
335

ственная душевная данность» ^^ У каждого социальното коллек-
тива — семьи, племени, расы — есть своя «коллективная психе»,
т. е., оперируя нашими понятиями, свой набор унаследованных
идей; есть и «универсальная коллекти-в'ная психе», т. е. как бы
общечеловеческие унаследованные идеи. Архетипы выражаются
в мифах, сказках, верованиях.
По мере осозйания и сознательной обработки архетипов они
превращаются -в «тайные учения», в религиозные догматы. Пер-
вобытный человек боялся необузданных аффектов, гасящих соз-
нание и порождающих «одержимость». Поэтому человек всегда
стремился «закрепить сознание»; отсюда обязательные обряды,
очищения, умилостивление или заклинание духов, догматы, ко-
торые составляют как бы «стены против опасности бессознатель-
ного». Из этих «стен» впоследствии возникла церковь ^2.
Через понятие «архетипов бессознательного» Юнг старался
объяснить и возникновение разных образов народной фантазии:
никсы, сирены, мелюзины, ламии, суккубы — все это отчасти
проекции страстных состояний чувств ^^.
Но и сейчас, указывает Юнг, человечество еще далеко не
справилось с темной стихией бессознательного. Только раньше
эти неподвластные человеку силы он называл «богами», а теперь
мы их называем «факторами». Эти «факторы» в действительно-
сти суть архетипы бессознательного. Например, человечество
стремится к миру, но бессильно против возникновения войн. Че-
ловечество вечно на грани того, что оно само делает, но с чем не
может справиться '^^.
Прямо удивительно, писал Юнг, как много в нашей индиви-
дуальной психологии коллективного; собственно индивидуальное
за ним пронадает. Коллектив подавляет личность — и тем силь-
нее, чем он больше. Большой коллектив — чудовище. В нашем
обществе это подавление начинается в школе и заканчивается в
университете ^^.
Личность есть, по Юнгу, как бы «вырезка» (Ausschiiitt) из
коллективного бессознательного, но очень трудно бывает раз-
граничить, что в нас личное, а что коллективное. Слово «perso-
па» означало в латинско'М языке собственно маску актера, а от-
сюда— роль, разыгрываемую актером. Так и у нас: личность
есть лишь маска коллективной психе, маска, вводящая в заблуж-
дение, будто она индивидуальна ^^.
Все эти мысли Карла Юнга, излагаемые им, правда, весьма
туманно и далеко не всегда ясные, заслуживают, однако, крити-
71 с. G. Jung. Bewusstes..., S. 13.
72 Ibid., S. 13—14, 31—33.
7^ Ibid., S. 34—35.
74 Ibid., S. 32—33.
7^ Cm. C. g. Jung. Die Beziehungen..., S. 56-59,
'6 Ibid., S. 63—64.
m

ческого анализа и внимания этнографа в гораздо большей мере
чем Эдипов комплекс Фрейда.
Второе принципиальное расхождение Юнга с Ф^рейдом со-
стояло как 1раз в во^п^росе о роли сексуальных влечений и о пре-
сло'вуто'М Эдиповом комплексе. Юнг решительно отказался идти
здесь за Фрейдом и приписывать сексуальным эмоциям какое-то
универсальное значение. Ошибка Фрейда состояла, по мнению
Юнга, здесь в том, что он смешал причину со следствием: под-
линная причина «еврозов не сексуальные влечения, а недоста-
точная приспособляемость сознания, которое не справляется с
ситуацией и с задачей ^^.
Оценить в целом значение работ Карла Юнга для этногра-
фической науки пе так легко. С одной стороны, его взгляды, не-
сомненно, несколько больше согласуются с принципами гумани-
тарных наук вообще и этнографии в частности, чем взгляды
Фрейда и его прямых последователей. Прежде всего они более
историчны: Юнг очень считается с ходом развития человеческо-
го оби;ества и культуры, ясно отличает (Первобытность от совре-
менното «ам обнхества. Далее, он пе впадает в одностороннее
увлечение «сексом», ие старается искать везде и всюду эроти-
ческие символы. Наконец, понимание им социальной природы
человеческой психики, того, что мы обычно называем обществен-
ным сознанием, куда ближе историку и этнографу, чем чисто
индивидуалистическое понимание психологии Фрейдом.
Но, с другой сторо'ны, все же, вероятно, не случайно и то,
что идеи Юнга, в отличие от концепции Фрейда, очень слабо
повлияли на этнотрафическую литературу. Ссылож на его рабо-
ты в этнографических сочинениях почти не найти. Видимо, это
объясняется не только сложностью и тяжеловесностью самого
стиля изложения у Юнга, «о и туманностью и неопределенностью
самих его взглядов. Выше были изложены только самые понят-
ные из них. Некоторые же другие идеи Юнга едва ли могут най-
ти себе отклик за пределами узкого круга его единомышленни-
ков— психологов и психиатров. Иные из этих идей надлежит
оставить под подозрением даже в близости к мистицизму.
Все сказанное выше относится к развитию фрейдистских идей в
области этнографии в годы до второй мировой войны. В период
после этой войны учение Фрейда не умерло, но почти целиком
перекинулось за океан. В США в послевоенные годы выросла це-
лая этнографическая литература фрейдистского или неофрей-
дистского содержания. Но в задачи настоящей статьи рассмот-
рение этого неофрейдистского направления не входит.
77 См. С. G. Jung. Bewusstes..., S. 40.
337

К- с. г ад ою и ев
ПСИХОЛОГИЗМ В КОНЦЕПЦИИ АМЕРИКАНСКОЙ
ИСТОРИИ РИЧАРДА ХОФСТЕДТЕРА
В 30-х годах нашего века центр мировой идеалистической пси-
хологии переместился из Западной Евро'пы (Германия) в Со-
единенные Штаты Америки. Здесыначинается «американизация»
западноевропейских психологических школ. В результате их
взаимодействия с американским бихевио1ризмом и прагматиз-
мом возникают новые психологические школы: так называемая
топологическая психология К. Левина — гибрид западноевро-
пейской гештальтпсихологии и американского бихевиоризма; со-
циометрия Дж. Морено — результат синтеза западноевропей-
ских школ психоанализа, гештальтпсихологии с американским
бихевиоризмО'М и прагматизмом; неофрейдизм, или «психокуль-
турный» фрейдизм — соединение фрейдизма с бихевиоризмом и
прагматизмом. К 30-м годам относится также начало широких
экспериментальных психосоциальных исследований в промыш-
ленности. После вто'рой мировой войны многие психологи и со-
циологи США уделяют большое внимание исследованиям в об-
ласти 'Социальной и этнической психологии.
Весьма бурный рост нсихологических наук в США совпал с
кризисом в американской историографии, вызванным несостоя-
тельностью экономического детерминизма, свойственного прева-
лировавшей в то время школе Бирда — Тернера — Паррингтона.
В конце 30-х — начале 40-х годов обозначилась тенденция к пе-
ресмотру супхествующих схем развития американского общест-
ва. Начались попытки свалить с пьедесталов такие авторитеты,
как Фредерик Джексон Тернер, Верной Льюис Паррингтон. Сам
Чарлз Остин Бирд ностепенно стал отходить от своей концеп-
ции экономической интерпретации американской истории и скло-
няться к теории факторов ^
В 1940 г. противники концепции экономического детерминиз-
ма начали издавать журнал «Journal of History of Ideas»,
» См. Ch. A. Beard and M. Beard. The American Spirit. New York, 1956; idem,
A Basic History of the United States. New York, 1945.
338

который сыграл большую роль в критике бирдовскс-паррингто-
ыовской линии в американской историографии. Еще более силь-
ные нападки на эту линию начались после второй мировой вой-
ны и особенно после смерти Бирда. Стали появляться крупные
монографические исследования и сборники статей, посвященные
Бирду, Тернеру, Паррингтону и, в основном, развенчивающие их
концепции^. В 1948 г. видный американский историк Рой Ни-
кольс выступил на страницах журнала «American Historical Re-
view» со статьей, в которой всесторонне обосновывал необходи-
мость реинтерпретации американской истории^.
Но американские историки стали жаловаться на отсутствие
цельной философской системы, опираясь на «:ото1рую можно бы-
ло бы разработать схему развития американокой истории.
«Культурная ипохоидрия», «интеллектуальная борьба», «осцил-
ляция ценностей», «переоценка ценностей», «коифронтация
идей» и тому 'Подобные 1выражения все чаще и чаще стали по-
являться на страницах исторических работ.
В такой атмосфере и начинается быстрое пройикеовение
психологии в историческую иауку. Одним из зачинателей ис-
пользования да'нных психологических наук в истории стал Ри-
чард Хофстедтер (р. 1916), ныне профессор Колумбийского уни-
верситета, дважды лауреат Пулитцеровской премии. Ставя в
центр своих иоследова'ний изучение психологических О1собенно-
стей политических деятелей, их 'политические и идеологические
взгляды, Хофстедтер 'намеревался создать цельную схему раз-
вития американской общественной жизни. С 1948 г.— с момента
выхода в свет его (книги «Американская политическая традиция
и ее творцы» ^, в которой он предпринял первую попытку обо-
снования овоей схемы,— в Америке вышло много книг, написан-
ных с аналогичных позиций. Ныне психологизм стал составной
частью американской так называемой неолиберальной историо-
графии.
Для понимания хофстедтеровской концепции американской
истории прежде всего необходимо разобрать две категории, ко-
торыми он хара1ктеризует мышление человека — «интеллект»
(intellect) и «раосудо^к» (intelligence). «Рассудо!К», по мнению
Хофстедтера, «употребляется в совершенно узких, непосредст-
венных и обозримых пределах», ибо он ставит себе только «цели
достижимые»; если же в уме человека возникают мысли о до-
стижении «недостижимых целей», рассудок их отбрасывает^.
«Интеллект», наоборот,— это «критическое, творческое и созер-
2 См., например, «Ch. А. Beard». Ed. by H. Beale. New York, 1954.
3 Roy F, Nichols. Postwar Reorientation of Historical Thinking.— «American His-
torical Review». 1948, vol. LIX, N 1.
^ R4 Hofstadtern The American Political Tradition and the Men who Made it. New
York, 1948.
5 Cm. R, Hofstadter, Anti-intellectualism in American Life. New York, 1963, p. 25,
33

Цateльнôe» мышление. Ё то В'ремя как рассудок стремйтсй
«схватывать, понимать, манипулироюать, приспосабливать»,—
пишет Хофстедтер,— интеллект «проверяет, взвешивает, стремит-
ся знать, теоретизирует, критикует, думает». Если рассудок схва-
тывает иепою'редственное значение какой-либо данной ситуации
и оценивает ее, то интеллект, по Хофстедтеру, «дает оценку
оценкам» и ищет «значение ситуации в целом» ^.
Нетрудно ноиять, что под интеллектом и рассудком Хофстед-
тер под|разумевает такие традиционные в буржуазной психоло-
гии понятия, как продуктивное мышление (или продуктивный
интеллект) и репродуктивное мышление ('репродуктивный, или
практический, интеллект).
Како(Во же, по мнению Хофстедтера, соотношение между эти-
ми двумя формами мышления?
Интеллект, заявляет он, имеет самопроизвольный, «спонтан-
ный характер и внутренне детерминиро'ван». К тому же он об-
ладаег «специфическим равновесием, устанавливаемым балансом
между его двумя сторонами», которые Хофстедтер называет
«гибкость», или «приспособляемость» (playfulness — дословно
«игривость», «шаловливость»), и «пиетичность» (piety — до-
словно «благочестивость»).
По Хофстедтеру, интеллектуал, как обладатель интеллекта,
живет «для идей», но может жить даже и для одной идеи,
«стать одержимым этой идеей». Это качество интеллекта, по
мнению Хофстедтера, и есть «пиетичность». Пиетическая предан-
ность одной или нескольким идеям может быть такой сильной,
что дойдет до фанатизма. Но, «хотя есть фанатики, которых мы
еще можем называть интеллектуалами, фанатичность является
дефектом !рода, но не сущности»''. Обычно, говорит Хофстедтер,
это кончается нлохо; интеллект ноглощается фанатизмом. По-
этому должно быть нечто такое, что сможет предотвратить это;
нечто такое, что заставит интеллект действовать более гибко.
В этом и состоит, по его мнению, назначение «гибкости».
Гибкость — это /не что иное, как пра'ктическая стогрона интел--
лекта (не путать с рассудком как репродуктивным мышлением).
Таким образом, по Хофстедтеру, интеллект и практичен и идеа-
лен одновременно. Между тем и другим нет непримиримой про-
тивоположности, но они постоянно находятся в «напряженном
друг 'К другу состоянии» ^. Это состо'яние и вызывает в интеллек-
туале творческую, созидательную -реакцию. Пиетичность дает
творческую силу гибкости, а гибкость, в свою очередь, сглажи-
вает заостренность пиетичности, ее односторонность, в некото-
рой степени примиряет интеллект с условиями социальной
^ R. Hofstadter. Anti-intellectualism in American Life, p. 25.
7 Ibid., p. 31.
* Ibidem,
340

действительности. Если рассмотреть жизнь интеллектуалов прош-
лого, пишет Хофстедтер, то мы увидим, что в одних из них преоб-
ладала гибкость, а 1В других — пиетичность. По его мнению, сила
мыслителя измеряется «его способностью сохранить paiBHO'BecHe
между этими двумя сторонами мышления». С одной сторо'ны,
излишняя гибкость приводит к «мелочности и расточительству
интеллектуальной энергии», к «дилетантству» и исчезновению
творческого начала. С другой стороны, излишняя пиетичность
может привести к «жестокости, фанатизму, мессианству» ^.
При поверхностном 1рассмотрении может показаться, что,
вводя .'ПОНЯТИЯ «пиетичность» и «гибкость», Хофстедтер KaiK буд-
то преодолевает разрыв между интеллектом и рассудком. И на
самом деле, если рассматривать их в своеобразном иерархиче-
ском порядке, то выходит, что «гибкость» занимает промежуточ-
ное, как бы переходное положение между интеллектом и рас-
судком. Гибкость вроде бы представляется как репродуктив-
ность внутри интеллекта — продуктивного мышления.
На самом деле у Хофстедтера между интеллектом и рас-
судком остается резкая, непереходимая грань. Не надо забы-
вать, что для него рассудок — это «животное» качество, тогда
как интеллект «является единственным в своем роде проявле-
нием человеческих признаков». Интеллект для Хофстедтера, не-
смотря на наличие в нем гибкости, остается но своей сущности
идеальной категорией, в противоположность рассудку — катего-
рии практической.
Далее. Для него интеллект, как идеальная категория — это
достояние только лишь интеллектуальных групп. Интеллект,
как уже говорилось, 'самопроизволен, спонтанен, внутренне де-
терминирован— в отличие от рассудка, который ставит цели
внешние, обусловленные положением человека в среде, а не са-
модетерминированные ^^.
Таким образом, иерархия терминов Хофстедтера вовсе не оз-
начает отказа от исходных нринциповтех психологических школ,
из iKOTOpbix он черпает свои суждения с их делением мышления
на продуктивное и репродуктивное.
Основатель топологической психологии К. Левин, например,
считал «напряжения», «напряженные состояния» субъекта в
результате его взаимодействия со средой «движущей силой» че-
ловеческой психики. Для него в возникновении напряжения оди-
наковую роль играли как «внутренняя сторона», выражавшаяся
в воле, потребностях, влечениях и аффектах, так и «внешняя
сторона» — «актуальная ситуация» или «психологическое про-
странство». Хофстедтер в смысле соотношения внутренних и
внешних факторов идет по тому же пути, но еще дальше: он
придает нервостепенное значение внутренним факторам, и более
9 R. Hofstadter. Anti-intellectwalism in American Life, p. 31.
10 Ibid., p. 27.
341

того, в интеллекгге виутренлие факфо-ры остаются для него един-
ственными определяющими фа!Кторами. В этом смысле он, по-
жалуй, более близок школе «|психо1культурногоф|рейдизма». Так,
представительница этой школы К. Хорни вводила категорию
обладающего якобы иррациональными «жизненными силами»
реального «я», которое выступает как общая для всех людей и
в то же время единственная >в своем (роде центральная внутрен-
няя сила, как «глубокий источник роста» ^\
Для идеалиста Хофстедтера «интеллектуальные принципы
имеют 1не только большую истинность, но также и большую
реальность, чем ощущаемые ©ещи», — и в конечном счете он
превращает «мысль в принцип бытия» ^^. Для него несомненен
тот факт, что мотивы действий той или иной личности, фо1рмы ее
взаимодействия с окружающей средой и в конечном счете ха-
рактер личности определяются формой мышления, присущей
данной личности. Как же Хофстедтер «распределяет» формы
мышления?
Согласно его взглядам, интеллект является духовным насле-
дием интеллектуальных групп и формирование личности интел-
лектуала детерминировано взаимодействием «пиетично1Сти» и
«гибкости». Посмотрим, какие группы населения в истории Со-
единенных Штатов Америки у Хофстедтера выступают интел-
лектуалами— «людьми, живущими для идеи», т. е. что на деле
означает у него этот тезис.
Хофстедтер утверждает, что ib большинстве профессий интел-
лек1 полезен, но рассудок будет 'служить в достато^чной мере
хорошо и без него. Поэтому нельзя считать всех образованных
людей интеллектуалами, как считал, например, Мёрл Кёрти —
один из немногих американских историков, разбиравших тему
об интеллектуализме и антиинтеллектуализме до Хофстедтера ^^.
Работа, выполняемая юристами, издателями, инженерами, вра-
чами, многими писателями и представителями других профес-
сий; заявляет Хофстедтер, не всегда интеллектуальна. Они в
своей «работе пользуются некоторыми saipanee установленными
идеями. Они должны '«использовать их интеллигентно», но
«пользуются ими главным образом как инструментами» ^^. Что
же касается истинного интеллектуала, то он призван продуциро-
вать идеи. Продуцирование идей — внутренняя его потребность,
самадетерминированно возникающая в результате взаимодейст-
вия между пиетичностью и гибкостью.
По Хофстедтеру выходит, что идея для интеллектуала не
просто инструмент для достижения определенной цели, а сама
^1 См. /С. Нотеу. Neurosis and Human Growth. New York, 1950, p. 17.
12 Л. Валлон. От действия к мысли. M., 1956, стр. 230, 233.
13 M. Curtl. The Paradox: The Conflict of Thought and Action. New Brunswick,
1956.
^^ R. Hofstadter. Anti-intellectualism in American Life, p. 26—27.
342

цель. Но степень преданности тем или иным идеям или какой-
либо определенной идее, пишет Хофстедтер, зависит от того,
что преобладает в мышлении интеллектуала—ниетичность или
гибкость. По этому признаку он |разделяет интеллектуалон на
«идеологов» и «специалистов». Первые продуцируют идеи в их
чистом 1виде, вторые же служат советниками, интерпретаторами,
подателями информации в обработанном виде. Именно таким
представляется преломление хофстедтеровских категорий ние-
тичность и гибкость в понятиях «идеолог» и «специалист».
Пиетичность более продуктивна, более непримирима к суще-
ствующим уч|реждениям, традициям и т. д.; ко1роче говоря, она
более радикальна, и ей поэтому было бы очень трудно служить
существующему общественному порядку. Дело усугубляется
тем, что окружающие люди к носителям пиетичности — идеоло-
гам— относятся с подозрением и враждебностью.
Другое дело гибкость. Ее роль, как уже отмечалось, в том и
заключается, что она притупляет заостренно'стьниетичности: она
более мягка, способна более легко идти на компромисс и, сле-
довательно, ей легче работать в рамках существующего по-
рядка.
В конечном счете, по Хофстедтеру, личность интеллектуала
складывается в результате ^компромисса между пиетичностью и
гибкостью. Внешним проявлением этого компромисса является
уравновешенность в личном характере интеллектуала как некая
равнодействующая между тенденциями, ведущими к идеологам
и к специалистам.
Рассмотрим ход мысли Хофстедтера на конкретном приме-
ре— его интерпретации личности Томаса Джеффероона. Здесь
уместно напомнить, что концепция Хофстедтера острием своим
направлена против паррингтоновоко-бирдовской концепции эко-
номической интерпретации американской исто'рии. Бирд, Пар-
рингтон и их последователи, как известно, мотивы человеческой
деятельности объясняли экономическими факторами. По эко-
номическим последствиям принятие конституции они счита-
ли антидемократическим актом, а приход к власти в 1800 г.
Томаса Джеффероона — чуть ли не революцией. Джеффероона
же они (в особенности В. Л. Паррингтон) считали деятелем ре-
волюционно-демократического толка.
Хофстедтер считает, что было бы просто странно, если бы
Джефферсон стал одним из «ожесточенных революционеров,
стремившихся разрушить в корне установившиеся общественные
порядки» ^^. Ведь и по происхождению, и по своему духу он
аристократ чистейшей воды. В течение большей части своей зре-
лой жизни он был собственником 10 тыс. акров земли и от 1 до
200 негров. «Беззаботная жизнь, которая дала ему возможность
^5 /?. Hofstadier. Anti-intellectualism in American Life, p. 19.
343

создать свои великие п-роизведения о человеческой свободе,—
иро'нически замечает Хофстедтер,^ поддерживалась трудом
трех поколений рабов» ^^. Всю свою жизнь он провел среди лю-
дей богатых, образованных и вообще заметных; как человек,
не выносящий желчности, едкости, он научился приспосабливать
свою жизнь к ним, к их образу .^жизни. С другой стороны, он
«впитал в себя наиболее либеральные и опорные идеи той эпо-
хи». Его идеи приближались к идеям Томаса Пейна и Джоула
Барлоу ^'^. Он стал во главе фермеров, но однов1ременно он был
и вождем плантаторов. Очень начитанный в философии, он вос-
принял много коюмополитичеоких взглядов, 'НО был также горя-
чим американским патриотом.
В конечнО'М счете все суждения Хофстедтера о Джефферсоне
можно свести к следующему: он не революционер и не закосте-
нелый консерватор. Он либерал и консервато'р одновременно;
идеолог и специалист (в качестве главы правительства) одновре-
менно; реформатор и консерватор одновременно. Как либерал
Джефферсон — за гуманное отношение к рабам, даже за их
эмансипацию, он подтверждает неотчуждаемые права всех лю-
дей. Но как консерватор он не спешит с освобождением рабов,
более того, живет за счет их труда. Как реформатор он — за от-
мену устаревших институтов, но как консерватор — за неруши-
мость установленных общественных порядков. Он либерал и ре-
форматор одновременно именно благодаря своей интеллектуаль-
ности.
Время, когда жил Джефферсон, было «интеллектуальным».
Хофстедтер считает, что это — исключительное явление в амери-
канской истории ^^; интеллектуалы обладали силой: в их руках
находилась политическая власть. В лице Джефферсона интел-
лектуал как специалист («правитель») противостоял интеллек-
туалу как идеологу. В качестве идеолога он выдвигал идеи, ре-
формы, проекты, вплоть до отмены рабства, но как «правитель»
вынужден был ограничивать действия этих же идей и реформ.
Все это, но мнению Хофстедтера, было результатом «заложен-
ных в нем привычек», одним из проявлений унаследованного
им протестантского английского либерального республиканиз-
ма XVII в.
Таким образом, по Хофстедтеру, деятельность Джефферсона
была внешним проявлением имманентного каждому интеллек-
туалу «напряжения», внутреннего компромисса между пиетич-
ностью и гибкостью. Таким же способом в сущности Хофстедтер
«расщепляет» личность и многих других политических деятелей
Америки.
î^' R. Hofstadter. The American Political Tradition..., p. 19.
I' Ibid., p. 24.
^^ R. Hofstadter. Anti-intellectualism in American Life, p. 145,
344

В'нутрен'няя пофребность прйДуциро^вания идей и служения
Им может появляться, согласно Хофстедтеру, только у предста-
вителей свободных от произвадства материальных благ классов
(leisure classes), ибо только в их мышлении (возникают «напря-
жения», «напряженные состояния», которые являются «истинно
чело1веческим творческим» началом.
Интеллектуалами у Хофстедтера выступают самые различ-
ные группы и личности—от «отцов конституции» до реформато-
ров в системе образования, отдельных религиозных деятелей.
Если деятельность этих групп определяется интеллектом, то в
основе действий остальных общественных групп, по мнению Хоф-
стедтера, лежит рассудок. А для рассудка существуют лишь цели
достижимые, исходящие извне; надо полагать, что источник им-
пульса, побуждающего индивида действовать, находится в дан-
ном случае также вовне. Каково же содержание этого импульса?
Рассмотрим в качестве примера характеристику Хофстедте-
ром американского фермера нопулистокой эпохи. Он утвержда-
ет, что фермер той эпохи обладает двойственной сущностью:
с одной стороны, он коммерсант, и это толкает его к обычной
стратегии бизнеса: комбинациям, ^кооперациям, лоббизму, част-
ной деятельно1Сти. С другой 1сторояы, он глава семьи. Он влагает
в свое хозяйство не только весь свой капитал, но и весь свой
талант. Как коммерсант, рискуя каким-либо предприятием, он
подвергает риску себя и свою семью, как фермер он личным
трудом 1СОдержит и себя и семью. Первую тенденцию Хофстед-
тер называет «жесткой» (hard), а вторую «мягкой» (soft) (сто-
роной сущности фермера того времени ^^.
Эти две стороны всегда противоборствуют, но не исключают
друг друга; они находятся опять же «в напряженном друг к
другу состоянии». Поведение фермера и определяется тем, какая
из этих двух сторон в той или иной ситуации преобладает. «Мяг-
кая» сторона выступает как балансир для «жесткой» (в случае,
например, если бы фермер слишком увлекся коммерческими
своими склонностями). Но если в фермере в конце концов «же-
сткая» сторона побеждает (что было типично для популистской
эпохи), то двойственность его сущности как фермера исчезает
и он превращается из фермера в капиталиста. Капиталист в
своих действиях руководствуется уже другими целями (исходя-
щими, однако, также извне).
Как видим, по Хофстедтеру, в формировании личности и
межличностных отношений, как в интеллектуальных, так и в
антиинтеллектуальных группах, действуют одни и те же прин-
ципы. Но в первом случае «напряжения» и импульсы, толкаю-
щие человека к действию, возникают в самом мышлении челове-
ка, а во втором случае — вовне.
1э R. Hofstadter. The Age of Reform. New York, 1955, p. 47.
345

По принципу компромисса и балансирования строятся у
Хофстедтера и взаимоотнашения лично-сти ic группой, в которую
он входит, а через нее — со всем обществом. Всякий индивид,
вступая в определенную о-бщественную группу, сталкивается со
многими другими индивидами и, соответственно, со многими
другими идеями, взглядами, характерами, интересами.
Естественно, общественная группа не может принять все взгля-
ды и идеи каждого отдельного индивида. Индивид, чтобы не
быть чуждым 1В общности, вынужден отбрасьгвать свои наиболее
неприемлемые для соответствующей группы взгляды, адаптиро-
вать их к ее запросам, идеям. Но и группа со своей стороны,
пишет Хофстедтер, не ^отвергает нее идеи и взгляды индивида.
Опособности, возможности, потребности членов, входящих в
данную общественную группу, не одинаковы, и соответственно
измеряется вклад их в формирование общественного характера.
Таким образом, но Хофстедтеру, и отдельный индивид и об-
щественная группа, в которую он входит,— каждый со своей
стороны — идут на компромисс. От степени способности к по-
следнему, по его мнению, и зависит характер данной обществен-
ной группы, осуществление ее идеалов, в конечном счете ее
существование. Исходя из этого, можно сказать, что для Хоф-
стедтера та или иная общественная группа является результа-
том компромисса между отдельными индивидами, результатом
их взаимной адаптации друг к другу и каждого в отдельности —
к данной группе в целом, результатом их «конформации» внут-
ри нее.
Но степень конформации внутри различных общественных
групп, по Хофстедтеру, разная. В небольших интеллектуальных
группах конформация минимальна. Этому способствует меньшее
количество индивидов, входящих в такую группу, и творческий ха-
рактер мышления интеллектуалов. Но если эта конформация
происходит в большей степени, то самим интеллектуалам, по
мнению Хофстедтера, грозит опасность самоуничтожения, т. е.
превращения в антиинтеллектуалов (с чем, кстати, и сталкива-
ются современные интеллектуалы). Несмотря на ту или иную
степень конформации, эти общественные группы остаются по
своему характеру «идеальными», творческими, а не практичны-
ми. Иначе обстоит дело с противостоящими им группами неин-
теллектуалов. Помимо репродуктивного характера мышления,
который ле>|сит в основе мотиваций членов этих групп, они не-
сравнимо многочисленнее, и, соответственно, здесь происходит
столкновение большего 1Количества интересов. Каждому отдель-
ному индивиду, следовательно, приходится жертвовать также и
большим количеством своих интересов. Поэтому и конформ-
ность, нивелировка личности здесь наибольшая.
Так формируются, по Хофстедтеру, группы интеллектуалов
(«отцы конституции», прогрессисты, либералы и т. д.) и группы
846

антиинтеллектуалов (различные религиозные группы, джексо-
нианцы, кофлинисты, маккартисты и т. д.).
Таким образом, для Хофстедтера личность представляется
как некая совокупность определенных «иаиряженных состоя-
ний», некая система противоречий, возникающих на основе Oinpe-
деленных «потребностных» состояний, от кото1рых зависят ее дей-
ствия. Эти «потребностные состояния» и соответственно «напря-
жения» в зависимости от характера личности (интеллектуал или
неинтеллектуал) возникают в ^первом случае внутри субъекта, а
во втором—В'не его. Но здесь надо учитывать, что, хотя во вто-
рО'М случае цель действия определяется извне субъекта, целе-
устремленность его деятельности тем не менее направляется
рассудком, кото1рый лежит в основе его личности. Очевидно, этот
джемсовский плюрализм — нечто иное, как внешнее выраже-
ние противоречивости размежевания Хофстедтаром интеллекта
и рассудка.
Вернемся к основному тезису Хоф'стедтера — о двух категори-
ях людей — живущих для идей («for ideas») и живущих посред-
ством идей («off ideas»).
Нет надобности подробно доказывать здесь, что конечная
причина возникновения самых «чистых» идей (даже идей об «ис-
чезновении идеологии») лежит не в головах людей, что идеи —
продукт осознания действительных отношений действительной
жизни. Дело не только в этом. Еще существеннее в интересую-
щем нас сейчас аспекте подчеркнуть, что само отношение людей
к «идеальным» сторонам жизни есть прямое следствие их обще-
ственного бытия (а не какого-нибудь «реального «я»», внутрен-
не присущего"человеку интеллекта или рассудка и т. п.).
Во взглядах Хофстедтера на людей, живущих «для идей» и
живущих «посредством идей», явственна перекличка с концеп-
циями Макса Вебера. Но не мог Хофстедтер не читать и не при-
знать справедливость слов того же М. Вебера, который писал:
«Человек живет или для нолитики («for politics») или пооредст-
во'М политики («off politics»). Но несомненно, что это противопо-
ставление является преувеличением. В действительности же...
человек, ното1рый живет для какого-либо дела, живет также пос-
редством этото дела... В условиях господства частной собствен-
ности, для того чтобы личность моглажить для политики, должно
существовать некоторое условие: экономическая независи-
мость» 2°. Следовательно, чтобы заниматься изучением и развити-
ем идей, личность или сама должна обладать достаточными сред-
ствами для поддержания своей жизнедеятельности и проведения
научной работы, или же должна получать эти средства от обще-
ства. Думается, не нужно долго объяснять, что в обществе, осно-
ванном на частной собственности, «экономической независи-
2« М. Weber. Essay in Sociology. New York, 1946, p. 84—85.
347

мостью» могут обладать только представители имущих классов,
т. е. буржуазии. Если же ученый получает необходимые средства
от общества, то он получает их от той же буржуазии. И сам Хоф-
стедтер в этом отношении, надо полагать, не является исключе-
нием. В связи с этим независимо от того, живет ли он «для идей»
или «посредством идей», социальный смысл противопоставления
им «интеллектуалов» и «неинтеллектуалов» очевиден.
Жить в обществе и быть свободным от общества, как гово-
рил Ленин, нельзя. Справедливости ради необходимо сказать,
что у Хофстедтера факт социальной обусловленности личности не
вызывает сомнения. Для него всякий человек — продукт своей
эпохи, типичный 1представитель той общественной группы, в кото-
рую он входит. Но сама общественная группа у него — это сум-
ма некоторого числа индивидов. Так что Хофстедтер не может
выбраться из замкнутого круга противоречий.
Рассмотренный выше процесс конформации Хофстедтер не-
посредственно связывает с проблемой межличностных отноше-
ний. Он довольно ярко описывает этот процесс и высо'кую сте-
пень конфо'рмации считает даже специфически американской
чертой 2^ Здесь необходимо отметить, что понимание Хофстед-
тером конформизма тесно связано с типичными для американ-
ской социологии учениями о «ценностях», «нормах», с учением
об «отклоняющемся поведении».
Например, «ценности», по Парсонсу,— это своего рода ориен-
тации индивидо'В в данной общественной группе, напра/вленные
на достижение поста;вленных ими целей. Но при этом они долж-
ны руководствоваться существующими (в данной группе «норма-
ми», а соблюдение «норм», совпадение индивидуальной «ценно-
сти» и «групповой ценности» («нормы») есть не что иное, как
подчинение поведения и мыслей индивида требованиям его не-
посредственного окружения, мнениям этого окружения об инди-
виде, получение «благоприятной оценки» со стороны этого окру-
жения 22.
Та'кое понимание взаимоотношений личности и общества ве-
дет Хофстедтера, как и многих других американских социологов,
к механистическому толкованию этих взаимоотношений; общест-
во уменьшает заостренность, односторонность личности, «ограни-
чивает» ее действия, «организует», «направляет» ее. Индивид в
данном случае, по Хофстедтеру, в силу стереотипности,
склонности к авторитарности и догматизму мышления, своего
евангельского примитивизма быстро поддается давлению со сто-
роны группы и воспринимает общепринятые ценностные нормы
как свои личные. На этой основе якобы и возникают эгалитарные,
2Ï См. R, Hofstadter. The Age oî Reform (главы, посвященные прогресси-
визму).
22 См. «Современная философия и сощюлогия в странах Запа^дной Европы и
Америки». М., 1964, стр. 383.
348

демократические (что, по Хофстедтеру, одно и то же) устремле-
ния людей.
Несомненно, мышлению людей в определенеой мере обяза-
тельно свойственна конформность. Будучи включен в какую-ни-
будь обидественную группу, индивид действительно вынужден
отказываться от тех или иных своих интересов в пользу 0'би;их
интересов дан«ой группы. Конформность достигается подража-
нием со стороны самих индивидо-в, а также благодаря давлению
со CTopoiHbi данной группы, кото'рая пользуется для этой цели са-
мыми различными средствами принуждения и убеждения. Но
Хофстедтер абсолютизирует принцип конформности. Перенеся
этот принцип, частично верный в пределах групп, классов, иа
все американское общество в целом, он превращает все общест-
во в аморфную массу, которая делится «а две группы: интеллек-
туалов и неинтеллектуалов (или антиинтеллектуалов).
Как же у Хофстедтера складываются взаимоотношения меж-
ду этими группами?
Вернемся к понятиям «специалист» и «идеолог». Специалисты
нужны обществу, замечает Хофстедтер, для переработки инфор-
мации, которая (особенно в современную эпоху) поступает в та-
ком большом количестве, что простой человек не в состоянии вос-
лрИ'Нимать ее в необработанном виде. С усложнением общест-
венной жизни специалисты приобретают в ней, по его миению,
все больший вес (настолько большой, что уже и правительство
США не в состоянии обойтись без их услуг: со времени Франкли-
на Рузвельта были созданы «мозговые тресты»). Специалист
уже не примиряется с ролью вечного советчика и интерпретато-
ра — 01Н стремится занять господствующее в обществе положе-
ние. Он пытается внушить тем, кому служит, свои идеи, направ-
лять их действия по выгодному для себя руслу. Простой человек,
естественно, не будет мириться со своим зависимым от специа-
листа положением. Он все время подозревает специалиста в
стремлении подчинить, поработить его, отнять у пего свободу.
Вследствие этого, пишет Хофстедтер, у простого человека возни-
кает к специалисту «еприязпь, переходящая во враждебность.
Еще хуже дело обстоит с идеологом. 0« является объектом
«безграничных подозрений, негодований и сомнений» 2^. Это ре-
зультат того, утверждает Хофстедтер, что идеологам принад-
лежала решающая роль в изменении установившихся традиций,
обычаев и т. д.; они были инициаторамп всего нового, а ^конфор-
мистская масса всякое новое встречает враждебно, как угрозу
своему утвердившемуся в обществе положению. Если специалист
представляется простому человеку угрозой для его личной свобо-
ды, то идеолога он воспринимает как разрушителя «благословен-
ного американского общества в целом» 2"^. Ответной реакцией со
23 R. Hofstadter, Anti-intellectualism in American Life, p. 38,
24 Ibid., p. 35.
349

стороны простого человека, но мнению Хофстедтера, и является
антиинтеллектуализм.
Антиинтеллектуализм, утверждает Хофстедтер, основывается
на оовокунности «фиктивных и аб^страктных антагонизмов».
Это — противоречия между личностью как членом данного соци-
ального организма и интеллектом (ибо интеллект — это «чистый
ум», «искусность ума», которая может быть иапользована для
«незаконных и дьявольских целей», в частности и для разруше-
ния этого социального организма); Н!ротиво'речия между чувства-
ми и интеллектом, между «чистой» теоретической мыслительной
деятельностью ума и практикой; и, наконец, противоречия между
интеллектуальной деятельностью и демократией, которая этой
деятельности угрожает (демократия и эгалитаризм, но Хофстед-
теру, основываются на конфо1рмиз]\^ взглядов).
Борьба антиинтеллектуализма с интеллектуализмом, по мыс-
ли Хофстедтера, пронизывает всю историю Соединенных Шта-
тов Америки. Чтобы понять хофстедтеровское обоснование этого
тезиса, нам придется несколько отвлечься, остановившись под-
робнее на его понимании истории религиозной борьбы в США.
«Американская мысль формировалась в форме современно-
го протестантизма,— пишет Хофстедтер.— Религия была первой
ареной для американской интеллектуальной жизни и, таким об-
разом, первой ареной антиинтеллектуальното импульса. Все, что
сколько-нибудь серьезно уменьшало роль разума и образования
в религиозной жизни раннего периода жизни Америки, позже
уменьшит их роль в светской жизни» 2^. Поэтому, продолжает он,
убеждение американцев в том, что «нужно идеи заставить рабо-
тать», убеждение в необходимости подчинения людей идей лю-
дям, обладаюпхим эмоциональной силой или манипулятивной ис-
кусностью, и вообш:е презрение к идеям не является порожде-
нием XX века. Все это не что иное, как «наследие американского
протестантизма» ^^.
Более того, поскольку «напряженное состояние», противоре-
чия «между разумом и сердцем, интеллектом и эмоциями, при-
сущи всем христианам», то еще до открытия Америки христиан-
ство было разделено между теми, кто «полагал, что интеллект не-
обходимо подчинить эмоциям», и теми кто считал, что, наоборот,
интеллекту должно принадлежать решающее место ^^ На амери-
канской почве, по Хофстедтеру, эти противоречия вылились в
острую борьбу между традиционной религией и религией, «ос-
новывающейся на энтузиазме и ревивализме». Острота эта вы-
текала из специфики американской жизни, многообразия «мест-
ных вариантов» религий, отсутствия твердо установленных ре-
лигиозных институтов.
25 R. Hofstadter. Anti-intellectualîsm in American Life, p. 55.
2^ Ibidem.
^ Ibidem.
350

Религия, считает Хоф'стедтер, это дело социальных классо'Ё,
а выбор формы ее зависит от интересов этих классов: имущие
классы, 'Например, стоят за «рационализирующую религию» и за
сохранение «литургических форм» бого1Служения, ib то время как
низшие классы (disinherited classes)—за «эмоциональную, эн-
тузиастскую» религию. Временами эта «эмоциональная религия
воодушевлялась выступлениями против религиозных форм, ли-
тургии и клира, которые являлись в то же время и выступления-
ми против аристократических манер и морали» 2^. «Первичным
импульсом» для «энтузиазма» низших классов, по мнению Хоф-
стедтера, послужила вера в реальность «прямого вечного обще-
ния с богом».
Постоянная тенденция «энтузиастской религии» к сектант-
скому разделению, вера «энтузиастов» в реальность внутренне-
го общения с богом вообще-то угрожали анархией и уничтоже-
нием Б'СЯ'КОго авторитета, заявляет Хофстедтер. «Но этому,—
продолжает он,— в Америке «е суждено было случиться, ибо ав-
торитет завоевывали наиболее выдающиеся проповедники, вслед-
ствие чего авторитет энтузиастской религии покоится более на
эмоциональной основе, чем на институциональной» ^э. Эта борьба
в ранний период американской истории развертывается, с одной
стороны, между англиканцами, пресвитерианами и конгрегацио-
налистами и, с другой стороны, милленарианами, искателями,
анабаптистами, рантерами, квакерами и прочими течениями. Но
только лишь в эпоху «Великого Пробуждения», пишет Хофстед-
тер, «энтузиасты» достигли -решающих побед во всеамерикан-
ском масштабе.
Для пуританства всегда было характерно наличие равновесия
между «интеллектом» и «эмоциями». Но к концу ХУП в. в среде
пуританских священников обозначился раскол, который имел для
них, согласно Хофстедтеру, далеко идущие последствия. Одни
из них стали нетерпимыми ib делах 'религиозных, оставаясь тер-
пимыми в делах мирских, а другие, раздраженные поведением
различных сектантских групп, стали нетерпимыми и в мирских
делах и тем самым еще более подстрекали сектантов против се-
бя. В результате этого разрыва, по Хофстедтеру, подвергалось
опасности само условие равновесия. Победа ревивализма озна-
чала полный упадок роли священников и подъем роли конгре-
гации. Движущим импульсом ревивализма Хофстедтер считает
чувства народа против властей, против аристократии, против
Востока и, наконец, против учения. Начавшись в Новой Англии,
ревивализм продвинулся на Запад и с охватом новых малоза-
селенных территорий становился «более примитивным, более
эмоциональным, более подверженным экстатическим проявле-
ниям» ^Q.
28 /?. Hofstadter. Anti-intellectualism in America Life, p. 56.
29 Ibidem.
^ Ibid., p. 74.
351

Таков, по мнению Хофстедтера, путь к победе антиинтеллек-
туализма в религиозной жизни США, которая завершилась в
XVIII в.
Возникшую в XIX в. 'Своеобразную фо-рму религии, получив-
шую название деноминационализма, если следовать логике Хоф-
стедтера, можно характеризовать как восстановление в своеоб-
разной форме равновесия (компромисса) между различными
сектами, между «интеллектом и эмоциями».
Аналогично протекала, согласно Хофстедтеру, и политиче-
ская история Соединенных Штатов. «Конституция была в сущ-
ности эко'но'мичеоким документом» ^\—заявлял Бирд. «Должно
быть нечто такое,— пишет Хофстедтер,— что намного превосхо-
дит все вышеназванные (экономические.— К. Г.) мотивы, якобы
определившие принципы конституции» ^2. Что же разумеет Хоф-
стедтер под этим «нечто», намного превосходящим экономиче-
ские мотивы? Проследим ход его мысли.
XVIII век был веком разума. Вследствие перенесения механи-
ческих зако'нов природы, открытых Ньютоиом, на законы разви-
тия человеческого разума люди видели и в человеческом общест-
ве разумный порядок. «Отцы конституции»—сыновья своего
века — не мо-гли не следовать этому разумному порядку. Они
верили в то, что такой порядок может поддерживать только
правительство, которое учитывало бы интересы всех слоев об-
щества; что разумно организованное государство, где «интере-
сы имели бы контроль над интересами, классы — над классами,
фракции — над фракциями и одна часть правительства — над
другой его частью», превратится в гармоническое- общество. По-
этому практическая деятельность «отцов конституции» сводилась
к поискам такой формы конституции и, следовательно, прави-
тельства, которая бы примирила самые различные интересы ^^.
Наиболее соответствующую своему идеалу форму правитель-
ства они видели в «сбалансированном правительстве», извест-
ном со времен Аристотеля и Полибия. Творящее начало интел-
лектуалое, каковыми они были, явилось решающим фактором в
принятии конституции в ее окончательном виде и установлении
республики Соединенных Штатов Америки. Задача эта облег-
чалась тем, что в послереволюционный период власть в амери-
канском обществе находилась в руках интеллектуалов в лице
«отцов конституции», для своих преобразований им не нужно
было завоевывать ее у какого-либо класса. Конституция явилась
результатом компромисса между различными противостоящими
Друг другу группами интеллектуалов. Как же происходит разви-
тие американской истории после принятия конституции?
3' С/г. А. Beard. An Economie Interprétation of the Constitution. New York,
1935, p. 324.
32 R. Hofstadter. The American Political Tradition..., p. 5.
33 Ibid., p. 9-^10.
352

Ее течение, по Хофстедтеру, таково. После победы револю-
ции, по'сле установления республики интеллектуалы, захватив
власть, предали забвению принципы либерализма, англосаксон-
ского республиканизма, терпимости, протестантские принципы
баланса между интеллектом и эмоциями. «Поколение, которое
написало Декларацию независимости и Конституцию, написало
также акты об иностранцах и заговорах. Лидеры этого периода
потеряли свою солидарность, и их стандарты пришли в упа-
док»^*. Результатом этого было образование могучей коалиции
фермеров и плантаторов. Импульсом к ее образованию послужи-
ли антиинтеллектуализм широких сло^ев народа, их негодование
против нолитики аристократии, их недоверие к «образованным
профессионалам», дух эгалитаризма, стремление к демократии,
убеждение в превосходстве народного управления над управле-
нием специально обученных для этой цели специалистов, вера в
превосходство интуитивной, врожденной народной мудрости.
Как ни парадоксально, во главе этой коалиции стоял интеллек-
туал Джефферсон, который временами разделял эти чувства
народа. Народ сверг ненавистную аристократию. Вместе с тем
был нанесен удар интеллектуализму.
Но наиболее сильным, пишет Хофстедтер, был импульс, дан-
ный антиинтеллектуализму в эпоху Джексона. Он был еще бо-
лее усилен тем обстоятельством, что в последующий за Джеф-
ферссном период к власти опять нробрались специалисты. На-
род оказался отчужденным от политики. Если в последующий за
революцией период сохранялись две политические партии и,
хотя бы в некоторой степени, политическая жизнь страны опреде-
лялась их борьбой, то в последжефферсоновский период она ста-
ла определяться исключительно одной партией. Победа джексо-
новского движения означала восстановление американского
принципа двухпартийности и лояльной оппозиции. Она озна-
чала, по Хофстедтеру, «упадок джентльмена» (décline of gent-
leman) и подъем простого человека.
По схеме Хофстедтера, в эпоху нрогрессивизма интеллектуа-
лы достигли нового подъема и сумели опять пробраться к вла-
сти (Теодо'р Рузвельт и Вудро Вильсон), затем — опять упадок
и снова подъем при Франклине Рузвельте. В наши дни борьба
интеллектуализма и антиинтеллектуализма выразилась в борьбе
♦либерализма с маккартизмом, в избирательной кампании Тру-
мэна и Дьюи в 1948 г., Стивенсона и Эйзенхауэра в 1952 г., Кен-
неди и Никсона в 1960 г. В 1948 г.,интеллектуалам удалось со-
хранить свои позиции. В 1952 г. им пришлось уступить место
Эйзенхауэру, который пришел к власти на волне антиинтеллекту-
ализма, но в 1960 г. Белый дом опять заняли люди из Гар-
варда.
24 R. Hofstadter. Anti-intellectualism in American Life, p. 154.
12 Заказ № 4102 353

Таким образом, Хофотедтер изображает политическую исто-
рию американского общества как борьбу интеллектуализма и
антиинтеллектуализма. Она то затухает, то вспыхивает с новой
силой, ^преобладающие позиции занимают то од1ни, то другие.
Это ли не классический пример подведения теоретич-еской «ба-
зы» под сложившуюся в iCTpane политическую практику! Хоф-
стедтер выступает здесь в неменьшей степени апологетом амери-
канской политической системы, нежели «экономическая» школа
а M ер ик ае сюой истор и огр а ф и и.
Выше мы -видели, что для Хофстедтара ценность политическо-
го деятеля для общества состоит ib его способности сбалансиро-
вать существующие в нем самом противоречивые тенденции иде-
олога и специалиста, исходящие от пиетичности и гибкости; что
суи;ествование грулпировО'К в |Какой-либо общественной группе в
конечном счете зависит от ее способности сбалансировать обще-
групповые интересы с интересами каждого отдельного индивида.
Точно так же и существование общества, по Хофстедтеру, зави-
сит от его способности сбалансировать интересы всех составляю-
щих его групп, и правительство, управляющее этим обществом,
должно учитывать интересы всех групп — и «своих» и «несвоих».
Итак, противоречия, возникающие в отдельном индивиде и
снимаемые компромиссом; противоречия, возникающие между
отдельными индивидами, входящими в ту или иную обществен-
ную группу, и снимаемые тоже компромиссом; противоречия,
возникающие между отдельными группами, составляющими об-
щество в целом, и снимаемые опять-таки компромиссом,— таков,
по Хофстедтеру, психологический механизм общественной жизни.
Нетрудно видеть, что вся эта психологическая механика есть
не что иное, как наираспространеннейшая в современной амери-
канской историографии концепция «согласованности» в развитии
американского общества. Общеизвестно, для чего она понадоби-
лась и чьим интересам она служит.
Удалось ли Хофстедтеру преодолеть те противо-речия, кото-
рые по сути предопределены его неверными исходными позици-
ями? ^
Выше была подчеркнута несостоятельность разделения мыш-
ления на интеллект и рассудок, разделения людей на этой основе
на живущих «для идей» и «посредством идей». Первые, соответ-
ственно, управляют интеллектуальными группами. А кто же
тогда иаправляет действия вторых? Само собой разумеется, что
они не могут прийти к власти, не занимаясь политикой. Ведь
основное положение концепции Хофстедтера сводится к утверж-
дению: в своей борьбе разные группировки руководствуются не
экономическими, а политическими мотивами, а политика — дело
мыслящих людей.
Став перед этой дилеммой, Хофстедтер объявляет идеи атри-
бутом 'не только интеллектуальных классов. Вождям антиинтел-
354

лектуалов также -не чужды идеи, заявляет он. Еще в 1954 г. в
очерке, пю'овященном маккартизму^^, Хоф'стедтер вводит поня-
тия «статус-политика» (status-politics) и «политика интересов»
(interest-politics). Более полно они были разработаны и уточне-
ны Хоф€те1дтером © о'черке, посвященном выступлению Барри
Голдуотер а.
Если статус-политика вытекает из столкновения различных
идеологических взглядов, из столкновения различных стремле-
ний, основывающихся на социальном положении, пишет Хоф-
стедтер, то политика интересов направляется материальными ин-
тересами. Первая управляет общество'М в период прогресса, а
вторая — в 'период (Кризисов ^^. Бели, как говорит Хофстедтер,
дело интеллектуалов — продуцировать идеи, если для их дея-
тельности чужды материальные мотивы, они должны руко-
водствоваться статус-'ПОЛИТИКОЙ, а «еинтеллектуальные (или ан-
тиинтеллектуальные) группы — политикой интересов. Прогрес-
сивисты, по мнению Хофстедтера, стояли у власти в период про-
сперити. Это движение явилось «по1пыткой развить» в людях
«моральные желания», привести мораль в соответствие с изме-
нениями, происшедшими в материальной жизни, попыткой испра-
вить злоупотребления, зло, взывая к моральным чувствам людей.
Но здесь Хофстедтер сам себе противоречит. Ведь неинтел-
лектуалы Гардинг, Кулидж, Гувер, оказывается, занимали Белый
дом также в период оодъема, в то йремл как интеллектуал Руз-
вельт— в период кризиса и т. д. Таких противоречий в концеп-
ции Хофстедтера можно найти сколько угодно.
Как видим, Хофстедтер, взявшись доказать недоказуемое, а
именно «согласованность» ib общественной жизни Америки на
всем протяжении ее истории, и вывести эту «согласованность» из
протестантского англосаксонского либерального духа амери-
канцев, сам очутился в тисках неразрешимых противоречий.
Если вспомнить, что для Хофстедтера творящее начало —
интеллект, а последний—духовное наследие интеллектуалов,
если вспомнить, что Соединенные Штаты, по его мнению, были
созданы интеллектуалами,— то мы убедимся, что ему не толь-
ко не удалось создать сколько-иибудь верную концепцию аме-
риканской истории, но что он запутался в паутине порочного кру-
га старой апории: «C'est Topinion qui gouverne le monde — Topi-
nion est toujours déterminée par un interest dominant»,— которую
можно распутать только став на позиции материалистического
понимания истории.
•''5 См. R. Hofstadter. Paranoid Style in American Politics. New York, 1965.
•'S Ibid., p. 53.
12* 355

SUMMARIES
FROM THE EDITORS
The historical aspect of psychology. The psychological aspect of historv. This com-
bination of words will hardly provoke any astonishment or protest. These trends
of thought have become ripe long ago in both sciences. We find the evidence of
it in works of Soviet psychologists, especially . in the chain L. S. Vigotski —
A. R. Luria — A. N. Leontiev, and in works of foreign Marxist psychologists, mainly
in the chain A. Vallon — L Meyerson — J.-P. Vernant. They have worked out the
principle of social determination and therefore of historical changeability of all
human psychic functions. Soviet historians and foreign Marxist historians in con-
trast to «economic materialists» attach much and principal importance to study and
description of subjective processes in social movements or history of culture. But the
fulfilment, the realization of the said principles is the very point where we
meet scientific difficulties. Psychologists do not manage methods of the histori-
cal science as well as historians do not possess methods of psychology. We mean
neither simple mastering of adjacent disciplines by both sides, nor a wider profile
of future specialists only. There is a perspective for coordinate efforts and inter-
action of the two sciences where a process of forming soecial methods, generali-
zations and theories is badly needed and will undoubtedly take place.
It should be borne in mind that our work does not concern the question of
historical biographies, characteristics, portraits. Historical psychology and psy-
chological historism are searching for regularities of social consciousness and
their changes in the process of historical development of mankind or individual
countries and peoples and at last of different social classes, communities, groups.
It is easy to notice that the objects of historical psychology are very much rela-
ted to those of social psychology. Some authors unite them by means of the com-
mon term «socio-historical psychology». The only thing that hinders to accept it
is«the extreme anti-historism of many wide-spread tendencies in «social psycholo-
gy», and especially in the American one.
When we speak of mutual enrichment of the two sciences we speak rather
of a prognosis or programme for future. Having begun today, nobody would
expect that it will be performed by itself. Mutual enrichment may proceed in two
ways: in the form of mutual scientific «loans» — utilization of methods and data
specific to both sciences — and in attempts to find out something different by
the way of real mutual scientific penetration and what the both sciences lack.
Our collected articles present experiments of both kinds even if they are of a
probing character.
The offered articles are to be regarded by readers as not more than materials
for discussions and further research.
To make this research a real step to closer contacts with each other we invi-
ted historians showing interest in ipsychology and psychologists seeking for his-
torical methods and therefore for history itself, and at last philosophers occu-
pied with the problems of social psycholosfy in its broad socio-historical sense.
They are all united by the understanding that all processes in the life of society
either in past or at present demonstrate a unity of the objective and the subjective
with the dominant role of objective laws of social development but with a certain
independence of mechanisms of the subjective aspect. Cognition of these factors
in their social determination and their changes in the course of history promises
356

lundamental theoretical and applied results to the sciences dealing with a homo
sapiens.
The articles are given in the following sequence: first come those that are of
the most general theoretical character; these are followed by articles treating
this or that problem or aspect of historical research; in conclusion there are seve-
ral critical essays concerning the experiments of psychological methods in former
historiography.
B. F. Porshtiev
COUNTER-SUGGESTION AND HISTORY
(The Elementary Socio-Psychological Phenomenon
and its Transformations)
The object of social psychology is not the psychological functions of the indivi-
dual but rather the psychological intor-individual relations. Social psychology
treats a word, an idea, an emotion and behaviour as human relations. The initi-
al material, the primary substance and, at the same time, the simplest phenomenon
(«a cell») of the socio-psychological relations is the act of influence. The genesis
of this phenomenon goes far back into primeval history. It is supposed that in
Late Palaeolith the phenomenon had taken on a mature form of suggestion. The
problem of the origin of suggestion (alongside speech) is considered by the
author in another article: «Anthropogenetic aspects of physiology of the higher
nervous activity and psychology» («Voprosi Psikhologii», 1968, issue 5). The
present article considers the reverse side of the process: the origin and develop-
ment of counter-suggestion i. e. the means of protection of the individual from
suggestion.
Unlike E. Durkheim, Lebon, Bekhterev and others who saw the major object
of socio-psychological research in the irresistible power of suggestion, the author
lays the main emphasis on the arsenal of means which were used in the course
of history to ward off the power of suggestion. At the most ancient stages here
belonged migration and dispersion, in particular a few gradually complicated
levels of incomprehension (negative break-up of the mechanism of signal percep-
tion which formed the development proper of the tongue and speech communica-
tion) . Later the main means of counter-suggestion comes out as «m'istrust» of the
sourse of suggestion and information. The filter of mistrust consists in referring
the suggester to «strangers» or «them», whereas «our» and «we» are synonyms
of full confidence i. e. unlimited suggestion. The final tendency is spreading a
certain measure of mistrust to every one around excepting the only one (the auth-
ority, the divinity). The development of the function of selection is an important
means of counter-suggestion, i. e. an individual considers himself to be two dif-
ferent «us», referring himself to the two areas of suggestion with the subsequent
exclusion of one of the alternatives. These as well as other evolutionary comoo-
nents led man to developing conscience, mentality, conviction and autosuggestion
as a powerful shield to ward off suggestion.
Finally the entire ancient, medieval and modern history produces another so-
cio-psychological level: the means of weakening and inhibition of counter-sug-
gestion. They can collectively be called counter-countersuggestion. Emotions ser-
ve as a relatively simple means of inhibiting counter-suggestion and revealing the
psychology of the human being for the purposes of suggestion. These are emo-
tions of inercourse and alienation (laughter plays a certain part in some cases)
as well as connected with the latter rites and customs. The written language had
for a long time served a powerful means of eliminating the possibility of offer-
ing, objections (though in the long run it led to the technique of denial). The mh-
357

jor means of counter-countersuggestion were: 1) compulsion (violence, in particu-
lar), 2) belief, 3) logical and empirical conviction. Compulsion used to tear off
the cloak of counter-suggestion thus exposing the people for the effects of sug-
gestion. Religious faith, belief in ideological and political authority used to con-
solidate and widen the break-through in the wall of mistrust of words and cri-
ticism. However, a strictly substantiated conviction alone has unlimited pro-
spects for «suggestion of the future». Scientific proof and scientific refutation
provide a greater compulsion than any hypnotic suggestion, in other words they
are absolutely irrefutable.
L. S. Vigotski has established in ontogenesis five stages of the evolution of
concepts: from «syncretistic», i. e. objectively unmotivated, in under-school ages,
through the binary links to be followed by pseudoconcepts and everyday concepts
to the scientific concepts evident only in teenage. To avoid simplified analogies
it is possible to assume that there is something in common in the way the rank-
and-file people use the concepts throughout the five progressive epochs of world
history: primeval, the slave-owning system, feudal, capitalist and socialist.
A. R. Lttrla
PSYCHOLOGY AS A HISTORICAL SCIENCE
(To the Problem of the Historical Nature of Psychological Processes)
From the very beginning of philosophy .and psychology the presumption that the
mentaV processes such as thought and consciousness are some basic properties
or attributes of the mind (or of the brain) remaining unchanged and thus having
no history — was an idea that dominated over centuries.
This idea proved to be one of the greatest mistakes ever appeared in science.
Mental processes — perception and action, memory, thought and conscious-
ness — are as a matter of fact products of a historical evolution and the scienti-
fic approach to these processes has to be the same as an approach to other fields
of coernition.
The philosophy of Marxism assumed that the basic properties of the mind are
results of the development of the man*s social history, and the Soviet psychology,
started by the works of the renowned Soviet psychologist L. S. Vigotski, has
shown that the basic laws of the psychological processes have their origin not
in the inner attributes of mind neither in the depths of the brain, but in the rela-
tions of the child with his immediate human environment. The mother speaks to
the child, she skives him verbal commands and the child obeys and fulfils her
orders. Only after an intensive and dramatic process of development during the
first two years the child begins to use its own verbal commands to start its own
action and to regulate its own behaviour. A complicated psychological process
which formerly was divided by two persons — mother and child — becomes now a
new form of the organization of the child's behaviour. This process of interioriza-
tion of formerly social interactions can be regarded as a basic process of the
child's mental development.
The social origin of the higher psychological processes can be observed in the
changes of the basic cognitive processes occurring during special periods of a
quick economical, social and cultural development of some countries. The author
had a possibility to prove it in his experiments in the most intensive period of
social changes in the East-Southern parts of the Soviet Union in 1931—1932, the
period of the deep economic, social and cultural changes of this part of the count-
ry with a very fast development from individual forms of economy towards col-
lective ones and from the 100 per cent illiteracy to a cultural; revolution. The re-
358

suits are reported of the research conducted in Central Asia (Uzbekistan) in re-
mote kishlaks (villages). It was started by the late L. S. Yigotski and conducted
by a team of his 20 collaborators.
The experiments have shown that in a very short period changes of psycholo-
gical processes are observed which include not only deep changes in the contents
of the knowledge but also radical changes in the structure of the cognitive pro-
cesses.
Among the habitants of very remote villages, not induced in the collective
work and illiterate, a specific form of concrete practical thinking dominated, ex-
periments with object classification showed that these classifications did not have
a structure of a relating of objects on the basis of some abstract principles or ge-
neral categories but rather a formation of interrelations of objects participating in
a practical situation; so a classification of a spade-axe-saw (as instruments) not
including a piece of wood (material) was conceived as immaterial and false and
was replaced by putting together a saw, and axe and a piece of wood: «one has
to saw a piece of wood and then to cut it with an axe» was the logical basis of
the classification. The predominance of practical participation of objects over an
abstract classification was observed among 90 per cent of the adult illiterate po-
pulation of the remote villages; but it was quickly replaced by a predominance
of the abstract, categorical classification in subjects from the same villages who
underwent a short period of elementary education.
The same kind of data were obtained in experiments with reasoning and de-
duction. No general rules of syllogistic deduction were accepted by the illiterate
population of the remote villages. Instead of these forms of logical deduction
from general premises a practical reasoning on the basis of the subject's own
experience and memorizing of analogous situation dominated, and purely logic
deduction was evaluated as unreliable. These forms of practical reasoning were
also replaced by abstract logical or disursive thinking after a very short period
of education.
A series of most significant data were obtained by a comparative study of
the process of perception of colours and forms, where a shift from concrete eva-
luation to a verbal or categorial classification as a result of social development
was»described.
The paper describes only a small part of data obtained in two special psycho-
logical expeditions in Central Asia in 1931—1932. A full report of these data will
be published in a special book.
L. /. Antsiferova
ON THE PROB,LEiVl OF THE HISTORICAL DEVELOPMENT
OF PSYCHICS
One of the leading principles of Soviet psychology — the historical method —
shows the urgency of the problem of the historical development of psychical re-
search. The acknowledgement of the historical character of psychical research is
based on the statements about the social conditionality of a human personality,
about the determination of psychical activity by both the permanent factors of
social life — joint labour and speech of people, and the changing concrete and
historical conditions of the life of society.
The success of the study of the regularities of the historical development of
psychical research also depends on how the nature of psychics, society and the
relations between an individual and the society, are understood. Representatives of
the French sociological school reduced social being to social consciousness, and
social relations to ideological. And therefore they considered only the content 01
359

hiiman thoughts and feelings socially conditioned and historical. Pierre Janet dec-
lared the relations of people's cooperation in achieving a common goal the main
relations of people in a society. From his point of view, socially conditioned are
the very mechanisms of human psychic activity, the very structure of the indivi-
dual consciousness. He formed a hypothesis about the complication of thinking
activity in the course of the development of society. Janet, however, understands
a society as a collectivity with some constant relations of cooperation, he failed
to utilize the historical method, to reveal the conditions of the development of hu-
man psychics. In the theories of E. Durkheim, M. Halbwachs, Ch. Blondel, Le-
vy-Bruhl, P. Janet the major part of the results of human creative activity are
left outside of the limits of the psychological analysis.
The theories are opposed by the thesis that in the long run the historical
development of the psychics of man is determined by the changes of the social
and economic conditions of human life. They, however, determine the psychics
of people not directly but by means of man's activity which is determined by his
place in the system of macro- and micro-social relations. It is by studying the
structure of human activity in certain social and historical conditions that the
peculiarities of the structure of human psychics and consciousness can be disclo-
sed. The structure of activity includes a hierarchy of motives and aims, methods,
conditions and tools of achieving the aim and finally the results of the activity.
The main motive of activity and its aims bind the psychical processes and pheno-
mena which form the regulating and controlling link of the activity. The cha-
racter of activity determines personality. By studying the place occupied by a
psychical process in activity, a system of psychological notions is created, in the
light of which a historian should analyse the historical material in his joint with
a psychologist work at the problem of the historical development of psychical
research.
The role of activity in the determination of the psychic aspect of a man is
described by R. Mandrou who analyses various forms of activity and social rela-
tions of the typical representatives of the main social groups of the Renaissance
France. Thus, studying the activity of the arising class of the bourgeoisie, he co-
mes to distinguish such psychical features of its representatives as the spirit of
individuality, enterprise, curiosity, initiative.
However, the possibility of working-out the problem of the historical deve-
lopment of psychical research in its proper psychological aspect is debatable.
Psychologists have almost no chance to study the activity of people of by-gone
epochs directly. The general method of research is prompted by the fact that
various psychical features and abilities of people are reflected in the results of
their work. Concrete principles, however, have not yet been worked out. The
works carried by the school of historical psychology, headed by I. Meyerson,
point to the difficulties of the reconstructive research. The representatives of this
school are trying to follow the evolution of human personality in all its aspects
in the course of the development of society on the basis of all results of the crea-
tive activity of people. They succeed in bringing to light the development of va-
rious categories, notions, human knowledge of the surrounding world, of human
personality and activity, of psychical processes, but almost completely fail to
show the peculiarities of the psychical processes, to follow the evolution of psy-
chical activity.
Thus, the question comes to the foreground about how psychical processes are
connected with the results of activity, about the specification of the parameters
of the products of human activity from which historians can judge about the pe-
culiarities of human psychics. The working-out of this problem draws the main
attention of historians to the reconstruction of the peculiarities of the micro-struc-
ture of human activity in a given epoch.
360

B, D, Paryghiti
SOCIAL ATTITUDE OF MIND AS THE
OBJECT OF HISTORICAL SCIENCE
l^he article deals with the characteristics of social attitude of mind as the object
of historical science. The study of nature, structure and dynamics of social psy-
chology in various historical conditions makes it possible to better understand the
course of events in the past, the general course of changes and development of
society. In a number of formations of social psychology which are the object of
historical science (sentiments, habits, traditions, interests, requirements, and tas-
tes of both the individual and various social communities) the attitude of mind
in the opinion of the author takes a special place. The particular importance of
social attitude of mind as a factor of the historical progress is accounted for by
the fact that attitude of mind is not some separate element of psychology but
rather its integral and dynamic characteristics in general. Attitude of mind is
a dynamic frame of mind which exhibits the entire mental activity of man, such
an integral structural formation which accumulates the results of the entire men-
tal activity of man within a definite period of time. The author distin,guishes bet-
ween three major functions of social attitude of mind: 1. The regulator and sti-
mulant of the psychic activity. 2. Determinant of perception. 3. Orientation of
valuation.
Determining the 'place of and the part played by social attitude of mind in
historical progress the author proceeds from the works by K. Marx, P. Engels,
V. Lenin and G. Plekhanov. The interest shown by the founding fathers of Mar-
xism in the attitude of mind of the masses was quite in the order of things. The
predominant social feelings served as the indicator of the deep-seated processes
in the psychology of^the people, the condition of and prerequisite for the emerg-
ing social and political movements and changes — the revolutionary situation and
the revolution; they also served as the indicators of a political crisis or the civil
war, the condition of the rising or lowering of the activities of various classes
in the society. Determining the place and the role of social attitude of mind the
founding fathers of Marxism have shown the progressive part played by the re-
volutionary sentiments. The importance of the latter is particularly evident at the
time of accute social conflicts, crises and political battles. The works of the foun-
ding fathers of Marxism give a profound characteristics of the dynamics of social
attitude of mind, its place and role in various concrete conditions of the histori-
cal development of society.
The article notes that V. Lenin used to attach great importance to the social
and psychological factor in history. Disclosing the social, economic and political
conditions of the formation of class ipsychology V. Lenin also stressed the import-
ant and reletively independent role played by the psychological factor in the his-
torical development. It was precisely on these points that V. Lenin opposed «eco-
nomism» as an over-simplified sociological approach to the historical process. Out
of a multitude of social and psychological formations V. Lenin gave particular
prominence to social sentiments as one of the most important factors of social
development. This is made abundantly clear by the analysis of V. Lenin's writ-
ings on social and psychological matters where the emphasis is laid on the cha-
racteristics of social sentiments of various groups and classes in particular his-
torical conditions. V. Lenin pointed out to the great momentum inherent in the revo-
lutionary sentiments of the masses, which specifically accounted for the high ra-
tes of political development of Russia in the early XX century. However, the re-
volutionary mood is a powerful stimulant of political development not only wi-
thin the framework of the existing social system. It is at the same time the most
irnportant prerequisite for the radical change of the system. Here belong V. Le-
nin's ideas of the place and the role played by the social sentiments in a revolu-
tionary situation, as well as in the process of making the revolution. During the
latter the sentiments of the masses, their will, energy, aspirations and enthusiasm
361

leave a profound imprint on the entire course and naiture of the historical events
rendering them unique not only in form but also exceptionally diverse in content.
The research into the social attitude of mind as an object of historical scien-
ce is a prerequisite for a deeper analysis of not only economic and political pro-
cesses but also of the spiritual life of society. Unless the structure and dynamics
of social sentiments are subjected to a serious study, we cannot hope to unders-
tand the history of the spiritual culture of mankind or the history of the spiritual
life of a nation.
In conclusion the author says that the study of the nature and dynamics of
social attitude of mind in the course of world's history is essential for an all-
round interpretation of the historical process.
B, A. E r uno'
OPINION AND ATTITUDE OF MIND
IN HISTORICAL ASPECT
Opinion and attitude of mind is the subject of historic research which has been
long since treated by historians. However, in certain cases, they find it rather
difficult to give an adequate interpretation of these concepts. Under these circum-
stances a fair knowledge of the socio-psychological mechanism of interrelation
between opinion and attitude of mind might prove very helpful.
Opinion and attitude of mind have a complicated structure. Opinion includes
valuable and cognitive elements, the same can be distinguished in attitude of
mind. The possibility of correlating these main elements in the important princip-
le which can be used in case the lack of historical data is palpably felt.
The characteristics of opinion may prompt to interpret different attitudes of
mind while on the other hand the characteristic feaitures of the latter may help
research workers interpret opinion.
The study of an affective attitude furnishes us with the possibility to regard
«social feeling» and «social opinion». Social feeling is an emotional experience
gained by perceiving social processes as a whole without specially considering
its moral, aesthetic, political or other characteristics each taken separately.
Just as the feelings in which an emotional experience of social processes are
generalized and the attitude towards the process taken as a whole, may exist,
so might exist the social opinions in which some of its aspects are reflected in an
integrated fashion.
This kind af approach to feeling and opinion is based on the knowledge of a
special structure pattern called «ensemble». The peculiarity consists in the fact
that the quality of certain elements forming the whole continues to exist along-
side with the quality of the whole.
The interaction of the elements (and they do influence each other) causes
some quality modifications. It is the interaction of certain qualities that builds a
structure and causes the appearence of the quality of the whole. The idea of ensem-
ble assists to fathom measure, unity of the process of differentiation and integra-
tion going on in the sphere of opinion and attitude of mind.
Conformably to feelings this means that the multitude of variuos kinds of
feelings influence each other. This kind of interaction leads to divergencies. Each
feeling loses its isolation quality and comes into contact with the formed unity.
The combined display of a great number of modified feelings brings to life
a new, more complex feeling. It cannot be identified with the quality of its com-
ponents taken separately constituting the whole. This peculiar quality of the
whole is the quality of ensemble. In its turn this new quality permits the existence
of the quality of its elements and its aspect depends on a historical epoch. This
362

kind of social feeling which is a part of what we call attitude of mind, determi-
nes the evaluating nature of utterance. This kind of opinion is determined by the
ensemble structure of feelings.
All this presents a certain interest to the historian since he has not to deal
with political, economic and religious aspects of history alone but consider his-
torical process as a unity.
It's a commonplace that it is no easy matter to study historical process as a
whole. The suggested idea of an ensemble structure contributes much to the so-
lution of this complicated problem.
The cognitive aspect of attitude should also be taken into account. The in-
fluence of attitude upon the existing reality is beyond any doubt. The historical
nature of attitude of mind, its dependence on the historical epoch in which people
live and act, leaves its imprint on the process of cognition, adds some peculiari-
ty to it, determined by a historical epoch.
The author analyses but some of the existing historical facts which prove the
historical nature of perception and ways of thinking of people in different epochs.
The study of all these phenomena helps us find the method for an objective
description and explanation of the psychology of the past epochs to fathom the
nature of a historical process.
/. S. K ohn
ON NATIONAL CHARACTER
The problem of the national character presents considerable theoretical and me-
thodological difficulties. In the first place, we are confronted by the polysemy of
the term «character». When studying the ethnic groups the question remains open
whether it is possible to assume that the qualities of the group, culture as a who-
le, are statistically distributed among its individual members.
Commonsense knowledge presumes that the members of different ethnic
groups possess some socio-psychological traits of a specific nature. However, the-
se notions are mostly ethnocentristic stereotypes. Scientific ethnopsychology can-
not but be based on notions like these. Three major research approaches: ethno-
logical, psychological, sociological-and-historical with their respective methods
have accumulated extensive empirical data. The classification and interpretation
of this data, however, presents considerable difficulties.
There exist three major theoretical approaches as regards the national cha-
racter. The biological interpretation of the national character does not find any
support in present-day science. «Culture and personality* studies {«psychological
anthropology*) connected with Freudianism have stimulated empirical research
into the processes of the primary socialization of the child in different cultures.
It proved to be an important link in the transition to the historical and sociolo-
gical interpretation of the national character. It was, however, greatly hampered
by the one-sided conception of cultural symbolism and the Freudian scheme of
psychosexual development.
The Marxist theory of the national character considers it to be the product
of common historical destiny of the ethnic group and the evailability of specific
channels of communication between its members. To prevent the reification of the
national character concept it is necessary to take int-o consideration the fact that
no single feature of the national character taken separately can be absolutely
unique. All the typological characteristics are also relative in the senise that they
always imply some comparison (often not formulated explicitly) of the given
ethnic group with some other.
Like all other socio-psychological formations the national character is his-
torically conditioned and it cannot be understood unless the total combination
363

of the concrete historical conditions is taken into account. This is particularly
proved by the analysis of the problem of the so-called «African mentality» and
the attitudes of different nations to work. The attempts to consider variuos fea-
tures of national psychology outside 'the concrete historical perspective lead to
theoretical confusion and not infrequently play a reactionary ideological part.
The contradictions of the historical development of a nation are reflected in the
contradictions of its character. Therefore any attempts to see its full objectiva-
tion in one or another concrete individual are meaningless and subjective. The
changing historical conditions may facilitate predominant exhibition and develop-
ment of some features to the detriment of others. Ethnopsychology can only be
historical psychology.
When studying any aspect of the national character it is necessary to take
into account the social and class distinctions. Underestimation of this factor is
the main shortcoming of «psychological anthropology» which is trying to con-
sider complex modern nations in the same manner as the homogeneous primeval
communities. The heterogeneity of national culture and psychology has been sub-
stantiated by numerous empirical research.
The most important theoretical task in this field is to distinguish formally
and analytically the structural elements of the national character in order to rid
the term of its vagueness.
A. Ja. 0 urevich
THE IDEA OF TIME IN MEDIEVAL EUROPE
Time perception is one of the essential features of culture. Some of the popular
criteria of everyday life find their expression in time. Time is a constituent part
of «the pattern of the world» by means of which an individual and society app-
rehend themselves, therefore the study of the way by which time is perceived
can contribute to a better understanding of the culture and history of the peop-
les of the world.
The subject-matter of this article is the peculiarities of time perception in
medieval Europe. The peculiarities were determined by numerous factors some
of which must be singled out as being most significant. Man in an agrarian so-
ciety inevitably yields to the rhythms of nature so that his conscience is dominated
by Ihe idea of tl;ie cycle, a regular recurrence of one and the same seasons, occu-
pations and phenomena. Therefore the perception of time as being circular still
prevailed among agrarian peoples following the acceptance of Christianity.
It is easy to see that such a perception of time was due to a somewhat weakly
developed concept of the individual human being: not only the environment
but also his own self was perceived by man as something recurrent; he did
not quite distinguish himself as a seperate entity from among the organic
group — the family, the kindred. Nor did he become aware of his opposition to
nature. Hence the popular and stable medieval image of «the grotesque body»—
free, not confined to oneself, constantly moving into the outer world and absorb-
ing it. Man sees himself as a link in the chain of generations; the same human
qualities and names run in the family. Such perception is devoid of any historical
sense and is likely to regard the world in terms of myths.
However, circular time was not the only means of perceiving the phenomena
of life and its changes. It was interwoven with another perception brought along
by Christianity. The latter did not hesitate to break free from the circular percep-
tion of time and «straighten it out», as it were. The events of the history of man-
kind, understood as «the history of salvation» are unique. Each of the focal po-
ints of history — the Creation of the world, the Fall of the first man, the Birth
364

ot Christ, his Passions, the Resurrection; and the Second Advent — takes a spe-
cial, unique place in the line of history which goes back to God. The linear
perception of time is connected with the contrast of notions of time and eternity.
History in Christian understanding develops in time but is correlated with eterni-
ty which «breaks through» into earthly time at these focal points.
There is a point of view in literature that people were «indiifferent» to time
in the Middle Ages. This is true in the sense that there was not modern time per-
ception. From the modern point of view their coun'ting of time was not quite ade-
quate. Throughout the Middle Ages no new instruments for time measurement
were invented, the hour being the smallest unit of time and liable to fluctuations
at that. However, this point of view cannot be accepted if one takes into account
the most essential feature of the medieval Christian's perception of the world,
namely that he regarded his passing life against the background of the history
of the world. Because that history took the form of «the history of salvation» —
salvation being the goal of life for each believer — his individual being was in-
separably linked with the central facts of the history of mankind so that the in-
dividual perceived himself as a participant in the historic struggle between virtue
and vice. Thus having little concern for the accurate measurement of the current,
transitory time, the human being of the Middle Ages was ever associated in this
conscience with history. He was constantly reminded of major events in history
by ecclesiastical arts, sermons and prayers. The most important books of the
epoch, the Old and New Testaments, dealt with historical matters.
However, such a perception of historical time was in itself not in a little
measure «antihistorical». The time of medieval historians was «open into the
past» and the events of current history were apt to be regarded in biblical terms,
in a sense the events of the biblical epoch take place in the present too. There is
a symbolical link between the events of the Old Testament and the New Testa-
ment — they are symmetrical, as it were. The fact that medieval conscience had
an eye on the past was evidence of conservative attitudes of feudal society. High
ethical values were ipredominantly inherent only in those institutions and pheno-
mena which went back to age-old times and were honoured by traditions. The
new is frowned upon and is trea^ted with hostility. Historical pessimism was wi-
dely spread in a society which was expecting the Doomsday and the fusion of
time and eternity. The ability to change m time is a sign of spoiling of the
earthly world and its imperfection in comparison with the world of divine values.
The specific character of itime perception in the Middle Ages strikingly reveals
itself in the anachronistic attitude to history which obliterated the difference bet-
ween the past and present. No distinction was made between the heroes of the
past and of the present; no historians, artists or poets were conscious of the dif-
ferences.
The triumph of the linear perception of time over the circular time of paga-
nism created the opportunity to develop philosophy of history. The doctrine of the
six «ages» of mankind, as well as that of the four monarchies provided medie-
val historians with a clear conceptual scheme to arrange and comment upon his-
torical material. History, therefore, took on a definite meaning and was looked
upon as the progressive ascent to God. However, the progress acknowledged by
Christian philosophy was not unlimited nor was it thought of as historical deve-
lopment rich in unbounded opportunities, for history developed to a predestined
objective and so was oriented toward a certain limit.
The above mentioned peculiarities of time perception in the Middle Ages find
expression in literature, theology, arts and the overall everyday life of feudal so-
ciety. The experts in medieval literature note the predominantly spatial descrip-
tion of changes in poetry and romances (the so called «spatialization of time»),
the spasmodic transitions from one state into another. The characters in agio-
graphic writings are free from any internal development, they experience a sud-
den change from sinfullness to sanctity, or the latter quality may reveal itself
for it was inherent in their souls from the very beginning. Medieval painting did
not produce portraiture — the recording of a definite moment in the life of an in-
dividual. Painting tended towards the ikon representation, i. e. delineation of extra-
365

temporal essence to be seen largely by the «eyes of the spirit». Similarly, the le-
gal practices of the feudal epoch reflected the specific perception of time: even
the ac-ts stipulated to be in effect «for eternity» had to be renewed following the
deaths of the parties concerned, for man had no power over time which he him-
self could not survive. He had no power over time, for time was the property of
God. This argument was popular when criticizing usury which was blamed parti-
cularly because the lender who gave out money at an interest was dealing in
time or «the hope of time».
In a society which had such a peculiar concept of time social struggle, not
infrequently, took on the form of contention for control over time. The heretic
sects were predominantly eschatological, the heretics questioned the value of
earthly time and urged, as it were, the onset of the «end of time».
Time perception and the temporal orientation began to change radically with
the development of the urban community. The town which became the centre
of a new outlook suggested a different approach to time. It was treated with
greater economy and care, for time had' become an important factor in produc-
tion, a constant parameter of human conscience. The new social environment pro-
duced the mechanical clock which made it possible for the first time to take an
accurate measurement of time. The transition was started from ecclesiastical
time to secular time. This transition was an important part of the general crisis
of the medieval outlook. The world was now no longer regarded as «sub specie
aeternitatis» but rather «sub specie temporis».
However, the transition to the mechanical measurement of time brought
about for the first time in history a kind of «alienation of time», it was no lon-
ger thought of as an inseparable material part of being, but was now understood
as an abstraction. Various periods of time had been hitherto understood as secu-
lar or temporal having a higher or lower value content. Now time had become
quality-free and uniform. Having become the master of time, in the sense that
the medieval ecclesiastical monopoly on time had been done away with, the town
became in the meanwhile enslaved by time. Time served as a constant reminder
of its passage, so that ownsmen, merchants and businessmen were spurred on to
turn time into money, not to lose the moment.
Making the category of time more precise, developing the means of splitting
time into the minutest parts and the need to use time as a yardstick for all
events and phenomena resulted in time losing its integrity and its being split up
into numerous instants. For the first time man became fully aware of the distin-
ction beetween the past, present and future. This mastery of time however, was
fraught with «erosion»: if circular time is beyond annihilation and is unpassable,
then linear time is irretrospective and irrevocable. It was only when the feel-
ing of time as a subjective entity was overcome, when its immediateness was no
longer perceived', that there arose the need for the theoretical understanding of
time.
B. Q. Litvak
SOME TRAITS OF THE PSYCHOLOGY OF RUSSIAN
SERFS IN THE FIRST HALF
OF THE 19TH CENTURY
The study of the psychology of Russian serfs in the period of the crisis of the
feudal system is necessary in order to elucidate the sources of the peasant ideo-
logy of Narodism.
A new method of analysing and grouping the facts of the peasant struggle
has been formed recently in connection with the working out oi mass documen-
tation on the peasant movement of the 19th century. It is based on the bringing
366

out of the similar forms of peasant actions, their statistical processing to de-
termine the degree of recurrence, the geographical limits and the power of their
influence upon the ruling class. Alongside with this the said method makes it
possible to study the evolution of the main traits of the social psychology of
serfs during the crisis and fall of serfdom.
Proceeding from the gradation of the forms of the peasant actions accor-
ding to their complexity and social importance, an attempt is made to find out
which particular forms of the peasant actions testified to the appearance and
development of certain traits of the social psychology of serf in the decline of
feudalism.
The article analyses actions reflecting the formation of personality and the
realization of being a personality, the manifestation of the religious, moral and
aesthetic, and legal notions of peasants about their personality. The peasants'
notion of «freedom» is elucidated. The forms of vengeance are shown as tran-
sitional from personal protest to the realization of collective actions.
Mass facts of some more complex forms of peasant actions are used to elu-
cidate the psychology of «community of the world», selective and complete imi-
tativeness, «lawfulness». Special attention is paid to the analysis of the pea-
sants' understanding of «we» and «they», and its class narrow-mindedness.
The facts of the peasant movement facilitate the study of the interrelation
of the mass and the «vanguard», of the peasant notion of the «leader», of such
peculiar forms of unity as «esprit de corps» and self-sacrifice. And finally the
article analyses the facts reflecting the peasant ideal.
The author comes to a conclusion about a considerable acceleration of the
process of the formation of peasants' consciousness in the period under study
and about the presence in it of the traits which underlie the doctrine of Naro-
dism.
V. V. Kr a mnik
PSYCHOLOGICAL ASPECTS OF THE HISTORY
OF POLITICAL MOVEMENTS
The article is an attempt to treat the problem of psychological approach to the
history of political movements.
By political movements the author means the movements of large groups
of people (such as classes) which are related to political power. Discussed are
mostly psychological orientations towards power expressed in public sentiments.
Social and psychological phenomena are acknowledged as indispensable
conditions in the historical development.
The overestimation of these phenomena are particularly apparent in the
so-called psychoanalytic treatment of political movements especially in the
thirties of this century in the United States.
The subject-matter is to prove that political power exercises its rule by
means of two types of mechanisms — instrumental and social-psychological.
The first type performs the function of the efficiency of power and compo-
ses some of the most specific mechanisms — for instance, the decision-making
mechanism, the distribution of resources and values, and the compulsion mecha-
nism.
The second type performs the function of insuring the authority of power
or of the free-will submission to it, in other words it contains the psychological
orientations characterizing the majority of people as devoted to the power, trust-
ful of its values, institutions and leaders, and following and supporting its
decisions and actions.
307

The power is doomed to be unstable without either an afficient instrumental
system or psychological support. If it falls below the minimum level or is en-
tirely absent (which, of course, is an extremely rare occasion), it will become
a factor undermining the authority of the power and weakening the instrumen-
tal structure, which in the long run might initiate a wide political movement
aimed at the replacement of this power by another one which might probably
enjoy a greater support and have a greater authority.
Thus, political movements are caused by psychological changes in the con-
sciousness of people from the psychology of loyalty and acknowledgement of
the power to that of discontent and rejection of it.
There is no other way. This is a law.
The author has found confirmations of this point studying Lenin's analysis
of the role of the social-psychological changes in the consciousness of popular
masses in their attitude towards the power in the course of the First Russian
Revolution of 1905 and their significance for the practical activities of the poli-
tical leadership.
0. L. S o b o I ev
STUDY OF HISTORICAL SOURCES
AND SOCIAL-PSYCHOLOGICAL RESEARCH
OF THE EPOCH OF OCTOBER
Questions of social psychology belong to the least studied problems in the So-
viet historiography of the October Revolution. Objective prerequisites have been
recently created for studying the psychology of the popular masses in the 1917
Revolution. The thorough study of the economical, political and ideological
aspects of the history of Russia in 1917, the scientific investigation of the nu-
merous documents about the participation of the toiling masses in the prepara-
tion and conducting of the world's first proletarian revolution, the elaboration
of the problems of the Marxist social psychology — all that brings attention to
the question of studying the psychology of the popular masses in Russia in
1917.
The initial stage of the solution of this problem is the elucidation and re-
search of a possibly great number of sources which would make it possible to
judge the psychology of Russia's popular masses in th^ period of the October
Revolution. Any historical source presents the events as reflected and evaluated
by its author. That is why while studying the social psychology in Russia in
1917 we are first of all interested in the sources reflecting the psychology of
the masses directly — the documents of the mass workers' and soldiers' orga-
nizations and their elective organs.
Of special interest are letters by the revolutionaries. The innermost wishes
and aspirations of the toiling masses are expressed in the letters sincerely than
in other documents. The letters by workers, soldiers and peasants show the
psychology of various classes and groups, the influence of the economical, po-
litical and ideological conditions on the consciousness of the masses.
The memoires are another valuable source. They extend our notion of the
life and thoughts of millions of workers at that heroic time. The memoires by
the participants in the October Revolution need not only historic but also psy-
chological analysis.
Russian newspapers of 1917 lavishly report the new sentiments and interests
of workers, their behaviour at the meetings, manifestations and demonstrations.
The papers carry letters, songs, verses, sayings, proverbs, various roumours,
chats in the streets, shops etc.
368

A wide use of the above mentioned sources will promote a better understan-
ding of the change in the consciousness of the popular masses which had occur-
red in Russia by October 1917 under the influence of the revolutionary activity
and as a result of the tremendous organization and propaganda work by the
Party of the Bolsheviks.
The social conditionality of the new problem contributes to the drawing of
new documents in scientific research and at the same time it makes the histo-
rian change his approach to the already known facts (sources) and find so-
mething new that excited no interest of his predecessors in them. Studying the
sources in total and comparing the data which differ in the character of origin
and in the degree of generalization, the scientist should find in them various
manifestation of the elements of social psychology. The documents of political
parties in Russia in 1917 give a picture of how these parties were studying and
understanding the psychology of the masses, how they were including it in their
political calculations and activities. Of a great significance are the documents
of the Party of the Bolsheviks which give a deeply scientific analysis of the
needs, interests and sentiments of the workers, soldiers and peasants, as well
as an outline of the tactics of the Bolsheviks in their struggle for the masses.
Such sources as statistical data and normative acts give an indirect idea of the
psychology of various classes and groups. Official documents of the Provisional
Government show its means of ideological influence upon the popular masses.
The plenty of the most diverse sources which make it possible to judge di-
rectly or indirectly about various elements of the psychology of Russia's popu-
lar masses in 1917, makes the task of the research of the sources very difficult.
Of a special difficulty is the study of the materials about the spiritual life of
the society because of the problem of the quality and reliability of information,
of the establishment of the quantitative definitness of facts which is a central
problem of sociology. Unlike a sociologist, a historian cannot check his data by
means of an experiment or supplement them by means of observation. The writ-
ten documents at his disposal often contain some incomplete and fragmentary
information about the epoch he is interested in, and that predetermines his main
research method — the method of historical analysis. That, however, by no means
excludes the use in a number of cases of the means and methods exploited by
sociologists.
The author wants to draw the attention of historians to the problem of the
sources to study the psychology of Russia's popular masses in the period of the
October Revolution and to study social psychology in 1917 by historians and
other scientists.
G. G, Di I i g ehski
SOME PROBLEiMS OF THE PSYCHOLOGY
OF THE CONTEMPORARY PROLETARIAT
(On the example of France)
The new social and political situation which has arisen in the capitalist world
as a result of the aggravation of the general crisis of capitalism, the formation
of the socialist system, the scientific and technical revolution and the develop-
ment of state and monopolistic capitalism, has to a great extent changed the
objective conditions of the existence of the proletariat. These changes have
brought about certain changes in the consciousness of the proletariat. The ruling
bourgeoisie tries to give such changes a direction it needs, to use them for un-
369

dermining the foundations of the class proletarian cosciousness and for dessi-
minating the bourgeois ideology among workers. Under these conditions a Mar-
xist-Leninist analysis of the contemporary proletarian psychology becomes an
imperative need.
The Marxist-Leninist science about society has rich traditions of the mate-
rialist study of the psychology of the working class. Marx and Engels have
exposed the main objective factors forming the proletarian consciousness, reve-
aled the principle characteristic features and regularities of the development of
the consciousness, its inner dialectics. The analysis of the historical experience
of the working class and of the working-class movement made it possible for
the founders of Marxism to state that the leading tendency of the development
of the mass proletarian revolutionary character consists in the movement from
a spontaneous unrealized protest against the capitalist slavery to the rational
realization of the aims and means of the revolutionary struggle, to explain the
role of the revolutionary ideology in this process. Their theoretical heritage
prompts the concrete and! historical approach to the problems of the class cons-
ciousness of the proletariat: like any other type of consciousness it can be un-
derstood only as a form of the psychological and ideological reflection of a cer-
tain social and historical reality, of certain social and historical experience.
The works by V. L Lenin are of a tremendous theoretical and methodologi-
cal significance for analysing the problems of the class consciousness of the
proletariat. Lenin thoroughly elaborated the problem of the correlation of spon-
taneousness and consciousness of the class struggle, of psychology and ideology
of the proletariat. In his work «What Is to Be Done?» Lenin shows that the
spontaneously formed psychology of the working class contains important pre-
mises, elements of the socialist consciousness and also the striving for «partial
improvements* within the framework of the existing system. The necessary con-
dition for the complete development and triumph of the socialist tendencies of
the mass consciousness is the existence of an elaborated socialist ideology,
the political and propaganda activity of the proletarian party ensuring the car-
rying of this ideology in the working mass, its undeviating struggle against
the bourgeois ideology.
The main aim of this article is to give an analysis of the mass conscious-
ness of the working class or, in other words, of the reflections in the psychology
of workers of the objective conditions of their life, their social being.
Speaking about the psychological effect of various aspects of modern hired
labour on the worker, the author states the growth of the purchasing capacity
of the bulk of the workers lags constantly behind the growth of their needs.
This leads to the chronic arrears and makes the family budget tense, creates
the feeling of uncertainty which undermines the moral balance of the worker
and burdens him with endless financial troubles.
The contradiction between the limited material resources and the grown
consumption standards makes a rational choice between the primary and se-
coridary needs especially difficult, brings about peculiar «paradoxes of consump-
tion» (for instance, economizing on dress and even food to buy a refrigerator
or an automobile).
In general the experience gained by the French working class in the period
under -consideration, by no means reduced its dissatisfaction with its welfare
standards. On the contrary this experience increased the characteristic of the
French workers understanding of the exploiter nature of the capitalist relations,
the ideas about the antagonism of the interests of capitalists and workers.
The conditions of forming the workers' psychology create prerequisites for
the crystallization in their consciousness of heterogeneous aspirations. Specula-
ting on the real changes in the structure of mass consumption, modern capita-
lism inspires the workers with a certain ideal in life which called to concentrate
their interests on the sphere of consumption and leisure, to distract their atten-
tion away from the social and political problems. The «consuming» orientation
of some workers should be regarded as a psychological response to the lack of
370

any other more interesting prospects in life: impossibility of professional gfowtn,
development of the intellectual abilities, satisfaction in work.
And nevertheless the analysis of questionnaires and interviews with workers
shows that most workers do not attach a dominating importance to the «finan-
cial side» of life in their motives and aims of Jife. Characteristic of these wor-
kers is their realized need of culture, knowledge which they regard as the means
of expanding their intellectual horizon and developing the independence of their
opinion. The ideal of a free and universal development of man is widely spread
among workers.
An important source of such psychological tendencies is the growing dissa-
tisfaction of the workers with the narrowness and subordination of their functi-
ons in the ever more complicated and alien to them productive process. The stri-
ving for a more complete and intellectual labour activity is a characteristic
feature of the psychology of workers. An important stimulus of the development
of the intellectual and cultural needs is the growth of the workers' education
level and the expansion of their social contacts especially with the intellectuals.
The information media available to them often work in the same direction.
The development of the above-mentioned tendencies leads to radical changes
in the content of the mass consciousness. For a worker of the former genera-
tions, the extreme poverty, a specific character of work and the way of life
were the most evident features of his class affiliation. Nowadays these features
have to a certain extent lost their former psychological significance. They are
gradually replaced in the mass consciousness by unequal opportunities especially
in education, intellectual content of life, prospects for the future. The protest
against the exploitation and social dependence is the permanent and most firm
basis of spontaneous anti-capitalism inherent in the psychology of the working
mass. Anti-capitalism not incarnated in the practice of the every day struggle
against the capitalist system and unable to solve the new social and poUtical
problems in the spirit of such a struggle, inevitably weakens its positions in
the mass consciousness. Finding no way out in corresponding actions, the spon-
taneous social protest cannot determine the outlook and behaviour of the wor-
kers and often degenerates into a fruitless emotion, turns into social apathy.
The consciousness of this kind is especially widely spread among the workers
of the countries where the ideology and policy of the mass working-class mo-
vement are dominated by reformism and short-sighted trade-union utilitarianism
which suppress the social and political activity of the wide masses of workers
(for instance, in the United States and Federal Germany).
The psychology of the contemporary working class in the industrially deve-
loped capitalist countries is ever more characterized by the striving for the
enrichment of the spiritual content of life, for a greater freedom and indepen-
dence, by the growing intolerance of the social unequality. Even having some
signs of a relative financial «welfare», under the influence of the general social
conditions of life a worker very often gets convinced that the «welfare» cannot
give him a real satisfaction, to ensure really human existence. Today this con-
viction becomes an important source of the social dissatisfaction of the working
class.
The development of this dissatisfaction, of the spontaneous anti-capitalism
of the masses into a consistent revolutionary consciousness depends on the or-
ganized vanguard of the working class, on its ability to find an ideological and
political manifestation of the present needs of working people.
371

B. b. Paryghitiy L /. U u dakot
N. K. MIKHAILOVSKI ABOUT THE PSYCHOLOGICAL
FACTOR IN THE HISTORICAL PROCESS
The article deals with the social and psycological views of Nickolai Konstan-
tmovich Mikhailovski (1842—1904) a prominent ideologist of Narodism and a
representative of the subjective school in Russian sociology, and particularly
with his ideas of the place and role of the psychological factor in the historical
process. Mikhailovski's ideas about the role of the psychological factor in the
development of society are reflected in his famous theory of «heroes and the
mob» elucidating the questions of the psychology of mass social movements.
The problem of intercourse, of the interaction of the hero and the mob, of the
intercommunication of people in the mob, is one of the principle problems scru-
tinized by N. K. Mikhailovski. Imitation is a most important mechanism of inter-
course and interaction in the mob as well as between the hero and the mob.
Alongside the general mechanism of the social and psychological intercom-
munication of people (imitation, infection, suggestion, etc.), Mikhailovski de-
scribes the psychology of various concrete social community and social move-
ments. The article examines, in particular, Mikhailovski's ideas of the psychology
of the mass political movements in Russia. The statement and working out of
the questions of the psychology of the revolutionary movement against serfdom
and autocracy is Mikhailovski's greatest services to the bourgeois and democra-
tic liberation Narodism movement in Russia. In this connection, an important
place in his views is occupied by the description of the psychology of the pea-
sant politicarfnovement in which there are two main forms of social protest
and action against the reality: «volnitsa» (freemen) and «podvizhnichestvo»
(ascetism). The article gives a detailed definition of each of them.
N. K. Mikhailovski was the first to expose a number of social and psycho-
logical mechanisms of the mass movement but he failed to create a consistent
revolutionary social and psychological conception. He failed to understand the
historic mission of the working class in the revolutionary movement and in so-
me cases underestimated the creative force and abilities of the revolutionary
movement of the masses guided by a politically mature organization and over-
estimated the abilities and power of a separate individual hero directing the
spontaneous movement of the mob.
In this connection the authors speak of a great attention Lenin paid to the
criticism of the subjective school in Russian sociology in general and Mikhai-
lovski's opinion and his position on this subject in particular. At the same time
Lenih stressed the great contribution that Mikhailovski had done to the Russian
revolutionary movement. Nevertheless Mikhailovski shared all vices of the sub-
jective school, he was a pioneer of Russian social and psychological thought.
He was the first to raise a number of important social and psychological pro-
blems of mass movement that are of a great significance for understanding the
laws of social life and the development of the historic process. And it was not
by chance that Mikhailovski's ideas had a notable influence upon the further
development of the sociological, social and psychological thought in Russia.
372

0. V. Votobu^ e^
THE PROBLEMS OF SOCIAL PSYCHOLOGY
IN THE WORKS OF N. A. ROZHKOV
An attempt to develop the history of social psychology as a component part of
the global historical process was made by Nickolai Alexandrovich Rozhkov
(1868—1927). A prominent historian and sociologist, N. Rozhkov was influenced
; on the one hand by Marxism, and on the other, by the psychological school in
sociology. Subjectively he considered himself to be a Marixst, but as a matter
of fact he remained an eclectic who made an attempt to develop his own histo-
rical and sociological conception by fusing economic materialism and positi-
vism. The conception included in particular the theory of development of psychic
types — the doctrine on typology of social characters as related to the histo-
rically changing structure of the human society.
Following D. Mill, N. Rozhkov considered the elaboration of ethology or the
science of character to be the primary task of social psychology. Ethology in
his opinion should not concern itself with the psychology of the individual but
should study the collective psychology. The psychology of social groups alone
may be important from the historical point of view. In each historical period
every class has its own characteristic psychic types. A psychic type, the scientist
maintains, is a generalizing notion like, for instance, the natural economy (eco-
nomic type), the system based on social hierarchy (the social type), absolutism
(the political type). As the society progresses the psychic types replace one
another in the same manner as the economic and social types.
N. Rozhkov finds two sources which serve as the basis for establishing the
psychic types. One of them is general psychology, the other is fiction. Various
psychic types are formed on the basis of emotions and associations. Social en-
vironment is conductive to the development of certain emotions, which, therefo-
re, makes them become the major factor in the psychological make-up of an
individual. N. Rozhkov finds the material for the primary classification of the
psychic types in fiction.
N. Rozhkov singles out six basic psychic types: the egoists (Chichikov,
a character drawn by Gogol, and Karl the Great), the individualists (Vronskv
from «Anna Karenina» by Leo Tolstoi and Napoleon), the ethics (Don Quixote
and Nil Sorski), the aesthetes (Rudin, a character by Turgenev), the analysts
(Hamlet), the ethical individualists (F. Lassalle); there are also various mixed
types. Though some theoretical premises are beyond any doubt (the role
played by the social environment in the development of emotions, the class and
evolutionary approach to social psychology, the opportunity offered by fiction
as a source for the history of soical psychology and others), the classification
of psychic types is rather arbitrary, whereas the psychic types proper are time-
less, they do not bear any social functions. They are regarded as non-social in
the sense that they exist not as a social community but as a mechanical con-
glomeration of isolated individuals which are considered as a biological com-
munity more than one knit together socially.
The history of social psychology from the point of view of the theory of
psychic types is developed by N. Rozhkov in «Russian History in the Compa-
rative and Historical Presentation» (12 vis. Leningrad—Moscow, 1919—1926).
Until the onset of feudalism the psychology of people, as N. Rozhkov maintains,
was dominated by chaotic concreteness, i. e. the unsystematic perception of en-
vironment in the form of shapeless incomprehensive complexes. In the periods
prior to feudalism the society is psychologically amorphous and it does not pro-
duce any established types. Under feudalism the egoists are the predominant
psychic type. They are guided by the instinct of self-preservation. Some of them
are active egoists, money-grubbers, cruel people who would not stop at any-
thing, the other are passive egoists seeking salvation in humility. Their antipo-
373

des are ethics who are guided by moral ideals (mostly representatives of reli-
gious movements). During the period of free enterprise, or the genteel society
as N. Rozhkov calls it, the individualistic sentiments based on the idea of «l»
become popular which is accounted for by the development of the monetary eco-
nomy. These sentiments are no longer confined to self-preservation, they are
rather determined to assert their superiority in terms of intellect, morals, culture
and otherwise. The individualists are different from the egoists in that they are
full of self-respect and ambition. However, the age of the gentility is not do-
minated by pure individualists, but rather by mixed types of egoistic and ethical
individualists. The psychic type of the individualist becomes the leading one in
the capitalist society which in general is characterized by a great variety of
psychic types. Properly speaking capitalism completes the theory of development
of psychic types. According to N. Rozhkov the psychic and social evolution of
society follows the next pattern: from the psychically amorphous society to the
psychic types of egoists and ethics and then through egoistic and ethical indi-
vidualists to the individualists.
Though N. Rozhkov claims to have adopted the class approach the theory
of development of psychic types boils down to social psychology of the upper
and middle strata. The popular masses throughout the entire course of history
remain in the psychically amorphous state only occasionally «shooting up» their
representatives to imitate the psychic types predominant in a particular period.
On every hand the same psychic types appear to have quite opposite social ten-
dencies.
The theory of development of psychic types used to account for phenomena
of spiritual culture turn out to be unsound too. Science and arts are claimed to
be the result of interaction of different psychic types which is evidently an over-
simplification. The genesis of spiritual culture is interpreted in psychological
terms rather than social.
Though according to N. Rozhkov a psychic type is a personality «in itself»,
while «the personality — society» relations within the social groups and between
them are presented as interindividual, his having overcome the limitations of the
psychological school in sociology is undoubtedly notable. This is evidenced by
acknowledging the dominant role of social environment in shaping the perso-
nality, also by the evolutionary approach to the history of social psychology and
the raising of the problem of its class character. However, the realization of
these principles within the framework of «naive materialism» proved to be im-
possible. Nevertheless an attempt made by N. Rozhkov to develop the history
of social psychology from the materialistic standpoint as well as to create its
theory was a noteworthy contribution to the historical approach to the study
of the problem. The idea of a wide-scale use of fiction is worth while too. De-
spite'the vulnerable points of N. Rozhkov's pattern of socio-psychological evolu-
tion of society his works must take a prominent place In the historiography of
social psychology.
S. A. T oka rev
THE BEGINNING OF THE FREUDIAN
TREND IN ETHNOGRAPHY
AND THE HISTORY OF RELIGION
Psycho-analysis sprang up at the close of the 19th century as Sigmund Freud's
method of treating neuroses and psychoses and later developed in\to an outlook
which has influenced various humanities including ethnography. The principles
of this outlook were first expounded in his book «The Interpretation of Dreams»
374

in 1900. In this book as well as in those which came out later Freud tried to
prove the existence of general laws guiding both normal and pathological psy-
chology; they manifest themselves most vividly in dreams — the dream is a
wish-fulfilment. The dream-content is to a considerable extent traced to the
childhood reminiscences.
In most cases the reminiscences are erotic impulses born in early childhood
and then suppressed; that is why the dream images are mostly erotic symbols.
The infantile sexual striving («libido») usually assumes the form of the
«Oedipus-complex» — the concealed sexual want of his mother and the hostility
against his father as a rival. They are suppressed as «shameful impulses» and
pass into the subconscious sphere but participate later both in the dreams and
actions of the man.
In his book «Totem and Taboo» (1913) Freud began spreading his concept
to ethnography. In his opinion, such peculiar customs and beliefs of backward
peoples as taboo, exogamy, totemism, can be explained by the effect of the same
suppressed impulses: for instance, the suppressed striving for an incest with
mother or sister is the basis of exogamy, the suppressed striving for pulling
about the dead is the basis of the tabooation of corpses, etc.
To explain totemism Freud used Atkinson's historical and ethnographical
theory according to which primitive men lived in «Cyclopian families» each head-
ed by an old male who h^d polygamic relations with all females and drove out
young males as rivals; the expelled males, Freud believed, once united, killed
and eaten their stern father; later however they repented and imposed a ban on
both particide and sexual relations with the females of their totem. The image
of the killed father was replaced by an animal-totem on which the ban was
transfered — totem tabooation.
Freud also touched the ethnographic problems in his last work «Moses and
Monotheism» (1937—1939). He gave an original interpretation of the biblical
story about Moses and his legislations. Freud believed that Moses was an Egyp-
tian who wanted to spread the monotheistic cult of Aton among Jews; the Jews
killed Moses but later announced him Holy and thus monotheism became firmly
established. In this story Freud saw a repetition of the same pre-historic patri-
cide with following repent and idolization of the killed father, and therefore a
manifestation of the same «Oedipus-complex».
These two attempts by Freud to explain historical and ethnographic pheno-
mena from the point of view of psycho-analysis are based upon rather arbitrary
assumptions. They are unconvincing and anti-historical.
The followers of Freud went further in the all-round implementation of
psycho-analysis. The most famous among them is Roheim, a highly erudite
ethnographer. In his numerous works he treated various beliefs, rites, customs
and even traits of the material culture of backward peoples as sexual symbols.
Roheim sees in some beliefs and rites — in magic, for instance — reflections of
the «prenatal» state of a human embryo having no contact with the outside
world and therefore «omnipotent».
Roheim universilizes his views in his book «Origin and Functions of Cul-
ture» (1943). In his opinion, all human culture is based on «Eros», that is on
the reproduction instincts. The retardation of maturity which is characteristic of
man in contrast to animals, brings about the child's need of maternal protection
and in general of the «wish to be loved» which lasts all his life; the same re-
tardation of maturity causes neuroses in some people; a conclusion is made
about a «structural and fundamental identity of neurosis and civilization».
Roheim considers even economy and material production to be results of psy-
chological, emotional motives. In his opinion, getting food does not demand any
cooperation, any joint efforts of people. The first leaders of society were neuro-
tics-shamans. The basis of agriculture is erotic. Roheim treats culture in gene-
ral as a sublimation of instincts — the same instincts that cause neuroses; neu-
roses however are individual while sublimation unites people into a society.
Freud's and his pupils' contribution to ethnography lies in the fact that
they were the first to pay a serious attention to the tremendous role of the «Sub-
375

conscious» in the life of a man and of a society (abandonment of the dry ratio-
nalism of the classical evolutionistic school). Speaking about the content of the
«unconscious», Freudians noted a great significance of the sexual striving and
emotions. They however over-estimated their share and arbitrarily, without any
actual reason, regarded even common phenomena, elementary customs and so
on as sexual symbols. Roheim's ideas about the importance of the «prolonged
childhood» in the life of a man and of a society deserve attention. But Roheim
and other Freudians forget another no less important aspect of the human biolo-
gical nature, of the reproduction of the material life. It is not difficut to see that
Freud and his successors tried to reduce the whole bulk of culture to its psycho-
logical aspect only which led to the idealistic substitution of social phenomena
by psychological ones.
Psycho-analysis based on the postulate of the equality of the laws of human
life in all stages of development inevitably leads to an anti-historical point of
view: one and the same explanation is given to primitive beliefs, European art
and the behaviour of an average European.
The doctrine of C. G. Jung, the Swiss psychologist and psychiatrist, is a
branch of freudianism. He disagreed with Freud in two important points: in the
understanding of the unconscious and in the evaluation of the importance of the
sexual striving. Jung lawfully reproached Freud and his pupils with the exag-
geration of the role of sexual moments in the life of people. Jung introduced
the notion of «collective unconscious» and thus made an important step for-
ward as compared with Freud in the theory of the unconscious.
Though the notion of «collective unconscious» allows different interpreta-
tions and Jung himself was inclined to a somewhat mystical understanding of
it, he had some quite sound and fruitful ideas on this subject. The content of the
collective unconscious are «archaetypes» which Jung compared to the «collective
notions» of the Durkheim's and Levy-Bruhl's school. In the early stages of human
development these «archaetypes» were an unconscious protection of man against
uncontrollable fits of passion, «obsessions», etc.; they manifested themselves in
the obligatory rites, propitiations of spirits, etc., and then grew up in religious
dogmata, in the church organization. Nowadays we have got rid of the old dog-
mata but not yet managed the forces insubordinate to man; these forces used to
be called «gods» and now we call them «factors».
Jung says that there is very little personal in the activity of man. A persona-
lity is nothing but a «cutting» out of the collective unconscious. The greater is a
collective, the greater it suppresses a personality.
Jung's teaching about the archaetypes of the collective unconscious, if freed
from the mystical smack and given a critical analysis, could be of use to ethno-
graphers — it is much more useful than the Freudian «Oedipus-complex>.
The article does not treat the development of the teachings by Freud and
Jung after World War II.
K- S. Qadzhiev
PSYCHOLOGY IN RICHARD HOFSTADTER'S
CONCEPT OF AMERICAN HISTORY
The article deals with the views of Richard Hofstadter, a prominent representa-
tive of the so-called American neoliberal historiography. The article gives greater
prominence to the analysis of psychology in his concept of American history.
The psychic peculiarities of people are in the centre of Hofstadter's attention.
Of great interest in this respect is his characterization of the forms of human
mentality. Hofstadter distinguishes two forms of mentality: «intellect» and «in-
376

leiligence». Intellect, in his opinion, has a spontaneous character and is intflnsi-
cally determined. Besides, it has a specific balance between its two aspects which
Hofstadter calls «piety» and «playfulness», which as he thinjcs are in a constan-
tly strained state. This condition, goes on Hofstadter, calls forth in man (the
bearer of intellect) a creative reaction. Piety gives a creative impetus while play-
fulness levels off the possible acuteness and one-sidedness of piety. The final
outcome is the product of the compromise between the two.
According to Hofstadter, intellect is the spiritual legacy of intellectual
groups, while the social role of an intellectual is determined by the intrinsic cor-
relation of piety and playfulness. Hoffstadter claims that the social role of an
intellectual is to produce ideas; he lives for the sake of ideas. The degree of de-
dication to some ideas or to a definite idea, Hofstadter goes on to say, depends
on what part in the mentality of the intellectual dominates: piety or playfulness.
Depending on this an intellectual may be either an ideologist or an expert. In the
former case he produces pure ideas, while in the latter case an intellectual may
act as an adviser, interpreter or supplier of processed information.
If intellect determines the social role of the intellectuals, the motivations of
the intellectual groups are based, as Hofstadter believes, on intelligence.
Intelligence is used within perfectly narrow, spontaneous and foreseeable
bounds, it tends to grasp, understand, manipulate and adapt. It sets itself attai-
nable aims coming from the outside. It should also be assumed that the impulse
urging an individual to act is outside too. This is most vividly seen in the chara-
cteristics given by Hofstadter of the dual nature of the American farmer. Accor-
ding to Hofstadter, the same principles of compromise and balance operate in the
shaping of the personality and the interpersonal relations, also as regards the
intellectual and non-intellectual (or anti-intellectual) groups opposed to the for-
mer. However, in the first case, the tensions and impulses urging the man to acti-
on spring up in the man's mind proper, while in the second case they spring up
outside. According to Hofstadter the same principles guide the relationships of
any individual with the social group he is a member of, and through it with the
entire society.
There arise contradictions between different groups of a given society accord-
ing to the aims the groups set themselves. In this respect Hofstadter draws the
borderline between intellectuals and anti-intellectuals. The contention between
them goes through the entire American history. This contention develops in the
field of religion, politics, business, education, etc.
However, no matter who wins, the intellectuals or anti-intellectuals, the vi-
ctorious group cannot fully ignore the interests of the opposing groups for the
existence of any society, in the final analysis, depends on the ability of all the
groups comprising the society to consider the interests of other groups, to be able
to compromise.
The main principle of Hofstadter's concept of American history boils down
to the following statement: various groups are guided in their activities not by
economic but by political motives, while politics, as is known, is the privilege of
the thinking people. Confronted by the dilemma Hofstadter declares ideas to be
the attribute of not only the intellectual classes. The leaders of the anti-intellectu-
als are not averse to ideas either, he maintains. In this connection he introduces
the concepts of «status-politics» and «interest politics*. While the former is the
result of the clash between different ideas or ambitions based on the social stand-
ing or personal motives, interest politics is directed by material interests. The
former, in Hofstadter's opinion, governs the society during prosperity, while the
former during crises.
The article sets out to prove the methodological unsoundness of Hofstad-
ter's views for, as the author of the article thinks, Hofstadter came to be in the
grip of insoluble contradictions because the initial principles are incorrect.
377

УКАЗАТЕЛЬ ИМЁН
Августин Блаженный 172—175, 178,
181, 184, 188
Авербух Р. А. 296
Агаев А. Г. 123
АганбегЯ'Н А. Г. 240
Адибек-Меликян Э. А. 228
Адо А. В. 201
Айзенк Г. 217
Айтматов Ч. 155
Аксаков И. С. 286, 317
Аксаков К. С. 286
Алейсандер С. 160
Александр II 317
Алеяссандр III 317
Алексебв П. А. 317
д'Аль'верни М.-Т. 174
Альфред Великий 169
Аменхотеп IV (Эхнатоп) 325
Андрьё А. 258, 262, 271
Анисимоз А. Ф. 136
Анохин П. К. 23
Анцыферова Л. И. 91
Аристотель 106, 107, 174, 177, 352
Аронсон Э. 142
Артур 186
Арутюнян С. М. 122
Арутюнян Ю. В. 158
Аткинсон Дж. 322, 324
Балрамов Э. А. 122, 147, 158
Байбурова Э. 48
Барбю 3. 119
Барлоу Дж. 344
Барноу В. 131
Бахтин М. М. 164
Башкин М. С. 313
Беда Достопочтенный 175, 176, 184,311
Бейль П. 316
Беккер Г. П. 217
Белинский В. Г. 204
Бельвиль Ш. 257
Бенедикт Р. 141
Бенкендорф А. X. 199
Бенуа О. 273
Бенцо 180
Берельсон Б. 140
Бернард Шартрский 177
Бернштейн Н. А. 23
Бехтерев В. М. 12, 17, 295
Бильфингер Г. 169
Бирд хМ. 338
Бирд Ч. О. 338, 339, 343, 352
Биц-илли П. М. 185
Блок М. 170, 198
Блонде ль Ш. 63—69
Блонский П. П. 237
Боас Ф. 73
Богораз-Тан В. Г. 331
Богоутдинов А. М. 48
Бодалев А. А. 126, 127
Боер В. ден 163
Бонавентура Д. Ф. 181
Б^рис Годунов 92, 316
Бородк'ин Ф. М. 241
Босков А. 217
Боэций 310
Брайс Дж. 219
Брилл 327
Брове П. 195
Бродовский П. К. 296, 297
Бромлей Ю. В. 157
Бр ушли некий А. В. 30
Брэидт У. Дж. 185
Будагов Р. А. 138
Бунге М. 107
Бэкон Р. 313
Вайшедель В. 160
Валлон А. 5, 342
Вальхерий 169
Варшавчик М. А. 231, 232
Василиу В. 157
Вахабов М. Г. 155
Вебер М. 219, 347
Верба С. 219, 220
Вернан Ж.-П. 5. 87—89, 91
Вернер Г. 190
Верной М. Д. 119
Вертгаймер М. 87
Вильсон В. 353
Виртанен Р. 154
Витовт 310
378

Владимир Мономах 310
Войтоловский Л. Н. 295
Волк С. С. 283
Волобуев П. В. 229
Вольперт И. Е. 13
Вузли А. Д. 107
Выготский Л. С. 5, 29—32, 36—40, 43,
45, 46, 48, 77, 129
Гав'рнлов Терентий 203
Галилей Г. 80
Гальбвакс М. 63, 65, 67, 71
Гальперин П. Я. 39, 41
Ган Э. 333
Гандильяк М. де Ш5
Гардинг У. Г. 355
Гарланд Жан де (Гарландиа, Иоанн
Старший) 169
Гартман Э. 287
ГауЭ|р Дж. см. Гоуэр Дж.
Гегель Г.-В.-Ф. 17, 104, 286
Гент В. 193
Герберт Э., л'орд Чербери 316
Герман из Рейхенау 182, 184
Герцен А. И. 102
Гёте И.-В. 316
Гёффдинг X. 307
Гиддингс Ф. Г. 299
Гитлер 325
Глезерман Г. Е. 7
Глинка М. И. 104
Гляссер Р. 189
Гоголь Н. В. 1137, 204
Голдуотер Б. 355 '
Толтов Г. Н. 230
Голи1цьгн В. В. 316
Головкина Е. А. 207
Гомер 113
Гонорий Августодунстсий (Отенский)
170, 174, 176—178
Гончаров И. А. 301
Гор ер Дж. 145
Горький М. 301 ^
Горячева А. И. 254
Готшок Л. 124
Гоулд Дж. 123
Гоуар (Гауэр) Дж. 313
Гране М. 162
Гребнер Ф. 330
Грнеже П. 124
Грундма'Н'н Г. 180
Гувер Г. К. 356
Гумтлов-ич Л. 298
ГурБич Ж. 194, 255
Гуревич А. Я. 91, 215, 216
Гюйо Л\.-М. 307
Данте Алигьери 179, 190
Дарвин Ч. 322
Декарт Р. 149
Демоюрит 101
Деттуайлер Д. 156
Джексон Э. 353
Джем'с У. 67
Джефферсон Т. 343, 344, 353
Цжунусов М. С. 122
Дильтей В. 151
Добролюбов Н. А. 208
Додонов И. К. 298
Долин А. О. 16
Дорн Д. С. 156
Достоевский Ф. М. 300
Друж1инин Н. М. 203
Дунаевский В. А. 215
Дьюи Дж. 118, 1119
Дьюи Т. 353
Дюверже М. 217
Дюгем П. 193
Дюйкер X. 124
Дкжень Ж. 262
Дюма Ж. 66
Дюокгейм Э. 17, 28, 63—69, 72, 73, 75,
80, 335
Бгорцев Леонтий 212
Екатер'ина II 108
Елизавета Тюдор 316
Жане П. 64, 69—72, 74
Жильсон Э. 180, 181
Зав^^рский 3. 177
Замошкин Ю. А. 146
Занков Л. В. 40
Запорожец А. В. 39
Захарьянц Л. С. 48
Звегинцев В. А. 12
Знаменский О. Н. 231
Зуев И. Е. 7
Иероним 183, 184
Ильин-Женевский А. Ф. 234, 235
Инга'оден Р. 112
Ин!грэм Дж. К. 279
Инкелес А. 142, 144, 145 ^
Иоан'Н Скот Эриугена 174
Иоанн Сол1сберийокий 177
Аоахмы Флорский (Кала'бр'ийский) 181
Исидор Севильский 170, 184
Истон Д. 219
Ка1втарадзе Г. А. 199
Каган М. С. 137
Каллагэн Дж. Ф. 174
Калтахчян С. Т. 122
Кальвин Ж. 84
Кант И. 112,316
Кашлан Б. 134
Кардинер А. 141, 142, 144
379

Карл Великий 182, 310, 311
Карл V Валуа 169
Кассир е|р Э. 161
Каткоъ М. Н. 317
Катон 179
Каэ<: Р. 262, 264, 268—270, 274
Кеммер'их М. 185
Кенистон К. 217
Кеннеди Дж. 353
Кеплер И. 80
Кёлер Э. 18Т
Кёрти М. 342
Ки!реев'ский И. В. 286
Киреевский Н. П. 207, 208
Кирьянш Ю. И. 227
Кишел Г. 188
Клайнберг О. 1(29
Клакх'он К. 143
Клакхон Ф. 151
Клаус Г. 10
Ключевский В. О. 92, 299, 317
Кобэл Э. 190
Козлов В. И. 157
Колб У. Л. 123
Коллонтай А. М. 236
Кон И. С. 7
Конрад Н. И. 164
Коперник Н. 80
Косой Феодосии 313
Кочубей В. П. 203
КрепеЛИН Э. 13
Кретьен из Труа 183, 184, 186—188
Кузьмин Е. С. 12, 241
Кулидж К. 355
Куликов В. Н. 12
Кунов Г. 328
Курциус Э. Р. 179
Лабрюйер Ж. 316
Лавров П. Л. 277, 317
Лакомб П. 299
Ламбфт У. Э. 129
Л а мм ере В. 183
Лампрехт К. 299
Ланге К. Г. 92
Лассаль Ф. 301
Лаццари К. 131
Лебон Г. 17, 107, 299
Левентуев П. И. 48
Леви-Брюль Л. 28, 29, 47,64, 73, 74, 335
Левин К. 17, 338, 341
Левин М. Г. 18
Левинсон Д. 142, 144, 145
Ле Гофф Ж. 165, 166, 170, 192. 194, 196
Лей Г. 193
Лейбниц Г. В. 316
Ленард М. 78
Ленин В. И. 96—98, 102, 104, 105, 131,
156, 199, 200, 203, 205, 218, 219,
380
221—227, 230, 232, 239, 241, 249—
252, 256, 257, 287, 293, 294, 348
Леонардо да Винчи 80, 320, 334
Леоитьев А. А. 12
Леонтьев А. Н. 5, 39—41, 76, 77, 91
Лефевр А. 255
Лехнер Г. 1в9
Линдсей Г. 142
Линдсмит А. Р. 119, 144
Линтон Р. 141, 144
Лииьон Ж. 258, 262, 271
Липсет С. М. 219
Лир Ф. С. 175
Лихачев Д. С. 185, 186, 188, 189
Лорис-Меликов М. Т. 317
Лоррис де Гийом 187
Лосев А. Ф. 107, 163
Лотте С. А. 226
Лукреций 170, 179
Лундквист Э. 129, 152
Лурия А. Р. 5, 14, 32, 138
Льюис У. 160
Лэнг А. 322
Лэндис Дж. Р. 156
Людовик IX Святой 169
Людовик XIV 316
Лютер М. 84, 285
Мавродин В. В. 200
Макдональд М. Р. 153
Макиавелли Н. 220
Маклелланд Д. С. 135, 154
Маковельокий А. О. 106
Малиновский Б. К. 118, 327
Маль Э. 167
Мандельштам О. Э. 190
Мандру Р. 78—85
Май Вальтер 179
Марандон С. 130
Маргарита Наваррская 119
Маркс К. 7, 8, 23, 68, 88, 93—96, 101,
1.15, 202, 217, 243—248, 302
Марр Н. Я. 19, 28
Маурер О. 143
Мейер Г. 193
Мейерсон И. 5, 87—89, 91
Мен ар Ф. 1.86—188
Меншиков А. Д. 316
Меррит Р. Л. 124
Мертон Р. К. 220
Метцгер В. П. 124
Мид М. 141
Миллс Ч. Р. 218
Милль Дж. С. 297
Милюков П. Н. 239
Минц И. И. 215, 230
Минь Ж.П. 170, 174, 178
Мирольо А. 124
Михайлов'ский Н. К. 17, 277—296, 299

Михелис П. А. 191
Модонне П. 193
Мольер 316
М'онтень М. де 127
Монфор С. де, праф Лестерский 313.
Моразе Ш. 8
Мо'рено Дж. 17, ЗЗв
Морис М. 273
Мор!ри>сЧ. 10, 13
Мосейко А. Н. 149
Масс М. 65, 186
Моте Д. 267
Муравьев М. Н. 317
Мэст^рьё Р. 149
Мюнцар Т. 285
Мюр'стейн Б. Дж. 134
На-виль П. 267
Наполеон I 301
Нассиаку М. 157
Нечаев С. Г. 317
Нечкина М. В. 204
Николай II 317
Никольс Р. Ф. 339
Никсон Р. 363
Нил СорскийЗОО, 313
Ницше Ф. 151
Ньютон И. 352
Оберхольцер Э. 134
Обнорский Б.П. 317
Ойзе1р1маи Т. И. 31
Окунь С. Б. 210
Ольга, княгиня 309
Орд ерик Виталий 177
Ордин-Нащокин А. Л. 316
Оттон Фрейзингенский 183, 184
Оузн Р. 95
Па-вел I 203, 206, 209
Павлов И. П. 150
Паркхерст X. ШО
Па.ррингтон В. Л. 338, 339, 343
Па|рсонс Т. 348
Парыгин Б. Д. 11, 109, 251, 252, 296
Пейи Т. 344
Перо в В. Г. 104
Петр I 301
Петр Ломбардский 178
Петров Антон 212
Пиаже Ж. 30, 31
Писарев Д. И. 317
Платон 106, 172, 174, 335
Платонов К. И. 14
Плеханов Г. В. 103, 218
Плотин 174
Покровский М. Н. 236
Поли^бий 164, 352
Поршнев Б. Ф. 83, 91, 109, 128, 129,
147, 154, 208, 215, 216, 227, 254,309
Прайс-Уильяме Д. 140
Прийда Н. 124
Поиходько Павел 213, 214
Пугачев Е. И. 108, 200, 214
Пуле Ж. 1^
Пушкин А. С. 208, 299
Пьер Блуа 177
Пэтч X. Р. 1^
Рагацщ! О. 270
Радищев А. Н. 200
Радхакришнан С. 162
Ранк О. 327
Рейх В. 327
РибоТ. 110, 307
Рикмен Дж. 145
РИ1СМЭН Д. 146, 156, 217
Робинсон Д. М. 193
Рогачев П. М. 1|22, 126, 168
Рожков Н. А. 296—318
Розен Б. 153
Розенталь М. М. 123
Роккен С. 124
Роршах Г. 133, 134
Рохейм Г. 327—334
Руберг У. 186
Рубинштейн С. Л. 85, 86
Рузвельт Т. 353
Рузвельт Ф. Д. 349, 353, 355
Руссе П. 175
Самарин Ю. Ф. 287
Сахаров Л. С. 29, 45
Свердлин М. А. 122, Г26, 158
Светоний 1182
Святослав Игоревич, князь 309
Сенгор Л. С. 149
Сен-Снмон А. К. 95, 308
Сергий Радонежский 312
Сигеберт из Жамблу 184
Сиге1р Брабаитский 193
Симон М. 273
Скаррон П. 316
Ско'сырев П. Г. 126
Слейтер М. К. 154
Смит В. Р. 323, 324
Соболев Г Л. 91, 296
Соколов А. Н. 20
Соколов Э. В. 144
Соловьев С. М. 317
Сорель А. 220
Сорокин П. А. 124
Софии В. Ф. 12
Софья Алексеевна 316
Спенсер Г. 278, 279
Спиро М. Э. 144
Стам С. М. 181
Стасов В. В. 104
Стейнер Дж. А. 140
381

Стеллин-Мишо С. 192
Степанов 3. В. 230
Стивенсон Э. 353
Страус А. Л. 119, 144
Стродтбек Ф. Л. 151, 153, 154
Ст|румилин С. Г. 236
Сутерланд А. 307
Сы;ма Цянь 164
Тайлер Уот 3.14
Тард Г. 63, 66, 110, 285, 295, 299
Твердйслав Михалкович 313
Теплицкий Ф. М. 203
Тернер Ф. Дж. 338, 339
Титмар Мерзебургский 171
Ткачев П. Н. 317
Товян^кий А. 285
Токарев С. А. 157
Токвиль А. де 220
Толстов С. П. 19
Толстой Д. А. 317
Толстой Л. Н. 39, 96, 300, 301
Тольятти п. 217
Торндайк Л. 169
Траутотт Н. Н. 12
Триандис Г. 157
Трумэн Г. 353
Тумин М. М. 140
Тургенев И. С. 300, 317
Турен А. 255, 270
Тутунджян О. М. 91
Тэйлор Э. Б. 73, 283, 333
Тэн И. 299
Тютюкин С. В. 227
Уайльд О. 17
Уайт У. 220
Уитроу Дж. Дж. 161
Уледов А. К. 107
Унковский А. М. 3*17
Ус^рд Л. Ф. 92, 299
Уорф Б. Л. 161
Ухин Н. Т. 237
Февр Л. 78
Фенер Л. 217
Феодосии Печерский 311
Фишер К. 112
Фома Аквинский 176, 177
Фонвизин Д. И. 299
Фосс Б. М. 140
Фрейд 3. 133, 135, 141, 319—327, 329-
331, 333—335, 337
Фридман Ж. 267
Фромм Э. 146, 217
Фрэзор Дж. Дж. 23. 73, 321
Фрэнкфорт Г. 162
Фужейрольяс П. 150, 152
Фулье А. 299
Фурье Ш. 95
Хакимов X. 48
Халтурин С. Н. 317
Хараш А. У. 25
Хёз Ж. 124
Хинтеркаузен С. 189
Ходжес Д. Дж. 271
Хольцне1р Б. 124
Хомич Л. В. 157
Хом'ская Е. Д. 14
Хомяков А. С. 286
Хорни К. 217, 342
Хофстедтер Р. 338—355
Хсу Ф. Л. 134
Хэллоуэлл А. И. 161
Цвибак М. М. 297
Чаадаева О. Н. 234
Чашн Б. А. 7, 91
Че|рнышввокий Н. Г. 317
Чесноков К. И. 236
Чиллиигворт У. 316
Читтолла С. М. 197
Чистов К. В. 199
Чосер Дж. Э13
Чуприкова Н. И. 14
Шапиро А. Л. 299
Шемякин Ф. Н. 48
ШенюМ.-Д. 177, 178, 180
Шфиф М. 1118
Ше|рковин Ю. А. 12
Шёбе Г. 176
Шиллар И. X. Ф. 316
Широкогоров С. М. 331
Шкаратан О. И. 157
Шом'бар-де-Лов П.-А. 274
Шпенглер О. 165
Штакельберг К.-Г. фон 128, 148
Штаммлер В. 180
Шубкин В. Н. 240
Шумилин А. Т. 108
Эйзенхауэр Д. 353
Эйнгард 182
Эккарт И. 195
Эльконин Д. Б. 31, 39
Энгельс Ф. 8, 23, 68, 93—96, 115, 202,
217,218,243—248,250
Эпикур 101
Эттмайер К. фон 189
Юбер А.. 186
Юдин П. Ф. 123
Юдович Ф. Я. 44
Юм Д. 107
Юнг К. Г. 135, 327, 335—337
Ягайло 310
Ядов В. А. 216,

СОДЕРЖАН И Е
От редакторов 5
Б. Ф. Поршнев.
Контр суггестия и история (Элементарное социально психологическое яв-
ление и его трансформации в развитии человечества) 7
Л. Р. Лурия.
Психология как историческая наука (К вопросу об исторической при-
роде психологических процессов) 36
Л. И. Анцыферова.
К проблеме изучения исторического развития психики 63
Б. Д. Парыгин.
Социальное настроение как объект исторической науки 90
Б. Л. Ерунов.
Мнение и умонастроение в историческом аспекте 106
И. С. Кон.
К проблеме национального характера 122
Л. Я. Гуревич.
Представления о времени в средневековой Европе 159
Б. Г. Литвак.
О некоторых чертах психологии русских крепостных первой половины
XIX в. 199
В. В. Крамник.
К вопросу о психологическом аспекте истории политических движений 215
Г. Л. Соболев.
Источниковедение и социально-психологическое исследование эпохи Ок-
тября 226
Г. Г. Дилигенский.
Некоторые проблемы психологии современного пролетариата (на приме-
ре Франции) 242
Б. Д. Парыгин, Л. И. Рудаков.
Н. К. Михайловский о психологическом факторе в историческом процессе 277
О. В. Волобуев.
Вопросы социальной психологии в трудах Н. А. Рожкова 296
С. А. Токарев.
Начало фрейдистского направления в этнографии и истории религии 319
С. С. Гаджиев.
Психологизм в концепции американской истории Ричарда Хофстедтера 338
Резюме (на английском языке) 356
Указатель имен 378

CONTENTS
From the Editors
B. F. Porshnev.
Counter-Suggestion and History (The Elementary Socio-Psychological
Phenomenon and its Transformations in the Development of Mankind) 7
A. R. Luria.
Psychology as a Historical Science (To the Problem of the Historical Na-
ture of Psychological Processes) 36
L. I. Antsiferova..
On the Problem of the Historical Development of Psychics 63
B. D. Paryghin.
Social Attitude of Mind as the Object of Historical Science 90
B. A. Erunov.
Opinion and Attitude of Mind in Historical Aspect 106
I. S. Kohn,
On National Character 122
A. J a. Gurevich.
The Idea of Time in Medieval Europe 159
B. G. Litvak..
Some Traits of the Psychology of Russian Serfs in the First Half of the
19th Century 199
V. V^ Kramnik.
Psychological Aspect of the History of Political Movements 215
G. L Sobolev,
Study of Historical Sources and Social-Psychological Research of the
Epoch of October 226
G. G. Diligenski.
Some Problems of the Psychology of the Contemporary Proletariat (On
the example of France) 242
B. D. Paryghin, L. I, Rudakov.
N. K. Mikhailovski about the Psychological Factor in the Historical Pro-
cess 277
0. V, Volobuyev.
The Problems of Social Psychology in the Works of N. A. Rozhkov 296
S. A. Tokarev,
The Beginning of the Freudii^n Trend in Ethnography and the History of
Religion 319
K S. Gadzhlev.
Psychology in Richard Hofstadter's Concept of American History 338
Summaries 356
Index of Names 378

ОПЕЧАТКИ И ИСПРАВЛЕНИЯ
Стр.
32
206
323
Заказ № 4102
Строка
16 св.
19 св.
9 св.
Напечатано
это схема
мести.
было
Должно быть
эта схема
мести 21.
был