Юрий Безелянский
И ПЛЕСК
ЧУЖОЙ воды...
Русские поэты и писатели вне России
Книга вторая:
уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся
у НИКИТСКИХ
ворот
Москва 2017


УДК 882.0 ББК 83 Б39
Безелянский Ю.Н.
Б39 И плеск чужой воды... Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая: уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся / Юрий Безелянский - М.: ИПО «У Никитских ворот», 2017. - 504 с.
КВЫ 978-5-00095-394-5
Продолжение книги «Отечество. Дым. Эмиграция» о судьбе русских поэтов и писателей после революции 1917 года. О тех, кто уехал, кто вернулся и кто остался, став советским литератором. Удивительные судьбы Бориса Савинкова, Василия Шульгина, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Алексея Толстого, князя Святополка-Мирского и многих-многих других. Почти детективные и трагические страницы. Депортации, побеги, аресты, ссылки, ГУЛАГ, жесткая критика и Сталинские премии...
Книга носит универсальный характер: это и библиографический справочник, и жизнеописание, и комментарии к судьбе. При подготовке использовались документы, материалы из прессы, мемуары, письма, стихи, воспоминания. И в тексте как бы сливаются два потока: история СССР и история советской литературы. Героический труд, пафос, пропагандистская ложь, нелегкая жизнь народа. И особо выделяется тема «Художник и Власть». Творческая жизнь интеллигенции в 20-50-х годах.
Книга рассчитана на любознательных читателей, которые хотят знать, КАК ЭТО БЫЛО.
УДК 882.0 ББК 83
Литературно-художественное издание
Корректор - Якимова Е.А.
Верстка - Кузнецов А.А.
Оформление обложки - Дирижаблев А.Б.
Подписано в печать 21.08.2017. Формат 84x108/32
Бумага офсетная. Печать офсетная
Уел. печ. л. 15,75. Тираж 500 экз. Заказ № 1108
ИПО «У Никитских ворот»
121069, г. Москва, ул. Большая Никитская, д. 50/5, тел.: (495) 690-67-19, www.uniki.ru
ВН 978-5-00095-394-5
785000 9 5 3 9 А 5
© Безелянский Ю.Н., 2017 © Оформление. ИПО «У Никитских ворот», 2017
9


Введение в книгу и
объяснение с читателем
Мы - кто сгинул, кто выжил. Мы - кто в гору, кто с горки. Мы - в Москве и Париже,
В Тель-Авиве, Нью-Йорке.
Мы - кто пестовал веру В то, что миру мы светим,
Мы - кто делал карьеру И кто брезговал этим.
Кто, страдая от скуки И от лжи, - все ж был к месту, Уходя то в науки,
То в стихи, то в протесты...
Наум Коржавин. Письма причастности (1981-1982)
Ты, страна моя, радость и горе...
Александр Кумнер («Новый мир», 1, 2008)
Немного о себе, горемычном. Я родился в 1932 году, и, соответственно, я - советский человек, жил в СССР, учился в советской школе и в советском вузе, читал советские газеты, слушал советское радио, служил в советских учреждениях, ходил на октябрьские демонстрации, нес однажды даже портрет какого-то члена Политбюро...
Пионером не был, но в комсомоле побывал, ну и в рядах партии (что поделать? Надо было лезть по служебной лестнице). Поначалу был, как и все, пропитан советской идеологией, как пропитан ромом бисквит у хорошей хозяйки. И почти не сомневался, что «Великая Октябрьская социалистическая революция впервые в истории человечества свергла господство эксплуататоров и установила диктатуру пролетариата, создала новый тип государства - советское социалистическое государство - высшую форму демократии...» (БСЭ, 1953).
Государство каждому пыталось вбить в голову мифы и легенды о советском обществе - о его рождении, создании и процветании, а параллельно втемяшивало в головы, что мы окружены со всех сторон враждебными странами и надо непременно бороться с «врагами народа». Такая вот немудрящая идеологема.
Но это не все. Характерный штрих. В 1952-м был подписан к печати 16-й том БСЭ - до сих пор помню! - в статье «Живопись» утверждалось, что импрессионизм - развлекательная живопись, уводит от прогрессивных социальных задач. И что
3


«главная тема советской живописи - жизнь и деятельность вождей советского народа Ленина и Сталина и их ближайших соратников, героическая история родины, победы советской армии и флота, счастливая жизнь и культурный рост советских людей, дружба народов СССР и борьба за мир и светлое будущее...»
От таких утверждений и установок хочется рыдать от счастья, недаром Маяковский свидетельствовал в стихах, что «радость прет» и что «жизнь прекрасна и удивительна», и выражал уверенность, что «год от года расти нашей бодрости».
Грандиозная лапша на уши! Бодрости выше крыши. И что удивительно сегодня: большинство советских людей в ЭТО верило!..
Не имею права говорить за весь советский народ, но мое личное прозрение и понимание, что к чему, пришло с возрастом и опытом, а также с чтением разных аналитических книг и со знакомством с историческими документами. И, конечно, во многом научился разбираться, когда работал пропагандистом на Иновещании Московского радио и знакомился с материалами под грифом «Для служебного пользования». И в 70-х годах мне все яснее становилось, «кто из ху», где яркая пропагандистская упаковка, а где скрыта истинная правда, мотивы и цели. Где лапша и где соль...
С 1992 года я вел исторические колонки в различных газетах и журналах. Потом вышли книги: «От Рюрика до Ельцина. Хроника российской истории» (1994), «5-й пункт, или Коктейль “Россия”» (2000), «Огненный век. Российская панорама XX века» (2001). На историческом фоне российской жизни написаны все книги из серии мини-ЖЗЛ, литературные портреты «99 имен Серебряного века» (2007), «Опасная профессия: писатель» (2013) и другие.
И вот новая подтема: ЭМИГРАЦИЯ. Власть, как на Руси, в Российской империи, так и при советской власти и после развала СССР, всегда негативно относилась к тем, кто покинул родину и уехал на Запад. Определения были разные: беглецы, эмигранты, беженцы, изменники, предатели, белогвардейцы и т. д.
А кто был первым среди бежавших? Русский князь Андрей Михайлович Курбский (1528-1583). В Энциклопедическом словаре (1954) Андрей Курбский представлен как «крупный боярин», который в 1564 году изменил родине и бежал в Литву. Идеолог реакционной феодальной знати. Вел полемическую переписку с Иваном IV.
Андрей Курбский - первый перебежчик, беглец, диссидент, инакомыслящий. А дальше пошли и поехали: Герцен с «Колоколом» и Бакунин на революционных баррикадах.
Литератор, мыслитель и революционер Александр Герцен покинул Россию в 35 лет. Прожил на Западе 22 года, но так и не прижился там, оставаясь душой и мыслями в России, ко¬
4


торую любил и вместе с тем резко критиковал, разумеется, не саму Россию, а режим самовластья:
«Россия могла быть спасена путем развития общинных учреждений или установлением самодержавной власти одного лица. События сложились в пользу самодержавия. Россия была спасена: она стала сильной, великой - но какой ценой? Это самая несчастная, самая порабощенная из стран земного шара; Москва спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни...» («О развитии революционных идей в России». 1850).
...Когда я задумал книгу об эмиграции - русские поэты и писатели вне России, - мне казалось, что можно уложиться в один толстенький том. Но книга «Отечество. Дым. Эмиграция» о первой послереволюционной волне эмиграции - от Ивана Бунина до Ивана Елагина - едва уместилась на 400 с чем-то страницах, да и то с неполным списком имен. А была еще вторая. Послевоенная волна эмиграции из так называемых перемещенных лиц. А затем третья волна, начиная с 60- 70-х годов. Особняком стоят Троцкий, Раскольников, Солоне- вич... Всех и не перечислишь. Кто сбежал тайком, кто просто был вынужден уехать, опасаясь ареста и преследований, кто задыхался в душных объятиях советской системы, кто уехал по национальной причине - евреи из-за неприятия антисемитизма. Все эти группы уехавших вошли во вторую книгу об эмиграции - «И плеск чужой воды...».
Но книга не только о тех, кто уехал из СССР и новой России, но и о тех, кто не захотел расстаться с отчим домом, хотя имел возможность покинуть его, - Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Исаак Бабель, Борис Пастернак и многие другие. Представлены и возвращенцы, те, кто сначала покинул страну, а потом вернулся, - Максим Горький, Андрей Белый, Алексей Толстой, Святополк-Мирский, Вертинский и т. д. Специальная глава «Туда-сюда-обратно» посвящена счастливчикам, которым было дозволено в советские времена посещать Запад. Упомянуты и те, кто боролся за свободу, за права человека и в этой борьбе «пал смертью храбрых» - в тюрьме, лагере, психушке...
Короче, горькая и печальная книга, как и история нашей великой и несчастной для отдельных граждан страны. Вполне допускаю, что кто-то сразу ее отложит, зачем печалиться, когда можно радоваться жизни, фоткаться на память и лай- кать в сетях. Ничего не навязываю. Каждому - свое. А автору книги близка историческая память, и он, то бишь я, прислушивается к плеску чужой воды и бережно листает книгу судеб многих замечательных людей, у которых не сложились отношения с родиной, нет, скажем точнее: с режимом и властью.
И с чего начать книгу? С маленькой исторической панорамы...
3-10 июля 2016 года
5


1900-1909
Двадцатый век... еще бездонней,
Еще страшнее жизни мгла...
Александр Блок
XIX век почил в бозе. Вступил в свои права век XX. Железный. Жестокий. Жаркий. Пламенный по накалу и ураганный по событиям. Политическая жизнь России закипела. 11 (24) декабря 1900 года в Лейпциге вышел первый номер газеты «Искра», выражающей взгляды группы революционеров: Ленин, Мартов, Потресов, Плеханов, Аксельрод, Засулич. Кто знал тогда, что из «Искры» возгорится пламя и в огне погибнет старая Россия? В мае 1901 года в Петербурге произошла первая стычка рабочих Обуховского завода с полицией и солдатами. Демонстранты несли транспарант с лозунгом «Долой самодержавие».
В том же 1901 году была организована партия социали- стов-революционеров (эсеров), которая для достижения своих целей провозгласила террор - «путем террора вызвать подъем духа в обществе». «Боевую организацию» эсеров сначала возглавлял Гершуни, потом Азеф, знаменитый провокатор, антигерой начала XX века. В феврале 1901-го убит министр просвещения Боголепов. Потом последовала череда убийств высших правительственных чиновников: Сипягина, Плеве, московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Российское общество расколото: одни сочувствовали революционерам, другие ужасались пролитой крови.
В первые годы десятилетия экономику России лихорадило. А тут еще неурожай, аграрные волнения, кризис в промышленности. Нарастает забастовочное движение: в октябре 1905-го в России бастовало полтора миллиона человек.
1905-й был особенно трудным. На арене - еще один провокатор, Георгий Гапон, предложивший план мирного шествия рабочих к царю с просьбой об удовлетворении их нужд. В ответ - выстрелы. Эхо «кровавого воскресенья» отозвалось по всей империи. В мае 1905-го в Иваново был образован первый Совет, который продержался 65 дней. В декабре грянуло вооруженное восстание в Москве. Уличные бои прошли в районе Пресни («Булыжник - оружие пролетариата»).
6


22 апреля (10 мая) 1906 года открылась 1-я Дума. Она просуществовала всего 73 дня, оказалась неудобной и даже буйной. Юмористы изощрялись:
Как на рубище заплаты,
Вдруг явились две палаты.
Торжествуй же, храбрый росс!
Только вот один вопрос:
Будет ли ума палата?
Это, кажется, сверх штата...
В начале XX века крутилась кадровая карусель. На посту председателя Совета министров Витте поменяли на Горемыкина, а того - на Столыпина. Казалось бы, граф Сергей Витте много сделал для России (стабилизировал рубль, реорганизовал промышленность и сельское хозяйство, во многом предвосхитил реформы Столыпина), но, увы, в России не любят реформаторов, и Витте убрали. Свою деятельность на посту премьера Петру Столыпину пришлось начать не с реформ, а с военно-полевых судов, а уж затем проводить свои земельные новшества.
В начале века окончательно оформилось черносотенство. В апреле 1903 года последовали еврейские погромы в Кишиневе, затем в Одессе. Дымок вандализма потянулся над Россией. Стали грабить и сжигать помещичьи усадьбы. Под давлением обстоятельств Николай II принимает в 1905 году указ «Об усовершенствовании государственного порядка», в котором обещает народу «незыблемые основы гражданской свободы». Как ни странно, Манифест 17 октября еще больше всколыхнул российское общество, брожение в нем пошло еще сильнее. «...И вот пришла вожделенная пора, конституция... Простолюдин- революционер. .. голодал до 17 октября, но, увы, и после 17 октября будет голодать...» - писал Василий Розанов.
Все негодовали, спорили, возмущались. Один лишь император был спокойным. В дневнике 28 октября 1905 года Николай II записывал: «Стоял тихий хороший день, к вечеру вышло солнце и стало подмораживать. Докладов не было...»
Еще одна напасть начала века: Русско-японская война. Бездарная и проигранная. Порт-Артур, Мукден, Цусима... Только под Мукденом русские войска потеряли 12 генералов, 2410 офицеров и 87 577 нижних чинов. Тупость начальников, поголовное воровство интендантов... Как писал Саша Черный:
От русского флота остались одни адмиралы,
Флот старый потоплен, а новый пошел по карманам...
А еще в России происходили разные природные катаклизмы. 16 июня 1904 года по Москве прошел ураган огромной
7


силы, срывало крыши и купола. В апреле 1908-го разбушевалась вроде бы спокойная Москва-река и устроила великое московское наводнение. Ну и, конечно, загадочное падение Тунгусского метеорита (1908).
Но худо-бедно империя двигалась вперед. В 1902 году закончилось сооружение Великой сибирской магистрали. В 1909-м собрали исключительно богатый урожай: Россия вышла на первое место в мире по производству зерна и на одно из первых - по экспорту. Наступил период ускоренного промышленного роста. Как следствие - море разнообразных товаров и услуг. Но, разумеется, не для всех. Масса людей оставалась недовольной царем, порядками, и, как писал Александр Блок,
В те годы дальние, глухие В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией Простер совиные крыла...
Впрочем, что валить все беды на одного человека? Константин Победоносцев, обер-прокурор Синода, умер 10 марта 1907 года. Ну и что? Разве после его ухода стало легче? Нет, тут надо отметить другое: российская интеллигенция мрачно пророчествовала и жаждала «невиданных перемен и мятежей». И она их дождалась.
Но пока - идет первое десятилетие XX века, и это не только революционное брожение и потрясения, а еще и плодотворный период развития русской культуры: «Три сестры» и «Вишневый сад» Чехова, «Стихи о Прекрасной даме» Блока, сборник «Пепел» Андрея Белого; выставка икон и картин русских художников, организованная Сергеем Дягилевым, и им же представленные «Русские сезоны», которые покорили Париж; Анна Павлова, Федор Шаляпин, Валентин Серов, Михаил Врубель, Николай Римский-Корсаков... Воистину- Серебряный век!
8


1910-1919
Самолюбие и злоба - из этого смешана вся революция.
Василий Розанов, Опавшие листья, 1915
Ваше слово, товарищ маузер! Владимир Маяковский
Что выделить в истории предвоенной и предреволюционной России? Набирал темпы капитализм. В 1912 году был шумно отпразднован столетний юбилей Отечественной войны 1812 года. На Чистых прудах в Москве в спешном порядке открыли Бородинскую панораму. В 1913-м - юбилей дома Романовых: 21 февраля исполнилось 300 лет со дня избрания на царствование Михаила Романова. Роскошные альбомы, торжественные молебны, встреча Николая II с «общественностью»...
Пышные праздники чередовались с громкими скандалами. Таким скандалом стало дело Бейлиса, обвиненного в ритуальном убийстве ребенка. Это позорное дело началось в 1911 году, а окончилось осенью 1913-го. Золотая жила для газетчиков. Бейлисиада! Общество разделилось на две неравные стороны: на одной, малочисленной, - отъявленные антисемиты, черносотенцы, на другой - цвет русской культуры и науки (Короленко, Вернадский, Куприн, Блок, Леонид Андреев, Горький, Немирович-Данченко...). Присяжные (крестьяне, служащие, чиновники) вынесли вердикт: Бейлис невиновен!
Другой скандал постоянно подогревался вокруг «божьего человека» Григория Распутина. «Когда Распутин черной тенью стоял около престола, негодовала вся Россия», - отмечал в мемуарах князь Феликс Юсупов. Аристократ Юсупов и черносотенец Пуришкевич объединились в заговоре против «старца». Распутин был убит 17 декабря 1916 года. А пятью годами раньше, 1 сентября 1911 года, прозвучал выстрел Богрова, оборвавшего жизнь российского реформатора, премьер-министра Петра Столыпина.
За шесть лет во втором десятилетии XX века в России сменилось шесть премьер-министров: вместо убитого Столыпина пост руководителя правительства занял граф Владимир Коковцев (кстати, он ввел монополию на водку), в 1914 году
9


Коковцева сменил «добрый старый» Иван Горемыкин, затем - Штюрмер, Трепов и, наконец, последний царский премьер князь Голицын,
Но никакой премьер-министр уже не мог удержать в узде страну, которая скатывалась к революции, и этому скатыванию очень поспособствовала Первая мировая война. Она была начата Германией 19 июля (1 августа) 1914 года и длилась 4 года и 11 месяцев, принеся неисчислимые беды и жертвы. Война разрушила фундамент российской империи и революционизировала солдатские массы. От войны к смуте, оказалось, рукой подать.
В критический для России момент Николай II фактически отдал трон и власть без боя, подписав свое отречение 2 марта
1917 года. По стране широким половодьем шла Февральская революция. На гребень ее был вознесен Александр Керенский, но и для него ноша власти оказалась непосильной. Проницательная Зинаида Гиппиус писала: «Керенский - вагон, сошедший с рельс. Вихляется, качается, болезненно, и - без красоты малейшей. Он близок к концу...»
Совсем иные качества продемонстрировали большевики - Ленин, Троцкий, Свердлов, Дзержинский и компания. Без всяких комплексов они сумели взять обессиленную Россию за горло и совершили свой контрреволюционный переворот 25 октября (7 ноября) 1917 года. Российская империя осталась позади, в истории, а впереди засияла и засверкала советская Россия, государство рабочих и крестьян (в том, что это всего лишь красивый миф, народ разобрался, когда уже поздно было что-либо изменить).
Большевики вызвали к жизни самые темные инстинкты людей, позволяли им беспрепятственно творить зло. Яркий пример: убийство царской семьи в ночь с 17 на 18 июля
1918 года. Но убивали не только особ царской фамилии. Они отправляли на тот свет всех, кто мешал и казался чужим. Большевики-коммунисты воплотили в кровавую явь тезис Сергея Нечаева: «Нравственно все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему...» На историческую арену вышли предугаданные великим Достоевским бесы. Кровавым палачом молодой советской республики стал организатор ЧК, позднее ВЧК, Феликс Дзержинский (читайте Мельгунова, Романа Гуля - там все расписано до деталей).
Позднейшие советские историки напишут, что новая власть триумфально прокатилась по стране. Ничего подобного! Все завоевания давались с боем и кровью. Это было действительно красное кровавое колесо, прокатившееся по России, - братоубийственная война, сотни тысяч погибших. А еще сотни тысяч вынуждены были искать прибежища на чужбине.
10


12 января 1919 года в печати появился «Левый марш» Владимира Маяковского.
Тише, ораторы!
Ваше слово, товарищ маузер!
Последний демократический орган - Учредительное собрание - в начале января 1918 года был разогнан, а демонстрации в его поддержку рассеяли и расстреляли. Отныне никакой демократической «говорильни». В молодой советской республике закладываются основы тоталитарной системы, которая именуется диктатурой пролетариата.
Из частушек тех лет:
Сидит Троцкий на заборе,
Ленин выше, на ели.
До чего же вы, товарищи,
Россию довели!
В 1918 году оглушает всю русскую интеллигенцию поступь «Двенадцати» Александра Блока:
Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем!..
И вообще:
Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в Святую Русь - В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!..
И, конечно, «пальнули».
В заключение приведем отрывок из главы «Октябрь» романа Михаила Осоргина «Сивцев Вражек» (1928):
«...Но снега все не было. А летали в те дни над Москвой свинцовые шмели, вдоль улиц, поверх крыш, из окон, снаружи в окна. И кидались люди страшными мячиками, от взрыва которых вздрагивали листы железа на особнячке Сивцева Вражка...
.. .То, чему быть надлежало, решала случайность да веселая пуля... или был сумбур и склока людей, которые всегда правы и которые побеждают только тогда, когда идут не рассуждая и без мысли. Но то и было страшно, что под воздушным сводом пуль и шрапнели клубилась, блуждала и путалась мысль, только вчера вылезшая из черепных коробок, - спорила, те¬
11


рялась, отчаивалась, догадывалась и путалась в нитях чужой мысли.
Победить должен был тот, кто привык не думать, не взвешивать, не оценивать и кому терять нечего. Он и победил...»
★ * *
А теперь первая персональная главка о правителях новой России после падения царского режима. О Керенском и Ленине. Любопытно, что оба они побывали в эмигрантской шкуре. Ленин с 1900 года жил за границей - в Мюнхене, Лондоне, Женеве, Берне, Цюрихе - 17 эмигрантских лет. А Керенский эмигрировал из России в мае 1918 года. Берлин, Париж, США. Прожил за границей полжизни - 52 года.
Ну а теперь предлагаю читателю свое старое, но отнюдь не устарелое эссе, напечатанное в газете «Московская правда» и предназначенное для книги о России (та книга так и не дошла до издательства), но попавшее в эту, об эмиграции.
Правители новой России
Мы живем в мире мифов. Миф - это не реальность, а созданная иллюзия реальности. Другими словами, дутая, лживая реальность. Или, как выразился с французской элегантностью Жан Кокто, «миф - это ложь, которая становится правдой».
Вся история России XX века - сплошная мифология. И в ней два мифологических героя, связанных событиями 1917 года, - Владимир Ленин и Александр Керенский.
Миф о Ленине
В 1924 году в альманахе «Круг» появились немудрящие стихи Сергея Есенина о Ленине:
Застенчивый, простой и милый,
Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?
Но он потряс...
Что он «потряс» - это не миф, а грозная реальность. А вот «застенчивый, простой и милый» - чистая мифология. А террор? А отношение к дворянам, интеллигенции, священнос¬
12


лужителям и крестьянам? А?!. И этих «А!» - сотни. Но созданный десятилетиями миф о простом и гениальном Ленине работает бесперебойно.
А мы о Ленине. Вот именно.
А мы о Ленине, о нем.
Мы вырастаем с этим именем
И с этим именем живем...
Это уже 1981 год - столетие вождя - строки Марка Лисян- ского. Казалось бы, столько материалов опубликовано, столько книг издано о подлинной роли в истории России Ленина (и не только о немецких деньгах), а он, Ленин, остается нераз- венчанным в своей пролетарской кепке и указывает куда-то рукой чуть ли не в каждом российском городе. Неумирающий миф неживого обитателя Мавзолея.
Исторический парадокс: день рождения Ленина принято отмечать по новому стилю 22 апреля, а именно 22-го по старому родился Керенский (если по новому, то 4 мая). Разница в возрасте: Ленин был старше Керенского на 11 лет.
Миф о Керенском
Небылицы и апокрифы, гимны и хула о нем существовали еще до советской власти. Так, язвительный Виктор Буренин в августе 17-го писал:
Что вы такое? Хлестакова Племянник или внук родной,
Из адвокатишки плохого Прыгнувший к власти временной?
Пустили вас за стол - и ноги Уж вы на стол готовы класть:
Вы влезли в царские чертоги,
Чтобы возвысить вашу власть; Демократическою шваброй,
Как скипетром, вооружась,
Вы полны абракадаброй Избитых, пошло-красных фраз...
И так далее. Упрек за упреком: «Порядка развинтивши гайки...». А все недовольство потому, что Керенский не оправдал больших надежд, которые были связаны с его именем. Его считали идеалом свободного гражданина и надеялись, что он принесет на блюдечке всем и каждому свободную и сытую жизнь. Илья Репин рисовал его портрет и считал Керенского гениальным. «Керенский не только сам горит - он зажигает
13


все кругом священным огнем восторга, - писал Немирович- Данченко. - Слушая его, чувствуешь, что все ваши нервы протянулись к нему и связались с его нервами в один узел. Вам кажется, что это говорите вы сами, что в зале, в театре, на площади нет Керенского, а это вы перед толпою, властитель ее мыслей и чувств. У нее и у вас одно сердце, и оно сейчас широко, как мир, и, как он, прекрасно».
Керенский действительно выступал магнетически. Актриса Софья Гиацинтова вспоминала, что видела выступление Керенского в Большом театре, где он говорил о необходимости войны до победного конца, и в конце пламенной речи - «на нужды армии дамы снимали кольца, браслеты, цепочки, плакали и забрасывали Керенского цветами...»
А вот отнюдь не дама, а молодой поэт Леонид Каннегисер (который позднее убьет большевика Урицкого) восклицал:
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о мать,
И буду в покинутом поле С простреленной грудью лежать,
Тогда у блаженного входа,
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню - Россия, Свобода,
Керенский на белом коне.
Но не дал Александр Керенский свободы, точнее, дал, но лишь на короткий исторический миг. А далее не смог остановить «железный поток» большевизма, - прощай, свобода, как в одном популярном романсе, «на долгие года!». Керенский вынужден был покинуть историческую сцену, а его образ в народной памяти уж постарались измазать грязью. И одним из первых в литературе был Владимир Маяковский, который в поэме «Хорошо!» изгалялся над Керенским, что, мол, «глаза у него бонапартьи». И далее:
Слова и слова. Огнесловная лава.
Болтает сорокой радостной...
В 1937 году Михаил Зощенко писал о Керенском: «...В своем физическом облике он был сын своего времени - типичный представитель дореволюционной интеллигенции: слабогрудый, обремененный болезнями, дурными нервами и неуравновешенной психикой. Он был сын и брат дореволюционной мелкобуржуазной интеллигенции, которая в искусстве создала декаденство, а в политику внесла нервозность, скептицизм и двусмысленность».
А в Энциклопедическом словаре (1954) без всяких словесных пируэтов определено: «Глава буржуазного контрреволю¬
14


ционного Временного правительства в 1917, эсер, прислужник империалистической буржуазии, проводивший ее политику. .. ярый враг Советской власти. Белоэмигрант». И во всех изданиях и публикациях яркая, запоминающаяся деталь: бежал из Гатчины в женском платье. Хотя на самом деле Керенский не бежал, а скрывался от преследования большевиков. Не молчал, а пытался докричаться до народа: «Шайка безумцев, проходимцев и предателей душит свободу. Опомнитесь!.. Это говорю я - Керенский...» Не услышали. Зато обольщение вызвали ленинские декреты «О мире» и «О земле» (земле, которую так и не дали!).
В итоге Ленин оказался победителем, Керенский - проигравшим. Отсюда знаменитое: победителей не судят! И, как говорили древние, горе проигравшим! Зинаида Гиппиус в своих мемуарах оценивала Керенского как «фатального человека», «слабого» и «очень, очень, весьма несчастного».
Ленин в письме к Инессе Арманд: «Керенский - революционер, но пустомеля, лгунишка, обманщик рабочих».
В 1987 году, к 70-летию Октября, в Нью-Йорке вышла книга советолога Эбрахама «Александр Керенский: первый любимец революции». В ней утверждалось, что «любимец революции» потерпел поражение от соратников Ленина потому, что был «мягче» их, «этичней», «нерасторопней»... Сам Керенский признал в одном из интервью: «Ход истории неизбежен. Ленину было суждено победить».
Мистическая связь Ленина и Керенского
Керенский родился 22 апреля (4 мая) 1881 года в Симбирске - нынешнем Ульяновске. Одиннадцать лет спустя после Ленина. Оба учились в одной и той же гимназии, а их отцы дружили: директор этой гимназии Федор Керенский и директор народных училищ Илья Ульянов, оба действительные статские советники и потомственные дворяне. Их сыновья Ленин и Керенский (по образованию юристы) с головой ушли в политику. Ульянов стал большевиком, Керенский - эсером. Как отмечал Керенский: «Мы принадлежали к двум разным поколениям. Лицейские и университетские годы Ленина приходятся на 80-е годы, эпоху реакции, когда российская молодежь начала увлекаться доктриной западного материализма, марксизма. Я же начал свою политическую жизнь в начале двадцатого века, когда молодежь в России больше интересовалась духовными поисками, стала разочаровываться в классических доктринах Канта и Маркса. В этом главная разница между двумя нашими поколениями».
Два разноплановых и непримиримых политика, один ратовал за либеральные ценности, другой выступал за рево¬
15


люционные потрясения, и каждому выпала честь возглавить правительство России. И каждый по очереди скрывался от другого: вначале Ленин, опасаясь ареста, в Разливе, затем Керенский - в Луге. Между ними были какие-то мистические параллели и почти прямые связи. Керенский выступал защитником на судебном процессе над думскими депутатами- болыиевиками. Будучи министром Временного правительства, Керенский 3 марта 1917 года распорядился освободить с Нерчинской каторги группу известных террористов. В их числе была и Фанни Каплан.
Оба - и Ленин, и Керенский - были блестящими ораторами. Вместе с тем многое их разделяло. Керенский был верующим, а Ленин - атеистом. Ленин прославился жестокостью к своим врагам, а Керенский - излишней мягкостью. Уже в эмиграции, осмысливая прошлое, Керенский отмечал: «Ленин был сторонником беспощадного террора без малейшего снисхождения. Только так меньшинство может навязать свою власть большинству, стране...» Керенский на посту премьера России не проявил жестокости - и проиграл...
От Февраля к Октябрю
27 февраля 1917 года в России произошла Февральская буржуазная революция, которая вызвала, особенно в интеллигентских кругах, бурю восторга.
Долой вчерашняя явь злая:
Вся гнусь! Вся низость! Вся лукавь!
Да здравствует иная явь!
Да здравствует народ весенний,
Который вдруг себя обрел!
Перед тобой клоню колени,
Народ-поэт! Народ-орел! -
писал, ликуя Игорь Северянин. Но народ был безлик, а на виду гарцевали новые политики, новые лидеры, новые вожди, и среди них в первых рядах Александр Федорович Керенский. Он буквально купался в лучах революционности: много ездил, выступал, принимал множество решений. По выражению Василия Шульгина, стал «расти», «вырастать с каждой минутой». Сначала - министр юстиции в первом составе Временного правительства, затем военный и морской министр. 8 июля 1917 года занимает пост министра-председате- ля (премьера). И наконец - Верховный главнокомандующий. Кстати, Керенский стремился создать в России армию нового типа, в которой воинская служба должна была основываться на строгом соблюдении дисциплины, на чувстве достоинства
16


гражданина свободной России, на взаимном доверии, уважении и вежливости. В этом стремлении Керенский, конечно, опередил свое время.
Керенский призывал: «Давайте забудем ссоры и объединимся в единую семью во благо новой свободной России!» Но никто не хотел объединяться, положение становилось с каждым днем все хуже, и к октябрю 17-го запахло катастрофой. Россия выпала из слабых рук Керенского и других буржуазных демократов и тут же попала в железные объятия большевиков.
Поражение Февраля - во многом вина Керенского. Многие совершенные им политические ошибки явились следствием его характера, его мягкости, тщеславия, непомерных амбиций и неспособности к повседневной организаторской работе. Но почему народ выбрал в лидеры Керенского? На этот вопрос ответил Владимир Набоков-отец: «В “идолизации” Керенского проявился какой-то психоз русского общества».
«Не сотвори себе кумира!» - говорится в Библии. Нет, мы все время кого-то любим и обожаем при полном отключении разума, а потом, соответственно, получаем «по полной программе»...
Как выразился Сергей Есенин, «Керенский халифствовал весь период между Февралем и Великим Октябрем». Февраль слетел, как листок календаря, но боль от несбывшихся надежд, от растоптанной свободы оставалась еще долго. «На тебя, на Февраль вешали всех собак, ни один человек, ни одно историческое событие не было столь подло, гнусно оболгано...»-писал Керенскому один из его друзей-эмигрантов в 1969 году.
В эмиграции
Почти 22 года Керенский прожил в Европе, в основном во Франции, до прихода немцев в Париж. Эмигрантские круги не особо жаловали Александра Федоровича: его ругали и правые, и левые, считали виновником краха России. Сам он вновь и вновь возвращался к событиям прошлого и, отвечая на вопрос, почему люди поверили большевикам, а не демократическому правительству, говорил так: «Есть высшая форма лжи, которая уже одной своей чрезмерностью импонирует людям, независимо от их интеллектуального уровня. Есть некий психологический закон, согласно которому чем чудовищнее ложь, тем охотнее ей верят. Именно в расчете на этот изъян человеческий души и строил Ленин свою стратегию захвата власти». Знакомясь с советскими учебниками по истории, Керенский неизменно возмущался: «Октябрь есть, а Февраля нет!.. Выскребли память... Насильно...»
17


В эмиграции Керенский организовал «Лигу борьбы за народную свободу», но потом свой реваншистский пыл поумерил. Работал в эсеровской газете «Дни», с ним там познакомилась Нина Берберова, которая о своем многолетнем знакомстве с бывшим премьером рассказала в мемуарах «Курсив мой». Керенский диктовал свои передовые статьи громким голосом на всю редакцию. Они иногда выходили у него стихами.
«Я вглядываюсь в него, - пишет Берберова, - знакомое по портретам лицо... Позже бобрик на голове и за сорок лет, как его знала, не поредел, только стал серым, а потом - серебряным. Бобрик и голос остались с ним до конца. Щеки повисли, спина гнулась, почерк из скверного стал совсем неразборчивым... Он всегда казался мне человеком малой воли, но огромного хотения, слабой способности убеждения и безумного упрямства, большой самоуверенности и небольшого интеллекта. Я допускаю, что и самоуверенность, и упрямство наросли на нем с годами, что он умышленно культивировал их, защищаясь. Такой человек, как он, то есть в полном смысле убитый 1917 годом, должен был нарастить на себе панцирь, чтобы дальше жить: панцирь, клюв, когти...
Я видела, как он стареет, как слепнет. Но он либо заявлял, что погибнет очень скоро в авиационной катастрофе, либо сердито говорил, что никогда не будет инвалидом, никогда не выживет из ума, “хотя вы, кажется, думаете, что я уже выжил!”»
Нет, Керенский сохранил ясность ума. И много работал над своими воспоминаниями. В первом варианте они именовались «Моя Россия, моя борьба». Потом возникло другое - «Моя работа для моей России» - и, наконец, окончательное - «Россия и поворотный момент истории». Над ними он работал до последних дней.
В 1940 году Керенский переехал в США. Преподавал в Нью-Йоркском и Стенфордском университетах. В апреле 1970 года он приехал в Лондон по приглашению Британской радиокомпании. Комментируя шумиху, поднятую в мире в связи со 100-летним юбилеем Ленина, он с грустью сказал, что в истории России и помимо Ульянова было немало значительных имен, заслуживающих всяческого уважения. Незадолго до смерти Керенский писал: «Удивительно. Никого нет вокруг. Ни Краснова - его казнили в 47-м году... ни этого Дыбенко-матросика. Ни Корнилова, ни Черчилля, ни Ленина, ни Сталина... Я один остался на всем белом свете... Что это - миссия? Или наказание? Наказание долголетием и всезнанием. Я знаю то, что уже никто знать не может».
Он действительно пережил всех своих знаменитых современников и действительно многое знал (опять же не забудем,
18


что он был масоном) и свои тайны (тайные расклады между великими державами) унес с собой в могилу.
Александр Федорович Керенский умер 11 июня 1970 года на 90-м году жизни. Скончался в Нью-Йорке, а захоронен в Лондоне - в городе, откуда некогда прозвучало первое «вольное» русское слово другого Александра - Герцена.
Уместно вспомнить слова Керенского, сказанные им в одном из интервью в 1953 году: «Вся русская история, начиная с конца XIX века, - это борьба за свободу, за достойную человеческую жизнь. Это не имеет ничего общего с идеями диктатуры. Мы явились первыми жертвами тоталитаризма, который завоевал почти всю Европу. С каким лозунгом Ленин победил в 1917 году? Он никогда не говорил в России, что хочет установить мировую диктатуру пролетариата. Поднимите старые газеты, журналы, выступления Ленина, Троцкого, Сталина. Они говорили, что только большевики гарантируют народу землю, Учредительный съезд и абсолютную свободу, а в результате?..»
«А в результате?» - повторим мы и сегодня.
Керенский и женщины
Конечно, такого пылкого и велеречивого человека, как Керенский, любили многие женщины. Но он был женат на Ольге Барановской - внучке знаменитого синолога Василия Васильева и правнучке ректора Казанского университета Ивана Симонова. Ольга Львовна родила Керенскому двух сыновей Олега и Глеба (в дальнейшем Олег Керенский сделал успешную карьеру инженера-мостовика и носил почетный титул командора Британской империи). Отношения в семье к 1917 году разладились, к тому же быть женой кумира толпы совсем не просто. По Петрограду курсировали слухи, что у Керенского бездна возлюбленных. Слухи слухами, а у Керенского действительно был роман с двоюродной сестрой жены - Еленой Бирюковой. По крайней мере, в записных книжках Зинаиды Гиппиус есть такая запись: «Стыдно сказать, - нельзя умолчать: прежде во дворцах жили все-таки воспитанные люди. Даже присяжный поверенный Керенский не удержался в пределах такта, кладя свою Елену на неостывшие подушки царей в Зимнем дворце (и зачем его туда черт понес?..) ». И еще запись от 14 августа 17-го о Елене, «которая теперь лежит на всех диванах Зимнего дворца».
Но когда грянула октябрьская гроза над головой Керенского, ему уже было не до Елены и не до жены. Он, как говорится, ушел из дома, не попрощавшись. Супруга Ольга осталась с двумя мальчиками в бушующем Петрограде практически без средств к существованию, и пришлось продавать папиро¬
19


сы на улицах, о чем с радостью сообщила одна из большевистских газет весною 1918 года:
Сам Керенский за границей,
Там, где царские отбросы,
А жена его в столице Набивает папиросы.
Несмотря на все огромные трудности, Ольга Львовна выстояла, а потом вынуждена была бежать из России, подальше от назойливых плакатов «Мы превратим весь мир в цветущий сад», от голода, холода, от ЧК и расстрелов. В Англии она работала машинисткой. Впоследствии она написала мемуары, которые в России так и не увидели свет. Ну а Керенский предпочел не видеться с женой и сыновьями (а может быть, они тоже не хотели?).
В 30-е годы Керенский был женат на австралийке Терезе Нелль. Вообще он любил женщин, и они его часто выручали. Он частенько с гордостью говорил Берберовой: «Выручила одна знакомая дама». Но с годами заботливых дам становилось все меньше, и уделом стареющего Керенского было одиночество.
Всё кардинально изменилось в 1953 году, когда появилась Элен (Елена Петровна Иванова-Пауэрс), русская женщина, родившаяся в Маньчжурии и получившая образование в Америке. Она когда-то прочитала «Дневник Марии Башкирцевой» и заболела Россией. Узнав, что Гуверовский университет в Стенфорде ищет секретаря-переводчика для самого Керенского (она-то думала, что он давно умер), Элен выиграла конкурс и стала приближенной к Александру Федоровичу. Красивая и умная женщина бальзаковского возраста влюбилась в Керенского, невзирая на его возраст. Сначала были диктовки, а потом любовь. Она нашла его брошенным и неухоженным человеком, окружила заботой, вниманием, лаской. Это был настоящий подарок судьбы.
Эпилог
Снова вернемся к исторической связке Ленин - Керенский. Как только не называл Ленин Керенского - и «мелкий буржуа», и «бонапартист», и «министр революционной театральности». Владимир Ильич был горазд на моральные и политические оплеухи. Керенский оказался более сдержанным человеком. Лишь однажды, в эмиграции, он резко отреагировал в каком- то разговоре: «Вы мне об Ульянове ничего не говорите!»
Сто лет прошло после февральско-октябрьских вихрей в России. Выросло несколько поколений россиян. История
20


России была не раз переписана - и что, как говорится, в сухом остатке? Кто и что знает сегодня об Александре Керенском? Одна женщина сказала примечательную фразу: «Я в то время не жила и ничего о нем не знаю». Школьники оказались более прыткими. Один заявил: «Керенский - это что-то из военной истории. Кажется, во время войны с немцами был такой генерал. Он еще Сталинградскую битву выиграл». Другой школьник, пятиклассник, поморщил лоб: «По-моему, актер такой был. Я недавно смотрел фильм про революцию, так он в нем Ленина играл».
Как написала одна газета (рассекретим - «МК», 14 июля 2016 года) - «Здравствуй, племя тупое, незнакомое!»
* * *
Писателей и поэтов нынешнее поколение еще помнит, не всех, а кое-кого, а вот политических и общественных деятелей старой России - почти никого. Сбежали из России и были вычеркнуты из истории. Это несправедливо. Все они по-своему любили Россию, боролись за нее и оставили воспоминания о ней (стало быть, почти писатели - мемуаристы). Они все были политическими оппонентами и противниками большевиков, и им всем грозила смерть в застенках ЧК. Они и покинули советскую Россию, а им вослед понеслась брань, хула, презрение и популярное в те годы словечко «белогвардейцы».
Бабушка русской революции
Если нынешняя молодежь в своей подавляющей массе не знает, кто такой Керенский, то Брешко-Брешковскую - и подавно. А она, между прочим, вошла в русскую историю как «бабушка русской революции», и грех о ней не вспомнить, тем более что ей пришлось эмигрировать вскоре после Октября.
Брешко-Брешковская Екатерина Константиновна (урожденная Вериго, 1844, село Ивановка Витебской губ. - 1934, Хвалы-Гочерниницке, близ Праги). Активный деятель народнического движения, публицист, автор мемуаров.
По советским оценкам - яростная противница советской власти, белоэмигрантка, прожила 90 лет и 9 месяцев жизнью чрезвычайно бурной и насыщенной. Дочь польского дворянина (ах, эта горячая вольнолюбивая польская кровь!), отставного гвардии поручика, по семейной легенде, прототипа пушкинского Германна из «Пиковой дамы». Брешко-Брешковская получила хорошее домашнее образование. С детства
21


была болезненно впечатлительной и чрезмерно эмоциональной натурой. В воспоминаниях отмечала:
«Все время страдала и болела сердцем за кого-нибудь: то за кучера, то за горничную, то за работника, то за угнетаемых крестьян».
Уже с юных лет зародилась в ней твердая решимость «жить только для народа». В 17 лет Екатерина начала борьбу за осуществление идеала светлого будущего. Создала крестьянскую школу, ссудно-сберегательные кассы взаимопомощи, артели. Уже будучи замужем и имея ребенка, ясно осознала, что «правительство боится сознательности народа и старается его держать в рабском бесправии». Стала искать «другие способы работать на пользу дорогого мне народа...». И пришло решение «проникнуть в народ лично, а не только посредством книг и листовок».
Следующий этап: Брешко-Брешковская стала одной из создательниц Киевской коммуны. Под именем Феклы Косой она участвовала в «хождении в народ». В сентябре 1874 года была арестована и осуждена. На процессе заявила, что имеет честь «принадлежать к социалистической и революционной партии российской». И поэтому не признает суда над собой. Брешко-Брешковская была первой в России женщиной-ка- торжанкой. Пыталась бежать с каторги, но неудачно, получила новый срок. По амнистии по случаю коронации Николая II в сентябре 1898-го вернулась на волю.
Успокоилась? Куда там! Вместе с Григорием Гершуни участвовала в создании «Рабочей партии политического освобождения России», а затем боевой организации партии со- циалистов-революционеров (эсеров). После разгрома партии эсеров в 1903 году эмигрировала в Швейцарию. Вернулась в Россию и вновь ринулась в пучину революционной борьбы. И снова арест, ссылка, побег, тюрьма...
Февральскую революцию 1917 года Брешко-Брешковская встретила в ссылке в Минусинске, где местная городская дума поздравила «бабушку революции» с победой и торжеством ее идей. Для возвращения из Сибири в Петроград Брешко- Брешковской предоставили специальный железнодорожный вагон, и ее возвращение в столицу на Неве стало настоящим триумфом (приняли более восторженно, чем вернувшегося из-за границы Ленина?..). Без всякого колебания она поддержала Керенского, а он в ответ предложил ей жить в Петрограде в Зимнем царском дворце.
Поначалу Брешко-Брешковская испытывала эйфорию и увидела в Учредительном собрании «великолепный хрустальный храм свободной России». Она ратовала за то, чтобы всю землю немедленно отдали крестьянам. По состоянию здоровья не смогла принять участия в 3-м съезде эсеров, но послала письмо его участникам: «...Мы - “народники” не
22


по названью только. Мы - народники в силу нашей совести и бесконечной преданности высшим интересам, настоящим и будущим, нашего великого народа... На наши головы ляжет ответ за малейшие допущения измены или нарушения данной народу клятвы - служить ему верой и правдой».
В одной из статей Брешко-Брешковская отмечала, что «Россия самое отсталое в деле просвещения государство, что невежество масс есть главный источник всех поражающих Россию бедствий...».
Брешко-Брешковская была избрана в сеньорен-конвент Временного Совета Российской республики. Как старейший член она открыла 7 октября 1917 года его заседание. А 25 октября произошел контрпереворот, и большевики вооруженным путем взяли власть в свои руки. Все существо «бабушки русской революции» бурлило от возмущения, она протестовала против антинародных идей большевизма. Ни о каком сотрудничестве с большевиками не могло быть и речи, и Брешковская перешла на нелегальное положение. В 1919 году, опасаясь за свою жизнь, эмигрировала из России в США, где продолжила борьбу против большевиков, против «комиссаров в пыльных шлемах», как выразился в одной из песен Булат Окуджава. Из Америки она переехала во Францию, а с 1920-го жила в Чехословакии, где закончилась бабушкина сказка о русской революции...
Несколько слов о ее сыне, Николае Брешко-Брешковском. Он не пошел по революционным стопам своей матери, а избрал путь журналиста и писателя. Был известен как бытописатель и раскрыватель скандальной изнанки светской жизни. Много писал про моду и спорт. Лихо угождал невзыскательным вкусам определенной части читателей. В его писаниях Куприн увидел «холодно-риторическую, искусственно взвинченную, вымученную порнографию», «водопад банальных выражений, шаблонных фраз и затрепанных образов». После 1920 года Николай Брешко-Брешковский укатил в эмиграцию и там, на Западе издал более 30 романов, в том числе и антисоветских. В Берлине пошел в услужение к фашистам и погиб в 1945 году во время бомбежки.
Краткая галерея политических деятелей
Упомянем, хотя бы коротко, имена политических и общественных деятелей, в том числе и ленинских большевиков - первых соратников Ленина по партии.
Аксельрод Павел Борисович. Вместе с Плехановым, Дейчем и Верой Засулич основал группу «Освобождение тру¬
23


да» - и полетели искры революции по всей России. Один из лидеров меньшевиков и один из главных оппонентов Ленина. Эмигрировал сразу после Октября. Умер в Берлине. Написал мемуары «Пережитое и передуманное». В советской печати фигурировал как белогвардеец и ярый враг советской власти. А он был не враг, а всего лишь инакомыслящий, предлагавший свои решения для строительства новой социалистической России.
Барон Врангель Петр Николаевич. Потомок прибалтийского аристократического рода шведского происхождения. Окончил Петроградский горный институт. Вступил в кавалерийский полк рядовым. Вызвался добровольцем участвовать в Русско-японской войне. Затем окончил Академию Генерального штаба и в Первую мировую войну командовал кавалерийским корпусом. После Октября примкнул к Добровольческой армии, командовал казачьей дивизией. Потерпел поражение при Царицыне. Пытался удержать Крым, но не смог. Организовал крупномасштабную эвакуацию остатков Белой армии и гражданских беженцев (свыше 150 тыс.) в Турцию. В эмиграции создал Союз белых ветеранов Гражданской войны. Умер 26 апреля 1928 года, не дожив до 50 лет, от внезапной болезни. По одной из версий, был отравлен. Похоронен в русском соборе в Белграде. Врангель оставил подробную историю Гражданской войны, которая в советской стране осталась неизвестной, и народ с удовольствием горланил песни про разгром белой армии и черного барона.
Сын Врангеля Петр родился в 1923 году, в эмиграции. Политикой не занимался. Образование получил в Англии. Жил в Ирландии. Писатель, спортсмен, наездник, специалист по коневодству. Написал книгу об отце «Белый крестоносец России генерал Врангель» (США, 1987).
И, конечно, следует вспомнить младшего брата генерала, тоже барона, но не «черного», а «художественного» - человека искусства.
Николай Николаевич Врангель (1880-1915). Искусствовед, художественный критик, основатель-редактор журнала «Старые годы» (1907-1815), соредактор Сергея Маковского в журнале «Аполлон», соавтор Игоря Грабаря по «Истории русского искусства». Александр Бенуа звал его Кокой (и счастье Коки, что он не дожил до революции, умер в 35 лет). «Одна черта мне особенно мила в Коке Врангеле. Принадлежа по фамилии к высшему обществу, он не обнаруживал и тени какой-либо спеси или хотя бы снобизма в стиле золотой молодежи...» (Бенуа). Николай Врангель ушел добровольцем на Первую мировую войну, работал в санитарном вагоне и умер от острого воспаления почек.
«Один из близких друзей его говорил мне: “Я удивляюсь, когда Врангель находил время работать”. С таким же правом
24


можно было, зная количество его работы, спросить себя: когда Врангель отдыхает» (С. Волконский. Мои воспоминания),
Гучков Александр Иванович. По мнению советской стороны, «один из лидеров российской империалистической буржуазии, крупный промышленник. Белоэмигрант».
Основал партию «Союз 17 октября», и его партия пробила реформы в Думе. Был резко настроен против большевиков и в конечном счете оказался в эмиграции. Умер в Париже.
В одной частной беседе Гучков говорил: «Революция - тяжелое бедствие для государства. Она срывает жизнь с ее привычных рельсов, массы выходят на улицу. Теперь мы должны загнать толпу на место, но это нелегкая задача».
Это сделали уже большевики.
Дан Федор Ильич (Гурвич). Один из руководителей петербургского «Союза за освобождение рабочего класса». Член редакции «Искры». Меньшевик. После Кронштадского мятежа был выслан из России за границу. Жил в Берлине и Париже, умер в Нью-Йорке. Написал книгу «Происхождение большевизма».
Деникин Антон Иванович. В советском энциклопедическом словаре его имени не было, а была «деникинщина». Деникин - царский генерал. Главнокомандующий белыми силами в Гражданскую войну на юге России. Проигравший и эмигрировавший. Деникин боролся за «Россию единую и неделимую». Оставил пятитомные воспоминания «Очерки русской смуты».
Князь Львов Георгий Евгеньевич. Первый премьер-министр Временного правительства. Посидел в тюрьме и эмигрировал во Францию. Многие упрекали Львова в гамлетовской нерешительности. По мнению Набокова-отца, Львов был чужд честолюбию и никогда не цеплялся за власть.
Мартов Юлий Осипович (Цедербаум). Один из виднейших деятелей российского социал-демократического движения. Близкий друг Ленина. Соредактор газеты «Искра». Лидер меньшевиков. То, что произошло в Октябре, считал карикатурой на диктатуру пролетариата и своеобразным русским якобинством. В октябре 1920-го Ленин разрешил своему другу молодости выехать за границу на лечение. Умер Мартов в апреле 1923 года в одном из санаториев Шварцвальда от обострения туберкулеза. Меньше чем через год умер и Ленин...
Маклаков Василий Алексеевич. Адвокат. Один из любимчиков Плевако. Участвовал в деле Бейлиса. Член ЦК партии кадетов. Блестящий оратор. Критиковал еще Николая II: не называя его, отмечал, что страной правит «безумный шофер», который «править не может», «ведет к гибели всех и себя», но «цепко ухватился за руль» и уже не пускает людей, которые «умеют править машиной».
25


Маклаков оставил мемуары «Из воспоминаний». Умер в Цюрихе в возрасте 88 лет.
Махно Нестор Иванович (1888, Гуляйполе, ныне Запорожская обл.). Сын крестьянина. Натура дерзкая: в 16 лет убил полицейского, только возраст спас его от расстрела. В Бутырской тюрьме столкнулся с анархистами, и пошло Гуляйполе! Махно создал на Украине крупнейшие формирования анархистов, воевал и с красными, и с белыми. Был безжалостным антисемитом. Неоднократно заключал союзы с Красной армией и разрывал их. Советской властью был объявлен атаманом шайки, бандитом и грабителем. Одним словом, махновщина... Потерпев поражение, эмигрировал. Во Франции бывший анархист работал... сапожником. Написал два тома мемуаров. Умер в Париже 6 июля 1934 года в 45 лет.
Сергей Есенин воспринимал Махно как революционного крестьянского вождя и воплотил его образ под именем Но- маха в драматической поэме «Страна негодяев» (1922-1923):
В этом мире немытом Душу человеческую Ухорашивают рублем,
И если преступно здесь быть бандитом,
То не более преступно,
Чем быть королем...
Я слышал, как этот прохвост Говорил тебе о Гамлете.
Что он в нем смыслит?
Гамлет восстал против лжи,
В которой варился королевский двор.
Но если б теперь он жил,
То был бы бандит и вор.
Потому что человеческая жизнь - Это тоже двор,
Если не королевский, то скотный.
Другой персонаж «Страны негодяев» заключает:
Вся Россия - пустое место.
Вся Россия - лишь ветер да снег.
А для анархиста батьки Махно Россия - это сплошное Гуляйполе: гуляй - не хочу!.. И, как определяли советские историки, «действия махновских банд, состоящих из уголовных элементов, авантюристов, кулаков, сопровождались пьяным разгулом, грабежами, погромами и расправами с коммунистами». Банда была разгромлена, а «сам Махно бежал за границу».
Милюков Павел Иванович (1859, Москва - 1943, захоронен в семейном склепе в Париже). В советской интерпретации
26


Милюков - лидер русской империалистической буржуазии, глава партии кадетов. Историк. Представлял антинаучные субъективно-идеалистические взгляды в понимании исторического процесса. Не то что, к примеру, советские ученые. Академик Исаак Минц. Активно участвовал в сталинских искажениях истории. Председатель ученого совета Академии наук по историческому исследованию Октябрьской революции. Или Марк Митин, еще один марксистский философ родом из Житомира. Редактор журналов «Под знаменем марксизма», а затем «Вопросы философии». Яркий символ периода мракобесия в русской философии. И два ордена Ленина.
И Минц, и Митин являлись идеологическими слугами вождя. Куда Милюкову до них: он был сам по себе, да к тому же не забывал, что является учеником знаменитого русского историка Ключевского.
Милюков - сын архитектора. Окончил Московский университет. Основатель кадетской партии, депутат Думы. 1 ноября 1916 года, выступая в Думе с критикой действий правительства, задал вопрос, что это - «глупость или измена?». Министр иностранных дел во Временном правительстве. Настаивал на немедленном аресте Ленина, когда тот по приезду из эмиграции «начал с балкона дома Кшесинской произносить свои криминальные речи». Но Милюкова не поддержали... 7 июня 1917 года в газете «Речь» Милюков писал: «Я недоволен тем, что гг. Ленин и Троцкий гуляют на свободе... они достаточно нагрешили против уголовного кодекса... эти господа вносят заразу в русское общество и русскую армию...»
Октябрьский переворот Милюков встретил, естественно, враждебно. Перебравшись в Киев, хотел с помощью германской армии подавить советскую власть, но не получилось. В конце 1918-го Милюков выехал за границу. В 1922-м в Берлине на него было совершено покушение, но пуля попала во Владимира Набокова-отца, который бросился его защищать. .. В начале Отечественной войны тяжело переживал поражения Красной армии.
Что добавить еще? Когда был жив Лев Толстой, то Милюков встречался с ним и дискутировал. В годы революционных потрясений Милюков пытался сыграть «умеряющую роль» в раздираемом противоречиями обществе, создать «не революционную, а конституционную партию, задачей которой должна стать борьба парламентскими средствами...». Не вышло: то ли не хватило воли, то ли харизмы, то ли общество могло смириться лишь под железной волей диктатора-тира- на?..
В эмиграции Милюков редактировал газету «Последние известия». Его «Очерки по истории русской культуры» (первое издание - 1898) были настольной книгой русского интеллигента. Кстати, а кто нынче читает Митина и Минца?!.
27


Панина Софья Владимировна, графиня (по мужу Половцева, 1871-1957, Париж). Одна из немногих русских женщин - политических деятелей дореволюционной России. Член кадетской партии. Замминистра социального обеспечения Временного правительства. Арестована с другими кадетскими лидерами 29 ноября 1917 года по указанию Ленина и помещена в Петропавловскую крепость.
Панина из рода миллионеров, богатая наследница. Славилась своей красотой. Окончила Высшие женские курсы в Петербурге. Устраивала спектакли и концерты для рабочих. В октябре 1918 года бежала из Москвы на юг, увозя в чемоданчике фамильные драгоценности, чтобы передать их на нужды Белой армии, но в суете бегства чемоданчик затерялся. Эмигрировала из России - Франция, Швейцария, США.
Плеханов Георгий Валентинович (1856-1918). Философ, политический деятель, один из крупнейших русских марксистов, выдающийся пропагандист марксизма. Сын помещика. Учился в Петербургском горном институте, исключен за революционную деятельность. Стал народником и «пошел в народ»... Эмигрировал и почти 30 лет жил в Европе (1880— 1917). Молодой Ленин поклонялся Плеханову как патриарху русских марксистов. Личное знакомство переросло во взаимное отталкивание. Плеханов о Ленине: «Из такого материала создаются Робеспьеры». После раскола социал-демократов Плеханов стал лидером меньшевиков. Резкий критик большевизма. Те в свою очередь критиковали Плеханова за недооценку революционного союза пролетариата с крестьянством, за преувеличение роли либеральной буржуазии в революции и т. д. Но, критикуя большевиков, Плеханов пытался примирить «враждующих братьев». Подверг критике «апрельские тезисы» Ильича за отступление от научного социализма и за «безумную и крайне вредную попытку посеять анархическую смуту в русской земле».
Вернулся в Россию совершенно больным и 31 марта 1917- го на Финляндском вокзале Петрограда заявил собравшейся толпе встречающих: «Я счастлив, что вернулся на Родину, я отдам остаток своих сил работе для победы революции. Надеюсь еще поработать, еще пожить. Но готов и умереть за эту победу».
Пуришкевич упрашивал Плеханова взять на себя управление страной, которой грозит гибель: «Вы мой политический враг, но я знаю, что вы любите Родину. И это сознание внушает мне глубокое доверие к Вам». Плеханов не внял словам Пу- ришкевича. Плеханов не хотел быть верховным правителем, но он хотел быть примирителем всех, в том числе помирить крестьян и помещиков. Плеханов опасался, что если Ленин займет место Керенского, то «это будет началом конца нашей революции. Торжество ленинской тактики принесет с собой
28


такую гибельную, такую страшную экономическую разруху, что весьма значительное большинство населения страны повернется спиной к революционерам».
Октябрь Плеханов не принял и воспринял его как «величайшее несчастье». И это совпало с кризисом подорванного туберкулезом здоровья. Плеханов умер 30 мая 1918 года в санатории в Териоках, в Финляндии, в возрасте 61 года.
Плеханов был не только революционером, марксистом и философом. Он еще и талантливый литературный критик. Собрание основных его сочинений составило 24 тома (издано в 1925-1927). «Избранные философские сочинения» в пяти томах изданы в конце 50-х.
Для меня лично Плеханов - не пустой звук. Я окончил Институт народного хозяйства имени Плеханова, конспектировал его некоторые труды. В мартовском номере 2010 года в журнале «Наука и жизнь» (подписной тираж 42 тыс. экз.) вышла моя статья о Плеханове «Отец русского марксизма». Как выпускник Плехановки я отдал дань Георгию Валентиновичу и разделяю его мысль, «что русская история еще не смолола той муки, из которой будет со временем испечен пшеничный пирог социализма».
На сегодняшний день - 30 января 2016 года - это не пшеничный пирог социализма, а нечто подгорелое, непропеченное, горькое и пересоленное, приготовленное на сковороде дикого капитализма. Плеханову такое не привиделось бы и в страшном сне!..
* * *
Но, может быть, хватит? Нельзя объять необъятное: Путилов, Родзянко, Рябушинские, Церетели, Чхеидзе, Чернов - один интереснее другого.
Ну а дальше, если быть хронологически точным, воскресим в памяти панораму 20-х годов, первых лет советской власти.
29


1920-1929
Мать моя - родина, Я - большевик
Сергей Есенин
Из подвалов, из темных углов,
От машин и печей огнеглазых Мы восстали могучей громов,
Чтоб увидеть все небо в алмазах...
- писал Николай Клюев.
Страна расколота: одни жаждут в кратчайшие сроки увидеть «небо в алмазах», другие заламывают руки: «Я на коленях молю вас, укравших мою Россию: отдайте мне мою Россию, верните, верните...» (Леонид Андреев). Но находились и такие, кто в открытую боролся с советским режимом.
Поднимайся, люд крестьянский,
Всходит новая заря,
Сбросим Троцкого оковы,
Сбросим Ленина-царя...
- пели в Кронштадте. Там в конце февраля 1921 года восстали военные моряки. Мятеж был серьезный, власти бросили все силы на его подавление. План разрабатывал Лев Троцкий, реализовывал его бывший царский офицер и будущий красный маршал Михаил Тухачевский, который впоследствии отмечал: «Я был пять лет на войне, но не могу вспомнить, что когда-нибудь наблюдал такую кровавую резню. Это не было большим сражением. Это был ад...»
Большевики, эти «кожаные люди в кожаных куртках» (по выражению Бориса Пильняка), умели устраивать ад. По самым скромным подсчетам, в 20-30-х годах 240 тысяч семей зажиточных крестьян (считай - более миллиона человек) были сосланы. На новоязе это называлось «раскулачивание». В 1930-м последовал указ о расширении системы ГУЛАГа. Правда, главный охранитель и надзиратель советской власти Феликс Дзержинский умер в 1926 году, но чекистское дело жило и процветало.
Вскоре выяснилось, что политические рычаги власти взять легче, чем наладить экономическую жизнь. А тут еще летом
30


1921 года разразился голод на Украине и в центральных областях России. Срочно был создан Комитет помощи голодающим (Помгол), во главе которого встали либералы из Временного правительства - Прокопович, Кишкин, Кускова. Комитет обратился к американцам (не впервой просить Америку!), и те спасли от голода не менее 7 миллионов российских граждан. Как только угроза голода отодвинулась, большевики тут же расправились с руководителями Помгола... Как всегда - черная неблагодарность. А еще, как всегда, неумеренный оптимизм и шапкозакидательство. На X съезде РКП(б) Троцкий пообещал, что «революционную Европу будет кормить хлебом советская Россия». Фанфары и утопия - фирменный большевистский стиль.
Экономический хаос и неразбериха привели к тому, что срочно пришлось принимать нэп - это произошло на X съезде партии, состоявшемся 8-16 марта 1921 года. Новая экономическая политика (послабление частной инициативе и капиталу) позволила в краткие сроки вдохнуть жизнь в умирающую экономику. Появились товары, все закипело, заработало. Но, увы, не всерьез и не надолго, как обещал Ленин. Большевики органически ненавидели предприимчивых и независимых людей. Как сообщали «Известия», в начале 1925 года органами ОГПУ было арестовано около тысячи нэпманов - биржевых дельцов, владельцев магазинов, ресторанов и игорных домов, все они «подвергнуты административной ссылке с отобранием имущества, их квартиры со всей обстановкой отданы в пользование пролетариата».
Отобрать. Поделить. Вот и все коммунистическое умение. Такая же печальная история произошла и в деревне. В апреле 1925-го Николай Бухарин выступил с заявлением: «Крестьянству, всем крестьянам мы должны сказать: “Обогащайтесь!”» То есть работайте и пользуйтесь плодами своего труда. Не тут- то было! Крестьян взяли в шоры - ни пикнуть, ни вздохнуть. Жесткая, несправедливая политика в отношении крестьянства дала о себе знать в 1929 году, когда произошел возврат к карточной системе распределения продуктов в городах. Коммунистическая власть пришла в ярость: ах, не хотите работать?! Заставим! Собьем в колхозное стадо, а недовольных вырежем! Именно такова была суть заявления Сталина от 27 октября 1929 года о начале сплошной коллективизации сельского хозяйства и переходе к политике «ликвидации кулачества как класса».
Так строилась советская республика - на принуждении, на насилии. Пропагандистская машина работала вовсю, и находились сотни тысяч энтузиастов, наивно поверивших в «зарю нового времени».
1 сентября 1928 года был принят 1-й пятилетний план развития народного хозяйства СССР, а уже в декабре появился почин: «Пятилетку - в четыре года!»
Страна сотрясалась от споров, дискуссий, ожесточенной борьбы. Достаточно пробежать по заголовкам статей в «Ком-
31


сомольской правде» 20-х годов: «Броня - дело политической важности», «Политика измены продолжается», «Продуманно, тактично и упорно - в наступление на религию», «Борьба за дешевый радиоприемник», «Балалайку - в руки комсомольцу!», «Пролетарский молодняк - в советский аппарат!», «Организовать бедноту к перевыборам!».
Внутри партийной верхушки шла борьба за власть. Болезнь Ленина лишь усилила грызню между его возможными преемниками. Ничего не решило завещание Ленина, которое скрыли от рядовых членов партии. Сталин продолжил уверенное восхождение к вершине власти. Правые уклоны, левые уклоны, объединенная оппозиция, троцкистско-зи- новьевский блок - все это политические страсти 20-х годов. В январе 1929-го Троцкого изгоняют из страны, и приходит черед расправы с остальными соперниками «кремлевского горца». С 21 декабря 1929 года, пятидесятилетия Сталина, начинается отсчет времени культа одной личности. Революция масс закончилась диктатурой.
В 1926 году, согласно первой переписи населения, в стране насчитывалось 147 миллионов человек. 82 процента населения проживало на селе, и лишь 18 - в городах. Другими словами, Советский Союз оставался сельской страной.
Сельская страна оставалась, однако, страной великой культуры, хотя целая когорта блестящих ее представителей эмигрировала из России - Бунин, Куприн, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, Бальмонт, Ремизов, Шмелев, Шаляпин, Добужинский, Бердяев... Все они разгадали в новой власти того «грядущего хама», приход которого предрекал несколькими годами раньше Дмитрий Мережковский.
Умер Блок, его так и не выпустили на лечение за границу. Через две недели, 24 августа 1921 года, расстреляли Николая Гумилева. В декабре 1925-го повесился Сергей Есенин.
Ах, родина! Какой я стал смешной.
На щеки впалые летит сухой румянец,
Язык сограждан стал мне как чужой,
В своей стране я словно иностранец.
Конечно, панорама неполная, сжатая, спрессованная, и многое в ней не вместилось, но она необходима, прежде чем начать рассказывать о судьбе отдельных людей, в основном творческих профессий, поэтов и писателей: кто из них уехал, а кто решил остаться и даже не допускал мысли о том, чтобы покинуть родину.
О первой волне русской эмиграции после революции и первых советских лет рассказано в книге «Отечество. Дым. Эмиграция».
А далее некоторое дополнение и продолжение.
32


Мадам Кускова, осмеянная Владимиром Маяковским
Кускова Екатерина Дмитриевна (урожденная Есипова, 1869, Уфа - 22 декабря 1968, Женева). Общественный и политический деятель, публицист, одна из немногих женщин, боровшихся за счастье народа, вовлеченная в вихрь революции со своим мужем Сергеем Прокоповичем. (Любопытно противопоставить пары Ленин - Инесса Арманд, Горький - Мария Андреева с Кусковой - Прокоповичем.) Владимир Маяковский высмеял Кускову в своей октябрьской поэме «Хорошо» за ее политическое пристрастие к Александру Керенскому. Некто в образе пушкинской няни разговаривает с Кусковой в образе Татьяны. Привожу пассаж поэта без его лесенки:
- Сердечный друг, ты не здорова. -
- Оставь меня, я влюблена! -
- Кускова, нервы полечи ты... -
- Ах, няня, он такой речистый...
Ах, няня-няня! Няня! - Ах!
Его же носят на руках.
А как поет он про свободу...
Я с ним хочу, - не с ним, так в воду.
Старушка тычется в подушку,
И только слышно: «Саша! Душка!»
Старушка? В 1917 году Кусковой было 48 лет. Возраст, полный сил и революционного рвения. Екатерина Дмитриевна сделала немало полезного для народа России. А что сделал великий поэт? Если отбросить его раннее прекрасное творчество, то затем, после 17-го, он занимался, по существу, пропагандистским восхвалением режима и хотел быть первым из первых в ряду поэтов.
В трехтомном энциклопедическом словаре середины 50-х годов Кусковой нет. Подмосковная усадьба Кусково (бывшее имение Шереметевых) есть, а Екатерины Кусковой нет - не было такой, только наличествует в поэме «Хорошо». А посему пусть не знающие о ней прочтут хотя бы немного.
Родители: отец - учитель гимназии, затем акцизный чиновник. В 15 лет, учась в последнем классе саратовской женской гимназии, осталась без родителей (отец застрелился, мать - малограмотная, едва владевшая русским языком татарка, - умерла от туберкулеза). Чтобы обеспечить существование себе и младшей сестре, Катя заняла место матери по заведованию богадельней. Девушка была не только с характером, но и с принципами, что проявилось, по мнению настав¬
33


ников гимназии, в «возмутительном характере» сочинения на тему пушкинского стихотворения «Поэт и чернь». Девушка чрезмерно восхищалась словами поэта:
Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий,
Ты чернь земли, не сын небес...
.. .Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь.
Уже тогда юная Кускова понимала, что народ, «закаменевший в разврате», а точнее - в бытовых заботах и нуждах, надо обязательно образовывать. Ну а поэты?
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Короче, в девушке заподозрили какую-то крамолу и исключили из гимназии. Но она была упорна, сдала все экзамены экстерном и получила аттестат с отличием. Осенью 1885 года она вышла замуж за своего гимназического учителя физики И. Ювеналиева. Брак длился недолго: Ювеналиев вскоре скончался от чахотки, умер и младший сын Екатерины. Чтобы преодолеть еще одно испытание жизни, она поехала в Москву и поступила на акушерские курсы, а параллельно занималась в кружках самообразования, изучая философию (Кант, Гегель, Спенсер и др.), слушала лекции историка Ключевского в Московском университете. Была ли такая жажда знаний у Владимира Владимировича?..
Далее жизнь закрутилась-завертелась. Философия, политика, экономика, журналистика. Первые публикации в газете «Саратовский вестник». Работа в санитарном отряде по борьбе с холерой. А еще краткое пребывание в тюрьме за «политическое воспитание народа». Фиктивный брак со студентом- юристом П. Кусковым, державшим многодневную голодовку (надо было его поддержать!..). Знакомство с Горьким и Короленко. Переход с народничества на позиции марксизма. В конце 1895 года Кускова становится женой Сергея Прокоповича, но не расстается с фамилией Кусковой. Кускова и Прокопович уезжают за границу, где знакомятся с группой Плеханова, и Екатерина слушает курс социальных наук в Брюссельском университете. После возвращения в Россию занимается активной пропагандой марксизма, но на экономической подкладке, за что ленинцы назвали пару Кускова - Прокопович «бернштейнианцами» и «экономистами». Еще одно увлека¬
34


тельное дело - кооперативное движение, ну и главное - сплотить в Думе блок всех левых сил.
В апреле 1916 года на квартире Кусковой в Москве состоялось собрание либеральных партий, обсуждавших состав Временного правительства. Уже тогда Кускова поддерживала Керенского, чего не мог не заметить впоследствии Маяковский. Большевиков-ленинцев Кускова отождествляла со смутьянами. «Ленин - вреден. Ленин действует на несознательные головы. Ленин вносит сумбур и разложение в армию. Ленин приглашает к захватам... Лениных в России - многое множество. Ленин - это безответственная демагогия. Ленин - это в лучшем случае утопист...» - так считала Кускова, а в своих «Петроградских письмах» 7 июля 1917 года в передовой статье утверждала: «Вся политика Ленина есть политика предательства. Вся его политика - кинжал в спину не только армии, но и революции». И в который раз Кускова призывала социалистов и кадетов «оставить позади старые ошибки» и «протянуть друг другу руки».
Призывы остались призывами, и грянул Октябрьский переворот. Кускова на страницах газеты «Власть народа» отстаивала свою позицию, но весной-летом советская власть закрыла всю оппозиционную печать, в том числе и газету Кусковой. В период Гражданской войны Кускова становится «нинисткой» - «ни Ленин, ни Колчак». Когда в стране разразился голод, Кускова выступает в роли организатора и руководителя Комитета помощи голодающим (Помгол). Пыталась найти помощь на Западе, и тут Кускова, Прокопович и Киш- кин были арестованы и приговорены к смертной казни, от которой их спасло заступничество президента США Гувера и Фритьофа Нансена. Кускова и Прокопович были сосланы на север, а в 1922 году доставлены оттуда в Москву и высланы за границу. «Помогать голодающим - не ваше дело, мадам Кускова!»
Началась эмиграция: Берлин, Прага, работа в системе Международного Красного Креста. Квартира Кусковой в Праге стала «политическим салоном» для русских эмигрантов. Кускова выступала против нового похода против советской власти, предлагала «засыпать ров гражданской войны». Вела поиски мирного, но достойного возвращения на родину, без унижения и преследования. Много выступала в печати. Писала воспоминания «Давно минувшее», но успела довести их только до 1900 года. По утверждению Берберовой, Кускова была масоном (редкость для женщин) и, видимо, «много знала». Часто встречалась и переписывалась с Екатериной Пешковой, первой женой Максима Горького. Все это осталось погребенным в архиве.
Несколько слов о муже Кусковой. Прокопович Сергей Николаевич (1871, Царское Село - 1965, Женева). В октябрь¬
35


ской поэме Маяковского «Хорошо!» есть издевательский диалог:
И только под вечер:
- Где Прокопович?
- Нет Прокоповича...
А вот он, Прокопович, у нас в книге об эмиграции. Не забыт. Помянут. Он из богатой семьи: отец - генерал, мать - помещица. Сам Сергей окончил Брюссельский университет. Но увлекла, сгубила революция, как дурная женщина. Дрейфовал из одного крыла революции в другой, а в итоге считал себя «нефракционным социалистом». После Октября Прокопович вошел в Комитет спасения Родины и революции. В какой-то момент заменил Керенского и подписал постановление Временного правительства о созыве Учредительного собрания, но, как известно, «Караул устал!» - и Учредительное собрание было разогнано. Многие народные избранники были арестованы, в том числе и Прокопович.
В 1921 году Прокопович вместе со своей женой Кусковой и Николаем Кишкиным участвовали в создании Помгола, который стал советской власти как кость поперек горла. Пом- головцы были высланы из России. И пришлось Прокоповичу жить и работать в Европе и США. А школьники, изучая поэму «Хорошо!», весело спрашивали: «Где Прокопович? Ну, этот противный белоэмигрант?..»
Забытый Кусиков
Собираешь, собираешь имена и кого-нибудь обязательно забудешь. В книге «Отечество. Дым. Эмиграция» пропустил Кусикова (и сразу рифма имажиниста с усиками). Поэт. Эмигрант.
Александр Борисович Кусиков (Усикян, 1896, Армавир - 1977, Париж). О себе сочинил черкесское происхождение, создал имидж дикого горца. Носил черкеску и военный френч, брюки-галифе и высокие сапоги, в руках четки. В Первую мировую служил кавалеристом. Был ранен. В Февральскую революцию был назначен военным комиссаром Анапы. Затем Москва, «Кафе поэтов», знакомство со всеми знаменитостями. Вместе с Бальмонтом организовал издательство «Чихи-Пихи» и выпустил свой первый стихотворный сборник «Жемчужный коврик». Сблизился с Есениным и Шер- шеневичем и вошел в группу имажинистов. Писал стихи, но лично меня они не впечатляют:
36


Жизнь моя - только пули полет. Хрупкий мир уходящих мельканий, Как весною надтреснутый лед, Неожиданно канет.
Или еще:
Я опять безразличный, безвольный,
Грежу в сумерках на диване скомканном...
Безвольный в стихах, но изобретательный в жизни, он был избран заместителем Всероссийского союза поэтов (председатель Брюсов). В январе 1922 года добился заграничной командировки и отбыл в Берлин, покинув родину навсегда.
За границей Кусиков сразу занял резко антиэмигрантскую позицию, неустанно декларировал свою преданность революции, вызывал этим негодование в эмигрантской печати. С гордостью Кусиков сообщал Брюсову, что получил в эмигрантских кругах кличку «чекист». Много писал, редактировал, издавал. В 1923-м переехал в Париж и официально заявил, что с имажинизмом он закончил: «вырос... мне с ними не по дороге».
В письмах на родину он неоднократно сообщал о своем скором возвращении - «до тошноты надоела эмиграция». Но отъезд все время откладывал. «Тысячу раз я собирался и столько же раз разбирался...» Жена Кусикова Вера не хотела возвращаться. К началу 30-х годов Кусиков порвал с литературой. Скончался 20 июля 1977 года.
Гоголь милый,
Рассей мои сумерки...
- писал Кусиков в далеком 1919 году. Сумерки перешли в вечную ночь в прекрасном городе Париже.  ** ★ ★
Из мелких писателей кроме Кусикова можно вспомнить Марка Абрамовича Леви, писавшего под псевдонимом М. Агеев и прогремевшего своей во многом биографической книгой - «Роман с кокаином» (1935) - о том, как еще до революции школьник превратился в наркомана. Леви-Агеев эмигрировал из России в Берлин в 1920 году и закончил свою жизнь в Стамбуле. Во время перестройки в СССР «Роман с кокаином» был переиздан.
Если Леви был полумифической личностью, то Евдокия Нагродская (1866, Петербург - 1930, Париж) - личность
37


примечательная. Дочь знаменитой Панаевой, возлюбленной Некрасова и держательницы литературного салона. Сама Нагродская стала писательницей: выпустила несколько романов, сборников рассказов, лучший - «Река времени», вышедший в Париже. В своих романах пропагандировала идеи эмансипации. В романе «Гнев Диониса» описывала все виды любви, включая гомосексуальную. В начале 1920 года Евдокия Нагродская покинула Россию.
Упомянем еще одного писателя - Ивана Новгород-Се- верского (Ян Пляшкевич). Поэт, прозаик. Детство провел на Амуре и в молодости много путешествовал по всей Сибири - верхом и с почтовыми каретами. Сражался в Белой армии с большевиками. Эмигрировал около 1920-го. В эмиграции написал много книг, в том числе огромный сборник «Моя Сибирь». Христианство у него сочетается с мистикой и сибирским фольклором. Умер Новгород-Северский 10 июля 1969 года под Парижем.
Сколько уехавших, покинувших Россию не по своей воле, а из-за сложившихся обстоятельств. Уехали Вернадские - отец и сын. Об отце, Владимире Вернадском, ученом с мировым именем, расскажем позднее в главе «Возвращенцы» - он вернулся в СССР. А вот его сын - Георгий Владимирович Вернадский (1887, Петербург - 12 июня 1973, Нью-Йорк) - так и остался на Западе.
Георгий Вернадский окончил Московский университет, учился у Ключевского, Готье, Кизеветтера и других выдающихся историков. После февраля 17-го работал лектором в Петроградском университете. В октябре встал на сторону белых и в Гражданскую войну занимал пост начальника отдела печати в армии Врангеля. После разгрома белых 1 ноября 1920 года отплыл в Константинополь. Сначала Афины, потом Прага, профессор Русского юридического университета. С 1927 года жил и работал в США и именовался Джордж Вернадский. Преподавал во многих престижных американских университетах. Одна из первых зарубежных работ - «История России», затем уже российская история во многих темах. Джордж Вернадский - один из пропагандистов евразийской идеи (концепция единства между Европой и Азией).
После возвращения отца на родину тревожился за родителей. Последний раз Георгий (Джордж) встречался с ними в Европе осенью 1936 года. В 1944 году получил разрешение приехать в Советский Союз, чтобы повидаться с отцом, но перед самым отъездом узнал о его смерти... Выйдя на пенсию, Вернадский-сын работал над воспоминаниями и над рукописью о патриархе Никоне.
Еще один ученый-эмигрант - Георгий Давыдович Гурвич (Жорж, 1894, Новороссийск - 1965, Париж). Социолог. Философ. В 1920-м защитил докторскую диссертацию в Петро¬
38


градском университете на тему «Руссо и Декларация прав». Защитил, оглянулся вокруг, увидел, что в советской России прав-то у граждан нет, и в том же 20-м эмигрировал в Чехословакию. С 1929 года жил во Франции. В 1936-1948 годах профессор социологии в Страсбурге. В 1932-м вышла его книга «Идея социального права». В 1934-м уехал в США и работал в различных учреждениях социальных исследований. После войны вернулся во Францию и профессорствовал в Сорбонне. Признанный авторитет в социологии. Кавалер ордена Почетного легиона. Умер 10 декабря 1965 года в возрасте 71 года.
Были и другие ученые, покинувшие Россию, но я, собирая книгу, отдавал предпочтение представителям иных областей. К примеру, Анатолий Максимович Гольдберг (1910, Петербург - 1982, Лондон). Эмигрировал с родителями ребенком после большевистского переворота в начале 20-х годов в Берлин. После захвата власти фашистами пришлось Гольдбергу перебираться в Англию. В 1983-м - сотрудник радиостанции Би-Би-Си, один из основателей Русской службы новостей. Снискал популярность своими регулярными комментариями на русском для слушателей в Советском Союзе. Я сам в те давние годы с интересом слушал хрипловатый голос Анатолия Максимовича и сквозь помехи и хрипы радиоприемника вникал в другую «правду», отличную от отечественной. А еще Гольдберг написал биографию Эренбурга, которую я, увы, не читал...
А в заключение вспомним строки Александра Галича, написанные в декабре 1970-го:
Я запер дверь (ищи-свищи!),
Сижу, молю неистово:
- Поговори! Поклевещи - Родной ты мой, транзисторный!
По глобусу, как школьник,
Ищу в эфире путь:
- Товарищ-мистер Гольдберг,
Скажи хоть что-нибудь!..
Поклевещи! Поговори!
Молю, ладони потные,
Но от зари и до зари Одни глушилки подлые!
Молчит товарищ Гольдберг,
Не слышно Би-Би-Си,
А только песня Сольвейг Гремит по всей Руси!
Я отпер дверь, открыл окно,
Я проклял небо с сушею - И до рассвета все равно Сижу - глушилки слушаю.
39


А теперь вспомним «рыбу» покрупнее: в 1925 году нелегально вернулся в СССР писатель и террорист Борис Савинков. В 1928-м сбежал на Запад приближенный к Сталину Бажанов. А через год, в 1929-м, из страны был выдворен, депортирован Лев Троцкий, который на пару с Лениным и заварил октябрьскую кашу - большевистский контрпереворот.
гк •к •к
Возможно, читатель, читая или скользя по страницам, думает: ну, очень все так дробно, коротко, куце написано, а нельзя ли побольше? Пообъемнее, с разными деталями и даже пикантно-остренькими подробностями? Что ж, можно. Иду навстречу и предлагаю эссе о Борисе Савинкове в жанре мини-ЖЗЛ.
Борис Савинков — всадник революции
Холодный рот. Щеки бесстрастной складки И взгляд из-под усталых век...
Таким тебя сковал железный век В страстных огнях и бреде лихорадки.
В прихожих Лувра, в западнях Блуа, Карандашом, без тени и без краски Клуэ чертил такие ж точно маски Времен последних Валуа.
Но сквозь лица пергамент сероватый Я вижу дали северных снегов,
И в звездной мгле стоит большой, сохатый Унылый лось - с крестом между рогов. Таким ты был. Бесстрастный и мятежный - В руках кинжал, а в сердце крест;
Судья и меч... с душою снежно-нежной,
На всех путях хранимый волей звезд.
Максимилиан Волошин. «Ропшин», 20 декабря 1915, Париж
Ропшин - это литературный псевдоним Бориса Савинкова. Прозаик, поэт, мемуарист, но главная ипостась - революционный деятель, один из лидеров партии эсеров, организатор многих террористических актов. Личность яркая и сложная. Савинков неизменно попадает в книги о рыцарях террора и о героях и антигероях отечества. Сплошное pro и contra.
40


Изменения (считай: характеристики) Александра Куприна:
«Сама природа, точно по особому заказу, отпустила на него лучший материал, из которого лепятся ею авантюристы и конквистадоры: звериную находчивость и ловкость; глазомер и равновесие; великое шестое чувство - чувство темпа, столь понимаемое и чтимое людьми цирка; холодное самообладание наряду почти с безумной смелостью; редкую способность обольщать отдельных людей и гипнотизировать массы; инстинктивное умение разбираться в местности, в людях и в неожиданных событиях.
Трудно определить, во что верил и что признавал Савинков. Гораздо проще сказать, что он не верил ни в один авторитет и не признавал над собой никакой власти. Несомненно, в нем горели большие вулканы честолюбия и властолюбия. Тщеславным и надменным он не был.
...Я видел Савинкова впервые в 1912 году в Ницце. Тогда я залюбовался этим великолепным экземпляром совершенного человеческого животного! Я чувствовал, что каждая его мысль ловится послушно его нервами и каждый мускул мгновенно подчиняется малейшему намеку нервов. Такой чудесной машины в образе холодно-красивого, гибкого, спокойного и легкого человека я больше не встречал в жизни, и он неизгладимо ярко оттиснулся в моей памяти» (А. Куприн. «Выползень»).
Родители. Детство. Юность
Борис Викторович Савинков родился 19 (31) января 1879 года в Харькове. Детство и юность провел в Варшаве, где служил его отец Виктор Михайлович Савинков, потомственный дворянин, чиновник Министерства юстиции, товарищ прокурора окружного военного суда. Поляки называли его «честным судьей», а это было высокой похвалой - в Польше действовал целый легион русских, не блиставших ни честью, ни честностью, а имевших лишь одну цель: подавить, принизить, русифицировать царство Польское, за что им поляки платили ненавистью. А вот Савинкова-старшего уважали. Однако его подкосили собственные сыновья: сначала старший Александр, затем младший Борис. Александр вступил на путь революции и был сослан в Сибирь, где в 1904 году покончил жизнь самоубийством. По этой неровной дорожке пошел и младший сын... Любившего право и закон отца это выбило из колеи. Он заболел, был отчислен со службы. Тронулся умом и попал под манию преследования, то и дело шептал в ужасе: «Жандармы идут... жандармы идут...». В возрасте 66 лет в 1905 году Савинков-старший умер в психиатрической больнице.
41


Мать Софья Александровна, сестра художника Николая Ярошенко (брат был ярым обличителем царских порядков; знаменитые картины «Кочегар», «Заключенный», «Всюду жизнь» и др.)> оказалась более крепким орешком, чем ее муж. Не прогнулась и не сломалась. Дочь казачьего генерала, она окончила Петербургский институт благородных девиц и пристрастилась к литературному труду, писала под псевдонимом С. А. Шевиль. Однако ее пьесы «Анна Ивановна», «Загадки жизни» и другие успеха не имели. Серьезные перемены в ее жизни произошли, когда сыновья стали революционерами и она полностью поддержала их. С тех пор Софья Александровна стала, по определению одной журналистки, «матерью обреченных детей». Она специально пошла работать в Шлиссельбургский комитет, организованный в помощь политическим заключенным. В 1907 году была арестована и выслана из Петербурга за «вредную деятельность». В 1917-м ее чуть не расстреляли в Киеве, но ей удалось бежать в Варшаву, а затем и во Францию.
Умерла Софья Александровна 27 марта 1923 года в Ницце, в возрасте 68 лет. Она всегда поддерживала своего сына и гордилась его подвигами.
Из тюремного дневника Бориса Савинкова. Лубянка, 25 апреля 1925 года:
«В тюрьме время идет не так, как на воле. В тюрьме каждый день длинен, а оглянешься назад - как быстро прожили месяц, три месяца, полгода! Не оглянешься, будет июнь, а до вечера дожить - десять лет.
Когда была жива мама, я о ней думал, конечно. Даже заботился, как мог. Но теперь, когда она умерла, когда ее уже нет, мне кажется, что я вовсе не думал, вовсе не заботился, не пожалел ее старости, не сделал все, что было в силах. Как это огромно - мать... Мне 46 лет. А я горюю о матери. Она не была со мною нежна (кроме последних лет) и любила меня, наверное, меньше, чем Соню, чем Сашу, даже чем Русю. И покойного отца я любил больше, чем ее, при жизни. Но вот она умерла. Смерть отца, сына, брата, сестры, М.А., И.П. для меня меньше, чем ее смерть. О ней я думаю всегда...»
Но вернемся к началу жизни Бориса Савинкова. В день, когда ему исполнилось 8 лет, в 1897 году, умер Семен Надсон. Вряд ли тогда юный Савинков знал стихи поэта о его поколении, подавленном «тьмой, и рабством, и позором», и что «их участь - умирать в отчаянии немом». Со временем Савинков пойдет иной дорогой, не с плачем и страданием, как Надсон, а дорогой борьбы и террора и станет для молодежи своего поколения неким анти-Надсоном, человеком не рыдающих звуков, а человеком решительных и мужественных действий. Но это потом. А пока Борис Савинков спокойно - относительно спокойно - окончил 1-ю варшавскую гимназию, где учился вместе с Иваном Каляевым, да-да, с тем самым будущим бом¬
42


бистом, который убил великого князя Сергея Александровича в 1905 году.
В 1897 году Савинков поступил на юридический факультет Петербургского университета, откуда через два года был исключен за участие в студенческих беспорядках.
1897 год стал для Бориса Савинкова в некотором роде рубежом: исключение из университета, женитьба на Вере Успенской (ему было 20 лет, а ей - 22), дочери Глеба Успенского. В конце года выезд за границу. Попытка продолжить образование в Берлинском и Гейдельбергском университетах. Но ни учеба, ни рождение двоих детей - дочери Татьяны и сына Виктора - уже не могут приостановить заданный вектор движения: борьба против ненавистного царского режима, за идеалы свободы. Как Савинкова и других нетерпеливых молодых людей пьянили строки Некрасова:
За идеалы, за любовь Иди и гибни безупречно.
Умрешь не даром. Дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
Сначала идеи, а потом и кровь. Сначала социал-демократические цели, а затем практика терроризма - путь не одного Савинкова.
Первые шаги
За участие в социал-демократическом кружке и за основание группы «Социалист», близкой к Плеханову, Савинков был заключен на несколько месяцев в Петропавловскую крепость, где, кстати, написал юношески незрелый рассказ «Теням умерших» о переживаниях узника тюрьмы - это была его первая публикация в печати.
В начале 1902 года Савинков был выслан в Вологду, откуда бежал в Женеву, где вступил в боевую организацию партии эсеров, готовящую политические убийства. Там, в Женеве, и познакомились Павел Иванович (партийная кличка Савинкова) и Николай Иванович (Азеф). Начинающий террорист и весьма искушенный мастер и организатор террора.
Еще в вологодской ссылке Луначарский подметил, что Савинков человек «несомненно находчивый и смелый, самовлюбленный и жаждущий авантюры». В Женеве Евно Азеф увидел в Савинкове не только определенную целеустремленность к риску, но и его фанатичность. «Такой пригодится», - подумал Азеф и поручил Савинкову пробное задание - создать группу боевиков и организовать теракт. С этим заданием Савинков и отбыл в ноябре 1904 года в Петербург...
43


С 1903 года по сентябрь 1917-го Савинков - эсер, один из создателей боевой организации партии эсеров, сподвижник и помощник Азефа, отношения с которым были непростыми и претерпевали разные периоды, от обожания до ненависти. Как-то Азеф сказал про Савинкова: «Павел Иванович чересчур импрессионист, чересчур несдержан и неровен для такого дела, как руководство террором». Бытовало мнение, что Савинков - всего лишь порождение Азефа, что «без Азефа Савинков не тот, что при Азефе... пустоцвет».
Теракты
Взглянем на теракты, на кровь, на революцию глазами поэта, и поэта изысканного - у Владимира Набокова есть стихотворение под названием «Революция». Вот оно.
Я слово длинное с нерусским окончаньем нашел нечаянно в рассказе для детей, и отвернулся я со странным содроганьем.
В том слове был излив неведомых страстей: рычанье, вопли, свист, нелепые виденья, стеклянные глаза убитых лошадей, кривые улицы, зловещие строенья, кровавый человек, лежащий на спине, и чьих-то жадных рук звериные движенья...
А некогда читать так сладко было мне о зайчиках смешных со свинками морскими, танцующих на пнях весною, при луне!
Но слово грозное над сказками моими, как буря, пронеслось! Нет прежней простоты; и мысли страшные ночами роковыми шуршат, как старые газетные листы!
Одним из самых громких террористических актов, проведенных под руководством Савинкова, было убийство министра внутренних дел России Вячеслава Плеве. Его обвиняли во многом, в частности в организации кишиневского погрома в 1903 году. На Плеве покушались несколько раз. Роковым оказалось пятое покушение 15 июля 1904 года. Савинков все продумал, организовал и задействовал. Бомбу в министра бросал Егор Сазонов. Плеве убило на месте, смертельно ранило кучера (бронированных автомобилей тогда не было). Кроме этого, было ранено 12 посторонних людей, находившихся поблизости от места покушения. Сам террорист тоже пострадал, был контужен; когда Сазонов очнулся, то закричал: «Да здравствует социализм!»
44


Другие покушавшиеся на разных отрезках пути Плеве - Каляев, Боришанский и Сикорский - свои бомбы утопили в воде после того, как убедились, что попытка Сазонова удалась. Савинков направился к истекающему кровью Сазонову. «Ко мне подошел бледный, с трясущейся челюстью, полицейский офицер. Слабо махая руками в белых перчатках, он растерянно и быстро заговорил:
- Уходите... Господин, уходите...»
Борис Савинков ушел, а Сазонова судили и послали на каторгу, где он покончил с собой, приняв яд и оставив прощальное письмо: «Прошу и умоляю товарищей не подражать мне, не искать слишком быстрой смерти!..»
Сазонов погиб, а организаторы убийства министра Плеве - Азеф и Савинков - избежали наказания, но при этом прибавили на свой счет дополнительные дивиденды и очки популярности среди революционеров.
Второе громкое дело - убийство великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы. Бомбу хранила боевичка Дора Бриллиант, бросал Иван Каляев (другие боевики отказались), а руководил всеми действиями Борис Савинков. Его арестовали в Севастополе за причастность к очередному теракту.
Савинкову грозила смертная казнь. ЦК партии эсеров решил его спасти, была выделена солидная сумма денег, и тут же был подкуплен необходимый человек из охраны. Операция побега удалась, и Савинков из Севастополя попал в Румынию, а потом и в Швейцарию.
Тут следует отметить, что Савинков мучился и метался между добром и злом. Азеф не мучился и не метался: он был целиком за чертой зла. Он поклонялся только выгоде, мамоне. Презирая принципы и ценя лишь наживу, он был по существу предателем и провокатором и, заключив сделку с царской охранкой, сводил на нет всю террористическую деятельность эсеров, выдавая полиции боевиков поодиночке и пачками. Он и Савинкова сдал, только тому повезло избежать беды.
Спад и усталость
Разоблачение Азефа (это отдельная тема), гибель многих боевиков и ощущение общего проигрыша в борьбе стали причиной долгого депрессивного состояния Бориса Савинкова. В письме коллеге по террору Марии Прокофьевой он иронически задает вопрос: дописывать ли ему прежнюю картину его жизни или «выбросить всю эту мазню в печь, а самому уехать в Бразилию пасти быков, или на Северный полюс, к доктору Куку, или в лоно нашего праотца Авраама».
45


В 1911 году Савинков уезжает во Францию. Замыкается в кругу семьи, состоящей из второй жены Евгении Зильбер- берг (по первому браку Сомовой) и невестки жены с малолетней дочерью. Затем к ним присоединилась угасающая от туберкулеза Прокофьева. Савинков постоянно винит себя как руководителя боевой организации, что не смог должным образом организовать работу. «У меня иногда такое чувство, что я гнуснейшая бездарность. Тогда я не могу спать, не могу думать, не могу говорить», - пишет он Прокофьевой.
«Меня мучит совесть. Мучит за все несчастья и неудачи. Вся вина лежит, конечно, на мне. Не формальная только вина, гораздо хуже: я разбил корабль о подводные камни, как плохой кормчий, нерадивый и недальновидный», - делится Савинков с Прокофьевой своими горькими мыслями. Прокофьева поддерживает Савинкова, утешает и внушает новую надежду: «Завтра начнем все снова. Но сегодня нужно поставить точку».
В январе 1911 года Савинков сообщает Прокофьевой: «Я, кажется, совсем оглупел, обессилел, гожусь разве что на растопку. А кроме того, писать хочется. Знаете, я вдруг возьму и буду писать». Сказал и сделал: в этот период своего «инвалидного существования» (выражение Прокофьевой) Савинков начал работу над романом «То, чего не было».
Эмигрантская жизнь - горькая жизнь. Скрашивало ее посещение парижской квартиры Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. Игра в рулетку, рестораны и «веселые дома» - и все это в поиске тех ярких, неповторимых ощущений и всплесков адреналина, которые испытывал, организовывая теракты. Роль будоражащего адреналина играла для Савинкова и литература. В «Коне бледном» он выразил разочарование террориста Жоржа: «Сегодня как и завтра, и вчера как и сегодня. Тот же молочный туман, те же серые будни. Та же любовь, та же смерть. Жизнь как тесная улица: дома старые, низкие плоские крыши, фабричные трубы. Черный лес каменных труб...»
И куда деваться?
После начала Первой мировой войны Борис Савинков вступил добровольцем во французскую армию, участвовал в боевых действиях, был военным корреспондентом. Его очерки и репортажи вошли в книгу «Во Франции во время войны».
Во Франции, в Приморских Альпах, Савинков закончил роман «То, чего не было». Книга вызвала много отрицательных отзывов. Леонид Андреев считал, что Савинков «запакостил» революционера - «святого героя» и что ему противен «этот кающийся бомбист».
В 1913 году в Ницце Савинков написал продолжение повести «Конь бледный» - повесть «Утром я подхожу к окну...»,
46


где главный герой - «безработный террорист». Та же тема варьировалась и в стихах Савинкова. О них Владислав Ходасевич сказал уничтожающе: «Трагедия террориста низведена до истерики среднего неудачника». Георгий Адамович добавил: «Обмельчавший байронизм». От дальнейшей деградации Савинкова спасла революция.
1917 год
Семнадцатый год Савинков встретил с ощущением «перебитых крыльев» и что ему больше не придется летать. Но грянул 1917-й, произошла Февральская революция, и Савинков как будто вновь обрел крылья. 9 апреля он вернулся в Россию и снова появился на политической арене. В письме к Зинаиде Гиппиус он писал:
«Мне кажется, Россия на краю гибели... Партия меня бойкотирует за “патриотизм”, за Россию... Я стою на распутье и не знаю, куда идти, куда понесет течение. Писать, конечно, буду, но не сейчас. Сейчас одно - молитва за Россию. Именно молитва, ибо что я могу и что мы не можем? Абрам Гоц, Зен- зинов и др. утешают меня: “Все обстоит благополучно”, “все образуется”, - как, и с кем, и когда? Здесь - Ленин, там - немцы. Ленин и немцы, коммуна и Вильгельм - не значит ли это кровь?»
В июле 1917-го той же Гиппиус: «Я всей душой с Керенским... Окончить поражением войну - погибнуть. Не думаю ни о чем. Живу, т. е. работаю, как никогда не работал в жизни. Что будет - не хочу знать. Люблю Россию и потому делаю. Люблю революцию и потому делаю. По духу я стал солдатом, и ничего больше. Все, что не война, - далекое, едва ли не чужое. Тыл возмущает. Петроград издали вызывает тошноту...»
Прежде Савинков боролся, чтобы сбросить ненавистные цепи царизма, теперь появилась иная цель: сохранить новую Россию, не отдать ее в руки большевиков и иностранных интервентов, но первое явно опаснее и страшнее, чем второе. И Савинков - весь в борьбе и водовороте дел. В дневнике Корнея Чуковского есть маленький пассажик. 23 июля Корней Иванович пришел к Кропоткину. «В розовой длинной кофте - сидит на веранде усталая Александра Петровна (дочь князя Петра Кропоткина. - Ю.Б.) - силится улыбнуться и не может. - “О! я так устала... Зимний дворец... телефоны... О! в четыре часа звонила, искала Савинкова - нет нигде...”» И далее:
«- А как вам показался Савинков?
- Хулиган.
Я запротестовал. Савинков мне показался могучим, кряжистым человеком с сильной волей. Недаром он был столько
47


лет во Франции, он истинный тип французского революционера».
Хулиган? Это глупое и неверное определение. Савинков был борцом за новую Россию. Временное правительство назначило его комиссаром 8-й армии, затем комиссаром Юго- Западного фронта. Чернов называл Савинкова главнокомандующим, но Савинков не уговаривал, а прямо призывал продолжать войну до победного конца.
Генерал Антон Деникин отмечал, что Савинков «составлял исключение» среди комиссаров, «знал законы борьбы», «более твердо, чем другие, вел борьбу с дезорганизацией армии». «Сильный, жесткий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал “условной морали”; презирающий и Временное правительство, и Керенского; поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его, - он видел в Корнилове лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение» (А. Деникин. Очерки русской смуты. Февраль - сентябрь 1917).
Вот таким видели Савинкова его политические оппоненты. Уинстон Черчилль, лично знавший Бориса Савинкова, дал ему место в своей книге с выразительным заглавием «Великие современники». Савинков, писал Черчилль, сочетал в себе «мудрость государственного деятеля, качества полководца, отвагу героя и стойкость мученика». Судя по дальнейшим событиям, британский премьер несколько завысил оценку Савинкова. Может быть, именно «государственной мудрости» и не хватало Борису Викторовичу, а может быть, мудрость не смогла переломить, переиграть ситуацию в России, ибо слишком много игроков село за карточный стол, чтобы выиграть большую ставку, сорвать куш под названием «Россия».
В «Черных тетрадях» 1917 года проницательная Зинаида Гиппиус писала о трех главных фигурах 1917-го (а победителем вышел четвертый - Ленин!): Керенский, Корнилов, Савинков.
«Керенский. Человек не очень большой, очень горячий, искренний... Человек громадной, но чисто женской интуиции - интуиции мгновения. Слабость его также вполне женская. Его взметнуло вверх. И там ослепило... бессмысленные и беспорядочные прыжки. Направо-налево. Туда-сюда...»
«Корнилов. Это - солдат. Больше ничего. И есть у него только одно: Россия. Все равно какая. Какая выйдет. Какой может быть. Лишь бы была... Он верил, что Керенский любит Россию так же, как он, Корнилов...»
«Теперь третье лицо: Савинков. Умный, личник до само- божества, безмерно честолюбивый, но это уже другое, чисто мужское честолюбие. Вообще это только мужская натура, до
48


такой степени, что в нем для политика чересчур много прямой гордости и мало интриганства...»
Октябрьскую революцию Савинков встретил враждебно, считая, что «Октябрьский переворот не более как захват власти горстью людей, возможный только благодаря слабости и неразумению Керенского». Савинков пытался освободить осажденный Зимний дворец, однако защищать Временное правительство отказался.
События менялись мгновенно, и в их итоге Савинков оказался на Дону, где вошел в состав Донского гражданского совета, сотрудничал с Добровольческой армией. Впоследствии на допросе свою позицию объяснял так: «Один бороться не мог. В эсеров не верил, потому что видел полную их растерянность, полное их безволие, отсутствие мужества. Кто же боролся? Один Корнилов. И я пошел к Корнилову».
А далее агония белых. В феврале 1918 года Савинков прибыл в Москву и организовал Союз защиты Родины и Свободы. Союз ставил целью свержение Советской власти, установление военной диктатуры, приглашение союзников, продолжение войны с Германией. Но в конце мая заговор был раскрыт. Тогда Савинков попытался организовать мятеж в Ярославле, и снова неудача. Какое-то время он находился в отряде Владимира Каппеля. А затем Директорией с военной миссией был отправлен во Францию доставать деньги на борьбу с Советами.
Краткий роман с Польшей
В биографическом словаре «Политические деятели России. 1917» (1993) сказано: «В антисоветских эмигрантских кругах Савинков играл ведущую роль, пользовался доверием и поддержкой враждебных Советской России политических деятелей Франции, Польши, Чехословакии и других стран. Во время Советско-польской войны в 1920 был председателем Русского политического комитета, участвовал в подготовке на территории Польши антисоветских отрядов под командованием Станислава Булак-Балаховича, совершавших оттуда рейды на советскую территорию. Один из таких рейдов лег в основу “панихиды по белому движению” - повести “Конь вороной” (Париж, 1923)».
В 1920 году Польша рассматривалась как передовой редут, который препятствовал распространению большевизма в Европе. Военная помощь Англии и Франции, по мнению Савинкова, давала уникальную возможность для продолжения антибольшевистской борьбы. Польский лидер Юзеф Пил- судский сделал ставку на Савинкова. В дневнике от 19 июля 1927 года Дмитрий Философов записывал:
49


«Спасение России от безбожников стало нашим священным долгом. Одна-единственная мысль преобразовалась в стержень нашего существования - мысль об уничтожении большевиков. Идея эта нас объединяла; через призму ее все наши мелкие разногласия и противоречия блекли и теряли значение...»
Однако в дальнейшем между Советской Россией и Польшей было заключено мирное соглашение, Русский политический комитет попал под запрет, а Савинков таким образом оказался вне закона. Польский роман закончился, так и не дав желаемого результата. В октябре 1921 года Борис Савинков был выслан из Польши.
В скитаниях по Европе
Жил в Праге, Лондоне, затем осел в Париже. Оказался в полной изоляции от русской колонии: эсеры не простили ему литературных разоблачений. И как признавался Савинков: «...я сел писать “Коня вороного”... отошел от всех дел и забился в щель». Основной сюжет - поход осенью 1920 года на Мозырь, в котором Савинков командовал 1-м полком. Савинков ярко описал кровавую бойню того времени, когда «кровь до узд конских» затопила Россию.
И все же полного затишья не было. Дважды Савинков встречался с Бенито Муссолини, тогдашним вождем молодежного итальянского фашизма, пытался у него получить поддержку в борьбе с большевизмом. Увы, Муссолини было не до России, он решал свои итальянские проблемы. К тому же на Генуэзской конференции европейские страны признали Советскую республику, и борьба с ней вроде бы закончилась. Савинков с этим никак не хотел согласиться и продолжал придерживаться тезиса «Против большевиков хоть с чертом!». Именно на этом он сошелся с маститым русским литератором Александром Амфитеатровым.
Впервые они встретились в Праге и затем активно обменивались письмами, изливая друг другу свои больные эмигрантские души. Оба - и Амфитеатров, и Савинков - сошлись на мысли о демократии как болоте, о фашизме как единственной силе, способной отстоять Европу от гибели, о воле, призванной творить чудеса, и т. п. Оба были объяты всепоглощающим стремлением вернуть небывшее, «то, чего не было», но им казалось, что все же было. В своей переписке они часто обсуждали технические вопросы, где надо нанести удар по Советам, как вооружить войска, в каком количестве они необходимы и прочее.
16 марта 1923 года Савинков писал Амфитеатрову в итальянский город Леванто из Парижа: «...пятилетний опыт ан¬
50


тибольшевистской борьбы убедил меня в том, что освобождение России может произойти и произойдет только усилиями самого русского народа и что всякая попытка иностранной интервенции обречена заранее на неудачу. Я могу грубо ошибаться (в России до сих пор свищет такая буря, что сам черт ногу сломит), но мне кажется, что единственное, что можно, а значит, и должно делать из-за границы, заключается в посильной помощи тому революционному антибольшевистскому процессу, который происходит в России... К сожалению, большинство наших эмигрантов, царистов и нецаристов одинаково, занимаются не революционным делом, а эмигрантской политикой, иностранцы же судят о России как о развесистой клюкве...»
Савинков об эмиграции в письме от 7 июля 1923-го: «Не знаю, чего хочет Россия - республики или монархии, но знаю, что огромное большинство монархистов - люди конченые, без воли, без разума, способные только на отрицательную работу мелкого калибра: подсиживать, ловчиться, подуськивать, клевать и т. д.»
22 ноября того же года: «Бьюсь в стенку лбом. Занятие, вызывающее в Париже презрительную усмешку: “Разве можно что-либо сделать?” А я по опыту знаю, что стенки лбом прошибаются, и именно непременно лбом...»
21 декабря Савинков - Амфитеатрову: «Здесь тишь да гладь. Гурки (Владимир Гурко, политический деятель из Госсовета. - Ю.Б.) громят больше большевиков, Милюковы талейранствуют. Собираюсь уезжать. Ищу денег... Ведь работаем на нищенские гроши подписными листами в России и клянчим здесь. Клянчишь, клянчишь, ну и выклянчишь франков тысячу, да и то едва ли не с матерщиной: “Какая же теперь борьба? Теперь надо ждать”. И ждут - в кабаках. А в этих кабаках русские женщины на ролях хористок или, как говорил Г. И. Успенский, “артисток”. “Катька, очень весело вчера было?” И иногда оторопь берет: неужели работаю вот для этих всех сволочей?..»
Амфитеатров - Савинкову из Леванто, 29 февраля 1924 года: «...Плюньте Вы с высокого, но зеленого дуба на Зинаиду, Авсентьева и пр., выдающих Вам диплом на “авантюриста”, что, по-видимому, Вас огорчает и раздражает. Охота же! По-моему, попрекать русского политического деятеля авантюризмом в переживаемое время значит выдавать расписку в собственной глупости и тупости. Было бы побольше “авантюристов”, так Троцкий не командовал бы Красной армией, Каменев и пр. не сидел бы в Кремле...»
Легко можно предположить, как задели эти слова Амфитеатрова Бориса Савинкова: действительно, командует Троцкий, а мог бы и я, а Каменев верховодит в Кремле, а почему не я? Не повезло. Обыграли. Амбиции и честолюбие в душе Са¬
51


винкова вскипали, как вулкан. Нет, надо скорее в Россию, без всякого «покедова». Говорят, что антисоветские силы собрались в достаточном количестве и им нужен настоящий лидер. Вполне допускаю, что именно эти мысли будоражили автора апокалипсических коней - Бледного и Вороного.
В переписке Амфитеатрова - Савинкова все более сгущалась мысль о необходимости ехать в Россию и спасать ее, - уж больно хотелось: «Да, хорошо бы съехаться и нам с вами, да еще несколько человек, которые знают, что ни великие князья, ни Керенские, ни Черновы, ни меньшевики “не дадут нам избавленья”, и, съехавшись, подумать вкупе и влюбе, что же нам делать, как же быть, чем же горю пособить. Вон Бурцев то же самое пишет. И сын из Праги. И гельсинфорцы. Но нищие мы. На том все срывается...»
Если исключить деньги, то в этих рассуждениях видится что-то маниловское, от Гоголя...
10 июля, Савинков - Амфитеатрову: «...Однако мечты все остаются мечтами... Трудное это дело, Александр Валентинович, каким “рыцарем подполья” ни будь...»
29 июля Амфитеатров спрашивает в письме Савинкова: «Далеко ли едете? Желаю Вам счастливого пути и скорого возвращения... До свидания. Живы будем, так увидимся. А надо бы как-нибудь ухитриться выжить. Желаю Вам всего хорошего. Ваш Ал. А-в».
Куда направился Савинков? Конечно, в Россию. Накануне он долго беседовал со старым партийцем Владимиром Бурцевым (тот самый, кто после февраля 1917 года утверждал, что «в русской жизни нет в настоящее время большего зла и опасности, чем большевизм Ленина и его товарищей». И составил список 12 наиболее вредных лиц: Ленин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Коллонтай, Стеклов, Рязанов, Козловский, Луначарский, Рошаль, Раковский, Максим Горький. Примечательно: Сталина в бурцевском списке нет). Бурцеву Савинков признался, что едет в советскую Россию, тот отговаривал его от поездки и предупреждал об опасности провокации. Савинков Бурцева не послушал...
Арест и Лубянка
В августе 1924 года Савинков нелегально приехал в Советский Союз и был арестован. Советские историки говорят, что это был четкий чекистский план: заманить Савинкова на родину и обезвредить. Заманивали подбрасыванием информации, что в СССР крепнет антибольшевистское подполье и все только и ждут возвращения Савинкова. И он клюнул. Поверил в то, чего ему очень хотелось. Приехать в Россию на коне и погарцевать на нем.
52


В Россию поехали втроем: Савинков, Александр Дикгоф- Деренталь и его молодая жена Любовь. Дикгоф-Деренталь был моложе Савинкова на шесть лет, боевик с конца 1905 года, принял участие в казни Гапона, человек весьма решительный.
Деренталь в Париже женился на Любови Броуд, дочери одесского частного поверенного, проигравшего в Монте-Карло казенные деньги. «Бедную девочку» и пригрел Александр Андреевич, она стала его женой, а потом сделалась возлюбленной Бориса Викторовича, а позднее и женой. Дикгоф-Деренталь не проявил ревности, а попросту уступил жену Савинкову. Образовалась дружеская боевая троица.
В истории было несколько таких троиц: Мережковский - Зинаида Гиппиус - Дмитрий Философов; Александр Блок - Любовь Дмитриевна - Андрей Белый; Маяковский - Лиля Брик и Осип Брик. Внутри треугольника клокотали свои страсти, но в данном (Савинков - Люба - Деренталь) главным была подпольная антибольшевистская работа.
Но, судя по дальнейшим событиям, две стороны треугольника большевики перетянули на свою сторону (или подкупили, ведь ставкою была жизнь), и Деренталь и, возможно, Люба сдали Савинкова. Любовь Ефимовна немного времени прожила в камере с Савинковым, как законная жена, а потом ее отпустили на волю. Больше никаких преследований и репрессий. Одно время работала в «Женском журнале», потом следы ее потерялись. Умерла Любовь Ефимовна в середине 70-х годов.
Что касается Дикгоф-Деренталя, то он совсем немного посидел в тюрьме. На процессе Савинкова его имени нет ни в обвинительном заключении, ни в показаниях подсудимого, - невиновен и чист, как белая овечка. После гибели Савинкова он полностью на свободе и преспокойно устроился на работу в БОКС - в общество по работе с иностранцами, разъезжал с ними по стране и полностью развернул свой талант литератора: писал пьесы для клубной сцены и для Московского театра оперетты тексты для реприз (работал вместе со знаменитым Григорием Яроном) - положительный Яш- ка-артиллерист из «Свадьбы в Малиновке»!.. И лишь в мае 1937 года Дикгоф-Деренталя замели: арестовали, отправили на Колыму, а потом и расстреляли. Вторая часть жизни получилась у него совершенно не героической: бывший боевик - и тексты для оперетток!..
Но это все потом, а пока... В ночь на 16 августа 1924 года три человека (Савинков, Деренталь и Люба) спокойно, без всяких препятствий пересекли польско-русскую границу, и их встретил провокатор из ГПУ Федоров (он же Мухин) с группой чекистов, которые изображали членов подпольной антисоветской организации. Все двинулись в сторону Минска. Савинков радовался, что приближается к исполне¬
53


нию своих мечтаний, радовался русским полям, перелескам, деревням. «И опьяняющий воздух. А в голове одна мысль: поля - Россия, леса - Россия, деревни - тоже Россия. Мы счастливы - мы у себя дома».
В Минске, в одном из конспиративных домов на Советской улице, в комнату, где завтракал со своими «единомышленниками» Савинков, ворвалась группа, точнее толпа, чекистов с пистолетами, маузерами и карабинами. И крик: «Ни с места! Вы арестованы!» Савинков не повел и бровью: он все понял и с грустью подумал: сделано чисто, профессионально. И спокойно сказал вооруженным людям: «Разрешите докончить завтрак».
А дальше все пошло по заготовленному сценарию: Москва, внутренняя тюрьма ОГПУ на Лубянке, вопросы, «всемирно-показательный процесс», как написал большевистский публицист Емельян Ярославский. А другой - Карл Радек - с удовольствием живописал: «Как картежный игрок, потерявший все, с мутной головой, смотрящий на восходящее солнце, встал этот человек, десятки раз рисковавший своею жизнью, встал, вызывая к себе отвращение и жалость...»
Большевики любили унижать противников и поливать их грязью (пример подавал сам Ленин), а Радек (настоящая фамилия Собельсон) отличался особенно бойко-гнусным пером. Через 12 лет после гибели Савинкова и Радека постигла кара: в 1937 году он был осужден и погиб в тюрьме.
21 августа 1924 года Борис Савинков на Лубянке дал письменные показания. По определению писателя Юрия Давыдова: «Почерк был твердым, текст сжатым, как возвратная пружина браунинга».
«Я, Борис Савинков, бывший член Боевой организации ПСР (Партии социалистов-революционеров, или сокращенно - эсеров. - Ю.Б.), друг и товарищ Егора Сазонова и Ивана Каляева, участник убийства Плеве, вел. кн. Сергея Александровича, участник многих других террористических актов, человек, всю жизнь работавший только для народа и во имя его, обвиняюсь ныне рабоче-крестьянской властью в том, что шел против русских рабочих и крестьян с оружием в руках».
Что примечательно: в камере Савинкова не били, не пытали, не истязали, как других врагов советской власти. Ничего этого не было. Было другое: для него создали комфортное заключение, постелив в камере ковер, оставили кое-что из домашней мебели, предоставили все необходимое для письма и работы и даже... даже разрешили жить со своей третьей женой Любовью Ефимовной, - мол, наслаждайся и думай, как хорошо и уважительно относится к тебе советская власть. Возможно, на это и купился Борис Викторович, возможно, и подумал, что может пригодиться даже и большевикам...
На суде Савинков сказал:
54


- После тяжкой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие и многие другие, я вам говорю: я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовкой за спиной: я признаю безоговорочно Советскую власть и никакой другой.
В заключительном слове добавил:
- Для этого нужно было мне, Борису Савинкову, пережить неизмеримо больше того, на что вы можете меня осудить.
Его осудили на расстрел с конфискацией имущества. Это было 29 августа, а через пять часов Савинкову вручили постановление Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР, где высшая мера заменялась десятью годами лишения свободы. Не смерть, а десять лет тюрьмы. Все это было, очевидно, заранее прописано в сценарии о судьбе Савинкова.
За что милость? Вероятно, все это было рассчитано на эмиграцию, на некоторую нейтрализацию активного антибольшевизма, короче, на резонанс...
На Западе стали известны и другие слова Савинкова: «Воля народа - закон... Прав или нет мой народ, я только покорный его служитель. Ему служу и ему подчиняюсь. И каждый, кто любит Россию, не может иначе рассуждать». Другими словами: какая борьба с советской властью? Только служение русскому народу!..
Виктор Чернов разразился гневной филиппикой: «“Погарцевавши на Коне бледном, пересел на Коня вороного, а теперь, через ворота тоталитаризма, попал на Коне красном прямо в Москву... Какая сплошная коннозаводская карьера!” - говорят остряки. Да, ирония судьбы. Человек, от которого немного не пахло Апокалипсисом, кончил... - большевистским стойлом».
«Большевистским стойлом» была всего-навсего тюрьма на Лубянке, хотя и комфортного содержания. Там Савинков жил и общался с женой, размышляя о пережитом и о возможном будущем, вел свой тюремный дневник. В нем он фиксировал постоянно происходившие в тюрьме уводы заключенных на расстрелы, выстрелы...
Запись от 24 апреля 1925 года: «...B Париже во мне живет Москва, в Москве - Париж. Я знаю, что для меня главное в Москве: русский язык, кривые переулки, старинные церкви, убожество, нищета и... Музей революции и... Новодевичий монастырь. Но что главное для меня в Париже? Не знаю. Кажется, цветы на каштанах, прозрачные сумерки, февральские оголенные деревья с предчувствием весны, яблони по дороге в St Cloud, туман в Булонском лесу. Во всяком случае, прежде всего в памяти это, и уж потом гробница Наполеона, rue des Martyrs, Pere Lachaise, avenue Kleberet Magdebourg».
26 апреля: «...Почему я думаю именно о Левочке, а не о Рите, не о Тане? Потому что он меньше, т. е. беспомощнее?
55


Но ведь я не думаю о внуке... Люблю их всех, а думаю только о нем. Потому что похож на меня? Но ведь и Таня похожа...»
Сын Савинкова Лев от брака с Евгенией Зильберберг, поэт, прозаик, жил во Франции, воевал в интербригаде в Испании, во Вторую мировую войну сражался в партизанском отряде Французского сопротивления вместе с русскими. Прожил 75 лет и умер в 1987 году.
И вновь дневник Бориса Савинкова. 4 мая: «Когда парикмахер стриг меня, я поднял клочок волос, - было больше белых, чем черных. Старость...»
Думая о Любови Ефимовне, писал: «...Себя мне не жаль, но жаль ее. Ее молодость проходит со мною в травле, в нищете, потом в тюрьме, потом в том, что есть сейчас... А я так хотел ей счастья».
Любовь была моложе Савинкова на 19 лет. Ее освободили 9 апреля 1925 года.
6 мая: «По совету Сперанского (чекиста из охраны Савинкова. - Ю.Б.) написал Дзержинскому». А далее в дневнике Савинков признавался, что давно «чувствовал неправоту своей борьбы и неправедность своей жизни. Кругом - свиные хари, все эти Милюковы, и я сам - свинья: выгнан из России, обессилен, оплеван... И не с народом, и против него...»
К былой жизни Савинков возвращался постоянно и на Лубянке написал «Рассказы», в которых в сатирических тонах изобразил жизнь русских эмигрантов.
Последний день 7 мая
7 мая 1925 года стало последним днем жизни Бориса Савинкова. Утром в камеру к мужу пришла Любовь Ефимовна (кстати, ей шел всего лишь 27-й год). Они болтали обо всем, в том числе и о женских пустяках. На другой день, 8 мая, ей сообщили о самоубийстве Савинкова. Она закричала по-французски: «Это неправда! Этого не может быть! Вы убили его!..» Но ее крик уже ничего не значил: ее любимого Бориса не было в живых, в результате убийства или самоубийства - это не меняло сути. Борис Викторович Савинков погиб в возрасте 46 лет и 4 месяцев.
Что же произошло 7 мая? В архиве хранится заключение особоуполномоченного ОГПУ В. Д. Фельдмана:
«7 мая в 23 часа 30 минут осужденный Военной коллегией Борис Савинков покончил жизнь самоубийством посредством прыжка из окна комнаты 192, находящейся в ОГПУ Лубянка 2 на высоте 5-го этажа...
Произведенным расследованием обстоятельств, при которых Б. Савинков произвел этот акт, установлено:
1) Б. Савинков был доставлен в комнату 192, упомянутую выше, с прогулки, которую он совершал в сопровождении со¬
56


трудников КРО Пузицкого, Сыроежкина, а также в сопровождении Сперанского. Эти же лица находились в комнате 192, ожидая все вместе вызванных из внутренней тюрьмы конвоиров, коим сопровождавшие Савинкова лица должны были сдать его, Савинкова, для водворения его в камеру внутренней тюрьмы, где он содержался под стражей.
Ввиду теплого времени года окна комнаты 192 были открыты. Находившиеся в комнате вели мирную беседу. Савинков подходил к окну подышать свежим воздухом и возвращался обратно. Тов. Пузицкий на минуту отлучился из комнаты за водой для питья. Сыроежкин в это время стоял у стола письменного комнаты, расположенного рядом с тем окном, в которое выбросился Савинков. Сперанский полулежал на диване, находившемся у противоположной от окна стенки с левой стороны. Савинков сидел за круглым столиком против Сперанского. В момент выхода Пузицкого и в середине разговора Савинков быстрым вскоком и прыжком в открытое окно в течение нескольких мгновений выпрыгнул в это окно и разбился насмерть.
2) Установлено далее, что Савинков в последнее время тяготился своим положением человека, лишенного свободы, и неоднократно высказывал мысль - либо освобождение, либо смерть.
В роковой для него день, во время прогулочной поездки в Царицыно на автомобиле, заметно нервничал и т. д.
На основании изложенного считаю:
1. Если бы было окно закрыто, то, по всей вероятности, возможность такого способа самоубийства при данных условиях в комнате 192 для Савинкова отсутствовала.
2. При желании Савинкова покончить жизнь самоубийством, при самой тщательной охране, устранить до всех тонкостей все способы для этого не представляется возможным.
А поскольку полагаю, что какой-либо халатности со стороны лиц, имеющих в данный момент обязанность его охранять, т. е. тт. Пузицкий и Сыроежкин, или признаков халатности не усматривается и дознание подлежит прекращению.
11.V.25 г. Фельдман».
Свое расследование Фельдман провел по поручению Дзержинского. А теперь процитируем и письмо «Железному Феликсу», которое написано Савинковым «по совету Сперанского». Вот оно:
«7.V.25
Внутренняя тюрьма
Гражданин Дзержинский,
я знаю, что Вы очень занятой человек. Но и все-таки Вас прошу уделить мне несколько минут внимания.
Когда меня арестовали, я был уверен, что может быть только два исхода. Первый, почти несомненный, - меня по¬
57


ставят к стенке, второй - мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т. е. тюремное заключение, казался мне исключенным: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой, “исправлять” же меня не нужно, - меня исправила жизнь. Так и был поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Артузовым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас, теперь я с вами; быть серединка на половинку, ни за, ни против, т. е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем, я не могу.
Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован и что мне дадут возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в январе, потом в феврале, потом в апреле. Теперь я узнал, что надо ждать до партийного съезда, т. е. до декабря - января... Позвольте быть совершенно откровенным. Я мало верю в эти слова. Разве, например, съезд Советов недостаточно авторитетен, чтобы решить мою участь? Зачем же отсрочка до партийного съезда? Вероятно, отсрочка эта только предлог...
Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию, третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме, - сидеть, когда в искренности моей едва ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле. Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза.
Я помню наш разговор в августе м-це. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и, - мне не стыдно сказать, - многому научился... Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь: ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию... Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение.
С искренним приветом
Б. Савинков»
Суд я по письму, Савинков питал надежду, что советская власть его услышит, поймет и даст возможность исправиться, а уж на новой «работе» он проявит все свои таланты. И, отправив письмо всесильному Дзержинскому, ему, Савинкову, не было резона кончать жизнь самоубийством, не получив ответа. Сохранялась какая-то надежда. И вдруг прыжок в окно. Нелогично. Версия об убийстве более убедительна...
В 1937 году, умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Шрюбель рассказывал кому-то из окружающих, что он был в числе тех чекистов, кто выбросил Савинкова из окна
58


пятого этажа в лубянский двор (низкий подоконник, окно было раскрыто настежь).
Яков Блюмкин рассказал одному из своих соратников, что это именно он написал так называемое предсмертное письмо Дзержинскому по заданию ГПУ Оказывается, что, когда Савинков находился в заключении, Блюмкин был постоянно допущенным к нему в камеру лицом - он «развлекал» его вечерами всякими историями. Это общение позволило Блюмкину изучить манеру речи Савинкова, его специфические обороты и словечки, а также ход мысли. Так что искусно подделать письмо Савинкова - это было вполне возможно.
Не будем гадать: гибель Савинкова - дело темное и вряд ли когда-нибудь будет раскрыто, таких темных дел в истории России немало: кто, что, как? - сплошная тайна. Но одно ясно, что Савинков был из тех людей, кто тяготел к смерти, не боялся ее и часто шел к ней навстречу. Еще в 1906 году Зинаида Гиппиус опубликовала статью «Тоска по смерти» и посвятила ее Савинкову.
«Не раз бросался Савинков вниз головой в постоянно манившую его бездну смерти, пока не размозжил своего черепа о каменные плиты, выбросившись из окна московской тюрьмы ГПУ» (Федор Степун. «Бывшее и несбывшееся»).
Из воспоминаний Алексея Ремизова:
«Ему нужно было завоевать по крайней мере Африку и подняться за стратосферу, чтобы начать завоевывать Азию и лететь еще выше, и чтобы обязательно были триумфальные встречи, и за “колесницей” - самый, какой только найдется, шикарный автомобиль - или за ним, въезжающим на коне, вели тиранов, как это было принято в Византии, но которых после зрелища, и это уже не по обычаю византийскому, казнят по его приказу его бесчисленные слуги. И, конечно, немедленно ему будет воздвигнут памятник. Потом он все это опишет, но не как хронику революционного движения, а как трагедию с неизбежным роком, нет, еще больше, как нечто апокалиптическое, и свою роль как явление самого рока или одного из духов книги, запечатанной пятью печатями.
Чувство рока было очень глубокое. В перерыве: рулетка и скачки, - но, кажется, были срывы - везет, и выигрывают не такие. И стихи - нежные лирические стихи под Ахматову. И это так понятно: лирика исток трагедии - из стихов объясняется все, - и триумфальный выезд, и жизнь тиранов.
Если бы перевелись все тираны, ему нечего было бы делать. Невозможно представить себе Савинкова в какой- нибудь другой роли, как только уничтожающего тиранов, чтобы, уничтожив последнего, самому объявить себя тираном - ведь, уничтожая их, он уже был им. И его смерть мне представляется понятной: рано или поздно он должен был уничтожить и самого себя».
59


Предположения Ремизова лично мне не кажутся обоснованными, от них пахнет мифом и литературой. Не хотел Савинков самоуничтожения. Для советской власти он был чрезвычайно опасен, и от него избавились, возможно, не самым лучшим способом. Не случайно, когда Савинкова в тюрьме посетил сын Виктор Успенский, он шепнул ему: «Услышишь, что я наложил руки, - не верь». Старому колымскому каторжанину Варламу Шаламову рассказывал бывший латышский стрелок: Савинкова бросили в пролет тюремной лестницы (а потом перенесли во двор?..).
Список жертв большевистской тирании велик. Борис Савинков - один из них. Не он первый, не он последний...
В карательные списки попадали не только жертвы, но и их палачи. Пример: Артур Артузов, один из руководителей ВЧК, который придумал и осуществил операцию «Трест», а потом «Синдикат-2». Это он, Артузов, заманил в Россию Бориса Савинкова и английского разведчика Сиднея Рейли. 21 июля 1921 года на его характеристике Дзержинский начертал: «...тов. Артузов (Фраучи) честнейший товарищ, и я ему не могу не верить, как себе». Спустя 16 лет, в мае 1937 года, Артура Христиановича арестовали. В приговоре короткая резолюция: «Расстрелять!» Выходит, что и «честнейшие товарищи» шли под расстрел. Всех перемалывала карательная машина Ленина - Сталина.
Литературное наследство
Борис Савинков не только немало написал сам, он своею жизнью вдохновил и других писателей. Первым, пожалуй, был Роман Гуль, издавший в 1920 году роман «Генерал Бо» о Савинкове и Азефе. В романе Андрея Белого «Петербург» Савинков явился прототипом для «неуловимого» террориста Дудкина. У Эренбурга в романе «Жизнь и гибель Николая Курбова» черты Савинкова легко угадываются в заговорщике Высокове. Алексей Ремизов не стал лукавить и вывел Савинкова под его собственным именем в своем романе «В розовом блеске». Несколько стихотворений Савинкову посвятила Зинаида Гиппиус.
В стихах самого Савинкова было больше ницшеанства, чем лирики:
Я, всадник, острый меч в безумье обнажил,
И Ангел Аваддон опять меня смутил,
Губитель прилетел, склонился к изголовью И на ухо шепнул: «Душа убита кровью...»
Военные очерки Савинкова были превосходны, и, как заметил Питирим Сорокин, «почти каждый очерк - рисунок углем, сделанный рукой большого мастера».
60


«Конь вороной» - и эпос, и сатира, и быль.
«Конь вороной», как и «Конь бледный», написан в форме личного дневника. В «Коне вороном» записи белого полковника - Юрия Николаевича. В «Конармии» Бабеля - буйство красок и деталей, у Савинкова в «Коне вороном» стиль скупой, сжатый, лишенный каких-либо эффектов. Вот несколько примеров:
«Я люблю простор широких полей. Я люблю синеву далекого леса, оттепель и болотный туман. Здесь, в полях, я знаю, знаю всем сердцем, что я русский, потомок пахарей и бродяг, сын черноземной, напоенной потом земли. Здесь нет и не нужно Европы - скупого разума, скудной крови и измеренных, исхоженных до конца дорог. Здесь - “не белый снег”, безрассудство, буйство и бунт».
«...У меня нет дома и нет семьи. У меня нет утрат, потому что нет достояния... Я ко всему равнодушен. Мне все равно, кто именно ездит к Яру - пьяный великий князь или пьяный матрос с серьгой: ведь дело не в Яре. Мне все равно, кто именно “обогащается”, то есть ворует, - царский чиновник или “сознательный коммунист”: ведь не единым хлебом жив человек. Мне все равно, чья именно власть владеет страной - Лубянка или Охранное отделение: ведь кто сеет плохо, плохо и жнет... Что изменилось? Изменились только слова. Разве для суеты поднимают меч?
Но я ненавижу их. Враспояску, с папироской в зубах, предали они Россию на фронте. Враспояску, с папироской в зубах, они оскверняют ее теперь. Оскверняют быт. Оскверняют язык. Оскверняют самое имя: русский. Они кичатся, что не помнят родства. Для них родина - предрассудок. Во имя своего копеечного благополучия они торгуют чужим наследием - не их, а наших отцов. И эти твари хозяйничают в Москве...»
«...Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает...»
«...Да, “чорт меня дернул родиться русским”. “Народ-богоносец” надул. “Народ-богоносец” либо раболепствует, либо бунтует; либо кается, либо хлещет беременную бабу по животу; либо решает “мировые” вопросы, либо разводит кур в ворованных фортепьяно. “Мы подлы, злы, неблагодарны, мы сердцем хладные скопцы”. В особенности скопцы. За родину умирает горсть, за свободу борются единицы. А Мира- бо произносят речи. Их послушать - все изучено, расчислено и предсказано. Их увидеть - все опрятно, чинно, благопристойно. Но поверить им, их маниловскому народолюбию, - потонуть в туманном болоте, как белорусский крестьянин тонет в “окне”. Где же выход? “Сосиски” или нагайка? Нагайка или пустые слова?»
«...Он принес московскую прокламацию. В ней сказано: “В Ржевском уезде бесчинствует шайка бандитов, наемников
61


Антанты и белогвардейцев. Товарищи, Республика в опасности! Товарищи, все на борьбу с бандитизмом! Да здравствует РСФСР!..” Я читаю вслух это воззвание. Егоров слушает и плюет:
- И не выговоришь: Ресефесер... Чего таиться? Говорили бы, дьяволы, прямо: Антихрист».
«...Он рассказывает про привольную московскую жизнь. “Бандиты” окружили его. Они слушают с упоением. На вершине дерев золото вечернего солнца. Внизу сумерки. Хороводами жужжат комары.
- Люди как люди, и живут по-людски. В рулетку играют, ликеры заграничные пьют, девиц на роллс-ройсах возят. Одним словом, Кузнецкий Мост. Выйдешь часика этак в четыре - дым коромыслом: рысаки, содкомы, нэпманы, комиссары... Ни дать ни взять как до войны, при царе. Вот она, рабочая власть... Коммуной-то не пахнет. В гору холуй пошел. Жи-вут!.. А мы, сиволапые, рыжики в лесу собираем!.. Эх!..»
Савинковский герой объясняет своей любимой, стоящей на позиции коммунизма: «Где ваш “Коммунистический манифест”?.. Вы обещали “мир хижинам и войну дворцам”, и жжете хижины, и пьянствуете во дворцах. Вы обещали братство, и одни просят милостыни “на гроб”, а другие им подают. Вы обещали равенство, и одни унижаются перед королями, а другие терпеливо ждут порки. Вы обещали свободу, и одни приказывают, а другие повинуются, как рабы. Все как прежде. Как при царе. И нет никакой коммуны... Обман и звонкие фразы да поголовное воровство. Правда это? Скажи.
Она молчит. Она не смеет ответить.
- Скажи.
- Да, правда».
Повесть «Конь вороной» написана в 1923 году. Через полтора года Борис Савинков будет арестован и предложит услуги Советской власти. Смог ли он ей служить? На мой взгляд, нет. Отсюда и гибель...
В тюремном дневнике 23 апреля 1925 года (за 12 дней до гибели) Борис Савинков записывал:
«Все то, что я написал, мне кажется написанным из рук вон плохо. Сегодня перечитывал и переделывал “Дело №3142” и грыз от злости перо - не умею сказать так, как хочу! Не умею даже намекнуть. Меня ругали за все мои вещи. Хвалили только “Во Франции во время войны”. А это - наихудшее из всего. В особенности рассказы.
Я работаю, переделывая по 15 раз, не для суда читателей (читатель чувствует только фабулу в огромном большинстве случаев: интересно, неинтересно...), еще меньше для суда критиков (где они?) и во всяком случае не для удовольствия. Я работаю потому, что меня грызет, именно грызет, желание сделать лучше. А я не могу».
62


Интересно, как Савинков обрушился на дневник Гонкуров: «Дневник Гонкуров - дневник сытых французских буржуа, любящих искусство. Потому что они любили искусство и хорошим языком писали романы, которых давно никто не читает, они, разумеется, воображали себя исключительными людьми. А кто себя таковым не воображает? Даже не любя искусство, даже умея говорить только матом...»
По какой-то странной ассоциации вспоминаются строки «Разбойника» Вальтера Скотта в переводе Эдуарда Багрицкого:
О, счастье - прах,
И гибель - прах,
Но мой закон - любить...
И я хочу В лесах,
В лесах
Вдвоем с Эдвином жить!..
Мне кажется, и Борис Савинков считал, что счастье - прах и гибель - прах. Но во имя чего он все-таки хотел жить? И боролся? Во имя новой России? Или в угоду себе? Своим устремлениям и своим амбициям, ведомым тщеславием напролом?..
На этот вопрос нет ответа. Его унес с собою Савинков.
Троцкий: Лев и Люцифер революции
Судьба - я смеюсь над ней.
Лев Троцкий
О Троцком лгали столько лет, что сделали из него крайне загадочную личность. По существу сегодня никто не понимает, что такое Троцкий. И это в равной степени относится и к тем, кто его любит, и кто ненавидит.
Юрий Фелъштинский
Советские историки переписали историю Октября, революции, которая свершилась под руководством двух вождей - Ленина и Троцкого. Но Ленин остался в качестве первого лица и покоится в Мавзолее, а Троцкого мало того что жестоко убили, но очернили память о нем и выкинули из истории, заменив его общим понятием «троцкизм».
Память о нем хранит президентский дворец в Мехико, где на огненных фресках Диего Риверы изображены восставшие бедняки России, солдаты в буденовках, красные звезды и сияющие лица Ленина и Троцкого.
63


Именно Троцкий был основным организатором и практическим руководителем Октябрьской революции. Именно он организовал Красную армию и обеспечил победы красным в Гражданской войне своими чрезвычайно эффектными мерами, используя беспрецедентный террор, привлекая профессиональные кадры царской армии, введя систему залож- ничества и т. д.
Более подробный очерк о бурной и драматической жизни Троцкого можно прочитать в моей книге «Ангел над бездной» (2001). Повторять его не имеет смысла и невозможно из-за объема, поэтому многое опущу, приведу лишь отдельные фрагменты и кое-что добавлю «по ходу пьесы». Итак...
Троцкий Лев Давыдович (Давидович, а настоящая фамилия Бронштейн, 7 ноября 1879 года, деревня Яновка близ Ели- заветграда (Кировоград) на Украине - 20 августа 1940 года, Койакон, Мексика).
Болезнь Ленина чрезвычайно обострила борьбу за власть, за ленинское наследство. В пьесе Петера Вайса «Троцкий в изгнании» в уста Льва революции вложены такие слова: «Я уже вижу, во что это выродится. За партию все будет решать аппарат, за аппарат - центральный комитет, а за центральный комитет - диктатор. Львиная голова Маркса первой падет под нож гильотины».
Так все и произошло. Троцкий утверждал, что «Сталин - это наиболее выдающаяся посредственность нашей партии». Но именно эта «посредственность» обладала гениальной цепкостью и изворотливостью в тайной закулисной борьбе. В этой борьбе Сталин полностью переиграл Троцкого (тот был отменно хорош лишь в открытом бою). В январе 1925 года Троцкий был снят с постов наркома по военным и морским делам и председателя РВС СССР.
Как прозорливо написал великий Сервантес: «Колесо судьбы вертится быстрее, чем крылья мельницы, и те, кто еще вчера были наверху, сегодня повержены в прах». И вот «любимчик революции», «триумфатор Октября и Гражданской войны» - Лев Троцкий 16 января 1928 года отправлен в ссылку. К нему на квартиру пришли агенты ГПУ с ордером на арест и отправку его под конвоем в Алма-Ату. Троцкий категорически отказался уехать в ссылку. Тогда агенты насильно одели его в дорогу и вынесли на руках. Младший сын Сережа бросился звонить во все соседние двери с криком: «Несут товарища Троцкого!» Но ничего не помогло. Троцкого с семьей и его секретарями отправили подальше от Москвы. Клим Ворошилов потирал руки: «Может, в Алма-Ате скоро помрет?!.»
Нет, Троцкий продолжал бороться, писал статьи, рассылал письма своим сторонникам. Кремль терпел-терпел и 18 января 1929 года принял решение: «...гражданина Троцкого, Льва Давыдовича, - выслать из пределов СССР».
64


Далее последовала целая эпопея переезда на поезде из Алма-Аты в Одессу. В ту зиму стоял лютый мороз, и в Одессе пароход «Калинин» замерз во льдах (природа сопротивлялась?), и тогда подогнали новый пароход, «Ильич», который, преодолевая шторм, отправился курсом на Босфор. Так Троцкий оказался в Константинополе...
В Англию Троцкого не пустили, и он остался жить в Турции на острове Принкино. Затем переезд во Францию, где его в течение двух лет преследовали кошмары: его ненавидели и за ним охотились как местные нацисты, так и французские коммунисты, поддерживающие Сталина и СССР. И, конечно, агенты ОГПУ. Пришлось переехать в Норвегию. Троцкий в роли безвизового скитальца...
И, наконец, последняя страна изгнанника - Мексика. Норвежский танкер «Руфь» 9 января 1937 года доставил «красного Бонапарта» в мексиканский порт Тампико. Политическое убежище Троцкому выхлопотали убежденный левак Диего Ривера и его жена художница Фрида Кало, близкие знакомые президента Ласаро Карденаса.
В Мексике Троцкий продолжал свою аналитическую и литературную работу и написал книгу «Что такое СССР и куда он идет?», затем она была переработана и названа по-другому: «Преданная революция». В книге автор высказывал парадоксальную для того времени мысль, что «сталинизм и фашизм, несмотря на глубокое различие социальных основ, представляют собой симметричные явления. Многими чертами своими они убийственно похожи друг на друга».
Троцкий полагал, что в СССР неизбежно произойдет «политическая революция», которая изменит форму правления, устранив партийную и государственную бюрократию, и «молодежь получит возможность свободно дышать, критиковать, ошибаться и мужать. Наука и искусство освободятся от оков».
Скажите, разве Троцкий не обладал некоторым провидческим даром?
И еще он писал: «Мы уверенно бросаем вызов сталинской банде перед лицом всего человечества. Отдельные из нас могут еще пасть в этой борьбе. Но общий ее исход предопределен. Сталинизм будет раздавлен, разгромлен и покрыт бесчестием навсегда...»
Троцкий предвидел свою гибель и, может быть, поэтому обдумывал мысль о самоубийстве. Что касается разгрома сталинизма, то, к сожалению, следует отметить, что Россия вошла в XXI век, так и не избавившись окончательно от родовых мет сталинизма. Но этот дискурс уже выходит за рамки нашего небольшого исследования.
В Мексике Троцкий много размышлял и писал о Сталине, одну из своих работ он написал в декабре 1939 года и назвал ее «Двойная звезда: Гитлер - Сталин». До этого была работа
65


«Сталин - интендант Гитлера». Сталин, подписав пакт, отмечает Троцкий, «обеспечивает Гитлеру возможность пользоваться советским сырьем». Все это ныне хорошо известно, а тогда прозвучало ужасным откровением.
Подобные выпады в свой адрес Сталин больше не хотел терпеть, и был отдан приказ о ликвидации Троцкого, для чего была организована специальная террористическая группа во главе с Павлом Судоплатовым и Наумом Эйтингоном. «Тюльпан»-Зборовский сообщал в НКВД все добытые им данные о Троцком: что написал, с кем встречался, куда перемещался и т. д. И не спас дом-крепость на окраине Койако- на на Венской улице... Сначала была попытка взрыва, затем неудавшийся взрыв (Троцкого спасла жена Наталья Седова, толкнувшая мужа в угол за кровать и прикрывшая его своим телом. Чудом оба остались живы). Но задание ликвидировать Троцкого было все же доведено до конца.
20 августа 1940 года Рамон Меркадер (для всех он был Фрэнк Джексон, милый «Жансон») появился на вилле Троцкого в шляпе и с плащом. Седова удивилась: почему? Рамон пробормотал что-то по поводу возможного дождя и попросил Седову проводить его к Троцкому, чтобы тот посмотрел написанную им статью.
В рабочем кабинете они остались одни - Троцкий и Меркадер, жертва и палач. О дальнейшем Меркадер рассказывал на суде в Мехико:
«Я положил свой плащ на стол таким образом, чтобы иметь возможность вытащить оттуда ледоруб, который находился в кармане. Я решил не упускать замечательный случай, который представился мне. В тот момент, когда Троцкий начал читать статью, послужившую мне предлогом, я вытащил ледоруб из моего плаща, сжал его в руке и, закрыв глаза, нанес им страшный удар по голове...
Троцкий издал такой крик, который я никогда не забуду в жизни. Это было очень долгое “А-а-а...”, бесконечно долгое, и мне кажется, что этот крик до сих пор пронзает мой мозг. Троцкий порывисто вскочил, бросился на меня и укусил мне руку. Посмотрите: еще можно увидеть следы его зубов. Я его оттолкнул, он упал на пол. Затем поднялся и спокойно выбежал из комнаты...»
Наталья Седова услышала этот душераздирающий крик и бросилась узнать, в чем дело. «Между столовой и балконом, на пороге у косяка двери, опираясь на него... стоял Лев Давидович... с окровавленным лицом и ярко выделяющейся голубизной глаз, без очков и с опущенными руками...» - вспоминала Наталья Ивановна.
Прибежали охранники и схватили замешкавшегося Мер- кадера, они готовы были его растерзать. «Нет... убивать нельзя, надо его заставить говорить», - с трудом произнес Троц¬
66


кий. А тем временем Меркадера били, а он истерически кричал: «Я должен был это сделать!..»
27-летний Рамон Меркадер был предан суду и приговорен к высшей мере наказания по мексиканским законам - к 20 годам тюремного заключения. Он так и не признался, чей заказ выполнял. Отсидев 20 лет в тюрьме Лекумберри, он вышел на свободу 6 мая 1960 года и тут же был какими-то таинственными людьми отправлен на самолете на Кубу. В дальнейшем он всплыл в Москве под именем Рамона Лопеса и был удостоен звания Героя Советского Союза. Сталина давно нет, но политическому киллеру все же вручили золотую звезду Героя. Он еще и пенсию получал от КГБ. Исторический кадр, украшение Лубянки. Рамон Меркадер умер в октябре 1979 года и похоронен в Москве на Кунцевском кладбище. Одна из статей о нем в «Московских новостях» носила название «Убийца Троцкого: палач или жертва?».
Лично у меня сомнения нет: палач.
После покушения Меркадера Троцкий прожил еще 24 часа. Его доставили в больницу, но врачи оказались бессильны. Он успел сказать: «Это конец... на этот раз они имели успех...» И впал в кому.
21 августа 1940 года Троцкий скончался. Он не дожил двух месяцев до 61 года.
Похороны в Мехико превратились в гигантскую антисталинскую манифестацию: всем было ясно, кто убил изгнанного вождя и оракула русской революции.
Троцкого кремировали 27 августа, и урну с его прахом вмонтировали в подножие небольшого обелиска, поставленного в саду дома, где он был убит, под пальмами и в окружении кактусов. На верху белого обелиска золоченая надпись «Leon Trotsky», под ней резьба по камню: серп и молот. За два дня до кремации художник Родольфо Кэрзон, поклонник Троцкого, сделал посмертный рисунок усопшего. Сегодня его можно увидеть в рабочем кабинете Троцкого. На этом рисунке Лев Троцкий удивительным образом похож на своего «боевого товарища» по революции Владимира Ленина.
Наталья Ивановна Седова пережила Троцкого на 22 года и скончалась во Франции в 1962 году. Согласно ее воле, прах ее покоится рядом с прахом Льва Троцкого.
Те, кто убили Троцкого, так обрадовались, что позабыли о своем историческом алиби: публикация в «Правде» 24 августа 1940 года с головой выдала организаторов покушения. Еще мир не знал, а главная партийная газета писала, что «в больнице умер Троцкий от пролома черепа, полученного во время покушения одним из лиц его ближайшего окружения». Сталин в Кремле потирал руки...
Ну и что написать в конце? О трех женщинах Троцкого? Об этом я написал в другой книге, также как и о печальной
67


судьбе клана Троцкого: жестокий режим жестоко расправил- ся почти со всеми родственниками. В 2003 году в одной из наших газет мелькнуло интервью Норы Волков, руководительницы Национального института США по борьбе с наркоманией. Отец Норы - внук Троцкого Эстебан-Волков- Бронштейн, хранитель мексиканского дома Льва Давидовича. Нора, правнучка, родилась в доме, где был убит Леон Троцкий (для мексиканцев он был Леон). «Когда Троцкого убили, отцу было 13 лет, - рассказывала Нора Волков. - Моя бабушка покончила с собой. Мой дедушка не вернулся из концлагеря. Моего дядю расстреляли в сталинской тюрьме. От семьи почти ничего не осталось...»
И о Льве Троцком: «Его жизнь была поистине трагичной. Но я всегда думала о том, каким же блестящим должен был быть ум этого человека, чтобы он смог оказать такое сильное влияние на историю своей страны».
Троцкий-политик широко известен. А вот Троцкий - литератор, публицист, критик - значительно меньше. В моей личной библиотеке находятся две книги Льва Давидовича - «Политические силуэты» (1990) и «Литература и революция» (1991). Читая их, поражаешься интеллекту Троцкого, его живому уму и острому перу.
Вот мысли и рассуждения Троцкого по поводу русской истории и русской элиты:
«История вытряхнула нас из своего рукава в суровых условиях и рассеяла тонким слоем по большой равнине. Никто не предлагал нам другого местожительства: пришлось тянуть лямку на отведенном участке. Азиатское нашествие с востока, беспощадное давление более богатой Европы - с запада, поглощение государственным левиафаном чрезмерной доли народного труда - все это не только обездоливало трудовые массы, но и иссушало источники питания господствующих классов. Отсюда медленный рост, еле заметное отложение “культурных наслоений” под целиною социального варварства...»
А далее Троцкий взрывается и катит огненную бочку на российскую власть:
«Какое жалкое, историей обделенное дворянство наше! Где его замки? Где его турниры? Крестовые походы, оруженосцы, менестрели, пажи? Любовь рыцарская? Ничего нет, хоть шаром покати... Наша дворянская бюрократия отражала на себе всю историческую мизерию нашего дворянства. Где ее великие силы и имена? На самых вершинах своих она не шла дальше третьестепенных подражаний - под герцога Альбу, под Кольбера, Тюрго, Меттерниха, под Бисмарка... Бедная страна Россия, бедная история наша, если оглянуться назад. Социальную обезличенность, рабство духа, не поднявшегося над стадностью, славянофилы хотели увековечить как “крот- кость” и “смирение”, лучшие цветы души славянской...»
68


Ели говорить о чистой литературе, то, по мнению Юрия Борева, Троцкий - едва ли не первый историк советской литературы. И не только историк, но раздатчик ярких ярлыков. Именно Троцкий придумал термин «писатель-попутчик» и применил его к Сергею Есенину. Попутчик по дороге к социализму. «Относительно попутчика, - писал Троцкий, - всегда возникает вопрос: до какой станции?..» Уже после его изгнания из России этот вопрос решали быстро и бесповоротно: ссаживали с поезда и отстреливали. И список расстрелянных писателей печально внушителен...
Еще один термин Троцкого: «мужиковствующие» - он применял его к Есенину, Пильняку, Всеволоду Иванову...
Специфически трактует Троцкий творчество Александра Блока:
«Конечно, Блок не наш. Но он рвался к нам. Рванувшись, надорвался. Но плодом его порыва явилось самое значительное произведение нашей эпохи. Поэма “Двенадцать” останется навсегда».
За полгода до своей гибели Лев Троцкий в своем завещании написал такие слова:
«Жизнь прекрасна. Пусть грядущие поколения очистят ее от зла, гнета, насилия и наслаждаются ею вполне».
Мне кажется, эти слова по нраву многим. Лично я двумя руками за. Но если я за, то, значит, я троцкист? Вот вопрос, на который я не знаю ответа. И почему-то в голову лезет мотивчик с перифразом песенки из кинофильма «Вратарь»:
Эй, троцкист, готовься к бою,
Часовым ты поставлен у ворот.
Ты представь, что за тобою Полоса пограничная идет...
И уж совсем последнее. Перманентная революция - неплохая в конечном счете идея. Постоянная борьба идей, смена образов, мифов, но только без крови и насилия.
Беглец Бажанов
Льва Троцкого выдворили из СССР. Легко предположить, что многие оппозиционеры, не согласные с политикой, проводимой Сталиным и его верными соратниками, хотели бы уехать подальше от грохочущей в стране стройки социализма со всеми ее негативными явлениями. Но граница была на замке, правда, еще не был сооружен железный занавес, отделяющий Советский Союз от Запада, но покинуть родину просто так было уже невозможно. Но нашлось несколько смель¬
69


чаков, которые сбежали тайно, за что были названы перебежчиками и изменниками родины.
Одним из первых был Борис Бажанов (1900-1982). Политический деятель, редактор, писатель.
О нем мало что известно широкой публике, поэтому прочтем то, что написано в объемном томе Джин Вронской и Владимира Чугуева «Кто есть кто в России и бывшем СССР».
Бажанов родился в Могилеве-Подольском на Украине. Учился в Киевском университете. В 1919 году вступил в партию большевиков. Переехал в Москву и попал в ЦК, в отдел к Лазарю Кагановичу. На Бажанова обратил внимание Сталин, и с августа 1922 года Бажанов - личный секретарь Кобы (тогда для близких Сталин еще был просто Коба) и практически секретарь всего Политбюро. Согласно позднейшим мемуарам Бажанова, это дало ему возможность близко наблюдать мафиозные методы своего начальника в отношении друзей, товарищей и врагов. Бажанов вскоре сообразил, что попал на гибельное место, и постарался отдалиться от Кремля. Стал редактором «Финансовой газеты». Организовал для себя командировку в Среднюю Азию и 1 января 1928 года из Ашхабада бежал в Иран. Границу пересек благодаря тому, что пограничники были пьяными после встречи Нового года. Ему удалось ускользнуть от агента ГПУ Агабекова, посланного Сталиным ему вдогонку. Бажанов благополучно добрался до Британской Индии, а затем перебрался в Европу, во Францию. После войны жил в Англии, (¿публиковал ценные исторические мемуары с описанием своей яркой карьеры и «кухни» принятия решений в Кремле в 20-е годы.
Прожил 82 года и умер во сне в постели (а может, в больнице).
70


Неуехавиие.
Оставииеся.
Хлебнувшие...
В первой книге «Отечество. Дым. Эмиграция» более или менее подробно рассказано, как после революции многие поэты и писатели, испугавшись красного террора и ужасов повседневного быта, вынужденно эмигрировали из новой Советской России. У каждого уехавшего были на то свои причины и мотивы.
А были и такие, кто принципиально не хотел отрываться от родной почвы по глубинным корневым причинам: пусть плохо, пусть худо, пусть рискованно, но тут мой дом, значит, тут и следует жить и умереть. Именно такой почвенно-национальной гордостью обладала Анна Ахматова, которая в 1917 году, когда многие поэты и писатели дрогнули и задумались, что делать дальше, написала знаменитые строки:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной Не осквернялся скорбный дух.
Вот и другая поэтесса, Софья Парнок, не соблазнилась заграницей и осталась в России, жила в отрыве от большой поэзии, в нужде и тесноте своего маленького угла:
Я гляжу на ворох желтых листьев...
Вот и вся тут золота казна!..
71


Но при этом радовалась, что живет «на большом приволье», и далее:
Где еще закат так безнадежен?
Где еще так упоителен закат?..
Я счастлива, брат мой зарубежный.
Я тебя счастливей, блудный брат!
Я не верю, что за той межою Вольный воздух, вольное житье:
За морем веселье, да чужое,
А у нас и горе, да свое.
Кстати, выражение «блудный брат» - не фигура речи, а конкретный родной брат Валентин Парнах, который длительное время жил в Париже, а потом все-таки вернулся домой, но о нем мы расскажем в главе «Возвращенцы».
А теперь о тех, кто не уехал, а остался, как пелось в одной патриотической песне, «на просторах родины чудесной». И начнем, конечно, с Анны Ахматовой.
Анна Ахматова: могла, но не воспользовалась...
Итак, Анна Ахматова (Анна Андреевна Горенко, 1889, Большой Фонтан, близ Одессы - 1966, Домодедово, под Москвой). Одна из лучших поэтов Серебряного века. «Поэт строгих ритмов, точных рифм и коротких фраз» (Иосиф Бродский). Других многочисленных мнений и оценок не привожу, как и биографии Анны Андреевны. Только то, что связано с Европой.
25 апреля 1910 года Анна Ахматова и Лев Гумилев в деревенской церкви в селе Никольская Слободка в Черниговской губернии обвенчались и через неделю, 2 мая, уехали через Варшаву в Париж. Месяц жили в Париже, ходили по музеям, сиживали в кафе, посещали ночные кабаре. В начале июля вернулись в Россию.
В сентябре того же года Гумилев укатил в Африку. Ахматова в тоске спрашивала Брюсова: «Надо ли мне заниматься поэзией?» И - «Простите, что беспокою...».
8 января 1911 года было написано стихотворение, полетевшее во все литературные салоны и клубы:
Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?..»
Весной 1911 года Ахматова уже одна, без мужа, вновь отправилась в Париж, где стала свидетельницей триумфа рус¬
72


ского балета. А в личном плане - дружба и роман с красав- цем-художником Амедео Модильяни.
...В синеватом Париже, в тумане,
И, наверно, опять Модильяни Незаметно бродит за мной.
У него печальное свойство
Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной.
Слово «бедствий» пророческое. Бедствия почти всю жизнь сопровождали Ахматову (и дело было не в Модильяни): расставание с Николаем Гумилевым и его гибель, неудачное замужество с Шилейко и Луниным, аресты сына Льва Гумилева, гонение властей, неизданные книги, бездомность, одиночество... Она все вынесла и никогда не жаловалась. Была сдержанна в своих бедах.
Но вернемся назад, ко второму посещению Парижа. Из писем: «В 1911 году я приехала в Слепнево прямо из Парижа, и прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая знала всех в Слепневе, отказалась признать меня барыней и сказала кому-то: “К слепневским господам хранцу- жанка приехала”».
Итак, до 1917 года у Ахматовой были две возможности остаться в Париже и сделаться француженкой, но они ею даже не рассматривались, и в возрасте 28 лет Анна Ахматова встретилась с революцией лицом к лицу.
Февральские дни 17-го. Из воспоминаний Бориса Анрепа: «Я мало думаю про революцию. Одна мысль, одно желание увидеться с А.А.» И вот эта встреча. «Мы некоторое время говорили о значении происходящей революции. Она волновалась и говорила, что надо ждать больших перемен в жизни. «Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, хуже...» С первым поездом я уехал в Англию...»
Поклонник Анны Андреевны Борис Анреп отправился в эмиграцию. И в Лондоне стал заниматься своими удивительными мозаиками, которые пленили всех англичан. Николай Гумилев находился вне России и затруднялся определить свою судьбу. А Ахматова оставалась одна и писала грустные стихи, одно из них - «Я слышу иволги всегда печальный голос...».
16 мая в письме к Михаилу Лозинскому она делится своими соображениями: «...Буду ли в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью сограждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах».
73


27 ноября Ахматова прочла стихотворение «Молитва» на митинге в защиту свободы слова, организованном Союзом русских писателей.
А дальше была Гражданская война, смертельная схватка красных с белыми, наводящее ужас слово «ЧК», голод и холод. Расстрел Гумилева. Смерть Александра Блока. Гонение и репрессии поэтов и писателей. «Философский пароход». Эмиграция близких и многих инакомыслящих людей. А те, кто не уехал, а остался на родине, условно поделились на две категории: одна часть затаилась и сжалась от страха, исповедуя «будь что будет!»; а другая, напротив, с энтузиазмом пошла в услужение новой власти (к сожалению, и Валерий Брюсов, а о Демьяне Бедном и Маяковском и говорить нечего) - всех их привлекали продовольственные пайки и карьерный взлет. Было много таких, которые надеялись, что революция - это ненадолго и все вернется на круги своя. Но, конечно, было много и таких, кто надеялся на возрождение новой России, верил в «звезду пленительного счастья», но не в пушкинскую, а в рабоче-крестьянскую. О не выдержавших и сбежавших Анна Ахматова в 1922 году писала:
Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной,
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара,
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней Оправдан будет каждый час...
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
Ахматовские строки «Полынью пахнет хлеб чужой» и строки из «Поэмы без героя»:
А твоей бессмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве...
- вспоминал Артур Лурье в письме к Ахматовой (11 января 1960 года) и писал: «...что я могу тебе сказать о себе? Моя “слава” тоже 20 лет лежит в канаве, т. е. с тех пор, как я приехал в эту страну (в США. - прим. Ю.Б.)... Все твои фотографии глядят на меня весь день...»
74


Лурье, на мой взгляд, зря сетовал на свою судьбу. Он недополучил славы? Да, но работал как композитор и жил безбедно на Западе. Его никто не гнобил, и он не познал горечи невозможности печататься многие годы, как Ахматова, так что плакался в письме он зря и главным образом для того, чтобы не выделять свою долю от ахматовской.
Нет, никак нельзя даже сравнивать судьбу Артура Лурье с Анной Ахматовой. Анна Андреевна из Серебряного века попала в век тоталитарный, железный и кандальный. Но она не уехала из России, не захотела отделить себя от своего народа.
Я была тогда с моим народом Там, где мой народ, к несчастью, был.
В поэме «Реквием» (март 1940) Ахматова писала о годах репрессий, «что и в смерти блаженной боюсь / Забыть громыханье черных марусь», то есть автомобилей-воронков, приезжающих к домам невинных людей, чтобы их арестовать и увезти в тюрьму. Ни «Реквием», ни другие гражданские стихи, конечно, не могли увидеть свет. Ахматову после 1931 года не печатали, но постоянно поминали как поэтессу, чуждую советскому строю. Так, критик Лелевич утверждал, что «социальная среда, вскормившая творчество Ахматовой... это среда помещичьего гнезда и барского особняка», что ее лирика - «тепличное растение, взращенное помещичьей усадьбой». Короче: не наш человек, а «внутренняя эмигрантка».
И всюду клевета сопутствовала мне.
Ее ползучий шаг я слышала во сне И в мертвом городе под беспощадным небом, Скитаясь наугад за кровом и за хлебом,
- писала Анна Ахматова. В свою очередь, она неприязненно относилась к власти, в частности к Сталину, называя его «усачом»: «В сороковом году Усач спросил обо мне: “Что делает монахиня?”»
«Монахиня» писала стихи, которые никак не могли появиться в печати. Старые поклонники помнили ее исключительно как лирического поэта, а она с годами превратилась в гражданского, большого поэта страданий и боли своих соотечественников, и об этом больше знали на Западе, чем в собственной стране. Не случайно критик Владимир Вейдле с «того берега» писал, что Ахматова не приняла решение покинуть родину, потому что «она все приняла, и кресты эти, и воронов, голод, маузеры, наганы, серость новых хозяев, участь Блока, участь Гумилева, осквернение святынь, повсюду разлитую кровь. Она все приняла, как принимают беду и муку, но не склонилась ни перед чем... Сама она никуда уезжать не собиралась. Ее решение было
75


непреложно, никто его поколебать не мог. Пытались многие, друзья один за другим уезжали или готовились уехать... Я чувствовал и что она останется, и что ей нужно остаться. Почему “нужно”, я, может быть, тогда не сумел бы сказать, но смутно знал: ее поэзия этого хотела, ее нерожденные стихи могли родиться только из жизни, сопряженной с другими, со всеми жизнями в стране, которая для нее продолжала зваться Россией...»
Слова Вейдле можно понять так, что Ахматова надеялась через жертвенность достигнуть гражданской и творческой победы. И сразу возникает вопрос о цене победы. В цикле «Северные элегии» (1945) Ахматова писала:
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня И так же падал. Сколько я друзей Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертаний городов Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
А я один на свете город знаю И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня И, может быть, еще когда-нибудь Меня задушит...
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какое-то мое Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу...
Непривычные строки, многим даже и неведомые, правда? Это не то, что хрестоматийные строки, посвященные Пушкину:
Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать Над всем так мудро и лукаво Шутить, таинственно молчать И ногу ножкой называть?..
76


Можно много чего вспомнить: годы войны и тяжелое бремя эвакуации. Про «Ташкентскую тетрадь». Лихие строки о том, что
Где-то ночка молодая,
Звездная, морозная...
Ой, худая, ой, худая Голова тифозная...
Или:
А умирать поедем в Самарканд На родину бессмертных роз...
Война заканчивалась, и казалось, что можно вздохнуть полной грудью, но нет. Вождь продолжал вздрючивать народ и особенно творческую интеллигенцию. Как гром среди ясного неба, появилось злобно-мстительное постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года, в котором экзекуции были подвергнуты Михаил Зощенко и Анна Ахматова, о последней говорилось, что-де «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, - искусства для искусства, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе...»
Вот так, наотмашь. Со всей силой... «ЦК ВКП(б) постановило: прекратить доступ в журналы произведений Ахматовой». В журналы «Звезда», «Ленинград» и прочие издания.
Удивительно то, что Ахматова была заранее готова к литературной казни и изгнанию. Еще в 1939 году она писала:
И упало каменное слово На мою живую грудь.
Ничего, ведь я была готова.
Справлюсь с этим как-нибудь...
И еще:
Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою...
Ив «Стансах» (1940):
Стрелецкая луна. Замоскворечье, ночь.
Как крестный ход идут часы Страстной недели.
Мне снится страшный сон - неужто в самом деле
Никто, никто, никто не может мне помочь?
В Кремле не надо жить - Преображенец прав.
77


Там древней ярости кишат еще микробы:
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И самозванца спесь - взамен народных прав.
Извечная российская история: один и тот же сюжет, только меняются интерьеры и персонажи. И не случайны слова Сергея Аверинцева, сказанные про Ахматову: «Вещунья, свидетельница, плакальщица».
Плакальщица в творчестве, но не в жизни. Она гордо несла себя и спокойно относилась к своей материальной неустроенности (своего дома не было, книги не издавались, мизерные гонорары только за переводы). Корней Чуковский вспоминал:
«С каждым годом Ахматова становилась все величественнее. Она нисколько не старалась об этом, это выходило у нее само собою. За все полвека, что мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной, мелкой или жалкой улыбки... Она была совершенно лишена чувства собственности. Не любила вещей, расставалась с ними удивительно легко... Самые эти слова “обстановка”, “уют”, “комфорт” были ей органически чужды - и в жизни, и в созданной ею поэзии. А в жизни и в поэзии Ахматова чаще всего бесприютна... Она - поэт необладания, разлуки, утраты...»
Отвернувшаяся судьба иногда - да, так бывает редко, - неожиданно поворачивалась к поэту и венчала чело лаврами триумфатора, как символом признания и любви многочисленных читателей. Так произошло именно с Ахматовой в середине 60-х годов. Огромные тиражи книг. Слова восхищения. Награды. Мировое признание. Но, увы, к этому времени здоровье Анны Андреевны было подорвано, она перенесла несколько инфарктов...
В 1964 году в Италии Ахматовой была вручена литературная премия «Этна - Термина». А через год, в 1965-м, Оксфордский университет присвоил ей почетную степень доктора литературы.
Когда 3 июня 1965 года корабль из Дувра подходил к лондонскому причалу, на берегу Ахматову ожидала большая толпа поклонников ее таланта. Анна Андреевна, тяжело опершись на плечо своей молодой спутницы, сказала: «Почему я не умерла, когда была маленькой?..»
В автобиографической прозе Ахматова признавалась: «Теперь, когда все позади - даже старость, и осталась только дряхлость и смерть, оказывается, все как-то мучительно проясняется (как в первые осенние дни), - люди, события, собственные поступки, целые периоды жизни. И столько горьких и даже страшных чувств возникает при этом...»
А вот запись художника Юрия Анненкова, жившего на Западе: «5 июня 1965 года на мою долю выпал счастливый случай присутствовать в амфитеатре Оксфордского универ¬
78


ситета, на торжественной церемонии присуждения Анне Андреевне звания доктора... Трудно сказать, кого было больше среди переполнившей зал публики: людей зрелого возраста или молодежи, в большинстве студентов.
Появление Ахматовой, облаченной в классическую “докторскую” тогу, вызвало единодушные аплодисменты, превратившиеся в подлинную овацию после официального доклада о заслугах русской поэтессы...»
После Оксфорда Ахматова приехала в Париж (власть милостиво разрешила) и пробыла там четыре дня. Она поселилась в отеле «Наполеон» около площади Этуаль, в отеле, управляемом Иваном Маковским, сыном Сергея Маковского, поэта и основателя журнала «Аполлон», в котором были напечатаны ее ранние стихи. Хозяин отеля Иван Маковский сразу отреагировал на приезд почетной гостьи и послал ей в номер огромный букет цветов... А потом Юрий Анненков показывал Ахматовой рисунки и фотографии людей, которых Анна Андреевна знала еще до революции. И она сказала: «Мне кажется, что я вернулась в мою молодость...»
В Париже у Ахматовой было много встреч, в том числе и с Георгием Адамовичем. Они не виделись более полувека. И Адамович хорошо помнил Ахматову тоненькой женщиной с римским профилем и черной челкой. Но с тех пор многое изменилось, и, как записал Адамович, «в кресле сидела полная, грузная старуха, красивая, величественная, приветливо улыбающаяся, - и только по этой улыбке я узнал прежнюю Анну Ахматову... В осанке ее действительно появилось что- то королевское, похожее на серовский портрет Ермоловой».
Другой визитер - Никита Струве - Ахматову прежде не видел, но его отец, знаменитый эмигрант Петр Струве, был знаком раньше с Ахматовой. Молодой Никита робел, но тем не менее почти пытал Анну Андреевну по поводу ее литературной судьбы. «Целых пять раз меня печатали, но не издавали: когда книга была набрана, приходило распоряжение сжечь ее или извести на бумагу...»
Струве признался, что так получилось, что он не смог приехать на оксфордское торжество Анны Андреевны, хотя билет в Англию уже был куплен:
- Простите великодушно.
- Что вы! - ответила Ахматова.
- Знаете, у нас это все легко, рукой подать из Парижа в Англию.
- Да, - и лицо Ахматовой окутала грустная дымка, - у вас рукой подать. А у нас отняли пространство, время, все отняли, ничего не осталось...
Далее разговор пошел об Иннокентии Анненском, Пастернаке, Маяковском... Струве высказал удивление, почему Мандельштам отбросил Блока в XIX век, на что Ахматова ответила:
79


- Да, к Блоку Мандельштам несправедлив. Мне, собственно, Блок теперь не нужен, но когда начинаешь читать...
А «когда начинаешь читать» Ахматову, то часто перехватывает дыхание от наплыва чувств. От восхищения начинает учащенно биться сердце...
И еще одна знаковая подробность. «Еще в Москве, - вспоминала сопровождавшая в поездке Ахматову Аня Каминская, - я получила исчерпывающие “инструкции”, и мне вручили список людей, которых мы должны избегать за границей. Обо всем этом я рассказала Анне Андреевне, но она поступила так, как считала нужным, и встречалась с теми, с кем хотела, независимо от того, были они в этом списке или нет...»
21 июня 1965 года она покинула Париж с Северного вокзала и отбыла на родину, «в свой край глухой и грешный».
1 марта 1966 года из санатория «Домодедово» позвонила Арсению Тарковскому, сообщила, что чувствует себя неплохо, похудела на 12 килограммов. Она была полна литературных планов на будущее, намеревалась поехать снова в Париж по приглашению Международной писательской организации. Но... 5 марта все было кончено, Анна Андреевна умерла на 77-м году жизни. По странному совпадению, в день смерти ее главного «читателя» Иосифа Сталина, но 13 лет спустя.
За восемь лет, в 1958 году, Ахматова писала, спокойно сознавая, что будет потом:
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет,
И голос вечности зовет С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней Сиянье легкий месяц льет.
И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...
Там средь стволов еще светлее,
И все похоже на аллею У царскосельского пруда.
В концовку стихотворения можно вплести венки стихотворений многих поэтов, посвященных Ахматовой, но они будут, по всей вероятности, проигрывать стихотворной чеканке бесподобной Анны. Кстати, ее портреты рисовали многие художники, в том числе и Анненков, и Альтман (почти шедевр), но, как считал художник Милашевский, никому не удалось передать «чего-то мягкого и задумчивого, чего-то очень рус¬
80


ского», что было присуще Ахматовой. И мало кому удалось проникнуть в глубины ее творчества, а такую попытку сделал Осип Мандельштам в своем «Письме о русской поэзии»: «Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с “Анной Карениной”, Тургенева с “Дворянским гнездом”, всего Достоевского и отчасти даже Лескова.
Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу».
Да. Но бесспорно одно: Анна Ахматова великая.
Классики штамп — Мандельштам
Мандельштам Осип Эмильевич (1891, Варшава - 1938, лагерь под Владивостоком).
Я рожден в ночь с второго на третье Января в девяносто одном Ненадежном году - и столетья Окружают меня огнем.
Мандельштам ощутил тревогу с самого рождения. «Невозможно себе представить судьбу страшней мандельштамов- ской - с постоянными гонениями, арестами, бесприютностью и нищетой, с вплотную подступившим безумием, наконец, со смертью в лагерной бане, после чего его труп, провалявшись на свалке, был выброшен в общую яму...» (Станислав Рассадин).
Анна Ахматова и Осип Мандельштам. По мнению специалистов, их имена должны быть рядом в истории русской поэзии. Он ценил ее не меньше, чем она его. «С Осипом я дружна смолоду», - признавалась Ахматова. И в Париже говорила Лурье: «Жена Осипа Эмильевича, Надежда Яковлевна, до сих пор мой ближайший друг. Это был на редкость счастливый брак. Правда, Мандельштам влюблялся часто, но быстро забывал. Успеха у дам не имел никакого. В меня он был влюблен три раза. Любил говорить: “Наденька, наши стихи любят только твоя мама да Анна Андреевна...”», но это все милости.
А так оба - и Анна Андреевна, и Мандельштам - пережили много не только горьких минут, но и горчайших лет жесткой критики и почти забвения, а впоследствии, а Мандельштам после смерти, были озарены литературной славой.
Правда, возникает и третья большая поэтическая фигура - Владимир Маяковский. Любопытно, что, будучи полярными противоположностями, Маяковский и Мандельштам не лю¬
81


били друг друга (обычно у противоположностей, напротив, бывает притяжение). Валентин Катаев вспоминал, как был свидетелем их случайной встречи в гастрономе на Тверском бульваре. Маяковский закупал там кучу продуктов: икру, осетровый балык, копченую колбасу, швейцарский сыр, шесть бутылок «Абрау-Дюрсо» и прочее, и в этот момент в магазин вошел Осип Мандельштам. Они холодно раскланялись.
Маяковский - горлопан, трибун, пропагандист власти, певец социализма, а кто такой Мандельштам? Какой-то блаженный поэт и, как выразился Эмилий Миндлин, «дервиш с гранитных набережных холодного Санкт-Петербурга». По юности ходивший к Мережковским, где к нему благоволила Зинаида Гиппиус, и получивший прозвище «Зинаидин жиде- нок». Хочется хмыкнуть: н-да!.. Но что об этом!..
Выделим для данной книги только один аспект: Мандельштам и Европа... У юного Осипа была прекрасная возможность остаться там, на Западе, и избежать своей трагической судьбы в советской России, но он этого не сделал. У него и в мыслях этого не было: жить вне России!..
Вспомним биографию Осипа Эмильевича. Его семья переселилась в Петербург, когда маленькому Осипу было четыре года. С девяти лет (1900-1907) он в Тенишевском училище. Пылкий юноша увлекся народническо-эсеровскими идеями, и родители - Эмиль Вениаминович и Флора Осиповна, обеспокоенные политическими увлечениями сына, отправили его за границу. Два года с перерывами Осип жил во Франции и Германии, слушал лекции в Сорбонне и Гейдельберге, посетил Швейцарию и Италию. Этот период был единственным «очным» знакомством Мандельштама с Европой, с ее искусством, культурой и архитектурой. Все увиденное и перечувствованное он воплотил в поэтические образы и художественно-философскую ткань своего творчества. Говоря другими словами, Осип Мандельштам был весь пронизан европейской культурой. Эдакий петербургский европеец. Об этом ярко говорят строки стихотворения «Европа» (1914):
Как средиземный краб или звезда морская,
Был выброшен последний материк.
К широкой Азии, к Америке привык,
Слабеет океан, Европу омывая.
Изрезаны ее живые берега,
И полуостровов воздушны изваянья,
Немного женственны заливов очертанья:
Бискайи, Генуи ленивая дуга...
Завоевателей исконная земля - Европа в рубище Священного Союза:
Пята Испании, Италии Медуза,
И Польша нежная, где нету короля.
82


Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта Гусиное перо направил Меттерних, - Впервые за сто лет и на глазах моих Меняется твоя таинственная карта!
Если подряд читать стихи Мандельштама, то даже навскидку можно найти множество строк, связанных с Европой, с ее мифами, историей, культурой. Вот только маленькая выборка строк:
- Останься пеной, Афродита,
И в слово, в музыку вернись...
- Души готической рассудочная пропасть...
- И лютеранский проповедник На черной кафедре своей...
- У Чарльза Диккенса спросите,
Что было в Лондоне тогда?..
- Поговорим о Риме - дивный град!..
- Бессонница, Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины...
- Я вспоминаю Цезаря прекрасные черты -
Сей профиль женственный с коварною горбинкой.
А знаменитое стихотворение Мандельштама, где он поднимает бокал и пьет, а далее перечисление, за что он пьет:
За музыку сосен савойских,
Полей Елисейских бензин,
За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин...
Просто сплошной наплыв европейских впечатлений и возникающие параллельно мысли:
В Европе холодно. В Италии темно.
Власть омерзительна, как руки брадобрея.
О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,
На Адриатику широкое окно...
Однако вернемся от поэзии к поре европейской учебы Мандельштама. Легко представить, как юный Осип небрежно скользит по бульвару Сен-Мишель, с рассеянным видом сидит на занятиях в Сорбонне, с надменно откинутой головой читает стихи в каком-нибудь парижском кафе, а может быть, и в «Ротонде»:
О вещая моя печаль, О тихая моя свобода
83


И неживого небосвода Всегда смеющийся хрусталь!
Но всему приходит конец. Закончились и европейские путешествия. «Осенью 1910 года из третьего класса заграничного поезда вышел молодой человек. Никто его не встречал, багажа у него не было - единственный чемодан он потерял в дороге.
Одет путешественник был странно. Широкая потрепанная крылатка, альпийская шапочка, ярко-рыжие башмаки, нечищенные и стоптанные, через левую руку был перекинут клетчатый плед, в правой руке он держал бутерброд...
Так, с бутербродом, он протолкался к выходу. Петербург встретил его неприязненно: мелкий холодный дождь над Обводным каналом веял безденежьем. Клеенчатый городовой под мутным небом, в мрачном пролете Измайловского проспекта, напоминал о “правожительстве”.
Звали этого путешественника - Осип Эмильевич Мандельштам. В потерянном чемодане, кроме зубной щетки и Бергсона, была еще растрепанная тетрадка со стихами. Впрочем, существенна была только потеря зубной щетки - и свои стихи, и Бергсона он помнил наизусть...» (Георгий Иванову «Петербургские зимы»).
За радость тихую дышать и жить Кого, скажите, мне благодарить?
Удивительные наивно-естественные стихи смолоду писал Мандельштам. Но что ждало его в России по приезду? «Век- волкодав», «рука брадобрея» и тот, у которого «тараканьи смеются глазища / и сияют его голенища»?.. Мандельштам это понял уже в первой половине 30-х годов, отсюда и его эсхатологические мотивы, хотя он и пытался приспособиться к сложившимся обстоятельствам.
Смешной эпизод: однажды к Мандельштаму пришел молодой поэт с жалобой, что его не печатают. Мандельштам строго его отчитал. Вспоминая об этом, Анна Ахматова писала: «Смущенный юноша спускался по лестнице, а Осип стоял на верхней площадке и кричал вслед: “А Андре Шенье печатали? А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали?”»
Надо ли в тысячный раз говорить о том, как и кого печатали в советские времена. Если ты трубадур и барабанщик власти - пожалуйста, а если ты хочешь выразить в творчестве свое индивидуальное видение мира, то никаких публикаций, а можно еще и прищемить жабры. Сиди и помалкивай! Все это испытал на собственной шкуре Осип Мандельштам. В 1928 году вышел последний сборник поэта, с жестко отобранными стихами, да еще со следами самоцензуры. После
84


28-го увидело свет и немного прозы. Все остальное, написанное Мандельштамом, было издано лишь посмертно благодаря неимоверным усилиям Надежды Яковлевны Мандельштам.
Какое-то время Мандельштам еще веселился:
Все, Александр Герцевич,
Заверчено давно.
Брось, Александр Сердцевич,
Чего там! Все равно!
Именно в 20-х Николай Тихонов писал свои мужественные баллады, в том числе «Балладу о гвоздях», о тех, кто не думает, не размышляет, а только исполняет приказы командиров:
Гвозди бы делать из этих людей:
Не было в мире бы крепче гвоздей.
Но Осип Мандельштам не был железным гвоздем, он был скорее нежным одуванчиком: дунул - нет зыбчатой шапки, а то и головы...
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны...
Что произошло дальше - давно рассказано и пересказано. 13 мая 1934 года - первый арест. Ссылка в Чердынь, потом в Воронеж. Через три года ссылка закончилась. Мандельштам строил творческие планы на встречи с Ахматовой. В ночь с 1 на 2 мая 1938 года - снова арест. И последовавшая жуткая смерть во Владивостоке в СВИТЛАГе, в 11-м бараке... Общая могила - ни памятника, ни креста... Свой конец Осип Эмильевич предчувствовал и писал о себе как бы со стороны:
Мало в нем было линейного,
Нрава он был не лилейного,
И потому эта улица Или, верней, эта яма Так и зовется по имени Этого Мандельштама...
В итоге загубили. Растоптали. Уничтожили... А если бы у него проявилось желание и хватило мужества, то остался бы жить в Париже. И возможно, дожил бы до старости, а не до отмеренных ему советским режимом 47 лет. Но. В этом многозначительном «но» спрятано главное: в случае эмиграции Осип Мандельштам не стал бы тем Мандельштамом, которого мы знаем и любим.
85


Но не хочу уснуть, как рыба,
В глубоком обмороке вод,
И дорог мне свободный выбор Моих страданий и забот.
«Поэзию уважают только у нас - за нее убивают», - сказал однажды Мандельштам жене Надежде.
Анна Ахматова: «Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама».
Марина Цветаева: «Люблю Мандельштама с его путаной, слабой, хаотичной мыслью... и неизменной магией каждой строчки».
Сам Мандельштам в статье «О природе слова» отмечал: «Русская культура и история со всех сторон омыта и опоясана грозной и безбрежной стихией русского языка... Каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость...»
А в заключение следует вспомнить Осипа Мандельштама как человека, как индивида. Он не обладал адаптивными свойствами. «Я должен жить, дыша и болыдевея...» - уговаривал Мандельштам себя в ссылке в Воронеже в 1935 году, но «болыиеветь» он никак не мог (не Демьян Бедный и не Владимир Маяковский). Некая черта «не от мира сего» губила Осипа Эмильевича.
Литературовед Эрих Голлербах вспоминал, что Мандельштам «всегда был небрит, а на пиджаке у него либо пух, либо не хватает пуговицы». И добавлял: «К нему нужно было приставить хорошую русскую няню, которая мыла бы его и кормила манной кашей. А он читал бы ей за это стихи и предлагал бы взять из его ладоней нежного солнца и немного меда...»
Из воспоминаний Владислава Ходасевича: «...пирожное - роскошь военного коммунизма, погибель Осипа Мандельштама, который тратил на них все, что имел. На пирожные он выменивал хлеб, муку, масло, пшено, табак - весь состав своего пайка, за исключением сахара, сахар он оставлял себе».
И далее в мемуарах «Белый коридор» Ходасевич о Мандельштаме: «...И он сам, это странное и обаятельное существо, в котором податливость уживалась с упрямством, ум с легкомыслием, замечательные способности с невозможностью сдать хотя бы один университетский экзамен, леность с прилежностью, заставлявшей его буквально месяцами трудиться над одним неудавшимся стихом, заячья трусость с мужеством почти героическим - и т. д. Не любить его было невозможно: и он этим пользовался с упорством маленького тирана, то и дело заставлявшего друзей расхлебывать его бесчисленные неприятности...»
Хотя были и приятности. Однажды Ходасевич поинтересовался, что связывает Мандельштама с Гумилевым:
86


- А вы что делаете в «Цехе поэтов»?
- Я пью чай с конфетами, - ответил Мандельштам с обиженным лицом. Ну не бороться же с Гумилевым?!. - таков был подтекст его «чая с конфетами». Миролюбие и желание покоя? Нет, иногда Мандельштам взрывался, как вулкан, и лава слов покрывала всех разом. Так, в «Четвертой прозе» он буквально кричал:
«.. .Я срываю с себя литературную шубу и топчу ее ногами. Я в одном пиджачке в 30-градусный мороз три раза пробегу по бульварным кольцам Москвы. Я убегу из желтой больницы комсомольского пассажа навстречу смертельной простуде, лишь бы не видеть 12 освещенных иудиных окон похабного дома на Тверском бульваре, лишь бы не слышать звона серебреников и счета печатных машин...»
«...Мне и годы впрок не идут - другие с каждым днем все почтеннее, а я наоборот - обратное течение времени, я виноват. Двух мнений здесь быть не может. Из виновности не вылезаю. В неоплатности живу. Изворачиванием спасаюсь. Долго ли мне изворачиваться?..»
В «Портретах современников» Сергей Маковский живописал Мандельштама следующим образом:
«...Беден был, очень беден, безысходно. Но, кроме стихов, ни на какую работу он не был годен. Жил впроголодь. Из всех тогдашних поэтов Петербурга ни один не нуждался до такой степени. Вообще все сложилось для него неудачно. И наружность непривлекательная, и здоровье слабое. Весь какой-то вызывающий насмешки, неприспособленный и обойденный на жизненном пиру.
Однако его творчество не отражало ни этой убогости, ни преследующих его - отчасти и выдуманных им - житейских “катастроф”. Ветер вдохновения проносил его поверх личных испытаний. В жизни чаще всего вспоминается мне Мандельштам смеющимся. Смешлив он был чрезвычайно - рассказывает о какой-нибудь своей неудаче и задохнется от неудержимого хохота... А в стихах, благоговея перед “святыней красоты”, о себе, о печалях своих если и говорит, то заглушенно, со стыдливой сдержанностью. Никогда не жаловался на судьбу, не плакал над собой. Самые скорбно-лирические его строфы (может быть, о неудавшейся любви?) звучат отвлеченно-возвышенно».
После такой оценки просятся строки поэта:
Нет, не луна, а светлый циферблат Сияет мне - и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
И Батюшкова мне противна спесь:
Который час? его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность!
87


Ах, эта вечность, все в ней идет по кругу. История возвращается, повторяется, и, как мученически выдохнул Мандельштам,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
Однако пора и поставить финальную точку. До сих пор архив Осипа Мандельштама не собран и разбросан по всему свету, в частности, в Армении, Франции, Германии, Израиле, США, Канаде. И сегодня вряд ли кто-нибудь удивится:
Что за фамилия чортова! Как ее ни выкручивай, Криво звучит, а не прямо!..
Имя Мандельштама ныне звучит везде.
Борис Пастернак: мятущийся поэт, «как зверь в загоне»
Борис Леонидович Пастернак (1890, Москва - 1960, Переделкино). Тончайший лирик, тяготеющий к философским проблемам бытия. Яркий пример человека, не захотевшего расстаться с родиной. Учился в Марбурге и имел возможность остаться в Германии и стать там ученым-фи- лологом, но не захотел и не остался. После революции, когда многие искали спасение в эмиграции, не захотел такого спасения. А между тем его отец Леонид Осипович Пастернак эмигрировал в 1921-м, жил за границей, сначала в Берлине, потом - в Оксфорде. Борис Пастернак имел возможность воссоединиться с семьей, но вновь игнорировал такую возможность, в отличие от сестры Жозефины Пастернак (1903-1993). Сестра уехала с отцом и под именем Анны Ней опубликовала в 1938 году сборник стихотворений «Координаты».
Борис Пастернак избрал другой путь. А когда разразилась гроза из-за публикации на Западе романа «Доктор Живаго» и присуждения ему Нобелевской премии и когда власть намеревалась выслать поэта за пределы родины, то Пастернак отчаянно сопротивлялся, считая, что эмиграция - это хуже смерти. Отказавшийся от Нобелевской премии и исключенный из Союза писателей, он уединился на даче в Переделкино, где вскоре и скончался. Это если предельно кратко. А если поподробней, то...
88


Борис Пастернак родился в творческой семье: отец - художник, мать - пианистка. Соответственно, ему по наследству передались творческие гены. С юных лет Борис метался и несколько раз резко менял направление своих устремлений: увлекаясь музыкой, он оставил ее ради философии, а потом философию - ради поэзии. Однажды Пастернак в какой-то тоске и муке заявил: «Мир - это музыка, к которой надо найти слова! Надо найти слова!» И он их мучительно искал всю жизнь, отвергнув всякие лингвистические выкрутасы футуристов.
Марина Цветаева отмечала: «...Внешне осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз от араба и от его коня: настороженность, вслушивание, - и вот-вот... Полнейшая готовность к бегу... Захлебывание младенца... Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, - точно грудь не вмещает: а-ах!.. Пастернак поэт наибольшей пронзаемости, следовательно, - пронзительности. Все в него ударяет... Удар. - Отдача. ...тысячетвердое эхо всех его Кав- казов... Пастернак - это сплошное настежь...»
Рюрик Ивнев вспоминал, что своих собеседников Пастернак «восхищал, очаровывал и утомлял, как гипнотизер, после разговора с ним человек, любивший и понимающий его, отходил, шатаясь от усталости и наслаждения, а не понимавший - с глупой улыбкой, пожимая плечами...».
Многие считали, что Пастернак - поэт даже не от Бога, а сам Бог - сочинитель, тайновидец и тайносоздатель, хотя сам Пастернак считал себя лишь свидетелем мировой истории.
Сестра моя - жизнь и сегодня в разливе Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы И вежливо жалят, как змеи в овсе...
А как определял Борис Пастернак поэзию?
Это - круто налившийся свист,
Это - щелканье сдавленных льдинок,
Это - ночь, леденящая лист,
Это - двух соловьев поединок...
Юрий Анненков утверждал, что подлинной родиной и творческой атмосферой Пастернака были Вселенная и Вечность. Более близких границ, при его дальнозоркости, он не замечал. Отсюда:
Пока я с Байроном кутил,
Пока я пил с Эдгаром По!..
89


В 30-е годы, по свидетельству сына Евгения Пастернака: «Все, за малым исключением, признавали его художественное мастерство. При этом его единодушно упрекали в мировоззрении, не соответствующем эпохе, и безоговорочно требовали тематической и идейной перестройки...»
Место Бориса Пастернака в советской литературе определил кремлевский лизоблюд и бард Демьян Бедный:
А сзади, в зареве легенд,
Дурак, герой, интеллигент.
В августе 1934 года проходил Первый съезд советских писателей. Борис Пастернак - делегат съезда. В отчетном докладе о поэзии Николай Бухарин говорил: «Борис Пастернак является поэтом, наиболее удаленным от злобы дня, понимаемой даже в очень широком смысле слова. Это поэт-песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской. Он, безусловно, приемлет революцию, но он далек от своеобразного техницизма эпохи, от шума быта, от страстной борьбы. Со старым миром он порвал еще во время империалистической войны и сознательно стал “поверх барьеров”. Кровавая чаша, торгашество буржуазного мира были ему глубоко противны, и он “откололся”, ушел от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний, нежнейших и тонких, хрупких трепетаний раненой и легкоранимой души. Это - воплощение целомудренного, но замкнутого в себе, лабораторного искусства, упорной и кропотливой работы над словесной формой... Пастернак оригинален. В этом и его сила, и его слабость одновременно... оригинальность переходит у него в эгоцентризм...»
Бухарин юлил: он знал и любил поэзию Пастернака, но обязан был критиковать. И критиковал. О Пастернаке на писательском съезде говорили многие. Алексей Сурков отметил, что Пастернак заменил «всю вселенную на узкую площадку своей лирической комнаты». И, мол, надо ему выходить на «просторный мир». Но зачем было выходить, когда на первую строчку в поэтической иерархии Сталин поставил умершего Маяковского, а не строптивого и живого Пастернака. Маяковский был определен для масс, доступен и понятен. Пастернак остался для избранных. И покорял их, по выражению Бориса Зайцева, «тайной прельщения».
Если сравнивать судьбу Пастернака, к примеру, с судьбой Исаака Бабеля, то тут разница в том, что Бабеля уничтожили физически, а Пастернака затравили и растоптали морально.
Тридцатые годы были для Пастернака трудными. В мае 1934-го позвонили из Кремля. Сквозь помехи и шум большой перенаселенной коммунальной квартиры Пастернак услышал вопрос Сталина, почему Пастернак не хлопотал о Мандель¬
90


штаме: «Я бы на стену лез, если бы узнал, что мой друг поэт арестован». Пастернак неубедительно ответил про писательские организации. А затем, растерявшись (а может быть, это вынырнуло из подсознания?), заявил: «Да что мы о Мандельштаме да о Мандельштаме, я давно хотел с вами встретиться и поговорить серьезно». «О чем же?» - спросил вождь. «О жизни и смерти», - ответил Пастернак. Сталин тут же повесил трубку. Последовали гудки отбоя разговора.
Всю вторую половину 30-х Пастернак подвергался нападкам прессы. Суть критики выразил Александр Фадеев в 1937 году на писательском пленуме, посвященном столетию гибели Пушкина. «Возьмем Пастернака... - декларировал Фадеев. - Я думаю, что он просто находится в каком-то странном положении. Я не знаю, сам ли он до этого додумался или есть какая-то тень старых дев, которые на него дуют и раздувают это его представление, но, очевидно, он считает, что надо стоять особняком к общему движению народа вперед. И он “играет” в какое-то свое “особое мнение”. Занимает какую-то будто бы “самостоятельную” позицию, ставит себя отдельно от всех. Может быть, в этом, по его мнению, состоит продолжение пушкинских традиций? Может быть, семь старых дев стоят и дуют на него: “Смотри, вокруг тебя все маленькие, а ты вроде Пушкина - большой и самостоятельный, - он ничего не боялся, писал то, что считал нужным, целесообразным. Так и ты живи!”»
Пастернаку в ответ пришлось оправдываться и доказывать свою лояльность стране и партии. И в том же 37-м Пастернак вновь продемонстрировал свое особое мнение, отказавшись поставить подпись под обращением писателей с требованием расстрелять Тухачевского и Якира, руководителей Красной армии. Удивительно, что и этот демарш Пастернаку простили, не арестовали, не завели на него дело, а просто перестали печатать. Что оставалось делать? Пастернак взялся за переводы. Кто-то из сатириков пошутил:
Живи, Шекспир! Ты Пастернаком
Переведен - и даже с гаком!
Но травля Бориса Леонидовича продолжалась. Алексей Сурков в газете «Культура и жизнь» упрекнул Пастернака в «скудости духовных запросов», в неспособности «породить большую поэзию».
Ну а после войны началась вакханалия с романом «Доктор Живаго». Роман был напечатан на Западе, и 23 декабря 1958 года Борису Пастернаку присудили Нобелевскую премию по литературе. И тут поднялась настоящая буря неприятия и ненависти (и зависти?!): как посмел издать книгу на тлетворном Западе - изменник, «литературный сорняк»
91


и прочая брань. Нашлись с избытком и голоса народа: «Я Пастернака не читал, но считаю...». И что самое прискорбное, высказывание коллег по писательскому цеху с требованием изгнать Пастернака из советской страны немедленно вон - «Мы не хотим дышать с Пастернаком одним воздухом» (Борис Полевой, настоящий человек).
Пастернак был вынужден отказаться от Нобелевской премии, и ему милостиво разрешили остаться на родине. Поэт был растерян:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу хода нет...
.. .Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей.
Оголтелая травля привела к скоротечной болезни Пастернака. Он скончался 30 мая 1960 года на 71-м году жизни. «Литературная газета» скупо сообщила о смерти «члена Литфонда», без указания места и даты похорон. Александр Галич откликнулся на кончину великого поэта гневной песней:
Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели...
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели...
...Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к «высшей мере»...
А далее в свой текст Галич вставил пастернаковские строки:
Мело, мело по всей земле, во все пределы, Свеча горела на столе, свеча горела...
И в заключение:
...Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул...
А над гробом встали мародеры И несут почетный...
Ка-ра-ул!
На этом завершаем короткий рассказ о сверкающем таланте Бориса Пастернака. Ему довелось жить, творить и выжи¬
92


вать в особое время. В «милое тысячелетье на дворе», если перефразировать его знаменитые строки.
Пора поставить точку. Как считал Исаак Бабель, «никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя».
Бабель в сумерках века
Ну а теперь Исаак Бабель. Он был на три с половиной года моложе Пастернака (Пастернак родился 10 февраля 1890 года, а Бабель - 13 июля 1894-го).
Начало его биографии:
«Родился... в Одессе, на Молдаванке, сын торговца. По настоянию отца изучал 16 лет еврейский язык, Библию, Талмуд. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал в школе. Школа моя называлась Одесское коммерческое училище имени императора Николая II. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных бильярдистов. На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду, или в греческие кофейни играть на бильярде, или на Молдаванку пить в погребах дешевое бессарабское вино...»
Читать Бабеля - истинное наслаждение. Это пир для гурманов стиля, праздник для книгочеев - до того поразительно богатство его речевой культуры, его откровенная и ароматная стилизация под библейский слог. Сам Бабель возмущался своими собратьями по перу, которые были равнодушны к слову: «Я бы штрафовал таких писателей за каждое банальное слово!»
Как точно определил Бабеля литературовед Марк Слоним: «Он и в революцию пришел болезненным интеллигентом-се- митом, несшим в душе горечь гонимых поколений и отраву безнадежности и иронии.
Он и описал не взрывы революционной энергии, не взлеты и мечты революции, а ее кровь и грязь: каинову печать ее обыденного ужаса, нелепую фантастику ее борьбы. Он всегда лучше описывал отступления и военные неудачи, чем победы...»
Читатели восторгались его вещами, а официальная критика утверждала, что в его писаниях - «небылица, грязь, ложь, вонюче-бабье-бабелевские пикантности».
Писать Бабель начал рано и первый рассказ написал по- французски. Талант Бабеля отметил Максим Горький и посоветовал юному дарованию отправиться «в люди». «В людях» Бабель провел семь лет: был солдатом, служащим (в том числе и в ЧК!), рабочим, корреспондентом разных газет.
93


В 1924 году появился первый рассказ из серии «Конармия». «Конармия» - это целый материк слез и страданий простых людей: «Мы падаем на лицо и кричим на голос: горе нам, где сладкая революция?..» Предводитель Первой конной Семен Буденный был возмущен повествованием Бабеля, усмотрел в нем клевету на доблестных бойцов своей армии (а среди них было много откровенных громил и садистов) и окрестил его «бабизмом», «сверхнахальной бабелевской клеветой».
После «Конармии» Бабель прославился «Одесскими рассказами». Помните, как старая родоначальница слободских бандитов громко свистнула, что даже соседи покачнулись, а Беня Крик сказал: «Маня, вы не на работе, холоднокровнее, Маня...»?
Не все приняли «Одесские рассказы»: кто-то хвалил, кто- то ругал, но не критика задевала Бабеля, а часто встречаемые проявления антисемитизма в стране. Как-то в разговоре с Паустовским Бабель взволнованно сказал:
- Я не выбираю себе национальность. Я еврей, жид. Временами мне кажется, что я могу понять все. Но одного никогда не пойму - причину той черной подлости, которую так скучно зовут антисемитизмом.
Писал Бабель медленно, скрупулезно, как ювелир, граня свои алмазы, доводя их до бриллиантового блеска. Внешностью Исаак Эммануилович не впечатлял: «Это была фигура приземленная, - вспоминал Лев Славин, - прозаическая, не связанная с представлением о кавалеристе, поэте, путешественнике. У него была большая лобастая голова, немного втянутые плечи, голова кабинетного ученого. Не любил давать интервью. Однажды на вопрос о своих ближайших планах ответил, как отрезал: «Хочу купить козу».
В быту Бабель был насмешником. Часто говорил по телефону: «Его нет. Уехал. На неделю. Передам». Причем говорил это женским голосом. Одну из своих возлюбленных женщин - Тамару Каширину называл по-разному, от «Дорогая красавица средних лет» до «Уважаемая дура!». Однако обижаться на Бабеля было невозможно - умный, лукавый, веселый человек!»
В отличие от Пастернака, Бабель старался идти в ногу с эпохой, он даже на Первом съезде советских писателей пропел осанну Сталину: «...Посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо».
Но разве Бабель был один, вознося Сталина до небес? Так же пели, хвалили и восторгались другие писатели, в частности, Юрий Олеша, по поводу «нашего друга и учителя, любимого вождя угнетенных всего мира - Сталина». И - бурные, долго не смолкающие аплодисменты.
94


* * *
А теперь о личной жизни. Бабель женился рано. Отец отправил его для закупки сельскохозяйственных машин к промышленнику Гронфельду, и Исаак познакомился с его дочерью гимназисткой Женей. О женитьбе не могло быть и речи: студент-голодранец и богатая наследница. Молодые люди бежали в Одессу. Старик Гронфельд был вне себя от ярости и проклял весь род Бабелей до десятого колена, а дочь лишил наследства. Чем не сюжет для бабелевского рассказа?
В семейную жизнь вмешались трудности советского быта и эмиграция. Семья писателя перебралась на Запад. Мог и он там остаться, но этого не сделал. Почему? В конце 1932 года в Париже Бабель говорил художнику Юрию Анненкову:
«У меня - семья: жена, дочь, я люблю их и должен кормить их. Но я не хочу ни в коем случае, чтобы они вернулись на советчину. Они должны жить здесь на свободе. А я? Остаться здесь и стать шофером такси, как героический Гайто Газданов? Но ведь у него нет детей! Возвращаться в нашу пролетарскую революцию? Революция! Ищи-свищи ее! Пролетариат? Пролетариат пролетел, как дырявая пролетка, поломав колеса! И остался без колес. Теперь, братец, напирают Центральные комитеты, которые будут почище: им колеса не нужны, у них колеса заменены пулеметами!.. Все остальное ясно и не требует комментариев, как говорится в хорошем обществе... Стать таксистом я, может быть, и не стану, хотя экзамен на право управлять машиной я, как вам известно, уже давным-давно выдержал. Здешний таксист гораздо свободнее, чем советский ректор университета... Шофером или нет, но свободным гражданином стану...» Не стал, вернулся на родину.
Еще раньше, 28 октября 1928 года, Бабель писал матери Фане Ароновне: «Несмотря на все хлопоты - чувствую себя на родной почве хорошо. Здесь бедно, во многом грустно, - но это мой материал, мой язык, мои интересы. И все больше чувствую, как с каждым днем я возвращаюсь к нормальному моему состоянию, а в Париже что-то во мне было не свое, приклеенное. Гулять за границей я согласен, а работать надо здесь».
Жизнь наперекосяк: жена в Париже, Бабель в России. И это счастливая семейная жизнь? Конечно, Исаак Эммануилович одиноким не оставался: женщин привлекал его интеллект, юмор и природное обаяние. Одна из них - актриса театра Мейерхольда Тамара Каширина, которая родила Бабелю сына Мишу и... вышла замуж за другого, за писателя Всеволода Иванова, автора знаменитой пьесы «Бронепоезд 14-69» (очевидно, бронепоезд оказался более надежным средством передвижения по жизни, чем лукавый сатирик из Одессы).
А какие замечательные письма писал Бабель Тамаре Кашириной:
95


«Мой милый, чудный, любимый друг!.. Тамара, утешение мое на земле, пишите мне каждый день. Я чувствую, что заслужил это. Я думаю о Вас с отчаянием и любовью, от которых некуда бежать... Я очень грустен в Киеве. Какая несправедливая жизнь, какие ненужные кругом люди... Кашироч- ка... милая, не оставляйте меня одного... Дух мой грустен. Его надо лечить. Не тебя ли взять в доктора? Нет. Рецепт мне известен. Это - одиночество, свобода, бедность. Я медленно иду к этой цели...»
Отрывки из разных писем. Но суть одна - любовь и одиночество. Но потом на Тамарином фронте появился Всеволод Иванов, и, как вспоминала Каширина, «Бабель и Иванов были большими друзьями до того, как мы с Всеволодом стали жить вместе. Но с тех пор они друг друга буквально не могли терпеть. И даже тогда мы приезжали к Горькому, а у него гостил Бабель, то его от нас прятали. Я в этом никак не виновата. Жена Пастернака Зинаида Николаевна была раньше замужем за Нейгаузом, и от Нейгауза у нее было два сына - так вот Нейгауз в доме Пастернака всегда был самым дорогим и любимым человеком. Это естественно и нормально. Ненормально, когда сперва любишь, а потом не пускаешь на порог...»
Затем в жизни Бабеля появилась Антонина Пирожкова, на которой он женился в 1932 году, как признавался художнице Валентине Ходасевич - «на дивной женщине с изумительной анкетой - мать неграмотная, а сама инженер Метростроя». Родилась дочь Лида.
Антонина была моложе Бабеля на 15 лет и только что приехала в Москву, и знакомство с Бабелем началось с «краеведческих» прогулок по столице. Инженер-метростроевец и «инженер человеческих душ» быстро сомкнули две свои жизни, хотя рядом с красавицей-женой Бабель выглядел не только непрезентабельно, но и подозрительно, как «пятая колонна». А она, как представили ее писателю, - «принцесса Турандот из конструкторского отдела». Бабель часто звонил ей на работу и представлялся, путая всех, что звонят из Кремля.
Когда Бабеля арестовали, то Пирожкову не тронули, но как жену «врага народа» уволили из Метростроя. Антонина Николаевна пережила Исаака Бабеля на долгие десятилетия и ушла из жизни 12 сентября 2010 года в возрасте - и это удивительно! - 101 года. Последняя великая вдова...
Как это делалось на Лубянке
Как это делалось в Одессе - это рассказы Бабеля. А как это делалось на Лубянке - это о горькой участи писателя. Исаак Эммануилович мог этого избежать, оставшись на Западе, но (повторимся) не захотел, рвался на родину. В письме к сво¬
96


ей давней знакомой Анне Слоним 4 октября 1937 года Бабель писал: «...О Париже что же сказать? В хорошие минуты я чувствую, что он прекрасен, а в дурные минуты мне стыдно того, что душонка и одышка заслоняют от меня прекрасную, но чуждую, трижды чуждую жизнь. Пора бы и мне обзавестись родиной...»
Несколько дней спустя, 28 октября, другу Исааку Лившицу: «...Все очень интересно, но, по совести говоря, у меня не выходит. Духовная жизнь в России благородней. Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю...»
И тому же Лившицу: «...Жить здесь в смысле индивидуальной свободы превосходно, но мы - из России - тоскуем по ветру больших мыслей и больших страстей...»
И радостное сообщение, что возвращается, едет в Варшаву, «а оттеда через небезызвестную Шепетовку в Киев...».
Ах, Шепетовка, ах, Киев, ах, ветры больших мыслей и больших страстей. До гибели Бабеля оставалось меньше 12 лет...
Бабель неустанно работает. Знаменитые рассказы «Фраим Грач», «Ди Грассо», драма «Закат», пьеса «Мария». Сочиняет для кино. Задумал повесть «Коля Топуз» и роман «ЧеКа» - тянуло к гибели...
Надежда Мандельштам вспоминала: «Осип заинтересовался, почему Бабеля тянет к “милиционерам”. Распределитель, где выдают смерть? Вложить персты? - Нет, - ответил Бабель, - пальцами трогать не буду, а так потяну носом: чем пахнет?»
Читатели требовали от Бабеля повторения успеха «Конармии», но такого успеха уже не могло быть. Он мало находился дома, колесил по стране. Внешне оставался веселым, а внутри души было темно и глухо. «Почему у меня непроходящая тоска? Разлетается жизнь, я на большой непроходящей панихиде», - записал Бабель в дневнике. После убийства Кирова по стране зашагал большой террор. То один, то другой близкий и знакомый исчезали. И в одном из писем к матери Бабель сообщал: «Главные прогулки по-прежнему по кладбищу или в крематорий». Достаточно прозрачный эзопов язык. И не случайно в одном из рассказов промелькнула пророческая фраза: «А тем временем несчастье шлялось под окнами, как нищий на заре».
Пушкинские строки «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю...» прямо относятся к Бабелю, он явно ходил по краю, когда стал посещать литературный салон своей одесской знакомой Евгении Ханютиной и соперничал в любовных успехах с наркомом НКВД Ежовым, мужем Евгении Соломоновны. Бабелю казалось, что, сближаясь с чекистским логовом, он тем самым избегает опасности. Наивное заблуждение: Бабеля пасли «органы» с 1934 года, и фиксировалось все то, что он говорил о советской власти.
97


За ним пришли на рассвете 16 мая 1939 года на дачу в Переделкино. Когда кончился обыск, Бабель тихо сказал жене Антонине: «Не дали закончить...». Вероятно, писатель имел в виду «Новые рассказы». «Когда-то увидимся...» - обратился Бабель к жене и исчез за тяжелыми воротами Лубянки.
При обыске в Николоворобинском изъяли 15 папок, 11 записных книжек, 7 блокнотов с записями, более 500 писем - материалы на несколько томов. Из книг, подаренных Бабелю, выдирали листы с дарственными надписями... И завели «Дело № 419», обвинили писателя в шпионаже, ну конечно, французский и австрийский шпион!..
Далее Сухановская тюрьма, пытки, выбитые показания... В апреле 39-го в Сухановскую тюрьму угодил и бывший нарком Ежов. Погибла и Евгения Ханютина.
На допросах Бабель признался в том, чего не совершал, оговорил ряд своих коллег, но потом отказался от своих показаний. Но это уже не имело никакого значения. 27 января 1940 года в 1.30 Исаака Бабеля расстреляли, а его останки кремировали. Был человек - нет человека. Творил писатель - и больше уже ничего не сочинит.
Вдове в течение долгих лет на все ее запросы о судьбе Бабеля отписывали: «Жив. Здоров. Содержится в лагерях». А потом Бабеля реабилитировали: невиновен! Вернулись книги. Первое издание «Избранного» Бабеля появилось в 1957 году. И те, кто не знал творчества Бабеля, воскликнули: «Какой мощный стилист!» Кстати, сам Бабель как-то написал Паустовскому: «Стилем-с берем, стилем-с. Я готов написать рассказ о стирке белья: и он, может быть, будет звучать, как проза Юлия Цезаря».
В 1946-м Иван Бунин в Париже беседовал с кем-то из сталинских эмиссаров: «Скажите, вот был такой писатель - Бабель. Человек бесспорно талантливый. Почему о нем ничего не слышно? Где он теперь?»
Интересный вопрос: где? В сталинскую эпоху отправляли на смерть и в забвение не только писателей, но сподвижников самого вождя, к примеру, в какой-то момент Сталин хотел зачеркнуть и маршала Семена Михайловича Буденного. Того, кто прославился в Гражданскую войну и ответил на вопрос: «Вам нравится Бабель?» - «Это смотря какой бабель», - усмехнулся маршал. И вот к нему на дачу поехали чекисты с ордером на арест. Когда Буденный их увидел у ворот, он бросился к телефону звонить в Кремль: «Иосиф! Контрреволюция! Меня пришли арестовывать! Живым не сдамся!» Затем выставил пулемет «Максим» и приготовился отразить вторжение. Чекисты отступили, и маршала после этого случая оставили в покое.
Бабель не был маршалом, и у него не было пулемета. И он спокойно отдал себя в руки судьбы.
98


И последнее. Внук Бабеля - Андрей Малаев-Бабель - прозаик, режиссер, педагог, профессор университета в штате Флорида, США, в отличие от деда, не такой любознательный и не лезет к краю пропасти, в бездну на краю, а скромно делает то, что ему нравится, и, в частности, фильмы и спектакли, посвященные деду - Исааку Бабелю. Кстати, на обложках всех прижизненных книг писателя значится: Иван Бабель. Ба- белевский розыгрыш?..
Борис Пильняк — одинокий волк Октября
Ровесник Бабеля - Пильняк. Прозаик совершенно иного стиля, но та же ужасная судьба: не раз имел возможность остаться за рубежом, но ею не воспользовался, не остался, не захотел стать эмигрантом. И после очередного вояжа на Запад возвращался. Истый возвращенец. А в итоге погиб в сталинской мясорубке.
Борис Андреевич Пильняк (настоящая фамилия Во- гау; 1894, Можайск - 1938, расстрел). Отец - земский врач из немцев-колонистов, мать - русская, из купеческой семьи. В 1913 году окончил реальное училище в Нижнем Новгороде, а в 1920-м Московский коммерческий институт (нынешняя Плехановская академия). Писать начал рано - в девять лет. Однако началом своей литературной деятельности писатель считал 1915 год, когда появились его первые рассказы под псевдонимом Б. Пильняк. Первая книга «С последним пароходом» вышла в 1918 году. Пильняк считал себя учеником Алексея Ремизова: «Мастер, у которого я был подмастерьем».
В рассказе «Расплеснутое море» (1924) Борис Пильняк признавался: «Мне выпала горькая слава быть человеком, который лезет на рожон. И еще горькая слава мне выпала - долг мой - быть русским писателем и быть честным с собой и Россией».
Он и имел горькую славу. Был честен. Лез на рожон, за что и поплатился своей жизнью.
Писательский взлет Пильняка пришелся на революцию, которая дала новые темы и новую авангардную манеру письма (ритм, динамика, осколочность и эскизность текста). Недаром Пильняк однажды высказался по поводу Максима Горького: «Хороший человек, но - как писатель устарел». Широкую известность Пильняку принес роман «Голый год» (1921). Маститый критик Вячеслав Полонский писал: «Вряд ли другой советский писатель вызывал столь противоречивые оценки, как Пильняк. Одни считают его не только писателем эпохи революции, но и революционным писателем.
99


Другие, напротив, убеждены, что именно реакция водит его рукой. В таланте Пильняка мало кто сомневался. Но его революционность вызывала большие сомнения».
Николай Тихонов не без зависти написал о Пильняке: «Верховодил в литературе... занял место первого трубача революции своими романами». Нет, никаким трубачом Пильняк не был. Он был писателем-аналитиком и пытался разобраться в политических и социальных процессах, происходящих в новой России. Он не «слушал музыку революции», он ее анатомировал и поэтому пристально присматривался к большевикам, «кожаным курткам», - кто такие и откуда (это уже потом Булат Окуджава придумал другое определение - «комиссары в пыльных шлемах»).
«... В исполкоме собирались - знамение времени - кожаные люди в кожаных куртках (большевики!) - и каждый в стать, кожаный красавец, каждый крепок, и кудри кольцами под фуражкой на затылок, у каждого больше всего воли в обтянутых скулах, в складках губ, в движениях утюжных, - в дерзании. Из русской рыхлой корявой народности - лучший отбор. И то, что в кожаных куртках, - тоже хорошо: не подмочишь этих лимонадом психологии, так вот поставили, так вот знаем, так вот хотим, и - баста!» («Голый год»),
В этом своевольном, ницшеанском «баста!» никакой апологетики, никакого восхищения, а выражение сути «кожаных курток».
В книге «Отрывки из дневника» (1924) Пильняк открыто декларирует:
«Я не... коммунист, и поэтому не признаю, что я должен быть коммунистом и писать по-коммунистически, - и признаю, коммунистическая власть в России определена - не волей коммунистов, а историческими судьбами России, и, поскольку я хочу проследить (как умею и как совесть моя и ум мне подсказывают) эти российские исторические судьбы, я с коммунистами, т. е. поскольку коммунисты с Россией, постольку я с ними, признаю, что мне судьбы Р.К.П. гораздо менее интересны, чем судьбы России...»
Пильняка действительно мало волновали всякие идеоло- гемы, он был просто русским писателем, таким, как Чехов, Борис Зайцев, Бунин, но без этих мотивов печали и пессимизма. Пильняк был более оптимистичным и светлым в восприятии жизни. Хотя в своем знаменитом романе «Машины и волки» (1924) он достаточно мрачен и пишет о волчьей России, что «вся наша революция стихийна, как волк», что дало повод современникам сказать, что по Пильняку выходит, что главный герой Октября - волк. Тут следует отметить, что образ волка, который олицетворяет, с одной стороны, жестокость по отношению к своим жертвам, а с другой - он сам является жертвой (известная формула - палачи и жертвы), привлекал
100


не одного Бориса Пильняка. К теме волка обращались и Есенин, и Мандельштам, и Высоцкий («Идет охота на волков...»).
Некоторые литературоведы считают, что революция поманила Россию к смерти (в марте 1918 года Пильняк признавался: «...Манит полая вода к себе, манит земля к себе с высоты, с церковной колокольни, манит под поезд и с поезда». И это не могло не отразиться на прозе писателя. «Голый год» точно отразил дух распадающегося, разнуздавшегося времени.
В книге «Литература и революция» (1923) Лев Троцкий писал:
«Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Николай Тихонов и “Се- рапионовы братья”, Есенин с группой имажинистов, отчасти Клюев были бы невозможны - все вместе и каждый в отдельности - без революции. Они это сами знают и не отрицают этого... Они не художники пролетарской революции, а ее художественные попутчики... Относительно попутчика всегда возникает вопрос: до какой станции?..»
Да, Пильняк был всего лишь попутчик и пытался шагать в ногу с новой властью, но при этом старался не слишком испачкаться прислуживанием ей. Когда осенью 1929 года Пильняка «громили «всем колхозом», один из погромщиков, Д. Горбов, отмечал: «Пильняк очень долго жонглировал такой ценностью, которой жонглировать нельзя. Он жонглировал званием советского писателя. Жонглировал и в конце концов его уронил. Он хотел стать над событиями...»
В 1922 году Пильняк одним из первых советских писателей посетил Германию. Туда он привез рукописи советских писателей для русских издательств. Эмиграция приветствовала Пильняка как представителя новых писателей, «родившихся в революции». Вернувшись в Россию, Пильняк писал:
«Я люблю русскую культуру - пусть нелепую - историю, ее самобытность, ее несуразность... ее тупички, - люблю нашу мусоргщину. Я был за границей, видел эмиграцию, видел ту-земщину. И я знаю, что русская революция - это то, где надо брать вместе все, и коммунизм, и эсеровщину, и мо- нарховщину: все это главы русской революции - но главная глава - в России, в Москве. ...И еще: я хочу в революции быть историком, я хочу быть безразличным зрителем и всех любить, я выкинул всяческую политику. Мне чужд коммунизм...» (из письма 3 мая 1922 года).
В 1923 году Пильняк побывал в Англии, где убедился, как далеко ушла Европа, какой долгий путь предстоит пройти России, чтобы приобщиться к европейской цивилизации. И в связи с увиденным Пильняк все больше болыневеет, и, очевидно, поэтому его спокойно посылают по всяким издательским делам за рубеж: в Грецию, Турцию, Китай, Японию, Америку и в другие страны. Пильняк много пишет, издает
101


и при этом отмечает, что ему «выпала горькая слава быть человеком, который идет на рожон».
Запись из дневника Чуковского от 1933 года: «Был на лекции Пильняка 22/Х1. Пильняк объявил по всему городу, что будет читать “Америка и Япония”. Теперь, ввиду признания Америкой СССР, Америка тема жгучая, Япония тоже. Народу сбежалось множество, а он вышел на эстраду и стал рассказывать о Японии трюизмы, давно известные из газет: вулканы, землетрясения, кимоно, гейши, самураи. Публика негодовала... он не сказал ни слова об Америке...»
В романе «Машины и волки» Пильняк впал в некоторое романтическое преувеличение индустриальной мощи, ему казалось, что есть особая «машинная правда», которая позволит уйти «от той волчьей, суглинковой, дикой, мужичьей Руси и Расеи - к России и к миру, строгому, как дизель... Заменить машиной человека и так построить справедливость».
Увы, торжество техники не есть торжество человечности.
Пильняк, в отличие от многих советских писателей, поездил по белу свету и ясно видел положение вещей: что есть Запад, что есть Восток и что есть Россия, «огромная земля многих народов, ушедших в справедливость». По крайней мере, так ему хотелось думать - что Россия движется в сторону правды и справедливости.
В дневнике Корнея Чуковского можно прочитать: «Вчера был у Анненкова - он писал Пильняка. Пильняку лет 35, лицо длинное, немецкого колониста. Он трезв, но язык у него неповоротлив, как у пьяного. Когда говорит много, бормочет невнятно. Но глаза хитрые - и даже в пьяном виде, пронзительные. Он вообще жох... Со всякими кожаными куртками он шатается по разным “Бристолям”, - и они подписывают ему нужные бумажки. Он вообще чувствует себя победителем жизни - умнейшим и пройдошливейшим человеком...»
То, что легко удавалось Пильняку, никак не удавалось Корнею Ивановичу, отсюда и его едкий иронизм.
Пильняк был плодовитым писателем: был издан сначала шеститомник его произведений, а в 1929-1930 годы - собрание сочинений в 8 томах.
Но вернемся назад. 31 октября 1925 года в Солдатенков- ской (ныне Боткинской) больнице умер видный военачальник, председатель Реввоенсовета, нарком по военным и морским делам Михаил Фрунзе. Умер во время операции. Смерть не то по медицинским причинам, не то по политическим. В 1926-м Пильняк написал об этом «Повесть непогашенной луны», которая была опубликована в «Новом мире», и тираж номера был немедленно изъят из продажи и заменен новым тиражом, где вместо подозрительной луны Пильняка была помещена повесть малоизвестного автора «Стада аллаха». Повесть Пильняка была признана «злостным, контрреволю¬
102


ционным и клеветническим выпадом против ЦК и партии». Пильняка, соответственно, вывели из числа сотрудников «Нового мира», а заодно из «Красной нови» и «Звезды». Можно сказать, легко отделался.
Может быть, помогло официальное покаяние в том же «Новом мире», в котором Пильняк писал, что «ни единым помыслом не полагал, что я пишу злостную клевету. Сейчас я вижу, что мною допущены крупнейшие ошибки, не осознанные мною при написании». Выходит, наивно писал, не предполагая даже, о чем и куда целит?
1926-й не 1937-й: Пильняка простили. И разрешили ему печататься дальше. В 1929 году за границей вышла его другая повесть, «Красное дерево», переданная в Берлин официально по линии Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС), но это «Красное дерево» оказалось красной тряпкой для многих критиков автора, и на Пильняка обрушился вал ругани и брани.
Поучаствовал в травле и Владимир Маяковский (ну как же без него!): «Повесть о “Красном дереве” Бориса Пильняка (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его и многих других не читал. К сделанному литературному произведению отношусь как к оружию. Если даже это оружие надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое его считает Пильняк), то все же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов. В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене. Надо бросить беспредметное литературничанье. Надо покончить с безответственностью писателей...»
И в конце: «Кто создал в писателе уверенность в праве гениев на классовую экстерриториальность?»
Никаких выходов из зоны, призывал Маяковский. Только шагать в рядах «атакующего класса», как бы говорил Владимир Владимирович и через год пустил себе пулю в лоб.
Где и у кого искать защиту от яростных нападок на явление «пильняковщины»? Конечно, в Кремле и, разумеется, у товарища Сталина. И Пильняк пишет письмо вождю: «Иосиф Виссарионович, даю Вам честное слово всей моей писательской судьбы, что, если Вы поможете мне выехать за границу, я сторицей отработаю Ваше доверие. Я могу поехать за границу только революционным писателем. Я напишу нужную вещь».
Лично меня передергивает от такого письма, но у Пильняка, видимо, не было другого выхода. И чудо: Сталин отпустил раскаявшегося писателя.
«Нужные вещи» Пильняк начал писать с ходу: малохудожественный роман «Волга впадает в Каспийское море», одобрил приговор по «делу Промпартии» статьей в «Известиях» - «Слушайте приговор истории!». В ней он обратился ко всем сомневающимся и к тем, кто вяло аплодирует власти:
103


«Интеллигенция, знайте, что бы ни было - будущее у социализма, будущее у СССР, будущее у нас!» И Пильняк бодро зашагал в марше со всеми громко ликующими.
Власть поняла: перековался. И Пильняка отправили «полпредом советской культуры» в США. Там он вел себя исключительно правильно и получил разрешение привезти на родину в личное пользование автомобиль «Форд», на зависть остальным советским писателям.
Некая сделка: «Нужная вещь». - «О’кей. Американский роман» за право приобретения и вывоза «Форда». Как говорится, все разинули рты... Лиля Брик тоже просила до этого у Маяковского привезти ей из Франции «автомобильчик».
Но оставим детали. А скажем главное: все последующие произведения Пильняка, вроде «Созревания плодов» (1935), свидетельствуют о неуклонном иссякании таланта. Очевидно, он не захотел вникнуть в предупреждающие строки Бориса Пастернака, посвященные ему, Пильняку:
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
Пастернак дружил с Пильняком. У Пильняка в доме висел портрет Пастернака с надписью «Другу, дружбой с которым я горжусь».
За два года до ареста, 14 сентября 1935 года, Татьяна Лещенко-Сухомлина записала в дневнике: «Мы были в гостях у Бориса Пильняка. Его жена прелестна. Молоденькая грузинка, сестра Наты Вачнадзе, киноактрисы. Он недавно снова женился!.. Неуемные страсти! Но младенец-сын лежал в кроватке такой хорошенький, а стоящий рядом Пильняк пыжился от гордости... Пильняк потолстел, поважнел, не такой “богема”, как был. И вообще, многие из тех, с кем мы встречаемся, поражают меня напыщенностью, важничаньем, какой-то фальшивой торжественностью! Конечно, советской культуре всего восемнадцать лет! И в воздухе какое-то вранье...» (по книге «Долгое будущее», М., 1991).
Вранье, лживый пафос - все это было. Но был и Большой террор. Пильняка арестовали 28 сентября 1937 года, в день рождения сына (специально или случайно?). Сын Борис Ан- дроникашвили-Пильняк впоследствии рассказывал (по воспоминаниям матери) об обстоятельствах того рокового дня:
«День тихо катился к закату. Сели пить чай... В десять часов приехал новый гость. Он был весь в белом, несмотря на осень и вечерний час. Пильняк встречался с ним в Японии, где человек в белом работал в посольстве. Он был сама любезность. “Николай Иванович, - сказал он, - срочно просит вас
104


к себе. У него к вам какой-то вопрос. Через час вы уже будете дома”. Заметив недоверие и ужас на лице Киры Георгиевны (жены Пильняка. - Ю.Б.) при упоминании имени Ежова, он добавил: “Возьмите свою машину, на ней и вернетесь”. Он повторил: “Николай Иванович хочет что-то у вас уточнить”.
Пильняк кивнул: “Поехали”. Кира Георгиевна, сдерживая слезы, вынесла узелок... но Пильняк узелка не взял. “Он хотел уйти из дому свободным человеком, а не арестантом”, - объяснила мне потом мать...»
При обыске у Пильняка изъяли: документы, два кинжала (оружие!), пишущую машинку «Корона», переписку и рукопись последнего романа «Соляной амбар», который был опубликован лишь посмертно в 1990 году.
Отвезли писателя на Лубянку, где отобрали галстук и ремень (чтобы не повесился?). В первый же день пребывания на Лубянке Пильняк написал «покаянное» письмо наркому Ежову:
«Я ставлю перед собой вопрос, правильно ли поступило НКВД, арестовав меня, - и отвечаю, да, правильно.
Моя жизнь и мои дела указывают, что все годы революции я был контрреволюционером, врагом существующего строя и существующего правительства. И если арест будет для меня только уроком, то есть если мне останется жизнь, я буду считать этот урок замечательным, воспользуюсь им, чтобы остальную жизнь прожить честно. Поэтому я хочу Вам совершенно открыто рассказать о всех моих контрреволюционных делах...» А далее шел выдуманный рассказ о «преступлениях».
Что можно сказать по этому поводу? Тут и страх Пильняка перед пытками, и наверняка знание, как выбивают необходимые показания у арестованных, и желание поскорее закончить общение со страшными следователями, которые вели его дело, с Райзманом и его шефом майором Журбенко... Адская государственная машина работала умело, делая из живого человека - выдуманного, собирательного, как на плакате. Честный человек моментально превращался во врага народа, и не было ему никакой пощады.
Заседание военной коллегии длилось 15 минут.
- Признаете ли вы себя виновным? - спросил председатель коллегии Ульрих.
- Да, полностью, - ответил Пильняк, признавая, что он - японский шпион и подготавливал в стране террористические акты...
Совещание судей и вердикт: расстрел. 21 апреля 1938 года сразу после вынесения приговора Борис Пильняк был расстрелян. Ликвидирован. Уничтожен. Анна Ахматова не знала о гибели Пильняка, но почувствовала всем сердцем, что произошло что-то не то:
105


.. .По тропинке я к тебе иду,
И ты смеешься беззаботным смехом.
Но хвойный лес и камыши в пруду Ответствуют каким-то странным эхом...
О, если этим мертвого бужу,
Прости меня, я не могу иначе:
Я о тебе, как о своем, тужу И каждому завидую, кто плачет...
В 1956 году Военная прокуратура СССР установила, что Пильняк был осужден необоснованно, с использованием противозаконных методов следствия, поэтому дело о нем прекращено за отсутствием состава преступления. Словом, не японский шпион. А честный нормальный писатель. А затем, увы, не сразу и не скоро, пришла реабилитация и творческая. Стали издавать книги Пильняка. И молодое поколение читателей поразилось и затейливым движениям фабулы, и оригинальному пряному языку, переключению ритма повествования, насыщенной фантасмагории, сюрреализму и многому прочему. Стиль Пильняка довольно сложный, и за эту сложность ему немало доставалось при жизни. Его упрекали в заимствованиях, в подражательстве и т. д. Максим Горький отмечал, что Пильняк пишет «мудрено», Эренбург считал, что «вычурно». А вот мнение о Пильняке Сергея Есенина: «Пильняк - изумительно талантливый писатель, быть может, немного лишенный фабульной фантазии, но зато владеющий самым тонким мастерством слова и походкой настроений».
«Всякая женщина - неиспитая радость...» - читаем в «Голом годе».
«Доктор Павловский хотел послушать мое сердце: я махнул на сердце рукою! Я радостнейше выползал из гирь и резин, надевал в гордости штаны и завязывал галстук, грелся солнцем, шлепал по плечам японцев, «юроси-гоза-имасил», то есть объяснял, что очень хорошо!..» (рассказ «Синее море»).
Борис Пильняк - это очень хорошо!
В повести «Мать-мачеха» один из персонажей говорит: «Беру газеты и книги, и первое, что в них поражает, - ложь повсюду, в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это - массовый психоз, болезнь, слепота?..»
А еще Пильняк был лириком, ибо только лирик способен написать, к примеру, такую фразу: «Небо упруго, как Бунин, а дни прозрачны, как Пушкин».
В целом история с Пильняком печальна до невероятия, и поэтому немного скрасим ее отрывком из воспоминаний Вадима Шершеневича «Великолепный очевидец»:
106


«Флобер лучше писал, говорил пьяный Есенин Шершене- вичу.
- Сережа! При чем тут Флобер!
- При том, что надо писать, чтоб было лучше Флобера.
- Да ведь у Пильняка и Флобера совершенно разные манеры. Как можно их даже сравнивать?
- Все равно хуже Флобера...»
Вообще, спорить о литературе и о писателях - дело бесполезное. И оставим в покое бедного Пильняка.
* * *
Есть такой анекдот про старого еврея. Не помню, как он точно звучал, перефразирую по-своему. Итак, умирает старый еврей и слабым голосом спрашивает: «А Абрам тут? А Яков пришел? А где Ривка? Что-то не вижу Эсфири... А вот и она. А Зяма?..» Список длинный, и старик вспоминает всех родственников, и оказывается, что пришли все к постели умирающего, и тогда он в ужасе восклицает: «А кто в лавке остался?!»
Одна волна эмиграции, вторая, третья. Лучшие умы и перья покидали советскую Россию. А кто из писателей и поэтов остался на родине, кто был с Софьей Власьевной (так втихомолку называли литераторы Советскую власть), кто ублажал ее, холил, обслуживал, угождал, служил ей? И таких было множество - страна-то большая, а среди миллионов оставшихся наверняка была сотня-другая, нет, тысячи пишущих. И вообще, как сказано в Библии, свято место пусто не бывает. Уехал Бунин и компания, на передний план выдвинулся Демьян Бедный с громогласным Маяковским. И пошла снова писать губерния, только не старая, дореволюционная, а новая - революционная, советская, с новым языком, лексикой, словечками, образами, метафорами, сравнениями и т. д. Без слез Надсона, без туманов Блока, без всяких прочих интеллигентских рефлексий. Главное - борьба: борьба за мировую революцию, за построение социализма в стране, за воспитание нового человека, за новый быт, за новую любовь...
Все годы в СССР шла борьба. С неграмотностью, с религией, с кулаками, за коллективизацию, за индустриализацию; боролись с партийными уклонами, с саботажниками, вредителями, космополитами, врагами... Одна борьба и, разумеется, жертвы. Но кто их считал? Как у Светлова в «Гренаде»: «Отряд не заметил потери бойца...» А Николай Тихонов в «Балладе о гвоздях» подвел итог:
Адмиральским ушам простукал рассвет:
«Приказ исполнен. Спасенных нет».
107


Гвозди б делать из этих людей:
Крепче бы не было в мире гвоздей.
Гвозди, винтики, шпунтики - это вот новый советский человек, «хомо советикус», не рассуждающий, а точно выполняющий приказ: надо - и всё! Выполняй и умирай.
В феврале 1937 года на торжественном заседании в Большом театре поэт Александр Безыменский выступил с юбилейной речью о Пушкине (к столетию со дня смерти Александра Сергеевича):
Да здравствует гений бессмертный ума!
И жизнь, о которой столетья мечтали!
Да здравствует Ленин! Да здравствует Сталин!
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Не хочется об этом вспоминать, писать и говорить: было такое позорно-патриотическое время (а разве сегодня оно закончилось?..).
Не буду размазывать тему советской литературы. Ее представителей можно классифицировать на ряды: солисты и кандидаты в классики, просто певцы, масса хористов, ну и немалая прослойка: так называемые попутчики, внутренние эмигранты, полуоппозиционеры, молчаливые, немые и держащие фигу в кармане; кто какую позицию выбрал - на диване, в засаде, на баррикадах. Ну а большинство - и это надо признать - шашки наголо и в атаку. На врага. Кто нынче враг? Америка? Сейчас мы ей врежем по морде! Веселися, храбрый росс!..
В советское время многие были ангажированными, сервильными, преданными и влюбленными во власть. Не избежал этого соблазна и один из классиков Серебряного века Валерий Брюсов. О Маяковском и говорить нечего...
Беглый список тех, кто остался в Советской России
Ты себя в счастливцы прочишь, А при Грозном жить не хочешь?
Александр Куьинер
Отдельных крупняков, а можно сказать, классиков выделили. Но это вершина, а остались на родине сотни поэтов и писателей. Предлагаю вниманию читателей беглый список оставшихся литераторов. Но сначала определим восьмерку лучших представителей Серебряного века: Ахматова, Брюсов,
108


Блок, Сологуб, Кузмин, Мандельштам, Пастернак, Хлебников. И, конечно, Максим Горький, который сначала остался, потом уехал и вернулся дожевывать славу на родине.
А теперь списочек по годам рождения, чтобы легче высчитать, сколько кому было лет в 1917-м, в год Февральской и Октябрьской революций.
1853 год - родились писатели Владимир Короленко и Владимир Гиляровский. Короленко не принял большевистский переворот и страстно выступал против красного произвола и террора. Только во времена перестройки были опубликованы письма Короленко к Луначарскому, в которых он негодовал по поводу происходящего в новой России. Умер «вовремя», а то пришлось бы ему побывать в подвалах ЧК.
Владимир Галактионович Короленко родился в Житомире. Провинциал. Всю свою жизнь провел в публицистических и общественных сражениях. «Точно в передовых траншеях - выскакивая на позицию по первой тревоге», - писал он в 1916 году.
Темы Короленко: Сибирь, тайга, каторжники, бродяги, голодающие в деревнях, жестокости всяческого начальства, повседневные тяжести жизни, и при этом писатель верил, что «впереди огни». «Это еще одна розовая полоска на небе», - сказал о нем Гаршин. А Вересаев высказался иначе: «Короленко из-за общественности остался великим писателем без великих произведений».
Поездка Короленко в США на Всемирную выставку в 1893 году снабдила его материалом для описания первой массовой эмиграции из России в Америку в конце XIX века. Важную роль сыграл писатель в защите Бейлиса. И снискал славу защитника всех обиженных. После Октябрьского переворота и во время Гражданской войны гневно протестовал против актов несправедливости и террора, допускавшихся всеми сторонами. Напрочь отвергал право коммунистов говорить от имени всего народа, за что его атаковал Ленин. Короленко говорил, что «если возможен еще выход для России, то он только в одном - в возвращении к свободе».
Умер Короленко от голода и холода в Полтаве 25 декабря 1921 года.
У Гиляровского другая судьба. Он - путешественник и бытописатель человеческих нравов. Можно сказать, живописец, недаром Репин изобразил Гиляровского в образе одного из казаков, пишущих письмо турецкому султану. Благополучно прожил до 82 лет и, как говорится, в политику не лез. Дядя Гиляй - «живая память Москвы».
1861 год - Аким Волынский. Литературный критик. Восторженный Дон-Кихот культуры. Искатель «новой красоты». Понятно, что такой человек новой власти был не нужен со
109


своим странным для рабочих и крестьян словарем: менады, лотос, эрос... Волынский умер в 1926 году в Ленинграде в возрасте 65 лет, к счастью, не дожив до политических процессов и массовых расстрелов.
Владислав Ходасевич в книге «Белый коридор» вспоминает, как тяжко пришлось Акиму Волынскому жить в условиях военного коммунизма:
«Центральное отопление в Доме искусств не действовало, а топить индивидуальную буржуйку сырыми дровами не умел. Погибал от стужи. Иногда целыми днями лежал у себя на кровати в шубе, в огромных галошах и в меховой шапке, которой прикрывал стынувшую лысину. Над ним по стенам и потолку, в зорях и облаках, вились, задирая ножки, упитанные амуры со стрелами и гирляндами - эта комната была некогда спальней г-жи Елисеевой. По вечерам, не выдержав, он убегал на кухню вести нескончаемые беседы с жителями, а то и просто с Ефимом, бывшим слугой Елисеевых, умным и добрым человеком...»
Однажды Ходасевич застал Волынского лежащим в постели в своем меховом одеянии и в галошах, с газетой в руках.
- Дорогой, простите. Я слишком взволнован. Мне нужно побыть одному, чтобы пережить то, что свершилось.
«Свершилась» просто небольшая статья, написанная о нем Мариэттой Шагинян в еженедельной газете «Жизнь искусства»: первая хвалебная статья за много лет... Бледная улыбка славы лишила Хаима Лейбовича равновесия.
1863 год - родились два полярных писателя: Федор Сологуб, яркий поэт Серебряного века, и крупный советский прозаик Александр Серафимович. Сологуб требует более широкого представления.
Федор Сологуб — самый изысканный из русских поэтов
Именно так считал Игорь Северянин. И эту же мысль выразил в стихах:
Такой поэт, каких нет больше:
Утонченней, чем тонкий Фет...
Ну и зачем, скажите, советской власти нужен этот утонченный поэт из Серебряного века? Конечно, не нужен.
Федор Сологуб (Федор Кузьмич Тетерников), 1863, Петербург - 1927, Ленинград. На похоронах на Смоленском кладбище Евгений Замятин сказал:
«Для русской литературы 5 декабря 1927 года - такой же день, как 7 августа 1921 года: тогда, в августе, умер Блок, те¬
110


перь, в декабре, умер Сологуб. Со смертью каждого из них - перевернута незабываемая страница в истории русской литературы. И еще: в каждом из них мы теряли человека с богатой, ярко выраженной индивидуальностью, со своими, пусть и очень различными убеждениями, которым каждый из них остался верен до самого своего конца...»
Умертвили Россию мою,
Схоронили в могиле немой!
Я глубоко печаль затаю,
Замолчу перед злою толпой...
Это один из поэтических вздохов Федора Сологуба. В далеком 1893 году он писал:
Люди такие презренные,
Дело такое ничтожное,
Мысли - всегда переменные,
Счастье - всегда невозможное...
Сологуба я представлял дважды: в книге «99 имен Серебряного века» и в другой - «Поцелуй от Версаче» (1998) - пространный очерк. Поэтому повторяться не буду. Отмечу только, что после октября 17-го Сологуб оказался невостребованным, ненужным. Как записывал в дневнике Корней Чуковский 24 октября 1923 года:
«.. .Мне страшно жаль беспомощного милого Федора Кузьмича. Написал человек целый шкаф книг, известен в Америке и в Германии, а принужден переводить из куска хлеба Шев- ченку...»
В начале 20-х в России жить было тяжело и голодно. И Сологуб начал хлопотать о разрешении выехать за границу. Уезжать совсем он не хотел. В России были друзья, единомышленники, поклонники. Но власть никак не хотела давать добро на выезд, и, отчаявшись, Сологуб написал письмо самому Льву Троцкому:
«...Какие могут быть у Советской Республики мотивы не выпускать за границу нас и его (Сологуб хлопотал и о больном профессоре Г. Лозинском. - Ю.Б.), совершенно лояльных граждан, открыто добивающихся возможности съездить на определенное короткое время за границу для того именно, чтобы, вернувшись, продолжать здесь свою профессиональную деятельность, - этого никто, полагаю, отгадать не сумеет. Также совершенно непонятно, почему, выдавши нам 2 февраля заграничные паспорта, 22 февраля потребовали их обратно без всякого объяснения. Я не знаю, какие еще нужны слова, чтобы уверить, что мы хотим съездить за границу для устройства наших литературных дел и для лечения, не зада¬
111


ваясь никакими политическими целями. Для справедливости я должен прибавить, что мы далеки от мысли приписывать все наши бедствия “злому умыслу” большевиков, - мы видели чрезвычайно много низкого со стороны лиц, считавших себя “по ту сторону баррикад”... За границей я смогу издать и переиздать ряд моих книг, закупить некоторые новинки и, вернувшись, заниматься самостоятельным книжным и издательским делом, - что же Советская Россия может иметь против этого плана?..»
Но и письмо Троцкому не помогло: чету Сологубов не выпустили, а тут грянула беда с женой поэта, Анастасией Чебо- таревской, она «заболела нервно». В декабре 1921-го в каком- то припадке бросилась с Тучкова моста. Покончила счеты с жизнью... Для Федора Сологуба это стало болезненным ударом. Он начал быстро дряхлеть и становиться все более желчным. Узнав, что Маяковский вступает в Союз писателей, Сологуб объявил, что Маяковский ничтожен и недостойно его цитировать.
В конце жизни Федор Сологуб испытал страсть- наваждение к молодой художнице Елене Данько. Комсомолок Сологуб презирал, проституток сторонился, а так хотелось «вождельнуть» (словечко самого Сологуба). Однако любовный роман старого поэта с нимфой-художницей не получился. «Нектар чувств» поэта Серебряного века Данько не оценила. «Ну, милая, прощай. Довольно мне болтать», - написал Сологуб в одном из стихотворений.
Федор Кузьмич Сологуб умер 5 декабря 1927 года в возрасте 64 лет. Про него часто писали, что он - русский Шопенгауэр, русский Бодлер, русский Бернард Шоу и т. д. Нет, он был русским оригинальным писателем (роман «Мелкий бес» дорогого стоит с утверждением, что «русские - дурачье. Один самовар изобрели - и только»). Федор Сологуб никаким образом не мог стать советским. И вновь процитируем строки Северянина, посвященные Сологубу:
Какая тающая нежность!
Какая млеющая боль!..
* * *
От Сологуба к Серафимовичу. Тут особо и говорить нечего. Разные писатели - и разные книги.
Александр Серафимович (на самом деле - Александр Серафимович Попов) родился в Донской области, отец - донской казак. В детстве раз подвергался публичной порке казацкими розгами, «врезавшимися на всю жизнь». В юности Серафимович увлекался Писаревым, был знаком с братом
112


Ленина Александром и в 1918-м вступил в партию большевиков. Писать начал с листовок и агитационных рассказов, а потом дотянулся и до романа - «Железный поток» (1924), который десятилетиями считался «классическим произведением советской литературы». На свое восьмидесятилетие Серафимович был удостоен Сталинской премии 1-й степени за «многолетние выдающиеся достижения в области литературы».
Увы. Все книги Серафимовича тенденциозны и малохудожественны. Не Сологуб.
* * 'к
1866 год - Семен Подъячев. В 1916-м был избран председателем Союза крестьянских писателей. Вступил в партию. Вся его послереволюционная проза носила агитационный характер.
1867 год - Николай Телешов. Из купеческой семьи. До революции в организованный им кружок входили Леонид Андреев, Бунин, Вересаев. После революции работал в Нар- компросе, в музее МХАТа и в основном писал воспоминания.
Вересаев: он не прогибался и не пресмыкался
Ровесник Телешова - Викентий Вересаев (Смидович). Автор знаменитых «Записок врача». Проявлял интерес к Толстому, Достоевскому и Ницше. Его книги о Пушкине и Гоголе были популярны; вообще Вересаев пользовался официальным признанием. Вот только роман «Сестры» (1933) был раскритикован в пух и прах за негативное изображение жизни комсомольцев, после чего Вересаев занимался в основном воспоминаниями. Как отмечал Струве, Вересаев - «добросовестный и внимательный свидетель общественных и психологических процессов».
Когда Вересаеву было всего 12 лет, родители подарили ему книгу со следующей надписью:
Стой, - не сгибайся, не пресмыкайся,
Правде одной на земле поклоняйся.
Вересаев в течение всей своей долгой творческой жизни (свое первое стихотворение «Раздумье» он опубликовал 23 ноября 1885 года, а в последний день жизни, 3 июня 1945 года, редактировал свой собственный перевод «Илиа¬
113


ды») не изменил завету родителей. С полным правом он мог заявить в письме 1936 года: «Да, на это я имею претензию - считаться честным писателем».
Когда в 1943 году Вересаев узнал о присуждении ему Сталинской премии «за многолетние выдающиеся достижения в области литературы и искусства», он невероятно огорчился и не спал всю ночь. Премию он расценил как оскорбление и размышлял в дневнике: за что же его так оскорбили, что он сделал такого, чтобы ему присудили эту позорную премию?.. Но то был честнейший Вересаев. А другие писатели (не хочется называть их имена) страшно обижались, когда не находили себя в списках ангажированных властью лауреатов.
Редакторы и цензоры тщательно трудились над произведениями Вересаева. В одном из его трехстраничных рассказов церберы умудрились сделать 142 поправки. Вересаев возмутился и написал статью «Об авторах и редакторах», в которой отстаивал, естественно, право на писательское видение. Это возмутило тогдашнего руководителя писательского союза Фадеева, который расценил статью Вересаева как «вопль о свободе печати», характерной для буржуазного общества (?!).
* * *
1868 год - Максим Горький. О нем в главе «Возвращенцы».
1869 год - Скиталец (настоящая фамилия Степан Петров). Прозаик и поэт. Одно время находился под влиянием Горького. Октябрь не принял. В 1921-м эмигрировал в Харбин. В 1934 году Скитальца уговорили вернуться в Союз. Участвовал в работе Первого съезда советских писателей без права решающего голоса. В 1940-м в журнале «Октябрь» вышел его роман «Кандалы». Умер на 4-й день начала Отечественной войны, 25 июня.
1872 год - Михаил Кузмин. Блистательный серебрист. В августовском журнале «Алеф» за 2016 год я опубликовал эссе о нем «Куранты судьбы». Кузмин не эмигрировал, остался жить в СССР и оказался совсем не в той эпохе. Ему комфортнее было бы жить во времена Вольтера, художника Антуана Ватто и композитора Вивальди...
Вот одна из иронических песенок Кузмина:
Если денег будет много, - Мы закажем серенаду;
Если денег нам не хватит - Нам из Лондона пришлют.
Если ты меня полюбишь,
114


Я тебе с восторгом верю;
Если не полюбишь ты, - То другую мы найдем.
Это из сборника «Куранты любви». И сразу возникает волна возмущения: какие куранты любви! Только кремлевские куранты, отсчитывающие время народного счастья под руководством мудрой правящей партии - то ли КПСС, то ли «Единой России». «Время, вперед!» - как писал Валентин Катаев.
А Михаил Алексеевич Кузмин... что Кузмин! Как написано в его биографии, вышедшей на Западе: «Его судьба оказалась одной из наиболее трагичных в 30-е годы: даже от задушенных сталинским режимом Ахматовой, Платонова, Булгакова и Мандельштама и многих других остались рукописи, от Кузмина же - практически ничего...»
Хотя найден и издан дневник Кузмина последних лет. Он очень печальный...
В отчаянную зиму 1920-1921 года один литератор столкнулся с Кузминым и не узнал его. Бывший «жеманник» выглядел ужасно - сгорбатившийся, понурый, в старом пальто - и говорил каким-то тусклым голосом.
- Это вы?
- Да, я, - ответил Кузмин. - Помните мою песенку: «Если завтра будет дождик, то останемся мы дома»? Вот дождик и полил, как в библейском потопе, дождик бесконечный, без перерыва. Ковчега у меня не оказалось. Сижу дома...
Оставшийся на родине Михаил Кузмин. Не эмигрировавший.
* * *
1873 год - плодоносный год. Появились на свет Валерий Брюсов, Михаил Пришвин, Ольга Форш и Вячеслав Шишков.
Брюсов представлен в книге «99 имен Серебряного века» (2007). Поэтому коротко: Валерий Яковлевич совершил эволюцию от символизма к реализму. И произошло немыслимое: бывший вождь модернизма, «сын греха», «искатель островов», «безумец», «маг», «теург» назвал Октябрь «торжественнейшим днем земли» и решительно встал на сторону советской власти. Брюсов один из немногих представителей Серебряного века, кто поменял серебряный цвет на красный... Даже Бухарин удивился, почему этот бывший «король символистов», идеолог буржуазной аристократии перешел в лагерь большевиков.
На кончину Брюсова 9 октября 1924 года Марина Цветаева писала: «...место Брюсова - именно в СССР... с его страстью
115


к схематизации, к механизации, к систематизации, к стабилизации... Служение Брюсова коммунистической идее не подневольное: полюбовное... Как истый властолюбец, он охотно и сразу подчинился строю, который в той или иной области обещал ему власть... Бюрократ-коммунист Брюсов» (М. Цветаева, Прага, 1925).
Читать стихи Брюсова, написанные после октября 17-го, можно только с болью. Неужели это Брюсов?! Вот о России:
Нам - быть с тобой, нам - словословить
Твое величие в веках!
О новом гербе:
Зажжен над миром - Серп и Молот!
О вожде:
Растет из бурь октябрьских: Ленин На рубеже, как великан.
И прочие славословия в честь «Красного Кремля» и «бодрого труда».
Валерий Яковлевич, Валерий Яковлевич, а как же ваше завещание - завет «Юному поэту» от 15 июля 1896 года?
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее - область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно...
Призывал-призывал Брюсов молодых поэтов, а сам, забыв про искусство, прислонился к власти, как к теплой печке или к батарее коммунального отопления... Короче, нет слов.
Внутренний эмигрант Пришвин
Михаил Пришвин. Певец русской природы. Его проза - «разнотравье русского языка» (Паустовский). Писатель, натуралист, географ, этнограф. Родился на орловской земле, которая дала России Тургенева, Фета, Лескова, Бунина и Леонида Андреева. Кстати, с Буниным Пришвин учился в одной
116


гимназии - Елецкой, и оба были из нее исключены решением педагогического совета от 25 октября 1885 года: «Поведение следующих учеников оценить баллом «3»: ...2 «А» кл. Пришвина Михаила - за самовольную отлучку из города; ...4 кл. Бунина Ивана - за манкирование без уважительной причины. Неоднократно повторяемые».
Старая история: незаурядные и талантливые неугодны, - вон! И Пришвина выгнали с «волчьим билетом». Ну а дальше он учился в Риге, вступил в марксистский кружок, посидел в тюрьме, побывал в ссылке. Впоследствии Пришвин глубоко разочаровался в революции, большевиках и в советской власти. Это по политической части, а по профессиональной - Пришвин окончил Лейпцигский университет, поработал агрономом. И поздно, в 28 лет, начал свою литературную деятельность. Первая книга - «В краю перепуганных птиц» (1907). И все следующие - о природе, о животных, о птицах, об охоте, «За волшебным колобком» и т. д.
Революцию и новую власть Пришвин не принял и стал тихим внутренним эмигрантом. Покинуть родину - смерти подобно, а уйти в себя, не сотрудничать с властью - это не так уж и трудно. «Революция - это грабеж личной судьбы человека», - записывал он в дневнике, который вел тайно в течение полувека (1905-1954). Дневник был опубликован, и то частично, во времена гласности в конце 80-х годов. А узнали бы о тайных записях в сталинские годы, не избежать Пришвину ярости НКВД и, разумеется, расстрела. Ну, к примеру, от чтения такой записи: «Почувствовал, в какой беде наша страна и как закрыт для нас глухо горизонт лучшего». Или такая: «Зачем же тебе еще идти в овраг, сообрази, ведь ты уже в овраге».
«Овраг» у Пришвина, «Котлован» у Платонова...
Временами критики набрасывались на Пришвина, ругали его за «бегство» от реальной жизни в мир природы и лирики, а он знай себе писал и писал свои исключительно пришвин- ские вещи: «Лесная капель», «Глаза земли» и прочий «Календарь природы». Пришвин оставался совершенно вне политики и, таким образом, вне социалистического реализма. Написал автобиографическую повесть «Кащеева цепь» и другие книги. Но главное - дневник, из которого выясняется, что его автор был проницательным наблюдателем революционного разбоя и последующих сталинских ужасов. Вот коротенькая запись 1919 года: «Завет революции: мщение всем, кто знал благо на родине».
«Мое НАДО в том, - записывал Пришвин, - что я должен жить самим собой, значит, делать не то, что велят, а то, что мне хочется. Я сам по себе, и быть самим собой - все мое назначение».
А потом в жизни Пришвина произошло чудо: он встретил «настоящую» женщину (для него настоящую) - Валерию Лебе¬
117


деву. Произошло это в январе 1940 года, когда писателю было 63 года. Он женат, она замужем, и, казалось бы, какая любовь, когда ей уже под сорок. У обоих хватило мужества спустя годы оставить старую семью и создать новую: Валерия Дмитриевна приняла предложение Пришвина... стать ему матерью, и Пришвин с радостью записывает в дневнике: «Теперь она мать в 51 год, а я ее ребенок в 78 лет». Вместе они стали вести записи: «Мы с тобой. Дневник любви». И тут старый писатель совершенно забыл о существовании советской власти...
Длилось это счастье 13 лет. Михаил Михайлович Пришвин умер 16 января 1954 года, прожив без малого 81 год. Валерия Дмитриевна скончалась в декабре 1979-го. Вместе они сотворили некую сказку в далеко не сказочной стране.
* * *
Ольга Форш - прозаик. Генеральская дочь, увлекшаяся историей. 20-е годы с портретной точностью отразила в романе «Сумасшедший корабль» (1931). Ее перу принадлежат романы о Радищеве и о восстании декабристов. В своем творчестве Форш игнорировала метод социалистического реализма и писала по-своему. Долгожительница, прожила 88 лет.
* * *
Вячеслав Шишков - романист. Из купеческих. Исследователь Сибири. Советские критики причисляли его к попутчикам, но, несмотря на это, много издавался... Лучший роман - «Угрюм-река» (1933). В блокадном Ленинграде работал над романом о Емельяне Пугачеве, оставшимся незавершенным. Тем не менее за него удостоен Сталинской премии. Примечательно, что Шишков в своем последнем романе избежал идеализации крестьян и развенчивания аристократов.
* * *
1875 год - прозаики Сергеев-Ценский и Чарская.
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский писать стал рано и сразу обратился к жанру крупных исторических романов. За роман «Севастопольская страда» (1936-1938) получил Сталинскую премию и звание академика. А вот другой его роман, «Брусиловский прорыв», в 1946 году заклеймили ярлыком «идеологически вредного». Сергеев-Ценский создал целый цикл романов и повестей под общим названием «Преображение России». Ну и как мы преобразились в конце концов?..
118


Что касается самого писателя, то он был и самолюбивым, самовлюбленным. В этом смысле красноречива запись из дневника Корнея Чуковского от 30 декабря 1947 года:
«Вчера в Гослитиздате видел Сергеева-Ценского. ...Голо- венченко сообщил ему, что решено не печатать его избранных сочинений. Он стал кричать: “Вы издаете Смирновых и Фадеевых - этих бездарностей с партбилетом (!), я пишу лучше их всех, я написал больше, чем Лев Толстой. Куприн мне и в подметки не годится, Куприн не знал, откуда поговорка: “сухо дерево - завтра пятница”, я ему объяснил (назад не пятится), потому что я - художник, не то что ваш поганый Глеб Успенский... я... я... я...” Это было так патетично, эта страстная влюбленность в себя. “Я когда-то гирей мог креститься... Я знаю всю Россию, и Россия меня знает”. Шамкающий, глухой, лохматый старик. Я вспомнил его по-цыгански чорным, талантливым, милым - сколько вышагивали мы с ним по Ленинграду. .. Его самовлюбленность казалась мне прелестной блажью - и никому не мешала. А тепеь его просто жалко...»
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский умер 3 декабря 1958 года в Алуште, в возрасте 83 лет. И там же, в Алуште, в 1961 году в доме писателя был учрежден литературно-мемориальный музей.
Лидия Чарская - литератор, противоположный Сер- гееву-Ценскому. Рафинированная петербурженка, окончившая Павловский женский институт. Ее «Записки институтки» прогремели на всю дореволюционную Россию. Гимназистки взахлеб читали «Княжну Джаваху», «Люду Влассовскую» и другие книги Чарской. Мягкая Люда Влас- совская восхищала подрастающие поколения. Октябрьская революция поставила крест на доброте и нежности. Книги Чарской были запрещены и изъяты из библиотек. Ее перестали печатать, а тут еще жестокий туберкулез подкосил писательницу. Лидия Чарская умерла весной 1937 года. На смену благородной княжне Джаваха пришел бессердечный Павлик Морозов...
* * *
1876 год подарил литературе одного Константина Тренева, прозаика и драматурга. В 1924-м во МХАТе была поставлена его пьеса «Пугачевщина». Но главная пьеса Тренева, принесшая ему Сталинскую премию, - «Любовь Яровая», в которой жена, сражающаяся на стороне большевиков, выдает своего мужа, белого офицера, обрекая его на смерть. Любопытно, что Тренев несколько раз перерабатывал свою «Любовь Яровую», усиливая те или иные идеологические мотивы.
119


* * *
1877 год - единственный литератор. Алексей Силыч Но- виков-Прибой, прозаик. До революции служил матросом во флоте, участвовал в Русско-японской войне. В Цусимской битве попал в плен и пять лет находился в эмиграции. Главное его произведение «Цусима» (1930-1935) - Сталинская премия 2-й степени. Кто-то из остряков заметил:
Книга Новикова-Прибоя - Много шума, мало прибоя.
А ехидный пародист Александр Архангельский написал эпиграмму:
Украшают книжные полки Новикова-Прибоя почетные труды. Старые морские волки Умели выйти сухими из воды.
* * *
1879 год - Георгий Чуйков. Из дворян. Поэт и прозаик второго и третьего ряда Серебряного века. Период с 1909-го по 1915 год провел в Италии, Франции и Швейцарии. Вернулся. Издавал книги и воспоминания: «Наши спутники», «Годы странствий». Уцелел в годы террора. Умер после новогодней ночи 1 января 1939 года, в 50 лет.
* * *
1880 год - Александр Блок, Александр Грин и Иван Касаткин.
О Блоке и Грине много написано, поэтому не увеличиваем множество. А вот Иван Касаткин - фигура малоизвестная. Писатель из крестьянской семьи. Подался в большевики. По происхождению и партийности перед ним были открыты все дороги: редактировал журналы «Красная нива», «Колхозник», работал в Гослитиздате. В 1938 году Касаткин стал жертвой сталинского произвола и окончил в том же году свой жизненный путь в заключении.
* * *
1882 год - Корней Чуковский и Борис Житков.
Корней Иванович Чуковский прожил долгую и насыщенную жизнь, в которой было много хвалы и хулы. И Ленинская
120


премия, и докторское звание Оксфордского университета. Но это вершина, а в долине книги выходили с превеликим трудом, и главное - мизерные гонорары, и вообще все было лихо и драматично - достаточно прочитать дневники писателя. Доставалось ему от советских критиков и за невинные детские вещи: «Крокодил», «Мойдодыр», Муха-Цокотуха».
В 20-30-е годы шла ожесточенная борьба с «чуковщиной». 1 февраля 1928 года в «Правде» появилась статья Надежды Крупской «О “Крокодиле”» (о крокодиле, который «наше солнце проглотил»), начинавшаяся со слов: «Надо ли давать эту книжку маленьким ребятам?..» А заканчивалась статья словами вдовы Ленина: «Я думаю, “Крокодил” ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это “буржуазная муть”».
Острый на язык Корней Иванович мог ответить критику лишь в своем дневнике, он там отводил душу. Об участниках писательского съезда: «подхалимняне».
Корней Иванович прожил долгую жизнь - 87 лет. И всю жизнь его преследовал страх репрессий, но он оставался тем не менее отважным бойцом и рыцарем отечественной литературы.
Литературные способности инженера-кораблестроителя Бориса Житкова на первых порах отметил именно Корней Чуковский. С 1934-го по 1938 год Житков выпустил в свет около 60 детских книг. Но вот роман «Виктор Вавич» о революции 1905 года по настоянию Фадеева был списан в макула- туру. Умер Житков в 56 лет от рака легких.
Демьян Бедный: поэзия и лакейство
Этот заголовок дан мною в книге «Опасная профессия: писатель» (2013). Поэтому о герое кратко.
Демьян Бедный (настоящие имя и фамилия Ефим При- дворов) родился 1 (13) апреля 1883 года в заброшенной деревне Херсонской области. Учился в Петербургском университете, писал лирические стихи и тексты для романсов. Однако оказался неравнодушным к тому, что происходило в России, и заявил: «Полна страданий наша чаша». Ленин заметил Демьяна Бедного и взял его под свою опеку, убеждая товарищей по партии, что «талант - редкость». Надо его поддержать...
Ну а после Октябрьской революции Демьян Бедный в первых рядах поэтов и писателей. Агитировал за советскую власть и за Красную армию, писал памфлеты на белых генералов и на лидеров Антанты, прославлял Ленина, издевался над церковью и т. д. Сочинял простенько, но чрезвычайно хлестко. Сегодня Демьяна Бедного помнят лишь знатоки русской поэзии.
121


А когда-то!.. Нарком просвещения Луначарский говорил: «У нас есть два великих писателя: Горький и Демьян Бедный, из которых один другому не уступает...» В мемуарах Эренбург с горечью писал, что «школьники в основном знают трех писателей: Пушкина, Максима Горького и Демьяна Бедного. Их проходят, изучают. А вот Достоевского не проходят...»
Но что говорить об этом. Для власти идеология на первом месте, а не литература. А Демьян был насквозь идеологичен. С начала 20-х годов он жил в Кремле, среди людей власти: 1112 гражданских лиц и 899 военных, причем Демьян был единственный, как говорили тогда, «без наркомата и должности». Но семья была большая, и было тесно. 15 июля 1920 года Демьян пишет Троцкому и просит улучшить ему жилищные условия:
«Писатель, никуда из дому не уходящий для работы, а работающий в домашней тесноте своего угла, - нелепость... Моисей как-то ударил по скале палкой, и из скалы брызнула живая вода. Вы меня ударите партийной палкой 10 раз, и ни черта из меня не брызнет. Или брызнет вода, а нужны боевые стихи...» Короче, предоставьте побольше квартиру. «Уважающий и любящий Вас Демьян Бедный».
Квартира - это частность, а главное - боевые стихи, которые так возмущали Сергея Есенина:
Я вам не кенар!
Я поэт!
И не чета каким-то там Демьянам:
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в глазах моих Прозрений дивный свет.
Есенин «как жену чужую, обнимал березку» и жаловался: «Ты меня не любишь, не жалеешь...» А Демьян Бедный декларировал:
Просты мои песни и грубы,
Писал я их, стиснувши зубы.
Не свирелью был стих мой - трубой, Призывающей вас всех на решительный бой С мироедской разбойной отравой.
Не последним бойцом был я в схватке кровавой...
Боец что надо! Но в 1934-м Демьян допустил одну политическую ошибку, в 1936-м - другую: опера «Богатыри» по его либретто была признана негодной - «чернит богатырей русского эпоса и издевательски изображает крещение на Руси».
Словом, Демьян Бедный выпал из обоймы первых и нужных поэтов. Он умер 25 мая 1945 года, а через семь лет,
122


в апреле 1952-го, было принято постановление ЦК ВКП(б) «О фактических грубейших искажениях текстов произведений Демьяна Бедного». Посмертно лягнули... за буржуазный либерализм!
Лакейство не всегда спасает поэтов и писателей: то они мчатся на поезде вперед, то их неожиданно сбрасывают под колеса поезда...
* * *
1884 год подарил советской литературе россыпь имен: Беляев, Воронский, Городецкий, Зощенко, Ляшко, Каменский и Клюев.
Александр Беляев. И сразу интересно: сын священника, учился на юридическом факультете, одновременно в консерватории по классу скрипки, побывал во многих странах Европы. Болезнь (костный туберкулез) сделала Беляева литератором, под влиянием Жюля Верна стал писать научно-фантастические рассказы и романы: одна «Голова профессора До- уэля» (1926) чего стоит! А еще «Остров погибших кораблей», «Человек-амфибия» и др. Однако не все написанное Беляевым было издано, более того, в период с 1941-го по 1962 год его произведения не издавались. Возможно, власть обиделась, что Александр Романович отказался от заказа писать фантастический роман о колхозном строе?
Есть такая поговорка: на ловца и зверь бежит. В «Экслибрисе» (приложение к «Независимой газете») появилась полоса «Беляев, отец человека-амфибии», и литератор Кроткое нашел неизвестные мне факты, которыми надо непременно воспользоваться. Автор отмечает, что жизнь Александра Беляева была далеко не идиллической.
Окончив семинарию, Беляев отказался от духовной карьеры и учился в юридическом лицее, работал профессиональным адвокатом. А еще подвизался в качестве актера- любителя. После революции и Гражданской войны остался без средств к существованию, а тут еще туберкулез с осложнениями. Три года пролежал Беляев полупарализованный в гипсовом корсете. Жена ушла, заявив, что муж-инвалид ей не нужен. Но возник ангел-спаситель: медсестра Маргарита Магнушевская, которая и помогла восстановиться писателю.
Следует заметить, что в 30-е годы научная фантастика была под подозрением властей, вожди сами были первыми фантастами. Но Беляев не сдавался и гнул свою линию. Он был хорошо образован, воспитан, основательно начитан, порядочен, терпим, доброжелателен и открыт. Ни в каких погромных делах не участвовал и никаких коллективных писем в адрес врагов народа не подписывал.
123


Александр Беляев умер 6 января 1942 года в Пушкино, под Ленинградом, немного не дожив до 58 лет. Он находился в коме, и немцы его не тронули. Но жену и дочь после смерти писателя фашисты депортировали в Германию. Там они сумели выжить и вернулись на родину, проявив патриотизм, за него же и пострадали: были сосланы в Сибирь как неблагонадежные люди - работали на врага. Такое вот сталинское иезуитство. В послевоенные годы пошли миллионные тиражи книг Беляева. Не судьба, а фантастика. Научпоп. Хотя, конечно, Беляев писал не научно-популярную, а научно-художественную литературу. Однако признаем, что по таланту ему далеко до Айзека Азимова и Станислава Лема.
Александр Воронений, критик, прозаик. И тоже сын православного священника. Вступил в партию еще в 1904 году и считался одним из ведущих марксистских политиков в области литературы. В 1927-м был обвинен в троцкизме и подвергся первому аресту. Вернулся на свободу и в литературу и вновь был арестован за противодействие политике РАППа. Появилось даже бранное словечко «воронщина». Воронского объявили «врагом народа» и расстреляли 13 августа 1938 года. Потом, как и прочих жертв террора, Воронского посмертно реабилитировали. В 1964 году были опубликованы выдержки из конфискованной книги, затем работа о Гоголе. Увидели свет книга «За живой и мертвой водой», воспоминания, дневники...
Михаил Михайлович Зощенко - трагическая фигура советской литературы. Принял советскую власть, ушел добровольцем в Красную армию, стал самым популярным писателем в широких слоях населения Советского Союза. В 1939-м Зощенко наградили за писательский труд орденом Трудового Красного Знамени, а в 1946-м постановлением ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» стукнули по голове и перекрыли писателю, как и Анне Ахматовой, кислород. Вычеркнули из литературы. Затравленный критикой Зощенко 22 июля 1958 года ушел из жизни раньше отмеренного ему срока.
О Зощенко не надо рассказывать. Зощенко надо читать. Не случайно Максим Горький назвал его язык бисером. Сверкающие замечательные слова и фразы. Несколько примеров для оживления текста:
«Лежит, знаете ли, на полу скучный. И кровь вокруг».
«А я, например, 40 лет не отдыхал. Как с двухлетнего возраста зарядил, так и пошла работа без отдыха и сроку. А что касается воскресений или праздничных дней, то гости припрутся, то ножку к дивану приклеить надо. Мало ли делов на свете у среднего человека?»
«А супруга невесть где бродит по случаю своей красоты и молодости».
Ну, хватит: Зощенко можно цитировать без конца. А надо переходить к другой персоне. Более везучей в жизни.
124


Сергей Митрофанович Городецкий. Поэт Серебряного века, участник посиделок на «Башне» Вячеслава Иванова, Городецкий как-то плавно влился в жизнь советской России, без всякой «контры» и критики. Перешел на писание оперных либретто - очень удобно и безопасно. «Жизнь за царя» Глинки переделал в нейтрального «Ивана Сусанина». Писал политические стихи-агитки к партийным съездам, создал текст кантаты «Песнь о партии», откликнулся на полеты космонавтов. Все делал верноподданно, как надо, и спокойно дожил до 83 лет. Умер в Обнинске 7 июня 1967 года.
Еще один поэт - Василий Каменский. Футурист. Ездил вместе с Бурлюком и Маяковским с выступлениями по России. Автор лирического романа «Стенька Разин».
Сарынь на кичку!
Кистень на пояс.
В башке гудит
Разгул до дна.
Разгул по Каменскому - это жизнь взахлеб в постоянном движении. После победы революции выступил с «Декретом о заборной литературе, о росписи улиц, о балконах с музыкой, о карнавальных искусствах». Каменский провозглашал:
Я - машинист паровоза Союза,
Я - капитан корабля «Социал».
Машиниста и капитана скоренько задвинули в трюм, чтобы там подальше от трудового народа воспевал свой «Звезди- день». Время Каменского - литературного анархиста прошло, да к тому же бывший здоровяк и силач впал в болезни и недуги. Богатырь, веселый футурист и голубоглазый летчик скончался в Москве в ноябре 1961-го в возрасте 77 лет. «Чурлю- журль» отзвенел и отсмеялся.
А вот другой поэт, Николай Клюев, и поболеть толком не успел. В 1933-м Клюева арестовали и сослали в Сибирь. Отпустили, вновь арестовали и между 22 и 25 октября 1937 года (точная дата неизвестна) в Томске расстреляли. Он прожил 53 года. Творчество крестьянского поэта Клюева на долгие годы было вычеркнуто из русской литературы («Песнослов», «Плач о Есенине», «Погорельщина», «Изба и поле» и т. д.). И лишь спустя 50 лет после замалчивания имя Николая Клюева появилось на газетных и книжных страницах.
Любопытно, как Клюев себя представлял и творил легенду: «Гомер русского Севера», «Олонецкий Лонгфелло», «правнук Аввакума» и т. д. Пел осанну деревне и одновременно клеймил город:
125


Город-дьявол копытом бил,
Устрашал нас каменным зевом.
Октябрь встретил с воодушевлением, считая, что революция позволит «увидеть небо в алмазах», а ему впоследствии показали небо в решеточках. Лишения, болезни и литературная критика сделали свое черное дело:
Я умер! Господи, ужели?
И где же койка, добрый врач?
Я слышу: «В розовом апреле Оборван твой предсмертный плач!..»
Не в апреле, а в октябре погиб Николай Алексеевич Клюев.
У Николая Ляшко была прекрасная анкета: отец - солдат, мать - крестьянка. Прямой путь в литературу. Он и вошел в 20-х годах в группу «Кузница», где считался самым одаренным прозаиком. Было издано его собрание сочинений в 6 томах. Визитной карточкой Ляшко стала повесть «Доменная печь», а не какая-то там «Мадам Бовари» или «Анна Каренина». Выступал против капиталистической урбанизации, американского образа жизни рабочих, пугал читателей образами «Манчестера, Чикаго, утопающих в скрежете железа, вечно покрытых дымом, опутанных сетями висячих дорог» и т. п. Ляшко выступал, как и Маяковский, за пролетарский «город- сад». И вообще источник гуманизма для него - деревня, а не город. Как зачинатель пролетарской литературы Ляшко в 1939 году удостоился ордена «Знак Почета». Умер Николай Николаевич в августе 1953 года, спустя пол года после смерти Сталина, и его смерть совпала с концом сталинской эпохи и осталась незамеченной.
И кто сегодня читает Николая Ляшко?!.
* * *
1885 го^ Родились писатели Билль-Белоцерковский, София Парнок, Сергей Соловьев и Велимир Хлебников.
Владимир Наумович Билль-Белоцерковский - фигура прелюбопытная. Родился на Украине в Александрии. В молодости был матросом и более шести лет прожил в США до тех пор, пока события Октября в России не побудили его вернуться в страну. Участвовал в Гражданской войне, а затем проявил себя в Пролеткульте и группе «Кузница». Написал письмо Сталину и в нем обвинил Михаила Булгакова в неприятии советского мировоззрения в его пьесах. Сам Билль- Белоцерковский тоже писал пьесы, но весьма малохудожественные, за исключением одной - «Шторм» (1925), которая
126


вошла в классический репертуар советских театров, но ныне кому нужен этот шторм и эти пропагандистские клише?
Краткий диалог персонажей пьесы:
- А как вы смотрите на семью, на брак, на любовь?
- Коллектив - моя семья. Революция - вот моя любовь!
Прочитай подобное, - у классиков литературы зашевелились бы волосы от возмущения. Но так писал и верил чересчур советский и ангажированный Билль. Он служил власти верой и правдой. Считал, что социализм идет по земле уверенной поступью, отчего «Запад нервничает» - под таким названием Билль-Белоцерковский написал очередную пьесу в 1932 году.
София Парнок - поэтесса. Все ее стихи лишены политической окраски. Это полуфилософская интимная лирика. Ее любимая героиня - Сафо. Парнок имела несколько любовных связей, в том числе и с Мариной Цветаевой. Советское время - не время для таких, как Парнок. Ее почти не печатали, жилось ей скудно и тяжело.
...в стол... в заветный ящик - Лети, мой стих животворящий,
Кем я дышу и в ком живу!
София Яковлевна умерла 26 августа 1933 года, в возрасте 48 лет.
Еще одна неприкаянная судьба - поэт, переводчик, мемуарист Сергей Соловьев, внук историка Сергея Соловьева и племянник философа Владимира Соловьева... А по линии матери троюродный брат Александра Блока. Какие родственные связи, но они никак не помогли судьбе Сергея Михайловича: ему пришлось жить не в то время. Точнее, сначала вроде то (его первый сборник стихов назывался «Цветы и ладан»), а после революции - совсем не то. Занимался отнюдь не революционным искусством - переводил Эсхила, Сенеку, Вергилия. Сменил религию, подвергся аресту, попал в психиатрическую больницу, где умер 2 марта 1942 года в Казани. Загубленный человек...
И последний из того года - Велимир Хлебников (настоящее имя - Виктор Владимирович). Уникальный поэт и оригинальнейший человек, который декларировал:
Мне мало надо!
Краюшку хлеба И каплю молока,
Да это небо,
Да эти облака.
Многие не понимали Хлебникова, не случайно Николай Чуковский (сын Корнея Ивановича) обронил: «Хлебников - унылый бормотальщик, юродивый на грани идиотизма, зеле-
127


ная скука, претенциозный гений без гениальности...» Хлебникова оценили по-настоящему лишь спустя десятилетия после его смерти. Конец его был тяжелый и мучительный, летом 1922 года, в деревне Санталово Новгородской губернии, куда он направился с неизменными мешками со своими удивительными рукописями уже больным. Скончался в страшных мучениях, прожив всего лишь 36 лет. «Председатель Земного шара», который желал
Взлететь в страну из серебра,
Стать звонким вестником добра.
* * *
1886 	год - целая плеяда мастеров пера и слова: Гумилев, Крученых, Лозинский, Нарбут, Неверов, Полонский, Пяст.
И у каждого своя «кредитная история». Самая драматичная у Николая Гумилева (о нем в первой книге об эмиграции - «Отечество. Дым. Эмиграция»).
Алексей Крученых, о котором советский поэт Старшинов вспомнил походя: «Был фокусник Крученых». Андрей Вознесенский был более почтителен, назвав Крученых «Рембо российского футуризма». Об Алексее Елисеевиче сегодня все чаще вспоминают, вспомнил и я в книге «99 имен Серебряного века», и не имеет смысла повторяться. В советское время словесное мастерство не ценилось, примат был за идеологией, и поэтому Крученых жил и творил как бы на обочине литературы. Его жизнь: веселое начало - грустный конец, почти нищета и забвение в коммунальной комнатушке без ремонта и почти без уборки, но среди множества книг.
Михаил Лозинский из младшего поколения поэтов Серебряного века. После революции много лет работал в Публичной библиотеке Ленинграда и сотрудничал с издательством «Всемирная литература». В отличие от своей сестры Е. Миллер, которая удачно эмигрировала, Лозинский считал необходимым служить делу сохранения культуры в своей стране и отказался от профессорского места в Страсбургском университете, чтобы сохранять остатки русской культуры от «варваров», как написала в воспоминаниях его сестра.
Как считал Эткинд, Лозинский «видел смысл своего существования в том, чтобы быть хранителем культуры, чтобы завоевать для нас те трофеи западной поэзии, которые казались ему драгоценнейшими ее плодами».
Лозинский дружил с Мандельштамом. Трижды подвергался арестам и избежал высылки из Ленинграда благодаря заступничеству Алексея Толстого. Занимался переводами, в том числе «Божественной комедии» Данте.
128


Корней Чуковский, вспоминая Михаила Леонидовича Лозинского, отмечал его удивительную вежливость: однажды при попытке войти в вагон поезда он стал вежливо пропускать женщин и в итоге сам с трудом втиснулся в вагон. Этот эрудированный интеллигентный человек, один из лучших переводчиков Шекспира, ушел из жизни 31 января 1955 года.
Владимир Нарбут, как выразилась Надежда Мандельштам, «спутник акмеизма». Помимо сочинительства занимался журнально-издательской деятельностью. В советское время ответственный работник отдела печати ЦК ВКП(б), возглавлял крупнейшее издателство «Земля и фабрика». В 1928-м Нарбут был исключен из партии и лишился всех своих постов. А в ночь на 27 октября 1936 года был арестован и этапирован в Магадан. Погиб в 1938 году, в возрасте 50 лет. В стихотворении 1912 года Нарбут писал:
Луна как голова, с которой Кровавый скальп содрал закат.
Ах, если бы только закат.
Неверов (Александр Скобелев), прозаик, драматург. В начале 20-х вместе с массой голодающих бежал из Поволжья в Ташкент. Потом написал пьесу «Голод». На эту же тему и повесть «Ташкент - город хлебный». Прожил совсем недолго, 37 пушкинских лет - умер 24 декабря 1923 года. Среди написанного Неверовым - повесть «Андрон Непутевый» о том, как солдат-большевик пытался коммунизировать свою деревню.
Откровения критика Полонского
Вячеслав Павлович Полонский, советский критик, родился в семье часовщика в Петербурге. С 16 лет служил конторщиком в правлении Китайско-Восточной железной дороги, участвовал в революционном движении, не забывая и о получении образования. Последовательно социал-демократ, меньшевик, интернационалист, с 1919-го член ВКП(б). Был редактором журналов «Печать и революция», «Новый мир», вел отдел литературы и языка в БСЭ. Написал первую книгу об отце анархизма Бакунине - «Жизнь, деятельность, мышление».
Луначарский называл Полонского «настоящим мастером журналистики». Много статей Полонский посвятил современной литературе. Защищал реализм, но «реализм романтический». Нападал на Маяковского... Был директором Музея изящных искусств, на этом посту и умер 24 февраля 1932 года. Опубликованы дневники Полонского, не менее интересные, чем Корнея Чуковского. Вот несколько записей.
129


18 февраля 1927 года: «На днях Малашкин приходил ко мне. Сидит, нервничает, теребит шапку... Упрашивает пропустить его большую повесть “Записки Анания Жмуркина”. Повесть - плоха - он уверяет, что она превосходна. Успех вскружил ему голову.
- “Сатирикон”, ну, - Петрония знаете?
-Да.
- У меня хлеще!
- Что хлеще?
- Новый роман. Вы как, эротику любите?
- Нет.
- Ну, тогда не дам. У меня эротики больше, чем у Петрония».
Так и хочется добавить от себя: «Ах, Малашкин, Малашкин, играл бы ты лучше в шашки!.. А литературу оставил бы Петронию, Шекспиру и Толстому!..»
8 августа 1927 года: «Советовал я как-то Льву Никулину засесть за исторический роман: “Год-полтора поработаете - сделаете хорошую вещь!” - “Год? - воскликнул он. - Я дольше как три месяца не могу. Я сценарии в неделю делаю”.
Это - современный беллетрист. Правда - халтурный. Но так же хотят работать почти все. Спешат - не умеют долго сидеть над вещью».
2 марта 1931 года: собрание писателей в доме Герцена. «Доклад С. Буданцева “Бегство от долга”. Буданцев предупреждал: скажите правду. Какую правду он мог сказать? Смысл его доклада сводился к тому - писатель не пишет о том, о чем хочет. Ему мешают писать о том, о чем хочет. Он хочет о страстях, о любви, - должен писать о пятилетке. Дайте нам писать, о чем хотим, - вот смысл доклада...»
12 марта 1931 года: «...Нужны ли такие собрания? Как будто нужны: писатели жалуются, что нет “общественности”: нет встреч. А соберешь - скука непролазная. Они не нужны друг другу. Они не читают произведений друг друга. Вс. Иванов не читает Леонова. Но в глаза хвалит, за глаза говорит: не верю, что он хорошо писал: лицо у него глупое. Леонов не читал никого. Не читает журналов. Разве что в журнале статья о нем. Эта статья единственная разрезается и прочитывается. Если критик хвалит - становится другом, умницей. Если бранит: дурак и прохвост. И так они все.
Они страшно невежественны. Они ничему не учатся... Все они, попутчики, да и другие, охвачены жаждой приобретательства. Денег и славы - это оголтело кричит в них. Отсюда их подхалимство перед сильными: может, что перепадет. В душе они против сегодняшних “властителей дум”. Но властители - “властны”. Отсюда подхалимство... Ни одного остроумного слова не услышишь от них. Бедность мысли. И гонор - необычный. Они уверены, что “соль” литературы - это они...»
130


* * *
Рыцарь-несчастье - так можно назвать Владимира Пя-
ста (настоящая фамилия Омельянович-Павленко-Пестов- ский). Петербуржец. Поэт, прозаик, переводчик, мемуарист. Ныне основательно забытый, но довольно известная фигура в пору Серебряного века. Из дворянской семьи. До революции побывал в Германии, но считал, что «нормальная духовная жизнь - только в России». В Германии Пяста постигли первые признаки болезни - «нервной инфлуэнцы». Из-за нее Пяст несколько раз пытался покончить с собой. «Это был молодой человек, немножко похожий на Гоголя», - вспоминали современники. Как правило, не слушал того, что ему говорили, и не отвечал говорящему.
«Романогерманец по образованию, декадент по строю души, лирик по сердечным своим влечениям, шахматист по своему суетному пристрастию, несмотря на многообразие своих талантов, никогда не мог хотя бы сносно устроить свои житейские дела...» (Г. Чулков. Годы странствий).
«Жил трудной, мучительной жизнью, страшно напряженной жизнью - но со стороны эта раздиравшая его жизнь ничем не отличалась от праздной и пустой жизни любого неудачника из богемы... был по большей части просто нелеп... Главная страсть его жизни - к Эдгару По, далеко выходившая за пределы литературного поколения...» (Георгий Иванов, «Лунатик»)
Когда он выступал на эстраде со стихами, то задыхался от волнения и от тайной надежды - «вдруг оценят, полюбят, сделают ему овацию...». Гумилев недолюбливал Пяста и презрительно величал его «этот лунатик».
В революцию Пяст писал, «что Русь на части расхищают, что не уйти ей ввек от плена...»
И, конечно, в советской республике Пясту было мучительно трудно. Его считали нищим трагическим чудаком. В феврале 1930-го его арестовали по 58-й статье за «контрреволюционную агитацию». В 1936-м он вернулся в Москву. Умер в Голицыно под Москвой осенью 1940 года.
Мемуары Владимира Пяста (1925) - одни из лучших воспоминаний о поэтах Серебряного века. Были переизданы в 1997 году с предисловием об авторе: «Рыцарь-несчастье». А стихи Пяста? Тимур Кибиров написал строки:
Имена и названья звучали, как песня, - Зоргенфрей’, Черубина и Пяст.
Где б изданья сыскать их творений чудесных,
Дивных звуков наслушаться всласть!  ** Вильгельм Зоргенфрей (1882-1938). Поэт Серебряного века» меланхолический друг Блока. Погиб в ГУЛАГе.
131


* * *
1887 	год - Князев, Лившиц, Маршак, Орешин и Черуби-
на. Все разные, с непохожим литературным лицом.
Василий Князев, сибиряк, из зажиточной купеческой семьи, учился в семинарии в Петербурге и был вовлечен в политику и литературу. Позиционировал себя «пролетарским поэтом», подписывал свои агитационные стихи псевдонимами «Красный звонарь», «Красный поэт». Агрессивно призывал к уничтожению врагов советской власти, но и сам попал в разряд врагов в 1937 году, хотя к тому времени отошел от политики и занимался фольклором (собиранием частушек, пословиц). Умер в заключении в Магаданской области. И осталась только песня на слова Князева: «Никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами...» (1919).
А верноподданными жителями империи?
Еще одна жертва террора - Бенедикт Лившиц, расстрелян в 1938 году. Поэт Серебряного века, о нем в книге «99 имен Серебряного Века». «Эстет и парнасец», по определению Корнея Чуковского. Бенедикт Константинович написал книгу мемуаров «Полутораглазый стрелец» - хронику культурной жизни России начала XX века. Его кумирами были Бодлер, Верлен, Рембо...
Все - только звук: новорожденный брег,
Жена, любовь, судьба родного края И мы, устами истомленных рек Плывущие, перебирая...
Задолго до октября 1917 года Бенедикт Лившиц перевел с французского стихотворение «Магазин самоубийства», где фигурируют «девица Осьминог и госпожа Вампир». В 1937 году Лившиц попал в лапы вампирического НКВД и погиб в следующем году.
Самуила Яковлевича Маршака представлять не надо. Его сталинский террор миновал: детский писатель, лирик, переводчик Шекспира, сам себя удаливший от политических бурь. Имел шуточное звание «Маршак Советского Союза». Хотя в 30-е годы Самуил Яковлевич находился в списках НКВД на ликвидацию, но Сталин якобы сказал, увидев его имя: «Маршак - хороший детский писатель!» И все - туча ушла в сторону...
А вот Петру Орешину, крестьянскому поэту, не повезло. Попал под тучу, грозу, репрессии в 1937-м, а в 1938-м погиб. Орешин отличался от своего литературного друга Есенина - у того было любимое местоимение «я», а у Орешина - «мы»:
Наши песни не допеты,
Пляски не доплясаны.
132


Мы разуты и раздеты,
Лыком опоясаны...
1913
Революцию Орешин воспринял как символ религиознонравственного обновления мира. И крепко ошибся...
Петр Орешин пытался освоить новые темы, но у него это плохо получалось, и он с горечью писал:
Тревожен я и полон сожалений:
Темна судьба моих стихотворений.
Куда ни взглянешь: холод или робость,
Казенщина, бездушье, тверд олобость...
Не разбудить сих граждан очерствелых Ни песнями, ни цветом яблонь белых,
Ни глубиной сердечных потрясений...
Темна судьба моих стихотворений!
Ровесницу Орешина Елизавету Дмитриеву, более известную под звонким именем Черубины де Габриак, ликвидировали в советское время. Она почти полностью выпала из литературного процесса и была невостребована, как и другие серебристы. Ее не убили, но припомнили ей чуждые философские изыскания, поездки по заграницам и на всякий случай сослали, сначала на Урал, потом в Ташкент, где ее мучили видения прошлого и болезни.
Ты посмотри (я так томлюсь в пустыне
вдали от милых мест...):
вода в Неве еще осталась синей?
У Ангела из рук еще не отнят крест?
- писала Черубина (она же Елизавета Ивановна) незадолго до смерти, которая последовала 5 декабря 1928 года. Вдали от Питера, в Ташкенте...
* * *
Ну а мы движемся по хронологическим годам рождения поэтов и писателей далее.
1888 	год - Л. Гроссман, Макаренко, Малашкин, Соболь, Чаянов, Шагинян.
Леонид Гроссман (не путать с Василием Гроссманом) - одессит, родился в семье врача. Литературовед, автор монографий о Пушкине, Достоевском, Тургеневе и многих других исследований. В 1948 году подвергся нападкам и обвинениям в космополитизме. После смерти Сталина Леонид Гроссман снова был в литературном почете.
133


Антон Макаренко - педагог по призванию: окончил учительскую семинарию в Кременчуге, пединститут в Полтаве и с 1920 года посвятил себя воспитанию несовершеннолетних преступников. Под его началом была создана детская колония в Полтаве, затем в Харькове. Все это позволило Макаренко написать свою легендарную «Педагогическую поэму» (1933-1935). Книга вышла с цензурными купюрами, которые пытались восстановить слависты Марбургского университета. При Сталине «Педагогическая поэма» рассматривалась как образцовое произведение советской педагогики. Но не все было гладко: на Антона Семеновича в 1936-м был написан донос, и ему пришлось бежать... в Москву. Ареста он избежал. И что удивительно: за несколько месяцев до смерти Макаренко неожиданно подал заявление в партию. Умер 1 апреля 1939 года скоропостижно в вагоне пригородного поезда. Сердце не выдержало непрерывной напряженной работы - «тысячи дней и ночей без передышки, без успокоения, без радости...» - так признавался Макаренко. Не педагогическая, а мучительная поэма?..
Сергей Малашкин, сын крестьянина. Если бы не революция, то, возможно, не пошел бы дальше должности приказчика в магазинах Чичкина в Москве. Но приключился Октябрь, и Малашкин вступил в ряды большевиков, заинтересовался литературой, стал членом группы «Перевал». В 20-е годы прошумела его повесть «Луна с правой стороны» о разложении комсомольцев, предавших идеалы революции. Малашкину досталось от критиков за его упаднические мотивы, после чего он замолчал как писатель на 30 лет. Затем вернулся, но его последующие книги не вызвали особого интереса. Сергей Иванович Малашкин ушел из жизни 22 июня 1988 года, не дожив полтора месяца до своего столетия.
Другой пример - Андрей Соболь. В 38 лет покончил с собой. Выросший в бедной еврейской семье, он в 14 лет ушел из дома и с тех пор уже никогда не жил подолгу на одном месте. В 18 лет за политическую деятельность был приговорен к каторге, бежал в Швейцарию, долго мыкался в Европе и в 1915 году вернулся в Россию. В 1917-м, как эсер, был комиссаром Временного правительства. Некоторое время скрывался, вернулся в Москву и занялся литературной деятельностью. Его герой - интеллигент, ищущий свое место в революционных событиях. В повести «Салон-вагон» (1922) раскрыл драму героя, который увидел долгожданную революцию в отвратительной и жестокой действительности. Перед своим самоубийством Соболь подготовил к печати собрание сочинений в 4 томах.
За три года до гибели Соболь, решив объясниться со своими критиками, написал в газету «Правда» открытое письмо:
134


«...Да, я ошибался, я знаю, где, когда и в чем были мои ошибки, но они являлись органическим порождением огромной сложности жизни. Безукоризненными могли себя считать или безнадежные глупцы, или беспардонные подлецы. В отсутствии глупости и подлости в себе я не нахожу повода для раскаяния...»
Андрей Михайлович не захотел каяться, но справиться с «огромной сложностью жизни» не смог и 7 июня 1926 года застрелился в Москве, на Тверском бульваре.
Среди книг Андрея Соболя - «Человек за бортом» и «Рассказ о голубом покое».
Александр Чаянов - ученый, экономист-аграрник, а еще прозаик, автор нескольких книг-утопий. До революции окончил Сельскохозяйственную академию и многократно ездил в Европу с научными целями. И если бы остался там, то... Но Чаянов не остался. Совмещал аграрную экономику с литературой, коллекционированием гравюр, икон, книг и фарфора... Его утопическая повесть «Путешествия моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» (1920) понравилась Ленину. В первые годы революции Чаянову дозволяли разъезжать по Европам, но в июле 1929-го последовал арест, тюрьма, ссылка, а 3 октября 1937 года Александр Васильевич, ученый и писатель, был расстрелян. В книгах Чаянова есть ряд удивительных совпадений с книгой Джорджа Оруэлла «1984». Но советской власти сатирические фантасты типа Оруэлла были не нужны...
Мариэтта Сергеевна Шагинян точно уловила то, что нужно: быстро бросила писать изящные стихи и перешла на прозу. Изображала то, что требовал дух времени: сатиру «Джим Доллар», пафосный роман «Гидроцентраль». Уже в преклонном возрасте вступила в партию и опубликовала четыре книги о Ленине: ну и, соответственно, Ленинская премия, важные посты в Союзе писателей, награды, звания. А для души книги о других героях - Тарас Шевченко, Иван Крылов, Гёте, Низами. В конце жизни Шагинян выпустила воспоминания «Человек и время», интересные, но не до конца откровенные.
Если говорить коротко, Шагинян была писательницей, созвучной эпохе, и советовала всем, что «надо стремиться честно понять современность и идти с ней в ногу...». Умерла Мариэтта Сергеевна в почтенном возрасте - 94 года. На вопрос о своем долголетии отвечала: «Я сохранилась потому, что, если что-то не нравилось, я всегда выключала слуховой аппарат, чтобы не выслушивать всякие глупости».
В книге Юрия Борева «Сталиниада» есть утверждение о том, как Мариэтта Шагинян в 1937 году говорила о «гнилых интеллигентах»: «Посадили несколько человек, а они подняли крик».
Человек-уникум, человек-феномен.
135


* * *
1899 год - родились Ахматова, Асеев, Архангельский, Клычков, Сейфуллина.
Анну Ахматову в этом перечне не представляем. А вот Николая Асеева необходимо: в советское время он был заметной фигурой, даже блистал, а ныне померк и забыт. Родом из дворян. Учился в Коммерческом училище - в Плехановке, что ли, как и я?..
Первый поэтический сборник - «Ночная флейта» (1914). Далее ЛЕФ, приятельство и сотрудничество с Маяковским. Громыхающая «Поэма о Буденном». Разочарование от нэпа - «Лирическое отступление» (1924).
За эту вот площадь жилую,
За этот унылый уют И мучат тебя, и целуют,
И шагу ступить не дают.
Проклятая тихая клетка С пейзажем, примерзшим к окну,
Где полною грудью так редко,
Так медленно можно вздохнуть.
Проклятая черная яма И двор с пожелтевшей стеной!
Ответь же, как другу, мне прямо, - Какой тебя взяли ценой?..
Это обращение к женщине, которая предпочла вместо любви «площадь жилую». А можно эти строки истолковать иначе, как поступок поэта, писателя, сочинителя, продавшего свое вдохновение режиму или партии (все равно!), иногда за копейки, иногда за более высокую цену, но все равно: за 30 библейских сребреников. Возможно, когда Асеев писал свое «Лирическое отступление», ни о чем таком и не думал, а может, все эти мысли были спрятаны в его подсознании?.. В биографическом словаре «Русские писатели XX века» отмечено так: «В поэме “Лирическое отступление” передано интимноличностное ощущение того, что “ветер века” стихает, “сроки переплавки быта” все отдаляются, революция не в состоянии сделать человека счастливым».
Крашено - рыжим цветом, а не красным - время!
После смерти Маяковского Асеев написал поэму «Маяковский начинается», за которую получил Сталинскую премию. Потом он переиздал поэму, но при этом опустил строфы о Хлебникове - ну не советский поэт, не поклонник социа-
136


лизма. Но к концу жизни и сам Николай Николаевич отошел от революционности и от коммунистического пафоса. А как на него надеялся Маяковский:
Правда, есть у нас Асеев Колька.
Этот может. Хватка у него моя.
Хватка хваткой, но жизнь меняется, и надо приноравливаться к ее изменениям.
Александр Архангельский родом из Ейска. Поэт-сатирик, пародист. Ушел из жизни рано, в 1938 году. И не от пули, его сразил туберкулез. К его столетию Худлит издал изящную книжечку «Пародии и эпиграммы».
Архангельский был человеком независимым и не боялся критиковать и укалывать всесильных персон, к примеру, в адрес вождя РАППа Леопольда Авербаха написал: «Одним Авербахом всех побивахом». На Фадеева:
Растет, романтику развеяв,
Жирапп из Удэге - Фадеев.
Сергей Клычков - поэт, прозаик, из семьи староверов. Входил в число «крестьянских поэтов», из которых он один уделил внимание прозе: «Последний Лель», «Чертухинский балакирь», «Князь мира» - мифологические романы, написанные ярким образным языком. В социализм Клычков не вписался. Фадеев называл его «классовым врагом». Вот только одна из злых эпиграмм на Клычкова:
Не рви волос,
Не бейся лбом о стену И не гнуси: «О Русь, святая Русь!»
Мы «Журавлям» твоим узнали цену,
Кулацкий гусь!
Предчувствуя свою судьбу, Сергей Антонович Клычков писал:
Стерегут меня злючие беды Без конца, без начала, числа...
Как реакционера и кулацкого писателя Клычкова перестали публиковать, приходилось заниматься переводами - с киргизского, с марийского... В понедельник, 31 июля 1937 года за Клычковым пришли. Его обвинили в том, что он является членом антисоветской организации «Трудовая крестьянская партия». Приговор: 10 лет без права переписки. Это означало расстрел. Жена Клычкова в отчаянии спрашивала Сталина:
137


«Так ли нужна его (Клычкова) гибель для торжествующей и победной революции?..»
Ответа от вождя не последовало. И как пророчески писал Клычков в 1917-м:
И сгустила туман над полями Небывалая в мире печаль...
В советские времена, в годы Большого террора, брали и ликвидировали людей выборочно, по сфабрикованным фальшивым обвинениям. Кто-то попадал в расстрельные списки, а кому-то повезло - лихо пролетело мимо.
Повезло и Лидии Сейфуллиной, прозаику. А могли «шлепнуть» хотя бы за то, что родилась в семье православного священника (тогда религия считалась страшным злом). Второй грех: Сейфуллина какое-то время состояла в партии эсеров (а их охотно отстреливали). Но пронесло: не тронули, не арестовали. Писала Сейфуллина в основном на сельскую тему: «Виринея», «Перегной» и другие произведения. Архангельский ехидно замечал:
Люди иные,
Время иное...
Сидит Виринея На перегное.
В 1937 году Сейфуллина написала пьесу «Наташа» о счастье молодой колхозницы. Всеволод Мейерхольд решил поставить ее в своем театре к Октябрьской годовщине. Премьера не состоялась - театр был закрыт, Мейерхольд арестован. Ну а «Наташа» была откровенно слаба и ходульна.
А Сейфуллина тем не менее продолжала упорно писать, переписывала свои ранние произведения в угоду времени, явно их ухудшая...
Соответствовать веяньям времени нелегко, и Сейфуллина, судя по дневникам Корнея Чуковского, всю зиму 1932 года «страшно пила и пьяная ходила на заседания». А ранее, в феврале 1928 года, записывал: «Пишет пьесы... Три недели не пьет. Лицо стало свежее, говорит умно и задушевно...»
Но прежде чем ставить точку, приведем запись из дневника Вячеслава Полонского:
«...Начала писать - быстрая стремительная слава, ее книги расходились тысячными тиражами, статьи сыпали одна другой хвалебней, ее вещи изучались в школах, она провозглашена была советским Толстым. В перерывах новые вещи - слабые художественно, не производили впечатления. Она начинает пить, делается алкоголичкой, напи¬
138


ваясь безобразно, кляла судьбу, и себя, и лит-ру. Лечилась от запоев, временами бросала водку - и вновь начинала. Разуверилась в своем таланте... И жалкая, и умная, и бездарная. Чего-то ей действительно не хватает. Она, конечно, была переоценена. В этом - причина несчастья. Трагедия от незаслуженной славы».
Вот теперь точка. Прожила Лидия Николаевна Сейфулли- на 65 лет, умерла 25 апреля 1954-го.
★ * •к
1890 год - родились Пастернак и малоизвестный Кириллов.
О Борисе Леонидовиче все сказано-пересказано. Пожалуй, лишь одна запись Вячеслава Полонского (29 марта 1931 года):
«На днях был Пастернак. Как всегда - с беспокойным, блуждающим взглядом, с клочковатой, отрывистой речью...»
Владимир Кириллов - тоже поэт, но совсем иного масштаба. Родом из села Харино Смоленской губернии. Его отец работал в книжной лавке в Смоленске. Начитавшись книг, Владимир поступил юнгой на Черноморский флот. В 1905- м - участник революционных событий. В Первую мировую войну - солдат, в революцию - большевик.
В начале 20-х - первый председатель Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП). Стихотворение Кириллова «Мы» было, пожалуй, самым знаменитым, самым шумным из произведений пролетарской поэзии 20-х годов.
...О поэты-эстеты, кляните Великого Хама,
Целуйте обломки былого под нашей пятой,
Смойте слезами руины разбитого храма, - Мы вольны, мы смелы, мы дышим иной красотой...
И далее потрясающяя в своем нигилизме строка: «Сами себе Божество, и Судья, и Закон». И революционная цель:
Мы во власти мятежного, страстного хмеля,
Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты».
Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.
Прыток был Владимир Тимофеевич, прыток. Но власть не оценила его преданность и прыткость, и в 37-м попал Кириллов в число врагов народа. Погиб 15 июля того же года в заключении, немного не дожив до 47 лет.
139


* * *
1891 год - следующий ряд ровесников.
Булгаков, Мандельштам, Ивнев, Зозуля, Лавренев, Никулин, Фраерман и Эренбург. Солидная группа.
Рюрик Ивнев - о нем в книге «99 имен Серебряного века». Серебрист, пошедший на поклон к новой власти. Большевистский нарком Луначарский в письме Брюсову 4 декабря 1920 года писал: «т. Ивнев уже по одному тому, что он буквально в самый день Октябрьской революции явился ко мне с предложением своих услуг по немедленному налаживанию связи между Советской властью и лучшей частью интеллигенции, по тому, что он с большим мужеством в один из ближайших к революции дней выступил с горячей защитой в то время отвергаемой почти всей интеллигенцией новой власти, заслужил самое внимательное к себе отношение».
Заслужил и заслужил. Советская критика писала о Рюрике Ивневе как о «горячем приверженце социализма» и сознательно забыла его предреволюционные грехи и метания. Поэтому Рюрик Ивнев и спокойно прожил до 90 лет - умер 19 февраля 1981-го.
Ефим Зозуля, журналист и прозаик. Начинал писать в Одессе, а в 1922-м переехал в Москву и вместе с Михаилом Кольцовым основал журнал «Огонек». Писал рассказы, два его романа остались незавершенными. С 1937-го печатался мало. В Отечественную войну добровольцем ушел на фронт простым солдатом, заболел и умер в госпитале. Творчество Зозули было забыто, его произведения долгое время не издавались...
Более удачно сложилась судьба Бориса Лавренева. Родился в Херсоне, окончил юридический факультет Московского университета. Вначале был офицером Белой армии, потом перешел на сторону красных. В 1925 году была поставлена первая пьеса Лавренева «Мятеж», потом появился «Разлом», в котором автор поставил вопрос о взаимоотношениях интеллигенции с диктатурой пролетариата. В пьесе явно видны пропагандистские уши; капитан Максимов с пафосом говорит проштрафившемуся матросу Боровскому: «Ты гонялся за славой. Но она не живет рядом с эгоизмом и себялюбием. Этого ты не понял... И обманул себя... обманул нас... обманул Родину... Кончится война - с чем ты придешь к ней? Сможешь сказать - я чист перед тобой, Родина?»
За пьесу «За тех, кто в море» (1945) был удостоен Сталинской премии. Вторую Сталинскую Борис Андреевич получил за пьесу «Голос Америки» (1949), за антиамериканизм выше крыши. По ранней повести «Сорок первый» был поставлен
140


фильм (1956), вставший в ряд советской киноклассики благодаря яркой игре актеров (в роли Марютки - Изольда Извицкая, ее любимый белый офицер - Олег Стриженов).
В целом Лавренев написал немало и главным образом на злободневные политические темы. Занимал официальные посты в Союзе писателей, но при этом следует отметить, что не вступал ни в какие группы и группировки и не подписывал коллективных писем против опальных коллег.
Лев Никулин.. Писатель. Любопытно: родился в Житомире, в семье артиста. Начинал со стихов в Одессе, в Гражданскую войну работал в культпросвете Красной армии. Затем литератор, разрабатывал жанр революционно-приключенческого романа. Уделил внимание и историческим темам. Написал автобиографический роман «Время, пространство, движение» и книгу о деятелях искусства.
Шаляпина воспев,
Сразив Наполеона,
Любил Никулин Лев Писать про время оно, -
так отозвался пародист Архангельский. За роман «России верные сыны» - Сталинская премия (1950). О своих многочисленных поездках - «Люди и странствия», а еще путевые заметки об Испании, Турции, Франции и других странах. Плюс киносценарии. Писучий литератор, а как человек? В книге Лидии Чуковской «Записки об Анне Ахматовой» есть сносочка, что-де Лев Вениаминович Никулин пользовался недоброй славой в литературных кругах. О нем распространялись порочащие его честь эпиграммы...
В «ЛГ» Никулин пошловато написал об Анне Андреевне: «Анна Ахматова живет, работает в тесной товарищеской среде советских писателей старшего и молодого поколения» («ЯГ», 8 декабря 1961 года). Мол, не надо беспокоиться.
В дневнике Корнея Чуковского в декабре 1961-го приведено коротенькое высказывание Твардовского: «А какой шарлатан Лев Никулин!»
Рувим Исаевич Фраерман - русский писатель еврейской национальности, родившийся в Могилеве. Несколько раз менял профессии: рыбак, учитель, бухгалтер, журналист. Во время Гражданской войны был партизаном. Долго нащупывал свою тему и наконец нашел: о юношестве для юных. Одна из лучших книг Фраермана - «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви». Она много раз переиздавалась, но все равно ее автор не избежал критики за сентиментальность и за отход от социалистического реализма.
Пропустим Мандельштама, Булгакова и Оренбурга. О них разговор особый.
141


* * *
Следующий год - 1892. И кто в нем появился на белый литературный свет?
Малышкин, Паустовский, Соколов-Микитов, Третьяков, Федин.
Александр Малышкин (не путать с Малашкиным). Ма- лашкин - это «Луна с правой стороны», а Малышкин - это прежде всего повесть «Падение Дайра» (1923). В Гражданскую войну сражался в Крыму на стороне большевиков. В повести «Севастополь» написал о смятении молодого моряка в период революции 1917 года. Входил в редколлегию журнала «Новый мир». Умер в 46 лет, не закончив роман «Люди из захолустья». Как отмечал Лидин, Малышкину «дано было писательское зрение и та внутренняя совестливость, которая определяет истинный талант».
Один из героев последнего романа Малышкина коммунист Калабух, видный партийный деятель, образованный и начитанный человек, духовно сломлен и вынужден отступить перед «генеральной линией» партаппарата. Он раздавлен страхом, опасается доноса, подслушивания в собственном кабинете, боится в открытую высказать все, что думает («Калабух как будто перечеркивал что-то, резко перечеркивал в самом себе»).
Умер Малышкин своевременно - 28 августа 1938-го. Еще бы немного пожил бы, и... как думал про себя персонаж другого его рассказа «Поезд на юг» (1931): «Еще ведь и я мог там лежать безымянно!»
Константин Паустовский - настоящий классик советской литературы, который никогда не молился идеологическим богам. Мог стать нобелевским лауреатом, но не стал. В своем творчестве преимущественно обращался к описанию природы и изображению людей творческого труда. Много лет посвятил автобиографической «Повести о жизни» (1943-1963).
С начала оттепели Паустовский активно выступал за реабилитацию ранее преследовавшихся писателей (Бабель, Булгаков, Грин, Заболоцкий и др.). Выступал в защиту тех, кто подвергался политическим нападкам (Дудинцев, Синявский, Даниэль). Как считает Вольфганг Казак в «Лексиконе русской литературы XX века» (1996), Паустовский стал одним из составителей важнейших сборников либерального направления - «Литературная Москва» и «Тарусские страницы». Во второй половине 50-х к Паустовскому пришла международная известность. В СССР он пользовался глубочайшим уважением как один из тех, чье имя служит символом честности, и как мастер, открывающий поэзию в прозе.
До конца своих дней он жил то в Тарусе, то в Москве, преподавал в Литературном институте. Умер Константин Георгиевич Паустовский 14 июля 1968 года в возрасте 76 лет.
142


На мой взгляд, лучшая книга Паустовского - «Золотая роза».
Иван Соколов-Микитов - прозаик и мемуарист без громкой славы. Его мать, крестьянка, была полуграмотной, а Ванюша тянулся к знаниям и даже стал одним из первых русских летчиков. А еще он был матросом и много плавал по разным морям. Тепло встретил революцию. По прихоти судьбы случайно попал в эмиграцию (пароход, на котором он служил, в Англии был продан владельцем). В Париже Соколов-Микитов издал несколько книг. В статьях обличал бесчинства большевиков за ограбление деревни («Деревня за одно слово “коммунист” может перегрызть горло...»). Несмотря ни на что, вернулся в советскую Россию, стал возвращенцем и, что удивительно, не попал под каток репрессий. Но беда пришла с другой стороны: он потерял трех дочерей, к старости почти ослеп. Но продолжал работать, используя диктофон, и воспевал свою любимую Россию, особенно ее природу - леса, луга, воды. «Я чувствовал неразрывную связь с живой Россией... - писал Соколов-Микитов. - Россия была для меня тем самым миром, в котором я жил, двигался, которым дышал. Я не замечал этой среды, России, как рыба не замечает воды, в которой живет; я сам был Россия, человеком с печальной, нерадостной судьбою».
Умер Иван Сергеевич на 83-м году...
О Сергее Третьякове расскажем в главе «Туда-сюда-обратно». Оригинальный драматург, ликвидированный в кровавом 37-м году.
А пока классик - Константин Александрович Федин. Вырос в Саратове, учился в Коммерческом институте в Москве (лично мне все плехановцы интересны). Его романы «Первые радости» и «Необыкновенное лето» увенчаны Сталинскими премиями. С 1959-го до кончины в 1977 году Федин - один из главных функционеров-чиновников Союза писателей СССР.
Сыграл решающую роль в запрете романа Солженицына «Раковый корпус». Верно служил пропаганде, противопоставляя гнилому Западу здоровый Советский Союз. Каверин считал, что с Фединым в литературу вторглось «административное начало». Он стал академиком и Героем Социалистического Труда, ну и, конечно, похоронен среди знаменитостей на Новодевичьем кладбище.
Другой вопрос, что он чувствовал внутри себя, в душе. Об этом Федин написал в своем дневнике, часть которого по цензурным соображениям не была опубликована.
* * *
Листаем дальше: 1893 год. Родились Маяковский, Караваева, Файко, Шершеневич, Шкловский. Пестрая компания...
143


Маяковский до революции и после
Владимир Маяковский - тут разговор особый. И поговорим о нем позже, в главе «Туда-сюда-обратно». Тем не менее пару слов, как говорится, следует сказать.
Когда произошла революция, Маяковскому было 24 года, он был уже сложившимся человеком. Поэтом. Бунтарем. Индивидуалистом. Эгоцентриком. Себялюбцем («себе, любимому...»). Ненавидящим пошлость, обывателей-мещан и вообще несправедливое устройство мира.
А такому, как я, ткнуться куда?
Где для меня уготовано логово?
Кругом «громадное горе и сотни маленьких горь». И поэт кричал и давился своим «непрожеванным криком». Маяковский метался и не знал, куда деть «сад фруктовый моей великой души». Обо всем этом в стихах - в трагедии «Владимир Маяковский» (1914), в «Облаке в штанах» (1915), во «Флейте- позвоночнике» (1916) и т. д.
А потом революция, советская власть, и бунтарь-одиночка с большой охотой пошел на службу режиму и стал писать «хорошие книги», понятные «и мне, и крестьянам, и рабочим».
Отечество славлю, которое есть, но трижды - которое будет.
Лесенку строк сознательно игнорирую... Короче, стал «агитатором-горлопаном» и возжелал, чтобы
.. .к штыку приравняли перо, с чугуном чтоб и с выделкой стали о работе стихов в Политбюро чтобы делал доклады Сталин.
Эко как высоко вы махнули, батенька Владимир Владимирович, оттуда и сверзиться легко. А Маяковский и сверзился. Прожил при советской власти 12 с небольшим лет. Начинал как вольный, стихийный поэт, а закончил как ангажированный, государственный поэт-чиновник.
...И у нас, и у массы и мысль одна, и одна генеральная линия.
(«Особое мнение», 1929)
Ну а Запад, разумеется, дрянь:
144


Время - что надо - распроститучье.
Но об отношении Маяковского к загранице мы еще с вами поговорим.
И вернемся к началу: а как начинал Маяковский! «Это был юноша 18 лет, - вспоминал Давид Бурлюк, - с линией лба упрямого, идущего на пролом навыков столетий. Решимость, настойчивость, нежелание компромисса, соглашательства...»
Анна Караваева. До революции успела окончить Бестужевские курсы в Петербурге. После революции вступила в партию и работала в партийной школе в Барнауле, потом Москва и журнал «Молодая гвардия». Подружилась с Николаем Островским и создала Павла Корчагина в женском образе в своей книге «Лена из журавлиной рощи» (1938).
Во время войны - корреспондент «Правды», а после выпустила трилогию «Родина» (1952), полностью отвечающую принципам партийности в литературе. И вполне заслуженная Сталинская премия.
Перечислять написанные Караваевой книги скучно: это типичные поделки соцреализма. Она скрупулезно следовала указаниям партии о необходимости воспитательного воздействия литературы. Короче, верная партийно-литературная дама Анна Александровна.
Файко и его дневник
Алексей Файко, драматург. Родился в дворянской семье. В 1917 году окончил историко-филологический факультет Московского университета. Немного поработал режиссером во МХАТе-2, и озарило: начал писать комедии, в том числе злободневную сатиру «Человек с портфелем» (1928). Далее как-то не очень пошло: Файко писал много, но получались средненькие пьесы, не помогло даже соавторство с Фишем и Цезарем Солодарем. Возможно, благодаря тому, что много сочинял, прожил до 84 лет.
Разбавим этот сухой информационный текст несколькими выдержками из дневника Файко, хранящегося в ЦГАЛИ.
30 августа 1940 года:«. ..В чем же все-таки дело? Разберемся. Погодин, а с ним и другие (Вирта, Шкваркин, Финн и прочие) пишут много, быстро и легко. Их ставят, поругивают, похваливают, иногда превозносят. Они процветают и живут полной жизнью. Они победители, как ни крути, они на коне скачут галопом по дорогам театра, искусства и литературы. Я им завидую? Не знаю, то ли это слово, но во всяком случае, сравнивая себя с ними (главным образом по линии темпов
145


и легкости в работе), я всегда впадаю в угнетенное состояние. Мне трудно, мне сложно, мне больно. Я отстаю настолько, что мое участие в беге больше не может быть принято в расчет и никто (почти никто) уже больше не интересуется, бегу ли я вообще, куда бегу и зачем. Так сложилась моя творческая жизнь в 1940 году...»
18 октября 1940 года: «...Зарабатывать на жисть становится все труднее. А я иногда чувствую старость...»
5 марта1942 года: Ташкент: «Творческий дневник - это не унылое нытье, не бессмысленное повторение задов. Это трамплин, допинг, зарядка. Задача простая - написать пьесу...»
2 января 1944 года: «...Доклад Фадеева в ССП. Получил нахлобучку за длительное молчание, за то, что ничего примечательного не создал за время Отечественной войны. Отнесен к категории бездельников и тунеядцев... Заодно со мной Федину, Пастернаку, Зощенко, Сельвинскому и Асееву попало за идеологические искривления...»
«Человек с портфелем» ныне основательно забыт, а вот фильм «Сердца четырех» (1945) по сценарию Файко до сих пор не сходит с экрана - его показывают по разным каналам ТВ. Отличный актерский ансамбль: Валентина Серова, Людмила Целиковская, Евгений Самойлов, Шпрингфельд. «А вы кто? - Маникюрша!», «Не трогайте сердца!» - просьба к студентам при разрезе лягушки.
* * *
Прощаемся с Алексеем Файко и переходим к Вадиму Шершеневичу. Теоретик «ордена имажинистов» и поэт- имажинист. Писал дерзкие статьи, впрямую выражавшие несогласие с политикой нового государства в области искусства: «Мы - имажинисты... с самого начала не становились на задние лапки перед государством... Мы открыто кидаем свой лозунг: “Долой государство! Да здравствует отделение государства от искусства!”» (1919). И еще: «Государству нужно не искусство исканий, а искусство пропаганды».
Все мы, поэты, - торгаши и торгуем Строфою за рубль серебряных глаз...
- одна из эпатирующих строк Шершеневича. И еще:
Нам, поэтам, сутенерам событий, красоты лабазникам, Профессиональным проказникам,
Живется дни и года Хоть куда!..
146


Эти строки написаны в июле 1918-го. Конечно, эпатажник, ибо так было модно эпатировать.
Что такое Италия? Поголубее небо Да немножко побольше любви.
А еще Шершеневич писал пьесы: «Дама в черной перчатке», «Одна сплошная нелепость» и другие. С трудом переносил социальную действительность. Глубоко ощущал одиночество человека в громадном мире. Переводил и переделывал пьесы Софокла, Шекспира, Мольера. Работал в качестве режиссера- постановщика. После 1930 года перестал публиковать стихи, или его перестали печатать?.. Во время войны был признан не годным к воинской службе. Вместе с Камерным театром уехал в эвакуацию в Барнаул, где и умер в госпитале 18 мая 1942 года на 51-м году жизни.
Вадим Габриэлевич Шершеневич перевел на русский язык «Цветы зла» Бодлера. В альбом Крученых Шершеневич записал: «Закончил Бодлера. Никому от этого не легче». Кругом одни цветы зла...
Ровесник Шершеневича - Виктор Шкловский, долгожитель, прожил 91 год. Филологический гений и тоже эпатажник, как Шершеневич. В каждой его книге россыпь афоризмов:
- «Жизнь не выходит, если думать, что она для тебя»;
- из письма Тынянову: «Деньги у меня бывают постоянно “завтра!”».
Более подробно о Шкловском далее, в главе «Возвращенцы».
* * *
На очереди - 1894 год.
Рожденные в нем: Бабель, Бианки, Лидин, Пильняк, Тынянов, Шенгели, Шкваркин. Литераторы на любой вкус.
Исаак Бабель и Борис Пильняк были представлены ранее. Поэтому следующий - Виталий Бианки.
Он пошел по стопам отца, биолога. С 1922 года в Петрограде начал писать для детей истории из жизни животных. Безопасная, нейтральная тема. За свою жизнь Бианки написал 120 книг, которые вышли тиражом 40 миллионов экземпляров.
Добротный хороший писатель, который писал о птичках, о лосях, глухарях и о других представителях фауны. Создал «Лесную газету» и долгие годы ее вел. И все читали «Как муравьишка домой спешил» - это же действительно интересно, почти муравьиный триллер. Короче, лесные были и небылицы. А «Где раки зимуют?» А «Лесной колобок - колючий
147


бок»?.. И никаких нападок со стороны зловредных литературных критиков. Но тем не менее Виталий Валентинович Биан- ки прожил не так уж и много - 65 лет. Умер 10 июня 1959-го в Ленинграде.
Владимир Лидин, прозаик, реалист чистой воды, которого привлекал не животный мир, а человеческий. О нем я никогда не писал и поэтому, любопытствуя, полез в «Биобибли- ографический словарь русских писателей XX века», изданный в середине 20-х годов. И о нем сказано: «Лидин, Владимир Германович, беллетрист, род.З февр. 1894 г. в семье служащего экспортной конторы еврейск. происхождения. Образование получил в Лазаревском инст. воет, языков в М. Писать стал с 14 лет...» Ну и т. д.
Открыл Литературную энциклопедию (1967), там представление такое: «Рус. сов. писатель. Окончил юридич. ф-т Моек, ун-та (1919). Участник Гражд. войны...» Нет никакого еврейского происхождения и вычеркнут Лазаревский институт, разогнанный большевиками. Зато в Литературной энциклопедии упомянут роман Лидина «Могила неизвестного солдата» (1932) с фразой о том, что писатель в нем изобразил «жестокую и лживую действительность послевоенного бурж. Парижа», то есть пинок Западу...
Ну да ладно. В Гражданскую Лидин воевал в Красной армии, а после нее совершил несколько поездок по Западной Европе и Ближнему Востоку (творческие командировки?), и на основе увиденного он каждый год выпускал по книге. Но при этом не все было гладко: Лидин долгое время подвергался нападкам ортодоксальной критики как буржуазный писатель и даже не попал в учебник Л. Тимофеева по истории литературы (1951) - ну нет такого Лидина!.. А он более 30 лет преподавал в Литературном институте. До конца жизни Лидин писал рассказы, объединяя их в сборники. Рассказы о сложной судьбе людей.
Умер Лидин 27 сентября 1979 года в Москве, там же, где и родился.
Юрий Тынянов, прозаик, литературовед. Один из теоретиков формальной школы. Автор прекрасных исторических романов - «Кюхля», «Смерть Вазир-Мухтара», исследований о Пушкине. А незабвенный «Подпоручик Киже», которого и сегодня можно встретить на российских просторах!..
Тынянов успел сделать много интересного и полезного для советской литературы. Мог и больше, но в 1940 году его сразила болезнь, он должен был отправиться во Францию для лечения, а тут война... 20 декабря 1943-го Юрий Николаевич Тынянов скончался в возрасте 49 лет.
Тынянова, Шкловского и Эйхенбаума связывала многолетняя дружба, эта троица оставила нам, читателям, свою прекрасную, полную интеллектуального блеска переписку.
148


«Никогда писатель не выдумает ничего более интересного и сильного, чем правда», - утверждал Тынянов.
У Тынянова были верные друзья, а у Георгия Шенгели таких верных друзей не было. Шенгели из Одессы и Керчи перебрался в Москву. Писал стихи футуристического направления, много переводил мировых классиков (почти всего Байрона). В 1927 году написал брошюру «Маяковский во весь рост», где развенчал Владимира Владимировича как «пролетарского поэта», заявил, что Маяковский стоит на стороне люмпен-мещанина, что он против интеллигенции, что «враги - книги; враги - чистые воротнички; враги - признанные писатели и художники, - и не потому, что они пишут “не так”, а потому что они - признанные. Враги - студенты и гимназисты, потому что они “французский знают”, а люмпен-меща- нин не успел этому языку научиться...»
За посягательство на творчество партийного поэта Маяковского Шенгели был отключен от литературного процесса, и ему пришлось испытывать материальные трудности и страх. Так он назвал один из своих сонетов - «Страх»:
Там белый дьявол стал всему хозяин,
Он кровью упивается парной,
Он, может быть, шлет палача за мной,
И мне валяться трупом у окраин...
«Белый дьявол» (точнее - красный) не затронул Шенгели, но в последние 17 лет своей жизни у него не было ни книг, ни заметных публикаций, только переводы. В его архиве продолжают храниться 10 неопубликованных поэм. Как отмечено в биографическом словаре «Русские писатели XX века» (2000), «масштаб и значение творчества и личности Шенгели в русской литературе XX века еще предстоит понять и оценить...». Георгий Шенгели - не Сергей Михалков, который давно понят и оценен.
Георгий Аркадьевич Шенгели завершил свой жизненный путь 15 ноября 1956 года.
Василий Шкваркин, в отличие от Шенгели, ни на кого не замахивался и не пытался стащить с пьедестала. Миролюбивый, тихий человек. Драматург. Нашел свое призвание в современных легких комедиях с музыкальными вставками. Комедия Шкваркина «Чужой ребенок» о мнимой беременности молодой женщины имела шумный успех: в 1933 году состоялось пятисотое представление. Но и после войны «Чужой ребенок» оставался в репертуаре многих советских театров. Никакой сатиры, только добродушная насмешка над обывателем. Насмешка и усмешка - и хороший гонорар...
Вот, правда, досаждали критики, которые постоянно упрекали Шкваркина в «узости кругозора» и призывали «вырвать-
149


с я из тесных стен коммунальной квартиры». А когда Шквар- кин посмел написать едкую сатиру «Страшный суд» (1940), то пьеса была мгновенно отвергнута: сатира оказалась не ко двору. Помните? - «Нам нужны подобрее Щедрины и такие Гоголи, чтобы нас не трогали».
* * *
1895 год - тут подбор такой: Сергей Есенин, Багрицкий, Всеволод Иванов, Зазубрин, Всеволод Рождественский.
Сергей Есенин. Отметим одно: все послереволюционное творчество поэта - это растерянность и непонимание, куда податься и какое место занять.
Я человек не новый!
Что скрывать?
Остался в прошлом я одной ногою,
Стремясь догнать стальную рать,
Скольжу и падаю другою.
К Сергею Александровичу мы еще вернемся, когда будем рассказывать о его заграничном турне.
Эдуард Багрицкий - тоже поэт из дореволюционного прошлого. Но, будучи поэтом-романтиком, радостно покинул юность и еврейское захолустье и со всей своей юной брутальностью ринулся в новые времена. «Я был культурником, лектором, газетчиком - всем, чем угодно, лишь бы услышать голос времени и по мере сил вогнать его в свои стихи».
И вогнал. В поэме «ТВС» (1929) воспел самого Дзержинского. О наступившем веке Багрицкий написал:
Но если он скажет: «Солги», - солги.
Но если он скажет: «Убей», - убей.
Не стоит порицать Эдуарда Багрицкого - такое было свирепое и безжалостное время, а точнее, все шло в логике революционных событий. Но если отбросить некую революционность, то в целом Багрицкий писал отменные стихи - яркие, веселые, бесшабашные. Вспомним хотя бы строки, как
По рыбам, по звездам Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Л Везут контрабанду...
Следует отметить, что в поэмах, помещенных в сборнике Багрицкого «Последняя ночь», явственно чувствуется вну¬
150


треннее разногласие автора с идеями большевиков. Эдуард Георгиевич Багрицкий (Дзюбин) умер 16 апреля 1934 года, в 38 лет. А если бы он дожил до 37-го?..
Не поэт, а прозаик - Всеволод Иванов. Сколько переменил профессий в молодые годы: от рабочего-наборщика до циркового клоуна. В Гражданскую сначала был на стороне белых, потом перешел к красным. Писать начал с начала 20-х годов, и сразу успех - повесть «Бронепоезд 14-69» (1922), которая позднее была переделана в пьесу и громыхнула на сцене МХАТа и многих советских театров. Не раз Всеволод Иванов возвращался к теме Гражданской войны, разрабатывая ее в духе требований нового времени, к примеру, в романе «Пархоменко». Фронтовым корреспондентом «Известий» дошел до Берлина. Написал и издал за свою 68-летнюю жизнь много, но еще больше осталось неопубликованным по цензурным соображениям.
О своей трудной писательской судьбе при сталинском режиме Всеволод Вячеславович написал аллегорический рассказ «Сизиф, сын Эола» (помните? Бог ветра, у которого была звучащая арфа...). Трудности у писателя возникали с романами «Вулкан», «Агасфер», Кремль» и «У», последний определен автором как «философский сатирический роман», с аллюзиями из Свифта, Рабле и Сервантеса. В заключение вспомним и любопытное эссе Всеволода Иванова «История моих книг». Грустная история...
А у Владимира Зазубрина (настоящая фамилия Зубцов), тоже прозаика, оказалась печальная судьба: расстрелян как враг народа 6 июля 1938 года (арестован в 37-м).
Сегодня имя Зазубрина мало кому известно, только знатокам литературы да специалистам. Родился он в Пензе, в семье железнодорожного служащего. За распространение революционных листовок был исключен из гимназии и даже попал в тюрьму на три месяца, где написал свой первый рассказ. Окончил Оренбургское кадетское училище и служил в Добровольческом полку в Сибири, там же, в Иркутске, написал свой первый роман «Два мира».
Далее Зарубин уже красный и трудится в качестве ответственного секретаря журнала «Сибирские огни». Его рассказ «Щепка» о кровавых буднях губернского ЧК появится в печати лишь в 1989 году.
За повесть «Общежитие» (1923) Зазубрин был подвергнут жестокой критике. Знаменитый Лелевич, один из неистовых ревнителей РАППа, отметил в журнале «На посту»: «У нас еще не было такого позорного, отвратительного, слюнявого пасквиля на революцию, на коммунистическую партию». И, разумеется, вскоре журнал закрыли - «Сибирские огни» были погашены. И пришлось Зазубрину искать спасения в Москве. Но и в столице его творческие дела не улучшились.
151


Печатали мало. Жизнь как бы остановилась. В 1938 - расстрел. «Дичь на блюде» - так назывался один из рассказов Владимира Зарубина.
И последний из того же года - Всеволод Рождественский. О нем в книге далее, а пока лишь упоминание.
* * *
Группа ровесников из 1896 года: Антокольский, Добычин, Оболдуев, Панферов, Славин, Тихонов, Шварц. Не слабо?!.
Антокольский и «закат Европы»
Павел Антокольский, сын юриста (еще до Жириновского). Родился в Петербурге, в 1904-м семья переехала в Москву. Его стихи понравились Брюсову. А еще было увлечение театром. Как считал Каверин, в поэзии Антокольский был человеком театра, а в театре - человеком поэзии.
Своим творческим кумиром Антокольский считал Блока. Сам Павел Григорьевич был высокообразованным и широко начитанным человеком. Герои его стихотворений и поэм, речей и эссе - люди разных народов, стран и столетий, при этом он явно тяготел к Западу. Не случайно пародист Сергей Васильев упрекнул Антокольского, нет, точнее, - лягнул, что в его стихах
Здесь побывали все под сводом книжной арки:
Аркебузиры, лучники прошли.
Вийоны, Дон-Кихоты, Тьеры, Жанны д’Арки.
В жабо. В ботфортах, В пудре. И в пыли...
И злая патриотическая концовка:
Здесь пахло аглицким, немецким и французским.
Здесь кто хотел блудил и ночевал.
Здесь только мало пахло духом русским,
Поскольку Поль де Антоколь не пожелал.
Антокольского много критиковали, но когда в годы войны он написал патриотически-пафосную поэму «Сын», ему дали Сталинскую премию и посчитали поэму вершиной военной лирики. А потом, после войны, снова обвинения в защите декадентства, в непонимании традиций русской культуры. Однако Павел Григорьевич хотя и колебался, и занимал разные позиции, но тем не менее не прогибался в целом. Жил легко,
152


взахлеб, на полную катушку. Оглядываясь на прошлое, честно признавался:
Мы все, лауреаты премий,
Врученных в честь его,
Спокойно шедшие сквозь время,
Которое мертво;
Мы все его однополчане,
Молчавшие, когда Росла из нашего молчанья Народная беда;
Таившиеся друг от друга,
Не спавшие ночей,
Когда из нашего же круга Он делал палачей...
В палачи вышли другие. Антокольский был чист, однако признавал свою долю в общей вине. Белла Ахмадулина вспоминала:
- В 1970 году Павел Григорьевич сказал: «Я хочу выйти из партии». - «Из какой?» - «А ты не знаешь? Из коммунистической. Я от них устал. Не могу больше». - «Павел Григорьевич, умоляю, не делайте этого, я тоже устала - за меньшее время».
Антокольский умер 9 октября 1978 года, в возрасте 82 лет. Советский поэт французской школы.
Антокольский неоднократно принимался вести дневник (я сам веду дневник и преклоняюсь перед всеми, кто ведет записи своей жизни). Две выдержки из дневника Павла Григорьевича навскидку.
28 февраля 1966 года: «Перечитываю, и новое (в который раз!) вчитывание в Шпенглера означает только какую-то вынужденную остановку в духовной жизни: похоже на ожидание запоздавшего поезда где-нибудь в чистом поле, в станционном буфете с прошлогодними газетами. Может случиться, что поезд опоздает на целые сутки; а то и больше. Но все-таки я не могу обойтись без Шпенглера. И этим, кажется, сознаюсь во многом. Однако речь не обо мне: а все-таки считаю себя “типичным явлением” и для эпохи, и для своей среды, и для данного возраста».
22 февраля 1968 года: «Я знаю только тех во всей русской литературе - по-своему разных друг другу: ПУШКИН - ГЕРЦЕН - БЛОК. Так обстоит дело для меня. Общее в них - обостренное чувство истории. У Пушкина оно врожденно, как у гения. У Герцена - взращено и воспитано его прямым участием в современном ему историческом процессе. У Блока выросло в нем изнутри как результат и следствие пережитой им эпохи...»
153


Пушкин, Герцен - понятно. Но Шпенглер? Чем он был интересен для советского поэта Антокольского? В Энциклопедическом словаре (1955) все четко сказано:
«Шпенглер Освальд (1880-1936), реакционный нем. публицист и философ-идеалист, отрицавший историч. прогресс. Идеолог германского империализма. Один из идеологии. предшественников фашизма».
Коротко - и по зубам!
В Литературной энциклопедии (1975) более пространно и мягче. На самом деле Шпенглер отклонил предложение национал-социалистической партии о сотрудничестве. Насмешки над политикой антисемитизма и «тевтонскими» мечтаниями гитлеровцев повлекли за собой распоряжение об изъятии книги Шпенглера «Годы решений».
Но главная книга Шпенглера - «Закат Европы», в которой он утверждает, что единой общечеловеческой культуры нет и быть не может. С наступлением цивилизации художественное и литературное творчество становится ненужным и вырождается в «спорт». В 20-е годы «Закат Европы» трактовался в качестве апокалипсиса в грядущей судьбе западного мира.
Харакири Леонида Добычича
От «Заката Европы» к закату одного советского писателя.
Леонид Добычин - прозаик, репрессиям не подвергался, но его судьба была ужасной. Родился Добычин в Витебской губернии. Приобрел специальность статистика-экономиста. Никогда не был женат и не имел детей, как Гоголь и Кузмин. Мечтал дышать воздухом литературы в Ленинграде. И все время ездил в Питер из Брянска. Наконец в 1934-м получил комнатку в коммунальной квартире в городе на Неве. Писал вне всякого веяния времени, и было в его рассказах и романах что-то от Джойса. Его главная книга «Город Эн» вызывает параллели с «Дублинцами». В 1927-м вышел сборник Добычина «Встречи с Лиз». Все, что он писал, было или саркастичным, или печальным. После статьи в «Правде» 28 января 1936 года «Сумбур вместо музыки» Добычин в Ленинграде оказался главной мишенью критики как «формалист» и «натуралист».
Каверин вспоминал, что «на собрание в Ленинграде прибыли известные литераторы и критики из Москвы. Добычина обвинили во всех смертных грехах. Когда ему предоставили слово, он вышел на трибуну и сказал одну фразу:
- Я, к сожалению, не могу со всем, что обо мне сказано, согласиться».
И ушел. Потом написал письмо Николаю Чуковскому: «А меня не ищите - я отправляюсь в далекие края».
154


28 марта 1938-го он покинул свою квартиру и, отдавая ключи, сказал, что больше в нее не вернется. Все гадали, куда исчез Добычин. Весной его тело нашли в Неве. А произошло все зимой. Вероятно, он утонул в проруби.
«Это самоубийство было похоже, я бы сказал, на японский обычай харакири. Оскорбленный убивает себя, чтобы отомстить обидчикам за оскорбление. Это было характерно для Добычина» (Вениамин Каверин).
Наследие писателя: три книжки, несколько сот страниц. И все это за 40 лет мучительной жизни.
И одна цитата из «Встречи с Лиз»:
«В канцелярию приковыляла хромоногая Рива Голубушки- на.
- Читали газету? - спросила она, подняв брови. - Есть статья Фишкиной “Не злоупотребляйте портретами вождей”, - откинув голову, она выкатила груди».
* * *
Не стандартно, а оригинально видящие и мыслящие литераторы с трудом выживали в советской литературе. Еще один пример - Георгий Оболдуев (фамилия смешная, а жизнь горькая).
Москвич, из дворянской семьи. Тонко чувствовал музыку и прекрасно играл на фортепиано. Гуманитарное образование пришлось прервать из-за Гражданской войны. Воевал в Красной армии. Окончив Брюсовский институт, работал техническим редактором и корректором, а еще - дирижером...
В конце 1933 года был арестован и сослан в Карелию, где трудился дирижером в оркестре, состоявшем из ссыльных музыкантов. Вернулся в 39-м, но не имел права жить в Москве (и еще в 13 городах). В Москву приезжал тайно из Голицыне. «Эти годы, - свидетельствовала жена, поэтесса Елена Благинина, - с 1939-го и до войны, полны мытарств, поисков работы, беззащитности и неустройства».
В 1943-м Оболдуева мобилизовали на фронт. Но и после демобилизации в 45-м не стало легче. Его оригинальные стихи по-прежнему не печатали. Приходилось заниматься переводами с языков народов СССР и с иностранных языков, да и переводы давали лишь по знакомству... В основном Георгий Николаевич работал в стол. Его сборник «Устойчивое неравновесье. Внутри, вокруг и около» вышел лишь посмертно, в 1979 году в Кёльне. А так - ровненькое непечатание.
Оболдуев, как и Добычин, был человеком не из стаи, с «лица необщим выраженьем». Острый, нелицеприятный, со своими суждениями и оценками.
155


Я не томился, не страдал,
Не лез ни в Ленины, ни в Лессинги:
Зато вот - и не умирал,
Как некоторые ровесники.
И никаких заблуждений по поводу идеологии, марксистско-ленинских учений и прочего «догмата»:
Живые люди вряд ли дрогнут (Дрожать - ни небесам, ни землям!),
Когда прокиснет вялый догмат,
Который нынче (эка подлость!)
В глаза и мысли нагло тычет Тот, для кого любая область Из самого себя навычет.
Несчастный случай среди советских людей: никаких шор, никакого тумана, а ясная трезвость в оценке времени и реальности.
Естественно, что Оболдуева не печатали, хотя он писал непрерывно. Если быть точными, то усилиями его вдовы Благининой в период 1967-1978 годов удалось напечатать 6 (!) стихотворений. Вот цена сохранения достоинства перед лицом всесильного тоталитаризма. Цена. Но и следствие: безграничное отчаяние от окружающей бесчеловечности и враждебности всему духовному (мнение Вольфганга Козака).
Георгий Оболдуев умер 27 августа 1964 года, в возрасте 58 лет. Среди тех, кто провожал Оболдуева в последний путь, находилась Анна Ахматова.
Интересный бывает расклад. Поэт Оболдуев, как я люблю говорить, с горя делал самодельные рукописные сборники своих стихов, а его жена поэтесса Елена Благинина (1903- 1989) начиная с 30-х годов не испытывала трудностей с выходом в свет своих произведений и заняла достойное место в детской советской литературе. Ее любимая героиня - девочка-хозяюшка («Я, как мама, беспорядка не люблю»). Елена Благинина печаталась много и успешно - около 40 книг. Справедливости ради надо отметить, что затрагивала Благинина и тему ГУЛАГа - о погибших родственниках, об арестованных людях. И вот эта тема, наверное, сближала двух поэтов, живущих под одной крышей.
* * *
Иная благополучная и успешная судьба - прозаик Федор Иванович Панферов. Прозаик из крестьян. Две Сталински е премии. Писал плохо и длинно, но очень правильно, как нужно по методу социалистического реализма. Идеализация,
156


почти плакатное изображение действительности и нарочитая пропагандистская тенденциозность. Все эти «Бруски», «Борьба за мир», «Волга-матушка река» и другие литературные изделия. Архангельский подтрунивал над Панферовым:
Его полотна велики,
И широки его мазки.
Пожалуй, для таких мазков Не хватит тысячи «Брусков».
В феврале 1929 года Сталин беседовал с группой писателей. В частности, вождь ругал Булгакова за «Дни Турбиных» - «это антисоветская штучка», - и посоветовал тем, кто еще не прочитал, прочесть «Бруски»... Парфенова. Федора Панферова Сталин в течение всей беседы продолжал именовать Парфеновым, и никто из присутствовавших писателей не осмелился его поправить...
Лично я не смог одолеть «Бруски» и отложил книгу - нарочито искаженное представление о событиях раскулачивания и насильственной сталинской коллективизации деревни.
Лев Исаевич Славин - совсем другой писатель, и не может быть иначе: он из Одессы, входил в литературный кружок вместе с Бабелем, Багрицким, Гехтом, Ильфом, Олешей и др. И, соответственно, никаких длиннот и сухости текста, все ярко и выразительно. В апреле 1923-го Славин переехал в Москву - «Гудок», «Вечерняя Москва». Первый крупный роман «Наследник». Но успех принес не роман, а пьеса о Гражданской войне в Одессе - «Интервенция» (1932). В 1971 году был сыгран 600-й спектакль на сцене театра имени Вахтангова. Сочный выразительный язык, яркие запоминающиеся персонажи. Во время войны по его повести «Мои земляки» был поставлен замечательный фильм «Два бойца» (1942). Все дальнейшее написанное Славиным не имеет такого шумного успеха - «Неистовый» о Белинском и «Арденнские страсти» о битве с немцами на Западном фронте. В 1962-м Славин был среди тех, кто подписал прошение в защиту Синявского и Даниэля.
Умер Лев Исаевич 4 сентября 1984 года, немного не дотянув до 88 лет. А слова его героя из «Интервенции» Фильки- анархиста живут по сей день:
- Вы просите песен? Их есть у меня...
Тихонов: из поэтов в чиновники
Николай Тихонов, поэт, прозаик. Тяжелый случай, если оценивать творчество, судьбу и поступки. Ранние его стихи мне до сих пор нравятся, к примеру, «Баллада о гвоздях»:
157


Спокойно трубку докурил до конца,
Спокойно улыбку стер с лица.
«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!» Сухими шагами командир идет.
И слова ровнятся в полный рост:
«С якоря в восемь. Курс - ост.
У кого жена, дети, брат, - Пишите, мы не придем назад.
Зато будет знатный кегельбан».
И старший в ответ: «Есть, капитан».
А самый дерзкий и молодой Смотрел на солнце над водой.
«Не все ли равно, - сказал он, - где?
Еще спокойней лежать в воде».
Адмиральским ушам простукал рассвет: «Приказ исполнен. Спасенных нет».
Гвозди бы делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.
Точно и жестко выражена жертвенность советских людей, и она воспитывалась, внедрялась в сознание пропагандой и литературой: отдать жизнь во имя родины, Сталина, победы и т. д.; во имя поставленных целей, зачастую непродуманных, непросчитан- ных и лживых. Но гвозди, винтики и прочие механические живые штучки не рассуждают. Приказано умереть - значит, надо!..
Однако вернемся к истокам Тихонова. «Я родился в Петербурге в семье, далекой от всякого искусства, от всякой науки. Мой отец был цирюльником, мать портнихой...»
Но льется утро просто так,
Покой идет из всех отдушин,
Пусть я мечтатель, я простак,
Но к битвам я неравнодушен, -
писал Тихонов в 20-х годах. Писать стихи начал с 14 лет. Первое стихотворение - «На смерть Льва Толстого». Потом Красная армия, бои под Петроградом. Встреча с Гумилевым. Группа «Серапионовы братья». «Закваска у меня анархистская, и меня за нее когда-нибудь повесят...» Пророчество не сбылось.
Вначале Тихонов писал замечательные стихи. «Совершенно необычный напор, пафос, сила!» - отмечал Лев Лунц. И «Орда», и «Брага», да и остальные его поэмы и стихотворения.
Мы не знаем, кто наш вожатый И куда фургоны спешат...
Но постепенно Тихонов начал меняться, эволюционировать, спотыкаться в «словесных джунглях», брался за все -
158


за очерки-новеллы, публицистику и, наконец, утвердился. На Первом съезде Союза писателей в 1934 году был выбран в президиум и с тех пор постоянно занимал в Союзе писателей руководящие должности, получая Сталинские премии, а затем и Ленинскую в 1970-м за сборник прозы. Герой Социалистического Труда, председатель Совета мира и т. д. Увенчанный наградами и осененный почетом литвельможа. От былой лихости - ни следа. Произошла мутация, исчез талант.
Корней Чуковский 20 апреля 1923 года записывал в дневнике: «Был у меня вчера Ник. Тихонов - хриплым голосом читал свои лохматые вещи. Он очень прост, не ломака, искренен, весь на ладони. Бедствует очень...»
Тот же Чуковский о Тихонове в феврале 25-го записывает, как Тихонов читал ему свою поэму «Дорога»: «Поэма хороша и радует дерзостью эпитетов, удалью синтаксиса, лихостью тропов и метафор... нарядная вещь, мускулистая и в то же время нежная».
Вспоминаю свое личное восхищение:
Мы разучились нищим подавать,
Дышать над морем высотой соленой,
Встречать зарю и в лавках покупать За медный мусор - золото лимонов.
Сравните раннего Тихонова со зрелым, 1949 год:
Мы ленинское знамя проносили,
В огне боев решая смертный спор,
Нас Сталин вел наперекор стихиям И всем преградам вел наперекор!..
Сухая риторика, пропагандистская декламация и совсем никакая не поэзия. Вырождение таланта в процессе услужения и воспевания власти. И это Тихонов, который на заре юности говорил о себе:
Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить...
О чем думал, умирая 8 февраля 1979 года в возрасте 82 лет, Николай Семенович Тихонов? Что жизнь прожита не зря, что он всего достиг - или чувствовал хотя бы некоторое угрызение совести?.. В молодые годы он писал:
О смерти думать бесполезно,
Раз смерть стоит над головой...
А вот о власти надо думать постоянно - полезная штука.
159


* * *
Евгений Львович Шварц - драматург, литератор, молившийся другим богам, возможно, неземным. Мудрый сказочник. В «Голом короле» высмеял власть, в другой пьесе, «Дракон», предостерегал о неистребимости зла на земле. Ланцелот, победивший Дракона, предупреждал: «Работа предстоит мелкая. Хуже выживания. В каждом из них придется убить дракона».
Вспоминая Шварца, Ольга Берггольц обращалась к современникам:
А Вас ли уж не драконили разные господа разными беззакониями без смысла и без суда?..
«Драконили уж много раз!» - могла ответить мадам Арно из оперетты Оффенбаха.
Есть две реакции на гонение: терпеть и приспосабливаться с угрозой гибели или приблизиться к Дракону и самому стать немного дракончиком. Но это путь не Евгения Шварца, а, к примеру, Александра Еголина...
Рассказом о литературоведе Александре Еголине (роскошный «фрукт»!) мы и завершим плеяду 1896 года.
Родился в Самаре, в рабочей семье, член партии; окончил Институт красной профессуры, профессор МИФЛИ, 1940- 1948 - работник ЦК КПСС, 1948-1952 - директор Института мировой литературы им. Горького. Основные работы посвящены жизни и творчеству Некрасова - так представляет Еголина Литературная энциклопедия. А вот в дневниках Корнея Ивановича Чуковского Еголин выглядит совсем иначе: «Первое полное собрание сочинений Чехова редактировал сталинский мерзавец Еголин».
И еще несколько выдержек из дневника Чуковского:
8 мая 1946 года Корней Иванович записывает слова Твардовского: «О Еголине: был у нас в университете профессором - посмешище студентов. Задавали ему вопросы, а он ничегошеньки не знал...»
3 июня 1948-го - встреча с Фадеевым и его слова о Еголине: «А Еголин - скотина!»
10 мая 1955 года - о деле Александрова - Еголина (Георгий Александров, философ, партработник, главный сталинский идеолог, министр культуры СССР, содержал частный бордель, где устраивал оргии) - «философский ансамбль ласки и пляски имени Александрова». Чуковский в связи с этим: «Еголин любил “еголеньких женщин”».
3 февраля 1958 года - запись в связи с госпитализацией Бориса Пастернака: «Лечат его бестолково... Ужасно, что ка-
160


кой-нибудь Еголин, презренный холуй, может в любую минуту обеспечить себе высший комфорт, а Пастернак лежит - без самой элементарной помощи...» И далее еще одна оценка Еголина: «гнусняк».
8 мая 1959 года: «Умер Еголин - законченный негодяй, подхалим и - при этом бездарный дурак... Находясь на руководящей работе в ЦК, он, пользуясь своим служебным положением, пролез в редакторы Чехова, Ушинского, Некрасова - и эта синекура давала ему огромные деньги, - редактируя (номинально!) Чехова, он заработал на его сочинениях больше, чем заработал на них сам Чехов. Он преследовал меня с упорством идиота. Он сопровождал Жданова во время его позорного похода против Ахматовой и Зощенко - и выступал в Питере в роли младшего палача - и все это я понял не сразу, мне даже мерещилось в нем что-то добродушное, только потом я постиг, что он беспросветная сволочь. Его “работы” о Некрасове были бы подлы, если бы не были так пошлы и глупы...»
Да, забыл упомянуть, что Еголин был еще членом-корре- спондентом Академии наук СССР. Блистательный академик советской эпохи.
* * *
1897 год - «три мушкетера»: Илья Ильф, Валентин Катаев и Анатолий Мариенгоф. И опять же фехтовали, но очень по-разному...
Мой любимый Илья Ильф (Илья Арнольдович Файнзиль- бер). Я его представлял в книге «Золотые перья» (2008), и повторяться как-то не хочется («Великий комбинатор сатиры и юмора»). Явственно слышу голос Паниковского: «Пилите, Шура, пилите!» Пилить не буду, лишь несколько фраз.
Официально Ильф говорил: «Любовь к советской власти - это не профессия», а неофициально, в кулуарах, - «репертуар исчерпан», ибо не знал, как писать, задыхаясь в крепких объятиях Софьи Власьевны, то есть советской власти. И еще Ильф говорил: «Кирпич летит».
Он ушел из жизни в 39 лет от туберкулеза. О нем далее в главе «Туда-сюда».
Катаев: конформист под белым парусом
Валентин Катаев, признанный мастер прозы. Но!.. Одни называли его истинным соцреалистом - «Время, вперед!», «Белеет парус одинокий», «За власть Советов», другие - классиком советского модерна («Кубик», «Алмазный мой ве¬
161


нец»). Он много полезного сделал на посту главного редактора журнала «Юность», но и кое-что не совсем приятное. Как писатель Валентин Петрович Катаев был блестящим стилистом, мастером детали, как личность и гражданин - не хочу его судить. Сын Павел вспоминает: «Катаев до конца жизни остался советским человеком. Хотя он разочаровался в системе, он жил, писал и любил в этой стране, потому что это была его страна. Здесь находился его дом, его семья, его читатели. “Россия всегда остается Россией, мало ли что”, - говорил он».
«Обстоятельства существовали сами по себе. Я - сам по себе», - говорилось в катаевском «Юношеском романе». Нет, сам автор зачастую зависел от обстоятельств... В дневнике Корнея Чуковского есть запись от 24 ноября 1962 года о том, как Катаев сказал, что вышедшая повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» «фальшивая: в ней не показан протест. - Какой протест? - Протест крестьянина, сидящего в лагере... А Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все», - так писал Корней Чуковский.
Примечательны воспоминания Надежды Мандельштам о том, как Катаев на своей новенькой, привезенной из Америки машине катал по Москве только что вернувшегося из воронежской ссылки Осипа Мандельштама. «Он влюбленными глазами смотрел на О. М. Вечером мы сидели в новом писательском доме с парадным из мрамора-лабрадора, поразившим воображение писателей, еще помнивших бедствия революции и Гражданской войны. В новой квартире у Катаева все было новое - новая жена, новый ребенок, новые деньги и новая мебель. “Я люблю модерн”, - зажмурившись, говорил Катаев, а этажом ниже Федин любил красное дерево целыми гарнитурами. Писатели обезумели от денег, потому что они были не только новые, но и внове...
Вкусивший райского питья не захочет в преисподнюю. Да и кому туда хочется?.. “Валя - настоящий сталинский человек”, - говорила новая жена Катаева, Эстер, которая в родительском доме успела испробовать, как живется отверженным. И сам Катаев, тоже умудренный ранним опытом, уже давно повторял: “Не хочу неприятностей... Лишь бы не рассердить начальство...”
О.М. хорошо относился к Катаеву: “В нем есть настоящий бандитский шик”, - говорил он. Мы впервые познакомились с Катаевым в Харькове в 1922 году. Это был оборванец с умными живыми глазами, успевший “влипнуть” и выкрутиться из очень серьезных неприятностей. Из Харькова он ехал в Москву, чтобы ее завоевать...»
И далее, уже на вершине успеха:
162


«Катаев упрекал О.М. в малолистности и малотиражно- сти: “Вот умрете, а где собрание сочинений? Сколько в нем будет листов? Даже переплести нечего! Нет, у писателя должно быть 12 томов - с золотыми обрезами!..” Катаевское “новое” возвращалось к старому: все написанное - это приложение к “Ниве”. Жена “ходит за покупками” а сам он, кормилец и деспот, топает ногами, если кухарка пережарила жаркое. Мальчиком он вырвался из смертельного страха и голода и поэтому пожелал прочности и покоя: денег, девочек, доверия начальства. Я долго не понимала, где кончается шутка и начинается харя. “Они все такие, - сказал О.М., - только этот умен”.
В эпоху реабилитаций Катаев все порывался напечатать стихи О.М. в “Юности”, но так и не посмел рассердить начальство...» (Из воспоминаний К Мандельштам).
Лишь в конце жизни Валентин Петрович рассердил многих читателей своими нелицеприятными оценками коллег- писателей в «Алмазном венце».
Мариенгоф без вранья
Человеком другого склада был Анатолий Борисович Мариенгоф, поэт, прозаик, драматург, теоретик имажинизма. Если Катаев - лауреат, герой, награды и прочее, то Мариенгоф долгое время оставался в тени, всего лишь как спутник Есенина. Как писатель не известен, его почти не издавали, а в 1988 году произошел прорыв. Появились - и их стали расхватывать - книги «Роман без вранья», «Циники», «Мой век, моя молодость, мои друзья и недруги». А еще «Бритый человек», который начинался так: «Мы бегаем по земле, прыгаем по трамваям, носимся в поездах, и все для чего? Чтобы поймать за хвост свое несчастье».
Несчастий, приключений и невзгод у Мариенгофа насчитывалось много. Дружил не только с Есениным, но и со зловещим Блюмкиным, почитал Троцкого. «Роман без вранья» был раскритикован в пух и прах: «эксцентрическая развязность, самовлюбленность, склонность к дешевой сенсации». К 1929 году в кампанию против «контрреволюционных поступков» Мариенгоф попал вместе с Замятиным (роман «Мы») и Пильняком («Красное дерево») за роман «Циники», который появился в белоэмигрантском издательстве. И Мариенгофа перестали печатать. Он горько шутил: «И мне не страсть как сладко, да и всем не по сердцу. Советский писатель, который не может печататься в Советской России...»
В 20-е годы Мариенгоф щеголял с цилиндром на голове и великолепной тростью в руке. Литературно хулиганил
163


вместе с Есениным, но не только. Мариенгоф упорно выискивал новые формы: «Одна из целей поэта - вызвать у читателя максимум внутреннего напряжения, как можно глубже вонзить в ладони читательского восприятия занозу образа» («Буян-Остров», 1920).
Среди его многочисленных статей и записей есть такая: «Если бы у меня спросили, что в жизни необходимей - хлеб, нефть, каменный уголь или литература, я бы не колеблясь ответил - литература. Это понимают еще не многие».
Мариенгоф родился в Нижнем Новгороде, а умер в Ленинграде 24 июня 1962 года, в возрасте 65 лет. Совершенно непостижимым образом избежал судьбы Мандельштама, Гумилева, Бабеля, Цветаевой и своего друга Сергея, с которым они шутки ради исписывали нецензурными выражениями стену Страстного монастыря в Москве. Впрочем, власть скоро монастырь снесла до основания...
«Государство, - еще одна запись Мариенгофа, - как надоевшая муха, нудит, жужжит тебе в уши. Потом садится на тебя, кусается, как собака. О боже мой!»
Из книги Мариенгофа «Это мы, потомки!» (1992):
«Позвонил художник Лебедев:
- Знаете, Толя, я до сих пор некоторые ваши стихи наизусть помню. Вы, конечно, не Пушкин, но... Вяземский...
Я не очень обиделся, потому что и Вяземских у нас не так много».
Анатолий Мариенгоф умер забытым поэтом, второстепенным драматургом и «подпольным мемуаристом». В конце жизни его порой спрашивали: «Не родственник ли вы того Мариенгофа, которому Есенин посвящал стихи?»
* * *
1898 год - появились на свет Безыменский, Казин, Кир- потин, Колбасьев, М. Кольцов, Лебедев-Кумач, Либедин- ский, Олейников и Соболев. Разношерстная компания.
Выделим тройку, которую я представлял в книге «Опасная профессия: писатель» (2013), чтобы не повторяться, кто захочет - найдет книгу. Это Александр Безыменский, поэт-комсомолец до седых волос. Блистательный журналист и организатор печати - Михаил Кольцов и поэт-пе- сенник Василий Лебедев-Кумач, «мажорный и трагический Кумач»:
Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек! Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек.
164


«Песня о родине», музыка Дунаевского, слова Лебедева- Кумача.
Над страной весенний ветер веет,
С каждым днем все радостнее жить...
И ведь пели. Верили. И бодро шагали вперед...
Василий Иванович как-то быстро занемог, положили его в Кремлевскую больницу, из которой писал дочери, что «рад возвращению из ссылки своего друга художника Ротова - «хорошо, что он уже на свободе. Но вступать в жизнь ему будет очень нелегко...» А как же «все радостнее жить»?
Лебедев прожил недолго - 50 лет. Трудно сохранять нормальное психическое состояние, воспевая одно и видя совсем иное.
О других чуть подробнее.
Василий Казин, поэт-пролеткультовец. Первый сборник - «Рабочий май». Считался одним из лучших пролетарских поэтов, позже его упрекали в мелкобуржуазности. В 1938-1953 годах Казина почти не печатали. Но после поэмы «Великий почин» (1954) о рабочих субботниках, да еще с возвеличиванием Ленина, - он вновь стал желанным для газет и журналов. Воспевал коммунистический труд и удивленно обращался к Борису Пастернаку: «Что стоишь в стороне от великих дел?»
Сергей Адамович Колбасьев, петербуржец, хотя и родился в Одессе. Учился в морском корпусе. С 1917-го служил офицером Красного флота на Балтийском и Азовском морях. Работал переводчиком в дипмиссиях в Кабуле и Хельсинки. Приобщился к литературе, основная его тема - служба на кораблях. В личной жизни увлекался джазом и собрал огромную коллекцию джазовых пластинок. Был большим спецом в радиотехнике. Умный, способный, компанейский человек. И, однако, - «враг народа»: арест и расстрел 30 октября 1937 года. Обвинение: шпионаж в пользу Англии и Финляндии. В 1956-м его реабилитировали. Значительная часть архива Колбасьева уничтожена при аресте.
На смену прозаику - критик, да еще какой. Член компартии с 1918-го. Участник Гражданской войны. Окончил Институт красной профессуры. Был директором Института литературы и языка Коммунистической академии. Работал в ЦК заведующим сектором художественной литературы. Профессор Литературного института... .Так, кто это? Валерий Яковлевич Кирпотин, родившийся в Ковно, уж не скрытый ли еврей-проходимец? Истово служил партии и советской власти, и как тут не вспомнить диалог из «Дракона» Евгения Шварца:
Генрих: Но позвольте! Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили.
165


Ланцелот: Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?
Кирпотин - критик. О Пастернаке: «Мы духовно сильнее, мы излечим болезнь Пастернака».
Как литературовед любил писать о революционных демократах как предшественниках марксизма-ленинизма. А еще Кирпотин специализировался на Достоевском. Честно признаюсь: не читал, но предполагаю, что Кирпотин числил Федора Михайловича по разряду мракобесов. Но мракобесом был именно он. В целом Кирпотин прожил счастливую жизнь и умер на 99-м году. Ему выпал только один неприятный момент, когда его в 1949 году выперли из ИМЛИ как космополита, а заодно и как человека еврейской национальности (отец- то держал в Ковно еврейскую школу).
Юрий Николаевич Либединский, Родился в Одессе, в семье врача. В 1920-м вступил в партию большевиков и был комиссаром в Красной армии. После Гражданской войны - активный деятель группы «Октябрь» и РАППа. Стал мишенью для критики в связи с отказом от идеализации образа политработника. В книге «Рождение героя» (1930) затронул болезненную проблему перерождения партийного аппарата в бюрократический. Потом у Либединского пошла полоса согласия и пафоса действительности, и лишь в конце жизни в повести «Дела семейные» он затронул трагические страницы судьбы творческой интеллигенции в годы так называемого культа личности.
А поэт Николай Олейников - жертва этого самого культа и умер в заключении, предположительно 5 мая 1942 года - точной даты нет. Погиб в 43 года. Не помогло и то, что в Гражданскую был командиром Красной армии.
С 1925 года Олейников жил в Ленинграде, работал вместе с Маршаком и Шварцем в детской редакции. Был близок с обэриутами, в частности с Хармсом и Введенским. Знаменитые журналы «Чиж» и «Ёж». Каверин об Олейникове:
«Один из умнейших людей, которых я встречал в своей жизни... Ирония... была для него одним из способов существования. Трагическое мировосприятие и ощущение своего времени, как отчаяние, прятал за комической маской».
Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?..
Многие лирические хохмочки Олейникова ходили в списках, типа:
Я влюблен в Генриетту Давыдовну, А она в меня, кажется, нет -
166


Ею Шварцу квитанция выдана,
Мне квитанции, кажется, нет...
Он подлец, совратитель, мерзавец - Ему только бы женщин любить...
А Олейников, скромный красавец,
Продолжает в немилости быть...
И в конце отчаянная мольба:
Полюбите меня, полюбите!
Разлюбите его, разлюбите!
Как поэт-сатирик Олейников называл себя внуком Козьмы Пруткова. Но не только сатирой был жив Николай Олейников: он писал поэтические комментарии к художникам, мифологические поэмы. Он был разносторонним человеком. Был. Да ликвидирован. Такие, как Олейников и Хармс, в эпоху социализма оказались лишними.
Так и хочется добавить: лишние люди в царские времена тоже находились, но их массово не отстреливали...
На этом фоне вполне благополучно смотрится Леонид Соболев, прозаик, публицист, драматург. Окончил и кадетский корпус, и морское училище, с мая 1917-го гардемарин на эсминце «Стройный». После Октября бывший гардемарин принял новых хозяев и стал их верным защитником. Начал писать главы «Капитального ремонта», которым занимался долгие годы. В промежутке писал другие вещи. За сборник «Морская душа» (1942) был удостоен Сталинской премии. Сумел создать Союз писателей РСФСР и долго его возглавлял (1957-1970). На этом посту раскрылась его не только морская душа, но и... В 1958 году, как записал в дневнике Корней Чуковский, в ЦК партии о Соболеве говорили: «И талантливый, и с нами сработался, прямой человек, без извилин. Вполне наш».
Запись от 27 ноября 1962 года: «В Москве закрывается газета “Литература и жизнь” из-за недостатка подписчиков (на черносотенство нет спроса) и вместо нее возникает “Литературная Россия”. Глава Союза писателей РСФСР - Леонид Соболев подбирает для “Лит. России” сотрудников и, конечно, норовит сохранить возможно больше сотрудников ЛИЖи, чтобы снова повести юдофобскую и вообще черносотенную линию...»
Вот вам и морская душа экс-гардемарина, а затем пожилого дяденьки Леонида Сергеевича. И что?.. В 1968-м ему присвоили звание Героя Социалистического Труда. «Вполне наш». Верняга... Однако незадолго до смерти Соболева неожиданно сместили с поста председателя. Не угодил или переусердствовал?..
167


* * *
1899 год - набоковский год. (Владимир Набоков родился в апреле 1899 года.) Он русский, но не советский писатель. А его ровесники остались в России. В 1917-м им было по 17- 18 лет, и они влились в шеренги советских поэтов и писателей. Это - Вагинов, Артем Веселый, Леонов, Медынский, Олеша, Павленко, Платонов, Сельвинский, Сурков, Ушаков.
Не все шагали революционной левой, кто-то несоветской правой, а кто-то хромал и норовил выпасть из передовых шеренг «инженеров человеческих душ».
По алфавиту: Константин Вагинов (настоящая фамилия Вагингейм). Поэт, прозаик. Сначала акмеист, затем обэриут. Его романы, в том числе «Труды и дни Свистунова», были отвергнуты социальной критикой. В поэзии предпочитал экспериментальные формы. Умер в 35 лет, очевидно, от туберкулеза. До 1989 года его произведения не переиздавались. Первое собрание стихотворений вышло в Кёльне в 1982-м. Роман Ва- гинова «Козлиная песнь» - сплошная фантасмагория нового быта, а какие герои - Ротиков, Котиков, Тептелкин... Критики отмечают, что ужас вагинского мира - это ужас мира, изначально лишенного какого бы то ни было высшего смысла. Вагинов - экзистенциалист до экзистенциализма... Вагинов широко использовал гротеск, иронию, черный юмор, различные стилизации и литературные коллажи (чем грешу подчас и я).
В книговращалищах летят слова.
В словохранилищах блуждаю я.
Вдруг слово запоет, как соловей, -
Я к лестнице бегу скорей...
И это советские стихи? Конечно, нет.
Но по плечу меня прохожий хлопнул, -
Худой, больной и желтый, как Христос.
Ну, это вообще ни какие ворота!..
Артем Веселый:
«Россия, кровью умытая»
Прозаик Артем Веселый (настоящие фамилия и имя - Николай Кочкуров). Прозаик из семьи волжского грузчика. Член партии с марта 17-го, сражался в Гражданскую войну, служил матросом Черноморского флота. Затем учился в Литературнохудожественном институте Брюсова. Можно сказать, стихий-
168


ный талант, тяготел к экспрессивно-орнаментальной манере школы Пильняка. Главная книга - «Россия, кровью умытая» (1924-1932), роман о революции и Гражданской войне. «Рас- сеюшка огнем взялась да кровью подплыла». Роман Артем Веселый не закончил и переключился на другие произведения - «Гуляй, Волга» о завоевании Сибири Ермаком и т. д.
В мае 37-го «Комсомольская правда» вынесла оценку «Умытой кровью России»: «клеветническая книга». 28 октября писателя арестовали, а 8 апреля 1938 года расстреляли. Похоронен на бывшем расстрельном полигоне НКВД близ совхоза «Коммунарка». Реабилитирован в 1956 году.
А в чем обвинили Веселого? «В подготовке террористических актов в отношении руководителей партии и Советского правительства». Бред какой-то!..
«В огне броду нет» - эта фраза из кинофильма Глеба Панфилова взята из рассказа Артема Веселого «Дикое сердце» (1924). Ключевые слова во всех произведениях Артема Веселого - кровь и огонь. И суть грозных революционных событий: убить других, а самому выжить. Торжество зверя. По мнению критика Михаила Золотоносова, в романе Веселого «нет индивидуального героя, слышны отдельные голоса, урчание толпы, крики. Человек никому не интересен, так, жалкая козявка, которую нетрудно и даже приятно раздавить...».
В романе есть сцена казни старой графини, которая перед смертью выкрикивает мучителям - членам ревкома все, что о них думает:
«В Ставропольской губернии у меня было имение и земля, имение мужики разграбили и сожгли, землю запахали... Я остановилась в вашем хуторе отдохнуть от ужасов и переждать, пока кончится революция...
- Не дождетесь! - закричал Егор Ковалев. - Не кончится революция!..
- Кого же вы будете грабить, когда разорите всех нас?.. Да вы, батенька, броситесь друг другу глотку грызть, и вашей звериной кровью захлебнется несчастная Россия».
Выпечатал цитату Веселого в книгу, посмотрел в окно и горько задумался о нашей истории...
А уж как о ней задумывался писатель Леонид Леонов!.. Вы- делим-ка его в отдельную главку (хотя бы для разрядки текста).
Леонов: «Большущий писатель и очень русский»
Это не мое определение, а Максима Горького, которое он дал молодому Леонову в письме к Шаляпину с добавлением «будет»: не есть, а будет.
169


По советским параметрам Леонов и стал: лауреат Сталинской, Ленинской и прочих государственных премий, академик, депутат Верховного Совета СССР. Широко издаваемый: то ли пять, то ли больше собраний сочинений с тиражом более 20 миллионов экземпляров. Прозаик, драматург, публицист. Но, признаюсь, не мой писатель. О большинстве советских писателей я писал, а вот Леонид Леонов как-то оставался в стороне, хотя его знаменитый «Русский лес» я читал, но без всякого воодушевления, и, как заметил один критик, читать Леонова трудно. Но вот в связи с этой книгой нырнул в архив, и оказалось: интереснейшая судьба. И даже решил соорудить отдельную главку.
Итак, Леонид Максимович Леонов родился 30 мая 1899 года в Москве. Его отец, Максим Леонов, был поэтом и писал под псевдонимом Максим Горемыка, значит, писательские гены... Горький писал Шаляпину: «Леонов несколько напоминает тебя, когда тебе было под тридцать. Как тогда ты, он так же сверкает, светится, шутит. Большущий писатель и очень русский будет...»
Молодой Леонов служил в Красной армии, потом занялся литературой. Первые романы - «Барсуки» и «Вор», книги о пятилетке - «Соть» и «Скутаревский». Затем пьесы - приходилось жонглировать и идти на компромиссы. «Половчан- ские сады» (1938) - это в противовес чеховскому «Вишневому саду» - советский сад. В войну создал пьесу «Нашествие» (1942), за которую получил Сталинскую премию. Затем пространный роман «Русский лес» (1948-1953) - уже Ленинская премия. В повести «Evgenia Ivanovna» изобразил трагическую судьбу эмиграции. Дожил Леонов до 95 лет и умер 9 августа 1994 года.
Внешне канва жизни замечательная и не драматическая. Но дочь писателя Наталья Леонова в связи со столетием отца отмечала в еженедельнике «Век»: да, расстрелян не был, не репрессирован, живым прошел сквозь 30-е годы, награды, только орденов Ленина у него было 6 штук, признан лучшим литератором Советского Союза, монографий и книг о нем - от Китая до Америки. А после всех этих блестящих достижений дочь писателя заметила:
«Но стоит мне спросить:
- А знаете ли вы, сколько его произведений было запрещено? А сколько пьес, поставленных уже или еще репетировавшихся, было снято - с “волчьим билетом” - по указанию свыше? А многие ли знают сегодня, что перед войной он был за пьесу “Метель” объявлен “врагом, клеветником на советскую действительность”? Что на Лубянке на Леонова было заведено дело? Что его многократно проводили сквозь мясорубку так называемых диспутов, злобных и унизительных? Как начинали громить “Русский лес”?
170


Ответа на эти вопросы нет ни в одной книге о писателе Леонове, даже намека нет...»
В неопубликованных записках Леонова есть признание: «...Многое, что хотелось бы, - нельзя, а скользить или врать неохота...»
«Я, конечно, за границу не побегу, но все же... о возлюбленное мое отечество!»
Роман «Вор» был издан в 1927 году, а в 1936-м запрещен, и его изымали из всех библиотек...
Пьеса «Унтиловск» успешно шла во МХАТе, но на 19-м спектакле была запрещена. Из-за чего? Из-за песенки героя, что пел:
Во рту сухо,
В теле дрожь,
Где же правда?
Всюду ложь.
Особенно досталось леоновской пьесе «Метель» (1939), которая отражала жизнь того времени: аресты, доносы, страх, жертвы и палачи... Герои пьесы - люди сломленные и люди, сохранившие душевную чистоту. Но что с того? Было официально объявлено, что «Метель» - злостная клевета на советскую действительность. И только в 1962 году запрет на постановку был отменен как «необоснованный».
Еще одна пьеса, «Золотая карета» (1946) - опять осудили, клеймили за черные краски, за пессимизм... Была попытка и зарубить «Русский лес». Три дня подряд в Союзе писателей шло яростное обсуждение леоновского романа. Его обсуждали и на заседании Бюро ЦК ВЛКСМ, и факт публикации был признан идейной и политической ошибкой. И старые песни 20-х годов: «недостаточно яркое изображение большевиков», «отсутствие в романах руководящей роли партии».
Леоновым пытались руководить, но беспартийный писатель сопротивлялся. В 1958 году на столетие Максима Горького Союз писателей поручил Леонову выступить на юбилее в Кремле с основным докладом. Подготовленный доклад обсуждался на секретариате, и было сделано немало замечаний, чтобы докладчик их учел. Леонов взбунтовался:
- Я вам не мальчик, чтобы со мной так обращались! Меня Горький никогда не правил, а тут кучка каких-то литературных чиновников позволяет себе поправлять мой доклад, в котором у меня каждое слово продумано и выношено. Да пусть они сами и выступают, если им не нравится мое слово о Горьком!
И что делать? Пришлось секретариату Союза писателей отказаться от претензий и рекомендаций Леонову, доклад был им прочитан, как написан, и прозвучал триумфально.
171


Потом пошли сложности с опубликованием доклада в печати, литературные бонзы настаивали на сокращенном варианте, и пришлось главному редактору «Литературной газеты» Ча- ковскому лично обращаться к Брежневу, чтобы опубликовать леоновское слово полностью.
На все это Леонов отозвался со злостью:
- Это еще один урок: не лезь в общественные дела, связанные с политикой и политиками. Они меня не знают и не понимают.
И так было почти всю творческую жизнь Леонова. Еще в конце 20-х он признавался:
«Я худо думал о своей участи. Особенно когда исчезли Зазубрин, Пильняк и другие. А я всегда ходил с подмоченным задом. Мне было плохо... И только, по-видимому, горьковские слова, сказанные обо мне Сталину, спасли меня...»
Из неопубликованных записей: «Мне надоели случайности судьбы, эта трясучка и гнойный пот по ночам».
А как возмущали и нервировали Леонова литературные запреты и гонения: «Что за жизнь такая собачья пошла? Кончится когда-нибудь время, когда вкалываешь, пишешь, всю душу вкладываешь, а не знаешь, сможешь ли его опубликовать?..» - говорил Леонов работнику отдела культуры ЦК, который к нему благоволил, Альберту Беляеву.
Последний роман Леонова, «Пирамида» - огромное художественное полотно, где прозвучала тревога о «порче национального характера», и «упадке морали» под сатанинским воздействием «каждодневной лжи» и «лести в адрес беспощадного тирана». «Пирамида» - фантастическая притча о пришествии на Землю ангелоида, ангела добра Дымкова. Разбирая роман, Д. Быков отмечал: «И не дано человеку другого выбора - либо триумф силы и воли, олицетворяемой в романе иезуитом-Сталиным, либо вечная неприкаянность; даже ангелоид в романе Леонова несвободен...» «Пирамида» - это почти библейское откровение о конце мира, апокалипсис, исход грешного человечества...
Ну и что сказать о Леонове в конце? Как о человеке? Д. Быков предполагает, что он был человек жесткий, мрачный, относящийся к людям без особенной любви. И еще быковское утверждение: «Леонову не повезло: его приватизировали патриоты». Он не бунтовал против строя, он лишь иногда издевался над ним, сознавая всю его несостоятельность и даже абсурдность.
И немного о личной жизни писателя. По свидетельству Наталии Сац, Леонову было свойственно стремление остаться наедине с собой, отшельничать... Александр Жаров как- то развел руками: «Был красивее всех нас - факт, а никаких историй романтических с его именем никогда не связывали...»
172


В воспоминаниях «Новеллы моей жизни» Наталия Сац пишет:
«Да, щедро полученные от природы дары свои Леонов не разменял в “роковых страстях”. Его красота осталась в слитке единой большой любви к Тане Сабашниковой. С ней он встретился 18-летним... Проверив временем свою любовь, они всегда были неразлучны».
После золотой свадьбы Леонов без улыбки сказал: «Я эти все любовные погони, красавиц всяких избегал. Писать люблю. Жизнь много раз своим транспортом переезжала. Писателю тыл нужен, надежный тыл. Есть он у меня».
Еще Леонов отменно рисовал: учился на художника, но предпочел писательство. Любил возиться в саду. Про его сад в Переделкино говорили: ботанический сад. Когда писатель возился в саду, уходили боль, переживания... В Переделкино однажды случился пожар, и странным образом - только в кабинете писателя. Сгорели многие драгоценные книги: прижизненное издание гравюр Дюрера, Библия с иллюстрациями Доре, потрясающее издание Льва Толстого. Леонид Максимович очень горевал, а потом взял себя в руки и сказал: «И это надо пережить».
Леонов скончался на рассвете 8 августа 1994 года от сердечной недостаточности. Патриарху русской литературы 31 мая исполнилось 95 лет. Похоронен он на Новодевичьем кладбище.
Вот, пожалуй, и все о писателе «с достоевщиной», как считали в 20-е годы активисты РАППа. В своем «Унтиловске» Леонов употребил выражение «человечинка с калечинкой». И там же, в «Унтиловске», бывший поп Виктор Буслаев напутствует: «И еще клянись нам - никогда не заболеть напрасною мечтою...»
Ни мечтой, ни иллюзией о социальном рае Леонид Максимович не страдал.
•к •к 'к
После Леонова спустимся по литературной лестнице вниз, а там - его ровесник Григорий Медынский, прозаик из Козельска Калужской губернии. Вдаваться в подробности его судьбы не имеет смысла: рядовой писатель. Но вот что интересно. Родившись в семье потомственного духовного лица (дед - протоирей губернского кафедрального собора, отец - сельский священник), Гриша по молодости и веянью времени с юношеским максимализмом окунулся в атмосферу революционных лет и с жаром участвовал в антирелигиозных диспутах, то есть был ярым безбожником. А когда сделался писателем, то написал несколько антирелигиозных книг:
173


«Буржуазия и религия», «Поэт Некрасов и религия», «Есенин - есениновщина - религия» и другие. А в середине своей жизни Медынский вновь повернулся к христианской этике и морали. То есть сделал переворот, или кульбит.
Если вспоминать книги Медынского, то в памяти всплывает роман «Марья», но Сталинская премия за него не свидетельствует о качестве романа. Самое лучшее у Медынского - это написанные в пору оттепели «Повесть о юности» и повесть «Честь», они вызвали интерес у молодежи и поток читательских писем. А дальше по Шекспиру - тишина...
Юрий Карлович Олеша (1899-1960). Это - величина! Крупняк. Но, увы, загубленный системой. Об этом ярко написал Аркадий Белинков в своей книге «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» (о нем в книге «Избранное из избранного», 2015). Но о самом Юрии Карловиче нужен специальный разговор, а не короткая скороговорка. Но как- нибудь потом поговорим!..
Отложили Юрия Олешу и поговорим о другом прозаике - о Павленко, авторе когда-то знаменитого романа «Счастье». Счастье - шо це такое и можно ли им закусывать? - как спросили бы на Украине.
Немного биографии. Родился Петр Павленко в Петербурге, детство провел в Тифлисе. Учился в Бакинском техникуме. В 20 лет вступил в Коммунистическую партию. Работал на партийной работе в Красной армии, в торгпредстве в Турции. Первый рассказ Павленко написал совместно с Пильняком, и о ком? - «Лорд Байрон» (1928). Ну, а дальше не байронические мотивы, а исключительно партийные. Много работал в кино. По сценарию Павленко, доработанному Эйзенштейном, в 1938 году вышел на экраны «Александр Невский», насквозь пропитанный пропагандой. После войны Павленко был сценаристом двух фильмов: «Клятва» (1946) и «Падение Берлина» (творение режиссера Михаила Чиаурели), признанные образцы сталинистского кино. И, разумеется, награды - Сталинские премии. Павленко пользовался полным доверием власти и посему в числе немногих выезжал за границу (США, Италия).
Апофеоз творчества Петра Павленко - роман «Счастье» (1947) - Сталинская премия 1-й степени. В нем писатель постарался в прославлении вождя. В романе рассказывается о послевоенном восстановлении хозяйства в Крыму и описывается заселение Крыма кубанскими казаками, при этом писатель не раскрывает, что явилось причиной депортации крымских татар. Об этом молчок. Главное, говорит Павленко устами главного героя романа Алексея Воропаева, героического великомученика, отсекающего от себя все личное: «Счастье - быть полезным народу». Но если отталкиваться от жизни автора, то счастье - это верноподданническое служение вождю, восхваление его и радость от его похвал и наград.
174


Туберкулез заставил Павленко перебраться на житье в Крым, где он возглавил Крымскую писательскую организацию. Умер 16 июня 1961 года 52 лет.
В воспоминаниях об Анне Ахматовой Лидия Чуковская признавалась, что когда она в Переделкино шла и дача Пастернака находилась на улице Павленко, она всегда возмущалась: кто такой Павленко, чтобы в честь его назвать улицу?
Ну, и итог: как служака партии Павленко был отменным, а как писатель, увы, серенький и слабый.
Платонов: человек из «Котлована»
По сравнению с ним Андрей Платонов - гигант, вершина, колосс, один из лучших писателей, живших при советской власти. Честно признаюсь, давно хотел написать эссе-биографию Андрея Платонова, но как-то не доходили руки. Придется это делать сейчас очень кратко и немного впопыхах - книга гонит!..
Вот кратенькая справочка из книги Джин Вронской и Владимира Чугуева «Кто есть кто в России и бывшем СССР» (1994):
«Платонов Андрей (Климентов Андрей Платонович). 1.9.1899-5.1.1951. Писатель и журналист, поэт. Родился в Воронеже. Окончил Воронежский политехнический институт. Был журналистом. Известен своими очерками и стихами в 20-30-е. Переехал в Москву, 1927. Предупреждал против опасности бюрократизации революции в своих произведениях “Чевенгур”, “Котлован” и других. Подвергался травле в 30- х. Военный корреспондент во Вторую мировую войну. Его послевоенное творчество сталинским критиком Ермиловым охарактеризовано как “клевета”, 1947. Практически замолчал до самой смерти. В 60-е очень популярен, прежде всего в самиздате. Позднее многие из его произведений были переизданы. Стал литературным кумиром в 60-е».
В «Лексиконе» Вольфганга Казака отмечено, что вычеркнутый из советской литературы Платонов работал дворником. Умер от туберкулеза, которым заразился от своего сына, в 1940 году вернувшегося из ссылки...
Далее в «Лексиконе» отмечено: «Принцип безоговорочной искренности определяет все творчество Платонова. Его ранняя проза еще близка к орнаментальному стилю, с годами она становится лаконичной и строгой... “Чевенгур” - “философский роман о коммунизме” (М. Геллер), который связан с увлечением Платонова философией Н. Федорова, показывает трагедию идеалиста, отрицающего абсолютно нравственные нормы, верующего в утопию социализма
175


и в итоге бессмысленно приносящего себя в жертву этой утопии. Повесть “Котлован” отражает трагедию самого Платонова, пережившего крах коммунистических иллюзий и в фантастико-гротескной манере запечатлевшего добровольных рабов, строящих вместо дворцов будущего коллективную могилу...»
А теперь несколько удивительно смачных цитат из Платонова. Филипп Павлович, один из героев очерка «Че-че-О», сокрушается:
- Почему это все в массы швыряют - прямо как кирпичи летят. Книгу пишут - в массы, автомобиль - в массы, культуру тоже. Значит, в массы, то есть к нам, к одному месту... От таких швырков голова отлетит... Зашвыряли массы, прожевать некогда.
И сразу обращаешь внимание на удивительный язык Платонова, про который кто-то точно сказал: «Прекрасное косноязычие». И хрестоматийное платоновское заключение, обнаруженное в его архиве: «Без меня народ не полон».
Однако вернемся к цитатам. К примеру, платоновский рассказ «Впрок» (опубликован в «Красной нови» в марте 1931- го) весь состоит из словесных перлов.
«Однажды в полночь Упоев заметил в своем сновидении Ленина и утром, не оборачиваясь, пошел как бы на Москву. В Москве он явился в Кремль и постучал в какую-то дверь. Ему открыл красноармеец и спросил: «Чего надо?»
- О Ленине тоскую, - ответил Упоев, - хочу свою политику рассказать.
Постепенно Упоева допустили к Владимиру Ильичу. Маленький человек сидел за столом, выставив вперед большую голову, похожую на смертоносное ядро для буржуазии.
- Чего, товарищ? - спросил Ленин. - Говорите мне, как умеете. Я буду вас слушать и делать другие дела - я так могу.
Упоев, увидев Ленина, заскрипел зубами от радости и, не сдержавшись, заплакал слезами вниз. Он готов был размолоть себя под жерновом, лишь бы этот небольшой человечек, думающий две мысли враз, сидел за своим столом и чертил для вечности, для всех безрадостных и погибающих свои скрижали на бумаге.
- Владимир Ильич, товарищ Ленин, - обратился Упоев, стараясь быть мужественным и железным. - Дозволь мне совершить коммунизм в своей местности...
- Поезжай в деревню, - произнес Владимир Ильич, - ... объединяй бедноту и пиши мне письма: как у тебя выходит.
- Ладно, Владимир Ильич, через неделю все бедные и средние будут чтить тебя и коммунизм!
- Живи, товарищ, - сказал Ленин еще раз. - Будем тратить свою жизнь для счастья работающих и погибающих; ведь целые десятки и сотни миллионов умерли напрасно!
176


Упоев взял руку Владимира Ильича, рука была горячая, и тяжесть трудовой жизни желтела на задумавшемся лице Ленина.
- Ты гляди, Владимир Ильич, - сказал Упоев, - не скончайся нечаянно. Тебе-то станет все равно, а как же нам-то... Ты, Владимир Ильич, главное, не забудь оставить нам кого- нибудь вроде себя - на всякий случай...
По возвращению в деревню Упоев стал действовать хладнокровнее. Однако в одну душную ночь он сжег кулацкий хутор, чтоб кулаки чувствовали - чья власть.
Упоева тогда арестовали за классовое самоуправство, и он безмолвно сел в тюрьму...»
Сталин, прочитав платоновскую рукопись «Впрок», вернул ее в редакцию «Красной нови» Фадееву с одним только начертанным словом «сволочь» (и это была, наверное, самая короткая рецензия из всех). Фадеев был испуган не то что за судьбу Платонова, а больше всего за свою.
По Москве поползли слухи, что Платонова теперь «шпок- нут». Однако по неизвестным причинам обошлось. Лишь прогремела гроза по страницам газет. Фадеев назвал Платонова «кулацким агентом в литературе». Ему подпели другие: «клевета», «пасквиль». Рассказ «Впрок» (Платонов назвал его хроникой) закрепил за ним репутацию идеологически враждебного писателя. А раз так, то органы «пасли» Платонова и записывали все его высказывания и поступки, а в 1933 году нагрянули с обыском и забрали три рукописи. Можно сказать, попали под арест «Трагедия четырнадцати красных избушек», «Ювенильное море» и «Технический роман».
В итоге отметим, что Платонов как человек не подвергся аресту, а Платонов-писатель был репрессирован. Отыгрались на сыне Платонова, который был арестован в возрасте 16 лет, приговорен к 10 годам лишения свободы как «руководитель антисоветской молодежной террористической и шпионско- вредительской организации». Сына Платонова арестовали в 1938 году после лагеря - туберкулез и ранняя смерть.
Из секретного донесения в соответствующий отдел НКВД 5 октября 1939 года: «...Платонов находится в депрессивном состоянии вследствие ареста его сына, содержащегося в Соловках. От сына нет писем. За сына хлопотали Фадеев и Шкловский, причем первый хлопотал лишь формально, а Шкловский говорил с Вышинским (прокурором СССР)...»
Сын Платонова умер 4 января 1943 года. Реабилитирован в 1991-м.
Сам писатель возвратился домой после войны (в звании майора) на носилках инвалидом 1-й группы. Последние годы прожил на Тверском бульваре, в двухкомнатной квартирке одного из флигелей дома Герцена (№ 25). На его столе стоял
177


чугунный черт с поджатым хвостом и, казалось, всегда подглядывал: что пишет хозяин?..
Еще одна цитата из Платонова:
«Сафонов заметил пассивное молчание, стал действовать вместо радио:
- Поставим вопрос: откуда взялся русский народ? И ответим: из буржуазной мелочи! Он и еще откуда-нибудь родился, да больше места не было. А потому мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтобы с него слезла шкура капитализма, и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы, и произошел бы энтузиазм!..»
«- Пухов! Война кончается! - сказал однажды комиссар.
- Давно пора - одними идеями одеваемся, а порток нету!..» («Сокровенный человек»).
Тот же Пухов из того же рассказа:
«Человек - сволочь, ты его хочешь от бывшего бога отлучить, а он тебе Собор Революции построит!..»
Из рассказа «Возвращение»:
«Вся любовь происходит из нужды и тоски; если бы человек ни в чем не нуждался и не тосковал, он никогда не полюбил бы другого»
И последнее. Андрей Платонов умер 5 января 1961 года, похороны состоялись 7 января, о них можно прочитать в дневнике Юрия Нагибина. Не слова, а жесть, как любят выражаться сегодня.
«Этого самого русского человека хоронили на Армянском кладбище. Мы шли мимо скучных надгробий с именами каких-то Еврезянов, Абрамянов, Акорянов, Мкртчанов, о которых мы знали лишь то, что они умерли...
- А Фадеев тут есть? - спросил меня какой-то толстоногий холуй из посторонних наблюдателей.
- Нет, - ответил я и самолюбиво добавил: - Твардовский есть.
- И где? - спросил холуй.
- Вон тот, в синем пальто, курит...
...А дома я достал маленькую книжку Платонова, развернул «Железную старуху», прочел о том, что червяк “был небольшой, чистый и кроткий, наверное, детеныш еще, а может быть, уже худой старик”, и заплакал...»
* * *
От Платонова к его ровеснику из 1899 года. Поэт, драматург Илья Львович Сельвинский (настоящее имя - Карл). «Гаргантюа поэзии» - эссе о нем в книге «Золотые перья». Повторяться не хочу, только одна цитата из Сельвинского о его молодости:
178


Мы путались в тонких системах партий,
Мы шли за Лениным, Керенским, Махно, Отчаивались, возвращались за парты,
Чтобы снова кипеть, если знамя взмахнет...
Действительно, Гаргантюа:
С Петром Великим был я под Полтавой,
А с Фаустом о жизни говорил.
В середине 60-х в одном из циклов стихов предлагал: «Давайте помечтаем о бессмертье».
Ну что ж, любая книга, можно сказать, - некое бессмертье. Хотя у Сельвинского есть и другие строки: «Бессмертья нет. А слава только дым...»
Сурков — Герой Соцтруда
Много надымил Алексей Сурков, за что получил несколько Сталинских премий, в 1953 году был вместо Фадеева первым секретарем Союза писателей СССР, возглавлял газеты и журналы, был даже главным редактором Литературной энциклопедии, избирался в ЦК партии, депутатом Верховного Совета СССР. Ездил в качестве главы делегаций по всем континентам и странам. Кого-то из писателей травил, кому-то помогал. И много чего еще. А ушел - и книги его и стихи канули в небытие. Лишь в народной памяти, и особенно у патриотов, остались на слуху слова из песен, которые написал Сурков:
На просторах родины чудесной,
Закаляясь в битвах и труде,
Мы сложили радостную песню О великом друге и вожде.
И громкий и звонкий припев, и сколько в нем уверенности и счастья:
Сталин - наша слава боевая,
Сталин - нашей юности полет!
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет.
Идет и поет. А вот писатель Леонид Леонов признавался: «Меня волнуют две проблемы: культ Сталина и его время. Сталин был великая личность шекспировского плана. Но 12 миллионов закопал в землю лучших умов России...»
179


Но «Сталин - наша слава боевая!». И таких песнопений у Суркова много. А вот про Клима Ворошилова:
По дорогам знакомым За любимым наркомом Мы коней боевых поведем!..
Лично я не пел этих песен, но они до сих пор звучат в моих ушах, ибо назойливо лились из радиоприемника, исполнялись в кино, на эстраде, повсюду.
И только одна песня Суркова действительно заслуживает звания народной, это - «Землянка»: «Бьется в тесной печурке огонь...».
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега...
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти - четыре шага...
Это написано искренно, от чистого сердца, сжатого болью и любовью. А все остальное - пропагандистский мусор, фальшивая лирика. В дневниковой записи (20 февраля 1964 года) Корней Чуковский приводит слова Твардовского о современных писателях: «Они ничего не читают. Да и писать не умеют, возьмите хотя бы Суркова... Ну ничего, ничего не умеет. Двух слов связать не умеет. И вообще он - подлец. Спрашивает меня ехидно-сочувственно: “Как, Саша, твое здоровье?”»
Перечитал я это и хмыкнул: н-да. Это о Суркове как о поэте и писателе, а у него была более значительная вторая сторона, как литературного функционера, чиновника, награжденного четырьмя орденами Ленина. Джин Вронская в своем справочнике обозначила резкую оценку: «Один из советских мракобесов, которым на время удалось превратить русскую литературу в сталинскую пустыню».
Алексей Александрович Сурков - один из первых писателей - Герой Социалистического Труда. Умер 14 июня 1983 года, в возрасте 83 лет.
•к к *
И последний из ряда 1899 года - Николай Николаевич Ушаков, поэт. Родился в Ростове, учился на юриста. Держался в стороне от литературно-политических споров и разногласий. Жил в Киеве, лауреат премии Тараса Шевченко. Себя представил в стихотворении «Я знаю, трудная работа...»:
180


Но я, писатель терпеливый, храню, как музыку, слова.
Я научился их звучанье копить в подвале и беречь.
Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь.
А поначалу Ушаков был свободнее в стихах и раскованней, достаточно вспомнить его маленькую поэму «Московская транжирочка» (1927): «Московская транжирочка, хрустя крутым снежком...». Но там не только снежок, но и чекист из Губчека, что в конечном счете сделало Ушакова поэтом осмотрительным и осторожным.
* * *
На этом обрываю перечень советских писателей, родившихся в XIX веке, вступивших и живущих в веке XX уже в советской стране. Список, естественно, не полный: кого пропустил, кого забыл. Не суть важно. А далее родившиеся уже в 1900 году, уже в XX веке.
Всеволод Вишневский, примкнувший к большевикам в 17 лет. Драматург, написавший 6 пропагандистских пьес, и самая-самая из них - «Оптимистическая трагедия» (1932), ну и «Незабываемый 1919-й», написанный к 70-летию Сталина.
Славист В. Казак назвал Вишневского «верующим сталинистом». Он еще прославился тем, что активно нападал на Михаила Булгакова.
Знаменитый драматург Погодин
На его боевом счету более 40 пьес, начал с «Темпа» (1929). Далее трилогия о Ленине: «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты» и «Третья патетическая», естественно, с хорошим пропагандистским душком.
А уж каким пропагандистским духом веяло от его сценария фильма «Кубанские казаки», и говорить не приходится.
Необходимо сказать несколько слов о погодинском образе Ленина. «Образ В. И. Ленина в трилогии Погодина обладает исторической и психологической достоверностью, жизненностью, емкостью и богатством содержания», - так представила ленинско-погодинский образ «Театральная энциклопедия» (1965). Любопытно, как меняются акценты со временем. К столетию Погодина («НГ», 18 ноября 2000 года) критик
181


Инна Вишневская по-иному трактовала погодинский образ вождя, увиденный в спектакле «Человек с ружьем» в театре имени Вахтангова:
«Из длинного коридора Смольного внезапно появлялся Ленин. Потрясенный зал не просто вставал - взрывался аплодисментами, криками, лозунгами, приветствиями, пением ‘‘Интернационала”, люди вскакивали из рядов и бежали к сцене, чтобы крепче запомнить, ближе разглядеть “атеистического” своего бога. И вдруг так же внезапно раздался смех, оглушительный, несдерживаемый. Удивительно смешон был этот сценический Ленин, не титанический герой, но домашний балагур, что-то вроде деда Щукаря - с хитринкой, улыбочкой, подковырочкой, и все - шустро, все мельком, все в пробежку, все - преувеличенным жестом, клоунской мимикой - так не признал в нем великого Ленина солдат Шадрин... Смех подтачивал миф Ленина...»
Так буффонно играл вахтанговский артист Борис Щукин, ну прямо как в «Принцессе Турандот».
Итак, сначала величие, а потом - ирония и смех.
И еще интересно: когда советская театральная делегация была в Америке, ей устроили встречу с великим Чарли Чаплиным. Представили ему Николая Погодина - мол, знаменитый советский драматург, автор многих пьес о Ленине. «Не слыхал», - ответствовал Чарли Чаплин и этим до смерти обидел Погодина: как не знает? Не может быть!..
Нет, в жизни все бывает, да и сам Николай Федорович Погодин после смерти Сталина, когда сладкая партийная парочка Ленин - Сталин ушла в забвение, тоже стал меняться в сторону правды жизни и исповедовать другие ценности - гуманизм и либерализм, что он представил в своей пьесе «Сонет Петрарки».
* * *
А поэт Александр Прокофьев не изменял партийной линии до конца жизни. Поэма «Россия» (1944) - и Сталинская премия. Сборники стихов выпускал почти ежегодно. Рифмы примитивные, ритм монотонный. Человек, не отмеченный талантом. Прокофьев, как и Сурков, отметился песенным творчеством:
Споемте, ребята, как смерть нас искала, А мы продолжали идти.
Как стынули реки и рушились скалы На нашем победном пути.
За счастье страны и во имя народа Пройдем, где гуляет пурга...
182


Так грянем, товарищи, песню похода И с нею пойдем на врага...
(Это из сборника «Песни Страны Советов», 1949.)
Сам Прокофьев оценивал себя высоко, ставя чуть ли не рядом с Пушкиным, что дало право Архангельскому высмеять эти претензии в пародии:
Душа моя играет, душа моя поет,
А мне товарищ Пушкин руки не подает. Александр Сергеевич, брось, не форси!
Али ты, братенник, сердишьси?..
И Александр Александру подал руку. Какая радость!..
И последний из 1900-го: Николай Робертович Эрдман. Этот не пел, не восхвалял, не восторгался и не призывал идти в боевые походы. Он был сатириком - ехидничал, подкусывал, изобличал, издевался в знаменитых своих комедиях «Мандат» и «Самоубийца». И получил, как говорится, по рукам после премьеры «Веселых ребят» (где Эрдман был одним из сценаристов): был сослан в Енисейск, а затем в Томск. А потом Берия вернул Эрдмана как сочинителя для клуба НКВД. Вернули, но это уже был другой человек, сломленный и унылый. Словом, загубленный талант...
А после 1900 года родились другие люди и дружно влились в поток советской литературы, но они не вписываются в тему данной книги. Это - Шолохов, Симонов, Светлов, Фадеев, Михалков, Каверин, Алигер, Берггольц, Арбузов и т. д. Писатели советского разлива.
•к •к *
Словом, лавочка не пустовала. О тех, кто покинул Россию, Маяковский презрительно и высокомерно отозвался в октябрьской поэме «Хорошо»:
Бегут по Севастополю к дымящимся пароходам...
На рейде транспорты и транпорточки, драки, крики, ругня, мотня, - бегут добровольцы, задрав порточки, - чистая публика и солдатня...
Забыли приличие, бросили моду, кто без юбки, а кто без носков.
Бьет мужчина даму в морду,
солдат полковника сбивает с мостков...
183


Это не стихи, это злобная ухмылка человека, который ничего не понял о людской трагедии, о разделенной на белых и красных России.
От родины в лапы турецкой полиции, к туркам в дыру, в Дарданеллы узкие плыли завтрашние галлиполийцы, плыли вчерашние русские...
Почему вчерашние? Разве несчастные эмигранты перестали быть русскими?..
А сколько среди тех, кто покидал родные берега, находилось поэтов и писателей! И опять же сарказм и ненависть советского классика Владимира Владимировича:
...взяв лирические манатки, сбежал Северянин, сбежал Бальмонт и прочие фабриканты патоки.
По мнению Маяковского, Бунин и прочие «фабриканты патоки» уехали-убежали. Да, вынуждены были эмигрировать, спасаясь от насилия и гибели. Но пусто место не бывает. И им на смену, в советскую лавочку, пришли другие - молодые. Оперились, возмужали. Ловкие и сноровистые умельцы партийного сиропа, трубачи и фанфаристы нового режима.
Юноше, обдумывающему житье, решающему - сделать жизнь с кого, скажу не задумываясь: - Делай ее с товарища Дзержинского...
Да, это образец. Идеал. Стоял когда-то посередине Лубянской площади. Да скинули его в августе 1991 года.
184


Возвращенцы
Странно ли, что тебе нет никакой пользы от странствий, если ты повсюду таскаешь самого себя?
Сократ в передаче Сенеки
- Где был? Скитался столько лет! Откудова теперь?
Фамусов - «Горе от ума»
- Когда ж постранствуешь, воротишься домой, И дым отечества нам сладок и приятен!
Чацкий - «Горе от ума»
Литературный герой Чацкий постранствовал и возвратился. Реальные герои данной книги - писатели, поэты, литераторы - по воле судьбы и случая тоже отправились в дальние края, вернулись обратно домой, чтобы снова глотать дым отечества и в тихих раздумьях и в громких стенаниях сравнивать Европу с Россией. Смешные сравнения. Лучше всегда там, где нас нет...
Не будем вспоминать классиков - Жуковского, Гоголя, Тютчева, Некрасова, Достоевского, Толстого и многих других - список предлинный, ибо в дореволюционные времена многие выезжали в Европу. Одного только бедного Пушкина не пустили, и он тяжело переживал невозможность посмотреть иные страны и уносился к ним в фантазиях:
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья И мраком и сном...
Или представлял, что происходит «близ мест, где царствует Венеция златая...». А вместо этого ехать по российским равнинам и писать: «Подъезжая под Ижоры...». Бедный Александр Сергеевич, ему можно только посочувствовать...
Но оставим никчемные сочувствия и поговорим о поэтах и писателях послепушкинской поры конца XIX - начала XX веков, в судьбе которых реально сплелись Европа и Россия, колыбель цивилизации и культуры с разрушительной революцией.
185


Многие писатели имели тогда возможность остаться на Западе и переждать окончание революционной бури, но предпочли вернуться в Россию, стать возвращенцами. И что из этого получилось?
С кого начнем? Конечно, с главного возвращенца, с Максима Горького.
Горький: буревестник в золотой клетке
Я знаю, что я плохой марксист.
И потом, все мы, художники, немного невменяемые люди.
М. Горький - Ленину
Максим Горький (Алексей Максимович Пешков, 1868, Нижний Новгород - 1936, Горки, под Москвой)
«Детство», «В людях», «Мои университеты» - все пропустим, а также Мальву и Челкаша, тех, кто «на дне», и т. д. Подальше от литературы, поближе к революции.
Алексей Максимович связал себя с социал-демократами (осенью 1905 года вступил в РСДРП) и под угрозой ареста в начале 1906-го эмигрировал. О Франции написал очерк-памфлет «Прекрасная Франция», об Америке - «Город желтого дьявола». В песнях о Соколе и Буревестнике выступал как «талантливый выразитель протестующей массы» («Искра», 1 апреля 1901 года). Но, как заметил публицист М. Меньшиков, «не безумство храбрых спасает мир - его спасает мудрость кротких...».
Максим Горький жил на острове Капри с 20 октября 1906-го до конца 1913 года, потом вернулся в Петербург. В1917-1921 годах Горький находился в оппозиции к большевистской диктатуре. За неделю до Октября призывал большевиков отказаться от «выступления». Защищал ученых и писателей от красного террора, от голода и холода, участвовал в организации нового издательского дела. Написал «Несвоевременные мысли» - заметки о революции и культуре (1918). «Нового Горького» резко критиковали. «У него человек перестал “звучать гордо”, сам “буревестник” не радуется буре» (Виктор Шкловский, 1924).
По совету Ленина Горький уехал лечиться: с октября 1921- го проводил время на курортах Германии и Чехословакии, а в апреле 1924-го переехал в Италию и поселился в Сорренто с видом на Везувий. Жизнь Горького в Италии красочно описал Владислав Ходасевич. В 1928 году Алексей Максимович совершил первую поездку в СССР.
Из воспоминаний студента МГУ Варлама Шаламова:
«Горький приехал. Толпа у Белорусского вокзала. Плачущий высокий человек с черной шляпой в руках - вот все, что я видел тогда».
186


«Известия» печатали главы из нового романа Горького «Жизнь Клима Самгина». Язвительный Шкловский написал: из подвала в подвал ловят сома и никак поймать не могут. И Шаламов: «Приезд Горького оживил литературную жизнь. Сам он поехал по Союзу знакомиться с новой жизнью».
Горький еще несколько раз приезжал на родину, а в 1931- м навсегда вернулся... «Старый социалист (так он себя называл) перестал ворчать на советскую власть, более того, полюбил ее. Еще бы - город Горький, улица Горького, самолет “Максим Горький” и другие величайшие знаки внимания и уважения.
Живя в Италии, Горький не порывал связь с СССР: к нему приезжали погостить советские писатели, пачками приходили письма от рядовых советских граждан. В июне 1927 года пришло одно такое письмо от рабочего-красноармейца Михаила Сапелова, положившего начало переписке с «великим пролетарским писателем».
В своем первом письме Сапелов писал: «Не я один, а тысячи, миллионы пролетариев СССР недоумевают, почему Вы, народный писатель, вышедший из нашей семьи, живете вне СССР? Я и многие из моего класса знаем причины, но еще многие их не знают... Вот вы лечитесь в Сорренто, а наш Крым, Кавказ разве хуже фашистского лона? Там Вы не родной, а здесь, у нас в СССР, окружили бы Вас любовь и внимание Вашего родного трудового народа».
И в конце письма: «Скорее поправляйтесь и приезжайте к нам».
А тем временем на Западе эмигрантская и буржуазная печать всячески муссировала слухи о разногласии Горького с советской властью и цитировала его несогласие с большевиками в «Несвоевременных мыслях».
Еще раз напомним, что Горький уехал из Петрограда вскоре после смерти Александра Блока и расстрела Николая Гумилева, вняв совету Ленина заняться своим здоровьем...
В декабре 1922 года Горький писал Ромену Роллану: «... Жить очень трудно, дорогой друг, до смешного трудно. Особенно - ночами, когда устаешь читать, а спать - не можешь. Там, на родине, воют вьюги... землю засыпает снег, людей - сугробы слов. Превосходные слова, но - тоже как снег, и не потому, что они так же обильны, а потому, что холодны. Когда фанатизм холоден, он холоднее полярного мороза.
А все-таки меня восхищает изумительное напряжение вождей русского коммунизма, - продолжал Горький в письме. - За всю свою страшную историю Россия еще не имела таких волевых людей ни в эпоху Ивана Грозного, ни при Петре Великом. Их - ничтожная кучка, искренних друзей они имеют сотни, непримиримых врагов - десятки миллионов русских крестьян (да их надо всех раскулачить! - Ю.Б.), всю евро¬
187


пейскую буржуазию, да прибавьте сюда социалистов Европы. И все-таки эти Архимеды уверены, что найдут точку опоры и перевернут весь мир. Право же - хорошие люди! (Кого уговаривал Горький? Ромена Роллана или самого себя? - Ю.Б.). Иногда мне очень жаль, что я не согласен с ними в деле истребления культурных людей и никогда не соглашусь на это».
Из письма к Екатерине Кусковой: «Мое отношение к Сов- власти определенно: кроме нее - иной власти для русского народа я не вижу, не мыслю и, конечно, не желаю...»
Однако Горький тянул с возвращением, ссылаясь на не- дописанного «Клима Самгина». А тем временем Владимир Маяковский в январе 1927 года бабахнул (другого слова и не подберешь) открытое письмо писателя Маяковского писателю Горькому:
Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно Вас на стройке наших дней...
От имени друзей Маяковский воскликнул:
Горько думать им о Горьком-эмигранте, Оправдайтесь, гряньте!
А дальше у Маяковского шли строки, явно перекликаясь с письмами красноармейца Сапелова (привожу, игнорируя «лесенку»):
Говорили (объясненья ходкие!), будто Вы не едете из-за - чахотки.
И Вы в Европе, где каждый из граждан смердит покоем, жратвой, валютцей!
Не чище ль наш, разреженный дважды грозою двух революций!
Ангажированность Маяковского так и прет (!) от этих якобы стихов. Могу предположить, что они были неприятны Алексею Максимовичу тем, что и этот «горлопан и агитатор» прибивает его к стенке.
А тем временем не успокаивался и неугомонный Сапелов (а может, кто-то писал за него?): «...Там, среди капиталистической лжи и клеветы, Вы не можете себе ясно представить о том значении для нас, молодых работников, «беспартий- цев», которое имеет каждое Ваше слово, совет и мнение. Громадное большинство из нас - «простой люд», низовой работник, активист. Грамоте учились на вывесках...»
Максим Горький не мог отмолчаться, а в ответ из СССР летело новое письмо:
188


«Ваше письмо - это большое событие в нашей среде. Братва захлебывается, перечитывая его, и без ума от Вашей простоты».
И снова Горький пишет письмо с концовкой: «Будьте здоровы, товарищ Сапелов! Привет “братве”. А. Пешков».
Словом, достали Максима Горького, и 20 мая 1928 года Горький покинул Сорренто и отправился в Москву - «визит наблюдателя», как он выразился. А затем летом 1929, 1931 и 1932 годов Алексей Максимович жил в СССР уже не как наблюдатель, а как работник, взявшийся за организацию журналов «Наши достижения», «Литературная учеба», «Колхозник» и др.
А 2 августа 1933 года Горький написал Ромену Роллану: «Кажется, я не вернусь в Италию, во всяком случае, буду настаивать, чтоб меня оставили в Союзе. Жизнь на берегах прелестного Неаполитанского залива становится все более унылой. Тягостно видеть бесплодную трату драгоценной энергии людей, энергии, способной воплощаться так мощно и чудесно, как на моей родине».
Конечно, индустриализация, коллективизация, ГУЛАГ - какой гигантский размах!.. Как все чудесно и мощно!..
В эссе о Горьком (1932) Борис Зайцев написал:«.. .Дали ему не только деньги. Дали славу. “На вольном рынке” ее не было бы, даже Западу Горький давно надоел. Но на родине “приказали”, и слава явилась. Она позорна, убога, но ведь окончательно убог стал и сам Горький. В сущности, его даже и нет, то, что теперь попадается за его подписью, уже не Горький. У каждого есть свой язык, склад мысли, человеческий облик. Горький отдал его. Чрез него говорит “коллектив”. Нельзя разобрать, Горький ли написал или барышня из бюро Коминтерна! Горькому дорого заплатили - но и купили много: живую личность человеческую...»
Особая тема: Горький и Сталин, Горький и Дьявол (статья Ильи Сургучева в парижском «Возрождении»). Сталин ждал от Горького книгу о себе, но так и не дождался. Прелюбопытна переписка Сталина и Горького: какие перлы дипломатической дружбы! Вот несколько отрывков.
Горький - Сталину из Сорренто, 29 ноября 1929 года:
«Страшно обрадовался возвращением к партийной жизни Бухарина, Алексея Ивановича (Рыкова. - Ю.Б.), Томского. Очень рад. Такой праздник на душе. Тяжело переживал я этот раскол. Крепко жму Вашу лапу. Здоровья и бодрости духа!.. А. Пешков».
Сталин - Горькому. 30 апреля 1930 года, Москва:
«...Пишете ли Самгина? Я здоров. Дела идут у нас не дурно. Живем. Крепко жму руку. Ваш И. Сталин».
Горький - Сталину. 11 декабря 1930 года по поводу дела о вредителях, о Промпартии:
189


«...Много будет написано всякой идиотской чепухи по поводу этого приговора. Но мне кажется, что он принесет огромную пользу делу рабочего класса. И прежде всего он должен развязать языки всем другим вредителям, тогда крысы начнут пожирать друг друга.
Отличный прокурор т. Крыленко! Вообще Верховный суд вел дело блестяще...»
Не ясно: ничего не понимал Горький из своего далекого Сорренто или прикидывался. «Отличный прокурор т. Крыленко» - Николай Васильевич, нарком юстиции СССР с 1936 года, был расстрелян как враг народа 29 июля 1938 года, правда, после гибели самого Буревестника.
Максим Горький умер 18 июня 1936 года.
Над его гробом Андре Жид сказал: «Он не соглашался ничего одобрять. Он вселял в умы и сердца брожение непокорности, мятежа. Сановники власти, если бы они умели предвидеть, без сомнения угадали бы в нем врага...»
Ошибался французский писатель: Горький одобрял многое, но все равно он стал неудобен власти и раздражал ее, за что и был убран со сцены: его смахнули, как шахматную фигурку...
Поэт Александр Прокофьев вспоминал: «Умер Горький. Вызвали меня из Ленинграда и прямо в Колонный зал. Стою в почетном карауле. Слезы туманят глаза. Вижу, Федин слезу смахивает. Погодин печально голову понурил. Вдруг появился Сталин. Мы встрепенулись и... зааплодировали».
Несколько мнений о Горьком:
«Горький имел одну несчастную любовь: он безнадежно вздыхал по... культуре. Безнадежно, потому что как раз эта Прекрасная Дама ему не отвечала взаимностью. И кажется, он это чувствовал. Мы иногда называли его голым дикарем, надевшим, однако, цилиндр» (3. Гиппиус, Д. Мережковский).
«Он был изумительно двуличен... жадно любивший славу и восхваления, но умевший надевать на себя личину великой скромности; сильно любивший деньги и самый изысканный комфорт; яростно гремел против мещанства...» (В. Вересаев. Литературные воспоминания).
Из дневника Вячеслава Полонского, 22 января 1929 года: «О Горьком Николай Тихонов говорит неодобрительно: нет, говорит, ни одного человека, который отозвался бы о его последнем пребывании с одобрением. Всех обидел.
Говорят о Горьком как о большом ребенке, неопытном и наивном. “Политический младенец”. Раньше, говорит, Маргарита Игнатьевна была при нем, понимала. А теперь - Крючков, Максим. Ну и чудит».
Юрий Анненков: «Горький прожил неровную, напряженную и сложную жизнь».
Нина Берберова: «Я люблю Горького, но он из XIX века. Он не для меня».
190


Артист Александрийского и Малого театров Владимир Николаевич Давыдов выступал до революции со стихами о русских либералах, в частности, о Максиме Горьком:
Горит душа неугасимо,
Я революцией дышу И только Горького Максима Не выношу, не выношу! («Чтец-декламатор», 1911)
Христианский мыслитель, историк культуры и, естественно, эмигрант Георгий Федотов откликнулся статьей «На смерть Горького». У нас она малоизвестна, и поэтому имеет смысл привести отрывок из нее:
«Горький никогда не был русским интеллигентом. Он всегда ненавидел эту формацию и мог изображать только в грубых карикатурах... Горький не был рабочим. Горький презирал крестьянство, но у него всегда было живое чувство особого классового самосознания. Какого класса? Тех классов или тех низовых слоев, которые сейчас победили в России. Это новая интеллигенция, смертельно ненавидящая старую Россию и упоенная рационалистическим замыслом России новой, небывалой. Основные черты нового человека в России были предвосхищены Горьким еще 40 лет тому назад. Он всегда был с еретиками, с романтиками, с искателями, которые примешивали крупицу индивидуализма к безрадостному коллективизму Ленина... Добрая прививка ницшеанства в юности сблизила Горького с Лениным в этой готовности бить дураков по голове, чтобы научить их уму-разуму. Но, в отличие от Ленина, Горький не заигрывал с тьмой и не раздувал зверя. Тьме и зверю он объявлял войну и долго не хотел признавать торжества победителей. Горький эпохи Октябрьской революции (1917— 1922) - это апогей человека. Никто не вправе забыть то, что сделал в эти годы Горький для России и для интеллигенции...»
Говоря о 30-х годах, Федотов восклицает:
«Как он мог не заметить страданий народа, на костях которого шла стройка? Как он мог смешать энтузиастов с чекистами и скрепить своим именем бесчеловечность беломорской каторги? Что это? Слепота? Наивность?.. В каком-то смысле слепота усталости, которая не хочет правды. Слишком горька правда, и старый человек хочет успокоиться на подушке “достижений”...»
Федотову в эмиграции было легко писать раскованно, не оглядываясь на власть. Но Горький жил рядом с ГУЛАГом, о чем кричит одна из его записок: «Как собака: все понимаю, а молчу».
Можно согласиться с выводом Дэна Левина в книге «Буревестник» (1965) о том, что Горький осознал, что прожил
191


жизнь «не на той улице», и вложил это трагическое признание в уста Егора Булычева.
Как у человека, так и у личности Максима Горького - трагическая судьба. А судьба писателя Горького? Тоже непростая. Он хотел писать как Бунин и Леонид Андреев, а писал, естественно, как Максим Горький. Русские писатели-эмигранты невысоко ставили все то, чего желал Алексей Максимович. Борис Зайцев утверждал, к примеру, что «литературно Буревестник убог... невелик в искусстве, незначителен, как ранний Соловей-разбойник. Посвист у него довольно громкий...»
Итак, литературный посвист...
Другие мнения: реалист, бытовик или, как выразился Виктор Шкловский, «очень начитанный бытовик» («Детство», цикл «На Руси», добротные «Артамоновы» и т. д.).
Лучшая книга, на мой взгляд, - «Жизнь Клима Самгина», настоящая эпопея об интеллигенции, хотя Борис Парамонов (русский писатель, живущий на Западе) утверждает, что это всего лишь «мемуары плебея-комплексанта». Не согласен. Прекрасная книга, не потерявшая актуальности и сегодня. Вот вам маленький отрывочек:
«- Сотенку ухлопали, если не больше. Что же это значит, господа, а? Что же это... война с народонаселением означает?
Никто не ответил ему, а Самгин подумал и сказал:
- Это - не ошибка, а система».
Ну что ж, заканчивая эти грустные строчки, вслед за Максимом Горьким зададим сакраментальный вопрос: «А был ли мальчик?»
Российский вопрос-фантом...  ★★ ★ ★
Как говорят в Одессе: гоп-стоп! Очевидно, надо остановиться, ибо Горький - такая фигура, которую можно поворачивать и так и сяк, в любую сторону. В финале коснемся темы эмиграции и эмигрантов.
В 1931 году Максим Горький в Москве на заседании ред- совета издательства ВЦСПС рассказывал о том, как он замышлял свой знаменитый эпохальный роман «Жизнь Клима Самгина» и как он над ним работал. В своем выступлении критиковал интеллигенцию, сборник «Вехи», говорил о том, что многие умные люди разошлись с рабочим классом. Что выведенный им главный герой Клим Самгин, человек «средних интеллигентных способностей, лишенный каких-либо ярких качеств», - он из той «интеллигенции, которая живет в эмиграции, клевещет на Союз Советов, организует заговоры и вообще занимается подлостями, эта интеллигенция в большинстве состоит из Самгиных».
192


Эти же мысли Горький повторяет в письмах к Стефану Цвейгу, Константину Федину и другим иностранным и отечественным писателям. Самгин - плохой, ненадежный человек, эмиграция отвратительная, и ничего хорошего ждать от нее не приходится. А он, конечно, молодец, покинул эмиграционную среду и приехал строить социализм, самое справедливое общество в мире. А вот когда пожил на советской родине, то кардинально изменил свое представление о ней. Хотел высказаться об этом - не дали. Так и задохнулся в предоставленной ему золотой клетке.
Волошин любил Париж, а успокоился Коктебелем
Максимилиан Александрович Волошин (Волошин-Кириенко, 1877, Киев - 1932, Коктебель). Поэт, художник, историк искусства.
Вышел незваным, пришел я непрошенным.
Мир прохожу я в бреду и во сне...
О, как приятно быть Максом Волошиным -
Мне!
- так несколько вызывающе и игриво он представлял себя в молодые годы. Кровь кипела. И какая кровь! По отцу, Александру Волошину-Кириенко, украинская (из запорожских казаков), по матери - немецкая (Елена Глазер, из обрусевших немцев). Стало быть, воля и порядок, аккуратность и хаос, буйная стихия - все переплелось в этом человеке.
«Макс был настоящим чадом, порождением, исчадием земли. Раскрылась земля и породила: такого, совсем готового, огромного гнома, дремучего великана, немножко быка, немножко бога, на коренастых, точеных, как кегли, как сталь, упругих, как столбы, устойчивых ногах, с аквамаринами вместо глаз, с дремучим лесом вместо волос...» - таким представляла Волошина Марина Цветаева.
«Он был человеком необыкновенным, одевался и держался необыкновенно, говорил много, поражая всех своей эрудицией. Но было в нем и нечто другое, что люди знали и ценили в Максимилиане Александровиче: был он человеком необыкновенной доброты и щедро дарил себя всем, кто испытывал в нем нужду. Вечно кого-то устраивал в журналы, за кого-то хлопотал. В голодные годы делился буквально последним куском хлеба с чужими людьми, которые искали в его доме пристанища, а таких было много...» (Андрей Седых. Далекие, близкие).
193


Волошин рано ощутил себя личностью. В 21 год он сформулировал для себя (а не для пиара) анкету и ответил на ее вопросы 3 января 1899 года. Вот только некоторые пункты:
- Ваша любимая добродетель? - Самопожертвование.
- Ваше любимое занятие? - Путешествие по неизвестной местности пешком и общение с интересными людьми.
- Как вы представляете себе счастье? - Жить полной духовной жизнью.
- Как вы представляете себе несчастье? - Ни одной чертой, ни одной способностью не выделяться из толпы - полная ординарность.
- К чему вы больше всего питаете отвращение? - К глупым, грязным и пошлым людям.
- Кого вы больше всего презираете из исторических личностей? - Все правящие классы во все времена и у всех народов.
- Какой ваш любимый девиз? - Все понять - все простить.
- Какое ваше настоящее душевное состояние? - Весело жить! Все впереди...
Через месяц Волошин с головой окунется в студенческие беспорядки и будет выслан за участие в них из Москвы. Уныние? Никакого. Волошин отправляется в путешествие по Европе, в частности, живет в Париже, где становится настоящим европейцем.
Семилетие 1898-1905 годов Волошин назвал «годами странствий», следующее семилетие (1905-1912) - «блуждания». «Этапы блуждания духа», буддизм, католицизм, магия, масонство, оккультизм, теософия Рудольфа Штейнера. Период больших личных переживаний романтического и мистического характера - так отмечал Волошин в своей автобиографии.
Мистическая любовь к Маргарите Сабашниковой, мифотворческая история с Черубиной де Габриак, литературный запой - стихи, статьи, в феврале 1910 года вышла первая книга стихотворений. И, как подметил Андрей Белый, Волошин «проходит через строй чужих мнений собою самим, не толкаясь».
В 1903 году в Восточном Крыму, среди киммерийских холмов, в Коктебеле, на берегу живописной бухты у подножия горы Карадаг Волошин начал строить дачу, которую спроектировал сам, впоследствии названную «Домом поэтов». «Киммерийские Афины». В летние месяцы сюда приезжали многие из культурной элиты России: Брюсов, Андрей Белый, Максим Горький, Гумилев, Цветаева, Мандельштам, Замятин, Ходасевич, Корней Чуковский, Александр Грин, художник Петров-Водкин и многие другие.
С весны 1917 года Волошин жил в Коктебеле постоянно. «Больше не покидаю его, - писал он в автобиографии (1925), - ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую...»
194


А тем временем интеллигенция, спасаясь от голода и террора новой власти, эмигрировала в Европу и Америку. Максим Горький уговаривал Макса поехать в Сорренто, хотя бы временно покинуть Россию, пока здесь «не кончится эта петрушка».
В 1919 году, отбывая в эмиграцию пароходом из Одессы, Цетлины - муж и жена - звали с собой Волошина, но он отказался. Через год с оказией отправил Михаилу Цетлину в Лондон письмо и подтвердил, несмотря на трудности и сложности того времени, правильность своего решения не уезжать. «Иногда в минуты слабости хочется попасть в Париж, в Лондон, но когда себе представишь свое душевное состояние там, то чувствуешь, что долгое пребывание оторванным от России станет невыносимо, что сейчас смысл жизни - здесь.
Впрочем, я оказался очень приспособленным к условиям современной русской жизни: меня и голод не берет, и лишения не пугают, и заразы не трогают, и счастье не изменяет...»
Еще в период Первой мировой войны Волошин занял особую позицию без патриотического восторга по отношению к родине:
Взвивается флаг победный...
Что в том, Россия, тебе?
Пребудь смиренной и бедной - Верной своей судьбе.
Люблю тебя побежденной,
Поруганной и в пыли,
Таинственно осветленной Всей красотой земли.
Люблю тебя в лике рабьем,
Когда в тишине полей Причитаешь голосом бабьим Над трупами сыновей...
По мнению Андрея Седых, «Волошина болезненно влекла к себе именно юродивая, великая, темная, пьяная, окаянная Русь, народные заступники - Пугачевы, Разины и Отрепьевы. В людях Октября видел он исторических наследников этой окаянной Руси и, кажется, именно в силу исторической неизбежности - их принимал и подчинялся им, как горькой судьбе... “нам ли весить замысел господний? все поймем, все вынесем, любя”...»
Свою позицию Волошин выразил в «Прологе» (1915):
Один среди враждебных ратей - Не их, не ваш, не свой, ничей - Я - голос внутренних ключей,
Я - семя будущих зачатий.
195


И в «Доблести поэта» (1925) утверждал необходимость
В дни революции быть Человеком,
А не гражданином:
Помнить, что знамена, партии и программы -
То же, что скорбный лист
Для врача в сумасшедшем доме...
Ни к какой власти Волошин не питал доверия:
Политика дело грязное - Ей надо людей практичных,
Не брезгующих кровью,
Торговлей трупами и скупкой нечистот...
Но избиратели доселе верят В возможность из трехсот негодяев Построить честное правительство стране, -
писал поэт в стихотворении «Государство» (1922).
Исследователи выделяют в творчестве Волошина его космический персонализм, пафос принципиального антифанатизма. Он истово проповедовал внутреннюю независимость личности - никакого диктата государства, никакого подчинения какой-либо партии. В антибольшевистском цикле «Путями Каина» (все тот же 1922 год) есть такие строки:
В нормальном государстве вне закона Находятся два класса: уголовный и правящий.
Во время революций они меняются местами, - В нем по существу нет разницы.
Но каждый дорвавшийся до власти сознает Себя державной осью государства И злоупотребляет правом грабежа,
Насилий, пропаганды и расстрела...
Взгляд Волошина на российскую историю прегрустный и препечальный:
Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье?
Была ли ты? Есть? Или нет?
Омут... стремнина... головокруженье...
Бездна... безумие... бред...
Исторические декорации и персонажи меняются, но суть драмы России остается неизменной, об этом говорит, нет, кричит Волошин в пронзительном стихотворении «Северо- восток» (1920):
196


Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях.
В комиссарах - дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.
Вздеть на виску, выбить из подклетья И швырнуть вперед через столетья Вопреки законам естества - Тот же хмель и та же трын-трава.
Искусствовед Ефим Эткинд утверждает, что Волошин - первый в России исторический поэт или, если угодно, поэт истории. Во Франции сходную роль сыграли в XIX веке Виктор Гюго («Легенда веков»), Альфред де Виньи («Судьбы»), Леконт де Лиль («Трагические стихотворения»), Эредиа («Трофеи»). В России, по сути дела, поэзия истории не существовала, несмотря на отдельные опыты Пушкина, Лермонтова и А. К. Толстого (баллады). Волошин оказался первым, кто открыл для русской поэзии эту огромную область.
В 1922 году, откликаясь на гибель двух крупнейших поэтов эпохи - Блока и Гумилева, Волошин писал:
Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
В творчестве 20-х годов, навеянном революцией и Гражданской войной, у Волошина боль, отчаянье и безысходность эсхатологических предсказаний:
Вчерашний раб, усталый от свободы, - Возропщет, требуя цепей.
Построит вновь казармы и остроги,
Воздвигнет сломанный престол,
А сам уйдет молчать в свои берлоги,
Работать на полях, как вол...
Но следует заметить, что у Волошина невероятный разброс чувств, ожиданий, надежд и предсказаний, очень часто противоречащих друг другу. Только что мы цитировали строки о рабстве - и тут же находятся строки о свободе:
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля - извечно те же.
Поэтому живи текущим днем.
Благослови свой синий окоем.
Будь прост, как ветр,
Неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля...
197


Волошин был человеком верующим: «Мой единственный идеал - это град Божий». А вокруг кипел град социалистический, и нужны были не исторические рефлексии, рассуждения и тем более филиппики, а пафосные гимны в честь вождей и создателей новой жизни. Волошин ничего этого делать не мог. Он уединился в своем доме в Коктебеле с венецианскими окнами и башенкой-балконом. И жил полной жизнью среди многочисленных гостей и приезжих поэтов, писателей и художников:
Дверь отперта. Переступи порог,
Мой дом открыт навстречу всех дорог...
В этом доме Волошин в годы Гражданской войны спасал белых от красных и красных от белых.
И красный вождь, и белый офицер,
Фанатики непримиримых вер,
Искали здесь, под кровлею поэта,
Убежища, защиты и совета.
Я ж делал все, чтоб братьям помешать Себя губить, друг друга истреблять.
И сам читал, в одном столбце с другими,
В кровавых списках собственное имя.
В списках, конечно, Волошин был, но до него, как говорится, не дошли руки. Доживи он до 1937 года, тогда другое дело: непременно бы взяли...
Новый хозяин жизни - «Большевик» (1918) - так называется стихотворение Волошина:
Зверь зверем. С крученкой во рту.
За поясом два пистолета.
Был председателем «Совета»,
А раньше грузчиком в порту...
И этот «большевик» местного разлива в 1925 году начал планомерную атаку на чуждый ему «Дом поэта» Волошина, пытаясь отобрать, конфисковать или, по крайней мере, обложить непомерным налогом. Два пистолета - и никакого дела до культуры и поэзии!.. Естественно, Волошин сопротивлялся, боролся, писал письма во все инстанции о недопустимости подобных действий, взывал к разуму и помощи. В справке, составленной каким-то местным большевиком-чиновни- ком, не без ехидства отмечалось:
«...Его квартира полна книг и картин; целыми днями он читает или рисует; пишет мало, особенно в последние годы. Стихи читает охотно. Женат на фельдшерице, ухаживавшей
198


за его покойной матерью. Чувствует себя чем-то вроде Гюго или Вольтера в изгнании. Волошин доставляет себе невинное удовольствие конфликтов с местной сельской властью: не ходит в сельсовет, если его вызывают...»
Власти было известно, кто посещает «Дом поэта», о чем говорят и даже то, что Волошин свою собаку называет кличкой ГПУ...
Несколько слов о фельдшерице: Мария Степановна Заболоцкая после смерти Пра - матери Волошина - стала женой поэта и прожила с ним девять счастливых лет: «Какое счастье, что я около Макса! Господи, какой это большой человек... Сколько в нем терпимости, мудрости, благородства и бесконечной честности и деликатности к людям...»
Маруся (так звал ее Волошин) отчаянно и храбро защищала своего любимого Макса, была его ангелом-хранителем. Но спасти его не смогла. Гроза над «Домом поэта» не прошла бесследно: Волошин был обложен налогом и переведен в статус временного жильца-съемщика - это он-то, создатель «Дома поэта» национального значения!..
От всех этих проблем-передряг Волошин начал быстро стареть, дряхлеть, ходил опираясь на палку. К началу 1932 года его разбил паралич, обострилась астма. Короче, «раскулачивание» Волошина обернулось катастрофой для его здоровья. Маруся нежно ухаживала за Масичкой, ограничивала его в еде, ведь он весил 130 килограммов. Лето 32-го выдалось мучительно знойным, что только усугубило страдания Максимилиана Александровича, Макса, Масички. 11 августа в 12 часов дня его страданиям пришел конец. Он прожил 55 лет. Его похоронили на горе Кучук-Янышары.
Похоронили поэта и вычеркнули из советской литературы. Большая советская энциклопедия (1951) отмечала, что «поэзия Волошина космополитична по своей сущности. Русский народ Волошин знал плохо. Большинство его стихов посвящено Франции и древнегреческой мифологии. Изысканная по форме поэзия Волошина перегружена образами древнегреческой мифологии. Волошин не понял Великую Октябрьскую социалистическую революцию...»
И вообще, Волошин исходил из «абстрактно-гуманистических иллюзий», считал, что каждая отдельная человеческая жизнь - это космическое событие, а в годы революции и Гражданской войны и, увы, в последующий исторический период человеческая жизнь из космического события перешла в разряд бытовой мелочи: людей убивали тысячами, десятками и сотнями тысяч. А еще этот Волошин посмел утверждать, что «совесть народа - поэт. В государстве нет места поэту!..».
Но потом плотина забвения была прорвана, и в конце 80-х годов волошинские книги пошли одна за другой, и люди перестали бояться обжигающих слов поэта.
199


«Быть человеком, а не гражданином!» - призывал Макс Волошин. Не слепым орудием, не послушником государства, не смотреть восхищенными глазами на престол и не сотворять бездумно в очередной раз себе кумира.
И первая строка стихотворения «Потомкам»:
Кто передаст потомкам нашу повесть...
Наша российская история - героическая и прекрасная, как утверждают нынешние идеологи и пропагандисты, и, конечно, в ней не было ничего ужасного и постыдного, только победы, только героизм. Иначе воспринимал историю России Волошин. В поэме «Россия» (1924) он пишет:
До Мартобря (его предвидел Гоголь)
В России не было ни буржуа,
Ни классового пролетариата:
Была земля, купцы да голытьба,
Чиновники, дворяне да крестьяне...
Один поверил в то, что он буржуй,
Другой себя сознал как пролетарий.
И началась кровавая игра.
На все нужна в России только вера:
Мы верили в двуперстие, в царя,
И в сон, и в чох, в распластанных лягушек,
В материализм и в интернацьонал...
.. .У нас в душе некошеные степи.
Вся наша непашь густо заросла Разрыв-травой, быльем да своевольем,
Размахом мысли, дерзостью ума,
Паденьями и взлетами - Бакунин Наш истый лик отобразил вполне.
В анархии - все творчество России:
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несем культуру взрыва.
Огню нужны - машины, города,
И фабрики, и доменные печи,
А взрыву, чтоб не распылить себя, - Стальной нарез и маточник орудий.
Отсюда - тяж советских обручей И тугоплавкость колб самодержавья.
Бакунину потребен Николай,
Как Петр - стрельцу, как Аввакуму - Никон. Поэтому так непомерна Русь И в своеволье, и в самодержавье.
И в мире нет истории страшней,
Безумней, чем история России...
8 февраля 1924 года
200


Коктебель - историческое место. Не только курорт для отдыха и расслабления, но и уголок, куда устремляются до сих пор поэты и мыслящий люд, чтоб подышать волошинским воздухом свободы и приобщиться к его образам свободолюбивой и рабской России.
Андрей Белый — почти гениальный писатель
Андрей Белый имеет все признаки гения, кроме чувства меры и дисциплины.
Дм. Святополк-Мирский
Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев, 1880, Москва - 1934, Москва). Поэт, прозаик, теоретик символизма. Сухо? Тогда обратимся к воспоминаниям Бориса Зайцева.
«Комната в книгах, рукописях - все в беспорядке, конечно. Почему-то стояла в ней черная доска, как в классе... не то Фауст, не то алхимик, не то астролог...»
В данной книге Андрей Белый выступает как возвращенец: путешествовал по дальним странам, жил в Швейцарии, вернулся в Россию, эмигрировал в Германию, не прижился в Берлине и вернулся на родину, точнее сказать, его спасла и вернула женщина (но об этом позже). Короче, возвращенец, вкусивший все прелести советской жизни.
«Биография Белого, - пишет французский славист Жорж Нива, - отразила в увеличивающем зеркале потрясения его эпохи. От денди, посещающего симфонические концерты в 1900 году, до жалкого существа, пытающегося “советизировать” себя в произведениях последних лет и сочиняющего в 1930 году, после ареста Клавдии Николаевны (второй жены. - Ю.Б.), патетическое прошение на имя Сталина, - вот жизнь Белого, с каждым годом все больше и больше напоминающая пустыню, однако жезл Аарона не переставал цвести, и до самой смерти Андрей Белый оставался одним из поразительнейших русских писателей с подлинным гейзером слов».
Да, гейзер огнедышащих слов. Белый словечка не мог сказать в простоте. Его фразы порой напоминают ледоход цитат, когда льдины налезают одна на другую, художественно-лингвистическая фразировка чрезвычайно сложна и заковыриста, общий стиль изложения нервный и подчас маниакально-депрессивный. Отчего не все коллеги-писатели любили тексты Белого. Уже после его смерти Михаил Булгаков отметил, что Белый «всю жизнь, прости Господи, писал дикую ломаную чепуху», - ну, это, конечно, Булгаков перехватил через край.
201


Да, сложно писал Белый, но как остро и захватывающе. Кто- то даже определил Бориса Николаевича (а ведь по паспорту Белый был именно им) как князя Мышкина русского стиха. Конечно, на творчество Белого повлиял Достоевский, но не только - еще Шопенгауэр, Ницше, Владимир Соловьев, буддизм и теософия.
Андрей Белый любил прятаться за масками. «Я остался один в четыре года. И с тех пор уже не переставал ломаться наедине с собой. Строю себе и теперь гримасы в зеркале, когда бреюсь. Ведь гримаса та же маска. Я всегда в маске! Всегда!» - признался однажды Андрей Белый. Кривлянье, маска - все это было. Но было и адское трудолюбие, неутомимая жажда творчества. Его проза феерична по разбросу тем и психологических характеров, а стихи пленительны по звучанию:
Мои слова - жемчужный водомет, средь лунных слов, бесценный, но вспененный, - капризной птицы лет, туманом отнесенный...
Моя любовь - призывно-грустный звон, что зазвучит и улетит куда-то, - неясно-милый сон, уж виденный когда-то.
В своих мемуарах Борис Зайцев отмечал, что «в публике Андрея Белого сразу определили чудаком, многие и смеялись. Все газеты обошло двустишие из сборника “Золото в лазури”:
Завопил нежным басом,
В небо запустил ананасом.
Это недалеко от брюсовского:
О, закрой свои бледные ноги.
Но Брюсов был расчетливый честолюбец, может быть, и сознательно шел на скандал, только чтобы пошуметь. А у Белого - это природа его. Брюсов был делец. Белый - безумец. Читал стихи он хорошо, в тогдашней манере, но очень своеобразно, как и во всем он не походил ни на кого. Некоторые считали его гениальным».
Современники более чем охотно вспоминали Андрея Белого. О том, как в молодости он был златокудр, голубоглаз и в высшей степени обаятелен. «Газетная подворотня гоготала над его стихами и прозой, поражающей новизной, дерзостью, иногда - проблесками истинной гениальности» (В. Ходасевич. Некрополь).
202


Вадим Шершеневич отмечал, что «если Брюсов всегда был застегнут на все пуговицы сюртука, то Белый был всегда в дезабилье. .. Белый всю жизнь любил весенние лужи, наблюдая, как в них отражается небо в облаках, ни разу не предпочел посмотреть прямо на облака. Это был философ “второго смысла”».
Мнение Зинаиды Гиппиус: «Боря Бугаев - воплощенная неверность. Такова его природа». Философ Степун назвал Белого «недовоплощенным фантомом». Поэт Пяст выразился так: «Поэзия Белого - страна утонченных мозговых явлений». Кто-то назвал Белого существом, «обменявшим корни на крылья». А Игорь Северянин свое отношение выразил так:
Андрея Белого лишь чую,
Андрея Белого боюсь...
С его стихами не кочую И в их глубины не вдаюсь...
За первой книгой Белого «Золото в лазури» последовала вторая - «Пепел», в которой он изобразил бесконечные просторы России, где слышны крики боли и льются горькие слезы.
Я - просторов рыдающих сторож,
Исходивший великую Русь.
Это почти что Некрасов на новом витке. «Роковая страна, ледяная».
Довольно, не жди, не надейся - Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся,
За годом мучительный год!
Века нищеты и безволья,
Позволь же, о родина-мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твое порыдать...
- прорыдал Белый и не смог сдержать отчаянного вопля:
Туда, - где смертей и болезней Лихая прошла колея, - Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!
Если декларировать эти строки со сцены, то легко можно представить шок и возмущение нынешних ура-патриотов, которые только и талдычат о величии России и мечтают о рас¬
203


ширении русского мира, - на тех пространствах, что есть, им, видите ли, тесно...
Андрей Белый издал несколько стихотворных сборников и немало прозы: «Серебряный голубь», «Петербург», «Котик Летаев», «Маски», литературно-критические сборники, эссе («Кризис жизни», «Кризис культуры», «Кризис мысли»), мемуары («На рубеже двух столетий», «Начало века», «Между двух революций»). И все написанное Белым оригинально, сложно и несколько путанно, с формальными исканиями, - «Русский Джойс», как назвал его Замятин. А «Петербург» с его «мозговой игрой» (сложная языковая конструкция, связь семантики слова с его фонетикой и т. д.) буквально заворожил многих прозаиков XX века - Набокова, Пильняка и всех представителей русского орнаментализма 20-х годов. Все блуждали и получали удовольствие, бродя по лабиринту слов, шли по маршруту Андрея Белого и создавали свои «языковые идиомы».
В «Петербурге» Андрей Белый пытался убедить читателей в том, что судьба России - не с Востоком и не с Западом, истинный путь состоит в преодолении общих тенденций. Если говорить в целом, то «Петербург» Андрея Белого - завораживающий роман, в основе которого два обруча: первый - болезненное чувство вины, дух Кафки, и второй - физиология, постоянное ощущение тошноты, той самой тошноты, о которой позднее, после Белого, напишет Сартр. К сожалению, еще одна языковая фреска - роман «Москва» - не была завершена писателем.
Революция 1917 года застала Андрея Белого на Западе, где он мучился от нехватки времени (и здесь он много работал) и нехватки денег (о, эти постоянные финансовые затруднения). К революции до ее прихода Белый относился как к колыбели новой церкви, которая принесет обновление всей российской жизни, но вернулся он к совершенно другому - к Гражданской войне, голоду, холоду, террору и хозяйственной разрухе, к «монгольскому делу», как он провидчески обронил в своем «Петербурге».
Ходасевич вспоминает о послереволюционных годах Андрея Белого:
«Военный коммунизм пережил он, как и все мы, в лишении и болезнях. Ютился в квартире знакомых, топя печурку своими рукописями, голодая и стоя в очередях. Чтобы прокормить себя с матерью, уже больною и старою, мерил Москву из конца в конец, читал лекции в Пролеткульте и разных еще местах, целыми днями просиживал в Румянцевском музее, где замерзали чернила, исполняя бессмысленный заказ театрального отдела (что-то о театрах в эпоху Французской революции), исписывал вороха бумаги, которые наконец где- то и потерял. В то же время он вел занятия в Антропософ¬
204


ском обществе, писал “Записки чудака”, книгу по философии культуры, книгу о Льве Толстом и другое».
Сама жизнь Андрея Белого - это роман действий, поступков, заблуждений и метаний, но когда о нем пишут в гламурных журналах, то в основном сосредоточиваются на любовной линии поэта и писателя. Клубничка со сливками - да и только. А сколько было иного. К примеру, дружба и религиозно-философские поиски вечной женственности с Александром Блоком. В книге «На берегах Невы» Ирина Одоевцева вспоминает реакцию Андрея Белого на ее вопрос о Блоке:
«...Андрей Белый, закинув голову, как будто уже обращается не ко мне, а к проплывающим закатным облакам в небе:
- Саша Блок! Ах, как я его любил!.. - Пауза, вздох. - Как любил!.. Любил его стихи, еще не видя его. Для меня его стихи были откровением. Все, что я хотел и не умел выразить. Я катался по полу от восторга, читая их. Да, да, катался и кричал, как бесноватый. Во весь голос. И плакал».
Многие пишущие о Белом смакуют мучительно-драматический треугольник Белый - Блок и Любовь Менделеева, жена «друга Саши». А еще был не менее жгучий роман Белого с Ниной Петровской, пряная переписка с Мариэттой Шаги- нян. Брак с Асей Тургеневой. Вот тут чуть подробнее.
Двоюродные внучки Ивана Сергеевича Тургенева - Наташа, Ася и Таня - три красавицы, вскружившие головы многим. Особенно выделялась Ася, хрупкая женщина с пепельными волосами. Они познакомились в 1909 году в Москве, Белому 29 лет, Асе - 18; он - уже известный писатель, работает над романом «Серебряный голубь», она - художница, рисует портреты и переводит их на гравюры. Ее заинтересовал Белый, и она предложила ему позировать. Он согласился. Ася сразу сразила Белого: вид девочки и женщины, розовый куст весною. Она только что приехала из Брюсселя, где училась живописи, и ей снова захотелось вернуться в Европу, и не одной, а с влюбленным в нее покровителем. «А вы можете меня украсть?» - лукаво спросила Ася, и Белый ее «украл» у ее тетки Олениной-д’Альгейм, у которой жила Ася. Все знакомые Белого весьма удивились, когда автор «Серебряного голубя» повез голубку Асю за рубеж.
Венеция, Рим, Неаполь, Тунис, Каир, Иерусалим, Берлин, Брюссель и, наконец, Кёльн, где состоялась судьбоносная встреча с теософом Рудольфом Штейнером, создателем антропософского религиозно-мистического учения. Белый и Ася стали его горячими приверженцами, а затем и учениками. В течение 1912-1916 годов они обосновались в живописном городке Дорнах близ Базеля и приняли участие в строительстве некоего храмового сооружения.
23 марта 1914 года Андрей Белый и Ася Тургенева в Берне заключили гражданский брак, от церковного Ася катего¬
205


рически отказалась, она не была верующей и считала себя свободной женщиной. Они стали жить вместе, но какой-то странной семейной жизнью, с оглядкой на Учителя, доктора Штейнера, который вполне недвусмысленно поглядывал на Асю, а с Андреем Белым откровенно заигрывала сестра Аси Наташа. А тут еще Ася отказалась от всяких плотских утех и исполнения супружеских обязанностей, хотя до ее отказа сам Белый сознательно воздерживался от полового общения с целью сублимации энергии в творческой деятельности. Но одно дело отказываться от интима самому, а совсем другое дело, когда отказывают тебе.
Что оставалось делать Белому? Он переживал состояние мучительной раздвоенности: он любил Асю, желал Наташу - и не мог справиться со своими чувствами и желаниями. Что касается Аси, то она жила среди своих грез и видений, мечтаний и галлюцинаций. Короче, испытав настоящий ад, Андрей Белый решил покинуть Дорнах и вернуться в Россию, что он и сделал в августе 1916 года. Ася к его отъезду отнеслась равнодушно: «Ты как хочешь, а я - остаюсь».
Белый вернулся, и тут подоспела революция со всеми ее пикантностями и прелестями, если выражаться иронически. 4 ноября 1917-го Белый пишет письмо Асе Тургеневой: «...За последние годы у меня какой-то ужас к политике... Я сознательно ухожу от всех “праздно болтающих”, “ненавидящих”, “друг на друга клевещущих” станов, - все более звучит в моей душе “не любите мира сего”, столько в нем зла, ненависти здесь вокруг, что, будь моя воля, я удалился бы на уединенный остров и молился бы за всех, всех людей, проливающих братскую кровь...»
Было голодно, тяжко, лихо, но тем не менее Белый работал не покладая рук и, скажем так, не останавливая ума. И не случайно зимою 1921 года у него случился нервный срыв. Вспоминает историк литературы, критик Петр Коган:
«...Шел разговор о Блоке. И вдруг-с Блока на себя. “У меня нет комнаты! Я - писатель русской земли (так и сказал), а у меня нет камня, где бы я мог преклонить голову, то есть нет камня, то есть именно камень, камень - есть, но - позвольте - мы же не в каменной Галилее, мы в революционной Москве, где писателю должно быть оказано содействие. Я написал “Петербург”! Я провидел крушение царской России, я видел во сне царя, в 1905 еще году видел, - слева пила, справа топор... Это позор! Я должен стоять в очереди за воблой! Я писать хочу! Но я и есть хочу! Я - не дух! Я хочу есть на чистой тарелке, селедку на мелкой тарелке, и чтобы не я ее мыл. Я заслужил! Я с детства работал! Я вижу здесь же в зале лентяев, дармоедов, у которых по две, три комнаты - под различными предлогами... Я буду кричать, пока меня не услышат. ..”»
206


«Бледный, красный, пот градом, и такие страшные глаза...» - вспоминал Коган Андрея Белого.
Изведав все прелести коммунистического рая, Белый загорелся идеей как можно быстрее из него выбраться. Однако большевики не хотели выпускать его из страны. Ходасевич пишет, что Белый «нервничал до того, что пришлось обратиться к врачу. Он подумывал о побеге - из этого тоже ничего не вышло, да и не могло выйти: он сам всему Петербургу разболтал “по секрету”, что собирается бежать. Его стали спрашивать: скоро ли вы бежите? Из этого он, разумеется, заключил, что чрезвычайка, то бишь ЧК, за ним следит, и, разумеется, доходил до приступов дикого страха». Наконец после смерти Блока и расстрела Гумилева большевики смилостивились и дали ему заграничный паспорт. Точнее, ходатайствовал за Белого Максим Горький перед «дорогим Владимиром Ильичом». Сыграло и отчаянное письмо Аси срочно приехать в Дорнах спасать ее в очередной раз. И Белый сбежал от советского быта и помчался спасать Асю.
9 декабря 1921 года Белый отбыл в Германию. Перед отъездом состоялся вечер прощания и напутствия в Союзе писателей на Тверском бульваре, в доме Герцена. Вечер описывал Борис Зайцев так:
«Некая нелепость ранней полосы революции: правительство дало нам особняк, мы устроились там довольно основательно, коммунистов же в Союз никаких не принимали. Ни одного коммуниста у нас не было.
В напутственном слове Белому можно еще было сказать:
- Дорогой Борис Николаевич, передайте эмиграции, что литература в России еще жива...
Много лет прошло, а я сейчас чувствую, как спазма сдавила мне горло, надо было сделать усилие над собой, чтобы докончить:
- И никогда... никому... ни за что не уступит своей свободы.
Говорил я от лица Союза, как его председатель. Белый сидел за столом напротив меня - в зале стало мертвенно тихо. Прекрасные его глаза расширились, весь он напрягся, что-то пролетело, метнулось, будто живая птицеобразная душа без слов сказалась. А потом он вскочил:
- Да, скажу, скажу...
В эту минуту, быть может, так и думал. Но сомнения нет, что, сев в вагон, все сразу и забыл.
Через год встретились мы уже в Берлине... Берлинская его жизнь оказалась вполне неудачной. Берлин как бы огрубил его. По всему облику Белого прошло именно серое, берлински-буд- ничное, от колбасников до пивнушек, где стал он завсегдатаем, лысинка разрослась, руно волос по вискам поседело и поредело, к концу он несколько и обрюзг, от эмалевой бирюзы арбат¬
207


ских глаз, глаз его молодости, мало что сохранилось... Он походил теперь на незадачливого выпивающего - не то изобретателя, не то профессора без кафедры. Характер сделался еще труднее... строил в Дорнахе антропософский храм, Гётеанум. Потом вдруг накинулся на Рудольфа Штейнера с яростью:
- Я его разоблачу! Я его выведу на свежую воду!
И вот из Берлина решил опять бежать в Россию.
Его пустили.
На прощанье жена моя повесила ему на грудь образок Богоматери и сказала:
- Не снимай, Борис! И помни: будешь в Москве, поклонись ей... - И не вешай на нас, на эмиграцию всех собак!
Он помахивал лысо-седой головой, бормотал:
- Да, я поклонюсь, Вера, я не буду вешать на вас всех собак! Я уважаю берлинских друзей. Даже люблю их. Я буду держать себя прилично.
Он уехал в Россию в плохом виде, в настроении тягостном... кажется, говорил что полагается. Обвинять его за это нельзя. И в концлагерь мало кому хочется. Но в России революционной все же не преуспел. Видимо, оказался слишком диковинным и монструозным...»
В Берлине состоялось окончательное расставание с Асей Тургеневой. Она заявила, что он предал Штейнера, изменил Учителю. А сама предала Белого и сошлась с напыщенным имажинистом Александром Кусиковым. От великого Белого к ничтожному Кусикову - это было для Андрея Белого настоящим унижением. Отсюда его «падение», свидетелем которого стал весь русский Берлин. Белый ходил по кабакам и везде устраивал дикие сцены. А еще пристрастился к танцам. По свидетельству Ходасевича, «танцевал Белый не плохо, а страшно. Танец в его исполнении превращался в чудовищную мимодраму, порой даже непристойную. Он приглашал незнакомых дам. Те, которые были посмелее, шли, чтобы позабавиться и позабавить своих спутников. Другие отказывались -в Берлине это почти оскорбление».
Марина Цветаева, несколько раз наблюдавшая эти танцы, назвала их «христоплясками Белого». После танцевальных дерганий Белый сильно напивался и исповедовался всем, кто был рядом, как ему тяжко жить на белом свете и как предала его обожаемая им Ася. Протрезвев, он писал длинные письма другой женщине, молоденькой Елене Фехнер, слушательнице лекций Белого по культуре и философии в Петрограде до его отъезда в Германию. Девушка была неравнодушна к профес- сору-эрудиту, что давало ему основание надеяться на будущую с ней связь. Вот некоторые строки из берлинского письма от 17 января 1922 года:
«Милая, хорошая, родная моя Елена Юльевна... Мне кажется, что я - люблю Вас... Да, да... Я помню Вас: к Вам про¬
208


тягиваю руки: любите меня; люблю, люблю, люблю, люблю Вас! Вы - мое цветочное забвение; и Вы - мой друг, настоящий, прекрасный; с Вами я мог бы быть всяким: братом, собеседником, другом, просто маленьким, и - любящим Вас...»
В другом письме (28 февраля 1922 года): «...есть сознание, что мне пора умирать. Если не верите этому, помогите мне жить...». Подтекст: приезжайте за мной в Берлин и спасайте!..
Елена Фехнер поддалась чарам Андрея Белого и порывалась ехать и спасать любимого человека, но заболела брюшным тифом, а выздоровев, узнала, что Белого уже спасла другая утешительница и спасительница - Клавдия Васильева. Как и Ася Тургенева, она была активной антропософкой. Сначала Белый активно сопротивлялся и говорил знакомым:
- Хочет меня на себе женить.
- Да ведь вы сами хотите жениться!
- Но не на ней, - возмущался Белый. - К черту! Тетка антропософская!
Но верно говорят: не зарекайся! Белый все-таки женился на Клавдии Васильевой (1886-1979)...
Нина Берберова отмечает, что Васильева «была похожа на монашку. Она носила длинное черное платье, черный шерстяной платок на узких плечах... она казалась без возраста, никогда не улыбалась, с тонкими поджатыми губами, красным носиком, гладкой прической... Она держалась в стороне от всех надрывов Белого и, конечно, не могла найти себе место среди тех женщин, которых он тогда ставил в один ряд, - от Сикстинской Мадонны до уличной проститутки (причем иногда одна и та же женщина была тем и другим почти одновременно)...»
Васильева была для Белого «почти что мамочка» и была призвана сверху спасти погибающего Андрея Белого. Она и увезла его из эмиграции на родину. Официально они зарегистрировали свой брак 18 июня 1931 года.
Ну а в Москву Андрей Белый вернулся 23 октября 1923 года и свои зарубежные впечатления отразил в очерке-памфлете «Одна из обителей царства теней», где он Россию противопоставил Западу, как светоносное царство - «царству теней», тьме.
Белый вернулся к свету и отчаянно пытался стать советским писателем. Не вышло. Лев Троцкий давно разобрался и расшифровал Белого: «У Белого - все потеряно - только перепрыгиванье и барахтанье на кочках исчезающего, рассыпающегося старого быта. Его словесное кружение никуда не ведет. Нет в нем и намека на идейную революционность. По сердцевине своей это бытовой и духовный консерватор, утративший почву под ногами и отчаявшийся...»
Вот Демьян Бедный - это да, он служит революции. Или там Маяковский. Воспевают. Значит, полезны и нужны, а Бе¬
209


лый? И Троцкий делал убийственный вывод: «Покойник, ни в каком духе он не воскреснет». Он непригоден и чужд. Примерно в таком же стиле писали о творчестве Белого и другие критики разных калибров.
А Андрей Белый все доказывал и доказывал свою нужность и полезность России. К 50-летию Андрея Белого Николай Оцуп отмечал: «...Среди современников Белого мало кто, говоря о нем, не обмолвился: “чудак”. Скажет и не это: “фальшивый человек”, “фигляр” и еще более неприятные клички нередко соседствуют с именем Белого. Но почти каждый из его ругателей неизменно добавляет: “И все-таки это писатель почти гениальный”».
Через три года Андрей Белый умер - 8 января 1934 года. Летом 1933-го в Коктебеле на даче Волошина Белый перенес солнечный удар. В конце года вышли его воспоминания, в предисловии к которым содержалась резкая критика русского символизма и роли в нем автора книги. Белый пытался доказать, что это не так. Волнения привели к кровоизлиянию в мозг, и Борис Николаевич Бугаев, он же Белый, скончался на 54-м году жизни.
Когда-то в молодые годы он составил автоэпитафию:
Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.
Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь» писал: «Умер он не от солнечных стрел, а от усталости: хотел идти в ногу с веком, но то обгонял его, то оставался позади, “жизнь прожить не сумел”. Все, кажется, перепробовал - и мистику, и химию, и Канта, и Соловьева, и Маркса; был после Дорнаха руководителем литературной студии Пролеткульта, писал для советских газет очерки о росте социалистической экономики, написал заумную “Глоссосалию”, не раз хоронил себя и снова “затевал кавардак”... Непримиримые эмигранты его ненавидели: он казался им перебежчиком - ведь он проводил вечера в беседах с Шестовым, дружил с Мережковским и вдруг в Берлине в 1922 году заявил, что подлинная культура в Советской России, а убежавшие от революции мертвы и смердят».
Отложим мемуары Оренбурга и вспомним строки самого Белого:
Усталый мир в покое засыпает. И впереди
Весны никто давно не ожидает. И ты не жди.
Нет ничего... и ничего не будет.
210


И ты умрешь...
Исчезнет мир, и Бог его забудет.
Чего ж ты ждешь?
Это написано Андреем Белым за 30 лет до кончины совсем молодым человеком.
«То, что мы знаем из поздних вещей Белого, все, что мы знаем, появилось в свете советского режима. Все это было поделено и подрезано, а многое из написанного им не увидело и, вероятно, никогда не увидит света. Он был ужасающе несчастлив в России», - таково было мнение Владимира Набокова.
Приведем еще один факт из жизни Андрея Белого. Сделанная из романа драма «Петербург» была поставлена на сцене МХАТ-2, но успеха не снискала. Драму по роману «Москва» Белый предложил театру Мейерхольда, но постановка ее не осуществилась по ряду причин, в том числе и по причине долгой дороги из Кучино, где жил тогда Белый, до Москвы. Мейерхольд требовал присутствия на репетициях автора, а тот болезненно отказывался:
«...Меня нельзя вызвать по первому требованию, я для этого слишком занятый, усталый, едва справляющийся с жизнью человек, более занятый мыслями о благообразной кончине жизни и тихой, осмысленной предсмертной жизни, чем мыслями о суетах вроде постановки своей пьесы» (из письма Белого Мейерхольду от 12 марта 1928 года).
И это писал человек, которому было всего лишь 47 лет. Так и хочется сказать: несчастный. Бедный возвращенец...
В Кучино Белый жил с 1925-го по 1931 год, до революции городок назывался Обираловка, именно на этой железнодорожной станции Лев Толстой бросил свою Анну Каренину под колеса поезда...
Андрей Белый умер в начале года, а в конце августа того же 1934-го состоялся Первый съезд писателей СССР, и всех писателей построили и поставили перед ними задачу писать «правильно», служить партии и стране. А в конце года, 1 декабря, был убит Киров. И начался Большой террор. Покоя уже не было никому - ни живым, ни мертвым. Выступая с докладом по литературе и искусству в 1946 году, Андрей Жданов упомянул Белого в ряду «тех, кого наша передовая общественность и литература всегда считали представителями реакционного мракобесия и ренегатства в политике и искусстве».
Вот так. Мракобес и ренегат. Уж лучше бы остался в эмиграции и танцевал фокстроты с дамами. Хороших слов Андрей Белый удостоился лишь в некрологе в «Известиях», подписанном Пильняком, Пастернаком и Санниковым: «...замечательный писатель нашего века, имя которого в истории станет рядом с именами классиков, и не только русских, но и мировых...».
211


Спустя почти 60 лет, в сентябре 1993 года в Коктебеле проходил международный коллоквиум «Андрей Белый и его время». Все его участники воздали должное ушедшему поэту и прозаику.
Книги Андрея Белого сегодня широко издаются. Его творчество - нам в удовольствие. Его жизнь - в назидание. А что касается всех его надрывов и кульбитов, то будем исходить из того, что он был прежде всего поэтом. И одним из самых безумных в литературном смысле этого слова. Как писал сам Андрей Белый в стихотворении «Друзьям» (1907):
Не смейтесь над мертвым поэтом, снесите ему цветок...
И уже совсем вдогонку - мнение князя Дмитрия Свято- полк-Мирского из его статьи «Поэты в советской России», появившейся на Западе в 1922 году:
«Андрей Белый имеет все признаки гения, кроме чувства меры и дисциплины. Его можно считать самым великим человеком в русской литературе после смерти Блока... Он писал романы, которые можно было бы сравнить с лучшими романами Достоевского, если бы не были полны абсолютно не поддающихся чтению страниц, вырождающихся в истерические несвязные речи или раздражающих загадками.
В его стихах до прошлого года также трудно было найти бесспорный шедевр, за исключением некоторых коротких лирических стихотворений, как, например, то, которое было написано в 1908 году и которое читается теперь как пророчество:
Исчезни в пространстве, исчезни,
Россия, моя Россия!»
Как говорится: но коммент!..
(Последняя отпечатка 4 марта 2016 года)
«Красный граф» Алексей Толстой — из эмиграции в сталинские лауреаты
Алексей Николаевич Толстой (родился по старому стилю 29 декабря 1882 года, Николаевск Самарской губернии, по новому -10 января 1883 года; умер 23 февраля 1945 года, санаторий «Барвиха» под Москвой).
«Красный граф», или «товарищ граф Алексей Николаевич», - полная противоположность своему однофамильцу графу Алексею Константиновичу Толстому. Тот старый граф
212


отказался от блестящей карьеры и написал государю: «... Служба и искусство несовместимы... У меня есть средство служить вашей особе: это средство - говорить во что бы то ни стало правду; вот единственная должность, которая мне подходит и, к счастью, не требует мундира...»
Алексей Николаевич поставил в жизненном казино не на правду, а на лесть. На ложь и на фальшь.
В справочнике Джин Вронской и Владимира Чугуева написано так;
«... После Октябрьской революции эмигрировал. Жил в Берлине и Париже. Написал повесть о судьбе русских белых эмигрантов. Вскоре понял, что жизнь беженца означает только лишения даже для известного и относительно удачливого писателя. Вернулся в СССР в августе 1923 года, в конце 20-х начал приспосабливаться к требованиям времени. Как один из горстки советских писателей с европейским образованием и репутацией в среде новой пролетарской элиты, часто использовался Сталиным, чтобы представлять СССР на международных конференциях. Получив кличку “Товарищ граф”, стал видным деятелем официального литературного истеблишмента и фактически придворным при Сталине. Начав роман о белой эмиграции на Западе, сумел так изменить его течение, что последние тома были опубликованы в СССР и удостоены Сталинской премии. Написал исторические романы, в которых через персонажи Ивана Грозного и Петра Великого прославлял Сталина, получив еще две Сталинские премии. Во Второй мировой войне - плодовитый и эффективный деятель советской пропагандистской машины. Член советского комитета по Катыни, который пытался приписать немцам совершенные НКВД убийства военнопленных.
Официально объявленный великим писателем, Алексей Толстой стал олицетворением безграничного оппортунизма».
Представление А. Н. Толстого в советской Литературной энциклопедии (1972) выглядет совсем иначе:
«Т. прошел длительный и сложный творческий путь, заняв выдающееся место в рус. сов. лит-ре. Критика справедливо подчеркивает его особую роль в создании большой эпич. формы в сов. прозе, новаторство в области историч. жанра. Писатель-патриот и гуманист, художник широкого творч. диапазона и огромной культуры, мастерски владевший богатствами рус. языка, Т. сумел завоевать всенар. признание. Его книги, издающиеся в СССР большими тиражами, пользуются известностью и за рубежом, они переведены почти на все осн. языки стран Запада и Востока».
Панегирик. И литературная икона...
В «Иване Грозном» Толстой оправдывал царские расправы и изобразил опричников как вполне благородных людей. Наш современник протоиерей Всеволод Чаплин, очевидно, начи¬
213


тавшийся в детстве писаний Толстого про Грозного, в «Комсомольской правде» от 30 сентября 2016 года на вопрос: «А вы рядом с каким монументом хотели бы жить?» - бухнул: «Я был бы не против, если бы рядом с моим домом стояла фигура Иоанна Грозного. Это был великий русский царь, который расширил пределы своего Отечества и правильно идентифицировал внутреннего врага».
Бог с ним, с милосердным отцом Чаплиным, лучше о писателе Толстом. Его роман о Петре Великом пронизан пафосом укрепления государства, что очень льстило Сталину...
Все ранние годы Алексея Николаевича опускаю. Начнем с февраля 1917-го, когда Толстой выполнял роль комиссара при Временном правительстве. В июле 18-го, когда стало лихо, выехал с семьей из голодной Москвы в литературное турне по Украине, а в апреле 1919-го эмигрировал в Стамбул. Два года жил в Париже, переехал в Берлин, где отмежевался от эмиграции, за что был в апреле 1922 года исключен из Союза писателей в Париже. Весной 23-го вернулся в Петроград и с ходу пытался искупить свое эмигрантство. И искупал неистово.
С 1938 года Толстой жил в Царском Селе, а в 38-м переехал в Москву. И повторим: свой знаменитый роман - трилогию «Хождение по мукам» - Толстой начинал как антибольшевистский, а закончил его исключительно в духе социалистического реализма. В конце третьей книги «Хмурое утро» Рощин говорит Кате: «Мир будет нами переустраиваться для добра». Этакий роман-перевертыш...
Лично я три раза писал об А. Н. Толстом, о его исключительном трудолюбии, работоспособности, жизнелюбии, эпикурействе, о его любви к шумным застольям, о его семейной и частной жизни. Но обо всем этом пытался писать взвешенно, не впадая в откровенное критиканство, хотя фактов для этого было предостаточно... И вот натолкнулся на публикацию Вячеслава Недошивина в одном из номеров журнала «Story» - «Красное сиятельство». И там автор явно не сдерживал себя, когда утверждал, что Толстой «был умен и хитер, талантлив и родовит. Женщины едва не дрались за него, мужчины набивались в друзья, а люди власти лебезили перед ним. А он, смеясь над миром, думал, что объегорит всех. А объегорил себя. Родной сын и тот скажет: “Он продал душу дьяволу. И... проиграл”».
Ну и далее. «Русский Рабле». Как только не звали «красного графа»: Степка-растрепка, лихоумец, литературный делец, духовный перевертыш. Бунин окрестил его циником, Ахматова - очаровательным негодяем. Троцкий заклеймил фабрикантом мифов. Кто-то бесплодной смоковницей. Это его-то, у которого было почти 40 пьес, десятки романов и повестей, а рассказов - без числа.
214


На каком-то общественном мероприятии Вячеслав Молотов, второй человек в стране, сказал: «Предо мной выступал всем известный писатель Алексей Николаевич Толстой... Кто не знает, что это бывший граф Толстой! А теперь? Теперь он товарищ Толстой, один из лучших и самых популярных писателей земли советской!» А далее, по всей вероятности, последовали бурные аплодисменты.
О творчестве, о книгах, о быте, о знаменитых застольях «красного графа» многое известно. А вот что творилось в его душе? Испытывал ли он страх в то жуткое время? Недоши- вин пишет прямо: «Страх! Страх давно уже диктовал графу, как поступать, что сказать с трибун, даже что и как писать...» Роман и сценарий о Петре Первом переписывал много раз. В Париже, куда вырвался, в каком-то кафе признавался старому другу и эмигранту Юрию Анненкову:
«Мне на все наплевать! Литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы?.. Я их пишу. Но только это не так легко... Я написал “Петра Первого”... Пока писал, “отец народов” пересмотрел историю России. Петр стал пролетарским царем и прототипом нашего Иосифа. Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь готовлю третью, последнюю вариацию... Я уже вижу всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами... Наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится... быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбур- ги (так и сказал. - Ю.Б.) - все они акробаты. Но они - не графы! А я - граф, черт подери!.. Понял? Моя доля очень трудна...»
Такое признание можно сделать только в подпитии, да еще где-то в Париже. А поэт Борис Чичибабин резко написал:
Я грех свечу тоской.
Мне жалко негодяев - Как Алексей Толстой И Валентин Катаев.
В эмиграции в Париже Толстого звали «Нотр хам де Пари». В Берлине он фактически присвоил у бедной, умирающей в нищете Нины Петровской ее перевод итальянской сказки «Приключения Пиноккио», которую переиначил в «Золотой ключик». Указав на Нину Петровскую при первой публикации, потом ее имя уже никогда не упоминал. Поучаствовал Алексей Толстой и в гонениях на писателя Леонида Добычи- на. Каверин вспоминает, как на одном собрании жена Федина кричала в коридоре: «Каков подлец! Вы его еще не знаете! Такой может ночью подкрасться на цыпочках, задушить подушкой, а потом сказать, что так и было. Иуда...»
215


Разумеется, за Толстым водились не только неблаговидные поступки. В кругу своих друзей за столом он был весьма мил и обаятелен. Мажорный сангвиник, как отмечал Корней Чуковский.
О женщинах Алексея Толстого я когда-то писал в книге «Вера, Надежда, Любовь» в главе о Наталье Крандиевской. Повторяться не надо.
А вот о Катыни еще раз необходимо. Сталин включил Толстого в комиссию, посланную в Катынь, где по черепам убиенных поляков ему надо было на весь мир «подтвердить» известную ныне ложь - 20 тысяч польских офицеров были расстреляны не нашими, а немцами. Алексей Николаевич подтвердил: виноваты фашисты!..
Классик советской литературы тоже мог получить пулю в затылок, и где-то уже вертелось дело, в котором он фигурировал как «английский шпион». Но он ушел из жизни советским писателем, а не английским шпионом.
Алексей Николаевич Толстой умер до праздника Победы в 1945 году в санатории «Барвиха». Последовал пафосный некролог от ЦК партии и советского правительства, статья Шолохова в «Правде» и торжественное погребение на Новодевичьем. Все по первому разряду! Ну и, конечно, воспоминания современников в печати: какой великий человек! Какой замечательный человек!.. И только в очень узком кругу ближайших друзей шепотком вспоминают, как Алексей Толстой после нескольких рюмок почти кричал: «Я лучше буду писать дерьмо за столом у себя дома, чем есть г.. .вно в лагере!..»
Что тут скажешь? Все-таки граф. Эстет!..
О том, что творилось в душе самого Алексея Николаевича, знал только он, а люди судили по его книгам, поступкам и словам. Примечательно сохранившееся в архиве писателя письмо одной читательницы, которая писала Толстому как депутату Верховного Совета СССР в ноябре 1937 года:
«Сегодня я сняла со стены ваш портрет и разорвала его в клочья. Самое горькое на земле - разочарование. Самое тяжелое - потеря друга. И то и другое я испытала сегодня. Еще вчера, если можно так выразиться, преклонялась перед вами. Я ставила вас выше М. Горького, считала вас самым большим и честным художником... Вы казались мне тем инструментом, который никогда, ни в каких условиях не может издать фальшивую ноту. И вдруг я услышала вместо прекрасной мелодии захлебывающийся от восторга визг разжиревшей свиньи, услышавшей плеск помоев в корыте... Я говорю о вашем романе «Хлеб»... В «Хлебе» вы протаскиваете утверждение, что революция победила лишь благодаря Сталину. У вас даже Ленин учится у Сталина... Ведь это прием шулера. Это подлость высшей марки!.. Произвол и насилие оставляют кровавые следы на советской земле. Диктатура пролетариата пре¬
216


вратилась в диктатуру Сталина. Страх - вот доминирующее чувство, которым охвачены граждане СССР. А вы этого не видите? Ваши глаза затянуты жирком личного благополучия, или вы живете в башне из слоновой кости?.. Смотрите, какая комедия - эти выборы в Верховный Совет... Ведь в них никто не верит. Будут избраны люди, угодные ЦК ВКП(б)... Сплошной фарс... Или, может, вас прикормили? Обласкали, пригрели, дескать, Алеша, напиши про Сталина. И Алеша написал. О, какой жгучий стыд...»
И в конце этого очень эмоционального письма в адрес Алексея Толстого: «Я вас как художника искренне любила. Сейчас я не менее искренне ненавижу. Ненавижу, как друга, который оказался предателем».
Старый вопрос: совместимы ли гений и злодейство? Увы, да. И злодейство, и непорядочность, и пороки, и далее по длинному списку человеческих грехов. Но! Закроем глаза на все негативное в Толстом и отметим его писательство, когда он творил не в угоду и не по заказу власти.
В книге «Люди и встречи» Владимир Лидин говорил о Толстом, что тот чувствовал русский язык, как музыкальная душа чувствует музыку. В эпохе Ивана Грозного и Петра Первого он чувствовал себя своим человеком. И далее - «Толстой может служить образцом писательского трудолюбия. Завет Плиния «Nulla dies sine linea» («Ни одного дня без черточки» - лат.) мог служить девизом Толстого. Какая бы ни была шумная ночь накануне, как бы поздно он ни лег, - утром Толстой был в труде. Поставив рядом кофейничек с черным кофе, он уже стучал на машинке - поистине великий трудолюбец, писатель по профессии...»
Тому же Лидину Толстой пенял в 1922 году в Берлине: «Слушай, что у вас случилось с языком? Все переставлено, глагол куда-то уехал».
О себе Алексей Толстой рассказывал:
«На работе я переживаю три периода: начало - обычно трудно, опасно. Когда чувствуешь, что ритм найден и фразы пошли “самотеком”, - чувство радости, успокоения, жажды к работе. Затем, где-то близ середины, наступает утомление, понемногу все начинает казаться фальшивым, вздорным, - словом, со всех концов - заело, застопорило. Тут нужна выдержка: преодолеть отвращение к работе, пересмотреть, продумать, найти ошибки... Но не бросать - никогда!..»
«Я люблю процесс писания: чисто убранный стол, изящные вещи на нем и удобные письменные принадлежности, хорошую бумагу...»
Эстет творческого труда.
И еще одно высказывание Толстого:
«Игра со словом - это то наслаждение, которое скрашивает утомительность работы. Слово никогда нельзя найти, оты¬
217


скать - оно возникает, как искра. Мертвых слов нет - все они оживают в известных сочетаниях».
Алексей Толстой точно подметил, что «искусство... основано на малом (сравнительно с наукой) опыте, но на таком, в котором уверенность художника, “наглость” художника вскрывает обобщения эпохи».
Вот, пожалуй, и все, если коротко вспоминать Алексея Толстого. Недавно вышла толстая книга в серии ЖЗЛ, ее автора Алексея Варламова терзали критики на осенней книжной ярмарке Non-fiction: какие, мол, чувства вызывает личность Алексея Толстого? Варламов ответил: «Восхищение и жалость». Если бы спросили меня, то я оставил бы «восхищение», но «жалость» заменил бы на «сожаление».
P.S.
И в заключение вспомним очерк Бориса Зайцева «Братья- писатели» (1947), в котором он вспоминает разговор, который затеял с ним А. Н. Толстой перед своим возвращением на родину:
«- Ты знаешь, кто ты?
-Ну?
- Ты дурак. Ты будешь нищим при любом режиме...» (Это в ответ на то, что Зайцев возвращаться в Россию тогда не хотел).
Приведя этот выразительный диалог, Зайцев заключает:
«Алексей не ошибся. Нечего говорить, по таланту, стихийности (писал всегда с силой кита, выпускающего фонтан) в России соперников не имел. Прожил жизнь бурную, шумную, но и мутную, со славой, огромными деньгами... Был ли душевно покоен? Не знаю...»
Не оспаривая точности предсказания, сделанного ему Толстым («Ты будешь нищим при любом режиме...»), Зайцев ничуть не сожалеет о том, что это горькое пророчество сбылось. Воспоминание о Толстом наводит его на мысль о других «братьях-писателях», оставшихся в России или возвращающихся туда:
«Вести доходят. Писатели обставлены там отлично. Гонорары огромные... Пьесы приносят много тысяч. Либретто оперы - рента пожизненная. Сергей Городецкий (по молодости тоже приятель) переделал «Жизнь за царя» в «Ивана Сусанина» - и получает по тысяче рублей за представление. У Катаева своя дача. Симонов миллионер. Эренбург подписывает 15 тысяч на заем...
Есть премии, есть ордена. Премий порядочно, размер тоже не малый - кто получает 50 тысяч, а кто - 100 и 200... Одним словом, живи да работай...»
И вывод Зайцева:
«Эмигрантство есть драма и школа смирения. Это разговор длинный, отдельный. Драму свою эмигрант-литератор
218


знает. Но вот речь зашла о российских собратьях, о воспоминаниях, о чужих судьбах. Могут спросить - как же относится здешний писатель к ремеслу своему в России: жалеет ли, что с Толстым не поехал, завидует ли дачам, автомобилям и тысячам?
Ответ простой (за себя) - не жалеет. Каждый живет, как ему следует... Одни банкиры и миллионеры, а другие пешочком или в метро. И без вилл. Это ничего. Зато вольны. О чем хочется писать - пишут. Что любят, того не боятся любить. Какой образ художника получили в рождении, какой дар у кого есть, тот и стараются пронести до могилы. В меру сил приумножить. А богатство, успех... Нет, зависти нет.
Есть другое. За многое мы жалеем собратьев наших. Жалостью не высокомерною, а человеческой. Мы желаем им хартию вольности, желаем тем из них, кто художники, а не дельцы, чтобы их художество могло процветать свободно. Чтобы страшный склад жизни не уродовал человека. Чтобы голоса стали людскими, а не граммофонными, чтобы они ничего не боялись» (Борис Зайцев, «Москва», 1939).
Вера Инбер — мелкобуржуазная попутчица социализма
Вера Михайловна Инбер (настоящая фамилия Шпен- цер, 1890, Одесса - 1972, Москва). Отец Моисей Шпенцер был издателем, мать Ирма Бронштейн (страшно сказать: родная сестра Льва Троцкого) - преподавательница словесности. Обычная дореволюционная еврейская семья: то ли интеллигентная (кумиры - Анатоль Франс и Антон Чехов), то ли буржуазная (ананасы и рябчики). «Мне не повезло с биографией, - признавалась Вера Инбер. - Будучи растением с недостаточно крепкими социальными корнями, я просто оказалась не в силах извлечь из своей почвы все то, что она могла бы мне дать. А жаль. Очень жаль... В 15 лет я писала:
Упьемтесь же этой единственной жизнью,
Потому что она коротка.
Дальше призывала к роковым переживаниям, буйным пирам и наслаждениям, так что мои родители даже встревожились...»
Девочка-поэтесса, «рыжая гражданочка с перьями в пенале». Все вроде бы хорошо, но, с другой стороны, поэзия - разве это профессия? После гимназии поступила на историко- филологический факультет Высших женских курсов в Одессе.
219


Слабое здоровье пришлось подлечивать в Швейцарии. Оттуда путь Инбер лежит в Париж. Эмигрантский литературный кружок на Монпарнасе в доме «Ля рюш» («Улей»), богемная жизнь. В Париже выходит ее первый сборник стихов «Печальное вино».
Критик Иванов-Разумник объединил «Четки» Анны Ахматовой и «Печальное вино» Инбер в одной рецензии и озаглавил ее «Жеманницы». Что скрывать, Инбер пыталась подражать известному поэту, «не достигая, впрочем, присущих Ахматовой подлинности и глубины», как выразился уже другой рецензент.
Вернувшись в Россию, Вера Инбер печаталась в московских и одесских газетах и в альманахе «Весенний сезон поэтов». Стихи у нее получались легкие и грациозные, многие их них, положенные на музыку, исполняла с эстрады знаменитая певица Иза Кремер. Игриво-салонные песенки типа:
Ей граф с утра фиалки предлагает,
Он знает, что фиалки - вкус мадам...
У нее игривый псевдоним - Вера Литти, а иногда она подписывается - Vera Imbert, переделывая фамилию мужа, одесского журналиста Натана Инбера.
За «Печальным вином» последовали другие сборники Инбер: «Горькая услада», «Бренные слова».
Новый 1919 год Инбер встретила в Одессе, дома, в компании знакомых и друзей. Веселились, шутили, много пили. И Вера прочитала свое только что написанное стихотворение:
Пока под красных песнопений звуки Мы не забыли вальсов голубых,
Пока не загрубели наши руки,
Целуйте их!..
И как в воду глядела: «вальсы голубые» вскоре закончились, руки огрубели - началась совершенно другая жизнь. В 1922 году Вера Инбер переехала в Москву.
В Москве Вере Инбер пришлось соревноваться с бодрыми комсомольскими поэтами: Жаровым, Безыменским, Уткиным и Светловым, и это соревнование, как «мелкобуржуазка», она проигрывала. Поэты-комсомольцы были любимцами читающей публики, а она - некая падчерица советской литературы. Ей приходилось, как говорили тогда, перековываться, перестраиваться и входить в ряд бодро шагающих пролетарских поэтов. Во всеуслышание заявлять, что главное в жизни - это Октябрь, революция, партия, строительство социализма. И попутно каяться:
220


А я утопала во дни Октября В словесном шитье и кройке.
Увы! Ошибка не только моя,
Но моей социальной прослойки.
Инбер старалась изо всех сил, чтобы все забыли о ее декадентском прошлом. А как горевала Вера Михайловна по поводу смерти Ленина:
И потекли людские толпы,
Неся знамена впереди,
Чтобы взглянуть на профиль желтый И красный орден на груди...
И концовка:
И был торжественно-печален Луны почетный караул.
Короче, Инбер изо всех сил старалась влиться в общий поток, в рабоче-крестьянские массы, увлеченные идеей строительства нового справедливого общества. Но ей не верили, и она сама внутри себя все время сомневалась и колебалась. Хрупкая попутчица социализма вертелась так и сяк. А тут еще недоброжелатели кусали за еврейство:
Дико воет Эренбург,
Одобряет Инбер дичь его.
Ни Москва, ни Петербург Не заменят им Бердичева.
Обижаться было бесполезно, и Инбер с головой погрузилась в журналистику. Печаталась в газетах и журналах - «Прожектор», «Огонек», «30 дней», «Красная нива». В 1924-1926 годах работала корреспондентом в Париже, Брюсселе, Берлине. Вернулась на родину, но мало что изменилось в ее литературной судьбе: так же ругали за «мелкобуржуазность». Ей пришлось напрочь забыть про «маленького Джонни» и былых своих героев. В своем первом послереволюционном стихотворении она написала:
Уж свою Францию Не зову в тоске;
Выхожу на станцию В ситцевом платке.
Фонари янтарные Режут синеву,
Поезда товарные Тянутся в Москву...
221


Действительность требовала увлечься пафосом новой жизни, ее кипением и бурлением: спускаться в шахты строящегося метрополитена, посещать заводы и стройки. Петь в общем хоре советских писателей. Герой одной из пьес говорит: «Пролетариат, ставший грустным, не может построить социализм, который задуман как радость». Чтобы окончательно не социализироваться, Инбер пишет поэму «Овидий», создает новые тексты либретто оперы Верди «Травиата» и оперетты Планкета «Корневильские колокола». Она много пишет для детей - сборники «Мальчик с веснушками», «Сыну, которого нет».
Ночь идет на мягких лапах,
Дышит, как медведь,
Мальчик создан, чтобы плакать,
Мама - чтобы петь...
А знаменитые «Сороконожки»!.. Все очень нежно, изящно, остроумно. Стихи печатают, они нравятся, их учат наизусть. Все замечательно. Но тогда - откуда это «но»? Вот некоторые дневниковые записи Веры Михайловны.
«Какое одиночество! Какие мгновенные вспышки света и тепла от встречного сердца! И потом опять ничего!» (15 июня 1930 года).
«Страшные мысли, что ничего не напишу, что поздно, поздно. И учиться поздно, и писать поздно, и любить поздно. А все это надо» (2 ноября 1935 года).
«Самое главное - не выпадать из душевного ритма. Чем меньше счастья притекает извне, тем строже должен быть душевный порядок. Таким образом можно быть почти счастливым» (4 мая 1938 года).
«Это был хороший год. Вещь написана. Это главное... А в общем - жить одиноко и трудно» (30 декабря 1938 года).
«Только бы сохранить ясную голову, чтобы можно было писать до самого конца. Умереть с пером в руке внезапно, на середине строки, - лучшей смерти я себе не желаю».
Но даже в дневнике многое недоговорено. Инбер до конца не доверяла бумаге - такие были опасные времена!
Порой мне приходится круто,
Не все удачи сплошь.
Случались трудные минуты,
Да ведь без них не проживешь.
Всю жизнь она боялась: непролетарское происхождение, еврейка, племянница Льва Троцкого. Когда Лев Давидович был на коне, она им, естественно, гордилась. А потом Троцкого выгнали из страны, и не было ничего страшнее
222


обвинения в троцкизме. В начале 1939 года большая группа советских писателей была представлена к правительственным наградам. Веры Инбер в списках, естественно, не было. На это обратил внимание Сталин: почему? Ему робко заметили: она племянница Троцкого. «Ну и что?» И повелел наградить ее скромно - орденом «Знак Почета». Вера Инбер не ожидала такой милости и вскоре написала подобострастные строки:
И этот тост я поднимаю,
Иосиф Виссарионович, за Вас!
До войны ею было написано много, но поэтической вершиной стали поэма «Пулковский меридиан» (1941-1943) и ленинградский дневник «Почти три года» (1946), за которые она получила Сталинскую премию. Отечественная война заставила зазвенеть во всю мощь ее гражданский голос:
От русских сел до чешского вокзала,
От крымских гор до Ливии пустынь,
Чтобы паучья лапа не вползала На мрамор человеческих святынь,
Избавить мир, планету от чумы - Вот гуманизм! И гуманисты - мы.
После войны Вера Инбер плодотворно работает: стихи, очерки, воспоминания, переводы. Она достигает всех возможных по советским меркам вершин успеха: избирается в правление Союза писателей СССР, становится председателем секции поэзии, входит в редколлегию журнала «Знамя». Она уже не робкая и затюканная «попутчица», она - мэтр, она - «ответственный товарищ», и, как точно написал Александр Архангельский,
У Инбер - детское сопрано,
Уютный жест.
Но эта хрупкая Диана И тигра съест.
И ведь это правда! Вера Инбер вместе с другими писателями в мае 1935 года «участвовала» в судьбе поэта Павла Васильева, а в конце октября 1958-го подавала злобные реплики с места, когда обсуждали дело Бориса Пастернака. Когда Ахматова узнала, что, возможно, предисловие к ее сборнику будет писать Вера Инбер, она сказала с тихим возмущением: «Покорно благодарю».
Каким человеком была Вера Инбер? Разным... С годами ушли робость и застенчивость, пришли амбиции и самомне-
223


ние. Садовник, работавший на даче Инбер в Переделкино, говорил Корнею Чуковскому: «Сам Веринбер - хороший мужик. Душевный. Но жена у него... не дай боже!»
Внешние поступки - одно, внутреннее состояние - это другое. Вера Инбер тяжело переживала подступающую старость: «Мне бывает грустно от многого... Между прочим, от ощущения утраченной юности...»
Еще бы! И походка легка! И сердце бьется радостно и гулко! Да и стихи получаются легкие и звучные! Под стать ее псевдонимам - «Гусь Хрустальный» и «Старый Джон».
С возрастом все чаще приходилось себя взбадривать, утешать:
Ты стареешь, мое поколение? Пусть.
По чертежам и эскизам Можно заставить даже грусть Работать на социализм.
Конечно, это выспренно. А вот и более искренне:
Стараюсь бодрой быть всегда я,
Кто бы ни спросил.
Но золушка - седая,
Все меньше сил.
И такие вдруг возникают с юности знакомые герои:
Как много-много лет Я жду прихода доброй феи,
Но феи нет.
Добрая фея-судьба тем не менее подарила ей долгую жизнь. Вера Михайловна Инбер скончалась в Москве 11 ноября 1972 года в возрасте 82 лет.
Так работала Инбер на социализм верою и правдою или только делала вид, что работает? Вольфганг Козак в своем «Лексиконе» дал уничтожающую критику: «Инбер начинала как одаренная поэтесса, но растеряла свой талант в попытках приспособиться к системе. Ее безыскусно рифмованные стихи порождены рассудком, а не сердцем...»
Трудно согласиться: «советские» стихи Веры Инбер ходульные, неискренние, зато лирика замечательная.
Поцелуй же напоследок,
Руки и уста.
Ты уедешь, я уеду - В разные места...
224


А мое самое любимое - «Васька Свист и переплет», маленькая очаровательная поэма на криминальную тему:
Васька Свист на вид хоть и прост,
Но он понимает людей.
Он берет рака за алый хвост И, как розу, подносит ей.
А дальше следует предложение от предприимчивой женщины:
Вырезать стекло алмазом - Пара пустяков:
Зашибешь, говорит, классно,
Кошельки готовь.
Ты, говорит, возьмешь, говорит, себе, говорит, кассу. И, говорит, мою, говорит, любовь...
Васька Свист клюнул и погорел: был убит милиционером. И ненавязчивый подтекст: не надо иметь завышенных амбиций - можно попасть в плохой переплет. У самой Веры Михайловны Инбер «переплет» жизни и творчества оказался соразмерным ее таланту.
Святопсшк-Мирский: князь, погибший в ГУЛАГе
Святополк-Мирский Дмитрий Петрович (1890, имение Гнёвка близ Харькова - 1939). По происхождению - князь, потомок древнего княжеского рода, по профессии - литератор. Сын либерального министра внутренних дел Первой мировой войны Петра Святополка-Мирского. Мать - урожденная графиня Бобринская.
Святополк-Мирский получил блестящее домашнее образование и разностороннее университетское, пополненное поездками в Европу. Изучал восточные языки и античную литературу. В 1911 году опубликовал свой первый и последний сборник стихов, по общему мнению, подражательный. По жесткой оценке современного критика Сергея Дмитриенко, Святополк-Мирский принадлежит к довольно распространенному типу литературных маргиналов Серебряного века, продолживших свою мутацию и после того, как этот век был насильственно прерван переворотом 1917 года и Гражданской войной в России.
Святополк-Мирский послужил в царской армии, затем после Февральской революции - в Белой и даже занимал пост
225


начальника штаба у генерала Деникина. В 1920 году с остатками Белой армии оказался в Польше, оттуда перебрался в Сербию и Грецию, где уже находилась его мать. Будучи давним англофилом, переехал в Лондон, где с 1921-го по 1932 год читал лекции по истории русской литературы в Королевском колледже при Лондонском университете. Плодотворно работал и много написал статей в английской и эмигрантской прессе, а также книг, в том числе историю русской литературы на английском языке, составил «Антологию новой английской поэзии», «Антологию русской лирики от Ломоносова до Пастернака», изданную в Париже в 1924 году.
Перу князя принадлежат прекрасные статьи о Лескове, о поэтах в Советской России (1924). Вот что, к примеру, писал он об Александре Блоке:
«Блок из породы Достоевского, и история трагедии его души могла быть адекватно рассказана лишь Достоевским».
Об Анне Ахматовой: «Ее поэзия очень личная и по этой самой причине универсальная. Ее предмет - любовь, вечная тема всех поэтесс, - любовь несчастная и мучительная, почти всегда. Но из всех женщин, которые когда-либо писали, никто (за исключением Эмилии Бронте) не был так свободен от сентиментальности и мелочности, как Анна Ахматова».
И кстати, о Марине Цветаевой, которую Святополк ставил высоко и пригласил в 1926 году в Лондон, где устроил ей несколько литературных вечеров. Он несомненно симпатизировал Цветаевой как женщине, но та гордо отвергла все его знаки мужского внимания, походя заметив, что влюбленный в нее Святополк-Мирский умен, но «дефективный, как все князья». Без комментариев...
Ну а князь часто бывал в Париже, и там у него крутился роман с дочерью Гучкова Верой, которая впоследствии писала под псевдонимом Вера Мирская. К тому времени князь отбросил первую часть своей фамилии Святополк и подписывался под своими произведениями как Д. Мирский.
За обрезанием имени последовало и полевение Дмитрия Петровича: из монархиста он превратился в левого интеллектуала. Его «полевение» вызвало резкую критику в эмигрантской среде: «став марксистом, он внезапно обездарился и сделался совершенно неинтересен» (из писем П. Трубецкого).
Смена политических ориентиров у Мирского произошла после его знакомства с Максимом Горьким: Дмитрий Петрович приезжал к нему в Сорренто, а после между ними шла активная переписка. В одном из писем Мирский отмечал, что встреча с Горьким стала для него «огромным благодеянием» и что встреча в Сорренто его «страшно выпрямила».
В другом письме, датированном 30 декабря 1930 года: «... Когда три года назад я был у вас, я был в самом начале той дороги, которая привела меня к полному и безоговорочному
226


принятию коммунизма. Теперь мое единственное желание - какие есть у меня силы отдать делу Ленина и советских республик...» А далее Мирский сообщал, что приедет в советскую страну «не с пустыми руками» - а со своей вышедшей на английском языке книгой о Ленине.
Вот это политический кульбит! И еще в письме: «Я не хочу быть советским обывателем, я хочу быть работником ленинизма. Коммунизм мне дороже СССР». И это декларировал князь Святополк-Мирский, как он сам себя представил - «бывший помещик и белогвардеец».
В 1931 году Мирский вступил в компартию Великобритании, а в следующем году благодаря содействию Максима Горького приехал в СССР. Став «работником ленинизма», Мирский с огромным желанием включился в литературный процесс Страны Советов, используя свою громадную эрудицию и неистощимую работоспособность.
Чем он только не занимался: классикой - от Пушкина до Джойса (!), советской поэзией и, будучи в «орбите Горького», созданием «Истории фабрик и заводов» - многочисленные статьи, рецензии, брошюры, книги.
Перо Святополка-Мирского легко скользило в потоке «строительства новой цивилизации», как он выразился, еще находясь в Англии. Он даже побывал на стройке Беломоро- Балтийского канала, который строился исключительно руками заключенных. Короче, «товарищ князь», как кто-то назвал Святополка-Мирского, отменно проявил себя в строительстве социализма.
К сожалению, следует отметить, что все его писания пропитаны вульгарно-социологическим антуражем. К лучшей части его творчества можно отнести лишь популяризаторство западных корифеев, таких как Элиот и Джойс. А участие в книге «Канал имени Сталина» бросает на Мирского зловещую тень.
Громкий список из 35 фамилий главных авторов книги «Канал имени Сталина» начинается и кончается фамилиями будущих «врагов народа» - Леопольда Авербаха и Бруно Ясенского. Еще один из авторов - прозаик Сергей Буданцев - впоследствии разделит с Мирским смертельную колымскую судьбу.
Но это позднее. А так до поры до времени «товарищ князь» был жалован и даже несколько обласкан властями. Его приглашали на правительственные приемы, особенно тогда, когда принимали иностранных гостей и требовался «человек с Запада» с прекрасным знанием иностранных языков. А потом вся благодать разом оборвалась после того, как Мирский просто перечеркнул заслуги автора «Разгрома». «...Вырастая вместе с эпохой, советская литература достигла своего нынешнего высокого уровня без участия Фадеева, чтобы подняться до этого уровня, Фадееву предстоит огромная работа...»
227


И тут же в «Правде» последовал резкий ответ: «Статья некоего Д. Мирского в “Литературной газете” является безответственной выходкой человека, которому равно ничего не стоит выбросить талантливого пролетарского писателя из литературы. Так легко может сводить счеты с писателем тот, кто не болеет за советскую литературу».
Не болеешь? Значит, враг. Было заведено дело «по подозрению в шпионаже», по которому «товарищ князь» был приговорен к 8 годам исправительно-трудовых работ. Его отправили в приморское отделение Севвостлага. А через месяц этапировали в Москву в связи с «вскрывшейся новой линией антисоветской деятельности». К белогвардейскому прошлому Мирского добавили «евразийство» (тоже грех). Белогвардеец и еще евразиец. И пошел Святополк-Мирский снова по этапу...
Находясь в пересыльном лагере под Владивостоком, Мирский читал раз в неделю в своем бараке лекции по истории русской литературы. Известно, что он работал в лагерной котельной на Колыме и, чтобы не сойти с ума, писал работу по стихосложению.
По одним свидетельствам, он умер в 1939 году, по другим - в 1952-м. Существует легенда, что, когда пароход вез заключенных на Дальний Восток, Святополк-Мирский заболел и его, мертвого (или еще дышащего), сбросили 6 июня 1939 года в Охотское море. Как ненужный балласт... И ничего невероятного в этом факте нет.
Задумываясь над судьбой Святополка-Мирского, нельзя не вспомнить то, что он писал о Валерии Брюсове (не себя ли имея в виду?): «Главное, что толкало Брюсова к большевикам, было его одиночество, его сознаваемая им отсталость от передних и желание во что бы то ни стало быть снова впереди, опять быть “последним словом”».
И в заключение. В судьбе несчастного Мирского скрестились воли трех страшных сталинских наркомов: Ягода по поручению Сталина разбирался в деле бывшего князя, срок заключения ему определял Ежов, а точку поставил уже Лаврентий Берия. Одно это обстоятельство заставляет взглянуть на возвращение Святополка-Мирского в Советский Союз сочувственными глазами...
Эренбург: жизнь в бурю
Всё нарушал. Искусства не нарушу.
Илья Эренбург
Какие разные судьбы у возвращенцев: Эренбург - и какие повороты и зигзаги! Удивительная жизнь была у человека, который всего лишь на год младше Святополка и Веры Инбер.
228


На мой взгляд, Илья Эренбург - единственный возвращенец, не потерявший своего лица и остававшийся самим собою в бурю, в отличие от Максима Горького, Куприна, Святопол- ка-Мирского и других. Да, он служил режиму, но не прислуживал ему. Можно даже сказать: он был на стороне своей родины и отстаивал интересы страны и народа, а отнюдь не ее коммунистических вождей. Это две большие разницы...
Илья Григорьевич Эренбург (1891, Киев - 1967, Москва). «Вся жизнь протекала в двух городах - в Москве и Париже. Но я, - говорил Эренбург, - никогда не мог забыть, что Киев - моя родина».
Эренбург родился в зажиточной еврейской семье, отец - инженер и купец второй гильдии, после переезда из Киева в Москву - директор Хамовнического пиво-медоваренного завода. Мать - домохозяйка. «Я родился в буржуазной еврейской семье. В 8 лет я хорошо знал, что есть черта оседлости, право на жительство, процентная норма и погромы... В Москве я играл с русскими детьми... В классе нас было три еврея - Зельдович, Цукерман и я... Гимназия, где я учился, помещалась на Волхонке, напротив храма Христа Спасителя...» (Там же, на Волхонке, прошли и мои первые годы, как не вспомнить об этом. - Ю.Б.)
В степенную жизнь гимназиста Ильи ворвались события революции 1905-1907 годов, и Эренбург со своим другом Николаем Бухариным (будущим членом Политбюро ЦК, уничтоженным в дальнейшем Сталиным) возводил баррикады возле Кудринской площади и распространял революционные листовки. Естественно, семнадцатилетнего бунтаря арестовали. Выпустили под залог родителей, и они же отправили своего непутевого сына во Францию, как говорится, от греха подальше.
7 декабря 1908 года Илья Эренбург приехал в Париж. Поначалу, оборванный и голодный, он бродил по Парижу и сочинял стихи:
Тебя, Париж, я жду ночами,
Как сутенер приходишь ты...
Однако быстро освоился и, как отмечал Волошин, стал настолько «левобережен» и «монпарнасен», что его появление в других кварталах Парижа вызывало смуту и волнение прохожих. Эстет и поэт, он делал «зигзаги между эстетством, лирической идиллией и натуралистическим цинизмом». Он даже немного поиграл в политику и успел понравиться Ленину в Париже. Но вскоре Эренбург разочаровался в большевиках, расстался с революционными мечтаниями и занялся литературой. Выпустил несколько стихотворных сборников. Начиная с 1913 года Эренбург увлекся журналистской деятельностью.
229


«У Эренбурга были друзья, были и враги, но даже они признавали его талант и живой ум... В этом человеке была бездна иронии, но не было веселости: он никогда не смеялся, он усмехался, кривя рот. Но беспощадная ирония совмещалась в нем с некоторой долей сентиментальности - это очень ощутимо в его стихах и прозе. И.Г. так иногда любил жалеть себя, почувствовать себя обиженным, несчастным...» (Я. Соммер. Записки).
Во время Первой мировой войны Эренбург писал военные очерки, репортажи и фельетоны. Летом 1917 года он вернулся в Россию. «Я отвык от русского быта и часто выглядел смешным», - признавался Эренбург.
Смешным и странным. В 1919-м Эренбург стал свидетелем еврейских погромов и, спасаясь от них, уехал в Крым, в Коктебель к Волошину и провел там девять месяцев. Осенью 1920 года вернулся в Москву. Активно работал в печати. «Он не только газетный работник, умеющий собрать в роман чужие мысли, но и почти художник», - так отозвался об Оренбурге Виктор Шкловский.
В советской России Оренбургу было хорошо и плохо, интересно и опасно. В 1920-м его отвезли на Лубянку и попросили доказать, что он не агент Врангеля, но через некоторое время отпустили. «Хотя я заведовал всеми детскими театрами республики и получал полтора пайка, я чувствовал себя неполноценным: у меня не было штанов, - признавался Эренбург в своих мемуарах. - В распределителе наконец получил брюки - и почувствовал себя человеком... Новый год встречали у художника Рабиновича. Говорили, будет ужин, даже водка; но никто ничего не раздобыл. Мы ели кашу и чокались кружками с чаем, а веселились, как будто пили шампанское...»
И далее о том же периоде жизни: «Никогда люди так плохо не жили, и, кажется, никогда в них не было такого творческого горения... То было время, когда народ штурмовал знания...» («Людиу годы, жизнь»).
Нов 1921 году Эренбург осознал, что штурмовать знания на голодный желудок довольно-таки трудно, и он снова отправился во Францию. «На вопрос о цели моей поездки за границу я ответил: мХочу написать роман”. Секретарь наркома улыбнулся и заставил меня все переписать и продиктовал: “Художественная командировка”».
Во Франции Эренбург оказался нежелательным элементом и был выслан в Бельгию. В Остенде за 28 дней написал роман «Необычайные приключения Хулио Хуренито и его учеников». Главный герой Хулио Хуренито - мексиканец, предтеча булгаковского Воланда. Роман получился весьма острым, по существу он представлял собою безжалостное сатирическое обвинение европейской цивилизации. Эренбург в нем не пощадил ни Европу, ни Россию. Роман был издан, но в совет¬
230


ской России оказался под запретом, не переиздавался многие десятилетия. Сам Эренбург считал его своим лучшим романом. Западные критики назвали писателя скептиком и злым критиком. Тут следует заметить, что Илью Григорьевича критиковали и шпыняли во все периоды его жизни. В пору борьбы с космополитизмом Эренбургу ясно дали понять, что он «ест русский хлеб, а не парижские каштаны». Не случайно уже на склоне лет Эренбург писал:
Было в жизни мало резеды,
Много крови, пепла и беды...
С годами он «полевел» и пытался честно служить режиму. Подобно Алексею Толстому, Эренбурга часто использовало советское правительство, как человека западной культуры, на всевозможных международных собраниях, где он защищал сталинскую политику. С 1921-го по 1941 год Эренбург подолгу бывал за границей - в Берлине, в Париже, в Мадриде. Во время гражданской войны в Испании он - корреспондент «Известий». В 1940-1941 годах Эренбург продолжал выполнять поручения власти в оккупированном немцами Париже.
«Под немцами я прожил 40 дней - в комнатушке дипкурьеров, - писал Эренбург, - а потом выбрался в Москву... Когда немцы входили в Париж, некоторые сотрудники советского посольства стояли у ворот, махали руками. Их можно понять: наши газеты тогда называли французов “поджигателями войны”, “империалистами”, сообщали о преследовании коммунистов во Франции; а о том, чьи головы продолжали отсекать в фашистской Германии, газеты не писали. За обедом я услышал восхищенные отзывы о “союзниках” и решил больше в столовую не ходить...
Я вернулся в Москву 29 июля 1940 года. На свадьбе полагается не плакать, а плясать. Я был убежден, что вскоре немцы нападут на нас; передо мной стояли ужасные картины исхода Барселоны и Парижа. А в Москве настроение было скорее свадебным. Газеты писали, что между Советским Союзом и Германией окрепли дружеские отношения, и упрекали Англию за то, что она отказалась начать мирные переговоры с Гитлером».
Цитируемый фрагмент взят из книги «Люди, годы, жизнь», запрещенной цензурой.
Во время войны Эренбург проявил себя как страстный публицист: за 1418 дней военных действий Илья Григорьевич написал почти две тысячи заметок и статей. Его реальный вклад в победу, ведь «победа не падает с небес, победу строят - камень за камнем». Выступления против Гитлера лично возымели ответную реакцию: фюрер пообещал повесить Эренбурга на Красной площади в Москве. Не вышло...
231


А вышло другое в родном отечестве: книгу Эренбурга совместно с Василием Гроссманом - «Черную книгу», куда вошли дневники, письма, рассказы случайно уцелевших жертв или свидетелей поголовного уничтожения евреев гитлеровцами на оккупированной территории, сначала напечатали, а потом, в конце 1948 года, когда закрыли Еврейский антифашистский комитет, книгу уничтожили. Советское государство не хотело знать о подробностях Холокоста.
За спиной Эренбурга постоянно шипели: «Еврей», а он никогда не открещивался: «Меня связывают с евреями рвы, где гитлеровцы закапывали в землю старух и младенцев, в прошлом реки крови, в последующем злые сорняки, проросшие из расистских семян, живучесть предубеждений и предрассудков.. . Я - еврей, пока будет существовать на свете хоть бы один антисемит».
По возвращении в Советский Союз Эренбургу пришлось поумерить свою творческую фантазию и свой разоблачительный реализм, унять буйство стиля и начать писать в духе, близком к соцреализму, - Эренбург был умным человеком и четко понимал, что надо делать и чего нельзя.
В 1941 году появился его роман «Падение Парижа». Через несколько лет другой - «Буря» (1947). Неприятие коллег по цеху нарастало, многие не простили Эренбургу его блестящую антифашистскую публицистику в годы войны, а тут еще и романы издал. Короче, «Буря» вызвала бурю в писательском сообществе, и вот на очередном собрании один из руководителей Союза писателей Алексей Сурков предложил радикальное решение: «Я предлагаю товарища Эренбурга из Союза советских писателей исключить за космополитизм в его произведениях». А надо заметить, что космополитизм в это время считался страшным грехом и на волне отечественного патриотизма многие грели руки и набирали очки. Один из таких молодчиков, поэт Николай Грибачев, мгновенно откликнулся на призыв Суркова:
«Да, согласен, во время Отечественной войны Эренбург писал нужные, необходимые для фронта и тыла статьи. Но вот в своем многоплановом романе “Буря” он не только похоронил основного героя Сергея Влахова, но и лишил жизни всех русских людей - положительных героев. Писатель умышленно отдал предпочтение француженке Мадо. Невольно напрашивается вывод: русские люди пусть умирают, а французы - наслаждаются жизнью?..»
Никто из сидящих в зале не удивился такому неожиданному развороту темы, и тут советский классик с Тихого Дона Михаил Шолохов подчеркнул главную причину написания романа «Буря»:
«Да Эренбург еврей! По духу ему чужд русский народ, ему абсолютно чужды его чаяния и надежды. Он не любит и ни¬
232


когда не любил Россию. Тлетворный, погрязший в блевотине Запад ему ближе. Я считаю, что Эренбурга неоправданно хвалят за публицистику военных лет. Сорняки и лопухи в прямом смысле этого слова не нужны боевой советской литературе...»
Ну и прочие слова неприкрытой неприязни и даже открытой ненависти изрыгал любимец публики Михаил Алексеевич Шолохов, лихой казак - рубака советской литературы.
Выступили многие, и все с затаенным удовольствием стали ждать лакомого «покаяния» от этого советского парижанина Эренбурга. Илья Григорьевич вышел к трибуне и довольно спокойно ответил:
«Вы только что с беззастенчивой резкостью, на которую способны злые и завистливые люди, не только осудили мой роман “Буря”, но и сделали попытку смешать с золой все мое творчество...»
Далее Эренбург зачитал несколько положительных отзывов о своем романе, а затем, сделав эффектную паузу, зачитал главный отзыв:
«Дорогой Илья Григорьевич! Только что прочитал вашу чудесную “Бурю”. Спасибо Вам за нее. С уважением И. Сталин».
Зал онемел от неожиданности, а потом разразился аплодисментами. Сам Сталин, Хозяин, похвалил - это вершина успеха! И тут все повернулось на 180 градусов: Сурков и другие выступавшие критики преобразились, переродились и, не испытав стыда, тут же заявили: какой прекрасный роман написал Эренбург. Честь ему и хвала!..
У дореволюционного писателя Глеба Успенского была книга очерков «Нравы Растеряевой улицы». На мой взгляд, нравы сталинской улицы были покруче, позалихватистее... В 1948 году за роман «Буря» Илья Эренбург был удостоен Сталинской премии.
Но если быть справедливым до конца, то «Бурю» и «Падение Парижа» можно считать проходными романами, а вот повесть «Оттепель» (1954) стала знаковым явлением в литературе и в жизни.
В 1949 году полыхнула кампания разоблачения «безродных космополитов», и Эренбурга перестали печатать. «Начали вычеркивать мое имя из статей критиков. Эти приметы были хорошо знакомы, и каждую ночь я ждал звонка...» Один ответственный в то время человек на докладе о литературе в присутствии свыше тысячи человек объявил: «Могу сообщить хорошую новость - разоблачен и арестован космополит номер один, враг народа Илья Эренбург».
И тут же одна правая французская газета подхватила это известие, заявив, что Эренбург - «главное звено в бесконечной цепи шпионажа». Эренбург был вынужден написать ко¬
233


роткое письмо Сталину: прошу выяснить мое положение. «Я хотел одного - чтобы кончилась неизвестность», - раскрыл суть своего послания вождю...
Эренбурга вновь стали печатать и отправили в Париж на Конгресс сторонников мира...
Некоторые недоброжелатели считали Эренбурга рупором сталинизма. Нет, никаким рупором Эренбург не был и никогда не восхвалял лично «отца народов». «Я не любил Сталина, - говорил Илья Григорьевич, - долго верил в него, и я его боялся...»
Эренбург выжил в сталинскую эпоху, и это чистая случайность. «Один молодой писатель, которому в 1938 году было 6 лет, недавно сказал мне: “Можно вам задать вопрос? Скажите, как случилось, что вы уцелели?” Что я мог ответить? То, что я теперь написал: “Не знаю”. Будь я человеком религиозным, я бы, наверное, сказал, что пути Господа Бога неисповедимы. Я жил в эпоху, когда судьба человека напоминала не шахматную партию, а лотерею» («Люди, годы, жизнь»).
Это объяснение удовлетворило не всех, и было пущено в ход мнение, что Эренбург просто владел «искусством выживания». Но и после смерти Сталина, в послесталинскую эпоху Эренбург не чувствовал себя в безопасности: в разные годы над его головой сверкали молнии и гремел гром.
В своем докладе об искусстве 6 марта 1963 года Никита Хрущев говорил: «Было время, когда товарищ Эренбург приезжал к Ленину в Париж и был сочувственно им принят... даже в партию вступил товарищ Эренбург, а потом отошел от нее. Непосредственного участия в социалистической революции не принимал, занимая, видимо, позицию постороннего наблюдателя. Думается, не будет искажена правда, если сказать - с таких позиций товарищ Эренбург оценивает нашу революцию и весь последующий период социалистического строительства в своих мемуарах “Люди, годы, жизнь”».
О, эти мемуары! В них Эренбург стал настоящим литературным Колумбом, открывателем неведомых для многих вычеркнутых имен. Таких, как Мандельштам, Бабель, Марина Цветаева, и многих других убитых и замученных режимом. Эренбург стал открывателем неведомых литературных земель и островов. Благодаря Эренбургу многие впервые узнали Хемингуэя и Фолкнера, благодаря Эренбургу состоялась выставка работ Пабло Пикассо, был издан и прочитан «Дневник Анны Франк».
Воспоминания Эренбурга «Люди, годы, жизнь» печатались в «Новом мире» в период с 1960-го по 1965 год, а уже потом вышли отдельным изданием. И поначалу цензура вырезала целые куски воспоминаний.
Кто-то читал мемуары Эренбурга с придыханием от восторга, а кому-то они были неинтересны и спорны. Не угодил
234


Эренбург Анне Ахматовой. В «Записках об Анне Ахматовой» Лидия Чуковская 8 сентября 1960 года записала:
«...Разговор перешел на воспоминания Эренбурга. Я сказала: “интересно”.
- Ничуть, - с раздражением отозвалась Анна Андреевна. - Ни слова правды - ценное качество для мемуариста. О Толстом все наврано: Алексей Николаевич был лютый антисемит и Эренбурга терпеть не мог. Обо мне: у меня стены не пустые, и я отлично знала, кто такой Модильяни. Обо всех вранье...»
Ну а это, при всем громадном уважении к Ахматовой, она хватила через край.
Недовольно бурчал и отец Лидии Чуковской, маститый Корней Иванович: «Читал Эренбурга в 6-й кн. “Нового мира”. Все восхищаются. А мне показалось: совсем не умеет писать. Выручает его тема: трагическая тема о России, попавшей в капкан. Но зачем - чехарда имен, и всё на одной плоскости без рельефов: Деладье, Пастернак, Лиза Полонская? Рябит в глазах, и какие плохие стихи (его собственные) он цитирует в тексте...» (3 июля 1962 года).
Много знавшего Корнея Чуковского поразить чем-то неизвестным было трудно, а для рядовых читателей мемуары Эренбурга стали откровением и раскрытием доселе неизвестных фактов и имен. Это во-первых, а во-вторых, иногда взгляды мемуариста и читателя не совпадают: они видят лицо или событие каждый по-своему...
Но бесспорно - и «Оттепель», и «Люди, годы, жизнь» - это настоящие вехи в истории советской литературы.
Что сказать в конце?
Илья Эренбург был человеком увлекающимся: влюблялся в страны (и прежде всего во Францию: «Зачем только черт меня дернул / Влюбиться в чужую страну?..»), в книги, в женщин. Его последняя любовь - Лизелотта Мэр, с которой он познакомился на Всемирном конгрессе сторонников мира. Ему - 59, ей - 29 лет. «Движение за мир», в котором Эренбург принимал активное участие, позволяло ему свободно ездить по Европе, минуя «железный занавес», и, конечно, встречаться с Лизелоттой.
«Искусство выживания»? Возможно. Но еще есть организм, который может подвести в любую минуту. В августе 1967 года Эренбург упал в саду, подумали - просто поскользнулся, но оказалось - инфаркт. Лечить его было делом трудным. «Очень неконтактный пациент, - говорил известный врач-кардиолог. - Он сказал мне, что напоминаю ему доктора из комедии Мольера».
31 августа 1967 года Ильи Григорьевича не стало, он скончался в возрасте 76 лет. Как сказал Леонид Зорин, с Оренбургом ушел от нас «осенний европеец с его обаянием, с его усталостью, с его готовностью быть лояльным...»
На смерть Эренбурга откликнулись многие. Борис Слуцкий отметил:
235


Было много жалости и горечи.
Это не поднимет, не разбудит.
Скучно будет без Ильи Григорьевича.
Тихо будет.
Но тихо не стало, ибо каждый последующий период жизни СССР и советского народа проходил, да и проходит по сей день, под заголовком романа Эренбурга «Буря» и в напрасных ожиданиях новой «Оттепели» и демократических перемен. Как говорили до революции: ждем-с!.. А кругом грохот. Суета. Абсурд. Спасаться от всего этого можно только читая чужие книги или сочиняя свои. И помнить при этом учителя, Хулио Хуренито, который говорил:
«Когда весь сад давно обследован, тщетно ходить по дорожкам с глубокомысленным видом и ботаническим атласом. Только резвясь, прыгая без толку по клумбам, думая о недополученном поцелуе или о сливочном креме, можно случайно наткнуться на еще неизвестный цветок...»
И в конце признание самого Ильи Эренбурга:
Не был я учеником примерным
И не стал с годами безупречным.
Из апостолов Фома Неверный
Кажется мне самым человечным.
Жизнь он мерил собственною меркой.
Были у него свои скрижали...
Лежнев: процветающий и шагающий в ногу со всеми
В словаре «Писатели современной эпохи» (1928) Лежнев фигурирует как Абрам Захарович Горелик, в Литературной энциклопедии - как Исай (Исаак) Григорьевич Альтшул- лер (1891, Николаев Херсонской губернии - 1955, Москва). А Лежнев - всего лишь псевдоним. По образованию он врач. Окончил в Женеве медицинский факультет. Но известен как журналист с острым пером, декларирующий, что «для нас социализм - не огромный работный дом, где одинаково одетые люди умирают от скуки и однообразия. Для нас это - великая эпоха освобождения человека от всяческих связывающих его пут...».
В 1906-1909 годах участвовал в революционном движении, член РСДРП. В 1914 году окончил философский факультет Цюрихского университета. В годы Гражданской войны сотрудничал в большевистской печати, был заведующим отделом информации в «Известиях». В 1922-1926 годах организатор и ре¬
236


дактор журнала «Новая Россия», после закрытия которого был выслан из СССР как «идеолог российской интеллигенции».
Журнал возник в период нэпа, когда мелкая буржуазия подняла голову и «Новая Россия» стала «органом отдельных разбитых групп российской буржуазии, пытавшихся так или иначе восстановить свое государство». Как отмечал Генрих Ягода в письме ЦК ВКП(б) 5 мая 1926 года, журнал «Новая Россия» - это попытка создания «политического салона», и на страницах журнала то, что не договаривает Лежнев, договаривает Николай Устрялов, один из авторов:
«Не будем замалчивать факта: интеллигенция переносит нынешний режим не без душевных страданий...
Вне служебных часов, вечерком, за чаем, когда нет принудительных норм мысли и предуказанных форм слова, - так хорошо, плодотворно беседуется. Проверяешь себя, многое уясняется, многое передумывается, раскрывается, углубляется. Так и живут двойной жизнью...»
Письмо Ягоды возымело действие, и Политбюро 6 мая 1926 года приняло постановление о журнале «Новая Россия»: журнал закрыть, а Лежнева выслать за границу. И выслали, предварительно продержав в тюрьме три недели.
В письме к Устрялову Лежнев писал: «Журнал и издательство закрыты, а я постановлением Особого совещания выслан из пределов СССР на три года. Советский паспорт мне дали, но на нем единственная виза - эстонская... Сняли комнату в Гапса- ле. Сидим у моря и ждем... визы хоть какой-нибудь... Что будет дальше, не знаем. Обращаться за визой в иностранные консульства со слезницей на “злодеев-болыпевиков” не хочу...»
А что дальше? Исай Лежнев пересмотрел свои взгляды на советскую действительность и отразил свою политическую ориентацию в книге «Записки современника». Рукопись этой книги в качестве «расширенного заявления» с просьбой о приеме в партию Лежнев представил в Политбюро ЦК ВКП(б), которое позволило ему вернуться в 1930 году в СССР и даже вступить в партию. В 30-е годы Лежнев находился на посту заведующего отделом литературы и искусства газеты «Правда» и писал правильные статьи о Чернышевском, Герцене, Пушкине, Горьком и о других классиках. Лежнев создал первую монографию о Михаиле Шолохове.
Кстати, у Корнея Чуковского есть любопытное упоминание в дневнике от 11 февраля 1941 года: «Позвонил Шолохов: приходите скорей. Я пришел в “Националь”. В номере, бешено накуренном, сидит пьяный Лежнев, полупьяная Лида Лежнева и пьяный Ш-в... больно было видеть Ш-ва пьяным, и я ушел...»
Жизнь удалась у Исая Лежнева? Возвращенец, не поставленный к стенке, не сосланный и не расстрелянный, а процветающий и шагающий в ногу со всеми верными и преданными режиму. В годы войны в эвакуации в Ташкенте он возглавлял
237


президиум советских писателей Узбекистана. И спрашивал Лидию Чуковскую: почему, если у Ахматовой трудно с деньгами, она не займется переводами?.. Функционер советской литературы, он точно знал, что надо делать и как...
Из воспоминаний Надежды Мандельштам:
«Исай Лежнев (Альтшуллер) издавал когда-то журнал “Россия”, и Осип Мандельштам у него сотрудничал. Именно он заказал ему “Шум времени”, а потом отклонил: ему мерещились совсем другие воспоминания и совсем другое детство, о котором он впоследствии написал сам. Это была история еврейского местечкового подростка, открывшего для себя марксизм. Лежневу повезло: его книгу, которую никто не хотел печатать - хотя она была не хуже других, - прочел и одобрил Сталин. Он даже позвонил Лежневу по телефону, но не застал его дома. После этого звонка Лежнев, надеясь на повторный, просидел ровно неделю дома, не отходя от телефона. Он надеялся на повторение чуда, но чудеса, как известно, не повторяются. Через неделю ему сообщили, что второго звонка не будет, но уже отданы распоряжения: книга печатается, сам он принят в партию - поручитель Сталин - и назначен ведать литературным отделом “Правды”.
Из полного ничтожества, когда всякий мог пихнуть его сапогом как лишенца и бывшего частного издателя, Лежнев вознесся и чуть не сошел с ума от радостного умиления. Кстати, из всех гарун-аль-рашидовских чудес это оказалось самым прочным: Лежнев до самой смерти пребывал на этом посту или на равнозначном...»
Ну а упомянутый в этом повествовании Николай Устрялов (1890-1938) оказался в сравнении с Лежневым неудачником.
Выпускник Московского университета, видный деятель кадетской партии, публицист, идеолог сменовеховства, человек более яркий и значительный, он не попал под чудеса Гаруна аль Рашида. В Гражданскую войну был вместе с Колчаком. Затем эмигрировал в Харбин. В 1935 году вернулся в СССР, никакой политикой не занимался, преподавал в Московском институте инженеров. Но власть не простила ему его прошлого, и в итоге Устрялов стал жертвой ГУЛАГа. Прожил всего лишь 48 лет.
Шкловский: успешный человек в объятиях страха
Жизнь не выходит, если думать, что она для тебя.
В. Шкловский
Виктор Борисович Шкловский (1893, Петербург - 1984, Москва). Филологический гений - так написал я о нем в кни¬
238


ге «Золотые перья» (2008). Прозаик, критик, сценарист, киновед. А еще - эссеист, журналист и прочий «ист». Яркая, неповторимая личность. Написал о нем комплементарно и даже пафосно. Спустя годы хочется что-то добавить и поменять угол зрения, тем более что он проходит в этой книге как возвращенец. Пробыл в эмиграции только год и запросился обратно в Россию. Его приняли, и он с ходу вписался в советскую жизнь, но до конца, по существу, ее так и не принял. Мимикрировал. Жил двойной жизнью. Писал и говорил одно, думал совсем другое.
А как все искрометно начиналось!
«До революции Шкловский был не только юн, но, что называется, инфантилен, другими словами, казался именно румяным, как яблочко, мальчиком, выпрыгнувшим в футуризм прямо из детской» (В. Пяст. «Встречи»),
«Задорнейший и талантливейший литературный критик нового Петербурга, пришедший на смену Чуковскому, настоящий литературный броневик, острое филологическое остроумие и литературного темперамента на десятерых» (О. Мандельштам, «Шуба»),
Ходасевич отмечал, что «Шкловский - человек “внезапный”, когда начинает говорить, то мысль его взрывается...».
Шкловский - человек внезапный? Но жизнь более внезапна, и внезапностью для многих жителей России стала революция, перевернувшая все вверх дном и засосавшая в свою гибельную воронку тысячи, миллионы людей. Брат Виктора Шкловского Николай Шкловский был расстрелян в 1918 году за участие в заговоре эсеров. Сестра Евгения умерла от голода в 1919-м. Сам Виктор Шкловский вынужден был бежать в 1922 году из советской России, опасаясь кары властей за свой небольшевизм и свое эсерство. Свое отношение к советскому режиму он выразил в письме к Максиму Горькому (1922): «Как горек от слез воздух России. О счастье наше, что мы заморожены и не знаем, как безнадежно несчастны... Тюрьмы, вагоны, письма и декреты...»
И далее в том же письме, фрагментарном, обрывочном, внезапном: «...Я ушел в науку “об сюжете”, как в манию, чтобы не выплакать глаз... Чувствую себя изолированным. Как революционер, потерявший все “связи”... У меня был целый склад неотправленных к Вам писем. Во время Кронштадта уничтожил на всякий случай...»
Справочка по поводу Кронштадского восстания: в его организации власть обвиняла эсеров, и в Петрограде шли аресты...
Мемуары Вениамина Каверина «Эпилог» начинаются главой «Засада» о том, что весной 1922 года в Москве готовился процесс эсеров, среди прочих фигурантов дела значился Виктор Шкловский. В Петрограде в квартиру Юрия Тынянова, где жил Шкловский, нагрянули чекисты и устроили в ней за¬
239


саду. Шкловского не было, но в квартиру постоянно приходили родственники, друзья, сослуживцы, их всех задержали, да еще пытались в каждом из них признать переодевшегося Шкловского. Засада длилась два дня, и в квартире Тынянова набилось более двадцати человек, которых чекистам пришлось кормить хлебом и пшеном (тут же варили кашу).
А тем временем по знаку в окне - занавесочка! - Шкловский понял, что возвращаться домой опасно, колесил по Питеру и даже умудрился получить гонорар в Госиздате на Невском. Как пишет Каверин, «в административной инерции к тому времени еще не установилась полная ясность. Бухгалтер испугался, увидев Шкловского, но выписал счет, потому что между формулами Госиздата и Чека отсутствовала объединяющая связь».
Короче, Шкловскому удалось избежать ареста, и он бежал из Петрогада и в конечном счете перешел финскую границу и из Финляндии дал зашифрованную телеграмму: «Все хорошо. Пушкин». Так Шкловского называли у Горького. Среди знакомых мгновенно стала популярной «Баллада о беглеце». Вот ее начало:
У власти тысячи рук И два лица.
У власти тысячи верных слуг И разведчикам нет конца.
Дверь тюрьмы,
Крепкий засов...
Но тайное слово знаем мы...
Тот, кому надо бежать, - бежит,
Всякий засов для него открыт.
Баллада длинная, и поэтому только концовка:
У власти тысячи рук И не один пулемет,
У власти тысячи верных слуг,
Но тот, кому надо уйти, - уйдет На север, на запад,
На юг, на восток.
Дорога свободна, и мир широк.
Итак, Шкловский ускользнул от власти. И оказался в Берлине. А потом? А потом: «Я поднимаю руку и сдаюсь». Его простили, и он вернулся в СССР.
Когда Каверин спустя десятилетия прочитал Шкловскому рукопись о той далекой засаде в 1921 году, Шкловский перепугался и сказал Каверину: «Ты понимаешь, у тебя там левый эсер, меньшевичка, и ждут меня. Заговор!»
240


И Каверин отмечает:
«Он испугался того, что когда-нибудь я опубликую рукопись, и тогда покажется, что он был причастен к заговору, а это опасно.
Фантомы бродят вокруг него. Ничто не прошло даром - ни 1949-й, когда пришлось просить Симонова “нейтрализовать травлю”, ни вынужденное десятилетие молчания, ни благополучие, которым он (и жена) дорожит.
От меня он не скрывает страха, от других скрывает или старается скрыть. Ведь, в сущности, боятся все, а от тех, кто почему-то не очень боится, лучше держаться подальше. Унизительный, оскорбительный, никогда не отпускающий страх волей-неволей присоединяется к каждой минуте его существования. Он попытался объяснить причину: у него два брата и сестра - все погибли. Белые закололи штыками старшего брата - он был врачом и защищал раненых красноармейцев от белых. В “Сентиментальном путешествии” об этом рассказано коротко: “Его убили белые или красные”.
Владимир, которого я знал, погиб в лагере в 30-х годах. Не помню, при каких обстоятельствах погибла сестра.
Шкловский рассказывал мне об этом в надежде, что я не стану продолжать историю засады в 1922 году. Я успокоил его. Не знаю, почему из многочисленных бедствий, свалившихся на его бедную, круглую, лысую голову, он выбрал гибель братьев. Он - в плену. И не виноват в том, что 50 лет назад его заставили поднять руку и сказать: “Я сдаюсь”» (В. Каверин. «Эпилог»у 1989).
Итак, Шкловский сбежал из России, но испытания эмиграцией не выдержал и написал покаянное письмо в высший советский орган - ВЦИК. Написал письмо, так как дрожал от страха: за ним гонялись тайные агенты советской разведки как за бывшим эсером, жена его сидела в тюрьме как заложница. И Шкловскому ничего не оставалось, как вернуться с повинной головой на родину. В СССР Шкловский был милостиво прощен за свое эсерство и всю свою долгую жизнь хранил о своем политическом прошлом молчание. Вернувшись, поставил задачу: «Работать в газетах, журналах... изменяться, скрещиваться с материалом, снова изменяться, скрещиваться с материалом, снова обрабатывать его, и тогда будет литература». А дальше у Шкловского последовал пассаж, который у многих вызвал недоумение и отторжение: «Из жизни Пушкина только пуля Дантеса, наверно, не нужна была поэту. Но страх и угнетение нужны».
То есть Шкловский признал, что он согласен на страх и угнетение, только на родной земле, а не на чужой. И одним из первых поступков Шкловского стало его осуждение ОПОЯЗа и своей литературной молодости - экспериментов с языком. Он оказался единственным из опоязовцев, осудившим фор¬
241


мальный метод и признавшим, что без классовой борьбы нет литературы. Изменой самому себе стало и участие в поездке по Беломорскому каналу с Горьким. Его не возмутили увиденные лагеря и тюрьмы, подневольный труд заключенных, он лишь однажды позволил себе вольность - на вопрос сопровождавшего его чекиста, как он себя здесь чувствует, ответить: «Как живая лиса в меховом магазине». Но в коллективной огромной книге советских писателей о строительстве Беломорканала имени Сталина утверждал «о великом опыте превращения человека», о перековке врагов социализма в его друзей.
Шкловский так и не вступил в партию, но четко следовал ее линии, а если она колебалась, то колебался вместе с нею. Более того, он иногда старался быть правее и «святее папы», о чем свидетельствовали его нападки на Бориса Пастернака за опубликованный за границей роман «Доктор Живаго».
Спустя годы его бывший ученик Вениамин Каверин обвинил своего старого учителя и товарища по литературе в «рабском страхе» и в «распаде личности». Но никакого распада, разумеется, не было. Виктор Борисович до конца своих дней сохранял ясный и острый ум, писал одну за другой искрометные и парадоксальные книги. Но вот в душе «рабский страх» перед властью так и не смог преодолеть до конца. Единственное, что он себе позволял, - иногда скалить зубы и покусывать власть.
Шкловскому приписывается фраза о том, что советская власть научила его разбираться в сортах дерьма. И главное состоит в безопасности всех усилий, о чем однажды Шкловский написал в письме к своему другу Борису Эйхенбауму: «Мир не переделан нами» (1946). И как эпитафия своему поколению - оценка Владимира Высоцкого: «Высоцкий - отчаяние отчаяния».
У Виктора Борисовича Шкловского отчаяния не было. Вместо него - накопленная и отфильтрованная мудрость. Все его статьи и книги - монологи о жизни и о самом себе, нашпигованные афоризмами, парадоксами, откровениями и даже литературным хулиганством типа: «Я живу плохо. Живу тускло, как в презервативе».
Кокетничал? Рина Зеленая говорила о Шкловском: «Вот человек, который не может быть несчастным». Сам Виктор Борисович признавался: «Если нужно записать что-нибудь важное, я всегда записываю на деньгах или письмах любимого человека, потому что все остальное можно потерять».
Нет, Виктор Борисович жил не тускло, а насыщенно, весь погруженный в литературу. В общественной и политической жизни был тих и лоялен, зато бушевал и бузил в литературе.
Шкловскому было суждено пережить всех своих современников. Он умер 5 декабря 1984 года, не прекращая работы до последнего часа, в возрасте 93 лет. Незадолго до смерти он
242


говорил: «Чего мне больше всего не хватает сегодня? Молодости».
В книге «Тетива» (1980) есть удивительные строки:
«Еще рано я все увидел, как поздно начал понимать...
Еще одна страница весны - 76-я. Прошла молодость. Прошли друзья. Почти некому писать писем и показывать рукописи. Осыпались листья, и не вчерашней осенью... Старость любит перечитывать... Думаю, пишу, клею, переставляю; умею только то, что умею...»
Существует мнение, что Шкловский дал современной русской литературе короткую, как бы не русскую фразу. Это скорее французская, хотя Шкловский французского не знал. Читатель, очевидно, заметил, что автор данной книги тоже тяготеет к короткой фразе и избегает длинных словесных периодов а ля Гончаров или Лесков. И кстати, французского я тоже не знаю.
Официальный некролог был высокопарен: «Советская литература понесла большую утрату... Коммунистическая партия и Советское правительство высоко оценили заслуги В.Б. Шкловского...» Далее шло перечисление орденов, и ничего не было сказано по сути.
Шкловский знал, о чем говорил, когда предостерегал молодых: «Если вы собираетесь заниматься искусством, знайте: будут большие неприятности...»
Вертинский: Пьеро в роли блудного сына
Проплываем океаны, Бороздим материки И несем в чужие страны Чувство русское тоски...
А. Вертинский
О Вертинском подробно в книге «Серебряные трели судьбы. Звезды ретроэстрады Америки, Франции и России» (2011), поэтому коротко и фрагментарно.
Александр Николаевич Вертинский (1889, Киев - 1957, Ленинград). Артист, поэт, композитор. Кумир моей юности. Я даже пытался напевать его песенки-ариэтки типа «Прощальный ужин»:
Я знаю, даже кораблям Необходима пристань.
Но не таким, как мы, не нам - Бродягам и артистам.
243


Молодой Вертинский пробовал поступить в Художественный театр - не получилось. На разных подмостках выступал с юмористическими рассказами, пел куплеты. В Первую мировую войну обслуживал санитарный поезд и в минуты отдыха развлекал раненых солдат и офицеров, за что его прозвали «брат Пьеро». Он и превратился в подлинного романтического Пьеро. Рафинированный эстет и печальный бард России.
Вертинский повторял вслед за Рихардом Вагнером: «Всякое творчество есть исповедь». И добавлял: «Мои песни - это мои мысли».
И в хаосе этого страшного мира,
Под бешеный вихрь огня Проносится огромный,
Истрепанный том Шекспира,
И только маленький томик - меня...
В октябре 1917 года Вертинский написал рыдательную песню «То, что я должен сказать»:
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно Опустили их в Вечный Покой!
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом Целовала покойника в посиневшие губы И швырнула в священника обручальным кольцом. Закидали их елками, замесили их грязью И пошли по домам - под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.
И никто не додумался просто встать на колени И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране Даже светлые подвиги - это только ступени В бесконечные пропасти - к недоступной Весне!
В Гражданскую войну Вертинский с остатками Белой армии отплыл на пароходе «Великий князь Александр Михайлович» в Константинополь. Началась эмиграция, растянувшаяся на 25 лет, на четверть века...
Уехал Вертинский легко, а потом его мучили раздумья, о которых он поведал в мемуарах:
«...Я ненавидел советскую власть? О, нет! Советская власть мне ничего дурного не сделала. Я был приверженцем какого-нибудь иного строя? Тоже нет. Ибо убеждений у меня никаких в то время не было. Но тогда что случилось? Что за¬
244


ставило меня уехать? Почему я оторвался от той земли, за которую сегодня легко и радостно отдам свою жизнь, если это будет нужно?
Очевидно, это была глупость. Может быть, страсть к приключениям и путешествиям, к новому, еще не изведанному? Не знаю. Так или иначе, я приехал в Турцию...»
Сначала была Турция, потом Румыния, Польша, Германия и, наконец, Франция, а точнее - Париж. И везде Вертинского сопровождал успех. А останься он в советской стране, кто, кроме «гнилых интеллигентов», слушал бы его песни - «Принцессу Мален», «Концерт Сарасате» и «Попугая Флобера»? Критика бы вопила: буржуазное разложение! И поставили бы Александра Николаевича в 1937 году к стенке, и шлепнули за милую душу, как дореволюционный пережиток. А он благополучно вернулся на родину, когда уже не стреляли через одного и всех «врагов народа» усмирили или успокоили почти всех окончательно. Поэтому в мемуарах Вертинского есть доля лукавства: эмиграция - это не глупость. Это - спасение.
После Парижа была Америка, куда осенью 1934 года отправился Вертинский на пароходе «Лафайет».
К Мысу ли Радости,
К Скалам Печали ли,
К Островам ли Сиреневых птиц - Все равно, где бы мы ни причалили,
Не поднять нам усталых ресниц...
Так пел Вертинский. Нью-Йорк не произвел на него особого впечатления, а в Голливуде разыгрался любовный роман с Марлен Дитрих, с «Голубым ангелом». Примечательна сочиненная ариэтка «Гуд бай»:
Надо Вас боготворить,
Ваши фильмы вслух хвалить И смотреть по двадцать раз,
Как актер целует Вас,
Прижимая невзначай...
Гуд бай!..
Две звезды столкнулись. Сверкнули. И мирно разлетелись в разные стороны...
Вертинский из Америки перебрался в Китай, где жил и выступал в основном в Шанхае. Там Вертинский повстречал свою судьбу - 17-летнюю Лидию Циргваву. И там же родилась первая дочь певца Марианна, а уже в СССР - Анастасия. И пришел конец экзотическим странам (помните песню Вертинского «В опаловом и лунном Сингапуре, / В бури...»). Вертинского потянуло на родину.
245


17 ноября 1943 года он написал письмо второму человеку в СССР Вячеславу Молотову: «Двадцать лет я живу без Родины. Эмиграция - большое и тяжелое наказание. Но всякому наказанию есть предел... Разрешите мне вернуться домой... Я еще буду полезен Родине. Помогите мне, Вячеслав Михайлович... Заранее глубоко благодарю Вас...»
Покаянное письмо обсуждалось наверху, и Сталин произнес решающие слова: «Дадим Вертинскому возможность умереть на родине».
В возрасте 54 лет Александр Вертинский с женой, дочкой и тещей вернулся в СССР. Обустроился в Москве. И 16 декабря 1943 года получил трудовую книжку с записью: «Зачислен в штат Гастрольного бюро Всероссийского гастрольно-концертного объединения в должности артиста-певца по высшей категории». И Вертинский стал выступать, давать концерты и гастролировать по стране.
Запад неодобрительно отнесся к возвращению Вертинского в СССР, и циркулировали слухи, что артист «замучен в застенках ГПУ». Но нет, его никто не тронул. Единственное, что произошло: Репертком обкорнал репертуар Вертинского до тридцати с небольшим произведений, а остальные - вычеркнул, от «притонов Сан-Франциско» до роскошных авто «Испано-Сюизы». В отличие от 30-х годов, когда Вертинский выступал в Европе и в Америке, в советской прессе его уже не называли «мяукающей бездарностью» и «любимцем тоскующих проституток», его выступления просто замалчивали - ни рецензий, ни отзывов. Он выступал перед слушателями с аншлагами, и в то же время его как будто не было совсем, пресса его не замечала. Он оставался по-прежнему «не нашим».
Блокаду молчания пробило кино, когда Вертинский сыграл несколько ролей в разных картинах, в том числе князя в фильме «Анна на шее», а за роль Кардинала в картине «Заговор обреченных» его удостоили Сталинской премии 2-й степени.
Как-то Вертинскому пришлось заполнять анкету: имя, отчество, год и место рождения и т. д. Когда дошло до пункта «звание», секретарша спросила:
- Александр Николаевич, вы заслуженный артист?
- Нет.
- Народный?
- Ах, душенька, - ответил Вертинский, - у меня, кроме мирового имени, ничего нет.
Многие годы Москва и Ленинград были для Вертинского закрыты, а вот гастроли по стране - милости просим. О том, как проходили выступления артиста с мировым именем в провинции, можно узнать из его писем жене (письма опубликованы). Вот несколько отрывков из них.
246


2 	сентября 1950 года, Владивосток: «...Уже спел 10 концертов. Город отвратительный. Дуют ветры. Ничего нет, хоть шаром покати. Есть нечего. Бегали на базар. Там тоже ничего. В ресторане - травилка и хамство...»
13 мая 1951 года, Таганрог: «...Концерты в открытом театре летнем, и дует такой ветрило, что срывает крыши... Публика сидит, накрывшись плащами и зонтами, театр полон, а за его стенами еще толпы стоячих людей, по тысяче человек слева и справа. Мне кажется, что я пою на эшафоте... Но что же делать?.. Люди пришли. Ждали меня месяц...»
Почему тысячи? Да потому, что кроме Вертинского таких песен, как, к примеру, «Палестинское танго», никто не исполнял - нетипично, непатриотично и совсем не социали- стично:
Идут, бегут, летят, спешат заботы,
И в даль туманную текут года.
И так настойчиво и нежно кто-то От жизни нас уводит навсегда...
Еще одно письмо: «...С утра невесел. Не находил себе места. Все думал о доме, о тебе, о детях... Все праздники сижу в дырах. Подумай, Рождество - на Сахалине, Новый год - в Чите, Пасху - в Баку... Ни одного праздника! Ну что это за жизнь!..»
Жизнь. На нее Вертинскому приходилось зарабатывать тяжелым трудом.
27 	марта 1956 года: «...Очень тяжело жить в нашей стране. И если бы меня не держала мысль о тебе и детях, я давно бы уже или отравился, или застрелился. Ты посмотри на эту историю со Сталиным. Какая катастрофа! И вот теперь, на 40-м году революции, встает дилемма - а за что же мы боролись? Все фальшиво, подло, неверно. Все - борьба за власть одного сумасшедшего маньяка...»
Эти строки Вертинский писал жене под впечатлением доклада Хрущева на XX съезде партии о культе личности и преступлениях Сталина.
И последний отрывочек из письма - 16 октября 1956 года, Чарджоу: «...А то строят Дворцы культуры, а сортиров не строят. Забывая, что культура начинается с него. Злость берет. Ни умыться, ни отдохнуть...»
И в том же 1956 году пишет письмо замминистра культуры Кафтанову о том, почему ему не разрешают петь на радио, не выпускают пластинки, почему нет нот и стихов, почему за 13 лет не было ни одной рецензии на концерты. ...Далее Вертинский предупреждает, что скоро бросит и уйдет из театральной жизни, «и у меня останется горький осадок. Меня любил народ и не заметили его правители...».
247


21 мая 1957 года Александр Николаевич Вертинский плохо себя почувствовал и замолк навсегда. Он отправился в свой «последний астральный покой» в возрасте 68 лет.
Пишу о Вертинском - в голове звучат слова его удивительных ариэток: «Надоело в песнях душу разбазаривать...», «Быть всегда на сцене! И уже с рассвета / Надевать костюмы и смешить людей...» И мой любимый «Желтый ангел» (написан в Париже в 1934 году):
Звенят, гудят джаз-банды,
Танцуют обезьяны И бешено встречают Рождество.
А я, кривой и пьяный,
Заснул у фортепьяно
Под этот дикий гул и торжество...
Заснул - и видение:
И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый ангел И сказал: «Маэстро бедный, Вы устали, Вы больны. Говорят, что Вы в притоне по ночам поете танго,
Даже в нашем добром небе были все удивлены».
Печальный Пьеро России. В новой социалистической России его оценили только после смерти, как и Михаила Булгакова, и Осипа Мандельштама, Всеволода Мейерхольда и прочих творцов. При жизни все они раздражали власть: не тот поэт, не тот писатель, не тот режиссер, не то пишут, не то ставят.
Муки непризнания - роковые выстрелы в упор...
Агнивцев: «Дымок от папиросы...»
Агнивцев Николай Яковлевич (1888, Москва - 1932, Москва). Поэт, драматург, исполнитель собственных песен. Вертинского помнят, а Агнивцева - мало кто. А когда-то его имя гремело и звенело: можно сказать, король театров-кабаре «Бродячая собака», «Летучая мышь», «Кривое зеркало» и других популярных богемных мест двух столиц - Петербурга и Москвы.
Дворянин по рождению, но без богатства и связей, увлекся литературой и начал сочинять веселые, иронические, куртуазные стихи. Литературная энциклопедия 1929 года определила мотивы его творчества: «экзотика, эротика и идеализация феодально-аристократического мира» В героях у Агнивцева ходили сплошные короли, принцессы, дофины, маркизы, а еще-«114 гофмейстеров, 30 церемониймейстеров, 48 камергеров и 400 пажей». Но кроме них уже без иро¬
248


нии, а даже с лирическим пафосом воспевал «блистательный Санкт-Петербург»:
Санкт-Петербург - гранитный город, Взнесенный Словом над Невой,
Где небосвод давно распорот Адмиралтейскою иглой!..
Агнивцев обожал Петербург, боготворил Пушкина и неодобрительно отзывался о Натали. В стихотворении «Дама из Эрмитажа» он писал:
Ах, я устала, так что даже Ушла, покинув царский бал!..
Сам император в Эрмитаже Со мною сегодня танцевал!
И мне до сей поры все мнится Блеск императорских погон,
И комплимент императрицы,
И цесаревича поклон.
Ах, как мелькали там мундиры!
(Знай только головы кружи!)
Кавалергарды, кирасиры,
И камергеры, и пажи!
Но больше, чем все кавалеры,
Меня волнует до сих пор
Неведомого офицера
Мне по плечам скользнувший взор!
И я ответила ему бы,
Но тут вот, в довершенье зол,
К нему, сжав вздрогнувшие губы,
Мой муж сейчас же подошел...
Pardon! Вы, кажется, спросили,
Кто муж мой? Как бы вам не знать...
В числе блистательных фамилий Его, увы, нельзя назвать!..
Но он в руках моих игрушка!
О нем слыхали вы? Иль нет?
«Александр Сергеич Пушкин,
Камер-юнкер и поэт!..»
Как всегда, Агнивцев шутил, иронизировал, издевался. Редко, но иногда обращался к истории и к жгучим социальным вопросам. Знаменито шаловливое стихотворение «Елисавет»:
Ах, века! Ах, где ты, где ты - Веселый век Елизаветы,
Одетый в золото и шелк?!.
249


Когда в ночи, шагая левой,
Шел на свиданье, как Ромео,
К императрице целый полк;
Когда на царском фестивале Сержанты томно танцевали С императрицей менуэт...
Любила очень веселиться Веселая императрица Елисавет!..
А вот строки из другой «оперы», из поэмы «История взятки российской» (1916):
Дольше, как ни сетуй,
Коль взглядом Русь обвесть,
«Порядка - нет да нету».
.. .Доныне в деле взятки Не оскудела Русь...
Слава богу, что Агнивцев не дожил до сегодняшних размеров взяток, именуемых ныне туманным словом «коррупция». Но что об этом!..
Критика хвалила Агнивцева, считая, что он - «колоритнейшая личность». Один из самых репертуарных авторов, он принес в артистическую богему семинарский ядреный юмор и острую романтику мансардника, мечтающего о «коттедже, как у Карнеджи» и «чтобы некая мисстрис прилежно / Разливала бы кофе и нежно / Начинала глазами лукавить, / Потому что иначе - нельзя ведь!..».
В январе 1917 года в подвале петербургского «Пассажа» открылось кабаре «Би-ба-бо», организаторами и вдохновителями которого стали Николай Агнивцев и актер Федор Курихин. «Мы идем дальше и заимствуем у Европы ее манеру веселиться - ее кабаре с его смешанным пестрым репертуаром, - мелькающим, веселым, интимным», - так «Синий журнал» отозвался об открытии «Би-ба-бо» - о «балагане для избранных».
Однако веселье продолжалось недолго. В стихотворении Агнивцева «Все просто» проблема решалась так:
Солнце вдруг покрылось флером!..
Как-то грустно!.. Как-то странно! - - Джим, пошлите за мотором И сложите чемоданы!..
Или в другом стихотворении:
Хорошо жить в Самарканде,
Называться Салейман
250


И сидеть там на веранде,
Щуря глаз на Самарканд...
«Все просто» и «щуря глаз» не получилось. Когда уезжали, эмигрировали, не предполагали, что будет так тяжело, а порой и так невыносимо.
Основные завсегдатаи кабаре бежали из советской России, и театру пришлось отправиться на гастроли подальше от горячих революционных событий. Эмигрировали многие поэты и писатели. Следом за ними эмигрировал и Агнивцев. Но сначала был Киев, где Агнивцев не мог освободиться от воспоминаний о любимом Петербурге:
Ужель в скитаниях по миру Вас не пронзит ни разу вдруг Молниеносною рапирой - Стальное слово «Петербург»?
Ужели Пушкин, Достоевский,
Дворцов застывший плац-парад,
Нева, Мильонная и Невский Вам ничего не говорят?
Восторженность Агнивцева городом на Неве не разделял Осип Мандельштам. Более того, подвергал его критике. Осип Эмильевич считал, что Агнивцев - «это Кузмин на сахарине с маргариновым старым Петербургом, где стилизация не прячется в углах губ, а прет из каждой строчки, как лошадиное дышло» (1922).
И не надо удивляться словам Мандельштама: поэты, как правило, не любят друг друга и порой допускают уничижительные оценки.
Однако вернемся к жизненному пути Агнивцева. Кочевая судьба привела его в Севастополь, а дальше, получив парижскую визу, поэт в 1921 году прибыл в Берлин, где в русском издательстве Лажечникова переиздал свой обновленный «Блистательный Санкт-Петербург». И там же в эмиграции мучился от ностальгии по родине:
Пусть апельсинные аллеи Лучистым золотом горят,
Мне петербургский дождь милее,
Чем солнце тысячи Гренад!..
Пусть клонит голову все ниже,
Но ни друзьям и ни врагам За все Нью-Йорки и Парижи Одной березки не отдам!..
В эмиграцию Агнивцеву вписаться не удалось. И, убедившись в полной невозможности для себя жить вдали от родины, он
251


нашел силы вернуться в послереволюционную Россию. Но его время безвозвратно ушло. Новому зрителю и слушателю кабаретный репертуар был неинтересен, и вскоре «Кривой Джимми» перестал существовать. Агнивцев безуспешно искал новые темы, писал для эстрады, для цирка и даже создал несколько сценариев под названием «Халтуркино», но все было, как говорится, не в ту степь. Лишь песенка в сотрудничестве с молодым композитором Исааком Дунаевским «Дымок от папиросы» имела успех.
Дымок от папиросы Взвивается и тает,
Дымок голубоватый,
Призрачный, как радость В тени мечтаний...
И далее:
Неумолимо
Проходит счастье мимо...
Ко мне, я знаю,
Ты не вернешься никогда!..
В 1926 году выходит последняя прижизненная книга Агнив- цева под характерным названием «От пудры до грузовика». Вот уж действительно приехали! После королей и принцесс, Леды и Леди к тяжелому, невзрачному и чадящему грузовику...
Среди новых стихов были «Трамвай “А”», «Кепка» (уж не ленинская ли?) и прочие вещи на потребу рабочим и крестьянам. Но перестроиться окончательно Агнивцев не смог: он не был нужен новой России, более того, был классово чужд ей, как та юная маркиза из прелестного стихотворения «Вот и всё!»:
В ее глазах потухли блестки,
И, поглядевши на серсо,
Она поправила прическу И прошептала: «Вот и всё!»
Как отмечал Ефим Куферштейн в своей книге об Агнивце- ве «Странник нечаянный» (1998), последние годы житейски неприспособленный богемный поэт прожил заброшенным в полном одиночестве, постоянно сопровождаемый своей вечной спутницей - Тоской... Он был очень тяжело болен, но к врачу обратился поздно, когда ничем уже нельзя было помочь. Услышав от врача: «У вас - пожар», - выгнал его.
Николай Яковлевич Агнивцев умер от горловой чахотки 19 октября 1932 года, в возрасте 44 лет. В последний путь его провожали, как написал современник, несколько «непонятных людей».
252


На смерть Агнивцева откликнулся известный критик Петр Пильский в рижской газете «Сегодня». Среди прочего он написал: «Было в Агнивцеве немало и жеманства, удальства, иногда безвкусия, но все эти изъяны в конце концов тонули в журчащем течении легкого стиха...»
Николай Агнивцев. Поэт-возвращенец. Он с тоской и болью покинул Россию, а возвращался с радостью и надеждой; в одном из первых стихотворений после эмиграции с каким- то душевным надрывом писал:
Прощайте, немцы, греки, турки,
И здравствуй, русская земля!
В своем я снова Петербурге,
Я снова русский! Снова - «я»!
Еще вчера я был не русский!
И, запахнувшись в черный дым,
Гранитный воздух петербургский Еще вчера был не моим!
Сегодня ж, странный и бессонный,
Брожу по невской мостовой И с Александровской колонной Взлетевшей чокаюсь мечтой!
И в небе Питера, бледнея,
Уходит беженский угар...
И вновь я рифмою своею - Целую невский тротуар!
Сколько восторга - и все напрасно! Советской власти и времени строительства новой счастливой жизни, без королей и маркиз, Николай Агнивцев, куртуазный поэт Серебряного века, был абсолютно чужд. И обо всем Серебряном веке остались лишь смутные воспоминания:
Это было в белом зале У гранитных колоннад...
Это было всё в Версале Двести лет тому назад...
Мечтатель! Романтик! В студенческие годы Агнивцев мечтал, чтобы «не сдав даже римского права, наслаждаться и влево, и вправо». Позволю себе перефразировать:
Так в беззаконной стране без права Можно погибнуть и слева, и справа.
Вот Агнивцев и погиб, вернувшись в советскую Россию. Его не арестовали. Не отправили в ГУЛАГ. Не расстреляли. Но по существу он был изгнан из литературы и творчески
253


уничтожен. Отсюда и смертельная болезнь, как у великого Булгакова.
Валентин Парнах — человек без ореола
Таганрог - родина Антона Павловича Чехова. Но в этом заштатном городе родились и другие лица, не чуждые литературе, в частности в семье местного аптекаря Якова Соломоновича Парноха и его жены Александры Абрамовны Идельсон, одной из первых выпускниц Высших женских курсов в Петербурге. Она умерла рано, в 1895 году, когда старшей дочери Софии было 10 лет, а близнецам Валентину и Елизавете (будущей детской писательнице Тараховской) исполнилось всего лишь четыре годика. .. Не будем вдаваться в подробности семейной драмы, скажем только, что отец недолго оставался вдовцом и женился на гувернантке детей (немке), которые ее сразу невзлюбили.
Несмотря на непростые семейные обстоятельства, дети Парноха, особенно Валентин и София, добились всероссийской известности: Валентин - как один из первых пропагандистов джаза в России, а София Парнок - как оригинальная поэтесса и переводчица французских поэтов. София переделала свою фамилию на Парнок, а Валентин - на Парнаха, с ударением на втором слоге, и как бы дистанцировался от аптеки из Таганрога, где отца знал почти весь город (еще бы, почетный гражданин).
С детства Валентин знал французский и немецкий языки. В гимназические годы пробовал писать стихи на латыни, был увлечен поэзией Бодлера и Верлена, боготворил Александра Блока.
Валентин Парнах понимал, что для еврея в царской России ограничен круг обитания, поэтому он окончил гимназию с золотой медалью, что дало ему право поступить в Петербургский университет. Однако полученное образование не успокоило Парнаха. Его душа была мучительно раздвоена: с одной стороны, он был влюблен в русскую поэзию и культуру, а с другой - возмущался порядками в царской России и разгулом антисемитизма в стране. Однажды он увидел железнодорожный вагон, на котором красовалась надпись: «40 евреев и 8 лошадей». Это так возмутило Парнаха, что он не находил себе места.
«Раньше область стихов была для меня убежищем, - записывал он в дневнике, - и вот последнее убежище осквернено царской Россией. Ведь язык - некая броня, которая предохраняет поэта от натиска внешнего мира. И эта броня оказалась неверной защитой. Ведь язык - оружие, мое единственное оружие, и вот я безоружен, и это оружие обращается против
254


меня самого... Язык! Писать по-русски? Не преступление ли это против гонимых Россией евреев?..»
Да, молодой Парнах был весьма впечатлительным человеком. У него даже была мысль навсегда покинуть Россию и не писать больше на русском языке. Из России он на время уехал, а вот с русским языком расстаться, разумеется, не смог. В России Парнах никак не мог определиться со своим призванием: то ли поэт (участвовал в «Цехе поэтов»), то ли актер (ходил на занятия к Всеволоду Мейерхольду). И вот решение принято: Европа! Подальше от унижения и погромов.
В 1913 году, собрав кое-какие денежки, налегке, без багажа, 22-летний Парнах отправился в длительное путешествие - пароходом в Италию, оттуда через Сицилию - в Палестину, пройдя ее пешком, он перебрался в Испанию, затем в Лондон и, наконец, осел в Париже. Там он остановился в каморке на последнем этаже квартиры-мастерской своих старых знакомых художников Михаила Ларионова и Наталии Гончаровой... И вздохнул с облегчением: «Наконец я почувствовал себя европейцем и осознал, что был им всегда».
Парнах продолжил свое образование в Сорбонне, а главное, в библиотеке университета, где случайно натолкнулся на протоколы испанской инквизиции и на стихи гонимых поэтов, написанные в тюрьмах. «Казалось, моя кровь текла к родной древности. Да я и сам пережил некую инквизицию в царской России... - писал Парнах. - Все, что было инквизиционного в нашем веке, пребывало во мне самом. В биографиях и стихах испанских и португальских поэтов-евреев, подвергнутых пыткам, изгнанных и загубленных инквизицией, я - как это ни странно - обретал некий покой: ведь их участь была куда жестче моей, и все-таки они писали на языке инквизиторов. В этих книгах я черпал новые силы. Из этого тюремного мира я выходил, возрожденный к жизни».
Итак, в Париже Парнаха завертел вихрь увлечений: он начал писать книгу об инквизиции и, конечно, продолжал сочинять стихи, к одному из его сборников «Карабкается акробат» Пабло Пикассо нарисовал портрет автора. Высокомерный красивый Парнах, вылитый Чайльд-Гарольд. На самом деле Парнах не выглядел ни красавцем, ни героем. Невысокий, щуплый, с худым веснушчатым лицом и рыжеватыми волосами. Но не внешним видом покорял Парнах, а своей личностью, энергией. Экстравагантностью. Он со многими дружил, в частности с художником Ладо Гудиашвили. Друзья часто собирались в кафе «Ротонда», где, по мнению Макса Волошина, находился «генеральный штаб русских обормотов» - поэтов и художников. А еще музыка. Париж в начале века был охвачен джазоманией. Эта мания охватила и Валентина Парнаха. В Париже он не только танцевал новые танцы, но и тщательно изучал их ритмику и динамику:
255


Волшебному кафешантану
Я предаюсь. Меня потряс
Причудливый уан-степ. Я пряну!..
Таких танцевальных стихов Парнах написал немало, и часто с восклицанием: «Синкопствую!». Знакомство с негритянским джазом в Париже стало определяющим во всей дальнейшей жизни Парнаха.
В стихотворении «Джаз-банд» (1922) он отмечает, что «жизнь после кошмарной тишины» с появлением джаза преобразилась и заполнилась невиданными доселе звуками «сотрясенных кастрюль». В том же 1922-м вышла в Берлине первая заметка Парнаха на русском языке, правда, автор писал не «джаз», а «джез», но это деталь, а так Валентин Парнах стал неистовым адептом «джазового века»: «Мы жаждали неизвестных нашему слуху музык».
Так считал пионер российского джаза Валентин Парнах, Алексей Максимович Горький считал иначе: «Музыка толстых», - то есть зажравшихся буржуев на Западе, и совсем неприличная классу трудящихся - пролетариату и крестьянству. Две точки зрения. Из истории мы знаем, кто победил.
Очарованный джазом Парнах из угарной Европы возвратился на родину, в Советский Союз, закупив все, что необходимо для джаз-банда, - банджо, саксофон, ударную установку с ножной педалью, набор сурдин, всяческие диковинные шумовые инструменты, и только по железной дороге можно было довезти всю эту громоздкую «шумиху» до Москвы.
Шел 1922 год. Гонения на противников режима, на несогласных, на церковь, и, как учил Ильич, необходимо «расширить применение расстрелов». И как следствие - исход русских интеллигентов, - и вдруг новость. Согласно «Известиям ВЦИК» от 24 августа:
«В Москву прилетел Валентин Парнах, председатель парижской “Палаты поэтов>>. В ближайшее время Парнах покажет свои работы в области эксцентрического танца, работы эти уже демонстрировались в Париже, Мадриде и Риме».
Первое выступление джаз-банда Парнаха состоялось в воскресенье 1 октября 1922 года (и это было рождение советского джаза) в бывшей филармонии на Малой Кисловке, 4, где разместился Государственный институт театрального искусства. Билеты стоили от полутора до десяти миллионов рублей. И это понятно: чудовищная инфляция!..
Дебют джаз-банда Валентина Парнаха прошел на ура, и громче всех аплодировал Всеволод Эмильевич Мейерхольд, который после выступления музыкантов предложил Парнаху принять участие в музыкальном оформлении мейерхольдов- ского спектакля «Великодушный рогоносец». Парнах согласился. Помимо музыки выступил еще в качестве балетмей¬
256


стера. И кого учил джазовой пластике?! Ведущих актеров: Марию Бабанову и Льва Свердлина!
Москву на короткое время захлестнули новые танцы: фокстрот, шимми, уан-степ и другие, которые поставил Валентин Парнах, сын аптекаря из Таганрога, не чеховский «человек в футляре», а человек с саксофоном из западной неведомой джаз-банды.
Нэп продолжался недолго и сменился суровыми временами строительства социализма. Одновременно и Парнах начал охладевать к своей джазовой и публичной деятельности. Более того, вновь укатил в Париж, где прожил с октября 1925-го до конца 1931 года. Официально он числился секретарем театра Мейерхольда и собирал для него иностранную информацию, а в основном работал на себя: писал стихи, статьи, книгу «История танцев» и завершил самую главную свою книгу, над которой работал долго, - «Испанские и португальские поэты, жертвы инквизиции» (гонения, пытки, убийства). В эмиграции Парнах держался особняком, «ни нашим, ни вашим», как заметил художник Зданевич. Частенько голодал и даже посидел немного в тюрьме из-за просроченной визы.
А пока Валентин Парнах пребывал в своем любимом Париже, в Москве увидела свет повесть-эссе «Египетская марка» Осипа Мандельштама. О своем приятеле и, можно сказать, бывшем друге, с которым они жили по соседству в комнатах в доме Герцена (помните Маяковского: «Хрен цена вашему дому Герцена») - настоящий пасквиль. Разумеется, Парнах обиделся, и их пути сразу разошлись. Метафорически говоря, Мандельштам вонзил нож в спину Парнаха. Вот описание этой экзекуции из «Египетской марки»:
«...Жил в Петербурге человечек в лакированных туфлях, презираемый швейцарами и женщинами. Звали его Парнок... Дикая парабола соединила Парнока с парадными анфиладами истории и музыки...
Выведут тебя когда-нибудь, Парнок, - возьмут под руки и фьюить - из симфонического зала, из общества ревнителей стрекозной музыки, из салона мадам Переплетник - неизвестно откуда, но выведут, ославят, осрамят...
Есть люди, почему-то неугодные толпе: она отмечает их сразу, язвит и щелкает по носу. Их недолюбливают дети, они не нравятся женщинам. Парнок был из их числа...» А закончил Мандельштам такими словами: «Господи, не сделай меня похожим на Парнока!»
После таких пассажей автору, конечно, руки не подают.
Так почему Осип Мандельштам сделал Парнаха таким отрицательным типом? Исследователи Мандельштама считают, что все дело в фантазии поэта, он сочинил Парнока из кусочка гоголевского Поприщина, пушкинского Евгения, гофмановского крошки Цахеса (Циннобера), то есть создал
257


собирательный шаржированный образ гонимого маленького человека, которому всегда худо, в любой стране, при любом режиме. Но возникает вопрос: а не имел ли в виду под именем Парнока Мандельштам самого себя? Тоже нелюбимого и презираемого?.. Но не будем углубляться во фрейдистские джунгли... Творческие люди бывают порой безжалостны друг к другу.
Валентин Парнах вернулся в Москву из заграничного далека, в отличие от первого возвращения, не триумфально, а незаметно и тихо, с «египетской маркой», отштемпелеван- ной на его судьбе. И как жить? Он с головой ушел в переводы - с французского, испанского, немецкого, итальянского и португальского. В 1934-м вышла из печати в серии «Литературные памятники» книга об инквизиции. Это произошло за три года до сталинской. Перевел несколько пьес, в том числе Кальдерона «Жизнь как сон». Хотя в действительности советская жизнь была явно сотрясаема грохотом строительства социализма и погружена в тишь ГУЛАГа. В 1934 году в Воронеж сослали Мандельштама, выпустили, вновь арестовали и упекли в Магаданский край. И не стало больше Осипа Эмильевича. Загрыз его век-волкодав. А вот Парнаха не тронул. Смилостивился.
В сентябре 1941 года Валентина Парнаха приняли в Союз писателей, и тут же он с группой коллег по цеху был эвакуирован в Чистополь. В эвакуации остро стоял вопрос - не умереть с голоду. В литфондовской столовой в Чистополе встретились Цветаева и Парнах, оба пытались устроиться туда за кусок хлеба: она - посудомойкой, он - гардеробщиком. Цветаевой отказали, а Парнаха взяли. Ему улыбнулась судьба за книгу об испанской инквизиции?..
У писателя Александра Гладкова есть воспоминания о той литфондовской столовке и зарисовка о Валентине Парнахе, как тот, «маленький, с несчастным, как бы застывшим лицом, с поднятым воротником помятого, когда-то щегольского пальто, в коричневой парижской шляпе, одиноко стоит на углу улиц Толстого и Володарского с утра до часа, когда столовая закрывается, ни с кем не разговаривая...». Такая вот улыбка судьбы. В отличие от Парнаха, положение Марины Цветаевой было значительно хуже и безысходней. Из Чистополя она уехала в Елабугу и там нашла крюк, на котором повесилась.
Валентин Яковлевич пережил военное лихолетье, а после войны растворил свое творческое «Я» в переводах. Он не дожил полгода до своего 60-летия и умер 29 января 1951 года. Его смерть практически мало кто заметил: был Парнах - и не стало Парнаха. Остались только скудные воспоминания о нем да урна с прахом на Новодевичьем кладбище, и все же, все же...
258


В записных книжках кинорежиссера Григория Козинцева есть упоминание о Парнахе:
«Интеллигенция всегда куда-то уходит. В народ, в монастырь, в себя. Печерин и Парнах. В чем истина, в чем красота...»
«...Если бы искусство имело свой список мучеников, если бы все те, кто отдал свои жизни этому призрачному занятию, кто сгорал на несуществующем огне воображаемых страстей, кто погибал безвестный от голода или преследований, если бы все эти в большинстве случаев одинокие и неустроенные люди, которых принято называть попросту неудачниками, имели бы надежды на возмездие в будущей жизни и почитание верующих в святость искусства, то Валентину Парнаху был бы обеспечен ореол».
Но он - человек без ореола.
Марк Талов: от французской популярности к советскому забвению
Марк Владимирович Талов (1892, Одесса - 1969, Москва).
Весной 1922 года из Парижа в Москву возвратился не только Валентин Парнах, но и Марк Талов. Два возвращенца. Они вернулись вместе. Марк Талов, величавший себя «менестрелем России», с самого начала испытавший на чужбине невыносимую тоску по родине, решил вместе с Парнахом вернуться в Россию. Они возвращались через Берлин, где застряли на 14 месяцев. Но в конечном счете достигли Совдепии, как принято было говорить в эмигрантской среде.
За Талова хлопотал Максим Горький, в письме в советскую миссию он писал: «Не поможете ли Марку Талову, поэту, перебраться в Россию. Если можно - будьте любезны, сделайте это!» Просьба великого писателя была удовлетворена, и Талова внесли в список военнопленных - только таким способом можно было выехать из Германии в Россию. При отъезде Эренбург сказал Талову: «Очень хорошо, что вы возвращаетесь. Культурных людей там мало, в них очень нуждаются».
Но прежде чем рассказать, как культурный Талов оказался востребованным в СССР, немного его биографии, тем более что он ни в какие советские энциклопедии и словари никогда не попадал.
В своих воспоминаниях Марк Талов писал:
«Я родился в Одессе 1 (13) марта 1892 года (когда я прочитал, то вздрогнул: ровно 40 лет до моего рождения) в семье столяра. Всего в семье было семь детей. Мы жили на Молдаванке в доме Базили, занимавшем целый квартал. Наша квар¬
259


тира находилась прямо под пороховым складом в том крыле дома, где жили преимущественно беднота, сезонники и артельщики, приезжавшие на заработки из калужских деревень. В каждую квартиру вбивалось до 30-40 человек, располагавшихся на нарах. Я заходил к ним. Воздух густой, хоть топор вешай. “А ну, почитай нам чего, Марко”, - просили они. Я читал им Некрасова “Кому на Руси жить хорошо”. Рабочим нравилось: “Эта книжка про нас писана...”» Далее не цитирую, лучше достать книгу Марка Талова «Воспоминания. Стихи. Переводы», изданную после его смерти близкими родственниками за свои деньги в двух издательствах: Москва, МИК, и Париж, Альбатрос, 2005. Там море подробностей из жизни Талова. Он из поколения поэтов - незаслуженно забытых чудаков (определение Александра Барраха). И поэтому приведу только несколько штрихов.
Первое стихотворение Талова напечатано в газете «Театральный листок» (1908) - пародия на Константина Бальмонта. А первая книжка стихов вышла в Одессе в 1912 году - «Чаша вечерняя».
Юный Марк Талов хотел избежать призыва в царскую армию, но ему это не удалось: его призвали, и в Бельцах на учениях, где грубо муштровали молодых призывников, один унтер-офицер влепил Талову пощечину за то, что тот не расслышал его команды. Юноша обиделся, и, как вспоминает сам Талов: «Присяги я еще не давал, и я решаю окончательно: служить не буду, уеду...»
И куда уехать? Конечно, в Париж, о котором поэт-дезертир слышал от знакомых так много прекрасного и просто роскошного. В Париж Талов отправился по чужому паспорту, с двумя рекомендательными письмами и без всякой материальной поддержки.
7 декабря 1913 года Марк Талов вышел из поезда на парижском Восточном вокзале без денег и документов, без знания языка - пополнил ряды праздношатающихся поэтов и художников, такой же, как и он, вечно голодной богемы.
Из воспоминаний: «В парижский поезд я сел без копейки денег, голодный, грязный, не зная ни слова по-французски. Твердой цели у меня не было, никаких планов на будущее не строил, чувствовал себя перышком, унесенным ветром неизвестно куда и зачем. Все надежды возлагал на рекомендательное письмо редактора “Одесских новостей” к парижскому корреспонденту этой газеты Теофрасту Ренодо (Дмитриеву), тому самому, который в 1932 году покончил с собой, так как счел позором, что русский эмигрант Горгулов убил президента Французской республики Поля Думера...»
Итак, 21-летний русский мечтатель, романтик, поэт и немного авантюрист оказался в столице Франции и с ходу написал стихотворение «В Париже»:
260


Нет у меня ни имени, ни отчества,
Среди чужих людей, в чужой стране,
Себя забыл я в горьком одиночестве,
Как холодно и неуютно мне!
В отеле грязном за холодным столиком Сижу, гляжу на чуждый мне камин,
А в сердце ледяном и обезволенном Читаю запись страшную: «Один».
И в маленьких стенах, стенами сдавленный,
Забыл, что счастье было. Навсегда!
И ты, единая любовь, расплавлена,
И от тебя ни пепла, ни следа.
Неотвратима горечь одиночества.
Я понял, сидя в четырех стенах,
Что у меня ни имени, ни отчества,
Ни радости, ни родины, всё - прах.
И самое удивительное - что Талов не пропал в Париже. Помыкавшись, он устроился корректором в газету «Парижские вести». Обзавелся друзьями-поэтами (Елизавета Полонская, Валентин Немиров, Вера Инбер, Илья Оренбург, Оскар Лещинский, Андрей Соболь и многие другие). Читал свои стихи. Стал завсегдатаем литературных кафе, в том числе и престижной «Ротонды». Модильяни нарисовал несколько портретов Талова. Его привечали и другие художники: Хаим Сутин, Судейкин, Ладо Гудиашвили, Шаршун и другие. Философ Жак Маритен обращался к Талову в письмах «дорогой старина». Талов быстро овладел французским языком и зарекомендовал себя как превосходный переводчик Стефана Малларме. Короче, Марк Талов в космополитическом Париже стал некоей русской достопримечательностью. «Дыша воздухом Франции, - отмечал Талов, - я начал впитывать в себя ее историю и культуру».
Кто знает, как бы дальше развивались события в мирной парижской жизни, но вмешалась Первая мировая война с ее ужасами, тяготами и тревогой. И многих русских потянуло на родину, и был образован комитет, ведавший репатриацией русских политэмигрантов. Талов подал заявление на выезд. Но тут в России произошел Октябрьский переворот. Посольство Временного правительства в Париже аннулировало все списки реэмигрантов, и в конечном счете Марк Талов попал в другой список - военнопленных.
7 августа 1922 года Талов приехал в Москву. Начался советский период его жизни. Во Франции Талов прожил почти десять лет, насыщенных творческим горением, выступлениями, встречами, общением с интереснейшими людьми, он и сам в Париже стал известным и находился постоянно на слуху. А на родине он оказался в роли безвестного переводчи¬
261


ка, уделом которого стали воспоминания о Париже, о ночном Монмартре, о встречах, дружбе и стихах. Возвратившемуся вместе с Таловым Парнаху «повезло»: он явился пропагандистом джаза и оказался сразу в центре внимания. А кому был нужен Марк Талов с его знанием французской поэзии?
В Москве Талов сунулся туда-сюда и в октябре уехал в родной город - в Одессу. Там Талова приняли в Одесское товарищество писателей, он печатал свои стихи, но постоянной работы не было. Бабель и Багрицкий с угрожающими нотками шипели в спину Талову: «Белогвардеец». Пришлось покинуть родной город и вновь отправиться в Москву, где он сблизился с более благожелательным Осипом Мандельштамом, их сдружила общая любовь к французской поэзии. Но с работой, печатанием и гонорарами не стало лучше. В октябре 1933-го Талов предложил издательству Academia издать переводы Малларме. Соратник Ленина Лев Каменев, задвинутый Сталиным в издательское дело, был благосклонен к пришедшему переводчику, но читаем Талова: «23 декабря 1934 г. Сегодня из газет узнал об аресте и высылке из пределов Московской области Льва Борисовича Каменева. Что за метаморфоза? Все под “богом” ходим...» Далее в записях Талова постоянно присутствует тема гонения и расправ.
31 октябоя 1936 года: «Тема новостей... “Хозяин”, как добрый дедушка, хватает из мешка то одного, то другого. Хватает и сажает, либо ссылает, либо и того хуже...» Об этом Марк Владимирович не задумывался в Париже? Или ностальгия не давала разобраться, что там происходит в прекрасной Стране Советов?..
В послесловии составителей книги Марка Талова говорится о его жизненном пути:«...На гребне известности - возвращение на родину, где поэт надеялся обрести широкую аудиторию, участвовать в строительстве новой России. Затем 47 лет трудной жизни, “мытарства”, как напишет он впоследствии, в Советском Союзе. Свободы и справедливости, о которых он мечтал, не было ни в царской России, ни в республиканской Франции, ни тем более в СССР. Но очень скоро Талов понял, что здесь вообще нет места для поэзии».
Только переводы и неизданные рукописные тома. А тут еще война с фашистской Германией. 2 августа 1941 года Талов в группкоме столкнулся с Мариной Цветаевой. Она нервно курила... «Через несколько дней она с сыном эвакуировалась в Елабугу, а в сентябре мы узнали, что Марина Ивановна покончила с собой. Союз писателей “умывал руки”. О ком беспокоиться? О какой-то эмигрантке? Ведь она не член Союза писателей, не член Литфонда. Пускай благодарит, что мы помогли ей выехать!..» (Воспоминания М. Талова).
С приемом самого Марка в СП долго тянули, его кандидатура обсуждалась аж шесть раз, и только после яростного
262


вмешательства супруги Талова в июне 1943 года он был принят в Союз писателей. «Членство в Союзе спасло меня от голодной смерти, но уже не помогло моей жене - в начале 1944 года она умерла от последствий голода».
После войны Марк Талов не оставлял попыток издать свои собственные стихи, но постоянно натыкался на отказ под предлогом «несовременности».
«...И вот после 42-летнего молчания меня случайно “открыл” Сергей Поделков, редактор “Дня поэзии - 1964”, он опубликовал одно мое стихотворение...» А потом с подачи Арсения Тарковского Талов выступил в Союзе писателей Грузии, где его объявили «большим поэтом» и «мастером» ...
Господи, как все горько! Как все несправедливо в этом нашем большом мире...
Единственный большой успех Марка Владимировича пришелся на 27 ноября 1967 года, на вечер в ЦДЛ, посвященный его 75-летию. «Было много хвалебных слов...» Арсений Тарковский сказал про поэзию Талова: «Это визионерский реализм...»
Марк Талов скончался 10 июня 1969 года, не оставив надежды, что книга его стихов выйдет в СССР, хоть в урезанном виде. Она вышла... в 2005 году.
Две концевые строки из одного стихотворения Малларме:
Куда бежать в тщете дерзающих восстаний?
Я одержим. Лазурь! Лазурь! Лазурь! Лазурь!
И строки из дневника Марка Талова, 9 января 1965 года:
«Часто собеседники удивлялись, как я с моей биографией уцелел, не был репрессирован. Отвечал им: я никуда не совался, жил затворником, старался больше сидеть дома, да и притом я ведь был беспартийным. Время от времени меня вызывали в Союз писателей, чтобы в очередной раз спросить: “Зачем уехал? Зачем вернулся?”»
- Прелестно! Прелестно!.. - говорил один старый профессор в кинокомедии «Сердца четырех».
Возвращенка Елизавета Полонская
Как часто судьбы эмигрантов переплетались между собой: Полонская первая в Париже учила Талова французскому языку.
Елизавета Григорьевна Полонская (настоящая фамилия Мовшензон, 1890-1969) родилась в Варшаве, окончила гимназию в Петербурге... В 1907 году уехала во Францию, где
263


училась в медицинской школе Сорбонны. А через восемь лет, в 1915-м, вернулась в Россию и в Первой мировой войне участвовала в качестве фронтового врача. После революции занималась в Петрограде у Гумилева. Стихи начала писать с 13 лет. И первые стихи несли на себе печать акмеизма. Вошла в группу «Серапионовы братья», провозгласившую превосходство искусства над политикой. Среди «братьев» была единственной женщиной.
Полонская дистанцировалась от режима и занималась в основном переводами (Шекспир, Гюго, Киплинг и др.) и детскими книжками. Во время Второй мировой войны вновь работала врачом. Не оставляла и лирики, никогда не прибегая к патетике и воздействуя на читателя одной лишь человечностью и глубиной раздумий, - так оценил творчество Полонской славист Вольфганг Казак. Ее стихи никогда не опускались до уровня пропаганды. Вот, к примеру, стихотворение «Позднее признание»:
Вижу вновь твою седую голову,
Глаз твоих насмешливых немилость,
Словно впереди вся наша молодость,
Словно ничего не изменилось.
Да, судьба была к тебе неласкова,
Поводила трудными дорогами.
Ты и сам себя морочил сказками,
Щедрою рукою роздал многое.
Не раздумывала я, не мерила.
Жизнь прошла, как будто миг единственный...
Ну а все-таки, хоть все потеряно,
Я тебя любила, мой воинственный.
Резкая критика и репрессии обошли Полонскую стороной. Она ушла из жизни 11 января 1969 года в возрасте 78 лет.
С какими чувствами уходила из жизни Полонская? Наверняка можно сказать: сожалея о недописанном и неизданном.
Запись из дневника от 20 декабря 1965 года: «О Париже я написала, но пока никто не хочет печатать».
20 ноября 1966-го: «Теперь работаю над воспоминаниями. Это очень нелегко, но я должна это сделать. Боюсь выбыть из строя (строя-то нет), больше всего опасаюсь сделаться немощной не только умственно, но и фактически...»
Завершить книгу воспоминаний «Встречи» Полонская не смогла: в 1967 году она тяжело заболела и больше уже к работе не возвращалась. При жизни ей удалось опубликовать лишь несколько фрагментов незавершенной работы... Прелюбопытны странички о смерти Ленина, когда в дни всеобщего траура кто-то в Петрограде разбрасывал листовки с частушками: «В шесть часов пятьдесят минут / Пришел Ленину
264


капут». О поэтессе Адалис времен Коктебеля у Волошина: «Адалис была молода, восторженна и уверена в своей непобедимости». И кстати, летом 1924 года кто-то привез патефон с набором пластинок и «началось повальное увлечение фокстротом». До 1937-го, до «танцев с палачами», оставалось 13 лет...
Зимой 25-го Волошин побывал в Москве, намереваясь издать свою книгу стихов, - не удалось. Не удалось и провести творческий вечер в Ленинграде в одном из заводских клубов. И подобных эпизодов в книге воспоминаний Полонской немало.
* * *
А вот жизнь другой поэтессы, Елены Феррари (Ольги Голубевой), оборвалась рано, в 40 лет, в 1939 году, в период Большого террора. Имя ее мало кому известно, единственное упоминание - в антологии «Сто одна поэтесса Серебряного века» (2000). В какой-то момент побывала в шкуре эмигрантки: после Гражданской войны оказалась в Берлине, где сблизилась со многими русскими литераторами-эмигранта- ми. И, по наблюдению Виктора Шкловского, Феррари стала «леветь с каждым днем». И долевела до возвращения в СССР. Вернулась в 1923 году и печатала в основном прозу. И немного стихов.
Где-то в углах, в закоулках ночи Прячет гримасы свои одиночество.
А ужимки социальные, бытовые? А тяжелая общественно- политическая поступь?.. И за всеми возвращенцами тянулся шлейф «предательства»: да, вернулись, но до этого было бегство, стало быть, измена родине, и это светилось, как клеймо...
Всеволод Иванов, который не Бронепоезд
Иванов - самая распространенная в России фамилия, даже писателей в России было немало. К примеру, знаменитые поэты Серебряного века и эмигранты в придачу - Вячеслав Иванов и Георгий Иванов. А еще два Всеволода. Один - советский Всеволод Вячеславович Иванов, прозаик и драматург. Из России не бежал и был весьма знаменит. Его пьеса «Бронепоезд 14-69» (1927) вошла в классический репертуар советского театра.
265


Роль народа и революции - очень актуально! Этот броне- поездный Иванов написал немало, в том числе автобиографический роман «Похождения факира». Но для данной книги больше подходит другой Иванов - Всеволод Никанорович (1888-1971). Белый публицист, затем красный пропагандист и благополучный советский писатель.
Примечательный товарищ. Окончил Петербургский университет, стажировался в Гейдельбергском и Фрайбургском университетах в Германии. В Первую мировую войну служил в армии, командовал ротой. Октябрьскую революцию не принял. В правительстве адмирала Колчака работал в «Русском бюро печати». Затем эмигрировал. В 1922-1945 годах жил в Китае, сотрудничал в просоветских газетах, выступал по «Голосу Советского Союза» в Шанхае и в 1931 году получил советский паспорт. Но на родину Всеволод Иванов- не-бронепоезд вернулся лишь в феврале 1945 года. Обосновался в Хабаровске и преспокойно занялся художественным творчеством, написал множество книг, в том числе «Дочь маршала», «Императрица Фике» (история восшествия Екатерины II на русский престол), «Ночь царя Петра» и другие добротные исторические повествования. В последние годы выпустил свои пятитомные «Воспоминания». Прекрасно владея многими иностранными языками, занимался переводами.
В 2015 году вышла книга Вс. Ник. Иванова «Красный лик. Мемуары и публицистика» (СПб., изд. «Алетейя»). Со страниц этой книги встает не благопристойный советский писатель, а, напротив, убежденный колчаковец, противник социалистов всех мастей - Ленина, Троцкого, Сталина, а заодно и антинационалистов - от Милюкова до Керенского. Вот несколько хлестких выдержек из мемуаров:
«Что такое революция в России? Революция в России вытекала из желания пожить на широкую ногу».
О большевиках: «Их стихия - раздор, война, распри и интрига».
О Ленине: «Личность - безусловно - гениальная. Устроить такую заваруху на Руси, предать многие миллионы русских людей смерти через пули накокаиненного чекиста или через голод, через гражданские войны - это стоит много... Ленин перейдет в историю? О, конечно. Героем? Ах, ни в коем случае... Это не Наполеон! Это Смердяков, пролезший путем неисполненных обещаний в Наполеоны!» (1922).
Странно, органы наверняка знали об эмигрантских инвективах Иванова и когда был против, и когда был за, но по каким-то своим причинам его не трогали. Кого убивали, кого пасли, а на кого смотрели сквозь пальцы - на каждого инакомыслящего была своя разработка у бдительных чекистов.
266


Всеволоду Никаноровичу выпал билетик, на котором было начертано слово «жизнь». Он и прожил ее до 83 лет. Бело-красный работник литературного цеха.
Ильина: из Шанхая на родину
Есть такая приблатненная песенка про тетю Хаю из Шанхая. Но сейчас речь пойдет о благородной даме, вернувшейся после 27 лет эмиграции из Китая на родину.
Это-Ильина Наталья Иосифовна (1914, Петербург- 1994, Москва). Прозаик, критик, публицист. Из дворянской семьи, ее прадед - Воейков, один из героев Отечественной войны 1812 года. Отец Ильиной воевал в Белой армии, и по его инициативе семья в 1920 году переехала в Харбин (там друзьями дома были Несмелов, Вс. Н. Иванов, С. Алымов, Скиталец, Устрялов и др.), то есть все пишущие, все литературные люди.
В 1932-1936 годах Ильина - вольнослушательница ориентального факультета Харбинского института ориентальных и коммерческих наук. В конце 36-го переехала в Шанхай. Выступала в эмигрантской газете «Шанхайская заря» с фельетонами под псевдонимом Мисс Пэн, организовала русский сатирический журнал «Шанхайский базар». После его закрытия сотрудничала с шанхайским отделением ТАСС и, естественно, была настроена просоветски. В 1947 году, не без влияния Александра Вертинского, вместе с группой эмигрантов возвратилась на родину.
Нелегко было вживаться в незнакомую жизнь. Работала стенографистской, снимала угол. По совету Симонова поступила в Литературный институт и влилась в советскую литературу, печаталась в «Крокодиле» и в других юмористических изданиях. Писала фельетоны, басни, пародии. Высмеивала конъюнктурщиков и халтурщиков в литературе и отдельные недостатки советской действительности, не затрагивая, разумеется, основ:
Была синица раз директором завода,
А на дворе лежал металлолом.
И еж, гуляя там в хорошую погоду,
Спросил: «Когда же лом мы уберем?»
Синица усмехнулась тут на эту фразу И заявила: «Не было приказу!..»
Таких синиц немало среди нас,
А лом лежит и посейчас.
Жутко остро, конечно. И как назывался один из ее сатирических сборников - «Не надо оваций!». Куда большего
267


внимания заслуживает ее автобиографический роман «Возвращение» о трудной судьбе эмигрантов. Наталья Ильина обладала ироническим склада ума и тонким чувством юмора и даже однажды имела смелость признаться, что «выше среднего уровня ей не подняться». Дружила с Корнеем Чуковским (он называл ее «умницей»), с Анной Ахматовой. Была счастлива замужем за языковедом, лингвистом Александром Реформатским. Корней Иванович записывал в дневник, как однажды за ней «решил приволокнуться пошляк Корнейчук», но потерпел неудачу.
Прожила Наталья Иосифовна почти 80 лет и умерла в Москве 19 января 1994 года.
И на десерт. На раздумье за чашечкой кофе. В одной из автобиографических книг Натальи Ильиной «Встречи» есть точное наблюдение:
«Читать учишься всю жизнь. Один и тот же текст в разные периоды жизни воспринимается по-разному. Какие-то слова, какие-то фразы, глазами прочитанные, но скользнувшие поверху, разума и души не задевшие, внезапно ударяют, внезапно обжигают, и удивляешься: как же я прежде не увидела, почему раньше не сумела прочитать?..»
Целиком согласен с Натальей Иосифовной: надо перечитывать. Вникать в зафиксированные в книгах события, персон и переживания. Находить скрытые детали и нюансы, вздрагивать от неожиданных мыслей, а не скользить глазами по тексту. Если скользишь, пиши пропало - человеком не станешь. Рабом был - рабом и умрешь. Будь человеком читающим. Homo legens - это прекрасно.
9 	декабря 2016 года
Режиссер Бородин: он приехал из Китая в СССР в 13 лет
Алексей Бородин накануне своего 75-летия дал интервью газете «МК» 4 ноября 2016 года. Весьма уважаемый и значимый режиссер, руководящий Российским академическим молодежным театром (РАМТ) более 35 лет. Для читателя-не- москвича подскажем: РАМТ расположен в центре Москвы, рядом с Большим и Малым театрами. В этом здании когда-то находился МХАТ-2, а потом труппу разогнали и вселили Центральный детский театр, а позднее отдали под РАМТ.
Это об истории театра, а вот история Алексея Бородина. Его семья из революционной России перебралась, как им казалось, в более спокойный Китай. «У отца, - рассказывал в интервью Бородин, - был лакокрасочный завод, который он создал из мастерской. Он был фабрикант, заводчик. Все¬
268


го достиг своим трудом. Там мы жили очень благополучно. В Шанхае в то время была большая русская колония. В пять лет меня отдали во французский колледж, а в семь я пошел в английскую школу для мальчиков, где преподавали монахи. Помню, как они с нами в футбол играли. Но потом меня родители перевели, условно говоря, в советскую школу. В классе было человек двенадцать. Дом был полон русских книг, русских пластинок. “Пиковую даму”, “Евгения Онегина” я знал наизусть с детских лет. Мы ставили спектакли... А потом на меня сильно повлияло советское кино. Мы смотрели “Пятнадцатилетнего капитана”, “Детей капитана Гранта”, вплоть до “Кубанских казаков”, которых мои родители воспринимали как оперетту. Что происходило в СССР, они не знали совсем. Поэтому стремление уехать в Советский Союз в них жило, и в нас эта идея прививалась. Советский Союз казался страной стран...
После войны и во время войны люди в Китае в патриотическом порыве брали советское гражданство... Мы вернулись в 1954 году. Уже людей не сажали. Для родителей было полной неожиданностью всё, что они увидели, но... Я никогда не слышал от них ни единого вздоха. Это был пример колоссальной стойкости...»
Ну а дальше в интервью Бородин рассказывал, как ему жилось в Советском Союзе, как приходилось привыкать к новым условиям жизни. В детстве он всем говорил, что собирается стать «читателем». Но в юные годы избрал своей профессией театр и был учеником Юрия Завадского. На 5-м курсе ГИТИСа в Смоленске поставил спектакль «Два товарища» по Войновичу, после чего его обвинили в антисоветчине и формализме. Потом был город Киров, и, наконец, Бородин оказался в Детском театре в Москве, где многие режиссеры и актеры «спасались от официоза». А в итоге Бородин дорос до главного режиссера, художественного руководителя РАМТ.
Нам с женой довелось быть на нескольких спектаклях театра, но больше всех запомнился «Берег утопии» английского драматурга Тома Стоппарда. Бородин мастерски показал на сцене метания Герцена, Огарева, Бакунина, Белинского и других русских демократов-мечтателей.
«Кто виноват?», «Что делать?», «Доколе?» и другие, увы, вечные вопросы русской жизни. Но это уже иная тема.
Возвращаясь к Бородину, скажем, что он воспитал много талантливых молодых актеров, в том числе Чулпан Хаматову. Сам же Бородин - уже дед. Несколько его детей и внуков живут в Америке и стали американскими гражданами. Дедушка очень скучает и разговаривает с ними по скайпу. Иногда летает туда-сюда. «Вначале казалось, что Америка - это так далеко. А теперь так: три фильма туда, три - обратно...»
269


Разделенные кланы, разделенные семьи, но это уже не эмиграция, это - глобализация современного мира.
* * *
Писал-писал, и вдруг вспомнились строки молодого Мандельштама:
Немного красного вина,
Немного солнечного мая...
А еще хорошо бы к поэтам и писателям, артистам и театральным деятелям добавить музыку. Вспомнить кого-нибудь из композиторов-возвращенцев. Идеальный вариант для книги - Сергей Прокофьев.
Сергей Прокофьев: солнечная музыка в сумеречный век
Выдающийся композитор XX века, Прокофьев любил фронду, отдал дань футуризму. При этом почитал классику. Красота была его божеством. Прокофьев говорил: «Индивидуальность дана мне для создания красоты». Следуя велению Времени, Прокофьев внес в музыку необузданную энергию и динамику, свежесть первозданных сил, воспринятых большинством ценителей как варварство. Прокофьев - это музыка скифов. Но вместе с тем он - продолжатель русской музыкальной классики.
Сергей Сергеевич Прокофьев родился 11 (24) апреля 1891 года в селе Сонцовка близ Донецка. В степном имении на Украине, которым управлял его отец Сергей Прокофьев, в честь которого и был назван мальчик, опытный агроном, к тому же меломан. Мать почти профессиональная пианистка. Когда ждала ребенка, много играла - Бетховена, Шопена. «Будущий человечишка формировался под музыку», - рассказывала она позднее, смеясь. Но и после рождения сына она продолжала насыщать малыша звуками классической музыки. Наверняка среди прочих музыкальных пьес маленький Сережа слышал и «Лунную сонату», но по своей натуре, по психологическому складу мальчик рос не лунным, а солнечным человеком, со светлым восприятием жизни.
Музыкальные способности жизнерадостного белобрысого мальчика проявились рано (мама не зря старалась). Уже в пять лет Сергей Прокофьев порадовал родителей своим сочинением «Индийский галоп». В девять написал первую оперу - «Великан».
270


Встал вопрос о серьезном музыкальном образовании, и тринадцатилетнего Сережу приняли в Петербургскую консерваторию в класс гармонии Анатолия Лядова. В консерватории Прокофьев учился долго - десять лет. Окончив класс гармонии, затем с блеском окончил фортепианный и дирижерский классы. И был удостоен премии Рубинштейна. Однако не все было гладко. Педантичные педагоги не выносили бунтаря и футуриста Прокофьева, а он не выносил их, профессорская музыка вызывала у него скуку и головную боль, а его музыка у них - и раздражение, и ярость.
Характер у Прокофьева был резкий и прямолинейный. Генрих Нейгауз вспоминал один эпизод из весны 1915 года, когда на одной музыкальной вечеринке к Прокофьеву подошел молодой поручик и с «милой» светской улыбкой обратился к молодому композитору:
- А ведь знаете, Сергей Сергеевич, я недавно был на вашем концерте, слушал ваши произведения и, должен сказать... ни-че-го не понял.
Прокофьев (невозмутимо перелистывая журнал и даже не взглянув на офицера):
- Мало ли кому билеты на концерт продают.
Естественно, поручик отскочил от Прокофьева как ошпаренный.
Респектабельная петербургская публика любила слушать романтических Шопена, Шуберта, Моцарта. А Прокофьев не понимал, как можно любить Моцарта с его простоватым гармоническим рядом. Нет, Прокофьева влекли шиллеровская «буря и натиск». Экспрессия, сила, динамизм!
Именно в таком ключе Прокофьев дебютировал со своим Первым фортепианным концертом в Москве. Элегантный, подтянутый, походкой гимнаста он вышел на сцену. Быстрый поклон, а далее буквально бросок длинных пальцев на клавиши. Ритм, необычные пассажи. Часть публики шокирована, она покидает зал, другая зашлась в восторге и вызывала композитора и пианиста в одном лице на бис. Что касается критики, то она упрекала Прокофьева в погоне за внешним блеском, а исполненное им сочинение в некоторой «футбольное™».
Маяковский был в восторге от бешеных ритмов Прокофьева и шутливо заявлял: «Сергей Сергеевич играет на самых нежных нервах Владимира Владимировича». В стихах басил:
А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?
Маяковский был уверен, что Прокофьев вполне бы смог. И если у поэта «Скрипка и немножко нервно», то у Прокофьева - рояль и слишком бурно.
271


За год до революции, в 1916-м, Прокофьев написал оперу «Игрок» по роману Достоевского. И тут подоспела новая игра - Февральская революция. Прокофьев откликается на нее кантатой «Семеро их» на стихи Бальмонта. Но то, что «свобода приходит нагая» (по Хлебникову), а еще в сопровождении голода и холода, Прокофьеву не понравилось. Он хотел сочинять музыку, а Россия, охваченная революционным угаром, по его ощущению, не была лучшим местом для этого. «Ребенок богов» решил покинуть родину. «Ребенком богов» его в 1917 году назвал Константин Бальмонт.
Прокофьев добивается встречи с наркомом просвещения Луначарским, у которого просит выдать ему заграничный паспорт. «Но зачем? - удивился нарком. - Ведь революцию, которую мы совершили в общественных отношениях, вы делаете в музыке. Протянем друг другу руки, и - оставайтесь!» Прокофьев этим доводам не внял и в 1918 году покинул родину. Франция, Америка. Какие горизонты! Какие возможности...
В дневнике Прокофьева есть любопытная запись, датированная концом марта 1918 года: «Бальмонт на вопрос, почему он не уезжает из России: “Я останусь ждать конца этой нелепости”». Прокофьев нелепостей не терпел. Он любил ясность и точность. Его сын Олег, вспоминая отца, отмечал, что «сочетание черт упрямого индивидуализма с непоколебимым идеализмом представляло его в глазах некоторых людей каким-то американцем... Но сам-то он ехать в Америку хотел не ради денег, а во имя открытия чего-то захватывающе нового: им двигало то же начало, что и жюльверновским путешественником».
Это что - стремление открыть новые горизонты и земли? И это тоже, но главное - амбициозный Прокофьев стремился завоевать мировую аудиторию.
В Америку Прокофьев отправился через Сибирь и Дальний Восток на поезде. В купе поезда ему в руки попал театральный журнал со сценарием пьесы Карло Гоцци в изложении Мейерхольда. Комедия Гоцци явно просилась на музыку, там была густая смесь сказки, сатиры, шутки, там можно было возбудить и шокировать публику, да и комментарии Мейерхольда подсказывали, как лучше развернуть музыкальное буйство.
«Любовь к трем апельсинам» уже в поезде целиком захватила Прокофьева. В дневнике от 16 января 1919 года он отмечал: «С такой быстротой и легкостью у меня, кажется, не писалась ни одна вещь».
Премьера оперы состоялась 30 декабря 1921 года в Чикагской опере. Дирижировал сам Прокофьев. Успех был шумный. Затем постановка прошла в Нью-Йорке. Но в Америке Прокофьев не прижился. Он с брезгливостью отверг идею «апельсиновых королей» рекламировать их товар в фойе те¬
272


атра, где шла его опера. В течение двух лет он ездил с концертами из Америки в Европу, пока окончательно не перебрался в Старый Свет: сначала в Германию, затем в Париж, где, по существу, в третий раз заново начал свою жизнь. А далее можно написать одну фразу: любовь к трем апельсинам и одной испанской певице.
В 1923 году Сергей Прокофьев женился на Лине Кодина (сценический псевдоним Лина Льюбера). На женщине, которая его боготворила и никогда ему не перечила. Родила Прокофьеву двух сыновей - Святослава и Олега. В России ее звали на русский манер Линой Ивановной.
Дневник Прокофьева
Сергей Прокофьев принялся вести дневник (как он записал сам: «пожалуй, что дневник»), когда ему было 16 лет. Закончил на 42-м году жизни. Период с 1907-го по 1933 год. В промежутке вся юность и рассвет зрелости - аллегро и часть ларго, если переложить человеческую биографию на язык классической трехчастной симфонии.
Свой дневник Прокофьев оставил в сейфе в США, а в Советском Союзе никаких записей никогда не вел, очевидно, понимая, что представляет собою сталинский режим.
Судя по дневнику, Сергей Прокофьев внимательно следил за каждым шагом Стравинского, успех которого не давал ему покоя. Кто им восхищается, кто бранит, кто считает, что Стравинский что-то позаимствовал у Чайковского, - все берется и собирается Прокофьевым. В этом что-то есть от пушкинского Сальери: «Стравинский - золотой идол с глиняными ногами. И ноги эти треснули. Эта трещина уже носится в воздухе, но никто ее не чувствует... Когда божок упадет, всем все станет ясно...» (24 ноября 1928 года). Можно сделать вывод, что одной из причин возвращения Прокофьева в СССР было желание опередить, обыграть своего старого соперника. На Западе не удалось, но, может быть, получится на поле СССР? Подчеркну: одна из причин...
Запись в дневнике: «Какого черта я здесь, а не там, где меня ждут и где мне самому интереснее?» И Прокофьев решился на пробу - посмотреть, что такое «большевизм», как он называл советский режим.
Дневник -27
Уезжая из советской России в 1918 году, Прокофьев записал в дневнике: «Прощайте, “товарищи”! Отныне не стыдно ходить в галстуке и никто не наступит на ногу». В тот момент
273


Прокофьев вряд ли думал, что вернется на родину. Но через девять лет это произошло. А теперь отдельные записи о первом приезде Прокофьева в СССР.
13 января. Сегодня отъезд в Россию... Поезд страшно шикарный с золотой отделкой; я выбрал его нарочно, наперекор стихиям, дабы не жалели бедных отъезжающих в страну большевиков. Ехать к пролетариям, как «Норд-экспрессом». Было много конфет, оказавшихся очень вкусными, и отъехали весело...
20 января. Приехали в «Метрополь»... Первым долгом надо было достать мне в номер инструмент; к моему первому московскому выступлению я хотел быть в форме. В России на инструмент голод: новых не выделывают... а на выписку из- за границы не дают лицензию... Вышли на улицу. Холодно, мороз. Толпа спокойная, добродушная. Это ли те звери, которые ужаснули весь мир?..
Очень интересно было увидеть огромное здание Коминтерна, нечто вроде банки с микробами, которые рассылаются отсюда по всему миру...
21 января. Цейтлин показал нам магазины в Охотном ряду, где мы купили икру, сыр и масло...
- Вот видите, - торжествовал Цейтлин, - как у нас здесь хорошо! Слава богу, что уехали из Парижа. В газетах пишут, что там прямо гробов не хватает.
Я изумился.
- Как гробов?
- Ну что вы, точно не из Парижа приехали! А инфлуэнца? Ведь и газеты пишут, что ежедневно столько умирает, что не знают, как хоронить.
В общем, в Москве так же талантливо врут на Париж, как в Париже - на Москву.
6 февраля. Странное ощущение было, когда мы вступили в красивый Кремль - соединение старины с самой революционной новизной, собирающейся отсюда перестроить весь мир...
- Как я люблю этот тихий Кремль, - мечтательно говорит жена Литвинова.
Зная, какую бурную деятельность проявляет этот Кремль, мне курьезно слушать это наивное восклицание.
16 февраля (о совещании по поводу театральной политики в стране): Бой был между двумя лагерями: коммунистическим, желающим из театра сделать прежде всего орудие пропаганды («коль на рабочие деньги, так чтобы в пользу рабочему классу»), и театральным, желающим, чтобы театр прежде всего был театром, а не политической ареной («коль на деньги рабочих, то чтобы рабочим было интересно»).
Соль в том, что коммунистическую точку зрения защищали, разумеется, коммунисты, а театральную - некоммунисты,
274


а может, и антикоммунисты, а потому последних можно было в любой момент обвинить в контрреволюции и, следовательно, им надлежало быть очень осторожными и скромными...
...К концу речи Мейерхольд так раскричался, что получился скандал и объявили перерыв. Луначарский говорил, что он вообще мечтает уйти из наркомпроса, но украдкой хихикал себе в усы. Чем дело кончилось, Асафьев не знает, так как он уехал, но, во всяком случае, он говорит, что «только Мейерхольд мог произнести такую сногсшибательную речь, ибо бояться ему нечего, так как посадить почетного красногвардейца в тюрьму неудобно, а выслать за границу - так Мейерхольд за границей устроится, и потеряет лишь Москва...»
Возвращение
В 1929 году Прокофьев предпринял еще одну гастрольную поездку в советскую Россию. В конце 1932 года принял решение возвратиться на родину. Это было не ностальгическое решение, а скорее прагматическое: вернувшегося Алексея Толстого как встретили! А я даже лучше его!.. Одному знакомому французу пожаловался: «Я еду обратно, потому что даже мои дети плохо говорят по-русски».
Художник Юрий Анненков вспоминает: «Прокофьев симпатизировал коммунизму, но признавался, что предпочитает жить и творить в атмосфере покоя и удобств капиталистического мира со всеми вытекающими из этого выгодами». Когда он решил уехать в СССР, Анненков прямо спросил Прокофьева, зачем ему это. В ответ услышал: «Меня начинают принимать в Советской России за эмигранта. Понимаешь? И я начинаю постепенно терять советский рынок. Но если окончательно вернусь в Москву, то здесь - в Европе, в Америке - никто не придаст этому никакого значения, и мои вещи будут исполняться здесь так же, как и теперь, а то и чаще, так как все советское начинает входить в моду. Понял? Почему же в таком случае не доить разом двух коров, если они не протестуют? Понятно?»
Так вот в чем подоплека решения, вот из-за чего подул comeback!
В одном из интервью 1991 года сын Прокофьева Олег говорил: «Отец никогда не высказывал сожаления о том, что вернулся в Россию. С расцветом фашизма в Европе музы начинали задыхаться и вымирали. Встал вопрос: Америка или Россия. Но он по горло был сыт тем, что на жизнь приходилось зарабатывать фортепианными концертами».
В книге «Курсив мой» Нина Берберова приводит рассказ Елены Софроницкой, дочери Скрябина, как «Прокофьев посадил жену и двух детей в автомобиль, прицепил прицепку
275


с багажом и покатил на родину. Сомневаюсь, что это было так, но, будучи в Америке, он не раз говорил: “Мне здесь места нет, пока жив Рахманинов, а он проживет еще, может быть, лет десять или пятнадцать. Европы мне недостаточно, а вторым в Америке я быть не желаю”. Тогда-то он и принял свое решение».
Французский музыкант Серж Морэ, близко знавший Прокофьева, оставил воспоминания о решении Сергея Сергеевича: «Я должен быть с Вами правдивым и выскажу Вам эту правду сегодня... - сказал мне Прокофьев. - Дело обстоит так: воздух чужбины не идет впрок моему вдохновению, потому что я русский, а самое неподходящее для такого человека, как я, - это жить в изгнании, оставаться в духовном климате, который не соответствует моей нации. Мои земляки и я носим свою землю с собой. Конечно, не всю, а только совсем немного, ровно столько, сколько сначала делает немножко больно, а потом все больше, больше и больше, пока это нас не сломит. Вы не можете это понять до конца, потому что Вы не знаете землю моей родины. Но посмотрите на всех моих земляков, живущих за границей. Они вдохнули слишком много воздуха своей родины. С этим ничего не поделаешь. Они никогда не освободят от него свою плоть. Я должен вернуться. Я должен снова вжиться в атмосферу родной земли. Я должен снова видеть настоящие зимы и весну, вспыхивающую мгновенно. В ушах моих должна звучать русская речь, я должен говорить с людьми моей плоти и крови, чтобы они вернули мне то, чего мне здесь недостает: свои песни, мои песни. Здесь я лишаюсь сил. Мне грозит опасность погибнуть от академизма. Да, друг мой, я возвращаюсь...»
Итак, Прокофьева позвал зов крови. Но многие иного мнения: Прокофьев погнался за славой. На родину он перевез свой автомобиль, ему дали роскошную квартиру, его включили в музыкальную жизнь страны, и он оказался взаперти. В золоченой клетке. С 1938 года он уже никуда не мог уехать...
Прокофьева угнетал советский быт. «В Париже можно было пойти и купить новые штаны, там сложность заключалась в том, что это стоило денег, - сетовал и возмущался Прокофьев. - Здесь же, в Москве, проблема совсем не в деньгах, у нас их предостаточно, но найти, достать штаны становится проблемой».
Прокофьев при всей любви к музыке любил пожить на широкую ногу. Он любил хорошо покушать, носить яркие одежды. Молодой Святослав Рихтер вспоминал:
«Как-то в солнечный день я шел по Арбату и увидел необычного человека. Он нес в себе вызывающую силу и прошел мимо меня, как явление. В ярких желтых ботинках, клетчатый пиджак с красно-оранжевым галстуком. Я не мог не обернуться ему вслед - это был Прокофьев».
276


Подтянутый, просвещенный европеец был назначен, - не официально, конечно, а по сути, - главным пролетарским композитором. Превыше всего Прокофьев ставил идеальную организацию труда, всегда был точен и пунктуален. В общении с людьми предпочитал сухой, порой надменный стиль. Играл в шахматы, и неплохо, в сеансе, который проводил эксчемпион мира Ласкер, добился почетной ничьей. А еще теннис и мудреные настольные игры.
Генрих Нейгауз считал, что в Прокофьеве 90% музыканта, 10% человека, но эти 10% ценнее, «человечнее», чем у иного все сто процентов. Человечность - это прежде всего интеллект Прокофьева. Он - профессиональный гений, как однажды выразился Андрей Вознесенский. Он доводил свою музыку до режущего кристалла. Но алмазная музыка не спасла Прокофьева от «барского гнева», хотя он честно старался вписаться в социалистическую модель.
Прокофьев решил создать «Ленинскую кантату» для хора, симфонического оркестра и народных инструментов, целиком построенную на цитатах из произведений Ленина. В комментарии сюиты Прокофьев писал: «На спокойно-величавом фоне оркестра хор излагает эпиграф: “Философы лишь различным образом объяснили мир, но дело заключается в том, чтобы его изменить”. В оркестре сдержанное движение, чувствуется скрытая сила, еще не вырвавшаяся наружу. Настроение музыки затем резко меняется: в оркестре беспокойство - назревает революция. На этом фоне отдельные группы хора не поют, а почти декламируют: “Кризис назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту”. Марш удаляется, и переход в спокойно-величественную музыку».
Нетрудно догадаться, что Прокофьев подыгрывал власти, хотел казаться преданным и верным ей. Однако заявку на «Ленинскую кантату» не утвердили: «...она не может быть оправдана ни политически, ни художественно». Другими словами: автор хватил через край. Его занесло...
Здравица в несть Сталина и гонения на Прокофьева
Прокофьев не сдавался: не вышло с Лениным, тогда, пожалуйста, вам Сталин! И сочинил несколько хоровых хитов на тексты о Сталине. Их тоже запретили, но один из них - «Здравица», написанная в 1939 году в честь 60-летия вождя, все-таки проскочила.
Возможно, Прокофьев хотел быть придворным композитором и работать по заказам, как это делали в свое время Бах, Гайдн, Моцарт и прочие корифеи. Кантата, заказанная к 20-летию Октября, завершенная в 1937 году, так и осталась
277


неисполненной. А это была грандиозная кантата, рассчитанная на 500 исполнителей! Чисто прокофьевский размах!..
Прокофьев изо всех сил старался угодить режиму, а режим в ответ на старания нанес сокрушительный удар: постановление ЦК ВКП(6) об опере «Великая дружба» Вано Мурадели. Постановление содержало яростную критику «композиторов, придерживающихся формалистического, антинародного направления», и в перечень подобных попал Сергей Прокофьев, правда, в очень хорошей компании: вместе с Шостаковичем, Хачатуряном, Мясковским... Все они были обвинены в увлечении «сумбурными, невропатическими сочетаниями», сильно отдающими «духом современной модернистской буржуазной музыки Европы и Америки, отображающей маразм буржуазной культуры...».
Прокофьев испытал шок: за что?! А потом пришел страх, помня, как жестоко расправился режим с Мейерхольдом, Бабелем, Мандельштамом и другими деятелями культуры, а еще с маршалом Тухачевским, с которым Прокофьев был знаком лично. Страх обуял Прокофьева не без основания, и 16 февраля 1948 года композитор пишет покаянное письмо в адрес председателя Комитета по делам искусств Лебедева и генерального секретаря Союза композиторов Хренникова.
Один из исследователей творческого наследия Прокофьева после смерти композитора возмущался этим письмом: как мог Прокофьев каяться за свои шедевры - Пятую симфонию, Седьмую и Восьмую сонаты - сочинения, в годы войны приблизившие нашу Победу. Это - о музыканте, у которого выверена каждая нота!
В сталинские времена со многими деятелями культуры расправлялись ретиво и жестоко, а вот с композиторами - нет. Никого не арестовали, в лагерь не отправили, а только предупредили и стукнули кулаком, мол, цыц! Ходить только по струнке! Те и приумолкли.
Интересно мнение Бориса Покровского, молодого режиссера, который в 1946 году приступил к постановке в Ленинграде новой оперы Прокофьева «Война и мир». Спустя четыре десятилетия Покровский отметил следующее: «Прокофьев обладал, на мой взгляд, примечательной чертой, которая помогла ему сохраниться как великому композитору и не опуститься до музыки, угодной управдомам. Он умел выстроить непроницаемую стену между собой и всем тем, что почитал за мерзость. Я не склонен верить, что Сергей Сергеевич уж очень переживал по поводу партийных постановлений и других гадостей, что выливались на его голову... Я вообще считаю, что художник в состоянии оградить себя от мерзостей жизни. Разве может от людской пошлости страдать гений, которого посещают божественные идеи?»
Увы, Покровский заблуждался. И гений страдает...
278


Как известно, беда не ходит одна. За музыкальным разносом последовала семейная драма. Распался брак Прокофьева с Линой Ивановной. Он ушел к Мире (к Марии-Сесилии Абрамовне Мендельсон), поэтессе и журналистке. И тут же Лина Ивановна лишилась иммунитета «жены великого композитора» и как иностранка была арестована. Ей вменили в вину «связь с иностранными посольствами государств, настроенных враждебно к СССР». И приговор: 20 лет заключения.
Лина Ивановна вышла на волю после смерти Сталина и Прокофьева и подала в суд на Прокофьева, незаконно зарегистрировавшего свой второй брак (на этом настояла Мира Мендельсон). Брак с Мирой был аннулирован, а Лина Ивановна стала законной вдовой композитора, и уже ей полагались все посмертные авторские вознаграждения. Она скончалась в Лондоне, в преклонном возрасте, пережив Сергея Прокофьева и Миру Мендельсон. Так распорядилась Судьба.
Неудачная дата смерти
Сергей Сергеевич Прокофьев умер 5 марта 1953 года, в один день со Сталиным. Вся страна рыдала о вожде, и никого, кроме близких и музыкантов, не интересовала кончина Прокофьева. Никаких официальных сообщений о смерти композитора не было. И, конечно, Лина Ивановна, находившаяся в лагере поселка Абезь в Коми, ничего не знала. Только в августе того же года одна женщина подошла к группе заключенных, в которой находилась Лина Льюбера, и сообщила, что в Аргентине состоялся концерт памяти Прокофьева.
Со смертью Прокофьева (кровоизлияние в мозг) возникли большие трудности: где купить цветы (все цветы пошли в Колонный зал Дома союзов, где лежал Сталин) и как перевезти гроб с телом Прокофьева из проезда Художественного театра (последний адрес композитора) в Центральный дом композиторов на 3-й Миусской? Все улицы в центре были перекрыты грузовиками и усиленно охранялись...
Из воспоминаний музыковеда Александра Медведева: «...С большим трудом добрались через груды грузовиков. Вот и квартира... Небольшой коридор забит людьми. Где он? “Он там”, - кивнула головой жена, Мира Александровна. И вот я в крошечной узкой комнате, в ней метров 10-12. И это кабинет великого композитора? Одно окно, пианино у стены, небольшой письменный стол, этажерка с книгами, кушетка. А на кушетке - Прокофьев. Он лежал в расстегнутой голубой рубашке, в брюках, носках... Это было так буднично и так странно...
А потом сразу же, через день, были похороны, торопливые, немноголюдные, так как в вихре и ошеломленности тех
279


дней мало кто мог узнать о смерти композитора. Никакие другие некрологи не публиковались. Все кладбища в городе были закрыты. Ворота Новодевичьего открылись лишь с высочайшего разрешения Политбюро, пропустив на снежную аллею в старой части кладбища небольшую группу музыкантов. Официальное сообщение о смерти Прокофьева появилось в газетах лишь через две недели, хотя весь мир уже знал о горестной потере и оплакивал великого композитора».
Великий композитор - это там, на Западе, а у нас Прокофьев ходил в формалистах, вызывающих подозрение власти, а отнюдь не ее восхищение. И надо отметить смелость Тихона Хренникова, который при погребении Прокофьева впервые произнес: «Умер великий русский композитор».
Дети, внуки
Несколько слов. Один из сыновей Сергея Прокофьева, Олег, стал довольно известным скульптором. Живет в Лондоне. Он совсем не испытывает соблазна вернуться в Россию. «В отличие от отца, я не совсем русский, - говорит он. - Мне нравится западная цивилизация, ее цветы, огни, движение, суета городской жизни. Я настоящий европеец. Да и отец был такой. Как композитор он был очень русским, однако как человек принадлежал Западу».
Внук Сергей, сын Святослава, который подготовил к печати дневник Прокофьева, живет в Париже и говорит: «Все мы, потомки Прокофьева, в неоплатном долгу перед ним».
И последний аккорд
Вспомним музыкальную сказку «Петя и волк». Любопытно, что ее читали на сцене и записывали на пластинку Вера Марецкая, Жерар Филип, Элеонора Рузвельт. Петя у многих людей из разных стран ходил в любимцах. Бесстрашный мальчик-пионер, который не боялся волка.
После смерти Прокофьева волки продолжали бродить по просторам России. Они мешали жить и сочинять многим композиторам, не случайно в основном за пределами страны творили Альфред Шнитке, Софья Губайдулина, Эдисон Денисов...
И где же последний аккорд? Пускай он прозвучит в строках моего любимого поэта Серебряного века Георгия Иванова:
...Вы убежали из зверинца?
Вы - царь зверей. А я - овца В печальном положенье принца Без королевского дворца.
280


Без гонорара. Без короны.
Со всякой сволочью на «ты».
Смеются надо мной вороны, Царапают меня коты.
Пускай царапают, смеются,
Я к этому привык давно,
Мне счастье поднеси на блюдце - Я выброшу его в окно.
Стихи и звезды остаются,
А остальное - все равно!
Стихи, звезды и музыка. Божественная музыка...
И немного Шостаковича
Дмитрий Дмитриевич Шостакович (25 сентября 1908 года, Петербург - 9 августа 1975 года, Москва).
Великий композитор XX века. Он не эмигрировал из России и, соответственно, не возвращался обратно. Он жил в советской стране в трудное время и мог вполне подписаться под строчками Эдуарда Багрицкого:
Механики, чекисты, рыбоводы,
Я ваш товарищ, мы одной породы,
Побоями нас нянчила страна.
Шостакович был все же другой породы. Вот несколько мнений о нем:
«Он всем своим обликом напоминал чеховских уездных врачей. Титанические творческие силы обитали в такой скромной оболочке...» (Борис Мессерер).
Вы помните ту сухость в горле,
Когда, бряцая голой силой зла,
Навстречу нам горланили и пёрли И осень шагом испытаний шла?..
- так отозвался Борис Пастернак на Седьмую симфонию Шостаковича.
Михаил Зощенко о Шостаковиче: «В нем - огромные противоречия. В нем - одно зачеркивает другое. Это - конфликт в высшей степени. Это - почти катастрофа».
Из письма Зощенко к Шагинян: «Мариэтта, исполняю вашу просьбу - пишу вам о Шостаковиче. Ваше впечатление о нем - правильное. Но не совсем. Вам казалось, что он - хрупкий, ломкий, уходящий в себя, бесконечно непосред¬
281


ственный и чистый ребенок. Это не так. Но если б это было только так, то огромного искусства (как у него) не получилось бы. Он именно то, что вы говорите, плюс к тому жесткий, едкий, чрезвычайно умный, пожалуй, сильный, деспотичный и не совсем добрый (хотя от ума добрый). Вот в каком сочетании надо его увидеть. И тогда в какой-то мере можно понять его искусство...»
«Когда я работаю, вернее, сочиняю, тогда мне живется лучше. Если я не сочиняю, то чувствую себя плохо», - признавался композитор.
...помню только
Его всегдашний непокой.
Но фальши не было нисколько,
Ни позы вовсе никакой.
И пальцы, бегавшие нервно То по лицу, то по руке.
И все бескрайно. Все безмерно.
Все на бессмертном языке...
- так вспоминал Шостаковича Сергей Островой.
«Шостакович, казалось, жил главным образом в мире своих глубоко скрываемых ощущений и тревожных поисков. Ни малейшего тщеславия в нем не проявлялось. Его хрупкое тело изнуряли творческое неуемное напряжение и жажда свершений. Такие натуры всегда неудовлетворены и стремятся к невозможному до последней вспышки мысли. Восприимчивые, как барометральная стрелка, они отражают острее других и становятся как бы совестью своего времени, среды...» (Галина Серебрякова).
Сам Шостакович в письме к Серебряковой писал: «Зло - довольно широкое понятие. Это не только убийство, клевета, ложь. Это и фанаберия, нелюбовь к ближнему и эгоизм».
Творческая дорога Шостаковича была извилистой, трудной и мучительной. Если коротко, то: окончил Петроградскую консерваторию по двум классам - фортепиано и композиции. Первая опера «Нос» по Гоголю была поставлена в 1930 году. До «Носа» Шостакович отдал дань музыкальному плакату (Вторая и Третья симфонии). Ранние балеты «Золотой век» и «Болт» успеха не имели, а вот песня из кинофильма «Встречный» (1932) обрела поистине всенародную популярность. Опера по мотивам повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» (1932) подверглась нападкам сталинской прессы, ибо ярко звучали мотивы свинцовых мерзостей жизни. И пришлось композитору оперу «Екатерина Измайлова» переделывать на другой лад.
Триумфально по миру прошла Седьмая («Ленинградская», 1941) симфония. В период ждановщины вновь нападки: «Сум¬
282


бур вместо музыки». Все выступления и музыка Шостаковича были запрещены. Но Шостакович не сдавался и продолжал работать: симфонии, концерты для различных инструментов, музыка к кинофильмам и т. д.
Гений Шостаковича был оценен во всем мире: он - почетный член многих академий, лауреат различных премий. О нем множество статей, монографий и книг, одна из лучших - Соломона Волкова, «Свидетельство», где сделана попытка правдиво, без прикрас и умалчиваний, рассказать о жизни и творчестве великого композитора XX века.
Одна из последних книг о Шостаковиче - Джулиан Барнс, «Шум времени» - вышла в Лондоне в 2016 году; книга, далекая от апологетики, резкая и беспощадная по отношению к композитору, даже с эротическими вкраплениями.
Вот несколько пассажей из книги Барнса:
«Дмитрий Дмитриевич Шостакович стал членом Коммунистической партии Советского Союза. Этого не может быть никогда... Ан нет: может и бывает».
«Сам он старался не попадаться в сети Власти, но он же не Иисус Христос, а всего лишь Дмитрий Дмитриевич Шостакович».
«Трусом он был, трусом и остался. А посему крутился, как угорь на сковородке. А потому остатки смелости вложил в свою музыку, а трусость полной мерой - в свою жизнь... Впрочем, трусом быть нелегко...»
Только иностранец мог так написать о Шостаковиче, ни один русский не поднял бы руку на великого Шостаковича. Быть трусом - это оскорбительно для любого русского, ибо каждый из нас внутри себя считает бесстрашным воином, иначе в наши владения не входила бы такая огромная завоеванная территория.
А Барнс в своей книге хладнокровно расправляется с Шостаковичем. Вот он три часа томится у лифта с собранным чемоданом в ожидании ареста, чтобы не разбудили жену и дочь. Вот он летит по распоряжению Сталина на самолете в Америку на Всемирный конгресс деятелей культуры в защиту мира, где композитор Набоков, двоюродный брат писателя Набокова, обольет его грязью так, что хочется выброситься из окна гостиницы. И вот наконец - он в личном автомобиле с шофером, вступивший в партию и знающий, в отличие от студентки, кому должно принадлежать искусство. И понимающий, что не народу. «Правильным ответом была невозможность ответа».
«В сталинской России... композиторы бывают только двух сортов: либо живые и запуганные, либо мертвые», - говорит у Барнса Шостакович (по рецензии «Исповедь труса, написанная не им», «Новая газета», 23 сентября 2016 года),
А если не срывать с Шостаковича одежды и не оставлять его голым, то можно сказать просто: новатор, который, не¬
283


смотря на все свои страхи и нападки ждановщины, тем не менее остался верен русской классической традиции в музыке.
Дмитрий Дмитриевич Шостакович умер 9 августа 1975 года в Москве от инфаркта в возрасте 68 лет. Ушел из жизни вскоре после окончания сонаты для альта и фортепиано.
Пополненец Бруно Ясенский
Глава «Возвращенцы» закончена. Но следует дополнить еще двумя именами - Александр Куприн, он вернулся в СССР слепым и смертельно больным стариком в мае 1937 года и через год с небольшим скончался. И Марина Цветаева, возвратившаяся на родину в июне 1939 года, а в 1941-м - всеми отвергнутая, повесилась. Об этом в первой книге «Отечество. Дым. Эмиграция». Так что возвращение у всех было разное, но ни у кого не счастливое.
Упомянем и еще одного человека, который приехал в Советский Союз и стал советским писателем и пропагандистом. Это - поляк Бруно Ясенский. Он пополнил ряды советской литературы, и о нем можно сказать, что он - не возвращенец, а пополненец (слово-неологизм)
Итак, Бруно Ясенский. Родился 17 июля 1901 года в местечке Климонтув Сандомирского уезда в Польше. Поэт, прозаик и публицист, драматург. Учился в Варшаве и окончил Ягел- лонский университет в Кракове. Литературную деятельность начинал как футурист. Один из его вышедших сборников - «Земля влево». Активно включился в революционную борьбу, переводил статьи Ленина, стихи Маяковского. С приходом к власти маршала Пилсудского Бруно Ясенский эмигрировал во Францию (1925). Вступил во французскую компартию и вел агитационную работу среди горняков, написал памфлет «Я жгу Париж» (1927) в ответ на книгу французского литератора и дипломата Поля Морана «Я жгу Москву», оценив ее как «антисоветский пасквиль». Из Франции Ясенский после ареста был выдворен и в 1929 году приехал в СССР, где его встретили с распростертыми объятиями: левак с Запада! Дали гражданство, обласкали и по-русски величали Виктором Яковлевичем.
В Советском Союзе Ясенский не чувствовал себя политическим эмигрантом и с энтузиазмом включился в кипучую общественную деятельность. Возглавил польский литературно-художественный журнал «Культура масс» и вел работу по расширению советско-польских и международных связей. Успел побывать редактором журнала «Литература мировой революции».
После Первого съезда советских писателей Ясенский вошел в правление СП СССР. Будучи функционером, продол¬
284


жал писать: пьеса-фарс «Бал манекенов», в которой пригвоздил к позорному столбу западную социал-демократию; роман «Человек меняет кожу» (1933) о социальных преобразованиях в стране социализма. Еще Бруно отметился славословием Иосифу Сталину, осуждал «врагов народа» и т. д., то есть не отличался от других верноподданных советских писателей: свято верил в коммунистические идеи и служил без каких- либо колебаний. Не успел написать роман «Заговор равнодушных», в котором в памфлетной форме обрушился на всех противников СССР. Можно сказать, что в своем творчестве Бруно Ясенский был святее самого советского папы.
Роман «Заговор равнодушных», обличавший фашизм и равнодушных обывателей, был сохранен благодаря мужеству жены писателя, оказавшейся в лагере. Роман увидел свет через 20 лет.
Что касается самого Бруно Ясенского, Виктора Яковлевича, то он, невзирая на заслуги и верное служение, попал под каток сталинских репрессий: арестован 31 июля 1937 года и расстрелян 17 сентября 1938 года. Сидел в Бутырской тюрьме и писал письма о своей невиновности наркому Ежову. Все бесполезно. До сих пор неясно, куда его переводили, в какие тюрьмы, да и долгое время датой гибели считалось 20 октября 1941 года.
Такая вот судьба пополненца Бруно Ясенского, который заставлял себя «применять свое литературное творчество к задачам повседневной партийной агитации и пропаганды». Не понимал, что творчество и пропаганда - это две большие разницы, как говорят в Одессе.
Заканчиваем тему возвращенцев-пополненцев и переходим к панораме 30-х годов.
285


1930-1939
В назначенный день состоялся блестящий турнир, которого Тироль ждал много лет.
Праздник вышел на славу. Четырех рыцарей закололи, семерых смертельно ранили.
Все находили, что давно уж не было так весело.
Лион Фейхтвангер. «Безобразная герцогиня Маргарита Маупъташ» (1923)
Мы живем,
под собою не чуя страны... Осип Мандельштам
30-е. Годы небывалого подъема. И годы пролитой крови миллионов людей.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь Под кровавыми сапогами И под шинами черных марусь, -
так написала Анна Ахматова. «Черные маруси» - машины, которые приезжали ночами, чтобы арестовывать очередного «врага народа».
Страна содрогалась от бешеных темпов индустриализации. Деревня вздрагивала и крестилась от сплошной коллективизации. Возводились в ударные сроки заводы и фабрики, строились домны и мартены, прокладывались дороги, - воздвигалось чудесное будущее, в котором предстояло жить гражданам Страны Советов. Всем, кроме врагов. Этих врагов и изменников оказалось подозрительно много. Впрочем, был в этом и свой прагматизм: империи нужны дешевые рабочие руки, а труд заключенных на Беломорканале, в Норильске, на других стройках социализма - самый дешевый.
1 декабря 1934 года был убит «любимец партии» Сергей Киров - это стало отличным поводом для развертывания массовых репрессий. На посту НКВД Генриха Ягоду сменил «кровожадный карлик» Николай Ежов, страна оказалась зажата в «ежовых руковицах». Машина террора перемолола почти всех бывших соратников и оппонентов Сталина, мно¬
286


гих видных деятелей партии и государства, тех, кто вместе с Лениным совершал Октябрьскую революцию.
11 июня 1937 года была обезглавлена Красная Армия. Герои Гражданской войны - Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Примаков и другие - пошли в расход. Позднее такая же участь постигла двух маршалов - Егорова и Блюхера.
Проредили и литературные ряды. Список загубленных длинен: Осип Мандельштам, Исаак Бабель, Борис Пильняк, Павел Васильев, Сергей Клычков... Уничтожили знаменитых театральных режиссеров - Всеволода Мейерхольда и Леся Курбаса.
Пуск Днепрогэса. Взрыв храма Христа Спасителя. Таинственные смерти Надежды Аллилуевой и Максима Горького. Первая тракторная бригада Паши Ангелиной и фантастические рекорды Алексея Стаханова. Открытие канала Москва - Волга. Пуск московского метро. Полярная экспедиция Шмидта и спасение челюскинцев. Кампания «Сумбур вместо музыки». Вооруженные конфликты на озере Хасан и у реки Халкин-Гол. Полярники-папанинцы на льдине и полеты отважных летчиков (все мальчишки хотели походить на Валерия Чкалова).
Какие годы! Какой восторг! Какая уверенность! «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...»
Жизнь струилась как бы на двух уровнях. Официально - победная и мажорная. «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее», - заявил Сталин на Всесоюзном совещании стахановцев 17 сентября 1935 года. А неофициально - под знаком постоянного страха, особенно ночью: не подъехала ли машина? Чемоданчик с вещами - у многих был наготове.
Официально со сцены и по радио исполняли белорусскую застольную песню:
Мы славно гуляли На празднике вашем,
Нигде не видали Мы праздника краше.
А неофициально, вдали от чужих ушей, пели грустную перефразировку:
Так будьте здоровы, Живите богато,
Как вам позволяет Ваша зарплата!
А если зарплата Вам жить не позволит, Тогда не живите - Никто не неволит!
287


В конце 1934-го - Первый Всесоюзный съезд писателей. «Наш век - это утро новой эры!» - восклицал Леонид Леонов. Это на трибуне. А в кулуарах ходила по рукам листовка: «Мы, русские писатели, напоминаем проституток из публичного дома...»
И, наконец, переговоры 1939 года между СССР и фашистской Германией. Пакт о ненападении и секретные протоколы. Два диктатора - Сталин и Гитлер - пытались лавировать, обмануть друг друга. Парадокс: Советский Союз поставлял нацистам зерно и горючее и в то же время готовился к войне с ними. Страна жила в атмосфере парадного ожидания победоносной войны: «Если завтра война, если враг нападет...». Ничего страшного не произойдет, уверяла пропаганда, ибо «нас к победе ведет Ворошилов».
Вот такими были 30-е годы в кратком, конспективном изложении с почти акварельной концовкой: «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля». 30-е - это еще и Лебедев-Кумач, Исаак Дунаевский.
* * *
В короткую панораму разве можно вместить все бурля- ще-кипящее время 30-х годов? Сколько радости и восторга! А сколько трагедий и слез! Сколько сделано доброго и полезного, а сколько мрачного и преступного! Особняком зловещий 1937 год. На тайнома Пленуме ЦК партии (23-29 июня, без стенограммы) было проломлено желание Сталина обезглавить верхушку партии и Красной армии. Нарком здравоохранения Григорий Каминский запротестовал: «Так мы перестреляем всю партию. НКВД арестовывает честных людей». Каминского поддержал старый большевик Осип Пятницкий. Однако Сталин не принял во внимание эту поддержку и бросил в лицо Каминскому: «Кого арестовывают органы - они враги народа. А вы птица такого полета, как они».
Короче, все протесты были отклонены. Каминский в ту же ночь был арестован и казнен. Пятницкого уничтожили через год, в 38-м. После пленума машина Большого террора заработала во всю мощь. По личному указанию Сталина в августе 1937-го началось самое массовое уничтожение людей (более одной тысячи человек в день в целом по Москве, а в Бутово, на полигоне НКВД - по 300-500 человек). «Всех подозрительных уничтожить» - веление вождя. И уничтожали - от маршалов до простых работяг, рабочих и колхозников.
8 ноября 1938 года на трибуну Мавзолея поднялись Сталин, Молотов, Каганович, Калинин, Андреев, Микоян, Ежов, Димитров, Берия, Булганин. «Они стояли на Мавзолее - почти все в расцвете лет, уверенные, спокойные, доброжелатель¬
288


ные, каким и положено быть пастырям народа» («Неделя», 44-1988).
В панораме я отмечал Валерия Чкалова. А как ликовала страна после успеха славных женщин-летчиц Валентины Гризодубовой, Марины Расковой и Полины Осипенко, когда они пролетали без посадки через страну, через всю Сибирь до берегов Амура, по существу над территорией ГУЛАГа. Об их подвиге знала вся страна, а о трагедии самолета «Родина» в тайге и гибели летчиков-спасателей в октябре 38-го было приказано молчать. И молчали долгие годы. И только в 1968 году появилась в печати первая информация о происшедшем.
Так и шла советская история в обнимку - победы и поражения, преступления и триумф, правда и ложь, героизм и обывательская покорность... Советским людям было предписано знать только победное и оптимистическое. Вперед, заре навстречу, к коммунистическим высотам. Смело, товарищи, в ногу. А остальное - всего лишь щепки, ибо лес рубят - щепки летят.
Годы Большого террора
В 30-е годы я был слишком мал, чтобы понять мир, окружающий меня. Поэтому у меня только книжные представления о том, что происходило в СССР. Не буду обращаться к западным авторам, к примеру, к «Большому террору» Роберта Конквеста, хотя одну сущностную цитату все же приведу:
«Ночью - страх, а днем - бесконечное притворство, лихорадочные усилия доказать свою преданность Системе Лжи. Таково было нормальное состояние советского гражданина».
И начнем с мнения Вениамина Каверина, высказанного им в мемуарах «Эпилог» (1989):
«Общественная атмосфера, вполне сложившаяся к середине 30-х годов, не упала с неба. Она была подготовлена, и хотя в конце 20-х представляла собой как бы неорганическое соединение разнородных построений, положений и мнений, невысказанная формула рабства уже устремилась к своему воплощению...
...Никакими (любовными. - Ю.Б.) романами нельзя было заслониться от вырабатывающейся железной осторожности, от замка на губах, от всепроникающего чувства неуверенности: день прожит. А завтра?..»
Отложим Каверина и возьмем второй том воспоминаний Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Из длительного пребывания в Испании он вернулся в Москву 37-го года.
«Мы приехали в Москву 24 декабря. На вокзале нас встретила Ирина. Мы радовались, смеялись, в такси доехали до
289


Лаврушинского переулка. В лифте я увидел рукой написанное объявление, которое меня поразило: “Запрещается спускать книги в уборную. Виновные будут установлены и наказаны”. “Что это значит?” - спросил я Ирину. Покосившись на лифтершу, Ирина ответила: “Я так рада, что вы приехали!..”
Когда мы вошли в квартиру, Ирина наклонилась ко мне и тихо спросила: “Ты что, ничего не знаешь?..”
Полночи она и Лапин рассказывали нам о событиях: лавина имен, и за каждым одно слово - “взяли”.
“Микитенко? Но он ведь только что был в Испании, выступал на конгрессе...” - “Ну и что, - шептала Ирина, - бывает, накануне выступает, или его статья в “Правде”...”
Я не мог успокоиться, при каждом имени спрашивал: “Но его-то почему?..” Борис Матвеевич пытался строить догадки: Пильняк был в Японии, Третьяков часто встречался с иностранными писателями, Павел Васильев пил и болтал, Бруно Ясенский - поляк, польских коммунистов всех забрали. Артем Веселый был когда-то “перевальцем”, жена художника Шухаева была знакома с племянником Гогоберидзе, Чаренца слишком любили в Армении. Наташа Столярова приехала недавно из Парижа. А Ирина на все отвечала: “Откуда я знаю? Никто этого не знает...” Борис Матвеевич, смущенно улыбаясь, посетовал: “Не спрашивайте никого. А если начнут разговаривать, лучше не поддерживайте разговора...”
Ирина возмущалась: “Почему ты меня спрашивал по телефону про Мирову? Неужели ты не понял? Взяли ее мужа, она приехала, и ее тоже забрали...” Лапин добавил: “Теперь часто и жен, а детей отвозят в детдом...”
(Вскоре я узнал, что из “испанцев” пострадала не только Мирова, узнал о судьбе Антонова-Овсеенко, его жены, Розенберга, Горева, Гришина, да и многих других.)
Когда я сказал, что в Тбилиси мы увидим Паоло и Табидзе, то Борис Матвеевич изумился: “Вы и этого не знаете? Табидзе взяли, а Яшвили застрелился из ружья”.
На следующий день я пошел в “Известия”. Встретили меня хорошо, но я не увидел ни одного знакомого лица. Вопреки совету Лапина, спрашивал, где такой-то. Кто отвечал: “загремел”, а кто просто махал рукой, были и такие, что поспешно отходили».
Фрагменты воспоминаний
Надежда Мандельштам:
«.. .В наши притихшие, нищие дома они входили как в разбойничьи притоны, как в хазу, как в тайные лаборатории, где карбонарии в масках изготовляют динамит и собираются
290


оказать вооруженное сопротивление. К нам они вошли в ночь с 13 на 14 мая 1934 года...
Наступило утро 14 мая. Все гости, званые и незваные, ушли. Незваные увели с собой хозяина дома. Мы остались с глазу на глаз с Анной Андреевной, вдвоем в пустой квартире, хранившей следы ночного дебоша... Вероятно, мы были похожи на утопленниц. Да простит мне Бог эту литературную реминисценцию - ни о какой литературе мы тогда не думали.
Мы никогда не спрашивали, услыхав про очередной арест: “За что его взяли?” Но таких, как мы, было немного. Обезумевшие от страха люди задавали друг другу этот вопрос для чистого самоутешения: людей берут за что-то, значит, меня не возьмут, потому что не за что! Они изощрялись, придумывали причины и оправдания для каждого ареста - “Она ведь действительно контрабандистка”, “Он такое себе позволял”, “Я сам слышал, как он сказал...” И еще: “Надо было этого ожидать - у него такой ужасный характер”, “Мне всегда казалось, что с ним что-то не в порядке”, “Это совершенно чужой человек”... Всего этого казалось достаточно для ареста и уничтожения: чужой, противный, болтливый... Все эти вариации одной темы, прозвучавшие еще в 17 году: “не наш”... И общественное мнение, и карающие органы придумали лихие вариации и подбрасывали щепки в огонь, без которого нет дыма. Вот почему вопрос: “За что его взяли?” - стал для нас запретным. “За что? - яростно кричала Анна Андреевна, когда кто-нибудь из своих, заразившись общим стилем, задавал этот вопрос. - Как за что? Пора понять, что людей берут ни за что...”
Мандельштама могли взять вообще за стихи и за высказывания о литературе или за конкретное стихотворение о Сталине. Могли арестовать за пощечину Алексею Толстому. Получив пощечину, Толстой во весь голос при свидетелях кричал, что закроет для Мандельштама все издательства, не даст ему печататься, вышлет его из Москвы... В тот же день, как нам сказали, Толстой выехал в Москву жаловаться на обидчика главе советской литературы - Горькому. Вскоре до нас дошла фраза: “Мы ему покажем, как бить русских писателей”...
...Людей снимали пластами по категориям: церковники, мистики, ученые, идеалисты, остроумцы, ослушники, мыслители, болтуны, молчальники, люди, обладающие правовыми, государственными или экономическими идеями, да еще инженеры, техники и агрономы, потому что появилось понятие “вредители”, которым объясняли все неудачи и просчеты...
...1937 год и все, что за ним последовало, возможны только в обществе, где идея деления на “своих” и “чужих” дошла до последней фазы...
291


Никто друг другу не доверял, в каждом знакомом подозревали стукача. Иногда казалось, что вся страна заболела манией преследования. И до сих пор мы не выздоровели от этой болезни...»
* * *
Прибавим воспоминания Лидии Чуковской, как Анна Ахматова рассказывала ей о том, как она читала людям, стоящим в тюремных очередях, чтобы передать заключенным родным что-то из продуктов, поэму «Реквием», и, разумеется, шепотом, «а у себя дома не решалась даже на шепот: внезапно, посреди разговора она умолкала и, показав мне на потолок и стены, брала кусочек бумаги и карандаш. Потом громко произносила что-нибудь очень светское: “хотите чаю” или “вы очень загорели”, потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. “Нынче такая ранняя осень”, - громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей.
Это был обряд: руки, списки, пепельница, - обряд прекрасный и горестный».
В связи с арестом сына Льва Гумилева Анна Ахматова вместе с народом испила чашу страданий и слез.
Это было, когда улыбался Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И в короткую песню разлуки Паровозные пели гудки.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь Под кровавыми сапогами И под шинами черных марусь.
Да, «это было...». Евгений Евтушенко спустя десятилетия дерзнул восстановить исторический отрезок времени и дать ему свою оценку в стихотворении «Югассика тридцатых» («МК»у 19 ноября 2016 года):
Гражданская война - один Волошин был чист перед Россией. Нас прости. Двадцатые - народ был весь раскрошен. Тридцатые - сам сбил себя с пути.
292


Тридцатые - утопий испытанье.
Граница на замке. Ложь без границ.
Привитая нам ложь, как оспа втайне,
Лишь с кожей отдирается от лиц.
Когда страна молчанием спасалась,
Но только этим совесть не спасла,
Литература все-таки писалась,
Не опускаясь лишь до ремесла.
О, сколько нужно было вам отваги,
Чтобы в аду кромешном выжить там.
Баркова Анна, став святой ГУЛАГа,
И вам, Осип Эмильич Мандельштам.
А сколько они в жизни настрадались,
Но дух был и при низостях высок,
И на собранье отдала Адалис За Пастернака хрупкий голосок.
Не дай бог пропустить вам Луговского,
Не дай бог пропустить вам никого,
Кто был смертельно истоскован Тем, что когда-то, но поймут его.
Не оставайся где-нибудь в цитатах,
Шагни ко внукам, в слезы их и в смех, Измученная классика тридцатых,
Быть может - победительница всех!
Евтушенко почтительно склоняет голову перед репрессированной классикой советской литературы 30-х годов. А измордованная и убитая неклассика - люди известные и неизвестные, знатные и незнатные, ученые и работяги, представители разных сфер жизни, о которых старается вспомнить общество «Мемориал». Увы, мне эта работа не под силу.
Вспомню только одно имя нелитератора - Александра Яворского, о его судьбе поведала «Новая газета» (14 декабря 2016 года). Спортсмен-скалолаз, влюбленный в красноярские хребты. Был арестован 22 сентября 1937 года. Ему вменялось, что он вел антисоветскую агитацию на Столбах и готовил группу из столбистов-скалолазов, чтобы они перелезли через Кремлевскую стену и совершили террористические акты против руководителей СССР.
Бред какой-то! Яворский вышел из лагеря, понаслаждался свободой всего лишь один год, а 31 декабря 1948-го вновь был арестован по тому же самому обвинению, что и в 1937-м. Стал, как тогда говорили, «повторником». Там, в Красноярском крае, энтузиаст-скалолаз провел дальнейшие годы среди деятелей культуры, инженеров, врачей, которые кстати, сделали очень много полезного для развития края.
Приведу еще одно стихотворение. Владимир Рецептер, из цикла «Манна небесная» (журнал «Знамя», март 2016):
293


Расстреляны священник, комсомолец,
Рабочий, дворянин, купец, мужик...
Но не звучал ни рельс, ни колоколец,
Ни колокол. Народ к смертям привык.
Наморщи лоб: кто автор той привычки, Построенной на общем страхе всех?..
Кто палачам на лычки и в петлички - То ромб, то шпалу!.. Кто венчал успех Великого советского народа:
Улыбки, восклицанья, всю любовь?..
Наморщи лоб: где пряталась свобода,
Коль страх и рабство создавали новь?..
История четвертой группы крови Густеет, замедляя давний бег.
История отвердевает в слове И в новых картах ищет свой ночлег.
Одесса, Крым... Сибирь... И почему-то Надвинулся Китай... Ушел Кавказ...
Избави Бог от страшного маршрута,
Как от него тогда укрыл и спас...
Учись, мой сын, мой внук, мой правнук старший. Читайте часослов Карамзина И Пушкина... Пусть волей не монаршей,
Но Божией удержится страна.
Пусть страх расстрельный обратится в Божий. Пусть каждому откроется обман.
И сгинет черт с его усатой рожей,
И снизойдет Господь до россиян...
А теперь от стихов к судьбе конкретных людей.
Иван Солоневич — беглец из 1934 года
До 1999 года мало кто знал, кто такой Солоневич. Но в последний год XX века в России вышел объемистый том «Россия в концлагере», и прочитавшие его ахнули: да это предтеча солженицынского «Архипелага ГУЛАГа»!.. А лингвисты тут же отметили мистическое созвучие фамилий: СОЛ и СОЛ - Солоневич - Солженицын.
Прежде чем говорить о книге Солоневича, необходимо хотя бы кратко рассказать о нем.
Иван Лукьянович Солоневич родился в 1891 году в белорусском городе Гродно, в семье бедняка. С гимназических лет пристрастился к перу и начал печататься в газете «Северо-западная жизнь». И сразу занял жесткую государственнопатриотическую позицию, почуяв угрозу в революционерах
294


всех мастей - в эсерах, большевиках, в бундовцах. В Гражданскую войну воевал в рядах белых армий, за Деникина против красных. После поражения белых не смог эмигрировать из Совдепии из-за сыпного тифа. Побывал в подвалах ЧК. Вышел. Оклемался и вынужден был встроиться в новую жизнь при советской власти. Четко понял, что игры в политику закончились и надо заниматься чем-то нейтральным, и это нейтральное нашел во Всесоюзном бюро физкультуры. Пишет спортивные репортажи, пособия по популярному тогда гиревому спорту, по тяжелой атлетике, сам выступает в качестве атлета, но внутри, в душе, никак не мог смириться с режимом большевиков. Жил в подмосковной Салтыковке и старался держаться подальше от Москвы и от ее столичной властной грязи.
«У меня перед революцией не было ни фабрик, ни заводов, ни имений, ни капитала, - писал Солоневич в одной из своих книг. - Я не потерял ничего такого, что можно было бы вернуть в случае переворота. Но я потерял 17 лет жизни, которые безвозвратно и бессмысленно были ухлопаны в этот сумасшедший дом советских принудительных работ во имя мировой революции... Когда у вас под угрозой револьвера требуют штаны, это еще терпимо. Но когда от вас под угрозой того же револьвера требуют кроме штанов еще и энтузиазма, жить становится вовсе невмоготу, захлестывает отвращение. Вот это отвращение и толкнуло нас к финской границе..
Есть рабские натуры. Есть покорные - и их миллионы. А есть непокорные, вольнолюбивые люди, нетерпимые к принуждению и насилию, эдакие Спартаки. Случай с Солоне- вичем именно такой - но не восстание Спартака, а бегство Спартака. Бегство замыслили втроем: сам Иван Солоневич, его сын Юрий и брат Борис (жена сумела выбраться из СССР раньше). Но побег в сентябре 1933 года не удался, и беглецов отправили в лагеря Беломорско-Балтийского канала. И следует отметить, что им повезло, ибо если бы они бежали позже, то их бы ждал указ о смертной казни за побег, принятый 7 июля 1934 года. Указ лишь подхлестнул Ивана Солоневича, и он со своими родными подельниками успешно со второй попытки 28 июля бежал из лагеря, а дальше через финскую границу на запад.
Побег длился почти две недели. Беглецы пробирались сквозь суровые карельские леса ночами, а днем отсиживались в болотах и кормили комаров. Выбрались и пошли на финскую погранзаставу, где перебежчиков вначале накормили, а потом уложили спать в помещении, где стояла пирамида винтовок, а на стене висел парабеллум. Такая доверчивость поразила Солоневича.
За рубежом Солоневич получил политическую свободу думать и писать то, что он считал нужным. Но было и разоча¬
295


рование, которое он испытал от общения с представителями эмигрантов, покинувших Россию после победы большевиков: склоки, раздоры, неумение сорганизоваться и сформулировать четкие задачи, что делать дальше и как восстановить порушенную империю.
К разочарованию Солоневича можно подверстать строки из «Поэзы для беженцев» Игоря Северянина:
.. .Можно вслух проштудировать Гоголя.
(Ах, сознайтесь, читали вы много ли Из него в своей жизни, друзья!..)
Можно что-нибудь взять из Некрасова, Путешествие знать Гаттерасово,
Если Ницше, допустим, нельзя...
Но куда вам такие занятия,
Вызывающие лишь проклятия, - Лучше карты, еда и разврат!
Лучше сплетни, интриги и жалобы,
Что давно-де войскам не мешало бы Взять для наших удобств Петроград!..
Иван Солоневич становится на Западе идеологом «русского пути» и приверженцем концепции «народной монархии». В 1936 году издает книгу «Россия в концлагере», основанную на личном опыте строительства Беломорско-Балтийского канала с помощью рабского труда заключенных советских граждан. Увы, не все западные левые интеллектуалы - Бернард Шоу, Лион Фейхтвангер, Анри Барбюс и другие - поверили разоблачениям Ивана Солоневича. Да, там, в СССР, есть отдельные перегибы, недостатки, недочеты, нр в целом в СССР строится социализм, прекрасное будущее человечества.
Вслед за книгой «Россия в концлагере» выходит очередная книга «Белая империя» о народной монархии и модификации старого лозунга «За веру, царя и отечество». Будучи неисправимым монархистом, Солоневич не смог сбросить с себя старые идеологические путы и прийти к пониманию необходимости демократического устройства России. Но его заслуга совсем в другом - в четком понимании технологии установившейся на его родине системы советской власти. Да, жесткая диктатура, но со своей спецификой: с немалой части населения снят намордник и позволено грызть и есть своего ближнего. То есть ставка на маргиналов, или, как выразился Солоневич, «ставка на сволочь». Большевики освободили людей от «химеры, называемой совестью».
Большевики, писал Солоневич, сделали ставку на человека с волчьими челюстями, бараньими мозгами и моралью инфузории. «Реалистичность большевизма выразилась в том, что ставка на сволочь была поставлена прямо и бестрепетно».
296


Советская сволочь - это так называемый актив, чиновники, администраторы, представители силовых структур. Соло- невич в книге подробно описал путь, который проделывает деревенский или городской бездельник и горлопан, карабкаясь к заветному посту в гор- или в сельсовете, к партбилету и корочке сотрудника ГПУ. Путь кровавый. Многие отвалились по дороге и попали в тот же ГУЛАГ. Но для «активиста» другого пути не было. Потому что трудиться или учиться он все равно не мог, не хотел, не считал нужным.
Единственное, что умел «активист», - доносить, убивать, а главное - воровать. Масштабы бардака (Солоневич говорит «кабак»), охватившего страну плановой экономики, еще долго будут поражать воображение исследователей. Но Солоневич буквально на пальцах объясняет, что этот бардак - всего лишь способ существования миллионной армии «активистов». На самом низовом уровне существовал обмен услугами между колхозным начальством, местной торговлей и местной милицией...
Излагая анализ государственного устройства, выведенный Солоневичем, в своем эссе в еженедельнике «Новое время» (37-1999), Денис Драгунский заключает: «И, наконец, общая атмосфера бардака позволяла вождям пролетариата купаться в византийской роскоши, но не гарантировала от того же ГУЛАГа». Список расстрелянных из политической элиты очень впечатлял...
Подобное вскрытие сущности советской власти не могло понравиться Сталину и его опричникам из НКВД. В феврале 1938 года был организован взрыв в редакции газеты «Голос России», которую в Болгарии редактировал Солоневич. На месте взрыва погибла его жена Тамара и секретарь редакции Михайлов. Были и другие покушения на разоблачителя советской системы власти.
Умер Иван Солоневич в 1951 году, в возрасте 60 лет, в далекой от России Аргентине, где «небо южное так сине...». Где не было зла и насилия, но был диктатор Хуан Перон и свои прелести вождистского режима.
Раскольников: покинувший СССР из-за репрессий
В своей автобиографии он писал: «Я, Федор Федорович Ильин (Раскольников), родился в 1892 году в г. С. - Петербурге, на Большой Охте, на Мировой улице. Я - внебрачный сын протодиакона Сергиевского всей артиллерии собора и дочери генерал-майора, продавщицы винной лавки Антонины Васильевны Ильиной. Узами церковного брака мои родители
297


не были соединены, потому что отец, как вдовый священник, не имел права венчаться вторично.
Мой дед с материнской стороны, фамилию которого я ношу, более знаменит в истории России...»
Действительно, о роде Ильиных можно написать целый исторический роман. По женской линии род Ильиных ведет свое происхождение от князя Дмитрия Ивановича Галицкого. Все предки будущего петроградского моряка занимали видные придворные должности. Прадед Дмитрий Ильин сжег турецкий флот в Чесменской губе в сражении 1770 года. О других флотоводцах и генералах можно долго вспоминать. Но и сам Федор Ильин, то бишь Раскольников (псевдоним в честь героя Достоевского?) оставил след в советской истории, одно время вычеркнутый из нее, а потом вновь внесенный...
Итак, Раскольников родился 28 января 1892 года в Петербурге. Учился в Петербургском политехническом институте. Закружился в революционном вихре, в 18 лет вступил в ряды РСДРП. Был призван во флот и в марте 17-го произведен в мичманы. А далее сотрудничество с большевистскими газетами, членство в Кронштадтском комитете большевиков, ну и разные прочие назначения и события. Одно из них: 5 июля 1917 года был назначен комендантом дворца Кшесинской. 20 июля выступил с лекцией в цирке «Модерн» и призвал рабочих и солдат к вооруженному восстанию - «Даешь пролетарскую революцию!».
С января 18-го Раскольников - замнаркома по морским делам. Был одним из организаторов потопления кораблей Черноморского флота в Новороссийске, дабы не достались немцам. Сам попал в плен под Ревелем, командуя эсминцем «Спартак», был захвачен англичанами и заключен в тюрьму в Лондоне. В мае 1919 года по требованию советского правительства освобожден в обмен на 19 английских офицеров, взятых в плен на территории советской России.
Далее дипломатическая работа в Афганистане, Эстонии, Дании, Болгарии. В Афганистане стал первым советским дипломатом, которого иностранное правительство наградило своим орденом. Что еще? В какой-то отрезок времени Раскольников проявил таланты в качестве главного редактора издательства «Московский рабочий». Активно занимался творчеством: статьи, книги, пьесы. Среди неопубликованных рукописей - «Очерки по истории цензуры». За храбрость, проявленную в Кронштадте, организационные способности и преданность партии Раскольникова ценил Ленин. А вот отношения со сталинским временем не сложились. Раскольников для Сталина оказался отыгранной картой.
О периоде, когда Раскольников был советским полпредом в Болгарии, жена Муза вспоминала: «...Мы получали газеты.
298


В них каждый день писали о бдительности, что если вы не видите врагов народа вокруг вас, то это не потому, что их нет, а потому, что вы их не видите. И все вокруг ловили врагов. И люди из полпредства уже пропадали. В последний раз мы были в Москве летом 1936 года... “Достал” ли Сталин Раскольникова? Нет. Он умер своей смертью. У него началось воспаление легких с осложнением на мозг. Перед его кончиной от энцефалита умер наш маленький сын Федя. Федор Федорович сгорел очень быстро...»
Да, болезнь, да, смерть маленького сына, но над Раскольниковым нависла и угроза реальной ликвидации, о чем было нетрудно догадаться. Ликвидация готовилась.
Верховный суд СССР, рассмотрев дело Раскольникова, 17 июля 1939 года обвинил бывшего полпреда СССР в Болгарии в «невозвращении в СССР» и соответственно поставил вне закона, как «сбежавшего в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказавшегося вернуться в Союз ССР».
Как говорится, мосты были сожжены, и Раскольников выступил 22 июля с открытым заявлением «Как меня сделали врагом народа». А через 52 дня, 12 сентября, Раскольников при подозрительных обстоятельствах выпал из окна клиники в Ницце (или был выброшен агентами НКВД?..).
1 октября 1939 года, уже после смерти Раскольникова, было опубликовано его письмо Сталину в газете Керенского «Новая Россия». Вот начало письма:
«Сталин, вы объявили меня “вне закона”. Этим вы уравняли меня в правах, точнее в бесправии, со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона. Со своей стороны отвечаю пылкой взаимностью: возвращаю ваш выездной билет в построенное вами “царство социализма” и порываю с вашим режимом. Ваш социализм, при торжестве которого его строителям нашлось лишь место за тюремной решеткой, так же далек от истинного социализма, как произвол вашей личной диктатуры не имеет ничего общего с диктатурой пролетариата... Вы культивируете политику без этики, власть без честности, социализм без любви к человеку...»
Письмо длинное, эмоциональное, резкое. Вот некоторые выдержки:
«Вы начали кровавые расправы над бывшими троцкистами, зиновьевцами и бухаринцами, потом перешли к истреблению старых большевиков, затем уничтожали партийных и беспартийных, кадры, выросшие в Гражданской войне, вынесшие на своих плечах строительство первых пятилеток, и организовали избиение комсомола... Вы сковали страну жутким страхом террора, даже и смельчак не может вам бросить правду в лицо... Вы непогрешимы, как папа. Вы никогда не ошибаетесь... Вы сами знаете, что Пятаков не летал в Осло, Горький умер естественной смертью и Троцкий не сбрасывал
299


поезда под откос, что все это ложь, вы поощряете своих клевретов: клевещите... Вы уничтожили партию Ленина, а на ее костях построили новую партию Ленина - Сталина, которая служит прикрытием вашего единоначалия... Вы уничтожили одно за другим важнейшие завоевания Октября.
...Лицемерно провозглашая интеллигенцию “солью земли”, вы лишили внутренней свободы труд писателя, ученого, художника. Вы зажали искусство в тиски, от которых оно задыхается и умирает... Вы душите искусство, требуя от него придворного лизоблюдства, но оно предпочитает молчать, чтобы не петь вам осанну... Бездарные графоманы славословят вас, как полубога, а вы, как восточный деспот, наслаждаетесь грубой лестью...»
Ну, и т. д., и т. п. Мемуары Раскольникова были опубликованы в 1964 году. Он был реабилитирован, посмертно восстановлен в правах члена партии и советского гражданина. Вспомнили и его заслуги в годы Гражданской войны. А потом о Раскольникове вновь забыли. Ну, был такой! Ну и что?!.
Несколько слов о личной жизни.
Бравый моряк и бесстрашный революционер был женат на зеленоглазой красавице революционерке Ларисе Рейс- нер. После неудачного увлечения Николаем Гумилевым она переключилась на Федора Раскольникова. Как утверждают некоторые биографы, Рейснер вышла замуж за Раскольникова «назло». Брак длился недолго. Они вместе жили как муж и жена в Афганистане в начале 20-х, а потом Рейснер ушла от Раскольникова, точнее, бросила его. Ее новым увлечением стал Карл Радек, тоже пламенный революционер и блистательный журналист. У Раскольникова появилась вторая жена с литературным именем Муза, которая влюбилась в него безоглядно, еще бы: «Большие синие глаза. Очень красивый, но без всякой слащавости».
Вот и весь сказ о Раскольникове. Взяв этот псевдоним, Федор Ильин подошел близко к безднам Федора Михайловича Достоевского. И мистическая деталь: Достоевский умер 28 января (по старому стилю) 1881 года, а Ильин-Раскольников родился в этот же день в 1892 году, то есть через 11 лет. Только новый Раскольников восстал не против старухи-процентщицы, а против тирана и диктатора всея России и Советского Союза. И не каторга его ждала, а нечто другое...
Герой, мученик революционных лет? Где-то герой, а где-то и нет. Раскольников женился на болыневичке-красавице Ларисе Рейснер, которая покинула его. Очевидно, Рейснер оказалась «не по зубам» Федору Раскольникову, она сама была писательницей и мечтала создать «тип женщины русской революции». Обожала культ силы.
Вспоминая союз Раскольникова и Рейснер, Надежда Мандельштам писала: «Раскольников с Ларисой жили в голодной
300


Москве по-настоящему роскошно - особняк, слуги, великолепно сервированный стол... Этим она отличалась от большевиков старшего поколения, долго сохранявших скромные привычки. Своему образу жизни Лариса с мужем нашли соответствующее оправдание: мы строим новое государство, мы нужны, наша деятельность - созидательная, а потому было бы лицемерием отказывать себе в том, что всегда достается людям, стоящим у власти. Лариса опередила свое время и с самого начала научилась бороться с еще не названной уравниловкой...»
Вторая жена Раскольникова была не женщиной русской революции, а обычной женщиной домашнего очага. И, конечно, не смогла защитить мужа от злого сталинского рока.
Поль Марсель:
«веселья час и боль разлуки...»
От трагедии к лирике. Не знаю, по какой ассоциации, но вспомнил милую песенку «Дружба», которую исполнял своим серебристо льющимся тенорком Вадим Козин:
Веселья час и боль разлуки Хочу делить с тобой всегда,
Давай пожмем друг другу руки - И в дальний путь на долгие года.
На долгие годы в Магадан, в столицу Колымского края отправился Вадим Козин, а 20 ноября 1937 года автора музыки Поля Марселя осудили на 10 лет исправительно-трудового лагеря в холодный Кировский край, в Вятлаг. Что ни фигура, сразу - ГУЛАГ...
Несколько слов о Поле Марселе. Нет, он не француз, а наш коренной соотечественник. Его отец Александр Иоселевич эмигрировал во Францию в результате второй волны еврейских погромов 1905-1908 годов на юге России. Стал большевиком, сменил фамилию на Ананьева, затем на Русакова. Состоял секретарем Союза русских моряков в Марселе. За революционную подрывную работу был выслан из Франции. Но именно в Марселе родился его сын Павел, который впоследствии тоже поменял имя и стал Полем Марселем (не какой-нибудь Ананьев-Русаков!).
На момент высылки из Франции Полю исполнилось десять лет. А далее жизнь в СССР, и поначалу вполне благополучная: окончил Ленинградскую консерваторию. Подружился с Дмитрием Шостаковичем, и оба подрабатывали таперами в кинотеатрах. Сестра Поля Эстер вышла замуж за Даниила
301


Хармса. А сам Поль удачно сочинял музыку для песенок, сразу становившихся популярными: «Отговорила роща золотая» на стихи Есенина, «Гренада» на слова Михаила Светлова, «Винтик и Шпунтик» - Агнивцева и т. д. А еще романс «Когда простым и нежным взором...». Позднее сочинил танго для кинофильма «Петер», «Танголиту» для оперетты «Бал в Савойе» и прочее.
Но какой бал в заграничной Савойе? Лесоповал в Вятлаге. Но затем начальники одумались и использовали Поля Марселя в качестве дирижера лагерного оркестра, и лагерная газета «Лес - стране!» похвалила Марселя «за высокие производственные показатели».
Поль Марсель был реабилитирован в 1956 году и уже в качестве Павла Русакова возглавил ленинградский ансамбль «Цирк на сцене». Уцелел. Выжил. Не сломался. Вот и весь «веселья час» и боль сталинской эпохи.
Джамбул и сталинский «Закон о счастье»
За два с половиной года до объявления Федора Раскольникова вне закона, 5 декабря 1936 года была принята так называемая Сталинская конституция СССР, которая действовала без малого 41 год, до 7 октября 1977 года, до Брежневской конституции. Над проектом конституции 1936 года работали Николай Бухарин и Карл Радек, которые были впоследствии объявлены «врагами народа» и ликвидированы.
Сталинская конституция воспета в стихах и песнях. Алексей Толстой назвал ее «хартией вольности, которую не знало человечество». «Наша конституция, - писал он, - летопись завоевания человеческого счастья всех народов СССР. Каждый параграф ее создан усилиями и борьбой, и гениальный Сталин - прежде чем сформулировал ее - сам в огне Гражданской войны, в партийной борьбе и в чудовищном напряжении строительства пятилеток строил ее пункт за пунктом, параграф за параграфом...»
Ну что ж, текст конституции действительно был хорош и наполнен духом гуманизма. Только вот практика жизни шла не по «хартии вольности», а совсем иначе, по беззаконию и произволу, апофеозом которого стал ГУЛАГ, раскинувшийся по просторам «родины чудесной».
И все же, все же следует признать, что многим тогда в СССР в 30-х жилось совсем неплохо и даже хорошо, и большинство свято верило, что
Сам Сталин заботится ночью и днем О каждом из нас, как о сыне родном.
302


Эти строки - из стихотворения Джамбула «Закон счастья», помещенного в «Правде» 5 декабря 1938 года, в двухлетнюю годовщину принятия конституции СССР.
Казахский акын Джамбул Джабаев (1846-1945) играл на домбре и монотонным голосом в стиле толгау (речитатива) пел песни, почти в каждой из которых звучала здравица в честь Сталина. И, конечно, он воспел Сталинскую конституцию - «Закон, по которому степь плодородит», - далее уже не помню, а раньше знал наизусть, - цветы распускаются, сердце поет и прочие чрезмерные восторги. И не зря Джамбул пел и курил фимиам, он стал лауреатом Сталинской премии и был окружен различными почестями.
Джамбул был одним из тех, чье славословие вождя оказывало огромное влияние на развитие общественного сознания советских людей (и очень старались русские переводчики, среди которых был выпускник МГУ Марк Тарловский, филолог). И лихо по стране и соцстранам неслось:
Тот, кто в Сталине видит пример,
Для врагов неприступный гранит,
И за то, что винтовка готова к стрельбе, Сталин, солнце мое, спасибо тебе!
За счастливую, светлую жизнь на земле, Сталин, солнце мое, спасибо тебе!..
...Сталин, ты слышишь удары сердец?
Первая песня о тебе, мудрец,
Первая песня о тебе, отец,
Родной и любимый отец!
Но возникает вопрос: все ли любили «родного отца»?..
Из множества примеров выберем один, крошечный - «Дневник советской школьницы» (изд-во «РИПОЛ классик», 2010) - московской девочки Нины Луговской из распавшейся семьи. Ее отец Сергей Рыбин-Луговской был осужден в 1930 году по делу левых эсеров. А тринадцатилетняя Нина решила вести дневник: первая запись от 8 октября 1932 года, последняя, в совершеннолетие, - 3 января 1937 года. А утром 4 января в квартиру Луговских нагрянули с обыском, в результате которого вместе с книгами, бумагами отца, письмами был изъят и Нинин дневник - он стал главной уликой в судебном деле Нины, обвиненной в антисоветской деятельности Нины.
Что же такое было в дневнике школьницы? Вот одна запись: «Несколько дней я подолгу мечтала, лежа в постели, о том, как я убью его... Я в бешенстве сжимала кулаки: убить его как можно скорее! Отомстить за себя, за отца!»
Его - это кого? Иосифа Сталина.
В предисловии к книге Людмила Улицкая пишет, что «Нина бросает страшные обвинения и власти, и самому народу, подсте-
303


лившемуся под власть». Улицкая рассматривает дневники Нины Луговской и голландской еврейской девочки Анны Франк как родственные документы, делает акцент на их исторической ценности.
Власть в свою очередь оценила дневник как «подготовку к террористическому акту против Сталина». Мать и трех сестер приговорили к 5 годам лагерей каждую и отправили на Колыму (отец к тому времени был расстрелян). В 1942-м мать и дочери после отбытия срока оказались задержанными в лагере в качестве вольнонаемных. Освободившись после смерти Сталина, сестры стали бороться за реабилитацию родителей (мать Любовь Васильевна к тому времени умерла) и свою.
Полностью оправданная, Нина Луговская жила во Владимире и занималась живописью. Хеппи-энд с горьким привкусом.
И еще одна запись из того школьного дневника: «60 копеек - кило белого хлеба! 50 копеек - литр керосина! Москва ворчит. В очередях злые, голодные люди ругают власть...»
А из радиотарелок на улицах лились песнопения Джамбула с благодарностями Сталину, обеспечившему народу «светлую счастливую жизнь».
Однако пора переходить к другой главке.
Перебежчик Орлов
Еще одна любопытная фигура, о которой стараются не вспоминать. Александр Орлов (Лев Лазаревич Фельбин, 1896-1973; впрочем, он носил и другие фамилии: Николаев, Берг и т. д.).
Офицер ГПУ - НКВД, глава советской шпионской сети в Европе. Перебежчик: сбежал из СССР. Родился в Бобруйске. В молодые годы проявил революционное рвение. Первое крупное дело: организация коммунистического подполья в Польше. Начиная с 1924 года начал делать стремительную карьеру в ГПУ, став специалистом по Европе. Во время гражданской войны в Испании возглавлял все террористические операции. Был причастен к похищению генерала Кутепова (1930) и генерала Миллера (1937) в Париже. Сталин доверил Орлову государственную миссию по перевозу золотого запаса Испании (600 тонн) в СССР морским путем из Картахены в Одессу. Когда начались чистки в органах НКВД и весною 1938 года пришел приказ за подписью Сталина вернуться из Барселоны в Москву, Орлов сразу понял, что его ждет в столице родины. 11 июля того же года он тайно бежал в Париж, а затем так же тайно перебрался в США. В Штатах Орлов жил в тени, как частное лицо, до самой смерти Сталина в марте 1953-го.
Орлову повезло: его не настигла карающая рука советских чекистов. Сталин его не тронул, как и его мать, оставшуюся
304


в СССР. Оставил в покое, якобы из-за того, что перебежчик Орлов обладал материалами, доказывающими причастность молодого Сталина к царской охранке. После смерти вождя Орлов поместил в американском журнале «Лайф» серию статей под названием «Тайная история сталинских преступлений», которая вызвала сенсацию в мире, и только в СССР об этом был полный молчок, разумеется. Лишь в конце 80-х писания Орлова стали доступными благодаря журналу «Огонек». К этому времени о преступлениях Сталина и подведомственных ему органов ЧК многое уже было известно, и поэтому сенсации не получилось. К тому же Орлов скромно умолчал о собственной роли во всех преступных деяниях органов. Но главное - из его книги выходило, что операции ГПУ - НКВД по всему миру были всеобъемлющими. Убийство Троцкого - всего лишь один пример, правда, излишне громкий...
Умер Александр Орлов в Кливленде 7 апреля 1974 года, в почтенном возрасте, чуть не дожив до 78 лет. И вряд ли он вспоминал яркие эпизоды своей гангстерско-чекистской жизни.
* * *
А вот главный исполнитель сталинских преступлений, главный механик репрессивной машины 30-х годов Николай Ежов (1895-1939) сам оказался жертвой террора. Ежов возглавил НКВД в 1936 году, сменив на посту народного комиссара внутренних дел Генриха Ягоду, а в декабре 1938-го его сменил Лаврентий Берия.
Карлик Николай Иванович Ежов был одной из зловещих фигур сталинской эпохи, эдакий сталинский Малюта Скуратов.
20 декабря 1937 года в Большом театре торжественно отмечалось 20-летие ВЧК - НКВД. Докладчик Анастас Микоян назвал Ежова «талантливым, верным сталинским учеником», «любимцем советского народа», того народа, который мордовали и убивали. И о котором Сталин цинично заявлял: «Самым ценным для нас являются люди, кадры».
Но что об этом! Историю ведь нельзя переписать. Ее можно только вспомнить и осмыслить. А выводы? Уроки истории, увы, никто не хочет учить. Глубоко вздохнем и пойдем дальше.
Две загадочные персоны: Серж и Кин
Один - Виктор Серж - уехал из СССР в 1936 году, другой - Виктор Кин - был расстрелян в 1937-м.
Виктор Серж - это псевдоним, а так он - Виктор Львович Кибальчич. Родился 30 декабря 1890 года в Брюсселе. Его
305


дальний родственник Николай Кибальчич - известный революционер и изобретатель. Отец - унтер-офицер русской конной гвардии, ставший боевиком организации «Народная воля». Родители Виктора Сержа, как кто-то отметил, «кочевали в поисках хлеба насущного и хороших библиотек между Лондоном, Парижем, Швейцарией и Бельгией».
Виктор с юных лет бредил революционными преобразованиями: то состоял в эсерах, то примыкал к анархистам. Входил в анархическую «банду Бонно» и грабил банки, за что угодил в тюрьму. В 1919-м французское правительство обменяло Виктора Сержа на одного французского офицера, арестованного петроградским ЧК, и Серж был отправлен в советскую Россию.
В СССР Виктор Кибальчич вступил в партию большевиков и работал в Третьем Интернационале под руководством Зиновьева. Примкнул к сталинской оппозиции, был исключен из партии, арестован и выслан в Оренбург. За него хлопотали многие, в том числе Ромен Роллан, и Сталин пошел им навстречу, отпустив в 1936 году Кибальчича-Сержа на Запад. Далее Франция, немецкая оккупация и спасение в Мексике, в Мехико Виктор Серж и окончил свои дни - 17 ноября 1947 года.
Для данной книги Виктор Серж интересен в основном как литератор, автор революционных и антисталинских книг. Кстати, свой псевдоним «Виктор Серж» он впервые использовал в 1917 году. Начинал как публицист, затем перешел в разряд писателей. Опубликовал 7 романов и один сборник поэм. Переведен на многие языки мира. Его творчество ценили Ромен Роллан, Андре Жид и Джордж Оруэлл. Серж оставил воспоминания «От революции к тоталитаризму». Был женат на Блюме Иоселевич, сестре Поля Марселя.
Ну а теперь Виктор Кин. Тоже псевдоним, его настоящее имя - Виктор Павлович Суровикин. Родился 14 января 1903 года в Борисоглебске, в семье железнодорожного рабочего. Начал писать еще гимназистом - эпиграммы, фельетоны для рукописного журнала «Бедлам». Революцию встретил восторженно, вступил в комсомол, потом в партию. Участвовал в подавлении антибольшевистского мятежа в Тамбове, против крестьянского вожака Антонова, затем был послан для подпольной работы на Дальний Восток. А вернувшись, стал известным журналистом «Комсомольской правды».
Как писателю Виктору Кину известность принес роман «По ту сторону» (1928), основанный на дальневосточном опыте. Доказав свою преданность партии, Кин в июне 1931-го был отправлен корреспондентом ТАСС в Рим, а через два года - в Париж. Вернулся на родину и возглавил пропагандистский журнал «Le journal de Moscou», выходивший в Москве.
Буря репрессий 37-го года накрыла и Виктора Кина: 3 ноября его арестовали как врага народа. Во всех справочниках дата гибели указана - 1937 год, однако приговор ему подписа¬
306


ли другой датой -21 апреля 1938 года. Возможно, быстренько «стрельнули». Была такая песенка «Абрамович стрельнул и... промахнулся». Но в органах промахов не было, а вот бумагу о расстреле вовремя оформить забыли - вот и все дела.
При его жизни в 30-х годах инсценировка романа «По ту сторону» шла на сцене МХАТа под названием «Наша молодость» После реабилитации роман несколько раз переиздавался и даже был экранизирован. Кин в кино - забавно...
Жену Виктора Кина - Цецилию Кин (1905-1992) не тронули. Ее критические статьи по современной итальянской литературе часто публиковались в «Вопросах литературы».
Вот, пожалуй, и все - о Серже и Кине.
Все, да не все. Я явственно слышу бурчание и недовольство некоторых читателей книги: Ю.Б. пишет в основном о малоизвестных людях - Талов, Полонская, Серж... А почему не об известных, любимых патриотами писателях? Молчок о Бабаевском, Бубеннове, Проскурине, уж не потому ли, что они презирали заграницу и воспевали только родину. А уж как хорош Семен Бабаевский с его романом «Кавалер Золотой Звезды» (1947-1948). А герой романа - новатор, волевой человек, кровно связанный с народом... И пускай злобные критики после смерти Сталина назвали главного героя «ангелочком на куличе». Зря злобствовали, ведь как пригож Кавалер Золотой Звезды. Настоящий советский чудо-богатырь!..
А Михаил Бубеннов (1909-1982) с его романом? «Белая береза» (1947) - чудо как хороша! И только в России растет. На Западе берез, конечно, нет. А образ Сталина как замечательно вылеплен - и мудрый, и гениальный, и человечный. Мухи и той никогда не обидит!..
Короче, таких социалистических реалистов художественной прозы и драматургии существовало немало. О них в свое время кричали. Их возносили. Награждали. Сажали в президиумы. Издавали миллионными тиражами. Но прошло совсем немного времени, и все они дружно забыты. Перефразируя Вертинского:
Где книги их теперь,
Листает кто страницы?..
Ни книг, ни листающих читателей. Мрак и забвение.
Оправдательный вердикт Бабаевскому
И все же попробуем вынести оправдательный вердикт Семену Петровичу Бабаевскому, исходя из того, что он не отдельная человеческая особь, а продукт эпохи. Он и сам го¬
307


ворил об этом: «Я - продукт своего времени, и XX век - мой век. Для меня Сталин - это все, он меня поднял на руке и показал всему народу, а то был бы я просто крестьянином...»
И действительно, Семен Бабаевский из бедной крестьянской семьи. С Украины семья в 1910 году перебралась на Кубань. А после установления советской власти жизнь покатилась по указанной партией дороге. И в 16 лет Бабаевский написал свой первый рассказ о вредительстве в деревне. В 1939-м заочно окончил Литературный институт, о чем сказано скромно: «Потолкался среди писателей, и все. Я учился сам. Изучал русский язык на ощупь, руками. Запоем читал классиков, подражал Горькому...» И стал советским писателем, строго выполняя партийные установки: в своих книгах приукрашивал действительность. Рукопись романа Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды» попала на стол вождю, и Сталин сразу отметил - это то, что нужно народу: не суровая быль, а романтическая сказка, как и созданный позднее фильм «Кубанские казаки».
Бабаевского вызвали в Москву, к Жданову, который отечески спросил: «Какая нужна забота ЦК о вас?» Бабаевский растерялся и позднее рассказывал: «Я был молодой романтически настроенный дурак и сказал, что мне ничего не нужно». И тем не менее за «Кавалера Золотой Звезды» Бабаевский получил Сталинскую премию 1-й степени и кучу денег. Жена Таисия запричитала: «Сема, ну куда ты такие деньги денешь?!» В связи с этим Бабаевский вспоминал: «Сколько друзей появилось. .. Бог мой... Главное было не спиться, не скурвиться, жены не сменять».
Семен Петрович удержался от соблазнов, в отличие от многих своих коллег. Романы выходили и дальше. Мешками приходили письма от благодарных читателей, многие подражали его литературному герою - кавалеру Сергею Татаринову. В доме был достаток. А потом распался Советский Союз. Хлынула на прилавки книжных магазинов запрещенная ранее литература: «Мандельштамы всякие с Ахматовой, да еще какие-то Ремизовы со Шмелевыми», - и резко отодвинула, а то и сбросила на пол литературу социалистического реализма, увенчанную сталинским именем. И худо стало Семену Петровичу Бабаевскому. Ой, как худо... Бабаевский недоумевал: «Как могло случиться, что советский народ, выиграв величайшую битву с фашизмом, так позорно потерял Советский Союз, а вместе с ним - и Советскую власть!..» (газета «Советская Россия», 19 июля 1997 года).
А далее Бабаевский сравнил советскую власть с писаной красавицей, девушкой работящей, честной, благородной, которую какие-то христопродавцы затащили в Беловежскую пущу, изнасиловали ее, испачкали дегтем, грязью, потом выставили напоказ всему миру. Вот, мол, смотрите, какая она, ваша хваленая красавица!
308


От такой картинки хочется выть и рыдать, что делал Семен Бабаевский и что продолжают делать миллионы обманутых писаной красавицей советских людей (Сталин и сталинские преступления как будто и вовсе не существовали!).
В другом интервью Бабаевский прямо заявлял: «Нынешней церкви не верю. Потому что она не препятствует развращению молодежи, которое охватило ее со страшной силой. Праздник гуляет бесовщина...» И о себе: «Меня при жизни уже забыли. Я живу трудно, живу один, как волк. Если бы был пистолет, я бы застрелился...» (ВК912 марта 1996года).
В другом интервью (февраль 2001 года): «Стар я, чтоб перетягивать свою жизнь, как продавленный диван, да еще прилюдно... Много лет стыжусь, и душа саднит...» Перефразируя Бабаевского: он - кавалер совести...
Жил без надежды? Нет, надеялся, но на кого: «Есть в России настоящие герои... Это два Геннадия - Зюганов и Селезнев, - и на их лицах светится будущее России».
Бедный Бабаевский! Прожил долгую жизнь, но так ничего и не понял, кто есть кто, и эти «светящиеся лица» - всего лишь очередные демагоги и популисты, слова которых ничего не означают. А народ из поколения в поколение падок на обманы и красивые посулы. «Я сам обманываться рад», - говорил один из классиков русской литературы.
(Написано в тусклый предновогодний день - 29 декабря 2016 года.)
Михаил Булгаков: а Мастер рвался в эмиграцию...
Какие разные личности! Борис Пастернак не допускал мысли об эмиграции, а Михаил Булгаков очень хотел эмигрировать, просил, чтобы его выпустили, но его не отпустили из социалистической клетки. Впрочем, и больному Александру Блоку не позволили поехать на лечение за рубеж, и жизнь великого русского поэта оборвалась в России...
Михаил Афанасьевич Булгаков (1891, Киев - 1940, Москва). Писатель первого ряда советской литературы. Но вопрос: советской ли? Точнее - просто русской, наследник гоголевских гротесков. «Записки юного врача», «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Белая гвардия», «Собачье сердце», написанное в 1925 году и изъятое во время обыска. Часть рукописи редактор употребил для расклейки газетных вырезок, а какой-то вариант рукописи отыскали лишь в 1991 году.
Еще одна детективная история - роман «Мастер и Маргарита», который смертельно больной писатель еле успел завершить. А судьба булгаковских пьес - «Дни Турбиных» (на ос¬
309


нове «Белой гвардии»), «Зойкина квартира», «Бег», «Кабала святош» и т. д.? Все произведения Булгакова шли к читателю и зрителю неимоверно тяжело, сквозь препятствия и препоны, через злобу и шипение критиков. Власть, да и сама советская литература буквально отторгали писателя Булгакова.
«Литературная энциклопедия» (1929) твердо считала, что «весь творческий путь Булгакова - путь классово-враждебного советской действительности человека». И оценка наркома просвещения Луначарского: «У нас, пожалуй, нет другого столь ярко выраженного писателя, контрреволюционного, как Булгаков».
А вот по мнению писателя Сергея Ермолинского, Булгаков «не был фрондером! Положение автора, который хлопочет о популярности, снабжая свои произведения якобы смелыми, злободневными намеками, было ему несносно. Он называл это “подкусыванием советской власти под одеялом”. Такому фрондерству он был до брезгливости чужд, но писать торжественные оды или умилительные идиллии категорически отказывался».
★ * 'к
Необычное начало писательской судьбы: бывший военврач деникинской армии и журналист белогвардейских газет Михаил Булгаков приезжает в 1920 году в Москву с целью стать профессиональным литератором. Выбиться в писатели неимоверно трудно, но помогает счастливый случай: Алексей Толстой в Берлине замечает писания Булгакова и способствует публикации в берлинской газете «Накануне» первой части недописанной повести «Записки на манжетах», которую автор никак не мог пристроить в Москве. Напечатали - замечательно, но Булгакова смущает среда, в которую, сам того не ведая, он попал: «Компания исключительной сволочи группируется вокруг “Накануне”... Железная необходимость вынудила меня печататься в нем...»
Примечательно: Алексей Толстой благоволит к начинающему Булгакову, а тот неодобрительно пишет о нем в дневнике: «Трудовой граф чувствует себя хорошо, толсто и денежно. Зимой он будет жить в Петербурге, где ему уже отделывают квартиру...»
Берлинская газета «Накануне» находилась под колпаком ОГПУ, и многие ее русские авторы попали в списки инакомыслящих и, соответственно, неблагонадежных. В секретном списке ОГПУ Михаил Булгаков значился под седьмым номером. 7 мая 1926 года последовал обыск «у литератора М. Булгакова»: был конфискован дневник, рукописи «Собачьего сердца», и пошли допросы. Карательная машина Генриха Ягоды легко могла переломать писателя, но вмешался вождь. На сцене МХАТа с шумом игрались «Дни Турбиных» - пьеса Ми-
310


хайла Булгакова, и Сталин многократно и с увлечением ходил на спектакли. Пришлось Ягоде переключиться на других литераторов...
Фрагменты из писем Правительству СССР
Затравленный и гонимый Михаил Булгаков 28 марта 1930 года пишет письмо Правительству СССР, состоящее из 11 пунктов.
1.
«После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я мало известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: сочинить коммунистическую пьесу, а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержавшим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее у меня желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.
2.
Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за 10 лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных - было 3, враждебно-ругательных - 298».
(Далее Булгаков приводит различные цитаты с оценками его литературного творчества: «литературный уборщик, подбирающий объедки после того, как наблевала дюжина гостей...», «Мишка Булгаков тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит...», «чем был, тем и остается - новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы», и так далее, и так далее... И в конце 2-й части - неожиданное признание с сильной долей ехидства): «И я заявляю, что пресса СССР совершенно права».
311


И еще несколько булгаковских утверждений:
«Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.
Мыслим ли я в СССР?..»
«Ныне я уничтожен...»
«Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо».
И далее:
«Я прошу Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой».
10.
«Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя в отечестве, великодушно отпустить на свободу...
11.
Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу штатного режиссера...»
И финальные слова письма: «...В данный момент - нищета, улица и гибель».
До этого письма Правительству было письмо начальнику Главискусства А. Свидерскому от 30 июля 1929 года о «невыносимом положении» автора и просьба: разрешить выезд за границу.
В ответ на письмо Булгакова поступило экспертное заключение в Политбюро на имя Молотова: «...Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, я думаю, что ее надо отклонить. Выпускать его за границу с такими настроениями - значит увеличивать число врагов. Лучше оставить его здесь, дав (соответствующим органам) указание о необходимости работать над привлечением его на нашу сторону, литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться...»
Данное заключение проходило, естественно, под грифом «секретно».
Письмо Булгакова существует в нескольких вариантах, или, скажем по-другому, в черновиках. В одном писатель обращается лично к Сталину, как к высшей инстанции, как к Богу, который может решить любую проблему. Булгаков признается:
«...Я хвораю тяжелой формой нейростении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен...
На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.
312


Со мной поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.
.. .В годы моей писательской работы внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.
Если это так - мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного.
Как воспою я страну - СССР?
...Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом...»
А далее просьба выпустить за границу. Да, а в начале письма цитата из Гоголя, в которой тот утверждал: «...узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее».
Разрешение на выезд Булгаков не получил, а реакцией на его письмо стал звонок Сталина на квартиру Булгакова 18 апреля 1930 года, то есть через четыре дня после самоубийства Маяковского. Булгаков в растерянности; не часто приходилось слышать звонок с Олимпа:
- Я очень много думал в последнее время, - сказал Михаил Афанасьевич, - может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
- Вы правы. Я тоже так думаю, - поддержал его Иосиф Виссарионович. - Вы где хотите работать? В Художественном театре?
- Да, я хотел бы. Но мне отказали.
- А вы подайте туда заявление. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.
- Да, да! Иосиф Виссарионович, мне нужно с вами поговорить.
- Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь я желаю вам всего хорошего.
Встреча не состоялась. Но Булгаков получил работу. В одном частном письме Булгаков писал: «В заграничной поездке мне отказали (Вы, конечно, всплеснете руками от изумления!), и я очутился вместо Сены на Клязьме. Ну что ж, это тоже река».
Фэнтези: Булгаков и Сталин
Будучи писателем-фантазером, Булгаков после телефонного общения со Сталиным фантазировал его последствия, которые излагал в устных рассказах доверенным лицам. Одно из таких булгаковских «фэнтези» записал Паустовский. Вот оно в кратком изложении.
Булгаков продолжает писать письма Сталину, тому это все надоело, и он требует от Лаврентия Берия привезти этого неугомонного человека в Кремль. И происходит разговор:
313


- Это вы мне эти письма пишете?
- Да, я, Иосиф Виссарионович.
Молчание
- А что такое, Иосиф Виссарионович? - спрашивает обеспокоенный Булгаков.
- Да ничего. Интересно пишете.
Снова молчание. И вдруг Сталин, внимательно разглядывая Булгакова, взрывается:
- Почему брюки штопаные, туфли рваные? Ай, нехорошо!
Сталин поворачивается к наркому снабжения:
- Чего ты сидишь, смотришь? Не можешь человека одеть? Воровать у тебя могут, а одеть одного писателя не могут? Ты чего побледнел? Испугался? Немедленно одеть. В габардин!
И обращаясь к другому высокому начальнику:
- А ты чего сидишь! Усы крутишь? Ишь, какие надел сапоги! Снимай сейчас же сапоги, отдай человеку. Все тебе сказать надо, сам ничего не соображаешь!
И вот Булгаков одет, обут, сыт. Начинает ходить в Кремль, и у него завязывается со Сталиным неожиданная дружба. Сталин иногда грустит и в такие минуты жалуется Булгакову:
- Понимаешь, Миша, все кричат - гениальный, гениальный! А не с кем даже коньяку выпить!..
Однажды Булгаков пришел к новому другу грустный-прегруст- ный. Что такое?! Булгаков говорит, что пьесу написал, а ее в Художественном не хотят ставить. Сталин тут же хватает трубку:
- Барышня! Дайте мне МХАТ!.. Это кто? Директор? Слушайте, это Сталин говорит. Алло! Слушайте!
Связь прерывается. Вождь сердится и вновь просит МХАТ:
- Это Сталин говорит! Не бросайте трубку. Где директор? Как? Умер? Только что? Скажи, пожалуйста, какой пошел нервный народ!
Ну и другие рассказы Михаила Булгакова о себе и о Сталине. Историки утверждают, что Булгаков написал Сталину и правительству семь писем. Несколько раз звонил Булгакову Сталин и даже один раз кокетливо спросил: «Что, мы вам очень надоели?» Вождь играл с Булгаковым, как кошка с мышкой. Он легко мог дать распоряжение уничтожить Булгакова, но не сделал этого и как бы ждал, что предпримет его любимый драматург со своей судьбой. Сталин несколько раз вычеркивал фамилию Булгакова из расстрельных списков, хотя до самой смерти Михаила Афанасьевича за ним ходила слежка, и сексоты (секретные сотрудники органов) фиксировали каждый шаг и каждое слово Булгакова.
В мае 1939 года Булгаков работал над пьесой «Батум» о молодом Сталине. Писал на свой страх и риск, веря в тайный союз с вождем. Это был отнюдь не памфлет, а скорее востор¬
314


женный пафос. Но по каким-то своим соображениям Сталин наложил на пьесу «Батум» вето.
Булгаков умер через год, в марте 1940 года. Мистическая связь со Сталиным оборвалась. В романе «Мастер и Маргарита» злодей Воланд и его свита ведет дьявольскую игру со своими жертвами: кого-то, кто, по его мнению, согрешил, наказывает, а кого-то безвинных, можно сказать, праведников, милует. Дьявол непредсказуем...
Ну а «Батум» - он сразил Булгакова окончательно. Если до «Батума» драматург еще был способен, говоря словами Честертона, «весело идти в темноту», то после неудачи с пьесой литературная жизнь Булгакова потеряла всякий смысл, а вместе с ней и жизнь человеческая, земная.
«Мастер и Маргарита» - последний счет к оплате... И как, в принципе, хорошо, что Сталин запретил «Батум», этот «талон к месту у колонн», и Булгаков не приблизился к кремлевским чертогам.
А вожделенная заграница? Она так и осталась неосуществленной, несбывшейся мечтой...
Булгаков в воспоминаниях Ильфа
В воспоминаниях о последних годах жизни Ильи Ильфа Яков Лурье привел рассказ, как после Америки тяжело больной Ильф навестил тоже уже больного Михаила Булгакова, но тот рядом с Ильфом казался моложе и беззаботнее. Булгаков развлекал его, как мог.
«- Вы не думайте, мне тоже удалось показать себя на международной арене... Любезный советник из Наркоминдела (тогдашнего Министерства иностранных дел. - Ю.Б.) представил меня некому краснощекому немцу и исчез. Немец, приятнейше улыбаясь, сказал:
- Здравствуйте, откуда приехали?
Вопрос был, что называется, ни к селу, ни к городу, но немец говорил по-русски, и это упрощало дело.
- Недавно был в Сухуми, в доме отдыха.
- А потом? - спросил немец, совершенно очаровательно улыбаясь.
- Потом я поехал на пароходе в Батум...
- А потом?
- Потом мы поехали в Тбилиси.
- А потом? - с той же интонацией повторил немец.
- Потом... вот... я в Москве и никуда не собираюсь.
- А потом? - продолжал немец. И тут, к счастью, промелькнул советник из Наркоминдела и потащил от меня немца, который стоял, по-прежнему нежнейше улыбаясь, с застывшим вопросом на губах:
315


- А потом?
Ильф слушал с коротким смешком, непрерывно следя за рассказом, а затем перестал смеяться, опустил голову и произнес хмуро, повторяя интонацию немца, как только что делал это Булгаков:
- А потом? - И, посмотрев на него, прибавил другим тоном: - А что все-таки потом, Михаил Афанасьевич?..»
В народе на назойливые вопросы можно услышать резкий ответ: «А потом - суп с котом».
Уход
Свой нефросклероз Булгаков принял как неизбежное. В конце болезни Михаил Афанасьевич потерял зрение и речь.
За месяц до смерти Булгакова Немирович-Данченко и другие знаменитости МХАТа попросили у Сталина еще раз позвонить ему, вполне серьезно полагая, что звонок вождя, обладая чудодейственной силой, спасет обреченного Михаила Афанасьевича. Сталин вместо звонка прислал к умирающему Фадеева, пообещавшего: «Выздоравливайте, мы пошлем вас... в Италию!»
Но обещание запоздало. Италия была нужна значительно раньше...
10 	марта 1940 года Булгаков умер. В 16 часов 39 минут. Он прожил 48 лет и 10 месяцев. Тело Булгакова кремировали, а похоронили писателя на территории Новодевичьего монастыря, вид на который открывается Мастеру с Воробьевых гор. Похоронили в непосредственной близости от Чехова и Гоголя.
Анна Ахматова откликнулась на смерть Булгакова:
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес Великолепное прозренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил И с ней наедине остался.
И нет тебя, и все вокруг молчит О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит И на твоей безмолвной тризне...
Мрачные строки о мрачной жизни. А вот иного мнения придерживалась Елена Сергеевна Булгакова, последняя жена Булгакова. В интервью театральному журналу (1987 год) она сказала:
316


«Вот я хочу вам сказать, что, несмотря на все, несмотря на то, что бывали моменты черные, совершенно страшные, не тоски, а ужаса перед неудавшейся литературной жизнью, но если вы мне скажете, что у нас, у меня, была трагическая жизнь, я вам отвечу: нет! Ни одной секунды. Это была самая светлая жизнь, какую только можно себе выбрать: самая счастливая. Счастливее женщины, какой я тогда была, не было...»
Удивительные слова о жизни Мастера и Маргариты.
Эпилог
Сегодня на Булгакова если не бум, то что-то около этого. Любознательные и любопытные идут к булгаковскому дому на Большой Садовой, чтобы ощутить дух «нехорошей квартиры». И на стенах примечательного дома начертаны разные слова и фразы:
- Что есть истина?
- Помните судьбу Михаила Афанасьевича.
- Воланд, приезжай, слишком много дряни развелось.
- Какие вы счастливые, что не знаете, какие мы несчастные!
- Остановите Землю, я выйду!
Странно то, что иных в Булгакове притягивает именно нечистая сила, образ Воланда, как будто все вдруг уверовали в «седьмое доказательство, что дьявол существует».
Точно можно сказать, что существует Власть. Помните, Иешуа в романе «Мастер и Маргарита» говорит: «...всякая власть является насилием над людьми, и... настанет время, когда не будет власти ни цесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть». На что Понтий Пилат восклицает: «На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия!»
Император Тиверий - Иван Грозный - Наполеон Бонапарт - Иосиф Сталин - ВВП - Муамар Каддафи и прочие правители, диктаторы, тираны и злодеи. Именно власть всегда решает, как жить и творить Мастеру, как жить и кого любить Маргарите. Мастер и Маргарита постоянно оказываются в качестве пленников и жертв большой и всесокрушающей власти. И это прекрасно отражено Булгаковым в его романе.
У «Мастера и Маргариты» было 8 редакций. Что-то из булгаковского текста пропало, что-то сняла сама Елена Сергеевна, и кто-то еще приложил редакторско-карающую руку. И пропал в итоге один булгаковский пассаж, в котором сошедший с ума поэт Иван Бездомный ломится в ворота Кремля и кричит: «Здесь завелась нечистая сила!»
317


Это крамольное местечко по соображениям цензуры было снято. Но остался вопрос: где обитает эта проклятая черная сила?..
Оставим эту тему, а что делать бедному Мастеру? «Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, - говорил Мастер, - я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Но что же, оказывается, не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого мира. Думаю, что не самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо...»
Сам Михаил Афанасьевич ставил и громоздил куда большие планы, на то он и Булгаков.
Чужие эмигранты:
Томас Манн, Фейхтвангер, Фрейд, Стефан Цвейг и Эйнштейн
Ведь мы шагали, меняя страны чаще, чем башмаки,
Мы шли сквозь войну классов, и отчаяние нас душило, Когда мы видели только несправедливость И не видели возмущенья.
Бертольт Брехт
Мы все рассказываем и толкуем об эмигрантах из советской России, и у нашего наивного читателя может сложиться мнение, что эмиграция - это чисто российское явление. Увы, нет. Эмигранты были и есть в каждой стране, и об этом можно написать специальную книгу, которую я уж точно никогда не напишу. Но вот небольшую главку можно и нужно.
В 30-е годы из Советского Союза уехать, сбежать было далеко не просто. Массовый исход, и в основном людей еврейской национальности, происходил в соседней тоталитарной стране - в фашистской Германии. На кону стояло: жизнь или смерть. И, конечно, многие выбрали долю беженца, изгнанника, эмигранта.
Томас Манн
Кто такой писатель? Тот, чья жизнь - символ.
Я свято верю в то, что мне достаточно рассказать о себе, чтобы заговорила эпоха, заговорило человечество, и без этой веры я отказался бы от всякого творчества.
Томас Манн. Дневники
Томас Манн (1875, Любек - 1955, Цюрих) - классик XX века, сумевший существенно расширить рамки романа и насытить его новым содержанием. Вслед за Достоевским
318


Томас Манн показал бездны, о которых не ведал гуманизм прошлого. Он проложил путь учению Фрейда на страницы литературы, ведя в своих романах захватывающий диалог рационального с бессознательным, но при этом писатель никогда не забывал, что у весов две чаши, а истина посередине, в равновесии. Он и называл себя так - «человек равновесия».
Современные читатели подчеркивают универсальность Томаса Манна, его способность прояснять сложные человеческие ситуации, видеть то, что стоит за событиями, за человеком. Достаточно прочитать хотя бы один роман Томаса Манна - «Волшебную гору».
За роман «Будденброки» писатель в 1929 году получил Нобелевскую премию. А кого не покорил фильм «Смерть в Венеции», снятый по новелле писателя?..
Следует выделить и отношение Томаса Манна к русской литературе, которую однажды он назвал «святой». Высоко ценил он творчество Льва Толстого и Чехова.
11 	февраля 1933 года Томас Манн отправился с женой из Мюнхена в лекционную поездку. Ему предстояло прочесть в Амстердаме, Брюсселе и Париже доклад «Страдание и величие Рихарда Вагнера». На родину писатель уже не вернулся.
Обстановка в Германии изменилась в одночасье. К власти пришли фашисты, и тут же была развернута травля писателя: ему припомнили прошлые антифашистские высказывания, обвинили его в «пацифистских эксцессах», в «духовной измене родине» и прочих смертных грехах. Томаса Манна, немца по рождению, но женатого на еврейке, фашисты зачислили в свои лютые враги и называли его «бесспорно, большим другом евреев», то есть и его накрыла густая волна антисемитизма. В силу этого возвращаться домой в Германию было опасно, и Томас Манн вынужден был стать писателем-эми- грантом: сначала осел во Франции, позднее переехал в Швейцарию. Там, в Лугано, в отеле «Вилла Кастаньола», 27 марта 1933 года он записал в дневнике:
«Бесконечный, неисчерпаемый разговор о преступном, омерзительном безумии, о садистских патологических типах властителей, которые доходят до сумасшедшего бесстыдства ради достижения абсолютной, не подверженной критике власти.. . Две возможности их падения: экономическая катастрофа либо внешнеэкономическое столкновение. Душой жаждешь этого, готовый к любой жертве, к любым последствиям. Никакой крах не кажется слишком большой ценой за крах этих гнуснейших выродков...»
Обратите внимание: это написано в конце марта 1933 года, задолго до варварского нашествия на страны Европы, до Освенцима, Лидице, Орадура и Дахау, до «похода на восток» и прочих злодеяний фашистской клики. Нутром Томас Манн
319


распознал звериную поступь фашизма и охарактеризовал его как «преступное, омерзительное безумие».
Еще одна запись. 8 ноября 1933 года:
«Вечером читал... речь фюрера о культуре. Поразительно. Этот человек, представитель мелкого среднего класса с неполным средним образованием, ударившийся в философствование, - явление поистине курьезное. Нет сомнения, что ему, в отличие от типов вроде Геринга и Рема, есть дело не только до войны, но и до “германской культуры”. Мысли, которые он выстраивает беспомощно, без конца повторяясь, все время соскальзывая в сторону и совершенно убогим языком, - мысли беспомощно пыжащегося школяра. Это было бы даже трогательно, если бы не свидетельствовало о столь ужасающей нескромности. Никогда еще власть имущие, мировые деятели, занявшиеся политикой, не изображали из себя таким образом учителей народа и всего человечества. Ни Наполеон, ни Бисмарк этого не делали...»
Как истинный гуманист Томас Манн не приемлет фашизма. В годы Второй мировой войны, будучи в эмиграции, писатель многократно обращался к немцам в эфире Би-Би- Си. Начиная с октября 1940 года Томас Манн телеграфировал комментарии, находясь в Принстоне, затем их посылали в Лондон и там уже зачитывали в эфире. Таких радиообращений насчитывалось 55, последний комментарий Томаса Манна прозвучал 10 мая 1945 года.
Несколько лет писатель провел в Соединенных Штатах. Там его тоже подстерегала напасть: по свидетельству журнала «Шпигель», Федеральное бюро расследований внимательно следило за политическими взглядами писателя. И в роли осведомительницы выступала его дочь Эрика. По утверждению профессора Штефана, между 1940-м и 1951 годами она передавала ФБР сведения о немецкой эмигрантской колонии в Штатах и о политической позиции отца. Так это было на самом деле или нет? Не будем гадать. По крайней мере, слежка, если она и была, никак не отразилась на судьбе Томаса Манна. Последние годы своей жизни он провел в Швейцарии и скончался в Цюрихе 12 августа 1955 года в возрасте 80 лет.
Великий Томас Манн шел трудной дорогой к идеалу и добру, но он взобрался на «Волшебную гору». А мы все топчемся и боимся к ней подойти.
Лион Фейхтвангер
Другой титан немецкой и мировой литературы - Лион Фейхтвангер (1884, Мюнхен - 1958, Лос-Анджелес). Создатель нового типа исторических романов - от «модернизации истории» до «историзации современности».
320


Фейхтвангер вырос в еврейской купеческой среде. Вместе со своим другом Бертольтом Брехтом был представителем воинствующего гуманизма, оба восстали против самонадеянного старшего поколения, и оба сбежали от фашизма в эмиграцию. При каких обстоятельствах это произошло? Фашисты преследовали Фейхтвангера как могли. Они жгли его книги, лишили его докторского звания, организовали травлю писателя в прессе, и, наконец, в 1932 году, когда он совершал поездку по Англии и США, правительство Германии, еще догитлеровское, под давлением фашистов лишило его гражданства.
В 1936-1937 годах Фейхтвангер после французского изгнания побывал в Москве и написал «Отчет друзьям о поездке. Москва 1937». Писатель, ненавидя фашистов, искал силу, которая могла бы противостоять «коричневой чуме», и ему показалось, что именно русский народ и Сталин являются спасителями мира от угрозы фашизма. При личной встрече Сталин обаял Фейхтвангера. А пока писатель гостил в СССР, на него ежедневно «стучали» переводчики, агенты органов, и фиксировали все «крамольные» высказывания Фейхтвангера и письма, которые он посылал из Москвы.
«Москва 1937» оказалась позорной книжкой, еще раз доказывающей, как опасны бывают иллюзии.
И все же в визите Фейхтвангера в Москву содержался один позитивный момент. Иностранный гость при разговоре со Сталиным не только восхищался достижениями Страны Советов, но и выразил недоумение по поводу назойливого культа личности вождя. Для европейца такое нарочитое восхищение было неприемлемо. На что Сталин с раздражением ответил:
- Подхалимствующий дурак приносит больше вреда, чем сотня врагов.
И «признался», что ему эта шумиха самому не очень нравится, но приходится ее терпеть. Сказанные диктатором фразы, естественно, были рассчитаны исключительно на экспорт, а не как обращение к своему подневольному народу.
Но вполне возможно предположить, что Сталин прислушался к высказыванию Фейхтвангера и идею, кочевавшую в декабре 1937 года, о переименовании Москвы в Сталино- дар, похерил. Сталинград, Сталино, Сталинабад - возможно, хватит городов с его именем! Но, может быть, слова писателя и не сыграли никакой роли.
Вторая мировая война застала Фейхтвангера во французской деревушке, он был арестован и отправлен в лагерь для интернированных... Почуяв опасность, Фейхтвангер совершил дерзкий побег через Пиренеи в Испанию, а далее в Соединенные Штаты. В США он получил политическое убежи¬
321


ще и написал несколько книг, в том числе о художнике Гойя и Жан-Жаке Руссо.
Умер Лион Фейхтвангер в декабре 1958 года в возрасте 74 лет. Автор романа об Иудейской войне, он был человеком весьма ироническим и о себе писал так:
«Писатель Л. Ф. в своей жизни 9 раз был абсолютно счастлив, 14 раз переживал глубокую депрессию и 548 раз испытывал неописуемое состояние от боли и растерянности перед лицом вселенской глупости».
Зигмунд Фрейд
В роли знаменитого эмигранта, изгнанника, оказался и австриец Зигмунд Фрейд (1856, Пршибор, Чехия - 1939, Лондон).
Не будем говорить об его психоанализе, о сублимации, либидо и прочих пикантных терминах учения доктора Фрейда, а отметим главное - что он не верил в первородное добро, в романтическую иллюзию о возможности улучшить мир. Фрейд скептически относился ко всем государственным «экспериментам», которые «готовят нам прежде всего разочарование». Фрейд писал:
«Влечения и желания рождаются заново с каждым ребенком... таковы влечения: инцест, каннибализм и жажда убийства...»
В 1938 году гитлеровские войска вошли в Вену, и Фрейд вынужден был покинуть город, где проработал десятки лет, и эмигрировал в Лондон. Но прежде он побывал узником гетто. Его имущество, издательство и библиотека были конфискованы, книги публично сожжены. Этой акцией руководил сам Геббельс: «Когда я слышу про психоанализ, я хватаюсь за револьвер». Как коммунистам, так и фашистам идеи Фрейда были ненавистны. Четыре сестры ученого погибли в газовых камерах Освенцима. Под огромным нажимом мировой общественности Гитлер согласился отпустить Фрейда в Англию за выкуп в 100 тысяч шиллингов. Их заплатила принцесса Мария Наполеон, внучка императора Наполеона, продав два своих замка.
На свободе Фрейд прожил недолго и умер 23 сентября 1939 года в возрасте 83 лет от рака горла.
Не все люди почитают Фрейда, страдая тем не менее от подсознания и различных комплексов. И не хотят признать, что именно Фрейд предсказал появление в XX веке новых культов, когда на место мистических божеств встанут люди, подобные Гитлеру и Сталину, и миллионы людей будут им слепо повиноваться, ибо, как говорил Фрейд, «массы никогда не знали жажды истины. Они требуют только иллюзий».
322


Стефан Цвейг
И еще один писатель, стремившийся к максимальному проникновению в тайники человеческой психологии. Это - Стефан Цвейг (1881, Вена - 1942, Петрополис, Бразилия) родом из богатой еврейской семьи, мать - дочь банкира. Отсюда прекрасное образование и энциклопедические знания. Цвейг - автор знаменитых психологических новелл «Амок», «Смятение чувств», «Страх» и других произведений с фрейдистскими мотивами, вплетенными в венский импрессионизм.
В 1931 году в возрасте 50 лет Стефан Цвейг на вершине литературной славы, но неожиданно для себя впал в глубокую депрессию (о, эти интеллектуалы со своей смутной душою!..). В 1937-м писатель уходит от любимой жены к «серой мышке», 26-летней польской еврейке Шарлотте Альтман. Крушение семьи совпало с нашествием фашизма на Европу. Цвейг покидает Австрию и живет в Лондоне, затем перебирается в Нью- Йорк, но и его покинул, отдав предпочтение Бразилии. Вдали от друзей, от любимой Европы Стефан Цвейг окончательно сломался и в одном из писем признавался: «Я устал от всего».
22 февраля 1942 года Стефан Цвейг и его вторая жена Лотта добровольно ушли из жизни, приняв большую дозу веронала.
Цвейга похоронили на одном из кладбищ Рио-де-Жанейро. При прощании президент Академии наук Бразилии Карнейро сказал о решении Цвейга: «...Из мира, не прельщавшего его ни деньгами, ни почестями, частью которого он так и не стал - а именно этого он всегда страстно желал и добивался, - из этого мира он бежал и нашел спасение в своей смерти».
АпЬберт Эйнштейн
И, наконец, последний чужой нам эмигрант, но известный всему миру, - Альберт Эйнштейн (1899, Ульм, Германия - 1956, Лос-Анджелес, США).
Физик-теоретик, один из создателей теории относительности, да и всей современной физики. Сын незадачливого еврейского коммерсанта. В детстве, по мнению сестры, считался «умеренно способным».
В 1922 году Альберт Эйнштейн был удостоен Нобелевской премии. Но это не помешало фашистам, когда они пришли к власти в Германии, презрительно отзываться об ученом как о «еврее, который произвел большую шумиху своими путаными идеями».
В одном нацистском издании поместили фото врагов рейха. Под фотографией великого ученого значилось: «Эйнштейн. Еще не повешен».
323


Новой родиной для Эйнштейна в 1933 году стали США. В 1940-м он получил американское гражданство, обосновавшись в Принстоне в Институте фундаментальных исследований. Занимался проблемами космологии и единой теории поля.
Эйнштейн со своими убеждениями не был ни социалистом, ни либералом, ни интернационалистом, но он был непримиримым врагом нацизма. Наивно полагал, что СССР - оплот мира, демократии и справедливости.
В Советском Союзе к Эйнштейну отношение неоднократно менялось в зависимости от его высказываний, от «большого друга Страны Советов» до «заблудившегося западного интеллектуала». К примеру, идея ученого о необходимости создания мирового правительства вызвала резкую отповедь.
Советская власть подозрительно относилась к интеллектуальным проектам Эйнштейна, а советская интеллигенция любила неординарного и экстравагантного ученого. Его фотоснимок со всклокоченными волосами и высунутым языком украшал многие квартиры наряду с фотографией не менее любимого Хемингуэя, «папы Хэма» с бородой и трубкой во рту.
Альберт Эйнштейн прожил 76 лет и умер 18 апреля 1955 года.
Для читательниц книг, наверное, интересно узнать об его отношениях с женщинами. Он был женат дважды: впервые - на своей помощнице по институту Милене Марич. Своеобразный, чисто эйнштейновский брак («Ты не должна ждать от меня привязанности и не должна упрекать меня в ее отсутствии», - один из ультиматумов ученого, увы, принятый ею) закончился крахом. Впрочем, как и второй, с двоюродной сестрой Эльзой Левенталь. Вопрос о детях - разговор особый, и мы его не коснемся. Были и другие любовные связи Эйнштейна, но последнее его увлечение, можно даже сказать, закатная любовь была с молодой русской женщиной Маргаритой Коненковой, супругой скульптора Сергея Коненкова.
По существу это был любовно-шпионский роман. Дело в том, что прекрасная Маргарита была агентом НКВД под оперативным псевдонимом Лукас и пыталась узнать детали и тайны атомного американского проекта «Манхэттен».
Итак, на склоне лет Альберт Эйнштейн познал любовь русской женщины. Оценил ли всю относительность этой любви? Различил ли он, где была открытая любовь, а где скрытый шпионаж? Или чувства оказались ценнее, чем физические уравнения? Кто знает... В любом случае это не умаляет громадную роль Альберта Эйнштейна в мировой науке.
А шпионящие женщины... Маргарита Коненкова - не первая и не последняя. В предыдущей книге об эмиграции была представлена и другая - Мария Кудашева, которая любила и «опекала» своего французского мужа Ромена Роллана.
324


★ * *
Немного культурной панорамы
30-е годы. Фашизм и социализм. Гитлер и Сталин. Начало Второй мировой войны. Жертвы войны и репрессий. Но ведь было что-то еще. Выдержки из нескольких фактов и событий культурной жизни, взятых из словарей французского «Larousse».
1930
Австрийский писатель Музиль начинает писать роман «Человек без свойств». Роман не был закончен...
Бразильский композитор Вилла-Лобос приступает к сочинению своих «Бразильских бахиан».
На экраны выходят фильмы «Золотой век» Бунюэля и «Голубой ангел» Штеренберга с Марлен Дитрих в главной роли.
Самоубийство Владимира Маяковского.
1931
Картина Сальвадора Дали «Сон» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова. Подпольный миллионер Александр Корейко, Васисуалий Лоханкин и его роль в русской революции. Бензин ваш - идеи наши! И т. д.
1932
Роман француза Селина «Путешествие на край ночи». «Прекрасный новый мир» Хаксли... Состоялся первый Венецианский кинофестиваль.
1933
Фильм «Кинг-Конг». Бунин - лауреат Нобелевской премии.
1934
«Это случилось однажды ночью» с участием Кларка Гейбла. В СССР - «Чапаев» и «Веселые ребята».
1935
«Троянской войны не будет» - роман Жироду. Ахматова начала писать поэму «Реквием». Писала тайно. А по литературной Москве лихо гуляли строки Ивана Приблудного:
Я жениться никогда не стану, Этой петли я не затяну, Потому что мне не по карману Прокормить любимую жену.
325


Проблема Приблудного (настоящая фамилия - Яков Ов- чаренко, 1905-1937) решилась с помощью государства. Он был репрессирован и ликвидирован на 33-м году жизни.
1936
«Новые времена» Чарли Чаплина.
Документальный фильм Ленни Рифеншталь об Олимпийских играх в Берлине.
Музыкальная сказка Прокофьева «Петя и волк».
Критика оперы Шостаковича «Екатерина Измайлова» и пьесы «Мольер» Булгакова.
1937
«Герника» Пикассо.
Композиция Дюка Эллингтона «Караван».
Фильм Жана Ренуара «Вечная иллюзия».
Кинокартина Михаила Ромма «Ленин в Октябре». Скульптура «Рабочий и колхозница» Веры Мухиной на выставке в Париже.
1938
Роман Сартра «Тошнота».
Первое представление оратории Онеггера «Жанна д’Арк на костре».
Закрытие театра Мейерхольда.
Фильмы: «Леди исчезает» Хичкока на Западе, а в СССР - «Александр Невский» Эйзенштейна.
1939
«Гроздья гнева» - роман Стейнбека.
Фильм «Унесенные ветром».
Изобретение шариковой ручки венгром Л. Биро.
Арест Мейерхольда, и брошен в тюрьму Бабель...
И закольцуем главу о 30-х, о годах большого социалистического строительства в стране и годах Большого террора. Как писал Евгений Евтушенко:
Большая ты, Россия,
И в ширь, и в глубину.
Как руки ни раскину,
Тебя не обниму.
Ты вместе с пистолетом,
Как рану, а не роль,
Своим большим поэтам Дала большую боль.
Большие здесь морозы - От них не жди тепла.
Большие были слезы,
326


Большая кровь была. Большие перемены, Не обошлось без бед. Большие были цены Твоих больших побед
Ушли 30-е годы. Пришли 40-е.
327


1940-1949
Случай ли выручил? Бог ли помог?.. Николай Некрасову 1847
Как это было! Как совпало - Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало И лишь потом во мне очнулось!.. Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые...
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Давид Самойлов (Кауфман)у 1961
Сороковые-роковые начались 11 февраля 1940 года с наступлением Красной армии на Карельском перешейке. 12 марта советско-финская кампания была закончена - почти неизвестная война.
В июне 1940-го - оккупация балтийских государств, Бессарабии и Северной Буковины в рамках пакта Молотова - Риббентропа.
Германия - то ли смертельный враг, то ли лучший союзник. До сих пор историки спорят, к чему готовилась Красная Армия - к наступлению или обороне. Кто вынашивал планы превентивного удара? Спорь не спорь, а первым напал Гитлер.
Описывать этапы Великой Отечественной войны бессмысленно: о ней написаны тома. Вот лишь краткая канва некоторых событий: Брестская крепость, Бабий Яр, Смоленский котел, народные ополченцы, Катынь, Зоя Космодемьянская и Александр Матросов, панфиловцы и «Молодая гвардия», блокада Ленинграда, битва под Москвой, оборона Севастополя, приказ № 227 «Ни шагу назад!», Сталинградская битва, ссылка целых народов - чеченцев, ингушей, немцев, крымских татар, «десять сталинских ударов»...
Долгое время скрывалось, во что нам обошлась победа. Назывались разные цифры. И вот самая последняя: 11944100 погибших воинов, потери всей страны составили 26 миллионов 600 тысяч человек. Полстраны в руинах.
328


Вождь поблагодарил народ за победу и назвал советских людей «винтиками государственного механизма». Принимается 4-й пятилетний план восстановления и развития народного хозяйства на 1946-1950 годы. 15 марта 1946 года Совет народных комиссаров преобразован в Совет министров: исчезли наркомы, появились министры.
В сентябре 1947-го шумно отпраздновали 800-летие Москвы, а 14 декабря того же года грянула денежная реформа (десять старых рублей на один новый). Отменены карточки. Перспективы, которые рисовала пропаганда, захватывающие: «Еще немного, еще чуть-чуть!..»
В 1948 году произошли четыре крупных события.
В ночь на 6 октября - невиданное землетрясение в Ашхабаде. То, что погибло более 100 тысяч человек, естественно, тогда скрыли.
Читатели «Правды», открыв газету 29 июня, были крайне удивлены поворотом советско-югославских отношений (через год была принята резолюция Информбюро «Югославская компартия во власти убийц и шпионов»).
В августе прошла знаменитая сессия ВАСХНИЛ. Разгром генетиков. Торжество лжеученого Трофима Лысенко, который сумел понравиться вождю.
В ноябре вся страна трубила о «Сталинском плане преобразования природы».
В 1949 году создан СЭВ. Проведено первое испытание атомной бомбы под Семипалатинском (и, соответственно, появились первые жертвы плутония).
Апофеоз сороковых - 70-летие вождя. 21 декабря 1949 года «Правда» вышла с обращением к «товарищу Сталину - великому вождю и учителю, продолжателю бессмертного дела Ленина». Аллилуйя страшенная. Сталин - уже не человек, а божество.
Из событий на «культурном фронте» вспомним постановление ЦК партии о журналах «Звезда» и «Ленинград» (август 1946-го). Грубый окрик в адрес Михаила Зощенко и Анны Ахматовой. Вслед за этим была развернута критика театров.
25 февраля 1947 года в ночь (кремлевские вожди любили совещаться ночью) Сталин, Жданов и Молотов принимали в Кремле режиссера Сергея Эйзенштейна и актера Николая Черкасова. Поводом был фильм «Иван Грозный». Деятелям культуры объяснили, в чем заключалось величие и прогрессивность царя Ивана и его опричнины (подавил оппозицию).
13 января 1948 года опричниками Сталина был подло убит знаменитый актер и режиссер Соломон Михоэлс.
В январе 1949-го развернулась разнузданная кампания против «безродных космополитов и низкопоклонства перед Западом». 16 марта в «Литературной газете» появилась статья под характерным заголовком «Убрать с дороги космо¬
329


политов». Основной мишенью нападок стали деятели науки и культуры еврейского происхождения. И при этом без тени смущения утверждалось (в первом томе второго издания БСЭ), что «Советский Союз по праву стал центром мировой цивилизации».
Странная то была «цивилизация». С железным занавесом. С пушками и готовыми взорваться бомбами. С тюрьмами и лагерями, в которых томились тысячи заключенных.
* * *
К панораме сороковых много чего можно добавить. Большой террор тридцатых несколько пошел на убыль. Лихорадочная ежовщина поумерила свой пыл. С приходом на пост главы НКВД Лаврентия Берия темп репрессий снизился. Но многие продолжали переходить из разряда обычных граждан во враги народа, в частности, и литераторы тоже. Так, был ликвидирован один из приятелей Есенина - Василий Наседкин (1895-1940), поэт.
...Так всегда. Одним попойки,
А другим, кто сердцем прост,
Тяжкий труд с больничной койкой Да затерянный погост...
А тут грянула Великая Отечественная война. О ней написано с разных точек зрения, в основном героических и пафосных. Приложил руку к теме войны и я. В связи с 70-летием Победы «Московская правда» в трех номерах в 2015 году поместила мой материал (то ли очерк, то ли небольшое исследование) - «Поэты, писатели на войне и о войне». Не буду вставлять свой опус и утяжелять тем самым книгу. Приведу только несколько поэтических строк погибшего в 1942 году Павла Когана:
Нам лечь, где лечь,
И там не встать, где лечь...
И другого погибшего в бою - Николая Майорова:
Умирая, вспомню... и опять - Женшину, которую у тына Так и не посмел поцеловать...
Это - солдаты. А вот отрывок из стихотворения Иосифа Бродского «На смерть Жукова», маршала Георгия Константиновича Жукова:
330


...Сколько он пролил крови солдатской в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской области с ними? «Я воевал...»
Мои личные впечатления? Смутные. Когда началась война, мне было 9 лет, когда закончилась - 13. Бомбежки Москвы. Залезал на крышу дома и пытался тушить зажигалки. Ночевки в туннеле метро на станции «Библиотека имени Ленина». Эвакуация куда-то в Татарию, за Чистополь. Возвращение в военную и голодную Москву. Продовольственные карточки. В День Победы пошел на Манежную площадь, смотрел на салют и ликовал вместе со всеми...
Великая Отечественная война... Спустя 71 год, 8 декабря 2016 года в Кремле, получая награду из рук президента Путина, доктор Лиза (Елизавета Глинка) сказала в ответном слове: «Война - это ад на земле». Это было сказано про другую войну - в Сирии, где шла по существу не война, а некая спец- операция кремлевского стратега. Но то чужая война, а та, отечественная, - кровная, ибо народ защищал свою страну, каждый - свой дом, свою семью...
И не могу не привести еще одну цитату из комментария Александра Мельмана в газете «МК» в том же декабре 2016 года:
«Победа в той войне стала единственным сдерживающим центром для всего бывшего советского народа, для всех россиян, ничем не заменимой духовной скрепой. Мы уже потеряли страну, идеалы, разделили русский народ. Убери это последнее, и нет нас больше».
Устами Мельмана (чуть не написал «устами младенца») глаголет истина.
И действительно, сколько лет Александру - и сколько мне?!.
«О подвигах, о доблести, о славе» сказано-написано и перепето. Но во время войны были и другие явления, события и факты, портящие героическую картину победоносных действий по защите Родины. Это чисто сталинское презрение к собственному народу, выраженное формулой Булата Окуджавы: «Нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим». Маршал Клим Ворошилов уточнил: «Надо беречь технику, а солдат бабы еще нарожают...»
Среди прочего выделим создание главного управления военной контрразведки «Смерть шпионам», сокращенно СМЕРШ. Вспоминая эту организацию, историк Леонид Мле- чин писал в «МК» 28 мая 2013 года в колонке «СМЕРШ: кому бесславье, а кому бессмертие? Как отличить героев войны от палачей, губивших товарищей по оружию». Отделы СМЕРШ
331


появились в 1943 году, хотя их зарождение относится ко времени создания красной армии. Руками особистов осуществлялись постоянные чистки Вооруженных сил.
Млечин приводит пример, когда следователь предупредил генерал-лейтенанта Владимира Крюкова (мужа тоже арестованной знаменитой певицы Лидии Руслановой):
- Ты уже не генерал, а арестант, станешь запираться - будем бить как Сидорову козу... От нас возврата нет. От нас дорога только в лагерь...
Живописать дальше не хочу. Наплывают страшные видения из картин Босха и Гойи. Лучше вспомним еще один важный факт создания Государственного гимна СССР.
Летом 1943 года было принято решение о гимне. Многие бросились сочинять. Маршал Ворошилов пригласил в Кремль Сергея Михалкова и малоизвестного поэта Эль-Регистана, сказав при этом: «Товарищ Сталин обратил внимание на ваш текст, будем работать с вами...» И Сталин начал работать с текстовиками, указывая, что именно надо отразить в гимне. Потом было прослушивание и «обмывание» гимна. Далее по воспоминаниям Михалкова:
«Сталин попросил меня прочитать стихи. Я прочитал “Дядю Степу”, другие веселые детские стихи. Сталин смеялся до слез. Слезы капали на его усы».
«Однажды, - вспоминал Михалков, - мы вышли с Эль- Регистаном из кабинета Сталина, за нами вышел Лаврентий Берия. “А что, если мы вас отсюда не выпустим?” - мрачно пошутил он...»
Не только выпустили, но наградили и обласкали. Сергей Владимирович Михалков гарцевал на белом коне, а вслед за ним неслось шипение завистников: «Гимнюк Советского Союза». Но все эти завистливые визги тонули в грозных аккордах музыки Александрова, и металлом звенели слова:
Нас вырастил Сталин на верность народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил...
Вдохновлял, пестовал, направлял. Но при этом вождь боялся, как бы этот народ не повернул в другую сторону. Отсюда репрессии и депортации.
Массовые депортации и перемещенные лица
Преступная страница из летописи войны: депортация целых народов - ингушей, чеченцев, балкарцев, калмыков, турок-месхетинцев, крымских татар, немцев и других. Все¬
332


го Сталин сдвинул на тысячи километров в казахские степи, в тундру, в тайгу около 12 миллионов человек. Депортация - как разновидность массовых репрессий. А сколько при этом погибло людей!..
Основание? «Почти поголовное участие в террористическом движении, направленном против Советов и Красной армии». Но это выдумки. На самом деле, по данным НКВД, «изменников» было не более 2-3 тысяч человек - около 0,5% от всего населения чеченцев и ингушей (интересно: а была ли статистика об изменниках-русских?..). Итак, всех попавших в черные списки считали потенциальными врагами.
Операция по выселению длилась всего 6 дней (23-29 февраля 1944 года) - выселение и погружение в железнодорожные вагоны. В проведении операции принимало участие 19 тысяч оперативных работников НКВД и СМЕРШ и до 100 тысяч офицеров и бойцов НКВД (по данным, приведенным в «Новой газете» 13 января 2017 года). Подробности можно узнать в книге «Сталинские депортации» - 929 страниц горького текста про участь, помимо чеченцев и ингушей, других народов - поляков, финнов, черноморских греков, корейцев, эстонцев, западных украинцев и других.
Выделим немцев. В начале сентября 41-го была ликвидирована Автономная советская социалистическая республика немцев Поволжья. Весь «антисоветский элемент» подлежал выселению с насиженных мест и отправке в края и области Сибири и Казахстана. Всего было выселено 438,7 тысячи человек из Поволжья, Саратовской и Сталинградской областей. Выслали заодно и крымских немцев, чтобы духа немецкого не было!..
Спустя 10 лет после победы в войне, в 1955 году, режим спецпоселений с комендатурами и прочими строгостями был отменен. Но как отменить память людей о незаслуженном унижении и бедах?.. Только официальной пропагандой и постоянными песнопениями о счастливой «братской семье народов СССР».
А теперь от массовых депортаций к перемещенным лицам. Кто це такие? - как говорят на Украине. Перемещенные лица - это советские граждане, попавшие в плен к немцам во время Отечественной войны, освобожденные американцами и помещенные в лагеря для перемещенных лиц с вопросом, что делать с ними дальше.
Советская сторона требовала их возвращения на родину, где бывших советских пленных уже ждал советский лагерь - ГУЛАГ, а то и смерть. За перемещенными лицами буквально гонялись сотрудники СМЕРШа, вылавливали их и отправляли в СССР. Разумеется, не все, но многие понимали, что возвращаться обратно опасно, и разъезжались по миру кто куда. Кто-то оставался в Германии, и таких было немало. Среди них - литератор Ржевский.
333


Леонид Денисович Ржевский (1905-1986) родился в Санкт-Петербурге в офицерской семье. Окончил историко-филологический факультет Московского университета. В 1941 году пошел защищать родину и тут же попал в окружение и, соответственно, в плен. После войны, как перемещенное лицо, остался в Западной Германии, во Франкфурте, основал журнал «Грани». Затем переехал в США, преподавал русскую литературу, долгие годы был профессором Нью-Йоркского университета. Писал повести и рассказы, выпустил автобиографическую книгу «Между двух звезд». Словом, судьба Леонида Ржевского, отнюдь не поручика Ржевского из комедии Гладкова «Давным-давно», сложилась вполне достойно и спокойно, если не принимать во внимание естественной ностальгии, тоски по утраченной отчизне.
Можно вспомнить и Бориса Ширяева (Алимов, 1889, Москва - 1959, Сан-Ремо). Прозаик. Сын крупного помещика. Окончил историко-филологический факультет Московского университета, Российскую военную академию, а еще учился в Германии. Как бывший царский офицер в 1920 году был арестован. Вынесенный вначале смертный приговор заменили на 10 лет заключения. Трудился Ширяев на лесоповале. В 1932-м вернулся в Москву, и снова арест. Война застала его в Черкесске, куда пришли немцы. В 1942-м Ширяев, можно сказать, служил оккупантам и редактировал местную русскую газету, а затем вместе с немцами покинул Кавказ. Оказался в Берлине, затем в лагере для перемещенных лиц в Италии. Несладкая жизнь эмигранта и напряженная литературная работа. Выпустил несколько книг - «ДиПи в Италии», «Я человек русский», «Кудеяров куб», «Неугасимая лампада», «Горка Голгофа» и т. д. В Италии принял католичество. Скончался в тихом и прекрасном курортном местечке Сан-Ремо.
Ровесник Ширяева - Арсений Несмелое (Митропольский, 1889, Москва - 1945, пересылочная тюрьма). За его спиной кадетский корпус, юнкерское училище. Воевал в Белой армии против большевиков. Эмигрировал в 1925 году в Харбин. Издавал поэтические сборники. С радостью ожидал прихода Красной армии и возвращения на родину. Вместе с другими 120 представителями интеллигенции в конце торжественного приема в советском представительстве был арестован и насильно препровожден в Советский Союз, - возвращение вышло не таким, как хотелось Несмелову. Есть предположение, что поэт погиб по дороге из Маньчжурии в СССР.
Об уехавших и сбежавших из России эмигрантах писал:
Кто осудит? Вологдам и Бийскам Верность сердца стоит ли хранить?
Даже думать станешь по-английски, По-чужому плакать и любить...
334


В 1990 году была издана книга стихов и рассказов Арсения Несмелова под названием «Без Москвы, без России».
Борис Филиппов (Филистинский, 1905, Ставрополь - 1991, Вашингтон). Поэт, прозаик, литературный критик. Окончил Институт восточных языков и Институт промышленного строительства. Работал на советских стройках. Попал в ГУЛАГ. После освобождения был выслан в Новгород, а тут немцы, плен и далее Германия, лагерь для перемещенных лиц. В 1950-м переселился в США. Оставил большое творческое наследство, в том числе исследования о многих советских авторах, в частности о Гумилеве и Ахматовой. Одна из книг Филиппова называется «Мысли нараспашку».
Да, вот так. Мы будем жить на свете Никому не ведомым быльем:
Перед кем, за что нам быть в ответе,
Нам, покинувшим навеки дом?
Пустота немыслимой свободы,
Отвлеченных дум живая речь...
Что сберечь нам, пасынки природы,
Что для смутной вечности сберечь?..
Еще одна судьба - Владимир Варшавский (1906, Москва - 1978, Женева). Прозаик. Вместе с родителями эмигрировал в 1920-м в Прагу. В Чехии стал известным журналистом. В 1928-м переселился в Париж, защитил диссертацию в Сорбонне. Был близок к дому Мережковского и Гиппиус. Когда фашистская Германия напала на Францию, добровольно пошел во французскую армию. Оказался в плену, был вывезен в Германию. После войны мысль о возвращении в Советскую Россию не приходила. С 1950-го по 1968 год жил в США, затем вернулся в Европу. Написал несколько книг, в том числе «Родословная большевизма» и «Незамеченное поколение». В прозе Варшавского ощущается влияние Марселя Пруста.
Борис Нарциссов (1906, под Саратовом - 1982, Вашингтон). Поэт. Изучал химию в Тартусском университете. В результате войны оказался в лагере для перемещенных лиц (таинственная аббревиатура ДиПи) под Мюнхеном. Удивительным образом через Австралию добрался до США. Преподавал в различных американских университетах. Выпустил несколько сборников стихов. Как заметил один критик, Нарциссов писал «по-московски сильно, ярко и осязаемо». Его лексический запас очень богат - от церковнославянского языка и диалектизмов до математической терминологии. Четыре строки навскидку:
Падая в пространство голубое,
Мы совсем забыли в этой мгле,
335


Что когда-то умерли с тобою Где-то на потерянной земле.
Вспомним и одну женскую судьбу - Елена Скрябина (урожденная Горсткина, 1906, Нижний Новгород - когда и где закончила дни?). Отец - предводитель дворянства - эмигрировал после революции в Париж, а дочь осталась в России. Окончила Ленинградский институт иностранных языков. Во время блокады Ленинграда была эвакуирована в Пятигорск, и неудачно: туда пришли немцы. В качестве «восточной рабочей» отправилась, естественно, не по своей воле, в Германию. После окончания войны Скрябина избежала принудительной репатриации и в мае 1950 года смогла переселиться в США, а муж остался в СССР. Скрябина мужественно прошла трудный путь от посудомойки в ресторане до профессора университета штата Айова. В Америке Елена Александровна начала писать автобиографическую прозу, в частности, опубликовала дневник военного времени. Ее книги «Это было в России» и «От Петербурга до Ленинграда» приобрели широкую известность. Прожила Скрябина 38 лет в несвободе: 25 лет при большевиках и 8 лет при немецком и французском оккупационном режиме. Все описала строго, убедительно, без слез и жалоб.
Читатель, вы не устали от перечислений? Тогда еще один бедолага из лагеря для перемещенных лиц (ДиПи): Николай Моршен (Марченко, 1917, Киев -?). В 1941-м окончил физмат Киевского университета, а тут - война. Попал в плен. Был вывезен в Германию. Чтобы избежать репатриации, возвращения в СССР, сменил фамилию на загадочную, нерусскую - Моршен. Жил в Гамбурге, потом переехал в США. Преподавал русский язык в Калифорнии. Поэт, переводчик.
Среди ранних стихов Моршена выделяется «На Первомайской жду трамвая...», написанное под влиянием гумилевского «Сумасшедшего трамвая», где рефреном проходит стих «Трамвай подходит, но не мой» и рождается страшный вывод: «Ты, вы, они, мы опоздали!» То есть все раннее творчество поэта - протест против несвободы и страха в СССР. Позднее Моршен перешел на философскую лирику, чтобы «вдыхать космические ветры».
Отец Моршена Николай Марченко известен под псевдонимом Нарокова (1887, Бессарабия - 1969, США, штат Калифорния). Прозаик. Во время Гражданской войны был офицером деникинской армии. Избежал репрессий, его коснулся лишь кратковременный арест. Отечественная война настигла его в Киеве, а далее Германия и США. Его роман «Мнимые величины» (1952) о жизни советской провинции получил мировое признание, в СССР был издан лишь в 1990 году. Среди других романов - «Никуда», «Могу!». В последнем писатель
336


разоблачает тип советского человека, стремящегося к власти ради самой власти.
А теперь несколько общих слов. Ситуация попадания во время войны в плен резко меняла судьбу человека. И вырваться к своим опасно, ибо ты уже попал под подозрение соответствующих органов, а дальше лагерь для тех, кто побывал на оккупированной врагом территории. Или искать другую страну, мыкаться по чужбине, что тоже не привлекало. И где выход? «Или - или», - как называлась одна работа датского Сократа Сёрена Кьеркегора в далеком XIX веке. Любое принятое решение - плохое...
И тут можно вспомнить судьбу прозаика Виталия Семина (1927-1978). В 1942 году 15-летним подростком он был вывезен в Германию на принудительные работы. В дороге, возможно, пели переиначенную песню о горькой доле на мотив «Раскинулось море широко»:
Раскинулся лагерь широко,
И сеток не видно конца.
Товарищ, мы едем далеко - В немецко-чужие края...
После войны Семин вернулся на родину. Поступил в институт, но в 1953 году был отчислен по причине анкетных данных: пребывание в плену. И отправлен в лагерь. После долгих мытарств вроде бы был прощен и в конечном счете стал нетипичным советским писателем. Лучшее его произведение - роман «Нагрудный знак OST» (1976).
Семин не мог отделаться от своего горького прошлого, забыть «государственную злобу», все время возвращался к природе фашизма, арбайтслагерям и родному ГУЛАГу...
И в заключение темы перемещенных лиц еще одна история. По сценическим законам - вставной номер.
Анна Раддова и Шекспир
На какую фамилию ни наткнешься, ощущаешь за ней горечь и боль. Не исключение - Анна Дмитриевна Раддова (Дармалатова, 1891-1949). Поэтесса, переводчица. Дебютировала в конце Серебряного века в журнале «Аполлон» со стихами. Входила в группу эмоционалистов, возглавлявшуюся Михаилом Кузминым, который посвятил Радловой первую часть своей последней книги «Форель разбивает лед». В Петрограде Радлова содержала литературный салон. Увлекалась мистикой, написала драму в стихах «Богородицын корабль» о секте хлыстов. Занималась переводами (Бальзак,
337


Мопассан, но главным образом Шекспир). Вместе со своим мужем Сергеем Радловым работала в разных театрах как за- влит.
Летом 1926 года развелась с мужем и вышла замуж за Корнелия Покровского, причем первый муж остался жить с ними в одной квартире, так же как и Покровский ранее жил с Рад- ловыми в одной квартире. Шекспировские страсти? Mariage de trois. Любовь втроем? Об этом упомянул Святополк-Мир- ский в одном из своих писем: «...the wife of two men, one of whom is very old friend of mine...». Союз трех кончился со смертью Покровского: в 1938-м он покончил с собой в ожидании очередного ареста. Анна Радлова вернулась к первому мужу.
В 1942 году Радловы вместе с частью труппы театра имени Моссовета во время гастролей попали в оккупацию в Пятигорске и были отправлены немцами в Берлин. В конце войны Радловы вместе с группой актеров оказались на юге Франции. После окончания войны переехали в Париж. Вот одна из записей Анны Радловой того времени:
«Французы гораздо больше понимают толки, лучше относятся к современной России, чем русские, давно из нее уехавшие. Есть среди них совершенные идиоты, вроде старухи Маковской, которую поразили мои похвалы нынешнему Петербургу и Москве, и она к каждому моему слову относилась как к коммунистической пропаганде. Я думаю, что, видя многих эмигрантских дураков, можно стать коммунистом, хотя бы из духа противоречия. Уж больно глупы эмигранты...»
Оставаться с глупыми эмигрантами Анна Радлова не захотела и не колеблясь приняла предложение советской миссии в Париже вернуться на родину. Радловы вернулись после Победы в 1945 году, покинули лагерь русских беженцев и вылетели в Москву. Прямо с трапа самолета подверглись аресту и были отправлены в Лубянскую тюрьму. За измену родине их приговорили к 10 годам заключения, отбывали срок под Рыбинском.
Вот такая се ля ви. Однако следует отметить, что Радловы попали не в самые худшие условия: Сергей руководил самодеятельным лагерным театром, а Анна занималась с заключенными актерами сценической речью.
Анна Радлова умерла от инсульта в лагере в 1949 году и похоронена в деревне Стерлядево. Сергей Радлов выжил. Был освобожден в 1956 году и работал до конца своей жизни в театрах Даугавпилса и Риги. Пережил жену на 9 лет.
А теперь вернемся к Шекспиру. Переводы Радловой шекспировских трагедий оценили Пастернак, Шагинян и другие авторитеты. Но были и те, кто резко критиковал Радлову как переводчицу, и среди наиболее ярых находился Чуковский.
338


В 1939 году Корней Иванович опубликовал в «Правде» фельетон о плохом переводе Радловой трагедии «Отелло». В ответ Радлова, естественно, огрызнулась, и Чуковский отметил в своем дневнике, что его «бешено травят».
Уже после смерти Анны Дмитриевны Корней Иванович в дневнике от 11 марта 1955 года записал: «Она гнусно переводила Шекспира. Я написал об этом... Малый ребенок мог убедиться, что ее переводы никуда не годятся. Но она продолжала процветать, - и Шекспира ставили в ее переводах. Но вот оказалась, что она ушла в лагерь Гитлера - и стало официально признано, что она действительно плохо переводила Шекспира...»
Я люблю Корнея Чуковского, с интересом перечитываю его дневники, но в случае с Радловой - явный перехлест в недоброжелательстве к коллеге по цеху, который «процветает». Какое-то коварство Яго... Впрочем, и в воспоминаниях Нины Берберовой упомянута Анна Радлова, что, мол, она «считалась красавицей с неподвижным лицом». Красавица, да с изъяном?! Но это, конечно, мелочи по сравнению с действием власти: попали на оккупированную врагом территорию - пострадайте в лагере.
«Опасна власть, когда с ней совесть в ссоре», - говорит шекспировский Юлий Цезарь.
И в одном из сонетов взгляд Шекспира на мир: «Все мерзостно, что вижу я вокруг...»
Но то была Англия конца XVI - начала XVII века. А у нас на дворе стоял XX век, и в СССР распевали песню:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек...
А Анна Радлова пела свои песни:
А ночью, когда я иду по волчьей поляне,
Что городом прежде была,
Свищет бессилье, ветер и беды...
* * *
И в заключение темы войны. Маленькая главка «Декабризм пресечен» из книги Юрия Борева «Сталиниада: мемуары по чужим воспоминаниям с историческими притчами и размышлениями автора» (1991).
«Сразу же после войны начался зажим духовной жизни в стране. Его важнейшим инструментом стали постановления ЦК о журналах “Звезда” и “Ленинград”, об опере “Великая дружба” и о кинофильме “Большая жизнь”. Главной
339


причиной этого зажима была боязнь Сталина декабристской ситуации, порожденной возросшим за время войны самосознанием людей нашего отечества. Выход нашей армии в Европу в 1945 году, по мнению Сталина, был чреват появлением вольных идей. Особую роль в идеологическом зажиме должна была играть антизападническая кампания, в ходе которой сталинская пропаганда разработала концепцию исторического приоритета нашей страны во всех важнейших областях науки, техники, культуры, по поводу чего шутили: “Россия - родина слонов”. После такой кампании не страшны были рвавшиеся в наше закрытое общество впечатления о стиле, уровне и качестве жизни в Чехословакии, Венгрии и других европейских странах». В Советском Союзе жизнь текла тяжелая и тягучая.
В 2005 году вышла книга Валентины Антипиной «Повседневная жизнь советских писателей. 1930-1950-е годы». В ней отмечается поразительный контраст между мажорными писательскими съездами и обычной полунищенской жизнью литераторов. Если, конечно, не касаться литературных генералов и главных прихлебателей при власти. А так...
Николай Глазков: «Стихи не кормят, пилю дрова».
Ольга Берггольц признавалась в частном письме: «Надо одеться хорошо, красиво, надо хорошо есть - когда же я расцвету, ведь уже 31 год! У меня могли бы быть прекрасные плечи, а одни кости торчат, а еще года четыре - им уже ничего не поможет. Надо поцвести, покрасоваться, хотя бы последние пять-семь лет, ведь потом старость, морщины, никто не взглянет».
Это Берггольц писала в 1941-м, до начала войны. И до этого ее судьба была горькой - гибель любимых, заключение в тюрьму, потеря ребенка, и война добавила бед. И уже после Победы она написала:
Я стала так редко смеяться, так злобно порою шутить, что люди со мною боятся о счастье своем говорить...
Судьба Ольги Берггольц не исключительна. Многим было лихо. От неустроенности и от невозможности выразить то, что накипело на душе, иные литераторы искали утешения в вине. Некоторые мстили за себя, сочиняя доносы на других. Так, некая писательница немецкой секции Союза писателей Клара Блюм ответ на критику в свой адрес четко отрезала: «Вы не являетесь для меня инстанцией. Моей инстанцией является НКВД».
Жуткий быт, нехватки, очереди и другие прелести режима. И без комментариев.
340


Как убивали Зощенко и травили Ахматову
Постановление было принято 14 августа. Первое сообщение о нем в печати появилось 20 августа. 21 августа в главной газете страны - в «Правде». 4 сентября состоялось заседание президиума Союза писателей по поводу постановления ЦК. И понеслось!..
А началась эта вакханалия 7 августа, а до этого, наверное, тайно вызревала в кремлевских коридорах. В итоге группу ленинградских писателей (Саянов, Прокофьев, Лихарев, Капица, Левоневский, Никитин, - господи, кто помнит сейчас эти имена?!) вызвали срочно в Москву. Юрий Левоневский вспоминал: «7 августа мы проходим в бюро пропусков ЦК. Поднимаемся в отдел агитации и пропаганды. Короткая встреча с Ждановым и Александровым. Получаем подтверждение, что предстоит обсуждение работы ленинградских журналов. Никаких подробностей. Лица спрашивающих непроницаемы. Одна реплика Александрова звучит в нашем сознании тревожно: “Просьба из гостиницы “Москва” никуда не уходить. На заседание вас вызовут... По телефону не разговаривать. Никого из московских писателей не приглашать. Ни с кем в контакты не вступать”. Уходим из здания ЦК ошарашенные...»
Ну, как детали? В них всегда скрывался партийный дьявол!..
9 августа состоялось заседание оргбюро ЦК ВКП(б). На нем решался вопрос о ленинградских журналах, еще театральные вопросы о репертуаре и еще два-три вопроса. Сохранилась стенограмма воспоминаний Всеволода Вишневского: «Ровно в восемь заседание началось на пятом этаже в Мраморном зале... Сталин был не в военной форме... Он бросал много реплик. Я по своей привычке записывал, так как считаю, что каждое слово, которое сказал товарищ Сталин, для нас важно и ценно».
Далее Вишневский скрупулезно записал сталинские высказывания о Зощенко. О его рассказе «Приключения обезьяны»: «Рассказ ничего ни уму, ни сердцу не дает. Был хороший журнал “Звезда”. Зачем теперь даете место балагану?..» О другом журнале: «Появлялись у вас в “Ленинграде” замечательные вещи, бриллианты, но почему теперь нет? Что, материала мало?..» О Зощенко: «Человек войны не заметил. Накала войны не заметил. Он ни одного слова не сказал на эту тему... Почему я недолюбливаю Зощенко? Зощенко - проповедник безыдейности... и советский народ не потерпит, чтобы отравляли сознание молодежи... Не обществу перестраиваться по Зощенко, а ему надо перестраиваться, а не перестроится, пускай убирается к чертям».
341


«Анна Ахматова? Что у Анны Ахматовой можно найти? Одно, два, три стихотворения... У нас журналы не частные предприятия... Наш журнал - журнал народа. Он не должен приспосабливаться к Ахматовой. Нам надо воспитывать новое, бодрое поколение, способное к преодолению любых трудностей...»
Вождь дал команду: «Фас!» И первым оскалил зубы драматург Всеволод Вишневский. Уже на следующий день, 10 августа, в газете «Культура и жизнь» появилась его статья «Вредный рассказ Мих. Зощенко». Встречаясь с американскими журналистами в том же августе, Вишневский говорил: «Толкуют о Зощенко... Кто он такой? Офицер царской армии, человек, который перепробовал ряд профессий, без удач и толка, и начавший в 1922 году писать сатирические рассказы... Они в ту пору били мещан, обывателей... Но потом в стране произошли грандиозные изменения. Страна в девять раз увеличила свой индустриальный потенциал... А Зощенко, замкнутый, угрюмый, стареющий, все продолжал писать свои сатиры... Это надоело... Это раздражало...»
Но это частное высказывание, вдохновленное решением сверху. А постановление ЦК уже расставило все точки над I Советскую литературу мгновенно подморозили и отбросили назад. Находящемуся в Париже Илье Эренбургу Николай Тихонов рассказывал, как Сталин заявил, что Ахматова и Зощенко - «враги». Жданов выступил в Ленинграде перед писателями. Он говорил о Зощенко: «пошляк», «пакостничество и ерничество», «пасквилянт», «бессовестный литературный хулиган». Об Ахматовой: «поэзия взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и молельней». «Удивительно было многое...» - отмечал Эренбург в своих мемуарах «Люди. Годы. Жизнь».
Сегодня мы знаем больше, чем знали тогда. Постановление о литературе имело отнюдь не литературную подоплеку, а политическую, и отражало аппаратную интригу технокра- тов-прагматиков (Берия, Маленков) против ленинградцев- русофилов (Жданов, Кузнецов, Вознесенский). Жданов был поставлен в такое положение, что был вынужден не только рявкнуть на писателей и на всю интеллигенцию, но и нанести удар по своим. После чего началась адская кампания против «раболепствующих перед Западом антипатриотов», то бишь космополитов.
Примечательно, что ошельмованные Ахматова и Зощенко в некотором смысле попали под удар случайно: нужны были знаковые имена, а они под литературные репрессии подходили почти идеально. Имена, а не жизни. Их не арестовали, не сослали, не расстреляли. Просто отлучили на некоторое время от литературы. Ахматова выдержала удар, не сломалась. А вот Зощенко сломался, что и привело его к ранней смерти.
342


Михаил Зощенко никак не мог понять, почему его пинали ногами и власть, и коллеги. Он спросил могущественного Фадеева, в чем дело, тот ответил: «На тебя обиделся сам хозяин: писать надо непременно ему». И Зощенко написал письмо Сталину: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Я никогда не был антисоветским человеком...» И в конце письма: «Я никогда не был литературным пройдохой, или низким человеком, или человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка. Уверяю Вас».
Спасая мужа, и Вера Зощенко обратилась к Сталину с пространным письмом:
«Цель моего письма - чтоб Вы поверили, что Михаил Зощенко никогда не был и не мог быть антисоветским человеком, пошляком и грязным пасквилянтом, что дело всех честных советских людей - и его дело, в котором он кровно заинтересован, что он всегда думал, что своим трудом приносит пользу и радость советскому народу, что не со злорадством и злопыхательством изображал он темные стороны нашей жизни, а с единственной целью - обличить, заклеймить и исправить их.
Цель моего письма - чтобы Вы, кого я так высоко ставлю, мнением кого дорожу, знали правду.
Я ничего не прошу, потому что просить нечего...»
Письма не помогли. Вполне возможно, что вождь даже не удосужился их прочитать. А тем временем пункт постановления ЦК «прекратить доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных» начал активно осуществляться. Кислород был перекрыт.
«Мне теперь почти никто не звонит, - говорил Зощенко Леониду Утесову, - а когда я встречаю знакомых на улице, некоторые из них, проходя мимо меня, разглядывают вывески на Невском так внимательно, будто видят их впервые». Один из таких знакомых с криком: “Миша, не погуби!” - перебежал от Зощенко на другую сторону тротуара. Печататься было почти невозможно, и Зощенко приходилось заниматься подённой работой - переводами, правкой, чтобы не умереть с голода. Он, кстати, блистательно перевел повести финского писателя Майю Лассила - «За спичками» и «Воскресший из мертвых».
В одном из писем (ноябрь 1950-го) Зощенко писал: «...Я теперь стал настоящим переводчиком... Фамилию мою поставили в книге столь мелкой печатью, что не сразу можно отыскать. Но под старость я совсем растерял остатки честолюбия...» Из письма Федину: «...Выхожу из четырехлетней беды с немалым уроном - “имение разорено, и мужики разбежались”. Так что приходится начинать сызнова. А за эти годы чертовски постарел и характер изменился к худшему, - как видишь - стал даже просить денег, чего ранее не бывало...»
343


Сталин умер 5 марта 1953 года, а в июне того же года Зощенко вновь приняли в Союз писателей. В начале 1958 года Зощенко писал Корнею Чуковскому: «С грустью подумал, что какая, в сущности, у меня была дрянная жизнь, ежели даже предстоящая малая пенсия кажется мне радостным событием. Эта пенсия (думается мне) предохранит меня от многих огорчений и даст, быть может, профессиональную уверенность...» И далее с горьким вздохом: «Писатель с перепуганной душой - это уже потеря квалификации...»
«Последний раз я его видел в апреле 1958 года, - вспоминал Корней Чуковский. - Он приехал совершенно разрушенный, с потухшими глазами, с остановившимся взором. Говорил медленно, тусклым голосом, с долгими паузами... Я попробовал заговорить с ним о его сочинениях. Он только махнул рукой: «Мои сочинения? Какие мои сочинения? Их уже не знает никто. Я уже сам забываю свои сочинения...»
22 июля 1958 года Михаил Зощенко умер, не дожив всего лишь неделю до 63 лет. «Гражданскую панихиду провели на рысях. Союзное начальство дрейфовало», - как выразился писатель Пантелеев. Хоронили Михаила Михайловича в Се- строрецке. Хлопотали о «Литературных мостках» - не разрешили. Короче, сгубили классика русской литературы. Не поставили к стенке, но убили иным способом. И остается только вспомнить строки из одного рассказа Зощенко:
«Рисуется замечательная жизнь. Милые, понимающие люди. Уважение к личности. И мягкость нравов. И любовь к близким. И отсутствие брани и грубости...» («Страдания молодого Вертера», 1933).
А теперь еще раз вспомним Анну Андреевну Ахматову. В августовском постановлении ЦК 1946 года о ней сказано: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетизма и декадентства, - “искусства для искусства", не желающего идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимыми в советской литературе».
Вот так, наотмашь.
1946-й - первый мирный послевоенный год. В апреле Ахматову пригласили в Москву. Она выступала в Колонном зале Дома союзов. Москва и вся страна была воодушевлена надеждами. Осенью обещали отменить карточки. А в августе грянул гром...
Предназначенный к выходу в свет сборник Ахматовой «Избранное» не вышел. И лишь 12 лет спустя, в декабре 1968 года, был подписан к печати тоненький вишневый сборничек стихотворений Анны Андреевны - 127 страничек, из
344


них почти половина - переводы. Да еще со списком опечаток: напечатано «мрагные» - читать «мрачные».
В отличие от Михаила Зощенко, Анна Ахматова мужественно перенесла все злоключения судьбы, а их было немало.
А здесь, в глухом чаду пожара,
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара Не отклонили от себя.
Это было написано в 1946 году и, как всегда, пророчески точно. Недаром Анну Андреевну называли Кассандрой.
Постепенно тучи рассеялись, и на поэтическом горизонте вновь ярко засверкала звезда Анны Ахматовой. Ну а кто теперь помнит громы и молнии Андрея Жданова, сталинского сатрапа? Пожалуй, только историки. А Ахматову знают все. Она - царица Анна Российская.
И все же, все же... В автобиографической прозе Ахматовой можно прочитать:
«Теперь, когда все позади - даже старость, и осталась только дряхлость и смерть, оказывается, все как-то почти мучительно проясняется (как в первые осенние дни), - люди, события, собственные поступки, целые периоды жизни. И столько горьких и даже страшных чувств возникает при этом...»
Выходит, мужество мужеством, а горечь горечью.
Академик Вернадский и его тайный дневник
Владимир Иванович Вернадский (1863, Петербург - 1945, Москва). Академик. Создатель концепции ноосферы. До революции один из лидеров кадетской партии, член Временного правительства. Эмигрировал из России после Гражданской войны в 1922 году. Осел в Париже. Преподавал в Сорбонне и в других университетах. Своему старому другу Водовозову писал о возможностях возвращения на родину: «Весь вопрос в связях. Если у тебя большие связи среди коммунистов-боль- шевиков, можешь ехать - если нет, лучше сиди на месте».
Вернадский - председателю СНК СССР Молотову: «Я вернулся сюда, несмотря на то, что устроился за границей и должен был для приезда порвать взятые обязательства и прервать удачно шедшие переговоры...» С намеком: цените, председатель Совета народных комиссаров.
Вернадский вернулся в СССР в 1936 году. Возобновил научную деятельность. Его ценили, но при этом его труды подвергались жестокой цензуре.
345


Когда Владимир Иванович умер, то газеты умильно писали о том, что это был счастливый человек, что свою жизнь он сумел наполнить поиском и творчеством. Имя Вернадского - целая эпоха в развитии нашей науки. Кажется, не было ничего, что не интересовало бы ученого. Он много читал, любил классическую музыку. Он жадно жил. Выпустил 416 работ, читал лекции в Московском, Ленинградском, Пражском университетах, работал в Париже в лаборатории Марии Скло- довской-Кюри. Организовал ряд научно-исследовательских учреждений и говорил: «Пока мысль жива и молода, в сущности, нельзя жаловаться». И он продолжал работать, когда был болен и совсем стар... Вольтеровское кресло, книги, свеча, перо - спутники его последних дней. Он прожил 82 года...
Вернадский утверждал: «Мыслящий и работающий человек есть мера всему. Он есть огромное планетарное явление».
Вот так возвышенно и пафосно о Владимире Вернадском. И ни слова о детях, которые уехали из России и успешно работали на Западе, о родительской тоске и о том, что было у Вернадского на душе, как он воспринимал российскую действительность и что он записывал в своем сокровенном дневнике, который вел много лет и который был опубликован лишь полвека спустя. Вот несколько выдержек из записей Вернадского, далеко не благостных, а резких и трагических. Впрочем, судите сами...
31 августа 1892 года:
«Время быстро идет. Какая-то тоска, недоконченность чувствуется. Куда и для чего возбуждается сознание? А стать борцом нет сил, нет знания. Или нет веры, нет желания?..»
12 	октября 1892 года;
«Dickens, a Pickwick - который раз читаю. Он так успокаивает...»
28 	сентября 1894 года:
«Как-то всей душой чувствуешь весь ужас бюрократии и опасность работы там и для нее».
5 	ноября 1917 года:
«Утро. Возможен арест, но бежать неприятно.
Кощунство в Зимнем дворце... Церковь и комнаты Николая I и Александра II превращены были в нужники! Кощунство и гадость сознательные. Когда я рассказал об этом Модзалевскому, он говорит: “Евреи!” Я думаю, что это - русские. .. Какое-то безумие...»
9 	ноября 1917 года;
«...Еще хуже царских жандармов. Как быстро социалисты показали свой нравственный уровень...»
4 января 1938 года:
«Сейчас впервые партийцы страдают от грубого и жестокого произвола больше, чем страна. Мильоны арестованных.
346


На этой почве, как всегда, масса преступлений и не нужных никому страданий. Говорят о сумасшествии власть имущих. Могут погубить большое дело нового, вносимого в историю человечества».
4 февраля 1938 года:
«В Комиссариате иностранных дел - полный разгром наиболее знающих специалистов. В продаже ничего нет - ни продуктов, ни предметов... Магазины становятся в ремонт (Елисеевский) или не открываются из-за недостатка продуктов. Аресты продолжаются - не стихают... Академия Генерального штаба одно время осталась без слушателей и профессоров...»
28мад>т^ 1938 года:
«Ужасающее впечатление - новая молодежь, входящая в управление академией: Данилов, Евсеев, Жданов и т. п. Мелкие щедринские типы».
10 апреля 1938 года;
«Господи, как бездарна и лжива пресса».
11 апреля 1938 года:
«Много арестовывают простых людей. Свинарь в совхозе осужден на три года за то, что, подымая кабана сапогами, говорил ему: “Ну ты, стахановец, вставай!” Донесли...»
23 января 1939 года;
«Господствующий “класс” опустился ниже среднего умственного уровня. Все большие достижения - трудом ссыль- ных-спецпереселенцев».
5 октября 1939 года:
«Поражает “наживной” настрой берущей верх массы коммунистов. Хорошо одеваться, есть, жить - и все буржуазные стремления ярко растут. Друг друга поддерживают. Это скажется в том реальном строе, который уложится. Все отбросы идут в партию».
1 января 1940 года;
«Москва. В городе всюду хвосты, нехватка всего. Население нервничает. Говорят, что в Москве еще лучше. В общем, это серьезное явление. Мне кажется, основной причиной - недостаток людей. В партию, которая держит диктатуру, пробивается всякий сброд. Они жалуются, что трудно найти людей. В действительности выбор определяется, как никогда раньше, “благонадежностью”. А затем, как всегда в таких случаях, создаются “котерии”, которые поддерживают друг друга. Как я сказал Кржижановскому: “И откуда вы выбираете таких гоголевско-щедринских типов!”»
20 мая 1941 года:
«Маразм научной работы при наличии талантливых и работающих людей - явно благодаря гниению центра, который в XX веке организован как при царе Алексее Михайловиче. Безответственная роль в академии партийной организации...
347


усилия которой направлены на “лучшую жизнь” - на всяческое получение денег...»
16 июня 1941 года:
«Невольно мысль направляется к необходимости свободы мысли, как основной составляющей структуры социального строя... Равенство невозможно без свободы мысли. Наш строй это ярко показывает, когда мильоны людей превращены - “на время” - в заключенных: своего рода рабство».
23 июня 1941 года:
«Бездарный ТАСС со своей информацией сообщает чепуху и совершенно не удовлетворяет...»
16 июля 1941 года:
«Поражает полное отсутствие сведений о войне...»
2 ноября 1941 года:
«Невольно мысль направляется на ближайшее будущее. Крупные неудачи нашей власти - результат ослабления ее культурности... Цвет нации заслонен дельцами и лакеями- карьеристами...»
25 	ноября 1941 года:
«Отвратительно бездарное радио рисует отрыв власти от населения. Нам сообщают пустяки, анекдоты...»
Последнюю запись занемогший Вернадский продиктовал 24 декабря 1944 года своему секретарю Анне Шаховской.
Скептики, возможно, скажут, что ворчание Вернадского в дневнике - это единичное возмущение «буржуазного спеца», как называли тех, кто трудился еще в царское время. А вот другой академик, выдающийся физик Сергей Иванович Вавилов, избранный в 1945 году президентом Академии наук СССР. Но в 1951 году, в возрасте 60 лет, неожиданно умер. Как отмечает в «Новой газете» от 24 марта 2017 года Леонид Млечин, «его убила происходившая на его глазах деградация отечественной науки». Вавилов писал в дневнике:
«Семь часов непрерывный ученый совет Московского университета: о физиках. Боже мой, какое страшное и отвратительное охотнорядское зрелище. Помесь малограмотности, наглости, московской купеческой хитрости и кабацкого жаргона. Нужно быть очень большим человеком, чтобы выйти отсюда здоровым и крепким».
Страшная оценка научных кадров!
Вавилова на посту президента Академии наук сменил директор Института органической химии Александр Несмеянов, а его в свою очередь - Мстислав Келдыш. Всех троих президентов объединяет одно ужасное обстоятельство: их родные братья стали жертвами Большого террора.
Старший брат Сергея Вавилова Николай Иванович Вавилов, крупнейший советский биолог и генетик, был арестован в 1940-м, якобы за контрреволюционную деятельность, и в 1943 году умер в лазарете Саратовской тюрьмы. Об этой
348


позорной странице отечественной науки впоследствии много чего рассказано...
Брат академика Несмеянова - Василий Николаевич, талантливый геодезист, был расстрелян в 1941 году. Младший брат академика Келдыша Михаил, аспирант исторического факультета МГУ, в 1936-м подвергся аресту и на следующий год был расстрелян.
Репрессированные братья счастливого сталинского времени.
Космополитизм — граница между проклятым Западом и советской страной
А теперь сброшу маску и признаюсь: я - русский человек, но с примесью крови других национальностей. Родился и живу в Москве, в России. Люблю русский язык и литературу. Обожаю ее классиков. Прихожу в ужас от истории России с ее вечным самодержавием и деспотизмом. Плохо переношу климат родной страны, ее быт и порядки. Мне хорошо и комфортно на Западе - в Париже, Риме, в Швейцарии. Вспоминаю с удовольствием десятки роскошных мест - Флоренция, какой-нибудь маленький Аахен, бульвар Рамблас в Барселоне и т. д. Но неизменно возвращаюсь домой глотать «дым отечества» в неуют и хаос, но именно здесь мой дом и могилы моих родных и близких. Словом, по Лермонтову: «Люблю отчизну я, но странною любовью...»
За 400 лет до моего рождения, в 1532 году, появился на свет писатель и мыслитель Эразм Роттердамский, который объявил: «Я хочу быть гражданином мира, общим другом всех стран мира или - еще лучше - гостем в любой из них».
Патриотизм как орудие военной пропаганды Эразм Роттердамский считал либо глупостью, либо коварной приманкой для глупой толпы. «Какая нелепость, какая подлость, - писал он. - Людей разъединяет пустое название места, где они живут! Почему же не объединяет столько других вещей?..»
Вернемся к конкретике. Послевоенные годы. Я жил в них. В 1949 году мне было 17 лет. Мой космос располагался в основном в Замоскворечье, между Серпуховкой и Даниловским рынком. Основные увлечения: девочки, джаз, поэзия, футбол. Горы книг и немного шахмат. Политикой интересовался по касательной... О литературных процессах почти не ведал. Что-то слышал, что-то понимал, не более того. Настоящая историческая память пришла с опытом и возрастом. И вот пора поделиться ею.
Данная книга посвящена в основном эмиграции и жизни поэтов и писателей, не захотевших покинуть родину. Запад,
349


«страна святых чудес», как восклицал славянофил Хомяков, им только снился во сне. Желанный и идеализированный Эдем. И вот по голове всех тайных и открытых восхитителей всего западного сталинский режим грохнул космополитизмом. Даже до всех школьников той поры докатилось бранное выражение «космополит безродный». Что-то вроде фрица побежденного.
Кстати, к немцу сейчас и обратимся. Космополитизм - взгляд со стороны. Немецкий славист Вольфганг Казак так определял космополитизм в своей книге «Лексикон русской литературы XX века» (1996):
«Космополитизм, термин, который с 1947 года стал употребляться для клеветнических нападок на положительное отношение к духовному богатству некоммунистического Запада, не соответствовавшее политике партии. В 1948 журнал “Вопросы философии” дает, вопреки традиционной трактовке, следующее определение этого понятия: “Космополитизм есть реакционная идеология, проповедующая отказ от национальных традиций, пренебрежение национальными особенностями развития отдельных народов, отказ от чувства национального достоинства и национальной гордости... Идеология космополитизма враждебна и коренным образом противоречит советскому патриотизму - основной черте, характеризующей мировоззрение советского человека”.
Под лозунгом “антикосмополитизма”, или “борьбы против космополитизма”, литература и гуманитарные науки включились в послевоенные годы в пропаганду антиамериканской и антианглийской внешней политики СССР. “Борьба против безродных космополитов” составляет наиболее тягостную главу в долгой истории развития духовных связей России с Европой, выразившегося в XIX веке особенно остро в споре между “западниками” и “славянофилами”. Литературная кампания против космополитизма была подготовлена партийными постановлениями, в которых всякое использование западного культурного наследия объявлялось “низкопоклонством перед Западом”».
Шабаш ведьм, именно так, начался с организованного письма Сталину от имени «писательницы» Бегичевой, которое начиналось словами: «Товарищ Сталин! В искусстве действуют враги...» Последовала сверху команда: «Фас!» - и по- шло-завертелось.
«Зачинщиком травли стал Фадеев, и она была направлена против самых видных литературоведов и критиков (среди них Жирмунский, Пропп, Эйхенбаум), изучающих влияние западноевропейской литературы на русскую... Кампания отчасти носила антисемитские черты...
Особенно сильным нападкам подвергался театр, резко критиковались критики, выступавшие против низкого уров¬
350


ня официальной драматургии и поднявшие руку на Вирту, Софронова, Ромашова и других. От литераторов требовалось следовать партийным лозунгам. Сочинения, написанные в 1947-1949 годы Долматовским, Лавреневым, Михалковым, Симоновым, Сурковым, Фишем или Штейном, все построены по одной схеме: американскому проходимцу и отдельным потерявшим стыд советским почитателям Запада противостоят исполненные национальной гордости советские граждане, а иногда и некоторые достойные западные коммунисты. Это непревзойденные образцы заведомой лжи, схематизма и примитивности.
После 1958 года советское литературоведение весьма активно отмежевалось от этого периода, усмотрев в нем засилье догматизма».
А теперь по требованию зала подробности (по Александру Галичу: «А из зала мне кричат: “Давай подробности!”»).
В ноябрьском номере «Нового мира» за 1947 год вышли заметки некоего М. Черного о советском патриотизме. Вот некоторые выдержки из них:
«...Октябрьская революция прорвала плотину, которая сдерживала поток творческих сил народов России. И вот прошло 30 лет... Патриотизм советского человека уже давно освободился от того налета “странности” и печали, о которых говорил Лермонтов. Могли ли Олег Кошевой и Ульяна Громова сказать: “Люблю Отчизну я, но странною любовью”? Невероятно!
...Советский патриотизм с брезгливостью отбрасывает угодническое расшаркивание перед “заграничным”, связанное с барски-холуйским отношением к отечественной культуре и ее недооценкой...
...Чувство патриотизма советского человека стало глубже и содержательней; любовь к родине стала любовью не только потому, что “это мое”, а потому еще, что это самое лучшее, самое достойное. Не потому и не столько потому, что “широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек”, а прежде всего потому, что “я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек”.
Русский человек прошлого века, говорит Успенский, был сконфужен “прочностью” заграничного человека, вернее, контрастом с непрочностью, неоформленностью его собственной жизни в условиях царско-крепостнического режима. Но что теперь в мире прочней, устойчивей молодого советского общества, построенного на основах свободного, организованного труда, научного плана и полного развития творческих сил!..»
Не знаю, как вы, читатель, но я, читая эти строки в конце 2016 года, 69 лет спустя, давлюсь от смеха и от рыданий: какое грандиозное вранье, какой тупейший оптимизм, какая слепая
351


вера. И ужасно, что часть населения (и немалая!) страны верила в эту чушь. А кто-то верит и по сей день. Нескольким поколениям этот советизм вбили в голову, и никакими клещами его оттуда не вытащишь!..
Анатолий Тарасенков в том же «Новом мире», но уже в феврале 1948-го, в своей обширной публикации «Космополиты от литературы» ссылается на высший авторитет: «Товарищ Сталин говорил: “Философия “мировой скорби” не наша философия. Пусть скорбят отходящие и отживающие”».
Далее Тарасенков «дает по мозгам» профессору Эйхенбауму за то, что он-де видит источники «Анны Карениной» Толстого во французской адюльтерной литературе. «Какое убожество мысли, какая псевдонаучная, крохоборческая эмпирика!» - восклицает он и делает категорический вывод: «... Пора покончить в нашей литературной науке с ползаньем на брюхе перед западными образцами... Пора понять, что нет писателей внечеловеческих, без классовых и национальных корней...»
Короче, истоки всегда должны быть русскими и классовыми, то есть рабоче-крестьянскими, и долой окончательно буржуев и белогвардейцев-эмигрантов! «Ваше слово, товарищ маузер!»
Анатолий Кузьмич Тарасенков (1909-1956). Был такой лихой литературовед и критик. В воспоминаниях Надежды Мандельштам можно прочитать о нем нелицеприятное мнение: «Изничтожитель. О.М. называл Тарасенкова “падшим ангелом”. Это был хорошенький юнец, жадный читатель стихов: с ходу взявшийся исполнять “социальный заказ” на уничтожение поэзии и тщательно коллекционировавший в рукописях все стихи, печати которых он так энергично препятствовал...»
Ну, был какой-то Кузьмич в советской литературе, что-то кузьмил. А вот истинный писатель Михаил Зощенко справедливо утверждал: «Литература - производство опасное, равное по вредности лишь с изготовлением белил».
Тарасенков и вся советская рать критиков и экспертов в один голос голосили про космополитов: «Они бродили по закоулкам советского искусства, нанося удары направо и налево». Маститым критикам подпевали студенты, один из них, некий Лазутин, писал (а их высказывания охотно печатали газеты и журналы):
«Группа гурвичей и юзовских (с маленькой буквы. - Ю.Б.) организованно, заранее выработанными методами всеми силами старалась опрокинуть все ценное и самобытное в русской литературе, пустить под откос то, что несут народу передовые советские драматурги. Более того, они посмели поднять руку на Горького, пытались заглушить трубный голос Маяковского...»
352


Фамилии космополитов, оказавшихся по совместительству театральными критиками, были обнародованы в 1948 году: Юзовский Ю. (Иосиф Ильич), Абрам Соломонович Гурвич, Холодов (он же Меерович), Борщаговский, Григорий Бояджи- ев. И почему-то в этот черный список попал Алексей Малюгин (1909, ленинградец, автор популярной пьесы «Старые друзья», с успехом шедшей на сценах СССР и зарубежных стран). Палаческие собрания длились по 12 часов. На них морально избивали, волтузили и всячески порочили провинившихся критиков. На одном таком собрании Малюгин истерически закричал: «Я же русский, я же русский!..» Но его русскость с ходу отмел президиум: раз попал в список - сиди и не рыпайся!..
Борьба с космополитизмом позволила сталинскому бюрократическо-чиновничьему аппарату наброситься прежде всего на ярких, талантливых писателей, художников и ученых, делая все для того, чтобы их, сперва «разоблачив», устранить, а бездарных марионеток, преданных и послушных, всюду насаждать и пестовать.
Мордовали академика Александра Веселовского, Исаака Нусинова за его книгу «Пушкин и мировая литература», в которой автор вывел Пушкина «западным европейцем», «обезличенно всемировым», «всечеловеческим» и вообще утверждал, что «свет идет с Запада, а Россия страна восточная».
Безродных космополитов выгоняли с кафедр, из институтов, лишали возможности работать - это в лучшем случае, а в худшем... В августе 1948 года был арестован литературовед Григорий Гуковский, а через год, в 1950-м, он умер в Лефортовской следственной тюрьме. Он не дожил месяц до 48 лет. В том же 49-м репрессировали Исаака Марковича Нусинова. 30 ноября 1950 года его не стало. Реабилитация, как водится, пришла посмертно.
О том времени студент-фронтовик М. Качурин писал:
Рубеж сороковых-пятидесятых Я не забуду, доживу хоть до ста.
Эпоха книг и авторов изъятых,
Эпоха выдвижения прохвостов.
От имени народа или нации Поход за очищение науки.
Азарт предательства, восторг инсинуаций И безнаказанно развязанные руки.
Колонный зал. Дознанье иль собранье.
И духота. Сижу у самой двери.
И вдруг у зала пресеклось дыханье - Кто там сказал чуть слышное «не верю»?!.
«Не верю» мало кто говорил вслух. В основном верили и одобряли. Поднимали руки против «врагов народа», против
353


«убийц в белых халатах». Против «безродных космополитов» ит. д.
Ретивые прислужники власти старались вовсю. Из Большого театра был уволен знаменитый бас Марк Рейзен - подозрительно нерусская фамилия! Явный космополит. Но тут в Большой звонит секретарь Сталина Поскребышев и требует Рейзена в Кремль для услаждения участников банкета. Ему говорят: уволен... Уволен не уволен, а Рейзена отправили в Кремль. На банкете Сталин подозвал к себе председателя Комитета по делам искусства и разыграл удивление:
- Кто это поет?
- Певец Рейзен.
- А вы кто?
- Я - председатель комитета...
- Неправильно, - зло поправил Сталин. - Он - солист Большого театра, народный артист СССР Марк Осипович Рейзен... А вы...
Далее последовало слово из ненормативной лексики, как утверждает легенда.
Прошли годы. Умер Сталин. Пришли новые вожди. Видоизменился режим, и кто-то сознательно забыл «славное прошлое». Кто-то отмежевался от него, устыдившись за былые поступки и голосования.
Борис Слуцкий (1919-1986) - один из немногих, кто широко открыл глаза и увидел подлинную реальность исторической картины:
Я в ваших хороводах отплясал.
Я в ваших водоемах откупался.
Наверно, полужизнью откупался за то, что в это дело я влезал.
Я был в игре. Теперь я вне игры.
Теперь я ваши разгадал кроссворды.
Я требую раздела и развода и права удирать в тартарары.
Закрываем тему космополитизма? Нет, пожалуй, следует кое-что добавить о том, как разносили в пух и прах западную литературу и, в частности, французскую драматургию. В моем архиве хранятся журналы «Театр» за 1950 год. Критик Т. Бачалис прямо хулил «черную драматургию французских космополитов». «Космополиты-драматурги школки Сартра с пеной у рта проповедуют цинизм как мировоззрение, культивируют отвращение к человеку...» «Истерически крича о “защите прав личности”, драматурги-космополиты на деле последовательно и сознательно возводят в культ взаимное безразличие, равнодушие, звериное буржуазное человеконенавистничество». И, как пример, пьеса Альбера Камю «Недо¬
354


разумение». Досталось на орехи и Жану Аную: «смерть - лучший друг его истерзанных героев». По Аную, «человечество никогда не освободится от зла - оно искони присуще человеку». И окончательный вывод: «современные буржуазные драматурги Франции, наглядно демонстрирующие распад империалистического искусства, духовный маразм капиталистической культуры, являются, несомненно, одним из самых злобных и воинствующих отрядов мировой реакции».
Вот так! То ли дело советская культура, искусство и драматургия - нечто оптимистическое, радостное, светлое и пушистое, тем более что наконец-то «Стряпуха вышла замуж». В семье лад и социалистическое счастье...
Эхо от славянофилов!
Истоки неприятия и ненавистничества Запада (с одной стороны - преклонение, с другой - ненависть) тянуть давно. Наиболее ярко они проявлялись в пору цветения славянофильства.
Во времена социализма я, как и другие «подпольные сочинители», работал в стол. И в 1973-1974 годах напечатал и переплел 6 томов некого исследования под названием «ЮБи- блия» по широкому спектру вопросов истории, философии, психологии и прочих текущих проблем. Во втором томе есть главка «Славянофилы: боязнь Запада». Мне самому любопытно, как я тогда представлял эту тему. Привожу старый текст.
Боязнь перемен, идущих с Запада, остро чувствовали в начале XIX века славянофилы. Им был чрезвычайно люб спокойный патриархальный строй России, с миргородскими лужами посередине улиц, с пением петухов по утрам, с громыхающими тарантасами по нескончаемым ухабистым дорогам великой страны. Все атрибуты российской жизни виделись лишь в приглядном, в аринородионовском свете: тут и однозвучный колокольчик, и пузатый тульский самовар, и долгие зимние вечера со свечами и лампадами, и загулы купцов, и почитание царя-батюшки, и душевные терзания отдельных мыслящих людей и т. д.
Всю эту сонную заводь мог растревожить и разогнать ветер с Запада - капитализм, а точнее, наступление машин...
Константин Леонтьев (любопытнейшая личность: врач, дипломат, цензор, послушник монастыря) призывал к замкнутому, обособленному от Запада образу жизни: «не танцевать, а молиться Богу, а если танцевать, то по-своему».
Тревогу и ненависть Леонтьева вызывала идущая с Запада «машина» - «этот физико-химический умственный аппарат».
ЗБ5


Другой известный славянофил, Иван Киреевский, понимая, что Россию невозможно защитить от перемен, восклицал:
«Нет! Если уж суждено быть русскому... променять свое великое будущее на одностороннюю жизнь на Западе, то лучше хотел бы я замечтаться с отвлеченным немцем в его хитросложных теориях; лучше залениться до смерти под теплым небом, в художественной атмосфере Италии... чем задохнуться в этой прозе фабричных отношений, в этом механизме корыстного беспокойства».
Ремарка из сегодняшнего дня: наивные славянофилы не представляли себе будущее России и степень корысти, воровства и алчности денег, которые захлестнут былую царскую империю (23 декабря 2016 года)...
Да, Запад - это машины (по-современному технологии. - Ю.Б.), машины - это новый ритм жизни.
Машины, машинерия требуют людей прагматических, сухих, технически вооруженных, сноровистых. Время машин требует не речей и разговоров, не эмоций и переживаний, а дела - повседневного, обычного, напряженного, строгого дела. А это не для каждого человека - скорее созерцателя, чем работника.
В брежневскую пору критик Виктор Чалмаев в статье «Великие искания» категорически утверждал, что «русский народ не мог так легко и болезненно, как это произошло на Западе, обменять свои белые святыни на чековые книжки, на парламентские “кипятильники” пустословия, идеалы уютного “железного Миргорода”».
Обрываю цитату Чалмаева и свою выдержку из «ЮБи- блии». Но при этом необходимо вспомнить еще одного славянофила - Алексея Хомякова (1804-1860). Славянофилы собирались у Хомякова в доме на Собачьей площадке (на уничтоженном ныне старом Арбате). Здесь был главный очаг славянофильства, где в специальной «говорильне», в прокуренной папиросами комнате, обставленной диванами по всем четырем стенам, спорили до утра... Спорили о будущем пути и развитии России. Через полвека с небольшим эти вопросы по-своему решили большевики во главе с Лениным.
А сегодня снова приступ ненависти к Западу. Обвинения, брань, клевета на западных симпатисантов, штрафы, аресты, ярлыки - «пятая колонна», «иностранные агенты», «враги России» и т. д. Старые песни. Старое мочало - начинай сначала!..
Так что баста! Окончательно закрываем тему космополитизма.
356


Герои и антигерои
Все зависит от исторического контекста. Герой сегодня может стать антигероем завтра, и наоборот. Геройство и изменничество - вещи непостоянные: все решает текущий момент, позиция государства и настроение толпы.
К примеру, декабристы. То они штурманы будущего, революционеры, предшественники большевиков, то - ниспровергатели государственных устоев, бунтари, поднявшие руку на самое святое - на Власть. А это в эпоху шатающегося трона недопустимо.
Такая же история со многими историческими личностями - с Иваном Грозным, Богданом Хмельницким, Мазепой, Сперанским, Распутиным, Лениным - Сталиным, Троцким, Маннергеймом, Колчаком и т. д. Знаки пляшут: с плюса на минус и обратно в зависимости от поколения и ненависти в определенный период времени.
Если говорить о Великой Отечественной войне, то в ней выделены герои-жертвы, такие как Зоя Космодемьянская, Александр Матросов, Николай Гастелло и другие. И, конечно, блистает подвиг 28 панфиловцев, придуманный военными журналистами из «Красной звезды». Но нынешний министр культуры Мединский, почетный 29-й панфиловец, яростно оберегает их святость и бросает в лицо всем сомневающимся в их подвиге: «Мрази конченые». Очень культурненькое обвинение. То есть никакого инакомыслия. Так было, и в это надо непоколебимо верить. Таков последний тренд российской власти!..
Ну а антигерои?! Это сбежавший в 1944 году на Запад Кравченко, боровшийся с советской властью генерал Власов, повешенный в 45-м, и атаман Краснов, закончивший свою жизнь в 47-м на виселице. О них и поведем речь: в истории не должно быть вычеркнутых имен.
Виктор Кравченко (1905-1966). Сын революционера. Работал шахтером в Донбассе. В Отечественную войну, будучи армейским капитаном, пошел на повышение и был назначен в советскую закупочную комиссию в Вашингтоне - закупать оружие. В апреле 1944 года стал перебежчиком. Очевидно, это решение пришло не спонтанно. Более того, Кравченко не стал молчать и открыто клеймил политику Сталина. В 1947-м в Америке вышла его книга «Я избрал свободу», которая оказалась в бестселлерах. Разумеется, в СССР книгу Кравченко осудили как откровенную фальшь и ложь. Как ни странно, возмутились французские коммунисты, вылившие на Кравченко потоки грязи, и автор книги возбудил служебное дело против газеты «Леттр франсез» и выиграл его с помощью многочисленных свидетелей из лагерей беженцев. Парижский суд квалифицировал действия газеты как клевету.
357


После суда Кравченко переехал в США, и там его настигло возмездие. Его нашли мертвым с огнестрельными ранами в своей квартире. Официальное сообщение: самоубийство. Но, по всей вероятности, это была месть за предательство и за правдивую книгу о своей бывшей родине.
Как говорил Остап Бендер: «У нас длинные руки». Но длинные руки были не у него, а у всесильного КГБ.
* * *
Другая история. Генерал-лейтенант Советской армии Андрей Власов (1900-1946). О нем последнее время много писали, поэтому коротко. 12 июня 1942 года был захвачен в плен под Волховом. Возглавил РОА (Российскую освободительную армию). Сдался в плен американцам и был выдан ими в руки СМЕРШа (согласно Ялтинским договоренностям). Повешен 2 августа 1946 года.
Некоторых историков мучает вопрос: Власов - предатель или российский де Голль?..
* * *
И, наконец, Петр Николаевич Краснов. В энциклопедическом словаре 1964 года представлен так: «...В окт. 1917 был направлен Керенским на подавление революции в Петрограде; отряд К. был разбит у Пулковских высот. В 1918 поднял мятеж донских казаков против Советской республики. Осенью 1918 разгромлен под Царицыном. Белоэмигрант, фашистский шпион. В 1947 повешен по решению воен. коллегии Верховного суда СССР».
Какой шпион? Что за глупые выдумки? Да, атаман донских казаков Петр Краснов боролся против большевиков. В феврале 1919-го после разгрома войска уехал в Батум, а оттуда эмигрировал в Берлин. Оставался верным русским царям и русскому православию. И не отказывался от своей цели освободить родину от большевиков и их террора. Лелеял мечту создать государство казаков в Итальянских Альпах (там собралось около 10 тысяч казаков). Но не получилось, и все кончилось виселицей.
Для молодых Краснов - вообще персона инкогнито, поэтому его надо представить и кратко изложить, что о нем написано в биографическом словаре «Русские писатели 1800-1917» (1994). Да, писатель, а не какой-то там фашистский шпион.
Петр Николаевич Краснов (10 (22) сентября 1869 года, Петербург - 16 января 1947 года, Москва). Отец Краснова - историк, публицист, прозаик. Прадед - крупный военный
358


суворовской школы, дед - генерал и публицист. Вот такие корни...
Петр Краснов окончил 1-е военное Павловское училище и, как отличник, был занесен на мраморную доску. С детства тяготел к литературному творчеству и с 12 лет вел домашний журнал. Когда Краснову исполнилось 26 лет, вышел первый сборник его повестей и рассказов, а общая библиография его книг более чем обширна.
Как военный Краснов в качестве начальника конвоя в 1897 году сопровождал русскую дипмиссию, направленную в Абиссинию. Совершил опасный трехмесячный переход на верблюдах и мулах по сомалийской пустыне и Данакильским горам. Свои впечатления изложил в книге «Казаки в Африке». Позднее в качестве корреспондента «Русского инвалида» был на войне «восьми держав против Китая». В 1901 году вышла его книга «Борьба с Китаем». Затем участие в Русско- японской войне и книга о событиях этой войны.
Итак, Краснов постоянно где-то участвовал в войнах и непременно писал о них, а попутно занимался историей донского казачества. Не чурался и беллетристики. Большой интерес представляет его роман «От двуглавого орла к красному знамени. 1894-1921». Ну и прочие произведения: «С нами Бог», «Понять - простить», «Все проходит» и другие, написанные в эмиграции.
В эмиграции в 20-30-х годах Краснов, один из лидеров антисоветского крыла эмиграции, сотрудничал с гитлеровцами, надеясь с их помощью восстановить Всевеликое войско Донское. С июля 1944 года являлся начальником созданного немецкими властями Главного казачьего управления. 7 мая 1945 года Краснов сдался в плен англичанам в Австрии и через 22 дня выдан советской военной администрации. Приговор за вооруженную борьбу против СССР, еще за шпионско- диверсионную деятельность, и итог: смертная казнь через повешение.
Так оборвалась жизнь 77-летнего воина-политика-литера- тора.
На этом можно поставить точку. Но рано, ибо надо вспомнить любопытный утопический роман Петра Краснова «За чертополохом», изданный в Берлине в 1922 году, о постбольшевистской России.
Главный персонаж в романе - Петр Корнеев, русский эмигрант в Германии, унаследовавший от своей матери любовь к России. После большевистской революции Россия полностью изолирована от внешнего мира. Всякий, кто хотя бы приближается к ее границам, гибнет. На карте мира страна получает название «Чума». И вот туда, в эту «Чуму», отправляется Корнеев со своей невестой Эльзой и группой «товарищей» - с доктором Клейстом, политологом, с глубоко верующим Ба¬
359


клановым и журналистом Дятловым. В России спустя 43 года после победы революции их ждут удивительные фантасмагорические приключения, включая встречу со старшей дочерью царя по имени Радость Михайловна. Бакланов издает роман «Коммунист как образ сатаны на грешной земле». Социализм в его глазах означает власть «большинства бездарностей», господство толпы над талантом. Кроме того, социализм исключает божественное, без чего в человеке остается только животное. Группа приехавших сталкивается в чумовой России с «византийщиной» и жадной тягой к вещам. Народ утратил веру в Маркса и Ленина. И каждую неделю совершают молитвы и покаяние. И как символ старой святой Руси вновь введено старое православие. Новая Россия - «подлинно святая Русь», не Европа и не Азия, но - Евразия. Благодаря изоляции от Запада Россия избежала царящего там упадка (фокстроты, левая пресса, котелки, профсоюзы, партократия...). И в романе Краснова ясно прослеживаются мессианские притязания новой России.
Такой вот романчик написал в 20-е годы Петр Краснов, русский генерал и писатель-утопист. Но опять же в который раз можно повторить восклицание Игоря Северянина:
И невозможное возможно В стране возможностей больших!..
И вся надежда на Радость Михайловну.
Одиссея Василия Шульгина
Расхожее выражение - «В России надо жить долго», чтобы из белого света въехать в длинный темный туннель, испытать ужасы и страхи, наконец увидеть свет в его конце, чтобы затем снова погрузиться в темень нового туннеля...
Пример тому долгая жизнь - 98 лет, почти 100! - удивительного человека, политика и писателя Василия Витальевича Шульгина (родился в Киеве 1 (13) января 1878 года в семье профессора, издателя газеты «Киевлянин» - умер во Владимире 15 февраля 1976 года). Человек-легенда. Депутат Государственной думы трех созывов царской России. Вместе с Александром Гучковым Шульгин принял отречение от престола Николая II, а затем - Михаила Романова.
«Русские люди, - сказал, волнуясь, Гучков. - Обнажите головы, перекреститесь, помолитесь Богу. Государь император ради спасения России снял с себя царское служение. Царь подписал отречение от престола». И это произошло 2 марта 1917 года на рельсовых путях станции Дно. Собравшаяся толпа онемела...
360


Далее Шульгин влился в Белое движение и стал одним из его идеологов. «Я был одним из основателей Добровольческой (Белой) армии, - писал он о себе. - Я помогал по мере своих сил генералам Алексееву, Деникину, Врангелю. Когда война кончилась, я очутился в эмиграции и там написал книгу “1920 год”. В ней я высказал свое мнение, почему белые проиграли войну. Эта книга, по личному желанию Ленина, была перепечатана в Советском Союзе...»
В книге даны убийственные характеристики: «...Красные - грабители, убийцы, насильники. Они бесчеловечны, они жестоки. Для них нет ничего священного... Они отвергли мораль, традиции, заповеди Господни. Они презирают русский народ. Они озверелые горожане, которые хотят бездельничать, грабить и убивать, но чтобы деревня кормила их...»
И гимн белым: «...Белые убивают только в бою... Белые тверды, как алмаз, но так же чисты... Белые имеют Бога в сердце... Белые твердо блюдут правила порядочности и чести. Белых тошнит от рыгательного пьянства, от блевания и матерщины... Белые хотят быть сильными только для того, чтобы стать добрыми... Белые воины, а не красные палачи...» И т. д.
Я не согласен с такими противоположными оценками, ибо война - это всегда зло, а гражданская, между соотечественниками, зло вдвойне, превращающее всех в звероподобных существ, независимо от цвета флага.
Но вернемся непосредственно к рассказу Шульгина.
«В 1925-1926 годах мне удалось нелегально проникнуть в Советскую Россию и вернуться в эмиграцию. По возвращении я написал книгу под названием “Три столицы”.
Основная мысль этой книги - что, несмотря на перенесенные испытания, “Россия жива”...»
Но цена? В кошмаре Гражданской войны погиб старший сын Шульгина, средний, Вениамин, пропал без вести... В заметках «Белые мысли», опубликованных в Париже в «Русской мысли», Шульгин писал о «Безумии красных», о том, что погибли миллионы людей, что они (красные. - Ю.Б.) «продолжают свои проклятые, бесовские социалистические опыты». Выброшенный в эмиграцию, Шульгин скитался по Европе: Турция, Румыния, Болгария, Франция, Польша и, наконец, Югославия, маленький тихий городок Сремски Карловцы. Там он начал налаживать свой быт и писал воспоминания.
В 1944 году 66-летнего Шульгина арестовал СМЕРШ. С одной стороны, советская армия освобождала граждан Югославии из-под пяты фашистов, а с другой - спецотряды СМЕРШа вылавливали белоэмигрантов. Так Шульгин попал в группу «матерых врагов Советской власти», во вражескую «контру» (они, гады, писали книги, статьи и проявляли всякую антисоветскую активность). Два года велось следствие
361


в отношении Шульгина на Лубянке, а затем Владимирская тюрьма, где пришлось отсидеть десять лет. Во время оттепели Хрущева, в 1956-м, Шульгина освободили. У бывшего политика была возможность уехать на Запад, но он предпочел остаться на родине.
В декабре 1960 года он обратился к русской эмиграции с открытым письмом, где, в частности, отметил, что «враждебное отношение части русской эмиграции к своей Родине является одной из сил, повышающих международную озлобленность. Желание хоть чем-то смягчить эту опасную психику вызвало настоящее обращение к эмиграции».
Обращение не сработало, а эмигранты не откликнулись на зов Шульгина, ибо не могли представить, что родину можно любить иначе, а не «по-большевистски». Самому Шульгину существовать на родине было далеко не сладко. Пришлось жить в инвалидном доме и испытывать крайнюю нужду в средствах. Лишь после выхода в свет «Писем к русским эмигрантам» Шульгину предоставили однокомнатную квартиру на первом этаже хрущевки. Власть держала Шульгина в черном теле. Не помог и документальный фильм Фридриха Эрмлера, снятый в 1955 году, - «Перед судом истории», в котором проходил диалог между старым миром и новым миром, между Шульгиным и «молодым историком» в исполнении актера Свистунова. И надо отметить, что Шульгин легко переиграл коммунистического оппонента.
А теперь самое время привести отрывок из книги Шульгина «Три столицы» о том, как развивалась история после революции и победы в Гражданской войне.
«... Вернулись краски жизни... Появилась социальная лестница. А с нею появилась надежда. Надежда каждому взобраться повыше. А с надеждой появилась энергия. А с энергией восстановились труд ума и рук. И эти две вещи воскресили жизнь.
Конечно, слои переменились местами.
Первые стали последними... Но в конце концов - кто нам виноват? Разве мы не имели все? Власть, богатство, образование, культуру? И не сумели удержать.
До того ль, голубчик, было!
В мягких муравах у нас -
Песни, резвость всякий час...
Да: и вот, “пропев, как без души” красное лето, мы теперь исполняем заповедь “так пойди же попляши”.
Мы были панами. Но мы хотели быть в положении властителей и не властвовать. Так нельзя. Власть есть такая же профессия, как и всякая другая. Если кучер запьет и не исполняет своих обязанностей, его прогоняют. Так и было с нами:
362


классом властителей. Мы слишком много пили и ели. Нас прогнали.
Прогнали и взяли себе других властителей, на этот раз “из жидов”. Их, конечно, скоро ликвидируют. Но не раньше, чем под жидами образуется дружина, прошедшая суровую школу. Эта должна уметь властвовать, иначе их тоже “избацают”.
Коммунизм же был эпизодом. Коммунизм (“грабь награбленное” и все прочее) был тот рычаг, которым новые властители сбросили старых. Затем коммунизм сдали в музей (музей революции), а жизнь входит в старые русла при новых властителях.
Вот и всё...»
В своей книге Василий Шульгин выразил надежду, что система «грабь награбленное» - лишь тактический прием и что она уйдет в «позор небытия». И тут Василий Витальевич глубоко ошибся: система «грабь, расхищай, присваивай» в XXI веке в России расцветает пышным цветом. И вновь - кучка богатых и сверхбогачей и миллионная масса бедных, обездоленных и нищих. История идет по кругу...
Теперь по поводу упомянутых Шульгиным «жидов».
Да, Шульгин был антисемитом, но при этом он сильнее, чем евреев, не любил погромы. Не поддержал черносотенцев в «деле Бейлиса», считая, что дело Менделя Бейлиса целиком сфабриковано, за что правые оценили шаг Шульгина как предательство, а левые - как рыцарский поступок.
Себя Шульгин назвал последовательным контрреволюционером и считал, что все вопросы надо решать только в порядке эволюции, не торопясь и не рубя сплеча.
Из Владимирской тюрьмы Шульгин попал в Гороховецкий инвалидный дом, где был поселен среди калек, стариков, бывших зэков и инвалидов. Но при этом называл себя «гражданином Вселенной», ну, как Эразм Роттердамский - «гражданин мира».
Первый раз Шульгин женился в 21 год на актрисе Екатерине Градовской, вторая жена - Марья Дмитриевна, дочь генерала Седельникова, с которой он познакомился по дороге в эмиграцию в Константинополь. Женщина она была суровая и измотанная житейскими тяготами. Сам Василий Витальевич пережил в жизни множество метаморфоз и в конце жизни был кроток и умудрен, с уснувшими политическими амбициями. Он хотел лишь одного: возрождения России, сохранения ее живой души...
Василий Витальевич умер вслед за кончиной своей Марьи 15 февраля 1976 года, и сразу в квартиру, где он проживал, нагрянули особисты, трое, с брезентовым мешком. Открыли ящики с бумагами, письмами, открыли шкаф. Все свалили в мешок, небрежно порылись на стеллажах и укатили. А когда хоронили Шульгина, то за небольшим автобусом
363


с гробом ехал газик, негласное сопровождение местного отделения КГБ. Все сидящие в автобусе переглянулись, но воздержались от комментариев, как написал Марк Кушниров в своих воспоминаниях «Тот самый Шульгин» в журнале «Родина (6-1995).
Живому Шульгину советская власть никогда не доверяла (он просился поехать в Штаты повидаться с сыном Митей, но Кремль ему отказал: «Нецелесообразно»), но и мертвый Шульгин находился под подозрением: а вдруг выкинет какое- нибудь коленце. Нет, не такой мечтал видеть Россию Шульгин, не такой...
Скажут, что за вздор!
Нет, это не вздор - это так.
(В. Шульгин. «Белые мысли»)
В старости Шульгин выглядел сморщенным и белым - побелели усы и борода. А в молодые годы с фотографий глядел молодцеватый «милый друг» с лихо закрученными кверху усами. Мужчина-загляденье.
И на десерт последняя цитата из книги «Три столицы» (Берлину 1927) о нелегальном пребывании Шульгина в Киеве, на Крещатике:
«Магазинов много, и за стеклами есть все... Книг - тьма- тьмущая. Но если к этому присмотреться, то это партийная макулатура, литературные упражнения коммунистов для собственного употребления... царство ленинизма. Ленин здесь, Ленин там, Ленин так, Ленин этак... Для пущего эффекта всюду торчат его портреты. Рядом с этой требухой очень большое количество всяких научных изданий, особенно по всякой технике. Техника, можно сказать, заливает советский книжный рынок.
Чего совсем нет - это беллетристики. Да откуда она возьмется? Старую отвергли, а новой нет. Ибо какую надо иметь бездарную душу, чтобы вдохновиться на беллетристические темы при советском режиме? Ведь можно только лаять во славу коммунизма. А если только немножко начинаешь писать то, о чем просит душа (а творчество без этого не может быть!), так сейчас тебя сапогом в зубы.
Нападали на русскую цензуру, на “николаевскую” в особенности. А вот “николаевщина” дала нам Пушкина и все, что идет за этим именем. Что-то даст нам ленинизм?..»
И еще любопытное признание: «Я не гвардеец... Я так же мало аристократ, как и демократ. Я принадлежу к среднему классу... Все - наше. Пушкин - наш, и Шевченко - наш. (Слышу гогот “украинцев”. Успокойтесь, друзья: Шевченко в роли “украинского большевика” я оставляю вам, себе беру Шевченко-бандуриста, “его же Гоголь приемлет”»).
364


На этом поставим точку в кратком рассказе о Василии Шульгине.
Шаламов: три ареста и заключения вместо одной эмиграции
Одиссея Василия Шульгина. А у Варлама Шаламова была не одиссея? Три ареста и заключения в лагерях, и никакой эмиграции, даже помыслить о ней не мог, причем последний арест в 1943 году - идет война, а неугодных власти людей сажают за милую душу. Попал в очередной раз в неволю и Шаламов, и никаких надежд. Свою судьбу он называл «горящей», которую «и годы не остудят, и не остудят горы льда». И вряд ли Шаламов предполагал, что спустя 35 лет, в 1978-м, в Лондоне выйдет (на русском языке) его том «Колымских рассказов». Словом, «нам не дано предугадать...».
Когда-то в книгу «69 этюдов о русских писателях» я поместил этюд «Израненное сердце Шаламова». Предлагаю его «переиздать» и прочитать заново. Итак:
«К столетию Варлама Шаламова канал “Россия” показал сериал Николая Досталя “Завещание Ленина”. Кто-то содрогался, кто-то смотрел его с интересом, а кто-то с пустыми глазами. Ни экшена, ни динамики, ни вываливающихся грудей и голых задниц. «Никто ничего не хочет знать», - с горечью писал Шаламов. Все хотят только развлекаться, - добавим мы. И все же поговорим о горьком писателе.
Великий сиделец великой сталинской эпохи Варлам Шаламов родился 18 июня (1 июля) 1907 года в Вологде, в семье церковного и общественного деятеля. Учился в Вологде. В 12 лет учительница литературы в гимназии сказала ему: «Шаламов, вами будет гордиться Россия» В Москве поступил в университет на факультет советского права и познал на практике, что «это» такое. 19 февраля 1929 года был арестован и заключен в Бутырки за распространение «Письма к съезду» Ленина.
В 1932 году вернулся в Москву и занялся журналистикой. В январе 1937-го арестован вновь и приговорен к пяти годам колымских лагерей. В 1943-м - третий арест: 10 лет за антисоветскую агитацию - посмел назвать Бунина русским классиком. После реабилитации вернулся в Москву. Первый поэтический сборник «Огниво» вышел в 1961 году, а в 1978- м грянул гром - в Лондоне на русском языке появились «Колымские рассказы», которые писались в стол. «Его не убили, потому что сам дох», - как выразилась актриса Людмила Зайцева, много лет знавшая Шаламова и общавшаяся с ним.
В мае 1979 года он покинул коммунальную квартиру (тяжелые бытовые условия, постоянные скандалы, ухудшающее¬
365


ся здоровье) и переехал в дом инвалидов и престарелых, откуда в январе 1982 года его насильно отправили в интернат для психохроников. Выкатили в кресле, полуодетого, погрузили в выстуженную машину и через всю заснеженную, морозную Москву - неблизкий путь из Тушино в Медведково - повезли в интернат № 32. Естественно, Шаламов простудился и 17 января скончался, не дотянув до 75 лет. Умер на руках чужих людей, глухой, слепой, со сдвинутой психикой (болезнь Ме- ньера), опекаемый сотрудниками КГБ.
Колыма, где Шаламову пришлось жить и выживать, - это та же Хиросима. «Освенцим без печей», лагеря Кампучии - зловещие знаки мирового зла. Именно так ее воспринимал Варлам Шаламов:
Вот она - в кровавых клочьях дыма,
В ядовитой мгле,
Будущая Хиросима Стала на земле.
Как глазурь - зеленый крик ожога, Сплавленный в стекло.
Вот она, зловещая дорога,
Мировое зло.
У Шаламова есть рассказ «РУР» (РУР - это рота усиленного режима) о невыносимой жизни на прииске «Партизан»: голод, холод, побои, постоянная угроза расстрела... В связи с этим Шаламов писал:
«Человек не знает себя. Возможность человека к добру и злу имеет бесконечное количество ступеней. Преступления нацистов (могут) превзойти - всегда находится что-то новое, всегда случается что-то еще страшнее, еще подлее, чем ты знал, видел и понял. Наверное, и способность человека к добру тоже имеет бесконечное количество ступеней. Беда только в том, что человек не бывает поставлен в условия наивысшего добра, наивысшего испытания на добро...»
Вопреки всем лагерным ужасам, Шаламов выжил. Как вспоминает Зайцева, «это был разрушенный, больной человек, который знал себе цену, который никак не мог себя в этой жизни реализовать и точно знал, что его время придет. Он в этом не сомневался ни одной минуточки...»
Шаламов писал каждый день. Прозу и стихи. Стихи писал на протяжении всей жизни, почти до последних дней. «Стихи - это боль и защита от боли...»
Хрустальные, холодные Урочища бесплодные,
Безвыходные льды,
Где людям среди лиственниц
366


Не нужен поиск истины,
А поиски еды,
Где мимо голых лиственниц Молиться Богу истово Безбожники идут,
Больные, бестолковые,
С лопатами совковыми Шеренгами встают,
Рядясь в плащи немаркие,
С немецкими овчарками Гуляют пастухи,
Кружится заметь вьюжная,
И кажутся ненужными Стихи.
Проза Шаламова лишена всяких иллюзий, в том числе - что человек добр. От рассказа к рассказу низость, злобность, коварство, подлость раскрываются всё полнее, и человек опускается всё ниже - таков закон ада. Это только в песне -
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
А в ГУЛАГе человек не дышит. Воздух залит свинцом. Один из рассказов Шаламова «Надгробное слово» начинается так: «Все умерли...»
Лагерь в восприятии Шаламова - это абсолютное зло. Безмерное и бесконечное движение, превращающее человека в животное. Катастрофическое обесценивание человеческого существования, всей личности, смена всех понятий о добре и зле. Перевернутый звериный мир под кумачовым сталинским лозунгом «Труд есть дело чести, дело славы, доблести и геройства». Подневольный труд рабов. «К честному труду в лагере призывают подлецы и те, которые нас бьют, калечат, съедают нашу пищу и заставляют работать живые скелеты - до самой смерти. Это выгодно им - это “честный” труд. Они верят в его возможность еще меньше, чем мы» (рассказ «Сухим пайком»).
«Двадцать лет провел Шаламов в советских тюрьмах, лагерях и ссылках, «и этот архипелаг нашел в его лице летописца, художника, создателя огромной трагической фрески, в которой нет открытого гнева и бессильного разоблачительства, а есть мощная правда страшной нормы, вдохновившей и организовавший этот адский эксперимент» (Евг. Сидоров, «Огонек», 22-1989).
Запись Варлама Шаламова «Мелочи» (1961):
«Три великие лагерные заповеди: не верь, не бойся, не проси. Каждый отвечает за себя. Не учить товарища, напарника, что ему делать. Всё, что чужая воля, - дело не твое.
367


Несложные, но трудные заповеди лагеря, требующие опыта, самообладания, бесстрашия».
Раба из меня не сделают,
Клейменый, да не раб, -
восклицал Шаламов. И он надеялся, что его колымский опыт, его жизненный путь не пропадет даром:
...Что чей-то опыт, чей-то знак В пути мерцал,
Мерцал в пути, как некий флаг,
Средь мертвых скал.
Для кого-то мерцает, а для кого-то по-прежнему тьма в душе. И в августе 2000 года на Кунцевском кладбище с могилы Шаламова отморозки похитили бронзовое скульптурное изваяние писателя. Вот вам и «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам...».
Варлам Шаламов - великий сиделец, великий страдалец и не менее великий прозаик и поэт.
Судьба двух поэтов: один —
Джек Алтаузен — погиб на войне в 1942 году, другой — Михаил Голодный — умер в мирное время
Советская поэзия насчитывает немало поэтов-барабанщи- ков, поэтов-трубачей, воспевавших революцию и социализм. Поэты-агитаторы, рифмовавшие партийные лозунги. Они почти забыты, а продолжает греметь один лишь Владимир Маяковский, торжественно вынимающий из широких штанин «молоткастый, серпастый советский паспорт». А надо бы кое-кого вспомнить, они не виноваты в своей советское™, они же дети и жертвы своего времени...
Итак, начнем со старшего, с Михаила Голодного (1903- 1949). Его настоящая фамилия - Эпштейн, Михаил Семенович. Но в те революционные годы было модно менять имена и фамилии на более звучные и пролетарские. Эпштейн? Что- то в этом неприлично аптекарское, а Голодный - это бедняк, основная кость советского строя.
В связи с переименованием Нижнего Новгорода в город Горький Корней Чуковский записывал в дневнике 11 октября 1932 года: «Беда с русскими писателями, одного зовут Михаил Голодный, другого Бедный, третьего Приблудный - вот и на¬
368


зывай города...» А еще были писатели Артем Веселый, Саша Красный и т. д. Удивительно, как Шварц остался Шварцем, а Эйхенбаум Эйхенбаумом. Но не будем отвлекаться.
Миша Эпштейн-Голодный родился в городе Бахмуте Ека- теринославской губернии, в еврейской рабочей семье. И потянуло мальчика в поэты, он и стал поэтом, не простым, а комсомольским. Печатался в журналах «На посту», «Молодая гвардия», «Красная новь». И о чем писал? О себе и комсомоле:
Незаметным, сереньким подростком Я пришел впервые в комсомол...
И ударная концовка:
С этих пор горя и не сгорая,
Как ты, горящий комсомол!
О Гражданской войне:
Я надел шинель родную,
Взял винтовку боевую.
В сумке десять сухарей,
За спиною сто смертей...
Ну и прочие стихи (лучше сказать: стихосложения), в том числе и о собственном творчестве - стихотворение «Мой стих»: «Чтоб он будил, чтоб он гремел».
И действительно, опусы Михаила Голодного будили и гремели. Но как-то мало запоминались, ибо были ходульны и трафаретны. А вот две песни о Гражданской войне - «Песня о Щорсе» и «Партизан Железняк», надо признать, удались, и народ их в довоенную и послевоенную пору с удовольствием пел. О Щорсе:
Шел отряд по берегу, шел издалека,
Шел под красным знаменем командир полка. Голова обвязана, кровь на рукаве,
След кровавый стелется по сырой траве.
Эх, по сырой траве!..
Тут непременно надо сказать, а что это за командир полка, ведь молодое поколение не знает ни о Щорсе, ни о песне про него. Николай Щорс (1896-1919) - герой Гражданской войны, командир Красной армии, воевал на Украине с германскими интервентами. Погиб 30 августа 1919 года.
А вот песня про партизана Железняка:
369


В степи под Херсоном Высокие травы,
В степи под Херсоном - курган.
Лежит под курганом,
Лежит под бурьяном Матрос Железняк - партизан...
Тоже герой, тоже погиб. Железняк призывал бойцов отряда:
Херсон перед нами,
Пробьемся штыками,
И десять гранат - не пустяк.
В моей юности эти слова будоражили: геройство, бесстрашие, подвиг. Сегодня на дворе другое время и другие герои: топ-менеджеры, силовики, топ-модели и прочая «элита». Но вернемся к Голодному. Его приняли в партию, и он с партийной яростью набросился на «врагов народа» уже не в Гражданскую войну, а в мирное время. В тридцатые годы были распространены доносы. Кто-то их писал казенным языком, кто-то, в том числе и Михаил Голодный, рифмованными строчками. Таким доносом стало стихотворение Голодного, обращенное к молодому талантливому поэту Васильеву:
Будешь лежать ты, покрытый пылью,
Рукой прикрывая свой хитрый глаз.
Таков закон у нас, Павел Васильев,
Кто не с нами, тот против нас.
Павел Васильев был расстрелян в 1937 году, ему было 27 лет. «Врага народа» ликвидировали, а Михаил Голодный продолжал трубить в свою поэтическую трубу, оставаясь верным, как заметил критик Воронский, «революционному пафосу и принципу партийной литературы»:
И проходят по мне батальоны - Молодежь, старики и вожди,
И событья шумят, и знамена,
Отдаваясь эхом в груди.
Да, «события шумели», и этот «шум времени» (а это выражение Осипа Мандельштама) достиг и Михаила Голодного. В возрасте 45 лет он попал в послевоенную волну арестов и сгинул в каком-то лагере. И смолк звук трубы. Михаил Голодный - социальный продукт того времени. Верно служил и громко пел, а потом стал ненужным, и «мавра», то бишь комсомольского поэта, выбросили на свалку истории.
370


И что обидно: был у Михаила Голодного поэтический талант, ну, небольшой, скажем, талантик, но был. О чем свидетельствует яркая эмоциональная поэма «Верка Вольная» (1933). Поэма построена как исповедь обычной девушки Верки, угодившей в самое пекло революции и Гражданской войны.
Год семнадцатый грянул железом По сердцам, по головам.
Мне Октябрь волос подрезал,
Папироску поднес к губам...
...Гоцай, мама, орел или решка!
Умирать, побеждать - как к чертям!
Вся страна как в стогу головешка,
Жизнь пошла по железным путям...
В 1917-м Верке-бедолаге пришлось делать выбор, но в 1925-м судьба покатилась под откос - и амба! «В двадцать пятом расходуюсь я». И приняла решение о самоубийстве.
Месяц июль. День Конституции,
Облака бегут не спеша.
Гоцай, мама, да бер-би-цюци!
Верка платит по счету. Ша!
Михаил Голодный, как и Верка, заплатил по счетам, но не в 1925-м, а в 1949-м, неожиданно для себя оказавшись «врагом народа». Эпоха не шутила. Она и самых преданных и верных безжалостно ставила к стенке...
* * *
А вот другая судьба, можно сказать, удачная: Джек Алта- узен ушел добровольцем на Отечественную войну и в честном бою в мае 1942 года погиб под Харьковом. Это разница: погибнуть от врага, защищая родину, а не получить пулю от своих...
Но тут следует сказать, что Алтаузен вовсе не Джек. Он по рождению Яков Моисеевич, а Джеком он стал позднее, когда скитался за пределами родины.
Почему именно Джек? По Джеку Лондону? А может, по- собачьи коротко: Джек, Джим. Помните стихотворение Сергея Есенина «Собаке Качалова»:
Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
371


На тихую, бесшумную погоду. Дай, Джим, на счастье лапу мне.
И далее:
Пожалуйста, голубчик, не лижись.
Пойми со мной хоть самое простое.
Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,
Не знаешь ты, что жить на свете стоит...
Да, жизнь - сложнейшая штука. Именно такова она у мальчика Яши, будущего Джека. Он родился 14 декабря 1906 года на одном из ленских приисков, в семье ссыльного. В 11 лет ушел из дома и начал скитаться: Чита, Харбин, Владивосток, Шанхай, Нагасаки. Чем только не приходилось заниматься. Работал мальчиком для поручений в Шанхае, в отеле «Савой», в типографии русской газеты «Шанхайская жизнь». Под влиянием Маяковского начал писать стихи. В ноябре 1920 года вернулся в семью. Работал на кожевенном заводе, вступил в комсомол и одновременно в литературное объединение. Печатался в газетах, сумел проявить себя и в 1923 году, в 17 лет, по комсомольской путевке был направлен в Москву, где работал инструктором РЛКСМ, не где-нибудь, а в Московском университете. Вот куда залетел Джек Алтаузен. Много печатался и считал себя рядовым газетного полка. Его заметили и считали далеко не рядовым поэтом. Вот несколько отрывков, как говорится, навскидку:
Холодные луны,
Песчаные дюны,
Когда-то нам снились Шотландские шхуны...
(«Детство», 1927)
Вчера был бой.
От сабель было серо,
Кривой комбриг махал нам рукавом.
Я зарубил в канаве офицера,
А у него в кармане боковом
Нашел я книжку в желтом переплете -
Ее писал какой-то Карамзин.
Две ласточки сидят на пулемете,
И на кустах лежит мой карабин.
Журбенко! Брось Напрасно ложкой звякать.
Цветет крыжовник, зреет бузина,
Давай читать, давай читать и плакать Над этой книжкою Карамзина...
(«Стихи о Ветлуге», 1928)
372


Или вот еще строки:
Слушай, девка,
Ноет тело.
Ты одна - совсем добро!
И у шашек запотело боевое серебро...
Согласитесь, неординарные строки, пышущие энергией и страстью. В Литературной энциклопедии сказано иначе: «Алтаузен создал образы комсомольцев первого поколения - энтузиастов социалистического строительства». (Какой убогий язык у авторов Литературной энциклопедии!) Можно сказать проще и точнее: поэзия Алтаузена - это пафос, героика, будни первых пятилеток, его герой - энтузиаст и мечтатель с чистым сердцем.
В «Записках об Анне Ахматовой» Лидия Чуковская 4 ноября 1962 года написала признание Анны Андреевны о конце 20-х и начале 30-х годов: «...тогда было такое поколение, которое меня и знать не желало. “Как! Она тоже пишет какие- то стихи!” Было такое поколение, которое проходило сквозь меня, как сквозь тень. Какие-то там старые тетки любили когда-то какие-то ее стишки! - и все ждали, что вот-вот появится новый поэт, который скажет новое слово, и прочили в эти поэты Джека Алтаузена...»
И ремарка Лидии Чуковской: «Мы покатились со смеху...»
Нет, не вышел Джек Алтаузен в первачи, впрочем, как и Безыменский, Светлов, Жаров, Уткин и другие популярные комсомольские поэты. Первым и главным поэтом социализма по велению Сталина был назначен Маяковский: «Светить - и никаких гвоздей!..» А Джек Алтаузен постепенно начал терять свою популярность, а критики с удовольствием его покусывали: «словесное безвкусие», «сентиментальное умиление», «бессодержательная шумиха», - эти и подобные ярлыки в 1937 году приклеивали к стихам Алтаузена. И, может быть, он был уже занесен в черные списки на ликвидацию - но Бог миловал.
Началась война, и Джек Алтаузен работал, как говорили тогда, на фронт, на войну. Многие поэты создавали былинный эпос геройства и мужества. Ярким примером был Василий Тёркин в стихах Александра Твардовского. Но поэтический Тёркин был не одинок, появились такие богатыри-удальцы, как Иван Бойцов, Тарас Быстров, Иван Муха и другие. Джек Алтаузен успел создать своего бесстрашного и неунывающего героя - Петю Горчичкина...
Ранняя смерть - в 36 лет - в бою оборвала творчество Джека Алтаузена, и остается только гадать, куда бы повернула его муза в послевоенное время. В сталинское вернопод-
373


данничество или в тихий ропот и недовольное бурчание? Да и к чему гадать...
Суждено было Джеку Алтаузену быть забытым (о скольких поэтах не вспоминают, как будто они не существовали никогда на свете), но реанимировал имя Джека Алтаузена в конце 80-х лагерь патриотов-почвенников, противников всего западного и поклонников всего русского. И они, эти лжепатриоты, накинулись на Алтаузена (фамилия иностранная, имя странное, и сам еврей - какой ужас!..).
Короче, патриоты вытащили на свет старое стихотворение Алтаузена и устроили вокруг него настоящий шабаш! Вот эти строки погибшего на войне поэта, вызвавшие «праведный» гнев русофилов:
Я предлагаю Минина расплавить,
Пожарского, зачем им пьедестал?
Довольно нам двух лавочников славить,
Их за прилавками Октябрь застал.
Случайно им мы не свернули шею,
Я знаю - это было бы под стать.
Подумаешь, они спасли Расею!
А может, лучше было не спасать?
Конечно, эпатажные строки. Но мало ли было написано эпатажных стихов, с откровенным вызовом и неприятием официоза, к примеру: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ...» А требование в первые революционные годы сбросить Пушкина с «корабля современности»? А как вам строки малоизвестного поэта Леонида Лаврова, вошедшие в поэтическую антологию Евтушенко:
- Извиняюсь, чокнемся, мастер Тургенев.
Плевать пролетариату на всех Виардо!
Но это опять же плевать в стихах на какую-то иностранную цацу Полину Виардо. Маяковский же оплевывал своих соотечественников: не только Деникина и Керенского, но и Шаляпина заодно. Но все эти словесные крики меркнут от суровой советской действительности - со взрывом храма Христа Спасителя, многих церквей и храмов, с бесконечными расстрелами, узниками ГУЛАГа и т. д. На все это кое-кто закрывает глаза (лес рубят - щепки летят!), а вот Алтаузен, такой-сякой, русофоб, назвал Минина и Пожарского лавочниками. Азохен вей!..
Выходит, что я защищаю Якова Моисеевича Алтаузена. Хороший был поэт, хотя и не гений. Хватит нам одного - Пушкина.
374


На десерт 40-х
Война, репрессии, депортации, прессование культуры... всё это было, но были и какие-то светлые моменты.
1942 год - появился «Танец с саблями» Арама Хачатуряна - огненный музыкальный шедевр. А в Америке всех покорила «Чаттануга чу-чу» Глена Миллера - и мгновенная распродажа пластинок.
1943 год - к читателю вышел «Маленький принц», книга Антуана де Сент-Экзюпери.
1944 год - на экранах появился трофейный фильм режиссера Якоби «Девушка моей мечты» (в немецком прокате - «Женщина моих грез»). Поворот от войны к мирной жизни, от ненависти к любви. И так захотелось всем тепла и уюта...
1947 год - отправился в путь «Трамвай “Желание”» - пьеса американца Теннесси Уильямса. А в Париже завоевала успех песня Ива Монтана «Опавшие листья».
1949 	год - интеллектуалы мира вздрогнули от романа- утопии-гротеска «1984» Джорджа Оруэлла, а женщины гордо расправили плечи, вдохновленные книгой Симоны де Бовуар «Второй пол», которая мгновенно стала библией феминизма.
Ну а тем, кто отважно дочитывает данную книгу Ю.Б., предлагается шагнуть в Советский Союз 50-х годов.
375


1950-1959
Мы так вам верили, товарищ Сталин, Как, может быть, не верили себе.
Михаил Исаковский
Мы о многом в пустые литавры стучали. Мы о многом
так трудно и долго молчали. Владимир Луговской, 50-е годы
Ни к безверию, ни к сомнению Не причастна душа моя, Просто стало острее зрение: Вместе с ним повзрослел и я. Александр Яшин. «Из трех книг», 1976
Начало десятилетия ознаменовалось проведением «дискуссии о языке». 20 июня 1950 года появилась статья Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», и вся страна начала изучать изыски лингвистики. Затем была опубликована другая статья вождя -«Экономические проблемы социализма», и все погрузились в экономическую тематику.
В сентябре 1950-го полыхнуло «ленинградское дело». Смертные приговоры были вынесены Вознесенскому, Кузнецову и другим видным деятелям партии и государства. «Хозяин» дал понять, что 1937 год легко возвратим, тем более что Иосифу Виссарионовичу постоянно мерещились враги. Летом 1952-го прошел процесс по делу Еврейского антифашистского комитета. 13 января 1953 года все граждане Страны Советов вздрогнули, узнав из печати о том, что разоблачена «террористическая группа» врачей. Началась врачебная паника. Готовилась акция по выселению лиц еврейского происхождения в дальние края, но... неожиданно умирает главный режиссер кровавых спектаклей. 9 марта 1953 года состоялись его похороны. В давке на пути к Колонному залу погибли сотни людей. Последняя дань всенародному кумиру и идолу.
Сталин умер - началась ожесточенная борьба за власть между Маленковым, Берией и Хрущевым. Первым был устранен Лаврентий Берия. Его объявили иностранным
376


шпионом. Народ, как всегда, верил. Сатирик Александр Рас- кин написал:
Не день сегодня, а феерия,
Ликует публика московская:
Открылся ГУМ, накрылся Берия И напечатана Чуковская.
Да, новости в стране пошли косяком. Прекращение «дела врачей», широкая амнистия заключенных (помните фильм «Холодное лето 53-го»?), новые цены на товары, передача Крыма Украине (февраль 1954-го), замена Сталинских премий на Ленинские, реабилитация репрессированных народов (февраль 1957-го), постановление о введении совместного обучения в школах...
17 июня 1953 года советские танки подавили массовые рабочие выступления в Восточном Берлине («фашистский путч» - объявила печать). 18 августа 1953 года прошли испытания первой водородной бомбы, 14 сентября 1954-го - ядерные испытания в Тоцком районе Оренбургской области, где в военных учениях приняли участие 44 тысячи солдат и офицеров. Сколько из них потом заболело и умерло - все это держалось в строжайшей тайне. 29 октября 1955 года - загадочная гибель линкора «Новороссийск». Подробности стали известны лишь спустя 33 года. И, наконец, ноябрь 1956-го - кровавые события в Венгрии. Советские танки устремились в Будапешт защищать сталинскую модель социализма.
14-25 февраля 1956 года состоялся исторический XX съезд КПСС. На его закрытом заседании Никита Хрущев сделал доклад «О культе личности и его последствиях». Делегаты и немногочисленные гости были потрясены услышанным, некоторые падали в обморок.
В 1957 году была попытка вернуться к прошлому - первая послесталинская репетиция дворцового переворота, но Хрущев переиграл заговорщиков. 18 июня 1957-го прозвучала знаменитая фраза: «Участники антипартийной группы и примкнувший к ним Шепилов». Группа - это старая гвардия: Лазарь Каганович, Георгий Маленков, Вячеслав Молотов, а примкнувший к ним - молодой министр иностранных дел Дмитрий Шепилов. Еще один шок - смещение со всех постов главного героя Отечественной войны маршала Георгия Жукова (октябрь 1957-го).
Ну а что происходило в экономике? XX съезд партии поставил честолюбивую задачу «в кратчайший исторический срок догнать и перегнать наиболее развитые капиталистические страны в экономическом отношении». Спустя три года, на январском внеочередном XXI съезде, Хрущев отметил, что
377


«наши успехи огромны... строительство коммунизма стало родным делом всего народа...»
Чего только не предпринималось: и кукурузу сеяли, и создавали бригады коммунистического труда, и целину поднимали. О, это была эпопея! Постановление от 2 марта 1954 года. Поэты и композиторы откликнулись: «Едем мы, друзья, в дальние края...» Это официально. А неофициально:
Едут новоселы, что-то невеселы,
Кто-то у кого-то чемодан украл...
Нет, энтузиазма было хоть отбавляй. Многим мнилась иная жизнь - счастливая, вольная. Недаром Илья Эренбург написал повесть «Оттепель». Сталинская зима тревог и лагерей прошла, наступила весна надежд и чаяний.
И первая космическая радость - запуск 4 октября 1957 года первого спутника: бип-бип!
Если в космическом плане мы вставили американцам фитиль, то в экономическом соревновании «догнать и перегнать» не получилось. И любимая Хрущевым кукуруза не помогла. Но, как говорится, «не хлебом единым» - роман Дудинцева под таким названием стал одним из хитов 50-х, а фильм «Летят журавли» победил на Каннском кинофестивале.
Среди громких событий тех лет - выход после долгого молчания тонюсенькой книги стихов Анны Ахматовой, самоубийство Александра Фадеева, Международный кинофестиваль в Москве, 1-й Международный конкурс пианистов и скрипачей имени П.И. Чайковского... И буря страстей по поводу вышедшего на Западе романа «Доктор Живаго». К сожалению, оттепель оказалась короткой.
Дополнительные штрихи к панораме 50-х
1950
«Правда» 17 февраля писала о Сталине как о Боге: «Если ты почувствуешь усталость в час, когда ее не должно быть, - подумай о нем, о Сталине, - усталость уйдет от тебя...»
А еще вдохновлял советских людей вышедший на экраны фильм «Кубанские казаки». Изобилие продуктов, промышленных товаров, смеющиеся лица, песни, музыка, и никаких послевоенных проблем. Фальшиво-лакированный фильм- сказка.
1951
22 марта - постановление Совмина СССР об организации ежедневных телевизионных передач в Москве и организации Центральной студии ТВ. Крохотный экран поначалу только
378


удивлял и развлекал, а со временем превратился в зомбоящик оголтелой пропаганды и промывания мозгов. От чуда к чудовищу. ..
1952
1 января из правительственного новогоднего поздравления: «Мы видим, как сейчас, в сталинскую эпоху, эпоху великих свершений, сбылась вековая мечта о бодром вдохновенном труде...»
16 февраля газета «Советская культура» ополчилась «против искусственного соединения нашей музыки с джаз- оркестрами... Благодаря Утесову дело доходит до того, что на танцевальных вечерах стали исполнять буги-вуги... У нас своя национальная музыка...» Ну конечно, страшнее Буги- Вуги зверя нет. А ну-ка - даешь кадриль! И украинского гопака!..
15 апреля - в эмиграции умер Виктор Чернов (1873), один из основателей партии эсеров. Всю жизнь боролся за установление в России демократических институтов. В своем письме к Ленину по поводу разгона в январе 1918 года Учредительного собрания Чернов писал: «...ваша власть взошла, как на дрожжах, на явно обдуманном и злостном обмане... Ваш коммунистический режим есть ложь... Моральное вырождение личного состава коммунистической партии - это логичное последствие того метода, которым добывали ей власть и упрочили ее...»
7 июня - распоряжение Сталина об организации факультета журналистики МГУ. Вождю нужны были квалифицированные подручные партии, но, слава богу, не все выпускники журфака превратились в партийные перья. Какая-то часть ушла в диссидентство, в инакомыслие, в противники режима...
1953
13 	января «Правда» начала позорную кампанию - «дело врачей». «Жертвами этой банды человекообразных зверей пали товарищи Жданов и Щербаков... Большинство участников террористической группы: Вовси, Б. Коган, Фельдман, Этингер, Гринштейн и другие - были куплены американской разведкой», - так клеймили их партийные публицисты.
Каков стиль! Какие образы! Журнал «Огонек»: «Врачи- убийцы, изверги человеческого рода, наемные агенты иностранной разведки, растоптали священное знамя науки, осквернили честь науки, осквернили честь ученых... Неописуемо чудовищны преступления банды врагов народа! Гнев и омерзение охватывают всех честных людей, узнавших о злодеяниях наемных убийц, скрывавшихся под личиной профессоров медицины...»
379


«Дело врачей-убийц», «убийц в белых халатах» как прелюдия к массовой расправе и депортации евреев - такова была, очевидно, задумка «кремлевского горца», но вождь умер, и 4 апреля 1953-го МВД СССР сделало заявление о ложном сообщении от 13 января о заговоре «кремлевских врачей». Этой новостью страна была взбудоражена: значит, дело врачей - чистая липа?! Преступная фальшивка?..
А 5 марта в 21.50 скончался Иосиф Сталин. «Великий и простой человек, добрый учитель человечества и отец народов закончил свой жизненный путь, но дело его непобедимо и бессмертно...» (Александр Фадеев). Вождь умер в 73 года.
Прошло более 60 лет после смерти «отца, вождя, учителя, тирана, злодея, преступника» и т. д. И сколько написано о нем! Приведу лишь одно стихотворение, прочитанное в «Независимой газете», в номере от 28 июля 2015 года. Вадим Резник, как он себя представил, - «родом из дела врачей»:
Я друг коренного народа И по совместительству враг По воле рябого урода,
Что мать мою бросил в ГУЛАГ.
Я тот, кто, слюной отобедав,
В обносках с чужого плеча,
Единственный раз в год победы Любил своего палача.
Но как ни была бы терпима Жестокая память о нем,
При звуках его псевдонима Я тотчас мрачнею лицом.
Подверстаю и другие строки другой тональности поэта, мне незнакомого, - Виталия Заславского:
Кончилась великая империя.
Ленин - Сталин. Каганович. Берия.
Кончилась великая империя.
Вот и всё. Пошла другая серия.
Да, завертелась другая серия. Другая эпоха. Многое изменилось, но одно, глубинное, осталось. И об этом говорится в обзоре книжных новинок, посвященных эпохе «совка» («Новая газета», 12 октября 2016):
«...У тоталитарного коммунизма, у сталинизма не было своего Нюрнбергского процесса. Мы так и застряли на тонком перепутье недоговоренностей, недосказанности, недомыслия со времен хрущевского обличения “культа личности”. Так и топчемся на историческом пятачке с прахом Ленина -
380


Сталина под ногами, не в силах ни отречься от него, ни гласно присягнуть на верность. В итоге необходимое покаяние утонуло в ложном пафосе нового державного патриотизма.
Не имея в анамнезе точных юридических формулировок и судебных решений, сталинизм ныне возрождается с убийственной быстротой...»
Однако вернемся к хронологии.
22 декабря 1953 года подписан к печати Краткий философский словарь. Настоящий идеологический раритет. Судите сами: кибернетика - реакционная лженаука... Вейсманизм- морганизм - реакционное антидарвинистское направление в биологии... Империализм - эпоха загнивания и умирания капитализма... Экзистенциализм - упадочное субъективноидеалистическое философское течение эпохи империализма. Попутно датский Сократ - Сёрен Кьеркегор назван мракобесом, врагом социализма и демократии... А вот «бессмертное имя Сталина всегда будет жить в сердцах советского народа и всего прогрессивного человечества».
Краткий философский словарь - поистине захватывающее чтиво!..
1954
19 февраля - указ «О передаче Крымской области из состава РСФСР в состав УССР». И кто знал в тот момент, что Советский Союз распадется и из-за захвата Крыма «мирными человечками» вспыхнут большие страсти международного характера. А в том 54-м страна зачитывалась и возлагала большие надежды на «Оттепель» Эренбурга и распевала песню из полюбившегося индийского фильма «Бродяга» (картина - лидер проката), но и свои, навеянные им:
Все московские стиляги Очумели от «Бродяги».
Радж Капур, посмотри на этих дур!..
В конце года (14-26 декабря) состоялся Второй съезд советских писателей. В отчетном докладе Алексей Сурков заявил, что «успех советской литературы, колоссальное распространение ее произведений в нашей стране и за рубежом означает победоносное, триумфальное шествие по странам мира нового героя - советского человека». В «Литературке» был дан отчет на полосу под заголовком «Съезд прошел на высоком уровне... однако имели место проявления нездорового настроения». Как формулировочка?.. Кто-то бухтел, в частности, Каверин и Алигер. Любопытна статистика: на съезде присутствовало 67 зарубежных писателей из 32 стран. Из них буржуазных писателей - 3 человека.
381


1955
1 июля вышел первый номер литературно-художественного журнала «Иностранная литература». Правопреемница «Интернациональной литературы» (1933-1943). В «Иностранке» все время проскальзывало что-то эдакое, явно не советское, к примеру, запрещенный Франц Кафка. Шутка тех времен: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью...»
«Иностранка» была маленькой форточкой интеллектуальной свободы.
Среди моря фактов такой: Галина Вишневская в первый раз должна поехать на фестиваль «Пражская весна». В министерстве культуры засомневались: такая молодая, не рано ли? Тогда встал один чиновник и сказал: «Не знаю, потянет ли Вишневская на “Весну”, но весной на Вишневскую тянет!» Солдатский юмор оценили, и Галина Вишневская отправилась в Прагу.
1956
«Правда» 17 января: подборка откликов на проект директив XX съезда партии под общим заголовком «Советский Союз быстрыми темпами идет к коммунизму».
Сегодня можно только развести руками: где этот Советский Союз и где этот не виданный никем коммунизм?!.
А вот роковой выстрел Александра Фадеева точно прозвучал 13 мая. Генсек литературы Фадеев самолично оборвал свою жизнь в 54 года.
«Прекрасный и ужасный» - так определила Фадеева Ольга Берггольц. Командующий литературой при Сталине, причастный к расправам и репрессиям. Близко знавший Фадеева Оренбург отмечал: «Александр Александрович человек крепчайший: много ел, много пил; мог пробежать десятки километров, просиживать ночи на заседаниях... Однако с каждым годом он мрачнел, глаза казались холодными, невидящими... Пил главным образом с людьми, далекими от литературы: хотел забыться...»
Груз содеянного давил на Фадеева, а тут после смерти Хозяина стали возвращаться реабилитированные писатели, и надо было смотреть им в глаза. И Фадеев не выдержал. В предсмертном письме он написал: «Не вижу возможности жить дальше, так как искусство, которому отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено...»
И нажал курок. Откликов на смерть литературного генсека было много. Приведу начало одного стихотворения малоизвестного поэта Константина Левина:
Я не любил писателя Фадеева,
Статей его, идей его, людей его,
382


И твердо знал, за что их не любил.
Но вот он взял наган, но вот он выстрелил - Тем к святости тропу себе он выстелил...
О Фадееве можно прочитать в моей книге «Опасная профессия: писатель» (2013) - эссе «Генсек литературы». Там много интересных деталей биографии и мнений о писателе.
20 декабря 1956-го - запись из дневника Евгения Шварца:
«Вчера я был на выставке Пикассо и позавидовал свободе. Внутренней. Он делает то, что хочет... Выставка вызвала необыкновенный шум в городе. У картин едва не дерутся. Доска, где вывешиваются отзывы, производит впечатление поля боя: “Ах, как хочется после этой выставки в Русский музей”, - пишет один. “Ступай и усни там”, - отвечает другой и т. д.».
Когда позднее в Москве впервые проходила выставка Сальвадора Дали, страсти кипели еще сильнее...
1957
Год больших культурных событий. Окуджава пел о «комиссарах в пыльных шлемах», режиссер Калатозов выпустил драматический фильм «Летят журавли», и всех потрясла Татьяна Самойлова. В ноябре в Италии вышел роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» - бомба замедленного действия, взорвавшаяся на следующий год. А ранее, в феврале, инструктор отдела науки, вузов и школ ЦК КПСС некий Монин докладывал в ЦК, как он был возмущен увиденным в Ленинградском театре оперы и балета имени Кирова балетом Хачатуряна «Спартак»: «...Танец галитанских дев оформлен в стиле буржуазного “ревю”: на сцену выходит большое количество обнаженных по пояс девушек, которые исполняют сладострастные танцы. Считаю, что наличие излишне откровенных сексуальных сцен снижает воспитательное значение спектакля...»
И снижает производительность труда рабочих?..
Ну а 19 мая на правительственной даче в Подмосковье состоялась первая встреча Никиты Хрущева и других членов правительства с писателями (встреча в Манеже была потом). Дачный разговор оказался горячим. Хрущев не интересовался литературой и не знал ее, но он опирался на обширную справку, подготовленную для него партийными экспертами по литературе. И новый вождь с ходу накинулся на маленькую и хрупкую Маргариту Алигер:
- Вы идеологический диверсант! Отрыжка капиталистического Запада!
- Никита Сергеевич, что вы говорите! - пролепетала ошеломленная поэтесса. - Я же коммунистка, член партии...
Но Хрущев продолжал бушевать, ибо в пресловутой справке было написано, что в рассказе Александра Яшина «Рычаги»
383


коммунисты на селе показаны как люди бессовестные и лицемерные; что в романе Галины Николаевой «Битва в пути» есть крикливые и истеричные места о несправедливых арестах и т. д. Короче, нездоровое брожение и фрондерство в писательской среде было выявлено и подавлено, а так основные писательские силы «здоровые и идейно устойчивые».
Вот только Борис Пастернак дал слабину и выбился из ровного ряда здоровых сил.
1958
29 	июля на Триумфальной площади состоялось торжественное открытие памятника Владимиру Маяковскому. На официальной церемонии поэты читали стихи, а затем, когда церемония закончилась, стихи декламировали желающие из собравшихся.
Это понравилось москвичам, и зародилась традиция читать стихи у памятника поэту. Власть до поры до времени терпела самовольные сходы, а в 1961-м чаша терпения переполнилась, и прошли первые задержания и аресты. От поэзии до свободы - один шаг...
26 октября в «Правде» грянул первый залп по Пастернаку и его роману «Доктор Живаго». Критик Заславский утверждал, что «это злобный пасквиль на социалистическую революцию, на советский народ, на советскую интеллигенцию...». Травля с каждым днем все усиливалась. Присуждение Пастернаку Нобелевской премии вызвало у Кремля дикое негодование: президиум ЦК КПСС принял «строго секретное» постановление, квалифицирующее присуждение Пастернаку Нобелевской премии как политическую провокацию... И писатели проголосовали за исключение Пастернака из рядов Союза писателей. Многие проголосовали за исключение, не сумев изжить в себе страх после долгих сталинских лет.
1959
27 января - открытие XXI съезда партии. Первый секретарь ЦК Хрущев отметил в отчетном докладе: «Наши успехи огромны... Мы живем в замечательное время... Претворяются в жизнь самые дерзновенные мечты человечества».
31 марта - ЦК партии в своем постановлении определил выпуск «Литературного наследства» - «Новое о Маяковском» как грубую ошибку. «Опубликованная переписка сугубо личного, интимного характера не представляет научного интереса...» Короче, партия хотела, чтобы Владимир Владимирович и дальше оставался не мужчиною, а «облаком в штанах», без всякого намека на интим. Советские классики вне секса!..
20 сентября - Хрущев во время пребывания в США высказался перед лидерами американских профсоюзов о танце канкан, увиденном им в Голливуде: «У вас это будут смотреть,
384


а советские люди от этого зрелища отвернутся. Это порнография...»
Ошибся Никита Сергеевич: не отвернулись, а даже наоборот, очень заинтересовались. Тут сказались долгие годы ханжества. Начиная с 90-х - полная раскованность: печатные издания, театры эротики, клубы стриптиза, различные конкурсы «Мисс бюст», «Мисс ноги» и т. д.
* * *
А теперь несколько персональных судеб: в 1951 году в СССР приехал турецкий поэт Назым Хикмет, в 1956-м умер академик Тарле, в 1958-м вырвалась из страны и уехала в США будущая писательница Алла Кторова. В 50-х процветал и благоденствовал Сергей Михалков. И кое-что о шпионах...
Назым Хикмет — эмигрант наоборот
Счастье по Хикмету:
«Хорошо, когда утром хочется идти на работу, а вечером идти домой».
Назым Хикмет - турецкий поэт и драматург. Единственный иностранный писатель, кто эмигрировал в Советский Союз. (А Джон Рид? А Бруно Ясенский?) Эмигрант наоборот. Евгений Евтушенко, вспоминая Хикмета, отмечал, что история - это плохая пьеса, но иногда в ней кому-то удается гениально сыграть свою роль. В пьесе «Коммунизм» такую роль сыграл Назым Хикмет.
Назым Хикмет (20 января 1902-3 июня 1963). Хикмет с турецкого означает «слагающий стихи». Он родился в греческом городе Салоники, принадлежавшем тогда Османской империи, в семье чиновника департамента просвещения Хик- мет-бея. Ребенка назвали в честь деда, довольно известного тогда поэта. Дед был аристократом, и притом крутого нрава. Внук унаследовал от деда поэтический дар, но характер имел противоположный: веселый, остроумный, и еще одна черта - отважный.
В предисловии одной из своих книг Хикмет определил себя так:
«Автор этой книги - рядовой турецкий поэт, который гордится тем, что его сердце, его голова, его перо - словом, вся его жизнь отдана народу. Но в своей поэзии он славил борьбу за национальную независимость, справедливость и мир для любого народа, как бы он ни назывался, где бы ни жил, к какой расе ни принадлежал. Победу каждого народа он вос¬
385


певал как свою победу, поражение - как свое поражение, их боль и радость - как свою собственную боль и радость. В то же время в этой книге рассказывается о том, что случилось на веку одного-единственного человека, рассказывается о его любви и тоске, его надеждах, его жизни и смерти».
Коммунизм, как справедливое общество для всех людей, и был для Хикмета надеждой всей его жизни, маяком в бушующем море капитализма, как детская сказка о некоем счастливом королевстве...
В 15 лет Назым Хикмет поступил в военно-морское училище, но через два года был отчислен за участие в революционном движении моряков. На его глазах произошло крушение Османской империи и развернулась Первая мировая война. В 1920-м Хикмет принял участие в национально-освободительной войне турецкого народа против оккупантов. В 1921-м нелегально приехал в Россию с «вопросом к товарищу Ленину» и остался в советской России. Учился в Московском коммунистическом университете трудящихся Востока, где его основательно напичкали советской идеологией. Но не только. Хикмет был покорен новым революционным искусством. Как писал Евтушенко в «Общей газете» (21 мая 1998 года) в статье «Коммунизм - убийца коммунизма»:
«Когда 19-летний рыжий турок с русскими васильковыми глазами впервые попал в советскую Россию в 1921 году, он приехал в идеализм, - правда, уже забрызганный кровью Гражданской войны. Но Шагал еще рисовал декорации для агитационных спектаклей, выставлялись Малевич, Родченко, Ларионов, Гончарова, Филонов, Фальк, Лентулов... Маяковский, гигантский, как декламирующая Эйфелева башня, громыхал во всех эстрадах, выпускал “Окна РОСТа” с нарисованными пузатыми буржуями, попавшими, словно на вертел, на безжалостный штык революции. Эйзенштейн в “Броненосце “Потемкине” столкнул с одесской лестницы коляску, которая до сих пор прыгает по ступенькам лестниц во множестве других фильмов. Айседора Дункан танцевала для красноармейцев, стараясь не замечать на неубранной сцене прилипшую к ее босым ногам шелуху семечек и чинарики. Мейерхольд ставил свои прорывные спектакли, не догадываясь о том, что его, великого режиссера революции, в скором времени будут бить резиновым шлангом по пяткам и почкам в скользких от крови подвалах Лубянки, ибо в этой стране мог быть только один режиссер революции - Сталин. Но советский термидор был еще впереди.
В молодости Назым Хикмет оказался внутри конвульсивного постреволюционного ренессанса искусства, которое судорожно спешило расцвести, инстинктивно чувствуя трагическую краткость расцвета. Голодная, но одновременно щедрая на таланты революция из рога изобилия выплеснула
386


на экраны, сцены, на стены галерей, на журнальные страницы столько новых имен - одно талантливее другого. Это был Предлагерный Ренессанс...
Во всем этом творческом буйстве участвовал и Назым Хикмет, дружил с Эдуардом Багрицким и Владимиром Маяковским, и особенно тепло со своим ровесником, учеником Мейерхольда Николаем Экком, прогремевшим своим фильмом “Путевка в жизнь” (1931).
В 1928 году Назым Хикмет вернулся на родину с бесценным революционным опытом и окунулся в литературную и политическую борьбу в Турции. Его слово, его мысли пробуждали сознание турецкого народа. С 1927 по 1937 год Хикмет издал 8 стихотворных сборников, еще поэмы и роман в стихах. Власть негодовала, считая, что стихи Хикмета подстрекают народ к мятежу. Его несколько раз сажали в тюрьму, в тюремных застенках поэт просидел в общем 17 лет, хотя общий срок лишения свободы был определен в 56 лет. В неволе Хикмет не оставлял свое пламенное творчество, и все написанное им в тюрьме оказывалось на свободе и быстро распространялось среди народных масс, в том числе и знаменитые “Письма из тюрьмы”.
В 1950 году Хикмет объявил голодовку, и она получила широкий резонанс. Движение сторонников мира активно включилось в борьбу за освобождение турецкого узника. В его защиту включились такие всемирно известные люди, как Пабло Пикассо, Жолио-Кюри, Поль Робсон, Жоржи Ама- ду, Бертольт Брехт и многие другие. И справедливость восторжествовала: Назым Хикмет был выпущен на свободу.
29 июня 1951 года на аэродроме “Внуково” встречали самолет, доставивший Назыма Хикмета в СССР, где он проживет последние 12 лет своей жизни. Советская эмиграция. Один из встречавших Хикмета писателей, Радий Фиш, вспоминал: “Я ждал, что сейчас на трапе появится изможденный, сломленный долголетней тюрьмой человек... А Назым Хикмет оказался высоким, красивым, элегантным... Хикмет не сразу понял, куда попал...”»
Евтушенко: «Когда после 23-летнего отсутствия Назым вернулся в Россию, то он оказался идеалистом, приехавшим в цинизм... Он, искренне написавший когда-то за решеткой восхищенную оду Сталину - победителю Гитлера, еще не догадывался (или боялся догадаться), что в Сталине живет и другой человек - палач не только так называемых врагов революции. Страна мечты Назыма Хикмета на самом деле не существовала. Он приехал в совсем другую страну...»
Первым делом Хикмет хотел повидаться со своим другом молодых лет Николаем Экком. Его, спившегося, отвергнутого и ненужного системе, еле нашли. Почистили, одели, привели в порядок и отвезли на встречу с Хикметом.
387


- А что ты сейчас ставишь, Коля? - после горячих объятий спросил Хикмет. Коля сник, не зная, что ответить. Он давно ничего не ставил, ибо был выброшен за борт советского кинематографа.
Ну а как жилось Хикмету на первых порах советской эмиграции?
В честь второго пришествия Хикмета в СССР было устроено чествование дорогого турецкого товарища, а можно сказать, банкет так называемой творческой интеллигенции в ЦДРИ. Вел банкет Юрий Завадский, талантливый, но насквозь циничный режиссер с манерами бывшего дворянина, ставшего метрдотелем. Он долго произносил приветственную речь, состоящую из прилизанных, как он сам, фраз. Хикмет терпеливо выслушивал комплименты в свой адрес, но когда взял ответное слово, лицо его ужесточилось, а в голубых глазах появился металлический блеск.
- Братья... - сказал он по-русски с гортанным акцентом. - Когда я сидел в одиночке, и выжил, может быть, только потому, что мне снились московские театры. Мне снились Мейерхольд, Маяковский... Это была сама революция улиц, перешедшая в революцию сцены. И что же я увидел в московских театрах? Я увидел мелкобуржуазное безвкусное искусство, почему-то именующее себя реализмом, да еще социалистическим... А кроме того, я увидел столько подхалимства и на сцене, и вокруг нее... Разве подхалимство может быть революционным? На днях я должен встретиться с товарищем Сталиным, которого глубоко уважаю. Но я как коммунист коммунисту скажу ему прямо, что он должен распорядиться, чтобы убрали его бесчисленные портреты и статуи, - это так вульгарно...
В зале воцарилось мертвое молчание. Некоторые гости чуть ли не на цыпочках потихоньку стали выскальзывать из рядов и устремились к выходу, чтобы, не дай бог, не оказаться свидетелем этой речи, неслыханной по дерзости в то время. Лишь Николай Экк позволил себе тихую реплику: «Посидел бы Назым в нашей тюрьме, а не в турецкой, он бы не так говорил...»
Растерявшийся было ведущий банкета Завадский быстро пришел в себя, поднял слегка подрагивающими пальцами бокал с шампанским и нарочито громко сказал:
- Дорогой Назымушка! Я уверен, что товарищу Сталину тоже не нравятся некоторые его портреты. Но откуда взять так много рембрандтов и репиных, чтобы запечатлеть его образ! Разве может товарищ Сталин запретить народную любовь к товарищу Сталину! За товарища Сталина! За коммуниста номер один! До дна!..
И снова Хикмет чуть не испортил праздник:
- А что, разве коммунистов нумеруют не только в тюрьме?..
388


Короче, торжество в ЦДРИ было основательно подпорчено. И, разумеется, запланированная встреча Хикмета со Сталиным в Кремле не состоялась. Новый советский подданный оказался строптивым и дерзким, а вождь предпочитал трусливых и послушных.
В первые месяцы пребывания в Союзе Хикмет высказывал пожелание встретиться с друзьями своей молодости. Он спрашивал о Мейерхольде, ему ответили, что он болен и живет высоко в горах. Товарищи по Коминтерну тоже оказываются в горах. Зощенко? Болен. И так далее. С одним только Николаем Экком удалось повидаться, но и эта встреча не рассеяла недоумений Хикмета. От Фадеева Назым услышал много новых странных слов и сочетаний: «враги народа», «чуждые элементы», «лженоватор», «липа», «инженеры человеческих душ».
Сначала Хикмет жил в центре Москвы в престижном номенклатурном доме, где вел себя совершенно свободно, приглашая к себе многих иностранных журналистов. В квартире хозяйствовала казенная домоправительница тетя Паша. Автомобиль «ЗИМ» с шофером, обильные продовольственные пайки - все за государственный счет. Хикмет спросил тетю Пашу, почему это так. Она ответила: «Вы - гость ЦК, о своих помощниках и гостях заботится товарищ Сталин».
В воспоминаниях о Хикмете его вдовы Туляковой-Хикмет (журнал «Театр», 11-1988) можно прочитать: «Потрясенный Хикмет кинулся в Союз писателей к Фадееву спросить: правда ли, что его сделали иждивенцем рабочего класса?! Он искренне не понимал, почему трудящиеся должны его содержать и оплачивать его кормежку. Как могли советские коммунисты так унизить его, ведь даже в тюрьме он зарабатывал хлеб своим горбом! Он кричал, что хочет бить человека, который его опозорил!
Фадеев пытался его успокоить, просил не усматривать в ситуации радушного гостеприимства ничего, кроме уважения и любви советского народа к большому другу нашей страны.
- А вас, брат, товарищ Сталин тоже наградил пайком? - спросил в упор Назым. - И Симонова?!
И Назым рванул в ЦК. Несмотря на отчаянное желание Фадеева его не пустить: “Вам этого никогда не простят!” И, конечно, многоопытный Фадеев оказался прав. На Старой площади Хикмет в категорической форме отказался от оскорбительных дотаций и привилегий. Его выслушали, но и только. Но после этого разговора Хикмет почувствовал к себе в верхах иное отношение».
Великодушие партийных чиновников сменилось большой подозрительностью к Хикмету: коммунист-бунтарь - что может быть опаснее?!.
389


Вскоре Хикмет докинул престижный дом в центре и перебрался в более скромную квартиру в районе Сокола, на 2-ю Песчаную улицу. Сменился и шофер. Первый все время спрашивал:
- Куда ехать, начальник?
- Я не начальник, - возмущался Хикмет, - я коммунист!..
Можно согласиться с мнением Евтушенко, что Назым
Хикмет вел себя в СССР не как иностранец, в отличие от многих трусливых соотечественников, и смело высказывался по любым поводам, критиковал власти, защищал талантливых и преследуемых.
Можно сказать, что Хикмет очень быстро прозревал, постоянно сравнивая, как было в Советском Союзе в 20-х годах и что стало в 50-х. Его удивляла гигантомания в архитектуре, опереточность в кинокомедиях и нарочитый патриотизм в псевдоисторических фильмах.
Ну а пьесы лауреатов Сталинской премии Сурова и Сафронова вызывали у Назыма почти что тошноту. Касаясь общественно-политической обстановки в стране, Хикмет говорил:
«Мне повезло, конечно, я сидел в тюрьме, но меня посадили враги, я знал, что я в аду. Куда хуже было жить в раю и смотреть, как ангелы жарят на сковородках своих товарищей...»
О Сталине Хикмет в тюрьме писал стихи как о старшем товарище, борющемся за идеалы мировой революции. Потом мнение о вожде всех народов у Назыма изменилось, и его просто возмущал широко тиражируемый культ Сталина, сравнение его с солнцем. «Как может коммунист позволить сравнивать себя с солнцем? - недоумевал он. - Ведь помимо всего это еще очень плохой вкус!»
Не мог Хикмет спокойно относиться к бесконечным памятникам вождю. Свое отношение к статуемании Хикмет выразил в стихах:
Он был из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше от двух сантиметров до метров семц... Под его сапогами мы были во всех городских площадях, его тень из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше была в наших парках выше деревьев...
Его усы в нашем супе торчали в столовых...
Еще до XX съезда у Хикмета сформировалось окончательное мнение о Сталине, по свидетельству вдовы, «крайне враждебное. Хикмет считал Сталина кровавым тираном фашиствующего толка, нанесшим тяжелый удар делу Ленина и всему мировому революционному рабочему движению».
В марте 1953 года Хикмет приходил в себя после инфаркта в санатории в Барвихе. Его навестил Константин Симонов, который сокрушался: «Как мы теперь будем жить без Стали¬
390


на? Ведь он думал вместо нас». На что Хикмет неожиданно для Симонова рассмеялся и почти весело сказал: «Мы будем думать сами. Сами!..»
А вот уход из жизни Фадеева после разоблачений преступлений Сталина на XX съезде партии очень огорчил и расстроил Хикмета: они с Фадеевым были почти друзьями, и Фадеев называл Хикмета не иначе как «чудесный турецкий коммунист». Фадеев, будучи генеральным секретарем Союза писателей СССР, незаметно опекал Хикмета, помогал ему в обустройстве в Москве и во многих литературных делах. Когда партаппаратчики раскусили Хикмета как человека неуправляемого и резко критиковавшего советские порядки, то Фадеев буквально выпихивал Хикмета из Москвы в длительные поездки: в Китай, в соцстраны, в Вену, Стокгольм, Хельсинки: «Езжайте, Назым, поглядите на мир и не торопитесь возвращаться назад».
Выстрел Фадеева долго звучал в памяти Хикмета. Под впечатлением самоубийства Фадеева он в 1956 году в один присест написал пьесу «Быть или не быть?». Незадолго до гибели Фадеев признался Хикмету, что всегда ощущал себя честным человеком. А теперь все перевернулось, и сам он стоит вверх ногами на голове. Перед глазами красные круги, и все словно залито кровью... Назым слушал исповедь Фадеева и горько ему сочувствовал: вот она, цена рабской службы тирану...
Хикмет был соседом Фадеева по Переделкину и, когда узнал о роковом выстреле, бросился к даче друга. В своей пьесе Хикмет пытался найти ответ на гибель Фадеева...
Назым Хикмет пережил Фадеева на 7 лет. Надорванное в турецких тюрьмах, в советском раю, в борьбе с партийными и литературными чиновниками сердце дало о себе знать. Вышел в переднюю за газетой, присел и умер. Знаменитый профессор сравнил его сердце со старой галошей. Он прожил 61 год. Был похоронен с почестями на Новодевичьем кладбище - все как полагается по рангу и значению.
Нет, не страшит меня мой век,
Мой жалкий, мой великий век,
Нет, я не дезертир. Я не жалею, что пришел Так рано в этот мир, и века моего Я не стыжусь и не страшусь.
Я - сын его, и этим я горжусь!
И кредо Назыма Хикмета: «Я никогда не отступлю от коммунизма - для меня это правда». Но трагедия состояла в том, что Советский Союз, в котором прожил свои последние годы поэт-коммунист Назым Хикмет, поклонялся коммунизму только на словах, в декларациях, докладах, в песнях и прочем искусстве, а на самом деле советский народ жил в коммунистической империи, в типично тоталитарной стране.
391


В заключение поговорим о творчестве Назыма Хикмета. За период жизни в Москве (1951-1963) Хикмет написал 16 пьес, и только несколько из них получили разрешение на постановку при жизни. «Быть или не быть?», «Корова», «Мольер-59» так и не дошли до сцены.
Наиболее успешным оказался балет «Легенда о любви», музыка Г. Крейтнера на сюжет одноименной пьесы Хикмета, написанной по легенде о влюбленных Фархаде и Ширин. Премьера в Большом театре состоялась, увы, после смерти Хикмета - 15 апреля 1965 года со звездами - Плисецкой, Бессмертновой, Мариусом Лиепой.
Несколько пьес мелькнули, именно мелькнули, на сцене театра Сатиры - «Дамоклов меч», «Чудак» в театре Ермоловой, в театре Моссовета - «Бунт женщин». А вот с пьесой «А был ли Иван Иванович?» (перекличка с Горьким: «А был ли мальчик?») получился форменный скандал. Тут следует сказать о советской цензуре, которая буквально влезала в каждую строку Хикмета. Назым с удивлением прочитал русский перевод его тюремных строк:
И если есть у тебя деньги,
купи мне фланелевые шаровары,
ибо нога моя снова болит и суставы трещат...
Хикмета удивило, откуда взялись «фланелевые шаровары».
- Вам, наверное, дали неправильный подстрочник? - спросил он.
- Видите ли, - ответил переводчик. - Кальсоны - это неприлично. Пусть будут шаровары.
- Но я не циркач, - возразил Хикмет, - шаровар не ношу и не носил. У меня болела нога. И в тюрьме кальсоны из фланели спасли мне ноги. Почему я в стихах не смогу сказать то, что было на самом деле?..
Вызвали неприятие у переводчика и такие строки Хикмета: «Мы грубыми мужскими ладонями прикоснулись к теплым бронзовым грудям Свободы!» Пришлось вновь объяснять, доказывать: «Как турецкий коммунист, долго сидевший в тюрьме, я люблю свободу не абстрактно, а как соль и хлеб, как землю, как женщину, по которой тосковал».
Но это все цветочки, а вот с пьесой про Ивана Ивановича все было сложнее. Пьесу напечатал «Новый мир» в 1955 году. В ней ярко показано, как по мере продвижения по служебной лестнице нормального честного человека система единомыслия и служения режиму превращает в бездумный винтик. Перерождением героя руководит мифический Иван Иванович, который по ходу пьесы комментирует поступки героя, объясняет, как будет ему удобно, если он перестанет обращаться к своей совести и вовсе забудет про стыд.
392


Пьеса «А был ли Иван Иванович?» была поставлена Валентином Плучеком в театре Сатиры И мая 1957 года, прошла всего 6 раз и была снята с репертуара в связи с «нарочитой, крикливой критикой наших недостатков, связанных с последствиями культа личности», как сказано в служебной записке в ЦК КПСС. И еще: «Показ спектакля зрителю нанесет серьезный ущерб воспитанию советского зрителя». На Западе пьеса Хикмета шла, а у нас - запрет в связи с «ущербом».
А между тем пьеса Хикмета вызвала шумный восторг у зрителей, и желающих посмотреть откровения турецкого автора пришлось сдерживать нарядами конной милиции. Кстати, официальное объяснение закрытия спектаклей Хикмета было таким: по причине пожароопасных декораций. Не из-за идей в тексте, а именно из-за декораций!
Назым Хикмет остро переживал этот демарш власти в отношении своей пьесы, ведь он был не просто рядовой драматург, а член Всемирного совета мира, лауреат Международной премии мира. Но для чиновников советской власти это не имело значения, главное, чтобы на сцене ставились пьесы, не затрагивающие основы сложившегося государственного устройства. И никаких возражений.
Было у Назыма Хикмета много мороки и головной боли с его пьесами и стихами. Однажды Хикмет в 1962 году встретился с Николаем Эрдманом в ресторане «Бега». Им было о чем поговорить и пожаловаться друг другу: у Эрдмана неприятности с пьесой «Самоубийца», у Хикмета - с «Быть или не быть?». Поведали друг другу о муках - не творчества, а постановки, - и Эрдман подвел грустный итог: «Все равно, Назым, что твою пьесу не ставят и не печатают, что мою не ставят и не печатают, один черт! Лучше давай выпьем!..»
Во время заключения в тюрьмах Турции Хикмет, очевидно, думал, что жизнь тяжела и беспросветна, и мечтал о воле. Вышел. Приехал в свободную страну и неожиданно столкнулся с невидимыми тюремными решетками и с различными националистическими страстями, от неожиданного эпизода в кинотеатре во время просмотра фильма «Адмирал Ушаков» и криков в зрительном зале «Бей турок!» до более серьезных кампаний по «борьбе с космополитизмом». В 1952 году во время выступления Хикмета в клубе МГУ на Моховой пришлось объясняться по поводу разных неприятных записок. На одну из них Хикмет ответил резко:
«Тут меня спрашивают, какой я национальности. Откровенно говоря, вы ведь хотели спросить, еврей ли я? Отвечаю: во мне есть какая-то капля немецкой крови, какая-то часть польской. Но, к сожалению, повторяю, к сожалению, нет ни капли крови народа, давшего миру Спинозу и Чаплина, Эйнштейна и Маркса, Левитана и Ойстраха. Доволен ли моим ответом пославший записку?»
393


Рассказ наш затянулся, и в конце еще раз отметим твердость и неуступчивость дважды коммуниста Назыма Хикме- та - члена турецкой и советской компартий. После первого посещения СССР он вернулся на родину в 1928 году, и очень удачно: попал в турецкую тюрьму, но остался жив, а если бы он не покинул СССР, то в 1937 году, можно это предположить, не сносить бы ему головы. Многие иностранцы, жившие в стране Советов, стали жертвами сталинского террора. А так он приехал позднее, в начале 50-х годов, и испытал только отдельные, скажем так, драматические коллизии.
Назым Хикмет. Я живу на Соколе, часто прохожу мимо дома с мемориальной доской в честь Назыма и хожу за книгами в библиотеку на Песчаной площади, названную его именем. Словом, продолжаю общаться с Назымом... Таких честных и благородных людей, как он, сегодня встретить почти невозможно. Просто таких уже нет. Повымерла эта порода. Другой пошел материал, более грубый и циничный, сделанный из корысти, алчности, зависти и агрессии. Ни грана душевности, отзывчивости и романтизма.
Ночь убитых поэтов
Много лет минуло с «ночи убитых поэтов» - так назвали на Западе день 12 августа 1952 года. И тем не менее историческая память должна быть вечно живой, иначе возможны роковые повторения.
В Советском Союзе проходили различные судебные процессы: кого только не судили - военных и гражданских, мужчин и женщин, наркомов и рабочих, партийцев и беспартийных. «Враги народа» находились всюду. И вот очередь дошла до евреев. Антисемитизм Сталина известен всем (он даже дочери Светлане Аллилуевой влепил пощечину, когда она посмела влюбиться в юношу еврейской национальности). А 8 мая 1952 года был начат процесс по обвинению евреев под идеологическим прикрытием. Их обвинили в космополитизме, а стало быть, в измене родине, мол, откровенно симпатизируют Западу, восхищаются его достижениями и т. д.
Дело о космополитах намечали провести с большим размахом. Вначале предполагалось осудить десятки славных людей, которыми гордился советский народ, среди них были Илья Эренбург, Самуил Маршак, Василий Гроссман, Борис Слуцкий, Матвей Блантер (автор песни о Сталине «На просторах родины чудесной...»). Всего 213 человек. Но затем по каким-то неизвестным причинам (вряд ли одумались, просто, наверное, немного отложили это «черное дело») сузили
394


число обвиняемых до 14 человек и расстреляли без особого промедления в ночь на 12 августа 1952 года.
В этом печальном списке числились три поэта - Перец Маркиш, Ицик Фефер, Давид Бергельсон, причем последнего расстреляли аккурат в день, когда ему исполнилось 68 лет, - свинцовая пуля в подарок!.. В одном из стихотворений Ицик Фефер писал:
В дни обнаженные, в ночи тревожные Можно ли счастья желать невозможного?
Я же стою у ворот Целую ночь напролет - Может быть, все же придет!..
Философский вопрос: что понимать под счастьем? Если творчество, самовыражение и любовь читателей, то да, Фефер был счастливым человеком. А если принять во внимание немилость и гнев власти, то... В годы Великой Отечественной войны Фефер и Михоэлс, как члены Еврейского антифашистского комитета, ездили в Америку и собрали там миллионы долларов на помощь Красной армии, на строительство и оборудование госпиталей, детских домов и на прочие нужды страны, и вот ответная благодарность: расстрел. И никакая позднейшая реабилитация с грифом «невиновен» не реабилитирует злодеяние власти.
Как и Ицик Фефер, Перец Маркиш тоже был заслуженным человеком и выдающимся поэтом. 1 февраля 1949 года Переца Маркиша наградили высшим орденом страны - орденом Ленина. А спустя три года поставили к стенке. Обычное иезуитство сталинской эпохи. «Штурем тег» («Бурные дни») - так называется один из сборников рассказов Давида Бергельсона.
Но поэтами список жертв не ограничился. Под расстрел подвели дипломата Соломона Лозовского, народного артиста РСФСР Вениамина Зускина (партнера Михоэлса по сцене, веселого и печального лирика), главного врача Боткинской больницы Бориса Шимелиовича, научного сотрудника Института истории Иосифа Юзефовича, журналиста Леона Тальми, редактора Госиздата Илью Витенберга. Не пощадили и двух женщин: Эмилию Теумин, составителя «Дипломатического словаря», и Чайку Витенберг-Островскую, переводчицу Еврейского антифашистского комитета. Короче, без особого разбора. Как писал поэт Анатолий Жигулин, побывавший не по своей воле на Колыме:
Его приговорили к высшей мере.
А он писал, а он писал стихи.
Еще кассационных две недели,
И нет минут для прочей чепухи.
395


Врач говорил, что он, наверно, спятил.
Он до утра по камере шагал.
И старый, видно, добрый надзиратель,
Закрыв окошко, тяжело вздыхал...
Расстрелянных забыли. А в памяти остался «старый добрый надзиратель», который «тяжело вздыхал». И старая песня о том, что «Сталин - наша слава боевая, / Сталин - нашей юности полет!..»
Нет, этого забыть никак нельзя. В исторической памяти трепещет «ночь убитых поэтов».
Академик Тарле — эрудит истории
Евгений Викторович Тарле, наш Геродот, Светоний и Фукидид, родился 27 октября (8 ноября) 1875 года в Киеве. Его отец, еврейский купец Виктор, конечно, хотел, чтобы сын пошел по его стопам. Однако торговая карьера никак не привлекала молодого Тарле, его увлекали совсем иные дали - исторические, очень было интересно сквозь дымку истории рассмотреть прошлое, героические и ужасные времена, разобраться в них, понять, чем движется история и в какую сторону она идет. Французский историк Эрнест Ренан говорил: «Талант историка в том, чтобы создать верное целое из частей, которые верны лишь наполовину». То есть собрать осколки и по ним воссоздать целое.
Так что никаких товаров и капиталов, только история! И после гимназии Евгений Тарле поступил на историко-филологический факультет Киевского университета, который и окончил в 1896 году. Он влюбился в историю Западной Европы и эту любовь пронес через всю жизнь (Россия, конечно, интересна, но Европа - это альфа и омега последней человеческой цивилизации).
У Джорджа Бернарда Шоу есть афоризм: «Что скажет история?» - «История, сэр, солжет, как всегда». Расхожее мнение. Да, среди историков есть масса таких, которые вертят историю туда-сюда и излагают прошлые события в угоду правителям. Тарле был иным историком, для него главным была истина, он хотел быть и оставался предельно объективным исследователем исторических процессов. Его первый научный труд - «Крестьяне в Венгрии до реформы Иосифа II». Молодого способного историка заметили, и Тарле становится приват-доцентом Петербургского университета, потом профессором Юрьевского (нынешнего Тарту). С 1917 года Тарле - профессор Петроградского университета. Педагогическую деятельность сочетает с творческой, создает галерею
396


исторических портретов деятелей буржуазно-либерального направления: Ройе-Коллара, Парнелла, Гамбетты и других. До создания этих портретов подверг тщательному анализу «Утопию» Томаса Мора.
Тем временем Утопия, но не моровская, а марксистская, будоражила российские умы. Тарле не закрылся в своем кабинете ученого, а вышел на улицу, участвовал в студенческих демонстрациях, выступал с лекциями, направленными против самодержавия, попал под надзор полиции. В феврале 1917 года поверил, что Россия пойдет по европейскому пути, но в октябре понял, что нет. Как отмечает историческая энциклопедия, «смысл Октябрьской революции Тарле понял не сразу». Формулировка, на мой взгляд, неверная. Он не то что не понял, он все прекрасно понял, что это «всерьез и надолго», и поэтому смирился: историю не переделаешь... Другое дело - состоявшаяся история Франции.
Тарле с упоением работал в архивах и библиотеках Парижа, Лондона, Гааги и других европейских городов. Вводил в оборот доселе неизвестные документы. Оперировал многочисленными фактами, считая, что наличие даже случайных, бесполезных и, казалось бы, ненужных деталей повышает доверие к историческим свидетельствам, подтверждая их объективность.
Среди трудов Тарле назовем исследования «Рабочий класс Франции в эпоху революции», «Континентальная блокада», «Экономическая жизнь королевства Италии в царствование Наполеона I», «Европа в эпоху империализма», «Рабочий класс во Франции в первые времена машинного производства. От конца Империи и восстания рабочих в Лионе» и другие. А блистательные исторические портреты «Наполеон» (1936) и «Талейран» (1939)!..
В книге «Современники» Корней Чуковский вспоминал о знакомстве с профессором (тогда он был еще профессором) Евгением Тарле: «Не прошло получаса, как я был окончательно пленен им и самим, и его разговором, и его прямо-таки сверхъестественной памятью. Когда Короленко, интересовавшийся пугачевским восстанием, задал ему какой-то вопрос, относящийся к тем временам, Тарле, отвечая ему, воспроизвел наизусть и письма, и указы Екатерины Второй, и отрывки из мемуаров Державина, и какие-то еще неизвестные архивные данные о Михельсоне, о Хлопуше, о яицких казаках... А когда жена Короленко, по образованию историк, заговорила с Тарле о Наполеоне Третьем, он легко и свободно шагнул из одного столетия в другое, будто был современником обоих столетий и бурно участвовал в жизни обоих: без всякой натуги воспроизвел одну из антинаполеоновских речей Жюля Фавра, потом продекламировал в подлиннике длиннейшее стихотворение Виктора Гюго, шельмующее того же злополучного импера¬
397


тора Франции, потом привел в дословном переводе большие отрывки из записок герцога де Персиньи, словно эти записки были у него перед глазами тут же, на чайном столе.
И с такой же легкостью стал воскрешать перед нами одного за другим тогдашних министров, депутатов, фешенебельных дам, генералов, и чувствовалось, что жить одновременно в разных эпохах, где теснятся тысячи всевозможных событий и лиц, доставляет ему неистощимую радость. Вообще у него не существует покойников; люди былых поколений, давно уже прошедшие свой жизненный путь, снова начинали кружиться у него перед глазами, интриговали, страдали, влюблялись, делали карьеру, суетились, воевали, шутили, завидовали - не призраки, не абстрактные представители тех или иных социальных пластов, а живые, живокровные люди...»
Приведем воспоминания и Галины Серебряковой:
«Евгений Викторович Тарле был человеком изысканных манер, в котором приятно соединились простота с повышенным чувством собственного достоинства, утонченная вежливость с умением, однако, ответить ударом на удар. В обхождении с людьми такими, как он, вероятно, были бессмертные французские энциклопедисты, мыслители - писатели Дидро, Монтень. Мягкий голос, многознающие, чуть насмешливые глаза, круглая лысеющая голова средневекового кардинала, собранность движений, легкость походки - все это было не как у других, все это было особым. В совершенстве владел Тарле искусством разговора. Его можно было слушать часами. Ирония вплеталась в его речи, удивлявшие неисчерпаемыми знаниями. Франция была ему знакома, как дом, в котором он, казалось, прожил всю жизнь. Он безукоризненно владел французским языком и, будто отдыхая, прохаживался по всем векам истории галлов, но особенно любил XVIII и XIX века этой стремительной в своих порывах страны...»
Таких воспоминаний можно привести немало. Прибавим только строки Самуила Маршака:
В один присест историк Тарле Мог написать (как я в альбом)
Огромный том о каждом Карле И о Людовике любом.
Евгений Тарле - эрудит истории, и, казалось бы, творить ему легко и способно, но он жил в советской стране, в трудные времена, и его исторические построения и концепции прошлого (даже прошлого!) шли подчас вразрез с официально принятыми. В 20-30-е годы в исторической науке царил кремлевский фаворит академик Михаил Покровский. Возник острый конфликт, не только сшибка исторических воззрений, но и личная неприязнь, замешанная на зависти. Ми¬
398


ровая научная общественность очень ценила Тарле и других остромыслящих академиков и мало уважала Покровского, главу «красной профессуры» и руководителя ряда коммунистических институтов. Возникло «дело историков», или «дело Платонова - Тарле». Подготовка к нему началась в январе 1929 года. Специально образованная комиссия по чистке кадров «вычистила» из академии каждого четвертого научного сотрудника. Затем пошли аресты. Председатель президиума АН академик Карпинский пытался защитить ученых, но его самого подвергли суровой критике в «Правде»: «Контрреволюционная вылазка академика Карпинского».
Что касается Тарле, то он давно был под подозрением властей. В 1918-1919 годах в своих публикациях по истории якобинской диктатуры он косвенно осуждал послеоктябрьский красный террор, в 20-е годы держался довольно независимо, заявляя о своей «внепартийности». Тучи сгущались давно, и, наконец, грянул гром. 2 февраля 1931 года группу академи- ков-историков, включая Сергея Платонова и Евгения Тарле, исключили из академии. За этим последовал арест и следствие по делу.
Инкриминировали историкам ни больше ни меньше, как заговор против власти. В ожидании ареста Тарле несколько месяцев просидел в «Крестах». На следствии он - выразимся мягко - прогнулся и, возможно, поэтому получил мягкий приговор: всего лишь ссылку в Алма-Ату. Там он продолжал заниматься любимой историей и занял должность профессора в Казахстанском университете. Там же он начал свою знаменитую работу о Наполеоне. Алма-атинская эпопея длилась 13 месяцев, до распоряжения из Москвы о помиловании и возможности возвращения.
Откуда такая милость? Не исключено, что Сталин видел себя в образе коммунистического Наполеона и ему были необходимы придворные историки, чтобы они воплотили его образ в великих книгах. Но эти книги так и не были написаны ни Максимом Горьким, ни Евгением Тарле.
Вскоре после возвращения Сталин вызвал к себе Тарле и дал ученому четкие указания - что и как написать о Наполеоне и Талейране (позднее вождь давал такие же указания режиссеру Эйзенштейну, как следует снимать фильм об Иване Грозном). Сталин недвусмысленно сказал Тарле, что в случае невыполнения его установок историка отправят туда, откуда он только что вернулся.
С учетом пожеланий вождя, но и не меняя собственной концепции, Тарле написал труды о Наполеоне и Талейране. Они имели читательский успех, но тем не менее подверглись разгромной критике. Одна из причин: предисловие к книге о Наполеоне написал опальный Карл Радек. Тарле обратился напрямую к Сталину с просьбой разрешить ему ответить
399


рецензентам в газете. Сталин ответил ему письмом: «Не нужно отвечать в газете. Вы ответите им во 2-м издании Вашего прекрасного труда». По другой версии, Тарле после разносной критики ждал ареста и впал в депрессию, как в самый для него тревожный момент раздался телефонный звонок: «С вами будет говорить товарищ Сталин». Евгений Викторович замер, а вождь посоветовал ему не обращать никакого внимания на публикации в «Правде» и в «Известиях» и спокойно работать... Это успокоило Тарле. Ему вернули звание академика, и он продолжил активную научную и публицистическую деятельность.
Накануне Отечественной войны Тарле закончил исследования «Нашествие Наполеона на Россию», «Нахимов», а в военные годы - другие патриотические книги об адмирале Ушакове и Кутузове, большое исследование «Крымская война». Ездил с лекциями по всей стране, выступал и на фронтах, принимал участие в комиссии по расследованию зверств фашистов, был участником Всемирного конгресса деятелей культуры в защиту мира, участвовал во многих международных конгрессах историков и т. д. Лауреат нескольких Сталинских премий, почетный профессор Сорбонны, почетный доктор многих европейских университетов, всего и не перечислишь. Но это, так сказать, официальный благостный фасад. А было и другое. В годы борьбы с космополитизмом Тарле мужественно оставался на своих позициях уважения и преданности европейским ценностям. Постоянно утверждал, что Россия - это часть Европы. Не только не скрывал своего еврейского происхождения, но и подчеркивал его. На одной из лекций в университете один из студентов произнес фамилию академика с ударением на последнем слоге, Евгений Викторович его поправил: «Я не француз, а еврей, и моя фамилия произносится с ударением на первом слоге».
Невзирая на возраст, Тарле продолжал писать свои исторические сочинения под градом критических стрел, и к нему можно применить фразу Талейрана: «Я счастлив и несчастлив».
Тарле умел дружить и ценил своих друзей. Татьяне Щеп- киной-Куперник он подарил свое исследование «Роль русского военно-морского флота во внешней политике России при Петре I» с такой надписью: «Милой и дорогой поэтессочке, которая доводит свою сердечность до того, что читает работы своих друзей, даже в тех прискорбных случаях, когда работы скучны. От любящего друга, читателя и почитателя. Е. Тарле. 22/1У-1947».
По поводу мемуаров Щепкиной-Куперник Тарле писал ей: «...Просматривая далекие полки своих книг для одной научной справки, я случайно раскрыл журнал “Русское прошлое” за 1923 год и там наткнулся на Ваши воспоминания о Москве
400


(литературно-театральной) 90-х годов. Мало я читал таких нежных, прекрасных, художественных строк, как эти! Это такая прелесть, так полно тоски и любви и так вместе с тем ярко - от театральных рыдванов до Сандуновских бань, от Гликерии Федотовой до керосиновых ламп, так как и тон, и цвет, и аромат прошлого, что под подобными строками без малейшего ущерба для самой репутации первого во всемирной литературе мемуариста мог бы подписаться сам Герцен. Только он умел волновать чужие сердца своими личными обыденнейшими переживаниями, давать запах и цвет старой, исчезнувшей из жизни (но не из его души) обстановки. Это - лучшее из всего, что Вы писали, из того, по крайней мере, что я знаю...»
Так писал Тарле, в таком духе и вел обычные беседы с друзьями и знакомыми - «утонченную, умную, немного комплиментарную», как определял Корней Чуковский беседу Евгения Викторовича. Жил Тарле в огромной ленинградской квартире, где было аж три кабинета, с видом на Петропавловскую крепость. Среди миллиона книг, с висящими на стенах портретами Пушкина, Льва Толстого, Чехова и других классиков русской литературы. Тарле превосходно знал не только историю, но и литературу. И всегда мыслил афористически, к примеру: «Достоевский открыл в человеческой душе такие пропасти и бездны, которые и для Шекспира, и для Толстого остались закрытыми».
Конец жизни? Он оказался печальным (а у кого он бывает веселым?). Евгений Викторович Тарле умер 5 января 1955 года, на 80-м году жизни. В своем дневнике Корней Чуковский записал: «Умер Тарле - в больнице - от кровоизлияния в мозг. В последние три дня он твердил непрерывно одно слово - тысячу раз. Я посетил его вдову, Ольгу Григорьевну. Она вся в слезах, но говорит очень четко с обычной своей светской манерой. “Он вас так любил. Так любил ваш талант. Почему вы не приходили? Он так любил разговаривать с вами. Я была при нем в больнице до последней минуты. Лечили его лучшие врачи-отравители. Я настояла на том, чтобы были отравители. Это ведь лучшие медицинские светила: Вовси, Коган... Мы прожили с ним душа в душу 63 года. Он без меня дня не мог прожить. Я покажу вам письма, которые он писал мне, когда я была невестой. “Без вас я размозжу себе голову!” - писал он, когда мне было 17 лет. Были мы с ним как-то у Кони. Кони жаловался на старость. “Что вы, Анатолий Федорович, - сказал ему Евгений Викторович, - грех жаловаться. Вот Бриан старше вас, а все еще охотится на тигров”. - “Да, - ответил А.Ф., - ему хорошо: Бриан охотится на тигров, а здесь тигры охотятся на нас”.
Оказывается, в той же больнице, где умер Е.В., - лежит его сестра Марья Викторовна. “Подумайте, - сказала Ольга Гри¬
401


горьевна, - он в одной палате, она в другой... вот так цирк! - (и мне стало жутко от этого странного слова). М.В. не знает, что Е.В. скончался: каждый день спрашивает о его здоровье, и ей говорят: лучше”».
Корней Иванович Чуковский скрупулезно записывал в своем дневнике все значимые события. И вот запись от 28 февраля 1955 года, среди прочего: «Умерла вдова Тарле. Звонил С. М. Бонди...»
Ольга Григорьевна Тарле пережила мужа менее двух месяцев. Не могла примириться с его уходом... Из рук академика Тарле выпало золотое перо. Тут же смолк серебристый голос его музы. Счастливая судьба!..
Виктор Луи — король шпионских игр
Карьера этого удивительного человека началась в 1956 году. Виктор Луи (Виталий Евгеньевич) родился в 1928 году в Москве. Его отец был выходцем из Восточной Пруссии. Студентом Луи в 1947 году попал в ГУЛАГ, где был, судя по всему, завербован КГБ. Отбыв наказание, Луи неожиданно для всех сделал карьеру в дипломатической сфере, сначала в новозеландском посольстве, затем в посольстве Бразилии. Женился на англичанке Дженифер, получил трехкомнатную квартиру на Ленинском проспекте, что было для тех времен совершенно необычно. Ему было разрешено (а точнее велено) печататься во многих западных газетах и журналах, от «Вашингтон пост» до «Франс-Суар», получать за публикации валюту, что опять же было немыслимо для других журналистов. По существу Виктор Луи представлял собою источник инспирированных советскими властями утечек информации в мировую прессу. Так, именно Луи первый объявил об отставке Хрущева, передал на Запад экземпляр «Двадцати писем другу» Светланы Аллилуевой и т. д. Ездил со специальными поручениями по всему свету: Тайвань, Израиль, Южная Америка. И за эти операции получал немалые деньги, по существу Виктор Луи являлся единственным легальным долларовым миллионером в СССР. Имел загородный особняк, держал в гараже десяток иномарок, имел прислугу и все необходимое для богача.
Для некоторых Виктор Луи был негодяем, для кого-то героем. Своим знакомым доставал американские сигареты, импортный кофе, помогал выехать в Израиль и т. д. Но для диссидентов он числился как «человек КГБ», хотя официально в штате и не состоял. Выражаясь уголовным языком, лафа для Луи кончилась во времена Горбачева, когда он занялся другой деятельностью, выпуская путеводители по со¬
402


ветской стране. Виктор Луи умер в 1992 году, а в 2008-м по НТВ о нем был показан документальный фильм как о звезде журналистики.
И другие шпионы
А сколько советская разведка завербовала иностранных шпионов! К примеру, знаменитая «кембриджская пятерка»: английские студенты, пропитанные идеями антифашизма, коммунизма, симпатией к СССР, залетели в сети нашей отечественной разведки. И какие ребята: эрудиты, интеллектуалы, знатоки искусства; вступив на путь предательства, передавали советской стороне всевозможные секреты, включая и атомные. Их засекли, и пришлось в 1955 году Дональду Маклину и Гаю Берджессу срочно улепетывать в СССР. В 2015 году в Лондоне вышла книга «Англичанин Сталина: жизни Гая Берджесса». Вся его жизнь, включая одиночество в хмурой Москве. Заботливые люди из КГБ добывали ему виски, находили любовников (Гай - гомик), а он, бедненький, скучал по свободе.
Таких перебежчиков было немало: наши шпионы бежали на Запад, а западные - к нам, в СССР. Как правило, это были люди незаурядные и даже талантливые, такие, как, к примеру, Ким Филби (Гаролд Андриан Рассел, 1912-1988). Он был супершпионом. Добыл для СССР бесценные данные. Боясь разоблачения, 23 января 1963 года бежал на советском судне из Бейрута. Офицер КГБ, похоронен с воинскими почестями. Оставил мемуары «Моя безмолвная война».
Еще один супершпион - Рудольф Абель (Вильям Фишер, 1902-1971). Сын немецкого коммуниста, вывезшего свою семью в СССР в 30-е годы. Был осужден в США на 30 лет, но в феврале 1962 года обменян в Восточном Берлине на американского летчика Гарри Пауэрса. Вернувшись в Москву, получил звание генерала и успешно работал на Лубянке...
Генерал-майор КГБ Олег Калугин (1934) был отправлен в 1990 году в отставку, после чего сделал сенсационное заявление с обвинением КГБ как бастиона сталинизма, делающего вид, что участвует в перестройке. Его объявили «некомпетентным смутьяном». Калугин написал книгу «Вид из Лубянки». А потом эмигрировал в США...
Подобных историй пруд пруди, но копаться в них противно. Другое дело поэты и писатели, братья по духу, - вот с ними хочется общаться и о их нелегкой судьбе рассказывать. Хотя, если честно, то не все из них мне приятны. Например, поэт, драматург, сатирик Сергей Владимирович Михалков (1913-2009).
403


Когда я был несмышленым мальчишкой, то мне нравились детские стихи Михалкова, да и милиционер дядя Степа не вызывал никаких возражений. Ныне, занимаясь Михалковым, я даже слегка оттолкнулся от его знаменитых строк «Дело было вечером. Делать было нечего»:
Кто на лавочке сидел,
Кто на улицу глядел.
Михалков же был у дел И собаку в жизни съел.
Он служил душою власти И врагов всех рвал на части.
Если враг, то сразу - «гав!».
Если друг Союзу - «лав».
Верный пес наш дядя Степа, - Доложу я вам без трепа.
Орденоносец. Лауреат,
Самому царю - как брат.
17 января 2017 года
Сергей Михалков: всегда рядом с властью
Сергея Владимировича Михалкова можно вставить в любое советское десятилетие: он на плаву, он в фаворе, он уважаем властью. И это удивительно: он - дворянин по отцу и матери. Свое дворянское происхождение многие годы скрывал, а когда рухнул Советский Союз и страна перестала называться государством рабочих и крестьян, Михалков стал публично гордиться своими родовыми корнями и заявлял: «Я был советским писателем дворянского происхождения».
В мемуарах «От и до...» Сергей Владимирович отмечал, что ему довелось встречаться со всеми вождями Советского Союза - со Сталиным, Хрущевым, Брежневым, Горбачевым, и со всеми у него складывались хорошие и доброжелательные отношения, но выделял именно Сталина. «Безусловно, это был самый интересный собеседник за всю мою жизнь. Сталин был интересней всех вождей за все время».
Интересный собеседник! А то, что Сталин был великим преступником и палачом собственного народа, - об этом Михалков не высказался ни разу. О репрессиях Михалков всегда говорил вскользь.
Лишь однажды у Михалкова вырвалось недовольство «интересным собеседником», об этом написал в своем «Эпилоге» Каверин: «У меня нет никакого желания грязнить эти
404


страницы изображением литератора, сказавшего мне после смерти Сталина с искренней горечью и даже почти не заикаясь: “Двадцать лет работы - собаке под хвост!” Скажу только, что он живое воплощение язвы продажности, разъедавшей и разъедающей нашу литературу...»
Это мнение Каверина. А сам Михалков был вполне удовлетворен собою: «Я прожил интересную жизнь. Я не сидел в тюрьме. Меня не выгоняли с работы. Меня не взяли в плен немцы, хотя я прошел всю войну. Я не был убит. У меня хорошие сыновья. Хорошая была жена. Хорошие были наставники. Зачем мне выбирать другую жизнь? Мне важно дожить, чтобы хуже не было...» Это Михалков в свои доблестные 90 лет.
Очень гордился Михалков созданием гимна СССР, за что завистники придумали ему двусмысленное определение: гим- нюк Советского Союза. Однажды молодой Евтушенко, оказавшись с Михалковым в лифте, в глаза ему заявил: «А гимн- то у вас, Сергей Владимирович, г...!» На что автор гимна дождался, когда лифт остановится, и вдогонку выходящему Евтушенко процедил сквозь зубы: «Ид-ди, учи с-слова!»
Как только не называли Михалкова: сталинский царедворец, прожженный циник, человек-севрюга и т. д. А ему оставалось только жаловаться на коллег: «Им всем моя всенародная слава спокойно спать не дает!..»
Слава за что? За детские стихи, басни, слабенькие пьесы и злобу на американский империализм. В конце 40-х - начале 50-х была очень популярна басня Михалкова «Рубль и доллар» - ее даже учили в школах:
Американский доллар важный,
Который нынче лезет всем в заем,
Однажды
С советским встретился рублем.
И ну куражиться, и ну вовсю хвалиться:
«Передо мной трепещет род людской,
Открыты для меня все двери, все столицы, Министры, и купцы, и прочих званий лица Спешат ко мне с протянутой рукой.
Я все могу купить, чего ни пожелаю,
Одних я жалую, других - казнить велю,
Я видел Грецию, я побывал в Китае, - Сравниться ли со мной какому-то рублю?..»
«А я с тобой не думаю равняться, - Советский рубль сказал ему в ответ. - Я знаю, кто ты есть, и, если уж признаться,
Что из того, что ты увидел свет?!
405


Тебе в любой стране лишь стоит появиться,
Как по твоим следам нужда и смерть идут.
За черные дела тебя берут убийцы,
Торговцы родиной тебя в карман кладут...
А я советский рубль, и я в руках народа,
Который строит мир и к миру мир зовет,
И всем врагам назло я крепну год от года.
А ну, посторонись - Советский рубль идет!»
Сегодня эти нарочито гордые слова воспринимаются как насмешка: где американский доллар и где наш отечественный деревянный? Посмотрите на обменный курс валют...
А еще Михалков был литературным функционером - многолетним председателем Союза писателей РСФСР. Занимался проработкой попавших в немилость писателей, в частности, Пастернака, и делал это, как выразилась Лидия Чуковская, «с аппетитом». После конца сталинской эпохи признавался: «Ошибался вместе со всеми...» Получив звание Героя Соц- труда, говорил: «Всегда ношу на пиджаке звезду Героя, никогда не снимаю». Умел быть злым. Узнав, что Фадеев сломал руку, мгновенно спросил: «К-кому?» Одному молодому писателю, пожаловавшемуся на то, что крутом слишком много недоброжелателей, Михалков посоветовал:
- Ты х-хочешь, чтоб тебя все любили? Очень просто. Нет ничего проще. Издавай одну книгу в 20 лет. Одевайся во что- нибудь рваненькое. Появляйся с такими женщинами, чтобы самому противно было. И болей. Лучше всего - неизлечимо. И все будут тебя обожать...
Эту михалковскую мудрость писатель Алексин окрестил формулой «трех Б»: не хочешь зависти - будь бедным, бездарным, больным.
Потеряв жену, Михалков в 83 года женился на другой, 35-летней. Дожил до 96 лет и ушел из жизни 27 августа 2009 года.
Из дневника Корнея Чуковского: «Очень пугает Сергей Михалков: ведь уже седой, а такой мазурик...» (28 октября 1961). Процитирую и свой дневник от 1996 года:
«22 ноября, съемки телесериала “Старая квартира” - 1950 год. Муки со сценарием... Метались редакторы... Лишь я - консультант, архивариус, - оставался спокойным. Что было интересного, кроме нервозности и мельтешения? Ирина Бугримова, былая укротительница тигров, почему-то все время настаивала, что Харьков - это столица Украины. Кто-то из актеров исполнил старую песню о ГУЛАГе: “По тундре, по железной дороге, где мчится скорый Воркута - Ленинград...” Был вальяжный и омерзительный Сергей Михалков, сталинский гимнюк, автор сценария фильма “У них есть родина”,
406


фрагмент которого показали, а затем дети-репатрианты рассказали, как они вернулись на любимую родину и их сразу бросили в лагерь. Гриша Гурвич пытался вывести Михалкова на эту трагическую ситуацию, мол, не стыдно вам, Сергей Владимирович, за кинофальшь? Но Михалков валял ваньку, а потом рассерженно воскликнул: “Ну что вы от меня хотите? Какой еще правды?!.” Затем достал свою книжку и по ней прочитал: “Чужой и надменный британский полощется флаг...” Очередной пропагандистский навет. Нет, какой стервец! И никакого покаяния за пресмыкание перед властью...»
Но хватит Сергея Михалкова, а то ненароком можно перейти и к Никите, к его программе «Бесогон».
Алла Кторова: пойманная жар-птица
А кто такая Кторова? Артист МХАТа Анатолий Кторов известен, а женщина с фамилией Кторова малоизвестна, да, вроде бы есть такая писательница, а дальше начинают морщить лоб и вспоминать...
Алла Кторова - псевдоним. Алла в честь Аллы Тарасовой. На самом деле по паспорту она - Виктория Ивановна Кочуро- ва-Шандор. Родилась 29 декабря 1926 года. Окончила Московский институт иностранных языков. Работала стюардессой «Аэрофлота». Затем преподавала в школе английский язык. Вышла замуж за американского гражданина в 1958 году. Тогда такие случаи были крайне редки и, конечно, нежелательны для страны с железным занавесом. Виктория (будущая Алла Кторова) стала одной из первых советских женщин, которая после смерти Сталина получила разрешение выехать к мужу в США. За рубежом стала писать под псевдонимом Алла Кторова и приобрела известность. Получила в одном флаконе любовь, свободную жизнь в Штатах и писательскую популярность. Считайте, поймала жар-птицу...
Алла Кторова стала пятым человеком, легально покинувшим страну после смерти Сталина. О том, как перевернулась ее жизнь и как она вышла замуж за иностранца, она рассказала в своей книге «На розовом коне»:
«Это произошло в 1956 году, в первый же день моей работы в бюро обслуживания иностранцев в гостинице “Москва”. Это был первый иностранец, которого я увидела живьем. Высокий, статный. В петлице пиджака - бриллиантовая звезда - чуть не высшая американская награда за мужество и героизм. Но об этом я узнала потом, а тогда он просто вошел, поздоровался со всеми по-английски, и я очень испугалась, что он может обратиться именно ко мне и все сотрудницы бюро услышат, какой у меня, новенькой, никудышный английский...
407


Но случилось худшее. Увидев меня, он молча опустился на стул и, как завороженный, стал смотреть. Возникла напряженная пауза, после которой, к всеобщему недоумению, посетитель молча покинул бюро... Все взоры устремились в мою сторону: “Почему он так на тебя смотрел?” Конечно, это было чисто женское лукавство - все прекрасно поняли, почему...
Вечером собралась домой, вышла, а он прямо на меня идет, и сразу: “Разрешите пригласить вас на ужин...” Я в панике: не дай бог кто-то увидит - это ведь было в те времена большой крамолой, и мой первый день работы в гостинице “Москва” мог стать последним... “Я не могу, - промямлила смущенно. - У меня мама больна...”
На следующий день было воскресенье, и меня поставили дежурить. Вдруг звонок с десятого этажа. Я почему-то сразу поняла, что это он. Во всяком случае, очень этого хотела. Просит зайти, есть, говорит, кое-какие проблемы... Вхожу, а он вытянулся, как по команде “смирно”, и выпалил: “Меня зовут Джон Шандор. Мне 42 года. Я отставной капитан первого ранга военно-морских сил США. А ныне юрист. Не согласитесь ли вы стать моей женой и уехать в Соединенные Штаты?” Вот так, с места и в карьер. Я была в шоке. Не сказала ни “да”, ни “нет”, а просто убежала...»
Подруги Виктории (они ее звали Витей) свидетельствовали: она была очень красивой, и немудрено, что сразила наповал американского офицера: таких красоток он на родине, в Штатах, не встречал. А дальше последовала благостная и сентиментальная история, как герой Второй Мировой войны, командир авианосца, добивался руки русской женщины (биографическая пикантность - внучки московского извозчика), как преодолевал многочисленные преграды и препоны и все же своего добился. На приеме в посольстве США, где присутствовал советский лидер Никита Хрущев, кто-то из посольских работников обратился к первому секретарю ЦК Коммунистической партии:
- Никита Сергеевич, Джон Шандор, лучший американский ас, полюбил русскую девушку, женился на ней, а ему не разрешают с ней уехать в Америку...
Хрущев видел, как на него смотрят десятки глаз, и рявкнул:
- Кто не разрешает?!..
На следующий день в пожарном порядке была оформлена виза, и Виктория с мужем улетели в другую страну, за океан. На дворе стоял март 1958 года. В Америке она «родилась заново», и Виктория из бюро обслуживания иностранцев превратилась в писательницу Аллу Кторову. Жар-птица оказалась на крыше небоскреба в Нью-Йорке.
В дальнейшем Алла Кторова не раз приезжала в Москву и давала интервью различным газетам и журналам. На вопрос, что было самым странным в американской жизни, ис¬
408


кренне отвечала: «Поразило меня все, от и до. Меня как будто выкинули на Марс...»
Интересно и другое признание Аллы Кторовой: «Я никогда не стану американкой и не хочу стать».
Такая вот в итоге вышла «лав стори» с писательским исходом. Мать Вики-Аллы по национальности еврейка - Ревекка, и в семье ее звали Ревочкой. Для рева у Ревочки в советской стране было множество причин, а вот у дочери Аллы Кторовой причин для рева и слез уже не было. Выдернутое перо из хвоста жар-птицы или выигрыш лотерейного билета - куш со многими нулями. А кто-то скрипнет зубами и скажет: «Повезло бабе...»
Рождение самиздата
Ныне слово «самиздат», можно сказать, устарелое. А не так давно оно произносилось с придыханием и желательно шепотом. Впрочем, обратимся к книге Людмилы Алексеевой «История инакомыслия в СССР» (1992):
«В России почти всегда существовала более или менее жесткая цензура, и поэтому со времен Радищева запрещенные к публикации произведения ходили по рукам в списках. Но они лишь дополняли литературу и публицистику. Как массовое явление, как основное средство самопознания и самовыражения общества самиздат - явление уникальное. Оно характерно для послесталинской эпохи в СССР...
В конце 50-х - начале 60-х годов в самиздате циркулировали эссе, рассказы, статьи, но господствовали стихи. Москва и Ленинград были буквально захлестнуты списками стихов запрещенных, забытых, репрессированных поэтов - Ахматовой, Мандельштама, Волошина, Гумилева и еще многих сохраненных памятью людей старшего поколения. Жадно читали и поэтов-современников. Огромной популярностью пользовались и некоторые официально дозволенные (Евтушенко, Мартынов), но благодаря самиздату знали и не печатаемых государственными издательствами - Иосифа Бродского, Наума Коржавина и многих-многих других. Увлечение поэзией стало знаменем времени...
Пишущие машинки были загружены до предела: все, кто мог, перепечатывали для себя и для друзей - стихи, стихи, стихи... Создавалась молодежная среда, паролем которой было знание стихов Пастернака, Мандельштама, Гумилева...»
Эпиграфом самиздатовской поэзии можно взять строки популярного украинского поэта-шестидесятника Василя Симоненко (умершего в 1961 году, в возрасте 29 лет):
409


На кладбище расстрелянных иллюзий Уж не осталось места для могил.
И кое-что наугад из огромного тома «Самиздата века» (1997)
Александр Ривин:
Годами когда-нибудь в зале концертной Мне Боря сыграет свой новый хорал,
И я закричу, как баран милосердный,
Как время кричит, как Керенский орал...
Николай Глазков:
Мир нормальный, нормированный,
По порядкам нумерованный Совершает в ногу шествие,
Я ж стою за сумасшествие.
Александр Галич:
... А у бабки инсульт, и хворает жена,
И того не хватает, и этого,
И лекарства нужны, и больница нужна,
Только место не светит покедова...
Игорь Холин:
Рыба. Икра. Вина.
Вечером иная картина:
Комната, стул, диван.
Муж пьян.
Мычит: - Мы-бля-я!..
Хрюкает, как свинья,
Храпит. Инна не спит!
Утром снова витрина:
Рыба. Икра. Вина.
Александр Кушнер:
...Длинный-длинный коридор.
Нет ни скважины, ни ручки.
Поддувает ветерок.
Мы по Кафке эти штучки Изучили назубок.
Где-нибудь в дали немецкой Или пражской, черт возьми!
410


Но в гостинице советской!
За советскими дверьми!
Отойду. Глаза прищурю.
Эту дверь не отворю.
- На другой литературе Я воспитан, - говорю.
Подобных стихов - тысячи, реалистичных и горьких. Им противостоят миллионы других - гордых, пафосных, патриотических - в официальной прессе. И первым горлопаном и агитатором был Владимир Маяковский, который вынимал «из широких штанин» советский паспорт и громко, на весь мир, гордился им: «Читайте! Завидуйте!..» Приведу одно весьма характерное, насквозь советское стихотворение. Поэта просто распирает гордость, и он декларирует:
Рядовой гражданин.
А в наличии
Есть советская власть у меня,
И партийных заданий величие,
И дорога,
И цель,
И броня.
И страна - где в почете работники,
И священное чувство одно, - Как на первом субботнике Сам Ильич Поднимает бревно.
Бревно - это аргумент весомый! И кто автор этих гениальных строк? Автора, автора! - кричат из зала. Это - Сергей Васильевич Смирнов (1913-1992), поэт-лирик, его стихи, как утверждает Литэнциклопедия, проникнуты идеями гражданского долга, советского патриотизма. Кто-то написал о Сергее Смирнове: «светлый талант». Не путать с другим Сергеем Смирновым - Сергей Сергеевич Смирнов, прозаик, автор «Брестской крепости». Его не комментирую.
Поэзия советского периода в своей основе состояла из од и славословий о вождях, о героях, о подвигах, о социалистическом строительстве, о труде и счастье, о борьбе за мир во всем мире. И как утверждал Владимир Луговской: «Шар земной - он выкруглен для счастья». Но не все люди оптимисты. Кто-то смотрит на все происходящее иначе, да и мыслит по-другому.
В заключение главки - еще одно стихотворение, вычитанное мной не из самиздата, а откуда-то из официальной газеты, и, кажется, с десяток лет назад. Автор - Александр Тимо- феевский.
411


Нас свезли в Строгино или Мневники,
В типовые вселили дома,
И живут в тех домах шизофреники, - И не знают, что сходят с ума...
Колдуном наши души похищены,
Заморожены в первом кругу,
Может, все мы в России Поприщины,
Да о том никому ни гу-гу...
Нам одели халатики серые,
Завязали узлом рукава,
И мы сами не знаем, что делаем,
И не те повторяем слова.
А под окнами ходит униженно Мать-Россия с котомкой своей,
Чтоб на нас посмотреть, на остриженных,
На убогих своих сыновей.
Пожалей ты детей неутешенных!
Что ж они нам вздохнуть не дают!
И лапшу все нам на уши вешают,
И все воду на голову льют!..
Н-да, очень оптимистичная картинка. Но ты, читатель, не огорчайся и не впадай в пессимизм. Это поэтическая ирония. Метафоры и аллегория. Мы-то с вами знаем, да и телевизор нам рассказывает, как мы живем на самом деле в Строгино, Мневниках и других местах столицы. И как давно встали с колен. Поэтому включим старый диск Леонида Утесова о том, как все сгорело у одной дамы, а ее домоуправитель утешает: «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все ХОРОШО!..»
412


Туда-сюда-обратно
Туда-сюда-обратно, Тебе и мне приятно... Из современной песенки
Родители Льва Лунца, испугавшись революционных гроз, эмигрировали из России. А молодой гений филологии Лев отказался, считая, что наступило интересное время, и сочинил веселый роман в письмах о тех, кто нацелился уехать из Советской республики:
«Миша, дорогой! Прощай, друг! Удираю в Польшу! Это, конечно, между нами. И не то, разумеется, чтобы я был против Советской власти - славные ребята эта советская власть, - а так, хочется проветриться...»
Вот этих проветривающихся было не так уж и мало, счастливчиков, которых не депортировали, не изгнали из страны Советов и которые сами не бежали в страхе от советских ужасов, а спокойно с соизволения власти, да еще за казенные деньги, имели счастливую возможность выезжать за рубеж по разным служебным и творческим делам. Проветриваться в Европу. Приглядеться к Америке. Подивиться на Японию. Туда-сюда-обратно, и очень им были эти вояжи приятны. И никакой ностальгии. Подышали свеженьким воздухом свободы на Западе - и обратно домой глотать сладостный дым отечества.
Владимир Маяковский в Париже и в Америке
Я хотел бы жить и умереть в Париже,
если б не было такой земли - Москва!
В стане счастливчиков «туда-сюда» первым человеком из творческих людей был Владимир Маяковский (1893-1930). Первый выезд за пределы Советской России Маяковский совершил весной 1922 года - посещение буржуазной Риги. Все¬
413


го поэт совершил девять заграничных путешествий, выезжая примерно раз в год, кроме 1926 года. За годы 1922-1929 он провел за границей более 15 месяцев. Плюс многочисленные поездки по стране, и, как говорил Маяковский: «Мне необходимо ездить, обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг».
Известный пародист 20-30-х годов Александр Архангельский написал цикл пародийных стихов на советских поэтов, которые благополучно шастали по заграницам, и, конечно, о Маяковском. Привожу пародию без присущей Маяковскому «лесенки» строф (бумагу надо экономить!):
Пропер океаном. Приехал. Стоп!
Открыл Америку в Нью-Йорке на крыше.
Сверху смотрю - это ж наш Конотоп!
Только в тысячу раз шире и выше.
Городишко, конечно, Москвы хужей.
Нет Госиздата - все банки да баночки.
Дома, доложу вам, по ста этажей.
Танцуют фокстрот американочки.
А мне на них свысока наплевать.
Известное дело - буржуйская лавочка.
Плюну раз - мамочка-мать!
Плюну другой - мать моя мамочка!
Танцуют буржуи, и хоть бы хны.
Видать, не привыкли к гостю московскому.
У меня уже не хватило слюны.
Шлите почтой: Нью-Йорк - Маяковскому.
Пародия - это прежде ирония, переиронирование стихов автора, а у автора - не ирония, а пафос, патриотизм выше крыши, гордость за советскую страну зашкаливает за все мыслимые пределы. Маяковского послали. Маяковскому доверили. И он отрабатывает на все сто процентов: хвалит свое и хулит чужое, хотя отчетливо понимает, что такое Америка и что такое Советский Союз, где небоскребы, а где только строительные леса.
Я в восторге от Нью-Йорка города.
Но кепчонку не сдерну с виска.
У советских собственная гордость:
На буржуев смотрим свысока.
Богатство и роскошь западного мира возмущали Маяковского: где справедливость?! В стихотворении «Кемп “Нит гедайге”» (лагерь «Не унывай», поселок, организованный еврейской коммунистической газетой «Фрайгайт») поэт возмущается:
414


В мире социальном те же непорядки:
Три доллара за день, на - и отвяжись.
А у Форда сколько? Что играться в прятки?
Ну, скажите, Кулидж, - разве это жизнь?
Много ли человеку (даже Форду) надо?
Форд в мильонах фордов, сам же Форд - в аршин. Мистер Форд, для вашего, для высохшего зада Разве мало двух просторнейших машин?.. ...Мистер Форд - отдайте! Даст он... черта с два!..
Ну и смелая оптимистическая концовка:
За палатками мир лежит угрюм и темен.
Вдруг ракетой сон звенит в унынье в это:
«Мы смело в бой пойдем За власть Советов...»
Ну и сон приснит вам полночь-негодяйка!
Только сон ли это? Слишком громок сон.
Это комсомольцы кемпа «Нит гедайге» песней заставляют плыть в Москву Гудзон.
Н-да, Владимир Владимирович был отменным агитатором, пропагандистом и зазывалой советской власти: ну как такого верного человека не послать в очередной раз за границу? Он может постоять за себя, а чуть что не так - полезет за мандатом:
Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза.
Читайте, завидуйте, я гражданин Советского Союза.
Правда, иногда может пожаловаться, так, слегка, что чего- то не хватает до полного счастья:
Всю ночь, покой потолка возмутив, несется танец, стонет мотив:
«Маркита, Маркита, Маркита моя, зачем ты, Маркита, не любишь меня...»
А зачем любить меня Марките?!
У меня и франков даже нет.
А Маркиту (толечко моргните!) за сто франков препроводят в кабинет.
Небольшие деньги - поживи для шику - нет, интеллигент, взбивая грязь вихров, будешь всучивать ей швейную машинку, по стежкам строчащую шелка стихов... - это строки из стихотворения Маяковского «Домой».
415


Маяковский за границей оставался Маяковским, очаровывающим женщин, тем более что
В смокинг зашторен, побрит что надо.
По Гранд по Опере Гуляю грандом.
Эльза Триоле встретилась с ним в Париже в ноябре 1924 года. Он был особенно мрачен. Триоле свидетельствует: «Мне бывало с ним трудно. Трудно каждый вечер где-нибудь сидеть и выдерживать всю тяжесть молчания или такого разговора, что уж лучше бы молчал!.. Маяковский умел в тяжелом настроении натягивать свои и чужие нервы до крайнего предела...»
В следующий свой приезд в Париж Маяковский был настроен светлее. Меньше нуждался в услугах Эльзы как переводчицы и начал брать с собой в качестве переводчиц и гидов подворачивающихся ему на Монпарнасе молоденьких русских девушек, конечно, хорошеньких. Как пишет Эльза Триоле, «ухаживал за ними, удивлялся их бескультурью, жалеючи, сытно кормил, дарил чулки и уговаривал бросить родителей и вернуться в Россию, вместо того чтобы влачить в Париже жалкое существование». Словом, сочувствовал в разговоре и в стихах: «Но очень трудно в Париже женщине, / если женщина не продается, а служит». Сердобольный Владимир Владимирович...
Весна 1927 года, Маяковский снова в Париже. И снова навязчивая идея: звать в Россию. Он даже Эйфелеву башню пытался зазвать в Россию, «к нам, в СССР».
Идемте! К нам!., я вам достану визу!
И что? Поставить Эйфелеву башню рядом с собором Василия Блаженного и Лобным местом?..
Вот только когда он был в Америке, не предложил американке Элле Джонс, с которой закрутил роман, поехать с ним на его родину. Поэт предложил Элли лишь прийти на пароход, чтобы с ним попрощаться.
28 	октября 1925 года на пароходе «Рошамбо» Маяковский уплыл из Нью-Йорка. А через семь с половиной месяцев, 15 июня 1926 года, родилась дочь Маяковского, если по-русски, то Елена Владимировна, а так Патрисия Томпсон (фамилия по мужу).
20 октября 1928 года Маяковский в Ницце встретился с «двумя Элли». Провел с ними четыре дня, дальше не смог, ибо на смену американскому роману разворачивался дру¬
416


гой, парижский, с Татьяной Яковлевой. Глава «Элли Джонс» в его «Книге бытия» была прочитана, а следующая - «Татьяна Яковлева» - манила неизведанной новизной. Родом из Пензы, она оказалась в Париже. Высокая, длинноногая, красивая.
«Татьяна была поражена и испугана Маяковским, - отмечала Эльза Триоле. - Трудолюбиво зарабатывая на жизнь шляпами, она в то же время благоразумно строила свое будущее на вполне буржуазных началах - встреча с Маяковским опрокидывала Татьянину жизнь...»
Маяковский, как обычно, пылал и желал. Не обращая никакого внимания на традиции, запреты, условности, о чем он сообщил всему миру в «Стихах об Америке»:
Нам смешны позволенные зоны.
Взвод мужей, остолбеней, цинизмом поражен!
Мы целуем - беззаконно! -
над Гудзоном
ваших длинноногих жен.
Встречая сопротивление, поэт негодовал, достаточно прочесть «Письмо Татьяне Яковлевой» - почти ультиматум любовных требований:
Ты не думай, щурясь просто из-под выпрямленных дут.
Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук.
А дальше... вспомним просьбу и угрозу в поэме «Облако в штанах»: «Мария - дай!.. Мария, не хочешь? Не хочешь...» Тот же мотив, но не с Марией, а с Татьяной:
Не хочешь? Оставайся и зимуй,
И это оскорбление на общий счет нанижем.
Я все равно тебя когда-нибудь возьму - одну или вдвоем с Парижем.
«С Парижем» вместе - глобально и красиво! Но не получилось у Владимира Владимировича - зря грозил. В 1928 году Маяковский хотел вернуться в Париж и взять Яковлеву приступом, но не вышло. Визу не дали. Вполне возможно, что к этой невыдаче причастна и Лиля Брик, которая была лично заинтересована в окончании парижского «наваждения» Маяковского.
Итак, Маяковскому отказали в визе, all октября он узнал, что Татьяна Яковлева выходит замуж за какого-то французского виконта. И соответственно, была перевернута очередная страница жизни.
417


А дальше очередная попытка личного счастья, на этот раз с Вероникой Полонской. Отъезд Лили и Осипа Бриков за границу. И неожиданное для многих самоубийство поэта. О самоубийстве Маяковский писал давно, во «Флейте-позвоночнике» (1915):
Все чаще думаю - не поставить ли лучше точку пули в своем конце.
Сам застрелился Маяковский или его подтолкнули к этому шагу? Не в этом суть. А важно то, что к апрелю 1930 года поводов для самоубийства у поэта было предостаточно. Разочарование во всем, что воспевал, - революция, власть, свобода, значимость поэзии. Холодный прием в РАППе. Отвернувшиеся друзья-лефовцы. Брики, уехавшие за границу именно тогда, когда ему была необходима дружеская помощь. Замужество Татьяны Яковлевой. Отказ в парижской визе. Неуступчивость Вероники Полонской. Беспощадная критика «Бани» и ползущий по пятам шепот: «Исписался». Измотавший за многие недели грипп. Севший голос, что для поэта-трибуна было катастрофой. А еще - не покидающий его панический страх старости.
Есть версия, что Маяковскому помогли уйти из жизни, и при этом неизменно всплывает имя Агранова.
Яков Саулович, или, как его звали в кругу Маяковского «Яня, милый, обаятельный Янечка», замечательный друг Маяковского, по сути, был одной из зловещих фигур органов, надзирающих за литературой, и этого Владимир Владимирович не понимал или считал, что лично он - любимец власти и, конечно, вне всяких подозрений. Янечка, разумеется, встречал Новый 1930 год на Таганке, в Гендриковом переулке, вместе с Бриками, Асеевым, Мейерхольдом, Штеренбергом, Шкловским, Яншиным и другими гостями. Шампанское, музыка, танцы, веселье. До гибели Маяковского оставалось 3,5 месяца. И, кстати, фамилия Агранова стояла первой в некрологе поэта. Из 27 человек, подписавших некролог, по крайней мере 11 были вскоре расстреляны, в том числе и сам Агранов, уже будучи первым заместителем Генриха Ягоды. Маяковский, как и впоследствии Исаак Бабель, зря затевал «игру с дьяволом» на невидимой миру чекистской кухне...
Велик Маяковский или не велик?
Как лирик, как трагик в своих ранних стихах - это очень большой поэт. Как певец режима - ничуть не лучше осмеянных им Безыменского и Жарова. Но это мое личное мнение, и никому его не навязываю. У каждого любителя поэзии есть «мой Маяковский». В официальной пропаганде Маяковский - великий русский советский поэт. А далее славящая
418


барабанная дробь и кипение фанфар. Интересно другое: восприятие Маяковского русским зарубежьем. Как оценивали творчество Маяковского русские эмигранты.
Владислав Ходасевич дважды писал о Маяковском - при его жизни в парижской газете «Возрождение» и после кончины в той же газете. И оба раза Ходасевич писал о Владимире Владимировиче язвительно и зло. «Декольтированная лошадь... Было у футуристов некое ‘‘безумство храбрых”. Они шли до конца. Маяковский не только не пошел с ними, не только не разделил их гибельной участи, но и постепенно сумел перевести капитал футуризма на свое имя...
Он не был поэтом революции, как и не был революционером в поэзии. Его истинный пафос - пафос погрома, то есть надругательства над всем, что слабо и беззащитно... Он пристал к Октябрю, потому что расслышал в нем рев погрома...
“Маяковский - поэт рабочего класса”. Вздор. Был и остался поэтом подонков, бездельников, босяков просто и “босяков духовных”... Кровожадные стихи:
О панталоны венских кокоток Вытрем наши штыки!..
...водил орду хулиганов героическим приступом брать немецкие магазины... Пафос погрома и мордобоя - вот истинный пафос Маяковского...
Теперь, став советским буржуем, Маяковский прячет коммунистические лозунги в карман (от “грабь награбленное другими” - к “береги награбленное тобой”). Точнее - вырабатывает их только для экспорта: к революции призываются мексиканские индейцы, нью-йоркские рабочие, китайцы, английские шахтеры. В СССР “социальных противоречий” Маяковский не видит. Жизнь в СССР он изображает прекрасной, а если на что обрушивается, то лишь на “маленькие недостатки механизма”, на “легкие неуклюжести быта”. Как измельчали его темы! Он, топтавший копытами религию, любовь к родине, любовь к женщине, - ныне борется с советским бюрократизмом, с растратчиками, со взяточниками, с системой протекции...»
И где-то в конце своих инвектив Ходасевич подслащивает горькую пилюлю: «Как это часто бывает, “муза” Маяковского, его внутренний инстинкт - все-таки бесконечно выше и тоньше его жалкого ума...»
Иван Бунин, выделяя политическую деятельность Маяковского, отмечал его как «самого циничного и вредного слугу советского людоедства».
Художник Сергей Шаршун слышал, как Маяковский в 1929 году кричал: «Хорошо вам, что живете в Париже, что вам не нужно, как мне, возвращаться в Москву! Вы здесь сво¬
419


бодны и делаете, что хотите, пусть иногда и на пустой желудок, снискивая пропитание раскраской платочков!..» - «Так оставайтесь!..» - «Нельзя! Я Маяковский! Мне невозможно уйти в частную жизнь! Все будут пальцами показывать! Там этого не допустят».
В рецензии на книгу Маяковского «Два голоса» (Берлин, 1923) Михаил Осоргин писал:
«Блеска настоящей гениальности, не раз сверкнувшей в культурнейшем Андрее Белом и в некультурнейшем Сергее Есенине, - в Маяковском нет, но исключительная даровитость его вне всякого сомнения. Он высокий мастер кованого, дерзкого, нового стиха, бьющего по хилым головам и раздражающего тех, кому удары адресованы. Лирики Маяковский чужд; он поэт не только “борьбы”, но и кровавой драки, поэт вызова, наглого удара, не попадающего мимо...»
И далее: «...Он не певец в стане воинов, а лишь бандурист на пирушке предводителей. Иными словами, он не народный поэт и шанса быть им не имеет; он даже не поэт данной опричнины - этот пост занят малодаровитым Демьяном Бедным... не поэт “пролетариата и крестьянства”. Вообще, Маяковский для избранных: для чуждых политике любителей искусства и для чуждых искусству любителей политики...»
Марк Слоним, статья «Два Маяковских» в газете «Воля России» (Прага, 1930):
«...Сам того не замечая, Маяковский превратился в революционного куплетиста, у которого всегда на устах шутка и живой отклик на злобу дня. У французов такие куплетисты поют в кабачках и маленьких театрах, подмостками для Маяковского, вровень с его голосом и талантом, служила русская литература...
Маяковский был кремлевским поэтом не по назначению, а по признанию и по призванию. Он забыл, что поэзия не терпит заданных тем, и решил не только стать выразителем революции, но и сотрудником и борцом революционной власти. Он действительно “состоял в службах революции”, он действительно отдал свое перо правительству...
Маяковский стал певцом революции, потому что сам, по темпераменту, по психологии, был бунтарем и революционером. Футуризм привлекал его своим буйством, своим отрицанием установленных традиций и авторитетов. Он с наслаждением раздавал “пощечины общественному вкусу”...
Революция с ее разрушением, с ее отрицанием старого, с дерзостью и безумием была для него родной стихией. В ней развернулся его темперамент, здесь-то вволю мог радоваться этот поэтический нигилист с мускулами циркового борца...
По собственному признанию, он “выжег душу, где нежность растили. Это труднее, чем взять тысячу тысяч Басти-
420


лий”. Для того, чтобы кричать на торжищах, он сорвал свой голос...
Жизнь большого неудачника окончилась трагедией...»
В воспоминаниях Романа Якобсона отмечается, что «Мая* ковский никогда не был счастлив, даже в период поэмы “Люблю”. .. Он был очень тяжелый и глубоко несчастный человек, это чувствовалось...»
Под конец жизни Маяковского очень тяготил, как он признавался Якобсону, «службизм». И Якобсон пишет:
«Маяковский бы не сделал ничего больше. Он был в слишком большом отчаянии. Все это были нерешимые задачи. То, что он написал в своем прощальном письме - “у меня выходов нет”, - это была правда. Он все равно погиб бы, что бы ни было, где бы он ни был, в России, в Швеции или в Америке. Это человек был абсолютно не приспособлен для жизни».
В заключение коротко о том, как хоронили Маяковского.
17 апреля 1930 года его тело привезли на бронированном грузовике в крематорий Донского монастыря. Никаких цветов, у гроба - единственный железный венок из молотов, маховиков и винтов с лаконичной надписью «Железному поэту - железный венок».
Тело Маяковского было сожжено в печи крематория под звуки «Интернационала» в 942-й день работы адской печи. А дальше урну с прахом поэта поместили в колумбарий, где она простояла... 22 года, оказавшись никому не нужной и невостребованной. Миллионные тиражи книг, шум вокруг имени Маяковского, а обычной христианской могилы не было. И только 22 мая 1952 года пепел поэта был похоронен на Новодевичьем кладбище и там же был установлен памятник. А пока урна пылилась на Донском кладбище, к Маяковскому почти никто не ходил, даже работники музея его имени. Можно сравнить с посмертной славой Сергея Есенина на Ваганьковском кладбище, и сразу становится ясно, кто из двух поэтов более народный и почитаемый...
Можно напоследок вспомнить спор двух поэтов. Сергей Есенин бросил упрек Маяковскому:
- Не мы, а вы убиваете поэзию! Вы пишите не стихи, а аги- тезы!
На что густым басом Маяковский тут же ответил:
- А вы - кобылезы...
Давно ушли эти два титана русской поэзии.
Один шумно. В левом марше. С товарищем маузером.
Другой тихо. В одиночестве. Словно он «весенней тихой ранью проскакал на розовом коне».
421


Сергей Есенин — песенный витязь России
Край любимый! Сердцу снятся Скирды солнца в водах лонных, Я хотел бы затеряться В зеленях твоих стозвонных...
Есенин, 1914
От Маяковского до Есенина рукой подать. Но какие они разные по творчеству, по характеру, по судьбе. Только вот смерть почти одинаковая: самоубийство и длинный шлейф домыслов...
Итак, Сергей Александрович Есенин (1895-1925). Никакой биографической хроники не нужно: все давно известно. Добавим лишь кое-что.
«Ничего, кроме России, не видел, - отмечал Эммануил Герман. - Не реальной, всамделишной России, а своей - той, которая требовалась для его стихов. Это была традиционная литературная Россия...»
«Что было с Есениным?.. На фоне багровой русской тучи он носился перед нами, - или его носило, - как маленький черный мячик. Туда-сюда, вверх-вниз...» (Зинаида Гиппиус. Судьба Есенина).
«Музой Есенина была совесть. Она и замучила его. И Некрасов, и Блок были мучениками совести. Есенин пошел их дорогой. Но надорвался он гораздо раньше своих выдающихся предшественников» (Николай Оцуп).
Есенина попутал бес в лице знаменитой танцовщицы Айседоры Дункан. Иностранка стала очередной женой русского песенного витязя, и 10 мая 1922 года, спустя восемь дней после регистрации брака, Есенин и Дункан вылетели самолетом в Германию «по делу издания книг: своих и примыкающей ко мне группы поэтов», как выразился Есенин в письме на имя наркома Луначарского.
Посетив Германию, Бельгию, Францию, Италию и США, Сергей Есенин 2 августа 1923 года вернулся на родину, пробыв за рубежом почти полтора года.
Есенин думал, что он с Дункан едет на равных. Ан нет.
Как отмечал Рюрик Ивнев: «Как бы он искренне ни любил Айседору, но для его самолюбия не могло пройти бесследно, что не он, известный русский поэт, получивший признание еще до революции, привлекал внимание заграничной публики, а его спутница, артистка с мировым именем. Он был только “добавочной сенсацией”, но никак не главным козырем гастрольной игры...»
За Есениным лишь тянулся хвост его репутации пьяницы и скандалистка, впрочем, он сам не только не захотел
422


изменить этот миф, но, наоборот, сделал все, чтобы его усугубить.
Но известность моя не хуже, - От Москвы по парижскую рвань Мое имя наводит ужас,
Как заборная, громкая брань...
Есенин за рубежом - это как раз то, что нас интересует в этой главе. Используем некоторые эпизоды из мемуаров Романа Гуля «Я унес Россию. Апология эмиграции», тем более что в них автор привел свои личные воспоминания и воспоминания других русских эмигрантов.
Берлинская газета «Руль» отреагировала на приезд Есенина и Дункан сатирическими строчками Лоло (Леонида Мун- штейна):
Не придумаешь фарса нелепее! - Вот он, вывоз сырья из Совдепии,
Вот мечта обездоленных стран;
С разрешения доброго Ленина Привезла молодого Есенина Не совсем молодая Дункан!
Итак, Берлин, лето 1922 года, Дом искусств. Зал ждал знаменитую пару. И вот она появилась. Есенин впереди, за ним Айседора. Он в светлом костюме и в белых туфлях. Она в красноватом платье с большим вырезом. Собравшиеся заволновались: одни запели «Интернационал», другие стали свистеть и кричать: «Долой! К черту!» Но Есенин начал читать свои стихи, и публика была покорена.
Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым...
Из Берлина через Париж Есенин с Дункан отправились в Америку. В Нью-Йорке остановились в фешенебельном отеле «Валдорф-Астория» на Пятой авеню. У Айседоры был контракт дать несколько концертов, а Есенин был при ней, как «неговорящая знаменитость» (английского он, естественно, не знал). Было много встреч с русскими эмигрантами, и, в частности, гости из Москвы побывали у поэта Брагинского, писавшего на идише под псевдонимом Мани-Лейб. Там Есенин напился допьяна, читал свою поэму «Страна негодяев» и вместо слова «еврей» нарочито произнес «жид». Разразился скандал, который кончился тем, что Есенина связали бельевой веревкой, чтобы он прекратил буйствовать.
423


На следующий день, протрезвев, Есенин написал письмо «милому Монилейбу» со своими извинениями и сослался на болезнь, которая была у Эдгара По и у Мюссе. «Я прошу у Вас хоть немного ко мне жалости. Любящий Вас Всех Ваш С. Есенин».
Еще одно буйство Есенина произошло после Америки в Париже в отеле «Крилион», где поэт перебил зеркала и переломал мебель и его еле-еле успокоили. Неприличная сцена произошла и в Берлине, в Шубертзале, где Есенин, будучи пьяным, что-то кричал, хохотал и при этом умудрялся читать стихи. «Москва кабацкая» в Берлине у беженцев из России шла на ура. Не знаю точно, но, возможно, Есенин читал своего «Хулигана»:
Бродит черная жуть по холмам,
Злобу вора струит в наш сад,
Только сам я разбойник и хам И по крови степной конокрад.
Кто видел, как в ночи кипит Кипяченых черемух рать?
Мне бы в ночь в голубой степи Где-нибудь с кистенем стоять.
Ах, увял головы моей куст,
Засосал меня песенный плен.
Осужден я на каторге чувств Вертеть жернова поэм...
А может, читал и другое стихотворение, типа «Мне осталась одна забава: / Пальцы в рот - и веселый свист»?
Золотые, далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил Для того, чтобы ярче гореть...
В Берлине был неприятный инцидент с Глебом Алексеевым, опять же связанный с крепкой выпивкой. Алексеев держал Есенина под руку, чтобы тот не упал, а Есенин бормотал:
- Не поеду в Москву... не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн... (Троцкий. - Ю.Б.).
- Да что ты, Сережа! Ты что - антисемит? - проговорил Алексеев.
Есенин остановился и почти зарычал:
- Я - антисемит?! Дурак ты, вот кто! Да я тебя, белого, вместе с каким-нибудь евреем зарезать могу... понимаешь ли это? А Лейба Бронштейн - это совсем другое, он правит
424


Россией, а не должен ей править... Дурак ты, ничего этого не понимаешь...
Между Львом Троцким и Сергеем Есениным были какие- то свои таинственные отношения. Троцкий любил и оберегал Есенина. Есть версия, что существовал негласный приказ второго человека в стране не трогать Есенина, и поэтому ему всегда сходили с рук некие хулиганские выходки и крики «Бей жидов и коммунистов! Спасай Россию!..» За что он получал незначительные приводы в милицию.
Перед отлетом в Москву Есенин любил посещать русский ресторан «Медведь» в Берлине, где его дружок Кусиков пел под гитару свой собственный романс «Обидно, досадно, до слез, до мученья...». А Есенин, подвыпив, под балалайку исполнял частушки:
У бандитов деньги в банке.
Жена, кланяйся Дунканке!
И всем было смешно, кроме Айседоры. Кстати, своей американской жене Есенин посвятил наиболее мрачные и горькие стихи: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...», «Пой же, пой на проклятой гитаре...», «Да, теперь решено, без возврата. ..», ну и самое зубодробительное:
Сыпь, гармоника. Скука... Скука...
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали -
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Или в морду хошь?..
Дальше не цитирую: все знают. И какая неожиданная концовка: «К вашей своре собачьей / Пора простыть. / Дорогая, я плачу. / Прости, прости...» (1922).
Европа осталась позади, и на первой российской станции Сергей Есенин поцеловал землю и от радости перебил все окна в вагоне поезда. Поэт-хулиган... А когда вернулся в Москву, расстался окончательно с Айседорой Дункан - ушел, ничего не взяв.
А теперь о серьезном, о творчестве. Посещение Запада не прошло бесследно: при жизни Есенина его перевели на 16 языков, в том числе на японский. А его «Песнь о собаке» стала народной песней итальянского сопротивления. И характерны сопоставления, которые дали поэту за рубежом: «Дон Кихот деревни и березы», «московский Франсуа Вийон», «русский Моцарт», «русский Верхарн», «советский Мюссе» и т. д. Хотя,
425


на мой взгляд, Сергей Есенин несравним ни с кем: насквозь русский поэт с русским нутром и русской требухой. О чем свидетельствуют и письма друзьям, которые он посылал во время своей многомесячной поездки к друзьям и приятелям на родину.
Журналисту, репортеру Шнейдеру - Висбаден, 21 июня 1922 года:
«Милый Илья Ильич! Привет Вам и целование... берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ноги. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и начинаю работать... Она же (Айседора. - Ю.Б.) как ни в чем не бывало скачет на автомобиле, то в Любек, то в Лейпциг, то во Франкфурт, то в Веймар. Я следую с молчаливой покорностью, потому что при каждом моем несогласии - истерика.
Германия? Об этом поговорим после, когда увидимся, но жизнь не здесь, а у нас. Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они. Никакой революции здесь быть не может. Все зашло в тупик. Спасет и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы.
Нужен поход на Европу...»
Александру Сахарову, издательскому работнику - Дюссельдорф, 1 июля 1922 года:
«...Родные мои! Хорошие! Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать - самое высшее музик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно. Ну и (...) я их тоже с высокой лестницы... Здесь все выглажено, вылизано и причесано так же, как голова Мариенгофа. Птички какают с разрешения и сидят, где им позволено. Ну куда же нам с такой непристойной поэзией?.. Порой мне хочется послать все это к е... матери и навострить лыжи обратно. Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину... Конечно, кой-где нас знают, кой-где есть стихи переведенные, мои и Толькины, но на кой х... все это, когда их никто не читает...»
Анатолию Мариенгофу - Остенде, 9 июля 1922 года:
«...Милый мой, самый близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему
426


нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая “севе- рянщина” жизни, что просто хочется послать все это к энтой матери.
Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Гель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только сельтер. Очень много думаю и не знаю, что придумать.
Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это самый обширнейший рынок распространения наших идей и поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой! До чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны и быть не может.
Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все прибрано и выглажено под утюг. На первых порах особенно твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище...
...В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр и сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или как агитатор. Мне все это весело и забавно...»
Вновь Мариенгофу, но уже из Нью-Йорка, 12 ноября 1922 года:
«Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься... Лучше всего, что я видел в этом мире, это все-таки Москва...
О себе скажу, что я и впрямь не знаю, как быть и чем жить теперь. Раньше подогревало то, что при всех российских лишениях, что вот, мол, “заграница”, а теперь, как увидел, молю бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно, значение его для всех - как значение Изы Кре- мер (эстрадной певицы. - Ю.Б.), только с тою разницей, что Иза Кремер жить может на свое пение, а тут хоть помирай с голоду...
И правда, на кой черт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа... С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстегнутые брюки... В голове одна Москва и Москва. Даже стыдно, что так по-чеховски...
Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Все равно при этой культуре “железа и электричества” здесь у каждого полтора фунта грязи в носу...»
Но вот что удивительно, по мере приближения конца поездки и встречи с горячо любимой Москвой настроение Сер¬
427


гея Есенина как-то начинает колебаться, и плюсы меняются на минусы. Достаточно почитать письмо Анатолию Кусико- ву, написанное Есениным на пароходе в Атлантическом океане, направляющемся в Европу, 7 февраля 1923 года:
«...Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это 6...ское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.
Теперь, когда от революции остались только х... да трубки, теперь, когда там жмут руки тем и лижут жопу, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать.
Слушай, душа моя!.. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь. Ну да ладно, оставим этот разговор про Тетку (ГПУ. - Ю.Б.)... Напиши мне что-нибудь хорошее, теплое и веселое, как друг. Сам видишь, как я матерюсь. Значит, больно и тошно. Твой Сергей».
14 февраля Есенин и Дункан уже в Париже. Поэт и танцовщица продолжали свои выступления. Об одном из них Михаил Осоргин написал: «Русская публика расходилась разочарованная: ни одного по-настоящему крепкого словца, никакого скандала...» Зато скандал выдался на концерте Айседоры Дункан, которая заявила, что она - «большевичка».
3 	августа 1923 года Есенин вернулся в Москву. И новое увлечение актрисой Камерного театра Августой Миклашевской. По ее воспоминаниям, в сентябре поэт повез ее в мастерскую скульптора Сергея Коненкова. «Обратно шли пешком. Долго бродили по Москве. Он был счастлив, что вернулся домой, в Россию. Радовался, как ребенок. Трогал руками дома, деревья. .. Уверял, что все, даже небо и луна другие, чем там, у них. Рассказывал, как ему трудно было за границей...»
В «Известиях» появился очерк Есенина «Железный Миргород». Свой рассказ поэт начал с того, как поразила его громадина - атлантический пароход, на котором он отправился в Америку. Осмотрев каюту с двумя ванными, Сергей Александрович плюхнулся на софу и громко расхохотался.
«Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. Вспоминал про “дым отечества”, про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после
428


германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за “Русь”, как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию...»
Про Америку:
«Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке! Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов. Рассказать ее будет ничтожно. Милые, глупые российские доморощенные урбанисты и электрификаторы в поэзии! Ваши “кузницы” и ваши “лефы” - как Тула перед Берлином и Парижем...
...На наших улицах слишком темно, чтобы понять, что такое электрический свет Бродвея. Мы привыкли жить при свете луны, жечь свечи перед иконами, но отнюдь не перед человеком. Америка внутри себя и не верит в бога. Там некогда заниматься этой чепухой. Там свет для человека...
...Когда все это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость.
Бедный русский Гайавата!..»
А далее от восхищения к возмущению. Есенин свидетельствует:
«Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам. Американец всецело погружается в business и остального знать не желает. Искусство Америки на самой низшей степени развития...
Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Как у последних не было города лучше Полтавы, так и у первых нет лучше и культурнее страны, чем Америка.
- Слушайте, - говорил мне один американец, - я знаю Европу. Не спорьте со мною. Я изъездил Италию и Грецию. Я видел Парфенон. Но все это для меня не ново. Знаете ли вы, что в штате Теннесси у нас есть Парфенон гораздо новей и лучше?
От таких слов и смеяться и плакать хочется. Эти слова замечательно характеризуют Америку во всем, что составляет ее культуру внутреннюю. Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растет что-то грандиозное».
20 июня 1924 года Есенин для очередной книги, которая, кстати, не вышла, передал редактору автобиографию, в которой отмечал:
«...После заграницы я смотрю на страну свою и события по-другому. Наше едва остывшее кочевье мне не нравится. Мне нравится цивилизация, но я очень не люблю Америку. Америка - это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и вообще лучшие порывы человечества.
429


Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошаденка. Это не то что небоскребы, которые дали пока только Рокфеллера и Маккормика, но зато это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова и др.».
В том 1924-м Есенин пишет большое стихотворение «Русь советская»
.. .Я никому здесь не знаком,
А те, что помнили, давно забыли...
А жизнь кипит.
Вокруг меня снуют И старые и молодые лица,
Но некому мне шляпой поклониться,
Ни в чьих глазах не нахожу приют...
...Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
И почти за год до гибели Есенин пишет «Русь уходящую», щемящую и пронзительную:
Что видел я?
Я видел только бой Да вместо песен Слышал канонаду.
Не потому ли с желтой головой Я по планете бегал до упаду?..
Есенин удивляется своему брату-крестьянину, нищему и разутому: «С советской властью жить нам по нутру.../ Теперь бы ситцу... Да гвоздей немного...» И Есенин в тысячный раз удивляется: «Как мало надо этим брадачам». Сам поэт - в раздумье, в скандалах, печали. «Задрав штаны, / Бежать за комсомолом»? Нет, это не для него. Отвергает он и совет (в стихотворении «Стансы», 1924):
Давай, Сергей,
За Маркса тихо сядем,
Понюхаем премудрость Скучных строк...
430


У Пастернака есть гениальная строчка: «слагаются стихи навзрыд». У Есенина не слагаются, а вырываются из души. Рвут ее. Беснуются.
Корабли плывут в Константинополь.
Поезда уходят на Москву.
От людского шума ль Иль от скопа ль Каждый день я чувствую Тоску...
Каждый день я прихожу на пристань. Провожаю всех, кого не жаль,
И гляжу все тягостней И пристальней В очарованную даль...
Есенинские строки можно приводить без конца: «Я устал себя мучить бесцельно, / И с улыбкою странной лица / Полюбил я носить в легком теле / Тихий свет и покой мертвеца...»
В ночь с 27 на 28 декабря 1925 года - трагическая смерть Сергея Александровича Есенина в номере гостиницы «А^Ыегге» в Ленинграде. Прожил он 30 лет и неполных 3 месяца.
Прощание с Есениным - по фасаду Дома печати протянулась широкая красная лента с надписью: «Здесь находится тело великого национального поэта Сергея Есенина». «Великого национального поэта» вскоре официальная критика назовет «кулацким поэтом», и на его имя будет наложен запрет. Маяковского вознесут, а Есенина затрут - увы, так было. Современники Есенина - крестьянские поэты Клюев, Клычков, Орешин, а также стихотворцы и прозаики Ганин, Касаткин, Приблудный, Герасимов и другие будут расстреляны. А уж Сергея Есенина в 1937-м большой террор и вовсе бы не пожалел. А так по существу поэт сжег себя сам...
«...Все время, пока гроб стоял в Доме печати на Никитском бульваре, шли гражданские панихиды. Качалов читал стихи. Зинаида Райх обнимала своих детей и кричала: “Ушло наше солнце”. Мейерхольд бережно обнимал ее и детей и тихо говорил: “Ты обещала, ты обещала...” Мать Есенина стояла спокойно, с каким-то удивлением оглядывая всех...» (из воспоминаний Августы Миклашевской).
Владимир Маяковский недоумевал - «почему, зачем» Есенин наложил на себя руки? «Вы ж такое загибать умели, / что другой на свете не умел». И оценочку дал: «умер звонкий забулдыга подмастерье». Лихой был Владимир Влади¬
431


мирович мастер на литературные затрещины. Ну и в конце памятного стихотворения Маяковский назидательно заявил:
В этой жизни помереть не трудно.
Сделать жизнь значительно трудней.
Свою жизнь Маяковский вылепил мастерски, так, по крайней мере, думал сам до рокового 1930 года. Все горланил о себе да воспевал советскую власть. А Есенин все время возвращался к Родине, к святой Руси, к ее тяготам и бедствию.
Но люблю тебя, родина кроткая, А за что - разгадать не могу.
Михаил Зенкевич — последний акмеист
Разумеется, Маяковский и Есенин - первые поэтические звезды. Но на поэтическом небосклоне горит и звездочка Михаила Зенкевича (1886-1973). Последнему поэту-акме- исту удалось выжить в 30-е годы. Он уцелел случайно: по плану чекистов его хотели ликвидировать вместе с Владимиром Нарбутом, но расстреляли другого Зенкевича, однофамильца, Павла, переводчика с украинского. Естественно, Михаил Зенкевич был напуган, старался не выделяться из общего ряда и не допускал никаких прежних поэтических вольностей - «и ночью, голую, не прошептав “люблю”, - украсть тебя от мужа». Какие любовные страсти, когда «на площадках лестниц ждет Рогожин, / И дергает Раскольников звонок».
Бывший акмеист вступил в партию и писал стихи о советских летчиках и о величии Сталина. А в основном занимался переводами (Шекспир, Гюго, Уитмен...). За то, что оставался в тиши поэзии, Зенкевичу позволяли поездки на Запад. Весною 1960-го он побывал в Америке, и Роберт Фрост предложил ему остаться и пожить в США. Очевидно, Фрост ничего не знал о советских реалиях и выдвинул такую глупую и опасную идею. Следует отметить, что Зенкевич был американофилом и боготворил Америку. Американских поэтов переводил еще с 30-х годов, и в 1969-м вышла солидная и объемистая книга «Американские поэты в переводах М. Зенкевича».
Кроме Штатов Зенкевич еще побывал в Великобритании, Венгрии, Югославии и Болгарии. Подобные вояжи не всем были дозволены...
432


Третьяков: жертва нового левого искусства
Октябрьская революция породила и выпестовала многих писателей-удальцов, крушителей старого литературного мира и искусства. Они ретиво создавали нечто новое. Яркий пример - ЛЕФ с Владимиром Маяковским. Да, Маяковский был его знаменем, но лефовские дела в основном крутили Осип Брик и Сергей Третьяков.
Сергей Михайлович Третъяков (1892-1939), драматург, поэт, журналист. Не путать с политическим деятелем Сергеем Николаевичем Третьяковым, внуком основателя Третьяковской галереи. Лефовский Третьяков родился в семье учителя восьмым ребенком и по матери (Эльфриде Меллер) был немцем. Гимназию окончил в Риге, затем юридический факультет Московского университета (1916). Революции юристы и адвокаты были не нужны, нужны были солдаты и творцы новой власти, в которую искренно влюбился Сергей Третьяков и почти фанатично ей был предан, но это рвение в дальнейшем не защитило его от палачей революции...
Третьяков много писал. Первый сборник его стихов назывался «Железная пауза». Далее последовали драматические вещи: «Слышишь, Москва?!», «Мудрец», «Непорзач» (то есть «непорочное зачатие» - по «Гаврилиаде» Пушкина. Революция на первых порах допускала все, что писали и предлагали революционные авторы). Переведенная на многие языки «антиколониальная» пьеса - «Рычи, Китай!» (первая постановка 23 января 1926). Кстати, это выражение «Рычи, Китай!» было в 20-х очень популярно. И пародист Архангельский написал сатирический ответ «Рычи, колхоз!»:
Не бойся угроз.
Рычи, колхоз!
И в другой пародии Архангельского:
У поэта много ударных тем,
Целый пласт лежит непочат.
Поэт отдает предпочтение тем,
Которые рррычат.
Крути рычаг.
Грызи нэпочат.
Рыжий буржуй?
Буржуя жуй...
и т. д. Короче, увлекательная борьба с буржуями, в которую кто не играл - и Маяковский с ананасами и рябчиками, и Блок в поэме «Двенадцать».
433


Пьесы-статьи, пьесы-фельетоны, пьесы-прокламации Третьякова ставили в театре Сергей Эйзенштейн и Всеволод Мейерхольд. Третьяков выпустил книгу бесед с рядом западных писателей (Андерсеном-Нексе, Эйслером, Брехтом и другими) - «Люди одного костра». Написал несколько сценариев для кинематографа («Элисо», «Соль Сванетии» и др.). Руководил журналом «Литература мировой революции», а затем «Интернациональной литературой». На основе китайских впечатлений написал книгу «Дэн Шихуа», которая была переведена на многие языки мира. Еще создал неожиданную пьесу «Хочу ребенка» (1926), пропагандирующую социалистическую организацию полового инстинкта. Боролся со старыми традициями и предлагал новые...
Вот это «хочу» было весьма характерным для Третьякова. Он часто выезжал за рубеж (Англия, США, Германия, Польша, Чехия), целый год преподавал в Пекинском университете. Где бывал, там непременно выступал с лекциями о том, как живется советскому писателю, как развивается колхозное движение в СССР. Пропагандист и агитатор не хуже Маяковского. Такого человека власть должна была носить на руках, холить и нежить. Но поступила иначе. Бросила его в костер 1937 года.
Сергей Третьяков по клеветническому обвинению в шпионаже был арестован в Кремлевской больнице (где находился на обследовании по поводу нервного расстройства) и осужден «на 10 лет без права переписки». Погиб в заключении 9 августа 1939 года, в возрасте 47 лет. 26 февраля 1956 года был реабилитирован как невиновный.
Вот такая сага жизни. Современники вспоминали его худую фигуру, бритую голову, очки, он чем-то напоминал Дон Кихота. Легкий на подъем и жадный до впечатлений, он легко срывался с места и ездил по стране и Европе. Туда-сюда. Эх, лучше бы где-нибудь в зарубежах и остался. Но нет, мчался обратно на родину, к колыбели мировой революции...
И последнее. Агитпоэмы и стихи-лозунги очень ценил Бертольт Брехт, он вообще считал себя учеником Третьякова. Брехт написал:
Мой учитель Третьяков, огромный, приветливый, расстрелян по приговору суда народа.
Как шпион. Его имя проклято.
Его книги уничтожены. Разговоры о нем Считаются подозрительными. Их обрывают. А что, если он невиновен?
А что, если он невиновен?
Как можно было его послать на смерть?
434


Удивительно, как эти строки Брехта перекликаются с позднейшими, написанными Юнной Мориц на смерть грузинского поэта Тициана Табидзе:
На Мцхету падает звезда,
Крошатся огненные волосы,
Кричу нечеловечьим голосом - На Мцхету падает звезда...
Кто разрешил ее казнить,
Кто это право дал кретину - Совать звезду под гильотину?
Кто разрешил ее казнить?..
...Казнить звезду - какая подлость...
Тициан Табидзе, яркий самобытный поэт, в 42 года в том же 1937 году, как и Третьяков, был незаконно репрессирован и расстрелян. Точной даты гибели нет...
Брехт резко откликнулся на смерть Третьякова, а вот другой немецкий писатель просоветского толка, Вилли Бредель, во время волны массовых репрессий 1937 года писал Оскару Марии Графу: «Как хорошо сейчас в Москве и как счастливо все они живут...»
Нужны ли комментарии?..
Михаил Кольцов: конечная остановка — расстрельная
Михаил Ефимович Кольцов (Фридлянд), 1898-1940. Корней Чуковский считал его первым журналистом своего времени. Блестящий журналист, прекрасный организатор печати. Эссе о нем представлено в книге «Золотые перья» (2008). Повторяться не буду. Лишь несколько дополнений.
Михаил Кольцов родился в семье еврейского ремесленника, и если не революция, то кем бы он был? Хотя Кольцову (тогда Фридлянду) удалось поступить в Петроградский психоневрологический институт, где не было процентной нормы для лиц еврейской национальности. Студентом Мише приходилось заниматься репетиторством и укладкой дров на платформы на железной дороге. Он был трудолюбив и энергичен, а еще его тянуло к перу. Первые публикации подписывал «М. Фридлянд» и «М.Ф.». Но вскоре он поменял фамилию на Кольцова. Звучит благозвучно, и никаких местечковых корней, впрочем, так после революции поступали многие, назовем хотя бы Багрицкого (Дзюбин) и Светлова (Шенкман).
В феврале 1917 года Михаил Кольцов участвовал в аресте министров царского правительства. После октября мотался
435


по стране во главе отдельных групп кинохроники и редактировал «Кинонеделю». В 1918-м вступил в ряды РКП(6), в Гражданскую войну проявил себя как политработник на Южном фронте. А дальше расцвел талант Михаила Кольцова как журналиста, писал много и разное: статьи, фельетоны, памфлеты, очерки, исторические зарисовки. Писал самозабвенно и с напором, ибо верил в дело строительства социализма, и враги нового общества были его личными врагами. В 1932 году проник в штаб белой эмиграции и написал очерк «В норе у зверя».
Кольцов живописал: «На столе у начальника штаба русской белогвардейщины - маленькая карта Европы и большая карта Маньчжурии. На столе, поверх бумаг, пачка номеров московского журнала «Плановое хозяйство». Зверь, забившись в берлогу, все еще собирает силы к прыжку. Он не выпускает из глаз места, в какие ему хотелось бы раньше всего вцепиться когтями и зубами...»
Далее Кольцов ужасающими красками рисует генерала Шатилова - «мон женераль», - заместителя генерала Миллера (которого впоследствии похитили чекисты из Парижа. - Ю.Б.).
И еще один пассажик: «...Одни, уединившись на покой в тихих виллах, обеспеченные до конца жизни вывезенным с родины грабленым золотом, махнули рукой на всякие и всяческие перспективы. Они заняты только подведением итогов. Они выпускают многотомные мемуары и сводят в них долгие счеты с врагами. Не с большевиками - тут они пока бессильны. Счеты с бывшими сослуживцами, конкретными соперниками. Обвиняют друг друга в предательстве, в ‘‘забвении интересов России”, в плохом вождении войск, в лихоимстве и взяточничестве. Перелагают друг на друга ответственность за свое поражение и, может быть, искренне верят, что победа Красной армии имела причиной бездарность одних генералов или могла быть предотвращена талантами генералов других...»
И в конце своего разоблачительного очерка Кольцов, вспоминая зиму 1919 года, употребляет «упоительное», по его мнению, словечко: «Откатились».
Тогда белые откатились, а уже затем красный журналист весело сплясал на белогвардейских костях.
Но что об этом? Так было тогда принято: ненавидеть и костить белых и восхвалять и славить красных. Победителей не судят!..
Кольцов возродил традицию создания путевых очерков, причем «шил» их на политической подкладке - такие очерки, как «19 городов», «Женева - город мира» и другие. Эту политичность Кольцова спародировал Александр Архангельский в пародии «О нравах Захолустинска»:
436


«Прежде чем говорить о нравах уездного города Захолу- стинска, позволю себе сказать несколько слов о Лондоне.
Как всем известно, пыль столетий покрывает стены Вестминстерского аббатства, гранитную лужайку Трафальгарского сквера и внушительный живот полисмена, олицетворяющего мощь великой Британии на перекрестке Оксфорд-стри- та.
Я не имею чести состоять фельетонистом “Таймса” (хотя позволю себе заметить, что подписчикам этого достопочтенного органа было бы полезней читать не скажу - мои, но, если хотите, - наши фельетоны), тем не менее я имел сомнительное удовольствие присутствовать на том балаганном представлении, которое писаками из Скотланд-Ярда именуется большим парламентским днем.
Нужно присутствовать самому, чтобы в полной мере оценить акробатические способности гнусных разновидностей дряхлого парламентаризма.
Ллойд-Джордж, эта старая лисица с благопристойными манерами джентльмена с большой дороги, вилял либеральным потрепанным хвостом. Извините за выражение, Рамзай Макдональд показал высшую форму социал-предательства, влезши к его величеству королю Георгу без помощи казанского мыла. Наконец, Чемберлен - эта достопочтенная обезьяна с моноклем и шанхайская гиена в смокинге - продемонстрировал непреклонную твердолобость матерого консерватора.
Нужно ли ко всему сказанному добавлять, что нравы нашего Захолустинска ни в малейшей степени не похожи на нравы Лондона!
Полагаю, что сами читатели сделают соответствующие выводы. Конечно, не в пользу последнего, и правильно поступят».
Пародист высмеял не только стиль Кольцова, но общий стиль советской пропаганды: унизить, осмеять, уничтожить противника. Увы. Этот лихой держимордный журнализм процветает и по сей день. Но что, как говорится, об этом. Лучше о Кольцове.
Его журналистская энергия, драйв, как говорим мы сегодня, позволяли ему находиться чуть не в нескольких местах одновременно. Вот он заседает в президиуме Дома печати, рядом - Максим Горький и Демьян Бедный. Через час он на борту трехмоторного самолета «Крылья советов» совершает рекордный перелет через Европу.
В газетах - заголовки: «Красный бомбардировщик над Францией!»
Через день - в зале Верховного суда в Лейпциге, где судят несгибаемого революционера Георгия Димитрова.
Из Праги диктует в «Правду» статью о поджоге рейхстага, вместе с немецкими антифашистами ведет пропагандистскую
437


кампанию против гитлеровских фальсификаторов. Короче - человек-мотор. Человек везде и всегда. И как определил все тот же пародист Архангельский: «Единственный летун, достойный подражанья».
Кстати говоря, Кольцов обожал авиацию и внес определенный вклад в ее развитие, недаром написал патетический очерк «Хочу летать!». И летал. Это ему принадлежал замысел создания гигантского самолета «Максим Горький», но он, правда, разбился в 1935 году. И тем не менее за авиационные заслуги Реввоенсовет присвоил Кольцову звание: летчик-наблюдатель.
А вот в каком качестве участвовал в гражданской войне в Испании Михаил Кольцов - вопрос. Очевидно, не только в качестве журналиста. Характерна фраза писателя Всеволода Вишневского: «Мы дали Испании танки. Мы дали Испании самолеты. Мы дали Испании Михаила Кольцова». В романе Хемингуэя «По ком звонит колокол» изображен, по существу, Кольцов, слегка пригримированный под русского журналиста Каркова, приехавшего в Испанию от газеты «Правда». В романе есть такая фраза: «Марти не любил Каркова, но тот, приехавший от “Правды” и непосредственно сносившийся со Сталиным, был тогда одной из самых значительных фигур в Испании». Действительно, Кольцов участвовал в штурме Алькасара, присутствовал на совещаниях в ЦК и инструктировал волонтеров интербригад. А что такое интербригады? По сути - наемники. В наемники кто-то шел по идейным соображениям, как, например, Хемингуэй и Оруэлл, а кто-то исключительно ради денег: заработать на убийстве.
Михаил Кольцов и Эрнест Хемингуэй сражались против франкистов вместе, можно сказать, плечом к плечу. И проницательный писатель Хэм оставил удивительный портрет Кольцова: крошечный рост, кукольные ручки и ножки, изжел- та-бледное лицо, пренебрежительные манеры сноба - острит сквозь зубы... Оба они - Кольцов и Хемингуэй - сильно форсили друг перед другом. Хэм частенько напивался в полуразрушенных отелях, а Кольцов язвил и демонстрировал какую-то особую свою власть, явно большую, чем военного корреспондента даже газеты «Правда». И оба любили разглагольствовать, как избежать плена или грядущей старости, - лучше всего закончить жизнь самоубийством...
И точно, Хемингуэй на пороге старости застрелился, а Кольцова ликвидировали свои, прямо по песне Булата Окуджавы: «Чужой промахнется, а уж свой в своего всегда попадет». Но это потом...
Гражданскую войну в Испании, как известно, Сталин проиграл, победу над коммунистами, левыми и интернациональными бригадами одержал генерал Франко. Сталин обрушил ярость на всех, кого посчитал виновным в крушении своих
438


замыслов. В их число попал и Михаил Кольцов, награжденный накануне Первомая 1937 года за испанское геройство редким в ту пору орденом Красного Знамени. И не случайна мрачная шутка вождя, сказанная Кольцову насчет того, есть у него револьвер или нет: «Но вы не собираетесь из него застрелиться?» Это даже не шутка, а намек на лучший исход оставшейся жизни.
Сталин был мстительным человеком и никогда не забывал того, что шло вразрез с его интересами. Запомнил он и фотографии Троцкого, которые Кольцов поместил в журнале «Огонек» в дни смерти Ленина, когда началась борьба за место наследника. Недоволен был Сталин и восторженным очерком Кольцова «Загадка - Сталин», опубликованным еще 21 декабря 1929 года в «Правде», и не дал добро на написание о себе. Да, и «Испанский дневник», который почти все встретили на ура, чем-то не угодил вождю, хотя в «Испанском дневнике» его автор умолчал о бесчинствах НКВД и о вмешательстве в партийные распри. Сталин давно наметил Кольцова в качестве жертвы и ждал момента. Момент был выбран иезуитский: триумфальный доклад об Испании в Союзе писателей, и сразу свержение с Олимпа - арест 13 декабря 1938 года.
Сначала Михаил Кольцов отрицал свою якобы враждебную деятельность против родины, а через три месяца признался «во всем». Некоторые исследователи утверждают, что он свое признание довел до абсурда с целью выйти сухим из воды. Не получилось. Кольцову инкриминировали шпионаж в пользу Германии, Америки и Франции, антисоветские настроения в 1918-1919 годах (печатал фельетоны в газетах гет- мановской Украины), дружбу с троцкистом Карлом Радеком. А еще «пораженческие разговоры» в Испании...
Продержали Михаила Кольцова в Лубянской тюрьме больше года (точнее, 416 дней). В соседних камерах сидели арестованные Исаак Бабель и Всеволод Мейерхольд. Сталин намеревался устроить открытое судилище над творческой интеллигенцией. Но потом раздумал: вдруг эти «гнилые интеллигенты» на суде осмелеют и скажут не то, что надо?.. Закрытый «процесс» на Лубянке длился не более двадцати минут. И 2 февраля Кольцов был расстрелян...
Брату Михаила Ефимовича художнику Борису Ефимову объявили, что приговор Кольцова - «10 лет без права переписки», и долгие годы морочили голову, что он еще жив. Сам Борис Ефимов жил в ожидании ареста в качестве ЧСИРа (члена семьи изменника родины). Но Сталин его пощадил: ему нравились политические карикатуры Бориса Ефимова, и Борис Ефимович благополучно ушел из жизни долгожителем в 108 лет - он умер 1 октября 2008 года. Каток репрессий миновал и двоюродного брата Михаила Кольцова, одного из блестящих фоторепортеров страны Семена Фридлян-
439


да. В сталинские времена планета СССР сияла одна, а личная «планида» у всех была разная: кому воля, кому ГУЛАГ, а кому - пуля...
Несколько слов, а может, и больше, о третьей жене Кольцова. Первая - актриса Вера Юренева, вторая - Елизавета Полынова, третья - Мария фон Остен, в протоколах допроса она названа дочерью крупного немецкого помещика и троцкисткой. На самом деле Мария Генриховна Остен-Гресстенер была журналисткой и познакомилась с Кольцовым в Берлине в 1932 году, она работала в коммунистическом издательстве «Малик». Была знакома с Горьким, Эренбургом, Маяковским, бывала в СССР, и ей очень нравилась Москва. Кольцов и Остен быстро сдружились и образовали новую семью, усыновив немецкого мальчика-пионера, о котором Мария написала книгу. В Гражданскую войну в Испании Мария Остен и Кольцов были рядом, а потом их пути разошлись: Мария увлеклась известным немецким певцом Эрнстом Бушем и уехала с ним во Францию. Кольцов страшно переживал разрыв и напрасно пытался уговорить Марию вернуться к нему. Но тут вмешались внешние события, и приезд Марии в Москву был отложен.
Но так сложился расклад, что Мария Остен приехала, нет, почти прилетела в Москву, когда узнала об аресте Михаила Кольцова. Она вернулась его спасать. На какие только безумства не способна влюбленная женщина: Буш забыт, в сердце - только Кольцов. В Москве Мария ходит по инстанциям, а тут внезапное вторжение гитлеровских полчищ в советскую страну. 23 июня 1941 года чекисты врываются в номер гостиницы «Метрополь», производят обыск, изымают в пользу государства один сарафан, две пары трусов, одну пару туфель, пять носовых платков, а хозяйку всего этого богатого имущества арестовывают и отправляют на Лубянку. Там ее обвиняют, что она поставляет разведданные Франции о Германии, а Германии - о Франции, и прочий абсурд.
На вопрос об отношениях с Кольцовым Мария Остен отвечала:
- В 1936 году мы прервали интимные отношения, но остались большими друзьями. Он писал мне письма, помогал в работе, я посылала ему свои рассказы, а он давал им оценку - и вообще учил меня писать.
Никакого шпионажа за собой Мария Остен не признала. И тем не менее - немка, что с ней церемониться, и 16 сентября 1942 года Марию Остен расстреляли.
Ну а Михаил Кольцов? Судьба подарила ему возможность увидеть мир, поездить по заграницам, пока он не докатился до последней остановки со зловещим названием «Расстрельная».
Спустя долгие годы, в период горбачевской гласности, журнал «Огонек» опубликовал пространные воспоминания
440


Бориса Ефимова о своем брате Михаиле Кольцове, которого он ласково называл «Мышонком». И старый художник привел разговор, когда он попросил своего сверхсведущего брата объяснить ему, что происходит в стране. «“Прости, - сказал он мне со своей улыбочкой, - не имею права показывать, но покажу одну резолюцию Сталина”. Я посмотрел. Красным карандашом было написано: “Товарищам Ежову и Мехлису. Прочесть совместно и арестовать всех упомянутых здесь мерзавцев. И.С.”
- Понимаешь? - сказал Миша. - Люди, о которых идет речь, еще на свободе. Они работают, может быть, печатаются в газетах, ходят с женами в гости и в театры, собираются в отпуск куда-нибудь на юг. И не подозревают, что они уже осуждены и, по сути дела, уничтожены одним росчерком этого красного карандаша. Ежову остаются чисто технические детали: оформить дела и выписать ордера на арест.
Я слушал брата, и сердце сжималось зловещей тревогой...»
Давид Заславский о западной продажной прессе и его спор с Максимом Горьким
Какие противоположные судьбы у Кольцова и Заславского. Один, Кольцов, остался в истории советской журналистики как герой и жертва. Другой, Заславский, - как... впрочем, воздержусь от оценок. Пусть их вынесут сами читатели.
Журналист Давид Заславский очень лихо проехался по западной прессе, написав про «Институт газетной красоты». Вот начало его памфлета:
«Во всех столицах капиталистического мира существуют институты красоты. Кокетливые дамочки, выходящие по возрасту в тираж погашения, подвергаются здесь капитальному и текущему ремонту. Техника дошла до высокого совершенства. Иная старая карга, прошедшая огонь, воду и медные трубы, средствами штопки, перекройки, надставки, подмазки и раскраски превращается в юную куклу с выражением двухцентовой невинности на лице.
Институты буржуазной печати представляют разновидность этих институтов красоты...»
Это начало, а далее о «старой продувной Клевете», о лжи и продажности буржуазных газет.
И Заславский приводит вымышленный диалог между газетным магнатом и подневольным журналистом. Магнат:
«- Думать можете?
- Чего изволите?
441


- Вы кто: официант или журналист?
- Был официантом. Теперь журналист. Но это все равно, босс. Прикажете - мы сервируем правду.
- Сервируйте ложь под правду. Понимаете, так: посередке ложь, а по бокам - гарнир из ломтиков правды. Ну, идите, тряхните мозгами. Мозги есть?»
Вот это Заславский, дал прикурить западной прессе! Так ее, ату! И он же сделал добавочку: «Да, есть в США газета, которая свободна от капиталистического рабства; она не продает и не покупает своих убеждений. Это газета “Дейли уор- кер”, бескорыстно служащая рабочему классу, трудящимся, народу. Вот уже 30 лет ее работники бесстрашно делают свое трудное дело в обстановке свирепой реакции, в атмосфере разнузданного произвола. Журналисты этой газеты и других редких коммунистических изданий говорят своему народу только правду, и именно потому писатели и читатели коммунистической печати окружены густой цепью шпионов, жандармов и палачей в судейских тогах...»
Бедная американская «Дейли уоркер»! Это не то что наши советские, абсолютно свободные «Правда», «Известия» и другие издания! Берем справочник Джин Вронской:
«Заславский Давид Иосифович (1880-1965) родился в Киеве. Член СД движения с 1900. В печати начал работать с 1904. Сотрудничал в «Правде» с 1928. В КПСС с 1934. Десятилетиями был одним из выразителей официальной линии партии, шел во главе кампаний по очернительству (вел травлю Пастернака). Стал почти символом наемного писаки партии. Умер в Москве».
Поднимем «Записки об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской, там ее нелестные оценки Заславского - «холуй и старый лицемер». Запись от 26 октября 1958 года: «Сегодня “Правда” спустила на Пастернака Заславского» - статья «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка».
Удивительно, что Давид Заславский - ровесник Блока и Андрея Белого, с одного 1880 года. А какие разные литературные дороги! До своей публицистической деятельности Заславский написал несколько историко-литературных работ о Салтыкове-Щедрине и Достоевском. Как специалист-литературовед он прославился своей исступленной ненавистью к роману «Бесы». «Роман “Бесы”, - писал он в “Правде” - это грязнейший пасквиль, направленный против революции». Как общественный деятель Заславский приобрел известность ренегатством, во-первых, и угодничеством перед властью - во-вторых. До революции Заславский был одно время меньшевиком. Потом перешел к бундовцам, после революции некоторое время выступал против большевиков, вызывая неудовольствие Ленина, но уже в 1919 «признал свои ошибки» и по официальным заданиям начал писать в газетах полити¬
442


ческие фельетоны на внутренние и главным образом международные темы (сборник «Пещерная Америка», 1951).
Заславский нападал на «датского Сократа» Кьеркегора и других западных мыслителей, и Корней Чуковский в дневнике от 27 марта 1955 года удивлялся тому, как Заславский пишет о них не только уничтожающе, но еще «казенно и 6а- зарно»: «Неужели он не сознает, что его статьи есть зловредное искажение действительности?..»
Не только сознавал, а писал исключительно сознательно и целенаправленно, ибо давно «вляпался во власть» (помните просьбу Евгения Евтушенко: «Не дай бог вляпаться во власть!..»).
В 1936 году Заславский сцепился с Максимом Горьким - между ними шла «пря», как старозаветно выразился Корней Чуковский. Схватка произошла в связи с тем, что Горький в издательстве «Академия» запустил книгу «Бесы». Заславский в «Правде» встал на дыбы: «Контрреволюционную интеллигенцию всегда тянуло к “достоевщине”, как к философии двурушничества и провокации, а в романе “Бесы” - это двурушничество размазано с особым сладострастием...»
Горький защищался: «...Я решительно высказываюсь за издание романа “Бесы”... Делаю это потому, что я против превращения легальной литературы в нелегальную, которая продается “из-под полы”, соблазняет молодежь своей “за- претностыо”... Врага необходимо знать, надо знать его “идеологию”... В оценке “Бесов” Заславский хватил через край... Заславский доставил своей статейкой истинное удовольствие врагам и особенно - белой эмиграции. “Достоевского запрещают!” - взвизгивает она благодаря т. Заславскому».
«Пря» продолжалась, и Заславский нанес новый удар: «Не следует с благодушной терпимостью открывать шлюзы литературных нечистот». Это о Достоевском, веселенькая полемика!..
Однако вернемся к сборнику «Твои друзья веселые», с которого начали. И тот же Максим Горький очень нелестно писал о Западе:
«...Стальные, керосиновые и другие короли Соединенных Штатов всегда смущали мое воображение. Людей, у которых так много денег, я не мог себе представить обыкновенными людьми.
Мне казалось, что у каждого из них по крайней мере три желудка и полтораста штук зубов во рту. Я был уверен, что миллионер каждый день с 6 часов утра и до 12 ночи все время, без отдыха - ест...»
А оказалось - не так. Горький встретился с одним миллионером: обыкновенный человек и ест чрезвычайно мало. Но - жестокий и безжалостный по своей капиталистической натуре.
443


Мог ли предположить пролетарский писатель Алексей Максимович, что спустя 80 лет после его смерти в новой России заведутся свои миллионеры и миллиардеры с железными безжалостными челюстями, а масса простого народа будет пребывать в нищете, за чертой бедности, положив, как говорится, зубы на полку... И остались только воспоминания о тех довоенных временах братства и равенства с бодрыми оптимистическими песенками:
Нам путь не страшен,
Дойдем до облаков!
С веселой песней нашей Шагается легко...
Это, разумеется, перл незабвенного Сергея Михалкова, тоже который удачно «вляпался во власть». Ну и, конечно:
Кто привык за победу бороться,
С нами вместе пускай запоет:
«Кто весел - тот смеется,
Кто хочет - тот добьется,
Кто ищет - тот всегда найдет!»
И, действительно, некоторые нашли...
4 	сентября 2016
Комсомольская троица: Безыменский, Уткин, Жаров
Советская власть использовала заграницу как премию за хорошее поведение, как бонус за отлично проделанную пропагандистскую работу по восхвалению режима. Орден или вояж за рубеж были наградою за преданность и верность. В конце 20-х годов поездкой в Италию премировали трех комсомольских поэтов - Александра Безыменского, Александра Жарова и Иосифа Уткина. Несколько дней комсомольская троица гостила у Максима Горького в Сорренто, а потом поездила по городам, чтобы лично убедиться, как плохо живется итальянским пролетариям при капитализме. Естественно, по возвращении на родину все трое выдали порцию пропагандистских откликов. Пародист Архангельский не преминул укусить всех троих. Вот, в частности, пародия на Жарова:
Итак, друзья, я - за границей,
В Италии, в чужой стране.
Хотя приятно прокатиться,
444


Уже, признаться, скучно мне.
Влечет к советским ароматам,
Но мы придержим языки.
На всех углах за нашим братом Следят монахи и шпики.
И я тянусь к родному долу,
Тоскую по Москва-реке.
Поют фашисты баркаролу На буржуазном языке.
Чудной мотив! Чудные танцы!
Здесь вообще чудной народ!
Живут в Сорренто итальянцы,
А вот у нас - наоборот!
Какая глубина! Какие наблюдения! Разумеется, никто из троих никогда не читал «Образы Италии» Муратова, и поэтому комсомольские фанфаристы звенели по-своему:
Рим - это, знаете, - город такой,
Около города Пармы.
Здесь на базаре не городовой,
А прямо-таки жандармы.
Здесь хотя и фашистский режим,
И угнетаемых скрежет,
Но, к сожалению, чтоб я так жил,
Теток пока не режут... -
это уже из пародии на Иосифа Уткина. Пародия не исказила смысла наблюдений комсомольских поэтов. Напротив, выявила их даже ярче.
Об 	Александре Безыменском и Иосифе Уткине я писал в книге «Золотые перья». Повторяться не буду, лишь несколько фраз.
Александр Ильич Безыменский (1898-1973) - родом из Житомира. Пылкий молодой человек, о котором Троцкий писал в 1924 году: «Из всех наших поэтов, писавших о революции, Безыменский наиболее органически к ней подходит, ибо он от ее плоти, сын революции. Октябревич».
Октябревич и Ильич. «Сначала я член партии, а стихотворец потом... Если не партия - к черту стихи!» Ай да Александр Ильич. Какой идейный человек, заявлял, что носил «партбилет не в кармане, а в себе».
Ну и понятно, что о загранице писал исключительно то, что велено партией. В 1944 году в патриотическом раже написал ставшее эпатирующе знаменитым стихотворение:
Я брал Париж. Я. Сын стальной России.
Я - Красной армии солдат...
445


. ..Я брал Париж. И в этом нету чуда!
Его твердыни были мне сданы!
Я брал Париж издалека. Отсюда.
На всех фронтах родной моей страны...
Поэты вторят политикам: надо обязательно что-то взять чужое. Михаилу Светлову непременно хотелось отобрать у кого- то земли в Гренаде и отдать местным крестьянам. Навести порядок, все переустроить. Расширить горизонты сначала советской империи, а потом - русского мира. Своя территория нас мало интересует. Скучно обустраивать свои земли. Чужие - это всегда интересно. Брать «издалека. Отсюда». Какой кайф!..
Иосиф Павлович Уткин (1903-1944) - поэт другого склада, более тяготеющий к лирике и иронии, чем к пафосу и патетике. В поэме «Милое детство» писал:
Старый барон
Генерально суров.
Главное - глазки;
Не смотрит, а греет!
- Ну-с, - говорит, -
Ты - из жидов?
- Нет, - говорю, -
Из евреев.
Бедный рыжий Мотэле: «Ну что же? / Прикажете плакать? / Нет так нет! - / И он ставил заплату / И на брюки, и на жилет...» Это Мотэле, а Иосиф Уткин был певцом Гражданской войны, а потом и Отечественной, и погиб в автокатастрофе.
При жизни не раз подвергался нападкам критики как «поэт мелкой буржуазии». И не случайны строки в эпоху репрессий:
На меня не хищник лютый Нагоняет лютый страх И не волчий мех, а люди В меховых воротниках.
Ну а теперь последний из троицы, посетивший Максима Горького, - Александр Жаров - поэт с комсомольским жаром.
Александр Жаров (1904-1987). Сын крестьянина, пламенный сторонник Октября, один из плеяды комсомольских поэтов. «Радость, радость, / Цвети и звени! / Буйствуй, молодость, в молодежи...»
От радости разрывается грудь,
А взгляд горяч, горяч и лучезарен...
И недочитанный Бухарин
Не прочь сегодня сладко отдохнуть...
446


Николай Бухарин в этих строках как мыслитель марксизма и пропагандист мировой культуры. О нем открыто и восхищенно, ибо он еще не враг народа и не расстрелян, - все впереди... А Жаров - весь в восхищении:
Есть уже малюсенькие дети,
Говорящие... об Октябре.
Я люблю их, крохотных героев,
Лестницей снующих вверх и вниз.
Подражая нам, они заводы строят...
И играют... «в социализм»...
Жаров стал создателем пионерского гимна: «Взвейтесь кострами, синие ночи! / Мы - пионеры, дети рабочих...» Александр Алексеевич до старости не расставался с пионерским галстуком и комсомольским значком и вздыхал по ушедшим молодым годам:
Где ты, утро раннее?
Первое свидание,
Юность комсомольскую вовек не позабыть...
И он все помнил. Все вспоминал. Все нудил. Все бодрился. Все рассказывал, как он побывал на многих гигантских стройках пятилеток, как писал стихи, какие сборники выпускал, к примеру, «Стихи и уголь» (1931). В каких странах бывал: «Ходили мы походами / в далекие края, / у берега французского бросали якоря...»
Как не вспомнить, как в 1934 году на Первом съезде советских писателей Николай Иванович Бухарин в своем докладе о поэзии говорил: «Жаров и Уткин, к сожалению, страдают огромной самовлюбленностью и чрезмерным поэтическим легкомыслием, переходящим в легковесность... крикливая декламационность:
Я - делегат небесной рати,
И от весеннего ЦК Я - Солнце - нынче председатель,
Я на земле и в облаках!
Жаров - это веселая околица советской поэзии (я на месте Бухарина рискнул бы сказать: околесица. - Ю.Б.). Песнопение революционной молодости, неугомонное буйство весенней крови...
Упорством вооружены На фабрике и шахте,
Мы по-военному должны Всегда стоять на вахте!
447


И стоял Жаров до 7 сентября 1984 года, и удостоился правительственного некролога. Еще бы автор восклицаний: «Мы с Ильичом! / Мы с Ильичом! / Как с факелом / И как с мечом!»; «Я из тех, кто нежно нянчил / И растил в боях Октябрь!..» В поэтическом раже Жаров даже на Пушкина замахивался в стихотворении «Гибель Пушкина», за что получил, нет, не пощечины, а пародии, что памятник от стихов Жарова «чуть не пошатнулся на бульваре».
Кто в поздний час, шагая по бульвару,
Слагает Пушкину хвалебные стихи?
Конечно, он, конечно, Сашка Жаров: Крестьянин... от станка,
Рабочий... от сохи.
А знаменитая поэма Жарова «Гармонь»?
...Там займемся мы всурьез Мозговым ремонтом.
Каждой девке надо быть Девкой... с горизонтом.
...Среди девок кутерьма:
- Тимофей сошел с ума!..
.. .Донести в совет - резон,
Он ведь там - начальник...
...Намекнул... про горизонт...
Этакий охальник!..
«Намекнул про горизонт» - это, конечно, искра юмора. А по поводу «мозгового ремонта» - им в СССР занимались специальные органы. И продукт этой работы - Александр Жаров и его неугомонные комсомольские стихи-стишата. А вы, гнилые интеллигенты, все читаете Бальмонта да Северянина, когда «и невозможное возможно / в стране возможностей больших».
(Написано 28 апреля 2016 в каком-то нервном порыве.)
Ильф — это совсем не Бендер
Илья Ильф - это в литературе, по метрике он - Иехиль- Лейб Файнзильберг. Родился 3 октября 1897 года по старому стилю, «обрезан 10-го дня». Конечно, еврей. Отец Арье Бенья- минович был мелким банковским служащим в Одессе и бился в тисках вечной нужды. В записной книжке Ильфа есть признание: «Закройте дверь. Я скажу вам всю правду. Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги...»
448


Первые рабочие профессии: чертежник, телефонный мастер, токарь, статистик, бухгалтер. В юности писал стихи. 6 января 1923 года 25-летний Ильф отправился из Одессы в Москву навстречу своей литературной славе...
В школе, помню, мы все зачитывались «Двенадцатью стульями» и «Золотым теленком» и разговаривали фразами Остапа Бендера: «Может быть, дать еще ключ от квартиры, где деньги лежат?», «Пилите, Шура, пилите!», «Нет, это не Рио-де-Жанейро!»
Но Илья Ильф не был похож на своего героя, которого он создал в соавторстве с Евгением Петровым. «Илья был чрезвычайно сдержан и никогда не говорил о себе. Эту повадку он усвоил на всю жизнь... Он относился к себе иронически...» (Юрий Олеша). «Тихий, но язвительный», - говорили о нем. Некоторые считали Илью Арнольдовича злым человеком. Возможно, но главное - он был талантливым сатириком.
Романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» в конце 20-х - начале 30-х ошеломительно прогремели среди читающей публики, хотя и вышли в урезанном виде. Еще Ильф и Петров оставили после себя блестящую разящую публицистику: «Немножечко души, той самой души, которая, как известно, является понятием бессодержательным и ненаучным. Что ж делать, ненаучно, но полезно».
В 1933-1934 годах Ильф и Петров как корреспонденты «Правды» совершили путешествие по Европе, от Афин до Парижа. А осенью 1935-го отправились в Америку. На маленьком «фордике» - в «серой заводной мышке», как соавторы окрестили свой автомобиль, за два месяца они проехали 10 тысяч миль, побывав в 25 штатах и нескольких сотнях городов. Встретились, помимо обычных американцев, с такими знаменитостями, как Хемингуэй, Генри Форд и Эптон Синклер. Обо всем увиденном выпустили книгу «Одноэтажная Америка», в предисловии которой написали: «Америка - не премьера новой пьесы, а мы - не театральные критики. Мы переносили на бумагу свои впечатления об этой стране и наши мысли о ней».
Многим книга «Одноэтажная Америка» понравилась, в частности директору Московского автомобильного завода Лихачеву, который нашел в книге много умного, полезного и делового. Но критики увидели иное: восхваление капитализма и восхищение американским сервисом. В «Правде» вышла статья «Развесистые небоскребы», где в основном громили Бориса Пильняка, но досталось «на орехи» Ильфу и Петрову. Их обвиняли в недостаточном патриотизме и в отсутствии горячей любви к советской власти.
Ильф и Петров пытались защищаться: «Что там скрывать, товарищи, мы все любим советскую власть. Но любовь к советской власти - не профессия. Надо еще рабо¬
449


тать. Надо не только любить советскую власть, надо сделать так, чтобы и она вас полюбила. Любовь должна быть обоюдной...»
В разговорах с близкими людьми Ильф с тоской говорил: «репертуар исчерпан» и «ягода сходит». Он явственно ощущал крепкие объятия Софьи Власьевны, то есть советской власти. А еще он говорил метафорически точно: «Кирпич летит...» Помимо кирпича, арестов друзей и знакомых, было еще кое-что. К примеру, как поступил Григорий Александров, переделавший пьесу Ильфа и Петрова «Под куполом цирка» в сценарий своего помпезного и пропагандистского фильма «Цирк». Ильф и Петров пошли на скандал и сняли свои фамилии с титров картины. Из записной книжки Ильфа: «Наиболее безопасный жанр - пейзаж».
Поездка в Америку плохо отразилась на здоровье Ильфа: его туберкулез перешел в последнюю смертельную фазу. Илья Ильф скончался 13 апреля 1937 года. Евгений Петров погиб в автокатастрофе 2 июня 1942-го.
И немного добавим к рассказу. В Риме, когда соавторы были там, им повезло - Сикстинская капелла была закрыта, что дало повод Ильфу едко заметить:
- Новое дело. Сикстина закрыта на учет. Ресторан закрыт на обед. Ватикан закрыт, так как папа дал обет...
Ильф был остроумен до невозможности. Цитировать его записи можно без конца:
- Пруды просвещения.
- Есть так хочется. Нет ли у вас котлеты за пазухой?
- Бежевые туфли и такого же цвета лиловые чулки.
- Он посмотрел на него, как царь на еврея. Вы представляете себе, как русский царь может смотреть на еврея?
Ильф не только остроумный, но и в определенном смысле смелый человек. Будучи в Америке, осмелился навестить своих родственников и даже рискнул написать восторженное послание об этом жене в Москву. Что, как понимаете, было небезопасно.
А еще Илья Ильф нежно любил свою жену. «Нежный Ма- русик», «Достоевчик ты мой», - называл он ее. Она не была хозяйкой в доме. Больше рисовала и играла на рояле. И они любили сидеть обнявшись и смотреть в окно.
И последнее. О судьбе знаменитых романов. Когда вышли «Двенадцать стульев», то Осип Мандельштам предрек авторам, что критики «доберутся, конечно, до этой книги и отбреют ее как следует». И точно: они добрались в 1949 году и подвергли романы Ильфа и Петрова тотальному разгрому. Переиздание после войны «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» было объявлено «грубой нашей ошибкой». Такой же ошибкой было объявлено и переиздание «Одноэтажной Америки».
450


Возвращение Ильфа и Петрова в литературу произошло в 1956 году, в эпоху послесталинского «реабилитанса», одновременно с булгаковскими «Днями Турбиных».
И последнее из записной книжки Ильфа:
«В каждом журнале ругают Жарова. Раньше десять лет хвалили, теперь десять лет будут ругать. Ругать будут за то, за что раньше хвалили. Тяжело и нудно среди непуганых идиотов».
И на десерт: «Дождь в Венеции. Зеленый, нежный и прочный цвет воды, черные гондолы и сиреневые стекла фонарей».
Ильф еще и романтик...
Заболоцкий: после сибирского лесоповала ему удалось побывать в Италии
Нет в мире ничего прекрасней бытия. Безмолвный мрак могил - томление пустое. Я жизнь прожил, я не видал покоя:
Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я.
Н. Заболоцкий
Удивительный русский замечательный поэт Николай Заболоцкий (1903-1958). Начинал писать весело вместе с дру- зьями-обэриутами Введенским и Хармсом. Потом попал под каток репрессий. В отличие от Мандельштама, выжил: «Я нашел в себе силу остаться в живых». И во второй половине своей жизни писал философскую лирику, можно даже сказать, был современным Баратынским и Тютчевым. Но трагическим, надломленным - и умер в 55 лет. Такая вот судьба.
После революции Заболоцкий стал свидетелем, как некогда степенный буржуазный Петербург превратился в какой- то коммунальный город, в «курятник радости», обитатели которого торопятся ухватить все доступные им «угарные» удовольствия: «Кому нести кровавый ротик, / У чьей постели бросить ботик / И дернуть кнопку на груди?.. / Неужто некуда идти?» - так писал Заболоцкий в одном из стихотворений знаменитого сборника «Столбцы» (1929).
Никаким оппозиционером режиму Заболоцкий никогда не был, он всегда держался подальше от политики, но в 30-е годы именно это для писателя было равноценно преступлению. Заболоцкий вместе с друзьями по группе ОБЭРИУ отвергал социалистический реализм и культивировал гротеск, алогизм, поэтику абсурда, предвосхитив европейскую литературу абсурда.
451


Но и советская власть действовала порой абсурдно, ища врагов там, где их не существовало. 19 марта 1938 года Заболоцкий был осужден Особым совещанием НКВД к 5 годам заключения в ИТЛ по обвинению в КРТД (контрреволюционной троцкистской деятельности) и по окончании срока задержан в лагерях в порядке директивы № 185 до окончания войны...
В очерке «История моего заключения», написанном уже в хрущевскую оттепель, поэт рассказывал, как его унижали, издевались над ним, пытали зверским способом, чтобы добиться признания в преступлениях, которые он не совершал. Читать все это без содрогания и омерзения к следователям- насильникам невозможно. Опустим все это.
Примечательно, что, выйдя на свободу, Заболоцкий почти ничего не писал лагерного, кроме двух-трех стихотворений. Вот одно из них - «Наступили месяцы дремоты...» о поющем щегле:
Он поет о той стране далекой,
Где едва заметен сквозь пургу Бугорок могилы одинокой В белом кристаллическом снегу.
Там в ответ не шепчется береза,
Корневищем вправленная в лед.
Там над нею в обруче мороза Месяц окровавленный плывет.
В январе 1946 года Заболоцкий с надорванным больным сердцем вернулся в Москву. В первое время жил у друзей на даче в Переделкино, затем получил квартиру в коттедже на Беговой улице, построенном пленными немцами (ныне эти уютные домики все снесены). Вся квартира была заполнена книгами, художественными альбомами, на стенах - картины. Истинный интеллигент. Творец. Писал медленно, долго шлифуя каждую строку. Что написал - легко узнать и прочитать. Алмазная лирика...
На долю Заболоцкого выпало испытать личную драму, когда его жена, Екатерина Клыкова, ушла к соседу по коттеджу на Беговой - к Василию Гроссману. Разбитая семейная жизнь. Опять же деталей этого не касаюсь. Но выпало Заболоцкому и небольшое счастье: в октябре 1957 года он попал в состав писательской группы на поездку в Италию. Посчастливилось: его включили против существующих правил - по статусу бывшего зэка он был невыездным. Но выехал!..
В Италии Заболоцкий увидел картины своих любимых художников - Брейгеля, Матисса, Сезанна, Шагала, Боттичелли, Тициана и других. Во Флоренции, в галерее Уффици
452


Заболоцкий просидел шесть часов в зале перед картиной Боттичелли «Рождение Венеры». В Италии на все деньги накупил альбомы и потом в Москве долго их рассматривал...
Борис Слуцкий вспоминал о Заболоцком: «Что было пережито вместе? Италия. По телевидению впервые выступали вместе. В Сикстинской капелле вдвоем час задирали головы... В Равенне проснулись и пошли гулять. Равенна - маленький городишко, белый, чистый, каменный - вышли за город, дорога, обсаженная пиниями - итальянскими соснами.
И Заболоцкий сказал фразу, которую я запомнил точно:
- Здесь мне хорошо дышится.
Вообще, в Италии ему дышалось хорошо...»
И что еще удивительно: об Италии поэт мало оставил стихотворных строк. Но одно стихотворение Заболоцкого «У гробницы Данте» стоит многих десятков:
Мне мачехой Флоренция была,
Я пожелал покоиться в Равенне.
Не говори, прохожий, об измене,
Пусть даже смерть клеймит ее дела.
Над белой усыпальницей моей Воркует голубь, сладостная птица,
Но родина и до сих пор мне снится,
И до сих пор я верен только ей.
Разбитой лютни не берут в поход,
Она мертва среди родного стана.
Зачем же ты, печаль моя, Тоскана,
Целуешь мой осиротелый рот?
А голубь рвется с крыши и летит,
Как будто опасается кого-то,
И злая тень чужого самолета Свои круги над городом чертит.
Так бей, звонарь, в свои колокола!
Не забывай, что мир в кровавой пене!
Я пожелал покоиться в Равенне,
Но и Равенна мне не помогла.
Прекрасное, многослойное стихотворение, перекличка времен и личных судеб...
И еще строки Заболоцкого: «Во многом знании - немалая печаль, / Так говорил творец Экклезиаста. / Я вовсе не мудрец, но почему так часто / Мне жаль весь мир и человека жаль?..»
Николай Алексеевич Заболоцкий умер 14 октября 1958 года.
453


Иосиф Бродский ценил его, но однажды горько пошутил. «Ну да, - сказал он, - Заболоцкий был очень точный человек, в том смысле, что отсидел в лагере от звонка до звонка». Бродского, как известно, выпустили на свободу досрочно...
Всеволод Рождественский: Европа только в мечтах...
Примечательно, где родился и в какой гимназии учился: Царское Село, директор гимназии - Иннокентий Анненский.
Здесь сандалии муз оставляли следы Для перстов недостойного сына.
«Недостойный сын» - поэт-акмеист Всеволод Рождественский (1895-1977), боготворивший Блока. Дальше революция, Гражданская война, строительство новой жизни - во всем этом участвовал Всеволод Рождественский. Но в душе рвался к иному - к красоте, к изысканности, к дальним странам, недаром один из своих сборников хотел назвать «Приглашение к путешествию», разумея «путешествия скорее во времени, чем в пространстве...». По Советской стране ему удалось поездить, а вот по миру, кажется, нет. Только в мыслях, только в воображении.
Я жалею о том, что не видел лица всей земли,
Всех ее океанов, вершин ледяных и закатов.
Только парус мечты вел по свету мои корабли,
Только в стеклах витрин я встречал альбатросов и скатов.
Я не слышал, как в Лондоне час отбивает Биг Бен,
Я не видел, как звезды сползают к фиордам все ниже,
Как кипит за кормой горький снег атлантических пен И в начале весны голубеют фиалки в Париже...
А что удивительного? В советские времена за рубеж СССР выезжали немногие доверенные лица государства и партии, а основная масса сограждан была путешественниками-заоч- никами.
Нет, не Генуя, не Флоренция,
Не высокий, как слава, Рим, Просто - маленькая гостиница, Где вино ударяет в голову,
Где постели пахнут лавандою,
А над крышей - лиловый дым...
454


И концовка: «Здесь сегодня, а завтра там». Но там, в Венеции, во Фландрии и в других заманчивых местах, - только в стихах. А наяву, в жизни - Днепрогэс, Углич, Волга...
Я проснусь на сеновале,
Острой свежестью дыша...
И ударивший отлого Луч пронзил лесную тьму...
Вот и все. Не так уж много Надо сердцу моему.
Советский аскетизм. Довольствие тем, что есть. Скромность строителя и защитника (конечно, воевал) новой жизни. А тем временем:
Всю ночь шуршало и шумело,
Шептало, в темень уходя,
Текло, срывалось, шелестело И что-то мне сказать хотело Под шум дождя, под шум дождя...
В последние годы Всеволод Рождественский набирал интеллектуальную силу, и стихи его становились все более философичными, он размышлял в своем творчестве о «вечных спутниках» - о Пушкине и Державине, о Гомере и Сервантесе, о Байроне и Шопене...
Нет, ничто не пропадает в мире,
Тьма не пересиливает свет.
И живут в покинутой квартире Тени тех, кого давно уж нет.
Давно уж нет Всеволода Александровича, а я его с благодарностью вспоминаю. Рождественский (не Роберт!) все понимал прекрасно и писал в стихотворении «Забытые поэты»:
Счастливый спутник, прежде неизвестный, Случайный гость, к нам стукнувший в окно,
Он птицей вырвался из клетки тесной - И все уже кругом озарено...
И надежда, что его стихи обязательно кто-то прочтет - «такой же неудачник и чудак».
Господи, да здравствуют неудачники и чудаки, не побывавшие в Генуе и во Флоренции!..
455


* * *
А вот еще один поэт, к тому же прозаик и мемуарист, и отметим: не сидевший, не репрессированный - Вадим Шефнер (1915-2002). Из дворянской семьи. Шефнеры и Линдстремы (предки по отцовской и материнской линии) переселились в Россию из Прибалтики и Швеции в конце XVII века и беззаветно служили Российской империи. Как поэт Вадим Шефнер был склонен к традициям философской поэзии, хотя иногда впадал и в дидактику:
Тот, кто жил для вещей, - все теряет с последним дыханьем,
Тот, кто жил для людей, - после смерти живет средь живых.
Шефнер побывал в нескольких странах мира, в том числе в Италии и Японии. И приведем одно из стихотворений (1974):
Ночью в Иокагаме, стоя на берегу, Корабельных названий разглядеть не могу.
Мрак - на многие мили, молчаливая высь... Теплоходы забыли, как при свете звались.
Невеселое чудо я провижу вдали:
Я ведь тоже забуду, как меня нарекли,
И от хлеба и соли, от земного труда Я в тот день поневоле отплыву навсегда -
Не в заморские страны, не к добру и не злу - Кораблем безымянным в безымянную мглу.
Константин Симонов: борец с врагами
Вслед за врагом пять дней за пядью пядь Мы по пятам на Запад шли опять.
К. Симонов. «Товарищ», 1941
Еще раз приходится повторять, что, выезжая за рубеж, советские поэты и писатели четко знали, что от них требуется, и выполняли идеологический заказ: обвинять и поносить Запад, хвалить и благодарить советскую власть. Все просто: богатый властелин заказывает музыку, а музыкант ее исполняет.
456


Константин Симонов (1915-1979), поэт, драматург и прозаик, знаковая фигура в советской литературе 40-50-х годов, человек, обласканный властью, разумеется, был в первом ряду трубачей и барабанщиков.
В автобиографии к первому тому сочинений (1952) Симонов писал «...В конце войны и после нее пришлось много побывать за рубежом в качестве или корреспондента газет, или члена различных советских делегаций. Я побывал в Японии, США, Канаде, Франции, Англии, Италии, Германии, Китае и ряде других стран. Результатом этих поездок явились: пьесы “Под каштанами Праги” и “Русский вопрос”, книга стихов “Друзья и враги”, книга очерков “Сражающийся Китай”, а также ряд статей и памфлетов. В эти же годы мною была написана пьеса “Чужая тень”».
И дальше скромненько:
«В 1946 и 1950 годах я был избран депутатом Верховного Совета СССР.
Пьесы “Парень из нашего города”, “Русский вопрос”, “Русские люди”, “Чужая тень”, повесть “Дни и ночи” и книга стихов “Друзья и враги” удостоены Сталинских премий.
К. Симонов»
Полистаем подборку стихов «Друзья и враги», где мир четко разделен на части: свои и чужие.
Вот начало стихотворения «Митинг в Канаде»:
Я вышел на трибуну, в зал,
Мне зал напоминал войну,
А тишина - ту тишину,
Что обрывает первый залп.
Мы были предупреждены О том, что первых три ряда Нас освистать пришли сюда В знак объявленья нам войны.
Я вышел в зал, увидел их,
Их в трех рядах, их в двух шагах,
Их - злобных, сытых, молодых,
В плащах, со жвачками в зубах,
В карман - рука, зубов оскал,
Подошвы - на ногу нога...
Так вот оно, лицо врага!
А сзади только черный зал,
И я не вижу лиц друзей,
Хотя они, наверно, есть,
Хотя они, наверно, здесь.
Но их ряды - там, где темней...
...Почувствовав почти ожог,
Шагнув, я начинаю речь.
457


Ее начало - как прыжок
В атаку, чтоб уже не лечь:
- Россия, Сталин, Сталинград!..
Ну и так далее о том, как поэт заставил молчать три первых ряда: «Молчат, набравши в рот воды, / Молчат четвертый час подряд!» Ай да Симонов, ай да трибун и оратор!.. И сочувствие к друзьям-американцам:
Мой безымянный друг, ну как вы там?
Как дышится под статуей Свободы?..
Конечно, не так вольно, как у нас, на Красной площади, рядом с Мавзолеем Ленина...
Мы - коммунисты. В этом тайны нет.
Они - фашисты. В этом тайны нет...
И радостный вздох: домой! Подальше от «дикарей» (так называется очередной пропагандистский стих):
Еще идет сорок шестой,
Еще я лишь плыву домой,
Еще ничем не знаменит...
Но Симонов уже плывет к почестям и наградам, к Сталинским премиям... «Лениво плещет за окном / Чужая Адриатика».
А вот про неполадки в Париже, где в палату депутатов вернулись плохие депутаты, враждебно настроенные к СССР:
По всей бульваров ширине
Идет Париж, ворча угрюмо:
- Рейно к стене!
- Да ладье к стене!
- И к черту Леона Блюма!..
И вывод: «Такие им для Мюнхенов нужны» - для фашистского сговора в Мюнхене, где Запад явно благоволил к фюре- ру...
Где бы ни бывал Симонов, он всюду легко находил врагов. В Лондоне на каком-то званом обеде Симонов советует своему другу Самеду Вургуну: «Скажи им пару слов, Самед, / Испорти им, чертям, обед!» Как говорят ныне, весьма политкорректно!..
А вот уже не Лондон, а какая-то деревушка севернее Токио, где дружелюбно общается благополучный советский поэт с бедными японскими крестьянами, которые, естественно,
458


угнетены, и их пронзает «бумажный иероглиф бедности», так вот, этим беднякам Симонов обещает: «вернувшись, Сталину и Ленину / От их деревни передам поклон».
И команде американской военно-морской базы в Майдзуре:
Ну а в общем-то - дело скверно,
Успокаивать вас не буду;
Коммунизм победит повсюду!
Вы тревожитесь! Это верно!
Молодец, Симонов, Константин (Кирилл) Михайлович, с заданием справился. А теперь в кассу - и получи денежку!..
Из Америки Симонов привез автомобиль и отблагодарил американскую инженерную мысль пьесой «Русский вопрос» (1946). Пьеса наполнена не сценическими и психологическими ходами, из нее сочится густая пропагандистская патока: мы, русские, хорошие, благородные и пушистые, а американцы - злодеи-империалисты, жаждут только прибылей и агрессивны во всем мире. Словом, драматургический вклад в холодную войну.
Содержание симоновской пьесы: прогрессивному и сочувствующему Советскому Союзу журналисту Гарри Смиту газетно-журнальный магнат Макферсон предлагает поехать в Россию и написать книгу с положительным ответом на вопрос: хотят ли русские войны? За очень хорошие деньги - 30 тысяч долларов (тогда это было ого-го!). Смит не хочет, но его уговаривают все, включая и любимую женщину Джесси. Попутно Симонов раскрывает кухню писак Америки: «Половина Америки думает совсем не то, что мы пишем от ее лица. Мы - как привязанная борода...» Мол, все журналисты продажные.
Но Смит не такой, в одной из сцен он возражает: «В России мне вдруг стало стыдно за себя, за тебя, за всех нас, за то, что мы заставляем всю Америку жевать каждый день вместе с завтраком (хватает газету) эту отраву. Этот “русский вопрос” давно перестал быть только русским вопросом. Это пробный камень, на котором во всем мире сейчас проверяют честь и честность людей...»
Вот такой просоветский американский Смит. А его босс говорит: «Меня никогда не интересует, что думают мои корреспонденты. Пусть думают что угодно. Меня интересует, что они пишут...»
Симонов героизирует своего американского Смита, который подписал договор на негативную книгу, а написал позитивную и был жестоко наказан за это: его выгнали с работы, он попал в финансовую кабалу, от него ушла любимая женщина, но он устоял и хочет узнать: «может ли человек, рож¬
459


денный честной американкой, честно прожить жизнь в той стране, где он родился».
В СССР, разумеется, можно, а в Америке - никак нельзя.
В 1948 году пьеса Симонова «Русский вопрос» была экранизирована Михаилом Роммом и получила Сталинскую премию. Босса сыграл блистательно Михаил Астангов, соперника Смита Джека Гульда - Михаил Названов, Джесси - Елена Кузьмина, Смита - уже не помню кто. Голубые герои как-то не запоминаются... Энциклопедический словарь «Кино» классифицировал «Русский вопрос» как «ленту публицистического характера». Так отрабатывались зарубежные поездки...
Ну а теперь необходимо выступить в качестве адвоката Константина Симонова и сказать несколько слов в его защиту.
Симонов - дитя своего времени, который жил по установленным тогда законам: любил родину, обожал Сталина, боролся с врагами и даже колебался вместе с линией партии (борьба с космополитами). Но, в отличие от многих писателей, с годами поумнел, прозрел и дал суровую оценку и Сталину, и расплодившейся неправде и лжи о прошедшей войне.
Алексей Симонов отмечал, что отец старался оставаться порядочным человеком в непорядочное время. «Он занимался доставанием очков в Германии для какого-то старого писателя, пробиванием квартиры для инвалида войны, изданием “Мастера и Маргариты”, проведением выставок Маяковского и Татлина. Отвечал на каждое письмо, кроме абсолютно идиотских...»
И главное: он развенчал миф о Сталине. Короче, ранний Симонов и зрелый Симонов - можно сказать, два противоположных человека. А для меня лично Константин Симонов остался одним из лучших советских лириков, романтиком, эдаким советским Киплингом.
А уж его любовная лирика!..
«Письма пишут разные: / Слезные, болезные, / Иногда прекрасные, / Чаще бесполезные...» и, конечно, поэма «Первая любовь» была настоящей программой действий для учащегося образовательной и любовной школ:
...И взгляд такой, как будто вдруг она Заметила посередине фразы Глаза мужчины, койку у окна И ключ в двери, повернутый два раза.
Нет, не повернутый, но все равно,
Пусть три шага ты мне позволишь взглядом:
Шаг к двери - заперта, шаг к лампочке - темно.
И шаг к тебе, чтоб быть с тобою рядом...
460


Знаменитый призыв на Западе (то ли в 60-х, то ли в 70-х): делай любовь, а не войну! Лучше дружить и любить, чем воевать и ненавидеть...
Давно замечено, что чем крупнее и ярче писатель, тем больше на него пишут эпиграмм и пародий. Яркая мишень для критических стрел. Вот еще одна стрела, пущенная Николаем Голем:
Творил в стихах и в прозе много Он на кругах пути земного.
Легко он заводил романы,
Легко он сочинял романы И, четко подходя под рамки Соцреализма, - в год по драмке.
Был упоен без воплей боем...
Я бы назвал его плейбоем...
В нем был костяк, кардан, основа,
Но и немало наносного:
Флер суперменства, поза быта...
А «Жди меня» не позабыто.
* * *
О Константине Симонове можно написать многое, но он в этой книге - одна из тех многочисленных персон, о которых сказал Михаил Шолохов: «Мы пишем по указке сердца, а сердца наши принадлежат партии». Ну а заграничные вояжи, можно сказать, в советские времена являлись литературными спецопе- рациями. Точнее, пропагандистскими операциями. Так, Николаю Погодину, тот, который автор «Человека с ружьем» и других пьес о Ленине, главный идеолог страны Михаил Суслов заказал комедию, обличающую Америку, - «Миссурийский вальс».
Погодин выполнил соцзаказ, но в итоге вышло что-то несуразное, сумбурное, совершенно не годное для постановки в каком-либо солидном театре. «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», - говаривал классик. А вот бывает и так, что и продать нельзя, ибо совсем уж негодный товар - сфальшивила рука мастера. Но позвольте: а был ли Погодин мастером? Может быть, просто мастеровой по выделке ленинских изделий?
Юрий Нагибин: фрагменты из дневника
Список побывавших за границей писателей, поэтов и драматургов огромен, многие из писательской элиты пользовались предоставленной им «роскошью». Обо всех не расска¬
461


жешь, да и не нужно: были на Западе и были, это всего лишь факт личной биографии. Но еще одного писателя не могу не вспомнить, тем более с ним меня связала некая мистическая ниточка в период моего сотрудничества с газетой «Вечерний клуб»: Юрий Нагибин и я были первыми кавалерами «ВК». С той лишь разницей, что Нагибин был широко известен, мастит, а я только нащупывал тропу своей популярности.
Юрий Маркович Нагибин (1920-1994) - где только не побывал: в Польше и Чехословакии, в Америке и Японии, в Дагомее и Нигерии и т. д. А уж в Венгрии многократно в связи с тем, что занимался жизнью и творчеством композитора Эмериха Кальмана («Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь!..»). Если полистать дневник Юрия Нагибина, то там можно найти много любопытных воспоминаний о его зарубежных поездках.
1956, Берлин: «Вокзал - чистота, пустота и какая-то незнакомая гулкость чужого мира... Безлюдье разрушенных, полуразрушенных, уцелевших и восстановленных улиц. Странное и мучительное безлюдье, какое бывает среди декораций до начала съемок... Поездка за город по красивой Шпрее... Вечером - Фридрихштрассе - пятнышко света в темноте, неоновое пятнышко подлинной Европы... Людей всюду, кроме Лейпцига, мало, удивительно мало, но те, что есть, поддерживают необходимый порядок в речной службе, в гостиницах, в парках и оранжереях, в немногих действующих музеях, даже в развалинах... чудесный Мейсен... Лейпциг, кабачок Ауэрбаха, где бывал Гёте и где, по утверждению Гёте, бывали и Фауст с Мефистофелем... на стеллажах - книги отзывов и реликвии Гете: волосы его возлюбленной, долговые расписки, неоплаченные счета... Промелькнули Эйзенах, Гарц... Весна в Тюрингии... Домик-музей Баха, Бухенвальд... Веймар, Гете... Гёте не выдерживает соседства с Бухенвальдом. Все его Миньоны, Вертеры, Ифигении в Тавриде, Гецы и Лотты умаляются в карликов близостью простой и серьезной трубы Бухенвальда...»
Это только отрывки из записей Нагибина, записи, конечно, подробные, с деталями и эмоциями...
1960. из венгерского блокнота: «...Обед - суп с вермишелью, очень острый, наперченная телятина с розовым сладковатым соусом и кнедликами, яблочный пирог, к этому бокал светлого горького пива».
1965. Люксембург, о местном населении: «...Во всем чувствовалось непроходимое бюргерство, приличие, заморозившее кровь... Посольские работники говорили, что такова сущность здешнего народа: мещанские устремления к комфорту, уюту, достатку и тишине, способность до конца растворяться в необремительных служебных обязанностях, вечернем отдыхе возле телевизора и каникулярном кемпинге на берегу ручья. В Люксембурге рек нет...»
462


А далее Нагибин описывает, как наши туристы попали на выставку устаревшего американского вооружения времен минувшей войны. Выставка была открыта в честь годовщины освобождения Люксембурга от гитлеровцев. Один из членов делегации Николай Атаров закричал: это провокация, советских людей заманили на территорию военной базы НАТО. То есть Атаров проявил бдительность и политическую зоркость. «Атаров вышел в идейные вожди, - написал Нагибин. - Вот почему, при всем своем вопиющем бесплодии, он может так долго и уютно существовать в литературе. Ему бы давно пора сдохнуть от голода, а он живет, не тужит, даже по заграницам ездит...»
А далее делегация перебралась в Бельгию - Льеж, Намюр и прочие знакомые места, где мне тоже посчастливилось побывать летом 1973 года.
29 	марта 1973: «Вчера вернулся из поездки... А в Италию меня сперва не пустили. Всю группу, состоящую из третьесортных безвестных киношников, пустили, а меня вычеркнули. За что?.. И кто решил? Некий засекреченный ареопаг? А кто им дал право это решать? Какое их собачье дело, куда человек поедет за свои деньги?.. Литературные недоноски...
Но плевать на них всех. Были Рим, Ассизи, Перуджа, Флоренция, Сиена, были, и не отнять у меня розовую башню Джотто, картон Леонардо, микеланджеловских рабов, Сиенский собор с площадью-ракушкой, Тиволи с фонтанами и куртинами, Колизей в сумерках... И снова, не с гневом даже, а с удивлением думаю: кто дал право Ильину (литературному генералу. - Ю.£.) и прочей сволочи лишать меня всего этого? А ведь чуть было не лишили. Спекулянтов, барахольщиков, которых не увезли с флорентийского рынка, пустили без звука, равнодушных невежд и охламонов, не слышавших даже имени Джотто, пустили без звука, а меня опять пытались выбросить. И все-таки я был там! Безоружный и безвредный: ни связей, ни положения, ни чинов, ни наград, равно не умеющий ни скандалить, ни пресмыкаться, непричастный святому делу сыска, я все-таки там был! И как-никак это тридцатая страна на моем счету...»
Июнь 1979: «Был в США. Об американских впечатлениях написал все, что мог. А что не мог, отыгралось бессонницей, повышенным давлением, упадком сил, полубезумием...»
1 декабря 1982: «Вернулся из Венгрии - “без славы и без злата”: пропал в аэропорту чемодан со всеми материалами, которые я так серьезно и старательно собирал целый месяц. Пропало белье, почти весь наличный запас штанов и рубах, подарок Алле, тысяча мелочей. Славный финиш! Да, еще пропали материалы по Рахманинову, которые я невесть зачем таскал с собой в Будапешт...»
7 	декабря: «...Нашелся чемодан, чего еще желать? Живи да радуйся. А я чего-то сумрачен, скотина неблагодарная! На¬
463


верное, дело в старости, в сознании невозможности совершить неожиданный поступок, вырваться из той ячейки, куда меня насильно заложили. И мои слабенькие метания, больше внутренние, чем внешние, отсюда же. Когда нет настоящего упора в себе, ищешь его в чужих землях, в перемене мест, в поисках среды наибольшего благоприятствования. Отсюда мои санаторные скитания, броски в разные неважные города и веси. Но стоит мне куда-либо попасть, я начинаю с ума сходить по даче...»
На этой даче мы, первые кавалеры «ВК», отмечали знаменательное событие - награждение. Дача - чудная, удобная, просторная, комфортная. Сиди и без всякого Будапешта твори...
Однако Юрий Маркович Нагибин все время был в беспокойстве, в каких-то неврозах, в метании. Пошаливало здоровье. И 17 июня 1994 года, в день открытия чемпионата мира по футболу в США, Нагибин умер в возрасте 74 лет. Он умер тихо: прилег в полдень на диван с книгой и задремал...
О футболе: в последние годы он болел за клуб «Милан».
Это был человек, обладающий колоссальной энергетикой, огромной работоспособностью, умеющий собирать материал и писать, неоднозначный по характеру и постоянно балансирующий на грани диссидентства и правоверности. Он мечтал стать литературной звездой.
Юрий Кувалдин вынес такую оценку: «Я бы назвал Нагибина заблудившимся человеком: он, как в дремучем лесу, заблудился в своем родстве, в своих женах, в своих пристрастиях, в своих взлетах и падениях, в своих друзьях и знакомых, даже в своих бесчисленных собаках!»
И другие творческие персоны
Маргарита Алигер (1915-1992). Много ездила по зарубежью и возвращалась с неизменными стихотворными впечатлениями: «Японские записки», «Из французской тетради», «Возвращение в Чили», «Печальная Испания» и т. д. Мотивы - как и у многих других: борьба за мир, пороки капитализма, преимущества социализма, интернациональная дружба. Но нередко в стихах появлялось и что-то личное, к примеру, стихотворение «Барселона»:
Не спеша по Рамблас прохожу,
Улыбаясь розам Барселоны.
А они, как смолоду, горят,
Им плевать на то, что путь мой прожит,
Что в душе моей кромешный ад
464


И никто унять его не может.
Им неважно, для кого цвести.
Только бы поярче - вот и чудно.
Я ворчу?!
Прости меня, прости,
Мир, в котором мне живется трудно...
Строки о птицах, которые поют на бульваре Рамблас: «им плевать... что в душе разор и неуют, / и помочь никто уже не может...» И никакой социализм не в состоянии помочь человеку.
Агния Барто (1901-1981). У нее подобных мрачностей не сыскать, оно и понятно: детский писатель, поэтесса для детей. «Есть такие люди - / Им все подай на блюде!», «Говорить нетрудно речь - / Трудно блинчиков напечь!» и т. д. Агния Львовна Барто вела большую общественную деятельность, являясь членом многих обществ дружбы народов, и, соответственно, разъезжала с делегациями по миру. «По дорожке, по бульвару, по всему земному шару...» - так назывался один из ее сборников (1955).
Феноменальная женщина Мариэтта Сергеевна Шагинян
(1888-1982). За свою громадную жизнь написала баснословно много. Свою последнюю книгу она дописывала после 90 лет, уже почти слепая. «Жадность к жизни, прямота, бесстрашие и аскетизм в быту» (Ф. Абрамов).
До революции Шагинян училась в Гейдельберге, в Германии, и неоднократно бывала в Веймаре у своего кумира Гёте. На старости лет, когда она в очередной раз приехала в Веймар, она удостоилась похвалы: «О, мадам Шагинян. Вы - истинная гётеанка! Вы, как и Гёте, умеете доводить начатое дело до конца!»
Помимо Гёте Шагинян много занималась Лениным и докопалась до его еврейских корней (мать вождя была дочерью еврея-выкреста Бланка). Шагинян в ужасе обратилась к Фадееву: что делать? На что генсек литературы сказал: «Я не смею доложить об этом в ЦК». Ко всем талантам Шагинян следует прибавить, что Мариэтта Сергеевна была страстной путешественницей: ездила по стране и по миру. И пограничники всегда удивлялись: в таком возрасте?!. «Бабушка, и что вы все ездите? Пора бы костям отдых дать!»
Шагинян умерла в 94 года. На вопрос, почему она так сохранилась, отвечала: «Потому что, если мне что-то не нравится, я выключаю слуховой аппарат, а вы все без конца слушаете всякие глупости».
Таким же страстным путешественником по миру был писатель Юлиан Семенов (1931-1993), «отец» штандартенфюрера СС Макса фон Штирлица. Он побывал в Афганистане, Чили, франкистской Испании, Парагвае, на Кубе и еще в дру¬
465


гих местах. А в конце жизни оказался после инсульта на долгие месяцы прикованным к постели, лишенным речи, движения. Словом, укатали Сивку-бурку...
Юрий Олеша (1899-1960). Совсем другая жизнь, иная история. И горькое сожаление: «Я всю жизнь куда-то шел. Ничего, думал, приду. Куда? В Париж? В Венецию? В Краков? Нет, в закат».
Лев Кассиль (1905-1970), про которого Маяковский презрительно сказал:
Мы пахали, мы косили,
Мы нахалы, мы Кассили.
Никаким нахалом Лев Абрамович не был. Вел себя смирно и тихо. Его брата Иосифа в 1937-м расстреляли как «врага народа». Сам Лев придумал фантастическую страну Швам- бранию (1933) для бедных, обделенных детей. Мечтатель. Благодаря любви к спорту Кассиль побывал на многих Олимпийских играх и чемпионатах мира, то есть поездил всласть. Туда-сюда...
Геннадий Фиш (1903-1971), автор киносценария «Девушка с характером», в основном посещал скандинавские страны, такая некая специализация: Дания, Швеция, Норвегия, Исландия... из каждого зарубежного выезда привозил книгу о том, что видел, что услышал, и все сравнивал с Советским Союзом. Я в 1976 году перед поездкой в Данию - Швецию полистал путевые очерки Фиша и ничего в них не нашел интересного: плоско, банально, без глубины...
В этом смысле Леонид Генрихович Зорин (1924, Баку) был строг и исторически дозирован, если можно так выразиться: не преувеличивал и в романтику не впадал. Драматург, и плодовитый: создал около 40 пьес, в том числе «Покровские ворота», «Царская охота». Но мы выделим все же другую - «Варшавскую мелодию» (1967), где показаны трудности, с которыми сталкивался советский гражданин, решивший жениться на иностранке, польке. Эта «мелодия» выдержала 150 постановок в течение 10 лет. Многие в Союзе мечтали выйти замуж или жениться, породниться с представителем или представительницей Запада, да не могли: закон не позволял соединять разные общественно-политические системы. Ни-зя!..
Некая мелодия, не варшавская, а германская, прозвучала в судьбе поэта Льва Озерова (настоящее имя Лев Ай- зикович Гольдберг, 1914-1996). Он был одним из лучших знатоков литературной традиции, эксперт по поэзии Батюшкова, Пушкина, Тютчева и других классиков. Первый, кто снял «блокаду» после долгих лет замалчивания с Анны Ахматовой. И задолго до Евтушенко первым коснулся за¬
466


прещенной темы Бабьего Яра. Не будем рассказывать всего того, что сделал Лев Озеров в литературе и для литературы, а отметим, что последние годы жизни он испытал душевное родство и любовь к Ренате Барто, пианистке по образованию.
Они познакомились в Москве: ему было 72 года, ей - 59. Она родилась в Дерпте (Тарту), ее отец немец, ее полное имя Рената Дагмар Виллер. Она вышла замуж за поэта Павла Барто (после того, как он расстался с Агнией Барто). И прожила с ним до его смерти в 1989 году, а потом Наталья Николаевна (так ее звали по-русски) встретила Льва Озерова. Она сопровождала его в теперь уже разрешенных заграничных поездках, в том числе в Германию, пережила вместе с ним все трудные экономические и политические годы в России. И находилась рядом, когда Озеров мучительно умирал от рака. После его смерти Рената переехала в Гюнцбург, в Баварию. И там издала объемистый том стихов Озерова «На расстоянии души».
Целый вечер говорим,
Говорим о сем, о том,
Этот миг боготворим,
Этот день и этот дом.
Говорим и час, и два,
Чувствуя при том родство.
За словами - не слова,
За словами - существо.
Бесконечный разговор.
Нескончаемая нить.
Как же мог я до сих пор Без тебя на свете жить?
Грех не привести и другое стихотворение Льва Озерова:
Эти двое - кто они такие,
И откуда, и зачем пришли?
Две судьбы несхожие людские,
Два пути в безмерности земли.
Как пересеклись дороги эти,
Что людей друг к другу привело?
Можно ль одному на белом свете,
Если и двоим так тяжело?
В чем же это таинство живое,
То, что люди нарекли судьбой?
Кто они такие - эти двое,
Эти двое, то есть мы с тобой?
467


Но мы отвлеклись от основной темы книги: поэт и заграница. У Озерова есть целый цикл «Путевые заметки» о его впечатлениях о Германии.
Я видел Рейн Лорелеи В зеленых наплывах скал.
Я в сердце его лелеял,
Но встречи с ним не искал.
Встреча была невозможна В молодые мои года...
До распада СССР простому гражданину Советов было невозможно выехать на Запад, чтобы увидеть давно вожделенное, что снилось в снах, - Париж и прочее. Ну а после краха Союза железный занавес приподнялся, и - пожалуйста, герр или мистер, господин или синьор, только заплатите...
Нежданно, только вышли из вокзала,
Возник собор, как свет из-за угла.
Как гор гряда, и длинная игла Пронзила нас, как и до нас пронзала Других...
Это - Кельнский собор. А вот и озеро.
Боден-Зее. Полдень мая.
В отдаленье паруса.
Ничего не понимая,
Улетаю в небеса.
А сколько таких замечательных мест в Европе! Одно заманчивее и краше другого - и местечки, и города, и целые страны. Впору согласиться с Александром Кушнером.
Я убедился в том, что есть и впрямь на свете Париж и Рим.
Агностик, жди в своем немецком кабинете, Зайду - поговорим...
Интеллектуалам-путешественникам всегда есть о чем поговорить (стихотворение «Ночная музыка», 1991), сравнить, взвесить, сопоставить...
Александр Кушнер (1936), Ленинград:
Никто так к смерти нас не приближает,
Как сбывшееся желанье.
Вот почему Венеция внушает
468


Не только радость, но и содроганье,
Не только счастье, но и опасенье.
Раскрывшиеся объятья Навстречу нам - услада, и томленье,
И влажный луч... Надень, Даная, платье,
Втяни живот, и жаркие браслеты Замкни в шкатулку... Вот они, отчасти Пугающие приметы Грозящей смерти: сбывшееся счастье,
Любимый труд, поездки за границу...
О Париже:
...Я выпью что-нибудь и съем - И вдруг почувствую смертельную усталость.
За всех оставшихся за тридевять земель Смотреть я должен в восхищенье На Елисейские в огнях Поля; не хмель,
А горечь голову мне кружит, оскорбленье - Вот что и чувствую, тоску, - не подходи, Официант, ко мне с вопросом.
Я жил на привязи всю жизнь, я взаперти Жил и к декабрьским не привык помятым розам.
Прав Кушнер: мы долгие годы жили на привязи и взаперти в своем счастливом Советском Союзе. И сочиняли отчаянно печальные строки. Например, рано ушедший из жизни Евгений Блажеевский (1947-1999): «По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень... Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась...» И далее крик сломленного и затравленного русского интеллигента:
...И слова из романса «нам некуда больше спешить...»
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофера.
А вот выкрик Вероники Долиной (1956, Москва) по другому поводу и по другим страхам, из сборника «Воздухоплаватель» (1989):
Не пускайте поэта в Париж! Пошумит, почудит - поедет. «Он поедет туда, - говоришь, - Он давно этим бредит».
Не пускайте поэта в Париж! Там нельзя оставаться.
«Он поедет туда, - говоришь, - Не впервой расставаться».
469


Не пускайте поэта в Париж!
Он поедет, простудится, сляжет.
Кто ему слово доброе скажет?
«Кто же тут говорил?» - говоришь.
А пройдут лихорадка и жар - Загрустит еще пуще.
Где ты, старый московский бульвар?
Где там бронзовый Пушкин?..
Он такое, поэт, существо!
Он заблудится, как в лабиринте.
Не берите с собою его.
Не берите его, не берите!
Он пойдет, запахнувши пальто,
Как ребенок в лесу, оглядится.
«Ну и что? - говоришь. - Ну и что?
Он бы мог и в Москве заблудиться».
«Все равно, где ни жить, - говоришь, - Кто поймет, - говоришь, - не осудит».
Не пускайте поэта в Париж!
Он там все позабудет!..
В том же сборнике Вероники Долиной удивительное признание в стихотворении «Эмиграция»:
Ну, видать, пора собираться мне - Если это само не кончится.
Эмиграция, эмиграция - Мне лететь никуда не хочется...
А кому хочется, если «это» хорошо. А вот если «это» плохое, то... Однако сегодня в случае чего можно покинуть пределы отчизны, а раньше - оставалось только мечтать и фантазировать по поводу Запада, Европы, Парижа...
Венедикт и Виктор — разные Ерофеевы
Только буква «В» их соединяет - Венедикт и Виктор, а в остальном все противоположное: и жизненная судьба, и литературная.
Венедикт Ерофеев родился в 1938 году в Кировске, бывшем Хибиногорске Мурманской области. Отец репрессированный. Веничка пробивался сам. О нем подробно в эссе
470


«Шаги Командора по кличке Ерофеич» («69 этюдов о русских писателях», 2008). За рубежом страны никогда не был. Невыездной и вообще. Асоциальный, пьющий, мятущийся товарищ. Автор бессмертной поэмы «Москва - Петушки», в которой раскрыл жизнь людей на обочине, их пьянство и страдание, но вместе с тем поиски Бога и разговор с ним. «Кто хочет, тот допьется», - иронизировал Венедикт Ерофеев.
«Что я, в сущности, люблю? Лютики, песни Блантера, портвейн и человеконенавистнические замыслы американской военщины», - иронизировал Веничка.
Когда была поставлена на сцене пьеса Ерофеева «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», журналисты осаждали его: «Наследует ли советская интеллигенция лучшие традиции интеллигенции русской?» На что Венедикт Васильевич отвечал:
- Советская интеллигенция? Господи, а это что такое?.. Это чистейшая болтовня. Что им наследовать? Советская интеллигенция истребила русскую интеллигенцию, и она еще претендует на какое-то наследство...
Тонюсенькая книжечка «Москва - Петушки» (1969) - то ли поэма, то ли повесть, то ли роман, - всколыхнула читательскую аудиторию. По количеству крылатых слов и выражений «Москва - Петушки» вполне соперничает с «Горем от ума».
Венечка Ерофеев - алкоголик и книгочей, бомж и эрудит, плебей и высоколобый, Пушкин-Евтушкин. Что-то вроде помеси Аполлона Григорьева с Артюром Рембо. Вечный изгнанник. Вечно бездомный. Вечно неприкаянный. Но - с нежной душой и четким умом. А что касается путешествий, то никаких Лондонов и Парижей, только один маршрут на электричке: Петушки, где обитает, и Москва, куда рвется. Все норовит попасть на Красную площадь и постоянно проезжает мимо станции «Серп и Молот».
Удивительный книжный человек! Он умер 11 мая 1990 года. «Мы живем скоротечно и глупо, - признавался Венедикт Ерофеев и, кивая в сторону Запада, продолжал, - а они живут долго и умно. Не успев родиться, мы уже подыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки...»
Ну, а теперь внимание - другой Ерофеев, Виктор (1947). Родился в привилегированной семье: отец - дипломат, как говорил сын: «Папа работал в Кремле, был политическим помощником Молотова, личным переводчиком Сталина с французского...» Мама - околитературная женщина, много переводила с французского и английского. «Вся ее жизнь ушла на дипломатические приемы, контакты». И далее: «У меня было счастливое детство. Я родился в 1947-м, страна тогда голодала, а мы жили с кремлевскими пайками, с зелеными огурцами зимой, с двумя шоферами» («МК», 17 июля 2008). «Помню,
471


в 80-м я приехал в Париж, оттуда ночью еду в Голландию. Вся трасса освещена, в туалетах играет музыка. И тогда я спросил отца: “Как же можно говорить о гниении капитализма, когда он не то что не гниет, а развивается, хорошеет?” Отец вяло защищал социализм, но меня это не убеждало. А мама говорила: “Я все это знаю, но молчу”».
Виктор Ерофеев окончил филологический факультет МГУ. Стал известен после публикации эссе о творчестве маркиза де Сада (1973). В 1979-м участвовал в создании подпольного журнала «Метрополь», из-за чего Ерофеева-старшего отозвали из Вены... В конце 80-х Ерофеев-младший прославился романом «Русская красавица» - чуть ли не мировой бестселлер. «Независимая газета» в номере от 27 апреля 1991 года поместила рецензию «Разврат постмодернизма» и привела небольшой отрывочек о сексуальном подвиге героя романа Леопардика, когда его партнерша успевает подумать:
«...Славно наяривает! Господи, думаю, это ж надо такое! Сначала интеллектуальными беседами о Боге занимал, а потом, сбросив личину, взялся за дело. Ой, только еще, ой, еще, Леопардик! Ой, как сладенько, ой! ой! ой! - как вкусненько... милый... ой! ай! Господи! Ой, а-а-а-а-а-!!!»
Ахи и охи молодой женщины под Леопардиком приведены исключительно для взбадривания текста: меня, как автора, все время преследует мысль: а вдруг книга получается скучной, с нудными перечислениями писательских имен? Отсюда и взбадривающие вставочки.
Написал Виктор Ерофеев немало, но скажу честно: я не являюсь поклонником его творчества. Несколько раз я был на его программах на ТВ - «Апокриф» и на радио «Свободы», общался с ним, но не буду давать никаких характеристик. Лишь приведу несколько его высказываний из различных интервью:
- Мой любимый писатель - француз Селин.
- Мои читательницы - это симпатичные еврейские девушки.
- Женщина изначально построена на противоречиях. Она всегда интересней, чем мужчины.
- Если мужчина не отморозок, то, конечно, в первую очередь он ищет в женщине личность. Он и спит с личностью, а не с телом, как со скатертью...
- Мы находимся между двух больших культур - восточной и западной. Эти культуры нашли формы проживания, одни в созерцательности, как индусы, другие в действии, как немцы. А у нас все перепутано.
- История каждой русской жизни - это летопись сплошной неудачи.
В «Литературной газете» Ерофеев так выразился о Владимире Путине: «Мне он напоминает человека, у которого на
472


правом плече сидит ангел, а на левом черт, и оба постоянно уговаривают его» («ЛГ», 23 июля 2003). И вслед за интервью в газете отмечено, что Ерофеев-де, когда бывает за рубежом, изображает себя страдальцем, мол, на родине говори одно, а за ее пределами - другое. «На русском языке такое просто называют двурушничеством». Словом, не угодил кое-кому Виктор Ерофеев: он на книжной ярмарке во Франкфурте побывал, кто-то лишь мечтает о ней, отсюда и брюзжанье со слюной...
Но хватит о Ерофееве, пора переходить к другим персонам и продолжать свой апокриф, не включенный в официальный литературный канон.
Запад Западом, а лучше, пожалуй, без всяких дополнительных хлопот отправиться в Подмосковье. У Дмитрия Кедрина (1907-1945) есть удивительно добросердечное стихотворение «Приглашение на дачу»:
Итак, приезжайте к нам завтра, не позже.
У нас васильки собирай хоть охапкой.
Сегодня прошел замечательный дождик, -
Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой...
Какая заграница? Только подмосковная дача! Хотя и с дачей бывает всякое. Согласно официальным источникам, Кедрин «трагически погиб» 18 сентября 1945 года на станции Тарасовка. Существует предположение, что поэт стал жертвой запланированного убийства. После смерти его творчество пытались замолчать: кому-то был неугоден. И лишь спустя некоторое время Кедрина вновь стали издавать. И любители поэзии по достоинству оценили и стихотворную драму «Рембрандт», и балладу «Зодчие» о том, как Иван Грозный отблагодарил строителей за возведение храма Василия Блаженного и ослепил их, про «страшную царскую милость». А еще про «Пирамиду» о тиране, пытавшемся увековечить свою славу, ит. д.
Что-то не то писал Кедрин, и его убрали. Ушел из жизни, так и не увидев Парижа. Но разве он один? Таких были миллионы, и что оставалось им делать? Воспевать родные осины? Популярнейший эстрадный певец, обладатель серебристого голоса Вадим Козин за какие-то прегрешения в 1947 году был отправлен властью на Колыму, на Магадан. И там пытался искренно петь о том, что -
И пусть Монтан парижские бульвары Поет. Ну что ж, а я свои пою!
Да, я влюблен в бульвары Магадана В моем далеком северном краю.
473


Как говорят не в козинские, а в киркоровские годы: импор- тозамещение. Им - Париж, а нам - Магадан! И чудненько!..
* * *
Константин Федин (1892-1977). О нем уже был краткий рассказ, но следует добавить. Много раз выезжал за рубеж и даже написал роман «Похищение Европы» (1933-1935). Взял и похитил. Как говорится в одной рекламе: «Съел - и порядок!»
И что написал Федин в том романе? Противопоставил экономическому кризису в Западной Европе успешное развитие Советского Союза. Знаменитый лозунг тех лет - ДиП: догнать и перегнать Запад и Америку. Гордитесь, у нас такой грандиозный замысел!.. Замысел - да. Реальность - пшик.
Николай Вирта (настоящая фамилия Карельский, 1906— 1976), прозаик и драматург, утвердился в советской литературе романом «Заговор обреченных» (1948) и последующим за ним фильмом с аналогичным названием. Опять о ненавистном и презренном Западе, и за усердие в написании - Сталинские премии. Ярко отразил дух холодной войны. Выезжал за рубеж? Наверное, но и так оставался идеологическим Виртой, без всякой объективности. Примечательно, что после смерти Сталина Вирта был исключен из Союза писателей за неумеренное и бестактное пользование привилегиями, дарованным ему режимом (Биословарь П. Николаева, 2000).
Разоблачитель западных заговоров шустрый Вирта.
Еще одна знакомая фигура недавнего прошлого - Анатолий Софронов (1911-1997). Поэт, драматург, публицист. Один из секретарей правления СП СССР. Участвовал во всех кампаниях против свободы слова. И, разумеется, получал премии и награды. Герой Социалистического Труда.
Автор популярной когда-то пьесы «Московский характер», ну и, конечно, трех пьес о Стряпухе (так и напрашивается колкость: стряпня о стряпухах). Софронов многократно выезжал за рубеж, побывал во многих странах мира. О своих поездках рассказывал в книгах очерков, к примеру, в «Зарубежных встречах» (1952), «На ближнем и дальнем Западе» (1968) и др. После США, Мексики и Центральной Америки живописал:
Архипелаги неживые,
Как паутина на воде...
А я лечу к тебе, в Россию,
В Россию я лечу к тебе.
Сильные строки. Хочется рыдать от полноты чувств... О великой американской реке: «Но это просто Миссисипи, /
474


Впадающая в океан...» Подумаешь, река, а у нас Волга - ого- го! И впадает в Каспийское море. То есть вся лирика Софро- нова бесхитростно банальна, шаблонна, неинтересна. Интересно другое - что родился Софронов в семье начальника полицейского управления Харькова. И с такой анкетой не только уцелел, а преуспел. За счет ретивости службы? Ну, не за то, что написал около 40 пьес?
В 1947 году Софронов сочинил пьесу «Эмигранты», в которой карикатурно отобразил жизнь в США и неприглядно представил русских людей за рубежом. До конца свое жизни считал всех уехавших из России белогвардейцами и отщепенцами.
Под стать Софронову Алексей Сурков (1899-1983), представленный в главе «А кто в лавке остался?». Тоже много раз выезжал за рубеж и с гордостью писал:
Я в жизни объехал немало стран:
Англию видел, видел Иран...
Видел, но ничего написать интересного и толкового не смог: таланта не хватило. Публицистика заела. Отравление пропагандистским ядом...
Тот же случай с поэтом Евгением Долматовским. Его поэзия - сплошная публицистика, но при этом чувствуется опытная рука версификатора: ритм, размер, рифмы - все на месте, все по правилам, только нет искренности, нет души, нет жизни... Хотя несколько песенок на слова Долматовского мне нравятся, к примеру: «Все стало вокруг голубым и зеленым...» из фильма «Сердца четырех». И очень смешные песни, как провожали гармониста в институт и как на Марсе будут яблони цвести... Перебрал Евгений Аронович, перебрал с этим Марсом.
Долматовский был одним из тех, кому было дозволено выехать и посмотреть на Запад. Он побывал в Париже и отработал поездку патриотическими стихами:
Иду, короткой трубочкой сипя,
Ничем не отличимый от француза.
И только повторяю про себя:
«Я - гражданин Советского Союза».
Осталось только вынуть «из широких штанин» советский паспорт и, подражая Маяковскому, сотрясать им воздух. В отчете в КГБ о поездке наверняка появилась пометка: «Вел себя нормально, никаких вражеских контактов не допускал, все прошло в рамках советского патриотизма».
Софронов, Сурков, Долматовский - да, писатели. Но говорить о них не хочется. Лучше о других, тем более что есть о ком.
475


«Моя фамилия “Россия”, а Евтушенко — псевдоним»
Многие удивлялись, как в самые «невыездные» времена Евгению Евтушенко удавалось раз за разом выезжать и размашисто, как бы без цензуры, писать о Западе. Как будто в советской стране это было так просто: купил билет в кассе «Аэрофлота» и отправился в любую заграницу. А железный занавес? А кто даст разрешение? Евгений Евтушенко - исключение из исключений.
В 21 год, в 1954-м, Евтушенко удивил всех автопортретом:
Я разный - натруженный и праздный.
Я целе- и нецелесообразный.
Я весь несовместимый, неудобный,
Застенчивый и наглый, злой и добрый.
Я так люблю, чтоб все перемежалось!
И столько всякого во мне перемешалось:
От запада и до востока...
Ничего себе признание. А поэт продолжал удивлять и изумлять:
Границы мне мешают. Мне неловко Не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
Со всеми говорить - пускай на ломаном. Мальчишкой, на автобусе повисшим,
Хочу проехать утренним Парижем!
Всем хотелось бы!.. А этот упорный и настырный человек объяснял: «Понимаете, у нашего детства, отрочества - у нас украли вообще все остальное, что есть на земном шаре. Все это было за железным занавесом. И во мне осталась эта жадность к познанию мира, которая никогда не противоречила такой же жадности во мне к познанию собственной страны» («Комсомольская правда», 18 июля 2012).
В другом интервью той же «Комсомолке» Евтушенко вспоминал: «Был страшный скандал. Потому что главным героем воспитательной литературы был пограничник Карацупа (Никита Карацупа, офицер погранслужбы, до своей отставки в 1961 году сумел поймать около 500 человек, пытавшихся пересечь советскую границу... Собаковод. Герой Советского Союза. - Ю.Б.). И все-таки я осуществил свой план. Я был одним из первых, кто пробился сквозь железный занавес. Я даже пе- реосуществил свои мечты - по-стахановски. Сам ахаю сейчас, как это произошло. Я был в 96 странах...» (27 сентября 2013).
476


Память частенько подводит, а иногда человек специально ее искажает, приукрашивает былые события (мы все этим грешны). Вот как благостно вспоминает Евтушенко один из важных эпизодов в своей жизни: «Вызывает меня Андропов: “Зачем вы едете к нашим врагам в Америку?» Я ему отвечаю: “Какие враги? Гекльберри Финн и Том Сойер? Я хочу проехать по их маршруту”. - “Ну, тогда другое дело”, - и дал разрешение...»
Наверное, все было не так. Не так акварельно и умилительно: всесильный и жесткий глава КГБ Юрий Андропов в роли доброго деда Мороза: езжай, сынок, с богом!.. Позвольте не поверить. Более достоверна картина: Андропов сурово сдвинул брови и сказал: «Мы вам разрешим, Евгений Александрович, но помните: вы представляете великий Советский Союз. И не роняйте его престиж там, на Западе. Крепко подумайте о нашем совете...»
Мне кажется, что такой разговор на Лубянке более реален, чем тот, что рассказывал поэт. Евгений Евтушенко, раздавая интервью направо и налево, часто бывает лихим кавалеристом времен Чапаева и Котовского:
«Я начал с 1960 года выступать с чтением стихов по всей Америке, побывав во всех ее штатах: от Аляски до Гонолулу, где иногда на моих поэтических вечерах на меня нападали, ломая мне ребра, дети тех полицаев, кто расстреливал евреев в Бабьем Яру...»
В США Евтушенко живет многие годы и преподает русскую поэзию по собственному учебнику, собранной антологии русской поэзии. Евтушенко проделал грандиозную работу и издал двухтомное исследование «Поэт в России - больше, чем поэт».
Евтушенко неугомонный, и возраст ему не помеха, ему не сидится нигде, и в Америке, и в России, и он наматывает километры. Только за один какой-то год налетал 110 тысяч километров. Так и хочется скаламбурить: у Хлестакова - тысячи курьеров, а у Евтушенко - сотни тысяч километров. Но иронию прочь: Евгений Александрович заслуживает большого уважения и за сделанное, и за многочисленные заявления: «Хочу уважать государство, но для этого оно должно уважать меня» («Итоги», 2002).
Кто я? Я - римлянин древний, но только без Древнего Рима...
Евтушенко - патриот России, но не зашоренный, не зацикленный на отечественных реалиях и требует широкого взгляда на окружающий мир: «Люди раньше либо демонизировали заграницу, либо идеализировали. И то, и другое вредно. Неестественно. Потому что надо Запад изучать».
477


В подборке стихов 2013 года в стихотворении «Шестидесятник» Евтушенко задавал вопрос:
Как выжил я в двадцатом диком веке?!
В бесчеловечье вышел в человеки, ушел из-под назойливой опеки сначала только партии одной, а после от соблазнов прочих партий, не уступая драгоценных пядей свободы, как земли своей родной.
Я был, и есть, и буду я свободен.
Весь шар земной мне родина всех родин...
И концовка: «Мы сами - двадцать первый век. Мы сами / в ответе перед ним и небесами...»
Цитировать стихи о различных странах бессмысленно, ибо их бесчисленно много, но вот одно, пожалуй, необходимо. Это - «Письмо в Париж» (1965) с эпиграфом из Адамовича: «Когда мы в Россию вернемся?..»
...И, может, в этом свобода наша, что мы в неволе, как ни грусти, и нас не минет любая чаша, пусть чаша с ядом в руке Руси.
Георгий Викторович Адамович, мы уродились в такой стране, где дух скитаний не остановишь, но приползаем - хотя б во сне.
Нас раскидало, как в море льдины, расколошматило, но не разбив.
Культура русская всегда едина и лишь испытывается на разрыв...
.. .Хоть скройся в Мекку, хоть прыгни в Лету... ...Невозвращенства в России нету.
Из сердца собственного не сбежать.
С ней не расстаться, не развязаться.
Будь она проклята, по ней тоска вцепилась, будто репей рязанский, в сукно парижского пиджака...
Привожу отрывки и без всякой лесенки в целях экономии строк. Цитировать разные заграничные стихи, типа «Я - Куба», «Снег в Токио», «Голубь в Сантьяго» и т. д., не буду. Не касаюсь общественно-политической позиции поэта - «Бабий Яр», «Наследники Сталина», «Танки идут по Праге», «Вандея» и другие - в этом смысле Евтушенко самый активный борец за гласность и свободу из всех советских и постсоветских поэтов. Но для этой книги интересен путешествующий Евту¬
478


шенко, и не только по заграницам, но и по всей России, для которого далекий Владивосток - всего лишь близкий Владик.
Послесловие
Книга версталась в издательстве, как пришло сообщение: 1 апреля 2017 года в американском городе Талса /штат Оклахома/ умер Евгений Александрович Евтушенко в возрасте 84 лет. Рок-звезда советской поэзии, великий путешественник по жанрам литературы и по странам мира, последний Шестидесятник завершил свой жизненный маршрут. Смерть - это стоп-кран, с которым не поспоришь. Надо отдать должное Евгению Александровичу: он и в молодые годы не боялся говорить о смерти. Еще в далеком 1965-м он писал:
Идут белые снеги, как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете, да, наверно, нельзя...
...Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду.
Я не верую в чудо.
Я не снег, не звезда, и я больше не буду никогда, никогда...
А в конце этого стихотворения Евтушенко - он не мог быть другим, - написал:
Если будет Россия, значит, буду и я.
Печальные мотивы часто встречались у Евтушенко: «Когда я в сень веков пойду...» /1974/. И поэт трезво ощущал, что физически и психологически с ним происходит что-то не то:
Я - как сломанный лом, превратившийся в металлом.
Почему я сломался?..
Все ломаются. Человек - не долговечная игрушка. И ломает его, помимо возраста и болезней, боль за происходящее во всем мире. Сострадание к человечеству, к простому народу. В одной из своих последних поэм «Дора Франко» Евтушенко писал:
И куда ни убежим, везде диктаторский режим показушного мужчинства,
479


распушинства, петушинства.
Приспустите гребешки, пети-тети, петушки...
Нет, каждый правитель мира хочет быть непременно мачо и демонстрирует военные мускулы. И для нормального человека таков видение просто невыносимо, о чем честно признался Евтушенко:
Пусть надо мной - без рыданий Просто напишут - по правде:
«Русский писатель». Раздавлен.
Русскими танками в Праге...»
Эх, если бы только в Праге. И еще, и еще. Как в знаменитой песне: «...Еще много, много раз!..» А начинал юноша Женя Евтушенко неудержимым оптимистом. «Легко дышится,/ хорошо жить» - писал он в «Советском спорте» 2 июня 1949 года. А мы, два пессимиста, Андрей Тарковский и Юрий Безелянский, в ноябре того же 49-го на уроке в школе писали совсем другие строки:
Проходят дни густой лиловой тенью,
Летят на крыльях звонкой тишины...
Все параллели, параллели. Вся жизнь проходит в параллелях, сравнениях, ассоциациях и аллюзиях. Туда-сюда-обратно...
Андрей Вознесенский — знаменитый культдесантник
Евтушенко и Вознесенский - два счастливых путешественника, объехавшие почти весь мир. Они - чемпионы по преодолению расстояний, кордонов и запретов. Им разрешалось. Другим - нет. Оба поэта предъявлялись Западу как две свободные личности запретной страны, как некая витрина свободы.
Лично с Евтушенко я не сталкивался, а вот с Вознесенским мы учились в одной школе № 554 в Стремянном переулке, и за его поэтическими успехами я постоянно следил и, нисколько не завидуя, радовался за него. А когда вышла моя первая книга «От Рюрика до Ельцина», то Андрей и меня признал: «Молодец!» Но речь в книге не об этом.
Помню, с каким нескрываемым восторгом читал я в 1962 году тонюсенькую книжечку в мягкой обложке - его «Треугольную грушу», в которой он открыл для себя и для читателей Америку, немного ошалев от увиденного:
480


«Ночной аэропорт в Нью-Йорке. / Ждут кавалеров, судеб, чемоданов, чудес... / Пять “Каравелл” ослепительно сядут с небес!.. /». «Открывайся, Америка! / Эврика!..» «Обожаю / Твой пожар этажей, устремленных к окрестностям рая...», «Кока-кола. Колокола. / Вот нелегкая занесла!..», ну и т. д.
А стриптиз? В Советском Союзе ничего подобного не было - никаких стриптизов, только политические! А в Америке: «В ревю танцовщица раздевается, дуря... / Реву?.. / Или режут мне глаза прожектора?..»
Проклинаю, обожая и дивясь,
Проливная пляшет женщина под джаз!..
«Вы Америка?» - спрошу, как идиот.
Она сядет, сигаретку разомнет.
«Мальчик, - скажет, - ах, какой у вас акцент!
Закажите мне мартини и абсент».
Стриптизерка была обаятельна и благожелательна. А вот другие:
Пыхтя, как будто тягачи,
За мною ходят стукачи - 17 лбов из ФБР,
Брр!..
Но это там, в Америке. А что в России? Хрущев кричал на Вознесенского и обещал выслать из страны. Но все обошлось криком. А поэт продолжал нежно относиться к родине:
Полыхает Россия,
Голуба и строга.
О России Вознесенский писал тоже немало, но о загранице, на мой взгляд, больше. Прозападный человек, - и ничего в этом плохого нет. По стихам Вознесенского можно изучать страны и континенты. Но пописывал он и патриотические стихи и ругал при этом эмигрантов (отрабатывал командировочные?):
Враг мой? Сволочь? Отщепенец? Ненавидя, пивом пенясь, что ты пялишься в упор?! Сволочь? я не прокурор!..
.. .Ужас водкой дышит около: «Вознесенский, вы откель?»
481


Ох, эти завсегдатаи эмигрантских ресторанов: «Были Миши, Маши, Мани - / стали Майклы, Марианны. М-а-а...»
...Сволочь очи подымает.
Человек к дверям шагает.
Встал. Идет, не обернется.
Он вернется?
Словом, как-то недобро относился Вознесенский к русским эмигрантам, не вникая в их судьбу. Но и к самому поэту тоже было много недоброжелательства, и он иронически защищался:
Вознесенский, агент ЦРУ,
Притаившись тихой сапой,
Я преступную связь признаю С Тухачевским, агентом гестапо...
И давал сдачу: «Пишу про наших упырей...» И упорно вписывал себя в систему российских координат:
В воротнике я - как рассыльный В кругу кривляк.
Но по ночам я - пес России О двух крылах.
И печально негодующие строки об Америке и России:
И в твоем вранье, и в моем вранье есть любовь и боль по родной стране.
Идиотов бы поубрать вдвойне и в твоей стране, и в моей стране.
И недоумение, как вопли в пустыне: «Люди дружат, а страны - увы...» Почему так?!
Из нас любой полубезумен.
Век гуманизма отшумел.
Мы думали, что время - Шуман.
Оно - кровавый шоумен.
В последние годы своей жизни Андрей Вознесенский потерял голос. Пытался выступать и... не мог. Но голова оставалась ясная.
Веру наивную не верну.
Жизнь раскололась.
Ржет вся страна, потеряв всю страну. Я ж - только голос...
482


В поэме «Архитектор» к своему 75-летию Андрей Вознесенский писал:
Скажу очень простое,
Как секс у Бардо Бриджит,
Что жизнь ожидать не стоит,
А попросту стоит жить!
Умрут живые легенды.
Скажу я, оставив спесь:
Есть русская интеллигенция!
Есть!..
И когда-то ранее Вознесенский, оглядываясь вокруг, писал: «Кто вливает виски в тюрю, / Кто бежит к зарубежу. / В русскую литературу, / Как в тревогу, ухожу...»
Литература литературой, но обязательно поездки, подышать Западом, воздухом свободы, при этом немного кокетничая и намеренно иронизируя:
Я - шут, культодесятник, брожу по Европе и демонстрирую бантик на шопе...
Андрей Вознесенский ушел из жизни 1 июня 2010 года в возрасте 77 лет. Он любил аплодисменты, славу, успех и был в течение десятилетий самым популярным посланцем русской поэзии. С ним встречались президенты и премьер- министры. Он дружил с Карденом, встречался с Сартром и Хайдеггером. Пикассо и Сальвадор Дали дарили ему свои работы...
За пятнадцать минут до смерти Андрей Вознесенский сказал Зое Богуславской: «Да что ты, не отчаивайся... Я - Гойя!» В своем давнем стихотворении «Осень в Сигулде» он предсказал:
...О родина, попрощаемся, буду звезда, ветла, не плачу, не попрошайка, спасибо, жизнь, что была...
Владимир Высоцкий — принц Советского Союза
А еще Гамлет, рассуждающий о том, что все не так в Датском королевстве, и в Российском государстве тоже:
483


Вдоль дороги все не так,
А в конце - подавно.
И ни церковь, и ни кабак - Ничего не свято!
... Все не так, ребята!
Блатарь или златоуст? О Высоцком спорят по сей день, хотя находятся такие, которые пытаются его забыть.
«Житель дивана задает вопрос:
- Зачем мне слушать Высоцкого? Ведь все песни старые.
В церковь тоже ходят не за новостями. Там веками одно и то же!»
(Александр Минкин, «МК», 23 января 2015 г.)
При жизни Высоцкого официоз его не жаловал: не был записан ни один концерт этого удивительного артиста и поэта на ТВ. Его первый поэтический сборник вышел лишь посмертно, сложенный Робертом Рождественским, - сборник «Нерв». И это при том, что песни Высоцкого слушала вся страна: «Где твои семнадцать лет? / На Большом Каретном. Где твои семнадцать бед? / На Большом Каретном...» И «Песню о нейтральной полосе», и «Охоту на волков», и «Кони привередливые», и «Парус», и «Письмо в редакцию»:
Дорогая передача!
Во субботу, чуть не плача,
Вся Канатчикова дача К телевизору рвалась...
За свою не очень длинную жизнь Высоцкий написал и спел, - как посчитали его поклонники, - 443 песни. А что- то еще осталось в черновиках: «И душе моей муторно, / Как от барских щедрот! / Что-то там перепутано, / Что-то наоборот...»
Можно привести сотни высказываний о Высоцком, но приведу лишь одно, что сказал о нем Альфред Шнитке: «Это гениальный человек, со всеми достоинствами и недостатками гениального человека». Мало кто так болел и переживал за Россию, за народ, как Владимир Высоцкий. И, конечно, он с молодых лет, как и многие граждане страны, мечтал и грезил о загранице:
Мне казалось, я тоже сходил с кораблей В эти Токио, Гамбурги, Гавры...
Мечтал о яхте с алыми парусами, как Александр Грин, чтобы плыть к запретным берегам:
484


И опять будут Фуджи и порт Кюрасао,
И еще черта в ступе, и бог знает что,
И красивейший в мире фиорд Мильфорсаун - Тот, куда я ногой не ступал, но зато...
Что «зато»? Поездил по России? Оно, конечно, мирозаме- нитель. Но хотелось чего-то иного, чужеземного, экстравагантного.
Наверно, я погиб: глаза закрою - вижу.
Наверно, я погиб, робею, а потом - Куда мне до нее - она была в Париже,
И я вчера узнал - не только в ём одном...
Разумеется, без Марины Влади не обойтись. Она из рода русских эмигрантов Поляковых-Бай даровых. Русско-французская русалка, кинозвезда 50-60-х годов. Высоцкий увидел ее в фильме «Колдунья» и, как говорится, запал на нее. Они встретились в 1967 году в Москве, в ресторане ВТО. И с этого момента уже не расставались. Встречались, когда Влади приезжала в СССР по туристическим путевкам, на квартирах друзей Высоцкого. Французская дива ездила с Высоцким на гастроли по стране. Они поженились в 1970- м, и Высоцкий, как муж иностранки, получил возможность выезжать на Запад. Ну а до этого Высоцкому не разрешалось летать в Париж.
В книге «Владимир, или прерванный полет» Марина Влади писала:
«Я помню, как приехали в Западный Берлин в 1973-м, в твой первый город Западной Европы. Еще когда мы ехали по Польше, потом по Восточной Германии, ты сделался мрачным и молчаливым. Едва выйдя из машины возле гостиницы, где мы собрались заночевать, захотел пойти посмотреть улицы Западного Берлина. Я иду с тобой, я боюсь за тебя. Ты шагаешь медленно, в глазах - удивление, ты идешь вдоль всей выставки невиданной роскоши, одежд, обуви, машин, пластинок и бормочешь:
- И можно все купить, просто войти в магазин...
Я отвечаю:
- Да, просто нужно иметь деньги.
Чуть дальше по улице ты останавливаешься перед витриной продуктового магазина: полки ломятся от мяса, колбас, фруктов, консервов. Ты бледнеешь, сгибаешься пополам, и вдруг тебя тошнит на тротуар. Потом, уже в гостинице, ты почти плачешь:
- Как!.. Эти люди, проигравшие в войне, все это имеют, а наш народ, столько страдавший, - ничего! Почти тридцать лет, как кончилась война, мы в ней победили, и мы бедны,
485


у нас ничего нельзя купить. В некоторых городах уже годами нет свежего мяса, не хватает всего, везде и всегда.
Первая встреча с Западом, встреча, которую ты так ждал, дала неожиданную реакцию. Это не радость, а гнев, не удивление, а сожаление, не обогащение себя открытием других стран, а открытие того, что русский народ еще беднее, чем ты предполагал.
В ту ночь ты не сомкнул глаз, как в бреду говорил - рублеными фразами, надолго замолкая. Война: потерявшиеся дети, сироты, сбившиеся в стаи, как молодые волки, голодные и страшные бродяги в лохмотьях, рыщущие по обескровленной стране. Война: женщины, на которых пал вдвойне тяжкий груз обычной мужской работы. Война: блокада Ленинграда, месяцы ужаса и отчаянного мужества, когда жизнь продолжалась, чего бы это ни стоило, и оркестры из старых музыкантов, смертельно голодных и цепенеющих от холода, давали почти беззвучные, так слабы они были, концерты. Война, оставившая не один миллион изуродованных - телом и душой...»
Любопытное совпадение: я, как и Владимир Высоцкий, впервые вырвался и увидел Запад в 1973 году, только я был старше артиста, поэта и барда на 6 лет - мне был 41 год, и первым городом Европы был бельгийский Льеж. Но свое впечатление я приберегу для другого раза.
Став выездным благодаря Марине Влади, Высоцкий продолжал сочувствовать рядовым гражданам, которым удавалось на недельку вырваться за пределы страны. И об этот он иронично и едко пел в песне «Инструкция перед поездкой за рубеж, или Полчаса в месткоме» (1975):
Я вчера закончил ковку,
Я два плана залудил, - И в загранкомандировку От завода угодил...
А далее инструктаж: «Говорил со мной, как с братом, / Про коварный зарубеж, / Про поездку к демократам / В польский город Будапешт»; «...От подарков их сурово отвернись: / «У самих добра такого - завались!» Ну и прочее, что нельзя.
Там шпиенки с крепким телом, - Ты их в дверь - они в окно!
Говори, что с этим делом Мы покончили давно...
Страшилок так много, что герой Высоцкого, отличный работяга: «Сплю с женой, а мне не спится: / «Дусь, а Дусь! / Может, я без заграницы обойдусь?..»
486


Н-да. Все было именно так. Я тоже выезжал на Запад в советские годы, и меня на инструктажах запугивали и предупреждали, чего нельзя - ни того, ни этого. И вообще, зачем Бельгия и Голландия? Как хорошо у нас на Байкале. Но я уперся: хочу в Бенилюкс! И поехал...
Но вернемся к Высоцкому. Двенадцать лет продолжался роман Высоцкого с Влади, с перерывами, переездами, жизнь «на две страны». Любовь - скандал для обывателей. Любовь - бельмо для власти. В ходу были злобные слухи и грязные наветы. Высоцкий вынужденно отвечал:
Нет меня, я покинул Расею!
Мои девочки ходят в соплях!
Я теперь свои семечки сею На чужих Елисейских полях.
Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:
«Нет его - умотал наконец!
Вот и пусть свои чуждые песни Пишет там про Версальский дворец!»
И в конце песни Высоцкого отповедь этим слухам:
Я смеюсь, умираю от смеха.
Как поверили этому бреду?! - Не волнуйтесь - я не уехал,
И не надейтесь - я не уеду.
У Владимира Высоцкого была прекрасная возможность остаться на Западе. Он говорил своему другу Михаилу Шемякину, художнику-эмигранту: «Нью-Йорк - это город-бог! Ничего остального нет. Только там можно работать...» Но это был всего лишь порыв. Так думалось, но не так хотелось. Вне Москвы, вне России Высоцкий себя не мыслил, несмотря ни на что - на трудности, мучения, проблемы... В песне «Письмо другу» он шутил:
Ваня, мы с тобой в Париже Нужны, как в бане пассатижи.
Какая удивительная и веселая рифма!..
Под Парижем в поместье Марины Влади, казалось, было все: дом-дворец, сад, подстриженные газоны, цветники... А он звонил Шемякину и кричал в трубку: «Мишка! Если не приедешь - повешусь! Потому что я смотрю на эти французские деревья, и мне хочется повеситься! Что мне здесь делать?!»
Я никогда не верил в миражи,
В грядущий рай не ладил чемоданы...
487


Владимир Семенович Высоцкий оставался на родине, пел свои надрывные песни, рвал душу в спектаклях и бушевал словами есенинского Пугачева:
Послушай, да ведь это ж позор,
Чтоб мы этим поганым харям Не смогли отомстить до сих пор?
Разве это когда прощается,
Чтоб с престола какая-то б...
Ну, и крик Хлопуши: «Проведите, проведите меня к нему, / Я хочу видеть этого человека!»
Пел Высоцкий, кричал и выкричал себя до самого донышка. Надорвался:
Слева бесы, справа бесы,
Нет, по новой мне налей!
Эти - с нар, а те - из кресел, - Не поймешь, какие злей.
И 25 июля 1980 года произошло то, что должно было произойти... И как пел Высоцкий:
Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий, -
Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!
Или это колокольчик весь зашелся от рыданий...
Кто не знает эту трагическую песню: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!..»
Но давайте сменим мрачную мелодию на более светлую и вспомним другого замечательного артиста - Зиновия Гердта.
Зиновий Гердт: Зяма — и тут, и там
Ну да, это я о Зиновии Гердте. Кстати, русифицированный псевдоним, а так он - Залман Афроимович Храпинович. Не звучит. А Гердт - звучит. А Зяма - сразу улыбки на лице...
О работе в кукольном театре Образцова, которому Гердт отдал 36 лет своей жизни, все известно, как и о 70 ролях в кино, да еще волшебный закадровый голос в озвучивании зарубежных фильмов. Все давно известно. Лишь несколько биографических штрихов: Гердт родился 21 сентября 1916 года в местечке Себеж Витебской губернии. С детства отличался от всех Храпиновичей: не мечтал об открытии продовольственной лавки, как отец, не хотел стать сапожником, как дед. Лишь воспринял еврейскую поговорку: «Малухэ -
488


мелихэ» («Ремесло - власть»), А ремесло Зяма избрал особое: актерство. С детства любил всех передразнивать и обнаружил тонкий слух: не зная ни одного иностранного языка, в совершенстве пел на всех и произносил чужие слова удивительно точно.
Что еще? Воевал, был тяжело ранен. Врачи спасли ему ногу - и одна стала короче другой на 8 сантиметров, но это нисколько не помешало Гердту в его актерской карьере.
А теперь отрывки из газетных и журнальных интервью.
«...Я так и не научился благоразумию, хотя пора уже быть благоразумным, не обольщаться... Я вот дал себе слово - никаких интервью! Я столько наболтал за последние годы! Откроешь газету - и опять... эта рожа и это имя! Я не могу его видеть больше!»
Никакой самовлюбленности, присущей многим звездам; одна ирония и насмешка над самим собой. Это - Гердт!
Из интервью газете «МК», 29 июля 1990 года: «Главное для советского человека, человека совершенно особой формации - в мире другого такого нет, - преодоление рабства, страха и познание своего ничтожества. Для меня, человека старого, эта задача почти непосильная, однако это главный труд души. И если редко-редко удается хотя бы мизерная победа на этом поприще, то это внушает мне надежду...
Быть свободным в несвободной стране - это доблесть. Свободный человек говорит то, что чувствует, не оглядываясь, то, что угодно Богу. У Пастернака в “Докторе Живаго” есть фраза, которая меня восхитила: “У него было дворянское чувство равенства со всеми живущими”».
«Московские новости», 6 октября 1961 года: «...Мы с рождения бесплатно оказались в заповеднике, в заповеднике абсурда, где все поставлено с ног на голову...»
А далее Гердт говорил, что он выписывал журнал «Корея» и этот корейский абсурд помогал ему жить в советском. Когда шел к кому-то из друзей на день рождения, то брал какой- нибудь номер журнала «Корея» в подарок. И еще Гердт вспоминал своего друга актера Георгия Ландау, который однажды сказал: «Да, вы знаете, я сейчас ехал в метро, и там куча антисоветских лозунгов». - «Как в метро? Какие?!» - «Нет выхода. Нет выхода. Выхода нет...»
Еще «МК», 10 марта 1994 года: «...Если серьезно - я никогда не жил классно, как сейчас, - я целую жизнь врал. Врал за границей, когда общался с людьми. “У вас там черт-те что в СССР”, - говорили мне. - “Да что вы, с ума сошли! Вот я езжу по всему миру, приезжайте вы ко мне”. Кошмар. Я врал, что у нас свобода и демократия. При том, что я, конечно, как говорил Пушкин, “ненавижу многие установления в России, но еще больше ненавижу, когда это чувство разделяет со мной англичанин”...»
489


О Боге и о Завете: «“Возлюби ближнего, как самого себя”. Это забывается. А думают только о спасении своей души. Корыстное отношение к Богу. “И милость к падшим призывал”. Откуда у этого народа, разделившего людей на врагов и героев, милость к падшим? Скажи! Он воспитан на героизме собственной истории. В школе учат только про победу. А про поражение?..»
С кукольным театром Сергея Образцова Зиновий Гердт начиная с 1949 года объездил все страны Европы, и не по одному разу. И как признавался Зяма: «И видел настоящее. И врал! Всю жизнь врал про то, как у нас прекрасно: “Да что вы! Это все ваша пропаганда, будто в СССР нет свободы! Да приезжайте ко мне...” Какое “ко мне”, что вы!.. Перед тем как выехать на Запад, мне приходилось улыбаться перед какими- то инструкторами райкомов, которые должны были подписывать анкету. Улыбался перед мальчишками, которые были хозяевами моей судьбы. Это ужасно! И этим людям я должен был верить, голосовать за них. Почему я, старый человек, вполне культурный, сделавший сам себя, должен был слушать этих недоумков и невежд?!..»
О КГБ: «Всегда с нами ездили два человека. Работники министерства культуры, так это называлось. Все в театре как-то заняты были, кроме них. Они ходили и наблюдали. Мы, артисты, их называли между собой - не знаю почему - “сорок первыми”. “Смотри, за тобой сорок первый!..” И с одним таким малым по имени Игорь у меня сложились очень теплые отношения».
- Как-то в Испании, - рассказывал Гердт, - я жутко напился в каком-то обществе дружбы с СССР. Утром в номер приходит Игорь, приносит пирожок, бутылочку простокваши, алкозельцер: “Госбезопасность о тебе заботится”. В другой раз мы с Игорем присели на скамейку на площади Торос в Мадриде, и он мне задумчиво говорит: “Зиновий Ефимович, я недавно взял твое досье... Ну, знаешь, это том Маркса, это “Капитал”. Но ты не бойся. Я был у генерала, поручился за тебя, и он разрешил всю эту макулатуру сжечь. Сейчас в твоей папке одни анкетные данные”.
Я легкомысленно в ответ, мол, все равно, что мне сделают, ну, за границу не пустят, так я достаточно поездил, посадить не посадят, времена не те... Игорь выслушал мою болтовню и медленно, четко произнес: “Времена ТЕ, Зиновий, времена всегда ТЕ...” Я и сейчас думаю: а действительно ли они кончились, ТЕ времена?..» («Московские новости», 6 октября 1991).
Приходила ли Гердту мысль эмигрировать? Нет. Он отвечал так: «Я 76 раз выезжал в “большую заграницу”. Мог бы я остаться? Что мне стоило? Но представить себе не могу жить без матерщины даже нашей. Не могу без этой блевоти¬
490


ны жить. Без тех страшных вещей, которые происходят у нас постоянно. Это МОИ вещи. Это в моей семье происходит».
Можно сказать так: Гердт был патриотом, но не простодушным, а критическим, отделял хорошее от плохого. Вспоминая советское прошлое, он говорил: «Мы были совершенно легковерны, в замечательном заблуждении и верили лозунгам и прессе... Мы были, как и все, баранами, чувствовали себя прекрасно, а рядом творилось бог знает что. Мы многое просто не хотели замечать...»
В одной из анкет был вопрос: «Что такое счастье?» Гердт ответил: «Не знаю. По-моему, я никогда не встречал эту даму...»
- А что такое несчастье?
- Это человеческая жизнь.
Зиновий Ефимович Гердт умер 18 ноября 1996 года на 81-м году жизни. «Умер юноша. Последний сочетавший несочетаемое. Интеллигент-жизнелюб. Не последний - единственный. Глубина и легкость... Гений интонации. Которая и есть суть личности... В нашей памяти будет светло. В нашем доме стало темнее» (Виктор Мишин).
Как хорошо, что Гердт увидел другой мир. И воспользовался периодом, когда можно было говорить открыто, дерзко и начистоту. А все остальные после его ухода продолжают темнить, фальшивить, лукавить и пресмыкаться...
* * *
Но что об этом! Лучше вспомним параллель с одним народным артистом СССР, прославленным Иваном Семеновичем Козловским, приехавшим из Украины в Москву и ставшим с 1926 года солистом Большого театра. Тенор с удивительным голосом прозрачного серебристого тембра с верхним регистром (до ми второй октавы). Козловского часто приглашали в Кремль для услаждения слуха большевистских небожителей.
В Кремле Козловский пел разные народные песни и арии из опер, и, конечно, про раздумья бедного Ленского из оперы «Евгений Онегин»:
Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?..
.. .Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она?..
Пролетит стрела мимо или пронзит самое сердце? - это было в славные сталинские времена отнюдь не метафора. Но Ивана Семеновича судьба миловала, и он однажды.
491


И вот однажды Иван Семенович набрался храбрости и, зная, что главный вождь к нему благоволит, обратился с просьбой:
- Иосиф Виссарионович, я никогда не ездил за границу. Хотелось бы съездить.
- Не убежишь? - простецки спросил Сталин.
- Что вы, товарищ Сталин, родное село мне намного дороже, чем вся заграница.
- Правильно, молодец! Вот и поезжай в родное село.
В итоге Козловский не побывал в Италии и не спел в «Ла Скала». Что же говорить о молодых людях, которые знали о Западе лишь по разрешенным книгам да кинофильмам. А очень хотелось повидать этот загадочный мир, шелестящий волнами за железным занавесом. И оставалось только в тоске сочинять песенки о том, что
В нашу гавань заходили корабли,
Большие корабли из океана...
Ну и всякие истории типа «В Кейптаунском порту / С пробоиной в борту / “Жанетта” оправляла такелаж...», где действуют незнакомые иностранные типы: юнга Билл, мичман Джон, красавец и ковбой Джон Грей и, конечно, женщины, шуршащие юбками и пьющие с мужчинами наравне, или экзотические японки, у которых «такие маленькие груди», ну и т. д.
Бедное советское поколение людей, не выезжавших и не видящих, как там живут другие земляне под гнетом наглых и жадных капиталистов. Ездили только избранные. Проверенные. Преданные идее социализма. Или косящие под нее...
Запретная забава: танец живота
Был такой популярный поэт-песенник Лев Ошанин (1912-1997), профессор Литинститута, автор более 50 книг. Прославился песнями: военной - «Дороги», «Гимном демократической молодежи» и прочими бодрящими и оптимистическими песнями - «Комсомольцы - беспокойные сердца», «Ленин всегда с тобой», «Течет Волга», «И снег, и ветер, и звезд ночной полет». Ну и, конечно, полеты поэта за рубеж, как не пустить посмотреть на Запад пожилого комсомольца с беспокойным сердцем - и Ошанин ездил и делился своими впечатлениями в стихах:
Смотрел сегодня танец живота.
Красивая девчонка, да не та,
Что спать не даст одной короткой фразой.
492


Восточная красавица, прости.
Восточная красавица, пусти К непляшущей, к нездешней,
К светлоглазой.
Эти ошанинские строки не остались без внимания ехидного Александра Иванова, и тот отреагировал на них пародией «Маясь животом»:
В далекой экзотической стране,
Где все принципиально чуждо мне,
Но кое-что достойно уваженья,
Смотрел сегодня танец живота.
Живот хорош, но в общем - срамота. Сплошное, я считаю, разложенье!
Не отводя пылавшего лица,
Я этот ужас вынес до конца.
Чуть шевеля сведенными губами:
Восточная красавица, зачем Ты свой живот показываешь всем?!
Такой пассаж не подобает даме.
Восточная красотка хороша!
Но кровью облилась моя душа,
Ведь так недалеко и до конфуза...
Халат взяла бы или хоть пальто,
А то нагая... Это же не то,
Что греет сердце члена профсоюза!
Восточная красавица, прости,
Но я хотел бы для тебя найти Достойное эпохи наше дело.
И ты б смогла познать любовь и труд.
Но я боюсь, что этот шаг сочтут Вмешательством во внутреннее... дело.
Александр Иванов точно отразил в своей пародии типичные взгляды советских людей на «их нравы». У них, на Западе, происходит падение нравственности, а у нас твердые моральные ценности, и духовное превалирует над материальным. Недаром в одном из первых телемостов США - СССР в 80-х какая-то дама категорически заявила: «У нас секса нет». Ну, скажем так, были отдельные случаи, и как пел Высоцкий: «Ну и дела же с этой Нинкою! / Она жила со всей Ордынкою...» И проституции у нас якобы не было никакой. Официально. А реально порхали и дневные, и ночные бабочки. А вот легально все тихо и пристойно.
В советские времена выезжающий на Запад, попадая в какой-нибудь район красных или розовых фонарей, балдел от увиденного.
493


Я как-то раз попал на пляс Пигаль.
Там тыщи проституток в позе светской. Подходят две - зовут с собой.
Я гляжу на них с тоской:
«Вы что, сдурели, ведь я ж советский!..»
Сегодня эта песенка воспринимается с юмором. Нет советских. Нет «их нравов». Их нравы - наши нравы, а учитывая русский размах, у нас ныне такое можешь встретить, что Париж с пляс Пигаль и Булонским лесом отдыхают.
Раздеваться нету смысла - Все случится очень быстро!
И никакой лирики. Никаких вздохов при луне. Один только секс-секс-секс. Мы и не заметили, как превратились в рабов наслаждения, потребления. Знамение времени: спариваются все!..
Я на тебе как на войне,
А на войне как на тебе...
А вы еще спрашиваете, есть ли секс в России? Андрей Вознесенский когда-то пошутил:
Глядь! В небе - журавлиный клин.
- Возьми меня с собою, блин!
Российские мужики, конечно, хороши (какой процент среди них хамов и пьяни?!), но и бабы сегодняшнего дня далеко не мадонны, не ангелы красоты и кротости. Очень много появилось стерв и хищниц, охотниц за богатством. И тут секс используется как нажива, как способ заарканить мужичка с баблом, привязать к себе и доить, как дойную корову. Придуман для таких охотниц новый термин - «крутые мажорки», у которых обязательно «златая цепь на бюсте том». Накачанные силиконовые губы, увеличенная грудь, - и вперед, на амбразуру с деньгами!..
Не знаю, как все это будет читаться, возможно, даже весело, но мне грустно. Я воспитан на русской классической литературе (оттого и ворчу), где даже «Темные аллеи» освещены романтической вспышкой. А ныне... ныне... Где-то я вычитал строки:
Органист играет «Мурку»,
Он от Генделя устал...
Или вот еще строки современной поэтессы Нины Красновой:
494


Не важно нам, какой в стране режим,
А важно то, что мы с тобой лежим.
Неважно: диктатура, тоталитаризм, авторитарная власть, вертикальная и т. д. Названий много, суть одна: власть богатых и убогая жизнь бедных. Для народа - внешнеполитические успехи и маленькие бытовые радости, ну и, конечно, секс-любовь и алкоголь с наркотиками. А кучке правящих - все остальное, все богатство мира.
Но стоп! Так можно докатиться до Крыма, патриотических восторгов и духовных скреп. Нет, лучше перейдем к теме нейтральной. Вот, к примеру, путешествия, международный туризм, правда, который не всем по карману. Но манит и волнует.
Итак, под конец этой, увы, невеселой книги предлагаю десерт, свою старую публикацию из международного журнала «АЛЕФ» (декабрь 2006) под названием
Галопом по Европам
Путешествия развивают ум, если, конечно он у вас есть.
Гилберт Честертон
Сидишь-сидишь в Москве, роешься в архивах. Игнорируя компьютер, стучишь по пишущей машинке. Застываешь в раздумье. Погружаешься в метафоры. А потом - бац! И галопом скачешь в Европу на недельку-другую. Не в Комарово, а куда-нибудь во Флоренцию или в Руан. В этом году я предпочел маршрут Мюнхен - Аугсбург - Инсбрук - Зальцбург - Вена.
Галопный пробег (гавот - слишком медленный танец для XXI века). Быстрый взгляд. Скоротечное общение. Сплошной экстрим чувств. Писать об архитектурных шедеврах увиденных городов бессмысленно. Тут нужны многотомные описания или короткие вздохи-восклицания, которыми переполнены, например, воспоминания Рины Зеленой. В далеком 1944- м она побывала в Иране: «Была в Ашрефете. Очень страдала от красоты... Еще смотрела дворец шаха. Боже мой!..» Признаюсь, я тоже страдал от красоты и тоже восклицал: «Боже мой!» И не поспоришь с героиней Фаины Раневской, заявившей: «Красота - это страшная сила!»
Во Вторую мировую войну в Германии и Австрии многое было разрушено, но потом тщательно и безупречно восстановлено. Это не наши новоделы, построенные, увы, по прин¬
495


ципу тяп-ляп. Немцы вообще скрупулезная нация: все делают на совесть. Даже уничтожение евреев поставили на поток (не немцы, а именно нацисты), а теперь уже не нацисты, а немцы каются. По сей день аккуратно отсчитывая евро за причиненное зло.
Если вспоминать фашизм, то Мюнхен был его колыбелью. Коричневые молодчики любили собираться в «Хофброй- хаусе» - колоссальной пивной, расположенной в старинном сводчатом здании неподалеку от ратуши и существующей более трехсот лет (придворная пивоварня основана в 1589 году). Историческая пивная! Задолго до Адольфа Гитлера горьковатое пиво «хелль Левенброй» потягивал Владимир Ульянов-Ленин. Любили сюда заглядывать и русские художники-эмигранты Василий Кандинский, Иван Билибин, Михаил Добужинский. Вполне вероятно, именно в Мюнхене задумана последняя германская работа Кандинского «Развитие в коричневом» - абстрактное полотно, полное мрачных предчувствий, связанных с приходом фашистов к власти.
Ныне Германия не тоталитарная, а весьма демократическая страна. Весьма упорядоченная, спокойная и сытая. А если говорить о популярной мюнхенской пивной, - то и шумная. Немцы попивают пиво из своих любимых огромных кружек (многие из них персональные и хранятся в спецшкафчике) и, раскачиваясь на лавках, подпевают фольклорному ансамблю. Мужчины-танцоры в коротких кожаных штанишках и белых рубашках с подтяжками. На головах - шляпы с перьями. Женщины в баварских костюмах: юбка и передник. И все это движется, бугрится и резвится. Немцы умеют работать, но и умеют оттягиваться по полной программе. «Задорно глядят, распуская корсаж, / Мои захмелевшие дамы...» - писал когда-то Генрих Гейне.
Мюнхен - крупный культурный центр: многочисленные художественные галереи, театры, музеи, издательства. Есть на что посмотреть и поглазеть. Тысячи людей собираются на Мариенплаце, чтобы услышать бой часов на Новой ратуше и посмотреть рыцарский турнир в исполнении маленьких фигурок. И когда один рыцарь, сраженный, падает с коня, площадь вздрагивает, раздается многотысячное «Ах!..».
Еще, как правило, туристы любят отправиться через старинные Изарские ворота к набережной реки Изар. Инспектор Дерек из популярного телесериала выловил в зеленых водах Изара не один труп, жертву криминальной или любовной разборки.
Ну а эстеты непременно посещают небольшой, но очень элегантный замок Нифенбург. Здесь находится знаменитая галерея красоты Людвига I. Тридцать шесть портретов лучших красавиц Европы, включая Амалию Крюденер, вдохновившую нашего Тютчева на бессмертные стихи:
496


Тут не одно воспоминанье,
Тут жизнь заговорила вновь, - И то же в вас очарованье,
И та ж в душе моей любовь!..
Среди красавиц, поразивших сердце баварского правителя, была и испанская танцовщица (так она представлялась) Лола Монтес. В Мюнхен она прибыла из Парижа, спасаясь от ареста, и буквально прорвалась сквозь кордон охранников и секретарей к Людвигу I. Она ворвалась в его кабинет и на пороге разорвала свою блузку, обнажив грудь, и со словами «Вот и я!» бросилась к королю. Король был сражен...
В Мюнхене происходило много удивительных историй, всех и не расскажешь, тем более - галопом. Недалеко от Мюнхена приютился маленький городок Аугсбург, в котором обрел вторую родину мой давний соавтор по книге «Терра детектива» писатель-детективист Виктор Черняк. Он считает, что эмиграция - спасение. У меня на этот счет иное мнение. Когда-то Аугсбург был столицей Баварии, и здесь процветал знаменитый купеческий и банкирский дом Фуггеров. Якоб Фуггер основал в 1521 году первый в Европе социальный район для бедных, и сегодня в нем в уютных маленьких домах живут люди, платя за жилье чисто символическую плату - 1 евро в месяц. Неслучайно о том времени в литературе сохранилось выражение «век Ф» - золотой век беднейших и малоимущих. А мы с вами, наверное, живем в век «Фу», где бедных сознательно загоняют в угол и изводят. Ну нет российского Фуггера - еще не родился!..
Инсбрук - прелестный город у подножия Австрийских Альп, на него были отпущены считаные часы. Запомнился Инсбрук прежде всего музеем императора Максимилиана I, не сумевшего объединить Германию под крылом Габсбургов и прославившегося как «последний рыцарь». При жизни Максимилиан повелел соорудить себе гробницу (Габсбурги всегда думали о вечности!). Массивное сооружение из металла и серебра. Гробницу окружают родственники императора, придворные вельможи и дамы.
Зальцбург, как и Инсбрук, расположился у Альп, но этот город более знаменит. По существу, это музыкальная Мекка, куда на фестивали приезжают меломаны со всего света. Конечно, есть крепость Хоензальцбург на высоком холме, уникальный кафедральный собор, монастырь Святого Петра с удивительным задумчивым маленьким кладбищем, есть всемирно известная торговая улица Гетрайдегассе - самая дорогая миля Зальцбурга: магазины, лавочки, рестораны, кафе. Но главное другое - музыка, и прежде всего - уроженца Зальцбурга Вольфганга Амадея Моцарта. Моцарт - гармония звуков. Услада слуха. Разговор с небесами. А мы, нынешние,
497


подчас не слышим музыки Моцарта, а только тупо, обывательски интересуемся: «Wer vergiftete Mozart?» («Кто отравил Моцарта?»).
Люди с достатком рвутся в концертные залы Зальцбурга, чтобы послушать «Дон Жуана» и «Свадьбу Фигаро» в исполнении мировых звезд, прежде всего новоявленной австриячки Анны Нетребко, «мисс Кубань-88». Ну а кто не попал в театр, тем раздолье в магазинах и лавочках. Товары с именем и портретами Моцарта: бюсты и статуэтки, конфеты и ликеры, галстуки и салфетки, сумки и фартуки. И даже трусы с нотными значками моцартовских партитур. XXI век, Моцарт - не только божественная музыка, но и успешная коммерция.
Из Зальцбурга в Вену. На память приходит песенка Аркадия Северного:
Город Вена - прямо хоть куда!
Говорят, красивей не бывает.
Но Одессу-маму никогда - да! - Я на эту Вену не сменяю.
Аркадию Северному, как и многим советским людям, не довелось увидеть ни Вену, ни «иностранный Будапешт». Зато теперь в каждом городке обязательно увидишь русского и услышишь русскую речь. Кто проездом, а кто и осел на новой родине и занимается бизнесом. Покупаю апельсиновый сок и сомневаюсь вслух: «Свежий ли?» - «Не волнуйтесь, свежайший», - отвечает за стойкой бывший питерец. У Венской оперы стоят зазывалы в париках и камзолах, один из них, явно местный, пытается даже зазывать по-русски.
- Вы знаете язык?
- Мало-мало. Чуть-чуть. Еле-еле.
Но даже в таком варианте приятно. От Венской оперы двигаюсь дальше. Знаменитый собор Святого Стефана («Штеффи» - ласково называют его венцы). С зеркальной поверхностью «Дом Хааза». Шенбрунн - венский Версаль. Именно здесь проходил исторический Венский конгресс. Дипломатия чередовалась с вальсами. Русский император Александр I участвовал в заседаниях конгресса, а потом по тайной лестнице спешил к очередной венской даме (дамы и вальсы - подлинное очарование Вены). А пирожные, конфеты и прочие сладости венской кухни! Это подлинное кондитерское искусство! Сколько евро пришлось проесть, запивая крепким кофе по- кайзерски! Знаменитое кафе «Захер». Наверняка тут бывал когда-то австрийский писатель Леопольд Захер-Мазох, «изобретатель» мазохизма. Но в кафе он получал удовольствие не от удара хлыста, а от торта «Захер» и нежнейших сливок.
Вена - город искусств, и соответственно памятники поставлены звездам литературы и музыки: Гете, Шиллеру,
498


целой плеяде композиторов, родившихся или творивших в Австрии, в числе которых Бетховен, Моцарт, Брамс, Гайдн, Штраус, Брукнер. А еще в Вене работали Глюк, Шуберт, Малер, Шенберг, Франц Легар и иные создатели веселых оперетт. «Летучая мышь», «Нищий студент», «Веселая вдова» - вся эта мелодичная веселость разлетелась из Вены по всему свету.
А вальсы! И, конечно, тут в памяти всплывает фигура короля вальсов Иоганна Штрауса-отца, в жилах которого текла еврейская кровь. И эту еврейскую кровь пытались спрятать нацисты, чтобы не запрещать искрометную музыку Штрауса. А Штраус-сын! А его знаменитый вальс «Бал юристов», который он с успехом исполнял в России! Доживи он до наших дней, наверняка бы сочинил «Бал чекистов».
Вена - благородный и ухоженный город. Прогулки по нему - маленькая награда литератору, добывающему хлеб насущный в тяжелых трудах. Воды голубого Дуная - это мета- физически-метафорический гонорар. Бесценная красота.
Там, где горы, убегая,
В светлой тянутся дали,
Пресловутого Дуная Льются вечные струи...
Кто это написал? Тютчев. «Нам не дано предугадать...» И кто знает, каким эхом отзовутся в душе каждого увиденные им красоты. Путешествия - батарейки наших переживаний и воспоминаний. Ну а в каком стиле - галопом, в ритме медленного вальса или знойного танго, чарльстона или твиста, или какого-нибудь рока - будете путешествовать, не суть важно. Главное - вырваться из оков повседневного бытия. И вперед! На Запад!..
Мостик в третью книгу об эмиграции
Мостик потому, что тема об эмиграции не уложилась в две книги. А я-то наивно предполагал в начале работы, что обойдусь одной книгой. Не получилось. Тема эмиграции вышла из берегов и потекла двумя потоками, один - литература, другой - история страны, где-то сливаясь в одно могучее течение, бурля и пенясь. По крайней мере, мне так кажется. Старая история: у автора одно видение, у читателей - другое.
Но, так или иначе, обрываю вторую книгу на 50-х годах - на смерти тирана и разоблачении «культа личности». А дальше 60-е и последующие десятилетия. У Евгения Бунимовича есть стихотворение «Поколение» (1982):
490


В пятидесятых рождены,
В шестидесятых влюблены,
В семидесятых - болтуны,
В восьмидесятых - не нужны.
Ах, дранг нах остен,
Дранг нах остен.
Хотят ли русские войны?
Не мы ли будем в девяностых Отчизны верные сыны...
Однако в «отчизны верные сыны» вышли далеко не все. Особенно поэты и писатели, страдавшие от отсутствия свободы слова. Любое вольномыслие преследовалось, книги не печатались, рты затыкались. У сотрудников КГБ находилось много работы.
И естественно, начиная с 60-х, началась новая волна эмиграции. Уезжали, а когда-то высылали и выталкивали на Запад. Люди эмигрировали не от голода и страха, а из-за того, что не дозволялось высказываться на злобу дня. Тогда и родилась фраза: «Человек - это звучит горько!» У критически мыслящих была альтернатива: уходить в андеграунд, в интеллектуальное подполье, или в эмиграцию, в отъезд. Третий путь откровенного бунта был многим не по духу и не по силам.
Уезжали за пределы СССР - способные, талантливые, знаменитые. На Запад. В неизвестность. В объятия ностальгии... О том, как они уезжали, что чувствовали и как им жилось вдали от родины, - будущая книга «Огни эмиграции». Огни эмиграции - означает ли это, что на родине темень, тьма? Конечно, нет. И у нас светят фонари свободы, правда, так тускло, что порой можно и лоб расшибить...
Мы бежали от подлых свобод,
И назад нам дороги заказаны.
Мы бежали от пошлых забот Быть такими, как кем-то приказано, -
писал Александр Галич, только что покинувший Советский Союз и оказавшийся в Норвегии. И тот же Галич, надрываясь, впоследствии пел:
Когда я вернусь...
Ты не смейся, когда я вернусь...
Другой поэт, Лев Лосев, страдал на родине, где ему не хватало воздуха, свободы слова и возможности приобщиться к печатному станку:
500


Что делать - дурная эпоха.
В почете палач и пройдоха,
Хорошего - только война.
Что делать, такая эпоха.
Досталась дурная эпоха.
Другая пока не видна.
И уехал Лосев в Америку, где умер в 2009 году. «Дурная эпоха» - можно поспорить. Книги издаются. Не все обруганы и не все сожжены. «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли. А роман-утопия Джорджа Оруэлла «1984»? А «Мы», наконец, Евгения Замятина? Эпоха дана, и в ней надо жить и умирать... При огнях эмиграции и полутьме России. А если возвращаться к конкретным именам покинувших родину, то какие! - Го- ренштейн, Коржавин, Андрей Синявский, Виктор Некрасов, Бродский, Довлатов!.. А уехавшие и вернувшиеся: Аксенов, Солженицын, Войнович... Какие звонкие, сверкающие имена!.. И десятки других. До чего же богата талантами матушка Россия и до чего расточительна, что не дорожит ими.
На этом, пожалуй, закончу этот анонсный мостик в день 31 января 2017 года, за 30 дней до своего 85-летия, в 18 часов, в темень за окном. Фонари не горят (вопрос к мэру Москвы), лишь слегка поблескивают небольшие сугробы снега да чернеет расчищенная дорожка от подъезда дома куда-то дальше, в гудящую автомобилями улицу...
А Никольская улица (бывшая 25-летия Октября), от здания КГБ на Лубянке до ансамбля Кремля, вся полыхает разноцветными огнями. Как говорится, два мира - два Шапиро...
501


Содержание
Введение в книгу и объяснение с читателем 3
1900-1909 6
1910-1919 9
Правители новой России 12
Бабушка русской революции 21
Краткая галерея политических деятелей 23
1920-1929 30
Мадам Кускова, осмеянная Владимиром Маяковским 33
Забытый Кусиков 36
Борис Савинков - всадник революции 40
Троцкий: Лев и Люцифер революции 63
Беглец Бажанов 69
Неуехавшие. Оставшиеся. Хлебнувшие 71
Анна Ахматова: могла, но не воспользовалась 72
Классики штамп - Мандельштам 81
Борис Пастернак: мятущийся поэт, «как зверь в загоне» 88
Бабель в сумерках века 93
Борис Пильняк - одинокий волк Октября 99
Беглый список тех, кто остался в Советской России 108
Федор Сологуб - самый изысканный из русских поэтов 110
Вересаев: он не прогибался и не пресмыкался 113
Внутренний эмигрант Пришвин 116
Демьян Бедный: поэзия и лакейство 121
Откровения критика Полонского 129
Маяковский до революции и после 144
Файко и его дневник 145
Антокольский и «закат Европы» 152
Харакири Леонида Добычича 154
Тихонов: из поэтов в чиновники 157
Катаев: конформист под белым парусом 161
Мариенгоф без вранья 163
Артем Веселый: «Россия, кровью умытая» 168
Леонов: «Большущий писатель и очень русский» 169
Платонов: человек из «Котлована» 175
Сурков - Герой Соцтруда 179
Знаменитый драматург Погодин 181
Возвращенцы 185
Горький: буревестник в золотой клетке 186
Волошин любил Париж, а успокоился Коктебелем 193
Андрей Белый - почти гениальный писатель 201


«Красный граф» Алексей Толстой -
из эмиграции в сталинские лауреаты 212
Вера Инбер - мелкобуржуазная попутчица
социализма 219
Святополк-Мирский: князь, погибший
в ГУЛАГе 225
Эренбург: жизнь в бурю 228
Лежнев: процветающий и шагающий в ногу со всеми 236
Шкловский: успешный человек в объятиях страха 238
Вертинский: Пьеро в роли блудного сына 243
Агнивцев: «Дымок от папиросы...» 248
Валентин Парнах - человек без ореола 254
Марк Та лов: от французской популярности
к советскому забвению 259
Возвращенка Елизавета Полонская 263
Всеволод Иванов, который не Бронепоезд 265
Ильина: из Шанхая на родину 267
Режиссер Бородин: он приехал из Китая в СССР в 13 лет 268
Сергей Прокофьев: солнечная музыка в сумеречный век 270
Дневник Прокофьева 273
И немного Шостаковича 281
Пополненец Бруно Ясенский 284
1930-1939 286
Годы Большого террора 289
Фрагменты воспоминаний 290
Иван Солоневич - беглец из 1934 года 294
Раскольников: покинувший СССР из-за репрессий 297
Поль Марсель: «веселья час и боль разлуки...» 301
Джамбул и сталинский
«Закон о счастье» 302
Перебежчик Орлов 304
Две загадочные персоны: Серж и Кин 305
Оправдательный вердикт Бабаевскому 307
Михаил Булгаков: а Мастер рвался в эмиграцию 309
Чужие эмигранты: Томас Манн, Фейхтвангер, Фрейд,
Стефан Цвейг и Эйнштейн 318
1940-1949 328
Массовые депортации и перемещенные лица 332
Анна Радлова и Шекспир 337
Как убивали Зощенко и травили Ахматову 341
Академик Вернадский и его тайный дневник 345
Космополитизм - граница между проклятым Западом
и советской страной 349
Эхо от славянофилов! 355
Герои и антигерои 357
Одиссея Василия Шульгина 360


Шаламов: три ареста и заключения
вместо одной эмиграции 365
Судьба двух поэтов: один - Джек Алтаузен - погиб на войне в 1942 году, другой - Михаил Голодный - умер в мирное время 368
1950-1959 376
Назым Хикмет - эмигрант наоборот 385
Ночь убитых поэтов 394
Академик Тарле - эрудит истории 396
Виктор Луи - король шпионских игр 402
И другие шпионы 403
Сергей Михалков: всегда рядом с властью 404
Алла Кторова: пойманная жар-птица 407
Рождение самиздата 409
Туда-сюда-обратно 413
Владимир Маяковский в Париже и в Америке 413
Сергей Есенин - песенный витязь России 422
Михаил Зенкевич - последний акмеист 432
Третьяков: жертва нового левого искусства 433
Михаил Кольцов: конечная остановка - расстрельная 435
Давид Заславский о западной продажной прессе
и его спор с Максимом Горьким 441
Комсомольская троица: Безыменский, Уткин, Жаров 444
Ильф - это совсем не Бендер 448
Заболоцкий: после сибирского
лесоповала ему удалось побывать в Италии 451
Всеволод Рождественский: Европа только в мечтах 454
Константин Симонов: борец с врагами 456
Юрий Нагибин: фрагменты из дневника 461
И другие творческие персоны 464
Венедикт и Виктор - разные Ерофеевы 470
«Моя фамилия “Россия”, а Евтушенко - псевдоним» 476
Андрей Вознесенский - знаменитый культдесантник 480
Владимир Высоцкий - принц Советского Союза 483
Зиновий Гердт: Зяма - и тут, и там 488
Запретная забава: танец живота 492
Галопом по Европам 495
Мостик в 3-ю книгу об эмиграции 499