ИСТОРИЯ эстонской ССР
В ТРЕХ ТОМАХ
ЭСТОНСКОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ТАЛЛИН


АКАДЕМИЯ НАУК ЭСТОНСКОЙ ССР ИНСТИТУТ ИСТОРИИ
ИСТОРИЯ эстонской ССР том
I
(С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН ДО СЕРЕДИНЫ XIX ВЕКА)
ПОД РЕДАКЦИЕЙ
А. ВАССАРА и Г. НААНА
ЭСТОНСКОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ТАЛЛИН 1961


ПРЕДИСЛОВИЕ
Первое систематическое изложение истории Эстонской ССР с древ,- нейших времен до наших дней было издано Институтом истории Академии наук ЭССР в 1952 году. В 1958 году эта работа вышла вторым дополненным и исправленным изданием *. В данной трехтомной «Истории Эстонской ССР» дается более подробное изложение истории эстонского народа. Объем материала здесь примерно в четыре раза больше, чем в однотомнике.
Первый том настоящего издания охватывает первобытнообщинный строй и эпоху феодализма на территории Эстонской ССР (приблизительно с VII тысячелетия до н. э. до середины 50-х годов XIX столетия).
Второй том посвящен периоду капитализма (до марта 1917 года).
В третьем томе рассматриваются события истории Эстонии начиная с Великой Октябрьской социалистической революции до наших дней.
На эстонском языке первый том1  2 вышел из печати в 1955 году. С тех пор по рассматриваемому периоду написано несколько монографий, опубликованы сборники документов и ряд научных статей. В ходе подготовки русского издания первого тома весь текст был заново просмотрен, сделаны необходимые исправления и многочисленные дополнения, а некоторые части написаны заново. Авторами и редакторами были учтены также предложения и критические замечания, которые были получены после выхода первого тома на эстонском языке. Кроме того, поскольку история Эстонской ССР неразрывно связана с историей всего Советского Союза, в данном издании учтены результаты многочисленных исследований по истории других частей нашей Родины или по истории СССР в целом, появившихся после 1955 года.
Настоящий том, как и последующие, является коллективным трудом, в написании которого принимали участие следующие авторы из Института истории Академии наук Эстонской ССР, Тартуского Государст- 1 История Эстонской ССР (с древнейших времен до наших дней). Под редакцией Г. И. Наана. Таллин, Эстгосиздат, 1958, 749 стр.
2 Eesti NSV ajalugu, I köide. Peatoimetaja G. Naan, toimetaja A. Vassar. Tallinn. Eesti Riiklik Kirjastus, 1955, 791 lk.


^венного университета и других учреждений: член-корр. АН ЭССР А. В а с с -а р, Р. Вийдалепп, канд. ист. наук О. Карма, член-корр. АН ЭССР А. К а с к, канд. ист. наук Ю. К а х к, канд. ист. наук Я. Конке, канд. филолог, наук Ю. К я о с а а р, канд. ист. наук X. Лиги, канд. ист. наук Л. Л о о н е, А. М о о р а, академик АН ЭССР X. М о о р а, Э. М я г и, академик АН ЭССР Г. Н а а н, доктор педаг. наук А. Пинт, О. Саадре, канд. искусствоведения И. Соломы ков а, доктор ист. наук М. Шмидехельм, Э. Эпик и канд. ист. наук Э. Янсен. Авторы отдельных глав, параграфов и разделов указаны в оглавлении.
При редактировании книги помощь авторам и редакции оказали консультациями профессор Латвийского Государственного университета М. Степерманис, сотрудники Научно-реставрационной мастерской при Государственном комитете Совета Министров ЭССР по делам архитектуры В. Раам и X. Юпрус, сотрудник Института языка и литературы АН ЭССР канд. филолог, наук А. Универе, а также канд. ист. наук Р. Кенкмаа и другие специалисты.
Иллюстрации подобрал совместно с авторами и подготовил к печати О. Саадре. Он же составил указатели и провел всю научно-вспомогательную работу по тому.


РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ
ПЕРВОБЫТНООБЩИННЫЙ СТРОЙ НА ТЕРРИТОРИИ ЭСТОНСКОЙ ССР
ИСТОРИОГРАФИЯ
До Великой Октябрьской социалистической революции исследованием древнейшей истории Прибалтики, в том числе и нынешней территории Эстонской ССР, занимались преимущественно прибалтийско-немецкие археологи. Они обычно старались тенденциозно показать, будто уже в очень отдаленные времена Прибалтика была заселена германскими племенами, выполнявшими на этой территории особую «культурную миссию».
Эта тенденция проходит уже через труды К. Гревингка, профессора минералогии Тартуского университета, написанные в 60—80-х годах XIX века. Гревингк впервые пытался поставить археологическую работу в Прибалтике, на научную основу. Он собирал и публиковал неолитические материалы Восточной Прибалтики, написал несколько работ о находках в Кунда и сделал первую попытку дать обзор археологии Прибалтики. Не располагая, однако, сколько-нибудь обоснованнойНхроноло- тической системой, Гревингк ошибочно считал, что каменный век продолжался вплоть до начала нашей эры. Примитивная культура каменного века приписывалась им местным «отсталым» этническим элементам, а каменные могильники I тысячелетия нашей эры с их многочисленным инвентарем принадлежали, по его мнению, высокоразвитым в культурном отношении германцам — готам, проникшим сюда из Скандинавии. Первым, кто, в отличие от Гревингка и прибалтийско-немецких археологов-любителей, связал эти могильники с местными этническими элементами, был русский ученый П. А. Висковатов.
После Гревингка еще несколько любителей (М. Больц, Э. Глюк) собирали археологический материал каменного века, особенно в бассейне реки Пярну. К наиболее ранним периодам истории Эстонии, в которых не прослеживается «германское влияние», прибалтийские немцы, как правило, особого интереса не проявляли. Их внимание сосредоточивалось в основном на железном веке, представленном многообразными и хорошо выработанными металлическими предметами, среди которых прибалтийско-немецкие археологи надеялись найти свидетельства о связях Прибалтики с германскими территориями.
В конце XIX века археологическая исследовательская работа в России заметно оживилась. В 1896 году в Риге состоялся организованный Русским археологическим обществом X археологический съезд, который в большой степени способствовал интенсивному археологическому изучению Прибалтики. В связи со съездом в археологическое исследование местных могильников и городищ включились и некоторые русские уче7


ные (С. К. Богоявленский, В. И. Сизов). В иллюстрированном каталоге археологической выставки, организованной по случаю съезда, автор каталога прибалтийско-немецкий историк Р. Гаусман опубликовал почти весь известный к тому времени археологический материал по Прибалтике. Во введении к каталогу Гаусман дал обзор археологии Прибалтики. Памятники позднейших периодов (III—XIII веков) рассмотрены здесь более основательно, чем когда-либо раньше. Касаясь этнической принадлежности древнейшего населения Прибалтики, Гаусман в своих работах проявляет большую умеренность, нежели Гревингк, оставляя этот вопрос открытым. Однако, как и другие представители так называемой «апологетической школы» прибалтийско-немецких историков, Гаусман исходит из положения, что культура древних обитателей Прибалтики воспринята ими от германцев.
Русский ученый Н. Н. Харузин также опубликовал по случаю рижского съезда обзор результатов археологической работы, проведенной к тому времени в прибалтийских губерниях. В противоположность Гаус- ману и другим прибалтийско-немецким археологам и историкам, Харузин выдвинул на первый план роль коренных народностей Прибалтики в древнейшей истории своей страны, а также указал на необходимость рассматривать историю Прибалтики в тесной связи с историей древних русских земель.
Свой вклад в работу рижского археологического съезда внес и первый эстонский археолог-любитель, сельский учитель Яан Юнг. Он представил съезду объемистую рукопись, содержавшую сведения о большом количестве археологических памятников на территории Эстонии. Рукопись эта явилась плодом многолетнего труда. Юнг собирал для своей работы сведения среди местного населения, используя широкую сеть корреспондентов. Часть материалов позднее была издана в двух томах, а остальные сохранились в рукописи. Хотя в этой работе данные приводятся без критической оценки и в их истолковании Юнг исходит из тех же ложных концепций, что и прибалтийские немцы, эти собранные из уст народа сведения и предания о памятниках древности на территории Эстонии имеют большую ценность.
Финский археолог А. Гакман в своем исследовании о железном веке в Финляндии (1905) пришел к выводу, что в первых веках нашей эры в западной Финляндии появились новые этнические элементы, прибывшие с территории Эстонии. Следовательно, в тот период в Прибалтике должны были уже обитать прибалтийско-финские племена. По утверждению же прибалтийско-немецких археологов, предки эстонцев появились на территории Эстонии только после предполагаемых .ими готов, а именно в VI—VII веках. Таким образом, Гакман своим исследованием доказал несостоятельность этого утверждения, хотя сам в то же время допускал, что на территории Эстонии имелись колонии готов, которые якобы оказали сильное влияние на коренное население страны.
В начале XX века усилились агрессивные устремления германских империалистов, особенно в отношении России, что находило всяческую поддержку в среде прибалтийских немцев. Для оправдания подготавливаемой экспансии они не останавливались и перед фальсификацией истории.
Из прибалтийско-немецких археологов того времени следует назвать А. Фриденталя, продолжавшего исследование памятников «готского происхождения». Позднее, в период буржуазно-националистической диктатуры в Эстонии, он распространил свое исследование и на I тысячелетие до н. э.
8


Поскольку каменные могильники I тысячелетия до н. э. бедны вещественным материалом, Фриденталь пытался использовать для обоснования своих «теорий» найденные в могильниках остатки скелетов, особенно черепа. Путем лженаучного истолкования этого материала он старался доказать, будто германцы поселились на территории Эстонии уже три тысячи лет назад или даже ранее. Идя вразрез с высказанными в трудах Висковатова, Харузина и Гакмана взглядами, Фриденталь даже в 1925 году продолжал утверждать, что эстонские племена «иммигрировали» сюда только в середине I тысячелетия н. э.
Эстонские буржуазные археологи, хотя и не соглашались с прибалтийскими немцами в том, что Прибалтика некогда, в далеком прошлом, была заселена германцами, все же поддерживали лженаучную концепцию, будто культура прибалтийских народов развивалась под определяющим западным влиянием, в особенности германским. В то же время они отрицали исконные дружеские связи со славянскими племенами или пытались всячески умалить значение этих связей в развитии эстонских племен.
Представители буржуазной археологии ошибочно считали, что движущей силой культурного развития являются внешние влияния, и не понимали решающей роли народных масс и способа производства в процессе исторического развития. Поэтому все попытки буржуазной археологии обобщить археологические факты носят большей частью ненаучный и зачастую совершенно тенденциозный характер. Из работ буржуазного периода современная археологическая наука может брать для использования в основном только фактический материал.
В 1920—1923 годах профессором археологии Тартуского университета был известный финский ученый А. М. Тальгрен, опубликовавший пространный обзор археологии Эстонии. В этом труде впервые уделяется некоторое внимание топографии археологических памятников, хотя в целом работа носит свойственный всей буржуазной археологии того времени формальный вещеведческий характер. Что касается этногенеза, то Тальгрен стремится доказать, что предки эстонцев прибыли на территорию Эстонии с востока примерно в начале нашей эры и представляли собой племена, стоявшие на низкой ступени культурного развития; только здесь, на месте, благодаря соприкосновению с германцами, они достигли более высокого культурного уровня.
Исследовательская работа в буржуазной Эстонии велась в ограниченных масштабах, раскопки обычно не связывались с крупными научными проблемами, а иногда носили случайный характер.
Из памятников каменного века в первую очередь исследовались мезолитические. Эти последние дали некоторым археологам повод выдвинуть версию, будто уже самые первые обитатели территории Эстонии были пришельцами с запада.
Исследование железного века ограничивалось главным образом раскопками могильников. К изучению городищ было приступлено в какой- то мере только во второй половине 30-х годов XX века. Из трудов этого периода можно отметить обширное исследование X. Моора о железном веке на территории Латвии, где отводится значительное место и соответствующему материалу по Эстонии, а также принадлежащий тому же автору обзор археологии Эстонии. Ряд статей по археологии был опубликован в ежегодниках Эстонского ученого общества и некоторых других изданиях.
В условиях советского строя, с созданием в системе Академии наук Эстонской ССР прочной археологической исследовательской базы, изуче9


ние древнейшей истории Эстонии приобрело плановый характер. Работа сосредоточена вокруг крупных, центральных проблем, причем главное внимание уделяется выяснению процесса развития производительных сил и общественных отношений.
Одной из центральных проблем является развитие родового строя на территории Эстонии. Чтобы выяснить этот процесс, на протяжении ряда лет велись систематические исследования памятников неолита и эпохи раннего металла. Второй основной проблемой является разложение родового общества и возникновение классовых отношений. Имевшийся прежде по этому периоду археологический материал был собран преимущественно в могильниках, поэтому в советское время главный упор был сделан на изучение городищ и поселений.
Большое внимание археологи, а также языковеды уделяют исследованию связей между эстонскими племенами и их славянскими соседями.
В дополнение к археологическому инвентарю научно изучается и добытый в древних могильниках антропологический материал.
Отметим некоторые наиболее значительные труды, обобщающие результаты этих исследований.
Часть результатов археологических исследований, произведенных в послевоенное время на территории Эстонии (а также в некоторых местях соседних республик), опубликована в сборнике «Древние поселения и городища». Особого внимания заслуживает статья X. Моора о городищах Эстонии, в которой дается классификация этих важнейших памятников древнейшей истории Эстонии в связи с развитием социально-экономических отношений ее населения.
Ранее слабо изучавшемуся неолиту посвящены исследования Л. Янитса о стоянках Тамула и Вальма и его монография о поселениях эпохи неолита и раннего металла в приустье р. Эмайыги. Эта работа не только охватывает материал всех доныне известных неолитических поселений Эстонии, но рассматриваются и соответствующие материалы всей Прибалтики. Большое значение имеет .разработанная Л. Янитсом хронологическая схема развития материальной культуры населявших территорию Эстонии племен от III и до начала I тысячелетия до н. э. Вопросы каменного века в Эстонии рассмотрены также в работах А. Я. Брюсова. Эти труды опровергают утверждение буржуазных исследователей, будто древнейшие обитатели Прибалтики прибыли из Западной Европы, и убедительно доказывают, что материальная культура этой территории, начиная уже с самых отдаленных времен, составляет единую общность с культурами лесной полосы Восточной Европы.
Монография М. Шмидехельм посвящена памятникам периода разложения родового общества, или раннего железного века. Характерные для этой эпохи каменные могильники и городища дают автору возможность подробнее осветить один из важнейших этапов развития производительных сил, а именно превращение земледелия в основной источник существования древнего населения Эстонии. Исследование опровергает концепцию прибалтийско-немецких и эстонских буржуазных археологов, будто культура того периода развилась под внешним (германским) влиянием. Автор показывает также, что по крайней мере с начала нашей эры эстонские племена находились в культурной связи со своими славянскими соседями.
Ряд работ посвящен исследованию этногенеза эстонского народа. Изучение этого вопроса проводилось в тесном сотрудничестве с языковедами, этнографами, антропологами и специалистами других 10


смежных дисциплин. Результаты этой работы изложены в сборнике «Вопросы этнической истории эстонского народа».
В своей работе эстонские археологи опирались на большую помощь одного из ведущих исследовательских учреждений нашей страны — Института археологии Академии наук Союза ССР. Следует особо отметить организованные этим институтом совместно с соответствующими институтами прибалтийских республик научные сессии (в 1949 году в Ленинграде и в 1951 году в Тарту), посвященные археологии Прибалтики. На этих сессиях были обсуждены основные вопросы археологии Прибалтики и намечены новые задачи в исследовательской работе.
В 1955 г. по инициативе Института этнографии и Института археологии Академии наук СССР была организована Прибалтийская объединенная комплексная экспедиция, в которой принимают участие также соответствующие институты академий наук прибалтийских республик и Белоруссии. Задачей ее является изучение этнической истории народов советской Прибалтики и смежных с ней территорий совместными силами археологов, этнографов, антропологов, лингвистов, фольклористов и представителей других близких дисциплин. Программа экспедиции была разработана на объединенной конференции по археологии, этнографии и антропологии Прибалтики в Вильнюсе в 1955 г. Пока опубликовано два тома трудов экспедиции, из которых первый содержит преимущественно статьи по археологии и этнографии, а второй — работу М. В. Витова, К. Марк и Н. Н. Чебоксарова по этнической антропологии Восточной Прибалтики.
Антропологические исследования К. Марк привели к важному для выяснения этнической истории народов Прибалтики выводу, что представленные в настоящее время в Прибалтике антропологические группы в основном восходят к двум антропологическим типам, существовавшим здесь уже в эпоху неолита.


ГЛАВА I
РОДОВОЕ ОБЩЕСТВО
§ 1. 	Материнский род
(VII тысячелетие — начало II тысячелетия до н. э.)
Древнейшие обитатели территории Эстонской ССР. Человек и человеческое общество появились в начале четвертичного периода, т. с: самой молодой, продолжающейся и поныне, геологической эпохи. Первый период этой эпохи носит название плейстоцена, или ледниковой эпохи, так как в то время северные территории земного шара, в том числе и север европейской части нынешней территории Советского Союза, неоднократно покрывались на многие тысячелетия материковым льдом. Ледяные массы покрывали и теперешнюю территорию Эстонии. Первые следы существования человека на этой территории мы находим лишь в послеледниковый период, спустя много тысячелетий после того, как эта территория в результате потепления климата (примерно 14 000 лет тому назад) освободилась от последнего оледенения.
В южных областях нашей страны — на Кавказе, в Крыму, на Украине, а также в Белоруссии и долине реки Оки признаки существования человека прослеживаются намного раньше, чем в северных областях. Обнаруженные там многочисленные древнейшие памятники существо* вания человеческого общества относятся к древнекаменному веку, или палеолиту, совпадающему по времени с ледниковой эпохой. На северных же территориях — в Прибалтике, Верхнем Поволжье, нынешней Вологодской области и других — первые известные нам следы существования человека относятся уже к следующей крупной исторической эпохе — среднекаменному веку, или мезолиту.
Древнейшие следы существования человеческого общества на территории Эстонской ССР также восходят к мезолиту, т. е. к VII—VI тысячелетию до н. э. Наиболее известным памятником этой эпохи является древняя стоянка у Кунда. Первые находки с этой стоянки были обнаружены в 80-х годах прошлого столетия в торфяном болоте, представляющем собой древнее заросшее озеро. Из ила древнего озера, покрытого теперь слоем торфа, извлечено несколько сот предметов, утерянных, невидимому, в свое время первобытными рыболовами, — костяные наконечники гарпунов с зазубринами, наконечники стрел и копий, а также орудия, служившие, очевидно, наконечниками пешен. Под торфяным слоем сохранились даже древки стрел, пролежавшие здесь несколько тысячелетйй.
Позднее на расположенном среди торфяного болота холме, носящем в настоящее время название Ламмасмяги (в древности это был неболь-
12


Важнейшие позднепалеолитические стоянки и границы распространения материкового льда в Европейской части СССР.
1 	— стоянки; -2 — граница последнего (Валдайского) оледенения, соответствующего позднему палеолиту; 3 — граница предыдущего наибольшего (Днепровского) оледенения.
шой островок на озере), удалось открыть и само месторасположение этой стоянки первобытных рыболовов. Во время раскопок было найдено несколько очагов, а вокруг них — несколько тысяч предметов из кости, рога и камня. Изделия из кости аналогичны орудиям лова, извлеченным со дна заросшего озера. Среди них встречаются отдельные незакончен13


ные экземпляры, а также много поломанных предметов, брошенных после возвращения с рыбной ловли. Каменные изделия, которых гораздо больше, чем костяных, представляют собой, главным образом, орудия для обработки различных материалов: примитивные, изготовленные путем оббивки и отшлифованные преимущественно лишь со стороны лезвия, каменные топоры или тесла, кремневые или кварцевые скребки, т. е. орудия для обработки кожи и резки дерева, резцы для резания кости и рога и целый ряд точильных камней для шлифовки костяных и каменных предметов. Обнаруженный инвентарь характеризует древних обитателей стоянки как первобытных охотников-рыболовов каменного века, изготовлявших свои орудия из дерева, кости и камня. Камень служил не только обычным сырьем, из которого делались различные орудия, — он применялся и для изготовления предметов из других материалов. Основными орудиями охоты и рыбной ловли являлись копья; разного рода зазубренные остроги и метательные гарпуны. Их дополняли лук и стрелы.
О зверях, птицах и рыбах, которых ловили обитатели стоянки, дают известное представление найденные здесь многочисленные кости. Важнейшим объектом охоты служил лось. Кости лося встречаются в большом количестве не только в виде кухонных отбросов; из кости, а также из рога лося изготовлено немало орудий. Охотились кроме того на косуль, зайцев и на таких теперь уже вымерших или очень редких животных, как тур, кабан, бобр; помимо уток и гусей, охотились на лебедей и другую птицу. Рыбьи кости говорят о том, что ловили здесь щуку, окуня, линя и редкую в наше время рыбу пыхтуна (морскую свинью). Из домашних животных, судя по костям, была только собака.
Схема размещения памятников эпохи мезолита (среднего каменного века) на территории Эстонии.
Заштрихованные на карте части суши находились в тот период под водой.
14


Мезолитические находки в Эстонии.
1 — остроконечник из кости с кремневыми отщепами по краям; 2 — топор из рога со вставным лезвием и проушиной для рукоятки; 3 — костяной наконечник стрелы; 4 — костяной гарпун с небольшими зубцами на конце; 5 — каменный топор, грубо обработанный, изготовленный в основном путем оббивки; б — костяной наконечник пешни; 7 — наконечник гарпуна из кости, с крупными зубцами.
I — из Тарвасту (Вильяндиский район); 2—7 из Кунда (Раквереский район).
15


Она помогала на охоте и охраняла жилище. Нет сомнения, что люди того времени в дополнение к мясу и рыбе собирали также всевозможную растительную пищу: съедобные коренья, грибы, ягоды, орехи и т. д.
Аналогичные, того же примерно возраста изделия из кости и рога были найдены также в русле реки Пярну (больше всего — между городом Пярну и устьем реки Рейу), вблизи Тарту — под торфяным покровом в долине реки Эмайыги, в озере Пейпси (Чудском) и других местах Эстонской ССР. Все эти находки, однако, являются случайно потерянными в свое время предметами, стоянок вблизи этих мест пока не обнаружено. К несколько более позднему периоду, а именно примерно к V тысячелетию, относятся некоторые аналогичные изделия из кости и рога, найденные на берегу реки Нарвы, в торфяном болоте Сивертси, на окраине города Нарвы. Вместе с костяными предметами там же находились остатки сети из лыка и грузило, а также продолговатый поплавок из сосновой коры (по форме он напоминает поплавки, которые изготовляли из того же материала еще в начале текущего столетия). Это свидетельствует о том, что тогдашние рыболовы, наряду с другими орудиями лова, употребляли и сети.
Костяной наконечник гарпуна (1), грузило со шнуром, из лыка (2) и поплавок из сосновой коры (3) из Сивертси.
Археологические памятники, соответствующие по своему характеру и возрасту находкам в Кунда и других местностях Эстонии, обнаружены и в иных районах лесной полосы Советского Союза, например, в реке Ягорбе (приток реки Шексны, впадающей в Рыбинское водохранилище) и в Шигирском болоте, вблизи Свердловска. Довольно много аналогич-
16


ных костяных изделий извлечено из болот и озер в Латвийской ССР и Литовской ССР. Таким образом, обитатели Прибалтики являлись в тот период такими же первобытными охотниками, рыболовами и собирателями, как и обитатели других районов территории Советского Союза, расположенных на той же, примерно, географической широте.
К тому времени, когда на территории Эстонии появились первые обитатели, человеческое общество прошло уже длительный путь развития. Первобытная стадная ступень была далеко позади и сменилась родовым строем. Отражающийся в памятниках древности крайне примитивный уровень и характер хозяйства говорит о том, что люди, которым эти памятники принадлежат, несомненно жили уже на стадии родового строя, а именно на ранней ступени его развития, называемой матриархатом, или материнским родом. На этой ступени родового строя решающая роль в хозяйстве и общественных отношениях принадлежала женщине, и родство, в соответствии с этим, устанавливалось не по отцовской, а по материнской линии.
Количество известных пока археологических памятников лесной полосы Советского Союза, в том числе и Прибалтики, еще слишком невелико, чтобы можно было на их основе с уверенностью сказать, откуда происходят первые обитатели этих областей. Вполне естественно предположить, что после отступления материковых ледников люди на эти территории прибыли из ранее заселенных. человеком южных областей нашей страны. Однако на основании того обстоятельства, что во всех памятниках лесной полосы, начиная от Балтийского моря до районов, расположенных к востоку от Урала, прослеживается большое сходство и что все они в определенной степени отличаются от памятников того же периода на южных смежных территориях, было высказано мнение (А. Я. Брюсов), что в лесную полосу Советского Союза обитатели прибыли и с востока. Это предположение нашло поддержку у антропологов (например, Н. Н. Чебоксаров), поскольку .было установлено, что в лесной полосе СССР среди европеидного населения явно южного происхождения уже очень рано появились восточные монголоидные элементы, которые прослеживаются, хотя * и в убывающей степени, от Урала до Балтийского моря.
К какой из известных нам этнических групп принадлежали древнейшие обитатели территории Эстонии, из-за скудности данных пока еще сказать нельзя.
Охотничье-рыболовческое население IV—II тысячелетий. Следующий период, так называемый новокаменный век, или неолит, охватывающий промежуток времени от IV до первой половины II тысячелетия до н. э.» представлен уже значительно большим количеством памятников, расположенных к тому же на более обширной территории, чем памятники предыдущего периода. Это свидетельствует об определенном росте численности населения.
Наибольшее число памятников неолита обнаружено в низменной полосе территории Эстонии (полоса эта начинается на западе долиной реки Пярну, тянется на восток через Вильянди и Тянасильма, образуя впадину озера Выртсъярв, а затем через долину реки Эмайыги сливается с низиной Чудского озера). Больше всего находок обнаружено на берегах реки Пярну и ее притоков, на северном побережье озера Выртсъярв, на берегах реки Эмайыги и ее притоков и на побережье Чудского озера. Остатки нескольких поселений найдены у озера Тамула и на берегу реки Выханду, впадающей в Псковское озеро. Следующим богатым памятниками районом является северное и северо-западное побережье матери-
2 История Эст. ССР
17


Схема размещения памятников эпохи неолита в Эстонии.
i — прибрежная полоса, лежавшая в эпоху неолита под водой; 2—4 — высота над уровнем моря (до 50 м, до 100 м и свыше 100 м); 5 — поселение; 6 — поселение с захоронениями; 7 — случайная находка.


Предметы со стоянки Акали (Тартуский район).
1—з — черепки глиняных сосудов; 4 — кремневый скребок; 5 — костяной наконечник стрелы; 6 — игла для вязания сетей;
7—8 — каменные долота.
ковой Эстонии. Особенно много находок обнаружено по нижнему течению и в устье реки Нарвы, а также по рекам Ягала и Казари. Третьим районом, где имеется много неолитических памятников, являются острова Эстонии, особенно Сааремаа и Муху.
Поселения расположены непосредственно у воды. Из этого следует, что рыбная ловля по-прежнему играла большую роль в хозяйстве. Низины в бассейнах вышеупомянутых рек представляли собой хорошие естественные пастбища для таких животных, как лось, тур, кабан и др., служивших в то время основными объектами охоты. Бедные археологическими памятниками возвышенности центральной и южной Эстонии, расположенные между названными районами находок, покрывали дре-
19


О 4 см
Желобчатое^ тесло из Аэсоо (Вяндраский район).
мучие леса. Там было меньше лугов и, следовательно, меньше добычи, поэтому человек избегал заселять эти места. Сама топография поселений и найденные здесь предметы — костяные наконечники гарпунов, рыболовные крючки, костяные или кремневые наконечники копий и стрел и прочие орудия подобного рода -т- свидетельствуют о том, что в этот период древние обитатели территории Эстонии добывали себе средства к существованию теми же в основном способами, что и раньше, а именно: охотой, рыбной ловлей и собирательством растительной пищи.
Неолитические орудия — хорошо обработанные и отшлифованные каменные топоры и долота, а также искусно и тонко ретушированные кремневые наконечники стрел и скребки — указывают на то, что техника их изготовления по сравнению с прежней значительно усовершенствовалась.
Новое явление представляет собой глиняная посуда, или керамика. Правда, по сравнению с позднейшей, ранняя керамика еще весьма примитивна. Сосуды имеют выпуклые днища, толстые стенки и изготовлены из глиняного теста, в которое, для предотвращения растрескивания сосудов при обжиге, примешано много дресвы — толченого камня. Возможно, что эстонское слово pada (котел) вначале обозначало именно такой сосуд. Поверхность сосудов украшена своеобразным орнаментом, состоящим из чередующихся рядов ямочек и поясков из отпечатков гребенчатого штампа, отчего эти сосуды получили название ямочногребенчатой керамики. Керамика этого типа, распространенная в эпоху неолита по всей обширной лесной полосе европейской части Советского Союза, от Балтийского моря до Урала, характеризует в разных своих местных вариантах материальную культуру первобытных неолитических охотников-рыболовов.
По типу керамики и вообще по характеру археологических памятников территория Эстонии в этот период, как и в предыдущий, составляет, таким образом, одно целое с другими районами лесной полосы Восточной Европы.
Из всех открытых до сих пор в пределах Эстонской ССР неолитических памятников основательно изучены два поселения в районе устья реки Эмайыги, ряд поселений у города Нарвы, два у города Выру, одно — на северо-западном побережье озера Выртсъярв (в Вальма), а также несколько поселений на острове Сааремаа.
Рассмотрим первые два поселения. Одно из них расположено на берегу реки Акали, впадающей в Эмайыги с юга. Через устье Эмайыги, соединяющей два крупных водоема (озера Чудское и Выртсъярв), проходило много рыбы, особенно ранней весной, в период метания икры, и поэтому это место было очень благоприятным для рыбной ловли. Кроме 20


того, район устья Эмайыги с его низинным рельефом из-за весенних разливов и ледоходов никогда не зарастал крупным лесом, а был покрыт порослью и лугами. Вот почему здесь водилось много лосей и прочей дичи. Судя по археологическому материалу, среди диких животных довольно часто встречался весьма ценимый охотниками тур, обитающий не в лесах, а на более или менее открытых ландшафтах.
Еще в середине III тысячелетия на берегу реки Акали возникло поселение первобытных охотников-рыболовов, просуществовавшее на этом месте до середины I тысячелетия до н. э. Его расположение очень типично для того времени. Первоначально оно располагалось у подножия плоского холма, слегка возвышающегося над окружающей его сырой низменностью. В результате постепенного повышения уровня воды в Чудском озере, а вместе с этим и во впадающих в озеро реках, нижний край поселения постепенно затоплялся и обитатели его были вынуждены время от времени передвигать место расположения поселения вверх по склону холма. Благодаря этому здесь хорошо прослеживаются разные, отличающиеся друг от друга по возрасту вещественные остатки. Наиболее древние из них обнаруживаются в нижней части поселения, т. е. ближе к реке, более поздние располагаются выше, на склоне холма, а наиболее поздние предметы, относящиеся уже к эпохе раннего металла, находятся на самой вершине холма.
Накопившиеся в почве остатки, образующие в совокупности гак называемый культурный слой (толщина его составляет здесь в среднем несколько десятков сантиметров), залегают на участке, простирающемся вдоль берега реки примерно на 100 метров и перпендикулярно к пей — на 170 метров. Поселение не занимало, конечно, сразу весь этот участок, а только известную его часть. Из небольшой обследованной площади поселения уже удалось извлечь тысячи черепков глиняных сосудов и множество различных предметов: каменных трпоров и долот, особенно много мелких каменных орудий, скребков, наконечников стрел и т. и. Среди прочих предметов найдены также камни, служившие для шлифовки каменных орудий, и много осколков камня, оставшихся при изготовлении орудий. В древнейшей части стоянки, рано покрывшейся торфяным слоем, сохранилось большое количество предметов из кости: наконечники стрел, шилья и прочие изделия, а также кости животных — кухонные отбросы пищи.
От жилищ кое-где уцелели только отдельные концы вбитых в землю свай. Сваи эти образовывали каркас, на котором из древесной коры и дерна сооружались стены шалашевидных жилищ. Очевидно, эти жилища были такого же типа, как и в других, расположенных на той же широте, районах лесной полосы, где они большей частью имели круглую, а иногда и четырехугольную форму и занимали площадь в 10—30 квадратных метров. Поселение насчитывало обычно 5—10 таких сооружений, в которых жило несколько десятков человек, составлявших единую общину, — они сообща добывали средства к существованию и сообща выполняли все прочие работы. Примитивные способы и орудия рыбной ловли и охоты не давали возможности большому количеству людей селиться в одном месте.
Зимой разводили огонь, варили и пекли в самом жилище, а в теплое время года — под открытым небом. Огонь разжигали в очагах, сложенных обычно из камней. На дворе между жилищами сосредоточивались жизнь и деятельность общины: здесь женщины приготовляли пищу, делали запасы съестных продуктов, месили глину, формовали и обжигали посуду, выделывали кожу и шили одежду; мужчины изготовляли из 21


камня, кости, рога и дерева орудия охоты и рыбной ловли, долбили каменными орудиями или выжигали при помощи огня из толстых колод лодки для передвижения по воде и делали приспособления на полозьях, при помощи которых волокли с охоты добычу; здесь же на дворе играли и дети. Домашних животных, кроме собаки, еще не было.
За поселением начинались рыболовные угодья, а в его окрестностях на десятки километров простиралась территория, на которой община охотилась на зверя, ставила западни на звериных тропах, силки и капканы для птиц. Если приходилось задерживаться на охоте где-нибудь далеко от поселения, то там сооружались легкие временные шалаши или навесы. В определенное время года, в период нереста рыбы и гона животных, добыча обычно превышала ежедневную потребность. Из этих излишков делали запасы на то время, когда охота менее успешна, особенно на зиму. Для хранения рыбу и мясо сушили. В Акали, как и во всех других поселениях, найдено много крупных глиняных сосудов диаметром и вышиной в 40—50 сантиметров и больше. На этих сосудах нет следов нагара, и они служили, по-видимому, для хранения запасов. На наружной поверхности сосудов, употреблявшихся для варки пищи, имеются следы копоти, а внутренние поверхности зачастую покрыты нагаром; по размерам такие сосуды меньше: их диаметр равен примерно двум десяткам сантиметров.
В первобытных условиях труднее всего было, конечно, пережить зиму. В это время года охота давала мало добычи и скудные пищевые запасы нередко иссякали слишком рано. С появлением лыж, что относится примерно ко второй половине III тысячелетия, зимняя охота сделалась более успешной и вообще были значительно облегчены трудности этого времени года. Пользуясь лыжами, охотники могли не только преодолевать большие расстояния, но и быстрее настигать зверя, с трудом пробирающегося по глубокому снегу.
С течением времени, вследствие роста населения, община достигала таких размеров, при которых, в условиях крайне низкого уровня развития производительных сил, уже нельзя было вести коллективное хозяйство. Часть общины неизбежно должна была оставить поселение и искать себе новое местожительство. У стоянки Акали также появилась такая «дочерняя стоянка». Она образовалась на холме, носящем ныне название Кулламяги. Эта стоянка тоже расположена в долине Эмайыги, на правом ее берегу, примерно в двух с половиной километрах от Акали. Как свидетельствует вещественный инвентарь поселения Кулламяги, оно возникло на несколько сот лет позднее стоянки Акали, примерно в конце III тысячелетия, и просуществовало рядом со стоянкой Акали вплоть до середины I тысячелетия до н. э. По площади Кулламяги почти не уступает своему «материнскому» поселению, но населения здесь было меньше, — культурный слой в Кулламяги значительно беднее находками. И это поселение из-за повышения уровня воды должно было постепенно перемещаться вверх по склону холма.
Вблизи устья Эмайыги, на левом берегу реки, найдены отдельные изделия из камня, по-видимому, из поселений, которые были затоплены или даже полностью снесены водами Чудского озера. Несколькими километрами южнее, в устье реки Калли, также обнаружены каменные изделия — признак того, что и здесь находилось поселение.- Таким образом, в районе устья реки Эмайыги располагалась целая группа поселений, что характерно для эпохи неолита.
Как свидетельствуют памятники новокаменного века, в этот период, по сравнению с предыдущим, технические навыки стали более совершен- 22


ними, а орудия труда более разнообразными. Соответственно развились также средства и способы охоты и рыболовства. Другими словами, производительные силы в некоторой мере выросли. В общем же производительность человеческого труда и в этот период продолжала оставаться на крайне низком уровне.
Общественный строй. Основной ячейкой общества был по-прежнему материнский род. Прямыми данными об устройстве рода на территории Эстонии мы пока не располагаем. Нет, однако, сомнения, что оно было в основном таким же, как и у других первобытных племен, пребывавших на той же ступени развития. Род представлял собой группу людей, которых объединяло кровное родство — происхождение от одной прародительницы, а также совместное добывание средств существования. Примитивность орудий производства того времени не позволяла человеку добывать себе пропитание и бороться с силами природы в одиночку. Чтобы построить жилище, охотиться на крупных животных или защищаться от врагов, люди вынуждены были действовать сообща. Общий труд приводил к общей собственности на средства производства. Первобытным людям было чуждо понятие частной собственности. Лишь отдельные орудия труда и предметы украшения являлись их личной собственностью. В роде господствовали полное равенство и солидарность всех его членов — сородичей. Каждый из них пользовался равной доле?! добытых сообща скудных средств к жизни — пищи, одежды и т. д. Род защищал своих членов от насилия со стороны других родов. Существовала кровная месть: если кто-либо из другого рода убивал сородича, весь род убитого мстил за это убийством или самого виновника, или кого-нибудь из его рода. Брак между членами одного рода не допускался. Это присущее родовому строю явление называется экзогамией. Поскольку род был экзогамен, то каждый из них состоял в брачных связях с другим родом (или несколькими родами), образуя вместе первоначальное племя, из которого позднее выросла развитая племенная организация.
В описываемую эпоху люди жили на своих стоянках родовыми коллективами, или общинами. Каждая община вела самостоятельное коллективное хозяйство, производя все необходимое для жизни своими си* лами. Из-за крайне низкой производительности труда излишки, которые могли идти в обмен с соседними общинами, возникали только случайно и в незначительных количествах.
В первобытной общине господствовало чисто естественное разделение труда — по полу и возрасту ее членов. «Мужчина воюет, ходит на охоту и рыбную ловлю, добывает пищу и изготовляет необходимые для этого орудия. Женщина работает по дому и занята приготовлением пищи и одежды — варит, ткет, шьет»1. В то время как молодые трудоспособные мужчины ходили на охоту, старики работали дома, изготовляли и чинили орудия. Старшее поколение хранило и передавало молодому унаследованные из поколения в поколение опыт и воззрения.
В условиях первобытного хозяйства домашняя работа женщины играла не меньшую роль, чем труд мужчины, охотившегося на зверя. Собранная женщиной растительная пища, заготовленные ею пищевые запасы, сделанная одежда и другие результаты женского труда имели большое значение в хозяйстве. Кроме того, подрастающее поколение — дети — было теснее связано с женщиной. При таком положении, когда
1 Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. Гос- аолитиздат, 1953, стр. 164.
23


Г линяний сосуд ■ с ямочногребенчатым орнаментом (Ч<> нат. величины) из Ягала (Харъюский район). Рекон- гтрукцил. (Исторический музей АН ЭССР.)
мужчины почти все время занимались охотой, бродя в поисках зверя, женщины представляли собой основное ядро рода. У первобытных охотников-рыболовов женщина играла большую роль еще и потому, что мужчина после женитьбы переходил в род своей жены «примаком». Такое первобытное хозяйство, в котором все женщины или большинство их принадлежат к одному и тому же роду, тогда как мужчины принадлежат к разным родам, служит реальной основой «повсеместно распространенного в первобытную эпоху господства женщины...»1. Поэтому родовой строй и в рассматриваемую эпоху продолжал существовать в форме матриархата, или материнского рода.
Несколько родов, как уже сказано, составляли племя. У каждого
племени, как пишет Ф. Энгельс, была «собственная территория и собственное имя. Каждое племя владело, кроме места своего действительного поселения, еще значительной областью для рыбной ловли и охоты. За пределами этой последней лежала обширная нейтральная полоса, простиравшаяся вплоть до владений ближайшего племени»1  2. Территория племени составлялась из территорий его отдельных родов, территорий, как мы видели, довольно обширных.
Из-за крайне низкого уровня производства племена в рассматриваемый период были весьма невелики. Судя по этнографическим параллелям, каждое из них насчитывало, по-видимому, всего несколько сот человек и лишь изредка число это доходило до нескольких тысяч. В примитивных условиях описываемого периода каждое племя жило замкнуто, вело обособленный образ жизни, так как каждая входившая в его состав община сама производила все необходимое для жизни. При таких обстоятельствах у каждого племени постепенно складывались определенные особенности в одежде, в орудиях труда и обихода, в культе, религиозных представлениях, орнаментике и т. д. Из археологического инвентаря наиболее ярко отражает особенности первобытных племен керамика и ее орнамент.
По своему характеру древнейшая керамика, появляющаяся на неолитических стоянках в середине III тысячелетия, в общем еще очень однородна, причем не только в пределах Прибалтики, но и на Валдайской возвышенности, в районе Ладожского озера и на других примыкающих с востока смежных территориях. Однако' со второй половины указанного тысячелетия в керамике начинают все яснее прослеживаться определенные местные особенности.
Если взять местные специфические черты найденного на территории Эстонской ССР неолитического археологического материала, особенно орнамент керамики, и на этом основании попытаться установить терри1 Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. Господитиздат, 1953, стр, 49.
2 Там же, стр. 93.
24


тории обитавших здесь племен, то получится примерно следующая картина. Один комплекс образует группа поселений в бассейнах озер Чудского и Выртсъярв, к которым примыкают по археологическому инвентарю некоторые поселения, открытые в восточной части Латвийской ССР. Таким образом, на этой территории, возможно, обитало одно племя или, что более вероятно, несколько родственных племен. К востоку от этой территории аналогичная керамика найдена на стоянках Валдайской возвышенности, хотя в ней обнаруживаются уже и некоторые отличительные черты. По характеру керамики к поселениям Причудья очень близко примыкают неолитические поселения Приладожья, но и здесь тоже встречаются небольшие местные особенности. Все это говорит о том, что обитатели Чудско-Выртсъярвского бассейна, ia также Приладожья и Валдайской возвышенности должны были принадлежать к родственным между собой племенам.
Окрестности нынешнего Таллина, где особенно выделяется стоянка в устье реки Ягала, составляли, очевидно, территорию другого племени. В археологическом инвентаре Сааремаа, в свою очередь, прослеживаются некоторые отличительные черты, которые дают основание считать и этот район территорией отдельного племени. В бассейне реки Пярну, очень богатом находками каменных предметов, до сих пор почти не обнаружено керамики, а потому трудно сказать, имеем ли мы здесь дело с самостоятельной племенной территорией или ее следует отнести к какой-либо другой. Ямочно-гребенчатая керамика и прочий неолитический инвентарь, найденный на юго-западе Латвийской ССР, в некоторой степени отличен от соответствующего инвентаря Эстонии, поэтому надо полагать, что там обитали другие племена.
Обширные, покрытые дремучими лесами возвышенности между территориями упомянутых племен и составляли, по-видимому, те нейтральные полосы, о которых говорит Энгельс.
Хотя предположения о возможной численности племен весьма ориентировочны, все же из вышеприведенных фактов следует, что территория Эстонии в описываемую эпоху была заселена крайне редко.
Верования. Общественное сознание первобытных людей находило свое выражение в религиозных верованиях и представлениях. Первобытный человек, чувствуя свое бессилие перед непонятными ему силами природы, пытался их объяснить деятельностью всевозможных незримых существ — духов. Удача или неудача на охоте, здоровье или болезнь, хорошая или плохая погода — все это приписывалось первобытным человеком, не понимавшим истинных причин явлений, действиям невидимых духов. Он уподоблял .их в своем воображении самому себе или другим живым существам, считая, однако, что духи — существа более сильные и ловкие. Такое «одушевление» природы, свойственное всем примитивным племенам (пережитки чего бытуют и в более поздних формах религии), носит название «анимизма» (от латинского слова anima — душа). Встречающиеся в древних эстонских народных верованиях «матери земли», «матери лесов», «водяные» и т. п. также берут свое начало в очень отдаленном прошлом.
В народном представлении духи, подобно людям, жили родами, у них были свои старейшины — наиболее могущественные среди них. Об этих духах, их родах и жизни сложились передававшиеся из поколения в поколение легенды и сказания. Древний человек выработал множество культовых обрядов, магию, колдовство и другие церемонии, воображая, что посредством их он может воздействовать на непонятные ему силы природы. Для культа первобытных охотников-рыболовов характерно.
25


Предметы со стоянки Вальма (Вильяндиский район).
1 — костяной рыболовный крючок; 2,6 — кремневые наконечники дротика и стрелы: 3 — каменное тесло с желобчатым лезвием; 4 — фигурка человека или животного, из обожженной глины; 5 —кремневый скребок;
7 — костяная привеска — фигурка выдры или бобра; 8 — наконечник гарпуна.
что объектом воздействия являются в основном те силы природы, от которых, по представлениям первобытного человека, зависела удача на охоте или рыбной ловле. С такой магией явно связаны найденные на местных стоянках фигурки животных и птиц: костяное изделие с изображением головы лося, извлеченное из реки Пярну, фигурка бобра из Вальма (побережье озера Выртсъярв), фигурка рыбы со стоянки Нарва- ^ийгикюла, несколько птичьих фигурок со стоянки Тамула близ города Выру и другие.
'26


Уже в древнейшие времена возник и культ родовых предков. Это проявление родовой идеологии преследовало цель укрепления родовых связей. Первобытный человек считал, что поклонение умершим предкам •обеспечивает их поддержку и помощь живым членам рода. С культом родовых предков связаны, очевидно, и фигурки человека, обнаруженные в археологических памятниках каменного века. Одна, сделанная из рога, фигурка человека найдена в русле реки Пярну и две — в Тамула; в Вальма обнаружена 'фигурка из обожженной глины. Культ умерших предков особенно проявляется в погребальных обрядах. Могил древнейших обитателей территории Эстонской ССР пока не обнаружено. Надо полагать, что они не хоронили своих покойников, а увозили трупы подальше от поселения и оставляли их там непогребенными, подобно тому, как это делали позднее некоторые северные племена. Начиная с III тысячелетия появляются уже отдельные могилы. Обычно покойников хоронили на территории самого поселения (например, в Вальма и Нарва- Рийгикюла).
Этническая принадлежность населения. Из-за большой исторической отдаленности описываемой эпохи и скудности имеющихся в нашем распоряжении источников-приходится ограничиваться лишь более или менее обоснованными предположениями об этнической принадлежности древнего населения Эстонии.' Наряду с археологическими источниками здесь имеют важное значение данные языкознания и антропологии.
В противоположность буржуазной науке, где этнические вопросы рассматриваются . каждой отраслью науки изолированно, марксистская историческая наука пытается разрешить их комплексно, в тесном сотрудничестве всех причастных отраслей науки.
Язык как средство общения людей сложился в неразрывной связи с хозяйственным и общественным развитием соответствующих племен и народов и постепенно развивался, совершенствуясь и обогащаясь.
Советские ученые на основании разработки обширного археологического, антропологического, лингвистического и этнографического материала выдвинули гипотезу, согласно которой значительную часть древнейшего населения лесной полосы Восточной Европы составляли предки финно-угорских племен. К теперешней финно-угорской языковой семье, помимо эстонского и других прибалтийско-финских языков (водского, ливского, финского, карельского, вепского и др.), принадлежат также поволжские языки (марийский, мордовский), пермяцкие языки (коми, удмуртский) и угорские языки (хантийский, ман-
Голова мужчины III тысячелетия до н. э. Реконструкция М. М. Герасимова по черепу из могилы в Вальма.
27


Схема размещения памятников первобытных скотоводческих племен на территории Эстонии (II тысячелетие до н. э.).
1 — части суши, находившиеся под водой; 2—4 — высота над уровнем моря (до 50 м, до 100 м и свыше 100 м); 5 — места находок ладьевидных каменных топоров;
6 — могилы; 7 — поселения.
сийский, венгерский). Полагают, что много тысяч лет тому назад общие предки всех этих народов, пользовавшиеся тогда еще более или менее общей финно-угорской речью, обитали на более ограниченной территории, расположенной где-то в районе бассейна Волги—Оки—Камы или еще восточнее — до Урала и даже за Уралом, в пределах Западной Сибири.
Из этого района финно-угорские племена постепенно расселились. Это произошло, очевидно, не сразу, а несколькими следовавшими друг за другом волнами, причем каждая новая волна частично перекрывала предыдущую. Однако недостаточность имеющихся материалов не позволяет пока точнее проследить наиболее раннйе передвижения древних племен.
Советские археологи считают, что некоторые очередные миграции из Волго-Окского бассейна на север и, вероятно, на юг датируются серединой и второй половиной III тысячелетия, а также началом II тысячелетия до н. э. Это совпадает по времени с распространением различных типов ямочно-гребенчатой керамики. Согласно этому предположению^ финно-угорские племена в середине и второй половине III тысячелетия расселились примерно на той обширной территории, на которой мы их встречаем позднее, во время появления первых письменных источников, в том числе на нынешней территории Эстонской ССР. Обитавшее здесь ранее население постепенно растворилось среди пришельцев.
Предположение, что племена, обитавшие в III—II тысячелетиях в верхнем Поволжье и на прилегающих территориях, являются предками 28


позднейших финно-угорских народов, основывается прежде всего на том установленном советскими археологами факте, что некоторые охот- ничье-рыболовческие поселения этих районов сохранили следы непрерывного заселения и развития хозяйства и материальной культуры вплоть до второй половины последнего тысячелетия до н. э., т. е. до тех времен, когда в этих местах уже несомненно обитали финно-угорские племена.
На некоторых стоянках в Эстонии, например, на упоминавшейся уже стоянке Акали, также установлена преемственность культуры и непрерывность заселения начиная с середины III тысячелетия до н. э. Таким образом, можно считать весьма достоверным, что обитатели территории Эстонской ССР, по крайней мере начиная с III тысячелетия, принадлежали к финно-угорским племенам.
§ 2. Переход к отцовскому роду , < (II тысячелетие до н. э.)
Зачатки скотоводства и земледелия. Примерно с XVIII века до н. э. в Восточной Прибалтике, в том числе и на территории Эстонской ССР, наряду с памятниками охотников-рыболовов начинают встречаться и другие памятники, а именно, могильники, содержащие керамику иного типа, ладьевидные каменные топоры и кости домашних животных. Эти памятники отличаются и своей топографией. Они находятся не у самой воды, как прежние, а обычно на некотором расстоянии от водоемов, но по-прежнему на низинных местах, где имелись естественные пастбища для скота. Памятники эти принадлежат населению, в хозяйстве которого значительную роль уже играло животноводство и, очевидно, также первобытное земледелие.
Эти новые отрасли хозяйства не возникли здесь самостоятельно, а проникли с южных территорий, где они стали развиваться значительно раньше. Например, памятники Западной Украины (так называемая Трипольская культура) указывают на то, что в этом районе уже в начале III тысячелетия земледелию принадлежала решающая роль в хозяйстве. Большое значение имело там и скотоводство.
Некоторые очень древние, восходящие даже к III тысячелетию до н. э. слова в финно-угорских языках свидетельствуют о том, что финно- угорские племена уже издавна были знакомы с отдельными домашними животными и злаками. Так, слово lehm (корова) происходит из общей финно-пермяцкой речи; слово iva, что вначале обозначало, по-видимому, «ячмень», — общее для всех финно-угорских языков; nisu — пшеница, финское — vehnä, идет из общего финно-поволжского языка. Первое знакомство с названными животными и злаками носило, видимо, в известной степени случайный характер — для общественного производства они не имели еще значения. Только в описываемую эпоху скотоводство и земледелие находят более широкое распространение. Они начинают играть определенную роль в добывании средств к существованию и отражаются уже в археологических памятниках.
Охота, рыбная ловля и собирание растительной пищи продолжают еще долго сохранять большое значение. В некоторых местах, например, в районе устья Эмайыги, на берегах рек Выханду и Нарвы, поселения охотников-рыболовов продолжали существовать на протяжении всего II тысячелетия и частично даже в начале I тысячелетия. Охота и рыбная 29


ловля занимали большое место и в хозяйстве первобытных скотоводов- земледельцев. Но производительность охоты и рыбной ловли росла очень медленно, между тем как скотоводство и земледелие открыли новые устойчивые источники существования, вызвавшие значительный рост производительных сил и обусловившие тем самым заметное развитие общества.
Погребение мужчины эпохи позднего неолита в Арду (Раплаский район).
Предметы могильного инвентаря изображены более темными, чем кости.
Из памятников первобытных скотоводов наиболее известными являются грунтовые погребения в Тарту в Карловском парке, в Арду Раплаского района, в деревне Cone вблизи Кивиыли и др. Больше всего захоронений содержал могильник в Cone, в котором уже обнаружено не менее 9 костяков. Этот могильник расположен на невысоком песчаном холме, недалеко от ручья, впадающего в Финский залив. Болыиин-
30


Предметы из поздненеолитической могилы в Арду.
i — костяная запонка для скрепления одежды; 2 — остроконечник из рога; 3 — шило из овечьей или козьей кости; 4 — костяное долото; 5 — кремневый нож; 6 — кремневое долото'; 7 — ладьевидный каменный топор.
ство могил выявилось во время вспашки, следовательно, залегали они: на небольшой глубине. Две последние могилы были открыты в ходе- научных раскопок. В них были обнаружены два женских костяка, лежавших на правом боку, в скорченном положении, с правой рукой под. щекой, как бы в позе спящих. Такое расположение покойника характерно для большинства могил того периода. У изголовья одного костяка лежало шило, остатки других костяных изделий и зуб свиньи, около дру-
31.


4см
Глиняный сосуд со шнуровым орнаментом из могилы в Тика (Кингисеппский район).
о
того — глиняный сосуд, речная раковина и костяное шило. Все орудия изготовлены из костей домашних животных — овцы или козы.
Могильник в деревне Арду расположен на невысоком песчаном холме, окруженном торфяником, примерно в 100 метрах' от реки Пирита. Могильник обнаружен при выборке песка. После этого здесь были проведены археологические раскопки, в результате которых удалось обнаружить на глубине примерно одного метра два мужских костяка, лежавших на левом боку. Около одного из них находился ладьевидный каменный топор, каменное долото, кремневый нож, шило из овечьей или козьей кости и глиняный сосуд. Подле другого костяка лежали долото, кремневый нож и костяное шило.
Аналогичное расположение костяков и такие же предметы характерны и для других открытых в Эстонской ССР могильников; чаще всего они встречаются в западных районах нашей республики, особенно на островах. Все эти могильники небольших размеров и содержат обычно единичные захоронения, редко когда их число доходит до десяти. Каменные предметы, а также найденная в могилах глиняная посуда, резко отличаются от керамики поселений охотников-рыболовов, с которой мы познакомились выше. Обнаруженная здесь керамика изготовлена из глины с примесью мелкого песка и хорошо обожжена. Сосуды имеют тонкие стенки и плоское дно. В верхней части сосудов проходит орнамент из оттисков шнура, отчего керамика этого типа получила название «шнуровой». Наряду со шнуровыми оттисками сосуды нередко украшены нарезным орнаментом «в елочку».
От поселений древнейших скотоводческо-земледельческих племен пока найдено очень мало следов. От них остался, очевидно, столь тонкий культурный слой, что места этих поселений прослеживаются с
Деревянная мотыга (прим. Vs «от. величины), обнаруженная в торфянике в Сарнате (Латвийская ССР) (Музей истории Латвийской ССР.)
.32


расположенные у воды
большим трудом. Судя по небольшому количеству захоронений в отдельных могильниках и по незначительной мощности культурного слоя, население, которому принадлежали эти памятники, жило небольшими общинами, меняя время от времени свое местожительство, очевидно, в поисках новых пастбищ для скота и участков для посева.
Как свидетельствуют найденные в могилах кости животных, у описываемых племен преобладал мелкий рогатый скот — овцы и козы, а также свиньи. Кости крупного рогатого скота встречаются реже.
Ф. Энгельс называет первобытное мелкое земледелие огородничеством, в противоположность позднейшему развитому земледелию \ Небольшой участок земли расчищался при помощи огня от леса, а затем почва подготавливалась под посев мотыгой или «копаницей» (эстонское küüs— коготь), т. е. палкой с подрубленным на одном конце суком или несколькими сучьями. Предполагают, что от названия этого орудия и образовался глагол kündma (пахать), который очень давно бытует в эстонском языке и происходит еще из общего финно-угорского словарного фонда. Мотыга обычно была из дерева, но иногда и из камня. Несколько деревянных мотыг найдено на территории Латвийской ССР. Рабочей частью служит кусок отщепленного дерева с оставленным в качестве рукоятки суком. Первобытное земледелие носило, таким образом, подсечно-мотыжный характер. Первой культурой, которую стали выращивать в северных условиях, был ячмень. Позднее к нему добавилась пшеница. Выращивание репы, по-видимому, тоже относится к очень отдаленному прошлому.
Как уже отмечалось, наряду с могильниками первобытных скотоводов-земледельцев прослеживаются стоянки охотников-рыболовов, например, Акали и Кулламяги в районе устья Эмайыги, Вилла на рекеаВыхан- ду и Тамула на берегу одноименного озера. Более поздние этапы их существования характеризуются позднейшими формами ямочно-гребенчатой керамики, на место которой в середине II тысячелетия приходит так называемая текстильная керамика, т. е. глиняные сосуды, поверхности которых покрыты оттисками грубой ткани, текстиля. Следы текстиля говорят о распространении примитивного ткачества. В некоторых местах, например, в Акали, вместе с текстильной керамикой встречаются и шнуровая. Еще большее распространение получает, однако, керамика со штрихованной поверхностью.
Появление наряду с охотой и рыбной ловлей таких новых источников существования, как скотоводство и земледелие, знаменует собою начало первого крупного общественного разделения труда.
О Зсм
1 См. Ф. Э н г е л ь с. Происхождение семьи, частной собственности и государства. Госпо- литиздат, 1953, стр. 22—25.
3 История Эст. ССР
Каменная мотыга из Эндла- ского болота (Иыгеваский район).
33


С постепенным ростом производительных сил человеческий труд стал давать некоторые небольшие излишки, которые могли быть использованы для обмена с соседними племенами.
Одним из факторов, способствовавших возникновению первичного обмена, являлся характерный для межплеменного общения очень древний обычай взаимных дружеских посещений. Эти посещения сопровождались взаимным угощением и приношением подарков и сыграли большую роль в первобытном культурном обмене. Позднее, с повышением производительности труда, развитием его общественного разделения, из этих подарков постепенно сложился обмен, имевший уже известное хозяйственное значение. Несомненно, что и в Прибалтике развитие обмена шло таким же путем.
В описываемый период обмен носил еще случайный характер, хотя с первых веков II тысячелетия среди археологических находок начинают все чаще попадаться предметы, приобретенные путем обмена или изготовленные из привозных материалов. К ним относятся, например, часто встречающиеся среди находок первой половины II тысячелетия долота из зеленовато-серого олонецкого шифера и орудия крупных размеров из кремня, доставленного с Валдая или с нынешней территории Литовской ССР. Этот период представлен также значительным количеством разного рода привесок из янтаря, встречающегося на юго-восточном побережье Балтийского моря, на территории теперешней Калининградской области, в пределах Литвы, и частично на юго-западе Латвии. В небольшом количестве янтарь встречается и на западном побережье Сааремаа. Из Прибалтики, как свидетельствуют археологические находки, янтарь попадал путем межплеменного обмена в весьма отдаленные районы нынешней территории СССР. Благодаря некоторому оживлению обмена в Прибалтику стали поступать и первые изделия из металла.
Появление бронзы. Первые найденные в Эстонии изделия из меди или обычно из бронзы, т. е. сплава меди с оловом, датируются примерно серединой II тысячелетия до н. э. На территориях нашей страны, лежащих южнее, на Кавказе, Украине и в других местах, металлические изделия появились намного раньше, а именно уже в начале III тысячелетия, притом в значительно большем количестве, чем в Прибалтике. Из-за крайне слабо развитого обмена так называемый бронзовый век в Прибалтике был беден металлом. Весь тысячелетний период (от середины II до середины I тысячелетия до н. э.), когда на территории Эстонии употреблялись бронзовые орудия и оружие, представлен в коллекциях всего-навсего тремя десятками бронзовых предметов, причем большинство из них составляют украшения и дорогое оружие; только несколько предметов являются орудиями труда. Основным материалом, служившим для изготовления орудий труда, на протяжении всего этого периода продолжали оставаться камень и кость, не говоря уже о дереве. Тем не менее, как свидетельствуют археологические находки, во второй половине II тысячелетия была освоена техника бронзового литья. Древнейшие бронзовые изделия представлены топорами с закраинами, наконечником копья и двумя серпами. Последние относятся ко второй половине II тысячелетия и наряду с каменными мотыгами являются наиболее древними земледельческими орудиями в Эстонии.
Переход к отцовскому роду. Рост производства, особенно развитие животноводства, вызвали изменения и в общественных отношениях. Распространение скотоводства обусловило переход соответствующих племен от материнского родового строя, или матриархата, к отцовскому роду, или патриархату.
34


Р^^едение домашних животных возникло из охоты. Первые животные были одомашнены охотниками. Поэтому животноводство стало ЗсЕг-»ем мужчин. С развитием животноводства труд мужчины стал производительным, чем труд женщины. В силу этого мужчина згнд- главенствующее положение в обществе. Счет родства при патри- строе велся по мужской, отцовской линии.
С □€реходом к патриархально-родовому строю у многих племен набсх>дзется дальнейшее развитие культа предков, который должен был
Находки позднего бронзового века в Эстонии. 1 — серп из Хальява (Харьюский район); 2 — топор с закраинами и плечиками из Лелле (Вяндраский район); 3 — топор с закраинами из Пяхкла (Кингисеппский район).
содействовать укреплению родовых связей. Появление вышеописанного типа могил, возникновение погребальных обрядов у скотоводов также было связано, по-видимому, с усилением культа родовых предков. До середины III тысячелетия не прослеживаются могилы охотников- рыболовов, и лишь со второй половины этого тысячелетия в отдельных случаях начинают встречаться могилы и у них, например, в Вальма и Тамула. Охотники-рыболовы хоронили своих покойников на территории самой стоянки, очевидно, с той целью, чтобы умершие находились как можно ближе к живым сородичам.
Рост производительных сил и одновременно численности населения» возникновение общественного разделения труда и усиление межплеменных связей — все это привело к тому, что вместо прежних первичных
35


племен стали постепенно складываться более многочисленные племена с развитой племенной организацией. Этот процесс, как увидим дальше, находит свое отражение и в языке.
С зарождением скотоводства и переходом к патриархально-родовому строю начинают все чаще наблюдаться межплеменные столкновения. Это имело место и в Прибалтике. У местных первобытных скотоводов появляется специальное оружие — хорошо отшлифованные ладьевидные боевые топоры, а также другие каменные топоры, непригодные как орудия труда. Несколько позднее к ним прибавилось и бронзовое оружие. Основной причиной столкновений между первобытными племенами были нарушения племенных границ. Обязанность защищать границы и неприкосновенность племенной территории, основного источника существования, от посягательств со стороны других племен с древнейших времен служила одним из факторов сплочения первобытного общества. Вторжение чужих на территорию племени не только вызывало единодушное сопротивление всего племени, но и порождало чувство мести. Чем больше расширялись межплеменные связи, тем чаще, естественно, стали возникать разные недоразумения и причины для .мелких споров с соседями. Это нельзя, конечно, понимать в том смысле, будто между первобытными племенами господствовало состояние постоянной войны, как это пытались утверждать многие дворянско-буржуазные ученые. Этнографические материалы показывают, что такой тезис является чистейшим вымыслом. Столкновения происходят спорадически. В целом же между племенами господствовали мирные и даже дружественные отношения, как это вкратце охарактеризовано выше.
Вопрос об этнической принадлежности населения. Памятники скотоводов— грунтовые погребения с проушными топорами и новым типом керамики — представляют собой на территории Эстонии и вообще в Прибалтике совершенно новое явление. Преемственной связи между этой новой культурой и прежними памятниками местных охотников- рыболовов не прослеживается. Поэтому надо полагать, что культура скотоводов зародилась где- то за пределами Прибалтики и была принесена сюда новыми этническими элементами, по-види- мому, предками балтийских, т. е. литовско-латышских племен. Топография погребений с ладьевидными боевыми топорами и шнуровой керамикой свидетельствует о том, что племена эти проникли в Прибалтику с юга.
Балтийские языки находятся, как известно, в близком родстве со славянскими и, судя тто этому, составляли когда-то одну языковую общность. От нее теперешние балтийские и славянские языки унаследовали не менее 200 общих 'Слов. Среди них имеются названия растений <и животных, в том числе и название коровы. На Г олова женщины II тысячелетия до н. э.
Реконструкция М. М Герасимова по черепу из могилы в Cone (зона гор.
36


какой именно территории существовала эта языковая общность, пока с полной достоверностью
установить нельзя.
Достигнув Прибалтики, предки балтийских племен расселились не только на территории трех нынешних прибалтийских республик, но продвинулись еще дальше на север, в юго-западные районы теперешней Финляндии. На всех этих территориях в начале II тысячелетия мы наблюдаем аналогичные грунтовые погребения со шнуровой керамикой, про- ушными боевыми топорами и костями домашних животных.
Между местным, ранее обитавшим здесь населением и пришлыми элементами установились в общем мирные взаимоотношения. Об этом говорят как археологические памятники, так и языковые данные. Как уже было отмечено, на некоторых стоянках первобытных охотников-рыболовов (например, в районе устья Эмайыги) рядом с поздней ямочно-гребенчатой керамикой появилась -характерная для первобытных скотоводов шнуровая керамика. Последняя бытовала здесь продолГолова мужчины II тысячелетия до н. э.
Реконструкция М. М. Герасимова по черепу из могилы в Арду.
жительное время, не сливаясь с ямочно-гребенчатой, но претерпевая ное развитие. Эго объясняется не вместе с тем своеобраз-
только культурным влия¬
нием, — скорее всего это признак возникновения смешанного населения. Об этом же свидетельствуют и многочисленные балтийские слова, вошедшие в эстонский и другие западнофинские языки. Примечательно, что последние заимствовали у балтийских языков ряд слов, связанных с животноводством, например, южноэстонское vohe (коза), oinas (баран), härg (бык, вол), а также эстонско-финское paimen (пастух); отдельные слова связаны с земледелием (hernes—горох). Важно отметить, что среди заимствований встречаются слова, обозначающие брачные и родственные связи, например, mõrsja (невеста), nõbu (двоюродный брат, двоюродная сестра), а также термины племенной организации, прежде всего само слово hõim (племя). Заслуживает внимания то, что заимствованы даже названия некоторых частей тела: kael (шея), hammas (зуб). Восприятие таких «лишних» слов (в собственном языке, несомненно, существовали соответствующие термины) может быть объяснено только предположением, что произошло некоторое смешение обоих языков и возникло двуязычие. С другой стороны, балтийские языки, особенно самый северный из них — латышский — испытали на себе некоторое воздействие прибалтийско-финских языков. Особенно следует отметить перенос в ла37


тышском языке ударения на первый слог. Это опять-таки лучше всего объясняется предположением, что обе говорившие на разных языках этнические группы жили чересполосно на одной территории.
Гипотеза о появлении балтийских элементов на нынешней территории Эстонской ССР подтверждается и антропологическим материалом, хотя его пока еще мало. Во всех западных районах Прибалтики, от теперешней Калининградской области до северной Эстонии, в могилах с боевыми топорами и шнуровой керамикой господствует один и тот же антропологический тип, характеризующийся долихокранией — высоким и в то же время широким лицом. Этот европеидный тип встречался восточнее Балтийского моря и раньше, однако с появлением вышеописанных могил он численно настолько увеличился, что его позднейший вариант до сих пор образует основной тип населения западных областей Прибалтики.
Продолжительное совместное обитание различных этнических элементов приводит обычно к их слиянию. Так произошло и в Прибалтике, причем в южных районах, где балтийские элементы в^ численном отношении, по-видимому, преобладали, победила балтийская речь, а в северных районах, на север от реки Даугавы, — прибалтийско-финская речь. Этот процесс слияния тянулся, однако, долго — очевидно, целое тысячелетие.
§ 3. Отцовский род (I тысячелетие до н. э.)
Развитие скотоводства и земледелия. Появление железных орудий. Последнее тысячелетие до н. э. характеризуется дальнейшим развитием скотоводства и земледелия и вместе с тем патриархально-родового строя. Следует отметить, что конец II и начало I тысячелетия представлены пока весьма небольшим количеством памятников, а потому трудно точно установить начало рассматриваемого периода. Охота и рыболовство все еще игрйли в хозяйстве большую роль, но скотоводство и земледелие (вначале, по-видимому, первое) стали постепенно преобладать в производстве. Уже в последней половине II тысячелетия, как мы видели, на территории Эстонии была усвоена техника литья и обработки бронзы. Но бронза и в рассматриваемый период продолжала оставаться относительно редким металлом. Орудия труда по-прежнему изготовлялись главным образом из камня, кости и дерева.
В середине последнего тысячелетия до н. э. вошло в употребление железо, вытеснившее орудия из бронзы. Наступил железный век. Железа вначале также было мало, но позднее благодаря своему широкому распространению в природе и своим превосходным качествам этот металл приобрел огромное значение для дальнейшего роста производительных сил. По словам Ф. Энгельса, железо — важнейшее из всех видов сырья, сыгравших революционную роль в истории.1 Хотя до конца описываемого периода железо применялось еще в небольшом количестве, оно все же постепенно вытеснило каменные орудия. С начала нашей эры они больше почти не употреблялись.
Был достигнут прогресс и в домашнем ремесле. Ткачество, первые признаки которого наблюдались в предыдущем периоде, совершенст1 См. Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. Госполитиздат, 1953, стр. 168.
38


вовалось и стало, по-ьидимому, общим достоянием. Рассматриваемый период ознаменован, таким образом, всесторонним ростом производительных сил, который должен был, естественно, сопровождаться соответствующими изменениями в общественных отношениях.
Как уже упоминалось, расположенные у воды стоянки охотников- рыболовов еще сохранялись в отдельных местах вплоть до начала последнего тысячелетия (например, в районе устья Эмайыги). После этого, однако, они полностью исчезают. Судя по топографии памятников, население описываемого периода предпочитало селиться по краям низин или на небольших возвышенностях, где лес был реже, чем на моренных грядах, и где было больше естественных пастбищ для скота. Много памятников этого периода, особенно могильников, имеется на северном побережье. На его восточном участке они встречаются в нескольких местах — между Кунда и Нарвой, чаще всего — вдоль долины реки Пуртсе. На западе они сосредоточиваются между Л окса и Пальдиски, особенно много их в окрестностях озера Кахала, близ Цитре. В центральной Эстонии памятники этого периода обнаружены в районе Тапа, по краям долины реки Валгейыги и на восточном берегу озера Выртсъярв. Они найдены и на островах Сааремаа и Хийумаа. На более крупных возвышенностях центральных районов республики, т. е. в основных земледельческих районах позднейшего времени, памятники рассматриваемого периода встречаются редко.
Укрепленные* поселения. Во второй четверти последнего тысячелетия до н. э. наблюдается заметное изменение типа поселений: наряду с неукрепленными или открытыми селищами стали возникать укрепленные поселения. Наиболее известные из них — Асва на острове Сааремаа и Иру под Таллином.
Костяной гребень для обработки льна, из укрепленного поселения Асва (Кингисеппский район).
Древнее поселение Асва расположено на узкой моренной гряде, протянувшейся с севера на юг и ограниченной с востока и запада болотом. Гряда возвышается над окружающей местностью на 3—4 метра. На центральном ее участке продолжительное время, примерно с VIII или VII столетия вплоть до первых веков нашей эры, существовало поселение. От него сохранился мощный культурный слой, имеющий по краям толщину свыше метра, а в средней части несколько меньше.
39


Городище Иру (в черте гор. Таллина).
Культурный слой содержит много всевозможных археологических остатков; очаги, уголь, золу, кости — отбросы пищи, костяные, каменные и металлические изделия, формочки для литья бронзы, зернотерки, предметы древнего культа и прочее.
Археологическими раскопками установлено, что вначале поселение не имело сколько-нибудь значительных оборонительных сооружений. Позже, однако, оно было обнесено сложенным из известняковых плит валом более чем. метровой толщины, а на нем была построена стена, от которой сохранились отдельные обуглившиеся бревна. Поселение имело в плане овальную форму с максимальной длиной 90 и шириной 47 метров. Вокруг площади найдены следы различных построек и сложенные из камней очаги. Наряду с постройками типа шалашей имелись, по-видимому, и бревенчатые сооружения. Таким образом, как позднейшие укрепления, так и прочие постройки знаменуют собой значительный шаг вперед по сравнению с предыдущими.
Весьма сходно с городищем Асва второе укрепленное поселение — городище Иру. Оно расположено в излучине реки Пирита, на обрывистом береговом выступе. Место явно выбрано с улетом безопасности его населения, однако оборонительные сооружения были настолько слабыми, что от них не осталось никаких следов. Найденный в ходе раскопок археологический материал очень похож на инвентарь Асва и свидетельствует о том, что оба городища одинакового возраста.
Обнаруженные в названных городищах кости животных и изделия дают всестороннее представление о способах добывания средств существования их обитателями. Важное место занимали рыбная ловля и охота на тюленей. Культурный слой, помимо костей различных рыб, содержит довольно много костей тюленя. Кости и рога диких животных, особенно лося, из которых изготовлены орудия труда, предметы обихода, говорят о значительной роли охоты в хозяйственной жизни.
Костей домашних животных (мелкого и крупного рогатого скота, свиней и лошадей) намного больше, чем костей диких животных. Первые составляют примерно 4А всего остеологического материала. Это показатель того, что животноводство уже преобладало в хозяйстве над охотой. Ряд находок указывает на занятие земледелием. Сюда отно-
40


Предметы из укрепленного поселения Иру.
1 — бронзовый наконечник копья; 2 — наконечник мотыги из рога; 3 — наконечник гарпуна из рога; 4 — костяной наконечник* стрелы; 5 — лопатка из рога;
6 — фрагмент формочки (из обожженной глины) для отливки бронзовой шейной’; гривны.


сится прежде всего небольшой железный серп, а также несколько роговых орудий — очевидно, мотыг. На стенках отдельных глиняных сосудов имеются следы зерен, между прочим, одного пшеничного зерна, попавшего в глину, когда она была еще сырой. Кроме пшеницы, сеяли, несомненно, и ячмень. Примечательно, что некоторые находки свидетельствуют о разведении и обработке льна: предполагают, что найденные в Асва плоские костяные предметы с зубчиками по краю представляли собой льнотрепалки, а ножевидные костяные пластинки — части драчал; среди оттисков текстиля на керамике проступают ,следы льняной ткани.
О дальнейшем развитии домашнего ремесла говорят глиняные тигли и формочки для отливки бронзовых шейных гривен, имеется и формочка для отливки наконечников копий. В Иру выкопан бронзовый наконечник копья явно местного изготовления. О развитии ткачества свидетельствуют упомянутые уже следы ткани на керамике. Они более тонкие, чем на ранней текстильной керамике.
Керамика представлена большим количеством плоскодонных сосудов с толстыми пористыми стенками. В глине имеется примесь дресвы, наружные поверхности сосудов покрыты оттисками ткани или чаще — штриховкой и украшены рядами ямочек. Такие сосуды с шероховатой поверхностью в основном, очевидно, предназначались для хранения запасов пищи. Они имеют большое сходство с соответствующей керамикой смежных восточных территорий, включая Верхнее Поволжье, где в тот период также встречаются укрепленные поселения, так называемые городища Дьякова типа. Имеется, однако, и керамика другого вида — сосуды небольших размеров, тщательно выделанные, с гладкой поверхностью. Они сходны с глиняной посудой так называемой Лужицкой культуры, которую многие ученые связывают с древними славянскими племенами Повисленья.
Глиняные сосуды (прим. 2 А- нат.
поселения
величины) из укрепленного Асва,
42


В северной Эстонии известно еще несколько городищ, датируемых донцом рассматриваемого периода и началом следующего тысячелетия. Это городище Муукси у Цитре, городище Койла в Раквереском районе и Пуртсе вблизи Кохтла-Ярве. Они, по-видимому, возникли позднее укрепленных поселений Асва и Иру и соответственно отличаются от последних. По площади они больше городищ Асва и Иру, и, следовательно, ими пользовались более многочисленные общины. Однако культурный слой здесь довольно тонок, к тому же слабо насыщен вещественным инвентарем. Поэтому полагают, что они служили не местом постоянного обитания, а скорее всего временными убежищами от вражеских нападений. Превращение укрепленных поселений во временные убежища связано, очевидно, с повышением хозяйственной роли земледелия. Люди стали расселяться на значительно более обширных пространствах, где имелись пригодные для обработки почвы. Эта перемена в хозяйстве, которая в целом характерна только для следующего периода, началась, надо думать, раньше в восточной Эстонии, где и расположены эти городища. В западных же районах Эстонии, особенно на островах, которые несколько отстали в развитии земледелия, укрепленные поселения сохранялись соответственно дольше.
Могильники. Из рассматриваемого периода известны два типа могильников. В некоторых местах (например, во дворе школы в Тамса Эльваского района) открыты грунтовые могилы. Из-за скудности вещественного инвентаря они изучены пока еще очень слабо. Не удалось также установить, связаны ли они преемственно с соответствующими могильниками предыдущего периода. Более характерен для данного периода другой тип могильников, впервые появляющийся на территории Эстонской ССР, а именно, каменные курганы. Это невысокие круглые насыпи, сооруженные из камней и земли. В центре кургана имеется сложенный из камня ящик, а вокруг него обычно еще несколько ящиков, где захоронены умершие. Все это опоясано венцом из валунов или оградой из плитняка.
Наряду с трупоположениями встречаются теперь и трупосожже- ния — обычай, распространившийся среди многих земледельческих племен. Появление монументальных могильных сооружений — курганов с каменными ящиками — рядом с грунтовыми могилами отражает дальнейшее развитие культа предков при патриархально-родовом строе.
Могильный инвентарь каменных курганов небогат. Он похож на инвентарь вышеописанных укрепленных поселений. Керамика зачастую имеет штрихованную поверхность, иногда же украшена отпечатками текстиля. Довольно часто в могилах попадаются костяные изделия: наконечники стрел, булавки и т. п. Среди найденных в могилах костей преобладают, как и в вышеупомянутых городищах, кости домашних животных.
Курганы с каменными ящиками расположены группами, обычно по 4—5 насыпей в каждой. Таковы, например, могильники на восточном побережье озера Выртсъярв, а также на острове Сааремаа и в других местах. Встречаются, однако, и более обширные курганные группы. В окрестностях озера Кахала в Харьюском районе имеется несколько групп, каждая из которых насчитывает несколько десятков насыпей. У деревни Муукси курганы расположены вблизи древнего городища, датируемого тем же периодом, что и курганы. Несколько курганных групп находится на территории Кохтла-Ярвеского горсовета — вдоль нижнего течения реки Пуртсе. И здесь в непосредственной близости от них рас-
43


Каменные курганы на берегу озера Какала (Харьюский район).
положено городище. Такая курганная группа, складывавшаяся в течение долгого времени, связана, очевидно, с существовавшей в этой местности общиной.
Общественный строй. Более крупные, чем в предыдущем периоде размеры археологических памятников (это относится и к укрепленным поселениям и к могильникам), а также продолжительное их бытование указывают на то, что и сами общины были крупнее прежних и жили непрерывно, в течение веков, на одном и том же месте. Такие обширные курганные группы, как например, в районе озера Кахала„ обозначают, по-видимому, место обитания целых родов. В большинство же курганных групп входит лишь несколько насыпей. Эти небольшие курганные группы вряд ли можно принять за родовые могильники. Скорее всего это усыпальницы больших патриархальных семей.
Большая патриархальная семья, или семейная община, представляла собой общественно-хозяйственную ячейку, первобытный коллектив, объединявший несколько поколений ближайших родственников, потомков одного предка, связанных между собой общим производством, общей собственностью и общим потреблением. Семейная община, как форма организации общества, характерна для такого уровня* развития производительных сил, при котором необходим коллективный труд. В каждую семейную общину входило несколько малых семей, ведущих общее хозяйство и возглавляемых общим старейшиной. Нада полагать, что описанные выше курганные группы принадлежали именно- таким семейным общинам, в то время как отдельные курганы являлись усыпальницами входящих в общину малых семей. Укрепленные поселения типа Асва и Иру относились, очевидно, к более мощным семейным общинам.
Известное количество курганных групп и примыкающих к ним поселений, расположенных недалеко друг от друга на определенной огра- 44


ниченпой территории, чаще всего на каком-нибудь участке известного бассейна (например, по нижнему течению реки Пуртсе или на побережье озера Кахала), принадлежало, вероятно, одному и тому же роду. Несколько соседствующих родов, в свою очередь, составляли племя. Так, на всем протяжении нижнего течения реки Пуртсе, где население и по сей день говорит на едином диалекте, обитало, по-видимому, одно племя. Окрестности же современного города Кунда и местечка Виру- Нигула, отделенные от низовий р. Пуртсе заболоченной местностью, являлись, очевидно, территорией другого племени. Здесь и поныне бытует иной говор.
С развитием земледелия родовые и семейные общины стали осваивать окрестные пригодные для земледелия участки. Все это сопровождалось дальнейшим развитием племенной организации.
Судя по характеру могильников и поселений, древние обитатели территории Эстонской ССР к исходу рассматриваемого периода, т. е. в последней половине I тысячелетия до н. э., жили обычно большими патриархальными семьями. Прежние роды, которые с развитием производительных сил разрослись и расселились, стали члениться на отдельные семейные общины, каждая из которых образовала самостоятельную хозяйственную единицу. Таким образом, в этот период выявились уже первые признаки разложения родовой организации.
Оценивая хозяйственный, культурный и общественный уровень развития древнего населения Эстонии в рассматриваемый период, следует сказать, что в общих чертах он был таким же, как и у племен верхнего Поволжья и Приднепровья той поры.
Возникновение двух этнических групп в Прибалтике. Поселившиеся в предыдущий период в Прибалтике разнородные племена к середине последнего тысячелетия до н. э. уже более или менее слились. Начиная с этого времени археологические памятники Прибалтики указывают на наличие двух разных этнических районов. На севере, на теперешней территории Эстонской ССР и в северной Латвии, примерно до линии Цесис—Лубанское озеро, а также в Курземе (Курляндия) до реки Абава, встречаются каменные курганы одного и того же типа, в то время как на юге могильники имеют другой характер. Оба района отличаются также формами украшений и отчасти — других предметов. Формы могильников и изделий, встречающихся на южной территории, •следует отнести к балтийским (литовско-латышским) племенам. Каменные курганы северного района преемственно связаны с эстонскими и ливскими могильниками последующего периода, а поэтому нет сомнения, что уже в рассматриваемую эпоху они принадлежали предкам ливских и эстонских племен.
Связи с балтийскими, германскими и славянскими племенами. ‘С постепенным развитием всех отраслей производства, особенно скотоводства и земледелия, а также домашнего ремесла, в том числе обработки металлов и ткачества, человеческий труд начинает чаще, чем раньше, давать некоторые излишки. В результате дальнейшего развития производства, а также известного роста общественного разделения труда обмен в этот период становится более или менее регулярным. Как показывает археологический материал, общение с соседями неуклонно, хотя и медленно, расширяется.
Тесные связи продолжали существовать на юге с балтийскими племенами, а через них, по-видимому, и с обитавшими еще дальше на юго-западе и на юге западнославянскими племенами.
Через посредство балтийских племен продолжали поступать орудия
45


Бронзовые втульчатые топоры.
1 — топор типа» р.аспространенногэ в Восточной Европе, из Муммусааре (близ гор. Нарвы); 2 — топор юго- западного типа из Пыхьяка (Вильян- диский район).
веками нашей эры. Археологический
и некоторые другие предметы и» бронзы. Таким путем, например, попали в Эстонию втульчатые топоры и иные бронзовые изделия балтийских типов. О связях в этом направлении свидетельствуют и некоторые виды керамики. Продолжающееся соприкосновение с балтийскими племенами оставило также следы в виде соответствующих заимствований в эстонском языке.
Археологический материал и язык указывают на то, что в последнем тысячелетии до н. э. прибалтийско-финские племена, в том числе и древние эстонцы, приходят в соприкосновение с германскими племенами, обитавшими в Скандинавии, на запад от Балтийского моря, а также с племенами той части европейского материка, которая расположена южнее Балтики. Многие языковеды датировали наиболее ранние соприкосновения прибалтийско-финских племен с германскими первыми же материал свидетельствует о
том, что эти связи возникли значительно раньше, уже в первой половине последнего тысячелетия до н. э. Начиная с этого времени в археологическом материале острова Сааремаа, а также северо-запада и севера эстонского материка встречаются металлические предметы скандинавских типов. Соприкосновения со скандинавами не ограничивались обычным обменом. Со стороны скандинавов делались, по-видимому, попытки колонизации Восточной Прибалтики. В северной части Курземе, на территории ливов, и на противолежащей, южной оконечности острова Сааремаа (Сырвеская коса) открыты отдельные ладьевидные могильники скандинавского образца, свидетельствующие о проникновении сюда чужеродных этнических элементов. Их пребывание здесь было, однако, кратковременным, и они вскоре исчезли. От соприкосновений с германскими племенами в эстонском и других прибалтийско- финских языках сохранились такие заимствованные слова, как oder (ячмень), raud (железо), mõõk (меч), или некоторые термины, связанные с общественными отношениями, как например, kuningas — король (в значении — военачальник), а также varas (вор) и т. д.
Как уже упоминалось выше, в последнем тысячелетии до н. э. прибалтийско-финские племена, в том числе и предки эстонцев, пришли в соприкосновение с раннеславянскими племенами. Последние обитали в бассейнах Вислы и Одера, достигая на севере южного побережья Балтийского моря. Археологические и языковые данные свидетельствуют о том, что у древнеэстонских племен установились связи с венедами, жившими по нижнему течению Вислы. Отсюда название славян в эстонском и других прибалтийско-финских языках — vened, ve~ nelased (русские), перенесенное позже на восточных славян.
46


Из наиболее ранних заимствований из славянских языков следует отметить такие, как und (уда) и koonal (кудель), или связанное со строительной техникой hirs (жердь), а также ike (ярмо; древнее — иго) и другие. Судя по этнографическим и языковым данным, племена Восточной Прибалтики восприняли от славян первое пахотное орудие — примитивное рало и ярмо для впрягания в него скота. Таким образом, в конце этого периода получает начало первобытное пашенное земледелие с использованием скота в качестве тягловой силы. е
В керамике укрепленных поселений мы отметили признаки общения местного населения с восточными соседями. Об этих связях говорят и отдельные орудия из бронзы, например, втульчатые топоры с ушком пониже края втулки.


ГЛАВА II
РАЗЛОЖЕНИЕ ПЕРВОБЫТНООБЩИННОГО СТРОЯ И ЗАРОЖДЕНИЕ КЛАССОВОГО ОБЩЕСТВА
§ 1. Распад родового строя
(I—IV века н. э.)
Превращение земледелия в основу хозяйства. Начиная с первых веков нашей эры основой хозяйства в Прибалтике становится земледелие. 'Это отражается как в топографии археологических памятников, располагающихся начиная с этого периода на наиболее плодородных и удобных для обработки древней земледельческой техникой почвах, так и в <амом характере памятников. Важное место в хозяйстве по-прежнему занимает и скотоводство, развивавшееся в тесной связи с земледелием. По сравнению с этими ведущими отраслями производства остальные (рыбная ловля, охота, бортничество, домашнее ремесло) играют второстепенную роль. Поэтому дальнейшее формирование общественных отношений обуславливалось прежде всего развитием земледелия и поземельных отношений.
К сожалению, характер земледелия того периода остается пока невыясненным во всех подробностях. В основном оно носило, очевидно, подсечно-огневой характер. На намеченном под посев участке выжигали лес, а затем сеяли здесь два-три года кряду. По мере того как почва истощалась, старый участок забрасывался и расчищался новый. Необходимость смены участков вызывалась тем, что почва теряла свою •структуру, кроме того, на ней появлялось много сорняков. Для восстановления плодородия земле давали 15—20 лет отдохнуть. За это время •она вновь покрывалась молодым лесом, который восстанавливал структуру почвы и уничтожал сорную траву. После этого лес снова выжигался и подсека опять засевалась в течение нескольких лет. Огонь уничтожал также корни сорных трав, образовавшаяся зола служила удобрением для почвы. Такая подсечно-огневая система представляла собой, но сравнению с самой примитивной, несколько более развитую ступень земледелия, ибо использование земли периодически возобновлялось.
При этой системе, особенно в первый год, получались хорошие урожаи, но она была связана с большими затратами труда, а также с необходимостью иметь обширные земельные площади, так как большие земельные участки всегда находились под лесом, восстанавливавшим плодородие почвы.
Основными земледельческими орудиями при подсечной системе служили издавна употреблявшаяся для разрыхления, почвы копаница и .вершалина — верхушка ели с подрубленными и заостренными сучьями, которую волокли сами люди или животные, или же более совершенная
-48


о Зен
1 — серп или косарь;
Железные орудия I— IV вв.
2 — коса-секач; 3 — мотыга; 4 — проушный топор;
5 — втульчатый топор.
борона-суковатка, состоявшая из нескольких связанных между собой сучковатых частей еловых стволов. После расчистки подсеки верхний слой почвы и дерн разрыхляли при помощи копаницы и бороны-суко- ватки, а затем приступали к севу. В южной Эстонии найдена железная мотыга, датируемая первыми веками нашей эры. Она заменила ранее употреблявшуюся для разрыхления почвы каменную мотыгу. Сохранился и железный серповидный косарь того времени, применявшийся для вырубки кустарника и снятия небольших сучков. Судя по могильному инвентарю, мотыга и косарь являлись женскими орудиями труда.
4 История Эст. ССР
49


На долю женщины приходилась, таким образом, значительная часть работы при подготовке подсеки. Жатва серпом также являлась преимущественно женским занятием.
Однако подсечная система уже не была, по-видимому, единственным способом обработки земли в тот период. Такие бытовавшие уже в начале нашей эры в эстонском языке слова, как ader (рало), vagu (борозда) и другие, явно связанные с пашенным земледелием, свидетельствуют о том, что наряду с подсекой земля в какой-то степени обрабатывалась уже при помощи легкого рала, которое на первых порах люди волокли на себе; в данный период, по-видимому, уже использовалась для этого и тягловая сила скота. Начало применения рала знаменует возникновение переложных пахотных полей. Между прочим, полагают, что слово põld (поле) появилось в эстонском языке именно в рассматриваемый период. Соответствующее более раннее слово umb обозначало, в. противоположность постоянному полю, маленький участок земли, используемый под вспашку нерегулярно.
Основной зерновой культурой того времени был ячмень. Наряду с ним сеяли в небольшом количестве и пшеницу. Судя по лингвистическим: данным, была известна и рожь, но она, как полагают, представляла собой только случайную примесь к другим зерновым культурам. В этот период население познакомилось, очевидно, и с овсом, но широкого распространения он еще не имел. Из бобовых растений был уже раньше известен горох, выращивался также лен. Репа была знакома уже в далеком прошлом.
Совершенствование железных орудий и рост производительности труда. Обнаруженные среди археологических находок этого периода многочисленные железные и бронзовые предметы указывают на то, что эти металлы уже прочно вошли в обиход и получили широкое распространение. Железные и бронзовые орудия и украшения той поры весьма разнообразны по форме и назначению и технически хорошо обработаны. Все расширяющееся распространение железа, причем не только привозного, но и добываемого уже из местных болотных руд, имело большое значение для роста производительных сил. Из железа можно было изготовить гораздо более эффективные и удобные орудия труда, чем из меди и. бронзы. К старым универсальным орудиям — ножу и топору — в этот период прибавилось несколько новых видов специализированных орудий для обработки различных материалов, например, скобели, ложкари, сверла, мотыги, косари и другие, повысившие производительность труда.
Совершенствовалось и ткачество. Среди археологических находок встречается как обычная ткань простого льняного переплетения, так и ткани более сложного переплетения.
Обнаружение множества бронзовых изделий, стеклянных бус, примерно полсотни римских монет, некоторого количества серебряных украшений и прочих привозных предметов наглядно свидетельствует q6- усилении обмена. И хотя он по-прежнему носил еще межплеменной характер, для хозяйства он стал уже необходимостью.
Могильники. Рост населения и развитие общества. По сравнению с предыдущим, описываемый период представлен несравненно ббльшим. количеством археологических памятников, к тому же расположенных на более обширных территориях. В этом отражается численный рост населения и его расселение в новые районы.
Из памятников этого периода больше всего известно могильников. Обнаружены и отдельные городища, а также несколько кладов. Почти- совершенно неизвестны еще открытые поселения, являющиеся важным:
50


Каменный могильнйк с оградками в Я агу пи (Эльваский район).
Вид с птичьего полета. При раскопках оставлены на месте большие камни, образую- щйе оградки, мелкие же камни и земля удалены. На заднем плане могильника оградки были в прошлом разрушены.
источником изучения общественно-экономического строя. Причина, очевидно, заключается в том, что с этого времени люди стали селиться на плодородных землях и следы их поселений при позднейшей обработке почвы большей частью были уничтожены. Лишь изредка удается обнаружить признаки жилья, относящегося к описываемому и последующим периодам. Могильный инвентарь, обусловленный погребальными обрядами, носит односторонний характер. Так, в захоронениях III—IV веков почти совершенно нет орудий труда и оружия, встречаются в основном лишь украшения. Однообразие могильных находок в какой-то мере компенсируется их большим количеством. Кроме того, могильники располагались в непосредственной близости к поселениям того же периода, а поэтому их топография в общих чертах отражает и топографию поселений.
Как уже отмечалось, могильники I—IV веков обычно расположены в основных земледельческих районах. Они преемственно связаны с каменными курганами предыдущего периода, но в отличие от последних представляют собой более крурные, хотя и более плоские, наземные сооружения из камней и земли. Характерные для курганов каменные ящики исчезают, сохраняется лишь прямоугольная оградка из валунов (в северной Эстонии — из известняковых плит). Наиболее значительные из могильных сооружений состоят из многих оградок, пристроенных одна к другой так, что образуется ориентированный с запада на восток ряд. Каждая из обведенных четырехугольной оградкой «камер» ‘достигает обыкновенно 2—4 метров в ширину и 6—8 метров в длину и заполнена мелкими камнями и землей. В каждой оградке среди навала камней 51


захоронено обычно несколько умерших вместе с могильным инвентарем, предназначавшимся для воображаемой «потусторонней» жизни. В I—II веках, как правило, начинают преобладать трупосожжения, хотя довольно часто встречаются еще и трупоположения.
В окраинных районах нашей республики, например, на острове Сааремаа, а также в западной и местами в юго-восточной части материка, нередко встречаются одиночные оградки или же менее аккуратно сложенные насыпи из мелких камней. Эти могильники принадлежали, по- видимому, небольшим общинам. В центральных же районах наоборот: могильники содержат зачастую довольно значительное число оградок, имеющих правильную конфигурацию и сложенных из крупных валунов. Длина больших каменных могильников достигает 50—60, а в отдельных случаях даже 100 метров. Их сооружение было под силу только крупным общинам. Такие крупные каменные могильные сооружения с оградками дошли до нас, например, в Яагупи Эльваского района, в Нурмси — недалеко от Пайде, в Пада и Ябара на территории Кохтла-Ярвеского горсовета, в Ярве — вблизи йыхви и в других местах.
Существенное различие между каменными могильниками с оградками и каменными курганами предыдущего периода заключается еще и в том, что последние встречаются целыми группами, в то время как каменные могильники с оградками, особенно более крупные из них, расположены обычно в одиночку, и лишь изредка попадаются два-три могильника рядом. Это прямое свидетельство усилившегося территориального расселения общин.
Каменные могильники с оградками очень богаты археологическим инвентарем. В них встречаются десятки, а в крупных могильниках со многими захоронениями даже сотни металлических предметов, особенно разного рода украшения (бронзовые и железные булавки для застегивания одежды, широко распространившиеся в этот период фибулы, а также шейные гривны, ручные и ножные браслеты, перстни, подвески, стеклянные и эмалевые бусы), в меньшем количестве железные ножи, топоры и прочие орудия труда. Довольно часто положенные в могилу вещи предварительно повреждены, т. е. по представлениям того времени «умерщвлены» с тем, чтобы они могли следовать за умершим в загробную жизнь. Встречаются также разбросанные по всему могильнику черепки умышленно разбитых глиняных сосудов, в которых приносили умершим пищу и питье во время тризны и поминок.
Каменные могильники с оградками, как уже отмечено, представляют собой усыпальницы коллективного характера. Каждая оградка содержит несколько, а более крупные из них даже много захоронений. Эти могильные сооружения служили для погребений на протяжении двух- трех веков. Кости и могильный инвентарь настолько перемешались, что почти нет возможности выделить отдельные захоронения. По своему характеру каменные могильники с оградками являются погребальными сооружениями более или менее крупных коллективов, очевидно, семейных общин, которые строили и использовали эти могильники сообща. Отдельные тесно примыкающие друг к другу оградки в более крупных могильниках обозначают, по-видимому, усыпальницы входивших в семейную общину малых семей.
Превращение патриархальной семьи в типичную для того времени общественно-экономическую единицу было обусловлено той ролью, какую играло в хозяйстве подсечное земледелие. Как свидетельствуют этнографические параллели, подсека готовилась обычно целыми семейными общинами. Распространение каменных могильников с оградками 52


на более обширные территории, в противоположность прежним, расположенным обычно группами, каменным курганам, отражает, по-видимому, процесс расчленения прежних родовых объединений на отдельные большие патриархальные семьи, которые в ходе дальнейшего развития земледелия были вынуждены искать себе новые земли, пригодные для обработки, и выделяться из своего старого родового центра. Это, конечно, не значит, что абсолютно все родовые объединения расселились. Наряду с новыми общественными формами, как известно, продолжают бытовать и старые. Именно так протекал этот процесс и в описываемый период. Хотя каменные могильники с оградками, как правило, расположены по одному, имеются отдельные редкие случаи (например, в Ябара на территории Кохтла-Ярвеского горсовета), когда они встречаются по нескольку вместе. Очевидно, здесь мы сталкиваемся с группой тесно примыкающих друг к другу могильников целого рода или его ответвления. Имели место и такие явления, когда при наличии благоприятных условий отдельные большие семьи, разрастаясь, образовывали новую группу больших семей, новую родовую ветвь.
Родовые связи между обособившимися большими семьями не прекращались. Они только несколько ослабевали, поскольку каждая большая семья представляла собой самостоятельную хозяйственную ячейку. Отдельные большие семьи или родовые ветви, принадлежавшие к одному и тому же родовому стволу, оставались связанными между собой традиционными родовыми узами, общим культом и т. п. Земля в основном также продолжала, очевидно, оставаться собственностью всего рода, хотя отдельные семейные общины фактически пользовались ею самостоятельно.
В конце IV и на протяжении V века коллективные каменные могильники с оградками начинают уступать место могильникам другого типа, которому присущи одиночные погребения. Эта смена знаменует собой распад семейных общин и выделение, малых семей — явление особенно характерное для последующих столетий.
Городища. Различия между предшествовавшим и рассматриваемым периодами наблюдаются не только в характере могильников, но и в характере городищ. Укрепленные поселения предыдущего периода, как известно, служили постоянными местами обитания на протяжении большого отрезка времени. Городища же первых веков нашей эры, насколько их удалось изучить, являлись, по-видимому, временными убежищами, где население укрывалось только в ту пору, когда угрожало вражеское нападение. Примером таких городищ может служить Пахнимяги в Клооди вблизи Раквере. Это городище занимает довольно большую площадь (65Q0 кв. метров), но, в противоположность укрепленному поселению, имеет лишь незначительный культурный слой, к тому же крайне бедный керамикой и другим вещественным инвентарем. Из этого можно заключить, что городище не являлось постоянно заселенным местом. Оборонительные сооружения здесь такие же слабые, как и у прежних городищ. Поскольку Пахнимяги имеет с трех сторон естественные высокие и крутые склоны, в укреплении нуждалась только четвертая сторона. Именно тут был насыпан невысокий (до двух метров) вал из земли и камней, на котором в свое время имелись, по-видимому, и бревенчатые укрепления. Обнаруженные внутри земляной насыпи, на половине ее высоты, обугленные бревна остались, вероятно, от прежней бревенчатой стены, которая была построена в то время, когда насыпь была наполовину ниже. После пожара, уничтожившего старое городище, вал был в оборонительных целях досыпан в высоту. От позднейших же де-
53


Гооодище Таракаллас начала I тысячелетия н. э. в Пуртсе (зона гор. Кохтла-Ярве).
ревянных сооружений на насыпи никаких следов не сохранилось. Размеры городища Пахнимяги говорят о том, что оно было сооружено многочисленным коллективом, который жил, однако, не в самом городище,, а, очевидно, в его окрестностях. Судя по возрасту обнаруженного при раскопках довольно скудного инвентаря, городище возникло в начале нашей эры, а около середины первого тысячелетия, когда началось разложение родового строя, было заброшено.
Этот тип городищ — временных убежищ крупных коллективов на случай опасности — сложился, как мы видели, в тех районах, где развитие земледелия шло более быстрыми темпами, уже в конце предыдущего периода. Таким городищем-убежищем является, например, городище Койла в Раквереском районе, просуществовавшее столько же, сколько и Пахнимяги. К этому типу относится и аналогичное крупное городище в нижнем течении реки Пуртсе, носящее название «Таракаллас» и датируемое тем же временем, что и Койла. Судя по характеру этих городищ, все они, как и укрепленные поселения предыдущего периода, принадлежали, очевидно, какой-либо семейной общине или, что более вероятно, какой-либо родовой ветви, т. е. целому ряду связанных кровным родством общин. Население жило не в самом’ городище, а среди своих земельных угодий. Таким образом, изменение характера городищ, как и могильников, объясняется ростом удельного веса земледелия в производстве.
Расширение заселенных территорий. Глубокие изменения, происшедшие в хозяйстве и общественных отношениях древних эстонских племен в начале нашей эры, не могли, естественно, не отразиться и на общей картине заселения. Если в прежние времена поселения располагались в низменных местах или по краям низин, то теперь мы их встречаем преимущественно в более высоких районах, особенно на моренных возвышенностях центральной и восточной Эстонии, где имелись наиболее бла-
5Г


Схема размещения памятников 1 — IV вв. на территории Эстонии.
1—4 — высота над уровнем моря (до 50 м, 50—75 и, 75—100 м и свыше 100 м); 5 — могильные и случайные находки; 6 — римские монеты.


гоприятные условия для земледелия. В этот период и была освоена большая часть основных земельных угодий на территории Эстонии. Хотя собственно поселения и их характер изучены еще в недостаточной степени, сама топография памятников свидетельствует о том, что уже в этот период возникло большинство позднейших деревень Эстонии. В соответствии с примитивным уровнем тогдашнего земледелия, первоначально были освоены более легкие, песчаные почвы. Обработка же так называемых тяжелых, суглинистых почв началась намного позже, а именно только во II тысячелетии.
Судя по топографии памятников, население концентрировалось несколькими крупными группами — в зависимости от расположения основных удобных для возделывания земель. Одна группа находилась к югу и юго-востоку от теперешнего города Тарту, в районе между Тарту и Выру, заходя несколько севернее Тарту, а также несколько южнее Выру. Вторая группа охватывала окрестности города Вильянди, тянулась далее на юг, примерно до современного местечка Абья. Основная часть многочисленной третьей группы занимала окрестности Тюри— Пайде, простираясь отсюда в двух направлениях: на юго-восток и на северо-восток. Четвертая, тоже крупная группа располагалась севернее — в окрестностях города Раквере и, главным образом, на побережье северо-восточной Эстонии, между Кунда и Вайвара. Район пятой группы, сравнительно менее заселенный, охватывал окрестности Таллина, от Куусалу — на востоке и почти до Пальдиски — на западе. И, наконец, район шестой группы, пока наименее изученный и, очевидно, реже заселенный, охватывал северо-западную часть материка и острова Сааремаа и Муху. К указанным районам заселения следует добавить еще два, расположенных в северной части современной Латвии: один к северу от линии Цесис—Лубанское озеро, а второй — в северной Курземе (Курляндии), к северу от реки Абава. Оба района характеризуются такими же каменными могильниками и типами погребального инвентаря, как и в Эстонии.
Древние эстонские племена. Распределение поселений вышеупомянутыми группами определялось, разумеется, общественно-хозяйственными условиями того времени. Население каждого района было связано общностью культуры и этнического происхождения. Ряд обстоятельств не оставляет сомнения в том, что заселенные районы, помимо всего прочего, представляли собой территории разных племен. Последнее явствует хотя бы из того, что у каждой из этих групп мы наблюдаем определенные особенности как в характере могильников и погребальном обряде, т. е. в культе умерших, так и в керамике, орудиях труда, предметах обихода и особенно в типах украшений, отражающих известные различия и в одежде.
Особенности носили племенной, а отнюдь не случайный и не местный характер. Это видно также из того, что указанные заселенные районы с их спецификой в общих чертах совпадают с территориями распространения эстонских диалектов, а диалекты, как известно, являются важнейшим признаком существования разных племен. Целый ряд древних племенных особенностей сохранился по сей день в языке, в народной одежде, отчасти в прочей материальной культуре названных районов, а в общих чертах — также и в областном подразделении эстонского’ фольклора (см. главу XIX).
Подобно тому как эстонский язык делится на два основных наречия — южное и северное, так и рассмотренные археологические памят- 56


Бронзовые украшения племен северо-восточной Эстонии,
1 — браслет; 2 — перстень; 3 — подковообразная фибула с цветной! эмалью в середине и на концах; 4 — дисковидная фибула; 5 — браслет; 6 — профилированная фибула; 7 — фибула с расширенной головкой;
8 — глазчатая фибула; 9 — арбалетовидная фибула.
ники южной и северной Эстонии разнятся между собой наиболее существенным образом.
Отмеченные выше два первых заселенных района (племенные территории), один — южнее Тарту, второй — у Вильянди, довольно точно- совпадают с областью распространения южноэстонского наречия. Керамика и определенные типы украшений (например, так называемые перекладчатые и дисковидные фибулы) этой территории заметно отличаются от соответствующего археологического материала центральной и северной Эстонии.
В центральной и северной Эстонии мы наблюдаем, в свою очередь,, известные, хотя и менее’значительные, отличия между памятниками отдельных районов этой территории. Целый ряд своеобразных типов украшений отмечает прежде всего район северо-восточной Эстонии, в границах древней земли Вирумаа (например, так называемые глазчатые и профилированные фибулы, украшения с выемчатой эмалью); этот район территориально совпадает с областью распространения североэстон57


ского прибрежного диалекта и, следовательно, обозначает территорию соответствующих племен.
Группа памятников, расположенных в окрестностях Таллина, отмечает, по-видимому, западные племена прибрежного североэстонского диалекта. В древности этот диалект заходил значительно дальше, в глубь материка. В настоящее время он сохранился лишь на узкой прибрежной полосе.
Памятники в районе Пайде—Тюри также имеют некоторые особенности (например, крупные перекладчатые фибулы, определенного типа ромбовидные подвески и пр.) и территориально совпадают с областью племен среднесеверного диалекта эстонского языка.
Памятники островов Сааремаа и Муху и северо-западной части материка в значительной степени отличны от памятников других районов Эстонии. Поэтому, несомненно, на северо-западе и островах обитали иные племена. Между последними и большинством племен эстонского материка существовали, по-видимому, различия, обнаруживающиеся не только в украшениях, традициях и прочих явлениях надстроечного порядка, но и в характере хозяйства. На островах и на северо-западе материковой части Эстонии, где почвенный покров гораздо тоньше, лес после выжигания восстанавливался медленнее и был мельче, чем в восточных районах с их глубоким почвенным покровом. Поэтому в западных районах Эстонии подсечное земледелие развивалось не в такой степени, как в других местах, и хозяйство здесь в целом на протяжении немалого времени продолжало носить, очевидно, тот же характер, что и в .предшествовавший период. Можно полагать, что некоторые различия в хозяйстве существовали и между другими племенами.
Возможно, что племена, обитавшие в северной Латвии, судя по большому сходству их памятников с памятниками южноэстонских племен, находились с последними в близком родстве.
Памятники этого периода в центральной и южной Латвии, а также в Литве, коренным образом отличаются от археологических памятников Эстонии (там бытовали, например, песчаные курганные могилы, своеобразные типы орудий труда, оружия и украшений) и, несомненно, принадлежат балтийским племенам.
Сношения с соседями, особенно с балтийскими и славянскими племенами. Происхождение найденных на территории Эстонии привозных предметов говорит о том, что эстонские племена находились в тесных связях со своими соседями, особенно с теми из них, которые обитали к югу, юго-западу и юго-востоку от Эстонии.
С юга и юго-запада посредством обмена к древнеэстонским племенам поступало много разных бронзовых предметов: фибул, браслетов, шейных гривен и т. д. Наряду со сношениями с балтийскими племенами по суше, существовали, по-видимому, связи в юго-западном направлении — по морю. На побережье северной Эстонии появляются типы предметов, имеющие параллели в районе устья Вислы -и не имеющие тако- .вых ни в Латвии, ни в Литве. Это свидетельствует о том, что у населения северной Эстонии были непосредственные сношения морским путем с приустьем Вислы, где жили западнославянские племена.
С юго-востока в Эстонию поступали предметы (в том числе украшения с выемчатой эмалью) из верхнего Подвинья и из Приднепровья, вплоть до района современного Киева. В Подвинье и верхнем Приднепровье обитали восточные балтийские племена, а южнее — восточно- славянские племена.
Связи с соседями в обоих упомянутых направлениях оказали суще-
«58


Бронзовые украшения южноэстонских племен.
По обеим сторонам сверху и в середине справа — дисковидные фибулы; в середине слева — перекладчатая фибула; в середине сверху — браслет, под ним перстень; внизу — ожерелье из круглых подвесок и спиральных пронизок, надетых на железную проволоку.
ственное влияние на развитие эстонской материальной культуры. Эстонские племена заимствовали многие типы предметов, которые послужили -основой для развития местных орудий труда и металлических украшений.
Относительно меньшее значение для развития культуры древнеэстонских племен имели их связи со Скандинавией и Финляндией. Появление некоторых типичных каменных могил с оградками в юго-западной Финляндии говорит о том, что туда в какой-то мере проникли поселенцы из Эстонии.
Верования и фольклор. Изменения в состоянии производительных сил и в производственных отношениях вызвали изменения и в общественном сознании, в идеологических представлениях — поверьях и культе. В старинных эстонских поверьях, известных нам по отдельным пережиточным формам более поздних времен, несомненно, бытовало много весьма древних представлений, восходящих своими корнями к описываемому периоду (хотя непосредственно время их возникновения установить невозможно). Некоторые намеки на эти представления мы находим в археологическом материале, прежде всего в различных предметах, .связанных с культом, а также в характере орнамента, который в 59


древности являлся не только украшением, а имел нередко и магическое значение.
Примечательно, что фигурки животных и птиц, характерные для искусства первобытных охотников-рыболовов, в основном исчезли еще в предыдущий период. Их сменил обычный для земледельческих племен геометрический орнамент с соответствующими символическими изображениями. Особенно широко распространился геометрический орнамент в первые века н. э. Браслеты, шейные гривны, фибулы и другие украшения покрыты кружочками, крестиками и треугольничками, символизирующими солнце, месяц и различные силы природы, от которых зависело плодородие. Находят широкое применение шейные или нагрудные подвески, головки булавок в форме колесиков, крестиков, лунниц и треугольников. Символические изображения солнца и луны имели, по-види- мому, еще более широкое значение: им приписывалось магическое свойство предохранять людей от несчастья и болезней, приносить изобилие и благополучие. Нет сомнения в том, что сохранившиеся вплоть до XIX века в древних эстонских народных поверьях представления о солнце, месяце и других явлениях и силах природы, а также соответствующие колдовские обряды возникли еще в те отдаленные времена, когда земледелие и скотоводство стали основой хозяйства.
Старая эстонская народная песня и ее стихотворная форма восходят к очень далекому прошлому, по-видимому, еще ко времени до начала нашей эры. Хотя большинство дошедших до нас старинных народных песен появилось позже, есть основание полагать, что некоторые из них зародились уже в описываемый период. Таковы, например, магические урожайные песни, распространенные особенно в исконных земледельческих районах Эстонии и содержащие мотивы очень отдаленных времен. В обрядовых песнях, особенно в свадебных, а также в плачах, связанных с погребальными обрядами, также сохранились очень древние элементы. По своему происхождению очень древни и некоторые сказания (например, о «духах-покровителях»), пословицы и загадки. Ранние виды эстонского фольклора, особенно народные песни и их строй, частично относятся к той далекой исторической эпохе, когда эстонцы еще жили племенами. Это подтверждается тем, что эстонский фольклор вплоть до прошлого века сохранял местные особенности, возникновение которых относится к родо-племенному периоду (см. главу XIX).
Насколько можно судить по дошедшим до нас элементам, древний эстонский фольклор по своему содержанию являлся типичным творчеством земледельческо-скотоводческого населения. Фольклор сохранял и передавал из поколения в поколение жизненный опыт, воззрения и традиции. Эстонское устное народное творчество, как и материальная культура, отражает дружественные связи с восточнославянскими племенами. Об этом свидетельствуют многие общие черты в древних обрядах, в частности, в календарных. Об этом же говорят заимствованные у русских элементы в старых эстонских народных песнях и мелодиях.
Первые века нашей эры ознаменовались, как мы видели, заметным ростом производительных сил, обусловленным развитием земледелия. В соответствии с этим, рассматриваемый период характеризуется заметным развитием общественных отношений, а также материальной и духовной культуры. Земледелие сохраняло свое господствующее положение в экономике Эстонии на всем протяжении ее дальнейшей истории — вплоть да недалекого прошлого.
60


Древнеэстонские племена в рассмотренный период, как и раньше, находились, в общем, на одной ступени развития с племенами, которые обитали в Поволжье и Приднепровье и с которыми у древних эстонцев существовали постоянные связи.
§ 2. Зарождение классовых отношений (V— IX вв.)
Развитие пашенного земледелия. Возникновение частнособственнических отношений. Во второй половине I тысячелетия начинает все яснее прослеживаться процесс разложения первобытнообщинного строя, первые признаки чего наблюдались уже в предыдущих веках. Этот процесс •был обусловлен дальнейшим ростом производительных сил (в особенности, развитием пашенного земледелия), благодаря чему прежний коллективный труд стал постепенно сменяться обособленным трудом отдельной малой семьи или индивидуальным производством отдельных специализировавшихся мастеров. Продукт этого труда становился уже собственностью отдельной малой семьи или мастера (например, кузнеца). Так в результате роста производительных сил образовалась частная собственность, наряду с которой, однако, продолжала существовать в течение весьма длительного периода и общинная собственность.
Обработка земли с помощью сохи на животном тягле была, по-види- мому, известна в какой-то мере уже в предыдущих веках, однако только во второй половине I тысячелетия она получила более широкое распространение. Несмотря на то, что подсечное земледелие в течение целого тысячелетия продолжало еще сохранять известное значение, основным способом обработки почвы постепенно становится пашенное переложное земледелие, определившее значительное развитие хозяйства и общества.
О начальном этапе развития пашенного земледелия археологические источники дают лишь косвенные свидетельства. Они заключаются прежде всего в том, что памятники, а следовательно, и заселение того периода распространяются на несколько более обширные территории, отчасти даже на те районы, где имелись относительно скудные почвы и не было благоприятных условий для подсечного земледелия. Так, например, увеличивается число памятников на северо-западном побережье, а также на острове Сааремаа, где известняковый грунт нередко имеет лишь незначительный почвенный покров. Таким образом, гуще заселяются и те районы, которые представлены очень небольшим количеством памятников первых веков н. э.
В непосредственном соседстве с Прибалтикой, в Старой Ладоге, расположенной на берегу реки Волхов, соединяющей Ильмень с Ладогой, обнаружен железный сошник VII века — следовательно, в этот период там имелись уже довольно совершенные пахотные орудия. Наряду с сохой, снабженной железными сошниками, несомненно, продолжала бытовать и соха, изготовленная целиком из дерева. Двузубая соха представляла собой более совершенное пахотное орудие, чем предшествовавшее ей однозубое, простое рало.
При помощи сохи на животном тягле отдельная семья была в состоянии самостоятельно справиться с обработкой необходимого ей для пропитания земельного участка. Тем самым она приобретала известную независимость от общины. Вначале пахотная земля продолжала оставаться коллективной собственностью. Она распределялась между от-
61


Предметы VI века из могилы в Киримяэ (Хаапсалуский район),
1, 2 — железные наконечники копий; 3 — арбалетовидная фибула из бронзы (фрагментированная) со следами серебря ного покрытия; 4 — бронзовый браслет;
5 — железный нож.
дельными семьями — каждая семья получала участок для самостоятельной обработки. Время от времени земельные участки, в зависимости от изменения состава семей, перераспределялись. Развитие пашенного земледелия послужило важнейшей предпосылкой для возникновения обособленного хозяйства малых семей и его выделения из коллективного хозяйства семейной общины.
Возникновение обособленного хозяйства малых семей было обусловлено индивидуализацией труда и в других отраслях производства. С распределением пахотной земли между малыми семьями, а возможно, и несколько раньше, скот тоже перешел в собственность отдельных се62


мей. Археологические памятники дают некоторые намеки на дальнейшее- развитие животноводства. Во II—III веках в Прибалтике вошла в упо* требление коса-горбуша для кошения сена. Самая древняя из известных, пока на территории Эстонии кос найдена в Киримяэ Хаапсалуского- района: она датируется началом VI столетия. Позднее косы становятся обычным явлением среди прочих орудий труда. Появление косы говорит об увеличении зимних запасов корма для скота, что стало необходимым после того, как животных начали использовать в качестве тягловой силы, — их надо было содержать в рабочем состоянии для весны. Таким образом, скотоводство развивалось в непосредственной связи с земледелием.
Различные археологические памятники говорят, далее, о том, что и ремесленное производство, которое раньше обслуживало нужды всей общины, все более становилось занятием отдельных мастеров, выделявшихся из общины и работавших теперь на удовлетворение заказов отдельных потребителей. Индивидуализация ремесленного производства стала возможной благодаря появлению более совершенных и производительных орудий труда из железа и стали, а также благодаря совершенствованию соответствующих трудовых навыков.
С индивидуализацией производства менялся и характер обмена. Прежний межплеменной обмен к концу рассматриваемого периода перерастает в непосредственную торговлю отдельных зажиточных семей с
Клад серебряных и золотых предметов V века из Кардла (Тартуский район).
63.


Византийское серебряное
блюдо VIJ
века (фрагмент) из Варнья (Тартуский район).
Начиная с V века появляются
отдаленными странами и центрами (в особенности с возникающими в это время древнерусскими городами).
Имущественное и общественное расслоение. Вышеописанные социально-экономические процессы ясно отражаются в памятниках рассматриваемого периода. Как уже отмечалось, начиная с V века новые коллективные каменные могильники с оградками больше не сооружались. Для погребения либо использовали уже существовавшие оградки, либо пристраивали к каменной могиле предыдущего периода небольшую каменную кладку. Так, в Вере- ви Эльваского района к старой большой оградке в VI веке был пристроен маленький участок из небольших камней, где имелось одно-единствен- ное захоронение. Сооружение такой кладки не требовало большого труда. В северо-восточной Эстонии начиная с V века пристройка отдельных более поздних могил к прежним каменным могильникам с оградками стала обычным явлением, отдельные богатые могилы с очень
денным инвентарем: серебряными украшениями и драгоценным оружием. Такие ранее не встречавшиеся могилы резко выделяются среди массы других захоронений. Наиболее примечательное своим богатством захоронение открыто в Кдримяэ Хаапсалуского района. В грунтовой могиле обнаружены обгорелые кости довольно молодого человека вместе с предметами, относящимися к началу VI века, причем часть из них сильно деформировалась под действием огня во время сожжения трупа. Среди могильного инвентаря имеется целый ряд шейных гривен, браслетов и фибул, как бронзовых, так и серебряных, набор железного оружия, меч, наконечники копий, два топора, ножи и упоминавшийся выше обломок косы-горбуши. Как украшения, так и железные предметы тщательно обработаны и уже поэтому представляли большую ценность. Серебряные изделия обнаружены также в отдельных погребениях в окрестностях Пайде и на северо-востоке Эстонии.
Еще более ценное содержание имеют зарытые в земле клады, которые начинают появляться с середины I тысячелетия. Чаще всего они хранят серебряные шейные гривны и фибулы, иногда браслеты и иные предметы украшения. Изредка попадаются даже золотые изделия. Все предметы массивные, тяжелые, отличаются отличной технической обработкой и тщательной выделкой. Это, несомненно, еще больше повышало их ценность. Можно отметить, что шейные гривны из благородных металлов у ряда древних народов (славян, кельтов, германцев) служили отличительным признаком представителей знати. То же самое было, по- видимому, и в Прибалтике. Такие клады найдены, например, в Кардла (вблизи Тарту), в Уури Харьюского района, Пилиствере Пыльтсамаа-
*64


ского района, Лооси Выруского района и других местах. Клады из Пилиствере и Лооси содержали шейные гривны, схожие с теми, какие носила в Приднепровье балтийская и славянская имущая знать; они, несомненно, и происходят из Приднепровья. Среди прочих предметов роскоши следует отметить две серебряные чаши византийского происхождения, из которых одна найдена в Варнья, на берегу Чудского озера, а вторая — в Кавасту, в нижнем течении Эмайыги. Чаши относятся к VII веку и попали сюда, определенно, из Приднепровья через посредничество восточных славян. Начиная с IX века появляются клады серебряных монет. Они содержат десятки и даже сотни монет, большей частью арабские серебряные диргемы, поступавшие сюда с востока, главным образом, при посредничестве славянских племен.
Если клады, относящиеся к середине тысячелетия, по своему содержанию и характеру (большое число сходных предметов) представляют собой, по всей вероятности, сокровища глав некоторых больших семей или других представителей родовой знати, то клады с мелкими монетами, которые начинают встречаться с IX века, являются, очевидно, достоянием отдельных богатых лиц. Эти позднейшие клады отражают, таким образом, начавшееся в условиях частнособственнических отношений выделение отдельных богачей.
Накопление богатств в руках отдельных лиц сопровождалось учащением вооруженных столкновений, которые принимают характер организованных грабительских походов. Раньше вооруженные столкновения были случайным явлением и вызывались, по большей части, необходимостью защищать свои племенные территории. Теперь же, в условиях частнособственнических отношений, целью военных походов стал грабеж, военная добыча. Они провоцировались зажиточной верхушкой, которая получала львиную долю добычи и для которой война превращалась в источник дальнейшего обогащения.
Учащение вооруженных столкновений наглядно отражается в увели-
Предметы, IX века из Палукюла.
Слева вверху арбалетовидная фибула; справа вверху — шейная гривна и нагрудная булавка; слева — кресало; в нижнем ряду — шпора (фрагмент) и две подковообразные фибулы.
5 История Эст. ССР
65


Меч и наконечники копий IX века из Палукюла (Раплаский район)
чении среди могильного инвентаря количества оружия: копий, топоров, боевых: ножей и мечей. Особенно в конце рассматриваемого периода стали встречаться драгоценные мечи и прекрасно отделанные наконечники копий, принадлежавшие, несомненно, отдельным представителям имущей знати. Например, в Палукюла Раплаского района найдены два обоюдоострых меча, рукоятки которых украшены бронзой, а также ряд хорошо* выработанных наконечников копий, фибулы, шейные гривны и браслеты; все перечисленные предметы относятся к IX веку. Вторая находка аналогичного содержания обнаружена в северо-восточной Эстонии. Ценные обоюдоострые мечи и крупные хорошо выработанные наконечники копий, ставшие особенно характерными для следующего периода, служили оружием богатой верхушки, представители которой составляли конницу — основное ядро военных отрядов. Появление этого типа оружия, в свою очередь, также подтверждает выделение богатой верхушки к концу рассматриваемого периода.
Участившиеся вооруженные столкновения и возросшая необходимость в самозащите находят свое отражение в усиленном укреплении старых и сооружении новых городищ, наблюдаемое с середины I тысячелетия. Прежде всего следует отметить, что многие крупные городища- убежища первой половины I тысячелетия к середине тысячелетия или началу его второй половины прекращают свое существование. К таким относятся, например,, упоминавшиеся уже крупные городища в Койла, Пахнимяги и другие.
В начале второй половины I тысячелетия продолжали существовать или возникли заново многие городища меньших размеров, большинство которых, в противоположность прежним, было постоянно заселено. Примером- такого характерного для второй половины I тысячелетия типа укрепленных пунктов может служить городище Рыуге, городище Пээду и городище Иру. Городище Рыуге имеет площадь примерно в 1000 квадратных метров, в то время как площадь городища Пээду составляет всего лишь 650 квадратных метров. Эти городища довольно с^лабо укреплены, высота их оборонительных валов не
66


Городище Рыуге (Выруский район).
] — граница плато городища; 2 — граница раскопанного участка; 3 — остатки построек; 4 — очаг; 5 — остатки бревенчатых сооружений.


Превышает 3 метров. Все они неоднократно гибли от огня и снова отстраивались (Пээду — два раза,Иру — три, а Рыуге — даже шесть раз). Эти городища располагали деревянными оборонительными сооружениями, которые возвышались на земляных валах в виде срубов. Во всех этих городищах имелись жилые и хозяйственные постройки.
В городище Рыуге открыты основания по крайней мере пяти бре-
Орудия труда и оружие с городища и поселения Рыуге.
1 — костяное шило; 2 — нож; 3 — железное шило; 4 — костяная рукоятка шила; 5 — железный рыболовный крючок; 6—8 — железные наконечники стрелы, копья и дротика; 9 — железный молоточек для ювелирных работ; 10 — каменная формочка для литья металлических привесок, 11 — пряслице из песчаника; 12 — глиняный ■ги- гель для плавки металлов.
68


венчатых жилых построек. В некоторых постройках имелись глинобитные полы. В центре постройки находился сложенный из камней очаг. В жилых постройках обнаружены следы глиняных сосудов, которые служили для хранения запасов продуктов, в том числе и зерна. Помимо того, найдено много черепков посуды, в которой приготовляли пищу и из которой, очевидно, ели. В Иру некоторые подсобные постройки имели вид опиравшихся на столбы навесов.
Во всех городищах обнаружены признаки обработки металлов, кузнечного ремесла и литья бронзовых предметов. Масштабы этого ремесленного производства были, однако, невелики, продукты его шли по преимуществу на удовлетворение лишь домашних потребностей и для обмена еще обычно не предназначались.
В Рыуге и Иру открыты следы примыкавших к городищу поселений. Вещественный материал всех упомянутых городищ и поселений датируется не позднее как X—XI веком; следовательно, после этого указанные городища были покинуты.
Судя по небольшим размерам названных городищ, а также малому числу расположенных в них построек, там обитали не крупные общины. Если принять во внимание, что в этот период, как показывают другие археологические материалы, из общей массы населения стала выделяться богатая верхушка, то правильнее всего будет предположить, что укрепления подобного типа принадлежали верхушке знати, отдельным зажиточным знатным семьям, которые постоянно жили в городищах. Сравнительно слабые укрепления этих городищ говорят, однако, о том, что городища были построены в основном силами самих жителей. Верхи имущей знати не располагали еще в ту пору сколько- нибудь значительной рабочей силой.
Наряду с обычными небольшими городищами существовали все же и отдельные более крупные, например, в Отепя, площадь которого превышала 3500 квадратных метров. В результате исследования Отепя- ского городища было установлено, что оно заложено еще до начала нашей эры. Возможно, что в силу целого ряда благоприятных условий (плодородные почвы в окрестностях, наличие удобных связей с соседями) здесь сложился довольно могущественный знатный род, которому было под силу надлежащим образом обстроить это обширное, естественно хорошо защищенное городище. В противоположность большинству мелких городищ, Отепя не было заброшено в последующий период, а продолжало существовать и развиваться в изменявшихся исторических условиях.
Эксплуатация человека человеком. Появление новых, более совершенных орудий труда, которые позволяли отдельной семье до известной степени самостоятельно справляться с добыванием средств к существованию, привело, таким образом, к возникновению обособленного хозяйства и частной собственности. Собственность отдельной семьи стала частной собственностью тогда, когда появилась возможность извлечения на ее основе прибавочного продукта и тем самым — эксплуатации человека человеком. Первой формой эксплуатации было рабство. Рабство возникло после того, как с развитием производительных сил человеческий труд стал давать не только минимум продуктов, необходимых для собственного потребления, но и некоторый излишек. Этот излишек присваивался как прибавочный продукт безвозмездно рабовладельцем.
Рабов давали первоначально вооруженные столкновения. В древнейшее время взятого в плен противника убивали, так как он являлся 69


только обузой для победителя. Позже, с появлением возможности извлечения прибавочного продукта, пленных оставляли в живых и принуждали работать. Постепенно возникла также торговля рабами. Рабы стали одним из обычных товаров.
Украшения и предметы быта с городища и поселения Рыуге.
1 	_ костяная подвеска — фигурка птицы; 2 — железная подковообразная фибула;
3 	— просверленный зуб медведя (амулет); 4 — подвеска-гребешок из кости;
5 	— бронзовый браслет; б — бронзовая нагрудная булавка; 7 — бронзовая пин- цетка; 8 — половина костяного гребня; 9 — железная пряжка от пояса.
70


У народов Прибалтики рабство существовало в его первоначальной, Т’ак называемой патриархальной форме, когда рабский труд еще не является основой производства, а лишь дополняет труд свободного населения. Рабов эксплуатировали по преимуществу зажиточные семьи, имевшие много земли, скота и необходимых орудий труда. Рабство служило для них важным источником дальнейшего обогащения.
Зачатки рабства существовали, по-видимому, уже и в предыдущий период. Однако только во второй половине I тысячелетия сложились необходимые предпосылки для более широкого его распространения. В начале следующего периода рабство у древних эстонцев представляло собой уже вполне обычное явление. Таким образом, в древнем эстонском обществе рядом со свободными людьми появились рабы, наряду с эксплуататорами появились эксплуатируемые.
Возникновение и развитие территориальной общины. Превращение малой семьи в самостоятельную производственную единицу, возникновение частнособственнических отношений и появление рядом с обычным малоимущим населением отдельных богатых семей вызвало глубокие изменения и в самой общине. В недрах прежней общины, основанной на кровном родстве, обнаружились, таким образом, разногласия и противоречия между бедными и богатыми, между отдельными -семьями, стремящимися к обособлению, и остальными общинниками, защищавшими старые формы коллективного производства и коллективной собственности. Противоречивость хозяйственных интересов подорвала, таким образом, прежнюю родственную солидарность, т. е. самую основу старой общины, базировавшейся на солидарности всех ее членов. Однако общий низкий уровень производительных сил вынуждал выполнять некоторые работы по-прежнему сообща. Поэтому старая, зиждившаяся на кровном родстве община сменилась новой, объединенной на других основах, а именно — территориальной, или сельской общиной/ В этом новом типе общины родственные связи уже не играли существенной роли, она держалась лишь на известной общности хозяйственных интересов, и поэтому в нее могли входить члены разных родов.
Территориальная община носила двойственный характер: с одной стороны, она основывалась на коллективном труде членов общины и, соответственно, на общественной собственности, а с другой, в ней существовали индивидуальное производство и частная собственность обособленных малых семей. В совместном пользовании и владении сельской общины оставались по-прежнему подсеки, луга, пастбища, .леса, охотничьи и рыболовные угодья. В общинном владении первоначально продолжала оставаться и пахотная земля, где каждой малой семье выделялся участок. Время от времени происходил передел земли между семьями. С возникновением частной собственности отдельные, -более зажиточные семьи стали, однако, удерживать полученные ими наделы и постепенно захватывать новые участки, превращая их в свое частное владение. Частную собственность малой семьи составляли орудия труда, скот, борти, постройки, приусадебная земля и разное мелкое имущество.
Возникновение частной собственности на землю — основное средство производства — имело огромное историческое значение: оно укрепило частную собственность на все другие средства производства (скот, орудия труда и т. д.) и оказало решающее влияние на дальнейшее развитие общественных отношений.
Переход от прежней общины, связанной кровным родством, к об-
71


щине территориальной потребовал, конечно, известного времени. Установить точные хронологические рубежи этого процесса не представляется пока возможным. Однако, исходя из того, что в последующий период территориальная община у эстонцев не только существовала, но и пребывала уже в состоянии распада, можно сделать вывод, что в основном она сложилась в описываемый период.
В территориальной общине, как уже отмечено, не было больше имущественного равенства. Из нее стали все чаще выделяться более богатые семьи, владевшие бблыпим количеством орудий труда, скота и других богатств, а также большей рабочей силой в лице рабов. Все это давало таким семьям возможность увеличивать с течением времени свои частные земельные владения. Использование рабского труда являлось основной предпосылкой для расширения этих владений.
Оживление экономических связей, а также возросшая необходимость организовывать самозащиту от участившихся нападений способствовали объединению сельских общин в более крупные территориальные единицы. Усилившееся имущественное и социальное расслоение привело к ослаблению старых племенных связей; племенная организация постепенно стала заменяться новой, а именно — территориальными объединениями, которые носили название кихелькондов. Последние, в свою очередь, объединялись в еще более крупные союзы — мааконды («земли»).
Сношения с соседями, особенно с восточнославянскими племенами. По мере роста производства и дальнейшего развития общественного разделения труда крепли и умножались связи с соседями. Наряду с непрекращавшимся мелким межплеменным обменом к концу периода развилась новая форма обмена — непосредственная торговля с соседними странами и городскими центрами. Эта торговля находилась в руках имущей знати.
Продолжались сношения с балтийскими племенами’на юге и одновременно крепли связи особенно с восточными славянами. Выше уже указывалось на различные серебряные изделия и монеты, поступившие на территорию Эстонии в результате общения с юго-восточными балтийскими и славянскими соседями.
В середине I тысячелетия восточные славяне, а именно кривичи, стали продвигаться к северу от верховьев Днепра, в бассейн реки Великой и в район Псковского озера.
Тесному общению с этим славянским племенем благоприятствовало то обстоятельство, что в середине I тысячелетия территория кривичей вклинивалась непосредственно в юго-восточные районы нынешней территории Эстонской ССР. О проживании славян на юго-востоке Эстонии свидетельствуют и археологические памятники и язык эстонского населения соответствующих районов. Наиболее примечательными памятниками проживавших когда-то на территории Эстонии славянских племен являются курганы славянского типа, и среди них прежде всего та>с называемые длинные, т. е. валообразные курганные насыпи, которые начинают встречаться с середины I тысячелетия на территории теперешних Пыльваского и Выруского районов. Отдельные курганы этого типа имелись, очевидно, и севернее, на западном побережье Чудского озера. Эти могильники по своему типу резко отличаются от каменных могильных сооружений древних эстонцев, но вполне совпадают с могильниками, распространенными в окрестностях Пскова и на расположенных южнее кривических территориях. Количество могильного инвентаря в курганах, в силу соответствующих погребальных обычаев, 72


невелико. Среди найденных предметов имеются, однако, также вещи балтийского или эстонского образца, что указывает на существование близких связей кривичей с прибалтийскими племенами.
Схема размещения каменных могильников эстонского типа и курганов славянского типа в восточной части Эстонской ССР и в Псковской области 1 — каменные могильники; 2 — длинные курганы; 3 — круглые курганы славянского типа (указаны только в юго-восточной части Эстонской ССР).
73


Длинный курган в Линдора (Выруский район).
В районе Пыльва, Урвасте, Выру и Рыуге курганные насыпи встречаются рядом с древнеэстонскими каменными могильниками. Это говорит о том, что на этих территориях мирно жило бок о бок славянское и эстонское население. Курганные могильники продолжали бытовать здесь примерно до IX века, после чего их число начинает убывать, а в XI веке они совершенно исчезают. К этому времени местное славянское население растворилось, как видно, среди эстонского. Этим и объясняется, почему письменные источники, целиком относящиеся к более позднему периоду, не упоминают славянского населения в Эстонии.
О связях со славянами свидетельствуют и ранние славянские заимствования в эстонском языке, часть которых восходит, по-видимому, к описываемому периоду. Многие из этих заимствований не только продолжали бытовать в местных (юго-восточных) говорах, но и проникли в территориально более отдаленные диалекты. Это красноречиво говорит о важном значении славяно-эстонских сношений для всей территории Эстонии. Необходимо отметить, что многие вошедшие в эстонский язык восточнославянские заимствования имеют ясно выраженную форму кривического диалекта. В выруском диалекте эстонского языка не только имеются заимствованные слова, но и местами чувствуется славянское влияние даже в фонетике. Если лексические заимствования способны были распространиться на довольно значительные от места их восприятия расстояния, то о влияниях, выражающихся в фонетике, этого сказать нельзя; последние являются верным признаком того, что в данном районе некогда проживало смешанное население.
74


Ряд вошедших в эстонский язык заимствованных слов указывает на то, что эстонцы переняли от восточнославянских племен много важных орудий труда, в Том числе и некоторые связанные с земледелием и ремеслом. Отметим, в частности, название сохи — sahk. К области ремесла относятся такие связанные с ткачеством и прядением термины, как koonal (кудель), värten (веретено), plird (бердо). На совершенствование орудий лова указывает слово kalts (катица).
Общественно-экономическое развитие восточнославянских племен во второй половине I тысячелетия протекало значительно быстрее, чем племен Прибалтики, в том числе и древних эстонцев. В рассматриваемый период у восточных славян уже сложились классовые отношения и стали возникать государственные образования, на основе которых в IX веке сложилось Древнерусское государство. Прибалтийские же племена в это время переживали еще период разложения первобытнообщинного строя и медленного перехода к классовому обществу.


РАЗДЕЛ ВТОРОЙ
РАННИЙ ФЕОДАЛИЗМ
ИСТОРИОГРАФИЯ *
С IX по XII век в Эстонии складываются раннефеодальные отношения.
При рассмотрении этого периода, как и предыдущего, важным источником служат археологические, а также лингвистические и этнографические данные. Наряду с ними, однако, мы можем пользоваться уже и письменными источниками, хотя количество их сравнительно невелико.
Из письменных источников следует прежде всего отметить древнерусские летописи, из которых для данного периода особо важное значение имеет древнейшая так называемая «Начальная летопись», или. «Повесть временных лет», а также «1-я Новгородская летопись». Начало составления летописных сводов датируется не позднее чем X веком, однако дошедший до нас текст «Начальной летописи» составлен только в начале XII века. В летописях приводятся погодно важнейшие исторические события и явления как в Древнерусском государстве, так и в соседних странах. Через все летописи проходит идея единства восточнославянских земель и их подчинения власти киевских князей. Летописи являются ценнейшим источником по истории Древней Руси, освещающим в большой мере также историю соседних стран. В силу того, что эстонцы находились в близких сношениях с Древней Русью> летописи проливают свет и на раннюю политическую историю эстонского народа.
Что касается местных письменных источников, то они начинаются только в XIII веке. Важнейший из них — «Хроника Ливонии», автором которой был, как полагают, священник одного из латышских приходов — Генрих Латышский, написавший свое повествование в- 1225—1227 годах. Автор хроники поставил перед собой цель оправдать и превознести покорение прибалтийских народов немецкими феодалами, причем особенно рьяно он защищает действия одного из главных организаторов этой агрессии — рижского епископа Альберта. Автор сам был очевидцем и соучастником многих грабежей и насилий, сопровождавших невиданно жестокую и беспощадную борьбу, в которой немецкие феодалы утверждали свою власть над народами Прибалтики. Местных коренных жителей автор рисует как людей, стоящих на низком культурном уровне и наделенных всеми пороками, в противоположность немецким захватчикам, которые являются у него носителями всех добродетелей. Изображая кровавое насилие завоевателей как богоугодное деяние, автор, сам того не желая, приводит многочисленные сведения о событиях из жизни местных народностей. Несмотря 76


на явную тенденциозность, проявляющуюся в описании событий и освещении фактов, приведенные в «Хронике Ливонии» сведения, при критическом их истолковании, имеют большую ценность для понимания положения прибалтийских народностей в конце ХП и начале XIII века.
События XII—XIII веков излагает также другая местная хроника — так называемая старшая «Ливонская рифмованная хроника», написанная примерно в 90-х годах XIII века лицом, близко стоявшим к Ли- зонскому ордену. Первые ее части, охватывающие период до середины XIII века, значительно менее достоверны, чем хроника Генриха Латышского, и содержат грубые ошибки.
Весьма существенным источником местного происхождения, особенно в отношении истории северной Эстонии, является так называемый «Эстляндский список Датской поземельной книги». В ней приводится перечень деревень древних эстонских земель — Рявала, Харьюмаа и Вирумаа, подпавших в XIII веке под датское господство, а также сведения о размерах этих деревень в адрамаа («соха», впоследствии — «гак»), с указанием, кому и на каком основании деревни были отданы в лен (примерно до начала 40-х годов). Эти данные представляют собой очень ценный материал, характеризующий хозяйственные и общественные условия в конце рассматриваемого периода.
Отдельные сведения по истории Прибалтики того периода содержатся также в некоторых арабских источниках, в скандинавских сагах, а также в датских и немецких хрониках.
В досоветской историографии шла острая борьба по вопросу о подходе к освещению данного периода. Эта борьба концентрировалась вокруг двух проблем, касающихся, во-первых, уровня общественно- политического к культурного развития прибалтийских народностей и, во-вторых, их отношений с Древнерусским государством.
Прибалтийско-немецкие историки, представлявшие интересы хозяйничавшего в Прибалтике в течение веков немецкого дворянства, исходили из того положения — даже не давая себе труда его доказать, — что племена Прибалтики до вторжения чужеземных завоевателей в XIII веке находились на весьма низкой ступени развития. У этих племен, дескать, господствовало состояние «войны всех против всех» и они, в конце концов, уничтожили бы друг друга, не приди немецкие «культуртрегеры», которые «навели здесь порядок» и тем самым спасли их от гибели.
Эти историки утверждали, что всеми своими культурными достижениями и всем своим развитием местные народности обязаны немецким господствующим классам. Эта концепция преследовала цель оправдать господствующее положение и сословные привилегии верхушки прибалтийско-немецкого дворянства и бюргерства, а позднее, в эпоху империализма, идеологически подготовить германскую кайзеровскую и гитлеровскую агрессию в Прибалтике.
Под давлением нового, все увеличивавшегося фактического материала, содержащего неопровержимые доказательства того, что племена Прибалтики до вторжения в XIII веке немецких захватчиков уже стояли на значительном культурном уровне, некоторые прибалтийско- немецкие авторы самого последнего времени были вынуждены изменить свою старую концепцию и допустить наличие известной культуры в предшествующий период, но пытались поставить это в заслугу древним германским племенам (готам и скандинавам), которые, мол, до прихода немцев выполнили здесь «культурную миссию».
77


Прибалтийско-немецкие авторы, отрицая влияние русской культуры на эстонцев и латышей, вместе с тем вынуждены были признавать, что эти народности находились в политической зависимости от Полоцка и Пскова или Новгорода.
Прибалтийско-немецкие историки представляли свои работы как единственно «авторитетные» по истории Прибалтики, причем им удалось распространить свои фальшивые концепции довольно далеко за пределами Прибалтики. Их работы нередко публиковались и на русском языке, а многие из их лженаучных концепций, между прочим и тезис о «культуртрегерской» роли немецких агрессоров, были без критики восприняты также русскими дворянскими и буржуазно-либеральными историками.
Некоторые русские историки и археологи (Н. И. Костомаров, М. П. Погодин, Н. Н. Харузин и др.) сумели все же разглядеть тенденциозность прибалтийско-немецких авторов. Они выдвинули требование, чтобы эстонцам и латышам было отведеуо соответствующее место в истории Прибалтики, требование не игнорировать коренное население, как это делали прибалтийско-немецкие историки. Эти русские ученые показали также, что прибалтийские народности с давних времен находились в тесных сношениях с русскими, у которых они искали помощи против немецких поработителей.
Господствовавшие концепции прибалтийско-немецкой историографии были подвергнуты острой критике и со стороны местных просветителей (см. историографию раздела третьего, стр. 126).
Эстонская буржуазно-националистическая историография в основном переняла концепции прибалтийско-немецких историков. Она, правда, отрицала наиболее тенденциозные утверждения о том, что эстонцы до XIII века были дикими людьми, но примкнула к мнению, будто влияние норманских и немецких захватчиков продвинуло вперед культурное развитие эстонского народа. Она переняла от прибалтийско- немецкой историографии и ее резко выраженные антирусские взгляды. Эстонская буржуазно-националистическая историография пыталась обойти молчанием или свести до минимума исконные дружественные русско-эстонские связи и их значение для экономического, общественного и культурного развития эстонского народа, изображая отношения между эстонцами и Древнерусским государством в тенденциозном и ложном свете, как состояние постоянной вражды.
В то же время буржуазно-националистические историки пытались провести антиисторические параллели между «эпохой древней самостоятельности» и «самостоятельностью» в период буржуазно-националистической диктатуры. Согласно этой концепции, история Эстонии излагалась как смена древней независимости чужеземным господством, а установление с помощью иностранных империалистов контрреволюционной власти эстонской буржуазии — как восстановление былой самостоятельности.
Стремление представить первобытнообщинный строй и ранний феодализм как «эпоху древней самостоятельности» неизбежно приводило к подмене конкретного исследования общественно-экономического развития первобытного эстонского общества односторонними, сконструированными в чисто политическом аспекте и, следовательно, более или менее произвольными схемами. В интересах этой искусственно состряпанной параллели делались попытки представить взаимоотношения в древнем эстонском обществе IX—XII веков как идиллические, патри78


архальные, говорилось об «общей зажиточности» как следствии независимости и т. д.
Вся эта схема была обусловлена желанием представить полуколониальное, формально независимое эстонское буржуазное государство как закономерное завершение всего предшествующего исторического развития, уходящего своими корнями в далекое прошлое.
Как прибалтийско-немецкие, так и эстонские буржуазно-националистические историки отрицали наличие феодальных отношений в Эстонии до немецко-скандинавской агрессии и утверждали, что завоеватели принесли с собой в Эстонию более развитый общественный строй — феодализм, культуру и христианство.
Совершенно иначе излагает путь исторического развития эстонского народа в этот период советская историческая наука, которая исходит из учения об общественно-экономических формациях, базирующегося на разработанной классиками марксизма-ленинизма твердой научной основе. Поскольку история — это прежде всего история производительных сил общества и производственных отношений людей, перед исследователями рассматриваемого периода, как и любого другого исторического периода, встает в первую очередь основной вопрос об уровне производительных сил и характере соответствующих им производственных отношений у древних эстонцев. При разрешении этого вопроса исследователи истории Эстонской ССР опирались на проделанную советскими историками огромную работу по выяснению экономики и общественных отношений в Древнерусском государстве.
Историки, археологи, языковеды и представители других смежных отраслей науки Советской Эстонии критически пересмотрели всю ранее проделанную работу и весь фактический материал, дополнив его новыми материалами и исследованиями. В этом им была оказана существенная помощь со стороны институтов и научных сотрудников Академии наук СССР. В результате этой совместной работы доказано, что производительные силы у эстонцев достигли в рассматриваемый период такого уровня, который обусловил зарождение феодальных отношений. Значительным вкладом в более детальное освещение этого периода, прежде всего вопроса формирования первых городских центров в Прибалтике, явились проведенные в 1952 и 1953 годах обширные археологические раскопки в Таллине.
Все данные говорят о том, что на формирование феодальных отношений большое прогрессивное влияние оказали тесные хозяйственные, политические и культурные связи с Древнерусским государством.
Из проведенных до сих пор исследований явствует, что феодализм не был импортирован в Эстонию, а явился результатом местного развития; что в итоге этого местного развития производительные силы, производственные отношения и культура достигли такого уровня, при котором чужеземные завоеватели не играли, да и не могли играть «культуртрегерской» роли. Все прибалтийско-немецкие и буржуазнонационалистические схемы и построения относительно «культуртрегерства» и «западной ориентации» естественно сдаются, таким образом, в архив.
79


ГЛАВА 1П
ВОЗНИКНОВЕНИЕ РАННЕФЕОДАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СВЯЗЬ ЭСТОНИИ С РУСЬЮ
(IX—XII вв.)
§ 1. Внутренние и внешние факторы развития
Древнерусское государство. Феодальные отношения в Прибал- -тике, как и в других местах, возникли в результате внутреннего развития, благодаря росту местных производительных сил. Развитию новых отношений способствовало также общее, исторически сложившееся к тому времени положение в соседних странах. Из внешних факторов наибольшее положительное влияние оказало образовавшееся в IX веке крупное государственное объединение восточных славян — Древнерусское государство. Представляя собой мощную экономическую, политическую и культурную силу, оно имело серьезное значение для общественного развития соседних народов.
У восточных славян в процессе развития классовых отношений еще ■в VI—VIII вв. возникли первые государственные образования. С ними у эстонских и других прибалтийских племен имелись тесные связи. Об этом свидетельствуют между прочим и упоминавшиеся в предыдущей главе предметы роскоши, приобретенные эстонской зажиточной верхушкой у славян, где такими предметами пользовалась обычно славянская знать.
К IX веку в Древнерусском государстве уже сложились раннефеодальные отношения. Большая часть земли находилась уже в руках крупных землевладельцев во главе с князьями. В процессе феодализации славянского общества на базе прежних государственных образований в IX веке возникло крупное и относительно единое древнерусское государство, называемое по своему ‘главному центру Киевской Русью.
Киевская Русь объединила в себе все восточнославянские земли, прежде всего территории племен, живших вдоль Днепра и других крупных водных артерий — Оки, Волги и Западной Двины. Таким образом, в состав Киевской Руси, кроме территории новгородских или ильменских словен, вошла еще обширная область, населенная племенем кривичей с их центрами — городами Смоленском, Полоцком и Псковом, а также с расположенным у границы эстонских земель городом Избор- ском. К Киевскому государству была также присоединена простирающаяся на северо-восток и восток территория племени вятичей. На юге .киевские князья продвинули границы своего государства до берегов Черного и Азовского морей.
Помимо славянских земель быстро возвышавшаяся Киевская Русь ►объединила под своей властью и обширные территории соседних несла¬
бо


вянских племен, у которых в ходе предшествующего исторического развития возникли со славянскими племенами тесные связи.
В русской «Начальной летописи» среди племен, плативших киевским князьям дань, на первом месте упоминается чудь — эстонцы —и соседи последних, древние ливские и латышские племена.
Особого могущества Киевская Русь достигла в конце X и начале XI века при князьях Святославе, Владимире и Ярославе Мудром. В Киевской Руси развивалось земледелие, возникло большое количество городов с высокоразвитым ремеслом и торговлей как между собой, так и с соседними землями, развивалась русская культура. Киевские князья развернули в этот период энергичную деятельность с целью укрепления единства своего государства и более тесного объединения вокруг себя до того слабо связанных с Киевом окраинных территорий. Это стремление проявляется и в политике киевских князей по отношению к Прибалтике.
Однако дальнейшее развитие феодальных отношений в Киевской Руси неизбежно должно было привести к ослаблению прежнего государственного единства. Это явление начинает наблюдаться уже во второй половине XI века, при сыновьях Ярослава. Если в предшествующий период феодализирующаяся верхушка, только начинавшая укреплять свое господство, была заинтересована в возникновении единой государственной власти, то теперь, когда ее права на землю и проживающее на этой земле крестьянство уже определились и когда сама она экономически окрепла и сделалась более самостоятельной, эта верхушка в разных частях государства стала добиваться все большей экономической и политической независимости. В результате этого к началу XII века от Киевского государства постепенно отделились Новгородская земля, Полоцкое, Смоленское и другие княжества. Вместе с этим к преемникам Киевской Руси — Новгородско-Псковской земле и Полоцкому княжеству — перешло также господство над Прибалтикой.
Зависимость прибалтийских народностей от упомянутых русских государств основывалась на взаимном совпадении интересов. Русские князья и феодалы были заинтересованы в укреплении и расширении своих владений в Прибалтике, в росте поступавших оттуда доходов, русское городское купечество — в том, чтобы ведущие к Балтийскому морю пути находились под контролем Руси. В то же время феодализирующаяся верхушка прибалтийских народностей со своей стороны была заинтересована в хороших отношениях с Русью как по экономическим соображениям, так еще и потому, что у русских князей она находила серьезную поддержку в усилении своего господства над народными массами.
Имеющиеся в языке, а также в материальной и духовной культуре эстонцев многочисленные свидетельства исконных дружественных отношений между широкими массами эстонского и русского народов по- казызанзт, что объединение с Русью базировалось даже на более широкой и прочной основе, чем взаимная заинтересованность одних лишь господствующих классов.
Несмотря на раздробленность, в Киевской Руси продолжала развиваться экономика и культура, росли города, распространялась письменность. В XI—XIII веках грамотность не являлась больше достоянием одной лишь узкой господствующей верхушки, а проникала также в среду городского купечества и ремесленного люда. Все это, как мы увидим ниже, оказывало существенное влияние на экономическое, политическое и культурное развитие Эстонии.
6 История Эст. ССР
81


Политическая связь с Русью создала в Эстонии условия для быстрейшего перехода от первобытнообщинных отношений к феодальным, т. е. к более высокой форме общественных отношений. Таким образом, эта связь отвечала объективным потребностям местного общественного развития и имела прогрессивное влияние на историю Эстонии,
Население Эстонии и его соседи. По данным археологии, в рассматриваемый период, по сравнению с предыдущим, прослеживается заметный рост народонаселения. Судя по распространению археологических памятников, вся территория Эстонии к концу этого периода была уже довольно равномерно заселена. В отношении северной Эстонии это подтверждается и данными «Датской поземельной книги», составленной в первой половине XIII века. Из этих данных явствует, что к тому времени на севере Эстонии уже существовали почти все деревни, известные нам и в XIX веке. Распространение археологических памятников говорит, далее, о том, что даже на острове Сааремаа и на северо-западе материковой части Эстонии, которые в предыдущий период были еще сравнительно редко заселены, имелось теперь многочисленное население.
Продолжали оставаться незаселенными, в основном, лишь обширные заболоченные районы: бассейн реки Пярну и примыкающий к нему с юга крайний юго-запад материковой части нынешней территории Эстонской ССР, который в своей прибрежной полосе был песчаным, а дальше покрыт дремучими, отчасти заболоченными, лесами. Была пустынна и заболоченная область, начинающаяся в бассейне реки Пярну примерно у Вяндра и уходящая на северо-восток приблизительно до Вызу на северном побережье. Незаселенной оставалась также узкая полоса вдоль всего морского побережья и большая часть прибрежной зоны Чудского озера, которая из-за песчаной почвы и заболоченности была малопригодна для земледелия. Ни на морском побережье, ни на берегах Чудского озера тогда еще не было населения, занимавшегося исключительно рыболовством. Не были зеселены, по-видимому, и некоторые острова. Так, остров Хийумаа в одном источнике конца XIII века еще называется «пустынным». Постоянных жителей не было на Вормси, Рухну, Кихну и других мелких островах. На материке отсутствуют следы заселения на некоторых участках с так называемой «тяжелой», глинистой почвой, например, в районе Вигала и Тори, а также в центральной части Пандивереской возвышенности.
В начале рассматриваемого периода весьма редкое население имели лесистые и болотистые места, расположенные к северу и северо-западу от Чудского озера. В XII веке отдельные песчанистые холмы этой местности заселяются прибывшими с востока немногочисленными русско- водскими поселенцами. Если не считать это последнее смешанное население на севере и северо-западе от Чудского озера, можно сказать, что все население Эстонии состояло в тот период из эстонцев. Славянское население, отмечавшееся в предыдущий период в юго-восточной Эстонии, к X веку в значительной степени уже эстонизировалось: последние следы, его, в виде отдельных курганных насыпей славянского типа, относятся к XI веку.
По примерным подсчетам, основанным на общем количестве крестьянских «сох», с которых немецко-датские феодалы стали взимать повинности, население Эстонии в начале XIII века насчитывало 150— 200 тысяч человек.
Южными соседями эстонцев были родственные им по языку ливы, обитавшие на восточном побережье Рижского залива, в основном — в. 82


нижнем течении реки Гауя (Лифляндская Аа) и реки Даугава (Западная Двина); другая часть ливов проживала в северной Курземе, частично вперемежку с куршами. Основная часть куршей, язык которых принадлежал к балтийской, или литовско-латышской группе, населяла западное побережье Курземе, а именно, окрестности теперешних городов Лиепая и Вентспилс. К востоку от куршей, в окрестностях нынешнего города Елгава, лежала территория родственных им по языку земгалов. Восточная часть теперешней территории Латвии была населена наиболее многочисленным латышским племенем — латгалами. У всех названных южных соседей эстонцев в рассматриваемый период уже сложились раннефеодальные отношения. К XII веку в Латгалии, на берегу реки Даугава, возникли два зависимых от Полоцка княжества — Ер- сикское (Герцикское) и Кокнесское. Ливы и южные латгалы платили дань Полоцку, в то время как северные латгалы находились в зависимости от Пскова.
На юго-востоке территория эстонцев граничила с Новгородско-Псковской землей, на северо-востоке, по ту сторону реки Нарва, лежала так называемая Водская земля, входившая в новгородские владения. В Водской земле обитало смешанное русско-водское население. Северное побережье Финского залива населяли финские племена: на юго- западе современной Финляндии — сумь (суоми — собственно финны), а в центральной части — емь (хямэ).
Развитие хозяйства. Рассматриваемый период знаменуется значительным дальнейшим ростом производительных сил. Особенно ярко это проявляется в основных отраслях хозяйства — земледелии и скотоводстве.
Господствующим было пашенное земледелие. В хрониках начала XIII века восхваляются «обширные нивы» эстонцев. Успехи пашенного земледелия были обусловлены началом применения новых, более совершенных орудий труда, а также широким распространением новой сельскохозяйственной культуры — ржи. Основным пахотным орудием служила теперь соха. Как видно из соответствующих находок в северных районах Латвии, начиная с XI—XII веков соха снабжается железными сошниками. Такая соха была гораздо более производительным пахотным орудием, чем рало с деревянным ральником. Судя по несколько более поздним этнографическим данным, только на маломощных почвах, залегающих на известняковом грунте северной и северо- западной Эстонии и островов, продолжали пользоваться ралом старого типа, в то время как на глубоких почвах центральных и южных районов Эстонии распространилась соха того же типа, что у русских и латышей. При помощи сохи не только разрыхляли почву, но даже запахивали посев. Кроме сохи применялась и борона. В этот период для уборки урожая стали пользоваться новым типом серпа, какой бытовал в Новгородской земле. Он был более производительным, чем старый простой серп. Примечательно, что вместе с новым типом орудия распространилось и его заимствованное из русского языка название sirp (серп).
Наряду с пашенным земледелием продолжало сохранять свое значение и подсечное. С IX века вместо прежнего узколезвийного топора вошел в употребление новый широколезвийный тип, с наварным стальным лезвием. Он значительно облегчал и ускорял работу по расчистке лесных участков для подсеки. Часть подсечных земель постепенно забрасывалась в перелоги, площадь которых таким образом постоянно увеличивалась. Подсеки по-прежнему находились в коллективном пользовании всей общины. Пахотная же земля была в основном уже разде83


лена между отдельными хозяйствами и перешла в их постоянное владение.
До того времени преобладающей сельскохозяйственной культурой ■был ячмень. Начиная же с XI века выдвигается новый важный хлебный злак — рожь. Первоначально выращивалась только яровая рожь. Но в период вторжения немецких агрессоров в начале XIII века в Прибалтике была уже известна и озимая. Сравнительно нетребовательная к почвенным и климатическим условиям, рожь хорошо развивалась на
Находки из колодца на городище Лыхавере (Вильяндиский район).
1 — деревянная лопата; 2 — бороздильник.
местных супесчаных почвах и в значительной степени разнообразила урожай. Кроме того сеяли овес, хотя, по-видимому, в относительно небольших размерах. Значительную роль издавна играла репа, а также бобовые растения — горох и конский боб. Из технических культур важное место занимал лен, в небольшом количестве выращивали также коноплю.
84


В землепользовании господствовала, очевидно, как и в северных районах древней Руси, переложная система, т. е. выпаханные земли забрасывались для восстановления плодородия почвы на некоторое время в перелог. С началом выращивания озимых культур начался постепенный переход к паровой системе земледелия.
В тесной связи с земледелием развивалось и скотоводство. Об относительно большом количестве домашних животных у эстонцев повествуют хронисты. Согласно их сообщениям, в начале XIII века немецкие завоеватели угоняли из эстонских земель множество лошадей, коров и овец. О развитом скотоводстве свидетельствуют также находки костей домашних животных в городищах и поселениях. В этот период их встречается значительно больше, чем в предыдущие века. Находки содержат в более или менее равном количестве кости крупного рогатого скота, овец (или коз) и свиней. К концу рассматриваемого периода свиноводство, особенно в южной Эстонии, принимает более широкие размеры. Рост свиноводства подтверждается и соответствующими находками в соседней Латвии. Нередко встречаются кости курицы.
На дальнейшее развитие скотоводства указывают также частые находки косы-горбуши для кошения сена. Коса стала длиннее, а следовательно, и производительнее прежней. Заготовка определенных запасов кормов для лошадей и другого тяглового скота стала необходимостью, — без этих запасов их невозможно было прокормить зимой и сохранить их рабочие качества к началу весенних полевых работ. Эстонцы гораздо шире, чем их южные и восточные соседи, использовали крупный рогатый скот, особенно волов, в качестве тягловой силы. Это отражается и в старинном названии крупного рогатого скота — vediksed (от vedama — возить, тянуть). На полевых работах лошадь запрягалась преимущественно в борону, которую надо было волочить быстрее, чем соху. Последнюю обычно тащили волы. В основном же, лошадь использовалась не столько для хождения в упряжке, сколько для верховой езды, ибо при тогдашнем состоянии дорог такой способ передвижения был наиболее удобным.
Следует отметить, что из-за скудного кормления и примитивных условий содержания скот того времени был довольно хилым и низкорослым. Рост взрослой коровы не превышал обычно одного метра, т. е. роста теперешней средней телки. Лошади тоже были невысокими. Домашняя свинья была значительно меньше ее предка — кабана. Несмотря на это, домашние животные составляли самую существенную часть движимого имущества тогдашнего населения.
Некоторое хозяйственное значение сохранила охота. Среди найденных на местах поселений костей диких животных чаще всего встречаются кости лося и кабана, реже — медведя, зубра, бобра, зайца; на островах, а кое-где и на материке, обнаружены в значительном количестве кости тюленя. Для получения такого ценного товара, каким являлась пушнина, охотились на белку, лисицу и другого пушного зверя; кости диких животных попадаются на поселениях реже костей домашних еще и потому, что убитых зверей, мясо которых не шло в пищу, после снятия шкуры оставляли в лесу.
Немаловажную роль в добывании пищи продолжала играть рыбная ловля. Если не считать случайный лов в мелких водоемах, добыча рыбы велась коллективно, общинами, в расположенных в пределах их территории крупных водоемах, реках, озерах, а также и на море. Это занятие носило сезонный характер, главным образом в период метания икры и в промежутках между полевыми работами.
85


Льячка (1) и тигель (2) с городища Вароола (Мярья- мааский район).
Определенное место в хозяйстве того времени, особенно в южной Эстонии, занимало бортничество. Оно находилось еще на ступени лесного бортничества, когда пчелы содержатся в лесу в бортях, устроенных в естественных дуплах или выдолбленных колодах. Борти находились в частной собственности отдельных семей и снабжались соответствующей семейной тамгой. Особенно большое значение бортничество стало приобретать с XI века, когда у соседних народов распространилось хри-
Топор, найденный в колодце на городище Лыхазере.
стианство и появился спрос на воск для церковных свечей. Мед шел на изготовление медового напитка.
Развивалось и ремесленное производство. Строительные, плотничные работы, изготовление земледельческих орудий и разных других деревянных предметов, а также мелкие кузнечные поделки выполнялись в хозяйстве каждой семьи обычно собственными силами. Изготовление же большинства основных железных орудий труда, топоров, кос, серпов, кузнечного инструмента, а также оружия требовало особых навыков и специализации. Чтобы сделать, например, длинную косу с наварным, соответствующим образом закаленным стальным лезвием или выковать хороший топор, не говоря уже о мече, нужно было особое искусство и длительный навык. Именно поэтому в наибольшей мере и ранее других отраслей ремесла специализировалось кузнечное дело. Показательно, что в эстонском языке название кузнеца — sepp — стало общим для всякого специализировавшегося мастера.
86


Для обработки железа и других металлов служили горн с мехами, молот, наковальня, клещи, зубило, пробойник, напильник, чекан и т. д. Обычно кузнец был и литейщиком, изготовлявшим бронзовые и даже серебряные предметы украшения. При изготовлении драгоценных серебряных украшений надо было обладать не только специальными навыками — здесь требовалась и тщательная работа. Надо, однако, сказать, что у эстонцев, как и у других народов Прибалтики, техника изготовления серебряных украшений не достигла такой высоты, как на Руси. Наиболее драгоценные предметы украшения, как и особенно ценное ♦оружие, которые носила знать, были в большинстве случаев привозными.
Для плавки и литья бронзы и других цветных металлов применялись глиняные плавильные тигли и изготовленные обычно по восковой модели глиняные литейные формы. Большинство предметов после отливки подвергалось обработке путем ковки. Затем они украшались нарезным и чеканным орнаментом, который наносился при помощи соответствующих стальных инструментов.
Дерево было самым обычным материалом, из которого возводились всякого рода постройки, а также изготовлялось большинство орудий труда, различная посуда и утварь. Тем не менее плотничное и деревообделочное дело было, по-видимому, специализировано слабее, чем кузнечное. Важнейшим орудием обработки дерева служил топор. С IX века получает распространение его широколезвийный тип. В целом топоры были двоякого вида: один — с резко заходящим назад лезвием, другой, подобно секире, — с симметрично вытянутым' в обе стороны лезвием. Вторым важным орудием был, как и раньше, нож, служивший для многих деревообделочных работ, а также для обработки кости, кожи и прочих материалов. Кроме того для деревообделочных работ применялись всевозможные специальные инструменты, например, тесла с прямым или желобчатым лезвием, скобели для строгания деревянных изделий, ложкарь с вогнутым лезвием, сверла с ложковидным работающим концом и т. д.
При помощи этих орудий, а также разного рода деревянных приспособлений не только выполнялись различные плотничные работы, как например, рубка бревенчатых стен, расщепление и обтесывание плах, но и изготовлялись всевозможные предметы домашней утвари. На островах и побережье теми же инструментами строили суда. В этом ремесле эстонцы достигли такого же искусства, как скандинавы, новгородцы и другие соседи. Судостроение, несомненно, являлось делом особых мастеров. В общем, судя по отдельным найденным в городищах деревянным предметам, вроде топорищ, дубовых и можжевеловых древков копий и т. д., деревообделочное ремесло, несмотря на его относительно слабую специализацию, все же было хорошо развито.
Домашним способом изготовлялось много видов деревянной посуды.
87


Следует отметить, что в Эстонии, как и вообще в Прибалтике, глиняная посуда употреблялась сравнительно меньше, чем, например, у русских: ее заменяла долбленая деревянная посуда, а также лыковые туески и т. д. Наряду с долбленой появилась уже и клепочная посуда. В центрах городского типа к концу рассматриваемого периода деревянную посуду стали вытачивать на станке. В зажиточных хозяйствах наряду с прочёй посудой нередко употреблялись кованные из бронзового листа блюда, обычно привозные, среди которых встречаются отдельные художественно украшенные экземпляры.
Хотя глиняная посуда и применялась в меньшем количестве, чем в славянских землях, в рассматриваемый период она была все же гораздо обыденнее, чем позже, например, в XVI—XVIII веках. Наряду с изготовленной от руки лепной керамикой, в XI веке появляются глиняные сосуды, сделанные на гончарном круге. Судя по формам этих сосудов и направлению их распространения, гончарный круг был заимствован у русских, где им широко пользовались уже раньше. Гончарный круг значительно ускорил изготовление глиняной посуды. Его введение указывает на то, что и в этой отрасли ремесленного производства появились специальные мастера — гончары.
В домашнем женском производстве важную роль играло прядение, ткачество и изготовление одежды. Пряжу пряли и крутили при помощи веретена, на которое для ускорения вращения надевалось колечко — пряслице. Изготовленные из обожженной глины, а также из известняка, песчаника или кости пряслица встречаются в вещевом инвентаре поселений и городищ. Ткацкий стан был, по-видимому, стоячего типа. Дошедшие до нас остатки тканей свидетельствуют об относительно развитых навыках тканья. Особенно тщательно изготовлялись шерстяные наплечные покрывала, которые украшались цветными ткаными узорами и вышивались бронзовыми спиральными пронизками и оловянными бляшками. Эстонские шерстяные покрывала считались у немецких завоевателей в начале XIII века ценной добычей. Богатая знать нередко пользовалась привозными тканями. Большую часть предметов одежды женщины шили дома, и только меховые шубы и, возможно, праздничные кафтаны уже, вероятно, отдавались в пошив специальным мастерам.
Подводя итоги, нужно сказать, что хотя ремесленное производство не достигло такого высокого уровня, как на Руси, его наиболее развитые отрасли, и прежде всего кузнечное дело, все больше превращались в занятие специализировавшихся мастеров. Ремесло стало обосабливаться от земледелия и вместе с тем в какой-то мере сосредоточиваться в центрах городского типа, возникавших в тот период.
Рост производительности труда и углубление общественного разделения труда обусловили и дальнейшее расширение торговли. Она велась как сухопутным, так и морским путем. Имеются сведения о торговых поездках эстонцев в Новгород уже в X веке. Эстонцы нередко бывали также в Пскове и других русских городах. В то же время торговые центры Эстонии посещались и русскими купцами (позднее часть из них даже осела здесь на постоянное жительство). Приезжали сюда также заморские купцы. В XII веке впервые упоминаются Чудинецкая улица в Новгороде и находившиеся в ее конце ворота того же названия. Нет сомнения, что улица была названа так потому, что на ней проживали или эстонцы или новгородцы, торговавшие с Эстонией (Чудью).
Мореходством на Балтийском море занимались, прежде всего, островитяне и в меньшей степени — жители побережья материка. Они находились в постоянных торговых связях с островом Готланд, являвшимся в
88


Кузнец. Миниатюра. (Государственный Исторический музей.)
ту пору важнейшим торговым центром на всем Балтийском море. Морские торговые поездки в то время нередко принимали характер пиратских набегов. В ответ на экспансионистские попытки скандинавов и их. грабительские вторжения эстонцы не ограничивались отражением врага, а начали сами, особенно в XI—XII веках, совершать набеги на побережье Дании и на ее владения в современной южной Швеции. Возможно, что эстонцы участвовали в 1187 году в морском набеге подвластных Новгороду карелов на важнейший шведский торговый город Сигтуна. После этого набега Сигтуна утратила свое былое значение и центром шведского государства стал Стокгольм. Этот наиболее крупный морской поход был предпринят в ответ на шведскую агрессию против стран восточного побережья Балтийского моря.
Товары, которые островитяне приобретали путем купли или же захватывали во время набегов, особенно скот, а также обращенных в рабство пленных они большей частью перепродавали своим ближайшим соседям на материке или увозили на рынки русских городов — Пскова, Новгорода и Полоцка.
О масштабах торговли ярко свидетельствуют найденные в Эстонии многочисленные медные, бронзовые и серебряные предметы, а также тысячи серебряных монет. Все цветные и благородные металлы поступали сюда извне. Как можно судить по изготовленным из этих металлов и завезенным сюда готовым предметам, большая часть бронзы поступала с юго-запада через посредничество балтийских племен, и она, в конеч89>


ном счете, очевидно, венгерского происхождения; что касается серебра, то оно привозилось преимущественно либо с востока, либо с запада. Предметами тогдашней торговли кроме того являлись пушнина, скот, соль, воск, мед, дорогое оружие, прежде всего мечи, а также дорогие ткани. Особо следует упомянуть породистых коней, покупавшихся богатой знатью. Обычным товаром были и рабы.
Если в прежние времена общим эквивалентом для обмениваемых товаров служили скот и меха, то к рассматриваемому периоду господствующим мерилом стоимости стали драгоценные металлы, особенно серебро. До XI века серебро находилось в обращении, как правило, в виде арабских диргемов, большое количество которых попало в Восточную Европу, в том числе и в Прибалтику, благодаря оживленной торговле, ведшейся с восточными странами в IX и X веках. Территория Эстонии является одним из наиболее богатых этими находками районов Прибалтики. По неполным данным, здесь обнаружено свыше 4000 арабских монет, поступавших сюда прежде всего путем торговли с соседними русскими городами. Многие арабские монеты более ранних периодов происходят из разных городов Азии и Африки; большинство позднейших монет (X век) отчеканены в среднеазиатских городах — Ташкенте, Самарканде и других. К исходу X века приток арабских монет стал убывать, а в 30-х годах следующего столетия он полностью прекратился. В конце X века, наряду с арабскими монетами, на Руси появились византийские монеты, которые попадали оттуда и в Эстонию. До сих пор здесь найдено свыше 300 византийских монет, датируемых примерно концом X и началом XI века.
С этого времени в Новгородской земле получает распространение большое количество серебряных монет западного происхождения. Большинство из них отчеканено в Германии, главным образом, в прирейнских городах, меньшую часть составляют англо-саксонские монеты. В первой половине XII века эти монеты постепенно исчезают из обращения и заменяются серебряными слитками. Имевшие хождение и раньше, наряду с монетами, они превращаются теперь в основное платежное средство. Область распространения находок, содержащих монеты западного происхождения, показывает, что довольно большое количество этих монет поступало в Новгородскую землю через Прибалтику, особенно через Эстонию. В Эстонии уже зарегистрировано свыше 2000 англо-саксонских и свыше 4000 немецких серебряных монет X—XII веков. Большинство из них, как и арабские монеты предыдущего периода, найдено в виде кладов, каждый из которых содержит несколько сот монет, а иногда еще и отдельные серебряные вещи и слитки. Клады, открытые на территории Новгорода, аналогичны по своему составу эстонским кладам. Это опять-таки говорит о том, что значительное количество монет западного происхождения поступило в Новгородскую землю через Эстонию, сюда же они попадали прежде всего благодаря новгородской торговле.
В Киевской Руси своих монет чеканили мало. Больше всего их было отчеканено при князе Владимире Святославовиче и его сыновьях. Одна из очень немногих найденных до сих пор серебряных монет сына Владимира — Ярослава Мудрого — обнаружена на острове Сааремаа.
Серебряные монеты, как и слитки, принимались и передавались до весу. Весы, а также система гирек для взвешивания серебра — восточного происхождения. На их основе в Киевской Руси сложилась своя собственная весовая система, где единицей служила гривна, равная по весу 49,25 грамма серебра. Гривна делилась на 20 ногат или 50 кун или 10£) векш (вевериц). Ногата — арабское слово, раньше обозначавшее дир- 90


гем; позднее, когда содержание серебра в диргеме и сам вес его уменьшились, ногатой стали называть полноценную серебряную монету.
Для оплаты стоимости меньшей, чем ногата, монету разрубали на две или более частей, которые по-русски назывались резаками. Куной вначале называли шкурку горностая (куницы), векшой — беличью шкурку, позднее эти слова стали обозначать соответствующие мелкие серебряные денежные единицы.
Чтобы дать представление о покупной ценности гривны, отметим, что верховая лошадь стоила в Киевской Руси 2—3 гривны, корова — 2 гривны, а раб, согласно «Русской Правде», оценивался в 5 гривен. После удачного военного набега цена на рабов намного падала.
Серебряная монета Ярослава Мудрого (найдена на о. Сааремаа). (Государственный Исторический музей.)
В Новгороде, где позднее находились в обращении монеты западного происхождения, к XII веку сложилась своя гривна, которая была в 4 раза тяжелее старой русской гривны (средний вес ее составлял 197 граммов). Она делилась на такие же мелкие единицы, как и старая гривна, причем эти единицы имели соответственно больший вес. Новгородская гривна имела хождение и в Эстонии, но наряду с ней была известна также и другая весовая единица — готландская марка, примерно равная по весу гривне.
В Эстонии более чем в 20 местах найдены весы и гирьки для взвешивания серебра, аналогичные тем, какие обнаружены в других районах Восточной Европы. Все они относятся к XI, XII и началу XIII века. Как и в других местах, клады, открытые в Эстонии, содержат, помимо разрезанных серебряных монет, еще и разрубленные серебряные слитки или предметы.
Торговлей занималась, в основном, богатая знать. Вывозимые ею товары, особенно в более поздний период, поступали в значительной части в виде податей от зависимых крестьян. Для зажиточной части населения торговля служила таким образом важным источником накопления богатства, в то время как основная масса населения получала от нее лишь незначительную долю выгод. Как и обособливающееся от земледелия ремесло, торговля все более концентрировалась в поселениях городского типа.
Возникновение поселений городского характера. Как уже отмечалось, некоторые отрасли ремесленного производства в рассматриваемый период стали отделяться от земледелия. Ремесла, требующие особого мастерства, стали сосредоточиваться главным образом в определенных селениях, которые вместе с тем превращались в центры торговли и вообще более развитой культуры. Так в условиях раннефеодальных отношений стали возникать населенные центры городского типа.
91


Поскольку рассматриваемый период характеризуется развитием торговых связей и усилением общения с соседями, удобное географическое положение в отношении сухопутных или морских путей являлось одним: из факторов, способствовавших возникновению того или иного городского поселения. Обычно такие поселения примыкали к какому-нибудь раннефеодальному замку, а иногда располагались даже в какой-либо
Серебряные монеты, слитки, разрубленные серебряные украшения и весы с гирьками для. взвешивания серебра (XI—XII вв.).
крупной крепости. Этим и объясняется, почему слово linn, обозначавшее первоначально укрепленное селение, стало позднее означать город. Некоторые поселения городского типа развились из древних поселений, возникших уже в условиях первобытнообщинного строя. Такими пунктами являлись, например, Тарту, Вильянди и Отепя. Другие же городские поселения, как например, поселок на месте теперешнего Таллина, Варбола и др., появились в основном лишь в рассматриваемый период.
92


Раньше других, а именно в 1030 году, упоминается в древнерусских летописях Тарту. Окрестности Тарту выделяются крупными могильниками и прочими археологическими памятниками уже с первых веков н. э.; следовательно, в этой местности существовало сравнительно большое для того времени количество поселений. Поэтому здесь довольно рано возникла и крепость, располагавшаяся у главной переправы через реку Эмайыги, на одном из крупнейших путей, связывающих юг и север Эстонии. К западу и востоку от Тарту простирались обширные болота, затруднявшие сообщение. Особенно большое значение как место переправы Тарту приобрел в описываемый период, когда пролегавшая здесь дорога, в связи с общим оживлением сношений стала одной из важнейших магистралей, соединяющих Псков и Новгород с расположенными в северной Эстонии, на побережье Балтийского моря, пристанями. Этим и объясняется, почему Ярослав Мудрый именно здесь заложил свой опорный пункт — город Юрьев. О Тарту как о торговом центре говорят многочисленные клады с монетами X—XI веков, отмечающие его окрестности.
Тартуская крепость (площадью примерно в 8000 квадратных метров) была одним из крупнейших и сильнейших укрепленных пунктов в древней Эстонии. Археологическое исследование ее и лежащих в окрестностях памятников только что началось, и мы еще не имеем о них подробных данных. Из русских летописей, однако, известно, что при Ярославе Мудром здесь кроме крепости были выстроены «хоромы» для княжеского наместника и других должностных лиц, которые остались в Тарту во главе русского военного отряда для управления окрестными землями и сбора дани. Естественно, что русские развили Тарту и как торговый центр. Здесь поселились русские купцы, существовала, по-видимому, и церковь. Таким образом, Тарту под властью русских стал первым известным нам в Эстонии и вообще в Прибалтике городским центром, влияние которого не могло не сказаться и на развитии других аналогичных поселений городского типа.
Важно отметить, что многие эстонские слова, связанные с городскими поселениями и развитием торговли, заимствованы из русского языка, например, uulits (улица), päsmer (безмен), pund (пунд, пуд), määr (мера) и другие.
Следующей упоминается в русских древних источниках (под 1116 годом) Отепя — крепость и центр древней эстонской земли Уганди. Крепость эта находилась в том месте, где от магистрали, проходящей через Тарту с юга на север, ответвлялась в восточном направлении дорога на Псков и Новгород; сюда же сходились дороги с запада и северо-запада Эстонии. Отепя являлась, таким образом, важным узловым пунктом на путях сообщения между эстонскими и русскими землями, а поэтому понятно, почему русские письменные источники в XII—XIII веках неоднократно упоминают ее. Крепость Отепя была меньших размеров, чем Тарту (ее площадь составляла около 3500 квадратных метров), однако .располагалась она на высоком холме с крутыми склонами и вообще представляла собой одну из самых мощных крепостей древних эстонцев. При археологических раскопках городища Отепя были обнаружены материалы, восходящие к последнему тысячелетию до н. э. Вблизи крепости располагались поселение и могильник, возникшие, как видно, в эпоху раннего феодализма.
Древнее укрепление и торговый пункт на месте теперешнего Таллина является третьим по счету центром, отмеченным в древних письменных источниках. Впервые он упоминается под старинным назва-
93


64-й лист карты Идриси.
Стрелка слева указывает на название «Астланда», а справа — на «Колувань».
нием Колувань (Колывань), встречающимся позднее и в русских источниках, на географической карте мира, составленной в начале 1154 года арабским географом Абу-Абд-Аллах-Мохаммед Идриси. В сопровождающем карту тексте о Колывани сказано: «Это маленький город, наподобие большой крепости. Жители его землепашцы и доходы их скудны, но у них много скота». Об эстонском городище на теперешнем Таллинском Тоомпеа (Вышгороде) упоминает в своей хронике и Генрих Латышский. Он называет его употреблявшимся у скандинавов именем Лин- данисе. Название же Колывань, которым пользовались русские, происходит, по всей вероятности, от эстонского наименования этой местности, которое, в свою очередь, очевидно, связано с именем героя народного эпоса — Калева.
Как показали произведенные в 1952 году на Таллинском Вышгороде археологические раскопки, на этом высоком холме, имеющем исключительно хорошую естественную защиту, по крайней мере с XI века уже существовала не только эстонская крепость, но и поселение. Колывань была самым крупным укрепленным пунктом древних эстонцев. По своей площади (6—7 га) это укрепление более чем в два раза превосходит другое городище, также расположенное на северном побережье земли Ря- вала, в приустье реки Ягала, площадь которого равна 2,7 га.
Археологические раскопки, произведенные в 1953 году на Ратушной площади, в нижней части города Таллина, показали, что начиная с XI века на этом месте находился торг, где продавались, по-видимому тут же изготовлявшиеся, разного рода изделия ремесленного производства — деревянная посуда, обувь, костяные гребенки, пряслица и прочие предметы обихода. На площади был открыт колодец, стенки которого выложены из камней по тому же образцу, как и в некоторых дру94


гих городищах XI—XII века. Из колодца была извлечена подковообразная пряжка, относящаяся к той же поре. В Таллине и его окрестностях найдено не только много отдельных монет, но и целые монетные клады X— XII веков.
Древний Таллин — Ко- лывань возник, видимо, только в рассматриваемый период. Его ближайшие окрестности с их малоплодородной почвой в течение длительного времени оставались незаселенными. Колы- вань выдвинулась среди других аналогичных пристаней (в приустье Ягала, Тоол- се и т. д.) благодаря своему исключительно выгодному расположению в смысле путей сообщения. Здесь имелась удобная, хорошо укрытая от ветров гавань, сюда с нескольких наДеревянная посуда (раскопки 1953 г. в гор-. Таллине).
Точеная миска (фрагмент) и дощатая миска.
правлений — юго-запада.
Колодец со стенкой, выложенной из камня, в Таллине на Ратушной площади (раскопки 1953 г.).
95


юга и востока — сходились сухопутные дороги, которые пересекались как раз на месте теперешней Ратушной площади, почему здесь и образовался торг.
В возникновении и развитии Колывани, (как и других аналогичных эстонских поселений городского типа, большую роль сыграли торговые сношения с Русью — Новгородом и Псковом. В русских преданиях и фольклоре широкой известностью пользовались как Колывань, так и «колывановичи». Некоторые данные позволяют предполагать, что русские купцы имели здесь свой поселок, или, пользуясь более поздним термином, «гостиный двор». Такой же «двор» был, очевидно, и у заморских купцов. Археологическими исследованиями охвачена пока очень ограниченная территория Таллина, поэтому не удалось еще обнаружить достоверных следов ни одного из этих поселков. Пока может считаться достоверным лишь существование обширного эстонского городища и торга.
Верхняя часть вала, сложенного из известняковых плит, на городище Варбола (Мярьямааский район).
Из других пристаней на побережье материковой части Эстонии следует упомянуть устье реки Пярну, где имелись гавань и торг. Это подтверждается также рядом монетных кладов, обнаруженных в городе Пярну и его ближайших окрестностях.
Крупным центром внутри Эстонии была Варбола (в древней земле Харьюмаа), которую русские летописи упоминают наряду с другими крупными городскими поселениями эстонской территории, называя ее— Воробиин. Варбола являлась третьей по величине крепостью в Эстонии; .ее внутренняя площадь равнялась примерно 2 га. Построенная на оконечности невысокой гряды (отчего русские летописи называют ее еще и Воробьевым Носом), Варбола, подобно некоторым другим укрепленным поселениям, расположенным в равнинных местах северо-западной Эстонии и островов, была окружена мощным валом. Последний представлял собой плитняковую стену, выложенную сухой кладкой; с наружной стороны высота стены достигала 10 метров. Сооружение такой стены требовало огромной и исключительно тщательной работы. Археологическое обследование городища показало, что крепость Варбола была заложена в XI или XII веке. Поселение вблизи Варбола пока не открыто. Однако на окруженной валом обширной внутренней территории городища обнаружен мощный культурный слой, где сохранились остатки жилищ, следы ремесла — обработки металлов, а также кости и прочие материалы. Тут же открыт и глубокий колодец. Жили здесь ремесленники, а возможно, и торговцы, и вся жизнь была сосредоточена, очевидно, внутри самой крепости.
96


Кроме вышеописанных, а также ряда других крупных городищ, часть из которых преемственно связана с более ранними поселениями городского типа, существовали в рассматриваемый- период и мелкие укрепления типа замков (Лыхавере, Наану). Последние, как увидим ниже, являлись опорными пунктами властвования отдельных представителей знати. В этих небольших замках располагалось, по-видимому, только собственное хозяйство какого-нибудь князька; здесь найдены следы ремесленного производства, особенно кузнечного и металлообрабатывающего, но размеры его невелики и оно, очевидно, обслуживало, главным образом, хозяйство владельца замка.
§ 2. Зарождение феодальных отношений
Возникновение феодальной земельной собственности. Для дальнейшего формирования общественного строя решающее значение имело прежде всего развитие землевладельческих отношений. В отличие от восточных славян, у эстонцев, как и у латышей, значительная часть общинной земли, находившейся первоначально в виде наделов лишь во временном пользовании отдельных семей, перешла в индивидуальное владение последних. Характерные для общинного землепользования периодические переделы земли лишь крайне редко упоминаются в источниках XIII—XIV веков. Из этого и некоторых других фактов следует, что переход большой части пахотной земли и даже прилежащих к деревне лугов в частное владение должен был, по-видимому, произойти, в основном, уже в рассматриваемый нами здесь период. В коллективном владении и пользовании общины продолжали оставаться подсеки, пастбища, более отдаленные луга, леса и водоемы. Таким образом, община
Городище Ватла (Хаапсалуский район). Расположено, как и Варбола, на оконечности гряды.
7 история Эст. ССР 97


в эстонской деревне в XIII веке представляла собой уже в значительной степени лишь пережиточное явление. В условиях частнособственнических отношений в общине неизбежно росло имущественное неравенство, община все более расслаивалась на имущие и малоимущие хозяйства, между которыми неизбежно возникали и все более обострялись противоречия; иначе говоря, община распадалась.
Богатые семьи захватывали все больше земель. Недаром «Рифмованная хроника» отмечает, что эстонская имущая верхушка богата именно землей. Хозяйства обособившихся от общины имущих верхов назывались «мызами». Накопление земли в руках имущих и обусловленное этим усиление их влияния является важнейшим общественным процессом этого периода. Возникновение крупного землевладения создало основу, на которой зарождались феодальные отношения.
В какое именно время складывались эти новые общественные отношения, т. е. стала появляться феодальная собственность имущего класса, в конце ли I тысячелетия, как можно предположить по некоторым признакам, или несколько позже, — пока с полной достоверностью сказать нельзя. Нам неизвестен еще конкретный ход развития новых отношений, хотя не подлежит сомнению, что в общих чертах он протекал тем же путем, как у славянских и балтийских соседей, с которыми, как уже отмечалось, эстонцы находились в тот период в самом тесном соприкосновении.
Новый феодализирующийся имущий класс образовывался, надо полагать, прежде всего не из старой родовой знати, а из выросших рядом с ней в новых социально-экономических условиях богатых собственников. Это были отдельные лица или целые семьи, приобретшие власть в обществе не благодаря своему происхождению из родовой знати, а исключительно благодаря своему богатству, которое появилось у них в результате удачной торговли или участия в военных походах и которое они приумножали путем захвата земли и приобретения рабов. Эти новые богачи, образовавшие, пользуясь выражением Ф. Энгельса, новую аристократию богатства1, явились в первую очередь той силой, которая разрушила древние патриархально-родовые традиции; в новой обстановке их имущественное положение позволило им стать в один ряд со старой родовой знатью.
Старая родовая знать, хотя и относилась к новым богачам пренебрежительно, сама тоже стала увеличивать свои частные владения и закабалять общинников. Феодализирующийся класс складывался, таким образом, как из представителей новой имущей верхушки, так и старой родовой знати. Тем не менее, в силу традиции в течение продолжительного времени между ними еще делались различия. И, надо думать, неслучайно, что среди влиятельной верхушки эстонского общества начала XIII века «Хроника Ливонии» наряду со «знатными», «старейшинами» и «лучшими» упоминает отдельно и «богатых».
Естественно, что захват богатой верхушкой земель и становление новых общественных отношений протекали отнюдь не гладко, а в борьбе, происходившей как между обособлявшейся богатой знатью и общиной, так и между соперничавшими друг с другом богатыми семьями. Характерно, что в XII веке феодализирующаяся верхушка стала сильнее укреплять свои замки.
К концу XII века в древнем эстонском обществе уже существовали четко выраженные феодальные отношения. До нас дошли имена неко-
1 См. Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. Госполитиздат, 1953, стр. 173.
98


Городище Лыхавере.
торых наиболее видных представителей раннефеодальной верхушки, живших в начале XIII века. Одним из них был Лембиту, «военачальник и старейшина» (так его называет «Хроника Ливонии»), по существу — выдвинувшийся в северной части земли Сакала князек. Хроника упоми- нает по меньшей мере одну деревню, принадлежавшую Лембиту, которую хронист называет его же именем. У Лембиту был и свой замок, носящий в хронике латинизированное название — Леоле. Его развалины составляют городище Лыхавере в современном Вильяндиском районе. Археологическое исследование показало, что городище это представляло собой хотя и не очень большой (внутренняя территория — примерно 1500 квадратных метров), но зато сильно укрепленный замок, заложенный на рубеже XII и XIII веков. Сооружение этого укрепления, несомненно, требовало значительного наличия рабочей силы. В замке располагалось хозяйство Лембиту. При раскопках найдены остатки как жилых, так и хозяйственных построек, а также следы ремесленного производства. Это свидетельствует о том, что феодализирующаяся верхушка имела уже зависимых людей для выполнения не только сельскохозяйственных, но и ремесленных работ.
Лембиту играл выдающуюся роль в борьбе против вторгшихся в страну немецких феодалов. В 1217 году для борьбы с захватчиками по его призыву со всех земель материковой Эстонии собралось многочисленное объединенное войско — малев. Правильно оценив обстановку и видя недостаточность эстонских сил для отражения немецкой агрессии, Лембиту заключил союз с могучим Новгородом.
Помимо Лембиту, «Хроника Ливонии» сообщает еще об одном представителе богатой знати, которого она именует по-латыни Табеллину-
99


сом. Он был старейшиной, князьком в Пудивиру, в самой южной части Вирумаа. Его владения превосходили, очевидно, владения Лембиту и охватывали целых 14 деревень.
В древней земле Сакала, кроме Леоле-Лыхавере и возникшей в эпоху родового строя крепости Вильянди, имелось еще несколько замков представителей феодализирующейся знати, имена которых, правда, остались нам неизвестными. На расстоянии двух десятков километров к югу от Лыхавере, у позднейшего хутора Наану, существовал небольшой, но сильно укрепленный замок и примерно на таком же расстоянии южнее Наану, в Синиаллику, — еще один замок того же типа. Все они возникли примерно в одну пору с замком Лембиту и во всех обнаружены следы сходных хозяйств. Следовательно, они основаны такими же представителями знати, каким был Лембиту. Аналогичные, относящиеся к этому же времени замки отдельных верхов богатой знати обнаружены и в других местах Эстонии, например, на побережье Финского залива, в Тоолсе, а также в древней среднеэстонской земле Вайга.
Тот факт, что замки эти укреплены значительно сильнее, чем оборонительные сооружения предыдущего периода, говорит о том, что в распоряжении имущей знати появилось гораздо больше рабочей силы, чем это было возможно в условиях первобытнообщинного строя. Многие укрепления предшествующего периода, такие, как ранее упоминавшиеся Иру, Пээду, Рыуге и др., примерно на рубеже I и II тысячелетия были заброшены. Лишь единичные из слабо укрепленных замков старого типа продолжали существовать и на протяжении рассматриваемого периода (например, Пунамяги в Рипука, в «Хронике Ливонии» — Риоле).
Изменение общего характера оборонительных сооружений красноречиво свидетельствует о тех глубоких изменениях, которые произошли в тот период в обществе. Вместе с тем, неодинаковость размеров этих сооружений и их особенности указывают на то, что новые общественные отношения в разных местах развивались неравномерно, разными темпами и что процесс этот протекал в сложных условиях.
Нет сомнения, что и названные замки и описанные выше крупные крепости, как Отепя, Тарту, Вильянди и другие, являлись опорными пунктами властвования верхов феодализирующейся знати. Трудно допустить, однако, чтобы крупные крепости принадлежали, как и небольшие замки, только одному какому-либо знатному лицу. Сооружение и защита таких больших крепостей, как, например, Варбола, была не под силу отдельной, пусть и богатой, семье. Правильнее, по-видимому, будет считать, что такими крупными центрами владела сообща знать целой Округи, скажем, какого-нибудь кихельконда. Есть также основание полагать, что взаимоотношения такой объединенной вокруг известного центра группы знати основывались на дружинных началах.
Феодальные повинности. Для обработки своих земель богатая знать использовала труд рабов, зависимых, впавших в бедность и потерявших земельную собственность крестьян. В X—XII веках, как мы видели, в Прибалтике получила распространение торговля рабами. В тот же период значительно участились набеги эстонцев и куршей на скандинавское побережье с целью захвата рабов. Все это говорит о дальнейшем росте эксплуатации рабского труда.
Имеется интересный археологический памятник XI века, проливающий известный свет на положение рабов. Это погребение двух рабов и их хозяина, открытое в Ийла Раквереского района. Все три могилы были опоясаны общим каменным венцом, так что все покойники были погребены в одно время. В центре похоронен хозяин, который, судя по най100


денным в могиле удилам, символизирующим лошадь, а также прочему ценному могильному инвентарю, был богатым всадником. По обеим сторонам от него лежали рабы, оба без какого-либо инвентаря. Примечательно, что в могилу хозяина была вложена не одна, а две косы, явно предназначавшиеся для рабов. Это одновременно указывает и на характер их работы. То обстоятельство, что рабы должны были последовать за хозяином в могилу, свидетельствует, что к рассматриваемому периоду ступень раннего рабства была уже пройдена и раб считался полной собственностью своего хозяина.
Погребение одновременно захороненных двух рабов и их хозяина в Ийла (Ракве- реский район), XI век.
Несмотря на то, что количество рабов возросло и что эксплуатация рабского труда приняла широкие масштабы, у эстонцев, так же как и у их соседей, в частности, русских, рабство продолжало существовать в так называемой патриархальной форме, когда рабы не являлись в хозяйстве основной рабочей силой. То, что общественное развитие у эстонцев, минуя собственно рабовладельческий способ производства, перешло непосредственно к феодализму, объясняется общей исторической обстановкой: этот переход совершался в период, когда в остальной Европе рабовладельческий строй уже давно распался и во всех соседних странах, особенно в Киевской Руси, господствовали феодальные отношения. Социально-экономическое развитие эстонцев протекало не изолировано, а в тесной связи с соседями, и вследствие этого прошло тот же путь, который несколько раньше проделали их соседи.
Наряду с рабским трудом имущая знать все шире стала применять труд зависимых от нее крестьян. Богатая знать предоставляла обедневшим крестьянам по небольшому участку земли и заставляла их за эго работать в своих хозяйствах и платить определенные подати. Число феодально зависимых людей неуклонно росло и именно их труд все более превращался в основу производства.
Надо, однако, полагать, что основная масса эстонского сельского
101


Предметы из погребения в Ийла.
1 — нож; 2 — изделие из кости; 3, 4 — части складного гребня; 5 — бронзовая подковообразная фибула; 6 — точильный брусок; 7 — серебряная монета XI века; 8 бронзовый спиральный перстень; 9, 1Q — куски кремня; 11 — кресало; 12 — бронзовый браслет; 13 — шило; 14 — наконечник стрелы; 15 — наконечник дротика; 16 — наконечник стрелы; 17 — наконечник копья; 18 — удила; 19 — топор;
20, 21 — косы.
102


населения в данный период еще оставалась независимой и не обремененной феодальными повинностями. Это не значит, конечно, что эта часть населения вообще не несла никаких повинностей. Она была, по- видимому, обязана делать известные приношения в пользу старейшин своего кихельконда и участвовать в поставке дани, поскольку таковая налагалась, например, русскими князьями. Старейшины собирали приношения во время объезда своей округи — таков был древний, известный многим народам обычай. Этот объезд — русское «полюдье» — у эстонцев назывался «вакусом» (от слова вак, обозначавшего туес, а также известную меру) и сопровождался взаимным угощением. Кроме того, вакусом назывался и срок полюдья, и соответствующая округа.
Размер хозяйства определялся в так называемых «адрамаа», т. е. в «сохах». Первоначально адрамаа-соха обозначала, по-видимому, участок пахотной земли, который можно было обработать одной сохой. Позднее, однако, адрамаа превратилась в единицу землепользования, причем под адрамаа одновременно понималось и право на пользование определенным количеством лугов, пастбищ и прочих общинных угодий
Количество адрамаа-сох являлось основой, по которой определялись размеры взимаемых с каждого хозяйства повинностей. Из источников XIII века известно, что земельные участки большинства хозяйств составляли в среднем адрамаа-coxy, в то же время имелись отдельные крупные хозяйства, насчитывавшие до пяти и более адрамаа-сох. Тот факт, что чужеземные завоеватели при их вторжении в Эстонию нашли здесь местную систему обложения повинностями, является еще одним свидетельством, что феодальные отношения в Эстонии имели к этому времени уже ясно выраженную форму.
Территориальное деление и политический строй. Хотя территория Эстонии, в соответствии с развивающимися феодальными отношениями, находилась в стадии распада на феодальные владения, процесс этот не зашел еще так далеко, чтобы стереть границы прежнего территориального деления. В начале XIII века все еще существовало старое территориальное деление на кихельконды и их союзы — земли-мааконды. Насчитывалось 8 крупных маакондов: Уганди, Сакала, Вирумаа, Ярвамаа, Рявала, Харьюмаа, Ляэнемаа и Сааремаа. Между ними в центральной Эстонии находился еще ряд более мелких маакондов и кихелькондов, которые не объединились с другими в более крупные территориальные союзы. Такими являлись Вайга, Мыху, Нурмекунд и Алемпойс.
Кихельконды сложились, в общем, на основе древних племен. Это явствует из того, что для населения каждого кихельконда, как и древнего племени, был характерен обычно свой говор. Большая часть ки- хелькондов слилась в мааконды опять-таки на основе древнего племенного родства. Некоторые же мааконды, в силу появления новых, отличных от прежних социально-экономических интересов, объединились на базе нескольких племен или их частей. Так, например, северная, наиболее обширная часть Вирумаа, состоявшая из 4 кихелькондов, охватывала территорию, где бытовал прибрежный северный эстонский диалект, в то время как население пятого кихельконда, в южной части Вирумаа, говорило на среднем североэстонском диалекте.
Ярвамаа и Харьюмаа, включавшие по три кихельконда, сложились на основе племен среднего североэстонского диалекта. Расположенная севернее Харьюмаа земля Рявала, состоявшая также из трех кихелькондов, обнимала территорию, население которой в настоящее время говорит на среднем североэстонском диалекте; в древности сюда, вероятно, заходил и северный прибрежный диалект.
103


Мааконд Сакала, как и Вирумаа, образовался на основе двух разных племенных групп: население его северной части принадлежало к группе среднего североэстонского диалекта, в то время как на юге население говорило на особом, западном южноэстонском диалекте. Число кихелькондов, входивших в Сакала, неизвестно. Нет также достоверных данных о границах этого мааконда. До сих пор неясно, например, входило ли незаселенное побережье Рижского залива в состав Сакала.
Нет ясности и в отношении размеров и количества кихелькондов, входивших в землю Уганди. Однако достоверно известно, что коренную часть этого мааконда составляла территория племен так называемого тартуского, южноэстонского диалекта, простиравшаяся от Эмайыги на юг, до территории латгалов. Вполне вероятно, что в состав Уганди входил также и говоривший на тартуском наречии кихельконд, известный под именем Иыгентага, который занимал междуречье севернее Эмайыги — Амме. Кроме того остается невыясненным, охватывала ли земля Уганди территорию племен выруского южноэстонского диалекта или нет. Район, который в «Хронике Ливонии» именуется Валгатабалве (что связано, по-видимому, с названием Пыльва), был покорен немецкими завоевателями позднее, чем северная часть Уганди, и представлял собой или самостоятельный мааконд или составную, но мало связанную часть Уганди.
Таким непрочно объединенным маакондом был частично и последний из крупнейших маакондов материковой части Эстонии — Ляэнемаа. Он состоял из семи кихелькондов, но два из них, Соонтага и Кырве, расположенные на юге, неоднократно рассматриваются в «Хронике Ливонии» отдельно от других кихелькондов Ляэнемаа. Соонтага и Кырве были покорены немцами в начале XIII века, раньше остальной части Ляэнемаа. Следует отметить, что в отношении диалекта своего населения Соонтага и Кырве смыкались в общих чертах с Ляэнемаа, но имели все же свои ярко выраженные особенности. Окрестности Пярну, где имелась важная гавань, входили в состав или Соонтага или Кырве.
Острова Сааремаа и Муху составляли один мааконд, включавший 4 или 5 кихелькондов. По своему говору островитяне близки населению Ляэнемаа.
Из мелких маакондов Алемпойс, Нурмекунд и Мыху сложились на основе племен среднего североэстонского диалекта, в то время как Вайга образовалась из племен особого, восточного североэстонского диалекта. Язык населения Вайга, да ужей само название Вайга (Вагиа), характеризуется сильно выраженными чертами, общими с языком северо-восточных соседей — води.
Подобно тому, как сами территориальные объединения — кихель- конды и мааконды — являлись, по существу, первобытнообщинными образованиями, так и их общественная организация восходила еще.к первобытнообщинному строю. Во главе каждого кихельконда стоял свой старейшина, зачастую их было даже несколько. Мааконд, как и племя, особого старейшины не имел. Делами мааконда ведал совет старейшин кихелькондов. Старейшины, однако, не являлись больше избираемыми представителями своих родов — власть их стала наследственной. Это была верхушка выдвинувшейся имущей знати, которая решала вопросы не в интересах широких масс, а в интересах своего класса. Власть старейшин, как мы видели, основывалась теперь на крупном землевладении и переходила по наследству. Старейшины ведали и судебными делами. Есть основания полагать, что к XII веку сложились определенные правовые нормы, соответствующие в общих чертах из-
104


Древнеэстонские земли в начале XIII века


вестной «Русской Правде» и обеспечивавшие господство имущих верхов над массой населения.
Наиболее важные вопросы (вопросы войны и мира, споры между соседними общинами и т. д.), решение которых требовало поддержки широких народных масс, нередко обсуждались по старым, родовым традициям на народных собраниях или советах, так называемых «кэрая». Но и здесь решала уже не воля народа, а воля богатой верхушки. Сохранив внешне старую форму, общественная организация территориальных объединений фактически уже основывалась на сложившихся и все более развивавшихся феодальных общественных отношениях.
В юго-восточной Эстонии, входившей в состав Киевской Руси, а затем Новгородской земли, становление феодального строя протекало под непосредственным влиянием Руси. На месте теперешнего Тарту существовал основанный в 1030 году князем Ярославом Мудрым город-крепость, где был размещен русский гарнизон. Здесь же была, по-видимому, заложена и княжеская вотчина, в связи с чем Ярослав назвал это место Юрьевом, по своему христианскому имени Юрий. Как на Руси, так, вероятно, и здесь, близлежащие деревни работали на вотчину, тогда как остальная территория юго-восточной Эстонии платила князю дань. Все это, несомненно, оказывало свое влияние на развитие аналогичных отношений и в эстонском обществе.
Как видно из вышесказанного, в общественных отношениях описываемого периода сохранялись еще значительные пережитки разложившегося патриархально-общинного строя, а наряду с ними и некоторые элементы рабовладельческого способа производства; основными и решающими стали, однако, уже феодальные отношения. Хотя последние нередко были еще прикрыты патриархальной оболочкой и внешне завуалированы древними первобытнообщинными традициями, именно они, феодальные отношения, определяли дальнейшее формирование всего общественного строя.
Для того времени феодальные отношения следует расценивать как исторически прогрессивное явление. Они соответствовали уровню производительных сил тогдашнего общества и способствовали их дальнейшему развитию, в то время как первобытнообщинный строй стал для них обузой.
Свойственная феодальному строю политическая надстройка (государственные образования) в том виде, в каком она существовала у восточных славян уже в VI—VIII веках, у эстонцев не успела еще сложиться. Появление крупных феодализирующихся землевладельцев, местных князьков, положило начало возникновению государственных образований, но процесс этот был прерван в начале XIII века обрушившейся на Эстонию агрессией со стороны немецких и скандинавских феодалов.
§ 3. Политическая история в IX—XII веках
Сложившиеся на протяжении веков экономические и культурные связи между эстонскими и восточнославянскими племенами послужили основой для создания политического объединения эстонцев с Древнерусским государством. В древнейших письменных источниках, хотя и очень скудных и отрывочных, отражается выход эстонцев на арену политической истории в союзе с русскими.
106


Помимо экономических и культурных связей, которые в рассматриваемый период, по сравнению с прежним, значительно окрепли, эстонцев с древнерусской народностью объединяли и их общие интересы в борьбе против скандинавских завоевателей.
Борьба против варягов. С возникновением у шведов, датчан и норвежцев классового общества их знать стала совершать грабительские и захватнические набеги на соседние страны, в том числе и на восточное побережье Балтийского моря, а также на русские земли. В скандинавских исторических сказаниях, так называемых сагах, хотя они и записаны в позднейшие времена, сохранились воспоминания о набегах на восточные земли в VI—VII веках. Примерно в 600 году в битве против эстонцев (очевидно, в Ляэнемаа) погиб шведский король Ингвар. Наряду со шведами совершали вторжения на эти земли и датчане.
В начале и середине IX века набеги норманнов на Восточную Прибалтику и русские земли участились и приняли более широкий размах. Участники этих набегов известны под именем варягов. Новгородская летопись сообщает, что в середине IX века словене, кривичи и чудь, т. е. эстонцы, были вынуждены одно время платить дань варягам. Примерно в 860 году новгородские словене и кривичи объединились с чудью (эстонцами) в союз, прогнали варягов за море и «начата вла- дети сами собе й городы ставити».
Далее летопись повествует о том, как около 882 года новгородский князь Олег собрал большую рать из словен, кривичей, чуди и других племен и предпринял крупный военный поход на юг, объединив в своих руках власть над Киевом и Новгородом. Древнерусское государство стало в X—XI веках выдающимся государством Европы.
Киевские князья все более расширяли свою власть как над восточнославянскими племенами, так и над неславянскими соседями. Новгород также стал данником киевского князя. Формировавшийся класс феодалов нуждался в сильной великокняжеской власти, поддержка же местных феодалов давала киевским князьям возможность быстро распространить свое господство на огромные территории.
В то же время Киевская Русь объединила разрозненные силы ряда народов Восточной Европы и ликвидировала попытки варягов, византийских правителей, хозар и других врагов покорить местные народы. С образованием Древнерусского государства для народов Восточной Европы, в том числе и эстонцев, создались благоприятные условия для развития производительных сил, общественных отношений и культуры.
Недостаточность исторического материала не позволяет пока точно определить фактический характер и масштабы политических связей эстонских земель с Русью в IX веке.
Политические связи эстонских земель с Киевской Русью. После объединения Новгородско-Псковской и Киевской земель в единое Древнерусское государство политическое сотрудничество эстонцев продолжалось теперь уже с Киевским княжеством. Летописи неоднократно упоминают об участии чуди в военных походах киевских князей в далекие страны в X веке. Среди участников похода Олега на Царьград (Константинополь) в 907 году названа и чудь. Поход окончился успешно, и Византия была вынуждена заключить с русским государством выгодный для него договор. Позднее в договоре 944 года между Византией и Русью среди «общих послов» упоминается несколько имен, принадлежавших, по-видимому, эстонским дружинникам.
В последние десятилетия X века, при Владимире Святославовиче, политические связи с киевской княжеской властью усилились. В 980 году 107


чудь участвовала в походе на Полоцк, в результате которого Полоцк вошел в состав Киевской Руси. В то время участились опустошительные набеги степных кочевников на русские земли. Чтобы обезопасить Русь от этих вторжений, на ее южных окраинных рубежах, по Десне, Суле, Стугне и др. около 991 года стали сооружать укрепленную линию городов. В новые города князь начал переселять «мужей лучших», знать, в том числе и «от чюди». Знать направлялась в новые города вместе со своими дружинами.
Таким образом, как видно из летописей, эстонцы активно участвовали в составе русского войска как при расширении границ Древнерусского государства, так и в борьбе против внешних врагов.
В саге Олафа Трюгвасона сохранились сведения о том, что в 70-х годах X века из Новгорода приходили в Эстонию собирать дань для русского князя. Но когда именно и на каких эстонских землях возникла эта обязанность платить дань русскому князю, — неизвестно. -
Из этих сведений можно заключить, что чудь (эстонцы) восточной Эстонии в X веке, по-видимому, подчинялась киевским князьям. Власть киевских князей в подчиненных землях выражалась в то вре|мя, во-первых, в сборе с населения дани, а во-вторых, в привлечении войска этих земель для военных походов. Сборщиками дани являлась обычно местная знать, которая пользовалась этим обстоятельством в своих интересах.
Понятно, что подобного рода зависимость не ограничивала деятельность местной феодализирующейся знати, а наоборот, способствовала еще большему укреплению ее позиций. Такая зависимость создавала для местной знати благоприятные условия для эксплуатации народных масс, в первую очередь, через взимание дани, а также открывала ей источники обогащения и приобретения рабов путем участия в военных походах. Служба в дружинах русских князей давала эстонской знати возможность приобретать феодальные владения.
Находящиеся в нашем распоряжении источники не позволяют установить, какие именно районы Эстонии входили в состав Киевской Руси. С достаточной определенностью тут можно говорить в первую очередь о юго-восточной Эстонии, где славянское влияние, судя по вышеприведенным археологическим материалам, было наиболее сильным. Значение этого объединения, однако, выходит за пределы ограниченного района и охватывает всю Эстонию.
Между эстонской знатью и русскими князьями связи эти, по- видимому, основывались в. тот период прежде всего на союзническом сотрудничестве и взаимных интересах. В письменных источниках нет ни малейшего намека на то, что в эти века возникали какие-либо недоразумения или конфликты между эстонцами и русскими. Пользу из этих связей в первую очередь извлекала, конечно, феодализирующаяся знать. Но тесные связи с Русью дали возможность успешно отразить все нападения и захватнические происки варягов и обеспечили рост экономики и культуры.
На грани X—XI веков Киевская Русь вступила в период своего расцвета. Особенно широкий размах приняли ее сношения со странами Западной Европы через Балтийское море. Это находит, в частности, отражение в начавшемся приливе немецких и англо-саксонских монет на русскую территорию. В то же время вновь участились набеги норманнов на восточное побережье Балтийского моря. В них участвовали войска не только шведских, но и датских и даже норвежских феодалов. Скандинавские источники конца X — третьей четверти XI века изоби108


луют сведениями о морских набегах на Эстонию. В Швеции найдено много камней с рунами XI века — в память воинов, погибших во время этих вторжений. Эстонцы успешно отражали все агрессивные попытки скандинавов, однако эта продолжавшаяся веками экспансия, сопровождавшаяся истреблением населения и гибелью материальных ценностей, задержала мирное развитие эстонского общества.
С течением времени заинтересованность киевских князей в Эстонии увеличивалась, и они старались упрочить здесь свою власть. С одной стороны, это обуславливалось стремлением расширить свои земельные владения и облагаемые данью районы, а также укрепить власть феодалов; с другой стороны, это вызывалось необходимостью обезопасить ведущие на запад торговые пути и предотвратить захват эстонской территории скандинавами.
Особенно активную политику обороны и расширения границ на западе проводил князь Ярослав Мудрый (великий князь в 1019—1054 гг.). В 1030 году он совершил поход на Чудскую землю, основал там город Юрьев (Тарту) и создал, по-видимому, свое вотчинное владение.
После подавления восстания древлян в 945 году в подвластных киевскому князю землях была введена система административных центров и регламентирован сбор дани. Однако в Эстонии прочный аппарат управления возник значительно позже. В юго-восточной Эстонии такой административный центр был создан только в 1030 году князем Ярославом. В связи с этим был, очевидно, упорядочен сбор дани, ведение судебных дел представителями княжеской власти и взимание штрафов в пользу феодалов. Все это знаменовало значительное усиление власти киевского князя в юго-восточной Эстонии.
Опираясь на поддержку Новгорода, который к тому времени добился уже некоторой независимости от Киева, Ярослав -предпринял в последующие годы ряд походов на Польшу, Литву, против ятвягов. В 1042 году княживший в то время в Новгороде сын Ярослава — Владимир совершил поход в землю еми, лежащую на север от Финского залива.
В 50-х годах XI века киевский великий князь пытался расширить границы своей власти и в Эстонии. Несколько летописей отмечают организованный около 1054 года великим князем Изяс- лавом Ярославичем и новгородским посадником Остро- миром поход в Эстонию новгородцев, дошедших, оче-
Ярослав Мудрый. Реконструкция М. М. Герасимова.
109


Часть обнаруженного в Тарту клада серебряных вещей русского типа, XI век.
1 — плетеный браслет; 2, 3 — подковообразные фибулы;
4 — крестовидная подвеска; 5 — лунница; 6, 8 — бусы с филигранью; 7 — перстень; 9, 10 — браслеты. (Государственный Эрмитаж.)
видно, до Харьюмаа. В 1060 году Изяслав обложил эстонцев, именовавшихся сосолами, тяжелой данью в размере 2000 гривен. По существу, это означало резкое усиление феодальной эксплуатации, что вызвало восстание крестьянских масс. Сосолы изгнали сборщиков дани, захватили весной 1061 года села в окрестностях Тарту, сожгли город и дома (хоромы) феодалов и, как говорится в Псковской летописи, «много зла сотворше, и до Пскова доидоша воююще». Только собрав большое войско, псковичи и новгородцы после кровопролитного сражения победили восставших сосолов.
Это первое известное в истории сообщение о восстании эстонских крестьян против феодалов. Восстание было явно направлено как против русских феодалов, так и их союзников — представителей эстонской феодализирующейся знати. На это указывает сожжение Тарту и особо отмеченных в летописи жилых домов и вотчинных сел, где жили, конечно, не только русские, но и эстонские феодалы, всячески стремившиеся усилить зависимость крестьян и их эксплуатацию.
110


Вооруженное восстание сосолов в 1061 году перекликается с антифеодальными народными движениями, происходившими в 60-х и 70-х годах XI века и в других местах Руси. Закабаление крестьян-общинников и захват их земель протекали в острой классовой борьбе. Из-за скудности письменных источников нам известны только наиболее крупные выступления.
Движение смердов и горожан против усиления гнета феодалов на Руси в XI веке было использовано волхвами — служителями языческого культа. Как известно, княжеская власть осуществила в конце 80-х годов X века принятие христианства, что в первую очередь отвечало интересам господствующего феодального класса. Это усилило Древнерусское государство, подняло его международный авторитет, содействовало в известной мере развитию древнерусской культуры — литературы, архитектуры, живописи и т. п. В то же время новая религия с ее учением о божественности власти проповедовала в народных массах послушание и покорность по отношению к господам и князьям. Это вызывало все больший протест со стороны угнетенного крестьянства, а волхвы пытались придать этому протесту характер борьбы за старую языческую веру.
В летописях имеются сведения о руководимых волхвами восстаниях в Суздали, Белоозере и Новгороде, о деятельности волхвов по воздействию на массы — в Киеве, Ростовской земле и других местах. В «Повести временных лет» сохранились данные о том, что и в Эстонии во второй половине XI века действовали волхвы (эстонцы называли их «мудрецами»). Так, в связи с волнениями в Киеве в конце 60-х годов
Серебряный сосуд из Тартуского клада. (Государственный Эрмитаж.)
Ill


XI века летопись рассказывает, в частности, о том, как некий новгородец ходил в Чудскую землю к волхву.
Как свидетельствуют археологические находки, а также заимствованные у русских церковные термины, христианство в Эстонии стало распространяться как раз в XI веке через русскую церковь, в первую очередь, конечно, среди «богатых» и «лучших». Это было связано с дальнейшим развитием феодальных отношений, с усилением княжеской власти и политико-экономического господства феодализирую- щейся знати. Господствующий класс в Эстонии также нуждался в новой религии, которая внушала бы народным массам покорность и повиновение. Насаждение христианства протекало в острой борьбе, причем социальный протест народных масс под влиянием «мудрецов» принял и здесь антихристианский характер.
Начиная с 1061 года, т. е. когда было подавлено восстание сосолов, русские источники на протяжении целого полувека ничего не сообщают о событиях в Эстонии. После предпринятых русскими князьями шагов по расширению и укреплению своей власти положение в Эстонии стабилизировалось, очевидно, на более или менее продолжительное время.
Русские князья не вмешивались во внутренние дела подчиненной им эстонской земли, не создавали здесь, как обычно, крупного землевладения, не осуществляли принудительного обращения в христианство. Их интересовало в первую очередь получение дани и обеспечение контроля над торговыми путями. Что касается эстонской феодализи- рующейся знати, то она по-прежнему была заинтересована в тесных связях с русской княжеской властью, что обеспечивало ей экономическое и политическое господство на местах и давало возможность выдвинуться на княжеской службе. Некоторые старшие дружинники киевских князей в XI веке, принимавшие активное участие в государственной и политической жизни, являлись выходцами из эстонской знати. В летописи неоднократно упоминается боярин Микула Чудин, т. е. эстонец, состоявший на службе у сыновей Ярослава Мудрого. Микула получил в лен Вышгород на правом берегу Днепра и имел «двор» в Киеве. Вместе с князьями он участвовал в составлении древнерусского феодального законодательного сборника, так называемой «Правды Ярославичей». Его брат Тукий служил в дружине князя Изя- слава во время восстания киевлян в 1068 году; погиб он спустя десять лет в битве с половцами на реке Сожица.
Начало феодальной раздробленности. Политические связи эстонских земель с Новгородом. Еще в XI веке в Киевской Руси обычным явлением стали попытки местных феодалов и городов, таких, как Новгород, Полоцк и другие, усилить власть на местах и добиться политической независимости от киевского князя. В основе этих устремлений лежало дальнейшее развитие производительных сил и общественного разделения труда, рост городов и крупного землевладения, обусловившие и политическое усиление местной феодальной верхушки. В XI веке производительные силы и экономика всей Руси, как и Прибалтики, значительно продвинулись вперед, в результате чего возникли новые экономические и политические центры. Одним из таких быстро поднявшихся феодальных военно-административных центров, центров ремесла и торговли был Новгород. Начиная с XI—XII века он превратился в крупнейший узловой пункт товарооборота с Западной Европой через Балтийское море, господствуя как над главным торговым путем через Финский залив, так и над путями, ведущими через Эстонию. В соответствии с этим, Новгород уже в XI веке стал вести самостоятельную по-
112


литику, начал подчинять себе обширные, расположенные на север от него территории и делал неоднократные попытки прекратить уплату дани киевскому князю.
Так в результате внутреннего социально-экономического развития стали складываться предпосылки для дробления огромного, но еще недостаточно прочно объединенного Древнерусского государства, Начало XII века знаменует собой наступление нового периода в истории Руси, периода феодальной раздробленности. Это был закономерный, прогрессивный этап в общественном развитии, хотя он и принес с собой некоторые отрицательные явления — постоянные феодальные распри и войны между отдельными княжествами.
Развитие феодальных отношений у народов Прибалтики создало в тот период предпосылки для возникновения самостоятельных государств. В Литве фактически образовалось самостоятельное феодальное государство. Такой же процесс стал намечаться и на территории Эстонии и Латвии, но его развитие было прервано в конце XII и в XIII веке вторжением немецко-скандинавских завоевателей. Как мы видели выше, в Эстонии, особенно в XI—XIII веках, также стали усиленно развиваться отдельные хозяйственные центры — Тарту, Отепя, Таллин и другие. Феодалы начали строить укрепленные городища и добиваться большей политической власти. Все это не могло не повлиять на их отношения с русскими князьями.
С другой стороны, сама феодальная раздробленность Киевской Руси в начале XII века неизбежно вела к ослаблению власти киевских князей в подвластных им районах Эстонии. Крепнущая феодализирую- щаяся эстонская знать стремилась воспользоваться этим и стала присваивать всю собираемую с крестьянства дань. Понятно, что крестьянству никакого облегчения это не принесло. Особенно резко ухудшилось положение народных масс около 1128 года, когда Эстонию, как и Новгородскую землю, постиг сильный голод. Растущее недовольство крестьянских масс повинностями и их протест против усиления феодальной зависимости эстонская знать старалась использовать в интересах укрепления своего единовластия. Для подавления этих выступлений русские князья совершили в ИЗО—1134 гг. в восточную Эстонию ряд походов, решающую роль в которых играло новгородское войско. Эти события одновременно знаменовали собой конец господства киевских князей в Эстонии, место которых заняло феодальное Новгородское государство.
Процесс обособления Новгорода от Киевской Руси, начавшийся в XI веке, завершился в 1136 году созданием боярской республики. Примерно в середине XI века новгородцы подчинили себе Псков, а в начале 30-х годов XII века — восточную Эстонию. Право сбора дани, которое раньше принадлежало киевским князьям, перешло теперь к Новгороду. Подчинение Новгородской боярской республике вновь стабилизировало здесь положение примерно на полвека.
Теснее всего с Новгородом была связана юго-восточная Эстония, с ее центрами Тарту и Отепя. Но новгородские князья стремились распространить даннические отношения и на другие районы Эстонии, в первую очередь на Вирумаа и Вайга. Как раньше киевские князья, новгородские князья и бояре не вмешивались во внутренние дела эстонцев, предоставляя эстонской знати свободу действий в обложении населения повинностями, в судопроизводстве, управлении и религиозных делах. В основном это объяснялось тем, что русские феодалы не имели здесь земельных владений. Поэтому принадлежность восточно-
US
8 История Эст. ССР


эстонских земель к Новгородской боярской республике носила иной характер, чем принадлежность к ней Псковской, Водской земли, Ладоги или Карелии. В отношении подвластных эстонских территорий до начала XIII века сохранялись в основном такие формы подчинения, которые характерны для раннего феодализма и которые заключались главным образом в регулярной уплате дани.
Экономическое и культурное влияние Новгорода в Эстонии в XI—XII веках быстро росло. Эстонцы были жизненно заинтересованы в связях с Новгородом. Благотворность все более ширившегося общения между эстонцами и русскими находила >свое выражение в росте производительных сил, в развитии ремесла, торговли и культуры.
Таким образом, вхождение части эстонских земель в состав Древнерусского государства было обусловлено существовавшими на протяжении веков и все растущими экономическими и культурными связями, взаимными интересами и непосредственным территориальным соседством, которое местами на границе этнических районов приводило к частичному смешению населения. Прогрессивное влияние Древнерусского государства на общественное развитие эстонцев было весьма велико.
В IX—XII веках эстонский народ получил возможность сложиться в такой степени, что впоследствии его не могло сломить многовековое угнетение со стороны немецких поработителей, он был в состоянии сохранить свою исконную территорию и дальше развивать свой язык и культуру.
Эстонский народ сохранил в своем фольклоре светлое воспоминание о временах Древнерусского государства. Название Киева неоднократно встречается в народном творчестве. В сказаниях юго-восточной Эстонии повествуется даже о подземном ходе, ведущем откуда-то из Эстонии в Киев. Эта легенда, несомненно, восходит к той поре, когда юго-восточная Эстония входила в состав Киевской Руси. Сходные черты обнаруживаются также у героя эстонского эпоса Калевипоэга и богатырей так называемых киевских былин. Тесные связи Калевипоэга с Псковской землей, рассказ о постройке моста через Чудское озеро, о русской помощи в возведении городов, о совместной борьбе против внешних врагов — все это воплощает вековой исторический опыт эстонского народа, видевшего в русском народе своего верного друга и защитника.
§ 4. Материальная и духовная культура. Начало формирования эстонской народности
Селения. Письменные источники начала XIII века с похвалой отзываются о «больших и красивых деревнях» эстонцев. Данные «Датской поземельной книги» о древних маакондах Рявала, Харьюмаа и Вирумаа также говорят о том, что здесь существовало много деревень с довольно большим населением.
К сожалению, отсутствуют сведения о форме или планировке древних деревень. Есть, однако, основание полагать, что деревни Эстонии в описываемый период были, в общем, такого же типа, как и в эпоху позднего феодализма, в XVIII и начале XIX века. На островах и в северной Эстонии преобладали, вероятно, кучевые деревни, характеризующиеся беспорядочным расположением дворов без определенного плана; в центральной Эстонии наряду с ними встречались звеньевые и рядовые деревни, где дворы расположены в ряд на том или ином расстоянии один от другого, как правило, по одну сторону улицы; в 114


южных районах Эстонии, к югу от современных городов Вильянди и Тарту, были обычны небольшие деревни разбросанного типа.
Эти типы селений сложились на протяжении весьма продолжительного отрезка времени, возникнув, очевидно, еще в период перехода древних эстонских племен к земледелию как к ведущей отрасли хозяйства. Различия в типах деревень были обусловлены в некоторой степени особенностями рельефа данной местности. Равнинный ландшафт северной и западной Эстонии способствовал образованию более компактных форм деревень, друмлинный же ландшафт центральной Эстонии обусловил расположение деревень растянутым в длину рядом дворов, а холмистая поверхность южных районов Эстонии вызвала возникновение беспорядочных, разбросанных деревень. Однако основным фактором, определявшим формирование того или иного типа деревни или жилища, следует считать социально-экономические условия и их особенности у отдельных племен. Эти условия на протяжении всей эпохи феодализма в общем оставались неизменными, а потому сложившиеся в начале этого периода, а частично, возможно, и раньше, типы селений и дворов, как и построек, остались в основном такими же на протяжении всего этого длительного периода, претерпев лишь частичные изменения.
Из данных «Датской поземельной книги» видно, что эстонская деревня в начале XIII века насчитывала обычно 5—10 адрамаа-сох, и можно полагать, что в ней имелось примерно столько же хозяйств. Более крупные деревни, насчитывающие свыше 20 адрамаа, отмечены прежде всего в мааконде Вирумаа. Так, деревни Охепалу и Хулья (в нынешнем Раквереском районе) имели по 50 адрамаа, расположенные в той же округе деревни Селья и Варуди — по 45, Пада и Койла — по 40 адрамаа и т. д. Находящаяся западнее города Кохтла-Ярве деревня Люганузе включала 45, а соседняя деревня Пуртсе — 32 адрамаа. Кроме того, целый ряд деревень Вирумаа насчитывал по 20 и более адрамаа. Крупнейшей деревней в Вирумаа, а возможно, вообще в Эстонии, была Торма (вблизи современного Раквере), имевшая площадь в 70 адрамаа. Уже в первых веках нашей эры Вирумаа выделяется своими многочисленными и крупными могильниками с оградками, причем некоторые из них расположены около названных деревень, поэтому есть основание полагать, что поселения эти образовались уже в тот период. Большое число аналогичных крупных могильников встречается также в земле Ярвамаа с ее обширными и плодородными полями, и вполне вероятно, что и там были крупные деревни. В «Хронике Ливонии» наиболее значительной названа деревня Кареда (в нынешнем Пайдеском районе) _
Напротив, в Рявала и особенно в Харьюмаа с их менее плодородными почвами и более редкими археологическими памятниками было меньше и крупных селений. Из наиболее значительных деревень Ря- валы «Датская поземельная книга» упоминает Валкла, площадью в 46 и Кийу — в 30 адрамаа-сох (обе в теперешнем Харьюском районе), а также Лагеди и Васкъяла вблизи Таллина (первая — 23, вторая — 21 адрамаа). В Харьюмаа отмечены всего лишь две крупные деревни — Кабала площадью в 30 адрамаа и Лоху — в 27 адрамаа (обе в нынешнем Рапласком районе). Судя по размерам и распространению могильников, большие деревни существовали и в древних маакондах Нурме- кунд и Мыху, а также в Уганди, в окрестностях Тарту.
Рисунок на стр. 116 передает попытку реконструировать план небольшой деревни, а именно Сымеру в мааконде Рявала, в том виде, в
115


каком она, возможно, существовала в XIII веке. По расположению своих дворов это была кучевая деревня. Согласно «Датской поземельной книге», в XIII веке Сымеру имела 5 адрамаа и столько же хозяйств, из которых 4 располагались более или менее близко друг к другу, а пятое находилось несколько на отшибе. Последнее, как видно, рано обособилось от других и в отношении своих полей, которые обра-
Земли деревни Сымеру в XIII веке. Примерная ре конструкция по карте XVII века. Штриховкой показана пашня 1-го двора.
зовывали цельный массив. Поля же остальных хозяйств состояли из многих клочков, разбросанных вперемежку на двух участках. Чтобы нагляднее показать, насколько пеструю картину давало расположение клочков земли одного такого хозяйства, они по краям заштрихованы; как видно из плана, участки первого и четвертого, а также, второго и третьего хозяйства расположены рядом и имеют примерно одинаковые размеры, — отсюда можно предположить, что хозяйства возникли на основе двух, разделившихся пополам хозяйств. Имеются сведения из последующих столетий о том, что пятое, обособившееся от других, хозяйство было хозяйством кузнеца и, следовательно, несколько более зажиточным. Таким образом, мы сталкиваемся здесь с типичным вышеописанным явлением — обособлением более зажиточного хозяйства от общины.
Н6


О том, каков был общий вид древнего эстонского крестьянского двора и жилья, мы не имеем пока прямых данных. Есть, однако, основание полагать, что в рассматриваемый период они в целом были уже такими же, как и в эпоху позднего феодализма. Первое сообщение о существовании характерной для эстонского крестьянина жилой риги относится к 30-м годам XIV века, т. е. спустя сто с лишним лет после вторжения немецко-датских завоевателей. Сомнительно, чтобы этот своеобразный и распространившийся по всей Эстонии тип постройки возник только после вторжения немецко-датских феодалов, которые на целые столетия задержали культурное развитие эстонского народа. Уже одно это соображение позволяет считать, что данный тип жилья сложился раньше.
С развитием земледелия должны были появиться и помещения, необходимые для сушки зерна и молотьбы. Жилой дом, который первоначально состоял, вероятно, из двух частей, — жилого, отапливаемого помещения и холодных сеней (koda), превратился в типичную для эстонцев жилую ригу, где отапливаемое помещение, в теплое время года полностью не использовавшееся, осенью стало служить ригой или сушилкой, в то время как холодные сени слились с пристроенным к дому гумном. О таком развитии, возможно, говорит и тот факт, что на островах гумно по сей день еще носит название koda (сени). У соседних народов, например, у русских, рига, там, где она вообще существовала, возводилась совместно несколькими хозяйствами в виде отдельной постройки. То обстоятельство, что у эстонцев рига объединялась с жилым домом, было обусловлено особенностями местных хозяйственных и социальных условий. То, что каждая семья, как большая, так и малая, нуждалась в сушилке, было, несомненно, вызвано еще и тем, что в Эстонии время уборки урожая совпадает с очередным периодом дождей.
Одежда и украшения. Об одежде эстонцев в рассматриваемый период дают известное представление археологические находки, а также древние элементы, сохранившиеся в позднейшей народной одежде. Одежда эстонцев была в общих чертах аналогична одежде соседних балтийских народов — латышей и литовцев, некоторые же ее элементы, например, женские головные уборы, имеют сходство с соответствующими частями русской и особенно белорусской одежды.
Женская одежда состояла из льняной с рукавами рубахи и одеваемой поверх нее шерстяной глухой верхней одежды без рукавов (umbkuub) или же нешитой, поддерживаемой поясом, одежды (ümbrik), замужние женщины носили еще, очевидно, и передник. С пояса зачастую свисали украшенные погремушками набедренники. Эти элементы одежды у эстонских женщин были такими же, как у других финно-угорских народов. На плечи женщины накидывали шерстяное покрывало (sõba), которое с обоих концов украшалось бахромой, в теплое время года надевали подобное же полотняное покрывало (kaal). На голове девушки носили венок или узкую тесьму, а замужние женщины полотенчатый головной убор (linik). Ноги обматывались длинными узкими онучами, обувью служили постолы из кожи и лапти из лыка.
Покрывало-сыба, передник и пояс украшались ткаными цветными узорами. Сыба и передник, а также набедренник имели кроме того украшения из бронзовых пронизок или оловянных бляшек. Эти украшения варьировались, конечно, в зависимости от зажиточности их обладательниц.
117


Рубаха и глухая одежда, как и сыба, скреплялись на груди подковообразными пряжками. Характерным для эстонских женщин украшением являлись бронзовые нагрудные цепочки, прикалываемые к одежде булавками, которые чаще всего имели крестовидную головку. У зажиточных женщин эти цепочки были особенно роскошными и отличались большой длиной, заходя через плечи на спину. К нагрудным цепочкам привешивались разного рода обереги — подвески в виде крестиков или фигурок птиц, иногда прицеплялись клыки медведя или других диких зверей. На шею девушки надевали бусы, а замужние женщины, в зависимости от их зажиточности, — шейные гривны или ожерелья из серебряных монет и бляшек; на руках носили браслеты и перстни. Перстни, браслеты и шейные гривны были обычно из бронзы, а у богатых зачастую из серебра. К перечисленным металлическим украшениям следует еще добавить нож в покрытых бронзовой пластинкой ножнах и игольник, которые обычно свисали с пояса. Большая часть традиционных нагрудных украшений, фибул и браслетов была общебалтийского типа, но среди серебряных украшений богатых слоев населения нередко встречались привозные предметы русского или скандинавского происхождения.
Линик — головной убор замужних женщин, по крайней мере у более зажиточных, зачастую украшался бронзовыми про- низками. На затылке линик
Нагрудное украшение из Саваствере (Тартуский район).
иногда прикреплялся маленькими бронзовыми булавками, от которых на спину свисали цепочки с подвесками. Богатые женщины носили порой на линике бронзовую сетку.
По местным особенностям металлических украшений прослеживаются известные различия между женской одеждой населения островной и материковой части Эстонии, а в последней, в свою очередь, — между северной и южной Эстонией.
О мужской одежде данные очень скудны. Есть основание полагать, что она, как и у балтийских и русских соседей, состояла из льняной рубахи и длинного, доходящего до колен, шерстяного распашного кафтана, штанов, онучей и обуви из кожи или лыка. О форме головного убора сведений нет. Верхней одеждой зимой у мужчин, как и у женщин, была шуба. Мужчины также носили определенные метал¬


лические украшения: помимо разного рода пряжек — иногда шейные гривны, браслеты и перстни. В древности все эти вещи служили не только украшением, но и оберегом от злых духов и колдовства.
Металлические украшения, а также дошедшие до нас в большом количестве роговые и костяные изделия, как и отдельные редкие обрывки одежды, дают некоторое представление о характерной для данного периода орнаментике. Преобладал тот же геометрический орнамент, что и в начале нашей эры, со свойственными ему, хотя и несколько видоизменившимися, мотивами: крестиками, треугольничками, лунницами и т. д.
Из прослеживаемых в рассматриваемый период на эстонской территории новых мотивов отметим плетенча- тый или сетчатый орнамент;
Женский головной убор из колечек и обмотанных тонкой проволокой стержней. Реконструкция по находке в Азери (зона гор. Кохтла-Ярве).
на бляшках нагрудных украшений или подвесках он обычно ажурный, а на браслетах, особенно на определенном типе их, — нарезной. Из мотивов, распространившихся у эстонцев в описываемый период, следует особо отметить петлевой квадрат, который встречается и у некоторых соседних народов. В Эстонии его бытование в народном искусстве было особенно продолжительным. Наряду с крестиками старого типа, идущими от древней солнечной символики, в XII веке появляются подвески- крестики, которые были связаны с проникновением элементов христианства в Эстонию и происходили с Руси. Животный орнамент мало представлен. Стилизованные головки животных, встречающиеся на отдельных браслетах или пряжках, заимствованы, главным образом, у балтийских соседей, где они имели довольно широкое распространение.
Из новых технических приемов, усвоенных постепенно выделявшимися в этот период мастерами, следует отметить украшение металлических изделий, например бляшек нагрудных цепочек, путем накладки на их поверхность серебряных пластин. Покрытая серебряной пластиной поверхность имеет обычно рисунок, заполненный чернью.
Верования и фольклор. Глубокие изменения, происшедшие в изучаемый период в эстонском обществе, не могли не отразиться и на его надстройке, идеологии. Надстройка же, как известно, обычно несколько отстает от развития общественно-экономического строя, а поэтому общественные сдвиги в идеологии проявлялись и в течение рассматриваемого периода лишь частично. Прежде всего они отразились на идеологии имущего класса, в то время как широкие народные массы
119


Образцы орнаментики в XI—XII ев.
1 — нагрудная булавка с ажурной ромбической подвеской; 2 — бляшка с ажурным орнаментом от нагрудного украшения; 3 — браслет с плетенчатым орнаментом: 4 — браслет с головкой животного на конце (фрагмент); 5 — бляшка е серебряным покрытием от нагрудного украшения; 6 —серебряная бляшка с петлевым квадратом: 7 — подковообразная фибула с головками животных на концах; 8 — браслет с плетенчатым орнаментом.
продолжали упорно придерживаться старых представлений и воззрений.
Насколько можно судить по археологическим памятникам и по тем скудным сведениям, которые дают письменные источники, среди эстонцев по-прежнему бытовали анимистические представления об окружающем мире, оставались в общем те же понятия о смерти, та же вера в воображаемую загробную жизнь, а следовательно, тот же культ умерших предков, что и раньше. Покойников в большинстве случаев предавали огню, зачастую вместе с погребальным инвентарем. «Хроника Ливонии» также отмечает, что эстонцы сжигали своих покойников, сопровождая трупосожжение громким плачем и причитаниями, пением 120


определенных погребальных песен. Крупные каменные могильные сооружения, как это имело место в прежние века, больше не строятся.
Для погребений пользуются прежними могильниками, или над пережженными костями покойника складывается лишь небольшая груда камней (особенно на Сааремаа), или же прах кладут в грунтовую яму. Зажиточные люди, особенно на островах, иногда сжигали своих покойников в ладье. Наряду с трупосожжением по-прежнему практиковались и трупоположения. К концу рассматриваемого периода это явление стало более частым, причем распространялось оно прежде всего среди имущих слоев населения.
С развитием феодальных отношений старые верования, восходящие еще к родовому строю, не могли уже, естественно, удовлетворять формирующийся господствующий класс. Поэтому вполне понятно, что представители этого класса начинают постепенно перенимать идеологию феодального общества — элементы христианства. Отдельные представители знати, как например упоминавшийся уже Табеллинус, давали себя крестить.
Характерно, что первые элементы христианства, как и многие другие понятия нового развивающегося строя, были заимствованы у русских. Это явствует хотя бы из того, что эстонский язык, как, между прочим, и латышский, заимствовал из русского языка ряд слов, непосредственно связанных с христианством, например rist (крест), ristima (крестить), papp (поп) и другие. Наряду с ними у русских заимствовано и название семидневной недели — nädal, кальками русских слов являются названия некоторых дней недели (вторник, четверг). Распространение христианства среди эстонской феодализирующейся знати находит отражение и во ввозе изготовленных в русских городах бронзовых крестовидных подвесок, которые часто встречаются в богатых могилах XII—XIII веков.
Своей письменности у эстонцев еще не было. Как показывает идущее из русского языка слово raamat (грамота), эстонцы впервые познакомились с письменностью через русских.
Хотя большая часть дошедшего до нас народного творчества создана в эпоху позднего феодализма, когда весь эстонский народ был закрепощен, его фольклор сохранил все же ряд древних элементов, зародившихся, несомненно, в условиях рассматриваемого периода. Так, в ту пору, по-видимому, сложились такие сказания о богатырях, как «Кале- випоэг» и «Суур Тылль», хотя своими корнями они, возможно, уходят в еще более отдаленное прошлое. В сказаниях о Калевипоэге встречаются некоторые моменты, общие с русским фольклором. Например, Ка- левипоэг, как и русский былинный богатырь Микула Селянинович, изображается пахарем.
Некоторые эпические повествовательные народные песни донесли до нас отголоски тех противоречий, которые возникли в обществе того времени, когда началось имущественное расслоение и из общей массы населения стала выделяться богатая верхушка с характерной для нее жаждой наживы. В народной песне «Целомудренная дева» описывается, как девушка попадает в богатую, обособившуюся от общины семью, где к ней начинает приставать хозяйский сын, и как девушка убивает этого «большого пса». В другой известной народной песне «Мужеубийца Май» рассказывается, как состоятельная Май, у которой «на шее бусы звенят, ожерелья на шее гремят», в погоне за еще большим богатством выходит замуж за богатого парня; позднее Май с таким же легкомыслием убивает мужа; следует рассказ о бегстве Май и о том, как все от- 121


называют ей в крове, ибо народ осуждает ее поступок. Полагают, что некоторая часть плачей сирот, а также жалобных песен холопов-крепостных также стала складываться в описываемый период.
Начало образования эстонской народности. Племя, народность и нация — исторические категории; они определяют разные ступени исторически сложившейся общности людей и соответствуют определенным общественно-экономическим формациям.
Племя характерно для первобытнообщинного строя. Хозяйственные связи между отдельными территориями еще крайне слабы, обмен носит случайный характер, большую роль играют родственные отношения.
Со временем, как мы проследили в предыдущих главах, родственные связи начинают ослабевать и в значительной мере теряют свою силу. Основой общности людей становится соответствующая территория. Ее границы определяются развившимися экономическими отношениями, унаследованными из предыдущего периода традициями, необходимостью обороны от общих врагов, а также природными условиями. Вместе с дальнейшим развитием производительных сил и общественного разделения труда, влекущим за собой разложение первобытнообщинного строя и возникновение феодального классового общества, экономическая, культурная и языковая общность населения соответствующих, теперь уже более обширных, территорий крепнет настолько, что начинает наблюдаться образование качественно нового явления — народности. Для последней характерны уже признаки нации, но пока еще, так сказать, в зародышевом состоянии, как потенциальная возможность для образования в будущем нации. Особенно слабы еще объединяющие народность экономические связи.
Дворянские и буржуазные историки исходили из примитивного представления, будто народность и нация — это извечные категории-, в основе которых лежит неизменный биологический (физический, антропологический, расовый) тип; различия между отдельными типа ми и определяют якобы национальные отличия и играют существенную, если нс решающую, роль в истории.
Эта примитивная и идеалистическая концепция крайне далека от действительной истории эстонского (да и любого другого) народа. Предки эстонцев, даже в самом отдаленном прошлом, не представляли собой единого физического типа. Как мы видели выше, древнее заселение лесной полосы Восточной Европы совершалось, по-видимому, как с юга, так и с востока. Поэтому предшественники финно-угорских племен — древнейшие обитатели этой территории, в том числе и территории Эстонской ССР, являли собой в антропологическом отношении смесь протоевропейских и некоторых монголоидных элементов (с точки зрения археологии, это были носители культуры ямочно-гребенчатой керамики).
В эпоху позднего неолита (XVIII век до н. э.), как уже отмечено, в Прибалтике появились новые обитатели, которые антропологически представляли протоевропейский тип, а археологически — культуру шнуровой керамики и боевых топоров. Это были предшественники балтийских племен. Оба этнических элемента — обитавшие здесь ранее племена охотников-рыболовов с их культурой ямочно-гребенчатой керамики и прибывшие позднее скотоводческие племена с характерной для них культурой шнуровой керамики и боевых топоров — в свою очередь, перемешались и слились. При этом в Эстонии и северной Латвии победила финно-угорская речь (образовались эстонские и ливские племена), 122


а на юге вышла победительницей балтийская речь (сложились латышские и литовские племена). В дальнейшем процессе исторического развития в этих племенах растворялись еще славянские, германские (в основном, скандинавские) и в меньшей степени другие этнические элементы. Все эти различные элементы были основательно перемолоты и перемешаны жерновами истории.
Решающим фактором при формировании специфических черт народов и наций является их историческое развитие во всей его конкретности. Оно создает различия в психическом складе, которые проявляются в специфических, неповторимых особенностях национальной культуры.
Происхождение и образование народностей (этногенез) является поэтому очень сложной проблемой. Ее можно разрешить только с позиций исторического материализма и объединенными исследовательскими усилиями историков, археологов, языковедов, антропологов, этнографов, фольклористов, искусствоведов и специалистов других отраслей науки.
С зарождением феодальных отношений у эстонцев также начался процесс формирования народности. В его основе лежало возросшее, по сравнению с прежним, экономическое общение и, следовательно, более обширный круг общих интересов, в результате чего возникла и известная общность культуры.
Несмотря на то, что эстонская территория разделилась на большое число мелких территориальных единиц, в этот период начинает распространяться общее, обозначающее эту территорию как нечто целое, название — Эстония, в котором отражается уже образование сравнительно единой территории эстонской народности. Наряду с этим, как видно из древних источников, все эстонские племена, несмотря на расхождение их диалектов, начинают называть единым именем — эсты.
Упомянутый арабский географ Идриси говорит об Эстонии как о целом (Asttanda). Генрих Латышский, рассказывая о многих событиях в отдельных маакондах Эстонии, обычно обозначает их население общим названием «эсты», а территорию, по меньшей мере мааконды материковой части, он часто называет «всей Эстонией» (tota Estonia, uni- versa Estonia). Только остров Сааремаа и его население Генрих обычно отделяет от населения эстонского материка. Древнерусские летописи, по крайней мере с XI века, именуют эстонцев и их страну общим названием «чудь» и «Чудская земля». Если требуется обозначить население отдельных маакондов (например, Ярвамаа), в которых русские ле-' тописцы обычно хорошо разбираются, то к названию «чудь» прибавляется еще наименование соответствующего мааконда или другого территориально ограниченного района.
Мы видели, что и в области культуры древние местные племенные различия в рассматриваемый период постепенно стираются и вместо них начинают медленно распространяться явления, охватывающие большие территории или даже всю Эстонию. Некоторые новые распространившиеся более широко явления можно заметить у возвышающейся в этот период эстонской знати. Возникновение относительного единства в области культуры прослеживается, например, в более или менее одинаковом характере одежды, в распространившемся по всей Эстонии своеобразном типе жилья, а также в вышеописанных, хотя и сохранившихся в небольшом количестве, предметах украшения. Известная общность проявляется и в древнем фольклоре и его форме, но с особой рельефностью это единство выступает в распространившихся в этот период новых идеологических понятиях и представлениях.
12»


Усиление общения между отдельными районами предполагает наличие важнейшего средства общения — зачатков общего языка.
Все указанные явления еще не развились в такой степени, чтобы их можно было считать повсеместно едиными, но в общей сложности они все же явно свидетельствуют о том, что в рассматриваемый период уже начался процесс консолидации эстонских племен в единую народность,


РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ
БОРЬБА ПРОТИВ НЕМЕЦКО-СКАНДИНАВСКИХ ЗАХВАТЧИКОВ. ФЕОДАЛЬНАЯ РАЗДРОБЛЕННОСТЬ.
ИСТОРИОГРАФИЯ
Период с начала XIII до конца XV века характеризуется в истории Эстонии господством развитого феодализма, феодальной раздробленности. Исходный рубеж этого периода знаменует немецко-скандинавская агрессия в Восточной Прибалтике, осуществлявшаяся под флагом обращения местных народов в христианство. Победа агрессоров имела очень тяжелые последствия для исторической судьбы эстонского народа. Она задержала его нормальное общественное развитие и положила начало многовековому периоду владычества немецких феодалов в Прибалтике.
Исторический ход событий как в период немецко-скандинавской агрессии, так и в последовавшие за ней десятилетия освещен в «Хронике Ливонии» Генриха Латышского (см. стр. 76) и в так называемой «Старшей ливонской рифмованной хронике» (в последней изложение событий доведено до 1290 года). Авторы этих хроник всячески восхваляют и оправдывают политику кровавого насилия немецких завоевателей над народами Восточной Прибалтики. Если Генрих Латышский возвеличивает главным образом епископа Альберта, то автор «Старшей рифмованной хроники» превозносит Ливонский орден, приписывая ему все заслуги в победе над коренным населением. Однако, несмотря на свою чрезвычайную тенденциозность, обе упомянутые хроники представляют собой весьма ценный источник по истории эстонского и латышского народов, а также народов соседних стран.
Почти вся позднейшая прибалтийско-немецкая историография рассматривает события начала XIII века сквозь призму интересов немецко- скандинавских агрессоров. Период покорения местных народов иноземными завоевателями принимается ею за начало истории Восточной Прибалтики, а все предыдущие века расцениваются лишь как «доисторический период». В течение продолжительного времени факт завоевания страны использовался прибалтийско-немецкими историками как довод для оправдания господствующего положения ничтожного немецкого меньшинства в стране, а покорение местных народов оправдывалось приобщением их к христианской вере. Начиная с хроники Франца Ниеп- штедта, датируемой первыми годами XVII века, в оправдание агрессии было выдвинуто новое положение, а именно, что немцы принесли, дескать, местным варварским народам не только христианство, но культуру вообще (о так называемой теории «культуртрегерства» см. подробнее стр. 77).
Некоторые, к сожалению, довольно отрывочные сведения по истории Прибалтики начала XIII века содержат и русские летописи. Эти весьма скудные сообщения русских источников, в противоположность 125


немецким хроникам, характеризуются явным сочувствием народам Прибалтики в их борьбе против иноземных агрессоров.
Гневным протестом против сложившейся в Эстонии системьг угнетения и порабощения народа проникнуты эстонские народные песни и сказания.
В конце XVIII и начале XIX века против традиционного истолкования событий XIII века немецкими хронистами и историками выступили местные просветители (Г. И. Яннау, Г. Г. Меркель, И. X. Петри).
Г. И. Яннау, до конца не преодолевший влияния ранней прибалтийско-немецкой исторической литературы, еще недооценивал общественно-экономическое развитие местных народов в начале XIII века, считая, что эстонцы в основном были морскими разбойниками, а латыши — «весьма бедными мужиками». В отличие от Яннау Г. Г. Меркель в своем двухтомном сочинении «Древние времена Ливонии» (1798—1799) утверждает, что ко времени покорения страны латыши и эстонцы стояли уже на пороге высшей цивилизации. Завоевание Ливонии в XIII веке и ее превращение в «разбойничий вертеп попов» остановили развитие местных народов и низвели их до состояния скота. Главным виновником всех бед, выпавших на долю эстонцев и латышей, являлся, по мнению Меркеля, Ливонский орден. И. X. Петри, вслед за Меркелем, также крайне резко осуждал действия агрессоров, похитивших у коренного населения собственность и «золотую свободу». Разоблачая теорию «культуртрегерства», Петри писал, что в начале XIII века эстонцы стояли на весьма высоком уровне развития и отнюдь не были такими дикарями, какими их старались представить немцы, чтобы оправдать тем самым свое господство над ними.
Новую по своему существу черту в трактовку событий, связанных с завоеванием эстонской земли немецкими феодалами, внес декабрист В. К. Кюхельбекер, отметивший в своей повести «Адо» (в сборнике «Мнемозина», 1824) большую помощь, которую русские оказали эстонскому народу в его борьбе против захватчиков.
К историческим концепциям просветителей-немцев близко примыкают и точки зрения эстонских просветителей-демократов Ф. Р. Фель- мана и Ф. Р. Крейцвальда. Хотя последние не занимались непосредственно историческими исследованиями, однако их произведения тоже содержат оценку основных событий ранней истории эстонского народа. Стремясь пробудить интерес к прошлому своего народа, его языку и фольклору, Фельман и Крейцвальд воспевают силу и храбрость древних эстонцев. Наиболее ярко их отношение к немецкой агрессии выражено в следующем высказывании Фельмана: «Да будет отмечен черным тот день в истории, когда немецкая нога впервые ступила на эстонскую землю». О героической борьбе народа против «железных рыцарей» повествует Крейцвальд и в «Калевипоэге».
Выдающийся деятель эстонского национального движения просветитель-демократ К. Р. Якобсон также не был историком в прямом смысле этого слова, однако в своих публицистических статьях он часто обращался к вопросам истории. В 1868 году, когда развернулась ожесточенная борьба вокруг так называемого прибалтийского особого порядка, Якобсон выступил с первой из своих «Трех патриотических речей». В ней он выдвинул целостную, по своей сути антифеодальную концепцию истории эстонского народа, усматривая в ней три периода: света, тьмы и зари. Вторжение немцев в Прибалтику знаменует конец периода света и наступление тьмы. Идеализация Якобсоном далекого исторического прошлого и жизни древних эстонцев восходит еще к Мер126


келю, у которого она имела руссоистские корни. Она служила Якобсону боевым оружием в его общественно-публицистической деятельности. «Три патриотические речи» Якобсона, вышедшие в 1870 году отдельной книгой, нашли широкий отклик в народе. Эстонские писатели. Э. Борнхёэ, А. Сааль и другие через свои исторические повести несли дальше в народ выраженные в речах Якобсона идеи. С особой силой они прозвучали в исторической повести Борнхёэ «Мститель» (1880), посвященной восстанию Юрьевой ночи.
Представитель буржуазно-клерикального направления в эстонском национальном движении Я. Хурт, который в отличие от К. Р. Якобсона, выступал за соглашение с прибалтийскими немцами, выдвинул инук> историческую концепцию. В своих «Картинах минувших событий в отечестве», вышедших в свет отдельной книгой в 1879 году, Я. Хурт обелял немецких завоевателей, представляя последних в качестве «культуртрегеров».
По стопам Я. Хурта шел и эстонский буржуазно-националистический историк В. Рейман. Такая же трактовка немецкой агрессии начала XIII века и ее последствий была характерна для большей части исторической литературы буржуазной Эстонии. Особенно далеко в извращении истинной сущности событий начала XIII века зашел эстонский буржуазный правовед Ю. Улуотс. Выполняя социальный заказ фашистской диктатуры Пятса, он создал теорию, согласно которой эстонцы в начале XIII века якобы покорились немцам «на основании договора о подчинении». Эта так называемая «договорная теория» преследовала цель представить буржуазное эстонское государство в качестве правомочного преемника древнеэстонского общества.
Из историков буржуазной Эстонии значительную работу по историко-топографическим исследованиям и изучению средневековых городов и торговли того периода проделал Р. Кенкмаа.
Меткую характеристику событий XIII века и «миссии» чужеземных, захватчиков дал Карл Маркс. В своих «Хронологических выписках» он говорит о народах Прибалтики, что «вследствие соприкосновения с немцами и скандинавами они получили язву христианства, крепостное право, и их стали истреблять».1 Одну из главных причин поражения местных народов в их освободительной борьбе К. Маркс видит в их разъединенности.
Вооруженные марксистской теорией, советские ученые продолжают исследовать историю борьбы народов Прибалтики против немецко- скандинавских агрессоров. В 1938 году Институт истории Академии наую Союза ССР выпустил русский перевод «Хроники Ливонии» Генриха Латышского, снабдив его пространными предисловием и комментариями. Советские историки Я. Я. Зутис, В. Т. Пашуто, И. П. Шаскольский и другие уделили особое внимание изучению дружеских связей русского народа и народов Прибалтики в их совместной борьбе в XIII веке. Из историков Советской Эстонии марксистскому изучению этого периода посвятил свои исследования А. Вассар.
*
Историю периода, последовавшего после агрессии, освещают в первую очередь хроники XIV—XV веков (Варфоломея Гонеке, Германа де Вартберга, Виганда Марбургского). Особую ценность представляет собой описание восстания Юрьевой ночи в «Младшей ливонской рифмованной
1 Архив Маркса и Энгельса, т. V, стр. 340.
127


хронике» В. Гонеке. К сожалению, сама эта хроника не сохранилась: ее содержание дошло до нас в пересказе более поздних хроник, прежде всего хроники Реннера второй половины XVI века. Рассматриваемый период излагается в этих хрониках в основном как история господствовавшего класса, состоявшего из немцев. Такой взгляд на исторический процесс характерен для всей прибалтийско-немецкой историографии, а также для значительной части эстонской буржуазной историографии.
Много ценного фактического материала по истории Эстонии и Латвии XIII—XV веков содержат обширные публикации источников. Их издание в первую очередь связано с именем видного прибалтийско-немецкого историка Ф. Г. Бунге. В середине XIX века им было предпринято издание двух крупных серий публикаций: «Archiv für die Geschichte Liv-, Esth- und Curlands» и «Liv-, Est- und Kurländisches Ur kunde nbuch». В первой серии под редакцией Бунге вышло в свет 7 томов, а во второй — самой крупной 15-томной публикации документов по истории Ливонии — 6 томов. Все они вполне отвечали требованиям современных научных публикаций. Кроме того Бунге вместе с Р. Толем начал издавать собрание источников под заглавием «Est- und Livländische Brieflade» (всего вышло в свет 4 тома документов в 1856—1888 гг.). В научном отношении последние значительно уступают первым двум сериям. Как указывается в предисловии, авторы стремились дать прибалтийско-немецкому читателю материал «для изучения наших средних веков, особенно генеалогии». В начале нынешнего века под редакцией О. Штавенхагена и Л. Ар- бузова-младшего вышли в свет «Akten und Rezesse der Livländischen Ständetage», а под редакцией Г. Бруйнинга и Н. Буша «Livländische Güterurkunden»,
Опубликованные источники содержат богатый материал по истории торговли, международных отношений того периода, аграрной истории и т. п. Все публикации, особенно же последние, ясно отражают те принципы, которыми прибалтийские историки до середины 20-х годов XX века руководствовались при издании документов. Основное -внимание уделялось тем документам, которые подкрепляли права немецких феодалов, и, наоборот, игнорировались документы по истории крестьянства. Так, например, совершенно без внимания остались так называемые ва- кенбухи, которые содержат подробные сведения о феодальных повинностях крестьян и тем самым представляют исключительно ценный источник для исследования истории крестьянства и аграрных отношений.
Первый, кто уделил серьезное внимание истории эстонского и латышского крестьянства, был местный просветитель Г. И. Яннау. В своем произведении «История рабства и характер крестьян в Лифляндии и Эст- ляндии» (1786) Яннау делает по сути дела первую попытку обрисовать историю местных закабаленных народов. Яннау повторяет тезис предшествующих авторов, что крепостная зависимость сложилась в Ливонии уже в XIII—XIV веках. Но в отличие от своих предшественников Яннау, как позднее и другие просветители, не ищет доводов для оправдания порабощения коренного населения, а наоборот, осуждает это явление. Восстание Юрьевой ночи было, по словам Яннау, настоящей крестьянской войной, истинные причины которой следует искать отнюдь не в том, что в северной Эстонии в тот момент политическая власть находилась в руках датчан. В. X. Фрибе в своем 5-томном «Руководстве по истории Лифляндии, Эстляндии и Курляндии» (1791 —1794) также счи- 128


тает, что причиной возникновения крепостничества явилось покорение Ливонии немцами. Крепостная зависимость, по его мнению, пришла не сразу, а устанавливалась постепенно, по этапам. К восстанию в Юрьеву ночь, по словам Фрибе, побудили крестьян сами дворяне Эстляндии, которые обходились с ними как сущие тираны.
Непосильно тяжелое положение эстонских и латышских крестьян под игом немецких рыцарей и попов описывает также прогрессивный прибалтийско-немецкий историк О. Рутенберг в своей работе «История остзейских провинций» I—II (1859—1860).
В начале XIX века против исторических концепций просветителей выступил глава лютеранской церкви в Лифляндии — генерал-суперинтендент К- Г. Зоннтаг. Последний утверждал, что не существует никакой связи между завоеванием страны и закрепощением крестьянства. По его мнению, крепостная зависимость не возникла в первые столетия после покорения страны. Даже в XVI—XVII веках Зоннтаг не видит еще крепостничества в Лифляндии и пытается показать, что дворянство и духовенство отечески заботились о крестьянах.
Ранняя история Эстонии и Латвии интересовала и многих представителей русской демократической культуры. Событий исторического прошлого народов Прибалтики неоднократно касался в своих произведениях один из выдающихся декабристов А. А. Бестужев (Марлинский). В своей книге «Поездка в Ревель» (1821) он дает яркую картину бедственного положения эстонских крестьян, в котором они оказались в результате победы немецких агрессоров, показывает истинное лицо самих «культуртрегеров», их деспотизм и невежество. Революционный демократ А. И. Герцен дал сокрушительную критику теории «культуртрегерства», отмечая в 1859 году в «Колоколе», что жалкая судьба эстонцев и латышей наглядно показывает, как в действительности немцы приобщили к культуре покоренные ими народы.
Концепцию Зоннтага в трактовке истории прибалтийских немцев продолжал Ф. Г. Бунге. О его деятельности в области публикации источников уже шла речь выше. Перу Бунге принадлежит целый ряд исследований, прежде всего по истории действовавшего в Ливонии права. Истории местного крестьянства он уделяет незначительное внимание. Бунге всячески оправдывает привилегии прибалтийско-немецких дворян и их отношение к крестьянам. Возникновение крепостничества он относит к XV—XVI векам, считая, что причиной прикрепления крестьян к земле явились их побеги. Хотя он и признает, что побеги крестьян вызывались их чрезмерным угнетением со стороны помещиков, однако не считает это главной причиной.
Факты извращения истории Эстонии и Латвии XIII—XVI веков с целью идеализации исторической роли прибалтийских немцев особенно часты в прибалтийско-немецкой историографии конца XIX и начала XX века. Один из отцов нового, открыто апологетического направления в историографии, бывший многие годы секретарем лифляндского рыцарства, Г. Бруйнинг вопреки фактам утверждал, что в период так называемой самостоятельности Ливонии крестьянам жилось здесь лучше, чем в большинстве стран Европы. По его мнению, повинности крестьян были небольшие и их взаимоотношения с феодалами носили патриархальный характер. Крестьяне, дескать, представляли собой зажиточных землевладельцев, и отчуждение крестьянских земель под барскую запашку имело место лишь в исключительных случаях. Если положение крестьян Харьюмаа и Вирумаа было в некоторой степени менее благоприятным, то в этом, по словам Бруйнинга, повинны не немецкие феодалы, а дат-
9 История Эст. ССР 129


ские власти. Что же касается крестьянских войн, то их история Ливонии якобы вовсе не знает.
Историческая концепция Бруйнинга получила дальнейшее развитие в работах одного из виднейших представителей апологетического направления — лифляндского помещика А. Транзе-Розенека. Хотя в своем первом произведении он упрекает своих предшественников в отсутствии исторической объективности при изучении аграрных отношений, его собственные работы отличаются ярко выраженной политической тенденцией. Особое внимание Транзе-Розенек уделял вопросу крепостничества. По его мнению, в возникновении крепостной зависимости повинны не немецкие феодалы — к этому привели военные набеги русских и литовцев, сильно опустошавшие страну. Виноваты якобы и сами эстонские и латышские крестьяне, которые в силу своей культурной отсталости не могли прокормить себя и все время выпрашивали у помещиков в долг зерно, скот и деньги. Оказавшись в долгах, крестьяне стали убегать с насиженных мест. «Эпидемия побегов» причиняла большой экономический ущерб феодалам, которые начали бороться с побегами. Это якобы и привело в начале XVI века к установлению крепостной зависимости крестьян. Тем самым Транзе-Розенек рисует прибалтийско-немецких феодалов этакими бескорыстными благодетелями, которые спасли эстонских и латышских крестьян от голодной смерти. Теория Транзе-Розенека, представляющая собой не что иное, как приспособленную к ливонским условиям реакционную теорию задолженности французского историка Фюстеля де Куланжа, была воспринята и буржуазной эстонской историографией.
Транзе-Розенеку во многом вторит Г. Боссе. В своей докторской диссертации «Ливонский крестьянин к концу орденского периода» (1933) он утверждает, что за период времени, прошедший от покорения страны до Ливонской войны, Ливония, бывшая раньше дикой и отсталой страной, располагавшая лишь продуктами лесного хозяйства, превратилась в страну, экспортирующую хлеб. Феодальные повинности, по мнению Боссе, были весьма умеренные и экономическое положение крестьян хорошее. В подкрепление своего утверждения он приводит список инвентаря крупного хозяйства некоего кузнеца, что, конечно, не является типичным.
Один из лучших знатоков исторических источников XII—XVI веков П. Иогансен служит как бы связующим звеном между прибалтийско- немецкой историографией, с одной стороны, и эстонской буржуазной, с другой. Уровень развития древних эстонцев и «миссию» немецко-скандинавских завоевателей Иогансен трактует в духе теории «культуртрегерства». Он утверждает, например, что трехпольная система земледелия введена в Прибалтике немцами. Однако в некоторых вопросах он все же расходится с традиционной прибалтийско-немецкой трактовкой истории. Так, Иогансен обращает внимание на то, что в «Эстлянд- ском списке Датской поземельной книги» среди вассалов, наряду с немецкими и датскими именами, встречаются и эстонские. Однако более глубоких и серьезных выводов в отношении уровня общественного развития местного народа он все-таки не делает. Изучение истории заселения северной Эстонии приводит Иогансена к заключению, что большинство имений было заложено на крестьянских землях. В вопросе возникновения крепостничества и ряде других он следует Транзе-Розенеку и прочим прибалтийско-немецким историкам.
Буржуазные эстонские историки внесли мало нового в освещение рассматриваемого периода. Они приукрашивали положение местного 130


крестьянства, преувеличивали самостоятельную роль эстонцев и латышей в политической жизни страны и поднимали на щит «общие» интересы эстонцев и немцев. В последние годы существования буржуазной Эстонии из этой концепции выросло одно из самых безобразных извращений истории эстонского народа — идея эстонско-немецкого «общего государства» (см. также стр. 264).
Историки Советской Эстонии, руководствуясь научными положениями исторического материализма, уже добились определенных результатов в марксистском освещении рассматриваемого периода. Так, А. Вассар, исследуя причины и ход восстания Юрьевой ночи, пришел к заклю- чению, что восстание Юрьевой ночи представляло собой крестьянскую войну в Эстонии, направленную своим острием против феодального ига. Одновременно он раскрыл факторы, обусловившие выбор срока восстания. С. Вахтре установил, что крестьянская война вспыхнула в Харьюмаа и отличалась здесь особым упорством именно потому, что в этом эстонском мааконде раньше, чем в других местах, начался процесс создания мыз, причем протекал он там интенсивнее, чем в других районах Эстонии. Недавно вышло из печати источниковедческое исследование С. Вахтре о «Младшей ливонской рифмованной хронике», содержащее текст указанной хроники и соответствующие выдержки из других хроник.
В изучении истории Ливонии XIII—XV веков немалая работа проделана историками Советской Латвии Т. Зейдом и В. Дорошенко. Значительные заслуги в освещении русско-ливонских политических и экономических отношений в период феодальной раздробленности принадлежат советским историкам М. Н. Тихомирову, В. Т. Пашуто, Л. В. Черепнину, И. П. Шаскольскому. В послевоенный период рядом советских историков (М. П. Лесников, Н. А. Казакова, А. Л. Хорошкевич) много сделано для изучения проходившей через Ливонию и Балтику торговли, в особенности же в исследовании взаимоотношений Руси с Ганзой В XIV—XVI веках. В отличие от немецкой буржуазной историографии, они в своих исследованиях подчеркивают постоянный рост а?;тивной роли Руси — что было важным фактором и в экономическом развитии Ливонии — и связь внешней торговли с внутренним политическим и экономическйм развитием страны.


ГЛАВА IV
БОРЬБА ЭСТОНСКОГО НАРОДА И ЕГО СОСЕДЕЙ ПРОТИВ НЕМЕЦКО-СКАНДИНАВСКОЙ ФЕОДАЛЬНО-КАТОЛИЧЕСКОЙ АГРЕССИИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIII ВЕКА
§ 1. 	Начало агрессии против Восточной Прибалтики под флагом «крестового похода»
Причины и цели агрессии и ее главные силы. На протяжении ряда веков западные завоеватели покушались на восточное побережье Балтийского моря, пытаясь обосноваться здесь. Однако эстонские и балтийские племена, вместе с русскими, оказывали агрессорам упорное сопротивление и срывали все их планы. В конце XII и начале XIII века в роли вдохновителя агрессии и главной объединяющей силы немецко- скандинавских завоевателей выступила воинствующая римско-католическая церковь, возглавляемая папой римским. В результате этого западная агрессия вступила в новую фазу. Грозная опасность, нависшая над народами нашей страны вследствие феодально-католической агрессии, усугублялась еще тем, что в первой половине XIII века в Восточную Европу вторглись татаро-монгольские орды.
Уже с VIII века немецкие князья, рыцари и церковь приступили к насильственному покорению западнославянских племен, населявших бассейны Эльбы и Одера. Так называемый «Дранг нах Остен» («натиск на восток») немецких феодалов особенно усилился в середине XII века. Немецкие князья стали совершать крупные захватнические набеги, стремясь расширить таким путем свои владения. В поисках легкой ндживы и земли устремлялось на чужие территории и рыцарство. Активное уча стие в агрессии принимала также германская церковь, которая под предлогом «обращения язычников в христианство» фактически стремилась приумножить свои земельные владения и доходы. В агрессии участво вали и города, в первую очередь купечество, искавшее новых рынков.
Успехи германского продвижения на восток объясняются тем, что западные славяне были в то время разобщены и политически слабы. Такое же положение было и на восточном побережье Балтийского моря, населенном пруссами, литовцами, куршами, земгалами, латгалами, ливами и эстами. Эти прибалтийские земли, простиравшиеся от реки Вислы до Финского залива, сильно притягивали немецких феодалов и купцов, видевших в них заманчивый объект для эксплуатации. Однако в тех местах, где немецким агрессорам противостояли сильные и более сплоченные народы — русские, поляки, чехи, а позднее и литовцы, там немцы терпели поражение.
132


В XII—XIII веке немцы все глубже проникали в западнославянские земли, расположенные на южном побережье Балтийского моря, достигая польской и литовской территории. В то же время они стали продвигаться и по торговым путям на Балтийском море. Вначале немцев прельщала оживленная торговля между восточными и западными народами, которая уже на протяжении веков велась по Балтийскому морю и в Восточной Прибалтике. Особенно сильно влекла немецких купцов к этому крупному торговому пути торговля с Русью. Вытеснив славянских купцов из западнославянских городов» немецкие купцы захватили в свои руки заморскую торговлю. Затем они обосновались в городе Висби на острове Готланд и стали вести торговлю с приезжими купцами, а также совершать торговые поездки в Новгород, Смоленск, Полоцк и другие русские города. В конце XII века готландские и немецкие купцы имели свой торговый двор в Новгороде, а русские купцы, в свою очередь, в Висби.
В тот период немцы приобрели преимущества на Балтийском море, начав использовать новый тип парусных судов, так называемые когге, превосходившие остальные суда своими размерами и вместимостью. Если вместимость других судов, плававших в ю время на Балтийском и Северном морях, равнялась обычно 10—12 ластам, то когге перевозили примерно 100 ластов (около 200 тонн). На таких кораблях немецкие феодалы могли совершать агрессию против заморских земель.
Своей деятельностью купцы готовили почву для вторжения немецких феодалов. В Германии того времени было много разорившихся рыцарей, министериалов и других людей, состоявших на службе у феодала, которые своим участием в набегах на «язычников» надеялись приобрести землю, богатство и славу. В этих походах принимали участие и некоторые крупные феодалы, стремившиеся к увеличению своего политического влияния. Однако попасть за море они могли только с помощью купцов, у которых были и корабли и денежные средства, необходимые для приобретения оружия и провианта. В вознаграждение за оказанные услуги феодалы, со своей стороны, помогали немецким купцам занять привилегированное положение на завоеванных землях.
Бременский архиепископ, который сам был крупным феодалом, уже давно замышлял распространить свое господство на восточное побережье Балтийского моря. Для этой цели он в 1062—1064 годах послал туда своего епископа, но это не принесло желаемых результатов. В XII веке у бременского архиепископа появился соперник в лице лундского архиепископа, который действовал сообща с датским королем и другими датскими феодалами. Датское и шведское феодальные государства неоднократно пытались овладеть побережьем Балтийского моря. В конце 1158 или начале 1159 года шведский король и упсалаский епископ вторглись в юго-западную Финляндию. Финны оказали шведским завоевателям упорное сопротивление. В этой борьбе их поддержали карелы и русские. Летом 1185 (или 1186) года шведско-норвежские войска- совершили опустошительный набег и на Эстонию.
В 1187 году «язычники» нанесли шведам мощный ответный удар, уничтожив важнейший торговый центр Швеции — город Сигтуна.
На эстонские земли совершали набеги и датчане, однако эстонцы успешно отбивали их нападения. Лундский архиепископ даже назначил в Эстонию епископа, монаха француза Фулько, который должен был подготовить почву для датской феодальной агрессии. Фулько в 70-х годах XII века по меньшей мере дважды приезжал в Эстонию, но его миссия успеха не имела. На исходе XII века Дания усилила свою агрессию 133


против эстонской земли, предприняв на нее ряд нападений — в 1194, 1196 и 1197 годах.
Таким образом, в Западной Европе сложился ряд агрессивных сил, нацелившихся на восточное побережье Балтийского моря. Пока эти силы действовали разобщенно, а зачастую даже враждовали между собой, местным народам удавалось успешно отражать агрессию. Но с начала 70-х годов XII века папство стало объединять эти разрозненные и враждующие между собой силы, организуя агрессию против народов Прибалтики под флагом «крестового похода».
Как известно, крестовые походы начались в конце XI и продолжались до XIII века. По существу они представляли собой военно-колонизационные попытки феодалов и городов Западной Европы овладеть ближневосточными землями. Возглавляла крестовые походы папская церковь, которая давала им идеологическое обоснование, стремясь фактически подчинить своему господству весь христианский мир, завладеть новыми землями на Ближнем Востоке и накопить огромные денежные богатства. Преследуя те же цели, папы стали проявлять все больший интерес и к Восточной Европе. Агрессивная католическая церковь приступила к насильственному крещению народов Прибалтики. Христианство распространялось здесь уже раньше, через русскую православную церковь и более или менее мирным путем. Это обстоятельство побуждало римскую курию спешить, ибо она лелеяла мечту об уничтожении самостоятельности русской церкви и о покорении русского народа, причем территория Прибалтики должна была стать одним из плацдармов для осуществления этих намерений.
Уже в 1171 —1172 годах папа Александр III непосредственно занимался вопросом покорения Эстонии, призывая правителей скандинавских государств начать крестовый поход против этой земли. Участникам похода было обещано отпущение всех грехов на год вперед, точно так же, как это практиковалось в отношении паломников, направлявшихся в Палестину, и участников крестовых походов против западных славян. Таким образом, католическая церковь еще до начала немецкой агрессии вынашивала планы захвата восточного побережья Балтийского моря.
Начало борьбы ливов против немецких захватчиков. Река Даугава с давних времен служила важным торговым путем, ведущим к центрам северо-западных княжеств Руси — Полоцку и Смоленску. В районе устья Даугавы жили ливы, к востоку от реки — латгалы, к югу от нее — земгалы. Ливы и латгалы, обитавшие вдоль Даугавы, находились под властью Полоцка. На Даугаве располагались и укрепленные города Кокнесе и Ерсика — центры вассалов полоцкого князя.
Во второй половине XII века на Даугаве появились немецкие купцы, завязавшие торговлю с ливами, латышами и русскими. В начале 80-х годов здесь оказался монах Мейнгард, которому полоцкий князь Владимир позволил заниматься миссионерской деятельностью среди ливов, не рассчитав при этом, к каким последствиям такая деятельность может привести.
Меж тем Мейнгард привез с Готланда каменщиков и приступил к сооружению каменных замков в Икшкиле и на острове на реке у Салас- пилса. Создание военных укрепленных пунктов явно преследовало захватнические цели и могло осуществляться только при материальной поддержке известных агрессивных сил, а именно немецких купцов и бременского архиепископа. В 1186 году бременский архиепископ возвел Мейнгарда в сан епископа и поставил его во главе основанного в том же году «Икшкильского епископства на Руси».
134


Немцы сделали попытку превратить ливов в данников церкви, однако последние оказали сопротивление. Курши также неоднократно нападали на немецких купцов и духовенство. Истинная, агрессивная сущность «миссионерской деятельности» очень скоро раскрылась. В 1193 году папа римский объявил крестовый поход против ливов. Мейнгард навербовал в Германии и Швеции крестоносцев, намереваясь с их помощью покорить и куршей. Однако, как говорит хроника, буря загнала корабли к побережью Вирумаа и целых три дня крестоносны подвергали этот район опустошению.
Немцы уже было собрались приступить к покорению Вирумаа и насильственному обращению в христианство ее населения, как к их неудовольствию шведский ярл Биргер согласился взять с вирумасцев только дань. Отсутствие единодушия среди крестоносцев, а также умелая политика вирумааских старейшин сорвали первую попытку немецких феодалов создать в Эстонии плацдарм для дальнейшей агрессии. Очевидно, этот первый набег на эстонскую землю не был случайным, поскольку имеются и другие сведения о том, что Мейнгард проявлял интерес к территории эстонцев. Так, незадолго до вторжения в Эстонию он вступил в контакт с зимовавшими там готландскими купцами, собираясь присоединиться к ним. Но ливы помешали осуществлению этого замысла. Далее, одного молодого эстонца из пленных, захваченных во время набега на Вирумаа, Мейнгард послал в Германию «учиться священному писанию», намереваясь, по-видимому, использовать его позднее при покорении Эстонии в интересах католической церкви. Далеко идущие планы Мейнгарда, однако, так и остались неосуществленными.
Преемнику Мейнгарда — епископу Бертольду — также не удалось покорить ливов с помощью крестоносцев. Сам он был убит в сражении, а ливы, едва крестоносцы покинули устье Даугавы, прогнали священников и смыли в реке навязанное им крещение.
В начале 1199 года бременский архиепископ Гартвиг II посвятил в епископы Ливонии своего родственника, каноника Альберта Бекесговеда (Буксгевдена). Этот властолюбивый церковник с 1199 года до самой смерти (1229 год) самолично организовывал и возглавлял покорение ливов, эстонцев и латышей, претворяя в жизнь кровавую политику католической церкви в прибалтийских странах. Чтобы захватить побольше земли и усилить свое господство, Альберт не брезгал никакими средствами: ни обманом, ни подлыми интригами, ни массовыми убийствами. Выходец из семьи мелкого неродовитого дворянина, так называемого министериала, выдвинувшегося лишь недавно в северо-западной Германии (фамилия эта впервые упоминается в письменных источниках лишь в 1180 году), Альберт усердно проводил в Ливонии «семейную» политику. Он помог здесь своим братьям и шурину занять высокие должности и наделил их крупными земельными владениями.
Альберт вступил в контакт с папой Иннокентием III, который мечтал о создании всемирного государства под верховной властью пап. За папскую помощь Альберт должен был отказаться от части добычи и дани в пользу римской курии и гарантировать непосредственное подчинение завоеванных территорий папскому престолу. Папа официально объявил крестовый поход против ливов и призвал феодалов и купцов оказывать Альберту всемерную поддержку. Участие в крестовом походе против Ливонии приравнивалось к участию в крестовой войне в Палестине. Многие немецкие феодалы с готовностью откликнулись на призыв папы и Альберта, ибо это предприятие не сулило тех трудностей, с какими был сопряжен поход на Восток, где крестоносцам приходилось преодолевать 135


огромные расстояния и воевать с противником, превосходившим их в вооружении и военном искусстве. Корабли и деньги на вооружение дали немецкие купцы, которые не меньше феодалов были заинтересованы в военной добыче и захвате торговых путей. По существу купцы сами были крестоносцами и охотно участвовали в ограблении «язычников».
Весной 1200 года в устье Даугавы прибыло 23 корабля с крестоносцами, навербованными Альбертом на Готланде и в Германии. Высадившись на берег, они силой оружия принудили ливов снова креститься.
Прибытие немцев в Ригу на кораблях. Миниатюра. (Государственный Исторический музей.)
Из прежнего опыта захватчики знали, что в таких случаях надо прежде всего создать надежный укрепленный пункт, где можно было бы проживать круглый год. Одновременно этот пункт должен был служить плацдармом для развертывания агрессии против коренного населения. В качестве такой опорной базы Альберт избрал в 1201 году торговое поселение Ригу, расположенное на северном берегу Даугавы. Он перенес туда из Икшкиле свой епископский престол, а всю Ливонию посвятил «богородице Марии», чтобы идеологически обосновать агрессию 136


против земель ливов, эстонцев и латышей, сделать Ливонию популярной в католическом мире и облегчить этим дальнейший набор крестоносцев. Альберта и его преемников по названию их резиденции стали именовать рижскими епископами, а их владения — Рижским епископством.
Насильно крещенные ливы были обложены церковной десятиной, а их земли превращены в феодальные владения епископа Альберта. Последний понимал, что закрепить свое господство и полностью покорить страну силами крестоносцев, прибывавших сюда на время (весной они приезжали, а осенью или следующей весной, захватив с собой награбленное добро, снова уезжали), ему не удастся. Надо было привязать крестоносцев к новым владениям, наделив их землей с «правом» обложения местного населения повинностями. Еще в 1201 году епископ Альберт отдал рыцарям Икшкиле и Леневардев качестве бенефиций. Кроме того, позднее в Даугавгриве (устье Даугавы) был построен монастырь Ордена цистерцианцев, что также должно было укрепить епископскую власть.
В целях усиления и дальнейшего расширения экспансии в 1202 году был создан новый духовно-рыцарский орден, который позднее получил название Ордена меченосцев (по изображению меча и креста на плащах его членов). Духовно-рыцарские ордена возникли в XII веке в Палестине. Они подчинялись непосредственно папе и служили орудием его военно-колонизационной политики. Члены ордена («братья») давали монашеский обет, лишались права вступать в брак и приобретать имущество, обязывались выполнять устав ордена и повиноваться его главе— великому магистру. По существу, ордена являлись организациями профессиональных вояк, которые быстро превращались в собственников огромных земельных владений и богатств. В задачу Ордена меченосцев входила вербовка рыцарей, готовых обосноваться в Ливонии и выполнять роль постоянной военной силы. Иннокентий III утвердил этот Орден и подчинил его рижскому епископу. В Орден вступали разного рода авантюристы и преступные элементы, которые, рядясь в орденские мантии и прикрываясь борьбой с «язычниками», могли давать волю своим низменным инстинктам. Орден меченосцев становился мощным и жесточайшим орудием немецких феодалов и католической церкви при захвате Восточной Прибалтики в начале XIII века. Значение Ордена как военной силы быстро возрастало.
В 1207 году между Орденом и епископом Альбертом была достигнута договоренность, по которой одна треть завоеванных земель перешла к Ордену, а две трети — к епископу (уже до того Альберт получил всю Ливонию в лен от короля Германии Филиппа).
По имени ливов вся завоеванная территория стала называться Ливонией. Наименование это позднее было распространено и на латышскую и эстонскую земли. Это общее для данных земель название удерживалось вплоть до XVI века, а как пережиток оно бытовало до начала XVIII века. В то же время территории отдельных народностей носили и свои названия, например, Эстония, Земгале (Земгалия) и Курземе (Курония).
Вступление Полоцка в борьбу с захватчиками. Успехи германских завоевателей по созданию плацдарма в устье Даугавы объясняются тем, что между местными народностями не было единодушия, что они не сразу осознали нависшую над ними грозную опасность. Воспользовавшись этим, агрессоры утверждали свое господство не только путем военного насилия, но и путем политических маневров, действуя по принципу «разделяй и властвуй».
137


В 1201—1202 годах немцам удалось заключить мир сначала с литовцами, а затем с куршами и земгалами, обеспечив таким образом временно свой южный тыл. Это в какой-то мере изолировало ливов от их естественных союзников и позволило епископу и Ордену постепенно их покорить. К тому же Альберт использовал классовые противоречия между местными феодалами и широкими народными массами, он переманивал ливских феодалов на свою сторону, оставляя за ними право эксплуатировать трудовое население. Альберту удалось таким путем привлечь на свою сторону и превратить в союзника турайдского феодала Каупо, который помог закрепить епископские владения на территории ливов в районе реки Гауя (Лифляндская Аа).
Вместе с ливами и латгалами против немецких захватчиков выступил и Полоцк. Немецкие купцы стали ущемлять интересы русской торговли на Даугаве, стараясь при поддержке папы, епископа Альберта и готландских купцов сосредоточить всю торговлю в Риге. Для этой цели, в частности, был наложен запрет на посещение русскими купцами зем- гэльской гавани в устье реки Лиелупе.
Весной 1203 года полоцкое войско совершило поход на Саласпилс, а ерсикский князь вместе с литовцами дошел до Риги. Ливы, населявшие окрестности Саласпилса, Икшкиле и другие прибрежные районы Даугавы, сбросили с себя иго христианства. Только в 1205 году с помощью крупных сил крестоносцев удалось покорить восставших. Однако уже в следующем году ливы и латгалы, опираясь на поддержку половчан, снова поднялись против немецких феодалов.
После покорения ливов агрессоры стали продвигаться вдоль Даугавы, но по пути наткнулись на сильное сопротивление кокнесского князя Вячеслава (Вячко). Он был вассалом полоцкого князя, однако в 1207 году был вынужден подчиниться епископу Альберту и уступить ему половину своего замка и своих земель, которые епископ Альберт роздал в лен немецким феодалам. Последние, однако, стремились к захвату и прочих владений Вячко. Без необходимой помощи со стороны полоцкого князя Вячко не мог долго противостоять усиливающейся германской агрессии против Кокнесе. В 1208 году он покинул замок и ушел со своей дружиной на Русь. В следующем году немцы захватили Ерсику, но в дальнейшем натолкнулись на решительное противодействие Полоцка.
138


Пока епископ Альберт настойчиво осуществлял свою экспансию вдоль Даугавы, другие захватчики продолжали продвигаться по бассейну Гауи. Здесь в основном действовал Орден, к которому эти владения перешли в 1207 году при разделе земель. В том же году Орден начал сооружение замка в Цесисе (Кесь, Венден). Опираясь на эту базу, Орден закрепил свою власть над ливами и латгалами и приступил к покорению эстонцев.
§ 2. 	Начало агрессии против эстонцев
(1206—1212 гг.)
Провал завоевательного похода на Сааремаа в 1206 году. В 1203 году Альберт, плывший с партией крестоносцев из Германии в Ливонию, повстречался у датского побережья с сааремасцами, возвращавшимися на 16 кораблях из военного похода. Когда позднее эти корабли снова появились у Висби, крестоносцы решили атаковать их, рассчитывая на легкую победу.
Разгадав враждебные намерения немцев, сааремасцы изготовились к бою. Они разделили свои корабли на две группы, с тем чтобы окружить и зажать в тиски противника. Завязалось сражение, в результате которого неприятелю ценой тяжелых потерь удалось захватить два сааремааских корабля.
В начале сентября следующего года отряд крестоносцев на обратном пути в Германию причалил к эстонскому побережью. По словам хрониста, это произошло якобы случайно, однако скорее всего это был преднамеренный набег, который окончился провалом. На десяти военных и двенадцати других судах эстонцы атаковали противника и вынудили его отступить. Немцы долго блуждали по морю, пока наконец не пристали к какому-то пустынному берегу, по-видимому, к острову Хийумаа. Там они обнаружили еще каких-то 50 человек, потерпевших кораблекрушение. Всех спас от голодной смерти проходивший мимо большой купеческий корабль.
Описанный эпизод говорит о том, что немецкие завоеватели, хотя они и имели крупные корабли и хорошее вооружение, были не в состоянии уязвить эстонцев со стороны моря или одолеть их в морском бою.
Немецкие захватчики были особенно заинтересованы в том, чтобы эстонцы не объединились с другими прибалтийскими народностями для совместной борьбы. Епископ Альберт, не имевший еще в своем распоряжении достаточных сил для покорения эстонцев и серьезно их опасавшийся, уже с самого начала вынашивал планы крестового похода и на эстонские земли. Еще в 1199, а потом в 1203 году он сделал попытку толкнуть датских феодалов на более энергичные действия против эстонцев. Захваченную на сааремааских кораблях добычу Альберт послал в дар лундскому архиепископу.
В том же 1203 году датский король Вальдемар II вместе с лундским архиепископом Андреасом Сунонисом стали готовить большой крестовый поход против эстонцев. Андреас являлся одним из главных пособников папы Иннокентия III в северных странах. В качестве папского легата он проводил здесь в жизнь агрессивную политику католической церкви. Папа поддерживал завоевательные планы крупных датских феодалов в отношении Эстонии. Своим посланием от 13 января 1206 года папа предоставил лундскому архиепископу право назначать епископов на землях, намеченных к завоеванию в предстоящем кресто139


вом походе, для которого Андреас собрал «бесчисленное множество людей».
В 1206 году Вальдемар И и Андреас во главе многочисленного войска вторглись на Сааремаа и приступили к сооружению здесь крепости. Однако эстонцы оказали столь сильное сопротивление и нанесли неприятелю такой урон, что в датском войске не нашлось ни одного человека, кто согласился бы зимовать на Сааремаа. Поэтому укрепление было сожжено, а королю со всем войском пришлось убраться восвояси. Из рассказа хрониста явствует, что, несмотря на продолжительную подготовку похода и привлечение к нему крупных сил, он закончился полным провалом. Таким образом, сааремасцы, поддержанные, очевидно, населением с побережья* материка, успешно отразили очень серьезную атаку феодально-кДтолической агрессии против Эстонии.
Выдающаяся победа сааремасцев над западными захватчиками в 1206 году имела большое значение не только для эстонцев, но и для других прибалтийских народов. Она облегчила положение ливов, а также помогла латышам в их борьбе против общего врага. Понесенное датскими феодалами поражение оказалось столь тяжелым, что на протяжении более десяти лет они не решались повторить нападение на эстонцев. Союзник германских агрессоров был на длительный срок обречен на бездействие в этом районе, что благоприятно отразилось на борьбе всех прибалтийских народностей против их поработителей.
Вторжение немецких захватчиков в южную Эстонию. Феодальнокатолическая агрессия против эстонцев пошла теперь по новому руслу. Этому содействовал, по-видимому, и папский легат, лундский архиепископ Андреас, который после поражения на Сааремаа всю последующую зиму провел вместе со своей многочисленной братией в Риге. После позорного провала попытки покорить эстонцев с моря западные захватчики решили повести наступление по суше с юга, опираясь при этом на Ригу как на свою основную базу. Кроме католической церкви и феодалов в завоевании Эстонии были заинтересованы и немецкие купцы, ибо через эту территорию шла торговля с Новгородом — одним из важнейших центров Руси. Характерно, что первая, явно надуманная, претензия к эстонцам касалась зимнего торгового пути Рига — Псков — Новгород, который пролегал через юго-восточную Эстонию.
В 1207 году немцы не могли продолжить агрессию против эстонцев, так как были заняты наступлением на русских, литовцев и селов вдоль Даугавы. Но уже в начале следующего года в Уганди был послан священник Алебранд в сопровождении других лиц. Ему было поручено предъявить эстонцам требование о возвращении добра, якобы отнятого ими в давние времена («еще до постройки Риги») у немецких купцов. Это требование должно было послужить предлогом для превращения угаласцев в данников немецких захватчиков. Угаласцы, однако, доказали полную несостоятельность этих претензий.
В дальнейшем немцам удалось подчинить талаваских латгалов, живших по берегам Гауи и ее притока Юмера, т. е. в непосредственной близости от эстонских земель — Сакала и Уганди. Талава была тесно связана с Псковом и Новгородом, которым платила ежегодную дань. В 1207 году талаваские латгалы приняли крещение от псковской церкви. Фактическая власть в Талаве находилась в руках местных феодалов — старейшин Талибалда, Руссина и Варидота, владевших обширными землями и несколькими замками. В условиях феодальной раздробленности на местах образовались феодальные центры, добивав-
140


Городище Отепя (Эльваский район).
шиеся все большей независимости от центральной власти. К тому же более сильные феодалы старались расширить свои владения за счет своих соседей. Воспользовавшись притязаниями латгальских феодалов, Орден сумел привлечь на свою сторону старейшин Талавы, поставив их, как в недалеком прошлом ливского старейшину Каупо, на службу своей завоевательной политике.
После провала миссии Алебранда немцы стали отыскивать новые пути для покорения эстонцев. Не полагаясь всецело на свои собственные силы, они принялись подстрекать к нападению на эстонцев латгальских старейшин из Талавы. Вероятно, летом 1208 года в Уганди снова отправились послы, теперь уже от цесисского комтура Бертольда и талаваских старейшин. На сей раз послы требовали уже не «возвращения купеческого добра», а «удовлетворения за все нанесенные обиды». Жители Уганди отказались выполнить и эти новые надуманные требования.
Возникает вопрос, зачем немецким захватчикам понадобились какие-то предлоги для вооруженного нападения на Уганди? Ведь, атакуя эстонцев с моря, они не утруждали себя подысканием поводов и обходились без каких бы то ни было предварительных переговоров. Чем объяснить проявленную вдруг немцами осторожность? Прежде всего это было обусловлено политическими соображениями. Уганди, как и Талава, платила дань новгородским князьям. Неспровоцированное нападение на южную Эстонию являлось бы вторжением в новгородские владения, а следовательно, грозило бы войной с Новгородом. Поэтому немцы старались обосновать свое вторжение в южную Эстонию, найти такие предлоги, которые могли бы как-то оправдать их действия в глазах новгородских и псковских феодалов и купцов. С этой целью были придуманы требования, которые на первый взгляд не затрагивали интересов Новгорода и Пскова. Первоначально это было требование обеспечить безопасность зимнего торгового пути, а позднее — дать удовле-
141


Предметы XII—XIII вв. с городища Отепя.
1 — подковообразная фибула; 2 — височное кольцо; 3 4 — шейная гривна.
браслет;
творение за некие обиды, нанесенные талаваским феодалам, которые, кстати, сами являлись данниками Новгорода и Пскова. Примечательно, что католическая церковь применила здесь новую тактику. Для маскировки своих подлинных, агрессивных намерений в отношении эстонцев она использовала не религиозный предлог, который обычно выдвигался при нападении на «язычников», а притязания материального порядка. Это было вызвано тем, что религиозный предлог сразу привел бы к столкновению с Новгородским княжеством, а этого немцы как раз и старались избежать.
Ранней осенью 1208 года, как только прибыли с Готланда зимние купцы и другие немцы, войско епископа, возглавляемое Теодорихом, братом Альберта, Орден и купцы совершили совместный опустошительный набег на Уганди. Хронист-современник рассказывает, что многочисленное войско, придя в Уганди, опустошило деревни и убило всех захваченных эстонцев, а затем подступило к замку Отепя и сожгло его. Лишь спустя три дня войско вернулось назад, забрав с собой скот, пленных и прочую добычу.
Этот набег знаменовал собой начало большой войны, развязанной немецкими феодалами с целью покорения эстонцев. Она носила такой же разбойничий и истребительный характер, как и война против •ливов и.других народов Прибалтики. Хронисты и прежде всего автор 142


«Хроники Ливонии», старавшиеся всеми силами обелить и оправдать немецкую агрессию, рисуют, сами того не желая, ужасающую картину кровавых злодеяний, чинимых крестоносцами, Орденом, епископом и купцами над эстонцами. Покорение местного населения осуществлялось по твердому плану. Вначале совершалось несколько опустошительных набегов, целью которых было, с одной стороны, ограбление населения, захват добра и рабов, а с другой, — подрыв обороноспособности страны, истребление ее жителей. Только после этого вступало в действие духовенство, начинавшее проводить «христианизацию», стараясь путем крещения превратить покоренное население в данников церкви. Земли же объявлялись собственностью епископа или Ордена.
Немецкая агрессия осенью 1208 года вызвала со стороны эстонцев упорное сопротивление. Жители Уганди, поднявшись на борьбу против захватчиков, призвали на помощь своих соседей из земли Сакала и нанесли противнику ответный удар. Немцы воспользовались этим как предлогом для нападения и на землю Сакала. Опасаясь военной силы эстонцев, а также предстоящей борьбы с Ерсикой, немцы заключили с ними перемирие на один год.
По окончании перемирия в начале 1210 года Орден организовал новый набег на Уганди. В это время начались, однако, волнения среди ливов Турайды. Активизировал свою политику в восточной Эстонии и Новгород. Все это заставило епископа Альберта укрепить свои силы и снова заключить с эстонцами перемирие. Однако Орден и его сателлиты на сей раз в нем не участвовали.
Политика Новгорода по отношению к немецким захватчикам. Полоцкий князь, власть которого в начале XIII века значительно ослабла, являлся сюзереном проживавших вдоль Даугавы ливов, латгалов и селов, в то время как эстонцы были связаны с Новгородской феодальной республикой, мощь и влияние которой в XIII веке непрерывно росли. Уже борьба с Полоцком и подчиненными ему князьями показала немецким агрессорам, какую опасность представляет для них помощь, которую русские оказывают местным коренным народностям. Еще большие опасения внушал им Новгород, который к тому же был тесно связан с Владимиро-Суздальским и другими русскими княжествами. Кроме того немецкие купцы, а через них и феодалы, были заинтересованы в бесперебойной торговле с Новгородом.
Внешняя политика Новгорода зависела от внутреннего положения и феодальных междоусобиц в раздробленной Руси. В 1207—1209 годах политика Новгорода в значительной степени находилась под влиянием Владимиро-Суздальской земли; действия же этого княжества не всегда соответствовали интересам Новгорода. В те годы, когда развернулись военные и политические события в южной Эстонии, Новгород и Псков были как раз заняты борьбой с черниговскими князьями Ольго- вичами. Владимиро-суздальский князь Всеволод, недооценивший вначале угрозу, исходившую от немецких крестоносцев, не предпринял против них каких-либо активных действий. Позднее, когда владимиросуздальские князья увидели, что феодально-католическая агрессия представляет весьма серьезную опасность и преследует далеко идущие цели, они стали сосредоточивать крупные силы для ее отражения.
В 1209—1210 годах во внешней политике Новгорода произошел известный поворот. Княжить сюда был призван Мстислав Мстиславорич Удалой, один из способнейших русских военачальников того времени. Новгород стал теперь зорко следить за действиями немецких кресто143


носцев в Ливонии. Вероятно, уже в 1209 году Мстислав предпринял поход в землю Торма (Тырма — на территории нынешнего Раквере- ского района). Зимой следующего года он во главе новгородского войска появился под Отепя в Уганди, собрал дань в размере четырехсот марок-ногат и заставил часть населения креститься. Это должно было послужить подтверждением принадлежности данной территории к Новгороду и русской православной церкви.
Однако от открытой войны с немецкими агрессорами новгородцы воздержались. Доходы от торговли с немцами вынуждали новгородских бояр и купцов поддерживать с ними мирные отношения. Образовалась даже группа феодалов и купцов (особенным влиянием она пользовалась в Пскове), которая готова была активно сотрудничать с немцами, подобно тому, как это делали некоторые ливские, латгальские и другие феодалы. В 1211 году эту группу возглавил псковский князь Владимир, который своей пронемецкой политикой навлек на себя гнев как русских, так и эстонцев.
Усиление борьбы прибалтийских народов в 1210 году. Сражение на реке Юмера. Весной 1210 года епископ и крестоносцы совершили нападение на корабли куршей, однако потерпели поражение. Весть о неудаче немцев воодушевила ливов. Последние вступили в контакт с куршами, намереваясь совместными усилиями изгнать врага со своих земель. Курши, в свою очередь, послали гонцов к эстонцам, литовцам, земгалам и русским, призывая их к борьбе. Литовцы предприняли поход против Кокнесе, а курши атаковали Ригу. Город спасся благодаря военному подкреплению, подошедшему из- Даугавгривы и Саласпилга. Сыграло свою роль и то, что действия прибалтийских народностей были недостаточно согласованы: курши напали на Ригу раньше времени, не дождавшись выступления литовцев и восстания ливов.
Летом 1210 года Орден вторгся в Уганди, что лишило эстонцев возможности участвовать в совместном выступлении местных народов против немцев. Узнав о восстании ливов и нападении куршей на Ригу, орденское войско поспешило ей на помощь. Когда же критическое положение на юге было ликвидировано, Орден возобновил свои нападения на Уганди, причем привлек к этому и епископских людей. Таким образом, епископская сторона грубо нарушила заключенное недавно перемирие. Главная цель неприятеля заключалась в овладении крепостью Отепя. Бертольд, предводитель орденского войска, прибег к вероломной хитрости: он обратился к осажденным с предложением вступить в мирные переговоры. Угаласцы, силы которых были малочисленны, пошли на переговоры и впустили Бертольда в крепость, ослабив при этом бдительность в отношении ее обороны. Епископские войска не преминули воспользоваться этим и внезапным ударом с противоположной стороны ворвались в крепость. Противнику удалось занять вершину холма и главное укрепление. Мужчины были перебиты, женщины взяты в плен и увезены в рабство, а сама крепость была опустошена и предана огню.
После этого эстонцы решили уничтожить опорный пункт Ордена в Цесисе. Собрав большое войско, они осадили замок, атакуя его под прикрытием высокой осадной башни, сооруженной из крупных выкорчеванных деревьев. Немцы несли большие потери, и положение их с каждым днем ухудшалось. Однако осажденным удалось послать в Ригу призыв о помощи. На четвертый день осады, узнав, что приближается войско Каупо и города Риги, эстонцы были вынуждены снять осаду и направиться домой. Неприятельские войска стали их преследовать. Тогда эстонское ополчение (малев)'решило дать врагу бой у реки Юмера. Рас-
144


Битва на реке Юмера. Рисунок О. Кангиласки.
положившись в лесу, недалеко от реки, эстонцы стали дожидаться противника. Разведчики последнего принесли ему ложные сведения, будто эстонцы отступили за реку. Когда неприятельское войско во главе со всадниками-рыцарями приблизилось к реке Юмера, эстонское ополчение неожиданно вышло из своего укрытия и атаковало противника. Рыцари и вспомогательные войска епископа и Каупо кинулись в бой, но были наголову разбиты. Пешие ливы, которых немцы силой заставляли идти воевать, сразу разбежались. Немцы же пробовали отступить в боевом порядке, но были рассеяны эстонской конницей. Лишь немногим из них удалось спастись бегством. Даже «Хроника Ливонии», которая обычно старается сильно преуменьшить потери немцев, вынуждена на . сей раз признать, что около ста человек попало в плен.
Поражение немцев у Юмера имело большое значение. Оно вдохновило эстонцев и их соседей на продолжение борьбы с агрессорами. Жителям земель Уганди и Сакала было ясно, что победой у Юмера их борьба с жестоким врагом еще не закончена, что для ее успешного за- . вершения необходимы более значительные силы и крепкая сплоченность.
Поэтому они разослали гонцов по всем маакондам, призывая к большому военному походу, «заклиная и уговаривая, чтобы единым сердцем и единодушно стали все против рода христианского».
Потерпев поражение у Юмера, Орден поспешно направил к полоцкому князю послов с просьбой заключить мир и разрешить рижским купцам торговать в Полоцком княжестве. Полоцк пошел на мир, добившись от немцев больших уступок. Рига согласилась, чтобы полоцкому князю «ежегодно платилась должная дань ливами или за них епископом». Тем самым немцы по существу признали принадлежность ливских земель Полоцкому княжеству. Только таким путем им удалось предотвратить объединение русских, эстонцев и других народностей Прибалтики. Немцам надо было на известное время отвести от себя угрозу со стороны
10 История Эст. ССР
145


Полоцка, чтобы можно было «безопаснее.,, воевать с эстами и другими языческими племенами».
Героическая оборона Вильянди и контрнаступление эстонцев. Оправившись после поражения у Юмера, немецкие захватчики решили расширить район своих агрессивных действий в южной и центральной Эстонии, чтобы подорвать силы эстонцев. В течение всего 1211 года противник упорно стремился продвинуться в глубь эстонской территории, но наталкивался на героическое сопротивление эстонцев. Последние все больше сплачивали свои силы для борьбы с врагом.
У немецких завоевателей имелся план широкого наступления на эстонцев. Начало его осуществлению было положено еще в конце 1210 года внезапным набегом на Соонтага. Мирное население, застигнутое врасплох, четыре дня подвергалось беспощадному истреблению. Набег сопровождался поджогами и опустошениями; бесчисленное множество женщин и детей было увезено в рабство. Согласно хронике, одного лишь рогатого скота было угнано 4000 голов. В отместку за причиненное зло эстонцы в начале следующего года вторглись двумя малевами на территорию противника.
Следующий удар неприятеля был направлен против земли Сакала и ее центра Вильянди. В конце-февраля 1211 года рижские власти стали собирать войско и сооружать осадные машины, готовясь к захвату Виль- яндиского замка. Первая атака, направленная на крепостные ворота, была отбита. Эстонцы нанесли противнику большие потери и захватили много немецкого оружия и доспехов. После этого Бертольд попробовал применить ту же хитрость, что и год назад в Отепя, предложив осажденным начать «переговоры». Но сакаласцы, наученные горьким опытом своих соседей, не поддались обману и продолжали борьбу. Тогда противник попытался вынудить осажденных к сдаче другими средствами. Он пригнал к подножию крепостной горы эстонцев, захваченных в плен во время набега на окрестности замка, и стал их дико истязать на глазах у осажденных. Кроме того неприятель завалил крепостной ров бревнами, подкатил по ним к подножию горы высокую осадную башню и принялся с нее забрасывать защитников крепостного вала копьями и стрелами. Круглые сутки крепость подвергалась обстрелу из камнеметательной машины. Машина этого рода применялась в Эстонии впервые, и метаемые ею камни наносили большой урон. Они убивали людей и скот, разрушали постройки, не приспособленные к тому, чтобы выдержать подобные удары.
Немцы сделали попытку ворваться в крепость через вал. Навалив высокую кучу бревен, немецкие воины, одетые в железные доспехи, взобрались на вал и пробили в частоколе брешь, однако их ждало разочарование. За частоколом оказалось новое укрепление, разрушить которое они уже были не в силах. Неприятель решил тогда уничтожить крепость огнем и поджег кучу бревен. Осажденные разбрасывали загоревшиеся доски, разбирали охваченные пламенем деревянные части укрепления и тушили пожар, а потом заделывали бреши в крепостной стене. Тем не менее положение осажденных с каждым днем все более ухудшалось. У них было много убитых и раненых, ощущался острый недостаток в воде. На шестой день осады эстонцы были вынуждены согласиться на крещение и выдать заложников. Однако в крепость были впущены только священники.
Героическая оборона Вильянди показала захватчикам силу сакалас- цев и одновременно воодушевила на борьбу другие эстонские мааконды. Положение стало столь критическим, что весной, когда море освободи146


лось ото льда, немецкие купцы не предприняли торговой поездки на Готланд, опасаясь, что во время их отсутствия эстонцы нападут на Ригу. Сакаласцы вскоре отказались признать навязанный им мир. Тогда Орден вместе с Каупо совершил новый набег на Сакала, а эстонцы, в свою очередь, нанесли ряд контрударов по территории, захваченной немцами.
Камнеметательные устройства. Мл ни атюра.
Одновременно с сакаласцами начали наступление и малевы Уганди, Соонтага, Ляэнемаа и других прибрежных земель. «Хроника Ливонии» рассказывает, что «одно войско следовало за другим; одни уходили, другие приходили, не давая покоя ливам ни днем, ни ночью». Прибыла помощь и с Сааремаа. Суда островитян подходили к Риге и поднимались по реке Гауя до самой Турайды, активно поддерживая южных эстонцев в их борьбе. Усилилось, по-видимому, брожение и среди покоренных ливов. Обстановка стала очень тревожной. Немцы боялись передвигаться по стране. Когда немецкие беженцы попросили помощи у рижан, последние не решились выйти за городские стены.
Повествуя об этих событиях, «Хроника Ливонии» впервые упоминает имена сакаласких старейшин — Лембиту и Мээме, возглавлявших эстонское войско. Лембиту, которого Генрих Латышский называет вначале одним из старейшин земли Сакала, а затем даже военачальником и князем, стал наиболее выдающимся вождем эстонцев в их борьбе против захватчиков. Обладая военными и организаторскими способностями, он умел объединить эстонцев из разных маакондов на совместные действия против врага. Лембиту сознавал необходимость тесного союза с русскими, понимал, что только в сотрудничестве с ними можно защитить отечество от захватчиков. Он презирал предателей народа, 147


готовых в своих корыстных интересах сотрудничать с немцами, и боролся против них с такой же энергией, как и против самих завоевателей.
Развернувшееся весной 1211 года обширное освободительное движение эстонцев явилось результатом большой подготовительной работы, последовавшей за победой на реке Юмера. Движение обрело такой размах и силу, что сорвало все агрессивные планы немцев и поставило их в очень трудное положение. Захватчиков выручили епископ Альберт и магистр Ордена Волквин, прибывшие из Германии во главе навербованных там крупных сил крестоносцев. Только после этого Каупо совместно с немцами осмелился предпринять новый набег в южные районы Сакала.
В то же время эстонцы завершили подготовку к крупнейшему военному походу — при участии объединенных сил малевов отдельных земель, сааремааского флота и восставших ливов. Поход осуществлялся по общему, основательно продуманному стратегическому плану, конечной целью которого являлось взятие Риги и изгнание немцев из страны. Существенную часть плана составляло овладение замком Каупо в Турайде и вовлечение ливов в активную борьбу против Риги.
Контрнаступление эстонцев началось летом 1211 года осадой замка Каупо. Весь поход был хорошо организован и умело согласован во всех деталях. Малевы земель Рявала и Ляэнемаа, которые, судя по хронике, имели в своем составе не только пехоту, но и многотысячную конницу, обложили замок Каупо со стороны суши. В тот же день по морю, а затем по реке Гауя к замку подошел флот сааремасцев. В осажденном замке кроме войск Каупо находился также присланный из Риги военный отряд, состоявший главным образом из арбалетчиков. Помимо обычных приемов осады (разведения костров под стенами замка и использования осадных башен) эстонцы на сей раз применили новое средство: они сделали подкоп к замковой горе, с тем чтобы укрепленный вал в этом месте рухнул и через образовавшуюся брешь можно было ворваться в замок.
На помощь Каупо поспешили из Риги епископские и орденские войска, усиленные недавно прибывшими из Германии отрядами крестоносцев. Завязалось кровопролитное сражение. Эстонцы не могли противостоять сильно вооруженному противнику, у которого даже лошади были закованы в латы. Часть эстонского войска закрепилась на одном из холмов и, отбивая атаки противника, ночью отошла на свои корабли. Воспользовавшись тем, что река в этом месте имела небольшую ширину, немцы преградили кораблям путь к отходу, после чего эстонцам не осталось ничего другого, как отступить, бросив свои корабли неприятелю.
В этом сражении эстонцы понесли тяжелые потери. По данным «Хроники Ливонии», правда, явно преувеличенным, немцам досталось около 12000 лошадей и до 300 кораблей, не считая мелких судов. Число убитых, согласно той же хронике, достигало 2000 человек.
Несмотря на поражение, эстонцы своей упорной борьбой вынудили рижского епископа пойти на уступки. Чтобы предотвратить восстание .ливов, он несколько облегчил их положение, заменив прежнюю десятину .меньшей податью.
Военные действия в Эстонии до перемирия в Турайде. Поражение •эстонцев под Турайдой позволило немецким захватчикам совершить /осенью и зимой 1211 —1212 года ряд новых набегов на южную и цент- гральную Эстонию. Альберт наметил учреждение в Эстонии епархии и 448


возвел Теодориха в епископский сан, раскрыв тем самым свои агрессивные планы.
Свой первый удар после событий в Турайде немцы направили против северной части земли Сакала, где находилась вотчина Лембиту. В течение трех дней немцы убивали людей, жгли и опустошали все кругом. То же повторилось в соседнем мааконде — Нурме- кунде, и так — до самой границы Ярва- маа. Другие шайки агрессоров бесчин-* ствовали в Уганди и в разных районах Сакала, охотясь за людьми и разыскивая добро, причем забирались даже в лесные трущобы. Людей сжигали, живьем и подвергали самым изощренным пыткам. Неприятель спалил ряд укрепленных пунктов, в том числе и Тарту. В довершение всего разразилась опустошительная чума, которая еще более увеличила страдания и гибель населения в Ливонии.
Самый крупный из всех совершенных до того набегов на Эстонию немцы предприняли в январе 1212 года, сосредоточив для этого все силы крестоносцев, епископские и орденские войска, находившиеся как в Риге, так и в других крепостях. По словам хрониста, в набеге участвовало около четырех тысяч человек пехоты и всадников и столько же вспомогательных войск. Пройдя через уже разоренный мааконд Уганди, войско вторглось в Вайга и в течение трех дней творило здесь грабежи и убийства. «На четвертый день, — рассказывает «Хроника Ливонии», — продвинувшись дальше в Гервен (Яр- вамаа), войско рассыпалось по всем областям и деревням, захватило и перебило много язычников; женщин и детей увело в плен, взяло много скота, коней и добычи. Сборным пунктом была деревня по имени Каретен (Каре- да); все окрестности ее войско опустошило пожаром. Была же тогда деревня Каретен очень красива, велика и многолюдна, как и все деревни в Гер- вене и по всей Эстонии, но наши не раз впоследствии опустошали . и сжигали их». Из Ярвамаа разбойничье войско возвращалось другим путем, ’ через Мыху и Нурмекунд.
Находки из колодца на городище Лыхавере.
1 — лук; 2, 3 — древки копий
149


Как показывает «Хроника Ливонии», вести о вторжении в Эстонию крупного немецкого войска дошли до новгородского князя Мстислава Удалого. Вполне возможно, что угаласцы, страдая от непрерывных опустошительных набегов немцев, направили в Новгород послов с просьбой о помощи. То, что эстонцы искали помощи у- Новгорода, а не у Пскова, объясняется сотрудничеством псковского князя Владимира с немцами.
Мстислав, услышав о новом крупном набеге немцев, собрал 15 000 воинов и направился в Эстонию. В условиях того времени собрать такое многочисленное войско в течение нескольких дней было немыслимым делом. Поэтому столь быстрая реакция Новгорода на происки немцев в центральной Эстонии может быть объяснена только тем, что новгородцы уже длительное время были начеку, готовясь положить конец немецким набегам на эстонские земли. Вторжение немцев в восточную Эстонию, разрушение Отепя и Тарту нанесло большой ущерб интересам новгородских бояр и купцов. В начале 1212 года выступление против немцев стало уже вполне актуальным. В это же время произошел поворот и в политике Пскова: псковичи изгнали князя Владимира вместе с его дружиной. Получив от эстонцев вести о вторжении крупных немецких сил, русские быстро организовали контрнаступление.
Как сообщает новгородская летопись, в этом походе вместе с новгородцами участвовали также новый псковский князь Всеволод Борисович и торопецкий князь Давыд. Русские войска прибыли в Ярвамаа, но немцев там уже не застали. Тогда войска направились в Харьюмаа и остановились у крепости Варбола. Здесь они взяли с эстонцев дань в размере 700 марок-ногат, две трети которой достались новгородцам, а одна треть — княжеским дружинам.
Хотя русские и не столкнулись с немецкими войсками, их поход имел большое значение. Им как бы была подтверждена связь эстонских земель с Новгородом и продемонстрирована готовность защищать эти земли от посягательств немецких агрессоров. Кроме того, прибытие русских войск подняло боевой дух эстонцев и приостановило набеги немецких захватчиков. По свидетельству «Хроники Ливонии», сакаласцы и угаласцы, услышав, что русское войско в Эстонии, тоже собрали свой малев. Один эстонский отряд во главе с Лембиту уничтожил прибывшую в Вильянди группу миссионеров. Следует отметить, что немцы, которые обычно только и искали повода для нападений на эстонские земли, никак не реагировали на это событие. Их крупный набег на центральную Эстонию в январе 1212 года так и остался последним на протяжении последующих нескольких лет. Внушительное выступление Новгорода явилось для немцев таким грозным предостережением, что они в течение длительного времени не нападали на эстонцев, опасаясь вмешательства русских войск.
По сообщению Генриха Латышского, Лембиту со своим войском совершил в это время (22 февраля) набег на Псков, желая отомстить псковскому князю Владимиру за его сотрудничество с немцами. Очевидно, весть об изгнании Владимира еще не дошла до Сакала.
Агрессивная политика немцев вызвала рост недовольства и среди ливов и латышей. Они обменялись с эстонцами гонцами и заключили мир «помимо рижан», т. е. немцев. Весной 1212 года многочисленное эстонское войско, собранное со всех прибрежных маакондов, стало готовиться к выступлению против немцев. Однако прибытие этого войска в устье Гауи как раз совпало с возвращением из Германии епископа Альберта с очередной партией крестоносцев. Из опыта прошлых лет 150


эстонцы знали, что начинать осаду Риги при таких обстоятельствах крайне рискованно. Альберт, ознакомившись с обстановкой, также счел ее неблагоприятной и предпочел заключить с эстонцами мир.
При посредничестве ливов и латышей в Турайду были приглашены эстонские представители для ведения мирных переговоров. В них участвовали, с одной стороны, епископ, представители Ордена и старейшины Риги, а с другой — эстонские послы. Переговоры протекали в напряженной обстановке, но закончились все же заключением общего перемирия сроком на три года. Согласно «Хронике Ливонии», жители земли Сакала до реки Пала (Навести), которые уже дали заложников и обещали креститься, были оставлены под властью епископа и немцев. Это сообщение вряд ли можно считать исторически правдоподобным, поскольку оно не согласуется со сложившимся в то время соотношением сил. И действительно, источники не содержат каких-либо сведений о существовании в последующие годы немецкой власти на земле Сакала или хотя бы о деятельности там священников и крещении населения. В заключенном между эстонцами и немцами мирном соглашении такого пункта явно быть не могло, и сообщение хрониста скорее всего выдает желаемое за действительное.
Героическая борьба эстонцев, выступление Новгорода и усиление брожения среди ливов и латышей заставили немцев пойти на перемирие. Эстонцы, в свою очередь, тоже остро нуждались в передышке, она им была необходима, чтобы укрепить страну и накопить новые силы для продолжения борьбы.
Немцы, конечно, и не думали отказаться от своих агрессивных планов в отношении Эстонии. Это явствует хотя бы из того, что в то время, когда одни представители Ордена соглашались в Турайде на перемирие, другие его представители добивались от германского императора Отто IV документа о том, что Сакала и Уганди после их завоевания достанутся целиком Ордену, Последнее говорит еще и о том, что между епископом Альбертом и Орденом уже возникли противоречия относительно раздела земель, причем не только завоеванных, но даже тех, которые еще предстояло завоевать.
§ 3. 	Освободительная борьба эстонского народа против захватчиков в 1215—1221 годах. Эстонско-русский военный союз
Новое вторжение немецких захватчиков в Эстонию. Эстонцы использовали передышку в военных действиях для восстановления своих разрушенных деревень и разоренного хозяйства, а также для усиления обороноспособности страны. Сожженные врагом крепости в Отепя, Лыхавере и других местах были заново отстроены и еще более укреплены на случай длительной осады. В Лыхавере, где воду раньше брали вне крепостных стен, у подножия горы, теперь был вырыт новый колодец на территории самой крепости.
Осенью 1212 года началось восстание ливов и латгалов в Аутине, близ Цесиса. Силы повстанцев были, однако, недостаточны. Войска Ордена и епископа после продолжительной осады овладели центром восстания — укрепленным пунктом ливов в Сатезеле (Сигулда).
В начале 1215 года, еще до истечения срока перемирия, епископские и орДенские войска совершили опустошительный набег на северную часть Ляэнемаа. Этот набег, в котором одних только немцев, согласно хронике, участвовало около трех тысяч человек, сопровож-
151


Нижние венцы сруба в колодце на городище Лыхавере.
дался дикой расправой над мирным эстонским населением. «Хроника Ливонии» подробно рассказывает об этой бойне: «И залили кровью- язычников все дороги и места и преследовали их по всем областям морского края, называемым Ротелевик и Роталия (Ридала) ... и все войско и в первый, и во второй, и в третий день преследовало бегущих эстов повсюду и убивало направо и налево, пока не обессилели от усталости люди и кони. Тогда, наконец, на четвертый день собрались все в одном месте со всем награбленным, а оттуда, гоня с собой коней и массу скота, ведя женщин, детей и девушек, с большой добычей радостно возвратились в Ливонию...»
После этого захватчики сделали попытку снова покорить Сакала. На сей раз их целью был не замок Вильянди, как в 1211 году, а расположенный к северу от него замок Лембиту Лыхавере (Леоле). Первые атаки немцев были успешно отражены. Однако через несколько дней осады, после того как рухнули подожженные неприятелем деревянные укрепления на валу, эстонцы вышли из замка и дали себя крестить. Тем не менее противник ворвался в замок, разграбил все добро, угнал коней и весь скот, а самого Лембиту и ряд других видных эстов увез в плен. Позднее, когда были отданы в залог сыновья пленников, последние были отпущены домой.
Эстонцы честно выполняли заключенные ими соглашения, немцы же еще до истечения срока перемирия вероломно напали на эстонцев и стали их беспощадно истреблять. Противник надеялся, что ему удастся таким путем ослабить силы эстонцев и с самого начала подготовляемого нового наступления заставить их перейти к обороне.
После немецких набегов на земли Ридала и Сакала * у эстонцеь созрел новый- широкий план контрнаступления, основная цель которого 152


состояла в овладении главной немецкой базой — Ригой. Предполагалось, что удар будет нанесен одновременно в трех местах: суда сааре- масцев осадят Ригу и запрут устье Даугавы, малев ляэнемасцев нападет на Турайду, а малевы сакаласцев и угаласцев вторгнутся в северную Латвию, с тем чтобы отвлечь войска Каупо и Ордена и не дозволить им пойти на выручку Риге.
Этот комбинированный военный поход эстонских малевов был претворен в жизнь, но нигде им не удалось создать необходимого перевеса сил, что привело к неуспеху всей операции. Сааремасцы блокировали устье Даугавы, затопив там нагруженные камнями корабли, ладьи, а также специальные срубы из бревен, после чего они заняли боевые позиции. Однако в это время на горизонте показалось два крупных немецких корабля, везших подкрепление, и сааремасцы были вынуждены уйти в море. Неудачная осада Риги вынудила и два других эстонских малева отступить.
В течение последующих полутора лет немецкие войска почти непрерывно атаковали эстонцев, не давая им передышки. Особенно страшному опустошению подвергся мааконд Уганди. Набеги немцев следовали один за другим. Жители покидали насиженные места, укрываясь в лесах и болотах, но немцы выслеживали их и там, сжигали заживо или зверски истязали, выпытывая у несчастных, где скрываются женщины и дети и где спрятано добро. Все до единой деревни были сожжены дотла. В условиях такого террора население Уганди, а затем и Сакала, было вынуждено покориться немецким захватчикам и дать себя крестить. Только теперь было проведено поголовное крещение эстонцев: на земле Сакала до реки Навести, а в Уганди до Эмайыги. Однако, как отмечает хронист Генрих, даже после крещения священники не отваживались обосновываться в этих местах «из-за дикости других эстов».
Сааремасцы не упускали ни одного удобного случая для нанесения ударов по врагу. Их суда совершали ответные набеги в приустья ливонских рек и даже проникали в глубь страны. Осенью 1215 года сааремасцам удалось окружить девять кораблей с крестоносцами, пригнанных бурей к побережью острова, в район Новой Гавани (позднее Сяэреская гавань, на южной оконечности полуострова Сырве). Сааремасцы закрыли выход из гавани, пленили немцев, сошедших на берег, а их лодки забрали. После этого островитяне попытались поджечь немецкие корабли, направив на них горящие плоты, однако ценой больших потерь немцам все же удалось спасти свои суда, выведя их окольным путем из гавани.
Уже давно неприятель вынашивал планы покорения эстонцев,, живших в западных районах материка и на островах. В начале 1216 года немцы совершили набег на южную часть западной Эстонии. Особенно ожесточенное сражение развернулось за замок Соонтага. Эстонцы мужественно отбивались, но большие потери в людях и острый недостаток воды и пищи вынудили их после одиннадцатидневной осады сдаться. Они дали себя крестить, в качестве заложников были взяты сыновья старейшин.
Следующий набег был предпринят на Сааремаа. И здесь рыцари, как обычно, начали с грабежей, поджогов и истребления населения, однако овладеть укреплением сааремасцев им не удалось. Немцы потерпели поражение и вынуждены были беспорядочно отступать по льду пролива.
Союз эстонцев с Полоцком. Весной 1216 года эстонцы начали го-
153


товить новое комбинированное выступление против захватчиков. Было решено повторить прошлогоднюю операцию. Из опыта прежних лет эстонцы знали, что только собственными силами им не справиться с таким сильным противником. В апреле 1216 года они направили к полоцкому князю Владимиру своих послов. Была достигнута договоренность, что русские с большим войском осадят Ригу, сааремасцы в это время запрут устье Даугавы, а другие эстонские малевы вторгнутся в Ливонию, с тем чтобы сковать находящиеся там силы противника. Полоцк стал собирать многочисленное войско, призвав к участию в походе другие русские княжества и Литву. Как повествует хроника, в тот момент, когда князь собирался взойти на корабль, чтобы двинуться во главе своего войска на Ригу, он внезапно умер. Смерть князя была, по-видимому, воспринята как плохое предзнаменование, и войско разошлось по домам.
Через предателей в Риге стало известно о русско-эстонском военном плане. Больше всего рижане .боялись закрытия выхода в море, так как это лишало их главной связи с Германией, а удержать захваченный плацдарм без подкрепления из-за моря было невозможно. Чтобы избежать повторения прошлогодней блокады, немцы поставили в устье Даугавы сторожевое -судно, превратив его в плавучую крепость. Узнав о немецких приготовлениях, а также о том, что полоцкое войско разошлось по домам, сааремасцы были вынуждены отказаться от нападения на устье Даугавы.
Инициатива создания единого с Полоцком антинемецкого фронта «сходила, по-видимому, от сааремасцев, которые в начале 1216 года непосредственно испытали на себе удары немецких агрессоров. Судя по найденным на острове Сааремаа археологическим материалам, он был связан с бассейном Даугавы больше, чем какой-либо другой эстонский мааконд, а его жители издавна поддерживали торговые связи с Полоцким княжеством. Некоторые обнаруженные на Сааремаа предметы христианского культа, как например крестики, попали сюда также при посредничестве Полоцка. В рассматриваемый период положение самого Полоцка все более ухудшалось, и у него уже не хватало сил для защиты своих владений в низовьях Даугавы. Поэтому сааремасцы и эстонцы материка в своей дальнейшей борьбе все больше опирались на Новгород и даже на Владимиро-Суздальское княжество, которые стали основной силой, преградившей путь западной феодальнокатолической агрессии.
Победа русско-эстонских союзных войск под Отепя. Вновь прибывшая партия крестоносцев позволила епископу и Ордену организовать очередной поход против эстонцев. В середине августа 1216 года захватчики впервые вторглись крупными силами в Харьюмаа и дошли до Рявала, безжалостно уничтожая все на своем пути. Эстонский малев оказал сопротивление и даже взял в плен некбторое число немцев, после чего неприятель вынужден был покинуть Харьюмаа. В начале 1217 года немцы совершили варварский набег на Ярвамаа, принудив здешних старейшин к повиновению. Некоторые дали себя крестить, сыновья старейшин были взяты в заложники. В ходе этого набега отряды неприятеля проникли через Ярвамаа также в Вирумаа.
Таким образом, немецкие захватчики, получавшие ежегодные пополнения в виде новых партий вояк и колонистов, шаг за шагом продвигались в глубь страны. Огромные опустошения, пожары, истребление и угон в плен людей подрывали силы местного населения. К началу 1217 года немцам удалось превратить в своих данников жителей земель 154


Уганди, Сакала, Соонтага и Ярвамаа. Орден всячески старался получить себе всю южную Эстонию, однако покорить Уганди и Сакала без помощи епископских войск ему было не под силу. В 1216 году было достигнуто соглашение, по которому одна треть взимаемых с эстонцев податей шла Ордену, а две трети делились между рижским и эстонским епископами. Раздел эстонской территории между участниками агрессии выражался на первых порах лишь в дележе всех собираемых податей. О собственно феодальных владениях с четко обозначенными границами еще не было и речи. Немцы чувствовали себя крайне неуверенно на завоеванной эстонской земле и не решались обосновываться здесь на по- 'стоянное жительство.
В 1216 году немецкие агрессоры сделали попытку создать свой первый опорный пункт в захваченной ими южной Эстонии, избрав для этой цели Отепя. Выбор пал на Отепяский замок, очевидно, потому, что, во- первых, по сравнению с другими мощными укреплениями в Эстонии, он находился ближе всего к епископским и орденским владениям, а во- вторых, занимал выгодное положение как плацдарм для замышляемого вторжения в русские земли. Немцы имели основание опасаться, что русские сами укрепятся, в этой крепости. Князь Владимир, который из-за возникших с немцами разногласий отказался в конце концов от политики сотрудничества с ними и вернулся в Псков, незадолго до того совершил военный поход . в Уганди, собрал с этой земли дань и изгнал находившихся там немцев. Однако после ухода русских войск немцы снова вернулись в Уганди и на сей раз уже в большем количестве. Они заставили угаласцев заново отстроить замок Отепя и, как отмечается в хронике Генриха, сильно его укрепили «против русских и против других народов, до тех пор еще не крещенных». Фактически же, этот опорный пункт был нужен немецким феодалам прежде всего для того, чтобы держать в повиновении уже крещенных, т. е. покоренных эстонцев.
Помимо'принятия христианства, помимо выполнения податных и трудовых повинностей жители Уганди были обязаны нести и воинскую повинность. В начале 1217 года их малев уже участвовал в набегах епископского и орденского войска как на русскую территорию, так и на Ярвамаа.
Захват немцами тесно связанных с Новгородом земель вскоре привел к серьезному конфликту. Когда русские прислали в Талаву своих сборщиков дани, цесисский комтур приказал их задержать и бросить в темницу. Новгородский князь потребовал от Ордена немедленного их •освобождения. Орден был вынужден выполнить это требование, признав тем самым принадлежность Талавы Новгороду. Тем не менее, в самом начале 1217 года Орден вместе с епископскими войсками совершил из Отепя набег на Новгородскую землю. Вражеские шайки бесчинствовали на русской земле, грабя и истребляя население с такой же жестокостью, как они это делали и в Эстонии.
Непрекращающиеся набеги немецких завоевателей на эстонские маа- конды, создание опорного пункта в Отепя, задержание русских сборщиков дани, а также непосредственное нападение на русские земли все более убеждали новгородских и псковских феодалов и купцов в неизбежности военного столкновения с немцами.
В начале 1217 года, готовясь к войне, русские разослали гонцов во все концы Эстонии с призывом принять участие в осаде Отепя и изгнании захватчиков из страны. Это знаменовало собой существенный поворот в политике Новгорода и Пскова по отношению к эстонцам. С раз-
155


витаем феодальных отношений русские князья уже в XI веке стали воздерживаться от привлечения эстонских малевов к участию в военных: походах. В 1212 году, когда Новгород выступил против немцев, он также не пытался привлечь к этому эстонцев. Между тем последние показали, что они представляют собой серьезную силу в борьбе против захватчиков. Поэтому русские феодалы и купцы решили на сей раз создать против агрессоров единый с эстонцами фронт. Эта политика сотрудничества нашла живой и горячий отклик среди эстонцев, так как для них было ясно, что без русской помощи нельзя приостановить наступление «железных рыцарей» и в дальнейшем изгнать их из Ливонии. Как отмечает
Предметы XII—XIII вв. с городища Отепя.
1 — наконечник дротика; 2, 3, 4, 6, 7 — наконечники стрел;
5 — наконечник ножен для меча.
156


«Хроника Ливонии», на призыв русских откликнулись «не только эзелыш (сааремасцы) и гарионцы (харьюмасцы), но и жители Сакала, уже давно крещенные, надеясь таким образом сбросить с себя и иго тевтонов и крещение».
В феврале 1217 года русско-эстонские союзные войска, состоявшие из новгородских полков под водительством посадника Твердислава, примкнувшей к ним псковской дружины во главе с князем Владимиром и эстонских малевов, начали осаду Отепя. Замок был сильно укреплен и в нем находились значительные силы Ордена и епископов. Желая предотвратить штурм замка, немцы вступили с русскими в переговоры. В то же время, однако, они послали гонцов к магистру Ордена в Цесис и к епископам в Ригу с просьбой о немедленной помощи.
Собрав большое, почти трехтысячное войско, магистр Ордена Волк- вин поспешил с ним на выручку Отепя, прибыв туда на 17-й день осады. Новгородская летопись рассказывает, что посланный из замка мальчик- лазутчик сообщил магистру, когда происходит смена дневных и ночных дозоров. Неприятель воспользовался этим моментом и незаметно подошел к замку. Утром магистр Ордена сделал попытку внезапной атакой обратить в бегство русские войска и освободить замок от кольца осады, ■однако орденские и епископские войска потерпели тяжелое поражение. Немцы потеряли в бою ряд видных орденских рыцарей и епископских вассалов, в том числе и самого цесисского комтура — Бертольда. Русские захватили при этом 700 лошадей. Во избежание полного разгрома неприятель предпочел укрыться за стенами замка, однако это его не спасло. Через три дня все осажденное в замке войско было вынуждено ■сдаться и просить мира.
После капитуляции немцы и их вспомогательные войска покинули замок, прошли сквозь строй русских и эстонских воинов и с позором ■отправились восвояси. Заключенный под Отепя мир подлежал дальнейшему утверждению в Новгороде и Сакала. Эта победа восстановила новгородские права в Уганди. В результате блестящих успехов русско- эстонских союзных войск немцам пришлось уйти не только из Отепя, но и из всей Эстонии Одним ударом захватчики были выбиты из Уганди, Сакала, Соонтага и Ярвамаа.
Победа под Отепя показала действенность и силу русско-эстонского военного сотрудничества. Но надо было продолжать борьбу, не давая противнику оправиться. Поэтому, когда епископ Альберт прислал своих представителей для утверждения заключенного под Отепя мира, Новгород и Сакала отказались это сделать.
Видя, что попытка заключить столь необходимый для передышки мир провалилась, епископ Альберт поспешил в Германию для очередного набора подкреплений. Уже летом того же года ему удалось прислать в Ливонию крупный отряд крестоносцев, в числе которых был и датский граф Альберт Орламюндский с десятью своими вассалами.
Решительное выступление Новгорода в защиту эстонцев в начале 1217 года привело к созданию русско-эстонского союза. Случилось именно то, чего так опасался епископ Альберт и что постоянно пытался предотвратить. Чтобы в создавшейся обстановке удержать завоеванные территории и сохранить возможности для продолжения своей агрессивной политики, немецким захватчикам нужен был сильный в военном отношении союзник. Последующая деятельность епископа Альберта была направлена на энергичные поиски такого союзника.
157


Борьба с немецкими завоевателями в 1217 году.
I — войска эстонцев; 2 — войска русских; 3 — войска немецких завоевателей; 4 — осада и взятие замка эстонскими и русскими войсками; 5 — граница территории, оккупированной захватчиками в 1216 году.
Битва на подступах к Вильянди 21 сентября 1217 года. После победы под Отепя эстонцы продолжали готовиться к дальнейшей борьбе. Она могла увенчаться успехом только при условии действенной помощи русских войск. Поэтому эстонцы направили в Новгород послов с богатыми дарами и просили помочь военной силой. Сразу, однако; эстонские послы не получили твердого ответа. Князя Мстислава Удалого в то время в Новгороде не оказалось: он воевал на юге. Когда с августа в Новгороде стал княжить Святослав Мстиславович, последний сам направил послов к эстонцам, обещая прибыть на помощь вместе с псковским и другими князьями.
«Обрадовались эсты и послали людей по всей Эстонии и собрали весьма большое и сильное войско и стали у Палы в Сакала. Их князь и старейшина, Лембиту, созвал людей изо всех областей, и явились к ним и роталийцы, и гарионцы, и виронцы, и ревельцы, и гервенцы, и люди из Сакала. Было их шесть тысяч и ждали все пятнадцать дней в Сакале прибытия русских королей». Однако эта совместная военная кампания была недостаточно согласована. Отсутствовала между прочим договоренность о сроке выступления, что позволило немцам избежать нового удара.
Немецкие захватчики узнали через шпионов о поездках эстонских и русских послов и о больших военных приготовлениях. В спешном порядке они собрали отборное трехтысячное войско и двинулись в Сакала. Противник хотел дать эстонскому малеву бой до его соединения с русскими войсками. Этот план удался.
158


К вечеру 20 сентября немецкое войско во главе с магистром Ордена Волквином, графом Альбертом и другими военачальниками подошло к замку Вильянди. Получив весть о вторжении неприятеля в Сакала, объединенный эстонский малев, возглавляемый Лембиту и другими эстонскими старейшинами, двинулся ему навстречу. На следующий день,. 21 сентября, войска сошлись примерно в 10 километрах к северо-западу от замка Вильянди. Расположившись в лесу, эстонцы привели свои войска в полную боевую готовность и -вышли навстречу неприятелю. ♦
Немецкие войска были построены к бою в таком порядке: в центре находились сильно вооруженные и одетые в броню всадники-рыцари, которые должны были вклиниться в центр эстонского войска, расколоть его и вынудить таким образом фланги к отступлению. Эстонское же войско было построено по маакондам. На его правом фланге находились сакаласцы во главе с Лембиту, Воотеле, Манивальде и другими старейшинами. В начале сражения оба крыла объединенного эстонского войска имели успех. Пустив в ход копья, левый фланг эстонского войска отбросил назад правый фланг противника, которым командовал Каупо. Последний был в бою пронзен копьем. Центр эстонского войска также храбро сражался, однако не смог выдержать натиска закованной в латы конницы. После того как фронт в центре был прорван, пришлось отступить и флангам. По сообщению хроники, эстонцы потеряли на поле боя около тысячи человек, в том числе и самого Лембиту. Убийца снял с него одежду. Отрубленную голову Лембиту варвары увезли с собой.
После этого сражения неприятельское войско двинулось в вотчинную деревню Лембиту и в течение трех дней опустошало окрестность. В конце концов сакаласцы во главе с братом Лембиту Унепеве и другими уцелевшими старейшинами были вынуждены покориться, выдать заложников и нести все повинности в пользу католической церкви. После следующего набега крестоносцев такая же участь постигла жителей Ляэнемаа, а затем и Ярвамаа.
Ответный удар русских войск в 1218 году. Нанеся поражение эстонцам до прибытия русских войск, немцы надеялись, что это заставит русских отказаться от дальнейшей помощи эстонцам и другим' народностям Прибалтики. Однако расчет их не оправдался. Поворот новгородской политики в сторону активной борьбы с немецкой агрессией в Прибалтике носил постоянный, а не случайный характер, обусловленный прихотью того или иного князя. В 1218 году новгородцы, возглавляемые новым князем Всеволодом Мстиславовичем, решили закрепить и развить достигнутый в начале прошлого года успех. На сей раз наиболее тесная связь была установлена с жителями Сааремаа. Русские и сааремааские гонцы объезжали мааконды, призывая население к борьбе.
Новое совместное эстонско-русское выступление против немецких захватчиков было хорошо организовано. Эстонцам был известен точный срок прибытия русских войск. Все приготовления велись в строгой тайне, и немцам так и не удалось заранее узнать о них. Во второй половине августа 1218 года многочисленное новгородское и псковское войско двинулось в Уганди. В это время в Сакала находилось большое немецкое войско, направлявшееся для очередного набега на Харьюмаа и Рявала. Недалеко от Вильянди немцы напали на след русско-эстонского мероприятия. Враг отказался от своего первоначального плана и вместо похода в северную Эстонию поспешно повернул назад, лишив этим русские войска преимущества внезапного нападения.- Немецкое
159


войско подошло как раз в тот момент, когда русские переправлялись через реку Вяйке-Эмайыги южнее озера Выртсъярв. Неприятель хотел воспользоваться тем, что русское войско при переправе через реку не могло соблюдать строго боевого порядка, и добиться таким образом легкой победы. Однако немцы просчитались. Ожесточенное сражение, продолжавшееся целый день, закончилось поражением немецкого войска. Магистр Ордена и его рыцари поспешно отступили к Риге. На поле битвы остался и убийца Лембиту.
Задержавшись на несколько дней в южной Сакала, русские войска устремились на юг и осадили Цесис. К ним присоединился малев Харьюмаа, а также воины из других маакондов Эстонии. В то же время суда сааремасцев проникли в устье Даугавы и нанесли немцам значительный ущерб. Осажденный Цесис запросил помощи у магистра Ордена. Последний двинулся со своим войском на выручку, но вступить с русскими в бой не решился, опасаясь, очевидно, попасть в такое же безвыходное положение, как и в Отепя. Однако после двухнедельной осады замка русским пришлось отойти, так как поступили сведения о нападении литовских феодалов на Псков. Сказалось также отсутствие осадных машин.
Поход 1218 года явился очередной демонстрацией силы русских войск и эстонско-русского сотрудничества. Хотя овладеть цесисским замком русским не удалось, в сражении на открытом поле они показали свое несомненное военное превосходство, заставив немецких рыцарей отступить с большими потерями. Это вынудило германских завоевате-- лей еще больше считаться с Русью.
Вторжение датчан в северную Эстонию. Сражение у Таллина. Неоднократные поражения немецких войск сильно встревожили епископа Альберта и других непосредственных организаторов агрессии. Забеспокоилась и папская курия, с самого начала придававшая большое значение завоеванию Восточной Прибалтики. На состоявшемся в 1215 году в Риме Латеранском соборе с участием всех руководителей католической церкви Ливония как объект агрессии была приравнена к Палестине. Гонорий III, преемник Иннокентия III на папском престоле, энергично продолжал захватническую политику в отношении Восточной Прибалтики. Единственной военной силой, которая могла бы спасти феодально-католическую агрессию в Прибалтике от провала, была в то время Дания. В этом епископ Альберт и его спутники убедились во время их очередной поездки для набора крестоносцев. Поэтому Альберт с еще большей настойчивостью, чем в 1199 и 1203 годах, стал добиваться датской помощи.
Несмотря на поражение в 1206 году, Дания не отказалась от намерения завладеть Эстонией. Сложившаяся к 1218 году обстановка казалась весьма благоприятной для возобновления агрессии. Непрерывная борьба ослабила силы эстонцев. Вся южная и часть центральной Эстонии находилась в руках немцев. В то же время Дания была значительно сильнее, чем в начале века. Политически имело значение и то обстоятельство, что немецкие агрессоры, понеся тяжелые потери, сами обратились к датскому королю за помощью.
Летом 1218 года Альберт вместе с Теодорихом, епископом Эстонии, Бернгардом из Липпэ, аббатом в Даугавгриве, и возвращавшимся из Ливонии графом Альбертом прибыли на коронационные торжества в Шлезвиг. «Хроника Ливонии» рассказывает, что они попросили датского короля Вальдемара II прислать корабли с войском в Эстонию, чтобы «смирить эстов и заставить их прекратить нападения совместно /60


с русскими на ливонскую церковь. Как только король узнал о великой войне русских и эстов против ливонцев, он обещал на следующий год быть в Эстонии с войском». Епископ Альберт считал, что имеющиеся в его распоряжении силы слишком малочисленны, чтобы можно было вернуться тем же летом в Ливонию. Он решил продолжить вербовку крестоносцев и лишь весной следующего года прибыл туда одновременно с датскими войсками.
Дания была в то время сильным феодальным государством, владения которого охватывали южную Швецию и северную Германию. Датские феодалы вели широкую завоевательную политику, отвечающую интересам и датских купцов. Подготовленный в большом масштабе набег на Эстонию получил одобрение папы, который своим посланием от 9 октября 1218 года пожаловал датскому королю все намеченные к завоеванию эстонские земли. По сообщениям датских хроник, в набеге, возглавляемом лично королем Вальдемаром II и лундским архиепископом Андреасом, участвовало 1500 кораблей. Все это свидетельствует как о концентрации очень крупных сил (хотя число кораблей явно преувеличено), так и об огромном значении, придававшемся походу не только в Дании, но и в папской курии. По этому случаю папа даже прислал датскому королю знамя с белым крестом на красном поле, так называемый Данеброг.
Летом 1219 года датское войско — в том числе и немцы и рюген- ские славяне — неожиданно для эстонцев высадилось в Рявала и овладело центром, этой земли Линданисе (Таллин). Хроника рассказывает, что датчане разрушили находившийся там эстонский замок и стали строить на его месте новый. Возможно, что эстонское укрепление было разрушено в результате военного столкновения между датчанами и находившимся в укреплении эстонским отрядом, силы которого были, вероятно, недостаточны для отражения врага. Эстонцы Рявала и Харьюмаа стали поспешно собирать войско. Одновременно они послали в датский лагерь своих представителей, согласившихся принять крещение. Это была уловка, с помощью которой эстонцы хотели усыпить бдительность врага, а главное — уберечь страну от опустошения.
Три дня спустя (по сообщению одной датской хроники, вечером 15 июня) эстонское войско напало на датчан одновременно в пяти местах. Завязалось кровопролитное сражение. Первоначально успех сопутствовал эстонцам. Часть неприятельского войска была обращена в бегство. Погиб и Теодорих — епископ Эстонии. Однако эстонцы не учли, что у датчан в спускающейся к морю долине, под горой, стоял резервный отряд, который быстро привел себя в боевую готовность и неожиданно напал на эстонцев с тыла. Эстонскому войску пришлось отказаться от преследования убегающих датчан и повернуть свой фронт. Этим воспользовался отступающий противник. Он привел в порядок свои ряды и атаковал эстонцев. Исход сражения был решен в пользу датчан.
Датчане сильно укрепились в Рявала и осенью, после отъезда короля, оставили здесь довольно крупные военные силы. Целый год рява- ласцы упорно боролись против захватчиков, однако, не выдержав не- ирекращающихся опустошений и убийств, были вынуждены в конце концов принять крещение. В следующем году датчане, получив новые подкрепления, расширили район своей экспансии, покорив Харьюмаа, Вирумаа и Ярвамаа.
Одновременно с юга эстонцев продолжали атаковать немцы. Таким образом, эстонцы оказались под двойным ударом, что серьезно ухуд-
11 История Эст. ССР
161


о 5 10 см
Могильный инвентарь из Нээрути (Тапаский район) начала ХШ века. (Исторический музей АН ЭССР.)
1 	— меч; 2 — наконечник копья; 3 — привешиваемая к поясу цепочка с кресалом и металлическими частями ножен для боевого ножа; 4 —удила;
5, 6 — стремена.
шало их положение и усложняло вместе с тем борьбу русских против западной агрессии.
Будучи в Шлезвиге, Альберт дал, очевидно, согласие на переход Эстонии под датское господство, намереваясь расширить свои владения прежде всего за счет территории латышей. В 1219 году, когда датчане вторглись в северную Эстонию, немцы повели наступление на Земга- 162


лию. Однако совсем отказаться от Эстонии они не хотели. Как только датчане закрепились в Рявала, немцы, воспользовавшись ослаблением эстонцев, в 1220 году возобновили против них яростные атаки. При дележе захваченных земель между союзниками сразу же начались столкновения. Возникли раздоры и между немецкими и датскими священниками из-за крещения эстонцев, ибо крещение являлось фактически признаком покорения. Жителей Вирумаа и Ярвамаа, уже ранее крещенных немцами, датчане крестили заново. Многие из тех, кто принял крещение от немцев после прихода датчан, были повешены для устрашения других. Немецких священников- датчане начисто ограбили и выгнали из северной Эстонии. Все это лишний раз свидетельствует о том, что «введение христианства» служило лишь ширмой как для немецких, так и для датских завоевателей, под прикрытием которой они проводили в жизнь свои планы порабощения мирного населения.
От немецко-датских распрей страдали в конечном счете эстонцы, — и одна и другая сторона подвергала их разорению и истреблению.
После сражения под Таллином лундский архиепископ назначил в Эстонию нового епископа. Тем не менее рижский епископ в 1220 году посадил на это место своего брата Германа. Это сильно обострило немецко-датские отношения. Датский король Вальдемар II запретил навербованным Альбертом и Германом крестоносцам пользоваться любекской гаванью, находившейся в то время в руках датчан, а также потребовал, чтобы епископ Альберт выполнил данное им обещание подчинить всю Эстонию и Ливонию датской власти. Альберт и Герман попытались заручиться поддержкой папы Гонория III и германского императора Фридриха II, но это им не удалось, так что не оставалось ничего иного, как условно признать верховную власть датского короля над Эстонией и Ливонией.
Перед лицом упорного сопротивления эстонцев и латышей и их союза с русскими немецкие и датские крупные феодалы были вынуждены прийти к соглашению между собой.
Провал захватнического набега шведов. Успехи датчан, достигнутые ими в 1219 году, не давали покоя и шведским феодалам. Последние решили, что при сложившейся в Эстонии обстановке они без труда смогут урвать для себя кусочек добычи и расширить свои владения к югу от Финского залива.
Летом 1220 года крупное шведское войско во главе с ярлом герцогом Эстериётл андским Карлом, являвшимся опекуном несовершеннолетнего короля Иоганна Сверкерсона, и государственным канцлером линчёпингским епископом высадилось в Ляэнемаа и захватило Лихула. Шведы решили использовать Лихула как плацдарм для овладения всей Ляэнемаа, не считаясь с тем, что земля эта, как утверждали немцы, принадлежит епископу Герману.
После отбытия короля и главных шведских сил ляэнемасцы вместе с прибывшим на помощь крупным сааремааским малевом осадили сильный шведский гарнизон в Лихула, успешно отразили его вылазку и 8 августа 1220 года штурмом овладели замком. По сообщению хроники, шведы потеряли убитыми около 500 человек, в том числе самого ярла и канцлера-епископа. Лишь единицы смогли спастись бегством, пробравшись к датчанам в Таллин. Создавшееся положение было на руку датчанам. Они вторглись в Ляэнемаа и в конце концов покорили ее.
Лихулаское сражение надолго отбило у шведов охоту к агрессии против Эстонии. Победа ляэнемасцев и сааремасцев в Лихула подняла
18.4


боевой дух эстонцев и благоприятно отразилась на борьбе финнов против шведских захватчиков.
Восстание в северной Эстонии в 1221 году. Положение эстонцев на севере страны все более ухудшалось. Враг беспощадно разорял и угнетал местное население, разжигал вражду между маакондами, раздавал землю феодалам.
Весной 1221 года началось восстание. В апреле, как только море освободилось ото льда, под Таллином появились суда сааремасцев. Окрыленные своим успехом в Лихула, они решили теперь нанести удар по главному опорному пункту датчан в северной Эстонии. К сааремасцам примкнули ряваласцы, харьюмасцы и вирумасцы. Четырнадцать дней длилась осада Таллина. Все вылазки датчан отбивались. Однако взять Таллин эстонцам не удалось. К датчанам пришла подмога — четыре больших корабля с войсками. Сааремасцам пришлось снять осаду и вернуться на свои суда. Датчане обрушились теперь на северных эстонцев и потопили восстание в крови. Старейшин земель Рявала, Харьюмаа и Вирумаа, а также всех попавших к ним в руки участников осады Таллина они повесили. Кроме того под предлогом возмещения убытков захватчики провели очередное безжалостное ограбление населения, а обычные повинности увеличили в два-три раза.
Все это еще больше разжигало ненависть местного населения к датчанам и другим захватчикам. «Хроника Ливонии» рассказывает, что эстонцы «непрестанно готовили против них коварные ухищрения и таили злые замыслы как-нибудь выгнать их из своих пределов».
Продолжали свою борьбу против немецких завоевателей и русские. В 1220 году предприняли поход псковичи. В следующем году владимирский князь Юрий Всеволодович направил на княжение в Новгород своего брата Святослава. Это укрепило военную мощь Новгорода. Поздним летом 1221 года, во время уборки хлебов, состоялся крупный военный поход в Ливонию новгородских и других русских войск. Русские, у которых была предварительная договоренность с литовцами о совместных действиях, осадили Цесис и продвинулись до Турайды. Литовское войско, хотя и с опозданием, подошло, в свою очередь, к устью реки Гауя. Магистр Ордена и на сей раз не рискнул завязать сражение с русско-литовскими войсками.
Летом того же года должно было возобновиться восстание ливов, однако Орден узнал об этом и сорвал его.
Зимой немецкие захватчики совершили опустошительные набеги на новгородские земли, на Водь и Ижору, обнаружив свои далеко идущие агрессивные устремления.
Становилось все более очевидным, что единственной силой, которая в состоянии положить предел феодально-католической агрессии, является Русь.
§ 4. Всеобщее восстание эстонцев и их освободительная борьба в союзе с русскими в 1222—1224 годах
Провал новой датской агрессии против Сааремаа. В 1222 году датские феодалы приступили к осуществлению давно задуманного плана — завоеванию Сааремаа. Вальдемар II с большим войском высадился на острове и стал поспешно возводить каменную крепость. В ходе сражения с сааремааским малевом сложилось примерно то же положение, что и три года назад под Таллином. Вначале перевес был на стороне эстон- 164


цев. Неприятель стоял на грани полного разгрома, но его спас вступивший в бой отряд графа Альберта. Несмотря на понесенные потери, датчане надеялись, что им удастся быстро закончить строительство укрепленного опорного пункта, а затем полностью покорить население. Сааремаа.
Остров рассматривался датчанами как важная стратегическая база для распространения господства не только на северную и западную Эстонию, но и на всю Ливонию. Остров лежал на важном морском пути, которым пользовались в то время корабли, плывшие с Готланда на восток1. Поэтому овладение Сааремаа дало бы Дании возможность осуществлять контроль над торговлей с русскими землями, которая велась по Даугаве и через Эстонию.
Епископ Альберт и магистр Ордена Волквин со своими свитами прибыли на Сааремаа, чтобы договориться с датским королем о разделе Эстонии и Ливонии. Немцы не были согласны на верховенство датского короля, последний же, видя, что вести борьбу против русских, эстонцев, латышей и литовцев ему одному не под силу, стал уступчивее, тем более, что недавнее сражение с сааремасцами чуть было не окончилось для него поражением. Стороны пришли к соглашению, сходному с тем, какое было заключено годом раньше, после восстания в северной Эстонии и осады Таллина, между немцами и архиепископом Андреасом. Вальдемар II отказывался в пользу рижского епископа от своих притязаний на верховную власть в Ливонии и «уступал» Ордену и епископу (последний получал только церковную власть) земли Сакала и Уганди, при условии, однако, «чтобы они всегда были верны ему и не отказывали его людям в помощи против русских и против язычников». Немецкие феодалы приняли это условие, в знак чего оставили в строящемся на Сааремаа замке брата епископа и несколько орденских рыцарей. Таким образом, между немецкими и датскими захватчиками был заключен военный союз, направленный против русских и эстонцев.
Когда сооружение крепостной стены было завершено, Вальдемар Ц, оставив в замке сильный гарнизон, отплыл со своими главными силами в Данию.
После сражения с датскими войсками сааремасцы не сложили оружия. Они стали энергично готовиться к решающей битве, собираясь проучить датчан так же, как два года назад шведов. На сей раз сааремасцы заручились поддержкой ляэнемасцев, а также послали своих людей к харьюмасцам, чтобы изучить в крепости Варбола устройство новой камнеметательной машины. Основательно подготовившись, островитяне осадили укрепленный пункт противника и с помощью осадных машин стали систематически забрасывать его крупными камнями. За крепостной стеной, на территории замка, никаких прочных построек не было, и осажденные несли тяжелые потери. После пятидневной осады сааремасцы предложили датчанам сдаться и уйти из крепости, оставив в обеспечение мира видных заложников. Датчанам волей-неволей пришлось подчиниться. Они сели на корабли и, забрав с собой свое имущество, уплыли в Таллин.
Общеэстонское восстание. После победы сааремасцы разослали по всем маакондам гонцов с вестью о взятии крепости и изгнании датчан с острова. Гонцы призывали жителей материка последовать примеру
1 Другими морскими путями, ведущими с Готланда к мысу Ристна (остров Хину- маа) и Вентспилсу (западное побережье Курземе), стали пользоваться несколько позднее, когда у мореплавателей на Балтийском море появился компас.
165


Борьба с немецко-датскими завоевателями в 1222—1224 гг.
островитян и сбросить с себя датское иго. Они показывали, как надо строить осадные камнеметательные машины и пользоваться другими новыми видами оружия.
Известие о победе сааремасцев окрылило и эстонцев на материке, подняв их на борьбу против чужеземных поработителей. Центром восстания в северной Эстонии стала Варбола. Туда собрались воины из Харьюмаа, с морского побережья и с Сааремаа. После изгнания датчан повстанцы послали гонцов и в Вирумаа. Вирумасцы и ярвамасцы также очистили свою землю от захватчиков. Единственным опорным пунктом, остававшимся в руках датчан, был Таллин. Сааремасцы вместе с малевами земель северной Эстонии в феврале 1223 года вновь осадили его, но успеха не добились.
В начале 1223 года вспыхнуло восстание в Вильянди — центре земли Сакала. Восстание, как и было намечено, началось в воскресенье 29 января, во время церковного богослужения, на которое собралось много немцев. Вооружившись мечами, копьями и луками, сакаласцы напали на всех находившихся за пределами замка немцев — орденских рыцарей и их оруженосцев, а также купцов — и уничтожили их. После этого повстанцы блокировали выход из церкви, заставили немцев выходить оттуда по одному, а затем хватали и связывали их. Награбленное немцами добро — деньги, коней и прочее имущество — повстанцы разделили между собой. В последующие дни эстонцы овладели вторым опорным пунктом немцев в Сакала — замком у реки Пала.
Сразу же с началом восстания старейшины сакаласцев направили гонцов в Отепя с призывом последовать их примеру. В Тарту в знак одержанной победы были посланы окровавленные мечи, отнятые у немцев одежда и кони. Сбросили с себя власть Ордена также угаласцы. В Тарту повстанцы захватили много арбалетов и другого оружия.
166


Восстание приняло широкий размах; в большинстве случаев немецкие захватчики были застигнуты врасплох. За короткое время вся Эстония, за исключением Таллина, была освобождена от немецкого и датского господства. В ходе восстания со всей силой проявилась глубокая ненависть эстонцев к иноземным поработителям, которые, лицемерно проповедуя «благодать крещения», в действительности обременяли население непосильными повинностями, изнуряли судебными штрафами, грубым насилием искореняли старые народные обычаи и т. д. Даже хронист Генрих вынужден признать, что судьи больше заботились о своей мошне, чем о «божьей справедливости». Послы Сакала, прибывшие в Ригу для обмена заложниками, заявили, что пока в их стране останется в живых хоть один мальчик годовалый или ростом с локоть, — они никогда не примут христианства. «По всей Эстонии и Эзелю (Сааремаа) прошел тогда призыв на бой с датчанами и тевтонами, и самое имя христианства было изгнано из всех тех областей», — пишет хронист Г енрих.
Русская помощь восставшим эстонцам. Борьба с западными агрессорами вступила в решающую фазу. Восстание охватило всю Эстонию. Однако в Таллине все еще продолжали оставаться датчане. Территории латгалов и ливов с рядом сильно укрепленных пунктов также все еще находились в руках немцев. Кроме того агрессоры рассчитывали на получение подкреплений из Германии и Дании, как только море освободится ото льда. Эстонцы хорошо понимали, что в таких условиях они не смогут закрепить достигнутые успехи и довести борьбу до победного конца.
Эстонцы решили направить послов в Новгород и Псков, призывая их на помощь. Последние откликнулись на этот зов, пообещав эстонцам всемерную военную поддержку, — были заключены соответствующие договоры о союзе и помощи. В Тарту, Вильянди и других укреплениях разместились русские гарнизоны. Эстонцы по-братски делились с русскими конями, деньгами и прочим имуществом, отнятым у немецких рыцарей и купцов, сообща укрепляли замки, готовили во всех крепостях камнеметательные машины и разные другие военные приспособления, обучали друг друга приемам пользования новыми видами оружия.
Все эти приготовления оказались весьма своевременными, ибо неприятель, оправившись от первого замешательства, стал поспешно собирать силы для наступления. Ранней весной 1223 года он осадил замок Вильянди, стремясь задушить восстание в Сакала. Эстонцы вместе с русским гарнизоном оказали мужественное сопротивление и вынудили неприятеля к отступлению. После этого он сделал попытку овладеть замком у реки Пала, но и на сей раз после трехдневного сражения должен был с позором отступить. Неприятель вернулся обратно в Ливонию, опустошая по пути беззащитные села Нурмекунда и Сакала и истребляя их население. Озлобление немцев по случаю своей неудачи было так велико, что они излили свой гнев на пленных, отрубив им головы.
Таким образом, совместная орденско-епископская агрессия на сей раз позорно провалилась. Борьба эстонцев увенчалась успехом благодаря русской помощи, а также благодаря значительному росту боеспособности самих эстонцев и совершенствованию их вооружения. В последующие месяцы эстонцы вместе с русскими совершили ряд походов на захваченную врагом территорию.
Как раз в то время, когда в Восточной Прибалтике шла решающая борьба против западных агрессоров, в ходе которой сложился эффек167


тивный русско-эстонский военный союз, на границах Руси появился новый враг, оказавший неожиданную услугу немецко-датской феодально-католической агрессии. В 1220 году хлынувшие из Средней Азии татаро-монгольские полчища вторглись через Иран в Закавказье, а затем в Крым и разбили обитавших там половцев. Последние отступили к Днепру, и их ханы стали искать помощи на Руси.
Собравшись в Киеве, русские князья решили совместно с половцами дать отпор татаро-монголам. 31 мая 1223 года после разгрома передового татарского отряда русские войска сошлись с основными силами противника на реке Калка. Завязалось ожесточенное и кровопролитное сражение. Из-за междоусобной феодальной вражды русских князей и бегства половцев сражение закончилось в пользу противника, однако победа досталась ему ценой больших потерь. Татаро-монголы пробовали, правда, продолжать наступление на русские земли вдоль Днепра, но вскоре убедились, что у них не хватает для этого сил, и повернули назад. Проявленные русскими войсками в битве на Калке героизм и самоотверженность. спасли на этот раз Русь от монгольского нашествия.
Татаро-монгольское вторжение в юго-восточную Европу существенным образом отразилось и на политической обстановке в Восточной Прибалтике. Появление нового противника лишило русских возможности сосредоточить свои силы против западных агрессоров, что, в свою очередь, сильно ухудшило положение эстонцев и других народностей Прибалтики. Немцы это очень хорошо понимали. Летом того же, 1223 года, получив подкрепление из Германии, немецкие захватчики перешли в наступление.
Одержав над эстонцами победу у моста через реку Юмера, они крупными силами в 8000 человек снова подошли к Вильянди и обложили крепость. Имея огромное численное превосходство и располагая разного рода осадными приспособлениями, неприятель тем не менее в течение 15 дней безуспешно штурмовал крепость. Однако 15 августа, несмотря на исключительное мужество и военное мастерство эстонцев, и пришедших им на помощь русских воинов, а также на большие потери противника, осажденным пришлось все же капитулировать. Стояла сильная жара, люди и скот стали изнемогать от жажды и голода, начался мор, и дальнейшее сопротивление осажденных сделалось невозможным. Особенно большую злобу рыцари питали к находившимся в> замке русским. Все попавшие в руки неприятеля русские воины были «на страх другим» повешены перед замком. После падения Вильянди противник вынудил к сдаче и защитников замка у реки Пала.
Между тем. старейшины Сакала снова обратились к русским за помощью, но на сей раз не к Новгороду, как это бывало раньше, а к владимиро-суздальскому князю Юрию Всеволодовичу. Эстонцы просили князя прийти на помощь «против тевтонов и всех латинян». Владимиросуздальский /князь усилил в то время свое влияние и в Новгороде. Защита русских политических и торговых интересов в Прибалтике являлась одной из его внешнеполитических задач. В Эстонию направились суздальские и новгородские войска во главе с Ярославом Всеволодовичем. К ним примкнули войска Пскова под водительством князя Владимира.
Большое объединенное русское войско прибыло в Уганди, встретив со стороны местного населения радушный прием. «И прислали им жители Дерпата (Тарту) большие дары, передали в руки короля (Ярослава} братьев-рыцарей и тевтонов, которых держали в плену, коней, баллисты и многое другое, прося помощи против латинян. И поставил король в 168


замке своих людей, чтобы иметь господство в Унгавнии (Уганди) и во всей Эстонии. И ушел в Одемпэ (Отепя), где поступил так же» («Хроника Ливонии»). Затем русское войско вместе с присоединившимися к нему угаласцами направилось в Сакала, к югу от озера Выртсъярв.
Ярослав совершенно правильно рассчитал, что главным врагом в то время были немецкие захватчики, и намеревался сразу же двинуться: далее на юг — в направлении Цесиса и Риги. Однако в Сакала он встретил сааремасцев, которые просили изменить маршрут и пойти на осаду Таллина — единственного, оставшегося еще в руках датчан, укрепленного пункта. Сааремасцы полагали, что овладение Таллином облегчит вторжение в Ливонию. Ярослав изменил свой военный план и повернул на Таллин, чтобы завершить освобождение всей Эстонии. По пути русское войско на некоторое время задержалось в Ярвамаа, дожидаясь эстонских малевов из земель Сааремаа, Харьюмаа, Вирумаа и Ярвамаа.
Четыре недели объединенные русско-эстонские войска осаждали Таллин. Замок имел хорошую естественную защиту и был сильно укреплен. Между тем приближалась осень, и русским войскам пришлось прекратить затянувшуюся осаду, чтобы поспеть домой еще до начала осенней распутицы. Поход русского войска против Таллина упоминается и в новгородских летописях, при этом впервые русские источники употребляют древнее название Таллина — Колывань, которым русские пользовались- вплоть до XVIII века.
Этот наиболее крупный после битвы на Калке поход русских войск показал, однако, что успешная борьба с йемецко-датской агрессией требует объединения еще более значительных сил.
Князь Вячко в Эстонии. Героическая оборона Тарту. После овладения эстонскими укреплениями в Сакала немцы направили свои удары против Уганди, стремясь прежде всего к захвату центра этой земли — Тарту. Уже осенью 1223 года орденские войска в течение пяти дней осаждали тартускую крепость, но безуспешно. В помощь осажденным Новгород и владимиро-суздальский князь послали отряд в 200 человек во главе- с князем Вячко, прославившимся еще двадцать лет тому назад своей борьбой против епископа и Ордена в Кокнесе. «И приняли его жители замка (Тарту) с радостью, чтобы стать сильнее в борьбе против тевтонов, и отдали ему подати с окружающих областей». Помимо Уганди к упомянутым в хронике областям относились еще, по-видимому, Вайга,. Вирумаа, Ярвамаа и Сакала.
Весной 1224 года Орден вторично попытался овладеть Тарту, но русские и эстонцы снова отбросили врага. Немцы добились некоторого успеха там, где эстонцы сражались против них одни; так, после продолжительной осады им удалось захватить крепость в Лоху (Лооне в Харьюмаа) и вынудить вирумасцев и ярвамасцев дать заложников. Тарту же превратился в оплот борьбы против агрессоров. Сюда стеклись воины из других маакондов Эстонии и особенно из Сакала, где восстание было уже подавлено. Здесь еще больше укреплялся замок, строились камнеметательные машины и разные другие военные сооружения. Отсюда под водительством Вячко были совершены походы на захваченные немцами земли.
Епископ Альберт продолжал в это время вербовать в Германии новые шайки крестоносцев. Общеэстонское восстание и серьезная помощь, оказываемая эстонцам с русской стороны, а также неудача в борьбе против одного из своих крупных вассалов вынудили датского короля Вальдемара II пойти на уступки немцам. Он больше не чинил препятствий Аль169


берту и брату его Герману в доставке в Ливонию крестоносцев морским путем.
Что касается Ордена, собственных сил которого было недостаточно для подавления восстания, то и ему пришлось снова договориться с епископами. 23 июля 1224 года между агрессорами было заключено соглашение, по которому Сакала, Нурмекунд, Мыху и половина Вайга достались Ордену (он получал эти земли в вечный лен от епископа Германа), Уганди, южная половина Вайга и Соболиц (прибрежный район между устьем реки Эмайыги и Ряпина) остались у епископа Германа, а Соонтага, Лихула, Ханила, Коце и Ротелевик, т. е. Ляэнемаа, перешли к рижскому епископу. После раздела земель захватчики приступили к подготовке совместной военной кампании против Тарту, намереваясь уничтожить этот важнейший центр эстонского восстания и опорный пункт Новгорода.
Князъ Вячко с эстонским старейшиной на обороне Тарту в 1224 году. Скульптура О. Мянни. (Таллинский Государственный художественный музей.)
Немцы отлично сознавали, что залогом упорного сопротивления эстонцев является их союз с русскими. Поэтому они прибегли к тому же приему, каким позднее часто пользовались враги эстонского народа, а именно, попытались разного рода хитростями подорвать русско-эстонское сотрудничество. С этой целью епископ направил к князю Вячко своих послов с предложением прекратить поддержку «мятежников», однако Вячко остался верен союзническому долгу.
Будучи в Тарту, епископские послы узнали, что Новгород и Суздаль обещали Вячко прислать крупное подкрепление. Немцы решили поэтому ускорить захват Тарту, с тем чтобы закончить операцию еще до прибытия русских войск.
Немецкие захватчики сосредоточили под Тарту огромное войско, включавшее орденские и епископские военные силы, крестоносцев, куп- 170


нов, рижских бюргеров, а также ливов и латышей, насильно привлеченных к походу. Одновременно сильные отряды захватчиков в течение трех дней рыскали по районам к северу от Тарту, особенно по Вирумаа, где восстание не было еще окончательно подавлено, и подвергали их опустошению. Эти отряды пригнали под Тарту овец, крупный рогатый скот, привезли много награбленного продовольствия. Целью набега на соседние земли было также помешать их малевам прийти на помощь Тарту.
15 августа 1224 года главные силы неприятеля, предводительствуемые епископами Альбертом и Германом, подошли к крепости и осадили ее. Немцы сразу же начали строить осадные и камнеметательные машины разных размеров. Целых восемь дней ушло на сооружение мощной деревянной осадной башни, высотой с крепостную стену. Эту башню немцы переправили затем через ров и пододвинули к крепостной стене, причем для этого пришлось предварительно срыть откос горы. Земляные работы велись беспрерывно круглые сутки, одна, половина вражеского войска копала землю, а другая уносила ее в сторону. Осажденные в крепости русские и эстонцы всячески старались мешать неприятелю, поливая его градом камней и стрел. Немцы несли большие потери, но и они, в свою очередь, не давали осажденным ни минуты покоя, забрасывая их камнями, горшками с горючей жидкостью и кусками раскаленного железа.
В ходе осады неприятель еще раз попытался уговорить Вячко, главного руководителя обороны крепости, уйти из Тарту, оставив эстонцев одних. Прибывшие к Вячко для переговоров видные феодалы, священники и рыцари обещали ему и его дружине свободный выход из города с правом взять с собой лошадей и прочее имущество. Вячко не колеблясь ответил, что он чи при каких условиях не оставит эстонцев одних.
Устилая трупами своих воинов подножие крепости, противник все ближе пододвигал осадную башню к валу, собираясь начать решительный штурм. Тому, кто первым проникнет в крепость, была обещана щедрая награда. Чтобы уничтожить осадную башню, эстонцы прорыли в крепостном валу широкое отверстие против того места, где стояла эта башня, разложили большой костер и стали подкатывать к ее основанию горящие колеса, а сверху бросать пылающие поленья. Однако немцы все же сбили пламя и спасли свое сооружение. В это время одной части неприятельского войска удалось поджечь мост через ров и атаковать крепостные ворота. Русские воины бросились на защиту ворот, ослабив при этом остальные участки дбороны. Немцы воспользовались этим и с горящими факелями в руках стали штурмовать крепостной вал. Другая группа рыцарей через образовавшуюся в валу брешь ворвалась в это время в крепость и, пустив в ход мечи и копья, стала теснить эстонцев, защищавших крепостной вал. Завязался ожесточенный бой, бок о бок с мужчинами сражались и эстонские женщины. Каждая пядь земли доставалась рыцарям ценой больших потерь. Вячко и его дружина засели в центральном внутрикрепостном укреплении. Они мужественно отражали натиск врага, пока не пали все до единого смертью храбрых.
Захватчики оставили в живых только одного защитника крепости — вассала суздальского князя, чтобы он донес в Новгород и Суздаль весть о происшедшем. Новгородское войско, спешившее на помощь осажденным, как раз подошло к Пскову, когда прибыло известие о падении крепости.
171


§ 5, Борьба русского народа и народов Прибалтики за свою независимость в 1225—1242 годах
Укрепление власти захватчиков. Завоевание Сааремаа. Татаро-монгольское нашествие и феодальная раздробленность лишали Русь возможности сосредоточить свои силы против западных агрессоров. Новгороду и Пскову пришлось заключить с Ригой мир, по которому немцы признали право русских только на Талаву. Эстонцы же, сильно ослабленные в результате постоянных опустошительных набегов, подпали под иго немецко-датских захватчиков.
Ляэнемасцам, оказавшимся под властью рижского епископа, пришлось выплатить подати за два прошедших года. Епископ Герман, избравший своей резиденцией Тарту, утвердил свою власть над жителями Уганди, а землю роздал в лен немецким феодалам, за что последние были обязаны участвовать со своими людьми в военных походах против русских, а также в подавлении сопротивления эстонцев. Часть земель вместе с сидевшими на них крестьянами была передана приходским церквам и священникам. Епископ, священники и вассалы наложили на эстонцев тяжкий оброк — десятину, составлявшую на первых порах десятую долю урожая. Кроме того крестьян обременили и другими повинностями — заставляли участвовать в военных походах, работать по возведению укреплений и других сооружений, в первую очередь в Тарту и Отепя, и т. п. Сильно разоряли крестьян и жестокие судебные штрафы, налагавшиеся феодалами по любому случаю — за совершение старых религиозных обрядов, неповиновение господину и т. д.
Центром орденских владений в Эстонии стал Вильянди, который был заново укреплен. Во владениях Ордена эстонцы также платили десятину и выполняли разного рода другие повинности. Помимо того Орден разорял эстонцев еще и взыскиванием с них «убытков», якобы причиненных ему во время восстания. К аналогичному приему прибегали в северной Эстонии и датчане.
В 1225 году в Ливонию прибыл полномочный представитель (легат} папы — моденский епископ Вильгельм. Папа был заинтересован в укреплении своего господства в Восточной Прибалтике не только косвенно,, через подчиненных ему епископов и датского короля, но и путем создания на некоторой части завоеванной территории отдельного феодального владения, подвластного ему непосредственно, т. е. собственно «папского государства». Оно должно было служить источником доходов для папской казны, а также плацдармом для борьбы против Руси. Пользуясь своей верховной властью и ролью посредника в феодальных распрях между Орденом и епископами и между немецкими и датскими завоевателями, папский легат подчинил часть эстонских земель — Вирумаа, Ярвамаа и Ляэнемаа — непосредственно папе.
Объезжая земли латышей, ливов и эстонцев, папский легат увещевал их «жить в дружбе» со своими угнетателями и «предостерегал» от новых восстаний. Феодалов же он уговаривал воздерживаться от крайностей, чрезмерных зверств, чтобы избежать волнений среди местного населения. В то же время легат подстрекал немцев к дальнейшим захватам латышских, эстонских и русских земель.
Папа и его помощники очень хорошо понимали, что основной силой, стоящей на пути феодально-католической агрессии, является Русь. Поэтому по возвращении легата из Ливонии папа обратился «ко всем королям Руссии» с предложением подчиниться его власти и не препятствовать «успехам веры христианской, чтобы не подвергнуться гневу-
172


Развалины стен Отепяского замка (раскопки 1954 г.).
божьему и апостольского престола, который легко может, когда пожелает, покарать вас».
Одной из задач папского представителя была организация захвата Сааремаа. В 1226 году по пути из Ливонии легат задержался на острове Готланд и обратился к находившимся там*шведам и датчанам с призывом начать крестовый поход против сааремасцев. Те жили, однако, с островитянами в мире и не откликнулись на этот призыв. Одни лишь алчные немецкие купцы, надеясь на добычу, дали свое согласие.
В конце января 1227 года собралось 20-тысячное войско Ордена, «пископов и купцов, имевшее в своем распоряжении много коней. Оно выступило из района устья реки Пярну и, пройдя по замерзшему проливу, подступило к укреплению Линнузе на острове Муху. После первого столкновения с превосходящими силами неприятеля мухусцы направили к епископу и немецким военачальникам своих послов, соглашаясь принять крещение. Однако захватчиков это не удовлетворило — для них куда важнее было добро островитян. Немцы бросились на штурм крепостного вала, но, встреченные градом камней и копий, должны были откатиться назад. Неприятелю пришлось перейти к планомерной осаде крепости. Шесть дней жители Муху с беспримерной храбростью защищали свою крепость, отражая атаки врага и нанося ему тяжелые потери. Лишь 3 февраля, после беспрерывных атак, не* приятелю удалось ворваться в крепость. Грабители добились своего, невзирая на согласие мухусцев принять крещение, они перебили все> оказавшихся в крепости мужчин, женщин и детей, захватили все свезенное туда имущество, угнали коней и скот, а разграбленную крепость •сожгли дотла.
С Муху вражеское войско направилось к сааремааскому укреплению Вальяла. Прибегая к жесточайшему террору, грабежам и поджогам, сея вокруг себя смерть и опустошения, немцы вынудили сааремасцев покориться и выдать заложников. Рижский епископ, Орден меченосцев и город Рига (купцы) поделили между собой Сааремаа на три части.
173


Городище Линнузе на Муху (Кингисеппский район).
Хотя агрессорам в конце концов и удалось подчинить себе всю Эстонию, они чувствовали себя в этой стране крайне неуверенно. Уже в год завоевания Сааремаа Ордену и епископу пришлось силой подавлять вновь вспыхнувшее восстание в Ярвамаа и Вирумаа.
Непрочность положения захватчиков обусловливалась и постоянной грызней в их лагере из-за земли и власти. Единодушие они проявляли только в борьбе против русских и народов Прибалтики. Созданное папским легатом «буферное папское государство», отделявшее датские владения от немецких, было в 1227 году ликвидировано. Большую его часть захватил Орден меченосцев. Дания в это время раздиралась ожесточенной феодальной распрей, окончившейся летом 1227“ года тяжелым поражением короля Вальдемара II. Орден воспользовался ослаблением центральной власти в Дании и захватил Таллин со всеми прочими датскими владениями. На территории западной Эстонии было образовано новое, Сааре-Ляэнеское (Эзель-Викское) епископство (в него была включена и принадлежащая рижскому епископу часть Сааремаа).
Однако отказаться совсем от собственных феодальных владений в Эстонии римская курия не хотела. В 1230 году папа прислал сюда своего легата Балдуина Альнского, поручив ему не только восстановить «папское государство», но и расширить его границы. Прежде всего легат потребовал от Ордена меченосцев возвращения всех отнятых земель, включая и город Таллин. Он перетянул на свою сторону ряд феодалов, а также эстонскую знать. Под конец отношения между Орденом и сторонниками легата настолько обострились, что когда последние в- 1233 году сделали попытку захватить власть в Таллинском замке, на Вышгороде произошло вооруженное столкновение, закончившееся’ победой орденских рыцарей, — последние навалили груды трупов своих противников. В то же, по-видимому, время, как сообщает датский хронист Исаакус Понтанус, эстонцы напали на основанный незадолго до этого доминиканский монастырь на Вышгороде (Тоомпеа), убив монахов и епископа. Балдуин Альнский поспешно оставил Прибалтику: В следующем году сюда вновь прибыл папский легат Вильгельм, который, будучи более искусным политиком, сумел урегулировать отношения между Орденом и епископами.
174


Победа русских войск под Тарту. После покорения Эстонии немцы с возросшей силой возобновили свое наступление на земгалов, куршей, русских и литовцев. В 1230 году они покорили куршей, овладев их территорией.
Немецким захватчикам благоприятствовали и феодальные распри; на Руси. Некоторые псковские бояре и купцы в своекорыстных целях вступили в сговор с немцами, надеясь с их помощью стать независим мыми от Новгорода. Особенно острый характер борьба приняла В: 1226 году, когда новгородским князем снова стал Ярослав Всеволодович, укрепивший княжескую власть и начавший активные действия против западной агрессии.
Ярослав решил начать широкое наступление против немцев в Ливонии в 1228 году, однако в это время в Пскове к власти пришла боярская клика, враждебно настроенная к Ярославу.. Узнав, что Новгород готовит поход на Ригу, псковские бояре заключили с-ней договор, по которому немцы обещали псковичам «помощь» против Новгорода. За это бояре «уступили» немецким захватчикам эстонские, латгальские и ливские земли, т. е. сделали то, на что русские не пошли даже после падения Тарту. Когда Ярослав потребовал, чтобы Псков примкнул к военному походу в Ливонию, а также выдал политических главарей смуты, псковские бояре и купцы пытались оправдать свои действия тем, будто все предыдущие походы против немцев кончались неудачей и наносили ущерб Пскову и его торговле. Эти круги были настолько слепы, что не видели, какую угрозу для земли русской и их собственных феодальных владений представлял собой «союз» с немецкими агрессорами.
Существовавшая в самом Новгороде оппозиция, враждебная княжеской власти, воспользовалась сопротивлением псковских бояр и, в.
Часть клада серебряных вещей начала XIII века (найден в земляном валу городища Линнузе).
175.


*свою очередь, также выступила против военного похода на Ригу- «Мы бес своей братья, бес плесковиць не имаемся на Ригу».
Феодально-боярская оппозиция в Пскове и Новгороде на протяжении ряда лет подрывала военно-политическую мощь Руси и давала немецким агрессорам возможность укреплять свое господство в Восточной Прибалтике.
После многолетней борьбы владимиро-суздальскому князю удалось, в конце концов, с помощью местных сил, дороживших национальными интересами, снова взять власть в Новгороде и Пскове. Мятежные бояре были изгнаны из Пскова. Они нашли приют у немцев в Отепя. Так противокняжеская оппозиция сомкнулась с силами захватчиков, начавших новое наступление на русские земли. Изгнанники принимали даже участие в нападении на Изборск в 1233 году, но понесли при этом заслуженную кару: часть из них попала в плен, а часть была убита.
Таковы были те условия, в которых сторонники княжеской власти весной 1234 года предприняли под водительством Ярослава поход на Тарту. Суздальские и новгородские войска вступили в пределы Тартуского епископства и овладели укрепленным цистерцианским монастырем в Кяркна, близ Тарту. Выступившие из Тарту и Отепя епис- когтские войска напали на русские дозоры, после чего, по сообщению новгородской летописи, главные силы русских «биша их и до реце, и ту паде лучьшихъ немец неколико; и яко быша на реце на Омовыже (Эмайыги) немци, и ту обломишися (лед) и истопе их много, а инии язвени быша и в бегоша в Юрьев, а друзии в Медвижию голову (Отепя)». Поражение немцев было столь велико, что они «поклони- шася» Ярославу Всеволодовичу, и он «взя с ними мир на вьсей правде своей».
Победа русских войск под Тарту на несколько лет обеспечила спокойствие на русских границах, восстановила права Новгорода на дань с земель Талавы и обескровила боярскую оппозицию.
Разгром меченосцев в битве при Сауле и ее последствия. 22 сентября 1236 года, возвращаясь из набега на Жемайте, войска Ордена и крестоносцев были встречены около Сауле (Шауляй) объединенными силами литовцев и земгалов. Легковооруженным литовским и земгальским воинам болотистая местность служила вполне выгодным полем сражения. Наоборот, тяжеловооруженная конница врага была скована в своих действиях и потерпела полное поражение. На поле битвы остался весь командный состав Ордена, в том числе и сам магистр Боливии.
События под Сауле имели далеко идущие последствия. Орден меченосцев получил сокрушительный удар и больше не смог уже оправиться. После этого разгрома немцы надолго отказались от набегов на литовскую землю. Победа при Сауле послужила сигналом к восстанию и для других покоренных народов — куршей и сааремасцев, сбросивших с себя немецкое иго.
Хотя остров Сааремаа был покорен еще в 1227 году, немцы не решались обосновываться там. Они приезжали на остров только раз в год собирать подати, да и то под охраной сильно вооруженных отрядов. В конце 1233 года епископ, Орден и город Рига все же сделали попытку прочнее закрепиться на Сааремаа. Они начали делить на три части уже самое землю, а не подати, как раньше, и, по-видимому, раздавать вассалам. Когда немецкие феодалы стали закреплять над сааремасцами свою власть и усиливать их зависимость, островитяне, воодушевленные победой над немцами при Сауле, подняли восстание —
.176


перебили всех пойманных немцев и отказались нести повинности и платить подати.
Несколько лет на Сааремаа снова существовала власть своих, эстонских, старейшин. И только в 1241 г. Ордену и сааре-ляэнескому епископу удалось вынудить старейшин Сааремаа принять христианство и платить чинш (твердый годовой оброк). Раз в год на остров приезжал фогт, который собирал подати в пользу Ордена и епископа и заодно разбирал вместе с эстонскими старейшинами и «по их советам» светские судебные дела.
Отношения между крестьянскими массами, с одной стороны, и «лучшими», т. е. местной феодализирующей верхушкой во главе с выдвинувшимися из ее среды старейшинами, с другой, по-видимому, все более обострялись. Это, вероятно, и позволило немцам снова надеть на сааремасцев ярмо чужеземного феодального рабства. Преследуя узкоклассовые интересы, старейшины надеялись, что с помощью немцев им удастся закрепить свое господство над зависимыми крестьянами и всем остальным трудовым населением. О сотрудничестве отдельных сааремааских феодалов с захватчиками говорит и то, что примерно тогда же среди вассалов в окрестностях Таллина встречаются два крещеных сааремасца (Альберт из Озилиа и Герман Озилианус).
После подавления восстания епископ, а отчасти и Орден прибрали к рукам и ту часть Сааремаа, которая принадлежала Риге. Все жалобы и протесты рижан по этому поводу не дали результатов.
сокрушительные удары по агрессии со стороны русских, литовцев и земгалов, а также восстания покоренных народов поставили немецких захватчиков в весьма критическое положение. Они начали искать новые пути для сохранения своего господства в Ливонии. По инициативе папы, действовавшего через своего легата моденского епископа Вильгельма, агрессоры стали объединять свои силы в Восточной Прибалтике и Скандинавии. Это одновременно являлось подготовкой нового широкого наступления на русские земли.
Агрессивная католическая церковь нуждалась в новой боевой силе, которая заменила бы разгромленный Орден меченосцев. Выбор пал на Тевтонский, или Немецкий, орден, который образовался в конце XII века в Палестине и представлял собой военную организацию немецкого рыцарства и купечества. Позднее этот Орден «прославился» своими злодеяниями в Трансильвании. В 1230 году Тевтонский орден по призыву политически близорукого князя Мазовии приступил к покорению пруссов и вскоре превратился в опасного и жестокого врага также для поляков и литовцев. Папы всячески поддерживали этот Орден и покровительствовали ему, рассматривая его как одно из важнейших орудий католической экспансии в Восточной Европе.
В 1237 году по настоянию папы Григория IX остатки Ордена меченосцев объединились с Тевтонским орденом, образовав филиал последнего — Ливонский орден. Его магистр утверждался великим магистром Тевтонского ордена. Кандидата в магистры Ливонского ордена выставлял орденский капитул, состоявший из влиятельнейших представителей власти, фогтов и комтуров Ордена, которые управляли отведенными им районами и замками. Ряды Ордена ежегодно пополнялись разного рода авантюристами и искателями легкой наживы.
Следующим своим шагом Григорий IX наметил восстановление прав датского короля на его прежние владения в северной Эстонии, желая этим вовлечь Данию в антирусский военный блок. Под давлением папы и самой Дании Ливонский орден был вынужден пойти на уступки и
12 История Эст. ССР
177


заключить в 1238 году в Стенби договор, по которому Орден обязался вернуть Дании земли северной Эстонии — Рявала, Харьюмаа и Вирумаа, включая город Таллин с его крепостью. Землю же Ярвамаа датский король «подарил» Ордену «в вечную собственность вместе со- всеми светскими правами и выгодами» при условии, что без согласия Дании Орден не будет возводить там укреплений. Король отказался также от своих притязаний на Сааремаа и Ляэнемаа. Стенбийский договор являлся одновременно и соглашением о военном союзе между датским королем и магистром Ордена. Магистр обязывался «за свой счет помогать (королю) в приобретении, управлении и защите земли». Новые совместно захватываемые земли «язычников» делились на три части, из которых две трети доставались Дании, а одна треть — Ордену.
С заключением Стенбийского договора датское феодальное государство стараниями папы римского было вновь вовлечено в борьбу против русских и народов Прибалтики. Сам же папа окончательно отказался от создания в Восточной Прибалтике своего собственного феодального владения, предпочитая эксплуатировать местные народы через посредство зависимых от него феодалов, епископов и церковных организаций.
В том же направлении действовал папа и в Швеции, толкая ее на новую агрессию против Руси. Таким образом, к концу ЗО-х годов ХШ века по инициативе и при подстрекательстве папы образовался обширный антирусский фронт, таивший в себе смертельную опасность и для народов Прибалтики.
Разгром шведских захватчиков на Неве. В то время, когда под руководством папы готовился новый «крестовый поход» против Руси, с востока на нее надвигались несметные татаро-монгольские полчища. Завоевание Руси и разорение значительной части русских земель монгольскими феодалами происходило в течение 1237—1240 годов. Русский- народ своей самоотверженной и упорной борьбой серьезно ослабил силы татаро-монгольских завоевателей и, сорвав их далеко идущие- агрессивные планы, спас цивилизацию Европы.
Пока монгольские орды опустошали русские земли, на северо- западных границах Руси с благословения папы сосредоточивались силы немецких, датских и шведских агрессоров для вторжения на русскую землю с запада. В 1240 году Новгородская земля была атакована сразу с нескольких направлений. Шведские, немецкие и датские феодалы были уверены, что им удастся легко справиться с русским народом, вынужденным одновременно бороться и против монгольских завоевателей.
Швеция уже в течение длительного времени осуществляла агрессивную политику в Финляндии, готовя предпосылки для захвата новгородских и карельских земель. Подыскивая предлог, шведы стали обвинять русских в том, будто те являются вдохновителями восстания в Еми (Тавастии). В конце 1237 года папа обратился к шведским и другим западноевропейским феодалам с призывом начать крестовый поход против финнов и русских. План Швеции заключался в захвате районов Невы и Ладоги, что должно было изолировать финнов от русских и дать Швеции возможность взять под контроль выход Новгорода к Балтийскому морю. Позднее, в случае удачи этого мероприятия, должен был последовать поход на сам Новгород.
Летом 1240 года шведская флотилия с большим войском, в составе которого были и норвежские феодалы, поднялась по Неве до устья;
178


Борьба русских войск против захватчиков в 1240—1242 гг.
1 — граница территории, захваченной Орденом в 1240—1241 гг.; 2 — Орден; 3 — шведы; 4 — русские; 5 — направление удара русского авангардного отряда.
Ижоры и сделала здесь остановку. Расположенный на берегу новгородский дозор немедля сообщил об этом в Новгород. Князь Александр Ярославич решил захватить шведов врасплох. 15 июля 1240 года русские войска внезапно атаковали шведский лагерь на Неве и разгромили численно превосходящие силы противника. За умелое руководство битвой и проявленное мужество народ прозвал князя Александра «Невским». Победа русских войск разом расстроила планы врага и обеспечила Новгороду выход к Балтийскому морю.
Ледовое побоище и его значение. Осенью того же, 1240 года немецкие феодалы, собрав большое войско из всех крепостей Ливонии, захватили с помощью предателя Изборск. Узнав о падении Изборска, псковичи выступили на защиту родной земли. Немцам, благодаря их численному превосходству, удалось подойти к Пскову и при содействии изменников-бояр взять его. В то же время возник конфликт в Новгороде — между Александром Невским и боярами, не желавшими тратиться на оборону страны. Зимой 1240 года Александр покинул город и ушел к своему отцу в Переяславль.
Близорукая политика новгородских и псковских бояр подорвала обороноспособность страны и позволила немецким феодалам продолжить наступление. В начале 1241 года’орденские войска заняли Вод- скую землю и приступили к сооружению там крепости Копорье — опорного пункта для дальнейшего наступления на приневские земли и Карелию. Папа римский и Орден вынашивали далеко идущие агрессивные- планы. Это видно хотя бы из того, что сааре-ляэнеский епископ Генрих был назначен уже епископом Води, Ижоры и Карелии. В апреле 1241 1791


года епископ Генрих и Орден даже заключили между собой соглашение о распределении власти на этих еще не покоренных землях.
Отовсюду, куда вторглись захватчики, стали стекаться в Новгород беженцы, настаивавшие, как и сами новгородцы, на быстрейшем изгнании врага. Вспыхнуло народное движение, под давлением которого выступавшие против владимиро-суздальских князей новгородские бояре были вынуждены отступить. По требованию веча в Новгород был призван Александр Невский. Собрав дружину из новгородцев, ладожан, карел и ижоров, он внезапным ударом выбил немцев из Копорья и очистил от них всю Водскую землю. Изменники из среды води и эстонцев, перешедшие на службу к немецким феодалам, понесли заслуженную кару. Следующим ударом был очищен от немцев и предателей- бояр город Псков.
Захватчики не отказались, однако, от нового вторжения в псковские и новгородские земли. Для этой цели к Тарту стали стягиваться крупные силы. К войскам Ордена и тартуского епископа присоединились также прибывшие из северной Эстонии войска датского короля. Однако Александр Невский опередил неприятеля. После освобождения Пскова он весной 1242 года вступил со своими войсками в Тартуское епископство. В Моосте, расположенном в 35 километрах к юго-востоку от Тарту, русский дозорный отряд, ведомый Домашем Твердиславовичем и тверским воеводой Кербетом, наткнулся на численно превосходящие силы противника. Русские вернулись к своему основному войску, находившемуся, по-видимому, в окрестностях Ряпина.
Узнав, что противник располагает крупными силами, Александр Невский изменил свой военный план, решив дать врагу решающий бой в наиболее выгодных для себя условиях. За ночь он отвел свои войска к Чудскому озеру, покрытому еще в то время льдом. Объединенные новгородские, псковские и суздальские войска расположились у крутого поросшего лесом восточного берега Чудского озера, против устья реки Желчи, у Вороньего Камня. В этом месте, где находилось, по-видимому, и какое-то укрепление, пролегала зимняя дорога из Тарту в Новгород. Выбранная Александром позиция лишала противника возможности установить численность и расположение русских войск. В то же время Александру она позволяла свободно вести наблюдение за всеми действиями врага, двигавшегося по открытому льду, и сравнительно легко осуществить задуманный тактический маневр.
Свои главные силы Александр Невский сосредоточил не в центре, как это делалось обычно, а на флангах. Немцы же применили свой излюбленный, известный еще древним германцам боевой строй, так называемую «свинью». Главной ударной силой при этом боевом порядке являлась тяжеловооруженная, закованная в латы рыцарская конница. В первом ряду стояло 3—5 всадников, а в каждом последующем — на два всадника больше. Всего выстраивалось таким образом до 10 рядов. Остальные же располагались колонной. За конными рыцарями следовали пешим строем оруженосцы, слуги, насильно согнанное войско из покоренных аборигенов и т. д. Перед конницей ставилась задача прорвать центр противника, который обычно наиболее сильно укр(еплялся, после чего следовал удар по флангам. Если первая атака кончалась неудачей, колонна разворачивалась в каре.
В выборе позиции, применении новой боевой тактики проявилось выдающееся полководческое искусство Александра Невского.
Ранним утром 5 апреля 1242 года началось историческое сражение, .известное под названием Ледового побоища. Русская летопись дает
180


яркую картину битвы. «Бе же тогда день суботный, въсходящу солнцу, съступишася обои полци. И немци и чюдь (эстонцы, насильно согнанные в немецкое войско. — Ред.) пробишася свиньей сквозе полки. И бысть ту сеча зла и велика немцем, и чюди, а бе труск от копий лом- лениа, и звук от мечнаго сечениа, якоже озеру помръзшу двигнутися, и не бе видети леду, покры бо ся кровию... И даша ратнии плещи свои и сечяхуть их гонящи, яко по аеру, и не бе им камо утечи; и биша их на 7 верст по леду, до Суболичскаго берега, и паде ' немець 500, а чюди бесчисленое множество, а руками яша немець 50 нарочитых воевод и приведоша я в Новъгород, а инии на озере истопоша, уже бо весна бе, а инии зле язвени отбегоша».
Катастрофическое поражение, понесенное объединенным орденским, епископским и датским войском, вынудило захватчиков поспешно запросить у Новгорода мира. В том же году их послы заявили: «Что есм зашли без князя вашего Водь, Лугу, Плесков, Лотыголу мечом, того ся всего отступаем». Однако свое обещание вернуть Латгалию немцы по сути дела не выполнили. Они продолжали ее оккупировать, хотя русские вплоть до 1284 года ходили туда ежегодно собирать дань. Немцам пришлось также освободить всех русских пленных и псковских заложников.
Геройство и патриотизм русских войск, а также полководческое искусство Александра Невского принесли Руси победу, имевшую важные исторические последствия, — был положен предел феодально-католическому наступлению на восток.
181


Русь была спасена от ига западных захватчиков, что имело существенное значение для дальнейшей судьбы также эстонского народа. И в последующие века эстонский народ пользовался поддержкой Руси в его борьбе против немецких поработителей. Ледовое побоище сыграло важнейшую роль в борьбе прибалтийских народов, особенно литовского, за свою независимость. Против Ордена выступил с большим войском литовский великий князь Миндовг, подняли восстание курши и пруссы (с последними немцам удалось справиться только в 1253 году). В то же время возобновились волнения и на Сааремаа.
Сокрушительный удар, нанесенный немецким феодалам русскими войсками, расшатал основы их господства во всей Восточной Прибалтике.
Значение освободительной борьбы против захватчиков. Война, которую вели западные феодалы и католическая церковь против народов Восточной Прибалтики под флагом крестового похода, носила до конца захватнический характер. Ее подлинные цели заключались в приобретении новых земельных владений и превращении покоренных народов в объект феодальной эксплуатации. Крестовые походы были несправедливыми войнами и сопровождались неслыханной жестокостью и зверствами.
Покорение Восточной Прибалтики немецко-датскими феодалами явилось величайшим историческим несчастьем для эстонского и латышского народов. Оба они на столетия подпали под жестокий феодальный, национальный и церковный гнет западных завоевателей, надолго задержавший их развитие. Борьба покоренных и закабаленных народов против своих поработителей не прекращалась ни на один день, менялся лишь характер этой борьбы.
Средневековая Ливония, ставшая наиболее выдвинутым на восток аванпостом немецких феодалов против Руси, на протяжении веков служила ареной кровопролитных и опустошительных войн.
Завоевание Ливонии несло обогащение горсти феодалов и купцов, самому же немецкому народу оно не дало ничего.
Чем объяснить, что ливы, эстонцы и латыши, несмотря на их героическую и упорную борьбу, были в конце концов покорены?
Основную причину следует искать в огромном перевесе сил агрессии. Захватчики располагали в феодальной Западной Европе большими людскими резервами в лице феодалов, купцов и прочего разного рода авантюристского отребья, которые в погоне за добычей грабили и истребляли мирное население, захватывали чужие земли и закабаляли целые народы. Организатором и вдохновителем этих злодеяний являлась самая могущественная в то время политическая сила Западной Европы — католическая церковь во главе с папой римским, которая в течение десятилетий непрерывным потоком направляла агрессивные силы против народов Прибалтики и Руси. Агрессию поддерживал и германский император, в ней активно участвовали также крупные военно-феодальные силы Дании и Швеции. Все эти иноземные захватчики, именовавшие себя христианами, носителями «истинной веры», последовательно и безжалостно опустошали одну страну за другой, истребляя массы людей, и ввергали целые народы в феодальное рабство.
Немецко-датским захватчикам удалось покорить ливов, эстонцев и латышей еще и потому, что эти малочисленные народности вели борьбу разрозненно. Ливы, эстонцы и латыши не были еще в то время вполне сложившимися народностями. К-Маркс в своих «Хронологических выпис182


ках» отмечал: «Если бы эти племена были единодушны, то христианско-германская скотская культура была бы вышвырнута вон»'. Отсутствие единодушия между ливами, эстонцами и латышами дало немецким феодалам возможность не только покорить эти народы один за другим, но даже использовать их друг против друга. Кроме того, литовские феодалы с большим опозданием осознали необходимость совместных действий против захватчиков. Агрессия была облегчена и тем, что Восточная Прибалтика не была достаточно прочно связана с Русью.
Агрессоры располагали лучшим вооружением и более совершенной военной техникой, чем ливы, эстонцы и латыши. Особенно много вооружения и техники они приобрели во время военных походов в Палестину и Византию. Укрепления эстонцев на первых порах не выдерживали длительной осады. В открытом поле тяжеловооруженная и закованная в железо рыцарская конница тоже большей частью добивалась перевеса. Однако эстонцы и латыши быстро перенимали военный опыт врага. Они стали лучше укреплять свои городища и эффективнее их оборонять, научились, в свою очередь, овладевать укреплениями врага и наносить ему серьезные удары. В военном искусстве народы Прибалтики очень многое позаимствовали у русских, которые в этом отношении превосходили их, а отчасти и западных захватчиков. Немцам так и не удалось взять штурмом ни одну русскую крепость, тогда как русские не раз овладевали немецкими укрепленными пунктами. Русские войска одерживали верх над немецкими и при действиях на открытой местности. За все время борьбы западные агрессоры не выиграли у русских ни одного сражения в открытом поле, а наоборот, всегда терпели поражение от них.
Русь систематически увеличивала свои военные силы для защиты союзников на восточном побережье Балтийского моря, однако сосредоточить всю свою мощь против западных агрессоров она не могла, так как сама переживала тогда период феодальной раздробленности. Некоторые группировки бояр, прежде всего в Пскове, неоднократно предавали русские национальные интересы, вступая в соглашения с рижскими правителями. В Новгороде шла острая борьба между боярами и владимиро-суздальскими князьями. Не было, следовательно, и единой военно-политической программы в отношении прибалтийских земель. Полоцкое и Смоленское княжества, а также Литва, в основном, стояли тогда в стороне от этой борьбы и зачастую растрачивали свои силы на взаимную вражду. Все эти обстоятельства не могли не отразиться на обороне Прибалтики, мешая организации широкого контрнаступления против феодально-католической агрессии. Изолированные военные походы русских и литовских войск не смогли поэтому привести к полному разгрому немецких крестоносцев и их изгнанию из Восточной Прибалтики.
Весьма существенной причиной успеха феодально-католической агрессии в Прибалтике было то, что именно в тот период, когда Новгород и Владимиро-Суздальское княжество приступили к более активным действиям против западных агрессоров, на русскую землю с востока вторглись несметные татаро-монгольские полчища. Русь была вынуждена направить свои главные силы на отражение нашествия монгольских феодалов. Западные агрессоры попытались было воспользоваться этим моментом для захвата русских земель, но получили -сильный отпор. Однако развить наступление и очистить от немецких
1 Архив Маркса и Энгельса, т. V, стр. 341.
183


феодалов и Восточную Прибалтику раздробленная и ослабленная Русь была в то время не в состоянии. Лишь после того, как было сброшено монгольское иго, Русское централизованное государство повело решительную борьбу против немецкого феодального государства в Ливонии.
Освободительная борьба против немецких, датских и шведских агрессоров способствовала сплочению эстонцев в единую народность. Процесс формирования эстонской народности начался уже раньше, но борьба против общего врага ускорила его темпы. За каких-нибудь 10—15 лет сложилось и окрепло тесное сотрудничество между эстонцами, особенно ярко проявившееся в 1217 году и во время всеобщего восстания 1223 года. Совместная борьба не могла не наложить своего отпечатка на психический склад и культуру эстонского народа. Традиции борьбы против немецких захватчиков не угасали в эстонском народе, они продолжали жить и вдохновлять его на новые подвиги. В то же время господство немецко-датских поработителей нанесло ущерб процессу формирования эстонской народности, затормозив его дальнейшее развитие.
В борьбе против агрессии эстонцы получали большую помощь от своих русских соседей, благодаря чему смогли дольше сдерживать натиск врага. Сражаясь плечом к плечу, эстонцы и русские наносили захватчикам серьезные удары. Когда же агрессоры, пользуясь превосходством своих сил, все же утвердились на эстонской земле, многие эстонцы нашли убежище на Руси. Совместная борьба русских и коренного прибалтийского населения против немецкой, датской и шведской феодально-католической агрессии является одним из важных этапов в упрочении связей между русским народом и народами Прибалтики.


ГЛАВА V
ЭСТОНИЯ в ПЕРИОД ФЕОДАЛЬНОЙ РАЗДРОБЛЕННОСТИ (XIII—XV века)
§ 1. Развитие феодальных отношений в XIII—XIV веках
Развитие феодального землевладения. В 30-х годах XIII века, когда вновь было создано Сааре-Ляэнеское епископство и заключен Стен- бийский договор, восстановивший власть датского короля в Харьюмаа и Вирумаа, сложились уже более или менее устойчивые границы земельных владений или княжеств крупных феодалов. Территория Эстонии была разделена между четырьмя самостоятельными феодальными правителями, известными в Ливонии под названием ландесгерров. В юго-восточной Эстонии утвердился тартуский епископ, в западной Эстонии и на островах — сааре-ляэнеский епископ, центральная и юго- западная Эстония находилась под властью Ордена, а Харьюмаа и Вирумаа отошли к датскому королю. В последних двух землях церковную власть осуществлял таллинский епископ, не имевший, однако, своей государственной территории. Латышская часть средневековой Ливонии была разделена между Орденом, рижским епископом (с 1251 года — архиепископ) и курляндским епископом.
Наиболее обширные владения были у Ордена. Его земли глубоко вклинивались во владения других ландесгерров, изолируя их друг от друга.
Разными путями Ордену удалось заполучить себе также часть владений Сааре-Ляэнеского епископства. Так, в 1238 году за оказанную епископу военную помощь Орден получил четвертую часть Ляэнемаа и половину совместно построенного замка в Лихула. Имелись у Ордена, владения и на Сааремаа. Треть острова досталась ему при самом завоевании острова, а в 1241 году, после подавления сааремааского восстания, он урвал себе еще кусок земли в западной части острова, принадлежавший до того городу Риге. В 1254 году произошел дополнительный передел земель между Орденом и сааре-ляэнеским епископом опять-таки на выгодных для Ордена условиях. Таким образом, в пределах Сааре-Ляэнеского епископства у Ордена образовались обширные владения, большая часть которых лежала довольно компактным массивом в самом центре епископства. Эти владения включали территорию, расположенную к западу от Лихула и к югу от Матсалуского залива, а также остров Муху и восточные части Сааремаа и Хийумаа, включая небольшие островки между ними. Такое расположение земель давало Ордену возможность постоянно вмешиваться во внутренние дела Сааре-Ляэнеского епископства и не позволяло в то же время епископу сосредоточивать силы против Ордена во время феодальных междоусобиц.
185


С переходом Ярвамаа к Ордену владения датского короля также расчленились почти пополам. Далее, владения Ордена одним клином выходили к северо-западному побережью Чудского озера, а другим, южнее Валга, в район Алуксне, достигая территории Пскова. Тем самым они с трех сторон охватывали и Тартуское епископство, отделяя его от датских владений на севере и владений рижского архиепископа на юге. В самом Тартуском епископстве Ордену приобрести владений не удалось, хотя он и пользовался на о. Пийрисаар известными правами рыбной ловли.
Благодаря такому расположению своих владений и явному военному превосходству, Орден занял доминирующее положение среди ливонских ландесгерров. Площадь его земельных владений составляла примерно 55000 квадратных километров, в то время как все четыре епископа владели территорией всего лишь в 41 000 квадратных километров, из которых тартускому епископу принадлежало 9600, а сааре-ляэне- скому — 7600 квадратных километров. Датские владения охватывали около 12000 квадратных километров.
Верховная власть над Ливонией принадлежала папе римскому и германскому императору. Сюзереном северной Эстонии продолжительное время был датский король.
Епископ Альберт, стремясь заручиться поддержкой германского государства в завоевании Ливонии, формально признал себя вассалом германского короля (позже императора) и стал территориальным князем в составе Германской империи. То же самое сделали тартуский (в 1225 году) и сааре-ляэнеский (в 1228 году) епископы. Эта империя была в то время крайне раздробленной, состояла из отдельных территориальных светских и церковных княжеств. В XII—XIII веках центральная власть все более слабела, и король или император были не в состоянии учредить свои порядки в Ливонии. Что же касается местных ландесгерров, то они никак, разумеется, не были заинтересованы в усилении своей политической зависимости. Они нуждались в Германской империи только для того, чтобы укрепить с ее помощью свою власть и расширить свои владения в Восточной Прибалтике. Поэтому верховная власть Германской империи над Ливонией по существу носила лишь номинальный характер.
Вдохновителем и организатором агрессии против Прибалтики с самого начала являлась римско-католическая церковь. Носителями ее власти на местах были епископы и Орден, которые подчинялись папе римскому как главе католической церкви. Через них папа осуществлял свою политику, преследующую цели порабощения и угнетения народов и захвата их земель. Епископства и территория Ордена являлись, таким образом, церковными феодальными земельными владениями — основой экономической и политической мощи католической церкви в Ливонии.
Римская курия во главе с папой, осуществлявшая верховенство над рижский архиепископом, местными епископами и Орденом, обладала более мощной централизованной властью, чем германский император. Выполнение папских распоряжений обеспечивалось верховной судебной властью папы и римской курии, угрозой отлучения от церкви и т. д. Поэтому в период феодальной раздробленности папа пользовался в Ливонии большой властью и постоянно вмешивался во внутренние дела этой территории. Огромные денежные средства в виде разного рода податей и подарков, получаемых за счет эксплуатации эстонского и латышского народов, непрерывным потоком текли в папскую казну.
186


Некоторыми прерогативами верховной власти в тогдашней Ливонии пользовался и находившийся в Пруссии Тевтонский орден, филиалом которого на месте являлся Ливонский орден.
Фактически Орден, епископы, а также датский король были носителями самостоятельной феодальной власти на местах. Каждый из них имел свое войско, вступал во внешнеполитические сношения, имел право чеканить собственную монету, раздавал земли в лен, осуществлял судебную власть.
Брактеаты Тартуского епископства (слева и в центре) и города Таллина (справа). Вторая половина XIII века. (В двукратном увечи- чении).
Часть своих земель ландесгерры роздали в условное феодальное держание, или в лен, вассалам, заняв по отношению к последним положение сеньоров. Вместе с землей вассалы получали право эксплуатировать проживавших на этой земле непосредственных производителей. Вассалы, в свою очередь, могли передавать часть лена более мелким вассалам. Передача земель в ленное пользование была типичным явлением для эпохи феодализма и обуславливалась господством натуральной системы хозяйства. Без вассалов крупные феодалы не могли бы удерживать в повиновении эксплуатируемые массы трудового населения, а также расширять свои владения или защищать их от посягательств со стороны других крупных феодалов. Вассалы составляли основное ядро средневекового войска — тяжеловооруженную рыцарскую конницу. Они же выдвигали из своей среды высших чиновников и судей. Главной обязанностью вассала являлось несение военной службы в пользу своего сюзерена.
Из всех ландесгерров Ливонии Орден меньше всего нуждался в военной повинности вассалов, так как он сам представлял собой организацию профессиональных вояк — рыцарей. Этим и объясняется, почему Орден до конца XV века раздавал в ленное пользование сравнительно мало земель, да и то лишь с предоставлением довольно ограниченных прав. Наоборот, рижский архиепископ, а также тартуский и сааре- ляэнеский епископы жаловали лены щедрой рукой, ибо не могли обойтись без военной повинности вассалов, являвшейся главным источником формирования епископских войск. Это обстоятельство, в свою очередь, сказалось на положении вассалов в епископствах. Видя, что епископы в определенной мере зависят от них, вассалы систематически усиливали свое политическое влияние и добивались от сеньоров все новых и новых уступок.
Наибольший размах процесс раздачи земель в лен принял в датских владениях в северной Эстонии. Уже в 1241 году 75 процентов всех земель находилось в руках ленников. У короля осталось только 187


1083 гака, или всего лишь 20 процентов всех земельных владений в Харьюмаа и Вирумаа. Остальные 5 процентов принадлежали церкви. Процесс выделения королевских земель в лен продолжался и в последующие десятилетия, так что к 1260 году у короля осталось только 717, а к 1346 году всего лишь 188 гаков. Таким образом, земельные владения в Харьюмаа и Вирумаа в основном перешли к вассалам. В Сааре- Ляэнеском епископстве у вассалов находилась примерно треть всей земельной площади, а в Тартуском епископстве, по-видимому, несколько больше.
В XIII веке на территории Эстонии сложилась иерархическая структура землевладения, характерная уже для развитого феодализма. Землевладельцы-феодалы, эксплуатировавшие зависимых крестьян, были связаны между собой; мелкие феодалы — вассалы — зависели от более крупных — сеньоров, а те, в свою очередь, являлись вассалами еще более крупных феодалов — сюзеренов. Эта иерархическая лестница вассальной зависимости соединяла эксплуататорский класс Ливонии с правящей верхушкой тогдашней Западной Европы.
В результате немецкой агрессии класс эксплуататоров-феодалов сложился преимущественно из рыцарей и купцов немецкой национальности, эстонское же крестьянство было низведено до положения зависимого эксплуатируемого класса. Даже в Харьюмаа и Вирумаа, которые долгое время находились под властью датчан, подавляющее большинство вассалов были немцы. Насколько 'можно судить по именам, в 1241 году вассалы Харьюмаа и Вирумаа насчитывали в своих рядах до 100 немцев, 10 датчан и 8—10 эстонцев. Стекавшиеся в Ливонию искатели легкой наживы были весьма пестрого происхождения, но прежде всего это были выходцы из мелкого дворянства и городского бюргерства. Участием в войнах и грабежах, а также эксплуатацией местного крестьянского населения они быстро накапливали богатства и занимали более высокое социальное положение.
Об эстонских феодалах письменные источники сохранили крайне скудные сведения. Надо полагать, что большая часть эстонских феодалов погибла в борьбе против агрессоров и прежде всего на более раннем этапе освободительной борьбы против немецких и датских захватчиков, когда феодалы-эстонцы активно выступали на стороне народа.. В ходе подавления восстаний многие из них пали, многие же лишились земли и имущества, разорились и слились с основной массой крестьянства. Однако, как свидетельствуют сохранившиеся письменные источники, часть эстонских феодалов предала свой народ, они перешли на службу к захватчикам (явление в той или иной мере характерное для всех эксплуататорских классов) и ценой измены сохранили свои прежние или получили новые земельные владения, обеспечившие им эксплуатацию своих же единоплеменников-крестьян. В первой половине XIV века можно еще проследить наличие нескольких вассалов-эстонцев в Харьюмаа и Вирумаа. Со временем, однако, они переняли немецкий язык и ассимилировались в общей массе немецких феодалов. Часть эстонских феодалов была, по-видимому, мелкими вассалами, владевшими землей на ограниченных правах (прежде всего, на Сааремаа и в Ярвамаа). Позднее они также онемечились или же попали на положение зависимых крестьян. Немецкие феодалы вербовали из их среды и низших должностных лиц для своих владений.
Немецкое происхождение основной массы феодалов и ассимиляция местных, эстонских, феодалов привели к тому, что господствующий класс оказался изолированным от широких народных масс и в отноше188


нии языка. Более ранние письменные источники называют эстонцев и латышей «новокрещенными», позднее это название исчезает и вместо него немецкие крепостники вплоть до конца XIX века пользуются для ■обозначения эстонцев и латышей унизительным, в их представлении, прозвищем «ненемцы».
Эстонский народ находился под двойным гнетом — феодальным и национально-колониальным. Этот гнет, еще более тяжкий, чем татаро- монгольское иго, нависшее над русским народом, задерживал экономическое, политическое и культурное развитие эстонского народа на протяжении всей эпохи феодализма.
Феодальная земельная собственность была неразрывно связана с крестьянским землепользованием. В феодальном хозяйстве, носившем натуральный характер, средством эксплуатации являлось наделение крестьянина землей. Феодал мог получить прибавочный продукт только с такого непосредственного производителя, у которого имелась земля, инвентарь, скот и собственное хозяйство, причем сам работник должен был находиться в личной зависимости от феодала. В противном случае феодал не смог бы присвоить созданный крестьянином прибавочный продукт. Эта хозяйственная система сама создавала таким образом внеэкономическое принуждение, усиливавшее личную зависимость крестьянина от феодала.
Покорение страны в XIII веке резко подняло роль внеэкономического принуждения. Захватчики заставляли эстонских крестьян отдавать свой прибавочный продукт силой оружия или судебным принуждением. Но систематическое, регулярное присвоение этого продукта могло быть обеспечено только при наличии феодальной собственности на землю, связанной с непосредственным господством феодала над зависимыми от него крестьянами. Таким образом, и в условиях завоевания феодальная собственность на землю представляла собой основу феодализма.
Возникновение новых имений — мыз. После более или менее прочного утверждения на завоеванной территории феодалы стали обосновываться непосредственно в своих ленных владениях. Это существенно изменило условия крестьянского землепользования. До 40-х годов XIII века феодалы жили преимущественно в укрепленных городах или замках. Лишь после того, как невиданными по своей жестокости средствами им удалось подавить многократные выступления крестьян и «успокоить» страну, феодалы, почувствовав себя увереннее, начали все •чаще перебираться на свои земли.
В первое время крестьяне пользовались землей на тех же началах, что и до прихода захватчиков, с той лишь разницей, что теперь прибавочный продукт их труда забирался феодалом, приезжавшим под охраной военного отряда собирать подати. Однако после того, как феодалы или их управляющие стали сами селиться в ленных владениях, положение резко изменилось. Феодал стал принуждать крестьян возводить мызные постройки, которые обычно обносились высоким и крепким забором. Он начал ограничивать и землепользование крестьян, насильно отчуждал их земли и превращал их в барскую запашку, так называемые аллоды, т. е. хозяйства,, принадлежавшие непосредственно феодалу.
Имеются некоторые сведения о том, что уже во второй половине XIII века в Харьюмаа и Вирумаа наблюдается создание имений и аллодиза- ция крестьянских земель. Согласно дошедшим до нас источникам, в начале 40-х годов в Харьюмаа имелось всего лишь три имения. Одно из них принадлежало датскому королю, другое — эстонскому и третье — 189


немецкому феодалу. Размеры имений составляли 4—6 гаков. В письменных источниках конца XIII века упоминается еще одно имение в Харьюмаа.
На самом же деле процесс создания имений во второй половине XIII века протекал в более широких масштабах. Это явствует хотя бы из спора, возникшего в 1280 году между таллинским епископом и харью-вирускими вассалами из-за «созданных и создаваемых аллодов». Таллинский епископ, в отличие от тартуского и сааре-ляэнеского, своих " собственных владений не имел; его доходы складывались из взимания так называемой десятины с десятины. Поэтому, как только феодал превращал крестьянскую землю в аллод, епископ лишался соответствующей части дохода. Установлено, что при епископе, занимавшем эту должность с 1263 по 1279 год, вассалы превращали землю в аллоды,, «сгоняя с прежнего местожительства эстонцев угрозами, побоями, увещеваниями и деньгами». В 1281 году епископ и вассалы заключили соглашение, по которому последние обещали воздерживаться в дальнейшем от превращения крестьянской земли в барскую запашку, и дани епископу компенсацию в размере 60 гаков земли (деревни Вяэдла и Кадила в западной части Вирумаа). Отсюда следует, что за предшествующие 15—17 лет в Харьюмаа и Вирумаа было аллодизировано ш> меньшей мере 600 гаков, или свыше 10 процентов исконной крестьянской земли.
Несмотря на соглашение, вассалы не прекращали отчуждения крестьянских земель. Сам епископ следовал примеру вассалов. В течение нескольких десятилетий он основал в своих владениях в Харьюмаа по меньшей мере два имения (Кивилоо и Кауниссааре), согнав крестьян с их земли.
Начиная с 30-х годов XIII века создаются имения и в Ляэнемаа. В 1284 году сааре-ляэнеский епископ обязал крестьян отрабатывать на господских землях 3 барщинных дня в году, следовательно, феодалы уже имели свои хозяйства, поля и луга. В Тартуском епископстве и на орденских землях процесс создания мыз начался в тот же, по-видимому,. период. Позднее всего мызы возникли на Сааремаа.
Чтобы основать имение, феодалы не останавливались перед разрушением целых деревень, отчуждением общинных полей, лугов, пастбищ и лесных угодий, ограничением прав крестьян на рыбную ловлю, охоту и т. п. Феодалы всеми средствами усиливали личную зависимость крестьян, используя в случае надобности военную силу и суд.
Во второй половине XIII и первой половине XIV века мызное хозяйство большого развития еще не получило. Его продукция шла в основном на удовлетворение нужд самого феодала. Характерно, что источники того времени зачастую упоминают мызы вместе с мельницей. Феодал присваивал себе право содержания мельниц, что также служило средством эксплуатации и усиления зависимости крестьян. Более половины основанных в тот период имений было позднее заброшено. Вместо них были созданы новые имения в других местах. Это частично объясняется тем, что мызные хозяйства того времени были еще мелкими.
Развитие феодальной земельной ренты. Ухудшение положения крестьян. Главную черту феодализма составляла эксплуатация зависимых крестьян землевладельцами-феодалами. Феодал стремился безвозмездно присвоить прибавочный труд или продукт непосредственного производителя — зависимого крестьянина, т. е. получить доход путем разного рода поборов и повинностей, носящих общее название феодальной земельной ренты. В основе этой системы эксплуатации лежит фео- 190


дальняя собственность на землю в сочетании с непосредственной властью феодалов-помещиков над зависимыми крестьянами.
В своем труде «Капитал» К. Маркс открыл и обосновал феодальную ренту как экономический закон феодализма, определяющий специфическую для феодального антагонистического классового общества форму эксплуатации'. Рента определяла отношения господства и подчинения, отвечающие уровню развития тогдашних производительных сил, оказывая на них со своей стороны обратное воздействие. Маркс различал три основные формы феодальной земельной ренты, закономерно сменявшие друг друга: отработочная рента, или барщина, рента продуктами, или
г
Жатва. Миниатюра.
натуральный оброк, и денежная рента, или денежный оброк. При отработочной ренте феодал-землевладелец безвозмездно присваивал себе труд непосредственного производителя, затраченный в хозяйстве феодала. Это значит, что зависимый крестьянин добывал себе средства существования работой в своем хозяйстве, но кроме того он должен был еще отработать определенное количество дней в хозяйстве господина. Рента продуктами характерна для развитого феодального общества, когда и необходимый, и прибавочный продукт крестьянин производил всецело в своем собственном, крестьянском хозяйстве, а не раздельно на своей и господской земле. Денежная рента, при которой непосредст-
1 См. К.Маркс. Капитал, т. 3, Госполитиздат, 1949, гл. 47.
191


венный производитель выплачивал землевладельцу денежную стоимость продукта, могла стать господствующей формой ренты только на позднем этапе развития феодального общества, когда существовали уже развитые товарно-денежные отношения. В действительности же все три формы ренты существовали обычно одновременно, но, в зависимости от конкретных условий, одна из них являлась господствующей.
В XIII—XV веках как на Руси, так и в Западной Европе преобладающей формой феодальной ренты был натуральный оброк. Это относится в равной мере и к Эстонии. Феодалы-завоеватели вначале не владели своими хозяйствами и, следовательно, не могли широко использовать барщину. Первой податью, наложенной на покоренных эстонцев, был годовой оброк твердых размеров, чинш или же десятина, которая первоначально равнялась десятой доли урожая зерна. Чинш или десятина оставались основной феодальной повинностью и на протяжении всего XIV века. В середине ХШ века на Сааремаа мерой чинша служила половина шиффунта1, или примерно пять пудов зерна с каждого гака (гак, или адрамаа — обычный размер крестьянского хозяйства того времени). В то же время в Харьюмаа и Вирумаа взималась десятина, в два раза превышавшая размеры чинша, т. е. в среднем целый шиффунт с гака. С течением времени феодалы повышали величину чинша и десятины. Уже в XIII веке, наряду с хлебной десятиной, стали взимать с крестьян также и так называемую малую, или скотную, десятину, т. е. отбирали у них каждую десятую голову молодняка.
Повинности и их размеры, как правило, менялись в зависимости от того, сколь прочно феодалы-захватчики чувствовали себя на покоренной земле. Так, в начале 50-х годов XIII века, когда магистр Ордена попытался увеличить повинности сааремасцев и ограничить их свободу, вспыхнули волнения, которые заставили его вернуться к чиншу в том размере, в каком он взимался в предшествовавшем десятилетии. Зато в случае «нападения» на Орден сааремасцы должны были нести еще воинскую повинность — летом на судах, а зимой на конях. В определенное время на остров прибывал орденский фогт, который собирал с населения подати и разбирал «вместе со старейшинами» судебные тяжбы.
В 1284 году — к этому времени завоеватели чувствовали себя уже довольно уверенно — сааре-ляэнеский епископ значительно увеличил повинности крестьян. О более ранних повинностях крестьян этой земли точных письменных сведений не сохранилось, однако в документе 1284 года говорится, что епископ «возобновляет и дополняет статуты своего предшественника в отношении податей и повинностей, судебного порядка и права обжалования эстонцами Ляэнемаа». Нет сомнения, что это «возобновление и дополнение» означало не что иное, как увеличение повинностей, существовавших в прежние десятил-етия. Согласно новому статуту, крестьяне должны были отдавать десятину со всех про*- дуктов, доставляя все в указанное феодалом место, но только не за пределы епископства. Кроме того с каждого гака взимались две с половиной марки так называемых поземельных денег, одна курица, одна кубическая сажень дров и ячменный солод, а также два воза сена с каждой косы (мера луговой площади). Помимо перечисленных поборов крестьянин должен был на своих харчах, со своим рабочим скотом и инвентарем работать три дня на господской земле: один день пахать, а два — косить. Кроме указанных повинностей крестьяне обязаны были строить
1 1 шиффунт — 266 литров, или примерно 1 берковец (до 164 кг).
192


и содержать в порядке замки и другие господские сооружения, церкви и дома священников, а также участвовать в военных походах епископа. Под конец в документе говорится: «Если кроме того, что предписано, (эстонцы) хотят своим господам по своей доброй воле что-нибудь прибавить, им предоставляется для этого полная свобода». Это примечание, звучащее издевательством над порабощенными крестьянами, использовалось феодалами для наложения дополнительных, еще более тяжких повинностей.
Новые повинности ляэнемасцев во много раз превышали те, что были примерно 30 лет назад у соседних сааремасцев. Все это ясно свидетельствует об упрочении положения феодалов в стране. Они обосновались на земле, создали свои хозяйства, поставили крестьян в зависимое положение, — те должны были работать на своих господ, удовлетворять все их потребности. К десятинам и военной повинности прибавились еще довольно высокий для того времени денежный оброк, поборы не только зерном, но и другими сельскохозяйственными продуктами, а также барщина. Последняя не ограничивалась отработкой трех дней на господских полях, сюда входила также совершенно не регламентированная обозная повинность и обременительная строительная повинность (не только возведение и ремонт господских домов, замков, церквей и разного рода других построек, но и заготовка и доставка строительных материалов). В условиях того времени, когда частые феодальные войны сопровождались уничтожением замков, церквей и других сооружений (это отмечается даже в постановлении самого епископа), строительная повинность ложилась тяжелым бременем на плечи крестьян. Таким образом, барщина конца XIII века отнюдь не была такой легкой, какой ее пытаются изобразить дворянские и буржуазные историки.
В XIII—XIV веках, наряду с барщинным трудом зависимых крестьян, в хозяйствах феодалов, особенно в орденских замках и имениях и на работах по сооружению крепостей довольно широко применялся еще рабский труд (военнопленных, заложников и рабов-должников).
Если в первое время феодальная рента состояла в основном только из натурального оброка, то позднее, как свидетельствует цитировавшееся выше епископское постановление от 1284 года, уже существовали все три формы феодальной земельной ренты, из которых преобладающей была рента продуктами.
Есть основание полагать, что сходная примерно картина в отношении феодальной ренты существовала во второй половине XIII века и в других районах эстонского материка.
Феодальная рента собиралась фогтом как представителем ландес- герра или вассалами. Вначале, когда повинности состояли в основном из чинша или десятины, поборы производились, по-видимому, один раз в год, позднее же, когда они стали более многообразными, их собирали уже по нескольку раз в год, причем появились и новые сроки сбора: в частности, скотная десятина взималась в начале лета.
Рента продуктами собиралась по территориальным единицам, так называемым вакам (вакуса|м), на которые делились амты ландесгерров, а также территории других крупных феодалов. Мелкие вассалы могли производить сборы, не деля свои лены на более мелкие участки, поэтому ваковая система характерна именно для владений крупных феодалов, прежде всего доменов Ордена и епископов. Например, в XIV веке орденские владения в Ярвамаа делились на 32 ваки, каждая из которых включала в среднем 40 гаков.
13 История Эст. ССР
193


Ваки, как и институт ваковых старейшин, возникли на раннем этапе развития феодальных отношений. Вака, в зависимости от ее величины, охватывала определенное количество деревень и обычно называлась по наиболее крупной из них. В эту деревню крестьяне сносили к определенному сроку свой оброк. Сами сроки также назывались ваками. По старому обычаю ваки сопровождались так называемым ваковым пиршеством — угощением феодала и сопровождающих его лиц. Помимо собственно оброка крестьяне приносили разного рода угощения для сборщиков и корм для животных. Таким образом, и расходы по сбору оброка ложились по существу на плечи крестьян.
Вака имела, следовательно, тройное значение. Она обозначала, во- первых, территориальную податную и административную единицу, во- вторых, срок взноса оброка и, в-третьих, ваковое пиршество. Феодалы- захватчики воспользовались старинным ваковым обычаем эстонцев в своих интересах, заимствовав из эстонского языка даже сам термин «вака». Прежние добровольные ваковые приношения со временем стали обязательной составной частью феодальной ренты, взимаемой в принудительном порядке наравне с чиншем или десятиной. Имеются сведения, относящиеся ко второй четверти XIV века, о том, что крестьян часто наказывали за то, что они не привозили «вакового сена».
Таким образом, за единицу обложения крестьян феодалы брали гак, или крестьянский двор, а также ваку, причем в том виде, как они сложились еще в предшествующий период. Продолжая пользоваться этими старыми податными единицами, феодалы, однако, во много раз увеличивали размеры феодальной ренты.
Помимо повинностей в пользу ландесгерра или вассала крестьянин должен был еще отдавать часть своего прибавочного продукта на содержание священника местного прихода, а также епископу — в виде так называемого синодального зерна; в Тартуском епископстве в 1242 году эта повинность составляла один кюльмет1 ржи с каждых двух гаков, кюльмет пшеницы с каждых четырех гаков, по кюльмету солода и овса с каждого гака, одну курицу с каждых двух гаков и воз сена с каждых двадцати гаков. Кроме того, в епископских доменах, как и во владениях прочих феодалов, крестьяне должны были отдавать епископу десятину, откармливать его скот и удовлетворять разного рода другие его потребности. Таллинский епископ забирал ежегодно у крестьян Харьюмаа и Вирумаа до 500 шиффунтов зерна в виде десятины с десятины (не считая зерна, получаемого им со своих доменов), и это составляло только одну десятую часть того количества зерна, которое крестьяне отдавали остальным феодалам.
Как видно из сохранившихся фрагментов древнейшей ваковой книги, повинности крестьян систематически росли. Эта книга, относящаяся к 30-м годам XIV века, содержит сведения о долгах и штрафах крестьян на землях таллинского епископа в западной Вирумаа. По своему содержанию этот документ отличается от дошедших до нас ваковых книг периода позднего феодализма, в которых приводятся обычно данные о размерах отдельных крестьянских дворов и их повинностях.
Из упомянутого епископского списка явствует, что крестьяне были обременены очень большими долгами. Исключение составляли лишь отдельные крестьяне. Примечательно, что среди крестьян, свободных от долгов, встречаем кубьяса (мызного надсмотрщика) и мельника. О размерах задолженности можно судить по следующим данным: один из 1 Кюльмет — треть пуры — древняя эстонская мера сыпучих тел, не одинаковая в разных районах страны.
194


крестьян был должен свыше 22 центнеров ржи, 133/4 центнера ячменя, 7 центнеров овса, сверх того еще и пшеницу. Всего его долг состоял из 437з центнера зерна и 1 марки 2 фердингов и 59 эров (тогдашние денежные единицы) деньгами. В основном задолженность крестьян возникала из-за больших повинностей. Даже в годы среднего урожая они были не под силу крестьянам. Феодалы были заинтересованы в возникновении крестьянской задолженности, так как она помогала им усиливать личную зависимость крестьян. В епископской ваковой книге неоднократно встречается выражение «дал клятву у гака», т. е. крестьянин потерял право самовольно уходить со своего двора.
Тот же документ сообщает нам и ряд других подробностей о способах эксплуатации крестьян в первой половине XIV века. Многим крестьянам приходилось отдавать свой скот в уплату «долгов» или штрафов. Если у крестьянина после этого оставалось мало или не оставалось совсем скота, феодал предоставлял ему во временное пользование ло- щадь или пару волов, за что тот должен был нести какую-нибудь новую повинность. Мы не располагаем пока сведениями о том, на каких конкретно условиях крестьянин пользовался скотом и каков был порядок уплаты, известно лишь, что некий крестьянин, отрицавший, что он получил в пользование от феодала лошадь, был оштрафован на четыре головы скота: вола, кобылу, барана и козла. Это показывает, какими способами увеличивал епископ поголовье своего стада. Предоставление скота в пользование являлось для феодала еще одним средством закабаления крестьян.
Немало тягот доставляла крестьянам также ратная повинность, или, как ее называли еще, «кровавая десятина», т. е. обязанность в составе малева участвовать в военных походах феодала. В первой половине XIV века военная повинность носила еще повсеместный характер, хотя в разных местах она была не одинаковой. На ленных землях она была меньше, чем на землях ландесгерров, особенно Ордена. Так, в Харью- маа и Вирумаа с каждых 100 гаков крестьянам надлежало ежегодно обеспечивать для похода военным снаряжением 3 всадников, в том числе одного тяжеловооруженного немецкого война. На орденских же землях в Ярвамаа военная повинность крестьян осуществлялась по вакам: в среднем с каждых 3 гаков земли причиталась одна верховая лошадь. Эта повинность особенно сильно затрагивала хозяйства так называемых вольных крестьян. Феодалы были вынуждены привлекать к военным походам местное население, ибо тяжеловооруженных рыцарей и вассалов было сравнительно немного, причем для боя в пешем строю они вообще не были приспособлены. В XIII—XIV веках большая часть войска ливонских правителей состояла из крестьянских контингентов. Как видно из дошедшего до нас документа, относящегося, по- видимому, к XIV веку, в ярвамааских владениях Ордена крестьяне предоставили 433 верховые и 98 гужевых лошадей, а также железные доспехи для 81 воина. Не случайно эстонский термин «малев» (войско, ополчение) вошел в местное наречие немецкого языка, удерживаясь в нем по меньшей мере три века.
Одним из существенных средств эксплуатации крестьян и усиления их зависимости являлись судебные штрафы. Судебная власть была неразрывно связана с феодальной собственностью на землю. С получением земли в лен вассал приобретал и судебную власть. Феодал был носителем не только судебной, но и политической власти. Жившие в его владениях крестьяне были лишены каких-либо политических прав.
В Ливонии судебную власть над крестьянами осуществляли Орден,
195


епископы и датский король — соответственно каждый в своих владениях. С передачей земли в лен эта власть в большей или меньшей мере переходила к вассалам. В статутах сааре-ляэнеского епископа от 1284 года указывается, что в церковных делах судебная власть принадлежит епископу, а в прочих — вассалам, или господам эстонцев, т. е. крестьян. Однако решения вассалов могли быть обжалованы перед епископом.
Вассалы Харьюмаа и Вирумаа были довольно рано наделены исключительно широкой судебной властью над крестьянами. Так называемое право Вальдемара-Эрика от 1315 года предоставляло харью- вируским вассалам такие права, какие вообще могли быть мыслимы в эпоху феодализма. В этом праве указывалось, что «король обязан им (т. е. вассалам) дать лен, а именно снабдить их правом на него, с полным правом пользования им, с десятиной, с чиншем, с правом живота и смерти на селе, на поле, в лесу, на воде и повсюду, куда доходит граница земель ленника». Таким образом, харью-вируские вассалы могли карать своих крестьян смертью, причем решения вассала не подлежали обжалованию. Право Вальдемара-Эрика служило образцом для других ливонских вассалов, и они добивались у своих сюзеренов подобных неограниченных прав. На практике же эти вассалы зачастую действовали согласно этому праву и без формального его утверждения со стороны сюзеренов.
Судя по сохранившимся фрагментам упомянутой выше ваковой книги, не менее широкими судебными правами располагал в своих владениях и таллинский епископ. Драконовскими судебными штрафами феодалы старались подавить малейшее сопротивление крестьян и заставить их беспрекословно выполнять феодальные повинности. В виде наказания практиковались штрафы скотом, зерном и деньгами, порка розгами и смертная казнь. Например, за невнесение вакового сена предусматривался штраф и полшиффунта овса, за воровство — 10 марок, за убийство — 50 марок; штрафовали также за вступление в брак без церковного венчания и т. д. Судебные штрафы служили для епископа, во-первых, источником доходов, а во-вторых, средством увеличения личной зависимости крестьян и их эксплуатации. Так, например, крестьянин, оштрафованный за убийство человека на 50 марок, был, конечно, не в состоянии внести такую сумму; фактически такой штраф с него и не взыскивался. Вместо этого он должен был поклясться, что не уйдет со своего двора, т. е. останется до смерти рабом епископа.
Таким образом, в XIV веке по сравнению с XIII бремя повинностей значительно возросло. Усилилась личная зависимость крестьян от феодала. Часть из них была вынуждена дать клятву не уходить с земли.
Состояние производительных сил в сельском хозяйстве. В эпоху феодализма основную роль играло сельское хозяйство. Существование феодального общества базировалось на труде зависимых крестьян. Производство было направлено в основном на удовлетворение производственных и личных потребностей как непосредственного производителя и его семьи, так и феодала. Крестьянская семья сама производила почти все необходимые средства существования: орудия труда, одежду, обувь, сама возводила жилище и другие необходимые для хозяйства постройки и т. п. Характерной чертой натурального хозяйства являлось соединение земледелия и скотоводства с промыслами (рыболовства, в юго-восточной Эстонии — бортничество) и ремеслами (ткачество, кузнечное дело, обработка дерева).
В XIII—XIV веках лишь незначительная часть сельскохозяйственного продукта поступала на рынок. Свои потребности феодал удовлег-
196


Пахота. Миниатюра.
ворял в основном за счет крестьянских повинностей и военной добычи. Только более мощные феодалы — епископы, орденская верхушка и крупные вассалы —имели возможность отправлять часть присваиваемого продукта для сбыта на рынок.
В главе III отмечалось, что с возникновением новых, феодальных отношений начался процесс быстрого развития сельского хозяйства. Агрессия нанесла, однако, населению и сельскому хозяйству Эстонии столь сильный удар, что ликвидация его последствий потребовала труда нескольких поколений. Сельскохозяйственная техника на долгое время застыла на том же уровне, на каком она находилась к моменту вторжения немецких захватчиков. Утверждения дворянских и эстонских буржуазно-националистических историков, будто завоеватели внесли в сельскохозяйственную технику ряд важных усовершенствований, являются по существу ничем иным, как фальсификацией действительности.
Характерные для периода феодальной раздробленности в Эстонии сельскохозяйственные орудия (соха и рало с железными сошниками, борона с деревянными зубьями, серп, коса и кичига), разного рода другие земледельческие и скотоводческие орудия производства, трехпольная система земледелия, все культурные растения, связанные с сельским хозяйством постройки (рига, мельница), средства передвижения, равно как и производственный опыт и трудовые навыки, —все это имелось еще до прихода немецких завоевателей. В сельское хозяйство Эстонии, эту основную отрасль производства эпохи феодализма, немецкие феодалы- завоеватели кроме разорения и кабалы ничего не внесли. И в других отраслях производства — рыбной ловле, охоте, пчеловодстве — не было ничего такого, что эстонцам стоило бы перенять у западных завоевателей.
Это подкрепляется и тем фактом, что захватчики, наоборот, сами заимствовали у эстонцев много разных сельскохозяйственных терминов, а также терминов, связанных с крестьянским бытом. Выше уже указывалось на эстонское происхождение системы обложения по гакам и ва- кам и основ сельского общинного устройства. Такие связанные преимущественно с феодальным землевладением и сельским хозяйством эстон197


ские слова, как mõis (мыза), kubjas (надсмотрщик), vardja (староста), vabenik, vabadik (вольный крестьянин), hirsnik (судебный заседатель из крестьян), vaimud (работники, посылаемые дворохозяевами на барщину), karjus (пастух), kord (наряд, черед), kapamaa (мера земельной площади), arvemaa (общинные угодья), vakk, külimit (меры зерна), kuhi (стог), saad (копна), vikat (коса), rehi (рига) и другие, без изменений вошли в речь ливонских немцев. Все эти заимствования бесспорно свидетельствуют о том, что немецкие захватчики использовали уже ранее сложившиеся у эстонцев феодальные отношения, приспособив их к своим колонизаторским целям. В прибалтийско-немецкий язык перешли, в частности, й такие эстонские слова, как regi (дровни, сани), rangid (хомут), look (дуга). Эти и многие другие термины, которые появляются в латинских и нижненемецких письменных источниках XIII—XVI веков, говорят о том, что эстонский язык оказал определенное влияние на язык немецких пришельцев.
Иго немецких феодалов крайне неблагоприятно отражалось на развитии производительных сил. Кровавые распри между немецкими феодалами из-за земли, почти не прекращавшиеся вплоть до XVI века, войны против русских и литовцев, бесчинства немецких феодалов изнуряли страну, уничтожали производительные силы и нарушали мирный труд населения. Больше всего страдали от этого крестьяне. Кроме того, страну часто постигали тяжелые неурожаи, голод и опустошительные эпидемии.
Особенно сильный голод свирепствовал в Ливонии в 1315 году. Три года подряд из-за холодного лета и дождей был недород. Хроника рассказывает, что «голод был здесь потому, что рожь, ячмень и прочее зерно вымерзло и нигде нельзя было достать хлеба, а кто хотел его достать, должен был платить 18 марок за ласт1... У бедных людей денег не было, и они умирали с голода». Трупов было так много, что их хоронили в общих больших ямах; многие покойники долго лежали непогребенными. Люди поедали даже трупы детей.
Разразившаяся в середине XIV века в Азии и Европе «черная смерть» (чума) не обошла и Ливонию. Особенно сильно она свирепствовала здесь в 1351 году.
Однако, благодаря усилиям трудового населения, производительные силы стали все же в дальнейшем снова расти.
§ 2. Средневековый город
Развитие городов. Еще до вторжения немецко-датских захватчиков в Эстонию рост производительных сил и обусловленное им отделение ремесла от земледелия привели к возникновению поселений городского типа. Однако большая часть эстонских поселений городского типа, расположенных на перекрестках дорог, внутри или подле замков, была сожжена или разгромлена захватчиками. Затяжные войны долгое время задерживали нормальное развитие ремесла и торговли, основы роста городов.
После того как войны стихали, уцелевшее население снова возвращалось на насиженные места, отстраивало свои разрушенные жилища, вновь принималось за созидательный труд. В Таллине, Тарту, Вильянди,
1 1 ласт — 12 шиффунтов, или 24 бочки (тюндера), или 3187,92 литра.
198


Пярну и других местах, известных с давних времен как удобные гавани и узловые пункты торговых путей, куда съезжались купцы, увеличивалась потребность в ремесленниках, разного рода других мелких производителях и подсобных рабочих, особенно носильщиках и перевозчиках. Здесь же мелкие производители имели возможность приобретать необхо-
I — замок; 2 — Домская церковь: 3 — ворота Люхике-ялг; 4 — ворота Пикк-ялг; 5 — Нуннеские ворота; 6 — ворота Суур Раннавярав («Большие Морские») с башней Толстая Маргарита; 7 — ворота Вяйке Раннавярав («Малые Морские»); 8 — Виру- ские ворота с водяной мельницей; 9 — Карьяские ворота с водяной мельницей; 10 — Харьюские ворота с водяной мельницей; 11 — башня Кик-ин-де-Кек; 12 — церковь богодельни; 13 — церковь Нигулисте; 14 — Ратуша; 15 — доминиканский монастырь; 16 — церковь Пюхавайму (Святого духа); 17 — здание Большой гильдии; 18 — здание Канутской гильдии; 19 — дом черноголовых с залом Олаевской гильдии; 20 — женский цистерцианский монастырь; 21—русская церковь; 22 — Олаевская церковь; 23 — конная мельница; 24 — городской водопровод с общественными колодцами, построен в начале XV века.
199


димое сырье и сбывать свою продукцию, а также находить убежище и защиту от произвола феодалов.
Городские поселки нужны были и самим феодалам как центры административной, военной и церковной власти, откуда они осуществляли свое господство над местным покоренным населением. Поэтому захватчики стали заново укреплять старые и создавать новые городские поселки в Эстонии. Эти работы велись, по-видимому, с широким применением труда рабов-военнопленных. На первых порах иноземные захватчики-феодалы не осмеливались жить в открытых местах и селились только' в укрепленных пунктах.
Несмотря на разрушение и гнет, принесенные иноземными феодалами, многие из старых эстонских городских поселений вскоре снова ожили и стали расти. Однако некоторые из них так и остановились в своем развитии, потеряли былое значение и, в конце концов, сошли на нет (например, Варбола в Харьюмаа и Отепя в древней земле Уганди).
Процесс отделения города от деревни в основном завершился уже в XIII—XIV веках, хотя в целом хозяйство продолжало по-прежнему носить натуральный характер.
Таллин еще задолго до XIII века был известен как один из важнейших городов и гаваней Эстонии. Одним из существеннейших факторов развития Таллина являлось его выгодное географическое положение на большом морском пути Новгород — Нева — Балтийское море. Как раз у Таллина этот путь разветвлялся: одна ветвь шла через Осмуссаар, Хийумаа и Готланд в Западную Европу, а другая — через Финский залив (по прямой Найссаар — Поркала или, позднее, Осмуссаар — Ханко- ниеми) — в юго-западную Финляндию, а оттуда дальше, через Аландские- острова, в Швецию. Удобная гавань, узел сухопутных и водных дорог, средоточие ремесла и торговли, Таллин сильно привлекал к себе жадных до наживы захватчиков. К тому же город имел прекрасную естественную защиту, какую представлял собой каменный холм Вышгород (Тоом- пеа). Датчане использовали Таллин как исключительно важную исходную базу сначала для завоевания страны, а затем для удержания покоренных эстонцев в повиновении. Агрессоры построили на Вышгороде мощную каменную крепость, сохранившуюся в перестроенном позднее виде до наших дней.
Таллин был центром датских владений в Эстонии. В Вышгородском замке проживал представитель короля — наместник, или гауптман. На Вышгороде была также резиденция таллинского епископа. Там же располагались и дома харью-вируских вассалов. К подножию Вышгорода прилегала нижняя часть города, где жили ремесленники и купцы.
Число ремесленников и купцов в Таллине постоянно росло. В середине XIII века возобновились поездки русских купцов в этот старинный, издавна известный им торговый центр, где находилась православная церковь с гостиным двором (до начала XV века на Сулевимяги). Торговля Новгорода и Пскова с Западной Европой большей частью шла через Таллин, который в XIII—XIV веке стал крупнейшим городом Восточной Прибалтики. Во второй половине XIV века в нем проживало примерно 4000 человек — для того времени довольно значительное население.
Нижняя часть города была, очевидно, еще в ранние времена обнесена земляным валом и частоколом. В середине 60-х годов XIII века, после того как немецко-датские захватчики испытали на себе ряд сокрушительных ударов русских войск, было приступлено к сооружению вокруг города каменной стены. Для этого здесь имелись исключительно благо-
200


Мостовая на Ратушной площади Таллина, относящаяся ко второй половине XIV века, (раскопки 1953 г.).
приятные возможности, ибо в непосредственной близости от Таллина находились залежи известняка, а в самом городе жили опытные каменотесы-эстонцы. Территория, ограниченная городской стеной, составляла 35,3 га, из них на Вышгород приходилось 7,3 га и на нижнюю часть города — 28 га. В этом отношении Таллин был самым крупным городом не только в Эстонии, но во всей Ливонии. В Риге, например, обнесенная стеной площадь, включая территорию замка, составляла 27,4 га, а в Тарту — 27,6 га. До XIV века территория Таллина (внутри крепостной стены) была вполне достаточна для размещения всего городского населения. Одни рыбаки, и то лишь в сезон рыбной ловли, жили на берегу моря, вне городских стен; отсюда и происходит название этой части города — Каламая («Рыбачий дом»).
Сеть улиц в старой части города росла по мере того, как застраивались обочины дорог, ведущих к центру, на городскую рыночную площадь. Наиболее важными были дороги в гавань — через Раннавярав («Морские ворота») и в сельскую местность — через Вируские ворота. На рыночной площади находились лавки ремесленников и мелких купцов, здесь же был вырыт городской колодец. Дома сперва были деревянные, однако из-за частых пожаров внутренняя часть города постепенно начала застраиваться каменными зданиями. К концу XIV века они стали уже преобладать. Улицы в Таллине, как и в других городах Эстонии, были вначале немощеные. Рыночную площадь выложили камнем только в 60-х годах XIV века. Уличное освещение появилось в Таллине лишь в XVIII веке. В 9 часов вечера закрывались городские ворота и всякое движение на улице прекращалось. Городские жители держали коров, коз, овец и свиней, а кто занимался извозом — и лошадей. Крупный скот пасся общим стадом. Его выгоняли за город через Карьяские
201


Остатки городского водопровода XIV века в Таллине (раскопки на Ратушной площади 1953 г.).
ворота (kari — стадо, скот). Свиньи же находили себе достаточно корма прямо на улицах города. В Таллине, как и вообще в средневековых городах, было много грязи, нечистот и пыли. Все пищевые отбросы и отходы ремесленного производства выбрасывались тут же во двор или на улицу. Поэтому в городе нередко вспыхивали эпидемии. Смертность среди населения была исключительно высокой.
Водоснабжение Таллина до XIV века оставалось крайне неудовлетворительным. Воду доставляли водовозы. Колодцев в самом городе было мало. Положение несколько улучшилось, после того как в 1345 году был прорыт канал, соединивший озеро Юлемисте с городским защитным рвом у Харьюских ворот. Тогда же у Карьяских, Вируских и Харьюских ворот были сооружены водяные мельницы. В 1420—1423 годах были построены внутригородская канализация и водопровод с 18 уличными общего пользования колодцами с журавлями. Другие эстонские города такого водоснабжения не имели.
Кроме Таллина в датских владениях в Эстонии было еще 2 города — Раквере и Нарва, оба в Вирумаа. Раквере, являвшийся прямым преемником древнего поселения городского типа Тарванпеа, впервые упоминается в 1252 году, однако права города им были получены только полвека спустя. Обнаруженные в Нарве археологические находки говорят о раннем заселении и этой местности. Здесь же находится древнее городище. В русской летописи Нарва впервые упоминается в 1256 году. К концу XIII века у построенного на берегу реки Нарвы деревянного замка (впервые упомянутого в 1277 году) образовалось уже городское поселение.
Центром Тартуского епископства во второй четверти XIII века стал город Тарту, где на месте прежнего эстонско-русского укрепленного городища были сооружены епископский замок (в первоначальном виде его строительство было завершено в 1234 г.) и недалеко от него большая домская церковь (около 1300 г.). По названию этого древнего эстонского города стали именовать обосновавшегося здесь епископа и его феодальные владения, так называемый штифт. В русской летописи под 1262 годом сообщается о том, что Тарту был укреплен «в три стены». Город занимал в то время только правый берег Эмайыги, между замковой горой (Тоомемяги) и рекой. Как и в Таллине, в верхней части города. 202


на Тоомемяги, жили феодалы, а в нижней — ремесленники и купцы. Население Тарту в первой половине XIV века было для своего времени довольно многочисленным. В новгородской летописи указывается, что во время пожара 1328 года, когда огонь уничтожил весь город, в домах «сгоре» 2530 немцев и 4 русских (под этим подразумевается, по-видимому, число людей, оставшихся без крова, а к немцам явно причислены и эстонцы).
Других крупных центров в Тартуском епископстве не было. Поселок Отепя, хотя и имел еще в XIII—XIV веках некоторое значение, не смог больше подняться и продолжал прозябать.
В письменных источниках под 1286 годом впервые упоминается Валга — в то время маленькое городское поселение. В отличие от других поселений этого типа оно не было укреплено. Валга располагалась у дороги Тарту — Рига, на границе Тартуского епископства и орденских владений, проходившей, по-видимому, по реке Коннаоя.
Центром орденских владений в Эстонии с 20-х годов XIII века стал Вильянди, где сразу же началось строительство мощной крепости. В 1283 году Орден утвердил за городскими жителями патримониальный округ (право пользоваться окрестными землями). Второй укрепленный орденский замок, который был построен в 60-х годах, находился в верховьях реки Пярну, в Пайде, вблизи прохождения важных внутренних дорог. Расположенная здесь среди болот возвышенность занимала очень выгодное в военном отношении положение, и эстонцы пользовались, по- видимому, ею уже раньше в целях обороны. Возникшее на этом месте поселение получило от Ордена в 1291 году права города.
Третьим городом в орденских владениях в Эстонии был Пярну. В начале 60-х годов XIII века Орден соорудил в устье реки Пярну «Новый замок». Прилегавшая к замку часть города называлась Новый Пярну. Западная же часть города, расположенная по ту сторону реки и ее притока Сауга, входила во владения сааре-ляэнеского епископа и называлась Старый Пярну. Пярну, особенно в конце XIII и в XIV веке, играл роль важнейшей гавани орденских земель. Реки Пярну, Раудна и Тяна- сильма связывали его водным путем с городами Вильянди и Тарту.
Центром Сааре-Ляэнеского епископства первоначально предполагалось сделать Лихула — крупнейшее эстонское укрепление и городской поселок в западной части эстонского материка. Однако в 1238 году в оплату за оказанную Орденом помощь епископ вынужден был уступить последнему половину лихулаской крепости. Вскоре между Орденом и епископом возник спор, и в 1251 году епископ сделал попытку утвердить свою резиденцию в Старом Пярну. Район устья реки Пярну уже с давних времен был гаванью и торговым центром, получившим около 1250 года от епископа права города. Однако как резиденция Старый Пярну занимал невыгодное географическое положение. Он находился на окраине епископства и был отделен от орденских владений лишь небольшой рекой Сауга. В 1263 году во время одного из литовских набегов Старый Пярну был сожжен. Вполне вероятно, что именно эти обстоятельства и заставили епископа искать новое, более подходящее место для своей резиденции; он остановил свой выбор на Хаапсалу. Там были построены мощный епископский замок и домская церковь. В письменных источниках эти сооружения упоминаются впервые в 1279 году, когда епископ наделил Хаапсалу правами города. Руины замка и церкви сохранились до наших дней.
Таким образом, в XIII—XIV веках в Эстонии было 8, а если считать отдельно Старый Пярну и Новый Пярну, то 9 городов. Для сравнения 203


можно отметить, что на территории Латвии в то же время было 10 городов, в Финляндии — 6, а на Руси в XIII веке насчитывалось около 300 городов. Крупнейшими среди городов Эстонии были Таллин и Тарту, во всех остальных городах численность населения не достигала и тысячи. Кроме городов в Эстонии существовал еще ряд поселков (Отепя, Лихула, Валга, Колувере). В XIV—XV веках возникли поселки Кирумпя, Вастселийна, Пыльтсамаа, Лайузе, Виру-Нигула, Курессааре и др. Эти мелкие поселки сохраняли еще много черт, свойственных деревне.
О раннем периоде существования многих из упомянутых населенных пунктов Эстонии мы не располагаем пока более или менее достоверными сведениями. Все дошедшие до нас источники не дают повода утверждать, что они основаны датским королем, епископами или Орденом. Все эти населенные пункты складывались постепенно в ходе развития местных производительных сил и общественного разделения труда. Завоеватели лишь использовали их в своих интересах. Во всех случаях феодалы- сюзерены наделяли правами города уже сложившиеся центры, и потому этот акт никак не означал основания города. Некоторые из поселений городского типа (например, Валга, Лихула) существовали за сотни лет до того, как получили права городов.
Городское ремесло. Основную часть городского населения составляли ремесленники. В XIII веке в старых городских поселениях рядом с эстонскими ремесленниками стали селиться и немецкие. Часть из них была привезена в Эстонию переселившимися из Германии феодалами и купцами. Коренное городское население состояло из эстонцев, и его сравнительно быстрый рост происходил в основном за счет переселения в город крестьян. Многие из них пытались найти в городе убежище от феодального гнета и освободиться от феодальной зависимости и все растущих повинностей. С увеличением населения, развитием торговли и транспорта и расширением строительства спрос на рабочие руки в городах повышался и бывшие крестьяне становились здесь ремесленниками и рабочими.
Однако, становясь городскими жителями, они все еще долго сохраняли некоторые черты прежнего, сельского образа жизни: обрабатывали небольшие участки земли, держали скот и т. п. Поэтому ландесгерры довольно рано стали утверждать за горожанами право пользования особой городской маркой, так называемым патримониальным округом, который, по-видимому, сложился уже раньше. Так, например, после предоставления Нарве прав города все принадлежавшие ей прежде земли, как и право пользоваться рыбными и лесными угодьями, перешли к городу в качестве патримониального округа. В XIV—XV веках жители Нарвы довольно интенсивно занимались еще полеводством, а также рыболовством, причем за предоставленное им право рыбной ловли на всем протяжении реки Нарвы горожане должны были отдавать замку определенную часть улова: миноги — десятую часть, а осетра — даже половину.
Печать города Нарвы (1443 г.).
204


Городские ремесленники в основном сами изготовляли большую часть необходимых им в хозяйстве предметов потребления, женщины же пряли, ткали и т. д. Деревня не являлась емким рынком сбыта для продукции городского ремесленного производства, поэтому масштабы обмена и рынка были ограничены. Ремесленники сбывали свою продукцию самостоятельно — без торговых посредников. Торговцы продавали, как правило, привозные товары.
В списке городского населения Таллина и в старейшей городской книге от XIV века встречается довольно много эстонских имен. Фактически число эстонцев было, по-видимому, еще больше, так как не все имена позволяют точно установить национальность. Судя по именам, эстонцы были представлены во многих отраслях ремесленного производства. Мы встречаем среди них каменотесов, каменщиков, плотников, бондарей, кузнецов, портных, сапожников, дубильщиков, мясников, пекарей, пивоваров, извозчиков, тачечников, шорников, так называемых спистемакеров» (т. е. ремесленников, изготовлявших предметы украшения), мелких торговцев и т. д. По данным старейшей городской книги,
некоторые эстонцы владели в городе даже домами.
Несмотря на то, что нормальное развитие городов Эстонии было немыслимо без участия эстонцев, основного элемента городского населения и непосредственных производителей материальных благ, иммигрировавшие сюда немецкие феодалы, купцы, а также более зажиточные ремесленники старались всячески оттеснить их на задний план. Доступ к городскому управлению был закрыт для эстонцев. В одной из «Таллинских привилегий» от 1273 года, где приводятся размеры штрафов за нанесенные увечья, делается различие между ранением эстонца и ранением немца — в первом случае налагался меньший штраф. Горожанин эстонец был лишен права оставлять свое недвижимое имущество в наследство детям или родственникам, жившим вне города. Этими ограничениями немецкая олигархия укрепляла в городе свою власть и покровительствовала купцам и мастерам-ремесленникам немецкой национальности.
Позднее, примерно в середине XIV века, в крупных городах, Таллине и Тарту, ремесленники стали объединяться по отдельным профессиям в цехи. В Таллине первыми организовались мясники, сапожники и портные. Их примеру вскоре последовали золотых дел мастера, каменотесы, кузнецы, плотники. скорняки. К концу XV века число цехов в Таллине возросло до 14.
Бондарь и колесник. Миниатюра.
Каменщики. Миниатюра.
Плотники. Миниатюра.
205


Эти объединения мелких производителей характерны для средневекового городского ремесленного производства, они соответствовали состоянию производительных сил того периода. Необходимость защиты своих интересов от феодалов, необходимость организации сбыта своей продукции в общих помещениях (ремесленники в ту пору были одновременно и торговцами), рост конкуренции со стороны крестьян, убегавших в город от гнета феодала, феодальная организация всей страны — все это обусловило объединение ремесленников в цехи1.
Каждый член цеха был мелким ремесленником, непосредственным производителем, работавшим собственными инструментами в своей же мастерской. Вместе с ним работали члены его семьи и один-два подмастерья или ученика. Мастер передавал йм свой производственный опыт. Вначале, на раннем этапе развития цехов, каждый подмастерье имел возможность стать со временем мастером. Иногда молодые ремесленники по отбытии срока ученичества получали от своих мастеров рабочие инструменты. Так, например, в Таллине мастера-плотники дарили обучавшимся у них ремеслу плотничий топор, маленькие топорики, бурав, рубанок и по одной штуке всех прочих инструментов.
Мелкое ремесленное производство было рассчитано не на накопление прибыли, а лишь на добывание средств существования. Оно являлось не расширенным, а простым воспроизводством с характерной для него рутинной ручной техникой.
Условия небольшой мастерской не давали возможности применять разделение труда. Каждый работник сам выполнял все операции. С ростом разделения труда увеличивалось и число ремесленных специальностей и мастерских. В Таллине, наиболее развитом ремесленном центре Эстонии, в середине XIV века существовало около 50 отраслей ремесленного производства, а в XV веке уже 73, причем наибольшая специализация существовала в обработке металлов и кожи. Это подтверждают и многочисленные кожаные изделия, найденные во время археологических раскопок в Таллине. Обработка дерева и камня также стояла в Таллине на высоком уровне.
Согласно цеховому шрагу (уставу) каменотесов и каменщиков, относящемуся к началу XV века, рабочий день продолжался с четырех часов утра до шести вечера, с часовым перерывом на обед и двумя получасовыми перерывами (утром и во второй половине дня) для отдыха.
В более крупных городах членство ремесленника в соответствующем официально оформленном цехе являлось обязательным. Член цеха должен был иметь собственную мастерскую, определенный стаж работы в качестве ученика и подмастерья и звание мастера. Чтобы получить его, надо было не только освоить ремесло, но и располагать известным имуществом. Цеховая регламентация устраняла конкуренцию и первоначально обеспечивала также должное качество продукции ремесленника. Цехи регламентировали не только производство и сбыт, но и личную жизнь своих членов. Во главе цехов стояли выборные старосты (ольдер- маны). Цеховые организации в значительной степени зависели от городского совета — магистрата, состоявшего из крупных купцов. Магистрат утверждал шраги и выборы старост. Вначале вступительные членские взносы, а также часть цеховых штрафов поступали в кассу магистрата.
В больших городах в то время существовала еще одна форма корпоративного объединения горожан, так называемые профессиональные гильдии. В первой половине XIV века таллинские и тартуские крупные
4 См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, Москва, 1955, стр. 50—51.
206


Гчг I lrtlYn vi ||ев /|*геп сОИ дсй:г иеегЬшЦинй rt Mr на vm
Х?Я РОМ»м< ®Ki»n^cS^hjv/lcn torfts ДЯI IjMiMicr^Ajf^MH М»Я /;i(gtti maIhic ^B^K^l^MvcMthiedcn vutf vulelkn /^MiM3rme»|kr?t>uöe de&ertoQtaiaflr riie 4>cfiraA ъпЬс rerficidleit Mr w tnie
tn МмПЬАппсрДлптсг411фГС пАГфегГ pütt Gvderpenen vubc 8vo& M Mr v^gc-  Jori$A6 ftntiöjcpftrf мем pit
^urctp Qp4Fтом yttипртеЛтрееM |cne Vcwu^cuwptccM|c6afitt^citjr= fatxn vAuevftnen vtvnten (mMm uiiöeuc^ MlAndC^^Ctl tJHMtvÄiier^e^>VCttlC^r Mt ffc fyymtto pmende %»|сКй(ГЪе{1,Я$Г Mme^Htpte^e^enetune&rcs m veer tvefcn cõber pit mcipr pfiitfT |e vam риег wc^^cuciHiMdeiMtpepfArfp pueme tneijterc &tA&n e&der AflFuvtbetien ^^ftm^eöbttenuuteytt vttpmeflwtpfr «и
ТСгимрт enfOtper utftu&i feruiren &u (jeene ma &er nMvei weMer£e££en Šngre
^ncnic meiprcpneXinwc шеддсгмрМг
Первая страница шрага (устава) цеха пеньковщиков, 1462 г. (Таллинский городской и Харьюский районный Государственный архив.)
купцы и судовладельцы отделились от старых гильдий и объединились в особую гильдию, получившую позднее название Большой. В XV веке эта гильдия добилась монополии на варку пива для продажи. Немецкие купцы-холостяки в конце XIV века основали в Таллине и Тарту так называемое «братство черноголовых». Еще в XIII веке возникли Олаев- ская и Канутская гильдии, куда входили таллинские ремесленники и мелкие торговцы, жившие в нижней части города. В Тарту существовала своя гильдия ремесленников. Она носила название Малой. В зданиях гильдий происходили собрания и устраивались разного рода торжества. Все здания таллинских гильдий находились на улице Пикк, называвшейся в то время также Морской улицей. Здание Большой гильдии, построенное в 1410 году, сохранилось до наших дней (ныне там помещается Исторический музей Академии наук Эстонской ССР). Помимо этих профессиональных гильдий, членами которых, начиная с XV века, были 207


только мужчины-бюргеры, в городах существовали и другие гильдии, или братства, носившие чисто религиозно-католический характер.
Русское население, жившее в Таллине, Тарту и Нарве, имело свою собственную организацию во главе со старостой. В Таллине имелась русская церковь (в Тарту даже две, одна — для новгородцев, вторая —для псковичей). Под одной крышей с церковью находилось помещение, так называемая гридница, в которой купцы устраивали собрания и пиршества, здесь же были и подвалы, где они держали свои товары.
Торговля. Развитие товарного производства и общественное разделение труда привели к появлению людей, для которых торговля стала профессией. Вначале это были странствующие купцы, разъезжавшие со своим товаром по населенным пунктам. В тех местах, где ремесло и обмен были сильнее развиты, торговцы постепенно оседали на постоянное жительство, но и после этого они нередко предпринимали дальние торговые поездки. Торговля между городом и селом была еще слабо развита, главную роль играла заморская торговля, поэтому в крупных городах Эстонии всегда проживали купцы русской, немецкой и других национальностей. В связи с агрессией особенно много купцов понаехало сюда из Германии, которые пользовались особым покровительством со стороны феодалов.
Города Восточной Прибалтики привлекали немецких купцов особенно из-за торговли с русскими землями. Прибалтика представляла собой важное звено в постоянно росшей морской торговле между Русью и Западной Европой.
В XIII—XIV веке Новгород стал крупнейшим центром торговли и ремесла во всей Северной Европе. Его владения простирались до Белого моря и Сибири, а торговые связи достигали Константинополя и Любека. Страны Западной Европы, имевшие уже в то время сравнительно развитое городское хозяйство и товарное производство, были крайне заинтересованы в торговых связях с Русью и прежде всего с Новгородом. Русские купцы в XII—XIII веках совершали частые торговые поездки в приморские балтийские города. Сложился очень важный устойчивый североевропейский торговый путь из Новгорода и других городов северо-западной Руси через Прибалтику, Готланд и северонемецкие города — до Фландрии и нижнего Рейна.
С XIII века начинает образовываться союз северонемецких городов, или Ганза, получивший свое окончательное оформление только в середине XIV века. Союз этот складывался на основе торгово-политических соглашений, которые заключали между собой отдельные города или группы городов. Такие соглашения предусматривали совместную защиту .торговли и промышленности от произвола феодалов в раздробленной Германии с ее постоянно слабевшей центральной властью, охрану торговых путей от разбойничьих нападений на суше и на море, а также защиту интересов немецких купцов во внешней торговле. Объединенные в Ганзейский союз купцы северной Германии стремились монополизировать торговлю на Балтийском море и отчасти даже на Северном море и добиться торговых привилегий в странах, прилежащих к этим морям.
В XII—XIII веках немецкие купцы начали пользоваться новым типом кораблей более крупных размеров (когге), благодаря чему заняли господствующее положение в судоходстве на Балтике. Кроме того в XIII веке мореплавателями стал применяться здесь компас. Это дало возможность уверенно плыть по открытому морю и значительно сокращать себе путь. В XV веке когге был превзойден другим типом судна — ■так называемым гулком, или голком.
.208


Новгородский торг. Миниатюра.
Среди ганзейских городов северной Германии наиболее важное значение имел Любек. Видную роль в XIII веке играл и город Висби (на Готланде) — центр торговли между Русью и Скандинавией. В Висби существовал торговый двор (контора) русских купцов, а в Новгороде, наоборот, — готландских и немецких. Любек видел в Висби своего конкурента и стремился оттеснить его на задний план. В конце концов, это удалось, чему в большой мере способствовало укрепление позиций немецких городов, и среди них прежде всего Любека, в Ливонии (с 70-х годов XIII века).
В 1280 году Любек и Висби заключили между собой союзный договор сроком на 10 лет о совместной защите своих интересов и привилегий немецкой конторы в Новгороде, руководство которой находилось в то время в руках этих городов. В период с 1282 по 1285 год к этому договору присоединились Рига, Тарту и Таллин (еще в 1252 году Таллин настаивал перед Любеком на необходимости держаться вместе). В 1346 году немецкая торговая контора в Новгороде объявила, что купцы для торговых поездок в Новгород могут пользоваться только тремя гаванями — Риги, Таллина и Пярну. Заезд в другие порты на восточном по-
14 История Эст. ССР
209


бережье Балтийского моря был запрещен под угрозой смерти. Все это сильно ущемляло интересы небольших портовых городков.
Тесные связи складывались между Таллином и юго-западной Финляндией (Турку, Разеборг). По договору (1336 год) с Выборгом Таллин получил право торговли также в юго-восточной Финляндии.
Богатая купеческая олигархия северо-западной Германии и Ливонии, объединенная многочисленными родственными связями и составлявшая основное ядро Ганзы, стремилась использовать этот союз исключительно в своих узкокорыстных интересах.
Торговля ганзейских купцов с Новгородом с конца XIV века шла почти исключительно через Таллин. Пярнуская гавань утратила в этом отношении свое былое значение. Зато в XIV и особенно в XV веке в качестве конкурентов Таллина в торговле с русскими землями стали выдвигаться Выборг и в какой-то мере Нарва. Эти города не являлись, однако, членами Ганзы и не пользовались привилегиями, какие имел Таллин. Столкновение интересов из-за торговли с Русью с конца XIV века неоднократно приводило к острым конфликтам между Таллином, Выборгом и Нарвой. Состоявшийся в 1405 году в Валга «штедтетаг» (съезд представителей ливонских городов) постановил запретить Нарве пользоваться торговой конторой в Новгороде. Хозяйничавшая в Таллине купеческая верхушка с беспокойством следила за ростом обоих упомянутых городов. Таллин препятствовал также принятию Нарвы в Ганзу, о чем та начала ходатайствовать с 1426 года.
Во время торговых блокад, часто практиковавшихся Ганзой с целью давления на русских купцов, Нарва и Выборг оставались обычно теми местами, через которые продолжала вестись торговля между Русью и Западом.
Завоевание Прибалтики немецко-датскими феодалами открыло перед немецкими купцами широкие возможности для захвата местной междугородной торговли, не говоря уже о заморской торговле, откуда эстонцы были почти полностью вытеснены. Иначе обстояло, однако, дело с русскими купцами. Новгородское, а отчасти и псковское купечество играло важную роль в торговле Прибалтики. Русские купцы продолжали торговать не только с городами восточного побережья Балтийского моря, но и с Висби, Любеком и Стокгольмом. Немецкие купцы стремились всячески мешать непосредственному сношению русских купцов с западными торговыми центрами, а также не допускать в Новгород западных неганзейских купцов. В XIII—XIV веках ганзейцам в значительной степени удалось добиться этих целей. В Таллине розничная торговля «чужих» купцов была запрещена уже около 1280 года. Монополистическая политика ганзейских купцов, эксплуатировавших Ливонию и вывозивших большую часть полученных здесь прибылей в Германию, наталкивалась на все растущее сопротивление.
С конца XIV века, в связи с дальнейшим развитием промыслов и торговли на Руси, Новгород стал проводить более активную торговую политику. С одной стороны, он пытался ограничить деятельность и привилегии ганзейцев на Руси, а с другой, — ликвидировать монопольное посредничество Ганзы и завязать непосредственные торговые сношения с западноевропейскими странами. Эти устремления Новгорода характерны для всего XV века. Участились поездки новгородских купцов как в Ливонию и Финляндию, так и за море (особенно в Стокгольм) и в Пруссию.
С того же времени усилилась торговая деятельность Новгорода и Пскова в Эстонии. Об этом ярко свидетельствуют торговые и политиче210


ские дороворы той поры. В 1392 году русские купцы получили «чистый путь», т. е. право свободной и беспрепятственной торговли во всем Тартуском епископстве и его городах. Аналогичный пункт был включен в мирный договор 1421 года также и в отношении орденских земель. Имеются данные, что в начале XV века в городах Ливонии проживало много русских купцов. Договоры 1463 и 1474 годов фиксируют права «русского конца» (часть города) в Тарту. Как показывает находка юрьевской печати, относящейся к середине XV века, «русский конец» в городе Тарту был самоуправляющейся организацией с патрональным храмом святого Георгия. О размахе русской торговли в Эстонии можно судить и по жалобам немецких купцов, сетовавших на то, что русские проникли во все районы Ливонии, причем ведут непосредственную торговлю с эстонцами не только в мелких городах, но даже в самых отдаленных сельских местностях.
Печать «русского конца» в Тарту, относящаяся к середине XV века. («Советская археология» № 3. 1960 г.)
Во второй половине XIV века, когда ганзейские купцы обрели наибольшее влияние на Балтийском море, сюда стали проникать голландские купцы и судовладельцы. Появление голландцев было связано со значительным увеличением перевозок товаров массового потребления — соли и зерна. На протяжении всего XV века уже идет острая борьба между ганзейскими и голландскими купцами за овладение прибалтийским рынком. Голландцев поддерживала Дания. Ганза во главе с Любеком делала попытки завоевать монопольное положение на рынке с помощью военной силы (война с Данией в 1426—1435 гг. и с Голландией в 1438— 1441 гг.), однако все эти усилия окончились неудачей. В 1453 году Ганза была вынуждена снять также запрет с купли-продажи судов.
Города Ливонии в этой борьбе оказывали Любеку довольно слабую поддержку, ибо местное, ливонское купечество отнюдь не было заинтересовано в полном вытеснении голландцев. Больше того, оно пыталось использовать их в качестве противовеса монополистическим устремлениям Любека, Ростока, Штральзунда и других западных ганзейских городов. Перевозка товаров на крупных голландских судах обходилась дешевле, чем на любекских, цены на соль и сукно у голландцев были ниже, так как они доставляли эти товары непосредственно с мест производства; покупая же зерно, они, наоборот, платили больше любекских купцов. Голландским купцам и судовладельцам было запрещено заниматься розничной торговлей в ливонских городах, они имели право вести 211


торговые дела только с местными немецкими крупными купцами, что обеспечивало последним солидную посредническую прибыль. Коммерческая деятельность голландских купцов в качестве скупщиков зерна отвечала также интересам ливонских феодалов.
С середины XV столетия в Прибалтику стали наезжать купцы Нюрнберга, Аугсбурга и Франкфурта-на-Майне, не являвшихся членами Ганзы, а позднее, около 1500 года, — и англичане. Хотя торговая деятельность всех этих купцов была всячески стеснена разного рода запретами, оберегавшими интересы ганзейских и местных немецких купцов, последние часто жаловались на появление новых конкурентов.
В XV веке столкнулись интересы ливонских городов и Любека из-за экономического руководства ганзейской конторой в Новгороде. В начале века ливонские города взяли верх, и Любеку пришлось идти на уступки, особенно во время войны с голландцами. В 1442 году он был вынужден признать фактический переход руководства конторой к ливонским городам, по существу к Тарту и Таллину, занимавшим в торговле с Новгородом ключевые позиции.
Таким образом, в конце рассматриваемого периода немецкая олигархия Таллина, Тарту и Риги стала в некоторых вопросах проводить самостоятельную, независимую от западной Ганзы, торговую политику, которая полнее отвечала интересам ливонской купеческой верхушки и обеспечивала ей наибольшую торговую прибыль.
Основными предметами заморской торговли являлись, в первую очередь, русские продукты: меха, воск, кожи, лен и конопля, рыба, сало, мед, древесина, смола, деготь, а также изделия русского городского ремесла. Эстонские продукты на первых порах составляли небольшую часть экспорта, хотя в письменных источниках конца XIII века имеются сведения о вывозе зерна также через Таллин и Пярну.
Появление с конца XIII века зерна среди экспортных товаров «объясняется тем, что у крупных феодалов накопились значительные его запасы, полученные от крестьян в виде феодальной ренты. Так, например, один лишь таллинский епископ получал ежегодно до 500 шиффун- тов (примерно 5000 пудов) зерна, а это составляло только десятину с десятины. Естественно, что часть этого зерна он продавал на экспорт.
В обмен на перечисленные выше товары из Германии, Нидерландов Ji других западноевропейских- стран поступали соль, сукно, оружие и другие изделия из металла, сельдь и т. п. Еще в XIII веке немало «сельди вылавливалось и у эстонского побережья, однако в начале XIV века ее косяки ушли отсюда и сельдь пришлось импортировать с Запада.
Начиная с XV века намечается оживление и во внутренней торговле. Крестьяне стали чаще привозить излишки своих продуктов на городской рынок или же продавать их приезжавшим на село скупщикам. Последние нередко проникали в самые отдаленные уголки. Так, из одного документа от 1416 года видно, что два таллинских скупщика добрались даже до фогтства Каркси (южная Эстония) и скупали там у крестьян лен. Крестьянам деньги были нужны для внесения денежного оброка и уплаты штрафов, а также для покупки соли, салаки, железа и кухонной утвари, например, котлов для варки пищи.
В том же веке, в связи с оживлением внутренней торговли, феодалы все настойчивее стали добиваться того, чтобы горожане не покупали продуктов у крестьян, пока те не выполнят свои натуральные повинности, т. е. фактически не раньше осенней ваки, которая обычно справлялась между Михайловым днем (29 сентября) и Мартыновым днем 212


di ноября). Если крестьяне вывозили свои продукты на рынок, не рассчитавшись с феодалом-, последний мог конфисковать эти товары да еще наложить определенный денежный штраф.
На оживление внутренней торговли указывает и тот факт, что «штедтетаги» Ливонии, особенно с начала XV века, стали все чаще занимался вопросами недобросовестной торговли. Неоднократно выносились решения, запрещавшие подпаивать крестьян перед куплей-продажей, вывозить на рынок поддельные товары, навязывать крестьянам разного рода нечестными приемами не выгодные для них сделки и т. п. В середине и второй половине XV века немецкие купцы стали все чаще жаловаться на русских, которые, мол, повсеместно торгуют с эстонцами. В 1476 году этот вопрос обсуждался даже на съезде ганзейских городов (ганзетаге), постановившем потребовать от магистра Ордена запретить торговлю в «не обычных местах». Участившиеся жалобы на торговлю в ненадлежащих местах, на прокладывание «новых» торговых дорог и т. п. говорят о том, что по сравнению с прежними временами внутренний рынок значительно расширился.
В Эстонии существовала и довольно оживленная прибрежная торговля. Вдоль морского побережья и на островах было разбросано множество небольших местных гаваней с причалами (на Сааремаа их насчитывалось около 20, на Хийумаа — 4, на побережье материка они имелись в Виртсу, Рохукюла, в заливе Пальдиски, в устье реки Пирита, з Роотси-Калавере, Сальм1исту, Верги, Тоолсе, Маху, в устье реки Пуртсе и других местах). Помимо того, центрами рыботорговли являлись и некоторые маленькие острова (Рухну, Осмуссаар, а на Чудском озере — Пийрисаар). Крестьяне-поморяне разъезжали на своих лодках не только вдоль эстонского побережья, они совершали и более дальние торговые поездки — в Финляндию, на Готланд и даже в Швецию.
Господство немецкой олигархии в ливонских городах. Вначале вся власть в городах Ливонии принадлежала феодальным сеньорам, лан- десгеррам. Представитель ландесгерра — городской фогт — вершил суд и решал разные вопросы городской жизни.
В борьбе против народных масс и в ведении захватнических войн феодалы никак не могли обойтись без помощи городской верхушки, так называемого патрициата, состоявшего из крупных немецких купцов, ростовщиков, домовладельцев и городских землевладельцев. Однако за эту поддержку феодалы были вынуждены предоставлять шм разного рода привилегии и повышать их роль в руководстве городскими делами. Патрициат был весьма малочислен, однако экономически он представлял собой большую силу. Некоторые купцы являлись одновременно и землевладельцами — ленниками того или иного сеньора.
В городах Эстонии и Латвии слой патрициев состоял из немцев- иммигрантов. В их руки и перешла со временем фактическая власть в местных городах, все политические, правовые и прочие учреждения, активно защищавшие интересы немецкой олигархии. Господство этой верхушки обеспечивалось так называемым городским правом и разными привилегиями, предоставляемыми городу ландесгерром.
После того как северная Эстония по Стенбийскому договору вновь отошла к датскому королю Вальдемару II, последний выделил таллинским горожанам для общего пользования обширный патримониальный округ и, по-видимому, предоставил городу так называемое любекское право. Это право, приспособленное для нижней части Таллина, в последующие десятилетия (в 1248, 1257, 1282 годах) неоднократно уточ-
213


Таллинская ратуша (после реконструкции I960 года).
нялось и дополнялось. Городское право представляло собой бессистемный кодекс — свод законов, регламентировавший всю городскую жизнь и порядок управления городскими делами со стороны немецкой олигархии. В первой половине XIV века датский король ввел любекское право также в Раквере и Нарве. В остальных городах Ливонии, за редким исключением, действовало так называемое рижское право.
После завоевания носителем высшей, прежде всего судебной, власти в Таллине являлся городской фогт, назначавшийся королем. Вскоре, однако, при фогте образовался городской совет, так называемый рат, или магистрат, состоявший из богатых бюргеров. Спустя некоторое время он стал высшим органом городского управления, сосредоточив в своих руках руководство всеми городскими делами, ремеслом, торговлей, налогообложением’, финансами, чеканкой монеты, всю полноту судебной власти с правом распоряжаться жизнью и смертью горожан. Он же решал вопросы приема в бюргеры, что было равнозначно предоставлению городского гражданства. В 1265 году, после того как королева Маргарита дала обещание не назначать в Таллин фогтов против воли магистрата, последний полностью освободился от верхновной власти городского фогта. Спустя несколько десятилетий епископ передал магистрату даже управление городскими церквами. Магистрат распоряжался также городским войском. Каждый горожанин был обязан по призыву магистрата являться для несения военной службы и подчиняться всем его распоряжениям.
На военной службе особенно отчетливо обнаруживалось социальное 214


расслоение городского населения. Хорошо вооруженная конница состояла из членов магистрата, Большой гильдии и «братства черноголовых», пехота же — из ремесленников. Цеховые мастера носили броню, имели арбалеты, а позднее и огнестрельное оружие. Ремесленники так называемых низших амтов были вооружены только копьями. Что же касается городского простонародья, не имевшего бюргерских прав, то оно использовалось лишь на трудоемких оборонительных работах и никакого вооружения не имело.
Все эти присвоенные магистрату широкие права давали ему возможность проводить определенную классовую политику, оберегать и расширять привилегии патрициев, подавлять сопротивление низших слоев населения. Налоговая политика была также подчинена сословным интересам городских верхов. Основная тяжесть налогов ложилась прежде всего на плечи ремесленников.
Во второй половине XIV и в XV веке, когда экономическое положение богатых купцов еще более окрепло, они стали играть и значительную политическую роль. Магистрат Таллина, состоявшего в союзе с другими крупными городами, самостоятельно вступал во внешнеполити-
Таллин. Старый рынок с домами XV века. Рисунок начала XIX столетия.
215


ческие сношения, защищая при этом узкоклассовые интересы состоятельных купцов.
Таким образом, вся власть в городе находилась в руках тесной группки наиболее богатых купцов и собственников недвижимого имущества, трудовое население было отстранено от городского управления. В XIV веке таллинский магистрат состоял из 4 бюргермейстеров и 24 членов, или так называемых ратманов, которые выполняли свои обязанности поочередно: одна половина — в одном году, вторая — в следующем. Малые города имели значительно меньший состав магистрата, например, в Нарве и Новом Пярну было 2 бюргермейстера и 6 ратманов. Если какой-либо член магистрата выбывал, магистрат сам себя пополнял, причем новый член избирался только из узкого круга наиболее богатых патрицианских семей. Установлено, что на протяжении всего XIV века в Таллине насчитывалось около ста ратманских семейств, причем почти все они являлись выходцами из Германии, главным образом, из Вестфалии или Любека. Многие ратманские семьи были представлены в магистратах сразу нескольких городов. Так, Мо- румы, родом из немецкого города Сеста, входили в состав магистратов Таллина, Риги и Любека.
Внутренняя организация остальных городов Ливонии в общих чертах не отличалась от той, какая была в Таллине. Разница заключалась лишь в степени самостоятельности магистрата. Даже в Тарту, где имелось экономически сильное купечество, магистрат не добился такого независимого положения по отношению к епископу, какое таллинский магистрат занимал по отношению к датскому королю и позднее (с 1346 года) к Ордену. Малые города зависели от сеньора в еще большей степени.
Автономия крупных городов, прежде всего таких, как Таллин, Рига и Тарту, была характерна для периода феодальной раздробленности и, со своей стороны, еще более углубляла ее. Экономической основой автономии местных городов и колониальной власти крупных купцов — рат- манских семейств — служили транзитная торговля с Русью, земельная собственность и торговый капитал. Немецкие купцы, среди которых были и земельные собственники и ростовщики, эксплуатировали не только низшие слои городского населения, но и крестьянство. Эта патрицианская верхушка могла удерживать в своих руках городскую власть в основном только благодаря поддержке феодалов, поэтому в XIII—XV веках серьезных столкновений между крупными немецкими купцами, возглавляемыми магистратской кликой, и феодалами не возникало. Одна только Рига с конца XIII века ожесточенно боролась против Ордена, стремившегося наложить руку на этот богатый торговый город.
Крупные немецкие купцы-иммигранты преследовали как коммерческие, так и тесно связанные с ними социальные цели. Первые заключались в завоевании привилегированного, монопольного положения в торговле, особенно в междугородной и заморской, а вторые — во всемерном укреплении немецкого колониально-олигархического господства в ливонских городах. Устремления городской верхушки — освободиться от власти сеньоров — играли в условиях того времени и некоторую прогрессивную роль. В целом же внутренняя политика немецкой олигархии была направлена на защиту ее узкоклассовых интересов путем отстранения от городского управления ремесленников, а также мелких торговцев, т. е. преимущественно эстонцев, составлявших основную массу местного населения.
216


Доступ в корпорацию крупных купцов — Большую гильдию — был с самого начала закрыт для эстонцев. В 1395 году было даже вынесено решение, запрещавшее под угрозой штрафа приводить их с собой в здание таллинской Большой гильдии. В 1438 году вводится запрет на вступление в брак с эстонками. С конца XIV века устанавливаются ограничения для «ненемцев» заниматься варкой пива на продажу. В следующем столетии это право было предоставлено только состоятельным немецким бюргерам. Были сделаны даже попытки запретить немецким купцам заключать торговые сделки при соучастии эстонцев, а последним — приобретать суда, предназначенные для дальних, заморских поездок, однако все эти ограничения и запреты были трудно осуществимы и их часто обходили, так как сами немцы нуждались в услугах эстонских мелких торговцев и скупщиков.
§ 3» Борьба русского народа и народов Прибалтики против немецко-скандинавских феодалов во второй половине XIII и начале XIV века
Борьба во второй половине XIII века. В середине XIII века западные агрессоры, подстрекаемые и направляемые римской курией, нацелили свой главный удар против земгалов, куршей, литовцев и пруссов, живших в междуречье Вислы и Даугавы, а также против финских племен, обитавших на севере от Финского залива. Благодаря своему военному превосходству, Тевтонскому ордену удалось сломить героическое сопротивление земгалов, куршей и пруссов. Иначе обстояло дело с Литвой. К середине XIII века здесь уже сложилось довольно сильное и единое феодальное государство, которое возглавило борьбу литовского народа против немецкой агрессии и стало важным фактором в международной жизни Восточной Европы. Что же касается агрессии против финских племен, то здесь дальнейшее продвижение шведских захватчиков было приостановлено Русью.
Все эти события сопровождались неутихавшей борьбой покоренных эстонцев и латышей против своих поработителей. Освободительная борьба и классовая борьба народов Прибалтики тесно переплетались между собой, неоднократно выливаясь в крупные восстания.
После катастрофического поражения на льду Чудского озера захватчики, чтобы удержать завоевания в Прибалтике, стали консолидировать свои силы. Ливонские ландесгерры решили нормализовать отношения между собой и объединить свои усилия в борьбе против русских и народов Прибалтики. Действуя в этом направлении, Ливонский орден и рижский, тартуский и сааре-ляэнеский епископы заключили в 1243 году военно-политический союз, признав над собой в качестве «единой главы» только папу. В 1243—1245 годах и позднее папа Иннокентий IV неоднократно провозглашал крестовые походы против местных народов. Был наложен строжайший запрет на продажу «язычникам» оружия, лошадей, железа и других предметов военного назначения. Рижское епископство было преобразовано в 1251 году в архиепископство. Этим актом было усилено его влияние на общеливонские дела.
В 1249—1250 годах шведам удалось покорить емь и расширить таким образом свои финские владения. Удачи шведских «крестителей» по ту сторону Финского залива, по-видимому, не давали покоя немецким захватчикам в Ливонии. В 1253 году, в нарушение заключенного 10 лет тому назад мирного договора, они совершили нападение на Псков и 217


сожгли его посад, однако сами при этом понесли тяжелые потери. Новгородцы и карелы, оказывая помощь Пскову, совершили ответный поход за реку Нарву. Контрудар был настолько чувствителен, что ливонцы поспешили отправить своих послов в Новгород и в том же году возобновили мирный договор.
Потерпев поражение под Псковом, агрессоры решили изменить направление удара и стали помышлять об отторжении от Новгорода Вод- ской земли. Военный поход на эту землю в 1255—1256 году возглавил Дитрих фон Кивель — один из крупнейших в Эстонии датских вассалов. Он имел владения в Вирумаа, которые частью тянулись вдоль реки Нарвы. В агрессию включились и шведы, находившиеся по ту сторону Финского залива и поставившие себе целью захватить Карелию. Папа всячески содействовал этой кампании. В надежде на скорое покорение води, ижоры и карелов, папа Александр IV в 1255 году предложил рижскому архиепископу Альберту Зюрберу назначить на их земли епископа. Для подготовки своего ’ наступления шведско-датские агрессоры решили построить на реке Нарве новую крепость, выбрав для нее место, расположенное ниже водопада, у древнего поселения и гавани Нарвы, где уже издревле существовала удобная переправа через реку. Строительство крепости началось летом 1256 года.
В сооружении этого нового укрепленного пункта новгородцы справедливо увидели нарушение мирного договора 1242 года, который устанавливал границу* по реке Нарве. Они стали спешно собирать свое войско и одновременно обратились за помощью к владимирскому великому князю Александру. Узнав об этом, шведы отказались от своего намерения и поторопились уйти за море. В ту же зиму прибывший из Владимира князь Александр совершил поход в Финляндию и нанес осевшим там шведам удар такой силы, что они после этого в течение нескольких десятилетий даже не пытались нарушать русскую границу. Таким образом, совместное шведско-датское наступление на Русь и связанные с ним широкие агрессивные планы папы римского и рижского архиепископа потерпели очередной провал.
В то же время ожесточенная борьба с захватчиками шла на юге от Рижского залива. Тевтонский орден, со стороны Пруссии, и Ливонский — с севера, поставив себе целью захватить все побережье и соединить свои колониальные владения, непрестанно атаковали этот район. В 1252 году орденское войско вышло в устье реки Неман и построило там крепость Клайпеду (Мемель). В результате этого устья всех крупнейших водных магистралей — Даугавы, Вислы и Немана — оказались под контролем немецких захватчиков. Это создало серьезную опасность для литовского народа. В 1259 году литовское войско в сражении при Скуодасе разбило крестоносцев. Несколько позднее вспыхнуло крупное восстание земгалов во главе с Шабисом.
Магистр Ливонского ордена поспешил в Кенигсберг просить у Тевтонского ордена помощи для подавления жемайтов и земгалов. Была обусловлена также поддержка датских властей в Таллине. В Клайпеде собралось многочисленное объединенное войско Ливонского и Тевтонского орденов и других крестоносцев. Литовцы, со своей стороны, также готовились к схватке. Вступив четырехтысячным отрядом в Курземе, они заставили неприятеля изменить маршрут. 13 июля 1260 года объединенное литовско-прусское войско, предводительствуемое Миндовгом, сошлось с неприятелем у озера Дурбе. Уже в самом начале сражения привлеченные Орденом к походу курши и эстонцы перешли
218


Борьба русского народа и народов Прибалтики против немецко-датских захватчиков в 60-х годах XIII века.
на сторону литовцев и нанесли рыцарям удар с тыла. Кровопролитная битва закончилась полным разгромом врага.
Выдающаяся победа литовцев и других местных народов имела большое значение для дальнейшей освободительной борьбы. Покоренные народы один за другим поднимались против своих поработителей. Восстание охватило Земгалию и южные районы Курземе. В сентябре оно объяло всю Пруссию. Сбросили с себя иго завоевателей и сааремасцы. Миндовг направил послов к Александру Невскому для согласования действий против врага. В 1262 году Александр и Миндовг заключили союзный договор, направленный против Ордена. Была достигнута договоренность о совместном военном походе на Ригу; в то же время жемайтский князь Тройнат должен был возглавить восстание ливов и латышей. Положение завоевателей в Прибалтике стало весьма критическим.
Прежде всего Орден решил подавить восстание куршей и сааремасцев, с тем чтобы обеспечить себе свободное сообщение по морю с Германией. Тем временем в Любеке и других районах Германии вербовались новые отряды крестоносцев, которым было обещано повышенное вознаграждение.
В начале 1261 года Орден, собрав многочисленное войско, повел наступление на Сааремаа. В походе участвовали также вассалы тартуского и сааре-ляэнеского епископов и датский вспомогательный отряд из Таллина. Завоеватели опасались, что эстонцы материка последуют примеру сааремасцев и тогда поднимется вся страна, поэтому было решено совместными усилиями подавить восстание в зародыше. Зима в тот год стояла суровая, и объединенное неприятельское войско без труда переправилось через замерзший пролив на остров. Сааремасцы
219


пытались оказать сопротивление, устраивали на дорогах завалы из срубленных деревьев, но задержать продвижение противника им не удалось. Убийствами, грабежами и поджогами отмечал враг свой путь. По словам «Старшей ливонской рифмованной хроники», тучи дыма от пылающих деревень застилали весь остров.
Сааремасцы сосредоточили свои силы в укреплении Каарма — в центральной части острова. Неприятель попытался взять укрепление штурмом, но сааремасцы предприняли вылазку и обратили его в бегство. Вскоре, однако, неприятель привел свое войско в боевой порядок, пополнил его рыскавшими в окрестностях отрядами и начал снова наступление. В открытом поле (очевидно, у деревни Удувере) развернулось ожесточенное сражение между сааремасцами и орденскими войсками. Тяжеловооруженная, одетая в броню немецкая конница добилась перевеса. Сааремасцы были вынуждены отойти под защиту крепостных стен, после чего противник возобновил осаду крепости, осыпая осажденных градом стрел и не давая им возможности подняться на крепостной вал. В результате врагу удалось ворваться через вал в крепость.
Только на третий день после падения крепости сааремасцы, лишенные малейшей возможности продолжать сопротивление, направили послов к магистру Ордена с предложением мира. Чтобы предотвратить новое выступление, неприятель взял у сааремасцев заложников. Награбленное имущество также осталось у него.
Восстание на Сааремаа так напугало Орден, что уже весной того же, 1261 года была предпринята попытка путем уговоров и посул переселить часть немецких крестьян из Германии в Ливонию. Однако немецкие крестьяне не хотели переезжать так далеко на север, у них имелись более близкие районы для колонизации — земли западных славян. С 70-х годов XIII века на северо-западном побережье материка и на островах при покровительстве немецких феодалов стали селиться шведские крестьяне и рыбаки, прибывавшие в основном с Готланда и из юго-западной Финляндии. Тем самым часть эстонцев была вытеснена с морского побережья и лишилась возможности заниматься рыболовством и мореходством. Немцы надеялись, что это в какой-то степени ослабит сопротивление местного населения.
В 1262 году стали сказываться первые результаты военного союза между Александром Невским и Миндовгом. Литовские войска дошли до Цесиса, а русские — осадили Тарту. Сам Александр Невский был занят в то время Золотой Ордой. Во главе владимирских и новгородских войск он поставил своего сына — князя Дмитрия. В походе участвовали еще витебские, тверские и полоцкие войска, а также полутысячная литовская дружина. Объединенные русские войска осадили Тарту и .взяли нижнюю часть укрепленного города. «Старшая ливонская рифмованная хроника» не без иронии отмечает, что быстрее всех удирали отсюда попы. Однако хорошо защищенный епископский замок на Тоомемяги остался все же незанятым. Предполагают, что русские полководцы прекратили осаду замка и вернулись в Новгород, потому что литовские «войска, вступившие в Ливонию раньше срока, ушли из-под Цесиса. Таким образом, плохая согласованность действий союзных войск в отношении сроков и места помогла немцам выйти из тяжелого положения.
После похода русских войск на Тарту любекские и готландские купцы направили в Новгород послов с целью установления мира и возобновления торговли. Князь Александр заключил с ними договор, 220


по которому новгородские купцы получили право свободной торговли на Готланде, а немецкие и готландские купцы — в Новгороде, кроме того им гарантировалось пользование исконным торговым путем остров Котлин — Новгород. Тем самым были полностью восстановлены старые торговые отношения и права, причем в том виде, в каком они существовали -еще до завоевания Восточной Прибалтики немецко-датскими захватчиками. Несмотря на то, что иноземные воеватели контролировали всю территорию к западу от Чудского озера, им не удалось внести сколько-нибудь существенные изменения в торговлю между русскими и германскими землями.
В 1263 году в Литве с новой силой разгорелись феодальные распри. Миндовг был убит. В том же году умер и Александр Невский. Заключенный между ними русско-литовский союз не нашел достаточно энергичных продолжателей.
Орденские войска, пополняемые ежегодно новыми партиями крестоносцев из Западной Европы, огнем и мечом подавили восстание пруссов, куршей и земгалов. Курши были вынуждены подчиниться в 1267, а земгалы — в 1272 году.
Во второй половине 60-х годов немецко-датские феодалы возобновили свое наступление на русские земли. Наиболее воинственно были настроены датские власти и харью-вируские вассалы, а также тартуский епископ, — все они не хотели мириться с договором 1242 года. Особенно актуальным план экспансии на восток от реки Нарвы стал около 1267 года. Западные захватчики по-прежнему мечтали о покорении Карелии <и вытеснении русских с побережья Финского залива.
Новгород и Псков решили упредить противника. 23 января 1268 года крупное русское войско под предводительством князя Дмитрия Александровича, псковского князя Довмонта и ряда других князей двинулось в Эстонию. Прибыв в Вирумаа, оно разошлось по трем направлениям, с боями продвигаясь вперед. Узнав заранее о выступлении русских войск, противник стянул в Вирумаа значительные силы. Кроме харью-вируских отрядов сюда прибыли еще орденские войска из Лихула, Вильянди и Пайде, а также епископские войска из Тарту. Когда русские 17 февраля вышли к реке Койла (в русских источниках — Кегола), они встретили немецкие войска, которые, как повествует новгородская летопись, «и бе видети якои лес: бе со совокупилася вся земля немечкая». Объединенное русское войско форсировало реку и приготовилось к бою. Орденские рыцари, пытавшиеся удержать в своих руках мост через реку, сами попали в окружение. И тогда, продолжает летопись, войска «съступишася, и тако бысть страшно побоище, яко же не видали ни отци, ни деди».
Несмотря на потери, полки Новгорода и Пскова 18 февраля обратили немецко-датские войска в бегство. По словам летописи, «гониша их (немцев), бьюще, до города (Раквере), в три пути, на 7 верст, якоже не мощи коневи ступити трупьемь». В сражении пал и сам, тартуский епископ. Однако часть неприятельских сил сумела напасть на новгородские обозы, лишив русских возможности продолжать преследование. Наступила ночь, и под ее покровом остаткам немецких войск удалось спастись. Новгородцы три дня стояли на поле битвы, а псковский отряд князя Довмонта совершил набег на побережье, после чего русские войска вернулись домой.
Эта битва, известная в истор1ии под названием Раквереской, была наиболее крупным после Невской битвы и Ледового побоища сраже-
221


Поход русских войск под Раквере в 1268 году. Миниатюра. (Государственный Исторический музей.)
нием, окончившимся победой русского оружия над объединенными силами неприятеля. В ходе боя вновь проявились необыкновенное мужество и стойкость русских воинов, их военное превосходство над тяжеловооруженными рыцарями. Даже «Рифмованная хроника», освещающая события в пользу Ордена, вынуждена признать героизм князя Довмонта и его воинов. В битве под Раквере, как и в Ледовом побоище, был разгромлен вражеский боевой строй, так называемая «свинья», остатки неприятельского войска укрылись за стенами Раквереской крепости.
После поражения под Раквере, как сообщает «Старшая ливонская рифмованная хроника», в спешном порядке был созван ландтаг (соб222


рание представителей Ордена, епископов, датского короля и купече ства), который решил продолжать борьбу против Руси. Была достигнута договоренность о новом совместном походе на Псков и торговой блокаде Новгорода и Пскова. Чтобы сделать ее более эффективной, магистр Ордена, с согласия всех ливонских ландесгерров, обратился в конце мая к Любеку с предложением примкнуть вместе с готландскими и другими немецкими купцами к блокаде и прекратить в том же году доставку товаров в Новгород. Прежние запреты распространялись обычно только на товары военного назначения, теперь же намечалась полная блокада на определенный срок.
В соответствии с решением ландтага в первых числах июня 1268 года огромное для того времени войско (по сообщению хроники, 18 000 конных и пеших воинов, да еще 9000 человек, прибывших на судах) начало наступление на Псков. Эти цифры, хотя и явно преувеличенные, особенно в отношении воинов, доставленных водным путем, говорят о крупных масштабах и основательной подготовке похода. Чтобы переправить войска через реку Великую к стенам Псковского Кремля, пришлось собрать все плавательные средства с Чудского озера и впадающих в него рек. Летопись сообщает, что немцы привезли с собой и осадные машины. Обороной Пскова руководил Довмонт. Все атаки врага были успешно отражены. На десятый день осады прибыла военная помощь из Новгорода. Магистру Ордена Отто фон Лутербергу пришлось отступить за реку и заключить перемирие «на всей воле новгородской». По-видимому, Ордену пришлось также отказаться от поддержки датских притязаний на правобережье Нарвы.
Осенью того же года любекские и готландские купцы направили в Новгород через Ливонию своих послов для заключения нового торгового соглашения. Великий князь Ярослав, продолжая торговую политику своего брата Александра Невского, отклонил некоторые предложения немецких купцов, ущемлявшие интересы русской торговли. Своим выступлением против привилегий немецких купцов в защиту независимости русской торговли Ярослав в известной мере предвосхитил тот политический курс во внешнеторговых делах, который осуществлял впоследствии Иван III.
Зимой 1269—1270 года Ярослав начал готовить новое наступление против немцев. В начале 1270 года совершили поход на Сааремаа и литовские войска, разгромив 16 февраля на льду у побережья острова объединенные войска Ливонского ордена, датского короля, тартуского и сааре-ляэнеского епископов. Сам магистр Ордена пал в бою. Эти обстоятельства сделали немцев более сговорчивыми. Орден, тартуский епископ и купечество утвердили заключенный под Псковом мир и заключили новый торговый договор. Чувствуя свою изоляцию и опасаясь нового русского наступления, датские власти и харью-вируские вассалы также направили в Новгород своих послов, которые заявили: <... кланяемся на всей воле вашей, Нарове всей отступаемся, а крови не проливайте». На этих условиях новгородцы и заключили мир с датскими феодалами в Эстонии.
Таким образом, попытки немецко-датских феодалов и купцов военной силой и торговой блокадой заставить русских пойти на уступки закончились полным провалом.
В 70-х годах XIII века западные купцы стали все чаще ездить в Новгород через Ливонию, так как водные пути (по Неве и Волхову) были значительно длиннее. Ландесгерры Ливонии, со своей стороны, всячески поощряли поездки иноземных купцов через их владения.
223


В 1273—1277 годах были введены новые или же восстановлены старые широкие купеческие привилегии. ТгГк, привилегия тартуского епископа от 1274 года ограждала транзитных купцов от берегового права, освобождала их товары от различных пошлин и обложений и разрешала для ремонта судов беспрепятственно рубить лес на берегах рек и озер. Из некоторых письменных источников можно заключить, что в тот период купцы стали все чаще пользоваться для поездок в Псков и оттуда дальше в Новгород рекой Эмайыги и Чудским озером. В купеческих привилегиях датского короля, относящихся к концу XIII — началу XIV века, неоднократно упоминается и второй важный путь в Новгород, пролегавший по территории Эстонии, а именно через Вирумаа.
В конце XIII века возобновилась шведская агрессия против Карелии. После сооружения в 1293 году Выборгской крепости шведские завоеватели неоднократно предпринимали усилия выдвинуть свои аванпосты как можно ближе к Новгороду, но последний срывал их планы. Ободренный шведскими вылазками, датский вассал Кивель снова сделал попытку создать плацдарм к востоку от реки Нарвы. Летом. 1294 года он построил там крепость, которая позволяла держать под контролем новгородскую торговлю по реке Луге. Однако русским удалось сохранить свои владения и торговлю на побережье Финского залива и в приустье Невы.
Ожесточенная борьба против Ордена развернулась также в южной части Ливонии и в Пруссии. В 1283 году Тевтонскому ордену удалось довести до конца покорение Пруссии, после чего он мог направить свои силы против земгалов. В подавлении восстания в Земгалии активно участвовали также тартуский и сааре-ляэнеский епископы и датские власти из северной Эстонии. Это их участие было вызвано главным образом опасением, что восстание перекинется на Эстонию. Захватив основные земгальские замки, Орден в 1290 году окончательно подавил восстание.
Восстание на Сааремаа и волнения в северной Эстонии на рубеже XIII—XIV веков. Борьба сааремасцев не прекратилась и после подавления их восстания в 1261 году. Хотя после этих событий Орден и построил мощный замок (в Пёйде), положение захватчиков на острове оставалось непрочным. Вплоть до конца XIII века Орден продолжал брать у сааремасцев заложников и посылать их в качестве рабов в другие свои владения. Жестокость Ордена еще более усиливала антагонизм между ним и местным населением. Обострялись и отношения Ордена с сааре-ляэнеским епископом, у которого он пытался отнять владения на острове.
Агрессия Ордена на Сааремаа являлась составной частью его широко задуманного плана — распространить свою власть на всю Ливонию. В первую очередь Орден намеревался подчинить себе Рижское архиепископство и город Ригу. Это, во-первых, сильно увеличило бы площадь его земельных владений и доходы, во-вторых, освободило бы его от церковно-правового подчинения архиепископу и, в-третьих, дало бы возможность контролировать русско-литовскую торговлю по Даугаве. В 1297 году между Орденом и Ригой, за спиной которой стоял архиепископ, произошло серьезное вооруженное столкновение. Поворотным пунктом в развернувшихся событиях явился военный союз против Ордена, заключенный весной 1298 года между городом Ригой и Литвой, находившимися в тесных торговых сношениях. Литовцы немедленно пришли Риге на помощь, той же весной они вместе с рижанами совершили крупный набег на орденские земли (до Каркси) и на обрат-
224


ном пути в сражении у Турайды разгромили орденские войска. Только после прибытия поддержки из Пруссии Ордену удалось улучшить свое положение. Выступление литовцев подняло боевой дух латышей и эстонцев. В последующие годы феодальные междоусобицы переплелись с борьбой Риги против Ордена, а также с освободительной борьбой местных народов против немецких завоевателей.
Как уже отмечалось, ухудшились также отношения между Орденом и сааре-ляэнеским епископом. Из посланной папе римскому епископом и его сторонниками жалобы мы знаем подробности о насилиях Ордена над жителями Сааремаа и их сопротивлении. В конце XIII века Орден повел против Сааремаа войну, истязая и истребляя местное население. Неприятель действовал и коварством. Под предлогом переговоров местные орденские правители заманили в замок Пёйде 80 сааре- масцев. Зная вероломные нравы Древнейшее изображение эстонских крестьян на консоле Пёидеской церкви на Сааремаа. (Первая половина XIV века).
орденской братии, послы согласились войти в замок только при оружии. Тем не менее рыцарям удалось их обезоружить, а затем начисто, обобрать и заключить в замковую башню. Вслед за этим орденские войска разграбили и опустошили остров. Тысячи людей были уведены в рабство.
Сааремасцы сделали попытку воспользоваться плохими взаимоотношениями между епископом и Орденом. Они направили к епископу в Хаапсалу своих послов с просьбой оказать помощь против Ордена. В противном случае, угрожали они, островитяне изберут себе такого правителя, который сумеет лучше их защитить. Епископ пробовал уговаривать сааремасцев, призывая их делать только то, что «дозволено и честно», пока он не достигнет соглашения с Орденом. Тем временем, однако, орденские войска вторглись и в. Ляэнемаа, подвергли ее дикому опустошению и разгрому, разрушив между прочим и Лихула. Часть населения враг истребил, а часть увел в рабство, не щадя при этом женщин и детей. Был угнан скот и увезено другое: награбленное имущество.
Своим нашествием на Сааре-Ляэнеское епископство Орден хотел нагнать страх на эстонцев и заставить их покориться. В то же время это был типичный для Ордена прием, с помощью которого он приобретал рабов и приумножал свои богатства. Рижский архиепископ, сааре-ляэ- неский епископ и другие ливонские церковные правители не раз жаловались на Орден папе римскому, однако безуспешно — папа дорожил Орденом и всячески покровительствовал ему, видя в нем наиболее надежное орудие борьбы против прибалтийских народов. Орден, в свою очередь, отплачивал папе тем, что посылал ему крупные суммы денег и много другого награбленного в Прибалтике добра.
В конце XIII века фактически весь остров Сааремаа был охвачен
15 История Эст. ССР 225


восстанием, направленным вначале против Ордена, а затем и против епископа. Судя по некоторым источникам, сааремасцы овладели вражескими укреплениями, в том числе замком в Пёйде, и частично разрушили их. На какое-то время остров был полностью освобожден от иноземного ига. Лишь в 1301 году Ордену удалось снова покорить его.
Опасаясь нового восстания сааремасцев и волнений на материке, враждующие между собой крупные феодалы пошли на сговор. Летом 1302 года Орден и сааре-ляэнеский епископ при посредничестве рижского архиепископа заключили мир и обязались сотрудничать против «неверующих». Кроме того, Орден обещал епископу помощь «в выполнении его долга по отношению к непослушным и мятежникам». Хотя Ордену пришлось вернуть вновь захваченные территории в епископстве и восстановить прежнее положение, соглашение явно устраивало его, поскольку обе стороны отказались от требований возмещения убытков.
На исходе XIII века разгорелась ненависть к феодалам и в северной Эстонии. Однако о происходивших здесь волнениях сохранилось еще меньше сведений, чем о восстании на Сааремаа. Есть основание полагать, что примерно к 1298 году эти волнения приняли довольно широкий размах и носили серьезный характер, так как вести о них дошли и до римской курии. В марте 1299 года папа Бонифаций VIII писал ливонским церковным правителям, что прослышал о неоднократных попытках «язычников» в Эстонии восстать против датского короля Эрика и его местных вассалов с целью изгнания их из страны. Усматривая в этих волнениях серьезную опасность для «христианской веры», т. е. для господства немецко-датских феодалов в Эстонии, он требовал от рижского архиепископа, а также тартуского и сааре-ляэнеского епископов всеми имеющимися в их распоряжении средствами помогать датским вассалам в северной Эстонки.
Как видно из приводимого ниже факта, в конце XIII века немецко- датские феодалы чувствовали себя в северной Эстонии крайне неуверенно. Данию в ту пору раздирали внутренние феодальные распри. Лундский архиепископ был подвергнут заключению. Собрание высшего датского духовенства провозгласило в стране интердикт, т. е. запрещение отправления богослужения и совершения церковных обрядов. Папа утвердил это решение, угрожая каждому, кто посмеет противиться, отлучением от церкви. Интердикт распространялся и на датские владения в северной Эстонии, которые в церковном отношении подчинялись лундскому архиепископу. Однако таллинский епископ и другие местные прелаты не осмелились осуществить его в Эстонии, не решились отменить богослужения и прочие религиозные обряды (крещение новорожденных, венчание и похороны), обосновывая это тем, что Эстония, мол, находится далеко от границ Дании и ^окружена «новокрещенными и неверующими». Если ввести здесь в действие интердикт, писали они, то местное городское и сельское население, только недавно принявшее крещение и еще недостаточно крепко приобщившееся к «истинной вере Христовой», будет поколеблено в этой вере и может вовсе отпасть от католической церкви, тем более, что живущие по соседству русские, карелы, ижоры, водь и литовцы его и так к этому подстрекают. Папа Бонифаций VIII согласился с этими доводами и в конце 1301 года отменил действие интердикта в отношении Таллина и датских владений в Эстонии.
Хотя со времени покорения северной Эстонии сменилось уже несколько поколений, коренных жителей и в XIV веке все еще называли «новокрещенными и язычниками». Не лучше обстояло дело и в других 226


тронах Ливонии. Так, рижский архиепископ Фридрих писал в 1305 году, что в отношении христианской веры местное население стоит на том же > ровне, что и в начале распространения здесь христианства. Истинными христианами, по его словам, являются в этих местах только пришлые извне.
Упорная борьба свободолюбивого эстонского народа против иноземных захватчиков и служившей их интересам католической церкви не стихала. Эта постоянная борьба нашла свое отражение и в эстонском фольклоре. Народные сказания повествуют о том, что при сооружении многих церквей нередко бывало, когда все построенное за день ночью ло основания разрушалось. Католическое духовенство очень хорошо ."□нимало, что освободительная борьба порабощенных эстонцев находится в тесной связи с борьбой русских, карелов, литовцев и других народов против западных завоевателей.
Военно-политическая борьба в 20—40-х годах XIV века. В первой половине XIV века литовское государство продолжало крепнуть. Ли- ’звцы вместе с русскими срывали все агрессивные планы Тевтонского ордена. Еще во второй половине XIII века в ходе совместной борьбы против немецких агрессоров сложились тесные отношения между Псковом и Литвой. Великий князь Гедимин еще более усилил литовское влияние на Псков и пытался распространить его также на Новгород. 3 то же время, как известно, Литва находилась в союзе и с Ригой, выступившей против Ордена. Таким образом, Гедимин мог зажать немецких агрессоров в клещи, наступая как с юга, так и со стороны Пскова.
Однако распространение литовского влияния на Псков и Новгород привело к конфликту с остальными русскими княжествами, главным образом с Москвой. Московский великий князь Иван Калита утвердил свою власть в Новгороде и временно подчинил себе и Псков. Москва выступала инициатором объединения русских земель. Политика же Литвы на Руси шла вразрез с этими устремлениями Москвы и не способствовала созданию единого русско-литовского фронта против немецкой агрессии.
В самом Новгороде и Пскове имелись группы бояр и богатых купцов, политически и экономически заинтересованных в укреплении связей с Литвой. Особенно влиятельны эти группы были в Пскове. До 1348 года Псков находился в зависимости от Новгорода, но еще в XIII веке, по мере накопления сил, он зачастую пытался вести и самостоятельную политику. Вместе с тем как новгородские, так псковские купцы были немало заинтересованы в торговле с Ливонией и другими немецкими городами балтийского побережья. Все это определяло внешнюю политику правящей верхушки этих двух боярских республик. На протяжении нескольких веков Новгород и Псков стояли на страже русских рубежей, охраняя их от западной агрессии. Однако из-за ограниченности военных ресурсов, а также в силу торговых соображений их борьба носила большей частью пассивный, оборонительный характер.
Новгороду и великому князю приходилось вести непрерывную борьбу и со Швецией, что в известной степени тоже сказывалось на их политике по отношению к ливонским властям. По требованию русской стороны в Ореховецкий мирный договор 1323 года был включен пункт, обязывавший шведов воздерживаться от поддержки «занаровцев». Это диктовалось тем, что шведы не раз были соучастниками происков не' мецких феодалов на реке Нарве. Шведский король Магнус Эриксон, наложивший руку на часть датских владений, стал помышлять о за'
227


Хйате северной Эстонии» Политика шведского государства, которая и так уже носила антирусский характер, стала теперь еще более угрожающей. Однако в тог период планы Швеции остались непретворенными в жизнь.
В такой политической обстановке североэстонские феодалы в нарушение заключенного мира возобновили свое наступление на Псков. Как сообщает псковская летопись, осенью 1322 года немцы напали на русских купцов, Плывших по Чудскому озеру, и псковских рыбаков на реке Нарве и убили их, был захвачен также берег Черемести. Это нападение представляло собой нечто более серьезное, чем один из обычных для той эпохи пиратских набегов. Этим немцы не только нарушили свободу передвижения купцов по Чудскому озеру, гарантированную мирными соглашениями и купеческими привилегиями, но и поставили под угрозу мирный труд рыбаков. Как свидетельствуют археологические находки в курганах Принаровья и к северу от Чудского озера, местные землепашцы-рыболовы в XIII—XIV веках близко соприкасались с русскими соседями, жившими по ту сторону политической границы. У тех и других имелось много общего в погребальных обрядах, орудиях труда, украшениях, отчасти и в одежде, следовательно, здесь существовали тесные экономические, культурные и, по-видимому, даже семейные связи. Немецкие феодалы, страшась «вредного влияния» русских, старались всячески препятствовать общению с ними местного Населения.
Нападение немецких феодалов было расценено в Пскове как серьезное нарушение мирного договора и покушение на псковские земли. Не располагая достаточными военными силами, псковичи послали за по- ГОоШью к гродненскому воеводе — литовскому князю Давыду (Да- fcfefäkb)'. В начале февраля 1323 года объединенное псковско-литовское %0'йско переправилось через реку Нарву и, пройдя через Вирумаа и Х’арьюмаа, дошло до самого Таллина.
■н ,,
Несмотря на русско-литовскии контрудар, немцы всю зиму тщательно готовились к захвату Пскова, собирая войско и сооружая осадные машины. К весне приготовления были закончены и многочисленное войско Ордена, тартуского епископа и харью-вируских вассалов на судах и конях J1 мая подошло к Пскову. Для овладения городом немцы применили все новейшие для того времени виды осадной техники, но, наткнувшись на стойкость, мужество псковичей, их изобретательность в обороне, успеха не имели. После 18 дней осады, когда из Изборска и Гродно прибыли на помощь русские и литовские войска, неприятель был отброшен за реку Великую, потеряв при этом свои осадные орудия. «И отбегоша немци с многым студом и срамом, — пишет псковский летописец. — И по том приехаша силнии послове от всея земля Немецкий во Псков, и докончаша мир по всей псковской воли». Несмотря на продолжительность осады города и хорошую техническую оснащенность врага, это крупное наступление немецких захватчиков на Псков окончилось таким же провалом, как и все предшествующие и последующие попытки подобного рода. В результате этих событий псковско-литовский союз еще более окреп.
Желая, по-видимому, изолировать Тевтонский орден — главного врага литовского народа, — Гедимин предпринял искусный дипломатический шаг. Летом 1323 года он созвал в Вильнюсе общую мирную конференцию, пригласив на нее все ливонские власти. 2 октября там же был заключен договор, призванный обеспечить мир и широкую свободу торговли. Был установлен срок денонсации договора (два месяца).
228


Псковский Кремль.
Тевтонский орден и прусские епископы и монахи сразу же ополчились против Вильнюсского договора. Боясь усиления Литвы, они старались добиться отказа ливонских властей от его утверждения. В конце того же года в Пярну произошло бурное собрание ландтага, на котором Ливонский орден выступил против ратификации. Всяческими угрозами он пытался оказать давление на другие курии ландтага. Однако ливонские епископы, их вассалы, города Тарту и Рига продолжали стоять за утверждение Вильнюсского договора. Ливонский орден и харью-виру- ские вассалы не только отвергли его, но и, воспользовавшись временными разногласиями между Новгородом, с одной стороны, и Псковом и Литвой, с другой, заключили с Новгородом договор, направленный против последних. Этот эпизодический договор никакого практического значения не имел, тем не менее он наглядно показывал, к чему могли привести русско-литовские противоречия.
Орден возобновил наступление на Литву, которая, в свою очередь, еще более укрепила союз с Ригой. После длительной осады Ордену в 1330 году удалось все же подчинить себе Ригу.
В 1341 году снова разгорелась борьба между Псковом и немецкими феодалами. Орден и тартуский епископ приступили к сооружению двух сильных крепостей: одной — в Алуксне (Мариенбург) и второй — в Вастселийна (Новый городок). Последняя находилась непосредственно у русских границ (по русской летописи, «на Псковской земле»).
Псков ответил на этот вызов рядом контрударов по городу Нарве, Принаровью, приустью Эмайыги и Латгалии. Немцы со своей стороны сделали попытку овладеть Изборском, но подоспевшая из Литвы помощь вынудила их к отступлению. В конце концов, Пскову, переживавшему серьезные трудности (на его землях начались эпидемия и падеж скота), пришлось все-таки примириться с сооружением крепости в Вастселийна.
229


§ 4. Крестьянская война в Эстонии в 1343—1345 гг.
Причины крестьянской войны. 23 апреля 1343 года, в ночь под Юрьев день, вспыхнуло крупное восстание эстонских крестьян, вошедшее в историю под названием «Восстания в Юрьеву ночь». Оно являлось звеном в цепи крестьянских войн, характеризующих историю феодальной Европы начиная с конца XIII века. Одни за другими поднимались на борьбу против феодалов угнетенные крестьяне Болгарии, Италии, Фландрии, Франции, Англии, Чехии и других стран. Обострение классовой борьбы было вызвано усилением феодальной эксплуатации кре стьян, а частично и ростом товарно-денежных отношений. В Эстонии того времени товарно-денежные отношения были еще слабо развиты, зато острота классовых противоречий здесь усугублялась тем, что эксплуататорами были чужеземцы-завоеватели, — это придавало выступлениям эстонских крестьян национально-освободительный характер.
«Угнетение туземцев растет с каждым годом»,1 — так К. Маркс кратко характеризует причину восстания эстонских крестьян.
Феодалы все глубже вторгались в сферу крестьянского землевладения: насильно отчуждали исконно крестьянские земли, превращая их в аллоды (вотчины), ограничивали общинное пользование покосами, пастбищами, лесными и рыбными угодьями. Феодалы делили, меняли и закладывали целые деревни, совершенно не считаясь с интересами крестьян. Границы господских владений зачастую стирали старые межи общинных земель. Если луга, лесные и рыбные угодья или пристани переходили к новому владельцу, крестьяне теряли право пользоваться ими — косить здесь траву, пасти скот, рубить лес, ловить рыбу и т. п. Феодалам приходилось силой заставлять крестьян признавать ненавистные им новые границы феодальных владений.
Немецкие феодалы старались любыми средствами увеличить феодальную ренту. Несмотря на господство натурального хозяйства, образ жизни и потребности феодалов отнюдь не отличала умеренность. Немецким феодалам были присущи ненасытная жадность, разбойничий нрав, расточительность и жестокость. Постоянный страх перед волнениями крестьян, непрерывные войны против русских и литовцев, бесконечные внутренние распри из-за земельных владений — все это заставляло сеньоров всегда быть начеку, хорошо вооружаться и окружать себя толпой вояк-дармоедов. Если в XIII веке захватчики удовлетворяли большую часть своих «потребностей» путем грабежей во время набегов на эстонские и латышские земли, то с конца века этот источник «доходов» стал постепенно иссякать. Единственным источником сделалась феодальная рента, которую феодал пытался всячески увеличить. Чем больше дробились ленные владения и возрастало число вассалов, тем обременительнее становились повинности крестьян. Мелкие вассалы не хотели отставать от более крупных феодалов ни в вооружении, ни в расточительстве, а это достигалось за счет систематического усиления эксплуатации крестьян. Больше всего вассалов было в северной и западной Эстонии, а также в Тартуском епископстве, вот почему положение крестьян было там особенно тяжелым.
Правящая орденская верхушка и высшее ливонское духовенство расходовали огромные средства на подкуп членов папской курии и влиятельных прелатов, чтобы получить назначение на более высокую и доходную должность и т. д. Родилось даже выражение: «Римская курия 1 Архив Маркса и Энгельса, т. V, стр. 346.
230


на то и пасет овец, чтобы их стричь». Кардиналы и другие высшие духовные лица во главе с божьим наместником — папой — были готовы рази наживы решительно на все. Они нещадно эксплуатировали наполнив массы католического мира и не останавливались ни перед какими жестокостями по отношению к иноверцам и «язычникам». Ливонские феодалы тратили большие суммы на поездки в Германию, Данию, Италию или Францию (здесь в XIV веке в течение длительного времени находилась папская резиденция). Орден, епископы и крупные вассалы стали продавать зерно, полученное с крестьян. Все это побуждало немецких феодалов усиливать эксплуатацию крестьян.
Одним из путей увеличения феодальной земельной ренты являлось создание новых мыз, которые основывались на принудительном даровом труде крестьян и урожай с которых целиком шел феодалу. С уменьшением числа длительных военных походов вассалы стали уделять все большее внимание своему мызному хозяйству. Особенно интенсивный характер создание мыз приняло йо второй четверти XIV века. Первое место в этом отношении занимала Харьюмаа. Из дошедших до нас письменных источников видно, что в середине XIV века в Харьюмаа насчитывалось до 30 имений, тогда как в других маакондах их были единицы. С увеличением числа мыз росла и исключительно обременительная для крестьян барщина. Судя по некоторым дошедшим до нас сведениям можно заключить, что еще до восстания феодалы предпринимали попытки закрепостить крестьян.
Непрекращавшиеся раздоры между Орденом и епископами, между датскими правителями и вассалами в первую очередь отражались на положении крестьян. Во время феодальных междоусобных войн, сопровождавшихся взаимными набегами, крестьяне лишались имущества, скота, хлеба и крова, а нередко сами попадали в плен и рабство. Крестьяне были совершенно бесправны. Их можно было безнаказанно унижать, угнетать и разорять. В северной Эстонии, например, существовал порядок, когда эстонец, обвиненный кем-либо под присягой в каком- нибудь проступке, мог доказать свою невиновность только путем так называемого испытания огнем. Оно состояло в том, что обвиняемого заставляли держать раскаленный кусок железа и если при этом у него появлялись ожоги, «вина» считалась доказанной. Этот дикий прием практиковался даже в тех случаях, когда между феодалами возникали споры о границах земельных владений. Для разрешения спора крестьян обоих феодалов подвергали испытанию каленым железом. Если при этом и те и другие крестьяне получали ожоги, то спорный участок делился пополам.
Особенно широкие масштабы разорение крестьян и насилия над ними приняли в западной Эстонии, в Сааре-Ляэнеском епископстве, где годами не утихали начавшиеся в конце XIII века феодальные междоусобицы. Такое же положение сложилось и в датских владениях в северной Эстонии. Усилившаяся в 20—30-х годах XIV века борьба между феодалами и королевской властью в самом датском государстве перекинулась и на северную Эстонию, где харью-вируские вассалы еще в начале столетия захватили и некоторое время удерживали в своих руках королевские замки и земли.
В прибрежных районах тяжелое положение крестьян усугублялось еше и тем, что феодалы всячески ущемляли их права на пользование рыбными угодьями и пристанями. В последние десятилетия XIII века, а^ особенно в XIV веке, вдоль морского побережья от Хаапсалуского до Колгаского залива и на островах стали возникать колонии шведских
231


крестьян и рыбаков. Сааре-ляэнеский епископ, монастыри и немецкие вассалы всячески поощряли переселение сюда шведов, так как, во-первых, поборы с них служили новым источником доходов для феодалов, а во-вторых, это давало возможность немецким купцам и феодалам, стремившимся ограничить мореходство эстонцев, оттеснить их от морского побережья. И действительно, количество гаков в некоторых эстонских деревнях, расположенных вблизи древних пристаней, в этот период значительно сократилось. Так, если в начале XIII века в деревне Лаокюла (близ Пальдиски) насчитывалось 18 гаков, то в XVI веке их осталось всего лишь 3.
Сведения о причинах восстания эстонских крестьян встречаются уже в хрониках второй половины XIV века. При этом примечательно,, что хронисты, освещающие события всецело с позиций немецких феодалов, и те вынуждены признать, что положение эстонских крестьян в то время было воистину невыносимым. Наиболее подробное изложение причин восстания содержится в дошедшем до нас латинском пересказе хроники Виганда Марбургского, написанной в 1394 году. Автор этой хроники был герольдом у великого магистра Тевтонского ордена. При ее составлении хронист использовал также ряд более ранних источников, часть из которых до нас не дошла. В этом историческом документе рассказывается, что «рыцари и вассалы обременяли население столь тяжелыми поборами и вымогательствами... и так велико было их (феодалов) насилие, что они позорили их (т. е. эстонцев) жен, насиловали дочерей, отбирали их собственность, а с ними обращались как с рабами. Поэтому эсты, харьюмасцы и сааремасцы восстали против них и направили жалобщиков к королю, чтобы взял он их под защиту от такого гнета, ибо они хотят скорее умереть, чем изнывать под таким ярмом, а если он их не освободит, то они будут громко жаловаться богу и его святым. Все, и стар, и млад, сетовали на такой произвол. Но и это посольство было раскрыто, а поэтому народ опять остался без внимания». Послы крестьян были схвачены, и об их дальнейшей участи можно лишь догадываться. Сам хронист предпочитает, как обычно, умалчивать о злодеяниях немецких феодалов.
Новгородская летопись ограничивается кратким сообщением, что восстание было направлено против «бояр», т. е. против феодалов. Все остальные источники также усматривают причину восстания в кабальном положении крестьян, их нестерпимых страданиях и непосильном феодальном бремени, когда «за свой большой и тяжелый труд им не доставалось и куска черствого хлеба» (хронист Гонеке). По сведениям хроники Б. Руссова, составленной во второй половине XVI века, послы восставших крестьян заявили, что «никакого дворянина не хотят они признавать за власть над собою и предпочитают все умереть, потому что дворяне довольно долго относились к ним с большим высокомерием и всячески тиранили».
Капеллан магистра Ливонского ордена В. Гонеке, современник этих событий, написал в 40-х годах XIV века на нижненемецком наречии так называемую «Младшую ливонскую рифмованную хронику», в которой пространно рассказывается о восстании в Юрьеву ночь. Эта хроника дошла до нас не в оригинале, а как составная часть другой хроники, написанной во второй половине XVI века И. Реннером. Она примечательна не только тем, что из всех сохранившихся источников дает наиболее подробное описание хода событий, но и отличной от других трактовкой некоторых связанных с восстанием вопросов. Так, например, в качестве одной из причин восстания выдвигается политический момент, 232


*Ладизе.
'калпслл#'!
•Ж.ПАИДЕ
Лыльтсамаа
Лихула
0. СААРЕМАА
•ПЯРНУ
^ВИЛЬЯНДИ
Карательные походы
ПСКОВ
Места сражений
В?лга
.ВЕНТСПИЛС
СТРАУПЕ
Цгулда
КУЛДИГА
‘Цесваине
РИГА
"\KOKHECE
[Тарвасту
^Каркси
ТАРТУ КЮрьев
Елга1 (Митаь
• \PAKBEPE .■(fa ко вор)
НАРВА Ь(ругодив)
ЛИВОНИЯ в первой половине XIV СТОЛЕТИЯ кркстьяускАя война 1343~ 1345
| Датские владения (Харьюмаа и Вирумаа)
■шин М45
-ТАЛЛИЖ (КОЛЫ ВАНЬ)
J Орденские владения | Рижское архиепископство | Тартуское епископство I Сэаре-Ляэнеское епископство I Курляндское епископство I Городские земли • Границы владений
Основнье дороги Город • Местечко, замок Восстание • Осада замка
(города) восставшими
„ 11оходы восставших в 1343с Поход псковичей в 1343 г.
... Поход литовско-русских войск в 1343 г.
ЦЕСИС укесь)
% X *из0орск Вастселийна г
•ЛИМБАЖИ ’X
Ц ВАЛМИЕРА^


а именно, что эстонцы захотели иметь «своих королей» и уничтожить «всех немцев, с женами и детьми». В соответствии с этим хроника сообщает, что повстанцы начали «убивать дев, жен, слуг, служанок, благородных и простых, молодых и старых; всех, кто был немецкой крови». В противоположность русским летописям, а также хронике Виганда и некоторым другим источникам хроника Гонеке—Реннера проникнута стремлением изобразить крестьянское восстание как борьбу против всех немцев, независимо от их классовой принадлежности. В действительности же дело обстояло не совсем гак. Об этом красноречиво говорит, в частности, следующий описанный в этой же хронике факт: после поражения эстонцев под Таллином к магистру Ордена привели одного пленного, который оказался немцем, перешедшим раньше на сторону повстанцев. Магистр приказал его повесить за ноги. Это должно было служить наказанием за его измену и одновременно устрашением для других немцев.
Борьба эстонских крестьян против немецких феодалов носила также и народно-освободительный характер. Передававшиеся из уст в уста сказания и песни о героической борьбе предков против рыцарей-крестоносцев, еще не потускневшие воспоминания о временах и жизни до вторжения немецко-датских захватчиков воодушевляли повстанцев. Некоторые факты позволяют полагать, что в восстании активно участвовали и потомки бывших эстонских старейшин и феодалов, а возможно, даже эстонские мелкие вассалы, которые надеялись воспользоваться мощным массовым движением в своих личных интересах.
Движение крестьян неизбежно обратилось своим острием и против католической церкви, служившей в их глазах олицетворением иноземного феодального гнета. Орден и его приспешники, желая как-нибудь оправдать свои неслыханные злодеяния при подавлении восстания, пытались представить его как движение, направленное на поголовное истребление всех христиан, и приписывали эстонцам разного рода вымышленные зверства. Особенно отличается в этом отношении хроника Германа де Вартберга, капеллана орденского магистра (с конца 70-х годов XIV века). Этот хронист стремится обосновать политические притязания Ордена на верховенство в Ливонии и отвести обвинения, выдвигаемые против него епископами, которые в борьбе за власть часто упрекали Орден в жестокостях и насилиях. Поэтому хроника умышленно преподносит восстание в искаженном виде с тем, чтобы представить Орден в роли защитника и спасителя церкви.
Восстание в Юрьеву ночь. Неутихавшая борьба эстонского крестьянства против усиливавшегося гнета немецких феодалов переросла в 1343 году в мощное восстание.
Оно началось в Харьюмаа в Юрьеву ночь. Условным сигналом к выступлению послужил подожженный дом на одном из холмов. Попавшие в руки повстанцев рыцари, вассалы и их приспешники были перебиты, а мызы и церкви были преданы огню. Повстанцы овладели укрепленным цистерцианским монастырем в Падизе. Однако настоятелю монастыря и некоторым монахам удалось спастись бегством. По словам хроники, в расправе народа над своими поработителями участвовали и эстонские женщины. Восставшие крестьяне избрали из своей среды четырех вождей, называемых в хронике «королями». После того как были уничтожены опорные пункты феодалов в сельской местности, восставшие подступили к стенам Таллина и начали осаду города. По хронике Гонеке, народное ополчение насчитывало 10 тысяч человек, а по некоторым другим источникам — даже 12—14 тысяч человек.
233


Монастырь в Падизе.
Башня-улитка (слева), построенная после восстания в Юрьеву ночь. Рисунок Г. Унгерн-Штсрнберга, 1827 г. (Исторический музей АН ЭССР.)
Таллин был наиболее сильно укрепленным пунктом во всей Эстонии. Как Вышгород, так и нижняя часть города были к тому времени уже обнесены толстой каменной стеной. Вассалы, их семьи и духовенство в панике поспешили укрыться за стенами города. Несмотря на весеннее время, в городе имелись достаточные запасы продовольствия, которых хватило бы даже на случай длительной осады. В руках таллинских купцов оказалось много зерна, владельцы которого были убиты в ходе восстания. Зерно это формально перешло в собственность датского короля. По требованию вассалов и их предводителей городской магистрат передал им это зерно «для нужд страны и замков».
Чтобы взять Таллин штурмом, у повстанцев не было необходимой военной техники — ни осадных башен, ни стенобитных машин. Но народное ополчение было все же настолько вооружено, что войска вассалов и бюргеров не могли с ним справиться. Гонеке говорит, что выступившие против ополчения рыцари были разбиты в сражении.
Успешно начавшееся восстание перекинулось из Харьюмаа на другие районы. Русские летописцы сообщают об этом в общих выражениях: «Бысть мятежь за Наровою велик: избиша Чюдь своих бояр земьскых, и в Колываньской земли и в Ругодивьской волости, 300 их». Немецкие хронисты (кроме Руссова) о восстании в Вирумаа не упоминают, тем не менее то, что в западной части Вирумаа происходили крестьянские волнения, представляется весьма вероятным. В пользу такого суждения говорит, в частности, следующий факт: 16 мая датские власти и вассалы передали Ливонскому ордену не только Таллинский замок и Харьюмаа,
.234


и Раквереский замок вместе с его землями. Вскоре после выступления в Харьюмаа начались крестьянские волнения и в Ляэнемаа. Восставшие осадили центр епископства — Хаапсалу. Местные феодалы, возглавляемые епископом, не смогли устоять против народного ополчения.
Восстание, с самого начала принявшее крупные размеры, грозило -ше больше расшириться. За короткое время повстанцам удалось раз- -ромить силы немецких феодалов в северо-западной Эстонии, уничтожить их мелкие опорные пункты и окружить более значительные военные. административные и хозяйственные центры. По существу из четырех политических властей в Эстонии две были выведены из строя. Сааре- ляэнеский епископ и датская королевская власть были не в состоянии двоими силами подавить восстание. Единственной надеждой в создавшемся катастрофическом положении был Ливонский орден. К нему и обратились они через бежавших в Пайде вассалов с просьбой о немедлен- ой помощи против восставших крестьян.
Поднявшимся на борьбу эстонцам стало ясно, что их силы, притом шне недостаточно вооруженные, слишком слабы для того, чтобы овладеть укрепленными городами и противостоять наступлению орденских ь-эйск. Как видно из хроники, повстанцы из Харьюмаа после первых успехов и окружения Таллина решили заручиться поддержкой извне. Они “правили послов в Финляндию к шведским властям, сообщили им о в тетании и попросили оказать военную помощь. Туркуский фогт обещал ;удовлетворить их просьбу и в скором времени прибыть с войском под Таллин. Почему именно к шведам обратились харьюмасцы, объясняется, всей вероятности, тем, что им было известно о разногласиях между • арью-вирускими вассалами и таллинскими купцами, с одной стороны, ч шведскими властями в Финляндии, с другой, а также тем, что между Данией и Швецией шла в то время война.
Вожди восстания рассчитывали, по-видимому, что военные силы Ордена останутся в стороне и не вмешаются в события, происходящие в неверной Эстонии. Действительность, однако, оказалось иной.
Весной 1343 года Орден при участии войск тартуского епископа и рижского архиепископа предпринял крупный поход против Изборска. Существует мнение, что харьюмасцы были осведомлены о походе Ордена и приурочили начало восстания как раз к тому моменту, когда главные немецкие силы были заняты в другом месте.
Узнав о вспыхнувшем восстании, магистр Ордена Бургард фон Дрей- гебен немедленно прервал свой поход и в спешном порядке направился в северную Эстонию, дав распоряжение также и епископским войскам следовать за ним. Чтобы выиграть время для концентрации своих сил и лишить повстанцев руководства, Орден пошел на коварство. Для отвода глаз магистр предложил эстонцам прислать своих представителей в Пайде, — дескать, он хочет узнать от них, что побудило эстонцев к восстанию. Если, мол, окажется, что виноваты немцы, магистр обещал свое посредничество в улаживании отношений. Восставшие тоже были заинтересованы в выигрыше времени, надеясь на прибытие помощи из Финляндии. Поверив магистерскому слову и полагая, что послам, согласно обычаям, будет обеспечена личная безопасность, четверо выбранных харьюмасцами старейшин в сопровождении трех воинов явились 4 мая во вражеский стан в Пайде. Послы решились пойти в Пайде еще и потому, что восстание непосредственно не было направлено против Ордена. Кроме того, они, возможно, даже надеялись, что удастся использовать противоречия между иноземными властями. Это было, 235


конечно, иллюзией, ибо там, где дело касалось угнетения и подавления крестьян, феодальные власти проявляли полное единодушие. Как потом выяснилось, явка вождей повстанцев в Пайде была крайне опрометчивым шагом, имевшим роковые последствия для всего восстания.
Встреча магистра Ордена с эстонскими послами носила характер допроса, а не переговоров. Однако ответы послов на явно провокационные вопросы магистра, даже в том виде, как они излагаются во враждебно настроенных к эстонцам немецких хрониках, свидетельствуют о мужестве эстонских представителей, их решительности и уверенности в правоте своего дела. Выступая в защиту интересов угнетенного крестьянства, они говорили: немецкие рыцари так долго мучили и истязали народ, чтс больше терпеть нельзя было. Послы з аявили, что эстонцы не желают иметь у себя «никаких бар или господ». Магистр вероломно нарушил неприкосновенность послов и* велел заключить их в темницу. Все эти «переговоры» были инсценированы, по-видимому, для того, чтобы выпытать у послов сведения о планах и действиях повстанцев. Когда послы стали требовать, чтобы их отпустили на свободу, они были злодейски убиты.
Опасаясь сил повстанцев, магистр не осмеливался выступить из Пайде до прибытия крупных подкреплений. Только через несколько дней после зверской расправы над послами он двинулся в путь, пересек со своим войском границы датских владений и направился к Таллину. У деревни Кимоле (Кямбла, близ Козе) магистр снова сделал остановку, дожидаясь пополнения. Утром 11 мая произошло сражение между орденским войском и двумя небольшими эстонскими отрядами. Тем временем поступило сообщение от пыльтсамааского фогта, что в полумиле от Кимоле появилось многочисленное эстонское войско и что поэтому он просит немедленно прислать ему помощь.
Получив, по-видимому, сведения о начавшемся орденском наступлении, эстонцы направили на дорогу Таллин—Пайде часть своих сил, которые должны были вынудить врага к отступлению или приостановить его. Вначале успех сопутствовал эстонцам, и пыльтсамааский фогт со своим войском попал в тяжелое положение. Однако прибытие основного орденского войска резко изменило соотношение сил в пользу противника. Эстонцы отступили на болото Канавере. Это был ловкий маневру ибо противнику пришлось атаковать на местности, крайне невыгодной для тяжеловооруженных рыцарей. Кони вязли в болоте, и немецкие, воины вынуждены были спешиться. Неся большой урон, орденское войско^ отступило из болота. Эстонцы привели в порядок свои боевые ряды и отразили еще одну атаку врага. Тем не менее положение их все более ухудшалось. Болото было невелико, и немцам удалось окружить повстанцев. Эстонцы несли большие потери, надежды на помощь не было. Поэтому, когда ярвамааский фогт предложил сдаться, обещая пощаду, оставшиеся в живых согласились. Однако враг подло нарушил свое обещание и перебил всех эстонцев; по данным хрониста Гонеке, погибло* 1600 человек. Только таким вероломством удалось в конце концов уничтожить эстонские передовые отряды.
Канавереское сражение является одной из героических страниц и истории восстания Юрьевой ночи. Демонстрируя мужество и боевое умение, повстанческие отряды, несмотря на недостаток оружия, оказали серьезное сопротивление вооруженным до зубов орденским рыцарям и нанесли им чувствительные удары. Эстонские передовые отряды до некоторой степени задержали наступление орденского войска.
Только на третий день после Канавереского сражения орденское вой-
236


Башни городской стены Таллина.
гко достигло окрестностей Таллина. Магистр Ордена и другие военачальники не решились сразу атаковать эстонцев., а попробовали и насей раз взять их обманом. Высланный вперед военный отряд во главе с двумя фогтами затеял с эстонцами «переговоры». По сообщению Гонеке, один из фогтов заявил эстонцам, что «магистр послал спросить их, не думают ли они сложить оружие и сдаться; если они сдадутся без боя и выдадут зачинщиков резни, то будут помилованы». Далее хронист лаконично отмечает, что эстонцы согласились сдаться. У нас нет более подробных сведений о подлинном характере переговоров и соображениях, которыми руководствовались повстанцы и их вожди, приняв решение сдаться Ордену. Можно предполагать, что они хотели выиграть таким путем время и сохранить людей, пока не прибудет помощь, так •:ак добиться победы над сильно вооруженным орденским войском одними своими силами было невозможно.
Магистр Ордена и его советники, конечно, и не думали о «помиловании», а замышляли полное истребление эстонцев. Описанный выше обманный маневр понадобился врагу лишь для того, чтобы спокойно подтянуть к городу свои главные силы, привести их в боевую готовность, ослабить бдительность и боевой дух эстонцев, а затем окружить и атаковать их. Так и произошло. Повстанцы отважно и стойко сражались. Основным силам крестьян удалось отступить на болото Сыямяэ. Но потери были большие. По сообщению Гонеке, в бою пало 3000 эстонцев, т. е. почти треть ополчения.
О том насколько ожесточенным было сражение, насколько несгибаемым был дух восставших показывает один описанный Гонеке эпизод: «Когда окончился бой, много народу из города Ревеля (Таллина) вышло, посмотреть на убитых; один бюргер стал ходить промеж мертвых, как вдруг вскочил на ноги эстонец, нагой й облитый кровью, и чуть не умертвил бюргера (так сильна была их вражда к немцам, что даже по237


лумертвый хотел еще убить бюргера); один из рыцарей заметил это, подбежал и прикончил эстонца».
Хотя эстонское ополчение потерпело под Таллином поражение, восстание в стране не было еще подавлено. Осада Хаапсалу продолжалась. Ожидалось прибытие шведских войск и вторжение псковичей. Советники датского короля в Эстонии и харью-вируские вассалы, вызволенные Орденом из осажденного Таллина, сразу же после сражения 16 мая постановили избрать магистра Ливонского ордена своим покровителем и гауптманом Эстонии, а также передать под его власть Таллинский и Раквереский замки вместе со всеми примыкавшими землями, с тем чтобы магистр «верно сохранил их для датской короны», ибо «никто другой.не может спасти страну и восстановить мир». Военным начальником Таллина стал вильяндиский комтур Го,свин фон Герике. Тем самым Орден, который уже давно зарился на датские владения в Эстонии и плел тут разного рода интриги, получил теперь реальную возможность осуществить свои планы.
После оформления столь важного для Ордена соглашения все попавшие к немцам в плен эстонские военачальники и вожди восстания были зверски умерщвлены. Затем орденское войско в спешном порядке двинулось в Ляэнемаа. Крестьяне, осаждавшие Хаапсалу, стали спасаться в лесах и болотах. По сообщению новгородской летописи, часть повстанцев ушла из Харьюмаа и Ляэнемаа «в Островьскую землю» (на остров Сааремаа).
Выборгский и туркуский фогты подошли к Таллину только 18—20 мая. Все их поведение говорило о том, что они и не собирались помогать повстанцам против немецких феодалов. Вместо того, чтобы высадить войска, фогты обратились к таллинскому магистрату и комтуру за разрешением сойти на берег. Разрешение было дано обоим фогтам и пяти их спутникам. Прибыв в Таллин, туркуский фогт всего-навсего лишь завел речь о «высокомерии короля датского по отношению к его государю, королю шведскому, почему он и хочет отомстить ему». Кончилось все это тем, что шведские фогты заключили со злейшими врагами эстонского народа соглашение, обеспечившее на срок до 14 марта 1344 года «прочное перемирие и полную безопасность как на море, так и на суше». В случае, если датский король откажется утвердить перемирие, о возобновлении военных действий шведскую сторону надлежало известить га месяц.
Шведы предали, таким образом, эстонцев, надеявшихся на их помощь. Еще раз была продемонстрирована общность классовых интересов шведских и немецких феодалов. Заключив перемирие в тот момент, когда восстание еще не везде было подавлено, когда магистр Ордена со своим войском шел на Хаапсалу, шведские феодалы фактически оказали поддержку немецким феодалам, обеспечив их тыл от нападений со стороны моря и позволив им сосредоточить все силы против повстанцев и русских. В этом и заключалась истинная сущность Таллинского перемирия. Шведский король Магнус Эриксон одобрил действия фогтов и уже 5 сентября того же года заключил с североэстонскими властями и городом Таллином «вечный мир».
Совсем иначе были, по-видимому, настроены оставшиеся на кораблях рядовые шведские и финские воины, которые тщетно ожидали приказа о высадке на берег и начале наступления против немцев. Как сообщает хроника Гонеке, в тот день, когда фогты заключили перемирие, воины пристали на лодках к берегу и совершили в знак мести небольшой набег.
238


Русская помощь восставшим. Несмотря на перемирие со шведами^. Орден все же не смог обратить всю свою военную мощь против восставших крестьян — этому помешало выступление Пскова. После вторжения орденского войска в северную Эстонию (вероятно, сразу же после Ка- ч^вереского сражения) харьюмасцы направили в Псков двух послов, которые «пригласили русских взять страну под свою власть». Псков стал собирать ратников. 26 мая пятитысячное войско под предводительством псковского князя Ивана и изборакого князя Евстафия вступило во владения тартуского епископа и подошло к Отепя.
Магистр Ордена отрядил в Кирумпя (юго-восточная Эстония) рижского комтура, поручив ему организовать военный поход против Пскова. Но псковичи предупредили немецкий контрудар и вышли к Отепя другим путем. В Кирумпя были спешно стянуты орденские и епископские войска, прибыли со своими отрядами пыльтсамааский, карксиский и сакалаский фогты. Чтобы выставить против русских еще более крупные силы, призывы о помощи были разосланы и в другие места, но не дошли вовремя до тех, к кому они были обращены, по-видимому, потому, что эстонские крестьяне оказывали всяческое противодействие немцам.
Узнав от крестьян о поражении эстонцев под Таллином и концентрации немецких войск в Кирумпя, псковичи повернули домой, однако объединенное орденско-епископское войско преградило им путь. 1 июня в двух верстах от Вастселийна произошло сражение. По сообщению псковской летописи, вначале противник добился некоторого успеха. Какой-то русский священник, в панике примчавшийся в Псков, сообщил, будто сражение проиграно. На самом же деле русским удалось отбить немецкую атаку. Даже Гонеке вынужден признать, что немцы понесли тяжелые потери, и перечисляет при этом ряд погибших орденских рыцарей.
Предпринятый Псковом крупный поход сильно помог восставшим. Псковичи отвлекли на себя часть войск противника и нанесли ему немалый урон. Не смогли участвовать в карательном набеге на Харьюмаа и Ляэнемаа орденские войска, расположенные в южноэстонских фогст- зах Пыльтсамаа, Каркси и Сакала, были скованы также войска Тартуского епископства. В силу этого магистру Ордена не удалось довести до г.онца план кровавого подавления восстания весной 1343 года. Таким образом, выступление русских позволило восставшим сохранить большую часть своих сил для дальнейшей борьбы.
Весть о походе русских войск в Тартуское епископство и о поражении немцев быстро разнеслась по всей стране, придав эстонским крестьянам новые силы, — тем же летом поднялась новая волна крестьянских выступлений.
Восстание сааремасцев. Дальнейшая борьба харьюмасцев. Немецкие феодалы полагали, что восстание эстонцев уже окончательно подавлено, и в начале июня 1343 года послали в этом духе сообщение датскому королю Вальдемару IV. А между тем сааремасцы уже брались за оружие. Их выступление, как и предшествовавшее ему выступление харьюмасцев в ночь под Юрьев день, было в какой-то мере подготовлено. Предполагалось истребить угнетателей в определенный, заранее намеченный срок. Восстание на острове началось 24 июля. Все оказавшиеся в руках восставших немецкие феодалы были перебиты, а священники сброшены в море. В тот же день народное ополчение осадило главный оплот врага — орденский замок в Пёйде.
После восьмидневной осады фогт вместе со своим войском и вассалами был вынужден сдаться и просить о свободном выходе из замка. По сообщениям хроник, немцам позволили выйти группами по десять
239


Овладение замком Пёйде. Гравюра на дереве Э. Окаса и Э. Колломз.
человек. Каждому было разрешено взять с собой 1—2 лошади, вьюк и меч. Однако копившаяся годами ярость против угнетателей была так велика, что крестьяне, не выдержав, забросали рыцарей и дворян камнями, забив всех насмерть. Сааре- масцы по собственному опыту очень хорошо знали о вероломных повадках Ордена и, конечно, слыхали о его злодеяниях в Пайде и Харьюмаа.
Можно было ожидать, что как только проливы покроются льдом, Орден возобновит наступление, поэтому, сбросив ярмо немецких феодалов, сааремасцы сразу же стали поспешно укреплять остров. На одном из болот они построили из крупных бревен довольно большое укрепление, где можно было укрыть женщин, детей и имущество.
Два укрепления такого же назначения воздвигли и повстанцы в Харьюмаа. Хотя письменные источники подробно не распространяются об этих укрепления, уже сам факт их создания свидетельствует о том, что харьюмасцы не сложили оружия. Ни кровавый режим, установленный Орденом, ни суровые штрафы, ни пытки не могли сломить дух сопротивления эстонских крестьян. Правда, нужно сказать, что осенью 1343 года харьюмасцам уже не хватило сил для такого же широкого наступления, как весной, — им пришлось перейти к обороне.
Восстание на Сааремаа и неутихавшая борьба в Харьюмаа напугали немецких феодалов, в том числе и орденскую верхушку. Осенью 1343 года они даже сами вынуждены были признать, что пример эстонцев привел в движение и других «новокрещенных». Кроме того немцы имели основания опасаться, что эстонцы установят более тесные связи с русскими и литовцами.
Все это заставило феодальные власти в Эстонии отодвинуть на второй план свои собственные разногласия и объединить усилия. В конце 1343 года Ливонский орден, сааре-ляэнеский и тартуский епископы заключили соглашение, покончившее со всеми прежними спорами. Епископы обязались «преданно поддерживать» Орден, «без руководства которого нет возможности защищать местную церковь». Брожение крестьян происходило, по-видимому, и в Тартуском епископстве. Именно поэтому тартуский епископ Вессель и примкнул к соглашению на тех же условиях, что и сааре-ляэнеский.
При подавлении восстания Ливонский орден не останавливался ни перед какими зверствами. Однако поход псковичей и упорная, непре- кращающаяся борьба эстонцев не дали ему возможности привести в исполнение чудовищный план поголовного истребления восставших. Для этого его сил было недостаточно. Магистр Дрейлебен стал настойчиво просить помощи у Тевтонского ордена в Пруссии. Последний, полностью
240


поддерживавший кровавые планы Ливонского ордена, уже в середине сентября отправил морем в Ригу двух комтуров с 630 хорошо вооружениями всадниками (согласно хронике Виганда, были присланы 3 ком- тура и 700 всадников).
Чтобы ввести в заблуждение эстонцев и русских, был пущен слух, будто орденские войска намерены вторгнуться в русские земли. В действительности же, магистр Ордена разделил свое войско на несколько - - ■'тей, разбросав их по разным районам страны: одну часть он оставил в Риге, другую — отправил в Вильянди, а третью — в Пайде, с тем чтобы помешать распространению восстания на другие мааконды. В конце ноября объединенные тевтонско-ливонские карательные войска под предводительством Дрейлебена вторглись в Харьюмаа и стали безжалостно убивать людей, невзирая на возраст. Ожесточенные сражения развернулась у укреплений повстанцев. Только после продолжительной осады и многократных атак неприятелю удалось овладеть этими последними ачагами сопротивления эстонцев на материке.
Опустошение Харьюмаа и истребление харьюмасцев приняло такие широкие размеры, что даже три года спустя сами немцы все еще назы- этот мааконд «опустошенной и заброшенной землей». По сообщению хроники Гонеке, общее число эстонцев, погибших с начала восстания до конца 1343 года, достигло 30 000.
Магистр Ордена собирался, как только покроются льдом проливы, начать наступление на Сааремаа. В середине февраля 1344 г. крупное орденское войско вторглось на остров и начало беспощадно истреблять людей, грабить и жечь все на своем пути. Наиболее кровопролитное сражение завязалось у укрепленного городища сааремасцев, доступ к которому был прегражден завалом из деревьев. Крепостной вал был укреплен частоколом. Учитывая, очевидно, трудности, встретившиеся при взятии городищ в Харьюмаа, магистр привез с собой на Сааремаа осадные машины.
Ранним утром 15 февраля, еще до восхода солнца, орденское войско начало штурм городища. После ожесточенной борьбы противнику удалось захватить два из трех проходов, имевшихся в завале, и подойти к валу. Целый день эстонцы мужественно сопротивлялись, нанося врагу зесьма тяжелые потери. Даже немецкие хроники, которые обычно не указывают свои потери, ограничиваясь лишь перечислением наиболее видных военачальников, павших в бою, на сей раз сообщают, что погибло 500 христиан.
Сведения о потерях сааремасцев в разных хрониках различны и в некоторых явно преувеличены. Пб Виганду, число погибших сааремасцев достигло 2000, по Гонеке же — 9000, а по Вартбергу — даже 10 000. Вождь сааремааского восстания Вессе попал в плен. Его зверски пытали, вывернули ему ноги, а затем повесили за локти на осадной машине.
Несмотря на взятие укрепления, опустошение острова и уничтоже- ние тысяч людей, магистру Ордена так и не удалось окончательно покорить сааремасцев. Более того, сильно ослабленный в военном отношении в результате понесенных потерь, Орден не рискнул оставить свои войска на острове на лето, ибо, возникни критическая обстановка, они не смогли бы отступить на материк и были бы обречены на гибель. Поэтому, пробыв на Сааремаа еще месяц, орденские войска до наступления оттепели вынуждены были уйти с острова. «Между тем, — как сообщает хроника Вартберга, — эзельцы (сааремасцы) пребывали в своем отступничестве и неверии». Новгородская летопись, говоря о том, что после подавления восстания Юрьевой ночи многие эстонцы убежали на
16 История Эст. ССР
241


Сааремаа, добавляет: «Тамо по них ходиша велневици (орденские войска из Вильянди) в Островьскую землю, их же не взяша, но сами биты отъидоша».
В 1344 году ситуация для немецких феодалов все еще оставалась угрожающей. Харьюмаа, правда, была обескровлена, но в других маакон- дах брожение крестьянских масс продолжалось. Особенно опасная обстановка создалась в конце года в Алутагузе (восточная часть Виру- маа), где произошло совместное выступление эстонцев и русских против немецких феодалов. Местные власти были не в состоянии своими силами справиться с положением, и им пришлось также обратиться за помощью к Ордену. В начале 1345 года «из-за угрожавшей со всех сторон опасности» советники короля и вассалы передали Ливонскому ордену и Нарвский замок.
Судя по косвенным данным, можно предполагать, что в 1344 году после нападения Ордена на Сааремаа островитяне испрашивали помощи у Новгорода.
Началось брожение и среди земгалов и ливов. Последние избрали вождя и стали готовиться к восстанию. Центром их движения была Сигулда. Готовили выступление и земгалы. В Литве после смерти Геди- мина начались феодальные распри, в ходе которых вскоре возвысились сыновья Гедимина — Ольгерд и Кейстут. Под их правлением литовское государство стало набирать силы и крепнуть. Это не нравилось Тевтонскому ордену, мечтавшему о подчинении Литвы своей власти. Однако держать в повиновении покоренные народы и одновременно осуществлять агрессивную политику в отношении Литвы и Руси Тевтонскому ордену было не под силу. У Ордена созрел обширный план подавления восстания местных народов и покорения Литвы при активной поддержке папы. В Пруссии началась организация широкого «крестового похода» против литовцев. К началу 1345 года там было собрано огромное войско из западноевропейских феодалов. В то же время Ливонский орден сосредоточил все имевшиеся на территории Эстонии и Латвии силы против восставших эстонцев. Двумя одновременными ударами Орден надеялся предотвратить объединение прибалтийских народностей и заодно укрепить свои пошатнувшиеся позиции.
Только после такой основательной подготовки, сковав (так, по крайней мере, орденским военачальникам казалось) литовские силы на юге и разместив часть своих войск на русской границе, в нарвской крепости, Орден решился с помощью объединенных войск вновь вторгнуться на Сааремаа. Восемь дней кряду продолжались грабежи, пожары и убийства в окрестностях Карья, где в больших лесах укрылось много, народу. Учитывая прошлогодний опыт и помня о тяжелых потерях, понесенных тогда при взятии эстонских городищ, магистр Ордена на сей раз даже не пытался штурмовать вновь построенное укрепление сааре- масцев, решив вынудить их к подчинению путем кровавого террора. Характерно, что Орден не забывал о своих интересах, когда разорял Сааремаа: опустошениям подвергались главным образом епископские владения.
Огнем и мечом агрессоры в конце концов подавили героическое сопротивление островитян. Сааремасцам пришлось выдать новых заложников, доставить все свое оружие в Лихула и самим разрушить укрепление в Мапенсааре (Маансааре?). Вместо него Дрейлебен сразу же велел выстроить новый орденский замок, который при его преемнике был расширен и еще более укреплен. Этот замок стал известен как Маази- линнаский (до того Маансаареский); немцы же его называли Зонебур-
242


Курессаареский замок.
■?м, т. е. «замком возмездия», имея в виду подавление сааремааского восстания. В свою очередь, епископ воздвиг на острове мощный замок в Курессааре.
Ольгерд, великий князь литовский, был, очевидно, осведомлен через честное население о планах и делах Ордена. Ловкой политикой он ввел в заблуждение великого магистра Тевтонского ордена, который пола- гал, что Ольгерд готовит вторжение объединенного литовско-русского войска в Пруссию. Ожидая нападения, крупные военные силы крестоносцев не решались оставить Пруссию и, таким образом, бездействовали. В это время литовско-русские войска, воспользовавшись тем, что главные силы Ливонского ордена были заняты на Сааремаа, совершили успешный поход в Ливонию, пройдя Елгаву, Ригу и Сигулду и достигнув Валга. В Сигулде вождь восставших ливов предложил Ольгерду свое участие в войне против немцев, однако литовский князь не пожелал использовать крестьянскую войну для борьбы против Ордена, опасаясь, очевидно, что это может поднять литовских крестьян против их собственных феодалов. Ольгерд приказал казнить вождя ливского восстания. Таким образом, характерные для феодального строя антагонистические противоречия между основными общественными классами — феодалами и крестьянством — оказались сильнее, чем противоречия между феодальными государствами. Это в значительной степени усложняло борьбу народов Прибалтики против их общего врага — немецких завоевателей.
Поход литовско-русских войск в Ливонию все же сыграл важную роль. Агрессия объединенных сил западноевропейских феодалов против Литвы с позором провалилась. Великий магистр Тевтонского ордена поплатился за это своей должностью. Он был заменен Генрихом фон Ду- земером, участвовавшим в подавлении эстонского восстания. Ливонскому ордену не удалось осуществить свой кровавый план истребления сааремасцев. Получив известие о вторжении литовско-русских войск, магистр Ордена в спешном порядке перебросил свои главные силы на 243


материк, но было уже поздно. Это и послужило, по-видимому, причиной того, что в конце 1345 года Дрейлебен был смещен с должности магистра Ливонского ордена и его место занял Госвин фон Герике, особенно «прославившийся» своими злодеяниями при подавлении восстания Юрьевой ночи.
В некоторых хрониках рассказывается, что в конце 1343 (или 1345) года эстонские крестьяне, спрятавшись в мешки с хлебной десятиной, пытались проникнуть в Вильяндиский замок и овладеть им. Однако мать одного из участников этого мероприятия, желая спасти своего сына, выдала их. По хронике Реннера, указанную попытку делали вовсе не сакаласцы, а харьюмасцы. Этот эпизод не является, по-видимому, историческим фактом, скорее всего это легенда, возникшая, вероятно, на основе какого-нибудь бродячего немецкого сказания. Однако, каковы бы ни были корни этого описания, оно свидетельствует о том, что героическое восстание эстонских крестьян нагнало на немцев панический страх.
Имеются сведения, что спустя несколько лет произошло новое столкновение между эстонцами и орденским войском. Так, хроника Вартберга сообщает, что в 1350 году под Тарту в битве с эстонцами-горожанами Орден потерял 41 человека убитыми и ранеными. Сообщение это очень лаконичное, и неясно, идет ли речь о восстании эстонцев или же о попытке Ордена подчинить себе Тарту, что встретило, возможно, вооруженное противодействие со стороны эстонского малева.
Последствия крестьянской войны. Крестьянское восстание 1343—1345 годов приняло столь широкие масштабы, что подавить его могла только такая сильная военная организация, как Ливонский орден, да и то с помощью германских и других западноевропейских феодалов. После этого положение Ордена значительно укрепилось. Уже в ходе подавления восстания ему удалось расширить свои владения за счет Харьюмаа и Вирумаа. Датский король Вальдемар IV Аттердаг, видя, что ему не удержать Эстонию, уступил настояниям Ордена и в 1346 году заключил с великим магистром Тевтонского ордена договор о передаче ему Харьюмаа и Вирумаа за 19 000 серебряных марок, или 4443 килограмма чистого серебра. Сделка была утверждена германским императором и лапой римским. В 1347 году Тевтонский орден перепродал Харьюмаа и Вирумаа за 20 000 серебряных марок фактическому владельцу этих земель — Ливонскому ордену. Последний подтвердил все права и привилегии, полученные в свое время местными вассалами и городами от датской королевской власти.
Крестьянская война 1343—1345 годов окончилась поражением восставших. Немецкие феодалы использовали против них все преимущества своей политической и военной организации, а также помощь западноевропейских феодалов. Последовавшее в 1343 году быстрое примирение Швеции с Данией обеспечило немецким феодалам безопасность их тыла со стороны моря и дало возможность сосредоточить все силы против восставших крестьян.
Восстание Юрьевой ночи явилось важным этапом в истории борьбы эстонского и латышского народов против растущего гнета немецких феодалов. В Харьюмаа и Сааремаа оно было в некоторой степени подготовлено, имелась, например, тайная договоренность о сроке выступления. В целом же восстание Юрьевой ночи, как и все крестьянские войны в эпоху феодализма, носило стихийный характер. Выступления начались не в одно и то же время, между отдельными маакондами не <было необходимого контакта, и отряды повстанцев в ряде мест были 244


предоставлены самим себе. Это объясняется и тем, что в положении’ крестьян разных районов были свои особенности, и, следовательно, непосредственные поводы к выступлению были не везде одни и те же. Одной из основных причин поражения восстания, кроме стихийности,, а также разобщенности отдельных очагов выступления, было то, 'что* восставшие крестьяне не имели союзника в лице горожан. Города не' примкнули к восстанию. Все это дало господствующему классу возможность шаг за шагом удушить восстание.
Те феодалы, которые находились с немцами во враждебных отношениях и от которых повстанцы надеялись получить помощь, не поднялись выше своих классовых интересов и не поддержали антифеодальное кре- :тьянское движение (великий князь литовский), а некоторые из них даже пришли к соглашению с врагом (шведские власти). Серьезную помощь эстонцам оказал Псков, но и с ним не было установлено постоянного сотрудничества. Этому мешала феодальная раздробленность на Руси и узкокорыстные интересы псковских бояр и купцов. Тем не менее выступление русских и литовцев против немецких феодалов явилось зажным фактором, стимулировавшим борьбу эстонских, ливских и латышских крестьян против их поработителей.
На исход восстания повлияло и то, что эстонцы были плохо вооружены, не имели осадных орудий. Старые городища были давно заброшены, и повстанцам пришлось наспех строить новые укрепления, которые, естественно, не могли уже быть достаточно прочными. Некоторое количество оружия у крестьян все же было, так как для них в то время существовала обязательная повинность принимать участие в военных походах, но оно значительно уступало тяжелому вооружению немецкой конницы. Восставшие крестьяне не могли поэтому выдержать длительной борьбы с хорошо организованным и вооруженным до зубов войском классового врага.
Несмотря на конечное поражение, восстание эстонцев, будучи ответом на усиливавшееся угнетение, нанесло иноземным феодалам мощный удар. Большое количество вассалов погибло, часть разорилась^ а многие предпочли вернуться за море и искать более безопасные места. Около 1400 года в Харьюмаа было меньше имений, чем до крестьянской войны, многие сожженные имения так и остались невосстановленными. Тем самым крестьянская война затормозила примерно на полстолетие процесс закрепощения крестьян. Описывая подавление восстания на Сааремаа, хронист Вартберг под конец замечает, что сааремасцы «снова были приняты в лоно церкви, без наложения дальнейшего мирского наказания». Еще в середине XV века на Сааремаа с одного гака взимался такой же хлебный оброк, как и в XIII веке. В 1345 году датский король запретил в Таллине брать с эстонцев рыбную десятину, и они могли свободно продавать доставленную в город рыбу. Опасаясь новых восстаний, немецкие феодалы в течение десятилетий не осмеливались увеличивать крестьянские повинности.
Восстание Юрьевой ночи укрепило боевые традиции эстонских трудящихся масс в борьбе против угнетателей. Память об этом восстании в течение веков бережно хранилась в народных преданиях, не раз вдохновляя и поднимая трудовой народ на битвы с его врагами.
245


§ 5. Эстонский народ в конце XIV и в XV веке
Рост мызных хозяйств и развитие крепостнических отношений. Конец XIV и весь XV век характеризуются дальнейшим расширением и усилением вассального землевладения, укреплением экономического и политического господства дворянства. Вассалы играли существенную роль в подавлении классовой борьбы крестьян, а также в феодальных спорах между Орденом и епископами. Это усиливало влияние вассалов, приводило к расширению их привилегий и укреплению их землевладения.
В Ливонии наиболее прочные позиции были у вассалов Харьюмаа и Вирумаа. Их владения с 1397 года могли переходить в наследство даже к дальним родственникам как по мужской, так и женской линии. Возвращение ленов в распоряжение Ордена как сюзерена по существу прекратилось. Феодалы стали все чаще закладывать, обменивать и продавать свои владения. По привилегии, относящейся к середине XV века, господские земли харью-вируских вассалов освобождались от обложений.
В Тартуском и Сааре-Ляэнеском епископствах земельные владения вассалов были меньше по площади земельной собственности церкви, а поэтому сословно-организационное становление вассалов, по сравнению с Харьюмаа и Вирумаа, там несколько запоздало. Тем не менее и в епи скопствах экономическое и политическое влияние вассалов в XV веке усилилось. В 1452—1454 годах вассалы Тартуского и Сааре-Ляэнеского епископств добились расширения прав в наследовании ленов.
Укрепление феодального землевладения сопровождалось дальнейшим ущемлением крестьянских прав. Феодалы почти полностью ликвидировали свободную земельную собственность крестьян, предоставляя землю тем, кто послушно выполнял их волю.
Увеличение в XV веке спроса на зерно как на внутреннем рынке, в связи с ростом городов, так и на внешнем послужило для феодалов стимулом к дальнейшему созданию новых мыз и расширению барской запашки. Это осуществлялось, как и раньше, путем отчуждения крестьянских или общинных земель, причем феодалы не останавливались перед сносом целых деревень. В письменных источниках XIV века по Харьюмаа и Вирумаа упоминаются названия 35 мыз, в XV веке их число достигает уже 156.
Рост имений сопровождался усилением барщины — одной из наиболее обременительных повинностей крестьян. Заключалась она в том, что феодал-помещик заставлял крестьян отрабатывать на господской земле (с их же рабочим скотом и инвентарем) определенное количество дней в году. Кроме того, помещик стал со временем требовать от деревни посылки в имение так называемых разовых работников. Они назначались по очереди с каждого крестьянского двора, и в их обязанности входили уход за скотом, лов рыбы для имения, производство ремонта, строительных работ и т. д. В самую страдную пору — во время сенокоса и жатвы — крестьян заставляли являться в имение на толоку. Таким образом, помещики использовали и этот старинный крестьянский обычай коллективной взаимопомощи для усиления барщины. Тяжесть барщины усугублялась еще тем, что она приходилась на ту пору, когда хозяйство самого крестьянина остро нуждалось в рабочих руках. Барщина мешала здесь своевременно провести сев, вовремя убрать хлеба и заготовить сено, снижала урожайность крестьянской земли и вообще подрывала все крестьянское хозяйство.
246


Сотник. (Исторический музей АН ЭССР.)
Особенно участились жалобы крестьян на барщину с 20-х годов ХХ’ века. Недовольство крестьян достигло такой степени, что проходивший в 1428 году в Риге так называемый провинциальный собор ливонского высшего духовенства был вынужден заняться вопросом барщины. Из решений собора видно, что феодалы заставляли своих крестьян по воскресеньям «выполнять самые тяжелые работы», такие же, как и в будние дни. Хотя собор, под угрозой отлучения от церкви, и запретил пользоваться принудительным трудом крестьян и рабов по воскресеньям и в дни церковных праздников, на деле этот запрет никакого практического значения не имел, так как в том же пункте решения было записано: «Все же мы не намерены запретить это в чрезвычайных случаях; если в противном случае хозяйству грозит гибель, можно пользоваться трудом рабов и в упомянутые дни». Духовные лица являлись феодалами, кровно заинтересованными в прибавочном труде крестьян. Однако чрезмерное увеличение барщины могло привести к разорению крестьянских хозяйств и усилению крестьянских волнений, поэтому феодалам приходилось воздерживаться от крайностей. Об этом же свидетельствуют и постановления великого магистра Тевтонского ордена от 1441 года, которые обязывают магистра Ливонского ордена и высших орденских чиновников заботиться о том, чтобы «их управляющие, вопреки порядку и праву, чрезмерно и тяжело не обременяли людей (т. е. крестьян)», ибо это приносит «только вред и разорение» и может вызвать волнения и мятежи.
Усиление барщины носит в то время уже повсеместный характер. Оно наблюдается даже в тех маакондах, где процесс создания мыз протекал медленно, например, в Ярвамаа. Об этом говорит дошедший до нас документ, датируемый, по-видимому, 1430 годом, где перечисляются согласованные с ярвамааскими старостами размеры наказаний за невыполнение феодальных повинностей. Характерно, что они касаются прежде всего барщинных работ: уборки урожая, заготовки сена, вывозки бревен, угля и т. п. Наказания состоят из порки или денежного штрафа в размере V4—Уз марки за каждый пропущенный барщинный день. (Для сравнения можно указать, что наиболее высокая оплата труда работника составляла примерно всего лишь 76 марки в день.) Если учесть, что за неявку по болезни на уборку сена с крестьянина взималась «компенсация» в размере одного шиффунта ржи, то получается, что каждый крестьянский двор должен был отрабатывать на мызе на одной только заготовке сена по меньшей мере 6—12 дней.
В первых десятилетиях XV века феодалы усиливали эксплуатацию крестьян и другими путями. Так, в 1411 году Ливонский орден, чтобы- оказать помощь Тевтонскому ордену, потерпевшему годом раньше тяжелое поражение от русско-польско-литовских войск, обложил крестьян новой податью. В 1424 году, когда крестьяне после нескольких лет недо247


рода, голода и эпидемий пребывали в крайне бедственном положении, епископы и Орден, в целях увеличения своих доходов, провели денежную реформу. По решению ландтага, крестьяне должны были вносить денежный оброк, плату за пользование лошадьми и вблами, погашать долги за зерно, платить судебные штрафы и т. д. в новой монете, которая по стоимости была в три раза выше прежней. На городском же рынке крестьянин за свои продукты получал плату обычно в старой, малоценной монете, а если и в новой, то из расчета четыре старые монеты за одну новую. Правда, крестьяне и горожане оказали реформе сильное сопротивление и она, по существу, провалилась, не дав феодалам желаемых результатов.
Крестьян безжалостно обирали и на рынке при продаже ими своих продуктов. Путем разного рода ухищрений, а то и прямого обмана крестьян заставляли продавать продукты по низкой цене, а за покупаемые ими товары платить втридорога. До нас дошли документы, относящиеся к первой половине XV века, которые содержат немало крестьянских жалоб на сильное вздорожание товаров первой необходимости, особенно соли. В одной из жалоб от 1439 года указывается, что бедному крестьянину для покупки необходимого для семьи количества соли надо продать все свое зерно и даже скот. Таллинских купцов, монополизировавших ввоз соли в Эстонию, нимало не трогали ни нужды, ни жалобы крестьян, — они продолжали взвинчивать цены на соль, получая от ее перепродажи огромные барыши.
Сохранилось довольно много’ письменных документов, из которых видно, что в первой половине XV века усилилась эксплуатация крестьян, а это, в свою очередь, ускорило процесс обнищания, а отчасти — и полного разорения крестьян. До нас дошла, например, жалоба на епископского фогта в Ляэнемаа, который использовал свою власть в корыстных целях и так сильно угнетал «бедных крестьян и подданных церкви, что многие из них должны были отдать все, что у них было, и пойти по миру».
В результате такой нещадной эксплуатации часть крестьянской земли оставалась незаселенной. Так, в 1442 году в орденском фогстве Васьк- нарве на 50 заселенных гаков земли приходилось 22 пустующих, а в фогстве Каркси на 1053 заселенных — 354 ‘/4 пустующих.
Чтобы заставить крестьян выполнять все растущие повинности, феодал-помещик прибегал к мызному суду, поркам и даже отчуждению крестьянского двора.
Таллинский хронист Б. Руссов так описывает тяжелое и бесправное положение эстонских крестьян в XV веке:
«И чем щедрее ливонское дворянство было одарено привилегиями, тем скуднее были права в суде бедных крестьян этой земли. Ибо бедный крестьянин не имел никакого другого права, кроме того, которое предоставлял ему помещик или фогт. И бедный человек не смел жаловаться никакой высшей власти на какое бы то ни было насилие и несправедливость. И если умирали крестьянин и его жена, оставив детей, то опека над детьми учреждалась такая, что господа брали себе все, что оставалось после родителей, а дети должны были прозябать нагие и босые у очага помещика или же собирать милостыню по городам, лишенные всего родительского имущества. И все, чем владел бедный крестьянин, принадлежало не ему, а господам. И если крестьянину случалось немного провиниться, то его помещик или ландфогт, которого здесь называли ландкнехтом, без всякого милосердия и человеческого чувства при248


казывал раздеть донага и, не щадя возраста, его стегали длинными, острыми розгами. Только богатый крестьянин мог во всякое время откупиться приличным подарком. Бывали многие и такие дворяне, которые обменивали и выменивали своих бедных крестьян и подвластных на собак и гончих. Такое и подобные своеволия, несправедливости и тиранства должны были терпеть и переносить бедные крестьяне этого края от дворян и ландкнехтов (управляющих имений), оставленные властями без всякого внимания».
В эпоху феодализма непосредственный производитель — крестьянин — всегда зависел от феодала. Степень зависимости и ее формы были самые различные, «начиная от крепостного состояния и кончая сословной неполноправностью крестьянина»1. Ливонские феодалы пытались всеми мерами усилить зависимость эстонских и латышских крестьян,. ,с тем чтобы беспрепятственно расширять сеньоральные права на землю и имущество крестьян, а также увеличивать размеры их повинностей. В процессе усиления этой зависимости важное место занимало массовое закрепощение крестьян, т. е. превращение в прикрепленных к земле крепостных.
Как уже отмечалось, в XIII—XIV веках крепостная зависимость еще не сделалась общим явлением. В XV же веке ливонские феодалы усилили свое наступление на крестьян, пытаясь распространить крепостную зависимость на все крестьянство. Это явилось непосредственным результатом дальнейшего развития феодального способа производства, особенно консолидации феодальной земельной собственности, роста мызного хозяйства и усиливавшегося стремления феодалов сбыть на рынке как можно больше сельскохозяйственных продуктов, главным образом зерна.
Буржуазные историки пытались объяснить возникновение крепостной зависимости задолженностью крестьян. Неурожаи, эпидемии, войны, смуты и т. п. приводили, дескать, к тому, что все больше крестьян попадало в долговую зависимость от господ и пыталось избавиться от нее бегством. В конце концов все крестьяне будто бы стали должниками, а затем и крепостными, тем более, что при истребовании беглых крестьян не всегда легко было доказать факт задолженности.
В действительности же причина «задолженности» крестьян заключалась не в недородах, войнах и т. п., а в систематическом увеличении эксплуатации крестьян. Эта задолженность фактически представляла собой результат присвоения феодалом кроме прибавочного также части необходимого продукта непосредственного производителя, являясь лишь одной из форм зависимости крестьянина от феодала.
Как мы видели выше, на усиление закабаления крестьяне ответили упорной борьбой, переросшей в крестьянскую войну. Одной из форм сопротивления являлось бегство крестьян. Они оставляли свои дворы и в поисках лучшей доли уходили в другие места. В период феодальной раздробленности повинности в разных местах были неодинаковые, а пустующие земли имелись повсюду. Крестьяне искали убежища также в городах и даже за пределами страны, на Руси, где условия для существования были несколько благоприятнее. Имущие слои городского населения. купцы и другие были заинтересованы в постоянном притоке из деревни дешевой рабочей силы. Вот почему феодалам-землевладельцам было довольно трудно получить обратно ушедших в город крестьян.
1 В. И. Л енин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 185.
249


Особенно широкие масштабы бегство крестьян приняло в XV веке, в период усиления феодального гнета.
Рост недовольства среди крестьян, участившиеся побеги заставили таллинского комтура и харьюмааских рыцарей заключить соглашение о том, что крестьяне, передвигавшиеся по стране с разрешения господ, должны были иметь об этом соответствующую справку.
Новое обострение классовой борьбы крестьян в первой половине XV века нашло свое выражение не только в увеличении числа побегов крестьян. В 1426 году магистр Ордена писал: «Ненемецкое население, которому навязано христианство, ненадежно, а мы все время озабочены, чтобы они не отвернулись (не восстали), что они на протяжении предшествующих десяти лет неоднократно пытались сделать, но с божьей помощью этого пока удалось избегнуть». В последующие годы магистр Ордена жаловался, что харьюмааские и вирумааские эстонцы тайно запасаются оружием и с каждым днем становятся все более непослушными. Он предостерегал таллинский магистрат от продажи оружия крестьянам. Боясь крестьянского восстания, магистр требовал, чтобы никто не обманывал крестьян в связи с введением в обращение новой монеты.
Феодалы надеялись, что с усилением крепостной зависимости им легче будет удерживать крестьян в повиновении.
Каждый феодал стремился к тому, чтобы помимо земли у него было еще достаточно рабочей силы в лице крестьян, за счет труда которых он вел свой паразитический образ жизни. Охотно принимая к себе бежавших из других мест крестьян, помещик в то же время добивался того, чтобы его собственные крестьяне были как можно прочнее привязаны к земле. Поэтому весь класс феодалов, а в особенности мелкие и средние, были заинтересованы в том, чтобы как сами феодалы, так и города признали закрепление крестьянина и его потомков к определенному имению и феодалу, чтобы крестьянина, без разрешения феодала переселившегося в другое место, можно было вытребовать обратно как беглого крепостного.
Уже с конца XIII века в документах неоднократно упоминается принадлежность крестьян к феодальному земельному владению. Общий характер это приняло, однако, только в XV веке, когда в документах о покупке или закладке владения или имения стали употреблять выражение: «Вместе со всей землей и принадлежащими к ней людьми». Кроме того стали указывать теперь долги крестьян, и за владельцем сохранялось также право на истребование беглых крестьян, если их долги не были «погашены» в такой степени, как это «показывают книги» (т. е. ваковые книги, где отмечались крестьяне и их повинности). Приобретение чужого крестьянина с «погашением его долгов» фактически означало покупку этого крестьянина без земли.
Принцип «человек или долг», являвшийся по существу одной из форм закрепощения крестьян, особенно характерен для Ливонии XV века. Однако принцип этот вытекал уже из практики признания между феодалами крепостной зависимости крестьян. Для феодала был важен не столько «долг», сколько право на присвоение труда крестьянина, которого, в случае бегства последнего, он мог разыскивать и требовать обратно. В некоторых документах, уже 1410—1415 годов, феодал, требуя выдачи бежавшего в Таллин крестьянина, обосновывает свое право не задолженностью крестьянина, а его принадлежностью к «заселенному гаку». Требования безусловного возвращения беглых крестьян стали частым явлением в Ливонии уже в первой половине XV века. В 1421 году вильяндиский комтур потребовал от таллинского магистрата выдать 250


ему беглого крестьянина, ссылаясь при этом на «обычай страны». В следующем году ландтаг в Валга принял так называемый ландесорднунг ।постановление для всей страны), шестой пункт которого, под угрозой наказания, обязывал «в течение четырнадцати дней после предъявления требования беспрекословно возвращать всех семейных ненемцев к их господам и супругам, от которых они убежали». Это постановление не решало, однако, вопроса о возвращении всех беглых крестьян. Кроме того, феодалы сталкивались с трудностями при затребовании крестьян, так как последние сами не признавали своей крепостной зависимости. Ландесгерры и вассалы нуждались во всеобъемлющем постановлении и з соответствующем судебном аппарате, обеспечивающем соблюдение принципов крепостной зависимости.
Самое раннее из дошедших до нас постановлений о взаимной выдаче беглых крестьян относится к 1458 году. Это было соглашение между тартуским епископом, домским капитулом, настоятелем .монастыря в Кяркна и вассалами епископства, заменившее прежнее постановление (по- видимому, 20—30-х годов). В Тартуском епископстве вопрос о возвращении беглых крестьян был особенно острым, так как здешние крестьяне, как видно из текста соглашения, часто уходили на Русь, откуда немецкие феодалы не могли их вернуть.
В 1468 году аналогичное постановление было принято в Харьюмаа н Вирумаа — по соглашению между магистром Ордена, таллинским епископом, настоятелем монастыря в Падизе и другими правителями. Для осуществления возврата беглых крестьян в Тартуском епископстве и в орденских владениях в северной Эстонии был учрежден институт «сошных судей», или гакенрихтеров. Эти так называемые постановления о беглых крестьянах, выработанные в интересах господствующего класса феодалов, имели своей целью обеспечить помещиков даровой рабочей силой.
Одним из следствий усиления крепостной зависимости крестьян явилась и их продажа. Об этом сохранился ряд документов, датируемых XV веком. Цена крестьянской семьи доходила до 100 марок. С развитием крепостного права в документах XV века стал встречаться термин «наследственный крестьянин» (Erbbauer, erfbur, erftnan — впервые в документах 1415—1417 годов). Характерно также, что начиная с середины XV века, в связи с происшедшим в Ливонии массовым закрепощением крестьян, из документов исчезает слово — дрелли (холопы). Некоторые документы первой четверти века говорят об отпущении на волю рабов. Это не значит, конечно, что рабы становились свободными людьми, они обычно превращались в крепостных. Тот же процесс прослеживается и на Руси, а также в других феодальных государствах, где с развитием крепостнических отношений исчезает рабство. Феодал отказался от малопроизводительного рабского труда, предпочитая ему труд крепостных крестьян, которые, имея свое хозяйство, были, в отличие от рабов, в некоторой степени заинтересованы в работе.
Буржуазные историки недавнего прошлого стремились показать, что в XV веке крепостными считались только сошные крестьяне, т. е. дворо- хозяева. Такого же мнения придерживается и современный финский историк В. Нийтемаа, хотя справедливо будет указать, что в своей монографии о «ненемцах» он сделал большой шаг вперед, по сравнению с прежними трактовками этого вопроса, особенно в исследовании процесса закрепощения крестьян в Эстонии. Это положение буржуазной историографии опровергается, однако, дошедшими до нас историческими документами, которые ясно говорят о том, что в XV веке класс феода251


лов как на практике, так и юридически признавал право помещика требовать безусловного возвращения всех ушедших без его разрешения крестьян, в том числе и наемных работников и даже детей, а также женщин наравне с мужчинами. Так, в 1415 году Орден затребовал от Таллина крестьянина, покинувшего орденскую территорию еще ребенком. В 1423 году ярвамааский фогт потребовал выдачи девушки, «ушедшей из нашего имения», а маазилиннаский фогт в 1431 году поставил вопрос о возвращении всех беглых крепостных, «будь то мужчина, женщина или дети». Таллинский магистрат не оспаривал права Ордена на беглых крестьян, однако всячески старался удержать прибывшую в городские владения рабочую силу. Вполне понятно, что дети или девушки, которых требовали феодалы, никогда дворохозяевами не были, тем не менее их считали крепостными. Из старейшего дошедшего до нас постановления о беглых крестьянах видно, что в Тартуском епископстве подлежали возвращению не только сошные крестьяне, члены их семьи и дворовая прислуга, но и вообще «деревенские люди». Из ряда пунктов этого постановления явствует, что безземельные мужчины и женщины (которые, как показывают ваковые книги, не являлись дворохозяевами) также могли быть возвращены их господином или вотчинником. Крестьянин мог наниматься на работу на стороне только с разрешения господина. Судя по документам XV века, право затребования крестьян не было ограничено каким-либо сроком. Бывали случаи, когда предъявлялись требования на людей, ушедших от своих господ более чем 20 лет назад.
Розыск и возвращение беглых крестьян были довольно хлопотливым делом и не всегда увенчивались успехом. Из-за сопротивления крестьянства и отчасти городов, а также из-за отсутствия сильной центральной власти и общепринятого права ливонские феодалы в XV веке еще не имели возможности осуществить в полной мере закрепощение крестьян. Барщинная система хозяйства была еще сравнительно слабо развита, а поэтому феодалы были заинтересованы в возвращении не столько безземельных, сколько и в первую очередь сошных крестьян. В принципе же феодалы уже в XV веке считали себя вправе требовать выдачи в одинаковой мере как одних, так и других.
Процесс массового закрепощения крестьян протекал в острой классовой борьбе. Крестьянство никогда не прекращало борьбы против крепостников. Трудящиеся слои городского населения поддерживали крестьян. В 1428 году, например, раквереский фогт жаловался таллинскому магистрату, что горожане силой освободили сошного крестьянина, который был задержан им для передачи помещику. Ряд документов (начиная с 10-х годов XV века) с требованием выдачи крестьян показывает, что феодалы испытывали большие трудности с возвращением из Таллина беглых крепостных.
Городские верхи, которые сами были заинтересованы в притоке дешевой рабочей силы, не хотели на первых порах признавать полного закрепощения крестьян. Заключение между феодалами соглашений и учреждение института гакенрихтеров не смогли полностью предотвратить уход крестьян от своих помещиков в другие места, в города или на Русь. Особенно сильно обострилась борьба крестьян, а частично и городов, против всеобщего закрепощения крестьянства в конце XV и начале XVI века (см. главу VI).
Политические противоречия. На протяжении второй половины XIV и всего XV века Орден продолжал добиваться политического верховенства в Ливонии. После подавления восстания эстонских крестьян гра252


ницы орденских владений значительно расширились, а его экономическое и политическое влияние возросло. Орден стремился создать в Ливонии единое, подчиненное его власти государство, инкорпорировав1 предварительно как Рижское архиепископство, так и Тартуское и Саа- ре-Ляэнеское епископства. Но рижский архиепископ и подчиненные ему в церковном отношении тартуский и сааре-ляэнеский епископы мешали Ордену реализовать его план. Архиепископ сам жаждал расширить свою власть — распространить свои сюзеренные права на Орден и вновь подчинить себе Ригу. Однако военное превосходство Ордена оставалось столь бесспорным, что архиепископу не представлялось возможным осуществить эти устремления и, более того, ему пришлось перейти к обороне.
К концу XIV века Орден был уже очень близок к своей цели — папа римский одобрил инкорпорацию Рижского архиепископства, на епископском престоле в Сааре-Ляэнемаа водворился приспешник Ордена, а Курземское епископство еще до этого подпало под его влияние. Однако теперь у Ордена появился новый противник в лице тартуского епископа Дитриха III Дамероу, который попытался объединить крайне разнородные по своему характеру антиорденские силы. Под конец Дитрих вступил в военный союз также с литовским великим князем Витов- том. В ответ на это Орден летом 1396 года вторгся в Тартуское епископство, подверг его опустошению и захватил его замки. В 1397 году в Данциге состоялся съезд представителей ливонских и прусских властей, который должен был урегулировать конфликт между ливонскими лан- десгеррами. На этом съезде была утверждена инкорпорация Рижского архиепископства, но при этом Ордену, со своей стороны, пришлось пойти на ряд существенных уступок, главным образом по отношению к вассалам: вассалы Харью-Вирумаа получили широкие права наследования (так называемая «Грамота Юнгингена»). Орден вынужден был также отказаться от права требовать с епископских вассалов военной повинности. Все это свидетельствует о росте политического влияния последних.
В то же время Орден не прекращал своей агрессивной политики по отношению к Руси и Литве. Обычно борьба Ордена против Новгорода и Пскова связывалась со стремлениями ганзейских купцов обеспечить себе монопольное положение в торговле между Русью и Западом. Попытки Ордена заложить на реке Нарве новую крепость (в 1349 году), неоднократные военные походы на Изборск и Псков, а также торговые блокады, особенно в 60-х годах XIV века, не увенчались успехом. В 1391 году между ганзейскими городами, в том числе Ригой, Тарту и Таллином, с одной стороны, и Новгородом, с другой, был заключен в Изборске «вечный мир», который в начале следующего года был утвержден в Новгороде (по имени любекского посла он известен также под названием Ни-бурского мира). Таким образом, были улажены прежние спорные вопросы и утверждена свобода торговли для обеих сторон: немецкие купцы получили право беспрепятственно ездить в Новгород, а новгородцы — на Готланд и в Тартуское епископство («а купьцамъ торговати по старыне, с обе половине»;.
На рубеже XIV и XV веков Орден снова активизировал свою агрессивную деятельность, совершив в 1406—1409 годах ряд опустошительных набегов на псковские земли. Однако летом 1410 года ливонские послы были вынуждены заключить в Кирумпя и Изборске перемирие с Псковом «по старине, по псковской воли».
1 Инкорпорация достигалась путем проталкивания в архиепископы, епископы и члены домских капитулов (соборные каноники) своих людей — членов Ордена.
253


Агрессивная политика Ордена в отношении Литвы также оказалась безрезультатной. Литовское великое княжество в XIV веке постоянно крепло и в 1385 году в Крево объединилось с польским королевством в личную унию. Нужно, однако, сказать, что борьба за власть между литовскими и польскими крупными феодалами и антирусская направленность их политики мешала им сосредоточить все силы против Тевтонского ордена. Это, в свою очередь, давало возможность и Ливонскому ордену продолжать свои агрессивные действия против Пскова и Новгорода.
Одновременно с наступлением Ливонского ордена на русские земли в начале XV века Тевтонский орден возобновил нападения на Литву. В 1409 году вся Жемайтия поднялась против Ордена и с помощью литовских войск окончательно освободилась от его господства. После этого Орден стал готовиться к завоеванию и расчленению Польши и Литвы; с благословения папы к нему на помощь поспешили феодалы Франции, Англии и других стран Западной Европы. Перед лицом нависшей опасности польско-литовский король Владислав II (Ягайло) сосредоточил крупные военные силы поляков, литовцев, русских, белорусов, украинцев и чехов и выступил против врага. 15 июля 1410 года между Грюнвальдом и Танненбергом произошло решающее сражение, где полчища Тевтонского ордена потерпели катастрофическое поражение.
Грюнвальдская победа на несколько столетий приостановила германскую агрессию против литовских и славянских земель и показала огромное значение сотрудничества прибалтийских, русского и других славянских народов в борьбе против их общего врага — немецких захватчиков. С Грюнвальда начинается закат Тевтонского ордена.
Когда литовский великий князь Витовт поддержал революционное движение гуситов в Чехии, Орден при подстрекательстве германского императора Сигизмунда и папы римского в 1422 году опять напал на Литву, но снова потерпел поражение. После смерти Витовта Тевтонский и Ливонский ордена предприняли новые попытки разрушить польско-литовскую унию, но успеха не имели. В 1435 году в битве при Свенте (в Литве) пали магистр Ливонского ордена и много рыцарей. В. 1466 году, в итоге многолетней войны, Тевтонский орден в Пруссии стал вассалом польского короля. Орденское государство было спасено от полного разгрома только благодаря близорукой, узкоклассовой политике литовских и польских феодалов.
Все эти события сыграли важную роль в истории Эстонии и Латвии. Поражение Тевтонского ордена ударило и по Ливонскому ордену, лишив его постоянной военной, денежной и политической поддержки. Более того, Тевтонский орден сам стал искать теперь помощи у Ливонского ордена. Силы последнего были уже не столь велики, чтобы представлять жизненную угрозу для Литвы Новгорода и Пскова. В 1421 году Ливонский орден был вынужден заключить мир с Новгородом, отказавшись от своих притязаний на восточный берег Нарвы и предоставив новгородцам право свободной торговли на орденских землях и в городах.
К тому времени у Ордена появился еще один противник — на сей раз на западе. Это был датский король Эрик Померанский. Он вынашивал планы ослабления Ордена и для этой цели вступил в союз с Польшей-Литвой, намереваясь захватить и поделить орденские владения в Ливонии и Пруссии. С 10-х годов XV века Дания вновь начала добиваться завоевания Эстонии и вмешиваться в ливонские феодаль- 254


ные споры. Эрик Померанский, который был также королем государств Кальмарской унии, мечтал о распространении своего господства на весь бассейн Балтийского моря. Однако его честолюбивые замыслы, в основном из-за противодействия Швеции и Ганзы, остались неосуществленными.
Позиции Ордена заколебались и в самой Ливонии. Назначенный папой новый рижский архиепископ Иоганнес Амбунди отказался вступить в члены Ордена ив 1421 году даже отдал себя под защиту Эрика Померанского. Орден потерял своего ставленника и на престоле в Сааре-Ляэнеском епископстве, после чего оно на несколько десятков лет превратилось в очаг межфеодальных распрей. Раздоры в епископстве были на руку Дании, а затем и Швеции, стремившимся распространить на эти территории свой протекторат. Сааре-Ляэнеское епископство неоднократно подвергалось оккупации со стороны Ордена • 1430, 1448—1449 годы), который пытался таким путем навязать ему свою волю.
Борьба славянских народов против немецких агрессоров, которая приняла особенно острый характер в начале XV века, оказала благотворное влияние и на борьбу эстонского народа против его поработителей. Не случайно волна крестьянских выступлений поднялась именно в 20-х годах XV века. Некоторые данные позволяют считать, что до тивонских крестьян дошли вести о поражении орденских войск и революционном движении гуситов и это воодушевило их на дальнейшую борьбу.
Обострение социально-политических противоречий, в особенности классовой борьбы крестьян, заставило правящие круги Ливонии искать новые средства для укрепления своей власти. *
В 1422 и 1424 годах ландтаг в Валга, а в 1428 году второй провинциальный собор в Риге приняли ряд постановлений, которыми усиливалась феодальная зависимость крестьян, регламентировались взимание поборов и взыскание долгов с зависимых крестьян, а также выдача беглых рабов и крестьян-должников и т. п. Все это должно было подорвать силы сопротивления у эстонских и латышских крестьян.
Ливонские власти прибегли к мерам и идеологического воздействия, они стали уделять больше внимания внедрению католической веры и борьбе со старыми народными верованиями и обычаями среди крестьян. Постановление ландтага 1422 года и статуты провинциального собора 1428 года требовали строгого соблюдения религиозных обрядов — крещения детей, церковного венчания, погребения, постов, обязательного посещения церкви (для этой цели была даже сделана попытка запретить воскресную торговлю с крестьянами) и т. п. Под угрозой сурового наказания запрещалось смывать крещение, «умыкать» невест, совершать «языческие» погребальные обряды и т. д. Священникам вменялось в обязанность овладеть и пользоваться местным разговорным языком, обучать население заповедям и молитвам. Для проверки выполнения всех этих требований были предусмотрены визитации. Усиление влияния христианской идеологии служило целям одурманивания крестьян, воспитания из них покорных слуг и безропотных крепостных.
Массовое закрепощение крестьян и религиозное наступление на них были, таким образом, неразрывно связаны между собой. И то и другое должно было содействовать усилению эксплуатации и подавлению классовой борьбы крестьян.
В этих условиях в Ливонии сложилось новое общеливонское учреж-
255


дение — так называемый ландтаг. Совершенно новым явлением ландтаг, однако, не был. Еще раньше, обычно 'после крупных военных поражений, ливонские власти собирались на совместные совещания и обсуждали вопросы создания единого фронта против местных народов или же против русских и литовцев (так было, например, в 1243, 1268, 1304, 1323 годах). Особенно актуальным вопрос о координации действий ливонских властей стал в начале 20-х годов XV века. На созванном в 1422 году в Валга ландтаге архиепископ Амбунди, епископы и Орден решили устраивать свои совещания регулярно каждый год.
Этим решением архиепископу удалось заставить Орден отказаться от плана создания единого государства под его властью и согласиться на политику конфедерации, к чему стремились остальные ливонские власти. Растущим влиянием стали пользоваться на ландтагах дворянство (особенно харью-вируское рыцарство) и олигархия трех крупнейших ливонских городов (Риги, Таллина и Тарту). Именно по их инициативе был созван в*декабре 1435 года в Валга ландтаг, на котором все сословия приняли согласованное решение о создании конфедерации сроком на шесть лет. Внешнеполитический провал Ордена в результате поражения при Свенте заставил его временно капитулировать и на внутреннем фронте — отказаться от идеи создания единого государства под его главенством. Это, в свою очередь, привело к тому, что во внутриполитической жизни Ливонии в один ряд с ландесгеррами встали, как равноправные сословия, с одной стороны, рыцарство (дворянство), а с другой, правящая верхушка городов. Все это свидетельствовало о значительных изменениях в общественно-политической жизни страны, обусловленных дальнейшим развитием феодального строя.
Таким образом, ландтаг представлял собой феодальный сословно политический орган власти ливонских господствующих кругов. Для принятия постановлений требовалось единогласие всех четырех сословий, или курий — Ордена, высшего духовенства, представителей дво рянства и городской олигархии. Представители крестьянства и трудовых слоев городского населения, а также представители мелких городов на ландтаг не допускались.
Ландтаг обсуждал и решал важнейшие вопросы внутренней и внешней политики, но политическую раздробленность в стране он так и не ликвидировал. Ландтаг не образовывал никакого органа исполнительной власти и даже не имел постоянной резиденции. Вплоть до конца века решения ландтагов, из-за длительных раздоров и военных столкновений, особенно между Орденом, архиепископом и Ригой, с трудом претворялись в жизнь. Удавалось достигать только временных соглашений. Так, после провала политики вмешательства в литовские дела на ландтаге в 1435 году между Орденом и архиепископом было заключено перемирие и соглашение о конфедерации. Аналогичные союзы на определенный срок заключались и позднее, особенно когда этого настоятельно требовала внутри- и внешнеполитическая обстановка (например, в 1457 и 1472 годах).
В целом же, ливонский ландтаг был направлен своим острием про тив угнетенных классов. Позднее ландтаг превратился исключительно в орган местного дворянства и на протяжении ряда веков служил орудием укрепления крепостного рабства, выполняя эту функцию даже тогда, когда феодально-крепостнический строй уже явно изжил себя.
В середине XV века внутренняя борьба в Ливонии разгорелась с новой силой. В 1448 году Ордену удалось выдвинуть в рижские архи- 256


епископы угодного ему кандидата — Сильвестра Штодевешера, но этот властолюбивый политик вскоре изменил Ордену и стал его злейшим врагом. Новый архиепископ пытался опереться в своей деятельности на местное дворянство и даже на внешние силы. Одной из этих внешних сил была Швеция. Ее король Карл Кнутссон, мечтавший о распространении своего господства на Балтийском море, стремился всеми средствами утвердиться в Ливонии, особенно в Вирумаа и Сааре-Ляэнеском епископстве, рассматривая их как выгодный плацдарм для борьбы против Дании и для агрессии против Новгорода. Правда, эти попытки в середине века успеха не имели. Когда борьба между Орденом и рижским архиепископом достигла критической точки, последний обратился за помощью к государственному совету Швеции, посулив в качестве вознаграждения часть орденских владений, в первую очередь Харьюмаа и Вирумаа. В конце 1478 года пять шведских кораблей прибыли в Салатси и высадили тут войска, но Орден вынудил их к отступлению, после чего оккупировал архиепископство; архиепископ Сильвестр Штодевешер был взят под стражу.
Междоусобицы утихли только в 1491 году, когда Орден силой оружия заставил Ригу подчиниться. Годом позже над городом было утверждено двоевластие Ордена и архиепископа.
Таким образом, несмотря на продолжавшуюся в течение веков борьбу, ни один из претендентов на политическое господство в Ливонии не добился своей цели. Правда, около 1400 года Орден был на пороге установления своей полной гегемонии в Ливонии, но его внешнеполитические поражения, как и общественно-политические перемены внутри страны, в особенности усиление влияния местного дворянства, объединение антиорденских сил, а также политика папы, действовавшего по принципу «разделяй и властвуй», не позволили ему создать единое государство. Являясь колонизаторской властью, Орден не имел в Ливонии достаточной опоры, причем не только в среде эстонского и латышского крестьянства, но даже в среде местного немецкого дворянства и городского населения. По существу Ливония представляла собой немецкую колонию, состоявшую из отдельных земель, каждая из которых имела свои сложившиеся экономические связи, и населенную разноязычными народами, порабощенными и эксплуатируемыми кучкой чужеземных феодалов. К тому же хозяйничание в Ливонии католической церкви серьезно задерживало процесс ликвидации феодальной раздробленности.
В силу всех этих обстоятельств в средневековой Ливонии не могло сложиться национальное централизованное государство, как в других районах тогдашней Европы, а возникло своеобразное феодальное объединение — конфедерация, отдельные суверенные церковные территории которой объединялись политически слабым центральным органом — ландтагом.
Борьба за политическое главенство превратила Ливонию на столетия в арену феодальных войн, сопровождавшихся уничтожением производительных сил страны и несших неисчислимые бедствия ее населению. Постоянные феодальные распри открывали путь для вмешательства иностранных государств в ливонские дела; в XV веке этими государствами были, главным образом, Дания и Швеция.
Отношения между Ливонией и Русью. Для дальнейшего исторического развития особенно важное значение имело возвышение Московского великого княжества и складывание Русского централизованного государства. Это сказалось и на внешней политике ливонских властей.
17 История Эст. ССР
257


Нарва. Рисунок из хроники Реннера.
Орден всемирно пытался противодействовать объединению русских земель и поддерживать известное равновесие раздробленных сил. Правда, в первой половине XV века Орден опасался усиления на Новгородскую и Псковскую феодальные республики не столько еще московского влияния, сколько литовского. В то время наблюдался известный рост литовского влияния в Новгороде, что создавало для Ордена угрозу оказаться в литовском окружении как с юга, так и с востока.
Несмотря на заключение мира в 1421 году, Орден не отказался от своих агрессивных устремлений в отношении земель, лежащих восточнее от реки Нарвы. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в 1427 году у истока Нарвы была сооружена крепость Васькнарва, во главе которой был поставлен свой фогт, хотя вся эта территория (Алута- гузе) находилась в ведении нарвского фогта. Особенно агрессивный характер приняли действия магистра Ордена Винке в начале 40-х годов. Предлогом для конфликта послужил спор по делу некоего немецкого князя из Клеве, переводчик которого, родом из Нарвы, был за несколько лет до этого убит в Ниеншлоте. В 1442 году Орден запретил новгородским купцам ездить в орденские владения и провозгласил запрет на торговлю зерном, к чему примкнули и ганзейские города. Вначале Ордену удалось изолировать Новгород, добившись отпадения от него даже Пскова, с которым Орден заключил договор о нейтралитете. В октябре 1443 года орденские войска, вероломно нарушив мир, напали на Яму и сожгли здесь посад. Благодаря дипломатическому вмешательству литовского великого князя Казимира расширение войны было на этот раз предотвращено, хотя магистр Ливонского ордена всячески старался обострить отношения. После нескольких набегов как с одной, так и с другой стороны немцы, понесшие при осаде Ямы значительные потери, заключили перемирие сроком на два года.
Война с Новгородом не пользовалась в Эстонии популярностью; летом 1444 года в Таллине даже распевались иронические песенки по поводу военных неудач харью-вируских рыцарей. Дело дошло до того, что магистр Ордена потребовал от города строгого наказания как автора этих песен, так и тех, кто их поет. Под давлением ливонских городов пришлось даже несколько продлить срок перемирия.
Тем не менее Орден не переставал серьезно готовиться к войне, снова выдвинув лозунг крестового похода против «неверующих русских». Выступление было намечено на лето 1447 года и должно было начаться со стороны Нарвы. Однако 6 июля русская ладейная флотилия разбила в устье Нарвы прибывшие из Пруссии (через Таллин)
258


вспомогательные войска неприятеля, захватив при этом один ливонский и два прусских корабля с припасами; часть солдат с этих судов погибла, а часть попала в плен. В августе орденские войска, опустошая все на своем шути, все же вторгнулись в пределы Водской земли и снова осадили Яму, но под конец потерпели поражение и были вынуждены отступить. К тому же Псков еще до этого аннулировал заключенный с Орденом договор о нейтралитете и вступил в союз с Новгородом. Угроза полного поражения, рост недовольства в стране заставили Орден в срочном порядке запросить мира, чтобы предотвратить -аким образом контрнаступление русских войск. 25 июля 1448 года на реке Нарве между Новгородом и Псковом, с одной стороны, и ливонскими властями, с другой, был заключен мир сроком на 25 лет. Этим соглашением подтверждались прежние торговые взаимоотношения и старая граница по Нарве. Ганзейские города пытались еще в течение нескольких лет проводить экономическую блокаду, но в конце концов и они принуждены были заключить перемирие (на семь лет), правда, \же на менее выгодных для себя условиях.
В конце 50-х годов вспыхнул военный конфликт между Тарту и Псковом — очевидно, из-за рыбных угодий на Чудском озере, на которые претендовали обе стороны. Немцы сожгли русскую церковь на острове Пийрисаар (на Озолици), а также совершили набег на псковские земли, прилежащие к реке Нарве. Псковичи обратились к московскому князю Василию Васильевичу, прося, чтобы тот «поборонил свою отчиноу пскович от поганых Немець». Последний пришел Пскову на помощь и вынудил немцев заключить перемирие. Однако в марте 1463 года они снова его нарушили, напав на крепость Кобылье. 31 марта немцы совершили набег также на Колпино, но должны были с потерями отступить, так как некий «доброхот из зарубежья Чудинь» своевременно сообщил о нем псковичам. Псков снова обратился к Москве, к великому князю Ивану Васильевичу, который прислал на помощь войско во главе с князем Федором Юрьевичем. В июле объединенное русское войско напало на Вастселийна.
Выступление московского великого князя встревожило магистра Ордена и он поспешил взять на себя посредничество в заключении мира между Тарту и Псковом. Начавшиеся переговоры завершились соглашением в 1463 году, по которому стороны обязались строго соблюдать Нарвский мир в течение оставшихся девяти лет. Немцам пришлось пойти на значительные уступки: остров Пийрисаар и рыбные угодья, являвшиеся объектом спора, были признаны принадлежащими Пскову, тартуский епископ обязался выплатить великому князю «послину по старине», а так называемый «русский конец» и русские церкви в городе Тарту «держать по старине и по старым грамотам, а не обидеть».
Еще до истечения срока действия мирного договора Орден стал опять готовиться к войне с Русью. Магистр ордена Иоган Вольтус фон Херзе хорошо понимал, что рост великокняжеского влияния в Пскове и Новгороде в конечном счете приведет к тому, что ливонским властям в дальнейшем будут противостоять на востоке не разобщенные княжества и боярские республики, а набирающее силы Русское централизованное государство. Поэтому магистр старался рядом реформ укрепить боеспособность Ордена. Кроме того, он перенес свою резиденцию из Риги в Вильянди и стал поспешно сооружать замок в Тоолсе, намереваясь блокировать оттуда русскую торговлю.
Однако все попытки Ордена принудить русских пойти на уступки
259


Тоолсе. Гравюра Гэтериса.
оказались тщетными. В Псков по его просьбе Иван III прислал крупное войско под водительством князя Данилы Дмитриевича. Сюда же прибыла военная помощь из Новгорода. Новому магистру Ордена и тартускому епископу, отдельно каждому, пришлось заключить в начале 1474 года мир с Новгородом и Псковом на длительные сроки. Договор с тартуским епископом, рассчитанный на 30 лет, почти полностью повторял прежние положения, были несколько уточнены лишь отдельные условия, прежде всего это касалось купеческих прав: так, немецким купцам запрещалось теперь содержать в Пскове корчмы и продавать пиво. Кроме того тартуский епископ и город Тарту обязались не помогать Ордену в его борьбе против Пскова.
Ливонские власти, которые в прошлом не раз использовали в своих интересах слабость раздробленной Руси и феодальные междоусобицы, столкнулись теперь с новыми историческими условиями. За спиной Новгорода и Пскова стояла сильная центральная московская власть. Именно результатом изменившегося соотношения сил и явились заключенные в Пскове мирные договоры, по которым немцам пришлось пойти на ряд существенных уступок русским феодалам и купцам. Рост влияния великого князя на русско-ливонские отношения выражался не только в военной и дипломатической помощи Пскову и Новгороду, но и в выдвижении его собственных политических притязаний, — «обидь своихъ поискати на немъцохъ на юрьевцохъ, своихъ даней, и старыхъ даней, своихъ залогов».
Таким образом, 60—70-е годы XV века ознаменовались серьезным переломом в отношениях между ливонскими властями и Русским государством.


РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
РАЗВИТИЕ БАРЩИННОГО ХОЗЯЙСТВА И УСИЛЕНИЕ КРЕПОСТНОГО ГНЕТА. БОРЬБА ЗА ПРИБАЛТИКУ (конец XV века — XVII век)
ИСТОРИОГРАФИЯ
Конец XV и начало XVI века — очень важный рубеж мировой истории. Великие географические открытия создали широкое поле деятельности для зарождавшейся буржуазии. В странах Западной Европы шел процесс первоначального накопления капитала, а в странах к востоку от Эльбы быстро развивалось барщинно-мызное хозяйство, что привело к усилению феодального гнета и сильно затормозило развитие производительных сил. Образовавшееся к тому времени Русское централизованное государство начало с конца XV века борьбу за выход к Балтийскому морю.
Местные хроники содержат богатый фактический материал, пр истории Прибалтики этого периода, особенно до начала XVII века. Ценными источниками являются также русские летописи, прежде всего по вопросу русско-ливонских отношений.
Большой популярностью пользовалась «Хроника Ливонской провинции» пастора эстонского прихода в Таллине Б. Руссова. В течение шести лет (1578—1584) она была издана в Германии три раза. В последнем издании описание событий доведено до 1583 года. Главное внимание Руссов уделяет Ливонской войне, современником, а отчасти и непосредственным очевидцем которой он являлся. Руссов был ревностным лютеранином и идеологом таллинского бюргерства. Для оправдания политики города Таллина в Ливонской войне, особенно его подчинения Швеции, Руссов выдвигает наличие «русской опасности». Хроника Руссова содержит весьма ценные сведения об общественных отношениях того времени. Руссов первым отметил, что расширение привилегий дворян и усиление эксплуатации крестьян являлись двумя сторонами одного и того же исторического процесса. Такая позиция автора обусловлена прежде всего противоречиями между Таллином и харью-вирускими вассалами, противоречиями, которые существовали еще до Ливонской войны.
Многие прибалтийско-немецкие авторы второй половины XVI века (Г. Тизенгаузен, Э. Крузе, Т. Майдель и др.), а также историки более позднего времени пытались отрицать правдоподобность нарисованной Руссовым картины тяжелого положения крестьян. Однако при сопоставлении с историческими документами оказывается, что данное в хронике Руссова описание в основном соответствует .действительности.
«История Ливонии» И. Реннера, последний вариант которой доводит события примерно до 1582 года, впервые вышла в свет только в 261


1876 году. Первый вариант рукописи, охватывающий события с 1556 по 1561 год, был обнаружен лишь в 1934 году и издан в 1953 году. Хроника Реннера — один из основных местных источников по Ливонской войне. Автор, несомненно, пользовался и архивными материалами, поэтому сообщаемые им сведения отличаются большей точностью, чем у Руссова. Реннер состоял на орденской службе, и уже одно это определило его крайне враждебное отношение к России. Не меньшую неприязнь Реннер проявляет и к крестьянам, утверждая, что телесные наказания для крестьян необходимы, так как в противном случае они перебили бы всех немцев.
Помимо Руссова и Реннера следует еще упомянуть таких ливонских хронистов XVI—XVII веков, как Т. Бреденбах и Д. Фабриций, известных своей ориентацией на Польшу и католическую церковь. Такой же ориентации придерживался поборник теории «культуртрегерства» Ф, Ниенштедт, хроника которого описывает события до 1609 года. XVII веком датируется также хроника Т. Хьярна «История Эстляндии, Лифляндии и Летляндии». Описание событий в ней доведено до 1639 года. Хьярн весьма тщательно собирал фактический материал, из его хроники можно почерпнуть сравнительно много сведений о жизни и быте эстонских крестьян. Хьярн придал своей хронике политическую направленность, угодную шведским властям, — восхваление военных успехов Швеции в Восточной Прибалтике было целью автора. Перечисленные хроники вышли в свет только в XIX веке.
Живший в конце XVII и начале XVIII века идеолог шведского абсолютизма и бюргерства, ярый лютеранин хронист X. Кельх в своей Ливонской истории» (1695) резко критикует деятельность феодалов в период господства католицизма, образно называя Ливонию той поры царством небесным для помещиков, раем для попов, золотым Дном для иноземцев и адом для крестьян. Шведские же короли, уверяет Кельх, всячески стремились улучшить положение эстонских и латышских крестьян. В период редукции имений якобы и открылись возможности для процветания низших сословий. Однако благотворным последствиям редукции, — считает Кельх в «Продолжении» .хроники, где изложение доведено до 1708 года (опубликовано впервые в 1875 году), — помешали внешние катастрофы: Великий голод 1695—1697 годов, смерть «справедливого» короля Карла XI и Северная война.
Просветитель Г. И. Яннау явно исходит из Руссова и Кельха, отмечая в своей «Истории рабства» (1786), что высокомерие ливонских помещиков в их обращении с крестьянами достигло в XVI веке крайних пределов. Угнетенное положение крестьян лишало их возможности приобщаться к благам культуры. В Ливонской войне Яннау справедливо усматривал не только борьбу между государствами, но и этап внутренней классовой борьбы между помещиками и крестьянством. По мнению Яннау, в ходе войны был даже момент, когда крестьяне могли создать свое государство.
Взгляды Яннау оказали сильное влияние на Г. Г. Меркеля. В своем труде «Древние времена Ливонии» (1798—1799) Меркель признает правильной политику Ивана Грозного в отношении Ливонии и с удовлетворением воспринимает крушение орденского и епископского господства в огне Ливонской войны.
Эстонский писатель Э. Борнхёэ, используя хронику Руссова, создал историческую повесть «Князь Гавриил» (1893), в которой дает яркую картину одного из эпизодов Ливонской войны. Борнхёэ изобразил 262


страшные страдания крестьян от грабежей так называемых гофлейтов и разбойничьей шайки И. Шенкенберга. Устами князя Гавриила Борнхёэ доказывает историческую необходимость и прогрессивность присоединения Эстонии к России. Важное место в повести занимает тема совместной борьбы русских войск и эстонских крестьян.
В то же время реакционные историки, исходившие из классовые интересов немецких феодалов, грубо искажали историю XVI века. Пятидесятилетний период, предшествовавший Ливонской войне, трактовался ими как период расцвета Ливонии, всеобщего благополучия здесь, прерванного вторжением войск Ивана Грозного. Излюбленным героем прибалтийско-немецких историков был магистр Ордена В. фон Плеттенберг, который в 1502 году якобы отодвинул на целое полстолетие «агрессию Московии». Вопреки известным фактам апологет немецких феодалов барон Г. Бруйнинг утверждал, что общее благосостояние коснулось и крестьян, которые, дескать, были «зажиточными землевладельцами» и во время Ливонской войны выступили «против внешних врагов».
Бруйнингу вторил А. Транзе-Розенек, писавший в своей работе «Происхождение крепостного права в Ливонии» (1924—1926), что возникновение крепостной зависимости в начале XVI века пошло даже на пользу крестьянству. Крепостничество, по его мнению, было не столько правовым состоянием, сколько ступенью экономического развития, средством, направленным на поддержание «хозяйственной деятельности», благодаря чему крестьяне в первой половине XVI века вкушали якобы плоды экономического процветания. Транзе-Розенек утверждал, что до начала XVI века вообще нельзя говорить о барщинно-мызном хозяйстве; положение крестьян ухудшилось лишь в результате Ливонской войны; вторая половина XVI века была наряду с XVIII веком периодом наибольшего развития крепостной зависимости.
Представители нового поколения прибалтийско-немецких историков П. Иогансен и Г. Боссе придерживались в основном взглядов Транзе- Розенека на историю XVI века. Правда, в условиях буржуазных республик уже неудобно было открыто выступать в защиту привилегий прибалтийско-немецкого дворянства, и поэтому они предпочитали вообще обходить этот вопрос молчанием. Прикрываясь маской мнимой объективности, эти историки по существу воспевали теорию «культуртрегерства». Однако, разделяя теорию задолженности Транзе- Розенека, Боссе тем самым вступил в противоречие со своими собственными утверждениями, будто под немецким господством положение крестьян систематически улучшалось. Боссе считал, что переход от средневекового сеньорального строя к характерной для нового времени «капиталистической» системе крупных рыцарских имений, при которой решающую роль в экономике играет производящее на рынок мызное хозяйство, произошел в начале XVI века. Хотя работа Боссе носит название «Ливонский крестьянин к концу орденского периода» (1933), автор почти не касается крестьянского движения в начале Ливонской войны. Такой подход весьма характерен для Боссе, так как именно во время Ливонской войны с новой силой разгорелась классовая борьба крестьян и ясно проявилось их подлинное отношение к немецким феодалам и создававшейся ими в течение веков системе жесточайшей эксплуатации. Изучение истории крестьянского движения полностью разоблачает фальсификацию Боссе и других апологетов прибалтийско-немецкого дворянства в отношении так называемого периода независимости Ливонии.
263


Работы латышского буржуазного историка А. Швабе, из которых наиболее известны «Очерки по аграрной истории Латвии» (1928), отличаются определенной политической тенденцией. Автор пытается доказать, что отношения между местным крестьянством и немецкими феодалами носили патриархальный характер: крестьяне якобы имели право возбуждать против помещиков судебные дела; судебная власть еще в XVI веке принадлежала крестьянскому, ваковому суду, а права собственности на землю крестьяне лишились только в конце XVI века из-за опустошения страны в результате Ливонской войны. Работы А. Швабе вместе с крайне реакционными работами эстонского буржуазного правоведа и аграрного историка Ю. Улуотса легли по существу в основу пресловутой теории фашистских политических деятелей Уль- маниса, Лайдонера и др. о Ливонском орденском государстве как «общем» немецко-латышско-эстонском государстве.
В буржуазной Эстонии изучению XVI века уделялось сравнительно мало внимания. Правда, в то время была начата публикация старинных вакенбухов. В вопросах аграрной истории Э. Блумфельдт и др. в основном придерживались концепций прибалтийско-немецких авторов, прежде всего Транзе-Розенека и Боссе. Основательнее разрабатывались вопросы локальной истории. В этой связи следует указать на очерки истории'отдельных маакондов (уездов)’, а также истории городов Таллина, Тарту и Нарвы. По этим вопросам наиболее ценными являются работы Р. Кенкмаа, основанные на тщательном изучении источников.
Обширная историческая литература посвящена Ливонской войне, особенно ее первому этапу, завершившемуся ликвидацией ливонских феодальных полугосударств и расчленением Ливонии между усилившимися соседними государствами.
С большим сожалением прибалтийско-немецкие историки говорят о военном поражении Ордена и разгроме его в результате Ливонской войны. В актив этих историков может быть отнесена лишь публикация источников. О разгроме ливонских феодальных полугосударств в начальный период Ливонской войны имеются 11 томов документальных материалов, опубликованных К. Ширреном, и 5 томов — Ф. Бинеманом-старшим.
Первое правдивое в целом изложение внешнеполитической борьбы в XVI и XVII веках дал русский историк Г. В. Форстен. Важнейшим из его трудов является «Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях», вышедший в двух томах (1893—1894). На основе многочисленных документов, извлеченных из архивов, ему удалось подробно проследить дипломатические интриги и дать в общих чертах правильную оценку политике отдельных европейских государств. Слабой стороной в работах Форстена является то, что автор не видит связи между внешнеполитическими и внутриполитическими событиями.
Особо следует отметить магистерскую работу эстонского историк# X. Крууса о начальном периоде Ливонской войны (1558—1561), вышедшую в 1924 году, где впервые широко использованы как русские, так и местные прибалтийские источники. Хотя основное внимание в этом исследовании уделяется чисто военной и дипломатической стороне ликвидации ливонских феодальных полугосударств, автор рассматривает также поведение крестьян, которые в начальный период войны были весьма дружественно настроены к русским войскам.
При исследовании истории русско-ливонских отношений и Ливонской войны не может быть обойдена и шведская литература. В изучении 264


предыстории этой войны и истории ее первого периода имеет значение работа С. Арнелля «Ликвидация Ливонского орденского государства» (1937). А. Аттман («Русский рынок в балтийской политике XVI в., 1558—1595», 1944) изучил экономические корни войны и торгово-политические притязания участвовавших в ней европейских государств. С. Свенссон в своей работе об экономических причинах начала Ливонской войны (1951) дал на основе тщательного анализа ливонских источников четкую картину русско-ливонских отношений до 1558 года. Однако идеалистические взгляды шведских буржуазных историков, и недостаточное использование русских источников и советской исторической литературы значительно снижают научную ценность их работ.
Над отдельными вопросами истории средневековой - Ливонии успешно работали и многие финские историки. Так, известный финский историк А. Корхонен посвятил свою докторскую диссертацию (1923) институту вак в Ливонии. Автор этого положительного в целом исследования допускает, однако, ошибку, утверждая, что отмена ваки была обусловлена разорением страны в ходе Ливонской войны, а не эволюцией феодального способа производства. Заслуживает также внимания исследование другого финского историка Г. Миквица «Из таллинских торговых книг» (1938), рассматривающее вопросы внешней торговли Таллина перед Ливонской войной. Значительный шаг вперед в изучении ливонской торговли представляет собой также работа В. Нийтемаа «Внутренняя торговля в политике ливонских городов в средние века» (1952), где впервые подвергнута ближайшему рассмотрению крестьянская торговля. Следует отметить и другое крупное исследование Нийтемаа (1949), посвященное политике ливонских городов в отношении так называемых ненемцев (эстонцев и латышей). Тем не менее в ряде вопросов, порой весьма существенных, эти работы повторяют ошибочные положения прибалтийско-немецкой и буржуазной эстонской историографии.
С марксистских позиций рассматриваемый период истории Эстонской ССР стал изучаться сравнительно недавно. Главное внимание до сих пор уделялось истории крестьянства, как основного производителя материальных благ. Большинство советских историков принимает за начало нового периода в истории Эстонии не Ливонскую войну, а рубеж XV—XVI веков, когда началось интенсивное развитие барщинно-мызного хозяйства. Эту новую периодизацию подробно обосновал А. Вассар, перу которого принадлежат также обзоры этого периода в обобщающих трудах по истории Эстонской ССР, Историки Советской Эстонии создали уже первые монографии по этому периоду. Исследование X. Лиги (1961) посвящено положению и классовой борьбе крестьян в первой половине XVI века и в начальный период Ливонской войны. Э. Тарвел рассматривает почти не затронутый еще историками вопрос аграрных отношений в южной Эстонии в период с 80-х годов XVI века до 20-х годов XVII века, когда эта территория входила в состав польско-литовского государства. В стадии завершения находится монография X. Крууса «Закат Ливонского орденского государства», являющаяся плодом многолетней исследовательской работы.
Историки Латвийской ССР (Я. Зутис, Т. Зейд, В. Дорошенко) своими исследованиями также помогли шире осветить с позиций марксизма-ленинизма этот период истории Ливонии. Отношениям Русского государства к Ливонии и его борьбе за выход к Балтийскому морю посвящены многие труды русских советских историков (А. А. Зимин, 265


Г. А. Новицкий, В. Д. Королюк и др.). В этих работах исторические события получили конкретное социально-экономическое обоснование.
*
Вопросам истории Эстляндии и Лифляндии XVII века в прибалтийско-немецкой дворянской и буржуазной историографии отводилось сравнительно немного места. В поле зрения этих историков оказался в первую очередь вопрос о взаимоотношениях прибалтийского дворянства и шведской центральной власти, в особенности в годы редукции. Сосредоточение внимания именно на этом вопросе было обусловлено насущными требованиями политической борьбы прибалтийского дворянства во имя сохранения сословного сепаратизма.
В своем крайне тенденциозном труде о поземельных отношениях в Лифляндии в XVII—XVIII веках (1890) А. Транзе-Розенек старается всячески убедить читателя в том, что сохранение в неприкосновенности экономического и политического могущества дворянства служило якобы необходимым условием благополучия крестьянства и что редукция имений являлась несчастьем для крестьянства именно потому, что она задела интересы одной части дворянства.
В отличие от реакционных дворянских авторов, занявших неприкрыто враждебную позицию по отношению к деятельности шведского правительства в конце XVII века, представители более прогрессивных направлений в прибалтийско-немецкой историографии (Г. И. Яннау, Г. Самсон) давали положительную оценку политике шведского абсолютизма в Восточной Прибалтике. Являясь сторонниками реформ царского правительства и противниками дворянского сепаратизма, они, как и представители реакционного крыла, в политической борьбе пользовались историческими параллелями. В связи с этим они обнаружили тенденцию к апологетике деятельности шведской центральной власти в Прибалтике, в особенности в период редукции имений.
Значительно больше внимания периоду шведского владычества в 1XVII веке уделяли эстонские буржуазные историки.
В конце прошлого столетия начал свою деятельность представитель старшего поколения эстонской буржуазной историографии В. Рейман. Будучи пастором, Рейман в своих оценках исходил из позиций лютеранской церкви. В укреплении шведскими властями лютеранской церкви в .Эстляндии и Лифляндии он видел благоприятную основу для культурного развития эстонского народа. Шведских королей, рьяно насаждавших лютеранство, Рейман восхвалял как поборников справедливости и просвещения, «верных друзей» эстонского крестьянства. Он стал родоначальником в эстонской буржуазной историографии апологетической концепции «золотого шведского времени». Эта концепция продолжала жить и в трудах эстонских буржуазных историков младшего поколения. Однако накопленный фактический материал заставил буржуазных историков придать таким односторонним взглядам известную гибкость, проявить в какой-то мере и критическое отношение к концепции В. Реймана. В то же время они продолжали апологировать деятельность шведской власти в период редукции, восхваляя Карла XI как защитника интересов эстонского крестьянства и «культурно-просветительную миссию» шведского правительства в Эстляндии и Лифляндии.
Из эстонских буржуазных историков изучением XVII века больше всего занимались О. Лийв, Ю. Вазар и А. Соом.
Из работ О. Лийва по истории XVII века наиболее значительной является его докторская диссертация «Экономическое положение террито266


рии Эстонии в конце XVII века» (1935). Этот труд содержит богатый фактический материал. Но недостаточная разработанность материала, как и фактографический подход автора к широко поставленной теме, придает этому труду иллюстративный характер, — О. Лийв не делает сколько-нибудь серьезных попыток проанализировать и обобщить явления экономической жизни. Перу того же автора принадлежит исследование о Великом голоде 1695—1697 гг. (1938). Вместе с источниками, опубликованными О. Лийвом в качестве приложения к этому труду, упомянутое исследование содержит ценные данные по истории классовой борьбы крестьянства в конце XVII столетия. Оно проливает свет и на некоторые черты шведской политики и ее печальные последствия для эстонского крестьянства. Но этих вопросов автор касается лишь мимоходом, он не дает определенной оценки шведской политике в голодные годы.
Некоторые вопросы, касающиеся редукции имений в Лифляндии, были рассмотрены Ю. Базаром, ставшим впоследствии культурно-политическим деятелем фашистского толка. Его исследование по истории редукции (1930—1931) содержит немало фактического материала. Однако автор ограничил себя весьма узкими хронологическими рамками (1678—- 1684) и совершенно не приводит сравнительного материала по Эстляндии. Вопрос о редукции Ю. Базаром поставлен в традиционном для прибалтийско-немецкой историографии разрезе: история редукции как история конфликта лифляндского рыцарства со шведским правительством.
Серьезное внимание заслуживает исследование А. Соомат-носвящен- ное вопросам транзитной торговли в Эстонии в середине XVII века (1940). В результате анализа обширного фактического материала автор приходит к объективным выводам о тормозящем влиянии изолированности территории Эстонии от России на развитие торговли, городских ремесел и промыслов.
Некоторые эстонские и латышские буржуазные историки, покинувшие в годы Великой Отечественной войны родину, продолжили исследовательскую работу в Швеции. Так как шведские архивы содержат весьма богатый материал по истории Эстляндии и Лифляндии XVII столетия, то историков-эмигрантов привлекает именно этот период.
Начатую еще в буржуазной Латвии работу по статистической обработке материалов шведских ревизий в латышской части Лифляндии продолжил в эмиграции латышский буржуазный историк Э. Дунсдорф. Его труд о шведском кадастре 1681 —1710 годов в Лифляндии (1950) заслуживает внимания как статистически обобщенный сравнительный материал для изучения аграрной истории эстонской части Лифляндии.
Обширную монографию о мызном хозяйстве XVII века опубликовал в 1954 году А. Соом. Он первым из буржуазных историков пришел к выводам о наличии некоторых черт колониальной зависимости в сельском хозяйстве Эстляндии и Лифляндии в XVII столетии. Однако автор подробно не анализирует эту сторону проблемы, ограничиваясь лишь весьма скромными намеками в этом направлении. Его труд страдает типичными недостатками буржуазной методологии: он носит дескриптивный характер, автор не вникает в конкретно-историческую сущность ряда описанных им явлений, впадает порой в идеализм, идет без всяких отклонений протоптанной уже Рейманом—Сеппом—Базаром тропою идеализации «защиты крестьянства справедливыми шведскими королями». В послевоенные годы эстонским буржуазным историком Э. Блумфельд- том опубликован ряд статей, содержащих богатый фактический мате267


риал по вопросам политической и аграрной истории Сааремаа в XVI— XVII веках.
Эстонская буржуазно-эмигрантская историография продолжает восхвалять период шведского владычества, развивая концепцию «лютеранско-просветительной миссии» шведского правительства в Восточной Прибалтике. В деятельности усиленно поддерживаемой шведской центральной властью лютеранской церкви некоторые эстонские буржуазные историки и литературоведы продолжают видеть основу культурного развития эстонского народа. Их взгляды в этом вопросе перекликаются с реакционными концепциями фашистского толка, находящими сейчас питательную среду в реваншистской идеологии наиболее реакционных кругов Западной Германии.
Периоду шведского владычества в Эстляндии и Лифляндии посвятили немало трудов и современные шведские буржуазные историки. Касаясь в основном вопросов политического, административного и военного характера, шведские историки главное внимание уделяли истории Лифляндии. Из работ шведских историков, вышедших в послевоенные годы, особого внимания; заслуживает монография А. Исберга (1953), в которой рассматривается проблема конфликта лифляндского рыцарства со шведским правительством после 1684 года и характеризуется аграрная политика Карла XI в Лифляндии.
Уже после восстановления Советской власти в Эстонии вышла публикация материалов лифляндской ревизии гаков 1638 года по юго-восточной части территории Эстонии (1941), подготовка которой к печати была начата еще в годы буржуазного строя. Гитлеровская оккупация прервала работу историков Советской Эстонии, которая смогла быть продолжена лишь после освобождения республики от фашистских оккупантов.
Историками Советской Эстонии была дана четкая, марксистская оценка шведской колониальной политике в Эстляндии и Лифляндии в- XVII веке (А. Вассар). Подробнее изучена классовая борьба крестьянства в конце XVII века (Э. Эпик). Исследование X. Лиги, посвященное способам землепользования в XVI и XVII веках, является значительным шагом вперед в изучении истории производительных сил той поры. На русскую торговлю в Прибалтике во второй половине XVII столетия проливает свет исследование В. Пийримяэ. Вопросов внешней политики, торговли и просвещения рассматриваемого периода касаются и некоторые статьи, опубликованные в серии «Скандинавский сборник», издаваемой Тартуским Государственным университетом.
В изучение истории Лифляндии данного периода внесли свой вклад историки Советской Латвии. Академиком Р. Виппером рассмотрены некоторые вопросы, касающиеся политики шведского абсолютизма в Лифляндии. Общую характеристику периода шведского владычества в латвийской части Лифляндии с марксистских позиций дали Я. Зутис, М. Степерманис и Т. Зейд.
С точки зрения марксистского изучения истории Эстонии рассматриваемого периода имеют большое значение достижения русских советских историков в области исследования истории России XVII века, особенно внешних сношений и внешней торговли.


ГЛАВА VI
СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ЭСТОНСКИХ ЗЕМЕЛЬ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ОБСТАНОВКА В ЛИВОНИИ В КОНЦЕ XV И ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XVI ВЕКА
§ 1. 	Образование Русского централизованного государства и его отношения с Ливонией
Образование Русского централизованного государства имело огромное значение в истории Европы. Оно знаменовало коренную перегруппировку политических сил на континенте, ликвидацию феодальной раздробленности на Руси и значительный рост ее экономики и культуры. Оно явилось также предпосылкой для освобождения эстонского и латышского народов от господства ливонских властей — Ордена и епископов — и подготовило присоединение Прибалтики к Русскому государству.
Классики марксизма-ленинизма указывают, что возникновение централизованных государств было прогрессивным явлением, порожденным на определенном историческом этапе развитием производительных сил и феодального базиса. Образование Русского централизованного государства было обусловлено главным образом ростом общественного разделения труда, развитием городов, ремесла и торговли и усилением экономических связей между отдельными районами страны, а также между городом и деревней. Эти новые условия способствовали ликвидации феодальной раздробленности. Централизованное государство приняло форму монархии, что было шагом вперед по сравнению с княжескими государствами периода феодальной раздробленности, постоянно враждовавшими между собой. Прекращение княжеских распрей принесло пользу и крестьянам, так как междоусобные войны разоряли страну и кроме того открывали путь дЛя иноземной агрессии.
В период создания централизованного государства экономическая раздробленность на Руси не была еще преодолена. Ускоряющим фактором в процессе образования Русского централизованного государства явилась необходимость борьбы с иноземными завоевателями, прежде всего с татаро-монгольскими ханами.
К концу XV века объединение русских земель вокруг Москвы, как экономического, политического и культурного центра, и ликвидация самостоятельности отдельных княжеств были в основном уже завершены, хотя пережитки феодальной раздробленности наблюдались еще и в XVI веке. В 1480 году русский народ окончательно сбросил с себя татаро-монгольское иго, и на Руси стали создаваться предпосылки для дальнейшего экономического и культурного роста, для укрепления независимости страны. Русское централизованное государство выступило ца международную арену как крупная политическая сила.
269


Централизованное государство представляло собой надстройку феодального базиса на определенном этапе его развития. Основная функция такого государства заключалась в том, чтобы держать в повиновении эксплуатируемое большинство населения — крестьян. Следовательно, его возникновение явилось также результатом развития классовых противоречий и классовой борьбы. Централизованное государство было призвано служить интересам передового слоя господствующего класса феодалов — дворянства и являлось главным орудием ликвидации боярской реакции.
Несмотря на классовый характер политики русских правителей, принадлежность к единому централизованному многонациональному государству способствовала усилению экономических и культурных связей между нерусскими и русским народами, взаимодействию их экономики и культуры. Создавались условия для слияния усилий русского народа, направленных против крепостного гнета,, с антифеодальной борьбой нерусских трудовых масс; классовая борьба эксплуатируемых все более разрасталась. В то же время народы России усилили борьбу против иноземных поработителей.
В ту пору, когда на Руси складывалось и укреплялось централизованное государство, Ливония по-прежнему переживала период политической раздробленности, серьезно тормозившей экономическое и культурное развитие страны. До конца XV века здесь не утихали опустошительные феодальные войны. Попытки Ордена и рижского архиепископа установить свою гегемонию над всей страной не дали результатов, так как ни тот, ни другой не пользовался достаточной поддержкой со стороны дворянства и городов. Крестьянство же и низшие слои городского, населения, сильно страдавшие от изнурительных войн, подавно не сочувствовали иноземным поработителям, к какому бы лагерю те ни принадлежали.
Как уже отмечалось, экономические связи между Ливонией и русскими землями продолжали крепнуть и в период феодальной раздробленности. Это было обусловлено прежде всего дальнейшим расширением торговли между русскими землями, с одной стороны, и Прибалтикой, в том числе Ливонией, с другой. При этом создались предпосылки для политического объединения Ливонии с растущим Русским централизованным государством. Но это было неприемлемо для местных немецких феодалов, позиции которых в Ливонии складывались и крепли именно в борьбе против Руси. Ливонские феодалы, которые на протяжении веков вынашивали планы захвата русских земель, были заинтересованы в сохранении на Руси политической раздробленности и теперь с тревогой следили за процессом образования централизованного государства.
Особенно активный характер антирусская политика Ливонского ордена приняла в 70-х годах XV века, когда Новгород был включен в состав Русского централизованного государства. Опасаясь роста могущества Руси, ливонские феодалы поддерживали в Новгороде боярскую клику, враждебно настроенную по отношению к Москве. Однако, несмотря на все интриги, Новгород в 1478 году окончательно присоединился к Москве. Московское государство приняло на себя защиту Руси от агрессивных происков Швеции и Ливонского ордена, а также защиту интересов русской торговли от посягательств со стороны Ганзы. Вопрос о выходе Руси к Балтийскому морю приобрел в это время большую актуальность.
Присоединение Новгородской боярской республики к Русскому го270


сударству встревожило все антирусские силы, в том числе и Ливонский орден. Последний стал готовить крупное наступление на Псковскую и Новгородскую земли.
Воспользовавшись отводом московских военных сил из новгородско- псковских земель, войска Ливонского ордена весной и летом 1480 года совершили ряд йабегов на псковские села. В августе того же года огромное (хотя приводимая источниками цифра — 100 тысяч человек — явно преувеличена) войско Ордена подошло к Изборску и Пскову, но овладеть ими не смогло. Русские войска оказали мужественное сопротивление. После безуспешной пятидневной осады магистр Ордена со своим войском был вынужден уйти из-под Пскова.
1480 год был для Русского государства крайне тяжелым: на притоке Оки — Угре стояло огромное войско хана Большой орды Ахмеда, собиравшегося навязать Москве свою власть. Готовил поход на Москву также Казимир IV — великий князь литовский и король польский. Внешняя агрессия сочеталась и была фактически связана с внутренней оппозицией. Усилилась подрывная деятельность новгородских бояр и обострились политические отношения великого князя Ивана III с удельными князьями — его братьями. Все это создало очень напряженное положение в стране. Однако вторжение крымского хана в польские владения лишило Казимира IV возможности оказать Ахмед-хану своевременную помощь, и последний в ноябре 1480 года отступил, не осмелившись завязать бой с русскими войсками.
Провал похода Ахмед-хана предрешил и поражение ливонских феодалов. В ответ на совершенные ими в 1480 году нападения многотысячное русское войско в 1481 году двинулось в Ливонию и нанесло феодалам сокрушительный контрудар. В начале марта был взят город Вильянди. Русская осадная артиллерия уже тогда была настолько мощной, что разрушила крепостную стену. «С крепости, — рассказывает летопись, — воеводы великого князя взяли 2000 рублей выкупа». Магистр Ордена спасся бегством. Преследуя неприятеля, русские войска захватили обоз с провиантом.
В сентябре 1481 года в Нарве состоялись переговоры между немцами и Новгородом, окончившиеся заключением перемирия на 10 лет. В последующие годы торговля Руси с Западом становится все более активной. Это нашло отражение в выгодном для Руси торговом договоре, заключенном в 1487 году, по которому были значительно ограничены привилегии ганзейских купцов на Руси и расширены права русских купцов в Ливонии. Последние получили также право пользоваться ганзейскими судами для торговых поездок на Запад.
Для защиты от орденской агрессии, а также в интересах развития экономических связей с заграницей в 1492 году напротив Нарвы, на правом берегу реки, была сооружена каменная крепость — Ивангород. Она была выстроена всего за 3— 5 летних месяцев. В начале XVI века прежняя сравнительно небольшая крепость была расширена, еще более укреплена и .превратилась теперь в комплекс мощных оборонительных сооружений. С постройкой Ивангорода торговля Руси с Западной Европой стала все больше вестись через него.
Несмотря на то, что в 1493 году ливонские власти продлили перемирие с Русью еще на десять лет, их антирусские происки не прекратились. В Таллине были казнены двое русских, было допущено оскорбительное обращение с московскими послами и т. п. В ответ на подобные действия русское правительство в 1494 году приняло решение об отмене торговых привилегий немецких купцов в Русском государстве и закры-
271


Ивангород в 1492 году. Реконструкция В В. Косточкина.
тии ганзейской торговой конторы в Новгороде. Ливонский орден, возглавляемый новым магистром Вольтером фон Плеттенбергом, начал лихорадочно готовиться к выступлению против Русского государства. В 1496 году в нападении шведов на Ивангород активно участвовали и нарвские немцы. Орден и епископы предоставили средства для вербовки наемных солдат, приобретения лошадей, оружия и другого снаряжения. Собравшийся в 1498 году в Валга ландтаг постановил ввести в стране чрезвычайный военный налог. Все эти военные мероприятия проводились вопреки перемирию с Русью, срок которого истекал только через пять лет. Военный налог составлял 1 марку с крестьянского двора, кроме того каждые 15 дворов должны были нести расходы по содержанию одного немецкого ландскнехта (20 марок деньгами, а также бесплатное питание и пиво). Эти поборы ложились тяжелым бременем на крестьян (для сравнения отметим, что за 1 марку можно было в то время купить 5 пудов ржи).
Не полагаясь только на свои силы, Ливонский орден начал искать •союзников в лице германского императора, датского короля, великого магистра Тевтонского ордена и польского короля, но его усилия в этом направлении не дали результатов. Дания уже с 1493 года состояла в союзе с Русским государством. Позиции этих двух государств как в отношении шведской агрессии, так и привилегий Ганзейского союза совпадали. Благоприятный случай подвернулся ливонским феодалам в 1500 году, когда Литва возобновила войну против Руси. В 1501 году в Вильнюсе и Цесисе Литва и Ливония ратифицировали агрессивный союзный договор сроком на 10 лет. Летом того же года в Тарту были взяты под стражу 200 русских купцов, а в августе крупные силы магистра Ордена Плеттенберга вторглись в пределы псковской земли. 27 ав-
272


густа на берегу реки Серица (в 10 км от Изборска) между орденскими и русскими войсками произошло сражение, в результате которого неприятель, хотя и не был разбит, должен был все же отказаться от своей главной цели — наступления на Псков.
Осенью того же года русские нанесли ответный удар, дойдя до Вильянди и Цесиса. 24 ноября, в сражении под Хельме, ливонские войска потерпели поражение. По сообщению Воскресенской летописи, русские дошли до Таллина, а затем вернулись назад через Ивангород. Эстонские крестьяне приветствовали появление русских войск. Посол великого магистра Тевтонского ордена сообщал в начале 1502 года, что ливонские крестьяне толпами в 100—200 человек переходят на сторону русских. Особенно большую тревогу это обстоятельство вызвало у тартуского епископа и харью-вируского рыцарства, которые стали требовать быстрого заключения мира с Русью. Плеттенберг же на ландтаге настаивал на продолжении войны и введении нового чрезвычайного налога чего ему и удалось добиться.
Весной 1502 года немцы совершили ряд набегов на русские земли. Однако широкое наступление началось только в конце августа. Неприятель подошел к Пскову по суше и частично на судах. Все атаки врага были успешно отражены. Когда весть о подходе главных сил русских, двигавшихся из Новгорода, дошла до немцев, они начали отступать. Русские преследовали их и, настигнув у озера Смолино, 13 сентября завязали сражение, окончившееся изгнанием немцев из пределов страны. При этом была захвачена часть обоза немцев.
После провала крупного наступления осенью 1502 года Плеттенберг пытался еще продолжать войну, однако ландтаг решил запросить мира.
Литва не могла оказать своему союзнику прямой военной помощи, так как сама потерпела от русских поражение. Несмотря на то, что великий князь литовский Александр был избран в 1501 году королем польским, польские феодалы не согласились вступить в войну, и поэтому литовский сейм в августе 1502 постановил начать мирные переговоры.
Ливонцам удалось добиться в 1503 году в Москве перемирия только благодаря поддержке литовского посольства, причем им пришлось пойти на ряд уступок. В 1503 году Новгород—Псков и Ливония заключили перемирие, но всего лишь сроком на шесть лет. Таким образом, фактические результаты войны, потребовавшей столь длительной подготовки и крупных материальных затрат, себя не оправдали. Широко задуманные планы ливонских властей остались неосуществленными: не удалось ни восстановить прежние торговые привилегии, ни аннулировать запрет торговли в отношении ганзейских купцов, ни отодвинуть границы дальше на восток. Заключенное перемирие было рассчитано на короткий срок, значительно меньший, чем, когда-либо раньше, к тому же была сохранена унизительная форма договора («добиша челом»).
Сразу после заключения перемирия Орден приступил к подготовке новой войны. С разрешения папы от продажи индульгенций в Германии в течение шести лет была собрана крупная сумма денег, которая предназначалась для покрытия расходов на подготовку войны. Сбор средств сопровождался широкой клеветнической кампанией против Руси. Тем не менее в Ливонии под конец поняли, что новая война может привести лишь к еще более плачевным результатам.
Таким образом, в начале XVI века Русское централизованное государство преподало ливонским феодалам такой серьезный урок, что они на долгое время отказались от открытой вбенной агрессии против Руси и неоднократно просили продлить сроки перемирия. Просьбы эти удов-
18 История Эст. ССР
273


летворялись в 1509, 1521 и 1531 годах. В первой половине XVI века внешняя политика Русского государства была направлена в основном на освобождение русских земель из-под господства литовских и польских феодалов. Ливонский орден был вынужден в 1509 году отказаться от военного союза с Литвой. При присоединении Псковской земли (1510 год) и вхождении в состав Русского государства Смоленска (1514 год) Ливонские власти держали нейтралитет.
Уже во время переговоров в 1503 году Иван III снова выдвинул требование, чтобы Тартуское епископство возобновило уплату дани с земель, некогда принадлежавших Древнерусскому государству. И договор о перемирии между Тарту и Псковом, заключенный в 1509 году во время княжения Василия III, преемника Ивана III, предусматривал, что епископ обязан платить дань и кроме того урегулировать «старые залоги» русскому православному царю, а «взятое церковное отдати все». Обязательство платить дань содержится и в продленном в 1531 году договоре о перемирии, хотя ливонское посольство делало попытки исключить из договора пункт об этих платежах, который фактически и не выполнялся. Сами перемирия утверждались Москвой в форме «помилования».
Война 1501 —1503 годов продемонстрировала мощь и военное превосходство Русского централизованного государства над политически раздробленной Ливонией. При таком положении ливонским правителям волей-неволей пришлось отказаться от агрессии, и изнуренная от постоянных войн Ливония смогла, наконец, в течение длительного времени жить в мире и покое. Это положительно сказалось на развитии производительных сил и на экономике страны.
§ 2. 	Феодальное землевладение и положение крестьян
Состояние производительных сил в сельском хозяйстве. Каки раньше, земледелие велось на старопахотных землях и на подсеках, причем первые играли в сельскохозяйственном производстве доминирующую роль. Это явствует хотя бы из того, что в гаках исчислялись лишь так называемые старые крестьянские дворы, имевшие поля на исконных деревенских пахотных землях. Как правило, применялась трехпольная система земледелия. Каждое поле засевалось поочередно рожью и яровыми злаками, обычно ячменем, после чего землю оставляли под паром. Но встречалось и двуполье, главным образом в прибрежных районах с их малоплодородными землями, на которых выращивали преимущественно один вид злаков — тот, который давал больший урожай. Чтобы получать со старопахотных полей устойчивые урожаи, их надо было удобрять. Поэтому народ называл эти поля навозными. Почвы удобрялись плохо, и поле приходилось иногда по нескольку лет кряду оставлять под паром.
При трехпольной системе земледелия пахотные угодья деревни располагались обычно тремя земельными массивами, на которых, в зависимости от рельефа местности и плодородия почвы, могло быть несколько отдельных полей, так называемых конов. Каждое поле, в зависимости от количества и размеров крестьянских дворов, дробилось на отдельные клочки или полосы. Полос, как правило, было больше, чем крестьянских дворов, так как не на всех участках поля земля была равноценной, поэтому поле делили на участки по степени плодородия почвы, и каждому двору нарезали на таком участке клочок. Дробление деревенской земли и разбросанность земельных участков, принадлежавших отдельным кре-
274


Пахота, сев и жатва. Миниатюра XVI века.
стьянским дворам, были обусловлены, с одной стороны, происходившим время от времени расширением площади пахотной земли за счет освоения целины и превращения подсеки в постоянное пахотное поле или же делением крестьянских дворов, а с другой, — вмешательством помещика-феодала в крестьянское землепользование, в особенности превращением части крестьянской земли в барскую запашку. В южной Эстонии, где были распространены малодворные деревни разбросанного типа, земельные угодья располагались без определенного порядка, земли каждого крестьянского двора обычно лежали обособленно, хотя состояли из отдельных клочков. Это было вызвано низким уровнем сельскохозяйственной техники того времени, а также природными условиями.
Некомпактное расположение полевых участков крестьянского двора приводило к так называемому принудительному севообороту: все хозяйства одного и того же земельного массива должны были выращивать одну и ту же культуру, пахать, сеять и убирать примерно в одно и то же время; в противном случае крестьянин не мог подступиться к своему земельному участку; осенью на поля выпускалось деревенское стадо.
Наряду со старопахотными полями большое значение имели и так называемые кустарниковые земли (бушланд), где применялась подсечная система земледелия. С лесного участка выжигался кустарник, зола удобряла почву, затем участок в течение 2—4 лет использовали под посев. После этого земля 15—20 лет отдыхала. За это время участок снова зарастал молодым лесом и кустарником. Подсека в среднем давала большие урожаи, чем старопахотные поля, но почва на ней быстро истощалась, и землю приходилось оставлять продолжительное время неиспользованной. Поэтому в общем итоге, если брать, скажем, двадцатилетний период, урожайность старопахотных земель была все же в десять с лишним раз выше, чем подсечных, несмотря на то, что средний урожай старопахотного поля в то время составлял всего лишь сам-4.
275.


Земледельческий инвентарь.
I — рало для пары волов (о. Сааремаа); 2 — соха для пары волов (северная Эстония); 3 — одноконная соха (южная Эстония);
4 — иго для одного вола.
Важнейшей сельскохозяйственной культурой была рожь, в основном, озимая. Яровая рожь очень редко упоминается в письменных источниках того времени. Ливонская рожь славилась в Западной Европе. Просушенное и обмолоченное в эстонской риге зерно хорошо сохранялось, оно давало много муки высокого качества.
Среди яровых главное место занимал ячмень. В меньших количествах сеяли овес, яровую пшеницу и чечевицу. В южной Эстонии возделывали гречиху, местами — просо. Из огородных культур были распространены горох, бобы, капуста и хмель. Важнейшим корнеплодом была репа, которую выращивали преимущественно на подсечных землях. На них же сеяли и лен. Особенно славился лен из Вигала. Немецкий путешественник С. Кихель писал в XVI веке, что он нигде не встречал такого хорошего льна, как здесь. Мочили лен главным образом в специально вырытых ямах; пользоваться для этой цели озерами запрещалось, так как это наносило ущерб рыбному промыслу.
Совершенствование и развитие земледельческой техники было связано в основном с обработкой старопахотных полей, на подсеке применялись самые простые орудия труда. Пахотным орудием на большей части эстонского материка служила двузубая соха, а в западной Эстонии и на островах с их каменистыми маломощными почвами, подстилаемыми плитняком, применялась однозубая соха — рало. В центральной части северной Эстонии соха была снабжена загибающимися кверху рукоятками из древесных корней («журавцами»). Соха имела железные наконечники — сошники, которые изготовлялись местными кузнецами или 276


же ввозились (в XV—XVI веках) через Таллин из-за границы. Сошники этого периода встречаются среди археологических находок.
Пахали на лошадях или на волах (последние впрягались обычно парой). Соха, в которую впрягали волов, имела не две, а одну лесину. Чтобы хорошо подготовить поле под посев, его вспахивали обычно до трех раз. По-прежнему пользовались бороной-суковаткой. Зерно сеяли в этот период гуще, чем в последующие периоды, а поэтому одно пурное место посевной площади было на !/3—3/7 меньше позднейшего пурного места. На материке жали таким же зубчатым серпом, как и на Руси. На островах был распространен другой тип серпа — с ровным и более широким лезвием и рукояткой иной формы. Железной косой пользовались по-прежнему только для кошения сена. Грабли и вилы изготовлялись из дерева, но в XV веке, судя по документам того времени, в употреблении были уже и вилы с железными наконечниками.
Сушка зерна и молотьба кичигами или цепами происходила в ригах. Зерно мололи ручными жерновами или на мельницах. Ручные жернова в Эстонии были такие же, как и в других районах Восточной Европы.
Помол на ручных жерновах. Реконструкция по материалам Этнографического музея АН ЭССР.
277


Они состояли из двух высеченных из камня кругов диаметром в 60—80 см, верхний из которых был насажен на деревянную или железную ось, прикрепленную к нижнему кругу. Верхний камень, вращав- итиАея ROKnvr оси, можно было по мере надобности поднимать и опускать. На него был надет обруч с деревяшкой, а к ней прикреплялся конец вращательной палки. Для приготовления ячневой крупы эстонцы (за исключением, очевидно, жителей Ляэнемаа и островов) употребляли такую же ступу, как русские и латыши. Очистка крупы производилась в особой деревянной посуде. Зерно и муку, как и раньше, хранили в больших деревянных бочках, которые стояли в клетях. В обиходе были и более мелкие сосуды для хранения зерна — вак и кюльмет, по которым получили свое название старинные эстонские меры зерна1.
Как в городе, так и на селе получило некоторое распространение и огородничество. В письменных источниках первой половины XVI века упоминаются лук, брюква, чеснок и капуста. Между прочим, семенами моркови и лука торговали таллинские пистемакеры (ремесленники, изготовлявшие украшения). Лук и хмель встречаются также в перечне ва- ковых повинностей.
Уже издавна большую роль в хозяйстве играло животноводство. Без этого немыслимо было пашенное земледелие: скот служил тягловой силой, а также обеспечивал хозяйство удобрением. В XVI веке особых перемен в животноводстве, по сравнению с предыдущим периодом, не наблюдается. Важнейшими домашними животными по-прежнему были лошади, крупный рогатый скот, овцы, козы и свиньи.
Как уже отмечалось, в Эстонии в качестве рабочего скота широко применялись волы, количество же коров в стаде было сравнительно небольшим, и молочное хозяйство было развито слабо. В прибрежных районах среди натуральных повинностей упоминается масло и сыр. Продуктом питания служило также козье молоко, а у шведов даже овечье. На юге Эстонии делали творог и вареный сыр. Помимо молока скот давал мясо, шкуры, а овцы — шерсть. Разведение лошадей обусловливалось не только сельскохозяйственными, но и военными нуждами. Для конницы нужны были крепкие лошади, которыми особенно славился остров Сааремаа. Сюда ездили покупать лошадей в XVI веке и даже еще в начале XVIII века. В описании И. Л. Готфрида (1638) отмечается, что Ливония поставляет хороших, выносливых лошадей.
Зимой скот держали в хлевах или в ригах. С наступлением весны его выгоняли на общие пастбища или кустарниковые земли, где он пасся под присмотром сельского пастуха. Осенью скот пасли на лугах и на жнивье. Для лошадей и волов имелись отдельные выгоны. Зимой скот кормили в основном сеном и соломой. Подобно тому, как единицей измерения пахотной земли была «соха», сенокосы измерялись единицей, связанной с основным орудием сенокошения — «косой»; в некоторых местностях укосы исчислялись в стогах или возах. Свиней с весны до осени также держали на подножном корму.
В то время на территории Эстонии водилось много хищных зверей, поэтому пастухами были обычно взрослые, вооруженные так называемыми волчьими копьями. Отдельные экземпляры волчьих копий найдены в могильниках и поселениях этого периода. Охранять стадо пастуху помогала собака; для защиты от волков ей надевали особый железный ошейник с острыми шипами.
1 Вак делился на кюльметы, число которых в одном ваке в разных местах и в разное время было не одинаковым — от 3 до 10.
278


Собачий ошейник для защиты от волков. (Исторический музей АН ЭССР.)
Судя по натуральным повинностям, в крестьянских хозяйствах в то время разводили много кур и, в меньшем количестве, гусей и уток. Уже в первой половине XVI века в Эстонию были ввезены индюшки, которые стали известны в Европе после открытия Америки.
В прибрежных районах, на островах и у крупных внутренних водоемов, вроде Чудского озера, важной, а местами даже основной отраслью занятий было рыболовство. В исторических свидетельствах того времени, касающихся этих районов, наряду с крестьянами-землепашцами упоминаются и рыбаки, которые платили феодальную ренту (десятину) рыбой. Из-за рыбных угодий между феодалами часто возникали такие же споры, как и из-за земельных. Орден и тартуский епископ неоднократно использовали инциденты во время рыбной ловли в районе острова Пийрисаар в качестве предлога для враждебных выступлений против русских. Чудское озеро славилось обилием рыбы. Это отмечается в хрониках, а также в описаниях и путевых заметках, датируемых XVI—XVII веками. На одном из сословных съездов в 1526 году представители Тарту заявили, что рыболовство приносит городу большие доходы. Очень важную роль играли рыболовство и торговля рыбой в хозяйственной жизни Нарвы и Пярну. Недаром на так называемых малых гербах этих городов была изображена рыба (на нарвском — осетр, на пярнуском — лосось). Рыбная ловля служила важным источником дохода для многих жителей Таллина и других прибрежных районов. В ленных грамотах и купчих договорах того времени отдельно отмечались расположенные на соответствующей территории рыбные угодья и особо оговаривалось право рыбной ловли. Многие известные но сей день места лова рыбы в районе устья реки Пярну и морского побережья упоминаются уже в документах XVI—XVII веков.
Из рыб, имевших наиболее важное хозяйственное значение и шедших даже на экспорт, были угорь, щука, лосось, снеток, минога, треска и другие. У побережья северной Эстонии в первой половине XVI века ловили камбалу, салаку, кильку, окуня, треску и другую рыбу, а в Пярну-
279


ском заливе — салаку, судака, язя и т. д. Лов производился по-прежнему сетями, неводами, вершами и т. п. На реках для ловли рыбы широко использовались заколы, однако это засоряло русло и вело к массовой гибели рыбы, особенно в период нереста. Практиковался и зимний лов рыбы — через пробитые во льду при помощи железных пешен лунки.
На островах и на побережье продолжали заниматься тюленьим промыслом; орудиями охоты служили дротики или гарпуны. Тюленье сало и ворвань шли через Таллин на экспорт.
Из-за высокой цены на соль рыбу в то время хранили главным образом в сушеном виде. В ваковых книгах XVI века фигурирует только свежая и вяленая рыба. Упоминаются рыбные пруды близ замков и приходских церквей, а также в пригородах Таллина и Тарту; в этих прудах разводили главным образом карасей.
Рыболовство способствовало развитию торговых и меновых отношений между населением прибрежных и внутренних районов страны. Рыбу обычно меняли на зерно. Много рыбы потреблялось в хозяйстве феодалов. Расположенный на берегу Пярнуского залива Аудруский амт (мызный округ) должен был поставлять Коонгаскому амту, находившемуся во внутреннем районе страны, 40 000 салак в год.
Охота в тот период уже не играла какой-либо существенной хозяйственной роли для крестьян. Она превратилась главным образом в развлечение для феодалов; в описываемый период делались попытки вообще запретить крестьянам заниматься охотой. Имеются сведения, относящиеся к началу XVI века, о том, что запрет касался даже охоты на зайцев, не говоря уже об охоте на крупных зверей. В так называемой привилегии Сигизмунда Августа от 1561 года записано, что право охоты принадлежит, «согласно старому обычаю, только дворянам». Несмотря на запрет, крестьяне все же продолжали охотиться на зверей и птиц, пользуясь в основном, по-видимому, ловушками. Опасаясь крестьянских 280


восстаний, феодалы запрещали крестьянам носить оружие. Поэтому последним приходилось тщательно прятать и свое охотничье оружие.
Хотя в то время уже было распространено огнестрельное оружие, крестьяне его не имели и, судя по письменным источникам, пользовались при надобности по-прежнему только копьями, топорами и вилами. У отдельных крестьян в XVI веке сохранились еще самострелы.
Подсобным занятием эстонских крестьян, особенно в юго-восточной части страны, было пчеловодство. В то время пчел держали еще в естественных бортях. Ульи-колоды получили распространение позднее. Из меда изготовляли медовые напитки; ходким товаром был в то время воск, из которого делали свечи.
В рассматриваемый период уже наметились зачатки территориального разделения труда и специализации отдельных районов по товарному производству некоторых сельскохозяйственных продуктов. Развитие барщинного хозяйства и рост спроса на зерно в XVI веке дали значительный толчок товарному производству зерновых культур. В западной Эстонии и на островах развивалось скотоводство, в том числе коневодство. Лен для сбыта на рынок разводили в Ляэнемаа и в южной Эстонии. На морском побережье и берегах Чудского озера важное место, как уже указывалось, занимало рыболовство.
Феодальное землевладение. Территория Эстонии по-прежнему была разделена между тремя сюзеренами — Орденом, тартуским и сааре- ляэнеским епископами. Границы их владений вплоть до Ливонской войны оставались без существенных изменений. Правда, Ордену временами удавалось в незначительной степени расширять свои владения за счет епископских земель: за денежные ссуды он получал во временное владение отдельные деревни, ваковые округи и даже амты. У епископов был другой путь приумножения своих владений: они стремились стать во главе нескольких епархий. Так, И. Бланкенфельд, будучи уже таллинским и тартуским епископом, в 1524 году сделался еще и рижским архиепископом, став в это время самым влиятельным церковным князем в Ливонии.
Однако создать более или менее устойчивые .крупные владения в первой половине XVI века так и не удалось. Феодальное крупное землевладение Ордена и епископов систематически распадалось. С конца XV века орденские и епископские земли, которые не были розданы в ленное пользование, стали все чаще переходить к средним и мелким феодалам путем заклада, продажи и передачи в лен. Например, земли фогства Каркси до конца XV века были целиком в руках Ордена, а к 50-м годам XVI века примерно половина их перешла к вассалам. Коонгаский и Ауд- руский амты до конца XV века находились в непосредственном владении сааре-ляэнеского епископа, к 50-м же годам XVI века у него не осталось здесь почти ни одной деревни — все они перешли к другим владельцам в виде лена или заклада. Расширение прав наследования, особенно в первой половине XVI века и прежде всего в епископствах, означало не что иное, как дальнейшее укрепление вассального, дворянского землевладения. При этом характерно, что к вассалам-дворянам переходили как раз самые лучшие земли.
Таким образом, в рассматриваемые десятилетия происходило интенсивное перераспределение земельных владений между отдельными группами господствующего класса, что привело к еще большему дроблению феодальной земельной собственности. Правда, отдельным вассалам удалось все же сосредоточить в своих руках довольно крупные земельные угодья. Так, семейство Икскюлов владело в Ляэнемаа 13 имениями об281


щей площадью свыше 400 гаков. Но это было уже крупное дворянское земельное владение нового типа, отличное от земельных владений епископа как церковного князя. Первая половина XVI века характеризуется интенсивным ростом вассального землевладения, землевладения среднего и мелкого дворянства, за счет епископских и орденских земель. Естественно, что усиление экономической мощи вассалов-дворян сопровождалось и ростом их политического влияния, что, в свою очередь, подрывало господство Ордена и епископов, коренным образом меняло соотношение сил внутри страны.
В конце XV и в XVI веке наметились существенные изменения во всей системе ленных отношений. В XIII—XIV веках основной повинностью вассала была военная, поэтому лены получали только мужчины, причем земли могли переходить в наследство прежде всего по мужской линии. Конная воинская повинность сохранилась и в XVI веке, но она потеряла уже прежнее решающее значение. Хотя Орден и епископы за несение в их пользу службы все еще продолжали раздавать земли, они наряду с этим стали все чаще практиковать продажу, заклад или сдачу земель в аренду, формально придерживаясь при этом старых ленных порядков. Так, например, каждая сделка феодала по продаже земли санкционировалась епископом, который формально превращал покупателя в ленника.
Количество купчих сделок в последней четверти XV века, по сравнению с предшествующей, выросло почти вдвое, а в первой четверти XVI века — более чем втрое. Особенно часто закладывали свои владения, в том числе целые ваки и амты, епископы, получая под их залог крупные денежные суммы. Заклады практиковались в то время чаще, чем дача в лен. Они стали одним из наиболее распространенных способов перехода земель от феодала к феодалу. В феодально-католической церкви все продавалось — и место приходского священника и место самого епископа; должность, а вместе с тем и возможность эксплуатации крестьян получал тот, кто мог больше заплатить.
Как правило, орденские и еА1ископские доменные земли переходили в первую очередь к разного рода чиновникам, которые получали их в вознаграждение за оказанные Ордену или епископам услуги или же приобретали на средства, нажитые на нещадной эксплуатации крестьян во время своего пребывания на доходных должностях — управителя имения, фогта и т. д. В первой половине XVI века землевладельцами стали также многие богатые горожане. Так, в 1524 году к таллинскому бюргермейстеру И. Фиандту перешло отданное ему в залог за 10 000 марок имение Ангерья, насчитывавшее около 50 гаков крестьянской земли. У бюргермейстера Т. Фегезака было даже несколько имений. Некоторые ратманы и богатые купцы из Тарту и Пярну также владели землей за пределами города. Таким образом, класс феодалов-землевладельцев расширялся и за счет отдельных представителей городского патрициата, а это вело к возникновению общности интересов у феодального дворянства и господствующей верхушки крупных городов.
В то же время некоторые из вассалов становились домовладельцами в городах и даже избирались в состав магистратов. Такое явление было особенно характерным для мелких орденских городов. Например, орденский вассал Иоганн фон Люнтем купил себе в 1518 году в Новом Пярну крупный жилой дом, принадлежавший Ордену, а через некоторое в£емя стал здесь крупнейшим владельцем недвижимости (к концу своей жизни, спустя приблизительно 30 лет после приобретения первого дома, он прибрал к рукам семь крупных жилых домов, а кроме того и не-
282


Ливония первой половины XVI века.
1 — укрепленный город; 2 — неукрепленный город; 3 — поселок; 4 — орденский замок; 5 — замок вассала; 6 — епископский замок; 7 — монастырь или монастырское имение (укрепленное); 8 — мыза, церковь или населенный пункт, упоми наемый в тексте; 9 — граница орденских и епископских владений; 10 — граница орденских ком турий и фогств; 11 — русско-ливонская граница;
12 — важнейшие дороги.


сколько земельных участков в предместье), купцом и судовладельцем. Переселившись в город, он был вскоре избран в состав магистрата (очевидно, по протекции Ордена), а спустя еще несколько лет — в 1523 году — стал бюргермейстером.
Развитие барщинного мызного хозяйства. Процесс перехода орденских и епископских доменов к новым владельцам тесно связан с основанием новых имений и расширением мызного хозяйства. Получив от Ордена или епископа землю, новый хозяин обычно сразу же приступал к созданию поместья как источника более крупных доходов, а это, в свою очередь, означало, что часть крестьян лишалась своей земли. По имеющимся сведениям, например, в фогстве Каркси в начале XVI века было только два орденских имения, а в течение последующего полувека здесь образовалось еще одно орденское имение и восемь мыз вассалов. За тот же период число мыз в Тартуском епископстве возросло более чем вдвое, а в Харью-Вирумаа, где уже к предыдущему столетию имелась наиболее густая в Эстонии сеть имений, их число увеличилось примерно на !/з, количество же снесенных исконных деревень составило почти столько же, сколько за предшествовавшие два с половиной века.
Мызы создавали не только новые феодалы. Процесс расширения барской запашки и основание новых мыз и подмызков шел и в старых феодальных владениях. Феодалы стали в то время уделять все больше внимания мызному хозяйству. Частые продажи, заклады имений, передача их в ленное пользование, а также интенсивное развитие помещичьего хозяйства — все это сопровождалось дальнейшим наступлением феодалов на крестьянское землевладение. Многие исконные крестьянские земли были силой отняты у крестьян и обращены в господские поля. Феодалы грубо нарушали общинное право пользования лугами, пастбищами и лесами. Не считаясь со старинными общинными порядками, феодал предоставлял право пользования общинными землями тем, кому хотел. Сенокосы тоже переходили в частное владение; феодалы огораживали межевыми знаками отдельные участки лугов, делая их объектом купли-продажи. Все это разрушало издавна сложившиеся общинные отношения крестьян.
Феодалы пользовались любым поводом, чтобы ущемить права крестьян на пользование землей; их лишали возможности свободно распоряжаться землей, продавать ее и т. п. Если крестьянин — держатель двора умирал, его жена вместе с детьми должна была покинуть хозяйство. На Сааремаа, например, существовал такой порядок, что в случае раздела двора крестьянин должен был самую лучшую скотину из стада отдать феодалу.
С конца XV века в письменных источниках начинает встречаться термин «аренда». Феодалы-землевладельцы смотрели на крестьянина как на держателя их земель, обязанного платить за это аренду. Если крестьянин был не в состоянии это делать, феодал передавал землю другому арендатору. Крестьянин не имел права распоряжаться по своему усмотрению необходимым в хозяйстве тяглом и инвентарем. Все выступления крестьян в защиту своих прав на землю беспощадно подавлялись феодалами.
Для осуществления управления и для сб'ора с крестьян феодальной ренты орденские и епископские домены были разделены на более мелкие административно-хозяйственные единицы. Эта система сложилась еще в предыдущих веках. В XV—XVI веках на этих доменах также наметился рост мызного хозяйства. Орденские владения делились на фог- ства и комтурии, число которых в последней четверти XV века в резуль284


тате их укрупнения несколько уменьшилось. В первой половине XVI века на территории Эстонии были четыре комтурии (Вильяндиская, Таллинская, Пярнуская и Курсиская) и 7 фогств (Ярваское, Карксиское, Нарвское, Васькнарвское, Тоолсеское, Раквереское, Маазилиннаское). Они, в свою очередь, делились на амты, или мызные округа, центром которых являлись сами имения. Так, Пярнуская комтурия в первой половине XVI века делилась на 7 амтов (Лелле, Тюри, Тахкуранна, Сауга, Лихула, Матсалу и Сыткюла). Во главе амта стоял управляющий (оп- ман или юнкер), который распоряжался хозяйством орденского имения, обслуживавшегося барщинным трудом крестьян, а также собирал с крестьян продуктовую и денежную ренту. Для удобства сбора податей амт делили еще на ваки, каждая из которых состояла обычно из нескольких деревень и отдельных дворов. Так, в Лихуласком амте имелось 5 вак, насчитывавших всего 23 деревни.
Не розданные в ленное пользование собственно епископские земли, управлявшиеся епископским фогтом, также делились на амты и ваки. Владения сааре-ляэнеского епископа в первой половине XVI века состояли из 13 амтов: 5 — на материке (Коонга, Аудру, Лихула, Колу- вере, Ууэмыйза), 7 — на Сааремаа и 1 — на Хийумаа. Коонгаский амт, состоявший из 5 вак, насчитывал 29 деревень с 270 гаками.
Крупными земельными собственниками были монастыри (Лихула, Кяркна, Падизе и др.), высшие чиновники Ордена и высшее духовенство— члены домского (кафедрального) капитула, так называемые соборные каноники, а также город Таллин. В первой половине XVI века центрами таких владений повсюду являлись имения (мызы).
Дошедшие до нас письменные источники, относящиеся к первой половине XVI века, говорят о том, что по сравнению с XIII—XIV веками, имения выросли уже в довольно крупные хозяйственные единицы. Что касается состояния мызных хозяйств на переданных в ленное держание или проданных землях, то об этом у нас, к сожалению, имеются лишь очень скудные данные. Известно, однако, что на этих землях хозяйство велось гораздо интенсивнее, чем в доменах епископов и Ордена, а на доменных землях, как наглядно свидетельствуют сохранившиеся по ним данным, имелось развитое мызное хозяйство, основанное на барщинном труде.
Имение сааре-ляэнеского епископа в Коонга являлось центром одного из амтов. Ему принадлежало примерно 300 крестьянских и 100 мелких, так называемых юксъялговских дворов. Ежегодный валовой доход амта в 40-х годах XVI века оценивался по меньшей мере в 7500 марок, что в то время равнялось стоимости примерно 750 волов или 18—24 тысяч пудов зерна. Большая часть этого дохода поступала от крестьян в виде десятины и других натуральных и денежных повинностей. К тому же собственно имению принадлежало уже около 100 га пахотной земли, которые при трехпольной системе земледелия могли дать в среднем 2400 пудов зерна, что составляло примерно 7s часть общего количества зерна, поступившего от крестьян. В мызном стаде было до 70 коров, не считая молодняка, не менее 20 свиней, до 80 овец и кроме того много волов, идущих на мясо. Все работы на полях и лугах, а также по уходу за скотом выполнялись крестьянами в порядке барщины, поскольку кроме управляющего и его помощника на мызе были только ключница, 3 служанки, повар, пивовар и гуменный сторож. Своего рабочего скота и инвентаря мыза не имела, крестьяне являлись на барщину со своим скотом и инвентарем. Имеющийся в письменных источниках факт о том, что управитель имения Коонга сделал в 1554 году попытку привезти из Герма285


нии батраков и батрачек и, по-видимому, также инвентарь, является эпизодическим, а не типичным явлением. Тем не менее этот факт свидетельствует о том, что феодалы искали новые пути для интенсификации мызного хозяйства. Этот процесс нашел свое выражение и в создании новых мыз. Так, в 30-х годах XVI века было основано новое имение в амте Аудру, а в середине века — в амте Коонга (Тыстамааское имение). Для крестьян все это сопровождалось дальнейшим усилением барщины.
В Маазилиннаском фогстве, состоявшем из 6 амтов, охватывавших орденские владения на Сааремаа, Муху и Хийумаа, мызное хозяйство в середине XVI века имело еще большие масштабы. В 1561 году в шести орденских имениях было посеяно 5220 пудов зерна, а собрано 25200 пудов, из чего следует, что площадь пахотной земли составляла примерно 1200 га. Принадлежавшие этим 6 имениям 1043 крестьянских двора дали в виде натурального оброка примерно 28 200 пудов зерна. Таким образом, мызные поля давали здесь около половины получаемого имениями зерна, т. е. значительно большую долю, чем в Коонга. Животноводство велось также в более широких масштабах, чем в Коонга. Во всех 6 имениях имелось 1100 волов (из них 900 находилось у крестьян на арендных условиях), 550 дойных коров, 143 телки, 20 племенных быков, 10 племенных жеребцов, 10Õ кобыл, 250 свиней, примерно 100 овец и коз. В то же время от крестьян этих орденских имений ежегодно поступало 25 волов, 68 коров, 708 овец и 39 свиней и различные продукты животноводства. Очевидно, в области животноводства собственная продукция имений превышала продукцию, поступавшую от крестьян.
Таким образом, орденские и епископские имения середины XVI века представляли собой уже крупные мызные хозяйства, доход с которых приближался к общему объему натуральных и денежных поступлений с крестьянских хозяйств. В мызах вассалов удельный вес господского хозяйства был еще большим, так как на ленных владениях сеть мыз была более густой, а крестьян в каждом имении было относительно меньше, чем в орденских и епископских имениях. Естественно, что барщинное бремя крестьян было в этих мызах еще более тяжелым.
В конце XV века в ленных имениях площадь барской запашки, по сравнению с площадью крестьянских земель, была уже довольно большой, Так, в имении Лемувере в Тартумаа на 5,5 гака господских полей приходилось 21,5 гака крестьянских, в одном из ярвамааских имений это соотношение было соответственно 10:23. Приведенные цифры красноречиво говорят о тяжелом барщинном бремени крестьян, так как все мызное хозяйство основывалось на эксплуатации их труда. Это подтверждают и данные, опубликованные X. Лиги, где сопоставляется количество зерна, поступившее в 60-х годах в виде натурального оброка от крестьян, с количеством зерна, полученным с барских полей (в основном эти данные касаются имений северо-западной и западной Эстонии). В орденских имениях сельскохозяйственная продукция с господских полей составляла в то время около 45 процентов, а в ленных — 7г—4/б от общего количества получаемого имениями зерна.
Собственная продукция этих крупных имений, а также продукты, поступающие от крестьян, частично употреблялись самими феодалами, но большая часть продукции шла на рынок. В первую очередь сбывалось зерно, скот в живом или битом виде, шкуры, масло, лен. Так, в 1553 году сааре-ляэнеский епископ дал своему фогту письменное распоряжение послать из имения Коонга на таллинский или пярнуский рынок 12—18 тысяч пудов ржи и ячменя, что равнялось годовому поступлению хлеба 286


в имение как с мызных полей, так и от крестьян в виде натурального оброка.
Интенсивное развитие барщинного мызного хозяйства было обусловлено стремлением феодалов получить как можно больше сельскохозяйственных продуктов, особенно таких, которые шли на рынок.
С конца XV века товарно-денежные отношения стали развиваться гораздо быстрее, чем раньше. Связь феодального хозяйства с рынком значительно усилилась. Во всей Европе, в том числе и в Ливонии, конец XV и начало XVI века ознаменовались общим экономическим подъемом, значительным расширением внутреннего и внешнего рынков и ростом товарного производства. Увеличение городского населения, усиление и расширение рыночных связей, развитие капиталистических отношений в западноевропейских странах, изменения в военном деле, а именно распространение огнестрельного оружия и переход к использованию наемного войска — все это значительно повышало спрос на сельскохозяйственную и промысловую продукцию и расширяло денежное обращение. Со стороны феодалов и богатых слоев городского населения увеличился также спрос на различные иноземные товары, предметы роскоши и т. л. С начала XVI века феодальная и бюргерская знать стала все больше потреблять заморские фрукты, вина, пряности и т. д. Из-за границы ввозили перец, шафран, гвоздику, изюм, финики, фиги, виноград, лимоны, а с 1525 года — также сахар и т. п. Роскошество в одежде принимало все более широкие размеры, стали носить и заграничные меха, например, леопардовые шкуры.
Для удовлетворения своих все возраставших в новых экономических условиях потребностей феодалы старались приумножить свои доходы, с одной стороны, путем увеличения феодальной ренты, а с другой, — путем реализации все большей части прибавочного продукта. В связи с этим феодалы стали заменять некоторые натуральные повинности, главным образом ваковые, денежными платежами. Для перевода крестьян всецело на денежную ренту в то время не было еще всех необходимых условий. Во-первых, крестьянское хозяйство оставалось натуральным и не было еще достаточно емкого внутреннего рынка. Во-вторых, сам феодал нуждался в большом количестве таких предметов потребления, которыми в то время внутренний рынок еще не обеспечивал. В этих условиях феодал мог повысить свои доходы, особенно денежные, за счет увеличения крестьянских повинностей и частичного превращения их в денежные, а также путем развития барщинного мызного хозяйства и усиленной реализации его продукции на рынке.
Ухудшение положения крестьян. Интенсивный рост мызного хозяйства сопровождался усилением барщины, поскольку само это хозяйство основывалось всецело на принудительном труде зависимых крестьян.
В тех районах, где мызное хозяйство было развито слабо или где имение располагало большим количеством крестьян, барщина в первой половине XVI века была еще не очень тяжелой, — с сошного двора требовали выполнения одного барщинного дня в неделю. В 1523 году крестьянин из окрестностей Вильянди, держатель двух гаков земли, уплатил имению 4 марки за освобождение его от разовых работ. Если учесть, что день работы в сельском хозяйстве оплачивался в ту пору 3 шиллингами, то одни лишь разовые повинности этого крестьянина составляли не менее 48 «пеших» дней в году. В орденских имениях западной Эстонии в середине XVI века обычно требовали выполнения уже 2—3 тягловых дней в неделю. Барщина распределялась неравномерно в течение года; ее приходилось выполнять в самую
287


Земледельческие орудия.
1 — коса; 2 — косарь; 3 — лопата с железной оковкой; 4 — лопата для измельчения мякины, примешиваемой к хлебу; 5 — деревянные вилы; 6 — серп (с о. Сааремаа);
7 — серп (с материковой части Эстонии); 8 — кичига1; 9 — тяпка. (Исторический музей АН ЭССР.)
страдную пору: во время сенокоса, жатвы, пахоты, вывозки навоза и т. д., поэтому для крестьян повинность эта была особенно тяжкой и ненавистной. Сырвеские крестьяне-рыбаки жаловались в 1522 году, что управитель имения заставляет их работать в самый разгар путины. В некоторых местах число барщинных дней еще окончательно не было определено. Например, крестьяне деревни Аудру должны были работать в мызе «по мере надобности».
Очень обременительной была строительная повинность. В 1471 году на работы по сооружению замка Тоолсе (северное побережье Эстонии)
288


орденские власти пригнали крестьян не только из Вирумаа, но даже из Ярвамаа, Пыльтсамаа, Вильянди, Каркси и Алуксне.
Приведенные выше факты относятся к орденским, епископским или городским имениям, в которых число крестьян в среднем было больше, чем в имениях вассалов. В последних же к середине XVI века положение крестьян было еще более тяжелым. С каждого гака крестьянин должен был круглый год отрабатывать в мызе по 6 дней в неделю. До нас дошел документ 1553 года, где говорится, что в Тартуском епис- когстве крестьяне имения Кардла «круглый год работают каждый будний день и делают они это сами или же через своих людей, а именно, обрабатывают землю, косят, рубят дрова и выполняют другие работы, все за свой счет». В «Крестьянских правилах» Майделя из Ляэнемаа, относящихся к тому же времени, указывается: «Посылать ежедневно с гака одного сильного работника, со своей упряжью и со своими харчами, помогать в страдную пору убирать сено и жать рожь и прочий яровой хлеб». В конце 50-х годов магистр Ордена Фюрстенберг провел на территории Каркси новую переоценку гака: норму барщины он поставил в зависимость от гака, равного площади, засеваемой одним ластом зерна. Держатель одного гака должен был отрабатывать на имение шесть тягловых дней в неделю на протяжении всего года.
В связи с развитием барщинно-мызного хозяйства сложилась более или менее твердая годовая норма барщинных дней с одного гака. Кроме того крестьянские дворы должны были по очереди посылать на мызу разовых работников, которые использовались там для ухода за скотом, на строительных работах, в качестве сторожей и т. д. В страду, особенно во время сенокоса и уборки хлебов, крестьян заставляли являться на толоку. В начале XVI века количество дней, которые надлежало отработать на мызной толоке, было уже нормировано (три дня в году). В XV веке феодалы наложили барщинную повинность и на деревенскую бедноту — так называемых «юксъялгов» (буквально «одноногие»; они имели так мало рабочего скота, что могли отрабатывать на барщине только «пешие» дни). С начала XVI века в заготовке сена и уборке ржи и ячменя обязаны были участвовать также бобыли.
Наметившееся в первой половине XVI века усиление барщины — не случайное или местное явление. Характерное для рассматриваемого периода развитие барщинно-крепостнической системы феодального хозяйства, приспосабливавшегося таким образом к расширению внутреннего и внешнего рынка и росту товарного производства, имело в то время место и на Руси, в Польше, в Чехии и в Германии, в ее восточной части. Формирующееся барщинное мызное хозяйство давало феодалу возможность увеличивать размеры изымаемого у крестьянина прибавочного продукта и часть его реализовать на рынке. Дробление крупных земельных владений и переход орденских и епископских земель в руки вассалов способствовали росту мыз и вместе с тем сопровождались увеличением барщинной повинности. В условиях того времени барщина обеспечивала максимальное количество прибавочного продукта, так как работа выполнялась теперь в принудительном порядке в мызе под надзором специальных надсмотрщиков — кубьясов и кильтеров, причем весь продукт поступал непосредственно феодалу.
Вторым видом феодальной эксплуатации крестьян, наряду с барщиной, являлась рента продуктами, или натуральный оброк. Ее размеры в первой половине XVI века также не были одинаковы. Наиболее важной частью натурального оброка была по-прежнему десятина или
19 История Эст. ССР
289


чинш. Фактически «десятина» теперь составляла не десятую, а в среднем четвертую часть урожая, т. е. примерно столько зерна, сколько было посеяно, а то и больше. Эта «десятина» взималась прежде всего с основных зерновых культур — ржи и ячменя. Так, в середине XVI века крестьяне орденского имения в Кейла отдавали с каждого гака в качестве «десятины» 2 шиффунта ржи и столько же ячменя (т. е. не менее 40 пудов зерна) и кроме того еще около 10 пудов овса. По имеющимся сведениям, такая норма широко практиковалась и в других районах Эстонии, она превышала десятину XIII—XIV веков не менее чем в 5 раз, а норму чинша того же времени — даже в 10 раз. В отдельных местах размеры поборов были еще большими. Например, в некоторых ленных имениях (Кийу, Кардла) «десятина» взималась в полуторном — двойном размере от количества посеянного зерна. Повысились и нормы чинша. В частности, на Сааремаа на епископских землях норма чинша с одного гака увеличилась с 6 ваков в 1492 году до 12 — в 1560 году, превысив тем самым норму XIII века почти в 5 раз.
Крестьянин должен был также отдавать феодалу часть приплода скота — малую десятину. В первой половине XVI века ее, как правило, выплачивали в деньгах (не заменялась десятина только с приплода овец). В ваковых книгах так обычно и указывалось: деньги за жеребенка, деньги за теленка и т. д. Дебятину брали также со льна,, конопли, хмеля, пшеницы, гороха, меда и воска. Даже крестьянская беднота не была освобождена от нее. Рыбаки тоже вносили десятину — с улова рыбы.
Существовали и разного рода другие натуральные поборы, шедшие на удовлетворение разнообразных потребностей феодала и его хозяйства; в порядке оброчной повинности крестьяне обязаны были давать кур, яйца, сено, солому, бревна, доски, жерди, дрова, мешки под зерно, уголь, известь и т. д.
Некоторые продукты вносились согласно так называемым ваковым повинностям. Крупных вакусов (вак) было обычно’2—3 в году: осенний, зимний и летний. В эти дни крестьяне деревень данной ваковой округи приносили причитавшиеся с них продукты. Во время вакусов феодал или тот, кого он посылал вместо себя, при участии подобранных из среды крестьян «правоискателей» творил суд и расправу. Особенно суровым наказаниям подвергались те крестьяне, которые отказывались от выполнения феодальных повинностей, выступали против феодалов и их приспешников или же посягали на собственность феодала.
Наряду с барщиной и натуральным оброком существовала и феодальная денежная рента. Взимаемая с сошных крестьян денежная рента, в размере 1—272 марки с гака, называлась гаковой арендой, поземельными деньгами, а в XVI веке — также и ваковыми деньгами. С малоземельных юксъялгов взималось обычно V4 — V2 марки. Многие прежние натуральные ваковые поборы были заменены денежными. С конца XV века феодалы стали требовать денежные платежи также с малоземельных и безземельных крестьян, с бобылей и батраков. В течение первой половины XVI века денежный взнос с бобылей поднялся с V4 до 1 марки, а с батрака — с 3 до 12 шиллингов, т. е. увеличился в четыре раза.
Характерный для этого периода рост удельного веса денежной ренты выразился и в увеличении числа так называемых вольных крестьян. По существу эти крестьяне также были зависимыми, но фео-
290


лальную ренту они полностью или частично вносили деньгами. Даже Е пределах одной и той же деревни размеры «вольных денег» сильно разнились. Наиболее распространенной нормой было 8—10 марок в год. Кроме того вольные крестьяне должны были выполнять еще определенные обязанности посыльных или нести обозную повинность. Нормы «вольных денег» к середине века в общем увеличились.
Прежняя военная (походная) повинность крестьян была заменена денежными взносами. Из-за обострения классовой борьбы феодалы боялись давать крестьянам оружие, особенно огнестрельное. В войнах против русских крестьяне неоднократно переходили на их сторону. После появления огнестрельного оружия стали в основном пользоваться наемными войсками — ландскнехтами. Это значительно увеличило военные расходы, основная тяжесть которых опять-таки была переложена на плечи крестьян.
По-прежнему средством эксплуатации крестьян служили ссужение им зерна и дача в пользование на арендных условиях волов и лошадей. За три меры зерна, полученного в долг, крестьянину приходилось возвращать четыре. В середине века в Ярвамаа за пользование лошадью во время осеннего вакуса брали 1 марку, а за пользование волом —• 20 шиллингов. В 1561 году в орденских имениях Маазилиннаского фогства, которым принадлежало 1043 крестьянских сошных двора, крестьянам пришлось взять в долг 20000 пудов зерна и во временное пользование — 900 волов. Это говорит о том, что большая часть крестьянских хозяйств испытывала острую нужду как в зерне, так и в рабочем скоте.
Духовенство со своей стороны также систематически усиливало эксплуатацию крестьян. В 1521 году прелаты стали брать церковный налог даже с безземельных крестьян — поденщиков.
В XIII—XV веках основной формой эксплуатации крестьян была рента продуктами. В конце же XV и начале XVI века стала быстро расти, наряду с натуральными повинностями, барщина и распространяться денежная рента.
Удельный вес денежных поступлений от крестьян в общей сумме феодальной ренты был все же сравнительно невелик. Например, в доходах епископа, получаемых от штифтовых крестьян Ляэнемаа (в доменах), денежная рента, которая между прочим была там довольно широко распространена, составляла всего лишь 13 процентов, в то время как рента продуктами давала свыше 62, а отработочная рента около 25 процентов. Кроме того, частичное распространение в первой половине XVI века денежной ренты было лишь временным явлением. Из-за значительного падения курса денег к середине века перевод крестьян на денежную ренту стал феодалам невыгоден. Характерно, что в ту пору на епископских землях в Ляэнемаа новые имения стали создавать прежде всего там, где раньше находились так называемые вольные крестьянские хозяйства, т. е. переведенные на денежную ренту (в Соомра, Тыстамаа). Что же касается натурального оброка, то его дальнейшее увеличение сделалось практически почти невозможным, поскольку натуральные повинности в большинстве своем и так уже достигли предельных размеров. Поэтому главным источником увеличения эксплуатации крестьян стало дальнейшее развитие барщинного мызного хозяйства, стимулировавшееся к тому же возросшим рыночным спросом на зерно. Первое место в этом отношении занимали мызы вассалов. Уже к середине века барщина играла в этих мызах большую роль, чем рента продуктами, денежная же рента была
291


Сенокос. Гравюра XVI века.
незначительной. В орденских и епископских доменах барщина составляла от четверти до половины общей суммы феодальной ренты, но и там удельный вес барщины имел тенденцию к быстрому росту. Таким образом, важнейшей формой феодальной ренты в Эстонии в рассматриваемый период становилась отработочная рента — барщина.
Имущественное расслоение крестьянства. С усилением эксплуатации росло обнищание основной массы крепостного крестьянства. Большое количество крестьян имело только Vs — V2 надела или совсем не имело земли. Отдельные категории крестьянства находились не только в различном экономическом, но и в различном правовом положении.
Основную часть крестьянства составляли так называемые сошные крестьяне, размеры хозяйств или дворов которых исчислялись в гаках (сохах). Величина гака, которая уже издавна устанавливалась в основном по количеству высеваемого на исконных деревенских полях зерна, в разных районах была далеко не одинакова. В северной Эстонии был распространен так называемый эстонский гак, посевная площадь которого составляла в среднем 12 тюндерных мест1 (около 8 га). В западной Эстонии и на Сааремаа посевная площадь гака равнялась 30 рижским пурным местам (около 10 га). На орденских и епископских землях в южной Эстонии применялся гак в 60 пурных мест, или так называемый немецкий гак (около 20 га)*  2. Из-за различной величины ’ Одно тендерное место равнялось площади, обсеваемой одним тендером {133 литра, около 5 пудов) зерна.
2 Все эти данные о величине гака в гектарах относятся только к XVI веку.
292


гака, колебавшейся даже в пределах одной и той же ваковой округи илй деревни, размеры повинностей также были неодинаковы. Надо еще иметь в виду, что исчисление размеров крестьянского хозяйства в гаках являлось издавна укоренившейся традицией. По количеству гаков определялась также доля участия данного двора в пользовании общинными угодьями. Поэтому произвести переоценку размеров крестьянских хозяйств в гаках было нелегко, хотя прежнее исчисление нередко больше не соответствовало хозяйственному состоянию и фактической продукции каждого крестьянского двора. Феодал же при определении повинностей исходил в первую очередь из фактических размеров хозяйства. Этим и объясняется то положение, что, согласно ваковым книгам того времени, на землях одного и того же феодала повинности с одного гака часто разнились, причем в некоторых местах эти различия были весьма значительными.
Несмотря, однако, на вышесказанное, гак остается основным критерием при выяснении имущественного положения крестьян. Сопоставление размеров крестьянских дворов показывает значительное имущественное расслоение крестьянства. По данным ваковой книги 1518 года, в епископских амтах Лихула, Колувере, Коонга и Аудру из 760 сошных дворов значительная часть, а именно 238, или 31,3 процента, имела один гак, 201 двор, или 26,4 процента, имел по полтора гака, 130, или 17,1 процента, — по полгака. В целом же размеры крестьянских дворов колебались здесь от V4 гака до 4 гаков. Таким образом, отдельные наиболее крупные хозяйства превышали по площади наиболее мелкие в 16 раз. На Сааремаа количество крестьянских дворов в один гак составляло свыше половины общего числа сошных дворов, хотя и там имелось значительное количество как крупных, так и мелких хозяйств. В южной Эстонии уже тогда преобладали хозяйства величиной менее одного гака, но гак имел там повышенную посевную площадь. В орденских владениях в Ярвамаа, где мызное хозяйство было развито слабее и повинности крестьян были менее тяжелыми, чем в других районах страны, крестьянские хозяйства в 1—2 гака составляли свыше 3/4 общего количества сошных дворов. Там имелось относительно большое количество так называемых вольных крестьян; некоторые из них являлись, возможно, потомками древних эстонских старейшин и «лучших».
В имениях вассалов, судя по данным третьей четверти XVI века, средние размеры крестьянских хозяйств были, как правило, меньшими, чем на землях, не розданных в лен, — на ленных землях редко встречались крестьянские дворы величиной более гака. Зато размер барщины и «десятина» были в этих мызах гораздо больше, чем в епископских и орденских имениях.
Имущественному расслоению крестьянства способствовало развитие товарно-денежных отношений в барщинно-крепостнической системе феодального хозяйства. В первой половине XVI века епископы и Орден перевели часть крестьян на денежную ренту. Так, на епископской территории в Ляэнемаа на феодальной денежной ренте находилась примерно пятая часть сошных крестьян. В категорию вольных крестьян входили кроме того мельники, часть кузнецов, а также кубьясов и кильте- ров и других прислужников феодала. Например, в 1555 году сааре- ляэнеский епископ освободил пожизненно кильтера Лулле из деревни Кайма от всех работ и десятин и даже дал ему в лен юксъялговское хозяйство Пээта Уусталу «из особой милости за его (кильтера) верную службу нам и нашему епископству, которую он нес и которую и впредь
293


должен и может нести». Во время зимнего вакуса ему надлежало платить всего лишь две марки ваковых денег.
Из числа более зажиточных крестьян феодал подбирал себе помощников — приказчиков и надсмотрщиков (кильтеров, вардий и кубья- сов), предоставляя им кое-какие льготы. Из сошных дворохозяев выбирали и так называемых правоискателей, т. е. заседателей в ваковохМ суде. В начале XVI века мы встречаем эстонских крестьян даже в качестве управляющих имениями. Эти прислужники феодала помогали эксплуатировать и угнетать основную массу крестьянства.
Для отдельных хозяйств, особенно для тех, которые перешли на денежную ренту, открылись более благоприятные возможности развития. Так, деревня Вяо, принадлежавшая городу Таллину, располагала весьма выгодными условиями для сбыта своей продукции. Хозяйство кузнеца этой деревни имело в 1550 году богатый и разнообразный инвентарь и исключительно большое стадо. Из этих немногочисленных случаев зажиточности прибалтийско-немецкие и эстонские буржуазные историки пытались делать необоснованные выводы о якобы всеобщем благосостоянии эстонского крестьянства. В действительности же, основная масса крестьян, изнывавшая под игом феодальной эксплуатации, жила в постоянной и крайней нужде. Наглядным свидетельством этого являются переходившая из года в год повинностная задолженность крестьян, займы хлеба у помещиков, держание на арендных условиях скота, побеги крестьян и т. п.
Значительная часть крестьянских дворов имела уже в то время не более четверти или половины гака земли. Местами число таких бедняцких хозяйств достигало — V4 всех сошных дворов.
Особую категорию малоземельных крестьян составляли не сошные мелкие крестьяне, так называемые юксъялги. Они начинают упомр;- наться в письменных источниках с 1435 года. Обычно юксъялги обрабатывали земли, расположенные за пределами коренных деревенских пахотных земель, на подсеках и в лесах, а поэтому их земельные участки в гаках не исчислялись. В большинстве своем юксъялги были отделившиеся члены крестьянских семей или ’просто бедняки, которые создавали самостоятельное хозяйство за границами старопахотных полей своей деревни. В некоторых местах количество юксъялгов увеличилось в результате образования новой мызы. Судя по повинностям отдельных юксъялговских хозяйств, размеры последних значительно отличались друг от друга, но лишь небольшая часть из них достигала полгака. Отдельным юксъялгам удалось позднее выбиться в сошные крестьяне. На первых порах эти малоземельные крестьяне отрабатывали на имение только «пешие» дни, вначале — один день в неделю, а позднее — до трех дней. Кроме того феодал брал с них еще «десятину» с зерна и приплода скота и налагал определенную денежную повинность ('/4— V2 марки). Особенно широкие размеры использование груда юксъялгов приняло в конце XV и в начале XVI века, когда наметился интенсивный рост мызного хозяйства. Больше всего юксъялгов было в западной Эстонии. Они имелись там почти в каждой деревне, составляя примерно 38 процентов всех держателей надела. Много было их в прибрежных районах, на островах (по 18—27 юксъялгов на деревню), где они занимались, очевидно, рыболовством (например, в деревнях Аудру, Лиу, Поотси, на островах Кихну и Хийумаа).
Занимались юксъялги и ремеслом. Судя по ваковой книге 1518—1544 годов, в четырех амтах Сааре-Ляэнеского епископства — Лихула, Колувере, Коонга и Аудру — проживало 463 юксъялга. 27 из 294


Кузнецы. Миниатюра
много малоземельных кре-
них именуются ремесленниками: в их числе 7 кузнецов, 3 сапожника, 2 тулупника, 5 плотников.
По имеющимся данным, число юксъялгов и сошных крестьян — держателей надела меньше одного гака, составляло в Ярвамаа примерно четверть, а в Ляэнемаа чуть ли не половину всех крестьян-дворохозяев. Таким образом, в первой половине XVI века в некоторых районах страны было довол стьян.
В письменных документах XV века начинает упоминаться еще одна, новая категория крестьянской бедноты — бобыли. Число этих малоземельных и безземельных крестьян в последующие столетия систематически росло. К бобылям относились люди разного имущественного положения, начиная от нетрудоспособных нищих и тех, кто не имел ни земли, ни постоянного места жительства и добывал средства к существованию, работая, главным образом, поденщиком, до держателей самостоятельных бобыльских земельных участков. Последние по своим размерам уступали даже юксъялговским, — это были настоящие карликовые хозяйства, которые не могли прокормить своих хозяев, а поэтому тем приходилось искать дополнительные источники существования. К бобылям принадлежала и та группа безземельных, которые получали во временное пользование от крестьянина-дворохозяина клочок земли, за что они работали в его хозяйстве батраками или отрабатывали за него барщинные дни в имении. К бобылям относилась и часть сельских ремесленников, а на побережье и островах — часть рыбацкой бедноты.
На рубеже XV и XVI веков феодалы стали требовать известные повинности и с бобылей; последние должны были лично участвовать в сезонных полевых работах на мызе (сенокос, уборка хлеба), являться на мызную толоку. Бобыли-рыбаки — владельцы сетей — должны были отдавать часть своего улова феодалу. Число бобылей в середине XVI века местами было уже довольно большим. В епископских амтах Лихула, Колувере и Хийу на 463 сошных двора (с 535 гаками земли) и 242 юксъялговских хозяйства приходилось в то время 250 бобылей; в Падизе на 143 сошных двора и 59 юксъялговских хозяйств — 120 бобылей.
Из безземельных часть работала батраками у дворохозяев; последние использовали их и для посылки на барщину. На епископских землях в Ляэнемаа на каждые три сошных двора приходился один батрак, на ленных же землях, где мызное хозяйство было интенсивнее и барщина гораздо тягостнее, батраков было еще больше. Батрак подчинялся дворохозяину и не имел права уходить до истечения обусловленного срока (обычно — годового). Ушедшие до срока батрак или батрачка, как правило, лишались своего заработка. В решениях орденских комиссаров (арбитров) от 1515 года указывается даже, что бобыль или батрак, в случае нарушения им договора о найме на работу, должен уплатить половину назначенной ему платы. Жалованье батраков было крайне низким. По данным, относящимся к началу XVI века, в городском имении Раэ батрачка получала в среднем 1 марку (стоимость 5 пудов ржи в то время) в год, а батрак только полмарки и кроме того немного одежды и обуви. Молодых батраков держали в 295


этом имении чуть ли не за одни харчи. Да и в крестьянских хозяйствах нерецко единственным «жалованьем» батраков было питание и самая необходимая одежда.
В первой половине XVI века в связи с ростом феодальной ренты и развитием крепостного мызного хозяйства феодалы стали проявлять к батракам особый интерес, рассматривая их как источник увеличения своих доходов и необходимую рабочую силу для крупных крестьянских дворов. Феодалы начали взимать деньги и за батраков: сперва только 712 марки в год, позднее 7з марки, а местами даже полмарки. В 1507 году магистр Ордена Плеттенберг на основании общего решения ливонских рыцарств издал постановление, в котором, в частности, говорилось: «И с безземельными крестьянами следует так поступать: если какой-либо крестьянин не хочет наняться на целый год, его на то задержать и сразу же сообщить господину, и ему (крестьянину) надлежит жить не со своего поля, а только с жалованья». В 1543 году это постановление было вновь утверждено ландтагом с дополнением, что батрак, бежавший до истечения годового срока, подвергается штрафу.
Безземельные были самой бесправной частью крестьянства. Положение батраков и мызных дворовых с развитием барщинного мызного хозяйства значительно ухудшилось. Когда по болезни или старости они теряли трудоспособность, им приходилось брать нищенскую суму и вести бездомную и голодную жизнь горемык-бродяг.
В XVI веке в некоторых районах Эстонии малоземельные крестьяне, бобыли и батраки численно уже превышали сошных крестьян. Несмотря, однако, на имущественную дифференциацию, в борьбе против феодальной эксплуатации все категории крестьянства выступали вместе, как единый основной класс феодального общества.
Усиление крепостной зависимости крестьян. Рост эксплуатации был возможен благодаря усилению внеэкономического нажима феодала на крестьянина. Феодалы принуждали крепостных отрабатывать возрастающую барщину и нести натуральные и денежные повинности, которые становились все более тягостными. В связи с расширением барщинного мызного хозяйства в конце XV и первой половине XVI века продолжал развиваться и процесс юридического оформления крепостной зависимости крестьян, протекавший в условиях острой классовой борьбы (см. § 4).
В конце XV века начался новый этап на пути создания системы крепостного права в Эстонии. Прежние соглашения о выдаче беглых крестьян касались только отдельных территорий; теперь же феодалы- стали добиваться, чтобы принцип безусловного возвращения беглых крестьян был распространен на всю Ливонию.
В 1482 году на совещании в Вээмла, в котором участвовали представители дворянства с земель рижского архиепископа, тартуского епископа и Ордена, было принято решение установить порядок возвращения беглых крестьян и на тех территориях, где этот порядок прежде не был оформлен. Спустя десять лет ландтаг постановил, что принцип выдачи беглых крестьян должен осуществляться повсеместно, во всей Ливонии, однако представители города Таллина воспротивились этому. В Рижском архиепископстве соответствующие постановления были введены в 1494, а в Сааре-Ляэнеском епископстве — в 1504 году. В постановлении для Сааре-Ляэнемаа указывается, что обязательная выдача не распространяется на вольных мельников, кузнецов и юксъял- гов, если только они не являются должниками. Через четыре года магистр Ливонского ордена и сааре-ляэнеский епископ заключили согла-
296


Закол на реке Омеду.
шение о взаимной выдаче беглых крепостных в пределах их владений в Эстонии. По этому соглашению, обновленному в 1554 году, феодалы обязывались безоговорочно выдавать друг другу как сошных крестьян, так и всех юксъялгов и бобылей; выдаче подлежали и беглые кресть янки. Этот документ ярко свидетельствует о дальнейшем усилении крепостной зависимости крестьянства.
Соглашение 1508 года было первым такого рода договором между двумя феодальными полугосударствами Ливонии. Вскоре, однако, все эти акты перестали удовлетворять феодалов; начиная с 30-х годов они стали добиваться от ландтага выработки и утверждения «вечного твердого соглашения», действующего по всей Ливонии. Вплоть до Ливонской войны вопрос о беглых крестьянах неоднократно фигурировал в повестках дня общеливонских ландтагов. Хотя ландтаг и вынес в 1537 году постановление, что «каждому по его требованию должны быть немедленно выданы его крепостные крестьяне как из города, так и из деревни», тем не менее противодействие городов так и не позволило претворить в жизнь новое, общее для всей страны соглашение. Города предпочитали придерживаться старых обычаев и прежних сепаратных соглашений, боясь лишиться источника дешевой рабочей силы.
Однако и феодалов в начале XVI столетия все больше стали интересовать, как резерв рабочей силы, малоземельные и безземельные крестьяне. Это было вызвано, с одной стороны, стремлением феодалов обеспечить сошные хозяйства необходимой рабочей силой с тем, чтобы повысить взимаемую с них феодальную ренту, с другой, — стремлением превратить уже сложившийся к тому времени довольно многочисленный слой малоземельных крестьян, батраков и бобылей в прямой объект эксплуатации, т. е. наложить на них несение разного рода феодальных повинностей, и прежде всего барщины. Однако и в XVI веке фактически не удалось полностью остановить передвижение безземельных крестьян. Даже сошные крестьяне часто или сами меняли свое местожительство или же сгонялись феодалом с их дворов. По дан- 297


ним ваковых книг первой половины XVI века, в некоторых деревнях за каких-нибудь 10—20 лет в большей части дворов сменилось несколько хозяев. Вопрос о возвращении беглых крестьян почти не сходил с повестки дня ландтагов. Особенно острую форму он вновь принял в середине XVI века. Феодалы пытались закрепить и тех крестьян, которым удалось еще сохранить свободу. Важным орудием закрепощения крестьян служила судебная власть, находившаяся всецело в руках феодала
Городской патрициат, состоявший из богатых немецких купцов и владельцев недвижимого имущества, тесно связанных с феодалами- землевладельцами, частично или безоговорочно, но признавал крепостное право. Представители тартуского магистрата, например, сообщили в 1492 году, что беглые эстонские крестьяне будут задерживаться и выдаваться их господам. Несколько иначе обстояло дело с Таллином — этим крупнейшим портовым городом Эстонии. Здесь купцы и судовладельцы больше, чем в других городах, были заинтересованы в постоянном притоке дешевой рабочей силы из деревни. На представление харью-виру- ского рыцарства о выдаче укрывшихся в Таллине беглых крестьян, городской магистрат в 1515 году ответил, что без крестьян город вряд ли сможет существовать. Таллинские патриции, богатства которых складывались на эксплуатации эстонской рабочей силы, писали, что «такие города, которые живут от торговли и ремесла, особенно в здешней, ненемецкой стране, нельзя содержать силами одних лишь немцев или пришельцев». Поэтому в то время городская власть выдавала феодалу по его требованию только сошных крестьян. С 1515 года в Таллине был введен порядок, по которому обязательная выдача беглого крестьянина действовала только в течение одного года и одного дня со времени его побега в город; по истечении этого срока укрывшийся в городе крестьянин становился свободным. В соглашениях же между феодалами срок давности истекал через 30 лет, т. е. тогда, когда крестьянин старел и фактически делался нетрудоспособным.
Когда магистр Плеттенберг в 1532 году предпринял на ландтаге попытку возобновить соглашение о выдаче беглых крепостных крестьян и сделать его единым для всей Ливонии, магистрат города Таллина отказался присоединиться к этому решению, утверждая, что право феодала на личность крестьянина является «грабительски присвоенным»; оно «не естественного происхождения и не обосновано божественным или письменным правом», ибо раньше все крестьяне этой страны были свободными, а не крепостными. В этих словах звучат отголоски идей реформации.
С конца XV века феодалы стали все больше препятствовать уходу с земли и безземельных — сыновей дворохозяев, батраков, бобылей; в случае их бегства в город феодалы старались вернуть их силой. Многочисленный низший слой городского населения в Таллине, состоявший в основном из эстонцев, также выступал против харью-вируских феодалов-помещиков, пытавшихся осуществить поголовное прикрепление крестьян к земле. Трудящиеся массы города укрывали бежавших сюда крепостных, нередко препятствовали увозу из города пойманных дворянами крестьян и не раз даже демонстрировали свою готовность с оружием в руках выступить против рыцарства и орденского войска (так было, в частности, в 1500 и 1513 годах). Эти решительные выступления вынудили феодалов временно примириться с оседанием в городе батраков и бобылей. Однако в 1515 году магистрат уступил требованиям рыцарства и распорядился выдавать не только сошных крестьян, но и их 298


первого, второго сыновей, а также увеличил штраф за предоставление убежища беглому крестьянину.
В результате закрепощения крестьяне лишались права собственности не только на землю, но и на рабочий скот и инвентарь. После смерти крепостного его имущество наследовалось не ближайшими родственниками, а феодалом. Начиная с XV века феодалы стали запрещать крестьянам продавать свою продукцию, если те не расплатились с имением; кроме того, крестьяне были обязаны предложить ее прежде всего своему помещику. Это требование неоднократно повторяется в документах XVI века, так как крестьяне фактически его не выполняли. Крестьяне не могли строить мельницы и корчмы, а также варить пиво на продажу, — все это являлось монопольным правом феодала.
Личная зависимость находит свое выражение в купле, продаже, закладывании и обмене крепостных крестьян. В документах о передаче имений отмечается, что новый владелец имеет право требовать возвращения беглых крестьян и их детей. В договорах иногда указывалось, что крестьяне передаются «вместе со всем, что они теперь или в будущем накопят и приобретут, будь то движимое или недвижимое».
Закрепощение эстонского и латышского крестьянства немецкими феодалами шло быстрее и носило более глубокий характер, чем закрепощение на русских землях в то время. Так, например, по Судебнику 1497 года крестьянин мог Тамодин раз в год «выходить» от землевладельца — за неделю до Юрьева дня осеннего (26 ноября) и в течение недели после него с обязательной выплатой феодалу «пожилого». Сошные же крестьяне в Эстонии и Латвии были уже тогда лишены права на это. Поэтому эстонские крестьяне продолжали уходить через границу в Россию.
Имевшиеся в распоряжении феодала средства внеэкономического принуждения давали ему возможность все сильнее закабалять крестьян. Для ограждения частной собственности, прежде всего собственности феодала, были введены исключительно суровые наказания. За кражу на сумму свыше шести пенни уже предусматривалась виселица. Смертной казнью каралось присвоение господского скота и десятины, перемещение межевых знаков, а также убийство. Сокрытие пахотных участков или подсечных земель с тем, чтобы не платить с них десятины, грозило не только потерей земли вместе с урожаем, но и штрафом (1 марка и 1 овца), да сверх того еще двухнедельным .арестом. Кто не являлся к сроку на вакус, подвергался штрафу в размере 2 марок или аресту. За ранение мызного надсмотрщика налагался штраф в 20 марок, за отказ от барщины в пользу приходского священника вся ваковая округа должна была платить 40 марок штрафа и т. д.
Особенно жестоким и унизительным наказанием была порка розгами. Хронист Реннер пишет, что немцы держали эстонцев в повиновении поркой, так как последние «боялись ее пуще смерти, и, если бы не было этого принуждения, они перебили бы всех немцев (которых было в стране меньше, чем эстонцев)». Бывали случаи, когда крестьяне умирали от порки. В качестве наказания крестьян неделями держали в темнице или на цепи.
Несмотря на жесточайшие средства принуждения, крестьяне упорно боролись против поработителей; в рассматриваемый период происходили также волнения и среди низших слоев городского населения.
299


§ 3. Города, ремесло и торговля
Города и поселки. Царившие в Эстонии в течение примерно полувека мир и спокойствие благоприятно сказались на развитии городов. Численность городского населения в рассматриваемый период заметно возросла, возникли новые торгово-ремесленные поселки. Дальнейшее углубление общественного разделения труда и рост товарного производства создавали предпосылки для этого.
Важнейшими городами Эстонии по-прежнему оставались Таллин и Тарту. В середине XVI века в Таллине было примерно 7—8 тысяч, а в Тарту 5—6 тысяч жителей. (В тот же период в Риге насчитывалось свыше 10 000, а в Новгороде 26 000 жителей.) По сравнению с XIV веком население Таллина и Тарту значительно увеличилось. Городская территория в пределах крепостной стены была густо застроена (в середине XVI века, например, в Таллине в нижнем городе насчитывалось до 500 жилых домов). Не позднее XV века эти города стали обрастать пригородами или предместьями, населенными, главным образом, эстонцами — ремесленниками и поденщиками, рыбаками, лодочниками и возчиками. У Таллина возникли предместья в Каламая, на так называемой горке Кёйсмяги, расположенной перед Суур Раннавярав («Большие Морские ворота»), вдоль дороги на Тарту за Карьяскими воротами (служили также для выгона скота). В деревушке у 'каменоломни на Лас- намяги жили эстонские каменотесы, а в Теллископли — кирпичники. О росте пригородов и их значении свидетельствует, в частности, тот факт, что в них стали сооружать церкви (например, в пригороде Таллина — в Каламая). Возник поселок и у Пиритского монастыря. Возле Тарту самый крупный поселок вырос на левом берегу Эмайыги, где наряду с эстонцами жило много русских. В пригородах находились огороды и складочные площадки горожан.
В тот же период некоторое развитие получили и остальные города Эстонии (Вильянди, Пярну, Нарва, Раквере и др.), а также поселки (Валга, Курессааре, Лихула и др.). Однако по численности населения они сильно уступали Таллину и Тарту. Так, в Нарве в первой половине XVI века проживало примерно 600—800, а в Новом Пярну — до 1000 человек. Новых городов в XV—XVI веках не возникло, зато появились поселки (например, Хельме, Кавасту, Кейла), число которых в Эстонии достигло 14. Поселки состояли, по-видимому, из нескольких десятков домов с сотней жителей. Хотя эти ремесленные поселки до некоторой степени были городского типа, они все же сильно зависели от местного крупного феодала. Например, жители поселка Кейла за предоставленный им в пользование клочок земли платили Ордену натуральный оброк и выполняли разного рода повинности.
Близ приходских церквей, куда в определенные дни года (праздничные, ярмарочные и др.) съезжалось много народу, возникали отдельные хозяйства ремесленников и торговцев. Например, из одного документа Вирумааского мангерихта от 1548 года видно, что некто, живший у церкви в Амбла, «варил пиво, пек, вел торговлю и продавал беспрепятственно свое пиво».
Внешний облик городов в изучаемый период мало изменился. С середины XV века, в связи с появлением огнестрельного оружия, города стали сильнее укрепляться, надстраивались крепостные стены, воздвигались «пушечные башни» — так называемые рондели (например, Кик-ин-де-Кёк и «Толстая Маргарита» в Таллине). Колодцы с журавлями в первой половине XVI века уступили место в Таллине рычажным
300


и насосным колодцам. Центральные улицы стали мостить камнем. В тог период в Таллине уже встречаются специалисты по мощению улиц — мостильщики.
Антисанитария и тяжелые жизненные условия, а также отсутствие врачебной помощи приводили к очень большой смертности среди населения крупных городов. Городское население росло, главным образом, благодаря притоку людей из деревни. Харью-вируские феодалы-помещики жаловались в 1515 году, что опять за счет их крестьян пополняется «после мора (в Таллине) город и Каламая грузчиками, рыбаками и дворниками». Таллинский магистрат также был вынужден признавать («с постоянной досадой и очень неохотно»), что без притока в город крестьян Таллин «вряд ли мог бы существовать».
Основную часть населения городов и поселков в Эстонии составляли эстонцы. Господствующая же верхушка была немецкой национальности. Большая часть членов магистрата и бюргерства в первой половине XVI века, как и раньше, состояла из лиц, незадолго до этого иммигрировавших прежде всего из Германии. По своему национальному составу население Таллина, насчитывавшее не менее 7000 человек, делилось примерно так: 52 процента эстонцев, 27 процентов немцев и 21 процент шведов, финнов и датчан. В Нарве в 1530 году было 150 семейств, из них только 30 немецких.
Во второй половине XV века в Таллине, Тарту и Нарве значительно возрос удельный вес русского населения. В Таллине русские останавливались в особой части города (в районе нынешней улицы Вене),здесь они построили между 1410—1422 годами свою новую церковь. В Тарту основная часть русского населения проживала в районе между теперешними улицами 21 июня и Мичурина. Этот район в то время именовался «русским концом», а находившиеся там городские ворота носили название «Русских ворот». Здесь располагался и русский рынок. Много русских проживало в пригороде, за рекой. Как сообщает летопись, в Тарту летом 1501 года было заключено в тюрьму свыше 200 русских купцов, с/гдовательно, численность русского населения была там довольно большой. Об этом свидетельствуют и имевшиеся в Тарту две русские церкви. Из источников первой половины XVI века видно, что в Тарту жили русские рыботорговцы и огородники, продававшие лук, капусту, 301


хрен и другие овощи. В пригороде за рекой было тогда выстроено специальное помещение для торговли с русскими.
После сооружения Ивангородской крепости возник большой торговоремесленный поселок и на восточном берегу реки Нарвы. В 1473 году упоминается существовавшая здесь «новая деревня», а в 1496 году, т. е. спустя четыре года после постройки крепости, русские источники уже называют это место городом, в котором было «неисчислимое количество товара и добра».
Рост русского населения в городах Эстонии того времени был связан с развитием товарного производства и торговли в Русском централизованном государстве. Русские ремесленники, рыбаки и огородники стали производить все больше продукции на рынок, возросла и активность русских торговцев, которые разъезжали по Эстонии, добирались даже до небольших городов и поселков, задерживаясь в некоторых местах довольно продолжительное время. Таким образом, экономические связи между Эстонией и Россией все более усиливались, а это, в свою очередь, способствовало углублению общественного разделения труда и росту товарного производства.
Ремесло. Развитие ремесла шло в то время по пути дальнейшей специализации и роста производства на рынок. В Таллине, важнейшем в то время центре ремесленного производства в Эстонии, насчитывалось свыше 70 ремесленных специальностей. В крупнейших русских городах — Москве и Новгороде их было в то время свыше 200, причем в одном только металлообрабатывающем производстве — 22 (в Таллине — 8). Таким образом, по специализации ремесла Эстония значительно отставала от Русского централизованного государства. Такие крупные достижения в области техники, как книгопечатание и изготовление бумаги, к тому времени еще не проникли в Ливонию.
Больше всего сведений о ремесле мы имеем по Таллину. Большинство ремесленных специальностей, а также объединивших важнейшие отрасли ремесла цехов уже сложилось к XV веку. С повышением благосостояния зажиточных горожан увеличилась потребность в малярах, столярах, стекольщиках, резчиках по дереву, которые в начале XVI века объединились в самостоятельный цех. Появилась новая профессия — цирюльников, которые занимались в то время и врачеванием. В XV веке были основаны первые в Эстонии аптеки (в Таллине и Тарту). С развитием торговли возросла в тот период роль лодочников и грузчиков, которые также объединились в отдельные цехи. Хотя о рыботорговцах в Таллине встречаются сведения уже с XIV века, их старейший цеховой ус- став (шраг) датируется лишь 1524 годом. Они торговали не только рыбой, но и разного рода другими товарами, на которых был усиленный спрос со стороны крестьян, и даже лекарствами.
Расширение товарного производства и усиливающийся приток бег-
Столяри. Миниатюра
лых крепостных обостряли конкуренцию между ремесленниками. Стараясь оградить свои интересы, цеховые мастера начали воздвигать всякого рода препятствия на пути получения специальности и звания мастера. В ученики стали принимать только после месячного испытательного срока и к тому же требовали залог. Последнее лишало детей бедняков возможности идти даже в ученики. Срок ученичества исчислялся годами, но и после этого, прежде чем стать подма302


стерьем, надо было еще год бесплатно работать на мастера. Ученик, как и подмастерье, должен был жить в семье мастера и полностью ему подчиняться. Нередко учеников использовали на работе в домашнем хозяйстве мастера. Если ученик уходил до окончания срока ученичества, он подлежал насильственному возвращению.
Срок пребывания в подмастерьях доходил до 7 лет. За это время надо было поработать и в других городах, у разных мастеров; обязательное странствование подмастерьев обеспечивало более основательное и разностороннее освоение ремесла, хотя сама ремесленная техника была рутинной. Переход из подмастерьев в мастера был связан с довольно большими трудностями. Здесь требовалось не только наличие трудового стажа и имущественного ценза, — мастером мог стать лишь тот, кто был рожден в законном браке. А в некоторых ремесленных отраслях учитывалось еще и происхождение: в мастера не принимались сыновья крепостных и лица ненемецкого происхождения. После выполнения образцового изделия (шедевра) из своего материала, кандидату в мастера надлежало еще год проработать до того, как его зачисляли в полноправные члены цеха. Прием в члены цеха был связан с большими расходами: надо было устроить пиршество для всего цеха и определенных членов магистрата, уплатить вступительный взнос, приобрести воинские доспехи и самострел и отпраздновать свадьбу. В бюргеры принимали только полноправных членов цеха. Все эти меры были направлены против конкуренции деревенских ремесленников, а также против «строптивых» подмастерьев.
Часть цехов в первой половине XVI века стала нормировать число своих полноправных членов, что серьезно ущемляло свободу ремесла. Например, таллинские пекари объявили в 1533 году о прекращении приема в свой цех, портные сделали это годом позже. Состав цеха пекарей был ограничен 8, портных—12, а торговцев одежды — 4 человеками. На освободившееся место мастера можно было попасть теперь только благодаря родственным связям.
Цехи стали тормозом на пути развития ремесла и товарного производства. Трудность получения звания мастера означала, что подмастерья превращались в постоянных наемных рабочих. Продление срока пребывания в учениках и подмастерьях, что по существу было совершенно лишним в смысле овладения ремеслом, означало не что иное, как усиление эксплуатации их труда со стороны мастера — собственника мастерской и инструментов. С помощью штрафов, цехового суда и порки мастер заставлял ученика и подмастерья покоряться. Однако из эксплуатируемых мастером ремесленников не сложилось рабочего класса, хотя они и принадлежали к угнетенному низшему слою городского населения.
Цеховые мастера старались оградить себя от конкуренции и занять монопольное положение в своей отрасли ремесла. Все не объединенные в цехи ремесленники жестоко преследовались, цеховые мастера называли их «кропалами», «объедалами» и т. д. Однако ремесло ломало преграды, которые цеховые мастера ставили на пути его развития. Цеховые ограничения и высокие взносы вынуждали наиболее бедных ремесленников работать вне цеховых объединений. Так, один только кузнечный цех в Таллине выявил в 1518 году в своей отрасли 25 «кропателей». В малых городах и поселках, где цехов не было, ремесло развивалось более свободно. Часть ремесленников сосредоточилась близ монастырей (например, Падизеского, Кяркнаского, Пиритского) или других феодальных центров (Вигала и т. п.). Неоднократные жалобы 303


членов цехов на конкуренцию негородских ремесленников результатов не имели, так как сами феодалы были заинтересованы в их продукции.
Консервативная роль немецких цеховых мастеров проявлялась еще и в том, что они стремились не допускать эстонцев к некоторым более доходным профессиям. В 1508 году таллинские цеховые мастера запретили принимать в Канутскую гильдию и даже приглашать туда в качестве гостей «ненемцев». Однако все эти запреты все же невозможно было претворить в жизнь, и в цехах, входивших в Канутскую гильдию, было довольно много ремесленников и мелких торговцев эстонской национальности.
В рассматриваемый период ремесленники, занятые изготовлением предметов массового потребления, .стали все больше работать на местный городской или поселковый рынок. В Таллине у ремесленников были свои торговые лавки. Число пекарей определялось количеством лавок, предоставленных им в так называемом Сайяканг («Бубличный проход»). Духовные завещания ремесленников также показывают, что они работали не только на индивидуального заказчика, но и на рынок.
Помимо обслуживания местного городского рынка ремесло производило некоторые предметы и для крестьянского населения. На этом специализировались так называемые пистемакеры, входившие в цех шорников. Это были ремесленники-эстонцы, занимавшиеся изготовлением разного рода украшений, пользовавшихся спросом со стороны сельского населения. Пистемакеры сами разъезжали со своей продукцией по ярмаркам. В ассортимент их товара входили бусы, погремушки, отделанные пластинками пояса, плетеные медные цепочки, игольники, ножи и ножны, рукавицы, выделанная кожа, материя, свинец, железные сошники и т. д., т. е. товары и разного рода сырье, рассчитанные на потребности крестьян. Особенно широкую деятельность таллинские пистемакеры развили в первой половине XVI века, причем, как и рыботорговцы, они по-прежнему торговали в основном с крестьянами. Это затрагивало интересы немецких купцов, и магистрат стал ограничивать деятельность эстонских ремесленников-торговцев, что привело во второй четверти XVI века к обострению борьбы внутри городов (см. § 4).
Большая часть ремесленников, изготовлявших предметы украшения для крестьян, сосредоточилась в городе, это свидетельствует о дальнейшем углублении общественного разделения труда. Правда, такие же ремесленники были и на селе. Так, в ваковой книге деревни Койла (восточнее Хаапсалу) помимо двух кузнецов и одного сапожника, упоминается еще юксъялг по имени Маттис Парленшитер. Судя по имени, он был бисерником, т. е. изготовлял украшения для крестьян. Баковая книга деревни Аннелема, расположенной у тогдашней дороги Таллин—Пярну, упоминает юксъялга Хеппесеппа, т. е. серебряных дел мастера.
Хотя в деревне по-прежнему господствовало натуральное хозяйство, здесь встречались и отдельные ремесленники — прежде всего из юксъял- гов и бобылей. Больше всего в деревне была распространена специальность кузнеца и затем — плотника. В ваковых книгах упоминаются также, хотя и реже, каменщики, сапожники, тулупники, мясники, пивовары, котельники, корзинщики, щетинщики, бондари и т. п. В одном из документов 1546 года упоминается даже пекарь — житель деревни Сауэ (теперешнего Кейлаского района). Круг потребителей продукции сельских ремесленников был весьма ограничен, однако сам факт их существования говорит все же о том, что в деревне также имело, место известное углубление дифференциации мелкого производства.
304


Торговля. Процесс сближения мелких местных рынков протекал крайне медленно, так как господство натурального хозяйства как система не было еще поколеблено. Тем не менее, с конца XV века в развитии внутреннего и внешнего рынка произошли существенные сдвиги, началось хозяйственное оживление и стали расти товарно-денежные отношения, обусловленные дальнейшим развитием производительных сил и общественного разделения труда в сельских районах и в городах. Этот процесс определял более широкие связи между поселениями и побуждал как крестьян, так и феодалов больше продавать своей продукции на рынке.
Кроме предметов украшения и домашнего обихода деревня нуждалась в металле, соли, в меньшей степени в рыбе, а феодалы-помещики — в сукне, оружии, хмеле, пряностях, винах и разного рода предметах роскоши. Все это доставлял им город, который, в свою очередь, получал из деревни строительные материалы, топливо, зерно, мясо, кожу, лен и т. д. Важную роль в снабже¬
нии города играл крестьянин. Даже такие довольно отдаленные районы, как Пыльтсамаа, Каркси, Пярну-Яагупи, Ляэне- маа и Сааремаа, имели связи с важнейшим в Э нонин экономическим центром — Таллином. Начиная с 30-х годов XVI века
Наверху — ожерелье из раковин каури и серебряная подвеска; внизу — ожерелья XV—XVI вв. (из стеклянных, серебряных, халцедоновых и. янтарных бус).
таллинские купцы стали проникать со своими товарами даже в Тарту¬
ское епископство; это вызывало сильное недовольство со стороны тарту¬
ского купечества.
Выше уже отмечалось, что таллинские пистемакеры и ряд мелких торговцев-ремесленников имели деловые связи с деревней. Еще более широкие связи с ней сложились у купцов. У некоторых из них со временем образовалась сеть постоянных покупателей из среды крестьян. Последние получали товары даже в долг. Например, богатый таллинский купец X. Фикке имел торговые связи по меньшей мере с 274 крестьянами, преимущественно из Ляэнемаа и Пярнуской комтурии, а купец И. Каппенберг — с 114 крестьянами, главным образом из Вильянди-
20 История Эст. ССР
305


ской комтурии и Ярвамаа. Характерно, что эти покупатели принадлежали, в основном, к более зажиточной части крестьянства (сошные и вольные крестьяне, мельники, а также кузнецы и другие сельские ремесленники).
По-видимому, в 30—40 годах XVI века у таллинских купцов образовалась также особая сеть так называемых «друзей»: это были зажиточные крестьяне-предприниматели, жившие в более отдаленных районах страны; они не только выполняли торговые поручения того или иного куппа, но и выступали в роли посредников между последним и окрестными крестьянами, получая за это посредническую прибыль, а также доход от доставки товаров. Купцам такая сеть «друзей» давала возможность завязать постоянные деловые связи с отдаленными районами страны. Это имело тем большее значение, что помещики стали всячески мешать крестьянам вступать в непосредственные связи с городом, а городским купцам — торговать в деревне.
По деревням разъезжали также агенты городских торговцев, скупавшие у крестьян зерно, скот, лен и другую сельскохозяйственную продукцию. Во второй четверти XVI века феодалы-помещики стали особенно часто жаловаться на скупщиков, в результате чего решением ландтага их деятельность была в конце концов запрещена. Однако жизнь не считалась с этим запретом и проблема скупщиков так и не сходила с повестки дня ландтагов. Борьба против скупщиков была вызвана стремлением феодалов сосредоточить всю сельскую торговлю в своих руках и использовать ее как дополнительный источник доходов. Помещики и управляющие имениями грабили крестьян еще больше, чем городские торговцы, хотя и те всячески обманывали крестьян, стараясь купить у них продукты за бесценок. Этим и объясняется, почему крестьяне предпочитали возить свои продукты в город. Однако вести непосредственную торговлю с городом крестьянам было трудно, так. как феодалы стали навязывать им свое преимущественное право на закупку.
Особенно сильно торговая активность феодалов-помещиков возросла в начале XVI века в связи с ростом мызного хозяйства. После продления в 1509 году перемирия с Русским государством помещики стали торговать и с русскими. С этого времени не прекращаются жалобы городских купцов на торговую конкуренцию со стороны дворян-помещиков. В 1521 году на штедтетаге в Валмиера представители тартуского и таллинского магистратов обрушились на помещиков за то, что те торгуют разного рода продуктами и скупают зерно, в результате чего эти товары не поступают на городской рынок. Это новое, ранее не наблюдавшееся явление приняло, по утверждению магистратов, повсеместный характер и ведет к повышению цен. Орден, епископы и прочее духовенство также усиленно торговали зерном.
Еще в XV веке вошло в обычай, что феодал запрещал крестьянам продавать излишки их продукции до выполнения феодальных повинностей. После того как крестьяне полностью рассчитывались с феодалом, они могли свободно продавать свою продукцию. В первой половине XVI века помещики пошли дальше в своих требованиях, пытаясь целиком захватить в свои руки торговлю крестьян. Дворяне-феодалы разрешали крестьянину реализовать свою продукцию только в пределах их владений, причем скупали ее сами, со своей стороны продавая ему соль, сельдь, железные изделия. Помещики начали также открывать больше корчем, где совершались и торговые сделки с крестьянами. Заключенное в 1526 году соглашение между таллинским комтуром и харью-вируским 305


рыцарством предусматривало, что помещик обладает преимущественным правом закупки у своих крестьян излишков их продуктов. Если какой-либо помещик сам не был заинтересован в такой закупке, это право переходило к соседнему помещику. Указанное соглашение ставило своей целью воспрепятствовать непосредственной торговле между крестьянами и горожанами. Помещики стали даже штрафовать крестьян, продававших на сторону свою продукцию.
Города же, со своей стороны, настойчиво добивались сохранения прежних порядков в крестьянской торговле. Из неоднократных жалоб городов явствует, что помещик заставлял крестьян продавать ему зерно, скот, лен и прочие продукты за полцены, причем урожай нередко скупался на корню. В 1543 году ольдерманы трех таллинских гильдий вручили магистру Ордена жалобу, в которой указывали, что полное прикрепление крестьян к помещику, систематическое увеличение повинностей и создание для крестьян такого положения, когда они вынуждены из года в год закладывать урожай еще на корню, привели к тому, что «простой бедный крестьянин сидит почти без хлеба» и больше не в состоянии продавать свои продукты в городе. Три года спустя представители Нового Пярну утверждали в своей жалобе, что спекулятивная торговля помещиков грозит крестьянам полным разорением и что крестьяне, лишившись куска хлеба, бросают свои хозяйства и пускаются на всякие лиходейства.
Порядок, установленный соглашением 1526 года, был зафиксирован и в так называемых «Крестьянских правилах» Майделя, относящихся к середине XVI века, которые отражали, в первую очередь, положение крестьян в имениях вассалов в Ляэнемаа.
Крестьяне всячески отстаивали свои права на свободную торговлю. В этом их поддерживали и города, заинтересованные в беспрепятственной продаже крестьянами продуктов. По требованию городов, ландтаг в 1532 году своим постановлением подтвердил исконное право крестьян сбывать в городе излишки продукции, остававшиеся у них после выполнения феодальных повинностей. Однако то же постановление категорически запрещало крестьянам самим заниматься торговлей — последняя по-прежнему оставалась привилегией немцев. Несмотря на постановление ландтага, помещики в вопросе крестьянской торговли продолжали вести прежнюю политику, что, в свою очередь, вплоть до 50-х годов вызывало неоднократные жалобы со стороны городов, как на имя магистра Ордена, так и в ландтаге. Представители городов резко возражали и против усиливавшейся торговой деятельности помещиков, требуя ее прекращения. Помещики не ограничивались торговлей в пределах своих владений, а пытались вступать в непосредственный контакт даже с иноземными негоциантами. Городам так и не удалось добиться удовлетворения своих требований, так же как и помещикам не удалось приостановить торговлю городских купцов в сельской местности.
Таким образом, борьба за торговлю (а также борьба из-за бежавших в город крестьян) обострила в первой половине XVI века противоречия между помещиками-феодалами и купечеством. Это до некоторой степени даже сблизило интересы городов и крестьянства, так как городская правящая верхушка была заинтересована в свободе передвижения и торговли крестьян. При этом классовые устремления крестьянства оставались, конечно, чуждыми для купцов, преследовавших лишь свои корыстные цели. Бюргеры откровенно заявляли, что они, дескать, имеют не меньше прав, чем помещики, обогащаться за счет
307


«бедного крестьянина», который «является нашим общим кормильцем». Городское купечество было лишь заинтересовано в том, чтобы помещики не занимались торговлей.
С помещиками-феодалами у городских купцов были, разумеется, значительно более тесные связи, чем с крестьянством. Их объединяли общие колониально-эксплуататорские интересы и торгово-экономические отношения. Весьма яркой иллюстрацией таких отношений могут служить дошедшие до нас долговые книги таллинского купца X. Фикке. За период с 1504 по 1542 год в них имеется около 13 500 записей, из них всего лишь около 4000 имеют отношение к сельской местности. Из последних примерно 500 записей, т. е. 12,5 процента, касаются крестьян, а 3500 — феодалов. Иногда в течение ряда лет не встречается ни одной записи, относящейся к крестьянам; характерно, что торговые операции с крестьянами ограничиваются обычно суммой в несколько марок, в то время как сделки с феодалами заключаются на сотни и даже тысячи марок (в первую очередь, эти крупные операции связаны с орденскими правителями и управляющими имениями). Покупательная способность крестьянина, сбывавшего скудные излишки своей продукции, была невысокой; феодал же продавал много продуктов и, следовательно, имел возможность приобретать не только товары первой необходимости, но и разные дорогостоящие заграничные предметы роскоши. Упомянутый купец Фикке принадлежал к той немногочисленной категории таллинских крупных купцов, которые имели торговые связи с сельской местностью.
В первой половине XVI века обострились противоречия не только между феодалами-помещиками и крестьянством, но и между дворянством и бюргерами, а также между немецкими крупными купцами и эстонскими мелкими торговцами и ремесленниками. Причины этого лежали в усиливавшейся торговле с крестьянами и в расширении внутреннего рынка.
Наибольшим спросом со стороны крестьян пользовалась соль, поэтому как помещики, так и ремесленники старались закупать ее в большом количестве, а затем обменивать у крестьян на зерно и другие продукты. Главной в Эстонии гаванью по импорту соли был Таллин, обладавший правом перевалки соли. Привилегией оптовой закупки соли прямо с кораблей располагали всего лишь 150 купцов, помещикам и ремесленникам разрешалось закупать ее в ограниченном количестве и только для собственного потребления. Магистрат и Большая гильдия ревниво оберегали эту привилегию таллинских купцов. С 1513 года дворяне неоднократно выдвигали требования о свободе торговли солью и зерном в гавани, однако требования их неизменно отклонялись.
Во второй четверти XVI века, в связи с ростом внутреннего рынка, немецкие крупные купцы в Таллине перешли в наступление против эстонских мелких торговцев-ремесленников, стремясь вытеснить их из розничной и сельской торговли. Раньше немецкие купцы, объединенные в Большой гильдии, занимались преимущественно транзитной торговлей, как наиболее прибыльной, розничная же и сельская торговля находились в руках мелких торговцев, главным образом рыботорговцев и пистемаке- ров, входивших в малые гильдии. Эти мелкие торговцы в основном были эстонцами, они хорошо знали местные условия и могли быстрее и лучше договориться с крестьянами, чем немецкие купцы. В известной мере меновой торговлей солью и зерном занимались и ремесленники. Таким образом, экономические связи между городом и деревней осуществлялись прежде всего эстонскими мелкими торговцами и ремесленниками — членами малых гильдий.
1308


Носильщики. Рисунок из устава носильщиков гор.
Стокгольма (1500 г.).
Немецкие купцы пытались всячески препятствовать их деятельности. В 1524 году Таллинский магистрат запретил «в дальнейшем всем батракам, слугам и подмастерьям, которые не приносили бюргерской присяги, торговать в гавани и у городских ворот, покупать или продавать что-либо вассалам и крестьянам». Нарушение этого запрета каралось конфискацией товара и штрафом. Спустя десять лет магистрат запретил эстонцам покупать с кораблей соль, а крупным купцам было даже запрещено иметь скупщиков-эстонцев. Все эти меры, направленные на то, чтобы лишить эстонцев права торговать, были поддержаны орденским комтуром в Таллине. Плата за аренду лавок на рынке для эстонских мелких торговцев и пистемакеров была постепенно повышена с 6 марок до 12, в то время как немецкие торговцы галантерейными товарами (в основном, этим занимались ратманские вдовы) платили всего лишь 4—5 марок в год. Немецкие крупные купцы выдвинули даже требование, чтобы эстонцев впредь не принимали в бюргеры, однако магистрат, опасаясь волнений, не осмелился открыто провести это в жизнь.
Около 40-х годов купцы стали ограничивать торговлю даже немецких ремесленников. В 1545 году таллинский магистрат запретил им закупать соль с кораблей, что вызвало с их стороны сильное недовольство. Представители малых гильдий стали требовать снятия запрета на закупку соли с кораблей и торговлю с крестьянами, предоставления права варить пиво на продажу, а также допущения малых гильдий к участию 309


в разработке постановлений магистрата. Таким образом, экономическая борьба переплелась с борьбой политической. Победителями из нее вышли немецкие крупные купцы во главе с магистратской олигархией, опиравшейся на поддержку Ордена и феодалов-помещиков. Немецкие господствующие классы с их сословными привилегиями и охранявшими их интересы политическими и правовыми учреждениями серьезно тормозили дальнейшее развитие товарного производства и внутреннего рынка.
В течение первой половины XVI века значительно расширилась внешняя торговля. Важнейшим экспортным товаром являлось теперь зерно, в первую очередь рожь, сбыт которой, в связи с увеличением повинностей крестьян и расширением барщинного мызного хозяйства, значительно возрос. Когда ландтаг своим постановлением в 1502 году запретил экспорт хлеба, харью-вируские помещики так вознегодовали на это, что магистр Ордена был вынужден аннулировать запрет. Важнейшей гаванью по экспорту хлеба из Эстонии был Таллин. По сообщению Руссова, в середине XVI века через Таллин ежегодно вывозилось до 1 миллиона 200 тысяч пудов хлеба. В начале века конечным пунктом назначения экспортных товаров все еще был город Брюгге, а с 20-х годов— Амстердам. Цены на хлеб, которые из-за частых недородов сильно колебались (от 24 до 90 марок за один ласт1 ржи), в течение первой половины XVI века значительно поднялись. За полвека цена ласта ржи повысилась на 50 процентов, примерно на столько же, как и в Русском централизованном государстве за это время. Повышение цен на хлеб побуждало феодалов выбрасывать на рынок возможно больше сельскохозяйственных продуктов.
Кроме зерна, из Эстонии вывозили еще рыбу, тюлений жир, кожу, лен, строительный камень, плиты для надгробий, конопляное волокно и др.
Важнейшим импортным товаром была соль. Она привозилась главным образом из района устья реки Гаронны и из Лисабона. К середине XVI века ввоз соли в Таллин по сравнению с XV веком увеличился в 3—4 раза, достигнув максимального уровня в 50-х годах: в 1556 году импорт соли составил 10 716 ластов. В Таллине производилась расфасовка соли„ Здесь она обменивалась на зерно: 13/4 ласта соли — за один ласт ржи. На местах же соль продавали значительно дороже, а за зерно платили меньше. Так город эксплуатировал деревню.
Вторым важным товаром, приносившим купцам 13—30 процентов чистой прибыли, было сукно. Импортное сукно было в 3—4 раза дороже местного, и его покупали только феодалы и богатые горожане. Из Нидерландов и других стран ввозили также полотно и хлопчатобумажные ткани. Последние покупали, по-видимому, и крестьяне, так как в народе появились свои, эстонские, названия этих тканей. Ввозили также сельдь, хмель, железо, медь, свинец, пряности, вина и т. д.
В заморской торговле главное место занимали в то время любекские бюргеры и голландцы, а в каботажной торговле — эстонцы. На своих небольших парусниках эстонцы возили соль и другие товары из Таллина в Нарву, на Сааремаа и через залив в Финляндию, а оттуда доставляли зерно, рыбу и т. д.
В рассматриваемый период развивалось и мореходство. Во избежание кораблекрушений на опасных местах побережья стали строить маяки. Первый маяк в Эстонии был построен в Кыпу на острове Хийу- маа (строительство началось в 1513 году).
1 1 ласт — примерно 120 пудов.
310


Купеческий дом и двор начала XVI века. Современная гравюра.
Огромное значение для экономики эстонских городов, прежде всего Таллина, Тарту и Нарвы, имело посредничество в торговле между Россией и западноевропейскими государствами. Через Эстонию из Русского государства вывозили пушнину и шкуры, дубленые кожи, воск, рыбу, ворвань, сало, лен и коноплю, а ввозили туда сукно, полотно, соль, металлические изделия, оружие и т. д. Из местных товаров в Россию иногда отправляли зерно, лошадей.
В конце XV века в торговле ливонских городов с Русским государством наступил перелом. Ганзейская торговая контора в Новгороде была закрыта, немецкие купцы лишились своих прежних привилегий, вместе с тем возросла активность и влияние русских купцов. Если в XV веке большую часть торговых сделок ганзейские купцы заключали в Новгороде и Пскове, то в первой половине XVI века это совершалось уже в городах Ливонии. Местные немецкие купцы были заинтересованы в получении посреднической прибыли в торговле Востока с Западом. Поэтому, несмотря на протесты дворянства и города Любека, в Таллине в 1516 году был введен запрет «гостевой» торговли, по которому «чужие» купцы не имели права вести между собой торговлю без посредничества местных купцов.
Торговля с русскими купцами сосредоточилась в Тарту, Таллине и Нарве. В Гарту торговый сезон был зимой (от ноября-декабря до февраля-марта), когда псковские и новгородские купцы приезжали зимним путем, прямо через Чудское озеро, и весной, когда товары доставлялись главным образом на ладьях. Торговля велась преимущественно в пересчете на серебро или соль; наряду с обменом изредка применялся и денежный расчет, кредит был строго запрещен и имел место лишь как 311


редкое исключение. Обычно цены складывались под влиянием цен на русском рынке. В 30-х и 50-х годах цены там значительно поднялись, тогда как цены на товары, ввозимые из Западной Европы, оставались примерно на том же уровне. На некоторые товары (например, на серебро, количество которого после открытия Америки увеличилось) цены даже упали. Повышение цен на русские товары продолжалось и во второй половине века.
Русские купцы не ограничивались торговлей в крупных городах, — невзирая на протесты немецких купцов, они разъезжали по сельской местности и торговали непосредственно с помещиками и крестьянами. Эстонские крестьяне предпочитали продавать свои продукты русским, которые платили больше. Так, например, в 1532 году нарвские немцы жаловались, что эстонцы, вместо того чтобы везти свои продукты в Нарву, едут, несмотря на запрет, на ту сторону реки торговать с русскими.
Местный внутренний рынок был довольно ограничен, а поэтому торговля с русскими имела очень важное значение для хозяйственной жизни городов Эстонии. Как только приток русских товаров в Эстонию по той или иной причине прекращался или уменьшался, сильно падала внешняя торговля местных городов.
Торговая деятельность русских в Эстонии существенным образом способствовала развитию здесь товарно-денежных отношений и укрепляла экономические связи с русским рынком.
§ 4. Классовая борьба в Эстонии в конце XV и первой половине XVI века
Борьба эстонского крестьянства против наступления феодалов. Процесс развития барщинного мызного хозяйства и юридического оформления крепостной зависимости крестьян протекал в обстановке обостряющейся классовой борьбы.
Все попытки крестьян защитить себя от наступления феодалов законным путем, при помощи жалоб, не могли дать положительных результатов, так как феодальное право и суд стояли на страже интересов господствующего класса. Тем не менее крестьяне при любой возможности, например, во время визитаций епископа, открыто выступали со своими жалобами. Крестьянину же ленных имений вообще некому было жаловаться, ибо вассал не только являлся владельцем земли, но и осуществлял судебную власть, обладая в отношении зависимых от него крестьян правом жизни и смерти. Единственное, что сдерживало феодалов, не позволяя им увеличивать повинности сверх известных пределов, это упорная борьба крестьян, принимавшая иногда форму массового бегства из имений или выливавшаяся даже в вооруженные выступления.
Из сохранившихся визитационных протоколов по Сааре-Ляэнескому епископству, относящихся к 1519—1522 годам, видно, что крестьяне жаловались на жесточайший гнет и произвол мызных управляющих, дворян и духовенства. Сплошь и рядом встречаются жалобы на то, что феодалы захватывают у крестьян поля, луга, хозяйственные постройки, забирают у них скот, хлеб, сено, а также работников. Повсеместное недовольство крестьян вызывала тяжелая, не виданная доселе барщина. Так, крестьяне из Каарма заявили, что управляющий имением и его помощник никого не щадят в отношении барщины, что «как богатые, так и бедные, молодые и старики должны выходить на работу». Много было жалоб 312


на издевательство, насилие, порку. Особенно безжалостному обращению подвергались крестьяне во время работ на мызе. За невыход на барщину у крестьянина в наказание отнимали соответствующее орудие труда, например, топор. Управляющие имениями принуждали крестьян продавать им хлеб по цене, которая обычно была наполовину ниже рыночной, при этом крестьян еще обмеривали и обвешивали. Одним из средств выманивания у крестьян их последних грошей служили корчмы. Духовенство, в свою очередь, также обирало крестьян; за совершение похоронного обряда священник брал, например, быка или корову; систематически увеличивались старые и придумывались разного рода новые поборы.
Жалобы крестьян Сааре-Ляэнеского епископства дают наглядное представление об их бедственном положении, которое к середине XVI века еще более ухудшилось. Вместе с тем эти жалобы свидетельствуют об упорной борьбе крестьян, особенно в связи с отнятием у них земли и имущества, увеличением барщинных и прочих повинностей, а также другими проявлениями произвола, обмана, насилия. Сопротивление крестьян выражалось в отказе от выполнения повышенных феодальных повинностей, от выхода на барщинные работы и т. п.
Одной из форм крестьянской борьбы являлись акты мести угнетателям и их прислужникам. В источниках того времени встречаются сведения о ранении мызного кильтера во время работ в имении, об убийстве управляющего имением и т. д. Особенно участились подобные случаи в 20—30-х годах.
Массовой поркой или другими наказаниями феодалам обычно удавалось подавлять выступления крестьян, но иногда им приходилось все же идти на уступки. Так, в 1522 году крестьяне деревни Рыуде (в Ляэнемаа) потребовали отменить непосильную юксъялговскую барщину, угрожая в противном случае уйти с земли. Епископский фогт был вынужден отменить так называемую хлевную работу рыудеских юксъял- гов в Лихула. В 1541 году под давлением крестьянских жалоб епископу пришлось даже арестовать управляющего Коонгаским имением за совершенные им злодеяния.
Несмотря на запрет, крестьяне оставляли хозяйства и уходили от своих господ. Хотя такая форма классовой борьбы носила пассивный характер, это все же вынуждало феодалов быть более осторожными, так как массовый уход крестьян лишал их рабочей силы и, следовательно, доходов. В Вээмласком дворянском' соглашении от 1482 года предусматривалось, что десятину и прочие поборы «дворяне не должны увеличивать по своему усмотрению... дабы крестьяне не убегали и не становились непокорными». Хотя эти свои обязательства феодалы повторяли и в позднейших соглашениях, на практике они поступали как раз наоборот, — вот почему уход крестьян с насиженных мест и розыски их феодалами и специально назначенными для этой цели сошными судьями' — гакенрихтерами — были в то время обыденным явлением.
Указанные соглашения касались взаимной выдачи ливонскими феодалами беглых крестьян. Если крестьяне уходили за границу — в Россию или за море, преследование приходилось, разумеется, прекращать. В военные годы, в начале XVI века, бегство крестьян в Россию из пограничных районов носило массовый характер.
Больше всего страшились феодалы вооруженного восстания крестьян, угроза которого особенно усилилась в годы войны, а.затем в середине 20-х годов XVI века. Поэтому, опираясь на общее решение ливонских рыцарств, принятое в 1507 году, магистр Ордена запретил крестьянам 313


носить оружие. Обнаруженное у крестьянина оружие отбиралось, а сам он подвергался аресту, о чем сообщалось его господину. Феодал был единственным лицом, имевшим право разрешить крестьянину ношение оружия, да и то на срок не более трех недель.
Многие крестьяне спасались от гнета и насилия феодалов бегством в Таллин. В городе был большой спрос на рабочие руки, и крестьяне находили здесь работу и приют у своих родственников. Феодалы-помещики продолжали преследовать своих крестьян и в Таллине. Однако здесь сопротивление крестьян феодалам поддерживалось выступлениями городской бедноты.
Особенно острую форму борьба из-за укрывшихся в Таллине крестьян приняла с конца XV века. В хронике И. Геллинкгаузена, таллинского ратмана, рассказывается, что около 1487 года какой-то дворянин «поймал своего крестьянина, привез его в свой городской дом, продержал его там связанным целую ночь, а затем захотел силой увести его из города. Однако ненемцы узнали об этом и целой толпой стали сторожить Вируские ворота. Заметив это, дворянин поспешил к Карьяским воротам, намереваясь выйти через них, но там также стояли ненемцы. Тогда он попробовал проскочить через Харьюские ворота; однако здесь ненемцы его крепко избили, а крестьянина освободили».
Единодушное выступление городских низов против феодалов заставило магистрат поддержать требование крестьян относительно ухода в город, тем более, что это отвечало интересам богатых купцов, испытывавших нужду в перевозчиках и грузчиках. Отношения между харью- вируским дворянством и Таллином сильно обострились, причем в 1500 году, когда в Таллин прибыл магистр Ордена Плеттенберг в сопровождении 300 дворян для принятия у Таллина присяги на верность Ордену, дело чуть не дошло до вооруженного столкновения. Перед поездкой в город дворяне потребовали, чтобы им предоставили право свободно задерживать и уводить из Таллина своих беглых крепостных. Притязания эти обосновывались следующим образом: «не могут же они (дворяне) сами обрабатывать землю, а также следовать за господином магистром на войну, если у них не будет достаточного количества крестьян». Магистр Ордена взял сторону дворян, утверждая, что «не следует вмешиваться в чужие дела из-за какого-то крестьянина; дворяне должны сами распоряжаться своими крестьянами, ибо не могут же они сами пахать землю». В городе в то время существовал порядок, согласно которому подлежали выдаче, призам в течение определенного срока, только женатые сошные крестьяне; за укрытие такого крестьянина налагался штраф в три марки. Остальные же крестьяне, не являвшиеся должниками феодала и ничего у него не укравшие, могли свободно оставаться в городе. Поскольку судебная власть в пределах территории города являлась прерогативой городского магистрата, дворяне ничего не могли поделать, если даже обнаруживали здесь своего беглого крестьянина. Теперь, когда дворяне стали домогаться изменения существующего порядка, обстановка сделалась столь напряженной, что на Ласнамяги начали собираться горожане, намереваясь с оружием в руках воспрепятствовать приезду в город феодалов. Последние были вынуждены временно отказаться от своих новых требований, тем более, что Орден готовился в то время к агрессии против России и нуждался в поддержке города. Магистру Ордена пришлось утвердить все привилегии Таллина.
Феодалы продолжали преследовать бежавших в город крестьян, а крестьяне при поддержке горожан оказывали им всяческое сопротивление. Вновь угроза вооруженного столкновения нависла в 1513 году, когда 314


магистр Ордена в сопровождении большого количества дворян опять прибыл к Таллину. Дворяне намеревались использовать наличие в городе большого количества феодалов и свести с таллинцами старые счеты. Некоторые помещики откровенно заявляли, что они хотят «такое устроить горожанам, что кровь потечет по улицам». Таллинцы приняли защитные меры: закрыли городские ворота, на улицах соорудили заграждения из бревен, цепей и шлагбаумов, на городских стенах и в башнях расставили пушки, воины заняли боевые позиции. Однако и на сей раз оружие не было пущено в ход, так как феодалы и господствовавшая в городе немецкая верхушка, опасаясь волнений трудящихся масс, покончили дело миром.
Ненавидевшие дворян горожане при любой возможности насмехались над ними, опрокидывали кареты и коляски вместе с дворянскими женами. В своей жалобе в 1515 году феодалы сетовали, что «никто не может спокойно перейти улицу, будь то благородная помещица или прислуга, без того чтобы городские носильщики и слуги злоумышленно их не задевали, не насмехались над ними, не провожали их свистом и издевательскими словами и не забрасывали камнями. Мы и наши родные терпим достаточно издевательств и ругани от своих крепостных: если кто-либо из крепостных удирает и мы посылаем на его розыски других своих крестьян в Теллископли, Каламая или город, их сбивают с ног и не хотят допустить никаких поисков». Из жалобы можно заключить, что городской трудовой люд отбивал у помещиков даже тех крестьян, которых удавалось задержать или которых выдавали по решению суда.
Борьба между Таллином и харью-вируским дворянством не утихала и в последующие десятилетия.
Таким образом, на борьбу с феодалами рядом с крестьянством поднялись в это время и трудящиеся слои города, фактически также состоявшие из бывших крестьян. Это свидетельствует об обострении классовых противоречий в городе и деревне и о повышении значения городов в общественно-политической жизни страны. Аналогичный процесс происходил в XV—XVI веках также в России и Германии.
Обострение социальных и политических противоречий в первой половине XVI века. Помимо основного противоречия между классом крестьян и классом феодалов, в начале XVI века в Ливонии обострились социальные и политические противоречия между феодалами и городами, а также между отдельными группами внутри класса феодалов и в самих городах.
Эксплуататорскую верхушку феодального общества в Ливонии составляли Орден и епископы — главная опора всех реакционных сил и ревностные поборники антинародной агрессивной политики католической церкви. Попытки Ордена, а также архиепископа распространить свою власть на всю Ливонию не прекращались и в XVI веке. Каждый из них старался укрепить свое господство, добиваясь поддержки папы, германского императора и других чужеземных властей. Поэтому Ливония и стала средоточием всякого рода международных интриг и происков.
Главная внутриполитическая функция феодальных «полугосударств» Ливонии заключалась в том, чтобы держать в повиновении эксплуатируемые массы трудящихся, а внешнеполитическая — в расширении своей территории за счет русских земель, в агрессии против Русского государства. Обострение классовой борьбы в Ливонии и образование Русского централизованного государства в конце XV века заставили ливонских феодалов прекратить междоусобные войны и вынудили Орден и рижского архиепископа прийти между собой к соглашению.
315


Ландтаг, значение которого во внутренней и внешней политике Ливонии в это время возросло, в некоторой мере связал местные «полугосударства» в своеобразную феодальную конфедерацию, однако он не ликвидировал политической раздробленности, а даже способствовал ее сохранению. Кроме всеобщего ландтага вассалы собирались и на так называемые мантаги, а представители магистратов Тарту, Таллина и Риги — на штедтетаги. У них, как членов Ганзы, имелись также самостоятельные внешние связи.
Политическая раздробленность Ливонии являлась серьезным тормозом в развитии эстонского и латышского народов.
Влияние вассалов-помещиков в экономической и политической жизни Ливонии росло по мере расширения и укрепления их землевладения. В Харью-Вирумаа и в епископствах они объединились в рыцарства (объединения вассалов), которые пользовались обширными привилегиями. Ленные имения фактически превратились в вотчины — они покупались, продавались и закладывались. С появлением и усовершенствованием огнестрельного оружия вассалы потеряли свое былое значение в качестве военной силы, тяжеловооруженная кавалерия вассалов стала все больше заменяться пехотным наемным войском. Дворяне сами старались освободиться от несения военной службы, а расход по содержанию наемного войска пытались переложить на плечи горожан и крестьян. Теперь их больше занимали вопросы расширения своих мыз и сбыта своей продукции.
Между вассалами и их сюзеренами — епископами и Орденом — возникали известные разногласия. Одним из источников расширения земельных владений вассалов служила в то время секуляризация земельной собственности католической церкви — Ордена, епископов и монастырей. Католическая церковь являлась одновременно и ростовщиком. Вассалы с завистью смотрели, как папа римский и иноземное высшее духовенство выкачивают из Ливонии большие средства, а поэтому они изыскивали различные пути, чтобы заполучить эти богатства себе. Вассалы старались закрепить за собой наиболее доходные места в епископстве и добиться того, чтобы в епископы избирались угодные им лица.
В условиях обострившейся борьбы сааре-ляэнеский епископ был вынужден в 1524 году уступить домогательствам вассалов и пожаловать новую грамоту, значительно укреплявшую их положение. Они могли теперь активнейшим образом влиять на управление епископством и на избрание епископа. Все церковные и судебные должности стали монополией местных дворян, члены домского капитула избирались только из среды местного дворянства, были расширены также права вассалов на владение ленными имениями, созданы благоприятные условия для получения епископских имений под заклад и т. д. Вассалы были против того, чтобы иноземные власти, и в особенности папа, вмешивались во внутренние дела Ливонии. Хотя с конца XV века внутриклассовая борьба между вассалами и крупными феодалами из-за земельных владений и политической власти обострилась, это не мешало им по-прежнему выступать рука об руку против крестьянства и низших слоев городского населения.
Как уже отмечалось, в этот период усилились также противоречия между феодалами и городами, в первую очередь, из-за крестьянской рабочей силы, которую феодалы рассматривали как свою собственность, а также из-за торговли и отчасти ремесла; городские купцы и цеховые мастера считали торговлю и ремесло своей монополией. Сосредоточение огромных богатств в руках церквей и монастырей и ежегодная утечка 316


крупных денежных сумм в казну римской курии вызывали у горожан все растущее недовольство. Их раздражало постоянно увеличивавшееся число ленивых и жадных прелатов, священников, монахов и монахинь, которые не платили никаких налогов и вели паразитический образ жизни.
Резкие классовые противоречия существовали и внутри самих городов. Господствующую верхушку городского общества составляли богатые немецкие купцы, владельцы недвижимого имущества и земли, объединенные в Большую гильдию. Число их было невелико. В Таллине — крупнейшем городе Эстонии — в первой половине XVI века насчитывалось всего лишь 150—180 членов этой гильдии. Оптовая и внешняя торговля, варка пива на продажу и т. д. являлись их монополией. Из числа наиболее богатых немецких купцов, домо- и землевладельцев избирались бюргермейстеры и ратманы. В Таллине их было лишь несколько десятков человек, в других городах — и того меньше. Эта малочисленная, кастовозамкнутая клика управляла городским имуществом (в собственности города Таллина находилось примерно 140 жилых домов), городскими имениями, распоряжалась всеми доходами города, держала в своих руках судебную и полицейскую власть, издавала по городу распоряжения и постановления и решала вопросы приема в бюргеры. Представители таллинского и тартуского магистратов участвовали в ландтаге, в штедтетаге и ганзетаге, а также вступали в переговоры с иностранными государствами. Основу экономической мощи и политической власти этой городской олигархии составляли эксплуатация низших слоев городского населения и крестьянства, торговля и ростовщичество. Экономическое и политическое господство иммигрировавших сюда крупных немецких купцов, владельцев недвижимого имущества и ростовщиков находило свое отражение в городском праве, отличном от права, действовавшего в сельской местности.
У немецких городских патрициев существовали некоторые разногласия с феодалами. Однако, как эксплуататоры, они были тесно связаны между собой. Городские патриции вкладывали часть своих капиталов в имения, а феодалы приобретали в городе земельные участки и дома. Некоторые из феодалов стали даже со временем членами магистрата (особенно в орденских городах Пярну, Вильянди и Нарве). В борьбе против угнетенных слоев городского ^населения немецкая магистратская и купеческая олигархия пользовалась поддержкой феодалов-сюзеренов.
Выше уже указывалось, что хозяйничавшая в Таллине клика немецких купцов и домовладельцев стремилась захватить в свои руки всю торговлю и лишить мелких эстонских, торговцев и ремесленников возможности непосредственно торговать с крестьянами и с иностранными купцами. Растущее налоговое бремя, обусловленное новыми крупными расходами на строительство городских укреплений, приобретение дорогостоящего огнестрельного оружия, на вербовку наемных войск, содержание посольств и т. д., перекладывалось на плечи средних и низших слоев городского населения. Что же касается расходования городских средств, то здесь ремесленники не имели никакого, даже совещательного, права голоса. Во второй четверти XVI века противоречия между ремесленниками — членами малых гильдий — и патрициатом в Таллине переросли в открытый конфликт. Однако он не принял широких размеров, так как патрициям путем предоставления немецким мелким торговцам, ремесленникам и скупщикам-приказчикам некоторых льгот (например, в 1534 году льгот по закупке соли) удалось изолировать ре317


месленников и мелких торговцев эстонской национальности. Монополистические устремления господствующей немецкой части населения, подкрепляемые всевозможными распоряжениями и постановлениями, ущемлявшими деятельность ремесленников и торговцев ненемецкой национальности, помешали возникновению и развитию сильного эстонского бюргерства. Хотя цеховые мастера и купцы немецкой национальности своей деятельностью в известной степени и способствовали росту производства и торговли в Ливонии, они в то же время использовали свою власть и влияние для того, чтобы всячески тормозить развитие свободной внутренней торговли и ремесла вне цеховых объединений.
Третью социальную группу в городе составляла городская беднота, которая не пользовалась правом бюргерства и не входила ни в профессиональные гильдии, ни в цехи. Сюда относились эксплуатируемые мастерами ученики и подмастерья, а также беглые эстонские крестьяне и крестьянки, работавшие в городе домашней прислугой, носильщиками, рыбаками, чернорабочими и поденщиками. Многие из них не имели определенной профессии и постоянного местожительства. Низшие слои городского населения жили в крайне тяжелых условиях, в сырых и холодных подвалах и подсобных помещениях в городе или в лачугах и сараях пригородов. Антисанитарные бытовые условия вызывали частые эпидемии. Низшие слои городского населения служили объектом эксплуатации со стороны цеховых мастеров и купцов. Ф. Энгельс назвал эту недовольную и боровшуюся против эксплуататоров городскую бедноту «плебейской оппозицией»1.
Один немецкий буржуазный историк сделал попытку, по данным сохранившегося списка таллинских налогоплательщиков от 1538 года, определить социальную принадлежность населения нижнего города (исключая духовенство). По его подсчетам, низшие слои (не имевшие права бюргерства) составляли примерно 60 процентов, средние слои (цеховые мастера, торговцы галантерейными товарами) — 22 процента, а представители высшего слоя (купцы) — 18 процентов всего населения. Если прибавить сюда пригороды, а также Вышгород (Тоомпеа), вместе с которыми население Таллина составляло примерно 7000 человек (не считая дворянства и духовенства), то процент низших слоев возрастет примерно до 65, а купцов-бюргеров — снизится до 12 процентов.
При этом высший слой населения состоял из одних только немцев; они жили в собственных просторных домах и держали прислугу. Среди мастеров-ремесленников, имевших бюргерские права, 59 процентов было немцев, 23 процента шведов и лишь 18 процентов эстонцев. Большинство из них также жило в собственных домах. Среди низших слоев населения встречались лишь единичньТе представители немецкой национальности. Около 3/4 здесь составляли эстонцы, 74 — шведы и финны. Если не считать домашней прислуги, подмастерьев и учеников, живших у купцов или у цеховых мастеров, преобладающее большинство городского простонародья (носильщики, лодочники, извозчики, плотники, каменщики, соледробители, ворванщики и другие) жило в арендуемых квартирах или же снимало углы в частных или городских домах, ютясь зачастую по 5—6, а иногда и по 9 семей в одном домишке.
Особенность классовых противоречий в Ливонии заключалась в том, что они переплетались с противоречиями национальными. Эстонцы и латыши, составлявшие крестьянство и большую часть городского насе1 К. Маркс иФ. Энгельс. Соч., т. 7, стр. 354.
318


ления, были бесправны и эксплуатируемы; феодальная собственность на землю, экономические командные позиции в городах и политическая власть принадлежали немецким иммигрантам-эксплуататорам.
Ливонские власти разными способами старались усилить влияние католической церкви, служившей орудием подавления растущей классовой борьбы крестьян и трудовых слоев города. Но попытки эти были уже тщетными, — с каждым годом все больше разгоралась ненависть к католической церкви.
Реформация. На раннем этапе развития феодализма католическая церковь являлась той организацией, которая объединяла разрозненные силы господствовавшего в Западной Европе класса феодалов, помогая им держать в повиновении угнетенные массы, расширять свои территории и защищаться от нападений извне. Однако в XIV—XV веках в Западной Европе стали возникать мощные феодальные монархии, часть из которых, как например Англия и Франция, превратились в национальные государства. Феодальные монархии старались подчинить себе церковь и освободиться от главенства римского папы.
В руках католической церкви накопились несметные богатства и огромные земельные владения, где происходила беспощадная эксплуатация крестьян. Систематически увеличивалось число попов и монахов — тунеядцев, сидевших на шее трудового народа. Папы, епископы и прочие представители высшего духовенства в погоне за богатствами беззастенчиво торговали должностями, занимались ростовщичеством и обманом, ведя при этом распущенный и праздный образ жизни. Широко практиковался обман народа продажей индульгенций, т. е. грамот об отпущении грехов. Тот, кто осмеливался выразить свое недовольство, подвергался пыткам или сжигался заживо.
Среди зарождавшейся буржуазии, средних и низших слоев феодалов, а также низшего духовенства, не говоря уже о трудящихся слоях населения, росли недовольство и ненависть по отношению к феодальной иерархии католической церкви. Главной силой в антикатолическом движении являлись трудящиеся и угнетенные народные массы — крестьяне, ремесленники, городская беднота, которые одновременно выступали и против феодализма. Князья же и короли старались использовать нараставшее движение в своих узкоклассовых интересах — для расширения своих владений и укрепления своей политической власти.
В начале XVI века развернулось широкое социально-политическое движение, принявшее форму борьбы против католической церкви. К этому движению, известному в истории под наименованием реформации, примкнули все оппозиционные элементы. В Англии, Нидерландах и Швейцарии, где буржуазия успела сильнее развиться, распространилось учение женевского реформатора Кальвина. В Германии же и в скандинавских странах победило учение профессора Виттенбергского университета Мартина Лютера, известное род названием лютеранства.
Кульминационным пунктом реформации была крестьянская война 1525 года в Германии, которая явилась закономерным результатом глубокого революционного движения, начавшегося еще в предыдущем столетии. В реформационном движении, объединившем различные социально-политические элементы, наметились два лагеря. Один из них, состоявший из дворянства и богатых горожан, требовал секуляризации церковных земель, передачи их дворянству и государству, предоставления права назначения церковнослужителей и управления церковью в сельской местности — дворянам, а в городе — магистрату, полного подчинения церкви светской верховной власти. Все эти требования пред-
319


Г) W МФ'П mt rtftt mi$ иф/
Юге qBoMfpõpgtfJtiiefty
<Sin icfj/pnCbr ingeucfj jetafldn/ Зфп taupnt ©nõ ncun huntart care in/
©nafr vn t> 2№!a$ ©on etncr Siln©/ ЯЫ еиф/ctrcr gltrr n/qRcib ©flö Äinfr/ во! tin №frgciw$rct|cln
So rftl fitly tin* JWfldein/ ©oM№r©üfoenhn <25«fenflingi/ 3m ftuy №8al im >pimcl [pringi/
Продажа индульгенций. Современная карикатура.
ставляли собой не что иное, как попытку приспособить церковь, т. е. орудие укрепления господства и феодальной базы эксплуататорского класса, к новым условиям социально-экономического развития. Выражая интересы именно этих социальных кругов, Лютер проповедовал, что государственная власть и даже крепостное право ниспосланы самим богом и потому надо безропотно повиноваться своим господам.
Второй, революционный лагерь представляли антифеодальные силы— крестьянство и городская беднота, выступавшие не только против засилья католической церкви, но и против господства феодалов и городского патрициата. Поэтому формальная замена римско-католической папской церкви лютеранской не могла удовлетворить народные массы, хотя их требования, в силу условий того времени, проявлялись в религиозной форме. Вождем народной реформации в Германии был Томас Мюнцер. Выражая интересы эксплуатируемых масс, он требовал создания такого общественного строя, где нет частной собственности, эксплуататоров и эксплуатируемых и где господствует справедливость и равенство. В некоторых местах к восставшим крестьянам примкнули горожане и даже отдельные дворяне. Крестьянская война летом 1525 года охватила почти всю южную и центральную Германию. Однако повстанцы не сумели объединить свои силы и действовали разобщенно. Этим воспользовались господствующие классы — дворянство, князья и городской патрициат — и потопили восстание в крови. Испугавшись революционного движения народных масс, Лютер стал призывать всех эксплуататоров создать объединенный фронт против восставших крестьян, которых надо, по его словам, «рубить, душить и колоть, тайно и явно, так же, как убивают бешеную собаку».
Интересы угнетенных классов выражали также анабаптисты («перекрещенцы») и другие радикальные секты. Восстание бедноты города 320


Мюнстера в 1533—1535 годах явилось последним мощным порывом революции. Недостаточная организованность крестьянства, слабость городской бедноты, отсутствие единодушия и предательство трусливого немецкого бюргерства предрешили победу германских князей над революцией. Вслед за усмиренной реформацией вскоре наступила католическая реакция, важнейшим орудием которой были инквизиторские суды и основанный в середине XVI века Орден иезуитов.
В 1521—1524 годах идеи реформации стали распространяться и в Ливонии, прежде всего в Риге, Тарту и Таллине. И здесь вскоре выделилось два направления: бюргерско-реформаторское и революционное. Последнее отражало социальные устремления низших слоев городского населения и крестьян.
Одним из руководителей революционного направления в Ливонии был странствующий ремесленник-скорняк Мельхиор Гофман. Вначале он работал в Валмиера, а затем, в 1524 году переселился в Тарту. Уже здесь Гофман выступал против церковной иерархии, папы, Ордена, попов и монахов. Он стоял за реорганизацию церкви на народной основе, требовал, чтобы проповедники выбирались самим народом и из его же среды. Гофман мечтал о бесклассовом обществе, в котором не будет голода, горя и нищеты, и считал, что за создание нового строя надо бороться. Уже тогда Гофман сумел разглядеть антинародную сущность новых протестантских пасторов, называл их «чревоугодниками», стремящимися занять место «папского дьявола, изгнанного из его гнезда».
Орден и епископы приступили к подавлению реформационного движения. В ответ на это в 1524—1526 годах в городах возникли стихийные волнения. Главную роль в них играла городская беднота.
В Таллине антикатолические настроения усилились уже в начале 1524 года, а к осени они переросли в открытые выступления. 14 сентября почти полутысячная толпа из эстонского и немецкого простонародья ворвалась в доминиканский монастырь, а затем и в Олаевскую церковь и церковь Святого духа, уничтожила алтари, иконы и скульптурные изображения святых, а часть имущества растащила. В начале следующего года доминиканский монастырь был ликвидирован, а монахи разогнаны.
Наиболее широкий размах волнения приняли в Тарту. 7 января 1525 года народ изгнал попов и монахов из церквей и монастырей, в церкви св. Марии, Яновской и православной церквах были разгромлены алтари и иконы, а часть из них сожжена на рыночной площади. 10 января Гофман с 200 своих приверженцев пытался овладеть тартуским Выш- городом (Тоомемяги), где находились епископский замок, кафедральный собор и дома членов домского капитула. Епископскому фогту удалось отбить первую атаку повстанцев, причем несколько человек — эстонцев и немцев — было убито, а два десятка ранено. Пролившаяся кровь вызвала новый взрыв народного негодования. Звуками труб был дан сигнал к вооруженному выступлению, в котором участвовало большое число горожан. Повстанцы вновь атаковали Тоомемяги и на сей раз захватили собор, а также некоторые дома прелатов. Были подвезены даже пушки для обстрела замка. Опасаясь перехода власти в руки народных масс, богатые купцы во главе с магистратом заключили соглашение с дворянами и членами домского капитула. Замок был передан особой комиссии, состоявшей из богатых бюргеров и дворян. Из Таллина для подавления восстания прибыли в спешном порядке наемные войска. Гофман был вынужден оставить Тарту. Он уехал в Таллин и стал там работать братом милосердия в бывшем доминиканском монастыре. Монастырь этот перешел в распоряжение эстонской городской бедноты, был
21 История Эст. ССР
321


Мельхиор Гофман. Старинная гравюра.
превращен в больницу, здесь находило убежище много крестьян, спасавшихся в городе от голодной смерти. Однако Гофман был, в конце концов, вынужден оставить и это место. Позднее он продолжал свою деятельность в Швеции и Дании, стал одним из вождей анабаптистов в Германии и Нидерландах и умер в тюрьме в Страсбурге.
Выступления в ливонских городах наглядно показывают, что движение сторонников реформации, возникшее среди богатых бюргеров, резко отличалось по своему характеру и целям от революционного движения низших слоев.
В других городах Ливонии волнения также были вскоре подавлены. При этом магистраты и городские патриции получали помощь от дворян и Ордена.
В революционном движении проявилось сотрудничество низших слоев эстонского и немецкого городского населения в борьбе против эксплуатации и несправедливости.
Реформация вызвала существенные изменения и в самом Тевтонском ордене. В 1525 году были секуляризованы орденские владения в Пруссии, и магистр Ордена Альбрехт стал светским владетелем, герцогом — вассалом польского короля. Руководящие круги Риги и Таллина доби-
322


зглись, чтобы Плеттенберг последовал тому же примеру и провозгласил себя единственным светским сюзереном над всей Ливонией, но реакционным силам католической церкви удалось сорвать эти планы. Сохранение орденских и епископских владений сделало невозможным ликвидацию политической раздробленности в стране. Однако рижский и таллинский патрициат, состоявший из немцев, также не являлся действительным поборником централизованной власти в Ливонии. Больше того, своей отчужденностью от эстонского и латышского населения, своими различными привилегиями и особыми сословными институтами он затруднял осуществление централизации.
Одновременно с волнениями трудового населения в городах, усилилась и антифеодальная борьба крестьян. Идеи реформации, направленные против католической церкви, в особенности идея равенства людей, оказали свое влияние и на крестьян. Гофман имел в Тарту приверженцев среди эстонских ремесленников, которые, в свою очередь, были связаны с деревней, с крестьянством. Вести о крестьянской войне 1525 года проникли из Германии и в Ливонию. Требования немецких крестьян, их так называемые «12 статей», стали известны в Таллине, а отсюда дошли, вероятно, и до эстонских крестьян.
В своем письме к магистру Ордена харью-вируские вассалы жаловались, что «когда наши крестьяне приезжают в город (т. е. в Таллин) с зерном, дровами и прочими товарами, горожане уводят их к себе домой, торгуют с ними без всяких ограничений и обучают их нов >й вере, внушая, что крестьяне не должны, мол, повиноваться своим господам; горожане учат крестьян, будто они не хуже господ... Когда крестьяне возвращаются после этого домой, их не заставить больше повиноваться господам и начальникам, если их наказывать, то они убегают в города, где их хорошо принимают».
Доминиканский монастырь в Таллине. Реконструкция В. Кюнерта.
323


Уже с весны 1524 года из Харьюмаа и Вирумаа стали поступать сообщения о брожениях среди крестьян. Как видно из донесений ракве- реского фогта, в ряде мест крестьяне отказывались от выполнения барщинных и оброчных повинностей. В сентябре имело место выступление крестьян в имении Кивилоо, жестоко подавленное феодалами. Осенью следующего года в Тартуском епископстве крестьяне также отказались платить долги и оброк. В окрестностях Тарту, например в Ныо, произошли такие же «церковные беспорядки», как и в самом городе. Неурожай и голод 1525 года еще более усилили брожение крестьян по всей стране.
Волнения среди крестьян и низших слоев городского населения нагнали страх на магистра Ордена, который в октябре 1525 года писал: «Мы озабочены тем, что в Ливонии из-за лютеранства и других обстоятельств может вспыхнуть восстание, так что мы все пребываем теперь в довольно большой опасности».
Крестьянская война в Германии, а также выступления эстонских крестьян и городского простонародья сильно напугали не только Орден и прелатов, но и помещиков-дворян, вот почему последние стали теперь выступать против протестантства. На ландтаге летом 1525 года харью- вируские вассалы стащили с церковной кафедры протестантского проповедника С. Тегетмейера и, грозя ему кулаками и ножами, кричали: «Ты предатель, ты обманщик, хочешь лишить нас земли и крестьян!»
Немецкие эксплуататоры серьезно опасались, что вспыхнувшее антифеодальное движение и подъем оппозиционных настроений в религиозной форме могут получить поддержку и со стороны русских. Доброжелательное отношение крестьян к России было общеизвестно. В своих посланиях к господствующим кругам Тартуского епископства магистр Ордена призывал их приложить все усилия к тому, чтобы волнения не повторились, так как «не может быть большего зла для страны, чем внутренний мятеж, разногласия и взаимные ссоры». В городах, в первую очередь в Тарту, Таллине и Нарве, образовались «русские партии», поддерживавшие идею сближения с Русским государством. Даже архиепископ Бланкенфельд вошел в контакт с русским царем. Этим он навлек на себя гнев враждебно настроенных к России феодалов и должен был покинуть пределы Ливонии.
Антифеодальная борьба народных масс в годы реформации, несомненно, оказала влИйние на взаимоотношения между таллинскими бюргерами и дворянами. Основой разногласий по-прежнему оставались притязания дворян, во-первых, на получение права непосредственной торговли с иноземными купцами в гавани и, во-вторых, на «беспрекословную выдачу в любое время» всех бежавших в город крестьян. Особенно сильно отношения между Таллином и дворянством обострились в середине 30-х годов в связи с двумя инцидентами. Первый из них произошел в 1535 году, когда по решению магистрата был арестован и казнен в Харьюских воротах рийзипереский помещик И. фон Икскюль, замучивший до смерти одного из своих крестьян. Эта казнь вызвала бурю негодования среди дворянства. Второе столкновение произошло годом позже во время торжественной встречи прибывшего в Таллин нового магистра Ордена Г. фон Брюггеней. По этому случаю на рыночной площади перед ратушей был устроен турнир, на котором один «купеческий приказчик» выбил из седла дворянина. Завязалась драка между горожанами и дворянами, окончившаяся кровопролитием. В какой-то мере спорные вопросы были улажены только в 1543 году. По настоянию дворян Харьюские ворота, где произошла казнь Икскюля, были замурованы.
Страх перед выступлениями низших слоев городского населения и 324


крестьянства привел дворян-помещиков к соглашению с Орденом и епископами, что позволило последним сохранить свои феодальные земельные владения и власть. Хотя реакционные католические силы и победили в Ливонии, реформация здесь все же основательно подорвала мощь католицизма, так как в городах была создана протестантская церковь. В городах взяло верх умеренное реформационное направление —■ лютеранство, выражавшее классовые интересы дворян и богатых горожан.
Немецкие городские патриции сильно опасались выступлений эстонцев, о чем свидетельствуют, в частности, следующие факты. Когда в 1535 году в Виттенберге был напечатан катехизис на эстонском и нижненемецком языках (старейшее из известных нам печатных изданий на эстонском языке1), Таллинский магистрат запретил его распространение. И еще, в 1542 году из Таллина был выслан аптекарь-лекарь Мартин Бек, который имел связи с анабаптистами Мюнстера, проповедовал равенство людей и близко соприкасался с ремесленниками и неимущими слоями городского населения. Орден и помещики боялись, что разъезжавшие по деревням эстонские мелкие торговцы и скупщики занесут туда новые идеи, а поэтому запретили их деятельность. В этом вопросе немецкие крупные купцы всячески поддерживали феодалов, однако полностью приостановить деятельность скупщиков феодалам так и не удалось. 1
В 1547—1548 годах Орден и харью-вируские вассалы помогли немецкой бюргерской верхушке подавить выступление малых гильдий — таллинских ремесленников и мелких торговцев, которые на протяжении многих лет добивались свободы торговли солью, торговли с крестьянами и права варки пива на продажу, а также права малых гильдий участвовать в разработке и утверждении новых городских постановлений. Эти требования затрагивали привилегии и интересы богатых немецких купцов и крупных владельцев недвижимого имущества. В доводах представителей малых гильдий, что власть городских должностных лиц и магистрата получена ими от общества, а не от бога, увидели угрозу своему благополучию и феодалы.
В 30—50-х годах дворяне-помещики все же начали постепенно менять веру, надеясь освободиться таким путем из-под власти Ордена и епископов, получить их земли и ликвидировать свои долги. Лютеранские пасторы на местах всецело зависели от помещиков, — это давало последним возможность гораздо лучше использовать церковь против крестьян. Перемена помещиком веры автоматически распространялась и на его крестьян. В 1554 году Ливонский ландтаг официально провозгласил свободу лютеранского вероисповедания.
Несмотря на то, что Ордену и епископам во второй четверти XVI века удалось удержаться в Ливонии, реформация все же сильно поколебала устои их владычества. Ливонский орден быстро разваливался, а власть епископов ослабевала. Больше всего выиграли от реформации богатые немецкие бюргеры и помещики-дворяне. Реформационное же движение городской бедноты и крестьянства было разгромлено объединенным выступлением антинародных католических и лютеранских сил.
1 Недавно в Германии обнаружены данные о том, что осенью 1525 года какой-то купец хотел вывезти из Любека в Ригу запрещенную лютеранскую литературу на лив- ском, эстонском и латышском языках. Однако книги были конфискованы любекским магистратом, вынесшим решение об их сожжении. Полагают, что это было предназначенное для Ливонии издание лютеранских церковных месс, напечатанное параллельно на нескольких языках.
325


ГЛАВА VII
ЛИВОНСКАЯ ВОЙНА. ТЕРРИТОРИЯ ЭСТОНИИ В СОСТАВЕ РУССКОГО ЦЕНТРАЛИЗОВАННОГО МНОГОНАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА
(1558—1582)
§ 1. 	События накануне Ливонской войны. Причины войны
.Борьба Русского государства за выход к Балтийскому морю. Ликвидация раздробленности и образование централизованного государства создали благоприятные условия для дальнейшего экономического, политического и культурного прогресса России. Рост производительных сил, развитие ремесла, торговли и товарно-денежных отношений внутри страны послужили базой и для расширения внешнеторговых отношений, причем не только с соседними государствами, но и с более отдаленными. Тесные и регулярные связи с Западной Европой, в свою очередь, служили важным фактором дальнейшего успешного развития России.
В торговых сношениях Руси с Западной Европой уже в течение веков важное место занимало Балтийское море. Однако политика ливонских властей, Ганзы, Швеции и Польши, направленная на то, чтобы закрыть России доступ к морю, частые торговые блокады наносили ущерб русской торговле. Тем не менее в конце XV и в XVI веке связи России с Западной Европой расширились. Свержение татаро-монгольского ига и образование Русского централизованного государства в корне изменили обстановку. Русское государство повело решительную борьбу за достаточно широкий и удобный выход к Балтийскому морю, общеевропейское значение которого в XVI веке сильно возросло.
Пока в Европе господствовала феодальная раздробленность, главную роль в торговле и судоходстве на Балтийском море играл Ганзейский союз городов. С возникновением же централизованных национальных государств значение Ганзы стало неуклонно падать. В XV—XVI веках в судоходстве на Балтийском море начали все больше выдвигаться голландцы и англичане. В XVI веке в борьбу за господство на Балтийском море включились Дания, Швеция и Польша. Первые две занимали здесь весьма важные позиции: Дания держала в своих руках проливы Зунд и Бельт между Балтийским и Северным морями, а Швеция владела западным и северным побережьем Балтики. В XV веке вновь завоевала себе доступ к морю Польша. Каждое из государств балтийского побережья старалось добиться экономического и политического владычества в этом районе Европы, взять под свой контроль торговые пути на Балтике и укрепить таким образом свои позиции на восточноевропейском рынке. Поэтому эти государства были заинтересованы и в усилении своего влияния на раздробленную и ослабленную
326


Ливонию. Особенно отчетливо эти стремления проявились в середине XVI века. Борьба за гегемонию на Балтийском море и в Ливонии была одновременно и борьбой против Русского государства. Вот почему так называемый балтийский вопрос стал в это время для Русского государства особенно актуальным. Он приобрел теперь общеевропейское значение.
Правители Ливонии старались всеми мерами помешать экономическому, политическому и культурному прогрессу Русского государства, используя в этих целях географическое положение Ливонии, расположенной на важном пути сообщения между Россией и Западной Европой. (О торговой политике ливонских городов см. стр. 311.) Опасаясь дальнейшего усиления Русского государства, Ливонский орден всячески препятствовал ввозу в Россию промышленных изделий и сырья, особенно военного назначения, а также не пропускал туда иностранных специалистов. Иван IV хотел привезти из Германии ученых и ремесленников разных специальностей, в том числе знатоков горного дела, мастеров по изготовлению бумаги, оружейников, строителей, а также врачей и художников. В начале 1548 года германский император Карл V выдал Гансу Шлитте концессию на вербовку специалистов. Однако позднее, когда Шлитте со 123 (по сведениям некоторых хроник — с 300) специалистами прибыл в Любек, местный магистрат по настоянию
Иван IV. Миниатюра. 327


ливонских властей отказался выдать им паспорта и проездные визы. Император взял обратно свое разрешение и приказал магистру Ливонского ордена никого не пропускать в Москву, задерживать всякого, кто попытается туда проехать. Побоявшись репрессий, лица, давшие согласие на поездку в Россию, разбежались. Некоторые, правда, еделали попытку тайком пробраться в Россию. Так, один йз них, по специальности оружейник, был задержан в Ливонии, а затем казнен. Сам Щлитте просидел в Любеке полтора года в заключении.
Все это лишний раз показывает, насколько важно было для России получить беспрепятственный доступ к Балтийскому морю и ликвидировать антирусский плацдарм немецких феодалов в Ливонии. Борьба за выход на Балтику явилась одной из основных внешнеполитических задач Русского централизованного государства в середине XVI века.
Как уже указывалось выше, первая половина XVI века в Ливонии характеризуется укреплением феодальной экономики, ростом производительности труда, развитием городов и расширением связей между городом и деревней. В большой степени этому способствовало дальнейшее расширение экономических связей между Ливонией и Россией, что подготовило условия и для политического объединения раздробленной Ливонии с Русским централизованным государством; это, в свою очередь, способствовало бы дальнейшему росту производительных сил и развитию экономики Ливонии.
Внутренняя политика правительства Ивана Грозного, опиравшегося на дворянство и горожан, была направлена на дальнейшее укрепление центральной власти и борьбу против крупных феодалов — князей и бояр, мешавших консолидации этой власти. В то же время набиравшее силы Русское государство продолжало решать и основные внешнеполитические задачи на востоке и западе. Эта программа отвечала торговым интересам как русского дворяцртва, так и богатых купцов. Дворяне к тому же рассчитывали и на приобретение для себя новых владений в завоеванных землях.
Первым был разрешен вопрос Волжского пути. Волга представляла собой главный торговый путь в Восточной Европе, но находился он в руках враждебных Русскому государству Казанского и Астраханского ханств, которые образовались на обломках Золотой орды. За спиной этих ханств стояла могущественная в то время султанская Турция, преграждавшая России доступ к Азовскому и Черному морям. В результате успешных военных действий Россия присоединила в 1552 году Казань, а в 1556 году — Астрахань. Овладение Поволжьем обеспечило Русскому государству безопасность от турецкой агрессии на востоке, дало ему очень важный торговый путь в Восточной Европе и обширные плодородные земли для колонизации и заодно открыло дорогу на Урал и в Сибирь. С ликвидацией угрозы с востока создавались также стратегические предпосылки для решения балтийского вопроса.
Внешняя политика Русского государства в последующие годы была направлена на получение свободного выхода к Балтийскому морю. Иван IV прекрасно понимал всю важность этой задачи. «Он был настойчив в своих попытках против Ливонии, — указывает К. Маркс, — их сознательной целью было дать России выход к Балтийскому морю и открыть пути сообщения с Европой».1
1 Архив Маркса и Энгельса, т. VIII, стр. 165.
328


Ливония XVI века. Современная карта.
Украина и Белоруссия в то время находились еще под игом литовских и польских феодалов, и это усложняло решение балтийского вопроса.
Русско-ливонское перемирие. Его нарушение ливонскими властями. В конце 40-х годов ливонские правители стали все больше проявлять свое враждебное отношение к России (случай со Шлитте). В 1548 году они закрыли русскую православную церковь в Тарту. Чинились препятствия торговле русских купцов с иностранными, в том числе даже с западноганзейскими купцами. В 1550 году был казнен тартуский купец Ганс Вегезак за нарушение ограничений в торговле с русскими. В последующие годы был сокращен (до двух недель) срок пребывания приезжих русских купцов в Таллине и Тарту, независимо от того, успели ли они закончить свои дела или нет. Разрешение на пребывание русских купцов в Таллине выдавалось только с согласия фогта. Заниматься розничной торговлей в городах они не имели права. Был установлен контроль и над деятельностью русских маклеров. В 1554 году появилось запрещение продавать русским соль без посредничества таллинских городских (немецких) маклеров, что вызвало возмущение и среди западноганзейских купцов — основных поставщиков этого товара массового потребления. Русским купцам пришлось, в конце кон-
329


цов, прекратить торговую деятельность в Ливонии. В середине 50-х годов русско-ливонская торговля почти полностью замерла.
Поэтому, когда в 1551 году истек срок прежнего перемирия, русские не согласились его продлить, а предложили заключить новое соглашение, в котором решался бы и ряд спорных вопросов.
После длительных переговоров послы магистра Ордена и тартуского епископа заключили в 1554 году в Москве новое русско-ливонское перемирие сроком на 15 лет. Ливонские власти согласились платить с каждого жителя Тартуского епископства, за исключением духовных лиц, по 1 марке дани в год. Кроме того они брали на себя обязательство в течение трех лет выплатить недоимки по так называемой «Юрьевской (тартуской) дани» за прошедшие 50 лет. Гарантами уплаты дани становились, помимо тартуского епископа, магистр Ливонского ордена, рижский архиепископ и остальные ливонские епископы. По новому мирному соглашению русские купцы имели право беспрепятственно торговать со всеми жителями Ливонии и иностранными купцами любыми товарами, за исключением железных воинских доспехов. Ливонские власти обязались не препятствовать общению между русскими и иноземцами и свободно пропускать людей в Россию. Кроме того они должны были привести в порядок все русские церкви в Ливонии и вернуть их новгородцам и псковичам для свободного пользования. Договор содержал очень важный пункт о том, что ливонские власти обязуются не вступать в военный союз с королем польским и великим князем литовским и не оказывать ему помощи.
В следующем году в присутствии русского посла К. Терпигорева ливонские правители были вынуждены утвердить соглашение о перемирии. Однако ливонские власти не собирались честно выполнять взятые на себя обязательства. Канцлер тартуского епископа заявил колеблющимся советникам: надо привесить свои печати и обязаться платить дань, но на деле ни волоска не давать в уплату. Так оно и делалось. Тем временем магистр Ордена Г. фон Гален вел тайные переговоры со шведским королем Густавом I Ваза о заключении военного союза против России. Швеция действительно начала войну с Россией, но Орден не осмелился ее открыто поддержать. Несмотря на то, что Русское государство воевало в ту пору с Астраханским ханством, оно успешно отразило шведское нападение и в 1557 году вынудило Швецию пойти на перемирие.
В том же году русское правительство сделало попытку создать свой флот на Балтийском море. Местом его стоянки было выбрано устье Нарвы, на восточном берегу которой весной и летом 1557 года был заложен «город для пристанища морьскаго корабленого». Это широко задуманное мероприятие показывает, что до лета 1557 года Иван IV не помышлял о войне с Ливонией, хотя дань по-прежнему не платилась. В Москве, как видно, считали, что с ливонскими властями один на один можно договориться невоенным, дипломатическим путем, при помощи торгово-экономического воздействия. Но события поздней осени того же года изменили обстановку. Вмешательство Польши и Литвы во внутренние дела Ливонии заставило русское правительство перейти к активным действиям. Уже осенью оно стало готовиться к войне, ибо нависла угроза захвата Ливонии Польшей-Литвой.
Среди определенной части южноливонских феодалов все более зрела идея связать Ливонию с Польшей и Литвой. Эту группу возглавлял рижский архиепископ Вильгельм Бранденбургский, брат польского вассала — прусского герцога Альбрехта. В соответствии со своей по- 330


литической ориентацией, рижский архиепископ наметил себе преемником (коадъютором) Христофора — брата герцога Мекленбургского и родственника короля польского и великого князя литовского Сигизмунда II Августа. Дальнейшими планами предусматривались, по-ви- димому, ликвидация Ордена, присоединение Ливонии к Пруссии с подчинением польскому королю. Такая перспектива, вполне понятно, не устраивала Ливонский орден, который все еще не оставлял мечты об установлении своей гегемонии над всей Ливонией. Опираясь на решение ландтага от 1546 года, запрещавшее архиепископу и епископам выбирать себе коадъюторов из членов правящих семей иностранных государств, Орден оккупировал летом 1556 года архиепископские владения и арестовал как архиепископа, так и его коадъютора.
Литовские феодалы воспользовались этими действиями Ордена как предлогом для открытого вмешательства в ливонские дела. По инициативе предводителя литовского дворянства Николая Радзивила сейм объявил Ордену войну и поздним летом 1557 года сосредоточил на ливонской границе крупное войско. Орден не устоял против этой военной демонстрации и пошел на большие уступки, тем более что в рядах самого Ордена имелось немало сторонников сближения с Польшей и Литвой. 5 сентября 1557 года в местечке Посволь на литовско-ливонской границе был заключен мирный договор, по которому архиепископу были возвращены его владения и права, было утверждено назначение Христофора коадъютором и разрешен ряд других спорных вопросов в литовско-ливонских отношениях. Сам магистр Ордена В. Фюрстенберг явился в литовский военный лагерь к Сигизмунду II Августу и 14 сентября подписал договор об оборонительно-наступательном союзе, непосредственно направленном против России.
Коадъюторская война и Посвольские соглашения показали военную слабость Ордена, значительный рост польско-литовского влияния среди ливонских феодалов и активизацию антирусских политических сил. Заключив военный союз с Литвой, Орден тем самым грубо нарушил соглашение о перемирии с Россией. Желая уклониться от выплаты «Юрьевской дани», ливонские власти в 1557 году снова направили в Москву послов, затеявших переговоры о размерах дани. Иван IV пошел навстречу и значительно уменьшил первоначальную сумму (до 60 000 талеров), но и это, по словам ливонцев, было им не под силу, хотя в то же время в Посволе Орден обязался выплатить Сигизмунду II Августу точно такую же сумму «военных расходов».
Стало ясно, что урегулировать жизненно важные для России отношения с ливонскими властями мирным путем не удастся. Назрела необходимость предотвратить дальнейшее укрепление польско-литовских позиций в Ливонии. Иван IV воспользовался тем, что ливонские власти нарушили соглашение о перемирии 1554 года, и в ноябре 1557 года объявил войну. В своей грамоте к ливонским правителям с объявлением войны он писал: «А пролитая кровь будет пролита не ради нашей, но вашей неправды»..
§ 2. 	Начало войны. Помощь эстонских крестьян русским войскам
Взятие Нарвы. 22 января 1558 года русские войска вступили в Ливонию. Этот первый поход преследовал ограниченную цель — продемонстрировать мощь России и разведать силы противника. Русские войска нигде не встречали серьезного сопротивления. Немецкие фео-
331


Взятие Нарвы Иваном IV в 1558 году. Старинная гравюра.
далы поспешно убегали под защиту городских и крепостных стен. Было очевидно, что ливонские власти не подготовлены к войне.
Зимний поход не исключал еще возможности мирного урегулирования русско-ливонских отношений. По указанию царя командующий русской армией татарский хан Шиг-Алей послал ливонским сословиям грамоту, в которой еще раз напоминал им об их обязательствах. Было заключено кратковременное перемирие — до конца апреля. Ливонские власти пытались спасти себя новыми маневрами. Ландтаг объявил всеобщий налог для уплаты долга, но даже к началу мая было собрано немногим больше половины необходимой суммы, хотя, как сообщает хронист Б. Руссов, «сумма эта легко нашлась бы у какого-нибудь дворянина или купца, если бы они хотели дать; но никто не желал расставаться с деньгами».
В Эстонии имелись и такие немецкие круги, особенно среди купечества, которые готовы были договориться с московским царем и признать над собой его власть. Так, в Нарве уже в начале войны существовала довольно сильная прорусская группа, которая надеялась таким путем укрепить свои экономические позиции. Представители этой группы Иоахим Крумгаузен и Арндт (по русским источникам — Захар) Деден прибыли в Ивангород, а затем поехали в Москву, чтобы от имени города вести переговоры с царем. По сообщениям Никоновской летописи, они дали согласие на подчинение Нарвы и всей нарвской земли русскому царю и получили за это жалованную грамоту с обещанием не нарушать обычаев местного населения, не препятствовать торговле. Русским воеводам было приказано довести жалованную грамоту до сведения жителей Принаровья и защищать местное население от насилий со стороны Ордена.
Однако часть нарвского магистрата и орденский фогт и не думали о подчинении России. Они запросили помощи у магистра Ордена и 332


вопреки перемирию начали обстрел Ивангорода. В ответ русские стали забрасывать Нарву камнями и ядрами. Магистр Ордена послал сюда таллинского и вильяндиского комтуров с войском в 700—1000 человек, которые атаковали небольшой русский отряд в 100 человек на западном берегу реки. Несмотря на свою малочисленность, русские воины обратили в бегство численно превосходящего и вооруженного пушками противника и взяли в плен 33 немца, получив от них важные сведения. Военачальников прибывшего на помощь орденского войска, среди которых был и будущий магистр Ордена Г. Кеттлер, настолько ошеломило это поражение, что они не отважились на дальнейшие выступления и в развернувшихся затем событиях по существу участвовали уже в роли пассивных наблюдателей.
В среду 11 мая в Нарве вспыхнул пожар, быстро распространившийся по всему городу. Сосредоточенным в Ивангороде русским войскам это послужило сигналом для наступления. Вплавь, на лодках v плотах они переправились через реку и атаковали город; стрельцы взяли штурмом Русские ворота, а другие воины заняли Таллинские ворота; затем войска начали тушить пожар. После сильного обстрела сдались и орденские войска в крепости Германа. Таким образом, русские овладели самой мощной восточной крепостью Ордена и важным торговым городом, захватив при этом крупные военные трофеи, в том числе 230 пушек. Нарву покинули только орденские войска и несколько
Осада Васькнарвы. Миниатюра из Никоновской летописи.
333


богатых немцев, «а черные же люди, — повествует Никоновская летопись, — все добили челом и правду государю дали, что им быти в хо- лопях у царя и великого князя и у его детей во веки... А к воеводам и ко всем детем боярьским послал с своим жалованием, а черных людей пожаловал, велел им жити по своим местом и полон Ругодивской отпустити велел».
Следующий удар русские войска нанесли по Васькнарве, стянув к крепости мощную артиллерию. 6 июня 1558 года, после нескольких дней обстрела, гарнизон во главе с фогтом капитулировал. Местное население (эстонцы и водь) всей Алутагузе, а также «и Ракоборьских волостей», как указывается в летописи, присягнуло на верность русскому царю.
Ненависть эстонцев к немецким феодалам и дружественное отношение к русским воинам, в которых эстонцы видели союзников в борьбе с угнетателями, — все это лишало ливонские власти какой-либо серьезной опоры внутри страны. У орденских вооруженных сил не было ничего, что они могли бы противопоставить храбрости, ратному мастерству русских войск, мощи их артиллерии. Вскоре русские овладели и остальными укрепленными пунктами северо-восточной Эстонии (Эдизе и др.).
Капитуляция Тарту. Ликвидация Тартуского епископства. После военных успехов в Нарве и Алутагузе Иван IV приказал образовать «пять полков» под командованием князей П. Шуйского, А. Курбского и других и поручил им, опираясь на Псков, овладеть Тартуским епископством. Магистр Ордена объявил по Ливонии всеобщую мобилизацию крестьян, но она не дала ожидаемых результатов. Рижский архиепископ и сааре-ляэнеский епископ отказались послать войска, вассалы тоже уклонялись от участия в войне, о крестьянах же и говорить нечего, — желая избежать мобилизации, они убегали в лес. С трудом удалось собрать в Кирумпя около 700 конных и 1000 пеших воинов. Но с этими силами магистр Ордена не рискнул пойти на выручку осажденного в Вастселийна гарнизона, и последний 30 июня сдался. Узнав о капитуляции Вастселийна, магистр поспешно отступил к Валга, а тартуский епископ вернулся в Тарту. Перед уходом из Кирумпя противник поджег лагерь и крепость, но крестьяне потушили огонь. После занятия Вастселийна русские войска, получив от местных крестьян сведения о движении орденских войск, направились в спешном порядке к Кирумпя, овладели им и поделили с крестьянами добычу.
Часть русских сил настигла в окрестностях Тарту отступающие епископские войска и наголову разбила их. Епископу с немногочисленным отрядом удалось спастись бегством и укрыться за городскими стенами, обоз же с оружием, порохом и разным другим снаряжением попал в руки русских. Орденские войска во время отступления также понесли тяжелые потери; русским достались богатые трофеи — много лошадей и повозок.
Казачий отряд ночью взял штурмом укрепление Кастре на Эмайыги. Его гарнизон перешел на сторону русских. Путь на Тарту как по суше, так и по реке был теперь открыт. Русские подступили к городу и доставили сюда из Пскова на судах осадные пушки. Стрельцы, .прикрываясь турами, окопались недалеко от городских стен и успешно отражали все вылазки немцев. 11 июля начался артиллерийский обстрел города. Высшее духовенство и магистрат отказались от сопротивления и направили послов к князю Шуйскому с просьбой о прекращении огня и предложениями об условиях капитуляции. После того 334


как Шуйский утвердил предложенные епископом и тартуским магистратом условия капитуляции, ему 19 июля были торжественно вручены ключи от городских ворот. Русское войско заняло город и епископский замок, захватив богатые трофеи, в том числе 552 пушки и большое количество пороха. Неприятельским войскам и тем гражданским лицам, которые пожелали покинуть Тарту, был разрешен свободный выход из города.
Столь быстрая капитуляция Тарту сильно поразила магистра Ордена и других немецких феодалов. Был пущен слух о предательстве. Зверскими пытками магистр стал вымогать у пленных «свидетельские показания» об измене. Этим магистр пытался отвлечь внимание от собственного бездействия. Известную роль в капитуляции Тарту сыграло и местное эстонское население. В августе штифтфогт Э. Крузе писал архиепископу, что эстонское население «оказалось неблагонадежным» уже в самом начале войны. Среди епископских чиновников и тартуских купцов, как в свое время среди нарвских, имелись люди, которые были заинтересованы в сохранении торговых связей с русскими и довольно легко согласились на подчинение Русскому государству. Сдаваясь русским, немецкие феодалы и богатые купцы надеялись, что таким путем они смогут сохранить свои права на эксплуатацию народных масс и разные привилегии, а также закрепить за собой торговлю с русскими землями.
Все предложенные епископом и городским магистратом условия капитуляции, изложенные соответственно в 12-и и 34-х пунктах, составлены с учетом интересов немецкого эксплуататорского меньшинства. Епископ выторговал себе монастырь в Кяркна и одно имение «со всеми принадлежащими к нему землями, людьми и повинностями», а также большой дом в самом городе и сад в его окрестностях; члены домского капитула сохранили дома и имущество, а дворяне — земельные владения вместе с рабочей силой. Кроме того продаваемые ими зерно, продовольствие, напитки, лес и другие товары освобождались от пошлины. Духовенство и дворянство оставались по-прежнему под юрисдикцией епископа. Условия капитуляции, выдвинутые тартуским магистратом, предусматривали сохранение привилегий бюргеров, неприкосновенность их имущества, неизменность внутригородского распорядка и судопроизводства; приезжие немецкие и русские купцы имели право торговать, как и раньше, только с местными бюргерами, но не между собой. Тартуские же купцы получили теперь право беспошлинной торговли по всей Руси и в Германии. Эти исключительно благоприятные для Тарту условия капитуляции ускорили его падение. В соответствии с содержанием акта о капитуляции находилась и грамота, пожалованная Иваном Грозным в сентябре 1558 года.
В Тарту, как и в других занятых городах и местностях Эстонии, русские вели себя весьма корректно, вызывая своим поведением изумление у немцев, поскольку войны в те^ времена обычно сопровождались жестокостями и грабежами. Население Ливонии поразила также дисциплинированность русских войск. Немецких рыцарей и ландскнехтов здесь зачастую видели пьяными, они держались заносчиво, терроризировали мирное население. Русские войска, заняв городские улицы и Тоомемяги, не трогали ни жителей, ни их имущества; употребление хмельных напитков было запрещено. Те из горожан, кто не хотел оставаться в городе, могли беспрепятственно уйти под защитой конвоя, причем, как отмечается в немецких хрониках, никто у них даже волоска на голове не трогал. Кстати, в тех же источниках сообщается,
335


Сдача немцами гор. Тарту. Миниатюра из Никоновской летописи
что магистр Ордена Фюрстенберг в то же время выслал на дорогу, ведущую в Таллин, свои шайки, которые грабили покинувших Тарту бюргеров, отнимали у них деньги, драгоценности и прочее добро. Магистр забрал себе и деньги, собранные в счет «Юрьевской дани», под предлогом того, что это якобы «деньги неприятеля». Русское правительство с первых же дней войны старалось привлечь на свою сторону местных немецких феодалов и купцов, а также заручиться поддержкой коренного населения. Житель Таллина И. Шмидеман в августе 1558 года так охарактеризовал тактику Ивана Грозного в Ливонии: «Это исключительно хитрый и умный маневр безбожника-тирана, который при помощи такой мягкости сделал людей своими подданными и продвинулся вперед».
Простой народ в Тартуском епископстве проявил к русским такое же доверие, как и в Алутагузе. После взятия Тарту, рассказывает Никоновская летопись, «прислали бита челом из четырех городков, из Рынголя (Рынгу), да из городка из Конгота (Конгута), да из Ковлета (Кавильда), да из Рянденя (Ранну), черные люди: князьцы у них збежали». Русские военачальники взяли также и эти крепости под свою власть «и черных людей к правде привели».
Крепости, расположенные к северу от епископства, вместе с простирающимися вплоть до Финского залива землями летом того же года
336


также перешли к России. В августе русские войска заняли Тоолсе, Раквере, Поркуни, Лайузе. Один русский отряд «воевал за десять верст зт Колывани (Таллина) и поймал людей, живота много, и пришли 'Русские) к Ракобор (Раквере) здорово со всеми людьми». Русская летопись неоднократно подчеркивает: «А черные люди все государю приложилися и правду дали изо всего уезда, что им от государя неотступным быти и до века».
Кампания 1558 года была для русских войск весьма успешной. За четыре месяца после того, как немцы весной нарушили перемирие, перешедшие в наступление русские войска овладели примерно 20 укрепленными городами и крепостями, в том числе и такими известными во всей Европе торговыми городами, как Тарту и Нарва. Тартуское епископство было ликвидировано и объединено с Русским централизованным государством, а Орден потерял свои владения, расположенные между Тартуским епископством и Финским заливом.
В начале 1559 года русские войска совершили еще один успешный поход в глубь Ливонии. 17 января в битве под Тирзой они разгромили вооруженные силы рижского архиепископа, дошли до Риги и, повернув назад, прошли северным берегом Даугавы. В Риге создалось тогда столь критическое положение, что магистрат приказал сжечь все предместья; многие латыши потеряли при этом имущество и кров. Однако в военных и политических планах русского правительства произошел в тот момент поворот под влиянием группировавшихся вокруг А. Адашева противников войны с Ливонией. Ввиду предстоящего похода в Крым Иван IV согласился на шестимесячное перемирие в Ливонии, которое было заключено при посредничестве датских послов. Тем самым ливонские власти получили необходимую им передышку, которую они использовали для расширения рамок войны, войдя в соглашение с внешними силами.
Распад феодальной конфедерации Ливонии. В первый же год войны немцы потерпели тяжелое поражение. Обнаружилась вся слабость ливонской феодально-колонизаторской власти, военно-организационная отсталость ливонских полугосударств по сравнению с Россией. Несмотря на обилие у немцев пушек, пороха и прочего военного снаряжения, они не смогли удержать в своих руках даже сильно укрепленные города и крепости. В. то же время русские, весьма умело используя мощь своей артиллерии, искусно осуществляли осаду крепостей. Особенно ярко это проявилось при взятии Нарвы, Васькнарвы, Васт- селийна и Тарту.
Мужество русских войск и сила их огня вызывали у орденских и епископских воинов панический страх. Б. Руссов писал о последних, что во время столкновений «многие из них убегали не только от русских, но и от сосен и кустов, которые они издали принимали за русских. То и дело раздавались их крики: «Назад! Назад!» Над этим словом русские сильно издевались». Даже фогты и комтуры не всегда выполняли распоряжения магистра Ордена. Моральный дух и дисциплина в епископских войсках также были крайне низкими. Еще меньше повиновались помещики-дворяне. Орден обвинял в предательстве и нежелании воевать епископов и дворян, а те в свою очередь — Орден.
Результаты политической раздробленности страны и. колонизаторского положения господствующего класса особенно проявились во время войны. Вместо того чтобы руководствоваться подлинными интересами страны, ливонские правители избрали авантюристический путь антирусской политики и спровоцировали войну, надеясь укрепить та-
22 История Эст. ССР
337


ким путем свои пошатнувшиеся позиции. Когда же выяснилось, что война, наоборот, приближает конец их господства, ливонских правителей охватило смятение. Каждый из них старался отдать себя под покровительство более сильного соседнего государства и удержать в своих руках то, что еще можно было удержать.
Единственное, что могло спасти ливонские власти в войне с Россией, это помощь извне, так как в самой Ливонии они не пользовались никакой поддержкой со стороны народных масс, а в военном отношении сильно отставали от России. Уже летом 1558 года ливонские власти стали добиваться помощи из-за границы, особенно со стороны тех государств, которые были сами заинтересованы в Ливонии. Одни из ливонских властей возлагали надежды на Литву и Польшу, другие — на Данию, а третьи — на Швецию. У Ордена, епископов, дворянства и городов и в этом вопросе не было единодушия. Примечательно, что к датскому королю из Ливонии явились одновременно три самостоятельные депутации.
Польско-литовские, датские и шведские правители ухватились за эти предложения, видя в создавшейся обстановке долгожданную возможность расширить сферу своего влияния и увеличить свои владения. Единственное, что вынуждало их к осторожности, был страх перед Россией. Особенно была заинтересована в сохранении хороших отношений с Русским государством Дания, которая нуждалась в союзнике против своего главного врага — Швеции. Ливонская война стала таким образом острой международной проблемой. Вокруг раздела ливонского «наследства» переплелись самые разнообразные и противоречивые интересы ряда государств, классов и слоев населения.
Внутри Ливонского ордена все более усиливалось стремление принять покровительство Польши. Эту польскую ориентацию возглавил избранный вместо Фюрстенберга новый магистр Ордена Годдерт Кеттлер, искусный интриган, не брезгавший никакими средствами для укрепления своей власти. Кеттлер и рижский архиепископ были готовы отдать Сигизмунду II Августу и литовским феодалам под залог ряд важнейших ливонских замков и земель. По заключенным 31 августа и 15 сентября 1559 года в Вильнюсе договорам, Сигизмунд II Август принимал Орденское государство и Рижское архиепископство под свой протекторат. Вскоре Ордену пришлось разместить во всех замках литовские гарнизоны, заложить часть своих владений прусскому герцогу, имение Кейла — городу Таллину и т. п.
26 сентября 1559 года была также заключена сделка между сааре- ляэнеским епископом, с одной стороны, и датским королем Фредериком II — с другой, по которой епископские территории за 30 000 талеров переходили в собственность Дании. В следующем году датский король прислал сюда своего младшего брата, герцога Магнуса, который сразу же начал расширять свои владения, в том числе за счет земель разваливавшегося Орденского государства.
Новые удары русских войск привели Орденское государство на грань полной катастрофы.
Поздней осенью 1559 года Кеттлер попытался отвоевать восточную Эстонию. В это время главных русских сил уже не было в Ливонии; на местах оставались только отдельные гарнизоны. Магистр Ордена во главе многочисленного войска осадил и штурмовал вначале Тарту, а затем крепость Лайузе, но успеха не имел. Широко организованный поход окончился провалом.
По истечении срока перемирия русские войска возобновили наступ338


ление. 14 февраля 1560 года при содействии местных крестьян онй овладели орденским замком в Алуксне. 2 августа русские наголову разбили орденские и архиепископские войска в Омульском сражении у Эргеме. Быты взяли в плен ландмаршал — командующий орденскими войсками, ряд комтуров и фогтов. Местные крестьяне оказывали русским войскам всяческую помощь, служили им проводниками через леса и болота, показывали дороги в тыл врага, помогая тем самым окружать противника и отрезать ему путь к отступлению.
В начале августа 1560 года русские войска обложили Вильянди, самую мощную и прекрасно оснащенную орденскую крепость. В ней было до 450 пушек, много военного снаряжения и съестных припасов. Немецкие ландскнехты, не получавшие в течение нескольких месяцев жалованья, подняли в крепости мятеж и разграбили свезенные туда драгоценности, золото и серебро. После трехнедельной осады, сопровождавшейся артиллерийским обстрелом, русские войска под предводительством И. Мстиславского и П. Шуйского овладели замком Вильянди. В числе пленных оказался и бывший магистр Ордена В. Фюрстенберг. Его отправили в Москву, Иван IV дал ему и тартускому епископу в пожизненное держание город Любим вместе со всеми принадлежащими этому городу землями. После капитуляции Вильянди русские разрешили немецким воинам оставить крепость. Те из них, кто впоследствии попал в руки Кеттлера, были по его приказу повешены.
При своем дальнейшем движении русекие отряды доходили до окрестностей Цесиса и Валмиера, побывали в Ляэнемаа и под Таллином, но при осаде Пайде потерпели неудачу.
Главным результатом военных действий русской армии в 1560 году был полный разгром Ордена как военной силы.
§ 3. 	Крестьянское движение в начале Ливонской войны
Политика Русского государства в Ливонии. Существенной причиной поражения орденских и епископских войск явилось дружеское отношение эстонских и латышских крестьян, а также низших слоев городского населения к русскому народу и их вековая ненависть к немецким угнетателям. Их ненавидели не только как эксплуататоров, но и как иноземных колонизаторов. Поэтому немцы не могли рассчитывать на какую-либо поддержку со стороны народных масс в войне против внешнего противника, а тем более против русских, в которых и эстонцы и латыши видели своих исконных соратников по борьбе против немецких феодалов. Освободительное движение эстонского и латышского народов во время Ливонской войны помогло Русскому централизованному государству разгромить реакционный Ливонский орден и епископские феодальные государства.
Не только эстонцы и латыши, но и русские смотрели на немецких феодалов как на агрессоров, силой захвативших земли, в прошлом тесно связанные с Русью. Это представление глубоко укоренилось в сознании русского народа. Еще в XVI веке и даже позднее русские называли эстонские и латышские города и местности по-старому, не принимая новых, введенных немцами, названий. Новгород и Псков по- прежнему смотрели на Ливонию как на территорию, связанную с ними стародавними данническими отношениями. Основываясь именно на этом, Иван IV называл Ливонию своей вотчиной. В 1554 году этот аргумент выдвинул А. Адашев, заявив, что эстонцы и латыши с древних 339


времен являются подданными Русского государства и что надо снова вернуть их под власть Русского государства, изгнав из страны незваных гостей — немцев, захвативших здесь власть.
Русское правительство, считая Ливонию царевой вотчиной, неизменно отстаивало эту точку зрения в своей внешней политике по отношению к западноевропейским странам, а с началом Ливонской войны оно сделало попытку фактически претворить это в жизнь. Иван IV и его военачальники заявили, что их целью является освобождение Ливонии от немецкого господства и что эстонцы и латыши рассматриваются ими как подданные Русского государства. Русские военачальники призывали крестьян и трудовое население городов и поселков спокойно оставаться на местах и продолжать свою повседневную работу. Их воззвания широко распространялись среди коестьян. Два пойманных немцами в начале войны крестьянина из Тайвакюла (юго-восточная Эстония) сообщили на допросе, что русские намерены уничтожить всех немцев, чтобы и помину о них не было, крестьян же они трогать не будут, а наоборот, сделают их своими подданными и дадут им обрабатывать их землю и по-прежнему заниматься своим хозяйством.
Русское государство было государством феодальным, где господствовала эксплуатация зависимых от помещиков крестьян, поэтому и в Ливонии Иван IV не собирался ни уничтожать власть феодалов, ни освобождать крестьян от крепостного ига. Как видно из высказываний крестьян, им обещали только избавление от немецких помещиков. В последующие годы русская власть продолжала вести политику ограждения эстонских крестьян от чрезмерного произвола немецких феодалов. В соглашение о перемирии 1559 года по настоянию Ивана IV был включен пункт, запрещавший немцам не только участвовать в войне против русских, но и допускать какое-либо насилие над жителями Тарту, Раквере и других подчиненных Русскому государству городов, а также над «ненемецким населением и латышами». Тем самым русская власть брала на себя защиту эстонского и латышского населения всей Ливонии от произвола немецких феодалов.
Было бы, однако, неправильным считать, что русские власти в Ливонии, пусть даже в начале войны, проводили антинемецкую политику или действительно намеревались изгнать всех немцев, как это по наивности полагали крестьяне. Целью русского правительства было завоевание Ливонии. Для обеспечения своей политико-административной власти на завоеванных землях оно назначало сюда своих воевод, а земли раздавало русским дворянам. В то же время, в соответствии со своей классовой природой, русское правительство было заинтересовано в установлении контакта и в сотрудничестве с местными феодалами и купцами немецкой национальности. Об этом свидетельствуют и чрезвычайно легкие условия капитуляции для Нарвы и Тарту, а также царские жалованные грамоты и предложения, сделанные царем бывшим ливонским правителям. Эта тактика принесла плоды. Так, бывший тартуский штифтфогт Э. Крузе уже в августе 1560 года носился с планом превращения Ливонии в вассальное по отношению к России государство. Он считал, что это было бы очень выгодно для Ливонии, а немцам открыло бы широкий доступ в закрытую для них доселе Россию.
Борьба эстонского народа за присоединение к Русскому государству. Соответствующая политика, проводимая русскими полководцами в отношении коренного населения, еще более укрепила доверие и рас-
340


аямами/ •
MMM*
«Ау. .
lefttuaMHBHUiiniwnti лтт rar«y«#nwff«|ii«»«a . аигим|янн
ф^лим^н .gitfffmmtt /тиуслАш ’ >»«М«ьЫ . лКНАППлм .{внв^нв'
aatyifAUtftnfHdtyHmn .
Эстонцы из Кирумпя и Сымерпалу приносят присягу русскому воевоое. Миниатюра из Никоновской летописи.
положение к русским, сложившиеся у эстонцев на протяжении многих веков общения с ними. Это ярко проявилось в самом начале войны.
Эстонцы повсеместно приветствовали русские войска. Во всех без исключения исторических документах рассказывается, что простой народ в городах и деревнях оставался на местах, переходил в подданство Русского государства «и присягал на вечную верность русскому правителю». Немцев же. как об этом многократно сообщают немецкие хроники, при приближении русских войск охватывала паника. Они часто пользовались предоставляемым русскими военными властями правом свободного ухода из занятого русскими города или района. В то же время хроники не отмечают ни одного случая, когда кто-либо из эстонцев воспользовался бы такой возможностью. Более того, к русским военачальникам нередко приходили большие группы эстонцев из местностей, еще не занятых русскими войсками, с просьбой принять их в «царское подданство». Так было в 1558 году в Вирумаа и в Тартуском епис-
341


копстве, а позднее и в западной Эстонии. Эстонские народные массы тяготели к Русскому государству.
Эстонские и латышские крестьяне не ограничивались пассивным ожиданием русских войск. Из исторических документов нам известны многочисленные факты, когда крестьяне доставляли русским войскам ценные сведения о противнике, служили проводниками, активно помогая таким образом в войне против орденских и епископских войск. Даже эстонские крестьянки ходили за сотни километров, чтобы достать нужные для русских сведения. Согласно одному сообщению, летом 1559 года русские имели в Ливонии свыше 500 лазутчиков, преимущественно из среды крестьян окрестностей Нарвы, Раквере и Тарту, которые действовали не только в сельской местности, но и в городах (Пярну, Таллине).
В некоторых местах (например, вблизи Лайузе) эстонские крестьяне непосредственно присоединялись к русским войскам и принимали участие в военных действиях, в частности, во взятии крепостей. Осенью 1559 года крестьяне окрестностей Тарту вместе с русскими военными отрядами захватили и сожгли ряд мыз. Доброжелательное отношение эстонского населения Нарвы к русским войскам облегчило последним овладение городом. Известно также, что при осаде русскими Вастсе- лийна находившиеся в укреплении эстонские крестьяне настаивали на капитуляции гарнизона. Крестьяне помогли также при взятии Кирумпя, Рынгу, Ранну, Конгута, Кавильда, Алуксне.
Попытка Ордена мобилизовать местных крестьян в свое войско провалилась: сказалось прежде всего нежелание эстонцев и латышей воевать против русских. Из-за обострения классовой борьбы феодалы еще до начала войны запретили крепостным носить оружие. Когда начались военные действия, немцы все же решили мобилизовать эстонских и латышских крестьян во вспомогательные войска, хотя высказывались опасения, как бы те, получив оружие, не повернули его против самих помещиков. В 1558 году Фюрстенберг неоднократно издавал приказы о мобилизации. В 1559 году намечалась даже мобилизация каждого третьего крестьянина, способного носить оружие. Крестьяне, уклоняясь от мобилизации, обычно убегали в леса и болота. Насильно же сформированные крестьянские отряды оказались действительно весьма опасными для Ордена и помещиков, и новый магистр Кеттлер окончательно отказался от попыток привлечь крестьян к военной службе (была, конечно, оставлена военная гужевая повинность).
Вместо этого крестьяне были обложены новыми военными налогами, которые шли на покрытие расходов по найму ландскнехтов. По решению Рижского ландтага 1559 года дворяне должны были вносить 2 марки с каждого крестьянского двора, дворохозяин платил одну марку, хозяйка — полмарки, юксъялг или бобыль — четверть марки, за прочих лиц старше 12 лет, живших в крестьянском хозяйстве, взималось по четверть марки. Военный налог еще больше усилил недовольство крестьян и обострил классовую борьбу.
Крестьяне, чувствовавшие в лице русских войск своего союзника, стали активнее выступать против немецких феодалов, поджигать мызное добро, убивать господ и представителей духовенства.
Надежды крестьян на поддержку русских войск в некоторой степени оправдались. В хронике Реннера приводится ряд характерных в этом отношении фактов. В конце 1559 года один из членов Тартуского дом- ского капитула стал взыскивать с крестьян имения Прээди долги; когда крестьяне отказались платить, он, как в былые времена, велел их выпо- 342


Развалины замка Лайузе. Рисунок В. Штавеахагена.
роть. Русские власти по жалобе крестьян арестовали истязателя. В начале 1560 года крестьяне одной из деревень в Ярвамаа явились в Раквере с жалобой на немца — управителя имения, требовавшего с них оброка. Они просили русских солдат помочь им, однако управитель успел скрыться. Осенью того же года крестьяне пожаловались русским, что ландскнехты из Хельмеского замка постоянно нападают на них, забирают хлеб и уводят скот. Русские войска осадили Хельме и покарали мародеров за разорение крестьян. _
Крестьянское восстание в западной Эстонии. Поражение Ордена и успехи русских войск подняли дух крестьянства в борьбе против феодалов. И не случайно, что именно осенью 1560 года, после разгрома орденских и архиепископских войск и падения Вильянди, крестьянское движение переросло в широкое восстание.
Во время войны эксплуатация крестьян, находившихся под властью Ордена и Дании, еще более усилилась. Помимо феодально-крепостных повинностей, их облагали еще военными поборами. Кроме того, они подвергались непрестанным грабежам со стороны ландскнехтов. Даже герцог Магнус признавал, что его фогт «непомерно высоко обложил волами, лошадьми и деньгами» крестьян и крайне плохое ними обращался.
От военных столкновений между герцогом Магнусом и Орденом в западной Эстонии страдали в первую очередь крестьяне. Все это усиливало борьбу крестьян за свержение ига иноземных поработителей. Когда русские войска во время и после осады Вильянди совершили походы в юго-западную (в Саарде) и западную Эстонию, крестьяне этих земель перешли к открытым выступлениям против феодалов. Уже тогда в районе Пярну возникли первые очаги восстания. Хронист Реннер рассказывает, что один из русских отрядов в середине августа разгромил мызу Овельгунне (Киллинги). После его ухода местные крестьяне со343


жгли дотла все, что еще уцелело от мызы. Следует отметить, что это помещичье хозяйство было новым и его основание слишком живо связывалось в памяти крестьян с появлением всех барщинных тягот. Позднее,, в сентябре, как раз во время похода русских войск, крестьяне сожгли епископскую мызу Коонга. В конце сентября и начале октября, когда помещики после ухода русских войск начали снова возвращаться в свои хозяйства и взыскивать с крестьян осенние повинности и поборы,! антифеодальное движение стало быстро расти. Восстание распространи-, лось в основном в приходах Кулламаа, Мярьямаа и Хагери (в Ляэнемаа и Харьюмаа), где было особенно много мыз вассалов. Эти районы отстояли довольно далеко от крупных центров, в которых находились вооруженные силы феодалов. Восстание охватило, таким образом, как орденские владения, так и недавно перешедшие к Дании земли.
Исторические документы того времени проливают свет на причины восстания. Б Руссов пишет, что крестьяне поднялись против дворян, из-за больших поборов и тяжелой барщины. Крестьяне требовали, чтобы их освободили от всех повинностей и от самих дворян. «Они (крестьяне) не хотят более подчиняться дворянам или справлять какую-либо барщину: они хотят быть совершенно освобождены от этого, а если нет, то перебьют всех дворян».
По сведениям Реннера, восставшие крестьяне, число которых росло с каждым днем, выбрали своим вождем некоего кузнеца. Крестьяне нападали на мызы и часть из них сожгли (например, мызу Люманда в Ляэнемаа). Они убили также многих попавших к ним в руки дворян. Повстанцы осадили замок Колувере (в Ляэнемаа), в котором укрывалось много феодалов. Согласно хронике Реннера, в осаде замка приняло участие около 300 крестьян. Общее же число повстанцев исчислялось тысячами.
В своем письме 8 октября 1560 года магистр Ордена Кеттлер сообщал Сигизмунду II Августу: «Против немцев взбунтовалось свыше 4000 крестьян Харьюмаа и Вирумаа, и число их растет с каждым днем, и совершают они разорения, грабежи и убийства. Одних дворян они убивают, других выдают врагу (т. е. русским), а некоторым дворянкам нанесли они много ран. Если против этого зла и против этих опасностей не будут предприняты своевременно меры, то прекращение этих наглых бесчинств станет весьма затруднительным и сопряженным с опасностями».
Сам магистр Ордена вынужден был признать, что восстание направлено непосредственно против немецких феодалов и что повстанцы действовали в контакте с русскими войсками и с крестьянами Вирумаа, находившимися под властью русских. Это же подтверждают и письма герцога Магнуса своему брату датскому королю Фредерику II. 13 октября Магнус писал: «Наши собственные ляэнемааские крестьяне присоединились к крестьянам Алутагузе, Харьюмаа и Вирумаа, натравленным на нас и наученным нашим исконным врагом (т. е. русскими), и вместе опустошают нашу землю, сжигают и полностью уничтожают все то, что враг оставил еще не тронутым. Уже убиты некоторые из наших дворян в Ляэнемаа, а также в Харьюмаа. В случае если вовремя не будет оказана помощь и взбунтовавшиеся крестьяне не будут разогнаны или уничтожены, мы лишимся наших владений и русские займут наш Курес- саареский замок». Четыре дня спустя в другом письме к королю с просьбой о срочной помощи Магнус сообщает, что восставшие крестьяне в Ляэнемаа, Харьюмаа и Вирумаа, «а также в других местах» нагнали на немцев — дворян и членов Ордена — такой страх, что ни один из них без риска для жизни не смеет показаться здесь. Их страх усугублялся 344


еще и тем, что в ряде пунктов осенью того же года нависла угроза мятежа ландскнехтов. «Если это вовремя не будет предотвращено, — писал Магнус, — то мы должны иметь в виду, что они полностью подчинятся русским и выдадут им нас и всех немцев, со всеми нашими замками».
Восставшие крестьяне вошли в контакт и с Таллином, где у них имелись тесные связи с низшими слоями населения. Городское простонародье в большинстве своем состояло, как известно, из бежавших в город крестьян или их потомков. Они сочувствовали повстанцам и были готовы оказать им помощь. Близко соприкасались с крестьянами и разъезжавшие по деревням скупщики-эстонцы, служившие у таллинских купцов. Эти парни-скупщики, как писал в ноябре того же года управитель имения Колувере Таллинскому магистрату, подстрекали крестьян к восстанию против их господ. Крестьяне знали также о внутренней борьбе, происходившей в самом Таллине, где орденская власть отнюдь не была уже столь прочной. В период, когда на селе ширилось восстание крестьян, некоторые аллинские горожане выступили против Ордена, утверждая, что только «московит может спасти бедную Ливонию». Аналогичные выступления имели место и в Пярну. Орденские наместники вместе с магистратами жестоко расправлялись с этими «отступниками и клеветниками».
В начале октября повстанцы направили в Таллинский магистрат своих послов с предложением «дружбы и мира». В то же время послы решительно заявили, что не пойдут ни на какие уступки дворянам. Сведения о попытке повстанцев заключить союз с Таллином дошли, очевидно, до магистра Ордена и очень встревожили его. В своем послании Таллинскому магистрату от 14 октября он убеждал его «остаться твердым» и призывал ответить «мятежным крестьянам, чтобы они образумились и опять приступили к работе». Таллинские патриции, которым были чужды интересы крестьянства, уже сами отклонили предложения повстанцев и стали увещевать их прекратить восстание. Правящая городская верхушка, опасаясь, что с ликвидацией дворянского господства над крестьянами власть в городе также перейдет к низшим слоям населения, в страхе отшатнулась от движения народных масс.
В размахе крестьянского повстанческого движения, в связях крестьян с русскими войсками и городскими низами орденская клика и герцог Магнус увидели смертельную угрозу своему владычеству. В панике они стали взывать о помощи. Магистр Ордена писал Сигизмунду II Августу: «... Мы покорнейше просим Ваше королевское величество, чтобы Вы соизволили прийти на помощь для спасения Ливонской провинции в этих воистину тревожных и прискорбных обстоятельствах». Он просил короля послать как можно скорее в ливонские крепости охранные отряды и снаряжение. Герцог Магнус в свою очередь умолял датского короля прислать подкрепление еше до наступления зимы, «дабы мы могли удержать свои крепости до следующего лета».
Разного рода хитростями и коварством дворяне старались умиротворить повстанцев, распространяя ложные воззвания и прибегая к «переговорам». Так, ляэнемааекому фогту К. Монникгузену удалось обмануть осаждавших замок Колувере повстанцев, а затем и расправиться с ними. Насильно мобилизовав крестьян в Лихула и других не охваченных еще восстанием районов, дворяне пригнали их к Колувере. Полагая, что к ним идет подкрепление, повстанцы ослабили бдительность. Тем временем, незаметно подкравшись с другой стороны, неприятель атаковал повстанцев и нанес им поражение. Около 200 крестьян было убито.
345


Замок Колувере. План, разрез и виды, XVII век.
Часть из попавших в руки врага была после зверских пыток колесована. Казни проходили как на месте, так и в Таллине. Вождь повстанцев был увезен в Курессааре и там четвертован.
Колувереское поражение в середине октября 1560 года серьезно ослабило восстание. Однако и теперь, как писал герцог Магнус, «им (т. е. крестьянам) все же нельзя доверять, ибо в Харьюмаа и Вирумаа несколько тысяч крестьян все еще не расходятся, и нам в Ляэнемаа постоянно приходится опасаться нападения. Лишь только остальные придут в движение и одержат верх, они (ляэнемааские крестьяне) также легко поддадутся подстрекательству к мятежу». Еще в конце ноября правитель Колувере сетовал, что в окрестностях «бродят крестьяне».
Что касается Вирумаа, находившейся в то время под властью русских, то никаких более или менее достоверных сведений о восстании крестьян в том районе нет. В то же время вполне вероятно, что часть вирумааских крестьян входила в те вооруженные повстанческие отряды, .которые действовали на подчиненной Ордену территории.
Брожение среди крестьян продолжалось и в следующем году. Летом 1561 года крестьяне герцога Магнуса, членов домского капитула и ляэ- немааских дворян большими группами направились в Вильянди, намереваясь перейти в русское подданство и присягнуть на верность царю. Вильяндиский воевода выдал крестьянам охранные грамоты. «После этого крестьяне настолько обнаглели, — сообщал герцог Магнус Фредерику II 29 июля 1561 года, — что их не заставишь делать ни одну работу, и рожь, сколько ее вообще было посеяно, вся осталась на полях и пропадает ... Мы не можем ни справиться со своими крестьянами, ни чувствовать себя в безопасности в своем собственном доме». Магнус жаловался, что драгоценный хлеб и сено из-за неповиновения крестьян остаются неубранными и гибнут «Ни нам, ни нашему капитулу и дворянам крестьяне не хотят вносить никакие налоги или давать десятину». В ряде 346


районов Ляэнемаа крестьяне отказывались выходить на барщину и исполнять другие повинности как в епископских, так и в ленных имениях.
Таким образом, классовая борьба эстонских крестьян против немецко-датских феодалов приняла в 1561 году новую, своеобразную форму, характеризовавшуюся тем, что крестьяне отдавали себя под защиту Русского государства. Наместник Магнуса в Хаапсалу Д. Бер неоднократно в письменной форме обращался к вильяндискому воеводе с жалобами на неповиновение крестьян, но русские власти в ответ утверждали, что с крестьян, получивших охранные грамоты, нельзя требовать никаких поборов.
Положение Ордена, герцога Магнуса и немецких помещиков делалось все более критическим. Орден и немецкие феодалы были недостаточно сильны, чтобы сломить массовое сопротивление крестьян, поддерживаемое к тому же русскими властями. Единственный выход из положения ливонские правители видели в переходе в подчинение какого-либо мощного феодального государства с его развитым аппаратом принуждения и большой военной силой.
Восстание эстонских крестьян в начале Ливонской войны, подобно другим крестьянским восстаниям в период феодализма, было стихийным и неорганизованным; связи с городскими низами не переросли в военное сотрудничество. Хотя русские и оказывали повстанцам существенную поддержку, но эти их отношения не могли вылиться в постоянное сотрудничество, так как во главе русских в.ойск тоже стояли феодалы. Кроме того, повстанцы были недостаточно вооружены и слишком слабы, чтобы овладеть крепостями феодалов.
Несмотря на это восстание эстонского крестьянства в начале Ливонской войны сыграло важную историческую роль. Оно помогло в значительной степени подорвать господство иноземных колонизаторов в Ливонии и ускорить распад Орденского и епископских государств. В движении эстонских крестьян ярко проявилось стихийное стремление эстонского крестьянства перейти под власть Русского государства.
§ 4. 	Ликвидация ливонских феодальных государств
Победы русского оружия в Ливонии произвели весьма сильное впечатление в странах Европы, особенно в Германии, Литве, Польше, Швеции и Дании, которые сами стремились овладеть Восточной Прибалтикой и ее гаванями. Германский император Фердинанд I попытался обосновать свои права на Ливонию, но Иван IV решительно отверг все его притязания. У германского императора не было реальных военных сил для отправки в Ливонию, поэтому ему пришлось ограничиться в основном дипломатическими мероприятиями и блокадой Нарвы. Польские же, а в особенности литовские феодалы, помимо внешнеполитических акций, стали готовить и прямое военное вмешательство. Опираясь на соглашения с Орденом и рижским архиепископом, Сигизмунд II Август разместил в ливонских крепостях военные гарнизоны.
Швеция и Дания стремились к захвату Таллина и северной Эстонии. После приобретения Сааре-Ляэнеского и Курземеского епископств датский король и герцог Магнус пытались утвердиться еще в Таллине и Харьюмаа, но успеха не имели. Швеция зорко следила за событиями в Ливонии, засылала туда агентов для получения сведений о настроениях населения и вербовки пособников. Политика Швеции в отношении Эстонии еще более активизировалась в 1560 году, когда после смерти Гу-
347


става I Ваза на престол взошел его сын Эрик XIV. Швеция старалась овладеть южным побережьем Финского залива, использовать его как плацдарм против России, чтобы добиться господства над русскими торговыми путями на Балтике, а заодно предотвратить переход территории Эстонии к Дании.
Опасаясь крестьянского восстания в Ливонии и дальнейших успехов русских войск, ливонские власти начали оживленные переговоры с иностранными государствами — Польшей, Швецией, Данией — об условиях подчинения им. При этом местные господствующие классы пытались выторговать себе как можно больше привилегий. Особенно широкий размах переговоры приняли в 1560 году. Конкурировавшие между собой польские, шведские и датские власти были готовы пой'Т'и навстпечу местным немецким феодалам и городскому патрициату, лишь бы получить себе остатки разваливавшейся Ливонии. Заключенные в результате переговоров договоры о подчинении, естественно, не учитывали интересы народных масс, а наоборот, еще более их ущемляли.
В итоге острой борьбы, развернувшейся внутри Таллинского магистрата и среди бюргерства, одержала верх ориентация на подчинение Швеции. Таллинский бюргер Б. Руссов в своей хронике объясняет это следующими обстоятельствами: «А так как король польский находился далеко от города Таллина и таллинцы никогда не получали, да и не могли получить никакого кормления от королевства Польского или от Литвы, как это получала Рига, они и решили подчиниться королю шведскому, который был к ним ближе и доступнее». Таллинские патриции надеялись, что под владычеством Швеции им удастся сохранить в неприкосновенности свою власть и широкие привилегии, восстановить свое монопольное положение в русской транзитной торговле и с помощью шведских военных сил подавить любое проявление недовольства со стороны городского плебса. Феодалы-помещики из Харью-Вируского рыцарства также считали наиболее выгодным подчиниться Швеции. Присланное Эриком XIV в Таллин посольство обещало самые широкие привилегии как городу, так и рыцарству. 4 июня 1561 года подчинилось Швеции харью-вируское рыцарство и ярваское дворянство, а через два дня — и Таллинский магистрат.
Столь быстрое развитие событий принудило поспешить и Сигизмунда II Августа. В августе 1561 года литовский канцлер Николай Рад- зивил начал в Риге переговоры о замене заключенных в 1559 году договоров о протекторате договорами о подчинении. Несколько месяцев спустя переговоры были продолжены в Вильнюсе. Условия, на которых должно было произойти подчинение, явились предметом ожесточенного торга, так как магистр Ордена Кеттлер помышлял стать главой создаваемого Ливонского вассального герцогства. Рига же хотела заключить договор о подчинении не только с Литвой и лично с королем Сигизмундом II Августом, но и с польским государством, чтобы заручиться в случае надобности помощью польских военных сил. А для этого нужны были полномочия от польского сейма. 28 ноября 1561 года магистр Ордена, рижский архиепископ и представители вассалов присягнули на верность Сигизмунду II Августу, а 5 марта 1562 года в Риге был официально подписан соответствующий акт.
С подписанием договора о подчинении Ливонский орден прекратил свое существование. Из Курземе и Земгалии было образовано герцогство, подчиненное королю польскому и великому князю литовскому. Последний магистр Ливонского ордена Кеттлер, возглавивший это герцогство, стал вассалом Сигизмунда II Августа. Из территорий, лежащих 348


на север от Даугавы, было создано так называемое Задвинское герцогство. Вначале правителем этого герцогства тоже был Кеттлер, но в 1566 году его сменил литовский магнат Я. Ходкевич. В Задвинское герцогство вошла также юго-западная часть материковой Эстонии, включая город Пярну. Рига же осталась независимой и лишь в 1581 году перешла под суверенитет Польши.
Договорами о подчинении были закреплены за немецкими дворянами их земельные владения, привилегии в наследовании ленных имений, признано лютеранское вероисповедание и сохранены местные немецкие законы и институты. Чиновники назначались только из лиц немецкой национальности, «имеющих необходимое состояние». Новые государственные власти обязались взять Ливонию «под защиту» своих вооруженных сил, местное же дворянство все больше отстранялось от несения воинской повинности.
Притязания ливонского дворянства были сформулированы в так называемой «привилегии Сигизмунда Августа». Проект привилегии был разработан ливонским дворянством и утвержден королем в 1561 году. Этот документ содержит между прочим несколько пунктов, где зафиксированы широкие права дворян на крепостных крестьян. «Крестьяне, пожалованные ландесгерром или переданные по наследству кому-либо, не должны захватываться никем и не задерживаться, а доставляться по требованию того, кому они принадлежат ...» По этой привилегии крестьяне «обязаны были работать только для своих господ, мы (т. е. дворяне) просим позаботиться о том, чтобы в ущерб нашим свободам они не принуждались к другим работам и чтобы соблюдался старый порядок».
Феодалы-помещики стремились не только закрепить свои прежние права на землю и на крестьян, но и расширить эти права. Так, например, пункт 26-й привилегии Сигизмунда Августа утверждал неограниченную судебную власть дворян над крестьянами их имений. Этот пункт гласит: «Так как в Ливонии часто случалось, что крестьяне тайно убивали дворян, то, чтобы посредством страха предотвратить впредь такие злодейства, ливонские дворяне просят.. . королевское величество, чтобы им дано было право суда уголовного и гражданского, как это еще раньше было получено от датских королей и удерживается по сей день дворянами Эстляндского герцогства».
Заключенные представителями ливонских господствующих классов со Швецией и польским королем договоры о подчинении принесли с собой дальнейшее усиление крепостного гнета.
Таким образом, часть Эстонии подпала под господство новых иноземных поработителей, что явилось источником новых бед для эстонского народа.
§ 5. 	Расширение войны. Образование вассального королевства в Ливонии
Антирусская политика немецких дворян и городского патрициата находилась в резком противоречии с насущными нуждами страны, с интересами и чаяниями эстонского и латышского народов. Эта губительная политика привела к длительным войнам, упадку производительных сил и развалу экономики. Договоры о подчинении не могли разрешить ливонский вопрос, так как каждое из заинтересованных в Ливонии государств — Польша-Литва, Дания и Швеция — стремилось лишь к одному — расширить свои владения за счет остальных соперников и за счет России. С развалом ливонских феодальных государств война не 349


окончилась, а только вступила в новый этап. России противостоял» уже не раздробленные силы Ливонии, а мощные феодальные государства, экономические и военные ресурсы которых давали им возможность вести продолжительную войну. Русскому государству пришлось бороться с Литвой и Польшей, а также со Швецией. Война в целом продолжалась почти четверть века.
Происходили военные действия и между Польшей-Литвой, Данией и Швецией, что сильно разорило всю западную Эстонию. В 1563 году началась так называемая Семилетняя северная война между Швецией и Данией, в ходе которой шведы пытались вытеснить датчан из западной Эстонии и с островов. С переменным успехом шла борьба между шведскими и литовско-польскими войсками, охватившая всю территорию от южной Эстонии до Харьюмаа; фронт откатывался то’в одну, то в другую сторону, и большая часть западной Эстонии превратилась в 60-е годы в обезлюдевшую, разоренную местность. В некоторых районах уцелела лишь пятая часть населения.
Борьба носила столь опустошительный характер еще и потому, что польские, шведские и датские войска состояли из безродных ландскнехтов и так называемых гофлейтов, вербовавшихся в основном из местных дворян, бюргерских сынков и бывших членов и должностных лиц ликвидированного Ордена, которых русский писатель-декабрист А. Бе- стужев-Марлинский впоследствии называл «нечистой пеной». Ландскнехты продавали себя любому государству и в то же время были готовы за деньги в любую минуту его предать. Они безжалостно грабили, истязали и убивали крестьян не только на территории противника, но и на территории государства, которому они служили. Особенно бесчинствовали в Эстонии шведские войска. Государство не могло регулярно выплачивать им жалованье, и они кормились тем, что грабили и разоряли крестьян.
После того как в 1568 году в Швеции произошел государственный переворот и королевский престол занял Иоган III, зять Сигизмунда II Августа, между Швецией и Польшей было заключено перемирие (в Пярну). Отношения между этими государствами на время улучшились. Война между Швецией и Данией закончилась в 1570 году Штеттинским (Щецинским) миром, который выключил Данию на продолжительный срок из дальнейшей борьбы за Эстонию. Под властью Дании остались только острова Сааремаа и Муху.
По существу прекращение польско-шведской и шведско-датской войн было продиктовано агрессивными планами сторон в отношении России. В 1564 году Иван IV заключил перемирие и спустя три года — союзный договор со шведским королем Эриком XIV, однако феодальноаристократические круги, проводившие агрессивную антирусскую политику, добились свержения Эрика XIV. Новый шведский король Иоган III был до восшествия на престол герцогом финляндским и уже тогда вынашивал планы захвата русских земель. Среди причин, побудивших его пойти на примирение с Польшей и Данией, не последнюю роль играло желание развязать себе руки для войны против России.
Сосредоточивали силы против России также Польша и Литва. В 1562 году Литва развязала войну против России, но потерпела ряд поражений. Литовская шляхта и магнаты полагали, что объединение с Польшей значительно увеличит их силы для ведения агрессивной войны против Русского государства. Кроме того, мелкое и среднее дворянство рассчитывало на то, что слияние двух государств принесет ему такие же широкие права, какими пользовалась польская шляхта. Созванный в 350


1569<году в Люблине литовско-польский объединенный сейм провозгласил так называемую реальную унию. Великое княжество Литовское и королевство Польское соединились в единое многонациональное государство, так называемую Речь Посполитую, или «республику», во главе с королем польским и великим князем литовским, избираемым на общем сейме литовской и польской шляхтами. Руководство внешней политикой находилось теперь в одних руках. Ливония считалась отныне единым владением Польско-Литовского государства. Однако на первых порах Речь Посполитая не была готова к решительной войне с Россией и заключила с ней трехлетнее перемирие.
Активизировал свою антирусскую политику и крымский хан, за спиной которого стояла султанская Турция. Между ним и другими антирусскими силами завязалось политическое сотрудничество. Уже на втором году Ливонской войны России пришлось послать войска на юг против Крыма и Турции. Оправившиеся после первых ударов Орден и епископы воспользовались этим и обратились за помощью к Дании и польскому королю. По сообщению немецкой хроники, послы крымского хана вступили в то же время в сношения с Орденом, обещая ему помощь «против московита» и приглашая орденских послов к хану. Правда, до осуществления прямого военного союза с ханом дело не дошло, поскольку Орден уже разваливался. В своих взаимоотношениях со Швецией, Литвой и Польшей Иван IV был вынужден все время зорко следить за положением на своих южных границах. Наиболее крупный набег татарских полчищ крымского хана произошел в 1571 году, когда они достигли Москвы и причинили ей большой ущерб.
В годы Ливонской войны Русскому централизованному государству пришлось вести борьбу не только с внешними врагами. Надо было преодолеть и внутренние трудности, обусловленные пережитками феодальной раздробленности и реакционными устремлениями княжеско-боярской аристократии. Начиная с конца 50-х годов в придворной среде обнаружились серьезные разногласия по вопросу войны в Ливонии. Боярские круги во главе с А. Курбским, А. Адашевым и другими настаивали на том, чтобы направить военные усилия государства на юг, занять богатые черноземные районы и использовать эти земли для вознаграждения дворян, что позволило бы сохранить за боярами их старые огромные земельные владения. К войне в Ливонии эти круги относились отрицательно, так как там нельзя было рассчитывать на крупные земельные приобретения. Более того, война на западе, приобретшая вскоре международный характер, требовала затраты больших средств, а это грозило боярам чуть ли не потерей их вотчин. Таким образом, внешнеполитическая и военная программа группировки Адашева была тесно связана с ее социально-политической программой в целом и в первую очередь с интересами бояр, стремившихся сохранить в неприкосновенности свои крупные владения.
Внешняя же политика Ивана Грозного и его приверженцев имела совершенно иное направление. Для успешной войны за побережье Черного моря в XVI веке не имелось еще необходимых предпосылок. После овладения Волжским путем Иван Грозный считал своей важнейшей задачей обеспечить России свободный выход к Балтийскому морю. Чтобы иметь возможность сосредоточить все силы для ведения войны в Ливонии, Иван Грозный старался вести политику умиротворения турецкотатарских властей и заодно осуществлять постепенную колонизацию южных территорий. С государственной точки зрения такой курс был несомненно правильным.
351


Особенно острый характер разногласия по вопросам внутренней и внешней политики приняли в 1560 году. Виднейший представитель «Избранной рады» А. Адашев весной того же года был выслан из Москвы в Эстонию. Одно время он был воеводой Вильянди, а затем переведен в Тарту, где вскоре скончался. Другие члены «Избранной рады» были также отстранены от кормила управления. Весной 1564 года Курбский вместе со своим ближайшим окружением бежал из Тарту в Литву. Оттуда он продолжал вести свою предательскую политику. Через духовенство Псковско-Печорского монастыря он пересылал на Русь письма и совершал набеги на русские земли. Иван IV разоблачил Курбского и других изменников в своем знаменитом послании 1564 года «Во все его Российское царство». Это послание являлось одновременно актом обоснования неограниченности самодержавной власти.
Иван Грозный начал яростную борьбу против политических притязаний боярства, опираясь при этом на мелких и средних феодалов-помещиков. Важнейшим мероприятием в этом направлении явилось создание в 1565 году опричнины. Разделив государство на две части, он создал особую территорию, откуда были выселены все прежние крупные землевладельцы, а земля роздана новым феодалам. Это подорвало экономическую мощь родовитого боярства и ликвидировало остатки феодальной раздробленности. Политика Ивана IV находила поддержку и в городских кругах.
Создание опричнины укрепило централизованное государство и дало возможность с новыми силами возобновить борьбу за выход к Балтийскому морю. На созванном в 1566 году Земском соборе дворяне и купцы поддержали предложение о продолжении Ливонской войны до победного конца. Иван IV понимал, что для успешного завершения борьбы за Ливонию надо иметь союзников в Европе, но его попытка заключить союз со Швецией и Англией не увенчалась успехом.
В конце 60-х годов стало ясно, что Швеция намерена снова вмешаться в ливонские дела. В то же время у России ухудшились отношения с турецким султаном и крымским ханом. Пользуясь этим, Курбский продолжал за границей плести интриги, стремясь вовлечь Россию в войну с Турцией и ослабить ее перед лицом накапливавшихся на западе агрессивных сил.
Сложившаяся международная обстановка была крайне неблагоприятной для России. Иван IV решил укрепить позиции Русского государства на территории Эстонии, заручившись поддержкой немецкого бюргерства, мелкого и среднего дворянства. Он обещал им утвердить все их прежние права и привилегии, а также сохранить немецкую администрацию и лютеранское вероисповедание. В качестве посредников царь использовал двух вступивших в опричнину немецких дворян, выходцев из Ливонии, Иоганна Таубе (Дуве) и Элерта Крузе, которые на деле, однако, оказались авантюристами. По указаниям Ивана IV Таубе и Крузе в начале апреля 1569 года пригласили на переговоры в Раквере представителей Таллинского магистрата. Таубе и Крузе вместе с представителями Тартуского магистрата и бюргеров призвали таллинских послов добровольно подчиниться Русскому государству, обещая сохранить за городом прежний порядок и привилегии, присвоить ему название «вольного имперского города», исключительно обширное штапельное (складочное) право, а также передать Тоомпеа (Вышгород) вместе с замком в управление магистрата. Переговоры ни к каким результатам не привели, так как со стороны Таллина в Раквере были присланы агенты Швеции и ее ярые сторонники.
352


Чтобы привлечь на свою сторону местные немецкие круги, Иван IV решил создать в Ливонии зависимое от Москвы вассальное государство. На переговорах в Раквере этот план был доведен до сведения ливонцев и им самим было предложено избрать себе в правители какого-нибудь немецкого князя. Последний, в свою очередь, должен был стать вассалом московского царя.
Начавшиеся осенью 1569 года в Москве переговоры с послами герцога Магнуса завершились в конце ноября соглашением. Весной следующего года Магнус сам отправился в Москву. По пути он надолго остановился в Тарту и заручился поддержкой местных влиятельных кругов. Царь признал Магнуса королем Ливонии и своим вассалом, а также обещал передать ему Таллин и Ригу, как только эти центры Ливонии будут завоеваны. До того времени королевской резиденцией назначалась Пыльтсамаа. В Ливонском королевстве должны были сохраниться все прежние «вольности, суды и права» феодалов-помещиков и бюргеров, а также лютеранское вероисповедание. Ливонцам предоставлялось право беспошлинной торговли в России, со своей стороны Магнус брал обязательство обеспечить свободу торговли на Балтийском море. Договор предполагалось закрепить родственными узами — Магнус был помолвлен с племянницей царя.
Во внешне- и внутриполитических условиях того времени создание Ливонского вассального королевства обеспечивало России поддержку местных феодалов-помещиков. Руссов отмечает в своей хронике, что «очень многие в Ливонии радовались тогда и ликовали... Многие в Ливонии стали относиться очень благосклонно к герцогу, Магнусу и не видели на земле лучшего утешения и помощи для Ливонии». Через него они надеялись достигнуть «своей старой ливонской вольности и благосостояния».
Магнус имел своих людей и среди гофлейтов, состоявших на службе у Швеции. В начале 1570 года, под предлогом, что им не выплачивается жалованье, гофлейты под предводительством Клауса Курселя захватили Вышгородский замок в Таллине. Шведам удалось, однако, с помощью своей агентуры отбить замок и лишить Магнуса возможности ворваться туда со своими воинами. Курсель и несколько его соратников были казнены. Многие же гофлейты и ландскнехты переш-ли тайком на сторону русских. На первых порах это укрепило позиции Магнуса в Эстонии. В конце августа того же года Магнус во главе крупных русских сил приступил к осаде Таллина. Осада города длилась целых 30 недель, но успеха не имела, так как не удалось отрезать город от гавани. Прибывавшие из Швеции и Финляндии корабли снабжали его продовольствием, оружием, боеприпасами и даже лесом. Датский король не оказал той поддержки, которую русская сторона от него ожидала, а, наоборот, пошел на заключение мира со Швецией (в конце 1570 года).
Сразу же после первых неудач проявилась продажность немецких гофлейтов. Таубе и Крузе вместе с гофлейтами организовали заговор, намереваясь хитростью овладеть городом Тарту и сдать его польскому королю. Несмотря на то, что официально между Россией и Польшей в то время существовало перемирие, польский король охотно согласился на предложение предателей, послав в Ливонию войска во главе с гетманом Ходкевичем. Согласно сговору, после захвата города гофлейтами польские войска должны были поспешить им на помощь и учредить над Тарту свою власть. Для осуществления своего плана Таубе и Крузе воспользовались недовольством окрестных крестьян, которые жаловались тартускому наместнику, что их совершенно разоряет пребы-
23 История Эст. ССР
353


вание у них на постое большого количества войск. Таубе и Крузе «посоветовали» наместнику расквартировать два отряда гофлейтов, численностью около 600 всадников, на южном берегу Эмайыги, намечая использовать их для захвата города. Русский наместник не разгадал намерения заговорщиков и дал согласие на переброску этих отрядов, но не обоих сразу, а отдельно. Заговорщики наметили срок захвата города — полдень воскресенья (12 октября 1571 года), когда русские после церковного богослужения обедали.
В соответствии с предварительной договоренностью ротмистр Розен со своим отрядом перешел мост через Эмайыги, неожиданно напал на охрану Карьяских, или Немецких ворот, перебил ее и ворвался в город. В то же время Таубе и Крузе захватили со своими людьми Домские и Русские ворота. Заговорщики надеялись, что немецкое население перейдет на их сторону и поддержит их, но они просчитались. Бюргеры в страхе заперлись в своих домах. Русские быстро организовались и взялись за оружие. Даже русские женщины участвовали в сражении, бросая на головы гофлейтов черепицы из окон и с крыш.
По сообщению хрониста Франца Ниенштедта, очевидца этих событий, особенно активно действовали жившие в пригороде русские стрельцы и торговцы вместе с другими жителями городской окраины, т. е. эстонцами. Вооружившись дубинами, копьями и топорами, они подступили к воротам и ворвались в город. Вышедшие им навстречу гофлейты были разгромлены. Часть гофлейтов вместе с Крузе и Таубе бежала через Домские ворота к полякам.
Решительный контрудар русского и эстонского’ населения сорвал план авантюристов.
После этих событий замечается охлаждение царя к планам привлечения ливонских феодалов и бюргеров в рамках вассального королевства на сторону Русского государства. Не оправдались также расчеты на союз с Данией.
После смерти Сигизмунда II Августа (1572 год) польские и литовские феодалы долгое время были заняты внутренней борьбой. Часть литовских мелких феодалов даже выступала за избрание Ивана Грозного королем польским и великим князем литовским. Таким образом,, серьезным противником России в Эстонии на протяжении нескольких лет оставалась только Швеция.
В конце 1572 года русские войска возобновили военные действия в Ливонии и после кратковременной осады штурмом овладели городом и крепостью Пайде. По своему значению Пайде был вторым после Таллина шведским опорным пунктом в северной Эстонии. До этого русские несколько раз безуспешно осаждали его. В этом военном походе лично участвовал прибывший впервые в Эстонию Иван Грозный. Русские войска освободили большое число эстонских крестьян, томившихся в крепостной башне.
Ненависть к шведским войскам росла по всей стране. Шведские ландскнехты, среди которых было много местных немецких гофлейтов, а также иностранцев (шотландцев и других), грабили и терроризировали население не только в Виру-, Ярва- и Тартумаа, находившихся под властью русских, но и в районах, занятых шведами. Больше всего страдали от их бесчинств крестьяне. Шведские власти официально разрешили ландскнехтам изымать у крестьян продовольствие для себя и фураж для своих лошадей, и ландскнехты беззастенчиво грабили крестьян, отбирая у них все добро и хлеб, не останавливаясь при этом перед грубым насилием и пытками. Хронист Руссов, очевидец этих зверств, пишет: «А
354


то. что у бедных мужиков было спрятано, им пришлось после неслыханных пыток и мучений вытащить и отдать... Не передать словами того ропота, вздохов, отчаяния бедных крестьян и их криков о возмездии правителям, которые по долгу своему не должны были допустить подобных вещей». Руссов, несмотря на свою антирусскую настроенность, делает в одном месте своей хроники такое признание: русские и татары, которые часто проходили через Ууэмыйза (в Харьюмаа), «никогда так не обирали бедных людей (т. е. крестьян), как это сделали немецкие гоф.тейты в одном своем походе» в 1574 году. Описывая зверства гоф- лейтов в Харьюмаа, Руссов говорит: «Эта земля с незапамятных времен принадлежала Таллинскому замку. Но многие из мародеров принимали ее за владение московита, лишь бы можно было беспрепятственно ее разорять; это дало московиту основание оборонять эту местность как свою». Русские войска действительно взяли всю Харьюмаа, вплоть до Таллина, под свою защиту, «так что во всем Гарриене ни один дворянин не был больше хозяином своего поместья и земель». Крестьяне, проживавшие в двух милях от Таллина, т. е. под самым городом, ходили в Пайде, чтобы получить у русских «мирные (охранные) грамоты» и платить им подати.
Шведское правительство, вынашивая планы широкой агрессии против России, упорно цеплялось за таллинский плацдарм. Иоган III стремился подчинить своему контролю всю торговлю между Россией и Западом по Финскому заливу. Главными объектами агрессии явились устье реки Невы и Нарва. В 1571 году шведы усилили блокаду Нарвы. Планом наступления предусматривалось блокирование устья Нарвы потопленными судами и предание города огню с тем, чтобы парализовать непосредственную торговлю между Россией и Западом. Однако Иоган III не намерен был ограничиться этим. 6 мая 1573 года он приказал командующему шведскими войсками в Эстонии Класу Тотту в случае овладения Нарвой наступать дальше на Псков и Новгород. Все, что не удастся захватить, предписывалось Тотту, предавать огню и мечу. Начиная с этого времени и до начала XVII века эти главные 'направления агрессии доминировали в антирусской политике шведского правительства и его устремлениях подчинить себе крайне выгодную русскую торговлю. Тотт смог начать наступление только в начале 1574 года, но предпринятая им осада Раквере и Тоолсе закончилась провалом. Большего добился военный флот под командованием Германа Флеминга. Летом того же года ему удалось захватить 20 любекских судов, а осенью разрушить посад Ивангорода и пустить ко дну на реке Нарве несколько судов.
Однако в следующем, 1575 году русские войска снова перешли в наступление. В начале года они совершили разведывательный поход через всю западную Эстонию. В течение весны к Раквере были стянуты крупные военные силы, начавшие отсюда наступление на Пярну. 9 июля 1575 года они взяли штурмом этот важный портовый город и крепость. Русские полководцы отнеслись к населению Пярну с тем же великодушием, как в свое время к жителям Тарту и других городов. Трудовое население продолжало спокойно оставаться на местах и присягнуло на верность царю. Правом свободного выхода из Пярну воспользовались только «некоторые знатнейшие», которые перебрались на остров Кихну, где были ограблены шведским властителем. У них отняли деньги и серебряные вещи, а самих увезли в Швецию в качестве пленных.
В 1575 году после ряда успешных военных операций русские вой-
355


Ливонская война 1558—1583 гг.


ска вышли к Рижскому заливу, расчленив Ливонию на две части. В начале 1576 года сдались замки Колувере, Лихула и Вигала, а также Хаапсалу. На материковой- части Эстонии в руках шведов оставался по существу только Таллин. Новая осада этого города в начале 1577 года не дала результатов. Город был сильно укреплен и располагал всем необходимым на случай длительной осады, в частности, годовым запасом продовольствия.
В 1577 году Иван IV совершил один из своих наиболее удачных походов. Если раньше основной задачей, стоявшей перед русскими войсками, было очищение Эстонии от шведских интервентов и немецких гофлейтов, то теперь основной удар направлялся на юг, с целью изгнания из Ливонии также литовских и польских интервентов. В 1576 году часть сейма избрала польским королем Стефана Батория, которого между прочим поддерживал и турецкий султан. Другой кандидат на польский престол, германский император Максимилиан II, осенью того же года умер, и Баторию удалось подчинить себе всю Польшу. Можно было предвидеть, что Польша-Литва начнет агрессию против России. Однако важнейший польский портовый город Гданьск (Данциг) продолжал не признавать нового короля, и Баторию пришлось сосредоточить силы против «мятежников», тем более что до него дошли слухи, что они связаны «с Москвой и Магнусом». Поэтому Ба- торий не мог в это время оказать серьезное противодействие Ивану IV в Ливонии. Что же касается Швеции, то она еще не оправилась от понесенных ранее потерь и была не в состоянии предпринять широких военных действий. Иван IV решил воспользоваться создавшимся положением и довести Ливонскую войну до победного конца.
Военный поход 1577 года был тщательно подготовлен. Узнав о сосредоточении в Пскове русских войск, Рига и другие ливонские власти решили, что готовится новый удар против Таллина. Однако они ошиблись. 13 июля 1577 года возглавляемое самим царем многочисленное войско двинулось на юг по направлению к Даугаве. В то же время войска Магнуса, по распоряжению Ивана IV, начали действовать в центральной Ливонии. Одна крепость за другой переходила в руки русских. Вся Ливония к северу от Даугавы, за исключением ближайших окрестностей Риги, была занята русскими войсками. Уже 12 сентября, т. е. через два месяца после начала кампании, Иван IV писал из Валмиера польскому администратору («регенту») Ливонии Я. Ходке- вичу, что «вся вотчина, Ливонская земля, оказалась под нашей властью».
Польская королевская власть не имела поддержки в Ливонии. Пользуясь анархией, особенно усилившейся в 70-х годах, в стране бесчинствовали литовские и польские шляхтичи, а также немецкие дворяне-авантюристы. Иван IV метко окрестил эту феодально-помещичью клику «рыцарством бродячим». «Те, кто из Литвы от виселицы сбежали, — вот кто твои рыцари! — писал Иван IV предводителю польских войск в Ливонии волмарскому и сигулдскому старосте А. Полу- бенскому. — С тобой ни одного доброго человека из Литвы нет, а все — мятежники, воры и разбойники».
Политика Русского государства в Ливонии находила широкую поддержку в латышском народе. Благожелательное отношение к России, особенно после образования вассального королевства, росло и среди горожан, мелких и средних дворян. В Цесисе, например, тосставшие горожане отняли у польских войск замок еще до того, как туда прибыл Магнус со своим войском.
357


Успех, достигнутый Магнусом благодаря его сотрудничеству с Москвой, вскружил ему голову, и он стал преследовать собственные политические цели, вступив под конец на путь измены. Согласно распоряжению царя, к югу от Гауи Магнус имел право владеть только городом Цесис. Он же захотел расширить границы своего королевства вплоть до Даугавы и призвал расположенные там города подчиниться его власти. Придвинские города и крепости сдались Магнусу.
В источниках того времени имеются сведения, что уже в начале военного похода Магнус вошел в сговор с польским королем и курляндским герцогом. Иван IV сорвал честолюбивые планы Магнуса и взял в свои руки власть во всех городах и замках, которые раньше присягнули на верность Магнусу, в том числе и в Валмиера и Цесисе. Магнусу были оставлены только Пыльтсамаа и Каркси. Однако спустя несколько месяцев Магнус бежал в Курземе. После этого он никакой роли в политической жизни страны уже не играл. Таким образом, попытка образовать вассальное королевство в Ливонии окончательно провалилась.
Воспользовавшись тем, что русским пришлось сосредоточить свои войска на южном направлении, шведы принялись опустошать северную Эстонию и в конце августа атаковали с моря устье реки Нарвы. Шведские корабли сделали попытку войти в устье реки, но действия экипажей французских, немецких и датских торговых кораблей, поддержанные артиллерийским огнем Нарвской крепости, заставили их отступить. В то же время шведские сухопутные войска вторглись на русскую землю через Выборг, однако и они были вынуждены вскоре повернуть вспять. Когда Иван IV вернулся в Тарту из своего похода, русские войска предприняли ответный поход на Таллин.
В своем послании Ходкевичу, написанном 12 сентября 1577 года в Валмиера, Иван IV считал «очищение» Ливонии, в основном, законченным. Он писал, что «теперь в нашей вотчине, Ливонской земле, во многих областях нет такого места, где бы не только ноги нашего коня, но и наши ноги не были, и нет воды, которой мы не пили бы». В том же послании Иван IV сделал предложение о заключении мира.
§ 6. 	Эстония в составе многонационального Русского государства. Окончание Ливонской войны
Изменения в системе феодального землевладения. Положение крестьян. Ливонская война знаменовала важный этап в процессе развития феодального землевладения. В перешедших к России районах была полностью ликвидирована земельная собственность Ордена, епископов, монастырей, членов домских капитулов и других немецких духовных феодалов. Эти крупные земельные владения в завоеванных Россией районах перешли к государству. Лишившись земельной собственности и, следовательно, своей экономической базы, Орден и епископы в конце концов потеряли и политическую власть, — тем самым был разрушен главный оплот ливонской реакции. Именно в нанесении сокрушительного удара по привилегированным крупным землевладельцам — духовным феодалам заключался один из важнейших, имевших прогрессивное значение, результатов русских побед в Ливонии.
Во время Ливонской войны большая часть немецких феодалов-помещиков также потеряла свои земли. В паническом страхе перед кре358


стьянским восстанием и русскими войсками они бросали свои хозяйства и бежали в город. Оставление немецкими землевладельцами районов, оказывавшихся под властью России, было особенно характерным для начального этапа войны. Владения этих помещиков переходили тоже к государству. Таким образом, уже в первые годы войны в руках Русского государства сосредоточились обширные земельные владения, которые правительство раздавало . служилым людям или другим лицам, имевшим определенные заслуги перед государством. В Никоновской летописи указывается, что после занятия Тарту царь послал туда на год князя Д. Курлятева в сопровождении ряда воевод, наказав ему, чтобы он разделил «ворота» (т. е. городские районы) з^ежду воеводами и защитил свои и государственные интересы. Однако никакого крупного русского боярского землевладения в Эстонии не образовалось. Часть земель перешла в руки русских дворян в качестве поместий. Дворяне охотно переселялись на освобожденные в ходе войны земли, где имелись хорошие возможности для эксплуатации крестьян, уже давно несших крепостное иго.
Часть земли так и осталась, однако, в руках государства. До нас дошли, например, сведения о крестьянах, плативших подати непосредственно пайдескому или вильяндискому воеводам.
В конце 60-х и начале 70-х годов все больше немецких дворян и гофлейтов стало переходить на службу к царю, а после образования вассального королевства — к «королю» Магнусу. Тем самым в эти годы вновь возросло значение немецких феодалов-помещиков в восточной Эстонии. Но земли давались только за несение служебных повинностей, т. е. на основе ограниченных прав. Это и привело, очевидно, к тому, что немецкие гофлейты, разочаровавшись в своих надеждах приобрести крупные земельные владения и неограниченные права эксплуатации крестьян, встали на путь заговоров и измены.
Таким образом, во время Ливонской войны произошли глубокие изменения в системе феодального землевладения, которые наложили свой ртпечаток на весь дальнейший ход социально-экономического развития страны. Старое феодально-католическое крупное землевладение было полностью ликвидировано, и не было уже никакой возможности его восстановить. Вместо него возникло и окрепло землевладение служилого мелкого и среднего дворянства. В условиях того времени это дворянство являлось опорой централизованной монархии в борьбе против феодальной раздробленности. Однако экономические и политические позиции нового служилого дворянства не успели еще укрепиться, как Польше и Швеции снова удалось отторгнуть Эстонию от Русского централизованного государства. Эстония оказалась расчлененной между несколькими государствами, и местное дворянство не превратилось в силу, способную поддержать государственную централизацию.
Перераспределение феодальной земельной собственности в Эстонии во время Ливонской войны являлось по существу перераспределением земли внутри господствующего класса. Земля перешла в собственность Русского государства, которое раздавало ее феодалам-помещикам без юридического права распоряжаться ею по своему усмотрению. Перемены в формах феодального землевладения не изменили, однако, отношений господства и подчинения между основными классами эпохи феодализма. Русское централизованное государство было государствам феодальным, в котором господствующий класс феодалов эксплуатировал бесправное крепостное крестьянство, хотя крепостная зависи359


мость на Руси, по сравнению с тем, что было в Эстонии до Ливонской войны, имела несколько менее суровую форму.
Если предшествующий период в Эстонии характеризовался расширением барской запашки за счет крестьянских земель, то на всем протяжении 60—70-х годов в районах, входивших в состав Русского государства, мы не встречаем ни одного случая превращения крестьянских земель в барскую запашку. Раньше это, как известно, было широко распространенным явлением. Теперь же, наоборот, крестьяне в некоторых местах воспользовались бегством помещиков и вернули себе брошенную ими землю.
Мы не располагаем пока никакими конкретными сведениями, которые позволяли бы судить о феодальных повинностях крестьян в перешедших к России районах Эстонии. Несмотря на условия военного времени, русские власти все же начали пересматривать права землевладельцев и регулировать феодальные повинности. Они пытались, по- видимому, установить единую по всей Эстонии меру земельной площади и окладную единицу — адрамаа, или гак, который примерно в четыре раза превышал прежний, так называемый немецкий гак. В какой мере удалось осуществить эту реформу, нам неизвестно. Судя по сохранившимся источникам, феодальные повинности за эти десятилетия заметно не увеличились. Хронисты неоднократно рассказывают о случаях, когда русские воеводы и военачальники оказывали поддержку крестьянам, обращавшимся к ним с жалобами на чрезмерный гнет со стороны отдельных феодалов. .
С территорий, подчиненных датским и шв'едским властям; к русским воеводам также шли толпы крестьян за так называемыми вольными, или охранными грамотами. Воеводы охотно выдавали такие грамоты, рассматривая всех эстонских крестьян как русских подданных. Они принимали жалобы крестьян.. Так, в 1575 году русский воевода в Пайде потребовал от датских властей возместить крестьянам его округа ущерб, нанесенный немецкими гофлейтами из Колувереского замка. Политика русского правительства способствовала тем самым некоторому облегчению положения крестьян на материковой части Эстонии. Являясь собственником всей земли, Русское государство заботилось о том, чтобы помещики и их управляющие не ущемляли государственных интересов и не разоряли крестьян. Немецкие же помещики зачастую отбирали у крестьян весь их урожай и даже последнюю скотину, обрекая их на голодную смерть. В одном из документов того времени рассказывается, что весной 1558 года, когда русские войска заняли Алутагузе, оказалось, что крестьянам не на чем пахать и нечего сеять. Нарвский воевода велел им выдать семена, волов и лошадей, после чего крестьяне вышли в поле.
Рассматриваемый период характеризуется некоторым ослаблением крепостного гнета. Значительно усилилось передвижение крестьян в Эстонии. Требования о выдаче беглых крестьян фактически не выполнялись, так как судебно-административный аппарат, ведавший их розыском и возвращением, развалился в годы войны. В России крепостное право не было еще таким суровым, как в Ливонии. Как известно, Судебник 1550 года давал крестьянам право «выхода» от феодала, хотя, правда, только в определенный и ограниченный срок. Первым «заповедным годом» был 158J год. В Ливонии же прикрепление крестьян к земле ц к помещику было юридически оформлено уже давно. Таким образом, если в России во второй половине XVI века крепостная зависимость усилилась, то в Эстонии под властью русских, наоборот, правовое по360


ложение крестьян сравнительно с прежним улучшилось. Известную роль сыграли в этом и условия военного времени, й существенные изменения в системе землевладения. Многие крестьяне, особенно безземельные батраки, уходили вместе с войсками.
Бичом эстонского крестьянства были польско-шведские интервенты и немецкие гофлейты. В польско-шведской и шведско-датской войнах 60-х годов погибла большая часть западноэстонского крестьянства. В 70-х годах, когда разразилась шведско-русская война, в особенности же начиная с 1576 года, шведские власти подстрекали гофлейтов, ландскнехтов, всякого рода авантюристов и головорезов к грабительским налетам на подвластные России районы. В 1577—1578 годах особенно бесчинствовала сколоченная в Таллине бандитская шайка во главе с Иво Шенкенбергом, «подмастерьем чеканщика». В эти шайки шли не только немецкие гофлейты и ландскнехты весьма пестрого происхождения, но даже разорившиеся бюргеры и крестьяне. Они грабили где попало и кого попало, не взирая на то, под защитой какой власти, русской или шведской, находится их жертва.
Польская и шведская интервенция разрушала производительные силы страны, обрекала эстонское крестьянство и низшие слои городского населения на нищету и страдания.
Города и торговля. Благодаря некоторому ослаблению крепостного гнета большое количество крестьян в эти десятилетия переселилось из деревни в города и поселки, так как товарно-денежные отношения в стране, несмотря на неблагоприятные условия военного времени, продолжали развиваться. Под властью Русского государства эстонские ремесленники и торговцы имели более благоприятные условия для своей
Русские монеты XVI века из клада в Вастселийна (Выруский район).
361


деятельности, чем под властью Ордена и епископов. Последние покровительствовали купцам и мастерам только немецкой национальности. Русские власти предоставили эстонцам, а также русским свободу занятий в городах Эстонии. Благодаря этому ремесло, торговля и товарно- денежные отношения в подвластных России районах значительно развились.
В связи с новыми условиями в городах начал меняться и национальный состав их населения. Часть зажиточных немцев покинула города после прихода русских войск. С ликвидацией привилегированного положения немцев их значение в городах упало. В первую очередь города росли за счет усилившегося притока крестьян-эстонцев. Увеличилось и число русских ремесленников и купцов, оседавших в местных городах. Селились здесь, например в Вильянди, и русские огородники, о чем содержится упоминание в письменных источниках.
Изменился также внешний облик городов. В Нарве и Тарту возникли крупные пригороды, где концентрировались ремесло и торговля. Даниел Принц из Бухау, побывавший в 1576 году в Тарту, отмечал, что основную часть городского населения составляют здесь эстонцы и русские. Укрепленная же центральная часть города с ее старинными каменными домами, где жили немецкие бюргеры, произвела на него удручающее впечатление своей запущенностью. Хроника Руссова сообщает, что к концу 70-х годов на левом берегу Эмайыги образовался большой «форштадт», «в котором было скучено множество русских домов, церквей, монастырей, усадеб, амбаров и лавок».
Начиная с 1559 года крупнейшим в Эстонии торговым центром и портовым городом становится Нарва. Раньше таллинские купцы старались всячески тормозить развитие этого города. С переходом же Нарвы к Русскому государству она освободилась от старых уз и стала развиваться необыкновенно быстрыми темпами, превратившись в один из важнейших центров торговли между Россией и Западной Европой.
Иван IV, понимая значение Нарвы, направил в начале войны свой первый удар именно сюда.
После взятия Нарвы городскому населению были предоставлены обширные льготы. Купцы получили право беспошлинной торговли по всей России, а также право беспрепятственного заключения торговых сделок в Германии. «Заморские» купцы могли приезжать в Нарву, беспошлинно торговать с нарвитянами и русскими и свободно останавливаться у кого хотели. Город был освобожден от постоя войск; в условиях военного времени это было очень большой льготой.
За несколько десятилетий население Нарвы увеличилось во много раз. В первой половине XVI века оно насчитывало около 600—800 человек, а к 1581 году возросло уже до 5—7 тысяч. Старая обнесенная стеной часть города уже не могла вместить быстро растущее население. У Нарвы образовался обширный пригород; сильно разросся и Ивангород на противоположном берегу реки. За пределами его крепостной стены также возник крупный посад. Уже летом 1558 года был сооружен мост через реку Нарву. В следующем году началось строительство двух больших, примерно со 100 торговыми помещенйями, гостиных дворов, где иноземные купцы могли жить и хранить свои товары. Недалеко от гостиных дворов было приступлено к сооружению еще двух жилых домов для приезжих иностранцев.
Если в первой половине XVI века нарвские строительные рабочие обычно уходили на заработки в Таллин, то теперь, наоборот, Нарва сделалась тем местом, куда стекалось множество каменщиков, плотни- 362


коз и других строительных рабочих из близлежащих и даже отдаленных районов. Сотни ремесленников различных профессий — портные, меховщики, сапожники, дубильщики, кузнецы и другие мастера по металлу, а также мясники, пекари ит. д. — прибывали в Нарву из разных городов и сел Эстонии и России. С ростом торгового оборота во много раз увеличился спрос на возчиков, лодочников, грузчиков, пеньковщи- ков и других подсобных рабочих. В окрестностях Нарвы стало развиваться и судостроение. Сюда прибывали корабельных дел мастера даже с Дона и Волги. Ремесленников в Нарве стало больше, чем в любом другом городе Эстонии.
Своим столь мощным подъемом Нарва была обязана транзитной торговле между Россией и Западной Европой. В городе обосновалось много русских купцов, привозивших лен, воск, сало, кожу, коноплю, ценную пушнину и другие товары. Между Россией и заморскими странами — Данией, Англией и другими — были заключены соглашения, по которым купцам этих стран предоставлялись льготы для торговли в Нарве и Тарту. Любекские купцы были в числе первых, воспользовавшихся возможностью торговать с Россией через Нарву. Любек вместе с Данией не останавливались даже перед применением оружия против шведов, поляков и таллинцев, нападавших на плывущие в Нарву торговые корабли. Тесные торговые сношения завязывались и с англичанами. Когда в 1560 году германский император объявил блокаду Нарвы, английская королева Елизавета отказалась присоединиться к ней и, наоборот, всячески поддерживала «Московскую компанию», осуществлявшую торговлю с Россией. Некоторые английские купцы торговали с русскими и в обход этой монополистической компании. Несмотря на попытки послов английского правительства пресечь деятельность «контрабандистов», Иван IV поощрял ее,
Нарва стала широко известным торговым городом. Сюда приезжали
Русская ладья на Балтийском море Старинная гравюра. 363


не только немецкие, датские, шведские и голландские, нои (с 1560 года) английские, французские (главным образом, из Дьеппа), шотландские и испанские негоцианты. Хотя в 1553 году англичане открыли новый путь в Россию, через Северный Ледовитый океан и устье Северной Двины, они все же предпочитали пользоваться более коротким и легким путем через Нарву, несмотря на то, что в Эресуннском (Зундском) проливе Дания взимала со всех транзитных товаров пошлину (с 1564 года пошлина с товаров, идущих в Нарву, была выше, чем с товаров, идущих в другие порты). В 1569 году англичане имели в Нарве даже свой собственный гостиный двор.
Несмотря на чинимые препятствия, судоходство в районе Нарвы было даже более оживленным, чем в свое время в районе Таллина. В 1565—1567 годах в Нарву прибывало ежегодно 65—100 иностранных судов, годовая стоимость экспорта достигала в среднем 530 тысяч тале-, ров. Таких цифр Нарва не знала в своей истории ни раньше, когда она находилась под властью Ордена, ни позднее, когда подпала под шведское господство L В 1566 году, кульминационном для нарвской торговли, через Эресунн из Нарвы прошло 45 английских и шотландских торговых судов, 33 нидерландских, 15 французских и 5 судов других государств. Кроме того шведский военный флот принудил около полусотни идущих в Нарву нидерландских кораблей завернуть в шведские порты. Сюда надо прибавить еще ходившие в Нарву северогерманские (в частности, любекские), датские и шведские суда, о числе которых не имеется, правда, даже приблизительных сведений.
Через Нарву ввозилось в Россию большое количество самых разнообразных товаров, оружия, произведений искусства и т. д. Сюда же приезжали зарубежные ремесленники и художники. В 1567 году Иван IV обратился к английской королеве Елизавете за содействием в приглашении на постоянную работу в России заграничных «мастеров, умеющих строить корабли и водить их», а также в приобретении пушек и боеприпасов. Руссов писал в своей хронике, что «Нарва была одним из важнейших владений московита, которое он считал выше и лучше во всей Ливонии, ибо здесь было устроено складочное место товаров для всех московитов и русских; сюда приходили корабли всех христианских народов, привозя московиту любые припасы, какие только могла желать его душа, и покупая там всякие товары».
Вопрос о нарвской морской торговле принял в 60-х годах международный характер. Вокруг него развернулась ожесточенная борьба. Враги Русского государства, стремившиеся во что бы то ни стало задержать рост его могущества, установили блокаду Нарвы. Для этой цели Польша с 1561 года, а Швеция с 1562 года начали высылать в море каперские суда, которые сильно вредили нарвской торговле. На Балтийском море годами шла торговая война. Шведские каперы и ко рабли королевского флота задержали в 1562 году на пути в Нарву 39 судов (семи из них удалось все же спастись), в 1563 году — 12, в 1564 году — 41, в 1565 году — не менее 22 торговых судов. Часть товаров Швеция конфисковала, использовав полученные от их реализации средства на содержание ландскнехтов и военного флота. Одну часть судов шведы принудили изменить курс и вместо Нарвы плыть в Стокгольм,
1 Для сравнения отметим, что среднегодовая стоимость нарвского экспорта в 1585—87 гг. составляла 102 тысячи талеров, в 1605—07 гг. — 263 тысячи, в 1640 г. — 104,1 тысячи, а в 1670 г. — 178 тысяч талеров; стоимость таллинского экспорта была в 1587 г. 90,5 тысячи, в 1626—29 гг. — в среднем 192,1 тысячи, в 1640 г. — 142,2 тысячи, а в 1670 г. — 207,1 тысячи талеров.
364


Таллин. Кальмар, Выборг или Хельсинки. Наряду с блокадой шведский король Эрик XIV, а позднее Иоган III практиковали выдачу специальных лицензий на поездки в Нарву, а также взимали особые пошлины, преимущественно с»судов нейтральных государств. Швеция поставила себе целью занять монопольное положение в посреднической торговле между Россией и западноевропейскими странами.
На Балтийском море действовали также польские и данцигские каперы. Польское правительство вместе с Данцигом, Кенигсбергом и Ригой, чтобы получить посредническую прибыль, пытались направить русскую торговлю через свои порты. Делались попытки изобразить торговлю через Нарву как «новую, не обычную и вредную как для Польши, так и для всего христианского мира». Польша и Швеция запугивали западные государства утверждениями, будто через Нарву в Россию поступают военные материалы.
Что касается Любека, Дании, Нидерландов и Англии, то они, наоборот, выступали вместе с Россией в защиту торговли, ведущейся через Нарву. Их суда с товарами плыли большими караванами, частично под охраной военных кораблей. Нередко торговые суда пытались проскочить в Нарву или ранней весной, сразу же по очищении прибрежных вод ото льда, или же поздней осенью, после Мартынова дня, когда шведский флот снимал блокаду и уходил на зимовку. Русское правительство, в свою очередь, также наняло себе каперские суда, а позднее построило для защиты устья реки Нарвы два блокгауза. На море зачастую завязывались сражения, когда любекские, датские и другие суда прорывались сквозь блокаду.
Вопрос о торговле через Нарву занимал важное место и на мирных переговорах в Щецине в 1570 году. Вопреки протестам польских послов, в мирном договоре в принципе признавалась свобода «Нарвской торговли». Однако практически это мало что изменило. И в 70-х годах Польша со Швецией продолжали проводить политику, направленную против этой торговли. Собрание немецких курфюрстов и представителей сословий во Франкфурте-на-Майне опубликовало осенью 1571 года декларацию, в которой налагался запрет на поставку в Россию разного рода военных материалов, соли, зерна, селитры, меди, серебра и монет. Император должен был в дальнейшем договориться о присоединении к этому запрету Испании, Франции, Англии и Шотландии. Столь обширный список запретных товаров давал Польше и Швеции возможность всячески подрывать шедшую через Нарву непосредственную торговлю западных государств с Россией. По-прежнему энергично отстаивал свободу «Нарвской торговли» Любек. Он утверждал, что «вся торговля в Германии немыслима без русских товаров».
В целом в 70-х годах, по сравнению с 1565—1569 годами, торговля через Нарву сократилась. Из-за конфликта с Москвой Дания в 1576 году закрыла Эресуннский пролив для судов, идущих в русские порты.
Ьурный экономический расцвет, который пережила Нарва в 60—70-х годах XVI века и равного которому не знал ни один другой город Эстонии, являлся сам по себе исключительным для эпохи феодализма. Однако быстрый рост Нарвы был не случайным, а закономерным явлением. В основе его лежало устранение искусственных преград, отделявших Эстонию от России, а также включение Эстонии в состав Русского централизованного государства. Объединение с Россией отвечало требованиям экономического развития-Эстонии, открывало путь для роста производительных сил, для дальнейшего развития общественного разделения труда и товарно-денежных отношений.
365


Там же, где эти потребности не учитывались, имело место противоположное явление. Старый конкурент Нарвы Таллин, во главе которого стоял немецкий патрициат, руководствовавшийся близорукой антирусской политикой, пошел на подчинение шведскому королю. Перейдя под власть шведов и порвав прежние экономические связи с Россией, Таллин потерял свое былое значение важнейшего транзитного порта для русского рынка и обрек себя на упадок и прозябание. Руссов наглядно показывает в своей хронике, как в рассматриваемые десятилетия «прекратилась всякая торговля этого славного, богатого некогда торгового города». Во второй половине 70-х годов часть разорившихся дворян и бюргеров промышляла даже разбоем.
В годы Ливонской войны намного улучшились возможности сообщения с Россией. Еще во времена Ивана III в России значительно развились пути сообщения со столицей Москвой, были построены почтовые станции, благодаря чему путешественники и должностные лица могли сравнительно удобно и быстро передвигаться. Московское правительство стало уделять большое внимание также и дорогам в Эстонии. Здесь были основаны первые почтовые станции; поездка из Тарту в Москву, например, занимала уже не более 5—6 дней.
В эти десятилетия установились довольно постоянные сношения между Эстонией и Москвой — политическим, экономическим и культурным центром Русского государства. Наиболее тесные связи со столицей имели служившие в Эстонии должностные лица и военачальники. В прежние времена ливонские купцы обычно заезжали в Россию не дальше Новгорода, теперь же у Нарвы и Тарту, например, создались торговые связи непосредственно с Москвой. Многие тартуские и нарвские купцы и ремесленники селились в Москве и других городах внутренних областей России. Так, нарвский купец И. Крумгаузен жил некоторое время в Москве и обучал там своих детей.
В этот период завязались более тесные сношения между эстонским населением и русскими ремесленниками, купцами, воинами. В городах Эстонии русские и эстонцы жили рядом, постоянно общались между собой и сотрудничали. Многие эстонцы примкнули к русским войскам и вместе с ними сражались против общего врага.
Объединение с Русским централизованным государством создало предпосылки для ликвидации политической раздробленности в Эстонии. Иван IV проводил здесь такую же политику, как и в других частях государства. Хотя вначале сюда посылались люди, которые сами происходили из старых княжеских родов и защищали интересы боярства (Кур- лятев, Адашев, Курбский), им не давали, однако, возможности создавать здесь себе прочные экономические и политические позиции. Предпринимавшиеся ими в этом отношении попытки (например, со стороны А. Курбского) сразу же пресекались правительством.
Во второй половине 60-х годов в России усилилась заговорщическая деятельность бояр и высших слоев некоторых торговых городов против Ивана Грозного. В одном из таких заговоров были, по-видимому, замешаны православный епископ и богатые русские купцы из Тарту. Зимой 1570 года, в одно время с карательной акцией, предпринятой против Новгорода и других причастных к заговору городов, опричники совершили налет и на Нарву. Много русских было казнено, а их имущество уничтожено. Эстонцев опричники не трогали, их только предупредили, чтоб они не укрывали ни одного русского. Как только вассальное «королевство» Магнуса стало орудием политической раздробленности, оно также было ликвидировано.
366


~-?ва в 1581 году. Барельеф Арента Пассера. (Надгробный памятник Понтусу Де- лагарди и его жене в Домской церкви в Таллине.)
Политика русского правительства, направленная на уничтожение ос- - г тков феодальной раздробленности в Ливонии, имела большое прогрессивное значение, но польская и шведская интервенция приостановила развитие этого процесса.
Окончание Ливонской войны. После упрочения своей власти в Польше и Литве Стефан Баторий стал готовиться к широкому наступлению на Россию. Ему удалось заручиться поддержкой папы и договориться с испанским королем Филиппом II. Германским Габсбургам также пришлось мириться с создавшимся положением. Таким образом, Баторию удалось не только обеспечить свой западный тыл, но и получить поддержку католических сил Европы для «крестового похода» на ВОСТОК.
В начале 1579 года Баторий предпринял попытки склонить на свою сторону и Ганзу и добиться полной торговой блокады России. В следующем году ганзейские города вместе с Данией и Англией прекратили торгов'.к с Нарвой. Проход через Эресунн для судов, плывущих в Нарву, был закрыт. Баторий, как в свое время Сигизмунд II Август, поставил себе целью вытеснить Россию с побережья Балтийского моря, подчинить торговлю России с западноевропейскими государствами контролю Польши и сделать подвластные ей прусские и ливонские города единственными посредниками в торговле между Востоком и Западом. Поэтому Польша стремилась овладеть всем восточным побережьем Балтийского моря, вплоть до устья Невы. В агрессивные планы Стефана Батория входило также овладение такими важными торговыми центрами и узлами путей сообщения, как Полоцк, Смоленск, Псков, Новгород и Нарва.
Однако эти агрессивные устремления натолкнулись на противодей367


ствие со стороны Швеции, а также Дании с Любеком, которые сами были заинтересованы в Ливонии, хотя на первых порах антирусская политика этих государств поддерживала польскую агрессию.
В 1579 году главные силы Батория начали наступление на русские земли, заняв Полоцк, а в следующем году — Великие Луки. В Ливонии русским пришлось оставить Даугавпилс и Цесис. В общем им все же удалось удержать свои, занятые в 1577 году, позиции.
Русские войска были изнурены продолжительной войной. К тому же Россия оказалась в состоянии полной политической изоляции. Положение усугублялось еще тем, что одновременно со вторжением польских войск Швеция также открыла широкие военные действия в Эстонии.
Летом 1579 года шведский флот снова атаковал Нарву, сжег пригород и разгромил находившийся там гостиный двор, захватив много разного товара — льна, конопли, сала, кожи и т. д. В начале 1581 года шведские войска овладели Раквере и Тоолсе, а летом заняли Колувере, Лихула и Хаапсалу. Шведское правительство спешило также с занятием Нарвы, чтобы ударить затем по Новгороду и опередить в этом Польшу. В августе 1581 года крупные польские военные силы осадили Псков. Швеция в то же время сосредоточила все свои силы под Нарвой. Как раз незадолго до этого часть русского гарнизона Нарвы была направлена на усиление обороны Пскова, поэтому 6 сентября после ожесточенного сражения шведам удалось штурмом овладеть Нарвой. Они устроили в городе резню, во время которой, по сообщению командующего шведскими войсками Понтуса Делагарди, погибло 7000 человек, в большинстве своем гражданское население. Затем шведские войска заняли Ивангород, Яму и Копорье. Пайде капитулировал только в конце ноября 1581 года.
В последние годы Ливонской войны эстонские крестьяне и горожане тоже выступали против польских и шведских интервентов. Так, в 1579 году вирумааские крестьяне боролись вместе с русскими войсками против шведов, предпринявших очередную попытку овладеть Нарвой. Хронист Руссов рассказывает, что в то время «очень многие молодые батраки добровольно перешли к татарам (входившим в состав русских войск) и остались у них» и что вирумааские хозяева сетовали на то, что лишились всех работников. В 1581 году, во время осады Пскова, войска Батория добывали себе пропитание и фураж для своих лошадей постоянными грабежами. Они рыскали по псковской земле и Ливонии, доходя вплоть до Тарту, выслеживали людей, укрывавшихся в лесах, болотах и на островах, забирали у них добро, лошадей, скот, а самих уводили в плен. В «Повести о Псково-Печорском монастыре» рассказывается, что простые люди и поселяне вышли из Изборска, Печорского монастыря, Гдова, Вастселийна и Тарту и переловили в деревнях и лесах часть «тех литовских людей», а другую часть убили, отняв награбленное добро.
Пятимесячная осада Пскова крупной польской армией провалилась. Героическая оборона Пскова сорвала далеко идущие агрессивные планы Батория. В самом начале 1582 года, после одной из вылазок русских войск, польский гетман Я- Замойский писал королю, что если не будет заключен мир, придется постыдно отступить. В это время при посредничестве папы уже шли переговоры о мире. 15 января 1582 года в Запольском Яме, близ Пскова, между Россией и Речью Посполитой было заключено 10-летнее перемирие. Центральная часть прежней Ливонии, позднейшая Лифлянская губерния, отошла к Польше. В следующем году (10 августа) в Плюссе было заключено перемирие со Шве- 368


илей, по которому она сохранила за собой свои завоевания в северной Эстонии и Ижорской земле.
После отторжения Эстонии от России между Польшей и Швецией <.пять начались трения. Их экономические и политические интересы, как к в 60-х годах, вновь столкнулись здесь. Уже с 1576 года Баторий стал домогаться распространения своей власти на всю Ливонию, вплоть до Финского залива. В 1582 году он дважды направлял послов к Иогану III с предложением передать Польше Таллин и Нарву. Хотя до открытого конфликта дело не дошло, каждая из соперничавших сторон вынуждена была считаться с притязаниями другой. В таких условиях о создании шведско-польского военного союза, направленного против России, не могло быть и речи, наоборот, и Польша и Швеция стремились заключить с Россией перемирие.
Ливонская война, потребовавшая от Русского государства и его народов больших жертв, не разрешила исторической задачи России — получения свободного выхода к Балтийскому морю. Русскому государству пришлось одновременно вести борьбу как с многочисленными внешними врагами на западе, востоке и юге, так и с внутренней реакцией, подрывной и предательской деятельностью бояр. Однако планы врагов — расчленить Русское государство и уничтожить его независимость — потерпели крах.
Борьба Русского государства во второй половине XVI века за Ливонию и за выход к Балтийскому морю имела большое прогрессивное значение и для эстонского и латышского народов. Россия сокрушила их жесточайшего врага — Ливонский орден. Была полностью уничтожена система ливонских феодальных полугосударств и ликвидирована реакционная феодально-католическая аристократия.
Ливонская война явилась важным этапом во многовековой совместной борьбе русского, эстонского и латышского народов против иноземных захватчиков и поработителей. Несмотря на то, что восточная часть Эстонии в то время недолго находилась в составе Русского государства, притом в условиях затяжной и опустошительной войны, этот период способствовал дальнейшему усилению русско-эстонских экономических и культурных связей.
Историческое значение Ливонской войны состоит еще в том, что она подготовила объединение Эстонии с Русским государством, осуществленное в начале XVIII века.
24 История Эст. ССР


ГЛАВА VIII
РАСЧЛЕНЕНИЕ ЭСТОНИИ НА ВЛАДЕНИЯ ПОЛЬШИ, ШВЕЦИИ И ДАНИИ
С окончанием Ливонской войны в руках польских, шведских и датских интервентов оказалась вся территория Эстонии. Швеция получила уезды Вирумаа, Ярвамаа, Харьюмаа, Ляэнемаа и о. Хийумаа, Дания — Сааремаа, а Польша — Тартумаа и Пярнумаа. Таким образом, ликвидация феодальных полугосударств не привела еще к политическому объединению страны. На долгие годы она оказалась расчлененной на колониальные владения соперничавших государств Европы.
На первых порах шведский и польский короли утвердили за немецкими феодалами-помещиками все их прежние обширные земельные владения и привилегии. Позднее, однако, когда позиции новых властей в стране укрепились, началось сокращение привилегий местных феодалов в интересах литовского, польского или шведского дворянства. Между колониальными властями и местным дворянством возникли на этой почве разногласия.
В ходе войны между Швецией и Россией, а позднее — между Швецией и Польшей на занятой Швецией территории местному дворянству не только удалось сохранить свою власть и привилегии, но даже расширить их. На территории же, отошедшей к Польше, литовские и польские магнаты и шляхтичи старались захватить как можно больше земли, поэтому в конце XVI века их отношения с местным немецким дворянством значительно обострились.
Войны, неурожаи и эпидемии, в особенности страшный мор 1601 — 1602 годов, в огромной степени опустошили страну, положение непосредственных производителей — крестьян резко ухудшилось.
Особенно сильно пострадали от польско-шведских войн прилегающие к военным дорогам районы Ляэнемаа, Ярвамаа, Вирумаа, Пярнумаа и Тартумаа: здесь погибло до 3/4 населения. Крестьянские и помещичьи земли лежали невспаханными. По данным проведенной ревизии, в 20-х годах XVII века по всей Эстонии пустовало свыше 75 процентов гаков. Так, в старостве Пыльтсамаа, по ревизии 1599 года, было 532 государственных крестьянина и 107 бобылей, а по данным 1624 года — всего лишь 93 крестьянина и 13 бобылей, из которых свыше половины были к тому же пришельцами из других районов. 90 процентов гаков пустовало.
На рубеже XVI и XVII веков зачахла и торговля. Господствующие классы стран-интервентов надеялись, что им удастся захватить русскую торговлю с Западной Европой, но надежды их не оправдались, так как Россия усилила свою торговлю через Ново-Холмогоры (Архангельск). В экономической жизни местных городов, благосостояние которых в основном зависело от русской транзитной торговли, начался быстрый спад. Особенно сильно пострадали Нарва и Тарту: из цветущих торговых центров они превратились в захиревшие поселки. Таллин пытался
370


Эстония начала XVII века.
• — город; 2 — центр бурглена; 3 — центр староства; 4 — отдельные, упоминаемые в тексте, имения; границы графств (в Ляэнемаа) и старосте (5), маакондов и воеводств (6); 7 — государственная граница.
сохранить прежнее положение, вытесняя своих конкурентов из внешней торговли (особенно Нарву, Тарту и Пярну) и удерживая в своих руках торговлю с Сааремаа, Хийумаа, Хаапсалу и Раквере. Однако все эти мероприятия не оживили в сколько-нибудь заметной степени таллинскую торговлю.
Резкое повышение цен на хлеб на рынках Западной Европы толкало помещиков и государство на значительное увеличение производства зерна. Недостаток рабочей силы они старались возместить систематическим увеличением повинностей крестьян, расширением барской запашки за счет крестьянских земель. В южной Эстонии во время польского владычества было основано, по данным Э. Тарвеля, не менее 80 новых имений, из них 10 государственных. На доменных землях северной, а частично и южной Эстонии зерновая подать (так называемая десятина), исчислявшаяся в зависимости от урожая и обычно составлявшая около четверти его, была заменена твердым хлебным чиншом. Благодаря своей стабильности он был выгоднее государству, однако еще больше ухудшал положение крестьян.
Усиление эксплуатации вызывало брожение среди крестьянства. Особенно широкий размах оно приняло в конце XVI века, когда до крестьян северной Эстонии стали доходить вести об антифеодальных выступлениях финских крестьян, происшедших в 1596—1597 годах и известных под названием «дубинной войны». Хотя волнения эстонских крестьян не переросли в открытое восстание, они сильно встревожили помещиков. По требованию дворянства шведские власти возобновили в 1601 году распоряжение об изъятии у крестьян оружия.
371


В районах, находившихся под польским и шведским господством, усилился крепостной гнет.
В конце XVI века лифляндское рыцарство поручило синдику-юрисконсульту Рижского магистрата Давиду Гильхену составить проект кодекса «земского права», который был представлен им в 1599 году. Хотя официально проект этот не был узаконен государственной властью, в южной Эстонии и в Латвии им фактически пользовались. Это «земское право» определяло правовое положение крепостных крестьян в духе римского права и ставило их таким образом во многих отношениях в положение древнеримских рабов. «Крепостные и те, кто от них родились, вместе со своим имуществом и владением подчиняются власти своего господина и не могут без его согласия продавать что-либо или уходить в другое место». По этому праву помещик мог требовать выдачи беглого крестьянина в течение десяти лет после побега. Свободный крестьянин, получивший от помещика надел и державший его более трех лет, становился крепостным.
Примерно такое же положение существовало и в северной Эстонии. Соответствующий кодификационный проект составил здесь секретарь рыцарства М. Брандис.
Несмотря на все эти законы и запреты, многие крестьяне все же бежали от своих помещиков на пустующие земли или в Россию, где закрепощение крестьян не приобрело еще таких крайних форм.
§ 1. 	Южная Эстония под властью Польши (1561—1625)
Формально юго-западная Эстония стала польским владением еще в 1561 году, фактически же вся южная Эстония перешла к Польше только после заключения Ям-Запольского мира. Граница между польскими и шведскими владениями проходила по той же линии, которая позднее разделяла Эстляндскую и Лифляндскую губернии.
Так называемая Задвинская Ливония, территория к северу от Даугавы, в первые годы подчинялась «немецкому правителю», бывшему магистру Ордена Кеттлеру. Местное дворянство играло здесь руководящую роль. Но в 1566 году Кеттлер был заменен литовским магнатом, великим гетманом Яном Ходкевичем, которому было поручено выкачать из подвластной территории возможно больше средств для продолжения войны. Ходкевичу было предоставлено право раздавать земли, назначать и увольнять чиновников, осуществлять полицейскую и судебную власть и т. п. Своими правами он широко пользовался в интересах польско-литовского дворянства.
Согласно так называемой Ливонской конституции, изданной Стефаном Баторием в конце 1582 года, административное устройство Лифляндии было реорганизовано по польскому образцу. Вся Лифляндия делилась на 3 президиата, два из которых — Тартуский и Пярнуский — находились на территории Эстонии. Во главе президиата стоял назначаемый королем пожизненно президент, наделенный верховной военной, гражданской и полицейской властью. Президент выполнял также функцию бургрихтера (замкового судьи), компетенция которого распространялась на территорию всего президиата. В юрисдикцию бурггерихта (замкового суда) входили главным образом крупные уголовные дела. Президиат представлял собой территориальную единицу дворянского самоуправления и ландгерихта (земского суда). Ландгерихту, состоявшему преимущественно из назначаемых королем местных дворян, были
372


Крестьяне и рыцари. Фрагмент картины.
подсудны все гражданские дела дворян и прочих лиц некрестьянского сословия. На крестьян это судоустройство не распространялось. Они были прикреплены к земле и всецело находились во власти своих господ — помещиков или старост.
Президиаты делились на военно-хозяйственные округа — староства. В Эстонии было 10 старость, с центрами в Пярну, Вильянди, Каркси (наследственное владение Ю. Фаренсбаха), Хельме, Тарвасту, Пыльтса- ?лаа, Лайузе, Тарту, Кирумпя и Вастселийна. Староство возглавлял назначаемый королем и 'независимый от президента староста, должность которого также была пожизненной.
По новому, введенному в 1598 году земскому устройству Лифляндии, известному под названием «Ливонских ординаций II», президиаты были переименованы в воеводства, а президенты — в воевод.
Барщинно-фольварочное хозяйство и положение крестьян. В 1582 году польские власти провели всеобщую земельную ревизию. Она должна была дать представление о размерах земельных владений и доходов, выяснить права на владение землей и привести повинности местных крестьян в соответствие с нормами, действовавшими в Польше. В результате ревизии и последовавшей за ней редукции значительной части ленных держаний немецких феодалов к государству перешло свыше 3/4 всей земли южной Эстонии.
Надежды местного немецкого дворянства на то, что после Ям-Запольского перемирия прежние орденские, епископские и монастырские земли перейдут целиком к нему, не оправдались. На бывшей орденской территории земли были возвращены только тем владельцам, которые могли доказать свое неоспоримое право собственности на них. При этом учиты373


валось еще, как тот или иной дворянин вел себя во время войны. На бывшие владения тартуского епископа польский король смотрел как на территорию, отвоеванную у Русского государства, и возвращал имения только в знак своей милости. Большую часть этих земель король оставил себе; часть этого земельного фонда он использовал для пожалований (главным образом в форме пожизненного держания) и для испомеще- ния военных колонистов, так называемых выбранцев и других служилых людей. При этом польские феодалы получили почти в два раза больше ленных держаний, чем немецкие.
Естественно, что такая политика польского правительства вызвала оппозицию со стороны немецкого дворянства Лифляндии. В войне, вспыхнувшей в начале XVII века, лифляндские помещики в массовом порядке переходили на сторону Швеции. Только в 1607 году лифлянд- ское дворянство было формально уравнено в правах с польской и литовской шляхтой.
Ревизии, преследовавшие цели землеустройства и выяснения доходности земель, проводились еще в 1590 году и в 1599 году. К концу века площадь государственных земель из-за пожалований сократилась, тем не менее в руках государства оставалось еще 2/з всех угодий южной Эстонии.
Для восстановления разоренного сельского хозяйства — в 1582 году свыше 70 процентов всех гаков не обрабатывалось — на казенных землях были организованы государственные имения, или фольварки, по тому же образцу, что и в самой Польше. Большинство из них было основано на базе прежних имений. Число фольварков, как и их размер, по староствам было неодинаковым. В Хельмеском старостве, например, был всего один фольварк, в Лайузеском было — 4, а в самом большом старостве, Тартуском, — целых 14. Всего в южной Эстонии насчитывалось около 40 государственных и 190 частновладельческих имений (последние по своим размерам обычно были значительно меньше государственных).
Для лучшей организации труда и сбора податей фольварки, как территориально-экономические единицы, в свою очередь были разделены на вардейства (волости) со старшинами, кубьясами или вардьясами во главе. Количество деревень и дворов в вардействах также было разным. В фольварках, расположенных на побережье Чудского озера, где население занималось в основном рыболовством, кубьясов называли десятниками и в их обязанности входило взыскание рыбного оброка.
Полное отсутствие земледельческого инвентаря и небольшое количество тяглового скота в фольварках свидетельствуют о том, что фольварочное хозяйство в государственных имениях южной Эстонии в конце XVI века всецело базировалось на барщинном труде крестьян. Однако уровень развития производительных сил в фольварках был низок — ощущался большой недостаток в удобрениях, не хватало рабочих рук. Земли собственно фольварка давали в 80-х годах XVI века в среднем лишь четвертую часть всех доходов государственного имения.
Польско-шведская война в начале XVII века привела к новой общей экономической разрухе. Как видно из инвентарной описи 1616 года, в большинстве фольварков Тартуского староства сельскохозяйственное производство было вовсе прекращено и примерно 75 процентов сошных крестьян переведено с барщины на денежный оброк. К этому государственная власть прибегла как к временной и частичной мере для восстановления сельского хозяйства. Урожайность полей в фольварках была значительно ниже, чем в крестьянских хозяйствах.
374


Усадьба фольварка Вастемыйза (Вильяндиский район). Примерная реконструкция по данным ревизии 1599 года.
I — клеть; 2 — конюшня; 3 — жилой дом; 4 — погреб; 5 — пекарня; 6 — сырня (под ней курятник); 7 — пивоварня; 8 — баня; 9 — хлева; 10 — рига (кроме того имелось еще несколько риг и сараев).
В результате войн, неурожаев и эпидемий численность населения Эстонии сильно сократилась. В Тартуском старостве в 1582 году насчитывалось всего лишь около 30 процентов заселенных гаков земли. Имелись деревни, где на 6 дворов приходились всего одна лошадь и один вол, а в некоторых местах и того не было. Еще около 1590 года, как показал Э. Тарвель в своем исследовании, не менее 40 процентов крестьянских хозяйств Вильяндиского староства и 60 процентов Тартуского ста- роства не имели необходимого количества тяглового скота для обработки всей посевной площади и выполнения барщины. Почти полностью исчезла категория вольных крестьян, значительно возросло количество малоземельных и безземельных крестьян — юксъялгов и бобылей. В фольварках, по которым сохранилось сравнительно много сведений, средний размер крестьянского хозяйства составлял ’/4 польского гака1, к примеру в Тартуском старостве таких дворов было около 60 процентов.
Основной повинностью на подвластной Польше территории в конце XVI века была барщина. Во многих случаях фольварк поглощал до половины всей рабочей силы крестьянского хозяйства. Из натуральных поборов на первом месте стоял хлебный оброк. По своим размерам повинности в разных имениях и староствах были неодинаковыми. В дворянских поместьях повинности, как правило, были более тяжелые.
1 1 польский гак соответствовал примерно 40 га пашни. Держатели ’/в и Vie гака были по существу уже бобыли.
375


В Хельмеском имении крестьянский двор величиной в ’/4 гака был обязан (в 1599 году) посылать на барщину одного работника на пять дней в неделю. Во время жатвы надо было посылать в имение двух работников. Помимо того крестьяне были обязаны участвовать в толоке, Размеры оброка были различны; в Тарвасту с каждого польского гака в пользу фольварка взимались 20 ваков ржи, ячменя и овса, 6 ваков гречихи, 2 пуда льна, 1 пуд конопли и хмеля, полпуда меда, 2 бочки пива, 4 гуся, 6 кур, 4 каплуна, 40 яиц, 4 воза сена, 40 вязанок соломы, 6 сажен дров, 80 жердей, 4 талера (24 рижские марки) наличными и еще некоторые другие поборы. Рыбаки платили с невода деньгами и рыбой. Обычно в деревнях с 4—5 дворами имелся 1 невод, а в деревнях с 7—11 дворами — 2—3 невода. В некоторых деревнях, например, в Муствээ, с каждого невода вносилось 2 рубля, или 62/3 флорина наличными, 4 бочонка ряпушки, 50 лещей, 50 сушеных щук; стоимость продуктов, взимавшихся с каждых 10 семейств, составляла 28V2 флорина.
При взыскании натуральной ренты помещики всячески обманывали крестьян: завышали размеры податной земельной площади, пользовались различной мерой при приеме и выдаче зерна и т. д. За невыход на барщину или несоблюдение сроков взноса оброка помещики штрафовали крестьян: отбирали у них хлеб, скот, подвергали телесным наказаниям, бросали в темницу.
Стремясь освободиться от непосильной барщины и оброка, крестьяне бежали в другие районы, надеясь хоть как-то облегчить свое положение.
Попытки колонизации. В целях восстановления экономики страны и создания дополнительного источника рабочей силы польскйе власти в 80-х годах XVI века стали поощрять колонизацию страны переселенцами, главным образом лицами католического вероисповедания. Стефан Баторий хотел превратить Ливонию из неблагонадежной протестантской «немецкой» колонии в провинцию, тесно связанную со всем государством. В 1583 году было опубликовано воззвание о колонизации Ливонии, причем переселенцам обещались всевозможные льготы, прежде всего освобождение от податей на целых 10 лет. Разъезжавшим по католическим районам Германии вербовщикам удалось набрать некоторое количество людей, которые переселились в польские владения в Латвии и Эстонии, в частности в Валга, Хельме и Тарту. В целом же кампания провалилась, и преемники Стефана Батория отказались от политики колонизации страны, к тому же вскоре началась война со Швецией, которая выдвинула перед ними новые проблемы. Прибывшие в Ливонию переселенцы столкнулись здесь с большими трудностями, и кто только мог — возвратился на родину.
В тесной связи с планами колонизации находилась и контрреформация, направленная на восстановление утраченных католической церковью позиций. Особенно усердно ратовал за нее папа, который хотел снова превратить Ливонию в очаг католичества, чтобы распространять его дальше, прежде всего в России. Часть городских протестантских церквей была передана католикам. В декабре 1582 года была создана католическая епископия с резиденцией в Цесисе. На содержание епископа и капитула Стефан Баторий передал ряд земель, главным образом на территории теперешней Латвии; в Эстонии же для этой цели были выделены только Отепя, имения Прангли и отдельные дома в городах. Вместе с тем король был все же вынужден разрешить ливонским сословиям исповедовать не только католичество, но и лютеранство.
В 1583 году в Тарту прибыли иезуиты, которые занялись здесь мис376


сионерством. Они развернули, в частности, широкую работу по воспитанию молодежи в духе католицизма. Для этой цели в том же году были открыты младшие классы гимназии, где обучались главным образом дети польских дворян. В 1585 году иезуитская резиденция была преобразована в коллегию и обеспечена материально. Местное немецкое дворянство и бюргерство активно выступали в защиту протестантства и по мере возможности противодействовали распространению католичества. Крестьянство же, изнывавшее под игом помещиков и протестантской церкви, проявляло известную восприимчивость к проповедям иезуитов. Последние пытались завоевать доверие крестьян более простым подходом, чем «господа пасторы», однако по своей идеологии иезуиты были так же чужды крестьянам, как и лютеранское духовенство.
Города и торговля. Сильно пострадали от войн, неурожаев и эпидемий также города и поселки. Городское население значительно уменьшилось, торговля и ремесла зачахли. Правда, в 1582—1600 годах положение стало несколько улучшаться, но последовавшие затем военные годы снова свели все на нет.
Польское правительство стремилось оживить торгово-ремесленную деятельность городов путем привлечения сюда колонистов и утверждения за городами широких привилегий. Даже поселок Валга в 1584 году получил права города. Но все эти мероприятия польских властей существенных результатов не дали. Торговля и ремесло не могли развиваться, так как покупательная способность населения упала, пошла на убыль и торговля с Россией. Основным занятием городского населения стало огородничество, содержание домашнего скота и мелкое земледелие.
В 1588 году была сделана попытка оживить русскую торговлю в Тарту, утвердив за ним штапельное право в транзитной торговле с Псковом, однако и это не помогло. Даже тот незначительный товарооборот, который существовал между Псковом и Ригой, шел по более короткому пути через Вастсе- лийна, и никакими льготами его нельзя было направить через Тарту. В экономическом отношении Тарту продолжал влачить жалкое существование.
Всем хозяйством Тарту единовластно руководил восстановленный в 1583 году магистрат. Население было отстранено от участия в обсуждении финансовых дел города. Как и во многих других средневековых городах, в Тарту также сложилась бюргерская оппозиция, выступавшая против всевластия магистратской клики. Бюргерская оппозиция требовала права контроля над План города Вильянди, 1599 г. Реконструкция.
1 — замок; II — первое пред- замковое укрепление; III — второе предзамковое укрепление; IV — город; 1 — рынок; 2 — ратуша; 3 — больница;
4 — школа; 5 — Рижские ворота; 6 — Тартуские ворота;
7 — Московские ворота (замурованы).
377


управлением города и участия в законодательной власти, «ограничения патрицианского непотизма и олигархической власти нескольких избранных семейств»'. В зависимости от обстоятельств менялась и острота внутригородской борьбы. В Ливонии особенно резко эта борьба проявилась в так называемых «календарных беспорядках» в Риге (80-е годы XVI века) и в бюргерской оппозиции 90-х годов в Тарту. Как в Риге, так и в Тарту движение против городского патрициата возглавляла Большая гильдия.
В Тарту борьба началась сразу после восстановления магистрата в 1583 году. Особенно острый характер она приняла в 1590 году, после того как Сигизмунд III Ваза признал за магистратом право единовластного управления городом, запретив собрания бюргеров и обсуждение городских дел даже в стенах гильдий. Вождем оппозиции стал ольдерман Большой гильдии Ганс Картгаузен. Магистрат неоднократно жаловался правительственным властям на действия оппозиции. В 1592 году он самочинно арестовал Картгаузена. Несмотря на протесты бюргеров и даже на распоряжение короля, магистрат отказался его освободить. Тогда сторонники Картгаузена ворвались в тюрьму и выпустили его на свободу. Опасаясь вторичного ареста, Картгаузен бежал в Ригу. Но там бюргерская оппозиция была подавлена еще в 1589 году, вожди оппозиции казнены, и магистрат снова безраздельно хозяйничал в городе. Поэтому местные власти охотно выполнили просьбу Тартуского магистрата об аресте Картгаузена. По настоянию Тартуского магистрата польские власти предали Картгаузена суду; рижский бург- герихт приговорил его к смертной казни. 9 апреля 1593 года на городской торговой площади приговор был приведен в исполнение.
После казни вождя оппозиции борьба затихла, но магистрату все же пришлось пойти на некоторые уступки. Ольдерманам гильдии было разрешено присутствовать при рассмотрении городских смет, бюргерство получило право контролировать продовольственное снабжение города и т. д.
Единственным городом в пределах польских владений, деятельность которого несколько оживилась, был Пярну (Новый Пярну). Интенсификация зернового хозяйства в имениях и увеличение производства зерна на экспорт благотворно сказались на торговле Пярну. В этот портовый город стали приплывать за зерном и голландские купеческие суда. Правда, сельскохозяйственный тыл, снабжающий пярнуский хлебный рынок, был сравнительно ограничен и объем пярнуской торговли зерном оставался поэтому небольшим, но благодаря покровительству польских властей (городу были предоставлены пошлинные льготы), численность городского населения стала расти. В 1588 году здесь была вновь создана Большая гильдия. Город вел ожесточенную борьбу со своим соперником — Старым Пярну, который в 1582 году, несмотря на причиненные ему войной разрушения, представлял собой еще значительный городской поселок. Однако в 1599 году польская правительственная комиссия констатировала, что Старый Пярну «настолько разрушен», что его граждане в течение пяти лет должны переселиться в Новый Пярну. Вспыхнувшая в 1600 году польско-шведская война окончательно уничтожила Старый Пярну, и ни польские, ни шведские власти не старались его отстроить. Новый Пярну также сильно пострадал от войны.
'К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 7, стр. 354.
378


о
План Старого и Нового Пярну XV—XVI вв. Наверху: слева — герб Старого Пярну, справа — герб Нового Пярну.
Польско-шведские войны. В конце XVI века борьба между Польшей и Швецией за господство в Ливонии разгорелась с новой силой. Каждая из них стремилась монополизировать русскую торговлю на Балтийском море. Борьба усугублялась еще династическими спорами из-за шведской короны. После смерти Стефана Батория польским королем в 1587 году был избран сын Иогана III Сигизмунд III Ваза (Иоган III был женат на сестре Сигизмунда II Августа), который после кончины отца стал также шведским королем. Шведское же дворянство и купечество опасались, что это усилит влияние католической Польши и хотели видеть на шведском престоле не Сигизмунда, а его дядю, герцога Зюдерманландского — Карла. В 1599 году Швеция отреклась от Сигизмунда. Регентом был провозглашен герцог Карл, ставший в 1604 году королем под именем Карла IX.
Отношения между Швецией и Польшей настолько обострились, что война стала неизбежной. Она началась осенью 1600 гола и продолжалась с перерывом в несколько лет вплоть до 1629 года. Главные военные действия развернулись в южных районах Ливонии — в теперешней Латвии. Ряд сражений произошел также и на территории Эстонии. Как шведские, так и польские наемные войска опустошали страну, уничтожали урожаи, жгли селения, отнимали у крестьян скот и хлеб.
Против сосредоточенной в Эстонии шведской 14-тысячной армии, готовой по приказу герцога Карла двинуться на юг, поляки могли выставить не более 4500 человек, причем треть из них состояла из к.он-
379


Пайде. Современный рисунок.
ных воинов — местных дворян, на которых нельзя было особенно по- лагаться. Кроме того, крепости находились в запущенном состоянии, гарнизоны в них были малочисленны, а военного снаряжения недоставало. Поэтому вначале Карл добился значительных военных успехов. В октябре 1600 года он овладел Пярну, Пыльтсамаа и Лайузе. Занятие Вильянди было облегчено тем, что находившиеся там наемные войска, не получая регулярно жалованья, взбунтовались против своего польского начальника. Назначенный начальником гарнизона Тарту прибалтийский немец Врангель сдал город шведам. Большая часть немецких дворян перешла на сторону Карла, надеясь, что под шведской верховной властью им удастся удержать свои земли и добиться более широких привилегий.
К началу следующего года польские войска были отброшены за Даугаву и в их руках осталась только Рига.
Осенью 1601 года польские войска предприняли контрнаступление, дойдя до Антсла. В мае следующего года они снова овладели Вильянди и, обойдя Тарту, заняли летом Раквере, а в сентябре — Пайде. Весной 1603 года поляки вернули себе Тарту. В следующем году шведы опять перешли в наступление. В сентябре они сделали попытку захватить Пайде, но в сражении у имения Мяо получили от поляков серьезный удар и прекратили осаду города. Военные действия продолжались с переменным успехом до 1609 года, когда вся южная Эстония снова оказалась в руках Польши.
Предприняв интервенцию против России, Польша и Швеция в 161! году заключили между собой перемирие и позднее вплоть до 1617 года неоднократно его возобновляли. Военные действия в Ливонии были прерваны. Поляки вторглись в Россию, дошли до Москвы и на короткий срок посадили на русский престол своего ставленника. Швеция же, воспользовавшись тяжелым положением России, захватила Новгородскую землю.
Однако благодаря героической борьбе русского народа польско- шведские интервенты были разгромлены и изгнаны из пределов страны. Провалились также попытки Швеции занять в 1615 году Псков. В 1617 380


-?zy в деревне Столбово (близ Новгорода) между Швецией и Россией был заключен мир, по- •золивший шведам сосредоточить все свои военно-политические ?:илия на борьбе с Польшей.
Воспользовавшись тем, что польские войска были еще заняты войной в России, шведы под предводительством Густава- Адольфа возобновили военные действия против Польши, захватив в 1617 году город Пярну.
Эстляндия и Лифляндия во время этих войн вновь сильно пострадали. Войска враждующих сторон кормились за счет местного населения. Командир отряда ливонских дворян Юрген Фаренс- бах советовал, например, польскому военачальнику Замойскому ограничить численность войск в Ливонии 6 тысячами, так как более крупного войска, по его словам, страна не в силах будет содержать, Характерно и высказывание Густава-Адольфа, заявившего в 1622 году по поводу снабжения своего войска: «Для нас Мушкетер. Гравюра В. Килиана (1609 г.).
важнее получить хорошее снабжение, чем жалеть крестьян, ибо неизвестно, как долго мы их сохраним за собой».
Война продолжалась на территории Эстонии вплоть до 1625 года, за исключением периодов перемирия в 1618—1620 и 1622—1623 годах. Последние польские владения в южной Эстонии — Тарту, Кирумпя и Вастселийна — перешли к шведам, после чего центр тяжести польско- шведской войны переместился в Пруссию. Война закончилась в 1629 году Альтмаркским перемирием, по которому Швеция удержала свои завоевания в Ливонии, а частично и в Пруссии.
§ 2. 	Северная Эстония под властью Швеции (1561—1629)
Как уже говорилось в предыдущей главе, в 1561 году Харьюмаа, Вирумаа и Ярвамаа, а также город Таллин перешли к Швеции. Однако фактически продолжал оставаться под шведским контролем на протяжении Ливонской войны (до 1580 года) только Таллин с его окрестностями. Стремясь заручиться поддержкой эстляндского рыцарства, Эрик XIV утвердил за харьюским, вируским и ярваским дворянством обширные привилегии, предоставив им всевозможные льготы и наделив их судебной властью и правом обложения крестьянства во всех их владениях. В 1584 году эти привилегии были распространены и на ляэне- мааское дворянство. В том же году все шведские владения в Эстонии были объединены в единую провинцию — Эстляндское герцогство; однако связь герцогства со шведским государством из-за обширных дво381


рянских привилегий была довольно слабой. Создались благоприятные условия для образования самоуправляющейся дворянской провинции (ландесштата).
С переходом северной Эстонии к Швеции все прежние владения Ордена, епископа, домского капитула .и монастырей, а также ряд поместий, владельцы которых покинули страну или воевали против Швеции, стали государственной собственностью. В руках государства оказз 6400 гаков земли, т. е. несколько больше, чем было во владении у дворян.
Для управления государственными землями в Эстонии была введена шведская административная система. В 80-х годах XVI века провинция, во главе которой стоял губернатор, делилась на семь бургленов — Таллинский, Пайдеский, Раквереский, Нарвский, Хаапсалуский, Колувере- ский и Лихулаский. Бурглены, в свою очередь, делились на мызные лены. Во главе бурглена стоял наместник, а мызный лен возглавлял фогт. Последний собирал с крестьян подати, а также осуществлял в отношении их полицейские и судебные функции. Подчиненность фогтов наместнику по существу носила номинальный характер, и они имели возможность без всякого контроля эксплуатировать крестьян.
Начиная с 1586 года, после проведения проверки прав на землевладение, государство стало возвращать земли прежним владельцам или их правопреемникам, а также раздавать земли в ленное держание дворянам за их службу. Последним правительство рассчитывало привлечь в Эстонию финских и шведских дворян — политически более надежных, чем местные дворяне, однако расчеты правительства не оправдались и большая часть земли перешла в руки местного немецкого рыцарства. Отчуждение государственных земель шло такими быстрыми темпами, что 'к 1620 году в руках государства осталось всего лишь 1304 гака (в последующие годы — и того меньше). В то же время площадь дворянских земель сильно возросла, к 1620 году у дворян было уже 8530 гаков. Расширение дворянского землевладения подрывало, а под конец совершенно ликвидировало установленную правительством форму местного административно-государственного управления.
Параллельно с государственной системой местного управления дворянство осуществляло и свое самоуправление, в соответствии с которым вся провинция была разделена на четыре округа (уезда) — Ляэне- ский, Харьюский, Ярваский и* Вируский. Чем больше расшатывалась и сокращалась государственная система местного управления, тем больше крепло и расширялось дворянское самоуправление, становясь «государством в государстве», или так называемым ландесштатом.
В 1584 году харью-вируское, ярваское и ляэнеское дворянство объединилось в единое рыцарство Эстляндии, а сложившиеся уже раньше административные органы управления харью-вируского рыцарства превратились в центральные органы самоуправления всего эстляндского рыцарства. Высшим органом власти стал ландтаг, заседания которого вел предводитель дворянства. Политику дворянства формулировал и проводил в жизнь постоянно действующий орган — ландратская коллегия, состоявшая из 12 ландратов, должность которых была пожизненной.
Ландтаг созывался губернатором по согласованию с ландратами. В компетенцию ландтага входили вопросы налогообложения дворянских земель, обсуждение различных поступавших со стороны государственных властей предложений, а также защита сословных интересов дворянства перед государственной властью.
382


Мыза Колга. Гравюра Гэтериса (1615 г.).
Дворянство держало в своих руках все судебные инстанции. Ланд- ратская коллегия под председательством губернатора осуществляла функции оберландгерихта (высшего суда провинции), которому подчинялись мангерихты и мызные суды. Ландраты назначали также окружных гакенрихтеров, осуществлявших полицейские функции.
Таким образом, дворянство обладало широкими правами, с помощью которых оно закрепляло и расширяло свои сословно-классовые привилегии и усиливало эксплуатацию крестьян.
Между шведской центральной властью и окрепшим эстляндским рыцарством вскоре возникли разногласия, касавшиеся государственных доходов. Пытаясь увеличить поступления в казну и прочнее привязать провинцию к Швеции, правительство наметило ряд реформ, направленных на расширение прав королевской администрации на местах. Особенно обширную программу реформ выдвинул в 1601 году на общеливонском ландтаге в Таллине герцог-регент Карл. Он надеялся, что, создав из завоеванной Лифляндии и Эстляндии единую провинцию, он сможет осуществить ряд нововведений и ограничить привилегии дворян. На ландтаге был также поставлен вопрос об «улучшении» положения крестьян. Этот маневр был явно рассчитан на то, чтобы припугнуть дворян и сделать их более покладистыми в вопросах обеспечения государства средствами. Однако ландтаг отклонил все предложения о реформах. Возникшие же перед Карлом IX внешнеполитические трудности и осложнения в борьбе с Польшей заставили его отказаться от своих намерений. Больше того, король предоставил рыцарству новые преимущества; в частности крестьянам было строго запрещено ношение оружия, тем самым они были поставлены в еще большую зависимость от произвола помещиков.
От бесконечных войн, эпидемий и голода больше всего терпело крестьянство. Особенно сильно пострадали Ляэнемаа, Ярвамаа и Ви- румаа, меньше других — Хийумаа. Так, в 1613 году из 2062 гаков Хаапсалуского и Лихулаского бургленов было заселено лишь 373 гака.
383


Таллин. Вид с моря. Гравюра Гэтериса (1615 г.).
В Ярвамаа и Вирумаа еще в 1620 году имелись мызные лены, где пустующие, незаселенные гаки составляли свыше 90 процентов.
Как государственная власть, так и местное дворянство были заинтересованы в заселении материковой Эстонии. Для этой цели проводилась вербовка переселенцев на Сааремаа, в Финляндии, в занятых Швецией районах России и других местах, но каких-либо заметных результатов это не дало; тревожная обстановка в Ливонии удерживала людей от переселения сюда.
В северной Эстонии также исчезла категория вольных крестьян. Помещики всячески пытались увеличить число сошных крестьян, делая бобылей дворохозяевами. Средняя величина крестьянского двора исчислялась в половину так называемого таллинского гака.1
На усиление эксплуатации крестьян указывает и увеличение экспорта зерна через Таллин. Если в 1620 году вывоз ржи из Таллина составлял 1375,7 ласта, а вывоз ячменя 123,3 ласта, то к 1628 году вывоз ржи почти утроился, а экспорт ячменя возрос почти в десять раз.
Продолжительные войны и эпидемии привели в упадок большинство североэстонских городов. Особенно глубокий кризис переживала Нарва, превратившаяся после перемещения торговли во Псков и прекращения торговых связей с Россией' в захолустный поселок, подобный Раквере или Хаапсалу. Все попытки шведских властей оживить торговую деятельность в занятой ими Нарве не увенчались успехом.
В 1561 году шведское правительство утвердило за городом Таллином все его прежние привилегии, но и это не вернуло ему былого значения крупного центра транзитной торговли. Все усилия повлиять на шведские власти с тем, чтобы направить русскую торговлю через Таллин и ограничить, в интересах города, торговлю прочих городов северной Эстонии, не дали результатов. Таллину волей-неволей постепенно
1 1 таллинский гак равнялся примерно 8 га пашни.
384


пришлось приспосабливаться к новым условиям. Начиная со второй половины XVI века таллинская торговля стала базироваться в основном на экспорте хлеба, главным образом из северной Эстонии. Пытаясь занять монопольное положение в этой области, Таллин систематически выступал против притязаний дворян, добивавшихся равных с купцами прав в торговле хлебом. Чтобы удержать свои доходы на прежнем уровне, Таллин в 1623 году взял на откуп у шведских властей взимание пошлин с Нарвы и финских городов Хельсинки и Порво и в то же время добился штапельного права по отношению к ряду финских городов на северном побережье Финского залива. Несмотря на все эти мероприятия, Таллину во второй четверти XVII века не удалось достичь своего прежнего экономического благосостояния.
Упадок экономической жизни был в основном обусловлен тем, что принадлежность Эстонии к Швеции не отвечала интересам развития производительных сил и экономики страны.
§ 3. 	Сааремаа во владении Дании (1559—1645)
В 1559 году Дания откупила епископские владения на Сааремаа, а позднее и орденские земли в районе Маазилинна. Таким образом, в руках Дании оказались целиком острова Сааремаа и Муху. По заключенному в 1578 году между Данией и Россией миру Иван IV признал власть датского короля над Сааремаа.
Однако на Сааремаа претендовала и Швеция. В течение ряда лет — в 1566, 1568, 1572, 1575, 1611, 1612 годах и позднее — шведские войска совершали опустошительные набеги на остров. Крепость Маазилинна продолжительное время находилась в их руках. В 1576 году, спустя год после того как шведы покинули эту местность, датчане взорвали крепость Маазилинна, так как не располагали на острове достаточными силами для ее обороны. В 1645 году по Брёмсебрускому мирному договору остров Сааремаа перешел к Швеции.
До 1573 года на Сааремаа функционировал прежний административный аппарат, действовал порядок, установленный еще во времена епископского владычества. После подчинения острова датской центральной власти здесь сложилась такая же обстановка, как и в северной Эстонии, с той лишь разницей, что сааремааское дворянство не добилось такой степени самостоятельности, как эстляндское рыцарство. Датские власти, правда, утвердили привилегии дворян, закреплявшие их прежние права, а также действие прежних законов, но такого крупного дворянского землевладения, как в северной Эстонии, здесь не сложилось. Руководствуясь принципом, что провинция должна содержать местную королевскую администрацию за счет своих доходов, датское правительство не слишком щедро раздавало .ленные владения. После 1573 года часть ленов, розданных в свое время герцогом Магнусом, была возвращена государству, но в руках дворянства осталось все же более половины земель. В 1645 году в руках государства было 1059 гаков, а в руках дворян — 649,5 гака земли.
Высшая датская администрация на Сааремаа состояла помимо наместника еще из бургфогта, дроста и ландшрайбера (должностное лицо» управлявшее собственными владениями епископа). Государственные земли делились на 21 амт, или мызный округ, во главе которых стояли управляющие (амтманы), выполнявшие на местах и полицей-
25 История Эст. ССР
385


ские функции. Амты делились на ваки, каждая из которых включала одну или несколько деревень.
Дворянство, составлявшее на Сааремаа самостоятельное рыцарство, участвовало в управлении провинцией через ландтаг и ландратов. В руках дворянства находился как высший орган судебной власти, так называемый ландгерихт, так и ваковый суд, разбиравший дела крестьян; в государственных имениях действовал ваковый суд, состоявший из наместника, ландшрайбера и рехтсфиндеров («правоискателей» — заседателей, подбиравшихся из среды крестьян-дворохозяев).
По сравнению с материком, остров пострадал от военных действий меньше, хотя и здесь в 1618 году насчитывалось 32 процента незаселенных гаков земли (в основном в восточной части Сааремаа, неоднократно опустошавшейся шведскими военными отрядами). С наступлением мирного периода началось заселение этих земель, и в 1640 году пустовавших гаков осталось всего лишь 5 процентов.
Около 50 процентов крестьянских дворов на Сааремаа имело по 1 местному гаку и около 24 процентов — по полгака земли.
Имения на острове также стали усиленно развивать производство товарного зерна на экспорт. Так, в 1618—1619 году отсюда уже было вывезено 112 ластов ржи на сумму в 4480 талеров. В соответствии с этим резко увеличилась барщина, особенно в дворянских имениях. Жалуясь королю на свое положение, крестьяне очень часто просили подчинить их государственному имению. Имели место массовые жалобы на тяжесть барщины. Крестьяне из Кярла жаловались, что имение требует работника и лошадь на целую неделю, в то время как раньше барщина с крестьянского хозяйства в 1 гак круглый год составляла только три дня в неделю. В первой половине XVII века крестьянский двор в 1 гак должен был отрабатывать на имение 6 тягловых дней в неделю и посылать еще с весны до осени одного работника (без тягла), а во время жатвы даже двух. Кроме того, крестьянские хозяйства обязаны были 3 дня отрабатывать на барской толоке. Для юксъялгов, в зависимости от размеров выделенной им земли, барщина составляла от 1 до 6 дней в неделю. Бобыли должны были работать на имение во время сенокоса и жатвы, рыбаки вместо барщины обязаны были поставлять в имение 2—3 раза в неделю свежую рыбу. Кроме барщины крестьяне несли и натуральные повинности, которые взимались в основном зерном. Например, в Маази и на Муху с одного гака крестьянин должен был внести 6 ваков ржи, 5 ваков овса, 5 ваков ячменя, кюльмет пшеницы и т. д.
Основным экспортным товаром была рожь. Датские власти получали от ее экспорта такой доход, что он почти целиком покрывал расходы на администрацию острова. Так, в 1618—1619 экономическом году от экспорта ржи было получено 4480 талеров, а расходы на администрацию за тот же период составили 5676 талеров.
С усилением барщинных и других феодальных повинностей стали нередки случаи, когда помещики отбирали у крестьян землю, переселяя их на менее плодородные участки. Стремясь избавиться от возросшей эксплуатации и произвола, крестьяне убегали на материк, откуда помещикам было не так-то легко вернуть их обратно.
Образовавшийся близ Курессаареского епископского замка поселок получил в 1563 году права города (король утвердил их в 1574 году). Городом управлял магистрат, состоявший из 2 бюргермейстеров, городского фогта, 5 ратманов и судебного писаря. Магистрат обладал судебной властью.
386


Город Курессааре получил ряд торговых льгот. Так, в 1574 году городу и местному рыцарству было разрешено беспошлинно ввозить в датские владения или провозить транзитом через датские воды товары на трех кораблях.
Когда в 1578 году дворянство добилось разрешения пользоваться для вывоза своей продукции мелкими местными гаванями, возник конфликт между Курессааре и помещиками. Победу одержал город, однако помещики получили право беспошлинного экспорта товаров через Курессаарескую гавань. Основным предметом вывоза было зерно. Особенно большой привилегией являлось предоставленное городу права беспошлинных проездов через датские проливы. Тяжелое по- южение на материке обернулось выгодой для сааремааской торговли. Когда на материке существовал запрет на экспорт зерна, оно тайком доставлялось на Сааремаа и через Курессаарескую гавань вывозилось на внешний рынок, особенно в Амстердам. Позднее, однако, со стабилизацией положения на материке, Курессааре потерял в этом отношении свое значение.
В результате того, что в Ливонской войне России не удалось разрешить балтийский вопрос, территория Эстонии на ряд десятилетий оказалась расчлененной между тремя чужеземными властями и вновь превратилась в арену опустошительных войн. Уменьшилась численность населения, пришла в упадок экономика. Только после 20-х годов XVII века положение в некоторой степени стабилизировалось, однако балтийский вопрос по-прежнему ждал своего разрешения.


ГЛАВА IX
ЭСТОНИЯ — КОЛОНИАЛЬНАЯ ПРОВИНЦИЯ ШВЕДСКОГО ГОСУДАРСТВА
§ 1. 	Политика шведского государства в Восточной Прибалтике
В первой половине XVII века шведскому государству удалось укрепить и расширить свои владения на восточном побережье Балтийского моря. Северная Балтика, а вместе с тем все торговые пути здесь оказались под контролем Швеции; вся территория Эстонии была превращена в шведскую колонию. Несмотря на свое военное могущество, Швеция XVII века представляла собой экономически слабое государство; проводимая шведским правительством экспансионистская внешняя политика наносила ущерб внутреннему развитию страны и привела ö конце концов к тяжелому поражению Швеции в Северной войне в ■начале следующего века.
Шведское государство нуждалось в значительных средствах для осуществления своей агрессивной внешней политики. Содержание многочисленной наемной армии требовало крупных сумм — в начале XVII века шведское государство тратило на содержание одного наемного полка 90 тысяч талеров в год. Свои военные расходы Швеция покрывала, в первую очередь, путем интенсивной военно-феодальной эксплуатации народных масс захваченных провинций.
Превратив территорию Эстонии в свою колонию, Швеция обеспечила себе удобный плацдарм для осуществления агрессивной «восточной политики», направленной против России и Польши. В связи с этим шведское правительство считало задачей первоочередной важности увеличение военной мощи здешних провинций, усиленное укрепление городов Эстонии.
Для колониальной политики шведского государства в Восточной Прибалтике были характерны раздача здешних земель шведскому дворянству, выколачивание государственных налогов у местного крестьянства и усиленный вывоз хлеба. Экспорт хлеба приносил шведской казне значительные доходы от пошлинных обложений. Кроме того, колониальная политика шведского дворянского государства характеризовалась укреплением и расширением власти местных помещиков над крестьянами. В XVII веке крепостная зависимость эстонского крестьянства была официально узаконена шведскими властями. Шведское правительство помогло прибалтийско-немецкому дворянству также до конца оформить свою сословную корпорацию — именно со времен шведского владычества в Прибалтике ведет свое начало так называемый прибалтийский (остзейский) особый порядок, сущность которого заключалась в укреплении сословной власти помещиков-крепостников над крестьянами.
После установления на всей территории Эстонии шведского владычества здесь не сложилось административного единства. Территория Эстонии в XVII веке оказалась разделенной между тремя провинциями.
388


Лифляндия. Карта XVII века.
Южная Эстония вместе с северной территорией Латвии (до реки Даугавы) образовывала Лифляндское генерал-губернаторство. Острова Сааремаа (Эзель) и Муху (Моон) представляли собой самостоятельную административную единицу, подчиненную лифляндскому генерал-губернатору. Лифляндии подчинено было первоначально и Эстляндское губернаторство, включавшее северную Эстонию и остров Хийумаа (Даго), но с 1673 года Эстляндия стала самостоятельным генерал-губернаторством. В 1690 году Лифляндия была разделена по национальной принадлежности населения на Эстонский и Латышский дистрикты, административно-хозяйственное руководство в которых осуществляли специальные наместники — штатгальтеры экономии. Во главе генерал- губернаторств стояли генерал-губернаторы, назначаемые королем, i ене- рал-губернатор имел в пределах своей провинции почти неограниченную власть. До Северной войны он являлся и главнокомандующим войсками, находящимися на подчиненной ему территории, в его компетенцию входили все местные фортификационные работы, вопросы транспорта, размещения войск и т. п. Генерал-губернатор назначал на должности чиновников и судей.
Шведское правительство одаривало своих дворян за их вечные. и прочие заслуги доходными должностями и обширными земельными владениями на территории завоеванных провинций. Раздавая земли шведскому дворянству — в первую очередь помещичьей верхушке и высшему чиновничеству, — шведское правительство укрепляло положение политически наиболее надежной части господствующего класса в колониальных провинциях. Шведские государственные чиновники оказывались, таким образом, непосредственно заинтересованными в делах заморских провинций, что заставляло их внимательно изучать местные условия и 38$


давало возможность успешнее проводить в жизнь политику выколачивания доходов из новоприобретенных владений.
По доходности первое место среди колониальных владений Швеции занимала Восточная Прибалтика, в особенности Лифляндии. Экспорт зерна из Эстляндии и Лифляндии в течение XVII века неуклонно возрастал, принося государству огромные доходы. Недаром указанные провинции стали называться «хлебным амбаром Швеции». Пошлины на хлеб достигали порой 30 процентов стоимости самого товара. Вместо взимавшейся в военное время чрезвычайной контрибуции, в портовых городах Эстляндии и Лифляндии в 1628 году был введен определенный налог — так называемые лицензии — на все ввозимые и вывозимые товары, который составлял от 2 до 5 процентов стоимости товара. Пошлины, лицензии и портовые сборы по одному лишь Таллину дали шведскому государству в 1690 году 36 038, а в 1695 году — 64 092 серебряных талера дохода.
Особое внимание обращало шведское правительство на обложение налогами крестьянства. Шведские власти впервые обложили эстонское крестьянство регулярными государственными налогами, для исчисления и увеличения которых неоднократно проводился подробный учет крестьянских хозяйств — земельные ревизии. После каждой земельной ревизии возрастало число взятых на государственный учет гаков, а следовательно, и общая сумма налогов. Из государственных налогов, взимавшихся с крестьянства, значительный доход шведскому государству приносили «зерновая пошлина» (цолкорн) в Эстляндии и в особенности так называемая стационная подать в Лифляндии. В виде стационной подати Швеция получала ежегодно от Лифляндии в среднем 8—10 тысяч тендеров ржи, столько же ячменя, 4—5 тысяч тендеров овса, кроме того еще определенное количество льна, сена и денег. В пересчете на деньги стационная подать давала государству в среднем 70 тысяч серебряных талеров в год.
Доходы шведского государства, поступавшие из провинций Восточной Прибалтики, на протяжении столетия постоянно росли. Так, с начала 60-х годов до начала 70-х годов доходы, полученные из Эстляндии, увеличились более чем в два раза, составив к концу указанного периода 100 тысяч серебряных талеров. Особенно возросло поступление доходов из провинций в конце XVII столетия, вследствие редукции имений. С проведением редукции в основной источник дохода превратилась арендная плата (половина ее выплачивалась деньгами, половина — зерном). В 1699 году общая сумма доходов Швеции составила 6 580000 серебряных талеров. Из этой суммы на долю колониальных провинций падало 2 410 000 серебрйных талеров, из которых 1 380 000 дали провинции Восточной Прибалтики и 1030 000 — немецкие провинции. Таким образом, доходы, полученные от Эстляндии и Лифляндии, составили 21 процент всего государственного дохода Швеции.
Из доходов, поступавших от провинций, покрывались расходы по местному управлению и судопроизводству, по содержанию многочисленных чиновников. Колониальные провинции должны были нести и местные военные расходы — расходы по укреплению городов и содержанию армии, что составляло примерно Ч2—*/$ всех расходов по провинциям. В бюджете Лифляндии, например, в 1662 году на военные нужды было ассигновано 82 процента расходных сумм, в 1672 году — 79 процентов. В 1698—1700 годах только на работы по сооружению укреплений было израсходовано: в Нарве — 259 530 серебряных талеров, в
390


Риге — 177 600, в Таллине — 51 763 и Курессааре.— 12 030 серебряных талеров. •
Значительные суммы доходов вывозились из провинций в Швецию; нередко эти суммы составляли половину или даже больше половины получаемых от колониальных владений доходов. Так, в 1691 году, когда от Эстляндии было получено 262 380 серебряных талеров дохода, в Швецию был передан 152281 талер, а на местные нужды пошло 110099 талеров. Поступления из прибалтийских провинций использовались для ведения войн, для выплаты жалованья членам Государственного совета Швеции и другим высокопоставленным сановникам; кроме того, эти средства шли на покрытие расходов по содержанию двора, адмиралтейства и коллегий, находящихся за границей резидентов.
Во второй четверти XVII века шведское правительство провело в Лифляндии и Эстляндии судебную реформу — средневековая система судопроизводства была реорганизована и подчинена центральной власти. В укреплении судебной системы нуждались как колониальные власти, так и местные помещики.
В Эстляндии в качестве судов первой инстанции действовали теперь мангерихты и нидерландгерихты. Существовало три мангерихта — Харь- юский, Виру-Ярваский и Ляэнеский. В их компетенцию были переданы уголовные дела крестьян, рассматривавшиеся в первой инстанции. Гражданские дела крестьян по-прежнему находились в руках мызных судов. Манрихтер и оба заседателя выбирались коллегией ландратов сроком на 3 года. Мелкие исковые дела дворянства рассматривались основанными в начале XVII века нидерландгерихтами. Высшей судебной инстанцией в Эстляндии стал оберландгерихт; в состав его входили председатель (губернатор или генерал-губернатор) и 12 ландратов, которыми могли быть только крупные помещики-замлевладельцы. В Таллине, кроме указанных судов, действовал также бурггерихт, в компетенцию которого входило рассмотрение гражданских и уголовных дел государственных чиновников, военнослужащих, жителей всех сословий таллинского Вышгорода и подчиненных вышгородской юрисдикции городских предместий, а также дела арендаторов и крестьян королевских доменов в Эстляндии. Сохранялся по-прежнему институт гакенрихте- ров, выполнявших полицейские функции.
В Лифляндии судами первой инстанции стали ландгерихты. В эстонской части Лифляндии их было два — в Тарту и Пярну. Ландгерихты обладали известной административной властью, они осуществляли надзор за состоянием дорог, мостов и т. д. В 1630 году в Тарту был создан гофгерихт, который стал высшей судебной инстанцией в Лифляндии. В его состав входили президент (председатель), вице-президент и 12 заседателей (6 дворян и 6 представителей бюргерства, имевших юридическое образование).
На Сааремаа в XVII веке сохранялись гакенрихтеры и мангерихты, зысшей судебной инстанцией был Сааремааский ландгерихт.
В городах судебная власть находилась по-прежнему в руках магистратов. Судебной властью обладали и духовные консистории, разбиравшие главным образом дела, касающиеся духовенства.
В XVII веке помещики лишились судебной власти над крестьянами з уголовных делах, которые перешли теперь в ведение судов. Крестьянам было дано право подавать жалобы на помещиков.
Но так как в судах заседали те же эстляндские и лифляндские помещики, крестьяне не могли надеяться на справедливое решение суда. До последних десятилетий XVII века крестьяне очень редко пользовались
391


.Мыза Кунда. По А. Олеарию.
своим правом подавать жалобы на помещика, ибо это, как правило, не давало желаемых результатов.
За помещиками было оставлено так называемое право домашнего наказания, т. е. право пороть крестьян за различные «проступки». Лиф- ляндским судебным уложением 1632 года оно было ограничено 10 парами розог (что составляло по меньшей мере 40 ударов). Соблюдение же этой нормы оставалось в действительности частным делом помещиков, которые продолжали пороть крестьян по собственному усмотрению.
Шведские власти заботились также об упрочении позиций протестантской церкви в своих колониальных провинциях. Для того чтобы церковь могла успешно осуществлять свою миссию — идеологическое порабощение эксплуатируемых масс, защиту и укрепление феодально- крепостнических порядков, а также обеспечение политической благонадежности граничащих с католической Речью Посполитой и православной Россией прибалтийских провинций, шведские власти провели в жизнь ряд мероприятий, имевших своей целью организационно укрепить церковь и обеспечить доходы лютеранского духовенства.
Шведское правительство пыталось при помощи различных мер усилить влияние церкви на эстонское крестьянство. В XVII веке от эстонских крестьян стали требовать знания катехизиса; пасторам вменялось в обязанность регулярно производить опрос крестьян, чтобы выяснить их познания в христианском вероучении. Правительство начало требовать от пасторов знания эстонского языка, что являлось необходимой предпосылкой сколько-нибудь успешного распространения религиозных догм среди эстонского населения. Не менее важную роль в деле воспитания народа в духе христианства призваны были сыграть жестокие 392


церковные наказания. В 1641 году шведские власти ввели «Уложение о церковном наказании и покаянии»; за прегрешения против церковнокрепостнической морали предусматривались различные способы публичного унижения личности «виновного», телесные наказания, штрафы. Поставленные вблизи церквей колодки, позорные скамьи и столбы должны были внушать народу богобоязненность, христианское смирение и послушание.
§ 2. 	Развитие барщинного мызного хозяйства и положение крестьянства в 20—70-х годах XVII века
Феодальное землевладение. Широко практиковавшееся раздаривание доменных земель вскоре привело к истощению государственного земельного фонда в Эстляндии и Лифляндии. Государственные земли шел do раздавались шведским дворянам. Король Густав-Адольф роздал шведским генералам и государственным чиновникам около 2/s обрабатываемых земель того времени в Лифляндии — 1728 гаков, причем вся зга земля была распределена всего лишь между 16 семействами. Таким образом, в руках отдельных шведских дворянских семейств оказались весьма значительные земельные владения. Например, семейство Уксен- шерна завладело 525 гаками в латышской части Лифляндии, вместе с городами Валмиера и Цесисом; к семье Якова Делагарди отошло около 100 гаков в эстонской части Лифляндии, вместе с Вильянлискчм б^пгле- ном; шведский дворянин Раше получил в свое владение целый комплекс лифляндских мыз в приходах Сангасте и Карула, куда входил также город Валга.
После смерти Густава-Адольфа шведские дворяне еще прочнее обосновались в провинциях Восточной Прибалтики, ими были захвачены крупные земельные угодья и в Эстляндии. Семейство Делагарди завладело частью Ляэнемаа вместе с городом Хаапсалу и почти всем островом Хийумаа. Шведскому графу Турну были пожалованы земли в окрестностях Пярну. В 1680 году земельный фонд в Лифляндии распределялся следующим образом: из 6 318 гаков государству принадлежало 78, шведской аристократии — 2 866, шведскому мелкопоместному дворянству — 773, прибалтийско-немецкому дворянству — 2206, городам, церкви и т. д. — 395 гаков. Таким образом, в руки шведского дворянства попало приблизительно 3/5 общего числа гаков в Лифляндии. В Эстляндии удельный вес шведского дворянского землевладения был несколько меньшим.
Щедро одаряя свое дворянство эстляндскими и лифляндскими землями, шведское правительство не обижало и прибалтийско-немецких помещиков. Рост шведского землевладения в провинциях происходил за счет государственных, а отнюдь не дворянских земель. К середине XVII века укрепилось и несколько расширилось также землевладение прибалтийско-немецкого дворянства. Уже в 1561 году эстляндское рыцарство получило от шведской власти широкие права наследования на пожалованные ему земли. Условия, на которых давались земли эстлянд- ским помещикам, позволяли им обращаться с ними почти как со своей полной собственностью. При наличии наследников можно было без разрешения короля продавать, закладывать или любым другим способом отчуждать пожалованные земли. Лишь в случае отсутствия наследников для этого требовалось разрешение короля. Несколько более огпячиненным было феодальное землевладение в Лифляндии, где земли давались и шведскому, и прибалтийско-немецкому дворянству, как правили, на 393


основании постановлений Норчёпингского риксдага 1604 года. Согласно этому решению, право наследования распространялось только на прямых наследников по нисходящей мужской линии, а отчуждение земель допускалось в любом случае лишь с разрешения короля.
Создание новых мыз, захват крестьянских земель и расширение барской запашки приняли в XVII веке невиданные дотоле масштабы. За одно это столетие на территории Эстонии было обращено в помещичьи поля примерно столько же крестьянской земли, сколько за предшествовавшие 250 лет; посевные площади поместий увеличились в течение XVII века приблизительно вдвое. В результате этого соотношение мызных и крестьянских посевов составляло в конце века в среднем 1:3. К 80-м годам XVII века число мыз в Эстонии приближалось к 1100. (Эта цифра близка к той, какую мы видим в начале XX века). В те времена средняя мыза высевала обычно от 50 до 150 тюндеров зерна в год.
Интенсивное расширение барской запашки сопровождалось захватом крестьянских земель. С обращаемых в помещичьи поля земель сносились крестьянские усадьбы, иногда дело доходило до разрушения целых деревень. Угрозами и насилием крестьян заставляли переселяться на худшие, окраинные земли, поднимать целину.
Крестьяне имели на землю право пользования, но не имели права распоряжаться ею как своей собственностью. Продавать, сдавать в аренду или каким-либо другим способом отчуждать землю крестьянам запрещалось. Крестьяне лишены были также права наследования дворов. Со смертью дворохозяина двор оставлялся во владении близких родственников умершего лишь в том случае, если новый хозяин был в состоянии обеспечить выполнение барщинных повинностей. В других случаях двор передавался любому другому крестьянину по усмотрению помещика.
Барщинное мызное хозяйство. В результате длительных войн, голода и эпидемии чумы в 1601 и 1602 годах резко сократилось население и был нанесен большой ущерб всем отраслям хозяйства. Заселение опустевших гаков, восстановление прежнего уровня сельского хозяйства завершилось в основном в начале второй половины XVII века, а периодом дальнейшего расширения барщинного хозяйства, наиболее интенсивного его развития стали последние четыре десятилетия XVII века.
Товарно-денежные отношения, сильно сократившиеся вследствие войн и разорения страны, начали со второй четверти века вновь оживляться. Связь барщинного мызного хозяйства с рынком укреплялась и росла, решающим стимулом для увеличения производства товарного зерна служил все возрастающий спрос на эстляндский и лифляндский хлеб на внешнем рынке. В экспорте хлеба были в равной мере заинтересованы как шведское государство, взимавшее крупные пошлины за вывоз зерна, так и помещики, для которых торговля хлебом» представляла собой важнейший источник доходов. «Хлеб — вот то единственное, что земледелец может превратить в деньги», — отмечал в 1666 году в одном из своих писем эстляндский губернатор.
Хлеб, предназначавшийся на продажу, выращивался, главным образом, на помещичьих полях. Барская запашка была свободна от государственных обложений, налоги взимались лишь с крестьянских земель, обремененных к тому же феодальной рентой.
Стремление помещиков всемерно увеличить производство хлеба на рынок приводило к неуклонному расширению барской запашки, в силу чего увеличивалось доля продукции помещичьего хозяйства по сравнению с натуральным оброком, получаемым от крестьян. В конце XVII 394


зека в некоторых поместьях Эстонии с барских полей было получено то 75—90 процентов всего зернового дохода имения.
Основными культурами, выращиваемыми как на помещичьих, так и на крестьянских полях, были рожь и ячмень, а также, в меньшей мере, овес. Рожь и ячмень пользовались большим спросом на внешнем рынке, овес же продавался главным образом на внутреннем рынке, он шел на нужды местных шведских гарнизонов как фураж. Другие сельскохозяйственные культуры, такие, как пшеница, горох, чечевица, гречиха, бобы, возделывались лишь в ограниченных масштабах и потреблялись на месте. Из технических культур были распространены лен, шедший также на экспорт, и конопля. Последняя культивировалась только в южной Эстонии.
Коленчатая борона.
Сельскохозяйственное произодство в мызе зиждилось на труде кре- постных-барщинников, мызные поля обрабатывались крестьянским инвентарем и на крестьянском тягле. В крупных помещичьих хозяйствах применялись, таким образом, та же рутинная техника и те же примитивные приемы, что и на клочках крестьянской земли. Подневольный труд барщинников был малопродуктивным. Плеть и палка надсмотрщика часто гуляли по спинам барщинников.
Сельскохозяйственный инвентарь в XVII веке оставался в основном таким же, каким он был в предыдущие столетия, — усовершенствование орудий производства в условиях крепостнического натурального хозяйства происходило крайне медленно. Однако с XVII века ведет свое начало применение на территории Эстонии коленчатой бороны.
Возделывание полевых культур в условиях Эстонии требовало постоянного удобрения почвы. Удобрение же полей в XVII веке было далеко не достаточным. В помещичьих хозяйствах унавоживалось обычно лишь 20—30% парового поля, а зачастую и меньше. Нехватка удобрений объяснялась низким уровнем животноводства. На морском побережье в качестве удобрений часто использовали морской ил и морские водоросли, однако это отнюдь не могло компенсировать недостаток такого удобрения, как навоз. Низкий уровень обработки полей являлся причиной частых недородов. Средним урожаем ржи и ячменя современники считали сам-четыре, такая урожайность обычно бралась в основу официальных расчетов. В действительности же урожай в плодородные годы превосходил этот показатель, однако не редки были и годы, когда собранный урожай не превышал высева.
С целью повышения урожайности в XVII веке продолжали применять подсеку, главным образом в южной Эстонии, а наряду с ней и дру-
395


Пожогщики. Картина Э. Ярнефельта.
гой способ пожоги — так называемый кютис (кубыши). В то время как при подсеке земля предварительно не вспахивалась и огонь не покры- вался, при кютисе пожог производился по вспаханной земле, причем по- ленья и хворост покрывали дерном и пережигали вместе с ним. Полученную таким путем золу рассыпали равномерно по всему полю и перед посевом землю еще раз вспахивали и боронили. Оба эти способа давали в первые годы чрезвычайно высокие урожаи, с подсеки получали сам- десять — сам-двадцать, с кютиса и того больше. Но через несколько лет уничтожался перегной почвы и возделанные такими способами поля оказывались негодными в течение 15—20 лет.
Полеводство было тесно связано со скотоводством'. Крупный рогатый скот разводился главным образом с целью получения удобрения. Так как помещичьи поля обрабатывались крестьянским тяглом, в мызах, как правило, имелось сравнительно мало скота; в крестьянских хозяйствах скотоводство было более развито, и поэтому крестьянские поля унавоживались лучше, чем мызные. Продуктивность скота была невысокой. Корова в лучшем случае давала около 24 кг масла в год, обычно же гораздо меньше — нередко 8 или менее килограммов в год. В крупных мызах, принадлежавших шведской аристократии, делались попытки разводить привозной скот более ценных пород, однако из-за недостаточного ухода за ним и частого в то время падежа попытки эти не оправдали себя.
В комплекс помещичьего хозяйства входили еще рыболовство, охота, лесные промыслы, садоводство, пережигание извести, обжигание кирпича и т. п. Во многих случаях эти отрасли удовлетворяли лишь нужды мызного хозяйства, продукция же некоторых промыслов частично шла и на сторону, принося помещику определенный доход, который, однако, был незначителен по сравнению с тем, что давала продажа хлеба.
396


В XVII зеке в мызах Эстонии широко распространилась торговля пивом, а в конце столетия в некоторых местностях — водкой. Редко встречалась мыза, которая не имела бы собственной корчмы, во многих мызах их было две-три, а иногда и больше. За пиво и водку крестьяне расплачивались порой деньгами, чаще продуктами, нередко за выпитое приходилось и отрабатывать дополнительные барщинные дни на помещика. В конце XVII века в корчмах появился и табак, который помещики закупали и перепродавали крестьянам втридорога.
Построенные помещиками мельницы работали главным образом на помещичьи нужды. Арендаторами мельниц были обычно крепостные, которые не освобождались от натуральных повинностей и барщины. На материке были распространены водяные мельницы, на островах и в западной части материка — ветряные.
О рыбных богатствах Эстонии говорят многие путешественники, посещавшие страну в XVII веке. В мызах, расположенных на морском побережье, а также на берегах крупных рек и озер, рыболовство играло значительную хозяйственную роль. Доходы от рыбного промысла складывались здесь в основном из рыбного оброка: с крестьян-рыбаков натуральная рента полностью или частично взималась рыбой. Часть получаемой таким путем рыбы помещики пускали в продажу.
Охота являлась в ту пору привилегией класса помещиков, занимавшихся ею ради развлечения. В некоторых крупных мызах специально держали егерей, обязанностью которых было поставлять дичь на господский стол. Сколько-нибудь значительной роли в мызном хозяйстве охота не играла.
Эксплуатация лесных угодий в XVII веке носила хищнический характер. Лес рубили для нужд шведского флота и для строительства укреплений, много леса истребляли помещики на свои хозяйственные надобности (на дрова, для различных построек, при возделывании подсеки и кютиса и на нужды мызного промысла). В некоторых мызах имелись лесопильни, они обслуживали главным образом строительные нужды комещичьего хозяйства. Изготовление дегтя и поташа не получило на территории Эстонии большого распространения, хотя некоторые шведские дворяне и пытались организовать в своих прибалтийских владениях это производство. В результате хищнического истребления леса в конце XVII века в некоторых местах (например, на острове Сааремаа) леса стало не хватать даже на первостепенные нужды (на строительство и на дрова).
Разведение пчел в колодах, начало которому в Эстонии было положено в XVI веке, в XVII веке не развилось более широко. Это было вызвано отчасти тем, что еще в XVI веке спрос на воск, который шел на изготовление свечей, резко упал в связи с исчезновением после реформации пышных католических церковных обрядов.
В мызах находили работу и различные ремесленники, обслуживавшие в основном нужды мызного натурального хозяйства. Ремесленниками работали обычно крепостные. Исключение представляли ткачи, ими были, как правило, свободные ремесленники, труд которых оплачивался помещиком. Ткачество занимало в мызном хозяйстве более важное место, чем другие отрасли ремесла. В некоторых мызах, принадлежавших крупным шведским дворянам, ткачество принимало характер широко поставленного промысла и здесь производилось довольно много продукции на рынок.
Из помещичьих промыслов было распространено еще пережигание извести, которое проводилось, как правило, лишь для нужд мызного 397


хозяйства. Исключением тут были опять-таки мызы высшей шведской знати, где этот промысел получил более широкое развитие. То же самое можно сказать об обжиге кирпича, распространенном в южной Эстонии.
Особенным упорством в стремлении повысить доходы мыз путем максимального использования всех побочных отраслей барщинного мызного хозяйства, как и путем форсирования производства хлеба на рынок, отличалось крупное шведское дворянство, приобретшее земли в колониальных провинциях. Внедренные ими методы повышения доходности барщинно-крепостнического хозяйства и увеличения барщинной эксплуатации крестьянства распространялись и среди более консервативных прибалтийско-немецких дворян.
О возросшем интересе помещиков к сельскому хозяйству говорит и появление в XVII веке первых справочников по вопросам сельского хозяйства. Таковыми были «Хозяйственная мудрость» («Stratagema оесо- nomicum», 1645) С. Губерта, «Лифляндский земледелец» («Liffländi- scher Landmann», 1662) И. Германа и анонимное произведение «Надежный управляющий» {«Der getreue Amt-Мапп», 1696).
Положение крестьянства. Интенсивное расширение барщинного мызного хозяйства сопровождалось дальнейшим ухудшением как экономического, так и правового положения крестьянства, которое в XVII веке подвергалось жестокой феодально-крепостнической и колониальной эксплуатации.
Основную тяжесть крепостнической и колониальной эксплуатации в виде феодальной ренты и государственных налогов несли прикрепленные к земле сошные крестьяне — держатели дворов. Они, как и в предшествующие столетия, составляли в XVII веке основную прослойку крестьянства.
Другую наиболее значительную прослойку представляли собой крестьяне, полностью или частично лишенные средств производства: бобыли и батраки. В XVII веке, в особенности во второй его половине, эта прослойка увеличилась: захват крестьянских земель под барскую запашку и естественный прирост крестьянского населения приводили к увеличению числа безземельных и бестягловых крестьян. Одна часть бобылей имела собственный кров и самостоятельное хозяйство на небольшом клочке земли, другая же часть ютилась по дворам сошных крестьян, не имея ни крова, ни имущества. Нанимаясь к сошным крестьянам в батраки, такие безземельные крестьяне отбывали требуемую с сошных крестьян барщину. Их нанимали главным образом тогда, когда крестьянский двор был не в состоянии справлять барщину из-за нехватки трудоспособных членов семьи. Давнишним стремлением помещиков было превратить в объект интенсивной эксплуатации и эту категорию крестьян, которая, как это представлялось помещикам, в большинстве своем не приносила им выгоды, — с бобыльских карликовых хозяйств, где они имелись, брать было почти нечего. В увеличении количества сошных крестьян — налогоплательщиков было заинтересовано и шведское правительство. Исходя из этого, шведские власти и помещики в XVII веке неоднократно возобновляли постановления, по которым бобылей принуждали либо идти в батраки к дворохозяевам, либо взять земельный надел и самим превратиться таким образом в сошных крестьян. Однако законодательным путем было невозможно воспрепятствовать разрастанию этой прослойки, порождаемой самой барщинно-крепостнической системой.
По мере развития барщинной системы прослойка вольных крестьян сливалась с основной массой сошных крестьян; во второй половине XVII 398


века вольные крестьяне окончательно утратили значение отдельной социальной группы и встречались уже крайне редко.
Исчезла также и прослойка юксъялгов. Отдельные ее представители сохранились к концу XVII века лишь на островах и в Ляэнеском уезде.
В конце XVII века подавляющее большинство крестьянских дворов в Эстляндии имело по У2 и V4 гака, а в Лифляндии, где гаки были значительно крупнее, — по V4 и Vs гака. По сравнению с XVI веком величина крестьянского хозяйства в среднем уменьшилась: естественный прирост народонаселения в условиях интенсивного развития барщинного хозяйства нередко приводил к дроблению крестьянских хозяйств. При сравнении номинальной величины крестьянских хозяйств в XVI и XVII веке следует, однако, учесть, что сама единица измерения — гак — несколько изменилась, имея тенденцию к возрастанию.
Основной формой эксплуатации крестьян была, как и прежде, феодальная рента. К ней прибавились еще государственные налоги и повинности, которыми были обложены крестьянские хозяйства. Рядом с помещиком и государством в качестве эксплуататора крестьянства выступала и церковь, которой крестьяне также должны были отдавать часть своего продукта.
XVII веке феодальная рента состояла, как и прежде, из трех частей: барщины, ренты продуктами и денежной ренты. В течение столетия неуклонно возрастало значение барщины, по сравнению с другими видами феодальной ренты.
Барщина была самой тягостной для крестьян формой феодальной ренты. Вследствие интенсивного расширения барской запашки и роста мызного производства норма барщины в XVII веке значительно повысилась. Посевная площадь мызных полей увеличилась в XVII веке при мерно вдвое. В связи с этим сильно возросли и барщинные повинности крестьян. В конце XVII века от эстляндских крестьян часто требовали по 12 тягловых дней с гака в неделю — это значит, что с полугакового хозяйства один работник с тяглом должен был в течение всей недели работать на полях помещика. Такая норма тягловой барщины вводилась обычно на сезон полевых работ, т. е. примерно на 5 месяцев. Кроме того помещики требовали в летнюю пору еще и работников без тягла. В Эстляндии обычно с одного гака требовали одного такого работника на весь сезон полевых работ (6 дней в неделю), а в страдную пору — еще нескольких дополнительных работников, что называлось дополнительной барщиной. Особенно ненавистной стала для крестьян именно дополнительная барщина — на нее помещики нередко сгоняли не только всех взрослых трудоспособных крестьян, но даже их детей. Однако дополнительная барщина была распространена не везде, вместо нее в некоторых поместьях в страдную пору устраивались толоки. Участие в барской толоке (нередко всех трудоспособных крестьян мызы) было таким же обязательным, как и исполнение дополнительной барщины, но в отличие от последней, на которую крестьяне ходили с собственными харчами, на толоке, по старому обычаю, крестьянам полагалось угощение. В XVII веке обнаруживалась тенденция заменять толоку дополнительной барщиной, которая было выгоднее для помещиков.
По мере роста производства товарного хлеба в помещичьем хозяйстве увеличивалась и подводная повинность крестьян. Хлеб вывозился в портовые города или в местные гавани, которые зачастую находились на далеких расстояниях, и крестьянам нередко приходилось бывать в 399


пути не одну неделю. Подводы высылались несколько раз в год, в зависимости от нужд мызы.
Крепостные выполняли и другие барщинные повинности в пользу мызы: они давали ночных сторожей и пастухов, ходили за помещичьим скотом, воздвигали постройки, изгороди, работали на пивоварне и на помещичьих промыслах и т. д. Крестьянки должны были изготовлять пряжу из помещичьего льна, а поскольку ее начали производить и на продажу, к этой работе крестьянок стали относиться очень придирчиво.
Усиление барщинной эксплуатации выражалось не только в возрастании количества требуемых барщинных дней, — помещики стремились повысить и интенсивность барщинного труда. С этой целью назначались определенные нормы выработки на каждого работника. Крестьяне нередко жаловались на непомерно высокие суточные нормы, для выполнения которых им приходилось иногда работать до глубокой ночи.
Чтобы нести сильно возросшие барщинные повинности, крестьянский двор должен был иметь рабочей силы и тягла примерно вдвое больше, чем это требовалось для ведения собственного хозяйства. Среднее крестьянское хозяйство Эстляндии обычно имело трех трудоспособных мужчин и располагало тягловым скотом на 2—3 запряжки (на полевых работах в соху запрягали двух волов или одну лошадь). Такое количество рабочей силы и тягла в условиях барщинной эксплуатации еще не обеспечивало своевременной и удовлетворительной обработки крестьянских полей, что приводило к частым неурожаям на крестьянских землях. В то же время из-за постоянного недостатка хлеба и корма содержание рабочей силы и рабочего скота было для крестьянского хозяйства крайне обременительным.
Основную часть ренты продуктами, которую крестьяне платили помещику, составлял хлеб — рожь и ячмень, в меньшей мере овес. В начале XVII века вместо прежней «десятины» в королевских доменах была установлена постоянная норма натуральной подати — чинш. Но «десятина» сохранилась в дворянских имениях, в Эстонии она была еще распространена вплоть до конца столетия. «Десятина» намного превышала десятую долю урожая, обычно она составляла около одной четверти его. Что же касается постоянной нормы натурального чинша, то она была для крестьян, особенно в годы плохого урожая, еще тягостнее, чем «десятина».
Вторую часть ренты продуктами составляли так называемые ваковые поборы, в счет которых крестьяне должны были поставлять мясо, масло, птицу, яйца, лен, сено, солому, хмель, капусту, мед и т. д.
Размеры натуральных повинностей с гака на территории Эстонии были далеко не одинаковы, они разнились не только в соседних мызах, но иногда и в пределах одной мызы. Это объясняется в большой мере различиями в величине гаков, отчасти и отсутствием единой системы мер и весов. Однако о довольно крупных размерах натурального оброка можно судить по тому, насколько распространены были повсюду задолженности крестьян по уплате чинша и «десятины». Такого рода недоимки, свидетельствующие чаще всего о непосильной для крестьянского хозяйства тяжести оброка, во многих мызах составляли весьма внушительные долговые регистры. Бывали случаи, когда крестьяне, чтобы уплатить мызе чинш или «десятину», продавали свой рабочий скот.
Тяжелым бременем ложились на крестьянство государственные налоги и повинности. Эстляндские крестьяне были обложены «зерновой пошлиной», равной 1 ‘/3 тюндера зерна с гака. На практике помещик, взимавший эту подать, брал с крестьян значительно больше, а разницу
400


клал себе в карман. Крестьянам приходилось также нести расходы по содержанию и обмундированию всадников так называемой дворянской конницы (Adelsfahne), В Лифляндии крестьяне платили стационную подать, которая была особенно тяжкой. Здесь с одного гака крестьяне отдавали 5 тендеров зерна и 2 воза сена, что в ^пересчете на деньги составляло более 7 талеров. К этому налогу прибавился еще денежный сбор в размере одного талера, состоящий из гужевого и фортификационного налога, и сбор на содержание всадников дворянской конницы — в размере свыше 3 талеров (этот сбор крестьяне могли вносить и натурой).
Кроме налогов, на крестьян возлагались и другие государственные повинности — производство фортификационных работ, строительство и ремонт мостов и дорог, а также почтовая и гужевая повинности. Крестьяне были обложены также и церковной податью, служившей основным источником дохода для пасторов. Обычно крестьяне давали пастору только зерно, иногда же еще сено, дрова и т. д. Размеры этой подати были неодинаковы в разных приходах. В большинстве случаев она составляла несколько кюльметов1 зерна. Иногда крестьяне должны были давать также на содержание звонаря и кистера. Время от времени крестьяне-прихожане отбывали барщину на пасторских полях, давали ему подводы (пасторы тоже вели бойкую торговлю хлебом), строили и чинили здания пастората. С крестьян взимали кроме всего прочего и высокую плату за совершение церковных обрядов. За похоронный обряд крестьянин, Имевший 6 коров, отдавал пастору одну корову, за посещение больного пастор забирал овцу. Немалые доходы приносили церкви штрафы, которые накладывались на крестьян по <самым различным поводам: за сквернословие, за употребление пива в воскресный день, за «распутство», за непосещение церкви и т. д.
В конце XVII века крестьяне отдавали помещику, государству и пастору от 50 до 80 процентов своей продукции. (Приблизительно 4 5 из этого шло помещику и пастору, Vs — в уплату государственных налогов.) Если еще учесть, что из оставшегося хлеба надо было отложить и на сев, то станет ясным, как трудно было крестьянам сводить концы с концами.
Нормы повинностей обычно превышали платежеспособность хозяйства, включая в себя не только прибавочный, но и часть необходимого продукта. Было обычным явлением, когда крестьяне вынуждены были брать в долг хлеб у помещика как на посев, так и на пропитание. Помещики извлекали выгоду из бедственного положения крестьян. В долг они давали зерно низкого качества, которое не годилось ни на продажу, ни на посев, а возвращения ссуды требовали доброкачественным зерном, да еще с процентами. Помещики одалживали разорившимся крестьянам за определенную плату также и волов и лошадей; таким образом они избавлялись от ухода за ними, да и получали доходы сверх того.
Условия интенсивного развития барщинно-крепостнического хозяйства препятствовали экономическому расслоению крестьянства. В XVII веке встречаются лишь отдельные крестьяне, имущественное положение которых позволило бы назвать их зажиточными. Такое имущественное положение могло быть достигнуто в тех случаях, когда крестьянин был в большей степени втянут в товарно-денежные отношения, что было
1 1 тюндер = 9 таллинским кюльметам = 12 рижским кюльметам = 15 сааре- л^энеским кюльметам. Пасторский кюльмет, однако, обычно значительно превышал размеры кюльметов, применявшихся при других расчетах.
26 История Эст. ССР
401


характерно в известной степени для крестьян окрестностей крупных городов. Из общей массы крестьянства выделялись несколько более выгодным положением те, которые служили у помещиков надсмотрщиками. Они, как правило, были освобождены от барщины и натуральных повинностей. Но и эти прислужники помещиков не выделялись среди других крестьян большим количеством батраков и скота и не представляли собой постоянной прослойки, ибо сменялись часто и теряли свои привилегии вместе со службой надсмотрщика. В XVII веке продолжалось стирание граней в правовом положении отдельных категорий крестьянства, усилилась феодальная зависимость всех его слоев, которая завершилась полным закрепощением всего крестьянского населения.
§ 3. 	Окончательное закрепощение крестьянства
Расширение и укрепление феодально-помещичьего землевладения > XVII веке создало предпосылки для усиленного наступления крепостничества и полного юридического закрепления крепостнической системы на территории Эстонии. Путем окончательного закрепощения крестьян помещики и шведская государственная власть стремились сломить сопротивление крестьянства феодальным эксплуататорам и воспрепятствовать массовому бегству крестьян из мыз.
В XVII веке класс помещиков-крепостников продолжал настойчиво добиваться юридического оформления крепостнической системы, выдвигая с этой целью соответствующие законопроекты. Первые из них, как уже говорилось, были составлены по поручению рыцарства еще в конце XVI века Гильхеном и Брандисом.
Приблизительно в 1650 году асессор таллинского бурггерихта Филипп Крузиус составил по инициативе ландратов Эстляндии «Рыцарское и земское право Эстляндского герцогства». Особое внимание Кру- зиуса привлекает проблема прикрепления крестьян к земле. Этот законопроект предусматривал самые суровые наказания для тех, кто каким- либо образом оказывал помощь беглым крестьянам. Так, за предоставление такому крестьянину телеги был предусмотрен штраф в 40 талеров. Тяжелые наказания предусматривались за укрытие беглых крестьян и их личного имущества. Хотя центральная власть и не утвердила указанный кодификационный проект, его статьи фактически применялись в судах Эстляндии, находившихся в руках рыцарства.
В 40-х годах XVII века лифляндский помещик Энгельбрехт фонМенг- ден выработал проект земского права Лифляндии, представленный рыцарством для утверждения шведскому правительству. Лифляндский кодификационный проект также выражал стремления дворянства к полному закрепощению крестьян. В проекте был зафиксирован основной принцип феодального землевладения — земля является собственностью помещика, крестьянин лишыпользуется ею, причем помещик имеет право перемещать его по собственному усмотрению и сгонять с занимаемого им участка.
Лифляндский кодификационный проект тоже не получил официальной санкции шведского правительства. Оба проекта не были утверждены центральной властью потому, что с их помощью местное дворянство стремилось добиться не только закрепощения крестьян, но и рлишком большой политической самостоятельности для себя. В последнем оно, естественно, не получило поддержки. В вопросах же усиления крепостной зависимости крестьянства между центральной властью
402


Наказание крестьян. По А. Олеарию.
и местным дворянством разногласий не было. Изложенные в кодификационных проектах принципы отношения к крестьянству нашли отражение в законодательных актах центральной власти, а также легли в основу практической деятельности судов и полиции прибалтийских провинций.
Уже Уложение о судах 1632 года укрепляло полицейскую власть помещиков над крестьянами и сохраняло за помещиком право домашнего наказания, т. е. право терроризировать крестьян поркой.
В 1645 году в Эстляндском губернаторстве было обновлено составленное еще в 1632 году Уложение, имевшее целью воспрепятствовать бегству крестьян. Статьи этого Уложения были внесены также в рыцарское и земское право Эстляндии. В связи с тем, что крестьяне оказывали упорное сопротивление помещикам и бегство их принимало массовый характер, в Уложении под страхом сурового наказания запрещалось укрывать беглых крестьян и оказывать им помощь. Давнишней мечтой помещиков было также полное закрепощение безземельных крестьян. Уложение 1645 года учло это, всемерно ограничив свободу передвижения и действий безземельных крестьян. Так, было запрещено нанимать бобылей в качестве поденщиков — они должны были либо наниматься на целый год, либо становиться дворохозяевами. Помещик, на земле которого селился беглый бобыль, обязан был вернуть его прежнему владельцу. Батраки и прислуга не имели права менять место работы по собственному усмотрению, запрещалось нанимать на работу людей без паспорта, удостоверявшего, что нанимаемый «целиком и полностью освобожден» его прежним хозяином. Лицу, бравшему работника без такого свидетельства, грозил крупный денежный штраф. В 1654 году статьи этого Уложения, касающиеся выдачи беглых крестьян, были конкретизированы и расширены.
403


Однако наиболее полное юридическое оформление крепостной зависимости (произошло в 1671 году, когда центральная власть утвердила составленные по инициативе рыцарства и опубликованные в 1668 году генерал-губернатором Класом Тоттом- «Лифляндские земские полицейские правила». Введением «Полицейских правил 1668 года» шведское государство признало неограниченную крепостническую власть прибалтийских и шведских помещиков над местными крестьянами. В разделе «О выдаче крестьян» здесь подробно определялась крепостная зависимость крестьян от помещиков. В этом разделе говорилось, что крепостная зависимость является вечной и переходит по наследству — все потомки крепостных остаются крепостными. Всякий пришлый свободный человек становился крепостным помещика, на земле которого’он «пустил первый дым», т. е. поселился и построил жилье. Указывалось, что пришедшие из других мест безземельные крестьяне делаются крепостными, как только у них родится первый ребенок.
Все сироты, а также все незаконнорожденные и нищие дети становятся крепостными того помещика, на земле которого они выросли. Сошный крестьянин мог считаться крепостным другого помещика лишь после того, как он пробыл на его земле не менее 10 лет (в начале XVII века срок выдачи таких крестьян в Лифляндии равнялся трем годам). Право на истребование беглых батраков и бобылей объявлялось бессрочным: помещик мог требовать их выдачи до конца их жизни. Об освобождении от крепостной зависимости в «Правилах» не говорилось ничего — оно вообще не было предусмотрено. Подробно перечислялись случаи перехода крепостных от одного помещика к другому, причем если члены семьи крепостного попадали к разным владельцам, «Правила» определяли, в чьих руках должно было оставаться личное имущество крепостного. В целом эти «Правила» исходят из предпосылки, что у крестьянина нет собственности на землю. Право крепостного передавать в наследство свою недвижимую собственность также было чрезвычайно ограничено. При отсутствии у умершего крестьянина прямых наследников по мужской линии все его имущество забирал помещик.
Один раздел «Полицейских правил 1668 года», а именно «О временной передаче крестьян в чужое владение» («Об иммиссии крестьян»), касается явления, обычного для крепостнической системы, и отражает почти ничем не ограниченное право помещика распоряжаться личностью крестьянина. Суть этого явления заключалась в том, что помещики имели право использовать рабочую силу своих крепостных как своего рода эквивалент при совершении всевозможных сделок (при уплате процентов по займу, штрафа, который взыскивался с помещика за плохо выполненные работы по ремонту мостов и дорог и т. д.). Эти так называемые иммиссионные крестьяне (иммиссия — временная передача в чужое владение) должны были в течение определенного времени отбывать барщину и выполнять натуральные повинности в пользу кредитора их помещика, ландгерихта и т. д. Выполняемые ими барщинные работы и натуральные повинности пересчитывались по определенной таксе на деньги. «Полицейские правила 1668 года» устанавливали порядок им- миссии крестьян и соответствующие таксы, по которым производился пересчет барщинных работ и натуральных повинностей на деньги.
«Полицейские правила 1668 года», зафиксировав уже существовавшие крепостнические отношения, закрепили их правовой санкцией и еще более расширили власть помещиков над крестьянами. Представители лифляндского рыцарства не напрасно называли статьи «Полицей404


ских правил 1668 года» «могучими устоями благоустроенного государства». Прибалтийско-немецкие помещики отлично понимали, что «благоустроенному» дворянскому государству необходимо держать крестьян в крепкой узде при помощи жестокого крепостного гнета и насилия. На ландтаге 1681 года лифляндское рыцарство откровенно декларировало, что «без права домашнего наказания и без права собственности на крестьян в Лифляндии не может существовать ни один дворянин» и что если бы крестьянам была предоставлена свобода, то они «залили бы страну кровью дворян, прогнали бы помещиков и сожгли бы поместья» или «убежали бы за границу к чужим господам и оставили бы землю пустой и голой».
Крепостная зависимость в Эстонии, которая уже в XVI веке была значительно сильнее, чем в других европейских государствах, в XVII веке приобрела еще более жесткие формы. Юридическое оформление крепостного права зафиксировало в законодательном порядке крепостнические отношения, причем' в крепостническом законодательстве XVII века нашли применение и некоторые принципы римского права. Правовое положение эстонского крестьянства стало во многих отношениях похожим на положение римских рабов; введенные шведским правительством законы предоставляли помещикам почти ничем не ограниченную свободу творить любой произвол над крепостными — они могли продавать крестьян, менять их, дарить, закладывать, изнурять непосильной работой, грабить и увечить.
§ 4. 	Усиление политической власти класса помещиков- крепостников. Так называемый прибалтийский особый порядок
Вместе с ростом экономического могущества помещиков, расширением и укреплением их землевладения, в XVII веке усилилась и их политическая власть. Шведское дворянское государство было заинтересовано в поощрении и упрочении классового господства дворян в прибалтийских провинциях, с тем чтобы держать в узде широкие крестьянские массы и подавлять их выступления. Классовые интересы шведских и немецких дворян в прибалтийских провинциях совпадали — и те и другие добивались ничем не ограниченной свободы эксплуатации крестьянства, для чего было необходимо укреплять и расширять сословные привилегии дворянства. Оформление политического аппарата власти местных помещиков укрепляло также и классовое господство шведских дворян в колониальных провинциях.
В то же время шведское правительство оказывало противодействие далеко идущим сепаратистским устремлениям прибалтийского дворянства. Однако имевшие место разногласия между шведским правительством и прибалтийско-немецким дворянством не представляли собой серьезной помехи для усиления политической власти эстляндского и лифляндского дворянства.
Как известно, дворянство Эстляндии еще в конце XVI века, находясь под верховной властью Швеции, основало и укрепило свою сословную, обладавшую широкими привилегиями организацию — эстляндское ры- .прство. Сааремааское дворянство, находившееся до 1645 года под властью Дании, также образовало свое собственное рыцарство. В Лифляндии же условия для окончательного оформления подобной сословнополитической организации создались позже, с установлением здесь in веде кого владычества во второй четверти XVII века.
405


Сословная корпорация лифляндского дворянства в основном оформилась в десятилетний период регентства (1632—1643) в малолетство королевы Кристины, в условиях правления аристократической олигархии. В эту пору шведским государством фактически управляли один из крупнейших лифляндских феодалов канцлер Аксель Уксеншерна и глава регентского совета, бывший генерал-губернатор Лифляндии Якоб Дела- гарди. За эти десять лет лифляндские помещики добились от регентского совета целого ряда привилегий, в результате чего их власть в области местного самоуправления и судопроизводства значительно возросла. Позднее шведская государственная власть дополнила и еще более расширила эти привилегии.
В 1634 году шведское правительство признало права ландтага лифляндского дворянства, что являлось значительным шагом на пути организации лифляндского рыцарства. На лифляндские ландтаги собирались все землевладельцы дворянского ^происхождения и кроме того представители Риги, которой принадлежали обширные земельные владения. В связи с тем, что шведские дворяне, владевшие землями в Лиф- лу/ндии, жили большей частью в Швеции, ландтаг фактически превратился в сословный орган прибалтийско-немецкого дворянства. Ландтаг собирался не реже одного раза в год и созывался генерал-губернатором. В компетенцию ландтага входило решение всевозможных вопросов, связанных с самоуправлением провинции. Ландтаг утверждал размеры чрезвычайных контрибуций и фортификационных повинностей, имел право вмешиваться в административные распоряжения и решения генерал-губернатора. Между ландтагами все неотложные дела рыцарства решались дворянским конвентом, который состоял из ландратов и избранных ландтагом окружных депутатов.
В 1634 году лифляндскому рыцарству было предоставлено право выбирать своего ландмаршала. Ландмаршал являлся постоянным представителем рыцарства, задачей его была защита интересов дворянской сословной организации и вообще интересов и привилегий класса помещиков. На ландтаге 1634 года было принято решение учредить и должность секретаря рыцарства.
Для выплаты жалованья должностным лицам лифляндского рыцарства (л андмаршалу, секретарю и другим), как и для покрытия расходов, связанных с постоянной посылкой в Швецию рыцарских делегаций, ландтаг в 1637 году постановил учредить земскую кассу, куда лифляндские помещики стали платить взносы.
Мощным орудием защиты сословных интересов стала для лифляндского рыцарства коллегия ландратов, которую оно создало, по примеру эстляндского рыцарства, в 1643 году. В состав ее входило 12 дворян, из которых 6 должны были быть шведского, а 6 — прибалтийско-немецкого происхождения. Ландраты избирались ландтагом, и их должность была пожизненной. Выбирая ландратов шведского происхождения, прибалтийские помещики отдавали предпочтение тем шведским дворянам, которые больше жили в Швеции и не проявляли особого интереса к лиф- ляндским делам. А так как заместителями таких отсутствующих ландратов обычно назначались местные помещики, то и коллегия ландратов превратилась на деле в сословный орган прибалтийско-немецкого дворянства. Начиная с 60-х годов шведов вообще перестали выбирать в коллегию ландратов. С 1654 года два постоянных резидента из числа ландратов стали направляться в Ригу, где они поочередно выполняли обязанности советников при генерал-губернаторе. Учреждение ландрат- ского резидентства при генерал-губернаторе было крупной победой лиф- 406


ляндского рыцарства; отныне оно, так же как и эстляндское рыцарство, получило возможность непосредственно воздействовать на деятельность местного представителя центральной власти — генерал-губернатора. Ландраты имели большое влияние и в судах Лифляндии. Половина асессоров-дворян тартуского гофгерихта была ландратами.
Созданные шведскими властями судебные органы находились под контролем рыцарств и в своей деятельности исходили из интересов помещика. Крестьянин, пришедший в суд искать защиты от несправедливостей помещика, встречал здесь такого же помещика, который, естественно, решал дела со своей сословной позиции.
В Эстляндии политическая власть помещиков-крепостников окрепла в конце XVI века и уже тогда была значительнее, чем у лифляндского дворянства. Объясняется это тем, что землевладение эстляндских помещиков было и оставалось более прочным, чем землевладение помещиков Лифляндии. Проведенная в конце XVII века редукция имений не затронула помещичьей земельной собственности в Эстляндии в такой мере, как в Лифляндии, в силу чего редукция в сколько-нибудь значительной мере не поколебала политической власти эстляндского рыцарства. В XVII веке местное управление в Эстляндии находилось почти всецело в руках местного дворянства. Деятельность эстляндского губернатора (позже генерал-губернатора) всячески ограничивалась привилегиями города Таллина и эстляндского рыцарства: для проведения в жизнь чуть ли не любого распоряжения губернатор должен был получить санкцию города или рыцарства.
После Брёмсебруского мира (1645) королева Кристина утвердила и несколько расширила привилегии сааремааских помещиков, сословная корпорация которых, как было уже отмечено, сложилась уже в период датского владычества.
Таким образом, в XVII веке во всех трех прибалтийских провинциях под эгидой шведской государственной власти окончательно оформился так называемый прибалтийский особый порядок, представлявший собой совокупность широких классовых привилегий и систему сословных органов прибалтийско-немецких помещиков. Рыцарства Эстляндии, Лифляндии и Сааремаа стали по сути дела «государствами в государстве» — с собственными законами и почти неограниченной властью над крестьянством. Именно это явление и получило название ландесштата. Яростно защищая свои узкоклассовые интересы, сословная корпорация прибалтийских помещиков была и оставалась в течение последующих столетий самой реакционной и консервативной силой социальной и политической жизни Эстонии. Прибалтийское дворянство было готово в любое время продаться любому правительству, поклясться в верности кому угодно, лишь бы сохранить за собой свои привилегии, сохранить возможность •беспощадной эксплуатации крестьянства. Так называемый прибалтийский особый порядок в основном в том же виде, в каком он оформился ъ XVII веке, продолжал существовать вплоть до 1917 года.
§ 5. 	Борьба крестьянства против наступления крепостничества
Эстонское крестьянство упорно сопротивлялось усилению феодаль- р*'Н и колониальной эксплуатации.
В 1645 году губернатор Эстляндии возобновил запрет на ношение крестьянами огнестрельного оружия. Помещиков обязывали отнимать у крестьян ружья — носить их имели право только помещичьи егеря.
407


Обосновывая этот запрет, губернатор писал: «Более чем известно» к каким злодейским предательским и преднамеренным убийствам привела совсем недавно в нашей стране отчаянная злоба и глубокая ненависть крестьян».
Борьба эстонских крестьян проявлялась в различных формах: они отказывались от выполнения возросших феодальных повинностей, бежали со своих наделов, нападали на надсмотрщиков и управляющих имениями, иногда дело доходило и до столкновения крестьян со шведскими чиновниками и солдатами.
В первой половине XVII века наиболее характерной формой антифеодальной борьбы крестьянства было бегство. Широкому распространению именно этой формы способствовало в то время обилие опустевших крестьянских дворов на территории Эстонии; бежавшему от гнета своего помещика крестьянину было нетрудно получить надел в любой другой мызе. Бегство крестьян оставалось одной из основных форм классовой борьбы против феодалов и во второй половине столетия.
Бегство от одного эстляндского или лифляндского помещика к другому обычно не улучшало положения крестьянина, к тому же старому хозяину было легко разыскать беглого. Поэтому многие’ крестьяне бежали в Россию, где крепостная зависимость в то время была несколько слабее, чем в здешних провинциях.
Возвращение крестьян, бежавших в Россию, было сопряжено для шведских властей и прибалтийских помещиков с большими трудностями. В Столбовском мирном договоре, заключенном между Швецией и Россией в 1617 году, содержались условия, касавшиеся выдачи Швеции бежавших в Россию эстляндских и лифляндских крестьян. В 1649 году Швеция заключила с Россией специальный договор, целью которого было урегулирование вопроса о бежавших из шведских провинций в Россию крестьянах и возвращении их обратно. В 1668 году генерал- губернатор Лифляндии распорядился о высылке дозоров на русскую
Нападение на крестьян. Гравюра У Франка (1643 rj.
408


границу, с тем чтобы препятствовать переходу крестьянами границы, ho все это давало мало результатов — нужда заставляла крестьян искать новые пути для бегства, и оно продолжалось. Так, из окрестностей Кирумпя (юго-восточная Эстония) за период с 1668 по 1679 год только в Россию бежало 37 крестьянских семей.
Проведенная шведскими властями в 1638 году лифляндская ревизия гаков, преследовавшая цель повысить государственные доходы с крестьянских земель, вызвала крестьянские волнения в латышской части про* винции. В 1639 году алукснеские и придвинские крестьяне стали поджигать мызы и забирать помещичье имущество. Генерал-губернатор и местные помещики прибегали к карательным мерам. Посылкой на место- войск, казнями и варварской поркой участников выступлений им удалось сломить сопротивление крестьян.
Одной из форм протеста против феодальной эксплуатации являлась борьба против идеологии класса эксплуататоров — христианства. Церковь, служившая интересам помещиков-крепостников, стремилась внушить крестьянам «христианские добродетели», главной из которых была покорность своим господам. Отказываясь принимать религию своих поработителей, крестьяне противопоставляли ей старые народные верования; они не только упорно придерживались своих древних обрядов, но были готовы и бороться за них. Иногда эта борьба выливалась в открытые выступления; так это было, например, в 1642 году в Лифляндии, в приходе Урвасте.
Крестьяне этого прихода, как и часть крестьян соседних приходов,, считали священным ручей Выханду, полагая, что в нем обитает водяной дух, во власти которого влиять на погоду и изменять ее. Когда помещик Сымерпалуской мызы построил на этом, ручье мельницу и вслед за этим наступило неурожайное лето с обильными дождями и ранними заморозками, крестьяне решили, что осквернение помещиком ручья вызвало гнев водяного. Около 60 вооруженных крестьян напали на мельницу, но» были отбиты. Вооружившись вновь, крестьяне во второй раз атаковали мельницу и сожгли ее, а затем напали и на господскую усадьбу, чтобы отомстить самому помещику. К восставшим присоединилось множество- окрестных крестьян, среди них были и латыши. Властям с трудом удалось подавить это выступление, для чего потребовался целый военный отряд.
Крестьянские волнения происходили в 1671 году и в графстве Хаапсалу. Отказывающихся от выполнения возросших повинностей крестьян и тут удалось «усмирить» лишь с помощью военной силы.
Ненавистны были крестьянам и шведские солдаты, которые являлись- д.:я них воплощением насилия и несправедливости шведских властей. Бывали случаи, когда крестьяне нападали на высланных для экзекуций сэлдат. Одно такое столкновение произошло в 1672 году на мызе Лууа (Тартуский уезд). Лууаские крестьяне напали на прибывших для экзекуции солдат, избили их и отняли у них оружие. Безграничная ненависть крестьян к шведским колониальным властям и прибалтийским помещикам выразилась в словах одного из крестьян, Хани Юргена, который заявил шведским солдатам: «Даже если сюда явится сам гене- т а.т-майор с целой ротой, мы и их перебьем, и дай бог, чтобы все лиф- .тяндские крестьяне были такими, как мы, тогда мы прогнали бы с нашей земли всех солдат и всех немцев».
Осенью 1677 года сопротивление шведским карательным войскам* оказали также крестьяне Кярдлаской мызы. Генерал-губернатор Эст- .-.рндии послал драгунский отряд подавить выступление крестьян и арес409'


товать их вожаков. Однако крестьяне напали на драгун, избили их и переломали их ружья.
Хотя в 1632 году лифляндскому крестьянству и было предоставлено право жаловаться на своих господ — помещиков, управляющих и т. и.,— пользовались они этим правом до последних десятилетий XVII века чрезвычайно редко. Крестьянские жалобы, как правило, во внимание не принимались, а крестьян, осмелившихся жаловаться, помещики жестоко терроризировали. Все это происходило с одобрения шведских властей; иной раз шведские чиновники даже рекомендовали помещикам пороть подателей жалоб.
При помощи жестокого террора было подавлено сопротивление эстонских крестьян на острове Хийумаа, которые в 1662—1667 годах присоединились к движению местных крестьян-шведов и совместно с ними подали жалобу на жестокое обращение одного из управляющих имением и на увеличение повинностей. Хийумааские крестьяне-шведы, продолжавшие борьбу и в 70—80-х годах, все-таки добились некоторых уступок со стороны помещика. Эстонских же крестьян управляющий несколько ра'з подвергал порке, заставив их в конце концов отказаться от попытки добиться справедливости. В суде эстонским крестьянам внушали, что они, в отличие от крестьян-шведов, не смеют бороться за свои права, так как являются крепостными и находятся в полной зависимости от своих господ.
Шведские власти и прибалтийско-немецкие помещики при помощи самых жестоких мер пытались сломить сопротивление крестьян наступлению крепостничества. За малейшее неповиновение крестьян ожидала жестокая порка. Крестьянам, оказавшим сопротивление помещику, отрубали руки и уши, их колесовали, а затем обезображенные трупы выставляли на дорогах для устрашения непокорных. «Строптивых» крестьян заковывали в кандалы и отправляли на каторжные работы по сооружению укреплений, их также высылали из страны, а избы высланных разрушались. Шведские власти впервые в Эстонии ввели варварский способ наказания — шпицрутены. Однако всеми этими кровавыми мерами нельзя было задушить упорную борьбу крестьян против своих угнетателей.
§ 6. 	Города, ремесло и торговля в XVII веке
Города. В середине XVII века появились более благоприятные условия для развития городов, пришедших было в упадок вследствие длительных войн. Правда, в основном это развитие коснулось только Таллина и Нарвы. Тарту, например, оставался в течение всего столетия в состоянии упадка: число жителей здесь в конце XVII века составляло 2000, т. е. почти в 3 раза меньше, чем в середине XVI столетия. Что же касается небольших городов с населением в несколько сот жителей, то в большинстве своем они были проданы или пожалованы крупным землевладельцам (Вильянди, Хаапсалу, Валга, Пайде, Раквере). Их развитию препятствовала не только их феодальная зависимость, но и усилившаяся монополия крупных городов на внутреннем и внешнем рынке. Население таких мелких городов занималось -обычно земледелием, скотоводством и рыболовством. Ни одного нового города в течение XVII века не возникло.
Оживление внутренней и внешней торговли благоприятствовало развитию Таллина и Нарвы как торговых, ремесленных и военно-админи-
410


Город Раквере в XVII веке. Старинная гравюра.
стративных центров (для Нарвы особенное значение имел новый подъем транзитной торговли с Россией, происшедший в середине XVII столетия). К концу века в Таллине было примерно 10 тысяч жителей, в Нарве — около 3 тысяч. В 1648 году шведское правительство в интересах немецких и шведских купцов объединило Ивангород с Нарвой, стремясь таким путем оживить нарвскую торговлю. Мероприятие это было проведено посредством насильственного переселения русских купцов и ремесленников на левый берег реки Нарвы.
Самоуправление городов в XVII веке, как и прежде, находилось в руках магистратов. На основании целого ряда привилегий, утвержденных центральным правительством, за Таллином была сохранена обширная автономия в области управления, судопроизводства и законодательства. В Нарве же шведские власти ввели свои законы, а в качестве официального языка в делопроизводстве — шведский язык. Должности входящих в состав магистрата ратманов и бюргермейстеров были '^жизненными; их могли занимать лишь члены Большой гильдии. Таким образом, магистрат олицетворял собой власть городской патрицианской верхушки — крупных немецких купцов и владельцев недвижимого имущества. В ведении магистрата находилось самоуправление города, городские суды и финансы; магистрат утверждал цеховые уставы, назначал городских чиновников и т. д. В мелких городках .— Раквере, Пайде, Вильянди, Валга — магистратов не было, власть здесь была сосредоточена в руках городских фогтов, являвшихся одновременно судьями в местных фогтгерихтах.
В XVII веке продолжалась борьба бюргерства крупных городов за ттедоставление ему права контроля, а также права слова в делах город- с?дго самоуправления. Право контроля над доходами и расходами горстов, завоеванное гильдиями, в основном Большой гильдией, еще в :<:нце XVI века, в XVII веке было значительно расширено. На основании соглашения 1636 года таллинский магистрат обязался допускать к обсуждению городских дел ольдерманов малых гильдий. Деятельность 411


магистратов Таллина и Тарту в XVII веке была ограничена контролем представителей гильдий. В Нарве и Пярну гильдии имели в делах городского самоуправления меньше прав. В Пярну — городе с малоразвитыми ремеслами и торговлей — это объяснялось слабостью ремесленной гильдии, в Нарве же — большой зависимостью города от шведской центральной власти.
Эстонцы, составлявшие городской плебс, населяли главным образом предместья и жили в жалких лачугах, в большой тесноте. Тяжелые условия жизни приводили к частым эпидемиям и к большой смертности среди населения предместий. Так, во время эпидемии чумы в Пярну в 1710 году погибло 9/ю населения окраин, общий же процент смертности городского населения был немногим выше 50. Во время войн наиболее тяжкие испытания выпадали также на долю жителей предместий. В случае осады города их дома обычно сжигали. Например, во время шведской осады в 1622 и 1625 годах были уничтожены окраины Тарту. Окраинные дома безжалостно разрушались и в связи со строительством новых укреплений, особенно в конце столетия. Окружавшие город бастионы воздвигались обычно в местах, густо заселенных жителями окраин.
В Таллине в XVII веке больше всего эстонцев жило в пригородах Каламая и Тынисмяги, а также в предместье около тартуской дороги, в поселке каменотесов на Ласнамягии в Теллископли. Жители этих окраин имели .небольшие участки земли и убогие лачуги, где ютилось по нескольку семей. Городской плебс не входил в состав бюргерства и не обладал, следовательно, теми правами, которыми пользовались бюргеры. В XVII веке для эстонца возможность стать бюргером была почти исключена. Так, например, по решению магистрата города Тарту от 1624 года права бюргера могли предоставляться только немцам. Немецкие цеховые мастера ремесленных гильдий настойчиво боролись за вытеснение эстонцев из цеховых организаций, в результате чего к концу XVII века почти все без исключения цехи превратились в замкнутые корпорации немецких ремесленников. Ремесленники-эстонцы работали в большинстве своем на положении бесправных «зайцев» или вынуждены были довольствоваться более «низкими» профессиями. Они работали портовыми лодочниками, грузчиками, золотарями, извозчиками, могильщиками, чернорабочими на строительных и прочих работах, промышляли обжигом кирпича и пережиганием извести. Значительная часть эстонцев, проживавших в городах, служила у бюргеров в качестве поденщиков или прислуги. В каждом бюргерском доме были свой дворник, работник и служанка — обычно эстонцы. Эстонцы работали также банщиками и ставили банки. Эстонское население пригорода Каламая, вблизи гавани, состояло из рыбаков, лоцманов, охотников за тюленями и ворванщиков.
Изданные в XVII веке «регламенты об одежде» разрешали эстонцам носить в городах только простое крестьянское платье, что лишний раз подчеркивало социальное и национальное различие между бюргерством и городскими низами. Население городов росло по-прежнему главным образом за счет притока беглых крестьян, которые постоянно пополняли вымиравшие от различных эпидемий городские низы.
Внешний облик городов XVII века мало чем отличался от облика городов предыдущего столетия. Немало строений гибло во время пожаров. Во избежание их правительство неоднократно запрещало строить дома с соломенными крышами, однако эти запреты часто нарушались.
Во второй половине XVII века на территории Эстонии развернулось
412


Шведский бастион в Таллине.
усиленное строительство укреплений. Шведское правительство обращало большое внимание на укрепление Эстляндии и Лифляндии, рассматривая эти области как важный военный плацдарм. Города Эстонии начали укрепляться по последнему слову западноевропейской фортификационной техники, по так называемой системе Вобана. Строительство таких укреплений требовало крупных затрат и большого количества рабочей силы. Суть системы Вобана заключалась в том, что город окружался поясом бастионов. Некоторое представление о размерах фортификационных работ той поры дают сохранившиеся с конца XVII века таллинские бастионы — Линдамяги (Шведский бастион), Ранна- Еяравамяги (бастион Сконе) и Харьювяравамяги (Ингерманландский бастион). Указанные укрепления представляли собой лишь часть того с.-яса бастионов, который должен был окружить Таллин; достроить его помешала Северная война. Самые крупные фортификационные работы проводились в Нарве, несколько меньшие — в Таллине, Тарту, Курессааре и Пярну. Широкий размах дорогостоящих фортификационных работ означал, для эстонского крестьянства и городского простонародья увеличение налогового бремени и тягот фортификационной повинности.
Ремесло и промыслы. Основным центром городского ремесленного •производства в Эстонии XVII века был Таллин. Пережив упадок, ремесленное производство с 20-х годов XVII века вновь стало оживляться. С 1620 по 1668 год в Таллине были зарегистрированы уставы следующих цехов: льноткачей, каретников, пуговичников, гончаров, деревообделочников, кордуанщиков (кордуан — род сафьяна), шляпочников, медников, цирюльников и хирургов. Углубилась дифференциация ремесла. Отдельные отрасли ремесленного производства дели-
413


лись в свою очередь на профессии, что приводило к образованию новых цехов. Так, из цеха шорников выделились кожемяки, замшеники и замочники. Таким же образом разделились плотники, маляры и стекольщики, которые прежде входили в один общий цех. В XVII вехе любая ремесленная специальность, где работало не менее трех мастеров, могла образовать самостоятельный цех. К концу XVII века в Таллине было уже около 40 закрепленных цеховыми уставами специальностей. В обеих таллинских ремесленных гильдиях насчитывалось, не менее 400 мастеров-ремесленников.
Развитие городского ремесла в XVII веке характеризовалось возраставшей замкнутостью цехов. Монополия цеховых мастеров-немцев, которая окончательно оформилась в описываемый период, являлась, наряду с крепостническими порядками, основной причиной, тормозившей развитие ремесел и обуславливавшей низкий, рутинный уровень техники. С целью вытеснения менее состоятельных ремесленников, главным образом эстонцев, была до предела сужена возможность перехода в мастера; к концу XVII века у эстонцев такой возможности фактически уже не .было. Во многих цехах создалось такое положение, когда стать мастером мог только сын или зять мастера. Все большее число цехов объявляло себя закрытыми, т. е. устанавливало предельное количество мастеров, имевших право заниматься соответствующим ремеслом. Требования к качеству изделия-образца и «чистоте» происхождения кандидата становились все более жесткими, повышались также вступительные взносы. Особенно дорого обходилось кандидату в мастера цеховое пиршество. О том, каким оно должно быть, устав цеха медников, например, пишет следующее: «Тогда созываются цеховые господа, мастера и подмастерья вместе с женами и девицами, для чего он (кандидат в мастера) должен поставить 2 добрых бочки пива и достаточно доброго вина. При этом у него должны быть два городских музыканта, и он должен выставить такое угощение, чтобы господа и цех не были посрамлены. Каждый мастер может пригласить еще одного гостя, а ольдерман — двоих».
Борьба мастеров-немцев против менее состоятельных ремесленников, главным образом* эстонцев, нашла яркое отражение во взаимоотношениях двух таллинских ремесленных гильдий — Канутской и Олаевской. Уже в XVI веке Олаевская гильдия превратилась в гильдию преимущественно эстонских ремесленников, занимавшихся более «низкими» ремеслами. К началу XVII века были налицо различия в. социальном и национальном составе этих гильдий. Канутская гильдия объединяла наиболее зажиточных немецких ремесленников, занимавшихся «благородными» и выгодными ремеслами, •— золотых дел мастеров, часовщиков, перчаточников, шляпочников, булочников, сапожников, портных, м-аляров и т. д. В Олаевскую же гильдию входили менее зажиточные ремесленники, главным образом эстонцы, занимавшиеся «низкими» ремеслами. В 1670 году эта гильдия охватывала цехи скорняков, мясников, каменщиков, каменотесов, камнерезов, бондарей,, плотников, прядильщиков льна и конопли, парусников, льноткачей, извозчиков, носильщиков, лодочников, владельцев небольших (вместимостью до 70—80 ластов) судов, игольщиков, веревочников, гребенщиков, обжигальщиков кирпича, весовщиков соли и зерна, звонарей и могильщиков. Самым крупным из них был цех извозчиков, объединявший в 1686 году более 60 человек.
С Олаевской гильдией не считались ни магистрат, ни Большая гильдия. Если Канутской гильдии удалось в XVII веке значительно, 414


Зал Олаевской гильдии.
увеличить свое влияние в вопросах городского самоуправления, та Олаевская по-прежнему осталась оттесненной от участия в городских делах. Канутская гильдия добилась права контроля над городскими финансами и даже разрешения на производство определенного количество пива на продажу (что вообще было монополией Большой гильдии), а также ряда других привилегий. Олаевская гильдия всего 'этого,, как и прежде, не имела. Ограничивая ее права, магистрат ставил эстонских ремесленников и материально в менее выгодное положение. Если в других цехах в цеховую кассу шла половина штрафных денег, то. в кассы эстонских цехов отчислялась значительно меньшая доля. Так, из штрафных сумм мелких судовладельцев 2/з шло магистрату и лишь 7з- в кассу цеха. К тому же магистрат взваливал на эстонские цехи различные обязанности, которых не было у немецких цехов (например,, приведение в порядок и охрана порта).
Социальные различия, существовавшие между Канутской и Олаев- ской гильдиями, ярко отражаются в «регламентах об одежде» XVII века. Согласно «регламенту об одежде», выработанному в 1631 году Большой гильдией и магистратом, право ношения золотых цепочек, бархата, тафты и дорогих мехов было предоставлено только купцам. Из того же регламента явствует, что самыми «благородными» цехами Канутской гильдии считались цехи золотых дел мастеров, пекарей, шляпочников и маляров. Членам этих цехов также разрешалось носить бархат и шелк. Все остальные цехи Канутской гильдии в «регламенте об одежде» были отнесены ко второй категории. Еще более низкую,, третью категорию образовывали «лучшие» ремесла Олаевской гильдии — цехи скорняков и мясников. Все остальные ремесла этой гильдии «регламент об одежде» относил к самой низкой категории. Изданный в 1665 году новый «регламент об одежде» поставил членов Олаевской 415


гильдии на один уровень с чернорабочими и слугами, предписав им ношение самой простой одежды.
И, наконец, в 1697 году, когда произошло объединение Канутской и Олаевской гильдий, малоимущие ремесленники-эстонцы были лишены и тех немногих прав, которыми они располагали прежде. Объединение гильдий свелось просто-напросто к переходу 15—20 ремесленников- немцев, а именно мясников и скорняков, в Канутскую гильдию. Все же остальные ремесла, которыми занимались эстонцы, остались таким образом вне гильдии. «Объединение» означало превращение ремесленной гильдии в окончательно замкнутую организацию немецких ремесленников.
Параллельно с усилением монополии немецких цеховых мастеров в XVII веке росло число так называемых «зайцев». На положении «зайцев» работали, главным образом, эстонцы, для которых проникновение в цехи делалось в течение века все более затруднительным и, в конце концов, стало совсем невозможным. В некоторых отраслях ремесленного производства, как например, в кузнечном и бондарном деле, эстонцы достигли большого мастерства и успешно соперничали с цеховыми ремесленниками. Внецеховые «зайцы» работали иногда даже с несколькими подмастерьями. Цехи вели против «зайцев» упорную борьбу, пользуясь поддержкой государственной власти. Работавшие вне цеховых организаций ремесленники преследовались властями, однако устранить «зайцев» не удавалось, — продукция эстонских ремесленников нередко превосходила продукцию цехов по своему качеству, к тому же она была и дешевле.
Особенно безнадежной была борьба цехов против «зайцев» в небольших городах и деревнях. Многочисленные деревенские ремесленники были в большинстве своем крепостные крестьяне, деревенским ремесленничеством занималось кроме того и множество перебравшихся в деревню подмастерьев городских цехов. Городские цехи добились в 1626 году от центральной власти запрета свободного деревенского ремесла и ограничения рынка сбыта продукции мызных ремесленников. Деревенскому ремесленнику было разрешено работать лишь на нужды того помещика, во владениях которого он поселился. Дворянство, заинтересованное в продаже изделий ремесленников как в ближайших окрестностях, так и в городах, в течение всего столетия вело борьбу против ограничения рынка сбыта деревенского ремесла и повсеместно нарушало задевающие его интересы запреты. Эти запреты нарушали и сами деревенские ремесленники — они втайне от помещиков и городских цехов продавали изделия своего производства (такими «зайцами» оказывались, например, бобыли, селившиеся в лесах и занимавшиеся изготовлением деревянных изделий). О необходимости устранения подобных «зайцев» неоднократно упоминают пуб- ликаты генерал-губернатора. В некоторых отраслях ремесленного производства — деревообработке, вязании и окраске тканей — эстонские деревенские ремесленники достигали большого искусства и сбывали свои изделия не только в соседних мызах, но и в городах. Широкой известностью, например, пользовались деревянная посуда, изготовленная крестьянами Авинурме в Эстляндии, и сани работы ремесленников Лайус-Тяхквере в Лифляндии. Своим искусством славились колесники в харьюмааских мызах Вихтерпалу, Ныва, Пийрсалу и Падизе-Клоостри.
Развитию ремесла, в особенности деревенского, способствовало общение с русскими ремесленниками, которые странствовали по Эстонии, работали здесь и продавали свои товары. В юго-восточной части Эсто-
416


Нарвский водопад с молотовой мельницей. По А. Олеарию.
нии, например, помещики считали выгодным нанимать русских плотников, работавших за небольшую'плату и аккуратно. Правительство, исходя из интересов цеховых мастеров, пыталось пресечь деятельность русских ремесленников и неоднократно издавало соответствующие запреты. Однако путем запретов не удавалось их вытеснить: изделия русских ремесленников охотно приобретались местными потребителями.
В середине и во второй половине XVII века в Эстонии появился ряд более крупных, чем обычные ремесленные мастерские, предприятий. Из эстонских городов в XVII веке наиболее подходящей для создания таких предприятий была Нарва, которая, благодаря оживившейся в середине века транзитной торговле с Россией, была лучше, чем другие города, обеспечена сырьем для различных промыслов. Благоприятные возможности в этом отношении открывало также использование энергии нарвского водопада.
В Нарве производилась обработка русского льна и конопли. Сравнительно крупными были нарвские льнотрепальные и коноплетрепальные предприятия, созданные по инициативе крупных торговцев. На обработке льна работали наемные рабочие, в большинстве своем русские. Так, у нарвского купца Германа Герберса в 1648 году работало 45 трепальщиков льна, у Лауренса Нуменса — 13, у Андрея Докучаева — 20.
На базе транзитной торговли с Россией в окрестностях Нарвы развивался домашний промысел. Начальник шведского адмиралтейства Клас Флеминг раздавал скупленные в Нарве лен и коноплю окрестным крестьянам, которые по выданным им образцам изготовляли парусиновую пряжу на нужды шведского флота. В конце столетия были соз-
27 История Эст. ССР
417


даны мыловарни и предприятия по выделке юфти, также работавшие на привозном русском сырье.
В 1650 году в Нарве была построена первая лесопильня, обрабатывавшая русский лес. Одновременно с лесопильней в йоала (предместье Нарвы) было основано предприятие по обработке шведской меди, которую ввозили в Россию. Оба предприятия проработали недолго — во время русско-шведской войны 1656—1658 годов отступавший под натиском русских войск шведский генерал приказал сжечь их. В конце столетия в Нарве вновь было построено несколько лесопилен для обработки русского леса. Кроме досок, планок и брусьев, здесь изготовлялись также дверные и оконные наличники, шпангоуты и корабельные гвозди. Лесопильни, работавшие почти исключительно на нужды мызного натурального хозяйства, основывались в XVII веке и некоторыми помещиками.
В середине века в Таллине, на ручье Хярьяпеа, было построено молотовое медеобрабатывающее предприятие, работавшее на шведском сырье, но и оно существовало сравнительно короткое время: уже в 1664 году это предприятие было переоборудовано в бумажную мельницу. В 1677 году владелец этой мельницы получил от таллинского магистрата привилегию на открытие в городе бумажной лавки, а также монопольное право на скупку в пределах города тряпья, служившего сырьем для изготовления бумаги.
В середине XVII века в Таллине и Нарве были построены и валяльни. Нарвская валяльня работала частично на русском сырье.
В 1628—1664 годах на острове Хийумаа действовало первое в Эстонии стеклоделательное предприятие. Его основал Якоб Делагарди в своем имении Кыргесааре. Продукция этого предприятия была весьма разнообразна: оконное стекло, бутылки, колбы, реторты, бокалы и множество других изделий различной величины и формы. Стеклянные изделия, количество и ассортимент которых далеко превосходили потребности самих Делагарди, вывозились для сбыта, главным образом в Швецию. Имеются сведения, позволяющие предполагать, что продукция этого предприятия находила сбыт и в России. Когда это предприятие было ликвидировано, мастер-стеклодел перебрался в Россию.
В портовых городах и на побережье имелись верфи, где строили небольшие корабли. В конце века кораблестроение развивается в Нарве, куда специально были приглашены голландские корабельные мастера.
В Мярьямаа (в западной части Эстонии) добывался доломит («мрамор»), который использовали в строительстве и для изготовления надгробных памятников. Мярьямааский «мрамор» находил применение и в местностях, расположенных далеко от места его добычи, например в Нарве.
Характерным явлением в то время были и мызные промыслы. Помещики заводили в своих хозяйствах печи для обжига кирпича и пережигания извести. Эти промыслы удовлетворяли, главным образом, потребности самого помещичьего хозяйства, но иногда их продукция поступала и в продажу. Так, известь, сбывалась в городах, где она шла на нужды строительства. Мызные промыслы держались на труде крепостных крестьян, которые работали здесь в порядке барщинных повинностей. На крепостных мызных промыслах не могло возникнуть разделения труда, что обуславливало низкую производительность этих предприятий.
В XVII веке появились, таким образом, первые зачатки мануфактурного производства в Эстонии. Но начинания, связанные с созданием предприятий, по масштабам своим превосходивших обычные ремеслен-
418


ные мастерские, имели в то время еще спорадический характер. Такие предприятия существовали обычно недолго — в силу различных обстоятельств им приходилось прекращать свою деятельность. На территории Эстонии не было еще условий, необходимых для возникновения жизнеспособного мануфактурного производства. Препятствовало этому усиление крепостного гнета, а также торговая политика шведского государства. Развитию появившихся было промысловых предприятий нанесла тяжелый удар и русско-шведская война 1656—1658 годов с сопровождавшей ее эпидемией чумы.
Уже отмечалось, что возникновение в середине XVII века более крупных промысловых предприятий было связано с оживлением торговли с Россией и что сами эти предприятия основывались большей частью для переработки русского сырья. Свидетельством стимулирующего влияния экономических связей с Россией на развитие промыслов служит то, что все более крупные предприятия возникали, как правило, в Нарве. Однако колониальная политика шведского государства в Эстляндии и Лифляндии была направлена на то, чтобы обеспечить рынок сбыта в первую очередь шведским купцам и предпринимателям и проникнуть на русский рынок. Одновременно шведские власти всячески ограничивали деятельность русских купцов, ремесленников и предпринимателей в здешних провинциях. Хозяйничавшее на Балтийском море шведское государство всеми средствами препятствовало развитию русской торговли на Балтике; из-за введенных Швецией высоких пошлин торговля эта не могла принять сколько-нибудь значительных размеров.
Таким образом, колониальная зависимость от Швеции и оторванность от России являлись тормозом для развития общественного разделения труда на территории Эстонии.
Торговля. Примерно с середины XVII века экономический упадок, порожденный войнами, стал постепенно сменяться в Эстонии оживлением товарно-денежных отношений. Рост товарности барщинного хозяйства, развитие городского ремесла и промыслов сопровождались расширением и укреплением рыночных связей между различными частями территории Эстонии. В XVII веке в Эстляндии и Лифляндии наметились три более или менее определенные сферы внутреннего рынка, вокруг наиболее крупных городов — Риги, Таллина и Нарвы. Эти города стремились захватить в свои руки всю внутреннюю и внешнюю торговлю в пределах своих хинтерландов, вытесняя с рынка как мелкие города, так и дворянство.
Рост хлебного экспорта и расширение внутреннего рынка вызвали в XVII веке обострение противоречий между городами и дворянством в области внешней и внутренней торговли. Помещики-крепостники, все шире развертывавшие торговлю хлебом, стремились обеспечить себе возможно большую прибыль, избегая с этой целью посредничества местных торговцев.
Дворянству удалось добиться ряда уступок в отношении вступления в прямые контакты с иностранными купцами. В 1643 году дворянству было предоставлено право торговать непосредственно с иностранными купцами на июньской двухнедельной ярмарке в Таллине. В 1663 году это право было несколько расширено: дворянство могло теперь торговать непосредственно с иностранными купцами в Таллине не на двухнедельной июньской ярмарке, а на шестинедельной осенней ярмарке, а также в течение трех недель сентября в мелких местных гаванях. Правда, дворянству разрешалось продавать только свой хлеб и покупать товары только для собственного потребления.
419


Фактически дворянство вело торговлю в значительно больших масштабах, чем это было предусмотрено в соответствующих привилегиях. Дворяне усиленно занимались скупкой, хотя это и было запрещено законом. Они торговали не только своим хлебом, но и хлебом, скупленным у крестьян за бесценок. Кроме того помещики продолжали скупать соль и железо, которые они затем втридорога перепродавали крестьянам. Они всячески препятствовали непосредственным торговым сношениям крестьян с городом и скупщиками, стремясь таким- путем сосредоточить всю деревенскую торговлю в своих руках. Следует учесть еще, что дворяне пользовались бесплатным транспортом для перевозки товарного хлеба (его перевозили крестьяне в порядке подводной повинности). Основным предметом деревенской торговли являлся хлеб. В некоторых районах западной и южной Эстонии, например в Вигала, Каркси, Хал- листе, Тарвасту, »и в особенности в местностях, расположенных вблизи русской границы — Харгла, Ряпина и Рыуге, — на продажу производили также и лен. Широкое распространение этой культуры в приграничных районах объясняется влиянием более развитого на Псковщине льноводства. Менее интенсивной была торговля хмелем, солодом, пивом, скотом и мясом.
Несмотря на многочисленные запреты, издававшиеся в интересах городских купцов, торговлю с деревней вели не только дворяне, но и представители различных других слоев населения. Скупкой и перепродажей хлеба и других сельскохозяйственных продуктов занимались управляющие имениями, пасторы, корчмари, солдаты, городские ремесленники, а порой также и городской плебс и крестьяне. Особенно активно торговали с деревней русские купцы из псковских земель. Русские купцы торговали вразнос, продавая крестьянам различные предметы домашнего обихода, и скупали у них хлеб.
В граничащих с Россией районах товарно-денежные отношения были более развиты, чем в других местностях Эстонии. Политика вытеснения русских купцов, -проводимая шведскими колониальными властями, не в силах была нарушить традиционные торговые сношения, уже несколько столетии прочно связывавшие эстонских крестьян с Россией. Эстонские крестьяне и сами часто переходили русскую границу, чтобы продать свои продукты русским купцам. В публикатах шведской администрации часто упоминаются «московиты», с которыми крестьяне особенно охотно вступали в торговые сделки и которые представляли собой весьма опасных конкурентов для немецких городских купцов.
Городское купечество вело упорную борьбу с деревенской торговлей и скупкой. В этой борьбе оно находило поддержку со стороны государственной власти. В многочисленных публикатах генерал-губернатора скупка запрещалась под угрозой конфискации товара; в пресечении деревенской торговли власти применяли даже военную силу. Городам удалось добиться запрещения деревенских ярмарок, которые проводились при церквах, корчмах и в мызах. В конце XVII века ярмарки разрешалось проводить только в городах и поселках. Однако пресечь деревенскую торговлю было невозможно, ибо ее развитие обуславливалось ростом рынка.
Хотя феодальная рента и лишала крестьян всего прибавочного и даже части необходимого продукта, потребность в некоторых товарах (главным образом в соли и железе), а также в деньгах (для уплаты феодальной денежной ренты и налогов) заставляла крестьян нести часть своей продукции на рынок. Правда, это было возможно лишь в лучшие, 420


урожайные годы и, как правило, приводило к увеличению задолженно* сти в уплате натурального оброка.
Крестьяне старались избегать продажи своей продукции помещикам, так как те навязывали им низкие цены. Избегали крестьяне и посредничества городских купцов. Стремясь сбыть свою продукцию повыгоднее, они нередко совершали дальние поездки в поисках скупщиков. Так. из публиката генерал-губернатора Лифляндии от 1689 года явствует, что некоторые крестьяне возят свои товары (хлеб, лен, коноплю, известь и хмель) в «чужие места», вместо того чтобы доставлять их в Ригу. В городах крестьяне могли продавать свой товар на рынках или сбывать его так называемым крестьянским торговцам..
Городские «крестьянские торговцы» закабаляли крестьян — опутывали их долгами и заставляли их из поколения в поколение поддерживать торговые связи с определенным купеческим домом. Сбывая «крестьянским торговцам» свою продукцию, крестьяне должны были у них же покупать соль, железо и другие необходимые товары. «Крестьянские торговцы» всячески обирали и обманывали крестьян, нередко спаивая их перед совершением торговой сделки. Товары крестьян они забирали за бесценок, цены же на свои товары взвинчивали. Крестьяне таким образом безнадежно запутывались в долгах, обраставших высокими долговыми процентами. Для записей этих долгов такие торговцы-ростовщики заводили специальные долговые регистры. После смерти крестьянина- должника долг не аннулировался, а переходил на его сына. Долги крестьян городским торговцам вырастали порой до нескольких сот талеров — весьма крупной для того времени суммы, выплата которой была далеко не под силу среднему крестьянину.
Помещики, сами заинтересованные в скупке крестьянской продукции, зели борьбу и против «крестьянских торговцев», требуя аннулирования старых долгов и ограничения долгового процента. Правительство делало попытки ограничить долговой процент, установив в 1666 году предельный размер его в 8, а в 1688 году — в 6 процентов. Но старые долги отменены не были, и зачастую продукция, доставляемая купцам крестьянами, вся шла безвозмедно в счет прежних долгов.
Городская торговля была строго регламентирована и превращена в монополию Большой гильдии. Деятельность иностранных, в особенности русских купцов и тут всячески ограничивалась. Крупные торговцы вели оптовую торговлю, продавая иностранным купцам главным, образом хлеб и скупая у них заграничные товары, в первую очередь соль. Продажей соли в розницу занимались мелкие торговцы, деятельность которых была подчинена жесткой регламентации. В 1641 году товары, которыми торговали мелкие купцы Таллина, Тарту и Нарвы, были разделены на семь групп: шелковые и галантерейные товары, ткани, пряности, вина и иностранное пиво, так называемые нюрнбергские товары, «крестьянские товары», продукты питания, — причем каждый купец мог торговать товарами лишь одной группы. «Крестьянским торговцам» разрешалось продавать крестьянам только соль, железо, сталь, а также медные и латунные котлы. Продавцы нюрнбергских товаров и «крестьянские торговцы» Таллина имели право закупить в течение года 20—25 ластов с?.ти непосредственно с кораблей или у иностранных купцов. Сверх указанной нормы они могли покупать соль только у крупных городских торговцев. Розничная продажа соли являлась привилегией «нюрнбергских» купцов. Производство меда, пива и водки на продажу было монополией Большой гильдии.
Шведская центральная власть, закрепляя законодательным путем 421


монополию городских купцов в деревенской торговле, оказывала тем самым тормозящее воздействие на развитие товарно-денежных отношений на территории Эстонии. Однако феодально-абсолютистская надстройка не могла втиснуть расширяющиеся внутренние рынки в прокрустово ложе феодальных городов, хотя и являлась значительной помехой для развития внутренней торговли. Закономерный процесс развития товарно-денежных отношений продолжал наперекор всем препонам вовлекать ©се более широкие слои населения в процесс товарообмена и приводил к созданию все более тесных рыночных связей между всеми социальными труппами.
Начиная с 20-х годов XVII века оживляется и внешняя торговля, пришедшая в упадок в период войны. Вывоз хлеба из Эстляндии и Лифляндии, интенсивно практиковавшийся уже в первой половине XVI столетия, во второй половине XVII века значительно возрос. Если в 20-е годы XVII века через Таллин, вывозилось 1150—4600 ластов хлеба ежегодно, то в 1692 году хлебный экспорт Таллина составил уже 11 500, а в 1693 году — 19 300 ластов. Основным предметом экспорта городов Эстонии был хлеб — рожь и ячмень. Из городов Эстляндии и Лифляндии хлеб обычно шел, через посредничество голландских купцов, в Амстердам, а оттуда дальше — в другие страны. Большое количество хлеба, собранного в Эстляндии и Лифляндии по налогам, а также скупленного торговцами, вывозилось в Швецию и Финляндию.
Вывоз хлеба из Эстонии производился главным образом через Таллин, являвшийся в этом отношении вторым по значению портом во всем шведском колониальном государстве (на первом месте по вывозу хлеба стояла Рига). Через Таллин хлеб экспортировался в первую очередь в Нидерланды, кроме того часть его шла в города северной Германии, главным образом в Любек. Через Таллин вывозился почти весь эст- ляндский экспортный хлеб, сюда же стекался хлеб из северной Лифляндии — из Пыльтсамаа, Лайузе, Ряпина, Вастселийна, а отчасти и с Сааремаа. Только «из северо-восточной Эстляндии часть экспортного хлеба направлялась через Нарву, которая и была вторым по значению эстонским городом, экспортировавшим хлеб. Из Нарвы хлеб шел главным образом в Швецию. Вывоз хлеба производили и из пярнуского государственного хлебного склада, однако развитию хлебной торговли Пярну препятствовала Рига. Пярну приходилось ограничиваться экспортом хлеба, собранного по государственным налогам: большая часть хлеба, скупленного частным путем, попадала в руки рижских скупщиков. Вывоз хлеба через Хаапсалу и Курессааре не мог достичь сколько-нибудь значительных размеров, поскольку его перехватывали таллинские купцы, обеспечившие себе командные посты в экспортной торговле эстляндским хлебом.
Часть хлеба вывозилась также и через мелкие гавани на морском побережье и островах. На этой почве не раз возникали столкновения между городом Таллином и эстляндским рыцарством, — помещики были заинтересованы в существовании таких гаваней, через которые они могли бы вести самостоятельную внешнюю торговлю. Самыми серьезными конкурентами Таллина в этом отношении были гавани Тоолсе и Виртсу. Через небольшие гавани северного побережья Эстонии происходил сравнительно интенсивный товарообмен с Финляндией; не только дворяне, но и крестьяне привозили сюда свой хлеб, обменивая его на рыбу и другие товары. Через Виртсу хлеб вывозился в Стокгольм, а прибывавшее сюда из Стокгольма железо, соль и иные товары отправлялись в Хаапсалу. Раквереские купцы широко занима-
422


Голландские торговые корабли в гавани. Рисунок В. Холлара (1647 г).
лись скупкой хлеба, который они отправляли в Финляндию и Швецию через гавани Тоолсе и Маху на северном побережье. Много небольших гаваней имелось на Сааремаа и Хийумаа. В конце описываемого столетия на острове Сааремаа насчитывалось более 26 подобных гаваней. Самая значительная из них находилась на острове Муху, на берегу пролива Суур-Вяйн; каждый сааремааский приход имел свои гавани, через которые помещики и крестьяне вели торговлю с Ригой, Пярну, Таллином, Хийумаа, Курляндией и Готландом. В интересах крупных городов не раз издавались запреты, направленные против торговли на побережье. Однако в обход законов торговля эта продолжалась, играя весьма значительную роль в хлебном экспорте Эстляндии и Лифляндии.
Кроме хлеба из Эстляндии'и Лифляндии вывозили (в меньших количествах) лен, солод, шиво и водку. Начиная с середины XVII века через Пярну и Нарву стали экспортировать лес. По сравнению с экспортом зерна вывоз прочих товаров занимал довольно скромное место во внешней торговле Эстляндии и Лифляндии и в течение всего столетия держался примерно на одном уровне или даже сокращался. Исключение в этом смысле составлял экспорт через Нарву, благодаря транзитной торговле с Россией.
Основным импортным товаром по-прежнему оставалась соль, часть которой переправлялась в Россию. Соль ввозилась главным образом из Испании, в меньшей мере из Франции, Португалии, а также из Люнебурга и Польши. Посредниками в торговле солью выступали прежде всего голландцы, ввозившие ее через Амстердам в Таллин и вывозившие отсюда хлеб. Масштабы торговли солью в XVII веке были менее значительными, чем в середине предшествующего столетия. Крупные торговцы, монополизировавшие торговлю солью, сильно подняли цены 423


на нее, отчего в первую очередь страдали крестьяне и низшие слои городского населения.
Кроме соли в Эстонию ввозили также сельдь (из Шотландии, Нидерландов, Норвегии), табак (из Нидерландов и Англии), железо (из Швеции), вина (из Испании, Португалии, Франции, Германии), голландские и любекские ткани, галантерейные товары, предметы украшения, сладости и пряности, южные фрукты, селитру, красящие вещества, кофе, чай, бразильскую древесину, часы, нюрнбергские металлические изделия, порох, стекло, посуду, высокосортную бумагу, голландские изразцы и т. п. Из Финляндии доставляли дрова, доски, лес, смолу, рыбу, продукты животноводства и т. п.
Имея в виду меркантилистические цели, шведский король Карл XI в 80-х и 90-х годах стал препятствовать ввозу товаров из Западной Европы, пытаясь таким путем закрепить рынки сбыта колониальных провинций за шведскими мануфактурами. С этой целью были повышены пошлины на заграничные товары, а ввоз ряда товаров был вовсе запрещен (постановлениями 1688, 1690 и 1692 годов). В -силу этого в конце века увеличился приток шведских товаров, хотя нередко они были худшего качества, чем изделия из других стран.
На развитии внешней торговли неблагоприятно сказалось сокращение транзитной торговли с Россией. Начиная с последней четверти XVI века морская торговля России шла в основном через Архангельск, что значительно уменьшило оборот балтийских гаваней. Чтобы помешать русской торговле на севере, Швеция пыталась вооруженной силой захватить Архангельск и создать на Кольском полуострове базу шведского военно-морского флота с целью перерезать морские торговые пути. Однако военные операции не принесли ожидаемого успеха и в XVII веке- торговля через Архангельск продолжала развиваться быстрыми темпами. Целый ряд обстоятельств заставил как русских, так и иностранных купцов отдавать предпочтение торговле через Архангельск, несмотря на отдаленность Архангельска от других европейских портов.
В прибалтийских гаванях интересы русских купцов всячески ущемлялись. Им было запрещено торговать непосредственно с иностранными негоциантами и эстонскими крестьянами. Значительным препятствием были и высокие пошлины, взимавшиеся в прибалтийских портах и особенно в датских проливах. Из-за этого сравнительно короткий балтийский торговый путь обходился купцам гораздо дороже, чем путь через Северный Ледовитый океан. Пошлина за проход через пролив- Эресунн, например, повышалась за десятилетие (1629—1639) восемь раз, вследствие чего она достигла в среднем 30 процентов стоимости товаров. Пошлина с некоторых товаров подчас приближалась к стоимости самого товара; так, пошлина на селитру доходила порой до 77 процентов ее стоимости. Согласно условиям Брёмсебруского мира, которым завершилась датско- шведская война 1643—1645 годов, суда шведских провинций были освобождены от уплаты пошлин за проход через датские проливы (собственно шведские корабли и раньше могли проходить беспошлинно). О том, как пагубно доселе отражались датские пошлины на торговле Лифляндии и Эстляндии, говорит следующая цифра: в 1655 году из Риги и Таллина через датские проливы провозилось товаров на сумму в 60 раз большую, чем в 1641 году, когда для шведских провинций пошлины еще существовали. Некоторые преимущества в отношении пошлин* ных сборов получили от Дании Нидерланды и Франция, для купцов же- всех прочих стран пошлина за проход пролива оставалась прежней, что и впредь являлось серьезной помехой для морской торговли на Балтий-
424


Тарту. Схема 1636 г.
ском море. Швеция надеялась, что русская транзитная торговля в дальнейшем будет идти через балтийские порты при посредничестве шведских купцов, однако Русское государство избегало контроля Швеции над. своей внешней торговлей.
В XVII веке та часть русской транзитной торговли, которая проходила еще по территории Эстонии, осуществлялась главным образом через Нарву. Значение Таллина в транзитной торговле сильно уменьшилось, а Тарту вообще остался в стороне от нее. Значение Тарту как штапельного города падает уже во второй половине XVI столетия, что было отчасти связано с перемещением центра русской торговли в Москву, Со Псковом торговые сношения Эстляндии и Лифляндии продолжались по-прежнему. Обходя Тарту как штапельный город, нарвские и рижские, аьтакже таллинские и иностранные купцы начали поиски новых путей; для торговой связи со Псковом. Нарва пользовалась с этой целью водным путем, Таллин переправлял свои товары в Псков через Васькнарву и Нарву, Рига же еще в XVI веке стала пользоваться более коротким торговым путем через Вастселийна.
425.


Тарту вел упорную борьбу за свои штапельные права. Тартуским торговцам удалось добиться от королевы Кристины привилегии, согласно которой купцам, везшим свои товары из Лифляндии в Россию, запрещалось проходить другими путями, в обход Тарту. Проезд через Тарту •стал обязательным также для всех купцов, возвращавшихся с товарами из России; причем они должны были делать в Тарту четырехдневную остановку с тем, чтобы тартуские горожане могли торговать с ними. Однако подобными искусственными мерами невозможно было оживить тартускую торговлю. Закрытие более короткого пути через Вастселийна и обязательная четырехдневная остановка в Тарту вызвали протест со стороны русских купцов. В ответ на ограничение прав русских купцов, проведенное шведскими властями в угоду тартуским торговцам, русское правительство запретило псковским и печорским купцам торговать с’ Нарвой. Это возымело свое действие — шведское правительство вынуждено было впредь считаться с интересами русской торговли. В соответствии с соглашением, заключенным в Москве в 1648 году, русское правительство отменило свой запрет посещать псковским и печорским куп- дам Нарву, а Швеция аннулировала привилегии, выданные Тарту как штапельному городу. Это соглашение отвечало также интересам Риги и Таллина. Таким образом, сорвалась последняя попытка оживить тартускую транзитную торговлю; отныне город Тарту играл уже весьма незначительную роль во внешней торговле.
На права штапельного города в транзитной торговле претендовал и Таллин, стремившийся монополизировать посредничество в морской торговле с Россией, а также с Финляндией и Ингерманландией. В начале XVII века шведское правительство, поддерживая указанные притязания Таллина, предоставило ему соответствующие привилегии и монопольные права. Однако центр транзитной торговли с Россией после заключения мира со Швецией стал перемещаться в Нарву, и Таллин, будучи не в состоянии соперничать с Нарвой, остался в стороне от русской транзитной торговли.
С середины XVII века, в связи с расширением торговли России, Нарва превращается в транзитную гавань для русских товаров. Этому способствовали удобные водные пути и географическая близость к русской границе. В конце XVII века через Нарву вывозились шедшие в основном из России лен, конопля, пушнина, хлеб, кожи, восточные товары и лес. Русская древесина начала экспортироваться через Нарву с 70-х годов. Лес доставляли с верховьев Луги и Плюссы, а затем, обработав часть его на нарвских лесопильнях, отправляли в Западную Европу, прежде всего в Нидерланды. Вывозом русского леса, льна и конопли из Нарвы занимались главным образом английские купцы. Тесные торговые связи с Нарвой сложились у английских купцов еще со времен Ливонской войны, когда Нарва входила в состав Русского централизованного государства. Транзитная торговля с Россией содействовала развитию Нарвы; как уже отмечалось, на базе этой торговли здесь возник целый ряд промыслов, связанных с обработкой русского сырья.
§ 7. 	Русско-шведская война 1656-—1658 гг.
После заключения Столбовского мира в русско-шведских отношениях наблюдалось некоторое улучшение, обусловленное расстановкой политических сил в Европе в период Тридцатилетней войны (1618—1648). В 1629 году, заключив Альтмаркский мир и освободившись от войны с 426


Развалины замка Вастселийна (Выруский район). Гравюра В. Штавенхагяна.
Польшей, Швеция включилась в Тридцатилетнюю войну на стороне антигабсбургской коалиции. Хотя Россия и не входила ни в одну из коалиций, она была заинтересована в поражении Габсбургов и их союзников, к которым относилась и Польша — агрессивный западный сосед России. Будучи заинтересованной в ослаблении Польши, Россия в период Тридцатилетней войны поддерживала Швецию, предоставляя последней возможность по низким ценам и беспошлинно вывозить из России хлеб и селитру. После окончания Тридцатилетней войны у русско- шведского союза не оказалось больше почвы. Швеция начала готовиться к нападению на Польшу, Украину и Россию, стягивая с этой целью свои войска, занятые в период Тридц^тилетней войны в Германии, к польской границе.
В 1648 году борьба украинского народа против своих поработителей переросла в героическую всенародную войну за освобождение от ига магнатско-шляхетской Польши и за воссоединение с братским русским народом в едином Русском государстве. К освободительной борьбе украинского народа, во главе которого стоял выдающийся государственный деятель и полководец Богдан Хмельницкий, присоединились белорусский народ и молдавское крестьянство. Русский народ оказывал этой борьбе всемерную поддержку. Царское правительство, заинтересованное в укреплении государства, поддерживало стремление украинского народа к воссоединению с Россией. В 1653 году русское правительство решило принять Украину в состав России и начать войну с Польшей за вытеснение ее с Украины и из Белоруссии. Воссоединение Украины с Россией было провозглашено 8 января 1654 года на Переяславской раде.
Весной 1654 года Россия развернула против Польши военные действия, имевшие целью воссоединение украинских и белорусских земель. На поддержку русских войск выступили крестьяне и горожане Украины
127


и Белоруссии; в то же время перешли в наступление войска Богдан# Хмельницкого. К концу 1655 года из-под власти Польши была освобождена почти вся Белоруссия и^брльшая часть Литвы.
Воспользовавшись поражением Речи Посполитой, понесенным от русских войск, Швеция развязала агрессию против нее. Шведы захватили Варшаву, ряд литовских городов и проникли также на территорию, освобожденную русскими войсками. Шведский король Карл X Густав- объявил себя королем Польши. Не ограничившись этим, Швеция начала готовиться к полному захвату Белоруссии и Литвы. В шведских: захватнических планах обнаружилась непосредственная угроза Русскому государству. Военное столкновение с агрессивной Швецией стало неизбежным. Исходя из этих соображений, русское правительство приняло предложение польских панов о заключении мира и весной 1656 года начало военную кампанию против Швеции.
Наступление русских войск в 1656 году происходило в трех направлениях. Главные силы наступали вдоль реки Даугавы по направлению к Риге и из Пскова — по направлению к Тарту. Остальные войска развертывали боевые действия в Карелии и Ингерманландии. Наступление развивалось успешно. Продвигавшиеся к Риге русские войска захватили стратегически важные и сильно укрепленные города — Даугавпилс и Кокнесе. 21 августа они приступили к осаде Риги, но, не имея флота, не смогли добиться успеха, так как шведы снабжали город со стороны моря. Осенью осада была снята и русские отошли к Полоцку. Войска^ наступавшие на Тарту, достигли 20 июля Вастселийна; после однодневной осады этот укрепленный пункт сдался. 12 октября, после 77-дневной осады, капитулировал город Тарту. К 1657 году шведы были вытеснены из Кокнесе, Алуксне, Тарту, Гауены и из деревень, расположенных на побережье Чудского озера между Васькнарвой и Лайузе.
Успешно действовали русские войска также в Ингерманландии и Карелии, где их активно поддерживали местные крестьяне, стремившиеся избавиться от шведского колониального ига. Самое крупное столкновение произошло в 1657 году под Гдовом, для захвата которого шведский полководец Магнус Делагарди направил восьмитысячное войско. Город героически защищался. На подступах ко Гдову, на реке Черме, разыгралось решающее сражение, закончившееся полным поражением шведов. В битве на Черме была наголову разбита пехота Делагарди. Остатки шведской армии, спасаясь от преследования русских, откатились к Нарве, а оттуда — еще дальше, в сторону Таллина.
Эстонские крестьяне не хотели воевать против русских войск. Попытка шведских властей создать из крестьян пехотный полк для тартуского гарнизона полностью провалилась: крестьяне просто-напросто разбежались. Не желая участвовать в обороне городов и крепостей, крестьяне скрывались в лесах и болотах.
В то же время имеются сведения о том, что крестьяне Васькнарвы, например, дружески встретили русские войска и помогли им в строительстве городских укреплений. Во время наступления русских в Карелии и Ингерманландии карельские и ижорские крестьяне восстали против своих угнетателей — помещиков. Лифляндские крестьяне в период русско-шведской войны выражали свое расположение к русским также тем, что переходили в православную веру. В связи с этим на дворянском конвенте 1659 года было принято решение активизировать деятельность протестантских пасторов.
В 1657 году внешнеполитическое положение России вынудило русское правительство прекратить военные действия в Прибалтике. Собрав- 428


Домик в К ярое (Иыгеваский район), где по преданию был заключен Кардисский мир 1661 г. (Из собрания О. Хуна в Центральном Государственном архиве Латвийской ССР.)
тиаяся с силами Польша угрожала возобновить военные действия против России на территории Белоруссии и Литвы. Воевать же одновременно с Польшей и Швецией Россия не могла. Видный русский политический деятель и дипломат Ордин-Нащокин считал, что в первую очередь необходимо добиться выхода к Балтийскому морю, однако царь Алексей Михайлович встал на сторону тех, кто выступал за продолжение войны с Польшей и достижение соглашения со Швецией, 20 декабря 1658 года в деревне Валиесари между Россией и Швецией был подписан договор о трехлетием перемирии. Им предусматривалось, что за Россией остаются территории, фактически занятые ее войсками. Однако уже Кардис- ским мирным договором, заключенном в 1661 году, были восстановлены довоенные границы.
Русское государство заключило мир на таких условиях потому, что в этот момент оно должно было направить свои основные силы на борьбу за освобождение Украины и Белоруссии. Продолжать в то же -время войну со Швецией за прибалтийские порты оно при сложившейся обстановке было не в состоянии, тем более, что Швеция и Польша, заключив в 1660 году в Оливе мирный договор, могли теперь освободившиеся силы бросить против России. Таким образом, разрешение балтийского вопроса отодвинулось еще на полстолетия.
§ 8. 	Редукция имений
В годы правления Карла XI (1672—1697) в Швеции утвердился абсолютизм. Опираясь на среднее и мелкое дворянство и на недворянские сословия риксдага, Карл XI ограничил власть феодальной аристократии и установил абсолютистский режим. Государственный совет, представ429


лявший собой доселе основной орган власти шведской аристократии, полностью утратил свой политический вес. Уменьшилось также политическое влияние риксдага.
Установление абсолютистского режима произошло в условиях социального кризиса, крайне обострившегося в связи с катастрофическим состоянием государственных финансов. Активная внешняя политика, проводившаяся правительством в интересах аристократии в течение более чем столетия, была шведскому государству далеко не но средствам. Сильно ударили, наконец, по без того уже истощенным государственным финансам неудачи, -постигшие Швецию в годы военной кампании 1675—1678 годов в Германии. Государство нуждалось в решительных мерах, направленных на немедленное повышение государственных доходов, а такие меры мог в данных условиях наиболее эффективно обеспечить абсолютистский режим, подавление дворянской олигархии.
Повышение государственных доходов в условиях феодального строя было мыслимо в первую очередь путем увеличения масштабов государственного землевладения. В течение XVII века большая часть государственного земельного фонда страны перешла в руки дворян. Теперь же король решил путем редукции имений, т. е. возврата государству раздаренных дворянству земель, расширить размеры коронных земельных владений. На заседании риксдага в 1680 году было принято постановление о проведении редукции имений, которое было дополнено и уточнено на риксдагах 1682 и 1683 годов. Редукция была распространена и на заморские провинции Швеции, в том числе на Эстляндию, Лифлян- дию и Сааремаа.
В прибалтийских провинциях редукции подлежали в первую очередь имения, дарованные дворянству из государственных земельных запасов шведским правительством. В эту категорию входили обширные земельные владения, пожалованные в прибалтийских провинциях шведской аристократии, — они-то и были изъяты прежде всего. Дарованные шведским правительством местному дворянству земли были отобраны несколько позднее, их редукция завершилась в основном к 1687 году. Затем редукция была распространена и на так называемые «принесенные с собой» (mitgebrachte) имения — это были земли, пожалованные дворянству еще предшественниками шведской верховной власти.
В результате редукции в руки государства в Лифляндии перешло 5215 гаков из 6318, т. е. примерно 5/6 их общего числа, в Эстляндии — 2995 гаков из 8283, или примерно Уз, и на Сааремаа — 160 гаков, что составляло приблизительно У4 дворянских земель (в отличие от остальных провинций здесь и до редукции имелись обширные доменные земли).
Больше всего, таким образом, редукция затронула дворянское землевладение в Лифляндии. Поэтому-то здешнее дворянство и оказывало наиболее упорное сопротивление проведению редукции. Хотя король не намеревался считаться с мнением! дворянства по этому вопросу, он все же был не прочь заручиться ‘согласием ландтага на редукцию, поскольку это облегчило бы ее осуществление. Однако лифляндский ландтаг 1681 года занял в вопросе редукции резко отрицательную позицию.
Для тогдашних настроений лифляндского дворянства характерно заявление одного из представителей рыцарства — полковника Палена, который на одном из ужинов во время сессии ландтага заявил шведскому адмиралу Вахтмейстеру, что если шведский король намерен продолжать редукцию имений в Лифляндии, то он, Пален, и его соотечественники будут искать себе нового покровителя, будь то хоть царь мо430


сковский. Оппозиция лифляндского дворянства еще более усилилась с ’687 года, когда редукции подверглись «принесенные с собой» имения. Оппозиционное движение среди лифляндского дворянства, возглавленное в 1690 году местным помещиком- И. Р. Паткулем, вылилось в острое столкновение между рыцарством и абсолютистским правительством Швеции. Результатом этого конфликта явилось ограничение политической власти лифляндского дворянства: королевским указом 1694 года была упразднена коллегия ландратов, а ландтаги могли созываться теперь только по повелению короля и с разрешения генерал-губернатора. Права ландтага были урезаны, права же генерал-губернатора во всем, что касается дворянских дел, — расширены.
Одновременно с редукцией были проведены землемерные работы, кадастрирование, т. е. оценка крестьянских хозяйств и ревизия гаков. При кадастрировании в Лифляндии различали два основных вида пахотной земли: исконную пашню и пожогу (бушланд). В каждом из указанных видов пашни были установлены, в соответствии с качеством земли, четыре категории. Пожоги оценивались в два или три раза ниже тоответствующей категории старопашни. Новым ревизионным гакОхМ в Лифляндии считалось такое крестьянское хозяйство, феодальные повинности и государственные налоги с которого составляли в пересчете на деньги 60 талеров. При оценке ревизионного гака рекомендовалось ♦ читывать также возможности получения крестьянским двором дополнительных доходов (от рыболовства, выращивания льна, содержания мельницы и т. п.), а также расстояние до дорог и городов, т. е. возможности сбыта продуктов.
На острове Сааремаа оценка ревизионного гака производилась на той же основе, что и в Лифляндии, но ревизионный гак оценивался здесь в 18 талеров.
В Эстляндии сохранился прежний принцип оценки ревизионного гака: его оценивали по количеству тягловых дней, которые крестьянин должен был отработать в течение недели, что было выгоднее для дво- гннства. Это была уступка шведских властей эстляндскому рыцарству, протестовавшему против введения нового принципа оценки ревизионного гака. Подобный же протест лифляндского дворянства не был принят во внимание.
В результате новых земельных ревизий значительно возросло коли- -е<тво ревизионных гаков. Например, в Лифляндии число таковых увеличилось в 1688 году, по сравнению с 1638 годом, примерно на 27 процентов.
Поскольку основой для учета и взимания государственных налогов являлось количество устанавливаемых земельными ревизиями ревизионных гаков, возрастание их числа значительно повысило государственные доходы. Единицей обложения крестьян владельческими повинностями по-прежнему был так называемый крестьянский гак, величина которого обычно никогда точно не совпадала с величиной ревизионного гака. Крестьянский гак на территории Эстонии по-прежнему сохранил множество локальных отклонений, к тому же и его величина со временем менялась — она имела общую тенденцию к возрастанию.
Барщина, натуральный и денежный оброк, государственные налоги и церковные подати крестьян редуцированных имений были зафиксированы в вакенбухах. Вакенбухи, как правило, оставляли в силе прежнюю норму повинностей. Лишь в единичных случаях вносились некоторые изменения, но всегда при этом следили за тем, чтобы общая сумма повинностей крестьян данной мызы не уменьшилась. Если находили 431


нужным и возможным уменьшить повинности одного крестьянина, то одновременно следовало, согласно инструкциям центральной власти, повысить их для другого крестьянина того же имения.
Арендаторам редуцированных имений запрещалось самовольно изменять нормы повинностей, отмеченных в вакенбухах. Но, как видно из многочисленных крестьянских жалоб в последние десятилетия XVII века, арендаторы часто игнорировали этот запрет и пытались брать с крестьян больше, преступая и без того уже предельно высокую норму феодальной ренты, зафиксированной в вакенбухах.
Ненормированным в вакенбухах остался ряд мелких повинностей, например, поставка мызе овощей, лыковой веревки, дров и т. л., а также количество «кордовых дней» барщины, т. е. срок, на какой выделялись ночные сторожа, пастухи и т. д.
Из сопоставления различных видов крестьянских повинностей видно, что к концу XVII века несколько возросло значение феодальной денежной ренты. Наблюдалась тенденция (особенно в Лифляндии) к частичной замене многочисленных ваковых податей деньгами. Однако в вакенбухах редуцированных имений денежный оброк, где он имелся, обычно вновь заменялся натуральными повинностями. Заинтересованные в интенсивном развитии барщинного хозяйства в государственных имениях, шведские власти обыкновенно восстанавливали барщину и там, где помещики заменили ее денежным оброком.
Из 20 и больше видов ваковых податей, которые обычно встречались в крестьянских повинностях еще в начале века, в конце XVII века продолжало существовать, как правило, не более 5—6 (горох, лен, конопля, хмель, овцы). В новых вакенбухах редуцированных имений термин «ва- ковые повинности» больше не встречается, все виды феодальной натуральной и денежной ренты стали теперь обозначаться одним общим названием «постоянный оброк». В редуцированных имениях «десятина» была повсюду заменена постоянным оброком (твердым зерновым чиншем), что вызывалось необходимостью более точного учета доходов с государственных имений.
Шведский абсолютизм, столь решительно действовавший в интересах казны, отстаивал тем самым интересы дворянства в целом и вовсе не преследовал цель поколебать его классовое господство. Нанесенный прибалтийскому дворянству удар король стремился по мере возможности смягчить. Переход значительного количества дворянских имений в руки государства отнюдь не лишил помещиков-крепостников основного средства производства — земли. Немалая часть государственных имений была отдана прибалтийско-немецким дворянам либо в ложизненное, либо в 10-летнее безвозмездное держание. Арендаторами редуцированных имений были повсеместно оставлены их прежние владельцы, причем на весьма выгодных условиях.
Тем самым переход имений во владение государства никоим образом не избавлял крестьян от ненавистных господ-помещиков. Король, правда, заводил речь об освобождении лифляндского крестьянства от крепостничества, но никаких конкретных действий в этом направлении не последовало. Разговорами об освобождении крестьян Карл XI стремился лишь припугнуть прибалтийское дворянство, сделать его более уступчивым при проведении редукции имений. На деле же шведская абсолютистская власть упрочивала существующие в Эстляндии и Лифляндии крепостнические отношения, закрепляя их в соответствующих регламентах, инструкциях и вакенбухах.
Поскольку бывшие помещики, ставшие арендаторами государствен-
432


ных имений, стремились путем еще более жестокой эксплуатации крестьянства повысить свои уменьшившиеся вследствие редукции доходы, то положение крестьян в годы редукции ухудшилось по сравнению с предшествующим периодом. То обстоятельство, что повинности крестьян были теперь зафиксированы в вакенбухах, отнюдь не мешало арендаторам* самовольно повышать их. Установленные в вакенбухах повинности были обычно к тому же столь высоки, что крестьяне оказывались в полной зависимости от произвола арендатора: они были не в силах давать всего требуемого с них, неизбежно запутывались в долгах, и арендатор мог в любое время под предлогом взыскания недоимок лишить их последнего достояния. Арендаторы продолжали также самочинно присоединять к мызным полям крестьянские земли, хотя в государственных имениях это было запрещено. Арендаторы занимались и продажей государственных крестьян иностранным вербовщикам, несмотря на соответствующий запрет шведского правительства.
Государство, которое было непосредственно заинтересовано в сохранении хозяйственной дееспособности коронных крестьян, было вынуждено поставить некоторые преграды произволу арендаторов. В противном случае мызному хозяйству угрожало полное разорение, а господствующему классу — восстание беспощадно эксплуатируемых и подвергавшихся варварскому обращению крестьян.
В 1691 году в Лифляндии была опубликована «Инструкция штатгальтерам экономии», целью которой было усиление штатгальтерского контроля над государственным мызным хозяйством. В 1696 году был издан, в дополнение к «Инструкции», «Регламент экономии», где особое внимание уделялось регулированию взаимоотношений государственных крестьян и арендаторов.
В основу обоих этих документов легли принципы крепостничества в духе «Лифляндских полицейских правил 1668 года». Однако право распоряжаться землей и личностью крестьянина перешло теперь от помещика-крепостника к государственной власти, представителями которой в провинции являлись штатгальтеры экономии. Арендаторам запрещалось самовольно расширять запашку за счет крестьянских земель и повышать нормы крестьянских повинностей, .но и то и другое рекомендовалось в подходящих случаях проводить штатгальтеру с целью повышения доходов государственных имений. Принадлежавшее ранее помещику право выселять неспособных выполнять повинности крестьян-дво- рохозяев из их дворов стало теперь правом и обязанностью штатгальтера, который должен был следить также и за тем, чтобы барщинная рабочая сила была равномерно распределена по дворам. Штатгальтер мог по собственному усмотрению перемещать крестьян из одного крестьянского хозяйства в другое, разрывая семейные узы.
Вместе с тем были подробно зафиксированы права и обязанности коронных крестьян определены штрафы, полагавшиеся с арендаторов в случае различных злоупотреблений, как и наказания крестьян, провинившихся в глазах арендатора и штатгальтера. Обязанностью крестьян было под угрозой телесного наказания аккуратно справлять свои повинности, проявлять послушание и почтительность по отношению к надсмотрщикам и арендатору. Арендаторам было оставлено право домашнего наказания, правда, с некоторыми ограничениями, которые касались, главным образом, дворохозяев. Наибольшей мерой наказания для последних была предусмотрена установленная еще в 1632 году норма — 10 пар розог (или 20 серебряных талеров штрафа).
Было подробно зафиксировано и данное крестьянам в 1632 г. право
\
433
28 История Эст. ССР


жаловаться на господскую несправедливость и произвол. Однако первой инстанцией при подаче жалоб для коронных крестьян был арендатор, который обычно отвечал на жалобы терроризированием крестьян, осмелившихся пожаловаться. Если решение арендатора не удовлетворяло крестьянина или же жалоба касалась самого арендатора, крестьянин мог обращаться к штатгальтеру. В зависимости от характера жалобы штатгальтер лично рассматривал ее или пересылал в ландгерихт. Если же эта инстанция также не удовлетворяла крестьянина, то он имел право апеллировать к генерал-губернатору или в гофгерихт. Несмотря на репрессивные меры, предпринимавшиеся арендаторами против жалобщиков, крестьяне в период редукции имений широко пользовались предоставленным им правом подачи жалоб, однако редко достигали желаемых результатов.
В Эстляндии, где и после редукции имений коронных земель было меньше, чем дворянских, взаимоотношения помещиков-арендаторов и коронных крестьян регулировались арендными контрактами и публика- тами таллинского штатгальтера и эстляндского генерал-губернатора. Как и в Лифляндии, центральная власть здесь контролировала дела коронных имений и стремилась ограничить произвол арендаторов. Права и обязанности коронных крестьян в Эстляндии излагались (например, в плакате генерал-губернатора, опубликованном в 1695 году) в духе тех же принципов, что легли в основу изданных для Лифляндии «Инструкции» 1691 года и «Регламента» 1696 года.
Зафиксированные в постановлениях, арендных контрактах и публи- катах «права коронных крестьян в какой-то степени действительно защищали их от произвола арендаторов государственных имений, но это еще не ставило их в правовом отношении в более выгодное положение по сравнению с остальной массой крепостных дворянских имений. На коронных крестьян с еще большей силой обрушился военно-феодальный гнет абсолютистского шведского государства, экономическое положение их ухудшилось.
Уже с 1697 года, когда на шведский престол вступил Карл XII, началось постепенное отступление от политики редукции, выразившееся в предоставлении местным помещикам отдельных уступок. А 13 апреля 1700 года (в то время саксонские войска осаждали Ригу и Карл XII стремился заручиться лояльностью и поддержкой прибалтийского дворянства) редукция имений была объявлена законченной. Государству срочно потребовались крупные суммы для ведения войны, вследствие чего государственные имения стали вновь под залог переходить в руки помещиков. И, наконец, на заключительном этапе Северной войны шведское правительство предоставило прибалтийскому дворянству такие широкие сословные привилегии, какими оно никогда доселе не располагало (так называемая «Жалованная грамота Ульрики-Элеоноры»).
§ 9. 	Великий голод
В 1695—1697 годах Эстляндию и Лифляндию постиг сильный неурожай; разразился голод, приведший к огромной смертности среди населения. Годы эти вошли в историю как годы Великого голода.
Урожай 1695 года погиб из-за дождливого лета и ранних ночных заморозков. В следующем году дожди вновь шли почти беспрерывно все лето и урожай составил не более '/s'—'А части высеянного зерна. Урожай 1697 года был несколько лучше, но все же далеко не достаточный.
434


.< голода и эпидемий в стране погибло в эти годы 70—75 тысяч человек, составляло не менее пятой части тогдашнего населения Эстонии.
Особенно велика была смертность среди бобылей и безземельных крестьян.
Один из современных хронистов Христиан Кельх так описывает жасы этого бедствия: «Среди простого народа наступила такая нужда з хлебе, что не было покоя от нищенствующих — как от здоровых, гак и от больных. Многие сильные и здоровые люди ходили из одного места з другое и со слезами на глазах, во имя господа бога умоляли, чтобы. * v взяли на работу за один только хлеб. Многие почернели от голода и обессилели, что валились с ног... Батраков и батрачек увольняли -зллами ... Деревни, дороги, поля и кустарники были полны трупов, которые с приходом весны свозили телегами и хоронили по 30, 40, 50 и даже больше человек в одной яме».
В массовой гибели населения во время Великого голода были по- :*члы сама крепостническая система и колониальная эксплуатация. Ог- ; иные доходы, которые получала шведская казна от прибалтийских тозинций, основывались на беспощадной эксплуатации местного крестьянства. Несмотря на сильный недород, несмотря на то, что часть ^энского крестьянства погибла от голода, шведское государство про- жлжало безжалостно выжимать максимальные доходы из своего «хлеб- -:го амбара». Доходы государства в период голода даже превышали чжние. Если, в 1691 году от Эстляндии, Лифляндии и Сааремаа было .сучено 1 300 000 серебряных талеров дохода, то в 1696 году, т. е. в - лэдный год, доход Швеции от этих провинций составил 1415169 се- z-бряных талеров — на 115 169 серебряных талеров больше, чем в год - рмальной урожайности. Следует отметить, что в 1699 году, когда был . <ран богатый урожай, прибалтийские провинции дали Швеции 43 840 серебряных талеров дохода.
В 90-х годах росли доходы с редуцированных имений. Росли они -же и в годы Великого голода. Так, в 1692 году поступления в казну _ : сдуцированных имений составили по Эстляндии — 159494, по Лиф- .-дии — 418 354 и по Сааремаа — 20 665 серебряных талеров, в го- ; юм же 1696 году Швеция выкачала из этих именйй в Эстляндии — .5 258, в Лифляндии — 496 668 и на Сааремаа — 41 <947 талеров до- - да.
Острая нехватка хлеба и жестокий голод не мешали шведскому госу- датству вывозить из страны большое количество хлеба. В первый годный год экспорт хлеба из Лифляндии и Эстляндии в Западную z-рэпу был, правда, запрещен, но зато его усиленно вывозили в Шве- и Финляндию. Например, только в 1696 году из Таллина, Пярну и .• жссааре в Швецию и Финляндию было отправлено несколько десят- Е тысяч тендеров хлеба; весной 1697 года из таллинских государст- ных складов в один лишь Выборг было вывезено 12 тысяч тендеров
Для оказания помощи местному голодающему населению не было /ждлринято по сути никаких действенных мер. Как видно из королевских распоряжений, оказание помощи голодающему населению считалась делом второстепенной важности. Первым долгом следовало заститься о том, чтобы доходы шведского государства от прибалтийских провинций ни в коей мере не пострадали. Это подтверждается и спе- диальными оговорками в письмах короля, одна из которых гласит: •Если после отправки предназначенного на вывоз хлеба, некоторое ко* -'.чество его еще останется», то его можно использовать для помощи
435


Мемориальная доска в память о Великом голоде 1695 — 1697 гг. и голоде 1602 г. Была установлена в церкви Новой богадельни. Средняя часть мемориальной доски работы А. Пассера.


честному населению. В виде ссуд в голодные годы правительство раз- гешило выдать населению Эстляндии и Лифляндии 20 тысяч тюндеров хлеба, причем ссудный процент составлял один или половину кюльмета г каждого тюндера. Однако фактически не было выполнено даже это. Б эстонской части Лифляндии из государственных складов в виде ссуд было выдано только 9050 тюндеров хлеба. Населению Эстляндии ко- ;<’.ть обещал ссудить 7 тысяч тюндеров, на деле же голодающие не полу- чили и этого. Указанные хлебные ссуды, естественно, не могли в сколько- нибудь существенной мере покрыть потребность голодающего населения з хлебе — это были жалкие остатки того, что вывозилось из страны. ~ даже эта незначительная ссуда выдавалась не всем: помещичьи крестьяне ее не получали, из государственных крестьян она выдавалась только дворохозяевам, бобыли и безземельные крестьяне вообще не имели права на ссуду.
Так в годы голода особенно отчетливо проявилась жестокая колониальная эксплуатация прибалтийских провинций. Шведское государство в голодные годы сохранило и даже увеличило свои доходы ценой гибели десятков тысяч эстонских крестьян.
§ 10. Обострение классовой борьбы крестьянства в конце XVII века
В отличие от собственно шведских крестьян, для которых редукция означала пресечение обнаружившихся во второй половине XVII века настойчивых «попыток шведской аристократии закрепостить их по «лиф- ляндскому образцу», крестьянство колониальных провинций в результате редукции не только ничего не выиграло, но даже проиграло. Как уже говорилось, редукция не поколебала крепостнической системы в колониальных провинциях, а практика сдачи редуцированных имений в аренду бывшим их владельцам повлекла за собой усиление эксплуатации крестьянства. Прямым следствием проведения редукции в Эстлян- дли и Лифляндии было поэтому обострение классовых противоречий между дворянством и крепостным крестьянством, а это в свою очередь привело к подъему крестьянского движения в 80-е и 90-е годы XVII века.
Подъем крестьянского движения в период редукции был связан, с другой стороны, и с тем, что абсолютистская аграрная политика КарлаХ! пробудила иллюзии наивного монархизма, нашедшие поначалу сравнительно широкое распространение среди эстонского крестьянства. Го обстоятельство, что король стал отбирать мызы у помещиков, показалось крестьянам свидетельством того, что он является врагом помещиков и истинным другом крестьянства. Они надеялись, что король облегчит непосильно тяжкие феодальные повинности в Эстляндии и Лифляндии. Стали распространяться также слухи о якобы близком раскрепощении. Распространению таких слухов дало, очевидно, толчок и то обстоятельство, что в королевской пропозиции, посланной на лифляндский ландтаг 1681 года, действительно шла речь и о раскрепощении лифляндского крестьянства. Но это был, как мы видели, лишь тактический маневр для оказания давления на лифляндское дворянство. Своего рода примечательным проявлением иллюзий наивного монархизма того времени был, например, также случай, происшедший на редуцированном острове Кихну (в Пярнуском заливе), где крестьяне объявили, что отныне все они вместе сами будут хозяйничать в мызе и вносить арендную плату королю без посредничества арендатора.
437


Эстонские крестьяне были склонны наиболее выгодным для себя образом толковать и те публичные распоряжения шведского правительства, целью которых было ограничить произвол арендаторов над коронными крестьянами. Запрещение злоупотреблять «правом домашнего наказания» навело крестьян на мысль, что отныне и вовсе запрещена их порка. Поэтому они стали возбуждать судебные иски против арендаторов и в тех случаях, когда никаких злоупотреблений, с точки зрения властей, не имелось. В особенности же было характерно то, что крестьяне, услышав о запрете самовольного увеличения феодальных повинностей, стали порой считать злоупотреблением арендаторов и те нормы повинностей, которые были утверждены шведскими властями. Наиболее наглядно проявилось это в Эстляндии в 1695 году. В этом году здесь был опубликован плакат генерал-губернатора, в котором говорилось о запрещении самовольного взвинчивания норм повинностей арендаторами коронных имений. Но в том же году по Эстляндии была проведена ревизия гаков с утверждением шведскими властями норм крестьянских повинностей в коронных имениях. Так как эти нормы оказались весьма высокими, крестьяне начали подозревать арендаторов в злоупотреблениях и подавать на них жалобы, ссылаясь при этом на упомянутый плакат.
Распространение иллюзий наивного монархизма способствовало тому, что в крестьянском движении того времени важное место заняла такая легальная форма классовой борьбы, как подача жалоб на помещиков и арендаторов коронных имений. Начиная с 80-х годов такие крестьянские жалобы, поданные на имя местной шведской администрации или даже короля, стали весьма многочисленными.
Непосредственным поводом для подачи жалоб чаще всего оказывались непосильно высокие нормы феодальных повинностей, насильственное отнятие у крестьян их имущества (это называлось помещиками и арендаторами обычно «залогом»; «в залог» за неуплаченные повинности забирались крестьянский скот, хлеб и инвентарь), присоединение крестьянских земель к мызным полям. Нередко мотивом жалобы было и жестокое обращение с крестьянами, столь обычное в лифляндских и эстляндских мызах в те времена: жестокая порка, приводившая иной раз к тяжелым увечьям и даже смерти, заточение в мызный «карцер» и т. п. Шведские власти, рассматривавшие жалобы и прошения крестьян, бывали, как правило, непреклонны там, где речь шла о смягчении повинностей. Стоя на страже интересов государственной казны, шведские чиновники не делали уступок в этом, столь наболевшем для эстонского крестьянства вопросе. Нередко они не только с порицаниями отсылали назад такого жалобщика, но и отдавали распоряжения о наказании его «за необоснованную жалобу».
Сравнительно благосклоннее рассматривались жалобы, касавшиеся других вопросов. Положительные резолюции получали крестьяне обычно на прошениях о возвращении им имущества, бывало также, что к ответу привлекались мызные надсмотрщики за изощренные приемы «домашнего наказания». Тут шведские чиновники могли проявить себя ревнителями справедливости, сообразуясь при этом с интересами обеспечения государственных доходов, — ведь лишенный личного имущества или искалеченный в результате жестокой порки коронный крестьянин являлся ^потерей для казны. Жалобы коронных крестьян на присоединение крестьянских земель к мызным полям во многих случаях оставались без последствий: расширение мызных полей за счет крестьянских было правомерным явлением и в коронных владениях. Лишь тогда, когда 488


арендатор присоединял землю без ведома местной администрации, это рассматривалось как проступок с его стороны.
Однако и положительные резолюции, когда удавалось их получить, практически мало что давали крестьянам. Арендаторы и помещики не спешили выполнять такие резолюции, поэтому крестьянам приходилось нередко довольствоваться «справедливостью на бумаге». К тому же крестьяне в таких случаях неминуемо навлекали на себя преследование со стороны арендаторов и помещиков. Последние вообще старались всячески препятствовать подаче на них жалоб и терроризировали крестьян в связи с этим. Стоило крестьянам хотя бы заикнуться о своем намерении подать жалобу, как их подвергали самой нещадной порке. Когда, например, крестьяне одной из мыз Кулламааского прихода (Ляэнеский уезд) заявили, что намерены жаловаться на беззаконие и произвол помещика, пятеро из них были подвергнуты в мызе телесному наказанию, после чего им сказали, что «теперь разрешение на проезд прописано на их опинах», и заключили в тюрьму. В 1697 году арендатор государственного имения Куру (Вируский уезд) собственноручно высек двух крестьян за то, что они жаловались на него. Одному из крестьян удалось бежать, а второго арендатор засек до смерти.
Шведские власти со своей стороны также чинили препятствия крестьянам-жалобщикам.
Весной 1682 года было сделано распоряжение, запрещавшее обращаться с жалобами к королю без предварительного обращения к местным властям в провинции. Этот запрет неоднократно подтверждался, и таможенным чиновникам в Таллине вменялось в обязанность строго следить за тем, чтобы на кораблях и на лодках, отправляющихся в Стокгольм, не находилось ни одного крестьянина без специального разрешения на проезд. Не нравилось властям-и то, что крестьяне-жалобщики организовывали иногда многочисленные делегации к шведским чиновникам: бывало, что с жалобой являлось одновременно по 30—50 крестьян из одной мызы. В 1696 году генерал-губернатор Лифляндии запретил крестьянам подавать в гофгерихт коллективные жалобы.
В своих жалобах крестьяне нередко угрожали бежать, если положение их не улучшится. Побеги крестьян, прежде всего в Россию, приняли особенно широкий размах в годы Великого голода. Из некоторых мест в Россию ушло до половины крестьянского населения. В 1698 году йых- виский пастор Томас Книпер сетовал, что окрестные селения и крестьянские дворы совсем опустели, что число крестьян, убегающих в Россию, увеличивается с каждым днем. Один таллинский купец сообщал, что, проезжая в годы Великого голода через Псков, видел тысячи беженцев из Лифляндии, направлявшихся через Псков в глубь России и поносивших шведскую власть самыми скверными словами. Часто крестьяне бежали из одной мызы в другую. Например, осенью 1696 года сотни сааремааских крестьян, как из дворянских, так и из коронных имений, вместе с семьями в поисках лучших условий жизни переселились на материк. Однако, обманувшись в своих надеждах, преследуемые сааре- мааскими помещиками, арендаторами и шведскими властями, многие из них весной следующего года возвратились на остров.
Чтобы воспрепятствовать бегству крестьян, помещики и арендаторы имений применяли жестокие меры. Так, если из имения убегал какой- нибудь крестьянин, к ответу привлекали его односельчан — их пороли, облагали штрафами и т. д. Кихнуские крестьяне жаловались в 1686 году, что их и их жен били «железными» прутьями и кольями за побег двух крестьян. Однако все эти меры не могли пресечь бегства, причиной ко-
439


§6trt
ftaft/$Clb'^arfcbaU IJcutciunt шФ General-Gouverneur fiber bag JJcr$Ofll§i!mb ^ffLinb unbbic £tabc 9uva|z
AXEL jULIUS ä&wff DE LA GARDIE, totot/ fax auf auas / тел» a»
■Втпаф Vor cini&t Ш H bcm ВДе Oe$fel еШфе Шаигеп tint groufome ^WbrXbotfcswn/unb топЬКЯефашпШиш X^tr/a^frcaBtoai шцкафг/ адfciefe Set пШ babhafft ttxrbtn wntm ЭД;to ЗД aaetnben ЭДШ balbtcfdd^rfftmlid) bon aüm tfan&ln aNtftn шЖеп btranlaftt mbtn.liribmirbbartneSau* tc^cwanaenanb/un^ftbt bon M $abttn mii tvafUidjten $aaren/am £nbt cm fwnta frauff / bon lanatiattn r obren Ш niit tintm бфеот bet ber 6ttrnt > unb Xan<j bon $afon / ba brtf. btf obrntn fem Stuber / unatftbt 2o. ^ahrenatn mir rociftuto $aartn, runbem (ЗЙфее/ шВййШ0Ьг fommmbtn Saartf cmhn$arfc$tt£fli «tr brute Л^топгй $аш шм/ж $?. Sata/жhm- pBWta Kai / mK arum пмМИа magtrem (BeWto unbbumfrfbrannm&Mai Wm Uno benn btr btabtt МефГеп Ш / bon emrotn 50- ^abrtn tin biiftr штиШее Кей. Ж tunbmi ЭДФ& unb 1 шййржп/
unb Safe ФЖтОФшт id to toimEanbetrarttHweaufftottnfatten. imb ^manbtWi^on2B®nMxm’bto7 SöMcMi6ie to^ur^OMrftttMetmabntt / baff&it ШоеМШ twat» ШеМт f«rn ©к barÄ ntbmen/ Wb to au ©dHot uto« » SBtebrwiifalfi unbba mm паШ^г5 barbito HwnWt/W art bon 'semanocn vtrbtto / tw toom oar toatwmtt iwen / fo haven w |гф nubt nut ba ötraffe / fb auff Шгт «ЗяЬгщп theilbaiftia atmabrt/ fõnbtrn t$ foa feftagt audi atwfovtban $bnm cxeqvto roerben- Фогпаф Й Ш imb Kbc m rututn / unb flit ediabtn gu büten baben. Pubiicatum miff bcm Шmgl <5ФНс gu fKcbal ben Majrui Апьо
AXEL JULIUS DE LA GARDIE
flлакат эстляндского генерал-губернатора от 15 марта 1699 г. Всему населению при называется содействовать поимке четырех крестьян, причастных к убийству управляющего мызой Кехтна. Дается описание наружности разыскиваемых.
торого было крайне тяжелое положение крестьянского населения. Шведские власти пытались приостановить бегство крестьян с помощью многочисленных публикатов. Строго запрещалось оказание какой-либо помощи беглым. Если крестьянин узнавал, что его сосед готовится бежать или уже бежал, он незамедлительно должен был донести об этом помещику. Весной 1697 года генерал-губернатор Эстляндии издал распоряжение, согласно которому все передвигающиеся по стране лица, не имеющие паспортов, должны задерживаться и доставляться властям. Однако крестьяне продолжали искать спасения от своих угнетателей в бегстве, оказывая друг другу помощь и скрывая своих бежавших товарищей.
Наряду с легальными формами борьбы и бегством, в 80-е годы, по сравнению с предыдущим периодом, участились также и крестьянские выступления более активного характера. Типичной формой выступлений был отказ от несения феодальных повинностей; таким путем крестьяне давали отпор характерным для арендаторов попыткам усилить барщинно-крепостническую эксплуатацию. Учащаются в это время также жалобы помещиков и арендаторов на нападения со стороны крестьян. Избиение или даже убийство мызных служащих (управляющих, кубьясов, кильтеров) являлось нередко исходом конфликта крестьян с 440


мызой, возникавшего на почве отказа крестьян от выполнения повинностей. Управляющие и надсмотрщики избивались чаще всего тогда, когда приходили к «строптивым» крестьянам требовать выхода их на барщину. Из-за страха подвергнуться нападению мызные служащие, отправляясь к крестьянам, обычно брали с собой оружие. Крестьянской дубины приходилось опасаться и шведским солдатам, шнырявшим по деревням в качестве вербовщиков и поимщиков дезертиров. В 1683 году, например, на шведских солдат, поймавших в мызе Таагепера (Пярнуский уезд) дезертира, напали крестьяне той же мызы и, освободив дезертира, смертельно ранили одного унтер-офицера.
Так как действительность редукции шла вразрез с крестьянскими чаяниями, иллюзии насчет намерений «справедливого короля» были обречены на гибель. По мере того как обнаруживала себя колониально- крепостническая сущность аграрной политики Карла XI в Эстляндии и Лифляндии, крестьянам приходилось расставаться с надеждами на то, что редукция благотворно отразится на их положении. Более того, они ;зидели, что редукция несет им новые беды.
В связи с этим значение легальных способов борьбы в крестьянском движении в 90-е годы XVII века начало уменьшаться. Хотя подача крестьянами жалоб оставалась по-прежнему весьма распространенным язлением, 'классовая борьба крестьянства приобрела теперь более ост- : ый характер. Крестьяне гораздо чаще стали отказываться от выполнения повинностей, в начале 90-х годов заметно участились случаи расправ .крестьян над мызными управляющими и надсмотрщиками.
Среди многих мыз, в которых в рассматриваемый период имели место крестьянские выступления, выделяются некоторые, где борьба была особенно упорной. Сюда относится и коронное имение Перила (Харьюский уезд). Начиная с 1690 года перилаский арендатор не раз жаловался на «строптивость и бунтарство» своих крестьян. Крестьяне отказывались от несения мызных повинностей, несмотря на всяческие репрессии, их сопротивление носило длительный и упорный характер. Вплоть до конца шведского/колониального владычества (1710 год) местной администрации и судьям приходилось разбирать дела, связанные с борьбой этих крестьян против арендатора. Наряду с более решительными выступлениями перилаские крестьяне неоднократно подавали и жалобы на арендатора.
Стойкое сопротивление оказали арендатору в 1690 году также .крестьяне в коронном имении Эрвита (Ярваский уезд), отказавшиеся -т выполнения дополнительной барщины. Вооружившись кольями, они прогнали из деревни управляющего и надсмотрщиков, которые явились •: требованием посылки дополнительных работников на мызные поля. Из жалобы арендатора по этому поводу явствует, что эрвитаские крестьяне и раньше ожесточенно боролись против мызной неволи — они, оказывается, уже убили одного надсмотрщика, а другому нанесли увечья побоями. О крестьянских выступлениях в Эрвита имеются сведения, относящиеся и к последующим годам.
Заслуживает внимания и выступление крестьян прихода Хагери ■Харьюский уезд) в 1691 году, которое было направлено не только против мызного ига, но и против нововведения в христианско-протестантской системе «воспитания» народа — позорных столбов у церквей, где крестьян подвергали публичной порке. Хагериские прихожане вступились за крестьян, которых собирались пороть у позорного столба, и избили мызного управляющего, причастного к экзекуции. Один из кре441


стьян, инициатор этого выступления, заявил, что крестьяне не должны допустить порку у церковного столба, ибо «такого сроду не бывало».
В 1695 году по Эстляндии прокатилась волна крестьянских выступлений, связанных с проведением здесь ревизии. Утверждение размеров повинностей коронных крестьян показало последним, что шведские власти ничуть не меньше помещиков заинтересованы в том, чтобы получить от крестьянина побольше дохода. Там, где ревизионная комиссия находила возможным даже повысить норму повинностей, негодование крестьян, естественно, было особенно сильным.
Выступления эстляндского крестьянства в этом году отличаются большой решительностью. Обманутые в своих надеждах, крестьяне объявляли, что не будут нести утвержденные ревизионной комиссией повинности. Ярко иллюстрирует тогдашние настроения крестьянства заявление коронных крестьян мызы Кюти (Вируский уезд). Отказавшись от несения повинностей в объеме, зафиксированном в вакен- бухе, они поклялись, что не станут повиноваться, даже если им будут угрожать виселицей или колесованием.
Обострившаяся классовая борьба крестьянства потребовала от господствующего класса применения решительных йер для подавления крестьянских выступлений. В числе этих мер была и посылка в деревню военных отрядов. В 1695 году экзекуционные команды посылались из Таллина в имения Кюти (Вируский уезд), Тюри-Аллику (Ярваский уезд), Набала, Вайда (Харьюский уезд) и Лихула (Ляэнеский уезд).
Годы Великого голода принесли с собой дальнейшее обострение классовых противоречий; крестьянскими волнениями, наряду с Эстлян- дией, была теперь в большей мере, чем прежде, охвачена и Лифляндия. Осенью 1696 года лифляндский генерал-губернатор опубликовал специальный патент, призывая непокорное крестьянство к послушанию. В голодные годы эстонские крестьяне лишний раз убедились в том, что король, на которого они уповали, на самом деле весьма безразлично относится к их судьбе, — нагляднее всего это показало поведение короля в вопросе о хлебных ссудах голодающему населению. Отныне иллюзии, возникшие на почве наивного монархизма, уже решительно уступают место враждебному отношению крестьянства к шведской колониальной власти. Именно такие, враждебные по отношению к шведской власти настроения были характерны для эстонского крестьянства в последние годы XVII века, накануне Северной войны.
В годы, последовавшие за Великим голодом, эстонское крестьянство продолжало ожесточенную борьбу против своих угнетателей. Теперь крестьяне уже яснее, чем прежде, начали понимать, что борются не только против помещиков и арендаторов, но и против шведских властей, осуществлявших через посредство арендаторов безжалостную крепостническую эксплуатацию коронных крестьян. Отказ от выполнения повинностей остается в 1698 году все еще широко распространенным явлением, хотя год этот был плодородным и крестьяне не могли поэтому ссылаться на неурожай, как это обычно делалось в таких случаях в голодные годы. Не страшились теперь крестьяне даже прямых столкновений с шведскими чиновниками. Например; в коронной мызе Виртсу (Ляэнеский уезд), где крестьяне отказались выполнять повинности по вакенбуху, крестьянин Эссевер Юрген в 1698 году смело выступил в защиту крестьянских интересов перед шведскими чиновниками, посланными в имение для проведения дополнительной ревизии. В том же году крестьянами был убит управляющий мызы Кехтна (Харьюский уезд), а крестьяне Тыйквере (Тартуский уезд) наняли 442


человека, который убил по их заданию брата тыйквереского помещика — дворянина Отто Дитриха Врангеля (небезынтересно отметить, что там в 1692 году такая же участь постигла управляющего).
Весной 1699 года лифляндский генерал-губернатор снова издал патент, где сетовал по поводу «страшных деяний» крестьян. В этом патенте сообщается об убийстве Врангеля и говорится о том, что имеется еще немало примеров крестьянских выступлений против помещиков. Патент содержит подробное описание казни крестьян, причастных к убийству Врангеля, — этим пытались запугать крестьян, опасаясь, чго они последуют примеру тыйквереских «бунтовщиков». А казнь эта была совершена по всем правилам так называемой квалифицированной смертной казни, к которой в то время приговаривали за. особо тяжкие преступления. Осужденных сначала пытали раскаленными докрасна шипцами, а затем колесовали. Изуродованные тела их были выставлены вдоль дорог для устрашения населения.
Обострение классовой борьбы эстонского крестьянства в последние десятилетия XVII века свидетельствует о том, что усилившийся барщинно-крепостнический гнет и шведская колониальная политика, заключавшаяся в жесточайшей военно-феодальной эксплуатации прибалтийских провинций и преследовавшая цель выжимания из них максимальных доходов, встречали активное противодействие со стороны эстонского народа. Охватив всю страну, классовая борьба эстонского крестьянства, несмотря на ее стихийный характер и разобщенность выступлений, все же в известной степени воспрепятствовала дальнейшему усилению эксплуатации. Так, власти перед лицом все возраставшего сопротивления крестьянства вынуждены были в своих постановлениях и публикатах, в контрактах на аренду коронных имений ограничивать чрезмерную эксплуатацию крестьян со стороны арендаторов. Генерал- губернаторы в своих посланиях нередко призывали арендаторов обходиться с крестьянами осторожнее, иначе пресечь «бунтарство» и бегство крестьян будет совершенно невозможно.
*
Переход всей Эстонии под верховную власть Швеции содействовал известной стабилизации положения на этой территории, что благоприятствовало восстановлению и дальнейшему развитию хозяйства, сильнейшим образом пострадавшего в ходе шведско-польских и шведско- датских военных столкновений. Однако это развитие тормозилось колониальной зависимостью страны от Швеции.
Основной целью политики шведского государства в Восточной Прибалтике было обеспечение максимальной военно-колониальной эксплуатации местных провинций в интересах метрополии. Была введена обременительная для населения система государственных налогов. Ежегодно из здешних провинций выкачивались без какой бы то ни было компенсации сотни тысяч талеров и многие тысячи ластов хлеба.
Шведская аристократия, а позже и абсолютистское правительство Карла XI не только использовали в своих корыстных целях уже сложившиеся здесь феодально-крепостнические отношения, но и всячески укрепляли власть помещиков над крестьянами. Шведская власть окончательно узаконила закрепощение эстонского крестьянства и завершила создание чрезвычайно широкой системы помещичьих привилегий — так называемого прибалтийского особого порядка. Барщинная эксплуатация крестьян в течение столетия значительно выросла.
143


Однако укрепление власти дворянства в Эстонии не сопровождалось политической централизацией. Территория Эстонии по-прежнему была разделена на три слабо связанные между собой административные единицы.
Колониальная зависимость Эстонии, наряду с крепостническими порядками, задерживала развитие местных городов, ремесел и торговли. Даже в Нарве, на развитие которой шведы обращали сравнительно больше внимания, чем на развитие любого другого эстонского города, число жителей в течение всего века достигало лишь половины того количества, какое было здесь, когда Нарва входила в состав Русского централизованного государства.
Освобождение Эстонии от изнурительного колониального гнета стало одной из важнейших предпосылок дальнейшего более полного развития производительных сил страны.


ГЛАВА X
РАЗВИТИЕ ЭСТОНСКОЙ НАРОДНОСТИ. БЫТ И КУЛЬТУРА В XIII—XVII веках
§ 1. Развитие эстонской народности
Процесс складывания эстонской народности начался задолго до вторжения на территорию Эстонии немецко-датских захватчиков. Эстонская народность складывалась в процессе' распада родо-племенных связей и крепнущего экономического и культурного общения в условиях формирования феодальных общественных отношений. В начале ХШ века соседние народы знали уже эстонцев как определенный народ. Составленная в ту пору «Хроника Ливонии» Генриха Латышского последовательно применяет собирательное имя эсты лля обозначения жителей Сааремаа, Уганди, Вирумаа, Харьюмаа и других, вне зависимости от их территориальной принадлежности, а территорию, населенную ими, называет Эстонией. Употребление указанных общих названий было, очевидно, возможным благодаря тому, что эстонский народ, населявший эту территорию, представлял собой уже в достаточной степени исторически сложившуюся общность (политического единства эстонских земель в ту эпоху, разумеется, еще не было). Наряду с этим в «Хронике Ливонии» зачастую встречаются такие названия, как сааре масцы, угаласцы, вирумасцы, сакаласцы и т. д., но эти названия употребляются лишь в том случае, когда необходимо указать на территориальную принадлежность той или иной части эстонского населения, а отнюдь не с целью определения этнического происхождения.
Процесс объединения ранее обособленных южноэстонских и североэстонских племенных группировок в единую народность к XIII веку зашел уже достаточно далеко. Так, автор «Хроники Ливонии» не делает никакого различия между жителями Уганди и жителями Сааремаа: когда в 1208 году латгальские феодалы и Орден начали переговоры в Уганди, то они, по словам хрониста, отправили своих послов к «эстонцам из Уганди»; в другом месте он точно так же пишет об «эстонцах с острова Озилия». Такое явное объединение южных эстонцев с жителями северных районов показывает, что бывшие южноэстонские племена уже в значительной степени сблизились с прежними североэстонскими племенами и вместе составили основу эстонского народа.
Описываемый процесс отражен также в латышском названии эстонцев. Латыши называют эстонцев игауни, что происходит от древнего названия угаласцев, причем это название, без всякого сомнения, возникло до XIII столетия. Угаласцы были самыми близкими эстонскими соседями латышей, и перенос названия этих соседей .на всех эстонцев мог произойти именно в связи с образованием эстонской народности на базе объединения южных и всех других эстонских племен.
445


Древнерусский народ, с которым у эстонского народа существовали разнообразные и тесные связи, судя по самым древним летописям, объединял все эстонские земли под одним общим названием — Чудь, Чудская земля — уже с XI—XII столетия.
Сами эстонцы называли себя, по-видимому, maarahvas (в дословном переводе «народ земли», т. е. «исконный народ») и свой язык maakeel («язык земли»). Народности, живущие к западу от Эстонии, в X—XII веках называли всех ее жителей эстами, что в первоначальном переводе означало не что иное, как жители восточной страны. Вместе с тем в старинных скандинавских сагах встречается также название Эйсисла (Еуsysla) — Сааремаа, Адалсисла (Adalsysla) — Ляэнемаа. Сисла (Sysla) в переводе означает «земля». Это позволяет предположить, что скандинавы, возможно, называли эстонцев так же, как те называли себя сами, — исконным народом (Maarahvas). Среди народа название эсты (эстонцы) начинает распространяться примерно с XVII века, однако общепринятым оно становится лишь во второй половине XIX века, в период развития эстонской буржуазной нации.
В результате вторжения немецких и датских захватчиков в первой половине XIII века территория Эстонии оказалась под игом иноземных поработителей. После длительной и кровопролитной борьбы эстонцы были низведены до положения порабощенного народа, что надолго задержало естественное и всестороннее развитие эстонского народа. Немецкая пришлая эксплуататорская верхушка рассматривала эстонцев как низшую расу, как своих рабов, принижая на каждом шагу их человеческое достоинство; она с презрением относилась к языку и культуре эстонцев, попирала их верования и обычаи, стремясь и духовно поработить коренное население.
Жесточайший гнет, грабительское хозяйничанье немецких феодалов на эстонской земле явились серьезнейшим препятствием для экономического и культурного развития Эстонии. Все это отнимало у эстонского народа возможность создания самостоятельных политических связей и собственной государственности, сковывало его свободную деятельность во всех сферах экономической жизни в соответствии с дальнейшим развитием общественного разделения труда. Иго немецких феодалов препятствовало также возникновению эстонской национальной интеллигенции, всестороннему развитию языка и культуры. Так, вплоть до XVIII века не могли получить развития самобытная эстонская литература и изобразительное искусство, которые не только отражают единство народа, но и сами являются действенным средством в укреплении и развитии этого единства.
Сохранив свой язык, свою культуру, особенности своего быта, эстонский народ стойко сопротивлялся чужеземным поработителям и, несмотря на все испытания, выпадавшие на его долю, вновь и вновь собирался с силами и распрямлял спину. Непрерывная, длившаяся столетиями борьба с иноземными захватчиками и угнетателями являлась одним из факторов, способствовавших объединению эстонского народа. В этой многовековой борьбе эстонский народ отстаивал свое право на самобытное культурное и историческое развитие. Процесс дальнейшей консолидации эстонской народности завершился в общих чертах в XV—XVI веках.
Одним из наиболее характерных признаков народности как исторически сложившейся общности людей является наличие определенной общей территории. Эстонская народность сложилась на территории, ограниченной с запада и севера Балтийским морем, с востока в 446


яерзую очередь рекой Нарвой, алу- гггузескими лесами и болотами, а же Чудским озером. На юго-во¬
ст ic и юге отсутствие четкого естественного рубежа обусловило своеобразие здешней этнической гра- для которой характерны сме- анные поселения г эстонско-рус-
_ .им, эстонско-латышским и эстон- ? лизским населением. В большинстве смешанных поселений южных эйэ эв победил латышский язык, этя некоторые островки эстонского зыка просуществовали здесь до-
* льно долго, а небольшая группа ожных эстонцев, говорящих на так ваемом лейвуском наречии, существует и поныне.
Сравнительно небольшая, в петой мере ограниченная естественна препятствиями территория яви- ссь важным фактором в процессе слияния живших здесь племен в еди- о народность. Общение рассе- иных на этой территории людей облегчалось тем обстоятельством.
го между ними не существовало иько-нибудь серьезных естественных преград; прибпежные воны и
еки служили удобными путями, z зазывавшими между собой отдельные
Эстонская девушка в праздничной одежде. Конец XVI века. Современный рисунок.
районы страны. Эти древней-
не естественные пути сообщения, пересекавшие всю территорию с юга север и с востока на запад, способствовали формированию и развито эстонской народности.
Хотя в XIII веке Орден, епископы и датский король расчленили 'ерриторию Эстонии и установили здесь новые политические границы, это уже не могло воспрепятствовать общению эстонцев и остановить лальнейшую консолидацию эстонской народности. Точно так же и более позднее разделение страны на владения Польши, Швеции и Дании, я и являлось значительной помехой на пути развития общения между эстонцами, не смогло привести к раздроблению эстонского нале. Иноземные поработители во время своих грабительских походов •ездили в рабство тысячи эстонцев, однако основная масса народа по- гсжнему оставалась на своей исконной территории. Не удалось фео- м и переманить сюда немецких крестьян. Немецкие ремесленники lvihh составили лишь незначительную прослойку, концентрировавшуюся главным образом в городах. Эта малочисленная иноземная про- а, состоявшая из феодалов, купцов и ремесленников, которые : презрением отворачивались от «ненемцев», была не в состоянии а симилировать эстонцев.
Вторым существенным признаком народности является известная общность языка, важнейшего средства общения людей.
Язык эстонской народности возник на базе слияния близких племенных языков, основными из которых стали племенные языки и диа447


лекты южной и северной Эстонии. Образование единых, характерных для всего народа языковых черт, грамматического строя и словарного состава, иными словами, становление эстонского общенародного языка явилось следствием длительного процесса развития и слияния указанных 'племенных языков. Этот процесс -происходил в основном в IX—XV веках и наиболее интенсивно, по-видимому, в течение XI—XIII столетий. При этом процесс языкового выравнивания протекал особенно активно на территории северной Эстонии, с одной стороны, и южной Эстонии — с другой.
Поскольку в старейшем из известных нам печатных изданий на эстонском языке — катехизисе 1535 года Ванрадта-Кылля — встречаются черты как западного, так и восточного диалектов, можно предположить существование в то время единого североэстонского народного языка. Параллельно с образованием единых основных черт общенародного языка в условиях феодальной раздробленности как в северной, так и в южной Эстонии на базе древних племенных наречий развивались и специфические черты местных диалектов, благодаря чему диалекты и местные говоры продолжали свое существование (см. подробнее гл. XIX, § 6). Однако над этими диалектами и местными говорами превалировал, подчиняя их себе, общенародный эстонский язык.
Следует сказать, что почти во всех эстонских диалектах XIII—XVI веков — за исключением разве только диалекта узкой полосы северо- восточного побережья — наличествуют уже те основные процессы языкового развития, которые привели впоследствии к образованию грамматической структуры общенародного эстонского языка. Так, именно в эту пору оформились такие основные явления внутренних законов развития эстонского языка, как чередование ступеней в его современном виде (названия местностей в XIII веке Andikewaerae, Hergenpe уже в XV и XVI веках принимают форму Annikver, Негуере, или Her jope, ныне — Annikvere, Härjapea), а также закономерное чередование долгот. Тогда же произошло усечение конечной гласной (например, Vsikylae в XIII веке, но в XV веке уже Uskulle, т. е. Uusküla) и выпадение внутренних гласных (в XIII веке, например, Raekaevaer, в XVI веке Rackfer, ныне Rakvere). В результате этого процесса большинство эстонских слов не только сократилось на один слог, но и оформились типы слов и окончаний, характерные для современного эстонского языка (так, вместо прежних форм metsa, atra, sarvesta, saapi образовались современные mets, ader, sarvest, saab). Таким образом, в описываемый период вследствие изменения фонетического строя происходит также оформление будущих основных черт грамматической системы эстонского языка.
Процесс изменения и совершенствования народного языка, и в особенности североэстонского наречия продолжался и в XVII веке. Так, если в начале века в письменном языке еще употреблялись формы типа teye kaas, olkut, wayne, parrembal, то в конце столетия их вытеснили формы teiega (с вами), olgu (пусть, пускай), waene (бедный), parremal (справа). Как видно из отдельных сохранившихся текстов, многие изменения совершились в южноэстонском наречии раньше, чем в североэстонском, что свидетельствует о том, что южноэстонское наречие во многих отношениях обгоняло «в своем развитии североэстонское. Так. падеж комитатив (kaasaütlev) уже в начале XVII века в южноэстонском наречии передается не при помощи слова kaas, а суффиксом, например, körwu-ga, nenä-gä.
448


В связи с развитием экономической и общественной жизни и укреплением связи с соседйими народами непрерывно обогащался и словарный состав. О тесных связях с русскими свидетельствуют такие заимствования из русского языка, как kapsas (капуста), porgand (морковь), ugurits (огурец), korul (король или начальник), pobulik (бедняк), riisat (печать), paklad (пакля), kurst (горсть) и т. д. Тогда же, очевидно, был заимствован из русского языка и суффикс -nik (например, mõisnik — помещик).
Начиная с XIII века в эстонский язык проникают многочисленные заимствования из нижненемецкого языка, например, слова saks, munk, altar, piiskop, opman, kaak, amet, raad и другие. Имеются заимствования и из языка южных соседей — латышей (lääts, pastel, viisk и т. д.), а также ряд слов, перешедших из шведского языка (särk, kepp, kratt, kroonu, kadalipp и другие).
Сведения об эстонском языке XIII—XV веков, к сожалению, чрезвычайно скудны. Мы черпаем их лишь из имен и названий местностей, а также из отдельных разрозненных слов и обрывков фраз, сохранившихся в иноязычных текстах. Первые эстонские печатные издания, относящиеся к XVI—XVII векам, и сохранившиеся с той поры отдельные эстонские тексты и рукописи носят в большинстве своем религиозный характер. Кроме того они составлялись церковниками-иноземцами, плохо знавшими местный народный язык. В связи с этим лексика эстонской письменности XVI—XVII веков чрезвычайно скудна и носит односторонний характер, а синтаксис изуродован.
Эстонский язык, который мы встречаем в ранних письменных источниках, служил интересам господствующего класса феодального общества, интересам иноземных поработителей и был далек от народного языка. Разговорный эстонский язык обслуживал прежде всего широкие массы эстонского народа. Для общения с народом к нему вынуждены были прибегать и немецкие феодалы, духовенство, ремесленники и купцы, которые при этом сильно искажали его. Естественно, что такая языковая практика, шедшая вразрез с внутренними законами развития языка, ни в какой мере не способствовала его совершенствованию, унифицированию, обогащению и пополнению, а скорее наоборот — всячески задерживала его развитие. Своеобразие развития эстонского языка именно в том и заключается, что общенародный, разговорный язык не являлся общим, единым для всех общественных слоев и классов феодальной Эстонии. Это являлось также одной из причин того, что в ту пору не были созданы ни эстонская литература, ни эстонские хроники.
Отсутствие единого национального рынка и национальных культурно-экономических центров, обусловленное натуральным хозяйством феодального общества, не означает все же отсутствия экономических связей, — в этих условиях они носили только менее устойчивый характер и были гораздо менее развиты, чем в последующую эпоху. Как мы уже видели в предыдущих главах, по мере дальнейшего развития общественного разделения труда, торговли и ремесел, экономические связи между отдельными районами страны постепенно укреплялись. Русская транзитная торговля, шедшая из Новгорода и Пскова через территорию Эстонии на запад, способствовала упрочению связей юго- восточных и вообще южных районов Эстонии с ее северными и западными районами. Развитие крупных ремесленных и торговых центров, в особенности же развитие Таллина и Тарту, было немыслимо бев
29 История Эст. ССР
449


усиления экономических связей с деревней и другими городами. Переселившиеся в города крестьяне составляли основную массу городского населения. Нужда горожан в продуктах питания и сырье, в дровах и строительных материалах, нужда деревни в соли и металле обуславливали непрерывность общения города и деревни. Таллин в XVI веке поддерживал торговые связи не только со своими ближайшими окрестностями, но и с Ляэнемаа, районом Пярну, Вирумаа, включая Нарву, с центральной Эстонией, Тарту и т. д. Таким образом, уже в то время Таллин стал играть большую объединяющую роль. Однако единства экономической жизни в условиях той эпохи еще не было и не могло быть.
В рассматриваемый период в результате -войн, феодальных междоусобиц и эпидемий неоднократно разорялись и опустошались целые районы. Они заселялись крестьянами из других районов, говоривших на различных диалектах и имевших свои особенности в материальной и духовной культуре. В описываемые столетия таким же образом постепенно заселялись и малоплодородные или труднообрабатываемые земли и лесистые местности, которые до XIII века были безлюдны или почти безлюдны.
Несмотря на то, что эстонские крестьяне с XV века были прикреплены к земле, на которой они жили, им удавалось все же переселяться и в другие места. Так, например, имеются сведения начала XV века о крестьянах, пришедших под Таллин из районов Каркси и Пыльтсамаа; в начале XVI века вблизи Таллина и в районе Лайузе поселились крестьяне с острова Сааремаа; харьюмасцы же и вирумасцы встречаются в районе Хельме. Особенно велика была подвижность населения в конце XVI и начале XVII веков — в годы войны, голода и эпидемий. При рассмотрении вопросов развития эстонской народности, складывания общенародного эстонского языка и культуры следует учитывать указанное переселение крестьян, принимавшее время от времени массовый характер.
По антропологическим данным XIV века прослеживается интенсивное смешение населения с различными местными и пришлыми элементами. В ходе указанного длительного процесса заселения заброшенных и новых земель и в результате бегства крестьян происходило известное смешение населения из различных мест, что способствовало нивелированию былых племенных различий.
В рассматриваемый период на территорию Эстонии переселилось, кроме немцев, также известное количество русских, латышей, финнов, шведов и других. Между ними и эстонским населением устанавливались тесные связи, возникали многообразные взаимные влияния. Переселенцы, которые жили главным образом разбросанно, обычно скоро сливались с местным населением, обогащая при этом некоторыми новыми элементами язык и культуру эстонцев. Примечательно, что русские, занимавшиеся в Эстонии земледелием, совершенно растворились в местном населении. В то же время русские рыбаки, селившиеся компактными группами на северном и западном побережье Чудского озера, сохранили свою национальную самобытность, а жившие среди них эстонцы переняли русский язык. Свой национальный облик не утратили также шведские колонии на эстонских островах и морском побережье.
Известная общность территории и языка, известное единство экономических условий, укрепление экономических связей между отдельными частями страны и передвижение крестьян, переселявшихся с
450


Серебряные и оловянные предметы украшения XIV—XVI вв.
места на место, — все эти факторы содействовали созданию и укреплению общенародной эстонской культуры. Известная общность культуры, как один из основных признаков народности, проявлялась в крестьянских постройках, в орудиях труда и предметах обихода, одежде, украшениях, орнаменте, в устном народном творчестве, в музыкальных инструментах и мелодиях и т. п. Создателями всей этой богатой культуры были трудящиеся массы народа. Культура эстонского народа XIII—XVII веков развивалась непосредственно на базе исконных народных черт и традиций и являлась их дальнейшим развитием в новых исторических условиях. В культуре эстонского народа нашли отражение его взаимоотношения с русским, латышским и другими соседними народами.
Следует, однако, оговориться, что взаимное общение и передвижение населения в условиях феодализма было все-таки весьма ограничено и не могло еще стереть границ между сложившимися на протяжении зеков культурно-историческими и этническими областями. Экономическая и политическая раздробленность и колониально-национальный гнет, конечно, еще более замедляли развитие общности культуры и языка. Как в области языка и устного народного творчества, так и в области материальной культуры (в народной одежде и т. д.) продолжали существовать весьма сильные местные различия (ср. карты на стр. 844, 849 и 859).
Общие специфические особенности культуры народа являлись выражением известной общности психического склада, складывавшейся з ходе столетий. В описаниях психического склада эстонского народа,— которые, правда, относятся в большинстве своем к несколько более позднему времени, — отмечаются такие, например, свойственные эстонцам черты, как трудолюбие, стремление к свободе и мужество, недоверие и ненависть к своим господам, любовь к шутке, музыкальность и поэтическая одаренность.
451


Освещение лучиной. По Олаусу Магнусу.
Поворотным пунктом в развитии эстонского народа явилось присоединение Эстонии к России, которое создало предпосылки для ликвидации экономической разобщенности эстонского народа и для более полного развития национальных элементов.
§ 2. 	Быт и материальная культура крестьянства в XIII—XVII веках
Основной формой поселения эстонских крестьян в период феодализма была деревня (подробнее см. стр. 114 и далее и стр. 815 и далее).
Комплекс построек крестьянского двора состоял обыкновенно из жилой риги, одной или двух клетей и летней кухни; в некоторых местностях встречались также бани, реже (в отдельных более зажиточных хозяйствах) — хлев или конюшня. Обычно же скот содержался зимой на гумне. Все постройки, за исключением летней кухни, рубились из неотесанных бревен с выпущенными концами («в чашку»); крыши крылись соломой, а у хозяйственных построек — иногда дранкой (или досками). В северной Эстонии, где легко было добывать строительный камень, некоторые надворные постройки воздвигались из плитняка, однако без применения связывающих материалов (сухая кладка), В хронике Кельха о жилищах эстонских крестьян XVII века говорится следующее: «Дома, в которых они живут, чрезвычайно убоги, построены они только из дерева и предназначаются не только для жилья, — они сушат и молотят в них также свой хлеб».
Основной постройкой была жилая рига, состоявшая из собственно риги — из помещения с печью (tuba, tare) и гумна, которое не отапливалось (холодная половина). Осенью в риге сушился хлеб, а затем его молотили на гумне. Зимой вся жизнь обитателей крестьянского двора сосредоточивалась в риге. В крестьянских жилищах той поры не было ни труб, ни настоящих окон, при топке дым выходил через дверь или через волоковое отверстие. Для освещения пользовались сосновыми и березовыми лучинами, которые вставлялись в металлический светец, обычно около печи. Зимой пища варилась на открытом очаге, 452


который был устроен перед устьем печи; над огнем подвешивали на крюках железные котлы.
С весны до глубокой осени домашняя жизнь крестьянской семьи проходила большей частью вне жилой риги: стол выносили под навес риги или в гумно, спали в клетях и на сеновалах. Летом, а также осенью во время молотьбы, пищу готовили в летней кухне, представлявшей собой конический шалаш из жердей с открытым очагом. Посуда делалась в основном из дерева; деревянной посудой пользовались даже для варки пищи. Так, один путешественник XVII века отмечает, что во всей Лифляндии невозможно найти ни одного глиняного горшка.
Пища крестьян была скудной. Основным продуктом питания являлся ржаной хлеб, смешанный с мякиной (почти не провеянное зерно вместе с оставшейся в нем мякиной размалывалось в муку). При особенно большой нужде к такой муке примешивалась еще дополнительная порция мякины, которую предварительно толкли в большом корыте при помощи специальной деревянной лопаты, обитой железом. Во время голода, а его эстонскому крестьянству приходилось переживать нередко, в хлеб примешивали солому и мох. Обычной пищей, кроме хлеба, была сушеная рыба. В последнее столетие рассматриваемого периода распространилось потребление соленой салаки, которую стали ввозить в Эстонию из Финляндии. Мясо крестьяне ели редко. Молоко было доступно только летом, и его потребляли в виде простокваши,
Боковой разрез и план жилой риги из окрестностей Валга конца XVI Л века. Из собрания О. Хуна. 1,7 — навесы; 2 — рига; 3 — печь; 4 — лавки; 5 — ручные жернова; 6 — гумно; 8 — хлеб на колосниках
453


Набедренное украшение из цепочек, XVI век.
заболтанной мукой. Часто варили всевозможные похлебки, в пищу употребляли в различных видах горох, бобы и репу. В южной Эстонии были распространены гречиха и чечевица, выращивали также и конопляное семя, из которого приготовляли густую маслообразную массу (temp) — зимой ее намазывали на хлеб вместо масла.
Излюбленным напитком было пиво, но его варили обычно по праздникам, в будни же пили квас. Пиво изготовлялось следующим образом: камни, накаленные в очаге, брали деревянными щипцами и опускали в сусло, которое затем некоторое время выдерживалось в закрытом пивном чане. Кислый квас изготовлялся из оставшейся после варки пива барды. Из других напитков, потреблявшихся крестьянами, хронист Хьярн упоминает еще мед и березовый сок, — последний пили весной. В этот период получает распространение также водка; ее, как и пиво, изготовляли помещики и продавали крестьянам в корчмах. В XVI—XVII веках корчмы превратились в источник значительных доходов для помещиков, в связи с чем последние усиленно поощряли потребление крестьянами пива и водки. В XVII веке в Эстонии, главным образом в городах, входит в употребление и табак. Среди крестьян табак был тогда еще мало распространен, хотя в конце столетия он продавался уже во многих помещичьих корчмах.
Крестьяне сами изготовляли как полотняную, так и шерстяную одежду. Для прядения шерсти и льна применялись веретена. Прялка становится известной лишь в конце XVII века, а повсеместно входит в крестьянский быт только в следующем столетии. Среди находок, извлеченных из болота Рабивере (Раплаский район) и относящихся к XVII веку, мы видим первые предметы, связанные на спицах — варежка и украшенный геометрическим узором обрывок вязанья. Эти находки свидетельствуют о том, что в то время в северной Эстонии уже умели вязать на спицах чулки и варежки.
454


Наиболее древней из известных в настоящее время средневековых эстонских народных одежд является туникообразная глухая шерстяная наплечная одежда, которая была найдена в 1917 году во время добычи торфа в болоте Парисселья. Указанная находка датируется примерно XIV—XV веками; кроме этой одежды там же обнаружены обмотки, остатки тканого шерстяного пояса с металлическими подвесками и обрывки каймы, сплетенной из двойной нити.
Об одежде эстонцев XVI—XVII веков у нас имеются уже более подробные сведения, основанные как на археологических находках, так и на сохранившихся описаниях и рисунках.
Верхней одеждой как женщин, так и мужчин служили длинные распашные кафтаны; под кафтаном носили полотняные рубахи. Женщины носили нешитую поясную одежду типа украинской паневы, представлявшую собой полотнище, которое свободно обертывали вокруг бедер и закрепляли поясом. Поверх полотнища, там, где концы его сходились, надевался узкий кусок материи, наподобие передника. В северной Эстонии и на островах в XVII веке наряду с нешитой поясной одеждой начали носить также и одноцветные юбки. Юбка подпоясывалась кушаком с металлическими подвесками, узорным поясом, тканным на дощечках, или кожаным поясом с медными бляхами, к которому подвешивались нож в ножнах, ключ, игольник, а иногда и заточный брусок. На островах, а также в западной и северной Эстонии женщины носили особые набедренные украшения (rõhud), представлявшие собой несколько рядов металлических цепочек или бубенчиков, прикреплявшихся к поясу. На плечах женщины носили покрывало из шерсти (sõba), на голове — полотенчатый головной убор (linik).
Для отделки подолов женских платьев и юбок широко использовались украшения из олова. Оловянные украшения подобного рода мы встречаем уже на одежде, найденной в болоте Парисселья. На одной из гравюр на меди конца XVI века («Лифляндская девушка») зидно, что подол юбки также украшен нашитыми одна на другую бляшками. Олово имело для женского костюма столь большое значение, что оно даже входило в жалованье служанок. Согласно сведениям о жалованье работников сааремааского штатгальтера, относящимся к 1618—1619 годам, в годовое жалованье двух батрачек входило 4 фунта олова.
В XVII веке вместо применявшихся ранее для украшения одежды бронзовых спиралей и оловянных или медных бляшек стали применять вышивку бисером.
Девушки носили распущенные недлинные волосы, женщины покрывали голову чепцами или платками. Стрижка волос замужними женщинами была еще в
Женское головное украшение из бронзовых пластинок. Найдено в Кирбла (Хаапсалускнй район.)
455


XVII веке повсеместно распространенным обычаем. А женщины Ляэнемаа совсем снимали волосы. Пастор Михклиского прихода в Ляэнемаа Генрих Гезекен сообщал в 1694 году, что все женщины его прихода бреют по субботам головы ножом, чтобы волосы не отрастали.
После XIII века женские украшения постепенно увеличиваются в размерах и становятся грубее по форме; к серебру, из которого они изготовлялись прежде, стали примешивать медь. В качестве нового предмета украшения появляется круглая металлическая брошь (sõlg), представлявшая собой первоначально узкий ободок, который со временем все более расширяется, — в XVII веке эта брошь становится выпуклой и принимает конусообразную форму. Броши в форме подковы в XVI веке постепенно выходят из употребления, и их заменяют сердцевидные брошки из серебра или меди. Браслеты и шейные гривны также исчезают из числа женских украшений; зато входят в употребление круглые или четырехугольные нагрудные пластины из металла и ожерелья (paatrid), составленные из стеклянных и янтарных бус, раковин каури и различных монет (см. рис. на стр. 305).
Сведения о мужской одежде несколько более скудны. В «Описании путешествия» Олеария говорится, что мужчины-эстонцы носили подпоясанный распашной кафтан, доходивший до колен, и войлочную шляпу, тулья которой была украшена либо тканой, либо плетеной лентой или шнуром. В XVII веке среди мужчин стало распространяться ношение коротких, до колен, штанов.
Относительно обуви эстонских крестьян Хьярн отмечает, что эстонцы, носившие до недавних времен лапти, теперь (т. е. в XVII веке) в большинстве своем пользуются постолами, изготовляя их из необработанных шкур крупного рогатого скота. В действительности же постолы были известны эстонцам гораздо раньше, — это можно заключить из того, что они упоминаются в письменных источниках, относящихся к 1300 году. Более зажиточные крестьяне носили также сапоги и башмаки, в особенности по праздничным и воскресным дням. На Сааремаа башмаки были в XVII веке более распространены, чем на материке.
Такую же одежду, как крестьяне, носило в XIII—XVII веках и го-* родское простонародье, состоявшее в основном из эстонцев. Регламенты об одежде, неоднократно издававшиеся в XVI—XVII веках, преследовали цель во что бы то ни стало сохранить внешнее различие между правящими классами и простым народом, строго разграничить немцев и «ненемцев» даже в одежде.
Средствами передвижения служили сани с деревянными полозьями, неокованные телеги и, по всей вероятности, также волокуши. В связи с плохим состоянием дорог была весьма распространена верховая езда. Для передвижения в болотистых местностях прибегали к гатям —^настилам из уложенных вплотную одно к другому коротких бревен, по*ко- торым можно было переехать через болото. Такие настилы часто покрывали немалые участки пути. Наиболее значительные участки гатевого пути встречались в начале XVII века на дороге Таллин—Нарва—Москва. Еще в конце XVII века одним из весьма распространенных средств передвижения среди эстонских крестьян были лыжи. Кельх в своей хронике отмечает, что эстонские охотники для передвижения по лесу пользуются ясеневыми лыжами «длиной в сажень». В связи с запрещением охоты лыжи со временем теряют свое значение. В XVII веке появляется новый вид охотничьего оружия — кремневое ружье, однако крестьянам ношение оружия было запрещено.
456


Гать. Рисунок Гэтериса.
Тяжелое положение эстонских крестьян и их неугасимая ненависть к немецким помещикам неоднократно обращали на себя внимание посещавших Эстонию путешественников,'что нашло отражение в целом ряде произведений XVI—XVII веков.
Немецкий путешественник Адам Олеарий, повествуя о жизни и быте эстонских крестьян во второй четверти XVII века, отмечает невиданное жестокосердие, с каким помещики, управляющие и кубьясы зачастую отбирают у крестьян их последнее достояние. Он пишет также, что в Ливонии широко известен случай, когда доведенный до отчаяния крестьянин, у которого управляющий хотел отнять последние запасы пищи, повесил свою жену и маленьких детей, а затем повесился сам.
Олеарий отмечает, что ливонский крестьянин, стремясь как-нибудь обеспечить свое существование, имел обыкновение тайком поднимать участок целины и прятать полученный с нее хлеб в ямы. Однако если помещик узнавал об этом, он забирал обработанный участок себе, «провинившийся» же крестьянин облагался штрафом и кроме того подвергался нещадной порке. Олеарий подробно описывает жестокость, с какой пороли крестьян: их секли до крови, если же помещик приказывал «содрать шкуру со спины», то секли до тех пор, пока кожа действительно не превращалась в клочья.
Полным контрастом к нищенскому положению крестьянства была праздная расточительная жизнь немецких феодалов, щеголявших в дорогих одеждах и кичившихся всем иностранным.
В городах также существовало резкое различие между жизнью и бытом богатых купцов и владельцев недвижимого имущества, с одной стороны, и трудящихся масс — с другой.
§ 3. 	Устное народное творчество, обычаи и верования
В «Описании путешествия» Олеария говорится об эстонских крестьянах: «Они все еще помнят, что прежде земля принадлежала их предкам, а немцы захватили ее и превратили их в рабов». Крестьяне, свидетельствует Олеарий, были настроены против своих господ настолько враждебно, что во время войны предавали их врагу или пытались навредить им любым другим способом. Барщину крестьяне выполняли лишь по принуждению и небрежно. Хьярн отмечает, что крестьяне выполняют барщину только тогда, когда за ними неотступно следят.
457


В противном случае они портят и вредят как только могут. Когда поблизости нет надсмотрщиков, то «трудно описать, как они потешаются и издеваются над немцами». Далее Хьярн пишет: «Предметом особенной гордости и похвальбы среди них (крестьян) является какая-нибудь удачная проделка над немцем, ненависть к которому у них — от самого рождения».
Идеология эстонского крестьянства того времени наиболее ярко отражена в фольклоре. Непримиримая ненависть и презрение закабаленного народа к своим угнетателям находила выражение в народных песнях, сказках, сказаниях и пословицах.
В пословицах воплощается жизненная мудрость народа, его копившаяся столетиями ненависть к угнетателям. О жадности священников говорит пословица: «Пура и мешок попа не наполняются никогда» («Pappi kalmet ninck kotti sopp ep sahb iel täis». Гезекен, 1660). Проти воположность интересов крестьян и помещиков выражена в пословице: «Что немцу горе — эстонцу радость» («Saxa rahwa tuisk on mah rahwa usck». Там же).
Направленные против немцев-помещиков и их приспешников старые народные песни, создавались главным образом в XVII и XVIII веках, когда крепостнический гнет принял особенно тяжкие формы.
В народных песнях о мызной барщине говорится как о постылом рабском труде, которую крестьяне стремились выполнять как можно хуже, ибо все равно плоды их труда достанутся помещику. Крестьяне отлично понимали, что причиной их нищеты является помещичья эксплуатация.
Почему бедны так нивы, Избы все соломой крыты? Потому бедны так нивы, Что в деревне нашей мыза На лугах траву сжирает, Ест быков, коней съедает, Ест корову и теленка, И свинью и поросенка, Ест овцу и ест ягненка.
Горьки песни крестьян, рассказывающие о бесчинствах помещиков и о жестоких истязаниях, которым подвергались крестьяне. Здесь нередко используется поэтическая гипербола:
Как ударят — так до кости, Мясо клочьями сползает, Кровь горячая струится, К пальцам ног ручьем сбегает, Под ногой бурлит ключами. Кровь рекой течет на землю, Разливается морями.
В народных песнях широко распространено сравнение поместья с адом, а помещика — с дьяволом, кровожадным и хищным зверем. Параллель между помещиком и волком проводится в пословице: «Помещик ездит в дождь, волк воет в туман» («Saddul soitab sax/uddul huliub hunt». Гезекен, 1660).
Примечательно, что даже чума считалась в народе делом рук помещиков. Помещики присоединяли к своим поместьям земли опустошенных чумой крестьянских дворов, и это обстоятельство отразилось в сознании народа таким образом, что среди целого ряда прочих мистических 458


представлений о возникновении чумы в некоторых местностях стало бытовать поверье, будто чуму напускают помещики, желая захватить имущество и землю крестьянина.
Дьявол из христианских легенд зачастую принимал в представлении крестьян обличье и повадки помещика. Так, когда на суде, происходившем в 1636 году, у одного из крестьян мызы Курна (вблизи Таллина), обвинявшегося в сношениях с дьяволом, спросили, как тот выглядит, крестьянин ответил, что дьявол очень похож на человека и что крестьяне должны каждый год уплачивать ему подати, а тех, кто не платит, бьют плетями. Дьяволами изображает народ и ненавистных мызных надсмотрщиков:
Пламенный явился дьявол, Кровопийца прикатился.
Дьявол в кубьясы поставлен, Вор — в хозяева округи.
Сравнивая мызу с адом, песня даже отдает предпочтение последнему:
Лучше доля в адском пекле, Чем у нас на мызе жить. В пекле-то палят поленья, А на мызе — мужиков...
В народных песнях звучит жажда мщения: тут и угроза спалить господскую усадьбу, и различные заклинания, призывающие на головы угнетателей всяческие несчастья, и угрозы избиения (последние, кстати, зачастую претворялись в жизнь). В песнях чаще всего повторяется пожелание угнетателям страшных мук в адском огне. Явным удовлетворением пронизана песня, рассказывающая о пребывании кубьяса в аду.
Народное творчество проникнуто оптимизмом, верой в лучшую жизнь, надеждой на освобождение от помещичьего гнета и всякой иной эксплуатации:
Вот я вижу это время: Хвост поджал, забегал барин, Барыни косить пустились, Кубьяс лает на сугробе, А щенки его на дровнях. Я покончил с долей рабской И от бар освободился, И от кубьяса-злодея!
Церковь, представлявшая собой надстроечное явление феодального базиса, пыталась навязать народу идеологию господствовавших классов в виде догм христианской религии. Церковь активно содействовала порабощению крестьян, помогая помещикам-крепостникам усиливать эксплуатацию народных масс. Проповедуя незыблемость существующего общественного строя, освЯцая право господ на присвоение плодов крестьянского труда, церковь стремилась внушить народу рабское смирение и безропотное повиновение господам, поскольку сам всевышний поставил одних людей господами над другими. Однако для крестьян церковь оставалась чуждой, враждебной силой; догмам христианства крестьяне упорно противопоставляли свои религиозные представления.
В 1644 году пастор Урвастес’кого прихода в Лифляндии И. Гутслаф писал об эстонских крестьянах: «Они ничего не ведают ни о боге, ни о слове божьем, ни о вере божьей, ни о молитвах. Примеры, доказывающие их темноту и суеверие, преклонение перед идолами и перед колдов459


ской силой, бесчисленны. Большая часть, из них представляет собой язычников в полном смысле этого слова; они не ведают о Христе ничего, кроме того, что они крещены». Из материалов церковных визитаций XVI—XVII веков явствует, что крестьян принуждали 'посещать церковные богослужения и причащаться под угрозой штрафа. Чтобы крестьяне во время проповеди не могли покинуть церковь, пасторам некоторых приходов предлагалось запирать двери. Со всех концов страны неслись сетования духовенства на то, что крестьяне не только пренебрегают христианскими обрядами, но и, по примеру предков, продолжают поклоняться своим языческим божествам, принося им жертвы в священных рощах, на священных камнях, холмах и речках, что покойников кладут не в «освященную» землю, а хоронят по-старому — на своих древних кладбищах. Что касается последнего, то зачастую крестьяне избегали христианских похорон и просто из-за высокой >платы, которую священники требовали за совершение погребального обряда и за колокольный звон.
Упорство, с каким крестьяне держались своих древних религиозных представлений и связанных с ними обычаев и обрядов, являлось своеобразной формой протеста против идеологии угнетателей. Характерно, что в конце XVI и в 'начале XVII столетия, когда шведские власти под знаменем протестантизма повели борьбу против католической церкви, эстонские крестьяне начали проявлять даже известное усердие в поклонении католическим святым, хотя еще совсем недавно католической церкви с большим трудом удавалось принуждать их к этому. Днями жертвоприношений зачастую делались праздники католических святых, а жертвенниками — католические часовни или их развалины, а также кресты, статуи, колонны и другие предметы культа времен католицизма. Следует отметить, что католическая церковь преднамеренно помещала упомянутые предметы в местах, где издревле совершались жертвоприношения, чтобы таким образом перенести культ поклонения духам, который жил в народе, на католических святых. Нет сомнения, что эстонские крестьяне не видели между протестантской и католической религиями никакой разницы, кроме как в чисто внешних церковных обрядах; по существу, обе эти религии были им одинаково далеки и чужды. Однако выступления правящих классов против католичества побуждали крестьянство действовать в соответствии с вышеприведенной пословицей: «Что немцу горе — эстонцу радость».
Религиозные представления порабощенного эстонского народа в описываемый период оставались во многом такими же, какими они были до захвата территории Эстонии немецко-датскими завоевателями; Христианские догмы, столетиями навязывавшиеся народу, не могли вытеснить древних народных верований. Эстонские крестьяне повсеместно придерживались культа умерших — праздновали целый период поминания усопших (hingedeaeg), «кормили» души покойных родственников, справляли другие обряды. эд
В конце XVII века древние народные верования даже несколько оживляются. Так, в конце века в западной Эстонии распространяется культ духа плодородия. С поклонением этому духу были связаны обряды, которые описаны в 1694 году пастором Михклиского прихода Генрихом Гезекеном следующим образом: ежегодно от Мартынова дня до рождества, т. е. в ноябре и декабре, крестьяне собираются каждую субботу с наступлением темноты в специальном помещении — мянгу- туба (mängutuba). Молодые девушки наряжаются как на свадьбу, надевая на себя ожерелья и прочие украшения. На этих сходках пьют
460


Свадебный поезд. По А. Олеарию.
пиво, а затем все присутствующие — и молодые, и старики, и дети — пляшут под звуки волынки, скачут, «бегают взад и вперед», и так до самой полночи. Крестьяне, принимающие участие в этих обрядах, по воскресеньям не ходят в церковь. Такие сходки и пляски под волынку устраиваются в честь духа плодородия — Метсика (Metsik).
Широко распространенным обычаем являлись жертвоприношения духам. В определенные дни (kirmased), во время местных ярмарок и в праздники католических святых, крестьяне собирались толпами у священных холмов, камней и т. п. и совершали жертвоприношения духам. Чрезвычайно распространенным оставалось празднование четверга. Народ упорно держался и старинных свадебных обрядов. Так, «умыкание» невест бытовало еще в начале XVII века. Существовало множество ритуалов и верований, связанных с рождением ребенка и прочими семейными событиями.
В XVII веке появилось даже два печатных труда, которые были специально посвящены описанию многочисленных верований и связанных с ними обычаев, распространенных среди эстонских крестьян. Целью указанных произведений была борьба с древними религиозными представлениями эстонцев. Этими трудами были: «Краткий рассказ и учение о якобы священном ручье Выханду в Лифляндии» (Kurtzer Bericht und Unterricht von der Falsch-heilig genandten Bache in Lieffland Wöhhanda, 1644), принадлежащий перу пастора И. Гутслафа, и «Суеверные обряды, обычаи и привычки простых эстонцев» (Der einfältigen Ehsten Abergläubische Gebräuche, Weisen und Gewohnheiten) .l Книга эта, 1 Единственный известный экземпляр хранится в Центральной библиотеке Академии наук Эстонской ССР.
161


составителем которой является И. Бёклер, вышла в свет в 1684 году в Таллине и содержит богатый фольклорный материал. Кроме этих книг отрывочные сведения об обычаях и верованиях эстонцев содержат и другие современные произведения.
Как католическая церковь, господствовавшая в Эстонии в XIII — XVI веках, так и пришедшая ей на смену в XVI столетии протестантская церковь пускали в ход всевозможные средства, чтобы уничтожить народные верования и народное творчество, враждебные идеологии господствовавшего класса. Если пастор узнавал, например, что погребали на древнем кладбище, он заставлял крестьян выкапывать покойников и хоронить их в «освященной» земле, за что, разумеется, получал с крестьян мзду. С церковных кафедр непрестанно увещевали крестьян отказаться от «язычества», запрещали придерживаться и таких обычаев, как бритье головы замужними женщинами и т. п. Пасторы видели некий языческий символ даже в волынке, популярном среди эстонского народа музыкальном инструменте, — в некоторых местах запрещалось играть на ней после воскресной проповеди.
Церковь широко практиковала разнообразные репрессивные меры по отношению к крестьянам — их штрафовали, подвергали телесным наказаниям, привязывали к позорному столбу у церквей. Естественно, что все это вызывало противодействие: увеличивало отвращение крестьянства к христианской религии, усиливало его протест. Как мы уже видели на примере событий, происшедших в 1642 году на ручье Выханду в Урвастеском приходе, крестьяне были готовы на открытую борьбу за неприкосновенность своих древних традиций.
В XVI и XVII веках, в связи с обострением классовой борьбы крестьянства, правящий класс усиливает идеологическое наступление на эксплуатируемых. В конце XVII века, когда крестьянское движение стало принимать все более угрожающий характер, шведские власти издали в Эстляндии и Лифляндии ряд постановлений, направленных на искоренение народных верований. В этих постановлениях приказывалось «все кресты, священные рощи, деревья, камни и прочие предметы, связанные с народными верованиями, разрушить, изрубить, жертвенники сжечь и уничтожить так, чтобы от них не осталось и следа». € этой
Жертвенный камень. 462


целью на места высылались даже воинские команды, применявшие против крестьян оружие.
Темнота, невежество и суеверия царили не только среди крестьянства и низших слоев городского населения — во власти нелепых предрассудков пребывали помещики, пасторы, чиновники.
В эпоху позднего средневековья в Западной Европе получила широкое распространение варварская охота за «ведьмами». Еще в XIII—XIV веках католическая церковь начала поддерживать бытовавшее среди народов суеверие, будто некоторые люди — «колдуны» — способны посредством «сглаза» или магических слов наводить «порчу», причинять вред окружающим. Католическая церковь, всячески разжигая это суеверие, использовала его в борьбе против своих идеологических и политических противников. Ни в чем не повинных людей начали преследовать и подвергать пыткам, а с XV века заподозренных в колдовстве стали отправлять на костер. Стоило кому-нибудь заявить, что колдунов нет, как его самого объявляли «колдуном». После реформации преследование «ведьм» и «колдунов» еще более усилилось, причем протестантская церковь нисколько не отставала в этом отношении от католической. В конце XVI и в начале XVII века дикая расправа над «ведьмами» и «колдунами» приобретает в Европе самые широкие масштабы. Было сожжено заживо и погибло под пытками более 100 тысяч невинных людей. Смертная казнь для людей, подозреваемых в колдовстве, исчезает в Европе только в XVIII веке.
В Эстляндии и Лифляндии, как и в Западной Европе, преследование «колдунов» протестантской церковью носило особенно интенсивный характер в конце XVI и в начале XVII веков. Жертвами судебных процессов над «колдунами» были обычно крестьяне и представители городских низов. Случалось, что помещики и церковь использовали обвинение в колдовстве для того, чтобы избавиться от враждебных им элементов, в том числе от непокорных крестьян. «Колдунам» предъявлялись самые абсурдные обвинения, причем они «сознавались» обычно в любых преступлениях, так как суд применял жестокие пытки. Для доказательства виновности обвиняемого применяли так называемое испытание водой: х человеку, заподозренному в колдовстве, привязывали веревку и бросали его в воду. Если он сразу же шел ко дну, это доказывало его невиновность; если же он оставался на поверхности, обвинение считалось показанным и обвиняемого отправляли на костер. По широко распространенному суеверию, вода, как «самая чистая стихия», могла принимать только «невинных» людей, выталкивая «колдунов». Лица, осуществлявшие «испытание водой», легко могли, если хотели, не допустить, чтобы человек погрузился в воду, удерживая его веревкой.
Обычно «колдунов» обвиняли в связях с дьяволом, в «порче», приписывая им «дурной глаз», в том, что они способны превращаться в животных, — таких колдунов называли «оборотнями», — и т. п. В колдовстве обвиняли также знахарей и заклинателей, которые будто бы могут не только исцелять людрй и животных, но и насылать болезни и смерть. Колдовством считалось иногда и успешное применение народ- -:ой медицины. Для того чтобы схватить, подвергнуть пыткам и отправить на казнь заподозренного в колдовстве человека, достаточно было одного доноса и нескольких «свидетелей». При тогдашней распространенности суеверий не было недостатка ни в доносчиках, ни в свидетелях.
Обычно «колдунов» сжигали на кострах, но иногда применялись и
463


Сожжение колдуний. Гравюра XVII века.
другие способы казни. Так, в 1643 году пярнуский ландгерихт приговорил к смерти за «колдовство» 11 крестьян, которые под пытками признали себя виновными буквально во всех предъявленных им обвинениях: и в том, что они состоят в «цехе колдунов», и в том, что они запродали свои души дьяволу, и в том, что они знахари, оборотни и т. д. и т. п. Всех их приговорили к сожжению заживо, а их «главаря» — к следующей казни: до отправки на лобное место пытать раскаленными щипцами, на лобном месте раздробить руки и ноги, голову отрубить, насадить на шест и выставить на обочине дороги, все же прочее останки сжечь.
Наряду с террором и насилием протестантская церковь Эстляндии и Лифляндии была вынуждена в XVI—XVII веках обратить большее внимание и на другие методы воздействия на народ; сюда входило, например, и такое средство, как чтение проповедей на понятном для крестьян языке.
464


§ 4. 	Эстонский литературный язык XVI—XVII веков
В то время как католические богослужения обычно проводились на латинском языке, протестантская церковь использовала для богослужения язык местного населения и требовала этого от пасторов, рассчитывая таким путем распространить и упрочить свое влияние. В связи с этим возникла необходимость в переводе на эстонский язык молитв и церковных книг. Из числа подобных переводных молитв до нас дошла, з качестве первого эстонского текста, так называемая Кулламааская рукопись (1524—1528). Рукопись эта, написанная крайне изуродованным языком, все же дает нам возможность сделать некоторые выводы об эстонском языке той поры. Так, например, выясняется, что к этому времени уже полностью осуществились апокопа и синкопа, т. е. отпадение конечного гласного и выпадение гласного внутри слова.
Более полную картину состояния эстонского языка первой половины XVI века представляет первая дошедшая до нас книга на эстонском языке — так называемый катехизис Ванрадта-Кылля, — изданная в 1535 году в Виттенберге на североэстонском и нижненемецком языках. Эстонский перевод этой книги сделан пастором эстонского прихода в Таллине И. Кыллем. Написанная также чрезвычайно неровным и искаженным языком, она все-таки позволяет составить определенное представление об эстонском языке той поры. Так, мы видим, что у генитива (omastav) еще сохраняется конечное п, что падеж комитатив (kaasaütlev) передается словом kaas (peywe kaas — с днем), что признаком сравнительной степени является суффикс mb, что отрицательный глагол спрягается (теуе emme wöy — мы не можем) и т. д.
Восходящие к далекому прошлому различия между северными и южными эстонскими диалектами, отражающие древние племенные отношения, послужили основой для создания двух литературных языков, а именно: так называемого таллинского литературного языка в северной Эстонии и тартуского — в южной.
Из дошедших до нас текстов XVII века, написанных на таллинском диалекте, наибольший интерес представляет рукопись проповеди Г. Мюллера, относящаяся к 1600—1606 годам. Она написана онемеченным языком, базировавшимся на тогдашнем таллинском говоре, который отражал своеобразие северо-восточного диалекта. Хотя многие ранее существовавшие древние черты (например, конечное п генитива) ко времени создания рукописи уже исчезли, в языке Мюллера встречается еще немало форм и слов, свойственных эстонскому языку более раннего периода, например: korwade kaas — (с) ушами, nohrembat — младшие, zlckat — будьте, weddichs — корова, toywutaxit — поклялись бы и т. д.
Борясь с протестантизмом, католическая церковь стала также обращать внимание на освоение священником языка местного населения.
Католический справочник «Agenda parva» (1622) представляет собой церковную книгу, написанную на тартуском диалекте. В ней, наряду с латинскими, латышскими, польскими и немецкими текстами, встречаются также южноэстонские тексты, написанные на языке более близком к народному, чем упомянутые образцы североэстонского наречия.
Из тогдашних североэстонских авторов следует отметить прежде всего Г. Шталя, чьи языковые принципы сделались основополагающими для церковного языка всего XVII века. Шталь фактически игнорировал национальное своеобразие эстонского языка, доходя до отрицания даже таких свойственных эстонскому языку явлений, как чередование ступеней. и насильственно втискивая эстонский письменный язык в рамки
"<■ История Эст. ССР 465


немецко-латинской грамматики. Он проводил эту линию как в своей грамматике (1637), так и в немецко-эстонских церковных книгах.
В южной Эстонии такой же онемеченный церковный язык употреблялся в духовных произведениях И. Россиниуса, датируемых 1632 годом. В связи с тем, что при переводе своих произведений на местный язык автор ориентировался на североэстонские тексты, в его языке встречается множество черт североэстонского наречия.
Вообще следует отметить, что южноэстонский литературный язык XVII века был значительно ближе к народному языку, нежели литературный язык северной Эстонии. Так, например, автор грамматики южноэстонского языка, написанной в 1648 году, И. Гутслаф сумел преодолеть целый ряд ошибок грамматики Шталя. Выдающимися знатоками эстонского языка во второй половине XVII столетия были отец и сын Виргиниусы (Андреас и Адриан), работы которых (например, перевод «Нового завета», 1686), написанные на южноэстонском наречии, стоят значительно ближе к народному языку, чем печатные образцы таллинского диалекта той же эпохи.
Следует иметь в виду, что вся церковная литература того времени была предназначена в первую очередь для духовенства и ее влияние на развитие народного языка сводилось к минимуму.
Против чуждой эстонскому языку орфографии Шталя в 80-х годах XVII века активно выступал Б. Г. Форселиус, протестовавший против применения иностранных букв (с, /, 7, х, у, z) и употребления буквы «ft» для обозначения долготы звука. (Форселиус требовал, чтобы вместо lõhn, lohma писалось loon, looma.) Несмотря на то, что положения Форселиуса и его сторонников (И. Горнунга, Адриана Вирги- ниуса) были встречены в штыки Эстляндской консисторией, которая придерживалась орфографии Шталя, созданная Форселиусом так называемая старая орфография получила в конце XVII и в начале XVIII века широкое распространение. Победе орфографии Форселиуса немало способствовало появление грамматики Горнунга, выпущенной в 1693 году; популярность ее была столь велика, что орфографию Форселиуса позднее стали ошибочно именовать даже орфографией Горнунга.
§ 5. 	Возникновение литературы на эстонском языке в XVI—XVII веках
Первые печатные произведения на эстонском языке появились в XVI—XVII веках. В виду того, что указанные произведения предназначались в качестве справочников для иноземцев — пасторов или иезуитов, самые ранние из этих изданий содержали лишь частично эстонские тексты. Но и таких текстов было очень немного, а до наших дней дошло еще меньше.
Имеются сведения об одном произведении, которое содержало духовные тексты на немецком, эстонском, ливском и латышском языках и было напечатано в 1525 году, но ни само это издание, ни какие-либо остатки его пока не найдены.
Как уже говорилось, самый ранний из сохранившихся печатных памятников эстонского языка относится к 1535 году. Катехизис Ван- радта-Кылля был напечатан в 1500 экземплярах, но до наших дней дошли только фрагменты одного из них, которые были случайно обнаружены в переплете одной более поздней книги. В середине XVI века ученик таллинской городской школы Ханс Сузи перевел на эстонский
466


fe/eNi oBi tu.l
ГрУ ujnjn
pnetaee/ вел tp tn el& . ■ ninct icn^wmtfa* чГй&епре ■ rtfl / Pane irn мл ст<гфк1/ . pibbap’rdrdloolrmajTfncr r$ Геах*6кв
form / tdbtnzet/Ainet porfyF C £апФ inemb ntierfin vtyftt'* Itfmdeba/oletnr/lV < toeeboUcffcbft дф х/вгдус feynrmvne о Г«» оф> fan/ПупсГЯ Сп rotllo esnflen peref. Mtfyaba/ ‘Ла^Ъ еф|еп0сЫ vt r;fA^vacf Wrfer * вХ on/ pibbe f шо( JU / toa/roem/R. ue Az. n ю fefl o<f^> ma/RRfynn £<b £ghty/ еф * □omolyflt/eb oibba^^ttnM rnfM* Lwõyma xwqji. лхЬ UNnY K?TW> <Wi 13omoJ / £ pv п/ ILtontOcK лЦ' 7
i f(k.lfr Г» *<l Лолй I |фс 0Ü4<**• Г» / Xücnfc yn V» Loa men апгчт» c!>o XrtkVy л fc)<H?r / anba* rtxx П ' Z jV.l ••*/. o<rbainm <« ‘йхгС L\t<B w't dif< £ « / Vw ,
Ltn> ^riqr yn flrf b J'^* «с.
lojrvY ТПЧСХГ goJwyt* » , 4 kxK's-tvt cbaombcm u b^r «Ыш<т> evnbr€**«Mntfji 5. <DrfbrafeerrywT* .W rt'>ipbthcnf»«v orf лЬЖ о ь^чп v^rnxrt WyN гфЯ
bruckct tbo 2ЗД* tmbcrcb borcb Pano itilft/am JXV.tagc bee ÖDantee 7(u*.
SynpW *
bla paluma
;е
w.»**
Й* L
К'. £££*
Фрагмент древнейшего печатного издания на эстонском языке.
И f? Ill г I
язык евангелие и сборник церковных песнопений. Переводы были закончены в 1551 году, но напечатаны не были и рукопись затерялась. Бесследно исчезли и многие печатные произведения этой эпохи. Так, до сих пор не найдено ни одного экземпляра лютеранского катехизиса, переведенного Ф. Витте и появившегося в 1554 году, и ни одной книги католического катехизиса Томаса Бузэуса (Busäus, Buys), вышедшего в 1586 году. Единственное печатное произведение периода рекатолиза- ции, сохранившееся до наших дней и включавшее тексты также на эстонском языке, — католический справочник «Agenda parva», относящийся к 1622 году.
С 30-х годов XVII века наблюдается некоторое оживление в издании ечатных произведений на эстонском языке. Этому способствовало ос- эвание в 1635 году таллинской типографии, начавшей соперничать с заданной еще в конце XVI века рижской типографией. Тартуская ти- зграфия, начало которой было положено в 1631 году, в издании литературы на эстонском языке в XVII веке никакой роли не сыграла (там была напечатана лишь одна книга, содержавшая эстонские тексты).
Издание книг на эстонском языке отныне безраздельно перешло в руки протестантских церковных деятелей. Книги эти, предназначавшиеся для пасторов и состоявшие из эстонских текстов проповедей, треб и т. п., имели целью усилить идеологическое наступление правящего класса на крестьянские массы.
В течение 1632—1638 годов были выпущены четыре тома «Настольной книги» Г. Шталя, куда были включены малый лютеранский кате467


хизис, исповедальные молитвы, церковные песни, евангелие, апостол, напутственные слова на случай венчания, крестин, погребения и тому подобное из пасторского «арсенала». Имелись здесь и наставления, как изгонять дьявола. Текст был дан параллельно на эстонском и немецком языках, чтобы в нем могли легко разобраться и те пасторы, которые совершенно не знали или знали недостаточно эстонский язык. В течение XVII века справочник Шталя неоднократно переиздавался. Во втором издании эстонским переводам церковных песен были приданы стихотворный размер и рифма, чего не было в прежнем издании. Перу Шталя принадлежит и сборник проповедей «Зерцало простаков» («Leyen-Spiegel»), в котором также дается параллельный немецко- эстонский текст.
Хорошие отношения, которые были у Шталя с представителями шведских властей, помогали ему находить богатых покровителей, которые финансировали издания его произведений. Известно, что своей прошведской настроенностью Шталь завоевал благорасположение суперинтендента Эстляндии и королевского двора и был назначен на пост суперинтендента Ингерманландии.
В 1632 году в Риге были выпущены две книги духовного содержания, включавшие катехизис, евангелие и апостол на южноэстонском наречии. Книги вышли под редакцией Иоахима Россиниуса, пастора приходов Сангасте, Карула и Лаатре в Лифляндии. Основной текст был эстонский и только введения и заголовки — на немецком языке.
В последние десятилетия XVII века значительно оживилось книгопечатание в Лифляндии, где был издан ряд произведений на южноэстонском наречии. Лифляндский суперинтендент И. Фишер, основавший в 1675 году в Риге свою частную типографию, всячески поощрял пасторов, занимавшихся переводом и изданием церковной литературы на южноэстонском наречии. Наиболее активными деятелями в этой области были уже упоминавшиеся отец и сын Виргиниусы. В своей переводческой практике они, как и другие пасторы, группировавшиеся вокруг них, исходили из принципов орфографии Б. Г. Форселиуса, что выгодно отличало их издания от консервативных в отношении орфографии таллинских изданий.
В 1684 году вышел в свет большой катехизис, а в следующем году — сборник церковных песен и молитв на южноэстонском наречии. Переводчиками этих книг были Андреас Виргиниус, раннуский пастор Моллер и пастор эстонского прихода в Тарту Шютц. Появившееся в 1690—1691 годах второе издание этого произведения содержало еще рассказ «О разрушении города Иерусалима» («]е rusale tntni Lina Ärrahäetamissest»). Вышедший в 1686 году в Риге на южноэстонском наречии «Новый завет» был самым объемистым произведением на эстонском языке в то время и не содержал вообще немецкого текста. Переводчиками его были оба Виргиниуса. В эту же пору Б. Г. Форсе- лиус опубликовал свой катехизис-азбуку.
Однако энергичные пасторы приходов южной Эстонии не ограничились переводами на южноэстонское наречие. В 1690 году в Риге вышел сборник песнопений на североэстонском наречии — в переводе Адриана Виргиниуса и Б. Г. Форселиуса. До нас не дошло ни одного экземпляра этого издания. Адриан Виргиниус вместе с И. Горнунгом перевели на североэстонский язык также книгу-справочник «Книга для дома и церкви на эстонском языке» («Ма kele Koddo ning Kir go Ramat»), появившуюся в 1695 году в Риге. В предисловии к ней Адриан Виргиниус резко нападает на «Настольную книгу» Шталя и критикует консерватив468


ные принципы «таллинской» орфографии. Виргиниус пишет, что указанный справочник Шталя буквально сплошь кишит ошибками, «так что на него невозможно смотреть без отвращения». Такие нападки, а главное — то обстоятельство, что рижские издания на североэстонском наречии опасно конкурировали с изданиями Эстляндской консистории, вызвали гнев суперинтендента Эстляндии Залеманна, и на многие книги, изданные в Риге, был наложен запрет.
В связи с тем, что на эстонский язык стало обращаться известное внимание, некоторые из литератов — главным образом учителя таллинской гимназии — начали в XVII веке увлекаться сочинением стихотворений на эстонском языке. Они писались обычно по случаю похорон или свадеб друзей и знакомых. Сочинение таких стихов, связанных с семейными событиями, было в то время весьма распространенным явлением в Западной Европе, на эстонском языке они складывались по немецким образцам. Широкого распространения, среди эстонского народа такого рода поэзия иметь не могла, какой-либо художественной ценностью, она, как правило, не обладала. В 1678 году вышел сборник И. Бёклера, включавший 6 стихотворений на немецком языке с параллельным стихотворным переводом на эстонский язык; содержание их в известной мере выходило за рамки традиционной свадебно-похоронной тематики.
Печатные произведения на эстонском языке, появившиеся в XVI— XVII веках, служили почти всецело интересам господствующего класса и не имели сколько-нибудь значительного распространения в народе. Тем не менее ими было положено начало книгопечатанию на эстонском языке, зародились первые традиции эстонского литературного языка. Это было первым скромным шагом на пути развития эстонского печатного слова, приведшем в последующие века к появлению эстонской литературы.
§ 6. 	Состояние образования
В XIII—XVII веках образование было исключительным достоянием эксплуататоров и их идеологов. Однако и среди богатых бюргеров и феодалов неграмотность была обычным явлением, особенно в первой половине описываемого периода. Хронист XVI века Б. Руссов писал, что лифляндские дворяне и управляющие имениями — те, кто сидел на шее крестьянина, — гнались только за внешней роскошью и великолепием, а «школы были не в чести». Первые школы действовали при домских церквах и монастырях и служили для подготовки церковнослужителей.
В XV—XVI веках в Таллине возникает так называемая городская школа. В середине XVI века здесь же действует и эстонская городская школа, в которой учились дети отдельных эстонских купцов и ремесленников. Однако после перехода города под власть Швеции и эти зачатки просвещения в Таллине заглохли на долгое время.
В конце XVI века католическая Речь Посполита с помощью школ пыталась усилить свое влияние в южной Эстонии. Иезуиты использо- зали школу в интересах контрреформации. Центром их деятельности стал город Тарту, где в 1583 году был открыт начальный класс гимназии, а в последующие годы — и новые, высшие классы. В гимназии, которую в ту пору именовали также коллегией, обучались главным образом дети польских и литовских дворян, и лишь немногие эстонцы и русские. Хотя обучение в гимназии носило религиозный характер, здесь
469


изучали также риторику, поэтику и устраивали театральные представления. В 1585 году в Тарту была учреждена семинария Переводчиков, в которой изучались местные языки. Работа этих школ прервалась в начале XVII века во время шведско-польской войны, и хотя с 1611 года деятельность их возобновилась, она после столь опустошительных войн уже не могла обрести своего прежнего размаха.
После того как южная Эстония попала под владычество Швеции, шведские власти начали укреплять здесь позиции протестантской церкви. Тарту, бывший *в период контрреформации очагом рекатоли- зации, теперь должен был сделаться центром распространения протестантской идеологии. С этой целью в 1630 году в помещении бывшей тартуской школы иезуитов была открыта гимназия. В следующем году была создана гимназия и в Таллине. В учебные программы гимназий в первую очередь входили классические языки — латинский, греческий, древнееврейский и халдийский, а также французский. Кроме того здесь изучались математика, логика, риторика и история, а в Тарту — еще юриспруденция, медицина и фортификационное дело.
В 1632 году тартуская гимназия стала называться университетом, или академией (Academia Gustaviana) и была наделена привилегиями Упсальского университета. Перемена названия не внесла сколько- нибудь значительных изменений в учебную программу тартуской гимназии, так как это учебное заведение уже при основании было задумано как гимназия повышенного типа (академическая гимназия), которая мало чем отличалась от университетов того времени. Обучение велось на четырех факультетах (богословском, правоведческом, медицинском и философском), причем программу философского факультета должны были проходить все студенты в порядке общеобразовательного начального курса, который длился 6 лет. Для специализации на вышеназванных факультетах отводилось еще три года. Таким образом, обучение длилось 9 лет. Формами занятий в университете были лекции, диспуты и практикумы. Обучение завершалось публичной защитой диссертации и присуждением ученой степени. Как и в западноевропейских университетах того времени, обучение носило схоластический характер и имело сильный богословский крен. Профессура состояла главным образом из немцев, окончивших германские университеты. Среди профессоров были и шведы.
Материальной базой тартуской гимназии, а позже университета должны были служить доходы с ряда государственных имений, расположенных в Ингерманландии. Однако последние оказались не в состоянии покрыть даже самые неотложные расходы, в связи с чем жалованье профессорам зачастую вообще не выплачивалось и им приходилось искать дополнительные источники заработка, исполняя обязанности секретарей, казначеев, управляющих имениями и т. д. Материальное положение университета особенно ухудшилось после того, как королева Кристина в 50-х годах отдала указанные имения под залог, что явилось, наряду с вспыхнувшей русско-шведской войной, одной из причин прекращения деятельности этого учебного заведения.
В 1690 году в Тарту заново был основан университет (Academia Gustavo-Carolina), который в 1699 году переводится в Пярну, как в портовый город. Однако и это мероприятие не оживило деятельность университета, помешала ей и начавшаяся вскоре Северная война.
При основании университета шведские власти заявили, что в нем смогут обучаться также эстонцы и латыши, дети крестьян. Однако эго было пустой декларацией, так как крепостная зависимость, а также отсутствие соответствующей сети низших школ делали доступ в универ- 470


ситет эстонским и латышским крестьянам практически невозможным. Студенчество состояло почти исключительно из немцев и шведов, являвшихся в своем большинстве выходцами из бюргерских и пасторских семей, сравнительно мало было студентов из дворян. Последнее обстоятельство обуславливалось отчасти презрительным отношением прибалтийского дворянства к образованию вообще.
Создатели университета преследовали вполне определенные политические и идеологические цели. Эти цели выразил с достаточной ясностью генерал-губернатор Шютте в своей речи на открытии университета. Он предупредил, что новый университет не должен следовать примеру западноевропейских университетов, где «святые истины обволакиваются в туман еретических и метафизических рассуждений, а правоведы, врачи и философы своей бесполезной болтовней наносят прямой вред». Страх генерал-губернатора перед любой критической мыслью был небезоснователен, ибо проникновение в шведские колонии распространенных в Западной Европе материалистических идей, а также контрреформационные влияния или влияния религиозных идей пиетизма могли создать прямую угрозу существующему порядку и поддерживавшей этот порядок церкви. Насколько велик был страх перед распространением «опасных» идей в Эстляндии и Лифляндии, видно и из генерал-губернаторских публикатов XVII века, содержавших неоднократные предостережения против странствующих студентов- иноземцев, которые нанимались домашними учителями. Власти считали наем таких домашних учителей опасным из-за их «ложных учений» и советовали для обучения детей прибегать к услугам студентов Тартуской академии, воспитанных «в истинно христианском духе». В упомянутой речи генерал-губернатор Шютте советовал профессорам избегать каких бы то ни было «теоретических лабиринтов», дабы удержать студентов от вольнодумства. Выражая надежду, что университет выполнит свое назначение, воспитывая активных защитников интересов шведского государства и дворянства, генерал-губернатор заявил: «Лиф- ляндские сословия хорошо понимают, насколько благотворно для них будет превращение Лифляндии воинственной в Лифляндию богобоязненную и кроткую». ч
Университет, будучи одним из учреждений надстройки феодального базиса, выполнял возложенные на него функции, поставляя кадры протестантских священников и чиновников, защищавших интересы шведского государства, шведского и прибалтийско-немецкого дворянства.
Но несмотря на свою ярко выраженную классовую сущность, несмотря на свою недоступность для эстонского народа, университеты XVII века сыграли определенную положительную роль в истории культуры Прибалтики. Среди университетских преподавателей были люди, оставившие след в истории науки, некоторые из них проявляли живой интерес к языку и фольклору порабощенного эстонского и латышского народов.
Шведское правительство все с большей настойчивостью насаждало христианскую идеологию среди эстонского крестьянства. Под угрозой штрафа эстонских крестьян принуждали зазубривать наизусть «Отче наш», катехизис и хоралы. Для проверки крестьян пасторы время от времени устраивали визитации. Однако крестьяне, ненавидевшие церковь, в которой они усматривали верную прислужницу поработившей их иноземной власти, скрывались от визитаций в леса. Если кто-нибудь из них все же попадал в руки пастора, то отказывался отвечать, отговариваясь плохой памятью и т. п.
471


«к 3® я/
©cbrurtt be» fjofxinn ©corn ©Helen/ Äbniai. Žuetjbeucter. 1694.
Титульный лист азбуки Форселиуса.
В конце столетия, в период абсолютистской политики Карла XI, чтобы заставить крестьян воспринять христианское учение, их начинают обучать элементарному чтению. С этой целью была сделана первая попытка создать при церквах так называемые кистерские школы* Появление кистерских школ и распространение элементарной грамотности среди эстонских крестьян в конце XVII века было связано с деятельностью Б. Г. Форселиуса. Форсе- лиус, хорошо знавший эстонский язык, стоял за создание крестьянских школ на родном- для крестьян языке. Встретив поддержку своей инициативы со стороны абсолютистского шведского государства, Форсе- лиус организовал в 1684 году в имении Пийскопи, вблизи Тарту, учительскую семинарию, в которой должны были получать подготовку учителя сельских школ и кистеры. Это была первая семинария учителей сельских школ не только в Эстонии, но и вообще в шведском государстве. В семинарии Форселиуса учащиеся получали самые необходимые знания, которые затем могли передавать крестьянам. Кроме бого¬
словия и церковного пения в семинарии обучали также чтению, письму и арифметике. Все преподавание вел один Форселиус. Курс обучения длился 2 года. Благодаря энергичной деятельности Форселиуса за 4 года существования семинарии в ней было обучено 160 эстонцев. Семинария прекратила свое существование в 1688 году в связи с гибелью Форселиуса во время кораблекрушения.
В 80-е годы XVII столетия на территории Эстонии были созданы первые кистерские школы. Хотя первоначально предполагалось открыть такие школы в каждом приходе, этот проект не был осуществлен* В школах проходили обучение почти исключительно мальчики, и ограничивалось оно «законом божьим», церковным пением и чтением, лишь в единичных случаях обучали также письму.
Деятельность школьных учителей затруднялась их крайне тяжелым материальным положением. Учителя и кистеры вынуждены были существовать в основном за счет случайных приношений крестьян, дети которых ходили в школу; нередко учителя занимались земледелием и ремеслом. В Лифляндии и на Сааремаа, где предписывалось выделять для школ земельный участок, помещики отводили для них самую плохую землю, и то лишь после неоднократных напоминаний властей. Материальная необеспеченность школьных учителей часто приводила к тому, что они бросали свои места. Большинство крестьян не могло посылать своих детей в школу, так как у них не хватало ни одежды, ни пищи. В силу этого количество учеников в созданных школах было весьма незначи472


тельным. В начале XVIII века было обычным явлением, когда в школе училось всего 2—3 ученика.
Прибалтийско-немецкие помещики враждебно относились к созданию школ для крестьянских детей. В школьных учителях они видели пропавшую для мызы рабочую силу, а умение крестьян читать считали ненужным и даже опасным для существующего порядка. К тому же помещиков обязывали содержать школьных учителей и строить школы, чего они всячески стремились избежать. Своей деятельностью Форсе- лиус навлек на себя гнев помещиков и пасторов, которые обвиняли его в том, будто он учит народ бездельничать и разжигает в крестьянах «дух бунтарства».
Шведская центральная власть, защищая общие интересы дворянства, все же продолжала постепенное создание школ. В Лифляндии, где редукция имений имела довольно значительные масштабы, школы появились в большинстве приходов; в Эстляндии же, где абсолютизм затронул привилегии прибалтийско-немецких помещиков в меньшей степени, и школ было создано меньше. Указанные школы в известной степени заложили основу элементарной грамотности среди эстонского крестьянства. Однако более широкий характер деятельность крестьянских школ приобрела после присоединения Эстонии к России.
§ 7. 	Архитектура и изобразительное искусство в XIII—XVII веках
Архитектура и изобразительное искусство с XIII до начала XVI века. Из архитектурных памятников этого периода сохранилось с десяток крепостных и монастырских сооружений (в основном в развалинах), а также церкви, общественные здания и жилые дома. Немецкие и датские феодалы, покорив огнем и мечом земли эстонцев и латышей, ни на минуту не чувствовали себя в безопасности ни от новых восстаний порабощенного местного населения, ни от ответных военных походов русских и литовцев. Постоянные междоусобицы феодалов делали положение еще более неустойчивым. В связи с этим непрерывно возводились новые крепости и укреплялись оборонительные сооружения городов. Вскоре вся страна покрылась густой сетью каменных крепостей, а более крупные города были обведены мощными каменными стенами с башнями. Церкви и монастыри, служившие орудием религиозного одурманивания народа, часто строились и как массивные каменные крепости, представляя собой существенную составную часть системы оборонительных укреплений, охватывавшей всю страну.
В укреплении городов, постройке крепостей, церквей и монастырей феодалы обычно опирались на имевшиеся уже населенные центры и городища. Судя по доминирующим стилевым элементам, зодчими этих построек были в основном иностранные мастера. Но поскольку они учитывали местные политические и экономические условия, пользовались местной рабочей силой (каменотесы, резчики, маляры и др.) и местными строительными материалами, постольку эти сооружения обретали определенный специфически местный характер.
Так, Таллин эпохи феодальной раздробленности представлял собой непосредственное развитие городища, издавна стоявшего на этом месте, и расположившегося у его подножия поселения городского типа. Обращенный крутыми склонами к морю, высокий Вышгород с поселением у его основания послужил основой своеобразного профиля Таллина; 473


главные черты городского плана определялись улицами и центральной рыночной площадью, которые были заложены эстонцами еще до прихода феодальных завоевателей. В XV—XVI веках Таллин был наиболее укрепленным городом на территории Эстонии. Длина его каменных крепостных стен составляла около двух с половиной километров. Сохранившаяся до наших дней (почти на две трети) мощная, выложенная из местного плитняка крепостная стена с ритмично расположенными в ней высокими башнями представляла собой единственную в этом роде достопримечательность архитектурного ансамбля Старого Таллина.
Многочисленные крепости более раннего периода (до начала применения огнестрельного оружия в XV веке) можно разделить на три основных типа: крепости свободной планировки, крепости-башни (донжоны) и крепости типа кастель. Из кастеля развивается новый тип крепости, характерный для Восточной Пруссии и Ливонии, так называемое конвентное здание, или конвентгауз. Первоначально захватчики сооружали обычно свои крепости на прежних эстонских городищах и преимущественно в виде замков свободной планировки или донжонов. С начала же XIV века, особенно после восстания в Юрьеву ночь, немецкие феодалы стали поспешно воздвигать мощные укрепленные сооружения по типу конвентных зданий (замки в Пярну, Вильянди, Таллине, Нарве и других местах). Этот характерный для Ордена тип замка позднее переняли также епископы и монастыри. Единственным на территории Эстонии, почти полностью сохранившим свой первоначальный облик замком этого типа является построенный из блоков ©ааремааского доломита мощный Курессаареский епископский замок на Сааремаа (см. на стр. 243). Монументальностью и строгостью своих форм он представляет собой характерный образец местной архитектуры.
В XV—XVI веке в связи с развитием новых способов ведения войны начинается расширение прежних крепостных сооружений и строительство новых — ронделей («орудийных башен»). О размерах и массивности этих башен дают представление построенная в конце XV века- сам-ая высокая и мощная башня (высота 36 м, диаметр 17,5 м) в оборонительном поясе Таллина, известная под названием «Кик-ин-де-Кёк», и сооруженная в начале XVI века круглая башня Больших Морских ворот — так называемая «Толстая Маргарита».
В соответствии со средневековой идеологией в зодчестве доминировало культовое строительство. По своим архитектурным формам эти сооружения подразделяются в основном на следующие подгруппы: сааре-ляэнеские церкви (до середины XIV века), церкви центральной Эстонии — ярваские церкви (до первой половины XIV века), церкви северной Эстонии с центром в Таллине (расцвет в XV веке) и церкви южной Эстонии с центром в Тарту (до второй половины XV века). Сооружения в северной Эстонии строились из плитняка, в южной Эстонии — из кирпича.
Строившиеся на территории Эстонии многочисленные сельские церкви представляли собой в большинстве случаев простые одно- или трехнефные зальные здания, городские же церкви — внушительные трехнефные базилики. Они, в особенности в Таллине XV столетия, отражают, с одной стороны, вкусы разбогатевшего ганзейского бюргерства, с другой, своеобразие так называемой таллинской школы в архитектуре Эстонии. Наиболее выдающимися примерами являются церкви Нигулисте, Олаевская и Домская в Таллине, а также Домская и Яновская — в Тарту. От многочисленных монастырей до наших дней
474


Башня Толстая Маргарита в Таллине.
сохранились лишь развалины. Самыми крупными и мощными были таллинские монастыри — доминиканцев (см. рис. на стр. 323) и цистерцианцев, а также монастыри в Падизе (см. рис. на стр. 234) и Пирита. Последний был сооружен зодчим Г. Свальбергом в первой половине XV века.
Средневековые общественные здания в Эстонии сохранились только в Таллине. Это городская ратуша, здания гильдий и богадельни. Ратуша построена в конце XIV века, но в начале XV была достроена. Это единственная сохранившаяся во всей Прибалтике средневековая ратуша. По простоте и строгости форм это здание представляет собой типичный образец местной средневековой архитектуры общественных зданий. Сравнительно хорошо сохранило свой первоначальный облик и здание Большой гильдии (построено в начале XV века) с его фасадом, завершающимся высоким фронтоном и украшенным узкими стрельчатыми псевдонишами. Сохранившееся с цервой половины XVI века здание богадельни (по теперешней улице Ратаскаэву, 49) одно из немногих сооружений этого рода во всей Европе.
В соответствии с социальной структурой городского населения сложились и разные типы жилых домов. Наиболее полное представление можно получить о домах купцов и ремесленников конца XIV и всего XV века — таких домов сохранилось в Таллине довольно значительное количество. Все они имеют много общего во внешней и внутренней архитектуре и отличаются друг от друга только своими размерами, а также деталями, отражающими вкусы их владельцев. Во внутренних помещениях центральное место занимал выходящий окнами на улицу 475


просторный вестибюль, оформленный различными архитектурными деталями. Сени были рабочим помещением и служили также кухней. Рядом с сенями находилась жилая комната, отапливаемая нагретым воздухом, поступавшим из подвала. Другие комнаты были холодные. Над жилыми помещениями (на первом и втором этаже) находился склад.
Дома, обычно обращенные к улице торцовой стороной, образуют непрерывный фронт. Фасады домов выдержаны в простых и ясных формах. По сравнению со своей шириной эти здания весьма высоки, что создает впечатление характерной для готики сильной вертикальности. На скромном фоне тяжеловатых, лаконически оформленных нижних этажей выделялся тесанный из известняка стрельчатый профилированный портал. Широкое распространение, имели остроконечные фронтоны с тремя и .даже четырьмя стрельчатыми плоскими нишами, которые по праву считаются характерной чертой средневековых зданий в Таллине (см. рис. на стр. 215). Неоднократно отмечалось архитектурное сходство фронтонов в Таллине и в Новгороде и Пскове — свидетельство связей этих крупных средневековых торговых центров. Островерхие с красной черепицей кровли составляют существенную часть внешнего вида зданий и являются важным компонентом всего архитектурного облика старой части современного Таллина.
Здания периода феодальной раздробленности в Эстонии образуют целостную, самобытную группу памятников не только в истории архитектуры СССР, но и всей Европы. Если в первоначальный период в архитектуре зданий в Эстонии наблюдались еще сильные внешние влияния и даже зависимость от иноземных образцов, то со временем эти черты сглаживаются и создается четко выраженная, своеобразная местная архитектура, которая, в свою очередь, явилась предметом подражания на соседних территориях. В этот период в эстонской архитектуре сложились наиболее характерные черты — простота, монументальность, ясность и лаконичность форм, гладкие и мощные поверхности, оживляемые отдельными выразительными деталями. Эти черты перешли и в эстонскую архитектуру последующих столетий.
Скульптура и пластические декоративные мотивы широко применялись во внешнем и внутреннем- архитектурном оформлении церквей и монастырей, городских общественных зданий и даже жилых домов зажиточных бюргеров, а также в оформлении крепостных сооружений. Но всегда эти украшения по количеству своему и содержанию отличались умеренностью и строгостью форм. Обильно украшенные скульптурными деталями архитектурные сооружения встречаются в Эстонии лишь в виде исключения. К таким относятся, например, богатая скульптурными украшениями из тесаного камня церковь в Карья на Сааремаа и Яновская церковь в Тарту — единственный во всей Северной Европе образец кирпичного здания в виде готической базилики, богато украшенной терракотовой скульптурой.
Тематикой украшений служили обычно растительная орнаментика в разных стилистических разновидностях и оттенках, библейские сцены и прочие религиозно-дидактические мотивы. Единственным в своем роде явлением в смысле тематики является скульптурный консоль подпружной арки Пёйдеской церкви, относящийся к первой половине XIV века и изображавший, по-видимому, двух эстонских крестьян (см. на стр. 225). Создатель этих первых фигур эстонских крестьян неизвестен. Из примеров более позднего периода можно упомянуть относящиеся к первой четверти XVI века кенотаф Г. Павельса в наружной стене Ола-
476


Терракотовые фигуры в Яновской церкви гор. Тарту.
евской церкви в Таллине и таллинский городской герб на Больших Морских воротах. Из образцов резьбы по дереву готического стиля наиболее интересными являются резные стенки скамей в Таллинской ратуше, относящихся к XIV—XV векам. Однако большинство изделий из дерева, украшенных резьбой на библейские темы, являются привозными; к ним относятся, например, скульптурная группа последней четверти XIV века в церкви Ристи, неизвестного мастера французской школы, и два украшенных скульптурами и картинами уникальных алтаря в таллинских церквах Нигулисте и Пюхавайму (Святого духа), привезенные в конце XV века из Любека (выполнены известными немецкими мастерами Г. Роде, И. Стенратом и Б. Нотке).
Образцов средневековой живописи в Эстонии сохранилось мало. От декоративной живописи, очень распространенной в XIV—XVI веках, остались лишь фрагменты. Из сюжетно-станковых картин наиболее известен хорошо сохранившийся, привезенный из Нидерландов в конце XV века, так называемый алтарь Черноголовых. Живопись алтаря, автором которой является анонимный фламандский мастер того времени из Брюгге, создатель известной картины на темы легенды о Свя-
477


Образцы резьбы по дереву, работа К. Зиттова. (Боковые стенки скамей в Таллинской ратуше.)
той Люции, представляет собой большую художественную ценность. Уникальной является также религиозно-аллегорическая картина «Пляска смерти» Бернта Нотке, находившаяся в церкви Нигулисте (ныне — в Таллинском художественном музее).
В области прикладного искусства лучшим мастером технически высоко развитого в Таллине ювелирного дела в XV веке был Г. Риг- сенберг.
Архитектура и изобразительное искусство с XVI до начала XVIII века. XVI век известен как период расцвета ренессанса в искусстве. Искусство Возрождения, возникшее как искусство развивавшейся буржуазии, не нашло, однако, в Прибалтике соответствующей социально- экономической базы. Нет основания говорить об особой «эпохе Ренессанса» в Эстонии. Однако усиление роли бюргерства в городах, тесные связи купечества Таллина с городами Западной Европы, 'а также новая социально-политическая обстановка в Восточной Прибалтике во второй половине XVI века (крушение многовековой власти средневекового Ливонского ордена и католицизма, торжество лютеранской церкви, присоединение северной части Эстонии к Швеции) создали предпосылки для появления новых элементов культуры, для проникновения и роста элементов нового искусства.
Несмотря на тяжелые войны, которые велись на территории Эсто* нии во второй половине XVI — начале XVII века и которые в значительной степени затормозили не только строительную деятельность, но и развитие культуры вообще, здесь были созданы ценные памятники искусства ренессанса.
478


Как бы предвестником этого нового этапа в развитии искусства является надгробие доктора Балливи в стене церкви Нигулисте, выполненное в 1520 году в резьбе по камню по рисунку известного в Европе художника Михеля Зиттова, уроженца города Таллина. Появление элементов нового стиля оказало заметное влияние и на оформление многочисленных сохранившихся до наших дней каменных стел и надгробий с растительным орнаментом, фигурками всадников, светских дам и т. п. Фасады зданий стали украшать портретными медальонами, выполненными резьбой по камню. В выполнении их принимали участие и такие известные художники, как Акен, Пассер и др.
Новое понимание задач строительного искусства ярко проявилось в перестройке в последней четверти XVI века в ренессансном стиле части таллинской орденской крепости под дворец шведского генерал-губернатора (новая планировка, большие широкие окна, внутреннее оформление). Характерным образцом нового искусства была перестройка и украшение богатой каменной резьбой готического фасада дома Черноголовых в Таллине. Эту работу провел в 1597 году таллинский скульптор, голландец по происхождению, Арент Пассер. Ярким образцом эпохи Возрождения является находящийся в таллинской Домской церкви надгробный памятник полководцу Понтусу Делагарди и его жене, созданный в конце XVI века тем же А. Пассером (барельеф надгробия — см. на стр. 367).
Ратуша в гор. Нарве.
479


Часть фриза в зале Таллинской ратуши. Резьба по дереву, работа Элерта Тиле.
Несмотря на то, что в силу разных причин произведений, выдержанных в ренессансном стиле, в Эстонии было создано мало, они ознаменовали начало нового художественного восприятия мира, освобождение от сковывающих канонов готики. Искусство приобретает ярко выраженный светский характер и подготавливает почву для жизнерадостного искусства барокко.
Барокко в Эстонии можно разделить в общих чертах на два периода: с 30-х годов XVII до начала XVIII века и с начала века по 1770-е годы.
Наибольший интерес представляют многочисленные общественные и жилые здания, возведенные в первый период. В это время особенно интенсивно велось строительство в Нарве, которую шведское правительство намеревалось превратить в экономическую и военную базу направленной против России экспансии. Возводимые в Нарве здания не были лишены своеобразия: у зданий, выдержанных в духе так называемого нидерландского барокко, зачастую можно обнаружить некоторые черты готики, ia также пришедшего в Эстонию с опозданием ренессанса. Примерами барокко являлись Нарвская ратуша издание биржи, а также ряд жилых домов, принадлежавших шведским государственным чиновникам и разбогатевшим на транзитной торговле купцам. В дни Великой Отечественной войны немецко-фашистские захватчики превратили все эти здания в развалины. (О городских укреплениях этого периода см. стр. 413).
Из усовершенствований, введенных в архитектуре в XVII веке, следует отметить увенчание монументальных зданий, особенно в Таллине, мощными высокими шпилями, выполненными в стиле барокко.
В области скульптуры характерными примерами резьбы по камню в стиле барокко являются порталы нарвских зданий. Но резьба по камню стала вытесняться интенсивно развивавшейся резьбой по дереву. Она использовалась главным образом в создании церковного инвентаря для опустошенных в годы реформации й войн церквей, как в городе, так и в деревне. В первой половине XVII века занимает выдающее место резчик по дереву Т. Хейнце, создатель крупного алтаря в Кейлаской церкви. Во второй половине XVII века создавались десятки церковных кафедр, алтарей, распятий и эпитафий. Наиболее характерными примерами таких работ являются эпитафия Розену в таллинской церкви Ни- 480


гулисте и алтарь церкви в Мярьямаа (оба погибли во время второй мировой войны), а также алтари церквей в Вигала и Симуна, созданные X Аккерманом, ведущим мастером конца столетия.
Наиболее выдающимся мастером резьбы по дереву третьей четверти XVII века был Элерт Тиле, датчанин по происхождению, мастерская которого находилась в Таллине. В созданном Тиле резном фризе, украшающем стены зала заседаний магистрата Таллинской ратуши, охотничьи сценки переплетаются стилизованным растительным орнаментом. Исполнение отличается высоким мастерством, фигурки охотников, собак, медведей, а также городских ремесленников переданы в движении, с хорошим чувством ритма. Из-за смерти Тиле (в 1674 году) фриз был закончен лишь в конце XVII века резчиком И. Армбрустом. Это произведение является шедевром искусства резьбы по дереву в Эстонии.
*
Средневековая культура Эстонии складывается из двух различных противоборствующих частей. Несмотря на необычайно тяжелые условия продолжалось культурное творчество народа, которое представляло собой дальнейшее развитие культурного наследия прошлых веков в новых исторических условиях. Оно отражало понимание народными массами этих условий и борьбу народа против помещиков и христианской церкви. Господствующий класс был ненавистен народу в социальном и чужд в национальном и языковом отношениях. Народным массам было чуждо и искусство господствующего класса. Но поскольку и угнетатели и угнетенные, несмотря на всю противоположность их интересов, представляли собой составные части одного и того же феодального общества, — все существенное и ценное, что было создано в средневековом искусстве, является законной частью нашего культурного наследия.
31 История Эст. ССР


РАЗДЕЛ ПЯТЫЙ
ПРИСОЕДИНЕНИЕ ЭСТОНИИ К РОССИИ. УСИЛЕНИЕ СВЯЗЕЙ КРЕПОСТНОГО ХОЗЯЙСТВА С РЫНКОМ
ИСТОРИОГРАФИЯ
В начале XVIII века произошло событие, имевшее переломное значение в истории эстонского народа. Присоединение прибалтийских провинций в ходе Северной войны к России создало предпосылки для мирного развития экономики и культуры на территории Эстонии, тля ее включения в общероссийский рынок, для успешного развития промышленности. Непосредственная связь со всероссийским рынком стимулировала дальнейшее развитие товарного производства в сельском хозяйстве Эстонии.
Однако жестокая крепостническая эксплуатация эстонского крестьянства со стороны прибалтийско-немецких помещиков продолжалась и в XVIII веке. Эксплуатируя порабощенный народ, они опирались на особые права и привилегии, предоставленные им еще правительством Швеции и подтвержденные царскшм правительством. Эти права и привилегии тормозили развитие страны, но уже во второй половине XV111 века рост экономики, укрепление экономических связей между Эстонией и внутренними губерниями России и усиление классовой борьбы крестьянства постепенно начинают подтачивать устои прибалтийского особого порядка.
Из источников, описывающих начало XVIII века, наиболее известными являются продолжение хроники X. Кельха («.Continuation»), доводящее повествование до 1708 года, и «Эстляндская хроника» ланд- рата О. Ф. фон Врангеля (до 1726 года). Оба указанных источника содержат богатый фактический материал о местных событиях, причем Кельх, как апологет шведской колониальной власти, освещает эти события с антирусских позиций. Ценным справочным пособием по истории XVIII века (до 1761 года), не потерявшим своего значения и для нынешнего историка, являются также «Лифляндские анналы» Ф. К. Гадебуша.
Во второй половине XVIII века пробуждается большой интерес к деятельности Петра I и особенно к периоду Северной войны. Публикуются документальные материалы (первоисточники) по данному периоду, из которых наиболее важными являются «Журнал или поденная записка Петра Великого» (1770—1772), переписка Петра I и Б. П. Шереметева (1774—1778) и другие публикации М. М. Щербатова и Г. Ф. Миллера Как сборник материалов представляет ценность и тридцатитомный труд И. И. Голикова «Деяния Петра Великого» (1788—1797). Все эти издания содержат также материал, непосредственно относящийся к истории Эстонии.
По мере укрепления экономических связей Прибалтики с русскими
482


землями усиливался интерес к так называемому прибалтийскому (остзейскому) вопросу и к истории взаимоотношений между Прибалтикой и Россией.
В публицистике и исторической литературе прибалтийско-немецкого либерального дворянства и зарождающейся буржуазии в последние десятилетия XVIII века присоединение Эстляндии и Лифляндии к России оценивалось положительно. Особенно подчеркивались последовавшие за этим экономические выгоды и установление длительного мира (А. В. Хупель, Г. И. Яннау, К- Ф. Снель). В тогдашних работах оценка вхождения Эстляндии и Лифляндии в состав России обосновывалась факторами их географического расположения и взаимовыгодное™ экономических сношений. В развитии этих положений видная роль принадлежит экономисту и критику крепостничества Г. Шторху, деятельность которого протекала на рубеже XVIII и XIX веков. Как его работы, так и многочисленные другие опубликованные в то время в Прибалтике произведения содержат разнообразный историко-статистический материал по Эстляндии и Лифляндии XVIII века, особенно второй его половины.
Конечно, во взглядах тогдашних местных публицистов и историков, соответственно их политическим и экономическим позициям, существовали расхождения. Либеральное прибалтийское дворянство, развивая все более в своих имениях товарное производство, было заинтересовано в реализации сельскохозяйственной продукции, в первую очередь водки, на русском рынке. Его представители при оценке присоединения Прибалтики к России в соответствии с этим клали в основу узкохозяйственные факторы (В. X. Фрибе). Другим важнейшим критерием для них было укрепление системы сословных привилегий прибалтийско-немецкого дворянства.
Критики крепостничества в конце XVIII и начале XIX века, наоборот, относились к прибалтийским привилегиям отрицательно (Г. Г. Меркель, И. X. Петри). Они подчеркивали, что именно в составе Российского государства возможно мирное и успешное экономическое развитие Прибалтики, а также устранение крепостного права, являющегося основным препятствием на пути такого развития. Хотя в силу условий своего времени они не понимали классовой сущности царизма, его связи с крепостничеством и прибалтийскими привилегиями, все же заслуживает внимания их признание права эстонского и латышского народов на свою исконную землю и необходимости освобождения их из-под гнега прибалтийского дворянства.
Г. Г. Меркель в 1820 году впервые опубликовал пресловутую «Декларацию барона Розена», составленную в 1739 году как официальный ответ лифляндского рыцарства на запрос Петербургской юстиц-коллегии, ответ, где права крестьянства трактовались с явно рабовладельческих позиций.
Происшедшие в связи с развитием капитализма в XIX веке коренные социально-экономические сдвиги неизбежно внесли новые черты и в историографию рассматриваемого периода. До сих пор прибалтийско- немецкое дворянство и правящая бюргерская верхушка безмятежно благоденствовали под защитой утвержденных царизмом привилегий. Однако в 60-е годы XIX столетия эта идиллия была нарушена.
Против особого положения прибалтийских губерний повели в то время наступление и славянофилы, влияние которых в политической жизни России все возрастало. Русские правящие круги опасались, что усиление Германии Бисмарка и рост воинствующего немецкого национализма вызовет годъем прибалтийско-немецкого сепаратизма. Славя4.83;


нофилы указывали, что прибалтийский особый порядок — вредный пережиток прошлого и что царское правительство должно уравнять эти губернии с остальными районами России в отношении административного управления, судоустройства, законодательства, организации школьного дела, государственного языка и церкви. Будучи по существу выразителями интересов русских помещиков, славянофилы в подкрепление своих требований ссылались в то же время и на чрезвычайно тяжелую феодальную эксплуатацию эстонского и латышского крестьянства прибалтийско-немецкими помещиками.
Со своей стороны защитники прибалтийского особого порядка старались всячески обосновать привилегированное положение прибалтийско- немецких помещиков и бюргерства. Не останавливаясь перед прямым извращением исторической правды, они представляли прибалтийский особый порядок как фактор прогресса, развития и благосостояния эстонского и латышского народов, взваливая вину за усиление крепостного гнета в XVIII веке всецело на русское правительство. Идеологи прибалтийско-немецкого дворянства и бюргерства утверждали, что то положение (рисуемое ими сознательно в самых мрачных красках), в котором оказались Эстляндия и Лифляндия после войны, явилось результатом присоединения этих территорий к России. Вопреки фактам они силились доказать, что прибалтийское дворянство своей хозяйственной деятельностью и реформами спасло якобы страну от разорения и постепенно направило ее в колею мирной жизни. По их славам, политика русского правительства и его попытки вмешаться в местные дела лишь мешачи развитию остзейских провинций. Таким образом, прибалтийско-немецкая апологетическая историография преднамеренно фальсифицировала историю Восточной Прибалтики XVIII века в целях укрепления пошатнувшихся классовых позиций прибалтийско-немецкого дворянства и оправдания прибалтийского особого порядка, обнажая тем самым свою расистскую колонизаторскую сущность.
Прибалтийско-немецкие историки и правоведы (О. Мюллер, К. Шир- рен и др.) утверждали, что особое положение остзейского края в составе России гарантировано якобы государственно-правовыми договорами в виде «капитуляций» 1710 года, заключенных лифляндским и эсг- ляндским дворянством от имени «всей страны». IO. Ф. Самарин в вышедшем в 1868 году первом выпуске «Окраин России» дал совершенно иное толкование этих документов, расценивая их как жалованную грамоту царя, отнюдь не ограничивающую его верховную власть. Полемизируя с Самариным, профессор истории Тартуского университета К. Ширрен выступил с резкой антирусской книгой «Лифляндский ответ» (1869), ставшей своего рода кредо защитников прибалтийского особого порядка и определившей подход прибалтийско-немецкой историографии к истории Восточной Прибалтики.
Единомышленник Ширрена Ю. Эккардт, являвшийся скорее публицистом, чем историком, опубликовал в 1876 году произведение «Лифляндия в XVIII веке» (вышла в свет только I часть, где рассматриваются события до 60-х годов XVIII века). В нем Ю. Эккардт всячески оправдывает действия лифляндского дворянства, утверждая, что в тяжелом положении крестьян было повинно русское правительство, которое якобы не предоставляло прибалтийским помещикам достаточной свободы действий. Эккардт дает мрачную картину положения в стране на втором этапе Северной войны, сразу после присоединения ее к России, т. е. в тот период, когда в действительности начался процесс восстановления производительных сил и стабилизации жизни.
484


Однако в прибалтийско-немецкой историографии раздавались и более умеренные голоса. Сторонник проведения некоторых реформ, представитель либерального дворянства Г. фон Самсон опубликовал анонимно в 1878 году историко-полемическую работу «Взгляд на прошлое Лифляндии». Он показал, ссылаясь и на ответ барона Розена юстиц-коллегии в 1739 году, что само прибалтийское дворянство, которое воспользовалось отсутствием контроля со стороны русского правительства, виновно в доведении своих «добрых прав» до крайних пределов. (Между прочим Самсон первым! использовал в отношении ответа Розена утвердившийся впоследствии в исторической литературе термин «декларация».) Самсон выступал за разрешение аграрного вопроса путем реформ, которые должны быть проведены царским правительством и самим дворянством, и за более тесное объединение Прибалтики с другими губерниями России.
Эта-работа вызвала острую полемику. Против взглядов представителей либерального дворянства и буржуазии выступил с защитой прибалтийского особого порядка и особой «миссии» прибалтийских немцев консервативный лагерь. Ведущим историком этого направления, так называемой апологетической школы, стал барон Г. фон Бруйнинг. В его памфлетах «Ретроспективный взгляд на историю Лифляндии» (1879) и «Апологетические замечания» (1880) нашли наиболее полное выражение политические концепции реакционной прибалтийско-немецкой историографии в освещении истории Восточной Прибалтики, в том числе — периода XVIII века, концепции, унаследованные впоследствии немецко- фашистскими историками. Основные грубо искажающие историю Эстонии и Латвии положения барона Бруйнинга сводились к утверждению, будто немецкое завоевание и прибалтийский особый порядок были для эстонского и латышского народов единственным путем к цивилизации и единственным средством сохранения этих наций. Положение крестьян катастрофически ухудшилось, дескать, только после присоединения Эстляндии и Лифляндии к России, особенно в связи с повышением государственных налогов и повинностей. Только после этого будто и стало господствовать в Лифляндии и Эстляндии крепостное рабство (Leibeigen- schaft). Причиной усиления крепостного права здесь он считает влияние «с востока», а также — для «объективности» — «с запада». «Декларация барона Розена», один из основных документов крепостничества, была объявлена Бруйнингом «лишенной значения канцелярской отпиской».
К так называемой апологетической школе, возглавляемой Бруйнингом, принадлежали Т. Шиман, Ф. Бинеман-старшпй, Ф. Бинеман-млад- ший, А. Транзе-Розенек, А. Тобин, А. Гернет и другие прибалтийско- немецкие историки.
Представители апологетического направления стали заниматься и запросами истории Эстляндии и Лифляндии периода Северной войны, эдяако подбор и освещение тем были настолько односторонними, что позволяли им объяснять тяжелое положение в крае действиями русских Бинеман-младший, его наиболее крупная работа «Катастрофа города Тарту в Северной войне», 1902; произведения барона П. фон Остен- Сакена, изданные в 1910—1911 гг.).
Против Бруйнинга и его единомышленников выступили либерально- <. ржуазные историки, показавшие в своих работах по истории Прибалтики XVIII века, что именно крепостническое иго прибалтийско-немец- помещиков было основной причиной ухудшения положения крестьянства Профессор права Тартуского университета Э. Лёнинг в своем ис- 485


-следовании «Освобождение крестьянства в Германии и Лифляндии» приходит к выводу, что положение крепостных крестьян в Восточной Прибалтике было значительно хуже, чем в странах Западной Европы, и что первопричиной этого было господство завоевателей. Жестокосердие прибалтийских помещиков здесь усугублялось национальными противоречиями между немецкими дворянами, с одной стороны, и эстонскими и латышскими крестьянами — с другой. Лёнинг первым из исследователей использовал архивные материалы местного ландгерихта, чтобы показать истинное лицо крепостничества в Лифляндии, которое рисуется в свете этих фактов еще непригляднее, чем в описаниях Яннау, Меркеля и др. Он показал также, что законодательные акты второй половины XVIII века не имели никакого практического значения. Знаменательным является и то, что Лёнинг учитывает фактор классовой борьбы, под влиянием которой царское правительство вынуждено было в конце концов обратить внимание на положение лифляндских крестьян.
Русская буржуазная историография отводила большое место началу XVIII столетия. В исследованиях и публикациях документов о Северной войне содержится много материала по истории Эстонии. В 80-х годах XIX столетия стали издаваться «Письма и бумаги императора Петра Великого» (их публикация продолжена советскими историками). Непосредственно истории Прибалтики посвящены публикации Е. В. Че- шихина в сборнике «Семнадцатый век» и в других сборниках и журналах. Профессор государственного права Тартуского университета А. Н. Филиппов в своем исследовании «Тяга прибалтийских крестьян в Великоруссию в первой половине XVIII века» (1917) показал, что эстонские и латышские крестьяне массами бежали во внутренние губернии России, спасаясь от жесточайшего гнета немецких помещиков.
К прибалтийско-немецкому буржуазно-просветительскому направлению в историографии примыкает по своим оценкам истории Эстонии XVIII века эстонская прогрессивная мысль.
Один из первых эстонских просветителей О. В. Мазинг рассматриват (1822) присоединение Эстонии к России как фактор, обеспечивший длительный мир и экономическое развитие края, как фактор, соответствующий интересам развития и России и Эстонии. Прогрессивное значение присоединения Эстонии к России хорошо понимали передовые эстонские общественные деятели и второй половины XIX века. Составитель эстонского народного эпоса «Калевипоэг» Ф. Р. Крейцвальд, высоко оценивая присоединение Эстонии к России, говорит, что оно избавило «нивы нашей родной земли от бесконечных войн и кровопролитий ... терзавших веками, как кошмар, нашу страну и народ» (1872). Деятели буржуазно-демократического направления в эстонском национальном движении К. Р. Якобсон, И. Келер, М. Веске и другие, выражавшие думы и чаяния эстонских крестьянских масс и их дружеские чувства к русскому народу и разделявшие взгляды представителей русской демократической общественности, глубоко сознавали, что только «... шагая вперед в дружбе с русскими, — как писал Якобсон, — мы сможем добиться целей, к которым стремятся лучшие мужи эстонского народа». Это и определяло их взгляд на важнейшие события истории Эстонии.
Что касается эстонской буржуазно-националистической историографии, то в оценке истории Эстонии XVIII века она во многом следовала за реакционными прибалтийско-немецкими историками. Именно в присоединении территории Эстонии к России, а не в помещичьем гнете видит, например, В. Рейман в своей «Истории Эстонии» (1903—1906) причину тяжелого положения крестьян.
486


Победа Великой Октябрьской социалистической революции окончательно ликвидировала прибалтийский особый порядок и лишила местных помещиков их господствующего положения. Но и после этого прибалтийско-немецкая историография продолжала держаться своего прежнего реакционного курса. Так, Г. фон Ведель в исследовании «Эст- ляндское рыцарство, особенно между 1710 и 1783 годами. Первое столетие русской власти» (1935) уделяет главное внимание рыцарству и местному так называемому ландесштату, правовую основу которого он видит в капитуляциях 1710 года, приписывая им значение публично- правовых договоров (при этом он учитывал и работу барона Б. Э. Нольде). По мнению Веделя, борьба прибалтийских рыцарств за свои привилегии и особое положение в конечном итоге позволила сохранить в Восточной Прибалтике национальный характер не только немцев, но и эстонцев и латышей. На такую же точку зрения встали и фашистские историки Р. Виттрам и Г. фон Раух.
Антирусская направленность в эстонской буржуазно-националистической историографии усилилась после установления в России диктатуры пролетариата. Во имя сохранения свободы угнетать трудящихся, эстонская буржуазия ухватилась за знамя «независимости», чтобы оторвать Эстонию от Советской России, и продалась западным империалистам. В соответствии с этим стало резко отрицательным и отношение эстонских буржуазных идеологов к вопросу о присоединении Эстонии к России в начале XVIII века. Искажая исторические факты, эстонские, а также латышские буржуазно-националистические историки пытались изобразить борьбу русского народа за выход к Балтийскому морю, борьбу, которая объективно отвечала и коренным интересам развития эстонского и латышского народов, как вредную и враждебную этим народам, а присоединение Эстонии и Латвии к России в XVIII веке стали оценивать как большое несчастье для эстонского и латышского народов. X. Сепп, О. Лийв, А. Швабе и другие в специальных работах, посвященных XVIII веку, и в общей трактовке исторических событий этой эпохи идеализируют авантюристическую захватническую политику Карла XII, стараются оклеветать русские войска, представить их действия в Северной войне как грабеж страны, говорят о «преданности» крестьянства шведской власти и т. п. Они рассматривали историю этих провинций периода Северной войны лишь под углом зрения защиты шведами своих владений, в аспекте единства Эстляндии — Лифляндии и Швеции. Поэтому участие эстонцев в войне на стороне Швеции Сепп и Лийв, пренебрегая исторической правдой, пытались выдать за проявление патриотизма, за начало создания «национального войска».
И в наши дни эмигрантско-националистические и фашистские фальсификаторы истории Эстонии и Латвии, находящиеся на службе империалистических сил, тщатся изобразить присоединение Эстляндии и Лифляндии к России в начале XVIII столетия как одну из величайших бед эстонского и латышского народов, которая якобы отбросила эти народы в их развитии более чем на столетие назад. В послевоенный период к проблеме Северной войны и возвышению России в XVIII веке стали проявлять усиленный интерес западногерманские историки О Гайнц, Г. фон Раух, Р. Виттрам и другие идеологи «натиска на восток» германского империализма. Они ищут в истории поводы для разжигания реваншистских настроений и подготовки войны против социалистического лагеря. Рассматривая Швецию и Польшу XVII—XVIII веков как «защитный вал» против «русской опасности» или «русского империализма», они оценивают политические события названных веков в
487


Восточной Европе с позиций антирусской «теории равновесия». В таком подходе к явлениям прошлого ясно видна попытка найти «историческое» обоснование для современных империалистических и реваншистских устремлений, направленных против Советского Союза. Империалистов по-прежнему привлекает Советская Прибалтика, вот почему они говорят о ней как о «колонии» Советской России или упорно продолжают твердить о какой-то «неразрешенное™» балтийского вопроса.
Современная реваншистско-империалистическая политика разжигания войны и является тем фактором, который определяет подход реакционных историков разных национальностей к оценке последствий Северной войны, в том числе и присоединения Прибалтики к России.
Часть эстонских буржуазных историков все же занималась более глубоким исследованием первоисточников по XVIII веку, хотя и выбирала преимущественно второстепенные темы. Довольно обстоятельно было освещено движение гернгутеров. Латышский буржуазный историк И. Виграб опубликовал новые материалы о поземельных отношениях в Лифляндии первой половины XVIII века и выяснил обстоятельства составления «Декларации барона Розена» в связи с борьбой эстонских крестьян против помещиков в Вохнья (1937). Профессор Рижского университета Р. Виппер опубликовал ряд статей об утверждении крепостничества в Лифляндии в XV—XVIII веках (это прежде всего статьи в сборниках «Латыши» 1930—1932 гг.), где разоблачаются наиболее грубые искажения в этом вопросе со стороны прибалтийско-немецких историков.
В общем же, XVIII век в эстонской буржуазной историографии оставался наименее изученным периодом.
В обзоре литературы по истории Эстонйи этого периода следует упомянуть и о работах шведских историков в области изучения Северной войны, особенно — вопросов, касающихся Эстляндии и Лифляндии. В центре их внимания, естественно, была дипломатическая и военноисторическая сторона вопроса, причём эти ъемы они неизменно рассматривали в аспекте «обороны прибалтийских провинций Швеции» (О Шёгрен, К. фон Розен, Ф. Арвидсон и др.). Внутреннее положение этих провинций, как правило, мало интересовало шведских авторов. Исключение здесь представляет С. Шартау, посвятивший свое сочинение положению Эстляндии и Лифляндии в начале Северной войны (1925—1926). Однако в нем» вопреки фактам, он старается подчеркнуть «преимущества» шведской верховной власти для упомянутых провинций.
Научную оценку Северной войны и ее результатов мы находим в трудах классиков марксизма-ленинизма. К. Маркс обращал большое внимание на изучение вопросов, связанных с Северной войной. В своем произведении «Секретная дипломатия XVIII века» он подчеркивал, что прибалтийские области являлись по самому своему географическому положению «... естественным добавлением для той нации, которая владеет страной, расположенной за ними», и что, таким образом, их присоединение к России способствовало экономическому развитию как России, так и самих прибалтийских областей. Говоря о значении основания Петербурга как новой столицы Русского государства, К. Маркс подчеркивал, что в целях обеспечения безопасности Петербурга присоединение всего восточного побережья Балтийского моря к России было неизбежной необходимостью.
Ф. Энгельс уделял много внимания изучению борьбы России за выход к Балтийскому морю и высоко оценивал настойчивость Петра I и 488


героизм русского народа в борьбе за осуществление этой цели. Он дал глубокую оценку отдельным событиям Северной войны: в частности битве под Нарвой в 1700 году.
Советской исторической наукой уже проделана некоторая работа по изучению вопроса о присоединении Восточной Прибалтики к России и его исторического значения, а также по изучению истории XVIII века. Прежде всего следует отметить принадлежащее латышскому советскому историку Я. Зутису монографическое исследование по истории прибалтийских провинций XVIII века («'Остзейский вопрос в XVIII веке», 1946). В этом труде дается последовательно марксистская оценка прибалтийско-немецких привилегий и политики царского правительства в Прибалтике. Я. Зутис доказал, что крестьянское движение в XVIII веке стало новым фактором остзейского вопроса, а развитие экономики привело к тому, что прибалтийский особый порядок оказался вопиющим анахронизмом и тормозом для развития страны. В методологическом отношении автор рассматривает историю Прибалтики в рамках политической истории России XVIII века. В этой работе впервые были систематически использованы и архивы высших государственных учреждений царской России, в том числе архивные фонды Лифляндской экспедиции, III департамента Сената, юстиц-коллегии и камер-конторы лифлянд’- ских, эстляндских и финляндских дел. Исследование Я. Зутиса содержит множество новых материалов о политике царского правительства в отношении Лифляндии и Эстляндии, а также о развитии экономики, передовой общественной мысли и о прочих вопросах истории этих провинций XVIII столетия.
Работу Зутиса дополняет монография Степерманиса «Крестьянские волнения в Видземе 1750—1784 гг.» (1956). Автор освещает крестьянское движение в Лифляндии во второй половине XVIII века в тесной связи с другими общественно-историческими процессами этого периода. Своей работой автор содействовал разрешению ряда важных проблем истории Прибалтики XVIII века, в частности таких, как начало разложения феодально-крепостнической системы производства, борьба крестьянства за уничтожение этой системы, маневрирование господствующих классов в новой исторической обстановке с целью сохранения в неприкосновенности экономического базиса крепостничества.
Периоду Северной войны посвящен в последние годы, помимо исследований общего характера, ряд специальных ценных работ, как о первых годах войны (Е. В. Тарле, В. Е. Шутой), так и о ее заключительном этапе (Л. А. Никифоров и др.). В этих работах затрагиваются непосредственно и вопросы истории Эстонии. Достижения советской исторической науки в области изучения истории нашей страны XVIII века обобщены в трех томах многотомного издания «Очерки истории СССР. Период феодализма» (1954—1957).
Свой вклад в изучение вопроса присоединения Эстонии к России и в раскрытие исторического значения этого события внесли также эстонские советские историки. В 1960 году вышли в свет сборник научно исследовательских работ «О присоединении Эстонии к России и его историческом значении» и сборник документов «Из истории эстонского народа в годы Северной войны (1700—1721)». В этих сборниках и некоторых других научных статьях, опирающихся на новый богатый фактический материал, находят более полное освещение отдельные важные вопросы истории рассматриваемого периода и развенчиваются лженаучные концепции буржуазной исторической литературы.
В этих работах, прежде всего, показано, что катастрофическое ухуд489


шение положения эстонского крестьянства и городских низов в годы первой половины Северной войны было непосредственно связана с жестокой политикой выколачивания доходов, проводимой Швецией в заморских колониях, на которые были взвалены основные тяготы войны (X. Палли). Дан подробный анализ вопроса об отношении эстонского народа к шведской власти в годы Северной войны, из чего со всей очевидностью явствует, что народные массы не питали никаких верноподданнических чувств к шведским правителям, а наоборот, были заинтересованы в избавлении от шведского господства, содействуя поражению Швеции в Прибалтике как своим пассивным отношением к делу «обороны», так и путем активной борьбы против помещиков и шведских властей (Э. Эпик). Более углубленно рассмотрена правовая сторона вопроса перехода Эстляндии и Лифляндии в состав Русского государства (А. Траат). Впервые показано, что фактическое присоединение к России Эстляндии и Лифляндии в 1710 году ознаменовало поворотный пункт также в развитии производительных сил. Выяснено что в годы второй половины Северной войны здесь имел уже место восстановительный процесс, охвативший всю страну и протекавший сравнительно быстро (В. Файнштейн). В основных чертах изучено, каким образом прогрессивные последствия присоединения территории Эстонии к России начали проявляться уже в XVIII веке, в условиях господствовавшего тогда еще феодально-крепостнического строя, и как это приблизило наступление разложения феодализма и возникновение капиталистических отношений. Полнее рассмотрено развитие мануфактурного производства (Л. Лооне, О. Карма) и сельского хозяйства (Я. Конке, Ю. Кахк, И. Сильдмяэ) на территории Эстонии в XVIII веке.


ГЛАВА XI
СЕВЕРНАЯ ВОЙНА. ПРИСОЕДИНЕНИЕ ЭСТОНИИ К РОССИИ
§ 1. 	Международное положение России и ее борьба за возвращение выхода к Балтийскому морю
Попытки России проложить себе выход к Балтийскому морю в XVI—XVII веках не дали результатов. По Столбовскому миру 1617 года Россия была полностью отрезана даже от Финского залива. Шведское государство, захватившее русские земли, пыталось взять под контроль всю торговлю России с Западной Европой. Корыстные устремления шведского дворянства и купечества мешали развитию русской внешней торговли в бассейне Балтийского моря.
В то же время экономическая и политическая мощь России непрерывно росла. После окончания крестьянской войны и победы русского народа над иноземными интервентами в начале XVII века, в истории России начинается новый период, вызванный «усиливающимся обменом между областями, постепенно растущим товарным обращением, концентрированием небольших местных рынков в один всероссийский рынок».1 Россия производила все больше и больше продуктов сельского хозяйства, лесоматериалов и промышленных изделий.
Воссоединение Украины с Россией содействовало как развитию экономики Украины, так и росту производительных сил самой России. Объединение экономических ресурсов России и Украины во много раз увеличило силы русского и украинского народов в их общей борьбе против иноземных захватчиков. Воссоединение Украины с Россией явилось также одной из существенных предпосылок для разрешения балтийского вопроса.
Развитие производства и рост товарооборота приводили к дальнейшему расширению внешней торговли. Главными путями сообщения были в ту пору водные пути, однако самые удобные из них — через Балтийское и Черное моря — находились в руках Швеции и Турции. Северный Ледовитый океан был судоходен всего лишь в течение 3—4 летних месяцев и отстоял одинаково далеко как от основных экономических районов России, так и от западноевропейских стран, в связи с чем он не мог удовлетворить растущие потребности в путях сообщения. Кроме того, северный путь оставался трудным и опасным для тогдашних несовершенных судов. В последние десятилетия XVII века расширяются экономические связи России со странами Кавказа и Азии. Через Россию на западноевропейский рынок идут теперь армянские, персидские и другие азиатские товары, что означало дальнейшее расширение русской торговли. Экономическое развитие толкало Россию на путь ре1 В. И. Лени н. Полное собрание соч.» т. 1, стр. 154.
491


форм. Все это превращало вопрос о выходе к Балтийскому морю в задачу, решение которой не терпело отлагательства.
В своей работе «Секретная дипломатия XVIII века» К. Маркс характеризует эту задачу, стоявшую в конце XVII века перед крепнущим русским государством помещиков и купцов, следующим образом: «Ни одна великая нация не существовала и не могла существовать в таком удалении от всех морей, в каком пребывала вначале империя Петра Великого ... ни одна великая нация никогда не мирилась с тем, чтобы ее морские побережья и устья рек ее были от нее оторваны. Никто не мог себе представить великой нации, оторванной от морского побережья. Россия не могла оставить в руках шведов устье Невы, которое являлось естественным выходом для сбыта продукции ...» В одном письме русского правительства прусскому послу в начале 1704 года гавани сравниваются с артериями, от коих зависит работа сердца государства.
Активных действий для укрепления своих позиций требовало от России и международное положение в Европе. Россия сталкивалась здесь в первую очередь со Швецией, Речью Посполитой и Турцией, которые захватили исконные русские земли и всячески препятствовали ее развитию. В связи с этим борьба Русского государства против Швеции, Речи Посполитой и Турции, которую русские помещики и купцы вели во имя своих классовых интересов, была вместе с тем исторически оправданной и находила поддержку и со стороны русского и украинского народов.
В то же время политика шведских, турецких и польских феодалов по отношению к России была захватнической и авантюристической. Швеция упорно добивалась полного господства над всем бассейном Балтийского моря и мечтала о новых завоеваниях в России, Литве и Польше. Шведские дворяне и купцы уже не удовлетворялись одними лишь балтийскими гаванями и Прибалтикой, а стремились завладеть и обширными глубинными районами России и Польши, производящими продукты сельского хозяйства и лесные материалы. Стремление к дальнейшим колониальным захватам, к безраздельному господству на северо- западе Европы, а также беспощадная эксплуатация покоренных народов являлись основой завоевательной политики шведских правителей.
Шведская агрессия была нацелена в первую очередь против России, Литвы, Польши и Дании. Польские магнаты, сами проводившие направленную против России захватническую политику, неоднократно пытались вступить в сговор со шведским правительством, в связи с чем их борьба против экспансии Швеции носила крайне непоследовательный характер. Освободительная война украинского народа и воссоединение Украины с Россией нанесли удар по агрессивным устремлениям магнатско-шляхетской Польши. В 1686 году посольство Речи Посполитой было вынуждено заключить в Москве «вечный мир».
Несмотря на то, что вхождение Украины в состав Русского государства было ударом и по агрессивной политике Турции, последняя в 60-х годах XVII века начала новую экспансию в юго-восточной Европе, напав на Россию, Польшу и Австрию. В последние десятилетия XVII века основной внешнеполитической задачей России была дипломатическая, а также военная борьба с турецкой экспансией. Отправленное в 1697 году в Западную Европу «Великое посольство» преследовало цель создать широкую антитурецкую коалицию в Европе. Однако во время пребывания «Великого посольства» в Голландии, Англии и Австрии выяснилось, что расстановка политических сил в Европе не благоприятствует созданию такой коалиции.
492


На рубеже нового столетия международная обстановка в Западной Европе чрезвычайно обострилась, назревало серьезное столкновение между феодальной Францией и буржуазной Англией за господство на море и в колониях, Франция, стремившаяся к гегемонии над всей Западной Европой, намеревалась завладеть так называемым испанским наследством, которое, кроме собственно Испании, включало также большую часть Италии, Нидерланды и обширнейшие колониальные владения, прежде всего в Америке и Африке. Франции противостояла сильная коалиция, в которой, помимо Габсбургов, важную роль играли буржуазные морские державы — Англия и Голландия, стремившиеся, в свою очередь, захватить часть испанских владений и посадить своего кандидата на освобождающийся испанский престол. Обе стороны готовились к предстоящей схватке, в связи с чем австрийские Габсбурги, хотя турецкая агрессия непосредственно и угрожала им, не желали связывать свои силы в юго-восточной Европе. При посредничестве Англии и Голландии Австрия вместе с Венецией и Польшей заключили в 1699 году мир с Турцией. А в 1701 году действительно разразилась война за испанское наследство.
Русская дипломатия сознавала, что при создавшемся международном положении невозможно в одиночку продолжать борьбу с Турцией за получение выхода к Черному морю. В то же время выяснилось, что главная опасность грозит теперь России со стороны Швеции, так как по-, следняя пыталась использовать русско-турецкий конфликт для реализации своих агрессивных планов. Обострились также противоречия между Швецией, с одной стороны, и Данией, Саксонией, Польшей — с другой. Летом 1699 года Карл XII послал шведские войска в Гольштинию, осенью решил ввести чрезвычайную контрибуцию для военных нужд, а в январе следующего года заключил союз с Англией и Голландией. Был приостановлен вывоз металла и оружия в Россию. Все это свидетельствовало о лихорадочной подготовке Швеции к войне.
Сложились более благоприятные условия для борьбы против экспансионистской политики Швеции, за возвращение России выхода к Балтийскому морю.
В 1698—1699 годах оформилась антишведская коалиция (Северный союз), куда вошли Россия, Саксония и Дания. В 1697 году саксонский курфюрст Август II при поддержке русского царя был избран королем Польши, тем не менее первоначально Речь Посполитая сохраняла в Северной войне нейтралитет. В коалицию не прочь был войти и Бранденбург, стремившийся прибрать к рукам принадлежавшую Швеции Померанию, однако на него отпугивающе подействовали потери, понесенные союзниками в начале Северной войны.
Участники Северного союза рассчитывали на то, что назревавший в Западной Европе конфликт обеспечит тыл Саксонии. После смерти Карла XI (1697) королем Швеции стал молодой Карл XII, военные и политические способности которого были неизвестны. Кроме того союзники пытались использовать и недовольство немецких помещиков в Лифляндии, вызванное проведенной там редукцией имений. Глава дворянской оппозиции Иоганн Рейнгольд Паткуль, заочно приговоренный шведским судом к смертной казни, развивал усиленную антишвед- скую деятельность, будучи основным советником Августа II по этому вопросу. Согласно планам Паткуля, лифляндское дворянство, в среде которого зрел заговор, должно было в начале войны выступить против Швеции, что способствовало бы успеху саксонских войск и помогло бы втянуть в войну Речь Посполитую.
493


Несмотря на то, что мощь Швеции в 70-х годах XVII века несколько ослабла, она оставалась одной из сильных европейских держав, располагавшей первоклассной армией и большим военно-морским флотом. Но по своим силам союзники превосходили Швецию. Дания обладала военно-морским флотом на Балтийском море, курфюрст Саксонии -- обученной армией. Военные ресурсы России были значительны. Казалось, что все эти условия обеспечивают быстрый и решительный разгром шведских вооруженных сил.
Однако указанные расчеты оказались необоснованными. Прежде всего, между союзными государствами существовали внутренние противоречия, обусловленные различием их интересов. В то время как Русское государство вело борьбу за возвращение выхода к Балтийскому морю и проводило целеустремленную внешнюю политику, внешняя политика Саксонии носила авантюристический и непоследовательный характер. Август II и его советник Паткуль стремились захватить в свои руки всю Лифляндию и Эстляндию до реки Нарвы и Финского залива. Согласно договору о союзе между Россией и Саксонией, заключенному в 1699 году, в руки России должны были перейти только Ингрия и Карелия. 9 сентября 1700 года Паткуль писал саксонскому посланнику в Москву: «Вы знаете, какие употребили мы труды, чтобы отвлечь царя от Нарвы; не в наших видах допускать его в сердце Ливонии; взяв Нарву, он приобретает надежное средство завоевать Ревель, Дерпт, Пер- нау, прежде чем узнают в Варшаве, а потом покорить Ригу и всю Ливонию». Август II был в то же время и королем Польши, однако между магнатско-шляхетской Речью Посполитой и дворянской Россией существовали противоречия, которые не могли не оказать своею влияния на коалицию. Другие участники антишведской коалиции не хотели усиления России.
Кроме того, Швеция находила и дипломатическую и военную поддержку со стороны западных держав, что помогло ей перейти в наступление. Каждая из борющихся в Европе сторон, как Франция, так и Англия с Голландией, намеревалась привлечь Швецию в свой лагерь, чтобы использовать ее знаменитую армию. Начавшаяся Северная война спутала расчеты западных держав. И английская и французская дипломатии всячески старались прекратить эту войну на выгодных для Швеции мирных условиях. Англия и Франция делали все возможное, чтобы не дать России выхода ни к Балтийскому, ни к Черному морям. Английская буржуазия стремилась монополизировать внешнюю торговлю России с Западом и прежде всего — вывоз кораблестроительных материалов через балтийские порты.
Все эти обстоятельства чрезвычайно усложняли международную обстановку, что с самого начала войны способствовало срыву планов антишведской коалиции.
Однако все это не могло предрешить окончательный исход Северной войны. Основными силами, которые противостояли друг другу в Северной войне, были Россия и Швеция. Швеция проводила свою экспансионистскую внешнюю политику в интересах дворянства и купцов, она воевала во имя захвата чужих стран. Быстро развивающееся Русское государство вело войну также в интересах господствующих классов того времени, но за возвращение русских земель, захваченных шведами в XVII веке, за надежный выход к Балтийскому морю, который был необходимым условием дальнейшего экономического, политического и культурного развития страны. В начале 1704 года в своем ответе прусскому послу русское правительство с полным правом заявило, что ни 494


единой шведской деревни не желает себе, даже если бы таковые были захвачены. Силы России по сравнению с XVI веком значительно возросли, и она могла теперь успешно выступить в защиту своих насущных потребностей, нужд своего развития. К тому же интересы развития экономики прибалтийских провинций тяготели к России. Все это предопределило конечный результат Северной войны.
§ 2. 	Первые годы Северной войны (1700—1704)
Начало Северной войны. Условия военного союза, заключенного между правительствами России, Дании и Саксонии, предусматривали, что открыть военные действия против Швеции должны были Дания и Саксония; Россия же вступала в войну лишь после заключения мира с Турцией. Датские войска сравнительно легко оккупировали Голыпти- нию. Одновременно с ними, в начале 1700 года, перешли в наступление и саксонские войска, однако планы Августа II и Паткуля сразу же стали рушиться. Еще 24 августа 1699 года в Варшаве Паткуль по уполномочию своих единомышленников подписал акт признания лифлянд- ским дворянством верховной власти Августа II. Однако в момент вступления саксонских войск в Лифляндию дворянство все же не перешло на сторону наступавших, а заняло выжидательную позицию и внешне сохранило лояльность по отношению к правительству Швеции. В известной мере это объяснялось тем, что политика шведского правительства в отношении редукции имений приняла в последние годы более мягкий характер. Заговор части лифляндских дворян и рижских бюргеров был ликвидирован в самом зародыше.
Не оправдались расчеты и на быстрое овладение с помощью, агентуры важнейшим центром Лифляндии — Ригой. Внезапное нападение на город в ночь на 12 февраля не удалось. Саксонская армия натолкнулась на упорное сопротивление укрывавшегося в сильно укрепленной Риге шведского гарнизона и была вынуждена приступить к трудной и затяжной осаде. Это обстоятельство ослабило также надежду на привлечение Речи Посполитой к войне против шведов.
Еще большее значение имела неожиданная капитуляция Дании, причиной чего было появление у датского побережья не только шведских, но и англо-голландских военно-морских сил и бомбардировка Копенгагена и датской эскадры. Вооруженное вмешательство Англии и Голландии в войну против Дании и поддержка, которую они оказывали Швеции сразу же после начала военных действий, были тесно связаны со всей европейской политикой указанных морских держав. Разгромив Данию, они надеялись быстро покончить с антишведской войной и добиться военной поддержки Швеции в предстоящей войне за испанское наследство. Под давлением превосходящих сил Дания была вынуждена прекратить войну и 18 августа подписала невыгодный для себя Травен- дальский мирный договор.
Таким образом, Россия и Саксония потеряли своего союзника и его морской флот. Выход Дании из войны обеспечил Швеции полное превосходства сил на Балтийском море и дал ей возможность беспрепятственно перевозить морским путем свои войска и снаряжение Из-за этого ослабла надежда на вооруженное выступление Бранденбурга против Швеции. Ожидавшийся перевес сил союзников, который должен был проявиться уже в момент начала войны, и их планы нанесения сокруши-
495


Северная война 1700—1721 гг.
тельного удара были сорваны прямым военным вмешательством Англии и Голландии.
Одновременно английская и голландская дипломатия прилагали все старания, чтобы помешать заключению мира между Россией и Турцией. Враждебные России силы, подстрекавшие Турцию к продолжению
496


войны с Россией, действовали и в Польше. Находясь в столь сложном положении, Русское государство не могло с необходимой быстротой оказать помощь своим союзникам.
Несмотря на все интриги противников России, русской дипломатии все-таки удалось заключить с Турцией весьма выгодное перемирие, сроком на 30 лет, которое было подписано 3 июля 1700 года в Константина- поле. Перемирие высвободило силы России на юге и дало ей возможность немедленно вступить в войну со Швецией, что и было сделано без промедления. 9 (19) августа Швеции была объявлена война, 23 сентября Петр вместе со своими войсками прибыл под крупнейшую шведскую крепость на востоке — Нарву и приступил к ее осаде.
Август II, как указывалось выше, стремился к захвату не только Лифляндии, но и всей Эстляндии. Однако, затянув с самого начала осаду Риги и обманувшись в своих надеждах на переход дворянства на сторону Саксонии, а также на поддержку со стороны Речи Посполитой, Август II через своих дипломатических представителей обратился к России с просьбой оказать ему помощь и изменить план военных действий, принятый в прошлом году. Как выяснил советский историк В. Ко- ролюк, дипломаты Августа II неоднократно добивались того, чтобы царь ускорил свое прибытие под Нарву и даже под Ригу. Посланник с соответствующими заданиями прибыл в Москву еще в апреле. Необходимость посылки русских войск под Нарву мотивировалась тем, что «из Ругодива свейское войско идет к Риге и чтоб их (шведов) из Ругодива к Риге не допустить». Август II явно боялся, что если русские начнут военные действия в более отдаленных местах, на Ладоге, то шведские войска будут направлены в первую очередь на снятие осады с Риги.
После капитуляции Дании Карл XII намеревался нанести следую^ щий удар по Августу II и вторгнуться со своей армией непосредственно в Саксонию. Однако английское и голландское правительства, учитывая интересы своего антифранЦузского блока, отнеслись к этому плану неодобрительно. В то же время на Августа II с различных сторон начали оказывать дипломатическое давление с тем, чтобы заставить его заключить сепаратный мир со Швецией. Особенно энергичную деятельность в этом направлении развила Франция, которая стремилась к союзу с Саксонией и Швецией против Австрии. В* конце лета начались тайные переговоры между Саксонией и Швецией, которые велись при посредничестве французского посланника. Часть польских магнатов также требовала срочного заключения мира и даже выступления в союзе со Швецией против России. Так что, когда осенью 1700 года Россия открыла военные действия против Швеции, она оказалась фактически один на один со своим противником. Август II отказал русским даже в их просьбе снабжать провиантом осаждавшую Нарву русскую армию и со своей стороны прекратил бомбардировку Риги.
При создавшемся положении Карл XII изменил свой стратегический план й направил свой следующий удар против стоявших под Нарвой русских войск. Еще 25 сентября русский резидент в Стокгольме сообщал в посланном Петру письме, что шведский король со всей своей армией погружается на корабли, и «пойдут все в Колывань и в Пернов и в тех городах будут выходить на землю. И говорят, что все те войски ево и король сам пойдет против твоих, великого государя, войск, для того, что король польский хочет миритца».
Осада русскими войсками одной из самых мощных шведских крепостей не была в военном отношении достаточно подготовлена. При осаде сразу же обнаружилась нехватка боевых припасов и продовольствия:
32 История Эст. ССР
497


подвоз производился издалека и был затруднен осенней распутицей. Тем временем шведский король перебросил морским путем свои войска и, так как со стороны саксонцев ему ничто не угрожало, сосредоточил у Нарвы 12-тысячную армию.
19 ноября произошла ожесточенная и кровопролитная битва, где целый ряд обстоятельств сложился неблагоприятно для русских войск. Лагерь русской осадной армии был растянут по западному берегу реки Нарвы почти на 7 верст и был огражден всего лишь рвом и низким земляным валом. Поднявшийся буран бил прямо в лицо русским. Большинство офицеров-иностранцев в ходе боя поспешило сдаться в плен. Шведам удалось овладеть частью лагеря и потеснить дворянскую конницу и часть пехоты; Преображенский же и Семеновский полки уверенно отразили все атаки и отошли на другой берег только ночью, сохранив полный порядок.
Согласно данной Ф. Энгельсом характеристике, сражение под Нарвой было «серьезным поражением поднимающейся нации, решительный дух которой учился побеждать даже на поражениях».1 Это поражение имело тяжелые последствия для эстонского народа: тяготевшее над ним шведское военно-колониальное иго сохранилось еще на десять лет.
В то время как Карл XII хвастливо объявил русскую армию разбитой — несмотря на то, что все попытки шведских войск перейти границу России были решительно отражены, — Петр I расценивал Нарвскую битву как урок. Используя приобретенный опыт, Петр развернул лихорадочную деятельность по усилению армии и оснащению ее всем необходимым. В ту же зиму был проведен новый рекрутский набор, созданы новые полки и более мощная артиллерия. В последующие годы были осуществлены значительные нововведения в обучении и вооружении солдат и офицеров, благодаря чему Россия приобрела первоклассную армию.
Примирить Швецию и Саксонию не удалось: опьяненный своими военными успехами Карл XII молча отклонил все попытки представителей иностранных государств выступить в качестве посредников. На основе взаимной заинтересованности в феврале 1701 года в местечке Биржай (Курляндия) состоялась встреча между Петром I и Августом И. Наиболее важным результатом совещания явилось заключение нового договора о русско-саксонском военном союзе. Еще ранее, в январе, в Москве были подписаны новые «статьи договора», которыми подтверждался русско-датский союз 1699 года. Соглашение это было подписано несмотря на то, что в ближайшее время нельзя было рассчитывать на военную помощь Дании, которую Англия и Голландия удерживали от выступления против Швеции.
Таким образом, после Нарвы русской дипломатии удалось вновь упрочить свои позиции и сорвать попытки правительств Англии и Голландии, а также и Франции изолировать Россию.
Прошло больше полугода после Нарвской бигвы, прежде чем шведские войска, перезимовав в Эстонии, вновь приступили к широким военным операциям. В июле 1701 года они подошли к Риге, переправились через Даугаву и в сражении на -равнине Спилва разбили саксонскую армию. Шведы оккупировали Курляндию. Началась шведская агрессия против Литвы и Польши. Карл XII требовал изгнания Августа U с польского престола. Он рассчитывал на сговор с антирусски и антисаксонски настроенными польскими феодалами, намереваясь таким пу1 К. Маркса Ф. Энгельс. Соч., т. 10, стр. 565.
498


тем в предстоящем походе против России не только обеспечить свой тыл на правом фланге, но и добиться прямого участия Речи Посполитой в этой кампании. Опираясь на военную силу, Карл XII принялся за осуществление своих агрессивных планов, ввязав при этом основную часть своей армии в затяжную войну на территории Польши, Литвы и Саксонии.
За эти годы Россия собрала силы, реорганизовала армию, завоевала надежные позиции на побережье Финского залива и приготовилась к нанесению сокрушительного удара по вторгнувшимся в страну захватчикам. Шведская агрессия против Речи Посполитой заставила в конце концов польско-литовскую шляхту искать союза с Русским государством. Жестокий оккупационный режим, введенный шведскими захватчиками, нещадно разорял народные массы и поднимал их на борьбу за изгнание чужеземцев.
Победы русских войск в 1701—1703 годах. Несмотря на то, что основная масса шведских войск начиная с лета 1701 года действовала на территории Литвы и Польши, в Эстляндии и Лифляндии продолжали оставаться весьма значительные силы. Генерал Шлиппенбах с отрядом примерно в 8 тысяч человек кавалерии и пехоты стоял в районе Тарту — Алуксне, генерал Кронгиорт с 7 тысячами солдат — в Ингерманландии.
Со второй половины 1701 года русские войска под командованием генерала Б. П. Шереметева развернули в Эстонии успешные боевые действия. В происшедшем 4 сентября под Ряпина сражении были разгромлены кавалерийский и пехотный отряды шведов. Значительную победу одержали русские войска 29 декабря 1701 года под Эраствере (Эрест- фер), где были разбиты крупные шведские силы. Шведы потеряли убитыми и пленными почти половину своего состава (свыше 3 тысяч человек), кроме того в руки русских попало много ружей, орудий и знамен, а в Ахья — склад с провиантом. Петр I высоко оценивал победу при Эраствере. За нее Шереметеву было присвоено звание фельдмаршала.
Следующий, 1702 год был для русских войск, сражавшихся в Эстонии, еще более успешным. Уже 4 июня Шереметев мог донести Петру I, что полковник Толбухин захватил в Мехикоорма укрепление, сооруженное шведами, чтобы затруднить русским продвижение между Чудским и Псковским озерами. В руки русских попало также одно транспортное судно.
Летом 1702 года шведское командование намеревалось предпринять с территории Эстонии контрнаступление как к северу, так и к югу от Чудского озера. Находящиеся в Эстляндии шведские войска сосредоточивались у Васькнарвы (Сыренец), чтобы переправиться через реку Нарву и предпринять поход в направлении Гдова. Эту операцию поддерживала небольшая шведская флотилия на Чудском озере. Шведам удалось переправить через реку свой отряд в 500 человек и сжечь 19 деревень, но 10 июля русские войска принудили их к отступлению. В тот же день произошло столкновение на Чудском озере, в результате которого шведы потеряли еще один корабль.
К этому времени Шлиппенбах сконцентрировал в южной части Тар- тумаа более крупные силы со штаб-квартирой в Сангасте, намереваясь взять реванш за поражение при Эраствере и нанести русским ответный удар. Шереметев, однако, опередил шведов, вторгнувшись своими войсками в Лифляндию. После столкновения 17 июля шведы вынуждены были отступить за реку Вяйке-Эмайыги в западном направлении. На следующий день, 18 июля, в битве при Хуммули (Гуммельсгофе)
499


Место, где произошло Хуммульское сражение в 1702 году, (Исторический музей АН ЭССР.)
7-тысячный отряд шведов был почти полностью разгромлен. Около 500 уцелевших всадников во главе с генералам укрылись в Пярну. Вслед за этим русские войска овладели рядом местечек и укрепленных пунктов в Лифляндии (Мынисте, Алуксне и другие), захватив запасы провианта и пленных.
Одновременно с боевыми действиями в Лифляндии борьба со шведами велась также и в Ингерманландии. В битве, происшедшей 13 августа на реке Ижоре, шведская конница генерала Кронгиорта была вынуждена отступить, понеся крупные потери. Той же осенью Петр I сосредоточил все свои силы у Ладожского озера и 11 октября, после ожесточенного штурма, овладел расположенной на острове сильной крепостью Нотебург (древняя русская крепость «Орешек»), переименованной в Шлиссельбург, т. е. «Ключ-город». Тем самым была открыта дорога на Неву Весной следующего года была взята расположенная в устье реки Невы крепость Ниеншанц. 16 мая 1703 года началось сооружение Петропавловской крепости, положившей начало новому городу — Петербургу.
После освобождения устья Невы шведы были окончательно изгнаны из Ингерманландии. 14 мая 1703 года была взята Яма (переименована в Ямбург), а 27 мая — Копорье. В июле на реке Луге была одержана новая победа над войсками генерала Кронгиорта. Однако шведы продолжали налетами тревожить русских в Ингерманландии. Шереметев сообщал Петру, что шведы, используя Нарву в качестве опорного пункта, разоряют с помощью «тысячи солдат как Ивангородский и Ямский, так и Копорьевский уезды». Было решено положить этому конец. На исходе августа крупный русский отряд переправился через Нарву под Васькнарвой и совершил глубокий рейд в Вирумаа, Ярвамаа и Вильян- 500


димаа. Целью похода было лишить Карла XII военно-материальной опоры в восточной Эстонии (в то время русское командование опасат лось возвращения сюда главных шведских сил)- и, в частности, уничтожить склады с провиантом и снаряжением’, или, как об этом доносил Петру Шереметев: «И есть ли в Ракоборе или где инде в городках какой будет магазейн, то конечно надобно выжечь».
Уже сражениями при Эраствере и Хуммули был развеян миф о непобедимости шведских войск. Потери шведов в Эстонии были столь велики, что после Хуммульской катастрофы они уже не осмеливались рисковать и избегали крупных столкновений в открытом поле. Дисциплина в шведской армии стала падать; всякий раз, когда ожидалось столкновение с русскими войсками, начиналось массовое дезертирство. Осенью 1703 года русские войска уже нигде в восточной и центральной Эстонии не встретили сопротивления шведских полевых войск. Последние отступали без боя и укрывались за стенами укрепленных городов — Таллина и Пярну. В Раквере и Вильянди шведы сами сожгли свои провиантские склады.
Освобождение района Невы окончательна разрезало шведский фронт на две части. Сухопутная связь между войсками, находившимися в Финляндии и Карелии, с одной стороны, и в Эстонии, — с другой, была оборвана. Построенный на Ладоге русский военно-морской флот уже в 1703 году появился в Финском заливе, вызвав большую тревогу в Стокгольме. Продолжалось усиленное строительство Петербурга и возведение мощной системы укреплений, которые должны были защищать выход в море в устье Невы. Все это закладывало прочные основы связи России с Финским заливом, что, в свою очередь, являлось необходимой предпосылкой присоединения Эстонии к России.
Успехи России в борьбе против Швеции в 1701—1703 годах были достигнуты несмотря на весьма трудные условия. После отступления саксонских войск Россия временно фактически оказалась в состоянии военной и политической изоляции, хотя продолжавшаяся шведско-саксонская война и облегчила продвижение русских войск в Прибалтике. Часть польского и литовского магнатства и шляхты, проводившая агрессивную антирусскую политику, склонялась к поддержке замыслов шведской дипломатии относительно создания военного союза между Швецией и Речью Посполитой. Задачей русской дипломатии было сорвать эти планы и ускорить вступление всей Речи Посполитой в Северную войну на стороне противников Швеции, чему всячески противодействовали и французские, и австрийские, и английские дипломаты. Однако наглая агрессия шведских феодалов и разорявший страну оккупационный режим неминуемо вели к изменению в соотношении политических сил. Осенью 1703 года был возобновлен договор о русско-саксонском союзе и заключено соглашение о союзе с Великим княжеством Литовским. Военная и политическая изоляция России была вновь прорвана, что способствовало дальнейшим военным успехам России.
Взятие Тарту и Нарвы. При разработке стратегии на 1704 год Август II пытался навязать свой план, согласно которому русские войска должны были сосредоточиться на юге против войск Карла XII. Тем самым военные усилия Русского государства были бы полностью подчинены интересам саксонских и польских феодалов. Однако русский стратегический план был с самого начала совершенно иным и предусматривал нанесение главного удара в Прибалтике, что должно было обеспечить России выход к морю. Военные планы русского командования на 1704 год заключались в том, чтобы отбросить шведские войска как
501


можно дальше от обоих берегов Невы и строившегося Петербурга. Для ведения войны на территории Речи Посполитой Россия, в соответствии с союзническим договором, посылала Августу II крупные подкрепления и предоставляла субсидии.
Не позднее начала 1704 года был окончательно разработан русский план военной кампании, по которому на лето намечалась одновременная осада 2—3 укрепленных пунктов. Речь шла прежде всего о Нарве, под стенами которой русские войска начали военные действия 4 года назад, и Тарту, осада которого планировалась еще в 1701 году. Первоначально Петр I собирался также совершить военный поход в Карелию (на Кексгольм) и затем на Выборг, но в ходе событий, получив сообщение, что противник накапливает силы для прорыва начатой русскими блокады Нарвы, он отказался от этого намерения. Позднее был отменен и поход на Кокнесе (на берегу Даугавы); войска, предназначавшиеся для выполнения этой операции, были направлены под Тарту. Одновременная осада Тарту должна была помешать шведам сосредоточить свои силы под Нарвой, как это произошло в 1700 году.
Уже в конце апреля 1704 года из Ямбурга в устье реки Нарвы были посланы войска под командованием П. М. Апраксина (пехота и кавалерия с пушками), чтобы не пропустить неприятельские корабли в Нарву. Почти одновременно часть сил была направлена из Пскова в устье реки Эмайыги с тем, чтобы не дать находившейся в Тарту шведской флотилии выйти в Чудское озеро. Необходимые сведения о противнике были получены от местных рыбаков. 3 мая на Эмайыги под Кастре завязалось сражение. Шведская флотилия состояла из 13 фрегатов, вооруженных 96 орудиями, у русских были только лодки и ни одного орудия, но бой закончился полным поражением шведов.
К Тарту одна часть войск и артиллерия была доставлена из Пскова водным путем, другая прибыла через Вастселийна по суше. Численность русских войск здесь достигала 20 тысяч человек, но артиллерии у них было мало — всего 24 пушки и 18 мортир. В то же время 5-тысячный гарнизон Тарту располагал более чем 130 различными орудиями. Осада Тарту была начата 9 июня под руководством Шереметева. Вылазка, произведенная шведами в конце месяца, закончилась большими потерями для них. Прибыв под Тарту 3 июля, Петр I ознакомился с положением дел. План осады был теперь решительно изменен, так как, по словам самого Петра, «кроме заречной батареи и Балковых шанец (которые недавно пред приездом нашим зачаты), все негодно, и туне людей мучили ... Зело жаль, что две тысячи уже бомб выметано без- путно». Дело было в том, что город бомбардировали с юга, где находились самые мощные укрепления, и со слишком дальнего расстояния, «ибо здешние господа зело себя берегут, уже кажетца и над меру», хотя солдаты «зело бодры и учреждены». С целью пробить бреши в крепостных стенах были намечены два объекта: башня Пейн (Пыточная) в северо-восточном углу городской стены, на месте нынешнего Ботанического сада, и Русские ворота, «где мур только указу дожидаетца, куда упасть», как заметил Петр. Шведы рассчитывали, что эта часть городской стены будет защищена с северной стороны болотом и рекой Эмайыги, однако эти естественные преграды не смогли остановить осаждавших.
6 июля начался обстрел города с севера и из-за реки, в результате чего стена была разрушена в трех местах. Вечером 12 июля был взят штурмом земляной равелин перед Русскими воротами. Захваченные здесь пушки были повернуты в обратную сторону, чтобы обстреливать 502


Осада Тарту в 1704 году. Современная гравюра.
ворота. «Сей огненный пир» длился «до другого дни 9 часов». А когда русские войска ворвались в ворота, шведы капитулировали. Русское командование великодушно обошлось с побежденным противником, разрешив шведам покинуть город и даже оставив им часть оружия.
«И тако сей праотечественный город чрез помоч Вышняго и мужеством войск наших возвращен сего месяца в 13 день», — гласила запись в журнале осады города Тарту (журнал этот опубликован в Москве в конце того же года).
Освободившиеся после взятия Тарту войска и артиллерия были направлены под Нарву, в результате чего осадный корпус здесь увеличился до 45 тысяч человек, а его артиллерия насчитывала теперь 150 орудий. Блокада Нарвы, начатая весной, была проведена хорошо. Все попытки противника наладить связь с городом по воде или по суше были сорваны. В конце мая русские войска переправились через реку Нарву и повели планомерную осаду городских укреплений. 8 июня с помощью ловкого тактического маневра русские вызвали вылазку шведов, закончившуюся большими потерями для последних. Русские отряды, совершавшие глубокие рейды, доходили в июле до Таллина и Пярну. В битве близ Лясна (в Арбавере) шведские войска были разбиты, а их остатки отступили под защиту таллинских стен. Шведы были так напуганы, что даже сожгли таллинские предместья.
После подробного ознакомления с системой нарвских укреплений под руководством Петра был разработан план штурма. И здесь самым слабым местом оказалась сторона, обращенная к реке, эту сторону шведы считали защищенной, водной преградой и Ивангородской крепостью. 30 июля был начат обстрел бастиона «Виктория» из-за реки. Вследствие бомбардировки в городе вспыхнули пожары и взорвался
503


Петр I под Нарвой 9 августа 1704 года. Рисунок А. Коцебу.
пороховой склад. 6 августа обвалился бастион «Гонор», обломки которого заполнили крепостной ров. В то же время была пробита брешь в бастионе «Виктория». Шведский комендант Горн попросил на несколько дней перемирия, однако предложенных русским командованием выгодных условий капитуляции не принял. Русские стали готовиться к решительному штурму, который состоялся в полдень 9 августа. В приступе участвовало 1600 человек. Первыми добились успеха солдаты Преображенского полка, которые овладели бастионом «Гонор» и ворвались в город. Стремительная атака длилась всего три четверти часа. Быстрота и сила натиска были столь велики, что Горну даже не удалось закрепиться и оказать сопротивление в Германовской крепости. 16 августа капитулировал гарнизон Ивангородской крепости, одна часть которого направилась в Таллин, другая — в Выборг. После взятия Нарвы и Ивангорода в руки русских попали значительная артиллерия (619 пушек, мортир и т. п.), большой запас ядер и много других боеприпасов.
Овладение Тарту и Нарвой имело большое военное и политическое значение. За четыре года военных действий русская армия и молодой военно-морской, флот многому научились и превратились в мощную военную силу. Даже такая крепость, как Нарва, представлявшая собой последнее слово фортификационной техники, не могла устоять перед русским военным искусством; русской артиллерией, мужеством русского солдата. Терпел поражение и шведский флот. Военные операции русской армии в 1701 —1704 годах носили наступательный характер и привели к весьма значительным стратегическим успехам.
Победы под Тарту и Нарвой заложили прочную основу для присоединения Эстонии к Русскому государству. Также успешно были разрешены проблемы окончательного закрепления на берегах Невы и в ее устье и обороны Петербурга с юга. Россия широким фронтом вышла к Финскому заливу и обеспечила себе выход к Балтийскому морю.
504


Современники высоко оценивали эти победы России. В Москве Нарв ¬ ская победа была отмечена тремя залпами из 260 орудий. Начальник Преображенского приказа Ф. Ю. Ромодановский писал 22 августа Петру, что этой победе радуемся не только мы, «но и весь обще народ ра- достию великою обвеселились ... еже немалую рознесет не токмо по всей Еуропы Росинскому народу похвалу, но и во Ассии во ушеса Махометских чад с печали и страх разгласится».
После этих побед, 19 августа, под Нарвой был подписан договор о союзе между Россией и Речью Посполитой. Последняя вступила наконец в Северную войну на стороне России.
Для. оказания помощи союзникам осенью 1704 года в Литву были посланы значительные военные силы России. Воспользовавшись этим, шведы вновь предприняли попытку перейти в наступление на Петербург и в южной Эстонии, но были отбиты.
§ 3. Борьба эстонского крестьянства против помещиков и шведских властей в период Северной войны
С началом Северной войны резко ухудшилось положение крестьянства. Военные тяготы непосильным бременем легли на плечи эстонских крестьян. Им приходилось теперь снабжать большие массы шведских войск провиантом, фуражом и одеждой, нести гужевую и достойную повинности.
Все эти военные тяготы и повинности уже в первый год войны, когда на территорию Эстонии прибыли крупные контингенты шведских войск, привели к повсеместному разорению крестьян. Помимо того, что требовалось с крестьян на содержание и обмундирование войск распоряжениями местных властей, шведские офицеры и солдаты нередко еще и самовольно забирали у крестьян все, что им попадало под руку. Из многочисленных крестьянских жалоб того времени явствует, что расквартированные по деревням шведские солдаты грабили население и бесчинствовали самым безудержным образом: они пасли своих коней на крестьянских сенокосах и полях, отнимали у крестьян их последние запасы хлеба и сена, истребляли крестьянский скот, разрушали крестьянские жилища, изгороди и т. д.
Одной из тягчайших военных повинностей для крестьян была гужевая повинность. Час«го подводы и лошадей требовали в самую страдную пору. Из-за этого сильно страдали полевые работы, что вело, в свою очередь, к неурожаям и голоду. В обозах крестьян держали подолгу, и лошади их изнурялись до крайности. Нередко крестьяне возвращались домой без лошадей — те или падали в пути или иной раз просто реквизировались.
Однако военно-колониальная эксплуатация эстонского крестьянства в годы Северной войны этим еще не ограничивалась. Шведское правительство стремилось использовать народы колониальных провинций и в качестве резерва для пополнения шведской армии живой силой. С самого начала войны в Эстляндии и Лифляндии стали шнырять шведские вербовщики, ловившие в свои сети как городских, так и деревенских жителей. Помимо многочисленных вербовок, проводившихся из года в год, шведские власти прибегали и к другим средствам, чтобы заставить эстонцев и латышей носить шведское оружие. Неоднократно в военные годы сколачивались так называемые всеобщие ополчения, где должны были участвовать также и крестьяне. В начале 1701 года 505


Карл XII отдал распоряжение о создании специальных вооруженных отрядов из эстонских и латышских крестьян — земской милиции. В земскую милицию крестьяне должны были поставлять одного солдата с каждых полутора гаков, полностью на крестьян возлагалось снабжение обмундированием земской милиции, а также восполнение ее рядов новыми солдатами в случае выбытия прежних. Немало эстонских и латышских крестьян было использовано в шведских регулярных войсках и в составе дворянской конницы (Adelsfahne) Эстляндии и Лифляндии.
Вполне понятно, что шведским властям не приходилось рассчитывать на «верноподданническую преданность» со стороны порабощенных народов колониальных провинций. Еще до начала войны классовая борьба эстонского крестьянства достигла большой остроты; воз- ростала ненависть против помещиков, рассеивались и иллюзии насчет «справедливости» шведской власти, возникшие было в период редукции имений. Резкое усиление военно-колониальной эксплуатации народов Прибалтики в годы войны способствовало, естественно, усугублению враждебности крестьян к шведской колониальной власти. Крестьяне старались укрывать от шведских фуражиров свои скудные запасы, зарывая их в ямы, пряча в лесных чащобах. Да и сами крестьяне при приближении какой-нибудь команды нередко уходили в леса и болота. Бывало, что грабившие крестьян шведские солдаты встречали и активное сопротивление с их стороны, — одна такая стычка шведских фуражиров с крестьянами произошла, например, уже в апреле 1700 года на мызе Элиствере в Тартускохм уезде.
С самого начала войны эстонские и латышские крестьяне не выказывали никакого желания воевать против военных противников Швеции: ни в саксонских войсках в начале войны, ни в русских в последующие годы они не видели своих врагов, а скорее наоборот — многие крестьяне надеялись именно через войну освободиться от ненавистного шведского ига.
Крестьяне сопротивлялись попыткам заставить их воевать на стороне Швеции. Так, по поводу объявленного осенью 1700 года в Эстляндии призыва во «всеобщее ополчение» прибалтийско-немецкий хронист Кельх отмечает, что «дело довели только до того, что приказ был зачитан с церковных кафедр, однако никто не стал его выполнять, вследствие чего он не имел никакого влияния».
В то же время в предоставлении права носить оружие крестьяне увидели долгожданную возможность для расправы с помещиками. Крестьяне коронной мызы Перила (вХарыоском уезде), когда им осенью 1700 года в церкви был зачитан приказ о «всеобщем ополчении», воскликнули: «Слава богу, наконец-то и мы стали господами над немцами; пусть нам только дадут оружие, которое король послал нам на стольких кораблях, и тогда мы первым делом перебьем всех немцев...» Выходя из церкви, перилаские крестьяне подзадоривали друг друга: «Давайте пойдем на мызу и прикончим этого старого черта (т. е. арендатора), от которого все равно нет никакого проку!» Крестьяне харью- мааской мызы Раазику, охваченные такими же настроениями, отказались отбывать барщину и собирались напасть на управляющего имением с топорами и кольями.
Что касается земской милиции, то службу здесь крестьяне старались использовать для того, чтобы иметь предлог отказаться от выполнения барщины и других повинностей, не давать подвод, продовольствия и фуража шведским войскам. Однако шведские власти никак не хотели соглашаться с каким бы то ни было уменьшением государственных и
506


larw^aoöe/ctl lo йоfat ennaff Шайо pan» neroat / ja fjgamiafle wafto räppatvat / mtfeWi nanniab inotleivat papföa omalM ww pttcwa wia nmba fc ЛШ ennqm^ дайо ftii Jtaflb faOrtvat Цбе ftBWc fefafmBmmenpoleff/ ci rar Н^ошштЁаио Ifo
jat ГеЪЬаша^ / Гш fc limnat
ГмтапшЙою|«1й^а wat/ ia йй fcbba W temai/ mwnenbcfloptwoiL He
tccbtema. П mailt мск ЦшшшцЙВо Oiuna i’iU'1 Rile jo. fflrtttt sgu 5Bd. ГО01 Генс 1703. Slftal.
Публикат шведского генерал-губернатора Эстляндии от 30 сентября 1703 года (на эстонском, языке). Крестьянам, собранным в ополчение, предлагается разойтись по домам, ибо их использование в ополчении приносит больше вреда, чем пользы: под предлогом службы в ополчении они отказываются от выполнения мызных и военных повинностей. (Центральная библиотека АН ЭССР.)
мызных доходов и поэтому не признавали за крестьянами права на подобный отказ от повинностей. Это порождало крестьянские волнения, которые в 1701 и 1702 годах распространились по всей стране.
Так же обстояло дело и ca «всеобщими ополчениями». Осенью 1703 года шведские власти даже вынуждены были распустить по домам собранных в ополчение вооруженных крестьян; в публикате эстляндского генерал-губернатора, выпущенном по этому поводу, говорится, что вооружение крестьян приносит больше вреда, чем пользы, ибо вследствие этого крестьяне выказывают непослушание и перестают нести какие- либо повинности.
На ожесточенное сопротивление крестьян наталкивались шведские вербовщики. Добровольно очень редке кого удавалось завербовать. Поэтому вербовщики чаще всего действовали самой грубой силой. Они подстерегали крестьян по воскресеньям у церквей и насильно хватали их. Чтобы добиться от крестьян согласия на вербовку, вербовщики иногда подпаивали их или прибегали к какому-нибудь другому способу обмана. Широка практиковалась ночная охота на людей — застигнутых врасплох крестьян и простых горожан стаскивали прямо с постелей, связывали им руки и волокли в военные части в качестве «завербованных». С самого начала войны жители таллинских предместий, опасаясь вербовщиков, стали бежать из города. Генерал-губернатор Эстляндии 12 апреля 1700 года издал публикат, где было приказано ловить таких беглецов и рассматривать их как завербованных. За их укрывательство был назначен такой же штраф, как за укрывательство дезертиров.
507


Завербованные крестьяне при первой возможности пытались дезертировать. В Эстляндии и Лифляндии множество дезертиров находило надежное убежище у крестьян. Еще в самом начале войны эстляндский генерал-губернатор в своем публикате обещал каждому, кто задержит и передаст властям дезертира, награду в 2 риксдалера; укрывателям же дезертиров он угрожал штрафом в 30 серебряных талеров.1 Однако спустя год генерал-губернатор был вынужден признать, что «до сих пор не нашлось никого, кто бы выдал дезертира, хотя в то же время известно, что они (дезертиры) шныряют по стране во множестве и повсюду находят укрытие».
Для того, чтобы соблазнить крестьян деньгами, вознаграждение за выдачу дезертиров было увеличено до трех риксдалеров, однако и это не дало никаких ощутимых результатов.
Крестьяне единодушно и повсеместно оказывали беглым солдатам и уклоняющимся от военной службы активную помощь, несмотря на штрафы и жестокие телесные наказания, которым подвергались укрыватели. Так, летом 1700 года в деревне Рамма (Ляэнеский уезд) один шведский офицер подверг жестокой порке старую крестьянку за то, что она не донесла властям на своего сына, который помогал другим крестьянам спасаться от насильственной вербовки. Крестьяне не только укрывали дезертиров, но и активно выступали в их защиту, когда их пытались схватить. В 1703 году управляющий имением Рынгу (Тартуский уезд) задержал одного беглого солдата, связал его и хотел доставить властям. Однако крестьяне освободили дезертира и так избили управляющего, что его спина и руки стали «синими и багровыми», как отмечается в судебном деле. При этом они еще говорили: «Столько денег у нас еще найдется, чтобы поколотить одного немца».
Крестьяне не страшились и вооруженных шведских солдат, когда те являлись ловить дезертиров.
Крестьяне нередко собирались толпами по нескольку сот человек и нападали на вербовщиков. В одном из публикатов эстляндского генерал-губернатора от 1702 года отмечается, что из-за частых нападений крестьян вербовщикам приходится жить в постоянном страхе за ’свою жизнь. Но несмотря на угрозы и увещевания генерал-губернатора нападения на вербовщиков продолжались. Например, вскоре после издания упомянутого публиката — в конце 1702 года — крестьяне мызы Пурди (Ярваский уезд) освободили силой только что завербованных бобылей и прогнали отряд вербовщиков. Осенью 1704 года в коронное имение Ыйзу (к югу от города Вильянди) для вербовки крестьян и поимки дезертиров была послана воинская команда из 20 солдат во главе с капитаном и унтер-офицером. Целый день они безрезультатно искали спрятанного крестьянами дезертира. Когда же команда расположилась на ночлег в одной из крестьянских усадеб, большая толпа крестьян, вооруженных косами, кольями и топорами, окружила дом и напала на спящих солдат. Крестьяне освободили из-под стражи двух только что завербованных бобылей и избили «от головы до пят» всех до единого солдат. Не обнаружив среди них офицеров, крестьяне направились в пасторат в Пайсту, где остановился унтер-офицер, и поколотили его. Жестоко избитым солдатам пришлось ретироваться. Многие из них в течение нескольких месяцев были «неспособны к несению королевской службы», как доносил участник этой бесславной экспедиции капитан Гольцапфель.
1 1 риксдалер = 2 серебряным, талерам.
508


В следующем, 1705 году против военного отряда в 40 человек, пришедшего ловить дезертиров, единодушно выступили крестьяне мызы Лелле (Пярнуский уезд).
О том, что эстонские крестьяне не проявляли в годы Северной войны ни малейшей заинтересованности в обороне шведских колониальных владений от наступающих русских войск, свидетельствует также и то, что крестьяне, как это неоднократно отмечалось шведскими властями, были весьма склонны ко всякого рода «предательствам». Русские войска нередко встречали со стороны эстонских крестьян активную поддержку. После взятия Тарту в 1704 году крестьяне, бежавшие ранее из Тартуского уезда от военных действий, сразу же стали возвращаться в свои родные края, попавшие уже под верховную власть России. Дружелюбные настроения по отношению к русским были в это время столь распространены среди эстонского крестьянства, что генерал-губернатор Эстляндии был вынужден опубликовать 8 августа 1704 года специальный плакат, призывающий крестьян не оказывать русским войскам какой-либо помощи. В этом же плакате признавалось, что шведским солдатам и офицерам приходится постоянно опасаться, как бы эстонские крестьяне не выдали их русским.
С самого начала войны усилилась и расширилась также борьба крестьянства против помещиков. Когда в феврале 1700 года войска союзника России — короля польского и курфюрста саксонского Августа II — ворвались в Лифляндию и осадили Ригу, латышские крестьяне восстали против помещиков. Крестьянские волнения в это же время вспыхнули и в эстонской части Лифляндии. Крестьяне Тартуского уезда в феврале 1700 года не только перестали нести мызные повинности, но и начали нападать на мызы и растаскивать помещичье добро. Помещики в панике бежали в города, страшась больше своих крестьян, чем саксонских войск. Такого рода крестьянскими волнениями в Тартуском уезде было охвачено более десятка мыз. Самым крупным выступлением здесь явилось восстание на мызе Орава.
В этом восстании наряду с оравасцами принимали участие и крестьяне Псковщины — из деревень, принадлежащих Печорскому монастырю. Хотя эти крестьяне в судебных делах именуются «русскими», на самом, деле большинство из них были беглые эстонцы или потомки последних, родственники и знакомые крестьян Орава, расположенной вблизи границы. Характерно, что такие «русские» принимали участие и в ряде других антифеодальных выступлений в Тартуском уезде весной 1700 года. В Орава, как и в некоторых других мызах, об участии «русских» в выступлении было заранее договорено — оравасцы заблаговременно сообщили им о предстоящем нападении на мызу.
19 февраля, в понедельник, оравасцы отказались высылать барщин- ников и вместе с прибывшими с русской территории крестьянами напали на помещичью усадьбу. Вооружены они были дубинами и самодельными пиками. Взломав двери помещичьих амбаров, крестьяне дружно начали вывозить помещичий хлеб. Мызные служащие открыли было по ним огонь, но, убедившись, что крестьяне вооружены и что их много, прекратили стрельбу, и управляющий попытался завязать с ними переговоры (сам помещик в то время отсутствовал). Однако крестьяне ответили ему: «Убирайся отсюда ко всем чертям, другие немцы уже давно удрали». И пригрозили помещичьим прислужникам: «Вот увидите, что здесь будет сегодня ночью, нас и так собралось немало, а скоро подойдут еще 50 русских и крестьяне с ружьями».
Тем не менее, пока управляющий оставался в усадьбе, крестьянам
509


Мыза Орава, где в 1700 году произошло восстание крестьян. (Исторический музей АН ЭССР.)
приходилось опасаться обстрела со стороны мызных служащих. К более решительным действиям они на первых порах не приступали, хотя и появлялись ежедневно, вооруженные, на мызе и угрожали убить управляющего и кильтера. Перепуганный не на шутку, управляющий запасся ружьями и собрал своих людей, чтобы в случае нападения крестьян обеспечить себе безопасность. В то же время он продолжал заискивать перед, крестьянами, пытался задобрить «мятежников» угощениями с барского стола, а сам между тем втихомолку готовился к бегству.
Па четвертый день, когда управляющий покинул мызу, к восставшим примкнуло большое количество крестьян из окрестных мест, и в течение последующих дней весь мызный хлеб и скот, а также водка, домашняя утварь и другое мызное имущество были полностью разобраны крестьянами.
После этих событий управляющий еще долго не возвращался на мызу, лишь в середине апреля он решился на это. Однако и тогда «мятежных» ораваских крестьян не удалось привести к послушанию — вплоть до конца мая некоторые из них отказывались от выполнения барщинных повинностей.
Многие из восставших спаслись бегством в Россию, но пять из них были схвачены и приговорены к смертной казни.
Весной 1700 года, когда против саксонских войск были направлены прибывшие из Швеции и Финляндии подкрепления, наиболее активные и бурные крестьянские выступления в Лифляндии, характерные в условиях «военных беспорядков», были подавлены. Однако ожесточенная борьба крестьян против помещиков продолжалась здесь теперь в формах, наиболее типичных для эпохи феодализма вообще: участились слу510


чаи отказа крестьян от несения барщины и уплаты оброка. Толчком к таким выступлениям являлись теперь и обременительные военные повинности, возложенные на крестьянство в связи с прибытием в Лифляндию крупных контингентов шведских войск.
Волнения лифляндских крестьян сильно встревожили помещиков и шведские власти. В своем публикате от 30 марта 1700 года лифляндский генерал-губернатор угрожал всем непокорным крестьянам, которые откажутся отбывать барщину и выполнять другие возложенные на них повинности или осмелятся поднять руку на своих господ, смертной казнью или жестоким телесным наказанием с последующим изгнанием из страны.
Когда русская армия осенью 1700 года приступила к осаде Нарвы, в Эстляндии тоже начались крестьянские волнения. Генерал-губернатор: Эстляндии сообщил представителям местного рыцарства, собравшимся в Таллине, что в связи с мятежными настроениями среди крестьянства ландратам надлежит отправиться в свои округа, дабы удержать крестьян в узде. В окрестностях Нарвы и в Алутагузе, где близость русских войск побудила помещиков временно покинуть свои мызы, часть крестьян стала так же, как это было в Лифляндии весной того же года, нападать на мызы и забирать имущество помещиков. Один возчик, посланный Тартуским магистратом в окрестности Нарвы с поручением разузнать, каково положение дел, в сентябре 1700 года сообщал следующее: «Нет больше почти ни одного немца, все они сбежали, и крестьяне своевольничают...» Рисуя обстановку на мызе Йыхви шведского генерала Веллинка, он говорил, что мыза полным-полна крестьян, которые едят и пьют в господских покоях, куда привели даже своих лошадей.
Чрезвычайно тягостные для крестьян военные повинности, возложенные на них осенью 1700 года в связи с высадкой на эстонском побережье и передвижением к Нарве шведских войск, привели к дальнейшему обострению взаимоотношений крестьян с помещиками. В конце 1700 года в Эстляндии еще более учащаются случаи отказа крестьян от несения мызных и военных повинностей; некоторые из крестьянских выступлений, вспыхнувших в это время, продолжались и достигли наибольшего размаха в следующем, 1701 году (Ванамыйза, Лийви).
С новой силой разгорелись крестьянские волнения, когда шведские власти стали комплектовать земскую милицию. В 1701 и 1702 годах по всей Эстонии прокатилась широкая волна крестьянских выступлений. Отказываясь повсеместно от выполнения мызных и государственных повинностей и нападая на мызных служащих, крестьяне тем самым стихийно боролись против усилившейся в годы войны военно-феодальной эксплуатации. Непосредственным поводом для этих волнений служили в большинстве случаев новые военные тяготы, связанные с созданием земской милиции.
Особенно упорное сопротивление помещикам и шведским властям в 1701 году оказали крестьяне имения Ванамыйза в Ляэнеском уезде. Уже в конце 1700 года они отказались отбывать барщину, давать подводы и контрибуцию для шведской армии. Когда в апреле 1701 года на место прибыли посланные генерал-губернатором солдаты, крестьяне пообещали подчиниться. Однако стоило солдатам уйти, как крестьяне опять отказались нести повинности. Для «успокоения» ванамыйзаских крестьян генерал-губернатор снова отправил в Ванамыйза военный отряд — 30 драгун под командованием капитана, которому было приказано арестовать вожаков. На мызе собралось около 300 крестьян, воору-
511


Крестьянские волнения на территории Эстонии в годы Северной войны.
1 — крестьянские выступления в 1700 г.; 2 — крестьянские выступления в 1701— 1702 гг:; 3 — крестьянские выступления в 1703—1710 гг.; 4 — территория, охваченная крестьянскими волнениями в 1700 г.; 5 — территория, охваченная крестьянскими волнениями в 1710 г.; 6 — границы генерал-губернаторств; 7 — граница между эстонским и латышским дистриктами Лифляндии; 8 — границы уездов.
женных топорами и дубинами. Крестьяне объявили, что скорее дадут себя перестрелять, чем станут работать на помещика. Солдаты были вынуждены уйти, ничего не добившись. В конце июня генерал-губернатор отправил в Ванамыйза роту драгун со штатгальтером Эстляндии, двумя асессорами таллинского бурггерихта и палачом. Схватить инициаторов сопротивления им не удалось, однако множество крестьян было жестоко наказано — их прогнали сквозь строй. Пока драгуны находились на мызе, крестьяне вынуждены были отбывать барщину. Но как только те удалились, крестьяне сновка прекратили работу, несмотря на то, что штатгальтер все еще оставался в имении. Чтобы сломить сопротивление ванамыйзаских крестьян, власти взяли заложников, но и после этого восстание затихло не сразу.
Стойко боролись в 1701 году и крестьяне мызы Лийви (Ляэнеский уезд). Часть из них уже осенью 1700 года отказалась от выполнения военных повинностей, прекратив также и посылку барщинников на мызные поля. Сопротивление крестьян в Лийви, достигшее кульминации в 1701 году, возглавлял крестьянин Мантситынуский Март. Власти обвиняли его не только в том, что он является зачинщиком выступления, но и в избиении мызного управляющего и шведского офицера, пришедшего арестовать его.
В 1702 году наиболее крупное выступление крестьян, переросшее в восстание, произошло на мызе Кунда. Весной 1702 года Анна Врангель, арендовавшая эту мызу, жаловалась, что многие крестьяне уже второй
512


год не выходят на барщину. Крестьяне обрабатывали только свои поля, и то лишь в такой мере, чтобы удовлетворить собственные потребности. К своей жалобе Врангель приложила список непокорных крестьян, куда было включено 49 имен. Солдат, неоднократно посылаемых генерал-гу- бернатором в Кунда, крестьяне всякий раз прогоняли «с оружием в руках». Никаких результатов не давали и увещевания, с которыми к крестьянам обращались власти. 20 октября в Кунда прибыл штатгальтер вместе с асессором таллинского бурггерихта. Приказание шведских чиновников — собраться для разбора дела на мызу — крестьяне игнорировали. Только один из тех, кто отказывался выполнять барщину, явился на место. Когда штатгальтер и асессор в поисках «мятежников» отправились в деревню, они нашли там только женщин и детей. Мужчины скрывались. На следующий день из Раквере были вызваны 20 солдат с тремя офицерами. Снова последовал приказ — всем явиться на мызу; однако и на сей раз крестьяне не повиновались. Мызный кубьяс, посланный в деревню созывать крестьян, опять-таки обнаружил одних женщин, которые сообщили, что их мужья ушли к морю и приготовили лодки, чтобы уплыть, как только появятся солдаты и чиновники. И на этот раз кундасцев не удалось принудить к послушанию. И только после того, как по усадьбам «мятежников» были расквартированы солдаты, крестьянам пришлось смириться.
Для подавления движения эстонского крестьянства в 1701—1702 гадах шведские власти высылали десятки военных отрядов; в целый ряд имений, где сопротивление крестьян носило особенно упорный характер, карательные экспедиции посылались повторно. В связи с создавшимся угрожающим положением генерал-губернатор Эстляндии издал 16 сентября 1702 года публикат, в котором говорилось, что для предотвращения «большого несчастья... король посредством настоящей грамоты настоятельно рекомендует крестьянам, чтобы они слушались, выполняли все положенные на мызе работы и повинности. Если же они будут продолжать упорствовать, то, как злостные нарушители воли бога и своего короля, будут подвергнуты суровому и горестному для них телесному наказанию и даже лишены жизни ...»
В связи с успешными операциями русских войст; в Лифляндии в Тартуском и Пярнуском уездах в 1702 году имели место и такого рода крестьянские волнения, когда крестьяне нападали на мызы и забирали мызное имущество — такая форма крестьянских выступлений и впредь оставалась наиболее характерной для территорий, попадавших в зону военных действий.
Выступления крестьян против помещиков продолжались и в последующие годы, хотя шведским властям и удалось подавить большинство очагов крестьянских волнений 1701—1702 годов. Отказываясь от несения военных и мызных повинностей, крестьяне изгоняли из деревень помещичьих прислужников, пытавшихся заставить их работать, и нередко избивали их. Иногда дело доходило и до убийства мызных служащих, а в 1703 году один крестьянин на Сааремаа зарубил топором даже самого помещика — владельца имения Арусте, его жену и взрослого сына.
В том же, 1703 году наиболее значительным очагом крестьянского движения стало коронное имение Ыйзу в Пярнуском уезде. Здесь уже в 1702 году, после Хуммульской битвы, имели место крестьянские волнения. В 1703 году ыйзуский крестьянин Нахксепатийдуский Мярт собрал отряд из 70—80 человек и объявил, что крестьянам надлежит «жечь и истреблять немцев, а затем присоединиться к московитам». Арендатор
33 История Эст. ССР
513


имения схватил и запер Мярта в мызном амбаре, но крестьяне силой освободили своего вожака и скрылись вместе с ним. Очевидно, они и в самом деле пробрались к русским — во всяком случае, осенью того же года, когда русские войска совершали рейд по Эстляндии и Лифляндии, крестьяне во главе с Нахксепатийдуским Мяртом снова появились в Ыйзу и сожгли подмызок, принадлежащий этому имению. В следующем году в Ыйзу произошло, как мы уже видели, и одно из самых крупных столкновений эстонских крестьян со шведскими вербовщиками.
Близость русских войск и их военные успехи придавали крестьянам решительности в борьбе против помещиков и их прислужников. С помощью русских крестьяне пытались не раз отделаться и от ненавистных им пасторов — они сообщали о них русским, содействуя таким образохм взятию пасторов в плен. На территориях, занятых в 1704 году русскими войсками, крестьяне помогали военным властям вылавливать мызных управляющих прошведской ориентации. Однако примечательно, что и те крестьяне, которые находились еще под шведской властью, норовили отделаться от своих господ путем «политических» обвинений: своеобразной формой классовой борьбы в 1709—1710 годах в Эстляндии стало возбуждение крестьянами явно не обоснованных дел против арендаторов и управляющих— последние обвинялись крестьянами в том, что они являются якобы «русскими комиссарами».
В крестьянском движении, особенно в последние годы шведского владычества, весьма характерным становится и появление «разбойных» отрядов вооруженных крестьян, которые нападали на мызы и грабили их. Такие отряды подстерегали немцев и на дорогах. Но иной раз жертвой такого нападения мог, разумеется, оказаться и тот же крестьянин — ведь разоренные войной люди, собиравшиеся в такие отряды, становились порой и в самом деле «разбойниками с большой дороги».
Весной 1710 года русские войска совершили поход на остров Сааремаа, до сих пор еще не затронутый военными действиями. В связи с этим и тут вспыхнули крестьянские волнения, характерные в условиях «военных беспорядков», — крестьяне нападали на мызы, опустошали амбары, забирали помещичье добро. После этих событий сааремааские крестьяне повсеместно стали отказываться от выполнения мызных повинностей, что послужило поводом для издания сааремааским ландс- хефдингом грозного публиката (23 марта 1710 года). Сааремааские волнения были последней крупной вспышкой крестьянских выступлений на территории Эстонии в годы Северной войны.
Борьба эстонского и латышского крестьянства против помещичьего и шведского колониального гнета, несмотря на ее стихийный и разрозненный характер, содействовала в определенной мере крушению шведской власти в Прибалтике. Она являлась частью той героической борьбы, которую вели русский, украинский, белорусский, литовский и другие народы нашей страны против шведских захватчиков.
§ 4. 	Присоединение Эстляндии и Лифляндии к России. Конец Северной войны
События до 1709 года. Полтавская битва. После завершения военной кампании в Эстонии в 1704 году основные силы русских войск направились на юг, где одержали ряд новых побед. В то же время армия Августа II продолжала терпеть поражения от шведов. В конце концов сак-
514


Русский военный лагерь под Цесисом во время Северной войны. Современная картина.
сонскому правителю пришлось пойти на сепаратный мир со Швецией, который был подписан в Альтранштадте в 1706 году. Согласно этому договору Август II отказался от польской короны в пользу шведского ставленника Станислава Лещинского, а также вышел из союза с Россией. Кроме того Август II выдал шведам И. Р. Паткуля, который по приказу 515


Карла' XII был казнен. Альтранштадтский мир развязал, наконец, руки Карлу XII, и осенью 1707 года он начал свой поход на восток.
Карл XII ставил перед собой широкие агрессивные цели. Весь север России со Псковом и Новгородом должен был отойти под власть Швеции, а южные русские земли — под власть Лещинского. Русское государство вступило в полосу тяжелых испытаний. Россия осталась один на один со шведским агрессором, которого так или иначе поддерживали все сильнейшие государства Западной Европы. Если в начале Северной войны усилия правительства Англии были направлены на прекращение войны, то теперь, наоборот, Англия приветствовала ее продолжение. Это изменение было вызвано успехами России в упрочении своего выхода к Балтийскому морю. Английская -буржуазия была заинтересована в том, чтобы Россия не получила портов на балтийском побережье, которые позволили бы ей активизировать свою морскую торговлю и развить морское судоходство. Английская дипломатия, интересы которой требовали исключить возможность оказания помощи Франции со стороны Швеции, делала все возможное, чтобы поддержать Карла XII в его походе на Восток и изолировать Россию. Когда русское правительство попыталось в 1706 году договориться с Англией о том, чтобы последняя помогла ему заключить мир со Швецией на условиях оставления за Россией хотя бы одного порта на Балтийском море, английский посол Витворт заявил, что Англии невыгодно «отворить царю дверь к европейским делам и торговле». В то же время английское правительство, домогаясь монопольных торговых привилегий, стремилось показать, что оно настроено дружелюбно по отношению к России. В этой сложной обстановке русской дипломатии все же удалось добиться определенных успехов: вторгшиеся в Россию шведы не получили действенной помощи ни из Польши, где партия сторонников союза с Россией была очень сильна, ни из Турции и Крыма.
Когда главные силы русской армии переместились на юг, расположенные в Эстляндии и Лифляндии шведские войска начали активизировать военные действия. И хотя шведы были не в состоянии предпринять на территории Эстонии какую-нибудь крупную наступательную операцию, они постоянно беспокоили здесь русских, нарушая вместе с тем мирный труд крестьян и терроризируя их на занятой русскими войсками территории. Многие пасторы, являвшиеся шведскими агентами, действуя запугиванием и угрозами, запрещали крестьянам вступать .в сношения с русскими и вывозить продукты сельского хозяйства на рынок в Тарту.
Тяжко страдало крестьянство от всевозможных военных повинностей и в подчиненной Швеции западной Эстонии. Чтобы спастись от сборщиков налогов, вербовщиков и фуражиров, крестьяне вынуждены были скрываться и прятать жалкие остатки своего добра глубоко в лесных дебрях и на болотных островах. За крестьянами охотились и для того, чтобы заставить их отбывать барщину. По всей вероятности, большинство известных по народным преданиям тайных убежищ в Эстонии использовалось в первом десятилетии XVIII века. Такие убежища находятся главным образом именно в северной и западной Эстонии, где в народе еще и поныне рассказывают, что в них «прятались во времена шведов».
Когда войска Карла XII вторглись в Литву и Белоруссию, они встретили стойкое сопротивление русских войск и партизанских отрядов. Активная оборона России сорвала попытку шведов двинуться через Смоленск на Москву. Тогда Карл XII повел свои войска на Украину, наде516


ясь на содействие гетмана Мазепы и поддержку Турции и рассчитывая выйти к Москве с юго-запада. Однако украинский народ единодушно выступил против предателя Мазепы, который пытался с помощью шведских и польских захватчиков отторгнуть Украину от России и восстановить ненавистный иноземный гнет. Крестьяне и горожане Украины, Белоруссии и Литвы поднялись вместе с русским народам на партизанскую борьбу против шведских завоевателей и помогли подготовить разгром шведской армии.
Эстонский и латышский народы, со своей стороны, продолжали борьбу со шведами. Генерал Репнин в своем рапорте из Валмиеры от 4 октября 1708 года упоминает об активном выступлении местных жителей против шведских солдат.
С весны 1707 до лета следующего года положение в Эстонии было тревожным и напряженным. Вначале не было ясно, в каком направлении двинется Карл XII — или прямо на Москву, или сперва на северо- восток, на соединение с сосредоточенным под Ригой корпусом Левен- гаупта, чтобы вместе идти на Псков и Новгород. Еще один шведский корпус под командованием генерала Любекера стоял в районе Выборга, угрожая Петербургу. В случае продвижения всех этих войск в восточном направлении, русскому командованию было бы трудно удержать восточную Эстонию. Лихорадочно создавались оборонительные линии от Пскова через Смоленск к Брянску и укреплялись Петербург, Новгород и другие города. Немецкое население Тарту и Нарвы было эвакуировано в глубь России. Летом 1708 года, после вывоза артиллерии и провианта, были взорваны укрепления в Тарту.
К лету 1708 года угроза наступления шведов на север уменьшилась, ибо основные силы Швеции готовились к наступлению южнее. Продвижение оставленных в Финляндии и Эстонии шведских войск преграждал находившийся в Ингерманландии корпус Ф. М. Апраксина. 16 августа 1708 года Апраксин частью сил нанес уничтожающий удар по шведским войскам, располагавшимся у Раквере. В сражении между Винни и Паюсте шведы потеряли 800 человек убитыми. 243 человека вместе с командующим этой группой войск попали в плен. Осенью того же года окончился позорным провалом и поход корпуса Любекера на Петербург и Ингерманландию.
Летом 1708 года шведский генерал Левенгаупт с 16-тысячным войском и огромным обозом двинулся из Прибалтики на юг — на соединение с главными силами Карла XII. Однако 28 сентября русские войска в битве у деревни Лесной (на берегу р. Сожь) наголову разбили корпус Левенгаупта. Петр I позднее назвал Лесную «матерью Полтавской баталии».
К лету 1709 года русские войска, в состав которых входили также украинские части, были подтянуты к Полтаве, которую Карл XII безрезультатно осаждал почти три месяца. 27 июня (8 июля) 1709 года здесь произошло решающее сражение, закончившееся разгромом почти 32-тысячной шведской армии. Карлу XII с небольшим окружением удалось бежать в Турцию. Военная мощь Швеции на суше была окончательно сломлена. Поражение под Полтавой означало полный крах агрессивных планов Карла XII. Однако и теперь он не пошел на заключение мира, хотя предложенные Петром I условия были весьма умеренными.
Блистательная победа русской армии вызвала коренные изменения в международной обстановке в пользу России. Полнейший разгром первоклассной по тому времени шведской армии произвел огромное впечатление во всей Западной Европе. Август II снова стал королем Польши.
517


Одна за другой к России вновь присоединяются Саксония, Речь Посполитая, Дания; союза с Россией ищут Пруссия и Ганновер. Шведы изгоняются из Речи Посполитой, а позднее также из Германии.
Полтавская победа окончательно предрешила присоединение Эстляндии и Лифляндии к Русскому государству.
Осада и капитуляция Таллина в 1710 году. В России разгром шведских захватчиков под Полтавой оценивался прежде всего с той точки зрения, что теперь открылась возможность окончательно утвердиться на балтийском побережье. Первыми шагами русского командования после разгрома шведской армии была немедленная организация осады Риги и Таллина. Уже 9 июля 1709 года Петр приказал адмиралу Апраксину начать в Нарве подготовку к осаде Таллина. Через несколько дней военный совет в Решетиловке решил послать крупные силы под командованием Шереметева под Ригу.
В конце октября 1709 года русские войска приступили к осаде Риги. 4 июля 1710 года шведский гарнизон в Риге сложил оружие.
Для осады Таллина в Нарве были сосредоточены крупные силы и артиллерия, однако осенью 1709 года первоначальный план был изменен. Одновременно с осадой Риги было решено нанести мощный удар в Карелии, дабы обеспечить безопасность Петербурга и лишить противника возможности помешать проведению военных операций в Эстляндии. 13 июня 1710 года русские войска принудили к сдаче Выборг, а 8 сентября — Кексгольм.
С капитуляцией Выборга и Риги та часть территории Эстонии, которая еще находилась под контролем Швеции, оказалась зажатой в надежные клещи. В конце 1709 года началась блокада Таллина и были перерезаны пути сообщения между Таллином и Пярну, а также между Пярну и Ригой. Комендант Нарвы В. Зотов призывал жителей Эстонии сохранять спокойствие, свои прежние налоги платить русским властям и прекратить всякие сношения с Таллином, Пярну и всеми прочими городами и местечками, находящимися еще под шведской властью, а также со шведскими войсками. 16 августа 1710 года Петр выпустил универсал, обращенный ко всем жителям Эстляндии и города Таллина, в котором говорилось, что все они берутся под защиту Русского государства и что русским войскам даны строгие и достаточно точные указания никому не чинить никаких насилий и обид. Чтобы заручиться поддержкой рыцарства и магистрата, в универсале обещалось сохранить все их «старые привилегии, свободы и права... при случае и приумножить их еще более щедрыми и великолепными привилегиями».
Летом 1710 года освободившиеся после овладения Ригой войска под командованием генерала Боура двинулись на север и осадили город Пярну, который сдался 12 августа. В ходе дальнейшего продвижения были заняты также Пайде и Хаапсалу. Часть войск переправилась через пролив на остров Сааремаа, административный центр которого — Курессааре — сдался 8 сентября.
Еще в середине августа под Таллин были стянуты русские войска под командованием Зотова и Иваницкого. В конце августа с юга к городу подошли из-под Пярну также войска генерала Боура, которые расположились лагерем на мызе Харку. Началась осада Таллина — губернского города Эстляндии — с суши. Русское командование стремилось избежать разрушения города в результате обстрела и штурма, поэтому предложило начальнику обороны Таллина вице-губернатору Д. Ф. Паткулю капитулировать.
Шведские власти провели основательную подготовку, чтобы удер-
518


Город Пярну. Гравюра Пикарда.
жать Таллин в своих руках. В городе был сосредоточен почти 5-тысячный гарнизон. Фактически все мужское население города было в той или иной форме привлечена к выполнению работ, связанных с обороной Таллина. Проводившиеся годами фортификационные работы продолжались вплоть до начала осады. Еще летом 1710 года сотни людей сгонялись на сооружение земляных укреплений перед воротами Нунне; в период самой осады не прекращалось возведение частоколов за рвом и земляными валами, строились пороховые погреба и т. д. На месте отливались пушки и изготовлялись лафеты к ним. В городе было накоплено много различных боевых припасов. (После капитуляции города в руки русских войск попало 103 орудия с 64 495 ядрами, более 2 тысяч пудов пороха, 374 207 ружейных пуль, 137 пудов серы, 120 пудов селитры и т. п.). На содержание войска с населения требовали деньги, хлеб и даже одежду, причем размеры этих поборов все увеличивались. Взимание поборов осуществлялось при помощи прямого насилия — вице-губерна тор приказывал обыскивать дома горожан и забирать все найденные там хлебные запасы. Естественно, что в подобных условиях даже зажиточные горожане не были заинтересованы в борьбе за сохранение шведской власти.
Положение низших слоев городского населения — эстонцев — ухудшалось с каждым военным годом. В связи со строительством новых укреплений по приказу вице-губернатора сносились сотни жилых построек за пределами городской стены. Еще в 1704 году была снесена и сожжена часть городских предместий. Летом 1710 года предместьям был нанесен последний удар: по распоряжению шведских властей все находившиеся 519


вне городских укреплений строения подлежали уничтожению в интересах «государства и обороны города». Началось разрушение жилищ в предместье Тынисмяги и в других местах. Жители предместий пытались помешать разрушителям и прогоняли их. Тогда по приказу вице-губернатора лачуги предместий стали поджигать и в огне гибло последнее имущество живших там бедняков. Лишенных крова и начисто разоренных жителей предместий — чернорабочих, ремесленников, рыбаков, извозчиков и т. д. — заставляли уходить в деревню или «разрешали» им селиться на земляных валах. Эти люди вынуждены были жить под открытым небом, доходя тем самым до положения нищих, число которых и без того было велико (еще весной их насчитывалось около 2 тысяч). Чтобы избавиться от «бесполезного» населения, были наняты даже специальные надсмотрщики (сандикубьясы), в обязанность которых входило выгонять из города нищих и других «лишних» людей. Стражникам у городских ворот был дан строжайший наказ — не впускать бедняков в город. Однако подобные принудительные меры не могли ничего исправить — положение в городе продолжало ухудшаться.
Санитарно-гигиенические условия в городе, набитом жителями и войсками (солдаты находились здесь со своими женами, детьми, число которых достигало 2 тысяч), были совершенно невыносимыми. В эту пору по Лифляндии и Эстляндии распространилась занесенная из Германии чума. Естественно, что она нашла благоприятную почву и в Таллине. Поздним летом и осенью 1710 года здесь умерли от чумы тысячи людей. Особенно велика была смертность среди влачивших жалкое существование городских низов.
Массы таллинского простонародья проклинали шведских правителей, обрекавших тысячи бедняков на погибель, и с нетерпением ожидали прихода русских войск.
В такой обстановке, несмотря на значительную укрепленность города, несмотря на то, что связь с кораблями, прибывавшими в гавань с продовольствием и боеприпасами, сохранялась еще и в сентябре, было нереальным, что шведам удастся выдержать осаду.
Видя, что переход Таллина в состав Русского государства уже неизбежен, местное дворянство и господствующая бюргерская верхушка решили пойти на капитуляцию, чтобы тем самым обеспечить свои эксплуататорские привилегии. Они воспользовались петровским универсалом от 16 августа, где царь предлагал перейти под власть России. Правда, вице-губернатор Паткуль вначале пытался скрыть от бюргеров и дворян выдвинутые русским командованием условия капитуляции, хотя сам в то же время поддерживал связь с Зотовым и Боуром, однако вскоре ему пришлось сообщить о предложениях русских. Представители рыцарства, военных кругов, магистрата и гильдий решили вступить в переговоры с командованием русских войск, стремясь выторговать для себя выгодные условия капитуляции.
29 сентября (10 октября) 1710 года в Харку были подписаны акты о капитуляции шведского гарнизона, города Таллина и эстляндского рыцарства.
Русские войска вступили на Тоомпеа (Вышгород), а на следующий день — ив нижний город. Шведские войска через Раннавярав (Морские ворота) покидали город и грузились на корабли, готовясь отплыть в Хельсинки. Переход Таллина в руки русских войск знаменовал собой ликвидацию последнего опорного пункта шведской военно-колониальной власти в Восточной Прибалтике.
Военный поход русских войск в 1710 году в Эстляндию, Лифляндию
520


Медаль, выбитая в память о присоединении Эстляндии и Лифляндии к России, (Исторический музей АН ЭССР.)
и Карелию завершился блестящим успехом. Тем самым был окончательно обеспечен выход к Балтийскому морю и осуществлено фактическое объединение Эстонии с Русским государством.
Окончание Северной войны. Ништадтский мир. Получив сообщение о капитуляции Таллина, Петр I писал, что «ныне надлежит господа бога просить точию о добром мире». Таким образом, он считал цель достигнутой — России были возвращены захваченные шведами земли, открыт надежный и удобный выход к Балтийскому морю, обеспечена безопасность Петербурга с моря и суши. Русское государство добилось в основном всего того, «что было абсолютно необходимо для нормального развития его (Петра I) страны» (К. Маркс).
Однако из-за безрассудного упорства шведских правителей борьба за закрепление этих успехов и заключение мира длилась еще 11 лет.
В конце 1710 года турецкое правительство, подстрекаемое Карлом XII, а также австрийским и французским послами, снова объявило войну России. Воспользовавшись тем, что основные силы России были заняты походом на Прут, шведы предприняли попытку захватить Таллин. 13 июля 1711 года у острова Найссаар появился шведский флот, однако уже через несколько дней он вынужден был уйти. Шведские военные корабли разбойничали на морских коммуникациях, чинили препятствия петербургской, рижской, нарвской, пярнуской и таллинской внешней торговле, захватывая любекские, голландские, датские и другие торговые суда. Шведы неоднократно совершали набеги и на морское побережье.
Однако вскоре этим действиям шведов был положен конец. 27 июля 1714 года у мыса Гангут русский флот одержал блестящую победу над шведскими военно-морскими силами. После Гангута Швеция лишилась инициативы на Балтийском море, которая перешла теперь в руки России — быстро развивавшейся морской державы. Это позволило перенести военные действия на территорию Швеции, что в конце концов и привело к успешному для России завершению Северной войны.
521


Англия, как уже говорилось, с первых же дней войны поддерживала Швецию против России, После Полтавской битвы и победоносного похода русских войск в 1710 году английская дипломатия удвоила свои усилия, направленные на то, чтобы помешать переходу Эстонии в состав Русского государства и не допустить выхода русского флота на просторы Балтийского моря. Англия всячески стремилась восстановить «прежнее равновесие сил» на севере Европы и на Балтийском море, с тем чтобы сохранить свое владычество над морями. Крупные военнополитические успехи России в 1709—1710 годах в известной мере обусловили изменение политики Англии и других западных держав в войне за испанское наследство и помогли Франции избежать окончательного разгрома. Война между Францией и ее англо-голландскими противниками закончилась в 1713 году Утрехтским миром. Уже на переговорах в Утрехте стали вынашиваться различные проекты устранения России с побережья Балтийского моря. Переход балтийских портов в руки России и превращение русского флота в хозяина на Балтике, чему английская дипломатия не в силах была воспрепятствовать, являлись важными факторами в международной политике. ,
Не желая усиления России, Англия и Голландия вместе с тем были заинтересованы в беспрепятственной торговле с ней через балтийские порты. Шведское же правительство стремилось блокировать эти порты. На этой почве ухудшились взаимоотношения между морскими державами и Швецией, особенно в 1715 году, когда Карл XII отдал распоряжение о захвате всех судов, поддерживающих связь с портами, находящимися под контролем противников Швеции. Английское и голландское правительства направили эскадры в Балтийское море для эскортирования своих торговых судов. Осенью 1715 года английский король Георг I, являвшийся одновременно курфюрстом ганноверским, заключил с Петром союзный договор, взяв на себя обязательство гарантировать приобретения России от Швеции, включая Эстляндию, Ингерманландию и Карелию. В следующем году объединенные русская, английская, голландская и датская эскадры охраняли торговые суда на Балтийском море. Проводились даже подготовительные работы для высадки десанта в южной Швеции. Однако Англия, все более опасавшаяся, что Россия сделается хозяином всего балтийского побережья и станет серьезным конкурентом для английских торгово-промышленных кругов, не могла стать ее последовательной союзницей в борьбе со Швецией. С осени 1716 года Англия начала возвращаться к политике раскола Северного союза и изоляции России. От союза отошли Ганновер и Дания, и из предполагаемого совместного вторжения в южную Швецию ничего не вышло. Русское государство, в свою очередь, пошло теперь на сближение с Францией. Подписание русско-франко-прусского договора о союзе (1717) явилось крупной победой русской дипломатии. Карл XII решил теперь пойти на мирные переговоры с Россией, которые начались на Аландских островах весной 1718’года.
В последние годы Северной войны антирусская деятельность английской дипломатии крайне усилилась. В неудаче мирных переговоров между Россией и Швецией на Аландском конгрессе также не последнюю роль сыграли козни английской дипломатии. После гибели Карла XII, в конце 1718 года, новое шведское правительство приняло такгику затягивания переговоров. По инициативе английской дипломатии между Георгом I, Августом II и австрийским императором Карлом VI было заключено Венское соглашение, целью которого было вытеснение русских с побережья Балтийского моря и частичное расчленение самой
522


России. Кроме того правительство Англии заключило со Швецией союзный договор, направленный против России, и шведским представителям было дано указание прервать переговоры на Аландском конгрессе. Стремясь добиться перелома в Северной войне, Англия трижды, в 1719, 1720 и 1721 годах, посылала в Балтийское море сильную эскадру. В конце мая 1720 года объединенный англо-шведский флот явился под Таллин и высадил десант на острове Найссаар. Однако все попытки уничтожить русский флот не дали результатов. В день шестой годовщины Гангут- ского сражения русский флот одержал новую блестящую победу над шведскими военно-морскими силами у острова Гренгам. Находившаяся в Балтийском море английская эскадра не смогла ни предотвратить разгрома шведского флота, ни помешать десантным операциям русских войск.
Новое шведское правительство, проводя при своекорыстной поддержке Англии политику продолжения войны, только продлило страдания шведского народа и довело экономику страны до крайнего истощения. Бесперспективность продолжения войны становилась все более очевидной и в самой Швеции. Тем не менее была предпринята еще одна попытка привлечь на свою сторону прибалтийское дворянство путем утверждения и расширения старых привилегий; с этой целью в 1719 году была издана жалованная грамота королевы Ульрики-Элеоноры. Однако прибалтийское дворянство уже верноподданнически служило царизму, удовлетворявшему его классовые интересы.
Быстрый рост военного могущества Русского государства, успехи русской армии и флота и умелая дипломатия правительства Петра I — все это сорвало попытки врагов России лишить ее достигнутых результатов. Английскому правительству пришлось в конце концов примириться с изменением положения в Северной Европе, с превращением России в крупную морскую державу. Интересы внешней торговли толкали Англию к нормализации отношений с Русским государством.
30 августа (10 сентября) 1721 года в Ништадте (Уусикаулунки) в Финляндии был заключен «вечный, истинный и нерушимый мир на земле и на воде». Швеция была вынуждена признать переход в состав Русского государства Лифляндии, Эстляндии, Ингерманландии, а также части Карелии с дистриктом Выборгского лена. Занятая в ходе войны русскими войсками Финляндия возвращалась Швеции. Шведы выторПамятник Петру 1 в Таллине (1910— 1922 гг.). Скульптура Л. Бернштамма.
523


говали себе компенсацию в размере 2 миллионов ефимков и право закупки и беспошлинного вывоза хлеба из Риги, Таллина и Курессааре на сумму 50 тысяч рублей в год.
В мирный договор были включены, по настоянию шведской стороны, специальные пункты, ограждавшие интересы прибалтийско-немецких помещиков и купцов. За прибалтийскими помещиками, в том числе и шведской национальности, перешедшими в русское подданство, сохранялись их земельные владения. Редуцированные Карлом XI имения возвращались их прежним владельцам, при этом мирный договор опирался на законодательный акт шведского правительства от 13 апреля 1700 года о прекращении редукции. В мирном договоре устанавливалось, что рыцарства, города и все жители Лифляндии, Эстляндии и Сааремаа «при их под свейским правлением имевших привилиях, обыкновениях, правах и справедливостях постоянно и непоколебимо содержаны и защищены будут». Тем самым была заложена основа союза царизма с прибалтийским дворянством.
Ништадтский мирный договор открыл возможности для установления добрососедских отношений между Россией и Швецией. Через три года в Стокгольме оба государства подписали договор о союзе.
§ 5. 	Историческое значение присоединения Эстонии к Русскому государству
Победа России в Северной войне имела исключительно большое значение в истории России и всей Европы. Северная война привела к коренным изменениям в соотношении сил в Европе и прежде всего в бассейне Балтийского моря. Швеция, пережившая недолгий период своего могущества, лишилась в результате Северной войны большей части своих колоний и снова превратилась во второстепенное государство. Россия, прочно утвердившаяся на побережье Балтийского моря, заняла важнейшее место среди европейских стран. Неизмеримо возросли международный вес и влияние России, что заставило все европейские государства считаться с ней при определении своей внешней политики.
Итоги Северной войны имели огромное значение для России. Было осуществлено воссоединение исконных русских земель, расположенных между Чудским и Ладожским озерами и Финским заливом, а самое главное, был открыт необходимый и надежный выход к Балтике. Этим была решена одна из важнейших внешнеполитических задач Русского государства, стоявшая перед ним на протяжении ряда веков. Утверждение на балтийском побережье содействовало укреплению России, развитию ее экономики и культуры.
В ходе Северной войны был ликвидирован плацдарм антирусской агрессии, сохранявшийся в течение столетий на восточном берегу Балтийского моря. В годы Северной войны Россия создала первоклассную регулярную армию и военно-морской флот, на большую высоту поднялось русское военное искусство, благодаря чему Россия выдвинулась в военном отношении на одно из первых мест среди самых развитых европейских государств.
Победа Русского государства в Северной войне нанесла сокрушительный удар экспансии феодальной Швеции. В этом великая историческая заслуга России перед народами Эстонии, Латвии, Литвы, Польши и Германии, подвергавшихся этой экспансии. Северная война положила 524


также конец экспансионистским устремлениям польских феодалов, жаждавших расширить свои завоевания до берегов Финского залива. И, наконец, победа Русского государства означала провал колониальной политики английской буржуазии в Восточной Европе вообще и в Прибалтике в частности.
Присоединение Эстляндии и Лифляндии к России являлось следствием многовекового развития экономических, политических и культурных связей между русским народом и эстонским и латышским народами. Весь ход истории Эстонии свидетельствовал о том, что присоединение ее к России в начале XVIII столетия объективно соответствовало потребностям дальнейшего развития эстонского народа и его страны.
Однако Россия в ту пору была государством, вся внутренняя и внешняя политика которого определялась интересами господствующего класса помещиков и нарождавшейся буржуазии. Все тяготы приходилось нести трудящимся. Это обстоятельство наложило свой отпечаток п на характер присоединения Эстонии к России.
В условиях затянувшейся Северной войны и сложного международного положения царское правительство России, стремясь как можно быстрее закрепиться в Прибалтике, сочло целесообразным считаться с правами и привилегиями эстляндского и лифляндского дворянства и господствующей верхушки городов. Подтверждение в актах капитуляции Риги и Таллина обширных привилегий местного дворянства и прежде всего его прав на земельную собственность, а также прежних прав городов, что в дальнейшем было закреплено соответствующими царскими конфирмационными грамотами и Ништадтским мирным договором, обуславливалось как интересами русской дипломатии, так и классовым характером Русского государства. В начале Северной войны польский король Август II претендовал, как известно, на захват всей Эстляндии и Лифляндии, причем от притязаний на последнюю он не отказался и после Полтавской битвы. Правительства Англии и некоторых других государств и слышать не хотели о переходе этих провинций в состав Русского государства. Основанная на договорных началах капитуляция эстляндского и лифляндского дворянства и городов Эстляндии и Лифляндии, осуществленная в 1710 году, дала царскому правительству мощное оружие в его дипломатической борьбе.
В то же время таким путем создавался классовый союз царизма и прибалтийско-немецкого дворянства. Прибалтийско-немецкие дворяне ловко использовали условия военного времени, чтобы при переходе этих провинций в состав Русского государства укрепить экономическую и политическую власть своего класса в Прибалтике. Эти канальи, как их назвал К. Маркс, охотно продали при переходе этих провинций к России «свою национальность за признание за ними законного права на эксплуатацию крестьян».1 Вполне понятно, что признание старых привилегий и прав прибалтийских помещиков и купцов наносило ущерб интересам коренного населения — эстонцев и латышей. Следует, однако. сказать, что в отличие от шведского правительства, которое в стремлении привлечь на свою сторону прибалтийское дворянство в последние годы войны пошло на предоставление ему еще более широких прав, правительство России не дало местному дворянству и городской верхушке никаких новых привилегий, а лишь подтвердило уже фактически сложившееся в этих провинциях положение. Более того, на мирных переговорах в Ништадте было отклонено требование шведской сто1 К- Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма, 1953, стр. 233.
525


роны признать за прибалтийским рыцарством привилегии, провозглашенные жалованной грамотой Ульрики-Элеоноры в 1719 году.
В Эстонии царизм проводил ту же классовую политику, что и во всей России. В составе Российской империи продолжалась крепостническая эксплуатация эстонского крестьянства. Но, несмотря на это, присоединение Эстонии к России имело положительное, прогрессивное значение для эстонского народа.
Из-за грабительских нашествий феодалов-завоевателей, приносивших с собой неслыханное разорение и жесточайший колониальный гнет, из-за опустошительных эпидемий и голода эстонский народ не раз стоял перед опасностью полного уничтожения. В связи с включением Эстонии в состав Русского государства — крупнейшей и в военном отношении могущественнейшей державы Европы — здесь был ликвидирован плацдарм так называемого «натиска на восток», а это обеспечило мир на целых два столетия, что имело, конечно, огромное значение с точки зрения экономического, культурного и национального развития эстонского народа.
Победа, одержанная Россией в Северной войне, восстановила древние политические связи между эстонскими и русскими землями. Эстонский народ поддерживал тесные экономические, политические и культурные сношенйя еще с Древней Русью, часть эстонских земель входила в состав Древнерусского государства. В годы Ливонской войны почти вся населенная эстонцами территория находилась в составе многонационального Русского централизованного государства. Однако иноземные феодалы-захватчики неоднократно отрывали Эстонию от России, к которой она естественно тяготела в силу своего географического положения, а также своих исторических, экономических и культурных связей. Присоединение Эстонии к России означало освобождение эстонского народа от военно-колониального гнета шведского дворянского государства, оно избавило Эстонию от опасности вновь попасть под власть магнатско-шляхетской Польши и предотвращало возможность захвата ее саксонскими и прусскими феодалами или английскими колонизаторами.
Присоединение к Русскому государству коренным образом изменило военно-политическое и экономическое положение на восточном побережье Балтийского моря и создало в Эстонии необходимые предпосылки для восстановления и дальнейшего развития производительных сил. В XVIII—XIX столетиях неуклонно крепли экономические связи между Эстонией и другими районами Русского государства. Тесная и непосредственная связь со складывавшимся всероссийским рынком дала уже в XVIII веке мощный толчок развитию сельского хозяйства — в первую очередь животноводства — и товарно-денежных отношений в Эстонии, создала реальные предпосылки для возникновения и развития здесь промышленности и ускорила зарождение и развитие капиталистических отношений.
Вхождение Эстонии в состав Русского государства содействовало также последующему развитию эстонской культуры. Передовая русская демократическая культура представляла собой существенный фактор, оказывавший благотворное влияние на просвещение эстонского народа и на развитие его национальной культуры.
Начиная с Северной войны судьба эстонского народа окончательно и неразрывно связывается с судьбой русского народа и других народов России. В результате присоединения Эстонии к России эстонский народ приобщился к революционно-освободительному движению русского на526


рода. Это было важнейшим прогрессивным последствием присоединения. В лице русского трудового народа эстонский народ приобрел великого союзника и верного друга в своей борьбе за социальное и национальное освобождение. В совместной борьбе против царизма, феодалов, капиталистов и чужеземных захватчиков, в которой руководящая роль принадлежала русскому трудовому народу, росло и крепло боевое братское содружество всех трудящихся России.


ГЛАВА XII
ФЕОДАЛЬНО-КРЕПОСТНИЧЕСКИЙ СТРОЙ В ПЕРИОД С СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ ДО 70-х ГОДОВ XVIII ВЕКА
§ 1. 	Восстановление и развитие сельского хозяйства. Аграрная политика царизма и прибалтийских помещиков в первой половине
и в середине XVIII века
Восстановление и развитие сельского хозяйства. Великий голод 1695—1697 годов, снабжение и содержание крупных контингентов шведских войск, военные действия и чума довели сельское хозяйство прибалтийских губерний до состояния разрухи и упадка. Вследствие всех этих бедствий численность населения южной Эстонии сократилась почти вдвое. На Сааремаа и в северной Эстонии, где шведская власть продержалась дольше всего, положение было еще более катастрофическим. Архивные материалы показывают, что во многих сааремааских деревнях вымерло поголовно все население. По данным ревизии (возможно, несколько преувеличенным), которая была проведена в Эстляндии в 1712 году, смертность от чумы в предшествующие годы составила в Епрумаа 70,5 процента, в Ярвамаа — 70,7 процента, в Харьюмаа — 80,3 процента и в Ляэнемаа — 77,9 процента.
В своем наказе особоуполномоченному, лифляндскому дворянину Г. И. Левенвольде от 17 октября 1710 года Петр I писал, что «продолжительною войною, в которой земля через десять лет пребывала, все там в смущение и непорядок пришло ...» Левенвольде, наделенному высшей гражданской властью в завоеванных Лифляндии и Эстляндии, вменялось в обязанность в кратчайшие сроки восстановить «экономию» как в «публичных вотчинах, так и везде».
Первые шаги новой власти преследовали цель вернуть непосредственных производителей, т. е. крестьян, к мирному труду. Батальоны земской милиции были распущены, и насильно мобилизованные эстонские крестьяне возвратились домой. В русскую армию их не брали, и вплоть до конца столетия Эстляндия и Лифляндия были освобождены от рекрутской повинности.
В начале 1711 года были предприняты энергичные меры для проведения весенних посевных работ. Губернские власти обеспечили обработку и засевание полей даже в тех имениях, которые оказались без владельцев. Зерно, необходимое для посева, добывали по дворам умерших от чумы крестьян и в складах государственных хлебозапасных магазинов. Несмотря на тяжелое экономическое положение внутри государства и гибель от пожара в Пскове крупного хлебозапасного магазина, водным путем из Пскова в Прибалтику была доставлена большая партия семенного зерна.
528


Послевоенный подъем сельскохозяйственного производства происходил, главным образом, за счет восстановления распашки огромных площадей земли, вышедших из оборота в результате войны и чумы. Именно крестьяне, распахивая пустующие земли выморочных дворов и бесхозных мыз, подняли сельскохозяйственное производство, а также и всю экономику страны.
В годы войны большинство помещиков укрывалось в городах. Вернувшись после 1710 года в мызы, они начали восстанавливать помещичье хозяйство путем беспощадного грабежа и эксплуатации крестьян. Из дворов, опустевших в годы войны и мора или оставшихся без трудоспособных людей, в господское хозяйство забирали весь хлеб и скот. Если помещичье стадо в годы войны пропало или сократилось, его заменяли или восполняли за счет скота, отнятого у крестьян. В некоторых случаях часть отнятых у крестьян волов и лошадей была позднее передана вновь созданным крестьянским хозяйствам, которые, однако, обязаны были вносить за это крупную плату натурой. Все накопившиеся за военные годы недоимки, а также взятые крестьянами в некоторых мызах зерно и скот безжалостно взыскивались.
Уже к концу войны в южной Эстонии обрабатывалось до 60 процентов площади мызных полей. В северной Эстонии посевы на мызных полях достигли к началу 30-х годов 60—70 процентов довоенного уровня. В середине столетия как в животноводстве, так и земледелии уже был превышен довоенный уровень. Этот процесс развивался и в последующие годы. Имеющиеся в нашем распоряжении данные свидетельствуют о том, что с середины столетия до 70-х годов (следовательно, за 20—30 лет) посевные площади в северной Эстонии увеличились приблизительно в полтора раза.
После Северной войны в условиях мира за 30—40 лет были преодолены последние последствия чумы и военных разорений. К 1782 году численность населения Эстонии возросла до 473 тысяч человек, превысив, таким образом, на 35—45 процентов уровень начала 90-х годов XVII века, т. е. периода, предшествовавшего Великому голоду.
Стимулом для подъема и дальнейшего развития сельскохозяйственного производства стали запросы внутреннего рынка России. В XVIII веке в России повысилась товарность сельского хозяйства, более определенно выявилась сельскохозяйственная специализация районов, возникли центры мануфактурной промышленности. Товарообмен с окраинами страны стал более интенсивным; рос вывоз продуктов сельского хозяйства и промышленных изделий за границу. Включение прибалтийских провинций во всероссийский рынок, превращение балтийских гаваней во внешнеторговые порты России имело положительное значение для развития сельского хозяйства, торговли и зарождавшейся промышленности Прибалтики.
В непосредственной близости от территории Эстонии выросла новая столица России. Уже в 30-х годах XVIII века в Петербурге проживало около 70 000 человек, т. е. примерно в семь раз больше, чем в то время во всех городах Эстонии. В Петербурге сельское хозяйство Прибалтики нашло новый, крупный рынок. Правда, наиболее отчетливо влияние Петербурга стало проявляться позднее, — начиная с 70—80-х годов XVIII столетия.
В Прибалтике, как и в других частях Русского государства, основная масса товарного хлеба закупалась военным ведомством для нужд армии и флота. В середине XVIII столетия в Лифляндии стояли крупные воинские части. В 1741 году из складов Риги хлеб отпускался для
34 История Эст. ССР
529


Мыза Вазула в 1783 году. (Из собрания И. X. Бротце.)
27 пехотных и 10 кавалерийских полков. В 1746 году в латышской части Лифляндской губернии для покрытия нужд армии вдобавок к тем 30 000 пур ржи, которые были получены в виде налога, было закуплено еще 63 000 пур.
Большинство прибалтийских дворян-землевладельцев середины XVIII века относилось к разряду помещиков средней руки. В 1757 году из 292 лифляндских имений только 27 имело больше 20 гаков (на 20 гаках насчитывалось, например, на острове Сааремаа, примерно 240 трудоспособных крестьян обоего пола).
Быт прибалтийских помещиков в первой половине XVIII века оставался еще сравнительно простым. Помещичий дом той поры был покрыт обычно соломенной или драночной крышей и состоял из двух больших и 2—4 маленьких помещений. Одна большая комната и соединенные с ней маленькие каморы служили жильем для помещика или управляющего. вторая большая комната считалась людской, где жила дворня; с людской соединялись остальные каморы, которые использовались для хозяйственных нужд («молочная» и другие кладовки). Железные замки и дверные петли представляли собой в ту пору даже для помещичьих построек такую редкость, что при составлении описи имущества их непременно записывали. Кроме дома в господской усадьбе имелись обычно один, реже два больших амбара, две риги и одна-две бани, которые частично использовались как жилище для дворовых (скотников, пастухов, сторожей). Здесь же находилось также несколько хлевов и конюшен. В некоторых мызах на дворе сооружалась такая же летняя кухня, как и в крестьянских усадьбах. Винокурня и мельница, если они имелись, располагались в некотором отдалении. По словам одной сатирической песенки, сочиненной в 60-х годах XVIII века, лифляндский помещик гордился не столько своим домом или одеждой, сколько «полными водки бочками и доходными корчмами».
Начиная примерно с середины XVIII века цены на имения беспрерывно повышались, мызы и подмызки сделались объектом спекуляции.
Некоторые наиболее предприимчивые помещики начали применять в своих хозяйствах труд так называемых мызных бобылей. В Рижском уезде, в мызе Унгру, принадлежавшей барону Кампенхаузену, уже в 1750 году работы производились рабочим скотом помещика. Здесь на господских полях работало 12 семей крепостных, не имевших собственного хозяйства и получавших у помещика жалованье натурой. На лето нанимались поденщики. В патримониальном округе города Риги, в нескольких мызах, принадлежавших городским бюргерам, применялся 530


наемный труд. Но, как правило, прибалтийские помещики увеличивали товарную продукцию своих мыз путем повышения барщинных повинностей крестьян. Все работы на помещичьих полях производились при помощи рабочего скота и орудий, принадлежавших крестьянам. Поля возделывались примитивной и слабой крестьянской сохой и боро- ной-суковаткой или коленчатой бороной с деревянными зубьями. Такие имения, в которых у самого помещика имелось достаточно рабочего скота и инвентаря, были редкостью. Ни в одной инвентарной описи мызы 20-х годов XVIII века мы не находим никаких иных сельскохозяйственных орудий, кроме нескольких грохотов и двух-трех простых телег. Обычно у помещика было не более трех-пяти упряжек рабочего скота. Относительно больше было продуктивного скота. Например, в мызе Кунда в 1745 году насчитывалось 137 голов крупного рогатого скота, 48 голов молодняка и 30 овец; в мызе Саастна в 1743 году имелось 45 дойных коров и 60 овец. Молочное стадо обеспечивало молочными продуктами в основном хозяйство помещика; в меньшей степени продукция шла на рынок. Главное же значение помещичьего скотоводства состояло в том, что оно давало помещичьим полям удобрения. Следует, однако, сказать, что поскольку стада, по сравнению с величиной полей, были все-таки малы и притом часто гибли от эпидемий (так, в Пюхалепа в 1752 году из-за массового падежа из стада в 226 голов уцелело всего два животных), экстенсивное мызное земледелие постоянно страдало от недостатка удобрений. Унаваживание пара почти всегда было недостаточным, так что в действительности все три клина пашни полностью удобрялись не за три года, а за шесть-девять лет.
Сельскохозяйственные знания того времени находились на столь же низком уровне, как и сельскохозяйственная техника. Ярким показателем этого служит тот факт, что вплоть до середины XVIII века единственными сельскохозяйственными справочниками были «Хозяйственная мудрость» («Stratagema oeconomicum») Саломона Губерта (первое издание вышло в Риге еще в 1645 году) и находившийся в основном на том же уровне знаний труд И. Б. Фишера «Лифляндская сельскохозяйственная книга» («Liefländisches Landwirtschaftsbuch»).
Доходы имений складывались из продажи зерна и продуктов животноводства, а также из гарнцевого сбора, взимавшегося за помол зерна или за аренду принадлежавших имению мельниц; доходной статьей была и продажа водки, главным образом, местным крестьянам. В 1732 году 48 процентов харьюмааских имений имели мельницы. Мызная торговля водкой была весьма распространена, хотя и находилась еще далеко не на том уровне, какого она достигла в последней четверти XVIII и в XIX веке. В 1732 году 60 процентов харьюмааских имений содержали свои корчмы; в остальных имениях корчем и винокурен еще не было.
Жестоко эксплуатируемые помещиками крестьяне жили в крайней бедности. Жилищем им по-прежнему служили лишенные окон и дымоходных труб жилые риги. Крестьянские хозяйства обладали в первую очередь рабочим скотом, молочного же и мелкого скота было мало, в связи с чем пища крестьян состояла, главным образом, из мякинного хлеба и жидкой похлебки. Мясо они видели на своем столе очень редко. В 1732 году в Харьюмаа на каждое полугаковое крестьянское хозяйство приходилось 1—2 лошади, 2 вола, 2—3 коровы, 2 теленка и на каждые 2—3 двора — один жеребенок. При этом не следует забывать, что одна упряжка (два вола или лошадь) такого хозяйства должна была 3—4 рабочих дня в неделю выполнять барщинные работы. В распоряжении хозяйства крестьянина оставались 1—2 головы рабочего скота, притом н
5311


Крестьянский двор, окрестности Пярну. (Из собрания И. X. Бротце.)
это тягло зачастую забирали для перевозки войск и военного снаряжения или в помещичьи обозы.
Привилегии прибалтийского дворянства. Структура местной администрации и сословных представительств рыцарства. Еще в XVII веке законодательными актами шведского правительства было завершено полное закрепощение эстонского крестьянства. Шведское правительство неоднократно подтверждало и расширяло права на землевладение и другие привилегии прибалтийского дворянства. Они нашли подтверждение и в так называемых универсалах и капитуляциях, изданных и заключенных царским правительством в ходе Северной войны, и наконец в условиях Ништадтского мирного договора. Основной смысл всех этих документов сводился к гарантированию тех обширных прав в отношении крепостнической эксплуатации крестьянства, которых прибалтийское дворянство добилось еще до XVIII века и которые, собственно, и составляли основное содержание «прибалтийского особого порядка». Петр I, немало сделавший для возвышения класса помещйков относился отнюдь не отрицательно к сословным привилегиям прибалтийско- немецкого дворянства. Его преемники, которым приходилось действовать в условиях междоусобной борьбы различных групп русского дворянства, при вступлении на престол также подтверждали все привилегии прибалтийского дворянства и городов.
Однако стремление прибалтийского дворянства увеличить свои автономные права вплоть до такой степени, когда его сословные органы стали бы вторгаться в сферу деятельности центрального правительства, неизбежно должно было привести, в конце концов, к известным трениям между сословными органами прибалтийского дворянства и центральной властью. Такие трения наметились уже в середине XVIII столетия, но наиболее отчетливо выявились лишь в последней четверти указанного века.
Еще во время Северной войны, спустя три месяца после капитуляции Риги, Петр I заменил в прибалтийских губерниях военную администрацию гражданской властью. В 1722 (1727) году в Лифляндскую губернию снова был включен Тартуский уезд, выделенный в 1704 году в авто номную единицу; с Эстляндской губернией была воссоединена восточная часть Вирумаа. Таким образом, Эстляндская и Лифляндская губернии •532


получили, в основном, те самые границы, которые просуществовали вплоть до 1917 года.
До 1775 года Эстляндии и Лифляндии имели каждая своего генерал- губернатора, с 1775 гада у обеих губерний был общий генерал-губернатор, который пребывал в Риге. Генерал-губернатор являлся непосредственным представителем центральной власти, однако при осуществлении своих прав и полномочий он должен был считаться с привилегиями местного рыцарства. Генерал-губернаторам пограничных прибалтийских губерний приходилось много заниматься вопросами военного снабжения и финансов. В связи с этим генерал-губернаторами в Прибалтику часто назначались лица, находившиеся на высоких постах в армии или военной администрации. Так, в 1710—1719 годах генерал-губернатором Эстляндии и Лифляндии был сподвижник Петра I, президент Военной коллегии князь А. Д. Меньшиков, а после него, в 1719—1728 годах, губернатором Эстляндии — президент Адмиралтейств-коллегии Ф. М. Апраксин. Генерал-губернатором Лифляндии в 1719—1726 годах был генерал, позднее фельдмаршал и вместе с тем президент Военной коллегии А. И. Репнин. При генерал-губернаторе состояли вице-губернатор, два советника (регйрунгсрата) и секретари. Кроме того, в состав губернского правления входил еще в Лифляндии генерал-экономии директор, ведавший управлением государственных имений, а в Эстляндии — губернский камерир, рентмейстер и фискал, задачей которых было обеспечение сбора налогов и других государственных доходов, защита интересов казны и т. п.
Чиновниками губернского правления, в том числе и вице-губернаторами, были, как правило, прибалтийские дворяне, которые в своей административной деятельности старались блюсти прежде всего интересы и привилегии местного рыцарства. Обычно указы правительства приобретали силу в прибалтийских губерниях лишь в той мере, в какой они соответствовали местным правовым нормам. Местные высшие представители центрального правительства фактически осуществляли свою власть руками представителей прибалтийского рыцарства.
Одной из важнейших составных частей остзейских привилегий была система сословно-представительных органов прибалтийского рыцарства, оформившаяся еще в XVII веке и санкционированная шведскими королями.
К середине XVIII столетия были составлены особые списки, так называемые дворянские матрикулы, куда первоначально входили 172 дворянские фамилии в Лифляндии, 127 — в Эстляндии и 25 — на острове Сааремаа. Согласно новому внутреннему уставу ландтага, выработанному также к середине столетия, полноценными членами ландтага могли быть только имматрикулированные дворяне, т. е. внесенные в указанные списки. Дворяне, не внесенные в эти списки, так называемые земские дворяне (ландзассы), пользовались в ландтаге лишь сильно ограниченным правом голоса; доступ к должностям, избрание на которые осуществлялось ландтагом, для них был закрыт.
Основными органами самоуправления местных помещиков-крепостников по-прежнему оставались ландтаги — эстляндский, лифляндский и эзельский (на острове Сааремаа). Собирались они раз в три года, в случае же необходимости и чаще. Для созыва ландтага требовалось разрешение генерал-губернатора или замещающего его лица, что, однако, превратилось в сугубо формальный акт. В ландтагах обсуждались все вопросы, касающиеся губернии, предложения правительственных властей, вырабатывались прошения, направляемые центральному прави533


тельству от имени местного дворянства, и т. д. Ландтаги избирали чиновников всех органов местного самоуправления, суда и полиции. Решения ландтага в вопросах, затрагивавших помимо дворянства и другие сословия, подлежали утверждению центральной властью или ее местными представителями. Наблюдение за проведением в жизнь решений рыцарства и защиту его привилегий осуществляли коллегии ландратов, существовавшие отдельно в Лифляндии, Эстляндии и на Сааремаа. Те же функции выполняли дворянские конвенты в Лифляндии и на Сааремаа и эстляндский комитет дворянства, которые собирались в промежутках между созывами ландтага и подготавливали их, а также предводитель рыцарства (ритершафтсгауптман) в Эстляндии и ландмаршалы в Лифляндии и на Сааремаа.
Особенно важное значение приобрела лифляндская коллегия ландратов. Двенадцать ландратов Лифляндии избирались ландтагом из представителей наиболее именитых аристократических семейств и утверждались местным высшим представителем государственной власти; должность их была пожизненной. Ведение текущих дел лифляндского рыцарства находилось в руках так называемых резидируюших ландратов; до 1721 года в Риге каждые два месяца сменялись два ландрата, после 1721 года- эти обязанности выполняли поочередно все ландраты, каждый в течение одного месяца. Коллегия ландратов Эстляндии, которая состояла также из 12 членов, пополнялась путем кооптации. Коллегия работала в тесном взаимодействии с предводителем рыцарства; она же, возглавленная местным губернатором, составляла оберландге- рихт (местный высший суд) Эстляндии. В руках ландратов было сосредоточено большинство ведущих должностей в церковных и судебных учреждениях губернии.
Сословные учреждения прибалтийского дворянства, совокупно называемые остзейским ландесштатом, представляли собой могущественное орудие в руках местных помещиков, которым они пользовались для укрепления своего классового господства над крестьянами. На заседаниях местных ландтагов составлялись проекты постановлений и законов, служивших усилению и без того жестокой эксплуатации крестьян. О получении санкции центрального правительства для проведения в жизнь этих законов заботились ландраты, ландмаршалы и ритершафтсгаупт- маны. Центральное правительство и его местные представители, озабоченные классовой борьбой крестьянства или необходимостью обеспечить доходы казны, пытались иногда вмешиваться во взаимоотношения помещиков и крестьян и в известной степени регулировать их. Сословные организации прибалтийского рыцарства, как правило, блокировали такие попытки, посылая для этого своих эмиссаров в Петербург и подкупая там высших царских чиновников.
Структура судов и полиции оставалась в XVIII веке примерно такой же, какой она была в прошлом столетии. В Лифляндии судами первой инстанции были земские суды (ландгерихты), в Эстляндии — мангерихты. В их компетенцию входило рассмотрение и решение в первой инстанции гражданских и уголовных дел лиц недворянского происхождения. По гражданским и уголовным делам дворян указанные суды производили только предварительное следствие. Южная Эстония делилась на тартуский и пярнуский, а Эстляндия — на виру-ярваский, харыоский и ляэнеский судебные округа. На Сааремаа имелся свой земский суд (ландгерихт). В состав ландгерихтов и мангерихтов входили один судья, два асессора и секретарь. Три первых обязательно должны были быт& дворянами. В Лифляндии и на Сааремаа они избирались ландтагом и 534


утверждались местным представителем верховной власти, в Эстляндии они назначались на должность коллегией ландратов.
Высшей судебной инстанцией для Лифляндии и Сааремаа был гоф- герихт, который находился в Риге, а для Эстляндии — оберландгерихт, находившийся в Таллине. Эти учреждения являлись аппеляционной инстанцией для перечисленных выше судов первой инстанции и, кроме того, судебными органами для дворянского сословия. Эти высшие суды также целиком находились в руках рыцарства, их основной задачей была защита классовой власти прибалтийского дворянства и его привилегий. Решения лифляндского гофгерихта и эстляндского оберланд- гериХта могли быть обжалованы с 1718 года в юстиц-коллегию (начиная с 1728 года в специальную юстиц-коллегию лифляндских и эстлянд- ских дел) и в высшую инстанцию — Сенат.
Полицейские функции в Эстляндии выполняли гакенрихтеры (в каждом уезде один), на Сааремаа и в Лифляндии — орднунгсрихтеры. Ня от одного из этих судебно-полицейских учреждений крестьянам не приходилось ожидать ничего хорошего. Каждый мало-мальски серьезный конфликт с помещиком квалифицировался как уголовное преступление и передавался на рассмотрение мангерихта или ландгерихта, которые всегда приговаривали крестьян к суровому наказанию. Кроме того, сам помещик на основании «права домашней расправы» мог за самую пустяковую вину засечь крестьянина до полусмерти.
Единицей обложения государственными налогами — в Лифляндии и на Сааремаа ими были «стадионная» и «всадничья» подать, в Эстляндии зерновая пошлина (цолкорн) и «всадничья» подать — по-прежнему служил гак. Однако во время ревизий, которые проводились с целью определения величины налогов, основа исчисления гаков была изменена и за основу гака стали принимать не количество и размер крестьянских дворов, как это делалось в конце XVII века, а число работоспособных мужчин в возрасте от 15 до 60 лет. В первой половине XVIII века в Эстляндии, во внутренних районах, гаком считали пять работоспособных мужчин, на побережье — десять, а на Сааремаа — двенадцать. Новый способ исчисления гаков, при котором количество обрабатываемой земли при взимании налогов в расчет не принималось, явился на первых порах известным стимулом к распашке пустующих земель.
Инициатива перехода на новый способ исчисления гаков исходила от местного дворянства. Эта система была выгодна помещикам. В результате ее введения доходы их увеличились, доходы же государства уменьшились. Поэтому в Лифляндии, по настоянию местных государственных чиновников, уже в 20-х годах XVIII века возвратились к прежнему подворному принципу: за один гак принимали такой участок обрабатываемой земли, за который крестьяне отбывали барщину и выполняли другие повинности (в пересчете на деньги) на общую сумму в 60 талеров или рублей.
Е связи с раздариванием государственных имений, практиковавшимся русским правительством в первой половине и в середине XVIII столетия, сократились доходы от казенных имений, расположенных на территории Эстонии. Удельный вес государственных имений в общем количестве имений снизился в Лифляндии за 20 лет (с 1738 по 1758 год) с 29,7 процента до 17 процентов, в Эстляндии же к 1774 году он снизился даже до 2 процентов. Больше всего государственных имений сохранилось на островах Сааремаа и Муху, где еще в третьей четверти XVIII столетия они составляли большинство. Массовый переход государ535


ственных имений в частное владение привел к ухудшению положения тысяч крестьян.
Аграрная политика прибалтийских помещиков-крепостников. Сразу же после присоединения территории Эстонии к России прибалтийские помещики стали закреплять свои прежние права на землю и на крестьян и даже предприняли попытку расширить эти права еще больше. После заключения Ништадтского мира в Таллине и Риге были созданы специальные комиссии, которые, продолжая начатую еще правительством Швеции политику отказа от редукции имений, возвращали всереду-. цированные в 80-х годах прошлого века мызы их бывшим владельцам. Вскоре после капитуляции Риги представители лифляндского рыцарства обратились к царскому правительству с просьбой разрешить помещикам в рамках «права домашней расправы» карать своих крестьян и за уголовные преступления, т. е. за преступления, по которым суд мог вынести и смертный приговор. Однако правительство все же отклонило эту просьбу, считая, что дела подобного рода должны входить в юрисдикцию судов.
В последующие годы самым животрепещущим вопросом аграрной политики „ дворянства была борьба с бегством крестьян из имений. Здесь интересы лифляндского рыцарства столкнулись с интересами города Риги, который, согласно своим средневековым привилегиям, обладал правом не выдавать беглых крестьян, если те прожили в городе 2 года. В 1726 году рыцарство добилось указа центрального правительства об отмене этой привилегии города Риги.
Взаимоотношения помещиков и крестьян в Эстонии в первой половине XVIII века нашли яркое отражение в так называемой декларации Розена. В связи с жалобой мельника Яана из мызы Вохнья на своего помещика Бэра, бесцеремонно грабившего имущество крестьянина, юстиц-коллегия лифляндских и эстляндских дел затребовала от местных правительственных и судебных учреждений разъяснения насчет того, как далеко распространяется юридическая власть прибалтийских помещиков над личностью и имуществом их крестьян. В 1739 году лиф- ляндский резидирующий ландрат барон Розен, а в следующем году оберландгерихт Эстляндии составили на этот вопрос ответы, которые показывают взгляды рыцарства на крестьянство, а также правовое положение крестьянства.
В ответе барона Розена подчеркивалось, что крестьяне попали в полную крепостную зависимость еще во время захвата страны немецким рыцарским орденом. В качестве крепостных рабов они переходили по наследству от одного господина к другому, продавались, дарились, закладывались; а в случае их бегства хозяин, опираясь на право собственности, мог требовать их возвращения. Право собственности помещика распространяется в полной мере и на имущество его крепостных. Вследствие этого крестьянин своим трудом ничего не приобретает для себя, а только для своего господина, причем последний имеет неограниченное право поступать с имуществом крепостного по своему усмотрению. Согласно Розену, права рыцарства в этом вопросе настолько общеизвестны и общепризнаны, что никаких особых доказательств не требуют. И поэтому при определении величины натуральных повинностей и барщины рыцарство всегда имело полную свободу; нормы крестьянских повинностей целиком и полностью зависят от усмотрения помещиков. Извращая факты, Розен утверждал, будто помещики сами, по доброй воле, отказались от своего права вершить суд над крестья536


нами и в уголовных делах, передав это право государственным учреждениям.
Свидетельством полного соответствия декларации Розена общей точке зрения рыцарства служит тот факт, что лифляндский гофгерихт, хорошо знакомый с положением дел, переслал ее вышестоящим инстанциям, целиком одобрив ее.
Ответ эстляндского оберландгерихта, за подписью председателя этого учреждения губернатора Дугласа, поступил в юстиц-коллегию в 1740 году и был аналогичен декларации Розена. В нем подчеркивалось, что существующие привилегии предоставляют помещикам неограниченную власть как над своими крестьянами, так и над их имуществом. Отсюда вытекает, что помещики могут продавать, менять и дарить крестьян, требовать от них выполнения любых повинностей, величина которых зависит только от воли помещика, сгонять их с насиженных мест и селить на необработанные земли. В пределах своего имения помещик обладает неограниченным правом домашнего наказания.
Лифляндское рыцарство сделало попытку систематизировать все эти крепостнические принципы в особом кодексе, который был составлен дворянами Будбергом и Шрадером и утвержден лифляндским ландтагом. Царское правительство, которое при решении спорных вопросов между прибалтийскими помещиками и крестьянами в практической жизни, как правило, исходило из тех же принципов, все же не утвердило указанный кодекс, считая дальнейшее расширение особых прав прибалтийских помещиков излишним.
§ 2. 	Положение крестьянства и его борьба против помещиков
Прибалтийско-немецкие историки пытались представить дело таким образом, будто с установлением «русской власти» в обложении крестьян повинностями сразу же воцарился губительный произвол. Однако эго не соответствует действительности, поскольку русские власти продолжали в этом вопросе политику шведского правительства. Как уже упоминалось, в начале 20-х годов XVIII века в южной Эстонии была восстановлена система исчисления гаков, введенная там в конце XVII столетия. 30 ноября 1725 года комиссия по проведению ревизии в Эстлянд- ской губернии приняла решение, в котором официально определялось соотношение между ревизионным и крестьянским гаком. Крестьянский двор с работоспособными мужчиной и женщиной (дети, старики и немощные не брались в расчет) составлял */4 ревизионного гака и был обязан отбывать в помещичьем хозяйстве 1V2 тягловых дня в неделю. Если работоспособных мужчин было двое, такой двор составлял У2 гака и отбывал у помещика 3 тягловых дня и т. д. С этого времени и в северной Эстонии снова вошли в обиход «законные нормы» владельческих повинностей крестьян, которые фиксировались и в ходе последующих ревизий. Правда, постоянного контроля над тем, считаются ли помещики с этими нормами или нет, не было. Эстляндский вице-губернатор Левен писал в 1728 году, что местный помещик «имеет свободность с крестьян своих по усмотрению кто чего понести может, положить больше или меньше сбору ...» Тем не менее вышеуказанные официальные нормы крестьянских повинностей не совсем утратили свое значение. В практике административного управления и суда, при проведении ревизий, при сдаче казенных имений в аренду власти продолжали руководствоваться ими. Так, по условиям генерального контракта дерптского ры-
537


Пахарь. Сохами такого типа пользовались в южной Эстонии. (По де Брею.)
царства с казной помещики Тартумаа были обязаны владеть и управлять имениями и деревнями «на тех основах», которые существовали в XVII веке. Если случалось, что тяжба между крестьянами и помещиками доходила до губернского правления или суда, то тяжущиеся крестьяне, а подчас и чиновники и судьи ссылались на старые «законные нормы» крестьянских повинностей. Только в 1748 году эстляндский генерал-губернатор, по просьбе рыцарства, издал постановление, которым запрещалась принимать от крестьян жалобы на «чрезмерную барщину».
Согласно вакенбухам, составленным в 1732 году, полугаковый крестьянский двор в Харьюмаа облагался следующими повинностями: от 3 до 6 тягловых и от 2 до 6 «пеших» дней барщины в неделю в течение всего года, от 10 до 40 копеек ваковых денег, 2—4 тюндера ржи, 2— 4 тюндера ячменя, 1/2—2 тюндера овса, ’/2—2 овцы, 2—4 курицы, 10—20 яиц, от 1 до 6 фунтов пряжи, 1—2 копны сена. Помимо того, многие дворы должны были давать имению еще несколько саженей дров, несколько пустых мешков и определенное количество соломы. В прибрежных районах в качестве натурального сбора имение взимало сушеную или соленую рыбу. Но часто от крестьян требовали значительно больше, чем было зафиксировано в вакенбуха.х.
Особенно стала увеличиваться так называемая дополнительная барщина, широко практиковавшаяся еще в XVII веке, хотя величина этого вида барщины в вакенбухах середины XVIII веке точно не определялась. Часто помещик требовал ее выполнения под видом мызных толок. В этих случаях в период вывозки навоза, уборки хлеба и сенокоса, а также во время молотьбы хлеба всех крестьян попросту сгоняли на работу в имение, а при надобности их заставляли являться со своим рабочим скотом. Крестьяне мызы Виймси жаловались в 1747 году, что во время уборки ржи их согнали на работу в имение, оставив в крестьянских дворах всего лишь по одному человеку. Немалый урон крестьянским хозяйствам наносила и подводная повинность в пользу помещика, в частности, обязанность крестьян отвозить в город хлеб и дрова. Из-за дополнительной барщины и господских толок крестьянские поля обрабатывались не вовремя, крестьяне запаздывали с уборкой хлеба и 538


сена. Барщинные работы и обозная повинность истощали рабочий скот крестьян, приводили нередко к его падежу. В 1741 году крестьяне мызы Таэбла сообщили в своей жалобе в губернское правление, что в прошедшем году они смогли вспахать лишь половину своих полей, отведенных под озимые, ибо помещик в разгар пахоты отправил их с обозом хлеба в Таллин. В 1761 году крестьяне мызы Рягавере жаловались, что из-за «жестокости помещика... остались почти и совсем без рабочего скота и что ныне они не в силах справиться даже с самыми необходимыми полевыми работами».
Наиболее острые столкновения между крестьянами и помещиками происходили из-за дополнительной барщины. В судебных спорах первой половины XVIII века больше всего жалоб крестьян именно на увеличение помещиками дополнительной барщины.
Особенно безудержной эксплуатации подвергались крестьяне тех имений, которые находились в руках временных арендаторов. Хозяйственное разорение крестьян арендаторами приобрело уже в первой половине XVIII века такие размеры, что это встревожило самих владельцев имений. В связи с этим в арендный договор, как правило, включали особый пункт, который запрещал арендаторам «чрезмерно разорять крестьян».
Помимо всего прочего на плечи крестьян ложилось бремя государственных и церковных повинностей. Крестьянские хозяйства страдали от государственной гужевой повинности, чем особенно донимали крестьян во время Семилетней войны. Крестьяне должны были содержать в порядке дороги, строить мосты; они же платили церковные поборы и обязаны были строить церковные здания.
Некоторые категории крестьянства, существовавшие на более ранних ступенях развития феодально-крепостнической формации, теперь окончательно исчезают. Еще в XVII веке почти полностью исчезли из эстонской деревни юксъялги. Вследствие происходившего уже в предшествовавшие столетия уменьшения социальной группы так называемых вольных крестьян, в первые десятилетия XVIII века в эстонской деревне встречаются лишь единичные представители этой группы. Крепостное крестьянство середины XVIII века состояло в основном из следующих трех категорий: дворохозяева, батраки (они использовались главным образом для выполнения барщинных работ в имении) и бобыли.
Сокращение населения в результате войны и чумных эпидемий отразилось также и на социальной структуре крестьянства. В опустевшие крестьянские дворы помещики селили бывших бобылей. В некоторых поместьях в первые десятилетия XVIII века наблюдается своеобразная категория крестьян — бобыли с принадлежавшей имению упряжкой, т. е. бобыли, которые держали хозяйство и отбывали барщину, пользуясь рабочим скотом, заимообразно предоставленным им помещиком. Вследствии всего этого прослойка собственно бобылей в первой половине XVIII столетия была относительно невелика. Так, в Харьюмаа в 1732 голу только у 23 процентов имений имелись отдельно расположенные бобыльские участки.
В связи с развитием внутренней торговли уже в середине XVIII века из среды крестьянства выделилось некоторое количество предпринимателей и торговцев, которые были, главным образом, выходцами из так называемых вольных крестьян. Такие торговцы разъезжали по деревням, спаивая крестьян и скупая у них за бесценок скот, хлеб и другие продукты сельского хозяйства.
Этому процессу имущественного расслоения крестьянства препятст-
539


Сани. (Из собрания И X. Бротце.)
вовала политика господствующих классов. Как и в других частях Российской империи, торгово-промысловая деятельность крестьян в Эстляндии и Лифляндии была весьма стеснена. В 1742 году патентом лифляндского генерал-губернатора было ограничено право крестьян торговать зерном и скотом, в 1759 году крестьянам было запрещено держать мельницы.
Для помещиков крестьянство представляло собой объект не только постоянной экономической эксплуатации, но и прямого грабежа и насилий. Помещик мог отобрать у крестьянина все продукты, производимые крестьянским хозяйством, его скот и инвентарь, согнать крестьянина со двора, продать его другому помещику или отдать в солдаты. Тяжбы помещиков из-за беглых крестьян подчас приводили к насильственному разлучению членов крестьянской семьи. Так бывало, например, при поимке беглых крестьян, успевших обзавестись семьей на новом месте, в имении другого помещика. Жена (если беглой была крестьянка, то муж) и дети оставались крепостными нового помещика, а пойманного отправляли к прежнему владельцу. Крестьян жестоко наказывали как на барщине, так и при истребовании прочих повинностей. Неделями и даже месяцами их держали в ножных кандалах или колодах под арестом в помещениях, которые даже в самое холодное время года не отапливались. В 1744 году один местный чиновник, производивший расследование, вызванное жалобой крестьян, обнаружил в леднике мызы Путкасте (на Хийумаа) содержавшегося там под арестом крестьянина, ноги которого были уже отморожены.
Крестьяне подвергались изуверским телесным наказаниям, которые подчас были равносильны прямому убийству. В 1745 году в Вяндра, в мызе Кяру, был жестоко избит крестьянин Элламааский Ханс, которого затем подвесили за руки к стене амбара. К утру крестьянин умер. Помещик Штауден, считавший себя невиновным, так как он, по его собственным словам, бил крестьянина только «обыкновенным охотничьим хлыстом», никакой судебной кары за это зверство не понес. Один из дворохозяев мызы Виймси, Изакуский Юри, будучи избит на господском поле, проболел семь недель. Едва оправившись от побоев, крестьянин немедленно бежал из имения. Сообщая об этом в 1748 году в губернское правление, представители крестьян мызы Виймси говорили, чго они опасаются жестокой расправы помещика над ними за эту жалобу, ибо несколько лет назад, когда они пожаловались на помещика, их подвергли за это такой нещадной порке, что два крестьянина умерли.
Классовая борьба крестьян против помещиков. Крестьяне на собственном горьком опыте все более убеждались, что со стороны судов им нечего ждать защиты. Они отвечали на произвол и жестокости поме540


щиков бегством или актами мести. Документы говорят о том, что побеги крестьян в XVIII веке были весьма частым явлением. Тяжбы между помещиками из-за беглых крестьян являются одним из наиболее распространенных видов судебных процессов того времени. Каждый помещик, будучи ярым противником бегства своих крестьян, в большинстве случаев не имел ничего против того, чтобы бежавшие от другого помещика крестьяне селились на его земле, превращаясь, таким образом, в объект его эксплуатации.
Чтобы избежать поимки, крестьяне стремились уйти подальше от родных мест. Так, с Хийумаа часто бежали на Сааремаа, где долгое время ощущалась нехватка рабочих рук. Из северной Эстонии бежали в Пярнумаа, Тартумаа и район Пыльтсамаа, за Чудское озеро, в Финляндию и Швецию. Лифляндские помещики нередко жаловались в ландтагах, что их крестьяне бегут в Курляндию, Литву и Польшу, откуда их невозможно вернуть. Часто крестьяне бежали и на земли Печорского и Псковского монастырей. В 1737 году конвент лифляндского рыцарства подчеркивал в своем дезидерате (прошении), что беглые эстонские крестьяне создали целые поселения около монастырей и что их не только не выдают, но, напротив, посланных за ними преследователей прогоняют силой. В том же году тартуский штатгальтер экономии сообщал генерал-губернатору Лифляндии о массовом бегстве тартумааскях крестьян во внутренние губернии России. Из некоторых имений ушло по 20 и более семей, причем основная масса бежавших направлялась в окрестности Печорского монастыря. При наличии таких возможностей для бегства «дерзость» крестьян опасно растет, жаловался штатгальтер экономии. Они грозятся поджечь помещичьи дома и бежать в русские губернии.
Иной раз крестьяне, прежде чем пуститься в бега, мстили помещикам за угнетение. В ночь на 30 сентября 1764 года группа беглых, среди которых были и местные крестьяне, разгромила мызу Пери в Тартуском уезде.
Помещики-крепостники энергично и жестоко боролись с побегами крестьян. По настоянию лифляндских помещиков местный генерал-губернатор издал 18 февраля 1719 года патент, согласно которому крестьян, пытавшихся бежать в Курляндию или Польшу, можно было наказывать, выжигая у них на лбу позорное клеймо и отрезая нос и уши. В течение всего XVIII столетия вопрос о бегстве крестьян не сходил с повестки дня ландтагов.
В 1722 году эстляндский помещик К- Г. фон Штален предложил доверить ему розыск и возвращение крестьян, бежавших в Тартуский уезд и в район Пыльтсамаа. Дворяне всех уездов Эстляндии одобрили этот план охоты за крепостными рабами, причем харьюмааские помещики обещали платить фон Шталену по 1 талеру за каждого возвращенного крестьянина. Ландтаг постановил просить губернское правление отрядить в распоряжение фон Шталена 50 солдат. Лифляндское рыцарство считало нужным организовать такую же охоту за крестьянами, бежавшими из Тартумаа в псковские земли. Тартуский штатгальтер экономии обратился к генерал-губернатору Лифляндии с просьбой послать в район Печорского монастыря воинский отряд из 100 человек для поимки бежавших туда крестьян. Рекомендовалось также усилить охрану южной границы Лифляндии, дабы пресечь дальнейшее бегство крестьян. Однако в связи с тем, что такая «охота за рабами» могла нанести ущерб интересам русских помещиков, эта просьба была отклонена. Соседние русские губернии и впредь оставались районом, куда 541


бежали, спасаясь от ига прибалтийско-немецких баронов, эстонские крестьяне и где они были недосягаемы для своих прежних господ.
Для борьбы со своими угнетателями крестьяне часто избирали путь индивидуальной мести. В 1735 году кубьяс мызы Ульви зарубил топором крестьянина Одрамааскаго Яака за то, что тот осмелился противиться избиению. Брат Яака — Нигулас решил сам отомстить за его смерть. Он хотел застрелить кубьяса и помещика, а затем бежать в глубь России. Выстрелом из ружья ему удалось только ранить кубьяса, но затем он был схвачен. Жестокий кяруский помещик Штауден, о котором упоминалось выше, был застрелен в лесу в декабре 1747 года. Вообще случаи нападения на особенно ненавистных крестьянам управляющих, кубьясов и кильтеров, а также поджоги имений со стороны крестьян, и даже крестьянок и батрачек, были в XVIII веке весьма частыми. Об этом ярко свидетельствуют далеко не полные сведения по одному из судебных округов. Согласно сведениям, почерпнутым из архива виру-ярваского мангерихта, в этом округе за 1735—1760 годы было зарегистрировано 18 случаев расправы над мызными служащими — управляющими, кубьясами и т. п.
В некоторых случаях месть крестьян принимала форму самосуда. Так, вечером 23 июля 1743 года все крестьяне, работавшие на сенокосе в мызе Ухтна, собрались перед домом ненавистного им управляющего Эвальда Рооза и потребовали, чтобы он вышел из дома. Когда управляющий появился, его окружили и шестеро крестьян напали на него. От побоев управляющий той же ночью умер. Крестьянам, принимавшим непосредственное участие в наказании управляющего, удалось благодаря активной поддержке остальных бежать. Не успел скрыться только 16-летний Тоомаский Михкель, который был приговорен судом к смерти; в виде «особой милости», проявленной к нему как к несовершеннолетнему, смертная казнь через колесование была заменена обезглавливанием.
Объятые страхом помещики требовали для таких «преступников» самых жестоких мер наказания, ссылаясь на то, что в противном случае их примеру могут последовать и другие крестьяне. В 1731 году владелец мызы Лауза в Симунаском приходе требовал нещадно наказать крестьянина Кангераского Андреса, который убил его кубьяса и которому, дескать, втайне сочувствуют все остальные, — дабы «таким путем возбудить страх и ужас в сердцах ожесточенного народа и удержать его от дальнейших злодеяний».
Антикрепостническая борьба крестьянства в середине XVIII века. Подъем классовой борьбы русского крестьянства в 40—60 годах XVIII столетия представляет собой предысторию одного из мощнейших антифеодальных выступлений народных масс — крестьянской войны под предводительством Пугачева. Начиная с 40-х годов отчетливо проявляется нарастание крестьянского движения и в Эстонии. Помещики в эти годы в своей переписке начинают жаловаться на «тревожные времена». В 40-е годы борьба против угнетателей захватывала одновременно уже весьма значительные массы крестьянства. В своеобразные исторических условиях той эпохи антикрепостническая борьба крестьянства иногда внешне принимала форму религиозного движения.
, Пасторы были для крестьян, по существу, такими же угнетателями, как и помещики. Крестьяне должны были платить пастору поборы точно так же, как и помещику, и церковь выколачивала их с такой же жестокостью, что и имение. В 1735 году произошел типичный для того времени случай в церкви в Сууре-Яани. Несколько крестьян осмелилось 542


прийти на венчание без требуемой за это платы — вязаных чулок и варежек. Пастор И. X. Гутслеф реагировал на такую «дерзость» быстро и энергично — он принялся раздавать этим крестьянам, уже вошедшим в церковь, пощечины. В 1765 году крестьяне церковной мызы Пыльва жаловались в суд, что их барин — пастор Трейблут сверх всякой меры увеличил барщинные повинности и жестоко их наказывает. В своей хозяйственной предприимчивости пасторы нисколько не отставали от помещиков. В ландтаге 1730 года помещики Тартуского уезда жаловались, что деятельность пасторов в области винокурения начинает наносить им материальный ущерб, и потребовали, чтобы были установлены нормы, ограничивающие количество водки, которое может производить и продавать в своей корчме каждый пастор. Пасторы являлись первыми помощниками помещиков в подавлении классовой борьбы крестьянства. Для борьбы с бегством крестьян имена бежавших и размер назначенной за их поимку награды оглашались с церковных кафедр. Перед церквами совершались публичные наказания крестьян. Естественно, что в подобных условиях «учение» пасторов плохо воспринималось крестьянами. Недаром, например, в 1743 году многие пасторы сетовали на то, что крестьяне «удивительно невосприимчивы» к христи- ансгву и что в их среде широко распространены всяческие суеверия.
В 20-х годах XVII столетия, после разгона общин «моравских братьев» в Чехии, часть членов этого духовного братства переселилась в Саксонию, где ими была заложена так называемая Гернгутерская колония, покровителем которой явился местный крупный феодал граф Цинцендорф. Они сохранили и в Гернгуте свою оформившуюся еще в период гуситских войн организацию. Гернгутеры — в своей массе это были крестьяне и ремесленники — делились на общины. Из своей среды они выбирали старост, которые стояли во главе этих общин. Однако уже «моравские братья» проповедовали идею «непротивления злу», которая была еще дальше развита гернгутерами, так что граф Цинцендорф имел все основания похваляться тем, что гернгутерство дальше от какой бы то ни было идеи сопротивления и революционной борьбы, чем любое из известных религиозных движений.
Во второй четверти XVIII века многие прибалтийские помещики и пасторы, следуя примеру саксонских феодалов, решили использовать гернгутерское движение для повышения авторитета церкви и для про- поведи среди крестьян «смирения». Вот почему, когда первые гернгу- терские миссионеры появились на Сааремаа (1726 год) и в Лифляндии (1729 год), пасторы и помещики охотно приняли их. Центром гернгутер- ского движения в Прибалтике стала Валмиера, где ему покровительствовала богатая местная помещица — вдова генерала Галларта. Вскоре гернгутерские общины возникли по всей Эстонии. Однако прошло немного времени, и местные помещики начали проявлять беспокойство, говоря, что общины гернгутерских братьев превращаются в сборища «ропщущих» на своих господ крестьян. Крестьяне, объединившиеся в братские общины, открыто обнаруживали свою ненависть к помещикам и пасторам, выражая зачастую эти мысли в форме «пророческих предсказаний» и «проповедей».
В 1740 году начались активные выступления среди сааремааских крестьян. Простые крестьяне и ремесленники, особенно часто батрачки, объявив себя «пророками» или «пророчицами», выступали перед народом с проповедями. На эти проповеди, произносившиеся подчас прямо на помещичьих полях, стекалось столько народу, что прекращались полевые работы. «Проповедники» и «пророки», вышедшие непосредст543


венно из народных масс, разделяли ненависть народа к помещикам, что и являлось причиной их большой популярности. Одна из таких «ясновидиц» — Тулесельяская Рээт — рассказывала, будто, побывав в аду, она видела там ландрата Прейса, и предрекала скорое отправление в пекло местного помещика Фитингофа вместе с его братом. Во время богослужения в церкви «ясновидцы» видели чертей, снующих вокруг пасторов; они говорили о «кровавых дождях», ниспосланных небом, что якобы предвещает скорый конец света. В их выступлениях помещики и пасторы фигурировали как силы зла, обреченные «всемогущим» на страшную смерть.
Еще более яркое выражение антикрепостнической идеологии крестьянства мы видим в проповеднической деятельности крестьянина Тал- лима£кого Паапа из мызы Хаанья (юго-восточная часть Тартумаа). В 30-х годах, когда помещик Толль, владевший имениями и в Эстляндии и являвшийся там гакенрихтером, послал Паапа в свое поместье в Вирумаа, крестьянин познакомился там с гернгутерами, с помощью которых он научился читать и произносить проповеди. В 1742 году Таллимаский Паап вернулся в Рыуге и в усадьбе своего брата стал выступать с проповедями, на которые сходилось множество крестьян.из Хаанья, Вана- Казаритса и Нурси. В течение короткого времени Паап собрал вокруг себя большую группу убежденных сподвижников.
Подобно Томасу Мюнцеру, Таллимаский Паап считал себя прямым орудием в руках божьих, с помощью которого (и руками простых крестьян) будет изменен весь общественный строй. Наряду с религиозно аскетическими требованиями Таллимаский Паап выдвигал также, правда, не ясно оформленную, но далеко идущую программу социальных преобразований, которая была порождена самой жизнью крестьянства и отражала его антифеодальные требования.
Основнььм вопросом, обсуждавшимся на сходках у Таллимаского Паапа, была нищета крестьянства и голод, душивший деревню. В поисках ответа на вопросы, где добыть себе пищу и как освободиться от крепостного рабства, Таллимаский Паап и выработал основные черты своего учения, которые являются типичными для крестьянских ересей. Характеризуя революционную крестьянскую ересь, Ф. Энгельс писал: «Она требовала восстановления раннехристианского равенства в отношениях между членами религиозной общины, а также признания этого равенства в качестве нормы и для гражданских отношений».1 Все люди — братья, и земные блага должны принадлежать всем поровну, проповедовал Паап. Его сторонники должны были жить общиной поочередно у каждого из членов общины, пользуясь сообща всем тем, что давало его хозяйство. И весьма скоро, «когда они станут достаточно сильными», в их собственность должно перейти и добро имений, которым они также будут пользоваться сообща.
Первоначально Таллимаский Паап проповедовал идеи непротивления властям. Однако вскоре под нажимом своих сторонников, а также вследствие конфликтов, возникавших между ним и управляющими со седними имениями, он стал говорить о необходимости сопротивления «греховной власти» пасторов и помещиков. Во время проводимых им молений молельщики нередко в экстазе лишались сознания, а приходя в себя, рассказывали о том, что видели в аду помещиков, и проклинали бар. Паап говорил, что баре так или иначе должны будут скоро «бе-
1 К- Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 7, стр. 362.
544


жать». Всех помещиков, пасторов и даже членов и деятелей гернгутер- ских общин, отказывавшихся признать проповедуемые им принципы, Таллимаский Паап объявлял «дьяволами», повиноваться которым не следует. В ответ на организованное помещиками гонение Паап призвал свои* сподвижников «идти мужественно супротив» врагов. Крестьянам тех помещиков, которые начали преследовать его деятельность и деятельность его приверженцев, он запретил отбывать барщину и платить оброк имению.
Осенью 1742 года имели место уже серьезные столкновения сторонников Таллимаского Паапа с помещиками и пасторами. Когда Паапа вызвали в Хаанья, чтобы подвергнуть его наказанию, он отправился туда вместе со своими сторонниками и не дал себя схватить. 18 ноября управляющий мызой Хаанья Пакалениус и корнет Виганд вместе с кубьясом, кильтером и пятью мызными слугами совершили нападение на сторонников Таллимаского Паапа в момент, когда те совершали моление. Однако крестьяне, похватав колья, отразили атаку, а попавших к ним в руки мызных слуг избили. Через несколько дней подручные помещика, собрав больше сил, организовали новое нападение. Сторонники Таллимаского Паапа, вооруженные топорами и железными вертелами, долго сопротивлялись, засев в усадьбе брата Паапа. Когда осаждающие начали разрушать крышу дома, сторонники Паапа выскочили оттуда и бросились на них, но после короткого рукопашного боя были схвачены. Около 20хааньяских и 40 ванаказаритсаских крестьян было арестовано. Сам Таллимаский Паап, который ушел до этого в Эстляндскую губернию, попал в руки властей 8 декабря.
Деятельность Таллимаского Паапа и его сподвижников вызвала большое смятение среди местных помещиков. В своем письме тартускому ландгерихту, датированном 29 ноября 1742 года, они сообщали, что эти «преступники являются вожаками одной банды, которая поставила своей целью отказаться от повиновения верховной власти и своим господам, а также поднять все крестьянство, насколько это будет в их силах, на страшный бунт». Более двух лет Паапа и его наиболее активных сторонников держали под следствием. Суд, состоявшийся в 1745 году, приговорил Паапа к наказанию розгами и пожизненной каторге, а его ближайшего сподвижника Кусмаского Юхана к наказанию розгами и 5 годам каторги. Только объявленная центральным правительством амнистия случайно спасла их от наказания.
Видя, что братские общины превращаются в очаги борьбы против крепостничества, центральное правительство по ходатайству прибалтийского дворянства в 1743 году официально запретило их деятельность. Однако мера эта не принесла ожидаемых результатов. Братские общины продолжали существовать и теперь действовали в крестьянской среде тайно. В этой новой своей, нелегальной форме движение сделалось еще более опасным для господствующего класса, поскольку ускользали возможности влиять на движение в угодном помещикам и церкви направлении. Чтобы вернуть эти возможности, с 1764 года братским общинам вновь было позволено действовать открыто.
В первой половине 40-х годов XVIII столетия вообще стал заметен рост активности крестьянства. Именно в эти годы произошел особенно острый конфликт между владельцем мызы Вохнья (в Вирумаа) Бэром и его крестьянами. В борьбу с помещиком, начатую еще в 1727 году мельниками Хансом и его сыном Яаном, включились теперь все вохнья- ские крестьяне. В 1743 году четверо крестьянских ходоков из Вохнья отправились в Петербург и подали в Сенат жалобу на то, что их помещик
35 История Эст. ССР
545


творит притеснения, грабит добро крестьян и выселяет их со дворов. До вынесения официального судебного решения вохньяские крестьяне отказались подчиняться распоряжениям помещика. Когда помещик попытался наказать непокорных крестьян, последние, как он сам писал в мангерихт, «схватили специально заготовленное оружие, а именно — длинные колья, обитые железом, и заявили, что суд приказал им, в случае если кто захочет схватить их, защищаться и отбиваться, а в крайности и идти на смертоубийство». Некоторые вохньяские крестьяне вообще отказались от выполнения барщинных работ, оставили свои дворы и бродили по окрестностям. 9 июня 1743 года перепуганный помещик сообщал в своем письме: «По слухам, все (вохньяское) крестьянство договорилось о том, чтобы освободиться от крепостного состояния, и теперь в ходе событий заинтересованы не только мои крестьяне, но весь приход, и даже несколько приходов, которые с нетерпением ждут, чем кончится это дело». Сопротивление вохньяских крестьян было подавлено жестокой поркой, а руководитель сопротивления мельник Яан был сослан в Оренбург.
В 1750 году для подавления крестьянских волнений пришлось применить уже военную силу. Владелец мызы Выйзику (в Пярнуском уезде) завел у себя производство по обжигу кирпича и пережогу извести и две мельницы. Это еще более ухудшило положение крепостных, на плечи которых были взвалены новые повинности. В 1750 году в Выйзику вспыхнули крестьянские волнения, для подавления которых туда была направлена воинская команда из 100 солдат.
Начиная с 1765 года крестьяне мыз Вяймела, Выру и йозу неоднократно жаловались в местные суды на своих помещиков, постоянно увеличивавших барщину. Все судебные расследования привели в конце концов лишь к тому, что 14 января 1767 года должно было состояться наказание «строптивых» крестьян на площади перед Пыльваской церковью. Но в этот день по призыву вяймелаского крестьянина Пагус- сепского Яана к церкви явилось множество крестьян, вооруженных кольями. Между крестьянами и экзекуционной командой завязалась рукопашная схватка. Только после того, как солдаты открыли огонь и убили одного крестьянина, им удалось подавить сопротивление.
Несколько месяцев спустя собравшаяся у Отепяской церкви толпа крестьян заставила удалиться крейс-комиссара, который должен был произвести публичное наказание нескольких крестьян. Экзекуция была совершена позднее под прикрытием воинской команды.
Сильно напугало лифляндских помещиков выступление крестьян, происшедшее на ярмарке в Рыуге 8 сентября 1767 года.
Хотя в 60-е годы имели место лишь отдельные вспышки крестьянского движения, ненависть эстонского крестьянства к помещичьему произволу, к безудержной крепостнической эксплуатации проявилась в эти годы с достаточной силой и ясностью. Становилось все очевиднее, что сохранение прежнего неограниченного крепостнического гнета может привести к общему восстанию крестьянства. На повестку дня встал вопрос об аграрных реформах.
§ 3. 	Постановления 1765 года по крестьянскому вопросу
В 60-х годах XVIII столетия царское правительство стало проводить в стране политику, которая известна под названием «просвещенного абсолютизма», т. е. старалось путем несущественных уступок приспо-
546


собить экономику и правительственный аппарат дворянского государства к новым условиям — к развивающимся товарно-денежным отношениям.
Центральное правительство открыто подняло вопрос о реформе администрации и регулировании аграрных отношений в прибалтийских губерниях. Поступления в казну от этих губерний непрерывно уменьшались: так, в 40-х годах государство получало из Лифляндии примерно 135 тысяч талеров налогов в год, а в 1759 году было получено всего лишь 105 тысяч талеров. Широко практиковавшееся правителями России раздаривание государственных земель в прибалтийских губерниях привело к значительному сокращению доходов . от государственных имений.
В 1762 году генерал-губернатором Лифляндии стал ирландец по национальности генерал Ю. Ю. Броун, успевший к этому времени приобрести здесь обширные земельные владения. Будучи крупным лифлянд- ским землевладельцем, этот преданный Екатерине II человек являлся л энергичным исполнителем воли центрального правительства. На посту генерал-губернатора Броун принимал решительные меры для борьбы с побегами крестьян, способствовал расширению прав лифляндских помещиков в винокурении. Но в то же время он считал, что государственные органы должны контролировать и регулировать отношения между помещиками и крестьянами, исходя из интересов всего дворянского сословия и государства.
В первые же дни генерал-губернаторской деятельности Броуна было издано постановление о том, что земские суды (ландгерихты) должны принимать и рассматривать также жалобы крестьян частновладельческих имений. Екатерина II, воцарение которой сопровождалось крестьянскими волнениями во многих частях империи, вынуждена была с самого начала обратить серьезное внимание на крестьянский вопрос. В 1762 году она потребовала от Броуна объяснений по поводу «притеснений» и «жестоких наказаний казенных и частновладельческих крестьян в доверенной ему губернии». Следуя указаниям центрального правительства, Броун старался предупредить возникновение крестьянских волнений путем усиления судебного надзора над взаимоотношениями помещиков и крестьян. В изданном в 1762 году циркуляре, адресованном ландгерихтам, Броун требовал, чтобы они обратили серьезное внимание на жалобы помещичьих крестьян.
В эти же годы обострился конфликт между рижским бюргерством и лифляндскими помещиками. Лифляндские помещики стали оспаривать право рижских купцов на торговлю с крестьянами, заявляя, что поскольку все крестьянское имущество по существу принадлежит помещику, то и продавать его имеет право только помещик. Заседавшая в Риге, начиная с 1763 года, правительственная комиссия приняла в 1764 году решение, в котором говорилось, что крестьяне все же имеют право продавать продукты своего хозяйства на городском рынке и что в связи с этим нужно расширить и гарантировать право собственности крестьян на эти продукты.
Господствовавшие в Лифляндии аграрные отношения подверглись астрой критике со стороны прогрессивного публициста И. Г. Эйзена, происходившего из Ансбаха (Германия) и переселившегося в Лифлян- дию в 1741 году. Сперва он был здесь домашним учителем, а с 1745 по 1779 год — пастором в Торма. В Торма в течение нескольких лет он безуспешна пытался поднять доходность своей церковной мызы. Вскоре на лцчном опыте Эйзен убедился, что главной причиной отсталости сель-
547


П ыльтсамааские крестьяне, вторая половина XVIII века. (По А. В. Ху- пелю.)
ского хозяйства Лифляндии являются не климатические или почвенные условия, а незаинтересованность крепостных крестьян в результатах своего труда. В Торма Эйзен написал обширный публицистический труд, в котором критиковал неограниченное крепостное право, стремясь доказать, что в конечном итоге оно приносит вред и самим помещикам. Благодаря поддержке некоторых местных русских чиновников, отрицательно относившихся к остзейским привилегиям, Эйзен стал известен в придворных кругах и в 1763 году был представлен Екатерине II. В 1764 году в «Сборнике российской истории», изданном Г. Ф. Миллером, была анонимно опубликована статья Эйзена на немецком языке «Описание одним лифляндским патриотом крепостного рабства как оно учреждено над крестьянами в Лифляндии». В этой статье разоблачались жестокая эксплуатация и грабеж, которым подвергали крестьян лифляндские помещики.
В 1763 году учрежденная в Петербурге правительственная комиссия приступила к изучению представленного лифляндским камериром Линком проекта нового и более точного определения норм владельческих повинностей лифляндских крестьян.
Такой ход событий вызвал сильную тревогу среди лифляндского дворянства. Приехавший в Петербург для защиты интересов рыцарства ландрат К. Ф. Шульц обратился с протестом к правительству и добился заверения, что необходимые изменения по крестьянскому вопросу з Лифляндии не будут проведены через голову местного дворянства. Лично Шульц полагал, что лифляндским, помещикам следует при создавшихся условиях самим проявить инициативу и пойти на некоторое урегулирование своих взаимоотношений с крестьянами. Только таким путем можно будет, по его мнению, придать подготавливаемым крестьянским «регулятивам» наиболее выгодное для помещиков содержание. Поэтому, вернувшись из Петербурга, он ввел в 1764 году в своих мызах Айскраукле и Римана особые ваковые правила, получившие название «Ашераденского права». Шульц рассчитывал, что его примеру 548


последуют все лифляндские помещики. Указанное «право» устанавливало точный размер крестьянских повинностей, разрешало крестьянам приобретать движимое имущество, свободно продавать излишки продукции своего хозяйства и даже жаловаться на помещика в случае нарушения им этого «права». Однако нормы крестьянских повинностей в этом «праве» были настолько высоки, что положение крестьян по существу никак не улучшилось.
К концу 1764 года генерал-губернатор Броун окончательно убедился, что пока не существует признанных правительством официальных и обязательных норм крестьянских повинностей, предоставление крестьянам права обращаться с жалобами в земский суд (ландгерихт) только обостряет обстановку. Правительство волей-неволей должно было что-то предпринять.
По заданию Екатерины II генерал-губернатор Броун предложил ландтагу Лифляндии, собравшемуся в начале 1765 года, обсудить 11 «пропозиционных пунктов», большинство которых касалось положения крестьян. В этих пунктах выдвигалось требование, чтобы собравшиеся помещики решили: 1) обеспечить за крестьянами право на обладание движимой собственностью; 2) урегулировать и точно определить повинности крестьян в пользу имений; 3) точно определить и ограничить право домашнего наказания, ограничить продажу крестьян и предоставить крестьянам право жаловаться на помещиков в суд.
Первоначально лифляндские помещики заняли по отношению к предложениям центрального правительства резко отрицательную позицию. В своем письменном ответе генерал-губернатору они с наглой лживостью утверждали, будто в своем обращении с крестьянами рыцарства всегда руководствовалось принципом человеколюбия, никогда не посягало на движимое имущество крестьян, будто крестьянские земли присоединялись к имениям только в исключительных случаях, а право домашнего наказания применялось лишь «в разумных пределах». Далее они заявляли, что причиной бедности крестьян являются якобы не крепостные повинности, а государственная гужевая повинность. Предложение предоставить крестьянам право жаловаться в суд отклонялось как принципиально неприемлемое. С большим возмущением отнеслись помещики и к «изменнической» деятельности ландрата Шульца. Своим постановлением ландтаг обязал его собрать л уничтожить все отпечатанные им экземпляры его «крестьянского права».
Центральное правительство не могло, разумеется, согласиться с отказом лифляндского рыцарства выполнить его распоряжение. Генерал- губернатор сообщил ландтагу, что представленные им «пропозиции» исходят непосредственно от верховной власти, которая полна решимости провести их в жизнь. В этих условиях ландтаг оказался вынужденным пойти на некоторые уступки и выработал новые решения по вопросу о положении крестьянства, которые были утверждены генерал-губернатором и опубликованы в виде специального патента 12 апреля 1765 года. С небольшими изменениями этот патент был издан и на эстонском языке под названием «Публичное объявление».
Патент от 12 апреля 1765 года открывается демагогическими фразами атом, что настоящие решения порождены якобы «добрым христианским духам помещиков и их истинно человеколюбивыми чувствами по отношению к своим крестьянам ...» В дальнейшем говорится, что хотя «все, что принадлежит крестьянину, и сам он является неоспоримой собственностью помещика, который в любом случае волен распоряжаться своей собственностью по своему усмотрению, лифляндские помещики 549


все же желают, чтобы впредь их крестьяне обладали и своей личной собственностью, от которой господа ничего себе не желают». Крестьяне имеют право полновластно распоряжаться своим движимым имуществом, а также передавать его по наследству, если они ничего не должны помещику. Однако в состав движимой собственности крестьянина не входит так называемый «железный инвентарь» двора, т. е. принадлежащие хозяйству основные орудия земледелия и рабочий скот.
В отношении повинностей подчеркивалось, что «те повинности или десятину, которые крестьяне нынче выполняют, господа обязуются никогда больше не повышать, разве только если семья (крестьянина) со временем увеличится ...» Дальше говорилось, что господа намереваются «начиная с сего времени установить, сколько крестьянин обязан отбывать барщины и подводной повинности, учитывая возможности крестьян и потребности поместья». Определение крестьянских повинностей по- прежнему должно зависеть от воли помещика. Если помещик начне^ требовать с крестьян больше, чем установлено, то крестьяне могут «со смирением и покорностью» обратиться к нему самому, и если он не уладит дело, то они имеют право жаловаться орднунгсрихтеру. Однако до подачи жалобы в суд крестьянин обязан был выполнить все те требования помещика, на которые он собирался жаловаться. Крестьянин мог подавать жалобу только лично от себя и только в устной форме. Строго запрещалась подача коллективных жалоб; запрещалось также прибегать к помощи адвоката или ходатая. Если жалобу подавала вся деревня, то крестьяне должны были выделить из своей среды двух представителей, которых обязан был сопровождать представитель общины — «деревенский староста». За «необоснованную» жалобу крестьянам угрожало суровое наказание: 10—20 пар розог и каторга сроком на один год.
Одновременно с указанным постановлением генерал-губернатор Броун издал еще один патент, выполнение которого было для помещиков обязательным. Этим патентом устанавливалось следующее: 1) все частные имения обязаны представить в канцелярию рыцарства данные о величине крестьянских повинностей по состоянию на 1765 год; 2) работы, которые будут превышать эти нормы, оплачиваются крестьянам, причем такие работы не должны разорять крестьян и мешать проведению полевых работ; 3) продажа крестьян принципиально допускалась, но были запрещены такие «крайности», как продажа за пределы губернии или непосредственно на торгу, что каралось штрафом в размере 200 талеров (если же продажа была связана с расторжением семьи, то штраф увеличивался до 400 талеров); 4) в рамках права домашнего наказания крестьянин мог быть наказан не более чем 10 парами розог, причем каждой парой розог разрешалось наносить не более трех ударов; 5) в пределах имения крестьянина разрешалось держать в заключении не более суток, за исключением тех случаев, когда в связи с необходимостью допросить большое количество людей соблюдение этого правила оказывалось невозможным.
Постановления 1765 года мало что изменили в действительном положении лифляндских крестьян. Право крестьян продавать ту часть продукции своего хозяйства, которая у них оставалась после выполнения повинностей в пользу имения, существовало фактически уже и раньше, на этом, собственно, зиждилась вся «крестьянская торговля» лифляндских городов. Право же собственности крестьян на движимое имущество и после издания патента осталось крайне урезанным и шатким вследствие сохранения права помещиков продавать своих крестьян.
550


Если до 1765 года крестьяне пользовались правом обращаться с жалобами в земские суды (ландгерихты) и через них в губернское правление» то теперь их жалобы стали рассматриваться орднунгсрихтерами и ландратской коллегией. В этих узкосословных судебно-полицейских учреждениях крестьяне могли еще меньше рассчитывать на добросовестное отношение к своим жалобам, чем в прежних судах.
Что касается владельческих повинностей крестьян, то они определялись не величиной или доходностью крестьянского двора, а просто «существу ющими нормами», причем конкретное содержание этих норм определялось самим помещиком. По генерал-губернаторскому патенту все помещики обязаны были представлять в канцелярию рыцарства специальные «регулятивы», в которых должен был указывался размер повинностей крестьян. Однако представлено было лишь 240 «регулятивов», тогда как в Лифляндии насчитывалось примерно 1000 имений. При этом дворянские органы сразу же стали на ту позицию. что «регулятивы» должны исходить не из фиксированных в вакенбухах и установленных во время ревизии норм, а из «потребностей мызы».
Угнетению лифляндских крестьян, на что в некоторых своих предписаниях и инструкциях фарисейски сетовало центральное правительство, постановления 1765 года никаких реальных границ не ставили.
Однако, несмотря на все это, указанные мероприятия явились первой попыткой более точно определить аграрные отношения в частных имениях, свидетельствующей о том, что правящему классу становилось все труднее сохранять ничем неограниченное крепостное право.
Регулирование аграрных отношений на Сааремаа. Несколько действеннее было регулирование, предпринятое в государственных имениях на острове Сааремаа, где разорение крестьянских хозяйств арендаторами государственных имений и усиление бегства крестьян начало наносить непосредственный ущерб доходам государства. В 1765 году была создана специальная государственная комиссия, которая приступила к упорядочению аграрных отношений на острове. Прежде всего комиссия постановила перевести систему учета гаков на новую основу — при определении гака стали учитывать величину и качество земельного участка. Для оценки качества земли, в соответствии с данными об урожайности, была выработана специальная система градации, имевшая 6 степеней. Максимальная величина повинностей за один гак земли была определена в 6 тягловых дней в неделю в течение всего года, плюс 6 «пеших» дней в неделю летом, плюс натуральный оброк. Для реализации этой новой системы обложения на Сааремаа было проведено новое межевание как казенных, так и частновладельческих земель. Однако твердые нормы повинностей были введены только в казенных имениях. Попытки генерал-губернатора Броуна распространить эти нормы и на частновладельческие имения в скором времени были сведены на нет упорным сопротивлением сааремааских помещиков.
Аграрная комиссия приступила также к осуществлению землеустрои тельных мероприятий в сааремааских поместьях. Владения, состоявшие ранее из множества разрозненных участков земли, количество которых доходило до 200—300 (в одном имении даже до 537), стали в результате этого более компактными. Землеустройство имений длилось несколько десятилетий и было завершено лишь в 1828 году. Оно принесло большие бедствия крестьянству, так как многие крестьяне были согнаны с насиженных мест и поселены на дальних и зачастую худших землях. На развитии же помещичьего хозяйства это урегулирование сказалось 551


положительно. Так, 75 сааремааских дворянских имений, состоявших прежде из 20 257 частей, в 1828 году делились всего на 173 отдельных участка.
Для государственных крестьян на островах начали создаваться амбары ссудного хлеба, так называемые магазины. Первый подобный амбар был создан в Курессааре в 1766 году, его задачей было предоставление государственным крестьянам хлебной ссуды; следующий амбар такого же назначения был создан на острове Муху. В 1769 году в Курессааре был открыт еще один магазин, доходы которого, складывавшиеся из ссудного процента, предназначались прежде всего для оказания финансовой помощи в проведении мелиоративных работ (осушение болот, рытье канав и т. п.).
Запасы зерна, скопившиеся в течение времени в этих магазинах, были проданы в 1793 году. Вырученная от продажи сумма — 11710 рублей — составила основной капитал учрежденного в том же году Сааремааского крестьянского банка, который начал выдавать ссуды казенным крестьянам.
Проведенные центральным правительством на Сааремаа мероприятия не ослабили крепостной зависимости крестьян, но все же в известной степени — в интересах увеличения государственных доходов — укрепили хозяйственное положение казенных крестьян.
§ 4. 	Города и ремесла
Города. В Эстонии начала XVIII столетия городскими правами обладали только Таллин, Тарту, Пярну, Нарва, Курессааре, Хаапсалу и Валга. Города Вильянди, Раквере и Пайде были отданы шведскими королями в ленное владение крупным феодалам вместе с близлежащими мызами и имели очень ограниченное право на самоуправление. В таком же положении находились поселки Пыльтсамаа и Лихула. В годы Северной войны все эстонские города сильно пострадали от общего экономического упадка и, в особенности, от чумы. Основная часть населения небольших городов и местечек погибла от эпидемий или оказалась разбросанной по стране. Большой урон понесли Таллин и Пярну, хотя эти города даже не подвергались бомбардировке со стороны осаждавших их русских войск. Таллинские предместья были сожжены, большая часть населения этих городов стала жертвой чумы. Осенью 1710 года, после окончания военных действий в Эстонии, общая численность населения всех эстонских городов едва достигала 5 тысяч. Согласно составленным в конце 1710 года спискам, в Таллине (не считая Вышгорода и его предместий) от чумы погибло 5687 человек. К этому времени численность населения здесь доходила до 1962 человек. По данным 1713 года, в Пярну к моменту сдачи города русским войскам в 1710 году из прежних 1670 жителей сохранилось после чумного мора всего 519 человек.
Восстановление городов Эстонии началось уже после 1710 года, хотя настоящий переход на условия мирного времени стал возможен лишь с заключением мира в 1721 году. /Дальнейшее восстановление разрушенных производительных сил и рост эстонских городов базировались на тех благоприятствующих мирному развитию условиях, которые возникли в результате присоединения Эстонии к России.
Уже к середине 20-х годов XVIII века численность городского населения Эстонии возросла примерно до 10 тысяч, а к 1782 году — до 23
552


Кадриоргский дворец.
тысяч, увеличившись, таким образом, более чем в 4 раза по сравнению с 1710 годом. Примерно половину этого числа составляло население Таллина. Наряду с городами рос и поселок Пыльтсамаа, который к третьей четверти столетия превратился в значительный по тому вре- мени промышленный и культурный центр.
Политическая граница теперь уже не препятствовала торговым связям Нарвы с внутренней Россией. По заключенному между Россией и Персией торговому договору Нарва была назначена складочным местом для персидских товаров. Нарва отправляла в Петербург, Кронштадт, Таллин и Рогервик лес, экспортировала в Англию и Голландию бревна и доски. Она же снабжала канатами и парусиной русский флот, а также торговые корабли иностранных государств.
Сильной военно-морской крепостью и базой военно-морского флота России стал Таллин. В первой половине XVIII века количество военнослужащих, проживающих в Таллине, вместе с портовыми рабочими и теми, кто был занят на строительстве укреплений, превышало даже количество гражданских жителей города.
В 1714 году в Таллине было начато строительство новой военной гавани, которая должна была заменить старую, мелководную, не отвечавшую своими размерами возросшим требованиям. Кроме того, началось восстановление предместий. На месте раскинувшихся у подножья возвышенности Ласнамяги лугов и пастбищ по приказу Петра I был разбит большой парк, украшенный скульптурами и фонтанами. В чесгь своей жены он назвал его Екатеринталем (Кадриорг). В 1718 году здесь же было начато строительство летнего дворца (ныне — Кадри- оргский дворец).
Удобное место для создания нового военного порта Российской империи Петр I нашел в бухте Рогервик, расположенной напротив островов Пакри (Рогэ), где в 1718 году было начато строительство широко задуманной гавани. Строительство порта Рогервик продолжалось
553


Город Вильянди. (Из собрания И. X. Бротце.)
с перерывами до 1767 года, когда работы здесь были прекращены. С 1762 года гавань была переименована в Балтийский-Порт, откуда и происходит современное название — Пальдиски. В 1774 году была предпринята попытка возобновить здесь работы с помощью каторжников, однако безуспешно. Что же касается возникшего вблизи гавани поселка городского типа, то он сохранился, но из-за конкуренции близкого Таллина рос очень медленно.
Главным административным центром Эстляндии- был Таллин, являвшийся губернским городом. Административным центром Сааремаа, где собиралось эзельское рыцарство, по-прежнему оставался Курессааре. Тарту и Пярну являлись уездными городами Лифляндии; именно здесь находились окружной ландгерихт, казначейство, почтмейстер, управляющий таможней, инспектор неокладных сборов и т. д.
В конце третьей четверти XVIII столетия Вильянди начал вновь приобретать значение города, хотя права города для него еще не были восстановлены. Сюда был переведен и ландгерихт из Пярну. В 1773 году Пыльтсамааский, Пилиствереский и Колга-Яаниский приходы перешли из Тартуского уезда в Пярнуский, что также способствовало возвышению Вильянди как местного центра.
Значением военных крепостей, наряду с Таллином, по-прежнему обладали Нарва и Пярну. Тарту же, хотя здесь и находился гарнизон, утратил свое былое значение военной крепости. Разрушенные в 1708 году в ходе Северной войны городские укрепления остались невосстановленными. В 1763 году в Тарту начали было восстанавливать и реконструировать бастионы, однако в 1767 году работы эти прекратились. Наиболее крупные преобразования в этой связи были произведены на Тоомемяги, где была сооружена казарма, перестроенная позднее под университетскую клинику. После прекращения фортификационных работ Тарту был объявлен открытым городом.
554


Вместе с тем эстонские города описываемого периода сохраняли свойственный феодальному обществу характер ремесленных и торговых центров. После присоединения Эстонии к России за местными городами были сохранены все привилегии, приобретенные ими в течение столетий. В связи с этим вплоть до 80-х годов XVIII века господствующие позиции в основных отраслях ремесленного производства и торговле сохранялись только за членами привилегированных и корпоративно замкнутых организаций — цехов и гильдий.
Тормозящее влияние этих средневековых привилегий и рутинных форм организации производства на развитие производительных сич всей страны проявлялось в этот период гораздо сильнее, чем прежде. Товарное производство все еще было стиснуто рамками феодального общества, интересам которого оно служило. Все это ограничивало развитие ремесел, торговли и городов, обуславливая сравнительно медленные темпы их роста.
Ремесла. Положение городских низов. Ремесленное производство по- прежнему строго нормировалось системой привилегий и регламентов. Каждая гильдия и каждый цех боролись за предоставление им возможно больших льгот. Особенно широких привилегий добилась таллинская ремесленная гильдия нижнего города (так называемая Малая, или Канутская гильдия). В 1724 году эта гильдия представила на утверждение специальной петербургской комиссии 7 особых привилегий. Одна из них давала гильдии право запрещать ввоз в Таллин таких изделий фабричной и мануфактурной промышленности, которые изготовлялись местными ремесленниками. Представленные гильдией привилегии были утверждены. Кроме всего прочего этими привилегиями гильдии предоставлялось ограниченное право участвовать в городском управлении. Цехи, в свою очередь, также пытались как можно больше расширить свои монопольные права на производство определенных видов продукции. Несколько более ограниченными, но в общем аналогичными правами обладали ремесленные (малые) гильдии и цехи Тарту, Пярну и Нарвы.
Однако указанными правами и привилегиями пользовались далеко не все ремесленники, а лишь привилегированная часть их — цеховые мастера. Строго соблюдался и неписаный закон, согласно которому в гильдию можно было принимать в качестве цехов лишь те, которые находятся в руках так называемых «немецких» ремесленников (т. е. собственно немцев или вообще пришельцев из Западной Европы, а также онемечившихся местных ремесленников). Такие отрасли ремесла считались наиболее почитаемыми и доходными, и только на них распространялись гильдейские и цеховые привилегии. Для обозначения этих цехов пользовались эпитетами «большие» или «лучшие», в отличие от остальных, именовавшихся «малыми» или «худшими». По сути дела, полноправными цехами стали лишь первые.
В Таллине, как самом крупном городе Эстонии, в середине XVIII века насчитывалось, по имеющимся сведениям, 28 объединенных в две гильдии полноправных цехов, кроме того существовало примерно дза десятка внегильдейских цеховых организаций. Почти все они были известны еще в предыдущем столетии. Из новых ремесленных цехов, появившихся в Таллине в описываемый период, следует отметить возникшие в соответствии с новыми требованиями цехи переплетчиков, парикмахеров (изготовителей париков) и пирожников. В Тарту, Пярну и Нарве функционировали в основном те же цехи, что и в Таллине.
Цеховые ремесленники в Эстонии выполняли заказы зажиточных 555


местных горожан, а отчасти дворян и государственных чиновников. На внешний рынок шли только кожаные изделия и в очень незначительной мере полотно. Различие способов обработки кожи определяло разделение кожевников на ряд отдельных цехов. Наряду с обычными дубильщиками в городах существовали также сыромятники, мастера по изготовлению замши и кордуана.
В области цехового ремесленного производства господствовали давно установившиеся порядки и рутинные методы труда. Каждый ма стер мог, как и прежде, держать 1—2 учеников и 1—2 подмастерьев. Ученики жили у мастера, и время ученичества длилось от 3 до 6 лет, если у ученика была своя одежда, и 5—6 лет, если одежду ученику давал мастер. Жалованья ученики не получали. Подмастерья также обычно жили у мастера, причем они имели право получать тот же стол, что и мастер. В качестве жалованья подмастерьям выплачивали часть той суммы, которую получал мастер за выполненный ими заказ.
Наряду с цехами, объединявшими мастеров, существовали самостоятельные организации подмастерьев отдельных специальностей. Во главе этих организаций стояли старосты, в обязанность которых входило защищать подмастерьев от произвола мастеров. Объединения подмастерьев имели и свою кассу, которая выдавала денежные пособия заболевшим членам организации.
Конкуренции в пределах цехов почти не существовало. В связи с этим цены на изделия цехового ремесленного производства были очень высоки; согласно данным А. В. Хупеля, в Прибалтике они были выше, чем где бы то ни было в Европе. Этим же объясняется и массовый наплыв ремесленников из других стран в Прибалтику. В то же время самым тщательным образом следили за тем, чтобы в цехи не проникали эстонцы, русские, латыши или финны. Представителей указанных национальностей не брали даже в ученики, так как немцы боялись потерять свое привилегированное положение. Исключения из этого правила приводили обычно к онемечиванию молодых ремесленников.
Яркую характеристику крайней мелочности и ограниченности здешних немецких ремесленников дает следующий случай. В 1724 году в Таллин прибыл граф Дуглас, который по приказу царя привез с собой группу русских юношей с тем, чтобы обучить их у здешних мастеров ремеслам. Таллинские мастера отказались принять их к себе в ученики. Дуглас подал таллинскому магистрату протест, в котором обращал внимание магистрата на ненормальность такого положения, и требовал разрешения вопроса. Однако созванные магистратом цеховые ольдер- маны категорически отказались выполнить предъявленное им требование. С этим согласился и сам магистрат, мотивировавший в своем ответе Дугласу отказ выполнить его требование старинными гильдейскими привилегиями.
Пользуясь своими средневековыми привилегиями и вытесняя эстонцев, русских и финнов из основных отраслей ремесленного производства. гильдии и цехи всячески тормозили развитие ремесел и промышленности в Эстонии. Даже те эстонцы, которым после окончания Северной войны из-за малочисленности немецких ремесленников удалось начать работать в некоторых гильдейских отраслях ремесленного производства рядом с немцами, впоследствии — в связи с увеличением числа последних — были лишены права трудиться по своей специальности. Так случилось, например, в Тарту, где ткачами работали и эстонцы. Хотя в Малую гильдию их не приняли и обычных цеховых прав не предоставили, ткачи все же могли заниматься своим делом. Однако когда
556


Свидетельство, выданное 9 ноября 1732 г. подмастерью Г. Кольметеру таллинским цехом хирургов и цирюльников. (Исторический музей АН ЭССР.)
в Тарту собралось уже достаточное количество ткачей-немцев и они создали в 1735 году свой цех, эстонцам было запрещено продолжать работать в качестве ткачей, что избавляло немцев от конкурентов.
Эстонцы могли, как и прежде, заниматься лишь теми видами труда, которые требовали большого физического напряжения или были менее выгодны, чем предпочитаемые немцами профессии. Сюда относились внегильдейские виды ремесленного производства, или так называемые «низкие» занятия, а также все наиболее тяжелые работы в торговле, строительстве, коммунальном обслуживании и, наконец, в домашнем хозяйстве немецких бюргеров. Люди, занятые «низкими» ремеслами и промыслами, а также прислуга входили в третью социальную категорию городского населения (первые две составляли купцы и гильдейские ремесленники). Эта категория по-прежнему не имела прав бюргерства. Представители ее могли только проживать в пределах города, да и то лишь потому, что они были нужны бюргерам. Хотя их и считали свободными людьми, однако фактически это было далеко не так.
Эта наиболее значительная категория городского населения делилась, в свою очередь, на две группы. Первую составляли слуги и служанки, которые жили обычно в черте старого города при бюргерски:;, домах. Жильем им служили различные чуланы, подвалы и сараи. В своей повседневной работе они были полностью подчинены воле своих господ.
Вторую группу составляли люди внегильдейских и внецехозых профессий, которых бюргеры называли простолюдьем (gemeine Leuie). Под этим подразумевали главным образом эстонцев, занимавшихся 557


различными промыслами. В глазах принадлежавших к господствую' щему классу немецких бюргеров все они представляли собой «'наследственно-закрепленных за городом». Эта часть трудящегося населения жила в лачугах городских предместий. Селиться во внутренней части города, т. е. в районе, обнесенном городской стеной, этим людям не разрешалось.
В ходе Северной войны и в послевоенные годы некоторые из опустевших ,црмов в Таллине были заняты простолюдьем. Ввиду этого в 1728 году магистрат издал публикат, в котором под угрозой штрафа требовал, чтобы простолюдье покинуло городские дома и переселилось в предместья. В последующие десятилетия это требование время от времени повторялось, причем исключение было сделано только для 12 помощников весовщиков и мельников. Этим помощникам разрешили остаться в черте самого города, где их постоянное пребывание было необходимо.
Отношение немецкого бюргерства к трудящимся города вполне характеризуется требованием, с каким обратилась в 1730 году Большая гильдия к таллинскому магистрату. Гильдия предложила запретить обучение детей небюргеров арифметике, письму и немецкому языку, ибо полечившая образование молодежь покидает город, вследствие чего, мол. бюргерство рискует, в конце концов, остаться вовсе без рабочих РУК.
В 1742 году таллинский магистрат издал распоряжение, на основании которого даже к профессиям, считавшимся «эстонскими», разрешалось допускать только тех, кто имеет свидетельство, удостоверяющее, что они «честно прослужили своему господину в течение полных трех лет».
Так одно постановление за другим делало жизнь городских низов все более бесправной. Характерно в этой связи и решение таллинского магистрата от 1751 года., где говорилось, что те из людей простого звания, кто желает получить бесплатное лечение в городской богадельне, должны вместе со своими детьми стать «наследственно-закрепленными за городом».
В Тарту и Пярну, не говоря уже о более мелких городах, давление правящей городской верхушки на простой народ было еще более тяжелым. Так, в «положении о прислуге», введенном в Тарту в 1741 году, все живущие в предместьях простолюдины были объявлены «наследственно-закрепленными за городом»; отныне и они и их дети могли отправляться на заработки в деревню лишь с разрешения магистрата или специального чиновника магистрата. Пярнуский магистрат также считал живущих в предместьях трудящихся «наследственно-закрепленными за городом» и не разрешал им покидать город.
Трудящиеся слои городского населения составляли, таким образом, класс, эксплуатируемый и угнетаемый бюргерами и переселившимися на жительство в город помещиками. Хотя у городского просюлюдья были свои объединения по основным профессиям, однако вся деятельность этих объединений (внегильдейских, непривилегированных цехов) строго регламентировалась магистратом или его уполномоченными. Большинство таких цехов было связано с торговлей и транспортом. Тут прежде всего следует назвать выделившиеся уже в прежние века цехи носильщиков, извозчиков и тачечников, портовых лодочников, весовщиков, грузчиков, сортировщиков и дробильщиков соли. Работы в рамках этих цехов проводились согласно правилам, установившимся еще в прежние времена. В Таллине, Нарве и Пярну к суще558


ствовавшим прежде цехам сортировщиков льна, конопли и сельди в XVIII веке прибавился еще и цех сортировщиков табака.
Другая часть внегильдейских цехов городского простолюдья была связана со строительным делом. Сюда относились цехи каменоломщи- ков, каменотесов и камнерезов, обжигальщиков кирпича и извести и, наконец, плотников и каменщиков (наряду с плотниками и каменщиками — эстонцами, работало и небольшое число плотников и каменщиков — немцев, однако они не были подчинены предписаниям и нормам, существовавшим для членов «ненемецких» цехов). В XVIII веке в Эстонии начинают работать русские строительные рабочие. Особенно широко это наблюдается в Таллине, где русские офицеры наряду с военными сооружениями ведут строительство и множества жилых домов в предместьях города. Эстонские строительные рабочие перенимали у умелых русских плотников и каменщиков новые приемы труда и способы строительства. В числе прочих новшеств они заимствовали также приемы постройки так называемого «русского угла», т. е. рубки «в чашку».
Деревянная коробка с резным орнаментом, 1745 год. (Этнографический музей АН ЭССР.)
Целый ряд профессий городских низов был непосредственно связан и с ремеслом. В первую очередь здесь следует отметить изготовителей деревянной посуды — в этой области эстонцы уже издавна славились своим искусством. Из городских низов были также пеньковщики, мелкие сапожники, часть ткачей и скорняков, крестьянские портные, ша- повалы и другие ремесленники, непосредственно обслуживавшие трудовое население.
В развитии ремесленного производства существенное значение имело появление в Эстонии русских мастеров.
Как уже отмечалось выше, русских ремесленников не принимали з местные цехи, причем им вообще не разрешалось работать по цеховым специальностям. Однако за русскими ремесленниками сохранялось 559


право принимать заказы от русских военных на изготовление одежды и сапог. Кроме того они могли шить шапки, одежду, в том числе шубы для крестьян и заниматься другими работами, не являвшимися монополией цеховых ремесленников. В Таллине появились также русские пекари, пирожники, мясники и огородники. Как эстонские, так и русские ремесленники на деле не довольствовались деятельностью в «дозволенных» рамках, что часто приводило к острым столкновениям с цеховыми мастерами — немцами.
К городским низам относились также магистратские стражники, городские и портовые сторожа, подметальщики улиц и другие подсобные работные люди.
Общие условия работы и оплату труда городского простолюдья определял магистрат. Согласно изданному таллинским магистратом в 1730 году обновленному положению о заработках, рабочий день каменщиков, плотников и других рабочих, находившихся на поденной оплате, начинался в 6 часов утра и кончался в 6 часов вечера (более поздними постановлениями устанавливались перерывы для приема пищи: утром — с 8 до 9, днем — с 12 до часу). Кроме положенной нормы пива и вина поденщикам платили: подмастерьям каменщиков — 20 копеек за день, ученикам каменщиков — 16, каменотесам — 20, плотникам — 15, подмастерьям плотников — 13 и ученикам плотников — 12 копеек в день. Косарям платили: мужчинам — 10, женщинам — 8 копеек в день, плата чернорабочим также составляла 8 копеек в день.
Рабочие-сдельщики получали только денежную оплату. Так, грузчикам платили за погрузку одного ласта соли 6 копеек, портовым лодочникам за перевоз 1 ласта муки и пшеницы — 6 копеек, а ржи — 4 копейки; извозчики за доставку хлеба в гавань получали одну копейку с тюндера, т. е. 24 копейки за ласт.
Установленные нормы оплаты труда существовали почти без изменений вплоть до третьей четверти XVIII столетия. В то же время цены на продовольствие, которые также устанавливались магистратом, изменялись в пользу привилегированного бюргерства и в ущерб трудящимся слоям. Цены на белый хлеб, например, упали в 1747 году по сравнению с 1721 годом в четыре раза. Цены же на ржаной хлеб и мясо за этот же отрезок времени выросли примерно на 50 процентов. Таким образом, дневной заработок поденщика, выраженный в «грубом» ржаном хлебе, уменьшился за указанный период с 105/в фунта до 87/8 фунта.
Следует сказать, что в целом развитие ремесел в Эстонии описываемого периода всячески тормозилось многочисленными привилегиями цехов, гильдий и городов и жестоким крепостным рабством и далеко отставало от развития ремесел и промыслов во внутренних губерниях России, протекавшего в более благоприятных условиях. В связи с этим в эстонской деревне не получили широкого распространения домашние кустарные ремесла, хотя эстонцы, по признанию современников, обладали в этой области незаурядными способностями. Так, А. В. Хупель, внимательный наблюдатель быта эстонских крестьян, писал,'что дарования их в ремеслах удивительны. Для крестьян — а среди них много таких, кто нигде не обучался, — достаточно лишь украдкой подсмотреть, как это делается, и поразмыслить, и они уже в состоянии сами изготовить изделие, которое трудно отличить от немецкого.
Е деревне основным видом ремесла, которым занимались мужчины, было изготовление деревянной посуды, утвари и орудий труда. Женскими ремеслами были прядение, ткачество и вязание. Большое значение здесь имело распространение в XVIII веке самопрялки. Однако че-
560


Кузнецы за работой. Гравюра 1713 г.
сание шерсти при этом все еще производилось с помощью деревянных гребней.
Кузнечное дело — этот исконный вид деревенского ремесла — было сосредоточено, главным образом, в мызах. Эстонские кузнецы повсеместно были известны как искусные мастера своего дела. Именно крепостные крестьяне занимались в мызах и другими ремеслами, изготовляя все необходимое для удовлетворения нужд помещичьего хозяйства.
§ 5. 	Возникновение мануфактурной промышленности
Первой стадией развития капиталистического производства в промышленности была простая кооперация, возникшая на базе мелкого товарного производства крестьян и ремесленников. Часть мастерских со временем расширялась, при значительном количестве работников вводилось разделение труда. Таким образом, в результате углубления общественного разделения труда возникла мануфактура, которая, как известно, представляет собой уже вторую стадию развития капиталистического промышленного производства. Для мануфактуры типичен ручной труд, но применялись и водяные двигатели и простейшие машины.
Историческое значение мануфактуры заключалось в том, что она подготовила необходимые условия для перехода к машинному производству. Она в значительной степени развила разделение труда и упри-
36 История Эст. ССР
561


стила множество трудовых операций, усовершенствовала и специализировала орудия труда, подготовила кадры квалифицированных рабочих для крупной машинной промышленности. Мануфактура является, таким образом, «промежуточным звеном между ремеслом и мелким товарным производством с примитивными формами капитала и между крупной машинной индустрией (фабрикой)».1
В течение трех первых четвертей XVIII века развитие эстонских мануфактур значительно отставало от развития общероссийской мануфактурной промышленности. Возникавшие до середины XVIII века промышленные предприятия были обычно невелики по размерам, и, проработав всего несколько лет, они зачастую прекращали свое существование. В числе мануфактур времен Петра I наряду с нарвской лесопильней упоминаются еще две мануфактуры в Нарве, Адмиралтейские мастерские и казенная канатная мануфактура в Таллине.
В первой половине XVIII века купцы открывали в городах предприятия, на которых перерабатывался украинский и заграничный листовой табак. По-видимому, уже во второй четверти того же столетия подобные предприятия начали создаваться и помещиками, которые пользовались для этой цели даровой рабочей силой крепостных крестьян. Одно из наиболее крупных предприятий такого рода было открыто в мызе Раади, близ Тарту. Характерно, что основанные на наемном труде капиталистические предприятия в ту пору были еще не в состоянии успешно конкурировать на рынке, вследствие чего они обычно существовали недолго. В середине XVIII века в Эстонии были созданы, вероятнее всего купцами, первые предприятия по производству крахмала. По крайней мере одно из таких предприятий действовало в середине века в Таллине. Во второй половине столетия крахмальное производство перешло в руки помещиков, несмотря на то, что часть используемой в качестве сырья пшеницы ввозилась из внутренних губерний России и доставлялась на место через Петербург и Таллин, о чем свидетельствуют имеющиеся у нас сведения о пыльтсамааской крахмальной мануфактуре. Продукция крахмальных мануфактур шла на местный рынок, вытесняя импортный крахмал, а также вывозилась в Петербург.
В городах сохранились принадлежавшие мясникам и русским купцам предприятия по изготовлению свечей и мыла. Объем продукции некоторых из них был весьма велик. Например, свечное предприятие одного таллинского мясника производило 1700 пудов сальных свечей в год. Часть продукции свечного производства экспортировалась.
Мызные стекольные мануфактуры (стекловарные печи) и возникшие на их основе зеркальные мануфактуры базировались на комбинированном применении как наемного, так и крепостного труда. К концу XVIII века производство стекла сделалось основной отраслью эстонской промышленности. Песок — основное сырье для производства стекла — был под рукой, не испытывали помещики недостатка и в топливе. На местах же изготовляли необходимый поташ, однако прочие химические вещества приходилось ввозить. Мастерами были обычно рабочие, выписанные из-за границы или из русских центров стеклоделия. На подсобных работах использовались крепостные крестьяне.
Первая крупная стекловарная печь была основана в 1764 году в Рыйка (нижнее течение реки Пыльтсамаа) владельцем пыльтсамаа- ского замка майором Лау. Печь эта выпускала бутылки и стеклянную посуду. В течение следующего десятилетия стекловарные печи были
1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 385.
562


Образцы изделий предприятия Фика, (Таллинский городской музей.)
созданы в Тирна, Лаэва, Рутиквере, а в 80-х годах в Лехтсе и в мызе Нурмси (в Ляэнемаа). Количество рабочих, обслуживающих печи, первоначально едва доходило до 10. Кроме перечисленных предприятий в других местах существовали и более мелкие стекловарни. Продукция стекольной промышленности шла, главным образом, на петербургский рынок.
Наиболее широкого развития стеклоделие достигло в окрестностях Пыльтсамаа, где оно было связано с производством зеркал. Около 1777 года Лау арендовал и расширил стекловарную печь в Тирна. В эту пору в производство стекла ввели применение поташа, благодаря чему открылась возможность выпускать белое оконное и зеркальное стекло, вместо производившегося до того в Эстонии простого зеленого стекла, которое годилось только для изготовления бутылок, банок, мисок и другой стеклянной посуды. В 1780—1782 годах в нескольких километрах от поселка Пыльтсамаа, ниже, по течению реки, в деревне Каммари, была построена зеркальная мастерская, в которой производилась шлифовка и полировка зеркального стекла. Покрытие стекла ртутью и вставка зеркал в рамы осуществлялась в Пыльтсамаа. С открытием мануфактуры в Пыльтсамаа прибыли 2 мастера и 10 шлифовальщиков зеркал из Петербурга и Москвы. В это же время начинается, очевидно, и обучение местных рабочих стеклоделию. Продукцию этого предприятия сбывали, главным образом, в Петербурге и Риге.
Развитие стекольной промышленности, в свою очередь, дало толчок расширению производства поташа. Наиболее крупные р Эстонии поташные печи находились в Выйзику и Вастселийна. Помимо удовлетворения нужд местного стекольного производства, продукция эстонских поташных печей предназначалась также для отправки в Петербург, Ригу и в другие места.
В 1772—1782 годах в Таллине действовала фаянсово-фарфоровая мануфактура, основанная аптекарем Фиком на базе местных глин. Здесь
5ба


изготовлялись сервизы, вазы, фаянсовые статуэтки и прочие предметы украшения. Многие изделия мануфактуры Фика хранятся ныне в му- зеях, в том числе в Государственном Эрмитаже и в Таллинском городском музее. В 1782 году Лау открыл у себя в Пыльтсамаа небольшое фарфоровое предприятие, работавшее на заграничном сырье. Однако просуществовало оно всего несколько лет. На этом предприятии работало уже трое эстонцев.
В XVIII веке создавались предприятия промышленного типа и по производству кирпича. Одна из наиболее крупных печей для обжига кирпича была в Таллине, у полуострова Копли. Пыльтсамааский помещик — предприниматель Лау построил в Кяревере крупную печь для обжига черепицы и кирпича; печь эта снабжала в основном тартуские стройки. В 1781 году купец Иван Лунин открыл в мызе Раади весьма значительное кирпично-кафельное производство. Наряду с перечисленными крупными предприятиями в целом ряде имений действовало еще до полусотни мелких печей для обжига кирпича. Квалифицированные рабочие для них набирались из среды русских обжигальщиков кирпича. В заведениях, принадлежавших помещикам, в том числе и в Кяревере, работали, в порядке отбывания барщины, также местные крестьяне.
Из мануфактурных предприятий описываемого периода наиболее устойчивой была Ряпинаская писчебумажная мельница, на базе которой выросла современная Ряпинаская бумажная фабрика. Предприятие это, построенное, по всей вероятности, в 1734—1736 годах, принадлежало известному бироновцу Левенвольде. Первоначально производство бумаги доходило до 2700—3200 стоп в год. Использовавшееся в качестве исходного сырья тряпье измельчалось при помощи специальных механизмов, которые приводились в движение двумя водяными колесами. Для изготовления бумажной массы служили четыре чана, откуда бумажники вручную черпали ее и отливали с помощью специальной формы (сит) листы сырой бумаги. Согласно сведениям 1742 года, бумажная мельница размещалась в двухэтажном кирпичном здании, которое имело три чердака для сушки бумаги. Готовая продукция хранилась на обширном складе. Основные кадры предприятия состояли из мастера, получавшего 200 рублей деньгами и на 57 рублей 66 копеек продовольствия в год; помощника мастера, жалованье которого было 70 рублей деньгами и 35 рублей продовольствием; семерых русских подмастерьев с жалованьем — 24 рубля 34 копейки деньгами и на 15 рублей 51 копейку продовольствия; семерых учеников-эстонцев, получавших 7 рублей 71 копейку деньгами и на 7 рублей 92 копейки продовольствия. Дневной заработок учеников, выполнявших обязанности чернорабочих, равнялся, таким образом, примерно 5 копейкам. На подсобных работах принуждали работать крепостных крестьян Ряпи- наской мызы.
Большинство этих рабочих были крестьяне, специально для этой цели купленные в центральной России. Жили они в возникшем вблизи мельницы поселке в крайне тяжелых условиях. На весь поселок имелось, всего несколько деревянных домов, остальные жилища даже в официальной переписке именуются жалкими лачугами. Тяжелый подневольный труд был причиной частых побегов работавших здесь людей, особенно часто бежали с бумажной мельницы эстонские крестьяне.
Необходимое для производства сырье — тряпье — доставлялось, главным образом, из Псковской и Новгородской губерний. А. В. Ху- пель отмечает, что нехватка тряпья являлась единственным тормозом .для развития бумажной промышленности в Эстонии. Ряпинаскую бу- 564


магу использовали в таллинской типографии, в Тарту, Петербурге, Пскове, ее продавали воинским частям.
В 1742 году, в связи с высылкой Левенвольде как бироновца, Ря- пинаская мануфактура перешла в руки государства. С возвращением ее в 1765 году во владение наследников Левенвольде мануфактура была расширена, а ее продукция стала значительно разнообразнее. В конце века это предприятие выпускало десяток сортов писчей бумаги, несколько сортов печатной бумаги, макулатуру, упаковочную бумагу и картон.
Ряпинаская бумажная фабрика. Литография Ф. Шлатера на фирменной упаковке фабрики.
Текстильное производство в Эстонии того периода, в отличие от губерний центральной России, было развито чрезвычайно слабо. Крестьяне и крепостные ремесленники изготовляли текстильные изделия лишь для удовлетворения внутренних нужд натурального хозяйства, в городах же производство текстиля ограничивалось жесткой цеховой регламентацией. В середине XVIII столетия, правда, в неко565


торых имениях были созданы полотняные мануфактуры, основанные на применении крепостной рабочей силы; наиболее крупные из них находились в Ряпина и в Вока. Однако качество работы крепостных оказалось крайне низким, вследствие чего такие предприятия не оправдали возлагаемых на них надежд. Все значительные предприятия по производству льняных тканей просуществовали недолго, и на внутреннем рынке Эстонии продолжало господствовать привозное русское полотно. Что касается нарвских купеческих мануфактур, выпускавших канаты и парусину, то они оказались более устойчивыми и имели сравнительно большее экономическое значение.
В имениях в этот же период получает распространение производство кожи, которое в городах находилось еще в оковах цеховых уставов. Самое крупное из известных нам предприятий по переработке кожевенного сырья работало в третьей четверти XVIII века в Пыльтсамаа.
В области металлообработки наряду с мелкими мастерскими цеховых ремесленников и мызными кузницами существовали и предприятия по обработке меди, где для приведения в движение молота применялась энергия воды (в Таллине, Пыльтсамаа, Вастселийна).
Помимо создания рассмотренных мануфактур и предприятий в XVIII веке делались многочисленные предпринимательские попытки и во многих других областях. Основывались даже предприятия по изготовлению сахара из древесного сока и выжиманию масла из растительного сырья, однако подобные предприятия были, разумеется, недолговечными. Тем не менее полученный здесь опыт зачастую использовался в других отраслях производства.
В третьей четверти XVIII века особенно интенсивное развитие промышленности наблюдается в районе Пыльтсамаа, где оно было связано с предпринимательской деятельностью помещика Лау. Постройка предприятий в Тирна и Каммари обошлась примерно в 60 тысяч рублей. Создавая свои предприятия, Лау использовал крупные денежные ссуды, предоставленные центральным правительством; таким образом, своим возникновением пыльтсамааский мануфактурный центр обязан частично капиталу, полученному из Петербурга. Наряду со стекольной и зеркальной мануфактурами в Пыльтсамаа действовал ряд других крупных и мелких предприятий. Однако предпринятое Лау сооружение роскошного дворца в Пыльтсамаа принесло ему серьезные финансовые затруднения, вследствие чего в конце 80-х годов его предприятия были ликвидированы.
Подводя итоги, следует сказать, что возникновение мануфактур на территории Эстонии означало прогресс ее экономического развития. Уже в этот период появляются такие устойчивые отрасли промышленного производства, как бумажная и стекольная промышленность, значение которых выходило за рамки местного хозяйства. Однако в целом мануфактурное производство в Эстонии этого периода недалеко еще ушло от мелкого товарного производства, на базе которого оно возникло. Если на предприятиях, принадлежавших купцам, уже доминировали черты, характеризующие капиталистическое производство, — в первую очередь, применение наемного труда, — то предприятия помещиков в большой степени носили еще крепостнический характер. Удельный вес нарождавшейся промышленности в общей экономической жизни страны в этот период был еще весьма невелик. Мануфактуры, основанные на более широком привлечении крупного капитала и более широком применении наемного труда, возникают только на следующем этапе развития страны.
566


§ 6. 	Торговля
Рост производительных сил и углубление процесса общественного разделения труда обуславливали расширение как внутренней, так и внешней торговли России. В течение XVIII столетия товарно-денежные отношения все глубже проникают в русскую экономику. Большое влияние на развитие внешней торговли оказали и порты Балтийского моря. Наряду с Москвой, тесно связанной с развитием внутреннего рынка, в XVIII веке сложился новый крупный экономический центр — Петербург, значение которого быстро росло. Самым значительным портовым городом России описываемого периода была Рига, связанная по реке Даугаве с Польшей и внутренними районами России. В хинтерланд Риги, как гавани и торгового центра, входила частично и южная Эстония.
Из эстонских портовых городов Нарва обладала наиболее обширным хинтерландом, охватывавшим бассейн реки Нарвы, Причудье и бассейн реки Великой. Однако развитию нарвской внешней торговли препятствовало отсутствие более удобной гавани и засоренность устья реки Нарвы. Хинтерландом пярнуской торговли по-прежнему являлась, главным образом, юго-западная Эстония, но тоже не полностью, так как Пярну встречал здесь сильного конкурента в лице Риги. Таллин же не имел удобных связей с глубинными районами страны. Особенно пагубна сказывалось на таллинской торговле отсутствие путей сообщения с внутренними областями России — обстоятельство, на которое таллинское купечество постоянно жаловалось как в XVIII, так и в XIX веке. В первой половине XIX века таллинские купцы, в целях улучшения экономического положения города, неоднократно обращались к правительству с предложением предпринять строительство канала Таллин—Чудское озеро.
Таким образом, во внешней торговле России эстонские города играли второстепенную роль по сравнению с Петербургом и Ригой. Кроме того, характер тогдашней торговли и основы ее развития определялись условиями, свойственными феодальному обществу. Развитие эстонской торговли сдерживалось не только ограниченностью товарного производства и рынка и недостаточностью путей сообщения, но и привилегиями замкнутого немецкого купечества и внутренними таможенными границами между прибалтийскими и другими губерниями России. Вся торговля между указанными областями должна была проходить через определенные таможенные пункты (на территории Эстонии ими были Нарва и Тарту), где со всех вывозившихся, а равно и ввозившихся товаров, за исключением некоторых особых случаев, взимались такие же высокие пошлины, как и при торговле с заграницей. При этом каждый портовый город устанавливал свои пошлинные тарифы и сборы. Даже в Валга за провоз товаров в Ригу и из Риги взималась небольшая пошлина. Привилегии, которыми обладало немецкое купечество, препятствовали развитию торговли с деревней и деятельности русских купцов в Эстонии. Таллинское купечество добивалось в своих узкокорыстных целях ограничения раквереской и пайдеской торговли и полностью захватило в свои руки торговлю развивавшегося в это время поселка Пальдиски. Характерен также и тот факт, что Таллин закрыл провоз товаров тартуских купцов через таллинскую гавань. Все это стесняло эстонскую торговлю, обуславливая сравнительно медленные темпы ее развития.
Таллинские, тартуские и нарвские купцы — немцы, входившие в 567


замкнутые Большие гильдии, делились в организационном отношении на две группы. К первой принадлежали крупные купцы, а ко второй — мелочные торговцы и торговцы, специализировавшиеся на торговле с крестьянами. В соответствии со своеобразием местной торговли, таллинских крупных купцов называли также шелкоторговцами и суконниками, а нарвских — лесоторговцами. Первые обладали исключительным правом торговать привозным заграничным текстилем, вторые — таким же исключительным правом торговать лесными материалами. Что касается всех прочих товаров, то здесь крупные купцы могли вести только оптовую торговлю.
Нормы оптовой торговли сложились еще в предшествовавшие столетия (в Таллине, например, минимальным количеством соли для оптовой продажи считалось пол-ласта). В то же время размеры оптовой торговли так называемыми «новыми товарами» (табак, кофе, чай, сахар) оставались неопределенными и спорными.
За купцами сохранялось также право содержать- в городах трактиры: и другие питейные заведения. Этот вид торговой деятельности считался самым простым и надежным, и преимущественное право заниматься им предоставлялось обычно купеческим вдовам и дочерям, а также престарелым и обедневшим купцам. В Таллине существовало еще правило, что продавать водку, пиво и торговать с крестьянами могут только купцы, женатые на дочерях членов Большой гильдии.
Сословно замкнутым организациям немецкого купечества, которые всячески стремились монополизировать всю торговлю, приходилось сталкиваться с двумя основными конкурентами, а именно — с помещиками и русскими купцами.
Торговля по-прежнему оставалась той сферой, где уже на протяжении столетий происходили постоянные конфликты между местными купцами и дворянами. Помещики стремились сосредоточить в своих ру- как как можно больше хлеба, льна и других товаров крестьянского хозяйства с тем, чтобы перепродавать их затем непосредственно иностранным купцам. Так, ольдерман пярнуской Большой гильдии в своем прошении, посланном в 1724 году царю, отмечает, что помещики и их люди запрещают крестьянам вывозить свои товары в город, прибегая для этого даже к жестоким телесным наказаниям. Кроме того, помещики скапливали у себя запасы соли, железа, сельди и табака, которыми они платили крестьянам за доставленные в поместье продукты, назначая при этом цены по собственному усмотрению. Купцы, со своей стороны, старались не допустить, чтобы помещики обходились без их посредничества. Купцы были заинтересованы также в том, чтобы крестьяне для продажи своей продукции и для приобретения необходимых им товаров приезжали именно в город.
При разрешении этих проблем в основу были положены так называемые «старинные привилегии», согласно которым за помещиками сохранялось право в течение трех последних недель мая, т. е. с прибытием первых кораблей, покупать необходимые им товары в Таллине прямо с кораблей; кроме того они обладали правом в течение одной недели сентября продавать хлеб в гавани непосредственно иностранным купцам. Этим правом пользовались как помещики, так и голландские и английские негоцианты. Последним эти недели «свободной торговли» в Таллине были известны под названием ярмарок.
Вне указанного срока помещики могли вести торговлю с иностранными негоциантами только при посредничестве местных купцов. Помещики, однако, имели возможность обходить это требование, заключал
568


Двуколки из Пярнумаа. (Из собрания И. X. Бротце.)
свои сделки от имени какого-нибудь купца, который выступал в таки,\ случаях в роли комиссионера.
Крестьяне при совершении своих сделок купли-продажи предпочитали, естественно, иметь дело с городскими купцами, а не с помещиками, от которых они находились в полной зависимости и которые не столько покупали и продавали, сколько просто-напросто забирали крестьянские товары, оплачивая их по собственному произволу. Однако и городские торговцы пользовались неосведомленностью крестьян для того, чтобы обвешивать, обмеривать и обсчитывать их. Обманывать крестьян было тем проще, что городские купцы содержали своего рода постоялые дворы, где крестьяне, приезжавшие в город, могли остановиться на один-два дня. При этом вокруг каждого купца образовывался свой круг постоянных «торговых гостей» из деревни, которые должны были продавать и покупать только там, где у них однажды сложились торговые связи. Купцы давали крестьянам в долг товары, а иногда ссужали их и деньгами, что, в свою очередь, создавало благоприятную почву для лихоимства и усугубляло зависимость крестьян. Прежде чем начать обмер хлеба и льна или приступить к расчетам, купцы на своем постоялом дворе подпаивали крестьян пивом и водкой. При окончательном же расчете, для того чтобы «угодить» крестьянам, им преподносились какие-нибудь пустяковые подарки. Такая торговля через постоялые дворы процветала вплоть до последней четверти XVIII века, а некоторые ее традиции упорно держались еще и в XIX столетии.
Свидетельством того, насколько выгодной считалась торговля с крестьянами, служит тот факт, что в Пярну, например, все купцы занимались ею. Даже те из них, кто торговал, главным образом, с помещиками и горожанами, скупали также у крестьян их продукцию и создавали у себя запасы товаров, в которых нуждалась деревня. Для характеристики обогащения торговцев «крестьянскими» товарами можно привести заявление одного лифляндского ландрата. В письме к царю в 1725 году он 569


сообщал, что купцы «вместо того, чтобы передвигаться пешком или в маленьких плетеных повозках, как это было прежде, начали во время правления Вашего Величества разъезжать в блестящих парадных каретах и в сопровождении лакеев, одетых в ливреи, не говоря уже о дорогих нарядах их жен, богатом столе и жизни в роскоши, чем они начинают гордиться, подобно фрейгеррам и графам».
Новым серьезным конкурентом немецких купцов и вместе с тем положительным фактором в затхлой атмосфере местной торговли, сосредоточенной в руках привилегированного немецкого купечества и помещиков и проникнутой духом ростовщичества, явились русские купцы, все чаще появлявшиеся в городах и деревнях Эстонии. Русские купцы торговали, главным образом, «русскими товарами», под которыми в прежние времена подразумевали всё товары русского происхождения. В описываемый период под термином «русские товары» понимали все товары, которые привозились из других (кроме Прибалтики) областей России и которыми в Эстонии имели право торговать русские купцы. К числу таких товаров относились русское полотно, грубая шерстяная ткань, меха, птичье перо, конская сбруя, различные текстильные и кожаные изделия, которые на месте не производились, свечи, мыло, точила и точильные бруски, соленая и копченая рыба, икра, пшеничная мука и т. п. В то же время вывоз льна, конопли, льняного семени, хлеба, лесоматериалов и других товаров, которые шли через Нарву и другие эстонские гавани, входил в права немецких крупных купцов.
Для эстонского крестьянства и городских низов появление русских купцов означало возможность приобретать такие товары, каких у немецких купцов вообще не было, а главное — покупать и остальные необходимые товары по значительно более низкой цене, чем у немцев. Вот почему немецкие купцы и помещики с такой нетерпимостью и враждебностью относились к русским торговцам. Комендантам городов, генерал- губернатору и даже Сенату неоднократно посылались протесты и делались представления с требованием запретить или по крайней мере ограничить торговую деятельность русских купцов.
В начале 1718 года комендант Таллина ответил магистрату, что без соответствующего предписания сверху у него нет оснований запретить русским торговцам заниматься их делом и что он может только запретить им торговать вразнос, по домам. Однако немецкие купцы, опираясь на свои традиционные средневековые привилегии, все-таки добились того, что в 1730 году Сенат издал указ, которым, во-первых, устанавливалась регистрация в городах местных русских купцов, а во-вторых, вводилось для них запрещение покупать у крестьян товары вне городских рынков, на дорогах и т. п., а также торговать товарами, входившими в область привилегий местных немецких купцов. Иными словами, русским купцам разрешалось торговать только теми товарами, которых не было у немцев, В 1731 году в Таллине из представителей магистрата и гильдий была создана специальная комиссия, которой было поручено решение вопросов, связанных с деятельностью русских купцов, и определение порядка их торговли. Разумеется, комиссия эта сделала все от нее зависящее, чтобы стеснить и сузить деятельность русских купцов. Так, установление высокого денежного штрафа (1000 талеров или 800 рублей), который налагался на «пришлых» купцов, торговавших в городе «заморскими товарами», было направлено в первую очередь против русских купцов. Однако, невзирая на все эти ограничения, в эстонские города приезжало множество русских торговцев.
570


В Таллине зарегистрированные русские торговцы делились на три группы. В первую входили городские лавочники, лавки которых находились во внутренней части города. Они торговали льняным полотнам (самый дешевый и широко распространенный вид ткани в то время), грубым сукном, рукавицами, шапками, валенками, попонами, кожаными товарами. Вторую группу составляли мелкие торговцы, торговавшие главным образом кожаными и свечными изделиями; лавчонки этих мелких торговцев находились на так называемом Русском рынке (находившемся за Вирускими, по-немецки Глиняными, воротами, откуда начиналась Нарвская дорога). В третью группу входили торговцы таллинских предместий, в большинстве своем торговавшие мукой, продовольствием и различными предметами потребления. Число зарегистрированных русских купцов, торговавших в Таллине, в 1770 году доходило до 68. Кроме них известны также 4 мясника, 4 свечника, 3 пирожника и 4 огородника. В тот же период в Тарту рядом примерно с 50 лавками немецких купцов существовало более 20 русских лавок. В Пярну русские торговцы, рыбаки и ремесленники образовали даже самостоятельный пригород на берегу моря, известный под названием Слобода.
В Нарве, которая в административном отношении входила в состав Петербургской губернии, торговля «заморскими товарами», в соответствии со старыми привилегиями, продолжала оставаться монополией немецких купцов, объединенных в Большую гильдию. В третьей четверти XVIII века в Нарве наряду с купцами-немцами, которых было более 40 человек, насчитывалось примерно 50 русских лавочников, державших торг «русскими товарами». Стоимость последних составляла примерно треть стоимости импортных иностранных товаров.
Помимо русских купцов, осевших в городах, в Эстонии вело торговлю множество разъезжих русских торговцев, которые колесили по деревням, продавая крестьянам, кроме обычных «русских товаров», также соль, табак и др. Такие торговцы были весьма подвижны. В своих торговых походах они доходили — через замерзшее море — даже до Финляндии и Швеции. Для немецких купцов, торговавших с крестьянами, и помещиков русские разъезжие торговцы были ненавистными конкурентами, и именно в результате настойчивых требований немцев разъездная торговля в Эстляндии и Лифляндии была в конце концов запрещена. Русским торговцам впредь разрешалось передвигаться со своими товарами только по большакам, соединявшим города. Хотя русские купцы- далеко не всегда, особенно в зимнее время, придерживались этих запретов, подобные меры все же весьма сильно задерживали развитие торговли в эстонской деревне и препятствовали распространению русских товаров в Эстонии.
Привилегии немецких купцов тормозили также развитие ярмарочной торговли в Эстонии. Не считая «портовых ярмарок» в Таллине, происходивших в мае и сентябре, в Эстонии устраивалась только одна сравнительно крупная ярмарка, а именно в Тарту. Она начиналась 7 января и длилась три недели. На тартускую ярмарку помимо русских купцов съезжались также купцы из Риги. Множество русских покупателей приходило на эту ярмарку из-за Чудского озера. Несмотря на то, что ярмарка вносила в жизнь Тарту большое оживление, магистрат и тартуское купечество всячески домогались вытеснения «пришлых» ярмарочных торговцев, а также сокращения продолжительности ярмарки или даже ее упразднения. Однако генерал-губернатор не удовлетворил этих претензий.
571


Внутренний вид корчмы в Саарде. (Из собрания И. X. Бротце.)
В Пярну ярмарочная торговля открывалась в середине июля и продолжалась до середины августа. Но в связи с ограничениями, которые чинились здесь «пришлым» купцам, пярнуская ярмарка не приобретала большого значения. Еще менее значительными были ярмарки в Пайде и Раквере. В Вильянди по требованию местных купцов ярмарка вообще была отменена. В интересах местных купцов не проводились также ярмарки в Таллине (кроме так называемых портовых ярмарок) и Нарве. В городах, поселках, местечках и некоторых мызах происходили (чаще всего осенью, реже зимой) так называемые ярмарки скота. Из сельских торжков наибольшей известностью пользовались ярмарки в Вастселийна, Антсла, Моосте, Сянна, Тарвасту, Хельме, Кивимяэ, Кеб- ласте, Оргита, Кейла и Йыэляхтме. Длились они обычно один-два дня, и в узаконенном порядке торговать здесь можно было только -котом. Однако на «скотные ярмарки» прибывали как русские купцы, так и немецкие мелкие торговцы; крестьяне, со своей стороны, также привозили различные продукты сельского хозяйства и кустарные изделия. В связи с этим на ярмарках происходили частые стычки из-за права торговать тем или иным товаром. Кроме «скотных ярмарок» были известны также рыбные ярмарки, происходившие во время путины на побережье Чудского озера; сюда приезжали покупатели из внутренних районов Эстонии, привозившие с собой хлеб и другие продукты для обмена на рыбу. Такая же меновая торговля имела место на морском побережье.
Целую отрасль внутренней торговли, тесно связанную с ростовщичеством, составляла корчемная торговля. Содержание корчем являлось при этом одной из наиболее прибыльных помещичьих привилегий. Наряду с водкой и пивом крестьянам продавали здесь табак, соль, селедку. В качестве корчмарей помещики ставили обычно своих крепостных крестьян.
Основным торговым центром Эстонии по-прежнему оставался Таллин, обладавший удобной гаванью. Хотя в первой половине XVIII столетия внешнеторговый оборот Нарвы временно превышал внешнеторговый оборот Таллина, во второй половине века последний вновь обогнал Нарву, выйдя таким образом, на третье место среди балтийских портов России. Первые места занимали Рига и Петербург.
572


В начале 1734 года была отменена внутренняя пошлина на товары, провозившиеся из прибалтийских гаваней в Петербург по сухопутным дорогам. Это распоряжение коснулось фактически только таллинской гавани, которая с этого времени стала превращаться в своего рода аванпорт Петербурга (весной — с началом навигации и осенью — перед ее окончанием), что привело к резкому увеличению числа кораблей, заходивших в Таллин. Однако слабой стороной Таллина было то обстоятельство, что в сложившихся экономических условиях он оставался преимущественно импортной гаванью. Примерно половина приходивших в Таллин кораблей не могла получить здесь товаров для вывоза, в связи с этим стоимость доставки грузов в Таллин, по сравнению с другими портами, была выше.
Основными импортными товарами, предназначавшимися для местного рынка, были «крестьянские товары»: соль, железо, сельдь и табак. Одна только соль, которой ввозили до 1500—2000 ластов в год, составляла по стоимости примерно 15—25 процентов всего импорта. Для удовлетворения потребностей помещиков и бюргеров ввозились также текстильные товары, всевозможные предметы роскоши и обихода, пряности, вина, английское пиво и т. п. Из строительных материалов импортировали клинкер (особо прочный кирпич), кафельные плиты и черепицу. Товары, шедшие дальше, в Петербург, состояли в основном из предметов потребления для населения крупных городов, сюда входили самые разнообразные товары, начиная с текстиля и кончая южными фруктами.
Среди товаров, вывозившихся из Таллина, первое место занимал хлеб, главным образом рожь. Зерно и зерновые продукты составляли до 90-х годов XVIII века примерно три четверти стоимости всего таллинского экспорта. В 60—70-х годах годовая сумма таллинского экспорта равнялась 200 с лишним тысяч рублей, т. е. примерно половине годовой суммы импорта. Количество вывозившегося хлеба было при этом весьма непостоянным: это зависело от урожая, государственных закупок для нужд армии, цен на внешнем рынке и т. д.
Наряду с хлебом, основными статьями таллинского экспорта были водка, парусина, русское полотно, замша и лен. В 1771 году, когда стоимость вывоза в связи с высокими ценами на хлеб необычайно возросла, перечисленные выше товары в стоимостном выражении составили примерно 97 процентов всего экспорта, который характеризовался следующими цифрами:
рожь 5090 ластов — 322 008 руб.
прочие зерновые . . 736 „ — 38 407 „
водка 536972 бочки — 53 695 „
парусина 3104 штуки — 18 722 „
русское полотно .... — 11 699 „
замша — 12 859 „
лен — 8289 „
прочие товары (солод, воск, льняное семя, солонина, сало) . . — 14 157 „
итого: 479 836 руб.
Среди кораблей дальнего плавания, посетивших в этом году Таллин, 34 было из Стокгольма, 22 — из Любека, 19 — из Копенгагена, 15 — из Фленсбурга, 12 — из Сен-Ива, 5 — из Амстердама, 3 — из Лондона, 3 — из Штральзунда и 1 — из Гамбурга. Из Таллина корабли направлялись, главным образом, в Стокгольм, Любек, Копенгаген и Петербург. Так, в 1771 году в Петербург отправилось 19 кораблей. В большинстве случаев корабли, прибывавшие из портов Атлан573


тики, следовали дальше в Петербург, чтобы получить обратный груз.
В 70-х годах XVIII века таллинские купцы приобрели в собственность первые корабли. Это было вызвано тем, что в предшествующие годы стоимость перевозок, в особенности из Любека в Таллин, значительно повысилась. В середине 70-х годов три корабля таллинских купцов поддерживали связь с Любеком и один — с Петербургом.
Наряду с Таллином важнейшими эстонскими гаванями продолжали оставаться Нарва и Пярну. Обе они представляли собой гавани экспортного типа, причем значение Нарвы во второй половине XVIII века начало падать, значение же Пярну — повышаться. Значение Нарвы понижалось отчасти в связи с неудобным месторасположением ее порта, а также из-за засоренности устья реки Нарвы. Нарвский рейд, особенно в период осенних штормов, представлял значительную опасность для кораблей. Так, в 1747 году штормом с нарвского рейда было выброшено на берег 27 судов, в результате чего погибло более ста моряков. Из этих кораблей 23 были иностранными; только один из них смог в следующем году снова выйти в море. Работы по очищению и углублению русла реки, которые проводились с перерывами с 1746 по 1769 год, не обеспечили крупным кораблям надежный и постоянный проход к Нарве.
В импорте Нарвы во второй четверти XVIII века наиболее важной статьей была соль. Сенатским указом в 1739 году было предоставлено исключительное право на торговлю солью 16 крупным торговцам — членам Нарвской соляной компании. Установленная в 1757 году в России новая пошлина на соль, которая не распространялась в то время на Таллин, сильно подорвала торговлю солью в Нарве (в Нарве пошлина с ласта соли была9 рублей84{/2 коп., в Таллине — всего 3 рубля 36 коп.). Вследствие этого импорт соли в Нарву упал до 180 ластов в год (в Таллине около 2000).
Стоимость иностранных товаров, импортировавшихся в Нарву в 70-х годах XVIII столетия, возросла примерно до 40—50 тысяч рублей, составив, таким образом, приблизительно одну десятую таллинского импорта. В Нарву ввозились прежде всего «крестьянские товары» (соль, табак, сельдь) и в меньшем количестве вина, английское пиво, ткана, сахар, кофе, чай, фрукты и различные галантерейные изделия.
В то же время экспорт из Нарвы превышал таллинский экспорт примерно в полтора раза. Так, в середине XVIII века из Нарвы ежегодно вывозилось товаров на 300—350 тысяч рублей. Первое место в нарвском экспорте занимали бревна и доски. В некоторые годы первой половины XVIII столетия количество кораблей, вывозивших бревна, доходило до 200.
В 1740 году сенатским указом было распределено исключительное право на лесной экспорт поровну между 29 крупными торговцами. В действительности же лесной торговлей стали заниматься единичные крупные фирмы (Крамер, Сутгоф, Данкварт), которые скупали огромные лесные массивы и производили лесоразработки в значительные масштабах. Эти могущественные фирмы откупили у своих более слабых компаньонов их экспортные права.
В 1755—1761 гг. лесной экспорт из Нарвы и Пярну был запрещен в интересах обеспечения Петербурга строительными материалами. После окончания Семилетней войны было разрешено вывозить из Нарвы ежегодно 60 кораблей бревен и 11 кораблей досок, однако своего былого значения нарвская лесная торговля уже не обрела. Стоимость бревен и 574


досок, экспортировавшихся в 70-х годах, составляла 100—125 тысяч рублей в год. Вывозившиеся из Нарвы бревна шли в основном в Голландию, доски же — в Англию и Португалию.
Для распиловки бревен на доски возле Нарвы было построено 5 водяных и 2 ветряные лесопильни, обладавшие вместе 30 пилорамами.
В нарвской торговле постепенно увеличивается значение вывоза льна и конопли. Во второй половине века, когда вывоз лесных материалов сократился, лен и конопля заняли в нарвском экспорте первое место, достигая в некоторые годы 250 тысяч пудов. Сравнительно невелик был хлебный экспорт из Нарвы, не превышавший 300—350 ластов в год.
Повышению своей роли во внешней торговле в XVIII веке пярнуская гавань была обязана сравнительно быстрому росту производительных сил в сельском хозяйстве южной Эстонии, а частично также наличию лесных богатств в бассейне реки Пярну и экспорту льна и хлеба, шедшему через Чудское озеро и по реке Эмайыги.
Число кораблей дальнего плавания, посещавших Пярну в 70-х года к XVIII века, доходило в некоторые годы до сотни. Ввозились сюда главным образом «крестьянские товары», значение которых как в Пярну, так и в Нарве было гораздо большим, нежели в Таллине. Пярну был ближе к Нарве и по составу своего экспорта, поскольку в нем преобладали такие товары, как хлеб, лен, льняное семя и лесные материалы.
Вывоз хлеба из Пярну превышал вывоз его из Нарвы, однако был меньше таллинского хлебного экспорта. Например, в 1771 году вывоз ржи из Пярну достиг 2332 ластов, а вывоз прочих зерновых 200 ластов, что составляло приблизительно половину таллинского хлебного экспорта за тот же год. Лен поступал в Пярну, главным образом, из Псковщины, но вывоз его значительно отставал от нарвского, что объясняется более удобными путями сообщения между Нарвой и ее хинтерландом.
Лесные материалы вывозились из Пярну в виде бревен и досок. Поскольку в Пярну, не было возможности применить силу воды для распиловки бревен на доски, то здесь строились крупные ветряные лесопильни. К 70-м годам XVIII века число таких лесопилен дос 1 игл о шести.
Курессааре и Хаапсалу также ввозили, главным образом, «крестьянские товары», а вывозили зерно. Однако торговые обороты этих гаваней были незначительными, особенно хаапсалуской.
Сопоставить внешнеторговое значение балтийских портов России позволяют данные о посещении этих портов торговыми судами дальнего плавания.
1724
1725
1761- 1763 в средн.
%%
1773—1777 в средн,
%%
1793—1797 в средн.
%%
Петербург
240*
242*
332
19,1
732
зя,о
1029
47,1
Рига
304
388
957
55,0
729
37,9
802
36,9
Выборг
80
4,6
171
8,8
63
2,9
Таллин
62
44
145
8,3
92
4,8
101
4,6
Нарва
115
170
115
6,6
116
6.0
86
4,0
Пярну
72
4,1
66
3.4
84
3,9
Курессааре
34
1,9
9
0,5
8
0,4
Хаапсалу (первое судно
7
0,4
12
0,6
5
0,2
после
Северной
войны
- 1737
Г.)
| 1742
100,0
1927
100,0
2178
| 100,0
* Вместе с Кронштадтом.
575


Тартуская торговля ограничивалась только местным рынком. Иностранные товары доставлялись сюда в основном из Риги. Тартуские торговцы пытались добиться права завязывать через Таллин прямые внешнеторговые связи, однако таллинские купцы были категорически против подобной «недопустимой торговли» и запрещали ее.
В то время в Петербурге неуклонно увеличивалась потребность в продовольствии. Эстония благодаря своему географическому положению входила во все расширяющуюся орбиту этого растущего рынка. Наряду с продукцией мануфактурных предприятий (бумага, стекло, крахмал) Эстония начала поставлять Петербургу масло, мясной скот, лошадей и даже строительный камень, добывавшийся в Мярьямаа, Па- дизе и на Сааремаа. В связи с выгодными поставками водки казне и новыми благоприятными рыночными условиями местные помещики во второй половине XVIII столетия обратили особое внимание на винокурение. Вместе с усовершенствованием технологии производства осуществлялась замена прежних деревянных установок медными. Это, в свою очередь, увеличивало ввоз меди из уральского горнопромышленного района.
Таким образом, рост производительных сил, дальнейшее усиление общественного разделения труда и значительная хозяйственная специализация отдельных районов России обуславливали развитие торговли. В Эстонию во все больших количествах ввозили русские товары, в особенности железо, медь и мануфактурные изделия (в конце XVIII века они распространялись здесь под названием «тульских и московских товаров»). Росло и количество текстильных товаров, ввозимых в Эстонию из внутренних губерний России. Весьма большим спросом, особенно у городского простонародья и эстонских крестьян, стали пользоваться русское полотно, русские нагольные шубы, шапки и т. п. Краме льняных и шерстяных, с каждым годом все больше ввозилось хлопчатобумажных и шелковых тканей. Довольно широкую известность приобрели московские шелковые платки, которые были и красивее и дешевле итальянских. В городах входит в употребление пшеничная мука, называвшаяся «московской», — она была выше качеством и при этом Дешевле местной пшеничной муки.
Из строительных материалов в Эстонию из других частей государства ввозили железо, гвозди, смолу, изразцы, обои. Тарту и прилегающие районы юго-восточной Эстонии, где леса было сравнительно меньше, чем в бассейне реки Великой, часть лесных материалов получали из Пскова.
Подводя итоги, следует, однако, подчеркнуть, что развитие торговли того периода сильно задерживалось и замедлялось монополиями и привилегиями местных немецких купцов и помещиков, а также внутренними таможенными барьерами. Эти же препятствия являлись и тормозом в развитии мануфактурного производства в Эстонии.
Рост внутреннего рынка и упрочение экономических связей между эстонскими и русскими землями все более настойчиво требовали ликвидации стоявших на пути развития торговли ограничений и, в первую очередь, уничтожения внутренних таможенных границ и отмены привилегий замкнутого немецкого купечества.
576


§ 7. Социальные противоречия в городах
Для характеристики социального состава городского населения тогдашней Эстонии могут служить данные по Таллину, относящиеся к последней четверти XVIII столетия. Согласно этим данным, которые, па всей вероятности, датируются 1782 годом, население нижнего города и предместий, насчитывавшее 8192 человека, делилось следующим образом:
Социальные группы
Всего человек
В процентах ко всему населению
Из них русских
всего человек
в процентах
Дворяне
Так наз. литераты (чиновники,
153
674
1,9
8,2
—
0,6
врачи, юристы и т. п.)
4
Купцы
1071
13,1
283
26,5
Ремесленники
1885
23,0
354
18,8
Трудовое простонародье
4409
53,8
1101
24,9
Итого |
8192
100,0 1
1742 !
(21,2 процент а населения)
Приведенные выше цифры показывают, что больше половины таллинского населения составляли трудовые низы, не имевшие никаких бюргерских прав. Более двух третей из них были эстонцы и примерно четверть — русские. Кроме того сюда входили еще финны и шведы (прислуга, крестьяне и рыбаки). Из более чем 4400 человек этой беднейшей и наиболее бесправной части таллинского населения около 1500 работали прислугой у бюргеров и жили поэтому во внутренней части города. Остальные жили в предместьях, составляя более 70 процентов их населения.
Характерной чертой в развитии городов Эстонии в XVIII веке является преимущественный рост их окраин, или форштадтов, как они тогда официально назывались. В 1711 году в Таллине (не считая Вышго- рода и Вышгородского форштадта) насчитывалось 519 домов во внутреннем городе и 232 дома в предместьях. В течение последующих десятилетий внутренний город (обнесенный средневековыми каменными стенами и целым поясом земляных укреплений — валов и бастионов) оставался примерно прежним, прибавилось всего лишь несколько десятков новых домов. В то же время в форштадтах количество домов увеличилось в четыре раза, перевалив в последней четверти XVIII столетия за тысячу. При этом в XVIII веке у нижнего города сложились четыре основных предместья, которые в следующем веке выросли в самостоятельные городские районы. В число их входили: предместье Каламая — перед Нуннескими и Большими Морскими воротами; предместье Ви- руских ворот, концентрировавшееся у начала Нарвской дороги; предместье Кивисилла (Каменномостное) \ являвшееся самым крупным по числу жителей и располагавшееся у Тартуской дороги, и предместье Карь- яских ворот, лежавшее вдоль Пярнуской дороги. На окраине парка Кадриорг, там, где ныне проходит улица Лейнера, возникло предместье, получившее название Слободы; в начале XIX века оно стало назы-
1 Называлось так потому, что здесь имелся каменный мост, перекинутый через речку Хярьяпеа.
57 Истопил Яст. ССР
577


Таллин в третьей четверти XVIII века. (Центральный Военно-исторический архив).
1 — Вышгород (Тоомпеа); 2 — нижний город с системой бастионов; 3 — адмиралтейство; 4 — гавань; 5 — речка Хярьяпеа; 6 — пруд Тийгивески.
ваться Старой Слободой, в отличие от Новой Слободы, выросшей на том месте, где теперь находится улица Якобсона.
Совершенно обособленным от нижнего города в административном' и правовом отношениях оставался по-прежнему Вышгород — местонахождение органов власти эстляндского дворянства и губернского правления — и его форштадт. Вышгородский форштадт состоял из слободы Тынисмяги, предместья, находившегося в начале нынешнего Пальди- ского шоссе, и располагавшихся за ними среди обширных садов и парков небольших усадеб и особняков, принадлежавших дворянским фамилиям. Некоторые из этих зданий и остатки парков сохранились и до наших дней (в районе улиц Пионерская, Комсомольская и Эндла).
578


Вышгородское простонародье состояло, главным образом, из дворянской прислуги. Здешние ремесленники образовывали самостоятельную так называемую Вышгородскую гильдию. Купцов на Вышгороде, в соответствии с привилегиями Большой гильдии нижнего города вообще не было. Всего в 1772 году Вышгородскую часть Таллина на* селяло 1385 человек.
В отличие от Таллина, в Тарту во время Северной войны была уничтожена именно внутренняя часть города. Большинство новых домов, выросших на развалинах, представляло собой наскоро воздвигнутые деревянные постройки, крытые соломой; многие из них сгорели во время большого пожара в 1763 году. После этого во внутренней части города начали строить каменные дома. Согласно сведениям А. В. Хупеля, в Тарту в конце третьей четверти XVIII века насчитывалось примерно 3300 жителей и 570 домов, из них 30 каменных. Во внутренней части города в тот период было 178 домов, в предместьях — 392 дома. Таким образом, количество домов предместий в конце описываемого периода превышало число домов во внутренней части города более чем в два раза. В раскинувшемся на левом берегу реки Петербургском предместье жило много русских. В конце третьей четверти XVIII века здесь насчитывалось 152 дома, т. е. немногим меньше, чем во внутренней части города.
В связи с тем, что остатки тартуской городской стены после пожара 1763 года было разрешено использовать в качестве строительного материала, стена эта постепенно была разобрана, что привело к исчезновению прежней границы между внутренним городом и предместьями, расположенными у Рижских ворот, с одной стороны, и у Якобских ворот, вплоть до реки Эмайыги, — с другой. От древней тартуской городской стены до наших дней сохранился лишь небольшой участок — около нынешней улицы Мичурина (напротив реки Эмайыги). Следы пояса укреплений видны еще по линии Ботанического сада и площади Барклая-де-Толли.
В июне 1775 года Тарту пострадал от еще более крупного пожара, который уничтожил более двух третей городских строений. Уцелело всего около пятидесяти домов во внутреннем городе и 120 домов в предместьях. После этого пожара в Тарту начались восстановительные работы, которые велись по утвержденному в ноябре 1775 года новом/ городскому плану, предусматривавшему частичное выпрямление и расширение центральных улиц. С помощью правительства и других городов России на месте старых развалин вырос новый Тарту, целый ряд зданий которого (особенно в центральной части города) сохранился и по сей день.
В Пярну в конце третьей четверти XVIII века во внутренней части города имелось более 200 строений, правда, часть из них представляла собой совсем маленькие сооружения. Более четверти построек были каменные: 43 жилых дома, ратуша, 10 амбаров и 3 церкви. В широко^ раскинувшихся предместьях все строения были деревянными, но число- их превышало число домов собственно города.
В Нарве до большого пожара 1773 года, который уничтожил почти полностью весь так называемый новый город, во внутренней части города насчитывалось около 180 домов, а в двух предместьях — более 340 домов. При восстановлении нового города в 1777 году было разрешено.
579


Протест граждан города Тарту против произвола магистрата. Транспарант, выставленный в Тарту по случаю проезда Екатерины II через город в 1764 году. (Из собрания И. X. Бротце.)
разобрать бывшую городскую стену между старым и новым городом и использовать камень для строительства.
Хотя здешние города росли за счет расширяющихся предместий, основное население этих предместий — и эстонцы, и русские, — по- прежнему было лишено бюргерских прав. Бюргерами не признавали даже русских купцов. Их считали чужаками вне зависимости от того, сколько они прожили в том или ином городе. Вся административная и судебная власть в наиболее значительных городах, как и прежде, была сосредоточена в руках малочисленной группы крупных немецких купцов, объединенных в Большую гильдию.
Взимая высокий поземельный налог с жителей предместий и целиком перекладывая на их плечи расквартирование войск, магистраты з то же время ничего не делали для благоустройства этих городских районов. Предместья представляли собой утопающие в грязи трущобы, лишенные в ночное время какого бы то ни было уличного освещения.
Социальный протест бесправного городского люда против экономического и политического господства привилегированного немецкого бюргерства, как и борьба угнетенного крестьянства против феодально- крепостнического гнета, находил свое выражение в религиозно-сектантском движении гернгутеров (движении «братских общин»).
В эстонских городах гернгутерское движение развивается особенно бурно в начале 40-х годов XVIII века, причем в Таллине и Тарту оно приобретает угрожающие для властей размеры. Для его подавления таллинский магистрат запретил всякие собрания простого люда и начал преследование наиболее активных проповедников гернгутерства еще до из580


Дания указа царской администрации о запрещении братских общин (1743 год). После издания указа городские власти при поддержке царского правительства повели широкое наступление на гернгутеров и приступили к разгрому их организации. Однако, как и в сельской местности, полностью подавить это движение не удалось. В 1747 году был арестован один из активных ревнителей гернгутерского движения, саа- ремааский суперинтендент Эбергард Гутслеф. Закованный в кандалы, он был отправлен в Петербург, где в 1749 году умер в крепостном каземате. В 1747 году городские власти Таллина в целях недопущения больших скоплений народа запретили простолюдинам устраивать похороны в воскресные дни, т. е. тогда, когда простой люд был относительно свободен от своих повседневных обязанностей.
Против реакционных порядков, установленных в городе, и произвола, чинимого магистратом, было направлено выступление магистратских стражников Таллина, принадлежавших по своему положению к низам городского населения. В начале ноября 1748 года они приступили к подготовке восстания, причем особенно заметную роль здесь играли Юхан Ланге и Маттиас Вейхер. Однако восстание было сорвано в начальной стадии его подготовки и 22 стражника предстали перед бургкригсгерихтом (городским военным судом). Тем не менее, когда начался суд, стражники все еще были полны решимости вступить в открытую борьбу, и лишь после того, как магистрат бросил против них городских артиллеристов, они были окончательно сломлены.
В 50-х годах XVIII века с помощью угроз и прямого насилия было подавлено движение протеста обремененного налогами эстонского населения Тарту, обращенное против самоуправства магистрата. В следующем десятилетии против магистрата решительно выступили и тартуские ремесленники. Примечателен в этом отношении эпизод, происшедший в 1764 году. К приезду Екатерины II в Тарту мастер Мельк установил в городе большой транспарант, на котором между прочим была изображена такая картина: горожанина секут в присутствии магистратского ратмана, а рядом второй ратман сбивает шапку с головы другого горожанина. С жалобами на произвол со стороны городских магистратов неоднократно обращались в Петербург также русские торговцы и ремесленники.
*
Ликвидация шведского военно-колониального владычества в Эстонии в начале XVIII века открыла дорогу для восстановления и дальнейшего развития местных производительных сил и экономики. В благотворных условиях мира и вхождения Эстонии в общероссийский рынок были полностью восстановлены и получили дальнейшее развитие крестьянское и помещичье хозяйство и города, расширились товарно денежные отношения и родилась мануфактурная промышленность. В 60—80-х годах производительные силы страны достигли уже того уровня, при котором начинают возникать капиталистические отношения. Вместе с тем появились противоречия между новыми, развивающимися производительными силами и старыми феодально-крепостническими производственными отношениями.
Однако развитие производительных сил и экономики в описываемый период происходило все же сравнительно медленными темпами, что обуславливалось господствовавшим в стране феодально-крепостническим режимом. Особенно серьезным препятствие^м на пути развития производительных сил и экономики Эстонии была система привилегий 581


прибалтийско-немецкого дворянства и верхних слоев бюргерства — так называемый прибалтийский особый порядок.
Присоединение Эстонии к России создало также совершенно новые условия для борьбы народных масс против крепостного строя. Эстонское крестьянство приобрело могучего союзника в лице крестьянства России. Борьба русского крестьянства, в особенности же крестьянская война под предводительством Пугачева (1773—1775 гг.), подорвала феодально-крепостнический строй во всей России. Крепостническая система вступила в период разложения и кризиса.


ГЛАВА XIII
КУЛЬТУРА В XVIII ВЕКЕ
§ 1. 	Фольклор
Эстонское крестьянство создавало богатую народную поэзию, которая выражала мировоззрение и чувства трудового народа, а также отражала в художественной форме его реальную жизнь и борьбу против феодально-крепостнического гнета. Печатной литературы, которая служила бы классовым интересам крестьянства, естественно, в ту пору в Эстонии еще не существовало.
В связи с тем, что в XVIII столетии у эстонцев еще не было своей национальной интеллигенции, а представители правящих классов относились к эстонской народной поэзии с высокомерным презрением, мы имеем чрезвычайно мало печатных памятников фольклора того времени. В составленном А. Тор-Хелле учебнике эстонского языка для немцев — «Краткое наставление по эстонскому языку («Kurzgefasst^ Anweisung zur Ehstnischen Sprache», 1732) — в качестве Языковы к примеров приведено 525 эстонских пословиц и 135 загадок. Почти те же самые пословицы и загадки использовал в своей «Грамматике эстонского языка» («Ehstnische Sprachlehre», 1780) и А. В. Хупель. Загадки, собранные Тор-Хелле, опубликовал на эстонском языке, без перевода на немецкий, Ф. В. Вильман в своей книге «Рассказы и загадки* («Juttud ja Moistatussed», 1782).
Хотя указанные малочисленные публикации и прошли через идеологический фильтр принадлежащих к господствующему классу издателей, они все же дают представление об истинных воззрениях народа и характеризуют тогдашнее его положение.
В пословицах проявляется ненависть народа к угнетателям и поработителям, его гневное отношение к произволу помещиков и ненасытной алчности попов. Об этом свидетельствуют некоторые примеры из учебника эстонского языка 1732 года: «Адская дыра (т. е. мыза) не наполнится никогда»; «В имение давать — что в огонь бросать». Поскольку судебная власть также принадлежала помещикам, то крестьянам неоткуда было ждать помощи или справедливости: «У кого сила, у того и власть, у кого мошна, за того и суд»; «Приговор в суде один и правда одна: веди-ка, парень, быков на мызу!». Этот мотив встречается и в народных сказаниях, отражающих реальную действительность: помещики забирали у крестьян их лучший скот и оправдывали этот произвол следующим образом: «На чьих кормах ты его выкормил? На мызных же!»
Классовая борьба крестьян определяла и их отношение к помещичьей собственности: посягательство на мызное добро (брали, глав583


ным образом, хлеб во время молотьбы) не считалось зазорным и оправдывалось — ведь помещики присваивали труд крестьян, обрекая их на голод и нищету. В народе говорили: «Счастье и хлеб — берущему, веревку на шею — доносчику» (Хупель, 1780); «У взявшего один грех, у преследователя — девять» (Тор-Хелле, 1732).
Крестьян возмущала жадность пасторов, что также находило отражение в пословицах: «Ни мошну попа, ни угол его мешка не набьешь никогда». Подобная пословица зафиксирована Гезекеном еще в XVII веке. Приведенная же в учебнике Хупеля соответствующая пословица подчеркивает ненасытность имения: «Когда уж наполнится угол мешка (адская дыра)».
Уже в то время предпринимались первые попытки фальсифицировать народное творчество в интересах правящего класса. Так, в книге Ф. В. Бильмана «Рассказы и загадки» были опубликованы басни со специально подобранной, угодной угнетателям моралью. Книга эта переиздавалась несколько раз, и пасторы усердно заботились о ее возможно более широком распространении.
В пословицах заключен богатый жизненный опыт многих поколений, житейская мудрость народа, нормы справедливости и т. п.: «Корова доится через рот, курица несется через клюв»; «Кто раньше на мельницу приедет, тот и муку раньше смелет». В некоторых случаях короткие изречения раскрывают горькую правду жизни крестьянина: «У бедняка хлеб с мякиной, а молоко с водой»; «Несчастен, кто работает у брата, нищ, кто служит у сестры».
Одной из наиболее распространенных форм сопротивления крестьян гнету помещиков было бегство. Очень часты были случаи бегства во внутренние губернии России, что находит свое отражение и в пословицах. На «псковской границе» бытовало изречение: «Боже, спаси беглеца и утоми преследователя». Сюда же может быть отнесено выражение: «Лучше тяжелый путь, чем тяжелый кнут».
В антологии «Голоса народов в песнях» (1778—1779), опубликованной немецким писателем И. Г. Гердером, содержатся 8 эстонских народных песен, переведенных на немецкий язык. Гердер дает этим песням высокую оценку. Другой автор, X. Г. И. Шлегель, начиная с 1787 года публиковал эстонские народные песни в своих путевых записках и в других произведениях. Он отмечал «тонкость чувств» эстонских народных песен, «едкость насмешки» в них, направленной против поработителей народа. Относясь с большим уважением к эстонским народным песням, Шлегель утверждал, что если бы эстонский народ получил образование и свободу, он, без сомнения, создал бы выдающиеся произведения и в области литературы. Под влиянием Гердера и Шлегеля ряд литераторов в начале следующего столетия обратил внимание на эстонские народные песни, оценил и начал собирать их.
Важно отметить, что даже в числе тех немногих песен, которые были опубликованы в антологии Гердера, имеются весьма острые по своей антипомещичьей направленности.
Жизнь крепостных крестьян изображается в народной песне как сущий ад; имение отбирает у них все, что только можно отобрать:
Где от курочек яички?
На большом баронском блюде. У овцы ягненок лысый — Глядь, и он пошел на вертел. Принесла бычка корова — Вот и он на барском ноле.
584


Чуть родился жеребенок — У господ готова упряжь, У крестьянки сын родился — И тому ярмо готово. Что за горе, что за доля, Ада темного не лучше! Ну и жизнь у нас на мызе, — С горя хлеб застрянет в горле, Что ни выпьешь — горче желчи. Что ни съешь — горячим углем Обожжет нутро, а розга Каждый ломоть провожает.
Во многих старинных песнях подобного содержания выражается: страстная мечта изнуренных барщиной крестьян — вырваться из мызы, сбросить помещичье иго. С этим чаянием связывается желание вообще- уничтожить, сжечь мызы:
Если я из мызы вырвусь, Значит я спасусь из ада, Убегу из пасти волка, Ускачу из львиной пасти, От зубастой хищной щуки. Я бежал, не оглянулся, За версту я оглянулся: Вижу — мыза полыхает, Кубьяса гнездо пылает. Пусть им черти воду носят, Пусть нечистый пламя гасит!
В песнях крепостных крестьян находит выражение заветная мечта угнетенных — навсегда освободиться от своих угнетателей. Это свободолюбивое стремление воплощается в поэтических сравнениях: запрячь помещиков вместо подъяремных волов, кубьясов поставить между оглоблями, кильтеров приспособить вместо клиньев, помещиц — вместо гужей, а помещичьих дочек — вместо супоней и погнать распахивать самую твердую залежь, да и покончить со всеми:
Так спасутся от терзаний Все дворы, вся волость наша, Люди вырвутся из пекла!
Такие песни приобретали большое значение в борьбе народа против феодалов, так как они передавали традиции этой борьбы из поколения в поколение.
В XVIII веке народные песни имели весьма широкое распространение, их пели не только в минуты отдыха, но и во время работы. Много пели и на свадьбах и в связи с некоторыми праздниками (Мартыноз день, Катеринин день). Как явствует из вышеприведенных примеров, песни служили для крестьянства не только средством развлечения, но' и острым орудием борьбы против поработителей. Песенный репертуар народа состоял частью из старинных обрядовых песен, частью же из новых произведений, создававшихся народными певцами. Народными певцами были главным образом женщины и девушки. В конце XVIII столетия в народной поэзии начинают появляться (особенно на Сааремаа) песни с конечной рифмой.
Широко бытовали в народе также народные легенды, сказки и сказания. Правда, в ту пору их еще не собирали и не записывали. В народных сказаниях, как и в других жанрах народнопоэтического твор-
585


Танцы под волынку. (Из собрания И. X. Бротце.)
чества, находила отражение борьба народа против его угнетателей, воплощались его чаяния и надежды на достижение лучшей жизни.
Во многих сказаниях исторического характера находят отзвук военные события XVIII века (Северная война), содержатся упоминания о послевоенных изменениях в заселении страны — говорится о приходе новых людей из других мест, о возникновении новых поселений, о покинутых лесных жилищах и т. д. Исторические сказания повествуют также о крестьянских восстаниях и «войнах» против жестоких помещиков, о той борьбе, которую вел народ во имя освобождения от угнетения и угнетателей.
В исторических сказаниях находит отражение многовековая дружба эстонского народа с великим русским народом. Встречаются рассказы о том, как на Урале или у Кавказских гор стояло на страже русское войско, отбивая нападения враждебных кочевых орд. Эстонский народ высоко оценивал великое историческое значение борьбы русского народа и передавал память о ней из поколения в поколение. Из русских исторических деятелей особой популярностью в эстонских народных легендах пользуется царь Петр I, который изображается обычно могущественным и справедливым правителем. Множество вариантов имеет, например, легенда «Петр подковывает лошадь у кузнеца».
Важнейшее историческое событие начала XVIII века — присоединение Эстляндии и Лифляндии к Русскому государству — также нашло свое отражение в эстонском фольклоре. Начиная с этого времени усиливается общение между эстонским и русским народами, что привело к появлению некоторых русских мотивов в эстонских народных песнях, играх, танцах, музыке, сказках и т. п. Видоизменились также некоторые пословицы и поговорки; например, стало популярным выражение «До бога высоко, до царя далеко» (раньше: «до короля 586


далеко»). Известны в Эстонии и поговорки, связанные с историческими победами русского народа, например: «Пропал, как швед под Полтавой» и другие.
§ 2. 	Литературный язык XVIII века
Если в предшествующем столетии таллинский и тартуский литературные языки развивались совершенно параллельно, то теперь — в особенности после того, как Тарту утратил свое значение крупного центра, — роль южноэстонского литературного языка сильно уменьшилась. Наиболее значительные издания церковной литературы (например, библия) выходили в течение описываемого столетия только на североэстонском наречии.
В то же время в североэстонском литературном языке произошли довольно заметные сдвиги. Вместо черт, присущих восточным говорам, в литературный язык постепенно проникает все больше западноэстонских элементов. Так, язык эстонского перевода библии (1739), выполненный крупным языковедом XVIII века Антоном Тор-Хелле, отмечен такими, свойственными западным говорам чертами, как инессивом, имеющим сильную ступень (aeges, töldas), формами множественного числа, образованными посредством признака «е» (poegele, jalgele) и т. д.
В целом же старокнижный церковный язъж с
сисом не претерпел больших изменений в течение всего столетия. На этом чуждом народу языке, пестревшем ошибками в управлении (где выражения типа nemmad kartsid neid mustad innimessed — «они боялись эти черные люди» — считались закономерными), были написаны и те немногие книги для чтения дидактического содержания, которые вышли в конце века (например, книги Арвелиуса и Бильмана). Отношение литераторов к эстонскому языку продолжало оставаться почти таким же, как во времена Шталя. В частности, Арвелиус утверждал, что следует заставить эстонцев выучить «правильные, соответствующие грамматическим правилам» формы, каковыми он считал механически перенесенные в эстонский язык латино-немецкие конструкции.
В церковном языке южной Эстонии также сохранялись чуждые эстонскому языку черты, например, буква «z» в начале слова: zilktna («капать»), zirk («птица»), но в целом южноэстонский литературный язык был несколько ближе к разговорной речи южной Эстонии (особенно это относится к литературе гернгутерских общин), нежели североэстонский литературный язык — к разговорной речи северной Эстонии.
§ 3. 	Литература на эстонском языке
Жестокое феодально-крепостническое и национальное угнетение, которому подвергалось эстонское крестьянство со стороны прибалтийских помещиков, дискриминирующее отношение прибалтийских немцев :к эстонцам препятствовали, как и прежде, возникновению эстонской литературы, которая была бы понятна и близка народу.
Из изданий первой половины XVIII века, представляющих интерес с точки зрения истории развития эстонского печатного слова, следует отметить «Новый завет» (1715), полное издание библии (1739), а также «ежегодный календарь, который стал выходить с 1731 года в Таллине.
587


Известное оживление в эстонскую литературу в середине столетия внесло гернгутерское движение. Для распространения грамотности среди населения было создано несколько «братских школ», где небольшое количество крестьянских детей получало образование, которое они в дальнейшем несли в более широкие массы. В приходских шкалах, основанных гернгутерскими братствами в Урвасте и Антсла, в 1750 году насчитывалось 92 ученика. Обучение в этих школах проходило под руководством знающих эстонских учителей Манго Ханса и Матвеи Кярта,
Из среды деятелей гернгутерского движения выдвинулся ряд писателей — эстонских школьных учителей-кистеров. Наиболее значительными из них были Манго Ханг, Михаэль Игнатиус и в более позднее время — Александр Раудъял. Все они писали народным языком и создали весьма объемистые (до 1000 страниц) сборники проповедей, которые в связи с наложенным на них запретом распространялись в рукописном виде. С именем Игнатиуса связан также вольный перевод с немецкого чисто светской повести «Печальная и правдивая история о жизни дочери турецкого султана». Дошедший до наших дней рукописный экземпляр этого перевода относится к 1768 году. Перу Манго Ханса, наряду с другими произведениями, принадлежит также сделанный с немецкого текста пересказ аллегорической сатиры английского буржуазно-пуританского писателя Джона Беньяна — «Странствие паломника». Живость и красочность изложения сделали это произведение весьма ценным материалом для чтения в ту бедную литературой эпоху. (Заметим, что позднее А. С. Пушкин перевел начало «Странствия паломника» на русский язык.) О Манго Хансе следует еще сказать и как о первом эстонце, иллюстрировавшем книги, — его рукописи снабжены виньетками, среди которых имеются оригинальные этнографические картинки (например, изображение улья).
К эстонской литературе второй четверти XVIII века могут быть отнесены также помещенные в конце грамматики эстонского языка для немцев А. Тор-Хелле (1732) диалоги (известные под названием «Colloquia Esthonica» — «Эстонские беседы»), автором которых, по- видимому, был Э. Гутслеф. Наиболее ценной из них является беседа двух крестьян на житейскую тему, содержащая практические указания, как выращивать лен. Здесь рассматриваются причины, вызывающие неурожай льна, и отмечается, что основными причинами неурожая являются суеверия, неподходящие сроки сева и неправильные способы обработки. Три диалога содержат советы по разведению пчел. Примечательны те земные мотивы, которые встречаются и в других, религиозных по содержанию, диалогах. Так, в одном из них крестьянин жалуется пастору, что он не может отправить ребенка в школу, так как ему нужно дать с собой хлеба, который слишком дорог, дома же они «хлебают болтушку, похлебку или что придется».
Однако поскольку диалоги эти, хотя они и были написаны на языке, весьма близком к народному, являлись приложением к грамматике для немцев, они не получили сколько-нибудь значительного распространения среди крестьянства.
А. Тор-Хелле приписывается также составление дидактического сборника, появившегося в 1739 году под названием «Беседы Ханса и Марта». Этот сборник реалистически отражает некоторые бытовые черты той поры. Так, в диалоге, носящем то же название, что и вся книга, один крестьянин рассказывает, как ему удалось продать в городе знакомому купцу свою рожь, масло и одну овцу по той же цене* какую получил помещик (обычно крестьяне вынуждены были прода-
588


вать свою продукцию гораздо дешевле). Другой крестьянин рассказывает, как его принимают на купеческом постоялом дворе: «Приезжаем мы к нему, садимся за стол, перед нами ставят большой кувшин пива и трубки для курения; коли найдутся охотники — приносят и карты Кто-нибудь из нас играет на каннеле».
Siirite WHS
$
giit fee<
HiMtneb taob гсЫшЪ » onn*. *» K\m «■ ntiitfša tui weitftr Nuance пиц roi$- flatmate nxuStc, et f<
Äi fanrte ä пчлб incidhb fuita
■н HF tap» !®<
<5tlle fbrwaö on tw»l muub, f*ub nmib <>₽• rtiMtb ш«Ч inaramiMl
f<if
■n SflIB ma гй»а taefutt «i HP Mtfvuntub
гвЯтсввг tut
«а
Титульный лист первого журнала на эстонском языке. 1766 год.
Тор-Хелле, автор появившегося в 1740 году сборника диалогов «Пять полезных рассказов», полемизирует между прочим с теми, кто пытается доказать, будто крестьяне слишком глупы, чтобы прочитать всю библию. Он считает эстонский народ не ниже любого другого народа. Сама постановка вопроса говорит о том, что правящий класс помещиков считал перевод библии на народный язык и ее распространение среди крестьянства нежелательным, ибо народ мог истолковывать ее в неугодном для помещиков духе. Крестьянин в одном из диалогов говорит: «Некоторые к тому же еще думают, что в старину, когда народ не так сильно заставляли учить слово божье, жизнь его была лучшее. Хотя автор приводит это суждение, чтобы опровергнуть его, оно свидетельствует о том, что эстонские крестьяне ни во что не ставили христианство; не зря участвующий в диалоге пастор сетует на то, что «и по 589


сей день большинство крестьян не чувствует никакой благодарности к своему милостивому господу богу».
Заслугой эстонской литературы XVIII века является то, что она способствовала повышению элементарной грамотности народа, а вместе с тем — и общего уровня просвещения.
Во второй половине XVIII столетия в развитии литературы на эстонском языке намечается некоторый сдвиг. Хотя в основном она по- прежнему служила идеологическим интересам правящего класса, т. е. помещиков, здесь появлялись и такие издания, которые в определенной мере содействовали обогащению познаний крестьянства и расширению его кругозора. В этой связи следует высоко оценить первый журнал на эстонском языке «Краткое наставление», выпускавшийся в 1766 году в Пыльтсамаа. В третьей четверти XVIII века поселок Пыльтсамаа вообще являлся развитым в промышленном и культурном отношении центром. В типографии, основанной здесь врачом П. Э. Вильде, и начал выходить журнал. Медицинская часть журнала писалась Вильде, автором остального материала, а также переводчиком был А. В. Ху- пель
Журнал выходил раз в неделю на четырех страницах. Всего вышел 41 номер. Большую часть журнала занимали врачебные советы — как лечить кожные болезни, раны, вывихи, говорилось о значении прививок от оспы, о сборе и сушке лекарственных растений и домашнем приготовлении лекарств. Наряду с этим весьма значительное место (примерно 36 страниц из 160) отведено осуждению предрассудков и суеверий, пьянства, здесь порицались также дурные, по мнению автора, обычаи, бытующие среди крестьян. Весьма ценным является раздел, содержащий указания по ведению хозяйства и полеводству, пропагандировалось разведение фруктовых садов и выращивание овощей: картофеля, брюквы, моркови. Здесь же советовалось строить более гигиеничные жилища со стеклянными окнами и печными трубами.
Хотя многие из этих советов из-за нищеты и угнетенности крестьян были неосуществимы, все же в условиях феодально-крепостнического строя, господствовавшего в ту пору в Прибалтике, журнал этот имел прогрессивное значение: впервые в издании на эстонском языке пропагандировалась важность знаний и просвещения и высоко оценивались способности эстонского крестьянина. В противоположность широко распространенной в ту пору феодальной расовой теории прибалтийских немцев, утверждавшей, что эстонские и латышские крестьяне не способны к умственному развитию и пригодны лишь для работы в качестве крепостных рабов, Хупель писал о способности эстонцев и латышей к развитию. Он заявлял, что у эстонца достаточно ума для того, чтобы усвоить знания, необходимые образованному человеку. Их нынешняя неразвитость, говорил он, проистекает от плохого обучения, ; ибо, во- первых, у них нет образованных учителей, а во-вторых, их обучают только по религиозной литературе. «Тех же книг, которые дают человеку мудрость, из которых многие народы черпают разные знания и умение и по которым учатся ремеслам, искусствам, ведению хозяйства и другим полезным вещам, — таких книг у вас нет вообще», — писал Хупель в 31-м номере своего журнала. Немцы умнее лишь потому, что их больше учили и что у них есть много хороших книг. Но и среди эстонских крестьян есть такие мастера, которые и без обучения достигли высокого искусства, а если бы они еще получили образование, то стали бы гораздо искуснее немцев. Поэтому Хупель призывал эстонцев усваивать науки и, обращаясь к ним, писал: «У вас достаточно раз590


ума, и вы можете научиться большему, нежели только пахать и боронить». Даже земледелец, убеждал он, «который хочет правильно вести свое хозяйство и обрабатывать землю, должен разуметь больше, чем только пахать и боронить».
А. В. Купель,
Однако «Краткое наставление», как и все произведения Хупеля, изобилует вопиющими противоречиями.
Хупель пишет в журнале, что жизнь у крестьян столь «бедна и жалка», что «слезы навертываются на глаза, как только об этом подумаешь». Однако утверждение, что* идет это от крепостного состояния крестьян, от непосильное™ барщины, он считает неверным и объясняет все греховностью и леностью крестьян и божьим предопределением. Крестьяне отбывают барщину неохотно и только под угрозами кубьяса.
591


lalcnOcr/
ей
peak pärrafi meie
3^|'uöfe tefusfõ ©ünbimill.
Находятся среди них даже «такие безумцы, которые думают, что раз они сами пашут, сеют и жнут, то и все, что произрастает на помещичьем поле, должно принадлежать им», вследствие чего они при всяком удобном случае пытаются присваивать помещичий хлеб. К тому же, говорит Хупель, «они еще так порочны, что не считают такое деяние кражей».
Некоторые выводы Хупеля столь же тенденциозны, сколь и ложны: дескать, крестьяне смогут жить «в счастье, мире и радости и у них будет достаточно хлеба, если они будут нести все повинности, возложенные на них. Ваше счастье, что у вас есть господа-помещики, ибо если бы их не было... у кого бы вы нашли поддержку, случись с вами какая-нибудь беда».
Заслуживает внимания грамматика эстонского языка Хупеля, которая была снабжена обширным словарем. Книга эта пользовалась в свое время немалой известностью. Хупель был кроме того первым собирателем эстонских народных песен. Хотя сам Хупель не смог оценить их значения, именно им, по просьбе Гердера, было записано 8 эстонских народных песен, вошедших в антологию «Голоса народов в песнях».
В качестве материала для чтения в прежние времена выступал календарь. Он имел довольно широкое распространение среди простого народа и читался круглый год. Самый старый из дошедших до наших дней календарей на эстонском языке выхолил ежегодно в Таллине под названием «Эстонский народный календарь» («Eesti-Ма Rahwa Kalender»), Первый выпуск его появился не позднее 1731 года. Этот календарь величиной с ладонь содержал (до третьей четверти столетия), кроме собственно численника, разнообразные сообщения, предсказания погоды и пересказы библейских легенд. В последней четверти века приложение к календарю становится более содержательным, здесь начинают появляться исторические статьи (например, обзор событий Русско-турецкой войны, в котором прославлялось могущество Русского государства и храбрость русских солдат), различные практические указания по вопросам домашней медицины, полеводства, садоводства, пчеловодства и т. п., а также небольшие беллетристические произведения в прозе и стихах.
В целом же в так называемой светской литературе правящий класс феодалов, встревоженный крестьянскими волнениями и восстаниями, нашел новое оружие, которое, наряду с церковью, служило делу духовного порабощения народа. Один из тогдашних пасторов прямо говорил, что поскольку народ ненавидит слово божье, но верит
HröthS Joon Seier.
Титульный лист календаря на эстонском языке. 1731 год.
592


в поучения, преподносимые ему в виде мирских рассказов, то он (пастор) и старается для проникновения в душу народа пользоваться именно этим средством. Основной темой большинства светских книг было восхваление помещиков и пасторов, утверждение незыблемости существующих феодально-крепостнических порядков, которые объявлялись идущими от самого бога; во многих произведениях ставились в пример покорные крепостные рабы и расхваливались помещичьи прислужники (кубьясы, опманы и т. п.); такая литература кляла и поносила «ленивых», «нерадивых», «непослушных» и в особенности беглых крестьян. Вознаграждение за тяжкое рабство она сулила лишь после смерти.
Из светской литературы последней четверти XVIII века заслуживает внимания книга Бильмана «Рассказы и загадки», в которой все за исключением загадок представляет собой перевод с латышского языка Хотя и этот сборник составлен с учетом интересов помещиков-крепостников, в нем все-таки можно обнаружить множество народных сказаний с интернациональными мотивами, интересных и увлекательных басен, шуток и сентиментальных рассказов, имевших довольно хорошую литературную форму. Произведение Бильмана было единственной эстонской книгой из числа написанных прибалтийско-немецкими литераторами старшего поколения, которая приобрела в народе популярность (она переиздавалась с 1782 года четыре раза). Многие истории и рассказы из этой книги распространялись в изустной форме наравне с произведениями народнопоэтического творчества.
Одним из наиболее широко пропагандировавшихся изданий того времени являлась «Славная книга рассказов и поучений» {«Üks Kaunis Jutto- ja Öppetusse-Ramat») ф. Г. Арвелиуса (первая часть вышла в 1782 году, вторая — в 1787 году), представлявшая собой вольный перевод книги немецкого автора Ф. Э. Рохова — «Друг детей». Последняя была подвергнута Ф. Энгельсом уничтожающей критике в его труде «Анти-Дюринг»: «Она имела целью давать наставления юным отпрыскам крестьян и ремесленников относительно их жизненного призвания, их обязанностей по отношению к начальникам, общественным и государственным, и в то же время внушать им благодетельное довольство своим земным жребием — черным хлебом и картофелем, барщиной, низкой заработной платой, отеческими розгами и тому подобными прелестями, и все это с помощью распространенного тогда просветительства. С этой целью молодежи города и деревни разъяснялось, сколь мудро устроила природа, что человек должен добывать трудом своим средства к жизни и наслаждению, и сколь счастливым, следовательно, должен чувствовать себя каждый крестьянин и ремесленник оттого, что судьба дала ему возможность приправлять свою трапезу горьким трудом, — тогда как богатый обжора, вечно страдающий расстройством желудка, несварением или запором, лишь с отвращением проглатывает самые изысканные яства».1
Эта оценка Ф. Энгельса относится как к произведениям Арвелиуса, так и ко всей тогдашней литературе на эстонском языке, создаваемой прибалтийскими немцами. У Ф. В. Бильмана, напирмер, можно найти такие строчки: «Богатый человек вовсе не всегда так счастлив* как мы полагаем. У него большие заботы и множество завистников ... Поэтому будь доволен своим хлебом и солью, ибо многие из тех, кто
1 Ф. Энгельс. Анти-Дюринг, 1950 г., стр. 173.
38 История Эст. ССР
593


ест жаркое, не могут сомкнуть глаз от забот, ты же спишь как мешок».
Прибалтийско-немецкие авторы шли еще дальше Рохова: они не только внушали крестьянам необходимость довольствоваться черным хлебом, но и убеждали есть его поменьше и отдавать предпочтение мякинному хлебу или даже хлебу, смешанному с мохом.
Борясь с присущими крестьянству антикрепостническими взглядами, Арвелиус дает иногда реалистическое описание крестьянской жизни той поры и даже предоставляет место критике существующих порядков и произвола помещиков. Высказывания подобного рода обычно вкладывались в уста самих же крестьян, как например, в рассказе «Крошечный народ» и в повести «Жизнь, поучения и речи Хромого Иоозепа». А так как факты, приводимые крестьянами, были чрезвычайно правдоподобны, то и воздействовали они на читателя, постоянно ощущавшего на своей шее тяжесть крепостного ярма, прямо и непосредственно, несмотря на то, что автор заставлял других персонажей — помещичьих прислужников — «основательно опровергать» эти «ложные взгляды и понятия».
В своем оригинальном произведении «Крошечный народ» Арвелиус рассказывает, как некий пыльтсамасец, приехав в Алутагузе, находит, что здешний народ стал хилым и слабым. Местные крестьяне отвечают, что это от тяжкой работы и принуждения, которые испытывают здесь сызмальства крестьянские дети, обязанные работать в имении как крепостные души; потому они и не набираются силы. В ходе дальнейшего повествования автор пытается опровергнуть это утверждение, столь верно характеризующее действительность, восклицая устами пыльтса- маспа: «Быть того не может! Работа укрепляет здоровье человека». В конце концов приезжий делает вывод, что алутагузесцы захирели от чрезмерного употребления алкоголя, они, дескать, даже маленьким детям дают перед едой крепкую водку. В конце рассказа Арвелиус приходит к оправданию и даже восхвалению детского труда, ибо тогда-то по его мнению, «дети поднимаются, как дубки, и вырастают в сильных, как быки, мужиков».
Герой повести «Жизнь, поучения и речи Хромого Иоозепа» — верный помещичий слуга. В молодости Иоозеп сопровождал своего господина в его поездках по Западной Европе и, будучи человеком неглупым, присматривался к тамошней жизни и многому научился. Он безгранично предан своему господину: так, рискуя собственной жизнью, он освобождает барина из рук разбойников, причем сам получает увечье и на всю жизнь остается хромым (отсюда и его прозвище). Вернувшись на родину, Иоозеп отказывается от предлагаемой ему господином крупной суммы денег и вольной грамоты, ибо для его холопьей натуры крепостное состояние лучше вольности. Благодаря поддержке господина он становится зажиточным хозяином и по воскресеньям собирает у корчмы разорившихся «из-за пьянства и беспечности» односельчан для того, чтобы воспитывать и поучать их. В результате его стараний в деревне торжествуют трезвость и добронравие. Иоозеп выступает как защитник помещичьих интересов, который в своей проповеднической деятельности руководствуется такими принципами: ради обогащения помещиков крестьяне должны в своем личном быту довольствоваться самым малым, соблюдать умеренность в употреблении водки (хотя корчмы, по мнению Арвелиуса, безусловно необходимы), а также должны немного знать грамоту, дабы уметь читать священное писание или другие «наставительные» книги.
594


Арвелиус предоставляет Иоозепу слово для опровержения некоторых народных воззрений, что, по замыслу автора, должно было способствовать ослаблению царивших среди крестьян антикрепостнических настроений. В повести один старый крестьянин говорит, что в старину народ жил куда лучше — тогда «не было таких мучений и нищеты, которые терзают нас теперь.. . Ныне — спаси господи! — всюду нищета и голод», беды совсем одолели, «тяжкая работа на мызу и притесненют истощают силы народные... коли бог не смилостивится, а господа по- прежнему будут грабить и прибавлять барщинные дни, то крестьянам скоро придет конец». Затем крестьянин рассказывает, что помещики беспрестанно увеличивали барщину и другие повинности, отчего жизнь крестьян становилась все более тяжкой. Заканчивает он гневным восклицанием: «Где же правда на свете, коли господам дают такую волю истязать своих крестьян!» Арвелиус позволяет крестьянину в порыве гнева и возмущения высказать эти, без сомнения, всеобщие и справедливые обвинения в адрес помещиков-крепостников, для того чтобы иметь возможность «опровергнуть такие взгляды» и убедить крестьян в том, что они «заблуждаются». Автор, вкладывая в уста Иоозепа помещичьи (и свои собственные) мысли и аргументы, пытается при помощи «фактов» доказать ошибочность суждений крестьян, говоря в заключение, что «крестьянин, который винит в своей бедности помещика и мызные повинности, несправедлив к своему господину».
Несмотря на свою реакционную идейную направленность и литературно-художественную примитивность, оригинальные произведения Арвелиуса отражают бесправное и нищенское положение эстонского крестьянства второй половины XVIII столетия.
Приукрашиванию и оправданию этого положения и была призвана служить тогдашняя литература на эстонском языке.
§ 4. ЦГкола
В начале XVIII столетия в России ощущается острая нужда в образованных людях, что было вызвано развитием промышленности, судоходства и военного дела, а также получившими широкий размах строительными и фортификационными работами, реформой государственных учреждений и т. п. Все это привело к созданию школ светского и профессионального характера, хотя общее число учебных заведений оставалось все же незначительным. В системе просвещения по-прежнему господствовал сословный принцип.
В Эстонии по инициативе Петра I было создано несколько общеобразовательных- и профессиональных школ. В 1715 году в Таллине была открыта «цифирная школа», которую здесь называли также «русской школой»; кроме обучения чтению, письму и арифметике тут преподавали в первое время навигацию и штурманское дело. В 1719 году в этой школе училось 16 учеников. Некоторое время подобная же ^навигац- кая» школа действовала и в Нарве. В 1718 году в Альбу (в Ярвамаа) была основана так называемая сиротская школа для детей дворянского и недворянского происхождения, в которой училось также несколько эстонцев. Школа эта работала, по-видимому, до 1740 года. Это была первая в Эстонии школа с широкой программой светского обучения: здесь преподавались языки, география, история, геометрия, фортификационное дело, архитектура и другие предметы.
59S


В Таллине в этот период продолжала действовать гимназия, но попасть в нее могли только дети дворян и богатых бюргеров. В городах Пярну, Тарту и Курессааре работали кроме того так называемые городские школы. Помещики, пасторы и богатые бюргеры для обучения своих детей обычно нанимали приезжих домашних учителей-немцев. Однако уровень подобного образования был весьма низок — главное внимание здесь уделялось обучению «хорошим манерам» и французскому языку. Часть дворян, пасторов и богатых бюргеров посылала своих сыновей учиться в немецкие университеты. Пройдя немецкую школу, эти люди в дальнейшем рабски преклонялись перед всем иностранным. В то же время пожелание Петра I, который предложил возобновить деятельность университета в Пярну, расширить учебные программы и создать здесь профессуру славянских языков, лифляндское рыцарство оставило без внимания.
Для народных масс образование в ту пору было недосягаемо. Помещики боялись повышения грамотности среди крестьянства и особенно — распространения в народе знания русского языка, так как это облегчило бы крестьянам уход в города и внутренние русские губернии и укрепило бы связи между трудящимися Эстонии и России. Помещики опасались также, что, научившись писать, крестьяне станут сами изготовлять себе паспорта или даже удостоверения об освобождении от крепостной зависимости, так называемые вольные грамоты. А. В. Хупель писал, что из-за этого многие помещики запрещали обучать крестьян письму.
Спустя немного времени после присоединения всей территории Эстонии к России, 13 сентября 1711 года, распоряжением Петра I был издан генерал-губернаторский публикат, в котором предписывалось, чтобы крестьянские дети посещали школу и чтобы каждая школа имела учителя. Однако местные помещики сплошь и рядом не выполняли этого требования.
Передовые русские мыслители уже в начале XVIII века выступали за просвещение народа. Известный русский публицист И. Т. Посошков в своем труде «Книга о скудости и богатстве» доказывал необходимость обязательного обучения крестьянских детей грамоте, ибо это, по его словам, принесет пользу как помещикам, так и государству и в то же время улучшит жизнь народа.
Помещики, однако, опасались развития просвещения. Результатом враждебной делу просвещения политики, проводившейся прибалтийскими помещиками, было то, что в первой половине XVIII века в эстонской деревне действовало всего несколько убогих кистерских школ, полностью подчиненных влиянию церкви; в этих школах обучали только начаткам чтения и письма. В основном же крестьянские дети* учились грамоте на дому.
Во второй половине XVIII века правительственные органы подняли вопрос о создании сети крестьянских школ в Лифляндии. В соответствии с предложением генерал-губернатора Броуна, которое он представил лифляндскому ландтагу в 1765 году, было решено основать кис- терские, или церковноприходские школы в тех приходах, где их еще не было. Кроме того в каждом имении должна была быть открыта мызная, или сельская школа для тех детей, родители которых не могли обучать их сами. Предпринимая этот шаг, царское правительство стремилось распространить и укрепить через школы феодальную идеологию в среде угнетенного крестьянства. Тем не менее ни один орган го596


сударственной власти не обнаружил серьезной заинтересованности в реальном осуществлении этого постановления. Проведенная примерно через 20 лет школьная ревизия показала, что во многих приходах так и нет ни одной школы, хотя согласно официальным сведениям губернского правления общее количество школ в Лифляндии возросло до 800. Оказалось также, что в некоторых приходах (например, на острове Муху, в приходе Кихельконна и других) постановление 1765 года о создании школ вообще не было известно. Имевшиеся же школы пребывали в крайне бедственном положении; помещались они в помещичьих ригах и жалких курных избах, банях, учителя были материально не обеспечены.
Существовавшие школы работали только в зимний период. Согласно постановлению 1765 года школьные занятия должны были начинаться «после Мартынова дня», т. е. в ноябре, и кончаться «к пасхе», т. е. в конце марта — начале апреля. Распоряжение это было сделано с той целью, «дабы не мешать крестьянам в их работе и не лишать их, возможно, единственного пастуха». Обучение в этих мызных школах ограничивалось чтением библии и духовных стихов, а также зазубриванием катехизиса и церковных песен. Писать не умели даже многие учителя. В школах господствовала палочная дисциплина. Крестьянские школы были подчинены строгому контролю пасторов и помещиков. Пасторы и кистеры обычно пользовались «проверкой» школ для того, чтобы вымогать у крестьян подношения.
В Эстляндии школьное дело находилось на еще более низком уровне, чем в Лифляндии и на Сааремаа. Однако постановление 1765 года о создании школ в Лифляндии оказало известное влияние и на соседнюю губернию: в последующие десятилетия здесь возникло несколько новых школ. В середине 80-х годов, когда Эстляндская губерния входила в подчинение генерал-губернатора Броуна, вопрос о создании крестьянских школ был и здесь поставлен более широко. Броун, верный слуга самодержавия, не был, конечно, сторонником распространения образования среди крестьян; он объяснял необходимость создания школ тем, что в Эстляндии якобы очень широко распространена преступность. Согласно сведениям, собранным губернским прокурором, в середине 80-х годов в Эстляндии насчитывалось всего 44 сельские (мызные) школы, из них 29 — в Харьюмаа и Ярвамаа. В то же время количество мыз, существовавших в тот период в Эстляндии, превышало 500. Правда, в ту пору две трети приходов имели кистерские школы, но учиться в них могли только дети наиболее зажиточных крестьян. Все это показывает, насколько редкой была в тот период сеть школ.
Школьное дело на селе, из-за малочисленности школ, их материальной необеспеченности и слабой подготовленности учителей, оставалось на чрезвычайно низком уровне. По существу, школы только способствовали распространению умения читать. Да и доступны они были лишь немногим из крестьянских детей, так как большинство крестьян из-за бедности не могло дать детям одежду, обувь и хлеб, необходимые для посещения школы. Однако создание в 60—80-х годах XVIII века сельских школ в известной мере заложило основу для организации крестьянских школ в Эстонии.
К систематическому же развитию школьного дела в Эстляндии и Лифляндии было приступлено лишь в конце XVIII — начале XIX века, в связи с общероссийскими мероприятиями, проводившимися правительством в области школьного образования.
597


В XVIII столетии в Эстляндии и Лифляндии начали все яснее понимать значение русского языка. В 70-х годах А. В. Хупель писал: «Русский язык чрезвычайно необходим, так как мы ежедневно соприкасаемся с русскими, поддерживаем с ними отношения и торгуем с ними». Однако русский язык преподавался только в единичных школах, например. в таллинской гимназии. Во второй половине XVIII века правительство стало требовать обучения русскому языку в школах Эстляндии и Лифляндии, в связи с чем в последние десятилетия указанного столетия преподавание русского языка в городских школах несколько расширилось.


РАЗДЕЛ ШЕСТОЙ
РАЗЛОЖЕНИЕ КРЕПОСТНИЧЕСТВА И ФОРМИРОВАНИЕ КАПИТАЛИСТИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ
(80-е годы XVIII — 50-е годы XIX века)
ИСТОРИОГРАФИЯ
В период разложения и кризиса крепостничества и развития капиталистических отношений правящие классы и правительство стали больше интересоваться проблемами экономики. Типичным для этого периода, причем не только для Эстонии, является издание всякого рода географических описаний и руководств по ведению хозяйства. В 1774—1789 годах А. В. Хупель издал четырехтомник «Топографические сведения о Лифляндии и Эстляндии», содержащий чрезвычайно ценный материал о природе, населении и экономике Прибалтики того времени. В 1794 году вышла аналогичная однотомная работа В. X. Фрибе. Очень ценные данные о сельском хозяйстве того периода, особенно в имениях, содержит изданное Хупелем в 1796 году «Руководство по вопросам экономики для помещиков Лифляндии и Эстляндии и их управляющих...» В 1845 году был посмертно издан критический обзор сельского хозяйства Эстляндии и Лифляндии, написанный А. Хуком.
Статьи о местных мануфактурах, об обнаружении полезных ископаемых и по другим экономическим вопросам стали появляться как в местных, так и в центральных периодических изданиях, таких, как «Остзеепровинценблатт» (впоследствии «Провинциалблатт», издавалась с 1823 года), «Инланд» (с 1836 года), «Журнал мануфактуры и торговли» (с 1825 года) и др. Между прочим, в 1792 году в «Трудах Вольного Экономического общества» появилась заметка о том, что в восточной части Эстляндской губернии обнаружены горючие сланцы.
Ценные сведения по экономике Прибалтики в середине XIX века можно найти и в топографических описаниях Эстляндии и Лифляндии, составленных по заданию Генерального штаба.
В произведениях Хупеля, Фрибе и Хука встречаются мысли о том, что крепостнические отношения и бесхозяйственность помещиков наносят вред экономике страны. Но в основном все указанные работы, посвященные развитию производительных сил, носят сугубо описательный характер.
Конец XVIII и первая половина XIX века ознаменовались ожесточенной классовой и внутриполитической борьбой. Правящим классам приходилось нередко идти на частичные уступки и реформы, при проведении которых сталкивались интересы различных классов и разных политических группировок. Реакционная и узкоэгоистическая аграрная 599


политика остзейского дворянства подвергалась в конце XVIII и начале XIX века систематической критике со стороны демократов-просветителей Г. Г. Меркеля, И. X. Петри и их сподвижников (Эверс, Паррот и др.; см. о них подробнее на стр. 684—687). В поисках выхода из положения они, правда, возлагали необоснованные надежды на царя, призывая его действовать в духе просвещенного абсолютизма. Но наряду с этим, выступая в своих произведениях в защиту крепостного крестьянства, они указывали также, что одной из причин, заставивших правительство и помещиков вступить на путь реформ, явился страх перед кровавыми восстаниями крестьянства.
Вопросы положения эстонского крестьянства и его классовой борьбы, аграрной политики прибалтийского дворянства, по существу, представляют собой лишь отдельные разделы обширной и сложной проблемы классовых взаимоотношений помещиков и крестьян всей царской России. Общность исторических судеб и антифеодальной борьбы эстонского народа и других народов царской России заставила передовых людей России заинтересоваться положением эстонского крестьянства и его борьбой; они искали в истории эстонского народа поучительные примеры и уроки для русского народа. Уже декабристы поняли, что законы 1816 и 1819 годов в Прибалтике отрицательно повлияли на положение крестьян. Позднее, в 1850-х годах, когда царизм открыто заявил о своем намерении отменить крепостное право в России, А. И. Герцен и Н. П. Огарев выступили на страницах журнала «Колокол» с критикой крестьянских законов 1816 и 1819 годов. Они первыми заявили в печати о том, что этими законами крепостное право в Прибалтике было отменено лишь формально. С тех же позиций критиковал аграрные отношения в Прибалтике и революционер-демократ Н. Г. Чернышевский. Русские революционные демократы, особенно Н. Г. Чернышевский, являются и первыми авторами, высказавшими мысль об общности антифеодальной борьбы эстонского народа и других народов России. В прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» указывалось, что только крестьянская революция, в которой должны участвовать все народы России, в том числе и Прибалтики, сможет полностью уничтожить феодально-крепостническую систему.
Высказывания о том, что отмена крепостного права в Прибалтике в первой четверти XIX столетия осталась по существу лишь формальным актом, встречаются и в книге «Эстонец и его господин», которая вышла анонимно на немецком языке в 1861 году в Берлине и вызвала, как и в свое время произведения Меркеля и Петри, злобные нападки со стороны апологетов прибалтийского дворянства. Книга «Эстонец и его господин» содержит последовательную, критику аграрной политики местного дворянства в первой половине XIX столетия; в ней указывается, что остзейское дворянство было заинтересовано в сохранении крепостнических отношений не только по политическим, но и по экономическим причинам. В книге приводится большой статистический материал о положении крестьян Эстляндской губернии этого периода.
Начиная с 1860-х годов сословные привилегии и автономия прибалтийского дворянства (остзейский особый порядок) стали подвергаться сильным нападкам со стороны славянофилов. В возникшей полемике довольно много места отводилось и истории аграрного законодательства, т. е. вопросу о том, как прибалтийское рыцарство в прошлом пользовалось своими особыми правами.
Одним из первых в этой полемике выступил видный представителе 600


славянофилов Ю. Ф. Самарин. Работая в центральных правительственных учреждениях и специальных комиссиях, он имел возможность собрать большой материал об аграрном законодательстве в прибалтийских губерниях. Уже в своей работе «Русское Балтийское поморье» («Окраины России», I, 1868) Самарин разоблачил узкокорыстную политику остзейского дворянства и высших кругов прибалтийско-немецкого купечества в вопросах так называемого провинциального права, городского устройства и аграрного законодательства. Эта работа Самарина, написанная в острой полемической форме, вызвала ярость дворянства. Непосредственно аграрному вопросу посвящен труд Самарина «Крестьянский вопрос в Лифляндии» (1876), в котором он, опираясь на архивные материалы правительственного аграрного комитета, разоблачает махинации лифляндских помещиков во время проведения реформы 1804 года. Но царских сановников того времени Самарин окружает ореолом мученичества, изображая их людьми, которые якобы от всей души желали крестьянам добра, но не могли достигнуть своей цели из-за козней местного дворянства. Особенно отчетливо идеалистически- монархические взгляды Самарина проявляются в его работах, посвя щенных крестьянскому движению 40-х годов XIX века.
В 1860-х годах даже в работах прибалтийско-немецких историков прозвучали некоторые критические ноты. В своих статьях по истории лифляндского ландтага, опубликованных в 1868—1870 годах, Ю. Эк- кардт довольно откровенно говорит о своекорыстной и реакционной борьбе лифляндских помещиков за сохранение крепостнических отношений в начале XIX века. Но умеренная критика в адрес большинства помещиков растворяется в непомерном восхвалении более или менее либерально настроенного меньшинства. Начиная с Эккардта апология лифляндского ландрата Фридриха Сиверса становится прочной традицией прибалтийско-немецкой дворянской историографии.
Во второй половине 1870-х годов, когда можно было опасаться, что царское правительство пойдет на ограничение сословной автономии прибалтийского дворянства, часть лифляндских дворян во главе с Г. фон Самсоном решила пойти на некоторый компромисс и усилить свое классовое господство над крестьянством путем создания еще более тесного союза с царизмом. Между Самсоном, готовым пожертвовать некоторой долей сословной автономии, и ортодоксальными защи1ни- ками остзейского особого порядка в 1878—1880-х годах завязалась полемика, в ходе которой затрагивались и исторические темы. Самсон в своих брошюрах ссылался на аграрные реформы первой половины XIX столетия как на пример плодотворного сотрудничества дворянства и правительства, утверждая, что инициатива в деле улучшения положения крестьян исходила от правительства. Его оппоненты Г. Бруйнинг и Ф. Бинеман, наоборот, считали зачинателем всех реформ само дворянство; вмешательство царского правительства, по их мнению, только запутало и усложнило дело реформ. В том, что освобождение крестьян не привело к ожидаемым результатам, повинно, по мнению Бинемана, только царское правительство. Таким образом, прибалтийско-немецкими дворянскими историками был остро поставлен вопрос о том, кто является настоящим «автором» аграрных реформ первой половины XIX столетия — царизм или местное дворянство. Такая постановка вопроса отвлекала внимание от подлинных причин этих реформ — экономического развития и классовой борьбы.
Бесцеремонное восхваление прибалтийско-немецкими историками Бруйнингом, Бинеманом и др., заслуг своих предков вызвало возмуще-
601


ние у немецкого историка Э. Лёнинга, бывшего профессора Страсбургского университета, который в те годы работал в Тартуском университете. В 1880 году он опубликовал на страницах журнала «Балтише Мо натсшрифт» исследование «Освобождение крестьянства в Германии и Лифляндии», в котором аграрные реформы в Прибалтике впервые рассматривались на фоне аграрного развития всей Европы. Лёнинг считал, что дворянство само избрало путь реформ, но так как оно при этом исходило из своих эгоистических интересов, то избранный им вариант оказался наихудшим как для крестьянства, так и для экономического развития края в целом. Заслуга Лёнинга состоит и в том, что он первым в поисках материала о положении крестьянства проработал архивы лифляндских судов.
В полемике, развернувшейся в 1870—1880-х годах вокруг остзейского особого порядка, уделялось много внимания и так называемому периоду наместнического правления — первой попытке царских властей урезать сословную автономию прибалтийского дворянства. Ю. Эккардт выпустил в 1870 году книгу «Бюргерство и бюрократия», в которой реакционная политика рижских патрициев в конце XVIII века путем ловкого отбора материалов и чрезвычайно субъективных воспоминаний изображается как благородная борьба против тупых бюрократов и беспринципных карьеристов. В 1886 году вышла книга Ф. Бинемана «Время наместнического правления в Лифляндии и Эстляндии (1783—1796)», о которой латышский советский историк Я. Зутис правильно сказал, что ее автор под «видом сугубо академического исследования ... написал острый политический памфлет, направленный против прибалтийской политики Александра III и Победоносцева». Для Бинемана не существует экономических или внутриполитических причин реформ конца XVIII столетия, он с большим сочувствием изображает так называемый период наместнического правления как период борт бы местного дворянства против неудачных и ненужных, по его мнению, реформ.
В 1912 г., по случаю столетия Отечественной войны, в 133 томе «Сборника русского исторического общества» К. Военским был опубликован ряд документов, разоблачавших узкоэгоистическое поведение лиф- ляндското дворянства в связи с формированием полка так называемых лифляндских казаков. В своей ответной брошюре барону Г. Бруйнингу ради спасения чести дворянства пришлось пожертвовать даже таким излюбленным героем прибалтийской историографии, как Фридрих Сиверс, безрассудными поступками которого автор пытается объяснить скандальное поведение дворянства в 1812 году.
В ходе полемики в 1870—1880-х годах было привлечено для обоснования различных точек зрения много нового материала и поднято много новых проблем истории аграрных реформ в Прибалтике. Концепция об определяющей и благодетельной роли дворянства в истории прибалтийского края нуждалась в подкреплении. Этот заказ дворянства был выполнен историками А. Тобином и А. Гернетом. Первый из них выпустил в 1899 и 1911 годах два тома своей апологетической истории аграрного законодательства в Лифляндии. «История и система аграрного права в Эстляндии», написанная А. Гернетом, вышла в свет в 1901 году. Оба автора использовали для своих монографий обширный архивный материал. Тобин, работавший в статистическом комитете рыцарства, имел доступ к архивам лифляндского рыцарства, а А. Гернет, служивший при Сенате, имел возможность пользоваться архивными материалами разных правительственных комитетов, которые в начале XIX сто- 602


легия занимались крестьянским вопросом в Прибалтике. В своих исследованиях Тобин и Гернет не могли игнорировать критические мысли, которые до них уже были высказаны историками, а также то обстоятельство, что само дворянство во время проведения аграрных реформ середины XIX столетия признало неудовлетворительными некоторые положения реформ начала столетия. Поэтому они изображают дворян как благодетелей крестьянства, действовавших в чрезвычайно тяжелой обстановке и допускавших подчас ошибки. Упомянутые авторы считают возможным вскользь говорить и о таких явлениях, как крестьянские волнения и потребности экономического развития, но единственным демиургом всего аграрного развития является, по их мнению, все же дворянство.
Такая более гибкая трактовка вопроса и привлечение богатого конкретного материала придает указанным произведениям Тобина и Гер- нета вид академических и объективных исследований. Но знакомство с самими первоисточниками этого периода сразу же рассеивает эту иллюзию, показывая, что Тобин и Гернет ловко подбирали для своих книг только такой материал, который обосновывал их концепции. Эти авторы создали теорию зигзагообразного развития аграрных реформ в Прибалтике. Согласно этой концепции, реформы 1804 года улучшили положение крестьянства, но впоследствии в 1816—1819 годах дворянство допустило ошибки, и поэтому освобождение крестьян не дало желаемых результатов. В 1840-х годах дворянство само пошло на исправление положения, вернувшись к принципам аграрных реформ начала столетия. Сравнительно-исторический метод, впервые примененный Лёнингом, Тобин и Гернет превратили в орудие восхваления прибалтийско-немецких дворян, изображая их в качестве наиболее гуманных благодетелей крестьянства, по крайней мере в пределах Северо-Восточной Европы.
Вышедшая в 1909 году книга А. Агте уже в некоторой степени разоблачила законодательные махинации лифляндского дворянства во время подготовки и проведения реформы 1804 года. Кроме того, отдельные немецкие историки, например К. Бюхер, указали на весьма субъективное обращение с источниками, которое позволял себе А. То бин. Тем не менее Тобин и Гернет до сих пор пользуются неоспоримым авторитетом у реакционно настроенных буржуазных историков и их концепции повторяются апологетами прибалтийского дворянства, вроде Р. Виттрама («Балтийская история», 1954 г.).
На поводу у прибалтийско-немецких дворянских историков шли на рубеже XIX—XX столетий и первые эстонские буржуазные историки. В своих написанных в 1903—1906 годах очерках по истории Эстонии В. Рейман в духе Тобина и Гернета восхваляет аграрную политику прибалтийского дворянства и царского правительства.
В начале XX столетия на развитие историографии конца XVIII - - первой половины XIX столетия начинает оказывать благотворное влияние марксизм. В 1906 году,, когда писатель Эдуард Вильде, ставший впоследствии классиком эстонской литературы, из-за участия в революции 1905 года находился в эмиграции, он опубликовал на страницах немецкого социал-демократического журнала «Ди нейе Цейт» статью «Аграрные отношения у эстонцев», которую можно считать первой попыткой объяснить и разоблачить аграрную политику прибалтийского дворянства с позиций исторического материализма. Влияние марксизма чувствуется и в работе Н. Кестнера «Отмена крепостничества и возникновение сельского пролетариата в Лифляндии», написанной им 603


в 1915 году (опубликована в 1927 г.). Кестнер одним из первых обратил внимание на такие факторы, как спрос на сельскохозяйственные продукты на русском и европейском рынках, на значение винокуренной промышленности и картофелеводства. Аграрное развитие и аграрное законодательство он пытался объяснить преимущественно экономическими причинами. Как политический деятель Кёстнер впоследствии изменил марксизму, став одним из лидеров правого, оппортунистического крыла эстонской социал-демократии.
Близкой по своему характеру к работе Кестнера является опубликованная в 1916 году книга Яана Кярнера «Отмена крепостного права в Эстляндии». Кярнер, придерживавшийся революционных взглядов, также обратил внимание на экономические и внутриполитические причины аграрных реформ — проникновение в экономику капиталистических отношений и крестьянские волнения как в самой Эстляндии, так и в других частях Русского государства.
В конце XIX столетия выходят и первые исторические исследования, посвященные непосредственно проблемам истории производительных сил. В 1876 и 1892 году были опубликованы работы Ф. Амелунга о мануфактурной промышленности Пыльтсамаа во второй половине XVIII векз. Амелунг первым использовал для исторического исследования архивы промышленных предприятий, но к своей теме он подошел чрезвычайно узко, ограничиваясь в основном только описанием. Характер поверхностного обзора носит и вышедшая в 1928 году работа И. М. Фриденталя «Развитие промышленности в Эстонии вплоть до конца XIX столетия». Следует отметить работу Ф. Саукса (1937) о разведении мериносовых овец и торговле шерстью в первой половине XIX века как серьезное исследование, содержащее много ценного фактического материала.
В 1930 году вышла капитальная монография X. Крууса «Движение крестьянства южной Эстонии в 40-х годах XIX века» — первое в эстонской историографии специальное исследование крестьянского движения в Эстонии. Эта работа опровергает концепции прибалтийско-немецких историков (изображавших антифеодальные выступления крестьян как плод злонамеренной агитации) и представителей русификаторского направления типа Самарина (усматривавших в них лишь чисто религиозное движение). Кроме того, X. Круусу принадлежит специальная работа о крестьянском восстании в 1841 году в Пюхаярве и публикация дневников пастора Яннау за 1840-е годы.
К концу буржуазного периода появились первые исследования, критиковавшие уже на основании архивных источников дворянские концепции истории аграрного законодательства. В 1936 году вышли написанные по архивным материалам работы латышского буржуазного историка Б. Аберса, показавшего, что и во второй четверти XIX века кре стьяне находились в бесправном положении и в полной зависимости от помещичьего класса. Следует еще назвать рано умершего эстонского историка Н. Лооне и латышского историка А. Ллтемента. II. Лооне резко критиковал традиции и методологические приемы современной ему исторической науки и подчеркивал, что основной . движущей силой того периода являлось крестьянство, борющееся против крепостнического гнета. В конце 1930-х годов в результате детального изучения архивных источников начал разоблачение аграрной политики прибалтийского дворянства на рубеже XVIII—XIX веков и А. Алтеменг. Но и работы этих историков не до конца последовательны. Если им подчас и удавалось правильно разобраться в реакционной сущности 604


аграрной политики прибалтийского дворянства, то классовая основа политики царского правительства осталась ими не понятой.
Рассматриваемый период к концу буржуазной диктатуры был изучен еще очень слабо. В вопросах истории аграрной политики большинство буржуазных историков склонялось перед авторитетом Тобина и Гернета, изредка критикуя их на основе материалов, собранных Самариным еще полвека назад. Изучение истории производительных сил, особенно промышленности, было почти заброшено. В области изучения истории крестьянского движения были сделаны лишь первые шаги.
Подлинно научное и систематическое изучение истории Эстонии конца XVIII и первой половины XIX века стало возможным лишь после восстановления Советской власти в 1940 году. Советским историкам пришлось в первую очередь обратить внимание на следующие вопросы. Надо было критически проработать накопленный уже историками фактический материал и приступить к работе по марксистской периодизации и к составлению соответствующих разделов марксистских обобщающих трудов по истории Эстонии. Эту задачу нельзя было решить без тщательного исследования истории производительных сил и прежде всего промышленности. Кроме того, нужно было приступить к марксистской, основывающейся на изучении архивных источников разработке истории крестьянского движения и аграрной политики правящих классов.
В 1947—1954 годах была проведена большая работа по марксистской периодизации истории Эстонии. Если буржуазные историки, исходя из формально-юридического принципа, переломным этапом в истории этого периода считали издание законов 1816—1819 годов, после чего следовали один за другим периоды барщинной аренды (до 1840— 1850-х годов) и денежной аренды, то теперь весь период конца XVIII и первой половины XIX века рассматривается как последний этап феодально-крепостнической формации. Марксистская оценка общественно- политического развития второй четверти XIX века исходит из существующего способа производства и характера производственных отношений. Такая постановка вопроса позволяет, кроме того, лучше понять причины, побудившие прибалтийских дворян и царское правительство пойти на проведение аграрных реформ, которые являлись уступками требованиям., выдвинутым развитием производительных сил и крестьянским движением.
Эстонский советский историк Л. Лооне в своих статьях (1952, 1954) разработала историю развития промышленности в Эстонии в конце XVIII и первой половине XIX века и внесла ясность в вопросы развития капиталистических отношений в этой области. Статьи по истории развития производительных сил в сельском хозяйстве и о распространении денежной аренды в рассматриваемый период были опубликованы Л. Лооне, О. Ибиусом и А. Траатом.
Впервые подверглась систематическому исследованию история передовой общественной мысли того периода. Она рассматривается в тесной связи с развитием русской общественной мысли. Здесь следует отметить исследования Ю. Лотмана о А. Кайсарове, А. Предтеченского о Т. Боке, Э. Янсен о Ф. Р. Крейцвальде и Ф. Р. Фельмане, работы Л. Лооне, посвященные развитию экономической мысли в Эстонии. Обобщающие статьи о развитии передовой общественно-философской мысли того периода написаны Г. Нааном.
В своих изданных в 1946, 1953 и 1954 году работах («Остзейский во605


прос в XVIII веке», «Латвия в период разложения крепостничества и восстание в Каугурах в 1802 году», «Крестьянские реформы в Лифляндии и Курляндии в начале XIX века») Я. Зутис дал первую до конца последовательную марксистскую разработку истории административных (так называемые реформы наместничества) и аграрных реформ этого периода в Прибалтике. В монографии «Крестьянские волнения в Вид- земе 1750—1/84» (вышла в 1956 г.), в которой рассматриваются и события, имевшие место в южной Эстонии, М. Степерманис впервые нарисовал впечатляющую картину крестьянских волнений 1784 года.
В эти же годы эстонский историк Я. Конке собрал большой архивный материал о развитии феодально-крепостнического сельского хозяйства, о положении крестьян и крестьянском движении, аграрной политике дворянства и деятельности местной администрации в конце XVIII и в первом десятилетии XIX века в Эстляндской губернии. Но ценность изданного им только в 1960 году исследования снижается тем, что автор во многих местах своей книги ограничивается лишь описанием явлений или событий.
Продолжая работу, начатую еще Я- Зутисом, латышский историк М. Аболинья приступила к изучению истории положения крестьян в Лифляндии (включая и уезды с эстонским населением)^ на рубеже XVIII и XIX веков. Г. Страд завершает работу по изучению истории сельского хозяйства в Латвии в конце XVIII — первой половине XIX века, где развитие этой отрасли производства рассматривается и в южной Эстонии. В уже опубликованных им статьях Г. Строд показал, как своекорыстная и эгоистическая деятельность прибалтийского дворянства задерживала развитие сельского хозяйства. Эстонский историк Ю. Кахк приступил к разработке истории крестьянского движения в Эстонии за весь период разложения и кризиса крепостничества. В отличие от предшествующих авторов, он изучал развитие крестьянского движения и происходившие в нем изменения на территории всей Эстонии (как северной, так и южной, и на островах). В своих работах ему удалось установить три волны крестьянского движения значительной мощности (1797, 1802—1807 и 1816—1823 гг.), о настоящем размахе и значении которых до этого не имели представления; при этом автор рассматривает крестьянское движение в диалектической связи с такими факторами, как передовая общественная мысль, с одной стороны, и политика царского правительства и дворянства, — с другой.
Работа эстонских советских историков ведется в тесном сотрудничестве с историками соседних прибалтийских республик. Эстонские историки имеют возможность пользоваться опытом, накопленным историками братских республик, работающими над сходными проблемами. В этой связи следует отметить капитальную монографию Н. М. Дружинина «Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева», в которой содержатся не только ценные методологические указания, но и ранее не известный фактический материал о положении государственных крестьян на территории Эстонии в первой половине XIX века
Плодотворность совместной работы особенно наглядно проявилась на объединенных научных конференциях прибалтийских, московских и ленинградских историков. В настоящее время сотрудничество эстонских историков с историками братских советских республик стало еще более интенсивным. В 1958 году в Таллине был проведен первый всесоюзный симпозиум по аграрной истории Восточной Европы, посвященный проблемам XVIII и первой половины XIX века. Вопросы этого 606


периода истории Эстонии стояли на повестке дня и следующих симпозиумов.
♦
Данный, шестой раздел книги (главы XIV—XIX) посвящен сложным явлениям перехода от одной общественно-экономической формации к другой.
R истории России 70—80-е годы XVIII века знаменуют собой начало периода окончательного разложения крепостнической системы и формирования в ее недрах капиталистических производственных отношений. Интенсивное развитие товарного производства закладывало основу для победы капиталистической формации. Расширялся внутренний рынок для сбыта продуктов сельскохозяйственного производства и в то же время развивалось производство на внешний рынок. Стремление помещиков увеличить товарную продукцию своих хозяйств неизбежно вело к усилению крепостнической эксплуатации и тем самым вызвало рост классовой борьбы крестьянства. Развивалось капиталистическое мануфактурное производство, которое на последнем этапе описываемого периода начинает перерастать в фабричное производство. Растет применение наемного труда. Однако развитие новых производительных сил задерживалось старыми, феодальными производственными отношениями, что привело к острому конфликту между ними.
В Эстонии, которая все больше вовлекалась в сферу всероссийского рынка, развитие производительных сил и созревание элементов капитализма в недрах разлагающейся формации приводит на рубеже XVIII—XIX веков к кризису крепостничества.
Указанный процесс протекает в благоприятных условиях непре стайного сближения экономики Эстонии с экономикой внутренних губерний России. Так, в сельском хозяйстве особенно интенсивное развитие товарного производства наблюдается в тех отраслях, продукция которых шла в основном на удовлетворение нужд внутреннего рынка России; возникавшие в этот период промышленные предприятия, также оказывались наиболее жизнеспособными в том случае, если ош; налаживали тесные связи с российским внутренним рынком. Государственные поставки, рост городов и мануфактурной промышленности в России вызвали увеличение спроса на продукты сельского хозяйства прибалтийских губерний — на зерновые и технические культуры.
Помещичьи хозяйства Эстонии уже в последней трети XVIII века отправляли на рынок большое количество хлеба и продукт его переработки — водку. «Производство хлеба помещиками на продажу, особенно развившееся в последнее время существования крепостного права, было 'же предвестником распадения старого режима».1 Рост товарного производства подготавливал условия для развития капиталистического производства.
Наряду с хлебной торговлей, которую вели поместья, интенсивно развивается торговля вразнос и ярмарочная торговля; ремесленники увеличивают производство товаров для более широкого, в первую очередь городского, рынка. Торговый капитал начинает перерастать в капитал промышленный. На рубеже XVIII и XIX столетий интенсивно развиваются мануфактурные предприятия. К концу первой четверти XIX века господствующее положение в промышленности заняла капиталистическая мануфактура, основанная на наемном труде.
Кризис феодально-крепостнической экономической системы вызвал 1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 184.
607


новые явления и в общественной надстройке. Надстройка отжившей общественной формации пыталась сохранить и упрочить свой базис. В конце XVIII века, стремясь удержать крестьянство в узде и распространить в его среде «набожный и кроткий дух», правящие круги наряду с авторитетом церкви начинают использовать и зарождавшуюся в ту пору «светскую литературу для крестьян». В то же время новые экономические потребности общества привели к возникновению новых, передовых общественных идей. Выдающимися представителями передовой антикрепостнической мысли в России являлись великий русский революционер А. Н. Радищев и декабристы. Убежденными противниками крепостничества были также и передовые прибалтийские мыслители Г. Г. Меркель и И. X. Петри, которые, однако, не поднялись до революционности Радищева и декабристов.
О кризисе феодальной формации убедительно говорит усиление классовой борьбы крестьянства, вызванное, с одной стороны, увеличением барщинных повинностей и, с другой стороны, стихийным и неосознанным требованием крестьянами перехода на капиталистические методы производства (отмена барщины и телесных наказаний, денежная оплата за труд и т. д.). Крестьянская война под предводительством Пугачева сильно встревожила и прибалтийских помещиков. В Эстонии один за другим следуют три сильных подъема антифеодальных выступлений крестьянства — в 1784, 1797 и 1802—1807 годах. Непреложность требований экономического развития и постоянно усиливающаяся классовая борьба крестьянства вынуждали прибалтийское дворянства и царизм идти на все новые уступки и реформы.
Ключ для решения проблем истории общественно-экономического развития Эстонии первой половины XIX столетия можно найти в произведениях классиков марксизма-ленинизма, в особенности в трудах В. И. Ленина «Развитие капитализма в России», «Аграрный вопрос в России к концу XIX века» и «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905—1907 годов».
Проникновение капитализма в сельское хозяйство Прибалтики в конце XVIII и первой половины XIX века характеризуется тем, что барские хозяйства продолжают существовать и лишь медленно и постепенно перерастают рамки крепостничества. Одним из результатов такого развития являлось все большее выделение из среды крестьянства, с одной стороны, зажиточных «гроссбауэров», а с другой стороны, безземельных батраков. Следовательно, сельское хозяйство Эстонии в своем развитии становилось на тот путь, который В. И. Ленин называет прусским путем развития капитализма, противопоставляя его революционному пути. «В первом случае крепостническое помещичье хозяйство медленно перерастает в буржуазное, юнкерское, осуждая крестьян на десятилетия самой мучительной экспроприации и кабалы, при выделении небольшого меньшинства «гроссбауэров» («крупных крестьян»). Во втором случае помещичьего хозяйства нет или оно разбивается революцией, которая конфискует и раздробляет феодальные поместья. Крестьянин преобладает в таком случае, становясь исключительным агентом земледелия и эволюционируя в капиталистического фермера».1
Во второй четверти XIX века в сельском хозяйстве Эстонии наблюдается дальнейшее развитие производительных сил. Начинается более широкое распространение технических сельскохозяйственных культур,
1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 16, стр. 216.
608


медленный и неповсеместный переход к более совершенным способам обработки земли и выделение сельскохозяйственных районов. Развитие сельского хозяйства осуществлялось за счет беспощадной эксплуатации и ограбления крестьянства, что и привело к небывалому обнищанию широких крестьянских масс. В то же время происходит углубление процесса дифференциации крестьянства. Обедневшие дворохо- зяева, батраки и бобыли начинают, по существу, превращаться в сельских пролетариев. Выдвижение из среды крестьянства отдельных более зажиточных дворохозяев и предпринимателей представляло собой другую сторону процесса развития капитализма в сельском хозяйстве.
Барщинная (отработочная) система хозяйства характеризуется рутинной, примитивной сельскохозяйственной техникой, вся работа на помещичьих полях производится при помощи рабочей силы и инвентаря крестьянского хозяйства. Разоряя крестьянство, помещики тем самым лишают себя возможности использовать барщину. «Разорение крестьянства, обезлошадение, потеря инвентаря, пролетаризация земледельца заставляют помещиков переходить к работе своим инвентарем».1 Настоятельная необходимость перехода к капиталистической системе становится очевидной, особенно начиная с 40-х годов в связи с новым мощным подъемом классовой борьбы крестьянства, которая, достигнув к концу 50-х годов своего апогея, привела к революционной ситуации в стране.
Те же явления перехода к новой общественно-экономической формации, как и в сельском хозяйстве, наблюдаются во второй четверти описываемого столетия и в других сферах жизни в Эстонии. Наступает промышленный переворот, превращение мануфактуры в фабрику. Более интенсивным становится процесс перерастания ремесленного производства в капиталистическую кустарную промышленность.
Оформление экономической общности эстонцев, главным образом на основе развития внутренней торговли, явилось одним из существеннейших условий формирования эстонской буржуазной нации. Эстонскую интеллигенцию волновали проблемы единого общенародного литературного языка — одной из необходимых предпосылок создания национальной культуры. Созданию этой культуры посвятили всю свою жизнь эстонские просветители-демократы Ф. Р. Фельман и Ф. Р. Крейцвальд. Однако начало широкого национального движения в истории Эстонии падает на следующие десятилетия (1860—1880-е годы).
1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 17, стр. 77—78.
39 История Эст. ССР


ГЛАВА XIV
РАЗЛОЖЕНИЕ КРЕПОСТНИЧЕСТВА И ФОРМИРОВАНИЕ КАПИТАЛИСТИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИИ
(Конец XVIII —начало XIX века)
§ 1. Рост товарности сельского хозяйства и усиление эксплуатации крестьян
В конце XVIII и начале XIX века в России, в том числе и в Эстонии, еще господствовал феодально-крепостнический способ производства. Однако в связи с развитием общественного разделения труда феодальное сельское хозяйство в то время было уже весьма тесно связано с рынком. На рынок в крупные города, особенно в Москву, Петербург, Ригу и в другие портовые города, шло много хлеба, главным образом из центрально-черноземных губерний. При этом внутренний рынок имел большее значение, чем внешний: так, экспорт четырех основных видов зерновых (пшеницы, ржи, ячменя и овса) составлял немногим более одного процента всего их урожая. Весь же остальной хлеб потреблялся внутри страны, причем товарная его часть все возрастала. В связи с развитием товарно-денежных отношений возросли расходы помещиков, для покрытия которых они усилили крепостническую эксплуатацию. «Помещик начинает производить хлеб на продажу, а не на себя. Это вызывает усиление эксплуатации труда крестьян ...» 1
Интенсивное развитие мануфактурного производства, быстрый рост городов в западных и северо-западных губерниях России благоприятствовали реализации сельскохозяйственной продукции Эстонии. Особенно большое значение для развития сельского хозяйства Эстонии имели растущие потребности Петербурга. В 1785 году в Петербурге проживало около 200 тысяч человек, т. е. примерно столько же, сколько во всей Эстляндской губернии.
Пены на сельскохозяйственные продукты росли и на внешнем рынке, куда из прибалтийских губерний вывозилось значительное количество хлеба. Географическое положение территории Эстонии на запанной морской границе России, в непосредственной близости от петербургского рынка, создавало благоприятные условия для интенсивного развития товарного сельского хозяйства. Этому процессу способствовала отмена в 1782 году таможенной границы между прибалтийскими и остальными губерниями России. К тому же царское правительство отказалось от регламентации вывоза хлеба из прибалтийских губерний, проводившейся им еще в середине столетия. В 1763 году
1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 1, стр. 516.
610


Сенат принял решение об отмене в прибалтийских губерниях всех ограничений в области экспорта хлеба. Цены на хлеб значительна повысились. По данным А. В. Хупеля, ласт ржи в 60-х годах XVIII века стоил 17—18 рублей, а бочка водки — 5 рублей, в 70-е же годы цена на ласт ржи поднялась до 40—50 рублей (в 1771 году даже до 85—90 рублей) и на бочку водки — до 8—13 рублей. В то же время цена на импортную соль упала. «Если прежде за пять тюндеров ржи мы получали один тюндер соли, — писал Хупель, — то теперь мы получае:л тюндер соли за тюндер ржи».
В одной изданной в Лифляндии в 1781 году книге говорится: «Во всех европейских гаванях охотно принимают наш хлеб, лен, коноплю и древесину, ибо нужда в них велика». Однако для развития сельского хозяйства прибалтийских губерний во второй половине XVIII века большее значение имел всероссийский внутренний рынок. По подсчетам местного статистика Фрибе, в 90-х годах XVIII века в Лифляндии на изготовление водки и пива шло в семь раз больше хлеба, чем на продажу в местные города и за границу. В конце XVIII столетия, по данным губернского правления, из выращенного в Эстляндской губернии хлеба на месте было продано 18 процентов, за границу — 4 процента, в другие губернии России — 0,5 процента и на винокурение израсходовано 13—14 процентов.
В 1766 году, когда царское правительство особым распоряжением дало прибалтийским помещикам право продавать изготовленную на их заводах водку в русских губерниях, начался ее интенсивный вывоз из Эстляндии и Лифляндии в Петербург. Хотя до конца XVIII века, как видно из графиков на стр. 612—613, цены как на водку, так и на хлеб показывали тенденцию к повышению, все же винокурение приносило помещикам большую выгоду, чем продажа зерна в непереработанном виде. В 1794 году казна платила за бочку водки 18 рублей, в то время как стоимость зерна, необходимого для производства этого количества водки, составляла всего 9 рублей. По сути же дела оно ничего не стоило помещику, так как все работы, связанные с выращиванием хлеба, изготовлением и перевозкой водки, производились крестьянами в порядке барщины. Хупель оценивал прибыль, полученную в 1774 году помещиками от продажи водки государству, примерно в 3 миллиона рублей.
Развитию винокуренного промысла в Прибалтике благоприятствовало еще и то, что в соседних районах России он был менее распространен. Так, еще в 1807 году, по данным губернских правлений, в Эстляндской губернии насчитывалось 367 винокуренных заводов, производивших 416 900 ведер водки в год, а в Петербургской губернии — только 12 винокурен, продукция которых составляла 65 970 ведер водки в год. По данным Г. И. Яннау, уже в 1778 году из всей произведенной в прибалтийских губерниях водки 63 процента шло в другие районы Русского государства, 16 процентов — за границу и 21 процент потреблялся на месте. «Большая часть ее (т. е. товарной водки), — писал Хупель, — идет, согласно заключенным договорам, в Петербург и другие города России, а также в наши собственные города и на покрытие потребностей стоящего в Таллинской гавани флота; значительное количество водки продается и в большинстве наших корчем. Тридцать лет назад (т, е. в середине XVIII века) винокурение не имело такого широкого размаха ни в одном из наших имений; правда, тогда у нас не было государственных поставок и в имениях не было таких обширных полей, как сейчас...»
611


140
Динамика цен на рожь на рынках Таллина и Риги в 1775—1800 гг.
Цена ласта ржи в ассигнационных рублях: 1 — в Таллине; 2 — в Риге; 3 — курс ассигнационного рубля в серебряных копейках.
Винокурни были заведены почти во всех имениях. В 1796—1810 годах 85 процентов поместий Эстляндской губернии имели винокурни (в Харьюском уезде — 97, в Ярваском — 85, в Внруском — 81, в Ляэне- ском — 72 процента). Для изготовления водки уже не хватало зерна, выращенного на помещичьих полях. Из израсходованного в эстлянд- ских имениях с 1801 по 1810 год для изготовления водки хлеба 9,1-- 9,6 процента помещики должны были покупать (в основном у своих или соседних крестьян).
По собранным губернским землемером Эстляндии Доберманом в начале XIX столетия данным, в Харьюмаа 70 процентов помещиков продавали продукцию своих винокурен не только в местных, но и в городских трактирах, а также казне, и около 19 процентов помещиков — только в корчмах своей волости. В Вирумаа соответствующие процент- 612


ные данные выражались в цифрах 72 и 15, а в более отсталом в экономическом отношении Ляэнеском уезде соответственно 49 и 24. В 1801 году из произведенных в Эстляндской губернии 608 945 ведер водки в самих имениях было израсходовано 20 процентов, в губернии продано 29 и казне — 51 процент. Хотя производства водки для более отдаленного рынка имело, как мы видим, для развития прибалтийского помещичьего хозяйства определяющее значение, все же немаловажную статью дохода для помещиков представляла и продажа водки своим собственным крестьянам, которая подрывала здоровье крестьян и приводила к разорению их хозяйства. В деревнях материковой части Эстонии в первой четверти XIX столетия насчитывалось около 2000 помещичьих корчем, т. е. примерна одна корчма на 50 взрослых мужчин.
Винокурни в имениях были оборудованы весьма примитивно. Но все же в связи с общим распространением винокурения в развитии производительных сил в сельском хозяйстве произошел определенный сдвиг. В помещичьем хозяйстве появилось новое звена — промышленное заведение, хотя маленькое, примитивное, основанное на крепостном труде, но все же такое заведение, которое перерабатывало выращенное на помещичьих полях сырье в рыночный продукт.
В 70—80-х годах XVIII века современники отмечали значительное оживление сельского хозяйства и торговли. «Все ожило и расцвело, —
Динамика цен на водку на рынках Таллина и Риги в 1775 1800гг.
Пена бочки 50-градусной водки в ассигнационных рублях: 1 — в Таллине* 2 — в Риге.
613


Высев (нижняя линия) и урожай (верхняя линия) ржи и других зерновых (пилепацы, ячменя и овса) в тюндерах в Эстляндской губернии в 1770—1793 гг.
писал Яннау в 1786 году. — Дворянин, освобожденный от гнета редукции, чувствуя, что находится под надежной защитой, начал заниматься сельским хозяйством... расширял свои поля, увеличивал производство спирта, откармливал быков и поднял сельское хозяйство на такой уровень, что его имение давало ему возможность продавать значительное количество сельскохозяйственных продуктов. Неудивительно поэтому, что в такие счастливые времена цены на поместия мало-помалу выросли втрое.. .» По собранным в то время из разных уездов Эстонии данным, от одной трети до трех четвертей имений имели так называемые подмызки. «Подмызок — это небольшая мыза, которую помещик создавал на земле имения с целью увеличения запашки, повышения доходов или развития скотоводства ...» — пишет И. X. Петри в своей книге, изданной в 1802 году. Некоторые прибалтийские помещики уси614


ленно занялись строительством промышленных предприятий: основывали мануфактуры, кирпичные заведения, каменоломни, лесопильни, строили печи для обжига извести и т. д.
Рост товарности сельского хозяйства стал стимулом для увеличения посевов. Как можно заключить из приведенного рядом (на стр. 614) графика, посевы зерновых в Эстляндской губернии в последней трети XVIII века увеличились почти на 50 процентов.
Отходы от винокурения употреблялись во многих поместьях для откорма скота. Ежегодно с Украины в Лифляндию и Эстляндию пригонялись тысячи быков, которых скупали или брали на откорм местные помещики. Откормленный скот отправлялся на продажу в Петербург. Таким путем в Вируском и Ярваском уездах откармливалось в среднем 6 тысяч украинских быков в год; в имениях же Ляэнеского и Харьюского уездов откармливался главным образом местный крупный рогатый скот. Эти районы снабжали мясом не только Петербург, но и Таллин и базировавшийся здесь флот.
Быстрый рост товарно-денежных отношений толкал помещиков на поиски новых источников увеличения своих доходов. На рубеже XVIII и XIX столетий делаются отдельные попытки введения новшеств в сельское хозяйство; экономическая мысль несколько оживилась. Отдельные эстляндские и лифляндские помещики уже в то время пытались улучшить систему обработки полей, выращивать мериносовых овец, применять молотилку. Созданное в 1792 году Лифляндское общеполезное экономическое общество с 1797 года начало издавать журнал, пропагандировавший многопольную систему земледелия, выращивание клевера и т. п.
На рубеже XVIII и XIX столетий сельское хозяйство Эстонии по- прежнему носило в основном экстенсивный характер. Наряду с трехпольной системой применялись еще подсека и так называемый кютис, или кубыши (см. гл. IX, § 2). К известным уже полевым культурам во второй половине XVIII века прибавился картофель. По данным губернаторских отчетов, картофеля, или «земляных яблок», в 1771 году было посажено в Лифляндской губернии Р/з четверти и в Эстляндской губернии 25 четвертей. Еще в начале XIX века картофель был мало распространенной культурой. В 1803—1813 годах средний урожай картофеля по Эстляндской губернии составлял немногим более 17 тысяч четвертей.
В условиях господства отсталого крепостнического способа производства уровень сельского хозяйства оставался низким. Посев — особенно в хозяйствах крестьян, которые должны были в первую очередь обработать поля помещика, — производился поздно. Так, яровые высевались в конце мая и начале июня, озимые же — в августе и даже в начале сентября (по новому стилю, соответственно, в июне и в начале и середине сентября). Поля вспахивались и боронились, в зависимости от характера почвы, два-три раза в год. В качестве рабочего скота использовались волы и лошади. Выращивали крестьяне в основном рожь, ячмень, овес, горох и бобы. Наряду с этими культурами в юго-западной части Эстонии и на острове Сааремаа сеяли сравнительно много пшеницы. В приходах, расположенных к западу от озера Выртсъярв, в окрестностях города Вильянди и в районе, лежащем севернее города Пярну, часть крестьян занималась льноводством и выращиванием КО’ нопли. Имеются данные по южной Эстонии, относящиеся к 20-м годам XIX века, которые свидетельствуют, что крестьяне там уже повсюду разводили картофель, но сажали его не в поле, а в огороде, вместе с 615


капустой, репой, бобами и горохом. Скотоводство находилось у крестьян на низком уровне и только в отдельных приходах (Кярла, Карья, Михкли, Курси и Харгла) давало некоторый доход более зажиточным крестьянам.
Сельскохозяйственные орудия крестьян были в основном такими же примитивными, как и в XVI—XVII веках. Так как этими же орудиями выполнялась и барщина, то и помещичьи поля обрабатывались примитивной деревянной крестьянской сохой, которая разрыхляла землю всего на глубину 5—6 сантиметров. Но, как отмечали современники, это была единственная соха, которую могла тянуть слабосильная крестьянская лошадь. Бороны с железными зубьями имелись к концу XVIII века в Лифляндской губернии только приблизительно в десяти имениях. А крестьянские суковатки и коленчатые бороны обрабатывали землю весьма поверхностно.
Иногда помещики прямо препятствовали
в Лифляндской губернии, ский историк Г. Строд.
переходу на более рациональные методы работы. С конца XVIII века латышские, а затем и эстонские крестьяне стали при уборке яровых пользоваться вместо серпа косой (латышские крестьяне употребляли специальную маленькую косу — раутц). Но на помещичьем поле работа косой, в несколько раз облегчавшая труд жнеца, была запрещена, так как помещики боялись, что при этом часть зерна может осыпаться. Когда стала распространяться культура картофеля, крестьян заставляли выкапывать его руками, так как, работая мотыгой, они могли испортить слишком много картофеля.
О том, как господствующие в стране крепостнические производственные отношения препятствовали внедрению новой техники, образно говорит история молотилки которую недавно раскрыл для нас латыш-
В конце XVIII века сами помещики признавались, что такой край массового сельскохозяйственного производства, как Лифляндия, особенно нуждается в машинах для молотьбы хлеба. В 1786 году в Англии была изобретена так называемая шотландская молотилка, и в 1797 году шесть таких молотилок было привезено в Лифляндию. По образцу их стали изготовлять молотилки и местные мастера на некоторых мызах, и вскоре опыт показал, что благодаря применению машины производительность труда на молотьбе возрастает больше чем в десять раз. Но несмотря на это, молотилки в прибалтийских имениях почти не получили распространения. Помещики, привыкшие эксплуатировать даровой труд барщинника, считали, что эти машины для них слишком дороги. Как только какая-либо деталь ломалась, вся молотилка выходила из строя и при этом навсегда, так как не было фабрик и мастерских для их ремонта, а крепостные не имели необходимых для починки этих машин технических навыков. В результате и те немногие прибалтийские помещики, которые на рубеже столетий увлекались» ими, уже в первой четверти XIX века вообще отказались от попыток использования молотилок.
616


Все работы в имении производились руками барщинников. К весенним полевым работам приступали около Юрьева дня (23 апреля).- К этому дню имения требовали присылки барщинников для выполнения летней ординарной пешей барщины. Около Иванова дня (24 июня), начинался сенокос. Сенокосные работы старались закончить до уборки хлебов, которая начиналась около Яковлева дня (25 июля). На эту работу имение требовало еще «ваймов» (несовершеннолетних или женщин) в порядке так называемой дополнительной барщины. Большинство бар- щинников работало жнецами, но часть из них ставила скирды или, двигаясь вслед за жнецами, подбирала незамеченные или уроненные последними колосья. Мызные барщинники собирали урожай и на полях тех- крестьян, которые остались в долгу перед помещикам. Хлеб с этих полей шел также непосредственно в амбары имения.
Во второй половине XVIII века наблюдается заметный рост интенсивности барщинного хозяйства в имениях. Если еще в середине столетия барщинники отправлялись на работу в имение в понедельник утром и уходили с работы в субботу после обеда, то теперь помещики стали требовать, чтобы они приходили в имение уже в воскресенье вечером, а отпускали их в субботу лишь после заката. Барщинников, выполнявших ординарную барщину, и «разовых» работников, ухаживавших поочередно за помещичьим скотом, стали использовать только на основных работах — в поле и в хлевах. Для выполнения различных подсобных работ, которыми раньше занимались те же барщинники, от крестьян требовали все новых дней в порядке дополнительной барщины. Пряжу, которую раньше на мызе пряли «разовые» барщинники, теперь раздавали крестьянам для работы на дому. Специальных работниц и работников стали требовать для стирки белья, мойки и стрижки овец, обработки льна, заготовки топлива, ремонта строений и перевозки строительных материалов.
Во многих имениях в конце XVIII века в страдную пору (например, во время сенокоса или уборки урожая) на помещичьи поля сгонялись все без исключения крестьяне, причем толока больше не устраивалась. В других имениях прибегали к такому способу: каждое крестьянское хозяйство должно было убрать определенный участок поля или выкосить определенную часть луга. К работам в своем хозяйстве крестьяне могли приступить лишь после окончания всех помещичьих работ. Во многих имениях ввели урочную, или аккордную работу: при пахоте, бороновании, сенокосе, жатве и т. д. кубьяс задавал каждому барщиннику определенный «урок». Даже Хупель признает, что установленные для барщинников уроки были очень высоки. «На изнуренной и голодной крестьянской лошади, — писал Хупель, — барщинник успевал выполнить заданный ему на день урок лишь за два дня». Из наблюдений современников явствует, что указанная система содействовала углублению имущественного неравенства среди крестьян. «Более зажиточные крестьяне, нанимая себе в помощь бобылей. быстро заканчивают помещичью работу и спешат на свое поле, — пишет Хупель, — бедняки же, у которых не хватает людей, страдают ат этого».
В последней трети XVIII века на крестьян тяжелым бременем легла работа в помещичьих винокурнях. Как правило, работа в помещичьей винокурне происходила следующим образом. Из волости отбиралось двое-трое крестьян-дворохозяев, которые по очереди (каждый по две недели) должны были работать в винокурне в качестве мастера. Подручными при них работали присылаемые по очереди от других дворов 617


мужчины. Работа в помещичьей винокурне начиналась в 6 часов утра и заканчивалась в 7 часов вечера, но нередко приходилось работать и круглые сутки. Топливо и сырье доставлялись в винокурню другими барщинниками.
В конце XVIII века прибалтийские помещики не ограничивались только тем, что взваливали на крестьянские дворы все новые барщинные повинности. Были предприняты попытки втянуть в сферу барщинной эксплуатации и еще незатронутое ею безтягловое деревенское население — бобылей. Во многих лифляндских имениях помещики с конца ХУШ века принуждали и бобылей отрабатывать для имения один или несколько пеших дней в неделю в течение круглого года или только летом. В 1796 году на лифляндском ландтаге были высказаны требования, чтобы и бобыли несли барщинные повинности для имения, и ландтаг 1798 года установил для них определенное количество барщинных дней на своих харчах. В нескольких имениях на рубеже XVIII и XIX веков были предприняты попытки перевести всех крестьян (дво рохозяев, батраков и бобылей) на положение так называемых мызных бобылей, примерно соответствовавшее положению «месячников» во внутренних губерниях России.
Интенсивный рост товарного производства в имениях отрицательно сказался на развитии товарно-денежных отношений крестьян. Крестьянское хозяйство являлось в основном поставщиком рабочей силы для поместья, и у крестьян не оставалось времени для более тщательной обработки своей земли. Согласно имеющимся сведениям, в первой четверти XIX века только в отдельных приходах Эстонии более зажиточные крестьяне регулярно продавали скот городским купцам. Деревенские промыслы были в Эстонии развиты несравненно слабее, чем, например, в тех губерниях России, где преобладал оброк. Многие помещики вообще не позволяли своим крестьянам продавать продукты их хозяйства в городе и требовали, чтобы они привозили их в имение, а уже помещики сами перепродавали эти продукты городским купцам. Но торговля крестьян в городах все же совсем не прекратилась. Углубление общественного разделения труда и развитие товарно-денежных отношений превратили периодическое посещение городского рынка в экономическую необходимость даже для самых бедных крестьян, которых в городе ждали не какие-то торговые барыши, а весьма ощутительные для них затраты. Около 1780 года А. В. Хупель записал со слов эстонских крестьян пословицу: «Нельзя идти в город без денег, как в •баню без веника».
Крестьяне продавали и покупали разнообразные товары на городском рынке. Публицист Петри сообщает о значительной торговле, которую крестьяне вели в Риге, Таллине, Пярну, Нарве и Тарту. Особенно много крестьян приезжало в город для торговли зимой — в январе и феврале. «Через все ворота вливаются целые обозы саней; приходят караваны русских и польских, латышских и эстонских крестьян. Приток местных продуктов из указанных провинций (имеются в виду Лифляндия и Эстляндия) так велик, что зимой почти все улицы одинаково забиты санями, и прохожие зачастую вынуждены перелезать через них...» Согласно сведениям Петри, крестьяне привозили в города на продажу коноплю, лен, зерновые, табак, масло, дичь, воск, смолу и другие товары. Петри подчеркивал, что все товары, которые эстонские и латышские крестьяне привозили в город (за исключением тех случаев, когда они в порядке барщины сопровождали обозы), пред-
618


Сбыт продукции сельского хозяйства из южной Эстонии в первой четверти XIX века (по данным О. Хуна).
Районы сбыта: 1 — в Таллин; 2 — в Нарву; 3 — в Гдов и в Псков; 4 — в Ригу; 5 — приблизительные границы территории, откуда продавали откормленных быков (отчасти пригнанных сюда на откорм с Украины) в Петербург; 6 — экономические районы местных городов: 1 — Курессааре; 2 — Пярну; 3 — Вильянди; 4 — Валга;
5 — Тарту; 6 — Виру.
ставляли собой продукцию не помещичьего, а крестьянского хозяйства.
Купцы безжалостно обманывали и грабили крестьян, приезжавших со своими товарами в город. Попавший в 1784 году впервые в город Ваша И. В. Краузе, впоследствии профессор Тартуского университета, с удивлением наблюдал, как латышские и эстонские крестьяне были встречены немецкими купцами: «Хорошо одетые немцы приставали к крестьянину уже на дороге, ухаживали за ним и целовали его, называя его братцем; затем они ощупывали его воз, перебирали товары и что- то говорили. Крестьянин чесал у себя за ухом, немец начинал говорить еще настойчивее; крестьянин смеялся и подгонял коня. Немец пытался задержать его, они сцеплялись руками, более сильный крестьянин освобождал себя. Тогда немец хватал его шапку, подскакивал к лавке л подносил крестьянину рюмку водки, держа огромную бутыль в другой руке. Крестьянин останавливался в нерешительности, один из слуг торговца заводил его лошадь в ворота. Крестьянин брал рюмку и нерешительным шагом следовал за своим товаром, который множество услужливых людей уже снимали с телеги и бросали в переднюю G19


склада, в то время как Эриксон (старший приказчик купца) бесконеч- ным и радостным потоком слов занимал хозяина товаров, а один из мальчиков преподносил ему кружку теплого пива и селедку... Затем дело доходило до весов. Эриксон записывал цифры, но в то же время болтал без умолку. Я стоял, правда, поодаль, но все же заметил, что мальчики, работавшие у весов при измерении и взвешивании, воспитывались в полном смысле слова для виселицы». «Вот откуда эти большие прибыли», — подумал Краузе, увидев все это.
На рубеже столетий активно занималась торговлей и некоторая часть более зажиточных крестьян. Крестьяне-скупщики разъезжали по всей стране и скупали сельскохозяйственные продукты, с тем чтобы перепродать их затем в городах. Зачастую скупщики оплачивали купленные у крестьян продукты не деньгами, а различными другими товарами: водкой, табаком, солью и т. д. В своем умении обманывать крестьян эти скупщики-эстонцы нисколько не отставали от немецких купцов.
§ 2. 	Положение крестьян и социальная структура деревни
Сложившиеся уже ранее формы крестьянского хозяйства сохранялись и в начале XIX столетия. В Эстляндской губернии хозяйства делились в зависимости от того, сколько тягловых дней ординарной барщины они должны были отбывать в неделю. Самым распространенным видом крестьянских хозяйств являлись трехдневные и шестидневные хозяйства; часто встречались также четырехдневные, реже пятидневные хозяйства. Хозяйства, которые должны были отбывать один два дня барщины в неделю, причислялись уже обычно к бобыльским хозяйствам. В Лифляндской губернии крестьянские хозяйства делились в зависимости от количества гаков земли, которой они обладали, на полугаковые (отрабатывали шесть тягловых дней ординарной барщины в неделю), в одну треть и в одну четверть гака (отрабатывали 4 и 3 тягловых дня). Хозяйства, обладавшие всего одной шестой частью гака, или еще меньшие причислялись к бобыльским хозяйствам.
Для выполнения барщины в шестидневном хозяйстве Эстляндской губернии постоянно жили, кроме самого хозяина и хозяйки, еще 2—3 батрака и 1—2 батрачки. В шестидневном хозяйстве, как правило, имелись одна или две пары волов и 2—3 лошади. Но почти всю рабочую силу крестьянского хозяйства поглощало имение. 1< концу XVIII столетия крестьянские хозяйства, по сравнению с концом предыдущего столетия, в экономическом отношении несколько укрепились — крестьянской запашки и рабочего скота теперь на один гак приходилось больше. Но стремительна росли и барщинные повинности крестьян, особенно так называемая дополнительная, или экстраординарная барщина, которая в конце XVII столетия с лолугакового двора, как правило, не достигала 100 дней в год, а в начале XIX века уже колебалась между 130 и 170 днями. В конце XVIII столетия непосильное бремя барщины уже стало подрывать экономику крестьянского хозяйства. По данным составленных в 1803—1805 годах вакенбухов, трудом барщинников в имениях производились самые разнообразные работы. Так, от одного шестидневного (или полугакового) хозяйства в северной Эстонии вдобавок примерно к 375—470 дням ординарной барщины требовали еще добавочные дни для выполнения различных работ: для возки навоза — 2—36, сева — 2—8, сенокоса — 6—12, жатвы —
620


24—48, ухода за помещичьим скотом — 20—40, ремонта кровель — 3—6, обрезания головок, трепания и чесания льна — 6—20, стрижки овец — 2—15, стирки — 4—12, прядения — 3—6, сбора хмеля — 2—5, для работы в помещичьей винокурне — 10—20, боронования — 6—12, для гужевой повинности — 6—18 дней дополнительной барщины в год. В тех имениях, где барщинные повинности крестьян были особенно тяжелыми, от такого крестьянского двора требовали на перевозку урожая в мызные амбары еще 2—4 дня, для провеивания зерна — 1—6 дней, на строительные работы в имении — 3—8 дней, на лесозаготовку — 4—8 дней. Изредка помещик требовал еще 2 дня дополнительной барщины на чистку полевых канав, 6 дней на резку торфа, 2—9 дней на ремонт мельницы и т. п.
Особенно тяготила помещичья барщина крестьян в страдную пору. В конце XVIII века в шестидневном (полугаковом) хозяйстве крестьянина проживало, как мы видели, обыкновенно 6 работоспособных человек: хозяин, хозяйка, 2 батрака и 2 батрачки. Такое хозяйство должно было в течение всего лета посылать на работу в имение одного батрака с упряжкой и одну батрачку, которые работали на помещика шесть дней в неделю. Дополнительных работников требовали еще для сенокоса, но особенно трудным положение становилось около 25 июля, когда начиналась уборка урожая и имение требовало от такого двора .для дополнительной барщины еще двух или трех жнецов. Во многих составленных в начале XIX века вакенбухах специально отмечается, что во время уборки урожая имение забирает из крестьянского двора всех трудоспособных людей, кроме одного. Лишь после уборки всего помещичьего хлеба часть рабочей силы крестьянского двора могла приступить к работе на своих полях.
В конце XVIII — начале XIX века основной формой эксплуатации крестьян были барщинные работы, однако и натуральные повинности, требуемые с крестьян имением, были для них весьма обременительны. Так, в начале XIX века одно эстляндское шестидневное хозяйство должно было поставлять имению ежегодно от 2 до 6 тюндеров ржи и столько же ячменя и овса, от 30 до 100 лисфунтов (лейзиков)1 сена, от 10 до 30 вязанок соломы, 1—2 овцы, от 3 до 8 фунтов пряжи, от 2 до 6 кур, от одного до шести десятков яиц, в некоторых имениях вдобавок еще 5—6 фунтов масла, 2 гуся, от 1 до 3 сажен дров и уплачивать от 15 до 80 копеек ваковых денег. Но натуральный оброк представлял собой в то время уже не столь важную статью доходов, получаемых помещиками от эксплуатации крестьян. Так, эстляндские помещики при составлении крестьянского закона 1804 года исходили из расчета, что они должны получать от крестьян с каждого тюндерного места (= 0,5463 га) пахотной земли 3 кюльмета зерна и в счет других натуральных повинностей от Р/2 до 4V2 кюльмета, т. е. всего 68 кг зерна, и 100 дней барщины.
Кроме всех перечисленных барщинных повинностей, крестьяне должны были еще ремонтировать помещичьи и церковные здания, платить церковные подати, содержать в порядке и мостить дороги, давать подводы проходившим через деревни войскам. Казенные подати, например подушную подать, за крестьян платили помещики, которые за это требовали от них еще дополнительных дней барщины.
Отношения людей, населявших крестьянские дворы, регулировались исписанными, но строго выполнявшимися обычаями. Хозяин и хозяйка, 1 Лисфунт — ^старинная мера веса, равная 20 фунтам.
621


а часто также старший сын и дочь, как правило, не ходили на помещичью барщину. Крестьяне-дворохозяева выполняли в имении лишь некоторые работы, например, производили на полях посев зерновых и работали в винокурнях. Эта последняя обязанность была для крестьян весьма тягостной, так как помещики требовали получения из известного количества зерна строго определенного и обычно весьма большого количества водки. Когда же из-за низкокачественного сырья или примитивного оборудования возникали недодачи, то дворохозяева должны были возмещать их своим зерном.
В преддверии нового столетия, в связи с увеличением барщинных повинностей и дальнейшим развитием товарно-денежных отношений, начинают исчезать господствовавшие прежде в крестьянских усадьбах патриархальные отношения. Между дворохозяевами и батраками и батрачками весьма часто возникали конфликты из-за жалованья и «чрезмерного труда». Уже в эстляндском крестьянском законе от 1802 года его составители сочли нужным обратиться к крестьянам-дворохозяевам со следующим наставлением: «К своим батракам и служанкам будьте справедливы и честно отдавайте им их жалованье, чтобы с радостным сердцем делали они вашу работу».
Хотя подавляющее большинство крестьян жило в большой нищете, в эстонской деревне конца XVIII столетия встречались отдельные более зажиточные дворохозяева. Они обладали, в зависимости от размера хозяйства, 5—10 лошадьми и 30—40 головами крупного рогатого скота. Некоторые из них имели даже по нескольку сот рублей наличными деньгами — факт, который они обычно всячески старались скрыть от помещика. Известны, однако, и такие случаи, когда, как отмечает Хупель, некоторые из них ссужали деньгами самого помещика. Из среды таких крестьян вырастали в дальнейшем деревенские ростовщики и скупщики.
Батраки и батрачки составляли в то время уже весьма многочисленную прослойку крестьянства. Один из близких к Екатерине II сановников — Яков Сиверс утверждал, что если в Лифляндии на рубеже столетий было 25 тысяч дворохозяев, то одновременно там можно было насчитать 250 тысяч батраков и бобылей; по другим сведениям, в конце XVIII века в Лифляндии насчитывалось 40 тысяч дворохозяев и более 350 тысяч батраков.
Батраки-барщинники отрабатывали в имении полагающиеся с их дворохозяина барщинные дни. Отправлялись на работу в имение, как правило, на целую неделю. Жить же в имении все эти дни батраки должны были за счет более чем скромного запаса пищи, которым их снабжали хозяева. Осенью с началом ночной молотьбы помещичьего хлеба батраки не имели достаточно времени даже для сна. И зимой положение батраков, особенно — отбывших тягловую барщину, было не намного легче, так как тогда помещики отправляли их с обозами в дальние поездки, во время которых они доходили подчас до Петербурга и Риги. Столь же безрадостной была жизнь отбывавших пешую или дополнительную барщину «ваймов» (батрачек и подростков).
За весь этот изнурительный труд батраки получали мизерную оплату. Холостого батрака хозяин был обязан кормить и давать ему одежду. Если же у батрака была семья, то хозяин отрезал от своего надела крохотный участок земли, на котором батрак жил самостоятельно, содержал иногда свой тягловый скот и отрабатывал с помощью его известное количество барщинных дней в счет повинностей дворохозяина.
622


Воскресный вечер у корчмы. Рисунок неизвестного художника (1813 г.). Батраки отправляются на мызу, чтобы с раннего утра приступить к работе.
Уже в конце XVIII века количество бобылей в эстонской деревне было весьма значительным. Согласно данным Хупеля, в 70-х годах XVIII века из каждых 100 крестьянских семей эстонской деревни от 30 да 60 семей входили в разряд бобылей. Бобыли представляли собой наибеднейшую прослойку крестьянства и отличались от батраков тем, что у них, как правило, было свое собственное небольшое хозяйство, отдельное от хозяйства крестьянина-дворохозяина. Границы этой крестьянской прослойки были весьма неопределенны, так как в разряд бобылей могли попасть представители самых разнообразных групп крестьянского населения. Некоторые бобыльские хозяйства возникали на окраинах помещичьих владений, где крестьяне поднимали новые- участки целины (обычно это делалось в лесах). Сами помещики, насильственно присоединявшие к своей запашке крестьянские земли,, бывали вынуждены создавать бобыльские хозяйства, переселяя на окраины своих поместий крестьян, землю которых они захватили. Бобылей с конца XVIII века стали заставлять выполнять барщину для имения; жены бобылей использовались в мызах для стирки белья, для работы в садах, прядения и т. п. С течением времени бобылями стали называть всех тех крестьянских хозяев, которые настолько обеднели, что могли отбывать в пользу имения лишь один-два тягловых дня барщины в неделю.
Бобыльские хозяйства возникали и на землях крестьян-дворохозяев. Как явствует из приведенного выше перечня барщинных повинностей,, эксплуатация крестьянских хозяйств со стороны имений носила неравномерный характер: основная масса пеших барщинных дней и дополнительной барщины, которую поместья требовали от дворохозяев, па- 623


.дала на период летних сельскохозяйственных работ. Стремясь обеспечить себя на лето работниками, дворохозяева разрешали бобылям селиться на окраинах своих участков; иногда бобылям выделяли при этом небольшой клочок земли, часто — только огород. Такими бобылями были фактически и имевшие семью и свое отдельное хозяйство батраки.
Жилищем для бобылей служили еще более жалкие строения, чем крестьянские жилые риги, — так называемые бани. Не имея собственного гумна, бобыли без «помощи» дворохозяина не могли обмолотить «свой хлеб, за пользование же хозяйским гумном они должны были расплачиваться своим трудом. Бобыли пользовались лишь ничтожно малыми клочками пашни, а у многих из них вообще не было земли для выращивания хлеба. Вследствие этого важным источником средств существования для бобылей служила работа за натуральную оплату у помещиков или крестьян.
Несмотря на то, что к началу нового столетия эстонская деревня в социальном отношении была уже весьма сильно расслоена и ее населяли различные группы крестьянства, все они по отношению к помещикам представляли собой одинаково бесправных крепостных. Помещик мог продать и любого дворохозяина, мог отобрать у него его усадьбу, скот и все имущество, переселить его в другое место и т. д. Бар- тцинные повинности были столь изнурительными, что для обработки своих полей у крестьян-дворохозяев не хватало ни времени, ни рабочей силы. И поэтому неубранный крестьянский хлеб в засушливые годы -осыпался, а в дождливое лето и осень крестьяне не успевали убрать сено и оно сгнивало. Урожаи на крестьянских полях оставались низкими, и часто имели место недороды.
В одном изданном в Риге в 1784 году журнале появилась статья под заголовком «О претерпеваемом крестьянами Лифляндии и Эстляндии .ежегодном голоде», где говорилось, что в названных губерниях, которые славились как «житницы севера», каждой весной в деревнях свирепствовал голод. Время от времени голод принимал характер «.стихийного бедствия и сопровождался массовым вымиранием населения, как это наблюдалось в 1789, 1800 и 1808 годах. В другие годы опустошение в деревнях производили эпидемические болезни.
Во второй половине XVIII века вопрос обеспечения населения продовольствием стал в России настолько острым, что царскому правительству пришлось принять некоторые предупредительные меры, в том числе и в Прибалтике. Войны, которые правительство вело во второй половине XVIII века, требовали создания крупных сухопутных и военно-морских сил (сухопутная армия к 1796 г. насчитывала около полумиллиона человек) и их надежного продовольственного обеспечения. Правительство отдавало себе отчет в том, что всякая нехватка хлеба сможет послужить поводом для проявления недовольства среди населения, что могло перерасти в открытые выступления, в восстание против помещиков и властей.
С 1763 года прибалтийские помещики по распоряжению правительства должны были ежегодно держать до следующей весны определен- -ный запас хлеба ( вначале 5 и впоследствии 7 бочек на гак), которым можно было бы пользоваться в случае неурожая. В конце XVIII века правительство подняло вопрос об учреждении так называемых сельских запасных магазинов, которые и были созданы в каждом прибалтийском имении в 1800 году. При этом не скрывалось, что магазины «-были учреждены и с целью снабжения войска хлебом при «внезапном
£24


Мыза Пальмсе Гравюра В. Штавенхагена.
перемещении». Помещики же хотели таким путем переложить ответственность за обеспечение жителей продовольствием в случае неурожаев со своих плеч на плечи самих крестьян. Сельские запасные магазины, в которых должен был храниться годичный запас продовольствия, создавались таким образом, что каждый крестьянин должен был вносить туда ежегодно по получетверти ржи и полугарнцу ярового хлеба.
Помещики и пасторы смотрели на крестьян как на бесправную рабочую скотину, которую можно продать или заложить, лишить земли и даже семьи. Торговля людьми была важной отраслью деятельности торговых контор прибалтийских городов. Так, в 1800 году в таллинской еженедельной газете, выходившей на немецком языке, появлялись такие объявления: «Желают купить двух здоровых девушек в возрасте от 14 до 17 лет. Более подробные сведения можно получить в конторе господ Юргенс и К°», «Желающие продать опытного садовника, а также обученного повара и умелого кучера могут обратиться в контору господ Томаса фон Верена, Баумана и К°» и т. д. В конце XVIII века на дорогах Эстонии часто можно было видеть толпы крестьян, которые угоняли, подобно скоту, во внутренние области России. Это были крестьяне, запроданные эстляндскими и лифляндскими помещиками в рекруты. Характерную картину торговли людьми рисует Хупель: «Бобылей и их детей иногда продают или обменивают на скот и разное другое, например, на лошадей, собак, трубки и т. п. Люди здесь ценятся дешевле, чем негры в американских колониях. Холостого мужчину можно купить за 30—50 рублей. Если он обучен какому-нибудь ремеслу или является поваром, ткачом или кем-нибудь в этом роде, то
40 История Эст. ССР
625


его продают за 100 рублей. Столько же платят за целую семью; за девушку редко дают больше 10 рублей, за ребенка примерно 4 рубля».
Помещики имели право подвергать крестьян самым жестоким наказаниям. Перечисляя применявшиеся прибалтийскими помещиками «обычные наказания», для которых не требовалось санкции властей, Хупель отмечает порку розгами или специальной кожаной плетью — карбачом и содержание в кандалах. В 1801 году публицист Г. Меркель, сочувствовавший судьбе латышских и эстонских крестьян, разоблачил в печати зверства владельца имения Нээрути (в Тартумаа) фон Киммеля. Киммель содержал специального палача, который часами избивал подвешенных к особому столбу крестьян. 200—300 ударов розгами или карбачом были здесь самой обычной мерой наказания. Помещик всегда лично присутствовал при порке и избивал палача, если ему казалось, что последний бьет недостаточно сильно. В поместье Киммеля избивали даже беременных женщин; очень часто бесчеловечные наказания кончались смертью крестьян.
§ 3. 	Кризисные явления в феодально-крепостническом сельском хозяйстве
По мере развития товарно-денежных отношений усиливалась склонность прибалтийских помещиков к роскошному образу жизни. Характеризуя прибалтийских дворян, К. Маркс говорит, что они уже издавна отличались «...ревностной службой в русской дипломатии, армии и полиции...» 1 Однако для службы в этих областях и особенно для того, чтобы добиться хорошей должности, необходимо было жить в Петербурге, что, однако, требовало больших расходов. Привычке к расточительству, приобретенной в Петербурге и за границей, следовали и дома, в имениях. Вместо некрашеных скромных деревянных жилищ помещики стали возводить роскошные каменные дома с многочисленными флигелями и обставлять их дорогой мебелью. Значительно роскошнее стала и одежда помещиков; они покупали дорогие кареты, устраивали пышные празднества.
Доходы имений отставали от непрерывно возраставших расходов их владельцев. Кроме того, многие помещики, привыкнув к рутинному крепостническому хозяйству, в условиях развития товарно-денежных отношений оказались плохими хозяевами. Так, договоры с казной на поставку водки они заключали осенью, в расчете на урожай будущего года, а так как при этом они стремились получить возможно больше прибыли, то зачастую малейшая неудача с урожаем превращала помещика в должника казны. Начиная с 1808 года на эстонское сельское хозяйство оказывала свое влияние и континентальная блокада, в связи с чем сократился рынок сбыта и упали цены на хлеб.
Помещики становились должниками ростовщиков и городских купцов. К концу XVIII века сумма долгов лифляндских поместий составила 11 миллионов рублей серебром. Весьма обычным было явление, когда помещик лишь номинально владел своим имением, в то время как фактическим владельцем, получавшим доходы от поместья, станов вился ростовщик или бюргер, которому имение было заложено. Все чаще происходила продажа разорившихся имений. Так, за четыре года — с 1796 по 1800 — в Лифляндии было продано 83 имения, в то время 1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма, 1953, стр. 233.
626


как за вдвое больший срок — с 1761 по 1770 год — их было продало всего 8.
Как мы видели, в Эстонии во второй половине XVIII века наблюдалось заметное оживление и рост в области помещичьего товарного сельскохозяйственного производства. Имения превратились в небольшие зерновые и винные «фабрики», которые стали поставлять на внешний рынок и на внутренний рынок Российской империи все больше продуктов. Увеличение валового сбора зерновых достигалось как за счет расширения посевных площадей, так и в результате повышения урожайности. Если в конце XVII века урожайность зерновых в Эстляндской губернии колебалась между сам-3,5 и сам-4,6, то к концу XVIII века она поднялась до сам-5,7.
Производство зерновых в Эстляндской губернии в 1770—1870 гг. (в четвертях)
Годы
Среднегодовой
Урожай¬
Приблизительное количество
Приблизительное
На одного трудоспособного приходилось
На одного человека приходилось
5 ®
У сц
Урожай
ность
трудового
количест¬
высев
сельского населения
во населения
высева
урожая*
высева
урожая
1771
103721
465026
сам-4,4
1780-1789
126218
610131
. 4,8
90000
200000
1,4
5,4
0,6
2,4
21
1790—1799
160357
912152
. 5,7
210000
0,7
3,6
32
1800-1809
170283
849185
. 5,0
210000
0,8
3,2
9
1810-1819
179280
963666
. 5,4
100000
220000
1,8
7,8
0,8
3,4
9
1834—1839
198435
18
1841-1850
203225
860251
> 4,2
280000
0,7
2,0
4
1851—1860
202681
862119
. 4,2
290000
0,7
2,2
0
1861 — 1870
210552
950742
„ 4,5
135000
310000
1,5
5,5
0,7
2,4
7
* Зерно, израсходованное на посев, в расчет не принимается.
Но весь этот рост товарного производства достигался с помощью крепостнических методов эксплуатации крестьян. На рубеже XVIII^ XIX столетий появились некоторые признаки, свидетельствовавшие о том, что возможности для успешного развития сельского хозяйства в условиях феодально-крепостнической эксплуатации уже были исчерд паны. Дальнейшее развитие сельского хозяйства требовало перехода от трехполья к плодосмену. Но отдельные помещики, которые пытались перейти к новой системе земледелия, сталкивались с непредвиденными затруднениями.
Так как барщинные повинности крестьянских хозяйств достигли своего предела, а скотоводства, как в имениях, так и в крестьянских хозяйствах, было слабо развито, то для расширения площади господской запашки не хватало ни барщинных дней, ни удобрений. Появилась острая необходимость в новых методах организации труда. Об этом свидетельствует почти повсеместное распространение сдельщины* или урочной системы, на барщине. Но эта же самая урочная система наглядно показала, что, хотя помещики и ощущали настоятельную необходимость в переходе на новые методы работы, на деле они ничего принципиально нового не внедрили. Применение урочной системы обг легчало надзор за барщинниками, но так как в характере орудий производства и рабочей силы никаких изменений не произошло, то, и производительность труда почти не повысилась. Если барщинникам задавав
627


лись большие уроки, то для выполнения их они были вынуждены использовать часть ночи или следующего дня.
К концу XVIII и началу XIX века развитие сельского хозяйства в Эстонии пришло к важному водоразделу. До этого времени увеличение сельскохозяйственного производства достигалось главным образам путем усиления эксплуатации крестьянского хозяйства или более усиленного напряжения физической силы барщинников. Теперь необходимо было повысить продуктивность труда — пришла пора вложить в сельское хозяйство капитал для приобретения современных сельскохозяйственных машин высокой производительности, искусственного удобрения и т. д. и перейти от эксплуатации барщинников к эксплуатации наемных работников.
Но так как на деле этот переход не произошел и поля по-прежнему обрабатывались устарелыми сельскохозяйственными орудиями и слабосильным тягловым скотом крестьян, то с начала XIX века темпы роста посевных площадей значительно упали и производительность общественного труда в сельском хозяйстве больше не повышалась (см. табл, на стр. 627).
Наступивший кризис феодально-крепостнической системы дал себя знать и в более ощутимой форме. На рубеже XVIII и XIX веков в Эстонии сложилась такая обстановка, что любое стихийное бедствие наносило тяжелый урон сельскому хозяйству и сопровождалось массовым вымиранием сельского населения. Если засуха, град или рано выпавший снег могли вызвать у помещиков экономические затруднения, то для крестьян их результатом были голод, болезни и смерть, потому что худые земли крестьян, которые они из-за непосильной помещичьей барщины были не в состоянии как следует и вовремя обработать, больше страдали от этих невзгод. Даже в урожайные годы крестьяне вынуждены были ежегодно весной брать хлебную ссуду у помещиков или, с начала XIX столетия, из сельских запасных магазинов. Страдавшие от постоянного недоедания крестьяне легко становились жертвами эпидемических болезней. Когда же случался полный или даже частичный неурожай, то голод уносил в могилу сотни людей. Так как плохо удобряемая и поверхностно обрабатываемая почва была истощена, а организм крестьян ослаблен недоеданием и лишениями, то такие стихийные бедствия, как голод и эпидемические болезни, стали часто повторяющимся и закономерным явлением.
Начиная с 70—80-х годов XVIII века смертность среди населения часто стала превышать рождаемость. Обычно в условиях феодализма понесенный населением от высокой смертности урон отчасти компенсировался высокой рождаемостью. Но в Эстонии, начиная с первых лет XIX века, в течение двух десятилетий и рождаемость упала, хотя не так резко. Массовое вымирание крестьянского населения в Эстляндии и Лифляндии в результате стихийных бедствий наносило, естественно, большой ущерб развитию производительных сил. Так как такое положение приводило и к ослаблению военно-экономического потенциала государства, то правительство не могло больше не обращать на это внимания. «Если такая провинция, как Эстляндия, — говорится в одной составленной царскими чиновниками в 1810 году записке по поводу подготовки крестьянской реформы в этой губернии, — которая в течение целого столетия пользуется самым нежным попечением со стороны правительства и плодами самой цветущей торговли, защищена от всех невзгод войны ... все же приходит в упадок и количество ее населения никоим образом не отвечает ее величине и объему, то безошибочно 628


можно сказать, что в ее внутреннем устройстве должен скрываться какой-то порок ... Мор, война, неурожаи, наводнения могут причинить странам и государствам глубокие раны, но если их устройство в основном хорошее, то они легко исцеляются, и спустя несколько лет остаются лишь незаметные следы этих опустошений».
Но царские чиновники, конечно, не понимали, что замеченный ими «внутренний порок» заключался в несоответствии отсталых производственных отношений новому характеру производительных сил, и думали, что все дело заключается в том, что аграрная реформа в Лифляндской губернии удалась, а в Эстляндии «не вышла». Объяснение всем этим процессам в силах дать только марксистская историческая наука. Ответ на то, какими причинами следует объяснить охарактеризованные выше ненормальные явления в динамике прироста населения, дает В. И. Ленин, критикуя мальтузианские взгляды Струве, который пытался застой в приросте населения в России в 1762—1846 гг. объяснить перенаселенностью. «Но с таким же, если не с большим правом можно было бы сказать, — опровергает В. И. Ленин выводы Струве, — что это перенаселение соответствует крепостному хозяйству, что медленный рост населения всего более зависел от того усиления эксплуатации крестьянского труда, которое произошло вследствие роста товарного производства в помещичьих хозяйствах, вследствие того, что они стали употреблять барщинный труд на производство хлеба для продажи, а не на свои только потребности».1
§ 4. 	Ремесло. Начало превращения мелкого товарного производства в капиталистическое
Постепенное формирование капиталистических отношений в недра< феодального общества происходило и в области ремесла, промыслов и торговли. При этом в прибалтийских губерниях особенно остро выявилась тормозящая и реакционная роль старых средневековых сил — привилегированных цеховых мастеров и входящих в замкнутые организации немецких купцов.
Новое ремесленное положение 1785 года, введенное также и в прибалтийских губерниях, ликвидировало существовавшую здесь ранее цеховую замкнутость, а вместе с тем и прежнюю монополию немецких цеховых мастеров в основных отраслях ремесленного производства. Начиная с этого времени ремеслом мог заниматься любой горожанин, однако без права использования наемной рабочей силы. Содержать учеников и подмастерьев, как и раньше, могли лишь цеховые мастера. В то же время в городах были закрыты прежние организационные центры цеховых мастеров — малые гильдии, и ремесленников стали регистрировать по специальностям в городской управе. Однако отделение цеховых специальностей от внецеховых существовало по-прежнему. Так, в Таллине после роспуска Канутской гил:-дии было зарегистрировано 47 специальностей, из которых 25 представляли цеховые организации, имевшие в своем составе до 272 цеховых мастеров.
Ремесленные цехи Эстонии оставались по-прежнему организациями немецких ремесленников, обслуживавших главным образом правящие классы. Цеховые мастера продолжали бороться против проникновения эстонцев и русских в их цеха. Для иллюстрации достаточно вспомнить историю шести тартуских портных—эстонцев, попытки которых попасть 1 В. И. Л ени н. Полное собрание соч., т. 1, стр. 482—483.
629


в цех портных остались безрезультатными. Таким образом, противоречия между ремесленниками работавшими вне цехов, и цеховыми мастерами существовали как и прежде, причем цеховые мастера всячески стремились сохранить свои прежние позиции.
Наиболее важным процессом в области ремесленного производства этого периода является проникновение новых, капиталистических элементов в господствовавшее до того простое товарное производства. Этот процесс отражал развитие производительных сил, возникновение нового класса производителей и новой формы собственности в период, характеризующийся углублением разложения крепостнического строя. Техническое разделение труда в цеховых мастерских не имело до этого сколько-нибудь значительного распространения, и «в общем и целом рабочий срастался со своими средствами производства настолько же тесно, как улитка с раковиной, и, следовательно, недоставало первой основы мануфактуры: обособления средств производства в качестве капитала, противостоящего рабочему».1 В тех случаях, когда развитие техники требовало в той или иной отрасли ремесленного производства введения нового оборудования, более современного, чем инструменты, которыми пользовался отдельный ремесленник, и к тому же слишком дорогого, для того чтобы его мог приобрести одиночка, это оборудование первоначально приобреталось цехом и принадлежало цеху, а не отдельному лицу. Так, в 80-х годах XVIII века цех таллинских гончаров обладал конной мельницей для размола свинца; конную мельницу для измельчения древесной коры имел цех дубильщиков кожи. Но одновременно с приобретением подобного оборудования в соответствующих отраслях ремесленного производства вводится и разделение труда и создается почва для концентрации средств производства в руках отдельных лиц.
Одним из примеров концентрации средств производства в руках частного предпринимателя является создание первой кожевенной мануфактуры в Таллине. Еще в конце XVII века цех сапожников приобрел одну из мельниц, расположенных на речке Хярьяпеа; эта мельница позднее стала называться кожевенной, или дубильной. Во второй половине XVIII века она, вместе с прилегающим участком земли, перешла в частное владение, а в последней четверти XVIII века на базе ее было соз дано предприятие нового типа, уже отличающееся от цеховой мастерской; это предприятие было названо «кожевенной фабрикой». Аналогичным путем создавалась также первая металлообрабатывающая мастерская, возникшая на базе принадлежавшей городу Таллину меде- плавильни и во второй четверти XIX столетия превратившаяся в первый машиностроительный завод Эстонии. В конце XVIII века в ряде городов и даже имений встречались уже медницкие и гвоздильные мастерские, для которых кооперация, основанная на разделении труда, была типичным явлением. Развивающаяся текстильная промышленность стала вытеснять цеховые формы ткачества, сводя их значение к минимуму. Отличие указанных предприятий от мастерских цеховых организаций заключалось прежде всего в том, что в первых средства производства были уже отделены от самого производителя, кроме того, в них применялось техническое разделение труда и число наемных рабочих превосходило число подмастерьев и учеников обычной ремесленной мастерской.
Возникновению капиталистических мастерских и переходу к ману1 К. Маркси Ф. Энгельс, Соч., т. 23, стр. 371.
630


фактурному производству способствовала также городская реформа 1785 года (см. стр. 674). Согласно этому городовому положению, право создания мастерских, мануфактур, фабрик и заводов предоставлялось всем владельцам соответствующего капитала; так же как и в други? губерниях России, где подобная реформа была осуществлена десятью годами раньше, право устанавливать свои станки получал любой горожанин. Для Эстонии того времени было характерно стремление привилегированных немецких купцов любой ценой удержать в своих руках торговлю, которая была тесно связана с ростовщичеством и считалась в городах наиболее почетным занятием. Цехи, со своей стороны, оказывали яростное сопротивление любой попытке торгового капитала вмешаться в их дела. В последние десятилетия XVIII века в Эстонии появился новый тип купца — купец-предприниматель, значение которого в следующем веке в связи с развитием капиталистических отношений быстро возросло. По сути дела, этот процесс означал превращение ростовщического торгового капитала в промышленный и вместе с тем концентрацию средств производства в руках отдельных наиболее крупных владельцев капитала. Купец-предприниматель, наряду со средствами производства, начинает покупать в качестве товара и рабочую силу.
Создавшиеся новые обстоятельства благоприятствовали так/ке развитию печатного дела. До 60-х годов XVIII века в Эстонии работала только одна типография в Таллине (А. Линдфорса), обладавшая монопольными правами. В 1766 году была основана вторая., типография в Пыльтсамаа, деятельность которой носила, однако, очень узкий характер. После издания указа 1783 года, разрешавшего частным лицам повсеместно создавать новые типографии, возможности для развития печатного дела в Эстонии расширились. По-видимому, уже в том же году в Таллине было приступлено к оборудованию новой типографии. В 1789 году пыльтсамааская типография была переведена в Тарту. После отмены закона, воспрещавшего в 1796—1801 годах содержание частных типографий, в 1802 году в Таллине вместо закрытой в указанные годы частной типографии была открыта новая (типография Грес- селя). Деятельность тартуской типографии, в связи с основанием университета, быстро расширялась. В 1809 году была создана типография и в Пярну. Вслед за тем новые типографии были открыты в Тарту, Таллине и в других местах. Во второй четверти XIX века в типографиях стали применяться литографские станки.
В конце 1796 года, в связи с отменой наместнического управления в прибалтийских губерниях, бывшие гильдии и цехи формально вновь об рели свои старинные привилегии. Однако общие условия к тому времени существенно изменились. Хотя цехи вновь превратились в замкнутые организации, в которые принимались только сыновья и зятья местных мастеров, тем не менее старинные привилегии цехов уже не в силах были задушить внецеховое и развивающееся в сельской местности ремесленное производство. Кроме того, правительственный указ 1803 г. вновь подтвердил право ремесленников, работавших вне цехов, продолжать свою деятельность без применения наемной рабочей силы.
Дальнейшее углубление процесса разделения труда и усиление конкуренции в области ремесленного производства вынудили цеховых мастеров давать заказы не входящим в. цехи ремесленникам. Вскоре среди последних стали появляться предприниматели капиталистического типа, основывавшие небольшие промышленные заведения, например, механические и столярные мастерские и, вопреки запрету, прибегавшие к 631


помощи наемной рабочей силы. При этом властям официально сообщалось, что каждый рабочий работает якобы сам по себе и только помещение у них общее. Одним из предпринимателей такого типа был эстонец Ханс Фальк. Он еще у себя в родном местечке, в приходе Амбла, изучил целый ряд профессий, в том числе кузнечное и столярное дело; позднее он занимался поставками на армию, а в 1812 году обосновался в Таллине. Начав работать столяром, он через некоторое время организовал собственную мастерскую, специализировавшуюся на изготовлении роялей, используя в ней труд наемных рабочих. В 1818 году Фальк был владельцем магазина роялей, и его мастерская разрослась в предприятие мануфактурного типа. В середине века Фальк был уже известен как один из наиболее богатых таллинских горожан.
В тех областях ремесленного производства, которые развивались вне цеховых объединений, уделялось большое внимание освоению новых приемов труда и механизации трудовых операций, производившихся прежде вручную. По-видимому, именно к этому времени относится запатентованное в 1819 году в Таллине изобретение, на котором основана современная фанерная промышленность, — срезка тонкого слоя древесины путем строгания древесных стволов (кряжей). Изобретение эго было связано, по всей вероятности, с применением на карандашной мануфактуре купца Д. М. Лютера тангенциального резца с целью получения круглых деревянных заготовок для изготовления карандашей. Об этом свидетельствует также тот факт, что круглая сердцевина деревянной заготовки, которая остается после срезки шпона, и поныне называется «карандашом». Однако фактическое использование указанного изобретения стало возможным лишь в последней четверти XIX века, когда в Таллине была создана фанерная фабрика.
Рост капиталистического товарного производства привел к усилению эксплуатации учеников и подмастерьев в цеховых мастерских.
Появление предприятий капиталистического типа, включение в про изводство рабочих, освоивших новые специальности, эксплуатация наемных рабочих и концентрация средств производства в руках отдельных лиц с одновременной экспроприацией ремесленников — все это характеризует кризис цехового ремесленного производства.
Процесс упадка цехового ремесленного производства пытались задержать введением новых местных ремесленных регламентов. В Риге соответствующий регламент был введен в 1818 году , а в уездных городах Лифляндии — в следующем, 1819 году. В Таллине новый ремесленный регламент, составление которого при участии цеховых мастеров длилось несколько лет, был введен генерал-губернатором в 1822 году.
Новый регламент защищал в первую очередь интересы цеховых мастеров, хотя последним по требованию генерал-губернатора и пришлось примириться с отменой так называемого замыкания цехов (установления ограниченного числа мастеров, имеющих право работать по данной специальности). Исключение было сделано лишь для цеха золотых дел мастеров. Согласно регламенту, время обучения учеников должно было длиться от трех до пяти лет, причем им запрещалось самовольно уходить от мастеров до истечения установленного срока. Бежавшие ученики подлежали полицейскому преследованию и в случае поимки возвращались к своим прежним мастерам и подвергались наказанию поркой. Беспрекословного подчинения внутреннему распорядку цеха требовали и от подмастерьев. Условия приобретения звания мастера, кроме обязательного прохождения учебы в других местах, включали еще л трехгодичный испытательный срок работы у местного мастера. Лица, 632


желавшие получить звание мастера, должны были уплатить в цеховую кассу вступительный взнос в размере от 5 до 35 рублей, в зависимости от специальности. Часть указанного взноса шла на поддержку разорившихся цеховых мастеров. Монопольные права в своей области были предоставлены слесарям, пекарям и мясникам. Другими ремеслами могли заниматься и внецеховые ремесленники, однако для того, чтобы помешать им пользоваться наемной рабочей силой, им было запрещена работать по нескольку человек в одном помещении. Цеховым мастерам запрещалось также непосредственно давать заказы внецеховым ремесленникам. Они должны были прибегать для этого к посредничеству своей цеховой организации.
Однако, невзирая на все эти мероприятия, немецкие цеховые мастера под давлением конкуренции в последующие десятилетия были вынуждены все же приспособиться к капиталистическому способу производства.
Во внецеховых отраслях ремесленного производства процесс замены прежних методов труда капиталистической системой эксплуатации протекал несколько быстрее. Уже изданные в 1798 году таллинским магистратом обновленный ремесленный регламент и тарифы заработной платы свидетельствуют об усилении эксплуатации трудящихся и о росте интенсивности труда. Из тарифов заработной платы была исключена предусматривавшаяся ранее в официальном порядке выдача пива и водки. Подмастерьям каменщиков и плотников полная норма заработной платы выплачивалась лишь в том случае, если они работали «усердно и умело». Прежние регламенты заработной платы подобных условий не содержали. В сравнении с прежним, обновленный регламент включал уже такие требования, которые позднее, в более расширенном виде, сделались характерными для внутреннего распорядка капиталистических предприятий.
В конце XVIII и в первые десятилетия XIX века начинается расслоение бывших независимых ремесленников различных специальностей на отдельных предпринимателей или субпредпринимателей, с одной стороны, и на массу простых наемных рабочих — с другой.
Более широкое развитие получило теперь и деревенское ремесленное производство. Ликвидация контроля цеховых мастеров над ремесленным производством вне городов предоставила эстонским крестьянам- ремесленникам возможность более свободно овладевать своим ремеслом. Помещики начинают даже посылать молодых крестьян в города учиться ремеслу. Обученные таким образом ремесленники использовались теперь не только для удовлетворения потребностей самого помещичьего хозяйства, как это было прежде, но и для производства товаров на продажу. Это явление в Эстляндской губернии (до появления крестьянского закона 1816 года) получает в изложении Ф. Р. Крейц- вальда следующую оценку: «Совсем еще мальчики и молодые мужчины посылались к таллинским и петербургским мастерам изучать различные ремесла; по возвращении домой они должны были за пищу и одежду служить помещику до тех пор, пока бессилие и смерть не освобождали их. При этом, правда, дворня сильно возрастала, так что в некоторых имениях размером в шесть рижских гаков за стол садилось до1 двадцати— тридцати человек одновременно». Чтобы побудить крепостных ремесленников «примерно» работать, помещики стали давать отдельным из них, проработавшим усердна десятилетия на мызе, вольные грамоты. Это явление наблюдается уже в конце XVIII и в начале XIX века. После введения крестьянских законов 1816 и 1819 годов мызные ремесленники 633


превратились в свободных кустарей, которые вместе с тем составили резерв квалифицированных рабочих для возникающей фабричной промышленности.
В связи с общим развитием товарно-денежных отношений расширилась и кустарная промышленность в эстонской деревне. Основными отраслями ее по-прежнему оставались изготовление деревянных изделий и посуды в лесных районах и переработки льна и шерсти, которой занимались женщины. Наиболее интенсивное развитие деревенских кустарных промыслов наблюдается в селах, расположенных на берегу Чудского озера. Однако в целом эстонская кустарная промышленность по- прежнему отставала от кустарной промышленности внутренних губер ний России.
В этот период возникает одна из новых отраслей кустарной промышленности— изготовление шерстечесалок (в Вигала). Впервые шерстече- салки начал изготовлять пришлый ремесленник, поселившийся в Вигала на рубеже XVIII и XIX столетий. Но в самостоятельную отрасль кустарной промышленности оно превращается лишь в 1812 году, когда предприниматель Вундерлих организовал изготовление и сбыт шерстечесалок. При этом он снабжал вигаласких, а позднее, по мере расширения дела, и окрестных кустарей необходимыми материалами и сбывал их продукцию. Таким образом местные кустари превратились фактически в наемных рабочих, работавших на купца-предпринимателя, что свидетельствует о возникновении капиталистической кустарной промышленности.
Основным рынком сбыта для продукции деревенской кустарной промышленности являлись крестьянские ярмарки (сельские ярмарки и так называемые ярмарки скота в городах). Кроме того, кустари селений, расположенных на побережье Чудского озера, сбывали свои изделия в Тарту, Нарве, Пскове и Гдове. '
Большое значение в деревнях имели также странствующие ремесленники. Так, большой известностью пользовались среди крестьян странствующие портные и скорняки (мастера по изготовлению шуб). В зимний период из внутренних губерний России приходили дубильщики, которые открывали в подходящих местах временные дубильные мастерские, а весной вновь возвращались на свое постоянное место жительства, где занимались сельским хозяйством. Из русских странствующих ремесленников наибольшей известностью пользовались строительные рабочие и распиловщики досок, нанимавшиеся на летний сезон для работы в имениях. Их опыт перенимался работавшими вместе с ними местными бобылями-эстонцами. Для эстонских крестьян, которые в строительстве раньше совсем не применяли досок, распиловка досок была новой отраслью труда. Кладкой каменных стен в Эстонии занимались в основном русские строительные рабочие. Традиция эта сохранялась также и в более поздние времена.
Таким образом, в последние десятилетия XVIII и в начале XIX века мы наблюдаем, как мелкое товарное производство постепенно перерастает в капиталистические предприятия, основанные на простой кооперации, а в дальнейшем и в мануфактуры. Упадок цехового ремесленного производства, свойственного феодальному обществу, и одновременное развитие мелкой кустарной промышленности и мануфактуры является одним из показателей разложения феодально-крепостнической экономики.
634


•§ 5» Развитие промышленности с конца XVIII до 20-годов XIX века
Мануфактурная промышленность, возникшая в Эстонии во второй половине XVIII века, продолжала развиваться в условиях распада феодального строя. Развитие мануфактуры в Эстонии в первой четверти XIX столетия характеризуется постепенным упадком крепостной, в особенности помещичьей мануфактуры, которая уступала место капиталистическим предприятиям, использовавшим наемный труд.
Стекольная промышленность. Наиболее значительной отраслью эстонской промышленности стало стекольное производство. В первой четверти XIX века в Эстонии существовало 8 стекольных мануфактур, наиболее крупной из которых была стекольно-зеркальная мануфактура в Выйзику (расположенная в двух соседних поселках — Рыйка и Ме- лески). После банкротства предпринимателя Лау (см. стр. 566) указанное предприятие в 1792 году перешло в руки компании, созданной группой петербургских и рижских купцов, первоначальный основной капитал которой составлял 26 тысяч рублей. Расширенное и пополненное новым оборудованием, предприятие начало функционировать в 1795 году, однако не принесло ожидаемых прибылей, вследствие чего компания распалась. В 1806 году Выйзикуская стекольная мануфактура была продана за 60 тысяч рублей главному акционеру бывшей компании, петербургскому купцу К. Ф. Амелунгу, после чего она начала успешно развиваться.
Предприятие состояло из стекольного отделения в Мелески и нахо лившейся в некотором отдалении от него — в Рыйка — полировочной мастерской. Оно включало шесть больших зданий, несколько более мелких подсобных помещений и 35 жилых домов для мастеров и рабочих. На шлифовке стекла, производившейся вручную, было занято 50 рабочих; полировка совершалась при помощи четырех полировальных мельниц, приводившихся в движение водой. Оборудование и инструменты были по тому времени хорошими. Мануфактура являлась в то время наиболее крупным предприятием Эстонии. Ниже приводятся данные о стоимости продукции этого предприятия и количестве занятых на нем рабочих:
Год
Стоимость продукции в рублях
Количество рабочих
1804

214
1812
120000
42S
1820
80С00
538
Предприятием было изготовлено в 1820 году 32 тысячи зеркал различных размеров. Следует отметить, что производство носило в общем чрезвычайно неравномерный характер; это было обусловлено тем, что изготовленное стекло не успевали обрабатывать с достаточной скоростью, и оно зачастую долго лежало на складах в необработанном виде. Особенно много времени требовала полировка. Так, в 1814 году на складе находилось необработанного стекла на 107 тысяч рублей, в то время как стоимость продукции, выпущенной предприятием в том же году, составляла всего 60 тысяч рублей.
Продукция Выйзикуской мануфактуры в первой четверти века поль-
635


Зеркальная фабрика в Рыйка. Гравюра В. Штавенхагена.
зовалась добрс^ славой. Часть ее продавали на месте, но основную массу отправляли в Петербург, Ригу и в другие губернии. Большие трудности возникали с транспортировкой продукции, так как зачастую значительная часть товара, перевозившегося лошадьми, разбивалась.
Первые рабочие-мастера и директор мануфактуры были выписаны с одного из стекольных предприятий Германии. Всего приехало 40 семей (200 человек). Кроме того, предприятие имело право нанимать оброчных крестьян имения Выйзику. В начале XIX века количество рабочих этого предприятия значительно выросло.
На мануфактуре было широко введено разделение труда. Для каждого трудового процесса имелись свои мастеровые. Труд рабочих оплачивался, причем крепостные крестьяне-эстонцы получали за свою работу в два раза меньше, чем свободные немецкие мастеровые. Условия жизни эстонцев были также значительно хуже, чем немцев. Рабочие из крестьян использовались на самых тяжелых работах, например на топке печей, переноске тяжестей, заготовке дров.
Хотя оброчных крестьян, использовавшихся на вспомогательных работах, следует также рассматривать как наемных рабочих, в методах эксплуатации на Выйзикуской мануфактуре было еще много черт, присущих господствовавшему в стране феодально-крепостническому строю. Даже свободные рабочие практически обладали весьма ограниченными возможностями для ухода с предприятия и продажи своей рабочей силы в каком-либо другом месте. Их старались привязать к предприятию предоставлением земли под сады и огороды и т. п. Особенно трудным было положение крестьян, с которыми обращались 636


грубо и к которым, кроме того, и немецкие мастеровые относились с пренебрежением. Тяжелые условия работы вызывали •недовольство среди рабочих, о чем имеются сведения, относящиеся уже к описываемым десятилетиям.
Характерно, что Амелунг пытался сосредоточить в своих руках и все другие стекольные предприятия Эстонии. Так, в 1818 году он арендовал стекловарное предприятие помещика Врангеля, находившееся в Нурмси (Ляэнемаа), которое производило до 400 ящиков оконного стекла в год, общей стоимостью примерно в 16 тысяч рублей. Для варки стекла здесь служила одна печь, вторая использовалась для подогрева холявы, и еще шесть — для изготовления оконного стекла. На предприятии работало 20 рабочих, 7 из которых были вольнонаемными, а 13 — крепостными. После перехода предприятия в руки Амелунга на работе были оставлены только вольнонаемные квалифицированные рабочие. Предприятие это начало выпускать зеркала, которые сбывались в Таллине, Пярну, Тарту и Риге. После 1824 года арендный договор не был возобновлен, и в 1826 году мануфактура прекратила свое существование. В 1820 году Амелунг приобрел еще и бутылочную мануфактуру И. Д. Эльстера в Кяру (основана в 1813 г.), на которой было занято 17—-20 рабочих. В 1822 году он основал новое стекольное предприятие в Вяндра, где имелся пригодный для этой цели песок.
Наряду с названными существовало еще несколько более мелких предприятий. До 1808 года в Лехтсе работало принадлежавшее группе помещиков стекольное предприятие, изготовлявшее бутылки и банки. В 1805 году здесь было занято 7 наемных рабочих и 18 крепостных крестьян. Бутылки изготовлялись и Таальской мануфактурой, объединенной в 1820 году со стекловарным предприятием имения Уулу-Сурью, владельцем которой позднее стал мастер-стеклодув Кримм. На этом предприятии было занято 17—20 человек.
В 1816 году леллеский помещик Пилар основал свою стекольную мануфактуру, на которой работало 24 рабочих. Эта мануфактура производила бутылки и оконное стекло. Следует отметить, что Леллеская мануфактура была единственным предприятием стекольной промышленности, которое продолжало существовать наряду с предприятиями Амелунга.
Таким образом, эстонская стекольная промышленность была представлена предприятиями, выпускавшими зеркала, бутылки и оконное стекло. Среди владельцев этих предприятий наряду с крупным предпринимателем-капиталистом Амелунгом мы видим четырех помещиков и несколько бывших мастеров-стеклодувов, которые арендовали или приобрели в собственность то или иное предприятие. Предприятие Амелунга можно рассматривать уже как капиталистическое. На предприятиях, принадлежавших помещикам, было обычно занято небольшое количество крепостных, которые использовались частью на вспомогательных работах, а частично под руководством мастеров при варке стекла. Общее количество рабочих, занятых в эстонской стекольной промышленности, составляло:
Наемных рабочих Крепостных
1804 г 258 (из них в Рыйка-Мелески 214) . . . . 21
1815 г 515 (из них в Рыйка-Мелески 450) .... 8
Эксплуатация рабочих на этих предприятиях была жестокой. Варка стекла производилась и по ночам; рабочий день был чрезмерно длин637


ным, условия труда тяжелыми и вредными для здоровья. Большая часть продукции, полученной в результате непосильного труда рабочих, представляла собой предметы роскоши, предназначавшиеся для господствующего класса. Зеркала с золочеными рамами, оконное стекло и даже большая часть стеклянной посуды были недоступны для крепостных: крестьян, живших в жалких курных избах.
Стекольная промышленность являлась единственной отраслью производства, в которой Эстония в первой четверти XIX столетия вышла на одно из первых мест среди остальных губерний России. Согласно данным официальной статистики, количество людей, занятых в стекольной промышленности, только в двух-трех губерниях превышало число рабочих, занятых на стекольных предприятиях Эстонии, территория которой была значительно меньше территории этих губерний. Так, в 1815 году на стекольных предприятиях Владимирской губернии работало 1298 человек, Петербургской — 545 и Орловской — 480 человек.
Текстильная промышленность. В конце XVIII века в Эстонии начинает зарождаться также мануфактурная форма текстильной промышленности. Если до возникновения бумажных и стекольных мануфактур ни цеховые, ни деревенские ремесленники не занимались этими отраслями производства, то в области ткачества положение было совсем иным. Крестьяне сами изготовляли необходимые им ткани, и в большинстве имений также пользовались льняными и шерстяными тканями крестьянской работы. Часть текстильной продукции крестьяне отправляли на городские рынки. Согласно некоторым подсчетам, в конце XVIII века на рынок ежегодно поступало около 130 тысяч локтей по лотняной и около 2 тысяч локтей шерстяной ткани, изготовленной крестьянами. Ткани изготовлялись и объединенными в цехи городскими ткачами. По неполным данным губернского правления Эстляндии, в 1797 году цеховые ремесленники-ткачи изготовили около 7 тысяч локтей полотняной ткани различных сортов, т. е. в несколько десятков раз меньше, чем крестьяне. Более высококачественные шерстяные ткани ввозились из-за границы, однако покупать их могли только помещики и богатые бюргеры.
Мануфактурная форма капиталистической текстильной промышленности возникла в Эстонии в виде красильных мастерских. Предприятия, на которых производилась окраска привезенной из-за границы белой хлопчатобумажной ткани, или ситца, и печатание на ней узоров, назывались в то время «ситцевыми фабриками». В 1793—1799 годах в Таллине работало одно такое предприятие, принадлежавшее богатому таллинскому купцу X. Фрезе. За 1797 год здесь было окрашено 3’8124 головных платка лучших сортов, 6800 тонких ситцевых платков и 151 813 аршин различных ситцевых тканей, общей стоимостью более 154 тысяч рублей. На этом предприятии было занято от 112 до 148 наемных рабочих. Основная масса его продукции отправлялась в Петербург. В течение недолгого времени в одном из предместий Таллина работало еще одно менее крупное предприятие подобного рода.
В 1801 году богатый купец Иван Овсянников основал в одном из таллинских предместий красильню с основным капиталом в 12 тысяч рублей, использовав, по-видимому, для этой цели помещения находившегося здесь ранее предприятия. Заведение Овсянникова выполняло главным образом, непосредственные заказы петербургских и таллинских купцов, снабжавших предприятие некрашеной хлопчатобухмажной тканью. Лишь незначительное количество товаров изготовлялось без предварительных заказов, по инициативе самого предпринимателя, и 638


сбывалось на местном рынке. Набивка тканей производилась вручную, на 14 столах. Для печатания узоров употреблялись деревянные или по- лумедные дощечки — штампы, на которых были выгравированы ри- сунки. Для набивки тканей имелось 1500 узоров и для головных платков — 300. В 1803 году было набито 3200 аршин ситца, 2175 аршин полуситца и 17 663 головных платка. На предприятии под руководством иностранных мастеров работало 40 вольнонаемных рабочих.
С самого момента создания это предприятие испытывало экономна ческие затруднения, и в 1804 году оно перешло во владение акционер^ ной компании, в которую входило также несколько рижских купцов. Новые владельцы расширили предприятие и пополнили его оборудование; кроме того, они ввели в производство некоторые машины, например ручной каландр и пресс для набивки узоров. Ручные машины зна-_ чительно повысили производительность труда. В 1805 г., когда здесь было занято 75 наемных рабочих, предприятие окрасило 137 557 аршин ситца, полуситца и головных платков. На предприятии существовало разделение труда между приготовителем красок, резчиком штампов, печатниками, гладильщиками и рабочими, покрывавшими штампы крас* кой. Продукция его продавалась главным образом в Петербурге, Риге и Таллине. Крестьяне также покупали на местных ярмарках головные платки этого предприятия. В 1809 году, в период континентальной блокады, из-за недостатка белой хлопчатобумажной ткани и красок пред^ приятие прекратило работу. Через пять лет один из таллинских купцов, снова пустил красильню в ход, но и на этот раз она просуществовала недолго. Конкуренция петербургских и ямбургских предприятий и фритредерские тарифы привели в 1823 году к закрытию этой мануфактуры.
В 1799 году бывший цеховой мастер К. Г. Метцке основал в Муст- йыги (близ Таллина) мастерскую по окраске и набивке тканей. Основной капитал мастерской принадлежал десяти таллинским купцам. На этом предприятии также работали вручную, на 12 столах; всего на нем было занято 44 рабочих. Из-за континентальной блокады в 1808 году временно закрылось и это предприятие.
В 1798 году швейцарец Ф. Флюри основал в Пярну мастерскую по окраске хлопка и производству платков и шелковых лент. На пярнуском предприятии впервые в Эстонии начали ткать хлопчатобумажные ткани.. В 1804 году здесь на 14 ткацких станках было изготовлено 2000 дюжин хлопчатобумажных головных и носовых платков. Три станка были при-, способлены для изготовления шелковых лент. На предприятии было занято 27 рабочих. Продукция его сбывалась главным образом в Петербурге и в других городах России. В 1809 году предприятие временно остановилось в связи с трудностями, вызнанными континентальной блока-, дой. После этого оно перешло во владение бывшего мастера Луксин-- гера и, по-видимому в 1815 году, вновь начало работу, теперь уже 11 рабочими. В этот период оно производило гардинную ткань, полосатый ситец и носовые платки. Работы производились на пяти ткацких станках, остальные станки бездействовали.
Итак, мы видим, что эстонская хлопчатобумажная промышленность с самого своего возникновения была организована на капиталистических началах. Все предприятия принадлежали купцам и работали с помощью наемных рабочих, причем на них широка применялся и детский труд. На все указанные предприятия континентальная блокада и фритредерские тарифы оказали парализующее действие.
Суконное производство в первой половине XIX века;, было .представлено предприятием помещика Ребиндера в Удрику (уезд Вирумаа). Ре639


биндер уже с конца XVIII века занимался разведением мериносовых овец и экспортом шерсти в Англию. Континентальная блокада прервала торговлю шерстью, и помещик решил основать собственную мануфактуру по выделке сукна. Этому благоприятствовали также таможенный тариф 1810 года и постановление правительства об оказании некоторой поддержки отечественной промышленности. Удрикуская суконная мануфактура помещалась в пяти специально для нее выстроенных больших каменных корпусах и была оснащена двумя трепальными, двумя кардовыми и тремя прядильными машинами. Ткацкие станки были снабжены летучими челноками. Все это свидетельствует о том, что предприятие Ребиндера было для того времени сравнительно хорошо оборудовано машинами.
Удрикуская мануфактура производила в среднем 5400 аршин сукна и 600 аршин кашемира в год; продукция предприятия сбывалась в Таллине и Петербурге. Предприятие Ребиндера представляло собой типичную помещичью мануфактуру, основанную на принудительном труде крепостных крестьян и перерабатывавшую полученное в имении сырье. На предприятии под руководством 2—7 иностранных мастеров работало 85—90 крепостных, в том числе и 10—12 детей, причем работа на мануфактуре приравнивалась к барщине. При фабрике в 1811 году была больница на 15 коек.
Через некоторое время предприятие начало испытывать затруднения. Крепостные крестьяне, работавшие по принуждению, не справлялись с работой на машинах. Создавалось такое положение, что дорогие прядильные машины бездействовали, а прядение шерсти производилось вручную, на прялках. Из-за недостатка рабочих простаивала также часть ткацких станков.
Наряду с суконной мануфактурой Ребиндер открыл еше небольшое заведение по изготовлению чулок и кружев. Для этого предприятия были выписаны из-за границы машины, приглашены три мастера-специалиста и нанято пять швей. В Таллине было нанято 12 девушек, которые нашивали узоры на кружевную ткань.
Кроме того, Ребиндер основал небольшое предприятие по резке табака, изготовлению уксуса, рома и сальных свечей.. На всех принадлежавших ему предприятиях работало в общей сложности НО—120 человек. Большинство рабочих были крепостными и работали под руководством иностранных мастеров. Производительность труда на этих предприятиях была крайне низкой: на каждого рабочего приходилось всего по 63,5 аршина сукна и 6 аршин кашемира в год. Надежды на крупные доходы не оправдались. Становилось очевидным, что неквалифицированные рабочие из крепостных не справляются с работой на дорогих и сложных машинах. Все мелкие предприятия Ребиндера уже через несколько лет прекратили работу, и даже его суконная мануфактура продержалась только до начала 20-х годов XIX века.
Условия труда в Удрику были очень тяжелыми. Крестьян принуждали работать под угрозой телесного наказания. Они работали на предприятии против своего желания, и после отмены крепостного права Ребиндеру, по-видимому, не удалось набрать людей, которые согласились бы работать на предложенных им условиях.
Еще более недолговечными оказались несколько других предприятий суконной промышленности. Одно из них, производившее солдатское сукно, было основано в 1809 году по рекомендации министра внутренних дел . Куракина при таллинском приказе общественного призрения. Надежда на увеличение дохода за счет эксплуатации стариков и боль-
<640


ных не оправдалась. Трудности возникали и в получении сырья — шерсти, которую первоначально пытались ввозить с Украины. Уже в 1811 году предприятие было закрыто. С 1813 по 1820 год в Таллине работало суконное предприятие И. Бауэра, которое было оборудовано несколькими машинами.
Шапочные предприятия изготовляли главным образом крестьянские шапки. Дольше всего просуществовала «шапочная фабрика», основанная в конце XVIII века предприимчивым хийумааским пастором Форсманом. В 1807 году здесь было изготовлено 800 шапок лучшего качества и 4000 более простых. На предприятии работали 1 мастер, 4 наемных рабочих и 2 крепостных крестьянина церковного имения. На Хийу- маа работала еще одна шапочная мастерская; небольшие шапочные мастерские существовали также в Вана-Вигала и в Таллине.
Из вышесказанного ясно, что зарождавшаяся в конце XVIII и начале XIX века эстонская текстильная промышленность имела вначале весьма ограниченные масштабы. Предприятия существовали короткое время, не хватало рабочих, возникали трудности и с реализацией продукции. Однако именно в этой отрасли промышленности в Эстонии впервые были применены ручные машины.
Прочие отрасли промышленности. Все остальные отрасли промышленности, кроме стекольной и текстильной, были представлены в Эстонии лишь единичными предприятиями.
В области бумажной промышленности одним из наиболее крупных предприятий была Ряпинаская мануфактура. В начале XIX века на ней работало 50 русских крепостных крестьян. Делались попытки заставить работать на ней и эстонских крестьян, однако последние часто убегали с предприятия. Ряпинаская мануфактура имела неплохое оборудование. В 1815 году здесь имелось два каландра, семь прессов и необходимое количество котлов, чанов и пр. Предприятие изготовляло девять сортов простой бумаги и картона, большое количество оберточной и макулатурной бумаги. Необходимое для производства бумаги тряпье собиралось в Лифляндской, Эстляндской и Псковской губерниях, остальное же сырье (клей, квасцы и пр.) закупалось в Риге, Пскове, Тарту и Петербурге, где сбывалась также основная масса продукции. Кроме того, ряпинаская бумага шла и на удовлетворение нужд местного рынка.
В 1811 году таллинский купец Клеменц основал сахарную рафине- рию, на которой импортируемый из Англии и Германии сахар-сырец подвергался очистке и переваривался в рафинад. Для этого предприятия неподалеку от Таллина, у дороги на Пирита (на «Сухкрумяги» — «Сахарной горе»), было построено большое пятиэтажное здание, несколько подсобных мастерских, складские помещения и жилища для мастеров и рабочих. Все здания были снабжены водопроводом. На мануфактуре Клеменца впервые в Эстонии стали употреблять в качестве топлива каменный уголь, ввозимый из Англии. Это предприятие ежегодно производило 12 тысяч пудов рафинада, 15 тысяч пудов мелиса (мягкого рафинада) и 6500 пудов патоки. Глиняные формы, необходимые для приготовления сахарных голов, изготовлялись на месте, в подсобной мастерской, и тут же пропитывались сахаром, ибо только после этою их можно было пускать в дело. В связи с этим формы обходились очень дорого, тем более, что они часто бились. Первоначально на предприятии было занято 79 человек, в том числе 15 мастеров и подмастерьев. Позднее число рабочих сократилось до 30—40, Хорошо оплачивался лишь труд немногочисленных мастеров. Рабочие, занимавшиеся более простыми работами, нанимались помесячно, а некоторые
41 История Эст. ССР
641


Кирпичный завод. Рисунок К. Ф. Кнаппе, 1798 г. (Государственный Исторический музей).
из них даже поденно. В связи с тем, что предприятие работало неравномерно, то с большей, то с меньшей загрузкой, положение рабочих было непрочным, и они часто оставались без работы.
Фритредерские тарифы 1816 и 1819 годов, а также ряд кораблекрушений, вследствие которых погибли суда, везшие заказанные предприятием товары, поставили это предприятие в начале 20-х годов в трудное положение, и мануфактура на несколько лет почти полностью прекратила работу. После введения в 1822 году таможенного тарифа предприятие получило возможность беспошлинно закупать сахар-сырец. Несмотря на это, в начале 1837 года оно окончательно закрылось.
Промышленное производство кирпича, зародившееся в XVIII веке, продолжало развиваться; однако и теперь оно имело только местное значение. Так, Раадиское предприятие в начале XIX века производило в год примерно 40 тысяч штук черепицы и узорчатые изразцы для 50 печей. Изразцы покупались помещиками и богатыми бюргерами преимущественно в прибалтийских и Псковской губерниях. На Раадиском предприятии, было занято 30 наемных рабочих.
Таллинский кирпичный завод был около 1800 года сдан в аренду купцам-предпринимателям. На заводе работали три печи для обжига кирпича общей производительностью до 360—430 тысяч штук кирпича и 60—130 тысяч штук черепицы в год. Количество рабочих на кирпичном заводе колебалось от 30 до 45 человек. Второе предприятие по изготовлению кирпича, меньших размеров, на котором было занято 14 рабочих, находилось в Каларанна. Как и в прежние годы, многие поместья имели свои небольшие кирпичные заведения, которые предназначались для удовлетворения нужд имений, а также производили небольшое количество кирпича на продажу.
642


В 1816 году в Кукулинна было основано неким Шомасом предприятие по изготовлению глиняной и фаянсовой посуды. В 1821 году это предприятие перешло во владение землемера Г. X. Шуберта. Оно выпускало главным образом кухонную и столовую посуду, в том числе и простые тарелки, чашки и т. п. — всего 35 видов различных изделий; в целом предприятие производило примерно 8 тысяч различных предметов в год. Качество его продукции считалось в то время хорошим. Работало на нем около 14 рабочих.
В 1799 году В. Барникель открыл в Тарту мастерскую по изготовлению зеркальных рам; мастерская производила в основном рамы для зеркал, изготовленных на зеркальной мануфактуре в Выйзику. В соответствии с существовавшей в то время модой, для поместий и домов богатых горожан обычно приобретались зеркала в золоченых рамах с многочисленными украшениями. Указанное предприятие просуществовало до 1809 года, когда в связи с экономическими трудностями, вызванными континентальной блокадой, поднялись цены на материалы и заказы на зеркальные рамы стали более редкими. В это время предприятие начало наряду с рамами производить и мебель. Так возникла первая в Эстонии мебельная мануфактура, в которой было занято 12—16 человек. В 1821 году предприятие было переведено в Цесисский уезд.
Владелец таллинского дровяного склада Л. М. Лютер основал в 1813 году карандашную мануфактуру, которая, однако, просущество* вала всего несколько лет. Первоначально мануфактура выпускала до 200 дюжин карандашей различных сортов в неделю. Материалом для карандашей высшего сорта служило кедровое дерево. На мануфактуре Лютера было занято до 30 рабочих.
В ряде мест эстонского побережья крестьяне и рыбаки строили лодки и корабли как для себя, так и для помещиков. В конце XVIII века судостроение приобретает в отдельных местностях более широкие размеры Так. в Сууремыйза (на о. Хийумаа) работала судостроительная верфь, на которой эстонские мастера-судостроители строили без всяких чертежей, руководствуясь одним лишь опытом, весьма крупные корабли. В конце века здесь было построено два 40—50-ластовых1 брига, две 20—30-ластовые яхты и семь 5—25-ластовых паромов с одной или двумя мачтами. В 1779 году купец Гарден основал в Пярну крупную судостроительную верфь. До 1804 года на ней было построено 25 торговых судов, часть которых была продана, а часть использовалась самим владельцем верфи для перевозки товаров. В 1804 году, например, здесь было построено 70-ластовое торговое судно стоимостью в 10 тысяч рублей. На верфи работало 100 рабочих под руководством трех мастеров-датчан. Корабли строились также на Сааремаа, в Хаапсалу, Кунда, Сагади и в других местах.
Наряду с перечисленными выше крупными предприятиями, или мануфактурами, в начале XIX века существовало также сравнительно большое количество мелких заведений, которые носили характер мастерских, работавших на основе простой капиталистической кооперации Для создания и оборудования таких мастерских расходовались иногда весьма крупные капиталы. Во всех этих заведениях существовало разделение труда, все они работали на рынок. В отличие от цеховых мастерских, на этих предприятиях владельцы сами обычно не работали; руководили производством мастера. В. И. Ленин считает, как из1 ласт — водоизмещение в 5,66 тонны.
643


вестно, что для мануфактурного периода развития промышленности типичным является такое положение, при котором «наряду с крупными капиталистическими мастерскими мы встречаем всегда на данной ступени развития капитализма весьма значительное количество мелких заведений; численно эти последние обыкновенно даже преобладают, играя однако совершенно подчиненную роль в общей сумме производства. Это сохранение.,, мелких заведений при мануфактуре есть явление вполне естественное. При ручном производстве крупные заведения не имеют решительного преимущества перед мелкими; разделение труда, создавая простейшие детальные операции, облегчает появление мелких мастерских. Поэтому типичным для капиталистической мануфактуры является именно небольшое число сравнительно крупных заведений наряду со значительным числом мелких».1
Из существовавших в Эстонии мелких заведений, на которых работало от 5 до 15 человек, можно отметить следующие.
Химическая промышленность была представлена главным образом мастерскими по изготовлению красок и уксуса. Таких мастерских в первой четверти XIX века насчитывалось четыре. Самой крупной из них была мастерская по производству химических товаров, основанная в .1804 году в Таллине купцами Ф. Нольте и Винтером; эта мастерская производила уксус, селитру, азотную кислоту, зеленую и желтую краску, а также шоколад. Уксус продавался, главным образом, военно- морскому госпиталю. Однако после 1811 года предприятие прекратило работу.
С сельским хозяйством была тесно связана выделка кож. В деревнях дубление кожи на продажу производилось, в первую очередь, в имениях, в городах же этим занимались цехи. В 1793 году в Таллине было основано довольно крупное кожевенное предприятие, принадлежавшее купеческой компании. Это предприятие выпускало ежегодно на 60 тысяч рублей дубленых кож. Часть его продукции вывозилась. В конце XVIII века через Таллинскую гавань было вывезено 723 пуда подошвенной кожи и 9950 штук замшевых кож. В Таллине существовали еще два сравнительно крупных предприятия по выделке кож, которые были созданы в конце XVIII столетия. Их продукция — различные дубленые, а также подошвенная и юфтевая кожи и кожа для стелек — сбывалась в Таллине, Петербурге и в других местах.
В Тарту работало основанное И. Цеем заведение по дублению кожи, на котором было занято 11 рабочих. Мастерская выпускала восемь различных сортов кожи, всего около 15 тысяч штук в год. Второе тартуское предприятие по дублению кожи, основанное в 1817 году Г. фон Хюне, насчитывало 8 рабочих. Здесь изготовлялась также юфть, сафьян и другие тонкие сорта кожи. Вся продукция отправлялась во внутренние области России.
Небольшие дубильные мастерские с двумя-тремя рабочими имелись также в Валга, Пярну и Нарве. Вообще выделка кож в начале XIX века была весьма распространена, однако все кожевенные предприятия были невелики: давала себя знать нехватка рабочих и сырья. Во всех подобного рода заведениях работали только вольнонаемные рабочие.
В начале XIX века в Эстонии существовало также несколько небольших заведений, в которых производилась резка табака и изготовление сигар. Материалом служил как импортный, так и привозимый из 1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 438.
644


южной России и местный табак. Одно из самых старых табачных предприятий принадлежало ыйзускому помещику А. фон Сиверсу; оно было основана в конце XVIII века и просуществовало около десяти лет. После введения таможенного тарифа в 1810 году в Таллине было открыто 5 табачных мастерских. Наиболее крупной из них была мастерская Г. И. Бурота, в которой в 1813 году было занято 20 рабочих. Однако все эти заведения, изготовлявшие курительный и нюхательный табак, не были рентабельными и продержались всего несколько лет.
Стремление получить дополнительные доходы толкало многих помещиков на создание небольших промышленных предприятий. Так, помещик Лилиенфельд основал в своем имении Куузику (в уезде Харьюмаа) гвоздильную мастерскую, в которой работало 6 крепостных крестьян. Мастерская выпускала 250 пудов гвоздей и перерабатывала 160 пудов меди в год. Кроме того, пять крепостных этого помещика занимались изготовлением крахмала и пудры. Довольно крупная медницкая мастерская имелась и в Таллине; существовал также ряд более мелких мастерских, работавших в различных деревнях. Все они производили, главным образом, медные котлы для винокурения, которые на- ходили большой спрос у помещиков. В целом, однако, обработка металлов и производство металлических изделий оставались еще делом цеховых ремесленников.
Состояние эстонской промышленности в первой четверти XIX века. Подытоживая все приведенные выше данные, можно составить следующую таблицу, которая дает представление о количестве мануфактур, существовавших в Эстонии в первой четверти XIX века, и о числе занятых на них рабочих.1
Год
Количество предприятий
Число рабочих
наемных
крепостных
всего
1804
12
485
71
556
1809
6
258
67
325
1812
10
592
157
749
1815
16
789
146
935
1820
11
958
—
958
Наряду с этими предприятиями обычно работало еще от 8 до 13 более мелких мастерских, с 3—15 рабочими в каждой.
Как явствует из приведенной таблицы, количество промышленных предприятий мануфактурного типа и занятых на них рабочих в начале XIX века было еще незначительным. Период континентальной блокады, весьма неблагоприятно отразился на промышленности. В 1807— 1810 годах было закрыто 5 мануфактур, часть из них временна. Особенно губительно отразилась блокада на работе тех предприятий, которые занимались окраской хлопчатобумажной ткани, так как хлопок ввозился из Англии. Новый период создания промышленных предприятий начался после 1810 года, когда Россия фактически отказалась от участия в континентальной блокаде и ввела новый таможенный тариф. В то же время основателям новых промышленных предприятий были J В таблицу, наряду с крупными предприятиями, включено несколько более чел- кил, где количество рабочих в приведенном году случайно оказалось ниже 15 человек.
6-15


предоставлены некоторые льготы. Благодаря этому в 1810—.1816 годах было основано 9 новых мануфактур (правда, в то же время закрылось несколько старых предприятий) и примерно 10 мастерских. Введенные в 1816 и 1819 годах фритредерские тарифы оказали на местные предприятия самое пагубное воздействие. Часть из них тотчас закрылась, остальные начали хиреть. Большинство открытых в то время предприятий были недолговечными и просуществовали не более 2—5 лет. К- -Маркс указывает на недолговечность мануфактур как на типичное явление.1
В течение первых двух десятилетий XIX века в Эстонии насчитывалось всего 20 мануфактур, 12 из которых принадлежало купцам, 7 — помещикам и одна — городу Таллину. По числу занятых на них рабочих на первом месте стояли купеческие мануфактуры. Так. в 1815 году на купеческих мануфактурах было занято 746 рабочих, на помещичьих — 189. Таким образом, значение последних, по сравнению с XVIII веком, сильно упало. Государственных мануфактур в Эстонии в то время не было, не было также ни одного заведения, принадлежавшего крестьянам. Неизвестны в Эстонии этого периода и посессионные мануфактуры.
Существовавшие в Эстонии в первой четверти XIX века промышленные предприятия в подавляющем большинстве своем были мануфактурами капиталистического типа, на которых эксплуатировались наемные рабочие. По количеству и удельному весу крепостнические мануфактуры и крепостные рабочие уже не имели большого значения.
Концентрация рабочих на мануфактурах была невысокой. Об этом свидетельствует нижеследующая таблица:
Число рабочих, занятых на предприятии
1804 г.
1815—1816 гг.
1820 г.
Количество предприятий
Число рабочих
Количество предприятий
Число рабочих
Количество предприятий
Число рабочих
15—24
5
78
7
119
4
90
25-40
4
141
5
165
3
120
50-99
2
123
3
201
3
210
Свыше ста
1
214
1
450
1
538
Всего
12
556
16
935
11
958
Как видно из приведенных в таблице цифр, преобладали предприятия с 15—24 рабочими. Крупным предприятием с числом рабочих более 100 человек была стекольная и зеркальная мануфактура в Рыйка-Ме- лески (300—450 рабочих). В 1811 и 1812 годах также суконная и трикотажная мануфактура в Удрику имела 90—110 рабочих.
На протяжении всего описываемого периода техника труда на этих предприятиях оставалась в основном на уровне техники ремесленного производства, а в некоторых случаях (например, в небольших стекольных мастерских) была чрезвычайно примитивной. Технических усовершен ствований было введено крайне мало. Это явление типично для мануфактуры, где «ручное производство остается, и на его базисе прогресс способов производства неизбежно отличается большой медленностью».1  2
1 См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 380
2 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 544.
646


Табачное предприятие в Ыйзу. (Из собрания И. X. Бротце.)
Правда, на некоторых предприятиях (например, на суконной мануфактуре в Удрику) с самого момента их возникновения применялись машины, однако спорадическое применение машин не изменяло характера предприятий, тем более, что дорогостоящие машины зачастую простаивали из-за отсутствия квалифицированной рабочей силы.
Как известно, типичной чертой мануфактурного производства является разделение труда. В годовых отчетах мануфактур упоминаются мастера-специалисты, производившие отдельные рабочие операции. Разделение труда наблюдается и в мелких мастерских, где работало 6—8 рабочих (например, «шапочная фабрика» Форсмана). На ряде предприятий часть инструментов изготовлялась на месте (зеркальная мануфактура в Рыйка-Мелески, таллинская сахарная мануфактура, таллинская красильная мастерская).
Характерным для мануфактуры является также широкая связь с рынком. Мануфактура с самого момента своего возникновения начала разрушать замкнутость местного рынка, на котором до этого господствовали привилегированные цеховые мастера. Ни одна более или хМенее крупная мануфактура не могла существовать, ограничиваясь только рынком своей губернии, так как количество потребителей было здесь в то время еще небольшим. Крестьяне еще мало покупали промышленные изделия, число же городских жителей было незначительным. Поэтому все наиболее крупные мануфактуры стремились установить торговые связи не только в городах Прибалтики, но и в соседних городах — Петербурге, Пскове и др. Там сбывалась готовая продукция, там же закупалось сырье. Чрезвычайно большое и непрерывно растущее значение для развития местной промышленности имел Петербург. Все наиболее крупные и долговечные предприятия (Ряпинаская бумажная мануфактура, выйзикуские предприятия и др.) поддерживали тесные торговые связи с Петербургом. Как только сбыт товаров в Петербурге сокращался, предприятия испытывали затруднения (например, таллинская красильная мастерская). Отсюда видно, какое значение для экономического развития Эстонии имела тесная связь с внутренними областями России.
647


С появлением мануфактуры еще не происходит полного отделения промышленности от сельского хозяйства. Это явление мы наблюдаем и в Эстонии. Рабочие промышленных предприятий в Рыйка-Мелески, Уд- рику и Ряпина по-прежнему были привязаны к небольшим клочкам земли или огородам. Однако рабочие-специалисты (мастера) все же переходили с одного предприятия на другое, не закрепляясь прочно на одном месте (особенно это относится к мастерам и подмастерьям небольших стеклодельных мастерских).
Состав и положение рабочих на мануфактурах. Мануфактур чисто крепостнического характера в Эстонии было две: Ряпинаская писчебумажная мануфактура и удрикуские предприятия. Значительное количество крепостных эксплуатировалось и в стеклодельных мастерских в Лехтсе, Нурмси и Леллё. За исключением Ряпинаской мануфактуры, где со временем появились собственные мастера, крепостные крестьяне повсюду работали под руководством иностранных специалистов. Положение рабочих было чрезвычайно тяжелым. Этим объясняются многократные попытки к бегству рабочих этих предприятий и отказ эстонских крестьян работать на мануфактурах. На предприятиях в Рыйка- Мелески часть рабочих состояла из крестьян. Фабрикант заключил договор на наем этих рабочих с владельцем поместья Выйзику, на земле которого находилось предприятие. Оброк за них Амелунг вносил помещику, с самими же рабочими у него были заключены договоры о заработной плате. В 1804 году из 214 рабочих, занятых на мануфактуре в Выйзику, 12 были так называемыми «арендованными» крестьянами и 60 — крестьянами мызы Выйзику, работавшими по най.му. С точки зрения предпринимателя, указанных рабочих следует рассматривать как наемных, так же как и русских оброчных крестьян, приходивших сюда на заработки из других мест России. Оброчные рабочие- эстонцы, как уже отмечалось, получали вдвое меньшую плату, чем немецкие рабочие, с ними обращались грубо и относились к ним с пренебрежением. На предприятии постоянно опасались волнений.
Вообще же число оброчных рабочих в Эстонии было незначительным, так как помещики удерживали крестьян на своих обширных полях и не отпускали их на работу на промышленные предприятия.
На многих предприятиях мастерами и подмастерьями служили приезжие немцы, часть которых позднее натурализовалась в России. Больше всего таких иностранцев работало на мануфактуре в Рыйка- Мелески: в начале века на этом предприятии насчитывалось 250—300 иностранных мастеровых. Большая часть этих рабочих приняла русское подданство, и позднее их уже не считали иностранцами. На всех других предприятиях Эстонии работало всего около 60 иностранцев. Часть наемных рабочих вышла из среды городских низов и местных ремесленников. Некоторыми таллинскими предприятиями рабочие были завербованы и в Финляндии. На нескольких предприятиях (например, у Лунина) работали русские рабочие, в том числе и оброчные крестьяне. Наемных рабочих-эстонцев было в то время еще очень мало.
Хотя большинство рабочих на мануфактурах Эстонии в первой четверти XIX века были наемными, на их положение все же оказывали влияние господствовавшие в стране феодально-крепостнические отношения. Так, владельцы предприятий пытались всеми средствами привязать рабочих к своим предприятиям, ограничить свободу их передвижения. Хозяева мануфактур считали, что поскольку они платят за своих рабочих подушную подать, то последние не имеют права уходить с мануфактуры. Часть рабочих фактически могла продать свою 648


рабочую силу лишь один раз — поступая на работу, так как позднее у них уже не было возможности уйти с предприятия. Эти обстоятельства свидетельствуют о том, что методы эксплуатации рабочих носили еще полуфеодальный характер.
В обращении с рабочими также сохранились еще феодальные обычаи. Даже свободные чернорабочие часто подвергались телесным наказаниям. Немецкие мастера и подмастерья нередко относились к эстонским и русским рабочим с пренебрежением.
Если на крупных предприятиях стремились чуть ли не силой привязать рабочего к мануфактуре, то в мелких заведениях положение рабочих было, наоборот, чрезвычайно непрочным. Предприятия эти были обычно недолговечными, работали они с перебоями, что приводило к безработице. На некоторых предприятиях рабочие нанимались поденно, на других — помесячно или посезонно (например, на Таллинской сахарной мануфактуре и на зеркальной мануфактуре в Рыйка-Мелески).. В начале века условия труда в Эстонии считались вообще более тяжелыми, чем во внутренних областях России.
Одним из важнейших вопросов, связанных с развитием технического разделения труда на мануфактурах, является вопрос подготовки различных специалистов-мастеров. Квалифицированные рабочие были первоначально из иностранцев, однако вскоре приступили к обучению и местных рабочих, что привело к появлению учеников. Как отмечает В. И. Ленин, «естественным спутником мануфактуры является ученичество. Известно, что в общей обстановке товарного хозяйства и капитализма это явление ведет к самым худшим видам личной зависимости и эксплуатации».1 В Эстонии ученики имелись на многих мануфактурах и в некоторых случаях в большом количестве. Так, например, в 1819 году в таллинской красильной мастерской из 49 рабочих 20 были учениками.
Как отмечалось выше, в этот период уже широко используется детский и женский труд.
В первой четверти XIX века в развитии промышленности в Эстонии наблюдаются в основном те же процессы, что и в России в целом;, правда, здесь они имеют некоторые специфические местные особенности. Общее количество эстонских промышленных предприятий росло, но темпы роста были значительно ниже, чем по России в целом. С 1804- по 1811 год число рабочих во всей России выросло почти на 47 процентов, в Эстонии же примерно на 16 процентов. Причина такого отставания кроется в условиях крепостнической эксплуатации. В Эстонии помещики удерживали в деревнях гораздо больше крестьян, чем в русских губерниях; это происходило оттого, что помещичьи поля расширялись и барщинные повинности чрезмерно увеличивались.
Наемный труд в Эстонии имел сравнительно большее значение, чем в большинстве других губерний, однако абсолютное число занятых на капиталистических предприятиях рабочих было здесь в то же время крайне незначительным. Объем всей эстонской промышленности был очень невелик и значительно отставал от объема промышленности многих других губерний России.
Капиталистическая мануфактура, победившая в Эстонии в первой четверти XIX века, явилась, несомненно, носителем дальнейшего прогресса. Однако капиталистическая система эксплуатации рабочих в то, время еще не заняла господствующего положения, а немногочисленные 1 В. И. Лени н. Полное собрание соч., т. 3, стр. 427.
649


капиталистические мануфактуры, существовавшие в то время, еще не оказывали существенного влияния на характер общественного производства. Наряду с мануфактурой по-прежнему существовало цеховое ремесло в городах, а также крестьянские кустарные промыслы в деревнях.
Мануфактурная продукция не составляла в Эстонии начала XIX века сколько-нибудь значительной доли в общей продукции ремесленного производства и промышленности. Дальнейшее развитие капиталистической мануфактуры задерживалось отсталыми крепостническими отношениями. В прибалтийских губерниях это особенно проявлялось в жесткой прикрепленности крестьян к земле, приводившей к нехватке рабочей силы и ограниченности внутреннего рынка.
§ 6. 	Торговля
Большое значение для дальнейшего развития торговли и товарного производства в Эстонии имело объединение прибалтийских губерний в единую таможенную систему с остальной Россией в связи с отменой в 1782 году внутренних и местных пошлин. Это событие свидетельство- .вало о включении Эстонии в систему всероссийского внутреннего рынка, что привело к ускорению роста товарного производства и дальнейшему упрочению торговых связей между эстонскими и русскими областями. Начиная с последней четверти XVIII века развитие сельского хозяйства Эстонии находится в тесной связи с петербургским рынком, который поглощал большую часть вывозимых из Эстонии водки, убойного скота, продуктов огородничества и т. п. В связи с оживлением движения на торговом пути в Петербург на месте скрещения таллинской и тартуской дорог, у почтовой станции йыхви, возник новый поселок, официальной датой создания которого считается 1812 год.
Вместе с тем в Эстонии быстро расширяется спрос на русские товары, особенно на продукцию мануфактурного производства. В конце XVIII века русскими текстильными и другими промышленными товарами, а также московской мукой начинают торговать не только русские, но и местные купцы-немцы. Так, например, в одной из газет того времени было помещено следующее объявление купца Галнбека, впоследствии владельца крупной торговой фирмы: «В мою новую лавку... поступили различные московские и тульские товары: платинированные1 изделия, фарфоровые чашки, изделия из камня, фаянса и стали, ор- дуиновые и другие чубуки, а также различные детские игрушки и многие другие товары ...»
Новым явлением, распространившимся после отмены пошлин, были покупка и заказы эстляндскими и лифляндскими помещиками товаров в Петербурге. Это было вызвано, отчасти, значительно более широким выбором товаров и более низкими ценами на них в Петербурге по сравнению с Таллином и Ригой.
До городской реформы 1785 года (см. стр. 674) в основных отраслях внутренней торговли господствовала монополия замкнутого немецкого купечества. Согласно новому положению, право на ведение торговли получал каждый горожанин, зарегистрировавший свой капитал. Вместе с тем был снят также и запрет на торговлю вне городов.
1 Платинированный — покрытый тонким слоем драгоценного или цветного металла.
650


Только теперь русские купцы, Торговавшие в Эстонии, были уравнены з правах с купцами-немцами. С этого времени в состав купеческого сословия начинают проникать даже эстонцы. Во внешнеторговых делах выросло значение отдельных торговых фирм: Клейхилс, Галнбек, Майер — в Таллине; Якке, Шмидт — в Пярну; Крамер и Сутгоф — в Нарве.
Как мы уже видели выше, в описываемый период, в связи с разви- ~ием ремесла и мануфактуры и вследствие роста товарности сельского хозяйства, как в городе, так и в деревне начинает появляться новый тип купца — купец-предприниматель.
В то же время в Эстонии наблюдается разорение привилегированного немецкого купечества, обусловленное отменой его прежних монопольных прав. Купцы из немцев склонны были расценивать это явление как упадок торговли вообще, который якобы начался с момента проведения реформы 80-х годов XVIII века. На деле же по мере общего развития производительных сил и товарного производства росло и товарное обращение. Особенное развитие в Эстонии приобретают внутренние торговые отношения; свободнее стала развиваться и ярмарочная торговля; выросло значение русских купцов, в первую очередь, странствующих и ярмарочных торговцев.
В Таллине число лавок, принадлежавших русским купцам, увеличилось в 1787 году до 68. Пять полотняных лавок (из 21) помещалось з здании бывшего городского пакгауза, служившем прежде центральным складом иностранных товаров. Помимо полотняных лавок, русским купцам принадлежало в Таллине еще 24 кожевенные и свечные лавки, 9 мучных и продовольственных лавок и т. д. В Тарту наряду примерно с 30 лавками немецких купцов существовало более 20 лавок, принадлежавших русским купцам. В 1802 году в Тарту насчитывалось 156 объединенных в гильдии купцов,-причем 81 из них были немцами, 48 — русскими и 27 — эстонцами. Последние входил»,в разряд купцов III гильдии.
После отмены торговых ограничений в деревне вновь начинает развиваться подвергавшаяся прежде гонениям торговля вразнос, которая находилась почти полностью в руках русских торговцев. В период наместнического управления для каждого города и поселка, наряду с порядком устройства городских рынков, были установлены определенные дни для проведения ярмарок. Начиная с этого времени, на сельских осенних и зимних «ярмарках скота» разрешалось торговать и всеми прочими товарами.
Последующие правительственные указы еще больше расширили возможности торговли за пределами городов. Так, указом Сената от 1802 года помещикам предоставлялось право после уплаты соответствующих налогов заниматься внешней торговлей. Правом этим воспользовались прежде всего помещики, имения которых находились на морском побережье. В 1805 году по предложению владельца имения Кунда правительство дало разрешение на постройку новой гавани в Кунда. Это строительство должно было «предоставить эстляндским помещикам возможность для отправки их продуктов за границу». После завершения строительства портовых сооружений здесь был открыт новый таможенный пункт.
В интересах снабжения армии правительство своим указом от 8 декабря 1810 года предоставило крестьянам право скупать продукты сельского хозяйства и перепродавать их на городских рынках или в других, специально для этого предназначенных местах. Первоначально
651


Эстонские крестьяне направляются в город. Деталь цветной литографии К. Ф. Кюгель- гена — М. Хау — Т. Гельхаара «Вид города Таллина», 1828 г. (Тартуский художественный музей.)
крестьянам еще не разрешалось содержать в городе свои склады или лавки, однако уже в распоряжении от 1812 года говорится о том, что крестьяне, уплатив соответствующие налоги, имеют право содержать в городе свои лавки и склады на равных правах с купечеством.
Все эти новые постановления были продиктованы "фактическим ростом и потребностями внутренней торговли и создавали более благоприятны? возможности для дальнейшего ее развития. Следствием этого было появление в эстонской деревне, особенно в южной Эстонии, нового типа крестьянина — крестьянина-предпринимателя. В зимнее время торговцы из крестьян разъезжали по деревням, скупая лен и другие сельскохозяйственные продукты; мало-помалу они полностью вытеснили занимавшихся прежде скупкой крестьянских товаров приказчиков немецких купцов. Вместе с тем на своих складах и в лавках они держали необходимые крестьянам товары. Весной ссужали своих нуждающихся соседей солью, сельдью и другими товарами, а осенью эти ростовщики, начисляя огромные проценты, требовали уплаты долга зерном.
Разорение мелких немецких торговцев вследствие изменений, происшедших в области торговли, отражается также и в сокращении числа зарегистрированных в гильдии купцов в ряде лифляндских городов. Так, в Тарту количество зарегистрированных в гильдии купцов упало со 156 в 1802 году до 83 в 1815 году и даже до 65 в 1835 году. Несмотря на рост экспорта льна, число пярнуских купцов с 1816 по 1835 год уменьшилось примерно вдвое.
В то же время торговый оборот на местном рынке значительно возрос как в количественном отношении, так и в отношении ассортимента товаров. Прежде потребности крестьянства ограничивались в основном солью, сельдью, табаком и железом, причем использование крестьянами железа и стали было чрезвычайно незначительным. Параллельно с расслоением крестьянства и зарождением капиталистических отно652


шений происходит непрестанное расширение рынка. Вышедшие из крестьянской. среды купцы, корчмари и отдельные владельцы крупных крестьянских хозяйств имели уже больше возможностей для покупки товаров. Так, вместо прежних самодельных постолов или лаптей во время поездок в город они начинают носить сапоги, в своих домах застекляют окна и строят дымовые трубы; пользуются телегами с железными осями. К 1800 году, например, в Ряпинаской волости насчитывалось уже 15 крестьянских домов с застекленными окнами, а к 1820 году — 7 домов с трубами и 10 хозяйств, имевших телеги на железном ходу. Количество крестьян, носивших сапоги, за период с 1810 по 1818 год выросло в той же волости с двух до восьми человек.
Одной из развивающихся форм внутренней торговли была ярмарочная торговля. Количество ярмарок в Эстонии увеличивалось, рос и их товарооборот. Ярмарки способствовали широкому распространению среди крестьянства многих новых товаров.
Первая таллинская ярмарка состоялась в 1787 году и длилась с 20 июня до начала июля; в дальнейшем она проводилась ежегодно. Кроме этой ярмарки, с 26 по 28 сентября перед Вирускими и Карьяскими воротами проводилась так называемая «ярмарка скота». Как и прочие подобные ярмарки, она была известна также под названием крестьянской ярмарки, ибо на ней крестьяне продавали не только скот, но и различные сельскохозяйственные продукты и изделия домашнего ремесла.
В Тарту, кроме трехнедельной январской ярмарки, устраивались еще три крестьянские ярмарки, которые продолжались по три дня и начинались 29 июня, 8 и 29 сентября. Сельские крестьянские ярмарки, происходившие обычно осенью, длились один-два дня. Чаще всего их проводили в южной Эстонии.
В результате развития внутриторговых отношений оживилась также торговля в районе Чудского озера. Основными торговыми центрами этого района были города Нарва, Псков, Тарту и Гдов. Из Пскова и Нарвы в Тарту перевозили на плоскодонных баржах дрова, бревна, доски, листовой табак, железо, лен, коноплю, соль, кирпич и другие товары, часть которых переправлялась затем дальше в Пярну. Рыбаки и ремесленники вели торговлю и в ряде других пунктов Причудья, причем на эстонский берег озера переселились в большом числе русские рыбаки, ремесленники и мелкие торговцы. Это приводило к уплотнению населения прибрежных районов, и в первой четверти XIX века здесь возникают новые поселки — Муствээ и Каллаите. В Муст- вээ находилась и почтовая станция тракта Петербург—Тарту— Рига.
На морском побережье продолжалась меновая торговля между рыбаками и крестьянами, причем для обмена на свежую и соленую рыбу сюда привозился главным образом хлеб. Во втором десятилетии XIX века вируское побережье стали чаще посещать и финские рыбаки, обменивавшие здесь соленую салаку на хлеб. В области рыбной торговли описываемого периода можно отметить также появление на рынке гак называемых ревельских килек пряного посола.
Наряду с внутренней торговлей, на развитие эстонских портовых городов оказывала значительное влияние и внешняя торговля. Однако в то время как внутренняя торговля в целом непрерывно рас- шиоялась, внешняя торговля (особенно проходившая через Таллинский порт) оставалась чрезвычайно неустойчивой. В последние десятилетия XVIII века значительно увеличился ввоз через Таллинский порт, чему немало способствовали таможенные условия. Особенно большие тариф653


ные льготы для Таллина содержались в торговом договоре о ввозе соли, заключенном в конце 1787 года между Россией и Португалией. В число деликатесов, привозившихся в конце XVIII века из-за границы, входил, между прочим, и картофель, импортировавшийся в Таллин из Англии. В связи с бурным ростом хлопчатобумажной промышленности в Англии, возрос и ввоз текстильных товаров. Внешняя торговля Таллина в конце XVIII века характеризуется следующими данными:
Год
Прибыло кораблей
Ввоз |
Вывоз
в тысячах рубле!
i в ассигнациях*
1782
137
494
231
1785
157
700
443
1789
79
1213
144
1790
96
3807
82
1791
97
2464
104
1795
70
1765
417
1797
118
1531
630
* В 1787—1795 годах курс ассигнационного рубля упал с 96 до 54 копеек, к 1797 году снова повысился до 76 копеек серебром (см. также график на стр. 612).
В начале 1798 года был введен новый таможенный тариф, установивший одинаковый размер пошлин для всех портов Европейской России. В то же время были отменены ограничения в отношении иностранных купцов. Во внешней торговле Таллина это обстоятельство сильнее всего Отразилось на торговле солью, которая в первых десятилетиях XIX века почти полностью переходит в руки шведских купцов. Однако этот же тариф допускал ввоз товаров, облагавшихся пошлиной по стоимости, — в том числе и текстильных товаров, - только через Петербургскую и Рижскую гавани. Вследствие этого ввоз через Таллин сократился в последующие годы примерно на одну треть. Розничные торговцы из эстонских городов стали сами закупать соответствующие товары в Петербурге и Риге, а большинство таллинских купцов первой гильдии и часть купцов второй гильдии для продолжения своей торговой деятельности переселились в Петербург.
Континентальная блокада, в которую Россия включилась после Тильзитского мира 1807 года, почти полностью парализовала ее внешнюю торговлю на Балтийском море. Количество иностранных кораблей, посетивших Таллин, упало с 150-ти в 1806 году до 82-х в 1807г а в следующем году даже до восьми.
Начиная с 1810 года, в связи с уступками, сделанными царским правительством в отношении континентальной блокады, внешняя торговля вновь оживилась; при этом особенно благоприятное воздействие оказало введение нового «Регламента о внешней торговле» 1811 года, разрешавшего кораблям нейтральных стран поддерживать торговую связь между Россией и Англией. Одновременно вступил в действие и новый таможенный тариф (изданный в конце 1810 года), который предусматривал охранительные и запретительные пошлины на предметы роскоши, ввозившиеся из Франции. Континентальная блокада, так же как и таможенная политика России, оказала весьма сильное влияние не только на внешнюю торговлю, но и на деятельность мануфактур в Эстонии.
654


Изменения таможенного тарифа в 1816 и 1819 годах стимулира- ва ли в общем дальнейший подъем внешней торговли. Этот период, продолжавшийся до введения охранительных и запретительных пошлин 1822 года, явился благоприятным и для внешней торговли Таллина. Наиболее высокого уровня она достигает в 1817 году, когда ввоз- составил 6,1, а вывоз — 2,8 миллиона рублей ассигнациями. Одновременно, начиная с 1807 года, осуществляются работы по углублению и пецестройке Таллинской гавани. К моменту окончания работ (1827 год) Таллинский порт состоял из Новой и Старой военных гаваней и Торговой гавани, с общей протяженностью причалов в 470 сажен (1 км).
Тариф 1822 года наложил запрет на ввоз целого ряда товаров и одновременно значительно повысил пошлину на все остальные ввозимые товары. По новому таможенному закону эстонские порты были отнесены ко второй или третьей категории. В связи с этим были ограничены и их права в области внешней торговли. Это привело к резкому упадку внешней торговли. Необходимо к этому добавить, что на развитие внешней торговли Таллина отрицательное влияние оказало отсутствие удобных путей сообщения с внутренними губерниями России. По мере общего развития товарного производства и обострения рыночной конкуренции это обстоятельство сказывалось все сильнее. С целью упрочения связей с русскими областями купцы добивались постройки канала Таллин — Чудское озеро. Несмотря на положительное решение правительства, строительство канала из-за отсутствия средств не продвинулось дальше подготовительных работ.
Основными товарами, ввозившимися в Таллин, были соль и сельдь. Зимой и ранней весной значительную часть импорта составляли также привозные фрукты, которые переправлялись гужевым транспортом дальше, в Петербург. В вывозе сельскохозяйственной продукции увеличилось значение, водки. В 1822 году, в связи е падением пен на водку после введения запрета на ввоз ее в Финляндию, Таллину было предоставлено право беспошлинного вывоза водки, изготовленной из хлеба.
В начале 20-х годов XIX века первое место в области внешней торговли занял Пярнуский порт, который оставался крупнейшей экспортной гаванью Эстонии вплоть до 1870 года. При этом ввоз через Пярнуский порт был чрезвычайно ограничен, составляя в первой четверти XJX века примерно 10 процентов всего внешнеторгового оборота Пярну. Только в конце XVIII века ввоз через Пярнуский порт в несколько раз превышал вывоз, что было вызвано причинами временного характера. Большая часть импортируемых через Пярнускую гавань товаров отправлялась во внутренние губернии страны. По сравнению с предшествующими и последующими годами импорт того периода отличался чрезвычайно своеобразной структурой. Например, согласно официальным данным, импорт через Пярну в 1795 году достигал 1,3 миллиона рублей; более полумиллиона из указанной суммы приходилось на различные инструменты, 229 тысяч рублей — на сахар и сироп, затем шли шелковые и галантерейные товары, чай и кофе.
Значительным фактором, влиявшим на внешнюю торговлю Пярну, являлись сдвиги, происходившие в развитии сельского хозяйства районов, связанных с ним торговыми отношениями, и приведшие к тому, что первое место в пярнуском экспорте заняли льноволокно и льняное семя, вытеснившее хлеб. Льноволокно и льняное семя уже в описываемые годы составляли примерно три четверти всей стоимости 655


экспорта. За льном и коноплей следовали водка, лесные материалы, хлеб, воск, кожи. В 1821 году экспорт через Пярнуский порт вырос до 3,3 миллиона рублей ассигнациями.
В связи с оживлением внешней торговли начинаются работы по приведению в порядок устья реки Пярну, куда заходили морские корабли. В 1803 году здесь был построен пловучий, или понтонный, мост, который использовался также и в качестве причала. В 1804—1811 годах были сооружены выступающие в море деревянные молы и углублен фарватер в устье реки. Были подготовлены также проекты создания водного пути между Пярну и Чудским озером путем сооружения канала между озером Выртсъярв и рекой Пярну. Но строительство это не пошло дальше подготовительных работ. Зато во втором десятилетии XIX века было расчищено русло реки Эмайыги, благодаря чему русские баржи смогли проходить до озера Выртсъярв.
Результатом ограничения внешней торговли на основе таможенного закона 1822 года явилось резкое падение общего оборота Пярнуского порта — с 3,6 млн. рублей до 1,4 млн. рублей. Несмотря на это, в конце первой четверти века внешнеторговый оборот Пярну, базировавшийся в основном на экспорте, превышал оборот Таллинского лорта почти вдвое.
Город Валга, 1772 год. (Из собрания И. X. Бротце.)
В Нарве, как и в Пярну, первое место занимал экспорт льнопро- луктов. Специфика внешней торговли Нарвы в основном была такой эке, как и внешней торговли Пярну, однако при этом ее общий оборот значительно отставал от оборота Пярну.
В описываемый период значительно увеличилось количество кораблей, принадлежавших купцам и помещикам, что было отчасти связано с развитием судостроения в Эстонии. В 1819 году таллинским купцам принадлежало 19 кораблей, в Хаапсалу было зарегистрировано 5 кораблей, принадлежавших частным лицам, помещики Сууремыйза (на острове Хийумаа), Вормси и Виртсу владели 13 кораблями.
Подводя итоги, следует отметить, что в последней четверти XVIII и в первой четверти XIX века в области торговли наблюдается быстрый рост значения внутреннего рынка, что было связано с ростом мануфактурной промышленности и товарности сельского хозяйства. В то же время внешняя торговля по-прежнему оставалась крайне неустойчивой, а в связи с таможенной политикой правительства в конце первой четверти XIX века ее значение сильно упало.
656


§ 7. 	Развитие городов
В описываемый период эстонские города из типично ремесленных и торговых центров начинают превращаться в разносторонне развивающиеся экономические и культурные центры, а в некоторых случаях приобретают и свой определенный, специфический облик. Так, Нарва к концу первой четверти XIX века превратилась в промышленный центр, в котором насчитывались две суконные мануфактуры, писчебумажная мануфактура и ряд крупных лесопилен. В последующие десятилетия Нарва становится центром крупной промышленности общероссийского значения. Тарту, в связи с открытием университета, стал одним из выдающихся очагов культуры и науки не только Эстонии, но и всей России. В Хаапсалу начали обращать внимание на целебное действие морской грязи. Выросло и значение городов как административных центров. В городах начинается строительство больниц и упорядочивается работа врачей, увеличивается число школ, развивается печатное дело.
В начале 80-х годов XVIII .века в связи с созданием новых уездов возникла необходимость основать новый уездный центр для выделенной из состава Тартуского уезда южной его части, где поселения городского типа вообще отсутствовали. Местом нового уездного города было выбрано расположенное вблизи разрушенного епископского замка Кирумпя поместье Выру, по имени которого был назван как строящийся город, так и весь новый уезд. Полные городские права были предоставлены Пальдиски и старым средневековым городам Вильянди, Пайде и Раквере, которые вместе с тем оставались административными центрами соответствующих уездов. Правда, после отмены в 1796 году наместнического управления был ликвидирован и уезд Пальдиски, однако права так называемого заштатного города за Пальдиски сохранились.
В 1782—1825 годах общее количество городского населения в Эстонии выросло примерно с 23000 до 35 400 человек, увеличившись таким образом за 43 года на 54 процента.
В связи с зарождением капиталистических отношений и развитием специфических черт отдельных городов происходили изменения и в социальном составе их населения. Стали формироваться новые классы — буржуазия и рабочий класс. Первый вырос на основе купеческого и бюргерского сословий, второй — из городского простонародья и крестьянства. Начиная с 20-х годов XIX века одним из центров, притягивающих рабочих и разоряющееся крестьянство, стала Нарва. В 1823 году, говоря о Нарве как о промышленном центре, О. В. Мазинг в своей еженедельной газете «Marahva Näddala-Lehty> отмечает, что в этом городе цены на ряд продуктов питания ниже, чем в других местах, и прибавляет: «Отмечаем мы все это для того, чтобы множество вдов, а также прочих людей, которые не знают, что предпринять, и которые в том или ином городе или местечке живут в нужде, ибо все необходимые для жизни предметы слишком дороги, чтобы такие люди победнее поискали себе пристанища в Нарве, особенно на Ивановской стороне, где хорошо еще и то, что там можно встретить дружелюбное отношение жителей». Увеличение числа рабочих характерно также для социального состава и других городов.
Поворотным моментом в развитии города Тарту явилось основание университета в 1802 году. Через два года после этого в Тарту были открыты уездное училище и гимназия. В связи с этим в Тарту сосредоточивается все большее количество учащихся, студентов и преподава-
42 История Эст. ССР
657


телей, что также оказало свое влияние на социальный состав его населения. В 1799 году, т. е. до основания университета, из 2013 человек тартуского населения мужского пола (не считая военнослужащих) 941 человек, т. е. 46 процентов, входил в состав купеческого и ремесленного сословия, а 980 человек, или 48 процентов, представляли собой простолюдинов (рабочих и прислугу). Наряду с ними в Тарту проживали 81 человек дворянского и 11 лиц духовного звания. Даже если не принимать во внимание процесс дифференциации ремесленников, который проявлялся уже в конце XVIII столетия, в последующие десятилетия наблюдается значительное изменение социального состава тартуского населения. В нижеследующей таблице приводятся данные о социальном составе населения мужского пола, проживавшего в Тарту в 1836 году:
Количество
Процент
Дворянское сословие
298
5,0
Духовное сословие
44
0,8
Купеческое сословие
175
2,9
Цеховые ремесленники . .
660
И,1
Горожане других категорий
Крестьянское сословие (лишенные бюргерских прав чернора¬
1352
22,6
бочие — эстонцы и русские)
2228
37,3
Учащиеся
690
11,6
Прочие . .
520
8,7
Всего:
| 5967
100,0
В соответствии с общим ростом городского населения и особенно простонародья, в городах увеличивается удельный вес эстонского и русского населения. Однако, несмотря на это, в конце первой четверти XIX века, как и в XVII и XVIII веках, немцы и онемечившиеся элементы все еще составляли наиболее значительную национальную группу населения эстонских городов.
Городское управление по-прежнему оставалось в руках немцев. Правда, новое городовое положение, введенное в период наместнического управления, на некоторое время подорвало власть магистрата, представлявшего собой орган узкой прослойки крупного немецкого купечества. С 1787 года стали действовать новые органы управления: общая городская дума и исполнительная шестигласная дума, избиравшиеся сроком на три года. Подавляющее большинство в первой составляли представители цеховых ремесленников (например, в Таллине из 32 членов первой городской думы 25 были представителями цехов, т. е. по одному представителю от каждого цеха). Наряду с вышеуказанными, в городах были созданы различные новые государственные учреждения. Раньше в их число входили только почтовые и таможенные конторы. В результате же преобразований, осуществленных в годы наместнического управления, эстонские города были включены в общую систему государственного управления также и в отношении полиции, суда, налогового аппарата и учреждений общественного призрения. Таким образом, управление местных городов было теперь приравнено к общероссийской системе городского управления и сильнее подчинена общероссийской дворянской диктатуре (см. подробнее гл. XV, §2).
658


Тарту. Университет. Литография Ф. Шлагера.
В соответствии с указом Павла I от 28 ноября 1796 года началась ликвидация наместнического управления и сокращение государственных учреждений. Уже в конце того же года в городах Эстонии были восстановлены магистраты и. прежнее судоустройство. Хотя старая система городского управления и продержалась вплоть до городской реформы 1877 года, магистраты уже не смогли полностью вернуть себе прежние права и позиции, которые к тому же постоянно подвергались ограничениям правительственными постановлениями и указами. К числу их относится и указ о вторичном введении полицейского управления в городах в 1805 году. При старой системе магистратуры полицейские дела были подведомственны бургомистру-резиденту, или бургомистру-купцу, магистрату и его нижним судам. Согласно указу 1805 года, полицейская власть перешла в руки самостоятельного полицейского управления, во главе которого стоял полицмейстер, подчинявшийся непосредственно губернскому правлению. В то же время все расходы по содержанию полиции по-прежнему покрывались из средств городского бюджета. Полицмейстеру была подчинена также комиссия по расквартированию расположенных в городе войск, в его компетенцию входило и утверждение максимального предела цен на продовольствие, кроме того он участвовал в распределении расходов городского бюджета и т. д. В 20-х годах вопросы застройки городов были переданы в ведение соответствующего отдела, созданного при губернском правлении.
В связи с расширением сети правительственных учреждений повысилось налоговое обложение жителей. Основную долю косвенных налогов* составляли таможенные пошлины и акцизный сбор. Первые после вве^ дения таможенного режима 1782 года повысились в несколько раз; Если, например, в середине XVIII века таможенные пошлины, взима-'


емые в Таллинском порту, исчислялись в десятках тысяч рублей, то после введения общегосударственной таможенной системы сумма их возросла до1 сотен тысяч рублей. Наряду с высокими внешнеторговыми пошлинами сохранялся также соляной сбор на добываемую внутри страны соль. В городах акцизом облагались водка, пиво, уксус. Наряду с косвенными налогами были сохранены также введенные в годы наместнического управления подушная подать и налог с капитала. Впоследствии к ним прибавились сборы за пользование дорогами и каналами, которые зачислялись в сумму подушного .сбора. К сумме подушной подати причислялись также взнос за выбывающих налогоплательщиков, сбор на содержание налогового аппарата и рекрутские деньги. Все эти зачисления составляли подчас большую сумму, чем сумма подушной подати.
С 1814 года в городах повинность по размещению войск была заменена денежным взносом, который был особенно обременительным в Таллине, где вследствие многочисленности гарнизона по сравнению с гражданским населением, он составлял до 7 процентов стоимости недвижимости (отметим для сравнения, что в Риге и Петербурге он составлял всего лишь от двух третей процента до одного процента ее стоимости).
В связи с общим развитием городов в последней четверти XVIII века стали обращать больше внимания и на внешний вид городских строений и улиц. Большие пожары, не раз опустошавшие города в прошлые десятилетия, заставили обратить серьезное внимание на соблюдение требований пожарной безопасности. Теперь каменные дома строили не только в таких городах, как Таллин и Нарва, но и в Тарту, Пярну и Курессааре; в то же время были строго запрещены соломенные и дощатые крыши. В связи с этим красные черепичные крыши становятся характерной чертой облика эстонских городов. Рост уличного движения требовал замощения городских улиц, превращавшихся весной и осенью в непролазные болота.
Для развития городов характерны, например, следующие данные, относящиеся к городу Тарту. В конце третьей четверти XVIII века (до большого пожара) здесь насчитывалось всего 30 каменных и 540 деревянных домов, а в 1836 году в Тарту было уже 294 каменных и 638 деревянных зданий. Примерно половина улиц города к тому времени была уже вымощена.
По мере роста городов старые фортификационные сооружения теряли свое значение даже в городах-крепостях — Таллине, Нарве и Пярну,
В течение XVIII века Таллин превратился в морскую крепость. С целью обороны гавани были возведены валы-ретраншементы с оборонительным рвом, который тянулся от западной стороны Вышгорода до моря. Часть указанной оборонительной системы (например, Шнел- левский пруд) сохранилась до наших дней. В конце XVIII века был принят план, согласно которому Таллин должен был стать главной базой Балтийского флота. В связи с этим на Ласнамяги был заложен так называемый новый город и построены казармы на 10 тысяч матросов (позднее все они были полностью снесены). В 20-х годах XIX века на берегу моря была выстроена массивная крепость-казарма «Батарея». В то же время укреплению оборонительных сооружений, защищавших город со стороны суши, не уделялось особого внимания. Уже в 1767 году была снесена одна из трех «орудийных» башен Таллина (Луренбургская башня). Одновременно были вновь открыты стоявшие
660


Тарту. Каменный мост. Литография Ф. Шлатера.
более двух столетий замурованными Харьюские. ворота. В следующем десятилетии в городской стене, на месте нынешней улицы Вяйке-Карья, были пробиты еще одни ворота, предназначенные для облегчения связи с «наиболее густонаселенным предместьем в окрестностях Каменного моста», т. е. с предместьем, расположенным в районе Тартуского шоссе. В 1820 году во владение города была вновь возвращена разваливаю щаяся часть городской стены и башни, оборонявшие город со стороны суши. Что касается Пярну и Нарвы, то в 1838 году эти города были вообще исключены из списка крепостей.
В Таллине по-прежнему наблюдается преимущественный рост предместий, причем наиболее крупные строения воздвигались в так называемом Юхкентальском районе (юго-восточная часть города). Оживленный характер носило строительство и на Вышгороде — административном центре губернии. Площадь перед вновь выстроенным губернаторским дворцом в последней четверти XVIII века была застроена зданиями, образовавшими целостный ансамбль в стиле раннего классицизма. В то же время на северо-западной окраине Вышгорода было возведено монументальное здание суда. В начале XIX века к указанным строениям Вышгорода прибавился еще ряд зданий, построенных в стиле классицизма, причем наиболее ярким образцом строений позднего классицизма является здание по улице Кохту 8, в восточной части Вышгорода. Что касается внутренней части нижнего города, то здесь, кроме 561


перестройки некоторых старых зданий, были возведены лишь очень немногочисленные новые строения, которые, впрочем, заметно не изменяли архитектурный облик старого города.
Для Тарту характерна застройка центральной части города новыми зданиями в стиле классицизма (ратуша — в стиле раннего классицизма, 1782—1789; Каменный мост, 1775—1783; главное здание университета — в стиле позднего классицизма, 1804—18.0Э; из построек следующего десятилетия можно отметить здание Гостиного двора). В этот же период начинают приобретать вид городов и более мелкие уездные центры, в которых появляются административные и школьные здания, больницы и т. п. Например, в Хаапсалу первое купальное заведение было выстроено в 1812 году, а грязелечебница — в 1825 году.
Все изменения и новшества, входившие в быт городов в области экономики, культуры, благоустройства и здравоохранения, отражали всестороннее развитие общества. Однако блага, полученные в результате этого развития, распределялись между правящим дворянством, привилегированным бюргерством и трудящимися массами городского населения отнюдь не равномерно. Дворянство, не принимавшее никакого участия в трудовом процессе, утопало в роскоши. Значительную часть жизненных благ получали и владельцы -капитала — купцы, предприниматели и цеховые мастера. На долю же трудящихся масс приходилась самая незначительная часть созданных их же руками богатств, а рабочие, выполнявшие самые тяжелые работы, даже голодали.
Зарождение капиталистических отношений в городах было во многом шагом вперед, но вместе с тем с самого начала проявились и их отрицательные стороны. По мере обогащения господствующих классов и усиления эксплуатации трудящихся беднейшие слои городского населения вытеснялись в жалкие густонаселенные трущобы. В ходе развития городов и их благоустройства в городских предместьях было разрушено большое число лачуг и избушек, принадлежавших трудовому населению. Разоренные обитатели этих домишек превратились в жильцов наемных квартир. В то же время квартирная плата представляла собой в городах фактически одну из наиболее жестоких форм ростовщичества, чему поневоле должны были подчиняться жильцы домов. О том, чем являлась квартирная плата для рабочих, можно судить по данным, собранным в 1802 году в городе Тарту. Из этих сведений явствует, что 2—3-комнатная квартира в центральной части города стоила 100—200 рублей в год, в предместьях — почти вдвое дешевле. В то же время рабочий получал летом 40—45 копеек и зимой 25—30 копеек в день. Таким образом, наем хотя бы одной комнаты в самой дешевой квартире предместья поглощал весьма значительную долю заработной платы рабочего.
Трудовое население городов тем или иным путем сохраняло тесные связи с крепостнической деревней н вместе с крестьянством стихийно образовывало единый фронт, направленный против прибалтийско-немецких помещиков-крепостников. Об этом свидетельствует, например, публичное наказание в 1805 году в Таллине на Рыночной площади перед ратушей восставших крестьян, которое должно было служить грозным предостережением и для всего городского простого люда.
Изменения в общественных отношениях привели также к обострению противоречий между местными немецкими ремесленниками-подмастерьями и мастерами. Характерным в этом отношении является совместное выступление тартуских подмастерьев сапожного цеха, имевшее место в конце 1795 и начале 1796 года. Началом выступления послу662


жил протест подмастерьев против нарушения правил внутреннего распорядка цеха со стороны мастера Лилье. Организация подмастерьев постановила, что никто из них не пойдет на работу к Лилье. Лилье, со своей стороны, потребовал поддержки цеха, угрожая в противном случае использовать в качестве подмастерьев русских ремесленников. Цех, стремясь подавить сопротивление подмастерьев, обратился за помощью к магистрату. Однако, когда последний начал применять против подма- стерьев репрессивные меры, они решили вообще покинуть город. Вопрос разрешился в конце концов тем, что мастера внесли определенную сумму штрафа в кассу организации подмастерьев и дали обещание придерживаться внутреннего распорядка цеха.
*
Как мы видели, в конце XVIII и начале XIX века в развитии сельского хозяйства, ремесла, промышленности и торговли происходят существенные изменения. Во всех этих сферах экономической жизни явственно различается развитие отдельных элементов, характерных для капиталистического способа производства. Это развитие, однако, тормозилось отжившими феодально-крепостническими производственными отношениями. Возник конфликт между производительными силами, в развитии которых все явственнее выступают новые, свойственные уже капиталистическому производству, черты и старыми феодальными производственными отношениями, господствующей крепостнической системой. Это и явилось причиной кризиса крепостнического хозяйства. Противоречие это привело к обострению классовой борьбы в описываемый период. Вопрос об отмене крепостного права стал той центральной проблемой, от разрешения которой зависело дальнейшее развитие страны.


ГЛАВА XV
КЛАССОВАЯ БОРЬБА КРЕСТЬЯНСТВА И ПОЛИТИКА ПРАВЯЩИХ КЛАССОВ И ЦАРИЗМА В ПРИБАЛТИКЕ В КОНЦЕ XVIII — НАЧАЛЕ XIX ВЕКА. ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА 1812 ГОДА
§ 1. 	Крестьянские волнения в Лифляндии в 70-х и 80-х годах XVIII века
Крестьянские волнения 70-х годов. Рост товарного производства в имениях в конце XVIII — начале XIX века сопровождался серьезным обострением классовых противоречий. Крестьяне оказывали упорное сопротивление усиливающемуся помещичьему гнету. Они вели длительные тяжбы с помещиками и посылали ходоков искать правды в Ригу, Таллин и Петербург. Крестьяне массами бежали в соседние губернии, нападали на наиболее ненавистных им помещиков и управляющих. «У сверхстрогого правителя всегда достаточно причин для беспокойства о своей безопасности», — писал Хупель в 1774 году. Уже в начале 70-х годов XVIII века недовольство крестьян было настолько’ велико, что любой повод мог вызвать широкие крестьянские волнения. Хупель писал в то время, что многие крестьяне «даже желают вторжения внешнего врага, чтобы присоединиться к нему и отомстить [помещикам]».
Постановления ландтага 1765 года были направлены на то, чтобы ослабить классовые противоречия в деревне. Но крестьянское движение продолжалось и стало даже усиливаться как в латышских, так и в эстонских уездах Лифляндии. Прибалтийские помещики были сильно встревожены доходившими до них вестями о крестьянской войне под предводительством Пугачева, разгоревшейся в 1773—1775 годах. Некоторые участники этого восстания после его подавления были сосланы на каторжные работы в Эстонию — в Пальдиски. Среди них находились близкие сподвижники Пугачева — вождь восставших башкир Салават Юлаев, его отец, секретарь военного совета Пугачева — Юлай Азналин, полковник повстанческого войска татарин Канзафар Усаев, русский казак Иван Почиталин и др.
В 1771 году, в связи с войной против польских конфедератов, в латышской части Лифляндии распространились слухи о том, что ожидается вторжение неприятельских войск в Лифляндию. Крестьяне прихода Алуксне прекратили выполнение барщинных работ и захватили в свои руки мызу Ласберг. Власти незамедлительно послали на место воинский отряд. В перестрелке между крестьянами и отрядом был убит один солдат. Восстание было подавлено. У схваченных участников восстания было отобрано 242 охотничьих ружья и один пистолет. Двое участников были приговорены к смертной казни, семеро сосланы на каторжные работы.
664


В 1776 году крестьяне мызы Валмиера послали Екатерине II жалобу на своего помещика, чрезмерно угнетавшего их. В течение 1776—1777 годов рижский земский суд три раза рассматривал на месте эту жалобу, но каждый раз решал вопрос в пользу помещика. «Господин ваш заплатил за эту деревню большую сумму денег, — разъяснил суд крестьянам, — почему и властен он требовать и брать то, что с кого только захочет». Пять «подстрекателей» из крестьян были заключены в рижскую тюрьму, 18 — подвергнуты телесному наказанию у местной церкви.
Весной 1777 года крестьяне мызы Марснену отправили в Петербург ходоков с прошениями, в наказание за что десятки крестьян этого имения были брошены в рижскую тюрьму. С помощью сочувствовавшего крестьянам начальника караульной команды капитана Богданова арестованные продолжали поддерживать связь с крестьянами своей деревни. Они послали последним письмо, в котором призывали их «стоять друг за друга» и сообщили, что «терпят безвинно». Один из заключенных в тюрьму крестьян заявил капитану Богданову, что теперь они,, крестьяне, знают, как нужно искать правду, «... жаль только, что вы, солдаты, здесь, а то мы сами бы с помещиками управились».
В мызе Вяндра в 1774 году было расширено винокурение и крестьян перевели на урочную работу, в связи с чем положение их сильно ухудшилось. Когда обращение крестьян в суд окончилось безрезультатно, среди них вспыхнули волнения. В 1779 году вяндраские крестьяне отказались отбывать часть мызной барщины, а барщинники-батраки самовольно уменьшили назначенные им дневные уроки. Временные отказы от мызной барщины имели место в 1779 году также в мызах Кабала и Таали в Пярнуском уезде.
Волнения среди латышских и эстонских крестьян ä 1784 году. Из-за неурожая 1779—1780 гг. деревни Лифляндии опять постиг голод. Брожение среди голодных и ненавидевших своих помещиков крестьян усилилось еще больше в связи с началом административных преобразований в Прибалтике. Сильное возбуждение и разноречивые толки были вызваны в деревнях тем, что в 1783 году в связи с учреждением верхних и нижних расправ в их состав стали выбирать и заседателей из крестьян (см. § 2 настоящей главы). Однако непосредственным поводом к крестьянским волнениям послужило введение подушной подати.
Указом царского правительства от 3 мая 1783 года старые налоговые системы, существовавшие в ряде областей империи с прежних времен, были заменены единой общегосударственной системой налогообложения. В указе говорилось, что в прибалтийских губерниях вместо взимавшихся до сего времени с гаков податей вводится подушная подать. При этом помещикам предоставлялось право платить подушную подать за крестьян, а затем требовать с них в счет уплаченной подати новых повинностей. Введение новой налоговой системы побудило крестьян выступить с заявлением, что они впредь будут нести повинности только государству. Они уже издавна стремились освободиться от помещичьего гнета и в то же время наивно верили, что могут свободно и безмятежно жить под властью царя, которому они были готовы платить налоги.
В январе и феврале 1784 года увеличился поток крестьянских ходоков, приходивших в Ригу с жалобами на своих помещиков. В марте брожение среди крестьян деревень, расположенных в окрестностях города Валга (в эстонской части Лифляндской губернии, особенно в приходах Карула и Отепя), приняло такие размеры, что вызвало тревогу у
665


Крестьянские волнения в 1783—1784 гг. в эстонской части Лифляндии. По данным М. Степерманиса.
местных властей и для защиты города были направлены воинские отряды. В Валмиерском уезде крестьяне в начале марта стали требовать, чтобы им дали возможность самим платить подушный налог. В конце месяца в районе Лиепупе, Овербайка и Дунтеса образовались отряды крестьян, которые собирали подушную подать и заявляли, что они отныне принадлежат лишь «высокой короне». В апреле крестьянские волнения перебросились и в эстонские уезды. Заставляя своего помещика принимать от них подушную подать, крестьяне, как правило, объявляли ему, что впредь они больше не будут выполнять барщину.
Несмотря на то, что наместническое правление в апреле неоднократно обращалось к крестьянству с «успокоительными» манифестами, а начиная с мая всех приходивших в Ригу крестьянских ходоков стали пороть и в уездные города высылались для усмирения воинские команды, крестьянские волнения не прекращались, а наоборот, все более усиливались.
Особенно сильные волнения охватили в июне Тартуский уезд, где одновременно выступили крестьяне мыз Вынну, Ахья, Куриста, Крий- мани, Разина, Кастре и Каагвере. Здесь активную роль играл эстонский крестьянин Ретсникуский Пээтер, избранный крестьянами Сууре- Рынгу заседателем верхней расправы. Он советовал крестьянам Тартуского уезда прямо заявить своим помещикам, что после введения подушной подати они,, крестьяне, стали свободными; обращения в губернские учреждения, говорил он крестьянам, никакой пользы не принесут.
666


В Тартуском уезде создавались крестьянские отряды, вооруженные кольями и вилами. Вооруженные крестьяне мызы Хааслава ворвались в помещичью усадьбу и тяжело ранили управляющего. Крестьяне мызы Мякса совершили неудачное 'нападение на уездного начальника Крюде- нера, который с воинской командой продвигался от мызы к мызе, подавляя сопротивление крестьян поркой. Помещики очень боялись, что вспыхнет настоящая крестьянская война, подобная той, которая под предводительством Пугачева происходила в России. По мнению председателя местного земского суда, для возникновения таковой «не хватало только заклятого злодея, который объявил бы себя главою всех других».
Во многих имениях Лифляндской губернии в первой половине июня крестьяне прекратили выполнение барщинных работ. Паника среди помещиков усилилась особенно после того, как в имении Ендзелис узнали о заговоре крестьян. Помещица этого имения сообщила властям, что крестьяне намерены в ночь на 24 июня напасть на помещичьи усадьбы, запереть двери и окна господских домов и сжечь живыми всех бар. Около Иванова дня толпы крестьян пытались овладеть городами Валмиера и Валга, но были оттеснены местными гарнизонами и бюргерской стражей.
Местные власти считали, что без срочной военной поддержки они не смогут подавить восстание крестьян. «Все клонится к всеобщему восстанию, — сообщал генерал-губернатор Броун 15 июня в Петербург. — В обоих латышских уездах я при помощи двух эскадронов Псковского драгунского полка предупредил грабежи и поджоги, несмотря на то, что в этих уездах наиболее сильно выражено повстанческое движение». Свой доклад генерал-губернатор закончил требованием срочно прислать ему подкрепление; в противном случае, угрожал Броун, «мне ничего другого не останется, как отступить в Ригу и заботиться о своей безопасности и жизни, а страну с помещиками и чиновниками оставить под угрозой убийства во власти толпы бунтовщиков. Они грозят напасть на малые уездные города, жителей перебить и города сжечь, если они к ним не присоединятся».
В июле и августе имели уже место вооруженные столкновения между крестьянами и карательными отрядами.
В начале июля местный нижний земский суд выехал в Ряпина для разбора жалобы ряпинаских крестьян на своего помещика. Судей сопровождала воинская команда численностью в 30 человек 4 июля, когда должен был состояться разбор дела, в Ряпина вместо двух представителей крестьян, вызванных властями, явилось 600 крестьян из во лостей Ряпина, Выыпсу, Палли, Равила и Кахква. Крестьяне окружили судей и солдат и заявили, что они «намерены стоять один за всех и все за одного» и употребить «в случае нужды насилие». Несмотря на уговоры перепуганных судей, крестьяне напали на командовавшего воинским отрядом поручика. Когда по приказу последнего солдаты попытались оттеснить крестьян штыками, крестьяне схватили колья, которые они до того времени прятали, и в рукопашной схватке ранили четырех солдат. Солдаты, открыв огонь, убили пятерых и ранили восьмерых крестьян. Однако даже эти потери не остановили восставших. Прорвавшись сквозь строй солдат, они ринулись к забору помещичьей усадьбы, вытаскивая из него колья. Затем крестьяне окружили усадьбу, в то время как судьи и карательный отряд оставались во дворе имения «без дальнейшего движения», как сообщали впоследствии в своем рапорте судьи. Из Риги была срочно вызвана помощь. После прибытия €67


подкрепления в составе ста человек солдат, посланных генерал-губернатором Броуном, крестьяне разбежались. Двое крестьян-«подстрека- телей», которых власти особенно усердно разыскивали, бежали в Петербургскую губернию.
Еще более крупное столкновение между восставшими крестьянами и карательным отрядом произошло 18 августа у церкви в Карула, где в этот день должны были публично наказать двенадцать крестьян, участников крестьянских волнений. К этому дню в Карула собралась большая толпа вооруженных кольями крестьян, которые пришли сюда даже из соседних приходов. Наказание арестованных происходило в накаленной до предела обстановке — крестьяне в любой момент были готовы напасть на карательный отряд, состоявший из 50 солдат. Когда карательный отряд после окончания порки стал выходить с церковного двора и хотел увести с собой двоих крестьян, которых после телесного наказания должны были отправить на каторжные работы, взобравшиеся на ограду крестьянки забросали отряд камнями. Поручик приказал открыть по женщинам огонь, но солдаты, очевидно, преднамеренно, стреляли мимо. Позднее поручик объяснил этот факт тем, что его команда состояла из солдат-новобранцев, т. е. из недавно взятых в солдаты русских крестьян. Стрельба, начатая солдатами, лишь подняла боевой дух крестьян. Они набросились на воинскую команду, обратили ее в бегство и довольно долго преследовали. Наступавшие крестьяне вырвали из рук солдат арестованных, а женщины чуть было не убили руководившего экзекуцией капитана-исправника. Через некоторое время оправившийся от первого испуга офицер заставил свою команду вернуться к церкви. Солдаты уже издалека открыли по крестьянам беглый огонь. Потеряв одного убитым и двух ранеными,, крестьяне были вынуждены разбежаться.
Уже к 21 августа в Карула прибыл новый карательный отряд, насчитывавший 120 человек. /Местные власти при содействии солдат схватили 21 «подстрекателя» и 25 августа у церкви Карула учинили над ними кровавую расправу. Кучер Пээтер и крестьяне Колгаский Яан, Пальтсереский Карл, Хаукаский Адо, Киббераский Пээп и Рятсепа- ский Юри из Сангасте получили тут же на месте по две тысячи ударов шпицрутенами, а затем были сосланы на каторгу сроком на четыре года. Причисленная к «вожакам» крестьянка Карулаская Лийзу была наказана 15 парами розог и приговорена к четырем годам каторги, где она в следующем, 1785 году и скончалась. Еще 5 крестьян получили по тысяче ударов шпицрутенами, остальные — меньше. Среди последних был также активный участник восстания крестьянский мальчик Нигла- зеский Ханс.
Осенью 1784 года в Лифляндию прибыли воинские подкрепления — Навагинский и Суздальский полки и Донской казачий полк. К январю 1785 года в лифляндских мызах было размещено три пехотных полка: Нашебургский — в окрестностях Риги, Навагинский •— в окрестностях Цесиса и Суздальский — в окрестностях Тарту. По деревням передвигались карательные отряды, под руководством местных помещиков жестоко расправлявшиеся с крестьянами, не щадившие ни женщин, ни детей.
В 1783—1784 годах крестьянские волнения произошли в 63 мызах эстонской части Лифляндии. Наиболее интенсивный характер крестьянское движение носило в Тартуском уезде, где выступали крестьяне 25 мыз, затем следовал Выруский уезд, где волнения охватили 16 мыз, 668


за ним Пярнуский уезд, в котором волнения отмечались в 15 мызах и Вильяндиский уезд, где таких мыз было 7.
В 1784 году феодально-крепостническая власть лифляндских помещиков сильно поколебалась. «Уже во время этих волнений, — писал современник указанных событий Г. Меркель, — с дворянством было бы покончено, если бы в провинции случайно не оказалось достаточного количества войск». Однако, несмотря на небывалый размах крестьянских волнений и чрезвычайную остроту, которую они подчас принимали, несмотря на то, что в некоторых случаях крестьяне даже наносили временные поражения карательным отрядам, героическая борьба эстонских и латышских крестьян в 1784 году не могла иметь успеха. Крестьянство поднялось против своих угнетателей стихийно, неорганизованно и несознательно. В то время как в части уездов волнения были уже подавлены, в других местах они только начинались. Борьба крестьян носила разрозненный характер. Только в единичных случаях крестьяне ряда соседних мыз объединялись для общего выступления в пределах одного или двух приходов.
Хотя выступления крестьян в 1784 году закончились поражением, они имели важное прогрессивное историческое значение. Господствующие классы стали бояться, что в ответ на дальнейшее усиление феодально-крепостнической эксплуатации и в Прибалтике может разразиться настоящая крестьянская война. На рубеже XVIII и XIX веков общественно-экономическое развитие вынудило местное дворянство и царское правительство приступить к проведению аграрных реформ в Прибалтике, причем в ходе этой работы их непрерывно подстегивали все новые и новые крестьянские волнения, вспыхивающие в стране.
§ 2. 	Реформы 80-х годов
Развитие всероссийского рынка и товарного производства, а также классовая борьба крестьянства, особенно крестьянская война, возглав- ляемая Пугачевым, вынудили царское правительство в конце XVIII века приступить к централизации государственного аппарата. Укрепление дворянской диктатуры на основе усовершенствования местного государственного аппарата было осуществлено введением в 1775 году «Учреждения о губерниях». Преобразованием местной административной и судебной системы царизм стремился поставить классовой борьбе народных масс новые преграды. Усиливая судебный контроль над взаимоотношениями помещиков и крестьян и вводя в некоторые суды заседателей из крестьян, правительство надеялось, что крестьяне еще больше «запутаются» в судебных делах и меньше будут искать выхода в волнениях. Эти надежды царизма, как известно, не оправдались.
Особое значение эта сторона реформ 70—80-х годов имела в прибалтийских губерниях, где до этого почти все административные и судебные учреждения, с которыми крестьяне имели дело, носили узкосословный характер и где наряду с помещичьей домашней расправой творилась неограниченная сословная расправа дворянства над крестьянами. Предоставление крестьянам возможности обращаться с жалобами на помещиков в правительственно-бюрократические учреждения, а также введение в состав некоторых судов крестьянских заседателей знаменовали собой здесь особенно резкую перемену.
При проведении политики централизации у царского правительства возникли разногласия с прибалтийским дворянством и верхушкой не669


мецкого купечества, господствовавшей в прибалтийских городах. Эти социальные группы упорно держались за свои старые средневековые привилегии и видели в политике централизации и унификации угрозу себе.
Правительство Екатерины II добивалось более тесного сближения Прибалтики с другими областями России и распространения существующей в стране административной системы и на прибалтийские губернии, С этой целью были проведены реформы в области таможенной и налоговой политики, административного управления и городского устройства. Реформы преследовали также цель повышения государственных доходов. Все эти мероприятия могли быть осуществлены лишь путем ограничения сословных привилегий прибалтийского дворянства.
Вопрос о том, можно ли вообще считать целесообразным существование остзейского особого порядка, открыто встал на повестку дня уже на заседаниях созванной Екатериной II в 1767 году в Москве законодательной комиссии. Многие представители русского дворянства и купечества выступили с критикой местных привилегий прибалтийского дворянства. Екатерина II также заявила, что прибалтийское дворянство не может ожидать от нее защиты своих особых привилегий, поскольку она является императрицей не Лифляндии, а всей России.
Как известно, законодательная комиссия была в 1768 году распущена. Но правительство не отказалось от своих планов и в 1780-х годах приступило в прибалтийских губерниях к реформам. Следствием проведенных преобразований явилась отмена особых прав прибалтийского бюргерства и дворянства и установление в Эстляндии и Лифляндии в основном такого же порядка управления, как и в других губерниях России. В результате этих мероприятий создались более благоприятные условия для укрепления экономических связей между прибалтийскими и внутренними губерниями.
Таможенная и налоговая реформы. Первой значительной реформой была отмена таможенных барьеров между Эстляндией и Лифляндией, с одной стороны, и остальными губерниями России, с другой. Осуществление этой реформы (в 1782 году) способствовало дальнейшему экономическому сближению Эстляндии и Лифляндии с внутренними губерниями России. До этого в балтийских портах действовали иные таможенные пошлины, чем в других портах России. Теперь они были приравнены к общероссийским тарифам.
3 мая 1783 года Екатерина II опубликовала манифест, согласно которому прежние ленные поместья в Эстляндии и Лифляндии объявлялись неотчуждаемыми вотчинами (аллодами) помещиков. Таким образом, в Эстляндии и Лифляндии была введена та же форма землевладения, которая уже существовала в других частях России. Манифест этот в полной мере отвечал интересам эстляндских, лифляндских и эзельских дворян, удовлетворяя их давнишние домогательства и избавляя их от страха перед возможностью новой редукции имений. Превращение бывших манленов в вотчины способствовало росту товарно-денежных отношений. Однако право приобретения рыцарских (дворянских) поместий по-прежнему сохранялось только за дворянством. Целью реформы было не содействие развитию буржуазных отношений в ущерб феодально-крепостническому порядку, а упрочение этого последнего путем дальнейшего укрепления помещичьего землевладения. Однако по мере развития товарно-денежных отношений торговый капитал все глубже проникал в деревню. Участились случаи отдачи поместий под залог представителям возникающей буржуазии, увеличилась задолжен670


ность имений, их экономическая зависимость от ростовщического торгового капитала.
В 1783 году в Эстляндии и Лифляндии была преобразована налоговая система. В этих губерниях вводилась подушная подать, взимавшаяся с каждого крестьянина мужского пола в размере 70 копеек и с каждого горожанина, не освобожденного от нее, в размере 1 рубля 20 копеек. Подушная подать должна была заменить ранее существовавшие государственные налоги (стадионную подать и др.). На деле же взимание прежних, натуральных податей не прекратилось: на основании соответствующей таксы они пересчитывались на деньги и засчитывались в счет подушной подати. Возникающий недобор должен был покрываться деньгами. Для установления числа плательщиков подушной подати в Эстляндии и Лифляндии, по примеру внутренних губерний России, стали проводиться ревизии душ. Первая такая ревизия была проведена в прибалтийских губерниях в 1782 году. Полученный при этом список служил основой налогообложения до следующей ревизии, хотя за это время фактическое количество лиц мужского пола могло измениться в зависимости от смертности и рождаемости населения. За поступление податей в городах отвечали магистраты, в деревнях — помещики.
Введение новой налоговой системы вызвало недовольство среди городских патрициев, так как, с одной стороны, на них была возложена ответственность за поступление налогов, а с другой стороны, принадлежавшие городам поместья теперь больше не освобождались от уплаты налогов. Что касается дворянства, то оно встретило введение подушной подати в общем с удовлетворением. Предоставленное помещикам право платить подушную подать за своих крестьян и в возмещение этого требовать от них дополнительных повинностей сделало еще более невыносимой для крестьян и без того тяжелую барщину.
В связи с реорганизацией налоговой системы в Эстляндии и Лифляндии, в городах был введен налог с капитала, который затронул главным образом купцов. Этот налог составлял один процент с объявленного капитала. Плательщики налога с капитала были освобождены от уплаты подушной подати. Кроме того, были введены пошлины, взимавшиеся прежде всего в виде крепостного сбора при купле-продаже недвижимого имущества. К недвижимому имуществу относили не только дома и земли, но и крепостных крестьян, которых рассматривали как некую составную часть имения. Крепостной сбор первоначально составлял 6 процентов от суммы сделки, а в 1787 году был снижен до 5 процентов. Пошлина взималась также и в другой форме — в виде судебного сбора. Согласно указу, изданному в августе 1783 года, пошлиной облагались прошения, судебные иски, а также различные сделки, связанные с составлением арендных договоров, залоговых и долговых записей и т. п.
Преобразование податной системы привело к увеличению государственных доходов. Если в 1782 году государственные доходы по Лифляндии и острову Сааремаа составляли 919 741 рубль, то после проведения реформы они достигали 1 555 947 рублей. Прирост этот особенно заметен, если учесть, что была отменена всадничья подать. А если принять во внимание тот факт, что пошлинный хлеб (Zollkorri) и стационная подать исчислялись исходя из цен более низких, чем рыночная цена хлеба, то увеличение государственных доходов было еще более значительным.. Так, в 1787—1788 годах рыночная цена четверти ржи составляла 6 рублей, ячменя — 4—5 рублей и овса — 2,5—3,5 рубля; согласно же уста671


новленным в 1784 году государственным ценам четверть ржи стоила .2 рубля, четверть ячменя — 1,85 рубля, а четверть овса — 1,10 рубля. Основную массу доходов государства составляли пошлины и подушная подать: из 278 243 рублей государственных доходов, полученных по Эстляндии в 1787 году, 183 558 рублей составили пошлины и 53 169 рублей — подушная подать. Кроме того, по мере увеличения государственных расходов, правительство перестало придерживаться первоначальных размеров подушной подати и постепенно увеличивало ее.
В результате проведенных преобразований местная налоговая система в общем приблизилась к системе налогообложения, существовавшей в других частях России. При этом проявилась тенденция к замене натуральных налогов денежными. Первоначально, правда, известная часть подушной подати вносилась натурой, однако в начале XIX века взимание зерна и прочей продукции в счет ее было прекращено. Государственные налоги приобрели денежную форму, что, несомненно, оказало положительное влияние на развитие товарно-денежных отношений и явилось вместе с тем одним из проявлений этого развития.
Введение наместнического управления. Уже в 1779 году генерал-губернатор Броун поставил органы рыцарства в известность о предстоящем введении в Лифляндии «Учреждения о губерниях». Местное дворянство немедленно ополчилось против этого, подчеркивая, что оно никогда не откажется от своей привилегии, согласно которой все без исключения судебные и административные должности губернии должны замещаться только представителями местного дворянства. Оно утверждало, что никаких новых судебных учреждений для крестьян в Прибалтике не требуется, так как помещики, управители имений и крестьянские старосты, по их мнению, отлично справлялись с этим делом.
Но несмотря на все маневры и интриги местного дворянства как в Риге, так и в Петербурге, преобразование местной административносудебной системы все же было осуществлено.
«Учреждение о губерниях» в Эстляндии и Лифляндии было введено указами от 3 июля 1783 года и 3 декабря 1784 года, в то время как в других губерниях России оно вступило в силу еще в 1775 году. Согласно новому порядку, Ревельское наместничество было подразделено на Ревельский (Таллинский), Балтийский (Пальдиский), Гапсальский (Хаап- салуский), Вейсенштейский (Пайдеский) и Вейсенбергский (Раквере- ский) уезды, при этом был образован новый уездный город Балтий- ский-Порт (Пальдиски). В Рижское наместничество входили Рижский, Венденский (Цесисский), Валкский (Валгаский), Вольмарский (Валмиерский), Перновский (Пярнуский), Феллинский (Вильяндиский), Аренсбургский (Курессаареский), Дерптский (Тартуский) и Верроский (Выруский) уезды; центром последнего стал основанный в 1784 году город Beppo (Выру).
Новый порядок осуществил разделение (но отнюдь не независимость) администрации, суда и финансов. В связи с этим были созданы и соответствующие новые губернские и уездные учреждения. Представителем верховной власти являлся общий для обеих губерний генерал-губернатор, или наместник, резиденция которого находилась в Риге. Непосредственное же управление каждой губернией осуществлялось соответствующим губернским правлением, которым руководил губернатор, в случае же отлучки последнего — вице-губернатор. Финансами всей губернии, главным образом контролем за поступлением и расходованием государственных доходов, а также за государственными имениями, ведали казен-
672


Город Выру. Вид со стороны Кирумпя. Литография Ф. Штерна.
ные палаты под председательством вице-губернатора. Высшими судебными органами наместничества стали палаты гражданского и уголов ного суда. Члены судебных палат утверждались в должности Сенатом, председатели — императрицей. Вопросы просвещения, здравоохранения и благотворительности входили в компетенцию приказа общественного призрения.
В уездах вместо прежних ландгерихтов и мангерихтов начали действовать уездные суды, председатель и заседатели которых выбирались дворянством из своей среды. Решения уездного суда могли быть обжалованы в верхнем земском суде, находившемся в губернском городе. Председатель верхнего земского суда утверждался императрицей, а заседатели-дворяне выбирались рыцарством. В Пярну, Вильянди, Тарту (для южной Эстонии), в Курессааре (для острова Сааремаа) и в Пайде (для северной Эстонии) были созданы новые суды — так называемые нижние расправы, в компетенцию которых входило отправление правосудия над государственными крестьянами, а также над русскими крестьянами и некоторыми мелкими государственными чиновниками. Решения этих судов подлежали обжалованию в верхней расправе, находившейся в губернском городе. Председатель нижней расправы назначался на должность наместническим (губернским) правлением, председатель верхней расправы — Сенатом. Часть заседателей нижних рас- прав и верхней расправы избиралась казенными крестьянами, что вызвало большое недовольство среди помещиков.
Городовые магистраты стали выполнять лишь судебные функции в городах. В качестве апелляционных инстанций в пределах губернии были созданы губернские магистраты, президенты которых назначались на должность Сенатом, а заседатели избирались городским купечеством. Высшей инстанцией как для верхнего земского суда и верхней рас-
43 История Эст. ССР 673


правы, так и для губернского магистрата являлись упомянутые выше судебные палаты.
Полицейские функции в пределах уездов, выполнявшиеся прежде орднунгсрихтерами и гакенрихтерами, были переданы нижним земским судам. Во главе такого суда стоял избираемый местными дворянами помещик — капитан-исправник. Сфера деятельности и задачи нижних земских судов были весьма обширными. Они производили судебное расследование, проводили в жизнь решения суда, принимали жалобы крестьян на помещиков; в их компетенцию входило также устройство аукционов по продаже движимого имущества и т. д. Решения нижних земских судов по полицейским делам могли быть обжалованы в наместническом правлении, по другим делам — в уездных судах. В городе полицейские функции были вверены городничему, назначенному Сенатом.
Новый полицейско-бюрократический аппарат с его многочисленными, органами (из которых здесь названы лишь наиболее важные) в большей степени подчинялся центральной государственной власти и был более приспособлен для проведения политики правительства и укрепления дворянской диктатуры, чем прежний.
Реформа городского самоуправления и «Жалованная грамота дворянству». Следующий шаг по пути реформ был сделан в 1785 году, когда и в Эстляндии и в Лифляндии были введены опубликованные в. том же году «Грамота на права и выгоды городам Российской империи» и «Жалованная грамота дворянству».
Введение нового городового положения означало серьезный поворот в жизни прибалтийских городов. До этого самоуправление города полностью находилось в руках магистрата, который состоял из городских патрициев и пополнялся путем кооптации. Теперь же все должности стали замещаться путем выборов, причем избирательное право было, строго ограничено имущественным цензом. Все городские жители в зависимости от имущественного положения, профессии и сословия делились на шесть разрядов.
В первый разряд были зачислены лица, имевшие в городе дом или землю. Отныне они стали называться «настоящими городовыми обывателями». В то же время они могли на определенных условиях входить и в другие разряды городских жителей. Второй разряд составляли купцы трех гильдий. Деление на гильдии производилось в зависимости от размера объявленного тем или иным купцом капитала, с которого каждый член гильдии должен был платить государству один процент налога. Купцы первой гильдии, объявленный капитал которых составлял от 10 до 50 тысяч рублей, имели право заниматься внутренней и внешней торговлей, владеть кораблями, основывать фабрики и заводы. Члены второй гильдии, владевшие капиталом от 5 до 10 тысяч рублей, могли заниматься любым видом внутренней торговли, владеть речными судами, а также основывать фабрики и заводы. В третью гильдию входили купцы, размер капитала которых колебался от 1 до 5 тысяч рублей. Они имели право заниматься мелкой торговлей в городах и на селе, владеть станками, мануфактурами и небольшими речными судами, содержать гостиницы и т. д.
В третий разряд входили цеховые ремесленники (в городах Эстонии эту категорию фактически составляли бывшие немецкие цеховые мастера). Четвертый разряд состоял из иностранцев, постоянно проживающих в городе, пятый — из «именитых горожан». К числу последних, наряду с высшими чиновниками, относились также владельцы наиболее крупных капиталов (свыше 50 тысяч рублей), банкиры, владельцы тор-
674


говых контор и кораблей дальнего плавания. Сюда же относились уче^ ные и художники с академическими удостоверениями.
К шестому разряду (к посадским людям) были отнесены остальные жители города (исключая, однако, чернорабочих и слуг, которые по-прежнему были лишены всех прав «городовых обывателей»). Горожане, входившие в шестой разряд, имели право владеть станками, содержать мелкие^лавки, постоялые дворы для крестьян и выполнять ка^ зенные поставки. Сюда же относились и те горожане, которые владели капиталом от 500 до 1000 рублей и обладали, таким образом, согласно указу 1775 года, правом на купеческое звание.
Все горожане, составлявшие указанные шесть разрядов, в соответствии с условиями избирательного права выбирали на своем общем собрании городского голову и «общую градскую думу», сроком на 3 года. Градская дума избирала из своей среды так называемую шестигласную думу. В ее состав входило 7 человек — по одному представителю от каждого разряда городского общества и городской голова. Управление делами города осуществлялось этой шестигласной думой под председательством городского головы. Но все учреждения городского самоуправления находились в зависимости от царской администрации, стоявшей на страже интересов господствующего класса помещиков.
Прежние городовые магистраты сохранились лишь как судебные учреждения. Согласно новому положению о городах и некоторым дополнительным указам, полноправным горожанином мог стать каждый свободный человек, будь то эстонец, русский или латыш. Отпали многие ограничения для занятия ремеслом и торговлей; мелкие торговцы могли теперь свободно передвигаться по стране. Было подтверждено право владельцев капитала основывать мастерские, мануфактуры и фабрики; каждый «городовой обыватель» мог устанавливать станки.
Новое городское устройство имело для Эстляндии и Лифляндии прогрессивное значение. Оно создало более благоприятные условия для развития промышленности и торговли, содействовало развитию капиталистических отношений и дало возможность более широким слоям нарождающейся буржуазии принять участие в городской жизни. Средневековой олигархии узкой верхушки городских патрициев и средневековым привилегиям прибалтийских городов был нанесен чувствительный удар.
Что касается «Жалованной грамоты дворянству», то, укрепляя и расширяя права русского дворянства, она в то же время в некоторой степени ограничивала привилегии эстляндского и лифляндского рыцарства. Теперь в состав губернского дворянства входили все дворяне, владевшие поместьями и занесенные в соответствующие списки. Старые матрикулы прибалтийского дворянства потеряли свое значение, и не внесенные в эти матрикулы помещики («ландзасы») получили теперь те же права, что и имматрикулированные. Дворяне губернии образовали самостоятельную дворянскую корпорацию, члены которой, созываемые генерал-губернатором или губернатором, должны были собираться через каждые три года для выборов губернского и уездных маршалов и других должностных лиц из среды дворянства. Избирательное право было при этом обусловлено определенным возрастом, офицерским званием и владением поместьем. В 1786 году в Лифляндии была ликвидирована коллегия ландратов — орган дворянского самоуправления, имевший в прежние годы важное значение.
Эстляндское и лифляндское рыцарство не хотело, естественно, мириться с ущемлением своих привилегий. Городские патриции были по 67$


тем же причинам чрезвычайно враждебно настроены по отношению к новому городовому положению. Рыцарство и патриции стремились к реставрации прежнего особого порядка в области административного устпойства, судопроизводства и т. д., чего они и добились в 1796 году, с воцарением императора Павла I.
Но это была лишь неполная и временная победа самой крайней реакции. «Корни были повреждены, — писал об этом Меркель, —и старое не могло уже развиваться так пышно, как прежде. Восстановление было возможно лишь с модификациями, и между обломками старого стало всходить благотворное новое». Уже через несколько лет местные дворяне сами были вынуждены пойти в крестьянском вопросе по пути нозых реформ, близких по своему характеру (например, в области судоустройства) к реформам 80-х годов.
§ 3. 	Русско-шведская война 1788—1790 гг.
К концу XVIII века Россия стала могущественной державой, внешнеполитические успехи которой вызывали зависть у других европейских государств. В 1783 году, после присоединения Крыма к России, Турция, подстрекаемая Англией, начала войну за вытеснение России с Черного моря. Северные враги России попытались воспользоваться тем обстоятельством, что русские войска были скованы на южных границах. Пруссия мечтала о захвате Курляндии. Король Швеции Густав III стремился подорвать морское владычество России на Балтийском море и вновь прибрать к рукам утраченные в Северной войне колонии. При этом в роли подстрекателя Швеции выступала все та же Англия, которая стремилась руками турок и шведов ослабить Россию, превращавшуюся в ее опасного соперника.
Объявляя в 1788 году войну России, Густав III стремился осуществить весьма авантюристический план. В то время как русские сухопутные силы должны были быть связаны на финской границе, шведские морские силы намеревались разбить русский Балтийский флот, а затем высадить десант и овладеть Петербургом. Однако с первых же дней войны выяснилось, что для осуществления этих планов Швеция оказалась слишком слабой как экономически, так и в военном отношении. Уже на шестой день войны, 6 июля 1788 года, русский флот под командованием адмирала Грейга нанес шведам поражение при острове Готланд и затем преследовал их до Свеаборга.
Заговор против короля, возникший в среде шведского офицерства, и нападение Дании на Швецию привели к временному ослаблению военных действий против России. Однако Англия и Пруссия вынудили Данию прекратить войну; сопротивление офицерства было сломлено, и в 1789—1790 годах эстонской территории вновь стало угрожать нападение со стороны Швеции. В августе 1789 года при Роченсальме произошел морской бой между шведской и русской гребными флотилиями, закончившийся победой русских. В то же время проводились работы по укреплению Таллинской гавани и крепости.
Ранней весной 1790 года шведская флотилия вышла в море, с тем чтобы разбить базировавшийся в Таллине русский флот и нанести затем удар по Кронштадту и Петербургу. 6 марта два шведских фрегата, прибегнув к вероломству, под голландским флагом, подошли к Пальдиски. Высаженный с кораблей десант после короткой схватки
676


Пушка и якорь со шведского военного корабля. Памятник установлен в Таллине в ознаменование победы, одержанной над шведским флотом 2 мая 1790 года.
сжег находившиеся в порту военные склады и повредил орудия береговой обороны. Еще до того, как посланные из Таллина подкрепления подоспели на место, шведские фрегаты ушли в море.
Шведский флот, появившийся 30 апреля (11 мая) под Таллином, имел большой численный перевес. Находившиеся в Таллинской гавани 10 русских линейных кораблей, 5 фрегатов и 2 канонерки подверглись нападению 22 шведских линейных кораблей, 12 фрегатов и 13 более мелких судов. Против шведской артиллерии, насчитывавшей 1100 орудий крупного и 600 — среднего и мелкого калибра, и против 13 тысяч шведских моряков русский флот мог выставить только 272 орудия крупного калибра, 600 — среднего и мелкого калибра и-7500 человек.
Когда с башни Олаевской церкви и с Вышгорода заметили приближение шведского флота, командующий русским флотом адмирал Чичагов отдал кораблям приказ занять боевые позиции. Учитывая значительный перевес сил противника, Чичагов решил принять бой на рейде, стоя на якорях. Весь флот был выстроен в три линии, причем линейные корабли составляли первую линию. Первая линия кораблей находилась в таком отдалении от берега, что артиллерийский огонь шведов не мог повредить городу. Строй русских кораблей протянулся от гавани до побережья Виймси, что исключало для шведов возможность выйти на фланги боевого порядка русского флота.
В 7 часов утра 2(13) мая шведский флот в кильватерной колонне 677


начал приближаться к кораблям русского флота. Согласно правилам английской военно-морской науки того времени, весь нападающий флот должен был двигаться в строгом кильватерном строю мимо обороняющегося флота, стремясь разбить его своим огнем. Однако такая тактика поставила шведский флот, двигавшийся по сильно волнующемуся морю, под уничтожающий и более меткий огонь стоявших на якоре русских кораблей. В 10 часов началась артиллерийская дуэль между обеими сторонами. Несмотря на большой перевес сил противника, матросы русского флота, в составе которых находились также моряки- эстонцы, боролись с исключительным мужеством. Потеряв 2 линейных корабля и примерно 600 человек убитыми и пленными, шведский флот отказался от продолжения боя и ушел на север. Потери русского флота составили всего 8 человек убитыми и 27 ранеными.
После поражения под Таллином шведы не могли даже и думать о нападении на Петербург. В июне 1790 года таллинская и кронштадтская эскадры нанесли шведам еще один сильный удар в Выборгском заливе. На суше шведам также не удалось добиться успеха, и осенью 1790 года Швеция была вынуждена заключить мир.
Эстонское крестьянство не питало симпатии к своим прежним угнетателям — шведам, однако оно воспользовалось военным положением для усиления своей борьбы против помещиков. В лесах собирались толпы крестьян, раздавались угрозы в адрес помещиков. Военное положение облегчило в известной степени и условия бегства, в связи с чем случаи бегства крестьян из имений участились. Прибалтийское дворянство, опасавшееся, что крестьяне повернут выданное им оружие против помещиков, сочло благоразумным отказаться от создания крестьянского ополчения. Один лифляндский помещик писал в 1788 году Екатерине II, что «крестьяне, большинство которых подвергается притеснению со стороны господ и армии, ждут только подходящего момента, чтобы начать беспорядки». Именно про эти годы Меркель писал, что среди помещиков «чувствуется тайный страх, как только война приближается к нашим границам ... Наши иноземные враги, — так поговаривали во время Шведской и Польской войн, — не причинят нам большого вреда, а вот внутренние...». Поведение крестьянства в 1788—1790 годах вновь напомнило царскому правительству и местному дворянству, что наступила пора для реформ в области аграрных отношений.
Набег шведов на эстонское побережье был отбит. До начала Крымской войны внешний враг еще лишь один раз показался в эстонских водах. Это было в 1809 году, когда в связи с русско-шведской войной 1808— 1809 годов английский флот появился перед Таллином и Пальдиски, не начав, однако, открытых военных действий.
§ 4. 	Классовая борьба крестьянства в конце XVIII — начале XIX века
На рубеже XVIII и XIX веков классовая борьба крестьянства Эстляндской и Лифляндской губерний проявилась как в массовом бегстве из имений, так и в открытых выступлениях против помещиков и местных властей. В конце XVIII века местным властям пришлось одновременно вести борьбу и с бегством крестьян, и с дезертирством солдат из воинских частей, расположенных в прибалтийских губерниях.
В отчете Эстляндского губернского правления от 20 марта 1798 года говорится о поимке 5 беглых эстонцев и 17 русских, причем все русские солдаты скрывались у эстонских крестьян. Сокрытие беглых русских
678


Пальдиски. 1809 год. На горизонте неприятельские корабли. Современная гравюра. (Государственный Исторический музей.)
солдат крестьянами приняло такие размеры, что весной 1798 года Павел I издал специальный указ, который угрожал телесным наказанием каждому крестьянину, укрывавшему беглого солдата.
Стремясь воспрепятствовать бегству крестьян из северной Эстонии в Финляндию, власти Эстляндской губернии приняли в 1797 году весьма энергичные меры. Все торговые суда, идущие из Финляндии и возвращающиеся туда же, подвергались тщательному досмотру; паруса и весла рыбацких лодок убирались на ночь под замок, а за поимку беглецов стали платить вознаграждение. Но еще больше эстонских крестьян бежало в конце XVIII и начале XIX века в соседние русские губернии. В 1812 году в Выруский орднунгсгерихт, находившийся в пограничном уезде, было приведено 23 бежавших из Лифляндии в соседнюю Псковскую губернию эстонских и 12 пойманных в Лифляндии беглых русских крестьян, в 1816 году — 22 эстонских и 7 русских крестьян, причем в 1812 году шестеро, в 1816 году пятеро из пойманных русских оказались отпущенными на заработки оброчными крестьянами, потерявшими свои «билеты». Эстонских крестьян в русские губернии бежало значительно больше, чем русских крестьян в эстонские уезды. Особенно много эстонских крестьян бежало в Россию в голодный 1808 год, когда бескорыстная помощь русских поселян спасла от голодной смерти многих эстонских крестьян.
На рубеже столетий беглые крестьяне из Эстляндии и соседней Петербургской губернии часто укрывались в больших лесах, простиравшихся севернее Чудского озера по обеим сторонам реки Нарвы. Они селились здесь в лесных хижинах, причем жители находившихся по 679


соседству эстонских и русских. деревень оказывали им всяческую помощь.
Помещики, встревоженные существованием такого района скопления беглых, потребовали присылки воинских частей, которые неоднократно тщательно прочесывали окрестные леса.
Борьба крестьян против помещиков не ограничивалась одним лишь бегством из имений. Очень часто крестьяне отказывались выполнять барщину, избивали и убивали наиболее известных своей жестокостью помещиков, управляющих и кубьясов. И. X. Петри, собиравший материалы для своей книги в конце XVIII столетия, писал: «Года не проходило без .того, чтобы то в одном, то в другом имении не проявилось сопротивление крестьян, от которых не один помещик уже нашел свою смерть ... за эти десять с небольшим лет я знаю восемь случаев убийства тиранов из дворян или недворян».
Происходившие в 1797 году в Прибалтике крестьянские волнения были теснейшим образом связаны с мощным подъемом крестьянского движения, охватившего в описываемый период все Русское государство. Со вступлением на престол нового царя, Павла I, крестьянство связывало наивные надежды на обретение «свободы». ,
Е декабре 1796 года среди крестьян соседней с Эстонией Псковской губернии разнесся слух о том, что нужно срочно просить у царя свободы и что сделать это нужно, «не упуская времени, а упустите — не жалуйтесь на государя». В 1797 году более трех четвертей губерний Европейской части России было охвачено антикрепостническими выступлениями крестьянства. На подавление крестьянского движения были направлены крупные воинские соединения, восставших разгоняли артиллерийским огнем.
В 1797 году крестьянские волнения вспыхнули и в ряде мыз Эстонии. В мае месяце крестьяне мызы Ранну (Тартуский уезд) пожаловались на помещика, требовавшего от них чрезмерно тяжелых барщинных повинностей. По установившемуся обычаю на место выехала назначенная резидирующим ландратом дворянская комиссия. Эта комиссия выработала для Ранну новые нормы барщинных повинностей. Однако крестьян не устраивали и эти нормы и они заявили, что скорее согласятся «дать себе перерезать шеи, нежели станут работать...» Сопротивление крестьян было сломлено лишь после того, как на место прибыло из Таллина свыше 150 солдат мушкетерского полка.
Первое открытое выступление крестьян северной Эстонии произошло в уезде Вирумаа, в имении Ярве. Крестьяне отказались отбывать непосильную барщину и не подчинились выехавшему на место гакенрихтеру- Сопротивление крестьян было подавлено только тогда, когда 19 августа в поместье прибыл специальный чиновник губернского правления в сопровождении 30 солдат.
В мызе Таммику волнения начались в июне, после того как известный своей жестокостью мызный кубьяс сильно избил одного батрака. Барщинники отправились в мызу и потребовали от помещицы сокращения рабочего дня и просили положить предел насилиям со стороны кубьяса. Когда им в этом было отказано, барщинники прекратили работу на мызном сенокосе. Волнения таммикуских крестьян, нашедшие отклик и в соседней Хярглаской мызе, были подавлены при помощи военной силы.
В середине июля отказались подчиняться домашней расправе и барщинники мызы Кехтна (Харьюмаа). В то же самое время крестьяне 680


Кодасуу отправили в Таллин своих ходоков, которые были там подвергнуты порке.
На острове Сааремаа первыми выступили в 1797 году вконец измученные тяжелой барщиной крестьяне мызы Тийцузе. Когда помещик приказал выпороть одного из прибывших с жалобой крестьян, остальные пытались воспрепятствовать этому. Для усмирения крестьян в распоряжение местного гакенрихтера были присланы солдаты. В том же году, и также в конце апреля, крестьяне мызы Кыльяла отказались подчиниться требованиям прибывшего на место приходского суда. Сопротивление крестьян было подавлено с помощью солдат.
В 1798 году крестьянские ходоки из вырумааских деревень Мынисте, Роозна и Рыуге ходили в Ригу жаловаться на тяжелые барщинные повинности. Слухи об этом вызвали брожение и среди соседних крестьян. В 1799 году крестьяне мызы Кивиярве не позволили помещикам наказать своих односельчан и отказались от выполнения части барщинных работ. В том же году подобные выступления крестьян происходили и в мызе Ваабина. Ваабинаские крестьяне пытались даже оказать сопротивление прибывшему во главе воинского отряда орднунгсрихтеру, что, однако, не увенчалось успехом. В 1800 году волнения вспыхнули в мызе Пеэравере.
Крестьянские волнения продолжались и в начале XIX столетия. Полагая, что указ об отмене натурального стационного сбора означает освобождение от всех повинностей и барщины, крестьяне латышской части Лифляндии — Валмиерского, Буртниекского, Раунаского и Це- сисского уездов — летом 1802 года выступили против своих помещиков. Когда сопротивление крестьян не .удалось подавить местными силами, помещики обратились за помощью к губернатору, который направил на место роту солдат вместе с судьями. Прибыв в мызу Каугуры, карательный отряд арестовал часть крестьян. В ответ на репрессии крестьяне призвали на помощь население соседних имений, с тем чтобы освободить арестованных. В мызе Каугуры собралось около 3000 крестьян, вооруженных кольями, камнями и несколькими ружьями. Перепуганные судьи, стремясь выиграть время, сообщили крестьянам, что скоро в мызу прибудет генерал-губернатор, который лично разберется в деле. Поверившие его словам крестьяне стали дожидаться прибытия генерал- губернатора. Между тем власти вызвали артиллерию. Когда крестьяне обнаружили обман, они в гневе бросились на солдат. По требованию судьи солдаты атаковали крестьян и открыли по ним ружейный огонь. Но лишь после того, как по восставшим было дано несколько залпов из артиллерийских орудий, крестьяне отступили, оставив на поле боя четырех убитых и 18 раненых. Восстание в мызе Каугуры вызвало тревогу не только у местных помещиков, но и в кругах правительства.
В 1803 году весьма реальной была возможность того, что и в эстонской части Лифляндии вспыхнет такое же восстание, как в Кау- гурах. Крестьяне мызы Вастселийна отказались выполнять дополнительную барщину, и когда прибывшие на место судьи с помощью солдат захватили некоторых их вожаков, то вооруженные кольями крестьяне появились перед помещичьей усадьбой и потребовали выдачи арестованных. Для подавления сопротивления крестьян было прислано еще несколько рот.
В конце XVIII и начале XIX века антифеодальная классовая борьба эстонских и латышских крестьян вынудила правительство и помещиков заняться вопросом о размере барщинных повинностей и об ограничении произвола помещиков в отношении крестьян.
681


§ 5. 	Формирование антикрепостнической общественной мысли на рубеже XVIII и XIX веков
Передовая общественная мысль, формировавшаяся в конце XVIII века, в период разложения феодально-крепостнической системы и усиления классовой борьбы крестьянства в России, смело выступала против отжившего свой век крепостного строя. В 1790 году вышла известная книга Л. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Радищев в своем произведении выражал сочувствие горькой судьбе не одних только русских крестьян, но и крестьян всех других народов, населяющих Россию.
Непосредственными предшественниками Радищева в истории русской прогрессивной общественной мысли были С. Е. Деснинкии, Я. П. Козельский, Н. И. Новиков и др. В Прибалтике Г. Г. Меркель и И. X. Петри следуют за И. Г. Эйзеном и Г. И. Яннау. На Эйзена и Яннау сильное влияние оказали передовые идеи французских философов- просветителей того времени (Вольтер, Руссо и др.). Наиболее ценным в мировоззрении Эйзена и Яннау была их ненависть к крепостному строю. (Об Эйзене см. стр. 547 и далее.)
Г. И. Яннау родился в 1753 году в Хольстре, в семье мызного инспектора; высшее образование получил в Геттингенском университете, в Германии. С 1779 года он состоял пастором в Лайузе и активно занимался публицистической деятельностью. В 1786 году Яннау издал свой основ682


ной труд «История рабства и характер крестьян в Лифляндии и Эстляндии. Трактат об улучшении крепостного состоянии», вызвавший яростные нападки крепостников.
Яннау одним из первых пытался создать нечто вроде истории порабощенного коренного населения Прибалтики. В своих трудах он исходил, однако, из тезиса, что устранения всех социальных недостатков следует ожидать от «просвещенного монарха».
Описывая положение крестьян, Яннау показывает, как глубоко унижает их крепостной гнет. Все непривлекательные черты характера, якобы свойственные крестьянам, являются, как он показывает, лишь результатом жестокого крепостного гнета. Этим объясняется и ненависть крестьян к помещикам-немцам. «Нет, только сама его (т. е. крестьянина) судьба пробудила в его душе ненависть . . . крестьянин есть и будет в сердце своем врагом немца». Однако Яннау не видит в ненависти и волнениях крестьян особой опасности и говорит об этом лишь мимоходом. «Тяжелый гнет подчас превращает крестьян в бунтовщиков, но с исчезновением причины исчезнет и следствие». Реформа положения крепостных крестьян, по мнению Яннау, совсем не так опасна и трудна, если за ее осуществление возьмется «мудрый просвещенный монарх», который, несомненно, сумеет разрешить вопрос так, подчеркивает Яннау, что дворянство не понесет экономического ущерба.
Яннау не был сторонником немедленного раскрепощения крестьян. «Совершенно справедливо, — писал он, — что невежественный крестьянин (особенно, если учесть его нынешний образ мыслей) злоупотребил бы правами свободного человека, так что внезапная перемена стала 6di для него несчастьем». Вместо решительной отмены крепостного права Яннау предлагает постепенные реформы: некоторое снижение барщинных повинностей, передачу крестьян под опеку и контроль государственных органов, расширение сети крестьянских школ и т. д.
683


Яннау, Эйзен и выступавшие иногда с критикой крепостного строи Хупель и Фрибе старались убедить во вреде крепостничества и самих помещиков. Они выступали в сравнительно умеренном тоне. В отличие от этого, со страниц произведений прибалтийских просветителей конца XVIII и начала XIX века — Меркеля и Петри — прозвучало грозное эхо французской революции и громовые раскаты крестьянских волнений, угрожавших перерасти во всеобщую крестьянскую войну. По сравнению со своими предшественниками, Гарлиб Гельвиг Меркель и Иоганн Христоф Петри пошли значительно дальше: они требовали уже не ограничения крепостного права, но его безусловной отмены. Однако и Меркель и Петри, одобрявшие отмену крепостного права путем реформ и боявшиеся крестьянской революции, не поднялись до революционности Радищева.
Отец Г. Г. Меркеля был пастором в одном из приходов Лифляндии, но, поссорившись с местными помещиками и разочаровавшись в христианском учении, ушел с пасторского места. Уже с 17-летнего возраста Меркель сам зарабатывает себе на жизнь в качестве домашнего учителя и служащего у лифляндских помещиков и пасторов. Вращаясь в кругах рижской буржуазии, где в ту пору внимательно следили за событиями французской революции, хорошо зная труды французских философов-просветителей (Вольтера, Руссо и др.) и непосредственно сталкиваясь в своей повседневной работе с бесчеловечным угнетением крестьян, Меркель уже в 1794 году начал писать свой труд о крестьянах Лифляндии. Хотя эта книга, изданная впервые в 1796 году, озаглавлена «Латыши, особенно в Лифляндии, в конце философского века», автор выступил в ней как защитник и эстонских крестьян, положение которых, как подчеркивает Меркель, ничем не отличается от положения крестьян-латышей. Быстро заслужив всеобщую известность своим первым произведением, Меркель успешно продолжал свою публицистическую деятельность в Дании, Германии и Петербурге. С 1803 года он издает в Берлине журнал «Свободомыслящий» {«Frei- müthige»), в котором была опубликована и статья, критикующая крестьянский закон 1804 года в Эстляндии. Статья сильно встревожила эстляндских дворян. В своем журнале Меркель выступал также против захватнической политики Наполеона. После разгрома прусских войск в битве при Иене и Ауэрштедте в 1806 году Меркель был вынужден возвратиться в Лифляндию, но и здесь вплоть до заключения Тильзитского мира он продолжал свои публицистические выступления против Наполеона.
И. X. Петри приехал из Германии в Эстляндию в 1784 году и работал здесь домашним учителем в Таллине, а также в семьях местных помещиков. Гуманно настроенного Петри возмущало жестокое обращение помещиков с эстонскими крестьянами. Свое пребывание в Эстляндии Петри использовал для сбора разнообразного материала о жизни эстонских крестьян и эстляндского дворянства, о географии, природе, экономике Эстляндской губернии и т. д. В 1796 году Петри возвратился в Германию и стал преподавателем гимназии в Эрфурте. В 1800 году вышел в свет его первый труд об Эстонии, озаглавленный «Письма о Таллине с сообщениями об Эстляндии и Лифляндии». Собранные в Эстонии материалы Петри опубликовал в ряде журнальных, статей, а также использовал их в трехтомном труде «Эстляндия и эстонцы», который сам автор скромно назвал «параллелью к труду Меркеля».
Возвышенным слогом, с искренним состраданием описывает Мер684


кель нищету, в которую ввергли крестьянина жестокие и алчные помещики. Меркель приводит множество взятых непосредственно из жизни примеров бесчеловечного обращения помещиков с крестьянами. Он с большим пониманием пишет о борьбе крестьян против помещиков — рассказывает об убийствах и избиениях отличавшихся своей жестокостью помещиков и управляющих, о крестьянских восстаниях и т. д. Меркель разоблачает фальшивый и лицемерный либерализм дворянской реформистской партии в Лифляндии, говоря, что если прежде рыцари нагло грозили народу цепями и оковами, то теперь они повсюду трезвонят модными фразами о благородстве и гуманности, умудряясь под маской «благодетелей» высасывать кровь угнетенных так же безжалостно, как и раньше. Меркель видел, что терпение угнетенных дошло до предела, и твердо верил, что ход истории подточит основу, на которой прибалтийские помещики воздвигли свои разбойничьи замки. Но нельзя ждать до тех пор, предупреждает Меркель помещиков, пока поднимется народ-мститель и польются реки крови.
Петри описывал положение эстонских крестьян следующим образом: «Теперь коренные жители страны имеют лишь столько времени, чтобы для сохранения своих последних истощенных сил отдохнуть на земле, которую их предки впервые обработали и сделали плодоносной. Теперь они чахнут и при богатых урожаях, выращенных их потом. Господа же этих крестьян считают, что они сделают достаточно, если примут урожай, добытый горьким трудом рабов, и промотают его».
Петри видел не только жестокое угнетение крестьян, но и глубоко укоренившуюся ненависть эстонского крестьянства к своим угнетателям — немецким помещикам. «Во время каждой войны внутренний враг вызывает больший страх, чем внешний...» — пишет Петри. Ни в малейшей степени не верил Петри либеральничанью некоторых дворянских кругов: «Нет, никогда, никогда не следует ожидать от дворян восстановления гражданских прав... Если правительство само, в конце концов, не примет мер, чтобы положить предел этому ужасающему спектаклю, или же если кровавый кулак отчаяния сам не осуществит справедливость, то лифляндское (также и эстляндское) дворянство будет еще много веков лицемерно провозглашать человеколюбие и творить бесчеловечные деяния». Во вступлении к своему основному труду Петри говорит о том, что главным объектом его внимания являются дворянство и крестьяне, эти «непрестанно борющиеся друг против друга — как два противоположных элемента — классы людей».
Петри объявляет себя убежденным противником дворянства и выражает свою откровенную радость по поводу его поражений во всем мире (во Франции, Голландии, Швейцарии и т. д.). Неограниченная власть дворянства в прибалтийских губерниях является, по мнению Петри, уже ничем не оправданным историческим анахронизмом.
В отличие от своих предшественников, Петри ясно видел, что, несмотря на известные противоречия между прибалтийской городской буржуазией и дворянством, между ними существовал очень тесный союз и для местных крестьян буржуазия являлась таким же колониальным угнетателем, как и помещики. «Помещики, — говорит он, — обогащаются за счет своих крестьян, бюргеры же получают свои прибыли от помещиков. Поэтому понятно, как немцы (и помещики, и горожане) могут любить эту страну рабства и деспотизма».
Петри непоколебимо верил в светлое будущее эстонского народа, в то, чго он станет образованным, культурным народом: «Все способности этого народа находятся еще в зародыше и напоминают первые
685


Титульный лист произведения И. X. Петой «Эстляндия и эстонцы», вышедшего в 1802 году.
опыты человеческого разума, но они являются многообещающими признаками того, чем этот народ мог бы стать и чем он несомненно станет, если его освободить от гнета, под которым он изнывает, если ему дать возможность свободно развивать свои духовные силы. Право же, из среды его вышли бы даже гении и изобретатели». Вслед за Эйзеном, Петри решительно отвергает утверждение Руссо, будто бы для освобождения крестьян требуется длительный период, в течение которого их нужно просвещать. Говоря о восстаниях крестьян против помещиков, Петри делает вывод: «Все это ясно показывает, что [крестьяне] уже созрели для свободы и что длительная подготовка для этого не нужна».
Меркель и Петри глубоко сочувствовали угнетенному крестьянству Эстляндии и Лифляндии; они искренне стремились встать на позиции крестьян, хотя и не проявляли в этом последовательности. Острым оружием в публицистической борьбе Меркеля и Петри против феодальной системы была возможность угрожать дворянству мощными крестьянскими восстаниями. И это оружие вложил в руки просветителей-демократов сам пребывающий в крепостном рабстве народ. Меркель в своих книгах напоминает помещикам о восстаниях и волнениях крестьян в 1784 году и говорит, что к написанию своего первого труда «Латыши. . .» его толкнули услышанные им от одного крепостного крестьянина угрозы убить всех господ. Угрожая дворянству крестьянскими восстаниями, Меркель и Петри сами все же не призывали крестьян к восстанию. Они возлагали свои надежды в основном на реформы, которые должна была провести центральная власть. Тем самым 686


они, в противоположность апологетам остзейского особого порядка, требовали решительного вмешательства центральной власти в дела прибалтийских губерний.
Меркель и Петри с большим уважением относились к русскому народу. В одном из своих обращений, написанном в 1812 году, Меркель говорит, что во время Отечественной войны русский народ показал всему миру образцы мужества, доблести и стойкости. Петри утверждает, что «едва ли существует более старательный и деятельный народ, чем русские».
В своей борьбе Меркель и Петри не были одиноки. Первый ректор Тартуского университета профессор Паррот и профессор Эверс весьма резко критиковали аграрную политику прибалтийских помещиков. Убежденным противником крепостничества был также преподаватель русского языка и литературы в том же университете профессор А. Кайсаров.
Против Меркеля и Петри восстало все дворянство. Продажа первого произведения Меркеля и даже составление возражений к нему были запрещены; этим пытались полностью замолчать произведение. Хотя часть прибалтийских дворян на рубеже двух столетий считала игру либеральными фразами модной, однако распространение прогрессивных идей было встречено враждебно и в их среде. Настроения, царившие в то время среди прибалтийского дворянства, весьма ярко охарактеризованы в брошюре, написанной в 1803 году дворянином Унгерн-Штернбергом и изданной в Петербурге под названием «Соответствует ли государственному строю России проектируемое некоторыми дворянами Лифляндии дарование свободы крестьянскому сословию». Автор брошюры утверждает, что иностранные державы подкупили якобы некоторых ученых, которые должны ослабить Русское государство путем распространения новых идей. По мнению Унгерн- Штернберга, любые новшества могут вызвать лишь кровавые катастрофы, особенно же если иметь дело с таким народом, как лифляндские крестьяне, которым, как утверждает автор, свойственны лень, бесстыдство. распутство, непослушание, разнузданность и бунтарство. По мнению автора брошюры, самым верным средством против всех этих опасностей является картечь. Ярость Унгерн-Штернберга была настолько неистовой, что он готов был пойти даже на отказ от сословной автономии прибалтийского дворянства, если уж никакими другими средствами нельзя предотвратить пугающие его новшества.
Публицистика Меркеля и Петри, с одной стороны, выступления Унгерн-Штернберга и его единомышленников — с другой, а также ярость, с которой все дворянство встретило' появление трудов Меркеля и Петри, характеризуют атмосферу напряженной идеологической борьбы, которая предшествовала отмене крепостного права в Прибалтике.
Взгляды Меркеля и Петри оказали сильное влияние на всех эстонских просветителей XIX столетия. В этих взглядах уже более или менее ясно проявляется то основное, что характерно для прогрессивной общественной мысли Эстонии с конца XVIII по 70—80-е годы XIX века: 1) борьба против крепостничества и его пережитков, объективно являвшаяся борьбой за создание условий для развития капитализма; 2) борьба против привилегий прибалтийского дворянства, против так называемого остзейского особого порядка; 3) вера в способности и в лучшее будущее эстонского народа, искреннее стремление содействовать развитию этих способностей и завоеванию этого будущего.
687


§ 6. 	Подготовка новых крестьянских законов
В 1765 году царизм и прибалтийские помещики сделали первую попытку приспособить путем малозначащих уступок феодально-крепостнические порядки к условиям развивающихся товарно-денежных отношений и торгово-предпринимательской деятельности помещиков. Но вскоре царизм и помещики убедились, что зависящее лишь от «доброй воли» помещика урегулирование его отношений с крестьянами в конечном счете приводит только к обострению противоречий между ними.
Крестьяне, мелкое хозяйство которых стало все больше втягиваться в'сферу товарно-денежных отношений, были заинтересованы в том, чтобы помещичьему произволу были поставлены известные пределы, чтобы каждый крестьянин мог быть уверенным в том, что часть своего времени и рабочей силы он сможет использовать в своем хозяйстве.
С других позиций подходили к вопросу об урегулировании размера крестьянских повинностей помещики. Во второй половине XVIII века помещики значительно увеличили объем крестьянских барщинных повинностей, особенно дополнительной барщины. Крестьяне яростно сопротивлялись усилению барщинной эксплуатации, объявляли взваленные на их плечи новые повинности незаконными, обращались с жалобами в суд и посылали ходоков в правительственные учреждения. Из- за упорного сопротивления крестьян помещики часто вынуждены бывали идти на известные уступки. Так, на лифляндских ландтагах 1777 и 1784 годов были приняты решения, которые предписывали, чтобы барщинные повинности были точно определены и за «излишне» требуемую с крестьян дополнительную барщину последние получали бы плату и т. п. Разбирательством жалоб крестьян беспрерывно были заняты суды и правительственные учреждения, которые все больше стали ощущать потребность в общеобязательных нормах крестьянских повинностей.
В конце XVIII века помещики для увеличения крестьянских повинностей часто практиковали составление новых вакенбухов. Помещик нанимал землемера, крестьянская земля обмеривалась и оценивалась, исходя из выгодных для помещика цен, и на основе этих данных составлялись новые вакенбухи, в которых были указаны размеры и цена крестьянских земель, а также размер барщинных повинностей. Предполагалось, что против таких «законных» повинностей крестьяне не смогут уже выступить. Но так как протесты крестьян против составленных таким «домашним способом» вакенбухов все время усиливались, лифляндское губернское правление вынуждено было возбудить вопрос о запрещении составления таких вакенбухов.
На повестку дня встал вопрос о выработке общегубернских официальных норм и правил для составления вакенбухов. Крестьяне надеялись, что новые вакенбухи помогут им избавиться от произвола помещика и добиться значительного снижения барщинных повинностей. Помещики же хотели таким образом легализовать возросшие размеры барщинных повинностей, а правительственные учреждения надеялись ослабить напряжение классовой борьбы.
Аграрные реформы начала XIX века в Прибалтике явились результатом столкновения классовых интересов помещиков и крестьян. Но кроме решения задач, непосредственно связанных с этими проблемами, царскому правительству пришлось в то время искать действенные средства для борьбы с принимавшим подчас катастрофические размеры голодом, так как недостаток продовольствия ставил под угрозу и
688


снабжение армии. Свое влияние на проведение реформ оказали и тревожные для господствующих классов вести о французской буржуазной революции, а также направленные против феодально-крепостнической системы выступления прогрессивных публицистов.
В 1800 году да правительства дошли вести о настроениях протеста среди лифляндских крестьян. Усмотрев в этом призрак революции, правительство Павла I попыталось вмешаться в подготовку аграрной реформы. В начале 1800 года царь отдал генерал-губернатору Эстляндии и Лифляндии распоряжение о том, чтобы жалобы крестьян на помещиков были подвергнуты внимательному рассмотрению; при этом генерал-губернатор должен был избегать публичной огласки и действовать с возможно большими предосторожностями. В августе того же года Павел I отдал новое распоряжение, согласно которому имения лифляндских помещиков, требовавших с крестьян больше, чем предусматривалось вакенбухами, должны были передаваться под опеку казны. Органам рыцарства предписывалось приступить к составлению обязательных вакенбухов для тех имений, где таковых еще не имелось. Вместо этого лифляндские помещики предъявили правительству решения ландтагов 1795 и 1797 годов, предусматривавшие составление обязательных вакенбухов; однако эти вакенбухи должны были точно определять лишь нормы обычной барщины, оставляя помещикам полную возможность требовать от крестьянина особенно изнурительной для него дополнительной барщины.
Решения по крестьянскому вопросу, принятые ландтагом Эстляндской губернии в 1795 году, ясно показывают, что дворяне этой губернии намеревались ограничиться простой декларацией своего «человеколюбия». Ландтаг декларировал, что от крестьянина нельзя требовать больше повинностей, чем предусмотрено в вакенбухах, но в то же время какие-либо общеобязательные нормы повинностей не устанавливались, а составление вакенбухов полностью передавалось на усмотрение самих помещиков и их сословных органов.
§ 7. 	Крестьянские законы 1804 года в Эстляндии и Лифляндии
В начале XIX века царизм в борьбе с революционными настроениями и народным движением стал прибегать, наряду с репрессиями, и к методу малозначащих уступок и демагогических маневров. Такая политика характерна для первых лет царствования Александра I. В. И. Ленин отметил, что одним из политических приемов царизма на рубеже XVIII ь XIX веков было заигрывание с либерализмом1.
В годы царствования Александра I (1801 —1825) вопрос о положении крестьянства в Эстляндии и Лифляндии уже не являлся внутренним делом прибалтийских дворян, которое обсуждалось бы только на заседаниях ландтага. В указанный период этот вопрос был взят под непосредственный контроль правительства, и в разрешении его зачастую принимали участие учрежденные с этой целью правительственные комитеты. Занимаясь крестьянским вопросом в прибалтийских губерниях, Александр I имел благоприятную возможность выставлять напоказ свои «либеральные» взгляды и поддерживать ложную иллюзию, будто он действительно намеревается даровать свободу русскому крестьянству. Одним из примеров такого лицемерия является указ Александра о жилищах эстонских крестьян. Царь как-то прочел статью, в
См. В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 5, стр. 30.
44 История Эст. ССР
689


которой правдиво описывались убогие жилые риги эстонцев. По требованию Александра I в 1816 году был издан указ, согласно которому в Лифляндии в течение 12 лет надлежало отделить жилища крестьян от гумен. Никто, конечно, серьезно и не подумал о проведении этого указа в жизнь, и первым предал его забвению сам Александр.
В первые годы царствования Александра I в правительственных кругах, под влиянием тревоги, вызванной крестьянскими волнениями предыдущих лет, приступили к обсуждению таких вопросов, как запрещение продажи крестьян, улучшение их положения и даже освобождение от крепостной зависимости. Однако все эти кабинетные рассуждения^ основным лейтмотивом которых всегда была защита неприкосновенности сословных привилегий дворянства, приводили в конечном итоге лишь к изданию малозначащих указов о запрещении продажи крестьян на публичном торгу и о «свободных хлебопашцах». Но в Прибалтике царское правительство явно было больше заинтересовано в немедленном проведении крестьянских реформ, чем местные дворяне. Помещики могли подождать с удовлетворением своих экономических потребностей,, с легализацией возросших размеров крестьянских повинностей. Царское же правительство в любой момент могло оказаться перед необходимостью направить войска из столицы через Эстляндию и Лифляндию на театры военных действий; между тем, в этих губерниях часто царил голод, ставивший под угрозу снабжение армии, а растущие крестьянские волнения делали неустойчивым ее тыл.
Крестьянский регулятив 1802 года в Эстляндии. Собравшийся в июне 1802 года ландтаг эстляндского дворянства принял ряд решений по крестьянскому вопросу, которые 25 сентября того же года, после внесения поправок, были утверждены Александрам I и в январе 1803 года' стали известны крестьянам как крестьянский регулятив. Восхищенный «благородством» эстляндских дворян, царь утвердил устав «Кредитной кассы эстляндского дворянства», через которую правительство предоставило помещикам долгосрочную ссуду в размере полумиллиона рублей серебром и двух миллионов рублей ассигнациями. Кроме того,, предводитель рыцарства Берг выторговал у правительства разрешение- объявить регулятив 1802 года как особую милость, дарованную крестьянству не правительством, а самими помещиками.
Крестьянский регулятив 1802 года известен под названием «Игаюкс»* («Каждый») — по первому слову эстонского текста. В регулятиве ярко отражается страх помещиков перед крестьянскими волнениями. Он сурово увещевает тех «неразумных», которые не желают жить в покорности «начальству», угрожает всем им «судебной расправой», «железными кандалами» и «вечным судом божьим». Регулятив в известной мере признавал за крестьянином право собственности на движимое имущество, но вместе с тем санкционировал захват у него части движимости — скота, рабочего и домашнего инвентаря и семенного зерна. Размер этой части движимого имущества крестьянского хозяйства, получившей название «железного инвентаря», определялся помещиком. Он представлял собой неотделимую часть крестьянского хозяйства, и сам крестьянин не мог им свободно распоряжаться. Хотя в регулятиве указывалось, что крестьянское хозяйство может переходить по наследству к детям крестьянина, но в то же время помещики сохранили за собой право сгонять крестьянина с его участка, переселять на окраинные земли и даже продавать. Для оправдания всех этих действий было достаточно обвинить крестьянина в «распутстве», в невыполнении им барщинных повинностей или заявить о «большой нехватке земель» в име-
€90


25
fefl tnittec ollefimw ü?letf iebMfitüwft (cdDiiHil mitte Kinno. neeü,
В* otrruiviel 11 üi# |л If» sa eaqa t>pbbl ci fmtni( netb funnib tohro nuhtlus / neto hirnub raub lallö neiu., la ivimats läbhäb 3«ИМ- la 'nwstu SenEö ent m«e teffiBs w.
JSmä , h-J imriI ДвиймО ta 0 И riis, ellal soine Uluni пип ah h-e ima i.inil, tuleb p шипа eeft laial. ilqi ■■sal an ftlsst ИЙ a ■ IMMRB* ПЦММЬ !ЙЙ |S tagalalt Sünnile petweaö вВвбп, к unise м üaeii tta ritüsä, hi tasse- i? ih lasi ini (sukis esi» w ■■I Manila wstte a®B« ia ощша» IM юйиея Ita. *■ nRI n oi fctt, f(Döa «Uetoljtitne peab furtnui, Hi ittlfi tänas otartile ja fese.Rt tbft fcsfiš fttO Itaa. ä$aa Uile «ta ta Seta töftt «lifts! 3nmmsl neit. *’
*■ *' Й ‘Win-
iž>aiuiap(M<)hi Iaaaitncb; fannaftuti в ЙмВ taftts-и raattu?.
t 3 i 1’ ю й !■ .
пг.Пшн 3. > öfi&hli
Регулятив «Игаюкс» 1802 года. Первая и последняя страницы.
нии. Однако теперь помещик обязан был вынести соответствующее решение совместно с вновь созданным учреждением — волостным судом.
Волостной суд состоял из председателя, назначаемого помещиком из среды дворохозяев, и двух или более заседателей, которых выбирали дворохозяева, но утверждал помещик. Кроме решения вышеупомянутых дел, на волостной суд было возложено выполнение и других функций. Он рассматривал возникавшие между крестьянами споры и расследовал те преступления крестьян против помещика, которые требовали несколько более высокой меры наказания, чем предусматривалось правом домашнего наказания; однако само наказание производилось по распоряжению помещика. На волостной суд возлагался также контроль за выплатой дворохозяевами жалованья своим работникам, за своевременным выполнением помещичьих повинностей, соблюдением неприкосновенности «железного инвентаря», который должен был полностью переходить в руки нового держателя земельного участка (в случае смены дворохозяина). Как видно уже из простого перечня этих обязанностей, волостной суд защищал в первую очередь интересы имения. Эстляндские помещики создали таким образом особый, полностью от них зависящий орган, при помощи которого они старались замаскировать в глазах крестьянства неограниченность помещичьей власти.
Жалобы на помещиков должны были рассматривать созданные в то* 69 S


время приходские суды, которые состояли из трех местных помещиков. О том, как мало надежды было у неграмотного крестьянина найти в подобном суде справедливость, свидетельствует хотя бы то, что регу- лятив в качестве первоочередной обязанности приходского суда выдвигал «примирение» сторон и подчеркивал, что крестьянина, подавшего «ложный донос», следует направлять обратно в волостной суд, где «виновного» подвергали наказанию. В очень неопределенной форме регу- лятив обязывал приходские суды следить также за тем, чтобы помещики не требовали с крестьян «слишком тяжелых» повинностей и не обходились с ними «слишком жестоко». Когда же в 1803 году местный приходский суд попытался в связи с волнениями крестьян деревни Сильмси (мыза Перила) использовать эту часть регулятива, то указания регулятива по этому вопросу оказались столь неопределенными, что фактически их невозможно было применять. Таким образом, регулятив 1802 года оставлял, по существу, незатронутым наиболее важный для крестьянства вопрос о размере барщинных повинностей.
Выработка крестьянских законов 1804 года. Крестьянский вопрос приобрел в Прибалтике особую остроту в связи с вспыхнувшими в Лифляндии в 1802 году сильными крестьянскими волнениями.. Эти события встревожили центральную власть, а некоторые передовые люди Прибалтики использовали их для того, чтобы еще раз обратить внимание правительства на необходимость проведения реформ. Прежде всего следует в этой связи отметить деятельность первого ректора основанного в 1802 году Тартуского университета — Паррота.
В мае 1802 года Александр I, любивший иногда щегольнуть «либерализмом», проезжал через Тарту и обратил на Паррота свое «благосклонное внимание». Приехав в конце того же года в Петербург по делам университета, Паррот представил царю докладную записку относительно происходивших в Лифляндии крестьянских волнений и положения крестьянства.
До этого времени лифляндское рыцарство надеялось, что правительство утвердит в качестве крестьянского закона решения, принятые на ландтагах 1795 и 1797 годов. После восстания в Каугурах царскому Правительству, однако, стало ясно, что напряжение в отношениях прибалтийских помещиков и крестьян достигло такой степени, что уже мешало нормальному функционированию государственного аппарата. Опубликование даже таких новых законов и указов, которые лишь косвенно затрагивали круг вопросов, связанных со взаимоотношениями помещиков и крестьян, сопровождалось волнениями и восстаниями. В декабре. 1802 года Александр I и министр внутренних дел Кочубей очень вежливо, но ясно дали понять рыцарству, что в проведении реформы придется пойти значительно дальше. Руководство составлением нового крестьянского закона было поручено лифляндскому ландрату Фридриху фон Сиверсу. Чтобы ни в коем случае не выпустить из рук рыцарства дело подготовки крестьянского закона, Сиверс решил пойти на уступки, которых требовали правительственные учреждения. Во время подготовки нового крестьянского закона выявились некоторые разногласия между дворянством и правительством. Помещики добивались узаконения существующих повинностей, но мало были заинтересованы в их точном определении. Правительственные же власти, которым беспрестанно приходилось заниматься протестами крестьян против отдельных видов повинностей, жалобами на то, что у крестьян в других имениях якобы повинности более легкие, не могли больше мириться с неопределенностью в этом вопросе и были
692


Страница из викенбуха мызы Пальмсе, 1805 год.
заинтересованы в выработке общепринятых и точно установленных норм. Само собой разумеется, что эти нормы не должны были «стеснять нынешнее хозяйство» помещиков, как это впоследствии и было прямо сказано во вступительной части закона 1804 года.
Р 1803 году на лифляндском ландтаге вокруг реформы разгорелась острая борьба. В решении, принятом на ландтаге 1797 года, говорилось, что в соответствии с оценкой земли должна определяться только постоянная барщина. В новом проекте реформы, составленном Сивер* сом и уже одобренном правительством, предусматривалось, что и допол- нительная барщина должна устанавливаться, исходя из оценки земли. При этом Сиверс утверждал, что при оценке земель казенных имений, проведенной шведским правительством, принимались во внимание, с одной стороны, только ординарная барщина, а с другой, только пашня, теперь же следовало учесть дополнительную барщину и принять в расчет также сенокосы и огородную землю — компенсировать дополнительную барщину сенокосными и огородными землями. Но многие лифляндские помещики баялись, и не без основания, что введение общегубернских обязательных норм барщинных повинностей может привести в некоторых имениях к уменьшению этих повинностей.
Так как лифляндское дворянство распалось на враждующие между собой группировки, царское правительство, до которого дошли сведения, «что состояние дел в Лифляндии требует для сохранения общего спокойствия, чтобы... комиссии для определения повинностей крестьян ... как возможно скорее отправлены были» на место, взяло подготовку реформы под свой непосредственный контроль. С этой целью в 693


Петербурге был создан специальный комитет из крупных государственных чиновников и представителей лифляндского рыцарства. Комитет закончил составление крестьянского закона для Лифляндии в феврале 1804 года; после утверждения закона Александром I он в том же году вступил в силу.
Е 1803 году аграрным вопросом вновь стали заниматься и в Эстляндии. Воспользовавшись тем, что правительство было занято главным образом делами Лифляндии, местное рыцарство сумело удержать решение этого вопроса полностью в своих руках и избежать рассмотрения его в специальной правительственной комиссии. На состоявшихся в 1803 и 1804 годах ландтагах было выработано Положение о крестьянах Эстляндской губернии, утвержденное Александром I в августе 1804 года.
Крестьянские законы 1804 года в Эстляндии и Лифляндии. Сохранив без изменения прежнюю систему эксплуатации, крестьянский закон 1804 года в Лифляндии гарантировал в известной мере право крестьянина на его хозяйство, при условии выполнения им всех назначенных поместьем повинностей. Продажа двсгрохозяев была законом запрещена. Дворохозяина, аккуратно выполняющего свои обязанности, помещик мог согнать с участка лишь в том случае, если, под предлогом нехватки земли, получал соответствующее разрешение от суда. После смерти Держателя хозяйство его переходило к его наследникам. Дворохозяева пользовались еще двумя весьма существенными льготами — они были освобождены от рекрутской повинности и избавлены от телесного наказания в порядке домашней расправы. Однако покинуть свое хозяйство по собственному желанию дворохозяин не имел права.
В совсем иное положение ставил новый закон другие крестьянские прослойки. Так дворовых по-прежнему можно было передавать или продавать. У крестьян этой прослойки оставался один лишь путь избавления от службы в имении — стать держателем какого-либо крестьянского хозяйства, но и это целиком зависело от воли помещика. Вот- ношении дворовых оставалось в силе право домашней расправы. Также и работающие в мызе батраки по-прежнему подлежали домашней расправе, правда размер наказания был теперь точно установлен: максимальная норма его равнялась двум дням ареста на хлебе и воде и 15 ударам палкой. Однако следует иметь в виду, что эту меру наказания помещики истолковывали на ландтаге таким образом, что батраков можно наказывать 15 ударами палкой или 225 ударами розог. Батрак был лишен права самостоятельно выбирать хозяйство, в котором он хотел бы работать; в случае необходимости волостной суд мог направлять батраков на работу в те хозяйства, где не хватало.рабочей силы. Батраки попадали таким образом в полную зависимость от дво- рохозяев, которые могли предписать такие условия труда, какие им были угодны.
В особенно тяжелое положение ставил новый закон бобылей. Недовольство помещиков по поводу существования этого «вредного сословия» выражалось в законе 1804 года весьма неприкрыто. В этом законе говорится, что «на некоторых многолюдных поместьях находятся иногда такие крестьяне, кои не имея земли и не принадлежа ни к которому хозяйству в число работников, не исправляют никаких повинностей и бывают отяготительны для поместья». Помещики обязывались принять все необходимые меры для ликвидации этой «отяготительной» прослойки: бобылей по закону 1804 года можно было наделить небольшими земельными участками и таким образом заставить Õ94


выполнять барщинные работы или определить в принудительном порядке батраками в крестьянские хозяйства. Если это оказывалось невозможным, то помещик мог заставить бобыля работать в имении за назначенную помещиком плату или мог отпустить его на заработки в город за соответствующий оброк. Оставшиеся в деревне бобыли — даже те, у которых вообще не было земли, — должны были отрабатывать на имение по одному пешему дню в неделю. Летом жена бобыля также должна была работать в мызе; кроме того бобылям приходилось выполнять для мызы и другие, более мелкие работы, например прядение и т. п.
В крестьянских законах 1804 года проявилась та же тенденция, что и в крестьянском регулятиве 1802 года, — укрепление помещичьей власти в деревне путем создания органов, состоящих из крестьян, но зависящих полностью от помещиков. Состав подобных органов свидетельствует о том, что помещики ясно видели происходивший в деревне процесс расслоения крестьянства и использовали возникавшие между крестьянскими прослойками противоречия в своих интересах. В Лифляп- дии в качестве низшей судебной инстанции был создан крестьянский (волостной) суд, состоявший из трех заседателей: один назначался помещиком, второго выбирали дворохозяева, а третьего — батраки. Этот суд занимался лишь разбором споров, возникавших между самими крестьянами, кроме того он направлял батраков на работу. Рассматривать жалобы крестьян на помещиков он не имел права. Разбор таких дел подлежал приходскому суду, в который дворохозяева выбирали трех заседателей. Но ввиду того, что делопроизводство в этих судах велось обычно на немецком языке и помещики относились к навязанным им заседателям из крестьян как к прислуге, роль последних на судебных процессах была весьма невелика. Следующей судебной инстанцией были ландгерихт (с двумя заседателями из дворохо- зяев) и гофгерихт, в котором заседателей-крестьян вообще не было.
В Лифляндии крестьянская реформа 1804 года явилась результатом резкого столкновения классовых интересов помещиков и крестьян и была проведена в жизнь в обстановке обострения классовой борьбы. Накануне реформы крестьянство выдвинуло на первый план требование об ограничении помещичьего произвола в отношении личносги крестьянина и его хозяйства — крестьяне протестовали против того, что помещики совершенно своевольно их наказывали и требовали от них барщины, сколько им хотелось. Закон 1804 года несколько ограждал личность крестьянина от произвола помещика, что было достигнуто в результате упорной классовой борьбы крестьянства и безусловно имело положительное значение.
Кроме того, реформа 1804 года в Лифляндии ставила некоторые преграды на пути вторжения барщины в сферу труда крестьянина на самого себя, сдерживала, говоря словами К. Маркса, «неутолимую жажду присвоения прибавочного труда», которой в то время были охвачены помещики-крепостники. И в этом можно видеть положительное значение реформы, так как борьба крестьян за более широкие возможности использования своего рабочего времени в собственном хозяйстве для производства продуктов на рынок, за развитие сельского промысла объективно являлось борьбой за создание более благоприятных условий .для дальнейшего развития товарно-денежных отношений, за развитие капитализма в деревне.
Эстляндский крестьянский закон 1804 года основывался на тех же принципах, но во многих отношениях был еще более невыгодным для
695


Титульные листы Положения о крестьянах Эстляндской губернии 1804 года и Положения о крестьянских судах Эстляндии 1805 года.
крестьян, чем соответствующий лифляндский закон. В Лифляндии были все же проведены обмер и оценка крестьянских земель, данные которых должны были послужить основой для составления новых вакенбу- хов. Крестьянский же закон в Эстляндии ничего подобного вообще не предусматривал — вакенбухи составлялись здесь на основе «старых традиций» и по «свободному договору» между помещиками и крестьянами. Обмер и оценка земель должны были проводиться лишь по особому требованию крестьян. Однако в руках помещиков находилось достаточно средств — от экономического нажима до права домашней расправы, — с помощью которых они могли предотвратить это требование крестьян. В связи со всем этим составление вакенбухов и определение размеров барщины было в Эстляндии, по существу, полностью оставлено на усмотрение помещика. Даже формально предусмотренные принципы оценки были для эстляндских крестьян значительно менее выгодными, чем для лифляндских.
Под предлогом того, что в Эстляндии уже вступил в силу регулятив 1802 года, закон 1804 года точно не фиксировал прав дворохозяев. Поэтому эстляндский крестьянский закон 1804 года не содержал постановлений, которые бы прямо запрещали помещикам сгонять дворо- хозяев с обрабатываемых ими участков, переводить их в другие места, превращать в дворовых и т. д. Как лифляндский, так и эстляндский крестьянские законы предоставляли помещику право направлять бобылей на работу в мызу. И в Эстляндии на барщинников распространялось право домашней расправы, причем максимальная мера наказания была в два раза выше, чем в Лифляндии — 30 палочных ударов. В от696


личие от Лифляндии, здесь волостной суд не получил права направлять баграков на работу в крестьянские хозяйства.
Выработанные одновременно с крестьянским законом правила для крестьянского (волостного) суда в Эстляндии, опубликованные в 1805 году, предусматривали создание волостного суда. Этот суд первой инстанции должен был состоять из избранных на три года заседателей, половину которых выбирали дворохозяева и половину — батраки. Суд отчитывался в своей деятельности не перед крестьянской общиной, а перед помещиком. Основной задачей этого суда, созданного в интересах помещиков, было осуществление надзора за крестьянами, обеспечение выполнения ими всех возложенных на них повинностей, наблюдение за деятельностью сельского хлебозапасного магазина и т. д. Волостной суд разбирал только споры, возникавшие между крестьянами. Жалобы крестьян на помещиков в Эстляндии также рассматривались приходскими судами (в состав которых входили два заседателя из крестьян-дворохозяев) и в апелляционном порядке — ман- герихтами и оберландгерихтом, в которых заседателей из крестьян не было.
Эстляндское рыцарство было убеждено, что, издав крестьянский закон 1804 года, оно совершило несравненно более «выгодную сделку», чем дворяне Лифляндии. Но развитие событий показало, что эстлянд- ские дворяне проявили слишком мало дальновидности. Именно в Эстляндской губернии вспыхнули вскоре крупные крестьянские волнения, вынудившие правительство потребовать от местного дворянства проведения новых реформ.
§ 8. 	Крестьянские волнения в годы реформ
Уже слухи о подготовке новых законов вызвали возбуждение среди крестьян. Ландрат Сиверс летом 1803 года упомянул в разговоре с некоторыми крестьянами о подготовке новых вакенбухов, которые якобы облегчат повинности крестьян. Это послужило поводом для выступления в начале июля крестьян имения Кабала, самовольно уменьшивших отбываемые ими барщинные повинности. Вскоре их примеру последовали крестьяне и других имений, входящих в приходы Пыльтсамаа и Пилиствере (Адавере, Имавере, Лустивере, Паюзи, Рутиквере, Выре- вере).
Подавление сопротивления крестьян губернские власти поручили ландрату Анрепу, в распоряжение которого был предоставлен целый батальон солдат. В усмирении крестьян участвовал и приехавший специально для этого ландрат Сиверс. Крестьяне сопротивлялись стойко, на подавление волнений в каждой волости карателям пришлось потратить по два дня. В Кабала крестьяне после долгого увещевания в конце концов обещали выполнять барщину по-старому, но лишь до «объявления нового регулятива». В Паюзи крестьяне вооружились дубинами и камнями и заявили ландратам, что требуют прежних норм повинностей, «за жатие же хлеба, сидку вина и подводы должно платить деньгами». В Рутиквере вожаки крестьян были подвергнуты карателями порке. В Кабала, Паюзи, Адавере и Лустивере были размещены на постой солдаты. Лишь в начале августа губернские власти могли считать, что «спокойствие» в этом районе восстановлено.
Весной того же года крестьяне деревни Сильмси Перилаской мызы (Эстляндия) воспротивились попытке помещика отнять у них часть пахотных земель. Крестьяне подали жалобу на помещика в при-
697


Крестьянские волнения в Эстонии в 1803—1806 гг.
1 — Сууремыйза; 2 — Ныва; 3 — Вихтерпалу; 4 — Каутьяла; 5 — Пальмсе; 6 — Майдла; 7 — Ярве; 8 — Пяите; 9 — Аувере; 10 — Оргита; 11 — Козе-Ууэмыйза; 12 — Равила; 13 — Алавере; 14 — Хабая; 15 — Оясоо; 16 — Харку; 17 — Куй- метса; 18 — Трийги; 19 — Инглисте; 20 — Кайу; 21 — Кукевере; 22— Роосна; 23 — Аавере; 24 — Сейдла; 25 — Карину; 26 — Орина; 27—Лийгвалла; ^8— .Капу; 29 — Вяэтса; 30 — Эйвере; 31 — Вяйнъярве; 32 — Рутиквере; 33 —Вы- оевере; 34 — Имавере; 35 — Кабала; 36 — Адавере; 37 — Паюзи; 38 — Лустивере; *39 — Сели; 40 — Поотси; 41 — Тяхтвере; 42 — Пангоди; 43 — Ару; 44 —Рынгу;
45 — Отепя; 46 — Пюхаярве; 47 — Видрику; 48 — Сангасте; 49 — Соонтага.
ходский суд и до вынесения решения отказались отдать эти участки. Попытка помещика послать своих батраков на спорные земли вызвала столкновение между крестьянами и помещичьими батраками. В связи с численным превосходством крестьян и их дружным сопротивлением мызные батраки не смогли выполнить приказ помещика об аресте «зачинщиков». Несмотря на то, что состоявший из помещиков Харьюский мангерихт был вынужден признать, что во всем происшедшем был виновен помещик, он все-таки приговорил восьмерых крестьян (в их числе одну женщину) к телесному наказанию.
Еще более сильные крестьянские волнения вызвало в 1804 и 1805 годах введение новых крестьянских законов, ни в коей мере не отвечавших чаяниям крестьян.
В Лифляндии учрежденные для проведения в жизнь нового закона специальные ревизионные комиссии приступили летом и осенью 1804 года к созданию волостных судов и к раздаче, по мере их составления, новых вакенбухов. Но в тех местах, где вакенбухи еще не были розданы, избранные в заседатели судов крестьяне отказались дать присягу, заявляя, что не дадут ее, пока не узнают, какие повинности они 698


по новому закону должны будут выполнять. Во многих местах крестьяне считали, что с началом деятельности ревизионных комиссий их барщинные повинности должны быть немедленно уменьшены. Там, где началась раздача временных вакенбухов, крестьяне отказались принимать их, так как повинности совсем не были уменьшены или - уменьшены в очень незначительной - мере.
В сентябре—октябре 1804 года крестьяне приходовРауна, Дзербене, Кримулда, Ледурга, Сигулда и Баушкальна отказались выбирать крестьянских заседателей в новые суды и принимать вакенбухи. Для подавления сопротивления крестьян были посланы две роты солдат.
В Тартуском уезде, в приходе Ныо, крестьяне мызы Пангоди уже в июле 1804 года отказались избирать судей и самовольно уменьшили барщину. Вскоре после них выступили крестьяне находившегося в том же приходе имения Ару, и когда местные власти попытались подвергнуть порке некоторых вожаков, крестьяне освободили арестованных. К началу октября крестьянские волнения распространились и на соседние приходы — против своих помещиков выступили крестьяне мыз Тяхт- вере и Отепя. Для подавления этих волнений из Таллина была выслана рота мушкетерского полка.
В январе 1805 года крестьянские волнения начались на морском побережье Пярнуского уезда. Принимая вакенбухи, судебный заседатель Кавараский Энн из волости Поотси заявил, «что по оным исполнения чинить не будут, ибо ими недовольны». Примеру поотсиских крестьян последовали и крестьяне мызы Сели, собирались это сделать и крестьяне Аудру. В начале марта в эти мызы была послана воинская команда.
.Четом и осенью 1805 года в Тартуском уезде крестьянские волнения вспыхнули с новой силой. Уже в конце мая для подавления сопротивления отказавшихся от принятия новых вакенбухов крестьян мыз Рынгу и Соонтага были направлены две роты. В июле крестьянские волнения охватили Отепяский приход. Крестьяне мыз Отепя, Видрику и Пюхаярве отказались принимать вакенбухи, и туда была направлена рота солдат. В октябре, по донесению местных властей, вспыхнуло «общее по всему кирхшпилю (т. е. приходу) возмущение...» в Санга- сте, и опасались, что если к сангастеским крестьянам присоединятся еще крестьяне соседнего Карулаского прихода, то количество «возмутившихся будет до 10 000 мужиков». Вожаки сангастеских крестьян знали об имевшем место в начале октября крестьянском восстании в соседней Эстляндской губернии и известили своих односельчан, «что в Ревельской губернии упорно отлагаются от послушания и что все те, кто упорно настоят, получат свободность . . .»
Для подавления крестьянских волнений в деревни направлялись все новые и новые воинские команды. Проезжая около 20 октября через Тартуский уезд, председатель Рижской ревизионной комиссии Арсеньев заметил, «что от самого Дерпта (Тарту) до Венденского (Цесисского) уезда все селения наполнены солдатами, коих не смеют однако же вывести, ожидая возмущения».
Сопротивление, оказанное крестьянами при введении нового закона, проявилось и в массовом бегстве их в соседнюю Псковскую губернию, куда для поимки беглых были направлены казачьи сотни. В конце концов, в результате расквартирования войск в деревнях и жестоких экзекуций сопротивление крестьян было сломлено.
Еще более серьезные волнения произошли осенью 1805 года в Эстляндской губернии, где они в течение лета и осени охватили, по имеющимся данным, около 25 мыз.
699


В руки крестьян наряду с розданными им Положением о крестьянах Эстляндской губернии попало также несколько экземпляров эстонского издания Положения о крестьянах Лифляндской губернии. Кроме того, как всегда при обнародовании новых крестьянских законов, распространились слухи о настоящем царском законе, который баре якобы утаили, выдавая крестьянам вместо него подложный закон. В смутных толках о «настоящем законе» все яснее стало проявляться грозное настроение крестьян. До губернских властей стали доходить тревожные сообщения о том, что крестьяне говорят, будто в настоящем законе ночная молотьба запрещена, или даже толкуют о том, что истинный «регулятив состоит в том, чтоб перебить всех господ».
14 августа губернские власти обратились к крестьянам со специальным публикатом, в котором призывали их «не бросать работы на мызах» и «жаловаться только по инстанциям».
Но «успокоительные» публикаты уже не действовали на крестьян.. Участились столкновения между помещиками и крестьянами, возникавшие по самым разнообразным причинам.
В имении Роосна начиная с 1798 года на время сенокоса стали требовать от крестьян шесть дней барщины в неделю вместо прежних четырех дней. У барщинников для уборки сена на своем покосе оставались лишь воскресенья да ночи. В начале августа 1805 года барщинники имения Роосна самовольно уменьшили число барщинных дней и. стали опять работать на мызе только четыре дня в неделю. Когда местный гакенрихтер 15 августа предпринял попытку сломить их сопротивление поркой «виновных», крестьяне не подчинились ему.
В середине августа против помещичьей домашней расправы выступили дворохозяева имения Кукевере. В то же самое время в мызе Ярве Вируского уезда крестьяне отказались от выполнения дополнительной барщины.
Во второй половине августа началась одна из наиболее изнурительных и ненавистных для крестьян работ — ночная молотьба, которую барщинники должны были выполнять после целого дня работы в поле. В связи с этим усилились крестьянские волнения, в которых особую активность стали проявлять батраки, дружно выдвигавшие требование^ чтобы молотьба помещичьего хлеба производилась днем.
Начиная примерно с 16 августа крестьяне мызы Сейдла стали молотить хлеб днем, и помещик был вынужден на это согласиться. Из Сейдла крестьянские волнения распространились в Эйвере, Карину и Орина. В последних двух мызах (соответственно 25 августа и 4 сентября) батраки прекратили ночную молотьбу.
Когда уговоры приходского суда и гакенрихтера остались безрезультатными, в Карину и Орина 12 сентября была направлена экзекуционная команда из 120 солдат. Заранее договорившиеся о совместном сопротивлении барщинники Карину и Орина собрались у корчмы близ Ярва-Яаниской церкви и оттуда следили за передвижением войск. Заметив, что солдаты пошли в Карину, они последовали за ними. Почти все крестьяне явились верхом на лошадях. Когда они приблизились к имению Карину, то узнали, что солдаты арестовали вызванных на мызу дворохозяев и собираются их выпороть. Батраки поспешили на выручку и напали на солдат. Завязалась схватка, крестьяне потеряли одного убитым и четверых ранеными и вынуждены были отступить.
Вечером крестьяне снова окружили имение. Теперь они были вооружены не только кольями, но и обитыми железом палками, напоминавшими пики. На призыв разосланных крестьянами гонцов на подмогу 700


-явились крестьяне из волостей Вяйнъярве и Аавере. Но когда на следующее утро солдаты открыли по ним огонь, крестьяне разбежались.
Самое крупное восстание крестьян произошло в том же году в имении Козе-Ууэмыйза; впоследствии это восстание получило в народе название «войны в Козе-Ууэмыйза».
11 сентября барщинники имения Козе-Ууэмыйза заявили, что больше не будут ночью молотить хлеб. По приказу помещика служащие имения на следующее утро задержали батрака Кыллиского Тоомаса, заподозренного в «подстрекательстве» барщинников. Когда его повели в Таллин, к нему на выручку поспешили верхом на лошадях около 50 батраков и освободили арестованного.
21 сентября местный гакенрихтер пытался арестовать «зачинщиков», однако батраки отказались выдать их, заявив, что они стоят «все за одного и один за всех». Вскоре в Козе-Ууэмыйза явились 40 батраков из Равила, которые не разошлись, пока гакенрихтер не отпустил всех козе-ууэмыйзаских батраков.
Зная, что в Козе-Ууэмыйза вскоре должны прибыть воинские отряды, козе-ууэмыйзаские крестьяне обратились с призывом о помощи к крестьянам соседних волостей. Когда 30 сентября прибыла первая экзекуционная команда из 94 солдат, крестьяне стали серьезно готовиться к бою. Батраки из многих ближних волостей собрались в куйвайыэской корчме. Они вооружились охотничьими ружьями и, построившись в колонну, отправились к имению. Барщинникам придавал смелости распространившийся среди крестьян слух, что если они убьют помещиков, чиновников и офицеров, то солдаты сами перейдут на их сторону. Боясь численного превосходства восставших и учитывая то ■обстоятельство, что у солдат было сравнительно мало боеприпасов, чиновники губернского правления старались выиграть время и два дня вели с восставшими переговоры. Восставшие держались очень уверенно, требовали «подлинного закона», заявили, что они ни за что не пойдут на ночную молотьбу, и с возгласами возмущения покинули церковь, где для их «умиротворения» была произнесена специальная проповедь.
2 октября, после того как прибыло еще 86 солдат, во время переговоров стихийно вспыхнуло столкновение. Несмотря на то, что восставшим первоначально удалось даже обратить часть солдат в бегство, ис- лод боя решило в конце концов огнестрельное оружие солдат. В длившейся полчаса горячей схватке был убит начальник воинского отряда капитан Мускейн и один унтер-офицер, кроме того было ранено несколько солдат. Восставшие явно видели своих врагов прежде всего в офицерах. Крестьяне оставили на поле боя шесть убитых и одного тяжелораненого, остальных шесть раненых они унесли с собой. Одного из павших в бою вожаков восставших — Хармиского Эварта — чиновник губернского правления Розен, руководивший подавлением восстания, назвал «человеком с пугачевской душой».
События в Козе-Ууэмыйза вызвали в губернском правлении панику. В имение были срочно посланы все военные силы, какие только удалось собрать: 170 вооруженных матросов, 80 солдат, команда полицейских — всего 268 человек и две пушки. Потерпевшие поражение барщинники скрылись в лесах.
В волнениях в Козе-Ууэмыйза участвовали главным образом бар- щииники. Об этом свидетельствует хотя бы то обстоятельство, что в -бою было убито или ранено 9 батраков, 2 дворохозяина и 2 хозяйских сына. Характерно также и то, что впоследствии многим допрашиваемым задавали вопрос: участвовали ли в восстании хозяева?
701


Позорный столб на Ратушной площади в Таллине, Фрагмент картины начала XIX века. (Таллинский городской музей.)
По предложению оберландгерихта наиболее активных участников восстания подвергли телесному наказанию на рыночной плошади в Таллине. С конца октября по конец марта 1806 года такой экзекуции было подвергнуто 72 крестьянина.
В сентябре—октябре крестьянское движение достигло такой силы, что помещики и местные власти стали бояться, как бы отдельные волнения не переросли во всеобщую крестьянскую войну.
Вернувшийся из Петербурга ходок от крестьян мызы Поркуни садовник йыэпереский Яан (Йохан Пертель) 3 сентября у корчмы в Асса- малла рассказал крестьянам о каком-то таинственном «письме», которое он якобы получил в Петербурге от «генерала с орденом». Эта фантастическая личность была выдумана Яаном для того, чтобы призвать крестьян к борьбе против помещиков. Яан говорил, что этим письмом «упраздняется власть помещиков и судей», но чтобы добиться этого, крестьяне должны собираться «целыми тысячами». Через шесть дней после этого Яан был схвачен местными властями, и хотя ему на короткое время удалось бежать из тюрьмы, его в конце концов приговорили к телесному наказанию и сослали в Сибирь.
Сильную тревогу вызвало в Таллине следующее обстоятельство: через несколько дней после восстания в Козе-Ууэмыйза некоторые приходившие на рынок крестьяне говорили между собой, что все их волости поспешат на помощь восставшим в Козе-Ууэмыйза и «когда мы там справимся, то обратимся против города и станем сильнее царских войск».
В октябре, после того как наиболее сильные восстания крестьян 702


были жестоко подавлены, стихийное разрозненное крестьянское движение стало идти на убыль. 16 октября было подавлено сопротивление крестьян мызы Ортита, отказавшихся признать подлинность нового закона; в то же время окончилось безрезультатно выступление крестьян имения Вяэтса. Дольше всех держались батраки мызы Пальмсе. Осенью 1805 года там вообще не осмелились ввести ночную молотьбу; осенью следующего года батраки вновь отказались молотить хлеб ночью. Только с помощью двух рот солдат местные власти в конце сентября 1806 года вынудили пальмсеских крестьян подчиниться воле помещика.
Крестьянскими законами 1804 года прибалтийские помещики и царское правительство хотели добиться упрочения господствующих общественных отношений. Они надеялись, что с помощью определенных уступок и несущественных изменений им удастся остановить общественноэкономическое развитие на уровне 18Õ4 года. Но классовая борьба крестьян обрекла эти планы на провал. Крестьянские волнения 1804—1805 годов заставили господствующие классы вновь заняться крестьянским вопросом, что в конце концов привело к реформам 1816 и 1819 годов, к отмене крепостного права.
§ 9. 	Введение крестьянских законов 1804 года. Дополнительные статьи 1809 года в Лифляндии
Для введения крестьянского закона 1804 года в Лифляндии было необходимо произвести обмер и оценку крестьянских земель. С этой целью правительство учредило в Лифляндии четыре ревизионные комиссии (Рижско-Валмиерская, Цесисско-Валгаская, Тарту-Выруская и Пярну-Вильяндиская), состоявшие из русских чиновников. В работе комиссий в качестве заседателей должны были принять участие и местные помещики.
Лифляндские помещики хотели использовать эти комиссии для того, чтобы через них, под предлогом введения новых вакенбухов, взвалить на плечи крестьян барщинные повинности, которые по сути дела совсем не отличались бы от прежних. Но то обстоятельство, что работа ревизионных комиссий с самого начала протекала в обстановке сильных крестьянских волнений, в некоторой степени расстроило планы помещиков. Возглавившие комиссии русские чиновники поневоле должны были более серьезно взяться за обмежевание земель и вычисление крестьянских повинностей. При этом выяснилось, что размеры крестьянской земли совсем не соответствовали количеству требуемых с них повинностей, несмотря даже на то, что при оценке земли и повинностей исходили из системы оценки, выработанной при непосредственном участии помещиков и выгодной для них. В ряде случаев пришлось несколько уменьшить размер повинностей крестьян. На этой почве возникли разногласия между помещиками и русскими чиновниками ревизионных комиссий. При этом правительство, которое считало, что для того, чтобы положить конец продолжавшимся уже три года подряд сильным крестьянским волнениям, необходимо некоторое урегулирование вопроса о крестьянских повинностях, поддерживало чиновников. В конечном итоге закон 1804 года в Лифляндии не удовлетворил не только крестьян, но и многих помещиков, сожалевших об уменьшении, правда совсем незначительном, барщинных повинностей своих крестьян.
703;


Уже на ландтаге 1805 года помещики приступили к выработке изменений крестьянского закона и дополнений к нему.
Дополнительные статьи закона, которые были изданы в 1809 году, дали в руки помещиков ряд новых способов для увеличения крестьянских повинностей. Так, помещик получил право прирезывать к крестьянскому хозяйству, даже против воли крестьянина, новые земельные участки. Такое «увеличение» земельного надела крестьянина, обычно за счет самой малокачественной и запущенной земли, служило помещику предлогом для увеличения повинностей. В счет задолженности по натуральным повинностям имение могло заставить крестьянский двор отрабатывать дополнительную барщину, причем барщинные дни расценивались, как правило, чрезвычайно низко. Дополнительные статьи устанавливали также норму барщины для крестьян, живших на побережье (т. е. рыбаков). С целью расширения мызных угодий к ним были присоединены на ■основе дополнительных статей 1809 года земли так называемых депута- тисюв (корчмарей, лесников, мельников и т. д.). Постановлением 1809 года за помещиками были окончательна закреплены земли, принадлежавшие разоренным ими крестьянским хозяйствам. Для того чтобы обеспечить помещикам возможно больший объем барщинных работ, было постановлено, что барщина может составлять до 80,5 процента всех крестьянских повинностей.
Дополнительные статьи 1809 года в некоторых отношениях еще более ухудшили положение батраков и бобылей. Так, здесь было предусмотрено, что рекрутов надлежит в первую очередь набирать из числа бобылей; бобылей разрешалось продавать в другие имения. Труд несемейных батраков и батрачек оценивался столь низко, что, по существу, хозяин должен был их лишь кормить и одевать. Однако местные власти и помещики не могли не заметить, какую решающую роль играли ьо время волнений батраки, и поэтому были вынуждены включить в дополнительные статьи некоторые пункты, регулирующие в некоторой мере положение батраков. Впервые точно определялся размер земельных участков, которые батраки должны были получать за свою работу от хозяев; продолжительность рабочего дня батрака устанавливалась в 12 часов, причем часы ночной работы засчитывались в полуторном размере. В действительности же те пункты постановлений, которые были невыгодны помещикам, — особенно в части ограничения рабочего дня, — как правило, не соблюдались ими.
Несколько иначе проходила дальнейшее развитие аграрного законодательства в Эстляндской губернии. Крестьянские волнения, вспыхнувшие в губернии в 1805 году, заставили царское правительство и местных дворян снова заняться крестьянской реформой. Положение -еще более осложнилось в 1808 году, когда голод и вызванная им смертность среди населения приняли в прибалтийских губерниях катастрофические размеры. Па требованию сенатора Захарова, приехавшего расследовать положение на месте, эстляндские дворяне должны были принять решение, а губернское правление — издать соответствующий публикат, которые предоставляли крестьянам право требовать от своих помещиков ссуду зерном и в случае отказа с их стороны жаловаться полицейским властям. Обеспечение продовольствием голодающих крестьян было возложено на «провинившихся» помещиков.
В условиях зарождения капиталистических отношений помещики, однако, не хотели больше мириться с тем, что часть оборотного капитала их хозяйств должна бесполезно лежать в виде зерновых запасов, предусматривавшихся для обеспечения продовольствием крестьян.
704


Для составления нового эстляндского крестьянского закона царское правительство создало в 1809 году в Петербурге особый комитет, состоявший из государственных чиновников. От эстляндского дворянства потребовали, чтобы оно занялось переработкой крестьянского закона .по образцу изданного в Лифляндии, исходя при определении размера барщинных повинностей из обмера и оценки крестьянских земель. Во время споров, возникших по этому вопросу между представителями дворянства и царскими чиновниками, ясно обнаружилось, как подходило царское правительство к крестьянской реформе в Прибалтике. Не то беспокоило царских чиновников, что местные крестьяне постоянно вели полуголодное и нищенское существование, а то, что любые, даже незначительные стихийные бедствия могли оставить их совсем без хлеба, доставляя тем самым «неприятные хлопоты» правительству, вынужденному заниматься вопросами обеспечения населения продовольствием. Чтобы избавиться от этих хлопот, некоторые чиновники потребовали от эстляндских помещиков проявлять большую умеренность при истребовании от своих крестьян барщинных повинностей. Проведение аграрной реформы ускользало из рук местного рыцарства; кроме того, эст- ляндские помещики опасались, что правительство возложит на них дорогостоящие работы по обмеру и оценке земель.
В феврале 1811 года предводитель рыцарства сообщил собравшимся на чрезвычайный ландтаг эстляндским помещикам, что, несмотря на все предпринятые дворянством шаги, правительство требует коренной переработки Положения о крестьянах 1804 года. В поисках выхода эстляндское дворянство пришло к мысли об «освобождении» крестьян. Предоставлением крестьянам формальной свободы помещики надеялись добиться многих заманчивых для них целей: во-первых, получить право при определении феодальных повинностей руководствоваться не нормами в.акенбухов, а только собственным желанием; во- вторых, освободиться от обязанности ссужать крестьян хлебом в голодные годы. «При таких обстоятельствах, — сказал предводитель рыцарства Берг на ландтаге 1811 года, — единственно справедливые и устойчивые мерила крестьянских повинностей могут сложиться только на основе взаимодобровольных договоров...» Единственной формой взаимоотношений между помещиком и крестьянином должна была стать, по мнению Берга, «взаимная заинтересованность».
Александр I был восхищен таким оборотом дела. Однако, прежде чем удалось приступить к более основательной разработке очередного крестьянского закона, началась Отечественная война 1812 года.
§ 10. 	Отечественная война 1812 года
Хотя военные действия и не затронули непосредственно территории Эстонии, тем не менее Отечественная война 1812 года имеет большое значение и в истории эстонского народа. Героическая борьба русского народа и других народов России избавила эстонский народ от вторжения иностранных интервентов и присоединения территории Эстонии к юнкерской Пруссии, что, несомненно, еще больше усилило бы жесточайший крепостнический гнет немецких помещиков. В ходе этой войны еще более укрепилась историческая дружба эстонского и русского народов.
Накануне 1812 года подвластные Франции территории простирались уже вплоть до русских границ. Россия стала основным препятст-
45 История Эст. ССР
705


вием на пути к осуществлению планов Наполеона о подчинении всейс Европы. Чтобы достичь этой цели, Наполеон стал осуществлять континентальную блокаду, которая, хотя и была направлена главным образом против Англии, больно ударила и по экономике России. Болезненно отразилась континентальная блокада и на прибалтийских губерниях, ибо цены на зерно в результате блокады снизились наполовину, а на соль и другие импортные товары повысились.
Уже в 1810 году в России был введен новый таможенный тариф, затронувший также и французских купцов. В том же году царское правительство открыло русские порты судам нейтральных стран, ввозивших^ в Россию разнообразные английские товары. Балтийские порты, особенно Рига, стали пунктами, через которые английские товары проникали в массовом количестве не только в Россию, но и в северную Германию. Так, в 1810 году на Лейпцигской ярмарке продавались товары, доставленные с севера (главным образом из прибалтийских портов) на 700 подводах. Создалось положение, которое метко охарактеризовал Ф. Энгельс: «Экономика была сильнее дипломатии и царя, вместе взятых- торговые сношения с Англией были втихомолку возобновлены; тильзитские условия были нарушены, и разразилась война 1812 г.».1
В ночь на 12(24) июня войска Наполеона I без объявления войны перешли русскую границу. В то время как Наполеон со своими основными силами вторгся в Белоруссию, оттеснив 1-ю и 2-ю русские армии, корпусы маршалов Удино и Макдональда двинулись на север. В состав корпуса Макдональда в качестве самостоятельной единицы входил прусский корпус под командованием генералов Граверта и Йорка. Прусский король лелеял надежду получить за участие в походе против России Курляндию, Лифляндию и Эстляндию. По плану Наполеона два указанных корпуса должны были напасть на русскую армию, оборонявшую Петербургское направление, с фланга или тыла и поставить ее под удар главных сил Наполеона. Перед корпусом Макдональда была поставлена еще задача захватить важный порт и военную крепость Ригу.
В конце июня французские войска вступили на территорию Курляндии. 30 июня корпус Удино предпринял попытку захватить Даугавпилс, но, после того как его атака была отбита, двинулся вверх по реке Даугаве навстречу русской армии, защищавшей Петербургское направление Корпус Макдональда, вторгшийся в Курляндию тремя колоннами, обладал в целом большим численным перевесом над русскими войсками, действовавшими в этом районе. 7 июля произошло сражение у Иецавы. Хотя силы противников, принимавшие непосредственное участие в бою, были почти равны, бездарный генерал барон Левис оф Менар проиграл сражение и поспешно отступил в направлении к Риге. Корпус Макдональда, не встречая после этого на своем пути сопротивления, оккупировал всю Курляндию и дошел до реки Даугавы. Прусские авангарды заняли селения, расположенные в нескольких верстак от Риги; городу стала угрожать серьезная опасность. В тот момент, когда прусские авангардные войска появились уже почти у самой Риги, генерал-губернатор фон Эссен, не дожидаясь более серьезного нападения, распорядился сжечь городские предместья, в результате чего около 10 тысяч наиболее бедных жителей города остались без крова.
Более глубокому вторжению наполеоновских войск в прибалтийские губернии помешал удар, нанесенный русскими войсками корпусу Удино
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI. ч. 2, стр. 20.
706


19—20 июля в бою под Клястицей. В этом бою, в ходе которого часть корпуса Удино была полностью разгромлена, геройски погиб русский генерал Кульнев, стяжавший своей храбростью легендарную славу» После отражения атаки корпуса Удино командующий другим корпусом — Макдональд уже не осмеливался на более активные действия. 24 июля он пересек Даугаву и захватил Даугавпилс, на остальных же участках он продолжал оставаться на линии реки Даугавы. Не предпринимая дальнейших попыток проникнуть в глубь страны, Макдональд начал готовиться к длительной осаде Риги.
В июле и августе в окрестностях Риги происходили небольшие бей местного значения, которые, несмотря на отвагу русских солдат, из-за бездарности некоторых генералов и офицеров не улучшили положения оборонявших город войск. К началу сентября артиллерийский парк, предназначенный для осады Риги, уже достиг Рундалеспилса. Между тем на главном театре военных действий разыгрались решающие события. Под давлением общественного мнения Александр I вынужден был назначить главнокомандующим русскими армиями выдающегося русского полководца Кутузова. 26 августа (7 сентября) в Бородинском сражении русские войска под руководством Кутузова нанесли армии Нашг леона тяжелый удар, от которого французы уже не могли оправиться* Сразу же после Бородина Наполеон отдал приказание приостановить движение артиллерии, предназначенной для осады Риги. С этого времени французские и прусские войска, действовавшие на прибалтийском театре военных действий, уже не проявляли какой-либо активности.
В середине сентября русские войска, расположенные на территории Прибалтики, вновь атаковали уже начавших отступление пруссаков. Первоначально русские войска добились успеха и даже освободили временно Елгаву. Но, так как руководивший операциями генерал Штейнгель распылил свои силы, наступление закончилось неудачей. И только храбрость прикрывавшего отступление русских войск арьергарда, которым командовал генерал Вельяминов, спасла русские войска от еще большего поражения.
Мощное контрнаступление главных сил русской армии под командованием Кутузова заставило корпус Макдональда окончательно покинуть территорию Прибалтики, так как в противном случае корпус мог оказаться в окружении. В начале декабря, после длившейся пять месяцев оккупации, последние войска интервентов покинули территорию Курляндии.
Во время Отечественной войны 1812 года ясно проявилось разное отношение различных общественных классов прибалтийских губерний к защите отечества. Зарождающаяся прибалтийская буржуазия, прекрасно понимавшая, что экономический расцвет этих территорий возможен лишь при условии, если они будут входить в состав России, относилась враждебно к завоевательной политике Наполеона. Отношение рижской городской буржуазии к происходившей войне нашло выражение в словах одного современника: «В Риге дрожат при одной мысли об отделении от России, с которой город связан естественными условиями и столетним миром, благодаря сему (т. е. этой связи) возник весь его достаток. И какова была бы судьба Риги? Она должна была бы принадлежать тогда Пруссии, либо Польше, или стать вольным городом, наподобие злосчастного Данцига, который заплатил за это наименование как тяжким рабством, так и бедностью и убожеством». Такое отрицательное отношение к французам проявлялось во многих дей707


ствиях горожан. Так, рижские ремесленники добровольно вступали в гарнизонные артиллерийские команды, приобретая необходимые для этого знания.
На таких же позициях стояли и представители передовой общественной мысли Прибалтики. В период войны особенно выделялся своей деятельностью Г. Меркель. Когда французские войска вторглись в пределы Курляндии, Меркель покинул свое имение и уехал в Тарту, разыскивавшие его в имении французские патрули ушли ни с чем. Во время войны Меркель энергично продолжал публицистическую деятельность. В ноябре 1812 г. номера издававшегося Меркелем журнала «Spectator» («Наблюдатель») стали использоваться как пропагандистские листовки для распространения среди прусских солдат. Тогдашний рижский генерал-губернатор Паулуччи говорил о Меркеле, что в 1812 году он принес столько же пользы, сколько военный корпус в 20 тысяч солдат.
В то время как обучавшиеся в Тартуском университете сынки прибалтийских дворян демонстративно уклонялись от изучения и употребления русского языка и затевали драки с офицерами проходивших через город русских войск, часть студентов добровольно ушла на фронт в качестве офицеров или врачей. Типичным представителем этих патриотически настроенных студентов был завоевавший впоследствии мировую славу эмбриолог Карл Максимович Бэр, который в числе тридцати тартуских студентов-медиков пошел работать в Рижский военный госпиталь и обратил на себя внимание своей энергией и трудолюбием. Впоследствии, в своих воспоминаниях, Бэр охарактеризовал настроения, царившие в патриотических кругах, следующим образом: «Мы смотрели на это! (на вторжение Наполеона I) почти как На нападение разбойника». В 1812 году при Тартуском университете был открыт военный лазарет, в котором в том году находилось на излечении 1610 больных и раненых. Добровольцем пошел на фронт в 1812 году и пламенный патриот, декан историко-филологического отделения Тартуского университета профессор Кайсаров, который в следующем году пал смертью героя.
В годы Отечественной войны прибалтийско-немецкие дворяне своим поведением продемонстрировали готовность продаться любому -захватчику, который признал бы за ними «законное право» на эксплуатацию крестьян.1
Как только французские войска захватили Курляндию, местные помещики начали сотрудничать с ними; во главе с курляндским ланд- маршалом они приступили к работе в созданных французами учреждениях. Хотя и русские дворяне были далеки от самоотверженного патриотизма народных масс и при сборе пожертвований и отдаче своих крестьян в ополчение часто преследовали корыстные цели, прибалтийские немецкие дворяне в большинстве своем все же значительно превзошли их в этом.
Когда в начале июля появились воззвания о создании всеобщего ополчения, эстляндское рыцарство сообщило, что оно отказывается от его создания и согласно лишь на увеличение рекрутского контингента. Это решение мотивировалось настроениями, господствовавшими среди крестьян, на самом же деле существенную роль сыграли в этом своекорыстные расчеты помещиков. Лифляндское дворянство решило создать .ополчение, но в ходе дальнейших событий выяснилось, что помещики
, 1 См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма, 1953, стр. 233.
7Q8


Триумфальная арка, установленная в Выхмута (Пайдеский район) в память об Отечественной войне 1812 года.
выгадали на этом больше, чем при обычном рекрутском наборе. Инициатором создания лифляндского ополчения был обративший на себя внимание еще в 1803 году при составлении крестьянских законов Ф. фон Сиверс, который, несмотря на преклонный возраст, не хотел пропустить даже малейшую возможность отличиться в глазах правительства. Из эстонских и латышских крестьян Лифляндии было решено сформировать кавалерийскую часть (их стали называть «лифляндскими казаками»). Ландтаг решил отдать в ополчение по одному человеку из числа каждых 100 крестьян мужского пола. (В Московской губернии в ополчение было отдано по 1 крестьянину из каждых 10 крестьян мужского пола.) Когда же в конце августа это ополчение начало собираться, то выяснилось, что помещики послали туда самых старых и слабосильных лошадей и пожилых и нетрудоспособных крестьян, причем эти крестьяне были одеты в лохмотья, не имели никакого походного снаряжения, многие пришли даже без обуви.
Когда около 800 первых лифляндских ополченцев достигло сборного пункта в Риге, выяснилось, что немедленно в действующую армию можно было послать только около 100 человек, так как у остальных не было даже необходимой одежды. Уже 27 октября эти сто крестьян успешно участвовали в бою под Балд оной, где пруссаки потеряли убитыми 60 и ранеными 40 человек. Что касается остальных ополченцев, то местные власти долго не могли придумать, что предпринять в отношении их, так как их нужно было не только вооружить, но и одеть, а органы рыцарства не желали больше тратить на это ни копейки. В конце концов, одетых в лохмотья и голодных людей, несмотря на сильный мороз, отправили на работы по укреплению города Риги.
709


Позднее этих ополченцев собрали в одном имении для сформирования из них полка регулярных войск, но и там их материальное положение не улучшилось. Как сообщается в одном офицерском докладе, «по недостатку теплой одежды многие казаки онаго полка не только изнуряются от холода, но даже и умирают». Во время проверки, проведенной в январе 1813 года, выяснилось, что из 800 ополченцев, значившихся в списках, в строю осталось только 188, остальные либо умерли, либо были больны, или же по вине офицеров попали в плен. В связи с этим решено было полк расформировать, а уцелевших ополченцев ^читать рекрутами.
Экономические интересы лифляндских помещиков во всяком случае не пострадали, ибо за каждого ополченца они получали рекрутскую квитанцию. Скандальное, преступное отношение помещиков к организации ополчения привлекло в то время внимание и центральных органов, но личным распоряжением Александра I начатое по этому делу следствие было в октябре 1813 года прекращено.
Более успешно, чем злополучные «лифляндские казаки», участвовали в сражениях Отечественной войны те эстонские крестьяне, которым удалось вступить в ряды корпуса вольных конных и пеших егерей поручика Шмидта. Этот корпус был организован поручиком Шмидтом летом 1812 года; 310 солдат этого корпуса были завербованы, как говорится в одном документе, «из купцов, мещан, экономических крестьян и другого рода людей в (подушном) окладе состоящих». В корпусе Шмидта господствовали довольно демократические порядки. Поручик Шмидт сам раздавал своим воинам офицерские звания и повышения в чине, не считаясь при этом с социальным происхождением награждаемого. С осени 1812 по осень 1813 года корпус Шмидта успешно принимал участие в семи сражениях в Лифляндии и Курляндии, д также в преследовании неприятеля и осаде Гданьска (Данцига).
После окончания войны правительство выразило свое недовольство тем, что Шмидт, вопреки запрещению, принимал в свой корпус «людей из подушного оклада», особенно крестьян курляндских и лифляндских помещиков. Несмотря на то, что при вступлении в корпус всем егерям — выходцам из податного сословия была обещана свобода, правительство запретило освободить бывших воинов корпуса от уплаты государственных податей и заставило крестьян вернуться к своим помещикам. С самого Шмидта было строго взыскано все «казенное имущество», которое его корпус потерял в сражениях с неприятелем.
В 1812 году, когда войска Наполеона I вторглись в Курляндию, крестьяне воспользовались этим для отказа от выполнения барщины и для нападения на ненавистных им помещиков. Но крестьяне вскоре убедились в том, что в лице оккупационных войск они обрели новое жестокое начальство, которое во всем защищает интересы помещиков. Командир действовавшего в Курляндии и Лифляндии прусского корпуса генерал Граверт опубликовал 13 июля следующую прокламацию: «Ходят слухи, что среди тягловых сельских жителей здешней провинции стало распространяться ложное мнение, будто наступившее военное положение и присутствие прусских войск должно избавить поселян от обязанностей по отношению к их помещикам. Чтобы опровергнуть это ложное мнение, я сим объявляю, что — впредь до высшего приказания — не предполагается никакой перемены как в устройстве означенной провинции, так и в отношениях между господами и подданными и что прусский корпус, вместо' того чтобы нарушить эти отношения, намерен, напротив, энергично поддержать таковые, а равно и по710


рядок, и будет строго наказывать всякого, позволяющего себе их нарушение».
В связи с этим латышские и эстонские крестьяне очень скоро избавились от всех иллюзий относительно Наполеона и французских войск и стали бояться их как захватчиков, вторжение которых несет с собой только несчастья и беды. В страхе перед войной многие эстонские крестьяне бежали, захватив свое имущество и скот, в глухие леса, где селились в землянках, В 1812 году имели место лишь единичные выступления крестьян против помещичьей эксплуатации. Так, крестьяне мызы Вана-Пийгасте, до которых 14 июля 1812 года дошел слух о приближении неприятеля, прекратили барщинные работы и предприняли попытку, правда неудачную, разделить между собой зерно, хранившееся в сельском запасном магазине.
Так как территория Эстонии в 1812 году не была оккупирована я военные действия здесь не происходили, то среди эстонских крестьян не могло развернуться такое партизанское движение, как например, среди латышских крестьян, живших на берегах Даугавы. Патриотизм эстонских крестьян проявился в боях лифляндского ополчения и корпуса Шмидта с французами и пруссаками. Проявился он и в подвигах тех сотен эстонских крестьян, которые были взяты в регулярную .армию и сражались плечом к плечу с русскими солдатами.


ГЛАВА XVI
КЛАССОВАЯ БОРЬБА КРЕСТЬЯНСТВА И АГРАРНЫЕ РЕФОРМЫ 1816 И 1819 ГОДОВ
§ 1. Крестьянское движение во втором десятилетии XIX века и выработка новых крестьянских законов
Крестьянское движение. Классовая борьба крестьянства в Лифляндской и Эстляндской губерниях не стихла и после 1805 года. В Лифляндии в 1811 году крестьяне и батраки имения Сеясмуйжи выступили против ночной молотьбы. Для усмирения восставших против обременительных барщинных повинностей крестьян мызы Сидгунда в ноябре 1814 года был направлен карательный отряд из 80 солдат.
Летом 1811 года отказались от повиновения помещику крестьяне мызы Роэла в Эстляндии. Они самовольно уменьшили дополнительную барщину и вели себя в отношении помещика столь угрожающе, что последний потребовал срочно прислать солдат, боясь повторения таких же событий, какие в 1805 году произошли в Козе-Ууэмыйза и Пальмсе. Крестьяне прекратили сопротивление лишь после того, как на место прибыл губернатор.
Сильно напугало эстляндских помещиков восстание в Таллине в декабре 1812 года отданных в рекруты крестьян. Возмущенные невыносимыми условиями, господствовавшими в казармах, только что отданные в рекруты эстонские крестьяне вырвались на улицу. Около девяноста крестьян, вооруженных ружьями, косами, топорами и кольями, вышли из города и, двигаясь в восточном напоавлении, стали громить помещичьи имения. Другая группа рекрутов, которая в те же самые дни направлялась под конвоем из Таллина в Пярну, по дороге, находясь в приходе Нисси, восстала и попыталась соединиться с продвигающимися на восток рекрутами. Восставших рекрутов удалось задержать лишь с помощью войск Таллинского гарнизона.
Одним из проявлений тревожного настроения, царившего в то время среди эстонского крестьянства, явилось движение так называемых «ходоков в рай». Доведенный до отчаяния материальной нуждой и эксплуатацией помещиков, пребывающий в духовной темноте народ легко склонялся к вере в сверхъестественные явления. Простые люди наивно верили россказням разных «пророков», если только последние не были связаны с ненавистной крестьянам официальной церковью и религией и смело выражали ненависть крестьян к помещикам. Движение «ходоков в рай» распространилось в основном во втором десятилетии XIX века.
В 1813 году в северной Эстонии, в первую очередь в Ляэмеском и Вируском уездах, появились «ходоки в рай» — простые крестьяне и крестьянки, чаще всего молодые девушки, которые в состоянии экста712


тического беспамятства возносились, как они уверяли, на небо. Они занимались пророчеством и наставляли народ, призывая его к смирению и воздержанию от «земных наслаждений». Вскоре. такие «ходоки в рай» появились также в Харьюском, Ярваском и Вильяндиском уездах. Во втором и третьем десятилетии XIX века «ходоки в рай» развили свою деятельность в 25—30 различных местах Эстонии. Они были очень популярны среди крестьян; для встречи с ними крестьяне отправлялись в паломничества, длившиеся неделями. Один современник обрисовывает положение, возникшее в результате деятельности «ходоков в рай» в Вильяндиском уезде, следующим образом: «Люди ведут себя здесь как сумасшедшие. Они не повинуются ни приказаниям церкви, ни суду, разбегаются кто куда, покидают свои хозяйства, оставляя поля невозделанными».
Характерно, что эти новоявленные «пророки» из крестьян по существу не требовали установления каких-либо новых религиозных обрядов, а призывали лишь к смирению и отречению от «земной гордыни». Подобные аскетические требования характерны для антифеодальных крестьянских ересей средневековья. В проповедях и описаниях рая и ада ясно отражалась ненависть к помещикам и пасторам. В одной из рукописей Ф. Р. Крейцвальда сохранилось описание ада по рассказу одного из «ходоков в рай»: «Здесь было общее пристанище для господ, управляющих, кубьясов и кильтеров; последние сидели в раскаленных яслях, окруженные стадами лошадей и волов, надорванных работой в имении; жестокие надсмотрщики риг должны были раскаленными докрасна железными цепами молотить горящую солому».
Помещики, пасторы и местные власти стали энергично преследовать «ходоков в рай». Их наказывали поркой, выставляли к позорному столбу у церкви, отдавали в руки орднунгсрихтеров и гакенрихтеров. Движение это стало стихать в начале 20-х годов. Несмотря на свою внешне религиозную форму, движение «ходоков в рай» носило в целом ярко выраженный антикрепостнический характер.
Вопрос освобождения крестьян. После того как вспыхнувшие в 1804—1805 годах крестьянские волнения привели к крушению планов царского правительства и местных помещиков относительно укрепления экономической и политической власти дворянства путем «урегулирования» взаимоотношений помещиков и крестьян (см. гл.’XV, § 9), прибалтийские бароны изменили свое отношение к вопросу об освобождении крестьян от крепостной зависимости. Этому отчасти способствовали и выступления прогрессивно настроенных публицистов. В 1806 году А. Кайсаров опубликовал свою диссертацию, в которой он дал отповедь ультрареакционному выступлению барона Унгерн-Штернберга (см. стр. 687) и требовал отмены крепостного права. Граф Б. С. Стро,йновский выпустил в 1809 году книгу, в которой рекомендовал предоставить крестьянам личную свободу, но оставить всю землю во владении помещика. В 1812 г. русское «Вольное Экономическое общество» объявило конкурс на тему о наиболее рациональном использовании рабочей силы крестьян. В награжденном первой премией сочинении профессора Якоба рекомендовался труд свободных крестьян, причем, однако, земля должна была оставаться во владении помещика. Премию за свою конкурсную работу получил также Г. Г. Меркель, который, пропагандируя буржуазное предпринимательство, доказывал, что труд вольнонаемных батраков обходится помещику гораздо дешевле, поскольку при этом отпадает необходимость содержать рабочих в течение года, — их можно нанимать лишь на время сезонных работ.
713


На такую перемену во взглядах помещиков повлияло и развитие аграрных отношений в других европейских странах. В 1805 году личная свобода была предоставлена крестьянам Шлезвиг-Гольштейна, в 1806 году — шведской Померании, в 1807 году — Пруссии и Варшавского княжества.
Намерения, которыми прибалтийские помещики руководствовались при проведении крестьянской реформы, ярко характеризует полемика, развернувшаяся в Лифляндии вокруг этого вопроса в 1817 и 1818 годах. Велась эта полемика на страницах отдельных брошюр и выходившей в Таргу газеты «Neue Inländische Blatter» («Новые отечественные записки»). Все участники полемики, за исключением двух-трех лиц, были помещиками.
Прибалтийские помещики полагали, что предоставление крестьянам личной свободы отнюдь не означает упразднения барщины. Один из главных авторов лифляндского крестьянского закона 1819 года — Самсон фон Гиммельстьерн — писал в 1817 году: «Личная свобода и барщина сами по себе не противоречат друг другу; они могут существовать рядом ...» Предоставляя крестьянам формальную свободу, подчеркивал Самсон фон Гиммельстьерн, помещики получают неограниченное право распоряжаться землей. Возглавляемая им группа помещиков была убеждена, что если в интересах помещиков последовательно проводить в жизнь принцип «земля моя — время твое», то, несмотря на известное ослабление личной власти помещика, крестьянин будет вынужден еще больше трудиться на него.
Другая часть лифляндских помещиков считала, что и после формального освобождения крестьян они должны остаться прикрепленными к земле и обязанными нести феодальные повинности помещикам. Никакой земельной собственности крестьяне не должны были получить. Но при этом должны были остаться в силе и те содержавшиеся уже в крестьянском законе 1804 года предписания, которые в некоторой степени ограничивали произвол помещиков в отношении крестьян при истребовании повинностей и урезывали право помещика сгонять кре- стьчнина-дворохозяина с его участка.
Ни та, ни другая группа лифляндских помещиков и не думала о предоставлении крестьянам полной личной свободы или земельной собственности. Объявляя крестьян формально свободными, они в то же время хотели сохранить свою феодальную монополию на землю и право домашней расправы над крестьянами.
В этой полемике приняли участие и некоторые придерживавшиеся буржуазных взглядов ученые и публицисты. Двое из них (Шредер и Меокель) выступили за предоставление крестьянам земельной собственности, хотя и считали, что крестьяне должны выкупить свою землю. Если помещики требовали, чтобы «крестьянин принадлежал земле», то Меркель, как он сам это подчеркивал, выступал за то, чтобы «земля принадлежала крестьянам».
Составление новых крестьянских законов. Принятые уже в 1811 году эстляндским ландтагом основные принципы нового крестьянского закона были в том же году утверждены царем. В царском рескрипте ст 31 марта 1811 г. говорилось: «При даруемой крестьянам свободе в избрании себе места жительства ограничить их пределами Эстляндской губернии, и притом не позволять других занятий, кроме земледельческих и свойственных сельскому хозяйству».
Эстляндское рыцарство добилось того, что дальнейшим составлением и проведением в жизнь закона стал руководить находившийся в 714


Таллине комитет из местных дворян. В 1812—1814 годах, во время войны с Францией, работа по подготовке закона была прервана. После окончания войны все усиливающаяся реакция отразилась и на ходе подготовки эстляндского крестьянского закона. В 1814 году предводитель эстляндского рыцарства фон Берг выступил с предложением об отсрочке предоставления личной свободы эстляндским крестьянам еще на одно поколение, однако это предложение не встретило поддержки у правительства.
После длительной подготовки составленный эстляндскими помещиками крестьянский закон был направлен на утверждение в Петербург. Закон был составлен так, что каждый, кто более или менее основательно знакомился с ним, должен был понять, что крестьяне объявлялись свободными лишь формально. В одной составленной в 1816 году анонимной записке указывалось на то, что помещики в одних статьях закона как будто отказывались от своей власти над крестьянами, а в других объявляли себя обладателями полицейской власти над ними: «Таким образом, крестьянин, получив от помещика в качестве владельца земли право, которым тот же помещик в качестве правительственного чиновника может воспретить ему пользоваться, когда только заблагорассудится, получит один только призрак свободы. Такого крестьянина можно сравнить с человеком, которому, заковав в железо руки и ноги, велели делать что хочет и идти куда хочет». Александр I утвердил законопроект почти без изменений. 8 июня 1816 года рескрипт царя известил рыцарство об утверждении нового крестьянского закона, а 8 января 1817 года крестьянам-заседателям приходских судов, специально с этой целью созванным в Таллин, было сообщено о вступлении его в силу.
Эстляндские помещики были далеко не уверены в том, что крестьянство с восторгом примет новый закон. Об этом ясно свидетельствует сложная процедура обнародования закона. О новом законе крестьян извещали не помещики и не пасторы, которым крестьяне не доверяли, а дворохо- зяева, избранные в судебные заседатели. Во время торжественного богослужения, устроенного для них в Таллине, неоднократно подчеркивалось, что крестьяне и впредь должны работать на помещиков. На богослужении крестьяне должны были петь песню, в которой содержались следующие «назидательные» слова: «Благородным и низким, бедным и богатым — всем будет одинаково тяжело. И кто не научился страданию здесь, не обретет небесной благодати». Чтобы уменьшить опасность возникновения крестьянских волнений, крестьяне «освобождались» не все сразу, а по частям и постепенно.
Царское правительство после объявления «свободы» крестьянам Эстляндской губернии опасалось беспорядков в соседних губерниях. В связи с этим оно категорически потребовало от помещиков Лифляндии и Курляндии спешно подготовить подобные же крестьянские законы. Составленный курляндскими помещиками крестьянский закон был утвержден царем в 1817 году.
Летом 1818 года и лифляндский ландтаг приступил к обсуждению вопроса об освобождении крестьян. Генерал-губернатор Паулуччи сначала обратился к ландтагу с письмом, а позже выступил лично, подчеркнув, что «лифляндские крестьяне не могут оставаться довольными настоящим положением, тогда когда крестьяне соседственных губерний ... пользоваться будут личною свободою ...» Несмотря на протесты группы дворян, противившейся отмене крепостного права, ландтаг, в конце концов, решил осуществить «освобождение» крестьян. К концу
715


1818 года образованная ландтагом комиссия выработала текст закона,, и 26 марта 1819 года он был утвержден Александром I. Крестьянам неновый закон был сообщен лишь в январе 1820 года. В отличие от крестьянского закона 1804 года, закон 1819 года действовал не только в Лифляндской губернии, но, с некоторыми несущественными изменениями, и на острове Сааремаа.
§ 2. Крестьянские законы 1816 и 1819 годов в Эстляндии и Лифляндии
«Лифляндское и эзельское рыцарство отказываются на вечные времена от бывших доселе крепостных и наследственных прав, предоставляя себе, по коренным законам и высочайшим постановлениям, полное право собственности на землю и неограниченное право пользоваться оною...» — такими словами начинается Положение о лифляндских крестьянах 1819 года. Но уже само содержание законов об «освобождении» эстляндских и лифляндских крестьян показывает, что помещики, отказались от крепостного права только на словах.
Законами 1816 и 1819 годов прибалтийские помещики обеспечили развитие капитализма в сельском хозяйстве по выгодному для них «прусскому» пути. И после введения этих законов у них остались все возможности для продолжения прежней барщинной эксплуатации крестьян. Чтобы заставить крестьян согласиться на навязываемую им помещиками барщинную аренду, было оставлено в силе ограничение свободы их передвижения, сохранена судебная и полицейская власть помещиков, равно как и право домашней расправы.
Опасаясь крестьянских волнений, законодатели разделили крестьян при переводе на новое положение на отдельные группы. В Лифляндии в течение первых четырех лет должны были быть созданы предусмотренные законом новые судебные учреждения для крестьян. После этого в Юрьев день 1823 года одна половина дворохозяев и в Юрьев день следующего года другая половина их должны были перейти на так называемое «временное положение». Затем в Юрьев день 1825 года предполагалось перевести на «временное положение» часть батраков, а в Юрьев день 1826 года — остальных батраков, а также дворовых мыз. На протяжении первых трех лет «временного положения» крестьянин имел право передвигаться в пределах прихода, в течение следующих трех лет — в пределах орднунгсрихтерского округа, и лишь начиная с 1832 года крестьянам разрешалось передвигаться в пределах губернии» переселяться же в другие губернии им было вообще запрещено.
В Эстляндской губернии «переходное время» длилось 14 лет. Крестьяне были разделены на три большие группы: хозяев, батраков и дворовых, причем каждая из них, в свою очередь, подразделялась на восемь подгрупп, которые, начиная с пятого года после обнародования крестьянского закона, постепенно (по одной подгруппе из каждых трех групп ежегодно) переводились на новое положение. В 1831 году переходный период в Эстляндской губернии был объявлен законченным, но и тогда крестьяне не получили права селиться в губернских городах и покидать пределы губернии. Закон разрешал крестьянам селиться в губернских городах лишь после того, как число крестьян мужского пола в губернии превысит 120 тысяч человек; покидать же губернию они могли лишь в том случае, если это число превышало 140 тысяч. Эти цифры были заведомо установлены столь высокими, что они не были достигнуты еще и в середине XIX века.
716


На подлинном» собственною ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА рукою иа»иеа» тако:
Ешт ла седг. *
AA Е.КСАН ДРЪ.
С. ПешерЬ'ургь
а! Марта ili| года.
ПОЛОЖЕ HIE
©
Лифляндских» крестьянах».
« ЛОТЬ ПЕРВАЯ
г iili 1.
I. 	Лифляидское и Ззельское Выцаретво откгаыозютея на в^чныж времена о?пъ бывших^ досел! крепостных* и наел &даи венных* правь, пре доставляя себъ so коренным* законами и Высочайшим* постановлю^ нймъ полнее право собственности па землю и неограниченное право пользоваться оною, хакъ с:е особеаиыма правами и орнвпллепямя Рыцарству дарованными установлено, а потому и Высочайше утвержден- »о» о жреетьяазхъ, равно хак» и дополнитель¬
ный xs spasissta в« году сосевоявшЬся, еиш% ешпИтютс^ хром! в& коихъ ниже сего предписываешса на время оныня
руководстаоезтбся»
II. 	равао^рнд шэ ЗышчзЙш^ 1ГО
ВЕЛИЧЕСТВА воль даруешь лйчяую евоСаду крестьянамъ, прпяад.лежа- щямь къ ея въ Лифляндш пом^стьямь, а шакьже города вь Лифляндаг огпкашваютея онгь «.рйвоепшыхъ прааь на крестьянъ въ городских^ ио* м^ешьяхъ состояц|ихъ.
Положение о лифляндских крестьянах 1819 года. Первая страница.


Но вскоре власти убедились, что таким полным запрещением крестьянам селиться даже временно в городе «отъемлется случай к промышлению», которым крестьяне пользовались даже при крепостном праве, и что в конечном счете это невыгодно и самим помещикам. Пришлось разработать специальные правила, предоставлявшие помещикам право выдавать своим крестьянам виды на жительство в городах сроком на 1 год.
И после окончания переходного времени гражданские права крестьянина оставались весьма ограниченными. Хотя за крестьянами и признавалось право на владение движимым и недвижимым имуществом, право заключать любые договоры и т. п., но фактически они очень мало могли пользоваться этими свободами. На деле эстонские и латышские крестьяне и впредь оставались сословием, подвергавшимся феодальному угнетению в мызном хозяйстве. По статье 586 Учреждения для эстляндских крестьян 1816 года крестьянин мог «заключить контракты токмо в самой губернии, неотвлекающие его от земледельческого состояния и сельского хозяйства или от занятия и ремесла, сопряженных с сельскою промышленностью». В немецком же и эстонском переводах закона, подчеркивалось даже, что крестьяне могут заниматься лишь такими видами деятельности, которые приносят пользу мызе. Весной 1.824 года в Лифляндии и Эстляндии были изданы патенты губернских правлений, оповещающие население о том, что «освобожденным крестьянам (если они не освобождены от работы по старости или увечью) не дозволено идти в бобыли, они должны или арендовать участок, или идти в батраки». Стремясь освободиться от барщинного гнета, многие крестьяне в те дни «противузаконно» селились в бобыльских хибарках, с тем чтобы заниматься ремеслом и заработками на стороне. Несмотря на то, что по новым законам барщину от крестьян можно было требовать только за землю, практически сохранили силу статьи законов 1804 года, в которых говорилось о так называемых бобыльских днях. Согласно этим статьям, бобыли, даже ₽ том случае, если они не получили от помещика ни клочка земли, а жили на землях крестьянских дворов, были обязаны отрабатывать барщину — мужчина круглый год один пеший день в неделю, женщина летом один день (в Эстляндии даже два дня) в неделю. После формального освобождения крестьян бобыли выступили с протестами против этой сугубо сословной, феодальной повинности, однако безуспешно.
Передвижение крестьян и в пределах губернии было чрезвычайно затруднено. Чтобы переселиться из одной мызы (волости) в другую мызу (волость), требовалось разрешение как старого, так и нового помещика. Так как в каждом имении находился свой сельский запасный магазин, выдававший хлебные ссуды, то крестьянин мог покинуть пределы мызы только в том случае, если у нега не было задолженности в указанном магазине, что при бедности эстонских крестьян было редким явлением. Если какой-либо крестьянин, покидавший прежний арендный участок или батрацкое место, в течение двух недель не находил нового места работы, то его как «праздношатающегося» передавали в руки полиции для наказания. Судебные архивы содержат многочисленные данные о том, как таких людей насильственно направляли на работу, подвергая в случае сопротивления телесному наказанию.
И после реформы 1804 года борьба эстонских крестьян против увеличения владельческих повинностей продолжалась. Крестьяне обращались в суды с заявлениями, в которых указывали, что их земли оценены слишком высоко, и требовали перемера земель и соответственно умень718


шения повинностей. От всех «хлопот», связанных с крестьянскими жалобами и протестами, и суды, и помещики были избавлены в результате формального освобождения крестьян. 18 мая 1819 года генерал-губернатор Паулуччи издал распоряжение, по которому крестьяне не могли брать с собой в «новое состояние» требования, связанные с их «старым состоянием». Начиная с этого времени суды отказывались принимать какие-либо протесты или жалобы крестьян на чрезмерно тяжелые владельческие повинности, поскольку размеры этих повинностей определялись по «добровольному соглашению». Но, как мы уже видели, крестьянину было весьма трудно покинуть пределы владений своего помещика, и, таким образом, у дворохозяина, не желавшего превратиться в батрака, оставался единственный путь — согласиться на любые условия, предложенные помещиком. При таком «добровольном соглашении» помещик фактически диктовал дворохозяину условия «арендного договора».
Зависимость крестьян от помещиков усилилась и в результате сохранения за помещиками полицейской власти над своими крестьянами..
Положениями об «освобождении» формально упразднялась полицейская-власть помещика над его крестьянами; но в тех же законах объявлялось, что все помещики обладают властью вотчинной полиции и, таким образом, фактически пользуются полицейской властью над всеми лицами, проживающими на территории имения. В качестве носителей полицейской власти помещики имели право наказывать крестьян поркой и арестом (в эстляндской губернии 40 ударами палкой и двумя сутками ареста, в Лифляндской 30 ударами палкой, тремя сутками ареста или принудительной работы) или передавать их для более сурового наказания вышестоящим полицейским и судебным органам. В ведении дворянского сословия по-прежнему находилась и земская полиция, власть которой была сосредоточена в руках гакенрихтеров (в Эстляндской губернии) и орднунгсрихтеров (в Лифляндии). На должности гакенрихтера или орднунгсрихтера помещики соответствующего округа избирали одного из своей среды. В обязанности гакенрихтера входило «в любое время являться туда, где происходило какое-нибудь нарушение порядка». В своей полицейской деятельности гакенрихтеры и орднунгс- рихтеры подчинялись непосредственно губернатору. Крестьян,, арестованных или просто присланных к нему вотчинной полицией, гакенрихтер мог наказать денежным штрафом в размере до 8 кюльметов (примерно 72 кг) ржи, розгами (до 100 ударов), ударами палкой (до 80 ударов) или содержанием в тюрьме на срок до четырех дней. Наивысшей мерой полицейского наказания, применявшегося приходскими судами в Лифляндии, являлись штраф в размере до 12 рублей, 6 дней ареста или 60 ударов палкой.
Помимо того, что помещик, как представитель полицейской власти в имении, имел право применять телесное наказание, ему, как хозяину, согласно законам 1816 и 1819 годов, предоставлялось еще и право домашней расправы. При этом в законе подчеркивалось: «Каждый хозяин властен передать право наказывать крестьян дома своему управителю, смотрителю или уполномоченному» (§ 190 Учреждения для эстлянд- ских крестьян). Таким образом была узаконена порка «свободных» эстонских крестьян мызными смотрителями. В Эстляндии в порядке домашней расправы лиц мужского пола можно было подвергать 15 ударам палкой, а женщин и слабых людей 30 ударам розгами; в Лифляндии, соответственно, 15 ударам палкой или 15 ударам розгами. Закон, правда, предусматривал наказание за незаконное и чрезмерное приме719


нение права домашней расправы, но оно заключалось всего лишь во временном лишении провинившегося полицейской власти в имении.
Крестьянским законом 1816 года эстляндские помещики объявили рабочий скот крестьянского двора и его семенное зерно (так называемый «железный инвентарь») своей собственностью. «Железный инвентарь» должен был навсегда оставаться при крестьянском хозяйстве. Если при поселении нового хозяина этого инвентаря в крестьянском хозяйстве не оказывалось, то крестьянин обязан был приобрести его сам в течение одного года. По истечении срока арендного договора и при выселении крестьянина со двора под предлогом неприкосновенности «железного инвентаря» захватывалась и часть имущества крестьянина.
За формальное предоставление крестьянам свободы помещики были щедро вознаграждены подтверждением их права собственности на землю, в том числе и на ту часть земли, которая была в постоянном пользовании у крестьян. Даже один из авторов лифляндского крестьянского закона 1819 года — Самсон фон Гиммельстьерн впоследствии в пылу полемики назвал крестьянскую реформу весьма «выгодной сделкой» для помещиков.
Согласно крестьянским законам 1816 и 1819 годов, были созданы новые административные единицы — волости. Основная цель этого мероприятия заключалась в укреплении сети органов, предназначенные для надзора за крестьянами и подавления их классовой борьбы.
Волостные органы в своей деятельности полностью зависели от помещика. Для созыва волостного собрания требовалось разрешение помещика, сам же помещик в любое время имел право потребовать его созыва. Помещик утверждал все решения волостного собрания, он пользовался правом отстранять от должности всех должностных лиц, избранных волостным собранием. В Эстляндии на волостных собраниях дворохозяева и батраки голосовали порознь, в случае же, если их мнения расходились, окончательный результат голосования определялся помещиком; в Лифляндии голосование было общим. В Эстляндии во главе волости стоял избранный из среды дворохозяев староста с одним или несколькими помощниками и тремя сотскими, двое из которых выбирались из числа дворохозяев, а третий — из числа батраков. В Лифляндии волостное правление возглавляли двое старшин, избираемых из числа дворохозяев. На все эти должности волостное общество выдвигало по три кандидата, один из которых утверждался помещиком; срок их полномочий длился три года. Согласно статье 46 эстляндского крестьянского закона 1816 года, в обязанности старосты входил «полицейский надзор за всеми крестьянами», приписанными к волости. Волостной староста должен был постоянно информировать помещика о настроениях среди крестьян — еженедельно он докладывал помещику об «обыкновенных происшествиях», о «чрезвычайных» же сообщал ему немедленно.
Должностные лица волости должны были обеспечить безоговорочное выполнение крестьянами всех государственных и помещичьих повинностей. Волость несла ответственность за поступление податей, за набор рекрутов, должна была заботиться о бедных и больных, содержать школы. В ее ведении находились сельский запасный магазин и волостная касса, причем пользоваться находившимися там деньгами и зерном крестьяне могли лишь с согласия помещика. Крестьяне должны были обрабатывать поля церковных поместий и нести подати в пользу церкви. В Эстляндии староста обладал также правом применять полицейское наказание: до двух дней ареста и 40 ударов
720


палкой, причем назначать наказание он должен был в присутствии двух сотских, т. е. сотский, избранный батраками, мог и отсутствовать. В Лифляндии этим правом пользовался волостной суд.
Новые законы формально предоставляли крестьянам право жаловаться на помещика. Однако фактическому применению этого права мешало не только то, что в руках помещика остались сильные средства экономического воздействия на крестьян, но и структура судов. Для ведения дел, в которых обвиняемыми являлись крестьяне, в каждом приходе Эстляндской губернии в качестве судов первой инстанции были созданы приходские суды. Председателем этого суда был один из местных помещиков, заседателями — два дворохозяина. Выборы заседате- лей-Дворохозяев происходили в пасторате под надзором церковного попечителя из помещиков. Если крестьяне хотели жаловаться на своего помещика, то они должны были обратиться в приходский суд, который обязан был их помирить. Лишь когда это не удавалось, крестьяне могли обратиться в уездный суд, состоявший из трех помещиков (один из них был председателем) и одного заседателя из дворохозяев. Высшей инстанцией являлся оберландгерихт Эстляндии.
В Лифляндии судом низшей инстанции остался волостной суд. Он состоял, правда, из одних крестьян, но все они назначались помещиком из числа выдвинутых крестьянами на каждое место трех кандидатов. Все решения волостного суда утверждались помещиком. Вышестоящими судебными инстанциями в Лифляндии были приходский и уездный суд, в состав которых входили несколько заседателей из крестьян, причем и в Лифляндии приходскому суду вменялось в обязанность стараться «тяжбы ... с помещиком оканчивать примирением». Высшей инстанцией являлось отделение по крестьянским делам гофге- рихта в Риге.
Крестьяне вскоре познакомились с подлинным характером этих судов. В некоторых жалобах лифляндских крестьян, поданных в губернское правление в июле 1841 года, говорится, что эти суды целиком и полностью зависят от помещика. Выборы членов волостного суда производятся не свободно, а по назначению помещика или управляющего; тех же крестьян, которые осмеливаются поднять голос против таких порядков, наказывают поркой. Никакой защиты не получают крестьяне и от приходского суда, так как судьей там является их собственный помещик.
Резкой критике подвергли реформы 1816 и 1819 годов, осуществленные «баронами-плантаторами», русские революционеры-демократы А. И Герцен и Н. П. Огарев. Основательно ознакомившись с крестьянским законом 1816 года, Огарев показал, что запрещение крестьянам покидать губернию и селиться в городах, предоставление помещикам самых широких полицейских прав и прочие подобные установления превращают этот закон в крепостнический. Опираясь на этот анализ, Герцен и Огарев писали в «Колоколе», что в 1816—1819 годах в прибалтийских губерниях «было сделано не освобождение, а новый вид рабства», так как крестьяне попали «под безусловный гнет помещиков на законном основании».
Поскольку крестьянские реформы 1816 и 1819 годов способствовали развитию капитализма в сельском хозяйстве, они подрывали феодально-крепостническую систему хозяйства. Но в условиях такой «свободы», которую предоставили своим поселянам прибалтийские помещики, этот переход к капитализму был крайне длительным и мучительным для крестьян. Классическая характеристика, данная В. И. Лениным освобож-
46 История Эст. ССР
721


дению крестьян, осуществленному в России в 1861 году, полностью может быть применена и к крестьянским законам, изданным в 1816 и 1819 годах на территории Эстонии: «... Крестьянин вышел из рук реформатора таким забитым, обобранным, приниженным, привязанным к своему наделу, что ему ничего не оставалось, как «добровольно» идти на барщину».1
§ 3. 	Борьба крестьян против крепостнического характера их «освобождения»
«Свобода», полученная крестьянами взамен давно обещанной им, ни в коей мере не могла их удовлетворить. Новые законы принесли крестьянам полное разочарование, которое послужило толчком для нового подъема крестьянского движения. Крестьянам была объявлена свобода, и они предприняли отчаянную попытку воспользоваться ею по-настоящему, хотя отлично знали, что за этим последуют «усмирения» и расправа. Но крестьяне наивно верили, что если дело дойдет до высших начальников и самого царя, то оно, может быть, решится в их пользу. Как и при проведении в жизнь предшествующих законов, справедливое возмущение против помещиков и пасторов сочеталось с иллюзорными надеждами на «добрые намерения» царя. То, что крестьяне не нашли в розданных им экземплярах крестьянского закона, они надеялись найти в «настоящем царском законе», который якобы скоро должен выйти, хотя помещики и пытаются его утаить.
С первых же дней объявления новых законов более часто стали наблюдаться случаи невыполнения барщинниками своей работы, крестьяне «должали» чрезвычайно много барщинных дней, не давали себя наказывать мызным надсмотрщикам. Назначенные на должности волостных старшин и судей крестьяне отказывались выполнять распоряжения помещиков, не соглашались выносить приговоры о телесном наказании своим односельчанам и т. д. Поэтому многие волостные старшины в первые же годы «свободы» по требованию помещиков были отстранены от должности.
Уже при распространении первых слухов о предстоящем объявлении свободы в деревнях северной Эстонии произошли острые столкновения между крестьянами и местными властями. Когда гакенрихтер 14 сентября 1816 г. прибыл с тремя солдатами на мызу Кальви в Вируском уезде, чтобы арестовать крестьянина Нуллиского Яана, оказавшего сопротивление мызному управляющему, крестьяне отказались явиться по его вызову на мызу и гакенрихтер был вынужден сам пойти в деревню. Собравшиеся крестьяне сопротивлялись аресту Нуллиского Яана и, вооружившись кольями и камнями, напали на гакенрихтера. Гакенрихтеру пришлось поспешно отступить в мызную усадьбу. Однако ему все же удалось увести с собой арестованного.
Несмотря на то, что крестьяне иных активных действий не предпринимали, местные власти, побуждаемые общим тревожным настроением, царившим в губернии, решили наказать крестьян так строго, чтобы это послужило устрашающим примером для других крестьян. В уезде Вирумаа в крестьянских усадьбах было расквартировано 150 гусар, постой которых разорял крестьянские хозяйства. Десять участников сопротивления были подвергнуты телесному наказанию, вожаку их, Нулли-
1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 4, стр. 430.
722


Крестьянские волнения в Эстляндии и Лифляндии в 1816—1823 гг. Точками обозначены имения, охваченные волнениями.
скому Яану, вырвали ноздри, а затем сослали его в Сибирь. В связи с этим делом между эстляндским губернским правлением и графом Аракчеевым завязалась переписка, в которой Аракчеев распекал губернское правление за то, что оно постоянно беспокоит Петербург, вызывая оттуда палача, вместо того чтобы обзавестись собственным.
После обнародования закона в Эстляндской губернии вспыхнули крестьянские волнения. В июне 1817 года отказались or повиновения своим помещикам крестьяне мыз Вана- и Ууэ-Рийзипере, Лайтсе и Паяка. Сопротивление крестьян было подавлено лишь после того, как на место выехал сам губернатор. В мызе Путкасте крестьяне прекратили отбывание дополнительной барщины; в мызах Майдла и Само- краси крестьяне оказали сопротивление мызной полиции. В конце 1817 года вспыхнули сильные волнения в мызе Саастна. Крестьяне прекратили отбывание барщины и отказались повиноваться как своему помещику, так и прибывшему вместе с полицейскими гакенрихтеру. В связи с волнениями в Саастна по приказу царя в начале 1818 года в Эстляндию были направлены третий морской полк 25-й дивизии, который побатальонно расположился в Вируском, Ярваском и Ляэнеском уездах, и 200 казаков пограничной стражи.
В 1819 году антифеодальные выступления крестьян произошли на трех мызах Эстляндской губернии. Крестьяне-дворохозяева отказались 723


сгг выполнения барщины по старым вакенбухам, а батраки-барщин- ники — от ночной молотьбы помещичьего хлеба.
Новая сильная волна крестьянского движения поднялась в начале 1820 года в южной Эстонии после объявления там «свободы». Крестьяне стали посылать в Ригу ходоков с требованиями об уменьшении владельческих повинностей. Вскоре начались открытые волнения. Крестьяне мызы Тыстамаа в Пярнуском уезде прекратили отбывание барщины. Только после того как на место были высланы войска и в крестьянских усадьбах разместили по 2—3 солдата, крестьяне стали опять работать на мызе.
Более сильные волнения происходили в Выруском уезде. В начале июня крестьяне многих мыз Рыугеского прихода отказались подчиниться своим помещикам и прекратили выполнение барщины. 9 июня, когда приходский суд пытался наказать в Вастсе-Нурси сопротивлявшихся крестьян, вокруг здания, в котором происходило судебное заседание, собралось свыше 400 решительно настроенных крестьян, и суд был вынужден удалиться, не осмелившись что-либо предпринять. Для подавления крестьянских волнений в семи мызах приходов Рыуге и Вастселийна были размещены казаки. Но даже еще в конце месяца, после объявления в Вастсе-Нурси судебных приговоров, крестьяне пытались сопротивляться ^аресту «виновных».
В том же 1820 году вспыхнуло крестьянское восстание на Дону. Для подавления волнений царскому правительству пришлось направить туда крупные воинские части. В связи с этим всем губернаторам был разослан циркуляр министра внутренних дел, в котором указывалось на необходимость решительной борьбы с крестьянским движением, но далее местным властям предписывалось не слишком торопиться с использованием военной силы; их предупреждали, чтобы они «преждевременной строгостью» сами не вызывали крестьянских волнений. Местным властям вменялось в обязанность обратить внимание на «законные жалобы» крестьян. Этот циркуляр министра внутренних дел определил и линию поведения местных властей в Лифляндии во время волнений 1820 и 1822—1823 годов. Напуганное волнениями русских и украинских крестьян на Дону, царское правительство настаивало на том, чтобы исполнители его воли в Прибалтике проявили больше осторожности в борьбе с антифеодальным движением эстонских и латышских крестьян.
Согласно лифляндскому крестьянскому закону, в ноябре 1822 года надлежало опросить одну половину дворохозяев относительно того, желают ли они продлить свои «арендные договоры» (заключенные еще на основе старых вакенбухов) и таким образом остаться на своем участке, или хотят отказаться от него. Крестьяне-дворохозяева всей губернии должны были сделать выбор: или согласиться на требования помещика и по-прежнему исполнять ненавистную барщину, или пойти в батраки. В свободе выбора и заключалась вся их «свобода». Крестьяне на это ответили гневным протестом. Они заявили, что барщину па вакенбухам исполнять не будут, но покидать свои усадьбы тоже не собираются. Многие крестьяне заявили, что с весеннего Юрьева дня следующего года они барщину выполнять не будут. Они были согласны платить лишь денежный оброк в соответствии с количеством и качеством их земли. Во многих местах крестьяне заявили, что после освобождения они вообще отказываются подчиняться помещикам. Перефразируя известную евангельскую притчу, крестьяне заявили, что отныне они повинуются только господу богу и царю, с мызной барщиной же должно быть все покончено. Крестьяне Выруского уезда ссылались на крестьян, 724


живущих за Чудским озером, которые якобы платят только умеренный денежный оброк.
Во второй половине ноября 1822 года из всех уездов в Ригу стали поступать тревожные сведения. Во многих приходах Рижско-Валмиерского и Цесисско-В ал гаского округов почти все опрошенные дворохозяева заявили, что они отказываются выполнять барщину по старым вакен- бухам, но в то же время и не думают покидать свои исконные земля. В Пярнуском и Вильяндиском уездах волнения такого же характера распространились в южной части уездов и в районе между городами Пярну и Вильянди, В Тартуском уезде волнения происходили в первую очередь в приходах, расположенных южнее города Тарту; в Выруском уезде — в восточной его части (в приходах Ряпина и Вастселийна). На острове Сааремаа волнениями были охвачены восточные и южные приходы (Ямая и Пёйде). В некоторых имениях на Сааремаа крестьяне составляли письменные решения о том, что отныне они будут отбывать повинности и подчиняться только государю.
Как выяснилось впоследствии, свыше 3000 из 20 000 опрошенных дворохозяев выразили свое несогласие с требованиями помещиков. В волнениях одинаково участвовали крестьяне как частновладельческих, так и казенных мыз. Всего крестьянскими волнениями в конце 1822 и в начале 1823 года в Лифляндии было охвачено, по сохранившимся в документах данным, 69 мыз (в том числе в эстонской части губернии 35 мыз).
В начале 1823 года губернские власти стали принимать энергичные меры для подавления крестьянского движения. Но при этом им пришлось руководствоваться вышеупомянутым циркуляром министра внутренних дел и волей-неволей воздерживаться от «преждевременной строгости».
В распоряжение местных уездных судов и орднунгсрихтеров в каждом уезде были выделены один или два батальона солдат. 30 января' из города Валмиера в деревни были направлены две роты. Это вынудило крестьян прекратить сопротивление. 3 февраля из города Пярну в карательную экспедицию с одной ротой солдат вышел уездный судья. На мызе Ууэ-Каристе он арестовал семь крестьян, все остальные крестьяне были подвергнуты жестокой порке. Другая рота была направлена в Тарвасту. После этого крестьяне и других мыз Пярнуского и Вильяндиского уездов вынуждены были «смириться». В Выруском уезде в начале февраля одна рота солдат была размещена в Васт- селийнаском, другая — в Ряпинаском приходе, после чего и там крестьянские волнения прекратились. На острове Сааремаа волнения были подавлены в конце января и в первой половине февраля без применения военной силы.
Итак, в период крестьянских волнений 1822—1823 годов открытых столкновений крестьян с войсками и восстаний не было. Это является отличительной чертой крестьянского движения этих лет. Отчасти это объясняется тем, что сами власти по указанным выше соображениям старались избежать острых столкновений. Но на характер крестьянских волнений безусловно повлияло и то обстоятельство, что они являлись единственными волнениями на рубеже XVIII и XIX веков, в которых совсем не участвовали батраки. Во время антифеодальных выступлений, происходивших до и после 1822—1823 годов, вместе с дворохозяевами поднимались и батраки, решимость и мужество которых особенно проявились во время волнений 1805 года. Как раньше, так и в конце 1822 и в начале 1823 года классовая борьба крестьян носила 725


стихийный, неорганизованный характер. Основной вопрос, вставший перед крестьянами в эти годы, непосредственно интересовал только Дворохозяев, и поэтому батраки в волнениях не участвовали.
Объявленная законами 1816 и 1819 годов «свобода» означала для прибалтийских помещиков свободу развития своего юнкерского помещичьего хозяйства, свободу развития элементов капитализма в сельском хозяйстве лишь в той мере, в какой это было выгодно помещикам. Крестьяне же поднялись на борьбу за настоящую свободу. Они хотели избавиться от ненавистной и связывающей их по рукам и ногам мызной барщины, чтобы свободно заниматься своим хозяйством, сбывая его продукты на рынок. Соглашаясь платить умеренный денежный оброк, они хотели вообще избавиться от власти помещиков и подчиняться только царю. Батраки и бобыли требовали свободы в поисках места работы и заработков, требовали права уходить на работу в города. Объективно крестьяне вели борьбу за ускоренное развитие капитализма в сельском хозяйстве.
Но помещикам удалось при поддержке царизма подавить крестьянское движение. Поражение эстонского крестьянства в этой неравной борьбе явилось историческим несчастьем как для него, так и для всего общественно-экономического развития страны. Феодальные отношения не были уничтожены, как этого хотели крестьяне. Капиталистические отношения не восторжествовали. Продолжался мучительно медленный процесс проникновения элементов капитализма в недра разлагающейся феодальной формации.
§ 4. 	Отношение декабристов к судьбе эстонского крестьянства
«Освобождение» эстонских и латышских крестьян не могло не привлечь внимания передовых людей России, поднявшихся на борьбу с царской властью и крепостничеством. Попытка Александра I приобрести популярность этим лицемерным актом была ими немедленно разгадана. Яркое доказательство этому мы находим в сочинениях декабриста И. Д. Якушкина, который писал: «Во время пребывания императора в Москве были слухи, что он хочет освободить крестьян, чему можно было верить, тем более, что он освободил крестьян трех остзейских губерний, правда, на таких условиях, при которых положение освобожденных стало несравненно хуже прежнего». Декабрист М. А. Фонвизин писал в своих воспоминаниях: «Дворянство остзейских и Выборгской губерний по убеждению правительства согласилось освободить крестьян своих — латышей, эстов... но на таких стеснительных условиях, что положение большинства их мало улучшилось».
Осуществление реформы 1819 года в Лифляндии послужило поводом и для смелого выступления Тимофея Егоровича Бока, который в своей ненависти к царизму был близок к декабристам.
Т. Бок родился в имении Выйзику. Почти всю свою жизнь он провел на военной службе, участвуя в походах 1805—1807 годов, в войне с Турцией и в Отечественной войне 1812 года, сражаясь под Бородином и Парижем. Он был пламенным патриотом, человеком начитанным и обладающим широким кругозором. О том, насколько его отношение к крестьянам отличалось от отношения других прибалтийских помещиков, выразительна свидетельствует и то обстоятельство, что Бок женился на эстонской крестьянке; этот его поступок вызвал злобу и большое негодование со стороны прибалтийских дворян. Возвратившись из
726


А. А. Бестужев (Марлинский)
заграничных походов, он вышел в отставку, поселился в Выйзику и занялся изучением общественных наук, результатом чего и явился разработанный им проект конституции.
Т. Бок считал, что общественное развитие поставило на повестку дня наболевший вопрос об изменении государственного строя в России. Составленному им проекту конституции предпослано обстоятельное введение, которое по существу своему является уничтожающим памфлетом на Александра I. В нем высмеивается игра в либерализм Александра I, его ханжество. Бок называет его жестоким тираном, который вообще не вправе управлять народом.
Подвергнув в этой части своего проекта существующий строй уничтожающей критике, Бок приступает к изложению своих требований. Эта изложенная по пунктам программа нового строя представляет собой своеобразный проект конституции. В проекте, где политическое устройство России мыслилось как конституционно-монархическое, все же проступала и идея республики, которую В. И. Ленин высоко ценил в мировоззрении декабристов.1 Хотя по проекту Бока возглавлять государство должен был монарх, однако права его сводились к обычным функциям президента республики. «Государь есть первый слуга государства, его личность священна, но он ответственен за свое поведение. Его можно арестовать, если он предается постыдным страстям, пренебрегает своими обязанностями или если он совершает ошибки». Жестокого тирана-царя следует низвергнуть и заменить из-
1 См. В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 6, стр. 319.
727


бранным самим народом лицом — таково одно из основных требований Бока Бок требовал выборности судов и гласности судопроизводства, свободы слова, предоставления права на образование всем низшим слоям населения. «Рабство есть институция столь же бессмысленная, сколь и возмутительная», — писал он.
Вместе с тем мировоззрению Бока были присущи и реакционные черты. В своем проекте конституции он превозносил религию и высказывался отрицательно о французских буржуазных просветителях. Неправильно оценивал он значение дворянства, которое, по его мнению, должно было стать носителем и проводником нового строя. В проекте Бока не было определенности и в вопросе о положении крестьянства. Критикуя аграрную политику царизма, он не дает ясного решения этого вопроса, значительно отставая, таким образом, от декабристов. Бок страстно ждал свержения русского царизма, намеревался выступить со своим проектом на ландтаге 1818 года, при обсуждении подготавливаемой крестьянской реформы. Не проведение жалкой реформы, а свержение царизма являлось, по мнению Бока, злободневной задачей. Но еще раньше он направил свой проект в личном письме Александру I. Царь жестоко расправился со смелым критиком. Бока немедленно заточили в крепость. Пребывание в течение девяти лет в одиночном заключении в Шлиссельбургской и Петропавловской крепостях совершенно подорвало его здоровье. Вышел он из крепости духовно и физически разбитым. Заточение Бока в крепость было воспринято декабристами как «неслыханная несправедливость».
О том, что идеология декабристов проникла и в среду прибалтийского дворянства, свидетельствует участие некоторых прибалтийских дворян в тайных обществах декабристов и в восстании 14 декабря. Су- 728-


шественную роль в формировании мировоззрения этих людей сыграло пребывание их в Петербурге, общение с революционно настроенными русскими офицерами.
Декабрист Вильгельм Кюхельбекер провел детство в Авинурме и Выру. Он интересовался эстонским народом, его историей и фольклором. В 1824 году Кюхельбекер опубликовал историческую повесть «Адо», в которой рассказывает о героической борьбе эстонского народа против немецких рыцарей в первой половине XIII века и о помощи, оказанной русскими эстонскому народу.
Писатель-декабрист А. Бестужев (Марлинский) опубликовал в 1821 году книгу «Поездка в Ревель», в которой он дал высокую оценку борьбе эстонского народа против немецких захватчиков, сравнивая восстание в Юрьеву ночь со всемирно известными подвигами спартанских воинов.
Из среды прибалтийского дворянства вышел и декабрист А. Розен. Его воспоминания свидетельствуют о том, что впервые он осознал несправедливость существующего общественного устройства и тяжесть положения крестьян лишь в Петербурге, вращаясь в среде прогрессивно настроенных русских офицеров, будущих декабристов. В своих воспоминаниях Розен сравнивает отношения между эстонскими крестьянами и немецкими помещиками с отношениями между коренными жителями Америки и кровожадными конкистадорами Кортеса и Писарро. Розен описывает бесчеловечные наказания, которым подвергали эстонских крестьян
В. К. Кюхельбекер.
729


П. И. Пестель.
помещики, и критикует «освобождение» крестьян в 1816—1819 годах. Хотя Розен и не принадлежал к числу видных организаторов или идеологов декабристского движения, тем не менее он мужественно вел себя 14 декабря и позднее вместе с остальными декабристами был сослан в Сибирь. В Южное общество декабристов входил также прибалтийский дворянин В. Тизенгаузен, которому было разрешено вернуться из ссылки лишь в 1853 году.
В восстании декабристов принимали участие и солдаты-эстонцы, служившие в воинских частях, находившихся в Петербурге. До настоящего времени нам известно имя лишь одного из них — это был матрос гвардейского экипажа Иохан Анатуин. Находясь в начале 1825 года в отпуске на родине, Анатуин помог окрестным крестьянам составить жалобу на притеснения помещика. Возвратившись из отпуска в Петербург, Анатуин помог крестьянским ходокам передать эту жалобу. Когда же 14 декабря вспыхнуло восстание, то в нем принял участие и матрос Анатуин. Он был тяжело ранен на Сенатской площади и умер 26 декабря 1825 года.
Декабристы боролись за лучшее будущее не только для русского народа, но для всех народов России, в том числе и для эстонцев. Об этом свидетельствуют их высказывания по поводу «освобождения» крестьян прибалтийских губерний. Один из выдающихся деятелей декабристского движения П. И. Пестель уделил в своей «Русской Правде» особое внимание эстонским и латышским крестьянам и охарактеризовал немецких помещиков как захватчиков, у которых нет абсолютно никакого права владычествовать над местными крестьянами. Размышляя о будущем Прибалтийского края, Пестель проводил резкую грань между 730


помещиками и местным населением. Немецкие помещики должны были немедленно после свержения царской власти лишиться всех своих средневековых привилегий и подчиниться новым общегосударственным порядкам. Кто из них не подчинится этому, должен быть лишен русского подданства. Что же касается эстонских и латышских крестьян, то Временное верховное правление обязано было серьезно заняться улучшением их материального и правового положения.


ГЛАВА XVII
РАЗВИТИЕ КАПИТАЛИЗМА В СЕЛЬСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ
§ 1. Рост специализации сельского хозяйства
В Эстонии, как и во всей России, во второй четверти XIX века ускорилось разложение феодально-крепостнического строя. В недрах старой формации вызревали капиталистические производственные отношения. Стремление увеличить товарную продукцию своих хозяйств толкало часть помещиков на путь рационализации хозяйства. Пропаганду передовых методов земледелия вели возникшие в то время сельскохозяйственные общества. В 1825 году было основано Лифляндское общество по разведению мериносовых овец, в 1839 году — Эстляндское сельскохозяйственное общество.
Во второй четверти XIX века условия, в которых развивалось сельское хозяйство прибалтийских помещиков, изменились. В 20-е годы в Европе сильно упали цены на хлеб. Как видно из приводимого на стр. 733 графика, такое же явление наблюдалось и в Прибалтике. Среди прибалтийских помещиков раздавались жалобы по поводу резкого сокращения спроса на хлеб на международном рынке. В 1825 году в первом номере «Лифляндского сельскохозяйственного ежегодника» появилась статья, в которой говорилось, что ряд стран — Швеция, Дания, Норвегия, Англия, Франция, Испания, Португалия, Италия, Германия, Россия и Соединенные Штаты Америки — совсем прекратили ввоз хлеба. Автор статьи пришел к печальному выводу: «Так как теперь продажа зерна всем упомянутым странам почти полностью прекратилась, где же найдутся покупатели на наш хлеб? Повсюду избыток и нигде нет в нем потребности. В этом кроется наше несчастье».
Но в действительности падение цен на зерно за границей затронуло Прибалтику довольно слабо. Прибалтийские помещики уже во второй половине XVIII века стали усиленно заниматься винокурением, продавать вино в местных корчмах, а также казне. По данным губернаторских отчетов, за пятилетие (1820—1824) в Лифляндии в среднем было произведено зерна около 1 500000 четвертей в год, из этого количества около 350 000 (23%) было отложено на посев, 300 000 (20%) израсходовано на винокурение и лишь 15 000 (1%) вывезено за границу. Поэтому резкое падение цен на зерно в Прибалтике не сопровождалось такими тяжелыми последствиями, как например, в Германии и Дании.
Но положение осложнилось тем, что в первые десятилетия XIX века развитие винокуренного промысла в прибалтийских имениях задержалось. Одной из основных причин этого было появление у прибалтийских винокуренных заводов сильного конкурента — спирто-водочных заведений внутренних губерний России. Потребляя более дешевое сырье (зерно, не требовавшее просушки) и используя дешевые
732


Рыночные цены на зерновые в 1811—1826 гг. Цена четверти ржи в ассигнационных рублях: в Тарту (линия со штриховкой); в Пярну (белая линия); в Риге (черная линия). Изменение цен на зерновые — за исходные взяты цены 1817 г.: I — на побережье Германии; II — во внутренней Германии; III — в Дании.
водные пути, а также будучи оснащенной более совершенным оборудованием, спирто-водочная промышленность внутренних губерний России завоевала петербургский рынок. Если в начале столетия, по данным современников, из Эстонии в Петербург ежегодно вывозилось около двух миллионов ведер водки, то в 1823 году этот вывоз сократился до 300000 ведер, в то время как из внутренних районов России в Петербург ввозилось 1642000 ведер. Прибалтийские помещики стали с тревогой говорить о том, что их винокурни «не выдержат конкуренции со все более умножающимися винокуренными предприятиями в России».
О застое в винокурении в первой четверти XIX века красноречиво говорят приводимые в графике на стр. 734 данные о производстве водки в эстляндских имениях. В условиях роста товарного производства расходы помещиков беспрерывно увеличивались. Но в то же время они не сумели увеличить доходы за счет важнейшей отрасли товарного производства своих хозяйств — винокурения.
Такое положение привело к росту задолженности имений. Долги лифляндских помещиков губернской дворянской кредитной кассе составили в 1816 году 6 752 834 рубля, в 1825 году — 9 792 662 рубля и в
733


1 — производство водки (в ведрах) в имениях Эстляндской губернии в 1796—
1835 гг.; 2 — продажа водки (в ведрах) казне и откупщикам.
1835 году— 12 135 635 рублей серебром. К 1836 году задолженность эст- ляндских имений кредитной кассе достигла почти 7 миллионов рублей серебром. В начале 40-х годов XIX века из 540 лифляндских частновладельческих имений в кредитных кассах было заложено 477 имений. При этом подавляющее большинство помещиков получило предельно допускаемые дворянской кредитной кассой ссуды, т. е. в размере двух третей стоимости имения.
В 20-х и 30-х годах XIX века прибалтийские дворяне вынуждены были прибегать также и к помощи петербургских и берлинских банкирских домов.
Конкуренция с внутренними губерниями России имела в итоге положительное значение для развития сельскохозяйственного производства в Эстонии. Уменьшение доходности поместий, обусловленное падением цен на зерно и ограничением вывоза водки, побудило помещиков искать новые источники дохода. Внедрение новшеств в сельское хозяйство в отдельных районах Эстонии проходило различно, в зависимости от удаленности имения от городов, от свойств почвы и т. п. Рост товарности не только стимулировал применение новшеств в сельском хозяйстве, но и служил толчком для его специализации.
Уже в начале XIX века в южной Эстонии получило развитие льноводство, однако большого экономического значения оно тогда не имело.. Значение культуры льна стало быстро возрастать после 20-х годов.. Цены на лен не падали так резко, как цены на зерно. Потребность промышленности Западной Европы и центральных областей России в льне была постоянной и непрерывно возрастала. Особенно большим спросом на внешнем рынке пользовались высококачественные семена лифляндского льна. Экспорт льна через Пярнускую гавань возрос в первой половине XIX века вдвое.
734


В южной Эстонии льноводство в крестьянских хозяйствах даже была более интенсивным, чем в мызах. Помещики считали экономически более выгодным не заниматься производством льна, а извлекать дополнительные доходы путем увеличения арендной платы с крестьян, выращивающих лен. Под лен на крестьянских участках нередко отводилось от V? до V5 части пахотной земли; некоторые наиболее предприимчивые крестьяне стали хищнически эксплуатировать землю — арендовали на короткое время участок, засевали половину его льном, полностью истощая этим землю, а затем арендовали новый участок. Уже в 20-х и 30-х годах в юго-восточной части Пярнумаа и в Вильяндиском уезде для крестьян стало обычным высевать столько льна, что своего зерна им не хватало и приходилось прикупать его в имениях. Крупнейшим льноводческим районом северной Эстонии был Вигала-Велизеский в Ляэнеском уезде, в других же местах лен выращивали в основном для своих нужд.
В 30-х годах XIX века большое экономическое значение приобрел картофель, выращивание которого для продажи стало повсеместным. Если в Эстляндской губернии средний годовой урожай картофеля в 1811 —1815 годах составлял немногим больше 17 000 четвертей, то уже в 1838 году в губернаторском отчете отмечается урожай в 367 548 четвертей; в 40-х годах средний годовой урожай картофеля равнялся примерно 310 000 четвертей, а в 50-х превышал 360 000 четвертей. В южной Эстонии средний урожай картофеля достигал в 40-х годах почти 300 000, а в 50-х превышал 350 000 четвертей в. год. Выращивание картофеля более широко распространилось в северной Эстонии, особенно в имениях. В 1840—1860 годах количественное соотношение урожая хлеба и урожая картофеля в крестьянских хозяйствах как северной, так и южной Эстонии составляло примерно 4:1, а в имениях северной Эстонии — 1,7:1 и южной Эстонии — 3:1. Как видно, удельный вес картофеля в эстляндских поместьях был примерно в два раза выше, чем в лифляндских. В выращивании картофеля Эстония в то время значительно опередила внутренние губернии России. В 1838 году в Эстляндской губернии на одну ревизскую душу приходилось в два раза больше картофеля, чем в северных черноземных губерниях России четверть столетия спустя (в 1864—1866 годах). Картофель стал весьма доходной сельскохозяйственной культурой. По данным того времени, при одинаковой затрате рабочей силы возделывание картофеля давало в 1,5 раза больше продуктов питания, чем выращивание зерна. Картофель использовался не только как относительно дешевый продукт питания, но и как корм для тонкорунных овец, а также как дешевое сырье на винокуренных заводах.
Несмотря на широкое распространение в начале XIX столетия винокурения в имениях Эстонии, оно стояло на низком техническом уровне. Оборудование винокурен было примитивным, требовалось много топлива, спирт недостаточно очищался. На винокурнях работали в порядке барщины дворохозяева, не имевшие необходимых навыков для этой работы. Указанные выше причины заставили помещиков взяться за реорганизацию винокуренного производства. Уже к началу 40-х годов примерна половина поместий в Эстонии обзавелась более совершенно оборудованными винокурнями, в которых наряду с барщинниками стали использоваться и наемные рабочие. Новое оборудование позволило применять более дешевое сырье — картофель (обычно вперемешку с зерном). Это дало винокуренной промышленности Эстонии возможность снова конкурировать со спирто-водочной промышленностью внутрен-
735


Мызная винокурня.
них губерний России. Если в 1805—1809 годах эстляндские помещики поставляли откупщикам и продавали другим способом в среднем свыше 300 000 ведер водки в год, то в 1841 —1845 годах они поставляли только казне более 400000 ведер водки в год. Винокурение развивалось в основном в Эстляндской губернии и в эстонской части Лифляндии. В 1836 году в 283 винокурнях эстонской части Лифляндии и Сааремаа было произведено 773 295 ведер водки, из которых 423 889 ведер было продано во внутренние районы России.
Благодаря близости к Петербургу важнейшим районом винокурения стал уезд Вирумаа. Здесь наряду с производством водки развитие получила и такая отрасль хозяйства, как откорм быков на отходах винокурения. Толчком к этому послужила все возраставшая потребность Петербурга в мясе. В 40-х годах из Тартуского уезда в Петербург ежегодно отправляли 6000—10 000 откормленных быков из Вируского — около 12 000 быков. Откормом скота на мясо и продажей его перекупщикам стали заниматься и крестьяне, особенно в Вируском уезде (по некоторым данным, вирумааские крестьяне продавали в Петербурге в начале 40-х годов столько же откормленных быков, сколько и помещики) .
Вывозимая из Эстонии водка продавалась петербургским, новгородским и псковским винным откупщикам. Крестьяне обычно отвозили водку в Нарву, где передавали ее агентам казны и откупщиков. Отвозили водку также и непосредственно в Петербург и Псков. Еще больше прибыли приносила помещикам торговля водкой в деревне. Этому благоприятствовала акцизная политика правительства: помещичьи винокурни облагались налогами не по объему продукции, а в зависимости
736


от количества крестьян, живущих на территории имения. Тем самым увеличение производства водки не влекло за собой увеличения акцизного налога. О размахе торговли водкой на селе свидетельствует обилие трактиров. В 1854 году в Лифляндии насчитывалось 2713 сельских корчем (по одной на каждые 200 сельских жителей, включая женщин и детей), т. е. почти вдвое больше, чем в 1823 году.
Во второй четверти XIX века в эстляндских имениях стали разводить тонкорунных овец (мериносов). К этому помещиков побуждало бурное развитие отечественной суконной промышленности и отчасти благоприятные цены на внешнем рынке. Первые попытки разведения в Эстонии тонкорунных овец предпринимались и раньше, особенно в начале XIX века. Но лишь в 1827 году основанное помещиками акционерное общество создало в Эстонии хозяйство по разведению племенных тонкорунных овец. В следующем году такое же хозяйство было организовано дворянством в Лифляндии. Поголовье тонкорунных овец стало быстро увеличиваться. Для сбыта шерсти с 40-х годов в Таллине и Риге стали регулярно проводиться специальные ярмарки. В Риге в 1840 году было продано 9973 пуда шерсти, из них 2901 пуд — за границу; в Таллине в 1841 году — 4000 пудов, причем почти весь товар скупали суконные фабрики Эстляндской и Лифляндской губерний.
Разведение тонкорунных овец способствовало превращению феодальных поместий с их рутинными методами хозяйствования в рациональные торгово-предпринимательские юнкерские хозяйства. Овцеводство было связано здесь с введением в севооборот клевера, требовало ухода за лугами и пастбищами и отказа от трехполья.
Начиная с 40-х годов поголовье тонкорунных овец стало быстро уменьшаться (см. график на стр. 738). К 60-м годам, когда на сельском хозяйстве прибалтийских губерний начало сказываться влияние мирового рынка, выяснилось, что в этих губерниях не было необходимых климатических и географических условий для превращения тонкорунного овцеводства в ведущую отрасль сельского хозяйства. Но даже в период расцвета тонкорунного овцеводства оно было распространено примерно лишь в одной пятой части поместий — преимущественно в центральной части Эстонии (в Ярваском уезде, южной части Харью- ского уезда, в окрестностях озера Выртсъярв и города Тарту), т. е. на землях, расположенных между территориями массового льноводства и массового выращивания картофеля.
Если в овцеводстве и в связанном с винокурением откармливании быков отмечались некоторые сдвиги, то общий уровень скотоводства все же оставался низким. Рогатый скот содержался в основном для получения удобрения, был .низкорослым и давал очень мало молока. В конце 30-х годов, когда внимание помещиков привлекли растущие потребности Петербурга в молоке и масле, были сделаны первые попытки улучшить молочное животноводство. Некоторые помещики стали покупать племенной скот за границей; в их поместьях улучшился и уход за скотом. Но таких хозяйств насчитывались единицы.
Развитие сельского хозяйства требовало перехода от устаревшей трехпольной системы к многополью. Но многие помещики считали, что введение многопольной системы земледелия означает простое увеличение посевной площади и количества полей. Попытки этих помещиков повысить урожай зерновых только путем увеличения числа полей, без улучшения их обработки, без унавоживания почвы и введения плодосмена, как правило, терпели неудачу. Первые плодопеременные севообороты в Прибалтике отличались признаками экстенсивного феодально-
47 История Эст. ССР
737


Количество овец-мериносов в Эстляндии и Лифляндии в 1826— 1866 гг.
барщинного хозяйства и не соответствовали принципам настоящего плодосмена. Только в 40—50-х годах применение плодосмена получило большой размах. В отчете за 1845 год губернатор Эстляндии писал о Харыоском, Ярваском и Вируском уездах, что «здесь трехпольное хозяйство, по крайней мере у помещиков, принадлежит к изъятию», О Лифляндии в губернаторском отчете говорилось, что там система многополья вошла в употребление почти во всех помещичьих хозяйствах.
Перечисленные нововведения получили распространение не на всем территории Эстонии. На западном побережье и островах сельское хозяйство было наиболее отсталым; кроме разведения тонкорунных овец (в первую очередь на острове Хийумаа), других нововведений здесь почти не наблюдалось. К тому же в крестьянских хозяйствах повсеместно сохранилась трехпольная система. Эксплуатируемый помещиком крестьянин имел очень мало возможностей для введения в своем хозяйстве каких-либо новшеств. Сельскохозяйственный инвентарь, применяемый в крестьянских хозяйствах, оставался в основном таким же жалким и примитивным, как и в начале столетия, — простая двузубая соха, суко- ватка и коленчатая борона, телега без единой железной части, не выдерживавшая груза свыше 20 пудов. С этим же инвентарем барщинники работали и на помещичьих полях. Таким образом, эксплуатация крестьян помещиками тормозила развитие сельскохозяйственной техники и в имениях.
В результате разорения и раздробления более крупных крестьянских хозяйств, во второй четверти столетия увеличилось число крошечных бобыльских хозяйств. Кроме того, и сами помещики создавали такие хозяйства, так как им было выгодно использовать бобылей, которые не могли прокормиться со своих участков, на барщине или как дешевую наемную силу в страдную пору на полях имения. Рост числа мызных
738


бобылей предвещал уже возникновение такого способа обеспечения поместий рабочей силой, который характерен для капиталистического сельского хозяйства с сильными пережитками феодализма: сельского рабочего закабаляли, давая ему клочок земли, который, однако, не мог его прокормить.
Начиная примерно с 40-х годов прибалтийские помещики стали понимать, что для увеличения доходов мызного хозяйства неизбежна неко- тора5» рационализация и перестройка его. Нужно было модернизировать оборудование мызных винокурен. Деньги потребовались и для покупки мериносов и племенного скота. Необходимые для этого средства помещики стремились выжать из крестьян. Некоторые помещики стали переводить своих крестьян на смешанную аренду (после «освобождения» крестьян все дворохозяева по букве закона считались арендаторами), при которой крестьянин расплачивался барщиной и частично деньгами. Эта форма аренды была чрезвычайно обременительной для дворохо- зяина. Он должен был по-прежнему держать батраков для выполнения помещичьей барщины и в то же время добывать средства для уплаты денежной ренты.
Еще медленнее внедрялась денежная аренда. Наиболее широко она распространилась в 40-е годы в восточной части Эстляндской губернии, в уезде Вирумаа, т. е. недалеко от таких крупных торгово-промышленных центров, как Нарва и Петербург. При этом как в Вируском уезде, так и вообще в Эстляндской губернии на денежную аренду переходили в первую очередь более зажиточные крупные и средние крестьянские хозяйства, особенна в тех местностях, где почвы были более плодородные и где имелись возможности для сбыта продуктов на городском рынке. Но в то же самое время в районах, расположенных близко от Нарвы и Таллина, на денежную аренду стали переходить и некоторые мелкие держатели дворов, которые добывали деньги на уплату аренды заработком в городе. (См. карту на стр. 740.)
Переход на денежную аренду происходил, однако, чрезвычайно медленно. В Эстляндской губернии к концу 40-х годов лишь пять процентов помещиков перевели почти всех своих крестьян на денежную, смешанную или натуральную аренду. Более двух третей эстляндских помещиков не перевели с барщинной на другие формы аренды ни одного из своих крестьян.
Хотя в это время уже имелись довольно производительные сельскохозяйственные машины, в имениях прибалтийских помещиков их стали широко применять лишь с середины столетия, когда помещики лишились дарового труда барщинников. Об этом красноречиво свидетельствует распространение молотилок. В тех единичных имениях, где молотилки применялись, производительность труда людей, занятых на молотьбе, значительно увеличивалась. Несмотря на это, прибалтийские помещики еще в 50-е годы вели дискуссию по вопросу: что полезнее применять — молотильную машину или простой молотильный каток? Только в 1859 году в Лифляндии впервые вошел в употребление паровой локомобиль, приводивший в движение молотилку. Широкое распространение молотилок и локомобилей началось лишь с 60-х годов, после отмены в законодательном порядке барщины.
Хотя в Эстонии передел крестьянских земель не производился, но И здесь господствовала чересполосица. Так, в 30-х годах XIX века поля одного крестьянского хозяйства в имении Муналаскме Эстляндской губернии складывались из 42 полосок, отделенных одна от другой полос; ками, принадлежащими другим крестьянам. Полосы эти были очень уз*
739


Распространение денежной ренты в Эстляндии (данные 1853 г.) и эстонской части Лифляндии (данные 1847 г.). В процентном отношении к общей площади крестьянской земли (в Лифляндии) и к общему числу дворов (в Эстляндии).
кие, иногда шириной всего в несколько саженей. Сенокос этого же хозяйства состоял из шести отдельно расположенных участков; кроме того, ему принадлежали еще 3 выгона и небольшой огород. Один из помещиков так описал положение в эстляндской деревне: «Чересчур близкое расположение друг от друга крестьянских построек, узкие полоски полей, на которых едва можно повернуть лошадь, необходимость в определенный срок предоставить поля, с которых убран хлеб, под пастьбу скота, вызывали среди населения больших сел постоянную вражду и раздоры, приводя зачастую к подчинению бедных и беспомощных невыносимому гнету более зажиточных и смекалистых хозяев».
Поэтому введение серьезных новшеств было для отдельного крестьянского хозяйства почти непосильным делом. Положение изменилось лишь после того, как крестьяне начали покупать хутора в собственность и земля для них отводилась не полосками, а целыми участками. Поэтому более совершенные сельскохозяйственные орудия стали распространяться в крестьянских хозяйствах лишь с покупкой хуторов в собственность примерно с 60-х годов XIX века, т. е. после буржуазных реформ в Прибалтике. Несколько раньше в крестьянских хозяйствах 740


была введена так называемая улучшенная трехпольная система и по* явились новые полевые культуры. Уже в 30-х годах на хуторах северной Эстонии картофель превратился из огородной в полевую культуру. В большом количестве стали выращивать картофель для продажи в городе хутора, расположенные в окрестностях Таллина. Крестьянские хозяйства Вирусного и северной части Тартуского уездов в это время занялись откормом скота для продажи его перекупщикам. Еще больший размах получило у крестьян южной Эстонии льноводство. Несмотря на стремление помещиков выжать из этих хозяйств особенно высокую арендную плату, льноводство становилось важнейшим источником дохода возникающей эстонской сельской .буржуазии. Это было одной из причин того, что развитие капитализма в деревнях южной Эстонии в то время шло быстрее, чем в северной Эстонии, и ко второй половине XIX столетия на юге образовалась более многочисленная и крепкая прослойка сельской буржуазии.
Все нововведения в мызных хозяйствах осуществлялись руками крестьян. Крестьяне копали мелиорационные канавы на помещичьих полях. Уже во второй четверти XIX столетия были известны как искусные канавокопы жители эстонских островов. Из среды крестьян и дворовых выдвинулись мастера, работавшие над усовершенствованием первых молотилок, оборудования винокурен и т. д. На крестьянских полях при уборке хлеба стали применять раньше, чем в имениях, косу вместо серпа. В области льноводства крестьяне южной Эстонии накопили богатый опыт. Имеются данные 1852 года о том, что в эстонской части Лифляндии крестьяне высевали лен в более ранние сроки, чем в имениях, и получали поэтому более высокий урожай. Когда в 1851 году в Тарту были открыты курсы животноводства для крестьян, туда устремилось так много желающих, что местные власти опубликовали объявление, ограничивающее прием на эти курсы. Так как сельскохозяйственная наука и статистика, обслуживающие помещиков, уделяли мало внимания развитию крестьянского хозяйства, то сохранилось очень немного сведений о прогрессивных явлениях, имевших место в хозяйстве крестьян.
Прогрессивное значение для развития трудовых навыков и культуры хозяйства эстонских крестьян в первой половине XIX века имела тесная связь с русским народом. Очевидно, у русских эстонские крестьяне переняли новый тип сохи с короткими обжами (в некоторых местах ее называют «русской сохой»).Из юго-восточной Эстонии она в XIX веке стала постепенно распространяться по всему материку. В это же время эстонские крестьяне начали пользоваться санями нового типа, которые, судя по названию некоторых деталей, имеют русское происхождение. Русские садоводы из Причудья и более дальних мест, с давних пор посещавшие эстонские города, способствовали в некоторой мере развитию садоводства и огородничества в Эстонии.
Интенсивный рост товарного производства в сельском хозяйстве и упомянутые выше новые явления в хозяйственной жизни Эстонии подготовили почву для победы капиталистического способа производства.
В 30-х годах XIX века в связи с массовым выращиванием картофеля, разведением тонкорунных овец и развитиехМ льноводства в Эстонии начался процесс специализации сельского хозяйства и образования сельскохозяйственных районов. Стали отличаться друг от друга северная часть страны, где возделывали в основном картофель (северная часть Харьюмаа, Вирумаа и Ярвамаа, отчасти восточные районы южной Эстонии). и область развития льноводства (юго-восточная часть Пярну741


ского, южная часть Вильяндиского уездов, Выруский, Валгаский уезды и отчасти юг Тартуского уезда).
В. И. Ленин показал, что развитие капитализма в сельском хозяйстве может идти двояким путем. Характеризуя стремления помещиков и крестьян, он писал: «И те и другие отстаивали условия буржуазного экономического развития (не сознавая этого), но первые — такого развития, которое обеспечивает максимальное сохранение помещичьих хозяйств, помещичьих доходов, помещичьих (кабальных) приемов эксплуатации. Вторые — интересы такого развития, которое обеспечило бы в наибольших, возможных вообще при данном уровне культуры, размерах благосостояние крестьянства, уничтожение помещичьих латифундий, уничтожение всех крепостнических и кабальных приемов эксплуатации, расширение свободного крестьянского землевладения. Само собою разумеется, что при втором исходе развитие капитализма и развитие производительных сил было бы шире и быстрее, чем при помещичьем исходе крестьянской реформы».1 Здесь Ленин дает высокую оценку и борьбе крестьян против эксплуатации помещиков, указывая, что хотя субъективно они и боролись за улучшение своего экономического положения, объективно это была борьба за более широкое и быстрое развитие производительных сил. Развитие капитализма в сельском хозяйстве Эстонии во второй четверти XIX века шло, однако, по «прусскому» пути И потому мучительно медленно.
§ 2. 	Господство барщинной системы. Положение крестьян и рыбаков
На протяжении всей первой половины XIX века в Эстонии продолжала господствовать барщинная система. В. И. Ленин обращает внимание на необходимость различать два вида отработок: «Отработки, которые может исполнить только крестьянин-хозяин, имеющий рабочий скот и инвентарь...», и «отработки, которые может исполнить и сельский пролетарий, не имеющий никакого инвентаря ...», подчеркивая, что лишь «последние отработки составляют прямой переход к капитализму, сливаясь с ним рядом совершенно неуловимых переходов».1  2 Во второй четверти века в Эстонии господствовала еще первая форма барщинной аренды, и лишь в середине века начала более широко распространяться вторая ее форма в виде применения в помещичьем хозяйстве наемного труда бобылей и разорившихся крестьян.
Реформу 1816 года эстляндские помещики использовали в основном для того, чтобы «развязать себе руки» в отношении порядка отбывания барщины — по «вольным» контрактам они могли требовать от крестьян отработки барщинных дней в те сезоны, когда это было им наиболее выгодно. Барщинные дни стали использоваться более экономно, еще шире прежнего стала практиковаться на барщине урочная работа. Судя по данным Положения о крестьянах Эстляндской губернии 1856 года, урочная работа применялась при пахоте, сенокосе, жатве и молотьбе. Чтобы держать экономически ослабевшие хутора в «барщиноспособном состоянии», помещики пользовались своим правом направлять туда «праздношатающихся» для работы в качестве батраков.
В поисках путей увеличения доходности имений отдельные более предприимчивые помещики пытались частично применять наемный труд. 1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 16, стр. 216.
2 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 199—200.
742


В 1845 году Лифляндское общеполезное экономическое общество обратилось к помещикам с вопросом: «Какими методами можно вести хозяйство в поместьях без барщины и каков будет в этом случае чистый доход?» В общество поступило лишь несколько ответов, из которых ни один не базировался на опыте, самих лифляндских поместий. Тогда общество решило, что поскольку «лишь в некоторых отдельных имениях хозяйство ведется с помощью только мызной рабочей силы, этот способ еще слишком нов, чтобы он мог дать какие-либо общеобязательные или хотя бы важные с народнохозяйственной точки зрения результаты».
Барщина фактически была для помещиков источником бесплатной рабочей силы. Поэтому они были жизненно заинтересованы в сохранении устаревшей крепостнической барщинной системы и все свое внимание обратили на вопрос увеличения и по возможности точного определения дневных уроков барщинников. Нормы урочной работы были установлены законами 1804 года. Но так как в имениях теперь все более широкое развитие получало выращивание клевера и картофеля, то выполнять старые нормы стало намного труднее. Например, значительно более тяжелой стала вспашка паров на землях, засоренных корнями многолетних кормовых трав.
Эксплуатация барщинников, работавших на помещичьих полях, приняла неслыханно жестокий характер. Во многих имениях были введены определенные дни для порки провинившихся, выделено отдельное помещение или песто для порки и установлены особые скамьи, которые в народе за их форму прозвали «скрипками порки». Эти скамьи делались посередине более узкими, чем по концам, чтобы розги при порке не ударялись о край и благодаря этому не смягчался удар. Ф. Р. Крейцвальд писал в 1844 году, что палку кубьяса в народе называют сохой, ибо кубьяс ею словно сохой распахивает спину барщинника. В официальных документах того времени часто сообщается о жестоких телесных наказаниях, о случаях самоубийства среди барщинников, на которое их толкали надругательства, голод и нужда.
Стремление помещиков в условиях барщинной эксплуатации выжагь из мызного хозяйства как можно больше доходов вело подчас к расширению помещичьих и захвату крестьянских полей. В таких случаях крестьянскую семью переселяли на окраинные земли или зачастую оставляли вообще без земли. Это уничтожение крестьянских хозяйств имело место прежде всего в тех имениях, где помещик стремился рационализировать свое хозяйство. В одном лишь 1846 году с хуторов Лифляндии было согнано 640 дворохозяев, т. е. примерно 2,3 процента всех лифляндских дворохозяев. В Эстляндской губернии дурную славу приобрел в этом отношении помещик фон Грюневальд, который одним из первых начал разводить тонкорунных овец и ввел в своем хозяйстве другие новшества. Безжалостное уничтожение хуторов привело в первой половине XIX века к уменьшению количества самостоятельных хозяйств, что давало себя остро знать особенно в связи с происходившим в то время увеличением численности крестьян.
По данным Хупеля, количество крестьянских хозяйств в Лифляндии в конце XVIII века превышало 40 000. Работавшая в Лифляндии в 1854 году правительственная комиссия зарегистрировала лишь 38 962 хозяйства, а к 1868 году их число упало до 35 688. По Эстляндской губернии точные данные отсутствуют, но здесь аналогичный процесс происходил еще более интенсивно и результаты его для крестьянства были еще более губительными. В 1842—1844 гг. соотношение мызной и крестьянской земли в эстонской части Лифляндской губернии ( исключая Виль- 743


яндиский уезд) составляло 1:2,1, а в Эстляндской губернии — примерно 1:1. Один из современников писал: «В моих поездках по Эстонии я видел очень часто опустелые крестьянские избы или огниша срытых крестьянских жилых строений посреди вновь заведенных господских пашен, и, наверное, каждому эстонцу известны крестьянские дворы, срытые в недавнее время и обращенные в господские пашни».
Кроме повинностей, отбываемых на имение, на плечах крестьян лежали различные государственные налоги и повинности. Они платили подушную подать, давали рекрутов, выделяли работников и возили материал на постройку и ремонт помещений для войск. Крестьянским трудом содержались в порядке шоссейные дороги, мосты и почтовые станции. Для последних крестьяне выделяли лошадей и частично рабочую силу — ямщиков. По требованию властей приходилось часто выполнять гужевую повинность (давать лошадей и телеги). Тяжелым: бременем легло на крестьян после их «освобождения» строительство и содержание в порядке зданий волостных правлений, содержание судей и волостных писарей. Церковь требовала с крестьянских хозяйств церковную десятину — зерно, лен, дрова, птицу и другие натуральные повинности, а также присылки барщинников на поля церковных мыз. Строительство и ремонт церковных зданий также производились силами крестьян без всякого вознаграждения.
Положение и хозяйственную жизнь крестьян островов Эстонии характеризуют некоторые специфические черты. В условиях феодально- крепостнического строя не все жители островов могли прокормиться рыболовством и земледелием. Поэтому на островах шире, чем на материке, развивались ремесла, особенно изготовление деревянной посуды (на Хийумаа). Уже с 30-х годов XIX века есть данные о том, что островным крестьянам приходилось искать работу на «большой земле». Каждую весну с островов Сааремаа, Хийумаа и Муху на материк прибывало множество крестьян. Они работали у помещиков в основном за денежную плату и осенью возвращались обратно в родные места.
По всему морскому побережью Эстонии, на островах и на берегах Чудского озера жили рыбаки. Известная с давних пор меновая торговля рыбаков и крестьян внутренних районов оживилась в первой половине XIX века. Рыбаки продавали свой улов в городах и селах внутренних районов Эстонии, но чаще крестьяне приезжали на побережье обменивать зерно на рыбу. У крестьян были свои знакомые рыбаки, с которыми они ежегодно и совершали обмен. Этих рыбаков крестьяне звали «друзьями».
Рыбаки, или, как их называли в официальных документах того времени, прибрежные крестьяне, составляли одну из самых бедных прослоек крестьянства. Об этом свидетельствуют уже крестьянские законы 1804 года, где говорится, что 20 рыбаков приносят помещику столько же дохода, сколько 10 обычных крестьян. Доход этот поступал в имение преимущественно в форме натурального оброка, известного под названием рыбной десятины. Фактически размер ее не зависел от улова и обычно заранее определялся на год. Неудачный лов или потеря рыболовных снастей ввергали рыбаков в крайнюю нищету и делали их должниками мызы. Рыбаков, имевших небольшой клочок пашни, помещики облагали также другими видами оброка и требовали от них выполнения барщинных повинностей.
В середине XIX века в районах более интенсивного рыболовства помещики, эксплуатируя рыбаков, часто не ограничивались получением рыбной десятины, а сами становились «пайщиками» рыбного лова. На 744


Сааремаа и других островах для лова использовались большие невода, принадлежавшие всей деревне или даже нескольким деревням. Улов в соответствии с числом собственников невода делился на паи («мужские доли»). Количество таких паев доходило обычно до 50, но могло подняться и до 100. Прибрежные мызы в середине столетия стали забирать часть этих «паев» себе, посылая на рыбный лов свою лодку и людей, В погоне за большими доходами, помещики, кроме участия в лове, начали в середине века сдавать рыбные угодья в аренду промысловым рыбацким артелям. Такая жадность помещиков привела к широкому развитию хищнического лова. Современные авторы отмечают систематическое сокращение в 40-х годах улова рыбы в эстонских водах.
В водах Эстонии ловили рыбу и рыбаки из Псковской, Новгородской, Петербургской и Тверской губерний. Особой славой пользовались «осташковцы» (родом из Осташковского уезда), которые ходили за рыбой через Псковское и Чудское озеро, по реке Нарве, вдоль северного побережья до хийумааских вод и даже в Рижский залив. Русские рыбаки, проживавшие на побережье Чудского озера, ловили рыбу и в водах рек Эмайыги и Пярну, во всех мелких реках и озерах Эстонии, в Пярнуском и Матсалуском заливах, а также у берегов Сааремаа и Хийумаа. Возвращаясь с осеннего лова, они почти всегда продавали свои снасти эстонским рыбакам. Так, в первой половине XIX века эстонские рыбаки научились у русских пользоваться мутником (эстонское название «мутноот»), более совершенными рютами (эстонское — «рюза») и другими снастями.
§ 3. 	Дифференциация крестьянства и усиление социальных противоречий в деревне
По мере развития во второй четверти и середине XIX века в эстонской деревне товарно-денежных отношений происходила и социальная дифференциация крестьянства. В лоне сельского общества из массы крестьян стала выделяться сельская буржуазия и начал формироваться многочисленный сельский пролетариат. Во второй четверти XIX века в Эстонии намечается лишь начало этого процесса. В это время острее стали проявляться социальные противоречия между отдельными ’прослойками крестьянства.
Из крестьянской массы стали выделяться отдельные более зажиточные крестьяне, использовавшие свои излишки для закабаления и эксплуатации своих односельчан. Уже в 1802 году пастор прихода Пухья жаловался на «чрезвычайно вредное своекорыстие более зажиточных и пользовавшихся расположением со стороны своих помещиков дворохо- зяев, которые используют для своих выгод беду своих бедных, измученных голодом односельчан. Они дают им весной взаймы немного продуктов с условием, что получат от должника взамен 1—2 пурных места совершенно подготовленной к посеву, хорошо удобренной пашни». Кару- лаский пастор отмечал, что таким путем богатый крестьянин часто получает за один кюльмет зерна участок земли, с которого он сам может получить до 36 кюльметов зерна. Уже в первой трети XIX века должники часто расплачивались своим трудом за долги своим более зажиточным соседям.
Нередко сельские богачи наживались, состоя в выгодной должности корчмаря или мельника. Эти люди чаще всего занимались ростовщиче-
745


Крестьянка Эва из Пыльтсамаа. Литография.
А. Пецольда — Ф. Шлатера.
ством. В 1836 году, например, у одного такого корчмаря в Мярьямааском приходе насчитывалось 26 должников, задолжавших ему в общей сложности около 100 рублей. Книги протоколов крестьянских судов того вре- мепц полны жалоб крестьян, обманутых корчмарем при покупке лошадей или продаже скота и сельскохозяйственных продуктов. Мельники наживались за счет крестьян, взимая с них высокий гарнцевый сбор за помол зерна. Ряд крестьян, эксплуатируя своих батраков, обогащался выращиванием льна или картофеля на продажу. Эти первые представители эстонской сельской буржуазии уже во второй четверти XIX века умели обманывать других крестьян даже при помощи таких малоизвестных в то время на селе операций, как вексельные.
Для прибрежных крестьян одним из существенных, хотя и нелегальных, источников дохода стала контрабандная торговля. Из-за высокой пошлины на соль, введенной на русской границе, прибрежные крестьяне занимались в основном тайным провозом соли. В небольших рыбачьих лодках отвозили зерно в Финляндию и за границу и доставляли оттуда в обмен на него соль, которую, в свою очередь, продавали или обменивали на зерно крестьянам внутренних районов. Контрабандная торговля солью приносила отдельным предприимчивым крестьянам большие прибыли. Покупая соль по 1V2 копейки за фунт, они перепродавали ее по 6—7 копеек. Помимо соли, прибрежные крестьяне привозили чай, кофе, сигары и другие товары. Рыбаки, занимавшиеся контра746


бандой, часто совершали дальние и смелые морские путешествия. На Сааремаа пользовались обычно шестивесельной лодкой, борты которой наращивались с помощью особых бортовых досок. На таких лодках ходили далеко по штормовому морю, в гавани Финляндии, Швеции и Пруссии.
В распоряжении зажиточных крестьян были в то время уже значительные денежные суммы. Так, в 1833 году один корчмарь Мярьямаа- ского прихода имел на 500 рублей кредитных билетов дворянской кредитной кассы, а один зажиточный крестьянин того же прихода в 1845 году владел такими бумагами на сумму даже в 1000 рублей.
По приблизительным подсчетам, вклады эстляндских зажиточных крестьян в 1841 году составляли: в депозитной кассе при Эстляндской дворянской кредитной кассе — 500 000, в самой кредитной кассе — 150 000, в Таллинской городской сберегательной кассе — 20000, у частных лиц в виде выданных им ссуд — примерно 48000, всего 718 000 рублей в банковых билетах. Еще большие суммы были в то время сосредоточены в руках богатых крестьян ложной Эстонии. Из их среды впоследствии вышли первые собственники хуторов и владельцы крупных хозяйств, которые настолько жестоко эксплуатировали своих батраков и отличались такой алчностью, что народ дал им характерное прозвище «серых баронов».
Крестьянин Тюндриский Каарел. Литография.
А. Пецольда — Ф. Шлатера.
747


Крестьянин Антс из Тарвасту. Литография
А. Пецольда — Ф. Шлатера,
Уже во второй четверти XIX века отдельные зажиточные крестьяне южной Эстонии покупали свои хутора в собственность, уплачивая за них изрядные суммы. В 1826 году один крестьянин из Луунья уплатил помещику Нолькену за свой хутор 4000 рублей. Но выкуп хуторов даже зажиточными крестьянами носил еще спорадический характер. В 50-е годы, по имеющимся данным, в собственность крестьян во всей Эстляндской губернии перешло всего 26 хуторов, из них в уездах Вирумаа и Харьюмаа по И, в Ярвамаа и Ляэнемаа по два. В Лифляндской губернии к тому же времени латышские и эстонские крестьяне выкупили в собственность 36 хуторов.
Большинство же крестьян-дворохозяев жило в то время в крайней нужде. Большая часть рабочей силы двора использовалась в имении, и поэтому крестьянская земля обрабатывалась очень плохо, а животноводство давало лишь незначительный доход.
Почти все крестьяне продавали часть сельскохозяйственных продуктов на рынке: немного масла, телят—по 20—40 копеек за голову, свиней, цена на которых едва покрывала стоимость израсходованных на них кормов. Крестьяне все больше и больше влезали в долги и становились должниками городских торговцев. Так, в 1832 году один выруский купец потребовал возвращения долга от 137 крестьян.
748


Крестьянину, как правила, никогда не хватало своего хлеба на весь год, и каждую весну он вынужден был занимать зерно в сельском запасном магазине. Ежегодно весной крестьяне выбирали почти все имеющееся в этих магазинах зерно. В 1843 году эстляндский губернатор был вынужден разослать циркуляр, напоминающий помещикам, что по статуту этих магазинов в них всегда должно находиться определенное количество зерна на случай неурожая.
Экономическое положение большинства крестьян было крайне неустойчивым; не имея часто возможности содержать свое хозяйство, они становились батраками и бобылями. Разорение крестьян стало во второй четверти XIX столетия настолько частым, что на торгах крестьянского имущества бывало мало покупателей, и поэтому цены на крестьянский инвентарь и скот падали. В связи с этим в 1851 году III приходский суд уезда Пярнумаа опубликовал в губернском крестьянском вестнике сообщение о том, что в будущем для привлечения большего числа покупателей о каждом аукционе следует оповещать в трех ближайших церквах два воскресенья подряд. Дворохозяева, которых разорение доводило до отчаяния, в надежде избавиться от помещичьего гнета, бежали из родных мест в другие губернии или в город. Во второй четверти XIX века в местных официальных крестьянских вестниках все чаще появляются объявления о розыске беглых кре- стьян-дворохозяев.
Сам стоящий подчас на грани экономического разорения, дворохо- зяин в то же время являлся работодателем в отношении своих батраков и батрачек. Своеобразие эстонской деревни состояло в том, что бар- щинники, работавшие, как правило, большую часть времени на мызе, нанимались и содержались дворохозяевами. Данные судебных архивов о разорении крестьянских хозяйств показывают, что крестьяне-дворо- хозяева, борясь за существование своего хозяйства, вынуждены были держать батоаков и тогда, когда это было им уже не под силу: очень часто на публичных торгах крестьянского имущества батраки требовали своего жалованья за последний год или даже за несколько последних лет.
Но в то же время дворохозяин в интересах своего собственного хозяйства старался по возможности усилить эксплуатацию труда своих работников.
Еще в середине XIX века жалованье батраков и батрачек часто состояло лишь из скудной пищи и самой необходимой одежды. Одна служанка из волости Таэбла пожаловалась в 1850 году в суд, что ей не выдали жалованья за целый год, а именно: 1 кофту, 1 юбку, 6 локтей ткани, 2 платка, 2 пояса и 20 копеек денег. Один батрак потребовал в 1857 году через Мярьямааский приходский суд свое годовое жалованье: 1 кафтан, 2 рубахи, 1 пару варежек, 2 пары чулок, 1 пару шерстяных штанов и 1 пару холщовых штанов. В судебных материалах иногда говорится, что хозяева и хозяйки подвергали батраков, батрачек и пастухов порке. Уже в 20-х гадах XIX века, когда в Эстляндии стали регулярно действовать приходские суды, в них часто разбирались жалобы •сыновей на отцов и братьев на братьев из-за невыплаты им батрацкого жалованья или его мизерности. Батраками часто подавались коллективные жалобы на хозяев. В 1825 году два батрака от имени всех батраков волости Хуукси подали в суд заявление о том, что им «не дают больше чем 1 тюндер ржи и 1 тюндер ячменя, а также больше одной- двух пар постол, из еды же — только хлеб да соль, и так уже одиннадцатый год». В 1829 году 5 батраков из волости Видрику жалова749


лись, что «они не хотят больше оставаться в волости Видрику батраками, так как их работа очень тяжелая, а хозяева не платят им жалованья и не кормят так, как положено».
В 40—50-е годы крестьяне-дворохозяева южной Эстонии стали добиваться точного определения и нормирования жалованья батраков, что на деле привело к его уменьшению. Для удержания этого жалованья на низком уровне дворохозяева одной и той же волости стали сговариваться между собой. 3 апреля 1843 года дворохозяева волости Холстре заключили между собой соглашение о едином размере жалованья батраков, которое было вновь подтверждено в 1857 году. Подобное соглашение заключили в 1853 году дворохозяева волости Пюха- ярве. Во многих волостях в 40—50-х годах были установлены точные нормы батрацкого жалованья (за второй год платили больше, чем за первый и т. д.). С 1850-х годов дворохозяева стали удерживать из жалованья батраков за пропущенные ими рабочие дни.
О стремлении дворохозяев извлечь как можно больше выгоды из труда своих работников говорят и следующие явления. Начиная с 40-х годов часть дворохозяев старается вместо работающих круглый год батраков и батрачек использовать на своем хуторе нанятых на летние месяцы поденщиков. Слишком дорогим представлялось им теперь содержание пастуха в течение зимы, и последнего осенью выгоняли с хутора, несмотря на протесты родителей пастуха, в большинстве случаев бедных бобылей. С бобылей, живущих на земле хутора или в хуторских постройках, крестьяне-дворохозяева стали требовать плату.
В эстонской деревне издавна существовал обычай отводить батраку клочок земли в счет части жалованья. Теперь дворохозяева стали отбирать у батраков эти участки или требовать за них отдельную плату. В волости Холстре в течение И лет (1846—1856) известны 24 случая, когда дворохозяева сгоняли со своих земель бывших своих батраков или бобылей. Отношения дворохозяина и батрака-бобыля стали перерастать в отношения арендатора и субарендатора. Уже в 40—50-е годы отмечаются случаи, когда дворохозяева категорически требовали денег у батраков, желающих расплатиться за землю своим трудом.
Все отмеченные явления в северной Эстонии имели место немного позднее, чем в южной. Поэтому обострение социальных противоречий между дворохозяевами, с одной стороны, и батраками и бобылями, с другой стороны, можно отнести в южной Эстонии к сороковым-шестидесятым годам, а в северной Эстонии — к пятидесятым-семидесятым. Об этом красноречиво говорят и данные крестьянских судов того времени. Подсчет, сделанный по восьми приходским судам северной Эстонии, показывает, что в них в 1821 —1830 годах разбиралось 33, в 1831 — 1840 годах — 45, в 1851 —1860 годах — 59 и только в 1861 —1865 годах — 59 тяжб между батраками и хозяевами.
Но еще и в середине XIX века отношения между дворохозяином и батраком не носили характера капиталистических производственных отношений. Помещичьим законодательством того времени как дворохо- зяева, так и батраки были фактически прикреплены к земле. Помещики применяли в отношении крестьян, особенно батраков, внеэкономические формы принуждения (насильно направляли их на работу к дворо- хозяевам и т. д.). Поэтому между батраками и дворохозяевами не могли еще развиваться отношения свободного капиталистического найма, свобода работника выбирать себе хозяина была чрезвычайно ограничена.
Удручающей была нужда, в которой жили бобыли, составлявшие в
750


Крестьянская усадьба в северной Эстонии. Рисунок К. Буддеуса.
середине столетия значительную часть крестьянства. Количество бобыльских участков систематически увеличивалось за счет разорявшихся хозяйств. Дворохозяев, отрабатывавших в имениях по одному и два тягловых дня, стали звать бобылями. Бобыли пользовались обычно только небольшим участком земли под огород или для посадки картофеля. Но и для обработки этого участка бобыль не имел своего рабочего скота. Его надо было брать на хуторе, расплачиваясь работой на хозяйском поле, или отбывая за хозяина барщину в мызе. Народные предания сохранили ужасающие картины нищенской жизни бобылей, например: мать, уходя на работу, затемняет окошко, чтобы дети не проснулись от света, потому что, проснувшись, они будут страдать от голода. Бывали случаи, когда бобыль не в очередь шел в рекруты, для того чтобы более зажиточные крестьяне оказали за это материальную помощь его семье.
Хибарки (бани) бобылей представляли собой полуразвалившиеся постройки без застекленных окон и труб. Но часто бобыль не мог построить себе даже и такой лачуги. Один из современников так описывает строительство бобыльского жилища в середине XIX века. «Люди выкапывали на песчаных холмах ямы, кое-как настилали пол... ставили примитивную печь, укладывали по краям ямы несколько рядов бревен, чтобы иметь какое-то основание для крыши, выпрашивали у крестьян солому для покрытия ее, а часто покрывали крышу даже еловыми ветками — и дом был готов». Между такой бобыльской и хуторской деревней существовали глубокие социальные противоречия.
751


Многочисленный слой батраков, прислуги и бобылей во второй четверти века приобретал все явственнее черты сельского пролетариата. Па собранным в 1850 году органами эстляндского рыцарства данным, в этом году в губернии из всех семейств крестьян 40 процентов были семьи крестьян-дворохозяев, 27 процентов — семьи бобылей и 33 процента — семьи батраков. По другим данным, в 50-х годах в Эстляндской губернии проживала в крестьянских усадьбах 114 649 человек, из которых около 30 000 были батраками и прислугой; в то же время в губернии насчитывалось еще 122 490 бобылей. Около двух третей сельского населения вынуждено была искать временной или постоянной работы у помещиков и дворохозяев.
Сельский пролетариат, формировавшийся из беднейших крестьян, батраков и бобылей, угнетали в то время не только помещики, но и сельская буржуазия, которая стала выделяться из числа более зажиточных крестьян, корчмарей, мельников и т. д.
Среди беднейших крестьян, батраков и бобылей постоянно царил тяжкий голод, память о котором жила в народе еще в начале XX столетия.
По отношению к помещикам все крестьянство представляло собой все еще бесправную, эксплуатируемую массу. В этом смысле оно, несмотря на уже весьма глубокую внутреннюю дифференциацию, оставалось единым классам. «Поскольку в нашей деревне крепостное общество вытесняется «современным» (буржуазным) обществом, постольку крестьянство перестает быть классом, распадаясь на сельский пролетариат и сельскую буржуазию (крупную, среднюю, мелкую и мельчайшую). Поскольку сохраняются еще крепостные отношения, — постольку «крестьянство» продолжает еще быть классом, т. е. повторяем, классом не буржуазного, а крепостного общества».1
§ 4. 	Обострение кризиса феодально-крепостнической системы в сельском хозяйстве
В середине XIX века барщинная система в Эстонии окончательно зашла в тупик.
Помещики больше уже не могли беспредельно увеличивать барщинные повинности крестьян, так как это могло привести к полному разорению крестьянских хозяйств и тем самым лишить помещиков рабочих рук, рабочего скота и инвентаря.
Хотя возможности интенсивного увеличения производства при сохранении старых феодальных производственных отношений давно были уже исчерпаны, помещики не переходили на методы капиталистического ведения хозяйства. На помещичьих полях, как и прежде, работали ненавидевшие свой подневольный труд барщинники, использовались изнуренные и слабосильные крестьянские лошади. Все это препятствовало применению сельскохозяйственных машин. В 1831 —1840 годах Лифляндское общеполезное экономическое общество проводило на мызе Трикатен опыты с новыми образцами плугов и молотилок. В отчете общества по этому поводу сказано, что до сих пар эти новые сельскохозяйственные орудия «очень мало распространены, ибо приемы их использования трудно усваиваются, а работники постоянно меняются, и рабочий скот барщинников слишком слаб для столь тяжелой работы.
1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 6, стр. 312.
752


Они [новые сельскохозяйственные орудия] используются лишь в единичных имениях...»
Из-за низкого уровня скотоводства поля не получали необходимого удобрения. Внедрение же многополья без достаточного удобрения приводило к большему истощению почвы, чем трехполье. Один землемер Эстляндской губернии отмечал, что даже наиболее урожайному району — Ярваскому уезду — в середине столетия угрожало полное истощение земли.
Изжившие себя производственные отношения, с одной стороны, тормозили развитие орудий производства, с другой — мешали нормальному развитию самих производителей — крестьянства.
Безжалостная эксплуатация и тяжелые телесные наказания барщин- ников, скудная пища, которую они получали, вели к постепенному ослаблению их физических сил и разрушали здоровье. Преподаватель Тартуского университета, анатом и экономист А. Хук писал в начале 40-х годов: «Несмотря на устойчивое и крепкое здоровье наших эстонцев и латышей ... их физическая сила в общем все же настолько ослабла, что часто вся община какого-либо имения казалась физически истощенной». Поэтому во многих имениях на тяжелые работы стали нанимать поденщиков, приходивших из внутренних областей России. Особенно много их прибывало в то время в прибалтийские губернии из Белоруссии. Они на лодках плыли по Даугаве в Ригу и затем, в поисках работы, шли через Лифляндскую и Эстляндскую губернии в сторону Петербурга.
Барщинная система и грабительские приемы помещичьей эксплуатации губительно влияли на развитие хозяйства крестьян. Крестьянам в то время еще принадлежала большая часть общей площади полей, но рационально обрабатывать эти земли было невозможно из-за бесчеловечной эксплуатации крестьян помещиками. Дворохозяин того времени никогда не мог быть уверенным в том, что помещик, пожелав расширить свои поля, уже завтра не выгонит его с хутора. Если кто- либо из дворохозяев добивался достатка, он старательно скрывал это от помещика, зная, что в противном случае сразу же будут увеличены его повинности. Поэтому даже зажиточные дворохозяева не увеличивали стадо, не покупали более современных сельскохозяйственных орудий. Свои сбережения они обычно хранили где-нибудь в тайнике, изымая их из сферы производства.
Крайне изнурительная работа на мызе лишала крестьян возможности хорошо обрабатывать свои поля и заботиться о скоте. В результате учащались недороды и эпидемические заболевания животных. В 40-е годы недороды следовали один за другим, имел место массовый падеж скота. В результате голода и эпидемических заболеваний во многих приходах смертность среди крестьян стала превышать рождаемость. Старые, отжившие свой век феодально-крепостнические производственные отношения приводили к застою и частичному разрушению производительных сил.
Захват помещиками крестьянских земель и расширение за их счет своих полей, выращивание новых, требующих большего числа рабочих рук культур (картофель, клевер) вызывали недостаток рабочей силы в имениях. Как уже указывалось, в первой половине XIX века, несмотря на значительный рост населения, количество самостоятельных дворов не увеличивалось. В первую очередь росло число бобылей и батраков. Основным источником рабочей силы на мызе были отработки. Бобыли же на этой основе не могли работать, так как они не владели рабочим
48 История Эст. ССР
75J


Среднегодовой высев (1) и урожай (2) зерновых в четвертях в Эстляндской губернии в 1790—1850 гг.
скотом и сельскохозяйственными орудиями. Для использования их в качестве поденных рабочих мызное хозяйство, зиждящееся на барщинной системе, не обладало ни капиталом, ни инвентарем. Бобыли и батраки создавали «перенаселение» деревни, но использовать это безземельное население на мызных полях было невозможна. Создавшийся тупик наглядно иллюстрирует тезис Ленина о разложении крестьянства как одной из причин падения отработочной системы.1
Все это в конечном счете не могло не отразиться на продуктивности сельского хозяйства. О кризисе феодально-крепостнической системы России ярко говорит и то обстоятельство, что в течение первой половины XIX века урожайность зерновых не повышалась. То же самое явление наблюдалось и на территории Эстонии. В течение всей первой половины XIX века (в южной Эстонии до 60-х, а в северной до 70-х годов) урожайность зерновых в сравнении с началом века остается в основном на одном и том же уровне (см. также таблицу на стр. 627).
Основывающиеся на барщине помещичьи хозяйства переживали в середине века новое обострение кризиса. Объем основной товарной продукции — зерновых и картофеля — в эстляндских имениях в 1851 — 1870 годах и зерновых в имениях южной Эстонии в 1851 —1860 годах в сравнении с 40-ми годами столетия сокращается. Урожайность зерновых и картофеля на помещичьих полях южной Эстонии падает в 50— 1 См. В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 201.
754


60-е годы до уровня урожайности на плохо обрабатываемых и качественно худших крестьянских полях, а в северной Эстонии в 60—70-х годах— даже ниже этого уровня. В. И. Ленин в период революции 1905— 1907 годов указывал на то, что обрабатываемые крепостническими методами помещичьи поля дают меньший урожай, чем качественно худшие крестьянские земли, и сделал из этого вывод, что пережитки кре^ постничества, закабаление крестьян крепостническими латифундиями являются «главным препятствием для развития производительных сил России».1 Такое объяснение причин низкой урожайности на помещичьих полях можно тем более считать правильным в отношении Эстонии середины XIX века, где до 1868 года почти безраздельно господствовала баршинная система.
Помещичьи хозяйства производили продукты для рынка, на котором успех имел только тот, кто производил больше и дешевле. Но внутренняя структура помещичьего хозяйства, характер господствовавших здесь производственных отношений не позволяли увеличить и удешевить производство. В отношении рынка помещик выступал уже как капиталист-предприниматель, в отношении рабочей силы (своих крестьян) — как хозяин-крепостник. По мере развития товарного производства в имениях это несоответствие между производительными силами и производственными отношениями подрывало барщинную систему.
§ 5. 	Крестьянские волнения начала 40-х годов XIX века. Война в Пюхаярве
В 40-х годах XIX века тысячи крестьян царской России пытались сбросить с себя крепостное иго посредством массовых побегов от помещиков. С 1840 по 1843 год и в 1847 году во многих губерниях, от Черного до Балтийского моря, прокатились крестьянские волнения, вызванные слухами о том, что будто бы в далеких краях, на юге России, можно получить свободу и землю. Крестьянское движение такого характера охватило в 40-е годы 14 губерний России.
Причиной крестьянского движения, начавшегося в 1841 году в Лифляндии, явился невыносимый помещичий гнет. Положение крестьян наглядно характеризует жалоба, поданная в 1841 году флигель-адъютанту царя от 80 крестьян уезда Вырумаа. Крестьяне жаловались на то, что барщина на мызе невыносимо тяжела, что при работе на клеверных, картофельных и льняных полях фактически приходится тратить больше времени, чем мыза засчитывает барщинных дней, что поездки на сенокос отнимают много времени, что зимние барщинные дни в действительности отрабатывались летом и т. д. Крестьяне жаловались также, что помещичьи поля, увеличившиеся в результате присоединения к ним крестьянской земли, приходится обрабатывать меньшему количеству хозяйств, что подушная подать очень тяжела. Судебные учреждения, созданные на основании крестьянских законов, совершенно не удовлетворяли крестьян. Они не могли им доверять, ибо судьями были сами помещики или угодные им люди. Положение крестьян ухудшилось вследствие сильных недородов 1840—1841 годов. 1 июля 1841 года лифляндский гражданский губернатор сообщил министру внутренних дел, что в подчиненной ему губернии «и особенно в большей части Венденского и некоторой части Валкского уезда крестьянские 1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 17, стр. 150.
755


поля, засеянные озимыми урожаями прошлого года, не позволяют надеяться даже на самый небольшой урожай ...».
Положение с каждым гадом ухудшалось, и нужен был лишь небольшой толчок, чтобы недовольство крестьян вылилось в активное сопротивление. На этот раз поводом для волнений явились слухи о случаях переселения на юг России, имевших место в других губерниях. В 1840 году туда переселились евреи из Витебской губернии, а также часть евреев из Курляндии. В Цесисском уезде, находившемся по соседству с Витебской губернией, среди крестьян начали распространяться слухи о том, что «в теплых краях» переселенцам якобы бесплатно раздают землю.
Со второй половины мая 1841 года латышские крестьяне стали приходить в губернское правление в Риге с тем, чтобы навести справки относительно переселения. Движение это вскоре приобрело столь массовый характер, что 2 июня генерал-губернатор опубликовал объявление, где говорилось, что никакого переселения не производится; если кто- либо из крестьян покинет Лифляндию, то только в кандалах и будет отправлен прямо в Сибирь. Несмотря на это, волнения распространялись все шире и к середине июля на севере дошли до уездов с эстонским населением, а на западе перебросились в Рижский уезд. С 9 июня по 8 июля в губернском правлении побывало более 600 крестьянских посланцев. Они жаловались на гнет помещиков и царящий в деревнях голод — во многих местах запасные магазины были пусты, часто помещики забирали из них последнее зерно на винокурни.
Ход событий испугал помещиков, они стали требовать от генерал- губернатора немедленного применения суровых наказаний. По поручению генерал-губернатора специальная «комиссия по усмирению» под руководством фон Хагемейстера в начале июля предприняла поездку по «взбунтовавшимся» уездам. Не желая видеть нужду крестьян, Хаге- мейстер нашел, что их экономическое положение «вполне хорошее», они лишь «непокорны духом» и помочь может только «целительная суровость». Начиная с 8 июля по требованию помещиков стали наказывать крестьянских посланцев, приходивших за справками в лифлянд- ское губернское правление: их публично секли, а затем им обривали головы, как преступникам.
Однако и после этого паломничество крестьян в Ригу не прекратилось. Примерно в то же время, когда было введено наказание для ходоков, группа крестьян, прибывших в Ригу, чтобы разузнать относительно условий переселения, встретилась с епископом православной церкви Иринархом, обосновавшимся в Риге с 1836 года. Он, как «представитель царя», пользовался у крестьян большим авторитетом. Этому способствовало также и его иное, чем у местных помещиков и лютеранских пасторов, отношение к крестьянам. Те видели в крестьянах лишь бунтовщиков, а Иринарх принимал их довольно любезно и благосклонно, выслушивал жалобы на помещиков. С помощью Иринарха были даже составлены прошения, пересланные им дальше обер-прокурору Синода. Несомненно, что его поступки в известной степени были продиктованы стремлением завоевать расположение местных крестьян к православной церкви. Такого поведения Иринарха было достаточно для того, чтобы распространился слух о том, что в Риге есть русский священник, который якобы составляет списки желающих переселиться. Поэтому крестьяне продолжали ходить в Ригу. Тогда местные власти взяли под надзор дом архиерея, русские православные церкви и все дороги, ведущие в Ригу. Крестьянские ходоки стали теперь прибегать к 756


различным уловкам: лошадей и телеги оставляли близ города в лесу, переодевались в солдатские шинели, доверяли свои прошения и списки городским простолюдинам и мелким торговцам (щетинникам), направлявшимся в город.
16 июля в Риге впервые поймали ходоков из эстонской части Лифляндии — 22 человека из Мынисте и 4 — из Рогози. С этого времени эстонские крестьяне все чаще появляются в городе. На допросах пойманные полицейскими эстонские крестьяне предъявляли жалобы, подобные жалобам латышских крестьян. Они говорили, что сельские запасные магазины давно пустуют; батраки заявляли, что им нечем кормить детей. В июле волнения распространились еще шире и к августу охватили и уезды южной Эстонии, кроме Пярнуского и Сааремааского. Местные суды из Выруского уезда сообщили в начале августа в Ригу, что эстонские крестьяне «в уповании на переселение» стали «пренебрегать обработкой земель».
С конца июля местные власти стали опасаться всеобщего1 восстания крестьян. Уездный депутат дворянства фон Хагемейстер, расследовавший положение дел в Цесисском и Валгаском уездах, 5 августа доносил, что среди крестьян раздаются угрозы, «предвещающие не что иное, как кровопролитную развязку, которая состоится осенью сего года в один и тот же день по всей губернии и которая должна одним ударом изменить существующий порядок»..
Хотя опасения властей по поводу всеобщего восстания не оправдались, в трех местах Лифляндской губернии все же вспыхнули крестьянские восстания.
8 августа латышские крестьяне имения Веселауске, вооруженные дубинами, вилами и косами, напали на уездного судью и казачью команду и освободили арестованных ими крестьян.
Во второй половине августа генерал-губернатор барон Пален предпринял для усмирения крестьян поездку по маршруту Цесис — Валмиера—Валга—Тарту—Вильянди, организуя везде порку крестьян. Убедившись, что волнения усиливаются, он приказал разместить в охваченных волнениями уездах большую часть находившихся в Риге казаков и солдат пехотного полка. Появление воинских частей не сломило сопротивления крестьян, а наоборот, часто служило толчком для их активных выступлений.
8 сентября в Эстонии произошло выступление эстонских крестьян, известное в народе как «Война в Пюхаярве». В середине августа 1841 года местными крестьянами был составлен список желающих переселиться «в теплые края». К концу августа в списке уже значилось до 200 человек. Настроение крестьян становилось столь угрожающим, что 1 сентября приходский судья фон Сиверс попросил прислать в Пю- хаярвескую мызу воинскую команду. Узнав о посылке в Пюхаярве войск, крестьяне стали готовиться к встрече с ними. Вожак крестьян отставной солдат лейб-гвардии гренадерского полка Яан (Иохан Мих- кель) позвал на помощь крестьян соседних имений и приготовился дать отпор карательному отряду. Когда орднунгсрихтер фон Браш 7 сентября в сопровождении роты солдат появился в имении, все крестьяне, в том числе и из соседних мыз Арула и Палупера, скрылись в лесу. На следующий день орднунгсрихтер с солдатами направился вслед за ними, и вскоре они встретили около 50 вооруженных дубинами крестьян. Последние не дали себя схватить и разбежались по лесу. Когда солдаты
покидали лес, навстречу им вышел другой отряд крестьян, и это заставило солдат освободить арестованного
крестьянина.^Едва солдаты
757


Мыза Пюхаярве. Литография Ф. Шлатера.
возвратились в мызу, как около 200 крестьян с дубинами вышли из лесу и направились к помещичьей усадьбе. Появление роты солдат приостановило наступление крестьян, они повернули вспять, а затем скрылись в лесу. Десять крестьян, в том числе и их вожак Яан, были при этом схвачены.
Крестьяне лишились своего вожака, в имении же находилось столько вооруженных огнестрельным оружием солдат, сколько было восставших крестьян, имевших только дубины. Активное сопротивление крестьян вскоре было подавлено.
Примерно в это же время сопротивление властям оказали и крестьяне Вастселийна. Тамошний крестьянин Сакса-эспеский Яан ходил со списками окрестных крестьян в Ригу; он был вдохновителем крестьян, желающих переселиться «в теплые края». Местный орднунгсрихтер решил устранить столь «опасного подстрекателя» и однажды ночью с помощью казаков арестовал Яана в его собственном доме. Несмотря на поздний час, крестьяне быстро узнали об этом, вооружившись дубинами и камнями, напали на посланный орднунгсрихтером отряд и на протяжении двух верст преследовали казаков, но освободить Яана им все же не удалось.
8 сентября латышские барщинники, работавшие на помещичьем картофельном поле в имении Яунбебры, прогнали карательный отряд, высланный уездным судам для ареста яунбебрских крестьян, и окружили мызную усадьбу, где укрылись судьи и солдаты. Но последним ночью удалось бежать. Для подавления «картофельного бунта» в Яунбебрах власти прислали 7 рот пехоты, 40 казаков и 2 пушки. Более 100 осужденных крестьян прогнали сквозь строй солдат.
Подъем крестьянского движения встревожил местные власти. Можно было ожидать, что крестьянские волнения примут еще более широкий 758


размах. Так, выруские крестьяне для составления прошений проводили собрания с большим количеством участников. Крестьянское движение в Лифляндии напугало также центральные власти в Петербурге, и в начале сентября на место были посланы два царских флигель-адъютанта. Один из них — князь Урусов — был направлен в эстонскую часть Лифляндии. Флигель-адъютантов, предпринявших во второй половине сентября поездку по губернии, крестьяне повсюду встречали проявлениями бурного протеста. Они ничего не хотели слышать о том, что царь запретил переселение, и хором кричали: «Мы хотим быть царскими, а не барскими». Крестьяне заявляли, что умирают с голоду. В одном месте князю Урусову принесли показать обычную пищу крестьянина — мякинный хлеб.
Правительство приняло суровые меры для подавления волнений. В конце сентября и в начале октября в помощь находящемуся в Лифляндии пехотному полку было послано еще два полка и один казачий дивизион. Прибывшие войска были расквартированы в уездах с эстонским населением (в окрестностях городов Тарту и Выру), где волнения были более значительными. В октябре количество расквартированных в Лифляндии солдат превысило 9000. Для наказания восставших было учреждено два военных суда — один в Тарту, второй в Риге.
В один и тот же день, 4 декабря, в Яунбебрах и в Пюхаярве состоялась суровая расправа с восставшими крестьянами. Для устрашения помещики принудили окрестных крестьян присутствовать при экзекуции. На Пюхаярвеской мызе были заготовлены толстые сучковатые палки, к месту наказания подъехали телеги, покрытые белыми простынями, была вырыта могила. Военный суд приговорил 30 крестьян, в том числе 10 дворохозяев и 1 брата дворохозяина, 18 батраков, 1 солдата в отставке, к жестокому наказанию — их прогнали сквозь строй пятисот солдат. Кроме того, 6 из наказанных были сосланы в Сибирь или отданы в рекруты, 6 получили по году каторжных работ.
О начале расправы в Яунбебрах возвестили пушечными залпами. Здесь ряд крестьян получил по 1000—1500 ударов шпицрутенами; часть осужденных крестьян была сослана в Сибирь.
В конце 1841 и весной 1842 года происходили волнения в Тартуском уезде, частично также в Выруском. Крестьяне все еще производили запись желающих переселиться и пытались переправить списки в Ригу и Псков, куда в октябре по распоряжению центральных властей был переведен епископ Иринарх. Крестьянские ходоки жаловались на непосильные барщинные повинности и безземелье. Последние публичные расправы над крестьянами, принимавшими участие в составлении списков и их доставке, произошли в апреле и мае, отдельные — даже в июне 1842 года.
В условиях жестокого террора в Лифляндии весной 1842 года в крестьянском движении намечается спад. В охваченных волнениями волостях были расквартированы войска, содержание которых тяжелым бременем легло на население деревень. Лишь с мая войска стали постепенно уходить из Лифляндии.
Осенью 1841 и весной 1842 года брожение происходило и среди крестьян Эстляндской губернии. В феврале 1842 года среди кейласких крестьян распространился слух, будто здешним жителям царь дал «особые льготы в отношении барщины, но начальство и пасторы их замалчивают».
В этот же период развернулись выступления крестьян волости Райккюла. Осенью 1840 года крестьянин Юри Кильдема обратился в 759


губернское правление с жалобой на незаконные и непосильные поборы, наложенные на крестьян арендатором имения бароном Лилиенфельдом. Жалоба крестьян была объявлена необоснованной, а Кильдема согнан со своего двора и подвергнут телесному наказанию. В июле 1841 ив январе 1842 года Юри Кильдема ходил в Петербург к владельцу имения графу Канкрину и предъявил ему от имени крестьян волости жалобы на притеснения арендатора. Но и эти жалобы остались безрезультатными. 28 января 1842 года в Ярваканьди, где должен был состояться суд над этим упорным защитником крестьянских интересов, собралось множество крестьян с намерением не допустить наказания своего ходока. Сопротивление крестьян все же было безуспешным, и Юри Кильдема был приговорен к поселению в Сибирь.
Тот факт, что в Эстляндской губернии в то время не было более сильных волнений, можно отчасти объяснить мерами предосторожности, которые были приняты местными властями, напуганными событиями в Лифляндии. В августе 1841 года генерал-губернатор приказал гакенрих- терам Эстляндии немедленно принять меры, чтобы не допустить никаких проявлений недовольства крестьян, не останавливаться в случае необходимости даже перед уступками крестьянам, выдавать им семена на посев и т. д. Сказалось, несомненно, и то, что прикрепленным к месту жительства крестьянам трудно было получить сведения о событиях, происходящих в другой губернии. Главными распространителями новостей были в то время странствующие русские мелкие торговцы (щетинники, коробейники). В декабре 1841 года кадринаский пастор жаловался губернскому правлению, что русские коробейники распространяют среди сельских жителей «ложные» слухи о волнениях в Лифляндии. Слухи эти позорят высших государственных чиновников, жаловался пастор, и представляют дело так, будто лифляндские крестьяне в столкновениях с войсками берут верх. В январе 1842 года генерал-губернатор располагал данными о том, будто через Чудское озеро поддерживается какая-то тайная связь между крестьянами Эстляндской, Лифляндской и Псковской губерний. Власти серьезно боялись одновременного распространения волнений среди эстонских, латышских и русских крестьян, из-за этого арестовывали и высылали русских коробейников.
§ 6. 	Крестьянские волнения 1845—1848 гг.
Попытки крестьян получить свободную от барщины землю, хотя бы ценой переселения в «теплые края», не увенчались успехом. Но борьба за землю продолжалась, и слухи о разделе земли упорно держались среди крестьян. «О переселении же между поселянами ныне речь идет менее, — сообщал генерал-губернатор прибалтийских губерний шефу жандармов Бенкендорфу 1 сентября 1841 года, — нежели о приобретении в собственность без всяких повинностей господских земель, ими прежде обработанных за барщину». Осенью 1843 года среди крестьян Вильяндиского уезда стали распространяться слухи, что все крестьяне, у которых помещики когда-либо отобрали хозяйства, получат их обратно весной следующего года.
Поводом для выступления эстонских и латышских крестьян с новыми требованиями о предоставлении земли послужили некоторые мероприятия царского правительства в области политики вероисповеданий. В связи с обвинениями в «подстрекательстве», выдвинутыми прибалтийским дворянством в 1841 году против православных священников, 760


на повестку дня встал вопрос о религиозной принадлежности крестьян прибалтийских губерний. Группа политических деятелей во главе с графом Уваровым, пользовавшаяся в то время большим влиянием, считала православную религию важным средством укрепления царской власти на «инородческих» окраинах Российской империи. Политику такого направления в известной степени поддерживал и Николай I, обычно защищавший привилегии прибалтийского дворянства. В начале 40-х годов царское правительство усилило пропаганду православия в Прибалтике. В 1842—1843 гг. в Псковской духовной семинарии стали обучать эстонскому и латышскому языкам и были изданы православные катехизисы на этих языках. Весной 1845 года прибалтийским генерал-губернатором был назначен русский — Евгений Головин. В инструкциях, данных губернатору правительством, его обязывали не препятствовать переходу эстонских и латышских крестьян в православие, но в то же время он должен был принимать меры для предотвращения всяких движений, носящих хоть сколько-нибудь «революционный характер». Расхождение между царским правительством и прибалтийским дворянством в вопросе о религиозной принадлежности местного населения создало обстановку, в которой начавшееся в 1845 году крестьянское движение приняло форму массового перехода эстонских и латышских крестьян в православие.
Положение крестьян ухудшилось из-за неурожая в 1844 году и последовавшего за ним голода и падежа скота. Зимой 1844—1845 годов в Лифляндии из-за нехватки кормов и эпизоотии пало 19 600 лошадей, 53135 голов крупного рогатого скота и 180481 овца. Среди населения участились случаи смерти от голода. Если в предыдущие годы, по данным губернаторских отчетов, естественный прирост населения в Лифляндии составлял 20—30 тысяч человек в год, то в 1844 году количество населения уменьшилось в сравнении с предыдущим годом на 2901 человека, в 1845 — на 6303 человека и в 1846 году — на 21 550 человек.
Нищета крестьян росла, их гнев против немецких помещиков и пасторов усиливался. В феврале 1845 года некоторые члены рижской братской общины (гернгутеров), деятельность которой лютеранская церковь всячески преследовала, заявили о своем желании перейти в православие. На запрос генерал-губернатора Николай I ответил, что переходу в православие препятствовать нельзя.
Как только члены рижской братской общины переменили веру, в деревнях начал распространяться слух, будто крестьяне, переходящие в «царскую веру», получат землю («душевой надел») и одновременно освободятся от помещичьей власти. Снова начались походы крестьянских ходоков в Ригу с целью выяснения условий перехода в православие. Эти походы приняли столь массовый характер (причем у ходоков обычно не было разрешения от мызного управления на отлучку), что генерал-губернатор Головин 18 июня отдал распоряжение о возвращении пойманных ходоков домой этапом. 21 августа было разослано циркулярное письмо генерал-губернатора, в котором объявлялось, что крестьяне, желающие принять православие, должны совершать необходимые обряды в ближайшей от своего местожительства русской православной церкви. Для того чтобы пойти туда, требовалось разрешение мызного управления; но одновременно в циркуляре подчеркивалось, что препятствовать крестьянам в этом отношении нельзя. Письмо! генерал-губернатора было крестьянами истолковано как призыв властей переменить веру.
761


В сентябре движение за переход в православие приняло большой размах и такой характер, что власти снова встревожились. Особенно широко оно распространилось в Выруском и Тартуском уездах. В Ряпина число желающих перейти в православную веру достигала 100 человек в день, в Муствээ за две недели крестили более 1000 крестьян; при этом не хватало нужных нательных крестов. В православную церковь в городе Тарту на крещение пришла так много крестьян, что «для поддержания порядка» была выставлена стража. Во многих мызах Вы- руского уезда барщина не выполнялась, так как почти все крестьяне уходили в Тарту. Во второй половине ноября массовый переход крестьян в православие начался также в Пярнуском и Вильяндиском уездах, где в связи с этим также имели место случаи приостановления работы на мызах.
С самого начала крестьянских волнений ясно проявилось стремление крестьян при помощи перехода в «русскую веру» освободиться от ига ненавистных им немецких помещиков. Странствовавшие по эстонским деревням мелкие торговцы и другие русские оброчные крестьяне, временно проживавшие в эстонских уездах, часто рассказывали местным крестьянам, насколько положение русских оброчных и казенных крестьян лучше их положения. В сельских корчмах они говорили жадно слушавшим их эстонским крестьянам о том, как улучшилась бы их жизнь, если бы им удалось перейти «под казну»: они стали бы платить лишь денежный оброк, за выполнение барщины им платили бы деньгами. Раскольник Еким Никифоров говорил собравшимся в корчме в Лайузе крестьянам, что он уже «сорок лет назад слышал, что придет время, когда крестьянин будет работать на помещика только за плату...»
Эти разговоры подхватывались эстонскими крестьянами, с нетерпением ожидавшими освобождения от гнета прибалтийских баронов. В октябре 1845 года крестьянин Киршбаум из Сангасте неоднократно обращался к крестьянам с речами, утверждая, что «следующей весной барщина будет отменена», и пусть даже не следующей весной, а позже, но все равно будет отменена, «крестьяне в конце концов освободятся от бар, и земля будет разделена между ними по количеству душ...»
Полученные в результате общения с русскими крестьянами сведения о сравнительно более сносном положении крестьян, плативших за свою землю денежный оброк, стали одним из стимулов для выступления эстонских крестьян с требованием земли и отмены ненавистной барщины.
В сентябре 1845 года лифляндский ландрат фон Бруйнинг писал по поводу перехода крестьян в православие: «Мнение, будто те, кто перешел в православие, станут царскими людьми и получат землю, продолжает держаться. Люди проявляют ожесточенность и упорство, и похоже, что их вдохновляет большой гнев против немцев... Многие открыто говорят: мы должны получить землю; если нам ее не дадут, то возьмем сами и убьем немцев...» Камбьяские и реолаские крестьяне говорили ландрату, что им все равно, какой быть веры, и если они даже и не получат землю, то по крайней мере избавятся от господ. Среди крестьян волости Ропка в октябре 1845 года шел разговор о том, что пришла пора отомстить помещику Брашу за жестокости, совершенные им в 1841 году при подавлении восстания в Пюхаярве. В своем письме к Крейцвальду от 27 сентября 1845 года Фельман сообщал услышанные им от крестьян слова: «Наши бедствия достигли предела, все видят это и никто не помогает. Если мы иногда хотим пожаловаться более серь762


езно, то нас называют бунтовщиками, бьют до крови и сотнями ссылают в Сибирь. Это делают с нами братья по вере. Принесет ли нам улучшение новая вера, мы не знаем, во всяком случае она хоть немного вырвет нас из когтей немецких живодеров; царь, в веру которого мы переходим, будет больше заботиться об улучшении нищенских условий нашей жизни». Во многих местах крестьяне требовали от помещиков уменьшения повинностей. Лустивереское мызное управление сообщало в середине ноября, что крестьяне отказались выполнять барщинные повинности, платить государственные подати и возвращать зерновые ссуды. В Выруском уезде крестьяне надеялись освободиться от барщинных повинностей, получить землю и, кроме того, еще по 30 рублей серебром. В Тартумаа крестьяне хотели получить землю за оброк, как и русские крестьяне; в Алатскиви ходили слухи, что тем, кто перейдет в православную веру, будут в будущем платить за отработанные тягловые и пешие дни деньгами (60 и 30 копеек серебром). В Пилиствере крестьяне говорили: «Настал час нашего освобождения от ига, теперь мы станем собственниками и хозяевами, получим новых судей и пасторов».
Немецкие помещики того времени, а позже и прибалтийско-немецкие дворянские историки пытались представить это движение как результат систематических подстрекательств русских провославных священников О беспочвенности такого утверждения свидетельствует хотя бы сла- -бость организации православной церкви в Лифляндии. Во всей южной Эстонии насчитывалось шесть православных священников, и только двое из них знали эстонский язык. Несмотря на все свои старания, немецкие помещики не могли привести ни одного достоверно доказанного случая, когда бы священники обещаниями земных благ склоняли крестьян переменить веру. Но стремясь завоевать симпатии к православию, они обращались с крестьянами гуманнее, чем пасторы. Православные священники записывали иногда жалобы, высказанные крестьянами во время обряда миропомазания, и помогали им в случае крайней несправедливости помещика обращаться в государственные учреждения. Опять стали подозревать в «подстрекательстве» и русских мелких торговцев. Их арестовывали и ссылали. Местные власти по самым пустым причинам пороли и даже высылали в Сибирь крестьян и мелких торговцев, как «распространителей ложных слухов». Помещики, которые ни в коем случае не хотели предавать огласке, что истинной причиной волнений было бедственное положение крестьян, делали все, чтобы обнаружить и поймать выдуманных ими самими «тайных эмиссаров», якобы сеющих смуту.
Хорошо понимая, что вспыхнувшее крестьянское движение прямо враждебно как лютеранской церкви, так и помещикам, пасторы и помещики начали в деревнях энергичную борьбу за крестьянские «души». Крейцвальд пишет, что если раньше крестьянин вынужден был днями ждать, пока он сможет поговорить с господами, то теперь господа все дни проводят в деревне. Помещики обещали крестьянам, которые останутся лютеранами, дать те же льготы, что должны были получить перешедшие в новую веру, если последние их получат. Крестьян, принявших православие, они выгоняли с хуторов, не давали им взаймы зерна и т. д. Пасторы использовали любую возможность, чтобы опорочить перешедших в новую веру, и не разрешали даже хоронить их на кладбище.
В конце сентября лифляндское дворянство, чтобы добиться запрещения перехода в православную веру, послало в Петербург делегацию.
763


Царское правительство, однако, не пожелало отказаться от планов распространения государственного вероисповедания. Но оно боялось усиления крестьянского движения и для подавления волнений послало в южную Эстонию казачий дивизион и чиновников по особым поручениям министерства внутренних дел. В начале декабря по повелению царя был установлен шестимесячный подготовительный срок для перехода в православие — крестьянин должен был подавать заявление о желании перейти в православие за шесть месяцев до помазания.
Несмотря на преследования со стороны помещиков и установленные ограничения, движение продолжалось ив 1846 году. Особенно широким оно было теперь в Пярнуском и Вильяндиском уездах. В некоторых местах крестьяне угрожали прекратить выполнение барщинных повинностей на помещика. В Синдиском казенном имении крестьяне держали себя столь угрожающе, что туда в спешном порядке была послана сотня казаков.
В мае 1846 года движение охватило остров Сааремаа. И здешние крестьяне питали надежду на получение земли, на освобождение от помещичьей кабалы и т. д. Местная ландратская коллегия сообщала даже, что среди крестьян распространяются «коммунистические идеи о распределении земли и освобождении от всех повинностей». В 1848 году К. Маркс и Ф. Энгельс писали в «Манифесте Коммунистической партии»: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские».11 Как видно, по мере сил боролись с этим «призраком» и помещики острова Сааремаа.
Число принявших православие на Сааремаа росло с каждым днем. Были случаи, когда крестьяне угрожали помещикам отказом от барщины. Генерал-губернатор направил сюда казачью полусотню. Посланный на место флигель-адъютант царя Крузенштерн писал в своем отчете о глубоком убеждении крестьян в том, что земля, находящаяся в руках помещиков, принадлежит им, как исконным жителям, и теперь они хотят получить ее обратно в собственность.
Весной 1847 года в некоторых уездах крестьянское движение нашло свое выражение в своевольных переселениях, которые в то время имели место и в других губерниях. Несколько сот крестьян из Ряпина, Пыльва, Вынну и из некоторых соседних приходов продали свое имущество и самовольно двинулись в Псков, надеясь с помощью государства пробраться оттуда дальше на Украину. Местные власти арестовали их всех и возвратили на прежние места.
Так как надежды крестьян на улучшение положения в связи с переходом в православную веру не сбылись, движение пошло на спад. До весны 1847 года в православие переходило в месяц в среднем 1250 крестьян мужского пола, позже, до весны 1848 года, — только 220. Начиная со второй половины 1848 года движение совершенно заглохло. Помимо преследований со стороны помещиков и пасторов и провала надежд крестьян, тут сказалось и изменение в политике царского правительства, напуганного широким размахом крестьянского движения. В революционном 1848 году царизм стал особенно бояться выступлений народных масс и более внимательно относился к жалобам прибалтийских дворян. В марте 1848 года генерал-губернатором вместо Головина был назначен князь А. А. Суворов, приобревший позже известность как  1
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 423.
764


защитник интересов прибалтийских дворян. Одним из его первых шагов на новом поприще была организация в Выруском уезде порки крестьян, пожелавших принять православие.
Крестьянское движение 1845—1848 гг. отличается прежде всего размахом и массовостью, хотя по различным причинам (положительное отношение правительства к переходу населения в православие и т. д.) острых столкновений между крестьянами и властями было мало. Распространяясь из восточных уездов на запад до Сааремаа, движение всколыхнуло всю губернию. Очень трудно определить, сколько крестьян фактически принимало участие в движении. Количество перешедших в православие не дает в этом отношении вполне правильной картины, ибо несомненна, что не всем участникам движения удалось перейти в «царскую веру». Но все же известное представление о размахе движения и относительной его силе дают следующие данные. В православие перешли: в Выруском уезде — И процентов, в Тартуском — 12,4, в Вильяндиском — 12,6, в Пярнуском — 27,7 и на Сааремаа — 29,8 процента крестьян, а всего в южной Эстонии примерно 17 процентов.
Трудно также установить точно, каков был социальный состав участников движения. Как правило, первыми и в наибольшем числе стали выступать батраки, бобыли и беднейшие крестьяне. Однако и участие дворохозяев было достаточно широким. В трех приходах Вильяндиского уезда весной 1847 года от 15 до 31 процента крестьян, перешедших в православие, составляли дворохозяева. Но и во время этого антифеодального движения между отдельными прослойками крестьянства не совсем заглохли социальные противоречия, которые помещики и пасторы пытались использовать в своих интересах. Например, пастор из Канепи, стремясь посеять раздор между крестьянами и тем помешать их переходу в православие, заявил на одном из собраний в школе, что за клочок земли дворохозяева требуют от бобылей даже больше, чем помещики. «Это замечание, — рассказывает сам пастор, — вызвало в Кыллестеской школе жаркий спор между дворохозяевами и бобылями. Последние утверждали, что я сказал правду, и приводили по этому поводу примеры; дворохозяева, напротив, во многом обвиняли бобылей».
Все же в борьбе против помещиков крестьянство, несмотря на развивавшиеся в нем самом внутренние противоречия, выступало еще как единый класс, ибо все без исключения крестьяне страдали от крепостнического гнета помещиков.
Весь ход событий ясно показывает, что крестьянское движение 1845— 1848 годов в Лифляндии по существу не было религиозным. Своими действиями крестьяне как бы показывали, что вера им безразлична, а нужна только земля и возможность обрабатывать ее свободно, не отбывая барщины в имении.
Во второй половине 40-х годов в Эстляндской губернии не было крупных крестьянских волнений. Петербургский митрополит, в епархию которого входила Эстляндская губерния, не разрешал в то время принимать эстляндских крестьян в православие. Однако отдельные крестьянские выступления все же в Эстляндии происходили.
В начале июля 1847 года произошло столкновение между управлением мызы Тухала на юге Харьюского уезда и барщинниками. 7 июля барщинник Тыну Вахт напал на управляющего. За «бунтовщиком» послали старосту, кубьяса и кильтера, но барщинники, находившиеся на сенокосе, прогнали их. На следующий день местные власти под руководством чиновника губернского правления Швебса устроили
765


Молотьба в мызе. Картина А. Иохансона, 1953 г.
на мызе суд над участвовавшими в сопротивлении баршинниками. К этому времени на дворе собрались и другие барщинники, которые пытались освободить арестованных, но безуспешно.
В августе того же года сопротивление властям оказали крестьяне- мызы Раэ, принадлежавшей городу Таллину. Из-за недородов в прошлые годы местный сельский запасный магазин был частично заполнен хлебом, принадлежавшим поместью. Так как обычно сдавать зерно в магазины должны были дворохозяева, то их обязали обмолотить этот хлеб. Но они договорились с мызным управлением, что обмолот будет произведен барщинниками и срок ночной молотьбы удлинен. Тогда батраки дворохозяев стали жаловаться, что на них, и без того обремененных тяжелой работой, взвалена еще эта молотьба. Кроме того, управление мызы установило чрезмерно высокие нормы сдельной работы. Во второй половине августа барщинники отказались молотить зерно и оказали сопротивление гакенрихтеру, когда тот пытался наказать их. 26 батраков были отправлены в Таллин. По распоряжению губернского правления каждый из них получил по 60 ударов палкой; одного подозреваемого в «непокорности» дворохозяина посадили на 8 дней под арест. Но волнения продолжались. Барщинники даже обсуждали на ночном собрании предложение пойти в Таллин и освободить заключенного дворохозяина. События в Раэ наглядно показывают, что барщинники считали основным врагом мызу даже тогда, когда между ними и дворохозяевами уже имелись серьезные противоречия.
766


Массовый переход эстонских и латышских крестьян в православие происходил в то время, когда в других районах Русского государства усилилось брожение среди крестьян, когда целые губернии были охвачены так называемым переселенческим движением. Крестьянские волнения 40-х годов в Эстонии явились одним из проявлений борьбы крестьянства всех народов, населявших Русское государство, против их общего врага — помещиков и царизма.
Крестьянское движение 1845—1848 годов было стихийной борьбой против феодально-крепостнических производственных отношений и приемов эксплуатации, за которые держались помещики. Это была, по существу, борьба за свободную от помещичьих повинностей крестьянскую землю. По сравнению с предшествующими крестьянскими волнениями, теперь все явственнее стало звучать требование о наделе землей. Классовая борьба крестьянства усиливалась и все больше угрожала феодальной земельной собственности.
§ 7. 	Общественное движение 40-х годов
Углубление кризиса феодально-крепостнического строя и подъем массового крестьянского движения в 40-х годах сопровождались в России бурным развитием освободительной борьбы и передовой общественной мысли. Среди различных идеологических течений, выражавших сложные и острые общественные противоречия, четко определилось революционно-демократическое направление, представители которого отражали стремления борющегося против крепостнического гнета крестьянства. Видные представители этого направления революционные демократы В. Г. Белинский и А. И. Герцен, страстные, убежденные борцы против крепостничества и самодержавия, глубоко верили в огромную внутреннюю силу народа, считали, что ему принадлежит активная роль в историческом процессе. Белинский и Герцен выражали общие для всех населяющих Россию народов интересы в борьбе против самодержавия и крепостничества.
У Белинского и Герцена было немало единомышленников. Революционно-демократические идеи распространились в 40-х годах среди большой части передовой русской интеллигенции. В конце 40-х годов под руководством М. В. Буташевича-Петрашевского в Петербурге был организован кружок, ответвления которого появились и в других городах России. Мировоззрение многих петрашевцев формировалось под влиянием идей Белинского, петрашевцы, в свою очередь, оказали воздействие на убеждения молодого Чернышевского. Для петрашевцев характерно остро критическое отношение к самодержавно-крепостническому строю, а часть из них была настроена явно революционно. Они изучали утопический социализм (фурьеризм) и пропагандировали его идеи.
Росту революционных настроений среди передовой русской интеллигенции способствовали и вести о революционных событиях во Франции, Германии и Австро-Венгрии.
Так же как массовое освободительное движение против крепостничества было единым мощным движением народов России, так и развитие передовой антикрепостнической общественной мысли являло собой единый процесс. Русская передовая мысль оказывала в то время все растущее влияние на идеологическое развитие других народов России.
В Эстонии также 40-е годы характеризуются обострением борьбы 767


между различными идеологическими направлениями, отражавшими стремления разных классов и слоев общества. Все возникавшие в то время проблемы были связаны с капиталистическим путем развития и ликвидацией крепостничества.
Вопросы развития производительных сил и ликвидации крепостнического строя обсуждались в статьях и полемических очерках, например на страницах редактируемого Г. Меркелем журнала «Provinzialblatt für Kur-, Liv- und Esthland» («Провинциальный листок для Курляндии, Лифляндии и Эстляндии», 1828—1836) и тартуского журнала «Inland» («Родина», 1836—1863). В печати выступали представители различных течений. Периодической печати на эстонском языке в то время еще не было, хотя уже неоднократно делались попытки к изданию эстонских журналов и газет.
Интересы прибалтийско-немецких помещиков-крепостников выражали консерваторы Г. Нолькен и другие. Прикрываясь призывом к «свободному соревнованию», выдвинутым в крестьянских законах, они фактически защищали крепостническую эксплуатацию. Так называемое либеральное направление представляли помещики Фелькерзам и другие, которые начинали понимать неизбежность капиталистического развития и под давлением классовой борьбы крестьянства были готовы к известным уступкам. Они добивались, однако, возможно медленного перехода к капитализму с широким сохранением пережитков крепостничества. Как те, так и другие стояли на платформе циничнейшего феодального расизма: они отрицали не только активную роль народа в историческом процессе развития, но и вообще творческие способности и разум эстонского народа. Эстонские крестьяне были для них, как откровенно высказался лууньяский барон, ландмаршал лифляндского рыцарства Г. Нолькен, просто «скотом», любое изъявление воли которого следовало насильственно подавлять.
Наряду с идеологией консервативного и либерального дворянства, в Эстонии в 30—40-х годах появилось идеологическое течение, отражавшее интересы прибалтийско-немецкой буржуазии. Представители этого течения стремились к более быстрому развитию капитализма и решительному разделению помещичьего и хуторского хозяйства, к накоплению капитала, необходимого для капиталистического крупного производства, путем перевода крестьян на денежную аренду и продажи им земельных участков. Они считали, что изменения в положении крестьян следует осуществлять путем реформ. На такой точке зрения стояли известный просветитель Г. Меркель, профессор анатомии Тартуского университета А. Хук, его брат помещик К. Ф. Хук и другие. Меркель подчеркивал, что причиной экономического упадка имений является отказ предоставить крестьянам право собственности на их же землю. Представителям этого направления не были чужды и некоторые черты демократизма. Например, профессор А. Хук, участвовавший вместе с Фельманом в создании Эстонского ученого общества (осн. в 1838 году), выступал против феодального расизма и утверждал, что эстонский народ способен достигнуть высокого уровня культуры.
Наиболее важным новым явлением в развитии общественной мысли в Эстонии в тот период было возникновение передовой идеологии, отражающей интересы крестьянства. По своему характеру эта идеология была просветительско-демократической.
Серьезным уроком для революционных демократов России явилось поражение декабристов, у которых, по выражению Герцена, «на Сенатской площади не хватила народа». Центральной задачей общественного
768


Ф. Р. Фельман. Рисунок К- Зенфа
движения 40-х годов в России был вопрос о вовлечении народных масс в революцию. Подъем политической активности народа был неразрывно связан с повышением сознательности его, расширением общего кругозора, а значит, и с просветительской деятельностью.
Для роста сознательности народа необходимо было добиваться развития национальной культуры. Эта задача имела важное значение особенно в прибалтийских губерниях, где крестьянство страдало не только от экономического и политического, но и от национального гнета. Первые представители демократически настроенной интеллигенции, вышедшие из среды эстонского крестьянства, широко развернули просветительскую деятельность.
Выразителями стремлений эстонского крестьянства в тот период являлись просветители-демократы, в первую очередь Фридрих Роберт Фельман и Фридрих Рейнгольд Крейцвальд.
Ф. Р. Фельман вышел из среды угнетенного эстонского крестьянства. Под его руководством уже в конце 20-х годов сформировался в Тартуском университете первый кружок эстонских прогрессивных интеллигентов, которые ставили своей задачей деятельность на благо народа. К кружку, кроме Фельмана, принадлежали Ф. Р. Крейцвальд, Д. X. Юргенсон, И. Я- Нокс и другие.
Основой формирования мировоззрения Фельмана явилась окружающая его действительность — тяжелая жизнь крепостного эстонского крестьянина. Все прогрессивные современники Фельмана отзываются о нем как о человеке исключительно одаренном, справедливом и волевом
49 История Эст. ССР
769


и одновременно подчеркивают его любовь к своему народу. Именно в тесных связях с народом и заключалась сила Фельмана.
Как выразитель стремлений эстонского крестьянства, Фельман был последовательным и непримиримым врагом крепостничества. Он рассматривал эстонское крестьянство и прибалтийских баронов как антагонистические общественные силы. Фельман показал, что немецкие рыцари были захватчиками, которые под предлогом распространения христианства поработили свободный и стоящий на высоком для своего времени культурном уровне эстонский народ. Оружием сломили они героическое сопротивление эстонцев. Рыцари, считавшие себя высшими существами по отношению к эстонцам, в своем стремлении к наживе, впрягли эстонца в плуг, видели в нем вьючное животное. «С немецкой основательностью надели ярмо на бедный народ, ничего подобного не встречалось, наверное, нигде на свете», — говорил Фельман. У эстонцев отняли все, кроме их языка, который должен был отличать раба, служить своего рода перегородкой между господином и батраком.
Будучи глубоко убежден в жизнестойкости и творческих способностях эстонского народа, Фельман доказывал, что эстонцы до вторжения немецких поработителей стояли на высокой ступени развития, и, говоря об эстонском народе, подчеркивал такие его качества, как храбрость и мужество. Немец, писал он, в течение столетий старался низвести эстонца до положения скота, войны и эпидемии опустошали страну, эстонец же сохранил все свои высокие моральные качества, твердость своего характера. В том, что эстонский народ упорно придерживался старых обычаев и обрядов, Фельман видел выражение воли к сопротивлению. Такая позиция Фельмана, направленная против феодального расизма прибалтийского дворянства, имела целью укрепить веру эстонского народа в свои силы.
Фельман показал, что по сравнению с предшествовавшими столетиями немецкого господства положение эстонских крестьян в современный ему период не улучшилось. Он не придавал значения формальному освобождению крестьян по законам 1816 и 1819 годов. Родина томится «в плену колдовства, в тисках немцев», — писал он. «Эстонец стал нищим, у него отнята его собственность, и он в наши дни является пролетарием. Его старая культура уничтожена, его политический кругозор стал узким, свою былую боевую ловкость и энергию он должен растрачивать в качестве рабочего скота на бескрайних полях чужеземцев».
В 1842 году, в беседе с бароном Нолькеном, Фельман прямо заявил ему, что эстонский крестьянин находится в невыносимом положении; у него нет хлеба насущного, его поля пусты; причина этого — тяжелый гнет со стороны помещиков и прежде всего — барщина. В самую горячую рабочую пору крестьянин должен обрабатывать помещичьи поля; для работы на себя у него не хватает времени. Он не заинтересован в том, чтобы хорошо обрабатывать свою землю, так как в любую минуту помещик может согнать его с насиженного места. Помещики не имеют никакого права на землю, которой они владеют, утверждал Фельман. Эта земля отнята ими у эстонских крестьян. Когда помещики обосновывали свои «права» привилегиями, утвержденными различными правителями, а то и просто давностью времени, в течение которого они являлись собственниками земли, то Фельман на это отвечал, что никакой промежуток времени не может санкционировать узурпацию. Он верил, что настанет время, когда поработители должны будут дать ответ за свою преступную деятельность. Широкое движение эстонских крестьян
770


в 40-х годах Фельман рассматривал как справедливую борьбу за землиц за освобождение, по его словам, «из когтей немецких живодеров». Та- ким образом, Фельман оправдывал борьбу эстонского крестьянства против угнетателей. Прибалтийские помещики считали Фельмана «наиболее опасным подстрекателем крестьян».
В конце 30-х и начале 40-х годов он был тесно связан с передовой интеллигенцией Тарту, в первую очередь с преподавателями университета. В это время отмечается оживление идейно-политической жизни в университетских кругах Тарту. Наиболее передовые тартуские интеллигенты критиковали крепостничество и абсолютизм. К их числу при* надлежал, например, профессор уголовного права Э. Озенбрюгген, в статьях которого, когда он касается положения эстонского крестьян* ства, чувствуется искренняя симпатия к народу и сказывается сильное влияние Фельмана.
Наиболее близко стоит к Фельману выдающийся просветитель- демократ Ф. Р. Крейцвальд.
Крейцвальд родился в 1803 году в семье крестьянина, рос среди крепостных и поэтому хорошо знал жизнь своего народа. В своих поздних статьях он часто вспоминает о положении эстонских крестьян в начале XIX века, когда, по его словам, крестьяне были уподоблены «скоту и неодушевленным предметам, являлись собственностью других людей». Наиболее важным фактором, оказавшим влияние на формирование его мировоззрения, явилось устное народное творчество. С самых ранних лет Крейцвальд знакомился с народными сказками и песнями и записывал их. С большим трудом удалось Крейцвальду получить высшее образование — в 1833 году он закончил медицинский факультет Тартуского университета. На окончательное формирование мировоззрения Крейцвальда оказали большое влияние просветительские идеи и достижения естествознания, с которыми он познакомился во время учебы.
Фельмана и Крейцвальда объединяло искреннее желание служить своему народу. Подобно Фельману, Крейцвальд глубоко любил свой народ, был неразрывно связан с ним и верил в его жизненную силу. Он также видел в прибалтийских баронах захватчиков и поработителей, которые в течение веков держат в кабале эстонский народ.
В конце 30-х годов Крейцвальд начал публиковать в журнале «Ин- ланд» статьи, в которых он всесторонне обрисовывал невыносимое положение эстонского крестьянства. Он писал о голоде, неурожаях, бескормице, об эпидемиях, жалких жилищах крестьян, о болезнях и т. д., характеризуя таким образом «общую для страны беду, которая не знает пощады». Статьи Крейцвальда проникнуты глубоким сочувствием к угнетенным и ненавистью к тем, кто повинен в их нищете. Причину нищеты крестьян Крейцвальд видел в крепостнической эксплуатации, особенно в барщине. Он полагал, что если сохранится существующая система, то крестьянство погибнет. Вскоре помещики начали преследовать Крейцвальда за эти выступления.
Крейцвальд выступал и против привилегий и сословных учреждений прибалтийских баронов. В своих письмах он развивал смелую мысль об участии представителей крестьянства в административных и судебных учреждениях. Крейцвальд был непримиримым врагом мракобесия и феодальной церкви — идеологической опоры помещиков. Он называл пасторов «слепцами», «чернокафтанными бездельниками» и использовал! все возможности для их разоблачения.
771


Фельман и Крейцвальд отдавали все свои силы просвещению эстонского крестьянства и его пробуждению. Их научно-популярные и художественные произведения были направлены против феодальной идеологии, религиозного мракобесия, против попыток пасторов заставить народ послушно подчиняться эксплуататорам.
В 40-х годах в Эстонии, как и во всей России, в связи с общей активизацией идейно-политической жизни распространились идеи утопического социализма. В 1846 году философский факультет Тартуского университета предложил для работы на соискание премии тему: «Критика сен-симонизма, социализма и коммунизма. Краткая история и обзор особенностей, которые эти теории имеют во Франции, Англии, Германии и Швейцарии, вместе с описанием их основных ошибок». Когда в 1849 году во многих городах России был проведен обыск в книжных магазинах, в Тарту нашли более тысячи различных запрещенных произведений.
В 1848—1849 годах в Таллин проникло влияние взглядов петрашевцев. С кружком Петрашевского были связаны чиновники эстлянд- ского губернского правления А. П. Беклемишев и К. И. Тимковский.
Беклемишев изучал фурьеризм и пытался показать в своих статьях, как его можно практически применять в условиях России. Наряду с этим он выступал с критикой крепостничества. В своем «Письме о превращении помещичьих крестьян в свободных землепашцев» он требовал освобождения крестьян с землей, хотя все же с выкупом. Если их не освободят, подчеркивал Беклемишев, возникнет «пожар» — общее восстание крестьян.
К. И. Тимковский и его единомышленники ставили своей задачей пропаганду идей Фурье и пытались претворить их в жизнь. Взгляды Тймковского отличались революционностью. Он добивался создания широкой революционной организации. В своих речах, произнесенных в кружке Петрашевского, он призывал бороться за ускорение восстания против царизма, которое он представлял себе как массовую крестьянскую революцию. По данным материалов процесса петрашевцев, Тимковский организовал в Таллине два кружка для изучения идей Фурье. Весной 1849 года вместе с другими петрашевцами были арестованы также Беклемишев и Тимковский.
Значительное влияние на общественное движение в Эстонии в то время оказала революция 1848 года на Западе. Вести о революции порождали страх в среде помещиков, боявшихся общего восстания крестьян. Из Тарту, например, 31 марта 1848 года сообщали: «Здешние помещики, опасаясь бунта своих крестьян, охвачены каким-то паническим страхом ...»
В то же время известия о революционных событиях укрепили надежды крестьян и передовой интеллигенции. Уже в марте 1848 года рижский генерал-губернатор писал в Петербург: «Сообщения о событиях в Германии и Франции дошли до простого народа Прибалтики...» Он отмечал, что латыши и эстонцы, обычно безразлично относившиеся к событиям за границей, знали о них и обсуждали их на рынках и в других местах, где собирался народ. Передовая интеллигенция Тарту приветствовала революцию, отдельные представители ее были связаны с немецкими революционерами. В Таллине прогрессивные идеи распространились в основном среди школьных учителей, которые в большинстве своем были иностранцами. Жандармские власти выслали из Таллина в Тарту нескольких интеллигентов, заподозренных в личных связях с участниками революции 1848 года во Франции и Германии.
772


Таким образом, в общественном движении в Эстонии, особенно в 40-х годах, возникли новые явления, отражавшие глубокий кризис феодальной формации.
§ 8. Крестьянские законы 1849 и 1856 годов
Крайнее несоответствие отсталых производственных отношений характеру производительных сил привело в Эстонии в 40-х годах XIX века к обострению кризиса феодально-крепостнической системы. Крестьянские законы 1849 и 1856 годов представляют собою очередную попытку правящего класса преодолеть кризис путем незначительных уступок, при которых были бы возможно меньше затронуты основы феодально- крепостнического производства, особенно феодальное землевладение. Планы подобных реформ были весьма распространены во второй четверти XIX века. Деятельность многочисленных аграрных комиссий, проекты царского чиновника графа Киселева, пользовавшегося в то время большим влиянием, говорили о стремлении «улучшить» существующую эксплуататорскую систему, оставив незатронутыми ее устои.
Для царствования Николая I характерно кабинетное обсуждение крестьянского вопроса в многочисленных комитетах и комиссиях. Уже в 20-х годах работали комиссии, в задачу которых входили унификация и дополнение крестьянских законов трех прибалтийских губерний. Основной задачей этих комиссий было подтвердить и уточнить сословные привилегии помещиков. Решением Государственного совета от 1829 года крестьянские законы для Прибалтики были дополнены специальным указанием на то, что дворянскими имениями могут владеть только лица, принадлежащие к местному дворянству. Из вопросов, касавшихся положения крестьянства, разбирались отнюдь не первоочередные, а такие, как о школьном образовании крестьян, о сельских запасных магазинах, о крестьянских банках и т. д. Но разбор и этих вопросов ограничился лишь составлением проектов, оставшихся на бумаге.
Волнения среди эстонских и латышских крестьян в 40-е годы снова со всей остротой поставили на повестку дня аграрный вопрос. Эти волнения прозвучали для местных помещиков как последнее грозное предупреждение. И царское правительство, которое посылало в Лифлян- дию полк за полком для «усмирения» крестьян, пришло к убеждению, что упрочить власть помещиков можно лишь путем очередных реформ. Шеф жандармерии Бенкендорф в связи с волнениями 1841 года лично поехал в сентябре в Ригу и рекомендовал лифляндским дворянам предпринять новые шаги в области крестьянских реформ. В 1841 году в Лифляндсксй и Эстляндской губерниях приступили к разработке новых крестьянских законов.
При составлении нового крестьянского закона для Лифляндии возникли разногласия между двумя группами дворян — «консерваторами» и «либералами». Так называемые консерваторы боялись всего того, что, по их мнению, в какой-то мере могло подорвать власть помещиков над крестьянами, боялись, в частности, и перехода на денежную аренду. Их идеалом была система феодально-крепостнической эксплуатации, безраздельное владение помещиками всей землей и сохранение в неизменном виде их политической и экономической власти над крестьянами. Возглавлял эту группу дворян лууньяский помещик барон Нолькен. Руководителем так называемых либералов был лифляндский помещик фон Фелькер- зам. Выработанная либералами в ноябре 1841 года программа показы773


вает, какую политику в отношении крестьянства намеревались вести эти помещики, искавшие уже путей для получения со своих имений капиталистической прибыли. Присоединяя к мызным полям часть крестьянской земли, помещик должен был за год собрать в единое целое столько земли, сколько он считал нужным для успешного, прибыльного ведения своего хозяйства. Необходимый для капиталистического ведения хозяйства капитал, помещик должен был получить от продажи остальной земли крестьянам за плату, вносимую ими в течение 30—50 лет. Создаваемые при этом хуторские участки должны были иметь незначительные размеры (от одной десятой до одной трети гака), чтобы держатели их таким образом зависели возможно больше от помещика й снабжали его рабочей силой. Эта программа предусматривала сохранение крупных хозяйств типа прусских юнкерских поместий. Позднее группа Фелькерзама должна была значительно изменить свою программу, так как даже такой план казался большинству лифляндских помещиков слишком «революционным». Борьба этих двух групп, говоря словами В. И. Ленина, «была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок. Либералы так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти».1
В 1846 году в Петербурге для разработки новых крестьянских законов был создан Остзейский комитет. Новый крестьянский закон для Лифляндии был утвержден Николаем I в 1849 году, сначала, правда, только на шесть лет (действие закона позднее было продлено). Для проведения его в жизнь была создана особая государственная комиссия, получившая широкие полномочия на использование военной силы.
Такая же тревога, как и в Лифляндии, царила среди помещиков Эстляндской губернии. Летом 1840 года группа эстляндских помещиков под руководством Бреверна разработала первый проект новой крестьянской реформы. Усиление крестьянского движения заставило эстляндских помещиков серьезно подумать об изменении существующего аграрного порядка. В 1846 году помещик А. Грюневальд, встревоженный сильными крестьянскими волнениями в Галиции, писал в своем Предложении комиссии по крестьянским делам: «Не доказывают ли последние события в Галиции опять, что даже в девятнадцатом столетии вспыхивают кровавые бойни, более страшные, чем самые жестокие зверства средневековья, когда какой-то народ получает возможность отомстить за многолетний гнет барщины. Можем ли мы рассчитывать на большую симпатию со стороны эстонцев? .. Мало ли у нас тлеющей золы, которая ждет лишь малейшего дуновения ветра, чтобы разгореться ярким пламенем, и разве не предупреждены мы примером других стран, чтобы не смотреть бездеятельно на этот огонь до тех пор, пока уже не сможем своими силами его затушить?»
Среди части эстляндских помещиков, как и в Лифляндии, стало распространяться убеждение, что революции можно избежать лишь расширением прав крестьян на их участки и предоставлснивхМ крестьянской верхушке возможности выкупить свои хутора в собственность. Помещик из северной Эстонии К. Ф. Хук в 1845 году так изложил эту точку зрения: «Лишь там, где земля находится не в руках меньшинства, а по крайней мере наполовину или на две трети принадлежит крестьянским 1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 20, стр. 174.
774


хозяйствам, нечего бояться каких-то насильственных изменений (революции). Французская революция никогда не смогла бы возбудить столь всеобщей симпатии, если бы отношения тамошних помещиков и крестьян были раньше отрегулированы правительством». Эстляндские «либералы» из помещичьей среды отличались еще большей жадностью, чем лифляндские. В одном из разработанных ими проектов помещикам разрешалось отчуждать до двух пятых крестьянской земли.
Новым толчком в подготовке крестьянской реформы послужили волнения, вновь вспыхнувшие в 1845 году в Лифляндии. После того как Остзейский комитет рассмотрел новые проекты и привел их в большее соответствие с готовящимся в Лифляндии крестьянским законом, Николай I утвердил 9 июня 1846 года основные положения нового крестьянского закона для Эстляндии. Между органами местного дворянства и царским правительством обнаружились расхождения в вопросе о денежной поддержке, испрашиваемой эстляндским дворянством. Это затянуло подготовку нового закона до 1854 года. Потом его разработка была временно прервана, чтобы во время Крымской войны не «подвергать опасности внутреннюю безопасность государства». Новый крестьянский закон для Эстляндии, утвержденный Александром II в 1856 году, был опубликован лишь в апреле 1858 года.
Ход экономического развития, а также крестьянские волнения 40-х годов заставили эстляндских и лифляндских помещиков понять, что необходимо предоставить больший простор развитию капиталистических отношений. Новыми крестьянскими законами 1849 и 1856 годов была подорвана монополия прибалтийских помещиков на землю и созданы условия для возникновения мелкой крестьянской земельной собственности. В то же время за счет очередного ограбления крестьянских земель и за счет средств, выжимаемых из крестьян в виде платы за выкуп, экономически укреплялись помещичьи латифундии. В скрытом виде помещики сохранили и барщинную систему, но наряду с этим создавались определенные возможности для развития натуральной и денежной аренды.
Крестьянские законы 1849 и 1856 годов еще раз подтвердили право собственности помещиков на помещичьи, а также и на крестьянские (хуторские) земли. Но, напуганные крестьянским движением 40-х годов, помещики несколько расширили права крестьян на владение землей, фактически находившейся в их руках. Большую часть земли, которой непосредственно пользовались крестьяне, уже нельзя было своевольно присоединять к мызам. Этим был положен известный предел грабительскому уничтожению помещиками крестьянских дворов. Границы этой так называемой крестьянской арендной, волостной, или повинностной, земли в Лифляндии определяли по кадастрам 1804 года, в Эстляндии — по фактическим данным на 1846 год. По закону помещик уже не имел права присоединять к мызным полям повинностную землю, но ему разрешалось обменивать ее на мызную; в Лифляндии для этого требовалось согласие волостного суда. Повинностная земля должна была находиться в пользовании крестьян, которые могли купить ее и в собственность. Покупная цена полностью зависела от усмотрения помещика, который не был обязан продавать эту землю непременно крестьянам — ее мог купить каждый, кто давал более высокую цену. Несмотря на громкие декларации составителей законов, в них нет и намека на какую-либо «защиту крестьянства». Деятельности помещиков было дано лишь известное направление. В дальнейшем помещики могли умножать свои доходы не путем захвата крестьянских земель* или уве-
775


личения барщины, а продавая повинностную землю и таким образом получая в свое распоряжение денежный капитал. Такое положение в известной степени было выгодно и для выделявшейся из крестьянской среды сельской буржуазии, которая стала покупать хутора в собственность.
Расширяя, с одной стороны, владельческие права крестьян, помещики, с другой стороны, использовали новые законы для осуществления очередного грабежа крестьянских земель. По крестьянскому закону 1849 года для Лифляндии от крестьянской земли отделялась пятая часть под названием квотной земли и по закону 1856 года для Эстляндии — так называемая шестидольная земля. Эти земли помещик мог присоединить к своим мызным угодьям. Некоторые царские чиновники, участвовавшие в работе Остзейского комитета, в особенности граф Киселев, требовали, чтобы помещики использовали отчуждаемую землю для обеспечения бобылей и батраков небольшими наделами. Но в результате усилий, главным образом, Фелькерзама закон для Лифляндии был в конце концов сформулирован таким образом, что помещикам предоставлялось право распоряжаться квотной землей по своему усмотрению.
Все указанные меры никоим образом не ограничивали своеволия помещиков в отношении крестьян-дворохозяев. Непомерным увеличением арендной платы помещик мог всегда заставить уйти неугодного ему крестьянина. Согласно статье 110-й Положения о крестьянах Эстляндской губернии 1856 года, помещик мог согнать крестьянина с хутора уже под таким неопределенным предлогом, как за «плохое поведение или постоянный ущерб, наносимый помещичьим доходам».
Большое место в крестьянских законах отводилось и вопросу о барщинной аренде. Чтобы обеспечить себе возможность и в дальнейшем сохранить барщинные повинности, эстляндские помещики придумали специальный вид аренды — потомственную барщину — и включили описание ее в текст крестьянского закона 1856 года. Группа крестьян, отвечающая коллективно за выполнение отработок своему помещику, заключала с последним пожизненный договор на аренду хуторов,, оплачиваемую работой на барщине. Расторгнуть этот договор крестьяне не могли. Для привлечения крестьян к заключению подобных договоров указывалось, что тех, кто заключает договор, помещик может выселить с арендуемого участка только по решению суда. Но помещикам не удалось ввести этот новый вид барщины — крестьяне стали настойчивсг требовать перевода на денежную аренду, а более зажиточные — даже выкупать свои хутора в собственность.
Расширению барщины были поставлены известные пределы запрещением переводить крестьян с денежной аренды на отработочную и вводить последнюю на вновь основанных хуторах. Кроме того, лифлянд- ским крестьянам предоставлялось право обращаться в суд, если размер барщинных повинностей превышал нормы, установленные в 1804 г. Но когда помещик переводил крестьян на денежную и натуральную аренду,, он мог назначать размеры аренды по своему усмотрению. Первоначально в новом законе для эстляндских крестьян было предусмотрено введение максимальных норм барщины, что привело бы к некоторому уменьшению барщинных повинностей крестьян. Но этого эстляндские помещики избежали путем искажения перевода и произвольного толкования крестьянского закона. В статье 33-й русского официального текста крестьянского закона 1856 года сказано, что до окончания выделения и размежевания земель состав крестьянской арендной земли 776


должен оставаться таким же, каким он был 9 июня 1846 года. В немецком же переводе, который фактически применялся губернскими учреждениями, говорилось, что до окончания кадастровых работ положение крестьянской арендной земли остается без изменений. К чему привело в действительности такое изменение формулировки закона, ясно видно из его эстонского издания, где в этой статье уже совершенно произвольно говорится о том, что крестьянские земли останутся при такой же аренде и барщине, как в 1846 году. Таким образом, статья 33-я отменяла те сниженные нормы барщинных повинностей, которые содержались в статье 127-й того же самого закона. Так как статьи, регулирующие размер барщинных повинностей, были аннулированы дополнительным законом, изданным в 1859 году, то предусмотренное облегчение барщины крестьян фактически никогда не было проведено в жизнь.
Характерным для сельского хозяйства Эстонии, в котором капитализм развивался по так называемому прусскому пути, было то, что помещичью латифундию окружали небольшие клочки земли, принадлежащие мызным рабочим. В руках помещиков эти земли превращались в средство закабаления мызных рабочих. В этих целях помещики отчасти использовали шестидольную и квотную землю.
Продажу хуторов по этим законам предусматривалось провести так, чтобы обеспечить помещикам возможно больше прибыли. Этот принцип последовательно проводил в жизнь так называемый крестьянский арендный банк, учрежденный в Лифляндии в связи с введением нового закона. Но еще большее влияние оказывали на продажу хуторов дворянские кредитные кассы, в которых была заложена большая часть эстляндских и лифляндских имений. По регламенту дворянской кредитной кассы Лифляндии от 1845 года даже помещику, заложившему целиком свое имение, достаточно было продать 30—40 процентов крестьянской земли, чтобы сразу освободиться от всех долгов, за которые теперь должны были расплачиваться крестьяне.
В крестьянских законах 1849 и 1856 годов последовательно проводилось требование, выдвинутое Николаем I при их составлении, — помещик должен оставаться первой полицейской инстанцией в отношении своих крестьян.
Контроль над взаимоотношениями помещиков и крестьян по новым законам осуществляли приходские суды, целиком загисящие от помещиков. Эти суды разрешали возникавшие между помещиками и крестьянами споры о земельных границах, в случае необходимости контролировали соответствие законам договоров, заключенных на аренду земли, и т. д. Злоупотреблениям и произволу помещиков в этих вопросах способствовало то, что при определении барщины и обмерах земли пользовались в качестве единицы измерения устаревшей и условной единицей — гаком. Фактическая величина гака складывалась из многих компонентов и вычислялась сложными, введенными еще в начале столетия методами. Величина гака могла быть разной даже в имениях, близко расположенных друг от друга.
Крестьянскими законами 1849 и 1856 годов помещики сделали новую попытку заставить бобылей работать в качестве батраков в имении или на крестьянском хуторе. На арендованных крестьянами у помещика хуторах запрещалось выделять новые участки для бобылей. Помещики стремились превратить бобылей в мызных рабочих.
Крестьянское положение 1856 года для Эстляндии, в отличие от крестьянского положения для Лифляндии, предусматривало также зем- 777


неустройство хуторов и, таким образом, ликвидацию чересполосицы. Для проведения этой работы закон отводил 10 лет, но фактически она затянулась на более долгий срок.
Продажей хуторов помещики стремились получить капитал для осуществления нововведений в сельском хозяйстве. Одновременно новые законы в известной мере способствовали развитию сельской буржуазии, обеспечивая ей возможность покупать хутора в собственность. Предоставляя зажиточным крестьянам известные льготы, помещики стремились создать себе в деревне классового союзника против широких масс крестьянства, которые начинали требовать раздела всех помещичьих земель. С помощью этих законов помещики добивались того, чтобы неизбежный переход к капитализму происходил для них безболезненно и был осуществлен за счет крестьянских масс.


ГЛАВА XVIII
НАЧАЛО ПРОМЫШЛЕННОГО ПЕРЕВОРОТА И ФОРМИРОВАНИЯ ПРОМЫШЛЕННОГО ПРОЛЕТАРИАТА
§ 1. Развитие капиталистической промышленности после «освобождения» крестьян
Под влиянием изменений, происшедших в 20—40-х годах XIX столетия, создались более благоприятные, чем раньше, предпосылки для дальнейшего развития капиталистической промышленности. Дифференциация крестьянства, развитие денежного хозяйства и рост товарности сельского хозяйства расширили внутренний рынок. Начавшееся в 30-е годы увеличение городского населения за счет земледельческого позволило нанимать промышленных рабочих из числа крестьян, устремившихся в город.
Одновременное значительное развитие капиталистических форм всероссийской промышленности и расширение всероссийского рынка теснее приобщили прибалтийские губернии к общегосударственной экономической жизни. Все это благоприятствовало развитию промышленности в Эстонии во второй четверти XIX столетия. Мануфактура стала превращаться в фабрику, что означало начало промышленного переворота.
Текстильная промышленность. На капиталистический путь развития в Эстонии, как и повсюду в других местах, прежде всего встала легкая промышленность, в частности, текстильная.
Если в первой четверти столетия первенствовала стекольная промышленность, то теперь доминирующее положение заняло производство сукна. Было основано несколько крупных суконных фабрик. Одна из них принадлежала иностранцу Г. Шварцу. Он приехал в Россию в 1816 году и при поддержке казны организовал в Петербурге изготовление солдатского сукна. В 1822 году его предприятие сгорело. Шварц открыл новое в Нарве, опять получив помощь из государственной казны и взяв ссуду у богатого нарвского купца Крамера. На острове посередине реки Нарвы были построены новые здания. Шварц приобрел 7 чесальных и 11 прядильных машин и 40 ткацких станков. Машины приводились в движение конной тягой и с помощью водяных колес. В 1826 году был куплен гидравлический пресс. В 1827 году и это предприятие сгорело. Хотя и подозревали, что это поджог, но доказать не смогли. Во всяком случае, Шварц получил большую страховую премию, выстроил на нее новые здания, приобрел более современное оборудование и установил паровую машину в 8 лошадиных сил — первую в Эстонии. Часть оборудования по-прежнему приводилась в движение водяным колесом. В 1828 году на этой фабрике работало уже 272 человека. Среди них были иностранцы, но большинство составляли русские оброчные крестьяне, нанятые по договору с помещиками. В том же году на фабрике выработали 36 287 аршин военного сукна. Отсюда явствует, что производительность труда была в то время низкой — на одного рабочего
779


приходилось в год примерно 134 аршина сукна. И все же такая выработка была значительно большей, чем на бывшей Ребиндеровской крепостной мануфактуре. Там на одного рабочего приходилось в год примерно 65 аршин сукна. Следовательно, та небольшая механизация, которую применили на Нарвской суконной фабрике, а также использование наемной рабочей силы (хотя и оброчных крестьян) вдвое повысили производительность труда.
Ловкими махинациями Шварц сумел через два года все оборудование, приобретенное с помощью государственных средств, передать своему компаньону Крамеру. Сам Шварц уехал за границу и не выплатил государственного долга (400 000 рублей ассигнациями). Фабрика перестала работать в 1831 году.
Деятельность Шварца — один из характерных примеров хищнического, не брезгавшего никакими средствами иностранного предпринимательства в промышленности России.
Вторая крупная суконная фабрика была основана купцом П. Момма в начале 20-х годов у Нарвского водопада. В 1829 году здесь имелось 30 ткацких станков и насчитывалось 133 рабочих, которые вырабатывали в год 30 000 аршин сукна и 1800 байковых одеял. Качество этой продукции считалось по тому времени отличным.
В 1836 году предприятие Момма перешло в руки акционерного общества, в числе членов которого* были крупные царские сановники, такие, как министр иностранных дел граф Нессельроде и начальник пресловутого III отделения — шеф жандармов Бенкендорф. Общество называлось «Нарвской мануфактурной компанией». Fro первоначальный капитал составлял 1 миллион рублей. На фабрике предполагали производить простейшие сорта сукна, частично для экспорта в Китай. Надежды учредителей общества на большие прибыли не оправдались. В течение десяти лет предприятие растратило свой первоначальный капитал и даже дополнительные взносы акционеров. Дело было, очевидно, в устарелости оборудования, в преобладании ручного труда, что не давало возможности в достаточной степени поднять производительность труда. В 1845 году фабрика была продана известному петербургскому банкиру А. Штиглицу. Он перестроил предприятие, оборудовал современными машинами и применил паровые двигатели. Предприятие стало работать с прибылью. На нем было занято примерно 700 рабочих.
Большую суконную фабрику построили в 1829—1831 годах в Кярдла на острове Хийумаа помещики К- и Э. Унгерн-Штернберги. Они разбогатели в 1813—1814 годах во время заграничных походов русских войск, доставляя им на своих кораблях грузы. При основании фабрики Унгерн-Штернбергов в некоторой степени финансировала таллинская фирма Т. Клейхилса, частично опиравшаяся на английский капитал. С самого начала на фабрике была установлена паровая машина в 30 лошадиных сил. В течение десятилетия, с 1831 по 1841 год, количество ткацких станков здесь увеличилось с 16 до 80. Рост предприятия иллюстрируют следующие цифры:
Годы
Количество рабочих
Произведено сукна (в аршинах)
Обработано шерсти (в пудах)
Стоимость продукции
1831/32
210
12 506
724
150 072 руб. ассигн.
1837/38
361
30 427
2117
523 119
1845/46
456
60 056
4055
218 325 руб. серебром
1856
465
—
—
250 000
780


Суконная фабрика в Кярдла. Рисунок В. Штавенхагсна.
Фабрика размещалась в трех каменных и нескольких деревянных зданиях. В основном она перерабатывала овечью шерсть, поставлявшуюся из имений Унгерн-Штернбергов, но сырье прикупали и на стороне, частично даже за границей. Краску и другие необходимые вспомогательные материалы привозили обычно из Петербурга. Продукция фабрики считалась хорошей и неоднократно находила признание на всероссийских выставках. На фабрике изготовляли простое сукно, драп, много других сортов шерстяной материи и т. д.
Хийу-Кярдлаская суконная фабрика была относительно широко механизированным предприятием. Большинство важнейших работ осуществлялось здесь с помощью машин, приводимых в действие паровой силой. Рабочий процесс начинался с сортировки шерсти. Затем работницы без механических приспособлений мыли и очищали шерсть в медных корзинах. Трепали шерсть тремя так называемыми волчками, действовавшими с помощью пара. Расчесывание шерсти также производилось современными машинами. Их обслуживали, наряду с восемью взрослыми рабочими, 17 детей. Расчесанную шерсть пряли на двух 120-ве- ретенных прядильных машинах, работавших от парового двигателя и девятнадцати 60-веретенных станках, приводимых в движение людьми. В 1845 году на фабрике был 21 прядильщик. Ткали на станке с «бегунком». Каждый станок обслуживал один ткач, причем ему обычно помогал мальчик. Валка, стрижка, прессовка и декатировка материи также производились при помощи машин.
Продукцию фабрики, помимо Эстляндии и Лифляндии, продавали также в Петербурге, Москве, Харькове, Кременчуге и других городах. В этих городах фабрика имела своих комиссиогнеров.
731


Большинство рабочих фабрики были местные эстонские крестьяне. Русские насчитывались здесь единицами. Служащими и надсмотрщиками являлись немцы. Широко эксплуатировался труд женщин и детей, В 1845 году на предприятии было 460 рабочих, в том числе 134 женщины и 70 детей. Так как машины действовали круглосуточно, то и дети вынуждены были работать в ночное время.
Во второй четверти столетия промышленные предприятия все еще испытывали недостаток в рабочей силе. Из-за тяжелых условий труда и жизни, существовавших на фабриках, крестьяне очень неохотно шли сюда. В Хийу-Кярдла помещик и фабрикант выступали в одном лице. В обращении с рабочими тут применялись методы феодального принуждения, что делало их положение особенно невыносимым. Окрестных крестьян приходилось вербовать на работу чуть ли не насильно, иной раз прибегали и к посулам, в частности, обещая освободить от рекрутчины.
Возле фабрики вскоре возник рабочий поселок. Жестокая эксплуатация, продолжительный рабочий день не оставляли работавшим на фабрике ни сил, ни времени для занятия сельским хозяйством. Жилища их были крайне убогими, поселок состоял из врытых в землю хибарок.
Во второй четверти XIX столетия самым большим предприятием в Эстонии стала открывшаяся в 1834 году суконная фабрика в Синди. Ее основателем был крупный рижский фабрикант-капиталист Вёрман, в прошлом владелец суконного производства в Сидорске (Польша). Во время восстания 1831 года его предприятие сгорело. Благодаря поддержке правительства Вёрман получил возможность перевести фабрику в Лифляндию, для этого ему на выгодных условиях сдали в аренду Син- диское государственное имение. Основывая свою фабрику, Вёрман использовал также капиталы финского купца Лемке и гамбуржца Рётгена. Строительство предприятия и оборудование обошлись в 1 599 000 рублей ассигнациями. В 1837 году на фабрике были установлены две паровые машины в 90 лошадиных сил; использовалась также энергия воды (150 лошадиных сил). Быстрый рост предприятия виден из следующих данных:
Годы
Количество ткацких станков
Количество рабочих
Стоимость продукции (в рублях серебром)
1836
90
728
—
1845
125
1044
650 000
1864
136 механич.
1625
840 000
и 160 ручных
На фабрике изготовляли сукно и шерстяную материю 14 сортов. На всероссийских промышленных выставках продукция Синдиской фабрики обычно встречала всеобщее признание и получала премии. Ее, наряду с продукцией польских фабрик, считали одной из лучших в России. У фабрики были обширные торговые связи, свою продукцию она продавала на территории всего государства. Сырье покупали как на месте, так и в других губерниях, частично даже за границей. Краска и другие необходимые материалы доставлялись из Петербурга и Риги. На своей Рижской фабрике Вёрман установил такие же паровые машины, какие применялись в Синди.
Большинство синдиских рабочих составляли эстонцы. Это были местные крестьяне, полностью уже оторвавшиеся от сельского хозяйства.
782


Должности мастеров и подмастерьев вначале занимали главным образом немцы. При фабрике вырос рабочий поселок, были даже открыты больница и школы. Надо, однако, сказать, что если о школе, предназначенной для детей немецких рабочих, еще кое-как заботились, то школа для детей эстонских и русских рабочих существовала больше номинально, чем фактически. На занятиях обычно присутствовала четвертая часть учеников. Дети, долгое время посещавшие школу, едва знали буквы.
В 1839 году была основана еще одна суконная фабрика — в Тарту местным купцом Шраммом. И здесь была паровая машина мощностью в 26 лошадиных сил. На предприятии работало 180 человек. Сукна на нем вырабатывалось примерно на 60 000 рублей в год.
Помимо указанных суконных фабрик, в Эстонии работало еще несколько текстильных мануфактур (в Нарве, Тарту и Пярну). Существовали эти предприятия недолго, и производительность труда на них была низкой. Так, текстильное предприятие Нюссера в Нарве проработало всего 3 года; здесь имелось 23 ткацких станка и 5 прядильных машин, приводившихся в движение двумя водяными колесами. В 1827 году на этом предприятии работало НО человек, среди них большое число женщин и детей. Было выпущено 7500 аршин сукна. В 50-х годах в Пярнуском уезде была открыта довольно крупная фабрика, где делались попытки наладить также тканье шелка. Тут работало 106 рабочих, обслуживавших 60 ткацких станков; стоимость годовой продукции составляла 60000 рублей.
Текстильное производство включало в себя также крашение и печатание ткани. Эти процессы осуществлялись в Эстонии одним сравнительно крупным и многими мелкими недолговечными предприятиями.
В 1830 году иностранцы, братья Борнхаузены, открыли в Нарве хорошо оборудованную фабрику крашения и узорного печатания. На ней с самого начала имелись каландровый пресс и печатная машина, приводимая в движение конной тягой. В 1843 году был установлен паровой котел. На этом предприятии в основном отделывали миткаль, коленкор и ситец. Некрашеную материю покупали в Петербурге. В 1845 году на предприятии было 100 рабочих, из них примерно 60 женщин и детей; в год красили и печатали всего 4000 полотен — на сумму 40 000 рублей. Продукция фабрики находила обширный рынок в Петербурге и Москве. Это давало возможность систематически расширять и совершенствовать производство. В основе его преуспеяния, однако, лежала все увеличивающаяся эксплуатация, особенно женщин и детей.
Имевшиеся в Таллине две красильни, где все работы производились вручную, ориентировались на местный рынок; однако их сравнительно небольшая продукция не находила сбыта, и они закрылись.
Как мы видим, во второй четверти XIX столетия в Эстонии возник ряд больших суконных фабрик, применявших машины и паровые двигатели. Эстонская суконная промышленность имела всероссийское значение. В. И. Ленин указывал на Лифляндию как на губернию, где в суконной промышленности еще накануне реформы 1861 года преобладали купеческие фабрики, основанные на вольнонаемном труде.1 Хорошее качество сукна, сравнительно высокий технический уровень его производства выдвигали прибалтийские фабрики на видное место в шерстяной промышленности страны, тем более, что большинство суконных предприятий во внутренних губерниях были одними из самых отста-
1 См. В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 470.
783


Суконная фабрика в Синди. Рисунок В. Штавенхагена.
лых — они принадлежали помещикам, использовавшим крепостную рабочую силу.
Суконная промышленность в Эстонии создавалась в значительной мере на русские капиталы или при непосредственной поддержке правительства. Основными потребителями продукции местных, наиболее крупных предприятий были внутренние области России — без этого рынка они вообще не могли бы существовать.
Стекольная промышленность. Значительные перемены произошли во второй четверти столетия в стекольной промышленности. Почти все работавшие в начале века небольшие предприятия прекратили свою деятельность. За отсутствием капиталов они не могли улучшать техническое оборудование и конкурировать с фабрикантом-капиталистом Аме- лунгом. Рядом с тремя предприятиями Амелунга смогло удержаться -лишь Леллеское бутылочное производство, которое даже несколько расширялось, однако изготовляло относительно низкосортный товар — в основном для местного рынка. Предприятия же Амелунга подверглись значительному усовершенствованию. В 1820 году были приобретены 2 новые полировочные мельницы; в 1831 году пустили в ход 15 шлифовальных машин, заменивших ручную шлифовку; в 1841 —1845 годах вместо старых полировочных мельниц установили новое оборудование.
Обновление техники было необходимо для конкуренции с фабриками, открытыми в Москве, Петербурге и Финляндии. В 30-е годы стало обнаруживаться отставание Рыйка-Мелескиской фабрики. Хотя конкуренция заставила реорганизовать производство, однако предприятие оставалось механизированным лишь частично.
Транспортировка изделий на лошадях часто вызывала бой стекла. Поэтому в 30-е годы Амелунг начал отправлять зеркала с берега озера Выртсъярв в Тарту по реке. В 1842 году он купил в Швеции пароходы
784


и первым открыл пароходное сообщение между Выртсъярвом, Тарту и Псковом.
В 1847 году на Рыйка-Мелескиской фабрике работал 381 человек, товара производилось на 132 340 рублей. На Вяндраском предприятии работало 29 стеклоделов, и они изготовляли на 8108 рублей оконных стекол. В бутылочной мастерской было занято 28 рабочих, стоимость ее годовой продукции составляла §425 рублей. г
Для своего времени Амелунг являлся одним из крупнейших капиталистов. У него были обширные торговые связи. Свой товар он посылал, например, даже в Китай и Южную Америку. На принадлежавших ему предприятиях рабочих подвергали нещадной эксплуатации. Особенно тяжелым было положение эстонских и русских рабочих, которые вдобавок еще терпели пренебрежительное и издевательское отношение со стороны немецких мастеров.
Работа на стеклодельных предприятиях начиналась обычно в 12 часов ночи и продолжалась без перерыва до 12 часов следующего дня. Рабочие, занятые на изготовлении зеленого стекла, не имели даже выходных дней. Работа, с горячей стеклянной массой у раскаленных печей отражалась на здоровье рабочих, однако ни о какой охране труда или соблюдении требований санитарии в то время не было и речи. В стеклодельной промышленности эксплуатировали детей уже с самого раннего возраста. Дети начинали с подноски стекла к охладительным печам и постепенно учились стеклодувному делу и изготовлению стекла. Профессия передавалась обычно от отца к сыну. Девочек использовали на упаковке стёкла в солому. Большая власть над рабочими была дана мастерам, которые верно служили интересам хозяев и постоянно притесняли рабочих. Такое положение толкало рабочих на сопротивление, которое власти стремились подавить жестокими судебными и полицейскими мерами. На основании судебно-полицейских постановлений рабочих безжалостно наказывали по малейшему поводу.
Бумажная промышленность. В первой половине XIX столетия бумажная промышленность была в общем еще мало развита. Поэтому единичные эстонские предприятия этой отрасли имели известное значение в России.
Рянинаская мануфактура несколько расширилась, но в технической оснащенности не было сделано ни шага вперед, производительность труда по-прежнему оставалась низкой, паровые двигатели не применялись. Стоимость годовой продукции мануфактуры в 1845 году равнялась 18 700 рублей. Короткое время (в 1820—1825 годах) действовала Нарвская бумажная мануфактура, принадлежавшая русскому купцу П. Печаткину.
Большая бумажная фабрика была создана в Таллине, вблизи озера Юлемисте, там, где имелось несколько старых мельниц. В 1824 году их купил Ф. Вистингхаузен, директор Петергофской казенной бумажной фабрики. Он первым в России начал изготовлять бумагу по новому, незадолго до этого открытому в Англии методу. Вистингхаузен систематически обворовывал Петергофскую фабрику и на полученные таким путем деньги начал строить свою фабрику в Таллине. Так как злоупотребления Вистингхаузена были раскрыты и на его имущество наложен секвестр, строительство его предприятия в Таллине осталось незаконченным. В 1836 году бывший директор Ряпинаской мануфактуры В. Донат вместе с участком земли купил недостроенное здание. Он завершил сооружение Юлемистеской фабрики и приобрел машины. Фабрика начала работу в 1839 году. Оборудование ее постоянна пополнялось. В 1842
50 История Эст. ССР
785


году была установлена новая бумажная машина, что в основном завершило механизацию рабочего процесса.
На Юлемистеской бумажной фабрике изготовляли бумагу 10—14 сортов, картон и толь — на общую сумму 28 000—57 000 рублей серебром в год. Особо специализировалась фабрика на производстве просмоленного кровельного толя, вскоре получившего широкое распространение. Наряду с прибалтийскими губерниями- бумага продавалась в Псковскую и Новгородскую губернии и в Финляндию. Однако петербургский рынок завоевать не удалось. Безуспешными оказались также попытки сбыта продукции за границу.
На Юлемистеской бумажной фабрике широко эксплуатировался женский и детский труд. В 1845 году из 102 рабочих было 25 женщин и 30 детей. На фабрике был введен свой внутренний распорядок, который придавал вид «законности» исключительно тяжелым формам угнетения рабочих. Прибегали к различным способам, чтобы прикрепить рабочего к предприятию. Высокие штрафы, налагавшиеся на рабочих и урезывавшие и без того их скудный заработок, несвоевременная выплата заработной платы были здесь обычными явлениями.
В силу обострения конкуренции у предприятия вскоре возникли трудности. Конкуренты также начали изготовлять кровельный толь — основной товар, вырабатывавшийся на фабрике Доната. В конце 40-х годов из-за экономического кризиса возможности сбыта продукции сузились. Предприятие оказалось в финансовом тупике и в 1849 году было продано с аукциона Г. Эггерсу.
В 40-х. годах бумажная мельница (Верревсона) работала в Клоога. В 50-е годы бумажная фабрика была основана и в Ууэ-Выйдуской мызе, близ Вильянди. В 1854 году на ней работало 72 рабочих; они изготовляли в год на 10 000 рублей толя и бумаги. Здесь использовалась паровая машина.
Другие отрасли промышленности. Известное развитие получили в Эстонии в ту пору предприятия по изготовлению уксуса и химических продуктов. Это были обычно небольшие заведения с 25—27 рабочими. Однако на многих из них применялась довольно современная техника. Основной продукцией этих предприятий были уксус, свинцовые белила, различные краски и медный купорос. Поскольку во внутренних губерниях России химическая промышленность была не особенно развита, товар прибалтийских предприятий имел хороший рынок, прежде всего в Петербурге и Москве. В числе наиболее преуспевающих были предприятия петербургских купцов Гердау и Люддерта, находившиеся недалеко от Нарвы. Они производили товаров на 50 000—100 000 рублей в год. Тут систематически пополнялась техника и совершенствовался производственный процесс. На предприятии Гердау паровые котлы стали применяться в 1831 году, а на предприятии Люддерта — в 1843 году. Сырье для изготовления уксуса покупали частично на месте, частично — в Петербурге и Москве. Там же сбывалась и вся продукция.
Весьма успешно работало в Пярну предприятие, выпускавшее свинцовые белила. В то же время производившее продукцию в основном лишь для местного рынка небольшое химическое предприятие Эггерса в Таллине оказалось неустойчивым и было закрыто.
Из крупных предприятий, где производство все еще базировалось исключительно на ручном труде, можно назвать основанную в 1838 году Эггерсом спичечную мануфактуру в Таллине. В 1845 году на ней было занято 111 рабочих, из них 84 — дети; годовая продукция оцени-
786


I I i ИШЫ i HHB 5
Промышленные предприятия Эстонии в первой половине XIX века.
1 — базирующиеся на ручном труде; 2 — применяющие конную тягу или энергию воды; 3 — применяющие паровой котел или паровую машину.
валась в 20000 рублей. Серные спички Таллинской мануфактуры сразу же нашли широкий сбыт во многих губерниях и городах.
В 1838 году в Нарва-Йыэсуу была пущена первая лесопилка, где паровая машина мощностью в 36 лошадиных сил. приводила в движение две пилорамы и одну цепную пилу. Продукция предназначалась для вывоза в Голландию и Бельгию. Предприятие принадлежало французу Жуссону. В 1848 году здесь было 25 рабочих, в том числе и русские оброчные крестьяне. В год распиливалось более 18 000 бревен.
В 1842 году в Таллине На базе бывшей кузницы было основано технически хорошо оснащенное железоделательное предприятие Галн- бека-Мейера. Наряду с разнообразными чугунными изделиями оно стало выпускать железные сельскохозяйственные орудия, в частности, 787


плуги. Этот факт свидетельствует о том, что в деревнях появляется спрос на более производительные земледельческие орудия.
Производство кирпича и извести не приобрело в описываемый период крупных промышленных форм. В этих отраслях сохранялись небольшие примитивные предприятия, где, как и в каменоломнях, работа производилась вручную.
Начало промышленного переворота в Эстонии. Из всего вышесказанного видно, что во второй четверти XIX столетия в промышленности Эстонии произошли важные изменения, которые в основном характеризуют переход от мануфактуры к фабрике. Этот процесс протекал по этапам. Между 1820 и 1830 годами закрылся ряд мануфактур и были учреждены первые фабрики. В течение пяти лет — с 1825’ по 1830 год — закрылось И предприятий. Большинство сохранившихся мануфактур совершенствовало свою технику. В то же время открывались первые фабрики, существенно отличавшиеся от мануфактур. Они были оснащены машинами, которые в период перехода от мануфактуры к фабрике приводились в движение с помощью конной тяги или силы воды. В 1827 году, как указывалось, в Эстонии была применена первая паровая машина (в Нарве). Нарва стала превращаться в центр крупной капиталистической промышленности в Эстонии. Основной отраслью промышленности сделалась теперь суконная.
30-е годы XIX столе1ия ознаменовались основанием ряда крупных промышленных предприятий (Синдиская суконная фабрика, Юлемисте- ская бумажная фабрика, Нарва-йыэсууская механическая лесопилка). Кроме того,, почти на. всех фабриках и предприятиях в то время наблюдался быстрый технический прогресс. Часто вводились технические новшества и приобретались новые машины, что увеличивало количество и повышало'качество продукции. Промышленные предприятия использовали достижения науки. Если в начале столетия в отчетах предприятий из года в год отмечалось, что никаких новшеств и изобретений не применено, то в-30-е годы картина изменилась. Теперь постоянно указывались внедренные технические усовершенствования, перечислялись новые приемы труда и орудия.
Конечно, не все еще рабочие процессы на фабриках того времени были механизированы. Например, даже в Синди, наряду с использованием механических станков, работали и на ручных. Но характерно, что механизация и усовершенствование техники происходили постоянно, что выискивались новые возможности, ставились различные опыты. Эти явления свидетельствовали о том, что рутина в технике, характерная для периода феодализма, преодолевалась. На более крупных предприятиях внедрялась система машин, что является основным и наиболее существенным признаком стадии фабричной промышленности.
В 40-х годах XIX века фабрика получила перевес над мануфактурой, прежде всего в суконной промышленности. К этому времени большинство крупных предприятий были оснащены машинами, часть имела паровые источники энергии. «Применение паровых двигателей к производству, — говорит В. И. Ленин, — является одним из наиболее характерных признаков крупной машинной индустрии».1
В 1847—1848 годах паровая машина или котел применялись в Эстонии на десяти крупнейших предприятиях: на Синдиской,- Нарвской и Хийу-Кярдлаской суконных фабриках,- на Нарвской красильной и Юле- мистеской бумажной фабриках, на двух Нарвских (принадлежавших 1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 506.
788


ГерАау и Люддерту), на Таллинском (принадлежавшем Эггерсу) хими* ческих заводах и на Нарвской лесопильне Жуссона. На этих предприятиях работало в общей сложности 3122 рабочих. Они (помимо Нарвской суконной фабрики) давали продукции более чем на 1 250 000 рублей серебром в год. Базировавшихся на ручном труде предприятий с числом рабочих более 15 в Эстонии насчитывалось 13. Всего на них было занято 517 рабочих, выпускавших продукции в год на 147 000 рублей серебром. Наиболее значительными из этих предприятий были Ряпинаская бумажная мануфактура (123 рабочих) и Таллинская спичечная мануфактура (111 рабочих), на других количество рабочих колебалось от 15 до 47.
Таким образом, в конце 40-х годов на крупных предприятиях, работавших с помощью паровой энергии, было сосредоточено 85,8 процента рабочих, а на мануфактурах — лишь 14,2 процента. По стоимости по крайней мере 9/10 промышленной продукции приходилось на фабрики.
Во второй четверти XIX столетия проявляются и другие черты, характерные для капиталистической крупной промышленности. Увеличилась концентрация производства. Если в 1815 году предприятий с числом рабочих более 15 было шестнадцать и всего на них насчитывалось 935 рабочих, то к 1847—1848 году количество таких предприятий возросло до 23, т. е. только на одну треть, а общее число рабочих на них увеличилось до 3640, т. е. в 3,9 раза. В 1824 году лишь 2 промышленных предприятия из 13, т. е. 15,3 процента, имели более 100 рабочих; а в 1847—1848 годах предприятий с количеством рабочих, превышающем 100, было 8 из 23, 1. е. 34,8 процента. Большинство рабочих сосредоточивалось на крупных предприятиях. На восьми фабриках, из которых на каждой было более 100 человек, работало 89,4 процента всех промышленных рабочих. На шести из этих предприятий использовали паровую энергию.
Описанный выше процесс еще больше углубился в 50-е годы. В это десятилетие закрылись многие из работавших до сих пор мелких предприятий, но зато возник ряд новых крупных фабрик. В 1851 году открылись Нарвская льняная фабрика, новая суконная фабрика в Вирумаа и толевая и бумажная фабрика в Ууэ-Выйдуской мызе. В 1858 году начали работать Вольтветиская текстильная фабрика и кожевенное заведение Вильденберга в Курессааре. В 1857 году акционерным обществом была основана в Нарве Кренгольмская мануфактура, которая представляла собой наиболее крупное не только в России, но и вообще в Европе предприятие по переработке хлопка.
В размещении промышленности на территории Эстонии наблюдалось следующее. В первой четверти столетия больше всего предприятий имелось в Таллине. В средней Эстонии, в районе Вяндра-Пыльтсамаа-Вый- зику, образовался центр стекольной промышленности. Большинство предприятий было разбросано по всей стране.
Во второй четверти века картина размещения промышленности изменилась. Центром капиталистической фабричной промышленности стала Нарва. Этому способствовали многие обстоятельства. Наиболее крупные здешние предприятия могли использовать энергию водопада. Выдвижению Нарвы благоприятствовала также близость Петербурга. Вся промышленность северной Эстонии, в особенности же Нарвы, развивалась под благотворным влиянием Петербурга. Оттуда шли капиталы, с помощью которых было основано большинство предприятий, оттуда получали сырье и оборудование. В Петербурге реализовывалась и большая часть продукции. Широкая механизация предприятий Нарвы также объяснялась тем фактом, что они были основаны петербургскими
789


Текстильные фабрики в Нари^. Рисунок В. Штавенхагена.
купцами по образцу столичных фабрик, обладавших лучшей по тому времени техникой во всей России. Быстрая победа машинной промышленности в северной Эстонии обуславливалась еще и тем, что в результате обострения конкуренции и по другим причинам большинство примитивных, с кустарной техникой мануфактур прекратило свою деятельность в 20-х годах. Новые крупные предприятия строились уже на основе современной техники.
Значение Таллина, как средоточия капиталистической промышленности, было в это время весьма скромным. Ведь в первой половине XIX столетия Таллин оставался оплотом цехового ремесла, а это отнюдь не способствовало развитию капиталистических форм промышленности.
Несколько иное положение создалось в южной Эстонии, которая входила в Лифляндскую губернию и имела тесные экономические связи с Ригой. В первой четверти века лифляндская промышленность, прежде всего благодаря рижской, превосходила по объему производства эстляндскую. Мануфактуры в Лифляндии были крупные и смогли даже пережить кризис 20-х годов. Когда в 30-х годах в России начала формироваться фабричная промышленность, этот процесс, естественно, затронул и Лифляндию, однако протекал он здесь в замедленном темпе — обычно через постепенное превращение мануфактуры в фабрику. Машины и особенно паровая энергия внедрялись поэтому не так быстро, как на новых фабриках, уже сразу строившихся в расчете на современную технику.
В середине столетия объем промышленного производства в Лифляндской губернии (включая территорию Латвии) был по-прежнему больше, чем в Эстляндской губернии, причем перевес достигался в основном за счет главного центра — Риги. Однако уровень механиза790


ции крупной промышленности в Эстляндии, где промышленное развитие шло под благотворным влиянием Петербурга, оказался выше, — фабрика тут раньше заняла первенствующее положение.
Для капиталистической фабричной промышленности, возникшей в Эстонии во второй четверти XIX столетия, характерны широкие торговые связи. Все крупные предприятия были вовлечены во всероссийский рынок. Текстильные и химические фабрики покупали сырье главным образом в^ Петербурге и Москве и сбывали свою продукцию по всей Российской империи. Возникновение крупной промышленности в Эстонии было обусловлено тесной связью со всероссийским рынком. Лишь завоевав там прочное место, предприятия могли экономически развиваться. Отдельные попытки экспорта местных промышленных товаров не принесли ощутимых результатов. Еще только складывавшаяся промышленность Эстонии не в состоянии была конкурировать с промышленностью капиталистически более развитых стран.
Для развития капиталистической промышленности в Эстонии был необходим не только всероссийский рынок, но и русский капитал, который и сыграл решающую роль в создании здесь крупной промышленности. Владельцами эстляндских фабрик были петербургские купцы Гердау, Люддерт, Момма и другие; на государственной службе нажили свой капитал Нессельроде, Бенкендорф, Штиглиц; на поставках для армии разбогатели Унгерн-Штернберги. Непосредственную помощь от государства получал Вёрман и т. д.
Характеризуя процесс возникновения капиталистической крупной промышленности, В. И. Ленин писал: «Переход от мануфактуры к фабрике знаменует полный технический переворот, ниспровергающий веками нажитое ручное искусство мастера...» Но промышленный пере-
Основные рынки сбыта продукции промышленных предприятий Эстонии во второй четверти XIX века.
1 — суконная промышленность; 2 — бумажная промышленность; 3 — лесопильное производство; 4 -- стекольно-зеркальное производство; 5 — химическое производство; 6 — сахарное производство; 7 — красильное производство. 791


ворот не ограничивается лишь техническим переворотом: «... за этим 'техническим переворотом неизбежно идет самая крутая ломка общественных отношений производства, окончательный раскол между различными группами участвующих в производстве лиц, полный разрыв с традицией, обострение и расширение всех мрачных сторон капитализма, а вместе с тем и массовое обобществление труда капитализмом».1
Рассматривая с этих позиций промышленность Эстонии середины XIX столетия, следует признать, что промышленный переворот здесь, несомненно, уже начался. К середине столетия капиталистическая фаб- рйка оттеснила мануфактуру на задний план. Во многих отраслях промышленности технический переворот стал уже фактом, были введены машины и использовалась паровая энергия. Но процесс формирования механизированной крупной промышленности все же не был завершен. Механизация предприятий оставалась неполной. Несмотря на то, что фабрика начинала занимать доминирующее положение, удельный вес промышленного производства в экономике был еще невелик. По объему выпускаемой промышленной продукции Эстония отставала от капиталистически более развитых внутренних губерний России.
Переворот в общественных отношениях производства, который должен следовать за техническим и привести к образованию новых классов, находился еще в начальной стадии. В 30—40 годах XIX столетия из числа разорившихся эстонских крестьян и русских работных людей начали формироваться постоянные кадры промышленных рабочих. Но в середине века эти кадры были еще малочисленны.
При всем том, однако, развивающаяся капиталистическая крупная промышленность, находившаяся в противоречии со старыми производственными отношениями, была важным фактором в подрыве феодально-крепостнического строя. *
§ 2. 	Состав, положение и первые выступления рабочих в Эстонии во второй четверти XIX века
Во второй четверти XIX столетия количества рабочих в Эстонии быстро увеличивалось, хотя темпы его роста все же несколько отставали от средних по России.
Общая численность рабочих на промышленных предприятиях Эстонии характеризуется следующими данными:
Годы
Количество рабочих
Всего
на мануфактурах
на фабриках
1820
958
—
958
1836
650
1500
2150
1842
396
2835
3231
1847/48
517
3121
3638
Переход к фабричному производству'изменил состав и характер рабочей массы. Началось формирование промышленного пролетариата, что представляло собой наиболее значительное общественное явление в истории XIX столетия. Процесс этот происходил по этапам.
1 В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 455.
792


После освобождения крестьян от крепостной зависимости состав рабочих изменился. Первое значительное изменение было вызвано уходом из промышленности тех, кто работал здесь в порядке барщинной повинности. Так произошло не только в результате получения крестьянами личного освобождения, но и вследствии ликвидации в последующие годы ряда предприятий, принадлежавших помещикам. Из помещичьих мануфактур сохранились только Ряпинаская бумажная и Лел- леская стекольная. В 20-е годы XIX столетия, когда крестьянские законы еще не были полностью проведены в жизнь, остро давал себя чувствовать недостаток рабочих. Новые крупные предприятия, основанные в этом десятилетии, не могли на месте найти достаточного количества рабочих, так как крестьяне не имели еще права свободного передвижения и выбора профессии. Поэтому большую часть рабочих завербовывали издалека. Например, на суконной фабрике Шварца в 1823 году работало 23 иностранца (мастера и подмастерья) и 75 русских оброчных крестьян, нанятых у помещика Бороздина, в Витебской губернии. На той же фабрике в 1829 году, наряду с вольнонаемными рабочими, были заняты 152 оброчных крестьянина из другого имения Витебской губернии. В 20-х годах на многих крупных предприятиях работало немало приезжих оброчных крестьян и иностранцев, рабочих же из числа местных эстонских крестьян почти не было.
В период с 1822 по 1836 год количество рабочих возросло примерно вдвое, причем заняты они были, главным образом, уже на фабриках. Свобода передвижения в 30-х годах несколько увеличилась, и большинство рабочих на более крупных фабриках того времени составляли теперь выходцы из среды эстонского крестьянства. Так, в Синди из 1321 рабочего 800 были эстонцы; в Хийу-1\ярдла работали также преимущественно эстонцы. Наряду с эстонцами были и русские наемные рабочие, особенно на предприятиях Нарвы. Русские мастеровые передавали свой опыт эстонцам. Именно на тех фабриках, где работали квалифицированные русские рабочие, в 30-х годах уже встречаются и мастера- эстонцы. В отчетах Нарвской красильни, Синдиской и Кярдлаской суконных фабрик отмечается, что мастерами здесь работают русские, а также эстонцы, обученные на месте.
В 30—40-х годах наблюдается резкое уменьшение количества иностранцев на промышленных предприятиях. С этого времени их удельный вес в общей массе рабочих становится незначительным. Например, в 1842 году на мануфактуру Галнбека было . нанято 13 шведов, поскольку на месте не нашлось квалифицированных рабочих, знакомых с переработкой чугуна и изготовлением сельскохозяйственных орудий. В 1847 году на предприятии осталось только 6 иностранцев, наряду с ними работали уже свои обученные специалисты.
Количество рабочих в эти десятилетия растет за счет эстонских крестьян, сумевших выбраться из деревни. Таким путем шло формирова ние местных кадров рабочих. Пролетаризация крестьянских масс от крывала для развивающейся промышленности значительный источник наемной рабочей силы. Фабрика, требовавшая все новых и новых контингентов промышленных рабочих, со своей стороны, оказывала большое воздействие на деревню. Бедняки стремились вырваться из-под ярма помещика и переселиться в город. Однако пока в деревне существовали полуфеодальные порядки, она не могла полностью удовлетворить потребностей быстро растущей промышленности в рабочей силе. В 50-е годы, когда начали основывать новые крупные предприятия в Нарве, наблюдается приток рабочих из других губерний России. Русские рабочие 793


играли важную роль в формировании кадров промышленных рабочих Эстонии.
Так начал возникать промышленный пролетариат в Эстонии. Но и в 60-е годы общее количество фабричных рабочих было еще весьма небольшим, примерно 6 тысяч человек, и они не представляли собой сложившегося класса.
Развитие фабричной промышленности привело к существенным изменениям в положении рабочих. Прежде всего следует отметить отрыв рабочих от сельского хозяйства. Вокруг крупных фабрик возникали рабочие поселки, например, в Рыйка-Мелески, Хийу-Кярдла, Синди и других местах. При нарвских предприятиях строили рабочие казармы. Условия жизни в них были тяжелыми, и только крайняя нужда заставляла рабочих селиться в казармах.
Крупная машинная индустрия повлекла за собой общее ухудшение положения рабочих. «Все мрачные стороны капитализма, — указывал В. И. Ленин, — как бы концентрируются вместе: машина дает, как известно, громадный импульс к безмерному удлинению рабочего дня; в производство вовлекаются женщины и дети ...»'
В Эстонии на наиболее значительных предприятиях, таких, как Кярдлаская, Синдиская и Рыйка-Мелескиская фабрики, была введена ночная работа, чтобы не простаивали дорогостоящие машины.
С возникновением фабрик намного увеличилась эксплуатация женского и детского труда. Широко эксплуатировали женщин, как указывалось раньше, в текстильной промышленности. Женский и детский труд был распространен также в бумажном и спичечном производстве. Детей эксплуатировали даже в химической промышленности. Там они работали в чрезвычайно вредных для здоровья условиях. У Люддерта в Нарве, например, в 1845 году из 25 рабочих 7 были подростки. Используя более дешевую рабочую силу женщин и детей, фабриканты стремились снизить оплату труда рабочих. В дополнение к этому они все шире прибегали к различным мерам принуждения, чтобы выжать из рабочих больше прибавочного труда.
Все это приводило к борьбе рабочих с капиталистами.
Сведения о первом выступлении рабочих относятся ко второй четверти XIX столетия. «Сначала борьбу ведут отдельные рабочие, потом рабочие одной фабрики.. .»2 — писали К. Маркс и Ф. Энгельс. В рассматриваемый период этот начальный этап борьбы рабочих можно проследить и в Эстонии.
Первые выступления рабочих носили неорганизованный, стихийный характер. Известная организованность наблюдалась у немецких мастеров, о выступлениях которых на Синдиской и Рыйка-Мелескиской фабриках имеются данные.
'Примером борьбы отдельных рабочих может служить случай на бумажной фабрике Доната в Таллине. В 1842 году оброчный рабочий Петр Петров пожаловался, что фабрикант уже два месяца не выплачивает ему заработной платы, которая и без того столь мала, что за нее невозможно работать. Так как приближалось время уплаты оброка, Петров обратился с просьбой к таллинскому полицмейстеру распорядиться, чтобы Донат выплатил деньги. Полицмейстер отклонил просьбу Петрова, и тогда рабочий обратился к эстляндскому губернатору. Из объяснительного письма Доната видно, что рабочий Петров был нанят
'В. И. Ленин. Полное собрание соч., т. 3, стр. 545. г К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4 стр. 431. 794


на фабрику в предыдущем году в Петербурге и ему была обещана плата ’20 рублей в год. Полностью жалованья Петров не получал. Как заявлял Донат, на его фабрике действуют «внутренние правила», согласно которым у каждого рабочего удерживается месячное жалованье, его не выплачивают до тех пор, пока рабочий остается на фабрике. Делается ьто для того, чтобы «я (Донат) мог защитить себя от убытков в случае болезни, пьянства (рабочего), невыполнения им обязанностей и его возможной нечестности». У Петрова же заработок был удержан за два месяца, он попросил за счет этого «аванс». Донат ответил, что не собирается ничего выплачивать, так как «аванс» он выдает только «порядочным и послушным людям». Этого объяснения фабриканта было достаточна, чтобы губернатор оставил просьбу рабочего неудовлетворенной. Из сказанного видно, что капиталист использовал удержание заработной платы и выдачу «аванса» для того, чтобы прочнее связать терпящих нужду рабочих с фабрикой и принудить их к безропотному повиновению. На предприятиях действовали составленные фабрикантами и менявшиеся по их усмотрению правила внутреннего распорядка, которые делали «законными» любые средства, используемые фабрикантом для притеснения и подавления рабочих.
На некоторых предприятиях борьба отдельных рабочих начала перерастать в более широкие, коллективные выступления. В 1839 году двое немецких подмастерьев Синдиской фабрики отказались от работы и хотели уйти с предприятия. Им этого не разрешили, пригрозив, что будут приняты полицейские меры в случае самовольного ухода. В знак протеста против таких действий администрации подмастерья-немцы объявили в Синди забастовку. Так как немецкие мастеровые обычно сторонились эстонцев и относились к ним свысока, эстонские рабочие не примкнули к стачке, начатой привилегированными подмастерьями. Поэтому эта первая известная нам стачка в Эстонии была быстро подавлена властями, прибегнувшими к суровым репрессиям.
Частые конфликты между предпринимателем и рабочими происходили на Рыйка-Мелескиской зеркальной фабрике. Жадный хищник-капиталист Амелунг не знал удержу в эксплуатации рабочих. Варка стекла велась здесь ночью, заработную плату рабочим выплачивали не деньгами, а фабричными «марками», которые принимались, только в фабричных лавках. Так же поступали, например, на Хийу-Кярдлаской суконной фабрике, на Кундаской лесопилке и т. д. Недовольство тяжелыми условиями жизни и труда среди рыйка-мелескиских рабочих особенно сильно стало проявляться в 30—40-х годах.
Фабричные деньги в Рыйка-Мелески.
795


Уже в этих первых столкновениях между рабочими и фабрикантами наблюдается совместные действия русских и эстонских рабочих. Русские мастеровые часто являлись инициаторами выступлений. Так было и в Рыйка-Мелески и в Таллине.
Борьба рабочих побудила Амелунга ввести на своих предприятиях особый полицейский устав и учредить фабричный суд, который состоял из председателя и двух членов. Председатель избирался из числа мастеров после одобрения его кандидатуры владельцем фабрики. Устав предусматривал, что суд должен, в первую очередь, следить за «нормальным поведением рабочих», заботиться о том, чтобы они выполняли свои обязанности, вели себя «скромно и спокойно» и не устраивали сходок, «нарушающих спокойствие и порядок». Параграф 16 этого устава говорит о том, что суд может наказывать рабочего, если тот проявляет небрежение к работе, строптив или недостаточно почтителен к хозяину.
Фабричные деньги в Кяодла
За эти «преступления» наказывали арестом, палочными ударами, заставляли работать без жалованья. Задачей фабричного суда было подавлять проявления недовольства и протеста рабочих. Перечень проступков показывает, что конфликты действительно происходили, и довольно часто, так как устав предусматривал еженедельные заседания суда.
Вопрос о фабричных судах для всей Лифляндской губернии был поднят в 1843 году рижским мануфактурным комитетом. Комитет взял за образец положение о суде, действовавшее уже несколько лет в Рыйка-Мелески. Это положение только дополнили и конкретизировали. Окончательный проект положения содержал следующие пункты. Фабричные суды разрешалось основывать на всех промышленных предприятиях Прибалтики, причем несколько фабрик могли создать один суд. Судей избирали рабочие-мужчины, избирать следовало в первую очередь мастеров. Кандидатов в судьи утверждал владелец фабрики. Он мог и отклонить намеченную кандидатуру. Таким образом, с самого начала фабричные суды зависели от хозяев. В уставе излагался порядок не только выборов судей, но и судебного делопроизводства (утверждение решений суда и их выполнение). Устав определял, что рабо чне подлежат наказанию за несоблюдение фабричного закона 1835 года, а также за нарушение правил внутреннего распорядка на фабрике. Фабричный закон 1835 года был. как известно, направлен на защиту интересов предпринимателей, тем более этому отвечали правила внутреннего распорядка, поскольку они составлялись целиком по усмотрению фабриканта. Тем самым владельцам фабрик предоставлялась полная возможность предать любого рабочего фабричному суду.
796


В 1844 году генерал-губернатор Лифляндии, Эстляндии и Курляндии Пален утвердил проект учреждения фабричных судов и разрешил ввести их на пробу на три года.
Составление подобных полицейских и судебных уставов свидетельствует о том, что борьба рабочих за свои права, против угнетения, видимо, приняла такие размеры, что капиталисты сочли необходимым создать специальный орган для ее подавления. Так как нет сведений о крупных стачках и вообще о широких выступлениях в то время, можно предположить, что борьба рабочих выражалась в форме недовольства, протестов против притеснения и произвола хозяев и мастеров, в подаче жалоб в административные учреждения и т. д. Полицейские и судебные уставы создавались для того, чтобы задушить борьбу уже в самом ее зачатке.
Проект учреждения фабричных судов был представлен в министерство финансов, которое в то время ведало фабриками и мануфактурами. После согласования вопроса с министерством внутренних дел, в 1848 году последовало решение не вводить специальных фабричных судов в Прибалтике. Было признано, что обычные полицейские органы могут справиться с надзором над фабричными рабочими. Указывалось также, что среди фабричных рабочих могут оказаться крепостные крестьяне, которые не имеют права участвовать в каких бы то ни было выборах. Принцип избрания судов, даже в таком виде, был явно неприемлем для Петербурга.
§ 3. 	Ремесло и мелкие промыслы
Наряду с развитием во второй четверти XIX столетия капиталистической промышленности расширялось также и мелкотоварное производство.
Преобразование феодальной структуры экономики общества в капиталистическую сопровождалось в области ремесла двумя характерными процессами. Во-первых, происходил распад цехового строя и падение цехового ремесла, во-вторых, развивался мелкий промысел, как в городе, так и в деревне.
Наряду с общим снижением значения цехового ремесла ряд цехов вовсе прекратил свое существование. Например, в Таллине уже в конце XVIII столетия ликвидировался цех оловянщиков. Вслед за ним распались цехи мельников и пряжечников. В 1856 году в Таллине шесть находившихся под угрозой развала цехов дубильщиков слились в один. В Тарту цех дубильщиков полностью распался из-за конкуренции кожевенных мануфактур. С развитием текстильной промышленности разорение постигло щех ткачей. Удар по изолированным позициям немецких цеховых ремесленников нанес указ правительства от 1826 года, согласно которому запрещался выезд подмастерьев за границу и прием иностранцев на работу к местным мастерам.
Одним из свидетельств несоответствия старых цехов и гильдий новым условиям производства было учреждение в Тарту в 1839 году рядом с ремесленной гильдией организации нового типа — промыслового общества. К нему, наряду с цеховыми мастерами, принадлежали фабриканты, купцы и т. д. Председателем общества был профессор экономии и технологии Тартуского университета И. Ф. Л. Шмальц; целью общества было развитие производств, совместный заказ инструментов, новых машин и моделей, испробование нового оборудования и т; д.
797


К 1860 году в Тарту уже появляется ряд новых отраслей промысла. Производством музыкальных инструментов здесь, например, занимались 5 мастеров-предпринимателей, имевших 18 рабочих. Медицинские инструменты изготовляли 2 мастера-предпринимателя с 4 рабочими; работали 2 механика, имевшие 7 рабочих, 3 печатника с 15 рабочими и т. д. Взамен цеха дубильщиков в Тарту открылись 3 крупные мастерские по обработке кожи, где работало 26 рабочих.
Развитие текстильной промышленности вызвало к жизни новую^ ставшую весьма распространенной профессию — профессию швеи. Раньше в семьях горожан шили матери и их взрослые дочери. Они удовлетворяли нужды всей семьи. Рост богатства буржуазии, а также появление на рынке брлее дешевых сортов материи повлекли за собой расширение гардеробов в бюргерских семьях, важным стало и соблюдение моды. Все возраставшая потребность в пошивочных работах и обусловила возникновение профессии швеи. Шитьем обычно занимались эстонские девушки. Они работали либо у заказчика, получая за свой труд поденную или понедельную оплату, либо сдельно у себя на дому. В 1860 году таллинская газета отмечает, что портних «сказочно много», однако потребность в них все еще не удовлетворена. В этой же газете описываются тяжелые условия труда и большая загрузка швей, изнурявшие их физически. i
В некоторых профессиях господствующие позиции оставались у цеховых ремесленников. Сюда относились пекари, мясники, сапожники,, портные и столяры. С ростом городского населения, естественно, увеличивалось и количество ремесленников в этих цехах. Причем цехи пекарей и мясников сохраняли монополию на профессию. Ремесленники вышеназванных профессий составляли во второй четверти XIX столетия основную часть всех цеховых ремесленников Эстонии. Главным центром цехового ремесла оставался Таллин, где в 1836 году было= 258 мастеров, 306 подмастерьев и 270 учеников. В Тарту в i860 году, по статистическим данным, насчитывалось 184 мастера, 198 подмастерьев и 289 учеников.
Характерно, что в продолжавших существовать цехах обнаружились черты, присущие капиталистическому производству, — это, прежде всего, отделение непосредственного производителя от средств производства. Обычным явлением стал также прием капиталистических предпринимателей в состав цехов, хотя это и противоречило старым правилам. Вышгородская гильдия ремесленников в Таллине, например, даже избрала в 1848 году такого предпринимателя (X. Фалька) ольдерманом.
Неуклонно росло количество наемных рабочих различных профессий. Ряды резервной армии наемных рабочих постоянно пополнялись разорившимися крестьянами и ремесленниками. Так, например, в Таллине, по данным Эстляндской казенной палаты, в 1819 году было, исключая Вышгород, 1006 цеховых ремесленников (членов Канутской гильдии), 1248 рабочих и 187 крепостных крестьян. Спустя четверть века, в 1844 году, в Таллине, в нижнем городе, насчитывалось уже 2833 рабочих, тогда как гильдейских ремесленников осталось 679. Увеличение количества рабочих стало закономерным явлением и во всех других городах.
В сельской местности развивалось опирающееся на ремесло простое товарное производство, причем возрастал удельный вес таких профессий, как сапожники, портные, кузнецы. С распространением каменных построек становилось больше камнеломов, каменотесов, обжигальщиков кирпича и пережигалыциков извести. Наиболее крупные каменоломни
798


Печь для обжига извести.
находились в Ляэнемаа и на Сааремаа, откуда строительный камень отправлялся вплоть до Петербурга и Риги. По временам в некоторых каменоломнях работало до 500 человек, однако объем работ был весьма непостоянным, он зависел от спроса на строительный камень. В местах, где имелся известняк, помещики ставили небольшие известковые печи, а там, где залегала глина, — кирпичные заводы. Часть продукции использовали в мызном строительстве, часть — вывозили в город. В Таллине продолжали действовать небольшие кирпичные и известковые предприятия, такие же, как и в начале столетия. Только в 1844 году здесь была построена известковая печь нового типа. В сельских местностях, главным образом в Ляэнемаа и на о. Хийумаа, жгли также уголь и гнали смолу.
Домашним кустарным промыслом по-прежнему больше всего занимались в восточной Эстонии. Важнейшим районом деревообделочного промысла были Авинурме, Торма и Хаанья. Авинурмесцы специализировались на изготовлении деревянной посуды, деревянных мер, сит, грохотов и саней. Тормаские кустари занимались и столярным делом и токарничаньем, хааньясцы были известны как искусные мастера токарного ремесла. Свои изделия деревообделочники продавали преимущественно на ярмарках, причем не только в Эстонии, но и за ее пределами. Кузнечное ремесло было распространено в окрестностях Торма, а сапожное — в окрестностях Лайузе. Русские ремесленники Причудья по-прежнему специализировались на изготовлении сетей и других рыболовных снастей, а также занимались кожевенным промыслом. Женские ремесла, такие, как вязание шерстяных изделий и тканье шерстяных тканей, были больше распространены на западном побережье и ос799


тровах, где было шире развито овцеводство и где овцы местной породы давали самую лучшую шерсть.
§ 4. 	Торговля
Развитие общественного разделения труда, отделение промышленности от сельского хозяйства, расслоение крестьянства и разорение мелкого производителя расширили внутренний рынок. Это наглядно проявилось и в дальнейшем упрочении торговых связей между Эстонией и другими районами России.
Выше приводились данные о значении рынков Петербурга и внутренних губерний России для развития сельского хозяйства и промышленности Эстонии. Естественно, что с расширением товарного производства это значение непрерывно повышалось. В то время быстро увеличивалась продажа русских промышленных товаров в Эстонии, о чем красноречиво говорят данные о ярмарочной торговле. В 1*819 году, например, оборот крупнейшей в Эстонии Тартуской ярмарки составил 300 тысяч рублей ассигнациями. В 1836 году 80 купцов, съехавшихся на ярмарку, привезли товаров на 533 750 рублей ассигнациями.1 Стоимость русских товаров составляла 449 250 рублей, или 84 процента общей суммы, а стоимость иностранных товаров — всего лишь 84 500 рублей. Среди русских товаров на первом месте были хлопчатобумажные ткани — общей стоимостью 138100 рублей, затем шли шерстяные ткани, их было на 69 600 рублей, табак — на 62 000, шелка — на 39 800, фарфоровые изделия — на 30 000, фаянсовые — на 22 000, металлические — на 9500 рублей. Среди последних большое внимание привлекала хорошо, со вкусом изготовленная продукция тульских заводов. Текстильных товаров иностранного происхождения было всего на 41000 рублей, чая — на 18 000, кофе — на 4500. Стоимость бухарских товаров равнялась 4000, персидских — 600 рублям. В следующем, 1837 году в числе русских товаров, привезенных на ярмарку, имелся сахар на сумму 32 000 рублей, что свидетельствовало о быстрой реакции ярмарочных купцов на новые требования. В данном случае они возникли в связи с остановкой-Таллинского сахарного завода, работавшего на американском сырье. Остановка была вызвана тем, что в начале года предприятие лишилось пошлинных привилегий.
Доставленные в 1849 году на Тартускую ярмарку товары оценивались всего в 195320 рублей серебром, общая стоимость проданных товаров была показана лишь в сумме 62 380 рублей; надо, однако, учитывать, что купцы при регистрации имели обыкновение давать заниженные данные о проданных товарах.
В последующие десятилетия оборот ярмарочной торговли продолжал увеличиваться. В 1860 году на Тартускую ярмарку привезли товаров уже на 580 760, а в следующем году — даже на 763 770 рублей серебром. За прошедшие 25 лет суммарная стоимость товаров, привозимых на Тартускую ярмарку, возросла примерно в 4 раза. В 40-х годах XIX века среди купцов, приезжавших на Тартускую ярмарку, больше всего было петербуржцев, к середине же столетия на первое место вышли рижские купцы. В 1852 году в Тарту прибыло 88 купцов: 24 — из Риги, 21 — из Петербурга, 9 — из Москвы, 9 —<из Таллина, 8 — из Пскова, 4 — из Елгавы, по два — из Твери, Ярославля, Новгорода,
1 1 рубль ассигнациями = 27,1 копейки серебром (в 1836 г.).
800


Таллинская гавань. Картина И К. Айвазовского.
Пярну и по одному — из Тулы, Торопца, Вильно (Вильнюса), Гельсингфорса (Хельсинки) и Выру. Кроме них на ярмарке торговал только один деревенский ремесленник-деревообделочник, привезший веретена для прялок (эстонские ремесленники обычно сбывали свои изделия на так называемых ярмарках скота). В 1860 году на Тартуской ярмарке, помимо названных городов, были представлены также Владимир, Ростов, Великие Луки и Осташков. Из небольших городов внутренней России привозили в основном изделия ремесленного производства, которыми они славились, как например, осташковские сапоги.
В снабжении растущего населения наиболее крупных городов Эстонии продовольственными продуктами большое значение имела пшеничная мука, доставлявшаяся из внутренних губерний России. Так, в 1837 году в Таллин поступило более 19 000 пудов пшеничной муки из Москвы и лишь 3306 пудов пшеницы из самой Эстонии. 10 процентов ржи и ржаной муки, потребляемой в Таллине, доставлялось из Петербурга. В 1843 году через Кульгу в Тарту поступило 10 770 пудов пшеничной муки.
Потребность во ржи, ячмене и овсе в основном удовлетворялась за счет местного производства. Города нуждались также в большом количестве мяса и топлива. В одном лишь Таллине в 1837 году было продано 5280 туш крупного рогатого скота, 2900 туш овец, 4050 туш телят. В том же году в Таллин было завезено 70 000 саженей дров на сумму 300—400 тысяч рублей, что по сравнению с общей стоимостью товаров, поступивших в Таллинскую гавань из-за границы, составляло около 50 процентов.
Значение внутренней торговли в этот период находит свое выражение и в движении судов через Таллинскую гавань. Так, в 1845 году из
51 История Эст. ССР
801


^портов России прибыло в Таллин 595 судов дальнего и каботажного плавания и ушло туда 612 судов. Из-за границы же прибыло только 64 судна.
На базе расширения во второй четверти XIX столетия мызного тонкорунного овцеводства получила развитие торговля шерстью. Она реализовывалась в основном на шерстевых ярмарках в Таллине и Тарту. Первая такая ярмарка в Таллине состоялась в 1838 году. На ней, наряду с шерстью, скупали овечьи шкуры для пересылки в Петербург. В 1841 году на Таллинскую ярмарку поступило свыше 4000 пудов шерсти. Более половины этого количества приобрела Синдиская фабрика, остальное — Кярдлаская и Тартуская суконные фабрики. В конце 30-х годов в одной только Эстляндской губернии ежегодно настригалось более 5000 пудов тонкой шерсти стоимостью свыше полумиллиона рублей ассигнациями.
В южной Эстонии важнейшим предметом торговли был лен. Ежегодно в Пярну свозилось 100—200 тысяч пудов льняного волокна. Виль- яндиские торговцы в 1836 году скупили примерно 20 тысяч пудов льноволокна стоимостью в 240 000 рублей и льняного семени стоимостью в 100 000 рублей. В Валга в том же году было скуплено, как полагали^ 50 тысяч, в Выру — 12 тысяч пудов льна.
С расширением внутренней торговли во второй четверти XIX столег тия увеличилось, наряду с числом корчмарей, количество мелких торговцев, вышедших из среды эстонских крестьян. Правительственным постановлением от 1824 года крестьяне, занимавшиеся торгово-промышленной деятельностью, были разделены на 6 разрядов. Крестьяне трех первых разрядов, платившие налоги в размере 2600, 1100 и 400 рублей, пользовались теми же правами, что и купцы соответствующих гильдий. У крестьян последующих разрядов налоги были меньше, а именно: 150, 40 и 25 рублей, однако и права их на торговлю были гораздо ограниченнее. Так, торговцу-крестьянину, бравшему свидетельство 4-го разряда, разрешалось пользоваться наемной рабочей силой, но в области торговли он обладал лишь правами торгующего мещанина. Свидетельства 6-го разряда давало право заниматься ремеслом в городах. Непрерывно росло в городах число мелочных лавок и мелких предприятий, принадлежавших крестьянам. В Тарту, например, к началу 60-х годов XIX столетия таких лавок насчитывалось свыше 30. Мелочные лавки открывались и в сельской местности.
К середине XIX века все больше эстонцев записывалось в купеческие гильдии, в результате чего количество купцов снова начало расти. В городах стала складываться буржуазия эстонской национальности.
Развитие ярмарочной торговли и открытие лавок в деревне сократили развозную и разносную торговлю. Вразнос теперь продавали главным образом' более легкие по весу и не занимающие много места товары. Прежнего, разъезжавшего по деревням на лошади и продававшего так называемые крестьянские товары, купца заменил типичный странствующий торговец — коробейник. Он продавал или обменивал на щетину и конский волос различные русские товары ремесленного или промышленного производства: иголки, нитки, шерстяную пряжу, пуговицы, ленты, украшения, лекарства. Через коробейников среди крестьян распространялся и китайский чай, а также различные изделия русского народного искусства. Коробейничеством занимались обычно русские оброчные крестьяне. < /
Торговлей занимались и русские рыбаки, ходившие промышлять рыбу во внутренних водоемах .Эстонии. На побережье они продавалй 802


Торговец вразнос. Картина О. Гофмана.
местным рыбакам и крестьянам сети и другие рыболовные снасти, сапоги, кожаные рукавицы и передники. В городах, особенно в Таллине# увеличилась число русских огородников, которые были хорошо известив здесь еще в XVIII веке. Весной они приезжали из внутренних туберс ний, арендовали под огороды участки и торговали до поздней осени ягодами и овощами.
Развитию торговли благоприятствовало появление паровых судов й открытие регулярного пароходного сообщения. В 1837 году начали кур* сировать два принадлежавших Туркуской пароходной компаний коле* сных паровых судна на линии Турку — Хельсинки — Петербург — Тал- лин—Стокгольм. В 1843 году было установлено пароходное сообщение между Петербургом и Ригой. Начиная с 1844 года пароходы этой линий заходили также в Таллин и Хаапсалу. Вскоре прибавились линии Пе* тербург — Таллин — Хельсинки и другие.
Как уже отмечалось, в начале 40-х годов движение пароходов началось и по внутренним водным путям, связавшим Тарту -со Псковом# Васькнарвой и Рыйка-Мелескиской фабрикой (через озеро Выртсъярв). Пароход здесь тянул за собой паромы и баржи. В 1844 году по Чудскому озеру было совершено уже 75 таких рейсов.
Рост внутреннего рынка потребовал введения единой всероссийской системы мер и весов. Соответствующее положение о мерах и весах было издано правительством в 1842 году. Согласно этому положению, надлеЖ


жало не позднее чем к началу 1845 года перейти во всей стране к окончательно оформившейся в первых десятилетиях XIX века русской системе единиц измерения. Основными «торговыми» мерами были: мера длины — аршин (71,12 см), мера веса — пуд (16,38 кг), мера жидких тел — ведро (12,3 л), мера сыпучих тел — четверть (210 л). В прибалтийских губерниях, где до сих пор пользовались сохранившимися от средневековья своими для каждого сколько-нибудь крупного города единицами мер и весов, это мероприятие означало существенный шаг вперед, которым особенно облегчалась деятельность «необученных купцов», прежде всего из крестьян.
В области внешней торговли неблагоприятное положение портовых городов Эстонии усугубилось введением таможенного закона от 12 марта 1822 года, который дал внешнеторговые преимущества Петербургу и Риге. Последние считались портами первой категории, Таллин — второй, Нарва и Пярну — третьей категории. В связи с этим купцы из портовых городов Эстонии продолжают переселяться в более крупные торговые центры, прежде всего в Петербург. Как явствует из «Списка купцов Эстляндской губернии», в Нарве к 1824 году из 17-ти купцов 1-й гильдии осталось лишь 3, из 6-ти 2-й гильдии — ни одного, & 38-ми 3-й гильдии — 14 купцов. Среди переехавших можно назвать Давшего директором казенного коммерческого банка таллинского купца Клементца и нарвского купца Штиглица, сделавшегося в Петербурге крупном промышленником и банкиром.
Чтобы оживить внешнюю торговлю Таллина, по ходатайству местных купцов были установлены кое-какие льготы. Так, например, в 1826 году Таллину предоставили штапельное право, в 1831 году упростили оформление импорта, а в 1837 году в виде особой льготы снизили пошлину на соль на 10 копеек с пуда. Тем не менее эти меры не принесли ожидаемых результатов. Отсутствие надлежащих путей сообщения с внутренними губерниями не позволило таллинской внешней торговле в новых условиях идти в ногу с общероссийской. В то время как оборот внешней торговли всей России вырос за шесть первых десятилетий XIX века примерно в .3,5 раза, внешняя торговля, шедшая через Таллинскую гавань, еще в 50-х годах не достигла прежнего высшего уровня. В 1850 году были введены новые, способствующие развитию внешней торговли пошлины. В результате внешнеторговый оборот России увеличился с 192 миллионов рублей в 1850 году до 341 миллиона рублей в 1860 году. По Таллинской гавани оборот возрос с 0,8 до 1,7 миллиона рублей.
Среди импортируемых товаров появились каменный уголь и машины. Через Таллин стали ввозить в большем количестве хлопок, в 1854 году посгупило около 72 тысяч пудов. Основными предметами экспорта оставались по-прежнему шерсть, лен и водка.
В первой половине XIX столетия из портов Эстонии на первое место во внешней торговле выдвинулся Пярну. Он оставался до 1870 г. крупнейшей экспортной гаванью. Нарва по объему внешней торговли также стояла выше Таллина. Рост экспорта через гавани Пярну и Нарвы опирался главным образом на развитие льноводства в Лифляндской и Псковской губерниях, которые стали районами наиболее интенсивного производства льна.
Пярну экспортировал в основном льнопродукцию, 1. е. льноволокно, паклю и льняное семя. В 1835 году внешнеторговый оборот Пярнуской гавани был следующий:
804


Экспорт
Стоимость в рублях ассигнациями
Импорт
Стоимость в рублях ассигнациями
Лен (119 188 пудов) Пакля (24815 пудов) Льносемя Лесоматериалы
Пенька (1461 пуд) Другие товары
1 899395
193 698
239753
21079
10 304
15 982
Соль (180 022 пуда) Сельдь (5530 бочек) Рожь (1514 четвертей) Овес и ячмень (648 четвертей)
Машины
Дугие товары (черепица, краски и пр.)
191 174 82 946 25 000
7 500
5 250
18 478
Всего:
2 380 211
330 348
В 1836 году экспорт льна через Пярну достиг 195,5 тысячи пудов. Более 60 процентов этого количества вывозилось в Португалию, остальное— в Англию и Францию. Вся пярнуская льноторговля сосредоточивалась в руках 4—5 крупных фирм. Одной лишь фирмой «И. Якэ и К°» в 1836 году было экспортировано льнопродукции на 846 тысяч рублей. Несмотря на продолжавшееся в последующие десятилетия развитие льноводства в Лифляндской и Псковской губерниях экспорт льна через Пярну существенно не повысился, так как расширялась сфера влияния Риги как наиболее крупного в России центра льноторговли. Среди товаров, ввозимых через Пярну, и в середине XIX столетия первое место еще занимали соль и сельдь. Соль в 1847—1854 годах составляла 62 процента, сельдь — 12 процентов всего импорта.
Основными предметами экспорта через Нарву были лен и лесоматериалы, импорта — соль и сельдь. Быстрый рост промышленности Нарвы (особенно с 50-х годов XIX века) значительно благоприятствовал внешней торговле.
По мере развития как внутренней, так и внешней торговли все острее чувствовалось отсутствие удобных путей сообщения между Эстонией и внутренними губерниями России. Начало промышленного переворота в России во второй четверти столетия, повлекшего за собой, с одной стороны, массовое производство товаров, с другой — быстрое расширение внутреннего рынка, обусловило и перелом в области транспорта. Значение этого перелома особенно ярко проявилось в последующий период — в том исключительном подъеме торговли, который последовал за постройкой Балтийской железной дороги, т. е. после создания удобного сообщения с внутренними областями России.
§ 5. 	Города
Городское население в Эстонии с 1782 года по 1863 год увеличилось примерно с 23 000 до 64 000 человек. Города росли в последней четверти XVIII и частично в начале XIX столетия. Однако во втором десятилетии XIX века наблюдался некоторый застой в их развитии. Еще определеннее это обнаружилось в последующие десятилетия. Лишь в 50-х годах замечается новый подъем городов. Городские жители, включая тех, кто жил в Нарве и Валга, составляли в 1863 году 8,7 процента всего населения Эстонии.
По отдельным городам количество населения выросло следующим образом:
805


Город ;
1782 г.
1819—1825 гг.
1862—1863 гг.
Таллин
10653
12 872
20 680
Тарту
3 421
8 499
13 826
Нарва
3 0001
3 5001
8 1442
Пярну
1 954
4 087
6 690
Курессааре
1 379
1 945
3 378
Вильянди
603
951
2 406
Пайде
440
857
1 169
Хаапсалу
594
647
1 570
Раквере
375
574
1554
Валга
402
451
2 617
Пальдиски ....
211
184
400
Выру (осн. 1784 г.)
—
797
1587
Всего примерно:
23 000
35 400
64 000
1796 г.
1815 г.
1863 г.
В городах России всего Жителей (в млн.) .
1,3
1,7
6,1
’ Данные приблизительные.
2 Данные 1861 года.
Приведенные цифры свидетельствуют о том, что рост городов в Эстонии в середине XIX столетия шел медленнее, чем в России в целом. Это обусловливалось упадком внешней торговли в Эстонии, господством исключительно обременительной барщинной аренды, наличием жестких ограничений права передвижения для крестьян и тормозящим влиянием особого прибалтийского порядка на все области экономической жизни, в частности на развитие мелкой промышленности в городах.
Во второй четверти XIX столетия медленно росшие в торговом и промышленном отношении города на побережье Эстонии во главе с Таллином превращаются, особенно после открытия регулярного пароходного сообщения, в дачные места для петербургской знати.
Другим характерным явлением было то, что слабо развивающиеся небольшие города на территории Эстонии были не в состоянии вместить оторвавшихся от своей прежней социальной среды сельских жителей, занесенных в ревизские списки в качестве «вольных людей». Это подтверждается 'сопоставлением данных о количестве жителей городов южной Эстонии, установленном 8-й ревизией (1835 г.), с данными полиции, относящимися к 1836 году.
Город
Данные 8-й ревизии
Данные полиции
Тарту . .
10 802
11 217 + 958 военных
Пярну . .
4311
4512 + 518
Курессааре
2544
2241 + 425
Вильянди
3 949
1405 + 140
Валга
2 641
813 —
?ыру
। 3 439
854 +112
Из таблицы явствует, что в ревизских списках по Вильянди, Валга и Выру числилось намного больше жителей, чем фактически «проживало там. Аналогичное положение было в Хаапсалу, Пайде и Раквере, где по 806’


данным 8-й ревизии имелось 1817, 3674 и 3566 жителей. В действительности же в каждом из них было лишь около тысячи человек. Остальные, взяв паспорта или разрешения, переезжали с места на место или селились в других пунктах Эстонии, а то и за ее пределами. Ремесленники обосновывались по преимуществу в сельских поселках, рабочие — в крупных городах или в фабричных поселках.
Сеть местечек и поселков постепенно расширялась. В связи с организацией крупных промышленных предприятий возникли рабочие поселки под Нарвой, при Синдиской и Кярдлаской суконных фабриках. Небольшой рабочий поселок появился в Ряпина. Правда, быстро развиваться он начал лишь в конце 50-х годов. На берегу Кундаской бухты также вырос промышленно-торговый поселок. Заметно увеличилась плотность населения в восточной Эстонии, тяготевшей к Петербургскому шоссе. Здесь во второй четверти столетия рядом с поселком йыхви образовались поселки Вайвара, Каннука, Силламяэ. Последний был создан официально в 1849 году рядом с Каннука, основанным уже ранее на крестьянской земле. На берегу Чудского озера, в устье реки Воо, там, где была пристань пароходной линии Тарту—Псков, на пустынной территории в середине столетия стал складываться поселок Выыпсу. Небольшие, местного значения торгово-промышленные поселки вырастали постепенно вокруг церквей, находившихся в приходских центрах. Из таких можно назвать Вяндра, Кейла, Вяйке-Маарья. В дальнейшем этот процесс образования поселков шел уже значительно интенсивнее.
Изменение социального состава городского населения во второй четверти XIX века шло по той же линии, что и в первой четверти. Наиболее характерным здесь был абсолютный и относительный рост численности рабочих. Это видно даже по Таллину, который в изучаемый период развивался сравнительно медленно. В то время как количество купцов и бюргеров с 1820 по 1835 год даже уменьшилось — с 5879 до 5474 человек, количество простых рабочих увеличилось с 6149до 7174 человек. Сюда надо добавить еще 1600 рабочих и прислуги, пришедших из других мест с паспортами или разрешениями. Особенно заметны изменения в социальной структуре населения Нарвы. Промышленный, пролетариат собственно города и примыкавших к нему рабочих поселков в 50-е годы XIX столетия прочно занял первое место среди других категорий городского населения.
Одновременно происходили сдвиги и в национальном составе жителей городов. В отличие от XVIII столетия, население городов в Эстонии росло теперь прежде всего за счет эстонцев и русских. В то же время систематически снижался удельный вес немецкого населения. В результате этого во второй четверти XIX столетия эстонцы вновь вышли на первое место среди городского населения, несмотря на то, что к немцам относили и онемечившихся эстонцев. Изменения в национальном составе жителей Таллина видны из следующих данных:
Национальность
1820
%
1836
%
1844
%
Немцы
5540
43.1
5292
38,9
5282
36,1
Эстонцы
4486
34,8
5018
36,9
6062
41,5
Русские
2304
17,8
2692
19,8
2759
19,0
Шведы
430
3,3
359
2,6
| 537
3,4
Цругие национальности
142
1.0
237
1,8
1
12902 |
100,0 I
13598 |
100,0
14 640
100,0
807


Тарту. Гравюра К- Зенфа.
В Тарту процент эстонского населения поднялся за период с 1782 по 1867 год с 36,3 до 43,3, удельный же вес немецкого населения снизился с 53,7 до 42,4 процента.
Однако управление в города^ по-прежнему оставалось в руках крупных немецких купцов. Магистраты заботились лишь о благосостоянии правящих классов.
Чтобы покрыть все возраставшие расходы на административное управление, в городах ввели налог на недвижимость, вся тяжесть которого была переложена домохозяевами на плечи квартиронанимателей. Одним из основных источников доходов городской кассы была эксплуатация крестьян в так называемых патримониальных имениях, принадлежавших городам. Небольшие города имели по одному имению, побольше — до пяти.
Так, например, бюджет Таллинского магистрата составлял в 1839 году 272 216 рублей ассигнациями. Доходы складывались: из налога на недвижимость — 82 536 рублей, пошлин — 30 000 рублей, поступлений из городских мыз — 24 489 рублей, доходов от продажи водки — 20 000 рублей, налогов с капитала — 13 850 рублей и т. д. Основной расходной статьей бюджета были расходы, связанные с постоем войск — в сумме 116 185 рублей. Значительная часть городских средств шла на содержание магистрата, полиции и церквей — 61 518 рублей. На содержание городских зданий отпускалось всего 14 228 рублей, на жалованье учителям — 7281 рубль.
Налог на недвижимость и плата за аренду городских мыз и земель города составляли значительную часть доходов в других городах. В 1839 году 45 процентов всех поступлений в Тартускую городскую кассу дал налог на недвижимость и 30 процентов — городские мызы и мельницы. В том же году 61 процент доходов города Пярну был получен в виде 808


арендной платы с городских мыз. 40 процентов дохода Вильянди поступило с принадлежащей городу мызы Вийратси и 28 процентов дал налог на недвижимость. Статьи расхода, если не принимать во внимание затраты на постой войск, были во всех городах в процентном отношении примерно одинаковыми.
Государственным налогом и в городах оставалась подушная подать вместе с другими различными начислениями. Общая сумма налога разверстывалась между отдельными социальными группами по* усмотрению созданной для этого специальной комиссии, состоявшей из богатых и именитых горожан. Как распределялся налог, лучше всего характеризуют данные по Таллину за 1856 год, когда общая сумма обложения из-за расходов на войну была выше, чем в предвоенные годы. Дворянство и купцы были свободны от уплаты подушной подати. Члены Канутской гильдии (цеховые мастера) платили по 2 рубля 58 копеек — столько же, сколько и до войны. У всех остальных налог значительно повысился. Ремесленникам пришлось платить по 15 рублей 27 копеек, простым горожанам-обывателям — по 6 рублей 61 копейке, рабочим — по 5 рублей 85 копеек и крестьянам городских мыз — по 3 рубля 6 копеек.
Тяжелое положение трудящихся города усугублялось постоянным ростом дороговизны. Поднимались цены на продовольствие, домохозяева увеличивали квартирную плату, в то же время капиталистические предприниматели не только не повышали оплату труда рабочим, но, наоборот, всячески стремились урезать их заработок. Ниже приводятся для сопоставления официально утвержденные предельные цены на некоторые товары в Таллине в середине XVIII и в середине XIX столетия.
Наименование товара
Иены в копейках
1747 г.
| 1850 г.
1 фунт ржаного хлеба
а) из муки тонкого помола . .
1,20
2
б) из муки грубого помола
0,88
1,25
1 фунт белого хлеба а) на молоке .
2,29
4,17
б) на воде
2,13
4
1 фунт говядины а) жирная . .
2
5,50
б) обыкновенная . .
1,50
5
1 штоф водки . . .
12
33
1 штоф таллинского пива
LõO
5,25
Из этих данных следует, что цены на хлеб и мясные продукты за сто лет повысились в полтора-три раза.
Рабочее население города вынуждено было терпеть лишения и голод, ютиться в тесных каморках доходных домов на городских окраинах. Из-за недоедания и заразных болезней в Тарту, например, смертность увеличилась в 1845 году в два раза по сравнению с обычной; на следующий год много жертв унес тиф, в 1848 году — холера, в 1853 году — холера и тиф, в 1855 году — корь и т. д. Причем среди эстонцев, которые составляли основную массу угнетаемого городского населения, смертность была вдвое выше, чем среди привилегированных немецких слоев населения. В 1834—1859 годы смертность среди эстонцев Тарту на 14 процентов превышала рождаемость. И все же общее количество 809


эстонцев здесь росло, но это происходило за счет крестьян, переселявшихся из деревни. Аналогичное положение было и в Таллине.
Исключительно высокая смертность в городах отражает те бедствия и лишения, что принес с собой угнетенным массам процесс первоначального накопления капитала. Умножилось и. количество нищих и бродяг,, которыми становились люди, оторванные от своей среды, условий труда и средств производства. Современники свидетельствуют, что голодающие, нищенствующие крестьяне «стаями» бродят вокруг.
С ростом капиталистической промышленности менялся и внешний вид городов — появились первые фабричные корпуса.
В этот период стал изменяться облик старого Таллина, до того сохранявшего в большей мере черты средневекового города. В 1825 году здесь по инициативе и при участии генерал-губернатора Паулуччи был разработан строительный устав, регламентирующий застройку. Настойчивость,. с какой он стал проводить в жизнь этот устав, пришлась не по вкусу таллинским бюргерам. Строить в дальнейшем можно было лишь по утвержденному губернским правлением проекту. В старом городе в связи с прокладкой тротуаров надо было сломать выступавшие на улицу пристройки, наружные лестницы и каменные скамейки. В центре города перестраивали под жилые помещения бывшие торговые склады на верхних этажах зданий, большинство которых в связи с изменением характера торговли теперь пустовало.
В итоге следует сказать, что развитие городов шло в рассматриваемый период еще относительно медленно и в нешироких масштабах, оно задерживалось и ограничивалось старыми производственными отношениями.
§ 6. Крымская война
В середине XIX столетия крайне обострились противоречия между великими державами на Ближнем Востоке, их. борьба за преобладающее влияние в этом районе. Русский царизм стремился воспользоваться ослаблением султанской Турции, чтобы обеспечить прежде всего выгодный для русских помещиков и купцов режим черноморских проливов. Англия и Франция, в свою очередь, хотели установить свой контроль над проливами, вытеснить Россию с берегов Черного моря, полностью подчинить Турцию своему влиянию, чтобы в дальнейшем превратить ее в свою колонию. В то же время правящие круги самой Турции, поощряемые западноевропейскими дипломатами, вынашивали реваншистские планы, намереваясь отторгнуть от России Крым и Кавказ. Англии и Франции в конечном счете и удалось подтолкнуть Турцию начать войну с Россией. На втором месяце войны, 18 ноября 1853 года, в Синопской бухте произошло крупное сражение, где русский флот под командованием П. С. Нахимова разгромил турецкие военно-морские силы. Прикрываясь громкими фразами о «помощи» Турции, в войну вступили Англия и Франция и позднее — старавшаяся угодить им Сардиния.
Военные действия против России западные державы открыли на Балтийском море. Еще в начале марта 1854 года, т. е. до официального объявления войны, английская эскадра под командованием адмирала Непира вышла в море с заданием не пропускать русские суда в Северное море. Против русских морских укреплений на побережье Балтийского моря английская эскадра ' оказалась бессильной. Единственным 810


военным успехом английского флота был захват и уничтожение летом 1854 года небольшой крепости Бомарзунд на Аландских островах.
2 (14) сентября, т. е. через месяц после падения Бомарзунда, войска союзников высадились в Крыму, у Евпатории. Началась героическая оборона Севастополя.
Современная карикатура В, Невского на английского адмирала Ч. Не- пира, после неудачной для него кампании 1854 г. «А где же Ваши трофеи?» — «Вот тут».
Летом 1854 и 1855 года англо-французский флот блокировал эстонские гавани, вражеские корабли долгое время стояли у острова Найс- саар перед Таллином. Блокада нанесла большой урон внешней торговле эстонских городов. Через важнейшую в то время внешнеторговую гавань Эстонии — Пярну, откуда в 1847—1854 годах в среднем вывозили товаров на 818,5 тысячи рублей в год, в 1854 году было экспортировано товаров только на 200 тысяч и в 1855 году — всего-навсего на 12,5 тысячи рублей. В Таллине многомесячная блокада вызвала резкое повышение цен на товары первой необходимости. Ощущался острый недостаток в топливе, которое обычно доставлялось сюда морским путем, в соли и соленой салаке. Естественно, что от этого больше всего страдала городская беднота.
Начало военных действий вблизи побережья Эстонии вызвало среди помещиков и местной администрации панику. Командующий находящимися на территории Эстонии войсками генерал Берг, пытаясь усилить обороноспособность Таллинской крепости, фактически давно уже утратившей военное значение, приказал разрушить приморский пригород Таллина. Помещики, проживавшие в Таллине, бежали в деревню.
Не в силах предпринять на Балтийском море что-либо существенное в йоенном отношении, англичане занялись грабежом торговых судов, рыбацких баркасов, совершали разбойные нападения на прибрежные поселки. 22 июня 1854 года два английских военных корабля атаковали 811


баржу, которая везла древесину из Виймси в Таллин, и подожгли ее. Вблизи Курессааре англичане захватили у крестьян три лодки с зерном и уничтожили на том же побережье три бота, которые обычно использовались для оказания помощи при кораблекрушениях. Литератор Н. Руссов в одном из номеров издававшейся им в эти годы народной газеты «Слово таллинского гражданина к своим друзьям в деревне» с иронией пишет об этих действиях англичан: «По-прежнему они высаживаются на берег в тех местах, где им не противостоит войско,, и воюют с крестьянами и рыбаками». В 1855 году англичане высадили небольшой отряд близ мызы Малла, убили здесь одну крестьянку и ранили другую. Многие эстонские рыбаки и матросы торговых судов были захвачены англичанами.
К. Маркс и Ф. Энгельс характеризовали действия английского флота на Балтийском море следующими словами: «Нейтралитет или, вернее, враждебное отношение маленьких государств к Англии не должны удивлять того, кто следил за теперешними военными подвигами ее против России, за грабительскими экспедициями английского флота в Балтийском море..V
В мае 1855 года на Балтийском море появилась еще более сильная английская эскадра. Отдельные корабли этой эскадры пытались нападать и на гавани прибалтийских губерний. 6 июня два английских военных корабля при поддержке двух канонерских лодок сделали попытку войти в реку Нарву, но были отброшены огнем батарей, расположенных в устье. 28 июля несколько английских военных судов попытались прорваться в реку Даугаву, однако храбро сражавшиеся экипажи канонерских лодок, находившихся под командой капитан-лейтенанта Истомина, отразили атаку. Огнем этих лодок был серьезно поврежден один из английских военных кораблей. 30 августа часть английской эскадры появилась под Пярну. Наиболее крупной военной операцией английского флота в 1855 году было нападение на Свеаборг, бомбардировка которого продолжалась с 6 по 10 августа. При защите Свеаборга прославилась команда военного корабля «Россия», особенно отличился боцман Хинд- рек Нума, по национальности эстонец. Английский флот с большими потерями был вынужден отойти от этой морской крепости.
Судьба войны, однако, решалась на Крымском фронте. Примерно через неделю после бомбардировки Свеаборга в Крыму произошло последнее полевое сражение. 27 августа (8 сентября) пал Малахов курган, и русские войска, 349 дней героически защищавшие Севастополь, оставили город, перейдя на Северную сторону Севастопольской бухты.
Крымская война принесла эстонскому крестьянству новые тяготы. В самую страдную пору крестьяне должны были предоставлять большое количество подвод для перевозки войск. Из-за неразберихи, царившей в военных и гражданских учреждениях, от крестьян часто требовали выполнения гужевой повинности и тогда, когда в этом не было необходимости. Прибывших на место крестьян отсылали обратно, но вскоре вновь требовали подвод. Даже эстляндский губернатор вынужден был признать: «Отмена распоряжений и новые распоряжения никак не могут вовремя поспеть на место; бедные крестьяне должны дважды ходить в разгар полевых работ и терять по меньшей мере восемь рабочих дней, что при перемножении на 1360 обозных телег и дает непредвиденно большое опоздание работ». Эти рассуждения губернатора, принадлежавшего к числу местных помещиков, диктовались, конечно,
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. X, стр. 118.
812


Боцман Хиндрек Нума. Герой Крымской войны. Литография Р. Гундризера.
не заботой о «бедных крестьянах», а являлись выражением помещичьего недовольства тем, что мызы теряли рабочую силу крестьян. В годы Крымской войны силами крестьян Эстляндской губернии в спешном порядке строились новые дороги военного значения.
Крестьяне, проживавшие на эстонском побережье, проявляли в трудные дни войны патриотизм и храбрость. В августе 1854 года, когда блокирующий Таллин англо-французский флот покинул Найссаар и еще больше приблизился к городу, стало крайне необходимым организовать ночную разведку. Это задание добровольно взяли на себя крестьяне прибрежной мызы Виймси. На небольших, выкрашенных в серый цвет весельных лодках, которые выдавались из воды едва на три вершка, они каждую ночь отправлялись в районы расположения вражеского флота и к утру привозили местному командованию данные о действиях противника. Однажды понадобилось переслать коменданту Свеаборга срочное донесение из Таллина. Так как вражеский флот блокировал и Таллин и Свеаборг, а в Финском заливе крейсировали сторожевые корабли англичан и французов, то задание это было сопряжено с большими трудностями и опасностями. Выполнить его взялись два виймси- ских крестьянина. На небольшом паруснике они умело обошли вражеские дозоры и, несмотря на застигший их на обратном пути шторм, вскоре доставили в Таллин ответ коменданта Свеаборга.
В эти годы не прекращалась классовая борьба крестьян против помещиков. Наиболее значительное выступление крестьян против помещичьей эксплуатации произошло весной 1854 года в мызе Маарду: в 813


мае месяце вооруженные дубинами барщинники выступили против произвола надсмотрщика и управляющего, которые хотели наказать четырех батраков. Так как мыза не смогла справиться с барщинниками, их сопротивление было подавлено действовавшими в то время в Эстляндии военными властями. Троих вожаков этого выступления отдали в рекруты, четвертому, несовершеннолетнему, назначили телесное наказание. Есть сведения, что той же весной имели место «бунтарские речи и угрозы» на мызах Лээтси и Пыллькюла.
Крымская война и поражение царизма оказали большое влияние и на историю Эстонии. Это поражение способствовало возникновению революционной ситуации, которая заставила царизм провести крестьянскую реформу 1861 года и стать на путь буржуазных реформ и в прибалтийских губерниях.


ГЛАВА XIX
БЫТ И КУЛЬТУРА В КОНЦЕ XVIII И ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА
§ 1. Крестьянский быт
В конце XVIII — начале XIX века материальная культура и быт крестьян весьма мало изменились по сравнению с предыдущим периодом и сохранили в общем черты, характерные для всей феодальной эпохи. Однако и здесь в это время, в условиях кризиса феодально-крепостнических порядков и зарождения капиталистических отношений, начинают обнаруживаться новые явления.
Деревни и постройки. Эстонские деревни оставались по внешнему виду в основном такими же, как и прежде. Помимо бобыльских лачуг, и ранее располагавшихся несколько изолированно от основного ядра деревни, с течением времени на окраинных землях деревень возникает все больше и больше разбросанных поодиночке крестьянских дворов. Это явление становится особенно заметным в последние десятилетия XVIII века, когда усилился процесс расширения барской запашки за счет крестьянских полей и участились случаи сгона крестьян на окраины деревни. Тем не менее, ядро деревни по-прежнему сохранялось. По типу планировки на островах, в северной и западной Эстонии продолжали преобладать кучевые деревни, в центральной Эстонии кроме того встречались деревни с рядовой планировкой, а также со звеньевой (рядовая с далеко отстоящими дворами), для южной Эстонии были характерны небольшие деревни разбросанной планировки.
Территориальная близость дворов отвечала и их хозяйственным связям между собой. Хотя пашни и сенокосы были уже закреплены за дворами, сохранение чересполосицы вынуждало крестьян следовать общему для всей деревни порядку обработки земли. Пастбища продолжали оставаться в общем пользовании. Отчасти в силу чересполосицы, отчасти вследствие примитивности сельскохозяйственных орудий, помимо работ, выполняемых каждым двором в отдельности, некоторые сезонные работы осуществлялись также коллективно всей деревней или в виде толок. Деревенское стадо паслось на общем выгоне, пастуха нанимала вся деревня, в помощь ему по мере надобности дворы поочередно посылали подпасков.
В ночное лошадей выгоняли одним табуном, обычно стерегла их молодежь. Огораживание пастбищ, прогонов и дорог, где это было необходимо, также производилось сообща.
До середины XIX века, а в отдельных случаях и позже, большие деревни сообща приглашали кузнеца, а кое-где и мельника, предоставляя им в пользование участок земли, жилище и рабочее помещение — куз- ницу, мельницу, за что те должны были бесплатно выполнять для жите-
815


Деревня с мельницами. (Рабакюла. Хаапсалуский район.)
лей деревни определенные работы. Жители прибрежных деревень ходили ловить рыбу в путину ватагой.
Крестьянский двор и постройки в основных чертах оставались прежними. Хотя в планировке двора, в строительной технике, устройстве изгородей имеются местные особенности, эстонский крестьянский двор в своей основе однороден. С одной стороны открытого двора располагалась описанная уже выше жилая рига — своеобразное сооружение, не только служившее жильем, но в условиях того времени использовавшееся и для хозяйственных целей (см. стр. 452—453).
В бедняцких хозяйствах жилая рига была иногда единственной постройкой, но обычно на противоположной стороне двора стояли две клети (иногда объединенные общей крышей), одна — для хранения одежды, другая — для зерна и прочих припасов, зажиточные хозяйства часто имели по нескольку клетей. Клети в теплое время года служили также жильем. На одной из сторон двора помещался хлев, а в дальнем конце двора — летняя кухня (õueköök, koda, pino, paargu), представлявшая собой либо конической формы шалаш из жердей, либо легкий сруб; в северной и западной Эстонии кухню нередко клали из плитняка. В южной части Эстонии и на островах, несколько поодаль от двора, на более низком месте, где легче достать воду, строили бани. В северной и особенно западной части материковой Эстонии бани встречались редко, крестьяне парились обычно в риге на печи, а кое-где даже в печи.
816


Посредине двора был обычно колодец с высоким журавлем; двор обсаживался большими деревьями: березами, дубами, липами, кленами. Около каморы чаще всего сажали ель. Неподалеку от двора обычно огораживался выгон, где летом в отдельных загонах держали лошадей, телят, овец, свиней.
Господствующим типом крестьянского жилища того времени была длинная срубная постройка с высокой четырехскатной крышей, крытой, как и надворные постройки, соломой, а на побережье и островах — нередко тростником. Центральную часть постройки занимала «туба» (южноэстонское ~ «таре») — помещение, служившее жильем и использовавшееся для сушки хлеба, т. е. собственно рига. Обогревалась «туба» печью, которую клали из валунов или плитняка. Печь имела сложенную на верхнем своде каменку, нагревавшуюся горячим воздухом, проходившим через отверстие в своде. Это сооружение называлось керисом.
По одну сторону тубы находилась одна или две холодные каморы, в другом конце постройки — просторное гумно (rehealune) для молотьбы. Зимой в гумне держали лошадей, волов и других животных, а наверх на настил из жердей убирали солому.
Жилище и другие постройки крестьяне строили сами, пользуясь при этом почти исключительно одним топором. Досок из-за их дороговизны в крестьянских постройках почти не применяли. Так как лес принадлежал помещику, необходимый строительный материал получали от него, помещик же в своих интересах старался сократить размеры крестьянского строительства.
Несмотря на нещадную крепостническую эксплуатацию эстонский крестьянин сумел в течение столетий выработать собственный стиль построек; их строгие формы и удачные пропорции отвечали эстетическим запросам народа. На них, однако, вследствие крайне тяжелого хозяйст-
Жилая рига.
52 История Эст. ССР
817


венного положения крестьян почти полностью отсутствовали декоративные украшения. Только под стрехой на концах стропил встречалась иной раз простая резьба, да на крышах домов и клетей довольно часто были причелины, заканчивавшиеся изображениями голов животных или птиц. Эти головы, согласно древним представлениям, должны были предохранять от проникновения в дом злых духов через дымовое отверстие. При возведении своих простых построек крестьяне проявляли много старания и изобретательности. Тщательно выполнялись при помощи одного лишь топора конструкции углов, оконные и дверные проемы. Для дверных рам и петель ворот специально подбирались бревна особой формы или подходящие части деревьев с развилками сучьев.
В крестьянском жилище, сохранявшемся столетиями почти без изменений, в описываемый период появился ряд существенных новшеств. Прежде всего в риге (в тубе), которая раньше освещалась лишь через дверь или маленькие овальные волоковые окна, и в каморе начинают делать застекленные окна. Они, правда, были еще небольшие, в четыре стекла, каждое стекло размером примерно’ в ладонь. На Сааремаа застекленные окна встречались довольно часто уже в конце XVIII столетия, на материковой части они появляются только в начале XIX века и то в наиболее зажиточных дворах.
С начала XIX века распространяется и другое новшество — камора превращается в отапливаемое помещение. Это дало возможность использовать ее и в зимнее время, тогда как ранее зимой вся жизнь сосредоточивалась в тубе. Характерно, что сначала камору отапливали не печью, а с помощью обогревательного щита, соединяемого с очагом или плитой для варки пищи. В это же время в крестьянских домах появляются и первые трубы. .
Отапливаемые по-белому, освещавшиеся через застекленные окна, используемые круглый год каморы значительно улучшили жилищные условия крестьянской семьи. Курная туба со времени появления теплых камор служит по-прежнему ригой, но используется временно и как кухня, жилищем же она продолжала быть главным образом для стариков и обитателей двора, не входивших в состав семьи дворохо- зяйна.
Для широкого распространения упомянутых новшеств потребовалось, конечно, время. В середине XIX века в наиболее развитых районах Эстонии в большинстве дворов были уже светлые и отапливаемые каморы. Но более бедные крестьяне и бобыли вынуждены были обходиться полутемными курными помещениями до конца XIX века? а иногда и дольше.
К совершенно иному типу относятся деревни, дворы и постройки русских (побережье Чудского озера) и сету (юго-западная часть Псковской губернии).
Русские деревни были здесь, как и в центральных русских областях, так называемой уличной планировки, для которой характерно близкое расположение дворов друг к другу по обе стороны дороги или улицы, проходящей через деревню.
Жилой дом и другие постройки ставились тесно по сторонам маленького четырехугольного двора. Жилище состояло обычно из двух частей — отапливаемой избы и холодных сеней.
Сету, которые уже много столетий жили рядом с русскйми, в значительной мере восприняли русскую планировку деревни, двора и жилища. Однако в отдельных местах Сетумаа, особенно в западной ее части, встречались жилые риги эстонского типа.
818


Население крестьянского двора. Население двора составляли «пере* рахвас» (хозяева) — хозяин с хозяйкой и их дети, и «пере», т. е. люди, жившие во дворе на тех или иных условиях, работавшие и питавшиеся здесь. В тех дворах, где имелось много взрослых детей, в первой половине XIX века наемных работников обычно еще не было. Хозяин с хозяйкой и старший сын — молодой хозяин — со своей женой работали в собственном хозяйстве, а младшие сыновья и дочери ходили в имение отрабатывать барщину. Не обзаведшиеся своей семьей дочери и сыновья дворохозяина до конца жизни оставались в родительском доме; под старость, правда, они уже не ходили на барщину, а помогали в отцовском хозяйстве. Женатые сыновья тоже по большей части оставались в опиской усадьбе, и за счет их семей увеличивалось население двора. Вследствие этого до середины XIX века, а местами и позже, мы встречаем в эстонских дворах многолюдные семьи. Полевыми работами и выдачей денег* распоряжался отец (старый хозяин) или старший сын (молодой хозяин), домашними работами и варкой пищи ведала мать (старая хозяйка) или жена старшего сына (молодая хозяйка). В крупных дворах и там, где не было своих детей или они были маленькие, нанимали батраков и батрачек. В описываемый период, в отличие от второй половины XIX века, в крестьянских дворах часто были и женатые батраки, жены их обычно тоже работали в хозяйстве нанимателя, а деги были пастухами. В этом случае все они принадлежали к «пере». Если же жена и члены семьи батрака не работали у хозяина двора, то они питались самостоятельно, не входили в состав «пере» и образовывали свою семью.
Помимо собственно «пере» в крестьянском дворе нередко жили также дальние родственники хозяев, здесь находили пристанище и просто жители той же деревни, у которых по какой-либо причине не было своего крова. Если у хозяев просил приюта какой-нибудь одинокий, престарелый, частично уже утративший трудоспособность человек, было общепринятым предоставлять ему жилье, когда к тому имелась хоть малейшая возможность. В этом обычае сохранилась черта, унаследованная еще от общинного строя. Таким людям отводился уголок для спанья. Они зарабатывали себе на хлеб каким-нибудь ремеслом и питались отдельно. Постояльцами крестьянского двора часто были вдовы с малыми детьми, которых помещик после смерти их кормильца сгонял с земли. Временными постояльцами бывали и целые семьи, не получившие от помещика по какой-либо причине двора. Все они расплачивались за жилье тем, что отрабатывали дворохозяину.
Бобыль (на юге — попе, на севере — сауник), живший на земле двора, тоже не принадлежал к «пере», он жил сам по себе, на своих харчах. Когда бобыль или члены его семьи работали у дворохозяина, то питались они в эти дни у него за столом, как и другие поденщики.
Хотя в описываемый период между дворохозяевами, с одной стороны, и батраками и постояльцами, с другой, — сохранялись в какой-то мере патриархальные отношения, последние находились в зависимости от держателя двора и эксплуатировались тем или иным путем, нередко под прикрытием старых обычаев. По мере того как мыза усиливала эксплуатацию крестьян, дворохозяева перекладывали растущий гнет на зависимые от них более бедные слои крестьянства. С возникновением элементов капитализма в деревне стали исчезать прежние патриархальные отношения между различными прослойками крестьянства. Одно только объединяло класс крестьян — вражда к общему угнета^ телю — помещику.
819


Ларь.
Следует отметить, что и в старой феодальной деревне дворохозяева считали батраков ниже и хуже себя. В тот период, о котором идет речь, с зарождением капитализма это стало проявляться еще сильнее. Женитьба хозяйского сына на батрачке или брак хозяйской дочери с батраком считались неподходящими и не одобрялись. Легче мирились с выходом дочери замуж за бобыля, у которого был по крайней мере хоть какой-то собственный кров, а если он был к тому же ремесленник, его считали почти равным себе.
До появления в крестьянском жилище отапливаемых камор все принадлежащие к «пере» обитатели двора зимой теснились в курной полутемной тубе, которая в среднем имела размер 6X6 м. Так как туба предназначалась и для сушки хлеба осенью, высота ее была более 3-х метров.
В углу тубы помещалась печь с керисом, обращенная устьем к передней стене, т. е. к той, которая выходила во двор. Перед печью, над низким очагом (он назывался kolle или lee), висели на крюках два котла: в одном, большем, кипятили воду и варили корм скоту, в другом, меньшем, готовили пищу для людей. Место перед печью отводилось для приготовления пищи и для других работ хозяйки, а также для хранения утвари.
У передней стены в углу возле маленького волокового окна, закрывающегося доской, а позже около застекленного окна стоял стол. Этот угол был в тубе вообще наиболее чистым и считался почетным, туда приглашали садиться гостей.
Зимой туба должна была вмещать всех многочисленных обитателей 820


двора, а также служить помещением для разного рода работ. Внутренняя обстановка жилища была крайне проста и состояла лишь из самого необходимого.'
В почетном углу у стены стояли скамьи, в некоторых местностях наглухо прикреплявшиеся к стене. Кроме того имелись стулья и маленькие скамейки. Шкаф для продуктов летом стоял в каморе, зимой его переносили в ригу, чтобы быстрее скисало оставленное на простоквашу молоко. Сундуки с одеждой стояли в клети.
У задней стены риги, между печью и боковой стеной, была обычно постель хозяина и хозяйки. Старшие дети, батраки и батрачки спали чаще всего на скамьях, на колосниках, а также на «койках», прикрепленных одним концом к стене так, что их можно было поднимать на день. Старики спали по большей части на печи. Колыбель висела на жерди, прикрепленной к потолку. В некоторых местах пользовались нарами прибитыми к задней стене между печыо и боковой стеной (lava, point id).
С наступлением тепла в крестьянском жилище все перемещалось. В полутемной тубе оставался только кто-нибудь из стариков. Хозяйская семья переселялась в камору, батрачки — в клети, батраки, как взрослые, так и подростки, — на сеновал. У молодоженов нередко были свои клети. Местом для женских работ и приготовления пищи становилась теперь летняя кухня, где также варили корм скоту, стирали и т. д. Там же летом мужчины варили пивд. Скот из гумна переводили на выгоны и в хлева. Гумно чистили, оно превращалось в место для мужских работ, сюда зачастую переносили такжг обеденный стол. Так жили до окончания осенней сушки хлеба и затем снова переселялись в тубу —> ригу.
В тех дворах, где были уже отапливаемые каморы, с середины XIX столетия жилым помещением для хозяйской семьи стала задняя
Стулья XVIII века. (Этнографический музей АН ЭССР).
821


камора, в передней же, большей каморе (perekamber — перекамбер) спали батраки и батрачки. В этом помещении зимними вечерами также работали женщины. Рига оставалась местом мужских работ; сюда ближе к весне переносили свои ткацкие станки и женщины. Постояльцы крестьянского двора, обычно должны были по-прежнему довольствоваться углом в риге. Летом местом для сна, особенно молодежи, продолжали оставаться клети и сеновалы.
Распределение работ в крестьянском дворе. В крестьянской семье выработался определенный твердый распорядок работ и разделение труда. Женщины занимались приготовлением пищи, шитьем, починкой одежды и другими домашними работами. На попечении женщин были также коровы, телята, овцы и свиньи. О лошадях заботились мужчины, они кормили и поили их, а также запрягали. Для совместной пастьбы деревенских коров обычно выделялся кто-нибудь из стариков, овец пасла женщина, свиней — дети.
Пахота и сев были мужской работой, причем сеял сам хозяин. Сеяли соответственно посевным неделям традиционного крестьянского сельскохозяйственного календаря, при этом учитывали также различные явления в природе. Так, например, лен сеяли в периоц цветения черемухи, ячмень — яри цветении яблони, время, «когда паук пускает паутину», считалось наиболее подходящим для посева ржи и т. д.
Крестьянские работы делились на зимние и летние. С весеннего Юрьева дня наступал летний период, т. е. сезон полевых работ.
Для женщин полевые работы начинались с вывоза на поля навоза. В вывозе навоза принимало участие все население двора — мужчины и женщины, в качестве погонщиков лошадей использовались даже подпаски. За этим следовали сенокос, жатва, дерганье льна, уборка яровых и молотьба. Во всех этих работах наряду с мужчинами принимали участие и женщины. Но по возможности старались, чтобы более тяжелые работы выполняли мужчины. Например, мужчины косили сено, а женщины ворошили и убирали его. На, мызе в качестве косарей также предпочитали мужчин. Мужчины возили и подавали сено на сеновал или на стог, женщины принимали его. Жали как мужчины, так и женщины, но по большей части вбе же последние. Первый сноп жал обычно хозяин или хозяйка. Позднее, когда стали выращивать картофель, сажать и выбирать его приходилось в основном женщинам и детям, мужчины же, особенно хозяин, должны были заботиться, как и во время жатвы, о том, чтобы перевезти урожай и сложить его на хранение.
При молотьбе предварительно зерно из снопов выбивали хозяин и батрак, а затем* в гумне снопы окончательно обмолачивали мужчины и женщины совместно. Обивать головки льна, замачивать и мять его было обязанностью мужчин, трепали и чесали лен обычно женщины. Если хозяин мог еще как-то выбирать для себя работу, то хозяйка, на плечах которой лежали повседневные и неотложные домашние работы, не имела этой возможности. Особенно трудно приходилось ей летом, когда все были в поле. Иная хозяйка в страдное время еще ходила, если оказывалась свободная минута, на ближние к дому поля помогать другим.
Подобное разделение работ между мужчинами и женщинами было в общем характерным для всей материковой части Эстонии. Несколько отличный порядок сложился на островах, где мужчины часто уходили в море, далеко от дома. Кроме того, в описываемый период, особенно в середине прошлого столетия, мужское население островов стало больше заниматься отхожим промыслом на материке. На островах вследствие
822


Жатва в Кяйна (о. Хийумаа). Картина В. Каменева. (Таллинский Государственный художественный музей.)
этого большая часть полевых работ, в том числ^ пахота и сев, с весны до осени лежала на женщинах.
Считалось, что к Яковлеву дню — 25 июля (6 августа) сено должно быть скошено, так как с этого дня, согласно поговорке, «железный гвоздь в сене, холодный камень в колодце и черный человек в лесу» (т. е. сено старое и жесткое, вода холодная, ночи длинные). Поскольку помещик требовал прежде всего выполнения работ на мызе, в крестьянских хозяйствах традиционные сроки сельскохозяйственных . работ не выдерживались. На барской земле рожь должна была быть посеяна к Лаврентьеву дню — 10(22) августа, на крестьянских же полях сев озимых заканчивался обычно позже. Если с предшествующими работами управлялись более или менее в срок, то молотьбу по обычаю завершали к Мартынову дню — 10 (22) ноября. Мартынов день считался концом летних работ и началом зимних.
С завершением полевых работ женщины сразу начинали прясть лен, чесать и прясть шерсть. Это надо было сделать в первую половину зимы, чтобы во вторую половину своевременно начать ткать. В первую очередь ткали льняные ткани, так как их еще нужно было ранней весной отбелить на снегу. Все женские работы по изготовлению тканей должны были быть закончены к началу полевых работ.
Батрачки могли обрабатывать свой лен и шерсть, полученные за работу, только вечерами с Михайлова (29 сентября) до Мартынова дня (10 ноября) или после сретения (2 февраля), местами только по вечерам в четверги и субботы, которые считались полупраздниками.
В условиях, когда львиную долю крестьянского труда присваивала 823


мыза, одной крестьянской семье, особенно малочисленной, было не под силу справиться с работами, которые требовали сразу большого количества рабочих рук (вывозка навоза, сенокос, жатва). В таких случаях прибегали к старинному виду взаимопомощи — толоке. Так, летом происходили толоки по вывозке навоза, уборке сена и хлеба, зимой — по возке леса для постройки жилищ. Женщины устраивали толоки по щипанию перьев и обработке льна.
Батраки, которые для уборки льна и хлеба со своих клочков, полученных в пользование в счет оплаты за свой труд, должны были использовать нередко даже ночное время, тоже организовывали иной раз толоки, созывая на помощь других батраков и батрачек. Эти так называемые батрацкие толоки могли происходить только ночью.
Зимою, когда женщины пряли и ткали, мужчины ходили с мызным обозом, возили сено, заготавливали в лесу дрова и хворост.
Окончив хлопоты по уходу за скотиной и другие дела вне дома, многочисленные обитатели крестьянского двора собирались зимними вечерами в риге. Здесь при свете лучины принимались за домашние работы. Садились вокруг огня один за другим так, чтобы свет падал на руки. Лучину укрепляли на челе печи или в светце. Тот, кто следил за огнем, сменял догорающую лучину новой. Около огня мужчины занимались деревообделочными работами, чинили упряжь и обувь, поодаль от огня, в полумраке, жужжали прялки, за которыми сидели женщины; если женщины шили или вышивали, они тоже садились около огня.
•В сильные холода заботливая хозяйка приносила на время в ригу ягнят или поросят: в хлеву или в гумне они могли замерзнуть. Авторы, описывавшие в XVIII — начале XIX века быт эстонского крестьянства, отмечали содержание скота в жилище как отрицательное явление. Будучи горожанами, они не могли правильно понять, почему это делается, и полагали, что крестьяне живут в одном помещении со скотом. На самом же деле, как мы уже видели, скот находился зимой в гумне. В Эстонии, как и в других местах, слабых животных в морозы содержали временно в жилом помещении.
Крестьянин, несмотря на всю свою бедность, старался поддерживать в жилище чистоту и создал в своем быту определенный и здоровый распорядок. Так, например, когда осенью заканчивали сушку хлеба, закопченные и запыленные стены риги, прежде чем в нее переселиться, вытирали, а иногда даже мыли. В праздники прокопченные стены завешивали белой тканью или циновками из свежих лучинок, украшали ригу зелеными ветвями, пол устилали таволгой, еловыми или иными ветками. Двор, а в некоторых местах (например, на острове Муху) даже деревенскую улицу, чистили и мели каждую субботу и кроме того всякий раз после вывозки навоза. Эстонский крестьянин, занятый в течение недели тяжелой работой, в конце недели парился и мылся в бане и менял белье. Было принято надевать белую чистую рубаху, отправляясь на вывозку навоза и сев, не говоря уже о сенокосе и жатве.
Пища. Пища эстонского крестьянина была преимущественно мучная, и основу питания составлял ржаной хлеб. Хлеб занимал такое большое место, что это слово в эстонском языке означало не только пищу, но и вообще средства существования. Характерно, что другие виды пищи, в. первую очередь животную — мясо, рыбу, масло, — называли «добавкой» к хлебу. Хлеб употребляли с любой едой, кроме каши. Однако чистый хлеб эстонские крестьяне ели редко, обычно в него примешивали мякину. С тех далеких времен, когда ячмень был основным зЛаком, со824


хранилось печение ячменных лепешек, но теперь они считались полу- праздничной едой.
Главным добавлением к хлебу была соленая салака, а также другая вяленая и соленая рыба, которую выменивали на побережье на зерно. Свежую рыбу крестьяне старались по возможности получить из местных озер, рек и ручьев, устраивая в них запруды и ставя мережи. Однако делать это приходилось тайно, поскольку водные угодья принадлежали мызе. В мелких водоемах рыбу ловили мережами и вершами, в глубоких — сетями. Мясо на своем столе крестьяне видели не часто. Относительно больше мяса ели осенью, когда резали овец. С наступлением зимы переходили на солонину. Ели ее два раза в неделю и го не вдоволь, — каждому выдавалось по кусочку.
Не упускали крестьяне случая промыслить что-нибудь и охотой в лесу, хотя это было строго запрещено. Охотились главным образом на мелких животных и птиц с помощью различных ловушек, петель, силков и т. п. Однако, в общем, охота большого хозяйственного значения не имела.
Весьма мало употребляли крестьяне и масла. Изготовляли его в короткий период доения коров и часть засаливали впрок. Масло сбивали из сливок в особых сосудах — в маслобойках мутовкой или в деревянной миске ложкой. Низкорослые и чахлые коровы того времени молока давали мало. Оно бывало только летом, и в пищу его употребляли преимущественно в квашенном виде.
Еду запивали квасом (kali или taar), который приготовляли из барды, остававшейся после варки пива, или из специально выпекавшегося солодового хлеба.
Обычной пищей были похлебки: мучная, бобовая, гороховая, чечевичная, перловая. Кашу ели два раза в неделю, по определенным («каш- ным») дням — в среду и в субботу. Весной варили супы из крапивы, снити и чертополоха. Как остаток первобытного собирательства сохранялось в народе собирание ягод, грибов, орехов, а также сбор березового сока. Еду и питье подслащивали медом.
Пища, как и другие элементы материальной культуры, имела известные местные отличия. У населения современных Абьяского, Валгаского и части Вильяндиского районов характерным продуктом питания была, например, «кама» (толокно), на юго-востоке и востоке Эстонии — конопляная масса, которую мазали на хлеб вместо масла, овсяный кисель, творог и творожный сыр (sõir), который известен также русским и латышам. До середины XIX века важную роль в крестьянской пище играла репа. Наряду с ней выращивали в некотором количестве брюкву и капусту. Была известна и морковь, однако употребляли ее в пищу довольно редко, так же как огурцы и другие овощи. Сажать картошку в эстонской деревне начали на рубеже XVIII—XIX столетия, однако прочно в быт она вошла только около середины прошлого века. Распространение картофеля внесло существенные перемены в питание, с его появлением голод перестал быть столь страшным бедствием, как раньше. Но и во второй половине XIX века картофель в большинстве случаев шел в похлебку, отдельно его варили главным образом по праздникам — как гарнир к мясу и рыбе.
Повседневная пища крестьян была скудной и однообразной. Особенно это ощущали батраки, отрабатывавшие барщину на мызе, и пастухи, о чем свидетельствуют их жалобы в старых песнях.
Известное разнообразие давала лишь праздничная, обрядовая пища, связанная с семейными событиями и памятными днями: колобки, крупяные колбасы (кровяные на юге и белые на севере), свинина (в опре-
825


Деревянные кружки. (Этнографический музей'АН ЭССР.)
деленные праздники — свиная голова) с брюквой и картошкой. В числе лучших блюд до второй половины прошлого столетия считалась ячневая каша, ее подавали на поминках, ею угощали роженицу. Ее же варили по окончании важнейших летних работ («конечная каша») — возки навоза и жатвы. К’праздничным блюдам относились также яичная похлебка, яичница, суп из пива (североэстонское — peerges, южноэстонское — peesitus) и др.
Пиво в Эстонии, как и у других прибалтийских народов, варили не только к свадьбе, к праздничным и памятным дням, но и по случаю толоки, окончания возки навоза, жатвы и т. д.
Пищу обычно принимали три раза в день, в соответствии с этим рабочий день делился на три части. В страдные дни на поле или сенокос после обеда приносили полдник.
За столом соблюдался строгий порядок. В верхнем конце аккуратно прибранного стола сидели хозяин и другие мужчины, в нижнем конце — женщины, дети ели стоя. Старая хозяйка готовила и подавала пищу, поэтому зачастую она садилась за стол последней. Обычай требовал, чтобы за столом все вели себя тихо и аккуратно, к этому приучали с малого возраста и детей. Пищу, заработанную тяжелым трудом, ели благоговейно. Особенно бережно обращались с хлебом. С его изготовлением, хранением и употреблением были связаны различные обычаи. Резал его сам хозяин. Упавший кусок обязательно поднимался, считалось недопустимым наступать на него. Гость приветствовал обедающих словами «вдоволь хлеба», на что отвечали «вдоволь нужно».
826


Отправляясь на работу, хлеб брали в специальном белрм мешке или кошеле, плетенном из лыка.
Почти вся утварь в то время была деревянная. Для хранения пищи употреблялись кадки, ушаты, окоренки, бочонки (для молока, масла, сливок, пива и т. д.), для ношения ее — коробки (для мяса, масла, салаки). Питье брали с собой в баклагах типа плоского бочонка. Столовая посуда также была деревянная: ложки, тарелки, блюда, миски, чашки-масленки и т. п. Пили из ковшей или кружек. Вместо вилок в народе применяли деревянные заостренные палочки. Как у мужчин, так и у женщин для еды имелись свои ножи, в старину — в ножнах, позже — карманные, складные. Вся деревянная посуда должна была быть предельно чистой, для чего ее не только мыли, но каждую неделю еще и чистили крупным песком.
§ 2. 	Календарные праздники и обычаи
Времяисчисление и календарь. Эстонцы, как и все земледельческие пароды, уже издревле пользовались земледельческим календарем, который в дальнейшем лишь частично подвергся влиянию официального церковного календаря. Опорными датами при этом служили дни солнцеворота, с которыми были связаны сроки полевых работ и время выпаса скота.
Время исчисляли не днями месяца, а неделями. Так, например, считали, что от сретения (2 февраля) пять недель до «воды» (таяния снега), восемь — до «стада» (до выгона скота), 10 — до пахоты, 11 — до Юрия (23 апреля), а от Юрия 9 «посевных» недель до Иванова дня (24 июня), от Ивана 7 недель до Лаврентия (10 августа), а от него 7 недель до Михайлова дня (29 сентября), от Михайлова 6 — до Мартынова дня (10-ноября), от него 6 недель до рождества, а от рождества 6 недель до сретения.
На островах пользовались особыми календарными дощечками (sirvilauad, riimid), которые применялись также шведским населением эстонского материкового побережья. В этом календаре год делился на 13 месяцев (по 28 дней в каждом). Дни на дощечках были обозначены особыми резными знаками, выделялись праздники и памятные дни.
Среди других дней недели (не считая официального церковного воскресенья, празднование которого в известных случаях начиналось уже с субботнего вечера) особое место занимал четверг, В древности — до введения христианства •— это был, видимо, праздничный день. В некоторых местах до недавнего времени сохранялся обычай подавать в этот день на стол лучшую пищу. В четверг вечером батраки были свободны от работы. Этот день считался благоприятным для лечения болезней и засылания сватов. В четверг устраивали обычно посиделки и т. п.
В описываемое время появился уже и печатный эстонский календарь. или «памятная книжка». Памятные книжки не изменили старое народное времяисчисление, а уточнили его. В календарях сообщались сроки хозяйственных работ, отмечались даты различных традиционных в народе праздников и т. д.
Памятные даты года были связаны с известными обрядами, которые в древности обуславливались магическими воззрениями на природу, выполнение их должно было способствовать росту хлебов, размножению стада и счастью семьи. С течением времени магическое значение обря-
827


Календарные дощечки 1765 г.
(Исторический музей АН ЭССР.)
имевшим целью предохранить зверей.
дов утратилось, от них сохранилась лишь внешняя форма, остались только сопутствовавшие им песни, игры, развлечения.
Год начинался первого января. Новогодние обряды были по большей части общими с рождественскими обрядами. С рождества жилое помещение было чисто прибрано и украшено ветвями и новогодней короной, с этого же времени на столе стоял обрядовый хлеб, который по его форме называли «рождественским боровом» (jõuluorikas). Им наделяли всех людей и животных. По погоде на Новый год предсказывали урожай. Как и у других народов, молодежь в Эстонии в канун Нового года старалась по различным приметам угадать суженых.
В сретение старики пытались предсказать погоду в текущем году, особенно в сенокосную пору.
На масленицу обычным было катание на санях. В старину по длине разбега санок предсказывали высоту льна. Традиционной пищей на масленицу был гороховый или бобовый суп со свиными ножками.
Юрьев день был одним из самых значительных в году, во многом напоминал весенний Юрьев день у русских. С Юрьева "дня начиналось действие арендных соглашений и нанимались батраки. В этот же день впервые выгонялось на пастбище стадо. Первый выгон сопровождался выполнением различных обычаев, которые восходили к древним магическим обрядам, скот от болезней, увечья и хищных
Для пасхи характерны были обряды, в которых большую роль играли птичьи и куриные яйца, символизировавшие пробуждающиеся весной плодотворящие силы природы. С пасхи начиналось качание на качелях; излюбленным развлечением оно было на троицу, а летом — в субботние и воскресные вечера; оно продолжалось в южной Эстонии до Иванова дня, а в северной — до конца лета. Качание на качелях сопровождалось пением, танцами и играми.
Иванов день считался в народе главным летним праздником. Примерно такое же место он занимал и у соседних народов: латышей, белорусов и украинцев. Характерно, что обряды на Иванов день весьма сходны у всех этих народов. В Иванов день отмечался летний солнцеворот, а также конец весенних полевых работ. Естественно, что в Эстонии, в условиях короткого северного лета, время летнего солнцестояния и наивысшего расцвета природы приобретало особую значимость. Древ828


ние обряды почитания солнца, магические действия и песни, направленные на то, чтобы обеспечить плодовитость стада, в описываемый пёриод сохранялись лишь как внешняя форма старых традиций, К Иванову дню приносили во двор, в дом, а также в клети и на сеновалы, где спали, березки. В канун Иванова дня жгли костры, в южной Эстонии их раскладывали на холмах, а в равнинной северной части огонь разжигали в бочке со смолой, которую укрепляли на высоком шесте. Вокруг огня танцевали, играли и пели обрядовые песни. Между прочим, Иванов день был единственным свободным днем пастуха за все лето.
Михайлов день означал конец летних полевых работ и был своего рода праздником урожая. На Михаила (или на михайловскую ярмарку) было обычным давать батракам свободный день. На Михайлов день резали скот, приготовляли кровяные лепешки и другие праздничные блюда.
В канун Мартынова дня и следующего за ним Катеринина дня (25 ноября) обычно ходили ряженые. В вывернутых мехом наружу шубах «мартыны» или «катерины» пели, прося их впустить в дом. После получения подарков они в песнях торжественно сулили хозяевам всяческие блага, изобилие хлебов, скота, семейное счастье. К. этим дням готовили колбасу и другие лакомства. «Хождение мартынов» установилось, вероятно, в средневековье, но более глубокими корнями обычай этот восходит к первобытным верованиям, которые связаны с культом предков.
Культ предков находил отражение и в предрождественских обрядах. Считали, чтов наиболее темное время года души умерших приобретают способность двигаться и навещают дома родных. Предков почитали, пытаясь этим приобрести их благосклонность, но одновременно и боялись их. Для душ накрывали в комнате или в байе стол и держали дверь открытой, чтобы они могли прийти на праздничную трапезу.
Рождество (по-старому «Зимний праздник») знаменовало первоначально день зимнего солнцеворота. К рождеству варили пиво, делали колбасы, пекли рождественский хлеб. На рождество ели «чистый», т. е. без мякины, хлеб и каждый мог сам брать мясо со стола. Под потолкам вешали изготовленные из соломы или тростника и украшенные цветными лентами «короны», а на пол стелили солому. На соломе устраивались различные игры, особенно мужские, которые должны были демонстрировать силу и ловкость («ловля ерша», «выпуск тетерева», «бросание хлеба в печь»). В играх часта присутствовал комический элемент, они сопровождались шутками зрителей и участников. В некоторых играх имитировали животных и птиц (медведя, журавля, козла и т. д.). На Сааремаа на рождество или под Новый год некоторые мужчины рядились козлами и ходили по деревне (jõulupukk, näärisokk).
Семейные обычаи. В родильных, свадебных и похоронных обрядах в этот период отражались еще различные древние представления, восходящие к первобытнообщинному строю, и пережитки родовых отношений.
Поскольку в жилом помещении было обычно тесно и многолюдно, крестьянки рожали, как правило, в бане или в сухом и теплом овечьем хлеву, где пол застилали толстым слоем соломы, чтобы было чище. В качестве повивальной бабки приглашали какую-нибудь опытную старуху. Так как никакой врачебной помощи не было, роды в тяжелых случаях пытались облегчить различными магическими приемами. В них было много общего с соответствующими обычаями соседних народов, особенно русского (например, развязывали все узлы и открывали двери).
829


Эстонская невеста и эстонская молодуха. Картины Г. Хиппиуса. (Таллинский Государственный художественный музей.)
Известные пережитки матриархальных отношений можно видеть в обычае давать новорожденного прежде всего в^ руки матери, а также в том, что часто молодая уходила рожать к своей матери.
День рождения соотносили с ближайшим памятным днем, например, говорили, что ребенок родился на рождество, после сретения, после Мартынова дня, уточняя: за неделю до Иванова дня, на следующий день после Покрова. По требованиям церкви ребенка нужно было крестить в возрасте 3—4 недель. Говорили, что некрещенного ребенка может унести или подменить нечистый, поэтому до крестин ребенка не оставляли одного и около него горел огонь. Крестить ребенка обычно несла не мать, а соседка, у которой был свой грудной ребенок.
Поздравлять роженицу (nurganaine) и смотреть новорожденного приходили (katsikul käima) родственницы и соседки, причем только замужние, ни девушки, ни бездетные женщины не ходили, это было не принято. Приходившие приносили обычно с собой ячневую кашу или лепешки из ячменной муки. С достижением известного возраста (девочки обычно с 16 лет, мальчики с 18 лет) дети считались взрослыми. В этом возрасте молодежь проходила конфирмацию. Однако обычаи, связанные с конфирмацией, свидетельствуют о том, что народ видел в этом не только церковный акт, но и древнюю традицию торжественного принятия совершеннолетнего в круг взрослых. По достижении совершеннолетия молодой человек имел право есть за столом сидя, девушки начинали носить такую же верхнюю одежду (распашной кафтан) и украшения, как и взрослые, принимать участие в развлечениях взрослых; юниши начинали исполнять мужские работы, причем юноши-батраки получали уже такую же плату, как взрослые.
S30


Молодежь знакомилась обычно на совместных работах, толоках, деревенских качелях и других сходах. В случае взаимной склонности следовало традиционное сватовство. Но нередко браки совершались и между совсем незнакомыми, в качестве посредницы выступала обычно какая-нибудь старуха-сваха (kuulaelt). Ее посылали в семью девушки договариваться. Затем молодой человек шел свататься сам.
Для сватовства были отведены особые дни, не совпадавшие в различных местностях. Свататься молодой человек шел со сватом (isamees, raudkäsi, у сету truska, т. е. русское «дружка») и брал с собой водку или вино. Кое-где сваты угощали хозяев (в первую очередь мать девушки) нюхательным табаком. Сват начинал с иносказательной речи, что они-де ищут пропавшую курицу, улетевшую тетерку, и т. п. Если вино или табак принимались — считалось принятым и сватовство.
После сватовства невеста ходила к своим родственникам и соседям со «сватьиным вином», приглашая их на свадьбу. При этом невесте дарили шерсть, лен, ткани или изделия из них: чулки, носки, платки, пояса, простыни и т. д. Затем семья невесты начинала спешно готовить приданое и свадебные подарки, причем родственницы и соседки-девушки приходили по вечерам помогать. НаостровеМуху долго бытовал обычай, согласно которому свадебное покрывало невесте должно быть изготовлено за одну ночь.
Свадьба (saajad, sajad) издавна была не только самым важным событием в жизни двух молодых людей — она знаменовала дружбу, союз двух семей, у которых появлялись взаимные обязанности и общая заинтересованность в отношении новой семьи. Свадебные обряды эстонцев были весьма многочисленны и разнообразны, они несли древние элементы, которые частично, видимо, восходили к родовому строю. При этом некоторые черты и детали свадебных обрядов характерны для одних районов и не встречаются в других.
Свадьба была у крестьян с^мым большим торжеством, ее в старое время праздновали долго — неделю и дольше. Поэтому помещики старались сократить время празднования свадьбы, уже указом шведского правительства запрещалось праздновать свадьбу больше трех дней. Несмотря на это, еще в середине прошлого столетия в зажиточных семьях свадебные торжества продолжались целую неделю.
Характерно, что эстонцы при бракосочетании считали свадебные обряды более важными, чем официальное церковное венчание. В церковь жених и невеста отправлялись с немногочисленными провожатыми, иногда даже за неделю до свадьбы. Однако брак считался заключенным только после свадебного пира с участием родственников жениха и невесты и исполнения соответствующих обрядов.
Свадьбы справляли обычно осенью, когда завершались основные сельскохозяйственные работы, когда били скот и было больше еды. Для размещения гостей использовали помимо жилья еще клети и овечий хлев. Свадебные развлечения, игры и танцы происходили по большей части в гумне. Гости привозили с собой «свадебные котомки», где был пшеничный хлеб (сепик), ржаной хлеб, масло, мясо, нередко даже пиво.
Главными распорядителями на свадьбе были со стороны жениха сват (здесь он выступал как посаженный отец) и дружки, у которых были мечи на поясе, почему свата в некоторых местах и звали «меченосным отцом» (mõogaisa). Со стороны невесты главными были посаженная мать, или «меченосная мать» (mõõgaema) и подружки.
Накануне свадьбы в семье жениха собирались его родственники, а в семье невесты — ее родственники. Утром в день свадьбы жених со
831


Короба для свадебных подарков. (Этнографический музей АН ЭССР.)
сватом и дружками ехали за невестой. В некоторых местах первый день свадьбы даже называли «днем жениха». Кое-где по обычаю жених находил двери дома невесты запертыми, в этих случаях происходила инсценированная борьба и жениху приходилось платить выкуп. Когда жених входил в дом, невесту прятали, а ему выводили «фальшивую невесту».
В этот же день к вечеру или на следующий день невеста прощалась с отчим домом, при этом исполнялись соответствующие песни и причитания. Составлялся большой свадебный поезд. Впереди erö, обычно верхом, ехали сват, дружки и жених, за ними гости. Невеста ехала со своим братом или другим ближайшим родственником. С собой они везли короб с подарками. Лицо невесты было закрыто традиционным полотенчатым покрывалом (linik, uig, kaal), которое, согласно старым представлениям, должно было защитить ее от злых духов. На пути возникали различные препятствия: невесту пытались похитить, загораживали дорогу, требовали выкуп. На пороге нового дома невесту принимали отец и мать жениха. Они расстилали на земле шубу или наплечное покрывало; невеста становилась сюда, и тем самым считалось, что она защищена от гнева земли.
По прибытии невесты в новый дом ей клали на колени маленького мальчика (sülepoiss), что должно было уберечь ее от бесплодия. Чтобы задобрить духов нового дома, невеста клала на очаг деньги, в клети, хлеву и на срубе колодца оставляла тканые пояса.
В доме жениха происходил и основной обряд свадьбы — linutamine (tanutamine), когда невеста получала полотенчатый головной убор (linik) или чепец, а также передник — атрибуты замужней женщины.
832


После этого посаженная мать (или посаженный отец невесты) наделяла пол,арками из свадебного короба родню жениха: прежде всего свекра и свекровь, потом свата, дружек, а затем и других гостей. Одаривали рубахами, чулками, варежками, поясами, ткаными оборами, кисетами. Вот почему в некоторых местах второй день свадьбы называли «днем свадебного короба». Упомянутый шведский указ о свадьбах ограничивал раздачу подарков. Однако это не оказало заметного влияния на народные обычаи.
В тот же день одаривали молодую чету, что в некоторых местах называлось «штопанием передника». Молодым дарили скот, вещи и деньги. Делали это с веселыми шутками и приговорками. Например, обещали подарить молодым «сухопутный корабль» (люльку), сулили «сенокос, что четыре раза в год косят» (овцу), и т. д.
Следующие дни были совместным праздником родни жениха и невесты. Третий день свадьбы в южной Эстонии так и назывался — «день свойственников» (hõimupäev; hõim — племя; по-видимому, это название восходит к эпохе родо-племенных отношений).
Свадебные обряды сопровождались песнями по большей части поучительного содержания. Как со стороны невесты, так и со стороны жениха были для этого свадебные певицы (kaasitajad). В этих песнях часто встречается восхваление родственников своей стороны и ироническое подтрунивание над другой.
В последний день свадьбы в некоторых местах варили щи; это означало, что гостям пора разъезжаться.
Похоронные обряды эстонцев имеют много общего с аналогичными обрядами русских и других соседних народов. Смысл этих обрядов сводился главным образом к тому, чтобы предотвратить «посещение» покойником своего дома. Чтобы душе легче было покинуть тело, умирающего клали на расстеленную на полу солому и открывали дверь. Умершего обмывали и переносили на стол. Родственники и соседи ночью сторожили покойника. До XVIII века у эстонцев сохранялся еще обычай класть в гроб нож, деньги и другие предметы, якобы облегчавшие ему доступ в потусторонний мир. В юго-восточной Эстонии был обычай останавливать погребальное шествие в лесу у определенной ели и вырезать на ее коре крест, что должно было также помешать покойнику приходить домой. Похороны завершались поминками.
У сету долго бытовали старинные плачи, которые исполнялись дома и на кладбище. Кроме того, у сету было принято в определенные, поминальные дни класть на могилы пищу. Похоронные обряды полнее и ярче других народных обрядов сохраняют следы восходящего к древности культа предков.
§ 3. 	Народная медицина
В рассматриваемый период эстонские календари и журналы впервые начали помещать некоторые сведения о болезнях и их лечении. Однако в народе знания эти распространялись очень медленно. В широких крестьянских массах продолжали удерживаться шедшие из глубины веков, передававшиеся из поколения в поколение представления о причинах болезней, лечебные средства и приемы.
Крайне скудные условия существования, недоедание, изнурительный труд систематически ослабляли здоровье крестьянского населения, не получ-авшего никакой медицинской помощи в нашем понимании этого
53 История Эст ССР
833


слова. Вспыхивавшие время от времени эпидемии уносили тысячи людей. Особенно высока была смертность грудных детей. Дети постарше гибли от инфекционных болезней: оспы, скарлатины, дифтерита, кори. Народ страдал от широко распространенных заразных глазных и кожных болезней.
В связи с условиями жизни, труда, природными условиями в народе вырабатывались свои приемы и навыки предупреждения болезней, элементарные санитарно-гигиенические нормы.
Но, разумеется, охрана здоровья у крестьян, живших в нужде и темноте, была совершенно недостаточная.
Приемы лечения, которыми пользовались эстонские крестьяне, весьма близки к приемам, применявшимся латышами и русскими, жившими в сходных географических и экономических условиях.
Суждения о болезнях и опыт их лечения, так же как и всякие иные воззрения и опыт, передавались от одного народа к другому. Многие представления о причинах болезней были непосредственно связаны с еще жившими в народе верованиями. Существовало представление, будто болезни и даже смерть исходят от злых сил, духов, вселившихся в человека или животное. Верили, что болезнь может произойти от прикосновения к земле, к мертвому телу, от злобы другого человека, от недоброжелательного взгляда, от «сглаза», а также от дурного слова, заклинания, колдовства. Полагали, что злой человек может обращаться в некое существо (luupainaja), мучающее по ночам другого человека или животное. Причиной очень распространенных и трудно излечимых кожных болезней считали гнев земли или подземных сил и называли их «земляными». Чтобы ими не заболеть, не садились весной на землю, не сплюнув три раза или не подстелив что-нибудь под себя. Некоторые болезни персонифицировали: например, чуму представляли в виде черного мужика, про малярию («серую хворь») говорили, что она окликает человека, и чтобы не заболеть — надо не отзываться.
Болезнетворную силу, по старьш представлениям, нужно было выгонять соответственно равной силой или задабривать. Недуг лечили определенными растениями, а также заклинаниями или заговорами. Многие приемы врачевания основывались на магических представлениях. Считалось, что старый, убывающий месяц благоприятствует лечению, что от хвори можно избавиться передав ее другому человеку или животному, камню или иному предмету. До сих пор еще, например, сохранилась приговорка: «Боль вороне, болезнь сороке, на черную птицу остальную хворь!» Она приобрела теперь шутливый смысл и ею утешают детей.
Очень широко были распространены в Эстонии представления об исцеляющих свойствах некоторых источников, деревьев или камней. Водой из таких источников чаще всего лечили глазные болезни (поэтому их часто называли «глазными родниками»), накожные болезни лечили у «священных» камней. Этим источникам, камням, деревьям искавшие исцеления приносили жертвы, дары (монеты, металлические вещи, соль и т. д.).
Полагали, что целительные свойства имеют некоторые цвета, например, красный, и даже элементы одежды, украшения, например, старинные наплечные покрывала, пояса, варежки, мониста. Значение оберега придавалось определенным формам орнамента (пятиугольники, зигзаги, петлевые квадраты). Для лечения болезней предпочитали определенное время и место (четверг, перекресток). Народные приемы и средства врачевания и предупреждения болезней можно четко разде-
834


лить на две категории. Одна из них представляла собой собственно народную медицину — комплекс знаний и средств, накопленных народным опытом, — лечение травами, диэтой, припарками, банками, кровопусканием. Другую категорию составляли приемы лечения, основанные на ложных представлениях и суевериях народа, — магические обряды, молитвы, заговоры, заклинания.
Народ справлялся в какой-то мере с лечением обычных простейших болезней, особенно с видимыми повреждениями, ранами, вывихами, переломами. Лечение же различных внутренних болезней было народной медицине обычно не под силу, тем более, что о них были распространены неправильные представления.
Понимания инфекционной природы многих болезней у народа, как, впрочем, и у тогдашних врачей, не существовало. Однако в способах предупреждения распространения эпидемий встречалось и нечто рациональное. Например, чтобы спасти деревню от чумы, вокруг нее раскладывались костры, остерегались общения с зараженной соседней деревней и не пускали во время эпидемии в свою деревню чужих, так как полагали, что они переносят болезнь. Крупицы целесообразного былй и в том, что жилые помещения очищали от болезней дымом можжевельника. Распространенный в народе прием парить больных в бане также имел иногда смысл. Была несомненная польза и в обычае время от времени пропаривать верхнюю одежду, а также в том, чтобы париться каждую неделю в бане и менять белье. После парения обливались холодной водой, а иногда даже валялись в сугробах, о чем с изумлением, писали иноземцы. При лечении обычных болезней и повреждений — простуды, кашля, расстройства желудка, нарывов, небольших ранений применялись не лишенные действенности народные средства —■ горячее молоко, мед, водка, различные «лесные чаи» (из липового цвета, чебреца, исландского мха, тысячелетника, полыни, валерьянового корня и т. д.). Эти средства знал каждый старый человек, ими пользовались и до сих пор широко пользуются в народе. Для предохранения раны от загрязнения её прикрывали кусочком пузыря или взятой из свежего раскола полена смолой. Поврежденную кожу мазали несоленым маслом или свиным салом, нарыв распаривали или, чтобы вытянуть гной, прикладывали кислое ржаное тесто или хлебные крошки, смешанные с соленым маслом; при поносе пили полынный чай и т. п.
Если свои средства не помогали, обращались к более сведущему соседу или к «деревенскому лекарю». По народным представлениям, лечить умели только те, кто обладал знанием скрытых сил природы и мог воздействовать на них. Таких людей называли раньше «ведунами» (teadja) или «мудрецами», позже также — «деревенскими лекарями» (в отличие от городских). Это были по большей части старухи. Животных, особенно лошадей, лечили чаще мужчины. Навыки и приемы врачевания наследовались от родителей и прародителей. Нередко деревенскими врачевателями были безземельные крестьяне, для которых это занятие являлось важным источником существования. Деревенские знахари пользовались различными народными средствами, но наряду с этим также заклинаниями и другими магическими приемами.
Наиболее известными заговорами были «розовые слова» против «розовой болезни» (рожи) и «змеиные слова» против змеиного укуса.
Подобно ученым городским лекарям того времени, народные врачеватели также широко практиковали кровопускание и парение в бане; они «гладили жилы», т. е. применяли массаж, и были часто весьма искусны в вправлении вывихов и сращивании костей. Для лечения при-
835


Предметы народной медицины:
| — приспособления для пускания крови; 2 — рожок для отсасывания крови; 3 --- «ушной камень». (Этнографический музей АН ЭССР).
меняли также некоторые части старинной одежды и серебряные украшения, которые прикладывались к больному месту. Кроме того, с серебряных украшений соскабливали немного металла (так называемая «серебряная белизна»), коггорый размешивали в воде и давали выпить больному. Часто деревенский лекарь лечил преимущественно от одной какой-нибудь болезни или же пользовался для лечения одним каким- нибудь приемом или средством; соответственно существовали «специальности» — костоправ или «врачеватель рожи», «баночная бабка» или «шептун» и т. д. Почти все деревенские врачевательницы являлись и повитухами. Обычным местом лечения была баня.
В музеях сохранились различные предметы и средства, которыми пользовались деревенские лекари: приспособления для пускания крови, рожки для отсасывания крови, «ушной камень», над которым парили ухо (камень раскаляли и обливали водой), кроме того различные окаменелости, которыми давили шишки, опухоли и наросты.
О некоторых деревенских врачевателях, живших в середине прошлого века, известно, что они частично использовали уже медицинские указания, появлявшиеся в печати. Иногда какой-нибудь деревенский врачеватель получал известность на несколько волостей, к его помощи прибегали не только крестьяне, но и помещики.
Помимо лекарственных растений, собираемых самими деревенскими декарями, пользовались также покупными лекарствами, которые ча836


стично привозили из города, но главным образом покупали у странствующих русских торговцев (щетинников).
Так покупались средства «от кашля» (лакрица), «змеиное масло» (под этим названием были известны как касторовое масло, так и полынная настойка), «масло от сглаза» — настой алоэ, валерьяновые капли, цитварное семя, «колдовская кровь» (древесный спирт) и т. д.
Некоторые средства считали универсальными, ими лечили от разных болезней. Полагали, например, что важным оберегающим от колдовства средством (оно пришло из города) является дурнопахучник (Asa foetida).
Ряд болезней деревенские врачеватели не брались лечить, так каК считали смертельными. Такими, с точки зрения народа, болезнями были, например, «смертельный волдырь» (чаще всего так называли заражение крови), «костоеда» (гангрена), к ним относили также опухоли й болезни, при которых были кровотечения.
§ 4. 	Одежда и народное искусство
Развитие народной одежды. Эстонская народная одежда, так же каК и одежда других народов, не только отражает своеобразие материальной культуры данного народа, но и является неотъемлемой частью народного искусства. В наибольшей степени это относится к праздничному костюму, где сочетание отдельных элементов, подбор цветов, характер И техника исполнения орнамента создают ту специфику, которая присуща только данному народу. В описываемый период на эстонской народной одежде стали отражаться те изменения, которые происходили в это время в крестьянском хозяйстве. В деревню проникали товарно-денежные отношения, поэтому уже со второй половины XVIII века для крестьянской одежды, особенно праздничной, все чаще стали употреблять различные покупные украшения — кружева, ленты, бахрому, пуговицы, галун. С этого же времени старые формы одежды все более широко вытесняются новыми. Так, например, женщины вместо старой нешитой поясной одежды (ümbrik) стали носить сшитую юбку, перестали пользоваться наплечным покрывалом (sõba), традиционный платок и полотенчатый головной убор (linik) заменили чепцом и кокошником. В мужском костюме некоторые новшества появились еще раньше: например, штаны чуть ниже колен или длинные чулки имели довольно широкое распространение уже в начале XVIII века.
К началу XIX века в костюме мужчин и женщин появляются еще некоторые нововведения, которые распространились не только в Эстонии» но и в остальной Прибалтике. Например, вошли в употребление женская полосатая юбка и лиф (liistik), а также сшитая из сукна кофта в талию (kampsun), у мужчин — куртка (vatt). В это же время праздничную верхнюю одежду стали окрашивать в синий цвет покупной краской индиго.
В южной Эстонии в этот период распространилась характерная для русских манера украшать верхнюю одежду шнуром из цветной шерсти, а также вышивать рубашки красной ниткой или отделывать тканным красной же ниткой узором.
Будничная одежда шилась по-прежнему из домотканой материи, причем летняя, как правило, — из льняной, а зимняя — из шерстяной. Женщины летом ходили на работу нередко только в одной холщовой подпоясанной рубахе, иногда надевали две рубахи, мужчины носили рубаху и
837


Эстонские женщины по дороге в церковь. Картина А. Пе- цольда. (Таллинский государственный художественный музей).
холщовые штаны. Есть сведения, что и мужчины летом ходили на работу только в одной длинной рубахе. Зимою верхней мужской и женской одеждой служила шуба из овчины.
По характеру и покрою одежда всех слоев крестьян была единообразной. В украшениях же и орнаменте ясно отражались различия в благосостоянии. Если зажиточные женщины имели возможность заказывать головные уборы в городе, отдавать городским мастерицам вышивать одежду шелком, то бедные сами вышивали свои костюмы шерстяной или льняной пряжей, к тому же одежда бедняков была из более грубой ткани. Однако больше всего различие в благосостоянии проявлялось в количестве одежды. Так, богатые хозяйские дочери получали в приданое сундуки, полные одежды и тканей, а дочери батраков и бобылей имели то немногое, что сами смогли заработать. Следует отметить, что локальные различия в народной одежде эстонцев держались очень долго, сохраняясь в некоторых местах вплоть до того времени, когда народный костюм заменился одеждой городского типа. Однако с конца XVIII, а особенно с начала XIX столетия в связи с зарождением 838


капиталистических отношений в деревне замечается некоторое стирание этих местных различий и распространение более общих и шире встречающихся форм одежды. Среди локальных типов народной одежды нужно выделить северный, южный, западноэстонский и островной тип костюма.
Различия этих типов проявляются резче в женском костюме, мужской костюм по всей Эстонии примерно одинаков и отличается лишь незначительными деталями в покрое или расцветкой. Мужчины в это время повсеместно носили длинный кафтан (pikk-kuub), покрой которого был примерно таким же, как у аналогичной женской одежды.
Кафтан и шубу мужчины подпоясывали поясами, которые по технике изготовления отличались от женских. Необходимой принадлежностью мужского костюма были еще короткие, чуть ниже колена, или полу- длинные, до середины икры, штаны и чулки, а также обмотки. Женщины, в отличие от мужчин, не подпоясывали кафтан и шубу.
Североэстонский тип костюма характерен для уездов Харью, Виру и Ярва. Именно в этих районах ранее всех других одежда воспринимала новые формы, особенно отличаясь этим от южной Эстонии. Для североэстонского женского костюма характерна короткая, не доходящая до пояса блузка с широкими рукавами (käised), которую носили поверх рубахи. До середины XVIII века женщины и девушки ходили еще в нешитой поясной одежде из черного сукна. В то же время распространилась и к концу столетия стала уже господствующей сшитая юбка того же цвета, однако она сохраняла старое название — юмбрик (ümbrik). Нижний край праздничной юбки украшала широкая полоса, вышитая бисером (tari, kõverik). С начала XIX века юмбрик сменила — сначала в праздничном костюме — продольнополосатая юбка. Черную юбку продолжали носить в будни, а бедные девушки обходились ею и в праздники, украшая подол нашитыми цветными полосами. До начала прошлого столетия поверх черной юбки продолжали надевать, по древнему обычаю, набедренные украшения — медные цепочки и подвески (rõhud).
Во второй половине XVIII века появляется новшество в украшении женского костюма — распространяется пышный растительный орнамент с типичным мотивом колокольчика. Этим узором вышивали нижний край блузки-кяйсед и головные уборы; на других частях одежды (рубахах, поясах, варежках) сохранялся геометрический, орнамент.
В это же время замужние женщины вместо старинного головного убора с длинным хвостом (linuk, sabaga tanu — «чепец с хвостом») начинают носить шапочку типа кокошника (pottmüts), которая также стала типичной для североэстонского женского костюма. «Чепец с хвостом» в начале XIX века еще надевали, по старой традиции, на свадьбу, однако позже он совсем вышел из употребления. Девушки по праздникам носили крытый шелком венок с твердой основой, в будни его заменял венок из бересты или даже соломы. Волосы девушки и женщины либо заплетали в косы, либо распускали.
Грудь и шею украшали серебряные пряжки, конусообразные или плоские с глазками из цветного стекла, и бусы. А. В. Хупель сообщает, что иногда стоимость нагрудных серебряных украшений превышала 40 рублей.
Южноэстонская народная одежда (в районах к югу от Тарту и Вильянди) сравнительно долго сохраняла архаичные черты. Особенно стойко держались эти элементы в южной части Вильяндиского и юго- восточной части Пярнуского уездов. Отдельную ветвь в развитии южно-
639


Народная одежда в южной Эстонии.
эстонской одежды представлял костюм сету, наиболее тесно соприкасавшихся с русскими.
Еще в XVIII веке женщины южной Эстонии носили нешитую поясную одежду, шерстяную (körik) и холщовую (pallapool). Кое-где эту одежду с надевавшимся поверх нее набедренником можно было встретить до середины прошлого столетия в традиционном свадебном костюме. Также долго в некоторых местах бытовало женское наплечное покрывало (sõba). Здесь, как и в других районах Эстонии, женщины с незапамятных времен носили суконный кафтан (pikk-kuub) и повязываемые головные уборы: платок или длинный полотенчатый линик — в юго-восточной Эстонии. Линик, который еще и теперь можно встретить у пожилых сетуских женщин, имеет много общего со старинными повязываемыми головными уборами белорусских и латышских женщин.
Однако уже в конце XVIII и особенно в первой половине XIX века и в южноэстонской женской одежде появляются новые черты. Рубаху, которую раньше вышивали только белыми нитками, теперь украшают кое-где красной бумажной ниткой, что свидетельствует о русском влиянии. При этом вышивка южноэстонской одежды сохраняет свой старый геометрический орнамент. Входят в употребление также продольнополосатые юбки, однако летом и в особенности в будни женщины южной Эстонии долго еще носили белую полотняную юбку, которую по ее прообразу—нешитой поясной одежде — называли «паллапооль». В это же время женский костюм дополнила верхняя суконная кофта (kampsun).
У замужних женщин линик сменился чепцом, который по покрою не 840


отличался от североэстонского^ его отделывали кружевом, а в некоторых местах украшали геометрическим узором. Девушки носили на голове повязку, ходили с непокрытой головой или в платке. В южной Эстонии женщины и девушки кое-где еще в середине прошлого века коротко подстригали волосы. Для южной Эстонии характерно было то, что здесь зимой женщины носили шапки, отороченные мехом. Согласно данным А. В. Хупеля, в Тартумаа еще во второй половине XVIII века носили не чулки, а носки и обмотки. В XIX столетии чулки распространились и здесь. Женщины в кихелькондах, расположенных южнее города Вильянди, как и в некоторых других районах Эстонии, икры обматывали очень толсто, вот почему здесь еще в середине XIX века чулки в икрах вязали очень широкими, украшая эту часть орнаментом.
Обувью служили, как и в остальной части материка, постолы, причем праздничные имели цветной кант. Нагрудными украшениями были довольно выпуклая и большая конусообразная пряжка (sõlg) и плоская пряжка (prees).
В районе, лежащем к югу от города Вильянди, мужская одежда, так же как и женская, долго сохраняла ряд древних элементов: полудлин- ные штаны старого типа, примитивного покроя рубаха, очень простой по покрою черный кафтан (pikk-kuub) и т. д.
Верхняя женская и мужская одежда на юге дольше, чем в северной Эстонии, сохраняла цвета натуральной овечьей шерсти — коричневый, черный (в Вырумаа кое-где серый или даже белый), но потом ее и здесь начали красить в синий цвет. Одной из отличительных черт южно- эстонской одежды было то, что как мужские, так и женские кафтаны, а также верхние женские кофты украшались, подобно верхней одежде славянских народов, шнуром из красной и зеленой шерсти. Особенно богато украшались кафтаны в кихелькондах Тарвасту, Пайсту и Хельме.
Север Тартумаа и Вильяндимаа представлял в народной одежде переходную область: здесь встречались одновременно южно- и североэстонские элементы. Раньше тут, очевидно, доминировали северные формы (например, линуки, юбки с бисерной вышивкой и т. д.), но в начале XIX века они отступили перед новыми элементами одежды, распространившимися в это же время на территории южной Эстонии (чепец, продольнополосатая юбка, верхняя женская кофта и т. д.), вследствие этого одежда населения названной области стала больше тяготеть к южноэстонскому типу.
Особое место занимает одежда населения Кодавере и других районов Причудья, которая долго сохраняла старые формы и вместе с тем имела известную, восходящую к древности, общность как с русской, так и с водской одеждой (например, здесь носили серьги, неизвестные в других районах Эстонии).
Одежда сету отличалась от остальной южноэстонской одежды наличием в ней многих русских элементов, начавших распространяться еще в XVIII столетии. До XVIII века комплекс женской одежды сету был> очевидно, одинаков с южноэстонским (нешитая поясная одежда — кырик с набедренником, наплечное покрывало — сыба или кааль, геометрический орнамент эстонского типа, серебряные украшения). Но уже с начала XIX века в сетуской женской одежде преобладающими становятся русские черты. Заимствованные у русских элементы одежды видоизменились, так что в целом костюм сету представлял своеобразный комплекс.
Сетуские женщины в первой половине XIX века носили рубахи рус^ ского покроя, длинные рукава которых собирались на руке от кисти до
841


Сету. Гравюра на дереве Г: Гартмана.
локтя сборками. Тканые украшения на плечах и рукавах располагались так же, как на русских рубахах, но характер орнамента оставался эстонским. В отличие от остальной южной Эстонии в Сетумаа не носили поверх рубахи юбку, а надевали глухой длинный белый шерстяной сарафан с ложными рукавами, которые служили только украшением, их связывали на спине или засовывали за пояс. Такой сарафан был распространен и у русских в Псковской губернии. Старыми эстонскими элементами в сетуском костюме этого периода были набедренник и женский полотенчатый головной убор, который у сету был особенно длинным. Сохранились и серебряные украшения эстонского типа, прежде всего большая конусообразная пряжка (sõlg) и крупные бусы.
Мужской костюм сету этого периода был еще ближе к русскому, чем женский. Мужчины носили русскую рубаху, русского типа кафтан с бархатными украшениями (härtnak) и полудлинные холщовые штаны. Мужские чулки украшались в верхней части широким геометрическим орнаментом.
Западноэстонская народная одежда, которую носили в Ляэнемаа, в северной и западной частях Пярнумаа, известна более или менее подробно только с начала XIX века. В одежде северной части этой области было много общего с североэстонской одеждой, в южных же районах она имела больше сходства с южноэстонской. Так, во многих районах Ляэнемаа женщины носили «горшкообразный» кокошник (pottmüts) и красили верхнюю одежду, как и в северной Эстонии, в синий цвет. В средней и южной частях Пярнумаа характерным женским головным убором, как и в южной Эстонии, были разного вида чепцы. Верхняя 842


одежда здесь, так же, как и на юге Эстонии, украшалась шнуром из цветной шерсти. Однако в западноэстонском женском костюме были и отличительные, местные особенности («копытообразный» праздничный кокошник, колпаки и круглые шапочки, которые носили в будни, своеобразный растительный орнамент и т. д.).
Основными элементами женской западноэстонской одежды являлись рубаха с вышивкой и отложным или накладным воротником и продольнополосатая юбка. Блузку-кяйсед здесь не носили. На плечи накидывали цветной платок, поверх которого во многих местах носили лиф (liistik). Здесь, каки в других местах, распространилась верхняя суконная кофта. Кроме того, по старому обычаю, носили еще кафтан (pikk-kuub). Из чепцов наиболее характерными были высокие конусообразные чепцы. Нагрудным украшением служили серебряные пряжки и особенно типичная для Ляэнемаа цепочка с монетами. Девушки носили в этих районах на севере — венок, на юге — головную повязку.
Женская одежда населения островов Сааремаа, Муху и Хийумаа в конце XVIII и начале XIX века состояла из черной густо плиссированной юбки — юмбрик, которая на Сааремаа и Муху по подолу украшалась узкими цветными полосами. В западной части Сааремаа (Мустъяла, Сырве) эти полосы со временем становятся шире и покрывают большую часть поверхности юбки. На востоке полосы остаются узкими. Характерным элементом женского костюма на Сааремаа был лиф (abu).
Особенностью женской одежды на Хийумаа и Муху являлось наличие в ней блузки-кяйсед, сохранившей, в отличие от североэстонской кяй- сед, старый покрой и не имевшей растительного орнамента. На Хийумаа и кое-где на Сааремаа женщины носили набедренные цепочки с подвесками; на Хийумаа кроме того к поясу подвешивали нож в свинцовых ножнах и игольник. Подвешенный к поясу нож и игольник носили вплоть до XVII века женщины по всей Эстонии.
Головные уборы замужних женщин на островах были весьма разнообразны. В будни во многих районах носили вязанные на спицах колпаки с кистью (tuttmüts). Из праздничных головных уборов на Сааремаа были особенно характерны шапочки (круглые, плоские, рогатые), а также головные уборы с твердой основой; в 'Мустъяла и на Муху они были более высокими (harjuianu). Кроме того, на Сааремаа распространились такие же «копытообразные» головные уборы (plnnmüts), как в Ляэнемаа. Девушки повязывали волосы плетеной головной тесемкой и носили колпаки. Своеобразны были женские головные уборы на Хийумаа: в волосы вплетали широкую полоску из шерстяной материи (pal- mik) и надевали маленький с высоким гребнем чепец (raagtanu), головным убором невесты был сплошь покрытый бусами венок с основой из твердого картона и с ниспадающими на спину шелковыми лентами. Как женские, так и мужские кафтаны и другая верхняя одежда были на востоке Сааремаа коричневые, а на западе — серые. Постолы нехарактерны для Сааремаа, здесь в основном носили башмаки.
Неизменной принадлежностью женского костюма и здесь были серебряные нагрудные пряжки. Их кое-где носили по нескольку в ряд, причем сверху прикалывали самую маленькую, внизу — самую большую.
В сааремааской народной одежде преобладал геометрический орнамент. Некоторое исключение представляли головные уборы с твердой основой, которые украшались сильно геометризованными, специфичными для Сааремаа растительными мотивами. На Муху выработался свой геометрический орнамент, отличительной чертой которого был свое-
443


Местные группы эстонской народной одежды в первой половине XIX века.
А — североэстонская, В — западноэстонская, С — островная, D — южноэстонская группы; a, b, с, d, — подгруппы. 1 — русская народная одежда или русские элементы в эстонской одежде; 2 — шведская народная одежда. Стрелками показаны направления проникновения важнейших внешних влияний.
образно расширенный мотив восьмиугольника, так называемая «мутовка» (mänd).
Области распространения коротко охарактеризованных выше групп народной одежды довольно точно совпадают с областями распространения диалектов эстонского языка и эстонскими фольклорными областями (см. на стр. 849 и 859), а также в основных чертах соответствуют территориям древнеэстонских племен, границы обитания которых выявляются археологическими данными. Все это показывает, что складывание описываемых групп одежды уходит своими корнями в весьма отдаленное прошлое, в эпоху родо-племенного строя. Однако стирание границ происходило довольно медленно, и они прослеживались вполне четко еще до середины XIX века.
Народное искусство. Несмотря на тяжелые условия существования, эстонский народ в период феодализма сумел развить богатое и оригинальное декоративное искусство, фольклор и музыку. Образцы народного искусства дошли до нас по преимуществу в виде богатой орнаментики народной одежды и других текстильных изделий, узоров на различных деревянных предметах и — в меньшей мере — в виде металлических украшений.
Свое жилище эстонский крестьянин, как уже отмечалось выше, почти не украшал. Причиной тому было тяжелое материальное положение народа и его бесправие. Крестьянин не знал, сколько времени он проживет в своем доме, так как помещик мог выгнать его оттуда в любой мо844


мент. Очень мало украшались обычно и предметы скудного внутреннего убранства. Печальный опыт свидетельствовал, что если крестьянин казался хоть сколько-нибудь зажиточным, помещик сразу же увеличивал поборы. К тому же украшать внутренность полутемного, курного жилища почти не имело смысла. Иное дело — украшение тех предметов, которыми пользовались вне дома или в праздничные дни. Наиболее торжественным событием в жизни крестьянской семьи была свадьба. Для свадьбы и для выполнения связанных с нею старинных обрядов предназначалась большая часть художественно украшенных, сделанных самими крестьянами текстильных, металлических и деревянных изделий. В приданое невесте и для подарков изготовлялась самая красивая одежда, узорчатые пояса, чулки и варежки. Жених для подарка невесте делал сам или заказывал лопасть прялки или валек, покупал серебряные пряжки или ожерелье из монет. Для хранения приданого делали украшенный орнаментом сундук, а для свадебных подарков — короба, которые относятся к лучшим образцам эстонского народного искусства.
Валек, для выколачивания белья и трепало для льна.
Специально для свадебного поезда изготовляли хомуты, их массивные клешни украшали резными головами животных, мастерили седла, к свадьбе делали пивные кружки, многие из которых являются выдающимися образцами старинного народного искусства.
Основную часть названных художественно оформленных предметов крестьянин изготовлял сам. Более тонкие работы по украшению одежды и деревянных предметов нередко выполняли люди, не имевшие в пользовании земли, а зарабатывавшие себе на жизнь ремеслом, в котором достигали большого мастерства. Так, многие из искусно изготовленных текстильных изделий, коробов, кружек и других предметов декоративного искусства были созданы деревенскими ремесленниками. В 845


описываемый период, однако, более зажиточные крестьяне стали пользоваться изделиями городских ремесленников. Особенно часто хозяйки заказывали им изготовление головных уборов и наиболее тонких вышивок. Прежде всего это относится к крестьянам окрестностей Таллина, Раквере и Пайде и в меньшей мере — южной и западной Эстонии. А. В. Хупель отмечает, что в его время немки-горожанки победнее зарабатывали вышивкой для крестьян.
Орнамент народной одежды, отчасти уже описанный выше, стал в это время более разнообразным по мотивам и богатству красок, чем до середины XVIII века. Если не считать отделки подола юбки цветной бисерной вышивкой, что мсгли себе позволить лишь более зажиточные крестьянки, то цветные украшения костюма ограничивались до сих пор узорчатым поясом, цветной тесьмой и шнуром. Вышивки до XVIII века были белые, так же как и кружева и мережка. Со второй половины столетия, наряду со старым геометрическим орнаментом, в северной Эстонии, а затем и в центральной части западной Эстонии и кое-где на Сааремаа появился многоцветный растительный орнамент.
В южной Эстонии господствующим оставался геометрический орнамент. Вышивки белыми льняными нитками на рубахах и чепцах сменяются с конца XVIII столетия узорами и полосками, вышитыми или тканными красной бумагой, которую получали от странствующих русских торговцев. Красная нить оживляла и подчеркивала орнамент. Если напомнить, что и в южной Эстонии постепенно распространилась продольнополосатая юбка, которую уже раньше начали носить в северной и западной Эстонии, будет понятно, что в прошлом веке женский костюм стал гораздо красочнее, чем это было двумя-тремя поколениями ранее.
Некоторые из геометрических мотивов очень стары, как например встречающиеся на старинных наплечных покрывалах петлевой квадрат, зигзаги и т. д. Мотивы вышивок были в общем довольно простыми, узор состоял из треугольников и четырехугольников или их комбинаций. Нередко встречались и восьмиугольники в различных вариациях. Весьма многообразны геометрические орнаменты варежек, которые наряду с узорчатыми поясами являлись наиболее украшенным элементом одежды. Узоры варежек и чулок в XIX веке становятся более богатыми по расцветке.
Помимо геометрического орнамента в южной Эстонии встречался» как исключение, предельно простой, можно сказать архаический растительный орнамент, выполненный разноцветными шерстяными нитками, им украшали некоторые старинные части одежды — набедренники, нешитую поясную одежду, платки на юге Вильяндимаа и юго-востоке Пярнумаа.
Художественно оформленные деревянные предметы — сундуки, короба, кружки и т. п. далеко не отличаются таким многообразием орнамента, как текстильные изделия. Деревянные вещи украшались, как правило, плоскостным орнаментом, иногда — пластическими изображениями. Плоскостной орнамент на деревянных предметах раньше выполнялся обычно путем насечек или нарезок, реже — путем сплошной резьбы. Позже, наряду с резным, широко распространился также выжженный орнамент. Следует отметить и такой способ украшения, как применение двух сортов дерева, имевших разный цвет. Это особенно часто практиковалось при изготовлении пивных кружек.. Иногда для украшения поверхности применялась простая инкрустация из дерева другого цвета в виде шахматного узора.
846


Образцы орнаментов в народной одежде середины XIX века.
1 — узор из кумачовой пряжи на рубахе в Рыуге (Выруский район); 2—3 — вышивка на блузке-кяйсед из Юуру (Раплаский район); 4 — вышивка на женском головном уборе из Аудру (зона гор. Пярну); 5 — вышивка на женском головном уборе из Кихельконна (Кингисеппский район); 6 — вязаный узор мужского чулка у сету (Выруский район); 7 — деталь украшения передника с о. Муху (Кингисеппский район); 8 — вязаный узор женского чулка с о. Кихну (зона гор. Пярну):
9 — вышивка на переднике из Пайсту (Вильяндиский район)
847


Раскраска деревянных предметов, получившая широкое распространение, например, в русском народном искусстве, в Эстонии применялась мало и, очевидно, только в более позднее время. Раскрашенные клешни хомутов, короба, шкатулки и другие деревянные изделия встречались
Хомут и женское седло. (Этнографический музей АН ЭССР)
главным образом на островах. Выжженный орнамент наносился с помощью небольших железных штампов, имевших различные рисунки — зигзаг, завиток, кружок и т. д. Следы этих штампов в виде пятен, полосок, рядов, кругов и т. п., чередующиеся в определенном ритме, образуют орнамент, украшающий поверхность предмета. Выжженный орнамент обычно сочетается с резным.
Из пластических изображений нужно особо упомянуть головы животных, которыми чаще всего украшали клешни свадебных хомутов. Иногда это было изображение лошадиной головы, обычно же — стилизация звериной головы. Мотив головы животного, очевидно, очень стар, почти в том же виде мы находим его уже в XII—XIII веках на подковообразных фибулах и других металлических изделиях. Изображения лошадиной головы, встречающиеся на пивных кружках, выполнены в реалистической манере и принадлежат к более позднему времени, чем рассматриваемый период.
Изготовление художественно
оформленных деревянных изделий было развито в Эстонии не везде одинаково. Более всего — в Вильяндимаа, Пярнумаа, западной Эстонии и на островах. Выполнялись здесь украшенные деревянные изделия с большим мастерством. Отсюда происходит подавляющая часть красивых кружек, клешней хомутов, свадебных коробов и других предметов, хранящихся в собраниях музеев; из восточной Эстонии их мало. В западной Эстонии, где украшению деревянных изделий уделялось особое внимание, появились искусные мастера, делавшие кружки, короба и другие предметы. Число таких мастеров в западной Эстонии и особенно на островах увеличивается в середине и во второй половине XIX века, по мере выделения ремесла в деревне.
§ 5. 	Фольклор
Ведущая роль в развитии культуры эстонского народа в рассматриваемый период принадлежала народной поэзии. Позже, с ростом национальной литературы, эта роль стала уменьшаться. В первой половине XIX столетия народнопоэтическое творчество имело еще широкое распространение и являлось выразителем взглядов и стремлений крестьянства.
848


С разложением крепостничества и возникновением и развитием капиталистических производственных отношений обострилась классовая борьба между помещиками и крестьянами, происходило расслоение самого крестьянства. Все это породило немало явлений в устнопоэтическом творчестве, которое изменилось как по содержанию, так и по форме. Наряду с аллитерационным стихом, существовавшим уже многие столетия, появилась рифмованная народная поэзия. Большое значение приобрело сатирическое народное творчество (шуточные рассказы, бытовые и сатирические сказки). В первой половине XIX века образцы устнопоэтического творчества эстонского народа начали собирать и записывать.
Эстонские фольклорные области. Как диалект одной местности отличается от диалекта другой, так и в фольклоре отдельных местностей имеются свои отличительные особенности. Возникнув еще при первобытнообщинном строе, они развивались в течение долгого времени, в них отражаются элементы культуры древних племен.
На приведенной карте сделана попытка показать области эстонской народной поэзии в начале XIX века, главным образом на основании старых (с аллитерационным стихом) народных песен, их мелодий и некоторых народных обрядов, сопровождавшихся этими песнями.
Фольклорные области в целом соответствуют территориям распространения диалектов, однако границы тех и других не всегда совпадают.
Эстонские фольклорные области и подобласти в первой половине XIX века (по X. Тампере).
А — североэстонская, В — западноэстонская, С — южноэстонская области; а, Ь, с — важнейшие подобласти; светлыми стрелками показаны взаимоотношения областей, темными — главные направления проникновения внешних влияний.
54 История Эст. ССР
849


Наибольшие расхождения в этом отношении наблюдаются между северной и южной Эстонией, причем фольклорная граница проходит севернее, чем граница диалекта.
В северной Эстонии (А) репертуар народных песен очень богат и разнообразен. Из старых песен самое видное место занимают жатвенные, эпические и качельные песни. Форма этих песен доведена до классического совершенства. У основных видов песен сложился свой своеобразный музыкальный строй; мелодии качельных песен по своему ритму согласуются с движениями качелей. Деревенские качели в северной Эстонии представляли собой прочное сооружение с подвижной перекладиной, на них качались все лето. В репертуаре народной поэзии с аллитерационным стихом, относящейся к более позднему периоду,, имеется много песен, выражающих социальный протест (песни, направленные против мызы, батрацкие и рекрутские песни). Сказания о Кале- випоэге также встречаются в основном только в этом районе. Из восточной части северной Эстонии эстонские народные песни распространились на восток, за реку Нарву; поэтому водские и ижорские песни имеют с восточноэстонскими много общего. На североэстонском побережье происходил своего рода обмен народной поэзией с Финляндией. На востоке северной Эстонии в некоторых народных песнях чувствуется славянское влияние.
Северную часть Тартумаа и Вильяндимаа (а4 и а$) можно назвать среднеэстонским районом народной поэзии, в котором североэстонские и южноэстонские явления переплетаются. Старые жатвенные, календарные и свадебные песни носят в этом районе преимущественно североэстонский характер, однако исполняются они на южноэстонский лад, с припевом. Типы южноэстонских мелодий с припевом распространились далеко к северу за границу диалекта и доходят примерно до северной границы Тартумаа и Вильяндимаа (по всей вероятности, захватывая те территории, которые уже в период раннего феодализма находились под сильным влиянием земель Сакала и Уганди).
Отличительной чертой народной поэзии южной Эстонии (С) является использование почти во всех обрядовых песнях (свадебных, песнях Мартынова и Катеринина дня и др.) мелодии с припевом, что совершенно неизвестно в северной Эстонии.
В южной Эстонии на качелях качались только ранней весной. Качели имели неподвижную перекладину и более слабую конструкцию, чем в северной Эстонии. Специальные качельные песни здесь не получили широкого распространения.
Народные песни южноэстонских подобластей имеют ярко выраженные своеобразные черты. Для южной части Вильяндимаа и юго-восточной части Пярнумаа (с) были очень характерны свадебные песни с припевом «каске», жатвенные песни с припевом «юле-ес-лес-лес» и пастуше* ские песни с очень мелодичными мотивами. Все эти виды песен известны и на территории между городами Валга и Отепя, а также в Сетумаа, однако в каждой подобласти они имеют весьма своеобразную форму. Для юга Вильяндимаа и юго-востока Пярнумаа, кроме того, характерны песни в ночном и своеобразные обычаи, связанные с коллективной пастьбой лошадей ночью. Для Сетумаа характерно исполнение народных песен многоголосым хором. Кроме того, в этой местности встречается много эпических народных песен, тогда как в общем в южной Эстонии преобладают лирические песни (сиротские, песни, в которых воспевается природа, и т. д). Форма песен свободнее и проще, чем в северной Эстонии, однако музыкальный язык значительно богаче.
850


На качелях.
Литография Т. Гельхаара — Ф. Шлатера.
Славянские элементы в песнях наблюдаются прежде всего в Сету- маа (с3), а частично и в других местностях южной Эстонии. Устнопоэтическое творчество сету отличается также обилием сказок, которые имеют много общего с репертуаром русских народных сказок. Народная поэзия южной Эстонии тесно связана и с латышским фольклором.
Народные песни западной Эстонии (В) в XIX веке являлись в значительной мепе переходной ступенью от аллитерационного стиха к рифмованной песне. Трудовые и обрядовые календарные песни были представлены слабо: они встречались лишь в местах древнейших поселений (в4 и в5), да и то в малоразвитой форме. Видное место принадлежит свадебным и игровым песням и мужскому репертуару, музыка этих песен отличается живостью. На песни и обычаи окрестностей города Пярну сильное влияние оказала южная Эстония. В играх и народных обрядах острова Сааремаа имеются некоторые шведские элементы; наряду с этим наблюдаются и белорусские явления (в сказаниях о Суур Тылле, в обрядах, связанных с Юрьевым днем), что свидетельствует о путях сообщения по реке Даугаве.
Вышеуказанные фольклорные области сложились в результате длительного развития. Вместе с тем наличие таких областей говорит о том, что народная поэзия чрезвычайно устойчива и ее основные черты нелегко поддаются изменениям; особенно это карается народной музыки. Именно поэтому определенные обряды, виды песен и свойственный им характер музыкального выражения не приобрели единообразия- по всей стране и каждая область на протяжении многих веков сохраняла присущие ей особенности.
851*


Устойчивости древних явлений в фольклоре немало способствовала относительная неизменность условий жизни народа, пребывание производительных сил в течение длительного времени примерно на одном и том же уровне развития. Лишь в XIX веке темпы развития значительно ускорились, и в народном творчестве возникли некоторые новые явления, например, появились новые виды народных песен (рекрутские песни, рифмованные военные песни и др.).
Из факторов, способствовавших сохранению и дальнейшему развитию народной поэзии (особенно народных песен), следует отметить коллективные работы, обряды, связанные с календарными праздниками, и традиционные народные развлечения. Многие трудные работы выполнялись в порядке взаимной помощи и толоки. Различные домашние работы (чесание и прядение шерсти, трепание льна и т. д.) тоже спорились веселее, если за них брались общими силами. Летом молодежь собиралась у качелей. В холодное время года девушки и женщины вместе пряли и занимались рукоделием, вместе готовили свадебные подарки; после этого обычно устраивались веселые вечеринки с участием парней. Однако такие посиделки уже в первой половине XIX века стали забываться и в конце столетия сохранились лишь в некоторых отдаленных местностях (ehalkäimine в Авинурме, subritkad в Ийзаку, istmas käimine у сету, üläljõstmine на острове Кихну). Примерно с середины XIX века на смену старинным вечеринкам, связанным с работай, повсеместно пришли гулянки, на которых только танцевали и водили хороводы. Летом гулянья устраивались под открытым небом, особенно у качелей и на холмах древних городищ, а зимой молодежь собиралась на вечеринки в избах. Наряду со старинными инструментами — каннелем и волынкой, сопровождавшими танцы в прежнее время, в начале столетия вошла в употребление скрипка, а во второй половине столетия — гармоника.
Начало XIX века ознаменовалось значительным переломом в духовной культуре народа. С зарождением новых общественных отношений древние обряды и поэтические традиции, существовавшие на протяжении многих веков, начинают исчезать. Вместо них появляются новые понятия и новое духовное творчество. Старинные обряды и старинная народная поэзия продолжают встречаться лишь в отдаленных местностях, где экономика и общественные отношения развивались медленнее.
Новые явления в народнопоэтическом творчестве. Батрацкие и рекрутские песни. Из отдельных видов народных песен, ставших в первой половине XIX века особенно актуальными, следует в первую очередь отметить батрацкие и рекрутские песни.
В связи с медленным и противоречивым процессом формирования новых производственных отношений положение батраков и батрачек стало особенно тяжелым. Они подвергались двойной эксплуатации: должны были за хозяина отрабатывать барщину в имении, а в свободные от нее дни работать на хозяйском поле. По мере того как дворохозяева стали обращать все больше внимания на сбыт своей продукции на рынке, объем работы батраков на хозяйском поле увеличивался, а их питание значительно ухудшалось.
Батраки начали глубже осознавать свои противоречия не только с помещиками, но и с хозяевами. Батрацкие песни заключают в себе прежде всего протест против плохого питания, низкой оплаты труда и невыносимо тяжелых условий жизни.
Изнурительный труд, полуголодное существование, унижение жестоким обращением и поркой — все это побуждало батрака работать по 852


возможности плохо и портить орудия труда, чтобы отомстить как хозяину, так и помещику. Широко известен цикл песен «Барщинник нарочно портит» (или «Батрак нарочно портит»), где рассказывается о подобных приемах борьбы батраков. Если хозяева морили батрака голодом или жестоко обращались с ним, то батрак не ограничивался только высказыванием недовольства, но и плохо работал на хозяйском поле, например, пахал кое-как, оставляя «буйно лебеду цвести, пышно чертополох расти».
Широкой популярностью пользовалась народная песня «Батрак уходит». Батрака на хуторе плохо кормили, не платили ему за работу (оставляли «голым-босым»). В ответ на это батрак сообщает хозяевам о своем твердом решении уйти от них, чтобы поискать лучше оплачиваемое место:
Ты хозяин, наш хозяин, Ты хозяюшка, хозяйка! Батраков ищите новых, Новых дурней поищите, Тех, кто будет жить без хлеба И работать без одежды. Не могу я жить без хлеба И работать без одежды.
Умышленно плохо работая и переходя с одного места на другое, батраки хотели заставить хозяев лучше обращаться с ними, это являлось в то время одним из средств их борьбы. Батрацкие песни призывают пользоваться такими приемами. Именно батраки и батрачки были в XIX веке главными носителями и популяризаторами песенного творчества боевого содержания. Среди барщинников было широко распространено песенное творчество сатирического характера, проникнутое мотивами борьбы и направленное непосредственно против мызы и помещика (циклы песен «Если б жизнь моя ...», «Адская мыза», «Как я вырвался с мызы», различные песни о кубьясе и многие другие).
Такое песенное творчество было весьма типично в первой половине XIX столетия. Ф. Р. Крейцвальд, характеризуя эстонские народные песни и их художественные особенности, приводил примеры именно из батрацких песен.
В XIX веке с введением на территории Эстонии рекрутской повинности появилось множество рекрутских с аллитерационным стихом и военных песен (военные песни большей частью имели форму так называемых новых, рифмованных народных песен), в которых поется о войнах, где принимали участие эстонцы. В связи с рекрутчиной вновь приобрели популярность старые военные песни, переделанные соответственно новым условиям.
Солдатчина была очень тяжелой и долгой (в то время служили 25 лет). В рекруты отдавали главным образом крестьян-бедняков и батраков, о чем поется и в песнях. Такая же участь постигала и тех, кто противился помещику и его подручным или принимал активное участие в крестьянских волнениях. В рекруты могли отдать в наказание за одно только пение неприятных помещику песен. Так, например, в поместье Таали барщинники пели старую народную песню, направленную против мызы, и за это помещик отдал в солдаты двух парней. Поэтому в рекрутских песнях также встречаются проклятия в адрес помещика.
Однако кое-кто, несмотря на тяжелые условия солдатской службы того времени, благополучно отслужив срок, возвращался домой, в родную деревню; отставные солдаты, как люди бывалые, умелые, научив853


шиеся языкам, а иногда и грамоте, пользовались в деревне популярностью и нередко бывали руководителями народных восстаний.
Старые отставные солдаты, отличные рассказчики и певцы, были в то же время замечательными популяризаторами народной поэзии. Вместе с тем они очень часто являлись посредниками в перенесении русской фольклорной тематики, в частности русских сказок, в репертуар эстонских народных сказок. Услышав за долгие годы солдатчины немало сказок, отставные солдаты пересказывали их под старость на эстонском языке, зачастую соответственно изменяя их, и таким образом способствовали обогащению эстонской устной народной словесности. Среди этих сказок, рассказываемых солдатами, видное место занимали такие, в которых главным героем был солдат. При посредстве солдат в эстонский фольклор вошли также русские народные песни, мелодии, народные танцы и пр.
В эстонской народной поэзии в некоторой степени получила отражение Отечественная война 1812 года, в которой участвовали также воины- эстонцы, пользовавшиеся потом у народа особым уважением. Эстонские народные песни, посвященные этой войне, зовут на активную борьбу по примеру лучших сынов русского народа:
Поселяне, собирайтесь, Парни бравы, поднимайтесь, У кого хватает силы — Топоры берите, вилы!
Супостатов отдубасьте, Их по-русски разукрасьте, Так дубинами погладьте, Чтобы с места им не встать!
В народных песнях пелось также о пожаре в Москве (переведенная с русского языка песня «Шумел-горел пожар московский, дым расстилался по реке»). О бегстве Наполеона слагались сатирические народные песни. В эстонских народных сказаниях сохранились воспоминания о знаменитом русском полководце Кутузове. Во всем этом проявлялся патриотизм эстонского народа, основанный на давней дружбе эстонского и русского народов и многовековой совместной борьбе против западных захватчиков.
Впервой половине XIX века продолжали существовать старые народные песни с аллитерационным стихом, но наряду с этим появились, кроме некоторых военных песен, еще и другие современные народные песни, рифмованные, слагавшиеся по литературным образцам. Новые песни вначале существовали параллельно со старыми. Новым стихом складывались игровые и плясовые песни, отображавшие различные явления деревенского быта, а позже появились песни и на общественную тематику, имевшие боевое содержание. Новые песни с их бодрыми напевами распространялись чрезвычайно быстро. Из старой народной поэзии с аллитерационным стихом дольше всех существовали песни, отражавшие общественную борьбу, и обрядовые песни: свадебные, песни Мартынова и Катеринина дня и т. д. Перелом в народном песенном творчестве произошел примерно в середине XIX века. Народные песни, сложенные во второй половине столетия, были в подавляющем большинстве уже рифмованные.
В этом новом песенном творчестве особого внимания заслуживают песни общественно-политического содержания. Они были направлены против сохранившихся еще пережитков феодализма и затрагивали многие актуальные вопросы. Из таких народных песен наиболее известной 854


была песня «Эстонец и его род», но кроме нее существовал еще целый ряд песен такого же .характера. С ростом грамотности, а также в силу того, что эти песни были очень длинны (они состояли из нескольких десятков строф), в народном творчестве возникло совершенно новое явление: указанные песни стали распространяться не только изустно, но и в письменном виде, в рукописи. Эти песни звали на борьбу против помещиков и их подручных, а особенно против пасторов. В этих песнях получили отражение также крестьянские восстания («Война в Пюхаярве»), сектантское движение, переселение и другие вопросы. Такие песни возникли уже в сороковых годах и имели большое значение как орудие политической борьбы. Однако основной период их действенности приходится на вторую половину столетия..
В связи с обострением классовых^противоречий в XIX веке некоторые изменения произошли и в других видах народной поэзии. Образы классовых врагов — помещиков и их подручных, а также пасторов и попов — приобретают в сказках и сказаниях подчеркнуто сатирическую окраску. Они изображаются глупыми и неуклюжими, но алчными и злыми. В народном повествовательном творчестве важное место занимают бытовые остро сатирические сказки и шуточные рассказы, имеющие реалистический характер. В очень многих народных сказка^ и шуточных рассказах народ высмеивает пасторов и прочих церковников и клеймит их как злейших врагов трудового народа.
Обострившаяся борьба между батраком и хозяином также нашла отображение во многих шуточных рассказах, направленных против скупых и жадных хозяев и хозяек богатых дворов. В сказках и шутках, в общем, наблюдаются те же мотивы, что и в песнях (борьба против плохого питания и низкой оплаты труда, борьба за лучшие условия работы); даются образы смелых и ловких работников, активно борющихся за свои права.
Существенные изменения можно заметить и в репертуаре пословиц. С зарождением капитализма широкое распространение получают пословицы, в которых отражается вторжение денежных отношений в крестьянское хозяйство («Копейку не сбережешь, рубля не скопишь», «Копейка рубль бережет» и т. д.). В пословицах отражается обострение классовых противоречий между деревней и поместьем, между батраком и хозяином. Против пасторов направлены многие широко известные загадки («Шесть дней спит, на седьмой лает» и др.).
В заключение можно сказать, что в первой половине XIX века в борьбе против крепостничества, за развитие новых общественных отношений эстонская народная поэзия имела достаточно большое и существенное значение. В борьбе против реакционных сил народ выражал в устном поэтическом творчестве свои взгляды и суждения.
Возникновение эстонской фольклористики. В XVII и XVIII веках образцы эстонского народного творчества записывались лишь в редких случаях, в качестве отдельных примеров, для иллюстрации форм эстонского языка или устной поэзии. Систематическому собиранию, публикации и изучению эстонской народной поэзии положили начало эстонские писатели, просветители-демократы Ф. Р. Фельман и Ф. Р. Крейц- вальд.
Еще К. Я. Петерсон собирал народные песни, используя их как образец в своем поэтическом творчестве. Ф. Р. Фельман высоко ценил народную поэзию — духовное достояние эстонского народа, указывал, что ее богатства необходимо собирать, хранить, использовать в борьбе против угнетателей. Фельман начал собирать материалы для эпоса «Калеви-
855


Ф. Р. Крейцвальд собирает фольклор у сету. Рис. В. 'Голли, 1953 г.
поэг» и составил его первоначальный вариант. Опубликованные им сказания («Рождение Эмайыги», «Заря и Сумерки» и др.), написанные по мотивам народной поэзии, приобрели широкую известность и способствовали популяризации эстонской народной поэзии также среди других народов.
Работа Фельмана была продолжена Ф. Р. Крейцвальдом, который и явился основоположником эстонской демократической фольклористики. Выходец из крестьянской трудовой среды, Крейцвальд уже с детства был знаком с народной поэзией. Будучи студентом, он начал собирать народные песни и сказки и продолжал заниматься этим до конца жизни. Он не раз выезжал в деревню специально для собирания фольклора (например, его поездка в Сетумаа в 1849 году, субсидированная Петербургской Академией наук). Крейцвальд имел одно из крупнейших по тому времени собраний эстонской народной поэзии; оно включало 500 с лишним народных песен, а также сказки, пословицы и пр.
Крейцвальд первый осознал необходимость шире развернуть работу по собиранию эстонского фольклора и первым опубликовал соответствующие обращения (в 1843 и 1861 гг.). Своими многочисленными статьями, выходившими в календарях и сборниках, он очень много сделал для возвеличения народной поэзии как ценного культурного наследия и для ее популяризации. При этом ему пришлось вести борьбу с литераторами-клерикалами, которые относились к народной поэзии с пренебрежением и отрицали ее значение. Крейцвальд считал народную 856


поэзию важным орудием антикрепостнической идеологической борьбы и основой национальной литературы. В своих статьях он подчеркивал боевое содержание некоторых образцов народного творчества, например, батрацких песен и таких сказок, в которых сильнее всего сказывался протест против эксплуататоров. Крейцвальдом был опубликован ряд фольклористических исследований, в которых проявлялась боевая позиция писателя, его подход к предмету с точки зрения интересов эстонского крестьянства. Тем же воинствующим духом проникнута и его работа по подготовке народной поэзии к печати, а также использование мотивов фольклора в литературном творчестве.
Фольклористика Крейцвальда носит прогрессивный, демократический характер. Крейцвальд явился продолжателем направления, начатого Фельманом; он завершил и такое начинание Фельмана, как составление эстонского народного эпоса «Калевипоэг». Наряду с «Калеви- поэтом», вторым его значительным произведением, связанным с народным творчеством, был сборник «Старинные эстонские народные сказки» (см. § 7 настоящей главы).
Большую ценность представляла также работа Крейцвальда по редактированию нового издания книги И. В. Бёклера о верованиях и обрядах эстонского народа, вышедшей под названием «Der Ehsten aber~ gläukische Gebräuche, Weisen und Gewohnheiten» («Суеверные обряды, обычаи и привычки эстонцев») в 1854 г. и снабженной многими дополнениями и комментариями Крейцвальда.. При составлении и публикации этих произведений, а также во всей остальной фольклористической деятельности Крейцвальд получал существенную помощь от Петербургской Академии наук и отдельных видных академиков, как А. Шифнер, А. М. Шегрен, Ф. И. Видеман, И. И. Срезневский.
Главным образом благодаря помощи и участию Крейцвальда была опубликована составленная А. Г. Нейсом первая антология эстонских народных песен «Ehstnische Volkslieder» («Эстонские народные песни», изданные тремя выпусками в 1850—1852 гг. вместе с немецкими переводами).
Основные произведения Крейцвальда — «Калевипоэг» и «Старинные эстонские народные сказки» — резко повысили интерес к народной поэзии и ее собиранию. В последующие десятилетия работа по собиранию фольклора с каждым годом приобретала все больший размах и дала замечательные результаты.
§ 6. 	Эстонский язык
Диалекты эстонского языка. Складывание черт национального языка. В XVIII веке продолжается процесс развития и дифференциации диалектов эстонского языка. Так, в североэстонских диалектах продолжалась и распространялась дифтонгизация долгих гласных, например, превращение ää в ea или в ей, превращение ea в оа, а также ее в ie и т. д. Эти изменения в диалектах частично получили отражение в литературном языке (например, переход ää в ea). Но некоторые из этих диалектных особенностей не проникли в литературный язык, и в нем сохранились формы, вошедшие в употребление в предыдущие столетия.
Непрерывно продолжалось также развитие лексики. Следует особо отметить обогащение эстонского языка заимствованиями из русского, вошедшими в эстонский язык в связи с включением территории Эстонии в состав Российского государства. В этот период в эстонский язык во857


шли, например, такие названия денежных единиц, мер, военных частей и др., как ruubel, kopik, karnits (гарнец), polk и ,т. д.
В первой половине XIX века продолжает развиваться общенародный язык. Так, например, в североэстонских диалектах, особенно в среднем североэстонском, можно заметить переход звука о в и далее первого слога; но в литературный язык подобные народные формы в первой половине столетия еще не проникли. Некоторые авторы (Фельман), исходя из народного произношения, отказались от употребления буквы h в начале слов, однако такая практика в литературном языке тоже не укоренилась.
Одновременно с изменениями, происходившими в общенародном языке, продолжалась и дифференциация отдельных диалектов, например, переход -hi в -he (ahi>ahe) и v в b (kivi>kibi) в западных диалектах. Лишь во второй половине столетия, в связи с формированием национального языка, образование диалектных особенностей приостановилось.
Материалы, относящиеся к рассматриваемому и последующему периодам, позволяют уже более точно определить диалекты эстонского языка.
Диалекты эстонского языка по своему историческому возникновению и своим особенностям образуют три большие группы, а именно: северо-восточное прибрежное наречие, североэстонские диалекты и южноэстонские диалекты. Эти три диалектные группы по своей фонетике, грамматике и лексике довольно сильно отличаются друг от друга.
Как североэстонская, так и южноэстонская диалектная группа в свою очередь делится на ряд отдельных диалектов (см. карту).
С точки зрения образования национального языка особенно существенное значение имел средний североэстонский диалект, который употребляется на обширной территории, охватывающей прежние Харьюский и Ярваский уезды, западную и южную часть Вирумаа, а также северную часть прежнего Вильяндиского уезда и западную часть севера Тартумаа. Конечно, средний североэстонский диалект на всей этой обширной территории не однороден и даже в центре территории его распространения, в прежнем Ярваском уезде, можно встретить языковые особенности, которые не вошли в современный литературный язык (например, дифтонги вместо долгих гласных, окончания -si и -а в партитиве множественного числа и т. д.). Тем не менее языковые черты этого диалекта получили самое широкое распространение.
К востоку от среднего североэстонского диалекта распространен восточный североэстонский диалект, который характеризуется частым употреблением õ вместо о и др. Наиболее типичным для восточного диалекта является кодавереский говор в Причудье.
На западе средний североэстонский диалект граничит с западным североэстонским диалектом, на котором говорят в прежних Ляэнеском и Пярнуском уездах.
В североэстонском наречии выделяются своим своеобразием островные говоры (островной диалект), распространенные на островах Сааремаа, Хийумаа и Муху. Отличительная особенность этих говоров — употребление о вместо 5.
Отдельно от североэстонских диалектов следует рассматривать северо-восточное прибрежное наречие, которое употребляется в приморской полосе прежнего Вируского уезда, а также в прибрежных деревнях и на островах восточной части Харьюского уезда. Это наречие имеет ряд существенных, очень древних особенностей, например, частичное отсут-
858


Диалекты эстонского языка (по А. Каску).
R — северо-восточное прибрежное наречие; К — средний североэстонский диалект I — восточный североэстонский диалект; L — западный североэстонский диалект; S— островной североэстонский диалект; М — западный южн о эстонский диалект;
Т — тартуский южноэстонский диалект; V — выруский южноэстонский диалект.
ствие чередования долготы звуков, синкопы, отсутствие палатализации, ряд особенностей в склонении и спряжении, а также в лексике.
Другую большую диалектную группу образуют южноэстонские диалекты, которые делятся в основном на три подгруппы.
Самый западный из южноэстонских диалектов — это так называемый мулькский диалект, на котором говорят преимущественно в южной части прежнего Вильяндиского уезда.
На восток от озера Выртсъярв был распространен так называемый тартуский диалект, который лег в основу южноэстонского литературного языка.
Третий южноэстонский диалект — выруский, значительно отличающийся от тартуского. Его характерной особенностью является частое употребление звука h как в начале слова, так и в середине и в конце, а также своеобразный гортанно-взрывной звук в конце слова, не имеющий в литературном языке знака (omma\ saanu?), и т. д.
Поскольку население восточной части территории распространения этого диалекта живет по соседству с русскими и находится с ними в постоянном общении, то сетуский говор выруского диалекта имеет как в произношении, так и в лексике много черт, близких к русскому языку.
Итак, эстонский язык имеет ' довольно много диалектов, которые значительно отличаются один от другого. Так, например, островитянам 859


и сету, мулькам и приморским жителям было бы трудно понять друг друга, если бы они объяснялись только каждый на своем диалекте.
Все более крепнущие экономические и культурные связи между отдельными районами, приток жителей в города, переселение из одной местности в другую, школа и печать — все эти факторы способствовали формированию черт единого национального языка.
В силу этих факторов стало объективной необходимостью и развитие близкого народу письменного языка. В этом были заинтересованы не только народные массы, но в известной степени и господствующие классы.
Формирование эстонского литературного языка. Если до начала XIX века немецкие пасторы и литераторы сознательно стремились германизировать эстонский письменный язык, то теперь, в условиях кризиса феодализма и развития капиталистических отношений, объективные обстоятельства принудили их понять необходимость более основательного изучения и народного эстонского языка.
В первые десятилетия XIX века исследованием эстонского языка занимались в основном представители немецкой интеллигенции. С появлением ноъых крестьянских законов, крестьянских судов, арендных договоров и т. д. возникла необходимость в эстонском письменном языке, более понятном для народа. Именно поэтому исследователи занимались прежде всего лингвистическими вопросами. Теоретический интерес прибалтийско-немецких исследователей к эстонскому языку и другим «эстонским явлениям» был вызван также возросшей необходимостью оказать в условиях разложения феодальных отношений более глубокое идеологическое воздействие на эстонских крестьян.
Много лингвистических статей и языковых примеров было опубликовано в журнале И. Г. Розенплентера «Beiträge zur genauern Kenntniss der ehstnischen Sprache» («Материалы для основательного ознакомления с эстонским языком», 1813—1832). Всего вышло 20 номеров журнала (3400 страниц). Несмотря на то, что основным языком журнала был немецкий, в нем на сотнях страниц печатались эстонские тексты (лингвистические материалы, письма эстонцев, образцы народной поэзии и пр.), поэтому его можно назвать как немецким, так и эстонским журналом. Объективной заслугой Розенплентера было то, что он сумел сплотить вокруг своего журнала довольно большой круг корреспондентов и побудить их заниматься вопросами эстонского языка, фольклора и литературы. В журнале подчеркивалась необходимость реформировать старое правописание, определялись грамматические правила, подвергался критике язык изданных книг, публиковались тысячи эстонских слов, отсутствовавших в словарях того времени, велась борьба против лишних германизмов. Все это способствовало развитию эстонского литературного языка. В журнале неоднократно освещался вопрос создания единого эстонского литературного языка; теперь, когда изолированность отдельных областей Эстонии постепенно стиралась, эта проблема приобрела большую остроту.
Говоря о журнале И. Г. Розенплентера, нельзя не отметить, что в этот период исследователи стали также учитывать исторически сложившиеся связи между русским и эстонским языками. Так, например, прослеживались русские заимствования в эстонском языке, при объяснении тех или иных явлений в эстонском языке принималась во внимание роль русского языка и т. д.
В сороковых годах начал свою лингвистическую деятельность пастор Э. Аренс из Куусалу. При составлении грамматики эстонского языка 860


(первая часть вышла в 1843 году, второе издание вместе со второй частью — в 1853 году) он учитывал финские образцы и исходил из живой народной речи, а не из норм латинско-немецкой грамматики, как это делалось ранее. Аренс поставил себе целью исправить искаженный эстонский язык, употреблявшийся в церковной литературе, стремясь таким путем усилить влияние церкви на народ. Преследуя ту же цель, он, между прочим, предложил ввести новое, так называемое финское правописание, однако это предложение не нашло поддержки у клерикалов.
В гораздо большей степени, чем господствующие классы, были заинтересованы в едином, близком народу литературном языке сами народные массы. Сознательным выразителем их интересов явились прогрессивные интеллигенты, просветители-демократы Ф. Р. Фельман и Ф. Р. Крейцвальд. Их предшественником в области эстонской лингвистики был О. В. Мазинг. Его произведения отличались по тому времени сравнительно богатой лексикой, плавностью изложения и народностью, хотя и в них имелись черты, свойственные более ранней .духовной литературе. Как языковед, Мазинг предложил внести в орфографию некоторые исправления, например, рекомендовал ввести в эстонский язык по образцу русских букв ы и ь соответствующие буквенные знаки. По его предложению в эстонский язык была введена буква <5.
Будучи преподавателем эстонского языка в Тартуском университете и председателем Эстонского ученого общества (основано в 1838 г.), Фельман горячо защищал права эстонского языка. Он исследовал на основе народного языка вопросы эстонской грамматики (например, чередование ступеней, склонение и т. д.) и выступал против «засоренного» немцами, чуждого народу церковного языка. В качестве основы эстонского литературного языка Фельман предлагал взять средний североэстонский .диалект, который еще Мазинг считал самым пригодным для этой цели, поскольку характерные особенности этого диалекта наиболее широко известны в народе.
Несмотря на то, что значение южноэстонского диалекта постепенно уменьшалось и такие видные языковеды, как Розенплентер и Мазинг, считали, что в основу единого литературного языка должно лечь североэстонское наречие, все же в первой половине XIX века, в результате усилий реакционных пасторов, был в употреблении также письменный язык, основывавшийся на южноэстонском наречии.
Однако развитие языка шло теперь уже неуклонно по линии народности. Если в начале столетия пасторы еще писали на совершенно ■чуждом народу книжном языке, то в произведениях О. В. Мазинга уже можно наблюдать непрерывно расширяющееся употребление элементов народного языка. Еще больше приближается к живой народной речи язык произведений Суве Яана и И. В. Яннсена. О Ф. Р. Фельмане можно уже сказать, что он в своих календарных рассказах умел мастерски использовать народный язык того времени. У Фельмана и Крейцвальда в языковой практике и лингвистических исследованиях проступают черты формирующегося национального языка.
§ 7. 	Возникновение эстонской национальной литературы
В первой половине XIX века в развитии литературы на эстонском языке наблюдается ряд новых явлений. Выпуск книг и других изданий на эстонском языке увеличивается: если в первом десятилетии XIX века 861


на эстонском языке издавалось в среднем десять книг в год, то в 40-х годах — уже 21 книга в год. Однако в первой половине XIX века по- прежнему преобладают издания духовного содержания (53 процента общего количества вышедшей литературы). В содержании светской литературы на эстонском языке происходят изменения, наметившиеся еще в конце XVIII века, — часть ее приобретает просветительный характер.
Одним из видных прибалтийско-немецких литераторов начала XIX века, в деятельности которого проявилось влияние просветительных идей, был И. В. Л. Луце. Луце, оставив профессию пастора, жил в своем поместье на Сааремаа, а потом долгое время работал врачом и инспектором учебного округа в городе Курессааре. Самое значительное произведение Луце — двухтомник «Книга сааремааских рассказов» (I — 1807, II — 1812). Эти рассказы отражают быт и обычаи сааремааских крестьян. Луце выступал за распространение знаний и просвещения среди крестьян, пропагандировал более современные способы обработки земли и разведение новых культур. Он убеждал крестьян выращивать картофель, капусту, чечевицу, горох, бобы, разводить фруктовые сады, заниматься пчеловодством. Но при этом он оставался защитником классовых интересов помещиков и не выступал за немедленное уничтожение крепостничества, хотя был сторонником развития денежных отношений между помещиком и крестьянами.
Луце высоко ценил красоту и богатство эстонского языка и в 1817 году основал для его исследования «Курессаареское эстонское общество». Он указывал также на необходимость изучения природы, истории и фольклора Сааремаа.
Участвовавший в составлении крестьянского закона 1816 года для Эстляндии пастор О. Р. Гольц в «художественной» форме пропагандировал принципы этого закона в интересах помещиков-крепостников. В своей книге рассказов «Чтения...» (1817) он оправдывал отчуждение земли у крестьян. Часть рассказов Гольца содержит довольночвырази- тельные картины природы.
Во второй четверти XIX века вышло несколько книжек рассказов П. Мантейфеля (лучшая из них — «Развлечения при свете лучины», 1838), написанных языком сравнительно близким к народному. В произведениях Мантейфеля описываются различные обычаи эстонских крестьян и встречаются элементы народной поэзии.
В начале столетия появляются первые интеллигенты-просветители,, деятельность которых имела положительное значение в истории эстонской культуры. Они искренне стремились поднять уровень духовного- развития крестьян, занимались вопросами создания эстонского литературного языка, эстонским фольклором, собиранием этнографических материалов и их публикацией. В связи с этим большое значение имел журнал «Beiträge zur genauern Kenntniss der ehstnischen Sprache», издававшийся И. Г. Розенплентером в городе Пярну. В этом журнале наряду с языковедческими статьями публиковались материалы, пропагандировавшие просветительские идеи, выдвигалось требование создать такую литературу, которая действительно отвечала бы духовным запросам эстонского народа.
Важнейшим явлением в развитии эстонской культуры в первой половине XIX века было возникновение эстонской национальной литературы.
Одним из предшественников представителей такой литературы был Отто Виллем Мазинг, видный языковед и литератор-просветитель первой четверти XIX века. Несмотря на противодействие лифляндского 862


рыцарства, Мазингу удалось, хотя и с большими трудностями, издавать в 1821 —1823 и 1825 годах «Эстонскую еженедельную газету» на эстонском языке. Кроме того, Мазинг выпустил книгу, включавшую сведения по географии, — «Воскресное чтение на досуге» (1818) и издавал календари с содержательными приложениями (1823—1826). Этими изданиями Мазинг заложил основы эстонской научно-популярной лите-
ЭД а г И im
ЯN 11 a I a t t f 11
No. 5i.z
. fa il. Päeul :
i i .! 1 g g p ш i il G
ОДМ* bl silinri Mite peak ценна Ш if
irv . B’hi ch 6 кМНггаЬ’ te« iwm J? по Гн ent, MlflKC Мл. r.ii Ш
• riettht ttttprnuireft
-.г. ?: r»: IC-M fui no: • /
t • Hmil. И-.8 ©a b
л ,Ö * йГ*
жЬшФ To*rfontori&
м olMl ü Bai äit- tal ЯJtttela• f^ernee
Первая страница издававшейся О. В. Ma’ зингом еженедельной газеты.
ратуры, имевшей большое значение для просвещения народа. В своих научно-популярных произведениях Мазинг впервые давал эстонскому крестьянину элементарные сведения о строении Вселенной и земного шара, о географии и истории России (а вместе с тем и Прибалтики). Он первым в эстонской печати отмечал положительное значение присоединения Эстонии к России. Мазинг не раз писал о том, что присоединение Эстонии к России положило конец постоянным опустошительным войнам на территории Эстонии, обеспечило ей длительный мир и возможность экономического развития, указывал на неразрывную связь экономики Прибалтики с внутренним российским рынком в прошлом и настоящем, а также на культурные связи русского и эстонского 863


народов. Этими статьями Мазинг содействовал развитию в эстонском народе дружеских чувств к русскому народу.
В своих научно-популярных произведениях Мазинг подчеркивал значение знаний в жизни человека, знакомил читателей с достижениями науки и техники (например, рассказывал о пароходе, электричестве, книгопечатании и т. д.), указывал на их полезность в повседневной жизни. Он обладал широким кругозором и в области экономики, доказывал необходимость развития отечественной промышленности.
Мазинг был последовательным поборником распространения школьного образования, в том числе светских знаний, и энергично боролся с невежеством. Деятельность Мазинга как лингвиста и просветителя высоко ценили Ф. Р. Фельман и Ф. Р. Крейцвальд.
О. В. Мазинг первый открыто критиковал выпускавшуюся ранее светскую литературу на эстонском языке. Он приводил из действительной жизни примеры того, как крестьяне давали детям играть этими книжками или же с досадой бросали их в печь. Мазинг утверждал, что крестьяне любят читать и умеют критически относиться к предлагаемой им литературе. В подтверждение он привел слова одного крестьянина: «В наше время печатается много книжек на эстонском языке, да вот беда — те, кто пишут, не знают ни души крестьянской, ни языка». Тем самым Мазинг поднимал вопрос о такой литературе, которая отражала бы чаяния крестьянства.
В деятельности и творчестве Мазинга имеются глубокие противоречия. Эти противоречия усугубляли, конечно, и профессия Мазинга как пастора и его религиозное мировоззрение. В трактовке Мазингом крестьянского вопроса проявлялась его классовая ограниченность. В частных письмах он критиковал освобождение эстонских крестьян без земли. Но, с другой стороны, в статье, напечатанной в «Эстонской еженедельной газете» в начале 1823 года, Мазинг осуждал крестьян, которые в то время повсеместно отказывались от заключения арендных договоров на основе нового закона.
Просветительская и языковедческая деятельность Мазинга помогла подготовить почву для зарождения эстонской национальной литературы.
Возникновение эстонской национальной литературы самым тесным образом связано с фольклором, с народной поэзией. Источником силы первых представителей национальной литературы — К. Я. Петерсона, Ф. Р. Фельмана и Ф. Р. Крейцвальда была прежде всего их неразрывная связь с народом, с его поэтическим творчеством. Ими заложены прогрессивные традиции использования богатств фольклора в литературе. Народная поэзия была для них идеологическим оружием в борьбе против баронов и пасторов за лучшее будущее народа. Для литературного творчества Петерсонр, а особенно Фельмана и Крейцвальда именно народная поэзия служила источником идейной глубины и национальной самобытности, а также мастерства в области формы.
Одним из наиболее ранних представителей эстонской демократической литературы был К. Я. Петерсон, называвший себя крестьянским поэтом.
В своих теоретических высказываниях Петерсон подчеркивал, что литература вырастает на народной основе, отражает своеобразные черты каждого народа, является художественным выражением явлений народной жизни. Примером тому служила и его собственная поэзия.
Переведенное Петерсоном на немецкий язык переработанное им и дополненное эстонской тематикой произведение К. Ганандера «Mytho- logia Fennica» имело плодотворное влияние на Фельмана и Крейц-
864


вальда, а через них и на литературу позднейшего периода, особенно на литературу второй половины XIX века. Поэтическое творчество Петерсона состоит в основном из од и пасторалей. В одах («Певец», «Дружба») мы чувствуем полноту жизнеощущения молодого поэта, его страстное стремление к свободе и свету. В оде «Луна», проникнутой светлым, оптимистическим настроением, поэт выражает уверенность в том, что эстонский язык будет жить и развиваться:
Разве родной язык наш Не может, вздымаясь к небу На крыльях народной песни, Себе обрести бессмертье?
Героями глубоко лиричных пасторалей Петерсона являются простые люди; в этих произведениях говорится о воспоминаниях сироты, о родителях, о красоте родной природы. Петерсон использует мотивы и образы народной поэзии, язык и стилистические приемы, взятые непосредственно из народных песен, а иногда вкладывает в уста своих героев пастухов подлинные слова народных песен. Например, в стихотворении «Пастушки Эльтс и Тийу» использован не только сюжет, но и лексика популярной народной песни «Сирота на могиле матери». Кроме богатства и новизны языковых средств, поэтические произведения Петерсона отличаются, благодаря употреблению аллитерации и ассонанса, также замечательной красотой звучания (например, «Энн и Эллу», «Певец»).
Стихотворения Петерсона не были опубликованы, его творчество не имело непосредственного влияния на последующие поколения эстонских писателей, не было широко известно в народе. Но он был как бы предвестником эстонской национальной литературы.
Писатель второй четверти столетия Ю. Соммер (писавший под псевдонимом Суве Яан) работал в городах Раквере, Пярну и других местах преподавателем русского языка. Он знакомил своих учеников с достижениями русской культуры, которые сам он высоко ценил. Несмотря на то, что в произведениях Соммера проявляются верноподданнические и религиозные чувства, в его творчестве мы находим и немало положительного. В нем отразился интерес эстонского крестьянства к русскому народу и России. Плодотворное влияние на творчество Соммера оказали произведения декабриста А. Бестужева (Марлинского). В своей повести «Русское сердце и русская душа» (1841) Соммер, изображая события Отечественной войны 1812 года, показывает смелость и героизм русского народа, защищавшего свою родину и другие народы России от чужеземных захватчиков. В основу сюжета второго произведения Соммера — повести «Луйге Лаос» (1843) также легло историческое событие — блестящая победа русского флота над шведами, одержанная у Таллина в 1790 году. Писатель с большой художественной силой изобразил картину боя. В этом произведении показана дружба русских и эстонцев, прославляются мужество, смелость и патриотизм воинов. Писатель избрал героем повести сына бедного бобыля.
Одним из основоположников эстонской национальной литературы был Ф. Р. Фельман, просветитель-демократ, который во всей своей писательской и общественной деятельности исходил из интересов эстонского крестьянства, борясь против прибалтийских баронов-помещиков, поработителей и угнетателей народа.
В своих выступлениях и статьях Фельман высоко оценивал народную культуру, богатство эстонского языка и художственные каче-
55 История Эст. ССР
865


ства эстонской народной поэзии. Он проклинал тот день, когда немецкие крестоносцы впервые вступили на эстонскую землю. «Эстонца превратили в раба, и это рабство продолжало существовать в совершенно невиданной в истории форме», — говорил он. Неоднократные восстания эстонцев подавлялись со зверской жестокостью. Но захватчики не смогли убить в народе жажду свободы. Эстонец знал, что «немцы отняли у него волю и счастье, и завещал сыновьям своим унаследованную от отцов ненависть к угнетателям». Все статьи и доклады Фельмана (например, знаменитая речь «Сказание о Калевипоэге», прочитанная в 1839 году в Эстонском ученом обществе, предисловие к «Эстонским сказкам», изданным в 1840 году) дышали непримиримой ненавистью к прибалтийским баронам и любовью к эстонскому крестьянству.
Крепостнические порядки и прибалтийских помещиков Фельман разоблачает также в своем высокохудожественном популярном рассказе «Пустая болтовня, пустые слова, все вздор и пустяки», вышедшем в 1842 году. В этом произведении находят отражение актуальные вопросы того времени: сильный неурожай 1841 года, тяга крестьян к переселению в другие области России, произвол помещиков, отнимающих у крестьян землю, и т. д. Автор дает яркую картину того, как на «помещичьих полях повсюду стоят густые хлеба, а на крестьянской ниве, когда налетает ветер, один колос не может коснуться другого», и указывает, что неурожай на крестьянских полях вызван не климатическими условиями, а тем, что крестьянин в самый разгар сева должен работать на мызных полях, а его собственное поле остается невозделанным и вовремя не засеянным. Далее в произведении говорится о том, как помещик убивает в крестьянах всякую хозяйственную инициативу тем, что он в любую минуту может прогнать их с насиженного места.
Все это было неслыханным доселе явлением в издаваемой на эстонском языке литературе. Крестьяне находили в произведении Фельмана отклик на свои собственные мысли. Писатель раскрывал в нем истинные причины крестьянских невзгод. Это понимали и помещики: Фель- ману за его рассказ было сделано властями строгое внушение и запрещено впредь публиковать подобные произведения.
Рассказ «Пустая болтовня, пустые слова» был знаменательной вехой в развитии эстонской литературы. Это произведение можно считать началом реалистической художественной литературы, отстаивающей интересы народа.
Из рассказов Фельмана следует еще отметить юмористические, насыщенные народными прибаутками произведения «Сотрудник календаря попал впросак» и «Про осла и льва». В последнем рассказе высоко оценивается разум человека, приобретенная путем жизненного опыта мудрость. В этом небольшом рассказе Фельман мастерски связал вступление, написанное в форме басни, с событиями, взятыми из действительной жизни.
В сокровищницу эстонской классической литературы вошли сказания Фельмана, а также его стихотворения и эпиграммы. Хотя в сказаниях частично использована тематика фольклора, их следует считать художественным творчеством Фельмана; привлекая мотивы народной поэзии, он ставил своей целью показать высокий уровень эстонской народной культуры. В сказаниях раскрывается богатство фантазии, присущее их автору, они отличаются яркостью образов и законченностью композиции. Лучшие сказания Фельмана — «Заря и Сумерки». «Песнь Ванемуйне», «Рождение Эмайыги» и «Как народы языки получали».
866


Создавая свои стихотворения и эпиграммы, Фельман ставил себе задачей показать богатство и гибкость эстонского языка и его пригодность для сложных античных форм стиха.
Написанные с большим мастерством эпиграммы Фельмана отличаются глубиной мысли и боевым содержанием.
Ф. Р. Фельмана мы ценим как одного из основоположников эстонской национальной демократической литературы, смело боровшегося за эстонскую национальную культуру и интересы эстонского народа, как первого завоевавшего признание эстонского врача и ученого-медика, как языковеда, отстаивавшего права эстонского языка и содействовавшего его развитию. Фельману принадлежит центральное место в истории эстонской литературы и эстонской культуры первой половины XIX века.
В тридцатых годах XIX века начал свою литературную деятельность и единомышленник Фельмана, просветитель-демократ Ф. К Крейцвальд, явившийся вместе с Фельманом основоположником эстонской национальной демократической литературы и эстонской фольклористики.
Творческая деятельность Крейцвальда в основном протекала в небольшом городе Выру, где он работал врачом. Однако посредством, своих произведений и чрезвычайно обширной переписки Крейцвальд оказывал очень большое направляющее влияние на всю эстонскую общественную жизнь того времени и развитие демократической культуры.
Целью литературной деятельности Крейцвальда была борьба против феодальной идеологии и мракобесия, борьба за просвещение. Этим задачам и служат первые научно-популярные и художественные произведения Крейцвальда, тесно связанные с жизнью эстонских крестьян, с их насущными нуждами и борьбой.
Литературной деятельности Крейцвальда ставила всяческие препятствия и ограничения осуществляемая прибалтийскими баронами цензура, беспощадно преследовавшая всякое проявление свободной мысли, а особенна — малейший намек на действительное положение эстонских крестьян. Для того чтобы успешнее бороться против влияния пасторов, насаждавших в народных массах невежество, Крейцвальд стал добиваться издания журнала на эстонском языке. Так, еще в 1840 году ан обратился в Эстонское ученое общество с предложением начать издавать журнал, который всесторонне освещал бы положение крестьян и помогал им приобретать необходимые знания. Однако Общество не получило на эта разрешения. Крейцвальду пришлось в течение нескольких десятилетий довольствоваться ограниченными возможностями приложений к календарю и выпуском тех немногих изданий в виде сборников и альбомов, которые с большим трудом проходили через цензурные рогатки.
Несмотря на препятствия, объем научно-популярных изданий Крейц-' вальда был в 30-х—50-х годах XIX века довольно значителен. Для распространения знаний Крейцвальд использовал календарь Эстонского ученого общества («Календарь Тартумаа и Вырумаа»), а начиная с 1845 года редактировавшийся им самим «Крестьянский (позже Эстонский народный) полезный календарь», завоевавший в народе широкую популярность. В этом календаре Крейцвальд публиковал содержательные статьи по сельскому хозяйству, географии, гигиене, истории, зоологии и пр. Поддерживая все новое и прогрессивное, Крейцвальд неустанно пропагандировал передовые приемы земледелия, применительно к потребностям развития крестьянского хозяйства. Во многих статьях Крейцвальд знакомил эстонский народ с жизнью русского народа.
867


. Разнообразным содержанием отличался первый выпуск альбома «Сипельгас» («Муравей»), подготовленный к печати в 1841 году, но в силу препятствий, чинимых цензурой, изданный лишь в 1843 году. В этом журнале тоже публиковались практические советы по домоводству и гигиене и педагогические наставления, доказывалась необходимость приобретения знаний.
Титульный лист первого научно-популярного иллюстрированного журнала «Мир и кое-что из того, что в нем находится», издававшегося Ф. Р. Крейцвалъдом.
Наибольшую ценность из научно-популярных изданий Крейцвальда того времени представляют пять номеров иллюстрированного журнала «Мир и кое-что из того, что в нем находится» (1848—1849). Каждый номер журнала состоял из четырех разделов; первый раздел был посвящен главным образом космографическим знаниям, второй — естествознанию и географии, третий — технике; четвертый раздел, озаглавленный «Полезные наставления», содержал разные практические хозяйственные советы. В этом журнале Крейцвальд рассказывал ввергнутым в 868


невежество эстонским крестьянам о современных достижениях в естественных науках и технике; его статьи были преисполнены верой в непрерывный прогресс и в человека, способного безгранично познавать и преобразовывать мир.
Много ценного внес Крейцвальд в этот период в художественную литературу — как в прозу, так и в поэзию. Взгляды Крейцвальда на художественное творчество близки основным принципам реалистического метода. Восставая и против «благочестивого» чтива, предлагаемого пасторами, и против бессодержательных сентиментальных и приключенческих рассказов, сделанных по чужим образцам, Крейцвальд держался того убеждения, что литература должна «... полностью произрастать на родной почве и глубоко вникать в обстоятельства действительной жизни народа ...» Следует идти «по меже действительной жизни» и писать так, «как протекают события на самом деле».
Однако и в своей художественно-литературной деятельности Крейцвальд был стеснен цензурными условиями. Главным образом в силу этих условий и не был осуществлен его грандиозный замысел — не был создан национальный роман, о котором Крейцвальд в 1842 году писал Фельману. Цензура являлась одной из причин того, что Крейцвальд часто пользовался формой аллегории.
Лучшим и наиболее острым из аллегорически-сатирических произведений Крейцвальда является рассказ «Рейнеке-Лис» (первое издание — 1850), написанный по образцам международных сказаний о животных и в первую очередь по мотивам «Reineke Fuchs» Гёте.
«Рейнеке-Лис» Крейцвальда — выдающееся произведение, о популярности которого в тот период свидетельствуют частые повторные издания; оно читается с интересом и в настоящее время. Это — острая сатира на феодальное общество, обличающая аристократию, пасторов и весь монархический строй. Рейнеке-Лис, владелец поместья Лиходейство, является воплощением подлости, жестокости и алчности, это, как говорит сам Крейцвальд, — «обманщик, лгун, убийца, разбойник, вор, прелюбодей и средоточие многих других пороков». При этом Рейнеке- Лис «знатный барин, первый среди господ». Благодаря своей наглости он выпутывается из всех опасных положений, уходит от расплаты за свои злодеяния и истребляет всех своих врагов. Царь Лев к тому же делает его своим «первым советником среди важных сановников», назначает его в свой «тайный суд» и вручает ему свой перстень с печатью, чтобы Лис мог от его имени править государством. Лев — глупый, алчный и жестокий правитель, который не задумываясь приговаривает своих подданных к смертной казни.
Острие сатиры направлено в произведении также против пасторов и вообще против всякого ханжества. Например, Лис, облизываясь, поглядывает на кур, а сам говорит: «Не мешайте мне творить молитву; я сейчас мысленно молился за те куриные души, которые были доселе мною загублены...» В рассказе подвергаются критике многие отрицательные явления того времени: ренегатство некоторых онемечившихся эстонцев, обскурантистская литература, состряпанная пасторами, и т. д. Рассказ написан образным, живым народным языком.
Большую популярность имела сатира Крейцвальда «Простаки» (1857). Изображая «удивительные» дела простаков, Крейцвальд высмеивает глупость и невежество. В этом рассказе особенно ярко проявляется стремление Крейцвальда как просветителя побудить народ приобретать знания, обогащаться духовно. Вместе с тем Крейцвальд высмеивает антинародную литературу и старое правописание.
869


Против старого правописания направлена одна из лучших сатир Крейцвальда — «Растерянные» (1859). В действительности значение этого рассказа выходит за рамки вопроса о старом и новом правописании. В рассказе высмеивается всякая приверженность к старым, отжившим порядкам. Герои рассказа — враги всех нововведений, они боятся света и бродят во тьме. С особенным упорством противятся всему новому духовные лица — «стражи священной рощи». Сатира клеймит национальное ренегатство наиболее зажиточных крестьян — зарождавшейся эстонской буржуазии, их пресмыкательство перед помещиками.
Наряду с аллегорически-сатирическими произведениями, Крейцвальд написал в этот период много рассказов из сельской жизни, также вошедших в основной фонд эстонской национальной прозы. Писателю удалось создать выразительные картины быта, отражавшие эпоху и вызывавшие протест против существующих порядков. Эти рассказы Крейцвальда также имеют ярко выраженную просветительную направленность.
Первым произведением Крейцвальда, получившим широкое распространение в народе, был дидактический рассказ «Винная чума» (1840). Идея трезвости в этот период находилась в прямом противоречии с интересами помещика, для которого продажа водки крестьянам, была существенным источником дохода. Однако слишком нарочитая дидак- тичность и растянутость изложения событий ослабляют художественное воздействие этого рассказа.
В художественно зрелом рассказе «Сумерки» (1854) Крейцвальд едко высмеивает типичных представителей зарождавшейся сельской буржуазии — кубьясов, мельников и пр. Он иронизирует над их безграничным корыстолюбием, спесью и пресмыкательством перед господами. Это такие люди, которые, «правда, только кое-как объясняются по-немецки, но своими помыслами и душой они все же больше баре, чем крестьяне». В рассказ удачно вплетены народные предания, мотивы народных сказок. При этом произведение отличается стройностью композиции и художественной законченностью, увлекательной фабулой, выразительностью и жизненностью образов (например, хвастливый кубьяс Виллем).
В пятидесятых годах Крейцвальдом было написано самое значительное в его прозаическом творчестве произведение — «Старинные эстонские народные сказки», которые полностью были изданы лишь в 1866 году.
В рассматриваемый период Крейцвальд, кроме прозы, писал также замечательные произведения в стихах. Его поэтическая деятельность была наиболее интенсивной именно в сороковые—пятидесятые годы. В его стихотворениях получили отражение такие идеи, как идея жизнеспособности и активной исторической роли эстонского народа, идея «счастливой старины», противопоставляемой временам гнета немецких захватчиков, идея освободительной борьбы, героического сопротивления эстонского народа всевозможным угнетателям и поработителям.
В своей поэзии Крейцвальд нередко подражает литературным образцам (Шиллер, Гёте, Гейне, Гауф, Ленау и др.). Однако он отбирал лишь то, что отвечало его собственным мыслям и переживаниям, основательно все это перерабатывая.
В своем поэтическом творчестве Крейцвальд использовал очень много сюжетов народных песен. Идею освободительной борьбы отражает переработанная Крейцвальдом народная песня «В старину велась вражда», которую он в 1845 году послал Фельману. В этом стихотворе'S70


нии Крейцвальд показывает, что эстонский народ, порабощенный немецкими захватчиками, никогда не прекращал борьбы за свою свободу:
У копья конец колючий, Остро отточен меч могучий, Скор полет проворных стрел . .. Не закат багряный рдеет: Отблеск боя пламенеет, Злое зарево сраженья, Братской крови отраженье Застывает в небе ночи, Алым тучи оторочив.
Крейцвальдом были переработаны еще многие другие народные песни: военные песни, пл'ачи холопов и сирот и т. д. Для многих своих стихотворений Крейцвальд либо целиком брал форму народных песен, либо использовал ее отдельные элементы.
В честь 50-летнего юбилея Тартуского университета Крейцвальд написал стихотворение «Поздравление Тартускому университету», где присоединение Эстонии к России характеризуется как факт большого прогрессивного значения, как событие, которое обуздало свирепствовавшую в этих краях «смерть голодную, смерть от ран и чумы» и принесло мирные дни. Написанная в связи с Крымской войной поэма «Война», которая по форме является подражанием народной песне, проникнута идеей защиты отечества от врага; в ней выразительно показан героизм русских солдат, русского народа. В поэме подчеркивается общность интересов русского и эстонского народов в борьбе с иноземными захватчиками.
Идея активной роли народа, идея освободительной борьбы против захватчиков и угнетателей, идея дружбы народов получили свое полное развитие и воплощение в основном произведении Крейцвальда — эпосе «Калевипоэг». Задачу составления «Калевипоэга» Крейцвальд наследовал от Фельмана. Первая редакция «Калевипоэга» (сейчас известна под названием «Первоначальный Калевипоэг») была готова в 1853 году. Однако она не прошла цензуру — цензор Миквиц зачеркнул в рукописи все то, что говорило о прежней свободе эстонцев, о порабощении их иноземцами, слова «раб», «счастье», даже слово «красота» и т, д. Борясь с препятствиями, чинимыми цензурой, отражая враждебные нападки пасторов, переживая материальные затруднения и испытывая на себе враждебное отношение всего остзейско-немецкого окружения, Крейцвальд приступил к переработке рукописи и подготовке ее к изданию. Наконец в 1857—1861 годах «Калевипоэг» был напечатан в ученых записках Эстонского ученого общества, а в 1862 году вышел в народном издании. За эти годы Крейцвальд переработал и обогатил эпос как с идейной стороны, так и в художественном отношении.
Творчество Крейцвальда 60—70-х годов относится уже к следующему периоду истории Эстонии. Но своим обширным и разносторонним художественно-литературным творчеством 40—50-х годах Крейцвальд вместе с Фельманом заложил прочную основу эстонской национальной литературы.
871


§ 8. 	Архитектура и искусство в XVIII и первой половине XIX века
Присоединение Прибалтики к Русскому государству, прекращение опустошительных войн на ее территории сыграло большую роль в дальнейшем развитии искусства и архитектуры в Эстонии. На основе установившейся общности исторических судеб между Россией и Эстонией развиваются культурные связи. Большое значение при этом имела близость Петербурга. Образцы русской архитектуры оказывают заметное воздействие на строительство в Эстонии.
В XVIII веке начинается существенное изменение градостроительных принципов, меняется облик городов. В городах и дворянских владениях идет интенсивное строительство. Экономической основой для этого служили увеличение товарного производства сельскохозяйственных продуктов, расширение рынка, рост торговли, особенно с Петербургом. Роль государства в градостроительстве становится весьма существенной, оно не только возводит целые комплексы военных, административных и церковных построек, — оно стремится регламентировать и все строительство в городах.
Господствующим архитектурным стилем в XVIII веке в Эстонии становится барокко, лишенное в отличие от остальной России, а также от Германии, пышности. С 70-х годов начинается переход к новому стилю — классицизму.
Петр I придавал большое значение Таллину как одному из аванпостов Петербурга. После 1710 года началось сооружение новой гавани. Были построены военный порт, адмиралтейство, административные здания, комендатура крепости, православные церкви.
В 1718—1723 гг. за пределами городской стены по проекту петербургских архитекторов Н. Микетти и М. Земцова был построен Кадри- оргский дворец — дворец Екатерины I (см. стр. 553), вокруг был разбит парк с фонтанами и скульптурами. Этот небольшой дворец в духе петровского барокко предназначался для приемов и увеселений. Его парадный зал был богато декорирован.
Дворцово-парковый ансамбль Кадриорга оказал заметное влияние на строительство поместий.
В 1720 году князь Меньшиков построил себе усадьбу в барочных формах в местечке Лагеди, которая, однако, не уцелела. Богатые дворяне стали строить и перестраивать усадьбы по примеру русских вельмож (особенно с 30-х годов XVIII века). Характерным стало* стремление к созданию целых ансамблей, состоящих из богато украшенного здания усадьбы, хозяйственных построек и парка. Для планировки парков приглашались даже специалисты из Петербурга.
В середине XVIII века был построен ряд помещичьих усадеб в стиле барокко. Из них наиболее интересны по архитектурному решению усадьбы в Сагади, Пальмсе (см. стр. 625), Хийу-Сууремыйза. В 70-х годах был перестроен замок в Пыльтсамаа. Выдающийся мастер интерьера И. М. Графф (из Берлина) создал внутреннее убранство замка в стиле рококо.
Была начата перестройка зданий государственных учреждений. В 1767—1773 гг. производилась перестройка замка Тоомпеа, здесь разместилось губернское правление. Фасад замка был выполнен в духе барокко, а во внутреннем убранстве уже чувствуется влияние классицизма.
В первой половине XVIII века было построено несколько церквей, из которых наиболее интересными являются церкви в Пярну: церковь св.
872


Зал Кадриоргского дворца.
Елизаветы (1744—1747) и церковь св. Екатерины (1765—1768, архитектор В. Яковлев). В 1732 году была закончена перестройка Преображенской монастырской церкви в Таллине, ставшей православным собором. Церковь украсил художественный иконостас работы известного московского мастера Ивана Зарудного.
В конце XVIII века в Таллине и других крупных городах строилось много различных государственных и ведомственных зданий. Эти постройки воздвигаются уже в формах классицизма. Часто применялись типовые проекты.
Архитектурные решения государственных учреждений стали влиять и на частное строительство, тем более что власти поощряли перестройку фасадов на новый лад. Особенно ярко это проявилось в застройке и перестройке Вышгорода (Тоомпеа) в Таллине.
Характерным образцом раннего классицизма в Таллине является дом судебных учреждений, известный под названием дома барона Стен- бока, — это ансамбль из основного здания и примыкающих к нему флигелей, образующих замкнутый подковообразный дворик.
В 1809 году было построено первое в Таллине здание театра — также в формах раннего классицизма (пострадало от пожара в 1855 году и затем перестроено). В конце XVIII века богатые дворяне и бюргеры стали строить для себя в живописных окрестностях Таллина усадьбы-дачи.
Большое количество помещичьих усадеб в стиле раннего классицизма, окруженных природными парками, было построено в последние десятилетия XVIII века. Так, например, усадьба Пада (в Вирумаа)
873


Тарту.
Анатомический театр. Гравюра А. Хагена.
была построена по проекту известного петербургского архитектора ■ Валлен-Деламота. Усадьба составляет единый ансамбль со свободно распланированным парком. Заново были выстроены также крупные усадьбы в Сауэ, Роосна-Аллику, Мыдрику. На основе старого вассального замка был создан дворец в Кильтси.
Часто в строительстве усадеб принимали участие и руководили работами крепостные мастера-эстонцы (например, мыза Хеймталь). В конце XVIII века стали строить большие корчмы, а также почтовые станции на трактах Петербург—Рига, Петербург—Таллин—Пярну, Тарту— Муствээ.
В XVIII веке, особенно во второй его половине, большое распространение получила декоративная живопись (плафоны, роспись стен); стала развиваться портретная живопись (приезжие мастера).
В первом десятилетии XIX века стиль классицизма в Эстонии приобретает более чистые, зрелые формы. Этот процесс хорошо прослеживается на примере города Тарту, принявшего своеобразный и по-свсему цельный архитектурный облик в конце XVIII — в первые десятилетия XIX века. После огромного пожара в 1775 году, уничтожившего почти все дома, с помощью казны Тарту был отстроен заново. Здесь на строительных работах были временно использованы как русские, так и эстонские вольнонаемные рабочие. С 1775 по 1784 год был сооружен первый в Лифляндии каменный мост через реку Эмайыги в Тарту (см. стр. 661). На оси этого моста на правом берегу был выстроен центральный городской ансамбль в стиле раннего классицизма, основой которого стало здание ратуши (закончено в 1789 году).
S74


Вторым ансамблем, еще более украсившим город и завершившим его классицистический облик, был комплекс зданий Тартуского университета. Здание главного корпуса университета (1803—1809, архитектор И. В. Краузе) было выполнено в строгих формах зрелого классицизма, особая роль отводилась здесь колоннаде (см. стр. 659). И. В. Краузе использовал пример и опыт архитекторов Петербурга, в частности И. Е. Старова, построившего Таврический дворец, и Дж. Кваренги. К 1809 году были построены университетская клиника на Тоомемяги, анатомический театр, обсерватория, разбит ботанический сад. Кроме того; был заложен парк на Тоомемяги.
Строительство в это время велось уже в соответствии с разработанным русскими архитекторами и утвержденным указом 1809 года обязательным проектом — «Альбомом образцовых фасадов». Были построены еще здание Ветеринарного института и Гостиный двор — типичные образцы архитектуры классицизма. В 30-е годы в Тарту продолжалось интенсивное строительство — строились общественные здания, гостиницы, церковь, бани и почтовые станции.
По сравнению с Тарту, строительная деятельность в Таллине в первой половине XIX века была не очень значительной. Первым выдающимся памятником архитектуры зрелого классицизма является большой дворянский дом на Вышгороде, по улице Кохту, 8, (ныне здание Министерства финансов ЭССР), построенный в 1811 — 1814 гг. Здание обращено фасадом с колоннадой к обрыву и отчетливо выделяется в общей панораме Вышгорода.
В 20-е годы по планам петербургского архитектора Л. Руска была построена православная Никольская церковь на улице Вене, а церковь св. Преображения была перестроена архитектором А. И. Мельниковым.
За немногими исключениями, типовые фасады не нашли широкого применения в каменном строительстве этого времени в Таллине. Воздействие их прослеживается в деревянной архитектуре.
В провинциальных городах Выру, Пайде, Хаапсалу и других строились в основном государственные здания (судов, городской управы и т. д.). Ярко выраженный классицистический облик приобрел город Курессааре (ныне — Кингисепп).
В первой половине XIX века все больший размах приобретает строительство дворянских усадеб, часто дворцового типа. Центральные здания, имевшие десятки комнат с роскошным внутренним оформлением, дополнялись хозяйственными постройками и были окружены прекрасными парками со скульптурами, • искусственными прудами и озерами. В парках высаживались ценные и экзотические породы деревьев и растений. Высокой художественной ценностью отличаются усадебные ансамбли в Хыреда, Колга, Ааспере, Саку, Рийзипере и Райккюла.
Создатели всех этих ценностей — эстонские крестьяне — продолжали жить в самых ужасных условиях — в курных избах и в ригах.
В первой половине XIX века, в связи с основанием университета, Аарту превратился в важный центр культурной и художественной жизни. Вокруг открытой в 1803 году при университете Тартуской рисовальной школы группировались художники. Долгие годы здесь преподавал немецкий художник К- А. Зенф (с 1803 по 1838 год). После его смерти в рисовальной школе преподавали ученики Зенфа — А. М. Хаген и В. Ф. Крюгер.
В первой половине XIX века в Эстонии были основаны первые литографские мастерские — в Таллине в 1818 году К. Вальтером, в Тарту в 1-832 году Ф. Шлатером. В 30-е годы в Тарту начала рабо-
875


Скорбящая.
Скульптура И. П. Мартоса на надгробном памятнике адмиралу С. К- Грейгу в Домской церкви в Таллине.
тать также мастерская ксилографии художника Ф. Л. Майделя. Эти мастерские выпускали целые серии и альбомы литографированных пейзажей, портретов профессоров Тартуского университета и видов города Тарту, имеющие и поныне культурно-историческую ценность. Возникает книжная иллюстрация. Появляются и первые картины, отображающие жизнь и быт эстонского крестьянства.
Однако в первой половине XIX века живопись и графика, несмотря на их интенсивное развитие, были еще очень далеки от жизни народа. Почти все художники происходили из прибалтийских немцев. (Можно предполагать, что эстонцами были В. Крюгер, А. Клара и О. Игнациус.) Среди гравюр этого периода мастерским исполнением выделяется «Вид города Тарту» — цветная гравюра на меди (1803) К. Зенфа, примечательны также созданные им портреты полководцев Отечественной войны 1812 года — генералов Барклая-де-Толли и Витгенштейна, а также выразительный портрет эстонского писателя Ф. Р. Фельмана. Широкую популярность приобрели альбомы литографий с пейзажами Эстонии и 876


видами Тарту работы Ф. Шлатера, серии портретов профессоров Тартуского университета, в том числе Н. И. Пирогова и В. Я. Струве (по рисункам Э. Хау). Известны картины-пейзажи и виды Тарту А. Хагена, а также рисунки Таллина и его окрестностей К- Буддеуса, работы К. Кю- гельгена, автопортрет В. Крюгера и др.
Первые попытки дать индивидуально охарактеризованные образы эстонских крестьянок сделал художник Г. Хиппиус («Эстонская молодуха», «Эстонская невеста», 1852 г.; см. на стр. 830). С большой симпатией относился к крестьянам демократически настроенный художник А. Пецольд. Он пошел дальше других художников в реалистическом изображении крестьян, метко и выразительно запечатлев характерные черты их внешнего облика («Эстонские женщины по дороге в церковь», «Тюндриский Каарел из мызы Тарвасту», «Ева из Пыльтсамаа», «Антс из мызы Тарвасту» — 30-е годы; см. на стр. 746—748). Сценки из на-
Надгробный памятник Барклаю-де-Толли в Иыгевёсте (Валгаский район).
Работа В И. Демут-Малиновского.
877


родной жизни изображал Т. Гельхаар в литографиях «Канун Мартынова дня», «На качелях», «Толока» (40-е годы XIX века).
В области скульптуры был создан целый ряд замечательных памятников и надгробий. Особый толчок развитию этого вида искусства дала Отечественная война 1812 года. Авторами лучших произведений были выдающиеся петербургские мастера Дж. Кваренги, В. И. Демут-Малиновский и др. По проекту Дж. Кваренги создано (возможно М. П. Мартосом) мраморное надгробие адмиралу С. К. Грейгу в Домской церкви в Таллине.
Хорошо связан с архитектурным ансамблем памятник Барклаю-де-. Толли в Тарту (1848) работы В. И. Демут-Малиновского. Ему же принадлежит надгробие Барклаю-де-Толли в йыгевесте, украшенное бронзовыми фигурами Афины Паллады и скорбящей женщины, а также мастерскими рельефами, где изображается вступление русских войск в Париж.
Памятники и надгробия того времени, как и архитектура, являются классицистическими по своей художественной интерпретации и формам. Обращение к античным образам для скульпторов было средством выражения торжественного пафоса, гражданственности и героизма. Богатая военная атрибуция, вошедшая в композицию памятников, должна была обращать мысль зрителя к героическим событиям 1812 года. Можно отметить также несколько интересных скульптурных работ на религиозные темы: рельеф «Тайная вечеря» для алтаря Олаевской церкви в Таллине (Демут-Малиновский) и «Преображение» для Преображенской церкви в Нарве (Н. Орехов).
§ 9. 	Просвещение и наука
В XVIII веке в Эстляндии и Лифляндии существовал ряд церковноприходских и волостных (мызных) школ,'работавших под надзором помещиков и пасторов. Их целью было воспитывать крестьян крепостными рабами, послушными помещикам, церкви и царскому самодержавию. Прибалтийские бароны и пасторы считали образование для крестьян лишним и даже вредным, и поэтому в школах крестьянские дети обучались только чтению.
В связи с развитием капиталистических отношений в первой половине XIX века помещики были вынуждены больше заниматься вопросами просвещения. Предусмотренные в действовавших с начала XIX века крестьянских законах волостные и приходские школы помещики стремились использовать для того, чтобы в условиях разложения феодально-крепостнического строя укрепить свою власть над крестьянами.
Немецкие помещики и пасторы прочно удерживали право надзора над волостными и приходскими школами и не хотели в школьном деле никаких перемен и вмешательства в него центральной власти, опасаясь ослабления здесь своих позиций.
В соответствии с «Предварительными правилами народного просвещения», опубликованными в 1803 году, и Уставом о школах, изданным в 1804 году, во всей России была введена единая школьная система и образованы учебные округа, руководимые попечителями, на которых лежала обязанность ведать делами народных школ.
Территория Эстонии входила в Тартуский учебный округ, управлявшийся с 1803 по 1836 год постоянной школьной комиссией при Тартуском университете. Благодаря усилиям местных передовых деятелей, а также 878


влиянию прогрессивных сил русской общественности, понимавших всю важность распространения в народе просвещения, школьной комиссией была выработана относительно широкая программа основания общеобразовательных и специальных учебных заведений.
Однако из-за противодействия прибалтийского дворянства и консистории была осуществлена лишь весьма небольшая часть выработанной школьной комиссией программы развития народного просвещения, а также подготовки учителей для народных школ. Единственным реальным результатом работы комиссии было основание элементарных школ в городах и открытие в Тарту в 1828 году семинарии для подготовки учителей для этих школ. Эта семинария была первой казенной семинарией в России. Между тем в деревне в развитии волостных школ не было заметно никаких сдвигов. Помещики, особенно после введения законов. 1816 и 1819 годов, согласно которым вся земля объявлялась их полной собственностью, начали отчуждать. даже те земли, которые до того времени принадлежали школам, а поэтому число школ сокращалось. В 1817 году в Эстляндской губернии было всего 17 волостных школ, т. е. значительно меньше, чем в восьмидесятых годах XVIII века. В Лифляндии количество волостных школ также уменьшилось. «Освобожденным» крестьянам из-за их бедности было не под силу содержать школы, помещики же не были в этом заинтересованы.
Среди эстонского населения было широко распространено домашнее обучение, которое, однако, тоже находилось под строгим надзором пасторов. Родители были обязаны обучить своих детей азбуке, кроме того, дети должны были знать наизусть известное количество церковных песен и катехизис. Вошло в обыкновение, что обучением детей дома занимались главным образом женщины.
Благодаря прежде всего домашнему обучению многие эстонские крестьяне могли читать печатный текст, однако редко встречались такие, кто умел писать или был в состоянии разобрать рукописный текст.
Низкий уровень народного просвещения и его дальнейшее понижение как в Эстляндии, так и в Лифляндии, надменное, презрительное отношение прибалтийских помещиков и пасторов к крестьянам, отрицание необходимости более широкого образования для крестьян, — все это вызывало возмущение у передовой части местной интеллигенции, которую поддерживали русские прогрессивные деятели.
В середине столетия, в связи с изменениями в общественно-экономической жизни страны, в деле народного просвещения произошел перелом. Господствующий класс был вынужден заняться вопросом народного просвещения прежде всего вследствие крестьянских волнений, вспыхнувших с новой силой в сороковых годах, и массового перехода крестьян в православие. Местное русское духовенство, заинтересованное в расширении своего влияния в Эстляндии и Лифляндии, начало энергично организовывать православные церковноприходские школы, в которых, учащиеся имели возможность в какой-то мере знакомиться с русской культурой. Прибалтийские помещики и пасторы поняли, что это может ослабить их влияние на народные массы Эстляндии и Лифляндии, находившиеся до сих пор под их «духовной опекой». Стремясь ограничить воздействие русской культуры на эстонцев и латышей, лютеранские пасторы вместе с помещиками стали уделять больше внимания школам для местного населения и вопросу подготовки учителей.
Первым начинанием в деле подготовки учителей для волостных школ, давшим результаты, была основанная в 1837 году группой либеральных помещиков Ярвамаа учительская семинария в Атасте. Со879-


гласно уставу, в нее принималось 12 воспитанников и срок обучения длился 3 года. Эстляндское дворянство, которое вначале было против организации семинарии, вскоре убедилось, что эта школа даже выгодна прибалтийским помещикам с точки зрения их классовых интересов. В 1844 году была основана учительская семинария в Ядивере, а в 1854 году — в Кууда (в то же время семинария в Атасте была закрыта).
В городе Валга в 1839 году была открыта семинария, руководимая Я. Цимзе и готовившая учителей для приходских школ. В ней получил образование ряд эстонцев; многие из них впоследствии сыграли видную роль в развитии эстонской национальной культуры (К. Р. Якобсон, А. Кунилейд-Зебельман и др.).
Указанные семинарии имели в деле подготовки учителей народных школ и распространения народного образования немалое значение. Несмотря на консерватизм и косность, царившие в этих учебных заведениях, многие из тех, кто окончил их, стали энтузиастами народного просвещения: они боролись за увеличение числа народных школ и за повышение уровня учебной работы, а также выступали против онемечения эстонцев.
Прибалтийские бароны и духовенство, державшие в своих руках школьное дело, нисколько не заботились о материальном обеспечении учителей народных школ. Учителю жилось тяжелее, чем даже угнетаемому и притесняемому мелкому чиновнику. Учителя были совершенно бесправны. Большинство учителей эстонских народных школ жило в постоянной нужде, впроголодь.
В начале XIX века учителя не имели никакой определенной платы за свой труд. Зачастую они существовали лишь на те мизерные приношения, которые получали от родителей учеников. В некоторых волостях учитель в счет жалованья освобождался от барщины. Обычно учитель вместо жалованья получал небольшой клочок земли, которую он использовал под пашню и пастбище. Во многих местах родители детей сами платили учителю зерном, съестными припасами и одеждой. Не получая почти никакого вознаграждения за свой труд, учителя были вынуждены искать любого приработка; наряду со своей педагогической деятельностью они занимались всевозможными работами, начиная с какого-нибудь ремесла и кончая выполнением обязанностей мызного сторожа или пастуха. Иногда они становились даже бродячими нищими.
Многие прибалтийские Помещики смотрели на местных учителей как на своих крепостных, требуя от них несения барщины и других повинностей. Нередко бывали случаи, когда учителя в присутствии учеников пороли розгами или, закованного в кандалы, отдавали в рекруты в наказание за то, что он позволил себе в чем-нибудь прекословить помещику. Кроме местного помещика и пастора, за школьным учителем «надзирали» попечитель учебного округа и инспекторы, требовавшие от учителя покорности, беспрекословного, рабского подчинения помещику, преданности царю и церкви.
В начале столетия многие учителя не имели никакого специального образования. Учителем в школе обычно был какой-нибудь местный крестьянин, умевший более или менее свободно читать. Преподавания письма и арифметики от них не требовалось, да и сами учителя зачастую не умели писать и считать. Во многих местах в Эстляндии и Лифляндии, а особенно на острове Сааремаа, еще в тридцатых годах XIX века и позже встречались странствующие учителя, которые, переходя из деревни в деревню, обучали местных жителей чтению.
Наряду с людьми, совершенно непригодными для педагогической ра-
880


Сельская школа в Тапа (вторая четверть XIX в.).
боты, встречались и знающие учителя, образование и педагогическая подготовка которых отвечали требованиям своего времени.
Ввиду крайне плачевного положения школ и учителей уровень народного просвещения в первой половине XIX века был чрезвычайно низок и процент учащихся по сравнению с общей численностью населения незначителен. В 1834 году в Эстляндии и Лифляндии учащиеся составляли 0,8—0,9 процента общей численности населения, в 1856 году в Лифляндской губернии — 4,86 процента и в Эстляндской губернии — 0,56 процента. Проводимая самодержавием политика сословных привилегий препятствовала распространению просвещения в народе.
Среднее образование осуществлялось в рассматриваемый период в уездных училищах и гимназиях, предназначавшихся для дворян и развивающейся городской буржуазии.
На территории Эстонии существовало две гимназии: одна — в Таллине, другая — в Тарту. Курессаареское уездное училище было в 1839 году превращено в дворянское уездное училище, к которому прибавили один класс, что давало право по окончании училища поступить вв последний класс гимназии или, в случае сдачи соответствующего экзамена, даже в университет. Годом позже такие же права получило и Пярнуское уездное училище.
Уездные училища были в большинстве своем двухклассными и имели трехгодичный курс обучения. Только Пальдиское уездное училище было одноклассным, а Пярнуское и Курессаареское — трехклассными. Таллинское уездное училище имело, кроме того, еще специальный коммерческий класс. В уездные училища принимались ученики, умевшие читать по-немецки, писать под диктовку и считать в пределах четырех арифметических действий. Учебные программы как для гимназий, так и для уездных училищ постоянно подвергались изменениям. Основными
56 История Эст. ССР 881


учебными предметами в уездных училищах были «закон божий» и немецкий язык. Преподавание точных наук в уездных училищах было поставлено несколько лучше, чем в других школах. Эстонский язык как учебная дисциплина не преподавался ни в уездных училищах, ни в гимназиях. В сущности, эти школы были чисто немецкими учебными заведениями.
В основном в уездных училищах получали образование говорившие по-немецки дети германофильски настроенных ремесленников-эстонцев. Немецкие купцы и ремесленники, считая уездные училища слишком «низкими» для своих детей, старались определять их в гимназии. Эстонцы же попадали в гимназии очень редко.
С открытием новых гимназий и уездных училищ возникла необходимость в педагогических кадрах. В XVIII веке для немногочисленных немецких школ прибалтийских губерний приглашали учителей из Германии. Когда же Уставом 1804 года была заложена более или менее прочная основа для организации школьной сети в Тартуском учебном округе, сразу встал вопрос о подготовке учителей для гимназий и уездных училищ. Таких учителей выпускал педагогический институт, работавший в системе Тартуского университета, и позже — педагогическо-философская семинария.
Университеты в России в начале XIX столетия создавались в условиях углубляющегося кризиса феодализма. По мере развития в недрах феодального общества элементов капитализма возрастала потребность в специалистах с высшим образованием. Господствующий класс стремился поставить создаваемые высшие учебные заве- денйя на службу своим классовым интересам, надеясь растить в их стенах распространителей своей идеологии. В 1802 году был открыт университет в Тарту, в 1803 году — в Вильнюсе, в 1804 году — в Казани, в 1805 году — в Харькове. В 1804 году был основан педагогический институт в Петербурге, преббразованный в 1819 году в университет. Новые университеты, так же как и старейшее русское высшее учебное заведение — Московский университет, вопреки надеждам и желаниям, господствующих классов России, стали рассадниками прогрессивных идей.
Что касается Тартуского университета, то здесь положение осложнялось стремлением остзейского дворянства подчинить университет своей власти. Однако эти попытки потерпели провал. Согласно акту об основании университета, подписанному в декабре 1802 года и знаменовавшему победу усилий прогрессивных профессоров, университет получил широкую автономию и вместе с тем был обеспечен достаточными материальными средствами.
Одной из важнейших задач Тартуского университета, предусмотренных в его уставе, была подготовка учителей для средних школ. В 1803 .году при университете в соответствии с уставом был открыт педагогический институт, который должен был готовить учителей для гимназий и уездных училищ Лифляндской, Эстляндской и Курляндской губерний, а также Финляндии. Институт имел двухгодичный курс обучения. До 1820 года институт окончило 70 человек, которые были направлены в качестве преподавателей в различные школы Прибалтики.
В 1820 году Тартуский университет получил новый устав, согласно которому функции университета в отношении подготовки учителей значительно расширились. По новому уставу педагогический институт при университете был переименован в педагогическо-философскую семинарию (1820—1855 гг.). Кроме того, были уточнены задачи семинарии и ее программы, которые, однако, отражали свойственное для всей си- 882


стемы образования того времени увлечение классикой и были проник-* нуты духом идеализма и мистицизма. Ряд прогрессивных профессоров стал требовать введения нового учебного плана, в котором была бы уменьшена преобладавшая до сих пор «философская тенденция» и расширены математические дисциплины, а также улучшена практическая подготовка будущих педагогов. Но вместо того, чтобы улучшить работу семинарии, ее попросту закрыли.
Несмотря на односторонность подготовки будущих учителей, реакционный уклон в преподавании ряда дисциплин, господство прусской консервативной педагогики и методики, педагогический институт и педагогическо-философская семинария сыграли важную роль в распространении просвещения и культуры в прибалтийских губерниях. За пятьдесят с лишним лет существования эти педагогические учебные заведения подготовили для гимназий и уездных училищ Тартуского учебного округа примерно 150—160 учителей.
. Чрезвычайно большое значение в истории науки и высшего образования не только в Восточной Прибалтике, но и во всей России имел Профессорский институт, основанный при Тартуском университете в 1828 году. Просуществовав 11 с лишним лет, до 1839 года, институт за такой относительно короткий срок подготовил целую плеяду молодых ученых, сыгравших важную роль в учебной и научной работе отечественных университетов.
Первая четверть XIX века явилась периодом становления Тартуского университета. К началу же второй четверти он был уже крупным научным центром, занимавшим видное место среди университетов России того времени. О признанном авторитете Тартуского университета говорит и факт создания при нем упомянутого уже выше Профессорского института. В своих мемуарах один из питомцев этого института великий русский хирург и анатом Н. И. Пирогов дает высокую оценку Тартускому университету, отмечая, что он славился на всю Россию и большинство его кафедр было занято выдающимися учеными той поры. С большой похвалой отозвался о Тартуском университете как о научном центре и известный немецкий естествоиспытатель А. Гумбольдт, посетивший Тарту примерно в 1830 году.
Прогрессу науки и росту научных кадров в России сильно помешало Начавшееся в конце второго десятилетия XIX века и усилившееся в годы царствования Николая I наступление реакции в общественной жизни. Особенно сильно это сказалось в области просвещения. Правительство старалось использовать учебные заведения для воспитания молодежи в духе верноподданничества и религиозного мракобесия. В 1817 году попечителем Тартуского университета был назначен отставной генерал князь Ливен, ставший позднее министром просвещения. Сам Ливен называл себя «старым служакой», чуждым претензий на ученость. Прибалтийско-немецкое дворянство, в свою очередь, также стремилось оказать влияние на деятельность Тартуского университета.
Однако силам реакции так и не удалось задержать развитие Тартуского университета, как и других университетов России. Сами общественно-экономические потребности того времени, обусловленные развитием капитализма, настоятельно диктовали необходимость быстрого научного прогресса и роста кадров с высшим образованием. Своим расцветом в рассматриваемый период Тартуский университет в большой степени обязан усилиям наиболее прогрессивной части местного профессорского состава, в особенности первого ректора университета Г. Ф. Паррота, историка’И. Ф. Г. Эверса, избиравшегося 12 лет подряд
883


Tarto Uniwerfitdti Idhttorn.
(?£«na peelt füfjrft
Обсерватория в Тарту.
Иллюстрация из изданного Эстонским ученым обществом календаря, 1842 г.
(1818—1830 гг.) ректором университета и др. Благодаря их стараниям университет пользовался довольно широкой автономией и имел сравнительно хорошую материальную-базу. Университет стремился привлечь на работу выдающихся ученых как из самой России, так и из-за рубежа, главным образом из Германии. Устав университета предусматривал, что на получение вакантной кафедры могли претендовать лишь те лица, которые уже работали профессорами или имели научные труды, завоевавшие всеобщее признание. Однако попечитель Ливен требовал, чтобы они к тому же были лояльны по отношению к монархическому строю и религиозны. Он упрекал ректора Эверса в том, что при выборе профессоров тот руководствуется больше их ученостью, чем религиозностью.
Ни наступление религии и идеализма, с одной стороны, ни влияние немецкой натурфилософии, с другой, — не могли, однако, помешать зарождению и развитию материалистической научной мысли в Тартуском университете. Ко второй четверти XIX века значительных успехов достигли естественные науки. Среди профессоров было немало разносторонних ученых, ведших исследования одновременно -в нескольких отраслях наук.
Большие достижения имел Тартуский университет в области астрономии. Ее развитие здесь связано прежде всего с деятельностью выдающегося представителя астрономической науки академика В. Я- Струве. Воспитанник Тартуского университета, он в 1813 году защитил здесь диссертацию на соискание степени доктора наук и был назначен астрономом-наблюдателем Тартуской обсерватории. Позднее Струве на протяжении более чем 20 лет был директором обсерватории и профессором астрономии в университете. Струве оснастил Тартускую обсерваторию
884


В. Я. Струве.
Литография Ф. Шлатера.
наиболее совершенными для того времени инструментами, с помощью ко* торых он провел много наблюдений и измерений, принесших ему мировую известность. Своими исследованиями двойных звезд Струве занял одно из ведущих мест мировой астрономической науке того времени. Он выполнил также очень крупные и важные геодезические работы, Струве был избран академиком Петербургской академии наук. В 1839 году он возглавил основанную им же Пулковскую обсерваторию.
Велики заслуги Струве и в подготовке молодых научных кадров. Его учениками были питомцы Профессорского института в Тарту выдающиеся русские астрономы А. Н. Савич, В. Ф. Федоров, Е. Е. Саблер, математик П. И. Котельников и др.
Из стен Тартуского университета вышел и другой всемирно известный ученый, основоположник эмбриологии К. М. Бэр, обучавшийся там с 1810 по 1814 год. Правда, последующая деятельность Бэра непосредственно не была связана с Тарту, однако на склоне лет он вернулся сюда из Петербурга и на протяжении 10 лет, вплоть до самой смерти, продолжал вести здесь научно-исследовательскую работу.
Во втором десятилетии XIX века на медицинском факультете Тартуского университета получили образование и видные геологи и зоологи- эволюционисты, основоположники русской палеонтологии Э. И. Эйх- вальд и X. И. Пандер. Оба они позднее работали в Петербурге. Между прочим Чарлз Дарвин считал Бэра и Пандера своими учителями.
Таким образом, уже в начальный период своего существования Тар885


туский университет воспитал плеяду ученых, имена которых стали известны не только в России, но и во всем мире.
Во второй четверти XIX века ведущим в научном отношении был медицинский факультет университета. Среди его профессоров были видные ученые, обогатившие науку новыми открытиями, а также замечательные педагоги, воспитавшие немало молодых ученых, продвинувших вперед медицинскую науку. К ним принадлежит, например, учитель Н. И. Пирогова И. Ф. Мойер, профессор хирургии, много раз избиравшийся ректором университета, а также директор Профессорского института И. Ф. Эрдман, о котором Н. И. Пирогов и эстонский врач и просветитель Ф. Р. Фельман отзывались в своих воспоминаниях как о замечательном учителе, всегда готовом оказать помощь студентам.
Расцвет хирургии в Тартуском университете неразрывно связан с деятельностью Н. И. Пирогова. Вопреки противодействию богословов- мракобесов он стал преемником Мойера на кафедре хирургии Тартуского университета и занимал ее до 1841 года. Еще до окончания Профессорского института Пирогов завоевал блестящую научную репутацию. Как известно, с именем Пирогова связан ряд крупных достижений в области хирургии: он считается основоположником анатомо-экспериментального направления в хирургии, а также хирургической анатомии. Пирогов ввел в хирургическую практику много новшеств.
Высокий уровень хирургии в Тартуском университете успешно поддерживал преемник Пирогова профессор Г. Ф. Адельман, занимавший
К. М. Бэр.
Литография А. Мюнстера.
886


Н. И. Пирогов.
Литография Ф. Шлатера
эту кафедру в течение многих лет. Как хирург увековечил свое имя и другой воспитанник Профессорского института Ф. И. Иноземцев.
Выдающихся успехов добился медицинский факультет Тартуского университета и в области физиологии. Питомцами Профессорского института были известные педагоги, пропагандисты экспериментальной физиологии А. М. Филомафитский и А. П. Загорский. Крупным физиологом являлся работавший долгое время профессором физиологии в университете Ф. Г. Биддер.
Наряду с медициной, а в большой степени в прямой связи с ней, в университете успешно развивались и такие отрасли наук, как химия, физика, ботаника и др. Эстонский просветитель Ф. Р. Крейцвальд с большой признательностью отзывался о своем учителе — видном ученом и блестящем педагоге, профессоре фармации и химии Карле Гебеле. Последний основал в университете самостоятельную кафедру фармации, а затем и фармацевтический институт, в стенах которого получили образование многие фармацевты России. Особенно широкую известность получил химик К- Г. Шмидт, проработавший в Тартуском университете целых 46 лет, сначала в качестве профессора фармации, а затем руководителя кафедры химии. Шмидт известен прежде всего своими исследованиями в области физиологической химии, которыми он занимался совместно с Ф. Г. Биддером.
В историю ботаники вошло имя К. Ф. Ледебура, руководившего на 887


протяжении четверти века кафедрой, ботаники философского факультета Тартуского университета, а также его ботаническим садом. Леде- бур — автор четырехтомного труда «Флора России», содержащего систематическое описание растительного мира России — на территории от Балтийского моря до Тихого океана. Этот первый такого рода научный труд не утратил своей ценности й по сей день. Вместе с ботаником А. А. Бунге и другими Ледебур совершил научную экспедицию на Алтай, опубликовал обширный труд о его флоре. Очень многим обязан Ледебуру ботанический сад Тартуского университета.
В снаряжении и проведений научных экспедиций в различные районы России участвовали и многие другие профессора Тартуского университета (Ф. Паррот, И. Ф. Эшшольц, В. Я. Струве и др.); они внесли большой вклад в изучение природных богатств страны. Преподаватели и студенты Тартуского университета принимали участие и в кругосветных путешествиях русских мореплавателей. Так, среди участников экспедиции О. Е. Коцебу были профессор зоологии и анатомии Тартуского университета И. Ф. Эшшольц и студенты, которые проводили океанографические исследования, собирали коллекции минералов и т. д.
Профессором Тартуского университета в 30-х годах XIX века работал и Б. С. Якоби, успешно проводивший здесь свои исследования по гальванопластике и применению электродвигателя. Научные открытия Якоби способствовали широкому внедрению электричества в ряде отраслей техники.
В 1853 году при Тартуском университете было основано Общество естествоиспытателей, которое развернуло широкую исследовательскую, популяризаторскую и издательскую деятельность.
Гуманитарные науки в Тартуском университете в тот период значительно уступали естественным наукам. Тем не менее и в области гуманитарных наук имелись достижения. Возглавлявший в течение долгого времени университет историк права Эверс, занимавшийся проблемами возникновения Русского государства, выступил против норманской теории, указав, что причины возникновения Древнерусского государства таятся во внутренних процессах общественного развития восточных славян.
При содействии прогрессивно настроенных- профессоров в Тартуском университете смогли получить образование и представители ряда нерусских народностей, населявших Российскую империю. Некоторые из них внесли в дальнейшем важный вклад в развитие науки и культуры народов России. Профессор физики Ф. Паррот, совершивший в 1829 году восхождение на гору Арарат, привез с собой из экспедиции молодого армянина Хачатура Абовяна. При поддержке Паррота он начал заниматься в Тартуском университете. Как известно, Абовян стал позднее выдающимся просветителем и педагогом, основоположником армянской национальной литературы. Воспитанниками Тартуского университета были также латышские прогрессивные деятели К. Биезбардис, К. Вал- демар, К. Барон и др.
Большую роль сыграл Тартуский университет в развитии национальной культуры эстонского народа. С Тартуским университетом связано зарождение и развитие науки об истории эстонского народа, его языке и культуре. В Тарту получил образование первый выдающийся эстонский поэт К. Я. Петерсон. Одним из первых преподавателей эстонского языка в Тартуском университете был И. С. Бубриг, работавший здесь с 1826 по 1837 год. В своих лекциях он выступал за создание единого литературного эстонского языка. Бубриг проявлял также большой ин888


терес к эстонскому фольклору и этнографии. Его преемником в качестве преподавателя эстонского языка (в 1837 — 1841 годах) был уже эстонец по национальности — Д. X. Юргенсон, опубликовавший первый очерк по истории эстонского печатного слова.
Наиболее выдающуюся роль в истории развития многих отраслей эстонской национальной культуры, передовой общественной мысли и общественного движения сыграли воспитанники Тартуского университета первые эстонские просветители-демократы Ф. Р. Фельман и
К. Я. Петерсон,
Ф. Р. Крейцвальд. Основательное естественнонаучное образование, полученное ими на медицинском факультете Тартуского университета в годы его расцвета, оказало плодотворное влияние на формирование их мировоззрения, вдохновило их на борьбу против религиозного обскурантизма и побудило заняться распространением естественных знаний среди эстонского народа.
Фельман был видным врачом-практиком. Но вместе с тем он обладал и незаурядными научно-теоретическими способностями, на что обратили внимание еще его учителя — Эрдман и другие. В 1843—1845 годах Фельман с особого разрешения читал в Тартуском университете лекции по фармакологии и рецептуре.
Фельман занимался также вопросами эстонского языка и фольклористики. В 1843—50 годах он читал эстонский язык в Тартуском университете. По его инициативе в 1838 году при Тартуском университете 889


было основано Эстонское ученое общество, объединившее ряд прогрессивно настроенных представителей интеллигенции. Под руководством Фельмана общество проделало весьма ценную работу по изучению эстонского языка, собиранию фольклора, изданию эстонской литературы.
Ф. Р. Крейцвальд, начавший свою общественно-литературную деятельность в Выру, также был хорошим врачом-практиком. В своих статьях, предназначенных для народа, Крейцвальд уделял большое внимание распространению естественнонаучных знаний, в том числе по медицине и гигиене. Из-под его пера в серии учебников И. Шварца в 1854 году вышло в свет полезное для того времени «Краткое наставление о сохранении здоровья».
Таким образом, в первой половине XIX века Тартуский университет представлял собой выдающийся научно-педагогический центр России, деятельность которого способствовала развитию науки и национальной культуры народов России — русского, эстонского и других.
*
Период разложения феодально-крепостнического строя и зарождения капиталистических отношений явился важным этапом в развитии эстонской культуры.
Потребности общественного развития обусловили развитие техники, естественных наук и медицины. Однако даже укоренение точных наук не совершалось без борьбы. Пасторы и прочие носители феодальной идеологии всячески старались сохранить невежество. Несмотря на ожесточенное сопротивление реакционеров, общественно-политическая и научная мысль все больше освобождалась от пут церковного мировоззрения.
Существенное значение имело создание общеобразовательных и специальных школ, и особенно основание Тартуского университета. Однако проникновению достижений просвещения и науки в народные массы препятствовало господство крепостничества, а также антинародная политика прибалтийских баронов и царизма.
Трудовой народ, производитель необходимых для существования всего общества материальных благ, был вместе с тем и творцом больших духовных ценностей. Эстонский народ на протяжении столетий создавал и развивал самобытную материальную культуру, народное искусство, фольклор, j
Но феодально-крепостнический строй, жестокое угнетение народа прибалтийскими баронами и царизмом препятствовали развитию творческих сил эстонского ‘народа и сковывали их. Помещики и пасторы, жившие паразитами за счет беспощадной эксплуатации эстонского народа, считали его низшей расой, которая якобы уже по своим врожденным качествам обречена на жизнь в крепостной зависимости. Между тем они не давали эстонскому народу возможности учиться и развиваться и закрывали даже самым одаренным его представителям дорогу к развитию своих способностей.
Характерна в этом отношении жизненная история эстонского крестьянина по имени Юри, о которой повествует в своих воспоминаниях X. К. Клее, приезжий педагог, работавший в 1792—1807 годах в Эстляндии. Клее рассказывает, как некий эстляндский граф послал молодого эстонского парня, проявлявшего замечательные способности к рисованию, учиться в Петербург, а через несколько лет — даже в Рим. Гот стал образованным человеком и признанным художником, однако для графа он оставался по-прежнему крепостным Юри, — по возвраще890


нии из Италии, он по прихоти графа занимался всякой работой, только не искусством. Юри (Георг) бежал в Копенгаген, но там граф случайно обнаружил его, и Юри как крепостной был выдан своему господину, который заставил талантливого художника работать маляром.
В условиях феодально-крепостнического строя просвещение, наука, литература и изобразительное искусство находились в руках представителей правящего класса. Но, несмотря на все препятствия и трудности, некоторым эстонцам в рассматриваемый период все же удавалось получить высшее образование. Большое значение в 30—50-е годы XIX века имела деятельность Фельмана и Крейцвальда. Выходцы из крестьянской среды, они защищали интересы крестьян, содействовали развитию эстонского литературного языка и зарождению эстонской литературы, распространяли в эстонском народе просвещение. Одйим из самых зна чительных явлений этого периода было возникновение общественной мысли, отражавшей интересы крестьянства.
Развитие эстонской культуры рассматриваемого периода было существенным этапом в формировании эстонской нации.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Территория Эстонской Советской Социалистической Республики относительно очень невелика; она составляет примерно одну пятисотую часть территории Союза ССР и одну трехтысячную часть обитаемой суши нашей планеты. Но история народа, населяющего эту территорию, достаточно сложна и насыщена событиями, имеющими не только локальное значение.
На этой небольшой территории, представляющей собой один из крайних северо-западных уголков Восточно-Европейской (Русской) равнины, на протяжении тысячелетий сталкивались и переплетались многообразные экономические, политические, культурные и этнические факторы. Свидетельствами этого многообразия являются, в частности, клады монет византийского, скандинавского, арабского, немецкого и иного происхождения, столь частые, например, в окрестностях Таллина, и балтийские, славянские, германские и еще более далекие элементы в эстонском языке. На этой небольшой территории сложным образом переплетались и нередко остро сталкивались интересы ряда крупных государств Европы. На протяжении веков из конца в конец страны прокатывались опустошительные завоевательные и междоусобные войны; военные столкновения, голод и эпидемии косили население и разоряли страну.
Если бы ходу событий можно было приписать сознательную цель, то формирование отдельного народа, а затем и нации на столь небольшой территории, к тому же открытой со всех сторон жестоким сквознякам истории, пришлось бы рассматривать как одно из проявлений неистощимости творческой фантазии музы истории. Но вместе с тем мы должны были бы отметить, что и в данном случае фантазия эта отнюдь не лишена стройности и гармонии: через сложное сплетение событий видны вполне определенные тенденции развития, среди многообразия разнородных факторов обнаруживаются ведущие, определяющие.
Одним из таких ведущих факторов развития, проявлявшихся на протяжении тысячелетий, но игнорировавшихся большинством дворянско- буржуазных историков, является тесная связь исторических судеб эстонского народа и других народов нашей страны, особенно населения Русской равнины.
Как мы видели, первоначальное заселение территории Эстонии является частью обширного процесса постепенного расселения людей с южных территорий Русской равнины на север, расселения, которое началось с отступлением ледникового покрова и потеплением климата. Поскольку первые поселенцы принесли с собой сложившиеся за предыдущие тысячелетия трудовые навыки и производственный опыт, а также
892


соответствующие элементы материальной и духовной культуры, то мы можем не только констатировать изначальную общность истории Эстонии с историей остального населения Русской равнины, но и то, что эта общность в указанном смысле даже древнее самой истории Эстонии. Кундаская культура сложилась в Кунда, но на базе того, что было принесено с юга или востока. Древнюю историю всего населения обширной лесной полосы Советского Союза можно рассматривать как параллельное развитие, исходящее из общего источника. В ходе этого развития сохранялись и развивались общие черты, но вместе с тем возникали и все больше развивались местные различия, послужившие в конце концов основой для складывания племен, народностей и наций. Мы видели также, что процесс этот далеко не был только процессом развития от первоначального единства к обособлению. По мере роста отдельных обособившихся общностей они стали приходить во все более тесное соприкосновение между собой. В частности, эстонские племена вскоре оказались в более или менее тесной связи с германскими (скандинавскими) племенами через море и в еще более тесной — с балтийскими и славянскими по суше. Предки балтийских племен наложили отчетливый отпечаток на этническую историю эстонского народа и, например, принесли в Эстонию животноводство, а значение длительного экономического, политического и культурного влияния восточных славян и Древнерусского государства на историю Эстонии вообще трудно переоценить.
Более тысячи лет назад началась общая борьба русского, эстонского и других народов нашей страны против общих внешних врагов, за право на независимое существование. Начало этой борьбы было положено отражением набегов варягов. Эстонцы участвовали также в походах русских князей на юг и в защите южных границ Руси. Первых эстонцев, которых история знает по имени, она знает в качестве дружинников киевских князей.
Дальнейшее сплочение усилий произошло в XIII веке, когда над народами нашей страны нависла смертельная опасность. С запада под знаменем католической нетерпимости наступали немецкие и скандинавские захватчики, с востока вторглись монголо-татарские орды. Борьба русского народа спасла эстонцев от угрожавшего им ига татарских ханов, остановив продвижение завоевателей в нескольких сотнях километров от эстонских границ; в борьбе с немецкими и скандинавскими захватчиками русский народ также оказал народам Прибалтики решительную помощь. Вкладом народов Прибалтики в общее дело была их героическая борьба против западных завоевателей. В ходе этой борьбы, носившей на территории Эстонии очень упорный характер, захватчики были в значительной мере обескровлены и их удар против русских земель был ослаблен. В этой тяжкой борьбе народам Восточной Европы пришлось нести большие потери. Русский народ на два столетия подпал под иго татарских ханов, латышскому и эстонскому народам пришлось несколько столетий страдать под ярмом немецких и скандинавских феодалов, которое было не легче татарского ига.
Такова была плата за отсутствие должного единства между отдельными народами нашей страны, ибо исход борьбы, как мы видели, был обусловлен не только превосходством сил захватчиков, наступавших с двух сторон, но и внутренними феодальными распрями, отсутствием единства между отдельными народами. Отдельные русские князья не сознавали, какая серьезная опасность угрожает Руси с запада, и ставили узкие местные интересы выше интересов родины; отдельные феодалы Прибалтики пошли на сговор с захватчиками, надеясь 893


таким путем обеспечить себе лучшие возможности для эксплуатации своих народных масс. Разногласия между отдельными племенами и народами захватчики использовали в своих интересах. Наблюдая ход борьбы в XIII веке, мы видим, что основные дипломатические и политические усилия завоевателей всегда были направлены прежде всего на то, чтобы изолировать эстонцев от русских, всяческими уловками и обманными обещаниями вбить клин между ними. И впоследствии приемом этим всегда стремились воспользоваться как внешние враги эстонского народа, так и его внутренние враги — буржуазные националисты.
Мы видели, как даже сама историография в течение длительного времени ставилась на службу этим целям. Как прибалтийско-немецкие (дворянские), так и эстонские буржуазно-националистические историки изображали ход событий с антирусских позиций и стремились обосновать историческую принадлежность Эстонии к «Западу». Прибалтийско-немецкие и многие буржуазно-националистические историки стремились приписав особое, даже решающее значение в истории Эстонии завоеванию и завоевателям, которые якобы принесли в дикую, варварскую страну «европейскую культуру».
В действительности же немецкие и скандинавские завоеватели не принесли в основную отрасль производства времен феодализма — сельское хозяйство — ничего существенно нового. Соха с железным сошником, борона-суковатка, серп, коса, цеп, рига, мельница, все сельскохозяйственные культуры, домашние животные, трехпольная система в земледелии и основной производственный опыт — все это оставалось, в основном, таким же, каким было и до вторжения завоевателей. За целых пять столетий — до XVIII века — было введено очень мало новшеств. Завоеватели, как мы видели, были вынуждены приспосабливаться к сложившимся местным отношениям, перенимать их, а поэтому в местный прибалтийско-немецкий диалект вошел целый ряд соответствующих терминов, заимствованных из эстонского языка.
И развитие духовной культуры народа в эти столетия шло не столько благодаря, сколько вопреки усилиям господствующего класса, чуждого народу не только в социальном плане, но и по языку, быту и обычаям.
Политические надстроечные явления — хищнические орденское и епископские «полугосударства» — тоже не были, да и не могли быть такими факторами, которые смогли бы направить развитие Эстонии на «западноевропейский» путь. По экономическим и иным причинам' усиливалось тяготение Эстонии к Русскому централизованному государству, которое в создавшейся исторической обстановке было единственной реальной силой, способной не только положить конец феодальной анархии и центробежным тенденциям на территории Эстонии, но и обеспечить прочную основу развития хозяйства. Экономический расцвет Нарвы в составе Русского государства в годы Ливонской войны говорит об этом очень убедительно.
Превращение Эстонии в заморскую колониальную провинцию Швеции также явно не отвечало объективным потребностям исторического развития. Шведская власть много брала, но мало что давала своим колониальным провинциям, являвшимся объектами хищнической военно- колониальной эксплуатации.
Поэтому присоединение Эстонии к России в XVIII веке ни в коей мере нельзя рассматривать просто как очередную смену власти. Присоединение Эстонии к России означало прежде всего замену искусственных отношений, основанных на силе и не имевших прочной экономической основы, более естественными отношениями, связанными с тем 894


важнейшим фактором, что Эстония становилась теперь органической частью всероссийского рынка.
Сохранение господства немецкого дворянства и системы его приви-. легий — остзейского особого порядка, этого средства консервации отживших отношений, — маскирует этот важный факт, но не может его отменить. В Эстонии как колониальной Провинции шведского государства остзейский особый порядок являлся естественным и (в данных исторических условиях) неизбежным атрибутом управления провинцией; в Эстонии же как части Российской империи он был (опять-таки исходя из конкретной обстановки) лишь пережитком, правда, живучим пережитком, находившимся в противоречии с потребностями развития и поэтому обреченным на гибель.
Уже в силу одних этих — экономических — причин присоединение Эстонии к России явилось поворотным этапом в истории Эстонии, поворотным этапом в истории эстонского народа.
За неполных полтораста лет, которые отделяют конец рассматриваемого в данном томе периода истории Эстонии от даты ее присоединения к России, произошли многообразные и очень существенные изменения. Развились производительные силы, наступил жестокий кризис феодальной системы, было отменено крепостное право, возникла промышленность, выросли города, создались все предпосылки для завершения процесса складывания эстонцев в нацию. Созданная в результате присоединения к России общность экономической жизни народа и возникшие в результате этого же события условия прочного мира сыграли здесь решающую роль.
Складывание эстонской народности и нации и формирование национальной культуры, как мы видели, имеет известные интересные особенности. В частности, ни феодалы, ни буржуазия, ни церковь не играли в этих процессах той роли, которую они сыграли во многих других, так сказать, «типичных» случаях формирования нации.
Эстонский народ принадлежит к числу народов, которые еще в условиях раннего феодализма были порабощены чужеземными завоевателями. Часть находившегося еще в стадии формирования «национального» класса феодалов была истреблена в битвах и восстаниях, часть лишилась своего прежнего положения и слилась с эксплуатируемым крестьянством, небольшая часть влилась в состав господствующего класса и быстро онемечилась. Класс феодалов-чужеземцев и христианская церковь не только не способствовали развитию эстонской культуры, но и стремились, как об этом говорится в одном из документов господствующего класса, «разрушить, изрубить, уничтожить» ее проявления.
Культура эстонского народа развивалась в период феодализма в чрезвычайно тяжелой обстановке — не только в обстановке феодальной раздробленности и слабых экономических связей, но и в условиях отсутствия своей национальной интеллигенции, литературного языка и литературы, в условиях жестокого гонения, которому подвергали эстонскую культуру феодалы и церковь. Несмотря на это, эстонский народ сохранил свой язык, обычаи, создал богатую народную поэзию и искусство. В Эстонии именно трудящиеся не только сами создавали национальную культуру, но и, если можно так сказать, сами налаживали и организовывали духовную жизнь своего народа. Мы видели, что из различных слоев крестьянства наиболее угнетаемые и гонимые — бобыли и батраки — имели наибольшие заслуги перед народом в деле сохранения национальных связей и создания элементов национальной культуры. Деревенская беднота сложила большинство народных песен и 895


распространяла их, она же изготовила большую часть художественно оформленных предметов обихода; работая на мызных полях, батраки и бобыли содействовали общению людей отдельных крестьянских дворов, а отправляясь в извоз — общению жителей разных районов страны; побывав в солдатах, они приносили с собой песни, сказки и пословицы, обычаи и опыт других народов, обогащая этим эстонскую культуру и эстонский язык.
Эта специфика сохранилась в известной мере даже и в обстановке разложения феодализма и формирования капиталистических отношений. В той конкретной обстановке, которая существовала в Эстонии в первой половине XIX века, формирование национальной буржуазии началось прежде всего за счет всевозможных помещичьих приспешников (управляющие имениями, кубьясы, кильтеры, амбарщики, корчмари, мельники), которые как по своим экономическим интересам, так и мировоззрению больше тяготели к помещикам, чем к крестьянским массам. Крейцвальд был прав, утверждая, что они «правда, только кое- как объясняются по-немецки, но своими помыслами и душой они все же больше баре, чем крестьяне». Характерным явлением в среде формирующейся эстонской буржуазии было тогда национальное ренегатство (kadakasakslus).
Трудовой народ — не объект истории, как пытались представить его дворянские и буржуазные историографы, а субъект, подлинный творец истории. Борясь в условиях жестокого феодального и колониального гнета за свое существование, эстонский крестьянин возделывал поля, поднимал новь, строил села и города, прокладывал дороги, возводил дворцы и крепости, из поколения в поколение передавал и совершенствовал трудовые навыки, сохранял и совершенствовал язык, создавал богатую народную культуру, своими восстаниями и «войнами» многократно повергал в трепет весь господствующий класс, шаг за шагом принуждал его отказываться от отживших отношений, которые тормозили развитие производительных сил страны. Деятели типа Унгерна- Штернберга могли еще тешить себя надеждой, что картечь — универсальное средство решения социальных проблем, но феодализм был уже обречен. На смену ему в Эстонии, как и во всей России, шел капитализм, чтобы столь же неотвратимо смениться затем социалистическим строем. Но это уже предмет рассмотрения для следующих томов нашего трехтомника.


БИБЛИОГРАФИЯ
Настоящая библиография предназначается в качестве пособия для читателя, желающего ознакомиться с историей Эстонской ССР более подробно.
Работы, касающиеся вопросов, общих для всего данного тома «Истории Эстонской ССР» или для нескольких его разделов, указаны в Общем отделе библиографии и по отдельным разделам не приводятся. Большая часть литературы указана по разделам в соответствии с содержанием тома.
Периодические издания, выпускавшиеся в рассматриваемые в данном томе периоды и являющиеся важным источником для их (изучения, упоминаются, как правило, в тексте и в библиографии не приводятся.
В сокращенном виде приведены наименования следующих изданий:
КСИИМК — Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры Академии наук СССР.
ЧОИДР — Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете.
Ученые записки ТГУ — Ученые записки Тартуского Государственного университета.
В составлении библиографии приняли участие А. Вассар, Ю. Кахк, А. Моора, О. Саадре, М. Шмидехельм, Э. Эпик.
ОБЩИЙ ОТДЕЛ
Маркс К. и Энгельс Ф. Немецкая идеология. Сочинения, изд. 2-е, т. 3.
Маркс К. и Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. Сочинения, изд. 2-е, т. 4, стр. 419—459.
Маркс К. К критике политической экономии. Сочинения, изд. 2-е, т. 13, стр. 1—167.
Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. I. Сочинения, изд. 2-е, т. 23.
Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. III. Госполитиздат, 1949, гл. 20, 36, 47.
Маркс К. Письмо Л. Кугельману 17 февраля 1870 г. К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма. Тосполитиздат, 1953, стр. 233. .
Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии. К Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2-е, т. 7, стр. 343—437.
Энгельс Ф. Анти-Дюринг. Госполитиздат, 1952.
Ленин В. И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов? Полное собрание сочинений, изд. 5-е, т. 1, стр. 125—346.
Ленин В. И. Развитие капитализма в России. Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности. Полное собрание сочинений, изд. 5-е, т. 3.
в Я . БИБЛИОГРАФИЯ, ИСТОРИОГРАФИЯ, ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ г
j
"V
Winkelmann, Е. Bibliotheca Livoniae his- torica. Berlin, 1878, XVIII, 608 S.
Die livländische Geschichtsliteratur 1879— 1913. Riga 1881—1923.
Blumfeldt, E., Loone, N. Bibliotheca Esto- niae historica 1877—1917. Tartu 1933—1939, XVIII, 632 Ik.
Невзоров А. Прибалтийский край в русской литературе. Сборник Учено-литературного общества при имп. Юрьевском Университете, т. XIII, 1908, стр. 1—40.
Десять лет Академии наук Эстонской ССР (1946—1956). Таллин, 1956, стр. 166—185, LXVII—LXXIX (Исторические науки, 1947—1956).
Межов В. И. Крестьянский вопрос в России. Полное собрание материалов для истории крестьянского вопроса на 57 История Эст. ССР
897


485, 487—490, 494, 497, 499, 505—509, 511- 514, 516, 518, 520—525,528.532— 535, 537, 540, 541. 544. 545, 554, 571, 586, 597—600, 604, 606, 610—615, 618, 620, 624. 627—629, 633, 638, 641, 670—672, 674, 675, 678, 679, 684, 686, 689, 690, 694, 696, 697, 699, 700, 704, 706, 712, 714—716, 718—721, 723, 734— 740, 743, 744, 748, 749, 752—754, 759, 760, 765, 773—777, 781, 790, 791, 802. 804, 813, 814, 862, 879—882.
Эц, см. Эдцзе.
Юлемисте, оз. — 202, 785.
Юмера, D. — 140, 144—146, 148, 168.
Юрьев, см. Тарту.
Юрьевский уезд, см. Тартумаа.
Юрьевщина, см. Тартумаа.
Юуру, прих. — 847.
Ягупи, могильник в Тыравере. Эльва- ский район — 51, 52.
Ябара, д. — 52, 53,
Ягала, р. — 19, 24, 25, 94, 95.
Ягорба, р. — 16.
Ядивере, м. — 880.
Ям-Запольский, см. Запольский Ям.
Яма, креп. — 258, 259, 368, 500.
Ямал, прих. — 725.
Ямбург (ныне Кингисепп), г. — 500. 502.
Ямский уезд — 500.
Ярваканди, м. — 760.
Ярвамаа (Гервен, Вейсенштейнский. Пайдеский, Ярваский округ, уезд) — 103, 115, 123, 149, 150, 154, 155, 157, 159, 161, 163, 169, 172, 174. 178. 186, 188.
193, 195, 247, 289, 291, 293, 295, 306,
343, 354, 370, 381—384, 441, 442, 500,
508, 528, 595, 597, 612, 615, 672, 713,
723, 737, 738, 741,748,753,839,858,879
Ярва-Яани, прих. — 700.
Ярваское фогство — 285.
Ярве (Тюрпсаль), м. — 52, 680, 698, 700.
Ярославль, г. — 800.
Яунбебры, м. — 758, 759.


ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие 5
Раздел первый ПЕРВОБЫТНООБЩИННЫЙ СТРОЙ НА ТЕРРИТОРИИ ЭСТОНСКОЙ ССР Историография (М. Шмидехельм) 7
Глава I Родовое общество (X. Моора)
5 1. Материнский род (VII тысячелетие — начало II тысячелетия до н. э.) . . . 12
§ 2. Переход к отцовскому роду (II тысячелетие до н. э.) 29
$ 3. 	Отцовский род (I тысячелетие до н. э.) 38
Глава II Разложение первобытнообщинного строя и зарождение классового общества (X. Моора)
§ 1. 	Распад родового строя (I—IV века н. э.) 48
§ 2. 	Зарождение классовых отношений (V—IX вв.) 61
Раздел второй РАННИЙ ФЕОДАЛИЗМ Историография (X. Моора) 76
Глава III
Возникновение раннефеодальных отношений. Политическая связь Эстонии с Русью (IX—XII вв.)
§ 1. 	Внутренние и внешние факторы развития (X, Моора) 80
$ 2. Зарождение феодальных отношений (X. Моора) 97
§ 3. 	Политическая история в IX—XII веках (А. Вассар) 106
§ 4. 	Материальная и духовная культура. Начало формирования эстонской народности (X. Моора) 114
Раздел третий БОРЬБА ПРОТИВ НЕМЕЦКО-СКАНДИНАВСКИХ ЗАХВАТЧИКОВ. ФЕОДАЛЬНАЯ РАЗДРОБЛЕННОСТЬ
Историография (X, Лиги) 125
Глава IV
Борьба эстонского народа и его соседей против немецко-скандинавской феодально-католической агрессии в первой половине XIII века
(А. Вассар)
§ 1. 	Начало агрессии против Восточной Прибалтики под флагом «крестового похода» 132
951


§ 2. 	Начало агрессии против эстонцев (1206—1212 гг.) 13$
§ 3. 	Освободительная борьба эстонского народа против захватчиков в 1215—1221 годах. Эстонско-русский военный союз 15)
§ 4. 	Всеобщее восстание эстонцев и их освободительная борьба в союзе с русскими в 1222—1224 годах ... . 164
§ 5. 	Борьба русского народа и народов Прибалтики за свою независимость в 1225—1242 годах 172
Глава V ...
Эстония в период феодальной раздробленности (XIII—XV века) (А. Вассар)
§ 1. 	Развитие феодальных отношений в XIII—XIV веках 185
§ 2. 	Средневековый город . . 198
§ 3. 	Борьба русского народа и народов Прибалтики против немецко-скандинавских феодалов во второй половине XIII и начале XIV века 217
§ 4. 	Крестьянская война в Эстонии в 1343—1345 гг 230
§ 5. 	Эстонский народ в конце XIV и в XV веке ... 246
Раздел четвертый
РАЗВИТИЕ БАРЩИННОГО ХОЗЯЙСТВА И УСИЛЕНИЕ КРЕПОСТНОГО ГНЕТА БОРЬБА ЗА ПРИБАЛТИКУ (конец XV века — XVII век)
Историография (X. Лиги, Э. Эпик) 26)
Глава VI
Социально-экономическое развитие эстонских земель и политическая обстановка в Ливонии в конце XV и первой половине XVI века
(А. Вассар)
§ 1. 	Образование Русского централизованного государства и его отношения с Ливонией 269
§ 2. 	Феодальное землевладение и положение крестьян 274
§ 3. 	Города, ремесло и торговля 300
§ 4. 	Классовая борьба в Эстонии в конце XV и первой половине XVI века . . . 312
Глава VII
Ливонская война. Территория Эстонии в составе Русского централизованного многонационального государства (1558—1582)
(А Вассар)
§ 1. 	События накануне Ливонской войны. Причины войны 326
§ 2. 	Начало войны. Помощь эстонских крестьян русским войскам 331
§ 3. 	Крестьянское движение в начале Ливонской войны 339
§ 4. 	Ликвидация ливонских феодальных государств 347
§ 5. 	Расширение войны. Образование вассального королевства в Ливонии . . . 349
§ 6. 	Эстония в составе многонационального Русского государства. Окончание Ливонской войны 358
Глава VIII Расчленение Эстонии на владения Польши, Швеции и Дании (О. Саадре)
§ 1. 	Южная Эстония под властью Польши (1561—1625) 372
§ 2. 	Северная Эстония под властью Швеции (1561—1629) 381
§ 3. 	Сааремаа во владении Дании (1559—1645) 385
Глава IX Эстония — колониальная провинция шведского государства (Э. Эпик)
§ 1. 	Политика шведского государства в Восточной Прибалтике 388
§ 2. 	Развитие барщинного мызного хозяйства и положение крестьянства в 20—70-х годах XVII века 393
§ 3. 	Окончательное закрепощение крестьянства 402
952


§ 4. 	Усиление политической власти класса помещиков-крепостников. Так называемый прибалтийский особый порядок 405
§ 5. 	Борьба крестьянства против наступления крепостничества
§ 6. 	Города, ремесло и торговля в XVII веке 410
§ 7. 	Русско-шведская война 1656—1658 гг. . . 426
§ 8. 	Редукция имений 429
§ 9. 	Великий голод 434
§ 10. 	Обострение классовой борьбы крестьянства в конце XVII века 437
Глава X
Развитие эстонской народности. Быт и культура в XIII—XVII веках
§ 1. 	Развитие эстонской народности (А. Вассар, А. Каск) 445
§ 2. 	Быт и материальная культура крестьянства в XIII—XVII веках (Э. Эпик) . 452
§ 3. 	Устное народное творчество, обычаи и верования (Э. Эпик) 457
§ 4. 	Эстонский литературный язык XVI—XVII веков (А. Каск) 465
§ 5. 	Возникновение литературы на эстонском языке в XVI—XVII веках (Э. Эпик) . 466
§ 6. 	Состояние образования (Э. Эпик) 46у
§ 7. 	Архитектура и изобразительное искусство в XIII—XVII веках (Э. Мяги, И. Соломыкова) 47.*,
Раздел пятый
ПРИСОЕДИНЕНИЕ ЭСТОНИИ К РОССИИ. УСИЛЕНИЕ СВЯЗЕЙ КРЕПОСТНОГО ХОЗЯЙСТВА С РЫНКОМ
Историография (А. Вассар) 482
Глава XI
Северная война. Присоединение Эстонии к России
§ 1. 	Международное положение России и ее борьба за возвращение выхода к Балтийскому морю (А. Вассар) 491
§ 2. 	Первые годы Северной войны (1700—1704) (А. Вассар) ........ 495
§ 3. 	Борьба эстонского крестьянства против помещиков и шведских властей в пе¬
риод Северной войны (Э. Эпик) ................. 505
§ 4. 	Присоединение Эстляндии и Лифляндии к России. Конец Северной войны (А. Вассар) 514
§ 5. 	Историческое значение присоединения Эстонии к Русскому государству (А. Вассар) 524
Глава XII
Феодально-крепостнический строй в период с Северной войны до 70-х годов XVIII века
§ 1. 	Восстановление и развитие сельского хозяйства. Аграрная политика царизма
и прибалтийских помещиков в первой половине и в середине XVIII века
(Ю. Кахк, Я. Конке) 528
§ 2. 	Положение крестьянства и его борьба против помещиков (Ю.Кахк, Я-Конке) 537
§ 3. 	Постановления 1765 года по крестьянскому вопросу (Ю. Кахк. Я. Конке) 546
§ 4. 	Города и ремесла (О. Карма) 552
§ 5. 	Возникновение мануфактурной промышленности (.7. Лооне) 561
§ 6. 	Торговля (О. Карма) .................. 567
§ 7. 	Социальные противоречия в городах (О Карма) 577
Глава XIII
Культура в XVIII веке
§ 1. 	Фольклор (Р. Вийдслг^л > 583
§ 2. 	Литературный язык XVIII века (.4. Каск) 587
§ 3. 	Литература на эстснсксм .".зыке (Ю. Кяосаар) 587
§ 4. 	Школа (А. Васс-г, 595
Раздел шестой РАЗЛОЖЕНИЕ КРЕПОСТНИЧЕСТВА И ФОРМИРОВАНИЕ КАПИТАЛИСТИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ
• годы XVIII — 50-е годы XIX века)
Историография (Ю. Кахк; 599
953


Глава XIV Разложение крепостничества и формирование капиталистических отношений (конец XVIII — начало XIX века)
§ 1. 	Рост товарности сельского хозяйства и усиление эксплуатации крестьян (Ю. Кахк) . . . 010
§ 2. 	Положение крестьян и социальная структура деревни (Ю. Кахк) 620
§ 3. 	Кризисные явления в феодально-крепостническом сельском хозяйстве
(Ю. Кахк) 626
§ 4. 	Ремесло. Начало превращения мелкого товарного производства в капиталистическое (О. Карма) 629
§ 5. 	Развитие промышленности с конца XVIII до 20-годов XIX века (Л. Лооне) . 635
§ 6. 	Торговля. (О. Карма) 650
§ 7. 	Развитие городов. (О. Карма) 657
Глава XV
Классовая борьба крестьянства и политика правящих классов и царизма в Прибалтике в конце XVIII — начале XIX века. Отечественная война 1812 года
(Ю. Кахк)
§ I. 	Крестьянские волнения в Лифляндии в 70-х и 80-х годах XVIII века . . . 664
§ 2. 	Реформы 80-х годов (Совместно с Я. Конксом) .... * 669
§ 3. 	Русско-шведская война 1788—1790 гг 676
§ 4. 	Классовая борьба крестьянства в конце XVIII — начале XIX веков . . . 678
§ 5. 	Формирование антикрепостнической общественной мысли на рубеже XVIII и XIX веков 682
§ 6. 	Подготовка новых крестьянских реформ 688
§ 7. 	Крестьянские законы 1804 года в Эстляндии и Лифляндии 689
§ 8. 	Крестьянские волнения в годы реформ 697
§ 9. 	Введение крестьянских законов 1804 года. Дополнительные статьи 1809 года в Лифляндии 703
§ 10. 	Отечественная война 1812 года 705
Глава XVI
Классовая борьба крестьянства и аграрные реформы 1816 и 1819 годов (Ю. Кахк)
§ 1. 	Крестьянское движение во втором десятилетии XIX века и выработка новых крестьянских законов 712
§ 2. 	Крестьянские законы 1816 и 1819 годов в Эстляндии и Лифляндии .... 716
§ 3. 	Борьба крестьян против крепостнического характера их «освобождения» . . 722
§ 4. 	Отношение декабристов к судьбе эстонского крестьянства 726
Глава XVII Развитие капитализма в сельском хозяйстве
§ 1. 	Рост специализации сельского хозяйства (Ю. Кахк) 732
§ 2. 	Господство барщинной системы. Положение крестьян и рыбаков (Ю. Кахк) 742
§ 3. 	Дифференциация крестьянства и усиление социальных противоречий в деревне (Ю. Кахк) . . . 745
§ 4. 	Обострение кризиса феодально-крепостнической системы в сельском хозяйстве (Ю. Кахк) 752
§ 5. 	Крестьянские волнения начала 40-х годов XIX века. Война в Пюхаярве
(Ю. Кахк) 755
§ 6. 	Крестьянские волнения 1845—1848 гг. (Ю. Кахк) 760
§ 7. 	Общественное движение 40-х годов (Э. Янсен) 767
§ 8. 	Крестьянские законы 1849 и 1856 годов (Ю. Кахк) 773
Глава XVIII
Начало промышленного переворота и формирования промышленного пролетариата
§ 1. 	Развитие капиталистической промышленности после «освобождения» крестьян (Л. Лооне) 71$
§ 2. 	Состав, положение и первые выступления рабочих в Эстонии во второй четверти XIX века (Л. Лооне) 792
§ 3. 	Ремесло и мелкие промыслы (О. Карма) 797
954


§ 4. 	Торговля (О. Карма) . . . 800
§ 5. 	Города (О. Карма) 805
§ 6. 	Крымская война (Ю. Кахк) ............... 810
Глава XIX
Быт и культура в конце XVIH и первой половине XIX века
§ 1. 	Крестьянский быт (Л. Моора) ................ * . 815
§ 2. 	Календарные праздники и обычаи. (А. Моора) 827
§ 3. 	Народная медицина (А. Моора) 833
§ 4. 	Одежда и народное искусство (А. и X. Моора) 837
§ 5. 	Фольклор (Р. Вийдалепп) ................. 848
§ 6. 	Эстонский язык. (А. Каск) ................... 857
§ 7. 	Возникновение эстонской национальной литературы (Ю. Кяосаар и Э. Янсен) 861
§ 8. 	Архитектура и искусство в XVIII и первой половине XIX века (И. Соломы- ко в а) 872
§ 9. 	Просвещение и наука (Л. Пинт и Э. Янсен) 878
Заключение (Г. Наан) 892
Библиография . 897
Указатель имен 918
Географический указатель 936


ИСТОРИЯ ЭСТОНСКОЙ ССР Том I Эстонское Государственное Издательство Таллин, Пярнуское шоссе. 10
•
Редактор В. Говорущенко Художественный редактор А. Т у н г л а Технический редактор А. Тыниссон Корректоры Н. Круглова.
А. Зиниченко и Е. Кюнарпу
Сдано в набор 4 V 1961. Подписано к печати 4 XI 1961. Формат бумаги 70X108. ‘/«в. Печатных листов 59,754-3 вклейки. По формату 60X92 печатных листов 82,37. Учетно-издательских листов 76.22. Тираж Типография «Юхисэлу», Таллин.
2500. МВ-06377. Заказ № 1658, ул. Пикк, 40/42.
Цена 2 руб. 35 коп.
1-9