/
Автор: Гутнер М.
Теги: литература литературоведение поэзия художественная литература английская литература
ISBN: 5-8159-0215-2
Год: 1937
Текст
АНТОЛОГИЯ
НОВОЙ
английской
поэзии
книги
АНТОЛОГИЯ
НОВОЙ
АНГЛИЙСКОЙ
поэзии
АНТОЛОГИЯ
новой
английской
поэзии
ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ
И КОММЕНТАРИИ
М.ГУТНЕРА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
^ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
ЛЕНИНГРАД 1 9 3 7
АНТОЛОГИЯ
НОВОЙ
АНГЛИЙСКОЙ
ПОЭЗИИ
ЗАХАРОВ
МОСКВА 2002
УДК 820-1
А 72
Эта книга — переиздание знаменитой
«Антологии новой английской поэзии. 1850—1935»,
вышедшей в Ленинграде в 1937 году
тиражом 5300 экз.
с комментариями М.Гутнера
ISBN 5-8159-0215-2
РОБЕРТ БРАУНИНГ
(1812—1889)
КАК ПРИВЕЗЛИ ДОБРУЮ ВЕСТЬ
ИЗ ГЕНТА В АХЕН
Я прыгнул в седло, Йорис прыгнул потом,
Дирк прыгнул за нами; помчались втроем.
«Путь добрый!» — нам страж прокричал у ворот;
Лишь замерло эхо, рванулись вперед.
Закрылись ворота; ни звезд, ни огней,
И в ночь мы галопом пустили коней.
И ни слова друг другу; мы ехали так:
Шея в шею, бок о бок, размеривши шаг,
Подпругу стянул я, нагнувшись с седла,
Поправил копье, стремена, удила,
Ремень застегнул, что придерживал шлем,
Но Роланд мой скакал, не тревожим ничем.
Мы в Локерн примчались, как крикнул петух,
И месяц в светлеющем небе потух.
Над Боомом огромная встала звезда,
Проснувшийся Дюффельд был тих, как всегда;
Колокольная в Мехельне грянула медь,
И Йорис сказал: «Еще можно успеть!»
У Арсхота солнце вдруг прянуло ввысь;
Мы в тумане как черные тени неслись.
И рядом с другими Роланда гоня,
Наконец своего я увидел коня,
Что грудью могучей, храпя, разрывал
Туман, как скала набегающий вал.
И гриву, и кончики острых ушей,
Ожидающих трепетно ласки моей;
И черного глаза разумнейший взгляд,
6
Антология новой английской поэзии
О глаз этот, жарко косящий назад!
И пены клочки, что, кусая мундштук,
Он с губ окровавленных стряхивал вдруг.
У Хассельта Дирк застонал тяжело;
Сказали мы: «Время расстаться пришло.
Тебя не забудем! > Скакун был хорош,
Но в груди его хрип, и в ногах его дрожь;
Хвост повис, и мехами вздымались бока,
И упал он, едва не подмяв седока.
А Йорис и я — мы помчались вперед;
За Тонгром безоблачен был небосвод,
Лишь солнце смеялось безжалостно там,
И неслись мы по жниву, по голым полям.
У Далема Йорис совсем изнемог,
Он крикнул нам: «Ахен уже недалек.
Нас ждут там!»* Но чалый его жеребец
Споткнулся и замертво пал наконец.
И так-то Роланду досталось везти
Ту весть, что могла этот город спасти;
Но не кровью ли ноздри полны до краев?
И глазниц ободок был как ноздри багров.
Я бросил ботфорты, и шлем, и копье,
И все дорогое оружье свое.
Наклонился, по шее его потрепал,
Роланда конем несравненным назвал,
Захлопал в ладоши, смеялся и пел,
Пока в самый Ахен Роланд не влетел.
Что было потом, вспоминаю едва.
У меня на коленях его голова.
Как хвалили Роланда — я знаю одно,
Я вливал ему в рот дорогое вино.
Он, из Гента привезший нам добрую весть,
Заслужил (все решили) подобную честь.
Перевод М.Гутнера
Время действия — XVI—XVII вв. Все упоминаемые города рас-
положены между Гентом и Лхеном именно в данном порядке. Но
стихотворение не имеет в виду какого-либо определенного исто-
рического события.
РОБЕРТ БРАУНИНГ
7
ТОКАЙ
К нам вскочил Токай на стол,
Кастелян у гномов, право,
Мал, но и ловок и тяжел,
Оружие нацеплено браво;
На север, на юг глаза скосил,
Вызов засухе протрубил,
Нахлобучил шляпу с пером для задора,
Пальцем рыжий ус крутнул,
Сдвинул со звоном медные шпоры,
Туже будский кушак стянул,
И нагло — за пояс всех бы заткнул —
Плечо сгорбатил, знай-де, приятель,
Ему ли бояться, да этакой шатьи ль —
И так, эфес отважно сверкает,
И правой рукой он бок подпирает,
Малютка герр Аусбрух выступает.
Перевод Т.Левита
ПОТЕРЯННАЯ ВОЗЛЮБЛЕННАЯ
Конец. И горько лишь заранее,
Уляжется потом?
Вот на ночь воробья прощанье
На крыше, под коньком!
И на лозе пушисты почки,
Сегодня я мимо шел;
Лишь день — и лопнут оболочки,
Й посереет ствол.
Так завтра встретимся так же, подруга,
Дашь руку мне твою?
Друзья мы только; больше другу
Остается, чем отдаю.
8
Антология новой английской поэзии
И хотя твой блестящий черный взгляд
Мое сердце не позабыло,
Твой голос, весну зовущий назад,
Душа навек сохранила, —
Но скажу лишь то, что сказали б друзья,
Или самую малость больше;
Точно всякий, пожму тебе руку я,
Или только чуть-чуть дольше.
Перевод Т.Левита
ВСТРЕЧА НОЧЬЮ
Стальное море и берег вдали;
Большой полумесяц желтой луны;
Удивленный плеск маленьких волн —
Их дрему дерзко встревожил мой челн, —
И в бухте я по глади волны
Врезаюсь в грудь песчаной земли.
Теплый берег морем пропах;
Три поля пройти, и вот уже дом;
Стук в ставню, слышен короткий треск, —
Чиркает спичка, внезапный блеск,
И, тише сердец, что бьются вдвоем,
Голос звучит сквозь радость и страх.
РАССТАВАНИЕ УТРОМ
Из-за мыса море вышло вдруг,
И солнце встало над кромкой гор;
Лежал ему путь в золотой простор,
Мне — в мир людей, мир горя и мук.
Перевод В. Исакова
РОБЕРТ БРАУНИНГ
9
ТОККАТА ГАЛУППИ
О Галуппи, Бальдассаро, очень горестно узнать!
Но чтоб не понять вас, нужно слух и зренье потерять;
И хотя я вас и понял, очень грустно понимать.
Ваша музыка приходит, — что же вы в ней принесли?
Что в Венеции торговцы жили точно короли,
Где Сан-Марко стал, где дожи море звать женой могли?
Да, там вместо улиц море, и над ним дугою стал
Шейлоков тот мост с домами, где справляют карнавал.
Англии не покидал я, но как будто все видал.
Молодежь там веселилась — море теплое и май?
Бал с полуночи, а утром: «Музыка, еще играй!»?
Да уславливались: «Завтра будет то же, так и знай!»?
Дамы были вот такие: круглы щеки, красен рот,
Личико ее на шее колокольчиком цветет
Над великолепной грудью, что склонить чело зовет?
Так любезно было, право: оборвать им речь не жаль,
Он поигрывает шпагой, а она теребит шаль,
Вы ж играете токкаты, и торжествен ваш рояль!
Эти жалобные терцы слышали они от вас?
Говорили эти паузы, разрешенья: «Смерти час!»?
Септимы жалели: «Или жизнь еще цветет для нас?»
«Счастлив был ты?» — «Да». — «Еще ты счастлив?» —
«Да. Ты разве нет?»
«Поцелуй!» — «А на мильонном оборвать — был мой совет?»
Настоянье доминанты требует себе ответ!
И октава отвечает. Хвалят вас, благодарят:
«Вот Галуппи! Вот так звуки! Может он на всякий лад!
Если мастер заиграет, я всегда замолкнуть рад!»
10
Антология новой английской поэзии
А потом вас покидали для веселий. А в свой день —
Доблесть, что гроша не стоит, жизнь, что кончилась
как тень, —
Смерть туда их уводила, где бессолнечная сень.
Но когда сажусь подумать, как на верный путь ступил,
Торжествую над природой, что секрет ее открыл,
Холод ваших нот приходит — и лишаюсь всяких сил.
Да, вы как сверчок загробный там, где дом сгорел дотла.
«Прах и пепел! Все Венеция расточила, чем жила.
Правда, что душа бессмертна... если здесь душа была.
Ваша, например; вы физик, изучили путь планет,
Вы любитель-математик; душу манит знанья свет.
Мотыльки боятся смерти, вы же не умрете, — нет!
А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша.
Жатва вся ее — земная: смехом радости дыша,
Кончили они лобзанье, — уцелела ли душа?
Прах и пепел!» — вы твердите, и неотвратим удар.
Дамы милые, что с ними, и куда исчез пожар
Их кудрей над пышной грудью? Зябну, чувствую, что стар.
Перевод Т.Левита
Балъдассаро Галуппи — итальянский композитор XVIII в.
МОЯ ЗВЕЗДА
Есть, я узнал,
Звезда одна;
Как острый кристалл
Сверкает она.
То брызнет огнем,
То блеснет синевой,
Чтобы люди кругом
Изумились такой
Звезде, горящей огнем, синевой.
РОБЕРТ БРАУНИНГ
11
То как птица замрет, то свернется цветком;
Пусть другие довольны, Сатурном любуясь.
Пусть чужая звезда — это мир — что мне в том?
Душу мне подарила моя — и люблю я.
Перевод В.Давиденковой
СЕРЕНАДА НА ВИЛЛЕ
Мой ты слышала привет
В ночь безлунную вчера;
Не было тогда планет
Средь небесного шатра;
Тусклы были жизнь и свет.
Светлячок не проблестел,
Огоньки его мертвы,
И сверчок как онемел,
Нет и выкликов совы, —
Песнь звучит; то я запел.
И земля, глотая крик,
Корчится во сне от мук;
В небесах, мелькнув на миг,
Молния! — и дождик вдруг,
Точно кровь, сквозь свод проник.
Я словами в этот час
Все, что мог, тебе открыл!
Песня силой поднялась;
Песня выбилась из сил —
Лютня кончила рассказ.
Так всю ночь; стал сер восход,
Побелел болиголов.
Скоро новый день придет;
От его тугих часов
Скрылся я, он не найдет.
12 Антология новой английской поэзии
Что ж тебе мои слова,
Песнь моя, могли шепнуть?
Это ль: «Если жизнь едва
Держится еще за путь,
Тот, где падал свет сперва, —
На пути том друг мне есть,
Что от бед меня хранит.
Рад он ночь за день почесть,
Терпеливо сторожит,
Ставит это в долг и честь».
Только б не (боязнь гнетет):
«Значит, может хуже стать!
Жизнь двойная наша гнет,
Но чем эту песнь слыхать,
Лучше Бог пусть проклянет!
Если мрак ночной настал,
Ни луны и ни планет,
Даже луг не проблистал,
И лишь, молнии вослед,
Ливень шлет последний шквал,
Если мрет светляк в кусте,
И в удушливую ночь
Сад умолкнет в темноте, —
Может эта песнь помочь,
Давши образ пустоте?
Или муки сила в том,
Что сама целить сулит?
Смерть, — так и она с трудом?
Юность кончится — стоит
Образ твой перед концом».
И на вилле ни огня,
Окон зол и заперт взор!
Сад траву укрыл, где я
Стал, — как скрежетал забор
Пастью, выпустив меня!
Перевод Т.Левита
РОБЕРТ БРАУНИНГ
13
MEMORABILIA
Так, значит, с Шелли вы встретились раз?
И к вам подошел, быть может, он?
И разговор возник у вас?
Как странно все, как сон!
И до — вы прожили много дней,
И после — жизнь идет, ровна.
И мысль, что дрожь пробуждает во мне,
Для вас она смешна.
Я шел пустырем. Я смутно знал,
Что смысл и значение есть и в нем,
Но участок земли один сверкал
Среди пустоты кругом.
И с вереска там рука подняла,
И бережно я на груди сокрыл,
Одно лишь перо — перо орла.
Что было потом, я забыл.
Перевод В.Давиденковой
ПЕСТРЫЙ ФЛЕЙТИСТ ИЗ ГАММЕЛЬНА
1
Есть в Брауншвейге город Гаммельн,
С Ганновером по соседству;
Там Везер, славная река,
На юге течет, глубока, широка, —
Красивей не сыщешь уголка,
Но — бедствие из бедствий —
Крысы капали на город, как раз
Когда начинается мой рассказ.
Где взять от гада средство?
14 Антология новой английской поэзии
2
Гад!
Собаки и кошки его не страшат!
Он в люльках младенцев кусает,
То в чан заберется, где сыр варят,
То суп из-под рук слакает,
То бочку проест, где соленья хранят;
Он в шляпы мужские плодит крысят,
Беседы женщин наперехват
Глушит своим писком,
Вознею и визгом
С бемолем и диезом на разный лад.
3
Жители ратушу обступили,
В полном составе толпятся;
«Бургомистр, — кричат они, — простофиля!
И позор для всей корпорации,
Что за наши денежки в горностай облеклись
Дураки, которые еще не нашлись,
Как избавить нас всех от мышей и крыс!
Вы стареете! Вас в ширину разнесло!
В горностаевых мантиях вам тепло!
Эй, господа, шевелите мозгами,
Дайте средство скорее, мы не справимся сами!
А не то — полетите кверху ногами!»
А в ответ бургомистр и советники тоже
Задрожали от страха мелкой дрожью!
4
Ровно час молчали они, заседая.
Наконец бургомистр сделал усилье:
«Я за гульден бы отдал свои горностаи!
Я хотел бы отсюда быть за милю!
Шевелите мозгами — легкий совет!
У меня голова болит в ответ;
Я скребу ее все, а толку нет!
Капкан, капкан, капкан бы теперь!»
РОБЕРТ БРАУНИНГ
15
Сказал он — и что же случилось? Поверь,
Вдруг кто-то легонько стукнул в дверь.
«Господи, кто там!» — бургомистр вскричал.
(Когда он в ратуше заседал, —
Этот на диво жирный толстяк, —
Глаза его раскрывались только,
Как в створке устрицы малая щелка,
А брюхо уж с полдня в чувствах мятежных
От филе черепашьих, скользких и нежных.)
«Меня беспокоит малейший пустяк:
Послышится, крыса скребет о косяк, —
И сердце колотится этак и так!»
5
«Войдите!» — он вскрикнул, глаза расщуря, —
И странная в комнату входит фигура.
Узкого платья одна сторона
Желтого цвета, другая — красна.
Сам тощий и длинный, словно юла,
Глаз голубой сверлит, как игла,
Волос легкий и светлый, хоть кожа смугла,
Ни клочка бороды, щека гола,
На губы улыбка то шла, то не шла,
И вдруг исчезла, как не была!
И все в изумленьи глядят и глядят
На тощего гостя, на странный наряд,
И кто-то воскликнул: «Побьюсь об заклад,
То прапрадед мой глас трубный услышал
И сам из гробницы раскрашенной вышел».
6
И он подошел к столу заседанья.
«Знаю, — молвил, — секрет чарованья:
Любое на свете существо
В небе, на суше и под водой
Могу волшебством увлечь за собой,
И вам никогда не вернуть его.
Тем и полезен я для людей,
Что изгоняю кротов и змей,
Ящериц, жаб и прочих нечистых.
16 Антология новой английской поэзии
Люди зовут меня Пестрым флейтистом».
Красный с желтым, весь полосат,
Шарф увидали тогда на нем.
Раскрашен был шарф, как весь наряд,
И флейта висела на шарфе том.
А пальцы всегда оставались в движенье,
Как будто снедало его нетерпенье
Сыграть на флейте, висевшей свободно
Поверх одежды его старомодной.
«Я бедный флейтист, — он молвил, — но все ж
Татарского хана и его вельмож
Я спас этим летом от комаров,
И мною избавлен индусский вождь
От стаи вампиров, сосавших кровь.
Избавлю я ваши мозги от смятенья,
А город от крыс спасти готов
За тысячу гульденов вознагражденья».
«Как, тысячу? Мало! Сто тысяч на месте!» —
Вскричал бургомистр и советники вместе.
7
На улице флейтист стоит,
Чуть усмехается сперва,
Он знает — мирная флейта таит
Много дивного волшебства.
С мастером музыки схож на вид,
Губами он флейты берет наконечник;
Зеленые искры взор его мечет,
Будто солью посыпали пламя свечек.
Флейта трижды пронзительно заиграла,
И в ответ словно армия забормотала.
Бормотанья расширились, разрослися,
И на улицу с топотом вышли крысы:
Бурый род, черный род, жирный род, тощий род,
Крупный род, мелкий род, серый род, смуглый род,
Папы и мамы, деды и внучки,
Древние сидни, молодые пострелы,
Вожаки-хвостоносцы, усы-колючки,
Семьи по десятку, по дюжине целой,
Братья и сестры, жены, мужья
Шли за флейтистом, забывая себя.
РОБЕРТ БРАУНИНГ
17
С улицы флейтист идет на другую,
И крысы следуют за ним, танцуя;
Так он привел их на реку Везер,
Туда они бросились, там и остались,
Спаслась лишь одна, словно Юлий Цезарь,
Отважно переплыла теченье,
Затем чтобы (прозе и она предавалась)
В Крысландии описать свои впечатленья.
Вот они: «Со звуками флейты я стал ощущать,
Будто где-то пошли требуху вычищать,
Будто яблоки спелые кладут выжимать
И давильной доски скрипит рукоять;
Будто крышки на банке с копченьем нет,
Будто с разной едой распахнули буфет,
Будто с ворванью кто-то флягу открыл,
Кто-то с масляной бочки обруч сбил;
И я услышал чудесный глас,
Больше, чем в арфе, в нем было услады.
«Возрадуйтесь, крысы! — он звал. — Сейчас
Весь мир превратится в бакалейные склады.
Так чавкайте, ешьте, зубами хрустите,
Обеды и ужины, завтраки жрите»,
И сахарную глыбу, вообразите,
Сияющую, как солнце в зените,
Увидел я вдруг впереди себя,
И она мне сказала: «Бери меня»,
И средь Везера вдруг очутился я!»
8
Представь себе только, как Гаммельн рад!
Все колокольни от звона трещат.
«Взять, — закричал бургомистр, — багры!
Гнезда разбить до последней норы;
Плотников вы на совет призовите,
Чтоб не осталось у нас и следа
Крыс!» Но на Главную площадь тогда
Вышел флейтист и сказал: «Господа,
Тысячу гульденов сперва уплатите».
18
Антология новой английской поэзии
9
«Тысячу гульденов!» — бургомистр вспотел,
И весь городской совет обомлел.
Казну порастряс не один банкет,
Где пили бургундское, мозель, кларет;
Упомянутой суммы половина
Принесла бы в подвалы рейнские вина.
Бродяге в желтом и красном платье
Платить эти деньги? С какой же стати!
«Хотя, — бургомистр прищурил глаз, —
Предмет нашей сделки ушел от нас:
Все видели, он утонул сейчас, —
И вряд ли воскреснет, кто умер раз, —
Однако своих обязательств держась,
Выпивки мы не лишаем вас,
И денег дадим вам, не в укор,
А про тысячу гульденов разговор, —
Вы поняли сами, — просто вздор!
Мы должны экономить! Убытки несчетны!
Тысяча гульденов? Возьмите полсотни».
10
Лицо у флейтиста нахмурилось вмиг.
«Без шуток! — он крикнул. — Я ждать не привык!
Сегодня в Багдаде, к закату дня,
Калифов повар угощает меня
Похлебкой первейшей. У них на кухнях
Извел я гнездо скорпионов крупных,
От целого выводка их избавил.
Ему никаких я условий не ставил,
Но вам ни на грош я цены не убавил.
И кто из терпенья меня выводит,
Тот флейту мою не по вкусу находит!»
11
«Что? — бургомистр вскричал. — Не стерплю!
Ниже повара ценят персону мою!
Меня оскорбляют! И кто? Грубиян,
РОБЕРТ БРАУНИНГ
19
С дудкой, наряженный в пестрый кафтан!
Эй, малый! Ты угрожать мне посмел!
Так дуй в свою флейту, покуда цел».
12
Снова на улицу вышел флейтист
И к флейте губами приник,
И запел полированный длинный тростник
Трижды (так сладок был и чист
Этот звук, что, казалось, впервые на свете
Пленный воздух звучит в этот миг).
И пошло шелестенье, словно где-то движенье,
Звонких стаек вторженье, толкотня и волненье;
Ножки стали топать, сандалии шлепать
Маленькие ручки щелкать и хлопать,
И как птицы на корм, подымая клёкот,
Из домов побежали дети.
Все малыши, сыновья и дочки,
Льняные кудри, румяные щечки,
Зубки как жемчуг, быстрые глазочки,
Вприпрыжку, вприскочку, звонкой гурьбой
За музыкой дивной бежали толпой.
13
Бургомистр застыл, и совет заодно,
Как будто они превратились в бревно;
Ни шагу ступить, ни позвать не могли,
А дети так весело мимо прошли,
И видно было только вдали,
Как резвая стая за флейтой бежит.
И с пыткой в душе бургомистр глядит,
И болью сжимается каждая грудь,
Затем что флейтист направляет путь
На улицу, где Везер в течении мощном
Струится навстречу сынам их и дочкам.
Однако флейтист взял на запад, к холмам;
Крутая гора возвышается там,
И дети, танцуя, бегут по пятам.
Тут радость промчалась по всем сердцам:
Ему не осилить вершины крутой,
Там флейта прервет свой напев роковой,
20 Антология новой английской поэзии
И наши детишки вернутся домой!
Но вот он подножья горы достиг,
И что же? Портал перед ним возник,
И грот открылся, никому неведом,
И флейтист вошел, и дети следом.
А лишь только все очутились в норе,
Внезапно закрылся проход в горе.
Как! Все? Нет, не все. Один был хром,
Плясать он не мог и в дороге отстал,
Й годы спустя, на упреки в том,
Что грустен бывает, он так отвечал:
«Мне скучно здесь, город опустошен.
Товарищей игр навсегда я лишен,
И того, что их радует в той стороне,
Всего, что флейтист обещал и мне, —
Затем что он вел нас в край такой,
Сейчас же за городом, здесь, под рукой,
Где воды играют, цветы цветут,
Где вечно плоды на деревьях растут;
Там все по-иному и лучше, чем тут.
Воробьи там наших павлинов пестрей,
Там собаки наших оленей быстрей.
Колючего жала там нет у пчелы,
Там лошади с крыльями, как орлы.
И только что он уверил меня,
Что там и нога исцелится моя,
Как музыка стихла, сомкнулся простор,
И я здесь, покинут, остался с тех пор,
Желаньям моим наперекор.
И снова хромаю, как прежде хромал,
И больше о чудной стране не слыхал».
14
О Гаммельн! Вот горе люду! Вот!
Любая бюргерская башка
Теперь понимает наверняка,
Что райская дверь богачу узка,
Как в ушко иголки верблюду вход!
На север, на юг, на восток, на закат
Повсюду гонцы за флейтистом спешат,
Чтоб устами молвы, ценою любою,
Умолить его золотом и серебром
РОБЕРТ БРАУНИНГ
21
Возвратиться обратно тем же путем
И детей привести за собою.
Но напрасны и поиски, и уговоры,
Навсегда исчезли флейтист и танцоры.
И тогда сочинили закон, который
Требует, чтобы упомянули
В каждом документе адвокаты,
Наряду с указанием обычной даты,
И ««столько-то лет минуло тогда-то,
С двадцать шестого числа июля
Тысяча триста семьдесят шестого года».
А место, памятное для народа,
Где дети нашли последнюю пристань,
Назвали улицей Пестрого флейтиста.
Ходить на нее не смел ни один,
Носящий флейту или тамбурин.
Ни трактира там не было, ни кабачка,
Чтоб не оскорблять того места весельем,
Лишь столб и памятная доска
Поставлены против самого подземелья.
А также на стенке в соборе местном
Изобразили, чтоб стало известным,
Как некогда похитили их детей;
Картина цела и до наших дней.
А я сообщу в добавленье к ней,
Что есть в Трансильвании племя одно,
От всех туземцев отлично оно —
Обычай чуждый, иной наряд, —
И соседи упорно про них говорят,
Что отцы и матери их появились
Из подземной тюрьмы, где годами томились
И куда их ввергли и завели
Мощные чары еще издали,
Из города Гаммельна, Брауишвейгской земли;
Но как и за что — объяснить не могли.
15
Поэтому, Вилли, играем чисто
Со всеми, в особенности с флейтистом.
И если флейта спасла нас от мышей или крыс,
Исполним всё то, в чем ей клялись.
Перевод Е.Полонской
22 Антология новой английской поэзии
ПОХОРОНЫ ГРАММАТИКА
(Время: вскоре после возрождения науки в Европе)
Мертвое тело на плечи, и гимн начнем
Громко и вместе.
Мы покидаем их во мраке ночном,
Долы и веси.
Спят они, пока не раздастся в хлеву
Крик петушиный.
Не обагрила ль уже заря синеву
Горной вершины?
Здесь человеческий ум строг, горделив,
Весь — нетерпенье!
Что перед мыслью, готовящей взрыв,
Ночь отупенья?
Мы оставляем низинам поля и стада.
(Мгла поредела.)
В гору несем, где горние ждут города,
Мертвое тело.
К гордой вершине, что в холод и мрак
Тучи одели.
Вот огонек уж мигает, никак
В той цитадели!
Прямо над бездной вьется наш путь.
Двинемся чинно!
Жизнь его, — горным простором будь,
Наша — низиной!
Голову выше, знаком вам этот мотив,
Двинемся в ногу.
Это учитель тихо лежит, опочив.
Гробу дорогу!
Спите, деревни, поля и стада, во мгле,
Пахоты, спите!
Лишь на вершине он будет предан земле.
Прах возвратит ей!
Статен он был, могуч и красив лицом, —
Лик Аполлона!
К цели великой, в безвестьи, забьш обо всем,
Шел непреклонно.
РОБЕРТ БРАУНИНГ
23
Годы прошли чередой, и юности нет!
Как не бывало!
Плакал он: «Новые люди за мной вослед!
Жизнь пропала!»?
Нет, — пусть другие плачут, — он не стонал!
(С милю осталось...)
Презрел он, вещий увидев сигнал,
Горе и жалость.
Миру объявлена им война;
В схватке со светом
«Что, — он спросил, — говорят письмена?
Что в свитке этом?
Всё покажи мне, все слова мудреца!» —
Так говорил он.
Книгу мира он знал наизусть до конца,
Все изучил он!
Но полысел он, глаза как свинец,
Голос усталый.
Слабый сказал бы: «Можно и в жизнь наконец!
Время настало!»
Он говорил: «Что мне в жизни мирской?
Нужен мой дар ей?
Текст этот я изучил, но за мной
Весь комментарий.
Знать все на свете — таков мой удел,
Падать без жалоб!
И на пиру я до крошки б все съел,
Что ни лежало б!»
Даже не знал он: наступит ли миг
Успокоенья!
Жить он учился по строчкам книг
Без нетерпенья.
«Об украшенье, частях не хлопочи.
В замысле дело!
Прежде чем складывать в ряд кирпичи,
Думай о целом!»
(Настежь ворота: уснувший базар
В мареве дымном.
Что же? Помянем его могучий дар
Медленным гимном.)
24
Антология новой английской поэзии
Не научившись жить, он жить не мог.
Путь этот скользок!
Верил он твердо: не даст ему Бог
Сгинуть без пользы.
Плачут: «Безжалостен времени бег!
Жизнь, ты мила нам!»
Он: «Пусть вечность возьмет себе человек!
Жизнь — обезьянам».
Снова за книгу — и целую ночь над ней.
Calculus знал он.
В бой, хоть свинца его очи мутней,
С tussis вступал он.
Просят: «Учитель, пора отдохнуть!»
(По два — над бездной!
Узкой тропою идет наш прощальный путь.)
Все бесполезно.
Снова к занятьям и книгам своим.
С жаром дракона
Он (той священной жаждой томим)
Пил из флакона.
О, если жизнь нашу в круг замкнем
Жалкой торговли,
Жадно гоняясь за быстрым рублем,
Что в этой ловле?
Он же на Бога ту тяжесть взвалил
(Гордого ношей!),
Сделают пусть небеса, так он решил,
Землю хорошей.
Разве не им был прославлен ум,
Вся его сила?
Не пожелал он тратить жизнь наобум,
Точно кутила!
Он рисковал всей жизнью своей всегда:
Смерть иль удача!
«Смерти доверишься ты?» Ответил: «Да,
Жизнь не оплачу!»
Медленно карлики здесь идут вперед:
Спорится дело.
Гордый, быть может, у самой цели умрет,
Жив неумело.
РОБЕРТ БРАУНИНГ
25
Карлик до сотни дойдет, — копит он
По единице.
Гордый, что целится в миллион,
Сотни лишится.
Карлику, кроме земли, ничего
В мире не надо!
Гордый от Господа, и лишь от него
Жаждет награды.
Смертью, его не убившей едва,
Весь изувечен,
Он и в бреду все бормотал слова
Греческой речи,
Оип разъяснив, предлогом epi овладев,
Дал он доктрину
Даже энклитики De, омертвев
Наполовину.
Здесь, на вершине, он покой обретет.
Слава вершинам,
Вам, честолюбцы пернатых пород,
Стаям стрижиным!
Пик одинокий! Мы на села взглянем опять,
Весело там им.
Только учитель решил не Жить, а Знать.
Спи же над нами!
Здесь метеоры летят, зреет гроза,
Падают тучи,
Звезды играют! Да хлынет роса
В час неминучий.
Здесь, дерзновенный, где кличут стрижи,
Прямо под твердью,
Выше, чем мир уверяет, лежи,
Скованный смертью.
Перевод М. Гутнера
Calculus (лат.) — желчный камень. Tussis (лат.) — кашель.
26 Антология новой английской поэзии
ТРАГЕДИЯ ОБ ЕРЕТИКЕ
Средневековая интермедия
Rosa mundi; seu, fulgite me floribus. Сочинение мастера
Гайсбрехта, каноника церкви Св. Иодокуса, что у заставы в
городе Ипре. Cantuque Virgilius. Часто распевалось во время
возлияний и на праздниках. Gavisus eram, Jessides. (По всей
вероятности, интермедия рассказывает о сожжении Жана
де Молэ в Париже, Anno Domini, 1314; исторический факт
исказился при неоднократном преломлении его в умах фла-
мандцев в течение нескольких столетий.)
I
Аббат Деодает предостерегает:
На Господа редко все мы глядим,
А должны б взирать на Него всегда.
Павел сказал: Он неизменим,
Не повернется Он никогда.
Бесконечностям двум на земле воздай,
В Него, Единого, взор вперив,
Бесконечно милостив Он, но знай,
Он бесконечно же справедлив.
Орган: плагальная каденца:
Он бесконечно же справедлив.
П
Единый поет:
Жан — храмовников властелин,
Тяжелый грех на душу берет.
У Жана купил султан Саладин
То, что продал ему Альдаброд.
Сумасшедших ос шмелиный князь,
Был папой Климентием пойман он,
И, на площади крыльев своих лишась,
Он знает, что будет живьем сожжен.
РОБЕРТ БРАУНИНГ
27
Л нету стройной лютни или клавицитерна,
скажите тут, подбодряя того, кто поет:
Жан будет нами живьем сожжен.
III
Помост на площади черен и хмур;
Посредине костра необтесанный кол.
Опрокинув вокруг с десяток фур,
Вал из навоза народ возвел.
Бревно на бревна внутри; запас
Чурбанов и хвороста там не мал;
Но костер человеку по грудь как раз —
Чтобы он у всех на глазах сгорал.
Хор:
Чтобы Жан у нас на глазах сгорал.
IV
Щепа, что мигом сгорает дотла,
Поленьев навалена там гора,
Обрубки соснового ствола
И лиственницы сухая кора.
Уже привязали Жана к столбу,
Кабаном повис еретик и вор.
Плюют в лицо и уходят в толпу,
«Laudes» поют: зажигай костер!
Хор:
Laus Deo — кто скажет: зажги костер!
V
Храмовник Жан, что хвастался всласть,
Тебе от огня спасенья нет!
Если кляп во рту, как нас проклясть?
На шею твою ошейник надет.
Не крикнешь, — веревкою сдавлена грудь.
28 Антология новой английской поэзии
Кулаком грозить? Не скинешь ремня!
Ногой привязанной не шевельнуть!
Подумал: Христос спасет меня!
Здесь единый кладет крестное знамение.
VI
Иисус Христос, Жан предал тебя.
Иисус Христос, он продал твою плоть,
За золото душу свою губя.
(Salva reverentia)
А теперь: «Спаситель, мне помоги!
Я для турок сам не жалел огня!
Взгляни на казнь Твоего слуги!
Услышь, Спаситель! Спаси меня!»
Хор:
Еретик кричит: «Спаси меня!»
VII
Кто перед Богом не падает ниц?
Кричит: угроза Его не страшна,
Как лепет девчонки, кормящей птиц,
Которых ведь тоже ругает она?
Кто скажет, что ведомо всем одно,
Одно: бесконечно милостив Бог?
Зачем же ей розы названье дано?
Саронская роза — не Божий ль цветок?
Хор:
О Жан, ты найдешь еще этот цветок!
VIII
Увы, есть розы и розы, Жан.
Слаще одни, чем любовницы рот;
Другие горьки (смеши горожан!), —
Их корни питал бесовский помет.
Однажды Павел святой размышлял
О воздержанье и Дне Суда;
РОБЕРТ БРАУНИНГ
29
И Феликс в ужасе задрожал, —
Ты перст нечестивый согнул тогда.
Хор:
Зачем же ты перст согнул тогда?
IX
Ха-ха, не розу ль срывает он?
Жан хочет злую прогнать тоску!
Огонь раскрывает страшный бутон,
И тянется пыльник вслед лепестку.
И кровь закипает красной росой,
И запах серы — ее аромат.
И весь он, настигнутый Божьей грозой, —
Огромный цветок, что вырастил Ад!
Хор:
Кто создал Небо, тот создал Ад.
X
И Жан сквозь огонь стал к Тому взывать,
Чье имя хулил его мерзкий язык,
Кого он купил и продал опять,
К Тому, Кто к его ударам привык.
И лик Его очи открыл свои,
Но голос Жана, как вой собак,
Пред грозным Обликом судии
Замер. Душа улетела во мрак.
Аббат Деодает добавляет:
Господи, помилуй ушедших во мрак.
Перевод М.Гутнера
30 Антология новой английской поэзии
ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ПОРФИРИИ
Дождь на закате начал лить,
И ветер воющий взыграл,
Он пруд старался разозлить
И вязы долу преклонял,
И я, в отчаяньи, внимал.
Как вдруг Порфирия порог
Переступила тихо мой.
Став на колени, огонек
Зажгла в печи моей пустой
И вызвала тепло и свой
Плащ мокрый поспешила снять,
Шарф, шляпу сбросила она,
И влажных кос упала прядь,
И, рядом сев со мной, меня
Она окликнула, но я
Молчал. Тогда она, обвив
Свой нежный стан моей рукой,
Плечо открыла и, склонив
Меня на грудь к себе щекой,
Все скрыла желтою косой,
И мне шептала, что меня
Так любит. Но любви своей
Не вырвет, слабая, она
Из суеты мирских цепей,
Чтоб безраздельно стать моей.
Но пир веселый удержать
Ее не смог, — так дорог тот,
Чья бледность скорбная — печать
Любви напрасной к ней, и вот
В дождь, в вихрь ко мне она идет.
РОБЕРТ БРАУНИНГ
31
Забилось сердце у меня:
Так наконец-то я узнал,
Что любит пламенно она.
Но сердца стук я удержал
И сам с собою рассуждал:
Сейчас моя она, моя,
Прекрасна в чистоте своей,
И что мне делать — понял я, —
Из желтых жгут скрутил кудрей,
Обвил вкруг шеи трижды ей,
И задушил. Я убежден,
Что ей не больно было, нет.
И нежно, как пчела бутон,
Я веки ей раскрыл. В ответ
Глаз синих засмеялся свет.
Ослабил косу я слегка, —
Под поцелуем вновь зажглась
Румянцем нежная щека.
Я посадил ее. Склонясь
Ко мне на грудь на этот раз,
Головка нежная легла,
Навек счастливая своей
Мечты свершением. Ушла
Она от суетных цепей,
И я, любовь ее, при ней.
Любовь Порфирии. Мечты
Твои вот так исполнил рок.
И мы сидели, я и ты,
Всю ночь не двигаясь, и Бог
Ни слова нам сказать не мог.
Перевод В.Давиденковой
32
Антология новой английской поэзии
«РОЛАНД ДО ЗАМКА ЧЕРНОГО ДОШЕЛ»
Сначала я подумал, что он лжет,
Седой калека, хитрый щуря глаз,
Глядел он — на меня насторожась,
Как ложь приму я. Был не в силах рот
Скривившийся усмешки скрыть, что вот
Еще обману жертва поддалась.
Не для того ль стоит он здесь с клюкой,
Чтоб совращать заблудших? Чтоб ловить
Доверчивых, решившихся спросить
Дорогу? Смех раздался б гробовой,
И он в пыли дорожной вслед за мной,
Мне стал бы эпитафию чертить.
Когда б свернул я, выполнив совет,
На путь зловещий, где, всего верней,
Скрывался Черный замок. Но в своей
Покорности свернул туда я. Свет
Надежды меркнет, гордости уж нет.
Любой конец, но только поскорей.
Так много лет я в поисках бродил,
Так много стран пришлось мне обойти,
Надежда так померкла, что почти
Я сердца своего не осудил,
Когда в нем счастья трепет ощутил,
Что неуспех — конец всему пути.
Так часто мертвым кажется больной,
Но жив еще. Прощанием глухим
Возникнув, смолкнет плач друзей над ним.
И слышит он — живые меж собой
Твердят: «скончался» — «свежестью ночной
Поди вздохни» — «удар непоправим».
Затем, найдется ль место, говорят,
Среди могил семейных, как пышней
Похоронить, в какой из ближних дней.
РОБЕРТ БРАУНИНГ
33
Обсудят банты, шарфы, весь обряд.
А тот все слышит, и ему назад
Вернуться страшно в круг таких друзей.
И я — блуждать так долго мне пришлось,
Так часто мне сулили неуспех,
Так значился всегда я в списке тех,
Кто рыцарский обет свой произнес
Увидеть Черный замок, что вопрос, —
Не лучше ль уж погибнуть без помех.
Спокойно, безнадежно, где старик
Мне указал с дороги вглубь свернуть,
Там и свернул я. День светлел чуть-чуть.
И мрачно стало к ночи. Но на миг
Багровым оком дымку луч проник —
На то, как схватит степь меня, взглянуть.
И точно, сделав несколько шагов,
Я обернулся, чтобы след найти
Пройденного, надежного пути.
Но сзади было пусто. До краев
Один степной, сереющий покров.
Вперед, мне больше некуда идти.
И я пошел. Бесплодный, гнусный край,
Печальнее я места не встречал.
Цветы? — Еще б я кедров здесь искал!
Но без помех бурьян и молочай
Обильный приносили урожай.
Здесь колос редкой бы находкой стал.
Но нет, нужда с бесплодием кругом
Слились в одно. «Смотри на этот вид,
Иль нет, — Природа, мнилось, говорит, —
Я здесь бессильна. Разве что огнем
Здесь судный день очистит каждый ком
И узников моих освободит».
Чертополоха рослые кусты
Обиты — это зависть низких трав.
2 Антология...
34
Антология новой английской поэзии
Лопух шершавый порван и дыряв
До полной безнадежности найти
Побег зеленый. Видно, здесь скоты
Прошли, по-скотски жизни оборвав.
Трава — как волос скудный и сухой
На коже прокаженных. Из земли
Торчат кровавой поросли стебли.
И конь недвижный, тощий и слепой,
С конюшни чертом выгнанный долой,
Стоит, в оцепенении, вдали.
Живой? — сойти за мертвого он мог.
На бурой гриве — ржавчины налет.
Ослепший... шею вытянув вперед,
Он был смешон, ужасен и убог...
О, как мою он ненависть разжег,
И кару, знать, за дело он несет.
Тогда я в память заглянул свою.
Как ждет вина пред битвою солдат,
Так жаждал я на счастие, назад,
Хоть раз взглянуть, чтоб выдержать в бою...
Завет бойца — «обдумай и воюй».
Один лишь взгляд — и все пойдет на лад.
Но не моею памятью помочь.
Вот Кудберт милый... золото кудрей...
Лица румянец, вот руки моей
Коснулся словно, держит он, точь-в-точь
Как прежде... Ах, одна позора ночь,
И гаснет пламя, холод вновь сильней.
Вот Джайльс встает в сознании моем.
Вот, в рыцари впервые посвящен,
Клянется он, что честь ему закон.
Но фу! Какой пергамент палачом
На грудь ему приколот? Что кругом
Кричат друзья? — Изменник, проклят он!
РОБЕРТ БРАУНИНГ
35
Нет, лучше настоящая пора,
Чем эта быль. И я иду опять.
Все пусто. Тишь. Что вздумает послать
Навстречу ночь — сову ль, нетопыря?
Но что-то вдруг во мраке пустыря
Возникнуло, чтоб мысль мою прервать.
Подкравшись незаметно, словно змей,
Внезапно мне прорезал путь поток,
Он не был мрачно-медленным, он мог,
Бурля и пенясь, омывать скорей
Копыта раскаленные чертей,
Так в нем клубился пены каждый клок.
Он мелок, но зловреден. Вдоль воды
Склонялись ольхи. В злой водоворот
Стремились ивы, головой вперед, —
Самоубийц отчаянных ряды.
О, то поток довел их до беды!
И равнодушно мимо он течет.
Я вброд пошел. О, как велик был страх,
Что вдруг ступлю на трупа я оскал,
Копьем ища свой путь, я ощущал,
Как вязнет, словно в чьих-то волосах,
Чуть крысу я копьем задел — в ушах,
Казалось, крик ребенка прозвучал.
Теперь уж путь не будет так суров.
Но нет, надежда снова неверна.
Кто здесь топтался? Кем велась война?
Чьей битвой стоптан почвенный покров?
Жаб в луже с ядом? Диких ли котов,
Чья клетка докрасна раскалена?
Так в адский круг был замкнут их порьш.
Среди равнины гладкой, что бойцов
Сюда влекло? Отсюда нет следов...
Сюда их нет... безумие внушив,
То сделал яд. Так турок рад, стравив
Евреев и христьян, своих рабов.
36
Антология новой английской поэзии
Что дальше там? Не колесо ль торчит?
Нет, то скорей трепало, чьи клыки
Тела людские рвали на клочки,
Как шелковую пряжу. То на вид
Орудье пытки. Брошено ль лежит?
Иль ждут точила ржавые клинки?
А вот участок гиблый. Прежний лес
Сменился здесь болотом. Болотняк
Стал пустырем. Безумец, верно, так
Вещь смастерив, — испортив, интерес
Теряет к ней и прочь уходит. Здесь
С песком смешались щебень, грязь и шлак.
То прыщиком, то ярким пупырем
Пестрит земля. Бесплодный каждый склон,
Как будто гноем, мохом изъязвлен...
И дуб стоит. Разбит параличом,
Разинутою щелью, словно ртом,
Взывая к смерти, умирает он.
А цель все так же скрыта, как была.
Все пусто. Вечереет. И никак
Путь не намечен дальше. Но сквозь мрак
Возникла птица — вестник духа зла —
Драконовыми перьями крыла
Меня коснулась, — вот он, жданный знак.
Тут поднятому взгляду моему
Открылось, что равнины прежней гладь
Замкнули горы, если так назвать
Громад и глыб бесформенную тьму.
И как я им попался — не пойму,
Но не легко уйти мне будет вспять.
И понимать я начал — в этот круг
Лишь колдовством сумел я забрести,
Как в страшном сне. Нет далее пути.
И я сдаюсь. Но в это время звук
Раздался вслед за мною, словно люк
Захлопнулся. Я, значит, взаперти.
РОБЕРТ БРАУНИНГ
37
И сразу вдруг узнал я все кругом:
Как два быка, направо пара скал
Сплелась рогами в битве. Слева встал
Утес облезлый. О, каким глупцом
Я выглядел в безумии своем,
Когда своей же цели не узнал.
Не Черного ли замка то массив,
Слеп, как безумца сердце, там лежит,
Округлый, низкий? В целом свете вид
Такой один. Так бури дух, игрив,
Тогда лишь моряку покажет риф,
Когда корабль надломленный трещит.
Как не увидеть было? Ведь назад
Нарочно день огнем сверкнул в прорыв:
Охотники-утесы, положив
В ладони подбородки, вкруг лежат
И как за дичью загнанной следят:
«Пора кончать, кинжал в нее вонзив».
Как не услышать? Звон врывался в слух,
И все гремело множеством имен.
Как тот был смел, как этот был силен,
Удачлив тот, но все, за другом друг,
Увы, увы, погибли. Вот вокруг
На миг поднялся гул былых времен
И встали все, чтоб жребий видеть мой,
Замкнувши рамой пламенною дол.
Я всех в огне на скалах перечел,
Я всех узнал, но твердою рукой
Я поднял рог и вызов бросил свой:
«Роланд до Замка черного дошел».
Перевод В. Давид емко в ой
«Роланд до Замка черного дошел» — см. песню Эдгара в «Коро-
ле Лире» Шекспира (действие 3, сцена 4).
38 Антология новой английской поэзии
ЕПИСКОП ЗАКАЗЫВАЕТ СЕБЕ ГРОБНИЦУ
В ЦЕРКВИ СВЯТОЙ ПРАКСЕДЫ
Нас Проповедник учит: суета.
К постели ближе; прячется Ансельмо?
Племянники — нет, дети... уж не знаю, —
Но та, кто, говорят, вам мать, прекрасна
Была так, что завидовал Гандольфо.
Что было — было, да она мертва.
Мертва давно, и я с тех пор епископ,
И, как она, так же умрем и мы,
И там увидим, что весь мир — лишь сон.
Жизнь — как и что она? Вот здесь лежу я
В чертоге, понемножку отходя
Часами мертвой ночи, вопрошаю:
«Я жив или я мертв?»- Тишь, тишь кругом.
Пракседы церковь — церковь тишины;
Так о моей гробнице. Я боролся
За нишу, знаете, клыком и когтем;
Меня Гандольфо все же обманул:
Лукаво место он перехватил,
Чтоб труп свой скрасить, — Бог его срази!
Но ниша не заслонена; всем видно
И кафедру по южной стороне,
И хоров часть, безмолвные сиденья,
И свод, где ангелы вверху живут,
Где солнечные прячутся лучи.
И там наполню я плиту базальта
И под своим ковчегом опочию
Меж девяти колонн, их две и две,
Девятая в ногах, где стал Ансельмо, —
Всё мрамор персиковый, дивный, спелый,
Как свежее вино больших топчил.
— Гандольфо стиснул луковицей-камнем
Меня, чтоб быть виднее. Чистый персик
И без порока! Стою я того!
Придвиньтесь: церковь у меня горела.
— Что ж? То погибло, многое спасли.
Мне смерти не хотите, дети? Ройте
На винограднике, где масло жали,
РОБЕРТ БРАУНИНГ
39
Покуда грунт не сядет, поливайте,
И там найдете... Боже, я не знаю!
Уложенный на сгнивших листьях фиги,
Увязанный в корзине для оливок,
Кусок, о Боже, ляписа-лазури,
Не более жидовской головы,
Синее жилок над грудьми Мадонны...
Всё вам оставил, дети, — виллы, всё,
Роскошную Фраскати виллу с ванной;
Пусть голубой кусок лежит в коленях,
Как шар земной в ладонях Саваофа,
В такой веселой церкви Иисуса,
Чтобы Гандольфо увидал и лопнул!
Года несутся, как челнок ткача;
В гроб человек сошел, и что он есть?
Сказал я — на плиту базальт мне? Черный —
Античный черный я хотел. Иначе
Как фриз вы оттените под плитой?
Вы обещали бронзовый рельеф,
Где Паны, Нимфы, может быть еще
Треножник, тирс и ваза, например,
Спаситель с проповедию нагорной,
Пракседа в венчике святом и Пан,
Срывающий покров последний с Нимфы,
И Моисей с скрижалями... Но нет,
Не слушаете! Что тебе там шепчут,
Ансельмо, мой любимый? А, хотите
Мотать поместья, бросивши меня
Задохшимся под нищим травертином,
Чтобы Гандольфо склабился из гроба!
Вы любите меня? — сплошную яшму.
Меня вы только яшмой замирите.
Оставить ванну должен я, увы.
Единый блок, зеленый как фисташка;
Как поискать, на свете яшмы много.
Да вымолить смогу я у Пракседы
Коней вам, греческие манускрипты,
Любовниц с гладким, словно мрамор, телом.
— Всё, — если эпитафия удачна!
Латынь отборную, по Цицерону, —
Не мишуру, как в надписи Гандольфо:
40
Антология новой английской поэзии
Какой там Туллий! Ульпиана станет!
И как я буду там лежать века,
И стану слушать мессы гул святой,
И видеть, как весь день съедают Бога,
И ощущать жар ровный свеч и чуять
Дым ладана, дурманящий и крепкий.
Уже и здесь, часами мертвой ночи,
По чину понемножку отходя,
Я складываю руки как на посох,
И выпрямляю ноги точно камень,
И загибаю саваном простыни
В большие, точно ваянные, складки,
И свечи теплятся, и думы странно
Растут, как будто бы жужжа в ушах,
О жизни, что была до этой жизни,
И этой жизни, папах, кардиналах,
Пракседе с проповедию нагорной,
И вашей матери, чей взор — как речь,
И выкопанных, словно новых, урнах,
И речи мрамора латинской, четкой.
— Ага, elucescebat он сказал?
Не Цицерон, нет, разве Ульпиан!
Житейский путь мой краткий был и злой.
Все ляпис! Или папе откажу
Поместья. Вечно будете терзать?
У вас глаза как ящерицы быстры,
Как матери, — мне по душу блестят.
Не то обогатили бы мой скудный
Фриз, в вазу наложили бы гроздей,
Прибавили забрало бы и терм,
К треножнику бы привязали рысь,
Что опрокидывает тирс рывком,
Чтоб я покой вкусил на архитраве,
Где мне лежать, покуда не спрошу:
«Я жив или я мертв?» Да нет, оставьте,
Меня неблагодарностью пронзили
Вы до смерти — и ждете смерти! Камень,
Крошись, песчаник! Лещади потеют,
Как будто бы сквозь них сочится труп,
И ляписа на радость миру нет.
Благословляю вас. Убавьте свеч,
РОБЕРТ БРАУНИНГ 41
Но в ряд. Теперь спиной ко мне ступайте,
Да, как из алтаря уходят служки.
Оставьте в церкви, в церкви тишины,
Чтоб на досуге видел я: скривился
Гандольфо из-под луковицы-камня,
Все в зависти, что так была прекрасна.
Перевод Т.Левита
С. 39. Церковь Св. Пракседы — одна из «кардинальских»
церквей Рима. Время действия — поздний Ренессанс.
С. 40. Туллий — Цицерон.
У ль пиан — древнеримский писатель поздней эпохи, писав-
ший испорченным латинским языком.
Elucescebat (лат.) — воссиял.
Лещадь — каменная плита, главным образом из песчаника.
МЭТЬЮ АРНОЛД
(1822—1888)
ПОКИНУТЫЙ МЕРМАН
Милые дети, давайте уйдем,
Вернемся вниз, в глубину.
Уж братья с залива зовут меня в дом;
Уж ветер крепчает и гонит волну;
Соленым теченьем уносит ко дну;
Вот кони седые встают на дыбы,
Топочут и рвутся и ржут из воды.
Милые дети, давайте уйдем
Этим, этим путем.
Уходя, еще раз ее позовите,
Еще раз пошлите привет.
Криком знакомым ей память верните:
«Маргарет! Маргарет!»
Мил и дорог голос детей
(Позовите еще раз) ушам матерей.
Голос детей неистов и звонок:
Она придет, если плачет ребенок.
Позовите и уходите потом
Этим, этим путем.
«Мама, остаться нельзя нам, мы ждем.
Лошади бьются, терпенья в них нет,
Маргарет! Маргарет!»
Уйдемте отсюда, милые дети,
Звать ее больше не надо.
Лишь взглянем на берег, где город, где ветер,
Где серая церковь в ограде.
Хотя б вы стонали день напролет,
Больше она не придет.
О дети мои, вчера ли то было,
Сладостный звон пропльшал над заливом,
Мы в наших пещерах его уловили,
МЭТЬЮ АРНОЛД
43
Серебряный звон над волной говорливой,
То колокол пел над прибоем бурливым.
В песчаных пещерах, глубоких и свежих,
Все ветры затихли; и, вспыхнув, чуть брезжит
Мерцающий свет и тонет в тени,
И травы колеблет теченье струи.
Там илистых пастбищ огромны просторы,
Там бродят по дну обитатели моря,
Там в кольца тугие свиваются змеи
И, радуясь влаге, панцири греют,
Там большие киты плывут,
Глаз не смыкая, плывут... И плывут
Вокруг света, не зная причала.
Та музыка, как и когда зазвучала?
Вчера ли было тому начало?
(Еще позовите.) Вчера ли то было,
Что детям своим она изменила?
В морской глубине стоял трон золотой,
Где мы сидели единой семьей.
И гребнем по светлым кудрям проводя,
Лелеяла мать меньшое дитя.
Как вдруг услыхала звон отдаленный
И взор подняла на зеленые волны,
Вздохнула и прошептала печально:
«Мне нужно на берег к своим торопиться,
В серую церковь, чтоб с ними молиться,
Сегодня все празднуют вечер пасхальный.
А я с тобой гублю свою душу!»
«Любимая! выйди сегодня на сушу,
Молитву скажи, как требует вера, —
И снова вернись к нашим добрым пещерам».
Она улыбалась и вышла с прибоем.
О дети, вчера ли случилось такое?
О дети, мы долго одни оставались?
Младшие плакали, волны вздымались.
«Молитва длинна в человеческом мире, —
Сказал я. — Идем!» — и нас вьшесло море.
Мы берегом шли, песчаной равниной,
Меж белых домов, цветущей долиной,
Улицей узкой, дорогой мощеной,
К серенькой церкви на холм отдаленный.
44 Антология новой английской поэзии
Шепот молящихся там услыхали,
Ему на холодном ветру мы внимали,
Взошли на могилы, дождями изрытые,
Прильнули к оконцам храма закрытого.
Сидела она у колонны высокой.
«Любимая! Тише! Мы так одиноки!
Ты видишь, мы здесь, о Маргарет,
Волнуется море, покоя нам нет».
Но она на меня не оглянулась,
В молитвенник молча она уткнулась.
Возглашает священник, и заперта дверь.
Дети, пойдемте, ни звука теперь.
Прочь уходите, ни звука теперь.
Вниз, вниз, вниз,
Вниз, в глубину морскую..
В городе шумном у прялки она
Песню поет и ликует.
Вот ее песня: «О счастье! О слава!
Улице шумной и детской забаве,
Святому добру и колоколам,
Благословенным солнца лучам,
Служителю храма и прялке моей
Пою я о счастье людей!»
Восторгом великим напоена,
Жизнь восхваляя, поет она.
Но вдруг затихло ее колесо,
И выпал из рук суетливый челнок.
И пристальный взгляд упал на песок
И дальше скользнул над морем,
И тяжек был вздох и глубок,
И были в нем скорбь и горе.
И туманит печаль глаза,
И большая упала слеза.
И снова нет ей отрады,
И грудь надрывается стоном протяжным:
О блеске волос малютки-наяды,
О глазах холодных и влажных.
Ступайте, ступайте, дети!
Ступайте отсюда прочь!
Злее, холодный ветер,
МЭТЬЮ АРНОЛД
45
Огни зажигает ночь.
Ветер ворвется в двери;
Очнется она от снов,
Услышит рычание бури
В грохоте грозных валов.
Увидим и мы над собою
Ревущий водоворот,
Жемчужные мостовые
И янтарный свод.
И песню споем: «Приходила
Смертная к нам,
Но она изменила
Навсегда морским королям».
А в полночь, когда над заливом
Чуть слышно скользит ветерок,
И падает в тихие воды
Серебряный лунный поток,
И воздух струей ароматной
Плывет от прибрежных ракит,
И тень грядой непонятной
От скал на песке лежит, —
Тогда мы неслышной гурьбою
На белую отмель спешим.
И плещется море в покое,
И берег сверкает в тиши.
И смотрим, взобравшись на дюны,
На город, на церковь, на все
Заснувшее в мире подлунном
И с песней уходим на дно.
«Тоскует здесь верный любовник —
По жестокой подруге своей,
Покинувшей вероломно
Одиноких морских королей».
Перевод О.Петровской
Мерман — сказочное существо, живущее в море.
46
Антология новой английской поэзии
ИЗ ПОЭМЫ «РУСТЕМ И СОХРАБ»
Так на песке кровавом он лежал;
И, бурку на лицо ему накинув,
Рустем могучий лег у трупа сына.
Так те гранитные столпы, что древле
Джемшид в Персеполе воздвиг, а ныне
Лежат в пыли у разоренных лестниц,
Огромные, по горным склонам, — так
В песке Рустем простерся рядом с сыном.
И ночь сошла в торжественной пустыне
Над станами двух войск и над двумя
Лежавшими; ночной туман холодный
Пополз от Окса. Вскоре гул поднялся,
Как гул от расходящихся со сходки.
Огни зажглись в тумане: оба войска
На ужин потянулись к лагерям.
Иранцы ужинали дальше к югу,
В степи открытой, у реки — туранцы.
Рустем и сын осталися одни.
А мощная река стремилась дальше
От мглы и гула низменности той
В морозный звездный свет, и там, ликуя,
Безмолвною пустынею Хорезма
Под одиноким месяцем текла
Прямо к звезде полярной на Ургенч,
Светло и полноводно. Но пески
Там преграждают водный ток плотиной
И разбивают струи; размененный
На мелочь, много миль влечется Оке
Через барханы и сквозь камыши;
Уж, путник заблудившийся, забыл он
О быстроте, с которой тек в своей
Памирской колыбели. Наконец
Он слышит долгожданный шум бурунов,
И в водный свой приют, спокойный, светлый,
Втекает он, а звезды, вновь омыты,
Встают и блещут над Аральским морем.
Оке (или О к су с) — древнее название Амударьи.
ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ
(1828—1909)
ЛЮБОВЬ В ДОЛИНЕ
Там, под тем вот буком, в травах, одиноко,
Сложивши руки под головкой золотой,
Косы смяв, колени согнув в дремотной лени,
Спит моя любовь в тени густой.
Где найду отвагу — подкрасться, лечь с ней рядом,
Рот сомкнуть раскрытый, стан обхватить не вдруг, —
Так, чтоб в удивленье обняла, проснувшись.
Не вырваться вовек из власти этих рук!
Робкая как белка, как ласточка капризна,
Как ласточка быстра, что кругом над рекой
Чертит воду, встретив крыльев отраженье, —
Как полет ни скор, стремительней покой;
Робкая как белка, что в кронах сосен скачет,
Как ласточка капризна, что на закат летит.
Та, кого люблю я: покоренье трудно,
Трудно, но о счастье тому, кто покорит!
Когда ей мать-пестунья (зеркало смеется)
Бантом вяжет ленты, косы заплетет,
Думает она: дикарка выйдет замуж,
Я любимей буду, и меньше круг забот.
Когда ей мать-пестунья (зеркало сияет)
Распускает ленты — косы вниз летят, —
Думает она: дикарка выйдет замуж.
В утрате я утешусь множеством внучат.
Бессердечна, точно тень лугов, что в горы
Уплывает в полдень свежий, голубой,
Нет, вся она — как жажда: пьет залпом жизни чудо,
Мир открыт ей юным, как месяц молодой.
48
Антология новой английской поэзии
Недобра порою, но то — лишь ритм, поспешный
Как и в танце; смехом ей боль дано целить:
Точно туча в мае, что цветы под солнцем
Косит градом, — рождена ты ранить и разить.
Как прекрасны вы, волнистые зигзаги,
Белой лет совы в лучах звезды большой!
В елях одинок, трескуче-монотонный
Козодоя крик дрожит над темнотой.
Ширится долина, в забытье впадая,
Было б то ж со мной, пожелай забвенья я:
Прикажи пещере, ключом кипящим полной,
Прикажи забыть ей журчание ручья.
Вниз идет с холма с подружками своими,
Взявшись за руки, на запад путь держа;
Песнь ее задорна, поступь — в ритме песни,
Смела осанка и девственно-свежа.
Да, свежа: о ней шепнуло миру сердце
В пробужденья час: утра свет она.
Страстная любовь должна здесь отступиться,
Закинутую сеть пустой найти должна.
Счастлив, счастлив час: поля свежи росою,
Белая звезда свой путь склоняет вниз,
Близок лик зари; со мглой рассветной в споре,
Краской нижет мрак, как алость ягод — тис.
Неба край горит; облако, румянясь,
Ширится, а тени — гуще и тесней.
Тих рассвет, как дева: странен взор, вся — тайна.
Раковин глубинных щеки холодней.
Когда лучи на склонах южных медлят,
В грудах туч горя, ползущих вдоль холмов,
Часто день, искряся их неверным смехом,
Хмур к концу, как лик, презревший песни зов.
Но лишь запад явит грудь зыбко-оперенной,
В час, когда текут к полуденной черте
Облака, струясь, — тогда, глубок, закат приходит,
Пышный, как любовь в бескрайной красоте.
ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ
49
На заре вздохнув и, как дитя, к окошку
Устремив свет глаз, несытых после сна,
Лилией речной она сияет, белой,
Что, взорвав бутон, затону отдана.
Вот, с постели встав, покрытая рубашкой
С шеи и до пят, как в мае ветвь, маня,
Лилией в саду она сияет статной,
Чистой — ночи дар, пышной — в свете дня.
О отец росы, темноресничный сумрак,
Низко над равниной ты склонил глаза,
На твоей груди жаворонок кружит,
Песнь его чиста, точно в ней поет роса.
Скрытый там, где пьет заря земли прохладу,
Поли, как полон ключ, он трели в брызгах льет.
Слышу ль милый смех, ее навеки жажду,
Свежей как роса, как жаворонка взлет.
Девочки идут, сбирая скороспелки,
Тропкой через лес, что смехом покорен.
Впереди она: не ведая причины,
Медлит и следит за сгибом анемон.
Хочет взор сказать, что фиалки распустились,
Розе — цвесть; нечаянный, один,
Крик исторгла грудь; причина — запах? краски?
Чаща? соловей? — не ведает причин.
Голова платком покрыта; средь тюльпанов,
Ивой в дождь струясь, умчалась — не догнать.
Смят ли где, к земле ль приник цветок — их ангел,
Стебли приподняв, она бежит опять.
Ветер гонит тучу, гремит, стучась в ворота,
Но тех, кто приуныл, бодрит ее привет.
Так, когда трава и небо гром встречают,
Видел я голубку — земли последний свет.
Цветы в ее саду, как школьники, примерны,
Стать готовы в ряд, вопросы задавать.
Я люблю и их, но мне дикий цвет милее:
Дикари мои! Вам есть о чем сказать!
Ты, дикарка, мне — как повесть о фиалке,
50
Антология новой английской поэзии
Розе полевой, ты, как они, цветок:
Доброте твоей вдоль троп свидетель ландыш;
Ты — жизни доброте свидетель у дорог.
В комнату глядясь, венчает роза розу;
Окружил крыльцо жасмин своей звездой;
Настежь окна; спит; жасмин, весь в звездах,
Все слабей дыша, уносит мыслей рой.
Девственно-свежа — сказал я о любимой.
Но не в час ночной: в час ночной жасмин, маня
К неге сладкой, дышит; спит; жасмин, весь в звездах,
К изголовью, к розам, к ней несет меня.
Желт трилистник в просеках, в полянах;
Пятилистника желта в росе листва;
Желт и воробейник; кочки мха желтеют;
Желт и колос ржи, увязан в сноп едва.
Зелено-желт, смеется в чаще дятел,
Как серп, остер раздел сиянья и теней.
В небеса глядясь, земля в душе смеется,
Думая о жатве; мне думать — о моей.
Мне предстает она в одеждах и раздетой —
Точно смена света; вот, играя, небеса
Сбросят тучи, одевшись в лунный свет; иль солнце,
Обточив о гром, луч кинет; паруса
Убирают прочь при входе в порт; иль море
Белый парус клонит, и прыгает волна:
То — красы ее виденья, но от взоров
Солнцем огражденным быть она должна.
Настежь оба входа старой мшистой фермы
Ранним утром; в полосах теней
Сад фруктовый; свеж, цветник сквозит, лучится,
И в песке ручья — миганье пескарей.
Деловито в травах раннее роится
Солнце; и дрозда мягкофлейтный зов
Вызов милой шлет открытый, шаловливый,
Богатейший гимн — для всех земных певцов.
ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ
51
Прохладна сень; играют в крикет дети
У молочной, где прохладна белизна;
Школьников движенья быстры, лица красны;
О прохлада — мрак прозрачных глаз без дна!
Раздобыв на ферме, кувшин она приносит,
Каждый тянет клюв в черед свой к молоку.
Вот малыш на цыпочках — «дай поцелую» —
Говорит, и клонит она, смеясь, щеку.
Голубям на елях, стеной обставших крышу,
В грустный полдень долгий грустно ворковать.
Листва поникла, и вдоль дороги сонной
Зяблик чуть свистит; поникла синева.
В речке по колена, бьют хвостом коровы,
Без дыханья, в власти солнца, мух, слепней.
Милой не видать, а коль не видно милой —
Молния, сверкай! Стань, небо, тигр! Дождь, лей!
Сноп, о золотой шуршащий клад-охапка!
О сумбурность смуглых кос, чей сон глубок!
О богатство кос, друг на дружке спящих!
О вкруг талии ослабший поясок!
Маки уж мертвы, случайный их багрянец
Жив в серьгах пшеницы: в ранах поясок.
То в румянце зрелости земли невесты.
О сумбурность смуглых кос, чей сон глубок!
Холоден в закате диск дымно-красный солнца,
Ущерблен в холмах, где фиолетов снег;
Хижиной луны восток сияет тихо —
Там в свой час, горя, луна начнет свой бег.
В эту белизну, чеканя ветви чернью,
Смотрит бук всю ночь; всю ночь и мне смотреть.
Образ жизни здесь на смерти? Смерть на жизни?
Душу дай обнять, чтоб знать: бессильна смерть.
Ей сочтут ошибки кумушки в каморке
Без окна: ее и неба не видать.
«Вот, еще малюткой...» — дребезжит старуха,
Рада мучить сердце, уши мне терзать.
52
Антология новой английской поэзии
Да, ошибки были: падая, училась
Бегать, контур черт не безупречно строг.
Но красе, святящей небо, воздух, — знайте —
Нипочем изъяны с головы до ног.
Сюда она идет, идет ко мне, но медлит,
В изумленьи хмурит бровь, завидев нас;
Ресницы вскинула, дивяся незнакомцу,
Свет и жизнь лучистых открывая глаз.
Слухи обо мне наполнили ей сердце,
Ее румянца сетью покрыв и приручив,
Как в свой дом голубка, ко мне она склонилась,
В наших именах и души наши слив.
Скоро ей лежать восходом льдисто-белым:
Бледной ржи, пшеницы смуглой и овса
Свезены давно снопы на молотилку,
Пояс пал, и за косой летит коса.
Скоро ей лежать закатом рдяно-красным:
Взмах зеленых крыл — и к нам весна придет.
Пой про юг, про зной, веди своих бродяжек —
Соловья, касатку, песнь и крыльев взлет.
Бука нежен лист; точно ввысь к апрелю
Растет в лучах цветов с сука на сук гора;
При луне светясь, листва, как чаши лилий,
Каждый лист сквозит в сиянье серебра.
Дикой белой вишни, лилии прекрасней,
Дивный серафим, любовь пред мной встает:
Рождена во снах, когда рассвет на веках,
На слезах ко мне, как наяву, плывет.
Если б я сумел наедине быть с небом,
Сокровенный сердца я б открыл родник.
Как ольха горит питомец каждый леса,
В блеске как жасмин, колеблясь как тростник.
Как ольха горя, что в октябре румяна,
Как тростник струясь, когда подул зюйд-вест,
В блеске как жасмин, внезапно освещенный,
Таинству небес причастно все окрест.
Перевод Б.Лейтина
ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ
53
ГОЛОВА БРАНА
I
Когда той голове
Подставкой были плечи, —
«Вот — человек!» —
Только и было речи.
Он голым кулаком
Убил бойца в кольчуге.
Чего не взять мечом,
Дробил рукой упругой.
Числа врагов своих
Он в битве не считает,
Вдовы стран чужих
Об этом только знают.
Церковная глава
Видна над всем приходом,
Так Брана голова
Над британским народом.
II
«Смерть пришла за мною, —
Сказал раз Бран, —
Труды к покою
Приводят христиан.
От плеч отрежьте
Голову мою,
Ту, что не кланялась
В жизни никому.
Та, чьего поклона
Не видел человек.
Смерть посрамляя,
Пусть живет вовек!
54 Антология новой английской поэзии
Живет с лицом открытым
К врагам своим.
Отрежьте ее, отрежьте
Взмахом одним.
Все мои деянья
Пусть в книгу внесут,
Все для Британии:
Мысли и труд.
В смертном стенаньи
В последний миг
«Слава Британии!» —
Будет мой крик.
«Слава Британии!» —
Смерть прокричит.
«Слава Британии!» —
Мир повторит.
Слава Британии!
В горе, в нужде.
Слава Британии!
Слышно везде».
III
Солнце, жги море огнем!
Бран спит мертвым сном.
Утро, прорвись сквозь туман!
Должен встать снова Бран.
Ветер, согни ветви ракит!
Брана голова — бриттов щит.
Ярче гори в небе, звезда,
Ярче горит Брана голова.
IV
Красноногие от нив
Смерти и убийства,
Переходят вброд залив
Воины-валлийцы.
ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ
55
Семь вождей несут домой
Голову живую.
Чу! Зовет она на бой,
Глядя в даль морскую.
И огонь горячих слов
Льется вдаль повсюду.
Все дивятся средь лесов,
Не поняв, откуда.
И те замки на горах,
Где над самой кручей
Спят Семь верных, в небесах
Слышат смех летучий.
Лилии плавают в реках,
Вянут на престолах,
Никнут венчиком, и страх
Бродит в мглистых долах.
Не пугайтесь! Не чумой
Ходит смерть по миру,
Это Брана дух живой
Призывает к пиру.
Полон кубок. Пейте тост
Вкруговую смело,
Жизнь ведь галькой тонет, мост
К вечности есть Дело.
Пейте! Брана голова
Делает химерой
Смерть, пока его дела
Ставит бритт примером.
Перевод Е.Тарасова
56 Антология новой английской поэзии
СОВРЕМЕННАЯ ЛЮБОВЬ
(отрывки из поэмы)
I
Он знал: она в слезах и не смыкала глаз;
При легком трепете его руки взошли
Рыданья тихие и ложе сотрясли,
Они таились в ней и в этот смутный час,
В молчаньи сдавленные, словно змей орда,
Ужасно ядовитых для него. Она
Лежала каменно, и тьмы плыла волна
В глухих биеньях прочь. Вдохнула ночь тогда
В свое большое сердце Памяти и Слез
Наркотик тишины, чтоб он размерить мог
Ритм тягостного сна, и с головы до ног
Недвижным, черные года им рок вознес, —
Их сожаленье на стене пустой чертит.
Как статуи на склепе брака своего
Мечом разделены, они возле него
Лежали, жаждая меча, что все делит.
XIII
«Не вечность, временное — цель игры моей, —
Природа говорит с улыбкой на устах. —
Так жить должны и те, чья ставка только прах!»*
И что ж? Она права! В гармонии своей
Вполне уверена. На роз увядший цвет
Она лишь бросит взор любви и улетит,
О прошлом сожаленье глаз ее не тмит,
Ведь для нее законы роста не секрет,
В руках у ней и гроб, и с зернами мешок, —
Избрав одно, она нашла бы свой конец:
До наших непонятливых сердец
Ужели не доходит дружеский урок?
О хрупкая краса людских прекрасных роз!
Теряй спокойно сладость высшую любви,
Чтоб вечный поцелуй, возникнув вновь в крови,
Жизнь закрутил бы в ливне спутанных волос.
ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ
57
XVII
Обед. Хозяйкою — она, хозяин — я.
Весельем дышит пир. Ей тонкий разговор
Над темной глубиной держать до этих пор
Плавучим удалось. Не чуют бед друзья.
С усмешкою в глазах мы мяч передаем:
Вот заразительная самая игра:
«Прятки с скелетом» ей названье дать пора:
Такой игрой хоть черта в ужас приведем!
Но вот что удивительней, она и я —
Неутомимою игрою пленены,
Друг друга лицемерием восхищены,
И взгляды нежные, не страсть, а ложь тая,
Порхают над столом, где шум, и звон, и плеск —
В гостях мы зависть будим счастием своим,
Они дивятся брака узам золотым,
А вы... здесь видите любви вы трупный блеск.
XLVII
Мы ласточек полет следили в облаках,
У ив, на островке, мы слышали их шум.
О прошлых радостях в нас не всходило дум,
Ни грез блистающих о лучших временах.
Но в беспредельности темнеющей земли
Пока мы рядом шли, наш дух восстал над тьмой.
Ей вечер мужем сделался, а мне — женой.
Любовь нас жемчугом окутала в пыли! —
Все громче ласточки летали на дворе,
Болтая и сердясь; коричневый поток
Струился с запада и бледной кровью тек
До самых верхних туч, малиновых в заре.
Любовь, бессмертное укравшая у нас,
Швырнула, сжалившись, ничтожный миг один;
И я увидел: лебедь, неба светлый сын,
С птенцом своим проплыл в предсумеречный час.
58
Антология новой английской поэзии
XLIX
Он отыскал ее над стонущей волной,
Но перемен зловещих в ней не различил;
Ей мнилось, что любовь он вновь ей возвратил —
Ту, что была и ликованьем и бедой.
И, руку взяв его, она с ним рядом шла
Женой желанною, хоть призрачно-сухой.
Но страх таился в ней, вдруг сердца вздох простой
Ее разбудит и мечты покроет мгла.
Не стало смелости сказать: «Взгляни мне в грудь!»
Но силы он нашел в отчаяньи помочь,
И речь молчания постигнул в эту ночь,
Весь ужас Жалости, Греха скрывавшей путь.
Средь ночи, услыхав глухой призыв ее,
Терзаясь, он пошел к постели у окна.
«Дай поцелуй один мне!» — молвила она.
В те губы Лета протекла — он понял все.
L
Любовь сгубила то, что родила сама:
Союз печальный вечно отчужденных душ!
Двум быстрым соколам, ползущим словно уж,
Полет оковывает тесная тюрьма.
Под звонким небом Мая, спутники любви,
Они когда-то шли, сверкая, как роса.
Но о грядущем их молчали голоса,
А холод мертвых дней лежал у них в крови.
И каждый угрожал другому роковым
Ножом допроса, что безбрежной болью жжет.
Какой ответ туманный душу стережет,
Когда желаньем правды разум одержим! —
В намеках пагубных здесь можно уловить
Ту силу темную, что вечно из морей
Гремит, как буйные ватаги лошадей,
Чтоб тонкую черту на берег положить.
Перевод Б.Томашевского
ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ
59
СТОН СОСТРАДАНИЯ
Ястреб кинул здесь комок
Пушистых перьев: жалкий вид!
Сентиментальный друг, болит
В тебе душа, ты б плакать мог!
Смерть одному приносит рок,
Чтобы другой был кровью сыт!
Природа тем не дорожит,
Кто валится с дрожащих ног.
О, сладко было б с тобой
Уйти от схватки врагов,
От боен, могил и морщин!
И прожить под прозрачной росой
На розе редчайших цветов
Всю жизнь, словно миг один.
Перевод Б.Томашевского
ОБМОРОК КОРОЛЯ ГАРАЛЬДА
Меч в руке, как серп жнеца блестел,
Весь в крови Гаральд свой луг косил —
В груде мертвых тел
При луне он пил.
Словно ножик в мясо, за едой,
Голод впился в ребра — и зовет
Дома быть с женой,
Там, где в море брод.
После боя хочет есть титан:
Мясо теплое глотать скорей,
Словно океан
Стаю кораблей.
Славы гром, певец, такой найди,
Чтоб с Гаральдовым равняться мог;
Меч, жена, вожди —
Все враги у ног.
60
Антология новой английской поэзии
Зимней ночью клики при луне...
И — увенчан шумною хвалой,
Он мигнул жене
Следовать в покой.
Дважды солнце встало и зашло,
Глухо, словно мертвый, он лежал —
Тело тяжело
Горный кряж прижал.
В ложе вкован, шепот уловил,
В сердце вызвавший железный стон:
Речь мужчин дробил
Глупых баб трезвон.
Хоронить его решают в срок —
Королевича на трон венчать:
А король не мог
Даже проблеять.
В короли им веточка пошла,
Не дороже накипи морской,
А жена несла
В лоне плод родной.
Как кабан, как пес, бежал слепой
Взгляд, где, чуялось, мужчина был
И с его женой
Тихо говорил.
Речи те, в которых сила есть
Горы свергнуть, воды разделить —
Шла в сознанье весть
Тело леденить.
Как кабан, как пес, как конь теперь
Он летел по призрачной земле —
Бледен, сердцем зверь,
Разумом во мгле.
ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ
61
Запах моря в ноздри с силой бил:
Нюх ускорил взгляд, а взгляд — размах:
Меч он ощутил
Вновь в своих руках.
Весь народ, дивуясь, созерцал:
Вдруг мертвец на ложе гробовом
Вытянулся, встал
И сверкнул мечом.
Сидя, он на лезвие дохнул,
Встав, как жизни знак, поцеловал;
И к жене, сквозь гул,
Прямо зашагал.
Глянул он: был краток приговор:
Смерть за стыд! Удар двоих сгубил.
Стал недвижен двор,
В жилах лед застыл.
Шла заря гулять в прибрежный сад;
Страх в сердцах вождей захолонул:
Из-под шлема взгляд
Тусклый им блеснул.
Словно дуб, что вечность простоял,
И грозой расколот пополам —
Дрогнул он и пал
Мертвый к их ногам.
Перевод Б.Томашевского
Тема стихотворения заимствована из древнескандинавской ли-
тературы.
62
Антология новой английской поэзии
ФЕБ У АДМЕТА
Когда был отменен приказ отцом богов,
Обрекший бога солнца на изгнанье,
Узнали пахари, кто им впрягал волов
И что за борозда зияла черной гранью,
Узнали пастыри, когда жестокий день
Клонился к западу своим горящим оком,
Чья флейта призывала ночи тень
И серебро сестры и свет ее широкий.
Бог, чьи непорочны
Музыка, песня и кровь!
День не померкнет в краю том,
Где скрывал тебя темный покров.
Прикончил стрекот свой багряных рой цикад,
Поник чертополох, сложив шелк серый пуха,
Лежат, как тени, густо пятна сонных стад,
Втянула ящерка свое пустое брюхо.
Неслышным ветерком нагнуло вдруг каштан,
Трава бежит вперед, как шифер небо стало;
Белелся молоком крылатый рой семян,
И юноши рука в калитку постучала.
Бог, чьи непорочны
Музыка, песня и кровь!
День не померкнет в краю том,
Где скрывал тебя темный покров.
Вода, отец певцов, в горах и по лугам
Ручей, земной певец, любимец солнца ранний,
О нем лишь пел и рябь гнал к тонким камышам,
Будя, кто спит, чтоб им наполнить слух журчаньем.
Воды целебный холод, врачеватель ран.
Божественный ручей, что небеса питали,
Широким зеркалом сверкал среди полян
Вокруг того, кому мы руку крепко жали.
Бог, чьи непорочны
Музыка, песня и кровь!
День не померкнет в краю том,
Где скрывал тебя темный покров.
ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ
63
Немало диких пчел спустилось к нам в поля,
Закинув колос вверх, стоит стеной пшеница;
И рады мы сбирать, что нам дала земля,
Хлеб, шерсть и гроздий сок, от коих так кричится.
Тогда рекой бежал в меха тугие сок,
И голос юноши звенел под небесами;
А девушки в кругу, щекой на кулачок,
А скот суется к ним холодными носами.
Бог, чьи непорочны
Музыка, песня и кровь!
День не померкнет в краю том,
Где скрывал тебя темный покров.
Зимой у камелька точили мы клинок
Копья, а тощий волк невольно скалил зубы,
Попавший в западни искуснейший замок,
Как мокрый пень в огне, во злобе пенил губы.
Сосут ягнята мать, и прочь зима бежит
Перед шафраном, золотом новейшим года,
И красный стрелолист носами вверх торчит
Сквозь перья жесткие, как бы овцам в угоду.
Бог, чьи непорочны
Музыка, песня и кровь!
День не померкнет в краю том,
Где скрывал тебя темный покров.
Мы пели миф про бой гигантов и богов,
Как скалы те, и ввысь земля войну взводила;
Про тех, что от любви спасалися оков:
Для них любимое прекрасно слишком было.
Текла приятно мысль, что труд тех светлых дней
Оплачен будет нам, трудиться ж в нашей власти.
Кто смело вел борьбу, смирял стада коней,
Плясал в кругу девиц, как мачта, свесив снасти.
Бог, чьи непорочны
Музыка, песня и кровь!
День не померкнет в краю том,
Где скрывал тебя темный покров.
Цветы целебных трав, лишь показал их он,
Для нас во тьме лесов горят как пламень юный.
64 Антология новой английской поэзии
Лишь научил играть — и мы уж слышим звон,
Хоть не натянуты еще у мира струны.
Вот, кончив труд, у ног его мы разлеглись, —
Гранаты треснувшие так лежат, краснея.
И состязания в искусствах начались,
Что радость в жизнь внося, жизнь делают добрее.
Бог, чьи непорочны
Музыка, песня и кровь!
День не померкнет в краю том,
Где скрывал тебя темный покров.
С рогами в желобках, бараны, козы гор,
Что бороду в траве купаете росистой,
Быки, чей на полях блистает шкур убор,
Лавр, плющ и виноград — вы, что навес тенистый
Иль кровлю строите, что ищете лучей
И сеете листву в нагорные потоки!
Он был товарищ наш, и утром наших дней,
Оставив дом на нас, ушел в свой путь далекий.
Бог, чьи непорочны
Музыка, песня и кровь!
День не померкнет в краю том,
Где скрывал тебя темный покров.
Перевод Е.Тарасова
ДАНТЕ ГАБРИЕЛ РОССЕТТИ
(1828—1882)
НЕБЕСНАЯ ПОДРУГА
Она склонилась к золотой
Ограде в небесах.
Вся глубина вечерних вод
Была в ее глазах;
Три лилии в ее руке,
Семь звезд на волосах.
Хитон свободный, и на нем
Для литаний цвела
Лишь роза белая, — ее
Мария ей дала.
Волна распущенных волос
Желта, как рожь, была.
Казалось ей — прошел лишь день,
Как умерла она,
И изумлением еще
Была она полна.
Но там считался этот день
За десять лет сполна.
Но для кого и десять лет...
(...Но вот моих сейчас,
Склонясь, она волной волос
Коснулась щек и глаз...)
...Ничто: осенняя листва,
Мелькает год, как час.
Она стояла на валу,
Где божий дом сиял;
3 Антология...
66 Антология новой английской поэзии
У самой бездны на краю
Бог создал этот вал,
Так высоко, что солнца свет
Внизу — едва мерцал.
Был перекинут чрез эфир
Тот вал, как мост — дугой,
Под ним чредою — день и ночь
Сменялся пламень тьмой;
И, как комар, кружась, земля
Летела пустотой.
И о любви бессмертной пел
Хор любящих пред ней
И славословил имена,
Что были всех милей;
Взлетали к Богу сонмы душ,
Как язычки огней.
Она чуть-чуть приподнялась
Над дивною дугой,
Всем теплым телом прислонясь
К ограде золотой;
И лилии в ее руке
Легли одна к другой.
И вот увидела она,
Как бьется пульс миров,
И развернулась перед ней
Вся бездна без краев;
И зазвучала речь ее —
Хор звездных голосов.
Как перышко за солнцем вслед
Плыл месяц в глубине,
И зазвучала речь ее
В бездонной тишине,
И голос был — как пенье звезд,
Поющих в вышине.
ДАНТЕ ГАБРИЕЛ РОССЕЛИ
67
(О счастье! Разве не ее
Мне голос тот звучал,
И разве колокольный звон,
Что небо наполнял, —
То не был звук ее шагов,
Которым я внимал?)
Она сказала: «Знаю я —
Ко мне придет он сам,
Я ль не молилась в небесах,
И он молился там,
А две молитвы не пустяк,
Чего ж бояться нам?
В одежде белой будет он,
С сияющим венцом,
Мы в полный света водоем
С ним об руку войдем
И на виду у Бога, так,
Купаться будем в нем.
Мы встанем с ним у алтаря,
Одни — в руке рука,
Там от молитв огни свечей
Колеблются слегка,
И тают прежние мольбы,
Как в небе облака.
У древа жизни ляжем с ним,
И нас прикроет тень.
Незримо голубя хранит
Его благая сень;
И Божье имя каждый лист
В нем славит целый день.
И стану я учить его
Там, лежа так вдвоем,
Всем песням, что я пела здесь, —
Их вместе мы споем,
И после каждой что-нибудь
Мы новое поймем».
68 Антология новой английской поэзии
(Увы! Вдвоем — ты говоришь.
Да, ты была со мной.
Сольет ли Бог когда-нибудь
В одно меня с тобой,
Ту душу, что в любви к тебе
Была с твоей душой?)
«По рощам вместе мы пойдем
Искать Марии след, —
С ней пять служанок, их имен
На свете слаще нет:
Сесили, Гертруд, Розалис
И Магдален с Маргарет.
Они уселися в кружок,
Их волосы в цветах,
И пряжи золотая нить
Бежит у них в руках:
Новоявленным душам ткань
Готовят для рубах.
Смутясь, он, верно, замолчит, —
Тогда своей щекой
К его щеке я приложусь,
И о любви простой
Я расскажу, и Божья Мать
Рассказ одобрит мой.
Нас поведет она к нему,
Где, светом нимбов слит,
Коленопреклоненных душ
За рядом ряд стоит.
Где с лютнями навстречу нам
Хор ангелов взлетит.
И там я попрошу для нас
У господа Христа,
Чтоб только были вместе мы,
Как на земле тогда.
Тогда недолго, а теперь
Навеки, навсегда.
ДАНТЕ ГАБРИЕЛ РОССЕТТИ
69
Все будет так, лишь он придет», —
Добавила она.
И ангелов сквозь блеск лучей
К ней ринулась волна.
Улыбка на ее губах
Была едва видна.
(Ее улыбку видел я.)
Но дивный свет погас.
Она заплакала, прикрыв
Рукой сиянье глаз.
(И дальний, тихий плач ее
Я слышал в этот час.)
Перевод М.Фромана
КРИСТИНА РОССЕТТИ
(1830—1894)
БАЗАР ГНОМОВ
Утром и в поздний час
Девушек звали гномы:
«Купи, купи у нас
Плоды нашего сада:
Яблоки, айву,
Лимоны, апельсины,
Садовую малину,
Терновник дикий,
Ежевику, чернику,
Абрикос, землянику,
Дыни, клубнику.
Спеет плод за плодом
В летнюю погоду.
Заря пронеслась,
Вечер угас, —
Купи, купи у нас!
Спелый виноград,
Сочный гранат,
Смородину черную,
Грушу отборную,
Вишни неклеванные,
Ягоды кружовенные,
Сливы дамасские,
Барбарис огненно-красный...
Тает во рту банан,
Цитроны из южных стран
Сладки на вкус,
Радость для глаз...
Купи, купи у нас».
КРИСТИНА РОССЕТТИ
71
Утром и в поздний час
У ручья среди камышей
Лора слушала насторожась,
Лиззи краснела до ушей.
Под ветром прохладным
Вот они рядом.
Стиснув губы и руки сжав,
В пальцах дрожь и звон в ушах.
Тряхнув волной золотых кудрей,
Лора сказала: «Прижмись ко мне —
На гномов нельзя смотреть —
Не пробовать нам их плодов золотых...
Кто знает, какая земля растит
Голодные, жадные корни их?»
4Купи у нас!» — кричат гномы,
Все ближе и ближе по лугу скользя,
Лиззи воскликнула: «Лора! Лора!
За ними подглядывать нельзя».
Лиззи закрыла глаза,
Зажмурила их еще плотней,
Лора вытянула шею
И шепнула, словно журчащий ручей:
«Глянь, Лиззи, Лиззи, глянь!
Там по кругу
Маленькие люди ходят по лугу.
Один с корзинкой,
С подносом другой,
Третий с тарелочкой золотой.
Какой лозой рождены,
Волшебные гроздья зреют...
Какие в садах той страны
Теплые ветры веют!»
«Нет! — молвила Лиззи, — нет! нет! нет!
Эти дары не для нас!»
Зажмурилась, пальцы вложила она
В уши, побежала к дому.
Любопытная Лора осталась одна
Разглядывать гномов.
Один был с кошачьим лицом,
Другой на лапках крысиных,
Один обмахивался хвостом,
72
Антология новой английской поэзии
Другой с повадкой змеиной.
Один мохнатый, пузатый катился,
Другой, как волчок, неустанно кружился.
Как голубиное воркованье,
Звучали их разговоры...
Голосами, полными очарованья
В прохладную раннюю пору.
Вытянув снежную шею, глядит
Лора, как лебедь в плену у волн...
Так ветви вытягивают тополя...
Так смотрят с гибнущего корабля,
Когда оторвался последний челн.
Где кончался мшистый луг,
Там топтался гномов круг,
Выкликая много раз:
«Купи у нас! Купи у нас!»
Почуяли Лору и встали в ряд —
Смирно на мшистом лугу стоят
Слева и справа,
Смотрят лукаво.
Брат — братцу мигает...
Брат — братца толкает...
Один ей корзинку протянул,
Другой подал поднос...
Третий венком перед ней взмахнул
Из крупных орехов, колосьев, листов
(Таких у людей не бывает венков),
А тот, что с тарелочкой золотой,
Ей целую гору плодов подает.
Но Лора стоит, ничего не берет...
Денег она не имеет.
Хвостатый голосом сладким, как мед,
Предложил ей отведать скорее...
Мурлыкнул тот, что с кошачьим лицом...
Пролаял умильно тот, что с хвостом,
Змеиный промолвил два слова невнятно.
Один миловидный сказал: «Как приятно»,
И кто-то по-птичьи присвистнул потом.
Белозубая Лора сказала спеша:
КРИСТИНА РОССЕТТИ
73
«Добрые люди, не имею монет,
Красть не хочу у вас, о нет!
Нет медяков у меня в кошельке,
И серебра не бывает,
Все мое золото в том лепестке,
Который осенью вихрь для забавы
Кружит над вереском ржавым».
«У тебя золотые кудри есть, —
Ответили те лукаво, —
Отдай нам локон золотой».
Золотую прядь она сама дает,
Она прослезилась жемчужной слезой
И стала плоды золотые есть.
Вкус их слаще, чем горный мед,
Он крепче радующего сердце вина,
Из них струится прозрачный сок, —
Таких никогда не едала она.
Кто мог бы ей сделать теперь упрек!
Впилась в золотой и красный плод
И сок его прохладный пьет и пьет.
Его взрастил неведомый сад,
И вот уж зубы у ней болят.
Тогда кожура отлетает прочь,
И камень видит вместо зерна.
Что же было тогда, день или ночь,
Когда домой пришла она?
Лиззи ждала ее у ворот
С ворохом мудрых советов;
^Кто же так поздно гулять идет?
Девушкам вредно это.
Зачем слоняться одной по лугам, —
В сумерки гномы бродят там.
Вспомни о бедной Дженни.
Встретилась с ними при лунном свете,
Приняла их подношенье,
Плоды она ела,
Запах вдыхая
Странных цветов нездешнего края,
Где лето лето сменяет.
Бедняжка при солнечном свете
74
Антология новой английской поэзии
Совсем истомилась потом,
Искала их ночью и днем,
Найти не могла, посерела лицом
И с первым снегом ушла,
И даже трава с тех пор не росла
Там, где она в могилу легла.
Ромашки я там посадила весной —
Не выросло ни одной.
И ты у ручья не стой!»
Лора ответила: «Молчи,
Молчи, сестра, я посмела,
Я сегодня плоды эти ела,
И столько, сколько хотела.
А завтра ночью опять
Куплю их». И стала сестру целовать.
«Я принесу тебе завтра сливы,
Целую ветку, с листами,
И вишни с особым отливом.
Что за финики были
Под моими зубами!
И ломтики дыни ледяной
Заполнили целый поднос золотой,
Его не могла я поднять рукой.
На персиках — какой пушок!
Без единой косточки виноград,
Какой аромат струит тот сад,
Где они растут, чистый воздух пьют,
Словно вечно лилии там цветут,
И сама земля — как медовый сок!»
Утро встало
С первым петушьим сигналом;
Словно две пчелки скоры,
Встали Лиззи и Лора,
Мед принесли, подоили коров,
Вымели пыль изо всех углов,
Тесто замесили из пшеничной муки,
Тесто катали, пекли пирожки,
Сбили масло и сливки взбили,
Всех накормив, шить сели тогда —
Как скромные девушки поступают всегда.
КРИСТИНА РОССЕЛИ
75
Лиззи труду отдавалась вполне,
Лора — с усильем,
Точно больная, точно во сне.
Одна щебетала, как птичка днем,
Другая о ночи мечтала тайком.
Вот уж и вечер недалек.
Сестры с кувшинами пошли к ручью.
Лиззи глядит на сестру свою:
Лора — словно блуждающий огонек.
Кувшины наполнили водой,
Лиззи нарвала красивых гладиол
И молвила: «Солнце садится, пора домой,
Освещен лучами самый дальний холм.
Лора, пойдем, все подруги ушли,
Даже белки не прыгают больше вдали.
И птицы и звери ушли на покой».
Но Лора ответила: «Берег крутой».
Лора ответила: «Еще рано.
Ветер не стих... ни росы... ни тумана».
Тем временем жадным ухом ловила,
Не услышит ли на лугу хоть раз
Знакомые крики: «Купи! Купи у нас!»
И эвон повторный
Сладких речей.
Но сколько она ни сторожила,
Гномы не проходили, по лугу
Скользя, толкая друг друга,
Только одни стада
Паслись, как всегда,
В самом дальнем краю,
А от странных торговцев не осталось следа.
Лиззи спросила: «Лора, что же мы ждем?
Они вновь кричат, предлагают плоды.
Мне так страшно, уйдем скорей от беды.
Домой пойдем.
Звезды взошли, месяц согнул свой лук,
Кругом светляки замерцали вдруг.
Уйдем, пока тьма не легла вокруг.
Если ветер летучий
76
Антология новой английской поэзии
Пригонит тучи, —
Он промочит нас, погасит все огни,
И мы будем плутать в лесу одни».
Лора вдруг стала, как мрамор, бледна.
Она поняла, что Лиззи одна
Слышит на этот раз
Крики гномов: ««Купи у нас! Купи у нас!»
Знать, Лоре уже не увидеть плодов,
Никогда не изведать сладости той,
Стать слепой и глухой,
Знать, ствол ее жизни упасть готов.
Промолчала она с болью в душе
И вдруг домой побежала.
Дотащилась едва, легла в постель,
И ждала, пока Лиззи уснула,
И тогда зарыдала,
Стиснув зубы в желании страстном,
И казалось, что сердце ее порвется.
День за днем, за ночью ночь
Лора ждала напрасно
В долгом молчанье, в молчанье страстном.
Не пришлось ей услышать, как много раз
Гномы звали и звали: «Купи у нас!»
Не пришлось ей увидеть, как на лугу
Гномы плоды предлагают в кругу.
Но когда появилась полная луна,
Лора стала чахнуть, — все знали: она больна,
И ущербный месяц возьмет ее с собой.
Перестала она за домом смотреть,
По утрам не доила коров,
Из пшеничной муки не пекла пирожков,
Из ручья не носила воды,
Молча у печки оставалась сидеть,
В рот не брала еды.
Видя, как Лора чахнет
И к смерти стучится в дверь,
Лиззи решила — теперь
Приходит срок;
КРИСТИНА РОССЕЛИ
11
Кинула пенни в кошелек,
Обняла сестру и ушла,
Через вереск и дрок,
В сумерки к ручью,
Где тростники шумят.
Там она встала и в первый раз
В сторону гномов бросила взгляд.
Гномы стали смеяться,
Увидев, что Лиззи смотрит,
Начали к ней приближаться
Порхающей легкой походкой,
Пыхтя и вздуваясь,
С кудахтаньем и клохтаньем,
С хлопаньем крыльев и гоготаньем,
Ластясь и выгибаясь,
Сладко ей улыбаясь,
Нежно пред ней кривляясь,
По-крысиному, по-кошачьи,
По-змеиному и по-собачьи.
Тонкий, мохнатый,
Толстый, пузатый,
С голосом попугая,
Щелкая, подпевая,
Как сорока треща,
Словно голубь взлетая,
Словно рыба подплывая,
Стали ее обнимать, целовать,
Ласкать, прижимать,
Протянули к ней блюдо,
Тарелки, корзинки,
«Вот яблоки ренет,
Коричневый цвет.
Отведай вишни.
Персик кусни.
Цитроны, инжир,
Отборный виноград,
Груши румянцем горят,
Сливы прямо с ветвей,
Отведай скорей*.
78
Антология новой английской поэзии
«Добрые люди, — молвила Лиззи,
Вспомнив о Дженни. —
Много возьму я».
Подставила фартук,
Протянула пенни.
«Нет, просим присесть,
Окажи нам честь, —
Твердят ей, оскалясь. —
Наш праздник в начале.
Ночка теплая, росистая,
Звездная, чистая,
Бессонная, лучистая.
Наши плоды уносить нельзя.
Поблекнет пушок,
Иссохнет сок, —
Аромат далек.
Сделай нам честь —
Отведай здесь».
Лиззи ответила: «Благодарю,
Ждет меня дома друг,
Что разговаривать долго;
Если продать не хотите нисколько
Ваших плодов, — вот у вас их сколько —
Верните серебряный пенни,
Я вам платила вперед».
Стали они затылки скрести,
Перестали петь, мурлыкать,
Стали хрюкать и хныкать,
Один сквозь зубы
Назвал ее грубой,
Неучтивой, гордой.
Голоса их росли,
Приблизились морды,
Взоры стали злы.
Пошли бить хвостами,
На нее наступая,
Толкая локтями,
Царапая когтями.
Лая, мяуча, шипя, дразня,
Рвали ей платье, чулки грязня.
Дергали больно ее за косы,
КРИСТИНА РОССЕЛИ
79
Нежные ноги ей стали топтать,
За руки крепко ее держать,
Силой плоды ей в рот совать.
К водопою коня приведешь с усильем,
Но силой его не заставить пить.
Лиззи гномы колотили,
Больно толкали, нежно просили,
Но не могли ее умолить.
Хоть и терзали,
Били, щипали
Руки ее до синяков,
Они от нее не добились слов.
Она разомкнуть не хотела рот,
Чтоб ей не набили его плодами,
Но радостно чувствовала
Сок винограда, что течет
По шее струями.
И наконец, не в силах бороться,
Злобный народец вдруг отступил.
Бросил ей пенни, кинул плоды,
И по дороге, где все стояли,
Словно кто-то шаром покатил.
Кто в землю сник,
Кто прыгнул в ручей, —
Только рябь пошла по воде,
Кто с вихрем беззвучным исчез во мгле,
Кто просто пропал в отдаленьи...
Тело у Лиззи болит,
Лиззи спешит своим путем;
Ночь ли, день ли кругом...
По берегу вниз, сквозь колючий дрок,
По кочкам, ямам бежит,
И с радостью слышит, как пенни бренчит,
Звонко ударяясь о кошелек,
Весельем отзываясь в ушах.
Скорей, скорей,
Как будто бы гномы
Следом бегут, издеваясь, смеясь,
Злобно бранясь.
80
Антология новой английской поэзии
Но сзади уж не было гномов,
И вовсе не гнал ее страх,
Нет, радость лишь поступь ее окрыляла,
Когда она наконец, задыхаясь
И сердцем ликуя,
Пришла к дому.
«Лора, — позвала она из сада, —
Ты ждала меня.
Поцелуй меня!
С израненных щек
Выпей сок!
Выжали гномы его для тебя,
Обними же меня, любя.
Буду тебе питьем и едой,
Делай что хочешь со мной.
Чтоб спасти тебя, я в долину ушла,
С гномами злобными торг вела»-.
Лора с места вдруг встает,
Руки вскинула вперед,
Лора в горе кудри рвет:
«Лиззи, Лиззи, для меня ты
Плод отведала запретный,
Станешь ты, как я, проклятой.
Жизни юной свет померкнет —
Вместе со мной погибнешь!
Вместе со мной увянешь
В жажде больной и тщетной!»
Губами к сестре припала,
Целовала ее, целовала;
И, внезапно хлынув, слеза
Освежила сухие глаза —
После засухи ливень отрадный;
В лихорадочной муке
Еще и еще целовала жадно.
Губы у Лоры стали болеть,
Жег ее горечью вкус плодов,
Жаждала яства она оттолкнуть,
Начала корчиться, прыгать, петь,
КРИСТИНА РОССЕТТИ
81
Сбросила платье и снова и вновь
Била руками иссохшую грудь.
Взоры стали струясь гореть,
Словно факел в руках гонца,
Словно грива коня на лету,
Орел, стремящийся в высоту,
Если к солнцу орел летит,
Знамя, взнесенное в час конца,
Если армия вся бежит.
Вспыхнул в жилах огонь, грудь огнем занялась,
Там, где язва ей сердце жгла,
Сжег огонь эту язву дотла,
Несказанная горечь в нее пролилась.
О безумная! Кто тебе выбрать велел
Этот душу губящий удел?!
Изменили чувства ей
В этой схватке роковой, —
Это гибнет часовой,
Если город рухнул вдруг;
Молнией поражена,
Это мачта вдруг упала,
Это грозный ураган
Ствол ломает.
Это смерч горою пенной
Пал внезапно в океан —
Так она упала.
Боль и радость — все прошло.
Жизнь иль смерть — что ждет ее?
Смерть рождает жизнь.
Всю ночь над сестрою, волнуясь, любя,
Движение крови, дыханье ловя, —
Склонялась Лиззи.
Поила жаркие губы водой.
Прохладные листья ко лбу приложила,
И слезы катились холодной струей.
Когда же заря всех птиц разбудила
И ранние жницы прошли полосой
Туда, где, покрыты
Ночною росой,
82
Антология новой английской поэзии
Колосья и травы под ветром клонились,
Когда, встречая новый рассвет,
Кувшинки открылись в волнах,
Тогда и Лора проснулась от сна
И Лиззи она улыбнулась в ответ,
И Лиззи не раз и не два обняла.
В кудрях седины пропал и след,
Лицо ее было — как майский цвет,
И светилась ясная ласка в глазах.
Месяцы, годы прошли.
Замужем были они,
Сами имели детей.
Вечно гнездился страх
В сердцах у матерей.
Маленьких вместе созвав,
Лора о прежних днях
Им говорила порой,
О невозвратных днях.
Говорила им про заклятый луг,
Куда сходились гномы в круг,
Про их плоды, как медовый цвет,
Ядовитей которых нет
(Не бывает таких в городах).
О том, как сестра ее спасла,
Хоть сама под смертный удар пошла —
Ей лекарство огненное принесла.
И, детские руки взяв в ладони,
Она заставляла их повторять:
«Какая бы ни была пора,
Самый верный друг на свете — сестра.
Если ты сбился с пути,
Поможет она дорогу найти,
Даст тебе силы, любя,
Если ты пошатнулся, поддержит тебя».
Перевод Е.Полонской
КРИСТИНА РОССЕЛИ
83
ДОМА
Когда я умер, дух мой стал
Искать родного дома сень.
Нашел. Вот дверь. Друзья в саду,
Где апельсины стелют тень.
Друг другу в чаши льют вино,
Закуской сливы служат им.
Шутят, смеются и поют:
Всяк знает — он любим.
Я слышал их живую речь.
Один сказал: «Мы завтра днем,
Минуя отмель, много миль
По морю отплывем».
Другой: «К гнезду орла дойдем —
Пока придет прилива час».
А третий: «Завтра будет день
Прекрасней, чем сейчас».
С надеждой «завтра» все твердят,
В нем светит радости звезда.
У всех их «завтра» на устах,
«Вчера» забыто навсегда.
Их полдень жизни так богат,
А я ушел в разгаре дня.
«Сегодня», «завтра» — все для них,
«Вчера» — лишь для меня.
И я дрожал, но дрожь мою
Не сообщил столу друзей.
Забыт! И грустно здесь стоять,
Но уходить еще грустней.
И я покинул дом родной,
От их любви ушел, как тень,
Как мысль о госте, что гостил
Всего один лишь день.
Перевод Е.Тарасова
84 Антология новой английской поэзии
ПРЕДЕЛ
Под растущею травой,
Под цветущими цветами,
Где не хлынет дождь над нами,
По тени ствола не будем
Мы часы считать с тобой.
Красота там не кумир,
Юность, прелесть — все не впрок.
Можно в малый узелок
Там связать все, для чего
Мал, казалось, был весь мир.
ВВЕРХ
Все время в гору этот путь идет?
Все вверх, все вверх всегда.
И целый день продлится переход?
С утра до ночи, да.
А на ночь кров найду ли где-нибудь?
Да, крыша явится в вечерний час.
Она не может в мраке утонуть?
Ее не скрыть от глаз.
Я встречу там таких, как я, других?
Да, тех, кто раньше вышел в путь.
Мне постучать? Иль как позвать мне их?
У двери не придется ждать ничуть.
И там, больной, смогу покой найти?
Да, будет там конец трудам.
Найдется мне и каждому кровать?
Для всех, кто будет там.
КРИСТИНА РОССЕЛИ
85
МИР
(Сонет)
Он днем манит меня — прекрасен лик,
Но в ночь, взойдя, меняет все луна.
Проказой черной маска сведена,
И змеи в волосах скользят. Он дик.
Все днем манит меня: расцвет гвоздик,
Плоды и воздух, что пьяней вина,
Но в ночь оскален зверь: не суждена
Уроду вера, нем любви язык.
Он днем стоит на лжи, чтоб ночью встать
В уродстве правды, страшной наготы:
Рога, что колют, руки — чтоб терзать.
И это — друг! Кому предать я рад
Всю душу, сердце, юные мечты,
Покуда мной не завладеет ад!
Перевод Б.Лейтина
УИЛЬЯМ МОРРИС
(1834—1896)
СТОГ СЕНА НА БОЛОТЕ
Она ехала рысью путем ночным
Для того ль, чтобы молча расстаться с ним?
Для того ль грязь и дождик глухой порой
Выносила она, чтоб увидеть самой
Труп, лежащий у стога средь топких полей?..
Вдоль роняющих капли нагих ветвей,
Слыша каждым своим башмаком стремена,
Долго ехала рысью привычной она —
С юбкой, сбитой к коленям, в грязи, что летит
На пути из-под конских тяжелых копыт.
Дождь стекал по набухшим ветвям,
По тяжелым и мокрым ее волосам,
По ресницам, глазам — прекрасным в тоске.
Дождь и слезы, мешаясь, текли по щеке.
Временами пускали они повода,
И вперед выходил на коне он тогда
Для разведки ночной. Должен был он взглянуть —
Все могло ведь случиться, — спокоен ли путь
Там, в скрещеньи дорог. И когда отряд
Недовольно шептал, обращался назад,
Чтоб скорей подбодрить утомленных людей.
О, как смутно было на сердце у ней!
От сомнений и страха, не раз и не два
Она всхлипнула глухо. У ней голова
Закружилась от быстрой езды. Ей, дрожа,
Было трудно в озябших пальцах держать
Мокрый повод. Тревоги полна,
Еле чуяла в стремени ногу она, —
Все затем, чтобы без поцелуя ей
С ним расстаться у стога средь топких полей...
УИЛЬЯМ МОРРИС
87
Едва они мокрый увидели стог,
По размытой дороге им путь пересек
С войском Годмар-Иуда, готовясь напасть.
Трое огненных львов, оскаливших пасть,
Змеились на знамени у него.
Увидали они вдоль пути своего
Три десятка людей, построенных в ряд.
Роберт взором мгновенным окинул отряд
И почувствовал сразу, что близок конец,
А она на глаза опустила чепец,
Чтобы только не видеть вокруг ничего.
Роберт молвил: «Их двое на одного.
А когда-то при встрече под Пуатье...
Но не надо бояться, сердце мое,
Ведь граница Гаскони уже близка».
«Ах, — сказала она, — мне так тяжка
Мысль уехать без вас; а потом —
Суд в Париже. И те — вшестером,
И решетка тюрьмы Шателе,
Быстроводная Сена в осенней мгле
Под дождем. И насмешки на берегу
Надо мной — оттого, что я плыть не могу.
Или это — иль жизнь с нелюбимым, с ним,
Чтобы я была проклята небом самим.
О, скорей бы прошел этот час роковой»-.
Без ответа он крикнул с веселой душой —
«Святой Георгий!» — свой клич в бою,
Положив ей на повод руку Свою.
Но никто из его молодцов
Не ответил на этот бодрый зов.
И пока он гневно сжимал свой меч,
Кем-то брошенный ловко, коснулся плеч
Крепкий жгут, — был веревкою связан он
И немедленно к Годмару подведен.
«Жеан! — крикнул Годмар с угрозой в глазах. —
Тот, кого ты любишь, в моих руках,
Если ты мне тотчас не дашь ответ,
Разделишь ты ложе со мной или нет,
Он не увидит дождя конец».
«Не издевайтесь над ней, наглец,
Или я тотчас же вас убью!»
88
Антология новой английской поэзии
Лба коснулась она и руку свою
К глазам поднесла — будто видела кровь.
«Нет», — она повторила и отвернулась вновь, —
Будто нечего больше прибавить ей,
И все решено. И Годмар стал еще красней,
К его лицу и к шее кровь прилила волной.
«Жеан! Недалеко отсюда замок мой,
Убежищем надежным привык я его считать.
Что мне мешает сейчас вас силой взять
И сделать немедля все, что хочу,
С вашим строптивым телом, пока, обречен мечу,
Ваш рыцарь крепко связан?» И тотчас улыбка ей
Чуть шевельнула губы, стала она бледней
И на него взглянула надменным прищуром глаз.
«Знайте же, сэр Роберт, я б задушила вас,
Если б вы спали рядом, вгрызлась бы в горло вам
С помощью Божьей». И тотчас воззвала к небесам:
«О Иисус, пришлите мне помощь, душу храня.
Они, затравив как зверя, здесь заставляют меня
Выбрать греха дорогу и покривить душой —
Что бы я ни решила. Но шепчет разум мой,
Что могла бы я отказаться от пищи и от питья,
Что этим путем скорее приблизится смерть моя».
«Если вы не хотите исполнить волю мою,
То мне, — хотя я вас так люблю, —
Придется сделать иначе. Молчите? Ну, что ж,
Я скажу про то, что знаю!..» — «Но это наглая ложь!»
«Ложь? Я клянусь Богом, присутствующим тут,
Что ее в Париже охотно истиною сочтут.
Вы знаете, как громко кричали там о вас:
Отдайте Жеан, смуглянку, отдайте ее сейчас,
Отдайте Жеан. Хотим мы ее утопить или сжечь».
«О Роберт мой, мне лучше было бы мертвой лечь!»
«Кто бы конец подобный жалким назвать не мог
Для этих длинных пальцев, для этих стройных ног,
Для этой высокой шеи и гладких нежных плеч, —
Конец, о котором после долго вели бы речь
Все, кто его увидит? Лишь час могу я ждать,
Подумай, Жеан. Должна ты немедленно выбирать —
Жизнь или смерть. Решай же!» В тумане сна,
Покинув седло, шатаясь, прошла она
Два-три шага дальше. И там, на сене сыром,
Легла — с обращенным к небу, полным тоски лицом.
УИЛЬЯМ МОРРИС
89
Сырая охапка сена ей изголовьем была,
И тихо она заснула и, покуда так спала,
Не видела снов. Но минуты вели неуклонный счет,
К полуночи подступая все ближе и ближе. Вот
Она наконец проснулась. Вздохнула глубоко
И Годмару по-детски сказала даже легко:
«Я не хочу». И тотчас Годмара голова
Повернулась резко на эти ее слова.
Загорелось лицо. А Роберт, как прежде, был недвижим
И не сказал ни слова, и взгляд его был сухим.
Не уронил слезы он. И в молчанье своем,
Казалось, следил зорко за падающим дождем.
Губы его были сжаты. Точно жаждой томим,
Он ими к ней потянулся. И она отвечала им.
Тщетное желанье мучило их тела,
Губы ее побледнели. Рука его провела
По ним, чуть касаясь. Годмар, сдерживая злость,
Порывисто встал меж ними, грубо толкнул их врозь.
Роберту открыл шею, ослабив кольцо петли,
Она, протянув пустые руки свои,
Молча вперед смотрела и видела, как клинок
Точно и быстро Годмар из ножен своих извлек,
Видела его руку у Роберта в волосах,
Остро отточенной стали безжалостный размах.
С перерубленною шеей Роберт упал
И, словно пес от боли, горестно простонал,
Лишенный сознанья. Годмар кликнул своих людей,
Они к нему подбежали и тяжкой пятой своей
Череп разбили тому, кто у Годмара ног,
Мечом его пораженный, лишенный дыханья, лег.
А Годмар тогда промолвил: «Это, Жеан моя,
Только начало того, что делаю я.
Заметьте, Жеан, отныне один вам путь на земле —
Вам ехать сейчас придется обратно в Шателе».
Она головой покачала — словно в забытьи
И горестно посмотрела на холодные руки свои,
Как будто все, что случилось, рассудка стоило ей.
Так они расстались у стога среди полей.
Перевод Вс.Рождественского
Время действия — столетняя война между Англией и Фран-
цией (XIV — XV вв.). Гасконь была тогда английским владением.
«Святой Георгий!» — английский боевой клич.
90
Антология новой английской поэзии
О КОВКЕ МЕЧА, КОТОРЫЙ ЗОВЕТСЯ
«ГНЕВ СИГУРДА»
Пришел вновь к Регину Сигурд и сказал: «Задача твоя
Безмерна, и дара в награду от тебя попросил бы я».
Кузнец ему ответил: «Был бы подлинно мир широк,
Если б я до чего ты хочешь дотянуться рукой не мог».
«Мир широк, — ответил Сигурд, — и поспешна твоя речь.
Ты не знаешь, чего хочу я. Я прошу, чтоб сковал ты меч».
Ответил мастеров мастер, а голос был вкрадчив и тих:
«Взгляни на небо, Сигурд, — при свете лучей дневных
Увидишь мутна, белеса, над холмами луна висит,
Как готского бога круглый, в боях закаленный щит.
Когда шла ночь по небу, прекрасной жены нежней,
Я начал — и старый месяц лежал на руке у ней.
Вот меч, что тебе сковал я. Он держит в себе теперь
Заклятия рода гномов, себя ему смело вверь.
Во многих бурях и сечах прекрасно выдержит он».
Тут Сигурд взглянул на убийцу1, безмолвен и поражен.
Была рукоять в каменьях, был холоден, синь клинок,
Узор — заклинанье гномов — на стали резьбою лег.
Вкрадчиво молвил Регин: «Как нравится меч тебе?»
В ответ засмеялся Сигурд: «Проверим его в борьбе,
Что, если он, как предатель, в нужде покинет меня?»
И, вздрогнув, скорчился Регин, пред взором ярче огня.
А Сигурд о наковальню с размаху ударил мечом,
И меч разлетелся в осколки, и Сигурд с гневным лицом
Воскликнул: «Так вот твоя правда, вот золото, твой металл.
Вот слишком скорое слово, которое ты сказал».
Он бросил на груду пепла сверкающую рукоять,
Спиной к кузнецу повернулся, покинул его опять.
И был в отсутствии Сигурд немало весенних дней,
Пока не сказал он снова, встав у кузнечных дверей:
«Кузнец, что сделать успел ты, сковал ли мне новый меч?»
Ответил вкрадчиво Регин: «Твоя так сурова речь,
Трудна была задача, но вот настоящий клинок.
Уже две луны сменились, с тех пор как, взглянув на восток,
Ты бледный месяц увидел среди облаков густых.
1 Меч.
УИЛЬЯМ МОРРИС
91
Я день и ночь работал, и хитрости дней былых,
Наверно, покинули руку, коль меч не похвалишь ты».
Была рукоять в каменьях невиданной красоты,
Л вдоль непорочных лезвий струилась боев гроза.
Но Сигурда взор был ярче, и Регин закрыл глаза.
Пред Вольсунгов потомком поник он, весь задрожав,
Когда воскликнул Сигурд: «Твой род был всегда лукав,
Он лгал, убивал за злато, измену в душе храня.
Так бойся древних заклятий, коль вздумал предать меня,
И сделай лицо как камень, чтоб тяжкий вынести стыд.
Ведь тот, кто спорит с богами, кто им в небесах грозит,
Не должен на поле битвы дрожать, ощущая страх».
В руке его меч взметнулся, блеснул в четырех стенах,
И снова обрушил Сигурд о наковальню клинок,
И снова в тусклых обломках рассыпался меч у ног
На груду золы и сора. А Сигурд дом кузнеца
Безмолвно покинул, как прежде, и в залу вошел дворца.
Он радостен был в тот вечер, казался всех веселей,
И, лишь наступило утро, он мать отыскал скорей.
«Скажи, где меча осколки, что ты собрала наконец
Ночью на поле битвы, где мертвым пал мой отец?
И в горе и в счастье умела ль ты их для меня сохранять?
Куда ты их положила?» И, плача, ответила мать;
«Ты сердишься, Сигурд, сын мой! Не знаю я, что с тобой.
Ты с матерью гневен, я же покорна тебе душой!»
«Нет я не гневен, — сказал он, — но дни растут, как стена
Меж душой моею и делом, — и рухнуть должна она.
Тебе ль моих глаз бояться? Как меч запретным клинком
Лежит меж губами влюбленных, поклявшихся на нем, —
Так блещет мой взор горящий, наследство предков моих,
Затем что в нем пламень боя, который покуда тих.
О мать, дай меч скорее, тот, что Сигмунд тебе вручил».
«Я дам его, — мать сказала, — чтоб ты меня похвалил,
Узнав, что я сохранила его, надежду тех дней».
Взяла она за руку сына, и Сигурд пошел за ней
Туда, где женщин богатства лежат под охраной замков.
Ключ она повернула и прочь отвела засов.
Там были и шелк, и пурпур, и золотая парча.
И вот — в руках материнских он увидел осколки меча.
Их ржавчина не пятнала, и ярко сверкнула опять,
Как прежде у Вольсунгов в залах, бесценная рукоять,
92 Антология новой английской поэзии
В глазах властительных ярлов отражавшая блеск камней,
Но Сигурд в ответ улыбнулся и сказал: «О мать королей,
Хорошо сберегла ты меч мой, зеркало многих дел,
Надежду многих свершений, чтоб я отныне владел
Наследием моих предков и тем, чего хочет рок.
Прекрасно твое храненье, но теперь ему вышел срок.
Пусть будут слиты осколки, услышат ветер войны,
Сверкая сквозь Одина тучи, как солнцем светя с вышины,
Когда, низвергаясь в бурю, ударит тяжелый гром.
Они ниспровергнут троны, войну истребят кругом,
Развяжут узлы предательств полу ночною порой.
Они сияли ночью и будут сиять с зарей.
Они собирали бурю — они разнесут облака,
Они добывали золото и будут блестеть века.
Они кончали повесть и писали рассказ о былом,
Они видели гибель народов и жить будут в слове людском,
Богов они ниспровергали и будут их вновь беречь».
И мать услыхала, как Сигурд из рук ее вынул меч.
Он поцеловал ее тихо, но она молчала в ответ.
Таким он был гордым и сильным, такой был в лице его свет,
Так был он похож на бога, что долго среди кладовой
Стояла она. Так путник, идущий горной тропой,
Вдруг видит восход светила там, где снегов белизна,
И, пламенем озаренный, стряхает остатки сна.
Весь мир становится светлым, дороги бегут, маня,
И алые полосы тают в широком разливе дня,
Он забывает сумрак, пустынной луны лучи
И залу с желтоватым и тусклым огнем свечи.
Так средь своих сокровищ стояла безмолвно мать,
А Сигурд шел торопливо, чтоб Регина видеть опять.
Кузнец стоял на пороге, и прыгало пламя за ним.
Он выглядел маленьким, мрачным; не молвил он, —
нелюдим, —
Потомку Вольсунгов слова, не посмотрел веселей,
Покуда меча не увидел, осколки старинных дней.
Тогда лишь заговорил он: «Ты просишь этот клинок?
Отца твоего сгубил он, на род твой гибель навлек,
Его я сковал когда-то, в нем гнев богов обретешь».
И Сигурд ответил: «Если ты вновь мне его скуешь,
Он будет мне верным другом, и я не расстанусь с ним.
УИЛЬЯМ МОРРИС
93
Но если, питая зависть, ты сделаешь меч тупым,
Знай — норны рука подъята, и чаша уже полна.
Нет, больше ты лгать не будешь, хоть лжи душа отдана.
И как бы ты ни стремился весь мир свой перевернуть
И, золото отвергая, к смиренью вести свой путь,
Утишить злобу, убийство и тем победить скорей,
Ты слишком раскаялся поздно, не верю речи твоей.
Клянешь ты золото, мудрость и примешь проклятие сам.
Тобою сказано это, я вторю твоим словам.
Ты обречен отныне. С тех пор, как ты показал
Мне мир уже миновавший, я верить в грядущий стал.
Горе кустам колючим, стене, помешавшей мне,
Я в путь отправлюсь немедля. Я тороплюсь вдвойне,
Чтоб змей не успел подохнуть. Спеши на меха налечь,
Из этих осколков славных мне новый скуешь ты меч.
А коль не исполнишь просьбы, я все ж остаюсь на своем,
Твой брат обречен на гибель, я буду владеть мечом,
Который убьет дракона и клад отыщет средь скал».
Мрачней становился Регин. «Ты прав, — он отвечал, —
Судьбы никто не изменит. И этим мечом герой
Погубит всю мою хитрость, как отняли боги покой,
Совсем не знал об этом, грядущее в тьме лежит,
Но меч твой убьет дракона и многое совершит,
Пока тебе не изменит в одну роковую ночь,
И как ты ни велик и ни светел, но все ж — убирайся прочь,
Во мне уж растет обида. И может пролиться кровь,
Восстанет былая сила — ее не будет вновь,
Когда, тебя учивший, исчезнет из мира людей.
Ты гневен. Сдержись, покуда не станет судьба ясней.
В моей западне сам Один не хмурил так лица.
Уйди, не то наше дело не довести до конца.
После заката солнца ко мне ты придешь опять,
Когда луна апреля над маем будет стоять».
Почувствовал Сигурд в сердце минуты смутной борьбы.
Не гномов он боялся, не страшных путей судьбы,
Но сердце дружило с рукою, и был вконец утомлен
Он гневом богов, их презреньем и жаждой к наживе он.
Упали в бессилии руки, таил смущение взор,
А Регин стоял на пороге, глядел на него в упор.
Глядел на него, но не видел, глаза его были грустны,
И жадность покинула сердце, он был — как тень старины.
94
Антология новой английской поэзии
Ушел вместе с норнами Сигурд, и вечер был золотой,
И сладко в апрельской ночи пел птичий народ лесной,
Луч жизни лег Сигурду в сердце, с ним радость
бессонных дней,
Неназванное желанье, предвиденье скрытых вещей,
Красивый и полный счастья, он шел в свой родимый край.
И было тогда полнолунье и светлый месяц май.
Он к Регину возвратился весенней зеленой порой.
Кузнец стоял возле горна, сжимая молот рукой,
Как призрак дней отошедших, каких не вернуть назад.
Казался он слабым, усталым, и тусклым был его взгляд,
Узревший Сигурда славу, сверканье его очей,
В которых он видел отблеск горячих своих углей.
«Привет тебе, Вольсунгов отпрыск, — он молвил, —
я сделал, что мог.
Ты пожелал, я трудился, и вот роковой клинок».
И Сигурд увидел лежащий свой меч в остывшей золе,
Который сверкал как солнце средь туч в предвечерней мгле.
Была рукоять тяжелой, а сталь мерцала слегка,
Струящееся пламя текло вдоль его клинка,
Стирая мудрые руны, что вырезаны на нем.
Ни слова не молвил Сигурд, нагнувшийся за мечом,
Но губы его шептали, какую-то мысль храня,
Клинком, в руках просвистевшим, замкнул он кольцо огня,
Ударом он наковальню как будто хотел рассечь,
И радостно после крикнул — и кверху свой поднял меч,
Как будто гордясь пред миром, что, не зазубрив меча,
Рассек он наковальню, одним ударом сплеча.
И Регин запел под арфу, стараясь все рассказать:
«Гнев Сигурда раз уж ковал я, и выкован он опять.
Лишь я мог это сделать, лишь я и дерзнул один
Сказать, чтоб он вышел в гору, к скале средь нагих вершин.
Ах, если бы Сигмунда сыну знать то, что ведомо мне,
Настало б иное время, и добрым стал мир вполне.
Забылось бы все былое, томительная старина,
Надежда, что умирает, пустыня, что сожжена,
Чтоб каждый зимой услышал, что близок весенний свет,
И, как росток, прорывался в тот мир, что листвой одет,
Не стала б мудрая старость блуждать среди голых скал,
Для светлых очей героя день подвига б засиял.
УИЛЬЯМ МОРРИС
95
Что если б Вольсунгов отпрыск тот подвиг мог совершить,
Как вся бы их жизнь потускнела — им стало бы нечем жить».
Стоял Сигурд-Вольсунг, слушал звучание арфы той.
Но говорили струны иначе с его душой.
И мир его был далеко от того, что думал гном,
От бесцельной его дороги, ладьи со сбитым рулем.
Сказал он Регину: «Будет исполнена воля твоя.
Я принял отцовскую силу; тебя же наполню я
Всей мудростью и всем златом, пройдя дорогой своей,
Затем что меня не предал, что меч всех других сильней».
Ни слова не молвил Регин, но головой поник,
Как тот, кто исполнен думы; вдруг голос его возник.
Он — мастер-кузнец — воскликнул: «Твой «Гнев»
высоко занесен,
Рассек он великую тяжесть, но срежет и волос он.
Пойдем и его испытаем». Так вышли они вдвоем.
Месяц лежал на речке, а брод сверкал серебром.
Они подошли к потоку. Стремительным был поток...
Регин в теченье бросил расчесанной шерсти клок,
Шерсть билась в водовороте, пока меча не нашла,
И, словно вода, свободно разрезана им была.
Тут громко воскликнул Регин: «Работа моя хороша.
Теперь начинается дело, которого ждет душа,
Ты выйдешь на славный подвиг, я буду всегда с тобой,
«Гнев Сигурда» не дремлет, и близок час роковой».
В ткань золотую меч тот они завернули потом
И нитями мира связали, — нельзя ведь было клинком
Явить его небу, солнцу, веселому свету дня
Иль ярким факелам зала, — до срока во тьме храня.
Перевод Вс. Рождественского
«О ковке меча» — глава из поэмы «Сигурд Волъсунг», излагаю-
щей древнескандинавское сказание о Вольсунгах (Нибелунгах).
Норны — богини судьбы в древнескандинавской мифологии.
96
Антология новой английской поэзии
МАРШ РАБОЧИХ
Что за гул, что там за звуки? Что звенит у всех в ушах,
Словно ветра гуд в долине, бурю мчавшего в горах,
Словно волны океана, нагоняющие страх?
Рать народная идет.
Путь куда лежит, откуда? Кто они, кого спросить?
Где, меж адских врат и раем, уготовано им жить?
Можно ль их купить за деньги? Будут верно ли служить?
Гул меж тем идет, идет.
Слышишь, вот удар громовый!
Вот и солнце! Свет багровый:
Гнев, надежда, символ новый.
Рать народная идет.
Прочь от горя, прочь от муки, к счастью, к радости идут.
Целый мир для них жилище, вся земля для них приют.
Попытай, что стоит сделка, если купишь ты их труд,
Время тоже ведь идет.
То — они, что строят домы, ткут одежду, жнут хлеба,
Превращают горечь в сладость, наполняют погреба.
Все — тебе, сегодня, вечно. Где ж награда для раба,
Пока рать его идет?
Слышишь, вот удар громовый!
Вот и солнце! Свет багровый:
Гнев, надежда, символ новый.
Рать народная идет.
Много сотен лет протекших был их труд и слеп и глух,
В горе не было надежды, радость не ласкала слух.
Лишь теперь призыв услышан, с ветром клич
пронесся вдруг.
И вот рать уже идет.
Богачи, дрожите, бойтесь! Грозных слов шум полон тот:
«Мы трудились вам и смерти; бой теперь иной пойдет.
Люди мы, и будем биться за достойный жизни ход,
Наша рать вперед идет».
УИЛЬЯМ МОРРИС
97
Слышишь, вот удар громовый!
Вот и солнце! Свет багровый:
Гнев, надежда символ новый.
Рать народная идет.
«Значит, бой? Хотите ль гибнуть, как валежник от огня?
Или мир? Так будьте с нами, тем надежду сохраня.
Жизнь встает! И вы живите. Не погаснет светоч дня:
Ведь надежды рать идет.
Мы идем, мы, люд рабочий, и тот гул, что встал во мгле, —
Это битвы шум, несущий нам свободу на щите,
Наше знамя ведь надежда всех живущих на земле,
С нами мир вперед идет».
Слышишь, вот удар громовый!
Вот и солнце! Свет багровый:
Гнев, надежда, символ новый.
Рать народная идет.
Перевод В.Исакова
ДЖЕЙМС томсон
(1834—1882)
ГОРОД СТРАШНОЙ ночи
(Отрывки из поэмы)
То город ночи; смерти, может быть,
Но ночи, без сомненья, тьмы ночной
Дыханье дня не может в нем сменить,
Ни утро с оживляющей росой.
Луна и звезды светят там с презреньем,
Его обходит солнце посещеньем,
Не то растает он с ушедшей тьмой.
Растает он, как будто сон ночной,
Что днем еще в уме больном живет,
Терзая сердце смертною тоской.
Но если сон все тот же настает
Сквозь всю неделю и недели эти
Из года в год приходят, кто на свете
Отличье сна от жизни разберет?
Ведь жизнь есть сон, чьи тени в свой черед
Приходят снова, ночью или днем,
То днем, то ночью, в месяц раз иль в год,
То вовсе сгинут, мы же признаем
В возврате их, в движении фатальном
Порядок некий, ряд же смен — реальным:
Так память наша действует во всем.
Тот город с юго-запада — рекой,
Морской лагуной с севера омыт,
Что в берег бьет соленою волной,
Там солончак в лучах луны блестит
На сотни миль, мхи, каменные горы;
А над рекой мостов и дамб узоры,
И путь по ним в предместия лежит.
ДЖЕЙМС томсон
99
Он занял вширь покатый склон луки,
Его предел — изогнутый отрог,
Что поднялся в двух милях от реки,
На запад и на север без дорог
Пустыня, гор гигантские громады,
Шумят в ущельях темных водопады;
С востока — море, полное тревог.
Тот город не разрушен, хоть руин
Остатки есть гигантские, веков
Забытых след, и есть среди долин
Обломки жалкие построенного вновь.
Вдоль улиц там огни, но ни единый
Не вспыхнет луч свечи или лучины
Навстречу тьме из окон тех домов.
И фонари в беззвучности горят
Средь пустоты и пагубнейшей тьмы,
Где, как могилы, здания молчат.
Гнетет молчанье чувства, и умы
Наполнил страх отчаяния ядом.
Мертвы иль спят там жителей мирьяды,
Иль в бегстве от неведомой чумы.
И как на кладбище среди гробниц
Лишь плакальщик вам встретится порой,
Так там; и взор расширенных зениц
Их слеп, как в масках каменных, стопой
Тяжелой, в рок закутаны, блуждают
Или сидят и скорбно размышляют
В бессонный час с поникшей головой.
Там мало жизни, мало молодых,
Но встретишь и дитя по временам...
Дитя! Коль здесь хромых или слепых
С рождения прискорбно видеть нам,
Калек без юности, назначенных к мученьям,
Как сердце не замрет от сожаленья,
Найдя дитя, блуждающее там?
100
Антология новой английской поэзии
Они друг с другом редко говорят,
Но шепчут про себя. Их скорбь, на дне
Души живя, родит безумья яд,
И если вопли вырвутся вовне,
Никто на них не обратит внимания, —
Лишь тот, кто жертвой злого обаянья
Такого ж стал и стонет наравне.
То город ночи вечной, но не сна;
Там сон бежит усталых дум и глаз,
Часы ползут как годы, и темна
В нем ночь как ад бездонный; каждый час
Сознанье держит в страшном напряженье,
Порой бывает миг оцепененья,
Но после боль сильней во много раз.
Надежду оставляет, кто войдет;
Уверенность, пока их ум здоров,
Одна отраду в муках им дает,
Уверенность, что смерть в конце концов
Не вечно ждет, желанная годами,
А медлит лишь с простертыми руками
Им дать глоток из чаши вечных слов.
Густеет мрак в огромных сводах храма,
Кой-где луны косой и мутный блик.
И все молчит, ни дыма фимиама,
Ни шепота молитв, ни духовник
Не скажет речь, ни пенья, ни органа;
Алтарь без свеч, как будто в мгле тумана.
У серых стен, а также у колонн
Стояли люди, многие лежали
В углу, ушедши в думу или сон.
Их многочисленными бы признали
Лишь в городе, где можно всех людей
По пальцам перечесть средь площадей.
И каждый ждал в молчании глубоком,
Что будет там, боясь себя отвлечь
От мрачных дум, ему сужденных роком.
ДЖЕЙМС томсон
101
Но с кафедры торжественная речь
Вдруг раздалась, два глаза заблистали
Огнем, какого в жизни мы не знали.
Горели там под мощным строгим лбом
Два глаза нестерпимых и упорных,
И головы огромен был объем.
Как сильный ветер рощу елей черных,
Людей угрюмых, будто вросших в пол,
Могучий глас в движение привел.
— О братья скорби! тьма и тьма без брега.
О ты, борьба с потопом без ковчега!
О призрачные путники ночей!
Моя душа бессветными годами
Вся истекла здесь кровью как слезами
За вас. О тьма, без счастья и лучей!
Изныло сердце вашими скорбями,
И ваша боль моею стала; с вами
Меня гнетет и губит тот же рок.
Я изучил высоты и глубины
Вселенной всей с надеждою единой:
Найти исход для скорби и тревог.
И я принес вам истинное слово,
Свидетель — все, от мертвых до живого,
О счастье весть благую: Бога нет!
Не этот дьявол волей провиденья
Нас бросил в жизнь, и не для услажденья
Его злой воли терпим столько бед.
То лишь обман глубокий сновиденья,
Тот вышний дух с желаньем и сужденьем,
Кого за жизнь, нам данную, клянем,
Клянем за то, что жизнь не в нашей власти
В могиле скрыть от горя и несчастий,
Убив ее отравой иль ножом.
Жизнь — это все, что вытерпеть должны мы,
За ней покой придет неотвратимо.
Уснем и не воскреснем для скорбей.
102
Антология новой английской поэзии
Мы только станем жертвой разложенья,
Чьи атомы всосутся вновь в растенья —
Чрез землю, воду, воздух — и в людей.
Мы кончим так. Наш род многовековый,
Закончив цикл, уступит место новой
Породе некой, с собственной судьбой.
Мильоны эр прошли до человека,
Мильоны эр пройдут и после века,
Когда с земли исчезнет род людской.
И пред законом мира мы колени
Преклоним здесь, который исключений
Не сделал нам ни в злобе, ни в любви.
Коль жаба в шкуру гнусную одета,
А мощный тигр блестит красою, — это
Любовью, злом, как хочешь, назови.
Материя живет всегда в боренье
Несметных форм, и в общее сплетенье
Связует их взаимодействий нить.
Все силы, время, лишь наступят роды,
Идут на помощь, власть самой природы
Не может дня рожденья изменить.
Во всей вселенной даже нет намека
На зло, добро, проклятье, милость рока,
Одна необходимость только в ней,
Отмеченная тайны черным знаком,
Одетая для нас глубоким мраком,
Одно движенье призрачных теней.
О братья скорбной жизни, быстротечных
Немного лет дадут нам отдых вечный,
Ужель не вынесем мы этих лет?
Но если жить кому нет больше мочи,
Тот может жизнь пресечь, когда захочет,
И не бояться вновь увидеть свет. —
И речь его органом прозвучала
И замерла под сводом, как струна;
ДЖЕЙМС томсон
103
Мелодия, что счастье обещала,
Как реквием, печальна и нежна.
Стояли все, как тени полуночи,
И думали -«пресечь, когда захочет»-.
Стояли все, как тени полуночи,
Как бы вникая в смысл ужасных слов:
«Тот может жизнь пресечь, когда захочет»
Иль думая услышать что-то вновь.
Вдруг острый крик, как молния из тучи,
Прорезал тьму, надрывный и плакучий:
— Увы, он правду, правду нам изрек!
Нет жизни нам за крышкой гробовою,
Нет Бога; зла, добра не знает рок, —
Но этого ль я жажду всей душою?
Один лишь шанс мне дан из тьмы веков —
То жизни срок, прекрасной несказанно,
Успех и блеск возвышенных умов,
Жена с семьей, любовью осиянной;
И общество, блестящее умом,
И мир искусств с его очарованьем,
Природы мир таинственный кругом,
Согретый нежным творчества дыханьем;
И радость видеть близких нам расцвет,
Беспечность детства, юности сверканье,
Победы, напряженность зрелых лет
И просветленной старости сознанье;
И сказочная быль былых времен,
И высшая людей прерогатива:
Сквозь изменений, следствий миллион
Весь мира план прослеживать пытливо.
Про то не знал я в прежние года —
И прошлое зияет пустотою;
И не вернется шанс тот никогда —
И будущее скрыто будет тьмою,
104
Антология новой английской поэзии
Я этот шанс использовать не смог.
Насмешка и обман! Но от желанья
Разумной жизни так я изнемог,
Что жажду смерти, как благодеянья.
Смесь желчи с ядом — жизненным вином,
А полдень жизни был ночным кошмаром,
Что хуже лет утраченных; на чем
Утешусь я, расставшись с высшим даром?
Слова об утешении — пустяк:
От слова зло в добро не превратится.
Жизнь есть обман, а смерть — бездонный мрак, —
Гляди прямей отчаянью в глазницы, —
Звучала речь из правого придела
Неистово и резко под конец;
Ответа не было, печаль их не посмела
Словами вырваться из страждущих сердец.
Тогда сказал оратор со слезами
Задумчиво-печальными словами:
— Все это так, несчастный, бедный брат.
Конечно, в жизни нет у нас отрад,
Но ведь она пройдет без возвращенья,
Не знали до рожденья мы о ней,
Не будем знать, став жертвою червей, —
И эта мысль дает мне утешенье.
В предместье северном я раз бродил,
Пройдя глухими узкими тропами,
И путь туда извилист, темен был,
Как дно ручья под плотными ветвями;
Туманный свет, все тускло и темно,
И юг бледнел, как мутное пятно.
Я шел налево темною тропою,
Едва плетясь по глине; до костей
Промок, идя под влажною листвою;
Изныли ноги, гнулся я сильней,
ДЖЕЙМС томсон
105
Весь изнурен усталостью глубокой:
Я ряд ночей бродил там одинокий.
Шагов чрез сотню я заметил вдруг,
Что кто-то полз по грязи средь дороги;
Казалось — зверь израненный, от мук
Стонал — что шаг; вытягивая ноги,
Толкал себя, цепляясь за бугры,
Чтоб умереть в тепле своей норы.
Увидел я, когда его догнал,
Что это человек; прервав движенье,
Он на руку оперся и привстал,
Приподнял взор и будто в раздраженьи
Отбросил пряди длинные волос,
Запачканные в глину и навоз.
Свирепый лик с кровавыми глазами,
Позор и посрамление людей!
«Мой клад! — взревел с дрожащими губами. —
Вы деньги бросили, вино, друзей,
Чтобы отнять мой самый клад священный,
Найдя мой ключ к дороге сокровенной.
Вы думали, я слаб и уступлю;
Но вот мой нож отравленный, мгновенно
Умрете вы, как в грудь его вдавлю,
Фальшивую и жадную. Измена!
Я вылью фляжку, сделайте лишь шаг,
И ссохнется, как снятый с корня злак».
Вдруг изменивши голос: «Пощадите!
Подумайте, единственный он мой,
В нем пользы вам не будет, не ищите,
Ищите лучше путь особый свой:
Пройдет ли Бог иль смертное творенье
Другого путь в обратном направленьи?
На тяжкий труд могу лишь намекнуть:
Там позади расходятся дороги,
Отметил струйкой крови я свой путь,
106
Антология новой английской поэзии
Свой каждый шаг; изныли руки, ноги,
В костях и в мышцах весь я изнурен,
Что шаг, то боль, рыдание и стон.
Но мысль моя на верный путь напала —
Искать златую сорванную нить,
Что с настоящим прошлое связала,
Коль путь у вас особый, может быть...»
И я сказал: «Уйду, лишь вы скажите,
Куда ведет конец той чудной нити?»
«Не знаете! — с презреньем свистнул. — Зря
Боялся вас. Ведет она обратно
Из тьмы ночей, где не взойдет заря,
Чрез дебри, глушь пустьши необъятной,
Сквозь мрак времен, где ужас бьет волной,
К невинности эдемской в рай земной.
И стану я ребенком чистым, нежным,
Каких качает на коленях мать,
Без прошлого, любимым, безмятежным,
И если б он меня мог увидать
Таким, он скрыл лицо б от омерзенья,
Потом кричал, не зная утешенья».
И он пополз, и, стоя, думал я,
Смахнув с лица обрывок паутины:
Он мог вернуться в мрак предбытия,
Проживши жизнь едва до половины,
Растаяв в недрах вечных тех ночей,
Что вне законов жизни и людей.
Но что за смысл через врата рожденья
Идти к забвенью, тяжкий путь борьбы,
Когда путь смерти легче, без сомненья.
Таков закон, коль есть он у судьбы:
Что не было, то может появиться,
Но бывшее уже не повторится.
Перевод Е.Тарасова
ОЛДЖЕРНОН ЧАРЛЬЗ СУИНБЕРН
(1837—1909)
ПЕРВЫЙ ХОР ИЗ «АТАЛАНТЫ В КАЛИДОНЕ»
Когда зиму настигнут весны посланцы,
Месяцев мать в просторах полей
Полнит рощи, где ветра танцы,
Лепетом листьев и дрожью дождей;
И влюбленный соловей яснокрылый
Уж почти позабыл о своем Итиле,
О фракийских судах, о толпе чужестранцев,
О бденьи безмолвном, о скорби своей,
С луком тугим приходи и с колчаном,
Совершенство, богиня сияющих дней.
С шумом ветра и рек журчаньем,
С рокотом вод и силой своей.
Сандалии туже стяни ремнями
Над прекрасными, быстрыми стопами,
Ибо рдеет восток, меркнет запад печальный,
Над стопами дня, над стопами ночей.
Где найдем мы ее, как воспоем ее,
Вкруг колен ее руки сомкнем и прильнем?
О, если б ринулось сердце, встречая огнем ее,
Мощью грозных потоков или огнем!
Ибо звезды и вихри для девы света —
Как одеянья, как песни поэта,
Ибо звезды, взойдя, окружают кольцом ее,
Вихри песнь ей поют в бушеваньи своем.
108
Антология новой английской поэзии
Ибо вьюги и бури зимы миновали,
И прошло это время снегов и грехов,
Этих дней, что любимых сердца разделяли,
Когда день убывал, ширя ночи покров;
Эти дни, словно горе былое, забылись,
И морозы убиты, цветы зародились,
И — цветок за цветком — весна наступает
В перелесках зеленых и в чащах лесов.
Камышом покрываются вздутые воды,
Ноги путников вязнут средь трав молодых,
Тихо свежее пламя юного года
Льется с листьев на цвет и с цветов на плоды.
И цвет и плод — словно злато и пламя,
И свирель вместе с лирой слышна над полями,
И копытце сатира дробит мимоходом
Плод каштана под сенью деревьев густых.
Пан при свете дневном, Вакх во мраке вечернем,
Быстроногой лани быстрей,
Преследуют с пляской, поят восхищеньем,
Бассарид и менад — лесных дочерей.
И как губы, что радость таят, улыбаясь,
Так же нежно смеется листва, расступаясь,
То скрывая, то вдруг открывая зренью
Бога в пылкой погоне, беглянку среди ветвей.
С кудрями вакханки плющ ниспадает
На брови, скрывая очей ее свет;
Виноградная ветвь, соскользнув, обнажает
Ее грудь, часто дышащую в листве;
Виноград ниспадает под тяжестью листьев,
Но, весь в ягодах, плющ цепляется, виснет,
К блестящим телам, к ногам прилипает
Юной лани и волка, бегущего вслед.
Перевод Вл.Зуккау-Невского
Итил — юноша, превращенный в ласточку, после чего его под-
руга Филомела была превращена в соловья (греч. мифология).
ОЛДЖЕРНОН ЧАРЛЬЗ СУИНБЕРН 109
ВТОРОЙ ХОР ИЗ «АТАЛАНТЫ В КАЛИДОНЕ»
До начала веков и дней
Сошлись человека творить
Время с слезами очей,
Грусть, чей сосуд разбит,
Радость, дитя страданья,
Лето, чья жизнь отцвела,
Память, небес даянье,
Безумье, исчадие зла,
Сила без рук для ответа,
Любовь, что живет только день;
И ночь, тень света,
И жизнь, смерти тень.
И взяли великие боги
Огонь и слез жгучий след,
Песок, где скользили ноги
Быстро бегущих лет;
И моря прибой и громы,
И прах создающей земли,
И формы вещей, чтоб в домы
Рожденье и смерть вошли.
Трудились, смеясь и рыдая,
Творили, кляня и любя,
От жизни к жизни кидая
Меж смертью и смертью скорбя,
Весь день и всю ночь и все утро,
Чтобы силы огонь не потух,
С печалью глубокой и мудрой
Человека священный дух.
От юга и севера встав,
Сходились они как на бой, —
Дыханьем овеять уста,
Наполнить водою живой.
Сотворили и речь и зренье
Для желаний его души,
И время для мысли и бденья,
И время служить и грешить.
110 Антология новой английской поэзии
Дали свет, чтобы путь был ясней,
Любовь, наслажденья ключи,
Красоту, и длительность дней,
И ночь, и сон в ночи.
Он в муках рождает слово, —
Палящий огонь в устах,
Луч в сердце желанья слепого,
Предвиденье смерти в глазах.
Он ткет, но одеждой — презренье,
Посев не взойдет зерном,
Его жизнь — мимолетное бденье
Меж прошлым и будущим сном.
Перевод В.Исакова
ПЕСНЯ ВРЕМЕН ПОРЯДКА
1852
Вперед через мели к волнам.
Крепнет ветер соленый, ревет;
Преследуя нас по пятам,
Подгоняет смерть вперед.
Кандалами прибой звенит,
Гребни пены бегут вдали,
И встает, и растет, и гремит
Набухающий с моря прилив.
Над вершинами желтых скал
Полный колос нивы гнут;
Вперед! Хоть смерти оскал
Осклабился сквозь волну.
Привет лихой непогоде,
Валам, что борта громят.
Трое нас в море уходит,
И рабов стало меньше тремя.
ОЛДЖЕРНОН ЧАРЛЬЗ СУИНБЕРН 111
Вперед в просторы морей,
Где не словят нас короли.
Земля — владенье царей —
Мы ушли от владельцев земли!
Там сковали цепи свободе,
Там подачками куплен Бог.
Трое нас в море уходит,
И в тюрьме не докличутся трех.
Проклятье продажной земле,
Где разгул разбойных пиров,
Где кровь на руках королей,
Где ложь на устах у попов.
Не смирить им вихрь на свободе,
Не подвластны ярму их моря!
Трое нас в лодке уходит,
Порванной цепью гремя.
Мы кровавый вскинули флаг,
Полинял он уже и поблек.
Но сожмется разжатый кулак,
Вспыхнет тлеющий уголек.
Мы причалим снова к земле:
В кандалах будет Папа грести,
Бонапарте-Ублюдок в петле
Будет пятками воздух скрести.
Если Пастырь святой кличет волка
И король свои режет стада,
Значит, Стыд там уснул надолго
И Вера не знает стыда.
И покуда протрут глаза
Тем Кайенна, тем Габсбургский хлыст —
Мы научимся петли вязать
И затянем потуже узлы.
112
Антология новой английской поэзии
Свищет дождь, и молния блещет,
Освещая буйство морей.
Пусть веселое море нас хлещет
Пеной сладко-соленой своей.
Прямо в зубы лихой непогоде
Мы уходим, цепью гремя;
Коль троих ненависть сводит, —
Рабов — меньше тремя.
Перевод Ивана Кошкина
Ублюдок (Bastard) — незаконнорожденный — прозвище
Наполеона III.
AVE ATQUE VALE
(Памяти Шарля Бодлера)
Что взять мне — роз иль лавра, или руты,
О брат мой, чтоб осыпать твой покров?
Или морских задумчивых цветов?
Или простую выберешь траву ты,
Какую сонные дриады ткут,
Когда дожди прохладу разольют?
Иль, может быть, тебе доставит радость
Земных твоих пристрастий томный след, —
Тропический, полуувядший цвет,
Таящий горечь лета, но и сладость,
Какой превыше нет?
Ты знал, певец, томительные дива
Иных небес и мощь иных светил;
Ты слухом всплески смутные ловил,
Что бьют в лесбосский берег сиротливо,
Волны волне бесплодный поцелуй,
Недоуменье горестное струй:
Где тот утес и где ее могила?
Бесстрастны, как лобзания ее,
Валы, сомкнувшись, бьют в ее жилье;
Слепых богов безжалостная сила
Объемлет бытие.
ОЛДЖЕРНОН ЧАРЛЬЗ СУИНБЕРН
ИЗ
Ты созерцал и тайную усладу,
И горести, сокрытые от нас:
И пыл любви, и зацветанья час.
Когда росток чудесный, полный яду,
Вскрывается, незримо для других,
Ты видел всход посевов мировых,
Безмерный грех, безмолвье наслаждений
И смутных снов колышущийся бред,
Тот, что мрачит в глазах у духов свет;
И в каждом лике созерцал ты тени,
Возмездья горький след.
Бессонный дух, ты жаждал не тревоги
И не любви — ты жаждал только сна.
Теперь, когда настала тишина,
И мрачные тобой владеют боги
Аида, и умолк ты навсегда, —
Теперь любовь не причинит вреда,
И вырвано у наслажденья жало,
И зев его — без пены и клыков,
И дух без содрогания готов
Отпасть от плоти, словно бы отпала
В ночи роса с цветов.
Свершилась жизнь; конец с началом слиты
Для тех, кто за пределами конца.
О сомкнутая плотно длань певца,
Уж не познаешь от плодов земли ты,
От пышных пальм и творческих тревог;
Тебе — лишь прах и тисовый листок.
И вы, глаза, которых не разбудит
Немого дня бесчувственный восход,
Которых ночь перстами не сомкнет,
Глаза без мысли, спите, и да будет
Вам светел неба свод.
Теперь, когда ушли во мглу тумана
Стремленья, сны и отзвуки тревог,
Нашел ли ты пристанище у ног
Любимой, бледной женщины-титана,
Что на земле мечту твою влекла —
114
Антология новой английской поэзии
Под сенью горделивого чела,
У груди непомерной и спокойной,
В недвижности, заворожившей взор,
Во мгле тяжелых кос, что до сих пор
Хранят дыханье древней чащи хвойной,
Где стонет ветер гор?
Какие там исполнились виденья?
Какие всходят травы и цветы
И что собрал причудливого ты?
И есть ли там восторги и сомненья
И горький смех? И жизнь? Добро и зло?
И тускло там в полях или светло?
Родит ли сумрак те же там растенья,
Иль в корни прорастают семена
В низинах, где и солнце, и луна,
И звезды немы? Или — без цветенья
Та мертвая страна?
Увы, хотя за песнею крылатой
Твоей, певец, летит мой быстрый стих,
И по следам крылатых ног твоих, —
Лишь злого смеха смутные раскаты,
Безмолвных стражей смерти злой укор,
Во мгле мелькнувший Прозерпины взор,
Рыданий отзвук, слабый, приглушенный,
Пустых очей, померкших, тяжкий сон,
Да бледных уст последний, смертный стон, —
Вот все, что ловит дух настороженный.
Что видит, в смерти, он.
На крыльях слов не взмыть нам за тобою,
Ни в мысли, ни в молитве не взлететь.
Ты — воздух, вихрь. Что пользы в даль глядеть,
Слепящую пустынной пустотою?
Но дух мечты, фантазией влеком,
Спешит, как ветер, вслед за огоньком, —
За мертвым вслед, его не обретая.
Быстрей мечты, обманывая нас,
Летит огонь, — и вот уж он угас,
И чуткий слух слабеет, тьма густая
Окутывает глаз.
ОЛДЖЕРНОН ЧАРЛЬЗ СУИНБЕРН
115
Не ты, не ты в полете быстрокрылом,
А лишь напев души твоей больной,
Лишь отсвет духа, свиток потайной —
Теперь мои, но смерти не по силам
Меня с твоею песней разобщить.
Дано твоим напевам огласить
Осиротевшей музы храм печальный,
И им — привет, порыв в немой тоске,
Как если б кто-то руку сжал в руке,
Как если б хор унылый, погребальный
Раздался вдалеке.
И я стою, как некогда стояли,
Когда землей завален был костер,
И надрывался плакальщиков хор,
И возлияние богам свершали;
Стою и без молитвы и без слов
Неведомых приветствую богов,
И приношу им мед и ароматы,
И от плодов, посильно, и от лоз
Земли суровой, той, где я возрос,
И на могилу, как Орест когда-то,
Бросаю прядь волос.
Но, не сражен предательской рукою,
Не царь, во прах поверженный, чей пыл
Когда-то Трою в пепел превратил,
Лежишь ты, не оплаканный слезою,
Какую люди в мире этом льют;
Не слышно слез, что сладостно текут
Над книгою священного поэта.
Орест с Электрой в скорби не поник,
Но, урны опрокинув, в этот миг
Рыдают музы вечности и света,
И грустен бога лик.
Затем что он, в своей священной силе
Нещедрый к нам, томящимся в ночи,
Являет редко чар своих лучи
В сердцах открытых и в устах, что впили
Слепительных звучаний жаркий пыл.
116
Антология новой английской поэзии
Тебя он горьким хлебом накормил,
Из горькой напоил тебя он чаши;
И все же ты его воспринял дар,
И дух твой опалил его пожар,
И сердце утолил твое, кто в наши
Сердца вселяет жар.
И ныне он, источник песнопенья
И всех светил, нисходит, о певец,
Вплести свой лавр в терновый твой венец,
Спасти твой прах от тлена и забвенья.
Священным сердцем горестно скорбя,
Он, видящий и знающий тебя,
Болеет по скончавшемуся чаду,
Святит своей нездешнею слезой
Уста немые, взор угасший твой
И с неба льет сиянье и усладу
На вечный твой покой.
И кто-то с ним скорбит во мгле Летейской
И слезы льет, — она, Венера, та,
Чей дом — пещеры мрачной пустота,
И что была когда-то Цитерейской,
Чей замер смех божественный давно,
Кому небесной зваться не дано,
Кто только призрак темный, небожитель.
Ты стал ее добычею второй:
Греховным телом, чарами, игрой
Ты завлечен в пустынную обитель,
Где падших бродит рой.
Священный жезл, послушен славословью,
Не прорастет, и к свету не вернуть
Того, кто сломлен, чья бесплодна грудь
И чьи глаза измучены любовью.
Ни помешать, о друг, и ни помочь;
От песен наших не светлеет ночь
Твоей кончины, жизнь не расцветает.
Но я принес и плющ, и дикий мак
И дикой песней оглашаю мрак,
Где белая мечта тебе сплетает
Незримый саркофаг.
ОЛДЖЕРНОН ЧАРЛЬЗ СУИНБЕРН
117
Усни. Отныне жить тебе не надо;
Так хорошо — простить и боль и зло,
И славить все, что радость нам несло.
Из горестного, сумрачного сада,
Где плел всю жизнь в бесплодном рвенье ты
Болезненные, смутные цветы,
Ростки греха и сладость трав поблекших,
От яда бледных, с сердцем, полным мук,
Где страсть — как сон, и мысли — как недуг.
Не всех ли нас в обитель дней утекших
Смерть отзовет, о друг?
Тебе, душа, умолкшая отныне,
Цветы мои. Прости навеки, брат.
Да, тонок лист, прохладен аромат,
И стужей веет от земной пустыни;
Она печальней, чем Ниоба-мать,
И грудь ее должна могилой стать.
И все же — спи спокойно. В мире этом
Все минуло, и там, где твой приют,
Ты не найдешь тревог земных и пут, —
Ты, для кого все вихри дышат светом,
Все воды в тишь текут.
«Ave at que vale» (лат.) — «Привет и прощание» — из
стихотворения Катулла на смерть его брата.
Венера — Поэт имеет в виду средневековое представление о
Венере как демоне греха. «Пещера Венеры» фигурирует в легенде о
Тангейзере. Оттуда же мотив «прорастающего жезла» (посоха).
ПРОЩАНИЕ
Пойдемте, песни! Не услышать ей,
Как в путь мы вместе двинемся смелей!
Умолкните! Дни песен миновали,
Дни всех далеких, дорогих вещей!
Любви ответной нам не даровали!
И наших нежных не пришлось речей
Услышать ей.
118
Антология новой английской поэзии
Расстанемся; она не будет знать.
Над морем будем вихрями летать,
В песке и пене. Есть ли помощь там?
Нет помощи; на всем одна печать —
Мир горьким, как слеза, явился нам,
Но, как и раньше, мир она опять
Не будет знать.
Уйдем домой: у ней не будет слез,
В мечтаньях я любовь свою пронес,
В цветах без запаха, в сырых плодах,
Для сбора жатвы серп я ей принес —
Теперь все сжато: нет травы в лугах:
Она о смерти наших сонных грез
Не лила слез.
Уснем: не будет нас любить она!
Ей не услышать нашей песни сна;
Не видеть путь любви, как боль крутой,
Уйдем и ляжем; будет тишина.
Любовь подобна горечи морской;
Не захотела наши имена
Любить она.
Оставим все: ей будет все равно.
Хоть звезд мерцанье в небо вплетено
И море, перед штормом впавши в сон,
Бутоны пены облило луной,
Хоть волны жадные со всех сторон
Душили нас; но было уж давно
Ей все равно.
Уйдем, уйдем! Она не кинет взгляд.
Споем еще раз вместе: песен лад
Напомнит ей те дни и те слова —
Она, вздохнув, чуть двинется назад,
Но нас уж нет, уж нас видать едва —
И нам она, хоть все о нас грустят,
Не кинет взгляд.
Перевод Б.Томашевского
ОЛДЖЕРНОН ЧАРЛЬЗ СУИНБЕРН
119
У СЕВЕРНОГО МОРЯ
(Отрывок)
Страна — пустынней развалин,
И море — Смерти страшней,
Пустыри, где хаос навален
Позабытых потопом камней;
Здесь пустыней бескрайной, иссохшей,
В своей блеклой одежде простой
Простерлась Земля, изнемогши
Бороться с водой.
Промелькнет стриж мимолетный,
И мелькает челнок травы,
Соткавший покров плотный
На обрушенных скал гробы.
Словно старой колдуньи спицы
Вяжут саван, надетый Землей,
И снуют беззвучно птицы
В высоте, над скалой.
На пастбищах стад здесь не встретить,
Ни людей, ни собак, ни овец,
Здесь рыбак не развесит сети,
Только ветер без устали воет,
И веслом не плеснет гребец;
А владык бессмертных здесь двое:
И чешет гриву холма;
Океан и Смерть сама.
Перевод Ивана Кашкина
120
Антология новой английской поэзии
ПОКИНУТЫЙ САД
На уступе горы, меж горой и долиной,
Ярости встречных ветров открыт,
Обнесенный утесов оградою длинной,
Призрак сада над морем стоит.
Колючие чащи шипами покрыли
Крутой, квадратный и выцветший склон,
Где даже сорняк, у роз на могиле,
Заглушён.
С юга луга, обрываясь, припали
К самому краю пустынной земли, —
Если б шаг прошуршал иль слова прозвучали,
То призраки к гостю восстать бы могли!
Так долго аллеи лежали, пустуя,
Что путник, вступая в кустарников тень,
Там жизни не встретит, лишь ветер бушует
Ночь и день.
Густая тропинка безмолвно и слепо
Дотоле никем не открытым путем
Уводит наверх, где в тленности склепа
Время не властно лишь над шипом.
Пощада шипам, но гибель над розой;
Остались скалы, но блекнут поля;
И ветер проходит, травы с угрозой
Шевеля.
Ничья нога по цветам не ступает,
Как сердце трупа — пашни скелет;
Из кустов соловьиная песнь не взлетает,
Да и как ему петь, если розы уж нет?
Луга расцветают и вянут снова,
Над ними лишь птица морская поет.
Только солнце и дождь здесь царить готовы
Круглый год.
ОЛДЖЕРНОН ЧАРЛЬЗ СУИНБЕРН
121
Солнце сжигает, и ливень терзает
Один уцелевший, увядший цветок.
Лишь ветер здесь в буйном разгуле порхает,
Где скучен и холоден жизни исток.
Когда-то здесь смех и рыданья звучали,
Быть может, влюбленным и знать не дано,
Чьи глаза по ночам у моря блистали
Так давно.
Пока они, слиты сердцами, стояли,
Он шепнул ли: «Взгляни, средь полуночной тьмы
Волны в пене цветут, а розы увяли,
Те, кто любят недолго, умрут — а мы?»
Тот же ветер шумел, те же волны белели,
Был последними листьями воздух обвит,
Шепот губ, отблеск глаз одолеть не сумели
Смерть любви.
Жизнь в любви проведя, им пришлось
где-то кануть —
До конца неразлучным; кто знал, что их ждет?
Но любовь, словно роза, должна увянуть,
Словно водоросль в море, что розу гнетет.
Разве мертвые бредят страстями своими?
Разве страсть глубиною могиле равна?
Они без любви, как трава над ними
Иль волна.
Все стали одно, любовники, розы, —
Не помнят их скалы, ни море, ни луг.
Ни вздоха времен отошедших, лишь грезы
О лете грядущем летают вокруг.
Ни вздоха потом не откликнется эхом
Цветов и влюбленных, чтоб мир их смягчать, —
Когда мы, как они, без стона, без смеха
Будем спать.
Здесь нечего делать смерти-тирану!
Изменчивость здесь лишена всех прав!
Они из могил своих не восстанут,
Ничтожную жизнь разрушенью предав.
122 Антология новой английской поэзии
Колючий кустарник, земля и каменья
Под солнцем и ливнем здесь будут лежать,
Пока ветра дыханье приводит в движенье
Моря гладь.
Пока море не встанет, утесы не дрогнут,
Пока луг и ступени не поглотят валы,
Пока волны прибоя в прах не расторгнут
Остатки полей и размытой скалы,
И здесь, торжествуя над жизни делами,
Над миром, что ею самою разбит, —
Как Бог, заколовшийся в собственном храме,
Смерть лежит.
Перевод Б.Томашевского
УИЛФРЕД СКОЭН БЛЭНТ
(1840—1922)
ВАЛЕНТИНОВ ДЕНЬ
День, целый день по дюнам я скакал,
С ватагой славной всадников и псов.
Сверкало море вправо от холмов,
И бурным морем слева лес лежал.
В сияньи солнца, в легком ветре дюн,
Сквозь дрок и терн охота вскачь неслась.
Вдруг дрозд запел, и, словно в первый раз
Его услышав, замер мой скакун.
И наступила, понял я, Весна,
Я понял то по ясности, с какой
В кустах и камнях, на небе, в волнах,
Твое лицо я видел пред собой.
И гнался я задним, сквозь терн дорог,
Конь окрылен, и сам я — словно Бог.
Перевод В.Давиденковой
НАСМЕШКА ЖИЗНИ
I
Бог! Эта жизнь — насмешка над людьми!
В крови и муках чрево матерей
Покинув, голые, немые, мы
Льем ливмя слезы, в немощи своей,
Как самый символ слабости, и жить
Для нас одно страдание. Едва
Окрепшие, должны мы захватить
Себе на свете место и права
Дышать, трудиться, жить. Наперебой
124
Антология новой английской поэзии
Мы лезем, бьем, толкаемся, и вот
Смелеем мы, нам прежний страх далек,
И рвемся мы, напрягши спины, в бой.
И если к нам любовь тогда сойдет,
Мы счастливы бываем и, на срок
Забывши слезы, побеждаем рок.
II
А там судьба разит нас. Прочтена
Мгновенно повесть юношеских лет.
Мы все бедней, бедней день ото дня.
Любовь остыла, дружбы больше нет,
И тщетно сердце новых ищет уз, —
От смены к смене радость все слабей.
Не веря больше мудрости своей,
Ни силе, потеряв к богатству вкус,
Как в чаще одиноки мы. И вот
На сделку с роком мудрые идут,
Остаток дней за мир продав иной.
И счастлив тот, кто так глаза сомкнет.
Но тем, кого молитвы не спасут,
Что остается, данное судьбой?
Немного мужества и сук с петлей.
III
И что еще, какой еще подвох
Нам уготован смертью? Подлый страх
Охватит нас в борьбе за каждый вздох,
Мы до мольбы унизимся в слезах,
И будет воля наша сражена
Отчаяньем, затмившим ум, и в час
Последний, о, хотя бы мысль одна
О милой жизни, гаснущей для нас,
Об исходящих кровию сердцах,
О горести собравшихся детей,
Сестер и жен, о славе в небесах, —
Нет, мыслей всех безумных будет суть
Одна — укрыться как-то от болей
Физических, исчезнуть как-нибудь
Из мира прочь и, может быть, заснуть.
Перевод В.Давиденковой
УИЛФРЕД СКОЭН БЛЭНТ
125
ИЗ поэмы
«САТАНА ОПРАВДАННЫЙ»
Сатана
Вот истина о нем,
Последнем изо всех, о детище Твоем,
Завоевавшем мир. То белый человек.
Себе поработив, неволе он обрек
Все человечество. Взгляни, на Твой престол,
Над миром царствуя, он регентом взошел,
Тобой назначенным. Как символ высших сил,
Божественную цель в себе он воплотил,
В одежды облачась могущества. О Бог,
Как в руки взять бразды верховные он смог?
Кто и откуда он? Безумьем горд своим,
Суровее, чем Хам, упорнее, чем Сим,
То Иафета род. Ордою рыжей он
С пустых равнин на Рим скатился, соблазнен
Блестящим золотом. За буруном бурун —
Катились гот и галл, вандал, ломбард и гунн
На благодатный юг. Их голод гнал с холмов,
Их вел вперед разбой. В оружье до зубов
Они хватали все, и все досталось им:
Гордящийся своим былым величьем Рим,
Искусство древнее, культура, красота
И, вместе с прочими, религия Христа.
Но корни горькие: и алчность, и обман
Вошли в религию у новых христиан,
И дух языческий в сердцах вступил в права,
И славы жаждали, как прежде божества,
И именем Твоим и сына Твоего
Меч начал утверждать повсюду торжество.
Как волки жертве вслед, сражаясь, как быки,
Голодные, неслись, преградам вопреки,
Вослед за готом — галл, сьш Тора — галлу вслед.
Напрасно мир искал спасения от бед.
Ты знаешь, кровью жертв, звериных и людских,
Историю, в веках записанную их,
Вплоть до последнего, который всех алчней
126
Антология новой английской поэзии
И англичанином зовется у людей —
На суше и морях англосаксонский пес,
Как узаконенный пират, повсюду нес
Огонь и смерть в руке, хваляся тем, что он
Несет во все края Твой кротости закон,
Тебе во славу, Бог. Не из расчета, нет,
Но чтобы истинный познали люди свет,
Чтоб счастье им открыть, чтоб просветить слепцов,
Тиранов низложить, освободить рабов.
То «бремя белого», плечей саксонских гнет,
Что совесть белую к спокойствию ведет.
Нахальнейший обман. Да, прежде был простор, —
В зеленых волнах степь, леса вокруг озер,
И гордые холмы, и берегов коралл,
И острова в цвету, которых не видал,
Не ведал белый вор. Там племена людей,
Покорные Тебе, в кругу Твоих зверей,
Как птицы, что не жнут, не сеют и не ткут,
Счастливые, росли, не добывая руд
С проклятым золотом. Для них неведом был
Огонь оружия и страстный, скрытый пыл
Напитков огненных, смертельных. Наготы
Не прикрывали, и венчали их цветы.
Не продавали жен, любовь вершила брак,
И верности купить не мог у них чужак,
И жены, счастливы под сводом из ветвей,
Несли Тебе хвалу за маленьких детей.
И были общества закрытые, о Бог,
Где души кроткие, держась Твоих дорог,
Не дикие, как те, познали испокон
Порядок и права и Твой блюли закон,
Тебе покорные. В невежестве они
Лишь были мудростью своей просвещены
И светом внутренним. Не зная ссор, вина,
Не кровожадные, другие племена
Считали братьями, и были ремеслом
Искусным заняты в неведенье своем.
К ним, в черном до ушей, застегнут, долгопол,
Явился миссионер и проповедь повел:
«Вы знаете ль, друзья, Христа на небесах?
Вы чтите ль Троицу иль бродите впотьмах?» —
УИЛФРЕД СКОЭН БЛЭНТ
127
«Сэр, Бог у нас один, от века таковы
Заветы предков нам». — «Тогда погибли вы.
Читайте Библию, а то на свете том
Вы будете гореть негаснущим огнем». —
«Другого света нет». — «На этом свете вид
Вы примете такой, как Библия велит,
Имейте по жене». — «Нам трех закон дает,
Три бога при одной жене — вот странный счет». —
«Не богохульствовать! Для тех же, кто за нас,
Найдется золота достаточный запас!»
Так окрестили их. Купцы наперерыв,
«Свободу торговать» девизом объявив,
Учили купле их. «Не нужно нам вещей». —
«Но надобность придет и алчность вместе с ней.
Вот платье разное, винтовки, порох, ром,
Пусть разоденется кто лордом, кто царем». —
«Нам легче голым». — «Фи!» — «Нам ружей странен вид,
И под запретом ром». — «Запрет к себе манит.
Мы сделаем из вас мужчин и храбрецов,
Христианин всегда на спор и в бой готов.
Напиток мужества, священное вино,
Испейте, смелыми вас сделает оно.
Вы новой веры стать достойными должны,
Испейте». И, испив, валились с ног они.
Так купля началась. «У нас и денег нет,
А вы, в обмен на все, хотите вы монет,
Теперь нам нужен спирт». — «Так пейте, мы зато
Ваш урожай возьмем; процент наш — сто на сто». —
«Сэр, больше нет зерна». — «Но земли есть, глупцы». —
«Земля, но нам ее оставили отцы». —
«Так руки есть у вас, ленивый, хитрый сброд,
Пусть этот в рудники, тот землю рыть пойдет». —
«Рабами?» — «Рабства нет. На языке своем
Мы вас свободными рабочими зовем.
Достоинству труда научим за платеж,
Но, чур, не плутовать, нам ненавистна ложь,
И не роптать у нас. Мы правы, вас снабдив
Вином и шкуру с вас еще не всю спустив.
А земли наши все. Не верите? — так в суд.
Там объясненье вам законное дадут.
А женщины пускай уходят в города,
128
Антология новой английской поэзии
Там способ верный есть прожить для них всегда.
Лишь по одной жене иметь позволил Бог,
У вас их четверо, пошлите же к нам трех».
Вот проповедь Твоя. Чем были, Бог, взгляни,
Пять континентов и во что превращены.
Счастливый род людской разбит, порабощен,
Во власти белых жизнь мужей и дев и жен.
И кротость стала — гнев; смех утонул в слезах,
Беспечность гордую сменил смертельный страх,
И наконец они восстали. Тотчас крик
«На помощь, мы добра хотели им!» — возник,—
«Спасите христиан, их режет черный брат!»
И вот последний акт — смертей кровавых ад.
Вскипает саксов гнев. На каждом корабле
Вооруженном — смерть. Огонь по всей земле.
И племена рабов обманутых с земли
В одном проклятии саксонцы прочь смели,
С одной молитвою Тебе во славу, Бог,
За то, что Ты за них, за то, что Ты помог.
Нет, я не лгу, о Бог, поверь моим словам,
Во всеуслышанье попы по всем церквам
Тебя благодарят, и меч для них кумир.
«Те Deum laudamus, подай нам, Боже, мир».
Ты разве не слыхал? Но нет, не слышал Ты,
А то бы молнию метнул Ты с высоты,
Лукавые б уста сразил параличом
За крик, что Ты помог на пиршестве земном,
Крикливую толпу, газетных болтунов,
Для оправдания проливших реки слов,
Поэтов, что воспели «бремя белых», нет!
Бог, «бремя белого» — то груз его монет.
Ангел милосердия
(Выступая вперед)
...Все это правда, Бог.
Земля потеряна. Сгубил ее порок
И превратил в приют болезней и скорбей.
УИЛФРЕД СКОЭН БЛЭНТ
129
Зло победило нас и, алчное, ничьей
Не отдает души. Как горько плачем мы,
Что мир прекрасный Твой — добыча вечной тьмы.
Нет больше милости. Как счастлив каждый был
На радостной земле. Как горд полетом крыл
И быстротою ног, как царственно одет
В причудливый узор и нежный самоцвет,
Как бурно жизни рад. Как нес из рода в род
Все благородство форм наследуемых тот,
Кто в шторме жизненном погибели избег,
От тех времен, когда бесславный человек
На четырех стопах бродил в глуши и выл,
Звериным гневом полн, но сам бичом не был.
И все обречены. От полуденных вод
До белых полюсов всех на земле гнетет
Жестокий человек. Сгоняет он китов
Огромных подо льды замерзших берегов,
И там чудовищна кончина их от ран.
Медведя белого в морях полярных стран
Он для забавы режет. Шкурки он дерет
С влюбленных котиков, брюхатых маток бьет,
А молодых моржей, в бессильной злобе их,
Калеча, грудами бросает он живых.
Так умерщвляет он, орудия создав
Смертельные для всех, и ни в тени дубрав,
Ни в солнечной степи никто не устоит.
Пугливых, смелых — всех издалека разит
Трус-человек. О Бог, взгляни на гладь равнин,
На вдовствующий мир, где человек один
Господствует. Куда ушли с Твоих земель
И доблестный бизон, и белая газель?
Где зебры у Тебя? Где стаи антилоп?
Белеют кости их вдоль человечьих троп.
А где Твои слоны? На многие века
Ты созидал их мощь, и кожа их крепка,
Ее не ранит шип и не прокусит враг,
Их гибкий хобот — цеп, их каждый клык — рычаг.
Спокойны, мудростью сознания полны
(Мудрей незнанием), тяжелые слоны
Бродили, полные величием своим,
Как символ высших сил, и мир Твой нерушим,
5 Антология...
130 Антология новой английской поэзии
Ненарушаем был. В течение веков
Бродили по земле цари Твоих лесов, —
Бог, где они теперь? Они — мишень людей
Трусливых, что горды уменьем из ружей
Без риска убивать, ведь пуль полет далек,
И смысл их жизней — смерть, чтоб посмеяться мог
Шут мрачный — человек.
Перевод В.Давиденковой
Сын Тора — германец.
Те Deum laud am us (лат.) — Тебя, Бога, хвалим.
ТОМАС ХАРДИ
(1840—1928)
СЛУЧАЙНОСТЬ
О, если б Бог жестокий в вышине
Сказал мне: «Знай, слепое существо,
Твоей любви утраты — прибыль мне,
И мой восторг — от горя твоего», —
То, зубы сжав, скрепился б, умер я,
Сознаньем зла напрасного пронзен,
Но тем, что сам Владыка бытия
Мне жаждет зла, как будто облегчен.
Но нет, не так надежды сражены,
И отцветает радости цветок, —
То Случай шлет дождя и солнца дни,
То мечет Время счастье, как игрок...
Слепые судьи, вдоль моих дорог
Так сеять грусть и радости вольны.
Перевод В.Давиденковой
ЖАЛОБЫ МАТЕРИ
Когда сотрясал ропот осени полночь,
Сухая осока
И лета поблекшая зелень дрожали
В просторах полей,
Я ехал лесною тропой, где клубились,
Чернея сквозь сумрак,
Неясные тени назойливо, будто
Сорвались с цепей.
132
Антология новой английской поэзии
Но вот ветерок мне из толщ темных елей
Донес звуки жалоб,
Как плач бога леса, глухой и унылый
И полный скорбей,
И мне осторожно, но жутко напомнил,
Что это Природа
Печаль изливает в припеве надгробном
Осенних ночей,
Что род человека нанес ей обиду,
Подвергнув сомненью
Ее совершенства в великом неверьи
Нынешних дней.
«Не думала я, — прошептала Природа, —
Что все превосходит,
Мой мир исключая, глубинами мысли
Порода людей, —
Настолько, что видит мои недостатки,
Вскрывает небрежность
Творенья и видит все пятна и щели
В державе моей.
Но я не хотела, чтоб людям открылись
Все тайны творенья.
Мой мир омрачает суровость оценки
Столь строгих судей.
Зачем опустила извечный контроль я
В механике мира,
Не зная, какие просторы откроет
Планета-пигмей?
И я не мешала уму человека,
Пока он в прозреньях
Превысил мой замысел, в мире увидя
Ошибок музей.
ТОМАС ХАРДИ
133
И тело, шедевр мой, считает ничтожной
Скорлупкою духа,
Меня презирая за спешность творенья
И скудость идей.
И в солнце не чтит он божественный образ,
Луну не считает
Царицею ночи и в звездах не видит
Причину дождей.
Счел грубой и низкой врожденную мудрость,
Безнравственной жизнь всю
И пламень любви — только хитрой приманкой
И родом сетей.
— Материю дайте, — сказал он, — и средства,
Что Бог ей оставил. —
И раз я сказала: — Приятна хвала мне
Прекрасней, цельней. —
Каприз мой толкнул добиваться почета
От более тонких
Созданий, чем та первобытная свита
Первейших детей.
И раз я сказала: — Приятна хвала мне
Простых и наивных,
Но мудрых — приятней, — и ум человека
Спустила с вожжей...
Но каюсь... Его простодушному предку
Я мозг лишь ласкала
Надеждой проникнуть в глубины творенья,
Не давши ключей.
От них я скрывала свои устремленья
И цели пустые,
Они говорили: — Все к высшему благу
Назначено в ней. —
134
Антология новой английской поэзии
Теперь же не то, все идет к вырожденью,
Леса низкорослы,
Не так уж пестры попугаи, и звонок
Не так соловей.
И гибких пантер, и клыкастых гигантов
Все меньше и меньше,
И дети мои ж мой ущерб ускоряют
Резнёю своей.
Коль так, пусть растут мандрагоры да плесень,
Да мхи в вязких топях.
И вовсе не будет рождать мое лоно
Прекрасных вещей.
Разросся безмерно в висках моих разум
С мечтой непокорной...
И мне уж не слышать хвалы благодарной
Былых эпопей».
Перевод Е.Тарасова
ТЩЕТНАЯ БОЛЕЗНЬ
Сквозь своды боли, сквозь
Углы смертельной бледности — везде
Безумья призраки толкали мозг
К безжалостной беде.
Все таяло вокруг
И возникало вновь, злой жар и бред,
Дрожь, дерганье и беспрерывный стук
За мною шли вослед.
«Настанет ли теперь
Конец проклятому пути?» И вот
Увидел я распахнутую дверь,
И к Смерти дверь ведет.
ТОМАС ХАРДИ
135
Все сделалось ясней:
«Конец! Всеизбавляющая дверь...*
Но где ж она? Уходит вглубь, за ней
Мне не поспеть теперь.
Уж я скользил назад
Вдоль галерей, которыми пришел.
И день вернулся — те же небеса,
Я ту же жизнь нашел.
Все шло прекрасно тут:
По-старому разыгрывалась роль,
Меня спокойный окружил уют,
Как прежде — злая боль.
Я должен вновь блуждать,
Едва я помню ту беду... но все ж
Обратный путь мне не забыть... опять
Меня пронзает дрожь.
Мне предстоит опять
Весь путь видений тающих пройти,
По мрачным тем покоям вновь ступать,
Чтоб к Смерти дверь найти.
Перевод Дм.Майзельса
* * *
Когда в пустотах тьмы
Смолкает шум работ,
Безбурна меж рассветом
И ночью синь высот
И страх бесформен, — это
Зовем покоем мы.
Покоем! — смены шум,
Вихрь масок и сплетенье,
Нестойкость форм, границ,
Распад, возникновенье,
Сверканье в прялке спиц, —
Понять не в силах ум,
Чего не воспринять.
Перевод Е.Тарасова
136 Антология новой английской поэзии
НЕРОЖДЕННЫЕ
Я ночью встал и посетил
Душ нерожденных грот
И очутился средь теней,
О жизни жаждавших вестей.
Их сонм властителя молил
Ускорить их исход.
Трепещут верой их черты,
В глазах надежды свет.
«Мир, верно, красотой богат,
Обитель радостных услад,
Веселья, дружбы, доброты,
Где мраку места нет?»
Но скорбь на сердце мне легла,
Я скован был и нем.
По дрогнувшим губам моим
Прочесть нетрудно было им,
Что жалость молвить не дала,
А правда — скрыть совсем.
Когда ж я уходил без слов,
Не в силах медлить боле,
Они вдруг ринулись густой
И беспорядочной толпой,
Гонимы в мир их страстных снов
Все-имманентной волей.
Перевод Д.Горфинкеля
ПОХОРОНЫ БОГА
Я видел шествие — людей
Согбенных и седых, с тоской в груди,
Шагающих средь сумрачных полей;
Таинственный предмет нес шедший впереди.
ТОМАС ХАРДИ
137
И неотвязных мыслей шум,
А может быть, предчувствия следы,
Сокрытые во мне, смутили ум
И привели к сознанию беды.
Несомый впереди предмет
То образ человека принимал,
То становился облаком и свет
Размахом крыл огромных затмевал.
И так на всем пути своем
Ряд чудных превращений он свершил;
Но все изобличало в нем
Высокий дух и мощь сердечных сил.
И бессознательно почти
К колоннам молчаливо я примкнул;
Они росли и на своем пути
Во мне рождали странных мыслей гул:
«О Ты, подобье наше, кто
Переживет Твой погребальный час?
В каком соблазне создали мы то,
Чему нет места больше среди нас?
Вначале мстительным и злым
Его создав, мы сделали затем
Всемилосердным к горестям людским
И утешителем страдальцам всем.
И, обманувшись древним сном
И жаждой утешения средь тьмы,
Свое творенье сделали Творцом,
И вот в Него уверовали мы.
Пока в чередованьи дней
Действительности грубою пятой
Растоптан не был властелин людей,
И рухнул Он; и вот Он не живой.
138
Антология новой английской поэзии
К забвенью мифа своего
Ползем, печальней тех, кто слезы лил
В плененье вавилонском, для кого
Сион надеждой неизменной был.
Как было сладостно тогда
День начинать доверчивой мольбой
И засыпать с покорностью, всегда
Блаженно чувствуя: Он здесь, с тобой!
И чем заполнить пустоту?
Куда свой взор направит пилигрим,
Какую путеводную звезду
Теперь найдет он помыслам своим?..»
Тут в стороне я увидал
Толпу людей и слышал их порыв:
«Не верим в этот лживый карнавал,
Насмешка — реквием! Для нас Он жив!»
Хотя я и не в силах был
Их поддержать, — но я их понимал;
Хоть стал немым, но все же не забыл,
Что ведь и я тот образ почитал.
Но как утрату пережить? —
Я знал, что нелегко найти ответ.
Но, в даль вглядевшись, смог я различить
Неяркий, но определенный свет,
И, тьму желая одолеть,
Сказали те, кто в стороне стоял:
«Вот видите, тот слабый свет во мгле
Как бы растет?» Никто не отвечал.
Они стояли в стороне,
Немало было праведных средь них...
Но поражен, смущен, я как во сне,
Последовал за кучкой остальных.
Перевод Вл.Зуккау-Невского
ТОМАС ХАРДИ
139
НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ
Я — образ поколений;
Истлеет плоть, а я
Живу, черты и тени
В столетиях тая,
И вдруг являюсь снова
Из мрака забытья.
Наследие столетий —
Цвет глаз, волос, бровей,
Я — то, пред чем ничтожно
Мерило наших дней;
Я — вечное на свете,
Нет для меня смертей.
Перевод Вл.Зуккау-Невского
Я ПОДНЯЛ ГЛАЗА ОТ ПИСАНЬЯ...
Я поднял глаза от писанья
И вздрогнул, как во сне,
Увидя полный вниманья
Взор месяца на мне.
Задумчив был туманный лик,
И призрачны черты.
И я издал невольный крик:
«Чего здесь хочешь ты?*
«Ах, я осматривал берег морской,
В прудах, протоках искал
Труп человека с разбитой душой,
Что жизни нить порвал*.
Слышал ты безумья речи?
Это мука сердце жгла.
Сын его пал в гнусной сече,
Никому не сделав зла.
140
Антология новой английской поэзии
«А теперь я хотел бы узнать,
Что творится в мозгу тупом
У того, кто хочет писать
Книгу в мире таком!»
Смущенный его озлобленьем,
Я откинулся в тень, к стене,
Мне казалось: по его мненью,
Утопиться надо и мне.
Перевод Д.Горфинкеля
ПОГОДЫ
Такую погоду любит кукушка,
А также я,
Когда дождик ласкает каштанов верхушки
И птицы летят.
И соловушка лучший напев начинает,
У «Привала для странников» все отдыхают,
И девушки в платьях весенних гуляют,
И горожане о юге мечтают,
А также я.
Такой погоды пастух боится,
А также я,
Когда ветер по букам колотит и злится
В мокрых ветвях.
И, скрыты холмами, потоки шумят,
И ручьи, заливая луга, бурлят,
И капли дождя на воротах висят,
И грачиные семьи домой спешат,
А также я.
Перевод Вл.Зуккау-Невского
ТОМАСХАРДИ
141
ПРИЗРАЧНАЯ ВСАДНИЦА
Безумец в окрестностях наших живет,
Придет, стоит,
Не двинет рукой,
На песок глядит,
На туман морской,
Угрюм его вид
И взор немой.
Потом уйдет.
Что он видит, когда так глядит вперед?
Говорят, он видит всегда одно:
Перед ним воскрешен
В игре лучей
Тот дивный сон,
Но теплее, живей,
Что пережил он
У морских зыбей.
То, что было давно,
Ему его грезами возвращено.
И еще о виденье его говорят:
Оно с ним всегда.
Им полна его грудь.
Все равно куда
Поведет его путь, —
Туда иль сюда
Ему стоит взглянуть,
И снова горят
Мгновенья, что были годы назад.
Пред ним всадница-призрак. От работы тупой
Он, что день, то дряхлее,
Она ж вечно юна.
Но мечты его реют,
И вновь скачет она
По скалам, что скупее
Атлантики дна;
Как при встрече былой
Тянет повод, поет, и ей вторит прибой.
Перевод Д.Горфинкеля
142
Антология новой английской поэзии
БАРАБАНЩИК ХОДЖ
Без гроба, так, в чем был, — его
Зарыли и ушли.
Лишь Африка вокруг него,
Холмы пустынь вдали;
Чужие звезды над его
Могилою взошли.
Был молод Ходж, недавно так
Он Уэссекс покидал, —
В степях Карру, в пыли, в кустах
Он смысла не видал,
Не знал, зачем сквозь ночи мрак
Свет странных звезд вставал.
Но в эту землю Ходж войдет
Отныне и навек;
Из плоти северной растет
Тропический побег,
И очи странных звезд с высот
Царят над ним навек.
Перевод Вл. Зуккау-Невского
Уэссекс — юго-западная часть Англия.
Карру — пустынное плоскогорье в Южной Африке. Речь идет
об англо-бурской войне 1899—1900 гг.
ВЕЧЕР ПОД НОВЫЙ ГОД ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ
Фантастический страх,
И дыханье огня,
И часов молоток,
И глухая тоска,
И слепой ночи стон —
Ему сосны устало ответствуют в тон.
ТОМАС ХАРДИ
143
И кровь все в ушах
Барабанит, звеня,
И на крыше конек,
Зашаталась доска,
Я один ото всех отлучен.
И двенадцатый час
Подошел в тишине.
Приближается срок —
Я услышу в веках
Молодой Неизвестности звон.
И как смерть, наклонясь,
Кто-то скачет во тьме.
Там по камням дорог
Скачет конь впопыхах
Что есть духу, не зная препон.
Но никто второпях
Не окликнет меня.
Только слышно: тик-ток...
Дальше конь проскакал.
Там затих — скрылся он.
Кого нес конь в полях?
Кто хозяин коня?
Старый год изнемог
И дышать перестал,
И Нового слышится стон:
«Больше слез на глазах,
Больше моря, огня,
И раздоров, тревог...»
Так рок приказал.
Мчится всадник-циклон
По Европе; сосен усталых ему сопутствует стон.
Перевод Дм.Майзельса
РОБЕРТ БРИДЖЕС
(1844—1930)
СОЛОВЬИ
Прекрасны те холмы, откуда вы слетели,
В долинах радостных подслушали вы трели
Их светлых вод.
Где блещут те леса? Бродить бы там, как в звездах,
Среди цветов, которым райский воздух
Шлет жизнь весь год!
Нет, высохли ручьи и те бесплодны горы;
Песнь наша — сердца боль, желанья зов, который
Сон мучит наш,
Чьих скрытых чаяний, чьей грезы смутной, темной
Ни вздохом длительным, ни трелью томной
Не передашь.
В наш восхищенный слух мы звонко, одиноко
Ночную тайну льем, когда ж ночи глубокой
Умчится тень
С лужаек и ветвей, с весенних их уборов,
Мы спим, пока певцы несчетных хоров
Встречают день.
Перевод А.Курошевой
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР
День завершает свой ход, —
Тускнеет свет:
Но на небе бледном нигде
Заката нет.
РОБЕРТ БРИДЖЕС
145
Сгущается серая мгла...
Соседней тропой
Грохочет невидимый воз,
Спеша домой.
Мотора на ближнем дворе
Слышится треск...
Стелется низкий дым
У низких небес...
Капают капли воды
С намокших ветвей.
Всю ночь прокапает так
Во мраке аллей.
К месту прикован старик
В своем дому...
Он знает, что новой весной
Не дышать ему.
Сношено сердце трудом,
Он слаб и хил,
Порой добредет до гумна
Из последних сил,
Припомнит утро и мощь
Годов былых
И, крепяся, встречает ночь
Горя и мглы.
Перевод В.Давиденковой
ДЖЕРАРД МАНЛИ ХОПКИНС
(1844—1889)
СВИНЦОВОЕ ЭХО
Неужели нигде, никогда и никто не найдет эту цепь,
или сеть, или клетку, иль ключ заключить,
запереть, задержать, заковать
Красоту, удержать красоту, красоту, красоту... чтоб
она не исчезла?
Неужели нельзя эти складки, глубокие складки
разгладить, прогнать
Их с лица? Отогнать, отпугнуть этих слуг и посланцев,
послушных посланцев седин?
Нет, нельзя, о, нельзя, нет, нельзя, и не ложь,
Что недолго ты будешь такой, как теперь, в красоте:
Улетит, отцветет — все равно не вернешь;
О, пощады не жди, отрекись и отчайся,
В отреченьи, отчаяньи — мудрость, затем что нельзя
Отогнать от себя
Старость, старости знак — серебро седины,
И глубокие складки, морщины, томление смерти томи-
тельней смерти, свивание савана, в черной
могиле могильных червей, и тление тела;
О, рыдать начинай: нет ключа, нет возврата,
Все равно — не вернешь, все равно — все равны,
И ни радости нет никому, ни пощады,
И пощады не жди, не жди, не жди.
Перевод И.Романовича
ДЖЕРАРД МАНЛИ ХОПКИНС
147
СВИНЦОВОЕ ЭХО
Как сберечь — нет ли средства, нет ли, нет ли, есть ли
в мире неизвестный узел, лента, снур, крючок,
ключ, цепь, замок, засов, чтоб удержать
Красоту, сберечь ее, красоту, красоту, чтоб не уходила
бы от нас?
О, нельзя ль глубокий, страшный строй морщин этих
строгим взглядом отогнать
Прочь? Вот взять и убрать мановеньем этих скорбных,
тихих, горьких вестников, что день красы погас?
Нет, нельзя никак, о нет, никак,
И недолго вам хвалиться красотой,
Сколько б ни измыслили прикрас.
И подъемлет уже мудрость скорбный вой:
Так начните же, раз пробил горький час,
Раз тверд враг,
Не уйдут годы и годов невзгоды, влас седой,
Борозд ряд, горб лет, смерти жало, саван, склеп,
червей рой,
Так начните же, начните ж скорби вой,
Раз никак, о нет, нет, нет, никак —
Так начните ж скорби вой, скорби вой,
Вой, вой, вой, вой.
ВЕСНА И ОСЕНЬ
Маленькой девочке
Маргарет, что ты? Плачешь
Над рощей, где лист опадает траченый?
Что листья, словно людское что, тоже —
Как чувством юным понять ты можешь?
Увы, как сердце постарше станет,
Станет черствее оно, не взглянет,
Ни вздоха вслед не пошлет тому,
Что будет во прахе встречать зиму;
И все ж плакать ты будешь и знать, почему.
148
Антология новой английской поэзии
А теперь, дитя, не все ли равно?
Горя истоки — одно, одно.
Ни голос чужой, ни ум не назвал,
Что сердце почуяло, дух угадал:
Это — тлен, что людям в удел назначен,
Бедная, ведь ты над Маргарет плачешь.
ВЕСНА И ОСЕНЬ
Маленькому ребенку
Маргрет, ты грустишь, ты ропщешь
На облетающую рощу?
О листьях, чуя в них людское, ты
Мыслью нетронутой беспокоишься.
Вот постарше сердце станет,
Холодней на это взглянет,
И вздоха не выронишь потом,
Хоть мир ущербный полег листом —
И все ж будешь плакать — и знать о чем;
А нынче имя, дитя, не важно,
Горе везде и для всех одно.
Ни голос, ни разум о том не сказал,
Что сердце услышало, дух познал.
Человек для гибели предназначен,
О себе самой ты печалишься плачем.
Перевод Б.Томашевского
КРАСОТА ПЯТНАМИ
Слава будь Богу за все, что пестро —
За небеса в две краски, как масть скота;
Форели крап алый во влаге ледяной;
Опавших каштанов жар; зяблика перо.
Ландшафт лоскутный — луг, пар, пахота:
И все ремесла, снаряд их, убор, покрой.
ДЖЕРАРД МАНЛИ ХОПКИНС
149
За редкость всякую, за все, что кажется нам
Чудным, несогласным, новым; за изменчивость:
темнота —
Свет; горечь — сладость; холод и зной;
— Щедрость того, кто неизменен сам,
Его пой.
СОНЕТ
Нет, отчаянье — души смерть, нет, не вопьюсь, скорбя,
В твою гниль; как ни слаба жизни нить, сберегу
Ее, и, обессилев, не крикну: Не могу больше. Ложь. Могу.
Могу верить, ждать утра, не хотеть извести себя.
Но, грозный, но, грубый, скажи ты, зачем узнал от тебя
Я пытку? Что тело в тисках жал мне? Что, как врагу,
Лапой львиной грозил, глазами впившись? В страхе — бегу,
Думал. Тщетно: ты стоял над простертым и бурей дышал, губя.
Зачем? Чтоб мякина моя взлетела, зерно осталось лежать
Чистым. Ведь в страсти, ведь в муке этой,
только победных ног
Губами коснулся, сердце, глянь! ввысь взвилось, прославлять,
Петь готово — кого? героя, кто силой небесной смог
Долу меня повергнуть? иль меня, восставшего? обоих?
мне ли сказать?
В ночь ту, что я во прахе боролся, и с кем? с тобою
(мой бог!) мой Бог.
РОБЕРТУ БРИДЖЕСУ
Восторг высокий душу опалит
Пронзительнее, чем паяльный пламень,
И сгинет, — но бессмертными стихами
Ее, как плодом, он отяготит.
150 Антология новой английской поэзии
И девять месяцев она растит
В себе их — нет, не месяцев — годами,
— Вдова прозренья — новыми глазами
Смотря вперед и зная, что творит.
Огонь — супруг музы, мой дух томим
Жаждой единого лишь вдохновенья.
О, если для меня невыразим
Разбег, размах, полет и хмель творенья,
Мой зимний мир, что редко дышит им,
Дает вам здесь, со вздохом, объясненье.
УИЛЬЯМ ЭРНЕСТ ХЕНЛИ
(1849—1902)
INVICTIS
Из ночи, скрывшей нас, — как ров
Меж полюсами мира, черной, —
Благодарю за то богов,
Что дух мне дали непокорный.
В тисках превратности земной
Не вскрикнул я, не содрогнулся;
С окровавленной головой
Под обухом я не согнулся.
Хоть за юдолью зла и слез
Лишь ужас мрака ждет и казни,
Я годы, полные угроз,
Встречал и встречу без боязни.
И, как врата ни узки дней,
Как наказанья ни ужасны, —
Я — капитан души своей,
Своей судьбы хозяин властный.
Перевод А.Курошевой
Invictus (лат.) — непобежденный.
К Р.Л.СТИВЕНСОНУ
Ребенок
Невинный и любопытный
Вдруг ускользнет от Кормилицы, радуясь,
И потеряется в Ярмарке.
Средь давки и шума
152 Антология новой английской поэзии
Блуждая, упьется
Мечтами, желаньями и обладаньем,
Потом внезапно,
Усталый и в страхе, увидит он
Грязное скопище,
Как оно есть, и бежит
С воплем к Кормилице,
Его разыскавшей случайно,
И на ее материнской
Груди засыпает.
Так через мир,
Познавая, и чувствуя, и созерцая,
Идет человек; наконец,
Уставший от опыта, он обратится
К дружеской груди и верной
Старой кормилицы, Смерти.
Перевод Е.Тарасова
К ДЖ.А.С.
Налетая от полюса,
Крепкий, широкий,
Северный Ветер, безумный охотник,
Улюлюкает на гончих
Белых над серыми
Высями гор, над долинами,
Над океаном,
В охоте всемирной.
Прислушайся к грохоту
Стаи ревущей,
Когда пред собой он гонит несущихся,
Словно кипящих
В диком смятенье,
Пока в сокрушительном
Хаосе энергии
На жертву ринутся,
В пену разбившись.
Неутомимый
Старый Сподвижник времени, море
УИЛЬЯМ ЭРНЕСТ ХЕНЛИ
153
Смеется мильоном морщинок,
Словно от радости;
Смеется тому,
Что, великий величием
Миропорядка,
Он кажется карликом
Пред силой этого духа
И крепостью рук.
Лучший из лучших,
Воспитатель героев,
Прогреми благородную,
Несокрушимую весть:
«Жизнь стоит того, чтобы жить
Каждым граном ее —
От оснований
До грани последней
Краеугольного камня, Смерти».
Перевод Е.Тарасова
В ТРУЩОБАХ
Под звуки гарри-оуна, кружек стук
Две девки жигу пляшут. Лихо выступают.
Грудь жарко дышит, и глаза пылают,
На шабаш ведьм похож бурлящий круг.
А парни ходят гоголем вокруг,
Два малыша их пляске подражают,
И зубы у шарманщика сверкают,
Пес воет в конуре, терзая слух.
Шарманка надрывается, свистит,
Мрак полон вонью, криками; горит
Во мгле фонарь; истасканные, в пятнах
Труда, пороков, жизни, в синяках,
Две старых шлюхи с трубками в руках
Глядят критически — бесстрастно — им занятно.
Перевод Вл.Зуккау-Невского
Гарри-оун — плясовой мотив.
РОБЕРТ ЛУИС СТИВЕНСОН
(1850—1894)
ВЕРЕСКОВОЕ ПИВО
Из цвета дикого вереска
В былые времена
Варили пиво слаще
Меда и крепче вина.
Напившись, засыпали
Блаженно-сладким сном
И спали дни и ночи
В подвалах под полом.
Король шотландский горе
Врагам повсюду нес.
Разбивши пиктов, он гнал их,
Как стадо диких коз.
Чрез выси гор и степи
Преследовал их бег,
Усеяв путь телами
Убитых и калек.
А летом зарделся вереск
В просторах полевых,
Но кто варил напиток,
Тех нет уже в живых;
Могилы их скрывает
Насыпанный курган,
Из прежних пивоваров
Растет теперь бурьян.
Раз ехал король полями,
Где вереск красный цвел,
Повсюду кричали птицы,
Гудели тучи пчел.
РОБЕРТ ЛУИС СТИВЕНСОН
155
Король сердит был и мрачен,
Он думал, чело склоня:
«Я царю над страной, где вереск,
Но пива нет для меня».
В то время его вассалы,
Разъезжая среди полей,
Заметили под камнем
Двух маленьких людей.
Схватили их, но ни слова
Не молвил ни один,
То было двое пиктов:
Отец и юный сын.
В седле высоком сидя,
Взглянул на них король.
Они глядели тоже —
В глазах тоска и боль.
Поставив их над обрывом,
Сказал им: «Вот мой обет:
Дарю вам жизнь, если пива
Вы откроете секрет».
И, глядя то вверх, то книзу,
Стояли сын с отцом:
Вокруг — цветущий вереск,
Внизу океана гром.
И отец тогда промолвил, —
Не голос — резкий визг:
•«Скажу наедине вам,
Иначе будет риск.
Старик я, и жизнь мила мне,
А в чести проку нет».
Шепнул он еле слышно:
«Я продал бы вам секрет».
И голос его воробьиный
Был резкий и сухой:
«Я продал бы секрет вам,
Да сын не стерпит мой.
156
Антология новой английской поэзии
Для юных жизнь — игрушка,
Неведом им смерти страх,
И честь я продать боюсь
У сына на глазах.
Пускай его свяжут слуги
И бросят в пучину вод,
Тогда скажу, хоть клятвой
Связал меня народ».
И тотчас же ремнями
Был связан юный сын,
И на воздух его подняли,
И бросили в глубь пучин.
И море поглотило
Его предсмертный крик,
И один стоит над бездной
Последний пикт — старик.
«Я правду говорил вам,
Опасен мне был мой сын:
Ведь юность ненадежна,
Не знавшая седин.
Теперь напрасны пытки,
И меч и жар огня, —
Умрет секрет напитка
Здесь в сердце у меня».
Перевод Е.Тарасова
Пикты — древние обитатели Шотландии (ПЫХ в. н.э.)
ЕГОРАХ
Там, в торах, в селеньях одиноких,
Где у старцев розовые щеки,
А красавиц юных
Кроток взор,
Тишь пьянит прохладою дыханье,
И немая музыка молчанья,
Возникая, гаснет
Среди гор.
РОБЕРТ ЛУИС СТИВЕНСОН
157
О, туда вернуться, где блуждал я,
Где алеют, птицам внемля, скалы
И сверкает зелень
Луговин.
Вот закат угас тысячецветный,
Ночь сошла, зажглись вверху планеты,
В лампах звезд сияет
Глубь долин.
О проснуться и бродить, как прежде,
По горам легко и безмятежно,
Выдыхать, вдыхая
Воздух сфер,
Ибо там, над травами, цветами,
Мощными вздыхают голосами
Ветры и потоки,
Жизнь и смерть.
Перевод В.Давиденковой
ОСКАР УАЙЛЬД
(1856—1900)
ДОМ БЛУДНИЦЫ
Мы шум услышали в окне,
Пошли на шум и при луне
Увидели блудницы дом.
«Treu liebes Herz» под смех и гам
Играли музыканты там,
Вальс Штрауса в черном доме том.
Как механический гротеск,
Чертя узоры арабеск,
За тенью тень по шелку штор
Неслась. Как лист, взметенный вдруг,
Под стон рожка и скрипки звук
Кружился призрачный танцор.
И за скелетом плыл скелет,
За силуэтом силуэт
В кадрили по окну скользил.
То, взявшись за руки, опять
Старались бурно танцевать,
Смеялись из последних сил.
То марионетка вдруг прижмет
К груди любовника, то рот,
Как бы стараясь петь, скривит.
То автомат вдруг выходил
И, на ступеньки сев, курил,
Совсем, совсем живой на вид.
ОСКАР УАЙЛЬД
159
И милой я сказал своей:
«С тенями пляшет рой теней,
Прах мертвый мертвый прах влечет».
Но скрипки звук ее увлек,
Я милой удержать не мог, —
Она вошла в дом черный тот.
И вдруг фальшивым стал мотив;
Танцоры, танец прекратив,
Умчались друг за другом вслед.
Потом, в сандалии обут,
Нежней, чем девушки идут,
Скользнул по улице рассвет.
Перевод М.Гутнера
БАЛЛАДА РЕДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ
I
Он больше не был в ярко-красном,
Но он обрызган был
Вином багряным, кровью алой,
В тот час, когда убил, —
Ту женщину убил в постели,
Которую любил.
В одежде серой, сером кепи,
Меж тех, кто осужден,
И он гулял походкой легкой;
Казался весел он;
Но не знавал я, кто смотрел бы
Так жадно в небосклон.
Да, не знавал я, кто вперял бы
Так пристально глаза
В клочок лазури, заменявший
В тюрьме нам небеса,
И в облака, что проплывали,
Поставив паруса.
160
Антология новой английской поэзии
Я также шел меж душ страдальных,
Но круг другой свершал.
Я думал о его поступке,
Велик он или мал.
Бедняге в петле быть, — за мною
Так кто-то прошептал.
О Боже! Словно закачались
Твердыни стен кругом,
И небо налегло на череп,
Как огненный шелом.
Я сам страдал, но позабыл я
О бедствии своем.
Я знал одно: с какою мыслью
Он между нас идет
И почему он смотрит жадно
На ясный небосвод.
Он ту убил, кого любил он,
И вот за то умрет.
Возлюбленных все убивают, —
Так повелось в веках, —
Тот — с дикой злобою во взоре,
Тот — с лестью на устах;
Кто трус — с коварным поцелуем,
Кто смел — с клинком в руках.
Один любовь удушит юный,
В дни старости — другой,
Тот — сладострастия рукою,
Тот — золота рукой,
Кто добр — кинжалом, потому что
Страдает лишь живой.
Тот любит слишком, этот — мало;
Те ласку продают,
Те покупают; те смеются,
Разя, те слезы льют.
Возлюбленных все убивают, —
Но все ль за то умрут?
ОСКАР УАЙЛЬД
161
Не всем палач к позорной смерти
Подаст условный знак,
Не все на шею примут петлю,
А на лицо колпак
И упадут, вперед ногами,
Сквозь пол, в разверстый мрак.
Не все войдут в тюрьму, где будет
Следить пытливый глаз,
Днем, ночью, в краткий час молитвы
И слез в тяжелый час, —
Чтоб узник добровольной смертью
Себя от мук не спас.
Не всем у двери в час рассветный,
Предстанет страшный хор:
Священник, в белом весь, дрожащий,
Судья, склонивший взор,
И, в черном весь, тюрьмы смотритель,
Принесший приговор.
Не всем придется одеваться
Позорно впопыхах,
Меж тем как ловит грубый Доктор
В их нервных жестах страх,
И громко бьют, как страшный молот,
Часы в его руках.
Не все узнают муки жажды,
Что горло жжет огнем,
Когда палач в своих перчатках,
Скользнув в тюрьму тайком, —
Чтоб жажды им не знать вовеки,
Окрутит их ремнем.
Не все склонят чело, внимая
Отходной над собой,
Меж тем как ужас сердца громко
Кричит: ведь ты живой!
6 Антология...
162
Антология новой английской поэзии
Не все, входя в сарай ужасный,
Свой гроб толкнут ногой.
Не все, взглянув на дали неба,
В окно на потолке,
И, чтобы смерть пришла скорее,
Молясь в глухой тоске,
Узнают поцелуй Кайафы
На трепетной щеке.
II
Он шесть недель свершал прогулку
Меж тех, кто осужден.
В одежде серой, в сером кепи,
Казался весел он,
Но не знавал я, кто смотрел бы
Так жадно в небосклон.
Да, не знавал я, кто вперял бы
Так пристально глаза
В клочок лазури, заменявшей
В тюрьме нам небеса,
И в облака, что плыли мимо,
Раскинув волоса.
Рук не ломал он и не плакал,
Что посреди могил
Дитя обманное — Надежду —
Охотно б воскресил;
Он лишь глядел на высь, на солнце
И воздух утра пил.
Рук не ломал он и не плакал,
Приняв, что суждено,
Но жадно пил он солнце, словно
Таит бальзам оно,
И ртом открытым пил он воздух,
Как чистое вино.
ОСКАР УАЙЛЬД
163
Шло много там же душ страдальных,
Я с ними круг свершал,
Мы все забыли наш проступок,
Велик он или мал,
За тем следя угрюмым взором,
Кто петли, петли ждал.
И странно было, что так просто
Меж нами он идет,
И странно было, что так жадно
Он смотрит в небосвод,
И странно было, что убил он,
И вот за то умрет.
Листвой зеленой дуб и клены
Веселый май дарит,
Но вечно-серый, любим виперой,
Проклятый столб стоит,
На нем плода не жди, но кто-то,
Сед или юн, висит.
Стоять высоко — всем охота,
Высь всех людей зовет,
Но без боязни, в одежде казни,
Кто встретит эшафот?
Кто смело бросит взгляд сквозь петлю
Последний в небосвод?
Плясать под звуки скрипок сладко,
Мечта и Жизнь манят;
Под звуки флейт, под звуки лютен
Все радостно скользят.
Но над простором, в танце скором,
Плясать едва ль кто рад!
Прилежным взглядом, ряд за рядом,
Следили мы за ним,
И каждый думал, не пойдет ли
И он путем таким.
164
Антология новой английской поэзии
Слепорожденным, знать не дано нам,
Не к Аду ль мы спешим.
И день настал: меж Осужденных
Не двигался мертвец.
Я понял, что на суд, в застенок,
Предстал он наконец,
Что вновь его увидеть в мире
Мне не судил Творец.
Мы встретились, как в бурю в море
Разбитые суда,
Друг с другом не промолвив слова
(Слов не было тогда), —
Ведь мы сошлись не в ночь святую,
А в горький день стыда.
Двух проклятых, отъединил нас
От жизни скрип ворот;
Весь мир нас выбросил из сердца.
Бог —из своих забот;
Попались мы в силок железный,
Что грешных стережет.
III
Двор Осужденных! Жестки камни,
С высоких стен — роса...
Там мы гуляли, — свинцом свисали
Над нами небеса.
И зоркий Страж, чтоб кто не умер,
Следил во все глаза.
И тот же Страж следил за Мертвым
Днем и ночной порой,
Следил, когда вставал он плакать
Иль падал ниц с мольбой, —
Чтоб он себя от эшафота
Не спас своей рукой.
ОСКАР УАЙЛЬД
165
Устав тюремный без ошибки
Тюрьмы Смотритель знал;
Что смерть есть только факт научный,
Нам Доктор объяснял:
В день дважды приходил священник
И книжки раздавал.
В день дважды пил он кварту пива,
Пускал из трубки дым;
Служитель церкви от волненья
Был разумом храним;
Что руки палачей так близко,
Он находил благим.
Но почему так говорил он —
И Страж не смел спросить.
Ведь тот, кому достался в жизни
Печальный долг следить,
Замком сомкнуть обязан губы,
Лицо под маской скрыть.
Иначе может он быть тронут
И помощь оказать,
А место ль это — речь привета
Как к брату обращать?
Что в состояньи Состраданье
Там, где должны страдать?
И все удалей мы свершали
Наш шутовской парад.
Что нам! Мы знали, что мы стали
Из Дьявольских бригад!
Обрито темя, цепи бремя, —
Веселый маскарад!
Канат кровавыми ногтями
Щипали мы до тьмы,
Мы стены мыли, пол белили,
Решетки терли мы,
166
Антология новой английской поэзии
Носили ведра, взводом, бодро,
Скребли замки тюрьмы.
Мешки мы шили, камни били,
Таскали пыльный тес,
Стуча по жести, пели песни,
Потели у колес.
Но в каждом сердце скрыт был ужас
И ключ безвестных слез.
Так скрыт, что словно в травах волны
Все наши дни ползли,
И жребий страшный, нам грозящий,
Мы позабыть могли.
И мы однажды — пред могилой,
Ида с работ, прошли.
Живой желая жертвы, яма
Зевала желтым ртом,
И грязь про кровь шепталась тайно
С асфальтовым двором,
Сказало это: здесь до света
Он будет с палачом.
Мы промолчали; душу сжали —
Смерть, Ужас и Судьба.
Прошел палач с своей сумою
Походкою раба,
И все, дрожа, к себе вошли мы,
Как в разные гроба.
Толпою страхов коридоры
В ту были ночь полны,
В железной башне, тихи, страшны,
Шаги теней слышны,
И сквозь бойницы, бледны, лица
Смотрели с вышины.
Он спал и грезил, как уснувший
В весенний день, в лугах.
ОСКАР УАЙЛЬД
167
Следя, не понимали Стражи,
Как спать, забывши страх,
Когда палач стоит за дверью
С веревкою в руках.
Но плакал тот, кто слез не ведал!
От всех сон скрылся прочь:
Грабители, убийцы, воры
Не спали в эту ночь;
Страх за того им вторгся в душу,
Кому нельзя помочь.
За грех чужой изведать ужас, —
О, что страшней. Творец!
До рукоятки меч Расплаты
Вонзился в глубь сердец.
Катились слезы за другого
И были — как свинец.
А Стражи, в обуви бесшумной,
Скользили каждый час;
На нас, склоненных, удивленно
Смотрел в окошко глаз:
Они дивились, что мы молились, —
Быть может, в первый раз.
Минуты длились; мы молились,
Оплакивая труп.
И перья полночи свивались
Над гробом в мрачный клуб;
Вино раскаянья на губке
Казалось — желчь для губ.
Петух пел серый, петух пел красный,
Но не рождался день.
В углах, где мы лежали, Ужас
Водил за тенью тень.
Во тьме кривлялись злые духи,
Забыв дневную лень.
168
Антология новой английской поэзии
Они скользили, проходили,
Как люди сквозь туман,
Луну дразнили под кадрили,
Сгибая ловко стан.
С чредой поклонов церемонных
Шли из различных стран.
Шли, улыбаясь, шли, кривляясь,
Вперед, рука с рукой,
Плясали странно сарабанду,
Кругом, одна с другой,
Чертили дерзко арабески,
Как ветер над водой.
Марионетки пируэты
Творили на носках,
И масок флейты, масок песни
Нам всем внушали страх.
Они все пели, громко пели,
Тревожа сон в гробах.
«О, пусть, — кричали, — пышны дали!
В цепях пойдешь куда?
Однажды, дважды, кость бросайте,
Играйте, господа!
Но проиграет, кто играет
С Грехом в Дому Стыда!»
*
Не рой видений были тени,
Плясавший страшный хор!
Тем, кто в оковах был суровых,
Носил цепей убор, —
Казалось, — Боже, — с живыми схожи
Они, пугая взор.
Кружились маски в вальсе, в пляске,
Смеялись нам из тьмы;
Как рой прелестниц сверху лестниц,
Сбегали в глубь тюрьмы;
ОСКАР УАЙЛЬД
169
Глумясь с укором, звали взором,
Пока молились мы.
Вот плакать начал ветер утра,
Но ночь не отошла:
Ночь на своем станке гигантском
За нитью нить пряла.
Молясь, дрожали мы и ждали,
Чтоб Правда Дня пришла.
Вкруг влажных стен тюремных ветер,
Блуждая, грустно выл,
И нас, как колесо стальное,
За мигом миг разил.
О ветер! Что же мы свершили,
Чтоб ты нас сторожил!
И, наконец, узор решетки
Стал четко виден мне,
Как переплет свинцовый, рядом
С кроватью на стене.
И понял я, что где-то в мире
День божий — весь в огне.
Мы в шесть часов убрали кельи,
В семь тишина легла,
Но мошной дрожью чьих-то крыльев
Тюрьма полна была;
С дыханьем льдистым — долг свершить свой
Царица Смерть вошла.
Не шагом бурным, в плаще пурпурном,
Не на коне верхом...
Доска, веревка, парень ловкий —
Вся виселица в том.
Скользнул постыдно (было видно)
Ее Герольд к нам в дом.
Казалось, кто-то чрез болото
Идет в унылой тьме:
170
Антология новой английской поэзии
Шептать моленья мы не смели
И вновь рыдать в тюрьме;
Погасло в каждом что-то разом:
Надежды свет в уме.
Идет все прямо Правосудье,
Не потеряет след,
Могучих губит, губит слабых, —
В нем милосердья нет,
Пятой железной давит сильных, —
Убийца с давних лет!
Мы ждали, чтоб пробило восемь...
Был сух во рту язык...
Мы знали: восемь — голос Рока,
Судьбы проклятый крик.
Равно для злых и правых, петлю
Готовит Рок в тот миг.
Что было делать, как не ждать нам,
Чтоб этот знак был дан?
Недвижны, немы были все мы,
Как камни горных стран,
Но сердце с силой било, словно
Безумец в барабан...
Внезапно всколыхнул молчанье
Часов тюремный звон;
И вдруг, как волны, все наполнил
Бессильный скорби стон:
Так прокаженные тревожат,
Вопя, болотный сон.
Как лики ужаса являет
Порой нам снов кристалл, —
Мы вдруг увидели веревку,
Нам черный крюк предстал,
Мы услыхали, как могилу
Палач в стон смерти сжал.
ОСКАР УАЙЛЬД
171
Весь ужас, так его потрясший,
Что крик он издал тот,
Вопль сожаленья, пот кровавый —
Их кто, как я, поймет?
Кто жил не жизнь одну, а больше,
Не раз один умрет.
IV
В день казни нет обедни в церкви,
Ее нельзя свершать:
Священник слишком болен сердцем,
Иль бледен он, как тать,
Иль то в его глазах прочтем мы,
Что нам нельзя читать.
Мы были заперты до полдня...
Но, слышим, вот звонят...
Бренча ключами, молча, Стражи
Открыли келий ряд.
Пошли мы лестницей железной,
Свой покидая Ад.
Хотя на божий свет мы вышли,
Наш круг был изменен:
Один от страха весь был бледен,
Другой, как стебль, склонен,
И не знавал я, кто смотрел бы
Так жадно в небосклон.
Да, не знавал я, кто вперял бы
Так пристально глаза
В клочок лазури, заменявший
В тюрьме нам небеса,
И в облака, что плыли мимо,
Чтоб окропить леса.
И не было меж нас такого,
Кто б, с бледностью лица,
Не думал, что и он достоин
Такого же конца:
172
Антология новой английской поэзии
Ведь если он убил живого.
То эти — мертвеца.
Тот, кто вторично грех свершает,
Терзает мертвых вновь,
Он с них срывает страшный саван
И вновь их точит кровь,
Вновь точит кровь, за каплей каплю,
И убивает вновь.
Как клоуны, в наряде диком,
В рисунке двух кругов,
Мы молча шли асфальтом скользким,
Вкруг, вкруг, все сто шагов,
Мы молча шли асфальтом скользким,
И каждый шел без слов.
Мы молча шли асфальтом скользким,
И через каждый ум
Носилась Память об ужасном,
Как ветра дикий шум,
И перед каждым мчался Ужас,
И Страх стоял, угрюм.
Взад и вперед ходили Стражи,
Как пастухи в стадах,
Одеты в праздничное платье,
В воскресных сюртуках,
Но выдавала их деянье
Нам известь на ногах.
Где широко зияла яма,
Ее мы не нашли.
Виднелись у стены тюремной
Песок и слой земли,
Да комья извести, как саван,
Над мертвым сверх легли.
Да! Был у мертвого свой саван, —
Не многим дан такой!
ОСКАР УАЙЛЬД
173
Труп обнажен, чтоб стыд был больше,
Но за глухой стеной
Лежит в земле, — закован в цепи, —
В одежде огневой.
И пламя извести все гложет
Там тело мертвеца:
Ночами жадно гложет лица,
Днем гложет плоть лица,
Поочередно плоть и кости,
Но сердце — без конца!
Три долгих года там не сеют
И не сажают там,
Три долгих года там не место
Ни травам, ни цветам;
Земля молчит, не шлет упрека
Смущенным небесам.
Им кажется: убийцы сердце
Отравит сок стеблей.
Неправда! Взысканная Богом,
Земля добрей людей:
Алей цвет алой розы будет
И белой цвет — белей.
Даст сердце стебли розы белой,
Рот — стебли алых роз.
Кто знает, чем святую волю
Готов явить Христос,
С тех пор как посох Парсифаля
Цветами вдруг пророс?
*
Нет! Белым розам, алым розам
В тюрьме не место жить.
Кремень, булыжник, черепица, —
Все, что здесь может быть:
Цветы могли б иное горе
Порою облегчить.
174
Антология новой английской поэзии
Нет. Ни один — ни розы алой,
Ни белой — лепесток
Не упадет близ стен проклятых
На землю иль песок,
Не скажет узникам, что умер
За всех распятый Бог.
*
И все ж, хотя стеной проклятой
Тот мертвый окружен,
И дух того не бродит ночью,
Кто цепью отягчен,
И дух того лишь стонет жалко,
Кто в известь схоронен, —
Он все ж,—несчастный, — дремлет в мире,
Иль в мире будет он:
Он Ужасами не тревожим,
Он Страхом не смущен,
В земле нет ни Луны, ни Солнца,
Где бедный схоронен.
Как зверь, он ими был повешен,
И реквием святой
Не пел над ним, как утешенье
Его душе больной.
С поспешностью он унесен был,
Зарыт в земле сырой.
Раздетый труп они швырнули
(Пусть мухи поедят!),
Смеялись, что так вздуто горло,
Чист и недвижен взгляд,
И с хохотом ему творили
Из извести наряд.
Колен Священник не преклонит
Перед могилой той,
Пред ней не сделает, с молитвой,
Он знак креста святой,
ОСКАР УАЙЛЬД
175
Хоть ради грешников Спаситель
Сошел в наш мир земной.
Но что ж! Грань жизни перешел он:
То участь всех живых,
В разбитой урне Сожалений
Потоки слез чужих.
О нем отверженцы рыдали,
Но плакать — доля их.
V
Прав или нет Закон, — не знаю:
То знать мы не должны.
Мы, узники, одно мы знаем,
Что прочен свод стены,
Что день в тюрьме подобен году,
Что дни его длинны.
И знаю я, что все Законы
(Создание людей),
С тех пор как брат убит был братом
И длится круг скорбей, —
Зерно бросают, лишь мякину
Храня в коре своей.
Я также знаю, — и должны бы
О том все знать всегда, —
Что люди строят стены тюрем
Из кирпичей стыда
И запирают, чтоб Спаситель
Не заглянул туда.
Они свет Солнца запирают
И милый лик Луны,
Они свой Ад усердно прячут,
И в нем схоронены
Дела, что люди и Сын Божий
Увидеть не должны!
176
Антология новой английской поэзии
В тюрьме растет лишь Зло, как севы
Губительных стеблей.
Одно достойно в том, что гибнет
И изнывает в ней:
Что в ней Отчаяние — сторож,
А Горе — спутник дней. *
Здесь могут голодом ребенка
И день и ночь терзать,
Бить слабых, мучить сумасшедших
И старцев оскорблять.
Те гибнут, те теряют разум,
И все должны молчать.
Живут здесь люди в кельях узких,
И тесных, и сырых,
В окно глядит, дыша отравой,
Живая Смерть на них,
И, кроме Похоти, все стало
Прах — в образах людских.
Поят водою здесь гнилою,
Ее мы с илом пьем;
Здесь хлеб, что взвешен строго, смешан
С известкой и с песком;
Здесь сон не дремлет: чутко внемлет,
Крича, обходит дом.
Пусть тощий Голод с Жаждой бледной,
Как две змеи, язвят,
Пусть сохнет тело, — что за дело! —
Другой ужасней яд:
Мы днем таскаем камни, — ночью
Они в груди лежат.
Здесь в келье — сумрак, в сердце — полночь.
Здесь всюду — мрак и сон.
Колеса вертим, паклю щиплем,
Но каждый заключен
В Аду отдельном, и молчанье
Страшней, чем медный звон.
ОСКАР УАЙЛЬД
177
Никто не подойдет к нам с речью
Приветной и живой,
Лишь глаз к нам смотрит сквозь решетку,
Безжалостный и злой;
Забыты всеми, гибнем, гибнем
Мы телом и душой!
Одни унижены, мы ржавим
Цепь жизни без конца.
Те плачут, те клянут, те терпят
С бесстрастностью лица, —
Но камни сердца раздробляет
Благой Закон Творца.
Сердца, разбитые в темницах,
Благоуханье льют,
Так, как у ног Христа разбитый
Альвастровый сосуд,
И дивным полон ароматом
Земных грехов приют.
О, счастлив тот, чье сердце может
Разбиться на пути!
Как иначе очистить душу
И новый путь найти?
Когда не в глубь сердец разбитых, —
Куда Христу сойти?
И тот, чье вздуто было горло,
Чист и недвижен взгляд,
Ждал рук Того, Кем был разбойник
С креста на Небо взят.
Сердцам разбитым и печальным
Христос являться рад.
Тот в красном, кто читал Законы,
Ему отсрочку дал, —
Три маленьких недели жизни,
Чтоб он свой грех сознал
178 Антология новой английской поэзии
И кровью искупил минуту,
Когда он нож держал.
Омыли слезы крови руку,
Что кровью залита.
Смывается кровь только кровью,
И влага слез — чиста.
Знак Каина кровавый — белой
Печатью стал Христа.
VI
Близ Рединга есть замок Рединг
И ров позорный в нем.
Во рву лежит один несчастный,
Сжигаемый огнем;
В горючем саване лежит он,
Без имени над рвом.
Пусть он до дня, когда вострубит
Архангел, мирно спит.
Шум лишних вздохов, слез ненужных
Его пусть не смутит.
Убил он ту, кого любил он,
И вот за то убит.
Возлюбленных все убивают, —
Так повелось в веках, —
Тот — с дикой злобою во взоре,
Тот — с лестью на устах,
Кто трус — с коварным поцелуем,
Кто смел — с клинком в руках.
Перевод В.Брюсова
ДЖОН ДЕИВИДСОН
(1857—1909)
БАЛЛАДА ПРЕИСПОДНЕЙ
«Мне милый пишет — в добрый час!
Любимой весть спешит подать!»
Она слезу смахнула с глаз
И сорвала печать.
«Любовь моя, всему конец;
Унылый погребальный эвон,
Он нас проводит под венец,
И гулкий ад, нас примет он».
С лица сбежала мигом кровь,
Глаза —два призрачных огня,
Она глядит кругом и вновь
Читает, мужество храня:
«Грозит мне вечный плен и мрак,
И сгинуть мне в тюрьме моей —
Затем что я отвергнул брак
С моей кузиной Валенсэй.
Мне нынче в полночь — умереть,
Пронжу себя кинжалом я.
В аду меня сегодня встреть,
Звезда моя!»
Ей горло смех сдавил; она
Надела пояс из парчи,
Взяла свой веер и, бледна,
Склонилась к требнику, в ночи.
180
Антология новой английской поэзии
Потом вскочила: «Что со мной?»
Сломала веер — он упал, —
И пояс кожаный, иной,
Надела, прицепив кинжал.
И, содрогаясь, стада ждать,
Пока погаснут все огни.
Свершилось: чтоб обет сдержать,
На тяжкий грех пойдут они.
Прокралась в ночь она и тьму,
И ей навстречу розы куст
Метнул свой запах, и ему
Достался вздох печальных уст.
Она упала и, на миг,
Застыла, взявшись за кинжал;
Росистый сумрак к ней приник
И поднял с места и погнал.
Как призрак утренний, она
Внезапно вздрогнула: с небес
Светила бледная луна
На сонный, шепчущийся лес.
Ей ветви плащ срывали с плеч,
И чей-то крик теснил ей грудь.
Она спешила к «дубу встреч» —
Знакомый, давний путь!
Удар у дуба нанесла
Себе кинжалом, на ходу,
Смежила взор и умерла
И вновь проснулася — в аду.
Омыт огнем палящим дух,
Геенна вздыбилась над ней,
И жутью ей терзают слух
Стенанья грешников-теней.
ДЖОН ДЕЙВИДСОН
181
Явился дьявол, дюж и лих,
Смазлив и черен, как смола.
«Здесь Малеспина, мой жених?
Я в ад за ним пришла». —
«Добро пожаловать во мрак!» —
«Он здесь? Скажи скорей!» —
«Да нет! Он завтра вступит в брак
С кузиною своей». —
«Ты лжешь, он умер, как и я!» —
«Уловка!..» — «Лжешь, не верю! Прочь!» —
«Не лгу я зря, душа моя». —
«Как я, он умер в эту ночь!»
И дьявол смолк. Не чая зла,
Скрепясь душой в немой мольбе,
Она осталась и ждала
Любимого к себе.
Средь гула, воплей и возни
Она нашла себе жилье.
Кроваво-дымные огни,
Клубясь, окутали ее.
И время шло. И ясным ей
Предстал обман: надежды нет.
Она пошла среди теней,
И тени, встав, смотрели вслед.
Ей дьявол преградил порог.
Она толкнула: «Прочь с пути!» —
«Ты не в своем уме, дружок?» —
«Измена! Я должна уйти!»
И бросилась в пучину. Ад
Чудес не видывал таких:
В молчаньи грешники глядят,
Как бездна разделила их.
182
Антология новой английской поэзии
Но ей казалось: по цветам
Она ступает с торжеством.
Она поднялась ввысь, и там
Упала ниц пред Божеством.
Любви бесстрашию дивясь,
Ей пел хвалу блаженных чин,
И ад, безмерно веселясь,
Им вторил хрипло из глубин.
ПРАЗДНИК
Чу! Внимание, друзья!
С той поры, как светит свет,
Так не тешился, как я,
Ни воитель, ни поэт.
В кости я играл с судьбой:
Трижды выиграл — и пал;
Трижды умер, трижды в бой,
Встав из мертвых, с ней вступал.
В первый раз мою любовь
Смяла женщина, из тех,
Что способны вновь и вновь,
Отпылав, искать утех.
Мертвый, в мире я почил —
Где-то там, где глубь иль высь.
Червь мне гроба не точил,
Звезды в небе не зажглись.
Звон бокалов, песен звук
Заменили мессы чин,
Свитой мертвому стал круг
Дам веселых и мужчин.
Скукой смертною объят
И томясь среди могил,
В Пасху встал я и назад,
В мир живущих поспешил.
ДЖОН ДЕЙВИДСОН
183
Вскоре я сыскал друзей
И избрал благую часть,
И, стезей идя своей,
Приобрел почет и власть.
Ад, который я попрал, —
Мне кадил навстречу он
Фимиамом, и я пал,
Лестью дружеской сражен.
Труп мой гнил в чужом краю,
В недрах девственной земли,
Где, как некогда в раю,
Золотые дни текли.
В душный, влажный тлен в ночи
Лили розы аромат,
Нежно красили лучи
Мой восход и мой закат.
Погребен среди цветов,
Среди листьев, слышал я
Утром жаворонка зов,
Ночью трели соловья.
Но глумился дух живой
Над бессильем мертвеца,
И я саван сбросил свой
И покров сорвал с лица.
Прах и тлен, могильный свод
В мощь и свет я претворил
И еще раз тесный ход
Сквозь покров земной прорыл.
Вскоре я сыскал друзей
И земных добился благ,
И, стезей идя своей,
Стал властитель, жрец и маг.
184
Антология новой английской поэзии
Тщетно ввысь влекла мечта:
Все — и пышность и почет,
Все Судьба разбила, та,
Чей в игре неверен счет.
В недра пламенной горы
(Гроб — титанам лишь под стать)
Был я брошен, до поры,
Когда срок приспеет встать.
Жар томил меня; мой крик,
Стон мой — гору раздирал;
Шли века, и каждый миг
Вновь и вновь я умирал.
Но мой дух и мой порыв
Зрели в пламенном огне,
Жар, все силы распалив,
Стал в гробу стихией мне.
Двадцать минуло веков;
Мука жгучая, сильней,
Чем Искусство и Любовь,
Вскрыла цель в груди моей.
Взмыл я в гору, ввысь, вперед,
Чадом сернистым дыша!
Вечной смертью не умрет
Столь отважная душа.
С пламенеющих вершин,
Пьян бессмертною борьбой,
Вновь схожу я, исполин,
И судьбу зову на бой.
ДЖОН ДЕЙВИДСОН
185
ОЛЕНЬ
Той порою, как лопнул последний стручок,
Загаром крылись плоды по садам,
Мы загнали оленя в лесистый лог
И помчались по свежим следам, следам,
Помчались по свежим следам.
Благородный олень, олень, олень,
Лесной олень, что ветра резвей,
Его рога ветвистей ветвей,
Олень, лесной олень.
Охотничий рог запел: тра-ра-ра.
«Вперед!» — закричали охотники вдруг,
На барсучьи следы нашли егеря,
Следы, что в подлеске оставил барсук,
Встревоженный лаем барсук.
Его испугал олень, олень,
Лесной олень, могуч и рогат,
Который спал, как олени спят,
Он спал, лесной олень.
Мы наткнулись на след его невзначай:
Нам рыскать по роще стало лень,
Стал хриплым уже сумасшедший лай,
Когда закричали кругом: «Олень!»
Когда нам сказали: «Олень!»
Благородный олень, лукавый олень,
Лесной олень, что ветра резвей,
Его рога ветвистей ветвей,
Лесной, благородный олень.
Две гончие бросились с двух сторон,
Две гончие только не сбились с пути.
Выжлятники ждут, разгорается гон,
От своры горячей ему не уйти,
Ему от нее не уйти.
186
Антология новой английской поэзии
Но стрелой помчался лесной олень,
Лесной олень почуял врага,
Копыта в огне, как пламя — рога,
Олень, лесной олень.
«Поласковей будь со своим конем, —
Споткнется он — и забаве конец.
Джентльменам за зверем скакать нипочем,
И под каждым из них лихой жеребец,
Под каждым лихой жеребец.
Им только и нужен олень, олень,
Лесной олень, что ветра резвей,
Его рога ветвистей ветвей,
Лесной благородный олень».
По тропинкам лесным, в логу, меж скал,
В полях и ложбинах, по руслам рек,
Олень все вперед и вперед бежал,
Быстрей становился бешеный бег,
Быстрей его бешеный бег.
Вперед, вперед, быстрей, быстрей,
Лесной олень вперед летит.
По дороге след от острых копыт,
Олень, лесной олень.
Позади оставшихся миль не счесть,
Ему нипочем стена и забор,
Он волам принес тревожную весть —
О псарях, что несутся во весь опор,
Что несутся во весь опор.
Благородный олень, лукавый олень,
Миль двадцать подряд, и пять, и пять
Бежал, и его не могли поймать,
Олень, лесной олень.
Над ним листва, как зеленый кров,
Его приютил изумрудный мрак,
Он услышал волн отдаленный рев,
И приснилось ему под лай собак,
Приснилось под лай собак:
ДЖОН ДЕЙВИДСОН
187
Благородный олень, олень, олень,
Мертвый олень на смарагдовом дне
Лежит, океанской отдан волне,
Олень, лесной олень.
Глаза надеждой зажглись роковой,
Он ноздри свои широко раздул
И, в последний раз встряхнув головой,
Помчался на волн отдаленный гул,
На волн отдаленный гул.
Пять миль еще, олень, олень,
Двадцать миль еще, и пять, и пять,
Ни мертвым его, ни живым не поймать,
Олень, лесной олень.
Пятьсот джентльменов, остановив
Пятьсот своих благородных коней,
Видали, как бросился он в залив
Навстречу волне и скрылся под ней,
И скрылся навеки под ней.
Олень, молодой олень, олень
Уснул наконец на смарагдовом дне,
Уснул, океанской отдан волне,
Олень, лесной олень.
Перевод М.Гутнера
ИГРАЙ, ФЛЕЙТИСТ
Померкшие топки стынут в цехах,
Наковальни усталые спят.
Вниз по дороге на всех парах
Топочет чумазый отряд.
Флейтист, играй! Труби шабаш!
Хоть мы измаялись с утра,
Труби веселый отдых наш,
Мы спляшем еще раз!
188
Антология новой английской поэзии
Смирно станки стоят в узде.
Колесам вертеться нет мочи.
Коклюшки и шпульки притихли везде.
Кончился день рабочий.
Флейтист, играй! Да веселей!
На отдых дай сигнал!
Пляшите, девушки, живей,
Хоть всяк из нас устал!
Дым, духоту, копоть и грязь
Наш праздник порой освежает, —
Даже теченья и тучи не раз,
И ветры — в пути отдыхают.
Играй, флейтист! Зови покой
И пой луны сиянье!
И солнца пламень золотой
Расплавь в своих звучаньях!
Пусть мы унижены всех сильней, —
Ликует восторг полнокровный
Девушек, юношей, жен и мужей,
Отцов, матерей и любовников!
Тише теперь! Нежней и чудесней,
Мягче играй, флейтист!
Пой про любовь прекрасную песню
Так хорошо, чтоб до слез!
Безвестны, как звезды сонмища млечного,
Развернуты в небе над миром,
Мы — силой огромны и бесконечны, —
Вселенной винты и шарниры!
Ночи и дни! Дни и ночи
Песнь раздается у нас!
Радость и труд! Знает рабочий
Жизни великий приказ!
Померкшие топки стынут в цехах.
Наковальни усталые спят.
Вниз по дороге на всех парах
Топочет веселый отряд.
Флейтист, труби, да поживей, —
Усталость будет шуткой!
На отдых наш веселье лей
В свободную минутку!
Перевод О.Петровской
ЭРНЕСТ ДАУСОН
(1867—1900)
КИНАРА
Уже не тот я, каким был под
властью доброй Кинары.
В ту ночь, увы, в ту ночь, меж губ ее и мной
Упала тень твоя, Кинара! Легкий вздох,
Меж поцелуев и вина, я слышал твой,
И я был омрачен. Я болен страстью старой,
Да, я был омрачен и глаз поднять не мог.
Я верен был тебе. По-своему, Кинара.
Всю ночь на сердце жаркий сердца стук.
В объятьях, сонная, она всю ночь со мной;
Продажных уст ее так сладок алый круг.
Но я был омрачен, я болен страстью старой.
Проснулся я, и был рассвет седой.
Я верен был тебе. По-своему, Кинара!
Я забывал, Кинара. Ветрен был,
За розами гнался, с другими танцевал.
Я бледных лилий цвет изгнать из мыслей мнил,
Но я был омрачен, я болен страстью старой.
Да, не дождусь, так долго длился бал.
Я верен был тебе. По-своему, Кинара!
Вина я требовал и музыки хмельней,
Но праздник кончился, и в лампах нет огня.
И пала тень твоя, и будет ночь твоей,
И я был омрачен, я болен страстью старой.
Я жажду губ, желанных для меня,
Я верен был тебе. По-своему, Кинара!
Перевод Е.Полонской
АЛЬФРЕД ЭДУАРД ХАУСМАН
(1859—1936)
НА СМЕРТЬ МОЛОДОГО АТЛЕТА
Опередил ты в беге всех,
Гремел на площади успех,
Стар и мал, «ура» крича,
Тебя носили на плечах.
Сегодня бегуны толпой,
Грустя, несут тебя домой
И опускают у стены, —
Жителя немой страны.
Гордец покинул навсегда
Поля, где слава недолга,
Где лавры ранние в цвету
Вянут раньше роз в саду.
Ночь в глаза твои глядит,
Пусть рекорд твой не побит,
И безразличен славы гул
Тем, кто навсегда уснул.
Не пойдешь ты по пути
Тех, чья слава позади.
С тем, чье имя отцветет,
Тело честь переживет.
Пока не смолкло эхо дней,
Перешагни порог теней,
И, завоеванный легко,
Поднимешь кубок высоко.
Столпились мы над мертвецом,
Сияют лавры над лицом,
Мгновенный цвет их не поблек,
Как вянет девичий венок.
Перевод С.Мар
АЛЬФРЕД ЭДУАРД ХАУСМАН
191
* * *
В последний раз из Ледло,
Под бледною луной,
Два крепких, честных парня
Шагали в лад со мной.
Но Дик теперь в могиле,
И Нэд за тюремной стеной,
И я один из Ледло
Шагаю под луной.
Перевод С.Мар
* * *
Огонь в печи сгорел дотла,
Свет меркнет и чадит.
Выпрямь плечи, возьми кладь,
Оставь друзей, уйди.
Не бойся напрямик идти,
Бежать не стоит прочь,
На каждом выбранном пути
Одна глухая ночь.
Перевод С.Мар
* * *
Кивает, склоняется томно,
Беспечно с ветром дружит
Крапива с могилы влюбленных,
Покончивших свою жизнь.
Крапиву ветер клонит,
Любовник недвижим,
Влюбленный в могилу, влюбленный,
Покончивший свою жизнь.
Перевод С.Мар
192 Антология новой английской поэзии
Лентою белой дорога легла,
Белеет луна над ней;
Лентою белой дорога легла
И уводит от милой моей.
Изгородь возле канавы спит,
Тени толпятся тесней;
Дорога уснувшая не пылит
Под ногой усталой моей.
«Земля кругла, — мне говорят, -
И прям, хоть длинен, путь,
Иди, иди и верь: назад
Вернешься домой отдохнуть».
Но сколько лет пересекла,
Сколько стран и сколько морей:
Дорога, что лентою белой легла
И уводит от милой моей.
Перевод Ивана Кошкина
ВОСЕМЬ ЧАСОВ
Он стоял и слушал. С колокольни
На город слетали брызги четвертей.
Раз, два, три, четыре — в рынок неспокойный,
В скопища людей.
Связан, скован, ожидая часа,
Он стоял, считал их, проклинал свой рок,
И часов вся сила напряглася,
И ударил срок.
Перевод Ю.Таубина
Ночь, и мороз силен.
Вьюга завыла дико.
Песню ее — все ту же
Знаю с былых времен.
АЛЬФРЕД ЭДУАРД ХАУСМАН
193
Вспомнил я друга Дика, —
Как не любил он стужи!..
Иди, зима. Хитер
Дик: из морей и суши
Сшил себе шубу парень.
Сносу ей нет с тех пор.
Закутан — по самые уши
В земном вертящемся шаре.
Перевод Ю.Таубина
ГРЕНАДЕР
Королева велела меня позвать,
А сержантам твердить не лень:
«Ну, что же, солдатом хочешь стать
За тринадцать пенсов в день?»
За тринадцать пенсов в день я сменил
На красный мундир свой пиджак,
И пошел туда, где лежу без сил,
Попавшись, как дурак.
Во рту пересохло, рубашка в поту,
И глаза застлала тень,
Должником не останусь я, если умру,
За тринадцать пенсов в день.
А завтра новых сержант приведет
И новых поставит в строй,
Потому что покончен будет расчет
Меж королевой и мной.
И должно быть, придется мне цену сбавлять,
Потому что скелет или тень
После смерти не стоит, коль правду сказать,
И тринадцати пенсов в день.
Перевод Ивана Кашкина
7 Антология...
194 Антология новой английской поэзии
* * *
Ее распались чары,
Рассыпалась башен ложь,
Иссякли в чанах яды,
Приставлен к шее нож.
Царица тьмы и ветра
Воскликнула в слезах:
«Мой юноша-убийца,
Ты завтра будешь прах!»
«Царица тьмы и ветра,
Я знаю, ты не лжешь.
Я буду прахом завтра,
Но ты сейчас умрешь!»
Перевод С.Map
* * *
Законы Бога и людей —
Кто хочет — чти; благоговей —
Не я! Пусть Бог и человек
Им сами следуют вовек.
Себе другой избрал я путь —
Они хотят меня вернуть.
Но я, хуля законы их,
Им не навязывал своих.
Мол, как угодно, господа, —
Раз вы туда, так я сюда.
Так нет же! Им стерпеть нельзя,
Что у него своя стезя.
Они грозят — иди назад,
Не то — тюрьма, петля и ад.
Как не робеть мне! Суд их скор.
Могу ль вступить в неравный спор?
Не я построил этот мир.
Я в нем блуждаю, чужд и сир.
Хоть глупые, но господа —
Они. Их сила, их права.
А нам на Марс не улететь
С тобой, душа моя... Так впредь
Смирись и следовать сумей
Законам Бога и людей.
Перевод Ю.Таубина
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
(1865—1936)
ГАЛЕРНЫЙ РАБ
Хороша была галера, и хорош штурвал резной,
И серебряная дева украшала нос стальной;
Хоть цепи терли ноги, хоть дышать было трудно нам,
Но другой такой галеры не найти по всем морям!
Трещал наш трюм от хлопка, мы и золото везли, —
Мы торговали неграми во всех концах земли;
Кипела пена следом, и акула рядом гналась,
Но гребли мы, и галера птицей по морю неслась.
Было славно на галере, пировали мы подчас. —
И как люди мы любили, хоть они терзали нас!
И, гоня в морях галеру, урывали счастья миг,
Поцелуя не мрачил нам умирающего крик.
И с нами жены, дети в трюмной тьме губили дни, —
Бросали их акулам, когда умирали они, —
Стрелой летит галера, и не плакать по мертвецам,
А завидовать им только хватало времени нам.
Друзья, мы были шайкой отчаянных людей, —
Мы были слуги весел, но владыками морей!
Мы вели галеру нашу напрямик средь бурь и тьмы, —
Воин, дева, Бог иль дьявол, — ну, кого боялись мы?!
Помнишь бурю? Наши деды не запомнили такой,
И земля, дрожа, глядела, как боролись мы с бедой.
Жгучий полдень, мрак полночи. Боль, Печаль иль
Смерти час?
Если б живы были дети — они высмеяли б вас.
196
Антология новой английской поэзии
Покидаю я галеру, сядет на скамью другой,
И на палубе не долго сохранится вензель мой;
Буду ждать ушедших в море сотрапезников моих,
Я свободен,— все возьму я, кроме весел дорогих.
На плече клеймом каленым, ссадинами от цепей,
Незажившими рубцами, — след безжалостных плетей, —
И от блеска солнца в море взором ослабевшим я
Награжден вполне за службу. Но она была моя!
Говорят друзья о бурях, о тяжелых временах,
Как галеру потрепало в бурных северных волнах.
Но когда решетки люков негры разнесут в щепье
И трусливый кормчий вгонит с треском на берег ее, —
Ей не нужно будет флага, ни салютов, ни огней, —
Старых слуг призыв к спасенью возвратит немедля ей.
Поседелые в оковах, презирая боль и труд,
На скамью, что их сгубила, они лягут и умрут.
Старики и молодые, — дезертир, убийца, вор, —
Суд, шалаш или больница кончат этот разговор
В тот же день, когда над ними вспыхнет палуба огнем
И надсмотрщики разгонят бесшабашный сброд кнутом.
Может быть, Судьба устроит, чтоб мне снова повезло, —
На войну могучий воин уходя, мне даст весло.
Покидаю я галеру. Будь, что будет, черт возьми!
Никого не прокляну я: я страдал и жил с людьми!
Перевод М.Фромана
БАЛЛАДА О НОЧЛЕЖКЕ ФИШЕРА
Когда глазастый выплыл труп
У стенки в тишине,
Чтоб в Гарден-Рине затонуть,
А в Кеджери сгнить вполне, —
Что Хугли мели рассказал,
Мель рассказала мне.
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
197
Шли к Фишеру в ночлежный дом
Одни лишь моряки,
Со всех концов, из всех портов,
Кто с моря, кто с реки,
И были щедры на вранье,
Окурки и плевки.
О море пурпурном плели,
Где хлеб их был суров,
Плели про небо в вышине
И бег морских валов,
И черным им казался ром,
Когда он был багров.
Шел сказ про гибель и обман,
И стыд и страсть ко злу,
И подкрепляли речь они,
Произнося хулу,
Сквозь гром проклятий кулаки
Гремели по столу.
Датчанин, светлоглазый Ганс,
Могучий как атлет,
Носил на выпуклой груди
Ультрудин амулет —
Дешевый крест из серебра,
Спасающий от бед.
И был малаец Памба там,
Безухий Джек-урод,
Кок из Гвинеи, Карбой Джин,
Лус из Бискайских вод,
Кабатчик — Честный Джек, что брал
Себе весь их доход.
И был там Салем Хардикер —
Бостонец, тощий хват,
Британец, русский, немец, финн,
Датчанин и мулат, —
В ночлежке Фишера моряк
Побыть без моря рад.
198
Антология новой английской поэзии
Без австриячки Анны здесь
Никто не пьет вина,
Из недр Галиции пришла
В Джаун-Базар она,
Ей был знаком позора хлеб,
Бесчестия цена.
Десяток душ под каблуком,
Богат ее улов —
Браслеты, платья и чулки,
Дар многих моряков;
В те дни гулял с ней Хардикер,
Таков закон Портов.
И тут узнали моряки,
Что ни соблазн, ни клад
Мечты не могут удержать
И страстью не манят,
Когда датчанину в лицо
Вперяла Анна взгляд.
Жизнь — бой, ну что ж! бой — это нож
И в Хаура и кругом,
И до заката тот умрет,
Кто щелкал пробкой днем,
В ночлежке Фишера горим
Мы все любви огнем.
Был холоден датчанин Ганс,
Могучий как атлет,
Тряслась от смеха грудь его
И с нею амулет —
Дешевый крест из серебра,
Спасающий от бед.
«Ты с Хардикером говори,
Гуляет он с тобой,
Я завтра в море ухожу,
Увижу Скаген мой
И Каттегатом проплыву
В Capo, к себе домой».
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
199
Страсть, обратившаяся в гнев,
Приносит много зла,
«Ты с Хардикером говори...» —
Так Анна начала.
Стон... вздох... «Меня он обозвал.
Тут драка и пошла.
Салема Хардикера крик,
Взнесенная рука,
И пляска теней на стене,
И нож исподтишка,
И на обломки стульев Ганс
Пал тушею быка.
Он на колени к Анне лег
Усталой головой:
«Я завтра в море ухожу,
В Capo, к себе домой,
На Пасху жду Ультруду я, —
Корабль направлю мой
Я Каттегатом... но гляди...
Огонь... маяк... погас...»
И шепот стих, дух отошел,
И слезы женских глаз
Лились в ночлежке, там, где Ганс
Свой смертный встретил час.
Так был убит датчанин Ганс,
Могучий как атлет,
И Анна забрала себе
Ультрудин амулет —
Дешевый крест из серебра,
Спасающий от бед.
Перевод А.Оношкович-Яцына
Гарден-Рич — предместье Калькутты.
Кед ж ер и — местечко в Индии.
Хугли — река, на которой стоит Калькутта.
Джаун-Базар — город в Малой Азии.
Хаура — часть Калькутты.
200 Антология новой английской поэзии
LA NUIT BLANCHE
Словно зарево пожара
Я увидел на заре,
Как прошла богиня Тара,
Вся сияя, по горе.
Изменяясь, как виденья,
Отступали горы прочь, —
Было ль то землетрясенье,
Страшный суд, хмельная ночь?
В утра свежем дуновеньи
Видел я — верблюд ко мне
Вне законов тяготенья
Подымался по стене,
И каминная задвижка
Пела с пьявками, дрожа,
Распаленная мартышка
Сквернословила визжа.
С криком несся в дикой скачке
Весь багровый голый гном,
Говорили о горячке
И давали в ложке бром.
А потом загнали в нишу
С мышкой красной, как луна,
Я молил: «Снимите крышу,
Давит голову она!»
Я просил, ломая руки, —
Врач сидел как истукан, —
Что спасти меня от муки
Может только океан,
Он плескался подо мною,
Пену на берег гоня,
И понадобилось трое,
Чтобы сбросить вниз меня.
И шампанским зашипели,
Закружились надо мной
Семь небес, как карусели...
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
201
И опять настал покой.
Но осталась, чуть мигая,
Вкось прибитая звезда, —
Я просил сестру, рыдая,
Выпрямить ее тогда.
Но молчанье раскололось,
И в мой угол донесло,
Как диктует дикий голос
Бесконечное число
И рассказ: «Она сказала,
Он сказал и я сказал».
А луну, что мне сияла,
В голове я отыскал.
И слепец какой-то плача, —
Слез не в силах удержать,
Укорял меня, что прячу
Где-то я луну опять.
Стало жаль его немного,
Но он свистнул у стены,
И пресек мою дорогу
Черный город сатаны.
И на месте, спотыкаясь,
Я бежал, бежал года —
Занавеска, раздуваясь,
Не пускала никуда.
Рев возник и рос до стона
Погибающих миров
И упал, почти до звона
Телеграфных проводов.
Лишь одна звезда светила
В напряженной тишине
И, хихикая, язвила
И подмигивала мне.
Звезды с высоты надменной
Ждали — кто бы мне помог, —
От презренья всей Вселенной
Я ничем спастись не мог!
202
Антология новой английской поэзии
Но живительным дыханьем
День вошел и засиял,
Понял я — конец страданьям, —
И я к Господу воззвал.
Но, забыв, о чем молиться,
Я заплакал как дитя,
И смежил мне сном ресницы
Ветер утренний шутя.
Перевод М.Фромана
La пи it blanche (франц.) — бессонная ночь.
ЛЕГЕНДА О ЗЛЕ
Эти печальные были
Повторяют при свете звезд
Обезьяны, чинно гуляя,
Взявши друг друга за хвост:
«В лесу наши предки жили,
Вольный род обезьян.
Они спустились на пашню
Учить забавам крестьян.
Они резвились в просе,
Скакали в пшенице густой,
Качались на гибких ветках,
Плясали по мостовой.
Но пришли ужасные люди,
Не знавшие игр никаких,
Наших предков поймали
И работать заставили их.
Тяжко трудиться на пашне,
С косой и серпом вдоль борозд,
Заперли в глиняных тюрьмах,
Отрезали пышный хвост.
Мы видим наших предков,
Сгорбленных, старых и злых,
Размалывающих просо,
Пашущих землю в пыли,
Роющих глупые гряды,
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
203
Вечно с ярмом худым,
Спящих в глиняных тюрьмах,
С пищей мешающих дым.
Говорить с ними мы не смеем —
Люди подслушают нас,
В чаще лесной разыщут,
Заставят работать тотчас».
Эти ужасные были
Повторяют при свете звезд
Обезьяны, чинно гуляя,
Взявши друг друга за хвост.
Перевод С.Мар
МАНДАЛЕЙ
На Восток лениво смотрит обветшалый, старый храм, —
Знаю, девушка-бирманка обо мне скучает там.
Ветер в пальмах кличет тихо, колокольный звон смелей:
К нам вернись, солдат британский, возвращайся
в Мандалей!
Возвращайся в Мандалей,
Где стоянка кораблей,
Слышишь, плещут их колеса из Рангуна в Мандалей,
Рыб летучих веселей,
На дороге в Мандалей,
Где заря приходит в бухту, точно гром из-за морей.
В желтой юбке, в синей шляпке, — не забыл ее наряд.
Как царица их, носила имя Супи-Яу-Лат.
В вечер тот она курила, от сигары шел дымок,
Целовала жарко пальцы скверных идоловых ног.
Этот идол, вот беда,
Ихний главный бог Будда,
Но о нем, меня увидев, позабыла навсегда.
На дороге в Мандалей...
Полз туман над полем риса, солнце медленно брело,
Банджо взяв, она играла, напевала: «Кулло-ло!»
На закате, прижимаясь горячо к щеке щекой,
204
Антология новой английской поэзии
Шла со мной смотреть на хати, тик грузивших
день-деньской,
На слонов, что день-деньской
Носят доску за доской.
Слово молвить было страшно, так недвижен
был покой,
На дороге в Мандалей...
Все давным-давно минуло, и прошло немало дней,
А из Лондона не ходят омнибусы в Мандалей;
И теперь я понимаю, что солдаты говорят:
«Кто услышал зов Востока, тянет всех туда назад*.
Тянет всех туда назад,
В пряный, пьяный аромат,
В край, где солнце, и заливы, и колокола гремят,
На дороге в Мандалей...
Мне противно рвать подошвы о каменья мостовых,
И от мороси английской ломота в костях моих.
Сколько хочешь здесь служанок, но, по мне, они не
в счет;
О любви они болтают, ну и глупый же народ!
Руки-крюки, в краске рот,
Ну и глупый же народ.
Нет, меня в стране зеленой девушка, тоскуя, ждет.
На дороге в Мандалей...
За Суэцом, на Востоке, где мы все во всем равны,
Где и заповедей нету, и на людях нет вины,
Звоном кличут колокольни: о, скорее быть бы там,
Где стоит на самом взморье обветшалый, старый храм.
На дороге в Мандалей,
Где стоянка кораблей,
Положив больных под тенты, мы летели в Мандалей,
Рыб летучих веселей!
О дорога в Мандалей,
Где заря приходит в бухту, точно гром из-за морей.
Перевод М.Гутнера
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
205
ДАНИИ ДИВЕР
«Скажи, о чем трубит наш горн?» — так Рядовой сказал.
«Он гонит вас, он гонит вас!» —ему в ответ Капрал.
«Ты почему так бел, так бел?» — так Рядовой сказал.
«Сейчас увидишь, почему!» — ему в ответ Капрал.
Будет вздернут Дании Дивер, похоронный марш трубят,
Полк стоит большим квадратом — Дании Дивера
казнят,
Срезаны его нашивки, пуговиц блестящий ряд,
Будет вздернут Дании Дивер рано утром.
«Как тяжко дышит задний ряд!» — так Рядовой сказал.
«Мороз жесток, мороз жесток!» — ему в ответ Капрал.
«Там кто-то впереди упал», — так Рядовой сказал.
«Ужасный зной, ужасный зной!» — ему в ответ Капрал.
Будет вздернут Дании Дивер, обвели его вокруг
И потом остановили, не развязывая рук;
Миг спустя, как пес трусливый, он задергался вдруг,
Будет вздернут Дании Дивер рано утром.
«Он спал направо от меня», — так Рядовой сказал.
«Заснет он нынче далеко», — ему в ответ Капрал.
«Его я пиво пил не раз», — так Рядовой сказал.
«Он горькую сегодня пьет», — ему в ответ Капрал.
Будет вздернут Дании Дивер, и исполнен приговор.
Он товарища прикончил, — на него взгляни в упор;
Землякам его, солдатам и всему полку позор,
Будет вздернут Дании Дивер рано утром.
«Что там на солнце так черно?» — так Рядовой сказал.
«То Дании борется за жизнь», — ему в ответ Капрал.
«Что там на солнце так черно?» — так Рядовой сказал.
«Отходит Даннина душа», — ему в ответ Капрал.
Жизнь окончил Дании Дивер, — слышишь
звонкий барабан?
Полк построился в колонны, нас уводит капитан.
Хо! Трясутся новобранцы, — поскорее за стакан!
Нынче вздернут Дании Дивер рано утром.
Перевод А.Оношкович-Яцына
206
Антология новой английской поэзии
МЭРИ ГЛОСТЕР
Я платил за твои капризы, не запрещал ничего.
Дик! Твой отец умирает, ты выслушать должен его.
Доктора говорят — две недели. Врут твои доктора,
Завтра утром меня не будет... и... скажи, чтоб вышла сестра.
Не видывал смерти, Дикки? Учись, как кончаем мы,
Тебе нечего будет вспомнить на пороге вечной тьмы.
Кроме судов и завода, и верфей, и десятин,
Я создал себя и мильоны, но я проклят — ты мне не сын!
Капитан в двадцать два года, в двадцать три женат,
Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат.
Пять десятков средь них я прожил и сражался немало лет,
И вот я, сэр Антони Глостер, умираю — баронет!
Я бывал у его высочества, в газетах была статья:
«Один из властителей рынка», — ты слышишь, Дик, это — я!
Я начал не с просьб и жалоб. Я смело взялся за труд,
Я хватался за случай, и это — удачей теперь зовут.
Что за судами я правил! Гниль, и на щели щель!
Как было приказано, точно, я топил и сажал их на мель.
Жратва, от которой шалеют! С командой не совладать!
И жирный куш страховки, чтоб рейса риск оправдать.
Другие — те не решались, — мол, жизнь у нас одна.
(Они у меня шкиперами.) Я шел, и со мной жена.
Женатый в двадцать три года, и передышки ни дня,
А мать твоя деньги копила, выводила в люди меня.
Я гордился, что стал капитаном, но матери было видней,
Она хваталась за случай, я следовал слепо за ней.
Она уломала взять денег, рассчитан был каждый шаг,
Мы купили дешевых акций и подняли собственный флаг.
В долг забирали уголь, нам нечего было есть,
«Красный бык» был наш первый клипер, теперь их
тридцать шесть!
То было клиперов время, блестящие были дела,
Но в Макассарском проливе Мэри моя умерла.
У Малого Патерностера спит она в синей воде,
На глубине в сто футов. Я отметил на карте, где;
Нашим собственным было судно, на котором скончалась она,
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
207
И звалось в честь нее «Мэри Глостер»: я молод был
в те времена.
Я запил, минуя Яву, и чуть не разбился у скал,
Но мне твоя мать явилась — в рот спиртного с тех
пор я не брал.
Я цепко держался за дело, не покладая рук,
Копил (так она велела), а пили другие вокруг.
Я в Лондоне встретил Мак-Кулло (пятьсот было в кассе моей),
Основали сталелитейный — три кузницы, двадцать людей.
Дешевый ремонт дешевки. Я платил, и дело росло,
Патент на станок приобрел я, и здесь мне опять повезло,
Я сказал: «Нам выйдет дешевле, если сделает их наш завод»,
Но Мак-Кулло на разговоры потратил почти что год.
Пароходства как раз рождались, — работа пошла сама,
Котлы мы ставили прочно, машины были — дома!
Мак-Кулло хотел, чтоб в каютах были мрамор и
всякий там клен,
Брюссельский и утрехтский бархат, ванны и общий салон,
Водопроводы в клозетах и слишком легкий каркас,
Но он умер в шестидесятых, а я — умираю сейчас...
Я знал — шла стройка «Байфлита», — я знал уже
в те времена
(Они возились с железом), я знал — только сталь годна.
И сталь себя оправдала. И мы спустили тогда,
За шиворот взяв торговлю, девятиузловые суда.
Мне задавали вопросы, по Писанию был мой ответ:
«Тако да воссияет перед людьми ваш свет».
В чем могли, они подражали, но им мыслей моих не украсть:
Я их всех позади оставил потеть и списывать всласть.
Пошли на броню контракты, здесь был Мак-Кулло силен,
Он был мастер в литейном деле, но лучше, что умер он.
Я прочел все его заметки, их понял бы новичок,
И я не дурак, чтоб не кончить там, где мне дан толчок.
(Помню, вдова сердилась.) А я чертежи разобрал.
Шестьдесят процентов, не меньше, приносил мне
прокатный вал.
Шестьдесят процентов с браковкой, вдвое больше, чем
дало б литье,
Четверть мильона кредита — и все это будет твое.
Мне казалось, — но это не важно, — что ты очень
походишь на мать,
208 Антология новой английской поэзии
Но тебе уже скоро сорок, и тебя я успел узнать.
Харро и Тринити-колледж. А надо б отправить в моря!
Я дал тебе воспитанье — и дал его, вижу, зря.
Тому, что казалось мне нужным, ты вовсе не был рад,
И то, что зовешь ты жизнью, я называю — разврат.
Гравюры, фарфор и книги — вот твоя колея,
В колледже квартирой шлюхи была квартира твоя.
Ты женился на этой костлявой, длинной, как карандаш,
От нее ты набрался спеси; но скажи, где ребенок ваш?
Катят по Кромвель-роду кареты твои день и ночь,
Но докторский кеб — не виден, чтоб хозяйке родить помочь!
(Итак, ты мне не дал внука, Глостеров кончен род),
А мать твоя в каждом рейсе носила под сердцем плод.
Но все умирали, бедняжки. Губил их морской простор.
Только ты, ты один это вьшес, хоть мало что вьшес с тех пор!
Лгун и лентяй и хилый, скаредный, как щенок,
Роющийся в объедках. Не помощник такой сынок!
Триста тысяч ему в наследство, кредит и с процентов доход,
Я не дам тебе их в руки, все пущено в оборот.
Можешь не пачкать пальцев, а не будет у вас детей,
Все вернется обратно в дело. Что будет с женой твоей!
Она стонет, кусая платочек, в экипаже своем внизу:
«Папочка! Умирает!» — и старается выжать слезу.
Благодарен? О да, благодарен. Но нельзя ли подальше ее?
Твоя мать бы ее не любила, а у женщин бывает чутье.
Ты услышишь, что я женился во второй раз. Нет, это не то!
Бедной Агги дай адвоката и выдели фунтов сто.
Она была самой славной, — ты скоро встретишься с ней!
Я с матерью все улажу, а ты успокой друзей.
Что мужчине нужна подруга, женщинам не понять,
А тех, кто с этим согласны, не принято в жены брать.
О той хочу говорить я, кто леди Глостер еще,
Я нынче в путь отправляюсь, чтоб повидать ее.
Стой и звонка не трогай! Пять тысяч тебе заплачу,
Если будешь слушать спокойно и сделаешь то, что хочу.
Докажут, что я — сумасшедший, если ты не будешь тверд.
Кому я еще доверюсь? (Отчего не мужчина он, черт?)
Кое-кто тратит деньги на мрамор. (Мак-Кулло
мрамор любил.)
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
209
Мрамор и мавзолеи — я зову их гордыней могил.
Для похорон мы чинили старые корабли,
И тех, кто так завещали, безумцами не сочли.
У меня слишком много денег, люди скажут... Но я был слеп,
Надеясь на будущих внуков, купил я в Уокинге склеп.
Довольно! Откуда пришел я, туда возвращаюсь вновь,
Ты возьмешься за это дело. Дик, мой сын, моя плоть и кровь!
Десять тысяч миль отсюда, с твоей матерью лечь я хочу,
Чтоб меня не послали в Уокинг, вот за что я тебе плачу,
Как это надо сделать, я думал уже не раз.
Спокойно, прилично и скромно — вот тебе мой приказ.
Ты линию знаешь? Не знаешь? В контору письмо пошли,
Что, смертью моей угнетенный, ты хочешь поплавать вдали.
Ты выберешь «Мэри Глостер» — мной приказ давно
уже дан, —
Ее приведут в порядок, и ты выйдешь на ней в океан.
Это чистый убыток, конечно, пароход без дела держать...
Я могу платить за причуды — на нем умерла твоя мать.
Близ островов Патерностер в тихой, синей воде
Спит она... я говорил уж... я отметил на карте — где.
(На люке она лежала, волны масляны и густы),
Долготы сто восемнадцать и ровно три широты.
Три градуса точка в точку — цифра проста и ясна,
И Мак-Андру на случай смерти копия мною дана.
Он глава пароходства Маори, но отпуск дадут старине,
Если ты напишешь, что нужен он по личному делу мне.
Для них пароходы я строил, аккуратно выполнил все,
А Мака я знаю давненько, а Мак знал меня... и ее.
Ему я передал деньги, — удар был предвестник конца, —
К нему ты придешь за ними, предав глубине отца.
Недаром ты сын моей плоти, а Мак мой старейший друг,
Его я не звал на обеды, ему не до этих штук.
Говорят, за меня он молился, старый шотландский шакал!
Но он не солгал бы за деньги, подох бы, но не украл.
Пусть он «Мэри» нагрузит балластом, — полюбуешься,
что за ход!
На ней сэр Антони Глостер в свадебный рейс пойдет.
В капитанской рубке, привязанный, иллюминатор открыт,
Под ним винтовая лопасть, голубой океан кипит.
210 Антология новой английской поэзии
Плывет сэр Антони Глостер — вымпела по ветру летят, —
Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат.
Он создал себя и мильоны, но это все суета,
И вот он идет к любимой, и совесть его чиста!
У самого Патерностера, — ошибиться нельзя никак...
Пузыри не успеют лопнуть, как тебе заплатит Мак.
За рейс в шесть недель пять тысяч. По совести — куш хорош.
И, отца предав океану, ты к Маку за ним придешь.
Тебя высадит он в Макассаре, и ты возвратишься один,
Мак знает, чего хочу я... И над «Мэри» я — господин!
Твоя мать назвала б меня мотом, — их еще тридцать
шесть — ничего!
Я приеду в своем экипаже и оставлю у двери его.
Всю жизнь я не верил сыну, — он искусство и книги любил,
Он жил за счет сэра Антони, и сердце его разбил.
Ты даже мне не дал внука, тобою кончен наш род...
Единственный наш, о матерь, единственный сьш наш — вот!
Харро и Тринити-колледж, — а я сна не знал за барыш!
И он думает — я сумасшедший, а ты в Макассаре спишь!
Плоть моей плоти родная, аминь во веки веков!
Первый удар был предвестник, и к тебе я идти был готов.
Но — дешевый ремонт дешевки — сказали врачи: баловство!
Мэри, что ж ты молчала? Я тебе не жалел ничего!
Да, вот женщины... Знаю... Но ты ведь бесплотна теперь!
Они были женщины только, а я — мужчина. Поверь!
Мужчине нужна подруга, ты понять никак не могла,
Я платил им всегда чистоганом, но не говорил про дела.
Я могу заплатить за прихоть! Что мне тысяч пять
За место у Патерностера, где я хочу почивать?
Я верую в Воскресенье и Писанье читал не раз,
Но Уокингу я не доверюсь: море надежней для нас.
Пусть сердце, полно сокровищ, идет с кораблем ко дну...
Довольно продажных женщин, я хочу обнимать одну!
Буду пить из родного колодца, целовать любимый рот,
Подруга юности рядом, а других пусть черт поберет!
Я лягу в вечной постели (Дикки сделает, не предаст!),
Чтобы был дифферент на нос, пусть Мак разместит балласт.
Вперед, погружаясь носом, котлы погасив, холодна...
В обшивку пустого трюма глухо плещет волна,
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
211
Журча, клокоча, качая, спокойна, темна и зла,
Врывается в люки... Все выше... Переборка сдала!
Слышишь? Все затопило, от носа и до кормы.
Ты не видывал смерти, Дикки? Учись, как уходим мы!
Перевод А.Оношкович-Яцына и Генн.Фиша
Харро — аристократическая школа под Лондоном.
Тринити-колледж —в Кембридже.
Кромвель-род — улица в одном из богатых кварталов
Лондона.
Уокинг — дачное место под Лондоном.
ПЕСНЯ МЕРТВЫХ
Слушай, поют мертвецы, — там, на севере,
в сумерках черных
Смотрят на полюс они, уснув среди льдов непокорных.
Песню поют мертвецы, — там, на юге, где пали их кони
И где с лаем и воем бегут динго, пыль поднимая в погоне,
Песню поют мертвецы, — на востоке, где джунглей трущобы
И где в зарослях буйвол ревет и кричат обезьяны от злобы.
Песню поют мертвецы, — там, на западе, — где за лесами
Росомахи погибших грызут, засыпая их кости песками:
Слушай, поют мертвецы!
I
Мы, мечтатели, мечтали, задыхаясь в городах,
О заморских светлых далях, о чужих краях;
Но пришли — Виденье, Шепот, встала Сила с Нуждой.
И ссудили нас, чтоб шли мы, нелюдской душой.
Как олень иль бык упрямо перед стадом идет,
Так и мы, по-детски веря, шли вперед, вперед.
Но иссякла пища наша, высохла вода, —
И, по-детски веря, наземь мы легли тогда.
Мы лежим в песках зыбучих, в зарослях гнилья
Для того, чтоб шли за нами наши сыновья.
212 Антология новой английской поэзии
Следом, дети! Следом, дети! — Наша кровь течет
По корням кустов, деревьев. Зреет пышный плод.
Следом, дети, ждем мы, ждем мы, не терять следов,
Ждем мы топота и шума тысячи шагов.
Следом, дети! Следом, дети! — Жатва — здесь и там:
По костям отцов придете вы к своим костям!
Лишь к мысу Гона наш Дрейк проник,
И этим Англия горда,
В седых морях, в глухих морях
Приют для нас возник
(И этим Англия горда!).
Приют открыт для всех весь год,
Днем и в глухую ночь.
Тем смерть — пустяк и жизнь — пятак,
Кто в океан корабль ведет
Днем и в глухую ночь,
II
Все моря мы кормим уж тысячу лет,
И нету еще конца,
Хоть они и любой своей волной
Омыли мертвеца.
Мы лежим под водой и кормим собой
Акул и подводных змей.
Коль кровь — цена владычеству,
То мы не жалели своей!
Выносит теперь любой прилив
Суда, что мы вели;
Бросает теперь любой отлив
Погибших нашей земли —
И снова их в море уносит всех,
Батраков и вождей.
Коль кровь — цена владычеству,
Коль кровь — цена владычеству,
То мы уплатили своей!
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
213
И платить — то честь наша! — будем дань
Мы тысячи лет морям,
Так и было, когда «Золотая лань»
Раскололась пополам
И когда на рифах, — слепя глаза, —
Кипел прибой голубой.
Коль кровь — цена владычеству,
Коль кровь — цена владычеству,
Коль кровь — цена владычеству,
То мы уплатили с лихвой!
Перевод М.Фромана
РОБЕРТ ХОГГ
ТРУД
Мы тысячу лет кормили вас,
Но не сыты вы и теперь,
Хоть каждый доллар ваших богатств
Означает рабочую смерть.
Все, что есть у нас, отдаем для вас,
На ваш кровавый покой.
Если кровью создан ваш капитал,
Мы платим хорошей ценой.
В шахтах каждый пожар или взрыв
Погребает нас и ваш доход,
И всех пошедших ко дну кораблей
Мы правим призрачный ход.
Сочти мертвецов у гулких станков,
У красных доменных глаз.
Если кровью создан ваш капитал,
Заплатили мы не скупясь.
Мы тысячу лет кормили вас,
И гибельна нам та игра,
От дня, что впервые впрягли нас в поля,
До стачки позавчера.
Погибаем мы и с женой и с детьми,
И таков, говорят нам, закон.
Если кровью создан ваш капитал,
Нами окуплен он.
Перевод Т.Левита
Автор — австралийский рабочий.
УИЛЬЯМ БЭТЛЕР ЕЙТС
(1865—1939)
В САДУ ИЗ ВЕТЛ
Мы встретились с любимой, под ветлами одни.
Как белый снег мелькали меж ветл ее ступни.
Любить легко учила, как легок рост ветвей,
Но я был юн, безумен и не согласен с ней.
Остановились в поле, внизу текла река,
И плеч моих коснулась, как белый снег, рука,
И жить легко учила, как травам цвесть легко,
Но я был юн, безумен и плачу оттого.
Перевод С.Мар
ОСТРОВ НА ОЗЕРЕ ИННИСФРИ
О, как хочу уйти я на Иннисфри скорей
И хижину построить из глины и ветвей,
Бобовых девять грядок и пчельник разведу
И буду жить в пчелином саду.
И там покой найду я, придет он не спеша,
По каплям с утренних зорек к сверчку, что мглой укрыт,
Там полдень — весь сверканье, там полночь — алый жар
И вечер тесен от птичьих крыл.
Хочу уйти скорее, и день и ночь, всегда,
Я слышу — плещет в берег озерная вода,
Стою ли на дороге, на серой мостовой, —
Но в сердце плеск воды лесной.
Перевод С.Мар
216 Антология новой английской поэзии
ВОЗДУШНЫЕ ПРИЗРАКИ
О'Дрискол ехал и пел
И видел уток взлет
Из высокого тростника
На озере мрачных вод.
Он следил, как тростник темнел,
Как смыкалась ночь тесней
И мечтал о тусклых кудрях,
О Бриджит своей.
Услыхал сквозь мечту и песнь
Волынки звук средь полей,
И никто печальней не пел,
И никто не пел веселей.
Встретил юношей и девиц,
Хоровод ведущих кольцом,
И Бриджит-невеста с ними
С веселым и грустным лицом.
Толпа его окружила,
Любезна и весела,
Вино ему юноша вынес,
И девушка хлеб принесла.
Но Бриджит его увела
Из шумной толпы за рукав,
Туда, где колода карт
Мелькала в древних руках.
Были гибелью хлеб и вино,
Они были призрак и прах.
И сел он играть в мечтанья
О тусклых кудрях.
Он с веселым играл стариком,
Не ведая злой судьбы,
Вдруг кто-то Бриджит схватил
И прочь повлек из толпы.
УИЛЬЯМ БЭТЛЕР ЕЙТС
217
Красивейший юноша прочь
Повлек ее на руках,
Его шея, руки и грудь
Потонули в тусклых кудрях.
О'Дрискол карты швырнул
И вдруг остался один,
И юноши и старики
Пропали как легкий дым.
Но он слышал, как высоко
Волынщик пел средь полей,
И никто печальней не пел,
И никто не пел веселей,
Перевод С.Мар
ОПОЛЧЕНИЕ ШИЭ
И войско мчится из Кнокарей,
И мимо могилы Клох-на-бей,
Каольт трясет огнем кудрей
И Ниам зовет: «Скорей, скорей!
Сердце очистьте от смертных снов».
Проснулся ветер и листья взнес.
Туманны лица, космы волос.
Дыханье тяжко, сверканье зрачков,
Раскрыты рты, руки машут легко,
И кто бы ни встретил наш быстрый гон,
Мы встанем меж ним и надеждой его!
И войско мчится сквозь строй ночей,
Нет равных ему надежд и дней,
г Каольт трясет огнем кудрей
И Ниам зовет: «Скорей, скорей!»
Перевод С.Мар
Шиэ —в ирландском фольклоре существа, олицетворяющие
218
Антология новой английской поэзии
ПЕЧАЛЬ ЛЮБВИ
В карнизах щебетанье воробьев,
В молочном небе лунный блеск лучей,
И знаменитая гармония листов
Зеленых — стерли лик и плач людей.
Явилась девушка, печальный рот был ал,
Величье мира воплотилось в ней.
Надменна как Приам, который с Троей пал,
Грустна как Одиссей во власти злых морей.
Явилась, — и шумливые карнизы,
С пустого неба лунный блеск лучей,
Все жалобы листвы — зеленый вызов,
Все выцвело. Остался лик и плач людей.
Перевод С.Map
СЕРДЦЕ ЖЕНЩИНЫ
О, что мне комната, семья,
Покой молитв и святость дней?
Он в темноту позвал меня
И грудь свою прижал к моей.
О, что мне матери любовь,
Кров, под которым я росла?
Нас защитит от всех ветров
Моих волос цветущих мгла.
О мрак волос и влажность глаз!
Жить, умереть — мне все равно.
Дыханье смешано у нас,
И сердце у двоих одно.
Перевод С.Мар
УИЛЬЯМ БЭТЛЕР ЕЙТС
219
ЛЮБЯЩИЙ ОПЛАКИВАЕТ ПЕРЕМЕНЫ,
ПРОИСШЕДШИЕ С НИМ И С ЕГО
ВОЗЛЮБЛЕННОЙ, И ЖАЖДЕТ КОНЦА СВЕТА
Не слышишь, как зову тебя, лань без рогов,
В собаку с красным ухом я превращен.
На пути каменистом, в лесу из злых шипов,
Где некто спрятал ненависть, страх, желанья, стон,
Чтобы тебя мне преследовать ночь и день.
Волшебник подкрался тихо, прут в руке,
Меня оборотил, я совсем не туда глядел,
Теперь к тебе взываю на песьем языке.
Рожденье, время мчатся, и быстр их бег,
Я хочу, чтоб кабан без щетины шел с запада к нам,
Луну, солнце, звезды вырыл прочь из небес
И, хрюкая, лег во тьме и предался глухим снам.
Перевод С.Map
ЛЮБЯЩИЙ СЛЫШИТ КРИК осоки
Бродил я подле скал,
У заброшенных вод,
В осоке ветер кричал:
«Пока недвижен свод,
Что держит звезды в кругах,
Пока не сброшен в глубь
Востока и запада стяг
И не связан света кушак, —
Твои губы не встретят губ
Любимой даже в снах».
Перевод С.Мар
220
Антология новой английской поэзии
ЗАЯЧЬЯ КОСТЬ
Если б парус мой плыл по тем водам,
Куда канули короли
И дочери их рода,
И пристал бы у самой пригожей земли,
Где пенье волынки, легкие танцы, —
Я знал бы, что лучшая часть:
Любви изменять в танце,
А за поцелуй — целовать.
Отыскать бы вдоль кромки водной
Ключицу заячью — кость,
Истертую плесканьем водным,
Проткнуть, поглядеть бы насквозь
На печальный наш мир, где венчаются в церкви,
И смеяться у кромки водной
Над всеми, кто женится в церкви,
Сквозь тонкую заячью кость.
Перевод С.Map
СТАРИКИ, ЛЮБУЮЩИЕСЯ СВОИМ
ИЗОБРАЖЕНИЕМ В ВОДЕ
Я слышал, как они повторяют:
«Все преходяще,
Одно за другим прочь ускользая».
Их руки — как когти, узлы колен,
Узлы сжались, как старый пень,
Там, где вода.
Я слышал, как они повторяют:
«Все прекрасное прочь ускользает,
Точно вода».
Перевод С.Map
УИЛЬЯМ БЭТЛЕР ЕЙТС
221
ЧТОБ ПРИШЛА НОЧЬ
Она в грозе жила,
Ее душа ждала
Высокого конца
И вынесть не могла
Обычной жизни благ.
Она была как царь,
Что свадьбы день своей
Украсил во флажки,
Литавры, трубный глас,
Залп пушек городских,
Чтоб время шло скорей,
Чтобы пришла ночь.
Перевод С.Мар
УЧЕНЫЙ
Старик, забыв свои грехи,
Почтенен, лыс, главу склонил
И комментирует стихи,
Что юноша в угаре сочинил,
Дабы отчаянье любви излить
И слух небрежной девы усладить.
В чернильницу искашляв свой досуг,
Он будет, по ковру идя, почет
Ловить. Он странных не имел подруг,
А если был грешок, он с ним умрет.
О Боже, что б старик сказать дерзнул,
Когда бы встретился ему Катулл?
222
Антология новой английской поэзии
РОЗА
«Слова — пустое дело! —
Так Пирс проговорил. —
Не жар ли благоразумных слов
Нашу розу иссушил,
Иль, может, ветер из-за горького моря
Повинен в этом был?»
«Ее полить только надо. —
Джемс Коннолли в ответ, —
И куст зазеленеет
И выбьется на свет.
И будет славою сада
Прекрасной розы цвет».
Но Пирс ему на это:
«А воду где возьмем?
Иссякли все колодцы,
Жара стоит кругом.
И только нашею кровью
Мы розе жизнь спасем».
Перевод Ю.Таубин
Роза — Ирландия.
Пир с — вождь ирландских буржуазных революционеров в 1916 г.
Коннолли — вождь ирландских рабочих.
УИЛЬЯМ БЭТЛЕР ЕЙТС
223
ПАСХА 1916 ГОДА
Я на склоне дня их встречал, —
Оживленный народ от столов,
От прилавков своих шагал
Вдоль старинных серых домов.
Я с кивком головы проходил,
Иль с ничтожностью вежливых слов,
Иль, замедлив шаг, говорил
Ряд ничтожных, вежливых слов,
Но тешила мысль между тем
О насмешке, о шутке меня, —
Чтоб порадовать было чем
В клубе друзей у огня, —
Я знал о себе и друзьях,
Что кафтан шутовской нам идет:
Но меняются все на глазах,
И грозная прелесть встает.
Эта женщина дни провела
В темной жажде добра для людей,
В жарких спорах ночей не спала,
И голос стал резким у ней;
Чей голос нежнее был,
Когда блеск ее юный сиял
И пылал в ней охотничий пыл?
А этот школу держал,
Крылатый конь его нес.
Другой — его спутник и друг,
До силы его возрос;
Он мог в славный подняться круг,
Так тонко он был одарен
И смелою мыслью велик.
Я думал о третьем, что он
Был пьяный хвастливый мужик.
Он близких моих задел,
Растравил в них горькую боль.
Но я в песне его воспел,
Он также сложил с себя роль
В повседневной комедии той
224
Антология новой английской поэзии
И, как все, к перемене идет,
Трансформируя облик свой:
И грозная прелесть встает.
Сердца в устремленьи одном
Нам кажутся летом, зимой,
Околдованы каменным сном,
Мутят жизни поток пустой.
И конь на окольных путях,
И всадник, и птицы, под утро
Скитаясь в тугих облаках,
Меняются с каждой минутой;
Тень облака по ручью
С каждым мигом, меняясь, минет,
Копыто скользит на краю,
И плещется конь в середине, —
Куропатка ныряет тут
И кличет самца своего:
Миг за мигом они живут,
Но камень — в центре всего.
Если жертва слишком длинна,
Сердце может в камень застыть, —
О, когда станет лишней она?
Только небо властно решить.
А нам имена их шептать,
Словно мать над ребенком своим,
Если сон пришел усмирять
Тело, полное буйством лихим.
Разве это ночи приход?
Нет, нет, то не ночь, а смерть;
Разве смерть их бесследно пройдет?
Ведь Англия может поверить
В то, что сказано, совершено:
Мы знаем мечты в их крови,
Им было погибнуть дано.
А если избыток любви
До конца ослеплял их в бою?
Я в стихах от нашей земли
Мак-Донах, Мак-Брайда пою,
И Пирса, и Коннолли.
УИЛЬЯМ БЭТЛЕР ЕЙТС
225
Теперь и в иных временах,
Там, где цвет зеленый блеснет,
Все меняются на глазах,
И грозная прелесть встает.
Перевод Б.Томашевского
Пасха 1916 г. — дата ирландского восстания против бри-
танского империализма.
«Эта женщина» — графиня Марковичу один из организа-
торов восстания.
«Этот школу держал» — Пирс.
«Другой — его спутник и друг» — по-видимому, поэт
Мак-Донах.
«Был пьяный хвастливый мужик» — Джемс Коннолли.
8 Антология...
УИЛЬЯМ X. ДЕЙВИС
в СУДЕ
Принес присягу рассмотреть
Спокойно, беспристрастно я
Причину смерти Ады Райт.
Я присягнул. Мне Бог судья.
Я видел труп. Ребенок жил
Четыре месяца всего.
То было фунтов так семи
И с фут длиною существо.
Закрытый улыбался рот,
Глаз желтым веком был прикрыт,
А левый широко сиял
И придавал лукавый вид.
Казалось мне, что этот глаз
Хотел с усмешкою сказать:
«А вам причины не узнать,
А вдруг меня убила мать».
Я в зал вернулся. Там была
К допросу мать привлечена.
«Ребенок был — дитя любви», —
С улыбкой молвила она.
«Итак, присяжные, — судья
Нам заявил, — сомненья нет,
Несчастный случай здесь виной».
«Да, да», — сказали мы в ответ.
УИЛЬЯМ X. ДЕЙВИС
227
Но помнил я, что хитрый глаз
Хотел с усмешкою сказать:
«А вам причины не узнать,
А вдруг меня убила мать».
Перевод В.Давиденковой
НЕГОДЯЙ
В тот час, как в небе облака
Светлее звезд горят,
Дрожали дрожью молодой
Колени у ягнят,
В тот час, как птицы на земле
Пускались петь, забыв о зле,
Я ветер наглый увидал:
Он за моей спиной
Пшеницу, взяв за волоса,
Тащил во мрак лесной.
Перевод М.Гутнера
ДЖОН миллингтон синг
(1871—1909)
ДАНИИ
Их двадцать девять при луне
Сошлось когда-то здесь.
Сказали парни: «Надо сбить
С кривляки Дании спесь.
Зайдешь ли в Бойль иль в Балликрой —
Стоит повсюду стон.
Прохода девкам не дает,
Парней увечит он.
А в Киллекристе от него
Две двойни без венца.
А в Кроссмолине он побил
Духовного отца.
Но мы его подстережем
На Мульской переправе,
Мы, десять, выколем глаза,
А десять глотку сдавят»-.
Пришлось недолго парням ждать.
В ту ночь из ближних сел,
Посвистывая, матерясь,
Веселый Дании шел.
Когда он к броду подходил,
Как сучья заскрипят!
И двадцать девять на него
Набросилось ребят.
Тут Бирну он расквасил нос,
Трем зубы выбил он,
С рукой, прокушенной насквозь,
Бежать пустился Шон.
Но сзади семеро взялись,
И семеро за грудь,
Да в горло семеро впились,
И Дании — не дохнуть.
ДЖОН миллингтон синг
229
Кто сапогом его топтал,
А кто пинал как мог,
А двое трубку с кошельком
Стащили под шумок.
Теперь ты видел серый крест?
Кругом кусты да травы...
Там был задушен Дании в ночь
У Мульской переправы.
Перевод Ю.Таубина
ВОПРОС
А если б заболел и умер я,
Пошла б ты с ними хоронить меня,
Смогла б их праздный вздор переносить,
Когда меня швырнули в глину гнить?
Ты скажешь «нет»; ведь ты, увидя их,
На новый гроб глазеющих, живых
Кретинов, — всем им жить, а мне лежать
Под крышкой, — стала б их зубами рвать.
Перевод Вл.Зуккау-Невского
В МАЕ
В уголке,
На юг, к лучам,
Мы лежали
Уста к устам.
Чайка, как снег,
Галка, как ночь, —
На нас взглянули
И — с криком прочь.
«И я, — сказал я, —
Буду таков,
Когда зацелуешь
До синяков».
Перевод Е.Тарасова
РАЛЬФ ХОДЖСОН
БЫК
Вот, гляди, несчастный бык,
Болен телом и душой,
Среди поросли лесной;
Головою он поник,
Изгнан стадом, где он был
Вожаком в расцвете сил.
Реют в синих небесах
Попугаи, журавли;
Кошки дикие легли
И мурлычут на ветвях;
Всюду драки обезьян
За орехи средь полян.
Птицы черные долбят
Кал оленей и свиней,
Стаи мух, жуков, слепней
Копошатся, и висят
Над землею метра три
Пауки как пузыри.
И змея тройным кольцом
Ель большую обвила
И, принявши цвет ствола,
Наблюдает все кругом,
И следит за всем живым,
И за тем быком больным.
До конца он храбрым был
Вожаком, но новый бык,
Что лишь зрелости достиг,
РАЛЬФ ХОДЖСОН
231
В битве старшего сразил,
Кровь лилась с него рекой,
Но он скреб еще ногой.
Все оставили его,
На прощанье не лизнув;
Ждет его вороны клюв,
Падаль! — Что же из него?!
И забыл табун коров
Стада гордость и любовь.
В дни, как, ложе бросив, лев
Мощь свою провозглашал,
Коршун крылья расправлял
В небе, словно бы прозрев,
Стал он лучше понимать,
Как живут, и жил опять.
Слышит стада дальний зов,
Видит кровь свою кругом,
Тянет вместе с ветерком
Запах сладостный коров.
Кровь из ран бежит струей,
Рот багрянится слюной.
Пожалеем о вожде,
Что водил стада средь рощ;
Блеск, дородность, сила, мощь
Гаснет в скорби и стыде.
Он сошел совсем на нет:
Кожа только да скелет.
Словно замер в тростниках,
Неподвижен и угрюм,
Дремлет тупо, и в глазах
Виден знак предсмертных дум.
Слышен клекот хищных птиц,
Мух жужжанье у ресниц.
На него нашел столбняк,
И мерещится сквозь сон
Ширь саванн и джунглей мрак:
232 Антология новой английской поэзии
Видит битвы, слышит стон
Львов растерзанных, быков,
В небе хищных ястребов.
Вспомнил дни, что прожил он
С тощей матерью своей,
И средь зелени полей
Всем был живо поражен,
В поле, в роще, средь небес
Видел тысячи чудес.
Снова видит мутный взор
Стадо в тысячу голов,
С ним спускался он с холмов,
С ним всходил на кручи гор
И бродил среди полей
Сзади матери своей.
Вспомнил, как он падал ниц,
Отставал всегда от стад,
Как бежала мать назад,
Отгоняя ревом птиц,
Что, витая в небесах,
Ищут падали в полях.
Вспомнил день, когда в сосцах,
Истощенных и сухих,
Сладких соков в некий миг
Не нашел он, чем в путях
Подкреплялся, и тогда
С ней расстался навсегда.
Хрупкий остов твердым стал,
И окрепли мышцы ног,
Не страшила даль дорог,
Он, играя, все бодал,
Что встречалось на путях,
Валуны и черепах.
Среди сверстников-бычков
Он играл по временам
В меткость рога, в крепость лбов,
РАЛЬФ ХОДЖСОН
233
Привыкая к синякам,
Научаясь с ранних пор
Нападать, давать отпор.
Вспомнил он счастливый час
И счастливый день, когда
Перед ним судьбы звезда
Засверкала в первый раз,
И нарушен был покой
Буйной смутною тоской.
И, почуяв крепость жил,
Жажду схваток и боев,
Он легко вождя сразил,
Покорил себе коров
И, задравши гордо хвост,
Занял в стаде высший пост.
Изогнувшись, как тростник,
Воздух нюхал полевой,
Вызывая всех на бой;
Все решили: «Это бык!
Статен, горд, неустрашим,
Не отступит пред любым».
Новый вождь кругом взглянул,
В грунт ногой ударил раз,
Диким ревом лес сотряс,
Птицу хищную спугнул,
Что, витая в небесах,
Ищет падали в полях.
Ныне брошен, одинок,
Вспомнил дни: среди полян
Жил он в стаде как султан,
Признан был за «Главный рог»,
Первым был он у быков,
Стада в тысячу голов.
Не слыхать, чтобы на путь
Стал ему кто из быков,
Чтоб отказ был от коров
Антология новой английской поэзии
Или в стаде кто-нибудь
Во второй решился раз
Ошибиться в блеске глаз.
И в лесах, среди полей,
В джунглях, чашах, средь болот,
Кто встречался с ним, уж тот
Не искал к нему путей.
Дикий вепрь или олень
Помнил долго встречи день.
Нет змеи, чтоб, испытав
Ужас яростных копыт,
Вновь рискнула на визит
Или, смерти избежав,
Приползла чрез некий срок
В прежней шкуре на урок.
Даже пылкий леопард,
С блеском огненных очей,
С сталью острою когтей,
Не входил уже в азарт,
Раз изведав нагоняй —
Ни один на целый край!
Мощный лев, гроза холмов,
Царь обширнейших степей,
Мастер тысячи смертей,
Раз отведавши рогов,
Не решался во второй
Раз рискнуть своей судьбой.
Жаль его! В предсмертный миг
Он, обманут чудным сном,
Снова мнит себя вождем,
Снова он верховный бык,
Сердцем он принять готов
Снова тысячи боев.
Жаль! Пускай бы тусклый взгляд
Сон стряхнул еще хоть раз,
Когда мухи возле глаз
РАЛЬФ ХОДЖСОН
235
Стаей черною кишат,
Но от пира натощак
Гонит их вечерний мрак.
Оторвал он взор очей
От пригрезившихся стад
И от блеска прежних дней,
Чтобы встретить хищный взгляд
Птицы, ждущей в небесах,
Что издохнет он в кустах.
Перевод Е.Тарасова
УОЛТЕР ДЕЛА-MAP
(1873—1956)
ЭПИТАФИЯ
Лежит здесь прекрасная дама,
Легки сердце ее и стан.
Она была самой прекрасной дамой,
Красавицей западных стран.
Но прелесть бледнеет, прелесть вянет,
Пусть трижды редка и быстра,
И когда я истлею, кто вспомянет
Красавицу западных стран?
Перевод С.Мар
СЛУШАЮЩИЕ
«Есть ли в доме кто-нибудь?» — путник стукнул
В дверь, залитую луной.
Было тихо, и лошадь жевала стебли
На прогалине лесной.
Вдруг из башни вылетела птица,
Пронеслась над головой.
И в закрытую дверь путник стукнул вторично:
«Есть ли в доме кто-нибудь живой?»
Но никто не сошел по ступенькам
На порог, увитый листвой,
Но никто не взглянул в глаза его.
Он стоял, от волненья немой.
УОЛТЕР ДЕ-ЛА-МАР
237
Только духи теней внимавших
И живущих в доме давно,
Под луною подслушивали молча,
Что сказал человек земной.
И на лестнице, падавшей в сени,
Притаились лучи луны
И дрожащий слушали воздух,
Потревоженный криком ночным.
И он сердцем почувствовал странный
И безмолвный ответ на зов.
Долго лошадь жевала травы
Под небом из листьев и звезд.
И вдруг он ударил в дверь еще
Громче и поднял глаза.
«Передайте, что мне не ответили,
Я сдержал свое слово!» — сказал.
Не могли быть тише внимавшие,
Но все, что он говорил,
Эхом в доме сквозь тени падало
В пустоту у старых перил.
Услыхали, как ногу вдел в стремя,
Стук железа о камни глухой,
И как вслед копытам нырнувшим
Тишина сомкнулась волной.
Перевод С.Map
АРАВИЯ
Дальние тени Аравии,
Принц на горячем коне,
В чаще глухой и зеленой,
В призрачном лунном огне.
238 Антология новой английской поэзии
Темный цветочный пурпур
В диком лесу густом
Тянется к призрачным звездам,
Бледным в свете дневном.
Сладкие песни Аравии
В сердце, едва пробужусь,
Слышу на тонком рассвете
Звуков легкую грусть.
Странная лютня в зарослях
Горем и счастьем звучит,
В смелых руках музыканта
Воздух ночи дрожит.
Со мной ее лютни и чащи,
Не вижу другой красоты,
Туманят смутным зовом
Прелестные черты.
Люди с холодным взглядом
Вслед мне бросают легко:
Он помешан на чарах Аравии,
Помутивших разум его.
Перевод С.Map
СТАРАЯ СУСАННА
Сусанна, кончив труд дневной,
Сидит с оплывшею свечой,
Окно раскрыто широко,
Чтоб свежий воздух шел легко.
И пальцем водит за строкой,
Читает, лоб наморщив свой,
И медленно скользят глаза
За буквами вперед — назад.
Дрожит ли пламя у свечи,
От ветра резвого в ночи,
В тиши она промолвит вдруг,
Какую-нибудь фразу вслух,
Кивнет, как будто говоря:
УОЛТЕР ДЕЛА-MAP
239
«Глупцы, не знают, что творят».
Я шума иного не знал в ночи,
Разве петух вдали закричит,
Или страница зашуршит
В дрожащих пальцах, и вонзит
Она очки в меня, в упор
В реальный мир бросая взор;
И молвит, головой кивнув:
«Я думала, что ты уснул».
И снова с книжкою она —
И в сказки вновь погружена.
Перевод С.Мар
АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ
Он был велик, Александр,
Шлем золотой надев,
Плавал века на своем корабле
В мертвой воде.
Голос сирен поющих
Странствует по волне,
Гребут матросы на веслах,
Точно во сне.
Пышность высокой Азии
Гаснет от пенья дев,
В сном зачарованном разуме
Никнет, сгорев.
Сам капитан — дерзкий мальчик,
Весь блеск его потускнел,
У матросов в мятежных душах
Песни цветок алел.
Время росою каплет,
Жизнь — отрывком из сна
Между долгими снами
Кажется нам.
240
Антология новой английской поэзии
О Александр, ты
И во всех смертных нас
Слишком смелым не будь
На голубых волнах.
Спустится долгая ночь,
Все темнотой одев,
Что же услышим тогда
Кроме поющих дев?
Перевод С.Мар
ПРИЗРАК
«Кто там?» — «Я, что прекраснее
Всех воскреснувших снов,
Я от зловещих корней терновника
Пришла под твой кров».
«Чей голос?» — «Мой, когда-то
Он с пеньем птичьим был схож,
Эхо тогда купалось в ручье,
Верь, это не ложь!»
«Сумрачен час». — «И холоден». —
«Грустен мой дом». — «А мой?» —
«Губы и руки увяли в тоске...» —
«И мои окутаны тьмой».
Тихо поблескивает на крыльце
Звездный огонь с высот.
Ощупью и с надеждой рука
Шарит замок ворот.
Выглянул лик. Ночь напролет
Он сквозь мутный хаос мерцал,
Только страшная скорбь была на нем,
Сладкий обман пропал.
Перевод С.Мар
УОЛТЕР ДЕ-ЛА-МАР
241
ШАЛЬНАЯ ПОРА
На мельницу спустилась тишь,
Шиповник сладко пах.
Дрожит роса на всех кустах,
Все светляки в огнях.
Так пой, ляли-лялей, со мной,
И нежно, лилль-лялль, любовь,
Ночной поре, шальной поре,
Пора не пришла, любовь!
На западе блекнут небеса,
И ветер иве на ушко
Шепчет: «Головку склони ко мне,
Но косы будут подушкой!»
Так пой, л ял и-л ял ей, со мной,
И нежно, лилль-лялль, любовь,
Ночной поре, шальной поре,
Пора не пришла, любовь!
Щебет в лесах, склянки в морях,
Луна в горах, на поляне,
Сиянье льет со всех высот,
В пруду блестит и в фонтане.
Трель, прыжки, улюлюканье, свист
Нам полночь затевает,
Прекрасные дамы все ушли,
И ведьмы завлекают.
Так пой, ляли-лялей, со мной,
И нежно, лилль-лялль, любовь,
Ночной поре, шальной поре,
Пора не пришла, любовь!
Перевод С.Мар
242 Антология новой английской поэзии
ПОСЛЕДНЯЯ КАРЕТА
Карета дребезжит в лесу, жара
И пыль легли на кузов и на ось,
На красках грязь, железо съела ржа.
Карета режет тишину насквозь,
Сквозь шум кустов, сквозь перья трав лесных
Бредут в глуши копыта. Мрак и тишь.
Не знает древний кучер троп таких,
В какие привели его пути.
Мочалятся края его вожжей,
И кнут повис, с коровьим схож хвостом,
И светятся в кустах глаза зверей,
Как звездный блеск над старым кораблем.
«Пора, отец, пора», — лощина шелестит,
И белка прыгает на круп коня,
Мелькает ласка, горностай скользит,
В садах песочных кроликов возня.
На облучке, как мумия, немой,
Согбенный кучер, пестр его наряд,
Вокруг него кружит мышиный рой,
Насмешливые сойки верещат.
И отдыхом и дружбой веет тут,
В тропах лесных покоится закат,
И розовый шиповник весь в цвету,
И сосны зачарованные спят.
По мху и щебню легкий скрип скользит,
Старик заснул на облучке. Сквозь сон
Следы колес луч солнца золотит,
Одолевают кони холм с трудом.
В зеленой высоте нежнее тень,
Далеко к западу румянец на горах,
Под пологом ночным копыта мнут коней
Как море луг лазоревый, в цветах.
УОЛТЕР ДЕЛА-MAP
243
Покоем падают минуты. Вдруг
Глаза блеснули в темноте окна,
Украдкой легкое движенье рук —
Раскрыта дверь, и больше нет замка.
«Exeunt omnes!» — всем конец путям.
Миллионы ортсов из последних сил
Поспешно спрыгнули, вдохнув фимиам,
Истлевший голос мир провозгласил.
Вверх, вверх, струей поток, он их несет,
Долина счастья, птиц и васильков,
Где дым, растаяв, радугой цветет
И души реют сонмом облаков.
Окончен путь. Покой кнуту, вожжам,
Плечу и локтю, смеху и слезам. Казалось,
Угрюмый старец вечность воплощал, —
И в этом сказочная шутка сна прорвалась.
В безумном бегстве вверх пылинки мчат,
Покуда не очнулся старый враг,
Не щелкнул вновь кнутом, летят, парят,
Вздыхают: «рай» и тают в облаках.
Перевод С.Map
Exeunt omnes (лат.) — пусть выйдут все. Употребляется
как театральная ремарка в смысле «занавес».
ГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН
(1874—1936)
ОСЕЛ
Летали рыбы, лес гудел,
Увили фиги терн,
И встала красная луна,
Когда я был рожден.
Ужасный вид и гадкий крик,
И уши — крыльев взмах,
Брожу я — дьяволу двойник,
На четырех ногах.
Презренный пасынок земли,
Так начертал мне рок,
Бичуйте, смейтесь, я немой,
И тайну я сберег.
Безумец! Я имел свой час,
И лучший час был мой.
Я шел по пальмовым ветвям,
Прославленный толпой,
Перевод С.Map
ЭЛЕГИЯ НА СЕЛЬСКОМ КЛАДБИЩЕ
Те, кто трудились для Англии, —
Нашли в ней последний приют,
И певчие птицы Англии
Над могилами их поют.
ГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН
245
Но те, кто сражались за Англию
И отдали жизнь за нее, —
О горе, горе Англии, —
Могилы их далеко.
А те, кто правит Англией
По мере скорбных сил, —
О горе, горе Англии, —
Для них еще нет могил.
Перевод Ю.Таубина
КРИВАЯ АНГЛИЙСКАЯ ДОРОГА
Когда к Северну римлянин пройти еще не мог,
Дорогу пьяный смастерил кривее всех дорог.
Дорогу, что везде идет по графствам вкривь и вкось,
И сквайр весь день за ним бежал, и все село неслось.
Веселую дорогу ту, что полюбилась нам,
В ту ночь, как через Бичи-Хед тащились в Бирмингам.
Не сделал, сквайру не в пример, мне Бонапарт вреда,
И воевать с французом я не хотел тогда.
Но, услыхав плохую весть, на их штыки попер:
Дорогу выпрямить хотят, кривую с давних пор.
Где с кружкою пивной в руках я был шагать готов
В ту ночь, как в Глэстонбери шли вдоль Гудвинских Песков.
Грехи отпущены ему. Не потому ль бегут
Цветы за ним? Колючий куст сильней на солнце тут.
Он шел, не зная, что к чему, шатался, пьяный в дым,
Но роза дикая цвела в канаве той над ним.
Господь, помилуй и спаси; вслепую каждый брел
В ту ночь, как в Бэннокберн мы шли через Брайтонский мол.
Друзья, не будем по ночам безумствовать опять,
Игру, что смолоду влекла, не будем продолжать.
Порой вечерней без вина пройдем последний путь,
246
Антология новой английской поэзии
Чтоб трезвым глазом на кабак, что держит смерть, взглянуть.
Немало добрых новостей услышит этот край
Пред тем, как через Кенсал-Грин пойдем тихонько в рай.
Перевод М.Гутнера
Северн — река в Англии.
Бичи-Хед — мыс в Ламанше.
Кенсал-Грин — кладбище в Лондоне.
Смысл всех географических названий — в их удаленности друг
от друга и в полной фантастичности маршрутов.
ЛЕПАНТО
Искрясь, белые фонтаны льются в солнечном дворце,
Вызывая у Султана смех веселый на лице;
На лице, что в страх повергло все подвластное ему,
Смех волнует тьму лесную, бороды Султана тьму,
И кровавый полумесяц полумесяц губ кривит, —
Средиземных вод просторы флот Султана бороздит,
К мысам италийским смело корабли его прошли,
В Адриатике Морского Льва разбили корабли.
И сам папа в агонии руки вскинул пред крестом, —
Королей созвал христианских, чтоб спасали Крест мечом.
Смотрит в зеркало спокойно королева англичан,
Валуа последний сонно в храме слушает орган;
Тень испанского оружья на далеких островах,
Бог у Золотого Рога весел в солнечных лучах.
За холмами еле слышно барабанный гул растет,
Где на троне безыменном принц развенчанный встает,
Где, скамью позора кинув, из неведомой страны
Христиан последний рыцарь меч снимает со стены,
Рыцарь — трубадур последний, для кого запела вдруг
Птица, — мир тогда был молод, — пролетавшая на юг.
В этой тишине огромной, по дорогам между скал
Гул Крестового Похода постепенно нарастал.
Но далекий гром орудий потревожил тишину —
Дон-Хуан Австрийский выходит на войну.
И холодный ветер ночи жесткие знамена рвет,
ГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН
247
Пламя факелов багровым дымным золотом течет,
Обливая медь литавров, освещая небосклон,
Пушки, трубы и фанфары, и затем — выходит он;
И в кудрявую бородку Дон-Хуан роняет смех,
И, смеясь, пренебрегает в мире славой тронов всех,
И, как знамя всех свободных, гордо голову несет, —
Испании любимой — ура!
Смерть Африке!
Дон-Хуан Австрийский
По морю плывет.
Магомет в раю блаженном над вечернею звездой
(Дон-Хуан Австрийский идет, идет войной).
Он в объятьях вечной гурии трогает слегка тюрбан,
Тот тюрбан, что ткали зори и лазурный океан, —
Содрогнулся сад павлиний, с места Магомет встает,
Он деревьев выше ростом, и над ними он идет,
Голосом, сквозь сад летящим, голосом, где гром и звон,
Азраила, Ариэля и Амона кличет он,
Демонов и великанов
С сотней глаз и сотней крыл,
Кто при Мудром Соломоне
В небе место заслужил.
Духи ринулись сквозь утро в пурпур легких облаков,
Духи ринулись из храмов всех разгневанных богов,
В зелени травы и тины поднялись со дна морей,
Где безглазые и злые бродят скопища теней,
Как жемчужною болезнью тиной облепило их,
Водоросли и моллюски наросли корой на них.
Голубым сапфирным дымом изо всех щелей земли
К Магомету, словно слуги, на поклон они пришли.
И сказал он: «Раскрывайте недра гор, чтобы скорей
Скрылся в них народ-отшельник от лихой беды своей,
И гоните всех Гяуров, прогоните навсегда,
Ибо с запада, я знаю, к нам опять идет беда.
Надо всем, что в этом мире, — Соломонова печать, —
Над печалью, и над знаньем, и уменьем созидать;
С гор высоких, с гор высоких громы грозные гремят,
Этот голос наши домы рушил сотни лет назад.
Это тот, кто слово кисмет ввеки не произнесет, —
248
Антология новой английской поэзии
Это Ричард, это Раймонд, это Готфрид у ворот;
Это тот, кто ради выгод улыбнется над бедой;
Чтоб восстал наш мир навеки — растопчите их ногой!»
Так сказал он, ибо слышал, как грохочет барабан.
Но уже идет войною Австрийский Дон-Хуан.
Внезапно и тихо — ура!
Удар грома из Иберии!
Дон-Хуан Австрийский
Прошел чрез Алкалар.
Михаил святой на гору встал на северных морях
(Дон-Хуан Австрийский летит на парусах),
Где приливы и отливы пенят гребни волн седых
И где ставят красный парус рыбаки в ладьях своих,
Он трясет копьем железным, каменным стучит крылом, —
Сквозь Нормандию проходит этот одинокий гром.
И весь север полон текстов и больных усталых глаз,
И от злобы умирает добродетель в этот час,
Христианина Христианин насмерть в доме бьет ножом,
Он в испуге пред Христовым опечаленным лицом,
Ненавидит он Марию, что Господь приветил сам
(Дон-Хуан Австрийский несется по волнам).
И призывает Дон-Хуан сквозь тьму и ветра вой,
И губы сложены его рокочущей трубой,
Трубой ревущей: — Ха!
Domino gloria!;
Дон-Хуан Австрийский
Скликает корабли.
Король Филипп в своем дворце, украшенный руном
(Дон-Хуан Австрийский на палубе с мечом),
А на стенах черный бархат, бархат мягкий, точно грех,
Карлики ползут по складкам, прячась в бархат, словно в мех,
И фиал хрустально-лунный у него в руке дрожит,
Он его едва пригубил, и хрусталь уже звенит,
На лице его бескровном серо-пепельный налет,
То лицо — как лист растенья, что всегда во тьме растет,
В том фиале смерть таится, и конец благим делам,
Но Дон-Хуан Австрийский стреляет по врагам.
Но Дон-Хуан охотится, и свора псов ревет,
ГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН
249
И по Италии слух гремит о том, что он идет.
Выстрел за выстрелом — бах! бах!
Выстрел за выстрелом — ура!
Дон-Хуан Австрийский
Открыл огонь!
Папа был в своей часовне в день, когда возникнул бой
(Дон-Хуан в дыму, как в туче, словно в туче громовой),
Папа в комнате потайной, только с Господом самим.
Там в оконце мир глядится крошечным и дорогим;
Он, как в зеркале, в оконце видит — в дымных облаках
Выстроенный полумесяцем флот его на парусах,
Крест и Замок покрывая тенью, мчится на врагов,
Скрыв корабль святого Марка и его крылатых львов.
Он вождей чернобородых видит в палубных дворцах,
А под палубами в тюрьмах, где царит смертельный страх, —
Гибнут пленные христиане от страданий и тоски,
Словно брошенные в море или в шахты-рудники.
Гибнут, как рабы в работе, — и повисла в облаках
Лестница богов, великих в дальних древних временах,
Гибнут молча, без надежды, как и те, что пред царем
На граните Вавилона погибали под конем;
И немало их теряет разум свой в таком аду,
И надсмотрщик желтолицый бьет кнутом их на ходу.
Папа видит — нет спасенья, и Господь его забыт.
Но Дон-Хуан Австрийский сквозь строй врагов летит
И с кровью залитой кормы из пушек он палит, —
Кроваво-пурпурным огнем весь океан горит,
И волн серебряных кипят, как кровью, гребешки,
И люки взламывает он и трюмные замки,
И тысячами пленные выходят на простор,
Их свет свободный опьянил и ослепил их взор.
Vivat Hispania!
Domino gloria!
Дон-Хуан Австрийский
Свой народ освободил.
И Сервантес на галере меч в ножны запрятал свой
(Победою увенчан, Дон-Хуан спешит домой),
Вновь пустынные дороги видит он в своей стране,
250
Антология новой английской поэзии
Где скитаться будет вечно тощий рыцарь на коне,
Пряча меч и улыбаясь, но не так, как тот Султан...
(Из Крестового Похода возвратился Дон-Хуан).
Перевод М.Фромана
Лепанто —В морском сражении при Лепанто (1571) испан-
ский флот под начальством Дон-Хуана Австрийского (незаконно-
го сына императора Карла V) нанес решительное поражение ту-
рецкому флоту. Одним из участников этого сражения был Сер-
вантес.
Кисмет — судьба (у мусульман).
Domino gloria (лат.) — слава Господу.
СКРЫТНЫЙ НАРОД
Платите нам, избегайте нас; но нельзя забывать никогда,
Что мы — народ Англии, который молчал всегда.
Много пузатых фермеров мрачнее нашего пьют.
Много свободных французов над золотом слезы льют.
И в целом мире наш народ мудрей и беспомощней всех.
В наших желудках голод, а в наших глазах смех,
Вы смеетесь над нами за кружкой и жалеете нас иногда;
И все-таки вы нас не знаете. Ибо мы молчали всегда.
Французские завоеватели к нам приплыли в шуршаньи знамен.
Мы ценили их доблесть и вежливость, но нам не
произнесть их имен.
Под Босвортом кровь струилась, и пощады не было им.
Лишь голый король остался над голым народом своим.
А глаза Слуг Королевских жадно глядели кругом,
И богатство Слуг Королевских росло и росло с каждым днем.
Они жгли жилища монахов, забавных и кротких таких,
И не стало постелей в аббатствах, и пищи не стало у них.
В бесплатных божьих харчевнях, где слабому был приют,
Королевские Слуги пожрали все. Но мы смолчали и тут.
Королевские Слуги стали грозней короля самого:
Он долго водил их за нос, но они провели его.
На него наступали лорды, те, что грабили в монастырях,
ГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН
251
И люди новой религии с Библиями в сапогах.
Мы видели только их плечи, они угрожали ему,
Но снизойти до народа не хотелось из них никому.
Они Короля убили; горд и бледен, он шел под топор.
Кое-кто говорил про свободу, мы о пиве вели разговор.
И первые войны за вольность над миром прошли, пробудив
Янки, французов, ирландцев; но до нас не дошел призыв.
О власти народа, о мире они могли толковать;
А сквайры велели нам драться; и кончили нас презирать.
Пусть навеки останемся слабыми, но судить нас
не смели тогда;
Люди звали нас крепостными, но мужами считали всегда.
В пене и пламени Трафальгара, на Альбуэрских полях
Мы бились как львы, умирали, чтоб навеки остаться в цепях.
Мы валялись среди развалин; не страшились суровых лиц
Французов, которые знали, за что они дрались.
А тот, кто хотел быть вьпие людей, был сломлен нами и пал;
И наши права с ним погибли. Но никто ничего не сказал.
Окончились наши походы. Не тревожил нас пушек гром.
Но сквайру опять не сиделось: как будто в безумье больном,
То к дрожащему Адвокату, то к Еврею бросался он,
Наверно, под Ватерлоо насмерть он был поражен,
А может быть, тени монахов, чье добро во дворце у него,
Пришли напоследок испортить последний кутеж его.
И последние сквайры отплыли на курортах
свой век доживать.
Новым людям земля досталась. Но досталась не нам опять.
У новых господ унылых нам приходится жить,
Господ без чести и доблести, не умеющих шпагу носить.
Они на бумаге воюют; мертв и ясен их чуждый взгляд.
На нас и на труд наш глядят они, как люди на мух глядят.
И их безразличная жалость тяжелее старых обид.
Их двери заперты вечером. И песня там не звенит.
Мы слышим — от нашего имени говорят о наших правах,
Но так никто не говорит, как мы на площадях.
Может быть, мы восстанем последними, как первым
восстал француз,
Наш гнев придет после гнева России, будет всех
тяжелей его груз.
252
Антология новой английской поэзии
А может быть, нам предназначено бездельем и
пьянством своим
Выразить Божье презренье ко всяким властям земным.
Но мы — народ Англии; и мы молчали всегда.
Платите нам, избегайте нас. Но нельзя забывать никогда.
Перевод Вл.Зуккау-Невского
Босворт — Битвой под Босвортом (1485) окончились войны
Алой и Белой розы, во время которых была фактически уничто-
жена старая феодальная аристократия.
«Они жгли жилища монахов» — ликвидация монастыр-
ского землевладения в 1530-х гг.
«Люди новой религии с библиями в сапогах» — пу-
ритане, участники английской буржуазной революции XVII в., но-
сившие Библию за голенищем.
«Мы бились как львы...» — имеются в виду войны с рес-
публиканской и наполеоновской Францией.
«Адвокат» — Гладстон, «Еврей» — лорд Биконсфильд (Диз-
раэли), английские премьер-министры при королеве Виктории.
РЕВОЛЮЦИОНЕР,
ИЛИ СТИХИ К ГОСУДАРСТВЕННОМУ ДЕЯТЕЛЮ
Я ни разу не оставался
безучастным свидетелем,
когда совершалась революция.
Из речи сэра Вальтера Лонга
Когда пропел о Смерти звук трубы
И мир пошли освобождать рабы,
Порою, памятною королям,
Неугомонный Вальтер не был там.
Без Вальтера — а это, право, жаль —
Пришлось им до конца громить Версаль.
Весь христианский мир прошли насквозь,
И тут без Лонга дело обошлось...
Республика, как встарь Роландов рог,
Слабеет все твоей трубы упрек...
Тут не родиться мистер Лонг не мог.
ГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН
253
И не увидел он, глаза продрав,
Как падает сраженный пулей граф.
До Вальтера, по манию родни,
Не доходили ужасы резни.
На улицах кипевшая война —
Его не потревожила она.
Не знал малютка истины иной:
Богатые должны владеть страной.
Где вы, мечты родительской любви?
Не революция ль в его крови?
И Конституцию он без боязни
Постановил предать позорной казни.
Когда б я был умен, хорош, богат,
Когда б я был — как Лонг — аристократ,
Как золото мог воду продавать
И взрослыми людьми повелевать,
Когда б, застроив луг и пустыри,
Которые размером мили— в три,
Имел дома и тьму жильцов внутри,
Висело б все на ниточке привычки —
Не агитировал бы я и птички.
Я не был бы с парламентом в раздоре
И проповедовал почтенным тори,
Что старая система управленья
Весьма умна, с известной точки зренья.
Я б охранял закон как радикал
И каждый прецедент запоминал —
Пусть он едва мерещится в тумане,
Чтоб не сумели уличить в обмане,
Не ведали: по воле глупой чьей
Я сделался хозяином мечей,
Не слышали, как вял тот голосок,
Что говорит им: беспощаден Бог!
Будь умным, Вальтер, с чернью не дружи,
За Конституцию как все дрожи.
Побойся, Лонг, заигрывать с толпой,
Молчит она, но, поднята тобой,
Она порвет с покорностью слепой.
254
Антология новой английской поэзии
Впредь эту кутерьму не начинай,
А то, смотри, разбудишь невзначай
Старуху Смерть и красный тот колпак,
Вальми и Бостон, бешенство атак,
Свободу, гильотину, гром великий,
Разгул и торжествующие клики,
Восстанье то, что ты не видел сам, —
На этот раз, поверь, ты будешь там.
Перевод М.Гутнера
ПЕСНЬ ПОРАЖЕНИЯ
Ломается фронт, и оружия нет,
Поле осталось у лордов с лакеями;
Я грудью вдыхаю гром и рассвет,
И все в моем сердце опять молодеет.
«Довольно» — сказали вожди, но я думал иное;
«Мир» — возгласили пророки, но миру не быть;
Пока нет свободы — не будет покоя,
И войны — все хуже, коль их не изжить.
Но старые реют знамена, и старые бьют барабаны,
Как было тогда, на заре моих лет;
Я нашел свое сердце на поле брани,
Я нашел свою юность в войне без побед.
Мы с миром боролись за дело свободы,
Наша радость не только в победе.
Познавая друг друга на поприще трудном
Состязались мы долгие годы.
И я грежу о днях, когда труд был случаен,
И в карман попадало не много монет,
Когда были мы злы, и бедны, и отчаянны,
И горды, свое имя узнав из газет.
И они побеждали, а мы распылялись,
Когда Дьявола псы устремились на золото,
У народа безвинного мир отнимали,
Когда все во мне было так молодо.
Когда темные люди лапы свои
Наложили на жезл Британии,
ГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН
255
Когда, стиснув свой меч, африканской земли
Погибала республика ранняя.
Ибо лордам таких ни купить, ни продать,
Непокойно им, если идет все на лад,
Их речей не забыть, их нельзя заглушить.
Повстречались тогда наши души и ад.
И по-старому все; тарахтенье пустое,
На саженных страницах Ничтожества лик;
И торгаш, что, в негодованье святое
Обрядясь, искажает ярости крик.
Вера бедных робка, и смутна, и неясна,
И продажна богатого гордая честь.
И маршалов Англии избранники властные,
Из «Дейли Мейл» рекламы двуногая весть.
Скряга тот, кто не смеет давать, кто пресыщен;
Но кто слаб и не смел ошибаться — силен.
И тогда, как Столица Труда стала нищей,
Я в седле своем песни бренчу перезвон.
Мы боролись за дело всемирной свободы,
Наша радость не только в победе,
И, как брата знал Каин, неразгаданных тайн
Нет: для них и для нас — для народа.
Перевод О.Петровской
«Когда Дьявола псы устремились на золото» — золотая лихо-
радка конца XIX в.у предшествовавшая англо-бурской войне.
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
(1874—1967)
МОРСКАЯ ЛИХОРАДКА
Меня снова тянет в родные моря,
К просторному небу и морю;
И надо мне только — чтоб, в небе горя,
Руль направили звезды и зори,
И размах кормы, и маятник рей,
И ветром наполненный парус,
И мглистый туман на глади морей,
И мглистых рассветов пожары.
Меня снова тянет в родные моря,
Зовет меня голос прибоя.
Это дикий зов и властный зов,
И нигде не найти покоя;
И все, что мне надо, — ветреный день,
И вспугнутых чаек взвизги,
И взлет их с волны, и на льдине тюлень,
И разметанной пены брызги.
Меня снова тянет в родные моря,
К привольной бродяжьей жизни,
На путь гагар, на путь кита,
Где в лицо мне волна брызнет;
И все, что мне надо, — ядреный рассказ
И здорового смеха раскаты —
И спокойный сон, освежающий сон,
Когда с вахты смена снята.
Перевод Ивана Кашкина
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
257
ГРУЗЫ
Ниневийская галера из далекого Офира
В палестинский порт плывет, нагружена
Грузом из мартышек и павлинов,
Кедров пиленых, клыков слоновых
И бочонков сладкого вина.
Парусник испанский плывет от перешейка,
Кренится от взятого на борт добра —
Груза изумрудов и топазов,
Аметистов, перца и корицы,
Слитков золота и серебра.
Грязная британская коптилка прется по Ла-Маншу
(Мартовский туман стоит стеной)
С грузом из угля, свиной щетины,
Балок, рельс, галантереи
И копеечной посуды жестяной.
Перевод Ю.Таубина
ХУДОЖНИК-МАЗИЛКА
Поэма
Песнь шестая
Сквозь ночь без ветра клипер правил бег
По маслянистым волнам; высоки,
Они катились мерно; склянок смех
Звучал; ревели воды, как быки.
Шкивов дрожь, треск; удары жестоки;
Сквозь полупортики свергался вал,
Пел океан, и плакал, и вздыхал.
Беззвездна ночь. И каждый, глядя вниз,
Мог видеть, пронизая взором мрак,
Как в тусклом блеске волны все неслись,
9 Антология...
258
Антология новой английской поэзии
Вздымаясь, падая, давая знак
Явиться смене. Точно рока шаг,
Был шаг тех мощных, молчаливых сил.
Но пал туман, и саван волны скрыл.
Мазилке горн туманный дан. Без слов
На юте стал он, в рог трубя; и рос
Призыв морской — трубы гнусавый рев.
Чтоб встречный лед сигнальный отзвук нес.
Рог лаял, как отставший в чаще пес,
В тоске, один; немолчно лаял рог.
Туман к волнам в молчаньи тяжко лег.
Туман густел; и сгинул клипер вдруг,
Стихией скрытый; был окутан он
Покровом смерти: так наш жалкий дух
Спешит во тьму, хоть ею устрашен.
Тогда из волн поднялось нечто: стон.
Шум безнадежно-грустный прозвучал,
Как будто на берег скатился вал.
Печали полн и вновь печален, дик,
Из ночи этот мощный возглас рос;
Мазилка весь дрожал в тот страшный миг.
Кто плыл пустынею морской? Кто нес
Стон побежденных, полный горьких грез
О море, отнятом у них? Чьих мук
В ночь смерти поднимался скорбный звук?
«Киты!» — сказал моряк. Они всю ночь
Вторили рогу, грустно речь вели.
Они разбиты; им страдать невмочь.
Но их унизить беды не могли.
Тьму полня, в ночь они свой стон несли,
И слышать мог, у борта став, матрос —
Вздыхало море, рога возглас рос.
Ничто. Стена. Последняя черта.
Здесь жизни нет, и проблеск здесь убит.
Мазилка знал: ограда заперта,
За нею зреет мысль, и образ скрыт.
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
259
Он знал: гром грянет, пламя ослепит —
Сметет ограду и, пронзивши ум,
Все ясным сделает без слов, без дум.
Так ночь прошла; рассвет не наступал,
Лишь слабый свет вещал, что мрак сражен,
Да альбатрос, как дьявол, гоготал,
Туман навис свинцом, сближался он,
Как стены алых молчаливых скал,
Как боги, чей — на страже — грозен лик.
Он отступал и снова к мачтам ник.
Как острова, как бездны, мрака полн,
Туман, могуч, угрюм, зловеще ал,
Замкнул в колодец поле зримых волн
И, зыбясь тихо, исполосовал
В кровь небо там, где солнце он скрывал.
Чуть брезжил день; и птицы, разлетись,
Бурлили воду, с криками кружась.
Снег начал падать, мелкий и густой,
И весь небесный свод из глаз исчез
Под грязновато-белой пеленой.
Колеблясь, падая, ряды завес
Корабль я море скрыли, гладь небес,
Окутав тросы, мачту опушив
И самый воздух новым заменив.
И воздух полнил, будто мерный стон:
Рога, казалось, пели в безднах туч —
Поверженных богов ли вечный сон
Иль солнца смерть, чей изгнан тусклый луч,
Но мерно шел в снега тот стон, могуч.
«Прелюдии», — Мазилка заключил.
Метель прошла, и солнца луч скользил:
Сверкнет, минуя мрак одной тюрьмы,
Тюрьме другой, что, шире и мрачней.
Скалою темной выросла из тьмы,
Чтоб дверь последнюю закрыть плотней.
9*
260
Антология новой английской поэзии
На мрачных скалах боги все темней,
Болтают птицы, ссорясь на лету,
Вдруг юго-запад канул в черноту.
Раздалось: «Все наверх!» — и этот крик
Мазилка понял: грозный час настал —
Мыс Горн, что красоту топтать привык,
Бить насмерть сильных и корежить сталь.
Низвергся лисель, стаксель трепетал,
Матрос запел пронзительно во тьму,
С зюйд-веста налетел конец всему.
Бос не кричит, а воет. Моряки
Вопят пронзительно и часто в мрак.
Их голос полн испуга и тоски.
«Под ветер ставь!»- — «Отдай их все!» — «Вот так!»
Грохочет парус, порванный в клочки.
«Пропали мы!» — «Не видно ни черта!»
Последний проблеск съела чернота.
«Эй, брамселя долой! Бегом! Чтоб вмиг!»
Бегут. Бежит Маляр. А паруса
Дрожат и хлопают: их шквал настиг
И рвет, по ветру ленты разбросав.
Искусство, Англия — лишь голоса
Иного мира, древних былей бред:
Бежит, весь бледный, белый страх вослед,
Споткнувшись в спешке о рым-болт, упал,
Поднялся с мукой и, почти хромой,
Добрался он до вант; там проклинал,
Карабкался, толкался, лез людской
Поток; спешит и он; вдруг из морской
Повеял тьмы, чтоб тотчас умереть,
Вздох цепенящий — то шептала смерть.
Матрос, что ниже лез, его толкнул:
«Влезай, Мазилка, или пропусти!»
Вот брюхо трюмселя. Передохнул,
Схватился крепче, чтоб смелей идти.
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
261
Порой срывался; чтоб упор найти,
Он кожу с голени о парус рвет.
Так к путенс-вантам вал морской ползет.
Идут. Ругаются. Мазилке рот
Один расшиб ногой; внизу другой
Ударил в голень; путенс-вант полет
Опасной был для каждого тропой.
Удар. Проклятья. -«Лезь, Маляр, не стой!»
Он наверху. Вздохнул, опять вздохнул.
«Отдай их!»- — «Есть!»- — звенит сквозь ветра гул.
В лохмотьях ли, в зюйдвестках — злобно шаг
Стремят, теснясь на выбленках крутых.
Чтоб ветр не бился в рваных парусах,
Кружа их, точно крылья птиц больших, —
Десяток смельчаков — на мачте. Вмиг
Схватились с бурей. «Эй! Наверх! Влезай!»
Крюйс-стеньги завоеван верхний край.
«По реям!»- — крикнул боцман, и упор
Маляр на рее ищет; болен он,
Его мутит: кругом небес простор,
Внизу зигзаги птиц, их крик и стон,
И он дрожит, боязнью помрачен.
Схватясь за леер, ранит сильно рот,
В поту холодном платье к телу льнет.
Шаталась рея — лопнул крепкий брас.
Он чуял — падает; он гнул, сжимал,
В животном страхе к рее льнул; не раз
Он, слыша окрики, их вздорность клял.
Снег мечется — его уносит шквал;
Вода чернеет; крик со всех сторон:
«Роняй!»- — «Крепи!»- — «Вяжи!»- — и вяжет он.
И в вихре тьма спустилась, широка,
Исчезли воды, скрылся неба свод.
Узнал Мазилка тяжесть, боль швырка —
Корабль склонился набок: сумрак рвет,
262
Антология новой английской поэзии
Колеблет ветром, вдаль его несет
И к водам клонит; барка слышит бег
Мазилка; рея все слабеет. Снег,
Холодный, частый, плотный, сочетал,
Все взвихрив, с ветром свой напор и вой.
Что слезы выжимал, глушил, хватал,
Сугроб дробя о лица ледяной.
Все гнется рея. Человек — немой.
Лег лагом клипер. Ветра адский кряк
Злорадства полн: корабль к волнам приник.
Как долго длился шторм — Маляр не знал.
Жизнь умерла, мир облик изменил,
И вечным адом миг бегущий стал.
Атака грозная свирепых сил.
Все блекнет. Смерть. Мороз кричал, сушил
И сердце сковывал в комок. И град
Одежду превратил в подобье лат.
«Режь!» — закричал товарищ. Смотрит — там,
Где парус был, лишь клочья треплет шквал,
И бьют лохмотья в дьявольский тамтам.
На рее блок, как молоток, стучал;
Корабль лет лагом, ветер все кричал:
«Эй, у-лю-лю!» Спускает дьявол псов
Оленю вслед, что, загнан, пасть готов.
«Режь! Отбивай!» — товарищ вновь кричит.
Матрос снайтовил рею, рубит он,
И быстрой птицей клок холста скользит.
Кружится снег; корабль к волнам склонен;
Летят вниз марсы, каждый раздроблен,
Обрывки воя, крик в осколках жжет —
И звон, звон, звон — то звонко рында бьет.
Мазилка стонет: «Черт!» Ревущий звук
Бом-брамсели сразил, как пушек гром;
И бакштаги летят под хруст и стук;
Гнилые прутья — стеньги в вихре том.
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
263
Обломки их торчат в зубцах, ежом,
Как в ужасе копна волос седых.
Крик штурмана: «К чертям! Рубите их!»
«Вверх!» — боцман завопил. — Обломки прочь!»
Маляр повиновался. Снизу дек
Мутил мерцаньем ум — глядеть невмочь —
Весь в белых волнах, точно выпал снег.
Он видел — вымпелов струится бег
С разбитых мачт, как крыльев ровный лёт.
Сознанье меркнет. Всё — буран и лед.
Металась палуба; вся в звонком льду,
Отдав предельной злобе удила,
Все сила вод крушила на лету.
Морозя душу, сумасшедше-зла,
Без меры бешенство она несла.
Он парус яростный сжимал, рубил,
Казалось — дом, уют лишь сказкой был,
Рассказанной давно, давным-давно
В иных мирах, где царство грез и снов,
Где нищему вельможей быть дано —
В сравненье с ним, что бури слышит рев.
Уют, тепло, покой — признать готов
Он их миражем: тело, ум, душа
Лишь муки знали, бурею дыша.
«Все брось! Бизань спасай!» — воскликнул бос.
Надорвана бизань — он глянул вниз —
Гремит и бьет. Вдруг что-то поддалось,
И парус разом меж снастей провис.
Внизу — там птицы темные неслись,
Бакланы с виду. «Лю!» — они кричат.
Бьют волны барк; он лег; он смерти рад.
Достигли реи. Та дрожит, дрожит,
Ее, как ветку, тяжкий парус гнет.
Матрос то встанет, то плашмя лежит
И бьет бизань, что, прыгая, поет..
264
Антология новой английской поэзии
Как цепи — тросы; парус — точно лед;
Он мачту гнет, в нем силы — семь чертей.
Клянут и бьются. Точно много дней,
Минуло два часа. И молний лёт
Сверкает тускло. Видят моряки,
Дрожа на рее, — целы фок и грот,
Их ветер треплет, взмахи рук легки,
А стаксели разодраны в клочки.
Грохочут марсели. В плену у волн
Вскипает дек, воды, обломков полн.
Проходит час. Маляр не чует ног
И рук, к всему он чувство потерял —
И только ветр, что душу рвет, жесток,
И только стены, что мороз сковал,
И только неба неуемный шквал:
Он в грязных хлопьях льнет, кружась, к волнам,
Что прядают на гребень с гребня. Там
Застыло время; склянки не звенят;
Века минули; вот в конце концов
Они связали мерзлых складок ад,
Скрепя бизани ледяной покров.
Едва живые, никнут к мачте. Рев
Из рупора несется к морякам:
«Эй вы! Найтовьте марсель, раз вы там!»
Звучат проклятья; каждый все ж спешит
Вверх к марса-pee — медлить недосуг.
Упорен марсель; мелкий снег слепит
И гнет сильнейшего средь них, как вдруг
Пришла подмога; силе свежих рук
Покорен парус. Лязг цепей — и вот
Опять бизань свои оковы рвет.
Вновь вяжут парус. Ровно лег канат,
Не бросив ветру складки ни одной.
Полумертвы, на ощупь вниз скользят;
Состарил их с бизанью смертный бой,
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
265
Но паруса улегся натиск злой.
«Не скачет! Повезло!» — кричит матрос.
«Да, повезло!» — ему поддакнул бос.
«Еще немного — клипер мачтой вниз
Ко дну пошел бы: талрепа трещат.
Не нравится, Маляр, Жестокий мыс?
Эй, ведра вылови, что там торчат!
Да разве это ветер? — легкий бриз!
Крепите всё!» Чуть зримый моря бег
Взметнулся, стал, окрасил в зелень дек.
Гора воды свалилась; под волной
Он погребен глубоко. Пенный вал —
Над всем — над палубой, над головой —
И клипер, лежа тихо, трепетал.
Вдруг в гибельном прыжке корабль вскричал
И лагом лег. Он видит — пена вод
Над битенгами; видит — с бака льет.
Корабль черпнул бортом. Седой волной
Маляр подхвачен, кружится. И вот
Он провалился, люк разбив ногой.
Волна ушла; и вновь волна идет.
Он — часть волны, он вместе с ней плывет.
Без сил, замерзший, полуоглушен,
Захлебывается и тонет он.
Бос выждал — вал отхлынул, тут-то он
Схватил Мазилку, улучивши миг,
И бросил к битенгам. Он разъярен.
«Здесь не бассейн для плаванья! — злой крик
Звенит. — Держись покрепче!» Вал-старик
Свалил двоих, и плюнул бос, слепой:
«Что шутка — раз, бестактность — во второй».
Вода спадала. Каждая дыра —
Звенящий смерч, и рявкнул штурман тут:
«Протри гляделки, иль не ждать добра!»
Снастей обломки с палуб все метут.
266
Антология новой английской поэзии
Мазилки голова в крови, и жгут
Под платьем раны, лишь сожмет канат.
Вода и небо — варево, что ад
Ворча готовит. Но корабль спасен,
Хоть в клочьях паруса; он к волнам льнет;
Во тьме свиреп, безумствует циклон;
Валов подъем и смерть; и гребень вод
В мерцаньи белом: то, шипя, скользнет,
То прыгнет, облаком взметнувшись. Крик
Жестокой жизни полнил каждый миг.
Пробили склянки; вниз спешит Маляр.
«Раздайте виски!» — штурман крикнул. Мог
Матрос глотнуть в награду жидкий жар
За то, что он в борьбе не изнемог.
И каждый кружку осушал в глоток,
Четверткой пинты коком наделен:
С водою виски, сахар и лимон.
У двери кубрика, не отходя на шаг,
Кок разливал, и каждый в свой черед
Подержит кружку, выпьет, крякнет: «Так!» —
И тащится, следя, как влага жжет.
Уж все прошли. Мазилка медлит, ждет,
В замерзшем теле алчность подавив.
А запах манит, сладок, жарок, жив.
Но дома, уж давно, зарок он дал
Не пить спиртного. Знал теперь он — нет
Ему цены; он жаждал, он алкал.
Окоченев, торопит тело, но ответ
Готовит ум: нарушить вдруг обет —
Поступок грешный. Штурман крикнул: «Пей!
Какого черта ждешь? К снастям! Живей!»
«Простите, я непьющий». — «То-то рай!
Мне — виски, вам — помои первый сорт.
Я думал, ты хлебнул их через край.
Ступай на койку, осторожней, черт! —
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
267
(Довольно хмелю, повар! Меру знай!) —
Эй, ты! Своей девчонке скажешь — был
Приветлив штурман и, любя, учил».
Остатки выпив (порцион шести),
В каюте штурман платье раскидал,
Вальсировал, сметая все с пути,
Танцуя, голый, он, гремя, упал,
Пел тенором, пронзительно свистал:
«Кто с бурей яростной схватиться смог,
Тот навсегда запомнит реи нок.
Зовут меня — Инбирь». Маляр ползет
В каюту, поручней сжимая сгиб.
Вновь ветра вой, прыжки свирепых вод;
Ночь, буря, все — единый рев и хрип.
Дойдя до двери, издает он всхлип.
Нет, не открыть, хоть царство посули —
Мертвы и сини, руки подвели.
Пришел матрос, лавируя меж волн,
Он пел сквозь зубы: «Темный локон твой».
В мятежном море он покоя полн:
Пускай у ног кипит воды прибой —
Он счастлив телом, счастлив и душой.
«С руками грех? Что, дверь открыть, Маляр?
Вспомянешь времечко, как будешь стар».
Он бросил дверь полуоткрытой. Вал
Их обдал, через люк взметнувшись. «Стоп!
У, выкидыш соленый! — он ворчал. —
Вынь пробку, эй, пока я не утоп.
Мой бархат, кружева! Где пробка? Гроб!»
В воде копаясь, черной, точно ночь,
Он пел сквозь зубы «Фермерову дочь»».
Вода — как ночь, как смоль. Нахлынет вал —
И сундуки по скату вниз скользят.
Напор воды со звоном наполнял
Под койками жестяных баков ряд.
268
Антология новой английской поэзии
Устали люди. В полусне молчат.
Вода ушла. И лампу кое-как
Сырыми спичками зажег моряк.
«Благодарю», — сказал Маляр. Моряк
Оскалился. «Впервые в шторме?» — «Да». —
«На рее видел я, что это так.
Сапог ты носишь — гниль, а здесь вода.
Ну, я наверх: коль хватятся — беда».
Огонь чадил. Дверь хлопнула. Ушел.
Бельмо воды, скользя, покрыло пол.
Маляр следит: прилив и вновь отлив.
Он тайну лжи открыл, той лжи, что нас
Слепит при выборе, свет правды скрыв,
Он скажет людям, сбросит пленку с глаз;
Прозрел он в муках, мудрым стал сейчас.
То учит море, злой досмотрщик душ.
Крик полюса, бессмертный голос стуж.
Трясет озноб, и пальцы рук мертвы.
Не в силах расстегнуться, он сидит,
Глаз не сводя с их грязной синевы
И слушая: извне — там блок скрипит,
Внутри — тут сладостно капель журчит,
Струясь с одежды — звуки все нежней.
И море бьет, и ветр кричит: «Эй, эй!»
На койку мокрую забрался он
В сырой одежде, страха полн опять.
И судорогой узел мышц сведен.
Тусклей огонь — корабль пошел нырять.
Взяв Библию, он пробует читать.
Дрожит при мысли — вновь в буран и в ночь,
Но все ж решает страх свой превозмочь.
Виденья встали, памятны и злы:
Вот — мерзлый марсель, дикий жест и взгляд,
Бородача безносого хулы,
Вот парус бьется, их грудьми прижат.
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
269
Вот груди давит вздутых складок ад.
Как дек пустынен, дики небеса!..
Он, как дитя, уснул, закрыв глаза.
Но ненадолго: холод разбудил,
Горячка, спазмы и гремящий шквал,
И буря — дикий гимн мятежных сил,
И нищенская сырость одеял.
Вой рупора. Морской сапог стучал
О дверь. Вошел моряк и крикнул: «Эй!
Вставайте! Все наверх! Аврал! Живей!»
Он поднял лампу. Весь костюм замерз
На нем, треща, роняя звонкий лед.
«Проснитесь, вы! И лампу взял мороз».
В тревоге он не говорит, орет:
«Мы в льдах на фут! Нас адский ветер рвет!
Мы ставим оба марселя. Вставай!
Уж тянут шкоты! Одевайся, знай!»
«На деке холодно?» — Маляр спросил.
«Я говорю — весь бак облеплен льдом.
Как сахарный пирог». Моряк вопил:
«Мы тянем шкоты — я сказал. Идем!
На дек! На мачты, черти, что есть сил!
Иди звать барчуков. Эй, боцман, эй!
Уж оба марселя в ходу! Живей!»
Ушел. Держась за край, Маляр упал,
Не в силах встать. Он слышит ветра лёт,
Что судно их, как пьяное, шатал.
В верхушках мачт смятение ревет.
«Конец, — он шепчет, — к этому идет!
Идти наверх! Опять мороз встречать!
Невмочь! Невмочь! Руки вовек не сжать!
Вновь драться с марселем? Нет, нет, уволь!
Какой здесь ад! Когда б я раньше знал!»
Измучен он: горячка, спазмы, боль.
Вдруг адский натиск волн корабль сковал —
270
Антология новой английской поэзии
И в радостном порыве пляшет вал,
Победно двери черный рвет прибой,
Он залил койки, пенный, ледяной.
Потухли лампы. Волны схлынут — ххош! —
Чтоб вспять прийти. Ругался боцман зло:
«Хлам, бесполезный хлам! Чего ты ждешь?
Маляр несчастный! Мусор, помело!
Берись за дверь, ты, баба! ты, мурло!
С дороги прочь, сток грязи, мразь, дрянцо!»
Он хлопнул дверью. Звякнуло кольцо.
Зажег он лампу, в воду погружен.
«Вот так дела! К шпигатам, живо, вмиг! —
(Напор воды, кренясь, встречает он) —
Качнет корабль — открой под ветром их!
Ну, морячки! Души не вижу в них;
К примеру: Порт-Магонский павиан —
Души в нем больше, чем у горожан!»
Маляр, по плечи в ванне ледяной,
Все ищет пробку. Склонится — поток
Бежит, журча, уже над головой.
Судя по звукам, ад вверху жесток,
И смерть над ним раскинула силок.
Но лучше смерть, чем злейшая беда —
Там, в воздухе, высоко, в царстве льда.
И мысль пришла: «Я неудачник! Да!
Всей жизни крах. Мне правду говорят.
Пойду наверх. Свалюсь я — не беда:
Не будет больше мук, и этот ад
И прелести его не возмутят
Покоя вечного. Бесцельно все!»
Так в холод, в ночь он горе нес свое.
Смерть, лучше смерть, чем ад, чем торжество
Насмешек, ужаса, уступок, сдач;
Ряд поражений — больше ничего,
Игра, где ждешь одних лишь неудач.
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
271
«О, Смерть, ты, что укроешь скорбь и плач,
Возьми меня! Мне этих карт не сдать!»
Гремящий зов донесся с рей опять.
Кровавя рот, в тисках сжимая мозг,
Бежит он к месту сбора. Оттеснен
В нем жалкий трус, что в плаче изнемог.
Что б ни было, домечет талью он.
Стреляет марсель; ветер разъярен;
Гвоздями льда бьет воздух; злится вал.
«Мазилка первым!» — штурман закричал.
«Мазилка! Черт! Да ты моряк лихой!
А я-то думал — шляпа! Ну, идем!»
На реях, там уж начинался бой
С бураном, что глушил в порыве злом,
Там прыгал марсель, рокоча, как гром,
Там в лица бил свинцом промерзший снег
И ветер гребнем волн сквозь платье сек.
Так, наверху, на марса-pee, в час,
Жестокий час великих бурь, был дан
Мазилке искус боли — в первый раз.
Он сплющил в миг столетних мук туман.
И целый месяц бурный океан
Учил Мазилку; месяц он не знал
Ни сна, ни пищи и не обсыхал.
Дул ураган, стихая иногда
На краткий час, чтоб снова возрасти.
И стынет в вихре на бортах вода,
И любо ветру торосы нести,
Страша людей, стоящих на пути.
Но призрак солнца нес надежды тень,
Что стихли штормы. Шел тридцатый день.
Перевод Б.Лейтина
272
Антология новой английской поэзии
СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ
Бак (или полубак) — надстройка в носовой части палубы.
Бакштаг — снасть для укрепления с боков рангоутных
деревьев.
Барк — трехмачтовое парусное судно.
Бизань (парус) — нижний парус на бизань-мачте.
Бизань-мачта — задняя мачта (на трехмачтовом судне).
Битенги — служат для закрепления якорного каната.
Бом-брамсель — парус над брамселем (см.).
Боцман, бос — старший из палубной команды.
Брамсель — парус на третьем колене мачт.
Брас — снасть для ворочанья рей.
Брать на гитовы — убирать паруса.
Бриз — береговой ветер: днем с моря, ночью — с берега.
Ванты (из стального пли пенькового троса) — служат для
укрепления мачт, являясь оттяжками к борту и в корму.
Вымпел — длинный узкий флаг на верхушке мачт.
Гитовы — см. брать на гитовы.
Грот (парус) — нижний парус на грот-мачте.
Грот-мачта — вторая мачта, считая от носа корабля.
Дек — палуба.
Клипер — трехмачтовое парусное судно с быстрым ходом.
Крюйс-стеньга — стеньга на бизань-мачте (см.).
К у брик — здесь помещение для команды.
Лег лагом (корабль) — лег на борт; повалился на борт от
действия ветра, перпендикулярного его направлению.
Леер — туго натянутая веревка, зацепленная с обоих концов;
служит для разных целей, в том числе в качестве поддержки при
постановке паруса.
Марс — площадка, наложенная на мачтовые лонга-салинги
(продольные брусья).
Марсель — парус между марса-реей и нижней реей.
Пинта — мера жидкости в Англии, Америке, Голландии и
Вест-Индии.
По луп о р тики, шпигаты — отверстия для удаления воды
с палубы судна.
Путенс-ванты — снасти для креплений вант к борту.
Рангоут — совокупность мачт, рей и т. д.
Рея, рей — рангоутное дерево, подвешенное за середину и
служащее для привязывания паруса.
Рым — подвижное кольцо, укрепленное на палубе или в других
частях судна и служащее для продевания и закрепления снастей.
Рым-болт — болт с обушком, в который продет рым.
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
273
Склянки — Время на корабле возвещается битьем в колокол
от одного до восьми двойных ударов через каждые полчаса.
Снайтовить — закрепить.
Стаксель — треугольный парус, поднимаемый по лееру или
штагу.
Стеньга — рангоутное дерево, служащее продолжением мач-
ты (2-е колено).
Талрепа (винтовые) — приборы для закрепления и ослабле-
ния вант и других снастей.
Тросы — тонкие канаты.
Трюмсель — парус па самой верхушке мачты.
Туманный горн — прибор для производства звуковых сиг-
налов во время тумана.
Фок (парус) — нижний парус на фок-мачте.
Фок-мачта — передняя мачта.
Циклон — здесь: ураган.
Шкоты — снасти, которыми управляется парус.
Штаг — снасть, крепящая мачту с носа.
* * *
Ломали камень здесь столетие назад:
Обозы по лесу скрипели, не слабея.
И сверла ставили пороховой заряд,
Чей след теперь в дожди чернеет.
И вот, последний воз сквозь лес продребезжал:
Дом строили большой, чтоб сделать вековечной
Апрель-красавицу, — супруг так пожелал,
И стала глыба человечной.
Дом до сих пор стоит, апрель же этот гордый
Давно исчез, как та красавица потом,
На Запад: старая, печальная исторья, —
Не стоит говорить о том.
Исчез и муж ее. Но их каменоломня,
Когда спускается по-старому апрель, —
Отрада нежная свиданиям влюбленных:
В ней первоцвет растет сквозь прель.
274
Антология новой английской поэзии
И дрозд гнездится под сережками орешин,
Фиалок беленьких цветет краса в крови,
И тянется нарцисс, и терна свечи
Блестят в запущенной любви.
Перевод И.Аксенова
* * *
Вот гордых королей толпа.
Их кони — в рысь, знамена — ввысь,
их копья блещут медью.
Громить и грабить города, —
Вот их мечта —
Гора золы;
Да плугом вывернут волы
Истертый грош; да рвы, валы —
Вот их наследье; сон и мечта.
Считает барыши купец.
В пластах — руда, в портах — суда, счета в конторах,
Земля — один резной ларец,
Червонцев звон.
Десятник бьет
Голодных слуг — рабов, чей пот
Принес хозяину почет, —
И вот их слава; мечта и сон.
Попы в церквах своих поют
Кадилен чад, — они кричат и Бога молят.
Но божества, как мухи, мрут,
Алтарь снесен.
И храм плющом
Оброс — пустой и грязный дом.
Что боги? Их расколет лом,
Расплющит молот; мечта и сон.
Дай, красота, мне вновь познать
Прохладный дерн, апрельский дождь, вод
отражающую гладь,
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
275
Звезды единственной восход,
Чтоб я пришел твой пир стеречь
От их мечей, счетов и свеч,
Чтоб зверя разумел бы речь
И зерен сон...
И от неволи был спасен.
Перевод Ю.Таубина
АВГУСТ 1914 ГОДА
Какая нынче в поле тишина!
Вечерний свет все глубже и нежней,
Не тьма, а ясная голубизна;
Перепела кричат среди полей.
Вдали сияют окна над холмом;
Овечьи колокольцы, брякнув раз
Внезапной трелью, смолкли за плетнем.
Томятся сосны в этот тихий час.
Огромный дол меж голубых холмов
Уходит вдаль к вечерним небесам,
Над ним грачи, взлетая из хлебов,
Кричат, кружат, мелькая тут и там.
Как здесь красиво, — нет, не ведал я,
Что нивы Англии так хороши,
Когда нисходит сумрак на поля,
Созревшие для жатвы и души.
Весь этот дол, весь край, вон те дома,
Грачи, стога, стада овец, коров, —
Как были дороги для сердца и ума
Безвестных поколений мертвецов,
Которые в тех фермах в старину,
Глядя в небес изменчивый покой,
Как мы, ловили слухи про войну,
Грозящую страданьем и бедой.
276
Антология новой английской поэзии
И знали, как и мы, что это — весть
Разрыва уз, бесчисленных разлук,
Смерть как скупец, доходов ей не счесть,
И, чтоб достроить путь, не хватит рук.
Не сжаты нивы, пусто в закромах,
Кобыла лучшая уведена,
И целина не поднята в полях,
И в доме не поправлена стена.
Услышать весть, в тоске прийти домой,
Сесть у огня с отчаяньем в крови,
К земле Беркширской, глинистой, родной,
Тая в душе такой запас любви.
Встать, дом оставить, и уже готов
Тебя везти корабль, чтоб ты забыл
Свой край полей, торговых городков
И берега, которые любил,
Чтоб ты хлебнул окопной темноты,
Мерз на ветру холодною зимой
И чтобы все на свете проклял ты
В час расставанья со своей душой,
Чтоб умер (без вести и без наград)
С такою смутной мыслью о борьбе
За Англии нерукотворный град,
Отечеством внушенною тебе.
Коль есть за гробом жизнь, она течет
Вблизи людей, которых ты любил.
Умерший направляет и ведет
Еще живых, — ведет их до могил.
Умершие сердца страстней всего,
Их тайный зов так нежен, так глубок,
И рад живущий, чуя, что его
Ведут, хранят, что он не одинок.
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
277
Наверно, много тайных голосов
Над этим полем шепчет иногда,
Весь этот край долин, холмов, лесов
Для них всего милее навсегда.
Они бормочут, скрытые от нас
Покровом смерти, родину свою
Припоминавшие в последний час
Сквозь дымку слез, пред тем как пасть в бою.
Безмолвная любовь погибших далеко,
В забытых войнах, разлита кругом
Сияньем сумрака, легко-легко
Скрывающего землю под крылом.
В том сумраке луга еще святей,
Печальней бузина в вечерней тьме,
Мерцают звезды глубже и светлей,
И глуше шепчут буки на холме,
И тишь скорбит, как дух, и на юру
Уже стоит безмолвная луна;
И лунным светом вся напоена
Трава, что смяли пушки поутру.
Перевод Н. Чуковского
ПАДРАК КОЛУМ
(1881—1972)
БЕЗДОМНАЯ СТАРУШКА
О, если б мне иметь свой домик!
Свой стул, очаг свой и на нем
Всегда кипящий котелочек
И кучу торфа под окном.
Часы с цепочками, где мерно
Качался б маятник большой,
И шкаф с эмалевой посудой:
Пятнистой, белой, голубой.
Весь день была б я за работой:
Пол мыла б, чистила камин
Или по полкам расставляла
Эмалевый мой магазин.
Потом спокойно бы сидела
У камелька ночной порой,
В надежную постель ложилась
И все глядела б на шкафик мой.
Ох! Я устала от тумана
Дорог, где нет ни куста, ни домов,
От топей, от дорог открытых,
От молчанья и воющих ветров.
И Бога об одном прошу я,
Прошу и днем и ночью я —
О маленьком домике, собственном домике,
Приюте от ветра и дождя.
Перевод Е.Тарасова
ПАДРАК КОЛУМ
279
КОННАХТЕЦ
Я боюсь, будет шумно на тризне,
Тишины не будет на ней:
Не сдержать будет сотен людей, что придут
Прикоснуться к груди моей.
Все хорошие люди — друзья мне,
От Гольвея до Клера; для них
Я в борьбе и в играх был первым
И на ярмарке в тратах моих.
И в музыке, в пенье и в дружбе
В состязаньях ночью и днем,
Те, что знали толк, отдавали
Пальму первенства мне во всем.
Пусть же Манус Джойс, мой товарищ,
Если будет он здесь тогда,
Доски мне остругает поглаже на гроб,
Что закроют меня навсегда.
Пожилые расскажут о моих делах,
Что свершил я тогда-то и там;
Молодые будут у гроба стоять
И поверят всем похвалам.
Будут девушки жаться у двери, —
Им тоже есть что сказать,
Но только головы склонят вниз
И молитву будут шептать.
И, домой возвращаясь с зарею,
Не станут с парнями болтать,
А пойдут своею гурьбою
Одни и будут молчать.
280
Антология новой английской поэзии
И тогда меж ночью и светом,
Между морем и скалой
Три женщины спустятся с гор
И начнут причитать надо мной.
Но обидно, что я не услышу кукушку,
Как в Гленарте начнет куковать,
И что ветер, поднявший все паруса,
Мою грудь не сможет поднять.
Перевод Е.Тарасова
Коннахт — запад Ирландии.
Г о ль в ей, Клер — части Коннахта.
ДЖЕЙМС СТИВЕНС
(1882—1950)
КЕНТАВРЫ
Там, на холме, кентавры играли втроем.
Подняв копыто, каждый взглянул на меня
И топнул ногой!
И топнул ногой! и воздух ловил чутьем...
Движенья их гордые были полны огня,
Отваги и мощи лихой!
Отваги и мощи лихой! Но вот, закричав,
Тряхнули они головой, повернули кругом,
Стремительной силой полны!
Стремительной силой полны, и галопом, стремглав
Помчались вперед, понеслись и — прыжок за прыжком —
В-лесу исчезли они!
Перевод В.Давиденковой
В МАКОВОМ ПОЛЕ
Мне сумасшедший Патси раз
Сказал, что видел в ранний час,
Как по небесной синеве
Проходит ангел по лугам,
Горстями сеет по траве
Крупинки мака здесь и там,
Затем все ангелы с высот
Летят глядеть, как мак цветет.
282
Антология новой английской поэзии
«Мак — плевел дьявола», — в ответ
Ему сказал я, он мне: «Нет!
Не может дьявол злой рукой
Цветы такие рассыпать
Во ржи, в лугах и над рекой, —
Везде, где могут вырастать.
Не властен дьявол над цветком,
Он властен лишь над кошельком».
Затем согнулся он кольцом
И покатился кувырком,
Брыкался он, поднявши крик,
Что солнце светит горячо.
Работать? Что он за мужик!
Он мальчик маленький еще.
Смеясь, погнался за пчелой,
Плясал в экстазе сам не свой.
Перевод Е.Тарасова
* * *
Извозчик пальцем толстым почесал
Свой подбородок грязный и прыщавый,
И губы синие и дряблые всосал
И выпустил, открывши рот слюнявый.
В косой улыбке зуб сверкнул гнилой,
В глазах — обман с привычной хитрецой.
Бедняга-конь — расхлябан и костляв,
Повисли уши, взор как осовелый,
В ногах заметен каждый был сустав,
Едва держал на шее онемелой
Большую голову. Я сел, и в свой черед
Извозчик взлез на козлы, скривив рот.
Храни, Господь, извозчика, коня
И тварей всех, что друга не имеют.
Извозчиком могли быть вы и я,
Или конем. Никто ведь не сумеет
Сказать, на чем окончатся их дни.
Покоя старым нет, когда бедны они.
Перевод Е.Тарасова
ДЖЕЙМС СТИВЕНС
283
КАПКАН
Кто там крикнул что есть сил?
Кролик в петлю угодил.
Вот я слышу крик опять,
А откуда — не понять.
А откуда — не понять —
Он зовет ему помочь,
Напугав лесную рать,
Напугав немую ночь!
Напугав немую ночь,
Мордочку скривил в беде.
Все зовет ему помочь,
Только не пойму я — где!
Только не пойму я, где
Держит лапку цепкий прут.
Милый мой, ах, мильш мой,
Я ищу и там и тут!
Перевод Д.Горфинкеля
ДЖЕЙМС ДЖОЙС
(1882—1941)
КАМЕРНАЯ МУЗЫКА
Я слышу — армия продвигается по земному пути,
И громовое ржанье рвущихся в воду коней.
Надменно, отбросив поводья, в латах черных, позади
Их с извивающимися бичами возницы стоят.
Бросают в ночь имена боевые они.
Я стону во сне, когда нарастает смех их грозный.
Они раскальшают мрак сновидений, — слепые огни,
Бьющие, бьющие по сердцу как по наковальне.
Они приходят, победно встряхивая зелеными
волосами в ночи,
Они выходят из моря и бегут, ликуя и смеясь.
Неужто, сердце, нет мудрости в тебе сказать
отчаянью — молчи?
Зачем ты одного меня оставила, любовь, любовь моя?
Перевод Д.Майзельса
ТИЛЛИ
Он идет следом за зимним солнцем,
Погоняя скотину по холодной бурой дороге.
Покрикивая на понятном им языке,
Он гонит стадо над Каброй.
Его голос говорит про домашнее тепло,
Они мычат и выбивают копытами дикую музыку.
Он погоняет их цветущею ветвью,
Пар оперяет их лбы.
ДЖЕЙМС ДЖОЙС
285
Пастух — средоточие стада,
Растянись во всю длину у огня.
Я истекаю кровью у черного ручья
За мою сломанную ветвь.
Перевод ЮЛнисимова
НАБЕРЕЖНАЯ В ФОНТАНА
Повизгивает ветер, и стонет гравий,
И сваи стонут еще сильней.
Старое море номера ставит
На каждый из серебряных в пене камней.
От серого моря и холодящего
Ветра укутав его тепло,
Касаюсь плеча я его дрожащего
И мальчишеской руки его.
Вокруг — страх, мрак, бросаемый
Сверху на нас вниз, —
А в сердце неисчерпаемая
Боль любви.
Перевод ЮЛнисимова
ПРИЛИВ
Коричнево-золот, над сытым приливом,
Виноградник лозы вверх взвил,
День, как наседка, над мерцаньем воды хмурое диво
Крыльев своих распустил.
Избыток воды безжалостно взвит
И тянется гривой илисто-бурой
Туда, откуда нахохленный день в море глядит
Презрительно и хмуро.
О, золотой виноград, — кисти свои взвей
К высшему гребню любви — вознесенной,
Мерцающей, широкой и безжалостной к моей
Нерешенности.
Перевод ЮЛнисимова
т.э.хьюм
(1883—1917)
ОСЕНЬ
Осенний вечер стал прохладней;
Я вышел погулять.
Румяная луна стояла у плетня
Как краснорожий фермер;
С ней говорить не стал я, только поклонился.
Кругом толпились щупленькие звезды,
Похожие на городских детей.
Перевод И.Романовича
НАД ДОКОМ
В полночный час над тихим доком,
В снастях запутавшись, высоко
Висит луна. А подойдешь поближе —
Воздушный шар, забава ребятишек.
Перевод И.Романовича
т.э.хьюм
287
НАБЕРЕЖНАЯ ТЕМЗЫ
(Фантазия опустившегося джентльмена
в холодную, ненастную ночь)
Когда-то в хлипких скрипках черпал я экстаз,
В сверканьи каблучков по тротуару.
Теперь я вижу,
Что существо поэзии — тепло.
О Боже, опусти пониже
Изъеденное звездной молью одеяло,
Чтоб дождь и холод спать мне не мешали!
Перевод И.Романовича
РУПЕРТ БРУК
(1887—1915)
МЕРТВЫЕ
Вся соткана из счастья и печали
Была их жизнь. Веселья и забот
Они имели много. Все видали:
Блеск мира, зори, солнечный восход.
Любили; знали музыку, движенье
И гордость дружбой близких им сердец,
Цветов, мехов и щек прикосновенье,
Восторг и грусть. Теперь всему конец.
Весь день смеялись воды под ветрами.
Согретые небесными лучами,
Но вот мороз движение сковал
И пляску волн, и блеском безмятежным
Холодной бледной ночи осиял
Покой великий, ровный и безбрежный.
Перевод Е.Тарасова
ДЕЙВИД ГЕРБЕРТ ЛОРЕНС
(1885—1930)
РОЯЛЬ
Тихо, в полутемной гостиной женщина мне напевает,
Уводя меня в даль годов отошедших, пока я
Ребенка под роялем не вижу, в гудящем потоке нот,
Он ноги матери обнял, а она, улыбаясь, поет.
Против воли моей колдовство коварное пенья
Вновь предает меня детству, и сердце плачет в томленье
Снова быть дома в вечер воскресный, с зимой за окном,
И гимны петь, как тогда, за звенящим роялем вдвоем.
Так что напрасно певица теперь разражается криком
Перед черным лаком рояля appassionato. В тихом
Мареве детских дней я, весь прожитый век мой, брошен
В стремнину памяти, вниз; как дитя, я плачу о прошлом.
ПЕЧАЛЬ В РАЗДУМИЙ
Лягушкой в дождливом мраке
Желтый лист поскакал от меня;
Что же вздрогнул я, как от боли?
Я видел ту, что меня
Родила, простертой во мраке
Спальной, в недвижной воле
Умереть: и лист быстрый меня
Рванул обратно к юдоли
Листьев, огней и асфальта, смешавшихся вкруг меня.
10 Антология...
290
Антология новой английской поэзии
НАБЕРЕЖНАЯ НОЧЬЮ, ДО ВОЙНЫ
Брошены всеми —
Дождь ночной моросит незримо,
Неотвязно к лицу припадая губами.
Река, ползущая мимо
Огней, расписана полосами
До середины боков могучих —
Зверь, залегший в ночи дремучей.
Под мостом
Громады трамваев
С гулом несутся, и каждая мчит свой отблеск с собой,
А там вдалеке, в пространстве пустом,
Что безмолвием ночь ограждает,
Блестка за блесткой плывет над подцвеченной
светом водой.
У Черинг-Кросса, на самой дороге,
Здесь, под мостом, бездомные спят,
Сжатые в ряд, со стеною вместо подушки;
Цепочкой прерывистой — ноги.
И бросает пришлец неуверенный взгляд
На краю этой голой человечьей конюшни.
Голову скрыв, засыпает
Всякий зверь; оттого вот
И они тряпьем и руками накрыли свой сон.
И только, когда трамваи
Пролетают, гудя, как овод,
И белым лучом полоснет по низкой куче вагон,
Два голых лица видны,
Спящих и неприкрытых,
Два сгустка белесых, задетых жизнью чужой,
ДЕЙВИД ГЕРБЕРТ ЛОРЕНС
291
Тусклая пена волны
На куче, приливом намытой,
Травы, проросшие в иле бледной, без тени, звездой.
Лишь над двумя обнаженными лицами
Праздный свой отсвет шатает трамвай,
На миг показав на запретной странице
Жизни лишай.
Мужчина с бородкой тщедушной
И лицом, как цветок по ненастной весне,
И женщины туша, не сложившей бездушья
Даже во сне.
Лишь над двумя, как пустые страницы,
Белыми лицами, со взметом волны,
Луч возникает недолгой зарницею
Из глубины.
Красноречивые руки
Разметаны как попало;
Длинные бедра подростка тянутся зябко на грудь;
Разошелся у брюк
По ниткам край полинялый
На тощих лодыжках мужчины, что не может
спокойно уснуть.
Пальцев ног пятерня,
Пять красных и непригретых
Птенцов, покинутых в грязном гнезде, —
В мятой бумаге ступня,
Как в пакете, но рвется газета,
Как задвижется спящий на сна ущербной воде.
Взгруженный холм
Женских колен
Выпирает под юбкой измятой —
И сплошное безмолвие,
Мертвый, холодный плен,
Оградивший их всех от жизни проклятой.
10*
292
Антология новой английской поэзии
Над меловыми, бесстыдными лицами
— Бледность и ночь —
Отблески бродят шальной вереницею
— Вспыхнут и прочь.
У ног спящих покорно
Встали другие в черед
За местом, где лечь; стоят, качаясь, и ждут,
Ловя непроворно
Поступь приливных вод,
Как утопшие, что повисли в воде и так торчком и пльшут.
О, звенящих домов
Сверкание золотое,
Вон из мглы и во мглу опять!
Мост, как покров,
Приник на своих устоях
Постыдный сон охранять.
Из подъездов театра на волю
Течет не спеша народ,
И зонтики мокро в дожде полыхают,
Как цветенье адского молю
Над травой полнощных болот,
Ныряя то вверх, то вниз и медленно с глаз уплывая.
А они все ждут, не придет ли черед,
Перед цепью опорков вонючих,
Забытые,
Забывая, пока судьба не сотрет
Одного из угрюмой кучи.
Фабричные трубы там, за водой,
Чернью легли на золоте мерклом;
Прилив дрожащей струей
Путает тени в сумрачном зеркале;
И блесток рой,
Крупных, алмазных,
Течет чередой
По мостам над сплетенной плазмой.
Молю — «волшебное» растение (греч. мифология).
ДЕЙВИД ГЕРБЕРТ ЛОРЕНС
293
ЗМЕЯ
К каменному корыту под краном
В знойный, знойный день, — я вышел в одной пижаме
из-за жары, —
Пришла напиться змея.
В глубокой, особенно пахнущей тени огромного
рожкового дерева
Я сошел по ступенькам с кувшином
И должен был ждать, стоять и ждать, так как к воде
пришла она первой.
Она свесилась из щели глинобитной стены,
в полумраке,
И протянула расслабленное желто-бурое тело на
мягком брюхе вниз, через край корыта,
И оперлась горлом о каменное дно,
И там, где от крана образовалась прозрачная лужица,
Понемногу вбирала воду прямым ртом.
Неторопливо тянула ее сквозь прямые десны
в безвольное длинное тело,
Неслышно.
Кто-то пришел до меня к моему корыту,
И я, опоздавший, ждал.
Она приподняла свою голову, попив, как подымает ее
скот на водопое,
И посмотрела на меня неопределенно, как смотрит скот,
И сверкнула сквозь губы раз или два раздвоенным
языком, задумалась на мгновение,
Склонилась и еще немного попила,
Бурая, как земля, золотая, как земля, возникшая из ее
горящих внутренностей
В июльский полдень, в Сицилии, когда Этна дымилась.
Голос моего воспитания говорил мне —
Ее нужно убить,
Ведь в Сицилии черные, черные змеи — безвредны,
золотые же — ядовиты.
294 Антология новой английской поэзии
И голоса во мне твердили: «Если б ты был мужчиной,
Ты взял бы палку, перебил ей хребет и прикончил ее».
Но признаться ли мне, как любовался я ею,
Как рад я был, что она пришла, как гость, спокойно,
попить из моего корыта,
А потом уйти мирно, примирению, без благодарности,
В горящие внутренности этой земли?
Было ли трусостью то, что я не посмел убить ее?
Извращенностью, что я жаждал беседовать с нею?
Смирением, что я принял как честь ее посещение?
Ведь я принял его как великую честь.
А между тем голоса:
«Если б ты не трусил, ты бы убил ее!»
И правда, я струсил, я струсил жестоко.
Но даже от этого еще более польщенный,
Что она пришла искать моего гостеприимства
По сю сторону темной двери тайной земли.
Она напилась вдоволь
И приподняла голову, дремотно, как пьяная,
И блеснула язьжом, как раздвоенной ночью, черным,
черным,
Будто облизывая свои губы.
И осмотрела воздух вокруг, как божество, не видя.
И медленно повернула голову,
И медленно, очень медленно, как бы трижды дремотно,
Обернулась вспять и начала выбирать свою медленную
протяженность
И взбираться вверх по трещинам отвеса моей стены.
И когда она вправила голову в эту страшную дыру
И медленно втягивалась внутрь, по-змеиному
прилаживая плечи и пробираясь все дальше,
Какой-то ужас, какое-то возмущение перед этим
уходом в эту ужасную черную дыру,
Невозмутимым уходом в эту черноту и медленным
вбиранием себя внутрь
Охватил меня — теперь, когда она обернулась ко мне спиной.
ДЕЙВИД ГЕРБЕРТ ЛОРЕНС
295
Я оглянулся, я опустил кувшин на землю,
Я поднял неуклюжее бревно
И швырнул его с грохотом в корыто.
Кажется, оно не попало в нее,
Но внезапно та часть ее, что осталась снаружи,
исказилась в непристойной поспешности,
Извилась как молния и исчезла
В черной дыре, в этой расселине стены с земляными губами,
На которую я в безмолвном, палящем полдне
уставился, неподвижный.
И сразу же мне стало стыдно.
«Какой жалкий, — думалось мне, — какой низкий и
бессовестный поступок!»
Я презирал себя и голоса моего проклятого человечьего
воспитания,
И я вспомнил об альбатросе,
И я желал, чтобы она вернулась ко мне опять, моя змея.
Ибо снова казалась она мне царственной,
Изгнанным величеством, низложенным в подземном мире,
Но ожидающим нового венчанья.
И так-то упустил я благоволение одного из властителей
Жизни.
И нечто мне придется искупать:
Пошлость.
Таормина.
КЕНГУРУ
В северном полушарии
Живое будто набрасывается на воздух или скользит
по земле, гонимое ветром,
Как олени средь скал, или кони, бьющие землю
копытом, или короткохвостые кролики, бегущие
как на пружинах.
296
Антология новой английской поэзии
Или еще срывается горизонтально, в атаку на небосклон,
Как бизоны, быки или вепри.
Или скользит, как вода, которой никак не удержишь
за хвост,
Как лисы, куницы, волки или собаки прерий.
Только мыши, кроты и крысы да барсуки, бобры и,
пожалуй, медведи
Кажутся устремленными брюхом к земной пуповине,
Или лягушки, которые после прыжка падают вниз —
плюх, плюх, — влекомые к центру земли.
Но желтого кенгуру, когда он уселся отвесно,
Кто повалит его? Он жидкая капля, — тяжела, а едва
лежит на земле.
Капанье вниз,
Центростремл ение,
Гораздо более напряженное, чем у холоднокровной
лягушки.
Нежная матка-кенгуру,
Сидящая там, как кролик, но огромная, как бы
свинцом нагруженная,
Приподымающая свое прекрасное, тонкое лицо,
о, гораздо более породистое и с более
изящными чертами, чем у кролика или у зайца,
Приподымающая свое лицо, чтобы кончиками зубов
покусать белое мятное драже, которое ей так
нравится, тонко организованной матке-кенгуру.
Ее чуткое, удлиненное, аристократическое лицо,
Ее крупные, иного полушария, глаза, такие темные,
Такие большие, спокойные и далекие, видевшие
столько пустых рассветов в безмолвной Австралии.
Ее маленькие, свешивающиеся ручки и ниспадающие
Викторианские плечи
И великая грузность ниже стана, ее обширное
бледное брюхо
ДЕЙВИД ГЕРБЕРТ ЛОРЕНС
297
С тонкой младенческой желтой лапкой, свесившейся
наружу, и незапрятанным длинным тонким
ухом, как лента,
Как забавная отделка посреди ее живота, тоненькое
болтанье неокрепшей лапки и одного тонкого уха.
Ее брюхо, ее большие бедра
И вдобавок огромное, мускулистое, пифонообразное
протяжение ее хвоста.
Ну, ну, хватит, больше мятных драже она не получит.
Немного разочарованно, еще на что-то надеясь, чутко
втягивает она воздух, поворачивается и отходит
медленными, печальными прыжками
На длинных, плоских лыжах своих ног,
Руля и отталкиваясь упругой, как сталь, змеею хвоста.
Вот она снова остановилась, обернулась наполовину,
озирается любопытно,
В то время как что-то быстро завозилось в ее брюхе,
и тощее личико высунулось, как из окна,
Остренькое и немного напуганное,
Чтоб сразу же исчезнуть — прочь от зрелища мира,
чтобы забиться назад в теплоту,
Оставляя след уже другой свесившейся лапки.
И все она смотрит в вечной, настороженной грусти.
Как крупны ее глаза, как крупные, бездонные
светящиеся глаза австралийского чернокожего,
Который столько веков был затерян на задворках
существования.
Она следит с неутолимой грустью,
Неизреченные века ожидая какой-то приход,
Новый сигнал, поданный жизнью, в этой безмолвной,
потерянной южной земле,
Где никто не жалит, кроме насекомых, и змей, и
солнца, — малая жизнь,
Где никогда не ревел бык, не мычала корова, не
кричал олень, не верещал леопард, не кашлял
лев, не лаяла собака,
298
Антология новой английской поэзии
Но все было тихо, кроме попугаев, иной раз,
в зачарованных голубых зарослях.
Меланхолически следит она за чем-то изумительными
влажными глазами.
И вся ее грузность, вся ее кровь стремится, как куль,
к центру земли.
А живой младенчик убирает внутрь свою лапку
у двери ее живота.
— Что ж, прыгай и падай обратно вниз, влекомая
нитью вглубь, к тяжелому центру земли.
БИБЛЗ
Библз,
Черная собачка из Нью-Мексико,
Черная курносая сучка с выпяченной челюстью
И сморщенной рожей, полной упрека;
Черная сучонка-щенок, что-то, говорят, вроде
французского бульдожки.
С ржавой пестриной, проступающей местами, —
признак, что вы нечистокровны;
Нечистокровны, Библз,
Бёбси, с ушами как у летучей мыши.
Недостаточно черны!
Первое живое существо, «хозяином»- которого я был
со времени вислоухих кроликов, еще в годы,
когда я был мальчишкой,
И не в меру плодовитых белых мышей, и Адольфа, и
Рекса, хозяином которых я не был.
И даже теперь, Библз, сударыня моя, это вы
присвоили меня, а не я вас,
Как Веньямин Франклин присвоил провидение для
собственных целей.
О Библз, черная сучка,
Я никогда бы не дал вам присвоить себя, если б я
только знал,
ДЕЙВИД ГЕРБЕРТ ЛОРЕНС
299
Мне и в голову не приходило до сих пор, как солоно
приходится Господу Богу, «владеющему» миром,
В особенности в демократическом, живущем любовью
человечестве.
О Библз, о Пипе, о Пипси,
Вы маленький попугай-неразлучник!
Уж и любите же вы всех!
Всех, ну вот всех,
Всех решительно.
Верите в Единое Тождество, — не так ли? —
Пропитанная Уот Уитманом сучонка?
В первый же раз, как я потерял вас на Пласа Таос
И нашел наконец, изрыскав весь город,
Наткнулся на вас, когда вы в через край
перехлестывающем, истинно библзовском
любвеобилии
Кидались на черно-зеленые юбки желто-зеленой
мексиканской старухи,
Которой вы были ненавистны, которая не сводила
с вас глаз и ругала вас вполголоса,
Между тем как вы прыгали на нее, задыхаясь от
любви, о неразборчивое животное,
С сияющей, наморщенной («Ну, что тебе стоит?»-)
китайской рожицей
И черным тельцем, рвущимся вперед и колбасящимся
В неразборчивой любви, Библз,
Я испытал мгновения чистой ненависти к вам.
Я бросился из-за угла за вами, как идиот,
Вопя: «Пипе! Пипе! Библз!»
Но и после ненавидел я вас, —
Вас, любящую всех!
«Вам, кем бы вы ни были, мои бесконечные объятия!» —
Это — вы, Пипси, вся вы, вылитая,
С вашим дурацким огрызком хвоста в любовном трепете.
Вы, Всепип.
300
Антология новой английской поэзии
Но вы не то чтобы такая уж сентиментальная дура, —
нет, Боже упаси, нисколько.
Вы себе на уме, не беспокойтесь, знаете небось, где
раки зимуют.
Вам ведь, по существу, на всех наплевать,
Но вы любите лежать в тепле, между теплыми
человеческими ляжками, безразлично чьими,
И вам приятно заставить другого полюбить вас,
безразлично кого,
Вы любите лакать привязанность, кататься в ней,
А затем — повернуться хвостом, и — к первому
встречному, за новой сомнительной пищей,
И снова — прыгать, лизать и ластиться, безразлично
к кому.
О да, я знаю все ваши штучки.
А между тем вы так милы,
Так быстры, как маленький черный дракон,
Так свирепы, когда воют койоты, лая, как
всамделишный маленький лев,
Порываясь вперед в темноту и рыча, подняв свою
шерстку, встопорщенную как плюш,
На этих койотов, которые проглотили бы вас, как устрицу.
А утром, когда открывают дверь в спальню,
Влетая, как маленький черный вихрь, летя стрелой
на подушку
И превращая внезапно день в черный смерч joie de
vivre, вы — китайский дракон.
Так забавны,
Когда, безумно спотыкаясь в глубоком снегу, как кролик,
Несетесь черным мячом вперед,
Захватывая в пасть этот снег и подбрасывая его, как кость,
Маленькая черная точка в пейзаже!
Так нелепы,
Когда гонитесь по пыльной дороге за лошадью,
почуявшей дом и пустившейся вскачь:
ДЕЙВИД ГЕРБЕРТ ЛОРЕНС
301
Там, позади, в пыли, комок пыли, летящий во весь опор,
Летящий вперед на неистовых ножках, несущийся во
всю прыть, чтобы не отстать, настоящая пыльная
свинушка, с ушами, чуть не отлетевшими прочь,
И черным взглядом, сияющим в маске из пыли.
В морщинках, как китайский дракон, с осклабленной
розовой пастью, с нижней челюстью, выпяченной
вперед.
И белыми зубами, сверкающими в драконьей улыбке;
Несетесь на меня снарядом в безумном вращении
И, выйдя вровень со мною, коситесь, все ли я на лошади,
Глубоко дыша в расщепленной улыбке, с трепещущим
бравым тельцем, ровно присыпанным пылью,
как у свинушки, бедная Пипе.
Да, бездна доброго старого духа в вас, Библз,
Бездна доброго старого пыла, сучонка!
А как вы ненавидите, чтобы вас чистили сапожной
щеткой, чтобы выбрать всю эту пыль из
вашей сморщенной рожи, —
Сознайтесь, ведь это так?
Как не выносите вы представать перед миром в не
совсем торжественном виде, сударыня;
Как не вьшосите вы, чтобы над вами смеялись, гордячка!
Черничная физиономия!
Бездна самомнения в вас,
Непоколебимой уверенности в собственном совершенстве
И в собственной прелести, безобразная харя;
Рожа в завитушках, как китайская головоломка,
Насупленная, с выступающей челюстью физия, с таким
выражением, будто она со всем покончила.
Рассталась со всем навек.
А вместо этого вы сидите и наклоняете голову то
в одну сторону, то в другую, как канарейка,
И выставляете крошечный пучок белых зубов
в выпяченной вперед черноте,
302
Антология новой английской поэзии
Самолюбивая сучка,
Стремящаяся снова к тому, чтобы ее полюбили.
Пусть самый последний проходимец подойдет к двери —
Вы бросаетесь в беззаветной любви к нему, —
Как если б сейчас наконец здесь оказался тот, кого
вы навек полюбили,
Полюбили навек;
И даже самый грязный проходимец попадается
на эту удочку,
Думая: верно, этому псу я действительно нравлюсь.
Ах вы, презренная сучонка, со всеми этими вашими
любовными фокусами,
Я-то вас раскусил.
Я или вот тот мексиканец, который приходит
колоть дрова, —
Вам ведь все равно,
Все человечество для вас — малина.
Все такие милые, а вас все так любят, так любят,
Что вы не можете, вам надо сорваться, лететь вон из
дома и есть какую-то дрянь,
Лопать дрянь, о гнусная тварь, глотать что-то совсем
уже непотребное, какой-то свежеоброненный навоз.
Вы — вонючка.
Вы — нечто худшее, чем жрущая стерву ворона,
Пасть, смердящая навозом,
Вы, попка-неразлучник.
«Ничего не отвергайте», — поет Уот Уитман,
Так вот и вы, вы срываетесь из дому и пожираете
невыразимое
В вашей любовной жадности.
А затем вы спешите домой, чтобы выблевать это все
у меня!
И вновь обрести мою любовь.
ДЕЙВИД ГЕРБЕРТ ЛОРЕНС
303
И мне приходится прибирать за вами, убирать эту
мерзость, которую даже слепая Природа извергает
Из глубины вашего желудка;
Но вы, вы, рыло, вы ничего не отвергаете, вы так
погружаетесь в любовь,
Что даже это вы должны есть.
И вот, когда я малость повыбиваю из вас пыль
можжевеловой веточкой,
Вы несетесь стремглав прочь, чтобы поселиться у других,
Вы унижаетесь перед ними и любите их, как если бы
они были теми самыми, которых вы взаправду
любили всю жизнь,
И они попадаются на удочку.
Они совсем размякают от любви, пока вы и с ними
не выкидываете того же номера, грязная сука.
Верность! Преданность! Привязанность!
О, все это звучит отвлеченно для вашего мерзкого
маленького брюха,
Вам бы все вилять хвостом от ЛЮБВИ,
Так вилять, что вы уже не способны отличать людей
друг от друга.
Вы любите одного, а потом другого, но при одном
условии, чтобы каждый любил вас больше всего,
Демократическая бульдожка, грязепитающаяся свинушка.
Но теперь, красавица моя, за вами идет по стопам
Немезида, —
Теперь, когда вы созрели и все огромные кобели
с ранчо гоняются за вами.
Они ищут того, что могут получить, и смотрите, не
обращайтесь к ним тылом,
Вы всех их так ужасно любили раньше, — не
правда ли? Любили их — безразлично кого,
А теперь они вам что-то не нравятся.
Когда они хотят получить кое-что от вас, вы визжите
и опрометью летите домой.
304 Антология новой английской поэзии
Опрометью летите ко мне, теперь, когда другие вас
раскусили, а кобели преследуют вас,
Да, вас раскусили, я слышал, как вас выставляли из ранчо:
«Убирайся, слюнявая дура!»
Не тогда ли вы обратили свой взгляд на меня?
Не тогда ли вы пресмыкались по полу, как клякса!
И уползли прочь, как черная улитка!
И не тошно ли было тогда смотреть на вас!
И не поруганы ли были ваши чувства, высокородная
любвеобильная сучка!
Ведь вы чувствительны
И во многих отношениях очень тонко воспитаны.
Но воспитаны в представлении, что весь мир
только и дышит
Вами, сучка моя: пока вы не доходите до того, что
начинаете лопать дерьмо.
Дура, несмотря на все ваши милые повадки и забавное
всезнающее морщинистое личико старой тетушки.
И вот теперь, вкусив прелести больших эрделей,
И пары пинков,
И проказ, закончившихся блевом,
И можжевелового прутика, вы взираете на меня
с надеждой, что я проявлю к вам чуткость,
— не так ли?
Взираете на меня с опаской в выпученных глазах
И страхом в дымчатых белках ваших глаз, негритоска,
И вы не знаете, что делать,
И думаете, что лучше бы было быть легче на поворотах,
Оскорбленная в своей любовной гордости.
Так вот что, сучка моя,
Усвойте лучше преданность, а не любвеобилие,
И я буду защищать вас.
Лобо.
У.П.ЮЭР
ДЖЕНТЛЬМЕН
Живет мужик в России
Под батюшкой-царем,
Король немецкий гонит
Рабочих на разгром!
Но Богом создан джентльмен
Британский, чудный джентльмен,
Любимец Божий джентльмен.
И мы под ним живем.
Свободны были предки,
Трудились, новь деля,
И урожай богатый
Давала им земля, —
Но хищный, жадный джентльмен,
Стяжатель ловкий джентльмен,
Бесспорно, честный джентльмен
Украл у нас поля.
Из деревень свободных
Обманом нас прогнал,
Поставил на заводы,
Здоровие украл, —
Зато текстильщик-джентльмен,
Шахтовладелец-джентльмен,
Банкир и маклер-джентльмен
Теперь богатым стал.
На пользу им мы трудимся,
Воюем мы за них.
Но выжидаем, помним,
Что он, наш ворог, лих.
306 Антология новой английской поэзии
А жирный душка-джентльмен,
Упитаннейший джентльмен,
Забыл беспечный джентльмен,
Что гнев рабов не стих.
Уже мужик в России
Расправился с царем,
Рабочий прусский вскоре
Прикончит весь разгром.
И скоро, скоро джентльмен,
Всесильный, гордый джентльмен,
Увидит чертов джентльмен,
Как до него дойдем.
Перевод Т.Левита
СИГФРИД САССУН
(1886—1967)
в ТЫЛУ
С одышкой, с лысиной, одутловат,
Я жил бы средь штабных героев тыла
И гнал бы в бой измученных солдат.
В отеле лучшем сидя средь бутылок
С газетой, попивая и жуя,
Читал бы список павших. «Бедный малый...
Его отца знавал когда-то я;
Да, понесли и мы потерь немало».
И я вернулся б невредимым с бойни
В постели дома умирать спокойно.
Перевод Mux.Зенкевича
В БЛИНДАЖЕ
Что ты лежишь и ноги так раскинул
И почему одной рукой обвит
Твой бледный лоб? В мерцаньи стеаринном
Свечи оплывшей страшен мне твой вид:
И я трясу тебя, схватив за плечи,
Но навзничь валишься ты, распростерт...
Ты слишком молод, чтоб уснуть навеки;
Когда ж ты спишь, мне кажется — ты мертв.
Перевод Mux.Зенкевича
308
Антология новой английской поэзии
САМОУБИЙСТВО В ОКОПАХ
Я одного солдата знал,
Он был веселый зубоскал,
И ночью в крепком сне храпел,
А утром с жаворонком пел.
Зимой, застряв в грязи траншей,
Без рома, среди крыс и вшей,
Он пулю в лоб себе пустил.
Никто о нем не говорил.
О вы, бегущие толпой
Приветствовать военный строй,
Не дай вам Бог попасть в тот ад,
Где молодость и смех громят.
Перевод Mux Зенкевича
СЛАВОЛЮБИЕ ЖЕНЩИН
Вы любите нас на ролях героев,
Попавших в отпуск или лазарет.
Отличья чтите вы, мираж построив,
Что в мужестве войны позора нет.
Мы пушечное мясо, и вы рады
Кровавой славой тешить мысль свою.
За храбрость нам сулите вы награды,
Венчая лавром тех, кто пал в бою.
Британцы ведь не могут «отступать»,
Когда вдруг в панике, ряды покинув,
Бегут по трупам, кровью опьянясь.
О, в грезах дремлющая немка-мать,
Пока носки вязала ты для сына,
Его лицо втоптали глубже в грязь!
Перевод Мих.Зенкевина
СИГФРИД САССУН
309
МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКА
Сквайр гнал меня угрозою и лаской
На фронт (при лорде Дарби). И сквозь ад
(У Пасендаля) я на перевязку
Брел раненный легко, и вдруг снаряд
Как плюхнется в мостки, и, в бездный смрад
И грязь упав, я сгинул в жиже вязкой.
Сквайр за обедней видит на стене
Мерцающее позолотой имя,
«Пал смертью славных* — это обо мне.
Оно стоит всех ниже под другими:
Два года мучаясь в страде кровавой,
Во Франции за сквайра дрался я;
Был в отпуске, и вот судьба моя —
Какой еще желать мне большей славы.
Перевод Mux.Зенкевича
ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ
(1885—1965)
ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЬ АЛФРЕДА А.ПРУФРОКА
S'io credessi che mia risposta fosse
A persona che mai tornasse al mondo,
Questa fiamma staria cenza pui scosse:
Ma perciocche giammai di questo fondo
Non torno vivo alcun sYodo il vero,
Senza tema d'infamia ti rispondo.
Пойдемте, следуйте за мной;
Простерся вечер над землей,
Как пациент под маской на столе;
Пройдем сквозь опустевших улиц ряд,
Где ночи утопить хотят
Бессонницу по грязным номерам,
По барам, где ликером угощают дам;
Пройдем по улицам, тягучим словно спор,
Который оборвет в упор
Вопрос ошеломляющий...
Не спрашивайте: «Что грозит?» —
Пойдемте нанесем визит.
В гостиных дамы сплетничают зло,
Беседуют о Микеланджело.
Желтый туман, что трется спинкою о переплет окна,
И желтый дым, что трется мордочкой о переплет окна,
Слизнул потухших сумерек углы,
Потрогал лапкой лужи у канав,
Стряхнул со шкурки сажу, копоть, пыль,
Скользнул вдоль дома, сжался, вдруг скакнул,
ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ
311
И наконец, поняв, как вечер тёпел, тих,
Клубком свернувшись, к дому прикорнул,
Так, значит, еще время есть
Туману желтому скользить и проникать,
Тереться спинкою о переплет окна;
Так время есть, так время есть
Надеть лицо, чтоб встретить лица встреч;
Так время есть творить и убивать;
Еще есть время для сомнений и забот,
Которые мне замыкают рот;
Есть время вам, есть время мне;
Еще есть время вопрошать,
Решать, перерешать сто раз,
Пока к столу не попросили нас.
В гостиных дамы сплетничают зло,
Беседуют о Микеланджело.
Еще есть время, не упущен срок
Решить: «Осмелюсь ли задать вопрос?»
Еще есть время, но я к лестнице прирос,
И плешь блистает посреди волос —
(Ведь скажут: «Как он стал плешив!»),
Сутулюсь я, в воротничок худую шею скрыв,
А галстук мой хоть скромен, но красив —
(Ведь скажут обо мне: «Неловок, неучтив!»),
Осмелюсь ли, задав вопрос,
Весь мир ошеломить?
Еще с минуту время есть
Решать, перерешать и срок свой упустить.
О да, я знаю их, я знаю наизусть:
Приемы, ужины; я сам причастен к ним немножко,
Я мерил жизнь, как бром, кофейной ложкой;
Я знал слова медоточивых уст —
Но как забыть, что скажут все друзья,
И как осмелюсь я?
О да, я знаю их, я знаю наизусть —
Глаза, оценивающие вас,
312
Антология новой английской поэзии
Чтобы, определив, булавкою пронзить;
Пусть корчусь на булавке, пусть!
Но как мне приступить,
Окурки сплюнув прошлых лет и дней?
И как осмелюсь я?
О да, я знаю их, я знаю наизусть —
Те руки белые в чешуйчатых браслетах,
(Пушок на них блестит под люстрою в отсветах!)
Уж не духов ли аромат
Меня заставил отступить назад?
Те руки, что покоятся на бархате подушек...
Но как осмелюсь я?
И как же мне начать?
Скажу ли вам: «Я в сумрак узких улиц
Входил и наблюдал, как тает дым из трубок
Сидящих у окна холостяков?..»
О, быть бы мне шершавыми клешнями,
Шуршащими по дну немых морей.
И вечер спит у наших ног, мурлыча
И когти выпустив, он грезит о добыче,
Усталый... сонный... с ласкою притворной
И льнет и ластится он к нам покорно.
Осмелюсь ли, после пирожных, чаю с ромом,
Наш разговор вести до точки перелома?
И хоть постом и плачем я подготовлялся,
И хоть я видел голову свою (и плешь) на блюде,
Я не пророк — я раб тягучих буден;
Решений час и миг я упустил,
И подал мне пальто с усмешкою архангел Гавриил,
Короче говоря — я испугался.
Да стоило ль, коли на то пошло,
После четвертой чашки чая,
Прихлебывая и скучая,
Да стоило ль с улыбкой начинать,
Вселенную в кулак сжимать,
Чтоб все в один вопрос вошло,
ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ
313
И говорить: «Я Лазарь, встал из гроба,
Сказать Вам все, и я скажу Вам все», —
Да стоило ль: чтобы в ответ сурово
Сказали Вы: «Совсем не то,
Совсем, совсем не то».
Да стоило ль, коли на то пошло,
Да стоило ль? Ведь в самом деле,
После туманов, сумерек, пустынных улиц,
После романов, чашек и шуршащих тренов,
После всего, что погребают стены,
Ведь невозможно выразить все то,
Что Вам сказать я был готов.
К чему рентгеном мозг свой просветил я?
Чтоб, скомкав кружевной платок,
Вы, отвернувшись, повторили:
«Совсем, совсем не то.
Я не того ждала. Совсем не то».
Я не принц Гамлет. Нет! И не могу им быть;
Я лишь придворный, рядовой статист
В явленьи проходном; вбегу на свист
И принцу дам совет, всегда я тут как тут.
Почтителен, услужлив, незаметен;
Велеречивый, въедливый, тупой,
Нравоучительный рассказчик сплетен,
Слегка по временам смешной, —
По временам почти что шут.
Я старею... я старею...
И свою постель бутылкой грею.
Можно ль мне носить пробор? Можно ль есть салат ромэн?
Я пойду на берег, и войду я в воду до колен.
Я ведь слышал пение сирен.
Но едва ли станут петь они и для меня.
Я их видел, когда ветер, с моря налетев,
Черно-белую развел волну.
Черных волн они расчесывали седину.
314 Антология новой английской поэзии
Слишком долго мы блуждали в глубине морей,
Нимфы путь нам освещали среди тьмы,
Разбудил нас голос человеческий, и тонем мы.
Перевод Ивана Кашкина
Эпиграф из Данте: «Если бы я думал, что отвечаю человеку,
который когда-либо вернется на землю, это пламя не колебалось
бы более. Но так как, если правда то, что говорят, никто не
возвращался живым из этой пучины, отвечаю тебе, не боясь бес-
честия». (Ад, песнь 27, ст. 61—66).
ГИППОПОТАМ
Широкозадый гиппопотам
В трясине дна находит кров;
Хоть грозен кажется он нам —
Он только плоть и кровь.
Плоть и кровь слабы и хилы,
Их потрясает нервный шок;
У истинной же Церкви силы,
Ее воздвиг на камне Бог.
Вещественная есть граница
У гиппо, он по ней бредет,
А Церковь Божья не ленится,
Приумножает свой доход.
И с древа манго плод богатый
Не может объедать потам:
А церковь — персики, гранаты
Заморские ест по постам.
Гиппо лишь во время течки
Ревет осипло без стыда,
А Церкви Божией овечки
С Христом общаются всегда.
ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ
315
Весь в спячке день гиппопотама,
А ночь в охоте голодна;
Бог бодрствует всегда над нами,
Питает Церковь и средь сна.
Я видел, как потам в простор
Небес вознесся над саванной,
И ангелов незримый хор
Вокруг него гремел осанной.
Омытый агнца кровью чистой
И сам сверкая чистотой,
Воссядет он в их сонм лучистый,
Бренча на арфе золотой.
В омытой мукой дев одежде
Восстанет он, как снег светясь,
А Церковь Божья, как и прежде,
Одета будет в смрад и грязь.
Перевод Mux.Зенкевича
ГИППОПОТАМ
Широкозадый гиппопотам
Покоится в болоте;
Пусть кажется он мощным нам,
Он только кровь и плоть.
Плоть и кровь и недолгий век,
И может быть, в печени камни;
А Истинная Церковь не шатнется вовек.
Ее Петр утвердил на камне.
В поисках пищи гиппо ревет,
Что никто не оставил ренты;
А Истинная Церковь и не моргнет —
Сами плывут дивиденды.
316 Антология новой английской поэзии
'потам не может манго достать,
Гиппо исходит потом;
А Церковь не тужит: плоды собирать
Станут черных рабов ее роты.
В брачную пору гиппо сипит:
Голос с натуги срывает;
Церковь, что день с амвона кричит,
С Богом себя обручает.
Гиппопотамовы дни во сне,
Ночью идет есть он;
Неизъясним путь Господа мне:
Церковь спит и кормится вместе.
Но вот воспрянул гиппопотам,
Вознесся на крыльях из топей он,
И ангелов хор встречал его там,
И осанн воскурял опиум.
Агнца кровь омоет его,
И он преобразится,
И вот уже в знак свершенья сего
В сонм ангельский с арфой садится.
И вечно пребудет там чист и бел,
Приемля лобзания мучениц,
А Истинную Церковь от грязных дел
В болоте мирском будет пучить.
Перевод Ивана Кошкина
ПОГРЕБЕНИЕ МЕРТВЫХ
(Из поэмы «БЕСПЛОДНАЯ ЗЕМЛЯ»)
Апрель — самый жестокий месяц, рождающий
Сирень из мертвой земли, сочетающий
Желание с воспоминаньем, пробуждающий
Ленивые корни весенним дождем.
ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ
317
Зима нас хранила в тепле, покрывая
Землю забывчивым снегом, питая
Скудную жизнь иссохшими клубнями.
Лето настигло нас над Штарнбергерзее
Внезапным ливнем; мы задержались в колоннаде,
И вышли на солнце, в Хофгартен,
И пили кофе, и болтали целый час.
Bin gar keine Russin, stamm' aus Litauen, echt deutsch.
И когда мы были детьми, гостя у родных,
У великого князя, он катался со мной на санках,
И мне было страшно. Он говорил мне: «Мари,
Мари, держитесь крепче»-. И вниз мы катились.
В горах себя чувствуешь очень свободным.
Ночами я много читаю, а зимой уезжаю на юг.
Какие корни здесь растут, какие ветви
На этой свалке мусора и камня?
Сын человеческий, ты не ответишь;
Ты знаешь лишь икон разбитых груду;
Но дерево без листьев не дает защиты,
И камень высохший — воды. Есть только
Та тень под красною скалой
(Идем в ту тень под красною скалой),
И ты увидишь то, что не походит
На тень твою, когда встаешь ты утром,
На тень твою, когда ложишься спать:
Ты страх увидишь в горсти пыли.
Frisch wehl der Wind,
Der Heimat zu,
Meein Iriech Kind,
Wo weilest du?
«Ты год назад дарил мне гиацинты:
Меня прозвали гиацинтовой невестой».
— Но в час, когда мы шли из сада гиацинтов,
В руках цветы и влага в волосах,
Я говорить не мог и ничего не видел:
Ни жив ни мертв, не помня ни о чем,
Смотрел в молчанье — сердце света.
Od' und leer das Meer.
Мадам Созострис, знаменитая гадалка,
Страдала насморком, однако же была
318 Антология новой английской поэзии
Крупнейшей ясновидящей Европы
С цыганским таро. «Вот, — она сказала, —
Вот ваша карта — утонувший Финикийский
Моряк. А вот, смотрите —
Жемчужины; они его глазами были.
Вот Белладонна, Дама скал,
Она же дама ситуаций.
Вот человек с тройным жезлом, вот Колесо,
А вот торговец одноглазый; эту карту
Несет он на спине; она пустая:
Я не имею права видеть, что на ней.
Я что-то не могу найти
Повешенного. Бойтесь смерти от воды.
Я вижу, толпы кружатся вокруг.
Благодарю вас. Если вы случайно
Увидите мисс Эквитон, скажите ей,
Что гороскоп я занесу сама:
Нужна такая осторожность в наши дни!»
Нереальный город.
В тумане буром зимнего рассвета
Толпа текла по Лондонскому мосту;
Их было столько — я не думал,
Чтоб стольких смерть могла сломать.
Короткие не часто раздавались вздохи,
И каждый под ноги себе смотрел.
Текла на холм и вдоль Кинг-Вильям-стрит,
Туда, где паперть, и над ней святая
Мария Вульнот на часах стоит,
С мертвящим звуком отбивая девять.
Там я знакомого увидел и воскликнул: «Стетсон!
Ты был со мной на кораблях при Милах!
Тот труп, что посадил ты прошлым летом, —
Он дал ростки? Он нынче летом зацветет?
Или от заморозков пострадал?
Не допускай к нему собаку, друга человека,
А то когтями выроет его!
Ты, hypocrite lecteur, — mon semblable, — mon frere!»
Перевод И.Романовича
«Bin gar keine Russin...» (нем.) — Я вовсе не русская, я
из Литвы, настоящая немка.
ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ
319
«Frisch weht der Wind...» (нем.) — Свежий ветер веет —
навстречу родине, — мое ирландское дитя, — что ты медлишь?
Слова из оперы Вагнера «Тристан и Изольда».
«Ody und leer das Meer» (нем.) — Пустынно и безлюдно
море (оттуда же).
Тар о — старинная гадательная колода, состоящая из одних
фигурных карт (повешенный, колесо и пр.).
Кинг-Вильям-стрит — улица в Лондонском Сити.
Мария Вульнот — церковь там же.
Пр и Ми л ах— битва при Милах греков с персами в V веке до н.э.
«Ты, hypocrite lecteur...» (франц.) — Ты, лицемерный чи-
татель — мне подобный — мой брат (из вступления Бодлера к
«Цветам зла»).
ПОЛЫЕ ЛЮДИ
I
Мы — полые люди
Трухой набитые люди
И жмемся друг к другу
Наш череп соломой хрустит
И полою грудью
Мы шепчем друг другу
И шепот без смысла шуршит
Как ветра шелест в траве
Как шорох в разбитом стекле
Когда возятся в погребе крысы
Образ без формы, призрак без краски
Сила в оковах, порыв без движенья;
Вы не моргнув перешедшие
В царство смерти вспомяните нас
Не как души гибель обретшие
Своей волей, а просто
Как полых людей
Трухой набитых людей
320
Антология новой английской поэзии
II
Глаза что не смею встретить во сне
В царстве смерти-сна
Глаз этих нет:
Там не глаза
Солнечный свет на мраморе плит
Там — колышутся кедры
Там голоса
В пении ветра
Отдаленней хор их звучит
Чем угасающая звезда
Не допускай меня ближе
В царстве смерти-сна
И позволь сохранить обличья
Посильную маску и знак
Крысиная шкурка, ободранный ворон, кости крестом
И быть подобным ветру в пустом
Поле
Не ближе —
Только не эта последняя встреча
В сумеречном царстве
III
Смерти страна
Агав страна
Каменные изваянья
Здесь принимают
Мольбу от руки мертвеца
Под миганье угасающих звезд.
Вот как бывает
Где смерть властна
Когда ото сна
Пробуждаться время нам
Трепеща нежностью грез
Губы готовые целовать
Слагают молитву разбитым камням
ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ
321
IV
Глаза не тут
Глаз тут нет
В этой долине умирающих звезд
В этой полой долине
Перебитой челюсти погибнувших царств.
В это место последних встреч
Сбредаемся мы
Избегая речей
Туда где ручей течет среди тьмы
Невидящие
Если не глянут глаза
Как неугасающий свет
Переливчато-розовой звезды
В сумеречном царстве смерти
Единая надежда
Пустых людей
V
Так кружимся среди агав
Среди агав Среди агав
Мы кружимся среди агав
В пять часов на рассвете.
Между помышлением
И действительностью
Между побуждением
И действием
Падает тень
Яко Твое есть Царство
Между замыслом
И созданием
Между ощущением
И откликом
Падает тень
Жизнь бесконечная
11 Антология...
322 Антология новой английской поэзии
Между желанием
И содроганием
Между возможностью
И осуществлением
Между сущностью
И нисхождением
Падает тень
Яко Твое есть Царство
Яко Твое
Жизнь
Яко твое есть
Вот как кончается свет
Вот как кончается свет
Вот как кончается свет
Только не взрывом а взвизгом.
Перевод Ивана Кошкина
ХОР БЕЗРАБОТНЫХ
(Из пьесы «Скала»)
Никто нам не дал работы,
С руками в карманах,
Не глядя вперед,
Стоим мы праздно на улицах
И дрогнем в темных домах.
Только ветер ходит
Пустыми полями, где пашня
Не вспахана, где плуг под углом
Встал к борозде. В этой стране отньше
Будет одна на двоих папироса,
На двух женщин одна полукружка
Горького пива. В этой стране
Никто нам не дал работы.
Наша жизнь не нужна. Наша смерть
Не отмечена «Тайме*ом».
ИСААК РОЗЕНБЕРГ
(1890—1918)
СВАЛКА МЕРТВЕЦОВ
Лафетные передки ржавым грузом
Вязли в разбитой колее,
Торчали лесом терновых венцов,
И ржавые стволы, как старые скипетры,
Останавливали поток озверелых людей
Над нашими братьями.
Колеса катились по мертвецам,
Безболезненно ломая их кости,
Стиснув зубы, они не стонали,
Они лежали грудой, и друг и недруг,
А вокруг, разрывая земные недра,
Снаряды выли над ними
От ночи и до ночи.
Земля поджидала их,
И все время, пока они росли,
Жаждала их разложенья:
И вот она их взяла!
В расцвете своих сил
Они скошены — убиты и взяты.
Какое неистовство зажгло их темные души?
Земля! Не в тебя ль они скрылись?
Куда-нибудь должны же они уйти,
И брошен в твой черный ров
Их душ мешочный покров,
Опорожненный от божественной сущности.
Кто откопает их? Кто откопает?
11*
324
Антология новой английской поэзии
Никто не видел, как, заколебав
Последним вздохом стебли трав,
Их жизкь непрожитая отлетала,
Когда стальная жгучая пчела
Выпила дикий мед их юного тела.
А мы, брошенные на визжащий костер,
Идущие равнодушно,
Чьи тела, словно их питает ихор,
Кажутся бессмертными?
Может быть, если пламя ударит в нас,
Ужас пронижет наши жилы
И кровь остановится, створожась.
Воздух гремит смертью,
Темный воздух мечет пламя,
От непрерывных взрывов пылая.
Вне времени теперь, но еще так недавно
Эти мертвецы рассекали время,
Пока не взвизгнула шрапнель: «Конец!»
Но не всем. Кое-кто на носилках
В кровавых корчах грезил о доме,
О близких, стертых войной из сердца.
Человеческий мозг брызнул
В лицо санитара;
И он, вздрогнув, выронил ношу,
И когда нагнулись взглянуть,
То упавший уже был недоступен
Для человеческой нежности.
Они сложили его к мертвецам старейшим
На скрещении дорог.
Они лежат мертвы,
От тленья почернев.
Глаза закрыв во сне;
У глины и травы
Движения сильней,
Чем у них, погруженных в молчанье.
Вот один: он недавно погиб.
ИСААК РОЗЕНБЕРГ
325
Он слышал грохот наших колес
И силился тусклым сознаньем
Понять, как речь, дальний колесный скрип.
Запекшимся мозгом тянулся к свету,
Крича сквозь муку колесованья,
Чтоб скорей наступил конец
Иль колеса прикончили...
Кричал, пока прилив жизни заливал его взгляд:
«Придут ли они? Придут ли они?»
Даже когда копыта мулов,
Подрагивающие брюхом мулы
И грохочущие колеса смешались
С его запрокинутым взглядом.
Мы с грохотом обогнули угол.
Мы слышали его невнятный стон,
Мы слышали его последний вздох,
И колесами коснулись его мертвого лица.
Перевод Мих.Зенкевина
Ихор — жидкость, которая по представлению древних греков
текла вместо крови в жилах богов.
РИЧАРД ОЛДИНГТОН
(1892—1962)
ДЕТСТВО
i
Горечь, скудость, убожество детства
Отвратили меня от любви к Богу,
Я не верю в его доброту;
Я могу верить
Во множество мстящих богов.
Больше всего я верю
В богов горькой скуки,
Жестоких местных божков,
Иссушивших мое детство.
П
Я видел, как прячут
Куколку в спичечную коробку —
«Посмотреть, какой вьшедется бражник!».
Но когда он пробьет оболочку,
То будет биться о стены тюрьмы,
Пытаясь выбраться на свет,
Чтобы расправить свои крылья.
Так было со мной.
Кто-то нашел мою куколку
И спрятал в спичечную коробку.
Мои сжатые крылья обились
И осыпали цветную пыльцу,
Прежде чем открыли коробку,
Чтоб выпустить бабочку.
РИЧАРД олдингтон
327
Но уже было поздно,
Ибо вся красота, открытая пред рожденьем,
Ссыпалась с меня, как пыльца.
III
Я ненавижу тот город.
Ненавижу город, где жил в детстве;
Ненавижу память о нем.
Там всегда были тучи, дым, дождь,
В этой мрачной долине.
Дождь, непрерывный дождь.
Кажется, я не видел солнца до девяти лет, —
А это уже поздно;
Все поздно после первых семи лет.
Длинная улица, где мы жили,
Была как сточная канава,
И такая же грязная.
На ней стоял большой колледж
И лжеготическая ратуша.
Там были захолустные жалкие лавки —
Бакалеи и лавки для женщин,
Лавка, где я покупал переводные картинки,
Магазин роялей и граммофонов,
Пред которым я часто стоял,
Зачарован блеском пианино и портретом
Белой собаки, глазеющей в граммофон.
Как все было скучно, серо, грязно и жалко.
В дождливые дни, — там всегда шел дождь, —
Я становился на колени на стул
И смотрел на улицу из окна.
Грязные желтые трамваи
Тащились шумно по ней,
С грохотом колес и звонков
И гулом проводов наверху.
Лужи выплескивались из выбоин
И снова стекались назад,
Пузырясь коричневой пеной.
328
Антология новой английской поэзии
Там не на что было смотреть —
Все было так скучно, —
Серые ноги под черными зонтами
Пробегали по серым тротуарам;
Иногда громыхал фургон,
И лошади отбивали копытами
Странный пустой звук
В молчаливом дожде.
Там был серый музей
С мертвыми птицами, насекомыми, животными
И реликвиями римлян — тоже мертвых.
Там была набережная,
Асфальтовый променад и мостовая,
Три мола, ряд домов
И тухло-соленый запах гавани.
Я жил, как бражник,
Как одна из этих серых пифий,
Порхающих по виноградникам Капри.
Проклятый городишко был моей спичечной коробкой,
И я бился о его стенки,
Пока мои крылья не потускнели,
Как этот проклятый городишко.
IV
В школе было так же скучно, как на Главной улице.
Меня обучали косому письму, —
Я хотел быть один, хоть и был ребенком,
Один вдали от дождя, серости, скуки,
Где-нибудь далеко.
Город был скучен:
Набережная скучна,
Главная и другая улицы скучны, —
Помнится, был там и парк,
Такой же дьявольски скучный,
С геранями, которых нельзя было рвать,
С подстриженными лужайками, где нельзя было играть,
С прудом золотых рыбок, где нельзя было
кататься на лодке,
РИЧАРД олдингтон
329
С воротами из китовых челюстей,
С качелями для «детей из городской школы»
И с дорожками из гравия.
По воскресеньям гудели колокола
Баптистских, евангелических, католических церквей;
Там была и Армия спасения.
Меня водили в Высокую церковь;
Фамилия пастора была Моубрэй.
«Хорошая фамилия, но он чересчур ею кичится» —
Так говорили о нем.
Я носил с собой черную книжку
В эту холодную сырую церковь
И сидел на жесткой скамье,
Вставал, когда пели псалмы,
Становился на колени, когда молились, —
А потом от скуки строил
Поезда из молитвенников.
Там не на что было смотреть,
Нечего делать,
Не с чем играть,
Только наверху в пустой комнате
В большом жестяном ящике
Хранились снимки Великой хартии
И Декларации независимости
И одного письма Рали после Армады.
Там были коллекции марок —
Желтые, голубые попугаи из Гватемалы,
Голубые олени, рыжие павианы и птицы из Саравака,
Индейцы и корабли
Из Соединенных Штатов,
И зеленые и красные портреты
Короля Франкоболло
Из Италии.
Я не верю в Бога.
Я верю в злобных богов,
Наказующих нас за чужие грехи
И мстящих нам.
Поэтому у меня не будет ребенка,
330 Антология новой английской поэзии
Я не положу куколку в спичечную коробку,
Чтоб бражник осыпал яркую пыльцу,
Ударяясь крыльями о стенки тюрьмы.
Перевод Мих.Зенкевича
Высокая церковь — часть англиканской церкви, подража-
ющая римско-католическим обрядам.
Франкоболло (итал.) — почтовая марка. Надпись на ста-
рых итальянских марках, воспринимаемая мальчиком как имя
короля.
ГЛУХОНЕМАЯ СКОРБЬ
Пусть море истерзанными руками
Цепляется скорбно за берег
И стонет
Между утесом и мысом.
Пусть море кричит от горя
У песчаных отмелей и болот
И сжимает суда,
Срывая с них стальную обшивку
В бешеном гневе.
Пусть разбивает белые молы
В гавани города.
Пусть рыдает, хохочет и воет
В дикой ярости,
В белых брызгах соленых слез
На искаженном лице.
О! Пусть море в безумьи
Бушует и бьется, колебля скалы, -
Ибо море — крик скорби.
Перевод Мих.Зенкевича
РИЧАРД олдингтон
331
ВОЗЛЮБЛЕННАЯ
Хотя у меня были друзья
И прекрасная любовь,
Но одну возлюбленную я жду.
Она придет ко мне
Не весной, когда сливы в цвету,
И воздух звонок от птичьего пенья,
И небо ласково-нежно;
Она явится
В кликах ликований,
В ликах созвездий,
Кивая дымовым плюмажем
Со скачущих коней.
Нагнувшись, она подхватит меня
И сожмет в своих сильных объятьях,
Пронзив меня поцелуем, как раной,
Медленно кровоточащей.
Пусть поранит она меня сначала
В мощном восторге,
Вскоре она усыпит мою боль
И навеет на веки мне нежный сон,
Сон навеки.
Перевод Mux.Зенкевича
ЖИВЫЕ ГРОБНИЦЫ
Морозной ночью, когда орудья смолкли,
Я прислонился к окопу,
Готовя для себя хокку
Из месяца, цветов и снега.
Но призрачная беготня огромных крыс,
Отъевшихся человеческим мясом,
Заставила меня съежиться от ужаса.
Перевод Мих.Зенкевича
332
Антология новой английской поэзии
ОКОПНАЯ ИДИЛЛИЯ
Мы сидели в окопе,
Он — на глыбе мерзлой земли,
Навороченной вчерашним взрывом,
Я — на невзорвавшемся снаряде;
Мы курили, болтая, как ссыльные,
О том, как прекрасен Лондон,
Его женщины, рестораны, театры,
О том, как в этот час
Такси подвозят людей на обед...
Разговор перебил пулемет,
Сорвавший над нами бруствер.
Он сказал:
«Я здесь уж два года,
И только раз при мне убили»-.
— «Странно».
— «Пуля пробила ему горло:
Он повалился на банкет
И воскликнул: «Боже, убит!»
— «Как это ужасно».
— «Это что! еще омерзительней было
Прошлый год на этом участке
Снимать ночью диски с убитых,
Провисевших на проволоке полгода
Как раз вон там.
Самое скверное, что они
Распадались от прикосновенья.
Хорошо, что не видно было лиц,
На них были противогазы...»
Я задрожал:
«Что-то холодно, давайте пойдем?»
Перевод Mux.Зенкевича
Диск — металлическая бляха с номером, под которым запи-
сан поступивший в армию. По дискам устанавливалась личность
убитых.
РИЧАРД олдингтон
333
ОГНЕВАЯ ЗАВЕСА
Грохот,
Топот несчетных валькирий, летящих в бой,
Взмахи орлиных крыл над Прометеем,
Битва богов, поражаемых молотом Тора,
Погоня! Погоня! Погоня!
Огромные черные псы преисподней,
Вгрызаясь, ринулись в смертный гон!
Перевод Mux.Зенкевича
БОМБАРДИРОВКА
Четыре дня рвала и терзала землю,
Взрываясь, сталь.
Дома осыпались вокруг:
Три ночи мы не смыкали глаз,
В холодном поту слушая гул,
Возвещавший нашу смерть.
На четвертую ночь все
В изнеможении от нервной пытки
Уснули, вздрагивая, бормоча
Под грохот тяжелых снарядов.
На пятый день настал покой;
Мы вылезли из ям
И смотрели из обломков земли,
Как белые облака беззвучно плыли
В невозмутимой синеве.
Перевод Мих.Зенкевина
334
Антология новой английской поэзии
ИНТЕРМЕДИЯ
Есть передышка и в любви, когда
Стихают родовые схватки страсти...
Я жду,
Скользя по пенящимся гребням дней,
Как с бородой всклокоченной тритон
Лоснящийся, что вдруг средь волн увидел
Земную девушку, нагую в пене,
И, позабывши сразу обо всем,
Спешит к ней, радуясь любви внезапной.
И в этот миг погони я живу,
Пускай волна, крутясь водоворотом,
Меня окровавленного швыряет
И бездыханного — к ее ногам.
Я буду радоваться каждой ране,
Когда она прижмет меня к себе,
В уста любовь вдыхая и волнуя
Ту кровь, которую я лью от страсти,
Во мне пульсирующей от ее касаний.
Перевод Мих.Зенкевича
СОМНЕНИЯ
I
Можем ли мы своим усильем
Отбросить этот враждебный мир,
Отрывающий нас от самих себя,
Как ребенка от чрева,
Как любовника от неверной груди?
Есть ли надежда?
Можем ли мы верить,
Что не в дикой извращенности,
Не в слепой жестокости
РИЧАРД олдингтон
335
Тело терзает тело,
Душу отрывают от души?
Или нам отчаяться?
Бросить богам горький упрек,
Что их любимый дар —
Бесплодная ложь?
П
Песок поднимается вихрем,
Колет и душит нам тело,
Слепит и глушит наши чувства,
И мы не слышим
Рассыпчатый грохот волн,
Не видим солнечного света.
Но если б могли мы отбросить
Эту муку, эту угрозу
И взять от гор их мощь.
И может одиночество
Угрозой встретить угрозу,
Крушить бронзу бронзой, —
Тогда б — словно стройный бог,
Стряхнувший вековую апатию,
Взял в руки тонкий рог месяца
И, приложив к губам,
Развеял пронзительно-дикие ноты,
По каким наши сердца, одинокие сердца
Истомились в глухом холодном молчанье.
III
Ах! Мы мягки, как воск, пред этой бронзой,
Ах! Зыбки мы, как тростники в прибое,
Гонимы бурей, словно птицы в море.
Перевод Mux.Зенкевича
УИЛФРЕД ОУЭН
(1893—1918)
ЧАСОВОЙ
Мы заняли пустой блиндаж, и боши
Устроили нам ад, снаряды в ряд
Ложились, но не пробивали бреши.
Дождь, водопадом сточным бурно пенясь,
Развел по пояс топь, и скоро грязь
Покрыла скользкой глиной скат ступенек.
Остаток воздуха был затхл, дымясь
От взрывов, и в нем прели испаренья
Тех, кто здесь жил, оставив испражненья,
А может, и тела...
Мы скрылись там
От взрывов, но один ворвался к нам,
Глаза и свечи погрузив в потемки.
И хлоп! бац! хлоп! Вдруг по ступенькам рухнул
В топь тухлую, в густой водоворот
Наш часовой; за ним ружье, обломки
Гранат германских, брызги нечистот.
Ожив, он плакал, как ребенок слаб:
«О, сэр, глаза! Я слеп! Ослеп! Ослеп!»*
Я преподнес свечу к глазам незрячим,
Сказав, что если брезжит свет пятном,
То он не слеп, и все пройдет потом.
«Не вижу», — он рыдал и взглядом рачьим
Таращился. Его оставив там,
Другого я послал ему на смену,
Велел найти носилки непременно,
А сам пошел с обходом по постам.
Другие в рвоте кровью истекали,
Один же утонул в грязи и кале, —
Все это кануло теперь во мрак.
УИЛФРЕД ОУЭН
337
Но одного я не забуду: как,
Прислушиваясь к стонам часового
И к дрожи сломанных его зубов,
Когда снаряды рушились и снова
По крыше били, сотрясая ров, —
Мы услыхали крик его: «Сейчас
Я вижу свет!» Но свет давно погас.
Перевод Mux.Зенкевича
СТРАННАЯ ВСТРЕЧА
Мне снилось, что из боя, тьмой искуплен,
Спустился я в туннель, который вкраплен
И просверлен был войнами в граниты.
Там спящие валялись как гранаты,
Охвачены иль тлением, иль снами.
И вот, когда я поравнялся с ними,
Один вскочил, как бы узнав меня,
Благословляя словно и маня.
Его улыбки, взгляда трупный яд
Открыли мне, что я спустился в ад.
Лицо виденья брезжило угрюмо,
Хоть не было ни пушечного грома,
Ни крови, ни стенаний в полумраке.
«Мой друг, — сказал я, — нет причин для муки».
«Как! — молвил он. — А юность, что сгубили,
И безнадежность. Ведь надежды были
У нас одни; и я безумством мерил
Безумье красоты, разлитой в мире.
Она — не в темных взглядах томных гурий,
Бег времени не^причинит ей горя,
И грусть ее не тяготит как гири.
Моя бы радость многих веселила,
И скорбь моя в сердца других вселяла б
То, что погибло. То, с чем сердце сжилось,
Как с правдой, и войны осадок — жалость.
И будут разрушеньями довольны,
Иль выжмут кровь из них, как сок, давильни.
Ведь люди станут быстры как тигрица
В строю, когда народы будут грызться.
12 Антология...
338
Антология новой английской поэзии
Я смелость знал и тайну с нею вместе;
Постиг я мудрость, и я стал как мастер;
Покинул мировое отступленье
В тупик, куда загнало исступленье.
И если бы налипли крови слитки
К колесам их, то я водою сладкой
Омыл бы их из сокровенных истин.
Я б дух мой источал, чтоб их очистить,
Но не из ран: не раны здесь виною.
Кровоточим мы не одной войною.
Мой друг, я враг, тобой вчера убитый.
Твое лицо я узнаю как будто.
Ты так смотрел, когда я был заколот.
Я штык занес, но руки сжал мне холод.
Уснем же вместе...»
Перевод Mux.Зенкевича
DULCE ЕТ DECORUM EST
Подобьями карги или хрыча,
Горбатясь, кашляя, в воде стоячей,
От вспышек взрывов, что рвались рыча,
На дальний отдых мы плелись как клячи.
Шли как во сне. Шли без сапог, хромая,
Сбив ноги. Шли, шагая невпопад;
Усталые и даже не внимая
Глухому визгу газовых гранат.
«Газ! Газ! Живей, ребята!» Каждый в спешке
Напяливает свой противогаз,
Но кто-то дико завопил, замешкав,
Пошатываясь в пламени.средь нас.
Сквозь стекла в отблеске зеленом марев
Я видел, как он бился, утопающий.
Не раз потом мне чудилось в кошмаре,
Как он захлебывался, утопающий.
УИЛФРЕД ОУЭН
339
И если б за повозкой ты шагал,
Где он лежал бессильно распростертый,
И видел бель белков, зубов оскал
На голове повисшей, полумертвой,
И слышал бы, как кровь струей свистящей
Из хриплых легких била при толчке,
Горькая, как ящур,
На изъязвленном газом языке, —
Мой друг, тебя бы не прельстила честь
Учить детей в воинственном задоре
Лжи старой: Dulce et decorum est
Pro patria mori.
Перевод Mux.Зенкевича
«Dulce et decorum...» (лат.) — «Сладко и пристойно уме-
реть за отечество» (Из «Од» Горация).
ОТПЕВАНИЕ ОБРЕЧЕННОЙ ЮНОСТИ
Где звон по павшим, словно скот на бойне?
Лишь рев чудовищный от канонад,
Да пулеметы трескотней нестройной
Отходную им второпях твердят.
Колокола им не гудят издевкой,
Не слышно пенья, лишь свирепый хор
Снарядов завывает дикой спевкой,
Да горны кличут их в пустой простор.
Какие свечи им осветят ров?
Не в их руках, в затмении их глаз
Вдруг вспыхнут огоньки в последний раз.
Бескровность лиц любимых — их покров.
Взамен цветов — немая нежность грусти,
И вечер Шторы сумрачные спустит.
Перевод Мих.Зенкевича
12*
340
Антология новой английской поэзии
ВЕСЕННЕЕ НАСТУПЛЕНИЕ
Привал последний сделав у холма,
Поели и, улегшись поуютней,
Беспечно погрузились в сон минутный,
Иль вдаль смотрели, где была нема
Черта предельная, — смотрели, знай,
Что здесь они стоят у края света.
И слушали, как, майским бризом свита
И спутана, гудит трава цветная.
Казалось, в вены их усталой плоти
Май вспрыскивал целительный наркотик.
Но травяной простор давил их тяжело,
И небо ярко мрело, как стекло.
Они смотрели в теплые поля,
На луг, где золотой пыльцою лютик
Так нежно сапоги их опылял,
Где ежевика не колючкой лютой
Вцеплялась в них, а любящей рукой.
Они вдыхали травяной покой.
И вдруг одно лишь маленькое слово —
И тело сжалось, напряглось, готово
В бой ринуться. Не грянула фанфара,
Не взвилось знамя, не неслось ура, —
Один безмолвный взгляд в последний раз
На солнце, как на друга в час прощанья, —
И больше было в их глазах сиянья,
Чем в изобильи солнечных щедрот.
Чрез холм перевалив, судьбе доверясь,
Они ступили на равнину в вереск.
И сразу запылал весь небосвод,
Земля взметнула тысячами кубки,
Чтоб пить их кровь, и склон холма как будто
Под ними в бесконечность полетел.
УИЛФРЕД ОУЭН
341
О тех, кто пал на этой высоте
От пуль незримых иль ворвался скопом
Туда, где ад гремел, огнем обрушась, —
Уж сказано: они отдали души,
На землю не успев еще упасть.
Но что же скажут те, кто мимо смерти
Прорвались невредимо сквозь все смерчи
В пределы ада, в яростную пасть
И, одолев всех демонов и пламя
Бесчеловечной яростью своей
И славными позорными делами,
Назад вернулись в тишину полей,
Прохладных, ароматами пропахших, —
Так что ж не говорят они про павших?
Перевод Mux.Зенкевича
БЕСЧУВСТВЕННОСТЬ
1
Счастлив, кто раньше, чем убитым стать,
Заставить может в жилах кровь остыть.
Кого не оскорбляет жалость,
Чьи ноги не болят,
Ступая по мощенной трупами дороге.
Пусть падают передние,
На то они войска, а не цветочки
Для поэтических дурачеств:
Заполнить брешь — их участь,
Взамен упавших, что могли б сражаться
И дольше: но кому о них тревога?
2
А у иных все ощущенья
Самих себя и для себя угасли.
Ведь отупенье лучше всяких мыслей
Докучливых под грохот пушек,
342
Антология новой английской поэзии
И Случая слепая арифметика
Для них понятней счета их получек.
Им нипочем урон и истребленье,
3
Счастливы потерявшие воображенье:
С них хватит обмундированья.
Но ранца не несут их души.
Не ноют раны, разве что от стужи.
Видавшие весь мир
Багровым, их глаза теперь
При виде крови не испытывают боли.
Хоть первый приступ ужаса забыли,
Сердца их все ж надломлены.
Их чувства, в опаляющей протраве битв
Стальными став навечно,
Средь умирающих смеются безразлично.
4
Счастлив у очага солдат, без мысли,
Что где-то, что ни день, идут в атаку люди
И слышны вздохи павших.
Счастлив юнец, муштры еще не знавший:
Достойней дни его забыть, чем помнить.
Поет в походе он,
Когда сквозь мглу мы молча маршируем
На длинном беспощадном переходе
От дня большого к полночи огромной.
5
Мы, мудрецы, умышленно грязним
Всю нашу душу кровью,
Как посмотрели б мы на дело наших рук
Иначе как его остекленевшим, мутным взглядом?
Живой, он жизнен не чрезмерно;
Убитый, смертен не чрезмерно;
УИЛФРЕД ОУЭН
343
Не горестен, не горд
И вовсе не пытлив.
Не может отличить
Невозмутимость старших — от своей.
6
Но прокляты глупцы, что глухи к грому пушек.
Камнями б стать им лучше.
Никчемные, на каждый случай
Ход мыслей их ничтожен, но не прост.
По своему желанью стали неприступны
Для состраданья, для всего, что в людях плачет
У моря небытья и несчастливых звезд,
Над покидающими этот берег,
Что неразрывно в мире
С взаимностью извечной слез.
Перевод Вл.Зуккау-Невского
ГЕРБЕРТ РИД
(1893—1968)
СЧАСТЛИВЫЙ ВОИН
Его сердце мучительно бьется,
Кровавые руки впились в винтовку,
Мертвой хваткой прикушен язык,
И глаза вылезли из орбит.
Он не может кричать,
Кровавая слюна
Течет на рваную гимнастерку.
Я видел, как он колол,
Колол неистово
Хорошо добитого боша.
Вот он — счастливый воин,
Вот он...
Перевод Mux .Зенкевича
РОБЕРТ ГРЕЙВЗ
(1895—1985)
ЗАБЫВЧИВЫЙ ЭДВАРД
Эдвард вернулся с дальних морей.
«Что привезли вы Нанси своей?» —
«Золото, жемчуг, заморский плод,
Птицу, которая не поет,
Шкатулку с ключами, зуб вырезной...» —
«Богу хвала, вы вернулись домой,
Что же еще привезли вы с собой?» —
«Сколько ни плыл по Индийским морям,
Все собирал на утеху вам,
Золото, жемчуг, заморский плод,
Птицу, которая не поет.
Что вы хотели, ангел мой?» —
«Богу хвала, вы вернулись домой,
Нет ли получше подарка с собой?» —
«Здоровым вернулся с Индийских морей,
И нечем потешить милой моей?» —
«Возьмите жемчуг, заморский плод,
Птицу, которая не поет,
Но, Нед, ничего нет у вас поценней
Пустых безделушек, шелков и камней,
Нет ничего для Нанси своей?»
Перевод С.Мар
ЭДМУНД БЛЕНДЕН
ПОЛУНОЧНЫЙ КАТОК
Шесты образуют конус,
Под ними таится бездна,
Шесты вздымаются к тронам
Небесных звезд, но известно,
Что не дано и самому длинному
Измерить темного пруда дно.
Быть может, смерть сама
На страже в бездне страшной?
Не хочет ли смерть поймать
Детей земли бесшабашных?
Под этой тонкой стенкой льда
Капканы расставила она.
Вперед, быстрей вперед,
Кружись, вертись над бездной,
Режь тонкий, бальный, тусклый лед,
Как будто он твой любезный.
Дразни, прильни и снова вдаль,
Пусть ненавидит сквозь хрусталь.
Перевод С.Map
СИЛЬВИЯ ТАУНЗЕНД УОРНЕР
СОПЕРНИЦА
Раз фермерша, в окно молочной
Завидев мужа, речь вела:
«Как доля женщин тяжела!
Дымит камин, и как нарочно
Нейдет
И маслобойка. Жизнь мне не мила.
Пять сыновей родив, семь дочек,
Последнюю я нянчу. Нет,
Не видел лучших деток свет.
Двенадцать раз был смерти нож отточен —
Не раз —
Мной к сердцу мужа был протоптан след.
И что ж? Хоть рабски я служила,
Он отдал всю любовь другой,
Что тянет силы лаской алчной, злой,
Что мозг его заботой иссушила.
Молюсь —
Пусть грянет гром над шлюхою такой!
Я раньше срока старой стала,
Невзгоды выжали меня,
Морщины глубже день от дня,
Не без причин краса увяла,
Она ж
Рядится каждый год, красой маня.
Она одни измены знает,
Год каждый — град иль ржа иль сушь,
Тля, ящур и дыханье стуж,
348 Антология новой английской поэзии
Но пахнет поле, вновь сияет
Листва —
И каверзы ее забыл мой муж.
Весна. И чаек крик все злее.
Над лоном грешным он, суров и тих,
Глядит на гладь полей пустых,
Чья чернота вот-вот зазеленеет
И взор —
Глубокий, строгий. Так глядит жених*.
Перевод В.Лейтина
ТАКОЙ ЗИМОЮ
Такой зимою, пастыри, агнца не случается.
Тис в саване снега на кладбище стоит как мертвец.
Бомба с удушливым газом с воздуха ринется,
По нашим нагорьям прикончит суячных овец.
Глаз — гниль, рот — гниль, мозг — гниль; агнца нет, пастыри.
Свет нам жечь бессмысленно и напрасно.
Подобной ночью, пастыри, спасителя не случается.
Ни божок, ни бог даже в штатском не придет.
Человек, рационализируя разрушение, обходится
Без бога. Гляди, ни единый волхв не грядет.
Бойня, голод, чума; спасителя нет, пастыри.
Свет нам жечь бессмысленно и напрасно.
Такой зимою, товарищ, дитя наверное
Ночью родилось. Бога и зверя сильней,
Человек за человеком убеждает грядущее.
Новым глазам наш приветственный луч фонарей.
Не агнец и пусть не Ленин, но сонаследнику мира
Сквозь ночь несем нашу помощь и дружбу.
Перевод Т.Левита
СИЛЬВИЯ ТАУНЗЕНД УОРНЕР
349
РЕД ФРОНТ
Последние отстой нищего сбора, —
И теперь осушим
Гулкую бочку, толкая трусливо, прилежно?
Но плещи ли вино, береги ли, оно утечет.
Оно равнодушно сочится, равнодушен вкушающий рот,
И поло гремит нам бочка странно, безнадежно в душу.
Так точно грохочут военные станы, так близится
медленный барабан.
Друг, закоченел уже,
Тощ уже, смел уже,
— Тс — чтобы за нами в путь
Через тьму и через жуть?
Гнилость духа не убьет?
Знаешь ты пути болот,
Путь побед, смерти след?..
Ред! Ред!
Кровь наших друзей — так слаба на вкус ужели?
Так обмякла, а еще на них не обрушилось...
Сдержи обещанье, время, — все обещанное стеклось
В тощий сидр с привкусом жести?
Кто бы предвидел такую болезнь лоз,
Угадал, что глоток, бодрящий по первоначалу,
Истощится в такую кислятину, букет пыли,
Ржу и гниль?
И мы, что их славили, сядем молча, скорбя,
Безрадостны, жаждая, боясь пхнутой бочки, в ужасе,
Как бы не пробудить в громком эхо военные станы,
хмурый барабан?
Товарищ, ты страдал уже,
Зол уже, устал уже,
— Тс — чтобы за нами в путь
Через тьму и через жуть?
Выдержишь ли сердцем ты
Затяжной норд-ост Тщеты.
Томленье ветра избавленья?
Ред! Ред!
350 Антология новой английской поэзии
Слишком, о, слишком тяжело унавозили виноградник!
Слишком много пролили крови и мозгов рассевали нам,
Слишком гнулась лоза под тяжестью мертвеца.
Слишком вонючих наложили химикалий,
Слишком много .осколков железа и свинца
На крови и костях и мозгах навалено.
Так унавоженные, так стиснутые корни увечны,
Ибо вокруг них почва бормочет вечно
Косноязычно о гниении, славит бессчетную тучность,
что ей сулит судьба.
Товарищ, ты в рубцах уже,
Превозмог страх уже,
Закалил боями грудь,
— Тс — чтобы с нами нынче в путь?
Через тысячи людей
Ступишь ты тропой своей,
Страха нет, хоть скован след?
Ред! Ред!
Печальней вина никогда не выжимали во Франции.
На сборе винограда политики заводили танцы
И уступали очередь экономистам откалывать пируэты.
Замарав кровью руки и подолы,
Жрецы и мудрецы радостно бряцали кимвалом.
Человек по образу Божью, человек по человеческому приказу
Топал и шел, дождь его топил, и его сжинали летом.
И напиток от этого стал честь-честью, —
Такой, что выпей — и одолеешь весь мир.
Но мы выпили сумасшествие,
Смех и бахвальство маниака, обалделость, идиотское
сомнение без исхода.
Кровь мертвецов, выпитая живыми людьми,
Устрашила нам вены, и — рады ль мы, лестно ль
Иль грустно — кошмар и похмелье приходили с ней вместе.
Но теперь без вина мы не можем, и оно уходит.
Мы сходимся драться за отстой, подозрительно и враждуя;
Как звери у трупа, мы сходимся в хмурую рань;
Но должны всем скопом, в одиночку трусят, не идут.
Сух рот, что вкушает, и руки, что по крану
СИЛЬВИЯ ТАУНЗЕНД УОРНЕР
351
Шарят, дрожат, как бы гулкую бочку не подстрекнул
Стук костей на раскаты военных станов рядом, на
неизбежный барабан.
Товарищ, стал ты злой уже,
Годен прямо в бой уже —
Слышишь? — бой на путь побед,
На Бастилью вечных Нет?
Встала, выше чем гора,
Как закон, гнила, стара;
Сузил страх ее зрачки,
В пулеметах хоботки,
На нее идем в поход
На врагов! Ура! Вперед!
Чтобы мрак был покорен, —
Ред! Ред! Ред Фронт!
На седых ее стенах
Корчами проходит страх,
Нам привет из-за стены
Шлют братья, там заточены.
Крик еще — падет во прах!
Товарищ сделал первый шаг,
Только мы пустились в путь
Чрез насмешки, через муть, —
Оплот врагов крушиться стал.
Подземный ропот побежал,
Ритм его могучих сил
Под корни их твердыню бил.
Мы шли, и эхо в их ушах
Удесятеряло каждый шаг,
Мы издали и тайно шли,
Но эхо вторило вдали:
Бей! Бей! Бей! Бей!
В топях плутали мы средь тьмы,
В миазмах задыхались мы,
«Далеко ль?» — спросим мы, и вот
Усталый дальний наш поход
Уже победу нам несет.
Кирка стучит среди камней.
352 Антология новой английской поэзии
Товарищ, кровь ты лил уже,
Рана ждет вновь уже?
Друг, теперь ты горд уже,
Для боев тверд уже —
Слышишь? — в марш! Трубят! Пора!
Знамя веет, крик «ура»
Дню, сменившему вчера.
Можешь ты беду снести,
Верную тропу найти,
Если нет и примет
Здесь, где не найти границ,
Где ни замков, ни темниц?
Слышишь ли отпор в душе
Не верить вздоху: «Все! Уже!» —
Вкрадчивым речам отчаянья?
Смеешь вновь явить в строю
Силу прежнюю свою,
Чтоб их сонм был покорен?
Ред! Ред! Ред Фронт!
Перевод Т.Левита
РОЙ КАМБЕЛЛ
ТЕОЛОГИЯ ПАВИАНА БОНГВИ
Луну, как я, встречая, вой, —
Вот мудрость обезьян:
Бог, мне придавший образ свой, —
Великий Павиан.
Он искривляет лик луны,
Сгибает веток сеть,
И небеса ему даны,
Чтоб прыгать и висеть.
Качаясь в голубой глуши,
Свивая дивный хвост,
Для услаждения Души
Грызет он зерна звезд.
Меня возьмет Он в смертный миг
К себе из естества,
Чтоб до конца я Зло постиг
И Ловкость Божества.
Перевод Mux.Зенкевича
ЗУЛУСКА
Когда поля на зное мреют звонко
И бронзу кожи обливает пот,
Мотыгу отшвырнув, она ребенка
От мух жужжащих со спины берет.
354 Антология новой английской поэзии
И в тень несет, что разливают терны,
На тельце — от клещей пурпурный блеск,
И под ее ногтями волос черный
Шлет электрических разрядов треск.
И ротик на сосок ее намотан,
И по-щенячьи чмокает слегка;
Она струит в него свою дремоту,
Как в камышах широкая река.
Он впитывает все, что в ней разъялось, —
Неукротимый зной пустынь глухих,
Племен разбитых скованную ярость
И величавую угрюмость их.
А мать над ним склоняется, маяча,
Как над деревней дремлющей гора,
Как туча, урожай из мглы горячей
Несущая в разливе серебра.
Перевод Mux Зенкевича
ПОЭТЫ В АФРИКЕ
Пусть добряки пасутся, рады
Салат из лилий есть,
Свежующим слова в баллады,
Тебе и мне — плохая честь,
Сыпь звездная на темном небе,
Цветная оспа на земле, —
От немочей таких нигде бы
Тебе и мне не разомлеть.
И боль мы переносим молча,
Нет времени у нас
Заболевать разливом желчи,
Кичиться ею напоказ.
Ведь мы в пустыне, где Природа,
К поэзии добра на вид,
Не терпит зелень огорода
И ею волю не мягчит.
РОЙ КАМБЕЛЛ
355
Здесь медь и купорос безбрежный
Целит глазную слизь,
Чтобы восторженности нежной
Личинки в ней не завелись.
Пускай дупло нам портит зубы
И кровянит волдырь язык,
Наш мозг в огне: ведь правдой грубой
Тарантул нас кусать привык.
Погружены в мороз иммунный,
Как саламандра в спирт,
Не разведем мы ночью лунной
С луной слезливо-томный флирт.
Пусть звонко лягушиным скопом
Поэты квакают о ней,
Но мы стихов не рассиропим
От патоки ее лучей.
Наш повар, солнце, жарит в кухне
И на огне небес.
Лишайник в скалах пеной пухнет,
Поэту он — деликатес.
Его пьем как лекарство все мы,
Он лечит от земных корост,
От мокнущей в цветах экземы,
От золотушной сыпи звезд, —
Мозги со слабою клетчаткой
Разъест их нежный зуд,
Колониальною и сладкой
Дешевкою они цветут,
Порхают мотыльком по росам
Иль, выискав защитный цвет,
Там повисают, как опоссум,
Как будто бы их вовсе нет.
Вся фауна пустыни духа
Приветствует наш путь
И крадется за нами глухо,
Чтобы играючи скакнуть.
И коршун Жалость, взмыв в просторы,
356
Антология новой английской поэзии
Кружит, роняя хриплый крик,
И, К Ближнему Любовь, матерый
И старый волк ощерил клык.
Мы, не смущаясь, топчем дерны,
Идем по ним вперед,
Когда истерикою вздорной
Кровь Авеля ввысь вопиет.
И воет в своды синей гущи,
Где в пустоте кружится так
Не Бог, создатель всемогущий,
А ископаемый костяк.
Хотя и скрещены с культурой,
Мы — Африки сыны,
Как волк ее и коршун бурый,
Туземны, дики и вольны.
Хотя нам света и не застит
Мигательной плевою дым,
И мы награждены, к несчастью,
Проклятым зрением двойным.
Но вопль тот к небу вновь услыша,
Что в юности томил,
В опасности мы станем выше,
И правды яд нам будет мил.
И там, где мысли ход бессилен
Сверлить бараньи эти лбы,
Скамандром мчим мы в глубь извилин
Наносы красные борьбы.
Когда луна встает кроваво
И пьет наш мозг, светла,
Тогда и мы имеем право
Встать от рабочего стола.
Пращами катапульт мы вместе
Бьем в стену каменным ядром,
Но в гуле временной их мести
Грохочет Будущего гром.
РОЙ КАМБЕЛЛ
357
Ведь мы не скроем сердца раны
И встанем под прицел,
Как близнецы Себастианы
В колючем панцире из стрел,
Когда такой наряд получишь
И станешь словно дикобраз,
Кто ощетинит иглы лучше,
В кровь размалеван напоказ?
Перевод Mux.Зенкевича
ХОЛИЗМ
Природу любит он, и вот в азарте
К нам, как святой Франциск, простер он руки,
Святой, что птиц насытил в Бондлесварте
И откормил стервятников в Булхуке.
Перевод Мих.Зенкевича
Эпиграмма направлена против известного южноафриканского
империалистического деятеля генерала Смутса. «Холизм» — изоб-
ретенная им философия, основанная на культе «природы».
Бондлесварт и Булхук — негритянские селения, унич-
тоженные воздушной бомбардировкой за недоимки и сопротивле-
ние властям.
ХЬЮ МАК-ДИАРМИД
ОТРЫВОК О ЛЕНИНЕ
Тайна его — это тайна всех,
Кто работать умеет.
Челнок засновал — значит, нужно
Пустить быстрее основу.
Нужно уметь сочетать движения
Свои с машиной.
Грохот машин меня, чужака,
Сразу оглушит;
Тебе он привычен и ничуть не мешает
Думать, говорить и видеть
Не только станки, хоть иным и это
Дается с трудом.
Так же вот Ленин легко разбирался
В жизни рабочих,
В движеньях своих он был точнее
Лучшего ткача на свете,
И все, к чему он прикладывал руку,
Удавалось на славу...
Перевод И.Романовича
СЕСИЛ дэй-льюис
(1904—1972)
* * *
Как путник, в полдень в поисках прохлады
В забытую зашедший шахту, видит —
Огромным валуном завален выход;
Гонимый страхом, по гранитным галереям,
Где ранит руки черная руда,
Бредет он, как прилив, луной влекомый,
Как губы к груди тянутся во тьме;
Кошмар, как кошка, по пятам крадется,
Сужая горизонт в ушко иголки;
Секунды-капли, сутки-сталактиты:
Здесь не имеет меры время,
Ни солнца, ни луны шагов шуршащих;
Он ищет щели — выбраться, увидеть,
Как день алмазом взрезал темное стекло,
Лениво лечь на лоне света.
Мы новый мир в забытых шахтах ищем,
Его зерно в земле, мы знаем, зреет,
Его рассвет раскроет двери тюрем;
Стремимся, не страшась ни тьмы, ни света,
Как в девственном лесу миссионеры,
Несущие невежественным нефам
Забвенье жизни, зерна злаков;
Как поезд мчится по путям подземным,
Питаем током дальнего динамо,
Колеса наши катятся, не нашей
Влекомы волей властною вперед.
Вагоны из туннеля вырвутся на воздух,
Плуг поселенца вспорет целину,
И под киркой в горе руда родится,
И свет слепящий взмоет взрывом.
Перевод И.Романовича
360
Антология новой английской поэзии
* * *
Стальной язык бесстрастной смерти
Как гладок в эти дни зимы!
Он слижет плоть с промозглой корки
Огнем наполненной земли.
Мир зеленевший погребен,
И света сочтены часы,
И солнце стелет на снегу
Свои кровавые следы.
Броню стальную белой смерти
Ростками трав пробьет весна;
Любовь, проснувшись, быстро сбросит
Кору мучительного сна.
Глаза не наши будут видеть
На небе огненный сигнал:
Мощь солнца нового над миром,
Который новым миром стал.
Перевод И.Романовича
ОТРЫВОК ИЗ СВАДЕБНОЙ ПЕСНИ
...Так едем же! Гудит,
Пылая, антрацит;
Манометра игла
К пределу подошла;
Своей тяжелой лапой
Не сдерживает клапан
И ребра из жезла
Пылающего сердца,
И ждать не может дольше
Золотника и поршня
Напрягшийся металл.
Скорей давай сигнал;
СЕСИЛ дэй-льюис
361
Пускай придут в движенье
Колеса и сцепленья,
И мчатся вдаль, сверля
Широкие поля.
Перевод И.Романовича
* * *
Не жди, чтоб вновь вернулся феникс-час,
Тройное небо, жалобы голубки;
Внезапен дождь, и сердца тишину
Заколдовал жестокий свет заката.
Вернется радость к нам тропой сожженной,
Горящий час бросает всюду свет,
И крови жар в знакомых жестах стынет.
Жди лучших дней, жди сердца полноты.
Пойми, любимая, — теперь конец
Орла паренью, жаворонка взлетам;
Весна проходит, скоро первый зной;
Нахмурил тучи грузный горизонт.
Впивай росу. Насильем мирным вспухни.
Расти как туча. Форму принимай.
Полей прекрасно племя — ты рождаешь;
Листвяный куст, он тоже плод таит.
Перевод И.Романовича
КОНФЛИКТ
Я пел, как на борту судна
Поет певец, бодря матросов,
Тогда, как нитки, режет тросы
Последняя волна.
362
Антология новой английской поэзии
Как буревестники поют,
Бросая вызов в зубы ветру;
Им все равно — зовут ли к смерти,
Иль к гавани зовут.
Как набирает высоту
Пилот, летя над бурным морем,
Пока хоть капля есть в моторе
И ждут его в порту.
Я пел спокойно в тишине,
Над облаками, вне арены;
Находит гордость в песне цену,
И скорбь — венец.
Нельзя хранить нейтралитет
При встрече двух враждебных армий;
Расстрелян будет житель мирный:
В войне невинных нет.
Из них не будет жить никто,
И звезды частые погаснут
В огне зари кроваво-красной
Борьбы тех двух миров.
Взывает к крови, общей в нас,
В клинок один сплавляет песни
И гордость рушит красной жизни
Победный шаг.
Желать по-новому умей;
Мертва страна, где мы любили,
И может жить лишь призрак хилый
Меж двух огней.
Перевод И.Романовича
СЕСИЛ дэй-лыоис
363
ПУТЬ, КОТОРЫМ ВРЕМЯ ПОЙДЕТ
Отчего, когда мы глядим на коммуниста, себе самим
Ничтожными кажемся? Рябь нас встревожит? Шторм,
Чуть закипев, колеблет факелы даже в склепе? Стыд
Ломает устои? И это: длинные лежат косым
Углом тени того, что он строит, ибо своим
Солнцем над горизонтом, чуть встав, он бросил свет.
Да, есть тень от него. Среди мертвых живой встал,
Он их тенью покроет. С ним встретясь, мы в будущее глядим.
Отметьте его. Нам подобно, он смертен. Но ночная мгла
Истории лепечет нам сны, он же бодрый встает.
Пусть он слаб, неудачлив порой, он рядом с нами — скала,
Мы воронки в воде, — он все острова приливом зальет,
Рабочий, отметь: если хочешь, чтобы вселенная
выправлена была, —
Он то, чем будет твой сын, путь, которым время пойдет.
Перевод ЮАнисимова
У.Х.ОДЕН
(1906—1973)
***
Судьба темна и глубже впадин моря.
Бывает с человеком, что весной
Цветов растущих к свету появленье,
Движение лавины, снег по круче —
Все понуждает бросить дом.
И нежная как облако рука жены не удержит
Его, и он
Пройдет дома ночлежные, чужой
К чужим чрез лес, невысохшее море,
Жилище рыб, удушливую воду —
Иль одинок, как каменка, на фьельде
В рытвинах рек, как птица,
Тревожная, в гранитных скалах птица, —
И там задремлет, к вечеру усталый,
Приснится дом, —
Привет из окон, радость встречи
И поцелуй жены под той же простынею;
Проснувшись, видит
Безвестных стаи птиц и голоса за дверью
Других людей, свершающих любовь.
Храни его от вражьего плененья
И от прыжка на повороте тигра,
И дом его,
Тревожный дом, где дням ведется счет,
От молний сохрани,
От разрушения, что расползается, как плесень,
И, сделав ясным смутное число,
Приблизь им радость, час его возврата
С грядущим днем, с склонившейся зарей.
Перевод Е.Тарасова
У.Х.ОДЕН
365
* * *
Что пользы поднимать этот крик?
Нет, милая, уймитесь на миг.
Объятий мне больше не надо, нет;
Согрейте мне чаю и дайте плед.
Вот я, вот вы:
Но что из того? Что сделаем мы?
Я матери моей сказал,
Что я бросил дом и другой отыскал.
На письма ее я не стал отвечать,
Хоть лучшей мне уже не узнать.
Вот я, вот вы:
Но что из того? Что сделаем мы?
Ведь не всегда же было так?
Может, и не было; но теперь это так.
Уберите машину; когда сходит с рельс
Жизнь, что толку ехать в Уэльс?
Вот я, вот вы:
Но что из того? Что сделаем мы?
Была основа в хребте моем;
Я знал генерала в лицо, потом
Провода порвались; и я не знаю,
Чего теперь генерал желает.
Вот я, вот вы:
Но что из того? Что сделаем мы?
В жилах моих есть желанье
И о рыбе воспоминанье;
Когда я в слезах на полу, оно
Говорит: «Вы делали это давно».
Вот я, вот вы:
Но что из того? Что сделаем мы?
Птица к нам прилетала сюда,
Теперь уж не прилетит никогда.
Я сделал много миль. Я долго шел, чтоб только найти,
366
Антология новой английской поэзии
Что нет ни моря, ни земли, ни любви.
Вот я, вот вы:
Но что из того? Что сделаем мы?
Перевод Е.Тарасова
* * *
Кто на сыром шоссе у перекрестка встанет,
Левей водораздела, средь травы,
Внизу заброшенный увидит прииск,
Обрывки ржавых рельс, бегущих к лесу,
Следы промышленности коматозной,
Но прозябающей. Поломанный насос
Под Кашвеллом качает воду; десять лет
Затоплен в шахте, ждал он дня, когда
Ворча исполнит свой последний долг;
И дальше всюду, хоть лежит немало
Умерших в скудной почве, помнят люди
Геройские дела. Их двое было,
Заделавших пробой в трубе, цепляясь
За кран, который ветер рвал из рук; один
Во время бури (перевал непроходим)
Не у себя в деревне, средь деревьев
Ища чутьем дорогу, как собака,
В своем последнем логе смерть нашел.
Ты, чужеземец, гордый юным родом,
Вернись домой, похоронив надежду:
Наш край отрезан, связи с миром нет;
Не будь незваным гостем, здесь, в краю
Безжизненном, безликом и пустом.
Твоя машина въедет в стену спальни
И не разбудит никого; ты можешь
Услышать, как стучится в окна ветер
С бессмысленного моря, рвет кору
Стволов, где, не смущаясь, сок бежит;
Но это редко: там, где ты стоишь,
Перед решительным прыжком поднялись
Настороженные, опасность чуя, уши.
Перевод И.Романовича
367
* * *
Что у тебя на уме, мой кролик?
Разве мысли, как перья, в смерть растут?
Это любовь, или крадется жулик,
Или кража со взломом, или план растрат?
Глаза распахни, моя услада,
Руками рвись бежать от меня,
Жестом знакомое вновь исследуй,
Встань на закраине теплого дня.
Подымись в урагане огромным змеем,
Птиц распугай и воздух затми,
Хлынь на меня грозным прибоем,
Сердце мое страхом возьми.
Перевод И.Романовича
* * *
Мы сделали все приготовленья,
Составили список фирм,
Проверили тщательно все исчисленья
И распределили участки ферм.
Распорядились, как подобало
В подобного рода делах:
Все подчинились скорей, чем мы ожидали,
Хоть был и ропот, конечно, средь них, —
Главным образом — против наших притязаний
На право обходить закон,
Было даже нечто вроде восстанья,
Но все это одна молодежь.
Так как серьезное спасенье
Не пришло на ум никому,
И все лишились бы средств существования,
Если б не победили мы.
368
Антология новой английской поэзии
Общепринятая теория учит,
Что это не оправдывалось ничем,
Но в свете новейших изысканий
Докопались бы, пожалуй, до причин
В довольно обычной фобии.
Другие, проницательней и хитрей,
Указывают на возможность ошибок,
Нараставших с первых дней.
Что до нас, то по крайней мере
Нам осталась наша честь,
И разумный шанс в этой сфере —
Удержать до конца нашу власть.
Перевод Е.Тарасова
* * *
Хлопки литавр и ликованье скрипок
Среди торжеств встречают грозным тушем
Из темных туч явленье лика предка,
Чтоб подхалимского не слышал смеха
Поросших мохом маний щелкоперов,
Болтливых в час, когда рек русло сухо.
Твой лик я вижу, и в хвалебном гимне
Зари мой выбор голос духа славит,
Пробившийся сквозь корни трав и камни.
Страх, отведя в сторонку, даст совет:
«Чтоб победить ее, нам явного врага,
Достаточно в глаза ей не смотреть».
Но в осажденном городе нет мира:
В проулках слухи, речи на углах
Вдали от патрулей враждебных армий.
И чувства ищут выход, одеваясь
В одежды ветхих образов и слов:
Исканье неколеблемых устоев —
У.Х.ОДЕН
369
Так коршун камнем на добычу канет;
А слезы, соль для непослушных снов, —
Так океан волнуется, лунатик;
И вопль отчаянья в глазах без век:
«Не золотой, серебряный... скорее
Массивный, мрачный ледниковый век».
Перевод И.Романовича
* * *
Кто вытерпит
Полдневный зной, зимы опасность
В скитаньях вечных, неустанных?
Не предпочтет лежать
Весь день на мысе, где залива гладь,
Меж морем и землей;
Иль ждать, куря, обеда час,
К калитке прислонясь
У края леса.
Рельсы мчат,
То ржавчиной покрыты, то блестят
По всей земле,
И семафоры подняты во мгле;
Но не проходит по путям
Ничто, лишь письма следуют по адресам,
Их схватят у ворот и с жадностью прочтут,
Да первые цветы придут, чья свежесть смялась,
Бормочет горе в проводах,
И вспыхнет жалость.
А если бы явился странник,
Его к огню позвали б, — но с улыбкой странной
Отнекивался б он, безгласный;
И ежечасно
Догадки о чужих морях
По картам, найденным в разбитых кораблях,
Становятся все отдаленней.
13 Антология...
370 Антология новой английской поэзии
Здесь перемены места нет,
Лишь головой пошевельнешь,
Чтобы в лицо не падал лампы свет,
А то в кровати к стенке перелезешь;
Никто не хочет знать про то,
Какой судьбы блестящая столица ожидает,
Какой ужасный пир, быть может, сельский хор справляет;
Ведь не пойдет никто
Дальше вокзала или дальше дамбы,
Сам не пойдет и сына не пошлет
Туда, за сгнивший стог, к подножью гор,
Где ждет лесник с собакой и с ружьем,
Чтоб крикнуть: «Воротись!»
Перевод Вл.Зуккау-Невского
СОН
Забыть я не могу,
Любимая, тот сон,
Который нас с тобой
Привел в пустынный зал,
Высокий, как вокзал.
Стояли там толпой
Кровати, и в углу
Лежали мы вдвоем.
Там поезд не гудел,
И шепот не будил,
И я всему был рад,
Что говорила ты,
И безразличен был
Тупой, враждебный взгляд
Обнявшихся людей
Без радости, без сил.
Но кто же влил в мой ум
Сомнение и ложь?
Средь ласк твоих, как яд,
Признания твои —
У.Х.ОДЕН
371
Не я, другой любим.
И, чувствуя себя
Ненужным никому,
Покорно я ушел.
Перевод И.Романовича
* * *
Сэр, враг ничей, прощающий нам все,
Кроме негативизма воли, будь милосерден;
Пошли нам свет и силу, дай уменье
Лечить невыносимый нервный зуд,
Болезненную лживость, инфантильность
И извращенья затянувшегося девства;
Реакции заученные воспрети
И вылечи заторможенность труса;
Лучом настигни беглецов от жизни,
Чтоб, заклейменные, они вернулись вспять.
Опубликуй широко адреса
Целителей, живущих в городах;
Сожги дома умерших и взгляни с улыбкой
На новый стиль строений, смену сердца.
Перевод И.Романовича
L3*
ЛУИС МАКНИС
(1907—1963)
БОЛЬШИЕ ОЖИДАНИЯ
Мы кусали жизнь, как незрелую сливу,
Мы играли с ней, были счастливыми,
Прощупав руками звездные пути;
Чего ж нам осталось ждать впереди?
Не сумерки богов, а четкий рассвет;
Серый кирпич, и о войне кричит газетчик.
Перевод И.Романовича
ЭКЛОГА НА РОЖДЕСТВО
А. Мы встречаемся в злое время.
Б. Злой перезвон,
Видимо, отшиб у нас мысли о чем-либо ином.
А. Изношенный календарь хлюпает,
Гайки в нем не смазаны, уголь забивает клапаны,
Избыточный сахар диабетичной культуры
Гноит жилы жизни и литературы.
Поэтому, когда выходим, обшитые блестками и тесьмой,
Объявить, что Христос родился у варварских холмов, —
Обращаюсь к вам, в ком сила привычки
Спасает от безумного головокруженья: быть бывшим.
Б. Мой аналог, напрасно на меня указует ваш жест,
У меня в деревне вы не засядете в бест,
На карте генштаба вы и местечка не промыслите,
Чтоб укрыться, когда рухнут города и городские мысли.
Лучше умереть, как я умру, где корни пустил.
ЛУИС МАКНИС
373
«Здесь» — так же скверно, как «там». Ступайте,
куда зовет инстинкт,
И слушайте городских котов и таксимоторов вой
Или, заведя виктролу, подслушивайте великих мира сего.
А. Издерганный годами барабанов и гавайских гитар,
Скользя по паркету, я как будто укрытым стал
От бомб, от грязи и газа, и ноги ждали ответа,
Прижавшись к змеистым и гладким шлюхам
высшего света;
Огни томили и кружили и пестрили в бальных нарядах, —
Скользкая прелесть безделушек, ослепление помадой...
А ведь я во младенчестве века был арлекином,
Меня писал Пикассо на фоне морской пучины,
А теперь я процежен, на сломанные грани нанизан,
Никаких плюсов, одни обязательства, попытки, эскизы,
Абстракция, которую препарируют тупые ножи
И которая никак не укладывается в конкретную жизнь.
И так все и шло, и не мог я и дня
Быть собой во плоти, но, абстрагируя меня,
Из меня сделали чистую форму, символы, пастиши,
Стилизованный профиль, но только не плоть и душу.
Поэтому-то я эту сношенную музыку и верчу:
Я отрекаюсь от мысли и стать автоматом хочу.
Б. Есть и в деревне такие, которых я боюсь:
Мужчины, пихающие пиво в мертвое пузо,
Женщины за сорок, хвастающие и трубящие в рог
Вдоль лугов и пашен и прибрежных порослей
и римских дорог,
Не думая, что препятствия, которые они преодолевают,
Легче колючей проволоки, которая их гордыню обвивает.
А. И когда проезжаю городом, вот кто смущает —пара:
Одна, гудящая, чтоб я задержал у тротуара,
Другой, когда откинусь, ногой рожая быстроту,
Заставляет спохватиться, топнуть, скрежеща
остановиться тут.
На ней шелковые чулки, дразнящие зимнее небо,
У него белый жезл, отмечающий, что он слеп.
Б. В деревне еще охотятся — в графствах самых дальних.
Серо в полях, и закат, в кострах погребальных
Варварских героев, сквозь древний воздух каленье сочит
В пыли заводов, а напротив оранжевые луны лучи,
374
Антология новой английской поэзии
Как мужик из-за железных деревьев редких,
Пялятся, ухмыляясь, что у нас конец наследию предков.
И мы, как человек палеолита, медленно вянем
Перед новым ледниковым периодом или другим
Чингисханом.
А. Пора уже перечеканивать, люди так устарели,
По карманам захватаны до лоска, что обнаглели
И в случайностях этих считают, что каждый — он
сам, без вниманья
Оставивши, что они только фишки неведомого
Сознанья.
Б, Сознанья, которое не мыслит, если возможна
такая штука,
Капризной Идентичности, механического Рассудка.
Если б я мог, не робея, созерцать сию державу...
А. Игрушки уличного торговца движутся на славу,
Не зная, что их заводят; и право же, лучше им,
Чем нам, заведенным, знать, что к разрушенью бежим.
Б. Но претензия на индивидуальность возобновляется
с успехом.
А. Хари в инее пудры и удушенные мехом.
Б. Вислогубый мужик, глазеющий через забор.
А. Коммивояжер, острящий в общественной уборной.
Б. Видимо, конец подходит, почва истощилась окончательно.
А. И теперь уже не поможет никакая чрезмерная
тщательность.
Улицу вновь развернет, газ, электричество, водопровод,
Вечно меняют удобства, — все, что доставляет комфорт,
В ремонте, — так угасающий Рим улучшал клоаки
и портики
(Ровная температура в звуконепроницаемой библиотеке).
Наша улица дыбом, красные светы, ряды примет,
Длинный окоп труб, железные кишки во тьме.
И покуда готы не станут толпами спускаться с гор,
Не прекратится звяканье электрических сверл.
А ведь наркотическая сезонная красота создалась
В этом обширном организме, выросшем из нас;
По трамвайным островкам белые шары лунного обличья,
Блеск города — дымчатая амбра напевает и мурлычет,
Галопируя благородной дугой, омнибус за
омнибусом колышется
В лобызаниях желтого цвета, как хризантемы пышны.
ЛУИС МАКНИС
375
Б. Помещики не могут измениться, умрут в том же
положеньи
От сердитых обстоятельств и морального самоуниженья.
Додрагивающие жизни докажут, иным быть не могут,
Как все более разводимым зельем, духовной
тавтологией.
Им не житье, если выгнан их идол или бес,
Не выдержат — им никак невозможно — без
Комнатных собачек, цветов, украшающих домен,
Всего добра, превращающегося в ад, гной, тлен,
Без дутых кресел и серебряных щипчиков для сахара,
Перезвона годов, что обеденным гонгом ахают,
А не то больше, чем исчерпывающее
доказательство, услышат
В дожде, каплющем с оранжерейной крыши?
Что будет, если помещика последние приказы...
А. Что будет с нами, застроенными и
заштукатуренными джазом?
Мы ходим в театр, где негр извивается как налим,
Колесо из розовых бедер кружится как дым, где глядим
И заранее знаем все танцы, остроты, ответы,
Все трюки и штуки комедиантов в трико и беретах,
Все выдумки добродетели, которая обыденность
извращает и душит?
Б. Что будет с нами, когда государство стены
поместий разрушит?
Ни частной охоты, ни ловли, и все деревья порубят.
И лица — как циферблаты, не смеясь и не хмурясь.
Л. Что будет, когда пулеметы в руках молодежи попляшут
На все квартиры и клубы и будуары и кабинеты папаши?
Что будет, когда наша цивилизация, как баллон,
что слишком надут...
Б. Что будет — будет: проститутка и шут
Притворятся; не мечтатели они, им мечты их не
прекословят,
И по меньшей мере вероятно, что новый режим их
восстановит.
Но одно мало вероятно...
А. Не упивайтесь собой,
Не будьте собственным коршуном, что, паря над горой,
Наваливает безжалостные абстракции себе на шею
376
Антология новой английской поэзии
И спустится, когда вы в равнине потерпите крушение.
За театрами и кино я слышу песен выкрики,
Ни на что не похожие...
Б. Хозяйка держит серебряные щипчики,
Берет кусочек сахара, говорит: «Nee plus ultra.
Иначе не могу, хотя б умерла завтра утром».
А. Я тоже иначе не могу, сегодня иду в театр.
Б. Я пройдусь по двору фермы, где кишмя кишат
Воспоминанья, точно запах навоза.
Л. Я по горло нажрусь всевозможных курьезов
От профессионалов, любителей, всего
аристократического роя,
Которые мне понравились как приверженцу культа героев,
Которые мне понравились как индивидуальной личности.
Б. Солжем же еще раз по идеалистической привычке,
Скажем: ««Что думаем — то сделаем»*.
А. Покуда смерть не придет,
Буду осматривать блеск показной.
Б. Над пустотой высот
Вильтшира, Лонг-Мида, над всем английским кольцом
Пусть пружинят ступни по грунту, ветер обжигает лицо,
Ресницы зудят от ветра, и овец серые стоны
Унизят мою людскую заносчивость.
А. Пусть саксофоны и ксилофоны,
Культ технических совершенств, версты холстов
на выставках,
Холст парусов увеселительных яхт под морского
ветра свист
И совершенство поджаренного мяса...
Б, Пусть все эти эфемерные вещи
Станут так же перманентны, как ласточка крылами
плещет.
Прощайте, нынче Рождество, не забудьте,
Говорят — толкуйте, как хотите, — ««Христос
родился нынче утром».
Перевод Т.Левита
ЛУИС МАКНИС
377
ПОЕЗД В ДУБЛИН
Неосознанное сознание расщепляется в пучки
О краеугольные факты, восстанавливающиеся всякий раз.
Мысль я так же не могу зажать в кулаки,
Как тень паровозного дыма, оседающую вниз.
Вот так и проходит животная жизнь.
Ритм поезда не сбивается, телефонные столбы
Отшагивают обратно, как ноги времени, туда
В ампирный дом, где поворачиваешь на ковре,
Ворочая фразу, покуда за окошком везде
Дым ломается вопросами о провода.
Поезд идет все скорее, и дождь слабее.
Я считаю кнопки сиденья, слышу раковину
Пустую, в самых ушах, с размаху
Повторение целых чисел, звяканье,
Что звучит и звучит, монотонность страха.
Подчас мы доктринеры, подчас фривольны,
Снимаем все препятствия движеньем руки,
Но сила в нас не наша, мы в ней не вольны,
И мы, очевидно, идолы, а Божья рука
Расставила, как людей, нас, крашеные чурбачки.
И поезда нас развозят. Но не беспрерывно так:
Частицу жизни мы не в поездах живем,
Идол на миг оживает, не напряжен уже,
Но свободно ходит под косым дождем,
Забрызгавши щиколки и с ублаготворенным лицом.
Люди приветствуют тостами из края в край
Нежные ромбы красного света, бокалы подымают.
Но я вам не дам ни идола, ни идеи, ни веры, ни короля.
Я даю вам только случайные вещи, которые мелькают
Мимо через пространство, — точь-в-точь такими, как бывают.
378
Антология новой английской поэзии
Я даю вам диспропорцию между затраченным трудом
И радостью на удачу; смех Гальвейского моря,
Чья безразлична с бревнами и костями игра,
Я даю вам игрушечный Лиффи и чаек стоны,
Я даю вам изгороди из фуксий и штукатуреные стены.
Я даю вам запах норманнских камней, хлюп
Топи под сапогом, желтый купырь,
Яркую чересполосицу Антримских гор, темное
Корыто золотой воды для битюгов, медную ширь
Величавого солнца поверх озер.
И я даю вам лица, а не искусственный лик,
Но лица, волной качаемые, взвешенные, —
Блеск обрадованного лукавства, когда мужик
Запросил втридорога; девушка забыла быть нежной;
Простофиля выбирает материю, ему лиловую нужно.
И я даю вам море и вновь морской
Многошумный мрамор:
Громы Тора, — или вкушает покой, подбоченясь,
Громоздкий торс, но до мелочи — прямо
Чудо хирургии.
Я хотел бы дать больше, но сдержу навряд
Все это в руках, а поезд продолжает идти...
Я знаю, бывают синтезы тоньше, туда-то,
Как может и вы, иной под конец достигает
И видит: они богаты и золото сулят.
Перевод Т.Левита
Лиффи — река, протекающая через Дублин.
СТИВЕН СПЕНДЕР
(1909—1995)
* * *
Семья берегла меня от детей, у которых
Ругань крепче кремня, а сквозь рваный карман
Белеет бедро. Они везде
Вдоль улиц, близ рек — и на дереве: за гнездом.
Мне тигра страшней были их мускулы из стали
И цепкие руки и ноги, которыми они лягались.
И соль их насмешек, когда они
Передразнивали мой лепет из-за спины.
Проворные, они из-за заборов
Упорно лаяли на наш мир. Кидались грязью.
Я в сторону смотрел, притворялся, что улыбаюсь.
Я так хотел их простить. Но они мне не улыбались.
Перевод ЮАнисимова
ПИЛОНЫ
Тайна этих холмов: камень и домики.
(Из этого камня здесь все.)
И повороты дорог
Щербатых на раскатах у внезапных деревень.
На этих низких холмах построили из бетона
(Черной проволоки путь тут)
v Пилоны, и их колонны
Голы, как нагие девы, у которых нет тайн.
380
Антология новой английской поэзии
И долина с золотистым взором,
И зеленый каштан —
Обычные корни и ствол,
Высмеянные досуха, как пересохшее русло,
И далеко над, сколько взгляд хватает
Злобы бичом,
Молнии грозным мечом,
В грядущее быстрая перспектива мелькает.
Ты карлик, страна изумрудная, перед этим массивом,
В рослом пророчестве,
Грезящем о городах,
К которым лебединошеий облак прильнет горделиво.
Перевод ЮЛнисимова
* * *
Нет, не дворцы, венец эры,
В которых мысль, пребывая, спит, —
Архитектурный, золотолистый цветок,
Народом организованную мысль
Я строю. Я говорю лишь:
Прошло время изысканных накоплений
Фамильной спеси, красот истлевших прахов, —
Энергию, только энергию отсюда пейте,
Как из электрической батарей,
Чтоб водить перемену времен.
Глаз, газель, разборчивый странник,
Пьющий горизонта текучую линию;
Ухо, подвесившее на струну
Дух, пьющий безвременность,
Любовь, осязанье, все чувства,
Покиньте сад ваш, ваш поющий праздник!
Мечты о солнцах, кружащихся перед нашим солнцем,
О небе, продолжающем наш мир!
И обратитесь к образам блестящей меди,
Что поражает внешнее чувство, полированную волю,
Знамя стремления, гравированное ветром,
СТИВЕН СПЕНДЕР
381
Пусть дух не ищет здесь покоя. — Одно: пусть человек
Не будет голодать: все тратят поровну,
Наша цель — человеком пусть будет человек.
Вот программа древнего Сатаны:
Щетиною ружей каждый зубастый лист полн,
И линкоры на холмистых волнах,
А зачем? — Инерция разрушительной воли,
Губящей всех, кроме извечных эксплуататоров.
Наша программа та же, но только навыворот:
Смерть для убийц, для жизни — свет.
Перевод ЮЛнисимова
ВЕНА
(отрывки из поэмы)
Так как на сегодня в порядке дня порядок, так как
Мы должны вам показать, что ваши предки — мы,
Пусть генералы носят ордена, пусть пожарники
Оденутся как эрцгерцоги, пусть армия
Будет только одной из частных армий,
Пусть будут шествия, пусть флаги
Струятся по улицам, похожим на открытки,
Пусть никто не спорит, пусть Дольфус,
Фей, Штаремберг и все, как их там, и все остальные
Являются народу, раскланиваются на перекрестках,
Похожие на плохие слепки с собственных фотографий.
Пусть оркестры, витрины, иллюминации,
Костюмированные депутации благородных пейзан
Вызовут призрак императорской коронации,
Запружая улицы, останавливая трамваи.
Счастье: тому, кто застрелен был
В бою: не брошен в подвал,
Где топчет подбитый гвоздями сапог;
Не салютовал знаку трех стрел,
Оттянувшему многих безвредных туда,
382 Антология новой английской поэзии
Где для новых домов взрыт грунт;
Не забит насмерть; не оставлен
Замерзать на пушистом снегу, где сталь
Скалит сжатый затвор; не повешен
Невеждами — судьями, годными лишь4 для колоний.
Немы квадраты окон, смотрящие на квадраты двора,
Где преступники сколотили виселицу, вырыли яму, землю
Посыпали песочком. Казалось смешно:
56 вооруженных до зубов солдат
Охраняют 1 человека. Но мы следили
Из всех наших камер, ячеек тюрьмы, ячеек труда
За нашим вождем. Его вывели наспех:
Дольфус звонил, недовольный задержкой,
Дольфус, Дольфус сказал: «Повесить немедля! >
Валлиш стоял на помосте и, прежде чем умер,
«Да здравствует социализм» и «Слава свободе* сказал.
Слово «Свобода» задушила веревка.
После Валлиш стал словом, зарытым
В безыменной могиле; но у стен есть уши и рты,
Рассказавшие нам, где могила. И ночью на их могилы
Мы носили простые венки из несложных цветов:
Ромашек, настурций, щавеля, одуванчиков, васильков —
На могилу больного, которого вешали, когда он от
слабости еле держался,
На могилу того, кто был приведен в околоток,
но врач сказал:
«Мест больше нет», и намек был понят;
На могилы неузнанных трупов, найденных
В реке, куда брошены были живыми;
На могилы тех, что скрывались, но выдали жены
В приступе ревности; маки, герани, вьюнки —
Незапятнанные орхидеи, нелицемерные лилии,
Что могли бы напомнить о ненавистном для них.
Перевод И,Романовича
ДЖОН ЛЕМАН
ЕГО РУКИ
Петро, надвинув кепку, робко улыбаясь,
Ласкает как влюбленный
Машину черными от смазки пальцами.
Тому три года
Он босиком, в причудливых лохмотьях
По захолустным полустанкам
Просил копеечку перед окном вагона,
Садился зайцем на товарный поезд;
А ночью эти руки,
Как ласточки быстры, у пассажиров крали
Хлеб, водку, чемоданы, обувь,
Деля добычу
С другими беспризорниками шайки.
Петро, перед своею новенькой машиной,
Искусным плунжером и валом правя,
Предпочитал не вспоминать
Убитый взгляд отца среди коней,
Сверлящий голод там, на полустанках —
Пейзаж, теперь закрытый
Огромным городом домов и тракторов,
Расцветшим здесь,
Где над пустою степью вьюга бушевала
Тому три года; .
И Петро чувствует, как эти руки
Послушной сталью управляют смело
В едином ритме с тысячами рук.
Зерноград.
Перевод И.Романовича
ЧАРЛЬЗ МАДЖ
НА ВОЙНЕ ;
Огонь спокойно движется сквозь воздух,
Который дует на поля воды,
Которая лениво лижет землю.
Земля — костяк и строит дом,
Вода, как кровь, струится тихо в жилах,
Дыханьем воздух жизнь дает огню.
Земли зияет зев — всосать тебя,
Вода на землю лезет за тобой,
Убийца-воздух к горлу подступает,
И вот — огонь сейчас разрежет воздух.
Перевод И.Романовича
РЭНДДЛЛ СУИНГЛЕР
* * *
Товарищ сердце, если поддашься соблазну,
Глядя на белые, обманутые лица,
Выходящие из кино, на дряблость тел,
Всегда покорных, плетущихся по улицам,
Если поддашься соблазну, товарищ сердце,
Собственной слабости, собственного томления
По тихим рекам, материнским холмам
И одинокому солнцу над морщинистым морем,
Если тебя заманят в трагический сон,
В балаган разрушенья, и начнешь изменять
Силе твоих предков, развертывающейся бесстрашьем,
Как древесная почка в твоей крови,
Если поддашься соблазну отчаянья, вспомни,
Вспомни сейчас же, устыдись и проснись,
Что есть уже страны, где живые люди
Раскрывают свою жизнь как стройный цветок,
Где фабрики и машины, растущие как коралл,
Не съедают без остатка их дни и тела,
Но, подобно отросткам всеобщего сознанья,
Проецируют в мир узор его воль.
Там рождается все, за что боремся мы,
Там засевают поле, еще не вспаханное нами,
Там радости не скудны, тоскливы и призрачны, —
А мощным циклоном захватывают всех.
И исполнимы сны твоей воли к действию, —
Сны о силе, творящей дела и сны. Но ты
Только отчаяньем тормозишь ее явленье,
Говоря «невозможно*, делаешь его таким.
Перевод И.Романовича
ДЖУЛИУС Липтон
РУКИ
Руки,
мозолистые и помятые,
изъязвленные, в ссадинах и шрамах,
как девушка-монахиня
лишенные
юношеской энергии,
брошенные в челюсти машины
ковырять и чистить ее прожорливые зубы.
Руки,
гниющие от безделья,
жалобно протянутые вперед
за подаяньем и за проклятьем.
Руки,
рвущиеся вскопать беременную землю
и помочь ей в родах,
взрывать горы,
преграждать реки.
Руки,
разрывающие паутину, что застлала путь,
отстраняющие все помехи,
давящие назойливых насекомых,
протягивающиеся в ожидании.
Руки
...вы начинаете говорить!
Перевод И.Романовича
Содержание
РОБЕРТ БРАУНИНГ
Как привезли добрую весть из Гента в Ахен
(Перевод М.Гутнера) 5
Токай (Перевод Т.Левита) 7
Потерянная возлюбленная (Перевод Т.Левита) 7
Встреча ночью 8
Расставание утром (Перевод В.Исакова) 8
Токката Галуппи (Перевод Т.Левита) 9
Моя звезда (Перевод В.Давиденковой) 10
Серенада на Вилле (Перевод ТЛевита) 11
Memorabilia (Перевод В.Давиденковой) 13
Пестрый флейтист из Гаммельна
(Перевод Е.Полонской) 13
Похороны грамматика (Перевод М.Гутнера) 22
Трагедия об еретике (Перевод М.Гутнера) 26
Возлюбленный Порфирии
(Перевод В.Давиденковой) 30
«Роланд до Замка черного дошел»
(Перевод В.Давиденковой) 32
Епископ заказывает себе гробницу в церкви
Святой Пракседы (Перевод Т.Левита) 38
МАТЬЮ АРНОЛД
Покинутый Мерман (Перевод О.Петровской) 42
Из поэмы «Рустем и Сохраб» 46
ДЖОРДЖ МЕРЕДИТ
Любовь в долине (Перевод Б.Лейтина) 47
Голова Брана (Перевод Е.Тарасова) 53
Современная любовь (отрывки из поэмы)
(Перевод Б.Томашевского) 56
Стон сострадания (Перевод Б.Томашевского) 59
Обморок короля Гаральда
(Перевод Б.Томашевского) 59
Феб у Адмета (Перевод Е.Тарасова) 62
388 Антология новой английской поэзии
ДАНТЕ ГАБРИЭЛ РОССЕЛИ
Небесная подруга (Перевод М.Фромана) 65
КРИСТИНА РОССЕТТИ
Базар гномов (Перевод Е.Полонской) 70
Дома (Перевод Е.Тарасова) 83
Предел 84
Вверх 84
Мир (Перевод Б.Лейтпина) 85
УИЛЬЯМ МОРРИС
Стог сена на болоте (Перевод Вс.Рождественского) ... 86
О ковке меча, который зовется «Гнев Сигурда»
(Перевод Вс.Рождественского) 90
Марш рабочих (Перевод В.Исакова) 96
ДЖЕЙМС ТОМСОН
Город страшной ночи (отрывки из поэмы)
(Перевод Е.Тарасова) 98
ОЛДЖЕРНОН ЧАРЛЗ СУИНБЕРН
Первый хор из «Аталанты в Калидоне»
(Перевод Вл.Зуккау-Невского) 107
Второй хор из «Аталанты в Калидоне»
(Перевод В.Исакова) 109
Песня времен порядка (Перевод Ивана Кашкина) ... 110
Ave atque vale 112
Прощание (Перевод Б.Томашевского) 117
У Северного моря (Перевод Ивана Кашкина) 119
Покинутый сад (Перевод Б.Томашевского) 120
УИЛФРЕД СКОЭН БЛЭНТ
Валентинов день (Перевод В.Давиденковой) 123
Насмешка жизни (Перевод В.Давиденковой) 123
Из поэмы «Сатана оправданный»
(Перевод В.Давиденковой) 125
ТОМАС ХАРДИ
Случайность (Перевод В.Давиденковой) 131
Жадобы матери (Перевод Е.Тарасова) 131
СОДЕРЖАНИЕ
389
Тщетная болезнь (Перевод Дм.Майзельса) 134
«Когда в пустотах тьмы» (Перевод Е.Тарасова) 135
Нерожденные (Перевод Д.Горфинкеля) 136
Похороны Бога (Перевод Вл.Зуккау-Невского) 136
Наследственность (Перевод Вл.Зуккау-Невского) .... 139
Я поднял глаза от писанья...
(Перевод Д.Горфинкеля) 139
Погоды (Перевод Вл.Зуккау-Невского) 140
Призрачная всадница (Перевод Д.Горфинкеля) 141
Барабанщик Ходж (Перевод Вл.Зуккау-Невского) ... 142
Вечер под Новый год во время войны
(Перевод Дм.Майзельса) 142
РОБЕРТ БРИДЖЕС
Соловьи (Перевод А.Курошевой) 144
Зимний вечер (Перевод В.Давиденковой) 144
ДЖЕРАРД МАНЛИ ХОПКИНС
Свинцовое эхо (Перевод И.Романовича) 146
Свинцовое эхо (2-й вариант перевода) 147
Весна и осень 147
Весна и осень (2-й вариант перевода)
(Перевод Б.Томашевского) 148
Красота пятнами 148
Сонет 149
Роберту Бриджес 149
УИЛЬЯМ ЭРНЕСТ ХЕНЛИ
Ilnvictus (Перевод А.Курошевой) 151
К Р.Л. Стивенсону (Перевод Е. Тарасова) 151
К Дж.А.С. (Перевод Е.Тарасова) 152
В трущобах (Перевод Вл.Зуккау-Невского) 153
РОБЕРТ ЛУИС СТИВЕНСОН
Вересковое пиво (Перевод Е.Тарасова) 154
В горах (Перевод В.Давиденковой) 156
ОСКАР УАЙЛЬД
Дом блудницы (Перевод М.Гушнера) 158
Баллада Рединигской тюрьмы (Перевод В.Брюсова) ..159
390 Антология новой английской поэзии
ДЖОН ДЕЙВИДСОН
Баллада преисподней 179
Праздник 182
Олень (Перевод М.Гутнера) 185
Играй, флейтист (Перевод О.Петровской) 187
ЭРНЕСТ ДАУСОН
Кинара (Перевод Е.Полонской) 189
АЛФРЕД ЭДУАРД ХАУСМАН
На смерть молодого атлета (Перевод С.Мар) 190
«В последний раз из Ледло...» (Перевод С.Мар) .... 191
«Огонь в печи сгорел дотла...» (Перевод С.Мар) .... 191
«Кивает, склоняется томно...» (Перевод С.Мар) .... 191
«Лентою белой дорога легла...»
(Перевод Ивана Кашкина) 192
Восемь часов (Перевод Ю.Таубина) 192
«Ночь, и мороз силен...» (Перевод Ю.Таубина) 192
Гренадер (Перевод Ивана Кашкина) 193
«Ее распались чары...» (Перевод С.Мар) 194
«Законы Бога и людей» (Перевод Ю.Таубина) 194
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
Галерный раб (Перевод М.Фромана) 195
Баллада о ночлежке Фишера
(Перевод А.Оношковин-Яцына) 196
La nuit blanche (Перевод М.Фромана) 200
Легенда о зле (Перевод С.Мар) 202
Мандалей (Перевод М.Гутнера) 203
Дании Дивер (Перевод А.Оношкович-Яцына) 205
Мэри Глостер
(Перевод А.Оношковин-Яцына и Генн. Фиша).... 206
Песня мертвых (Перевод М.Фромана) 211
РОБЕРТ ХОГГ
Труд (Перевод Т.Левита) 214
УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЕЙТС
В саду из ветл (Перевод С.Мар) 215
СОДЕРЖАНИЕ 391
Остров на озере Иннисфри (Перевод С.Мар) 215
Воздушные призраки (Перевод С.Мар) 216
Ополчение шиэ (Перевод С.Мар) 217
Печаль любви (Перевод С.Мар) 218
Сердце женщины (Перевод С.Мар) 218
Любящий оплакивает перемены, происшедшие
с ним и с его возлюбленной, и жаждет конца света
(Перевод С.Мар) 219
Любящий слышит крик осоки (Перевод С.Мар) 219
Заячья кость (Перевод С.Мар) 220
Старики, любующиеся своим изображением в воде
(Перевод С.Мар) 220
Чтоб пришла ночь (Перевод С.Мар) 221
Ученый 221
Роза (Перевод Ю.Таубина) 222
Пасха 1916 года (Перевод Б.Томашевского) 223
УИЛЬЯМ X. ДЕЙВИС
В суде (Перевод ВДавиденковой) 226
Негодяй (Перевод М.Гутпнера) 227
ДЖОН МИЛЛИНГТОН СИНГ
Дании (Перевод Ю.Таубина) 228
Вопрос (Перевод Вл.Зуккау-Невского) 229
В мае (Перевод Е.Тарасова) 229
РАЛФ ХОДЖСОН
Бык (Перевод Е.Тарасова) 230
УОЛТЕР ДЕ-ЛА-МАР
Эпитафия (Перевод С.Мар) 236
Слушающие (Перевод С.Мар) 236
Аравия (Перевод С.Мар) 237
Старая Сусанна (Перевод С.Мар) 238
Александр Великий (Перевод С.Мар) 239
Призрак (Перевод С.Мар) 240
Шальная пора (Перевод С.Мар) 241
Последняя карета (Перевод С.Мар) 242
392 Антология новой английской поэзии
ГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН
Осел (Перевод С.Мар) 244
Элегия на сельском кладбище
(Перевод Ю.Таубина) 244
Кривая английская дорога (Перевод М.Гутнера) ... 245
Лепанто (Перевод М.Фромана) 246
Скрытный народ (Перевод Вл.Зуккау-Невского) .... 250
Революционер, или Стихи к государственному
деятелю (Перевод М.Гутнера) 252
Песнь поражения (Перевод О.Петровской) 254
ДЖОН МЕЙЗФИЛД
Морская лихорадка (Перевод Ивана Кашкина) 256
Грузы (Перевод Ю.Таубина) 257
Художник-Мазилка. Поэма. Песнь шестая
(Перевод Б.Лейтина) 257
«Ломали камень здесь столетие назад...»
(Перевод И.Аксенова) 273
«Вот гордых королей толпа...»
(Перевод Ю.Таубина) 274
Август 1914 года (Перевод Н.Чуковского) 275
ПАДРАК КОЛУМ
Бездомная старушка (Перевод Е.Тарасова) 278
Коннахтец (Перевод Е.Тарасова) 279
ДЖЕЙМС СТИВЕНС
Кентавры (Перевод В.Давиденковой) ...281
В маковом поле (Перевод Е.Тарасова) 281
«Извозчик пальцем толстым почесал...»
(Перевод Е.Тарасова) 282
Капкан (Перевод Д.Горфинкеля) 283
ДЖЕЙМС ДЖОЙС
Камерная музыка (Перевод Д.Майзельса) 284
Тилли (Перевод ЮЛнисимова) 284
Набережная в Фонтана (Перевод ЮЛнисимова) ... 285
Прилив (Перевод ЮЛнисимова) 285
СОДЕРЖАНИЕ
393
Г.Э.ХЬЮМ
Осень (Перевод И.Романовича) 286
Над доком (Перевод И.Романовича) 286
Набережная Темзы (Перевод И.Романовича) 287
РУПЕРТ БРУК
Мертвые (Перевод Е.Тарасова) 288
ДЕЙВИД ГЕРБЕРТ ЛОРЕНС
Рояль 289
Печаль в раздумий 289
Набережная ночью, до войны 290
Змея 293
Кенгуру 295
Библз 298
У.П.ЮЭР
Джентльмен (Перевод ТЛевита) 305
СИГФРИД САССУН
В тылу (Перевод Мих.Зинкевича) 307
В блиндаже (Перевод Мих.Зинкевича) 307
Самоубийство в окопах (Перевод Мих.Зинкевича)... 308
Славолюбие женщин (Перевод Мих.Зинкевича) 308
Мемориальная доска (Перевод Мих.Зинкевича) 309
ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ
Любовная песнь Алфреда А.Пруфрока
(Перевод Ивана Кошкина) 310
Гиппопотам (Перевод Мих.Зинкевича) 314
Гиппопотам (2-й вариант перевода)
(Перевод Ивана Кашкина) 315
Погребение мертвых (из поэмы «Бесплодная
земля») (Перевод И.Романовича) 316
Полые люди (Перевод Ивана Кашкина) 319
Хор безработных (из пьесы «Скала») 322
ИСААК РОЗЕНБЕРГ
Свалка мертвецов (Перевод Мих.Зинкевича) 323
394 Антология новой английской поэзии
РИЧАРД ОЛДИНГТОН
Детство (Перевод Мих.Зинкевича) 326
Глухонемая скорбь (Перевод Мих.Зинкевича) 330
Возлюбленная (Перевод Мих.Зинкевича) 331
Живые гробницы (Перевод Мих.Зинкевича) 331
Окопная идиллия (Перевод Мих.Зинкевича) 332
Огневая завеса (Перевод Мих.Зинкевича) 333
Бомбардировка (Перевод Мих.Зинкевича) 333
Интермедия (Перевод Мих.Зинкевича) 334
Сомнения (Перевод Мих.Зинкевича) 334
УИЛФРЕД ОУЭН
Часовой (Перевод Мих.Зинкевича) 336
Странная встреча (Перевод Мих.Зинкевича) 337
Dulce et decorum est (Перевод Мих.Зинкевича) 338
Отпевание обреченной юности
(Перевод Мих.Зинкевича) 339
Весеннее наступление (Перевод Мих.Зинкевича) ... 340
Бесчувственность (Перевод Вл.Зуккау-Невского) ... 341
ГЕРБЕРТ РИД
Счастливый воин (Перевод Мих.Зинкевича) 344
РОБЕРТ ГРЕЙВС
Забывчивый Эдвард (Перевод С.Map) 345
ЭДМУНД БЛЕНДЕН
Полуночный каток (Перевод С.Мар) 346
СИЛЬВИЯ ТАУНЗЕНД УОРНЕР
Соперница (Перевод В.Лейтина) 347
Такой зимою (Перевод Т.Левита) 348
Гед Фронт (Перевод Т.Левита) 349
РОЙ КАМБЕЛЛ
Теология павиана Бонгви
(Перевод Мих.Зинкевича) 353
Зулуска (Перевод Мих.Зинкевича) 353
Поэты в Африке (Перевод Мих.Зинкевича) 354
Холизм (Перевод Мих.Зинкевича) 357
СОДЕРЖАНИЕ
395
ХЬЮ МАК-ДИАРМИД
Отрывок о Ленине (Перевод И.Романовича) '. 358
СЕСИЛЬ ДЭЙ ЛЬЮИС
«Как путник в полдень...»
(Перевод И.Романовича) 359
«Стальной язык бесстрастной смерти...»
(Перевод И.Романовича) 360
Отрывок из свадебной песни
(Перевод И.Романовича) 360
«Не жди, чтоб вновь вернулся феникс-час...»
(Перевод И.Романовича) 361
Конфликт (Перевод И.Романовича) 361
Путь, которым время пойдет
(Перевод Ю.Анисимова) 363
У.Х.ОДЕН
«Судьба темна и глубже впадин моря...»
(Перевод Е.Тарасова) 364
«Что пользы поднимать этот крик?..»
(Перевод Е.Тарасова) 365
«Кто на сыром шоссе у перекрестка встанет...»
(Перевод И.Романовича) 366
«Что у тебя на уме, мои кролик?..»
(Перевод И.Романовича) 367
«Мы сделали все приготовленья...»
(Перевод Е.Тарасова) 367
«Хлопки литавр...» (Перевод И.Романовича) 368
«Кто вытерпит...» (Перевод Вл.Зуккау-Невского) ... 369
Сон (Перевод И.Романовича) 370
«Сэр, враг ничей...» (Перевод И.Романовича) 371
ЛУИ МАКНИС
Большие ожидания (Перевод И.Романовича) 372
Эклога на Рождество (Перевод Т.Левита) 372
Поезд в Дублин (Перевод Т.Левита) 377
СТИВЕН СПЕНДЕР
«Семья берегла меня от детей...»
(Перевод ЮАнисимова) 379
396
Антология новой английской поэзии
Пилоны (Перевод Ю.Анисимова) 379
«Нет, не дворцы, венец эры...»
(Перевод ЮЛнисимова) 380
Вена (отрывки из поэмы)
(Перевод И.Романовича) 381
ДЖОНЛЕМАН
Его руки (Перевод И.Романовича) 383
ЧАРЛЗ МАДЖ
На войне (Перевод И.Романовича) 384
РАНДАЛЛ СУИНГЛЕР
«Товарищ сердце, если поддашься соблазну...»
(Перевод И.Романовича) 385
ДЖУЛИУС ЛИПТОН
Руки (Перевод И.Романовича) 386
АНТОЛОГИЯ НОВОЙ АНГЛИЙСКОЙ поэзии
Художник
Петр Маслов
Верстка
Кирилл Лачугин
Корректор
Наталья Яковлева
ISBN 5-8159-0215-2
9
Директор издательства Ирина Евг. Богат
Издатель Захаров
Лицензия ЛР №065779 от 1 апреля 1998 г.
121069, Москва, Столовый переулок, 4, офис 9
(Рядом с Никитскими воротами,
отдельный вход в арке)
Тел.: 291-12-17, 258-69-10
Факс: 258-69-09
E-mail: zakharov@dataforce.net
Подписано в печать 24.12.2001. Формат 84x108/32.
Гарнитура Тайме. Бумага Novel. Печать офсетная. Усл. печ. л. 21,0.
Тираж 3000 экз. Изд. № 215. Заказ № 6.
Отпечатано с готовых диапозитивов
на ГИПП «Уральский рабочий»
620219, Екатеринбург, ул. Тургенева, 13.
КНИГИ «ЗАХАРОВА» В РОЗНИЦУ
Самый полный ассортимент и минимальные цены!
КНИЖНАЯ ЛАВКА
ПРИ ЛИТЕРАТУРНОМ ИНСТИТУТЕ
ИМЕНИ ГОРЬКОГО
Тверской бульвар, 25
(во дворе института налево — если зайти с бульвара,
и направо — если зайти с Большой Бронной;
метро «Пушкинская», «Тверская»)
понедельник—пятница с 10.00 до 19.00
суббота с 11.00 до 17.00
тел.: 202-8608; e-mail: vn@ropnet.ru
Настольная книга
молодого Бродского,
эта знаменитая, чудом
вышедшая в 1937 году
тиражом 5300 экземпля-
ров антология англоязыч-
ной поэзии начала
XX века, представленная
лучшими русскими
поэтами и переводчиками,
многие десятилетия была
в СССР желанным,
но труднодостижимым
подарком для нескольких
поколений культурных
читателей.
Теперь эта книга снова
стала доступна всем
любителям настоящей
поэзии.