ИВАН СОЛО II ЕВ И Ч
Р i: MP 1-1
' ВО
р i
Из laiiiie III
ВУсЖОС АПРРХ
1 <) л :\

ИВАН СОЛОНЕВИЧ
Роман во Дворце Труда
БУЭНОС АЙРЕС
19 5 3
IVAN SOLONEWITSCH
ROMANCE EN EL PALACIO DEL TRABAJO
BUENOS AIRES
19 5 3

ИВАН СОЛОНЕВИЧ
РОМАН
В О
ДВОРЦЕ ТРУДА
в
ИЗДАНИЕ III
БУЭНОС АЙРЕС
1 9 5 3

Copyright by Jorge Solonewitsch

"ДВОРЦЕ Трудаи нет решительно ничего
дворцового. Это просто грандиозная
1 канцелярия "Всесоюзного
Центрального Совета Профессиональных
Союзов " сокращенно ВЦСПС — и центральных
комитетов отдельных профсоюзов. В ней около 2 тысяч
комнат и около десятка тысяч служащих. "Дворец*
помещается на Солянке 12, в огромном пятиэтажном
здании, которое при старом режиме было, если можно
так выразиться, колонией -^гдашних беспризорников
— воспитательным домом. Один из его гигантских
Екатерининских фасадов -— мощная и великолепная в
своей простоте стена, выходит на набережную Москва-
реки. На всякого рода профсоюзных значках,
плакатах, жетонах и прочем этот стилизованный фасад
почему-то фигурирует в качестве эмблемы
профсоюзного движения СССР. Словом, Дворец Труда это
маховик, закручивающий "приводной ремень от партии к
массам".
В полуподвальном этаже его находятся
общежития всякого рода профсоюзных гостей, делегатов,
стипендиатов, питомцев и дармоедов. Первый этаж занят
теми профсоюзами, которые никаких ремней не за-
Во
7

кручивают — например, сокьом медицинских
работников и прочими золушками профсоюзного движения
СССР. Это низкий и темный этаж. Часть его занята
разными складами, в том числе и организованным
было мной складом инвентаря для профсоюзных
физкультурников, созданным в пику монополии и грабежу
спортивного обшества войск и сотрудников ГПУ - —
"Динамо".
Второй этаж занят профсоюзами,
заслуживающими некоторого политического внимания —
например, работниками искусств (Рабис) и работниками
просвещения (Работпрос). Третий этаж занимает
серединную позицию. Там раскинул кущи свои самый
многочисленный и по существу самый влиятельный
профессиональный союз СССР — союз советских и
торговых служащих, так сказать, профсоюз советской
бюрократии. Он держится скромно и в тени: в стране
диктатуры пролетариата неудобно подчеркивать
самодержавие бюрократии. Четвертый этаж, высокий и
светлый, занимает, так называемая, "опора
пролетарской диктатуры" — тяжелая промышленность:
металлисты и горнорабочие. На высотах пятого этажа вес
это возглавляется ВЦСПС и Профинтерном. Впрочем,
с этих высот Профинтерн возгла&яяет и все
революционное профдвижение мира. У входа в Профинтерн
стоит ГПУ-сскин патруле и там все время шныряют
подозрительные личности мексиканско-абиссинского
типа... Словом — пирамида построена по всем
правилам чинопочитания.
Внутри эту пирамиду прорезывают бескончные
корридоры, по которым в свое время мотался Остап
Бендер в поисках столь необходимых ему миллионов
и не нашел. Еще раньше, в 1812 году, по тем же корри-
дорам какой-то легендарный русский генерал в, так
сказать, конном строю удирал от французской
кавалерии — и удрал. По этим же корридорам в течение
приблизительно семи лет циркулировал и я — и тоже,
в конце концов, удрал.
8

Семь лет этого циркулирования дали весьма
обильный материал для тайн мадридского двора
труда .. .* Но на показной стороне — дворцово-трудовая
жизнь Солянки 12 шла совершенно так же, как она
идет во всех прочих советских дворцах, приказах,
канцеляриях и вообще "присутственных местах". В бес-
числеш/ых, перегороженных фанерой, щелях сидели
бесчисленные машинистки, бухгалтера, инструктора,
ответственные работники, стучали, строчили,
инструктировали, заседали, руководили и шалели.
Непрерывным потоком вливались одни люди и выливались
другие. Аппарат то забюрокрачивался, то освежался. И
не знаю, можно ли сказать по-русски
"забюрокрачивался", но в Москве так говорят. Вот аппарат
начинает забюрокрачиваться, на его место приезжают
другие люди, которые вчера оказались забюрокративши-
мися на других местах, и освежают новое место.
Впрочем, в Москве, редко говорят "освежили". Говорят
"освежевали". Освежеванные, но не унывающие
профсоюзные подьячие забирают из своих старых столов:
всю наличную чистую бумагу, огрызки карандашей,
пустые водочные бутылки, при достаточной ловкости
рук прихватывают электрические лампочки,
канцелярские нитки и вообще все то, что так необходимо
индустриализированному человеку и чего за деньги
достать нельзя, и что можно упрятать в
многострадальный советский портфель.
Портфель же этот дввно перестал быть чем-то
лишь внешне приспособленным к человеку. Он стал
органом, как защечные мешки суслика или сумка
кенгуру. Портфель врос в советского человека. Портфель
— это классовое отличие ответственного работника,
это склад пайкового хлеба, захваченной с утра
запасливым совгражданином бутылки водки (вечером
можно уже и не достать) полученных по служебной
карточке буттербродов учрежденческого буфета, личных
документов, самая необходимая коллекция которых в
средний карман не влезает, и вообще всего того, что
советский гражданин — в порядке ли текущей потреб-
*

ности или так, на всякий случай - ухитрится купить,
получить, достать, благоприобрести или просто
спереть в течение его суматошного рабочего и неробо-
чего дня.
Не отличается Дворец Труда от прочих
присутственных мест и тем, что его ответственные работники
отсутствуют почти всегда. Никакое в мире ГПУ не в
состоянии проконтролировать, что делает
ответственный работник. В Москве — ему совершенно
необходимо быть в одно и то же время на пяти заседаниях.
Понятно, что можно не пойти ни на одно. Но в Москве
ответственый работник бывает мало: мотается по
всему бывшему лицу земли Русской и загромождает
поезда командировками, бригадами, обследованиями,
ревизиями и прочим. Всякая такая поездка это признак
активности: ездит-де человек и соприкасается с
массами: калужскими, архангельскими, владивостокскими
и прочими. Поездка, кроме того, подкрепляет и
скудную финансово-экономическую базу ответственного:
учреждение платит суточные, проездные и
квартирные а "периферия" кормит на казенный счет:
как-никак приехало центральное начальство — лучше
покормить. Начальство же, кормленное на казенный счет,
по понятным соображениям, предпочитает закрыть
глаза на этот прискорбный факт, что на тот же
казенный счет подкармливается и "периферия".
Иногда такие поездки на кормление кончаются,
так сказать, несколько щекотливо... Так, союз
служащих, в котором я имел честь околачиваться лет
шесть, никак не мог выяснить — почему это не удается
достроить майкопский клуб. На обследование туда
ездил товарищ Преде. Потом какой-то местный
активист, охваченный усердием не по разуму, прислал в
ЦК фотографию: как тов. Преде, вкупе со
строителями клуба, пропивает этот клуб на его же
недостроенной крыше. Дело было летнее — отчего не выпить и
на крыше? Некоторое время в ЦК над этой крышей
весело подтрунивали ответственные сотоварищи това-
ю

рища Преде. До ГПУ такие дела в среднем не
доходят; люди более или менее свои ...
Преде, впрочем, был в ГПУ совсем своим. Сквозь
его путаную и извилистую биографию проходил один
неизменный стрежень: явная или скрытая,
ответственная или на побегушках, но непрерывная за все годы
революции работа в ГПУ... По линии же ГПУ он был
послан в Германию в Гамбург, заведывал там
экспортом "фексырья" — лекарственных трав из России. Об
этом экспорте он рассказывал мне забавные вещи.
Например: привезли шестьсот тонн сушеной малины.
Сушеная малина в количестве шестисот тонн — это
количество, так сказать, астрономическое. К тому же
выяснилось: в тех прискорбных случаях, в которых
русские люди в былое время пили чай фкалиной
(теперь не пьют — чая нет, а малину экспортирует
товарищ Преде) — так в тех случаях немцы предпочитают
принимать просто аспирин. И тот, конечно, не
тоннами. Словом — когда расходы по кредиту (под малину
был получен банковский кредит) и по складам (600
тонн сушеной малины занимают весьма солидный
объем) превысили самые пессимистические расчеты,
берлинское торгпредство решило раскошелиться и
предписало гамбургской конторе вывезти это сырье в
море и выбросить его вон: все равно никто не
покупает, не везти же обратно. Преде предложил гениальную
комбинацию: нашел какого-то дядю, который купил
эту малину на корм скоту, --по цене, равной
половине расходов по фрахту.
Преде считал, что за этакую идею торгпредство
должно бы премировать его. Я же полагал, что Преде
получил свою премию и без торгпредства от этого
"дяди" непосредственно. На мой намек по этому поводу
Преде иронически скривил губы так, что его
неизменная трубка поднялась до уровня его серых забубённых
глаз: "а, что там! выпито, конечно, было".
Выпито бывало неоднократно и в масштабах, не-
слыханных для капиталистических стран. Преде, как
работник торгпредства, был лицом экстерриториаль-
11

ним, но и экстерриториальных лиц полицейские
протоколы не украшают. Преде был отозван в Москву и
снова занялся освежением аппарата ЦК.
К концу лета ответственные командировки
обычно достигали своего апогея.. Центральные работники
избирали эта время для соприкосновения с массами,
проживающими в Ялте, на Минеральных Водах, — на
худой случай — в Одессе или Николаеве. Оставшиеся
ответственные выполняли функции уехавших. Вот
почему я в августе 1928 года оказался обремененным
ответственной работой составления списков
стипендиатов союза и служащих, обучающихся или
долженствующих обучаться в высших учебных заведениях
Москвы. Дело, впрочем, было очень несложное. Из
списков кандидатов каждого губернского отдела нужно
было на авось выкинуть три четверти, оставшуюся
четзерть переписать в новый список. Вычеркивать не
не на авось ни я и никто другой не имели решительно
никакой возможности: откуда я могу знать, что
представляет собою Иванов, рекомендуемый, скажем,
ташкентским отделом союза. Сам ташкентский отдел,
может быть, и знает (мало вероятно), но ташкентский
отдел стипендиями распоряжаться не имеет права.
Распоряжается "центр", долженствующий
контролировать прежде всего политическую сторону
кандидатур. Центр — это, во-первых, ЦК союза, во-вторых,
это — заведующий культурно-просветительным
отделом тов. Кантор, которому президиум ЦК поручает
эту работу по должности, и в третьих и последних,
это — я, которому тов. Кантор поручил эту работу,
вследствие необходимости для него самого соприкос-
12

нуться с кисловодскими трудовыми массами. Итак,
политически контролирующим центром на практике
оказывалось я — скромный инструктор ЦК в области
спорта и туризма. Я получаю на руки около пяти
тысяч анкет, пяти тысяч рекомендаций, отзывов,
удостоверений и прочего — все в пяти тысячах экземпляров
каждое. Я не Господь Бог, в особенности летом. На
списках губернских отделов я отмечаю птичками
достойных кандидатов, машинистки перестукивают эти
имена в отдельный и почти окончательный список и
этот окончательный список идет на утверждение
президиума центрального комитета.
Президиум — тоже не Господь Бог, в особенности
летом. В кабинете председателя собирается
полдюжины человек, измотанных, ошалелых и мечтающих о
кисловодских массах.
— Следующий вопрос: доклад тов. Солоневича &
списках стипейдиатов... Что, товарищ Солоневич,
проработали вы эти списки?
— Будем зачитывать?
— Да ну его к чертям — до утра сидеть
придется ...
—А послушай, Солоневич, там вот ленинградский
отдел просил за какого-то Иванова как он там у
тебя?
— Иванова? Нет, Иванов не попал.
—А ну, вставь-ка ты его — выкинь кого-нибудь
рядышком.
— Нет возражений?
— Ну, значит, вставьте Иванова.
— Еще предложения есть? Нет? Ну, список,
значит, принят, — только вы, тов. Солоневич, смотрите
уж, чтобы, так сказать, ни задоринки.
— Да, что я — маленький ? ...
— Ну, то-то ... Следующий вопрос ...
Десять тысяч человек трудовых придворных вот
и занимаются такими делами.
Во всяком случае, в '•отчетный отрезок времени11
я попал в положение этакого диктатора по вузовски*
19

делам. Как-то сидел я в машинном бюро и что-то
писал. Курьерша сказала мне:
— Там вас, тов. Солоневич, какой-то парень, поди,
уже с час времени дожидается.
Я пошел в свою комнату. У ее стены с видом
какого-то равнодушия и готовности торчать вот этаким
столбом до пришествия мировой революции стоял
какой-то парень лет двадцати, одетый в старинный
долгополый сюртук и обутый в истасканные лыковые
лапти. Лицом он был, что называется, кровь с молоком,
а фигурой напоминал небольшого, но очень крепко
скроенного бычка.
— Вы ко мне?
— Да, должно быть, к вам.
Вид у парня был не то, что равнодушный, а
скорее, я бы сказал, безнадежный: "от тебя, или не от
тебя — все равно никакого толку не добьешься".
— Что вам нужно?
Парень оглядел меня, как бы задавая себе самому
вопрос — а стоит ли еще и с этим типом
разговаривать.
— Учиться хочу, — сказал он прозаическим
тоном.
Заявление было весьма скромным. Так, как если бы
в капиталистической стране человек сказал "хочу
разбогатеть". Юношей, которые хотели учиться и по этому
поводу были вооружены десятками различных
справок, рекомендаций и прочего, перед моим столом
проходило в день в среднем десятка два-три. Только для
очень немногих, двух-трех из сотни, я мог что-нибудь
сделать. Обычно это было сопряжено с тем актом,
который по старой терминологии назывался служебным
подлогом. Партийные и комсомольские ячейки в
порядке разверстки посылали принудительно учиться
активистских остолопов, которые учиться не могли в
силу внутренней своей неприспособленности к такого
рода деятельности и не хотели в силу того
обстоятельства, что участие в какой-нибудь активистской
ревизии— и веселее, и прибыльнее учебы. Но тех, кто ин-
1'41

тересовался учебой, в таких ревизиях участия не
принимали и, следовательно, никакими партийными
рекомендациями и "путевками" вооружены не были. По
всей видимости, мой парень принадлежал к числу
последних. Я спросил его — какого он союза. Парень
недоуменно поднял свои пудовые плечи:
— Какого союза? Известно какого —
советского ...
— Да я не о том: вы какого профессионального
союза?
— Профессионального? Да, должно, никакого,
мы — по крестьянству.
Парень говорил как-то странно, без всякого
выражения, без малейшего жеста, словно некто, тщательно
спрятанный за ним, вещал сквозь дыру рта этой
дубовой кариатиды, вросшей в стену. Собственно это
обстоятельство и' обратило мое внимание на парня:
ежедневно в ЦК приходило или приезжало человек двад-
цать-тридцать по поводу стипендий, а стипендии
означали не столько некую- материальную поддержку,
сколько право на поступление в ВУЗ. Пришлось
приучиться отмахиваться от людей — бюрократы в
противоположность поэтам "не рождаются, а создаются".
Парень не имел решительно никакого отношения
к союзу служащих, и сделать для него я решительно
ничего не мог. Повинуясь условному рефлексу
всякого бюрократа, я собрался было сказать парню:
пойдите в Дом Крестьянина. В Доме Крестьянина ему
некто вроде меня сказал бы — пойдите в ЦК комсомола.
В ЦК комсомола ему бы сказали: пойдите в
московский комитет комсомола и т. д. до бесконечности. Но
парень как-то очень уж не был похож на сотни
"просителей", прошедших перед моими глазами за это
время, и я спросил:
— А вы как в Москву попали?
Да, так — пришел.
— Пешком пришли?
— Пешком.
—Откуда?
15

— Да из под Вологды.
— Сколько же времени вы шли?
— Да недели с три. И вот здесь неделю хожу.
Выяснилоеь^ что парень уже целую неделю ходит
по замкнутым квадратам корридоров Дворца Труда и
тыкается к кому попало. Кто попало говорит:
пойдите в комнату 666 к товарищу Иванову. Товарищ
Иванов говорит: пойдите в комнату 667 к товарищу
Петрову, словом — у попа была собака ... Я посоветовал
парню бросить эту волынку, вернуться домой, там
пролезть в профессиональный союз батраком (се'ль-
хозрабочих), запастись хоть какой-нибудь
профсоюзной бумаженкой -- и тогда начать все это сначала. В
первый раз за все время разговора лицо парня
пришло в какое-то движение: на нем показалась улыбка
— насмешливая, чуть чуть свысока, как бы говорящая:
"не из таких я, чтобы назад возвращаться, это уж —•
извините"...
-Домой я не пойду. Я учиться пришел. Хоть
год буду ходить ... Вот только — есть нету. А
учиться я буду.
-А чему вы хотите учиться?
--Все равно - чему. Мне бы по рисовательной
части.
На художественную натуру парень никакъ не был
похож. "А вы пробовали рисовать?* — "Пробовал",
— "Есть при вас ваши рисунки?" — "А то как жеи ...
— - "Покажите".
Из внутреннего кармана своего длиннополого
сюртука парень извлек пачку бумажек, завернутых
раньше в газету, потом в кусок рваной клеенки и
перевязанную каким-то мочальным шнурком. Его
неуклюжие пальцы с неожиданной ловкостью стали
развязывать этот шнурок...
— Садитесь пока.
Парень пододвинул стул и с опаской сел на него.
Я достал из портфеля кусок хлеба, предложил его
парню и пододвинул к себе довольно основательную
пачку всяких бумажных огрызков: листиков старых те-
16

традец, титульных листов, вырванных из каких-то
книг, обойных обрывков и прочего в этом роде.
Парень со сдержанной жадностью стал отламывать
кусочки хлеба и медленно, со смаком жевать их.
Рисунки его не были разнообразны. На фоне
северного пейзажа паслись, лежали, работали коровы,
овцы, лошади — все это, вырисованное неумело, с
искаженной перспективой, с трогательной
тщательностью неопытной руки. И тем не менее — все это жило,
не так, как живет бык Яна Поттерса или кони
Фальконета: это была не декоративная мощь звериных
гигантов, а мужичья жизнь "трудящейся животины41.
Было видно, что оригиналы этих набросков — хорошие
личные знакомые моего парня. Каждое пятно на
шкуре было вырисовано, как портретная деталь,
сломанный рог остался сломанным, и каждая сивка жила
какой-то особенной, своей лошадиной жизнью. Не
нужно было быть художественным критиком, чтобы
увидать: парня не даром тянуло в Москву.
В течение очень короткого разговора было
выяснено: парень сын вологодского мужика, учился в
сельской школе, никаких документов, кроме
увольнительного свидетельства от сельсовета, не имел,
следовательно, не имел и никаких шансов попасть куда бы
то ни было. Или во всяком случае, — лично я ничего
для парня не мог сделать, о чем я ему и сообщил.
Сообщение мое парень принял с прежним равнодушием:
ничего другого он, дескать, и не ждал и, повидимому,
собирался возобновить бесплодное свое
циркулирование по бесконечным корридорам Дворца Труда.
Но даже и забюрократившееся сердце бывает
иногда склонно к бескорыстным порывам. .. Я
попросил парня подождать, взял его рисунки и пошел к
одному ир вождей союза служащих — товарищу Вал-
хару. ' , * *
Товарищ Валхар был коммунистом из чехов.' КЯк
чех, был когда-то соколом. Как сокол, всячебки, яод-
держивал мои физкультурные мероприятия, — почему
У нас с ним возник некоторый "персональный контакт",
17

укрепленный дружескими беседами за бутылкой в моей
Салтыковской голубятне ... Это был невысокий,
плотный, чуть-чуть насмешливый, для советского уровня
очень культурный и для коммуниста — очень
добродушный человек. Я показал ему рисунки моего
посетителя. Валхар отложил в сторону свою папиросу»
дым от которой лез ему в глаза, склонил голову
несколько на бок и стал вглядываться. Посмотрев всю
пачку, Валхар с каким-то сожалением в голосе
констатировал:
— А способно, собака, рисует... Вы говорите —
крестьянин?
— Крестьянин.
—Гм... — раздумчиво сказал Валхар.
— То-то и оно.
Помолчали ...
— Что-нибудь надо придумать... А временно —
пойдем посмотрим на этого товарища ... А вдруг —
Репиным будет.
Пошли посмотреть на будущего Репина. Валхар
боком уселся на мой стол и испытующе стал
оглядывать парня. Будущий Репин не обратил на этот
осмотр ровно никакого внимания, сидел и дожевывал
остатки хлеба. Осмотрев парня с головы до пят,
Валхар поднял глаза в потолок, подумал и спросил:
— А вы — хорошо грамотный?
Парень вынул изо рта мокрую корку хлеба и
сказал :
— Подходяще.
— Гм, — сказал Валхар. — Вас надо раньше в со.
юз провести ... ^ Снова подумал. — Ну, конечно, в
союз ... Хотите -- мы вас устроим курьером в ЦК ...
А потом и учиться устроим... А?
Парень поспешно проглотил свою жвачку и
поднял на Валхра сразу оживший и недоверчиво
изумленный взгляд.
— Ей Богу?
Дальнейшее прошло легко и быстро. Парень
написал заявление, на углу этого заявления Валхар "нало-
18

жил резолюцию", по телефону был вызван
заведующий хозяйством ЦК, и парень был сдан ему с рук на
руки. Этот способ приема был незаконен, но для
Центрального Комитета союза не все законы были писаны.
Уходя, парень сказал — "вот это здорово" — ив дверь
протиснулся несколько бочком, как бы опасаясь
зацепить плечом за стену и проделать в ней брешь.
Так Коля Алешин начал свою репинскую карьеру.
Я ездил по командировкам, "соприкасался с
массами", ревизовал физкультуру по "мандатам" ВЦСПС,
животноводство по мандатам журнала "Ударник
Социалистического животноводства", Донбасс — по
мандатам "Ударника угля" и еще кое-что еще кое по
каким удостоверениям и полномочиям. Колю Алешина
я видел редко. На жилье он пристроился в темной и
сырой фото-лаборатории, обслуживавшей
фото-репортеров "Дворца Труда" и его многочисленные издания,
молча шагал из комнаты в, комнату, разнося всякие
пакеты и бумажки, в свободные минуты так же молча
сидел в комнате курьеров и рисовал своих коров и
коней. На предварительную учебу он попал к
руководителю местного "художественного кружка", каковой
кружок занимался преимущественно малеванием
всякого рода плакатов и лозунгов на потребу текущего
политического дня и поэтому был обеспечен бумагою,
красками и прочими приспособлениями
художественного ремесла. С каждым месяцем пудовые плечи
Алешина худели и опускались, деревенский румянец
сползал со щек, а во взглядах мелькало какое-то
беспокойство. Потом, кроме рисования, Алешин стал и что-
то читать: несколько раз я заставал его в комнате
19

курьеров, в углу, у ротатора, крепко усевшимся в
какое-то измочаленное кресло и углубившимся в чтение.
Иногда он изумлял меня несколько неожиданными
вопросами, например: можно ли машинами делать
молоко или куда денут коней, когда настроят тракторов.
Несколько позже появились вопросы характера
политического и весьма недоуменного. И, наконец, как-то
поздно вечером, я увидел Алешина, сидящего на
подоконнике в тупичке одного из корридоров рядом с
какой-то девушкой. Повидимому, у них шло какое-то
производственное совещание. Голоса их были
приглушены и напряжены.
*,*
На другом полюсе столичной жизни вел свое
странное полупризрачное бытие подмосковский
пригород — станция Салтыковка, на 17-ой версте
Нижегородской железной дороги. Я прожил там почти все
года моей московской деятельности.
В июле 1926 года, когда я снял там свою
мансарду, в Салтыковке были еще: одна мощеная улица
("шоссе Ильича"), досчатые троттуары и уличное
освещение. Потом, в процессе индустриализации страны,
редкие подводы стали объезжать шоссе Ильича немо-
щенными улицами, тротуары были преданы сожжению
в "румынках41 местных обитателей, освещение улиц
было прекращено в силу нехватки нефти. В силу этой
же причины обывателям было запрещено жечь
больше одной 2б-свечной лампочки на комнату. Накал же
был такой, что у меня на письменном столе стояла
лампа в 400 свечей — при ней можно было кое-как
работать. Лампа же была мною благоприобретена в одном
из клубов и в момент отсутствия посторонних людей,
20

после исчерпания всех легальных и полулегальных
способов обеспечить себе освещение рабочего стола.
В Салтыковке жило тысяч двенадцать "зимого-
рова. Зимогоры — это люди, работающие в Москве и
жительствующие в радиусе до 50—60 верст от нее.
Салтыковка имела много неудобств: потеря 2-3 часов
в день на переезды, непролазная грязь в осенние вече^
ра, необходимость таскать с собой в портфеле
керосиновый фонарь для того, чтобы в эти вечера не утонуть
в трясинах бывшей мостовой и многое другое. Но,
пожалуй, самым обидным была "Голубая стрела" —
советский люкс-экспресс, пущенный между Москвой и
Нижним. В этом экспрессе несколько раз
приходилось ездить и мне: великолепный поезд. Роскошные
пульмановские вагоны, постельное белье, десять с
половиной часов езды. По расписанию.
Но с расписанием не выходило. Где-то по дороге
из Нижнего в Москву поезд неизменно запаздывал на
час-полтора. Для людей, едущих из Нижнего в
Москву, этот час не имел решительно никакого значения,
но для зимогоров Нижегородской дороги — он был
очень тяжел. В ожидании проследования "Голубой
стрелы" останавливались все пригородные поезда, и
тысяч двадцать людей, набитых в вагоны и на вагоны
так, как не всякий специалист может уложить
сельдяную бочку, торчали на станциях: Салтыковка,
Никольское, Реутово, Ново-Гиреево, Кусково, Чухлинка и
Москва Рогожская. В Салтыковке в поезд еще можно
было сесть — не всякий, в Реутове в вагон еще можно
было втиснуться — не всякий, от Реутова и дальше
— люди подвешивались на поручни, балансировали на
буферах и соединительных щитках, забирались на
крыши вагонов. В морозные зимние утра это было очень
неуютно. И вот — стоят эти обмерзшие поездка и ждут,
пока мимо этих замерзших людей, цепляющихся
окоченелыми руками за жгучее железо поручней, с
великолепным грохотом, обдавая пролетариат снежной
пылью и ледяным ветром, голубой молнией мелькнет
21

показательно-издевательский экспресс с его
ответственными — вот вроде меня — пассажирами ...
Для меня — этот голубой экспресс стал некиим
символом социализма, индустриализации, пятилеток,
рекламы, блефа и халтуры. Я ездил на нем. И мне, как
и остальным * ответственным" и "командировочным44,
было решительно безразлично — приеду ли я в
Москву в половине десятого или в половине одиннадцатого.
Но рабочий, приехавший на работу на пять минут
позже срока, терял половину дневного заработка,
приехавший на полчаса позже -г— весь дневной заработок
— это ему безразлично не было... Но "Голубая
стрела^ — это социализм, индустриализация, реклама:
сторонись, жизнь !...
Лично для меня Салтыковка имела ряд
неоценимых преимуществ: простор, тишина, почти полная
невозможность мало-мальски путной слежки и, наконец,
тот факт, что мансарду свою я снимал у частника ...
Европейский житель, я думаю, не имеет и понятия
о том, какое это великое благодеяние — частник,
собственник, если хотите — даже и капиталист... Вот —
снимаю я квартиру у частника и имею возможность на
целые месяцы уезжать куда-нибудь на Урал, не
опасаясь, что мою квартиру разграбят или отберут. А то
в Москве бывает — и очень часто — так: вы уезжаете
на месяц в командировку или в отпуск. Уезжая,
конечно, достаете всякие бумажки, закрепляющие за вами
ваше жилье. Через месяц приезжаете. Вас встречает
какой-то заспанный тип: "Вам кого?" — "Как кого?
Я к себе домой приехал"... — "Ну, так и ищите себе
вашего дома - здесь я живу". Потом вы идете к пред-
домкому и стараетесь выяснить, куда девались ваши
вещи, оставшиеся в квартире. Потом вы можете три
года судиться или же точно таким же образом влезть
в жилищную щель какого-нибудь другого неудачника.
Иногда, при наличии достаточной физической силы,
вы моийете набить морду вашему "интервенту" и
вышвырнуть его вон: пускай теперь он судится. Жилец с
набитой мордой пойдет к преддомкому, преддомком
22

вызовет милицию, придет милиционер, очумело
выслушает галдеж: ваш, вашего конкурента, преддомкома,
соседей и кого-нибудь еще, составит протокол — и
уйдет. Теперь судится придется не вам, а вашему кон-
курренту — что вам и требовалось. За мордобой вы
получите после дождика в четверг "общественное
порицание" или "месяц принудительных работ условно"
— это называется "бытовое правонарушение", а не
политическое преступление. А ваш конкуррент, поняв,
что судиться-то этаким путем можно три года — но
эти три года — жить-то где-то нужно — постарается
забраться в чье-нибудь другое, временно опустевшее,
логово ... Нельзя сказать, чтобы все это было очень
весело ...
А я половину года имел возможность проводить
в поездках и пребывать в той утешительной
уверенности, что моей мансарды за это время никто не
раскулачит. Зимою я ездил редко. На службе я появлялся,
когда мне вздумается. В сенях моей мансарды всегда
стоял десяток пар лыж, и у меня собиралась самая
невероятная и, казалось бы, несовместимая публика.
Каким-то таинственным российским способом она
все-таки совмещалась: чекист Преде, милый батюшка из
микроскопической салтыковскои церковушки, главный и
самый бескорыстный друг Советской России м-р Инк-
пин, регулярно приезжавший в Москву, чтобы
выклянчить очередную субсидию, и получить очередную
директиву, секретарь ЦК английской компартии м-р Гор-
нер, наезжавший то на покаяние, то на поклонение,
некоторые люди, удобно скрывавшиеся за этим
прикрытием от небезызвестного недреманного ока, и много
всякой молодежи ... Ответственные приезжали
походить на лыжах и привозили с собой еду и пития —
больше питий, чем еды: молодежь уписывала ворон,
которых я стрелял из малокалиберной винтовки:
Преде подымал свою стопочку и говорил: "ну-ка,
батюшка, благословите еще по единой" ..
Когда пишешь о Советской России, приходится
очень много объяснять; читателю это, вероятно, скуч-
23

но, но без этих объяснений трудно что-нибудь толком
понять. Так, например, о воронах.
Всякого рода молодежь на салтыковскую
голубятню привлекали, подозреваю, преимущественно
вороны. Подмосковная же ворона — зверь опытный и
пуганный, на мякине и на капканах ее не проведешь. Мы
с сыном стреляли их из малокалиберных винтовок,
каковых винтовок никакие частные лица ни покупать, ни
Держать не имели права. Я был инструктором спорта
— в том числе и стрелкового, а союз служащих был
союзом, который объединяет, в числе прочих "сов-
служащих", и работников заграничных полпредств и
торгпредств с их колосальными "показательными"
ставками: машинистка, служащая в берлинском
торгпредстве, получает реальную заработную плату в 15-
20 раз выше, чем та же машинистка в том же ЦК.
^ С таких "полпредских" взимали дань —
"профвзносы".
Таких взносов набралось около пятидесяти
тысяч долларов -— и они как-то проскользнули между
пальцами валютного управления наркомфина ...
Впрочем, валютное управление состояло из тех же "совслу-
жащих", и китам этого управления, уезжавшим в
заграничные командировки, ЦК по-свойски меняло два
рубля за доллар. В виду этого, валютное управление
предпочитало протягивать свою руку, а не сжимать ее
в кулак.
Потом, когда с валютой стало совсем уж плохо и
когда ГПУ стало выколачивать ее путем пыток и
'просвечивания44, -— Наркомфин все же стал подбираться
и к долларам ЦК. На "узком" заседании президиума
ЦК решено было разбазарить их возможно скоро-
стрельнее и благопристойнее. В числе прочих способов
разбазаривания я предложил закупку фото-аппаратов
для культурно-просветительной работы и винтовок для
стрелкового спорта. Винтовками и фото-аппаратами
вооружились все "ответственные", в том числе и я.
Три тысячи винтовок я все же успел перехватить и, как
говорится в СССР, "спустить в низовку" -- винтовки
24

пригодятся всегда. Таким путаным путем я был
обеспечен воронами. Мы с сыном брали по винтовке
и отправлялись на промысел. Если гостей не
предполагалось, ограничивались парой ворон: вот вам и обед.
Если ожидался наплыв посетителей — шли подальше
и приносили десятка полтора-два: вот вам и пир.
Профессиональные союзы в СССР — это
организация довольно загадочного типа. На них лежит
выколачивание профсоюзных, мопровских, осоавиахимов-
ских и прочих взносов, культурно-просветительная
работа среди рабочих и служащих, а паче всего —
всяческая слежка и некоторые — наиболее мягкие —
виды ущемления
Профсоюзное ущемление применяется в тех
случаях, когда ничего конкретного человеку "пришить14
нельзя: просто не проявляет человек достаточного
энтузиазма, вид у него, скажем, оппозиционный. Тогда
профсоюз начинает изводить человека всякого рода
"нагрузками*4, перебросками, поручениями и прочим.
Заподозрив человека в религиозности — предложит
принять активное участие в каком-нибудь
антирелигиозном мероприятии и, в случае отказа, исключит из
числа членов союза. Тогда возникает такой
заколдованный круг: не будучи члбном профсоюза, вы не
имеете права служить и увольняетесь. А будучи
уволенным и не состоя на службе, — вы не можете поступить
ни в какой другой профсоюз. Теоретически — это
должно бы означать голодную смерть. Практически
— это означает очень крупные неприятности, ибо под-
советская практика выработала целый ряд контр-мер,
изворотов и комбинаций. Кроме того, все это
действует преимущественно по отношению к среднему
служащему. Квалифицированный специалист — если
он не трус — может наплевать и на профсоюз, и на его
слежку, и ничего с ним не сделают.
25

Дальше, на профсоюзах лежит обязанность
организовать те миллионные демонстрации трудящихся,
которые приводят в изумление всякого иностранного
наблюдателя. Делается это так:
В 10 ч. утра звонок по телефону: демонстрация по
такому-то поводу, лозунги такие-то. Профсоюзный
комитет (на заводе -- "завком", в учреждении —
"местком") вкупе с партийной и комсомольской ячейкой
сейчас же "прорабатывают14 эти лозунги применительно
к специальности данного учреждения или завода.
Ежели это металлургический завод, то лозунг борьбы,
скажем, с вредительством будет "проработан" так:
"ответим на вредительство повышением выпуска
качественной стали". В учреждении: "железной метлой
выметем из своей среды предателей рабочего класса14 ...
С соответствующими редакционными поправками
такие лозунги будут выработаны у медиков, у шоффе-
ров и у прочих. Художественные кружки в полчаса
переведут эти лозунги на кумач, который всегда для
таких случаев хранится в запасе, и в половине
двенадцатого партийная, комсомольская и профсоюзная
ячейки расходятся по комнатам или по цехам завода:
— Товарищи, все на демонстрацию!
В руках у каждого из этих активистов список
людей, которых он строит по четыре в ряд, устривает
перекличку — вот вам и миллионная толпа. Как видите
— не очень хитро.
В годы НЭП-а профсоюзы занимались еще
кое-какими функциями по охране труда. В годы пятилеток
— всякими бригадами, обследованиями, ревизиями
чего попало: бригада московских машинисток и
курьеров едет обследовать и ревизовать рыбные промыслы
на Каспии, а сталевары завода "Серп и Молот"
ревизуют постановку медицинской работы в Наркомздра-
ве. Это называлось — "под контроль масс". Теперь
это, кажется, уже бросили.
Более или менее стабильной областью
профсоюзной работы является культурно-просветительная.
Это — бесконечные марксистско-ленинско-сталинские
26

кружки, клубы, библиотеки, шахматы, шашки и,
наконец, спорт — или то, что значительно точнее
выражается советским термином — "физическая культура".
Оной физкультурой я заведывал все годы моего
московского пребывания.
Ввиду этого, как-то под Рождество 1929 года у
меня на службе появилась девушка лет девятнадцати,
худенькая и стройная, с чуть-чуть лукавенькими и
раскосыми глазками под упрямым лбом и в какой-то
заплатанной кацавейке довоенных времен. Девушку
звали Марусей — фамилии не помню. Она, оказывается,
работала курьершей в каком-то центральном
комитете и училась во Вхутемасе*). Теперь, получив на
каникулы отпуск от своего ЦК. собирается проделать
трехсотверстный лыжный пробег вокруг Москвы, — так
сказать, поставить рекорд. От меня требовалась бума-
женка, удостоверяющая, что такая-то и такая-то
действительно совершает "лыжный пробег", а не
раскатывается вокруг Москвы с целями контр-революционны-
ми. Пребывание всякого постороннего человека в
деревне обязательно должно быть оправдано
какой-нибудь бумаженкой, иначе первый же сельсовет вас
арестует: чего это вы тут зря шатаетесь.
Я посмотрел на Марусю повнимательнее. В ее лице
не было ни кровинки. Гм, триста верст?
Девушке хотелось поставить рекорд. Но для
рекордов в СССР существует "Динамо" (спортивное
общество ОГПУ). и своих рекордсменов оно держит на
специальном пайке. Моя же собеседница держалась
только на пайковом, хлебе —- это было достаточно
очевидно. На таком питании рекордов безнаказанно
ставить нельзя, о чем я Марусе и доложил. Возникла
небольшая перебранка. Маруся похвасталась мне
замечательной техникой лыжного хода. Я не без
некоторых эгоистических целей предложил ей приехать ко
мне в Салтыковку и продемонстрировать эту технику
*) Высшее московское
художественно-техническое училище.
27

мне и сыну, кстати и воронами накормлю. Вороны же
были рекомендованы в качестве горных курочек,
полученных мною по блату из Дагестана: свежему
человеку ворону следует рекомендовать под каким нибудь
псевдонимом.
В один из предрождественских выходных дней
(советский выходной день соответствует буржуазному
воскресенью) мне с утра пришлось зачем-то поехать
в Москву и, вернувшись, я застал у себя на дворе
целую кучу молодежи: одни из них прилаживали
лыжные ремни и прочие приспособления лыжного спорта,
другие боролись и кувыркались на снегу, но галдели
решительно все. Среди них была и Маруся — в полном
походном снаряжении. Снаряжение это, впрочем,
состояло из тех же юбочки и кацавейки, в которых я
видел Марусю во Дворце Труда. Единственной
новинкой были какие-то старые валенки. Я осмотрел
Марусю весьма внимательно и спросил:
— Так чтож, вот в этаком-то одеянии вы и свой
трехсотверстный пробег думали предпринимать?
— А мы, товарищ Солоневич, не буржуйского
корня.
— Ну, не буржуйского — так не буржуйского.
Вся компания довольно быстро собралась в
путь. Я влез в свои лыжи, и мы пошли.
Сразу же выяснилось, что Марусина похвальба
относительно ее техники лыжного хода имела под
собою все основания. Маруся скользила по снегу, точно
солнечный блик, точно в ней не было никакого веса,
и ее ветром передувало с пригорка на пригорок. Да
и вся группа состояла из хороших лыжников.
Вследствие чего — этак через час я выдохся, отстал,
побродил в одиночку и вернулся домой. Еще через час
вернулась и Маруся с какой-то вовсе неизвестной мне
подругой. Подруга, как и я, выдохлась, а у Маруси в
глазах стояли слезы, каковые она всеми силами старалась
скрыть.
— Вы знаете, товарищ Солоневич, лыжу сломала.
Так обидно ... Столько времени собирала деньги, да н
28

пара хорошая попалась... .— В голосе Маруси
действительно чувствовалась большая обида.
Собрать деньги на пару лыж, в сущности, было не
так уж и сложно. По тем временам цена пары лыж
соответствовала цене четырех килограммов черного
хлеба: лыжи вырабатывались в мастерских * Динамо"
руками заключенных. Но с другой стороны и четыре
килограмма черного хлеба были для Маруси великой
ценностью... Я утешил Марусю: я достану ей лыжи
по блату — из моего склада спортивного инвентаря.
В виде благодарности Маруся сказала: "ишь, какой
вы добрый" и познакомила меня со своей подругой:
"А это Сашка, тоже комсомолка".
Сашка оказалась комсомолкой того типа, от
которого даже непартийный дух воротит. Этакое: "нам
все нипочем, нам на все наплевать".
Мы поднялись наверх, в мою столовую.
Столовая представляла собою комнатушку, четверть
которой занимала печка, другую четверть — деревянное
ложе, которое одновременно являлось потолком над
лестницей, а остальное пространство было
распределено между столом, креслом в углу и кое-какими про-
ходиками для передвижения. Маруся сразу забралась
в кресло — кресло было добротное, кожаное, на
пружинах,— погрузилась в рего и с удивлением отметила:
— Ишь ты, как ловко здесь сидеть-то ...
Сашка размашисто осмотрела комнатушку: полки
книг над креслом, икона в углу.
— Что это у вас, товарищ, ни одного вождя не
висит?
-Так просто, из оригинальности ...
—А икона — тоже из оригинальности?
—Нет, я оригинальничаю не во всем.
— Тоже — образованный человек, а Божьих морд
понавешал.
Я повернулся к Сашке. Она уже успела усесться
на стол и занималась разворачиванием с шеи какого-
то рваного шарфа.
29

-Послушайте, как вас — Сашка? Если вы
пришли в мой дом — так будьте добры вести себя
прилично или убирайтесь вон. И сейчас же слезайте со
стола — стол устроен не для того, чтобы на нем
сидеть.
Тон у меня был весьма категорический, но ни в
какое смущение Сашку он не привел.
- -Ишь ты, какой он колючий. Прямо не
подступись.
Однако, со стола слезла.
Из своего кресла в углу Маруся бросила
примирительную реплику.
—Сашка, не трепись. А вы, товарищ Солоневич,
на нее не обижайтесь, она у нас активистка...
Активистку в Сашке было видно за версту и
такого рода публику я обычно к себе и на порог не
пускал. Если мужского пола активисты, со своей
слежкой, вынюхиванием, выслушиванием,
разболтанностью, способны вызвать тошноту, то от женского
пола активисток я ощущал позывы к рвоте. Это вот —
те самые, которые "без черемухи"... Которых в
порядке комсомольской нагрузки посылают для
телесного обслуживания всякой коминтерновской, профин-
терновской, кимовской*) и спортинтерновской
сволочи помельче, — каковая сволочь непрерывно
околачивается всякими "делегациями" в Москве, живет в
гостинице "Люкс", где ее кормят на убой, поят до
бесчувствия и еще снабжают вот такими активистками.
Я начал жалеть, что обещал Марусс лыжи ...
Сашка не очень охотно перелезла на стул. Я
хотел было выгнать ее немедленно, но как-то постеснялся.
- Тоже подумаешь, как-бы и образованный,
книгов сколько навалено — а тоже еще в Бога верует.
-На эту тему я с вами, Сашка, разговаривать не
желаю, да и вам не советую. Отогрейтсь — и, мило-
*) КИМ коммунистический Интернационал мо
лодежи.
30

сти просим, ближайший поезд на Москву идет через
полчаса.
— Вроде, как выгоняете.
Очень похоже.
— Ну, и чорт с вами, отогреюсь и поеду.
Недорезали вас.
— А вас недоделали ... И кстати, Сашка, я с вами
вообще разговаривать не желаю — сидите,
отогревайтесь и молчите.
Маруся беспокойно вертелась в кресле. Видно быг-
ло, что эта перепалка никакого удовольствия ей не
доставляла.
— Вечно ты, Сашка, чего-нибудь насвинишь ...
Сашка раздраженно передернула плечами:
— Я думала, что еду к своему брату,
пролетарию ...
На пролетария я не ответил ничего. Маруся
сказала примирительным тоном:
— Для нашего молодняка, конечно, удивительно,
что, если образованный человек и верующий...
Я вот,- тоже — никак не ожидала.
— А вам, Маруся, сколько лет?
— Да под двадцать. '
— Значит, вам еще предстоит увидеть в жизни
целую массу вещей, которых вы никак не ожидаете.
Совсем неожиданных вещей.
-А какие могут быть неожиданности? —
Маруся недоуменно повела плечами...
— Вот потому они и неожиданности, что их не
ожидают...
— Это у вас не марксистский подход. А у нас, у
марксистов, все по плану.
Если Маруся и понимала что-нибудь в марксизме,
то очень не на много больше, чем любой поросенок ~7
в апельсинах. Я только сказал: "ой-ли".
—Да что тут "ой-ли"? Вот - кончу Вхутемас,
буду работать.
И замуж по плану выйдете?
31

— Да, и такой план есть. — Маруся посмотрела
на меня задорно и лукаво.
-И мужа — спланировали?
— И мужа спланировала.
—Тоже комсомолец?
— Обязательно.
— А кто он — не секрет?
— А вам какое дело, — Маруся засмеялась. — Вы
— не комсомольская ячейка, чтобы исповедывать.
— А там — исповедуют?
— - И еще как! Так другой паз намылят загоивок.
что ой-ой ... А насчет Бога - вас надо будет
разагитировать. А то в самом деле: инструктор физкультуры
— и иконы! А еще мне говорили, что вы и на
иностранных языках разговариваете.
— На целых четырех. А вот вы и с одним русским
плохо справляетесь... Смотрите, как бы я вас не
разагитировал.
— А все-таки* нам это удивительно. Кажись —
культурный человек.
• —А вы о таких культурных людях, как Дарвин,
Менделеев, Достоевский — слышали?
— Ну, так это было при старом строе.
— Пойдем, что-ль, — Сашка резко поднялась, —
а то опять гнать станут ...
Сашкины глаза бегали по стенкам, по корешкам
книг, по иконам, — вынюхивая все, что только можно
было вынюхать ... Маруся поднялась:
— А вы, Маруся, оставайтесь, — сказал я.
— Оставайся, оставайся, — подхватила Сашка. —
Займитесь тут поповскими делами. Компания-то до
ночи не вернется, а кровать тут буржуйская, на такой
кровати тебя никогда еще ...
Я резко повернулся к Сашке и та, как говорят в
России, "заткнулась". И весьма своевременно, — ибо
у меня была тенденция вышвырнуть ее просто вон.
Маруся вспыхнула: "ну и дура ты, Сашка, и дуг
рища!"
32

Я промолчал. Маруся протянула мне руку.
^Ну, так до свидания. Жаль, что так это вышло,
вы уж извините.
— Извиняйся, извиняйся ... А мы вами, граждан-
чик, еще поинтересуемся.
Я взял Сашку за плечи и тихохонько повернул ее к
дверям. Этот способ обращения особого впечатления
на Сашку не произвел. За ее спиной Маруся с изв^
няющимся лицом пожала плечами и даже насчет лыж
не рискнула напоминать.
Через несколько дней после этой лыжной
прогулки и трогательного моего знакомства с Сашкой
прихожу я как-то в свой почти отдельный кабинет в ЦК.
Кабинет был почти отдельным потому, что в нем
стояло три стола, но обладатели минимум двух из них
постоянно находились в соприкосновении с массами и
околачивались где-то по командировкам. И вот, вижу:
За моим столом, около него и на нем интенсивно
действует какая-то группа лоботрясов: ясно — налет
легкой кавалерии. Ящики стола выдвинуты, дела
вытащены, папки разворочены. На столе, изогнувшись
капитальным своим фундаментом, сидит какая-то
баба и рассматривает какой-то строительный проэкт. От
бабы я успел заметить только то, что, прилипшая к
углу рта папироса свешивается вниз, и пепел с нее
падает на строительные планы. Баба на таком
обследовании это хуже рака печени: она будет вгрызаться во
всякую мелочь, поедом есть, прицепившись к какой-
нибудь ерундистике, — неделями потом будет
разоблачать "классового врага", сквалыжить, лазить по
доносам, пока не надоест адресатам этих доносов и пока
они сами не вышибут ее вон. Но пока они ее
вышибут — придется мне натерпеться. Ох, придется ...
Но мое внимание временно было отвлечено Колей
Алешиным. Он стоял этакой тумбой у окна и
рассматривал набросанный художником Алескеевым проэкт
какого-то спортивного диплома. Вид у него был
вдумчивый. Я полагал, что Алешин мне кое-чем был
обязан и что ввязываться в это ему не следовало бы.
дз

— А вы-то как сюда попали?
Алешин поднял на меня светлые и прозрачные
свои глаза:
А здорово нарисовано, тов. Солоневич, ей Богу,
здорово ... Когда это я так научусь рисовать.
И тщательно и бережно свернул лист в трубку.
Я пожал плечами и обернулся к столу. На столе,
сидючи боком, в каком-то сладострастном изгибе
сидела, оказывается, Сашка. На презрительно
оттопыренной губе висела папироса, между низким лбом и
квадратной челюстью торжествующе угнездились
ехидные гляделки. Потом их торжествующий блеск
потух, и Сашка сказала деловым и сухим тоном —
тоном неумелого допроса:
—Что это у вас, тов. Солоневич, план этот
вредительством попахивает...
"План" оказался проэктом водной станции. Увы,
из-за этого проэкта я в самом деле месяцев шесть
тому назад чуть было не сел в ГПУ. Пр<*ект стандартной
водной станции с десятиметровой вышкой для
прыжков был разработан лучшими специалистами Москвы
и, во избежание лишней волокиты по комиссиям,
утвержден лично мной. Станции были построены. И вот
— в "Правде" телеграмма, что в Сталинграде
построенная мною водная станция при первом же испытании
обрушилась, "погребая в воду свыше восьмидесяти
человек". В воде, впрочем, не погребен был никто -
всех вытащили. Меня же потащили в ГПУ. С великим
трудом было выяснено, что сталинградские
профсоюзники на пловучей станции вышку для прыжков
использовали в качестве трибуны для почетных гостей.
Почетных гостей набралось около сотни — вышка,
понятно, опрокинулась. На следователя ГПУ осооое
впечатление произвел председатель местного
исполкома, который попал в воду и, не умея плавать, был
вытащен пловцами, приведен в чувство и, по оказании
ему первой медицинской помощи, оказался просто на-
просто пьяным и в пьяном виде утверждал, что
станцию построили иностранные диверсанты ..
34

Выяснил все это не я сам. Это выяснила
спортивная газета, которая дала телеграмму своему
корреспонденту, корреспондент ответил, добрые люди из
газеты сейчас же позвонили в ЦК, и из ЦК Валхар
позвонил в кабинет того же следователя, который в данный
момент настойчиво выяснял мое социальное
происхождение, но председатель исполкома привел следователя
в юмористическое настроение, и я был с миром
отпущен домой.
Положение несколько прояснилось: очевидно,
Сашка, или кто-то другой, с большим запозданием
прочли эту телеграмму в "Правде" и, не спросясь броду,
полезли в воду. Я сказал коротко и стенографически:
— Мандат?
Сашка полезла за свой бюстгальтер и вытащила
мандат — он был подписан какой-то совсем
завалящей комсомольской ячейкой. Я пробежал глазами
этот мандат, молча повернулся и пошел к Валхару.
Валхару было передано содержание давешней
моей перепалки с Сашкой. Голой истины я не очень
придерживался — было сообщено, что так работать
вообще нельзя - ну его к черту — ГПУ все выяснило, а
тут еще какие-то сопляки путаются, и был сделан
намек, что в числе прочих бумаг, вытащенных
активистами из моего стола, есть/например, список
распределения долларов на фото-аппараты и винтовки и список
распределения фото-аппаратов и винтовок среди
членов ЦК ВЦСПС и прочих весьма ответственных лиц.
Не знаю, какие именно соображения
подействовали на Валхара сильнее всего, но подозреваю, что
самоснабженческие списки оказались решающим
фактором.
— Постойте, - сказал Валхар, — як Фигантиеру
зайду.
Фигантер был председателем союза. Через
минуты две Валхар вышел обратно: пойдем. Пошли.
Валхар — впереди, я — сзади. Пришли в мою комнату.
Сашка все еще смотрела на проэкт станции — как
баран на новые ворота, остальные активисты шуршали
35

многочисленными бумагами, уже разбросанными по
столу и по полу.
4 Валхар посмотрел на все это удавьим взором.
— С ячейкой ВЦСПС согласовали?
Сашка, вероятно, не знала, что обследование
некоторых отраслей требовало специального
согласования с некоторыми специальными заведениями.
— С какою это ячейкой? — спросила она еще
несколько заносчиво, но не без тревоги в голосе.
—А, с какой? Сейчас вам покажут - с какой.
Постояли. Помолчали. Сашка беспокойно ерзала
на своем фундаменте и не знала, что ей говорить.
Через минуту в комнату вошли два агента ГПУ — из
постоянно дежурившего во "Дворце Труда" взвода.
— Вот, товарищи, эту компанию арестовать для
выяснения личностей — тов. Фигантер даст потом
специальные указания.
Служащие ГПУ все были членами сою#ч советских
и торговых служащих, поэтому между ГПУ и ЦК
союза был некоторый специальный контакт.
Один из агентов ГПУ сказал: — "пожалуйте,
товарищи?"
Сашка изумленно положила на стол проэкт
станции и, оглядывая нас всех, растерянно забормотала:
— Позвольте, как же это — мы же по поручению
ячейки... *
— Ничего, товарищи, не беспокойтесь, там все
выяснится — пожалуйте.
Компания '"пожаловала". Валхар успел
перехватить Алешина:
—А вас какой черт сюда ввязал? Этого —
оставьте, — обратился он к агентам. Алешина оставили, и он
уныло и недоуменно побрел в свою курьерскую,
вероятно, размышляя о полной для него непонятности
советских взаимоотношений в Москве. Сашка же не
удержалась и, уходя, обернулась и потихоньку, на уровне
бедра, показала мне кулак.
**
зв

За обещанными лыжами Маруся ко мне все-таки
зашла. Вид у нее был достаточно робкий. Разговор
начался с извинения за Сашку: "сама она ко мне
прицепилась, неловко было не взять, вы уж не
обижайтесь4*.
Марусю лыжами я снабдил. И сравнительно хооо-
шими лыжами. На моем складе их было тысяч пять
пар, всегда можно списать десяток пар "на поломку*.
Акт о поломке будет подписан товарищами, которые
тоже по паре лыж получили. Это в общем не хитро.
И поскольку, вот, на таких поломках, утечках, усуш-
ках, утрусках и пр. построен весь советский быт — все
это как-то само собою разумеется и не только "воль-
терианцы", но даже и ГПУ против этого не
протестует...
— А, можно, я к вам как-нибудь с мужем приеду?
— Приезжайте с мужем.
%
В один из очередных выходных дней Маруся
появилась в Салтыковке со своим мужем. Муж, к моему
великому удивлению, оказался Алешин. На этот раз
он был несколько менее малоречив, чем в наши
предыдущие встречи: поблагодарил меня за давнее мое
участие в его судьбе и извинился за недавнее его
участие в налете "легкой кавалерии". Я всмотрелся в
Алешина повнимательнее. От прежней "крови с молоком"
не осталось и следа, прежний долгополый сюртук был
переделан во что-то более соответствующее дыханию
эпохи. Сверх этого сюртука на Алешине не было
надето ничего, мороз же был градусов под 20. Маруся
была вооружена парой лыж, у Алешина лыж не было.
Я на прогулку итти не собирался и Алешину дал свою
пару, лучшую в СССР. Сейчас эта пара возвратилась
таинственным путем на свою родину — в Финляндию,
откуда финские мастера прислали ее в свое время на
выставку спортивного инвентаря в Москву. Говорят,
37

что книги имеют свою судьбу. Лыжи тоже иногда ее
имеют.
В этот выходной день из-за мороза никто ко мне
больше не пришел. Я сидел у себя дома и писал. К
вечеру в мою голубятню заглянул мой постоянный
спутник по рыбной ловле — Тося, высокий, флегматичный
и жилистый парень лет 25, инженер, предпочитавший
своему искусству ужение рыбы и сбор грибов.
Видя, что я занят, Тося медленно разделся, стянул
с себя валенки, уселся в углу, у печки и извлек с
полки какую-то книгу, сообщив мне предварительно, что
улов был хорош и что там, в корридорчике, стоит
ведерко с рыбой.
Часа через два внизу раздался топот ног, в
комнате появились Маруся с Алешиным —
раскрасневшиеся от мороза и очень оживленные. Я попытался
познакомить Тосю с юными молодоженами, но,
оказалось, что они уже знакомы: встретились на прошлой
вылазке и где-то там видались в Москве. Марусе было
сообщено о нлличии ведерка с рыбой и нескольких
"горных курочек". Маруся взяла в свои руки бразды
правления, зашипел примус, комната наполнилась
соблазнительным запахом ухи ... Я пока что спросил у
Алешина, как он устроился.
Алешин уселся на лежанке и обстоятельно
сообщил мне, что устроился он * очень ничего", поступил
на какие-то подготовительные курсы во Вхутемасе,
попал- в комсомол ...
Столько работы - не оторваться... Отсталый
я ... нагонять все приходится: и по специальности, и
по политграмоте ... Ничего, я тебя, Маруська, еще
через год — во как обставлю.
- Куда тебе, медведииа. ласково отозвалась из
корридора Маруся.
— Обставлю... — Алешин удовлетворительно
потянулся и расправил плечи ... — Оно ничего — жизнь
налаживается ... Еще годика этак с два проучиться,
комнатку, может, с Марусей достану где... Стану по
специальности работать ...
38

Тося поднял на Алешина свои равнодушные глаза,
ленивыми и осторожными движениями собрал со
стола крошки от махорки, зажег папиросу, как-то пожал
плечами и снова уставился в книгу. Алешин
продолжал развивать свои планы. Тося еще раз поднял на
него свои глаза, снова пожал плечами и сказал:
— Ничего из ваших планов не выйдет. У меня
планы были почище ваших, и то не вышло.
-А какие планы у вас были?
— Почтенные. Отец у меня большой партиец, я
кончил ВУЗ. Три года еще учился в Англии — а вот,
промышляю удочкой.
— По моему - это саботаж, сказала Маруся из
корридора.
Тося снова равнодушно пожал плечами.
— Называйте это саботажем. А я буду работать
тогда, когда у меня за голодный паек но потребуют
всего моего здоровья ... Своя рубашка к телу ближе.
Пока вы кончите ваш Вхутемас — так вы будете
готовым фабрикатом для того света. А когда кончите —
что вы будете делать?
— Как что? рисовать.
— У нас здесь, в Салтыковке, живет скульптор
Алексеев — в свое время кончил не ваш халтурный
Вхутемас, а академию художеств. Рисует диаграммы
для профсоюзов — стоило кончать академию ...
— Если для социализма нужны диаграммы -
будем рисовать диаграммы.
- Для этого не стоит ни учиться, .ни здоровье
терять. А ваши коровы и кони никуда не годятся.
— Почему это никуда? — обиделся Алешин.
— Никуда не годятся. Они — вы понимаете - они
единоличные. Но это вы не поймете.
Это, извините, я могу понять не хуже вашего.
— Не можете. Года через три поймете.
Замечание Тоси было удивительно. Коровы, кони
и овцы Алешина были в самом деле "единоличными*.
Сейчас он рисовал их на много лучше прежнего, и во
всех этих коровах и прочем скоте было что-то интим-
S9

ное, избяное, я бы сказал, есенинское. Алешинская
корова, у которой с хозяином или хозяйкой существует
некий не электрофицированный, не механизированный
и не коллективизированный контакт. Кому сейчас в
самом деле нужна этакая лирическая корова? От
коровы должно нести энтузиазмом, темпами, пафосом
построения бесклассового коровьего общества. Тося
был прав в том, что Алешин ничего этого не поймет.
Ничего Алешин и не понял.
— Тут и понимать нечего, — сказал он, — сейчас
искусство должно итти нога в ногу. Выдумывать тут
нечего...
Маруся появилась в прямоугольнике двери с
тарелками в руках и остановилась в каком-то
недоумении. Она как-то странно посмотрела на Алешина, и в
глазах ее мелькнуло вроде жалости. Но отдавать
своего медвеженка на растерзание Тосиному скептицизму
все же не решилась ...
— Замашки у вас какие-то буржуйские, товарищ
Тося.
Замашки у Тоси были, действительно, буржуйские.
Как-никак провел парень три года в Англии, хотя
послан был на год. После этого года советская власть
лишила его стипендии, он промышлял
профессиональными гонками на мотоциклете и профессиональной игрой
в регби. О причинах своего возвращения он
предпочитал не говорить вовсе. По сравнению с моими
молодоженами Тося был, если не аристократом, то во
всяком случае "буржуем".
— Ну так что? — спросил Тося равнодушно.
— Ничего. — Маруся поставила тарелки. —
Ничего. Только, значит, и подход у вас буржуйский. Что-ж,
вы думаете, советская власть художников не ценит?
Или пролетариату искусство не нужно?
— Вот, смотрите, — подхватил Алешин, — вот, во
Вхутемас приняли ... Работу дали.
Потребности и горизонты у Алешина были очень
нешироки ... Тося посмотрел на него не без
раздражения.
40

— Вот, ей Богу, еловина вологодская, да вас с
вашим талантом везде бы с руками рвали. И везде
добрые люди нашлись бы ... Много ли вам нужно? Кило
хлеба в день.
—Н-нет, — с сомнением сказал Алешин, — кила
маловато. Мне бы кила с два ... — И при мысли об
отсутствующих килограммах хлеба Алешин как-то
вздохнул.
— Ну, а вы — вы что дальше делать собираетесь?
— Рыбу ловить. Книги читать. Сейчас вот
покурю.— Тося достал свой кисет и стал сворачивать
папиросу. Его длинные жилистые пальцы привычным
движением свернули собачью ножку. Тося затянулся я
посмотрел на молодоженов с каким-то насмешливо-
грустным вызовом.
— Вышибут вас, Тося, из под Москвы, вот
посмотрите - вышибут, — сказала Маруся.
— Меня не вышибут. У меня папаша -- в ЦК
партии (впоследствии Тосю таки вышибли:
подозрительный элемент: инженер, а таскается по речкам и
торгует рыбой). У меня папаша к самому Сталину более
или менее вхож ...
У Алешина даже челюсть отвисла.
-К самому Сталину? Ну, и как?
— Да никак. Идет — поджилки трясут ся.
Придет — хлопнет бутылку: ну, пронесло до другого раза*
Вы на медведя ходили?
— Не-не, не приходилось.
— Жаль... Ну, в общем — в этом роде
получается. У моего папаши — невеселое житье. Я уж ему
говорил давай, батька, примазывайся ко мне: сдавай
свой партбилет, будем вместе рыболовничать. Будет
немного голоднее, зато никаких уклонов.
Это — оттого, что вы заграницей жили, —
сказала Маруся. — Разложились.
Тося оглядел Марусю прищуренными глазами.
— -Вы у доктора давно были? Туберкулез у вас
какой степени?
— А вам какое дело
4Т

— Мне никакого. А вот вашему Кольке дело есть.
Вот так еще проваландаетесь по Вхутемасу, по
комсомольским нагрузкам, ну и прочее и лет через пять
будет вас Колька хоронить ...
— Ну, и что-ж. И будет. Это вы за свою шкуру
дрожите...
— Своя шкура это единственное, что есть у
человека свое ...
-Ну, уж будто? — усумнился я.
-Ну, вот видите, обрадовалась Маруся, - -
дядя Ваня уж на что буржуй, а и тот не такой шкурник,
как вы ... Вот что значит — прожить три года у
буржуев. Совсем парень разложился. Я говорю —
политически разложились.
— А вы, Маруся, политически еше и не складыва,-
лись.
— Это - извините, - заступился Алешин, — моя
Маруся — она по политграмоте так чешет ...
- Гнилой вы, - сказала Маруся, — отсталый
элемент.
- Вот потому я на завод и не иду, что не хочу
гнить заживо. А если вы к двадцати пяти годам
сгниете -- никому от этого никакой пользы не будет...
— Э, да что тут говорить, если человек, кпоме
своей шкуры, ничего не видит. Пойдем, что-ль, Рябушка,
— Алешин с сожалением поднялся.
Да куда вам? - стал удерживать я.
— Да по домам - пока там доедем ...
— А где вы живете?
- А я в курьерской в ЦК ... Маруся в общежитии
каком-то ...
-Раздельное жительство супругов, — съирони-
зиоовал Тося...
— Б-р-р, — передернула плечами» Маруся. — Как
подумаешь об этом общежитии, так уж лучше в
деревне в хлеву жить ...
-Отстает наше жилстроительства. —
официально констатировал Алешин ... — Вот пока и
приходится ...
42

Тося вылез из своего угла и стал натягивать
валенки. 1
-Ну, давайте одеваться, — сказал он.
Но ни Алешину, ни Марусе одеваться было не во
что... Маруся зябко пожалась: "морозы-то какие
пошли".
Тося натянул валенки и, надевая пальто, сказал:
— Вношу на обсуждение другой проэкт. Вместо
того, чтобы вам расходиться по вашим общежитиям
- идите спать ко мне, близко, отсюда минут пять, а я
сюда переберусь — не прогоните, дядя Ваня? Место у
вас есть, а живете вы все равно отшельником.
—Ну, конечно, валяйте ...
--Ну, вот, хоть одну ночь... поспите, как
следует... Ну, катимся ...
Алешин как подымался из-за стола, так и застрял.
Осмотрел несколько растерянным взглядом меня, Тосю,
а больше всего Марусю и сказал только: "Ай, да
спасибо... Идем, Рябушка, что-ль?ц
Марусино личико вспыхнуло кумачем:
— Да не, не надо, я уж к себе поеду. Тоже —
выдумали ...
Что, и у вас, Маруся, буржуазные
предрассудки? — съязвил я.
— Никакие не предрассудки. Ну? я, конечно, его
жена, какие там предрассудки. Всякий понимает..
— Всякий понимает, - вмещался Тося, что вам
и обняться-то негде ...
-Пойдем уж, Рябушка, — Алешин положил на
Марусино плечо слегка дрожащую руку. Я смотрел на
Марусю с ироническим ожиданием.
Маруся тряхнула головой, как бы отбрасывала
что-то. Потом быстро протянула мне руку.
Ну что-ж, пойдем. — Лицо ее все еще было
залито кумачем. В глазах были вызов, смущение и
предвкушение ночи, — вероятно, первой — не на
канцелярском столе курьерской комнаты ЦК ВЦСПС.
48

Тося вернулся минут через двадцать. Молча
достал из кармана пальто бутылку водки и стал стягивать
с себя валенки: "спать еще не хотите?"
Я спать еще не хотел. Пока Тося отводил
молодоженов в их брачный чертог — Тося имел отдельную
комнату — мне в голову лезли всякие мысли об
этой, вот, кондовой русской силе, безумно
растрачиваемой голодом, перенапряжением, бездомностью и
еще чорт его знает чем. Каких бы ребят дала стране
вот эта парочка, если бы она жила в более или менее
нормальных условиях. А тут? ...
— Почти год ребята женаты фактически — а и
поцеловаться негде, — сказал Тося. — Думаю, что
сегодня у них — первая брачная ночь. Ну, и житье. Не
жизнь, а жестянка.
— А вы об этой жестянке с вашим папашей не
говорили?
— Говорил. Он и сам знает. Папаша мой парень
хороший. Ему бы выпить, закусить, да поволочиться.
В остальном он разбирается мало.
— А в ЦК партии все-таки попал?
— За послушание. Только такие теперь и попада-
дают.
—А вы не боитесь, что его, в конце концов,
повесят?
-То-есть, это после переворота?
— Да, после чегоМнибудь в этом роде.
Тося презрительно поморщился.
— Никакого переворота не будет.
— А в случае войны?
— Войны пока не будет. Водку будем пить?
— Нет, не буду — закусывать нечем.
— Ну, ладно, пусть подождет. Никакой войны
пока не будет, — продолжал Тося. — Я* знаете, часто
бываю у своего папаши, собираются у него всякие
партийные киты, так что в курсе дела... С кем мы
можем воевать всерьез? От Японии откупимся, отдадим
КВЖД, отдадим Владивосток... А на западе? С кем
воевать на западе? Польша - не противник. Польшу
44

пройдем, как по пустому месту. А за ней Германия с
ее социал-соглашателями, с германской компартией*).
Так что видите ли, И. Л., разговор идет не о
перевороте, а о мировой революции.
— А вам она очень нужна ?
— Мне она ни к каким чертям не нужна. Но
сейчас пущена в ход машина этой революции — лучше
присобачиться к ней. Вы красную армию знаете?
- Немного ...
А я вот каждый год отбываю сборы в
инженерных войсках. Страшная машина. Вы себе и не
представляете, какая машина.
— Но за этой машиной нет тыла, нет населения.
— Ну, это можно сказать и так, можно сказать и
иначе. Я, например, в армию пойду.
— Почему?
— Во-первых,'это будет единственное место, где
не будут помирать с голоду. Во-вторых, у меня есть
что защищать.
— Ваши удочки?
-Нет, не удочки. Ну, например, отца, брата —
они у меня оба в партии. Ведь в России есть никак уж
не меньше миллиона человек, которые твердо уверены
в том, что в случае переворота их повесят. У этого
миллиона есть еще миллионы родных... Потом — народ
изголодался — просто попрет, чтобы пограбить
буржуазию ...
У меня было достаточно оснований, чтобы не
спорить с Тосей относительно того, что будет делать
русский народ в случае войны, да едва ли и сам Тося имел
по этому поводу какие бы то ни было иллюзии ... Но
Тося принадлежал к числу тех подсоветских людей,
которых сама жизнь загнала в тупик: направо пойдешь —
голову отрежут, налево пойдешь — тоже голову
отрежут. Выбор невеликий. Я посмотрел на Тосю не без
некоторой иронии. Тося запустил обе пятерни в свою
*) Разговор происходил в 1930 году — до
прихода Гитлера к власти.
45

густую шевелюру, откинулся на спинку кресла и
некоторое время молчал. Молчал и я.
—А все-таки какой вы оптимист, И. Л., — сказал
он... -Народ? Что вы думаете, народ? Вот вы
возьмите этих двух... Вот - оба голодают, живут чорт
их знает как, и целуются чорт знает где. Вот,
представьте себе, власть даст им вместо общежития — ну,
чулан какой-нибудь, вот вроде того, что у вас под
лесенкой ... Ну... и по два килограмма хлеба вместо
пятисот грамм. Будут чувствовать себя на седьмом
небе ... Знаете, И. Л., между карасем и человеком не
такая уж большая разница ... Сколько веков карасей
на крючки таскают, вопрос только в наживке. Вот
дадут нашим комсомольцам наживку: буржуйские
сейфы — это вам не мужицкая свинья. Пойдут, И. Л.,
пойдут. И еще как. Война — всегда грабеж. А тут под
этот грабеж идеологические основания будут
подведены ... А наш брат, кацап, повоевать любит... хотя
и богоносец... Это еще длинная будет история ...
Еще пойдем мы и по Берлинам и по Парижам — не в
первый раз ...
— С мировой революцией?
— Будет написано мировая революция. А
произноситься будет: сарынь на кичку. При такой
перспективе -- лучше уж быть в строю. У тех — кто будет с
кистенями. Простой расчет ...
— Видите ли, Тося, в подавляющем большинстве
случаев сарынь н# кичку кончается плохо.
' — Н-да, — сказал Тося, г- производственный риск,
но раз уже взявшись, нужно
— А вы-то за что, собственно, брались?
— - Да за разное ... Дурак был, что из Англии
вернулся. Терпеть не мог уникакой государственности
вообще ... А социалистической в особенности, — вдрур
признался Тося. ~- Хорошо в Англии — государство,
конечно, есть, но оно никому себя в нос не тычет.
Тося смотрел в потолок—что как-то не шло к его
длинной, сухой и жилистой фигуре. Помолчали.
— У меня, — продолжал Тося, — расчет совершен-
46

но ясный. Резня приближается. Зачем я буду
трепаться на заводе? Нужно быть тренированным — вот я
ловлю рыбу, живу на чистом воздухе и, так сказать,
коплю силы... Чтобы к нужному моменту быть
сильнее других. Вот-с как ...
Тося действительно был на много "сильнее
других".
—И вам эта сила только для собственной шкуры
нужна?
Тося ответил несколько уклончиво.
— Ну, а что с того, что вот ваш этот протеже —
еще лет пять и сгниет окончательно.
— Ну, этот-то не сгниет ...
— Да, - согласился Тося, — он-то, пожалуй, не
сгниет. Плечи у него крепкие. Голова дубовая,
работает медленно, но докапывается до сути ... Нет,
пожалуй, и с Алешиным сорвется: докопается, а
докопавшись, пойдет переть этаким медведем, ничего перед
собой не разбирая. Ну, и свернут ему шею. Ничего не
поделаешь - много еще шей будет сворочено ...
Пойдем что-ли завтра на Святое озеро? — Я там со
сторожем сговорился, прорубей нарубили, окунь лезет,
как по,именным приглашениям. Очень, знаете-ли,
интеллектуальное занятие — пасти баранов и поддевать
на удочку. Вы не находите? Ну, вы — оптимист...
**
*
Одно время оба молодожена как-то исчезли с ^о-
его горизонта. Мне приводилось много ездить по
России; к себе домой я заглядывал только урывками. Оче-г
редная встреча с Алешиным состоялась в совсем
неожиданном месте: на Магнитострое.
Магнитострой в те времена представлял собою
какую-то гигантскую кашу разрытой земли,
новороссийского цемента, импортного оборудования,
размеченных строительных площадок, экскаваторов, бараков и
тысяч людей, набранных и согнанных буквально со
всех концов земного шара.
47

Бок о бок с тридцатью тысячами заключенных и
ссыльных, питавшихся гнилой картошкой и мякинным
хлебом, по постройке разгуливала тысяча
"иностранных специалистов", для которых были построены
отдельные дома, кооперативы, столовые, бани и даже
теннисные площадки. "Инспецы", одетые с иголочки,
воровато, бочком, старались проскользнуть мимо
рабочих и арестантских бараков, сопровождаемые
нелестными умозаключениями русских рабочих и
заключенных.
Я приехал на Магнитку в качестве "экономиста-
плановика*4 некоего заведения, которое было
призвано "учитывать и обслуживать" иностранных рабочих
и специалистов — заведение называлось Инбюро
ВЦСПС. Попал я туда вследствие любопытства своего,
а также вследствие знания иностранных языков.
Иностранные языки были не очень нужны — достаточно
было знания еврейского жаргона, а его-то я как раз
и не знал.
Иностранные эти специалисты представляли
собою зрелище поистине феерическое. Там были
закройщики нью-йоркского гетто, фигурировавшие в
качестве металлургов, пражские парикмахеры, объявленные
специалистами по кладке доменных печей, какая-то
банда цирковых артистов, которая даже и специальности
никакой выдумать не успела — так просто болталась
и в гомерических размерах лопала икру (икра стоила
на доллары — 25 центов кило, а иностранцам платили
долларами) и в еще более гомерических размерах
пила водку — водка стоила 12 центов литр. Рядом со
знатными иностранцами население бараков — вольное
и невольное — вымирало от гнилой картошки, дезин-
терии — а то и просто от голода...
Это было мое первое знакомство со знатными
иностранцами на стройке. Несколько позже я
притерпелся, и последующие происшествия меня волновали не
очень. В числе же этих происшествий было и такое:
Харьковский отдел нашего "Инбюро44 прислал в
Москву "совершенно секретное14 донесение, из которо-
48

го как-то весьма неясно можно было уловить, что с
американскими рабочими, приглашенными на стройку
харьковского тракторного завода, дело обстоит
нехорошо: пьют водку и скандалят. Меня направили "на
расследование". Ничего расследовать я не успел:
пока мне выписывали командировку и
железнодорожный билет, пока я доехал до Харькова — харьковское
ГПУ само разрубило гордиев узел американских
специалистов.
Под этой маркой в Харьков попала группа
чикагских гангстеров. Не знаю, что именно привлекло их
к тракторному строительству: то-ли амеоиканская
Америка показалась им тесной, то-ли в СССР надеялись
они открыть новую Америку. Во всяком случае,
приехав сюда по договору с советским правительством и
поселившись в специально построенной для них вилле,
они, видимо, обнаружили, что ни грабить, ни похищать
здесь нечего. Заперлись в своей вилле и предались
необузданному пьянству и в пьяном виде — стрельбе по
прохожим. Вежливо пришло ГПУ -- с иностранцами
оно старается обходиться вежливо. ГПУ было принято
по всем правилам этикета Дальнего Запада, где, по О.
Генри, —- "друзей встречают гвалтом и пинками, а
врагов — спокойно и сдержанно, как это требует
правильный прицел" ... Расчет на прицел оправдался.
Американским специалистам пришлось убедиться в
бесспорном преимуществе советского ГПУ над американской
полицией. После некоторой стрельбы — подъехала
батарея, виллу разнесли ко всем чертям, а обитатели ее
были расстреляны тут же, на развалинах. Словом, я при.
ехал к шапочному разбору, и мне, в качестве
"экономиста-плановика", оставалось только подсчитать
убытки: они равнялись что-то полутораста тысячам
долларов.
На Магнитке гангстеров еще не было. Но было
около тысячи парикмахеров, закройщиков,
комиссионеров, которым власть платила в долларах, кормила
в инснабах и которые начинали смутно подозревать,
что авантюра эта может кончиться не столь блестяще.
49

как это казалось из Нью-Йорка. Она и кончилась не
столь блестяще: большинство их потом переправили
в Биробиджан, в "еврейскую республику44, к северу от
Амура — в тайгу, в комариные болота — не многим
лучше беломорско-балтийского лагеря.
Мог* положение было несколько неудобным. Как-
никак, я был представителем этого самого "Инбюро",
и поэтому именно мне тыкали в нос: "подобрали,
дескать, работничков". Я их не подбирал - чорт его
знает, кто именно их подбирал. "Работнички"
околачивались по стройке и усиленно наверстывали
лишения сухого закона. Временами кто-то из них
сваливался с лесов, временами кого-то подбирали с
проломанным черепом. "Вольные" рабочие и полувольные
инженеры ругались неистово. Инженеры, работавшие,
как на каторге, и мечтавшие только об одном: как бы
сесть в тюрьму так, чтобы это не пахло расстрелом, —
питались только хлебом и кашей, а нью-йоркская рвань
ела икру и рябчиков. Убийства стали принимать
систематический характер, и я был занят изобретением
предлога: как бы этак обеспечить себе безопасное
отступление в Москву.
Такого рода занятия несколько предрасполагают
к рассеянности. Погруженный в стратегические мои
размышления, я бродил по стройке и остановился
около какого-то парня, который сидел на пустой
бочке из под цемента и срисовывал гигантский
подъемный кран: зачем ему это понадобилось? Парень,
почувствовал чье-то присутствие, обернулся ко мне, и я
с изумлением узнал в нем Колю Алешина: "А вы как
сюда попали?"
Алешин бережно положил на землю лист фанеры
с пришпиленной к нему бумагой, поднялся, пожал мне
руку и медлительно объяснил, что он попал сюда в
составе "ударной бригады художников", которая дол-#
жна была на бумаге и холсте увековечить
строительный героизм Магнитки. Героизмом от Алешина не
веяло. Он похудел еще больше, вместо прежнего
сюртука на исхудавших его плечах болталась измазанная
50

"юнгштурмовка", на меня он смотрел как-то
укоризненно ^и неодобрительно. Я спросил о Марусе. Вместо
ответа Алешин пожал плечами: — "А при чем тут Ма-
руся? Вы, товарищ Солоневич, говорят, вот этих
самых иностранцев сюда нанимали" ...
Я постарался объяснить Коле, что к найму "этих
самых иностранцев" я не имел и не имею решительно
никакого отношения. Алешин мне не поверил: на мне
был новенький заграничный туристский костюм —
рубашка с "рейсфершлюссом", каковой рейсфершлюсс
всякий встречный и поперечный норовил пощупать и
подергать (я собирался было брать по полтиннику за
показ), а на животе болтался в чехле из желтой кожи
фото-аппарат, приобретенный путем, уже известным
читателю. Все это вместе взятое не внушило Коле
никакого ко мне доверия. Он нагнулся, поднял свой
фанерный лист, ущел, не прощаясь, и, уходя, буркнул:
-Своих пьявок мало - так еще и жидов
понавезли ...
*
Я кое-как выкрутился. Для того, чтобы уехать из
Магнитки, нужно было иметь специальное разрешение
местного ГПУ — это было сделано для того, чтобы
предотвратить побеги инженеров и рабочих с этой
героической стройки. ГПУ перед тем, как дать это
разрешение, запрашивало соответствующее разрешение в
Москве — в данном случае мое Инбюро: считает ли
соответствующее учреждение, что товарищ X,
командированный им на Магнитку, свое задание уже
выполнил? ...
Все это — очень сложно. Но вся эта сложность
была благополучно преодолена, и я вернулся в свою
Салтыковку. В Салтыковке заперся у себя дома и
строчил свои магнитогорские наблюдения — они потом
пропали при попытке нелегально переправить их
заграницу. Около недели я просидел у себя дома,
заявляя в ЦК, что работаю "по мобилизации" Инбюро, а
9
51

в Инбюро — что выполняю срочную работу для ЦК.
Приходил ко мне Тося, мы с ним удили рыбу и вообще
— прохлаждались... Тося, кстати, сообщил мне, что
вместе с Алешиным на Магнитку как-то увязалась и
Маруся.
— Не жена, а клад, — вздохнул он. — Только
этого клада и держать негде. Хочу им свою комнату
уступить — пусть живут. А я к вам переберусь, — не
будете возражать?
Возражения у меня нашлись. Тося вздохнул еще
раз: жалко ребят, хорошие ребята... На этом
разговор о молодоженах как-то прекратился ...
#*
*
Месяца через полтора-два, придя не очень рано
к себе на службу, я нашел на столе очень неприятную
вещь:
"С получением сего предлагается Вам явиться в
спецотдел ОГПУ, Лубянка 2, комната № 0000 в
качестве свидетеля по делу № 00000 такого-то числа и в
такой-то час".
Час был уже пропущен — было около двенадцати.
Было несколько минут неприятных размышлений; то-
ли итти сразу домой и из дому — на финляндскую
границу, то-ли принять ГПУ-сское приглашение. Но
финляндская граница была утопией: брат еще сидел в
ссылке в Томске. Да и повестка пришла на службу —
следовательно, по какому-то служебному делу — тут
под меня подкопаться было трудно. Да и обыска дома
не было. Не в первый раз меня этаким манером
приглашали в ГПУ — всегда была нервная рабья дрожь,
— но пока что все это сходило благополучно...
Конечно, по формальным соображениям можно
бы отложить трогательный этот визит до завтра. Но>
еще сутки мучиться догадками и вопросами? — Нет,
лучше пойти сразу. Пошел.
В комендатуре мне сделали свирепый выговор за
опоздание. Я объяснил, что с утра был на заседании.
52

Дежурный позвонил куда-то, написал мне пропуск —
третий этаж, направо, комната такая-то, — и
предупредил: для выхода из здания надо иметь специальное
разрешение от вызывающего меня следователя. Я
поднялся по лестнице, ощущая себя Даниилом во рву
львином — из какового рва без какого-то разрешения
и выйти нельзя ... Неуютное ощущение.
Стучу в дверь с указанным номером: "войдите".
Вхожу. Обыкновенная канцелярская комната.
Обыкновенный канцелярский стол и за столом —
следователь. Я извинился за опоздание.
— Нет, ничего. Я собирался было звонить вам, ну,
садитесь...
Сесть оказалось не на чем. Следователь
извинился, сбегал в соседнюю комнату и принес стул. Я тем
временем осмотрел стенки и окно. На стенках были
только портреты вождей, а сигануть в окно не было
никакой возможности — окно выходило во
внутренний двор ГПУ.
У меня очень плохая память на лица. Усевшись на
стул, я вспомнил, что этого следователя я когда-то
видел ... Да, конечно, именно он вызывал меня по делу
моего брата — и тогда был изысканно любезен. И
сейчас — вид у него этакий непринужденно
великосветский. И даже разговор начинается в непринужденно-
веселом тоне ...
— Вот, извините, такое крупное учреждение, как
наше — а стульев не хватает... Ну, усаживайтесь.
Я уселся — с таким чувством, как люди
усаживаются на кресло зубного врача... Следователь полез
в ящик стола, вытащил оттуда какую-то папку. Что-то
посмотрел, закурил папиросу, предложил и мне.
— Мы с вами, кажется, уже знакомы — по делу
вашего брата?
-- По этому делу вы меня и сейчас вызвали ? . ..
— Нет, нет, совсем по другому. Хочу вас
предупредить — вы вызваны исключительно в качестве
свидетеля; против вас мы решительно ничего не имеем.
5Я

— Даже против сталинградской водной станции?
- кисло пошутил я.
Следователь посмотрел на меня уголком глаза.
— А вы знаете, на вас был... было заявление.
Заговор с целью утопить головку сталинградского
аппарата ...
— Посоветуйте им писать детективные романы ...
Следователь закрыл папку и откинулся на спинку
стула.
— За такие романы мы сажаем в подвал ... У нас
достаточно дела и без романов... Вот, например ...
Скажите, вы иногда работаете в ЦК до поздней ночи,
иногда даже и ночью. Что вы там делаете?
— Я очень плохо пишу от руки, а машинки у меня
нет... Так что я во внеслужебное время работаю над
своими книгами...
— Да, это я знаю -— роман пишете?
— И роман пишу.
— Так... В соседнем помещении находится
комната курьеров, и в этой комнате стоит шапирограф —
так?
— Так.
— Постарайтесь вспомнить — это весьма
существенно - вам не приходилось слышать, чтобы на этом
шапирографе кто-нибудь работал по ночам?
— Нет, не приходилось.
— А вы подумайте, постарайтесь вспомнить.
Я сделал вид, что "стараюсь вспомнить" и
постарался сробразить в чем тут загвоздка?
Данных для каких бы то ни было соображений
было еще слишком мало. Я начал мямлить:
- Видите-ли, товарищ ...
— Садовский...
— Видите-ли, товарищ Садовский... Вход в
комнату курьеров находится за углом ... из другого кор-
ридора... Mfce никогда не приходилось заходить
туда ночью ... Трудно вспомнить ... если бы сказали,
в чем тут дело — может было бы легче ...
Й4

А вы не торопитесь... -- Садовский
усмехнулся: таким-де наивным приемом его не проведешь. — А
вы не торопитесь.- и до дела дойдем. Скажите,
пожалуйста, кто у вас бывает в Салтыковке?
Дело начинало приобретать плохой оттенок.
Ежели разговор заходит о Салтыковке, то, значит, мое
ппиглашение сюда не имеет никакого отношения к
моей многополезной служебной деятельности. Нужно
как-то оттянуть время.
— Знаете, товарищ Садовский, я был совершенно
убежден в том, что вы совершенно точно знаете, кто
у меня бывает...
— Нет, нет, вы не беспокойтесь. Против вашей
Салтыковки мы ничего не имеем. Ни против вашего
"Красного синяка". Замечательный клуб.
Я почувствовал себя несколько неуверенно. Я
вовсе не думал, что ГПУ знает обо всех моих посетителях
и гостях, и также не думал, что ГПУ знает о
существовании "Клуба красного синяка". Этот клуб был
изобретен Юрой. На сосне во дворе были подвешены
мешок с песком и пенчинг-болл, и я обучал Юру и еще
троих ребят боксу. Юра решил как-то окрестить это
мероприятие: ежели бокс — так как же без синяков?
А какие синяки могут быть в Советской России?
Разумеется, красные. Отсюда и клуб "Красный синяк".
Гм... Садовский знает и об этом? О чем еще может
он знать? Я начал было сожалеть, что вместо визита
в ГПУ не драпанул прямо на финляндскую границу
Получается что-то вроде игры кошки с мышкой.
Нужно поддерживать великосветский тон.
— Ну вот, видите, вы и о "Красном синяке"
знаете .. .
Садовский посмотрел на меня с чуть-чуть
торжествующей улыбкой, которая должна была выражать
мысль: "Уж это не беспокойтесь; все, что нам
нужно, мы знаем и без вас" ... А что он знал в самом
деле? Может быть, знал и то, чего ему, с моей точки
зрения, и знать никак не следовало ...
Так кто же бывал у вас в Салтыковке?
р! ■> ' ' "
5Б

Я пожал плечами.
—Самые разнообразные люди. У меня - нечто
вроде профсоюзной лыжной станции.
— И это знаем. И на станции — ни одного
портрета вождя. И много икон. И даже портреты царской
семьи...
Портрет царской семьи, действительно, висел —
только это была старинная фотография семьи
Александра Второго, и на ней — юношеская фотография
Александра Третьего, к которому я питаю какие-то
особо дружеские чувства. Не верноподданные, а
какие-то дружеские ... Которые можно сформулировать
в двух выражениях — в одном, очень неточном: "с
таким дядей я бы договорился41, и в другом — очень
точном: "если-бы вместо Николая Второго был-бы у
йас на престоле Александр Третий, так он бы всю
революционную шпану перевешал бы в два счета, и не
приходилось бы мне и миллионам других русских
людей сидеть по кабинетам, камерам и лагерям ГПУ. Мне
всегда вспоминалась горьковская фраза, вложенная
Горьким в уста нижегородского рабочего: "вот это
был царь — знал свое ремесло!" Я люблю людей,
знающих свое ремесло ...
Я ответил, что и царский портрет висит — только
не Николая II, а Александра II, просто старинный
дагеротип. И понял — вынюхала его Сашка. Но откуда
Сашка могла в этой пожелтевшей фотографии
разобрать царскую семью пятидесятых годов?
Положение становилось . неуютным ... Однако, к
вопросу о фотографии, об иконах и о вождях
Садовский предпочел не возвращаться.
— Вы не беспокойтесь — против вашего
"Красного синяка*1 мы ничего не имеем. Так все-таки кто
же у вас бывал? {
Я назвал десяток наиболее привиллегированных
имен из числа своих посетителей.
— Ну, это мы все знаем, — несколько
пренебрежительно бросил Садовский, а вот, вы скажите луч-
56

ше, кто у вас бывал из троцкистов? — Садовский
посмотрел на меЪя в упор. Мне стало легче.
—Троцкистов? — Я пожал плечами. —
Во-первых, ежели и бывали, то они в качестве таковых мне
не рекомендовались. И во-вторых, — как это вы,
товарищ Садовский, совмещаете иконы и царскую семью
с троцкистами?
Садовский помолчал, достал из ящика стола
коробку папирос, протянул мне, мы закурили. Садовский
выпустил кольцо дыма, посмотрел, как оно растаяло
в воздухе и сказал — спокойно и веско:
— Вы, товарищ Солоневич, имейте ввиду: ваше
прошлое мы знаем. Вы должны понять: если мы вас
терпим, то потому, что мы знаем вашу работу.
— Спасибо, - а кто меня таскал в ГПУ из-за
сталинградской водлой станции?
— Ну так что-ж — выяснили и больше ничего...
Так вы понимаете, товарищ Солоневич... мы знаем,
что вы хороший работник по физкультуре, мы знаем,
что вы монархист, но поскольку вы политикой не
занимаетесь и работу свою делаете — мы вас не трогаем.
Но у нас — вполне достаточно данных, чтобы вас за
ваше прошлое ... вы понимаете? ...
— Тут и понимать нечего ...
— Очень рад... Так вот: мы знаем, что у вас
бывали троцкисты, мы это знаем. Нам нужно знать —
какие именно разговоры они вели.
Я без еще достаточных к этому оснований
сообразил, что Садовский идет очень стандартным путем:
сначала запугать, а потом выспросить. Но ежели ГПУ
в целом знает об одиозном прошлом — впоследствии
выяснилось, что и знало-то оно весьма немного, — то
личное отношение товарища Садовского к этому
прошлому ничего изменить не может. Садовский думал
запугать и достиг совсем другого результата. У меня
даже появилось чувство некоторого облегчения.
Садовский дал мне в руки очень сильный козырь...
Я выдержал некоторую паузу ...
— Мы с вами, товарищ Садовский, как-будто на-
57

чинаем играть в прятки. Вы обо мне знаете вес. Я
тоже не гожусь в институтки. Давайте ставить вопросы
проще: если вы посадите в подвал лишнюю дюжину
троцкистов, -- я охотно вам буду помогать. Но я не
знаю - о чем собственно вы меня сейчас
допрашиваете.
— Я вас сейчас спрашиваю — какие именно
разговоры велись у вас дома ?
—И вы всерьез думаете, что эти пьяные
разговоры я оформлю в виде письменного документа и
скреплю своей подписью?
Садовский посмотрел на меня, как мышь на
крупу, и сказал неуверенно:
— Нет, ваша подпись не обязательна ...
-Я и без подписи ничего показывать не буду.
— Ой-ли?
— И вот почему: если бы я с вами разговаривал
не так, как сейчас, а за литровкой, так и вы, вероятно,
что-нибудь ляпнули-бы лишнее. А делать из этого
документ? Ну — вот вы меня припрете к стенке. И я
вам напишу, что говорили такие-то и такие-то, — я
назвал несколько весьма ответственных фамилий, —
знаете, может выйти конфликт ... Насчет очередей —
все ругаются ... Подумаешь — троцкизм ...
Садовский слегка прищурился —
пренебрежительно и подозрительно.
— Не об очередях я вас спрашиваю. И не о
царских портретах. Не следовало бы вам разыгрывать
наивность ... Царские портреты нас не интересуют.
Даже больше: мы уважаем людей, которые не
пытаются принимать коммунистической окраски...
Поверьте, мы умеем ценить честных людей (я усумнился
в сердце своем). Не в том дело. Скажите, как к вам
попал Николай Алешин — такого вы вероятно
знаете?
Весь вопрос предстал с другой, е*Це очень
неясной, точки зрения. Коля Алешин? Да причем он тут*
АлешиН был .1 по слишком самоуверенному моему
^нению слишком прозрачен, чтобы о нем вообще
58

стоило разговаривать в ГПУ. Я удивился совершенно
искренно.
— Об Алешине я могу вам все рассказать.
— Ну-ка, расскажите.
Я рассказал — скрывать тут было нечего.
Детали моего рассказа в любой момент могли быть
подтверждены показаниями коммунистов из ЦК и
только к концу рассказа я заподозрил, что дело, может
быть, вовсе и не в Алешине, что Алешин использован
только для отвода глаз. Садовский выслушал мой
доклад молча, иногда постукивая по полу подошвой
своего красноармейского сапога и взглядывая на
меня как-то неопределенно: не то одобрительно, не то
подозрительно. Доклад, впрочем, был короток.
Когда он был закончен, Садовский снова припод-
нес мне сюрпризу
—Так, говорите, роман пишете?
— Нет, не роман - только отдельные наброски ...
— Так-с... Я вам очень советую показать его
нам ...
Я почувствовал себя черезвычайно неприятно: ша-
лирограф, Салтыковка, "Красный синяк", троцкисты,
Алешин, роман - так в чем же тут дело? С которой
стороны ГПУ собирается схватить меня за горло?
Когда знаешь, с какой именно стороны, — можно
выдумать какую-то систему обороны. А когда не знаешь?
Вот и сейчас ничего непонятно. Начали с шапиро-
графа, а кончили романом.
Этот роман я писал года три. Но насколько мне
помнилось, решительно никому и решительно ничего
о нем не говорил. Откуда Садовский узнал об его
существовании! Рукопись романа делилась на две части:
одна лежала более или менее открыто, другая
сохранялась в тайнике, для ГПУ безусловно недоступном.
Сейчас, после нашего побега, в том же тайнике лежат
обе части.
Откуда Садовский знает об этом романе? И зачем
он ему нужен? Я почувствовал, что Садовский
готовит мне какой-то совершенно непредусмотренный
59

мною подвох и с какой-то совершенно
непредусмотренной стороны. Нужно было выиграть хотя бы
несколько минут для оценки положения.
Я недоуменно посмотрел на Садовского..
— А скажите, пожалуйста, с какой стороны вас
может интересовать мой роман?
Садовский сделал благодушно-иронический жест.
— Наша обязанность — интересоваться всем.
Почему бы нам не интересоваться и литературой? А
кстати — какой теме посвящена ваша работа?
— Так сказать — психологические и сексуальные
сдвиги...
— Як вам завтра пришлю человека — вы ему
передайте вашу рукопись. Ничего против не имеете?
— А если бы и имел?
Садовский усмехнулся.
—Видите ли, товарищ Солоневич, если бы нам
ваша рукопись очень была нужна — вы
понимаете ... Мы получили бы ее несколько другим путем ...
Я, конечно, понимал. Пришли бы, устроили бы
обыск и забрали бы и то, что нужно, и часть того, что
совсем не нужно, чего я припрятать еще не успел.
Литературная профессия в Советской России имеет
некоторые технические стороны, неизвестные
буржуазным писателям ... Конечно, Садовскому я передам
только то, что с точки зрения ГПУ носит совсем уж
вегетерианский характер ... Но все-таки — зачем ему
это нужно ? ...
Очень было нетрудно догадаться о моем
недоумении. Садовский смотрел на меня не без некоторого,
так сказать, внутреннего удовлетворения — как,
вероятно, смотрит всякий следователь, уловивший
заподозренного в какую-то очень хитрую сеть... А
заподозренный сидит совсем балдой и ничего^не понимает.
Такой балдой сидел и я.
— Да вы не волнуйтесь... Ваша рукопись не
пропадет ...
fiO

Опасность пропажи рукописи меня волновала
очень мало: рукопись была написана в трех
экземплярах.
--А мы, — продолжал Садовский, -- ее
просмотрим ... Знаете, совет ГПУ никогда не помешает...
Могут быть некоторые уклоны ..
Уклоны, конечно, могли быть, но Садовскому я
их не покажу —не может же он не понимать этого.
Если бы рукопись была взята в порядке обыска,
Садовский получил бы ее всю, или, по крайней мере, он
бы думал, что это вся рукопись. Но если я дам ее сам,
то Садовский получит только те морсо шуази,
которые, по моему мнению, не затронут его чекистской
невинности. Не может же он не понимать этого ? ..
— Так, значит, я вам завтра пришлю человека ...
Вечером я подобрал подходящие для Садовского
избранные места, утром ко мне на службу пришел
темной наружности дядя, от которого на пять верст
пахло не очень секретным сотрудником ГПУ, отозвал
меня в уголок, вынул из кармана ГПУ-сское
удостоверение, забрал рукопись и исчез, оставляя меня в
полном недоумении: то-ли сразу драпать на финляндскую
границу, то-ли еще переждать... Для паники не
было как-будто никаких оснований: обыска у меня не
устраивали, обращаются вежливо; на всякий случай я
поговорил с Валхаром. Валхар недоуменно поднял
брови: "Роман? На какого чорта сдался им ваш
роман?"
Я сказал, что вот на счет этого самого чорта и я
решительно ни черта не понимаю. Валхар выразил
свое недоумение еще раз — на этот раз в
формулировках значительно более крепких. Я рассказал ему
— суммарно и в самых общих чертах — весь ход
странного этого допроса... Валхар вынул папиросу
изо рта и принял вид человека, решающего
крестословицу. Крестословица оказалась ему не под силу.
Троцкисты? "Красный синяк"? Алешин? Роман?
Валхар снова зажег потухшую было папиросу и
61

размышления свои резюмировал в мало
вразумительной форме:
— Н-да, учреждение загадочное ...
Это я знал и без него.
— А вы не паникерствуйте. Надо считать, что
ничего за вами нет, а если прицепятся, — я кое с кем
поговорю ... Что они. сукины дети, зря треплют
работников ЦК !...
Как я уже говорил, центральный комитет
профессионального союза служащих объединял под никому
ненужной эгидой своей и работников ГПУ, почему
между ЦК и ГПУ существовал некоторый специальный
и весьма трудно уловимый контакт. Так, например,
ЦК давал всякие вспомоществования и ссуды.
Работники ГПУ — при прочих их достоинствах и
недостатках — публика весьма подверженная всяким
неприятностям. Работа палача — нездоровая работа. Лет
пять-шесть такой работы среднего человека
выматывают окончательно. Тогда его за ненадобностью или
расстреливают, или, что бывает реже, выбрасывают
вон. Выброшенный чекист — совсем пропащая
личность ... И такие вот личности — вчерашние
следователи и палачи — приходят в ЦК и просят сотню
рублей на пропой души или путевку в какой-нибудь дом
отдыха... Были очень странные сцены — когда меня,
за разъездом по кисловодским трудовым массам
остальных ответственных и мало-мальски толковых
работников ЦК, посадили на выдачу этих самых
пособий. И вот, приходили ко мне изъеденные
расстрелами и кокаином люди и истерически ?о<»6овали
хоть десятку. В подтверждении своих моральных
прав на эту десятку приводились заслуги: ранения,
расстрелы, полная моральная и нервная изношенность.
Просители предполагали, что в моих глазах стаж
расстрелов и сыска является достаточно убедительным
62

доводом для выдачи ссуды. Я не давал. Посетители
шли к коммунистам ЦК, и те тоже не давали.
Вчерашних палачей, сыщиков и расстрельщиков,
бившихся в истерике на полу канцелярии ЦК,
выводили или при помощи милиции, или при помощи ГПУ-
сского патруля. Никогда еще в своей жизни я не
видал, чтобы продажа души чорту оказалась выгодным
предприятием.
Во всяком случае, факт принадлежности
работников ГПУ к почтенному союзу советских служащих
создавал некоторые интимные связи между головкой
ЦК и некоторыми средними звеньями ГПУ. В силу
этого обстоятельства обещания Валхара кое с кем
поговорить несколько успокоили мою смятенную душу.
Через несколько дней телефонный звонок.
Подхожу. "Товарищ 'Солоневич?" — "Да, я у телефона."
- "Говорит Садовский - не можете-ли вы сегодня в
двенадцать заглянуть ко мне?"
Ох. если-бы от меня зависело ввек бы не
заглядывал. Но так как от меня не зависело, —
пришлось заглянуть.
*«*
На столе у Садовского лежала моя злополучная
рукопись.
— Замечательно написано, -- сказал он. Очень
интересно написано. Усаживайтесь.
Я уселся.
— Не думаю, впрочем, чтобы в таком виде ее
пропустил Главлит. Да ... Но чрезвычайно интересно ...
Особенно шрифт машинки ... Скажите, на какой
машинке вы ее писали?
Я сказал.
— Правильно, - подтвердил Садовский. — На
"Ундервуде" № 0000. Очень интересно.
Я почувствовал, что в чем-то и как-то я попался.
Вся эта история начинала принимать окончательно
детективный характер. И что самое худшее ничего
в*

я в ней не понимаю. Началось в Салтыковке —
кончается пишущей машинкой... Я смотрел на
Садовского с совершенно искренним изумлением.
— Н-да, шрифт интересный, — еще раз
подтвердил он. — А вот эта рукопись — вам совсем
неизвестна ?...
Садовский протянул мне отпечатанный на
ротаторе листок. Начинался он так.
"Товарищи рабочие и крестьяне, товарищи
красноармейцы, трудящиеся массы нашего советского
союза истекают кровью и голодом, в нашем
трудящемся союзе царствуют палачи и воры народного
достояния а ...
Дальше листовка говорила о голоде, о расстрелах
и — очень подробно — о Магнитострое: о том, с
какой беспощадностью эксплоатируется вольная и
невольная рабочая сила, о том, как кормят
привилегированных нью-йоркских закройщиков и как вымирают
непривилегированные лагерники. Листовка была
написана откровенно безграмотно. Но из каждой ее
строчки лился пафос смертельной ненависти к власти,
и заканчивалась она призывом к товарищам
красноармейцам, рабочим, крестьянам и комсомольиам
резать носителей власти безо всякой пощады где
попало и чем попало и создавать террористические
группы в предприятиях, заводах, совхозах и прочем.
Подписана была листовка каким-то союзом молодежи —
я уже не помню, каким именно. Кажется, "союзом
мыслящей пролетарской молодежи" — таких союзов
имеется весьма значительное количество. И режут они
весьма значительное количество всякого рода
носителей власти..
-Как вам нравится? -- таинственно спросил
Садовский.
Мне листовка, конечно, нравилась весьма, но
признаваться в этом было бы несколько неуместно. Я
пожал плечами... ч
— Занятная прокламация, — сказал Садовский.
64

— И занятный шрифт... Вы не находите сходства
вот с вашей рукописью ? ...
По моей спине пробежал холодок и поползли
мурашки ... Конечно, оригинал этой листовки печатался
на той же машинке, что и мой роман .. . Для
констатации зловещего этого факта не нужно было и
экспертизы. Но экспертиза, оказывается, была уже
проделана. Садовский встал, засунул руки в карманы и
сказал мне серьезно и веско:
— Вот видите, товарищ Солоневич, для вас было
бы значительно лучше, если бы вы сразу сказали: кто,
кроме вас, работал по ночам на машинке и на
ротаторе.
— Вы, повидимому, подозреваете меня в
авторстве?
Садовский передернул плечами.
— Если бы мы вас подозревали, я бы пригласил
вас несколько иным способом ...
Это, конечно, было совсем очевидно. Если бы в
авторстве такой прокламации ГПУ подозревало
бы меня, то» конечно, обыск у меня сделан был бы
давным давно, и я давным давно сидел бы в
каком-нибудь подвале.
. Садовский смотрел на меня сумрачно и сурово. Я
снова начал мечтать о финляндской границе — на
этот раз мечтания мои казались мне безнадежно
запоздалыми ... Не трудно было вязать цепь, так
сказать, косвенных улик: шрифт машинки, моя недавняя
поездка в Магнитострой - почему это ГПУ меня до
сих пор не арестовало?
Как бы услышав мой невысказанный вопрос,
Садовский сказал:
— Если мы вас до сих пор не арестовали, то
только потому, что эта прокламация была выпущена до
вашей поездки на Магнитострой.
Не арестовали до сих пор. А что будет
после "сих пор"? Вид у Садовского был не особенно
утешительный. Я молчал.
— Так вот видите. Прокламация написана на
6в

вашей машинке — то-есть, на которой вы работаете.
Я вас спрашивал, кто еще на ней работает. Вы не
сказали. Теперь вы, вероятно, понимаете свое
положение ...
Я кивнул головой. Свое положение я понимал
немногим хуже Садовского. И понимал также, что
ежели бы за моей спиной не было центрального комитета
служащих, с которым Садовскому не очень хотелось
ссориться, то это положение было бы более или
менее безнадежным.
— Так вот: за расклейкой этих листков был
арестован Николай Алешин.
Садовский сел на стул, закинул ногу за ногу и иро-
ш'.чески стал барабанить пальцами по столу:
— Вы понимаете?
Я опять же понимал: петля затягивается.
— Дело заключается вот в чем: мы не можем
добиться от Алешина признания — кто фабриковал эти
контр-революционные листки. Не вы их
фабриковали, это мы знаем. Но вы можете знать, кто их
фабриковал. Вы самый старый работник в ЦК, и вы знаете
там все входы ... Мы весьма сильно подозреваем, что
авторы этих листовок вам небезызвестны.
— Понятия не имею ...
— Ну, допустим ... Во всяком случае, там у вас,
в ЦК, имеется троцкистская банда... Я допускаю,
что до сих пор вы, ну, скажем, не обратили на нее
благосклонного внимания. Так вот — вам и
предлагаю: обратите внимание и дайте знать нам.
Все стало ясным: вся путаная цепь допроса,
"Красный синяк", роман, Алешин, а также и то, что
Садовский, прижав меня в угол совокупностью
косвенных улик, предлагает мне почтенный пост
секретного сотрудника ГПУ. Неплохой выбор! Только
малость ошибочный. Надо полагать, что Садовский меня
выпустит, - и драпану же я! только меня и
видели ... Но как попал во всю эту историю Коля
Алешин ?
64

Должен сознаться — если бы дело шло о
всамделишних троцкистах, то я решительно ничего не имел
бы против, чтобы ГПУ их поймало и разменяло: чем
больше эта публика будет резать друг друга, тем
лучше для нас всех остальных. Но Алешинская листовка
никаким троцкизмом и не пахла.
Я постарался выгадать время для размышления.
— Никогда не мог предполагать, что Алешин
станет заниматься такими делами ... Он, вероятно, у вас
уже сидит ? ...
— Сидит. Так что вот: вы понимаете, что у нас
достаточно данных, чтобы посадить и вас. Но мы, —
Садовский сделал либеральный жест, — мы
предпочитаем пока к такой мере не прибегать. Против
вас мы имеем подозрения. У вас есть единственный
способ — помогите нам эту банду раскрыть. Вас во
Дворце Труда все знают, и вы всех знаете. Недели вам
будет довольно?
Недели мне было довольно. Или, по крайней
мере, мне так казалось. Дать через десятые руки
телеграмму Борису, — конечно, не по его адресу, — кое-
что загнать и позаботиться о том, чтобы след мой
простыл окончательно и безнадежно.
— Значит, вы согласны? — спросил Садовский.
Соглашаться сразу было столь же неразумно, как
и отказываться. Я стал мямлить: я-де никогда в
жизни не занимался искусством сыска... Садовский по-
tмoтpeл на меня несколько пренебрежительно.
— А вы жену Алешина знаете?
— Знаю ...
— Мы ее выпустим ...
— А она тоже сидит?
— Мы ее выпустим, и мы требуем, чтобы вы у нее
или не у нее узнали, кто именно организовал эту
банду. Поняли?
Что уж тут понимать! Тон Садовского потерял
свою великосветскость, и в нем появились
ультимативные нотки.
67

— Словом, мы вам даем неделю сроку... Через
неделю я вас вызову. Ну, пока.
Аудиенция была закончена. Я вышел на Божий
свет, посмотрел на загруженную трамваями
Лубянскую площадь и не без некоторого удовольствия
подумал о том, что вижу я ее в последний или
предпоследний раз: телеграмма Борису, скорострельная
ликвидация двух фотографических аппаратов — ■ и
поминай, как звали ...
Я уныло плелся от Лубянки на Солянку и
чувствовал себя отвратительно. Конечно, сейчас, после
сегодняшнего допроса никакого выбора у меня нет:
нужно бежать немедленно. Товарища Солоневича в
списках сексотов ГПУ товарищ Садовский не дождется —
это уж извините. Но ничего не готово для побега.
Брат в Томске, в ссылке, Юра в это время был в
Берлине. Денег у меня, примерно, ни копейки. Стоит
весна — болота в Карелии, вероятно, совсем
непроходимы ... Значит, надо нацеливаться на персидскую
границу... А куда нацеливаться брату? Я-то все эти
маршруты и возможности более или менее изучил, а
он? Не махнуть ли сразу в Томск? А оттуда
как-нибудь вместе и вдвоем?
Главное — нужно загнать фото-аппараты. У меня
было два: "Лейка" и "Неттель", каждый ценой около
пяти тысяч рублей — цена для мирного гражданина
совершенно непосильная. Впоследствии, перед
побегом 19ВЬ года, я загнал их... редакции "Правды" и
таким образом побег наш был финансирован
центральным органом коммунистической партии. Это дает
некоторое ироническое утешение. В тот день этого
утешения еще не было, и я никак не мог изобрести --
кому бы мне продать эти аппараты, да еще в такой
короткий срок: Садовский дал мне неделю.
Размышляя таким образом, я добрел до своего
ЦК, уселся в пустой своей комнате и продолжал
размышлять. Размышления были невеселыми.
Дверь в мою комнату не была закрыта. В ее
прямоугольнике появилась фигура товарища Преде. Как-
68

то скривив на бок свою рыжую бороденку, товарищ
Преде спросил меня иронически:
— О своей жизни думаешь?
Я ответил что-то вроде "угу14. Товарищ Преде
осмотрел соседнюю комнату — она тоже была пуста
—сел на соседний стол, набил свою трубку и сказал
диагностическим тоном:
— Да, подумать есть о чем !...
Я уставился на Преде не без некоторого
недоумения, тревожного недоумения: вот же, оказывается,
знал же Садовский о моем романе — в какой степени
исключена возможность того, что товарищ Преде
знает о моих планах побега?
— Н-да, дела у тебя, можно сказать, — ниже
уровня... И угораздило же тебя с этим олухом связаться.
— С каким Ълухом?
— Да, вот с этим — с Алешиным ...
Как я уже говорил, Преде в ГПУ был совсем
своим человеком. Стало ясно, что о моем вызове к
Садовскому он уже знает и что разговор этот он начал
не совсем зря.
Я пожал плечами.
— Во-первых, я с ним не связывался. А во-вторых,
чем зубоскалить — посоветуй что-нибудь.
Преде сделал вид, что вздыхает.
— Трудно посоветовать. Трудно. Но кое-что
можно придумать ... Не здесь, конечно ... Заходи ко
мне вечерком, обсудим ...
Я подумал о том, что это приглашение сделано
тоже не без ведома ГПУ. Но расспрашивать было
поздно. Ко мне кто-то пришел, и Преде вышел из
комнаты, сказав только:
— Часам к восьми.
*♦
*
Часам к восьми я, конечно, пришел к Преде не
возлагая на визит этот почти никаких надежд, кроме
одной: что-нибудь все-таки вынюхаю. Разумеется,
ев

сразу же сели за водку. По той системе, которой в
этой области науки придерживается большинство
коммунистов. Преде начал с того, что высосал целый
стакан и потом закурил трубку. В России вообще
пьют почти без закуски. Привычка. Закусывать
более или менее нечем. Раскурив трубку, Преде задал
мне новый иронически-бессмысленный вопрос:
— Влип?
Я тоже выпил стакан водки и предложил Преде
бросить к чортовои матери всякую таинственность: я
и сам знаю, что влип, но в чем тут дело ?
— Ну, это не так сразу, — сказал Преде, —
выпьем еще.
Выпили еще.
— Дело тут такое, — начал Преде академическим
тоном. — Есть какая-то молодежная организация. Мы
за ней уже больше года охотимся... Вредительские
акты ... Террор. Прокламации расклеивают и
разбрасывают ... Так вот, Алешина, твоего Алешина, —
ввернул Преде, — за этими прокламациями и
поймали.
— А я-то тут причем?
— Об этом — после... У нас — боевое задание:
поймать центр этой организации. Твой Алешин
молчит, как дуб ... Ну, конечно, — заставят
говорить ... Есть способы ... Но мы предпочитаем этих
способов избегать ... Все-таки — комсомолец ... Да,
так вот — все следы ведут в ЦК... Ну, вероятно,
тебе уже объяснили — машинка, ротатор, Алешин ...
Объяснили?
— Объяснили, — сказал я.
— Я, видишь-ли, говорю по официальному
поручению. Никакого вылаза у тебя нет... Нам нужно
получить в ЦК глаз... Наших коммунистов тут все
знают. От нового человека будут сторониться... А
ты ходишь тут за анти-общественника... Словом,
для этого — самый подходящий человек... Это я по
товарищески говорю... Видишь-ли, если говорить
официально, то и против тебя — улик ой-ой ...
70

Преде налил еще по стакану.
— Между нами говоря: собственно, полагалось бы
арестовать и тебя. Я там, нашим ребятам, сказал: не
трогайте. Ничем, кроме физкультуры и романа, Со-
лоневич не интересуется, в политику не лезет...
— А откуда они взяли про мой роман ? ...
— Вот — чудак ты человек! Вот написал ты свою
хреновину, ну, скажем, оставил в портфеле, а
портфель, например, положил на стол... Я это — только
для примера. Потом вызвали тебя, например, к Фиган-
теру, а за это время, например, товарищ Иванов
обязан твой портфель обыскать... Понял?
Я понял. От этого понимания какие-то мурашки
по спине поползли. Кто из сотоварищей моих по
работе и по комнате может быть тем Ивановым,
который, как только я, вышел, обязан полезть в мой
портфель и о его содержимом доложить кому следует ?...
Я стал перебирать в своей памяти: а не случилось ли
мне оставить в этом портфеле то, чего оставить не
следовало бы? Как будто нет: конспиративный стаж у
меня был достаточный; но не случилось ли
чего-нибудь проворонить?
-Так, что ты имей ввиду — все мы ходим под
стеклышком... Ну, конечно, и я тоже. Думаешь —
и у меня обысков не делают? Еще как! Тут — такая
система ... Нальем, что ли?
Я налил и мурашки поползли еще дальше. Тут —
действительно система... Как бы только мне из этой
системы вырваться. Обмануть ее, обставить, обойти...
А система все-таки жуткая ...
Преде мог пить приблизительно сколько угодно.
И выпив приблизительно сколько угодно, мог слегка
скандалить, но лишнего никогда ничего не говорил.
Тех людей, которые, будучи в любом виде, могут
говорить лишнее, ГПУ из своих "железных рядов"
выбрасывает вон — преимущественно на тот свет.
Оттого, в частности, эти ряды в их общей сумме —
действительно железные ряды — что уж тут говорить.
Так сказать — естественный отбор. Ввиду всего это-
П

го, у меня не было большой надежды перепить Преде
так, чтобы он стал проговориваться... Однако, —
выпили еще по стакану.
— Словом — ты вероятно, знаешь —и жена его
арестована. В общем — сидит человек сорок... Ты
тоже — в кандидатах... Положение у тебя
безвылазное.
Три стакана водки, выпитые подряд и без
закуски, какая-то нервная озлобленность на гнусную эту
систему, которая роется не только в моем портфеле,.
но даже в портфеле товарища Преде, систему,
которая никому не может доверять, ибо она абсолютно
бездушна, — как-то прорвали мою выдержку, и я
сделал глупость. Закурил папиросу, откинулся на спинку
стула и медленно и размеренно сказал:
— Словом, идет, так сказать, вербовка в сексоты?
Этот номер не пройдет.
— Не пройдет? — переспросил Преде.
— Категорически !...
Преде посмотрел на меня как-то странно. Потом
налил себе еще стакан водки и, не приглашая меня,
выпил его, поставил на стол и сказал вещь довольно
неожиданную:
— Знаешь, скажу тебе по товарищески: держись.
Не поддавайся ... Парень ты, конечно, образованный,
но ты уж меня извини, неумный ты парень.
Бестолковый. Пропадешь ты там... Уж если завербуют,
никуда ты не денешься... Вот, знаешь, я — сколько лет?
Да уж лет двенадцать в ГПУ работаю. А что? Вот
и теперь пропился, запутался, с бабами не повезло.
Пришлось пару абортов финансировать —
внеплановый расход. А денег — ни шпинта ... Вот тебе и
работа в ГПУ.
Намек был достаточно ясен. Нужно было этот
намек подхватить и, так сказать, "уточнить44.
— Ну, для такого дела всегда можно по
товарищам что-нибудь наскребать!
— А у тебя деньги есть ? ... — В тоне Преде
появилась, так сказать, "живая заинтересованность" ...
П

■—Рублей пятьсот наскребать можно.
Преде презрительно поморщился.
— Что — пятьсот? — Мне не меньше десяти
тысяч нужно...
Десять тысяч? Я мог бы их достать, продав все,
что у меня было. Но тогда — что останется для
побега? Нет, десять тысяч — утопическая сумма. Я
посочувствовал. Да, десять тысяч — это трудновато.
Ну — как для кого. Для тебя, например, —
плевое дело ...
Утверждение Преде повергло меня в некоторое
изумление. У меня? Десять тысяч? Плевое дело? Да
откуда он это взял? И чем это все пахнет?
Преде тяжело вздохнул ...
— У тебя, так сказать, — хозяйственное
предприятие, например, клюшки ... Разумэ?
Кое-что стало "резумэ". В числе прочего
спортивного инвентаря, выписанного мной на уже
известные читателям совторгслужащие доллары, было
большое количество испанского камыша для хоккейных
клюшек — количество, которое обеспечивало за ЦК,
так сказать, всесоюзную монополию хоккейных
клюшек. Камыш этот отдавался в переработку каким-то
кустарным артелям. Я во все это дело не вмешивался
вовсе. На должности заведующего моим складом
спортивного инвентаря сидел многолетний чекист,
тоже латыш, товарищ Пелькен — боксер, спортсмен, в
последнее время горьчайший пьяница —
чрезвычайно типичная личность для средних звеньев ГПУ. О нем
я как-нибудь расскажу подробнее — стоит рассказать.
При всех моих нежных чувствах к ВЧК ОГПУ я
вовсе не собираюсь изображать всякого чекиста
садистом, дегенератом или просто сволочью. Даже в
ГПУ есть очень разные люди.
Когда я начал организовывать свой склад
спортивного инвентаря — в последствии он стал
крупнейшей в России, после "Динамо44, организацией t этого
рода, - то мне было совершенно ясно: нужно, чтобы
заведующим был какой-нибудь чекист. Ибо, если я
73

буду заключать всякие договоры и совершать всякие
закупки, то независимо от того, буду-ли я воровать
или не буду, меня все равно рано или поздно
подсидят и посадят. Если же во главе этого склада будет
какой-нибудь чекист, то буду я за ним, как за
каменной горой. Если меня потащат в ГПУ, так я скажу:
"позвольте — да ведь там сидел ваш же человек, я-то
тут при чем?"
Ввиду всего этого, я никак не хотел выдвигать
на почтенный этот пост какого бы то ни было "своего
человека", о чем и сообщил некоторым коммунистам
из ЦК, в том числе и Преде. Преде сам соблазнился
было перспективами "хозяйственной должности", но
как раз в это время ему подвернулось место
заведующего экспортом "лектехсырья"
(лекарственно-технического сырья), и он предпочел уехать в Гамбург. О
том, как товарищ Преде торговал в Гамбурге
малиной, я уже рассказывал.
Гамбургское лектехсырье оторвало товарища
Преде от перспективы хозяйственной деятельности по
части спортивного инвентаря. Несколько повздыхав, он
сообщил мне фамилии нескольких чекистов, которые
охотно "перешли бы в другую область работы44.
И вот, не в порядке оправдания чекистов, а в
порядке просто на просто констатации факта: ко мне
приходили указанные товарищем Преде
кандидаты-чекисты, и двое из них стали передо мной на колени — не
литературно, а буквально. Я со своим фантастическим
спортивным складом оказался для них единственной
возможностью легально вырваться из аппарата ГПУ.
В числе прочих кандидатов пришел и товарищ Пель-
кен. Он на колени не становился. У меня с ним были
несколько иные разговоры. Это был боксер и
хоккеист, на работе в ГПУ дошедший до алкоголизма. Я
взял его на работу в моем складе, и за все время этой
работы товарищ Пелькен не украл ни одной копейки
это я знаю совершенно твепдо. Каждую копейку
он отстаивал, как цепной пес. Ибо за спиной его
всегда стояла угроза: я могу сказать президиуму цент-
74

рального комитета, что товарищ Пелькен — хороший
коммунист и прочее, но для этой работы не годится,
и тогда товарища Пелькена немедленно опять втянул
бы в себя аппарат ГПУ.
... Теория виселиц в России, виселиц, которые
будут воздвигнуты после переворота, имеет два лица.
Одно лицо — это необходимость какого-то
морального удовлетворения миллионов и миллионов вдов и
сирот, беспризорников и лагерников, колхозников и
рабочих, Юр и Андрюш. Тут без виселиц никак нельзя
будет обойтись. И есть другое лицо — вот такие
товарищи Пелькены, затянутые аппаратом ГПУ, которые
- если мы ухитримся даровать им жизнь — цепными
собаками будут стоять на страже нашего добра и
молить Бога за т^х, кто, сковырнув аппарат ГПУ, дал
им, винтикам этого аппарата, прощение и забвение ...
Таких винтиков очень много. Подавляющее
большинство чекистов, которых я знал лично, — это
погибающие люди. Вот, вроде Чекалина на ББК. ("Россия в
концлагере"). Чекалина вешать я бы не стял.
Все это — чрезвычайно сложно. Чрезвычайно
сложным было и мое положение в разговоре с
товарищем Преде. Ясно — товарищ Преде напрашивается
на взятку. Но откуда могу я эту взятку взять?
Произошел некоторый дипломатический разговор.
Из этого разговора выяснилось, что заказ на
переработку камыша в клюшки можно дать одной артели, но
можно дать и другой. Разница в ценах выразилась бы,
примерно, в сумме пятнадцати тысяч рублей. Не
стоило подчеркивать, в чьи именно карманы пошла бы
эта разница. Был выработан некоторый
стратегический план: я доложу президиуму ЦК условия всех кон-
куррирующих организаций, товарищ Поеде заявит, что
все эти организации — дрянь и что только артемьев-
ская артель делает клюшки на ять... Потом я буду
отстаивать принцип экономии, а товарищ Преде —
принцип качества продукции, потом он меня убедит,
и я соглашусь с тем, что центральному комитету
советских и прочих служащих лезть в грязь лицом не
75

следует, а нужно "показать класс" — ну, и так далее
в этом роде. В результате всего этого товарищу
Преде очистятся потребные ему десять тысяч. А может
быть, и больше. Я же останусь совершенно не при
чем: один чекист заведует складом, другой чекист
поддерживает артель Артемьева, двенадцать коммунистов
президиума ЦК утверждает предложение товарища
Преде. Я-то тут при чем?
Словом — сговорились. Допили водку, и на
прощанье товарищ Преде сказал мне нечто вроде
комплимента: я-де не такой дурак, как можно было бы
думать по моей профессии. И дал нечто вроде гарантии
-- к Садовскому вызывать меня больше не будут.
К Садовскому меня действительно больше не
вызывали. Так сказать ----- откупился. Несколько
утешительно было думать, что откупился я не за свой счет.
Но вообще настроение было чрезвычайно
отвратительное. Чрезвычайно отвратительно жить в стране,
где все время приходится изворачиваться и
откупаться. Конечно — жизнь есть борьба, но и борьба-то
бывает разная ... Советская обстановка жизни
совершенно исключает возможность честной борьбы. Все
время — какие-то воровские извороты. А не
извернешься — пропал... Пропадать мне не очень
хотелось, но и изворачиваться — тоже. Как-то не люблю
ни того, ни другого ...
***
Я сидел в своей салтыковской голубятне и
размышлял о том, что все это особенно глупо устроилось.
Так глупо, что просто деваться некуда. Все
подпольные мои махинации уперлись в тупик. Для них все-
таки нужны деньги. Денег же нет. Физкультурные
мои махинации тоже упираются в тупик, и к данному
моменту это выяснилось уже с достаточной степенью
точности... Сейчас главное было: дать брату
возможность прорваться из ссылки. Но до осени побег
почти невозможен технически. А бежать нужно. Ибо
76

совсем неизвестно, в какой степени пройдет та взятка,
которую я более или менее гарантировал товарищу
Преде, в какой степени сумеет он поделиться этой
взяткой с товарищем Садовским и в какой степени эта
взятка, ежели товарищ Садовский получит ее, сможет
предохранить меня от дальнейшей любознательности
ГПУ. Вот же — даже и о моем романе узнали.
Почему не могут они узнать о некоторых других моих
мероприятиях? Это не были удачные мероприятия,
хвастаться нечем. Но если бы о них узнало ГПУ — это
было бы гибелью... Тут уж взяткой не откупиться.
Я переживал очередной провал, очередное
похмелье, полный упадок веры в свои силы, в свои мозги
и даже в свою честность. Все проваливается.
Проваливается и моя физкультурная работа — в то время я
уже чувствовал, что меня оттуда вышибут.
Проваливается и моя политическая работа — по причинам, о
которых в настоящее время я говорить не могу.
Проваливаются и мои планы побега. Я, очевидно, совсем
под стеклышком ГПУ... Если оно знает даже о моем
романе, то не может же оно не знать о моих планах
побега...
Планы побега были очень сложными планами.
Одному бы бежать — плевое дело. Но если я буду
бежать, то не для того, чтобы сытно пребывать
где-нибудь в домике в Пасси. Я буду бежать для
продолжения драки. Тогда тех моих близких, кто останется
в России, просто на просто расстреляют. Жене
удалось устроиться машинисткой в берлинском
торгпредстве, с ней уехал и Юра, и все казалось совершенно
ясным и простым: мы с Борисом навьючим на себя
рюкзаки, возмем в руки по винтовке (я был
инструктором спорта, в том числе и стрелкового) — и
поминай как звали. Так вот: Бориса угораздило попасть
в Соловки, потом он перебрался в ссылку, в Томск,
жена и сын — в Берлине, а тут, в Москве, надо мною
— недреманное око, которое, чорт его знает — что оно
видит и чего не видит ...
Это было ощущение, которое впоследствии с осо-
Т7

бенной резкостью повторилось в лагере: а вдруг всю
мою сеть планов, мероприятий, подготовки и
хитросплетений ГПУ видит более или менее насквозь ... Вот
увидели же и роман. Я в те времена весьма особым
способом слал жене в Берлин статьи для иностранной
прессы о положении в Советской России: этих статей
не приняла ни одна газета, думаю, — напрасно. А
вдруг ГПУ знает и об этих статьях? Вообще были
мероприятия, в которые ГПУ я ни в каком случае но
собирался посвящать. Но ведь и в писание моего
романа я не посвящал решительно никого — а ГПУ
узнало и без моего посвящения ... Только впоследствии,
на допросах у товарища Добротина и прочих, я
твердо и окончательно установил границы познаний ГПУ.
Это были не очень широкие границы. Но тогда я
этого еще не знал. Вообще — отвратительно было до
чрезвычайности.
Внизу, на лестнице раздались чьи-то шаги.
Медлительной своей походкой вошел Тося — похудевший,
какой-то осунувшийся, и вид у него был несколько
странный.
— Живы? — спросил он.
Я ответил, что по всем внешним признакам я,
конечно, еще жив.
-А я — только наполовину. — И Тося посмотрел
на меня несколько подозрительно.
— Почему только наполовину?
— Сидели? — спросил Тося.
— То-есть, где это?
— В гепее? А где еще можно сидеть?
— Бог миловал.
— А я вот просидел. Две недели.
— За что?
Тося посмотрел на меня искоса, снял пальто,
уселся и закурил.
Так не сидели? В самом деле?
— В самом деле.
— Как это вам удалось?
78

Я обозлился и спросил — в чем дело и для
чего это Тося янкеля крутит. Тося пожал плечами.
— Неужели вас по Алешинскому делу не таскали?
Я схематически объяснил, что на допрос меня
вызывали — допросили и отпустили. Тося казался еще
более удивленным.
— Я сидел две недели, и меня пять раз
допрашивали. И об Алешине, и о вас. Если-бы не папаша —
просидел-бы я еще, чорт его знает, сколько. Но
папаша подвернулся. Кто-то ему сообщил о моем
исчезновении, он на кого-то там нажал ... Ну и
выпустили. Насчет вас спрашивали очень досконально.
— О чем именно?
— А — обо всем. Я все и рассказал — сколько
окуней мы с вами выудили и сколько литров выпили.
Больше как-будто и рассказывать нечего было.
Тося иронически усмехнулся.
— Очень интересовались — каким именно
способом у вас совмещается троцкизм с монархизмом.
Очень допытывались. Я сказал, что, по моим
сведениям, вы собираетесь возводить Троцкого на
престол Романовых.
— Кто вас допрашивал? Садовский?
— Не знаю. Может быть, и Садовский — своей
фамилии он не счел нужным мне сообщить. За
Троцкого на престоле Романовых меня пересадили на три
дня в подвал, сказали, что здесь следствие, а не
оперетка. А главное, эти три дня давали по полфунта
хлеба и больше ничего. У вас ничего нет, что-б
пожрать? Я, собственно, прямо с Лубянки к вам
завернул. После трех дней подвала наблюдается некоторое
повышение аппетита.
Я сообщил Тосе, что в корридоре, под столом,
имеется не совсем еще обгрызенная баранья кость.
Тося пошарил в корридоре под столом, положил
означенную кость на стол, обревизовал ее со всех
сторон и установил наличие на этой кости некоторого
количества сухожилий, достаточного для того, чтобы
заморить червяка. Установив сей утешительный факт,
79

Тося подошел к вешалке, на которую он повесил свое
пальто, и из кармана этого пальто извлек бутылку
водки. "По дороге подхватил, в кредит, не было ни
копейки; даже в поезде зайцем проехался. Хотите?*
Я изъявил свое согласие. Тося налил два стакана
и мы коллективно принялись за кость. Сухожилий на
ней оказалось недостаточное количество. Тося
высказал свое сожаление по этому поводу, и мы вернулись
к теме об Алешине.
Но тема об Алешине меня интересовала мало.
Дело было слишком ясным и слишком безнадежным.
Попался парень за расклеиванием антисоветской
литературы — что тут можно поделать? У меня брат попал>
ся не на расклеивании прокламаций, а просто на
старой работе по скаутизму — так и тут я ничего не смог
поделать, а уж как старался ...
Внизу в дверь кто-то постучал. Тося задал мне
вопрос: "кого это черти несут?" и, не получив ответа,
пошел вниз отворять дверь. Потом я услыхал его
изумленный возглас:
— Так это ты, Маруська? Когда выпустили?
Марусиного ответа не было слышно.
— Замечательно! — что-то подтвердил Тося. —
Ну, ползи наверх.
На фоне огромной долговязой фигуры Тоси
появилась бледная тень того, что раньше было Марусей.
На Марусю совсем страшно было смотреть. Под
ее упрямым, еще девичьим, лбом глаза ввалились
куда-то совсем вглубь черепа, лицо приобрело
мертвенно-восковую прозрачность. Она молча поздоровалась
с Тосей и как-то остановилась по середине комнаты,
как бы не зная, куда деться и зачем, собственно, она
пришла. Я усадил ее в угол, в знаменитое свое кресло.
Девочку прежде всего надо было накормить — у меня
же ничего съестного не осталось ни крошки. Я пошел
вниз, к хозяйке, сказал ей, что вот только что
выпустили девочку из ГПУ — нет ли у вас чего-нибудь
съедобного. Хозяйка сказала несколько слов, вроде того:
"Ах, ты, Господи, вот изверги, девочку-то, на что-ж
80

она им, «мало им мужчин резать, вот и детей по
подвалам таскают" ... И так как она была женщиной
хозяйственной (огородик, полдюжины кур и прочее), то,
охая и проклиная, она набрала горшочек вареной
картошки и пяток яиц. Мои попытки изобразить эти
яйца и картошку, как некий "продовольственный заем1*
-- "завтра-де отдам", — хозяйка отвергла с
негодованием: "Да что вы, И. Л., совести у меня что ли
нету ... Может, так и мою Марусю кто-нибудь
накормит" ... У хозяйки была дочь лет шестнадцати, и ее
звали тоже Марусей.
Подымаясь вверх по лестнице, я услыхал
грустно-иронические замечания Тоси:
— Вот, значит, Маруська, и спланировала ты свою
жизнь, а?
Оказывается, они были уже на ты — молодежь в
России почти вся на ты. Маруся не отвечала ничего. Я
занялся примусом.
— А ты все-таки посоветуй ... Все равно —
ничего не выйдет... И — с ребенком тебе куда?
Маруся ничего не ответила. Я мельком посмотрел:
Тося стоял у печки, курил папиросу и смотрел в окно.
Маруся, сидя в кресле и упершись локтями в колени,
положила голову на руки и не видно было, то-ли она
тихонько плачет, то-ли просто молчит. Так прошли
несколько минут, необходимых для изготовления
яичницы.
Маруся подняла свое лицо -— слез на нем не было.
Да зачем вы, дядя Ваня? Совсем я не хочу.
Отвыкла ... Не до того.
Я настоял на своем. Привел пример цыгана,
который совсем было отучил своего коня от корма, а
тот — возьми и подохни. Моя шутка не произвела ни
на Тосю, ни на Марусю ровно никакого впечатления.
Маруся стала лениво ковыряться в яичнице, вилка ее
тыкалась как-то неуверенно, точно у слепой.
— Так вот, какие дела, дядя Ваня, — сказал Тося.
—А какие именно?
81

Тося вздохнул и выпустил клуб махорочного
дыма.
— Дела трясинные. Наши коники увязли совсем.
Маруся беременна, вы знаете?
— Гм, — сказал я. Что еще мне оставалось
говорить.
— Это — раз, — продолжал Тося. — А два — так
это вот что: Марусю выпустили с двумя условиями:
пронюхать об остальных участниках Колькиной
банды и уговорить Кольку не валять дурака — сказать
все, что от него требуется. Маруське и свидание для
этого дадут ...
— Вы, вероятно, согласились? — спросил я
Марусю безразличным тоном.
— Согласилась, — сказала она просто.
— Да, я вам еще о себе не договорил. Мне тоже
поручили уговорить Маруську, чтобы она уговорила
Кольку. Вот я и уговариваю, — добавил Тося чуть-
чуть иронически.
— Зачем-же уговаривать, если она и без вас
согласилась?
— Так я им и скажу, — передернула Маруся
худенькими своими плечами, — тоже нашли дуру. Мне
ребят повидать надо было, предупредить, вот я и
согласилась. А чтобы всамделишно ... — подождут. Не
на меньшевиков напали.
— А на комсомольцев, — не без некоторой
язвительности продолжил я.
Это было неумно сделано. Маруся как-то
съежилась, точно под занесенной дубиной, и сказала тихо-
тихо:
— Дядя Ваня, лежачего не бьют...
— Да, — согласился Тося, — это с вашей стороны
было ляпнуто...
— Как мне послышалось, и вы что-то насчет
планирования жизни иронизировали?
— Оставим уж это, дядя Ваня, — так же тихо
сказала Маруся ... — Я посоветоваться пришла ...
Может, вы что-нибудь придумаете. — Маруся подчеркну-
82

ла слово "вы" и посмотрела на меня с выражением
слабой надежды — последней, но все же очень
слабой.
Я вздохнул. Что я мог придумать? Преде?
Преде мог выручить меня, потому что я был
ответственным работником ЦК, потому что ко всей этой
истории я действительно никакого отношения не имел,
наконец, последнее и самое существенное, что я мог дать
ему возможность получить взятку. Но
комсомольская эта парочка ни для какого учреждения никакой
ценности не представляет. Алешина поймали на
"месте преступления", и никакой возможности новых
взяток я ни откуда не видал. Картина была проста, ясна
и в достаточной степени безнадежна.
Я тогда еще не знал концентрационных лагерей
и не мог дать никаких советов о том, как надлежит
там действовать. А в том, что Коле Алешину — и то
в лучшем случае - концентрационного лагеря не
избежать, было достаточно очевидно. Но были места,
о которых я кое-что знал: это "ссылка в
отдаленнейшие места Сибири". Там — совсем страшное дело.
Там сразу же гибнет подавляющее большинство
ссыльных - не знаю уж, сколько именно процентов.
Но те, кто выдерживает, у кого есть силы
приноровиться к самоедовско-майнридовской жизни,
становятся этакими заполярными Джеками Лондонами, каких,
вероятно, и в Клондайке не водилось. Мне казалось, что
у Коли и Маруси такие силы есть. Да, но
беременность? Ребенок?
Мои советы свелись к следующей схеме.
Вытащить Колю — безнадежное дело. Если бы он и
выдал своих товарищей ...
— Не стоит и говорить, — прервала меня Мару-
ся. — Исключается целиком и полностью...
— Да не перебивайте... Если бы он и выдал, —
это не помогло бы. Расстрелять его не расстреляют —
ну, там крестьянский сын, пролетарское
происхождение и все такое... А сошлют, вероятно, ко всем
чертям. Вот родите ребенка — и поедете к Коле.
яя

— Не хочу и родить — все так же тихо сказала
Маруся, — ни к чему... Чтобы и его по чекам
таскали ... Да и какой ребенок будет, когда вот на
Магнитке была, в чека сидела, Коля сидит...
— Ох-хо-хо, — вздохнул Тося, — слушала бы ты,
Маруська, умных людей, вот вроде меня с дядей
Ваней, так ты бы не планировала и ребенка... А Колька
рыбу умеет удить? — ни с того ни с сего спросил Тося.
Маруся подняла на него удивленные глаза.
— Рыбу? Ну, конечно ... Вологодский ведь он ...
— Ну, тогда не пропадет, — обрадовался Тося,
как бы найдя, наконец, нужное решение, и как-будто
у него от этого гора с плеч свалилась. — Не пропадет.
Если я под Москвой ухитрился удочкой жить, то он
на какой-нибудь Оби будет как сыр в масле кататься.
Будет ловить каких-нибудь там осетров, а ты ему,
Маруська, осетрину станешь жарить... Ничего, не
дрейфь, Маруська. Мы тут тебе что-нибудь подмоло-
тим. Купишь валенки, кожух. И ребенок твой по
крайней мере там сыт будет ...
Маруся посмотрела куда-то в сторону, в окно ...
— Какой тут ребенок! Аборт бы сделать, да
поздно...
— А какой месяц? — полюбопытствовал Тося.
Маруся не ответила.
— Поздно, — сказала она еще раз.
— Ну, родишь и тогда поедешь.
— Не хочу я никакого ребенка, — упрямо
повторила Маруся.
- Ну, хочешь - не хочешь, а раз поздно, так
поздно.
— В петлю никогда не поздно, — тихо сказала
Маруся.
— Бросьте вы, Маруся, дуру валять. Вы — одна?
Коля ваш — один? Сотни тысяч сидят по лагерям и
ссылкам (я тогда еще не знал, что сидят не сотни
тысяч, а миллионы), и все как-то выкручиваются.
Я уже тогда знал, что выкручиваются далеко не
все, но у Алешина были шансы выкрутиться, и Мару-
84

сю надо было подбодрить. Я рассказал несколько
случаев о женщинах, которые бились от отчаяния
головой о стенку, пытались травиться, потом
перебирались в ссылку к мужьям и еще как жили. И ребят по-
заводили.
Не знаю, насколько подбодрили Марусю мои
рассказы и мои советы. Она, как и прежде, сидела тихо-
тихо, почти не шевелясь, и только изредка подымала
на меня свои глубоко запавшие глаза. Исчерпав
запас своих доводов, я замолчал. Тося с новым
вздохом резюмировал:
— Вот какая история.
— Совсем обыкновенная история, — поправил я.
— Так что же? Вот, сидеть так и ждать?
Маруся снова посмотрела на меня, потом на Тосю,
и в глазах ее был упрек нам, двум мужчинам, которые
не могут помочь ей, беременной девушке.*)
И, пожалуй, еще больший упрек нам, всем
мужчинам вообще: вот до чего довели. Оба эти упрека
были до некоторой степени основательны. Но что я
мог сделать? Так мы сидели и молчали. В голове
путались какие-то туманные планы. Не туманными они
быть не могли: попробуйте выцарапать человека из
когтей ГПУ, да еще человека, явно учавствовавшего в
антисоветских действиях. Среди этих туманных
планов был такой: обратиться по этому делу к Преде —
пусть выцарапает. Преде, конечно, не согласится. Я
могу припугнуть его или, как говорят в СССР, "взять
на басаа - пригрозить раскрытием его хоккейской
взятки. Что получится ? Получится вот что: Преде
позвонит Садовскому, и я даже до ЦК дойти не смогу.
Меня сцапают, и тогда уже поминай, как звали.
Тогда уже не выпустят. Нет, и это безнадежный путь.
Не менее безнадежный, чем вооруженный налет на Лу-
*) Слово "девушка" я употребил в его советском
значении. Девушка от женщины отличается не
по признакам девственности, а по признаку
возраста, как юноша от мужчины.
85

бянку с целью освобождения Коли Алешина. Но
поговорить с Преде все-таки было возможно. Так, в
дружеских тонах. Сказать ему, что вот, дескать, дубина
этот Алешин — вот уж дубина! А девочка у него —
ничего... на каком-то предпоследнем месяце
беременности ... Жаль ребят ... Какие они там
контрреволюционеры ... Просто играет Алешин в
Ястребиного Когтя ... ну и так далее ... Намекнуть слегка на
взятку... Может быть, удастся Алешина хоть от
расстрела отстоять...
Я поднял глаза и увидал, что Маруся смотрит на
меня в упор — вероятно, смотрела все время, пока я
строил туманные планы ... В ее глазах было что-то
от, так сказать, "вечно женственного" —- вот она,
девушка, обращается за помощью к нам, двум мужчинам;
видно было, что за этой помощью больше ей
обратиться было не к кому. Во взгляде была и мольба, и укор, и
надежда, и отчаяние.
Я почувствовал себя очень неловко. Видимо, так
же чувствовал себя и Тося. Он как-то крякнул.
- Э, поднажму на своего папашу. Была не была.
Если на него сильно поднажать ... — в голосе Тоси
особой уверенности не было ... У меня же
уверенности в пользе Тосиного папаши не было ровно
никакой. Во-первых, потому, что всякая протекция в ГПУ
возможна только в том случае, если бы, например, в
данном случае, Тосин папаша был бы личным
приятелем Садовского — что было мало вероятно,
во-вторых, потому, что ГПУ очень ревниво относится к
каким бы то ни было попыткам вмешательства в его
ведомственную компетенцию и, наконец, в третьих,
коммунисты очень не любят рисковать своей
коммунистической репутацией. С какой стати Тосин папаша
будет рисковать, вмешиваясь в судьбу совершенно
неизвестного ему парня, да еще столь явного
"преступника", как Алешин? Нет, это дело почти вовсе
безнадежное. Тося, как бы в ответ на мои мысли,
продолжал:
— Выйдет — не выйдет, а я попробую.
86

Маруся посмотрела на него, потом снова перевела
глаза на меня. Эгоистичен человек... Я коепко
выругался про себя: вот не было почали, так подвернулись
эти комсомольцы ... У меня самого забот полон рот.
Отец голодает — нужно поддержать его, брат в
ссылке, на носу — побег ...
Я перевел разговор на другие рельсы.
- Скажите, Маруся, а как ваше нынешнее
положение?
— Никакого положения. Утром сегодня
выпустили. Пришла в общежитие, оттуда выгнали, со службы
тоже выгнали — вот и все.
— Значит — ни двора, ни кола, — резюмировал
Тося.
Маруся чуть-чуть пожала плечами.
— Вещи отдали, из общежития, то-есть; я узе-
лок внизу оставила ...
— Ну, это — мелочи жизни, — бодро заявил Тося.
— Ты, значит, будешь пока у меня жить, а я к дяде
Ване переберусь... Это — пустяки.
Моего согласия на этот переезд Тося, кстати, и не
спросил вовсе. Не заикнулась о нем и Маруся. Это
согласие в данной обстановке являлось вещью само
собою разумеющейся. Само собою разумеющейся
вещи я и оспаривать не стал.
— С питанием наладим. Сейчас окунь хорошо
должен итти. Денег как-нибудь поднаскребем. А ты
наскреби по твоим ребятам.
Маруся снова тихонько пожала плечами.
— Все сидят.
У меня создался план — урвать у Пр<*де хотя бы
тысченку из его коммерческих прибылей. Для Маруси
тысченка, даже и советская, — невиданная в жизни
сумма. Но и тысченка устраивала плохо. Алешин еще,
вероятно, месяца два просидит, потом его куда-то
вышлют, месяц он будет ехать каким-нибудь эшалоном,
потом, пока он с Марусей спишется ... Все это
займет около полугода ... У Маруси к этому времени
будет ребенок... Правда, она получит кое-какое посо-
'99

бие по беременности и родам... Так как я по одному
из прежних видов своей деятельности был хорошо
знаком с законами и практикой социального
страхования, то я дал Марусе несколько весьма ценных
советов, которые она потом и выполнила.
Права беременной женщины — правда, очень не
густые —■ если не во всей России, то, во всяком случае,
в крупных центрах охраняются весьма крепко.
Беременной женщины уволить нельзя или, по крайней
мере, очень трудно. За восемь недель до и на восемь
недель после родов женщина освобождается от работы
и получает все это время свою полную ставку... Но,
конечно, закон останавливается перед дверьми ГПУ ...
Однако, при достаточном знании тонкостей дела —
тут много можно было сделать. Я весьма подробно
рассказал Марусе: какие бумажки надо достать, куда
пойти, как говорить и чем угрожать... Маруся,
работавшая в качестве машинистки, была членом союза
советских и торговых служащих — следовательно, в
конечном счете, она могла со своей жалобой дойти и
до ЦК — ну, а в ЦК были уже свои люди.
Когда я закончил свои наставления, Тося
одобрительно крякнул.
— Вот, это дело. Совсем марксистский подход.
Ты, Маруся, так и делай.
— Вот спасибо, дядя Ваня. Завтра же пойду.
Сейчас бы прилечь, совсем голова кружится.
Тося посмотрел в окно. На дворе хлестал дождь,
и тьма была кромешная.
— А если бы нам у вас устроиться, обоим, а?
У меня устроиться можно было не только троим, а
и пятерым.
— Ну вот, мы сейчас все это и устроим.
— Давайте уж, дядя Ваня, я устрою, —
нерешительно предложила Маруся.
— Сиди и не рипайся,— внушительно сказал Тося.
Маруся продолжала неподвижно сидеть в кресле,
смотря куда-то внутрь себя — может быть, на новую
жизнь, которая там, внутри, росла ... Когда нехитрые
88

наши постели были готовы, Маруся устало
поднялась . .•.
Я сказал: "Спокойной ночи, Маруся, спите и не
думайте — утро вечера мудренее". Маруся пожала
было мою руку, потом выдернула свою и каким-то
робким и вместе с тем материнским жестом перекрестила
меня.
— Спаси вас, Господи, дядя Ваня, спаси вас
Господи.
Отвернулась к постели и видно было, что ее
плечи вздрагивают от с трудом сдерживаемых рыданий.
Я стоял в полном изумлении: вот тебе и
комсомолка !... Вот тебе и "интеллигентный человек — а
иконы висят" !... На одно мгновение у меня
мелькнула мысль напомнить ей об этой фразе. Но я не
напомнил ! . . . И если Господь нас от всего этого
спас, то, может быть, не совсем уж последнюю роль
играла и комсомольская Марусина молитва.
Марусин промфинплан получить пособие по
беременности мы выполнили целиком. В его
выполнении принимал участие еще целый ряд людей, о
которых здесь говорить не стоит. Словом, в результате
более или менее длительных демаршей Маруся
оказалась обладательницей прежней заработной платы, но
уже без обязанности ходить на службу, и некоторой
суммы денег, уплаченной ей за незаконное увольнение.
Такой суммы Маруся в жизни не видывала, рублей что-
то около трехсот-четырехсот.
Из общежития Марусю, однако, выперли
окончательно. В качестве тяжелого орудия туда был
направлен Тося доказывать какому-то комсомолистому
заведующему общежитием, что нельзя же выкидывать на
улицу беременную девушку. О своей неудаче Тося
рассказывал глухо и преимущественно в терминах, не
подлежащих оглашению в печати.
89

Ввиду всего этого, Маруся окончательно
перебралась на жительство к Тосе, а Тося перекочевал ко
мне со всеми своими удочками, пешнями, вершами, и
прочими приспособлениями рыбачьего промысла. По
весьма многим и достаточно веским причинам мне это
было неудобно до чрезвычайности. Почему бы им, т.
е. Тосе и Марусе, не жить вместе? Такую теорию как-
то выдвигала и Маруся:
— Да что-ж я тебя, Тоська, выживать буду? Да и
дяде Ване неудобно. Я уж притулюсь где-нибудь!
Притулиться, впрочем, было негде. Комнатушка
была, по выражению Тоси, в тараканью жилплощадь.
Тося остался тверд и впоследствии мотивировал свое
поведение так:
— Если бы не беременность, не о чем было бы и
говорить. А так: она будет стесняться, мало ли там
какие дела по этой части, да потом, ведь вы знаете,
встаешь до свету, возишься с удочками. Ей сейчас
нужен покой ...
В воздаяние за причиняемые неудобства Тося
компенсировал меня окунями, каковыми окунями он
снабжал и Марусю, а Маруся их жарила и носила для
передачи на Лубянку Коле. Впрочем, в этих
передачах учавствовало значительное количество весьма
разнообразной публики.
Вопрос об обещанном свидании с Колей все как-
то откладывался и откладывался. Маруся все бегала:
то в прокуратуру верховного суда, то выстаивала в
очередях в приемной ОГПУ, где было и такое
окошечко:
"Прием жалоб и заявлений".
Эти жалобы и заявления с таким же успехом
можно было кинуть в любую уборную и с такими же
шансами получить оттуда ответ... Тося тоже куда-то
мрачно ходил, нажимал на пресловутого своего
папашу; — папаша кажется, что-то обещал — словом,
потянулась совершенно обычная советская волынка.
**
90

Мие пришлось уехать в командировку, довольно
длительную, — месяца на три. И в мелькании
полуразрушенных старых городов и полупостроенных
новых, голода и стадионов, тифа и дворцов культуры —
Алешинская история как-то совсем выветрилась из
головы ...
И месяца через три, подъезжая к Москве, я не
без острого неудовольствия вспомнил: ах, да: Маруся,
Коля, Тося ... Неужели эта каша до сих пор еще не
расхлебана? У меня и своей каши вполне достаточно.
Да и пребывание Тоси в моей мансарде сейчас, после
моей поездки, меня никак не устраивало.
Дома я никого не застал, кроме Тосимых удочек.
Они были длинны и многочисленны. Зачем человеку
столько их сразу? Из их наличия можно было сделать
логический вывод о наличии и Тоси на моей
жилплощади. Каша, значит, еще не расхлебана.
Через час появился Тося.
— А, приехали?— сказал он заинтересованным
тоном и как-будто не без некоторого облегчения.
Облегчение мне понравилось.
— Приехал.
Тося не заметил моего тона.
— А мальчуган получился замечательный.
— Какой мальчуган?
— Какой? Марусин, конечно. Хотите пойти
посмотреть?
Я не хотел. Я только что протрясся около
четырех тысяч верст, то в теплушках, то на грузовиках,
то на подводах, один раз в международном вагоне,
но зато один раз на крыше товарного. Только что еле
живой, грязный и вшивый, добрался к себе домой —
самое время итти какого-то мальчугана смотреть.
Тося несколько разочарованно пожал плечами.
— Ну, не хотите и не надо.
И потом прибавил утешительным тоном:
— Вечером Маруся, должно быть, и сама придет.

Утешение было слабое. Мне бы помыться,
побриться, поесть и завалиться спать суток этак на двое.
Охота, как говорится, пуще неволи. Я ездил больше
по охоте, чем по неволе. Иначе бы не выдержать.
Приедешь в какой-нибудь Краснококшайск, а там ни за
какие деньги — ни фунта хлеба и ни крошки табаку.
Приедешь в какой-нибудь Харьков, а там ни по каким
мандатам ни в какую гостиницу не пустят — ночуй в
спортивном клубе. Приедешь в какую-нибудь
Одессу, а оттуда для получения билета нужно быть по
меньшей мере Эдиссоном или ждать очередной
поездки футбольной команды и пристроиться в качестве
судьи. Ну, и так далее ...
В силу этого обстоятельства, по дороге от
Брянского вокзала на Курский я заглянул в коммерческий
магазин (их тогда называли магазинами заочного
питания — проходи и облизывайся). С дороги я
обыкновенно приезжал с некоторым запасом денег,
добытым примерно теми способами, какими дабывал свои
запасы небезызвестный Остап Бендер (Остап Бендер
— не сатира, а фотография). В оном магазине я купил
килограмм буженины, пару соленых огурцов и литр
коньяку. Приказчик, заворачивая мне все это,
посмотрел на меня сожалительно: и все равно сядешь же ты,
растратчик ты несчастный.
Я не был растратчиком. В числе бендеровских
четырехсот способов легального изымания денег из
советской казны у меня был и такой:
Я приезжаю в совхоз и снимаю всех, кто попадется
под руку. Фотографии с соответствующими текстами
и очерками идут:
1. В журнал "Медицинский Работник" — как
работает совхозная амбулатория даже и тогда, когда ее
и в природе не существует.
2. В журнал "Ударник Социалистического
животноводства" — о том, как доярка Иванова Седьмая
перевыполняет промфинплан.
3. В журнал "Работник Просвещения*4 — о том,
как ударник Иванов Седьмой ликвидирует малогра-
92

мотность (о неграмотности писать было нельзя — она
уже ликвидирована).
4. В газету "Социалистическое Земледелие" — о
дирекции совхоза вообще.
5. В "Красный Транспортник" — о том, как совхоз
перевыполняет планы дорожного строительства.
6. В журнал Автодора — приблизительно о том
же.
В наиболее благоприятных случаях удавалось
снимать «урожай с двенадцати журналов, перечислять
которые было бы долго и скучно. И, помимо всего
этого, всякая дирекция совхоза — а) накормит и б) даст
аванс под те фотографии, которые я должен буду
прислать ей из Москвы (всегда присылал).
Впрочем, иногда со всеми этими ударниками и
перевыполнениями получалась совсем прискорбная
чепуха. Так: дали мне командировку по заволжским
совхозам с присовокуплением свирепой директивы —
тогда была именно такая директива: "бить по
расхлябанности и разгильдяйству". Я поехал. Пока я ездил,
выискивая лодырей и разгильдяев — это были
нетрудные поиски, — пока я приехал в Москву, директива
уже переменилась. ЦК партии предписал: на
страницах всей советской прессы показать "примеры
работы", описать лучших ударников и энтузиастов.
Положение было пиковое: откуда я этих ударников могу
взять?
Возникли некоторые переговоры с редакцией "Со^
циалистического Земледелия". Я сказал, что
ударники ударниками, но ведь ездил-то я по вашей-же
командировке и по вашим-же желаниям. Редакция
нашла поистине соломоново решение: все мои
разгильдяи, лодыри и безхозяйственники были помещены в
качестве ударников и энтузиастов: кто его там
разберет. Редакция несколько переделала подписи под
фотографиями — я несколько переделал текст своих
очерков. Я не знаю, что именно испытывали эти
разгильдяи и лодыри, увидав в газете свои фотографии и
02

свои жизнеописания, но полагаю, что они были
удивлены. Приятно удивлены, конечно.
Когда я сейчас читаю в советской печати
развеселые жизнеописания зажиточных колхозников, я не
изменно вспоминаю своих чудесно преображенных
разгильдяев.
Все это — в объяснение тому факту, что я имел
возможность купить килограмм буженины. Способ
добывания этого килограмма, как видите, особой
эстетичностью не отличается. Но я все-таки не хочу,
чтобы меня считали растратчиком.
Итак, после трех месяцев вот этаких хождений по
совхозным, заводским, профсоюзным,
железнодорожным и прочим мытарствам и мукам, я, наконец,
истребил целый самовар на мытье (в бане пришлось-бы
торчать четыре-пять часов в очереди), отскреб свою
дорожную грязь, выкинул за окно на крышу свое
вшивое белье и совсем было собрался угнездиться за
буженину и коньяк — так что мне было не до Маруси, ее
мальчугана и ее проблем. Я сказал что-то мало
членораздельное в этом роде и предложил Тосе
приспособиться к буженине и коньяку. Тося выразил свое
принципиальное согласие и, пока я натягивал на себя
чистое белье, пошел в другую комнату к своим
неизменным удочкам. На лестнице послышались быстрые Ма-
русины шаги, и она вошла в комнату, не обращая
внимания на мое относительное дезабилье и держа в
руках какой-то сверток. Маруся очень энергически
пожала мне руку: "Вот хорошо, что вы приехали, дядя
Ваня!" —и положила сверток на лежанку. В свертке,
конечно, был знаменитый мальчуган, личико его было
прикрыто какой-то тряпочкой. Сейчас же пришел и
Тося, снял тряпочку и пальцем, вымазанным в воск и
смолу, ткнул мальчугана в носик.
— Ну, как живешь, бузя?
Бузя ничего не ответил.
— Ну, куда ты с грязными пальцами лезешь, —
возмущенно сказала Маруся. --По заграницам
обучался, а этого не знаешь.
<м

— А ты, Маруся, не кирпичись. Никакой
инфекции; я просто перемет смолил.
Однако, Тося лапу свою убрал и осмотрел
мальчугана внимательно и испытующе. Осмотрев, Тося
кивнул головой с удовлетворением:
— Ничего, совсем подходящий. С каждым днем
круглеет.
— Правда? Марусины щеки порозовели.
Я тоже счел своим долгом ткнуть мальчугана и в
щечки, и в носик: — руки у меня чистые, только что
мылся — и ^высказал несколько весьма одобрительных
замечаний о Марусином произведении. Маруся
расцвела окончательно. Она развернула сверток, и из об-
мотков чисто выстиранного тряпья показались
сморщенные, еще такие неумелые детские рученки.
— А Коли вот и нет, — сказала Маруся и нагну-
лась над ребенком.
Тося положил ей руку на спину.
- Ничего, Марусенька, — в тоне Тоси были
необычные нотки. - Ничего, и Коля будет! Вот —
сегодня я снова с папашей своим говорил.
— Ну, и что? -- Маруся резко обернулась к Тосе,
и сквозь слезы в ее глазах снова заблестела надежда.
— Обязательно обещал нажать. Завтра же
пойдет к кому надо. — Тося говорил уверенно, но в этой
уверенности мне показалось что-то деланное.
— Папаша говорил, что если бы Коля подписал
показания ...
Маруся посмотрела на Тосю как-то прямо и
спокойно, и в ее ситцевых глазенках было что-то от
протопопа Аввакума.
— Ты ведь понимаешь?
— Да. ну, конечно. — Тося снова пожал плечами.
—Эх, дернула меня нелегкая вернуться сюда из
Англии.
— А было у вас свидание с Колей? — догадался
спросить я Марусю.
— Ну, было. Мы все больше глазами
разговаривали, чекист все время сидел ... Да что и говорить? ...
95

Маруся окончательно развернула своего
мальчугана, уселась в угол, в кресло, прикрылась каким-то
платочком и сказала: "Ну, лопай, ты, медвединькаГ
Мальчуган, чмокая, приспособился к Марусиной
груди и, вероятно, переживал минуты, которые больше
в жизни ему не удастся пережить. Маруся оторвала
свой взгляд от ребенка и посмотрела на меня:
— Ведь вы, дядя Ваня, понимаете: для того,
чтобы он мог жить — их надо убрать. Разве-ж можно
такие показания подписывать ?
Да, оно конечно, — для того, что бы дети наши
могли жить, кое-кого убрать совершенно необходимо.
Тут мне с Марусей спорить было не о чем. Маруся
слегка прижала своего младенца, как бы защищая его
от какой-то еще неведомой опасности. Тося пожал
плечами.
— Мальчишке нужно, чтобы у него отец был ...
И не в тюрьме.
— Так, значит, чтобы Коля подписал эти
показания и еще с сотню ребят посадил? Там — тоже отцы
есть.
— Вот, задело вас, — сказал Тося. — Ерунда все
это — с вашими прокламациями. Ты, Маруся, пойми:
против вас целый государственный аппарат, что вы с
ним этими прокламациями сделаете? Только себя
губите — и больше ничего.
Маруся посмотрела на Тосю как-то исподлобья.
--Не хотела я тебе говорить, Тося, а все-таки:
шкурник ты.
— Почему шкурник?
— Да вот так: шкурник. Деньги на тебя тратили,
чтобы ты заграницей учился... Учился, а вот
работать не хочешь. Окуней ловишь, а на завод не идешь.
Тося резко передернул плечами.
— Ты, Маруська, кажется, и сама на Магнитке
была - - знаешь, что это такое.
— Уж я знаю. И Коля знает — потому и сидит ...
Так почему ты не хочешь ни работать, ни драться. At
96

Почему? Ни в чем не хочешь участвовать - вот
потому и шкурник.
Ну, и я тебе, Маруся, прямо скажу: дураки вы
оба с вашим Колей и со всеми вашими ребятами.
Неужели вы думаете вашими прокламациями своротить
такую машину, как советская власть. Она вас
раздавит и даже не заметит. Губите свои собственные
жизни и больше ничего. А машина как шла, так и
будет итти.
Маруся посмотрела на Тосю в упор и не ответила
ничего. Я вмешался.
— СловЪм, вы, Тося, проповедуете теорию и
практику, так сказать, гражданского отшельничества.
Сидеть и не рипаться. Не работать, но и не драться.
Тося повернулся ко мне.
— Не я, дядя Ваня, делал дурацкую эту
революцию - и не мне расхлебывать ее.
Во-первых, вы ее все равно расхлебываете. А
во-вторых, кому же расхлебывать. Вашему папаше?
Да, папаше, вероятно, придется ...
Но вы, насколько мне помнится, в случае
войны собирались этого папашу поддерживать в рядах
красной армии?
- Вот — еще нехватало, — сказала Маруся ...
Тося посмотрел раньше на Марусю, потом на
меня, потом достал из кармана кисет с табаком: хотите
свернуть? Я свернул себе папироску.
— Я понимаю, что вы хотите сказать, дядя Ваня
— примерно тоже, что говорит Маруся, — только, так
сказать, в более парламентарных формах...
Маруся переспросила, что значат
"парламентарные формы". Я объяснил.
— Так, вот, — продолжал Тося, очень медленно и
размерно. — Конечно, Коля морально прав — я ведь
этого и не отрицаю. Но я прав интеллектуально - с
этим вы тоже должны согласиться.
— Как это понять?
— Сейчас ни для чего еще время не назрело: ни
для борьбы, ни для прокламаций. Вся эта машина —
97

она сама собою развалится. Буду ли я ей помогать или
не буду, ее от этого но прибудет и не убудет. А в
красную армию я пойду.
— И советскую власть защищать будешь? —
Маруся нагнулась вперед и уставилась на Тосю в упор.
— Кого мы там будем защищать, еще не вполне
ясно, — уклончиво сказал Тося.
— Ваших папаш? — иронически напомнил я.
— Ну да, в частности, и папаш. Но собственно не
в них дело. Дело в том, что у нас есть две силы,
только две: партия и армия.
— А в армии ты тоже за партию драться будешь?
А? За партию? За Сталина драться будешь? За ГПУ
драться будешь? За то, чтобы люди с голоду дохли
и по тюрьмам сидели? За что ты будешь драться?
Маруся совсем перегнулась вперед. Ребенок на ее
коленях запищал. Маруся нервно поправила своего
младенца и, не сводя упорного взгляда с Тосиного
лица, переспросила с еще большей настойчивостью:
— Так за кого ты будешь драться?
Тося ответил неопределенно:
Да вот, может-быть, за твоего мальченку...
— Вы, Тося, не отвиливайте. — Маруся поставила
вопрос совершенно прямо. — При чем тут мальченка?
— Мальченка — это будущее. Будущее можно
обеспечить только силой. У нас есть две силы: партия
и армия. Ты, Маруся, не горячись. Ты знаешь — я не
из энтузиастов. Помнишь, давно уже мы оба тебе
говорили, — дядя Ваня и я, — что из вашего
комсомольского энтузиазма ничего не выйдет. Не вышло.
Только подорвали свои силы. И из ваших
прокламаций ничего не выйдет.
Тося посмотрел на Марусю с какой-то
снисходительностью:
— Силушку копить, — сказал он. — Ив
подходящий момент быть там, где эта сила накопится. А если
я сгнию на стройке или в тюрьме — кому от этого-
польза?
98

- Ну, вот и есть шкурник. А кому эта твоя сила
будет нужна?
— Пригодится, — сказал Тося неопределенно. —
Вот, может, и тебе пригодится.
— Давайте, Тося, не играть в прятки. Вашу
позицию я определил-бы так: выждать время и
накапливать силы.
— Именно, — кивнул Тося.
-Но вопрос в том, чего именно вы будете
выжидать и для чего именно вы будете накапливать силы?
- Вот об этом-то самом я и говорю, —
обрадовалась Маруся, — вот ты и скажи прямо: за
большевиков или Лротив большевиков?
— Сейчас еще не знаю. Я, Маруська, не такой
плановик, как вот вы, с Колькой. Вот вы и жизнь
планировали, и Магнитку планировали, и прокламации
планировали... Что вышло? А я ничего не планирую.
Придет время — посмотрим.
— Нет, ты скажи прямо: за большевиков или
против большевиков.
— Послушай, Маруська, если-бы я хотел работать
за большевиков, то я давно сидел бы в партии.
Значит -не хочу.
— А воевать за них будешь?
— Ну, и умеешь же ты приставать! За каких
большевиков? За тех, которые сегодня? За них никто
воевать не будет.
-Послушайте, Тося, ведь сами вы мне говорили,
что пятьдесят миллионов людей пойдут воевать —
вот за ваших папаш и за существующую систему.
— Простите — о папашах я действительно
говорил. Но я ничего не говорил о системе. Вы думаете,
за данную систему и мой папаша будет воевать? И он
не будет.
**
Как-то совсем поздним вечером я пришел к себе
домой и дома застал компанию, несколько необычную
99

даже и для моей голубятни. Там сидели: Тося, в
качестве, так сказать, заместителя хозяина дома, боль-
шевицкий полпред в Ковно т. Карский, передовик
"Известий44 А. Я. Канторович и какой-то вовсе мне
неизвестный англичанин, находившийся на весьма сильном
взводе. Разговор шел по преимуществу по-русски,
так как англичанин главную часть своего внимания
отдавал виски. Две или три бутылки стояли на столе
уже пустыми, еще две или три ожидали своей
очереди. Англичанин не без некоторого труда поднялся
с кресла и сказал: "very glad". Я ответил ому тем же.
хотя особого удовольствия и не испытывал. Карский
извинился за вторжение, но так как это было не в
первый раз, то и извиняться было нечего. Визиты таких
лиц, как Карский, в значительной степени облегчали
некоторые мои мероприятия, и эти визиты,
особенного удовольствия не доставляя, были все же весьма
полезны ... Канторович о чем-то изредка
переговаривался с англичанином, Карский рассказывал Тосе
советскую систему спаиванья иностранных журналистов.
Система эта. как известно, не очень плохо действует
и до сих пор. Было рассказано и несколько забавных
случаев из советской дипломатической практики. Но
в общем разговор шел довольно вяло, англичанин
хмелел все больше и больше, и я уж начинал
беспокоиться о том, что нам дальше с ним делать.
В дверь внизу кто-то постучал. Я посмотрел на
часы — было около двух часов ночи: кто бы это мог
быть? Вероятно, кто-то, приехавший с последним
поездом из Москвы. Но кто?
Тося пошел отворять. Снизу донесся его
дружественный и, под влиянием виски, чрезвычайно
радушный возглас:
-Маруська, это ты? Замечательно. Ну, катись
наверх, мы тебя с интересной публикой познакомим.
Маруся, повидимому, ничего не ответила, по
крайней мерс ее ответа я не слыхал. Когда она вошла в
комнату, меня поразил ее странный, какой-то
блуждающий взгляд. Тося поторопился познакомить ее со
100

всеми присутствующими, не забыв для шутки и меня.
Блуждающий взгляд Маруси я объяснил себе тем, что
людей типа англичанина и Карского она видела в
первый раз в жизни: оба они были в смокингах.
Англичанин, усилием воли преодолевая выпитое виски,
поднялся, протянул руку и сказал еще раз свое "very
glad". Канторович посмотрел на Марусю с
подозрительным беспокойством и перевел на меня
вопросительный взгляд.
Поздоровавшись со всеми, Маруся как-то
конфузливо осталась стоять посередине комнатушки, как бы
не зная куда девать свои руки и куда девать самое
себя. Она стояла прямо, чуть ли не на вытяжку, и
лицо ее подергивалось нервным тиком. Я понял, что с
нею случилось что-то совсем серьезное.
Почувствовали это и все. Разговор сразу замолк. Маруся обвела
всех своим невидящим взглядом и обратилась ко мне:
— Дядя Ваня, дайте стакан водки.
Маруся никогда ничего не пила, и просьба ее
носила очень тревожный характер. Я поднялся было,
чтобы подойти к ней, но Карский предупредил меня,
протянул Марусе небольшую стопку виски. Маруся
взяла эту стопку, стопка выпала из ее пальцев.
Рухнула на пол и она сама.
— Тося. Тося, Коле оба глаза выбили! Коле,
художнику, оба глаза!
Маруся билась в истерике. Тося подхватил ее и
уложил на лежанку. Англичанин протрезвевшим
голосом спросил, в чем тут дело. Карский очень
неуверенным тоном ответил, что просто истерика. Тося
поднял голову, склоненную над Марусей, и злостно
посмотрел на Карского.
— Хорошая истерика — мужу в ГПУ оба глаза
выбили ... — и тут же разъяснил все это англичанину.
— Ну, нужно итти, — сказал Карский.
Да, ему нужно было итти. Делать ему было
совершенно нечего. Маруся билась в рыданиях на
лежанке. Тося все-таки влил ей в рот неможко виски, все
остальные, в том числе и я, находились в некоторой
101

растерянности. Я никогда не слыхал, чтобы в ГПУ
били. Там, конечно, применяются пытки, но характера
более утонченного. С точки зрения ГПУ битье — это
просто пережиток варварства. Зачем человека биты»
— проще кормить его селедкой и не давать воды...
Но возможно, что и комбинация селедки и жажды
Колю Алешина тоже пронять не могла.
Гости стали прощаться. Карский и Канторович
чувствовали себя не совсем в своей тарелке.
Вероятно, час или полтора тому назад они доказывали
просвещенному англосаксу и о том, как-де Советский
Союз борется против всяческого мракобесия, фашизма и
прочего, как-де этот самый Союз возглавляет
культурное движение всего просвещенного человечества,
— и вот тебе на: выбитые в ОГПУ глаза художника.
С просвещенным же англичанином случилась вещь
весьма странная: он протрезвел сразу. Как-будто ни
капли и во рту не было. Он очень обстоятельно
осведомился у меня — правильно ли он понял мистера То-
сю. Я вкратце подтвердил, стараясь говорить яснее:
мой английский был значительно хуже Тосиного.
Англичанин посмотрел сочувственно, несколько
церемонно потряс руку мне и Тосе, оглядел бьющееся в
рыданиях тело Маруси и, уходя, почему-то старался
пропустить Карского и Канторовича вперед: тоже
китайские церемонии, подумал я.
Я замыкал шествие со свечей в руках. Впереди
меня шел англичанин. Не оборачиваясь назад, он
стал шарить рукой мою руку, что-то вложил в нее й
крепко пожал, как бы призывая к пониманию и к
молчанию. Я промолчал, хотя не понимал ничего.
Гости ушли. Я поднялся наверх и в своей руке
обнаружил пачку английских банкнотов — фунтов что-
то, кажется, 6-7. Было ясно, что это для Маруси —
неслыханный в Москве капитал. Что было делать?
Отказаться — я мог бы за себя, но не имел права за
Марусю, да и отказываться было уже поздно:
англичанин, вероятно, имел свои соображения по поводу
102

того, что такого рода помощь надо оказывать
втайне ... Я засунул деньги в карман.
Тося сидел рядом с Марусей и все уговаривал ее.
Я присоединился к этим уговорам: тут что-то не так.
А откуда, собственно, получила Маруся эту
информацию? Оказывается, с Лубянки была передана на
волю записка — "в ГПУ у нас тоже свои ребята есть*4,
— пояснила Маруся. Записка была немедленно
уничтожена — по всем, так сказать, правилам
конспирации, и точного содержания ее от Маруси сейчас
добиться не было никакой возможности. Как потом
выяснилось, записка была средактирована
приблизительно так, что? от всех допросов Коля остался без глаз.
Были ли они выбиты или не были — оставалось под
вопросом. У меня мелькнула даже и такая мысль —
не есть ли эта записка просто на просто провокация
со стороны ГПУ, предназначенная для того, чтобы
окончательно потрясти и без того надломленные
душевные силы Маруси, потом снова арестовать ее и на
этот раз добиться от нее чего-нибудь существенного.
Я сообщил Марусе и это соображение. Маруся
повернула ко мне залитое слезами лицо:
— Все равно, ничего от меня не вымучают...
Тося поднялся.
— Знаешь что, Маруська, завтра с самого утра
пойду я к своему папаше. Чорт с ним — или пусть
сделает все, что может, или пусть идет ко всем чертям
— в папаши он мне больше не подойдет.
*,*
На следующий день мы все трое мотались по
городу, как оглашенные. Я рассказал Преде и, так
сказать, приставил ему нож к горлу. Было взято за
жабры и еще несколько коммунистов, лично знавших
Алешина. Тося сделал то же самое относительно
собственного папаши — ив такой степени преуспел, что
папаша немедленно поехал к какому-то чину. Маруся
бегала по каким-то своим явкам и товарищам. Я с са-
103

мого утра свирепо ее предупредил, чтобы она прежде
всего прооколачивалась час-полтора по корридорам и
подвалам Дворца Труда. Это, для человека,
знающего географию и топографию заведения сего, было
наилучшим методом оторваться от какой бы то ни
было слежки: бесконечные полутемные корридоры и
около шестнадцати выходов на разные улицы. Тут
всякого филера можно в дураках оставить.
Из всех предпринятых нами операций наиболее
действенным оказался, повидимому, Тосин папаша.
Именно от него были получены наиболее
исчерпывающие сведения и наиболее категорическое обещание.
Дело же заключалось в следующем. Колю, как
мы и предполагали, никаким избиениям не
подвергали. Но его около шести месяцев держали в одиночке
в компании с буйным сумасшедшим, время от времени
инсценируя вывод на расстрел. Применялись и
некоторые другие методы. Но наиболее действительным
оказался сумасшедший: ночью он вцепился в Колины
глаза и один успел вырвать. Другой глаз оказался
спасенным. Кроме того, и Тосин папаша, и мой Преде
получили заверения, что, "принимая во внимание
пролетарское происхождение и несознательность",
Алешин будет выслан в Среднюю Азию на срок в десять
лет.
Мою и Тосину информацию, совпадающую почти
во всех деталях, Маруся вцслушала со спокойным
деревянным лицом. Но по этому лицу безудержно
катились слезы. Потом Маруся молча и деловито
отставила в сторону стул, повернулась лицом в угол, к
иконам, тихо-тихо стала на колени, перекрестилась и
приникла лицом к полу.
**
Алешина выслали в Алма-Ату приблизительно
через неделю после этого. Маруся выехала
одновременно с ним, но приехала, вероятно, гораздо раньше:
Коля ехал по этапу, Маруся в пассажирском. Фунты ан-
104

гличанина она приняла с каким-то растерянным
недоумением: неужто это — тот самый? Тося взялся за
реализацию этих фунтов в Торгсине.
Из Марусиных товарищей и подруг ее не
провожал никто. Нельзя было давать след ГПУ-сским
филерам. Поехали мы с Тосей, как люди уже очищенные
от подозрения в принадлежности к организации.
Прощание было тяжелым. Дорогу домой мы промолчали
всю. Только, прощаясь, я спросил Тосю — какого он
теперь мнения относительно красной армии и прочих
вещей. Тося пожал плечами и не ответил мне ничего.
105

ИЗДАТЕЛЬСТВО НАША СТРАНА
Борис Ширяев
ЮаТЫ 6 Италии
Отзывы о книге
Книга действительно нужная, — это человеческий
документ исторического значения. Это показатель той
международной опеки, которая ведала всеми
несчастными, выброшенными за пределы не только своей
родины, но часто за пределы простой человеческой
жизни.
Много любопытного, много интересного пришлось
пережить Ширяеву за эти нелегкие годы, много
поистине трагического, неожиданного, тяжкого и
мучительного, и все же все пережитое не сломило того, я
сказал бы, запаса жизненных сил, которыми до сих
пор профессор пользуется. Причем до странности вся
книга пропитана некоторой долей здорового юмора и
даже иронии. Ведь такая способность сохранилась в
этой казалось бы в конец истерзанной душе
человеческой.
Я читал книгу с карандашом в руке, чтобы
отметить особо яркие факты, но подчеркиваний оказалось
так много, что пришлось бы, если ими пользоваться
для отчета газетного, переписать добрую часть книги.
И все же хочется отметить, что и Ширяева иногда
оставляет его юмор в этой книге и он дает страницы,
вызывающие своей теплотой искреннее волнение —
такова глава о "втором турнэ Есенина" ...
"Ди-Пи в Италии*4. Борис Ширяев (А. Алымов),
изд. "Наша Страна", Буэнос-Айрес, 1952 г.
Владимир Зеелер.
"Русская Мысль" № 610,
Париж, 12.12.1952.
106

Мне кажется, он не ошибся, дав нам, как лицо
собирательное, некоего Андрея Ивановича, колхозника
из-под Пятигорска, дед которого пришел в свое время
на Кавказ из Тульской губернии. "Тогда на Кавказе
земли пустой много было. Степь. И ему дали. Разом
справно зажили/ — "А потом?и Ну, как
обыкновенно. По Столыпинскому закону еще прикупили и
на хутор вышли. А потом и раскулачили нас.
Обыкновенно ..." •
Эта обыкновенность судеб бесчисленных Андрей
Ивановичей; обыкновенность их русского мышления,
русской крепости и силы, дают Б. Ширяеву право
утверждать, во первых, что для Андрея Ивановича и ему
подобных "его родина не чудная мечта, не
болезненный и чахлый призрак — она вполне конкретная и
реальная: свой хутор под Пятигорском, свой огород,
своя жена" и что, во вторых, "почти все крестьянство,
за исключением, конечно, кретинов, пьяниц,
органических неудачников", подобно Андрею Ивановичу.
Добавим к этому те строки, которыми Б. Ширяев
кончает описание Володи-садовника и Володи-певца,
двух молодых людей, являющихся полюсами "новой"
русской молодежи. Что обще для них? — "та
отзывчивость к чужой беде, то бескорыстное желание
помочь в ней, те проблески, каких уже не видно на
просвещенном огнями реклам Кока-Кола Западе, но какие
все чаще и чаще поблескивают в жуткой тьме
осуществленного социализма."
Вот каков обобщенный образ "жертвы эпохи" —
русского Ди-Пи. Образ этот типично русский, ибо
"там" — "жизнь иная, а люди те же".
Г. Месняев.
"Новости Толстовского
Фонда" № 11 Нью-Йорк, 2.1953.
"Ди-Пи в Италии" один из видов хорошего
оружия "холодной войны." Надо только ее перевести на
иностранные языки. Автор может стать хорошим офи-
107

цером "холодной войны", но ... сидит в итальянском
лагере. Почему? Ведь без таких, как он, сама
"холодная война" превращается в бессмыслицу.
М. Б-ов.
"Новое Слово № 143,
Буэнос Айрес, 20.11. 1952.
**
*
Несколькими характерными штрихами Ширяев
показывает Иуд и Иудушек нашего "просвещенного и
гуманного" века, перещеголявших своей торговлей
человеческими душами, наживой за счет отнятия
скудных граммов продуктов питания у бесправных Ди-Пи,
и персонажи "Мертвых Душ14 Гоголя и героев
Салтыкова-Щедрина.
На фоне клятвопреступничества, жестокой
тупости, мелкой жадности и больших моральных
преступлений, еще ярче вырисовывается отчаянная стойкость
гонимых и предаваемых Ди-Пи.
"Хождение по мукам" бесчисленных комиссий,
тюремные условия жизни в лагерях "спасения", полная
бесперспективность тех, кто не выиграл на трамвайный
билет визу за океан, поставили перед ослабевшими за
восемь лет жизни в лагерях УНРА—ИРО душами
дилемму - что хуже — высшая мера наказания в СССР
или высшая степень издевательств со стороны
бюрократов ИРО? И мы видим взятую измором душу
Никиты Сорина... Душа совсем не пропащая. Дай ей
помощь сейчас — она воспрянет. Предчувствуя гибель,
она бьется, кровоточит... Но нет больше сил верить
в чудо. Всему есть свой предел. Никита возвращается
в лапы к дьяволу ... Уже навсегда ... Прокляв всех
и вся ...
Эта книга, на всех страницах которой нет
вымысла, страшна своей жизненной правдой, но очень
нужна. Нужнее многих изданных за последнее время книг.
Лидия Норд.
"Наша Страна" № 172,
Буэнос^йрес, 2. 5.1963.
Цена книги 3 ам. долл.
108

Борис Ширяев
Светильники
Русской Земли
Отзывы о книге
В замечательных очерках, собранных в книгу под
заглавием "светильники земли русской" Ширяев с
большой теплотой рассказывает о чуде Преподобного
Сергия Радонежского, о Николае Чудотворце,
пришедшем незримыми путями в Россию, ставшем наиболее
чтимым святым на Руси спасителем погибающих,
заступником и утешителем.
И, вот, перед нами встает Соловецкая обитель. О
ней, к нашему стыду, мы знали очень мало. И не
предполагали Советы, выбирая святой остров местом
ссылки для "перековки" сознания людей, что "там Христос
совсем, совсем близко". Что оставшиеся на
Соловецком острове подвижники силой Духа свершат новые
чудеса, подобные тем, что записаны в Соловецких
летописях и что Незримая Рука приведет на помощь
изнемогающим в ссылке людям "утешительного попа" -
отца Никодима, щедро делящимся с обездоленными
богатством души своей — неиссякаемой, веселой
радостью.
Мы видим его живого, осязаемого, "с бегущими
к глазам лучистыми морщинками", окруженного
отпетой шпаной, слушающей, затаив дыхание такие же
живые и радостные, как он сам, "Священные сказки".
Раздувающего в остывших душах Божий огонь,
превращающий его в пламя веры . ..
Лидия Норд,
"Наша Страна" М? 172,
Буэнос Айрес, 2. 5. 1953.
ю^

Ширяев умеет просто, без прикрас и нажимов, без
усиленной утрировки рассказать о трагических случаях
нашей не тяжкой, а какой-то, казалось бы совсем
безысходной жизни. Борис Ширяев несомненно верующий
человек, он знает, что такое людское горе, и как
нуждается человек в поддержке, в сочувствии, в добром
слове, в утешении, когда жизнь подпирает бедой, да
так, терпеть уже становится не в моготу.
Ширяев в каждом человеке ищет и часто находит
то "человеческое", без чего человек вообще не мог бы
жить. Вот почему у него "Утешительный Никодим"
приходит к нам со страниц этой небольшой книжки
совсем живым мы его видим, мы — с ним. И так
он становится этот старенький, почти святой,
служитель Бога нам близок, так мы его полюбили за его
"любовь к ближнему", что искренне оплакиваем его
такую тоже тихую, как вся его душевная жизнь,
кончину.
А военкома Петра Сухова вы не видите? Не
слышите, после того, как он "сдернул буденовку,
остановился и торопливо, размашисто перекрестился" — его
тоже торопливый полушопот: "Ты смотри... чтоб
никому ни слова... А то в карцере сгною! День-то
какой сегодня, знаешь? Суббота ... Страстная" ...
Разве это не жизнь, настоящая жизнь, со всеми ее
гримасами, с ее почти безумием, с верой и
богохульством? — Во что она, эта жизнь обращается? Чем и
кем стал человек? И все-таки где то там, далеко, в
глубокой темноте, теплится наша лампада, неугасимая
лампада, которая дает нам силы и жить, и верить, и
надеяться на светлое будущее... Если не для нас, то
для детей наших.
Владимир Зеелер.
"Русская Мысль" № 538,
Париж, 20. 3.1953.
Цена книги — 1 ам. долл.
но

В том же Издательстве вышла и поступила в
продажу книга
Проф. М. В. ЗЫЗЫКИНА
Тайны
Императора Александра I
Выпущенная издательством "Наша Страна" в Вуэ-
нос-Айресе крига проф. Зызыкина "Тайны императора
Александра Г1 представляет собою не только сводку
всего накопившегося по этому вопросу исторического
и мемуарного материала, но содержит в себе и краткий
обзор, вернее, наметку основных вех того
психологического пути, по которому мог итти, а по всей
вероятности и шел к отказу от верховной власти этот
глубоко трагичный в своей личной судьбе венценосец.
Проф. М. В. Зызыкин начинает этот обзор с
момента вступления императора Александра I на царство,
вернее, даже, с непосредственно предшествовавших
этому акту событий — заговора против жизни его
отца, императора Павла I. Здесь завязка глубокой
внутренней драмы венценосца, вынужденного принять хотя
бы и косвенное участие в дворцовой революции,
направленной к свержению с престола его отца. Драма
сына и трагедия правителя, ставшего в дальнейшем во
главе борьбы против революционных движений во
всей Европе, слиты во едино в этом зерне. В аспекте
этой внутренней драмы столь сложной и глубокой
натуры, какую представлял собой император Александр I,
проф. М. В. Зызыкин рассматривает все дальнейшие
акты его царствования, а также и некоторые черты его
личной жизни, главным образом беспрерывно нароста-
ющую в душе бывшего "вольнодумца" и воспитанника
члена Конвента Лагарпа склонность к мистицизму. Эту
психическую направленность Александра I проф. М. В.
m

Зызыкин базирует на его трагических переживаниях
в роковую ночь вступления на престол. Муки совести
проходят красной чертой через весь известный нам
период жизни Александра I.
Но даже признав, что официальная версия о
смерти императора Александра I была мифом, остается
неразрешенным вопрос — о тождестве личности
императора с появившимся в Сибири старцем Федором
Кузьмичем. Этому вопросу посвящены последние главы
чрезвычайно ценной и очень интересной работы проф.
М. В. Зызыкина.
Проф. Б. Ширяев.
"Русская Идея" № 4(28),
Мюнхен, 30.3.1953.
Цена книги — 4 ам. долл.
Iepreata "Dorrs-go", Dormgo 1102, Buenos Aires. Т. Е. 54-4644
112

ё
ИЗДАНИЕ BTOPOF
f
Р IA
ВУЭНОС АИРЕС — 195 J

Что говорит
Иван Солонович
Буэнос Айрес
19 5 4
Que dice
Iwan Solonewitsch
BUENOS AIRES
19 5 4

ЧТО ГОВОРИТ
ИВАН СОЛОНЕВИЧ
ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ
Исправленное' и дополненное
БУЭНОС АИРЕС — 1954

Copyright by forge Solonewitsch

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Иван Лукьянович Солоневич оставил политическое
завещание. Оно сводится к двум мыслям:
1. Благо России может быть обеспечено только
Монархией, *
2. Монархия в России возможна только одна —
НАРОДНАЯ, БЕССОСЛОВНАЯ.
Иван Лукьянович твердил это всегда — ив 1919
году в Киеве, когда я с ним познакомился в редакции
"Вечерних Огней44, и годом позже, в Одессе, когда он о
народной Монархии говорил в советском подпольи нам,
членам Союза Освобождения России; и со страниц своих
газет и книг за рубежом; и в Уругвае, накануне смерти.
Иван Лукьянович был русским монархистом и,
именно поэтому, он был человеком широкого кругозора,
врагом всякой косности и всякого провинциализма.
Величайшая заслуга Ивана Лукьяновича перед
Россией, перед Монархией, перед русским народом и перед
нами, русскими монархистами, состоит в том, что он
сказал во всеуслышание:
—"Монархия в России будет Монархией
Народной или <ее не будет вовсе44.
(Из статьи С. Л. Войцеховского.
"Наша Страна44 № 180)
7

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
О Иване Лукьяновиче Солоневиче
распространяется в печати масса лжи и клеветы. Это делается частью
намеренно, частью по недомыслию или злобе.
Но никто н? может задержать или остановить
роста, поднимаемого им национального
Народно-Монархического Движения.
Никто с большим правом не может показывать нам
путь к нашему национальному возрождению, как И. Л.
Солоневич.
Он много страдал вместе с подсоветским народом и
немало выдержал несправедлвиых и злобных нападок
среди эмиграции.
Жизнь дорогого ему человека — жены — он
трагически потерял в борьбе за общее наше дело.
Чтобы рассеять всю эту ложь, которая льется на
лидера нашего Движения, мы печатаем выдержки из
статей И. Л., написанных им в разное время в "Нашей
Газете".
Мы предоставляем русским людям самим судить
нашего храброго и талантливого патриота.
Каждый русский, который считает свое невольное
пребывание заграницей, вне родного ему русского
народа, прозябанием и унижением, должен стать в ряды
тех, кого ведет смелый и горячий борец И. Л. Солоневич.
Штабс-капитаны.
Белград, 1940 г.
9

О БОЛЬШЕВИЗМЕ
И О СОВЕТСКОМ ПРАВИТЕЛЬСТВЕ
Большевистская революция, взятая в целом, есть
попытка согнуть стальную пружину в бараний рог.
Ежели на эту попытку посмотреть извне, то вы увиди*-
те стальную полосу, согнутую во что-то, внешним
видом напоминающее выше указанную баранью
принадлежность, если вы всмотритесь и вдумаетесь во
внутреннюю сторону всей этой временной конструкции, то
вы увидите, с одной стороны, колоссальное
накопление и напряжение внутренних, так сказать,
молекулярных сил и, с другой стороны — панический ужас
власти перед тем неизбежным моментом, когда эта
пружина разогнется. Если бы этой паники у власти не было
— незачем было бы ей, на двадцатом году
победоносной революции, расстреливать свои же собственные
верхи. Если бы власть о накоплении этих
молекулярных сил ничего не знала — то неоткуда было бы
взяться и панике (Толос России" № 105, 1938).
Сталин не является вождем русского народа, как
об этом говорит советская пропаганда, а является
деспотом, как об этом говорят факты.
Самый заклятый и самый беспощадный наш враг,
— враг, впившийся во все артерии русского народа,
враг, по капле выпивающий русскую кровь, — это есть
большевизм.
Все остальное, это вопрос цены и вопрос о цене,
которую нам платить придется совершенно неизбежно.
Совершенно независимо от того о чем мы будем
галдеть. ("Наша Газета44 № 3, 1938).
11

Каждый год большевизм все выше подымает эту
цену, которую России придется платить за его
свержение, и ту цену, которою придется расплачиваться после
его свержения.
Советская власть грабит мужика, закрепощает
рабочего и расстреливает интеллигенцию, но не может
сталинский режим истребить всю страну. ("Наша
Газета" № 4, 1938).
Советская власть выросла из поражения и измены,
и она идет по путям измены и поражения. Она была
рождена шпионами, предателями и изменниками, и она
сама тонет в своем же собственном шпионаже,
предательстве и измене.
На двадцатом году революции, революционное
поколение сходит с исторической арены, облитое грязью,
кровью и позором: более позорного поколения
история еще не знает. Очень небольшим утешением для нас
может служить то обстоятельство, что русских людей в
этом поколении очень мало. Это какой-то
интернациональный сброд с преобладающим влиянием еврейства
— и с попыткой опереться на русские отбросы. ("Наша
Газета41 № б, 1938).
На пространстве одной шестой суши земной
установлен противоестественный экономический режим,
нацеленный на мировую революцию. Для
насильственного поддержания режима создан политический строй,
основанный на угнетении, насилии, шпионаже и
терроре. Для поддержания этого насильственного строя
создан сколоченный из сволочи аппарат партии актива и
ОГПУ. В результате всего этого страна находится в
состоянии непрерывной гражданской войны.
С каждым годом становится все более глубоким
советский хозяйственный кабак.
На краю своей гибели большевики будут делать
отчаянные усилия. Они будут и резать друг друга и вспо-
12

минать Суворова. И бросить бомбы в нас, и вопить о
русском патриотизме. Будут резать и врать так, как
никогда еще не резали и не врали за всю их белоснежную
историю. Ко всему этому мы должны быть готовы. Мы
должны быть готовы и к тому, что перед
окончательной гибелью большевизма многие, очень многие из нас
струсят и под лозунгом защиты Родины станут на
защиту Сталина.
Миллионы русских душ борятся в СССР,
отстаивая бытие свое против страшной тьмы и кровавой
грязи, которыми большевизм пытается закрыть и замазать
и свет и солнце русской жизни. Миллионы и миллионы
русских мужчин и русских женщин погибли в этой
борьбе, мучительно и страшно.
Мне страшно думать о судьбах миллионов,
медленно и заживо сгнивающих в концентрационных лагерях.
Мне страшно думать о том лже-патриотическом
словоблудии, которое яркими лозунгами прикрывает
самое страшное, что было в нашей истории: попытки
убить и тело и душу нашего народа.
В рядах коммунистической партии всегда боролись
— борятся и сейчас две тенденции. Первая — это
мировая революция, и вторая — это социализм в одной
стране. Победа или поражение одной из этих
тенденций не мотивируются и не вызываются никакими
принципиальными соображениями. Здесь спор идет только
о технической возможности. Возможно или
невозможно нести в мир знамена мировой коммунистической
революции.
Сталин выбрал компромиссную линию —
укреплять на базе крепостного труда и беспримерного
обнищания массы военную мощь, отечества трудящихся,
и в то же время делать все, что только было
технически возможно, для мировой революции.
С лозунгами мировой революции или без лозунгов
мировой революции, большевистская власть в
совершенно одинаковой степени является врагом русского
народа ("Наша Газета" № 30, 1939).
13

В лице коммунистического правящего слоя нынче
погибают верхи всей материалистической культуры
современности.
Этот правящий слой сколотил блестящий,
вероятно, еще невиданный в истории аппарат власти. Если иа
этого аппарата "перпетум мобиле" все-таки не
получается, то тут не вина "изобретателей", а вина
принципа: того, чего добиваются коммунистические
изобретатели, — построить вообще нельзя.
Большевизм отдает себе совершенно ясный отчет в
том, что его цели могут быть достигнуты только
насилием. Поэтому все его внимание сосредоточено на
организации аппарата насилия.
Однако агитация советской власти не
ограничивается одними обещаниями — она пытается
использовать, и отчасти использует, те "рабочие" инстинкты,
инстинкты работы, которые живы в душе каждого
русского человека, не изуродованного веками барского
бездельного житья.
Использует также и боевые инстинкты этого
народа. Если Сталину для защиты его власти и его
территории понадобится сыграть на религиозном инстинкте
народных масс, то возможно, мы увидим митрополита
Сергия, благословляющего христолюбивое воинство на
победу. Словом, кроме всяких словесно плакатных
обещаний, советский режим, непрерывно балансируя на
самых невероятных противоречиях, использует и ряд
глубинных инстинктов народа.
Служилый слой СССР все время мечется между
этими противоречиями.
В одних слоях — среди работников исполнителей
— они создают целый ряд личных тупиков, в другом
слое —в творческом — они приводят людей к
принципиальной безвыходности.
Исполнительный слой страдает, работает и
пытается лично извернуться в принципиально безвыходной
обстановке. Творческий слой или пускает себе пулю в
лоб или гибнет в застенках.
14

Подсоветская жизнь окрашена в два основных
цвета: личного героизма и принципиальной
безвыходности. ("Наша Газета" № 45, 1939).
Ленинская национальная политика — созданле
культур — "национальных по форме и пролетарских по
существу" — окончилась не только провалом, как
неизменно кончаются все большевистские предприятия.
Она дала результаты прямо противоположные
намеченным.
Общенациональное сознание русского народа,
выковано не только общностью всей нашей исторической
судьбы, но и общностью наших революционных
испытаний.
Если французская революция сплавила бретонцев,
провансальцев, гасконцев и прочих в единую
французскую нацию, то в пламени большевистской революции
все эти "мы рязанские", полтавские, тифлисские,
минские и прочие переплавились тоже в одну нацию.
Переплавка эта началась уже давно — задолго до
революции. Всероссийский концентрационный лагерь,
согнав в одни и те же бараки и великороссов и грузин, и
малороссов, и чеченцев, переплавил этот конгломерат
в одну и ту же семью.
Даже при большевистской интернациональной
революции единство страны в общем все-таки
удержалось. Неужели можно себе представить, что оно не
удержится при национальной контр-революции . . .
(Толос России" № 105, 1938).
О ЦАРЕ И О МОНАРХИИ
Я — монархист, — стою на почве тысячи лет
реальной и прозаической русской истории.
Политики, практики, прозаики — это мы,
монархисты. Ибо мы и только мы опираемся на
реальное прошлое, а не на шпаргалки о будущем.
15

Мы, монархисты, — мы, православные
люди, отдаем себе чрезвычайно ясный отчет в том, что
"мир во зле лежит" и, что мы сами тоже во зле лежим,
что попытка построения человеческого общежития на
фундаменте несуществующего в природе — есть
совершеннейшая ерунда.
Практики, прозаики, политики — мы. Романтики,
мечтатели, фантасты — это не мы.
Мы, монархисты, в общем стоим на стороне любви,
но признаем совершеннейшую необходимость виселиц
за насильственную "романтику".
"Сословный уклад" в России был. Или, точнее,
— были его остатки. С Русской Монархией он
не имеет ничего общего.
Против политического насилия над "волей народа"
протестуем именно мы, монархисты. Никогда в истории
Монархия не утверждалась путем насилия над
народной волей. Противники же Монархии всегда
действовали насилием: убийствами, восстаниями,
заговорами, "изменой и глупостью" во всех их
многочисленных видоизменениях.
Мы, монархисты, "предрешаем" нашу грядущую
политику в России, — но мы никак не собираемся
"предрешать" ее грядущего политического строя ...
Решать вопрос о будущем государственном строе
России может только всенародное голосование. Мы,
монархисты, самым кровным образом заинтересованы в
свободе этого голосования и в свободе слова перед ним.
И создание Монархии в России и ее воссоздание
после периодов всяких "смут" шло всегда путем
"всенародного голосования". ("Наша Страна" №№ 23, 24,1949 г.)
За всеми тяжкими извилинами нашего пути в
Россию нужно иметь в виду нашу путеводную звезду.
Эта звезда есть Империя Российская.
У меня нет ни малейшего сомненяи не только в том,
что монархия лучший выход для России, но что
монархия для России — есть также и неизбежность.
16

Вера в монархию для меня такая же само собою
разумеющаяся вещь, как вера в Господа Бога: ни без того,
ни без другого — Россия восстановлена быть не может.
А так как она будет восстановлена, то с логической
неизбежностью вытекает тот факт, что будут
восстановлены и Православие и Монархия.
Но я не лукавый царедворец. Для меня монархия
— не поприще для ловли счастья и чинов и не паркет
для великосветских изгибаний.
Монархия, — это хлеб моей родины. Люди,
которые отрывают от этой Родины кусок ее хлеба, — для
меня, — враги.
Лучший лозунг, который может быть брошен в
массы на другой же день переворота, — это лозунг
монархии. Он — нов для СССР — но он свой.
Это лозунг гражданского мира, величия страны,
это, если хотите, даже и лозунг "качества продукции"
— "пила царского времени", "дом еще при царском
режиме построен" и т. п.
Юность Великого Князя — это и недостаток, но и
великое достоинство. Недостаток потому, что трудно в
такие годы поднять на свои плечи страшный груз.
Достоинство потому, что именно ему, Великому Князю
Владимиру Кирилловичу — каяться не в чем.
Юный Великий Князь Владимир Кириллович
является последней, самой последней надеждой на
возможность возвращаться в Россию с прямым, гордо
поднятым знаменем и Династии и Монархии. Если эта
надежда будет сорвана, тогда и знамя Династии, и знамя
Монархии нам придется временно свернуть.
Для нас Россия — прежде всего и выше всего.
На Великого Князя Владимира Кирилловича
история возложила задачу чудовищной тяжести. Мы все
должны в меру наших сил помочь ему разрешить эту
задачу. ("Наша Газета" № 3. 1938).
Российская Монархия, при всей ее многовековой
инерции, держалась не сама собой и уж, конечно, сама
собой восстановлена быть не может. Для ее восстанов-
17

ления нужны сознательные и продуманные усилия
очень многих людей, опирающихся на жизненные и для
меня — неоспоримые интересы народных масс России.
Восстановление российской монархии возможно
только в результате борьбы, в результате
сознательных и продуманных усилий русских людей по обе
стороны рубежа.
Наши монархические круги, которые вообще, по
складу своего характера, гораздо более склонны к
словам, чем к работе, к знаменам, чем к танкам, хотят
видеть в монархии по преимуществу знамя. Я вижу в ней
по преимуществу орудие, — самое мощное, каким мы
только располагаем в борьбе за возрождение России —
орудие успокоения и упорядочения страны.
Давайте поставим перед собой ясно, трезво и
честно вопрос о том, что мы можем и что мы должны
сделать для вооружения и восстановления основного
стержня Империи Российской — ее монархии.
Для нас, как и для подавляющего большинства
русского народа, монархия — это не только вывеска
или приманка, а самый могучий двигатель в устроении
и построении Империи Российской.
Если мы собираемся оперировать идеей Монархии
не как знаменем, а как орудием, — перед нами встает
другая и очень важная задача. Нужно очистить эту
идею от всякого рода реакционного, плотоядного
вожделения тех людей, которые совсем всерьез думают, что
благодарное послесоветское население с поклонами
принесет им ключи от их латифундий, от титулов,
чинов, привилегий и прочего в этом роде. Ничего этого
не будет. Будет труд, труд упорный до жестокости,
будет великая оценка всякой способности, всякого
умения и всякого таланта. Будет труд огромный,
созидательный и радостный, но на старых привилегиях нужно
поставить крест. Нужно поставить крест на всем том
вяземском, избяном и лубочным стиле, которым еще
питается некоторая часть нашей эмиграции. Этот стиль
умер бесповоротно, как умерли марксизм галантного
18

века или феодальные замки немецких Раубриттеров —
рыцарей-разбойников.
Мужицкие чаяния все сходятся на монархии.
Советская интеллигенция, взятая в целом,
поддержит монархию или под давлением народных масс, или
в результате грядущих разочарований.
Усилиями целого ряда лет, целого ряда лиц,
партий и организаций монархическое зарубежье оставлено
совершенно без руля и вез ветрил.
Отсутствие монархической интеллигенции и по ту
сторону и по эту сторону рубежа — есть самая слабая
сторона монархического движения и самая сильная
угроза будущему российской монархии.
Было бы преступлением закрывать глаза на тот
факт, что этот участок монархического фронта оголен
вовсе. Именно на этЬм участке следует ждать прорыва
вражеских сил.
Фразеология, которою оперирует большинство
наших монархических течений — устарела безнадежно и
окончательно.
Они просто не умеют говорить современным
языком.
Поэтому, идейного "приводного ремня11 от
монархии к массам ни по ту, ни по эту сторону рубежа у нас
не имеется. ("Наша Газета" № 31. 1939).
Я провозглашаю лозунг: "За Веру, Царя и
Отечество" — старый лозунг, но с принципиально иным
содержанием.
Под таким же лозунгом выступают, скажем, и
другие люди. Скажем, — крупнейшие помещики старой
России.
Для них смысл будет такой: мои 120.000 десятин.
Для мужика: мои 5 десятин.
И кончено. И в тот момент, когда я стану в один
строй со светлейшим князем, я перед лицом русского
мужика совершенно погибший человек.
Русская Монархия может быть или помещичьей.
19

или народной, но она не может быть: и помещичьей и
народной.
Лозунг дворянско-помещичьей монархии
означает для России новую гражданскую войну ("Наша
Газета" № 35. 1939).
Было время, когда мы, русские, были велики и
сильны. Это было тогда, когда физическая и
духовная боеспособность сливались в одно.
Когда монархия не была только политической
вывеской, а православие не было только молебнами или
панихидами. Когда мы по-суворовски были
"русские", а, следовательно, "с нами был Бог".
Сейчас пытаются строить без православия — и из
великолепных кирпичей получается, чорт его знает
что: что-то среднее между Дворцом Советов, уборной
и просто кучей отвратительного мусора. ("Наша
Газета" № 48. 1939).
Российская Империя даже в ее нынешнем
изуродованном и залитом кровью лике — есть результат самой
высокой государственной культуры, какая только была
на земле со времени падения Римской Империи.
Теория политической несознательности русского
народа есть теория совершенно чепуховая.
Монархия возникла в России не потому, что народ
был несознательным. Она возникла именно вследствие
огромной, может быть, и инстинктивной политической
сознательности народа.
"Молитву творя,
Чтит народ и царя,
В ком ни сердце ни ум не шатается."
Неужели вы объясните политической отсталостью
мужика, тот факт, что на всем протяжении своей
истории он неизменно и дубиной, и штыком поддерживал
власть монархии против всех ее врагов?
Большевики доказали мужику, что демократией
20

правит класс капиталистов. Что демократ-избиратель
никого не может избрать, ежели бы он и хотел.
Но русский народ увидал, что и советские вожди
никого не просили их выбирать.
И по этой именно причине русский мужик стоял
и будет стоять за ту власть, которая заинтересована в
его, мужика, интересах.
То-есть, в интересах страны.
Большевистская пропаганда сделала часть своего
дела, нужного и для нас. Истоки демократического
режима она разоблачила полностью. Советская
практика полностью разоблачила и теорию советской
демократии. Что остается?
Остается то, чем мы жили тысячу лет. ("Наша Ге-
зета" № 58. 1939).
О НАСТОЯЩЕМ МОНАРХИЗМЕ
Народно-Монархичгское Движение (или "Штабс-
капитанское движение") построено на категорической
борьбе против всяких остатков сословного строя в
России, что означает требование отказа от какой-бы
то ни было дворянской политики.
Дворянская политика — попытка остатков нашего
правящего слоя сорвать в России восстановление
Монархии.
Восстановление Монархии может быть сорвано и
слева и справа. ("Наша Страна" № 32.1949).
Ни Империя, ни Монархия, ни Православие не
могут быть восстановлены ни теми методами, ни
теми руками, которые все это привели к гибели.
Монархическая тактика Зарубежья должна быть
модернизирована... Модернизация монархической
тактики связана с огромными внутренними затруднениями.
21

Но эта модернизация — есть вопрос жизни или смерти
монархического движения вообще, и не только
в эмиграции, но и в России. ("Наша Страна № 105.
1951).
Типично Русскую форму Монархии я называю
самодержавием. Это — не абсолютизм, это
— по выражению еп. Серафима Троицкого, —
симфония совместной работы Церкви, Царя и Народа".
Монархия — это не тоталитарный режим. ("Наша
Страна" № 32. 1949).
Одна из первейших насущных потребностей
будущей России — это сильная власть.
Русский народ это: а) крестьянство, б)
пролетариат и в) интеллигенция. Подавляющим
большинством будущего всенародного голосования является
крестьянство. Оно же, больше, чем какой-либо иной
слой населения страны, нуждается в твердой, в Царской
власти.
Судьбы России в самом основном будет решать
крестьянство и крестьянская интеллигенция — это
около 80% массы голосующих.
Мы говорим о самодержавии Московских Царей,
—"самодержавие" с земскими и Церковными
Соборами, с Патриархами, со всероссийскими съездами
городов, с судом присяжных.
"Низы" поддерживали самодержавие всегда, — от
Шелонской битвы, через Смутное Время и до Февраля
1917 года, — не "низы" же ездили в Ставку требовать
отречения Государя Императора ...
"Самодержавие" есть защита низов, а никак не
утверждение привилегий.
Великие Князья Московские боролись с уделами,
Цари Московские с княжатами, от Павла I до Николая II
монархия боролась с дворянством.
Наш исторический опыт очень неутешителен для
"конституции" ... Не говоря уж о февральской и даже
о сталинской конституции сегодняшнего дня.
22

Свеженький опыт Европы утверждает, что
партийная система не гарантирует ровным счетом ничего.
("Наша Страна" № 39, 1949).
В Царской России не было ни одного небоскреба,
но у всех людей было свае и никак не уплотненное
жилье. Сейчас Советы судорожно строят небоскребы, а
жить негде. ("Наша Страна" № 162. 1962).
У дипломатии Царской России было то, чего нет
и не может быть в странах классических демократий:
— последовательности.
Русские Цари "планировали" в десятилетиях, —
как Император Николай П-ой планировал
"Тихоокеанскую проблему". Или в столетиях, как Императоры
Всероссийские, начиная с Павла Петровича и кончая
Николаем Александровичем, планировали ликвидацию с о -
с л о в и й . ("Наша Страна", № 62. 1950).
Европейской учебы совершенно достаточно.
Давайте, — домой, в Москву. Не в Москву
Ленина-Сталина, а в Москву Алексея Михайловича — где был
достигнут апогей нашей внутренней гармонии — не на
юридических основах, а на
религиозно-нравственных.
Постараемся вернуться к принципам Веры, Царя и
Отечества и пойдем дальше — к с?бе домой: к
ценностям, проверенным тысячью лет, а не выдуманным в
10.000 книг.
Монархия состоит в единоличном выражении идеи
всего национального целого ("Наша Страна" № 40.
1949).
Монархию Российскую будут или не будут
восстанавливать те люди, которые сейчас проживают в СССР,
— в основном, конечно, колхозники.
23

Русское Самодержавие — в старой Москве
работало рука об руку с народным представительством, с
Церковными Соборами, с Земскими Соборами и с Боярской
Думой. Реформы Петра 1-го покончили со всем этим.
Основная ошибка Государя Императора Николая
Второго заключалась в том, что вместо Земского
Собора был созван парламент (Государственная Дума).
В партийный парламент попадают отбросы
интеллигенции.
Соборы были органическим представительством
нации.
"Американская" демократия может быть и
хороша, но она нам не по карману, в частности потому, что
вся наша история требовала от нас железной
государственной дисциплины.
Вся сумма человеческих свобод в Росссии
Императора Николая 2-го была значительно больше, чем в
Англии м-ра Эттли и, вероятно, не меньше, чем в
Америке м-ра Трумана ... ("Наша Страна" № 36, 1949 г.).
Участие или неучастие русского народа в
предстоящей борьбе — (Третьей Мировой) может решить ее
исход. Для нас всех, антикоммунистических русских
людей, — это есть ключевая позиция. Если мы ее
пропустим, если она попадет во враждебные России руки
— то, может быть, долгими десятилетиями придется
России залечивать новые раны и отстраивать
тысячелетнюю государственность. ("Наша Стр." № 37, 1950).
Мы переживаем, может быть, самое смутное время
нашей истории.
И как во все наши смутные времена у нас остается
одна Организация, выдержавшая и
испытания веков и мытарства эмиграции: это наша
Православная Церковь.
И как в старое Смутное Время, мы должны искать
24

нашей главной опоры именно в ней, в Церкви. ("Наша
Страна" № 37. I960).
Выборная Монархия у нас невозможна, и для нее
нет абсолютно никаких оснований.
Стиль будущей русской Монархии ген. В. Бискуп-
ский определил так: "Рабоче-крестьянская монархия".
Это правильно по существу — в России остались:
рабочие, крестьяне и интеллигенция, вышедшая почти
исключительно из рабоче-крестьянской среды.
Россия будет нуждаться в сильном правящем слое.
У Престола должны быть сильные люди, а не
"придворный сброд". Так было в старой Москве.
Так должно быть и в новой Москве.
Петербургский' период нашей истории кончился»
("Наша Страна" № 98, 1951 г.).
Зарубежная интеллигенция может сыграть только
одну роль — роль идейной закваски.
Одно из очень нужных нам предприятий
заключается в очистке русского прошлого от всей той грязи,
которою облепили его наши "сеятели" еще с
до-революционных времен. Однако, если возражать против
этой грязи, то нужно искать возражения, во-первых,
правдивые, а, во-вторых, — хотя бы
правдоподобные. ("Наша Страна" № 127, 1952).
Монархизм, взятый без прилагательного, не
обозначает ничего.
Монархизм, взятый, как принцип, обозначает
личную наследственную власть — ограниченную или
неограниченную, это уже другой вопрос.
Он может быть и социалистическим (Англия), и
фашистским (Италия), и Абдул-Гамидским (Турция),
— может носить характер деспотии древнего Востока,
просвещенного "абсолютизма", прикрывающего дикта-
25

туру класса, может носить освободительный характер,
который носила русская Монархия от Императора
Павла 1-го до Императора Николая 2-го.
Народно-Монархическое Движение стоит за
частную инциативу и за реальную свободу.
Оно считает, что все это России может
гарантировать только Монархия и только Она одна. ("Наша
Страна" № 129, 1952).
О ЗАКОННОМ ВОЖДЕ
В своем рескрипте (Апрель, 1949 г.) Великий Князь
Владимир Кириллович еще раз подчеркивает Свое
решение стать "на трудный путь действенного служения
Родине" и "притти на помощь всем верным заветам
нашей тысячелетней христианской традиции". Таким
образом, Монархическое Движение получает, наконец,
своего законного Вождя. И вместе с этим, надо надеяться,
— прекратятся те поиски, которыми белая эмиграция
занимается уже более 30-ти лет — поиски вождя. Или
вождей...
Все "имена", которые может выставить эмиграция,
все они являются только суррогатами имен.
Вся эмиграция есть общее собрание политических
банкротов. Во всей эмиграции есть только одно
имя, которое свободно от всякого банкротства, — это
имя Главы Династии.
Это имя — и только оно одно — имеет значение
для России. Имеет силу взрыва, далеко превосходящую
все атомные бомбы...
... Ибо массы поверят только Дому Романовых —
и больше не поверят никому. Я этого не "думаю", я в
этом не "убежден" — я это знаю.
Я повторяю еще раз: имя Главы Династии мы
должны беречь, как зеницу ока.
Моя точка зрения сводится к тому, что имя
"Отрока из Дома Романовых" — есть орудие самой страшной
26

силы — психологическая бомба, которая может
поднять против Советов все низы. ("Наша Страна"
— №№23, 98, 116. 1949-1951 г.г.).
О НАШИХ ЗАДАЧАХ И ЦЕЛЯХ
Россия — больна. Довольно ясно, что эта болезнь
не случайна, и довольно ясно, что для правильного
прогноза лечения болезни нужно знать и ее диагноз.
Раньше: отчего и чем мы больны, и только потом — чем и
как эту болезнь лечить.
Свергнуть советскую власть мы не можем никак.
Это просто утопия. \io влиять на иностранцев мы
можем, хотя и в какой-то очень скромной степени, но и
эту скромную степень нам нужно использовать до
конца, — что мы в общем и стараемся сделать.
Задача нашего Народно-Монархического Движения
и "Нашей Страны" заключается главным образом в
защите нашей национальной традиции, проверенной
жизнью 11-ти веков, в борьбе за совесть и за ее диктатуру.
В борьбе против всякого прожектерства и всяких
новых вивисекций всякой бюрократии и всякой единой
партии.
Наша основная цель — борьба за диктатуру
совести.
Русская монархия никогда не была абсолютизмом.
Основная черта русского характера и истории — тяга
к совести — определяет собою характер нашей религии,
нашей литературы и характер нашего образа правления.
("Наша Страна" №3. 1948 г.)
"Наша Страна" является единственным в
эмиграции печатным монархическим органом, которая
пытается сказать всю правду.
Общая линия "Нашей Страны" — есть по самому
27

существу своему — Столыпинская линия: борьба и с
революцией и с реакцией — во имя России и Монархии.
("Наша Страна" №77. 1951 г.)
НАШИ ЗАДАЧИ
1. России необходим новый правящий слой —
русский, народный, национальный и образованный
политически.
2. Русский — потому, что мы работаем для России,
а не для какого-бы то ни было интернационала.
3. Народный, а не сословный, классовый или
кастовый.
4. Национальный, а не космополитический,
беспочвенный.
5. Политически образованной, а не аполитично
безграмотный.
6. Без такого слоя не может существовать никакая
послесоветская Россия — ни монархическая, ни
республиканская.
7. "Наша Страна44 пытается положить основы
создания монархического правящего слоя будущей
России.
Наша настоящая работа для России начинается
только после советской власти. Все, что мы делаем
сейчас, — это только приготовительный класс.
Мы предупреждаем: вопрос идет не о
восстановлении старого стиля жизни и администрации — дело
идет о новом стиле, социально и исторически
обусловленном всем ходом исторического развития России.
Мы строим, или пытаемся строить, монархический
правящий слой. Строим новую, народную,
национальную и монархическую интеллигенцию. Эта
интеллигенция дожна быть политически образованной.
Или по меньшей мере, политически грамотной.
Мы готовим людей, по возможности, точно
информированных политически и^о возможности трезво
политически мыслящих.
28

Мы пытаемся дать продуманный анализ: вот что
получается, когда людям преподносят заведомо
фальшивую информацию и реальные факты нашей горькой
истории последних десятилетий подают, как
шоколадную конфетку, начиненную стрихнином.
Нам нужны: точность информации и ясность
мышления.
Нашей задачей является: работать для оформления
того слоя людей, у которых горячая любовь к Родине
была-бы слита с холодным анализом всех опасностей
перед ней стоящих и всей тяжести работы нам
предстоящей. ("Наша Страна" №66. 1951 г.)
НАША ЦЕЛЬ
Наша обстановка, как и наше прошлое, очень
сложны.
В годы Белой Борьбы знамя Монархии могло
спасти Россию, — была одна обстановка.
Сейчас знамя Монархии над русской армией
поднять технически невозможно и политически
нецелесообразно, — другая обстановка. Что, однако, не
исключает и не может исключить нашей подготовки —
идейной. ("Наша Страна" №105. 1952 г.)
Наша цель — восстановление русской Монархии.
Но не монархии "вообще44, а такой, при которой не бы-
ло-бы цареубийства, при которой "высший свет44 не
клеветал-бы на Царя и Царицу, при которой генералы
не изменяли-бы присяге и "народные представители"
не орали-бы о "глупости и измене", при которой были-
бы невозможны ни 1917-ый, ни 1905-ый годы, при
которой у нас с вами была-бы свобода личности, труда и
прочего, при которой Церковь не управлялась-бы обер-
прокурорами, при которой нация не была-бы поделена
на "черную и белую кость"...
Это не "новомонархизм". Это — древнемонархизм.
29

Все это было на Руси при Алексее Михайловиче и всего
этого Россия лишилась при Петре Алексеевиче.
Нам решительно нечего шарить по помойным ямам
западно-европейской философии, а нужно заняться
"мобилизацией внутренних рессурсов** в нашем
собственном прошлом и в наших собственных мозгах найти
источники нашего национального возрождения.
Для нас большевизм есть враг совершенно
независимо от того, какого качества подметки вырабатывает
советская кожевенная промышленность.
Позиция нашего Движения следующая — вся наша
трагедия объясняется "отрывом интеллигенции от
народа1*, а этот отрыв родился и закрепился "реформами
Петра Великого**. И самый страшный в нашей истории
внутренний раскол был совершен в период его
преемниц ...
"Корни революции" в эпохе Петра. Эта оценка —
есть оценка той новой русской интеллигенции,
которая родилась, так сказать, под знаменем
концентрационных лагерей. Эта оценка все равно будет кем-то
сформулирована.
Это есть — основной пункт понимания и нашей
истории и нашей революции: измена нашему
собственному национальному лицу.
Мы сейчас расплачиваемся за ошибки XVIII-ro
столетия. Будем работать над тем, чтобы дети наши не
оказались тем "седьмым коленом**, которое, по Библии,
оплачивает грехи отцов. ("Наша Страна**, №29. 1&60 г.)
О НАЦИОНАЛИЗМЕ
Партия националистов в безвременно погибшей
Государственной Думе была партией крупнейших
помещиков юго-запада и запада России. Во главе этой
партии стояли такие земельные киты, как Бобринский,
Балашев, Крупенский. Денег на "национальную
работу" они, впрочем, не давали ни копейки, — деньги
давал Столыпин — через Крыжановского и Балашева.
30

Столыпин опирался на эту партию, которую он и
создал, ибо ему прежде всего нужна была какая-то
опора в верхах, в пресловутых "сферах". Для этого нужны
были помещики — и крупные. Юго-западные
помещики были выбраны потому, что они, во-первых, —
представляли собою тот окраинный русский элемент,
который веками вел войну с полонизацией и,
во-вторых — потому, что в этих местах не было
общины, и юго-западные помещики не имели никаких
экономических оснований ставить палки в колеса
столыпинской реформе. Центральные помещики — ставили,
ибо опасались усиления и без того усилившегося
крестьянства. Вот вам "социально-исторические" корни
столыпинской партии националистов.
Вообще-же говоря, "национализм" в довоенной
России был полностью монополизирован самыми
реакционными группами страны — по преимуществу
поместным дворянством. Этот национализм ни в какой
степени "национальным" не был.
Что-же, собственно, характеризует или должно
характеризовать настоящего националиста?
Прежде всего — любовь и уважение к своей нации
— т .е. к своему народу. Если нет любви — просто не
о чем и говорить. Если нет уважения — то нельзя ни
оправдать государственного бытия нации, ни верить в
ее будущее, ни утверждать некий верховный — уже
религиозный — смысл существования этой нации на
земле. Нельзя говорить о роли нации в строительстве
земной жизни человечества.
Русская нация — это не "Россия", не "страна", не
"обыватели". Это — Русский Народ, — тот народ,
который, по терминологии "национального" журнала
"Возрождения" обзывается "простолюдинами". Этих
"простолюдинов" 98 % "России". Без уважения к ним
— к их жертвам, к их способностям, к их
государственному инстинкту — верить в Россию — нельзя.
Следовательно, нельзя быть националистом.
Признавая за русским народом особую,
неповторимую в мире, историческую роль, признавая его особое,
31

неповторимое в мире, индивидуальное и духовное лицо,
— его "я", — нельзя подчинить это "я" никакому не
русскому духовному и прочему руководству.
Русский националист— желающий блага России —
т. е. в первую очередь русскому народу — т. е. в первую
очередь 98 % его "простолюдинов", — обязан этих
"простолюдинов" вооружить самым
современным умственным, экономическим и физическим
оружием — какое только в состоянии дать самая
современная культура. С этой точки зрения наши "правые",
наши, извините за выражение, "националисты", были
явлением глубоко антинациональным: они всячески
препятствовали всяческому вооружению русского народа
— и умственному, и духовному, и промышленному, и
просто скорострельному. Та борьба, которая шла в
русской армии, — борьба против парового флота, борьба
против нарезного оружия, борьба против
скорострельной артиллерии, борьба против пулеметов (хотя-бы
тот-же Драгомиров) и которая приводила наши армии
к разгромам, — является только одним из самых ярких
выражений антинациональности наших
"националистов".
Национализм может быть только прогрессивным.
Реакционный национализм — это нелепица, — это тот
национализм, который постарается обеспечить своей
нации всяческое отставание и вести ее ко всяческим
поражениям — и во вне, и внутри.
Дворянский национализм — национализм сословия
— являетеся логической нелепостью. Сословие,
которое в течение более чем столетия имело все права —
права на владение землей, на владение крепостными, на
образование, на государственную службу, на ношение
дворянского мундира и на прочее — и которое
ухитрилось увильнуть от каких-бы то ни было обязанностей
— было болезненным явлением на теле русской жизни
— потому и погибло.
Настоящий национализм не может не быть
демократическим — ибо он признает права всего народа,
всей его массы, всех 98 % его "простолюдинов" — и
32

обязан дредоставить широкие возможности и всякому
таланту из среды этих 98 %.
Как видите — приходится доказывать невероятно
оригинальные вещи. Так сказать, открывать
невиданные доселе Америки. Приходится (и это в году от
Рождества Христова 1940-м ...) объяснять, что русский
националист обязан уважать свой народ, обязан о нем
заботиться, обязан стремиться поставить его и
культурно, и экономически, и политически выше остальных
народов мира. Что для всякого настоящего националиста
— на первом месте не нашивки, титулы и права, а
работа, жертва и долг. Не "традиции", а вооружение.
Несколько менее ясен вопрос о демократизме. Как
и с национализмом — получилась путаница в терминах
и тут. Если этот термин мы будем понимать в его
буквальном переводе — "народоправство", то демократия
просто окажется 6 ряду утопий — может быть, и не
плохих, но, все-таки, утопий. Народ, в его целом,
править не может — как не может "весь народ" писать
картины, лечить зубы, командовать армиями,
проектировать мосты. Здесь нужен "специалист", которому
народ будет доверять. В наших русских условиях таким
"специалистом" был Царь.
Истинный национализм неразрывно связан с
истинным демократизмом — ибо он включает в себя
уважение ко всему народу, ко всей нации, черпает силы из
всего народа и из всей нации и борется со всякой
кастой. Он всегда находил в себе силы и таланты, и он
найдет их и теперь. А мы — мы должны поддерживать
всякую русскую силу, а не слабость. И всякий русский
талант, а не бездарность. И наш лозунг, лозунг
прогрессивных русских националистов можно-бы
формулировать так: вся власть — русским мозгам ("Родина" №3
1940 г.).
О РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ
"Потеря времени смерти безвозвратной подобна".
Те люди и тот слой, которым история вверила великое
зз

русское наследие, потеряли, проворонили и
прошляпили слишком много времени. И продолжают действовать
в том же духе и дальше. Закутывают головы, — и свои,
и чужие, — обрывками старых лозунгов и старых
знамен и, для вящей слепоты и глухоты, прячут эти
головы в песок давно выцветших фраз. ("Наша Газета" № 3
— 1938 г.).
Но совершенно естественно, что среда, которая
ставит чин выше личности, происхождение выше
таланта и традицию выше требований жизни, никакого
вождя выдвинуть не может.
Именно поэтому в зарубежьи такого вождя нет. И
именно поэтому эмиграция, может быть, сможет в
своей среде выковать вождя — и выковать его именно в
борьбе с эмигрантскими традициями. ("Наша Газета"
№ 5 — 1938 г.).
Правящий слой до-революционной России,
выпустивший власть из своих рук дряхлеющих, — слой
трижды разбитый: мировой войной, революцией и
гражданской войной — остался правящим и руководящим
слоем национальной части русской эмиграции. Этот слой
и есть то болото, которое засушивает, засасывает,
заливает грязью все, что есть в эмиграции молодогоу
действенного, мыслящего и жертвенного. И я не совсем
уверен в том, что эти обломки так уже действительно
хотят вернуться в Россию.
Страшно им перед новой Россией.
Но из-под авторитетного и превосходительного
слоя обломков былых поражений с великим трудом
пробиваются стальные ростки новой национальной
России. Да, они признают авторитеты. Но
авторитет воли и ума.
Нужно без жалости по очереди отбросить все то,
что для живой борьбы за Россию уже непригодно.
Нужно отбросить те обломки, которые много позабы-
34

ли — позабыли прежде всего свои собственные
ошибки, но которые не научились ровно ничему — не нау-
учились даже на своих собственных ошибках.
Это мертвый слой. Поставим на него крест и
пойдем дальше ("Четыре Года44" — 1940 г.).
Если когда-нибудь будет написана история
плодотворной деятельности верхов нашей эмиграции, то
перед читателями восстанут жуткие картины. Эти картины
будут очень поучительны. Они заставят нас понять, под
чьим именно руководством дошли мы до жизни такой,
заставят, может быть, почувствовать некоторую
страшную историческую закономерность: ничего иного и
получиться не могло.
Можно утверждать, что в после-революционные
годы власть, как правило, приходит из эмиграции.
Можно утверждать также, что русская эмиграция—
явление беспримерное в истории мира, как по
количеству, так и по качеству этой эмиграции. Потрясающая
политическая слабость этой эмиграции, как мне
кажется, объясняется только одним: старый правящий слой
слишком долго засиделся на ее верхах. В результате
этого, все наиболее энергичное и талантливое — от
политической жизни устранено. ("Наша Газета" № 15 —.
1939 г.).
Мы слишком много ошибались и слишком дорого
стоили эти ошибки, и нам, и еще больше нашему
народу. Долг нашей совести и долг нашей чести, —
принести в Россию нашу Белую Идею, очищенную, как на
исповеди, от всех наших ошибок и от всех наших
грехов.
Нам нужна исповедь перед Россией. ("Наша
Газета" № 17 — 1939 г.).
35

Сколько блестящих актерских одежд и
бутафорских декораций упало бы перед глазами нашей совести,
если бы мы захотели быть искренними сами с собой.
Мне очень стыдно и больно прежде всего за свою
собственную слабость и за свои собственные ошибки.
Но мне стыдно и за очень многих так называемых
"представителей национальной общественности и
нашей национальной прессы".
Мне стыдно за наши бесконечные споры, сплетни,
взаимную клевету, помои, ссоры и дрязги. Стыдно за
нашу никчемность, мелочность и злобность, за нашу
неспособность к подвигу и к настоящему жертвенному
служению.
Стыдно прежде всего — перед Россией. ("Наша Га-
зетаа № 20 — 1939 г.).
На основании четырехлетнего эмигрантского
опыта я знаю уже очень много горьких истин.
Самая элементарная попытка, самой очевидно
нужной работы, встречается в эмиграции издевательствами,
штыками и клеветой, и бойкотом ("Наша Газета" № 15
— 1939 г.).
Мы сидим в дыре — это вне всякого сомнения,
объяснить эту дыру можно только двумя способами:
или эмиграция никуда не годится, или ее как-то
провели.
Но ведь эмиграция в основном, не аристократы и не
миллионеры. Это служилый слой. ("Наша Газета" № 57
— 1940 г.).
Служилый слой в довоенной России состоял из
мелкого дворянства, иногда оставшегося вовсе без
земли, из разночинцев, выходцев из других слоев народа:
купечества, мещанства, крестьянства, духовенства,
казачества. Когда я говорю о служилом слое — я включаю
36

в него и всю довоенную интеллигенцию: ^ля служения
России вовсе не обязательно состоять на
государственной службе.
Служилый слой не был единым. Если вне
государственной службы происхождение не играло решительно
никакой роли, то на государственной службе оно, все-
таки, отделяло привилегированные слои от
"податного сословия". Если служилый слой и "служил России",
то очень уж по разному. Офицерство защищало землю
русскую. Неслужилая интеллигенция строила русскую
культуру. Блестящая наша техническая интеллигенция
— во все свои лопатки догоняла Америку, — и если бы
не революция, то к нынешним временам почти догнала
бы ее. ("Наша Газета" № 45 — 1939 г.).
Русских людей зарубежья обманывают с двух
сторон. С одной стороны говорят: вы никому не нужны. С
другой — только вас и ждут для командных постов. И
то и другое — вранье. Ждут культурных национально
и политически подготовленных русских людей. Ждут
священников и педагогов, земских начальников и
полицмейстеров, юристов и землемеров, инженеров и
агрономов, но не ждут никаких командиров. И паче всего
ждут людей, политически образованных и политически
мыслящих, из которых каждый мог бы объяснить, как
и почему его личная работа нужна для процветания
Империи.
Из которых каждый мог бы объяснить, хотя бы
схематически, как дошли мы до жизни такой и как нам
из этой жизни выкарабкиваться.
И если мы будем говорить о национальной
гордости — то давайте будем говорить откровенно. Без
всяких "ура", без "шапками закидаем": нация гордится
многим — и поэтами, и учеными, и столицами, и
усадьбами, но по настоящему она гордится только армией.
Народ хочет видеть свою армию и доблестной, и
героической и все такое, но прежде всего он хочет
видеть свою армию непобедимой. ("Наша Газета" № 51
— 1940 г.).
37

Вся моя полемика о генералах и о традициях, о
стариках и о верхах имеет, в сущности, целью поставить
вопрос в такой плоскости: в какой именно степени
работа русской военной мысли, работа командного
интеллекта, соответствовала в течение последних ста лет
беспримерной жертвенности нашей армии, ее беспример,
ному героизму и ее беспримерным потерям. Мне
отвечают набором героических легенд. Это вовсе не ответ.
Наше прошлое должно быть пересмотрено. В
особенности наше военное прошлое за последние сто лет.
Истоки нашего народного духа, творца и империи, и
православия, и монархии, и армии, и литературы, и
искусства должны быть очищены от всяких ошибок,
принесенных нам по большей части извне.
Наша болезнь заключается в шляхетско-крепостни-
ческой реставрационно-классовой психологии тех
людей, которые монополизировали национальную идею.
Это есть самый основной и самый больной вопрос
нашей политической жизни. ("Наша Газета" № 20,1939 г.).
О ШТАБС-КАПИТАНСКОМ (НАРОДНО-
МОНАРХИЧЕСКОМ) ДВИЖЕНИИ
Нужно уметь различать всякую групповую
психологию от психологии обще-национальной.
Человек, который обобщает групповую
психологию, как национальную, может быть только классовым
политиком. Но ставить проблемы национальной
политики ему очень трудно.
Для него —его группа всегда будет солью земли.
С моей точки зрения соль земли русской
распределена приблизительно одинаково. Она и в мужике,
который шел на войну почти безоружным, она и в
офицере, который умирал впереди своих почти безоружных
солдат, она и в инженере, который пытался добывать
русское железо для русского плуга и для русского
меча; она и § священнике, который благославлял и плуг
38

и меч; она и в русском враче, лучшем из всех врачей
мира.
Вне вот этой общерусской соли остались все
группы, которые в России видели пирог. Я не могу найти в
себе уважения к русской буржуазии, которая, конечно,
делала очень нужное дело: выращивала русскую
промышленность.
Но подвиг этот — жертвы не требовал, доходы же
давал аховые. Из этих доходов русская буржуазия
отваливала миллионы на разрушение русского
государства. Исторически это была попытка свалить поместный
слой и на его развалинах утвердить власть Его
Величества Рубля. Для государственной работы уже этих
рублей не оказалось.
Для создания Белой армии буржуазия дала гроши,
большевикам она дала сотни золотых миллионов, ибо
большевики брали, не спрашивая ничьего разрешения.
Не могу найти в себе уважения и к поместному
слою, который в момент катастрофической развязки не
нашел в себе мужества, добровольно и за некую плату
отдать то, что всем ходом истории было неминуемо
обречено на сдачу.
Соль земли находится там, где люди умеют
служить и жертвовать собою.
По моей терминологии — среди штабс-капитанов.
("Наша Газета" № 39, 1939 г.).
Я не пытаюсь даже и утверждать, что какие-либо
"штабс-капитанские организации" существуют и в
СССР. Не существуют. Но существует ненависть к
Советам, о которой наши эмигрантские генералы и
понятия не имеют.
Основное направление жизни будущей России
определится опытом и страданиями всей России.
Мы обязаны знать — и эти страдания, и этот опыт,
и те выводы, которые из страдания и опыта двадцати
лет вынесли полтораста миллионов русских людей.
Все Штабс-Капитанское Движение на то и расчи-
39

тано, что бы штабс-капитанов и этих полтораста
миллионов подсоветских русских людей объединить в
одно стальное целое. ("Наша Газета" № 34, 1939 г.).
Наше Движение только что зарождается.
Его идеи принципиально отличны от всего того,
что имеется в эмиграции. Они выковывались долго и
мучительно. Может быть более мучительно, чем у кого бы
то ни было из моих современников.
И корни его — не в немецкой философии. А в
русских полях. ("Наша Газета" № 35, 1939 г.).
Оно зарождается более или менее параллельно в
концлагерях, и в зарубежьи.
Штабс-капитаны пойдут в Россию не для
взыскания потерянных капиталов, а для службы России.
Штабс-Капитанское Движение — Движение
Имперское, Национальное, Православное и глубочайшим
образом Народно-Демократическое — ибо в Монархии
мы видим скрещение и закрепление Империи, Нации,
Православия и народных интересов.
Движение — органическое, ибо мы ищем в нашей
истории наших корней и ни за какими европейскими
шпаргалками не гонимся. Движение — массовое, ибо
оно и сейчас обращается не к старым верхам, а к новым
массам, и еще потому, что оно обратится со своим
словом к полутораста миллионам русского народа. Наш
расчет на эти полтораста миллионов. ("Наша Газета"
№ 37, 1939).
Основные черты нашего Движения: это Движение
монархическое, ставящее своей целью: с одной
стороны — борьбу с нашей реакцией и осталостью.
Окончательный успех этой борьбы зависит от того, сумеем мы
выковать собственные силы или не сумеем.
Если мы боремся с нашей русской отсталостью, то
40

мы автоматически создаем себе врагов с двух сторон.
Со стороны представителей этой отсталости и со
стороны тех наших врагов, которым эта отсталость
чрезвычайно выгодна. Травля Движения идет с обеих сторон»
Но ошибочно рассматривать эту травлю, как результат
слабости Движения.
Совсем наоборот. Это есть симптом силы и роста.
Сила всякого начинающегося движения заключается не
в его союзниках, а только и исключительно в нем
одном. ("Наша Газета" № 38, 1939 г.).
Штабс-Капитанское Движение в эмиграции
объединяет глубочайший, проникающий в кровь и плоть,
чисто русский низовой государственный инстинкт. Этот
инстинкт — тысячелетний инстинкт русского мужика,
который шел умирать за Россию, ни на какие награды
не расчитывая.
Это тот инстинкт, который Россию построил. Это
общее для всех нас. Это то, из-за чего сломить нас
невозможно.
Когда мы — и там оставшиеся, и здесь пребываю-
вающие, сломим, наконец, советскую власть, — вот
тогда мы будем разговаривать. ("Наша Газ." № 40, 1939 г.).
Штабс-Капитаны — это новый эпитет для
определения качественных признаков людей.
Как не всякий, говорящий "Господи, Господи",
войдет в Царствие Небесное, так и не всякий,
именующий себя штабс-капитаном — есть "штабс-капитан".
Подлинный "штабс-капитан", как указывает
история России, есть только тот, у которого отношения к
самому себе, к семье, к обществу и государству
проникнуты чувством долга.
Без "штабс-капитана" немыслимо было ни
существование, ни развитие России; немыслимо без него и ее
национальное возрождение. ("Наша Газ." № 43, 1939 г.).
41

О ТОМ, ЧТО НУЖНО ДЕЛАТЬ ДЛЯ РОССИИ
Этот вопрос перестал быть теоретическим.
Он стал вопросом жизни или смерти для ста
пятидесяти миллионов подсоветских людей и вопросом долга
и совести для двух миллионов нашего рассеяния. Здесь,
в рассеянии, вопросы о жизни и смерти не ставятся.
Здесь нет той иссушающей борьбы за
существование и того беспощадного террора, который давит под-
советское население.
Тем острее при нашем, хотя бы и весьма
относительном благополучии ставится вопрос о совести и долге, и о
том, что делать для России.
Корни нашей пассивности заключаются вовсе не в
том, что зарубежье забыло Россию и за обывательскими
своими интересами похоронило свою русскую душу. Да,
конечно, есть и такой "обывательский элемент", но не в
нем дело, и не он решает судьбы России и зарубежья.
Плохо то, что как-то совсем незаметно очутилась в
стороне, вне всякого внимания "сильных мира сего" та
прозаическая, может быть, и суровая работа, которую
может и которую должен, следовательно, вести каждый
из нас.
Нам нужно объединение под самыми простыми
лозунгами безусловной любви к национальной России и
безоговорочной ненависти к большевизму.
Статика прошлого не должна подавлять в нас
динамики настоящего.
Национальной России штабс-капитаны нужны, как
военно-политические организаторы, а не как
законсервированные люди в своеобразной психологии белых
военспецов ("Голос России" № 101, 1938 г.).
Русским нужно будет самым спешным порядком
отстраивать свою собственную власть и оттачивать свои
собственные штыки.
Мы сейчас только объект истории. Субъектом ее мы
можем стать только на нашей родной почве.
42

Но по дороге к ней нам придется пережить очень
тяжелые моменты: никаких иллюзий тут строить нельзя.
Единственно разумное, что мы можем сделать,
единственно трезвое—трезвое до полной беспощадности к
самим себе — это, сжавши зубы, готовить себя к
будущему. Вооружиться и технически и идейно, но главным
образом идейно.
Перед нами стоят страшные времена. 7 миллионов*)
взрослых русских людей сидят в советских концлагерях.
7 миллионов русских мужчин. Это немногим меньше
того, что выставила Россия на фронт Мировой войны.
Никто не в состоянии удержать этих людей от
беспощадной мужицкой расправы над советской властью
вообще и над той сволочью, которая является ее
"конкретными носителями".
Что значат каши программы в сравнении с яростью
этих миллионов, хотя бы только этих концлагерных, —
когда чей-то иностранный штык или чья-то внутренняя
бомба извне или изнутри, ударит по машине
большевистского террора.
С возможной ясностью представьте себе, что будут
делать эти миллионы, доведенные до предельного
отчаяния и до предельной ярости.
Никогда, ни на одну минуту мы не должны
упускать одного — нашего глубинного, кровного, расового
инстинкта, который создал нашу Империю, нашу
Церковь и нашу культуру, который выводил нас, хотя бы и
не сразу, из еще более безвыходных дыр нежели та, в
которую мы сейчас попали.
Наша задача, задача культурнейшего слоя русского
народа — возможно более тесно подойти к
психологии нашего народа, исходить не из того, что он должен
был бы сделать по нашему разумению, а из того, что он
неизбежно сделает при данных условиях.
Но также и при условии невероятного обострения
•) Тогда, в 1938 году, их было только семь
миллионов ... страшно подумать, с какой легкостью теперь мы
говорим о 15—20 миллионах заключенных!! (Ред.)
43

национального инстинкта, закаленного годами еврей-
ско-марксистской власти.
Мы должны итти по путям нашего народа, по
путям его ненависти и его любви ("Наша Газ." № 3,1938 г.)
Для нас не безразлична форма ликвидации
большевизма вообще: свержение его путем внешнего удара
или путем внутреннего переворота.
Подавляющее большинство русских зарубежных
организаций предпочитает внутренний переворот.
Предпочитаю его и я. Однако из этого
предпочтения не следует решительно ничего. И мне приходится
далеко уже не в первый раз призывать наше зарубежье
к сохранению элементарного политического
здравого смысла. Для людей, этим здравым смыслом
обладающих, вне всякого сомнения находятся следующие
постулаты :
1. Мы бессильны или ускорить, или задержать, или
вызвать, или предотвратить внутрироссийский
переворот. В масштабах внутрироссийской борьбы с обеих
сторон принимают участие десятки миллионов людей.
2. Мы совершенно бессильны или вызвать, или
предотвратить иностранную интервенцию в русские
дела.* Авторитет наших организаций ими же самими
подорван так катастрофически и так бесповоротно, что с
ними никто не разговаривает и разговаривать не будет.
("Наша Газета" № 3, 1938 г.).
Давайте будем смотреть в лицо фактам —
совершенно независимо от того, приятны эти факты или
неприятны.
Попытки задержать войну, если ее проектирует
кто-то так же платонически и так же бессмысленно, как
и попытки вызвать войну, если бы ее никто не
проектировал. Мы только объекты истории. Субъектом мы
можем стать в результате войны.
Мы стоим перед великими потрясениями и мы
должны подойти к ним со всей выдержкой, на которую мы
44

еще способны. И в наших диагнозах, и в наших
прогнозах мы должны исходить не из писаных теорий или
неписаных традиций, а из реальности мирового и внутри-
русского положения. Эта реальность сводится к тому,
что кровавый режим большевизма, вызван глупостью
одних и изменой других. Эта реальность заключается в
том, что и за измену и за глупость России еще придется
платить.
Эта ральность сводится к тому, что каждый год
бытия советской власти все повышает и повышает
цену этой отплаты. Эта реальность сводится к тому, что
страшные силы нашего народа, закаленные огнем и
кровью двадцатилетней гражданской войны, жаждут
своего раскрепощения. Нужно танцевать от этой
реальности, а не от кабинетно-банкетных выдумок
эмигрантских кафе. ("Наша Газета" № 10, 1938 г.).
Средний штабс-капитан эмиграции не виден на
политической поверхности зарубежья.
Он давно оставил мудрость своих бездарных
вождей, авторитет лампасов, титулов, старых мыслей и слов.
Он стал агрономом, инженером, врачом, чиновникрм,
купцом, и даже за рулем такси он и читает, и думает, он
он ищет ответа на вопрос: что делать?
У нас — штабс-капитанов, — нет ничего. Ничего,
кроме нашей воли, наших мозгов и нашей любви к
Родине. Для нас масса — не демос и не плебс. Для нас
масса — это наш народ. Мы по старым путям больше
не пойдем. Для нас благородство будет в труде, а не в
голубой крови. Для нас мужик — не ругательное слово
и не существо низшей расы. Это — наш брат. Наш
народ. Сейчас это 90% нашего народа.
Для нас Россия — это прежде всего наш дом, в
котором мы прежде всего должны позаботиться о мире,
о "полной чаше", о социальной справедливости, о
благоденствии всех населяющих этот дом миллионов.
О фасаде мы позаботимся позже.
45

Штабс-капитаны — это та огромная трудовая и
культурно-идейная толща, которая скрывается под
плесенью осколков былых поражений, говорящих от имени
эмиграции.
Эта штабс-капитанская среда — молчаливая,
трудовая и идейная Русь, которая не мечтает о старых
привилегиях, которая не живет за счет иностранных
контрразведок, которая не бегает с доносом, которая
работает, страдает и ждет своего часа служить своей Родине,
а не командовать ею.
И этот штабс-капитан будет расти, совершенно
независимо от того, хотят этого или не хотят осколки
былых поражений.
Но настоящей силой он станет только в России.
В России он безусловно станет силой.
И моя задача заключается в том, чтобы это новое
движение расшевелить, поднять и оформить. ("Наша
Газета" № 12, 1939 г.).
Штабс-капитанская масса имеет возможность
добиться моральной изоляции вольных и невольных
агентов и попутчиков большевизма. Это наш моральный
долг, и это моральная основа нашей
Штабс-капитанской работы здесь. ("Наша Газета" № 14, 1939 г.).
Важная же конкретная задача стоит перед нами
здесь. Вот она:
Послесоветская Россия вынырнет из
большевистского пожарища в виде массы, очень сплоченной в
одном отношении и совершенно аморфной в другом. Эта
масса будет сплочена общностью переживаний и
общностью настроений.
Это будет сто семьдесят миллионов людей,
находящихся на таком умственном уровне, на каком никогда
и нигде не находился еще ни один народ. Это будет
масса, закаленная, как рессорная сталь, — не как
хрупкая сталь инструментов. Она вырабатывает в себе неве-
46

роятное упорство или точнее, то качество, которое по
отношению к стали определяется термином —
"вязкость". Эта масса привыкла к невероятной затрате
энергии, ибо каждый шаг советской жизни требует
проявления этой энергии — иначе люди гибнут.
Но эта масса не имеет и не может иметь никакой,
я бы сказал, рабочей идеи — как в науке бывают
рабочие гипотезы.
Общие идеи у нее будут. И эти общие идеи почти
целиком совпадают с нашими. Именно потому штабс-
капитан окажется своим человеком. Это я гарантирую
категорически.
В числе общих идей будут, как нечто безусловное,
следующие:
национальное единство России, социальная
справедливость: мужику — землю, рабочему —
профессию, никаких сословий или каст.
Самой основной целью всего строительства явится
хозяйственное строительство. ("Наша Газета" № 14,
1939 г.).
Подготовка эмиграции к будущему служению
России не заменяет и не отменяет необходимости и сейчас,
в данный момент, всеми имеющимися в нашем
распоряжении способами, — вести борьбу против большевизма.
Подготовительная работа зарубежья может быть
разбита на две части:
1. Одна часть — это наша общая идейная
установка. Ее нужно оформить и закрепить. В ней не должно
быть места никаким двусмысленностям, никакому не-
предрешенчеству. Нужно итти или за монархию,
или против монархии — третьего не дано, и всякие
оговорки только путают карты.
И об этом мы должны сказать русскому мужику и
рабочему прямо и ясно.
Нам нужна полная справедливость в земельном,
рабочем и национальном вопросе.
2. Другая часть — черновая подготовительная
работа.
47

Ни первой, ни второй части в России сделать
некому. Как, например, распорядиться с совхозами, с
колхозами, с крупной и мелкой промышленностью, с
самоуправлением.
Таких вопросов в России обсуждать нельзя. Это
можем делать только мы, больше некому.
Если мы сумеем оформить и нашу регулативную
идею, и ряд наших технических программ, мы
автоматически явимся решающей силой стройки будущей
России. Нет никаких принципиальных препятствий. Есть
только вопрос о том — сумеем ли и успеем ли? ("Наша
Газета" № 15, 1939 г.).
Прежде идея монархии защищалась казенными
словами и казенным усердием.
Бердичевский фармацевт оказался вооруженным
самым современным орудием политической
аргументации, а в нашем распоряжении не оказалось почти
никаких аргументов.
Бердичевский фармацевт мог разъезжать в первом
классе международного вагона, а "нижний чин%
защитник Родины и все такое, не имел права ездить в трамвае.
Идейная борьба за Веру, Царя и Отечество в душе
этого нижнего чина велась с одной стороны
фармацевтом и с другой стороны штабс-капитаном.
Силы были не равны. Идейная борьба за Веру, Царя и
Отечество отступила в казармы, в полицейские
участки, казенные проповеди церковного ведомства.
Идейная борьба против Веры, против Царя и
против Отечества захватила и кафедры, и газеты, и
университеты, и сельских учителей, и семинаристов из
духовного звания, и артистов из Художественного театра.
Честно отсиживались: мужик и штабс-капитан. И тот и
другой оказались невооруженными.
Этого больше не будет.
Наша задача заключается в частности в том, чтобы
для нашей нынешней и грядущей борьбы за Веру, Царя и
Отечество мы были бы вооружены самым современным
48

оружием: и идейным, и огнестрельным, и
организационным, и агитационным, и каким хотите еще.
Всякий человек, который станет утверждать, что во
всех этих отношениях мы были вооружены — лжет. Он
говорит, может быть, лестную, но заведомую ложь.
Он мешает нашему перевооружению.
Он, следовательно, готовит нам очередное
поражение. ("Наша Газета" № 18, 1939 г.).
И есть у нас еще одно: нелюбовь к малым делам.
Большинство из нас все ищет "дел исполинских",
щучьих слов, героических подвигов или героических поз.
Но пушкинский "труд упорный" все еще "тошен**. А
дело идет имецно о труде, черновом, настойчивом,
незаметном труде, для будущего нашей Родины.
Нам, господа штабс-капитаны, придется
выбираться из очень глубокой дыры и делать очень трудное
дело. Но если мы начнем делать, пусть даже и не
"самоотверженно", а просто добросовестно и
серьезно, у нас появятся возможности, о каких
мы сейчас и не мечтаем. С нами будут считаться те
силы, которые нынче с эмиграцией не считаются никак.
У нас будут те пути, которые 20 лет для русского
зарубежья были закрыты наглухо.
И самим себе, и иностранцам и подъяремной
России мы должны показать и доказать, что мы являемся
огромной культурной и творческой силой, а не
человеческой пылью, оторвавшейся от обломков былых
крушений ("Наша Газета" № 18, 1939 г.).
Нам нужно будет очень много и воды, и мыла, и
щеток, и скребниц, чтобы отмыть довоенную Россию от
всей той грязи, которою обмазали ее наш гнилой
либерализм и его законнейший и неизбежный наследник —
советский режим. ("Наша Газета" № 34, 1939 г.).
49

Было бы полной нелепостью пытаться оформлять
идеи, неприменяемые для ста пятидесяти миллионов
ныне подсоветских людей. Следовательно, нужно
знать, хотя бы приблизительно, хотя бы не точно, как
именно думают эти 150 миллионов русских людей.
Нам придется считаться с этими мнениями, и в
какой-то степени подчиниться им — иначе мы будем
сброшены и отброшены.
Наша идея и ее формулировки будут определять
будущее России только в том случае, если эта идея
будет выражать настроение и интересы
полутораста.миллионов, и если она будет выражена понятным для этих
миллионов языком.
Мы должны заниматься только тем, что мы можем
сделать реально. Реально мы можем сейчас
"организовать кадр творческих сил44 ("Наша Газета" № 37,1935 г.).
Господа штабс-капитаны, имейте в виду. Из всех
подсоветских свидетелей — я занимаю самую правую,
самую, так сказать, национальную позицию.
Я — единственный подсоветский свидетель,
проповедующий монархизм от имени подсоветского
мужика.
Я — один из очень немногих людей эмиграции,
которые от монархии не имели ровно ничего ... кроме
строительства Российской Империи.
Я — единственный из подсоветских свидетелей,
пытающихся организовать какой-то, пока хотя бы
только психологический, мост между теми, кто
сидит в колхозах и концлагерях советского ада, и теми,
кто сидит за рулем такси или в лабораториях
зарубежного рассеяния. И вот, я говорю вам, я имею и
объективную возможность и субъективную смелость это
доказать:
думать о том, что вы сможете вернуться в
Россию — новую Россию — имея во главе пузырь из
потонувшего мира — есть или иллюзия, или безумие.
В России будет слишком много проблем, слишком
50

много жертв и усилий, слишком много наболевших
мест, чтобы к этим наболевшим местам мы имели бы
право итти с векселями потонувшего мира.
Все, что пахнет реакцией, штабс-капитанам нужно
отбрасывать сразу — отбрасывать так, чтобы навсегда
отшибить охоту примазываться к нашему Движению.
Это — не нервы. Это — трезвый политический расчет.
Это — вопрос отбора. Двери зарождающегося движения
нужно захлопнуть перед самым носом всяческой
реакции, чтобы и лезть в них неповадно было.
Новая Россия уже начала расти и до войны.
Революция прервала или исковеркала ее естественный рост.
Наше Движение должно прощупать все исторические
корни нашей силы, подхватить тогда еще слабые
ростки довоенной национально-передовой мысли, учесть
обнажающий всяческую ложь опыт большевистской
революции, обобщить весь тот, закрытый для подсовет-
ских масс, опыт, который проделал мир за эти бурные
20 лет.
Мы должны дать некий синтез национальности с
современностью: для подсоветской массы закрыты и
наша национальность, и зарубежная современность. В
нашей истории мы должны отыскать и источники нашей
силы, и источники нашей слабости.
С величайшим уважением поднять Суворовскую
традицию и с максимальной оскорбительностью
отбросить Сухомлиновскую.
Мы должны быть беспощадными, иначе нас снова
будут бить.
Нашу линию разные обстоятельства могут
затруднять, но не могут изменить, — нашу идею новой
национальной, монархической, народной России.
Наша работа — работа по отливке этой идеи в
законченной форме и по подбору тех кадров, которые
будут проводить ее в будущей России.
Это не означает отказа от нынешней антибольше-
еистской борьбы в той степени, в какой эта борьба
возможна. Но это означает перенос всей тяжести нашей
51

работы, а также и тяжести нашей жизни в чисто
идейную плоскость.
Пулемет — это очень хорошая вещь, но никакой
идеи он родить не может. Однако, всякая
жизнеспособная идея рано или поздно обрастает пулеметами.
Возрождение Национальной России есть неизбежность,
диктуемая всем ходом истории ("Наша Газ." № 46, 1935 г.).
Наше штабс-капитанское Движение мы и дальше
будем вести, как Движение, стремящееся к созданию
идеи и костяка будущего служилого слоя
Императорской России.
Будем делать свое дело и постараемся вложить в
это дело все наши силы и все наши мозги.
Всякий слой, который в какой-то степени хочет
быть правящим, должен прежде всего сознавать свою
ответственность перед Родиной и прежде всего свою
собственную ответственность.
Будем упорны. Если ход истории подарит нас
приятными неожиданностями — то слава Богу. Если на
нашем пути он накидает всяческого бурелома —
займемся расчисткой. И сквозь все, что нам еще предстоит
пережить, будем иметь в виду нашу путеводную звезду —
воссоздание Императорской России, великой и
свободной, но не лубочной и лубяной. А стальной и бетонной.
("Наша Газета" № 51, 1939 г.).
Мы должны отдать себе холодный и ясный отчет в
том, что: нам нужно работать, нам нужно очень много
работать и помогать тем, кто хоть что-то, все-
таки, делает. ("Наша Страна № 70).
Наши цели имеют в виду три этапа:
1. Ликвидацию большевизма.
2. Гюрьбу против расчленения России.
3. Восстановление Монархии Российской:
52

а) борьба с реакцией и
б) Оформление и закрепление идейной
установки. ("Наша Страна" № 106, 1962 г.).
Наша непримиримость к большевикам должна быть
и последовательной и беспощадной.
Враг должен быть добит окончательно. Нельзя
допускать никакой провокации. ("Наша Газ." № 14, 1938).
Всякое объединение, если оно построено разумно,
должно ясно установить: к чему же именно стремится
всякий из объединяющихся и что именно он может
дать. Если этого нет, то от "единения" останется
только пустозвонная фраза. А в среднем, получится
провал.
Одно из самых основных положений
Народно-Монархического Движения сводится к 2-м
частям:
1. Восстановление Русской Монархии на
социально-административной базе старого правящего слоя —
невозможно физически. Не "нежелательно", а просто
невозможно: бывший русский правящий слой
политически совершенно разложился и до революции и
именно это разложение сделало революцию
возможной.
2. В современной России за эти 35 лет вырос новый
ведущий, еще не правящий, слой, который ни при каких
мыслимых обстоятельствах старого слоя не
пустит.
Таким образом, если бы мы объединились с
реакционными элементами монархической эмиграции, — мы
автоматически потеряли бы почзу для России.
Термин "Народная Монархия44 практически
означает восстановление Монархии без восстановления
старого правящего слоя, как слоя.
Руская монархическая эмиграция — есть слой
людей очень нужный России.
Мы, Народно-Монархическое Движение, выступаем
совершенно открыто и при Гитлере, и при Рузвельте, и
53

при Трумане: да, мы — монархисты. Да мы убеждены
в том, что без восстановления Монархии Россию ждет
катастрофа.
Ряд наших катастроф, начиная от неудачи Японской
войны и кончая неудачами Белых Армий, объясняется
только одним: полной неспособностью старого
правящего слоя. Потерей государственного чутья и потерей
чувства меры.
Катастрофа пришла к нам справа, а не слева.
("Наша Страна" №131,132 — 1952 г.).
Стоя на пороге нового периода, очень полезно
учесть результаты пройденного, чтобы возможные
ошибки прошлого не были бы повторены в будущем.
Настящие демократы в американском понимании
этого слова, — только мы — народные монархисты.
У левых шансов среди "массы "нет никаких, п о -
этому они судорожно бегают по передним всяких
заговоров.
Против заговоров и за "волю народа" — только мы,
ибо мы верим и в волю народа и в мудрость этой воли.
Монархия есть — народно? достояние,
выработанное и выкованное народом и для народа в течение веков
и веков.
Актуален факт, что идея народной монархии выкри-
сталлизировалась в эмиграции, как нечто конкретное и
ясное, что правый утопизм погребен
окончательно, — а левмй похоронил сам себя,
что мы являемся тем единственным центром, на
который могут опереться русские массы.
Мы подходим к очень трагическому моменту нашей
истории. И от тех из нас, кто хоть что-то делает —
требуется предельная ясность мысли. И, возможно меньше
проявления ура-энтузиазма. Мы, может быть, стоим
перед самым решающим прицелом всей нашей истории.
("Наша Страна" №77).
54

На левой стороне эмиграции есть культура,
которая России не нужна, а на правой стороне нет культуры,
которая России нужна. И эта нужная культура появится
не скоро. Но она, все-таки, появится. А пока что —
придется перебиваться кое-как ...
Если говорить о до-революционных временах, то
антирелигиозной литературы было сколько угодно.
Религиозной литературы было мало и она была
расчитана на культурный уровень деревенского
старосты.
О марксзиме были изданы тысячи книг, а о
монархизме, кажется, одна — Льва Тихомирова. То же
повторяется и в эмиграции. ("Наша Страна" № 140 —
1952 г.).
Только мы, монархисты, — народные монархисты,
можем выступить перед массами России с ничем
незапятнанным знаменем нашей тысячелетней истории: А.
Керенскому будет выступать не с чем. ("Наша Страна"
№ 118 — 1952 г.).
Русская Монархия есть морально и
технически наиболее совершенный в истории мира
способ управления государством. В данный
исторический момент мы, повидимому, переживаем одну из
самых решающих эпох человеческой истории — эпоху
полного банкротства демократий, как
государственной системы: с государственными задачами, а
тем более мировыми, эта система технически
справиться не может. ("Наша Страна" №№ 143, 147 и
148 — 1952 г.).
Нам нужно "колыхать" монархическую активность
наших единомышленников ("Наша Страна" № 150 —
1952 г.).
55

В основе Народно-Монархического Движения
лежит живой, конкретный и фактический опыт
Московской Руси, т.е. — "Национальная Россия*4 такая,
какою она была в реальности прошлого, а не в
словоблудии о будущем.
Московский тяглый мужик 1613 года оказался
неизмеримо умнее петербургских профессоров 1917 года,
— это сейчас очевидно... и это — не правее и не левее
—это просто — глубже. ("Наша Страна" № 40—1961 г.).
"Наша Страна44 — есть орган монархического
мышления, пытающийся создать массовое монархическое
движение, чтобы идеология, аргументация и даже
фразеология Движения были бы приноровлены к русским
существующим в реальности массам. ("Наша Страна44
№ 32—1951 г.).
О МОНАРХИЧЕСКОЙ АГИТАЦИИ
Нам нужно вести монархическую агитацию.
Нам нужно знать и то, как ее следует в/?сти, и то,
как ее вести не следует.
Мы анализируем прошлое России и мы говорим:
были такие-то явления, происходившие в таких-то
условиях и при наличии этих явлений Россия — под
эгидой монархии, — достигла таких-то результатов. И при
ослаблении или гибели монархии, — попадала в такие-
то и такие-то катастрофы.
Мы подводим некий принципиальный фундамент
под неоспоримые факты нашего прошлого.
Мы не строим никаких воздушных замков.
Мы представительствуем собою политический
реализм и мы боремся против всякого политического
утопизма.
Прежде всего, мы что-то строим: строим основное
— идею Русской Народной Монархии. Строят ее очень
разные люди: и белорусский крестьянин Иван Солоне-
56

вич, и сибирский "землепроходец* Борис Башилов, и
профессор Борис Ширяев.
Как и всегда в этом мире случается, — некоторые
точки зрения не совпадают — мы о них слегка спорим.
Но основное совпадет вполне: Народная Монархия.
Мы рассеиваем мифы, опутывающие сознание
монархической эмиграции, и мы из-под обломков старины
пытаемся воссоздать тот момент, когда Монархия
Российская была ближе всего к ее идеалу.
Наша задача — задача чисто агитационная.
Или, быть может, — миссионерская.
До России и в России мы должны проповедывать
монархию. Нам навстречу подымется великая волна
народного инстинкта, народной боли, народных
страданий. Подымется и волна народной надежды на лучшее
будущее.
Эта волна — она буд?т, — в этом не может быть
никаких сомнений. Но могут быть сомнения, —
окажемся ли мы на высоте?...
Нам, монархистам, остается только один путь, путь
"демократического" завоевания русских масс,—масс,
которые к этому "завоеванию" подготовлены и
тысячелетней традицией России, и своим национальным
инстинктом, и переживаниями послефевральского
периода.
Этот путь не исключает наших стремлений к тому,
чтобы будущая русская Национальная
армия не попала бы в руки заговорщиков и утопистов,
авантюристов и хамелеонов, чтобы в ней было
создано, по крайней мере, монархическое ядро.
Для того, чтобы завоевать общественное мнение
России и для того, чтобы создавать монархическое
ядро в Русской Национальной Армил — мы все,
настоящие монархисты, — монархисты для России, а не для
карьеры — должны честно проанализировать все
русское прошлое — без всякой оглядки на то, что скажут
эмигрантские "княгини Марьи Алексеевны".
Монархическая литература должна иметь в виду не
служилые и привилегированные слои старой России, а
57

конкретный русский народ, который жил на Руси
Алексея Михайловича, в России Императора Петра
Алексеевича и в СССР Сталина.
В России нет и не будет того социального слоя,
который так характерен для монархической эмиграции.
Делайте для Монархии все, что вы только можете
сделать: это — единственная гарантия против абрамо-
вичей и социалистического рая № 2 ("Наша Страна"
№№ 75 и 76 — 1951 г.).
"Наша Страна44 не является ни пулеметными
курсами, ни унтер-офицерской школой: она имеет в виду
идейное вооружение русской
монархической элиты, самым мощным оружием, какое этой элите
предоставила вся русская история. Это оружие нужно
изучить. Нужно научиться им пользоваться.
Это возможно только и исключительно путем
"дискуссии", "полемики" и прочих таких вещей.
Нужно уметь обороняться и нужно уметь нападать.
И обороняясь и нападая, нужно, по мере
возможности, ясно знать — чем идея Русской Народной
Монархии отличается и от идеи русской
сословной монархии и от социалистов и от солидаризма.
Какие доводы имеются в распоряжении
противника. Какие доводы являются фальшивкой и какие
неоспоримы.
И как следует справиться с теми и с другими.
"Народная Монархия" — предназначается для того
же, для чего в свое время предназначался "Капитал"
Карла Маркса.
"Народная Монархия" — схема.
Ее нужно разрабатывать дальше. Ее нужно
пропагандировать.
Слово стало нашим оружием.
Научитесь им пользоваться. Это зависит от нас.
Это зависит от вас.
58

О ФАКТОРЕ СИЛЫ
" Д у х и народа.— Реальная жизнь страны
определяется соотношением сил — в нашем русском
историческом случае — моральных сил. Все это ничего
общего с реакцией не имеет.
На стороне сепаратизма никакой реальной силы нет.
Российская Империя выросла, главным образом на
базе стремления к объединению всех народов этой
Империи.
И мы, честные русские политики, морально
обязаны предупредить САСШ — если дело дойдет до
насилия — то сила будет на стороне Риссии и
такая сила существует.
Эта сила ("дух" народа) прошла века и века
беспримерных в человеческой истории жертв во имя
общего блага всех народов Российской Империи.
Из двухсот миллионов населения России по
меньшей мере 190 миллионов за единство страны будут
драться, т. е. применять силу.
О "величии" и единстве России должны
позаботиться прежде всего мы, — от Абрамовича до Чухнова.
' И основным пунктом любого соглашения должно
быть официальное признание Государственной
суверенности России в пределах 1940 года, — оставляя все
остальные территориальные вопросы компетенции б у -
д у щ е г о .
Как это ни парадоксально, — ключевую позицию
сейчас занимаем мы и мы обязаны сказать Америке
честно: мы защищаем не только государственное единство
России, которое ничто в нынешнем мире поколебать не
может, — мы также защищаем государственное
существование и САСШ.
Исторический опыт доказал, что Россия — это не
Империя в римском или британском смысле этого слова.
Это — 196 сиамских близнецов, которые срослись в
политическом, экономическом, бытовом, культурном и
всяком ином смысле этого слова.
"Силой" в будущей России будет ее сегодняшняя
59

внутренняя эмиграция, а никак не те остатки
потонувшего мира, которые называют себя "монархистами в
эмиграции".
Для меня внутренняя эмиграция означает
значительно больше: это не только скрытый внутренний протест,
— это также и накопление сил для борьбы.
Внутренняя эмиграция состоит из очень сильных
людей.
В какой степени "сильные люди" противоречат
"сильной монархии"? — Ни в какой степени. Государь
Император Николай Александрович был очень сильным
человеком ("Железная рука в бархатной перчатке"), но
очень сильным человеком был и П. А. Столыпин.
("Наша Страна" №№ 94, 98, 114 и 138).
О СЕГОДНЯШНЕЙ РОССИИ
Сегодняшняя Россия — это очень молодая страна,
ее люди упорны, закалены, обуяны ненасытной жаждой
знания.
Культурный отбор этих людей и будет правящим
слоем России, — независимо от того, будет ли у нас
Монархия, или республика, или судьба тяпнет нас какой
то новой диктатурой.
Нравится ли нам это или не нравится — это есть
новое поколение. И не только хронологически, но и
социально.
Новое поколение России — закаленное, упорное,
жизнеспособное, молодое, ни при каких
обстоятельствах не позволит "пузырям потонувшего мира**
командовать собою.
Оно позволит себя убеждать, но, как раз, этого
"пузыри** делать не умеют.
Нынешнее — советское — поколение вышло из
иной социальной среды, со всеми политическими,
психологическими и прочими предпосылками и
последствиями.
60

С этим поколением эмиграция обязана считаться,
как с решающим фактором в жизни России.
Новая Россия будет новой Россией, с новой
промышленностью, новым крестьянством, новым
пролетариатом, новым правящим слоем и с новыми методами
управления.
Россия будет страной чудовищной силы и великой,
еще невиданной в истории мира, человечности.
"СССР", — конечно, — Россия, пленная, но Россия.
И "советский народ" есть, конечно, русский народ, хотя
и тоже пленный. И даже советская литература есть
русская литература, хотя, может быть, ее плен
наиболее тяжек. ("Наша Страна" №№ 125, 126, 127 и 129
— 1951 г.).
О НАЦИОНАЛЬНОЙ АРМИИ
Национальная Русская Армия будет все равно.
Ее основной кадр — Власовское Движение.
Национальная Русская Армия должна иметь и
Национальную Русскую военную доктрину.
А Национальная военная доктрина должна
исходить из национального мировоззрения,
наиболее полно воплощенного в православии.
Понимая под православием, конечно, не иерархов
московских или антиохийских, а религиозное
мировоззрение Русского Народа.
Решающую роль в будущей нашей армии будет
играть новая военная эмиграция, а не старая.
Старая Императорская Армия восстановлена быть
не может.
Но может быть создана новая Императорская
Армия.
Я настаиваю и настаивал и буду настаивать на том,
что каждый русский генерал обязан быть политически
грамотным и образованным.
Перед Третьей Мировой и неизбежной гражданской
войной — политику обязан знать и командир роты.
61

Чем выше стоит человек по своей службе и по своей
ответственности и по своему будущему — тем более он
обязан быть политически образованным человеком.
("Н. С." №№ 32, 82, 87, 100 — I960 -1951 г.).
На Национальную Армию падает огромная
ответственность.
Она будет первой силой, которая соприкоснется с
Россией.
Ей придется первой отвечать на вопросы:
"Что, как, почему и что же дальше?"
Ей первой нужно будет показать всю разницу меж-
ду советским режимом бесправия и новым режимом
права. ("Наша Страна" № 84 — 1951 г.).
Это будет совершенно реальная армия,
которая будет расти с каждым шагом продвижения
"назад" — в Россию. ("Наша Страна" № 83—1951 г.).
О НАРОДНО-МОНАРХИЧЕСКОМ ДВИЖЕНИИ
Проблема Народно-Монархического Движения и
его кадров сводится к тому, чтобы подобрать людей,
которые на первый план ставили бы не поместья, не
нашивки, не чины и не гонорары, — а ставили бы
интересы нации в целом, и которые умели бы увидеть за
спиной роты, лаборатории, завода, "солдатской массы",
"рабочей массы", "крестьянской массы", "учащейся
молодежи" — хотя бы основные линии национального
развития, хотя бы основные линии национальной
организации.
Вопрос кадров Движения — это вопрос подбора из
любых спецов и любых профессионалов тех люд^й,
которые могли бы стать над узостью всякой профессии
и почувствовать себя зародышем правящего слоя, объ-
62

единяющего, хотя бы в сознании своем, все интересы
нацик, взятые в целом, — а не в дроблении на касты,
профессии и нашивки и гонорары, людей, которые
перестали бы спекулировать перенесенными страданиями.
Страданиями и жертвами сейчас никого не удивишь.
— та треть офицерства, которая попала в Красную
армию, пострадала еще больше нашего — она вообще
погибла. Страдание, взятое само по себе, ничего не
доказывает, ничего не освящает и никого ни в чем не
убеждает. Зубная боль — очень неприятная вещь. Но ...
раньше надо было чистить зубы, а теперь итти к
дантисту — только и всего.
Значит, вопрос идет о людях, которые нашли в
себе духовную силу учесть уроки прошлого, сделать из
них выводы для будущего и подняться над
собственными вожделениями. Итти в Россию н? в качестве
победителей и командиров, а в качестве советников и
руководителей, — на "командирах" мы, вот, и доехали
сюда.
Знаю: это цена с очень большим запросом. И —
тоже знаю — не так много людей, у которых хватило бы
духовного капитала на такую цену. И не будем
утешаться даже той банальной мыслью, что качество-де важнее
количества. В данном случае — чрезвычайно важно и
количество. И именно потому, что такого
количественного истребления самого высокого качества людей,
какую продемонстрировал перед изумленным
человечеством большевизм, — никогда еще в истории мира не
было. Важно и количество. Важен каждый русский
человек.
Я ни к какой романтике не призываю. Наше дела
это:
выковать нашу идею,
сколачивать наши кадры,
ждать первого подходящего момента,
ьсячески охранять свою спину, чтобы наши
ничтожества и предатели — вот в этот самый момент не
всадили бы в нее ножа.
б£

Наша идея — очень проста:
НАЦИОНАЛЬНАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ НАРОДНАЯ
МОНАРХИЯ.
Наши кадры раскиданы по всему миру, находятся в
самых разнообразных условиях и подвержены самым
разнообразным административным воздействиям.
Моменты — еще будут.
Нож в спину — это самая близкая опасность,
которая стоит на нашем пути.
Наша повседневная борьба — это прежде всего
борьба с нашими собственными ничтожествами и
предателями — именно от них и "все качества". ("Родина"
№ 1 — 1940 г.).
О ПОЛИТИКЕ И ЦЕРКВИ
Жизнь вне политики достижима так же просто, как
и жизнь вне воздуха.
Если вы будете политически активны, то политика
<5удет такою, какая нужна вам.
Церковное деление совершенно точно
воспроизводит политичгское деление.
Наша церковная смута вызвана вовсе не злонамер-
ными соображениями тех или иных митрополитов или
епископов, — эта смута с изумительной степенью
точности отражает в себе нашу всероссийскую
политическую смуту.
Религиозного раскола у нас нет — во время Никона
он был.
Есть политический раскол. Несомненный факт, что
в наше время, когда над миром свирепствуют
материальные не столько интересы, сколько вожделения, —не
политика следует за Церковью, а Церковь следует за
политикой.
Заграничная Синодальная Церковь, возглавляемая
Митрополитом Анастасием, является законной
церковной властью для всего Зарубежья. Остальные — есть
«4

раскольнику р административном смысле этого
слова.
И только наша Синодальная Юрисдикция —
единственная из всех, и,вероятно, самая слабая,
последовательно стоит на антисоветской» т. е., на антибезбожной
позиции. Все остальные, по меньшей мере, — виляют.
Мы должны признать факт, что единственной
организующей и организованной силой нашего Зарубежья
является Церковь, — точно так же, как это было в
Смутное Время № 1.
Совершенно несомненный факт, что
подавляющее большинство и старой и новой эмиграции
группируется вокруг Митрополита Анастасия, т. е. вокруг
монархической традиции Русской Церкви.
Политический раскол Церкви решит тот час, когда
Патриарх Всей Руси возложит корону на Глаэу
Императора Всероссийского.
И только тогда мы придем и к церковному и
гражданскому миру.
Люди, которые пытаются оттягивать этот чае,
сделали бы разумнее, если бы поняли его неизбежность и
не ставили бы себя в положение тех блудных сынов,
для которых, может быть, не найдется и
соответствующего тельца. ("Наша Страна" №№ 99 и 25).
О КАЗАЧЕСТВЕ
Существование Русского Самодержария — есть
совершенно обязательная предпосылка существоэдния и
русского казачества.
Изоляция же казачества от "обще-русских партий
и течений" может иметь только одно значение:
изоляцию казачества от какой бы то ни было политической
р0ЛИ — вне "обще-руских течений" — казачество
обречено на полное политическое бессилие. ("Наша Стоана"
№21 — 1949 г.).
65

О КРЕСТЬЯНСТВЕ
Коллективизация деревни логически исходила из
самых основных предпосылок марксизма и практически
из самых основных требований преторианцев осени
1917 года.
Социализму, вообще, а его марксистской верхушке,
в особенности, свойственна лютая ненависть к
крестьянству, т. к. именно оно, крестьянство — класс
собственник и оно, крестьянство — является хранителем
национальных и религиозных инстинктов страны.
Крестьянство — органично и оно автоматически
противопоставлено теориям кабинетных мозгляков.
Российская Монархия или будет восстановлена
голосами Русского Крестьянства, или не будет
восстановлена вовсе.
Всякая новая партия, захватившая власть в России,
выродится в партийную диктатуру.
Сначала будут миллионы красивых слов, потом —
миллионы в концлагерях.
Только Царь — слуга Бога и Народа — даст мир и
свободу Народам России. ("Наша Страна" №Х« 32 и 72).
НАША ПРОГРАММА
Мотивировка и проект.
Предлагаемый проект программы есть
мотивированней проект.
Каждый его пункт поддерживается не обещаниями
прекрасного будущего, а ссылками на неоспоримо
реальное прошлое.
В нем нет ни одного пункта, который отдавал бы
дань моде сегодняшнего дня.
Это, просто, дальнейшее логическое продолжение
всего нашего предшествующего роста.
И предложение — расти и дальше — не вкривь и
вкось, а очень просто: просто вверх.
66

Основные начала, на которых должна быть
отстроена будущая Российская государственность (Технические
детали не могут быть предусмотрены заранее):
1. Религия
2. Семья
3. Собственность
4. Гражданская, политическая и хозяйственная
свободы.
Мы обязаны предрешить то, что мы, монархисты
предложим русскому народу на всенародном
голосовании.
Мы, монархисты, исходим из того убеждения, что
все эти основные начала могут быть обеспечены только
монархией и только ею одной.
Монархия не имеет ничего общего с реакцией.
Вопреки демагогическим утверждениям представителей
левой общественности.
Мотивировка — наглядный опыт всех стран
Европы доказывает бесспорно, что республиканский образ
правления не способен обеспечить стране ни
нормального образа жизни, ни нормальной эволюции (Польша,
Чехия, Россия, Венгрия, Германия, Югославия) и
приводит к установлению тоталитарных диктатур.
Тысячелетняя история Российской
государственности с такой же экспериментальной бесспорностью
доказывает неразрывную связь благополучия народных
масс с существованием полноценной Монархии:
периоды гибели или даже ослабления Монархии
автоматически приводили или к анархии (Смутное Время) или к
закрепощению народных масс монголами, дворянством
или компартией. И только Монархии удавалось
восстанавливать свободу страны и свободу ее народов.
1. В русских условиях — Монархия означает
защиту демократии и от анархии и от вождей, от
загнивания (Франция) и от тоталитарного режима (СССР и
Германия).
2. Стоя на почве бесспорных и исторических фак-
тов,мы, монархисты, отбрасываем категорически все
левые демагогические обещания, которые никогда не
67

будут выполнены, ибо не могут быть выполнены и
никогда и нигде выполнены не были.
И ввиду этого ведем борьбу со всеми
разновидностями коммунизма и социализма, под какими бы
названиями они ни выступали.
3. Рассматриваем монархическую власть в России,
как власть, основанную на религиозно-нравственных
началах, стоящую над партиями, классами и народами
странь^бесспорную по праву наследования и
бесспорно выраженную тысячелетнюю волю народа,
восстанавливавшего эту власть после каждого ее
падения.
4. Народно-Монархическое Движение является
строго легитимной организацией и
безоговорочно признает Великого Князя Владимира
Кирилловича законным правопреемником Российского Пре
стола.
б. Религия.
Народно-Монархическое Движение признает
религию источником всякого человеческого общежития.
Православие — религия русского народа, но НМД
признает полную религиозную свободу, исключая изувер-
ные секты.
Признавая Православие религией русского народа
НМД возражает против отделения Церкви от
Государства и считает нормальным традиционную форму
сотрудничества Церкви и Государства, выраженную в
Соборах, Патриархате и Монархии — причем,
Монархия всецело подчинена Церкви, как Божественному
Установлению, и Церковь, как
общественно-национальная организация, находится под
покровительством Монархии.
6. Народное представительство является
непременным условием нормально фунционирующей Монархии.
Лично я буду настаивать на ответственности
правительства только перед монархом и на
законодательных и контрольных функциях народного
представительства.
Такие партии, как коммунистическая, должны быть
68

запрещены законом. И караться не санитарными
ссылками, а виселицей.
7. Самоуправление.
а.— НМД считает необходимым возврат к
принципу Московских Царей, когда центральная власть и
местные самоуправления работали в тесном
содружестве и при полной взаимной поддержке.
б.— За исключением петербургского периода
нашей истории, Русская Монархия всегда базировалась
на самом широком местном — территориальным и
национальном — самоуправлении и это самоуправление
пыталось восстановить в конце прошлого века.
8. Империя.
Создание Российской Империи являлось великим
благом для всех народов и народностей, прекратив
удельные и племенные войны и установив прочный
государственный порядок на территории 1/6 части
земной суши.
Считая русский язык общегосударственным, попыт.
ки административной руссификации национальных
меньшинств НМД отрицает категорически.
В области вн,?шн€й политики Российская Империя,
как и раньше будет поддерживать всякое начинание к
сверхнациональной организации человечества.
9. Хозяйство.
Свобода хозяйственной деятельности, помимо
неприкосновенности личности, свободы религии, свободы
слова, собраний, союзов и проч.
Переход в руки государства отдельных отраслей
народного хозяйства, поскольку он вызывается
хозяйственными, техническими или санитарными, а не
догматическими требованиями, НМД не считает социализмом.
Борьба против всех разновидностей социализма.
Будущее хозяйство России представляется, как
сотрудничество: государственного, земского, городского,
кооперативного и частного хозяйства.
Основная масса частной собственности России —
крестьянская и казачья собственность — будет восста-
69

новлена автоматически — если к властр не придут
новые социалисты.
Передача русской промышленности в частные руки
с сохранением гарантий общегосударственных
интересов.
Существование Монархии будет гарантией против:
захвата власти каким бы то ни было капиталом.
Монополия внешней торговли — как временная
мера, но не как постоянная система.
Будущая Российская Государственность, как
Монархия, работающая в тесном содружестве с Церковью,
Народным представительством, местными
самоуправлениями и частной инициативой.
Империя равноправно объединяющая все
входящие в ее состав национальности.
Хозяйственный строй, основанный на частной
собственности и частной инициативе.
Общественный строй, основанный на равноправии
всех граждан Империи, без различия религии,
расы и т. п.
Социальный строй — гарантия гражданских и
политических свобод от посягательств соц. бюрократии и
капиталистической эксплоатации.
Как сочлен ООН, — более, чем кто-либо иной
заинтересованная в сохранении мира и порядка на земле.
10. Социальное законодательство.
Факт, что Россия 1913 года по своему рабочему
законодательству стояла впереди всех стран мира, за
исключением Германии того времени.
Только при монархической власти может быть
решена проблема труда и капитала, охрана труда и
трудящихся, защита материнства, младенчества и старости.
Все споры между работодателями и наемным
трудом должны разрешаться соответствующими
судебными установлениями и в самых важных случая —
представляться на усмотрение власти Монарха.
Необходимо при этом соблюдать принцип:
70

"Хозяйство должно служить человеку, а не человек
хозяйству".
Переходый период:
Разгром большевизма — война.
Насущная задача — пропаганда создания
заграницей Русской Освободительной Армии и Русского
Правительства.
Иначе возможны: а) анархия,
б) диктатура и
в) оккупация или —
действие всех этих трех ...
Идеальный выход — создание заграницей Импе-
торской Армии к Императорского Правительства,
возглавляемого — в качестве Местоблюстителя Импера-
раторского Престола Великим Князем Владимиром
Кирилловичем и проведение всенародного голосования
под обязательным контролем или оккупационных
властей или уполномоченные ООН.
В конкретных русских условиях на решение этого
плебисцита могут быть поставлены только 2 вопроса:
или — монархия и частная собственность,
или — республика и социализм.
Но восстановление монархии недопустимо помимо
воли народного большинства.
Полная амнистия за все преступления советского
режима с двумя исключениями:
1) Привлечение к судебной ответственности
главных деятелей коммунистической партии, и
2) временное лишение политических прав
бывших членов компартии, имея в виду тот советский
актив, на который уже и сейчас опираются солидаристы, и
который годами и годами привык не стесняться ни с чем.
Русская контрреволюция не будет идиллической.
Реальная действительность России будет очень
суровой действительностью ("Наша Страна" № 22 и 28).
71

О КНИГЕ "НАРОДНАЯ. МОНАРХИЯ"
"Народная Монархия" — это, конечно, не
программа. Это попытка формулировать то общее ,может
быть, самое немногое, но зато и самое
глубокое, что говорит в русском человеке ц цр ту, и
по эту сторону рубежа. Так сказать, формулировка
голоса крови. Попытка прощупать то
основное, что строило Россию и что будет строить ее и
дальше.
Значит — не программа.
Программ у нас очень достаточно и в нашем
лагере они мало друг от друга отличаются.
Это — попытка найти неизбежность и
неотвратимость наших путей, путей, по которым
"желающие" пройдут победителями, а
нежелающих судьба будет отбрасывать вон.
"НАРОДНАЯ МОНАРХИЯ" — предназначена не
для эмигрантского легкого чтения — она
предназначена ДЛЯ РОССИИ.
"НАРОДНАЯ МОНАРХИЯ", в сущности, является
попыткой исследования тех форм, в которых русский
национально-государственный инстинкт проявлялся за
все века существования нации и государства.
72