(ШЕЙЛОКЪ и ГА МЛЕТЬ)

р Р 0 Ф . J.

J^OJIEPA

ПВРЕВОДЪ СЪ НѢМЕЦКЛГО

ИЗДАИІЕ

ВТОРОЕ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
И з д а н і е Я. К а н т о р о в и ч а
1899.

ШЕКСПИРЪ
СЪ ТОЧКИ ЗРЪНІЯ ПРАВА.

(ШЕЙЛОЕЪ I ГАМЛЕТЪ).
БИБЛИОТЕКА

И*»«* .
В, и. ЛЕНИНА

ДѴ
А

1

Дозволено
Типографія M . M . С т

а о ю і и и ^ В . О,.»

28.

и

/

;
ПРЕДИСЛОВИЕ

U

я давно уже намѣревался заняться изложеніемъ
мыслей Шекспира, имѣгощихъ отношеніе въ юриспруденцш Продолжительное изученіе его творетй, какъ съ
эстетической, такъ и съ юридической точекъ зрѣиія, обнаружило мнѣ обиліе и глубину юридическихъ мыслей,
таившихся въ умѣ этого геиія, который съумѣлъ проникнуть также вѣрно и глубоко въ сокровеннѣйшіе уголки исторіи права, какъ и во всѣ другія области человѣческаго д у х а . ' В ъ особенности казался мнѣ заслуживаюіцимъ юридическаго анализа образъ Шейлока, о которомъ въ послѣднсе время такъ много говорилось подъ вліяніемъ иптересиыхъ, но невѣрныхъ толкованій Jepuma.
Я поставилъ себѣ задачей изложить паучнымъязыкомъ юридическія мысли, облоченньш великимъ драматургомъ въ поэтическую форму, и освѣтить ихъ общеисторическое зпаченіе. Я не занимался поэтому отыскиваиіемъ у Шекспира источников!» для спещальной
исторіи права его времени, не старался также, на основами юридическихъ термиповъ, образовъ и сравненій, встрѣчаюіцихся въ его произведсніяхъ, рѣишть

/

йопросЪ о et'o отношеніяхъ къ лйцамѣ судеЙскаГо
сословія и выяснить, насколько справедливо предположеніе, что Шекспиръ одно время состояіъ в ъ корпораціи адвокатовъ. Моя работа имѣетъ, вслѣдствіе этого,
мало точекъ соприкосновенія съ произведеніями Gampbell'я: « S c h a k e s p e a r e ' s l e g a l a c q u i r e m e n t s » ( L o n d o n , 1 8 5 9 ) и R h u s t o n ' a : « S c h a k e s p e a r e alawyer»
( L o n d o n и L i v e r p o o l , 1 8 5 8 ) , занимавшихся главнымъ
образомъ біографическимъ вопросомъ о ходѣ развитія
поэта. Я старался разработать представивпііеея мнѣ
вопросы съ точки зрѣнія общеисторической эвоіюціи
права, и в ъ этомъ отношеніи особенно интересный матеріялъ для изсхѣдованій представляютъ «Венеціанскій
купедъ»—Драма долговаго права и «Гамлетъ»—драма
кровавой мести. Сложность всякаго универсально-историческаго изслѣдованія, обиліе матеріяла, подлежащая
разработкѣ, многосторонность эволюдіоннаго процесса—
все это нредставляетъ несомнѣнныя затрудненія, которыя
однако въ состояніи еще болѣе возвысить интересъ работы.
В о многихъ мѣстахъ мнѣ приходилось прибѣгать для
своихъизслѣдованій къ художественному анализу, что объясняется свойствомъ матеріяла. Художественный анализъ
оказался в ѣ особенности необходимымъ при изслѣдованіи
вѣчной проблемны, названіе которой—* Гамлет», при
стремленіи освѣтить этотъ сфинксъ съ его глубокомысленными загадками и его глубокимъ, полнымъ меланхоліи,
міросозерцаніемъ, которое останется вѣчной тай пой человѣческаго духа...
Я имѣлъ в ъ виду двоякую цѣль: я хотѣлъ сдѣлать
вкладъ в ъ общую исторію права и вмѣстѣ съ тѣмъ хо-

тѣлъ споспѣшествовать пониманію величайшаго поэта и
его твореиій. Пусть читатель судить, насколько мнѣ
это удалось. Я могу только увѣрдть, что я занимался
этой работой съ живѣйшимъ воодушевленіемъ—за право и
за его величайшаго поэта.
Вюрцбургъ.

I . Колеръ.

<(

7
ВВЕДЕНІЕ.
Произведенія велнчайшаго драматурга всѣхъ временъ давно
уже стали предметомъ самыхъ разнообразныхъ научныхъ изелѣдованій. Почти сверхчеловѣческій даръ наблюдательности
великаго британскаго генія, отъ котораго не ускользнуло ни
одно сколько нибудь значительное явленіе общественной и
душевной жизни, глубина его фидософскаго ыышленія, ширь
его взгляда, тонкость его историческаго пониманья—побудили
многихъ естествоиспытателей, врачей и другихъ ученыхъ приняться за научную обработку' его беземертныхъ произведенш
и разсѣянныхъ въ нихъ сокровищъ мысли. Естествоиспытателей изумляло тонкое зыаніе природы, обнаруженное этимъ
замѣчатедьнымъ человѣкомъ. Harting написалъ цѣлое сочиненіе о жизни птицъ, a Patterson о жизни насѣкошхъ у
Шекспира; Bcisly и Perger писали о флорѣ въ драмахъ
Шекспира; они нашли тамъ упомянутыми 1 2 6 видовъ расгеній, причемъ время цвѣтенія каждаго изъ нихъ всегда опредѣлено
съ поразительной вѣрностью. Объ умопомѣшательствѣ въ драмахъ
Шекспира существуете цѣлая литература, и всѣ психіатры
утверзкдаютъ, что Шекспиръ своимъ неносредственныігь чутьемъ
сдѣлалъ въ этомъ отношеніи открытія, до которыхъ наука

Дошла только 2 0 0 лѣтъ спустя. Правда, мы не находимъ у
Шекспира той цѣльной, законченной міровой системы какую
даета намъ Данте., этота творческій геній, который, черпал
матеріалъ изъ фияософіи своего времени, создалъ гигантскій
воображаемый міръ, производящей на насъ впечатлѣніе дѣйствительности. За то взоръ Шекспира свободшѣе, лене и дальше пропикаетъ вселенную. У Данте насъ удерживаютъ рамки
по шаблону построеннаго міра; въ твореніяхъ Шекспира
мы чувствуемъ дыханіе безконечнаго. Данте замыкаетъ собой
міровоззрѣніе, отошедшее для насъ въ прошлое. Шекспиръ
является вѣстникомъ новаго времени, герольдомъ новой ыіровой идеи, познающей безконечность міровъ, проникнутой прелестью
безконечнаго, лшвущаго. какъ въ великомъ, такъ и въ малом,
Въ историческихъ драмахъ Шекспира таинственный геній всѳмірной исторіи приподнимаетъ густое покрывало съ своего
лица, представляясь намъ, то свѣтлымъ, подобно лучезарному
Фебу, то мрачныиъ, подобно лику Медузы. Властный, увлекающій слогъ, гигантскШ розмахъ метафоръ и картинъ, величественный полетъ фантазіи, то поднимающейся съ'земли на
небо, то опускающейся съ неба на землю и проникающей въ
безконечность временъ и п р о с т р ^ в ъ — у ж ъ этота слогъ
можетъ принадлежать только генію, обнимающему однимъ
движеніемъ весь міръ.
Юристы до сихъ поръ занимались Шекспиромъ главнымъ
образомъ съ формальной стороны. Они констатировали обиліе
встрѣчающихся у него юридическнхъ терминовъ и оборотовъ
и изумлялись той точности, съ которой Шекспиръ пользовался
современнымъ ему судебнымъ языкомъ, въ которою, такъ
трудно разобраться непосвященному. Язъ этого факта хоіѣли
вывести заішсченіе, что Шекспиръ въ молодости служилъ въ

даокатскомъ
бюро или находился въ близкихъ сношеніяхъ
.съ адвокатами.
Но иесравнеио важнѣе представляется идейно-юридическое
содержаніе произведенШ Шекспира. Всемірно-историческія нравовыя идеи пропикаютъ всЪ его драмы и придаютъ имъ грандіозный, возвышающш характеръ.
Съ этой точки зрѣнія произведенія великаго писателя
рѣдко разсміі
лдись, и только въ новѣйшее время были
•сдѣланы попыткк извлечь изъ нихъ истины, имѣющія отношеніе къ исторіи развитія права.
Первый шагъ въ этомъ направленіи былъ сдѣланъ Іерипгомъ, однимъ изъ зпаменитѣйшихъ юристовъ нашего времени.
Бросая вызовъ общепринятому мнѣнію, Іертгъ объявиіъ въ
-своемъ «Kampf ums Hecht», что Ш е и л о к у , пораженіе котораго
вызываете всегда у насъ одобреніе и чувство ликованія, въ
.сущности говоря, причинена тяжелая несправедливость.
Іершт говорить: «Поэта конечно волевъ создать свою
-собственную юриспруденцію, и мы не хотимъ сожадѣть, что
Шекспиръ такъ поступилъ и передалъ старую фабулу, ничего
не измѣнивъ въ ней. Но если юриста подвергнетъ эту
юриспруденцію критикѣ, онъ долженъ будета сказать: условіе было само, по себѣ недѣйствительно, такъ какъ содержал о его безнравственно; такъ долженъ былъ гласить приговоръ
-судьи. Но если «мудрый Даніилъ» призналъ вексель дѣйствительнымъ, то съ его стороны было жалкимъ крючкотворствомъ,
ішслѣ признанія за Шейлокомъ права вырѣзать у Антоніо
фунта мяса, запретить связанное съ этимъ пролитіе крови».
Эта мнимая несправедливость, исходящая сггь суда, сіывущаго
нредставителемъ чистаго закона, приводить въ волненіе юридическій темперамента Іерѵша, и, уязвленный въ своемъ
уветвѣ справедливости, онъ воскіицаѳтъ: «Мы имѣемъ тута

дѣло уже не съ жидомъ, требующимъ своего фунта мяса, а
съ закономъ Венеціи; право Венедіи и право еврея въ данномъ случаѣ тождественны, и съ паденіемъ второго рушится
и первое. И когда Шейлокъ, согбенный подъ тяжестью приговора, удаляется, преелѣдуемый жестокими насмѣшками, мы.
не можемъ отогнать оть себя мысли, что пораженіе потер-'
нѣлъ законъ Венеціи. Мы имѣемъ предъ собой не ростовщикаа типичную фигуру средневѣковаго еврея, этого парію
общества, тщетно взывающаго къ закону. Драматичность его
подоженія основывается на томъ, что онъ питалъ твердое довѣріе къ закону, котораго ничѣмъ нельзя было поколебать и
которое поддерживалось еамимъ судьей,—какъ вдругъ, подобно
удару грома, надъ нимъ разражается катастрофа, открывающая,
ему глаза и напоминающая ему, что -онъ еврей, для котораго не существуетъ закона.»
Мнѣ съ своей стороны часто приходилось видѣть рольЩейлока въ иеполненін лучшихъ артистовъ, попимавшихъ самымъ противоположнымъ образомъ свою задачу. В ъ исполненіи однихъ ДІейлокъ—дикій звѣрь,жаждущій добычи, у ДРУгихъ онъ является терпѣлшшмъ страдальдемъ, чувствующими
на своихъ плечахъ тяжесть мукъ, составляющихъ печальноенаслѣдіе его племени, и старающимся воздать эти етраданія:
съ лихвой,' гдѣ онъ только въ состояніи. Одни особенно подчеркивающего жадность и мстительность, другіе-непоколебимую
твердость его воли и мужество, съ которымъ онъ объявляете
войну всему, что для общества свято, дорого и почитаемо,
не смущаясь криками возмущенія, вызванными его. жестокостьюи мститедьностью.Но я ни разу не почувствовалъ въ себѣма-,
лѣйшаго движѳнія симпатіи или состраданія къ этому справедливо и основательно наказанному мошеннику. Я (несмотря:
на то, что я юрисгъ) внимаю всегда съ затаеннымъ дыхаШ е й л о к а ,

яіемъ мудрому Даиіиду, и вздохъ облегченія вырывается изъ
моей груди при проиьнесееіи приговора, которымъ разрѣзываются хитро еплетенныя сѣти, предназначенный для погибели бѣднаго Антоніо. Я съ торжествомъ смотрю на обвинителя, который
желалъ огрязнить святой храмъ еуда грязью своей низкой души
я который прогнанъ съ позоромъ. Страшное напряжете, въ которомъ находится зритель, заменяется освѣжающимъ чувствомъ
искупленія и спасенія, и этимъ создается настроеііе для глу4)око-позтическаго пятаго акта, этихъ чудныхъ сценъ страстной
ласки и игривой веселости. Такъ, сослѣ бурной грозы
наша душа умиляется при видѣ прояснившагося мирнаго вечерняго неба.
• Сцена суда въ «Венеціанскомъ купцѣ» не представляетъ
• юриспруденции созданной поэтомъ только для этого случая и
служащей только художеетвеннымъ требованіямъ драмы. Она
представляетъ нѣчто гораздо ббльшее, нѣчто болѣе значительное. Она представляетъ типнчеекую картину развитія права
всѣхъ временъ, она содержите квинтэсеенцію права во всемъ его
ростѣ, она заключаете въ себѣ больше юридической мудрости,
Чѣмъ десять учебниковъ шшдектовъ, она проникаете ш> исторію
права глубже, чѣмъ всѣ научныя сочиненія отъ Савиньи до
Іеринга.
Доказательству этого поевящается нижеслѣдующее изложеніе.

кахъ посіѣдняго замѣняется заключеніемъ в ъ общественных*

I
ВЕНЕЩАНСЕШ КУПЕЦЪ.
Драма долговаго права.
ч

Іеришъ исходить изъ того, что юриста долженъ был*
признать вексель недѣйствительнымъ—это, вообще говоря, н е вѣрно: такое требованіе можно ставить юристу нашихъ дпейу
но же средневѣковому судьѣ, по необходимости раздѣлявшему
правовыя понятія своего времени. В ъ исторіи права не только
современный, но и отжившія понятія имѣютъ свой raison
d'être. По правовым* понятіямъ того времени, къ которому относится драма, должникъ былъ отвѣтственъ прсдъ кредитором*
не только своимъ имуществом*, но и своимъ тѣюмъ: Qui поп
habet in aere, luat in cute. Мы встрѣчаемъ эти понятія почт®
у всѣхъ народовъ въ извѣстной стадіи нсторическаго развитія
права. Эта стадія не особенно далека отъ нашего времени и
относится къ сравнительно недавнему прошлому. Не особенно
вѣдь давно отмѣнено право заішоченія за долги, ставившее если
не жизнь, то свободу должника въ распоряженіе кредитора. Это
право является емягченіемъ болѣе древних* законоііоложеній, по
которымъ должникъ при неуплаіѣ своего долга становился рабомъ заимодавца. Первоначально честь, свобода, тѣдо и жизнь
должника отдавались въ безконтрольнуго власть заимодавца.
Лишь позже объективная государственная норма наказанія замѣняегь собою жестокій произволъ кредитора: плѣнъ въ р у -

тюрьмах*.
В ъ древности заимодавецъ могъ распоряжаться должником*
по своему произволу: онъ могь эксплоатировать его рабочую
силу, мог* продавать его в * рабство, могъ рѣзать его в *
куски. Всѣм* извѣстно постановленіе закона двѣнадцати таблиц*, по которому осужденному за неуплату долгов* давалось
3 0 дней свободы. Если по истеченіи этих* 3 0 дней не послѣдовало уплаты, то должникъ подвергался аресту и держался въ
заключеніи 6 0 дней; три nundinae ' ) сряду его выводили на
народную площадь и провозглашали его долг*, вызывая желающих* его выкупить. Если таковых* не оказывалось и в ъ
третій раз*, то наступала катастрофа: заимодавецъ могъ продать должника в ъ рабство и могь отрѣзывать отъ его тѣла
куски мяса, «много или мало», по своему усмотрѣнію. Многіе ученые старались представить этотъ ужасный заковъ въ
болѣе мягкомъ свѣтѣ, толкуя его так*, что кредиторъ имѣд*
право рѣзать имущество должника въ куски. Но такое толкованіе ни на чемъ не основано и совершенно противорѣчитъ
кровавому духу древняго долговаго права.
Эти постановленія примѣнялись большей частью по приговору суда, но иногда при совершеніи займа заключалось
торжественное условіе, въ силу котораго должникъ, безъ всякаго вмѣшательства суда, становился рабомъ заимодавца, если
не внесъ ему денег* къ сроку. Этотъ торжественный договор*
назывался nexum. Многими древними писателями засвидетельствовано, что при пехит'Ъ власть кредитора^распространялась и на семейство должника, с * которымъ онъ могъ поступать по своему произволу.
') nundinae — базаръ, бывшій разъ в ъ 9 дней.

Изъ знаменитой мѣдной таблицы, содержащей законы
города Малаги временъ Домиціана, мы усматриваем^ что не
только шхиш, но и поручительство за долги государству вело
за собой, при неуплатѣ долга, обращеніе поручителя въ рабство. При это мъ, однако, елѣдуетьимѣть въ виду, что въ очен1»
многихъ случаяхъ кредиторъ не пользовался предоставленными
ему закономъ правами, а держалъ должника и его семейство
у себя, давая ему отработать свой долгъ, или ожидая
благопріятнаго стеченія обстоятельствъ, которое дало бы должнику возможность выкупиться.
Такимъ сравнительно хорошимъ положеніемъ должникъ
пользовался иногда просто по добротѣ кредитора, иногда-же
подобныя отношенія устанавливались на основанін заключенн а я договора, по которому должникъ, обязываясь исполнять
извѣстныя услуги, становился въ нѣкоторую зависимость отъ
кредитора, a послѣдній освобождалъ его отъ жестокихъ послѣдствій закона о должникахъ. Такіе договоры заключались, должно
быть, очень часто, и этимъ объясняется, что во многихъ историческихъ сочиненіяхъ, напр. у Іивія и Діонисія, встрѣчаются
многочисленныя описанія до лжннковъ, исполнявши хъ въдомахъ
своихъ кридиторовъ продолжительныя служебный функціи. Т а кой должникъ оставался de jure совершенно свободнымъ; кредитору предоставлялось только право пользованія находящимся
у него въ качеетвѣ залога caput liberum.
Въ одномъ пунктѣ личность должника подвергалась безусловному умаленію: это—въ отношепіи своей чести. Онъ становился infamis. Это умаленіе чести, «безчестіе» наступало
при всякомъ конкурсѣ имущества и встрѣчается также и
въ другихъ областяхъ права.
Римское законодательство неоднократно дѣладо попытки
смягчить зкестокую участь должника. Въ этомъ отношеніи

особенно замѣчательны законы Юіія и Потелія, старавшіеся
придать неумолимому долговому праву болѣе гуманный характ е р а Мы не знаемъ теперь съ точностью, въ чемъ заключалось содержаніе послѣдняго изъ этихъ законовъ, поскольку
юно касалось не переходныхъ, а постоянныхъ постаяовленіи.
Дѣлыо его, вѣроятно, было отмѣнить наиболѣе жестокія постановленія пехит*а и облегчить положеніе заключенныхъ
за долги вообще. Вѣрпо то, что самое право заключенія не
было отмѣнено. Болѣе дѣйетвительными были законы Юлія,
оевобождавшіе, при существовали извѣстныхъ условій, должника отъ заключенія и умаленія чести, если онъ уступалъ
кредитору все свое имущество. Каковы были условія, при наличности которыхъ примѣнялись законы Юлія, намъ съ достовѣрностыо неизвѣстно. Сѵществуетъ старое предположеніе, что
эти законы примѣнялись въ случаяхъ несчастнаго банкротства.
Это предположеніе находить себѣ, какъ мы увидимъ ниже, сильное подтверждено въ аналогичныхъ постановленіяхъ долговаго
.законодательства другихъ народовъ. Фактъ тотъ, что и послѣ
законовъ Юлія заключеніе за долги, н притомъ заключеніе
въ жилищѣ кредитора, продолжало существовать. Дѣлый рядъ
засвидѣтельствованій историковъ, юриетовъ и бытописателей
не оставляютъ на этоть счетъ никакого сомнѣнія.
Въ нѣкоторыхъ провинціяхъ положеніе должниковъ было
•бо.іѣѳ сносно, благодаря вліянію мѣстныхъ законовъ, которые
оставлялись римлянами большей частью въ силѣ; зато, иаоборотъ, во многихъ областяхъ мѣстные обычаи отдавали во власть
.кредитору не только доляшика, но и дѣтей его, и ни
приказы императоровъ, ни увѣщанія отцовъ церкви не въ со•стояніи были искоренить это зло. Большого интереса заслуживаете то мѣсто пандектовъ, гдѣ говорится, что кредиторъ
де имѣетъ права запрещать кому-бы то ни было приносить

заключенному должнику пищу или одежду. Такимъ образомъродственникам* и знакомым* давалась возможность облегчить
положеніе должника, доставляя ему средства къ жизни. Аналогичное постановленіе мы находимъ въ германском* город-скомъ законодательствѣ средних* вѣков*.
Лишь позже мы находимъ законодательныя мѣры, направленный противъ заключенія въ домѣ кредитора (сагсег р г і vatus), образующія переходъ къ снстемѣ заключенія въ обществепныхъ тюрьмах*.
Что у грековъ практиковалось заыюченіе въ темницу
должниковъ, по крайней нѣрѣ общественных*, и что у них*
дѣти считались отвѣтственпыми за долги родителей—это всякій знаетъ из* своего Корнелія Непота: Мильтіад* умер*'
в * заключеніи за долги, и сын* его Кимонъ долженъ был*
томиться въ . темницѣ за долга своего отца, пока онъ не
былъ выкупленъ.
Не подлежитъ сомнѣнію, что у аѳинянъ въ древнюю
эпоху существовала продажа въ рабство должниковъ, не только
общеетвенныхъ, но и частныхъ, такъ какъ это право продажа
въ рабство отмѣнено только Солономъ. Эта отмѣна не касалась однако права заішоченія должника, которое еще долго
продолжало существовать, но крайней. мѣрѣ, для общественных* и торговыхъ должниковъ.
Доляшикъ, пе уплатнвшій своихъ торговыхъ долговъ, нерѣдко присуждался даже къ смертной казни, что объясняется
какъ болыпимъ рискомъ, съ которымъ были связаны займы
для морской торговли, такъ и практиковавшимися при этом*
плутнями, о которыхъ рѣчи Демоеоена даютъ нам* живое
представленіе.
Аѳинскіе законы обрушивались съ особенной ясестокостью
на государетвенныхъ должниковъ: ихъ не. только заключали

в * темницы, но и лишали чести, подвергая атиміи. Мало
того, по истеченіи нѣкотораго времени сумма долга считалась
удвоенной, и государство приступало к * конфискаціи имущества должника. При этом* имѣлась возможность подводить и
частные долги под* категорію государетвенныхъ. Греческое
законодательство пользовалось при этомъ очень простым*
средствомъ, бывшим* въ ходу впослѣдствіи и у сѣверных*
народовъ: частный кредитор*, жалуясь на должника, обращался къ государству съ просьбою о взыскапіи его долга.
Государство взимало при этомъ съ должника въ свою пользу
въ видѣ штрафа сумму, равную его долгу. Если должникъ
не въ состояніи былъ платить этого штрафа, то онъ считался
государственнымъ должником* и на него обрушивались всѣ послѣдствія жестоких* законовъ, о которыхъ упоминалось выше.
У другихъ греческих* племенъ, у которыхъ не имѣлось постановленій, подобныхъ законам* Солона, практиковалась продажа
должников* в * рабство; такимъ образомъ продажа въ рабство
должниковъ было въ Греціи общимъ правиломъ, и аѳинскіе порядки являлись лишь единичным* исключеніемъ изъ этого правила.
Въ Индін заключеніе за долги практиковалось въ разныхъ формахъ. Кредиторъ могь арестовать должника, связывать его по рукамъ иногамъ и угощать его ударами дотѣхъ
поръ, пока не получить своихъ денег*; этот* способ* былъ
в * особенности в * ходу по отиошенію к * нечестным* должникам* и назывался бала (bala) или балатжра
(bâlatkâra).
Если дожни к* не принадлежал* къ высшим* кастам*, то
чаще всего прибѣгали къ такъ назыв. «карма» (работа):
должника заставляли отработать свой долгъ. В ъ обоихъ случаяхъ предоставленіе должника въ распоряженіе кредитора
разсчитывалоеь на скорый выкупъ: вѣчная зависимость отъ
кредитора или продажа должника въ рабство, повидимому, не

донускалйсь индѣйскими законами. Кредиторъ пользовался
должникомъ, какъ заложенной у него вещью. При этомъ,
какъ и въ Римѣ^ обѣ стороны заключай часто договоръ,
точнѣе онредѣлявшій ихъ взаимный отношенія и въ особенности родъ работы, требовавшейся отъ должника.
У древнихъ индусовъ существовалъ еще особенный, чрезвычайно оригинальный родъ лишенія свободы должника,—
вынужденнымъ пощеніемъ. Кредиторъ усаживался иредъ дверью
должника, устраивая ему такимъ образомъ полнѣйшую моральную осаду: должникъ не смѣлъ высовывать носа изъ своего
жилища, боясь подвергаться всѣмъ послѣдствіямъ предоставляемой кредитору власти надъ нимъ, и такимъ образомъ былъ обр е ч е н ъ н а посгь, одновременно, вгірочемъ, со своимъ кредиторомъ.
Въ этомъ, должно быть, и состоялъ упоминаемый въ Ману
«обычный способъ вымогательства долговъ». Этотъ способъ
^ылъ дѣйствительно еще и въ послѣднее время настолько
«обычнымъ», что англичане были вынуждены принять энергичный мѣрыпротивъ него. И въ древне-иранскомъ правѣ мынаходимъ подобную мѣру для взыскана долговъ. Здѣсь эта
мѣра, носившее названіе troska, примѣнялась въ особенности
по отношенію къ высокопоставленнымъ должникамъ. У многихъ
другихъ народовъ нмѣлись аналогичные обычаи.
Марко Поло разсказываетъ намъ о замѣчательномъ
обычаѣ ипдѣйскаго племени, населяющаго юго-восточный береге, Индостана, вблизи Цейлона: кредиторъ обводить кругъ
вокругь должника, и послѣдній не смѣетъ выходить изъ
этого круга, подъ страхомъ смертной казни, пока не уплатить
долга.
Въ йранѣ кредиторъ пользовался правомъ эксплуатировал а должника и его поручителя; первый изъ нихъ становился,
по истеченіи извѣстнаго времени рабомъ заимодавца. Весьма

любопытно, что по изреченіямъ Авесты, наказаніе, служившее
послѣдствіемъ нарушенія договора, распространялось ташке н а
умершихъ родственниковъ в и н о в н а . Первоначально нарушитель договора подвергался тѣлееному наказание, состоявшему
въ нѣсколькихъ сотняхъ ударовъ, нанесенныхъ особымъ орудіемъ Это вполнѣ соотвѣтствуетъ сообщеніямъ гречесішхъ писателей, но которымъ обманъ и неисполненіе взятыхъ на
еебя обязательствъ считались у персовъ величайшнмъ позоромъ.
Іишеніе свободы за долги встрѣчается и у кельтовъ.
Изъ запиеокъ Цезаря извѣетно, что свободные поселяне изъза долговъ становились въ зависимость отъ знатныхъ кельтовъ.
Изъ древне-ирландскихъ судебныхъ книгь, знаменитыхъ
Brehon laws намъ изустно, что и у ирландцевъ существовало рабство должниковъ. Въ Ъоос of Aicill мы находимъ постановленіе, запрещающее убивать раба-должника подъ угрозою извѣстнаго штрафа въ пользу наслѣдниковъ убитаго,
Сходныя постановленія заключаются въ древнегерманскомъправь: личность должника-раба неприкосновенна.
Моисеевъ ааконъ также признаеть рабство за долги.
Кредиторъ овладѣвалъ должникомъ и его семьей и ставилъихъ въ крѣпостную зависимость оть себя. Иногда случалось,,
что должникъ самъ продавалъ за долга себя или кого нибудь.
изъ членовъ своего семейства.
Моисеево законодательство оказывается, однако, по сравн е н а съ современными ему законами другихъ странъ, гораздо
болѣе гуманнымъ по отношенію къ должникамъ: оно разнымипостановлениями старается облегчить положеніе раба-должника
и освобождаетъ его совершенно отъ всякой зависимости по
исгечснш извѣсінаго срока. Но эти гуманныя постановлена
раздѣлпли участь большинства гуманпыхъ реформъ въ ооласти

долговато права: между теоріѳй и практикой лежала цѣлая
пропаеть и, какъ мы узнаемъ отъ Іеремін, въ обыденной
жизни евреи мало руководствовались гуманными законами.
Талмудическое право уже не признаетъ ил рабства, ни
-заключешя за долги. Но талмудическое право произошло изъ
Моисеева народнаго законадательства только продолжительнымъ
развитіемъ втеченіе дѣлаго ряда вѣковъ; поэтому, новѣйшія
попытки проводить паралели между талмуднческимъ и римскимъ народнымъ иравомъ совершенно противорѣчатъ методу
этнологической юриспруденции такъ какъ римское право можетъ быть сравниваемо только съ моисеевымъ или до моисе•евымъ законодательствомъ.
Приведенные примѣры никоимъ образомъ не должно считать единичными явіѳніями. Порабощеніе должннковъ встрѣчается еще и по сіе время въ Малаккѣ, на Мадагаскарѣ,
у народовъ наееляющихъ внутреннюю Африку, у которыхъ
часто практикуется разжалованіе въ крѣпостные (Tigré) при
неуплатѣ долговъ. Мы находимъ это право у племонъ стараго
м новаго свѣта: такъ, у ацтековъ неуплата долга вела за собою
рабство должника.
И у соврсмениыхъ нецивилизованныхъ народовъ должникъ
далеко не всегда порабощается на всю жизнь; мы часто находимъ болѣе мягкія формы лишешя свободы: кредиторъ
держитъ должника въ заключены и пользуется его трудомъ
лишь въ ожиданіи выкупа. При этомъ работа должника и
•его семейства обыкновенно засчитывается, и такимъ образомъ
уменьшается сумма долга. Такъ, у малайскихъ племенъ существуете, помимо рабства за долги въ строгомъ смыслѣ этого
слова, еще другой болѣе мягкій видъ лишенія свободы должника съ правомъ выкупа деньгами или работой. На Суматрѣ
должникъ остается въ зависимости до тѣхъ поръ, пока не

отработаете своего долга, при чемъ кредитору запрещено
обращаться съ ннмъ жестоко. Такого рода отношенія, извѣстныя здѣсь подъ шменемъ менджирингъ, распространены и во
многнхъ другихъ мѣстахъ.
Въ отдаленныя варварскія времена дншеніе свободы
считалось еще недостаточно чувствительные наказаніемъ для
должника. Послѣдній, уже и безъ того тяжело страдавшій
подъ бремеиемъ веѣхъ послѣдствій рабскаго состоянія, нриравпивавшихъ его личность къ вещи, подвергался еще особымъ
мукамъ, различнымъ у разныхъ народовъ. Такъ, напр., его
.заставляли постоянно носить камни на спинѣ или клали ему
терновникъ мощу ногами.
У Черокезовъ сѣверной Америки человѣка, не плотившаго
.своихъ долговъ, публично сѣкли, чѣмъ долгь считался погашеннымъ. Ііраснокожіе смотрѣли вобще съ болышшъ презрѣпіемъ на людей, не желавшихъ исполнить своихъ обязательства
В ъ Небесной Імперіи неаккуратныхъ доджниковъ наказываюте ударами бамбука. Тѣлесное наказаніе должннковъ
представляетъ вообще довольно распространенное явленіѳ^ но
большинство постановлены долговаго права всѣхъ странъ старается уязвить нравственную сторону должника, его честь.
Ізобрѣтенныя для этого мѣры полны такой утонченной жестокости, что самая смѣлая фантазія нашего времени не въ
.состояніи была-бы ихъ выдумать.
Представленіе, по которому должникъ считается отвѣтствен:нымъ своимъ тЬломъ, своей жизнью за сдѣланные долги,
являетея такнмъ образомъ универсально-правовымъ, и большая
или меньшая снисходительность, съ которой тоте или другой
народъ обращается со своими должниками, не измѣняете этого
факта. При этомъ было-бы ошибочно считать эту снисходительность признакомъ высшей культуры или большой чистоты

характера дапна'го народа. Часто эта снисходительность объясняется равнодушіемъ къ интересамъ торговыхъ и другихъ
сяошевій, правовой безпечностыо, обнаруживающейся при н а рушеніи какихъ бы то ни было обязанностей. На неплатежъ
долга въ такомъ обществѣ [смотрятъ также легко, какъ на
воровство. Этимъ объясняется на первый взглядъ странная
гуманность нѣкоторыхъ восточно-африканскихъ народовъ, выказываемая ими по отношенію къ своимъ должникайъ.
У древнихъ сгиптянъ не существовало порабощенія должниковъ, что могло слуліить поучительнымъ прішѣромъ для
грековъ. И дѣйствительно, законы Солона, отразившіеся такъ
благодѣтельно на ноложеніи греческихъ должниковъ, создались не безъ вліянія египтянъ. Для выколачиваяія долговъегипетскіе кредиторы прибѣгали къ оригинальному средству,
соотвѣтствовавшему, впрочемъ, вполнѣ духу этого замѣчательнаго народа: они пользовались для этого тѣлами мертвыхъ
родственниковъ должника. В ъ Египіѣ существовалъ обычай
закладывать трупы родителей; кредиторъ до тѣхъ поръ не
допускалъ ихъ къ погребенію, пока онъ не получалъ своихъденегъ. Для должника такое обезчещеніе его родителей считалось страшнѣйпшіъ позоромъ.
Такое обращеніѳ кредиторовъ съ трупами умершихъ допускалось не однимъ только египетскимъ правомъ. Изъ преданій, распространенныхъ среди всѣхъ индо-германскихъ народовъ, мы узнаемъ, что и у нихъ трупы должниковъ подвергались обезчещенію со стороны кредиторовъ,' не допускавши х ъ
ихъ погребенія или взрывавшихъ ихъ могилы. Въ этомъотношеніи особенно интересна распрастраненная по всему Западу и Востоку сказка о мертвецѣ, оказывающемъ, въ благодарность за выкупъ его трупа, ваяшыя услуги герою. По этимъ-

сказкамъ можно безошибочно судить о правовыхъ воззрѣніяхъ
того времени, въ которое опѣ были слагаемы.
Что подобное обезчещеніе труповъ происходило и въ христіанскихъ странахъ, свидѣтед ьетв у ютъ намъ показанія отца
церкви св. Амброзія. Кредиторы не давали хоронить умершихъ должниковъ, желая этимъ добиться отъ наслѣдниковъ
скорѣйшей уплаты. Законодательство германскихъ городовъ
нашло нужнымъ оградить особыми ностановленіями тѣла умершихъ отъ подобной профапаціи.
Перейдемъ теперь къ разсмотрѣнію германскаго долговаго
права, гдѣ мы ветрѣтимъ тЬ отношенія, о которыхъ идетъ
рѣчь въ драмѣ Шекспира. Порабощеніе должника, выдача его
въ распоряженіе кредитора, заключеніе его въ общеетвенныхъ
тюрьмахъ—все это встрѣчается въ германскомъ правѣ различныхъ временъ и различныхъ провинцій. Первоначально германцы порабощали своихъ должниковъ на всю жизнь, На
это указываютъ, кромѣ другихъ источниковъ, и еообщенія
Тацита объ участи проигравшихся германцевъ. Лишь позже,
подъ вліяніемъ разныхъ гуманизирующухъ факторовъ, пожизненное рабство было замѣнено другими отношеніями кредитора ігь должнику, дававшими послѣднему возможность отработать свой долгъ.
У вестготовъ порабощеніе должниковъ на всю жизнь было
самымъ обыкновеннымъ явленіемъ. В ъ нѣкоторыхъ случаяхъ
рабство замѣнялось тѣлеснымъ наказаніемъ à la chinoise.
По лангобардскому праву неплатежъ долга сопровождался
пожизненнымъ рабствомъ должника. Позже было сдѣлано искзюченіе для межихъ должниковъ, которьшъ давалась возможность отработать свои долга. У баюваровъ порабощеніе за долги
было совершенно отмѣнено.
Порабощеніе за долга было извѣетно и франкамъ. Мы не

находимъ, правда, въ ихъ старѣйшихъ источниках* примѣра
рабства въ его старой, строгой формѣ; зависимость должника
отъ кредитора обусловливается договоромъ, заключенным* обеими сторонами, но мы имѣемъ много основаній предполагать,
что такого рода зависимость была одна изъ саиыхъ мягких*
мѣрь, которая являлиеь для должниковъ меньшнмъ зломъ по
еравненію съ другими угрожавшими им* постановленьями закона.
Выдача должника въ полное распоряженіе кредитора мы
находимъ еще въ эпоху саксонскаго зерцала и слѣдовавшихъ
за нимъ многочисленных* источников* права. Система лшненія свободы за долги практиковалось и в * Швейцаріи, Нидерландах* и Фландріи. Гентсшй закон*, изданный въ 1 6 9 6 г.,
уполномочивает* кредитора держать должника взаперти, не
давая ему ничего, кромѣ хлѣба и воды, «и кладя ему на ноги
етолько желѣза, сколько ему заблагоразеудитея».
Подобныя ностановленія, иногда болѣе, иногда менѣе стропя, встрѣчаются во множествѣ во франпузскихъ источниках*,
вообще сохранивших* германское право в * . его наибольшей
чистотѣ, какъ напр., въ извѣстномъ французскомъ судебникѣ
«Assises de lerusalem», имѣющемъ оріентаіистнческое происхожденіе, во многихъ французских* и бельгійеішх* «coutumes» и въ цѣломъ рядѣ южнофранцузскихь статутовъ. Г у манитарная стремленія французскихъ королей, въ особенности
Людовика Святого, направленная къ облегченію положенія
должниковъ, только частію сопровождались успѣхомъ. Въ
число привиллегій торговаго сословія провинціи Шампани входило также право кредиторов* запирать у себя своихъ должниковъ. В ъ южно-французском* индустріальномъ центрѣ, Ііонѣ,
достигшем* въ XV столѣтіи своего разцвѣта, коммерчеекіе

«уды необыкновенно часто нрибѣгали къ систсмѣ contrainte
par corps, бывшей в * ходу еще до послѣдняго времени.
В * нѣкоторых* городах*, напр. в * Марсели, существовало слѣдующее смягченіе закона о должниках*, извѣстное
под* именем* hostagium: должниковъ не запирали въ темницы, а отводили имъ для пребыванія извѣстную часть
города, изъ которой они не емѣли удаляться. Но это смягченіе было, невидимому, отмѣнено позднѣйшими [постановле.ніями, и сиетема заключенія снова вошла въ силу.
Заключеніе за долги, правда уже въ общеетвенныхъ тюрьмахъ, практиковалось въ средніе вѣка почти во всей
Ітадіи. Соотвѣтетвенныя постановленія встрѣчаются въ статут ъ
Ницы, Новары, Турина, Мантуи, Милана, Вероны,
Падуи, Виченцы, Ферроры, Пармы, Модены, Пизы, Генуи,
Болоньи, Рима, Перуджіи, Лукки и др. Съ значительными
•смягченіямн заключеніе за долги допускалось и законодательствами сицилійскихъ городовъ.
Всякій, читавшій замѣчательные романы Дикенса «Давидъ
Еуперфильдъ» и «Запиеки пиквикскаго клуба», 1 зпаетъ, что
у англичан* система заключенія за долги сохранилась до самаго
послѣдняго времени. Дополненіемъ к * трогательным* картинам*, набросанным* знаменитыиъ романистом* въ упомянутых* романах*, могутъ служить прекрасный описанія этой
.системы, данныя извѣетнымъ юристомъ ВІасЫопе'омъ.
Кредитору предоставлялось на выборъ одно изъ двухъ средствъ:
,онъ MOI* арестовать дошника, что-бы этимъ побудить его
к ъ скорѣйшей уплатѣ долга, или-же онъ могъ конфисковать
его имущесство. Есіи онъ прибѣгалъ къ первому изъ этихъ
.средствъ, то ему было 'запрещено второе. При долгахъ, не
превышавшихъ 1 0 0 ф. ст., должникъ не могъ считать себя
лзбавленнымъ отъ заключения, даже если онъ уступалъ креди2*

тору все свое "имущество. Все завиеѣло тогда отъ води заимодавца: если онъ соглашался въ этомъ случаѣ брать на себя
расходы по содержанию должника въ тюрьмѣ, послѣдній немедленно лишался свободы. Въ другпхъ случаяхъ расходы по
содержанію несло государство.
Чрезвычайно поучительно долговое право сѣверныхъ народовъ, въ особенности древнихъ норвежцевъ. И здѣсь господство кредитора надъ несостоятельнымъ должникомъ не абсолютно. Должникъ не порабощенъ, онъ врученъ кредитору въ
качествѣ залога, которымъ тотъ пользуется, какъ онъ пользуется рабочей силой своего работника. Если кредитору выгодно, онъ самъ для себя эксплуатируете силу и способности должника, въ противномъ случаѣ онъ можете продать
другому свое «право пользованія» за сумму, равную размѣру
долга. При такой продажѣ должникъ долженъ быть предложенъ предварительно своимъ родственникамъ и только, если
тѣ откажутся его купить, онъ можете быть пріобрѣтенъ и
чужими. При этомъ продается только право пользованія силой
должника, который остается de jure свободнымъ. Продажа
долясника въ рабство наказывается подобно продажѣ всякаго
свободнаго норвежца. При долгахъ, размѣръ которыхъ не
превышаете извѣстной суммы (цѣны песвободнаго), должникъ
могъ ставить въ распоряженіе кредитора вмѣсто себя свое дитя,
Положеніе должника у норвежцевъ лучше всего выясняется изъ слѣдующаго. При нанесеніи ему кѣмъ либо
увѣчья, виновный платилъ штрафъ, полагавшейся по закону
за изувѣченіе свободнаго гражданина. Но такъ какъ рабочая
сила должника принадлежала кредитору, то послѣднему изъ
штрафа удѣлялась сумма, равная той, которую онъ получилъ
бы при изувѣченін его лучшаго работника. Затѣмъ слѣдуете
еще указать на то, что по прошествіи извѣстнаго промежутка.

времени, впродолженіе котораго должнику предоставлялось
раздобыть деньги для уплаты долга, кредиторъ имѣлъ право
тѣлесно наказывать должника, какъ и всакаго своего работника.
Если должникъ не подчинялся добровольно приказаиіямъ
кредитора и отказывался исполнять возложенный на него работы, то наступаютъ слѣдующія любопытный послѣдетвія, возбудившія послѣ изслѣдованій Іакова Гримма живѣйшій пнтересъ всѣхъ ученыхъ: кредиторъ обращался еще разъ къ родственникамъ должника, предлагая имъ выкупить его; если, тѣ
отказывались, то онъ имѣлъ право отрѣзывать куски тѣла

должника, «гдѣ. от пожелаешь, сверху или снизу*. Мы

имѣемъ туте полнѣйшую аналогію съ «partis secauto» двенадцати
•таблицъ.' Нѣкоторые пзслѣдователи видѣли въ этомъ постановлены только право кредитора наказывать лѣниваго работника или средство для оевобожденія евоего хозяйства отъ
лишней обузы—въ такомъ случаѣ это изувѣченіе стояло-бы
только въ отдаленной связи съ долговымъ правомъ. Но такое
представленіо совершенно невѣрно. Нзувѣченіе было совершенно
яаконнымъ натзатемъ должника, не примѣнявшимея только
въ тѣхъ случаяхъ, когда обѣ стороны находили болѣе выгоднымъ для себя устроиться другнмъ образомъ. Чтобы лучше
понять смыслъ этого наказания, мы должны обратиться къ господствовавшему въ еще болѣе древнюю эпоху воззрѣпію, по
которому каждая часть тѣла должника предстгшляла опредѣленную стоимость, и отсѣченіемъ или отрѣзываніемъ этихъ частей погашалась определенная часть долга. Два мѣста изъ
норвежскаго права, на которыя указалъ въ свое время Майг е г , подтверждаютъ до очевидности паше мнѣніе. Въ одномъ мѣстѣ, гдѣ дѣло идете о лицахъ, осуждешгахъ за какія нибудь преступлена къ платежу штрафа, ' говорится, что
если эти лица не въ состояніи платить, то они должны быть

предложены свониъ родственникамъ для выкупа; если тѣ отказываются, виновному можетъ быть «отрубленъ кусокъ,
сверху или снизу», Болѣе поучительно второе иѣсто, ^ г о ворится о мѣрахъ, который могугь быть употреблены против^
должника изъ низшихъ классовъ. Кредиторъ связываете его
по рукамъ и ногамъ и предлагаете' его родственникамъ выкупить его; если тѣ отказываются, то всѣ члены тѣла должника подвергаются оцѣнкѣ/ и извѣстное число членовъ, стоимость которыхъ по оцѣнкѣ, въ совокупности, составляете
сумму, равную размѣру долга, становится собственностьюкредитора: онъ можетъ ихъ отрѣзать, или отрубить, не подвергаясь за это никакому наказанію. Это мѣсто бросаете
свѣте на вею исторію долговато права, и позволяете про-,
никнуть въ смыслъ многихъ поетановленій его. Было время,,
когда по воззрѣніяяъ народеымъ каждый членъ человѣческаготѣла представлялъ собою опредѣленную денежную стоимость т
и вслѣдствіе этого устанавливалась извѣстная эквивалентная
плата различныхъ размѣровъ sa всякій поврежденный членъ.
Если за отрубленные члены справедливо платить деньгами, то
легко возникаете мысль, что, наоборотъ, за неуплоченныя
деньги можно рубить члены. Если глазъ, ухо, рука были
таксированы и представляли извѣстную сумму денегъ, то очевидно, что кредиторъ могъ взыскать свой долгъ, конфисцируя эту сумму, этотъ глазъ, ухо и т. д. Какъ ни дики
и ужасны подобный понятія, они все же исторически вѣрны:
когда дѣло идете о понятіяхъ или учрежденіяхъ первобытнаго времени, то дикость и безчеловѣчность ихъ служате только признаками достовѣрности ихъ существованія.
Теперь постановленіе двѣнадцати таблицъ, съ его загадочнымъ выраженіемъ, болѣе или менѣе выступаете предъ нами
въ вѣрномъ оевѣщеніи: кредитору дозволялось отрѣзывать

куски тѣла должника, не стѣсняясь количествомъ, si plus
minusve secuerunt, se fraude esto; теперь ясно, что римское
право желало этимъ постановлевіемъ сдѣлать шагъ впередъ и
освободить кредиторовъ отъ соблюдет* строгихъ правшъ
соразмѣренія между суммой долга и качествомъ и числомъ
членовъ отрѣзываемыхъ у должника. Каждый отрѣзанный
кусокъ тѣла уже не имѣлъ таксированной цѣны и не пред- .
ставлялъ погашенія долга въ опредѣленной части, какъ прежде.
Тоже самое выражено въ упомянутыхъ норвежскихъ законахъ,
разрѣшающихъ кредитору рѣзать куски тѣіа должника «вверху
или внизу,, «ofan ecta neetan». Эти ностановленія являются
уже продуктомъ позднѣйшей точки зрѣнія, не признававшей
принципа, по которому каждый членъ тѣла должника представляете строго определенную стоимость.
Теперь только мы можемъ перейти къ выясненію вопроса
о томъ было-ли описанное выше зависимое положеніе должника у' норвежцевъ предписано закономъ, или-же оно устанавливалось въ силу добровольно заключенная договора. Изъ
приведеннаго выше отрывка изъ древнихъ норвежскихъ законовъ можно заключить о справедливости второго предположены:
. тамъ говорится, что всѣ требования кредитора могуте быть
изложены въ договорѣ, заключенномъ съ должникомъ въ присутствіи свидѣтелей и имѣющемъ тогда обязательную силу.
Правда, въ нѣкоторыхъ древне-норвежскихъ законахъ упоминается'о зависимомъ положении должника ex lege, но тамъ
рѣчь идете о долгахъ особаго рода, возникшие вслѣдствіе
неуплаты штрафовъ за разные проступки, и сказанное тамъ
врядъ ли находило приложеніе въ другихъ случаяхъ. I дѣйствительно, разъ кредитору давалось право распоряженш тѣломъ
своего должника, то въ законномъ порабощеніи уже И надобности
не было: должникъ въ сіоихъ иитересахъ старался продать

свою свободу, чтобы этимъ спасти свое тѣло. Это совершенно
тѣ-же отношенія, которыя законъ XII таблицъ создалъ въ
Римѣ, гдѣ должникъ старался отвратить отъ себя катастрофу,
заключая договоръ съ кредитором^ Продажей своей свободы
должникъ спаеаетъ свое тѣло отъ изувѣченія и только въ
Тѣхъ случаяхъ, когда онъ оказываетъ сопротивленіе, когда
онъ не исполняешь принятыхъ имъ на себя обязательству
въ силу которыхъ облегчалась его участь,—тогда выступаетъ
на сцену страшная тѣнь расправы съ должникомъ во всей ея
ужасающей дикости. Понятно, что при дальнѣйшемъ развитіи
правовыхъ возарѣнШ, право пзувѣченія все болѣе и болѣе
отступаетъ на задній планъ, и зависимое отношеніе должника къ кредитору принимаешь законный характеръ. Съ течсніемъ времени участь должника еще болѣе улучшается, и н а конецъ норвежское законодательство дошло въ своемъ развил и до постановлена, по которому несостоятельный должникъ,
обѣднѣвшій вслѣдствіе несчастныхъ случайностей, остается на
свободѣ, если онъ присягнетъ, что онъ уплотитъ свои долги
при первомъ Олагопріятномъ стеченіи обстоятельства
Въ Исландіи мы не находимъ этого столь-же дикаго, сколько
и характерная права изувѣченія, но за то здѣсь встрѣчается
закрѣпощеніе должника въ разнообразных^ видоизмѣненіхъ.
Между прочимъ бѣдпымъ родителямъ предоставлялось отдавать
въ залогъ кредиторамъ своихъ дѣтей. Что касается положенія
закрѣпощеннаго должника, то оно здѣсь было почти такимъже, какъ въ Норвегіи. И здѣсь кредиторъ имѣлъ только
право пользованія трудомъ должника; этотъ трѵдъ засчитывался ему, уменьшая сумму долга; должникъ остается во
владѣніи правами родства и кровавой мести: кто его убиваетъ, долженъ заплатить установленную пеню его родственникамъ, которые однако обязяны изъ этой суммы уплатить

кредитору долгъ; и, наоборотъ, при убійствѣ кого нибудь изъ
родственниковъ должника, послѣдній получаетъ свою часть изъ
штрафа, уплоченнаго виновншгъ. Должникъ можетъ н а с о вать движимое имущество своихъ родственниковъ; мадѣніе же
недвижнмымъ имуществомъ ему запрещено.
Интересно, что кредиторы, въ обезпеченіе своихъ интерееовъ, прибѣгали къ публичному провозглашепію свонхъ правъ
надъ должникомъ: никто послѣ такого опубликованія не имѣлъ права принимать у себя должника или пользоваться его услугами.
Если мы зададимъ себѣ вопросъ объ историческомъ проясхожденіи права порабощенія должника, то окажется, что
и здѣсь это право является уже смягченіемъ бо.іѣе древняго
и болѣе жестокаго закона,—смягченіемъ, вѣроятно возникшимъ
также на почвѣ добровольнаго еоглашенія между обѣпмн сторонами. Это болѣе жестокое наказаніе, замѣненное впослѣдствіи
правомъ закрѣнощенія, было не нзувѣченіе какъ, въ Норвегіи,
іі объявленіе должника внѣ покровительства закона. Неисполненіе предпнсанныхъ закономъ обязательствъ считалось оскорбденіемъ общественной власти, и виновный лишался ея покровительства.
Замѣчательную аналогію этому прѳдставляетъ древнешведское долговое право. Первоначально несостоятельный должникъ—
правда, послѣ опредѣленныхъ, иногда очень длинныхъ, процедуръ—объявлялся внѣ закона, исключался изъ общины и
разематривался даже, какъ врагъ общества. По сравненію съ
этимъ порабоіценіе являлось уже смягченіемъ, которое въ большинетвѣ случаевъ и предпочиталось должниками. Чѣмъ рѣже
становятся случаи объявлепія должниковъ внѣ закона, тѣмъ
болѣе порабощеніе принимаете характеръ предписанной закономъ мѣры. Этимъ объясняется, что это право, встрѣчающееея
въ древнѣйшихъ источнпкахъ только спорадически, въ при-

мѣненіи къ рѣдкимъ случаям*, позже примѣняется почти всегда,
без* иеключенія. У шведовъ различали два вида порабощенія:
один*, болѣе строгій, при которомъ должнику не зачитывался
его труд*, другой, болѣе мягкій, гдѣ доляшикъ могъ отработать свой долгъ. Послѣдній видъ лишенія свободы примѣнялся
несравненно чаще иерваго, и въ особенности въ законодательетвѣ шведскихъ городовъ часто ветрѣчается постаноменіе: кто
не может* платить, долженъ отработать свой доли».
Почти тѣ-же отношенія мы находимъ въ ходѣ раввитія
датскаго долговаго права. I здѣсь несостоятельный доляшикъ
первоначально подвергался
отлученію, лишь постепенно
исчезающему со сцены. Въ датскихъ источникахъ мы встрѣчаемъ указанія на то, что заимодавцы мучили своихъ должниковъ, объявленныхъ внѣ закона, лреслѣдуя их* жестокими
побоями. Противъ особенно жестоких* заимодавцевъ были
изданы даже спеціальныя постановленія.
Точно также и у славянъ мыветрѣчаемъ послѣдовательно'
всѣ стадіи развитія долговаго права, начиная съ порабощенія:
должника и кончая заключеніемъ его въ общественныхътюрьмахъ.
По русскому праву, а именно по извѣстной «Правдѣ»
XIII столѣтія, должникъ, имѣющій чужеземца въ числѣ своихъ
кредиторовъ, можетъ быть проданъ въ рабство. Подчиненный
отношенія должника къ кредитору, при которыхъ первый можетъ отработать свой долгъ, существовали въ Россіи до послѣдняго времени.
Что въ Богеміи практиковалась продажа несостоятельныхъ
должниковъ, доказывают* намъ такъ наз. Iura Zupanorum
(Statuta ducis Ottonis) 1 2 2 2 года, содеря«авшіе впрочем*
только подтвержденіе болѣе древняго права. Ареетованіе дол~

жника, даже безъ посредства суда, еще долго было въ ходу
у чеховъ.
I въ Моравіи продавали несостоятельныхъ должниковъ.
Законы моравских* городовъ содержать слѣдующее постановленіе изъ германекаго права: должникъ выдается кредитору,
который его можетъ держать въ заключеніи, не давая ему
ничего, кромѣ хлѣба и воды.
Въ статутахъ Далмаціи мы также находимъ систему выдачи должника кредитору, но гораздо чаще должникъ подвергался заключепію въ государственной темницѣ, причемъ
кредиторъ долженъ былъ платить расходы по содержанію его.
Въ Черногоріи несостоятельный должникъ и теперь еще
подлежигь личному задержанію по рѣшенію суда; практикуется
также и отработка долга.
Польскіе законы о должникахъ во многомъ напоминають
германское право. По статутамъ Казиміра III, должникъ связаннымъ выдается на руки кредитору. Подобныя-же постановленія заключаются въ утвержденных* въ 1 5 4 0 году Сигизмундомъ «Statuta Mazoviac». При зтомъ не исключалась и
возможность заключенія въ государетвенныхъ тюрьмахъ.
Подобныя-же постановлены мы находимъ н въ венгерском*
правѣ: кредиторъ держал* должника взаперти, не давая ему
ничего, кромѣ хлѣба и воды. Но и тут*, какъ въ Германіи, мрачные
средневѣковые законы, подъ вліяніемъ болѣе гуманных* течешй
времени,замѣнялись постепенно болѣе мягкими постановленіями.
Постепенно смягчаются постановленья о должникахъ во
многихъ странах* Европы. Въ приведенныхъ выше отрывкахъ изъ фраицузекихъ и итальянских* статутовъ, в *
ирландском* судебникѣ Senchus Мог это прогрессивное движеніе уже очень замѣтно. Германскій судебник* Sachsenspiegel,
хотя и признает* еще за кредиторами право заковывать сво-

нхъ должниковъ, предписываете имъ, однако, содержать послѣднихъ не хуже своей челяди и запрещаете побои и другія
мученія. Вообще, чѣмъ ближе къ X T столѣтію, тѣмъ чаще
встрѣчаются постановленія, направленный къ облегченію участи должниковъ. Во многихъ мѣстахъ заключеніе въ домѣ заимодавца замѣняется домашнимъ арестомъ должника, такъ что
поелѣдній только тогда выдается кредитору, если онъ оказывается внѣ четырехъ стѣігь своего жилища.
Но важнѣйшей реформой того времени является замѣиа
выдачи должника въ руки кредитора обществепнымъ заключеніемъ, арестомъ въ долговой тіорьмѣ, въ долговой башнѣ
(Sehuldthurra). Это и удобнѣе было для самихъ кредиторовъ,
потому что не всегда у кредитора имѣлось въ его домѣ помѣщеніе для должника, да и вообще ему доставляло, вѣроятно,
мало удовольствія имѣть должника постоянно у себя на глазахъ и стеречь его. Въ такихъ случаяхъ кредиторы обращались въ магистрате съ просьбой помѣстить ихъ должниковъ
въ тюрьму, въ башню, что мало по малу вошло въ обычай,
пока не стало, наконецъ, обязательными Переходною ступенью отъ системы частнаго заключенія къ общественному
являлись практиковавшееся, напр. во Франкфуртѣ на Майнѣ,
аресты должниковъ въ помѣщеніяхъ, наиятыхъ кредиторами у
частныхъ чужихъ лицъ. Помѣщеній, предлагавшихся въ наемъ
для этой цѣли, было въ средніе вѣка очень много. Когда
мы узнаемъ, какъ ужасно было содержаніе должниковъ въ
этихъ частныхъ домахъ, мы склонны признать учрежденіе
долговыхъ тюремъ большимъ шагомъ чвиередъ. Этотъ шагъ,
совершившійся въ разныхъ странахъ далеко не одновременно,
ветрѣтилъ вездѣ сильную оппозицію въ консервативныхъ элементахъ народной жизни. Но и въ общественныхъ тюрьмахъ
лоложеніе должниковъ часто было крайне жалкнмъ. Во мно-

гихъ мѣстахъ арестованнымъ продоставлялось самимъ заботиться о своемъ пропитаніи: это значило, другими словами,
что они должны были прибѣгать къ частной благотворительности, протягивая всѣмъ проходящимъ руки за подаяніемъ.
Не слѣдуетъ забывать, что такое обращеніе съ должниками въ тѣ времена являлось для большинства народа вполнѣестественнымъ. Мы не можемъ мѣрить нашнмъ нравственмымъ
масштабемъ этичсскія понятія другого времени. Тогда участь
должника также мало ужасала и трогала людей, какъ насъ
въ настоящее время мало возмущаете казнь убійпы. Гуманистнческія идеи были тогда достояніемъ лишь небольшого числа
свѣтлыхъ личностей, которымъ приходилось выдерживать страшную борьбу въ етремленіи урвать нѣсколько жертвъ у Молоха,
устарѣвшихъ правовыхъ воззрѣній.
Нельзя упустить изъ виду и того, что въ старыхъ воззрѣніяхъ заключалось зерно правды, что ішъ часто нельзя
отказать въ нравственности мотивовъ. Справедливость требуете
строгаго наказанія злостнаго и легкомысленпаго банкрота; преувеличенная мягкость законовъ о банкротетвѣ всегда сопровождается печальными послѣдствіями. По нашимъ воззрѣніямъвъ высшей степени несправедливо причинять страданія невинному должнику, обѣднѣвшему велѣдсгвіе нссчастныхъ случайностей, но для нашихъ предковъ такого различія не существовало. Первоначально, при присуждеаіи наказанія, степень
участія воли въ проступкѣ не играла никакой роли, и не мало
времени потребовалось для того, чтобы уголовное право стало
обращать вниманіе на элементе виновности. Такой-же путь
прошло и долговое право, которое въ средніе вѣка преслѣдовало должника независимо отъ его виновности, и лишь съ течете мъ времени могло уступить мѣсто болѣе мягкимъ зако-

намъ о несостоятельности, опредѣляющимъ наказаніе должника
по степени его виновности.
В ъ этихъ законахъ мы однако еще встрѣчаемся съ самыми
жестокими паказаніями древняго долговаго права. То, что
представлялось правильнымъ въ послѣднемъ, естественно находили нужнымъ удержать; должникъ ставится на одну доску
съ воромъ и присуждается нерѣдко даже къ смертной казни.
Но, несмотря на строгость наказаній, переходъ къ новѣйшнмъ
законамъ обозначаете собой громадный прогресъ въ развитіи
права, такъ какъ тяжелыя наказанія уже не истекаюте изъ
долговыхъ отношеній, а являются уголовно-правовымъ слѣдствіемъ противозаконная поступка, преступной воли должника.
Уголовный идеи, находившаяся въ скрытомъ видѣ въ старомъ
долговомъ правѣ, нашли полное выраженіе въ новѣйшихъ законахъ, въ которыхъ получилъ привнаніе принципъ субъективной виновности доляшпка. Разсмотрѣніе дальиѣйшаго развитія
этихъ законовъ выходите изъ предѣловъ пашей задачи, такъ
какъ насъ туте интересуете вопроеъ не объ уголовномъ, а
объ экзекуціонномъ правѣ, хотя изъ вышесказаннаго видно,
что етрогаго историческаго разграниченія этихъ обѣихъ областей не существуете и что зародыши уголовнаго права встрѣ-чаются и въ глубокой древности.
Медленность развитія новыхъ воззрѣній и сопротивленіе,
которое они вездѣ встрѣчали, подзываете, насколько глубоко,
укоренились понятія древняго долговаго права. Римское долговое право достигло извѣстной степени гуманизма, для воспринята которой правовая жизнь среднихъ вѣковъ оказалась
недостаточно зрѣлой. Юліанскіе законы, а еще болѣе каноническое право, протянули должнику руку помощи правомъ
cessio bonorum,т.е. предоставленіемъ должнику возможности
избавиться отъ всякихъ наказаній, если онъ уступалъ все

свое имущество кредитору. Средневѣювая наука энергично •
требовала этого права, причемъ ей иногда оказывалась поддержка со стороны выдающихся вліятельныхъ личностей. Такъ
напр., Іюдовикъ Святой въприказѣ 1 2 3 5 г. и Альфонеъ Мудрый въ судебникѣ, издаиномъ въ серединѣ ХІГІ столѣтія, при.знаюте за должникомъ право cessio bonorum. По этішъ
достановленіямъ толы«) тотъ должникъ подвергается заключенію,
который не платите своихъ долговъ, но въ то же время не
.желаете уступать своего имущества.
Право cessio bonorum признавалось и законодательствами
нѣкоторыхъ городовъ, но вообще введеніе этой льготы встрѣ•чало величайшія трудности. В ъ нѣкоторыхъ мѣстахъ это
право вообще не признавалось средствомъ избавить должника
•оте заключенія; тамъ-же, гдѣ оно признавалось таковымъ,
-оно было обставлено столь позорными для должника процедурами, что мы, читая ихъ описанія, содрогаемся при мысли,
что насъ отдѣляетъ всего нѣсколько етолѣтій отъ этого етраш:наго времени. Въ особенности по статутамъ итальянскихъ городовъ, въ которыхъ процвѣтала торговля, вслѣдствіе чего вызывалась забота о развитіи кредита и объ огражденіи его оте злоупотребленій,—должники, которымъ предоставлялось право cessio bonorum, подвергались возмутительно жестокому обращенію. Проиеходившій при этомъ обрядъ клеймилъ должника на всю жизнь
печатью позора. Несчастнаго выводили на площадь, полную народомъ, ставили его на особый камень и заставляли раздѣться до
нага. Затѣмъ надъ нимъ совершалиеь до такой степени позорныя
процедуры, что онѣ въ настоящее время совершенно не поддаются описанію. Если должникъ и оставался послѣ этого
свободнымъ, то эта свобода, купленная цѣной позорнаго клейма,
его мало могла радовать. Эти процедуры предписывались
•также статутами нѣкоторыхъ французскихъ городовъ. Въ I I -

онѣ были въ силѣ постановлѳнія, заимствованный изъ законовъ итальянскихъ городовъ. Въ Авиньонѣ полуобнаженная
должника заставляли бѣгать по улицамъ, причемъ подгоняли его
ударами плети. Если должникъ былъ евреемъ, то ему при этомъ
дозволялось прикрыться толькой рубахой. Въ Германіи и Нидерландахъ мы находимъ свидетельства подобной же жестокости. Поэтому средневѣковые юристы называютъ эту льготу

cessio bonorum

iembüts.

Если прежде было въ обычаѣ изувѣчить тѣло должника, то
ему теперь ерывалп одежду съ тѣла, если прежде его лишали
жизни, то его теперь лишали идеаіьнаго, но столь-же драгоцѣннаго блага—его чести.. Несостоятельный должникъ считался
опороченнымъ, изгнаннымъ изъ общества* онъ лишался даже
своихъ гражданскихъ правъ и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ обязывался носить на одеждѣ внѣшніе знаки своего состоянія—
желтую заплату на спинѣ или зеленую шапку, какъ эго
было вездѣ предписано прокаженнымъ и публичнымъ женщинамъ. Примѣры подобнаго опороченія должниковъ не рѣдки
у большинства народовъ: стоить только припомнить «покрываніе корзинами» въ гречеекомъ правѣ.
Іишеніе должника одежды было выработано любекекимъ
иравомъ въ цѣлую систему. Здѣсь считалось облегченіемъ для
должника, если кредиторъ вмѣето того, чтобы арестовать
должника, лишалъ его верхней одежды. Это смягченіе практиковалось при небольшихъ долгахъ или, когда дѣло шло о
задолжавшейся женщинѣ.
Если въ одномъ мѣстѣ должника лишали одежды, то в ъ
другомъ его лишали жилища. Во многихъ городахъ должникамъ запрещалось жить въ одной и той-же квартирѣ долѣе
опредѣленнаго, весьма короткаго срока. Такимъ образомъ его
гнали изъ одного жилища въ другое, изъ одной части города

въ другую, пока для него, наконецъ, пребываніе въ етѣнахъ
города становилось фактически невозможнымъ. Послѣднее фактическое запрещеніе получило вскорѣ и свое юридическое в ы раженіе въ поетановленіяхъ многихъ городских* етатутовъ,
которыми должники изгонялись изъ черты города, что обозначало лишеніѳ свободы отрицательнаго свойства: должника
не заключали въ определенное мѣсто, но ограничивали его
право иребыванія въ извѣстномъ мѣстѣ, дѣлая для него недоступною .цѣлую территорію и притомъ территорію, бывшую для
него средоточіемъ всѣхъ его интересов*, привычекъ и связей. Ужъ
вышеопиеанныя позорныя процедуры и постыдныя одѣянія служат* предвѣстниками системы изгнанія: должника лишали сначала
возможности чеетнаго еуществованія, ему не давали покоя въ
его жнлищѣ, подкапывались подъ его домашній очагъ и наконецъ его просто прогоняли изъ его роднаго города. Многочисленный свидетельства всего этого заключаются въ соотвѣтственныхъ статутахъ Пталіи, Германіи, Голландіи и Фландріи.
Но особенный интересъ представляютъ въ этомъ отношеніи
швейцарскіе источники, въ которыхъ находятся всѣ стадіи идеи
И8гнанія несостоятельныхъ должниковъ въ ея' различныхъ примѣненіяхъ.
Еще дальше шло законодательство сѣверныхъ стран*:
здѣсь должникъ объявлялся внѣ закона, исключался изълюдскаго общества и переставалъ считаться человѣкомъ. Никто не
смѣл* давать ему гостепріимство, но всякій мог* его безнаказанно убить. Все это уже упоминалось раньше. Но этим*
не исчерпывались мѣры против* должниковъ. Во многихъ
мѣстахъ противъ нихъ употреблялось еще болѣе крайнее средство, а именно отлученіе отъ церкви, затрогивавшее уже не
только£временные мірскіе ^интересы должника, но угрожавшее
ему вѣчной погибелью его души. Такъ какъ церковь считала
з

грѣхомъ неисполненіе взятыхъ на себя обязанностей, то между
ѳпиекопами рано вошло въ обычай отлучать неплатящихъ
должниковъ отъ церкви. Особенно часто это практиковалось
относительно должниковъ церкви, епископовъ и аббатовъ и
вообще при всѣхъ долгахъ, къ платежу которыхъ приговаривали церковные суды. Это средство было тѣмъ дѣйствительнѣе, что обыкновенно за отлученіемъ отъ церкви непосредственно слѣдовали строжайшія мѣры со стороны свѣтскихъ
властей.
Не смотря на то, что постановяенія о заключеніи за
долги постепенно изчезали изъ долговаго законодательства, въ
области договорная права господствовала прежняя строгость.
Это дало кредиторамъ возможность совершенно парализовать
дѣйствіе новыхъ реформъ: при совершеніи займа заключался
договоръ, по которому кредитору присваивались всѣ права,
отмѣненныя новыми законоположеніями. Можно себѣ легко
представить, что капиталисту нетрудно было заставить нуждающаяся бѣдняка отказаться отъ благодѣяній, предоставленныхъ ему законодательствомъ. Такимъ образомъ жестокія
права кредиторов еще долго существовали de facto, не поддаваясь вліянію прогрессирующая права, пока послѣднее не
окрѣпло настолько, чтобы подчинить себѣ и эти отношенія.
Нѣкоторые ученые утверждаютъ, что и у римлянъ существовало такое лишеніе свободы, должника по договору, но
это не совсѣмъ вѣрно. Римляне старались всегда по возможности уничтожать, такія распоряженія собственной личностью,
по крайней мѣрѣ въ теоріи. На практикѣ въ римской -правовой жизни многое совершалось не по указанію Corpus juris,
и изсдѣдованіѳ этихъ отступленій представляешь важную, но
еще не рѣшенную задачу исторіи культуры и права.
Такая отдача въ залогъ собственной свободы встрѣ-

чается въ ярманскомъ правѣ въ различныхъ степеняхъ и
видахъ. Дояворы, по которымъ дошники, въ случаѣ неуплаты, становились рабами кредиторовъ, которые могли ихъ продать или дѣлать съ ними, что уядно, встрѣчались у германдевъ, очень часто. Кромѣ ясныхъ свидѣтельствъ изъ законодательствъ еѣверныхъ народовъ, въ пользу достовѣрности
этого говорить, еще сообщенія Тацита, не находящая обык. -новенно достаточно похвалъ для германцевъ. Кто не знаетъ
того мѣста изъ его «Germania», гдѣ онъ, описывая страсть
. германцевъ къ играмъ, разсказываетъ, что проигравшійся до
тда часто ставилъ на кости свою свободу и становился въ
случаѣ неудачи рабомъ выигравшая? Если это было возможно при игрѣ, то вѣроятно еще чаще происходило въ экономнчѳскихъ отношеніяхъ.
Такое же заішоченіе мы можемъ сдѣлать относительно
1 мндусовъ, также отличавшихся страстью къ играмъ. Изъ МаJiâbhârata и, изъ индійскихъ преданій (въ превосходномъ нѣмецкомъ переводѣ Holzmaim'a) мы видимъ, что древніе индусы
•часто проигрывали женъ, дѣтей и собственную свободу. И дѣйствительно, какъ мы видѣли раньше, у иядусовъ существовало
порабощеніе должниковъ по договору.
Но этой же прнчинѣ закладываніе собственной личности
ветрѣчается и у франковъ. Такъ какъ германское право привнаетъ не только полнѣйшую свободу и абсолютную неволю,
но также цѣлый рядъ промежуточныхъ состояній, то и договорный условія у франковъ были различны: въ однихъ случаяхъ кредиторъ имѣлъ только право пользованія одушевленнымъ залоямъ, прекращавшееся при взносѣ долга, въ другихъ случаяхъ порабощеніе должника было полное. Франкское законодательство всегда признавало подобные договоры
дѣйствительными, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда кредитором^ бывалъ еврей, а должникомъ христіанинъ.
3*

Подобная продажа собственной личности «по необходимости», т. е., вѣроятно, подъ давіеніемъ болыпихъ долговъ,
упоминается и въ законахъ фризовъ и баюваровъ. О соотвѣтствующихъ постановленіяхъ въ древнемъ доіговомъ правѣ
сѣверныхъ народовъ уже раньше говорилось подробно.
Договоры, въ которыхъ одинъ изъ контрагентовъ обязывался, при неисполненіи своихъ обѣщавій, отправиться въ з а ключите, встрѣчаются очень часто даже въ концѣ среднихъ
вѣковъ. Они часто упоминаются и подвергаются обсужденію со стороныюридическихъ писателей того времени. Правовым послѣдетвія
подобныхъ договоровъ определись многочисленными статутами.
Особенно часто подобный указанія встрѣчаются во францу зеки хъ Coutumes, господствовавших^ какъ извѣстно, в ъ
дореволюционное время почти исключительно въ области французекаго гражданскаго права. Такъ какъ королевскимъ распоряженіемъ, въ силу котораго заключеиіе за долги перестало
быть законнымъ наказаніемъ, не были предусмотрѣны случаи
договорныхъ заключеній, то естественно, что такіе договоры
заключались очень ч а ш , и законодательство должно было з а нять по отношенію къ нимъ определенное положение. Въмногочисленныхъ Coutumes, въ которыхъ идетъ рѣчь о подобныхъ
договорахъ, послѣдніе признаются дѣйствительными. Очень поучительна Coutume Бретани, гдѣ, кромѣ договорнаго заключенія въ тюрьмѣ, разсматривается и договорное osiagium,
этогь особенный родъ лишенія свободы, встрѣченный нами уже
въ Марсели, при которомъ право пребыванія должника ограничивается не четырьмя стѣнами темницы, a сгѣнами города,
иаъ котораго онъ не смѣлъ удалиться.
Подобные договоры, обязывавшіе должниковъ не отлучаться:
изъ города до уплаты долговъ, ветрѣчаются несравненно чаще
договорныхъ ваключѳній. Ostaglum-инетитутъ французская

провсхожденія и встрѣчается,кромѣ Марсели и Бретани, также и въ
Ш ь
местностях* Франціи. СтарМшШизъ источников*, въ
ноторомъ упоминается подобный договоръ, марсельскаго происхожденія, долженъ быть отнесенъ къ 1 0 6 9 году.
Позже эти
изменили свой характеръ и превратились въ Wirthshausclausel (харчевенный договоръ). Должникъ
или его поручитель должны были поселиться въ гостинницѣ и
«тратиться» тамъ до погашенія долга, такъ что тутъ центръ
тяжести лежитъ уже не въ лишеніи
а въ расходахъ,
которые должны обременять
Подобный обязательства
давались часто очень высокопоставленными лицами; исполненіе обязательства лежало на должникѣ, или, чаще всего, на
поручителѣ, - соглашавшемся тратиться въ гостинницѣ на счетъ
перваго. Этотъ дурной обычай нашелъ распространен* и на
сѣверѣ Въ Швеціи мы находим* его, начиная съ Ä l \ стоаѣтія; онъ практиковался также в ъ Богеміи и Полыпѣ.
Подобные договоры намъ не покажутся удивительными, e c u
мы припомнимъ, что въ то время закладываніе своего тѣла и
даже своей жизни в ъ обезпеченіе долговых* или иныхъ Ы>язательствъ было весьма обычным* явленіемъ. Что у герман„евъ было въ обычаѣ давать въ залогъ члены своего і Ш
« свою жизнь, объ этомъ повѣствують многія сочиненія, котор а я , кончено, не содержали бы подобныхъ черть, если-быихъ
не существовало въ действительной жизни. Если люди рисковали гЁломъ, жизнью, честью при игрѣ, или при пари, что
бы придать больше вѣсу своимъ утверждении*, то вполнѣ
естественно, что они подвергали опасности эти высшія блага,
для болѣе благородные и серьезныхъ цѣлей, для обезпечетя
даннаго слова. У насъ имѣются несомнѣнныя доказательства
w o что такіе договоры представляют* не вымыселъ фантаі и или сказочное преувмиченіе, а грозную действительность,
д о г о в о р ы

с в о б о д ы ,

д о л ж н и к а .

что должникъ въ самомъ дѣлѣ отдавалъ ь кредитору фунгъ
своего мяеа, членъ своего тѣла или даже свою жизнь. Въ дошедшемъ до насъ договорѣ, заключенномъ въ Кельнѣ в ъ - 1 2 6 3
году, одннъ изъ контрагентовъ обязывается, въ случаѣ неисполненія имъ своего обѣщанія, дать отрубить еебѣ голову.
Этотъ договоръ является далеко не единичнымъ. Иногда должникъ обязывается въ случаѣ неуплаты долга перейти въ совершенное распоряженіѳ кредитора, такъ что-бы послѣдній
могъ съ нимъ сдѣлать, что ему угодно; иногда кредиторъ выговариваетъ себѣ право отрубить несостоятельному должнику
извѣстные члены. Не только жизнь, но и спасеніе души отдавалось въ залогъ: такъ по многимъ договорамъ должникъ
въ случаѣ неуплаты подвергался отлучѳнію отъ церкви. Н е рѣдко закладываются права состоянія и граждаискія права.
Вопросъ о действительности договоровъ, ведущихъ за собою объявленіе должника внѣ закона, подробно разсматривается у ѲаШ,
de расе publica II, с. 2 .Особенно часто ветрѣчаются въ древнемъ с ѣ веро-германскомъ правѣ подобные договоры, обусловливающіе тяжелыя наказанія, объявленіе внѣ закона или изгнаніѳ контрагента.
Особенно часто практиковалось закладываніе своей чести,
причемъ должникъ закрѣплялъ свое обѣщаніе исполнить обязательство честнымъ словомъ. Завѣреніе «честнымъ еловомъ»
дошло до нашихъ дней. Но въ настоящее время нарушеніе
послѣдняго можегь имѣть только моральный послѣдствія, тогда
какъ въ прежнее время это завѣреніе нмѣло вполнѣ юридическое
значеніе и при неиеполненіи такимъ образомъ даннаго обязательства должникъ считался опороченнымъ. Въ средніе вѣка
употреблялись различные обороты рѣчи при завѣреніи честью:
принято было давать обѣщанія словомъ кавалера, княжескимъ
доетоинствомъ, даже дѣвичьей или женской честью. Неиспол-

нявшій обѣщанія объявлялся безчестнымъ, вѣроломнымъ и
клятвопреступникомъ. Но этимъ послѣдствія во многихъ случаяхъ не ограничивались: многіе подобные договоры влекл«
за собою разныя позорныя процедуры, которымъ должникъ
долженъ былъ подвергаться въ случаѣ неуплаты. Таісь, въ
одномъ условіи, заключенномъ въ 1 5 7 8 году, кредитору дается право «выставить должника у позорнаго столба, церковной
паперти или гдѣ онъ захочетъ и осыпать его предъ всѣми
честными людьми насмѣшками, ругательствами и всяческими
иопошеніями». Нерѣдко применялась pictura
conUmuhosa,
т. е. должникъ обязывался носить на себѣ позорнаго содержанія аншлагъ или рисунокъ. Иногда кредиторъ выговаривалъ себѣ право распространять пасквили, поносящія должника. Аналогиченъ распространенный на востокѣ обычай з а кладывать бороду, такъ какъ тамъ снятіе бороды считается
болынимъ позоромъ.
Вообще въ средяіе вѣка было въ обычаѣ закладывать все,
что у должниковъ имѣлось святого и высокаго: монастыри
закладывали мощи (такъ, одинъ монастырь заложилъ главу
св. Іоанна), а епископы свои митры, перстни и посохи.
Сюда также должны быть отнесены употреблявшіяся въ
договорахъ формулы прокливанія. Хотя бѣдствія, который, въ
салу этихъ договоровъ, должны были обрушиваться на голову должника, нельзя собственно считать юридическими послѣдствіями нарушенія обязательству такъ какъ настѵпленіе этихъ
послѣдствій не гарантировалось законодательством^ а они являлись ударами судьбы, обрушивавшимися на должника въ его
земной и загробной жизни,—но тѣмъ не менѣе убѣжденіе, что
подобные удары судьбы должны постигнуть должника именно
въ силу заключенная договора и ведѣдствіе неисполнения его
должникомъ, является юридической идеею. Подобный формулы

проклятія очень стары: они встрѣчаются еще въ дрѳвнихъ
хаддейскнхъ нсточникахъ* относящихея къ X стол, до Рощ.
Хр. В ъ германскихъ источникахъ встрѣчаются также такіе
договоры, въ которыхъ проклятія украшены всѣми вымыслами
фантазін и угрожают* должнику всевозможными земными и
вѣчными муками. Нарушитель договора уподобляется тамъ
Каину, Искаріоту и другимъ типичным* злодѣямъ.
На основаніи всего вышеизюженнаго, историчеекій ходъ
развитія долговыхъ отношеній представляется въ слѣдующемъ
видѣ: первоначально неуплата всякаго долга сопровоядаась
гибельными послѣдствіями для тѣла и жизни должника, позже
эти послѣдствія наступали только послѣ заключенія соотвѣтственнаго договора; первоначально всякій несостоятельный должникъ терялъ свою свободу, впослѣдствіи лишенію свободы подвергались лишь тѣ, которые обязывались къ этому договоромъ; первоначально неуплата всякаго долга разрушала существование
должника, позже это дѣйствіе ияѣли только долги съ условленнымъ правомъ изгнанія; первоначально всякій несостоятельный должникъ считался безчестнымъ, позже лишь тотъ, который закладывалъ свое честное слово. Из* этого не слѣдуетъ,
что эти стадіи развитія всегда и вездѣ слѣдовали одна за
другой въ одинаковомъ порядкѣ, подобно діалектической формѣ раэвитія Гегелевой философіи. Історія культуры сохраняет* въ своемъ единствѣ индивидуальное разнообразіе и
варінруетъ основную идею развитія права в * такихъ же многообразныхъ формахъ, какъ законы органическаго возникновенія варіируются въ развитіи отдѣльныхъ органивмовъ.
И тутъ, въ правообразованіи, какъ это видно изъ изложеннаго
выше, выступает* неизмѣнно одна основная черта, которую
можно прослѣдить въ культурномъ развитіи разных* народовъ
въ различныхъ вндоизмѣненіяхъ.

Законность и справедливость таких* договоров* между #
кредиторами и должниками подразумѣвалась. само собою: в ъ
дѣйствительности подобных* договоров* такясе мало сомнѣвались, как* в * правѣ кредиторов* отбирать в * закладъ, на
основаніи заключеннаго условія, такіе предметы, которые в *
других* случаях* по закону не могли служить залогом*.
Такое сомнѣніе и не могло возникать в * то время, когда
.законодательство еще только что выходило изъ той стадіи
развитія, которая стремилась закрѣплять и освящать договорный отношенія. Какъ модкно было сомнѣваться въ правильности этихъ договоровъ,—въ эпоху,когда народныя воззрѣнія оказывали сопротивленіе законодательству, пытавшемуся впервые нѣсколько смягчить участь должника, когда жизнь и
свобода еще не считались неприкосновенными благами, когда
•рабство въ формѣ крѣпостного состоянія было въ полномъ разцвѣіѣ, когда ежедневно наблюдались случаи продажи собственной
личности въ крѣпостничество? Наоборотъ, для такого времени
представляется вполнѣ естественнымъ тотъ фактъ, что послѣ того
какъ распоряженіемъ Людовика Святого заключеніе за долги было
уничтожено, такое закчюченіе считалось тѣмъ не менѣе возможным* по договору. Это общепринятое в * то время мнѣніе
поддерживалось величайшим* юристом* XIII столѣтія Веаишаn o i r ' o M * и нашло
подтвержденіе в * приказѣ французскаго
короля Филиппа Красиваго, изданном* в * 1 3 0 3 году. В ъ
Германіи законность заішоченія по договору признана также
ш, 1 2 7 7 году рѣшеніем* императора Рудольфа I.
Точно также знаменитый «закон* семи частей» А л ь ф о н с ^ ѵ ^ і ^
Мудраго, послѣ всеобіцаго введенія права cessto
bonorum^/^^ys
оставляет* в * силѣ заключеніе по договору.
і/^ШШ-Sj
Лишь въ позднѣйшихъ стадіяхъ развитія законодательстве^
поднимаются изрѣдка робкіе и деу«Ьрѳнныѳ голоса против*
БИБЛИОТЕКА)
HunUU

I

действительности подобныхъ договоровъ. Постепенно съ тѳченіемъ времени получаете распространеніе болѣе гуманное примѣненіе законовъ о должникахъ. Новыми законами не толькоотмѣняется право ареста должника, но вмѣстѣ съ іѣмъ примѣняется другое толкованіе, въ силу котораго должникъ освобождается отъ суровыхъ послѣдствій древняго долговаго права,
даже если послѣднія обусловливаются какими-бы то ни было
добровольными договорами. Первый шагъвъ этомъ отношеніи
былъ сдѣланъ тѣмъ, что для действительности такихъ договоровъ, требовалось, какъ необходимое условіе, приеутствіе судьи;
только договоры, заключенные въ его присутствіи, признавались
действительными. Дальнѣйшее выраженіе эта перемѣна нашла в ъ
практикѣ судовъ, настаивавшихъ, правда, на исполненіи условій,
но смягчавшихъ и урѣзывавшихъ послѣдствія договоровъ,
вопреки содержанію и смыслу послѣднихъ. Эти прогрессивные
шаги совершились въ значительной мѣрѣ подъ вліяніемъ юридическихъ писателей, какъ романистовъ, такъ и процессуалис т о в ^ которые, подвергая постоянно обсужденію вопросы о
действительности той или другой договорной статьи, гЬмъ самимъ подрывали старое утвердившееся въ нравахъ долговое
право. Наконецъ, прежде всего въ Нталіи, a затѣмъ п в ъ
Германіи и Франціи, дошли до того, что всѣ подобные договоры начали считать совершенно недействительными: законодательство не только болѣе не гарантировало наступленій послѣдствій договоровъ, но стало даже запрещать заключеніе
извѣстныхъ условій. Такъ, въ итальянекихъ статутахъ и также
въ Grand coutumior de France XIV столѣтія мы находимъ
выраженной мысль, что отказъ отъ права cessio bonorum
недѣйствителѳнъ, такъ какъ послѣдствія подобнаго отказа подвергают опасности жизнь должника. Это воззрѣніе получило
распространено и проводилось на практике за долго передъ

Тѣмъ, какъ оно нашло себѣ полное выраженіе въ юриспруденции Судъ старшинъ (Schöffengericht) города Брюнна подвергалъ обсужденію вопроеъ о томъ, можно-ли считать дѣйствительнымъ договоръ, по которому должникъ обязывается в ъ
случаѣ неуплаты долга лишиться жизни или свободы, и рѣшидъ этотъ вопроеъ отрицательно, такъ какъ, по его мнѣнію,.
тутъ затрогиваются неотъемлемый права личности, которыми
никто не можетъ распоряжаться въ силу какихъ-бы то ни
было договоровъ. Эта мысль1 нашла еебѣ выраженіе въ многочисленныхъ статутахъ, постановляющихъ, что, за ^ к о т о рыми иеключеніями, несостоятельный должникъ не можетъ быть
лишенъ свободы, даже бели-бы онъ заключилъ съ кредиторомъ
соотвѣтственный договоръ.
Во Франціи договорный арестъ былъ ограниченъ распоряженіемъ 1 5 6 6 года и за исключеніемъ одного спеціальнаго
случая, перешедшаго въ Code civil-совершенно отмѣненъ
актомъ 1 6 6 7 года.
По мѣрѣ того, какъ договоры, касавшіеся жизни и свободы
должника, перестали считаться законными, возникали сомнѣвія и относительно дѣйствительности договорныхъ- отлученій
отъ церкви. Верховный имперскій судъ высказался также противъ условленная) объявленія должника внѣ закона, и послѣ
послѣдовавшихъ соотвѣтствующихъ постаиовленій въ провинціальныхъ законодательствахъ, имперскіГполпцейскШ уставъ
1 5 7 7 года tit, В5, § 7 запретилъ заключеиіе договоровъ,
дававшихъ кредитору право поносить должника и распространять про него пасквили. Тотъ же полицейскій уставъ tit
1 7 , § 10 объявляете незаконными, какъ
osiagium,
такъ и харчевенные договоры, до того времени очень
часто практиковавшіеся и приводившіе къ большимъ злоупотребленіямъ. Заключеніе подобныхъ договоровъ уже и

раньше запрещено было законодательствами отдѣльныхъ германскихъ государства». Подобное же запрещеніе издано польскимъ королемъ Казиміромъ Великимъ въ 1 3 4 7 году. Хотя
эти обычаи, вслѣдствіе слабости имперской власти той эпохи,
> еще и продолжали существовать и поелѣ изданія упомянутыхъ закоковъ^ но корни этихъ обычаевъ были уже все таки
подрублены, и окончательное нсчезновеніѳ ихъ было только
вопросомъ времени.

лось особенно тяжеіыхъ обвиненій, поведеніе кредитора,
эксплуатируюшаго законныиъ образомъ свои права, вызывало
въ обществѣ негодованіе. Въ хорошемъ обществѣ не допускается многое изъ того, что не запрещается законодателе ствомъ. Литературныя
напримѣръ, считались чѣмъ-то
очень некрасивымъ уже тогда, когда о законахъ, охраняющихъ авторскія права, еще и рѣчи не могло быть, дай теперь плагіате, не
затрогивающій правь собственности автора и, стало быть, не
пресдѣдуемый закономъ, вызываете однако в ъ литературномъ
мірѣ общее презрѣніе къ плагіатору.
также, когда законодательство приняло не особенно счастливое рѣшеніе-отмѣнить
законы, наказывающіе лихоимство, то этой отмѣной престшкъ
ростовщиковь въ обществѣ нисколько не повысился, и ремесло
ихъ продолжаете и теперь считаться очень грязнымъ. Тоже
самое можно сказаіъ относительно долговыхъ договоровъ:
общественное мнѣніе осуждало и своииъ вліяніемъ значительно
ограничивало жестокость кредиторовъ гораздо раньше того,
какъ законодательство выступило на защиту должниковъ.
х и щ е н і я ,

Т о ч н о

Въ какой степени это развитіе права уже совершилось
въ ту эпоху, къ которой относится дѣйствіѳ нашей драмы?
Этогь вопроеъ долженъ служить юридической точкой отправленія при разборѣ «Веиеціанскаго купца».
Радикальная перемѣна въ правовыхъ воззрѣніяхъ, которую мы только что отмѣтили, совершилась не сразу, не скачкомъ.
Эти воззрѣнія въ своемъ развитіи прошли чрезъ цѣлый рядъ
промежуточныхъ ступеней, пока они не нашли себѣ яснаго
юридическаго выраженія въ ' законодатѳльствѣ. Для полнаго и
зрѣлаго поннманія нашего поэта, мы должны выяснить себѣ
характеръ этихъ переходныхъ ступеней. При этомъ окажется,
что еще прежде, чѣмъ законодательство начинаете считать
интересующіе насъ договоры, етоящіе въ противорѣчін^, съ
созрѣвшимъ правовымъ сознаніемъ, недѣйствительными—еще
до того времени въ народномъ сознаніи начинаете чувствоваться
реакція противъ этихъ договоровъ, не съ точки зрѣнія права, а
съ точки зрѣнія нравственности и общественной благопристойности. Еще задолго передъ тѣмъ, какъ настаиваніе со
стороны кредитора на исполненіи договорныхъ статей сдѣлалось
противозаконнымъ, оно стало считаться нечестнымъ, непристойнымъ, и во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, гдѣ противъ должника не имѣ-

Но Шейлокъ не изъ тѣхъ людей, которые стѣсняются
общественнаго мнѣнія и сообразуются въ своихъ дѣйствіяхъ
съ отвлеченными понятіями: ему чуждо вліяніе этическихъ
факторовъ. Онъ глухъ ко всѣмъ увѣщаніямъ, его нетрогаюте
даже замѣчательныя слова Порціи о милосердіи, которыя никто
не можете слушать безъ умиленія, эти аолотыя слова, которыя
никогда еще не были произнесены устами смертнаго съ такой
чудной простотой и граціей:
По принуждению милость
Нѳ дѣйетвуетъ, a падаѳтъ она,
К а к ъ тихій дождь, струящійся на землю
Изъ облаковъ. Благословлѳнье в ъ ней
Сугубое; она благоеловляетъ

Т ѣ х ъ , кто даетъ и кто беретъ ее;
Сильней всего она в ъ р у к а х ъ у сильныхъ;
Она—царямъ приличнее вѣнца;
Монарховъ скнптръ — знакъ временной и х ъ силы,
Онъ аттрибутъ величія; изъ него
Исходитъ страхъ предъ властью государей.
Но скиптра мощь предъ милостью—ничто.
В ъ сердцахъ царей владычествуетъ милость,К а к ъ аттрибутъ Всевышняго-—и та
Земная власть в с ѣ х ъ ближе к ъ власти- Б о г а ,
Которая и правый судъ творитъ
И мил у е т ъ . . .

Съ точіш зрѣнія Шейлока, заключенное имъ условіѳ законно
а должно быть во что-бы то ни стало выполнено.
Это воззрѣпіе безъ сомпѣнія раздѣлялоеь и законодательствойъ
того времени. Шекспиръ прекрасно характеризуетъ опору,
которую Шейлокъ находить въ современномъ ему правѣ; на
упрекъ новѣшнхъ юристовъ съ Іерингоыъ во главѣ, по мнѣнію которыхъ вексель долженъ былъ съ самаго начала быть
цризнаннымъ недѣйствительнымъ, поэте мѣтко возражаете
словами Порціи:
И с к ъ затЬяли вы странный,
Но вмѣстѣ с ъ тѣмъ такого рода онъ,
Что помешать не могутъ вамъ законы

(Венеціи).

Въ этомъ убѣжденъ и Шейлокъ; со свойственной ему
циничностью онъ замѣчаетъ:
Ругательствамъ твоимъ не соскоблить
На векселѣ печати. Значитъ крикомъ
Т ы лишь свою печенку надорвешь.

Такямъ образомъ онъ твердо рѣшился воспользоваться
услугами закона н требовать его примѣненія со всѣми его
неумолимыми послѣдствіями; онъ пытается выжать до по-

•слѣдней капли благопріятное для него право, онъ такъ крѣпко
натягиваете всѣ нити закона, что онѣ наконецъ рвутся. Кое
въ чемъ можно, правда, найти смягчающія обстоятельства для
Шейлока, а именно въ жестокости, съ которою всѣ обходились съ нимъ и его единовѣрцами:
Т о т ъ мяса фунтъ, котораго теперь
Я требую, мнѣ очень много стоить.

Какой цѣной этотъ фунтъ мяса купленъ, это онъ часто
ловторяетъ:
„Если еврей оскорбляѳтъ христіанина, в ъ чемъ
выражазтся его христіанское смиреніе? В ъ
мести. Еслн-жѳ христіанинъ оскорбляетъ еврея,
в ъ чемъ должно состоять терпѣніе его—по
христианскому образцу? Н у , тоже в ъ мести".

Еще прежде онъ говорить;
Антоніо, припомните, к а к ъ часто
В ъ Реальто вы ругались надо мной.
Я это все всегда пѳрѳносилъ
Ch. терпЬніемъ, плечами пожимая;
Тѳрп г Ініѳ-жѳ—наследственный удѣлъ
В с е й націи еврейской.

Другимъ смягчающимъ обстоятельствомъ для него можетъ
•служить и то, что требованіе фунта мяса не являлось чѣмъ то очень исключительными такъ какъ въ то
время безпрепятственно допускались различныя другія жестокости, для отмѣны которыхъ современное Шейлоку общество еще не достаточно еозрѣло. Этииъ обстоятельствомъ Шейлокъ и воспользовался для своей тонко продуманной юридической защиты, съ которой онъ обращается къ венеціанскому
•суду:
„Обдумайте вы вотъ что: есть не мало
У васъ рабовъ; а такъ к а к ъ вы сѳбѣ

Купили ихъ, то наравнй съ ослами
Собаками, мулами, т-Ьхъ людей
На рабскія, презренный работы
В ы гоните. Скажи теперь я вамъ:
„Пустите н х ъ на волю! Пожените
«Ихъ на своихъ наслѣдиицахъ! Вачѣмъ
«Подъ ношами тяжелыми потЬютъ
«Несчастные?» — —
— — —

— В ы на это
Мнѣ сказали-бы: „рабы в с ѣ эти намъ
Принадлежать" Н у , такъ и я отвѣчу.
Т о т ъ мяса фунтъ, котораго теперь
Я требую—мнѣ очень много стоить;
Онъ мой, и я хочу имѣть его.
Откажете—я плюну на законы
Венеціи: в ъ нихъ значить силы нѣтъ.
Я жду суда. Дождусь ли? отвечайте!

Конечно, сила его доводов* только кажущаяся. Во в с я ком* обществѣ имѣются больныя мѣста, но из* этого очевидно не слѣдуетъ, что можно не признавать требуемых*
этим* обществом* справедливости и благопристойности.
С* другой стороны, эти смягчающія обстоятельства совершенно пропадают* перед* выступающими чертами величайшей низости, которыя проникают* весь образ* Шейлока. Это
сдѣдуегь подчеркнуть, в * виду довольно распространенной
тенденціи к * идеалжаированію личности Жейлока. Вѣдь утверждалъ-же когда то Гейне, что Шейлок* самый респектабельный изъ всѣхъ мужеских* лиц* драмы. Шейлок*—не типичный національный мститель, чуждый всякаго эгонэма
и поставившій себѣ задачей жизни отомстить за обиды, нанесенный его народу. Шейлокъ — не
Мордо-

хай, даже если ненависть къ иновѣрцамъ и состави т ь одну изъ основныхъ чертъ его. характера. Мстительность Мордохая имѣетъ болѣе благородный оттѣнокъ и
•не свидѣтельствуетъ о такой нравственной низости; Мордохайіноситель національнаго чувства, осуществляющій стремленія
•дѣлаго народа. Его мстительность—это мстительность цѣлаго
народа. Народы-же созданы для борьбы, борьба является для нихъ
элементом* жизни, фактором* развитія и прогресса. Въ противоположность этому, мстительность Шейлока низкое чувство,
порожденное исключительно себялюбіемъ и неудовлетворенной
жадностью. Низкой душѣ Шейлока чуяідо всякое благородное
движѳніе: онъ и у себя дома жалкій крикун*, вѣчно брюзжаний, которому недоступны и непонятны никакіе порывы, никакая свѣжесть чувства. Поэтому у него не уживается слуга, в собственная дочь убѣгаетъ изъ его дома. Она говорить Ланчелоту:
Н а ш ъ домъ в ѣ д ь адъ, а ты, веселый чертъ,
В ъ нѳмъ истреблялъ отчасти запахъ скуки.
н
У в ы ! Какой я страшный г р ^ х ъ свершаю
Тѣмъ, что стыжусь быть дочерью того,
Кто мой отѳцъ! Но только, вѣдь, по крови
Я. дочь его, а не по чувствамъ.

Поэт* чрезвычайно мѣтко характеризует*
ставляя его сказать при видѣ Антоніо:

Шейлока, з а -

„Его за то такъ ненавижу я ,
Что онъ христіанинъ; но вдвое больше
Е щ е за то, что в ъ гнусной простотѣ
Взаймы даетъ онъ деньги безъ процентовъ
И роста курсъ сбиваѳтъ онъ межъ н а с ъ " .

И. нѣсколько позже:

„Онъ ругался надо мной и с д і л а л ъ мнѣ убытку на
полмилліона"

ïï

*

„Вотъ тотъ дуралей, что деньги безъ лроцѳнтовъ.
даѳтъ взаймы.

И въ заключеніе:

...„Пусть мнѣ хоть разъ одинъ
Ему бока пощупать доведется,
У ж ъ ненависть старинную свою
Я утоплю".

И когда его жалкое покушеніе кончается неудачей, онъ,,
оставаясь вѣрнымъ себѣ, старается выгадать что нибудь
для своего кармана: сначала онъ требуетъ тройную сумму
долга, а потомъ не прочь принять и капиталъ. Шейлокъ—ростовщикъ низшаго сорта, опасный по упорству и безпощадности, съ которою онъ преслѣдуетъ свои цѣли, еще болѣеопасный той завидной виртуозностью, съ которою онъ п о двигается на почвѣ формальнаго права.. О трагизмѣ его личности уже изъ эстетическихъ основаній не можетъ быть рѣчи г
его паденіе—драматичеекій сигналъ того, что язва лихоимства
вытравлена, и мы съ удовольетвіемъ теряемъ изъ виду это лицо,,
обезчестившее святотатственнымъ образомъ храмъ права.
Выше была рѣчь объ общественномъ мнѣніи и о вліяніи его на наши поступки. Этимъ не сказано, что возрѣнія
и поведете свѣта должны всегда быть обязательны для
насъ; напротивъ, есть случаи, когда добродѣтель повелѣваетЪ'
намъ прорвать сѣть общественныхъ предразсудковъ, навязанныхъ намъ обществомъ, въ качествѣ кодекса нравственности
и приличій, когда мы должны стараться сложить власть условныхъ понятій, узкаго конвенціонализма, которая часто держитъ въ рабствѣ нашу собственную мораль и сковываетъ наши
правственныя убѣжденія. Въ этомъ отношеніи Шекспиръ произ^
несъ свое вѣсское слово, вложивъ въ уста Коріолану:
Е с л и бы нами во всемъ руководилъ обычай,
4

Т о прахъ временъ лежалъ бы, истлѣвая.

Но такая борьба съ обществомъ должна быть облагорожена
чистыми, чуждыми эгоизма мотивами, основанными на любви
къ человѣчеетву, если не къ человѣчеству современному, то къ
человечеству будущаго. Даже если эта борьба ведется съ
узкой сферѣ мелкихъ интересовъ, она должна быть одухотворена идеями высшаго порядка, составляющими звѣнья въ
томъ могучелъ кольцѣ, которое охватываетъ все человѣчество.
Каждый изъ насъ призванъ служить человѣчеству всѣми фибрами
своего существа; только въ рабогЬ для всеобщаго лежитъ
истинное величіе и глубочайшее благородство, и всякій, кто
злоупотребляетъ общими интересами для своихъ узкихъ эгоистическихъ цѣлей, разрываетъ святотатственной рукой узы,
связывавшіе его съ человѣчествомъ и съ высокими цѣлями
послѣдняго:
„Кто живетъ лишь для себя, злоупотребляетъ
жизнью". (Шекспиръ, „Венера и Адониссъ").

Кто безкорыетно, побуждаемый высшими идеальными стремленіями, бросаетъ обществу перчатку въ лицо, тотъ герой
Но кто топчетъ ногами завѣты общества и стремится осушить чашу права для своихъ эгоистическихъ пнзкихъ цѣлей,
тотъ является паріею, отвержсянымъ по. своей собственной
вин$, такъ какъ онъ, поетавивъ свои интересы выше честности и нравственности, самъ нарушилъ тѣ основы, безъ
которыхъ цивилизованное общество не въ состояніи существовать.
Таково именно положеніе Шейлока. Каково должно быть
отношеніе суда къ пему? Можетъ-ли судъ отмѣнить хоть одну
іоту закона на томъ оеновапіи, что по народнымъ воззрѣніямъ
исполненіе этого закона является безпощаднымъ оскорбленіемъ
общеетвеннаго приличія и добрыхъ нравовъ? Конечно,
4*

нѣтъ. Право должно оставаться правомъ, даже если отдѣіьныя личности и пользуются имъ для своихъ безнравственныхъ цѣлей. Законъ можетъ требовать отъ каждая подчиненія
своймъ поетановленіямъ, но онъ никого не ыожетъ заставить
быть добрымъ или добродѣтельнымъ. Всякое вмѣшательство
гражданскаго права в ъ область морали — а попытки подобныхъ вмѣшательствъ нерѣдки—жестоко мстить за себя. Такое
смѣшеніе этихъ двухъ областей ведетъ прежде всего къ тому,
что нонятіе права постепенно улетучивается: примѣненіе закона подвергается испытанію и становится въ зависимость отъ
разрѣшенія въ каждомъ данномъ случаѣ различныхъ случайныхъ воиросовъ—о томъ, не слѣдуетъ ли принять во вниманіе тѣ или другія соображенія морали и слѣдовать голоеу состраданія, великодушія или тому подобныхъ побужденій,—•
а это въ свою очередь ведетъ къ тому, что самые законные интересы отдаются на поверхностный судъ измѣнчивой морали, и святилище внутренней жизни открывается любопытству государственно-полицейская ока. Между
вполнѣ понятнымъ блаяжелательнымъ пользованіемъ, своими
правами и корыстнымъ эксплоатнрованіемъ правовыхъ учрежденій
существуете цѣлый рядъ иромежуточныхъ ступеней, и стремлению подвергать иепытанію каждый разъ степень честности
или благородства обвинителя было бы также мало осуществимо,
какъ и гибельно для правосудія. Но смѣшеніе права и м о рали — этихъ двухъ областей этической жизни, вызвало-бы
другой, еще болѣе серьезный вредъ, который выступаете всякій
разъ, когда то, что должно быть предоставлено свободной
этической иниціативѣкаждаго, подпадаете регламентаціи со стороны государства и закона. Въ этихъ случаяхъ получается то печальное послѣдствіе, что внутренняя честность гаснете подъ давленіе.мъ условная внѣшняго благочестія, что самостоятельность

характера замѣняется пассивностью маріонетокъ, и люди превращаются въ жалкихъ лицемѣрныхъ ворчуновъ. Лишь на
свободѣ могутъ взойти и уродиться сѣмена добродѣтели, и поэтому право,—это человѣческое учрежденіе, порожденное свободой, не должно посягать
своей собственной матери.
Мысль, что законъ не можетъ завнсѣть отъ степени честности предъявляющая искъ, выражена крючкотворомъ-обвинителемъ въ драмѣ Шекспира съ поразительной яркостью, но и
н

а

ж и з н ь

СЪ вполнѣ безпримѣрнымъ цинизмомъ:
«Вы опросите, звчймъ предпочитаю
Тремъ тысячамъ червонцевъ мяса фуитъ
Негоднаго? На это не желаю
Я отвечать. Положимъ, что скажу:
«Таковъ мой вкусъ!» Отвѣтъ-ли вто будетъ?
Представьте вотъ, что крыса завелась
В ъ моемъ дому и не даетъ покоя,
И я тому, кто отравитъ ее,
Х о ч у отдать червонцевъ десять тысячъ.
Достаточенъ для в а с ъ такой отвѣтъ?
Е с т ь многіе, которые не любятъ
Смотреть на пасть раскрытую свиньи;
К а к ъ объяснить нельзя определенно
Причинъ того, что одному свинья
Съ открытымъ ртомъ противна,
. . . Т а к ъ точно не могу я
. И не хочу представить вамъ другихъ
Причинъ, к а к ъ то, что ненависть и злобу
Питаю я к ъ Антоніо, что онъ
Противенъ мнѣ» . . .
Эти слова представляютъ вмѣстѣ съ тѣмъ величайшую

профанадію, которой когда либо подвергалось евятилище права, болѣе дерзкую профапацію, чѣмъ всякія нарушенія зако-

новъ или крючкотворства: тутъ мы имѣемъ дѣло съ злоупотребленіемъ права посредствомъ права-же, злоупотребленіемъ,
предъ которымъ законъ безсиленъ; тутъ право и судъ попраны и унижены, превращенные въ орудіе низкихъ стремлений.
Долженъ-ли былъ судъ санкціонировать требованіе Шейлока? По истинѣ трагическое подоженіѳ. Трагнзмъ заключается
въ положеніи судьи, который видитъ себя орудіемъ въ рукакъ безсовѣстнаго мошенника, орудіемъ подлаго злодѣйства и
не знаетъ, какъ выйти изъ этого положенія* Въ жизни почти
каждаго судьи встрѣчаются моменты, созданные подобнымъ
положеніемъ, моменты, когда у него душа разрывается при
мысли, что съ его помощью совершается обезчещеніе самого
святого, что онъ. содѣйствуетъ превращенію божественной
искры, принесенной Прометеемъ съ неба, въ пламя, которое
должно превратить въ пепелъ святилище правосудія. Чье еердце
не обливается кровыо при видѣ ростовщика, который, воспользовавшись сначала добродушной слабостью или времѳннымъ
затрудненіемъ должника, старается потомъ открыто, съ помощью суда, пустить по міру несчастнаго отца семейства? Или
чье сердце не обливается кровью при видѣ того, какъ какойнибудь мстительный негодяй, вродѣ Зембринскаго възнаменитомъ романѣ Крашевскаго «Moriturb, скупаетъ всѣ векселя
должника, чтобы одннмъ ударомъ уничтожить его еуществованіе и прогнать его съ его очага, тогда^ какъ должникъ безъ
этого могъ-бы еще постепенными уплатами поправить свои
дѣла?
Еакъ часто въ подобномъ случаѣ судья, пересиливая свое
негодованіе, прибѣгаетъ къ добродушнымъ увѣщаніямъ, ласковымъ словамъ, даже къ просьбамъ, чтобы только не играть
по приказу злодѣя роли палача. Такая тяжелая минута трогательно изображена ІПекспиромъ: двадцать торговыхъ людей,

сенаторы и самъ дожъ безуспѣшно уговариваютъ ростовщика.
Серьезное внушительное и полное достоинства обращеніе дожа,
кончающееся словами: с
Жидъ, добрал) отвѣта ждемъ отъ
тебя», которымъ дожь старается смягчить ужасное положеніе,остается тщетнымъ.
Этимъ трогательнымъ моментомъ драма поставлена на свою
наибольшую высоту; драматическое напряженіе достигаете т а м Ъ степени, что развязка становится необходимой. Зритель
невольно спрашиваете себя, не можете ли судъ на оданъ
•только разъ уклониться отъ пути правосудія и лишить
жестокосердаго обвинителя его законныхъ правъ? Не предлочесть ли одинъ только разъ совершенную справедливость иеполненію ужаенаго условія? Эта мысль отвергнута
Шекспиромъ съ чрезвычайно глубокой мотивировкой: если допустить одно нарушеніе закона, то за нимъ послѣдуютъ двадцать другихъ, еще худшихъ нарушеній; въ торговлѣ исчезнете кредите, государство потеряете свой престижъ, и повсюду проникнете беззаконие и произволъ.
„ Ю т ъ , такъ нельзя. Установленный законъ
Переменить нельзя ни чьею властью
В ъ Венѳціи. К а к ъ происшедшій фактъ,
Запишется рѣшѳніѳ такое,
И вторгнется затѣмъ не мало зла
В ъ республику по этому примѣру.
Н ѣ т ъ , такъ нельзя!"

Уже Senchus Мог, древнеирландскій судебникъ говорите:
There are three periods at which the world is worthless;
the time of a plague; the time of a general war; the dis-

solution of express contracts *)•

*) Существуешь три эпохи, во время которыхъ жизнь т е р я е г ь
•всякую ц ѣ н у : время природнаго бѣдствія, в р е м я всеобщей войны
и время, когда заключенные договоры
уничтожаются.

Судъ долженъ такимъ образомъ рѣшвть не въ пользу
Антоніо. Условіе должно быть признано действительным*;
жестокій обвинитель, не знающій пощады, не признающій высших* завѣтовъ, требует* исполненія закона jnsqu'à outrance,,
со всѣми его крайними послѣдствіями—судьѣ остается только
закрыть лицо, подобно Юнію Бруту, и пожертвовать Антоніо.
Каждому извѣстно рѣшеніе мудраго и справедливаго Даніила, которое, подобно солнечному лучу, разсѣевающему ночную
мглу, вносить свѣть въ мрачную драму Шейлока. Послѣ этого
рѣшѳнія мы всѣ испытываем* чувство облегченія, какъ будто
освободились отъ власти дьявола, которому была запродана
наша душа. Но справедливо ли это рѣшеніе также съ точки
зрѣнія права—съ точки зрѣнія не метафизической справедливости, а той реальной «земной справедливости, которая управляет* людскими отношениями»? Невидимому на это приходится
дать отрицательный отвѣтъ.
Въ юриспруденціи считается ненарушимымъ правилом*.,
что если одпнъ предоставляетъ другому какое нибудь право
то онъ ему этим* самимъ разрѣшаетъ дѣлать все, что нужно
для реалнзаціи этого права. Кому дано право черпать воду
изъ колодца, тому разрешено н ходить по землѣ хозяина
колодца. Жильцу, нанявшему квартиру, предоставлено ужетѣмъ самимъ право пользованія лѣстницами н входной дверью.
Кому разрѣшено ходить по чужому участку земли, тому
разрѣшено уяіе и дышать воздухомъ этого мѣета, или
давить попадающихъ ему подъ ноги червячковъ и жучков*.
Рѣшеніе мудраго и справедливаго Даніила находится в *
протжворѣчіи съ этимъ принципомъ: ибо ясно, что кому разрѣшено вырѣзать мясо, тому разрѣшено и проливать кровь,
если эта операція не можетъ быть совершена безъ пролитія
крови. Я если тотъ, кто имѣетъ право вырѣзать фунт* мяса,

вырѣзывает* не цѣлыіі фунт*, а ограничивается только половиной, то против* этого равным* образом* ничего нельзя
имѣть, так* какъ кредиторъ можетъ по своей доброй волѣ
отказаться отъ извѣетной части слѣдуемаго ему; даже неб о л ь ш о е превышеніе вѣса ему не можетъ быть поставлено
въ вину, такъ какъ всѣ человѣчеекія операцін могутъ быть
выполнены только'еъ приблизительной точностью, и незначительныя ошибки не должны быть приняты во вниманіе.
Такими софизмами можно сдѣлать всякое право призрачным*:
можно разрѣшить фабриканту устройство п эксплуатацію фабрики, а потом* запретить ему пускать дымъ через* трубу;
можно разрешить жильцу жить въ домѣ, а потомъ запретить
ему внести свою мебель или даже запретить ему войти в ъ
свою квартиру одѣтымъ. Точно также обыкновенную покупку
мяса по вѣсу можно сдѣлать невозможной, такъ какъ ни у
одного мясника не найдется абсолютно вѣрныхъ вѣсовъ, на
которыхъ онъ могь-бы свѣсить мясо безъ малѣйшей ошибки.
Такихъ примѣровъ можно было-бы насчитать безчнсленное
множество. Такая уловка обращаетъ право въ его тѣнь, и
поэтому нисколько не лучше явнаго правонарушенія. Объясненіе Pietscher'a, что противники Шейлока находились в *
состояніи вынужденной обороны и что позволительно употреблять хитрость против* хитрости, крючкотворство против*
крючкотворства и придирки против* п р и д и р о к ъ , — т у т ъ совершенно не у мѣста. Правда, всякій долженъ защищаться
противъ правонарушеній, и при вынужденной оборонѣ можно
добиваться силой или хитростью того, чего нельзя достичь
другими средствами. Но тутъ рѣчь идетъ не о вынужденной
оборонѣ противъ правонарушенія, а о борьбѣ противъ безнравственная употребленія, сдѣланнаго изъ закона; поступку-же, который, при всей своей безнравственности, еще дер-

жится въ границах* права, нельзя протявоставить незаконныя дѣйствія. Должиикъ не вправѣ убивать кредитора или
поддѣлать встрѣчные векселя, если-бы даже кредиторъ и взыскивалъ свой долгъ самымъ жестокимъ образомъ, издѣваясь
нацъ всѣми требованиями нравственности и общсствѳниыхъ
приличій. И если даже допустить, что невозможно не относиться снисходительно къ должнику, который въ подобномъ
положеніи сталъ бы чаще, чѣмъ это обыкновенно принято,
прибѣгать къ уверткамъ и уловканъ, то суду и мудрому,
справедливому Даніилу все стаки непристойно отклоняться отъ
прямого пути правосудія на скользкій путь крючкотворства.
Все это говорить, повидимому, за то, что Іерингъ правъ,
и послѣ паденія занавѣса въ нашей душѣ должно бы остаться
чувство неудовлетворенной справедливости. Но если все это
такъ, то чѣмъ объясняется, что, присутствуя при этомъ решети, мы нисколько не иепытываемъ боли отъ падающихъ
на наше правовое чувство осколковъ разбитаго права? Если
Іерингь правь, то на днѣ пашихъ ощущеній должна была бы
остаться горечь, отравляющая чистое наслаждѳніе, и юристъ долженъ былъ бы чувствовать себя столь же мало удовлетвореннымъ,
какъ моралистъ, въ виду противорѣчія, нарушающаго нравственную міровую гармонію, или какъ музыкантъ при дисеонансѣ, врывающемся въ стройный міръ звуковъ. Если же
наше внутреннее чувство показываетъ намъ, что рѣшеніе
суда правильно, что оно правильно не только съ нашей
современной точки зрѣнія, но также съ точки зрѣнія той
эпохи, то едѣдовательно въ нашемъ изслѣдованіи чего-то не
достаетъ, въ нашемъ логическомъ ходѣ мыслей вероятно упущенъ изъ виду какой нибудь правовой факторъ. И это действительно такъ: упущенный нами факторъ—это правовое сознаніѳ судьи, живущій въ судьѣ правовой инстинктъ, еще не

-развившійся въ вполнѣ ясное познаваніе и скрывающійся по
.этому за призрачными доводами мудраго Даніила.
" Развитіе права во время дѣйствія нашей драмы вступило
^же въ новый фазисъ, при которомъ шейлоковскій договоръ
противорѣчитъ уже не только нравственности и чувству благопристойности, но ташке и правовымъ воззрѣніямъ: этотъ
договоръ представляется чувству судьи чѣмъ-то варварскимъ,
стоящимъ внѣ цивилизованнаго права и не подлежащим* его
санкціи.
Совершившійся тутъ процессъ принадіежитъ къ жизненным* процессамъ права: принципы, принадлежащіе къ другим*
іэтическимъ областям*, усваиваются правом* и становятся его
нераздельными частями. Право ростетъ и развивается въ здоровой атмосферѣ этической жизни и веасываетъ жизненные соки
•изъ богатой сокровищницы нравственныхъ истинъ. Постановленіе морали, запрещающее въ торговыхъ ы другихъ сношепіяхъ
наносить хитростью ущербъ кому нибудъ, существовало у ж
гораздо раньше, чѣмъ право обратило вниманіе на эту область,
-гораздо раньше, чѣмъ римскіе юристы установили clausula bonae
üdei и exceptio doli и тѣмъ ввели это этическое постановл е т е въ область права. Для насъ теперь представляется
•яснымъ и очевиднымъ, что вездѣ, гдѣ совершается обманъ,
вездѣ, гдѣ кому .нибудь несправедливо нанесенъ ущербъ, законъ
долженъ вступиться за обмаиутаго; но было время, когда
это вовсе не казалось очевиднымъ, когда такого рода обманъ
казался, хотя безнравствѳннымъ,
но не подлежащимъ
.вѣдѣнію права, недосягаемымъ для закона. Каждый знаетъ
прекрасный разсказъ Цицерона о хитром* сиракузскомъ куп:цѣ, обманувшемъ благороднаго римскаго гражданина Канія.
Этот* купецъ пригласилъ Канія въ свой садъ и устроилъ ему
д'Ьчто вроде спектакля съ декораціями и статистами, подобно

знаменитымъ потемкинекимъ фееріямъ: множество рыбаковъ
маневрировали въ лодкахъ передъ садомъ и поминутно вносили
рыбу за рыбой, пока Каній не попален въ разставленныя
ему сѣти, купивши виллу съ садомъ за дорогую цѣнѵ п заключивши соотвѣтственное условіе (вродѣ нашего векселя).
На завтра римскій гражданинъ не нашелъ ни рыбаковъ, ніг
лодокъ, ни рыбы, и былъ, конечно, не мало разочарованъ,
замѣтивши, какъ основательно его надули. Весь его гнѣвъ №
досада но повелн однако ни къ чему: законъ того времени
не имѣлъ средствъ помочь ему; Каній былъ пойманъ въ с ѣ тяхъ права. Тогда еще не существовало знаменитаго закона
Зквилія Галла противъ dolus malus, противъ обмана и ухищреній въ гражданскомъ оборотѣ. Этимъ закономъ—изданнымъ
въ 6 8 8 г. города Рима—правовой жизни былъ данъ сильный спасительный толчекъ, н законодательство пріобрѣло новый могучій рычагъ для дѣйствія. У всякая, взирающаго въ
вѣчномъ городѣ на развалины форума, грудь должна высоко
подниматься при мысли о культурной благодати, распространенной съ этого мѣста по всему міру. Изданіе Эквиліева^
закона, завоевавшая судопроизводству новую позіщію, представляетъ юридическій фактъ величайшей важности: Эквилію
удалось фиксировать находившуюся въ воздухѣ идею и обратить ее въ неотъемлемую принадлежность права. Начиная съ
этого момента, принципъ довѣрія проникаѳтъ постепенно во
всѣ поры римскаго права и становится его главнымъ украшеніемъ, его постояннымъ преимуществомъ предъ законодательствами другихъ странъ, ибо нигдѣ процеесъ поглощенія этой
этической идеи правовой жизнью не совершился въ такомъ
размѣрѣ и съ такой энергіей, какъ въ Римѣ.

мѣтнли, самоукрашеніе чужими перьями, хшденіе и эксплуатированіе въ свою пользу чужой работы мысли, гъ давнихъ
поръ считалось дѣломъ очень некрасивымъ и непристойнымъ;
лерепѳчатываніе чужнхъ сочиненій осуждалось общественной
•совѣстью прежде, чѣмъ возникло сознаніе, что контрафакція
яе только безнравственна, но и незаконна.. Когда Лютеръ
въ 1 5 2 5 году писалъ, что плагіаторъ в о р и ннчѣмъ не
.лучше разбойника большой дороги, то самый важный шагъ
уже былъ совершенъ: право авторской собственности, еще непризнанное законодатеіьствомъ, вошло однако уже въ правовое сознаніе лучшихъ людей и нашло себѣ отголосокъ въ
• общественно мъ чувствѣ законности. Долгое время считалось
.жестокимъ и безнравственнымъ со стороны кредитора, если онъ,
•отбирая имущество должника, не оставлялъ ему предметовъ
.первой необходимости для жизни; позже эта этическая мысль
проникла и въ законодательство и вызвала постановленіе,
запрещающее кредитору отбирать у должника предметы, необходимые для насущныхъ жизненныхъ потребностей. Этотъ
ростъ, это развитіе права не должны быть поняты такимъ
образомъ, что право непосредственно и просто выхватываегь
постановленія морали и превращаете ихъ въ обязательные
.законы — мы уже раньше показали, насколько можетъ быть
вреденъ подобный сиыкретизмъ. Тутъ рѣчь идете объ органическомъ поглощенін и усвоеніи отдѣльныхъ этическихъ элементовъ, о самостоятельной органической переработкѣ этическая матеріала въ составныя части правовая организма —
совершенно также, какъ растительные и животные организмы
воспринимаютъ извнѣ матеріалъ, который они перерабатываюте,
органически иревращаютъ въ составныя части своего существа.

Этотъ самый процесеъ поглощенія мы можемъ прослѣдить и въ области авторскяхъ правъ. Какъ мы уже выше за-

Этотъ процеесъ совершается* не по приказанію извнѣ, а
дѣйствіемъ духовныхъ силъ, управляющихъ исторіей человѣ-

чества. Правда, н а законодательствѣ, собственно говоря, ле~
житъ обязанность наблюдать постоянно за пульсомъ народнагоинстинкта H вносить, какъ только общественное правовое с о знаніе достигаетъ нужной степени наеыщенія, твердымъ грифелемъ закона новое постановлено въ книгу права. Но такая:
задача не по силамъ какому бы то ни было законодательству:
вліяніе самыхъ разнообразныхъ внѣшнихъ н внутреннихъ причинъ не позволяетъ законодательству слѣдить шагъ за ша~
гомъ за развитіемъ цравовыхъ идей. Но что не подъ силу
законодательству, то исполняется судопроизводством^ правда
безсознательно и часто незамѣтно для самого суда, но>
тѣмъ не менѣе безпрерывно исполняется. І б о никакое судопроизводство, будь оно самымъ ученымъ и абстрактнымъ въ мірѣ, не въсостояніи внолнѣ изолировать себя отъ правоваго сознанія народа, такъ какъ оно не можетъ выйти изъ той духовной атмосферы, изъ которой право, подобно новому Антею, ежедневно черпаетъ новую силу и крѣпость. Это правовое чувство н а рода безсознательно для судьи проникаете въ его операціи и
направляете съ непреодолимой силой его приговоръ въ иавѣетную сторону; судья тогда довольствуется самыми плохими:
доводами, которые сами по себѣ никого убѣдить не могутъ, его
обоснованіе приговора служите ему только палліатявнымъ
средствомъ къ приданію надлежащая» юридическаго рельефа
живущему въ немъ свѣтлому сознанію, о которомъ онъ еще
не имѣетъ яснаго представленія. Когда это еознаніе у судьи
настолько сильно, что ему кажется невозможнымъ дать р ѣ шеніе, добытое логической дедукціей, то онъ хватается за
каждую соломинку, за каждый кажущійся доводъ, лишь бы какъ нибудь мотивировать свое рѣшеніе и не казаться для окружающихъ
плохимъюристомъ, поддающимся вліянію чувства. Насколько могущественно вліяніе юриспруденціи, руководимой правовымъ

сознаніемъ, на ходъ исторіи культуры, показываютъ преторіанское право въ Римѣ или суды шеффеновъ въ средніе вѣка.
Это вііяніе доказывается также правосудіемъ нашнхъ дней,
(въ меньшей степени—нѣмецкимъ, которому и теперь еще не
мѣшало-бы отбросить значительную долю формальнаго педантизма), но главнымъ образомъ французскимъ и англійекимъ
судопроизводствомъ. Но лучшимъ доказательствомъ указанного
вліянія служите насквозь проникнутое духомъ современности
торговое право: въ этой области возникли и развились н а
практикѣ многочисленный правовыя учрежденія безъ содѣйствія закона.
Это-то проникающее душу правовое сознаніе повліяло на
рѣшеніе мудраго Даніила. Его время дошло уже до инстиктивнаго сознанія, что шейлокское условіе не должно быть
приведено въ исполненіе, но соотвѣтетвующее идейное выраженіе этого сознанія еще не было найдено. Это могучее душевное двияіеніе еще не было разложено на свои идейные элементы и не находило опоры въ твердыхъ посылкахъ.
Такъ, иногда нами овладѣваетъ извѣстное эстетическое убѣжденіе, и мы не въ состояніи найти ни объясненія, ни научно-эстетическаго выражепія этого впечатлѣнія.
Теперь ясно, почему мудрый Даніилъ такъ плохо мотивировадъ свое рѣшеніе. Онъ произнесъ хорошій приговоръ,
но плохо обоснованный; такой приговоръ слѣдуетъ предпочесть
плохому приговору, но хорошо обоснованному: пусть у насъ
будутъ хорошія рѣшенія, — хорошія мотивировки уже послѣ
найдутся. Всегда и вездѣ ходъ вещей совершился въ такомъ.
порядкѣ послѣдоватѳльности. Когда права изобрѣтателей и авторовъ еще не были юридически конструированы, вездѣ говорилось уже о духовной собственности, и во Франціи и въ Англіи
еще въ нате время слово «собственность» употребляютъ по

отношенію къ именамъ, маркамъ и торговым* знакамъ. Н е трудно доказать юридическую несостоятельность этого понятія, но быдо-ли правильно со стороны нѣмѳцкаго педантизма выбросить за бортъ драгоцѣнныя блага изъ-за того, что
они были заключены въ ненадлежащія рамки? Слѣдовало-ли
вылить содержимое изъ за того, что сосудъ былъ некрасивъ
и оскорблялъ взоръ юриста? Неправильные мотивы служили
часто, хотя конечно не всегда, лѣетницей, по которой поднималось правовое сознаніе.
Еъ подобнымъ невѣрнымъ мотивам?» судья въ особенности
часто прибѣгаетъ въ тѣхъ случаяхъ, когда ему становится
иопорекъ дороги какой нибудь оцѣпенѣвшій законъ, оставшійся отъ старыхъ временъ и, въ качествѣ развалины старыхъ порядковъ^ совершенно не отвѣчающій духу нашего времени. Открыто преступить подобный законъ не рѣшится пи
одно законодательство, но вездѣ въ такомъ случаѣ наблюдается одно и тоже зрѣлище: юристы тысячею окольны хъ
лутей стараются обойти несвоевременное постановленіе. Мы не
станемъ здѣсь разбирать вопросъ о правильности такого образа
дѣйствія, не имѣемъ тутъ въ виду ни хвалить, ни порицать его,
а констатнруѳмъ только эволюціонный, всемірно-историческій
4»актъ, встрѣчающійся въ развитіи права всѣхъ временъ, какъ на
западѣ, такъ и на востокѣ. В ъ Иядіи древніе судебники
считаются святыми и неизмѣнными, и никто не осмѣлится
поступать вопреки ихъ указаніямъ; тѣмъ не менѣе ипдійскимъ
юристамъ и въ голову не приходитъ примѣнять въ жизни
это безчисленное множество законовъ, образующихъ рѣзкій
.контраст* съ современной культурной и правовой жизнью.
Чтобы освободиться отъ этого бремени, предназначенная
яѣчзо тяготѣть надъ индійскимъ правомъ, юристы прибѣгаютъ
иъ «толкованіюъ законовъ. В ъ этомъ искусствѣ индійскіе

юристы достигли по иетинѣ геніальной виртуозности: подъ
ихъ руками интерпретируемый законъ въ самое короткое время превращается въ другой законъ, съ совершенно противоположнымъ содержаніемъ, постановляющим, не то, что онъ
дѣйетвнтельно постаиовляетъ, а то, что данному времени соотвѣтствуетъ. Какъ иначе могъ бы великій индійскій юристъ
Jîmuta Yâhana написать свое знаменитое уложеніе, произведшее полнѣйшій переворотъ во многнхъ областяхъ права,
если-бы онъ не пользовался постоянно спеціально-ипдійскимъ искусствомъ толкованія.
Совершенно аналогичное
явлѳніе повторилось и въ Германіи въ эпоху, когда Corpus
juris считался имперскимъ и всемірнымъ правомъ, пригодным*
для всѣхъ временъ и для всѣхъ народовъ, каждому слову котораго нужно • неуклонно слѣдовать. Но Corpus juris въ многихъ
пупктахъ совершенно негоденъ для нѣмецкихъ отношеній: онъ
расчитанъ на другую культурную эпоху, на совершенно другихъ людей, и намъ также невозможно руководствоваться во
веемъ Corpus juris, какъ эскимосу трудно жить исключительно
пищей южанъ, фигами и финиками. Юристы того времени
обладали достаточно практическимъ
взглядом^
что бы
видеть это несоотвѣтствіе; они глядѣли не только в ъ свои
книги, но и осматривались вокруг* сеоя въ практической
жизни; и такъ какъ им* казалось невозможным*, что бы
такое совершенство, какъ римское право, могло не гармонировать съ практическою жизнью, то они пускались въ самыя
странныя толкованія, которыми они спасали букву, жертвовуя содержаніемъ. Corpus juris долженъ былъ терпѣливо переносить коверканія и истязанія, которымъ подвергался его
текст*. Неподходящіе для новаго времени законы до тѣхъ
пор* подкапывались этими толкованіями, пока позднѣйшіе
юристы могли сказать, что эти законы уже уничтожены практикой.
5

Поэтъ рисует* намъ въ своей драмѣ великій всемірноисторическій продессъ: побѣду очищеннаго правосознаиія
надъ мракомъ, окутывавшимъ дѣйствовавшеѳ законодательство
и правосудіе, побѣду, скрывающуюся за призрачными доводами,
выступающую подъ маской фальшивой мотивировки, но не
теряющую отъ этого ни своей грандіозности, ни своей значительности. Это не побѣда одного процесса, это побѣда иеторін
права вообще. Солнце прогресса, послѣ долгаго времени,
снова бросаетъ свои согрѣвающіе лучи въ храмъ правосудія,
и царство Зарастра торжествуете надъ силами тьмы. Ж когда
иослѣ суда Шейлока оставляютъ силы, онъ падаетъ не подъ
бременемъ ложнаго рѣшвнія" суда, какъ это думаетъ Іерингъ,
онъ падаетъ потому, что голосъ мудраго и справедливаго
Даніила нанесъ ударъ больному мѣсту въ сердцѣ ростовщика-,
что онъ затронулъ въ немъ то человѣческое^ которое не
можетъ быть совершенно чуждо ему, какъ человѣку, и этимъ
разрушилъ все зданіе его хитро-сплетенной аргументами. Если бы
Шейлокъ чувствовалъ себя уязвленнымъ въ своихъ правахъ,
то почему онъ не старался обнаружить своимъ острым* разъѣдающимъ умомъ вею ложность доводовъ мудраго Даніила?
Вѣдь это и мы въ состояніи сдѣлать, а • мы далеко не обладаемъ такою виртуозною ловкостью въ искусствѣ формальнаго
толкованія права, какимъ обладалъ Шейлокъ.
Онъ внутренно сознаетъ, насколько несправедливы его
стремленія, но онъ считает* ихъ обезпеченными современнымъ
ему законодательством*. Онъ знаетъ, что нѣтъ логически.юридической возможности избѣжать его аргументацій, но онъ
знаетъ также, что онъ подвигается на скользкой почвѣ, гдѣ
правда и неправда подаютъ одна другой руки и гдѣ малѣйшее кодебаше можетъ привести его къ паденію. Онъ чувствуетъ, что
судья воспользуется какой нибудь юридической формальностью,

«чтобы способствовать побѣдѣ живаго права,—и его предчуветвіе
ебылось! Не сознаніе оскорбленнаго права ошеломляет* Шейлока,—его приводить въ оцѣпенѣніе медузина голова права.
Шейлока нельзя поэтому считать борцомъ за право; если
онъ фактически и борется за право, то его можно назвать
-борцомъ, развѣ въ отрицательномъ смыслѣ—въ томъ смыслѣ5
что, обнаруживая своими стремлениями всю несостоятельность
формальнаго судопроизводства его времени, онъ тѣмъ самимъ
•содѣйствуетъ прогрессу права. В ъ исторін развитія права
часто наблюдаются подобный явлснія: иногда какой нибудь
устарѣвшій законъ номинально еще долго остается въ силѣ и
не отмѣняется потому, что всѣ убѣжденные въ его яепримѣнимоети, молча, соглашаются такъ или иначе. обходить
его,—пока не явится какой нибудь Шейлокъ, который своимъ
.грубым* прикосновеніемъ къ г больному ыѣету не обнаружить
настоятельную потребность радикальнаго лѣченія. Такъ, въ
Англіи .впродолясеніе столѣтій существовалъ въ уголовныхъ
дѣлахъ очень странный порядок* судопроизводства: частный
•обвинитель присылал* обвиняемому вызов* на. поединок*,
обвиняемый мог* принять этот* вызов*, или-же могъ отказаться, сославшись на суд*. В * теченіе долгаго времени ни:кому в * голову не приходило отнестись ЕЬ этой формальности,
как* к * дѣйствителыюму вызову, всякій считал* это формальным*
предупрежденіем* наступающего судебнаго слѣдствія. Но воть
один* упрямый сын* Альбіона отнесся серьезно к * этой
церемонш и пожелал* во что-бы то ни стало драться со
•своим* обвинителем*. Слѣдствіем* этого было то, что законодательство видѣло себя вынужденным* отмѣнить в * 1 8 1 9 г. окончательно эту формальность прежняго порядка судопроизводства.
И у нас* потребность в * законах* противъ
чества не такъ живо чувствовалась бы, если-бы

ростовщиотдѣльные
б*

случаи своей выходящей изъ ряду вонъ несправедливостьюне обратили на себя всеобщаго вниманія. Въ міровыхъ процессахъ вліяютъ положительные и отрицательные дѣятели, ш
зло такой-же важный факторъ міроваго развитія, какъ №
добро.
Обиліе юридическихъ идей разсыпано поэтонъ по всему
его произведенію. По нетинѣ приходится изумляться этойпочти сверхчеловѣческой интуитивной силѣ познаванія поэта,
которая еще болѣе бросается въ глаза, когда мы узнаемъо юридической бѣдностн источяиковъ, служившихъ Шекспиру..
Сказкой о закладѣ куска мяса занимались, какъ извѣстно,.
очень многіе: такъ, мы ее находимъ у Джіованни Фіорентино, въ Gesta Romanorum и въ другихъ обработкахъ..
По всей вѣроятности эта сказка, подобно многимъ другимъ,—
восточнаго происхожденія. Мндійскій сказочный міръ, изъ к о торая, какъ кажется, взятъ и мотивъ нашей сказки, содержитъ множество судебныхъ рѣшеній подобнаго-жѳ сказочпагохарактера. Въ этихъ сказкахъ вое разечнтано на неожиданность, эффекте и остроуміа рѣшѳнія, юридическая же сторонаоставлена безъ вниманія. Такъ напр. мы находимъ тамъ елѣдующія интересныя рѣшенія: чНѣкто, споткнувшись, падаетеи при паденіи наступаете на ребенка и придавливаете его
до смерти; на жалобу матери судъ постановляете, что виновный обязанъ въ наказаніе дать матери естественнымъ путемъ
возмояшость родить другое дитя. Или нѣкто бросается съ
цѣлью самоубійства съ обрыва, падаете на стоящая внизу
старика и убиваете его; по жалобѣ сына постановляется рѣшеніе суда, по которому виновный обязанъ стать подъ обрывомъ въ такое положеніе, въ которомъ находился^убитый, н:
обвинителю дается право прыгнуть сверху и задавить его:
понятно, что обвинитель легко отказывается отъ права про-

изводить подобные эксперименты. Или нѣкто. занимаете лознадь, и такъ какъ у н е я нѣтъ упряжи, то онъ привязываете телѣгу къ хвосту лошади; при подъемѣ хвостъ отрывается; владѣлецъ лошади подаете жалобу въ судъ, который
.присуждаете виновная держать у себя лошадь до тѣхъ
лоръ, пока у нея не выроетете хвосте. Или еще примѣръ:
•вѣкто считается мертвымъ, смерть е я засвидѣтельствована
двумя свидетелями, и его вдова снова выходите замужъ.
Спустя шесть лѣте, является мнимый мертвецъ и требуете
.свою жену; рѣшеніе суда гласите: такъ какъ его смерть доказана двумя свидѣтелями, то онъ, хотя и притворяется жявымъ, конечно мертвъ, и - е г о слѣдуетъ немедленно похоронить.
В ъ числѣ подобныхъ сказокъ слѣдуете искать источникъ
великая творенія Шекспира. В ъ ребяческомъ преданіи онъ
съумѣлъ отыскать глубокій смыслъ и изъ простой сказки
онъ создалъ художественную сцену суда, превосходящую все,
>что когда либо было написано.
Нужно-ли еще указывать на чудную драматическую жизнь,
которою проникнута вся ецена, на постоянно растущее напряжете борющихся элементовъ, на замѣчательное искусство,
^ ъ которымъ исчерпаны всѣ здоровые душевные мотивы, на
'чисто шекспировскую силу и характерность языка, два противоположныхъ полюса кояраго представлены въ рѣчахъ
Шейлока и Порціи. Погруженный въ тихую печаль Антоніо,
•мужественный Баесанію, веселый Граціано—каждый говорите
вполнѣ характсризпрующимъ его языкомъ.
Но насъ, юристовъ, нелегко удовлетворить, и одинъ
пункте приявора можетъ легко вызвать разныя сомнѣнія. Не
45дѣдуетъ ли видѣть несправедливость въ томъ, что Шейлоку
<яе только отказано въ его мнимыхъ правахъ, но онъ под-

вѳргается по приговору даже наказанію, которое должно раз-рушить все его существоваиіе. Если Шейлокъ и добивался
смерти Антоніо, то онъ добивался ея путемъ правосудія, онъ
добивался соотвѣтственнаго судебная приговора, онъ ссылался
на законъ, формально не отмѣненный и остававшійея ещевъ силѣ, хотя его уже опередило правовое сознаніе. Если
уголовный судъ могъ обвинить Шейлока въ покушеніи на.
убійство, то еъ такимъ-же правомъ кредиторъ, который предлагалъ-бы арестовать должника, послѣ того какъ, заключеніеза долги уже отмѣнено, или, вѣрнѣе, считается отмененным*
по мнѣнію большинства юристовъ, могъ-бы также быть обвиненъ въ покушеніи на лишеніе свободы. ÏÏ действительно,,
мы имѣемъ тутъ дѣло съ несправедливостью. Но небходимоеть
этой несправедливости доказана ходомъ всемірно-историческаго
развитія, и, принимая этотъ элементъ въ свою драму, Шекспиръ въ качествѣ историка права превзошелъ самъ себя/Ни
одинъ прогрессъ въ мірѣ—и также прогрессъ права—не совершился безъ индивидуальной несправедливости; всѣ великіе шаги1
человѣчества совершаются черезъ трупы—точно также к а к *
всякая наша прогулка для пользы здововья или удовольствія:
приносить смерть множеству невинныхъ насѣкомыхъ или червячковъ. Наказаніе Шейлока является необходимостью—для:
того, чтобы вѣнчать побѣду, одержанную новой идеею, при ея вступленій въ правовую жизнь. Этотъ процессъ долженъ былъ служитьустрашающимъ примѣромъ для какого нибудь будущая Шейлока г
который рѣпгался бы налагать взысканіе за долги на человеческое мясо и своими ростовщическими продѣлками подкапываться подъ чье-либо существованіе, разсчнтывая, что в ъ
худшемъ случаѣ онъ ничея не потерпеть, а при измѣнчивости судебныхъ воззрѣній можетъ добиться успѣха. Отнынѣ
кто сганетъ собирать лохмотья стараго права, чтобы съ ихъ

помощью вредить своему ближнему, — тотъ играетъ своей
жизнью! Это нужно было запечатлеть въ памяти у всѣхъ и
на всѣ времена, и для начала долженъ былъ служить хорошимъ примѣромъ типичный шакалъ: ножъ, занесенный Шейлокомъ надъ Антоніо, не только выпадаетъ изъ его рукъ, но
и падаеть на его собственную ялову; ему досталось больше
права, чѣмъ онъ того желалъ.
Но и драматическій планъ пьесы настоятельно требуетъ,
чтобы надъ Шейлокомъ разразилась разрушительная гроза. Подобно тому, какъ трагическій герой, доля съ нечеловѣческой
силой боровшійся противъ судьбы, въ концѣ концовъ необходимо долженъ пасть въ этой борьбѣ, такъ какъ силы
одного чеювѣка ограничены, и продолженіе борьбы должно ^
быть оставлено героямъ слѣдующихъ поколѣній—такъ и Шейлокъ, этотъ хищный звѣрь, бросившій вызовъ всему, что имѣлось въ обществѣ святого и высокая, долженъ быть раздавленъ свѣтлыми силами судьбы. Это даетъ намъ яркое, у т е шительное зрѣлпще того, какъ пробуждающаяся цившшзація
выметаетъ оставшіеся въ обществѣ темные элементы, какъ
солнце, прикрытое на время облаками, въ концѣ концовъ побѣдоносно разливаетъ надъ обществомъ свои жизненные лучи.
А что Шейлокъ, стараясь ввергнуть Антоніо въ погибель,,
тѣмъ самымъ усердно роетъ еебѣ могилу, и что послѣ кажущейся удачи, положеніе дѣлъ внезапно предстает* предъ
пимъ въ настоящеыъ свѣтѣ — въ этомъ заключается юморъ
пьесы, это заставляетъ насъ вмѣстѣ съ Граціано оть души
смѣяться надъ жалкой обезвреженной гадиной, въ особенности
когда помилованіемъ дожа главное бѣдствіе, которое должно бы
разразиться надъ яловой Шейлока, отвращено. Это примирительное заключеніе представляетъ прекрасный переходъ къ

чудному пятому дѣйствію, проникнутому волшебной поэзіею,
къ этой несравненной сценѣ въ лунную ночь:
. . . В ъ такую ночь, к а к ъ эта
Когда зефиръ деревья цѣловалъ,
Не шелестя зеленою листвою
В ъ такую ночь, я думаю, Троилъ
Со вздохами всходнлъ на стѣны Трои
И улеталъ тоскующей душой
В ъ станъ греческій, гд-Ь милая Крессида
Покоилась в ъ ту ночь.

Здѣсь однако кончается область юриепруденціи и только
въ концѣ, въ вопросныхъ пунктахъ, въ interrogatories встречаются юридическіе намеки, в с п ы х и в а т ь отблески страшной
юридической грозы, только что пронесшейся надъ головами
' дѣйствующихъ лицъ.
Въ извѣстномъ смыслѣ съ шекспировской драмой можетъ
быть сопоставлено высшее и величайшее твореніе нѣмецкой
поэзіи—мы говоримъ, конечно, о Фаустѣ. И здѣсь герой заключаете договоръ, которымъ онъ предаете' себя въ руки злодѣя,
и притомъ злодѣя ex professo, самого сатаны; и здѣсь сатана въ концѣ вонцоль теряете игру, съ той только разницей,
что здѣсь процессъ пересаженъ съ всемірно-иеторической области въ метафизическую, внѣ-историческую.
Договоръ съ дьяволомъ закрѣпленъ здѣсь кровавой подписью, и Фаусте вдобавокъ еще увѣряетъ:
„Nur Keine F u r c h t , dass ich dies Bündniss breche.«

Соотвѣтственно этому, всѣ етарыя преданія, и даже еще
Marlowe,, отправляютъ Фауста во всей формѣ къ дьяволу.
Зг Гете однако дьяволъ кончаете плохо. Когда дѣло доходите
до исполнения условія, дьяволу становится тоскливо на душѣ.
„Doch leider h a t man j e t z t so viele Mittel,
Dem Teufel Seelen zu entziehn.

A u f altem Wege stösst man an,
A u f neuem sind wir nicht empfohlen
Uns geht's in allen Dingen schlecht!
Herkömmliche Gewohnheit, altes R e c h t ,
Man kann auf gar nichts mehr vertrauen".

Несмотря на всѣ старанія Мефистофеля, на всѣ подстеретанія, душа Фауста все таки ускользаете отъ него, толпы
.дьявола разсѣеваются розами изъ рукъ евятыхъ покаянницъ, и
-саиъ архидьяволъ отвлекается на старости лѣтъ отъ своей
дѣли ликомъ херувимовъ.
Die hohe Seele, die sich mir verpfändet,
Die haben sie mir pfiffig weggepascht.
B e i wem soll ich mich nun beklagen?
W e r schafft mir mein erworbnes Recht?

Дьяволъ знаете, что ему никто не поможете: етарыя времена прошли. Наивныя воззрѣнія прежнихъ дней могли допустить закладъ души, но очищенная нравственность уже
не признаете эти договоры дѣйствительными. Мы всѣ проникнуты убѣжденіемъ, что и самому нечестивому злодѣю не
закрытъ путь къ примиренію со свѣтлыми силами, что всепрощающая любовь не отталкиваете и величайшаго грѣшнижа, если онъ снова обращается къ свѣту и къ спасеиію.
„ W e r immer strebend sich bemüht
Den können wir erlösen".

Поэтому дьявольскШ договоръ не имѣсте никакой силы * ) :
Интересно в ъ этомъ отношѳніи одно мѣсто изъ старой а н н т и о Ф а у е т ѣ , г д ѣ одинъ монахъ старается обратить Ф а у с т а н а
п у т ь епасѳнія ißimrock,
Volksbücher 1 Y , стр. 86). Ф а у с т ъ отвѣ-чаетъ между прочимъ монаху: «Я уже слишкомъ далеко з а ш е я ъ ,
л собственной кровью записалъ дьяволу, что мое тѣло и моя

дьяволъ долженъ проиграть. А что у дьявола его добыча?
вырывается не окольными путями, а непосредственно и о т крыто, — это знаменіе времени, всемірно-историческій процесс*, перенесенный въ область метафизнчеекаго. Ибо по
геніальному изложенію Гете у дьявола имѣется тоже своя
душа ему принадлежать навѣки: какъ-же мнѣ теперь отступить,.,
какъ мнѣмо;:сно помочь?» Монахъ объясняетъ, что если онъ прилежно будетъ взывать к ъ божественному милосердію, то% онъ
еще можетъ помочь себѣ постомъ и искренниыъ раскаяніемъ. Н а
это Фауетъ между прочимъ возражаетъ: «Къ тому-же было-бы
нечестно и постыдно для меня, если-бы я сталъ поступать противъзаписи, которую я закрѣпилъ собственней кровью. Дьяволъ в ѣ д ъ .
едержалъ все, что онъ обѣщалъ, я тоже хочу исполнить и свои
обязательства». Когда монахъ услышалъ эти слова, онъ в с к и п ѣ л ъ .
гнѣвомъ и закричалъ: сТакъ убирайся-же ты, проклятое порожденіѳ дьявола, если ты не хочешь дать себѣ помочь и самъ желаешьсвоей гибелиI» В ъ Ф а у с т * Marlowe'a герой послѣ заключеннаго
договора взываетъ к ъ Спасителю за помощью. На это ему говорятъ: :
Вельзевулы Мы пришли сказать тебѣ, что ты святотатствуешь.
Люциферы Ты взываешь къ Х р и с т у противъ контракта!
Дѣйствительно, юриспруденція того времени оамымъ серьезнымъ образомъ поставила вопросъ, изгЬетъ-ли дьяволъ правожаловаться на нѳисполненіе заключеннаго съ нимъ договора, и
рѣпшла этотъ вопросъ утвердительно, обосновавъ это р-Ьшежіе самымъ милымъ образомъ мѣстами изъ Corpus j u r i s : рѣшили, что
тутъ имѣютъ д'Ьло с ъ actio praescriptis verbis, которая можетъ •
быть направлена дьяволомъ противъ человека, но не наоборотъ
(см. E h a m m Hexenglaube und Hexenprocesse, стр. 11). Ш е к с п и р ъ
шутя пользуется этимъ элементомъ в ъ своихъ чудныхъ фальстафовскихъ сценахъ:
Лойпсъ: Скажи-ка, Ганеъ, какъ в ы покончили еъ дьяволомъ
относительно твоей души, которую ты ему продалъвъ последнююстрастную пятницу за рюмку мадеры и кусокъ каплуна?
Пршщъ Гейнриееъ. Серь Джонъ держитъ свое -слово, дьяволъ
можетъ быть доволѳнъ сдѣлкой; серъ Джонъ никогда еще не преступалъ своего слова: онъ даетъ дьяволу дьяволово.
Лойнсъ: Такъ ты оеужденъ на вѣки за, то, что держишь дьяволу
слово.
Принць Гейирихъ.
Н е то онъ былъ-бы оеужденъ за то, что о н ъ
обманулъ дьявола,
(Гейнрихъ IV ч." I ) .

исторія и дьяволъ тоже жалуется, что добрыя старыя времена прошли. Развитіе человѣческихъ понятій о дьявоіѣ гоніальнымъ образомъ въ Фаустѣ пріурочено къ самому дьяволу
и превращено въ его исторіго.
Мы съ восторгомъ привѣтствуеиъ паденіе дьявола, потерявшаго свою игру, несмотря на договоръ, закрѣпленный кровавой
подписью, и съ такимъ же воеторгомъ мы внимаемъ радостному
извѣстію, что договоръ Шейлока изорванъ обновленнымъ правомъ въ куски. I когда трясущійся, согбенный Шейлокъ удаляется невѣрными шагами, мы знаемъ, что право обнаруяшло свой полный блескъ и что духи тьмы, летавшіе до
сихъ поръ вокругъ слабаго свѣта, окончательно попрятались
въ свои норы. Побѣда надъ Шейлѳкомъ—высшее выраженіе человѣческаго права, какъ побѣда надъ дьяволомъ есть
высшее выраженіе бояіественнаго права: дьяволъ остается темной
силой, даже если онъ и является предъ еудомъ съ бумагой и
кровью, Шейлокъ остается врагом* права, даже если онъ выступает*, вооруженный формальнымъ договоромъ п печатью. И
жалѣть Шейлока изъ-за того, что фунгь человѣческаго мяса
не попалъ подъ н о т а этого палача, столь-же несправедливо,
какъ если-бы мы стали соболѣзновать дьяволу, когда изъ его
когтей ускользаетъ высокая душа блуждающей «раздвоенной
натуры», вступающая въ то царство свѣта, гдѣ все бренное
есть только слабое «подобіе», мимолетный рефлексъ одноговѣчнаго и безконечнаго.

къ небу.. Сегодня я видЬлъ Лаотзе, н это для меня тотъ-же-

п.
ГАМЛЕТЪ.
Драма кровавой мести.

,

Съ певольньшъ страхомъ пряступаемъ мы къ юридическому
разсмотрѣнію величайшаго творенія, которое когда либо создавали человѣческое глубокомысліе и фантазія поэта. Мы при-ступаемъ къ изученію творенія, которое исчерпать вполнѣ
не въ силахъ даже самый мудрый человѣкъ, къ которому даже такой мыслитель, какъ Гете, по его же словамъ,
только рискнулъ прикоснуться. Твореніе это—Гамлетъ. В ъ
немъ геній поэта забросилъ якорь мысли в ъ такую глубину,
в ъ которую никто до него и послѣ него не въ состояніи былъ
проникнуть, и почти съ нечеловѣческою силою дерзнулъ раздвинуть границы нашего міра и приподнять завѣсу, отделяющую насъ отъ иныхъ міровъ. Чувства, испытываемыя нами
по прочтеніи Гамлета, удивительно схожи съ тѣмн, которыя
жпыталъ Конфуцій, когда онъ узрѣлъ великаго мыслителя
Лаотзе и цѣлый день, затѣмъ, смотрѣлъ вдаль, не произнося
ни слова отъ удивленія. Конфуцій передаете свои ощущенія
такъ: « я знаю какъ летаюте птиды, какъ плаваютъ рыбы,
какъ бѣгаетъ дикій звѣрь; бѣгающихъ животныхъ можно поймать въ сѣти и капканы, рыбъ можно захватите неводомъ,
въ птицъ можно стрѣлять изъ лука, но я не знаю, какъ мнѣ
изловить дракона: то онъ мчится по вѣтру, то онъ взносится

драконъ».
Обыкновенно въ Гамлетѣ видятъ героя бездѣйствія, который на крыльяхъ своего духа достигаете высшихъ областей,
мысли, но при этомъ всегда удаляется отъ земной цѣли, имъсебѣ намѣчепной; вслѣдствіе этого онъ никогда не въ соетояніи.
въ надлежащій моменте приступить къ требуемому обстоятельствами реальному дѣйствованію, a гдѣ приступаете къ нему,
тамъ оно вызываете у него психичеекія эмоціи, рефлексъ,
нервное возбужденіе,—задерживающіе и уничтожающіе всюэнергію его воли. В ъ литературѣ Гамлетъ фигурируете, какъ
человѣкъ, у котораго сила рефлекса вполнѣ поглощаете способности волн и в ъ которомъ эволюція рѣшимости подавляется
вѣчно прибывающими новыми психическими элементами. То
самое мышленіе, которое возносите Гамлета в ъ такую высь,,
служить для него н пунктомъ его паденія.
Но можетъ быть бездѣйствіе Гамлета проистекаете отъ другихъ причинъ и безсиліе воли бѣднаго принца имѣете подъ собою нравственную основу? Можетъ быть его бездѣйствіе вызывается и объясняется нравственной высотой и чистотой его существа, не желающаго себя загрязнить реальнымъ дѣломъ? Можетебыть на Гамлетѣ, на его примѣрѣ подтверждается макіавелистическая теорія, по которой настоящій человѣкъ дѣла для.
успѣха дѣла долженъ умѣть въ нзвѣстныхъ случаяхъ жизни
отстранять отъ себя всякія нравственный и правовыя еоображенія и своимъ здоровымъ кулакомъ уничтожить зданіе всѣхъ
этическихъ сомнѣній!
Около этихъ вопросовъ группируется другое направленіѳ
среди изслѣдователей Гамлета. Еели прежніе изслѣдователи, какъ
Шлегель, Гервинусъ, Геблеръ, Шторфришъ, Вишеръ, Везе,
усматривали нравственную несостоятельность Гамлета в ъ томъ-

ф&ктѣ, что онъ немедленно, вслѣдъ sa сдѣланнымъ имъ ужаенымъ
«ткрытіемъ, не еталъ мстить и не обмылъ свой мечъ въ крови
коро нованнаго плута, то представители другаго направленія,
къ которым* принадлежать Ульрици, «Цибау, Гертъ и др.,
изображают* Гамлета, какъ носителя высшей нравственной
идеи—идеи, выраженной въ словахъ нашего Спасителя: «Мнѣ
отомщеніе и азъ воздамъ!»
Мы не вполнѣ-раздѣляемъ заключенія представителей этого направленія, но думаемъ, что ихъ основная точка зрѣнія
внесла много новаго и устойчиваго въ великій вопросъ, о
«гамлетизмѣ» и тѣмъ самимъ способствовала выясненію въ
•существенныхъ частяхъ великаго драматическая произведепія.
Въ Гамлетѣ ясно вырисовывается юридико-этическій конфликт*. Мы видимъ тутъ столішовеніе двухъ различныхъ
правовых* взглядовъ на кровавую месть: древняго правовая
воззрѣнія, по которому кровавая месть есть дѣло не только
дозволенное, но и заслуживающее похвалы, и позднѣйшаго
этически-правовая взгляда, по которому кровавая месть не
должна быть допустима, какъ явленіе, не соотвѣтствующее цѣлямъ
организованной государственной жизни и стоящее въ противорѣчіи
съ новѣйшимъгосударетвеннымъпринциномъ, требующимъ, чтобы
мечъ, служащійиндивидууму орудіемъ мщенія, былъвырванъ изъ
«го рукъ и переданъ уголовной юстиціи, гоеударствомъ установленной и отъ него получающей свою нравственно-правовую
. еанкцію. Этотъ конфликтъ двухъ воззрѣній есть та глубокая
трагическая коллизія, въ которой пришлось занять мѣсто
при пцу-мыслителю и благодаря которой онъ долженъ былъ
погибнуть послѣ того, какъ самымъ ужаенымъ образомъ была
исковеркана и сокрушена нѣжная организадія его глубоко
нравственной души.
Этотъ конфликтъ изображен* въ «Гамлетѣ»

съ удиви-

тельною глубиной, и кульминаціоннымъ пунктомъ этой захватывающей трагедіи является то, что судьба съ рѣдкою и
.жестокою ироніею вложила въ руки принца тотъ самый мечь
правоеудія, отъ котораго онъ въ теченіе всей своей жизни
такъ мучительно отказывался и устранялся!
Духъ отца Гамлета стоить вполнѣ на почвѣ старыхъ воззрѣній о кровавой мести. Онъ появляется въ полномъ вооруженіи, и ужасиыя слова его, о б р а щ е н н ы й къ сыну,—«отмсти,
отмсти за гнусное, неслыханное убШство! » воодушевляютъ всю
сцену па терраеѣ въ Гельсингерѣ въ ту страшную зимнюю
ночь. Обстановка, среди которой появляется духъ отца,
а произнесенный имъ слова вполнѣ соотвѣтствуютъ характеру
ѵмершаго короля. Это не былъчеловѣкъ мысли, a крѣпкій и
рѣшительный человѣкъ дѣла; у него была прямая, открытая
натура, черпавшая свои воззрѣнія изъ народных* понятій того
времени и ими освящавшая свое міросозерцаніе. Отецъ Гамлета думалъ о кровавой мести, какъ думаетъ о ней Лаэртъ,
когда въ моментъ разгорѣвшагося бунта онъ врывается въ
ііоролевскій дворецъ; онъ на нее смотрѣлъ таішми-же глазами,
какими смотрѣлъ и весь народъ его времени. Не таковъ Гамлетъ. Его благородный духъ, его этически-правовые взгляды
возвышаются надъ народными понятіями; онъ стремится проникнуть въ міръ будущихъ временъ и народовъ и въ полет а х * свеой мысли задѣваетъ сферу уже поздііѣйшаго, болѣе
•высокая, болѣе благородная, болѣе культурнаго міросозер•цанія. Онъ удаляется отъ общепринятых* взглядовъ своего
времени, и духъ е я поднимается на ту высоту, съ которой
.тлазамъ его открывается горизонт* безконечнаго. Возвышенная культурная и д е я , отворачивающаяся отъ индивидуальной мести
и признающая только « цѣлоѳ » общество призваннымъ к *
управлению мечемъ правосудія—вотъ что подчиняет* себѣ

Гамлета, волнуеТъ его, руководить имъ въ его поступках-^
и рѣчахъ. Такова та прочная нравственная основа, на к о торой зиждется его бытіе. M вотъ посреди этого круга иде&
раздается вдругъ ужасный призывъ къ кровавой мести; призывъ этотъ доносится до чуткаго слуха Гамлета съ того свѣта,.
съ принудительною силою чего-то незѳмнаго, сверхчеловѣческаго, и глубоко потрясаете душу Гамлета. Предъ нимъпредстала страшная альтернатива: или отречься ''отъ своихъ
нравственныхъ принциповъ, или презрѣть взывающій къ нему
загробный голосъ оекорбленнаго д у х а , — и въ душѣ принцаподнимается ужаснѣйшая борьба, которая искажаетъ все его
существо, которая даетъ начало трагическому конфликту иг
въ которой заключается узелъ разыгрывающейся трагедіи.
Но пршкде чѣмъ мы пойдемъ далѣе, мы должны разсмотрѣть вопроеъ, много разъ занимавшій вниманіе изслѣдователей—о реальности или идеальности появленій духовъ у
Шекспира. Этотъ вопроеъ имѣетъ значѳніе основнаго вопроса
и для нашего юридичеекаго анализа.
Должно ли съ точки зрѣнія нравственной считать волю
такого духа чѣмъ-то безусловным^ неоспоримымъ? Можно-ли
дѣлать изъ требований, предъявляемыхъ къ намъ призракамисъ того свѣта, предмета нраветвеннаго разсужденія? Представляются ли такія требованія выразкеніемъ чистой трансцендентальной святоети, исходящей изъ загробнаго міра, того
міра, въ которомъ нѣтъ пороковъ и грѣховъ и гдѣ, какъ въ
очищенномъ золотѣ, всякое еомнѣніе разсѣяно и всякій нравственный вопроеъ получилъ свое надлежащее разрѣшеніе? Не
нмѣютъ-ли слова духа такое же значеніе, какъ и слова
Аполлона Локсія въ «Орестеѣ» Эсхила, гдѣ Ореетъ говорить:
«Приговоръ Локсія ne предасгъ меня»?.
Съ легкой руки

Шатобріана,

этого фразолюбиваго

и

поверхностнаго критика, разеуждавшаго о Шексшірѣ по поводу
извѣстнаго монолога «быть или не быть», многіе сталп за
нимъ повторять и высказывать ту мысль, что всякаго рода
сомнѣнія относительно загробнаго міра должны исчезнуть и
перестать существовать для тѣхъ, которые получили съ того
свѣта самое вѣрное, самое очевидпое откровеітіе. Такая критика не достойна такого великаго поэта и мыслителя, какъ
Шекспиръ. Шекспиръ никогда не низводить идеи о трансцендентальномъ на степень банальныхъ прѳдставленій дѣйствительности и, выводя на сцену духовъ, проникая въ безконечное и приподнимая завѣсу съ таинственныхъ міровъ, онъ
никогда не вішочаеть эти явленія таинственнаго въ рамки
дѣйствительнаго, а оставляеть, какъ нѣчто необъяснимое, неосязаемое, непостижимое для человѣческаго ума. В ъ противоположность глубокомысленному Шатобріану, Шекспиръ съ
своимъ велишшъ геніемъ пользуется появлепіемъ духовъ лишь
для своихъ художеетвенныхъ цѣлей и самый вопроеъ о духахъ
оставляеть открытымъ, необъяспимымъ, перѣшеннымъ. Мы не
находимь у Шекспира на этотъ счѳтъ никакихъ категорическихъ объясненій и заключенШ.
Шекспиръ также весьма далекъ отъ аргументацій нынѣшнихъ епиритовъ, которые изъ факта лицезрѣнія духа, не
задумываясь, выводять разнообразный и пространныя заключенія о самостоятельной индивидуальной жизни души независимо отъ тѣлееной оболочки, о продолжающейся за гробомъ
жизни души безъ тЬла и даже въ соединеніи съ воздушными
формами земпаго тѣла. Несмотря на появленіе духа умершаго отца, Гамлетъ продолжаете видѣть въ загробномъ мірѣ
нѣчто для насъ вполнѣ недоступное, неизвѣстное, покрытое
таинственнымъ мракомъ, который нашъ духъ не въ силахъ
разсѣять, и появленіе безтѣлеснаго духа представляется ему
G

не . очевнднымъ фактомъ, не абсолютной истиной, а лишь
таннственнымъ видѣніемъ изъ того міра, «откуда еще никогда
ни одинъ путннкъ не возвращался».
Какъ мы уже видѣли, появленіе духа оказало потрясающее вліяніе на психику Гамлета. Намъ необходимо, поэтому,
объяснить какъ нибудь этотъ фепоменъ и не довольствоваться
однимъ фактомъ появдеиія предъ глазами Гамлета тѣнн его
отца. По какъ, въ самомъ дѣлѣ, объяснить это? При помощи
чувственная опыта мы не можемъ его объяснить. Попробуемъ
стать на другой путь.
Какъ нзвѣстно, и Кантъ пытался представить научное
объясненіѳ интересующая насъ феномена. Усилія свои Кантъ
направилъ противъ спиритуализма, который въ призракахъ
видитъ действительное, реальное, пространственное появленіе
духовъ. Но, какъ уже замѣтилъ Шопенгауэръ, критическое
перо Канта не задѣло вовсе того извѣстнаго идеалисгическаго
воззрѣнія, которое, исходя изъ относительности пространства
и времени, считаетъ возможньшъ появленіе духовъ и допускаетъ,
что они иногда переступаютъ предѣлы мѣста и времени и могутъ
быть видимы въ самомъ огромномъ отдаленіи отъ насъ—въ пространств и во времени, какъ въ прошедшемъ, такъ и въ
будущемъ. Самъ Кантъ не былъ чуждъ такого же ндеалистическаго воззрѣнія, и его критика спиритуализма, очевидно, не
могла обладать поражающею силою, потому что отказаться
отъ этого идеализма было бы равносильно непризнанно самого Канта и его величайшихъ заслугъ. Кантъ вообще считаетъ этотъ вопросъ, какъ и другіе подобные вопросы изъ
области сверхчувственная, неподлежащнмъ научному изслѣдованію, выходящимъ изъ сферы человѣческаго разума. Съ
этимъ взглядомъ Канта, однако, нельзя согласиться. Этотъ
взглядъ неправиленъ ужо потому, что феномены, подобные

тѣмъ, которые насъ теперь интересутотъ,, вводятъ насъ гораздо глубже въ тайны философін, чѣмъ все то, что мы оты•скиваемъ при помощи нашего чувственная Опыта, который
въ результатѣ можетъ имѣть значеніе только относительной
истины. Утвержденіе Канта, что подобныя явленія слншкомъ
недоетовѣрны для того, чтобы мы могли изъ нихъ сдѣлать
предмете научнаго изслѣдованія, во всякомъ случаѣ голословно
я, притомъ, разбивается, какъ ПІопепгауэромъ, такъ и самимъКантомъ. Его приглашепіе, обращенное къ ученому міру,—
se тратить снлъ на подобные вопросы,—звучитъ также странно, какъ если бы къ палеонялогамъ обратились съ пред.юженіемъ не заниматься изслѣдоваиіями остатковъ далекой старины, уцѣлѣвшихъ на земіѣ, тогда какъ на ней ползаете и
летаете масса существъ, требуюпшхъ и ожидающнхъ научн а я изслѣдованія.
Школа Канта оставила намъ идею относительности понятій пространства и времени. Такимъ образомъ наши предетавленія, связанныя съ пространствомъ и временемъ, имѣютъ
лишь относительное значепіе. Наша дѣйствительность лишь относительная дѣйствительностъ; мы вндимъ вещи и познаемъ ихъ
сущность лишь въ той ихъ видимости и познаваемости, который доступны намъ при иашнхъ ограниченныхъ относитѳльныхъ понятіяхъ времени п пространства, а не въ той всеобщей абсолютной сущности, которая дѣйствительно обнимаетъ
и наполняете каждое представляющееся нашимъ глазамъ я в леніе и которая функціонируетъ au sich, внѣ времени и внѣ
пространства.
И если это такъ, если пространство п время нмѣютъ
лишь относительную дѣйствнтельность,— не невозможно, что въ
ішой моменте, на одно мгновеніе вдругъ разрывается завѣса
времени и раздвигаются границы пространства, и человѣчеG*

скому взору открывается то, что лежит* по ту сторону этих*
границъ. Именно потому, что наши понятія времени и пространства относительны, не невозможно пророческое предчувствіѳ будущаго, или проникновеніе въ давно прошедшее,—
не невозможно то ясновидѣніе, которое разсѣеваетъ сумерки,
наложенный временемъ, и открываетъ предъ нашей потрясенной душей давно минувшія существованія, олшвляя обликъ
умершаго лица въ его мышленіи, чувствованіи и хотѣніи. Если
дѣйствительно существуютъ сны и видѣнія, касающіеся будущаго, то могутъ быть и такіе сны и видѣнія, которые касаются прошлаго, и стало быть, факты этого прошлаго могутъ выступать предъ нами со всею ясностью и овладевать
нашею трепетною душою.
Но въ ясновидѣніи, обращенномъ къ прошлому или будущему, мы не должны видѣть чувственнаго воспріятія. Это
одна изъ тѣхъ способностей человѣческой души, которыя не
поддаются изображенію. Шекспиръ изумительно понималъ эту
способность нредчувствія и такъ охарактеризовал* ее въ Антон а и Клеопатрѣ:

Гадатель:

Лучше-бъ я никогда нѳ приходилъ оттуда (изъ Египта), а ты бы не шелъ туда.

Aитоиій: Если можешь, такъ скажи почему?

Годатель:

I see it in my motion, have it not in my
tongùe—то есть «причину эту я чувствую,
но высказать ее не могу».

Эти предчувствія никогда не получаютъ полнаго выраженія въ нашемъ сознаніи, ибо могутъ передаваться ему лишь
непрямым* путемъ и въ неполномъ видѣ. Наше сознаніе можетъ функціонировать лишь въ опредѣленныхъ формахъ и по
онредѣленнымъ категоріямъ, присущим* нашему мыслительно-

му аппарату, и слѣдовательно волнующій насъ матеріалъ чувство ваній и предчувствованій достигаетъ сознанія только при
посредствѣ этихъ формъ и категорій, в ъ неполномъ, частичном*, отрывочномъ видѣ, съ примѣсыо смутныхъ представленій, неясныхъ образов*, нерѣдко символическихъ концепцій.
Это вполнѣ подтверждается наблюденіями надъ снами. Всѣ
пзслѣдователи жизни сновъ говорят* памъ, что истины, которыя намъ открываются въ снахъ, входятъ обыкновенно въ
сознаніе въ образахъ и символическихъ очертаніяхъ чрез* посредство пробудившихся родственныхъ созвучій нашей сферы
мышленія. I такъ, если предчувствія будущаго, испытываемыя
нами во время сна, кристализируются въ нашей психпкѣ в *
символически хъ образахъ, если предвидѣніе какого либо факта
въ будущемъ, которое открывается намъ нашей таинственною
способностью еновидѣній, переходить въ наше сознаніе при
носредствѣ представленій ' и образовъ, заложенныхъ въ сферѣ
нашего мышленія и нашего чувствованія и только въ этихъ
присущіхъ человѣку формахъ получает* свое выраженіе, если,
наконецъ, даже въ снахъ, самыхъ ясныхъ, возвѣщенная намъ
истина раскрывается передъ нами не въ чистомъ своемъ видѣ,
a смѣшавшись съ чувственными образами нашей фантазіи, то
такое-же положеніе вещей должно имѣть мѣсто и при болѣе
сложнычъ сновидѣніяхъ, при нллюзарныхъ видѣніяхъ н а я в у ,
при лицезрѣніи духа. Точно также и при ясновидѣніп въ прошедшемъ истина предстаетъ передъ нами не въ чнстомъ видѣ, а въ
емѣшеніи съ нашими представленіями п отражаясь въ формахъ,
присущнхъ нашему мышленію. Отсюда затрудненія, возникающія при попыткахъ отдѣлить въ сновидѣніяхъ пли въ явленіяхъ духовъ истинное зерно, трансцедентпую правду отъ
картннъ нашего собственнаго духа, въ которомъ истина оказывается запертою, какъ въ цвѣтномъ пузырькѣ. Этимъ объ-

ясняется, почему каждое сновидѣніе или просто видѣніе отражает* и должно отражать на сѳбѣ идеи времени и кругъ
представлепій индивидуума. Въ видѣніи можетъ заключаться
только извѣетная крупица незыблемой истины, а во всемъ
оетальномъ оно видоизмѣнено, преобразовано и окрашено в ъ
цвѣтъ, вполнѣ согласный съ формами мышленія и чувствованія,
свойственными извѣстной исторической эпохѣ и извѣсшому общественному кругу.
Герой шекедировской трагедіи, Гамлетъ, озаряется предчувствіемъ или, вѣрнѣе, послѣчувствіемъ, относящимся къ
загадочной смерти его отца. Это прошлое возникаетъ предъ
нимъ, и его ясновидѣпіе открываешь ему неслыханное, ужасное злодѣйство. Возвѣщеніе это дается Гамлету въ образѣ его
отца, какимъ онъ у него сохранился въ памяти—весь закованный въ сталь и со слѣдами на лицѣ «болѣе страданія,
чѣмъ гнѣва»; возвѣщеніе это дается Гамлету въ словахъ, соотвѣтствующихъ образу мышленія и чувствованія его отца;
оно представляется ему въ формѣ вѣроисповѣдной, въ формѣ
вѣръг въ страшное страданіе на томъ свѣтѣ. Возвѣщеніе это
окружено представленіями того времени, посреди которыхъ Гамлетъ былъ вослитанъ. Тогда вѣрили въ то, что въ определенный часъ наразсвѣтѣ появляется духъ и исчезает* вмѣстѣ
еъ пѣніемъ пѣтуховъ. Мы дѣйствительно видимъ, что привидѣніе говорить и поступает* вполнѣ согласно съ характеромъ отца Гамлета, какъ его всѣ помнятъ и какимъ онъ былъ
бы на самомъ дѣлѣ, еслибы еще разъ вступилъ въ действительность. Поэтому-то на террасѣ тѣпь появляется вооруженною съ ногъ до головы, а въ спальной комнате матери Гамлета—безъ оружія. На террасѣ тѣнь замѣтили многія лица.
Это объясняется легко, если принять во вниманіе, что содержите ихъ идей было одинаково. Історія свидетельствует*

о многихъ случаяхъ, когда пзвѣстный призрак* видѣли многіе люди, имѣвшіе одинаковая содержанія идеи. Доказательства этому можно найти у Ренана. Всѣ, увидѣвшіе призракъ
умершаго отца Гамлета, знали его хорошо, были проникнуты
тѣмъ же предчувсіѣіемъ, какъ и Гамлетъ, и это предчувствіе,
ими всѣми испытанное, могло вылиться во образѣ дорогого
покойника, и всѣ опп указали Припцу на террасу, гдѣ среди
мрачной обстановки душа его постигла ту тайну, которая имѣла
руководящее значеніе для всей его жизни. Таким* образом*,
мы видимъ, что появлевіе духа умершаго отца Гамлета было
вндѣніемъ общимъ; эта общность видѣнія имѣстъ под* собою
глубокія основанія, какъ и тѣ различныя душевныя состоянія,
въ которыхъ находятся дѣйствующія лица в * разных* фазахъ разыгрывающейся перед* зрителями трагедіи. Что т а ково, именно, было воззрѣніе Шекспира, это вытекает* также
с* полною очевидностью еще изъ того, что у него духъ говорить о чистилиіцѣ. Такимъ образомъ, Шекспиръ вложилъ
въуста духа такія рѣчи, которыя отвѣчаютъ понятіямь времени, въ какое он* появляется.
Вот* почему, такіе мыслители, какъ сам* Шекспиръ и Гамлетъ, инстинктивно прѳдугадывающіе философію будущнхъ временъ, не могут* довольствоваться появленіемъ духа, какъ фактом* конкретной действительности. Это обстоятельство служить
причиною того, что Шекспиръ взвѣшиваетъ слова духа на в ѣ сахъ скептика-изслѣдователя. Для Шекспира появленіе тѣни
умершаго такъ-же мало можетъ обезпечить вѣру въ загробную жизнь, какъ мало оно можетъ внушить твердое убѣжденіо
въ справеяливостн и нравственности идеи мщепія, которую пропагандируешь эта тѣнь умершаго короля. И Шекспиръ въ лицѣ Гамлета не считает* себя свободнымъ отъ нравственной ответственности на томъ только одномъ оеиованіи, что можетъ сослаться на

гошосъ духа. Ему онъ приписываете значеніе постольку поскольку онъ исходить изъ образа прежде жившаго на земѣ
честнаго, сильнаго и прямодушная человѣка. Непоколебимый
результате, лнцезрѣнія духа этого послѣдаго сводится только
къ живѣйшему сознанію объ ужасномъ, злодѣйскомъ поступкѣ
Все прочее имѣетъ смыслъ психической прибавки, работы фантазш, безъ участія дѣйствительноста.
Бъ виду этого представляется неправильные мнѣніе что
появленіе духа выходите за черту чисто человѣческаі* и вѣчно
иетнннаго, что оно выражаете суевѣрный страхъ и втиснуто
съ этой Цѣлью въ драму. Напротивъ, воплощенное въ духѣ
отца Гамлета чувство мщенія есть ничто иное, какъ отблеекъ
идеи кровавой ,ести, которая проникала собою его время
» которую Гамлетъ всосалъ въ себя вмѣстѣ сь молокомь матери и усвоилъ въ школѣ своего отца. Требованіе, предъявленное къ Гамлету духомъ его оща, есть торжественное напоминапіе о кровавой мести, величественное воплощеніе правовой мысли, господствовавшей въ то время. Это претензія
которую заявляете сама исторія и которою, подобно звуку трубы, возвѣщается велнкій законъ нраветвенно-правоваго порядка
ТО эпохи, составляющій сущность, квинте-эссенцію мыслей и
чувствованій людей того періода исторіг.
И какъ появленіе духа въ трагедіи Шекспира изумительно
вѣрно построено на истипныхъ человѣческихь душевныхь состояніяхъІВсякому видѣнію, заключающему въ себѣ извѣстную крупицу
реальности, въ какой-бы формѣ оно ни являлось,-въ сновидѣнщ или на яву, должно необходимо предшествовать такое
духовное состояніе души человѣка, которая дѣлаетъ ее способною къ действительному воснріятію откровенія. Только въ
такомъ напряженное состоянін чувствованія духъ становится
воспріимчпвымъ II ему дѣлаетея доступнымъ міръ таинствен-

наго. Мы дѣйствительио вндішъ. что во второй сценѣ перваго
акта Шекспиръ мастереки изобразилъ такое душевное состояніе Гамлета; онъ съ глубокимъ знаніемъ дѣла нарисовалъ намъ
картину подготовительнаго состоянія души Гамлета, его настроенія, наполненпаго чувствомъ какого-то безпокойства, общнмъ недовольствомъ, томленіемъ, ужасомъ, — настроенія,
въ которомъ ему представляется весь современный общественный быть устарѣлымъ и отравленнымъ духомъ измѣпы,
низости, гнусности, въ которомъ всѣ успокоительные, активные моменты деятельности становятся безцѣльнымп и лишенными почвы и вмѣсто нихъ грозно выростаетъ пророческое
предчувствие поразительпаго злодѣйства.
По поводу все той-же проблемы, связанной съ появленіемъ духа умершаго короля, Трандорфъ удачно замѣтилъ, что
призывъ его есть не голосъ Божества или высшей справедливости, а голосъ страсти, доносящійся изъ загробнаго міра. Въ
свою очередь, и Герте правильно указалъ на то, что у Шекспира духъ появляется вовсе не съ опредѣленными божественными полномочіямж, а только какъ средство иллюзін. Раздѣляя эти два мнѣнія, мы, съ своей стороны, находимъ, что
самый образъ мыслей духа отца Гамлета, какъ и все его настроеніе, вполнѣ доступны критнкѣ, ибо пичѣмъ не отличаются отъ мыслей и настроеиія людей, пережнвшихъ отца
Гамлета. Сужденія и настроенія духа въ разематриваемой трагедіи. Шекспира упирается своими устоями въ почву исторически развившагося нраветвенно-правоваго воззрѣнія. Это
послѣдиее, какъ мы скоро увиднмъ, проникаете правовую
жизнь всѣхъ рѣшительно народовъ, на пзвѣстной ступени ихъ
развитія.

Одннъ изъ самыхъ универсальных^ правовыхъ институтовъ, отмѣченныхъ исторіею всѣхъ народовъ на извѣстноі
ступени развитія, э т о — и н с т и т у т а кровавой мести. Кровавая месть представляется древнѣйшимъ видомъ уголовно!
юетидіи.
Она имѣетъ емыслъ юстиціи уголовной, — такъ какъ
она не просто месть, ничѣмъ не урегулированная, служащая
лишь къ удовлетворенію слѣпой, безграничной страсти къ
зпценію, а месть, упорядоченная правовою привычкою и практикою. Это та месть, въ которой ясно обозначены крайніе
дозволенные предѣлы пользованія ею и точно указаны лица,
нмѣющія право прибегать къ ней. Она имѣетъ значеніе не
только средства, служащая къ удовлетворенно потребности
мщенія, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и долга,, серьезной, священной
обязанности. Обязанность эта, въ особенности, интенсивна по
отношенію къ сыну, отцу которая было причинено зло; она
считается на столько священною, что изъ пея дѣлаютъ важпѣйшую задачу сына, его жизненную задачу, передъ которою отступаете на задній планъ все прочее. Она находится
въ связи съ религіознымъ воззрѣніемъ, что «человѣкъ умершій
до. тѣхъ поръ не успокоится, пока за него не отомстятъ, пока зло, ему при жизни причиненное,, не будете- смыто. Этимъ
соображеніемъ
объясняется тоте правовой обычай, по
которому нельзя хоронить умершая до тѣхъ поръ, пока з а
его кровь не будете пролита кровь другая, в ъ смерти его
виновная. Такъ, напримѣръ, оно было у Фризовъ до Х Ш - г о
вѣка.
Позднѣе вошелъ въ употребленіе обычай отнимать у покойника его правую руку, съ тѣмъ чтобы, по исполненіи меети, положить ее обратно въ могилу. Другой обычай состоялъ въ томъ, что у покойника отрѣзалн кусокъ е я окровавлен-

ной ткани, который сохранялся въ качеетвѣ «memento» учиненная злодѣйства и необходимой за н е я кровавой места.
Съ ^этимъ, вѣроятно, стоите въ связи и то, что въ Греціи
убійца, съ цѣлью обезпечить себѣ безопасность, имѣлъ обыкновеніе отнимать части руки и ноги у убитая имъ человѣка и
класть ихъ подъ мышкп послѣдняго: рука загубленная пмъ
человѣка была для него страшна.
Кровавую месть мы встрѣчаемь у австралійскнхъ негровъ,
у Полинезійцевъ, Папуасовъ, Малайцевъ. Здѣсь она практикуется въ самой дикой формѣ: виновная не только убиваіотъ
въ отместку за учиненное имъ дѣяніе, но даже съѣдаютъ.
Въ нѣкоторыхъ, впрочемъ, мѣстахъ существуете обычай откупаться оте мести уплатою опредѣленной суммы денѳгъ.
Месть и выкупы мы встрѣчаемъ также у народовъ Золотая
Берега, у нѣкоторыхъ племенъ восточной Африки, гдѣ кровавая месть (rnerbat) получаете значеніе мести семейной, такъ
что за убійство члена одной семьи лишается жизни членъдруя й , причемъ безразлично, умышленно или случайно учинилъ
убійство виновный. Въ тоже время и у этихъ народовъ допускается возможность денежная выкупа, какъ суррогата
кровавой мести, хотя сдѣланными наблюденіями удостовѣрено,
что къ этому способу они прибѣгаютъ не особенно охотно.
Если, однако, заинтересованный стороны согласились относительно замѣны мести деньгами, то избирается особый посреднику который п улаживаете конфликте между пострадавшею
семьею и обндчикомъ. Потребная сумма за кровавую обиду
вносится въ равныхъ частяхъ виновнымъ и взрослыми членами его семьи, а семья пострадавшая производите дѣлсжъ
полученная вознагражденія въ такой постепенности, что половина его приходится на долю ближайшая родича убитая,

а остальную половину дѣлятъ между собою поровну взрослые
члены семьи.
У друга хъ народов* восточной Африки денежное вознагражденіе за кровавую обиду бывает* весьма велико и, сверх*
того, замѣчено, что обиженная семья не охотно соглашается замѣнять им* освященное вѣкамн ея право требовать крови
за кровь. Но если уж* послѣдовало согласіе на прпнятіе вознаграждения от* внновнаго, то семья послѣдняго обязана нести свою денежную повинность, обезпечивающую ей жизнь
и епокойствіе, вплоть до седьмаго колѣна.
Если теперь мы бросим* взгляд* на быт* народов*, населяющих* Америку, то увидим*, что обычай кровавой мести
является характерным^ почти что спеціальнымъ признаком*
краснокожих*. Чтобы въ этомъ убѣдиться, достаточно припомнить столько разъ описанный обычай пхъ сдирать кожу у
погибшнхъ въ сраженін враговъ, обычай пояшрать сердце у
павшаго на полѣ битвы недруга. Это, какъ признано въ литератур 1 !, есть крайнее торжество страсти мщенія. Кровавая
месть играет* важнѣйшую роль въ жизни племенъ, разсѣянныхъ по средней и южной Америкѣ, напр., у караибовъ,
индѣйцевъ, населяющихъ Бразилію. Передаютъ, что у нихъ
кровавая месть есть дѣло совѣсти и чести, что она направляется не только противъ обидчика, но н противъ его блнзкихъ, даже не рѣдко противъ цѣлаго племени, къ которому
онъ принадлежит^ что обидчика стараются обыкновенно погубить такимъ же образомъ, какимъ тотъ расправился съ
своею жертвою. Въ роли вожаков* и руководителей мщенія
выступают*, конечно, ближаншіе родичи убитаго. Только у
болѣе мягкихъ по своему нраву племенъ Америки встрѣчается система выкуповъ, вмѣсто кровавой мести.
Кровавую месть мы встрѣчаемъ также на Огненной Землѣ.

Также у эскимосов* встрѣчаем* мы тотъ же кровавый обычай.
Онъ также извѣстенъ на Кавказѣ, гдѣ въ иныхъ мѣстахъ всѣ
родичи убитаго обязаны мстить за него, даже если смерть
была причинена случайнымъ образомъ. Вслѣдствіе этого обычая обыкновенно виновный со всею своею семьею обращается въ бѣгство. Желая расчистить себѣ путь къ примиренію,
онъ въ теченіи нервыхъ трех* лѣтъ посылаетъ ежемѣсячно
по овцѣ родичамъ своей жертвы, a послѣ истеченія этого
времени заводить переговоры, и конфликт* заканчивается внесеніемъ денегъ одною стороною и принятіемъ ихъ другою.
Въ особенности поучительно познакомиться съ обычаемъ
кровавой мести у тѣхъ европейскихъ народностей, которыя
еще не совсѣмъ подпали подъ благодѣтельное иго культуры.
Въ Черпогоріи, начиная съ 1 8 5 5 года, именно со времени
изданія уложенія Даніила, правительство дѣлаегь все возможное,
чтобы искоренить обычай кровавой мести, но до сего времени
пока безъ видимаго успѣха. Одинъ изъ компетеитныхъ изслѣдователей правовыхъ и правственныхъ порядковъ въ Черногории, пишет* объ йнтерееующемъ насъ предметѣ слѣдующее: 0 «Мститель подстерегает* всюду свою жертву; онъ
не работаетъ, не знает* сна и покоя. Даже духовникъ въ
церкви не можетъ избѣжать мести, ибо если мститель не можетъ убить настоящаго убійцу, то онъ убивает* его ближайшаго родича. За погубленную голову да падетъ голова погубившая ее! Въ глазахъ народа тотъ безчестенъ, кто за обиду
не мстить; въ особенности усердствуютъ здѣсь женщины,
подстрекая и поощряя мужчин*. Съ выполненіемъ дѣла мщенія, черногорецъ подымает* голову, дѣлается гордымъ, какъ
будто онъ и впрямь одержалъ блестящую побѣду». Ео всему
этому слѣдуетъ прибавить, что по мѣстнымъ законамъ убійпа
1) Fopovie, R e c h t und G e r i c h t in Montenegro. ( 1 8 7 7 r . j .

нѳ отвечаешь, если, будучи реально оскорбленъ, т. е. дѣйствіемъ «in continents, мстить виновному.
Въ тѣхь странахъ, въ которыхъ царить строгое кровавое право, возетановлеше вреда, отъ обиды личной возникшего, при посредствѣ денегъ считается чѣмь-то позорнымъ.
В ъ Черногоріи прежде такъ и было, и только въ послѣднее
время произошли въ этомъ отношеніи нѣкоторыя перемѣны.
Ж здѣсь, какъ и въ другихъ мѣстахь, изысканіе почвы, на
которой возможно придти къ еоглашенію, есть дѣло родичей
убійцы, a веденіе переговоровъ есть цѣло старѣйшнхъ или
даже духовныхъ лицъ. ІІри этомъ лицо, призванное кь выполненію своей кровавой задачи, дѣлаетъ видъ,. что никакнхъ
переговоровъ вести не хочетъ, мнимо противится имъ, заставл я е м бить себѣ челомъ и соглашается, въ концѣ концовъ,
только послѣ того, какъ ему не мало разъ кланялись. Любопытная деталь всей этой церемоніи заключается въ томъ, что
•семья виновная приводить съ собою 12, женщинъ съ 1 2 младенцами, и мститель, изъявившій согласіе на прнмнреиіе, целуешь одного изъ младенцевъ, а его родственники мужекаго
пола—другихъ. По выполнении этого обряда, дѣло сводится
къ двумъ главнымъ пунктамъ: къ денежному вопросу и къ
обряду упиженія виновная. Рѣшеніе денежнаго вопроса возлагается на старѣйшину. Все вознагражденіе потерпѣвшихъ
лицъ дѣлится на двѣ части: во первыхъ, деньги примирительныя и, во вторыхъ, вознагражденіе въ собственномъ
смыслѣ слова. Вознагражденіе поступаешь въ пользу семьи
потерпѣвшей и приносится ей семьею виновная. Затѣмъ, наступаешь день примирснія, въ который виновный подвергается
разнымъ уничижающимъ его достоинство обрядамъ, въ присутствіи мстителя. Стоя на колѣняхъ, виновный покрываешь поцѣлуями руки, ноги мстителя. Такъ продолжается это до тѣхъ

яоръ, пока мститель не едѣлаешь ему знака подняться. ІІослѣ
этого самь мститель пѣлуетъ обидчика въ знакъ состоявшая с я примирснія. Общая семейпая трапеза завершаешь собою
•описанный процессъ.

Въ я время, какъ, такимъ образомъ, въ Черногорін замѣчаются попытки урегулировать институтъ кровавой мести, попытки, исходящія отъ самого законодателя, у албанцевъ этотъ
институтъ процвѣтаетъ. У нихь месть направляется не только
противъ убійцы, но и против* е я семьи, такъ что сторонами,
враждующими другъ съ друямъ, являются семьи, а пе отд-Ьльяыя лица, почему это положеніе вещей и напоминаетъ древнюю германскую «Familienfehde», о которой рѣчь будетъ у
еасъ въ своемъ мѣетѣ. Оъ точки зрѣнія иеторіи права поучительно, въ особенности, то, что въ случаѣ бѣгства виновн а я , родичи его захватываются въ плѣнъ и держатся въ немъ
до той поры, пока бѣглецъ снова предстанешь передъ лицами,
'имѣющими право на его кровь. Самая мееть приводится въ
•исполненіе здѣсь съ тою же безусловностью, какъ и въ Чер'Ногоріи, но здѣсь вмешательство духовенства имѣетъ значительно ' болѣе активный характера В ъ с л у ч а ѣ примиренія имѣютъ мѣсто тѣже обряды,- какіе мы описали, говоря о Черносоріи.
Знаменита и • общеизвѣстна «вепдета» на Еорсикѣ. Это
•самая вѣрная копія съ господствовавшихъ когда-то повсемѣстно
,въ странахъ семитическая и индогерманская происхожденія
•культурныхъ условій, «Не мстить за себя—говорить Грегоровіусъ ( G r e g o r m u s , Corsica, I, 1 4 9 ) - з н а ч и т ъ , по понятіямъ истинныхъ корсиканцевъ, позорить себя. Чувство мести
у нихъ есть чувство естественное, страсть, въ теченіе вѣковъ
признанная и ими освященная. В ъ пѣсняхь месть имѣетъ свой
.культъ и ее празднуютъ какъ религію благочеетія». Понятно,

поэтому, что на Корсикѣ счлтаютъ человѣкомъ позорнымъ
того, кто мѣшкаетъ въ приготовденіяхъ къ мести; такого человѣка вѣчно брашітъ, презирают* и поносят*. Эпитета « rimbe ссо»—обычный эпитетъ, который единогласно дается на
Корсикѣ такому человѣку; это слово швыряютъ ему въ лицо
при каждом* удобномъ случаѣ. Женщины поддерживают* въ
мужчинах* огонь и жажду мщенія. Первая повелительная норма
на Корсикѣ это—«мети за отца!» Эту норму съ дѣтства
нашептываютъ матери дѣтямъ. Къ одеждѣ сына мать пришивает* часть окровавленной рубахи отца, какъ знакъ, напоминающій ему о его достоннствѣ мужчины и долгѣ, выполнить
который для него болѣе всего обязательно. В ъ дикихъ, мрачныхъ пѣсняхъ кровавая месть превозносится. Месть распространяется не только на одного виновника, но на всю его
родню, которая нерѣдко етрадаетъ отъ этого въ десять разъ
больше, чѣмъ самъ виновникъ злодѣйства.
Если подробнѣе заглянуть въ исторію семитическихъ и
индогерманскихъ народов*, то нельзя будетъ не замѣтить того,
что на каждой почти ея страницѣ упоминается разсматриваемый
инстптутъ кровавой мести. Арабы, какъ это всякому известно,
являются въ этомъ отиошеиіи самыми типичными представителями; кровавая месть возбуждаете у нихъ всѣ страсти и,
какъ огненные языки, пожирает* цѣлые роды. Магомета дѣлалъ все возможное для упорядоченія кровавой мести. Въ коранѣ имѣются два мѣста, гдѣ предписывается каждому содѣйствовать мирнымъ переговорам* и не допускать пострадавшихъ
или заинтересованныхъ лиц* къ кровавой расправѣ съ виновнымъ человѣкомъ. Магомету приписывают* въ одной изъ его
рѣчей, произнесенной въ Меккѣ, слѣдующее наставленіе: «берегитесь сдѣлаться послѣ моей смерти опять язычниками и
снова прпбѣгать къ взаимной рѣзнѣ». Из* различныхъ мѣет*

корана, равно какъ изъ обычнаго права, мусульманская юриспруденція позаюіствовада главныя руководящія положенія, на
основаніи которыхъ развила правовой института кровавой мести—
«kesos». Последняя допускается только по отношенію къ
виновному лицу и больше ни къ кому другому; она признается законною только въ случаѣ умышленнаго убійства;
осуществлять это право предоставляется только нзвѣстнымъ
родственникамъ убитаго, но подъ ' условіем* предваритеіьнаго
на то разрѣшенія, отъ представителя власти исходящаго. Если
условіе это соблюдено, если лицо имѣетъ право на кровавую
расправу съ человѣкомъ, оказавшимся противъ него виновным*, то онъ самолично исполняетъ свой долгъ; въ противномъ-же сдучаѣ мѣсто его заступаетъ уголовный судья. При
этомъ, мстителю вмѣняется въ обязанность не истязать и не
мучить обидчика, а причинять ему только такую рану, какую
онъ причинил* убитому. Ко всему этому слѣдуетъ прибавить,
что допускается деншкноѳ вознагражденіе (« diyd») потерпѣвшихъ лицъ, какъ средство, замѣиягощее кровавую месть; оно
зависитъ отъ усмотрѣнія и доброй воли родичей убитаго. Все
это имѣѳтъ отношеніе только къ случаямъ умышленнаго убійства. Въ случаѣ неосторожнаго лишенія жизни, заннтересованныя лица обязаны принять упомянутый «diyet», и кровавая месть признается недопустимой. «Diyet» вносится не только
самимъ виновникомъ преступленія, но и всѣм* кругом* его
родственниковъ (âkilah). При этомъ, дѣятель, т. е. лицо, физически выполнившее преступленіѳ, вносить свою чаеть такъ-же,
какъ и всѣ, принадлежащее къ тому-же роду, такъ что здѣсь
гоеподствуетъ начало равенства, свидѣтельствующее о томъ,
что старинная «Vendetta transversa» по ндеѣ своей не умерла.
Такова смягченная система кровавой мести по, теорін мусульманской юрнспрудѳнціи.

Впрочемъ, далеко не всѣ народы, неповѣдующіе Исламъ,
восприняли эти смягченныя уголовно-правовыя опредѣленія,
касаіощіяся института кровавой мести. Посіѣдняя процвѣтаетъ,
напримѣръ, у бедуиновъ. Въ ихъ глазахъ мститель (tair) выполняетъ только свой священный долгъ. Въ маесѣ арабскихъ
пѣсенъ идея кровавой мести находить себѣ почетное мѣсто,
и доблести того сына пустыни, который проливастъ кровь за
кровь, воспѣваются въ туземной поэзіи.съ такими-же восторженными чувствами, какъ въ Испаши подвиги «Cid'а». Правда,
и у арабовъ, въ частности въ правѣ бедуиновъ, существуйте
опредѣленія, на оеноваиіи которыхъ кровавая месть допускается только въ случаяхъ намѣреннаго убійства, но жизнь
показываете, что они игнорируюсь эти опредѣленія и обращаются къ кровавой расправѣ даже тогда, когда для всѣхъ
очевидно, что имѣется только неосмотрительное убійство. Точно
также бедуины очень мало соблюдаготъ предписанія ихъ права
ограничиваться въ случаяхъ, гдѣ допустима кровавая месть,
только личностью виновника. Фактически у бедуиновъ кровавая месть сводится къ междоусобной войнѣ двухъ еемействъ.
Пять родственниковъ съ обѣихъ сторонъ принимаютъ участіе
въ кровавой мести. Та родня, въ кругу которой разыгрывается кровавая драма, именуется «klwmse». Но эти пределы нерѣдко въ норывахъ мщеиія забываются, и тогда кровавая месть становится войною племенъ. Такая жажда мщенія
не есть какая нибудь слѣпая страсть, а ясно сознаваемое чувство долга: до тѣхъ поръ, пока кровь недруга не пролита,
мститель не находите себѣ нигдѣ покоя, воздерживается отъ
всякихъ удовольствій, даете зарокъ не пмізть сношеній съ женщинами, не пить, не курить. Что-же касается денежныхъ
выкуповъ, то таковые, хотя и допускаются, но въ ограниченномъ
объемѣ и, притомъ, какъ показываотъ опыте, имъ не осо-

•бенно сочувствуюте. Народъ думаете, что могила, гдѣ лежите
прахъ убитаго цвѣтетъ и блещете, когда за его кровь пролита кровь врага и что, наоборотъ, когда вмѣсто кровавой
мести взятъ былъ выкупъ, она приходить въ запустѣніе. Существуете даже такое народное повѣріе, что въ случаѣ принятія заинтересованными лицами денежнаго вознагражденія,
изъ головы убитаго вылетаете птица и требуете, чтобъ ей
дали наппться. Вотъ почему, во первыхъ, не охотно берутъ
деньги тамъ, гдѣ пролита кровь и, во вторыхъ, если берутъ,
то дѣлаютъ видъ, что поступаюте такъ не по доброй волѣ,
•а изъ чувства состраданія къ людямъ блнзшімъ виновному.
Жизнь выработала здѣсь цѣлые обряды, мораль которыхъ сводится • исключительно къ укрѣпленію мнѣнія другихъ вътомъ,
что такое поведеніе потерпѣвшихъ лицъ—не напускное, а настоящее, безснорное. Обыкновенно въ такнхъ случаяхъ люди,
потерпѣвшіе отъ убійства близкая имъ человѣка, съ цѣлью
•оправдаться во мнѣніи общества, подшімаютъ крнкъ, взываютъ
къ небу, пускаютъ въ воздушное пространство стрѣлу, какъ
знакъ кровавой мести, и если стрѣла падаете обратно на землю окровавленною, то думаютъ и убѣждаютъ этимъ другихъ,
что месть выполнена и, такимъ образомъ, взятіе выкупа не
можетъ болѣе никому казаться предосудительными Само
собою разумѣется, что стрѣла падаете веегда на землю
безъ всякихъ слѣдовъ крови, но это нисколько не смущаете
никоя,
требованія
морали
полагаются
удовлетворенными и заинтересованный стороны убѣждены, что продѣланпыми со стрѣлою маневрами они въ достаточной степени подкупили публику и заручились ея снисхожденіемъ къ
факту взятія денегъ тамъ, гдѣ требуется кровь.
Обыкновенно примиреніе наступаете только тогда, когда погашающая сила времени коснулась самого кровавая акта и когда,
7*

стадо быть, страстная потребность въ крови недруга сдѣлалась менѣе интенсивной или еовсѣмъ исчезла. Обыкновенно
семья, подлежащая кровавому преслѣдованііо, бѣжить въ чужое племя, въ чужую землю. Бѣглецы называются «dschelawy». Возвратиться въ р о д н о й край имъ можно только тогда,
когда обиженная семья изъявить свое согласіс на принятіе
денегъ. У нѣкоторыхъ племенъ вошла въ обычай личная явка
виновного въ палатку мстителя. Внновникъ долженъ предстать' передъ послѣдншіъ съ повинною и изъявить готовность,
понести отъ руки его заслуженную кровавую кару. Если этодѣйствительно имѣло мѣсто, убійцѣ прощаютъ все и соглашаются принять отъ него деньги. «Diyet» выплачивается общими с и л а м и - родственниками и друзьями виновнаго, причемъ у нѣкоторыхъ племенъ раздѣленіе кровавой вины между
сочленами «khomse» связано съ точными правилами о бремени внесенія денете. Наконецъ, есть указанія и н а то, что
въ отдѣльныхъ мѣстностяхъ южной арабской земли султаны
не разъ дѣлали попытки къ упорядоченію кровавой мести.
Кабилы, хотя и восприняли въ религіозномъ отношеши.
Коранъ, примкнули, однако, не будучи семитами, къ культурѣ
послѣднпхъ. К р о в а в а я месть продолжаете у нихъ удерживаться,
поскольку ей не препятствуете вмѣшательство европейдевъ. Яркое
опнсаніе правовыхъ порядковъ этихъ племенъ мы находимъ въ пре~
в о с х о д н о м ъ сочиненіи Ганото и Летурпэ ( E a n o t e a u et
Letourn e u x LaKabvlie et les coutumes kabyles.-Paris, 1 8 7 2 , 1 8 7 3 , Ш ) .
Кровавая месть (rekba) есть дѣло цѣлаго рода (kliaruba), к ь
которому принадлежать убитый. Хотя исполнительный обязанности въ дѣлѣ мести возлагаются на особаго экзекутора,,
избираемая родомъ изъ своей среды и снабжаемаго имъ полномочии, но это не устраняете отнюдь возможности фактическая участія въ осуществлен^ мести .каждая изъ сочленовъ

«kharuba», если тому представляется удобный случай. Месть
распространяется не только на убійцу, но большей частью
н а всю семыо, къ составу которой онъ принадлежите. Опредѣленіе лица, долженствующая явиться жертвой кровавой расправы, есть задача рода (kharuba), который старается, при этомъ, нмѣть въ виду, чтобы жертва отличалась
такими же качествами, какими обладалъ убитый, или даже
-чтобы превосходилъ последняя. Въ дѣлѣ избранія того
или другаго способа исполненія мести родъ вполнѣ свободенъ:
правилъ въ этомъ отношен^ не существуете никаішхъ, и
убійство изъ засады считается дѣломъ дозволенные столько
же, сколько и открытая кровавая расправа. Соблюдается
т о л ь к о одно правило, предписывающее, чтобы свободная свита
виновника (йпаіа), объявляемая неприкосновенною, не пострадала. Исполненіе кровавой мести ееть дѣло семейной чести,
есть повелительная порма, требованіе семейной морали, отголосокъ долга. По этимъ причинамъ, полюбовное соглашеніе
рѣдко имѣетъ мѣсто и то только въ с л у ч а я х ъ ненамѣренная,
неосмотрительная убійетва или ' такого, 'авторомъ котораго
явился сумасшедшій человѣкъ. Обыкновенно въ случаяхъ
этого рода слѣдуетъ торжественный обрядъ испрошенія прощенія, при чемъ въ роли примирителей выстулаютъ представители духовная сословія («Marabouts»)- Семейная общая
трапеза завершаете всѣ унизительные для убійцы обряды и
служить знакомь состоявшаяся между врагами примиренія.
•Ганото описываете слѣдующимъ образомъ одну изъ подобныхъ
сценъ: «Человѣкь, лшпившШ кого либо по неосторожности
жизни, отправляется въ условленное мѣсто, въ сопровожден^ своей
семьи и марабутовь, и имѣя въ капюшонѣ своего плаща бѣлье.
По приходѣ туда, одиаъ изъ марабутовъ произносите рѣчь, гдѣ онъ
оплакиваете злую судьбу, причинившую смерть жертвы, взы-

ваетъ къ высокому чувству состраданія, доводить до свѣдѣнія погерпѣвшихъ о всѳмъ сожалѣнш и горѣ виновная, по
поводу печальна го событія, умоляетъ, наконецъ, чтобы его
простили. Затѣмъ выступаетъ впередъ убійда и въ присутствіи родетвенниковъ и семьи погибшаго говорить: «если хотите убить меня—убивайте, если нѣтъ, простите, и я буду
однимъ изъ ваших* дѣтей». Въ общемъ, на оспованіи этого
можно предполояштц что предоставіепіе виновным* своей
личности въ руки семьи убитаго было въ древности ничѣмъ
инымъ, какъ отдачею его въ рабство. Болѣе мягкою ступенью'
этого порядка было отелуживаніе извѣетной суммы въ течет е извѣстнаго періода времени.
Другія племена Кабильекія подчинились относительно мягки мъ предшісаніямъ корана и знаютъ систему компенсапій
вмѣсто кровавой мести. Нѣкоторыя такія племена пошли еще
дальше, ограничив* право крававой расправы только личностью виновника или ate его наслѣдникомъ. Это уже переход*
къ болѣе гуманной системѣ мусульманская и Моисеева права.
Интересно въ разематриваемомъ вопросѣ право Моисея.
Кто намѣренно лишилъ другого жизни, тотъ отдается на
распоряженіе лица, имѣющаго право кровавой мести (goël
haddâm); лицо это имѣетъ право лишить жизни убійцу
такъ же, как* онъ расправился съ своею яіертвою; это священная его обязанность въ качеетвѣ «goël'fl». Ему запрещается принимать деньги, мириться съ 'убійцею, ибо в * противном* случаѣ кровавый долгъ падает* на всю мѣстность.
В * послѣднемъ отношеніи— нельзя этого не видѣть—мусульманское право мягче Моисеева права. Кровь за к р о в ь ! —
таково основное правило послѣдняго въ разсматриваемыхъ
случаяхъ. Правило это настолько обязательно, что ни одно
свободное государство не имѣстъ права давать убѣжище

убійцѣ, охранять его жизнь, а наоборот*, обязано его выдать
«goël'io». Иначе—въ случаяхъ ненамѣреннаго, неосторожная
дишенія жизни. Хотя и въ этихъ случаяхъ допускается кровавая месть, но убійцѣ приходить на помощь самъ заковъ,
дозволяя ему бѣжать въ мѣста убѣжища, причемъ «goël»
не имѣетъ уже права требовать его выдачи. По началамъ
Моисеева права, убійца имѣетъ возможность оставаться здѣсь
до тѣхъ поръ, пока не умретъ высшее въ странѣ духовное лицо,
чтб, впрочемъ, вт> литературѣ представляется еще не выясненнымъ.
Въ случаѣ возвращенія на родину до этого срока, привиллегія
убійцы отпадаетъ, и право кровавой мести вступает* снова
въ свою действительную силу, снова дѣлается настолько обязательнымъ, что «goël» не можетъ взять денегъ отъ убійцы,
ни вступать съ нимъ въ мирные переговоры. На основаніи
впрочемъ нѣкоторыхъ положеній Моисеева права и его литературной обработки можно предположить, что идея композиціи
(kofer) въ дѣлахъ, гдѣ должна быть приведена въ исподненіе
кровавая месть, уже зародилась въ Моиееевомъ правѣ, но
еще въ очень слабой степени. Чтобы закончить съ обзоромъ
положеній этого права, надо еще упомянуть, что хотя по началамъ
его мститель есть всегда близкій родственникъ убитаго, но
вышеуказанный эпитетъ «goBl » сообщается всякому родственнику вообще, который является въ роли мстителя.
Въ индійскомъ правѣ, подъ вліяніемъ мощно развившейся
королевской власти, обычай кровавой мести въ значительной
степени искорененъ, такъ что оно гораздо болѣѳ приближается
къ современнымъ порядкамъ, чѣмъ большинство правъ арійской или семитской семьи. Впрочемъ, на одннъ индійскій
сборникъ права,именно Апостамба указываютъ, какъ на такой,
въ которомъ существуютъ нѣкоторые слѣды кровавой мести.
Здѣсь, дѣйствительно, сказано, что если кто отнимаетъ у друго-

го жизнь, то онъ обязанъ доставить родственникамъ убитаго
нзвѣетноѳ, онредѣляемое кастою, къ которой принадлежать
послѣдній, число коровъ. Такая контрибуція предупреждаешь
кровавую месть (wairayâtanârthan). Вѣроятно изъ этихъ-то
порядков* выросла позднѣйшая система отбыванія виновнымъ
наказанія въ пользу государства или духовенства. ГГо крайней мѣрѣ, изъ многих* другихъ сборниковъ индШскаго права
можно извлечь такой выводъ. Конечно, трансформація эта,
принимая во вниманіе пассивность и слабость энергіи еопротивлонія, свойственный индійскому характеру, должна была
здѣсь скорѣе наступить, чѣмъ у прочвхъ племенъ индо-германекаго культурная міра.
Болѣе пышнымъ разцвѣтомъ развился институтъ кровавой
мести въ правахъ славянъ, кельтов*, греков*, германцевъ.У нихъ
кровавая месть проникаетъ собою все право, является институтом^ раздуваюіцимъ въ яркое пламя потухшее правовое
чувство и зажигающим*, на подобіе огненная факела, веѣ
племена и роды.
Въ древне-русской правовой жизни кровавая месть была
правомъ и обязанностью, осуществленіе которыхъ ставило
лицо значительно высоко въ глазах* прочихъ и окружало
его ореоломъ почета. Даже женщины, на которыхъ въ принципѣ не распространялась эта обязанность, выполняя ее,
равнымъ образом*, окружались большим* почетомъ. Правда
Яроелава устаповляла, что если убьет* мужъ мужа, то братъ
мстить за брата, сынъ за отца, отецъ за сына и т. далѣе.
Постепенно и па Руси входить въ обычай система выкуповъ
въ формѣ виры. Подъ извѣстнымъ предположеніемъ можно
заключить, что въ эпоху сыновей Ярослава въ случаяхъ болѣе мягкихъ вира была, повидимому, обязательною.
Точно также и польское право

рисуетъ

намъ картину
«

развитой системы выкуповъ. Такъ, Статуты Казииіра ПІ говорить намъ о вирах* съ крестьянъ; въ ннхъ-же указываются размѣры виры съ солдата. Въ другихъ статутахъ регулируются виры духовных* и благородныхъ людей. Особенное
зиаченіе имѣютъ опредѣленія короля Іоганна Альберта, по которымъ даже въ случаѣ ненамѣреннаго убійства съ виновн а я долженъ быть взысканъ денежный штрафъ. Въ Мазовецкихъ Статутахъ отъ 1 3 9 0 г о д а предусматриваются условія
права с в о б о д н о примиренія, объемъ котораго значительно сокращен*; въ шѣхъ-же статутахъ,
болѣе поздняя
только происхожденія, только пособники имѣютъ право
вносить штрафъ, но никакъ не дѣятели, т. е. еами-виновнпки. Идея кровавой мести заявляешь себя очень часто въ статутахъ Казиміра Великая 1 3 4 7 года, а равно и въ народныхъ правахъ той эпохи. Поначаламъ тѣхъ и другихъ право
розыска убійцы принадлежит* только родственникамъ убитаго
и больше никому. Что месть считается не только правомъ,
но и обязанностью: это ясно вытекаетъ изъ рѣдкаго въ своемъ родѣ правовая польская обычая, согласно которому лицо,
потерпѣвшее отъ кражи, должно самолично повѣсить вора, а в ь
противномъслучаѣ само можетъ быть повѣшено послѣднимъ. Это
вполнѣ понятно, потому что система кровавой мести строится
на предположен«!, что .осуществленіе ея есть долг*, а если
это такъ, то пе можетъ явиться даже мысль о томъ, что
экзекуція смертной казни ставить на низкую общественную
ступень того, кто выступает* въ роли палача. Напротив*,
считается вполпѣ почетнымъ дѣлоыъ лично привести в ь неполн о т е кровавую месть. Отречься отъ такого почетная долга
никто не имѣетъ права, а если это дѣйетвительпо случилось,
то такой человѣкъ сам* себя обрекаешь на погибель, безъ
надежды па спасеніе.

Сходно въ этомъ отношеніи и богемское право. Въ его
«Ordo judicii terrae» постановляется, что въ случаѣ, если
обвиняемый въ убійствѣ, несмотря на вызовъ суда, не явился
или-же, несмотря на приглашеніе помириться, не помирился
съ родственниками убитаго, онъ подпадаетъ подъ кровавую месть: самъ мститель убиваете его и волочить его трупъ
къ висѣлицѣ.
Насколько, затѣмъ, жива была идея кровавой мести у
южныхъ славянъ, о томъ намъ говорятъ далматскія правовыя
опредѣленія отъ XIV и XY вв.; объ этомъ свидетельствуете
также и то обстоятельство, что часть конфискованная у убійцы имущества принадлежала родственникамъ убитаго. Внутри
же Далмаціи кровавая месть, повидимому, даже въ новое
время есть совсѣмъ нерѣдкое явленіе.
Значительный прогрессъ представляете ирландско-кельтское
право, въ томъ видѣ, какъ оно передано намъ въ «BrehonLaws» и, въ особенности, въ книгѣ «Aicill». Право это
знаете весьма развитую систему выкуповъ, по которой обращается также вниманіе на нѣкоторые • моменты субъективной
и объективной сторонъ въ преступлена и принимается въ
разсчете личное правовое положеніе пострадавшаго. Отвѣтственнымъ является самъ престунникъ и ташке его семья,
если штрафъ имъ не сполна внесенъ. Семья, впрочемъ,
могла себя предусмотрительно избавить отъ этой отвѣтственности внеееніемъ въ депозите извѣстной суммы денегъ, на
случай возможныхъ въ будущемъ преступныхъ актовъ со стороны кого либо изъ членовъ ея. Этимъ путемъ семья могла
избавить себя отъ заботе и опасеній, причиняемыхъ какнмъ
нибудь неспокойнымъ ея членомъ. Въ общемъ, однако, если,
несмотря на все, требуемый выкупъ не представлялся, кровавая месть снова входила въ силу.

Еще болѣе радикальною является система выкуповъ в ъ
Валлисѣ. Выкупъ здѣсь называется «galanas», и вопросъ о
томъ, кто долженъ его доставить и кому его слѣдуетъ
получить, есть самая трудная и существенная часть права
Еимвровъ. Доставить штрафъ обязаны самъ виновникъ и его
родственники, прнчемъ соблюдается такой норядокъ: */ 3 в н 0 ~
сится семьею убійцы, остальные 2 / 3 т Ш Р°Д ам " 5 к ъ к о т о '
рымъ онъ принадлежите, и такъ, что родственники со стороны отца обязаны внести изъ этой суммы 2 /з, а родственники со
стороны матери V 3 - Установлено также точно, до какой степени родства распространяется обязанность дѣлать взносы.
Слѣдуете замѣтпть, что эта послѣдпяя представляется кумулятивной, такъ что дальніе и близкіе родственники должны одинаково
выполнять ее, съ тою только разницею, что по мѣрѣ удаленія степени родства слабѣетъ и степень ручательства. Такимъ же
точно правиламъ подчинялось распредѣлѳніе выкупа между ближайшими членами семьи, къ которой принадлежалъ убійца.
Точность эта распространялась и на родственниковъ убитаго,
въ качествѣ лицъ, въ пользу которыхъ шелъ представленный
выкупъ « gal anas ». Если «galanas» не былъ нредставленъ,
или если былъ нредставленъ, но съ извѣстнымъ дефицитомъ,
то кровавая месть снова вступала въ силу, какъ по отношению къ убійцѣ, такъ и по отношенію къ роднѣ его.
Болѣе мягкое начало проводится только въ «Ancient Laws,
Yenedot. Code III (I, § 1 9 ) , по которому семья нмѣетъ право
отказаться отъ убійцы и, сложивъ съ себя отвѣтственность
за него, отстранить кровавую месть. Этотъ норядокъ нормируется елѣдующимъ положеніемъ: «No one is to be killed
on account of another but a murderer; neither for a share
of galanas, nor any tliiug else». Во всякомъ случаѣ, это
было лишь исключеніе изъ общаго правила. Детальное зна-

комство съ постановленіями этого права приводить къ убѣждѳнію, что «galaaas» представляло собою не средство въ
рукахъ убійцы откупиться, а выкупъ всего рода. Въ тоже
время интересна роль женщинъ во всемъ этомъ. Женщины
должны только платить штрафы, а не получать ихъ, на
томъ, именно, основаніи, что отъ нихъ могутъ родиться
въ будущемъ дѣти. Отсюда, женщины бездѣтныя освобождались отъ обязанности вносить свою денежную лепту.
В ъ этомъ же емыслѣ освобождались отъ кровавой мести лица
духовного званія, какъ не имѣющіе и не могущіе имѣть
потомства, среди котораго могли бы отыскаться кандидаты на
кровавую месть. Дѣти, въ возрастѣ менѣе четырнадцати іѣтъ
не принимали въ кровавой мести никакого участія, ни пассивнаго, ни активная. Отъ нихъ не принимались никакія деньги
въ случаѣ, если родственникъ оказался убійцею, и имъ запрещали принимать какія либо деньги за убитаго родственника.
Есть одна привлекательная черта даже въ этой мрачной
картинѣ. Дѣло въ томъ, что кто неспособенъ къ уплатѣ выкупа,
тому помогаѳтъ родня, даже если она не обязана по принятым* порядкамъ участвовать въ выкупѣ. Человѣкъ, не имѣющій средствъ къ уплатѣ требуемой контрибуціи, обходить
веѣхъ съ провожатымъ, и если кто не может* подъ присягою
подтвердить, что онъ не принадлежите ни къ одному изъ
четырехъ родовъ, отъ которыхъ происходить внновникъ убійства, тотъ долзкенъ внести за него выкупъ. Эта мягкая,
гуманная черта встрѣчаетея также и въ Германіи, гдѣ само
народное собраніе нерѣдко дѣлало въ пользу такихъ лицъ
взноеы. Но что въ Германін было только въ обычаѣ, то
здѣсь—въ Валлисѣ стаю правомъ.
Слѣдуетъ также упомянуть, что для уплаты или взноса
денежная штрафа существовали сроки: требовалось, чтобы

въ теченіе двухъ недѣль штрафы были распределены между
лицами, обязанными ихъ платать, а въ теченіе четырехъ
недѣль—выплачены. При этом*, родственники со стороны
отца должны были выплатить приходящіяся на а х * долю 2 /з
в * два срока, а родственники со стороны женской должны
были внести свою Ѵ 3 в * слѣдующій третій срок*. Таков*,
именно, дух* постановленій законодательства Ио\ѵе1'я Добрая,
. с * именем* котораго связывается обыкновенно основное законодательство Валлиское, изложенное въ трехъ кодексахъ:
«Wenedotian, Dimetian, Gwentiau Code».
Такимъ образомъ, все изложенное свидетельствуете, что всюду
принято было не взаимное ручательство индивиду у мовъ, а
ручательство рода за родъ, вылившееся только постепенно
въ индивидуальную виновность. Эта общая система денежной
ответственности берете свое начало въ і ѣ времена, когда
кровавая месть практиковалась между семьями. Такъ продолжалось дѣло до момента полнаго пресыщенія ею, когда она
и вылилась въ систему выкуповъ, долженствовавших* осуществлять тѣ же цѣли, что и она. Начиная от* прав* африканскихъ народовъ и вплоть до индогермапскаго права Кельтовъ и Германпевъ, проходите всюду та руководящая правовая мысль, что вся семья убійцы отвѣчаете своею кровью,
тогда какъ вся семья
несете знамя кровавой мести; начиная отъ «merbat» и « r e k U » африканских* племен* и
примирительных* договоров* ирландцев*, кимвровъ, франков*
н саксонцев* встрѣчаемъ мы въ правЁ один* и тота-же
кровавый поток* в * различных* только формах* своего развитая. Наконецъ, какъ у нѣкоторыхъ народовъ Африки вина
убійцы признается смытою тѣмъ, что онъ отдает* свою дочь
за мужъ за сына убитая, такъ и въ Германіи и Италіи
брачный поцѣлуй служите символомъ окончанія стародавней
у б и т а г о

вражды многихъ генерацШ на вѣки вѣчиые. - Только позднѣе
и постепенно судебное преслѣдованіе убійцы заступаетъ мѣсто
самосуда, бывшаго, какъ извѣстно, въ одно и тоже время и
правомъ и обязанностью, имъ санкціонированною.
Особенный интересъ представляетъ право грековъ. Въ драматическомъ миѳѣ объ Орестѣ мы находимъ тнпнческое воспроизведеніе идеи кровавой мести и мрачную картину мстительной вражды между родами. Въ правѣ грековъ, также какъ п
у другихъ народовъ, убійца подлежалъ закону кровавой мести.
Мстителемъ былъ обыкновенно близкій родственникъ убитаго.
Какъ въ моисеевомъ правѣ, такъ и въ правѣ грековъ, дѣйствовалъ тотъ категорическій императивъ, по которому за пролитую кровь должна быть пролита кровь. Преелѣдованіе убійцы
считалось самою высшею этическою обязанностью. Вслѣдетвіе
этого обыкновенно убійцѣ не оставалось ничего другаго, какъ
бросить все свое добро, покинуть родину и искать еебѣ спасенія отъ оружія преслѣдователя бѣгствомъ въ чужую страну.
При этомъ первоначально не обращали никакого вниманія на
то, было-ли убійство умышленнымъ или невольнымъ, противоправнымъ или-же учиненнымъ въ необходимой оборонѣ. Въ
томъ и въ другомъ случаѣ родственники убитаго могли потребовать выкупа, хотя есть данныя предполагать, что это имѣло
въ* дѣйствительности мѣсто скорѣе во второмъ, чѣмъ въ первомъ случаѣ. Греческая сага, представляетъ въ этомъ отношеніи много любопытныхъ чертъ, рисующихъ культурный бытъ
той эпохи. Такъ, было въ порядкѣ вещей, чтобы убійда поступалъ въ рабство къ семьѣ убитаго имъ и отслуживалъ-бы
такимъ путемъ свой долгъ. Это напоминаетъ намъ обычай,
существовавшій у многихъ народовъ, напримѣръ, евреевъ и малайцевъ, что зкенихъ погашалъ работой плату, которую онъ
долженъ былъ платить за жену. Позднѣе и греческое право

стало различать умышленное и неумышленное убійство. Хотя
въ эту пору по прежнему родственники убитаго могли требовать кровавой мести, и она еще оставалась правомъ и обязанностью оскорбленной семьи убитаго, но осуществденіе этого
права перестало быть дѣломъ частныхъ лицъ и постепенно переходить въ вѣдѣніе учрежденій государственной юстиціи. Съ
этихъ поръ понятіе мстителя замѣняется понятіемъ жалобщика
или обвинителя, и въ Аѳинахъ дѣло объ умышлеиномъ убііь
ствѣ подлежало вѣдомству выешаго судилища, называвшаяся
ареопагомъ, a дѣла о неумышленномъ—суду эфетовъ. Таково,
по крайней мѣрѣ, было общее правило, изъ которая, впрочемъ, было не мало исключений. На убійство ненамѣренное
смотрѣли какъ на такое, которое допускаетъ возможность возмѣщепія вреда. Лицо, въ немъ виновное, обязано было отправиться на нѣкоторое время въ ссылку. Обыкновенно она продолясалаеь до тѣхъ поръ, пока не выработается убѣжденіе въ
томъ, что убійца искупилъ евою вину. Если обратиться къ
Платону, то увиднмъ, что у н е я убійца обязанъ отправиться
въ чужую страну на одинъ я д ъ , но было-ли это также и
по аѳинскому праву, или же продолжалось такое изгнаніе до
примиренія пострадавшихъ съ вииовнымъ и, слѣдователыо,
было неопредѣденньшъ по времени,—это все въ литературѣ вопросы спорные. Мы полагаемъ, что въ теченіе уМановленная ерока примиреніе допускалось и, что, въ тоже время,
но истеченіи такого срока, заинтересованныя лица должны были
согласиться на примиреніе «ex arbitrio boni viri». Погашающая сила такого срока для примиренія при «ахоозюі ^ôvot» подтверждается и Демосфеномъ. Что касается до убійства умышленн а я , то оно считалось недопускающимъ примиренія съ виновнымъ въ немъ лицомъ. Вымогательство денегъ у убійцы
запрещалось подъ страхомъ паказанія; само государство при-

водило, надъ нпмъ въ исполиеніе свой смертный приговора
Согласно Демосфену, мститель или жалобщикъ могъ также, если
хотѣлъ, присутствовать при казни. Если-же, какъ .это обыкновенно дѣлалось, убійца обращался въ бѣгство,—а это было
его правомъ,—то онъ навсегда лишался права вернуться
назадъ; съ появленіемъ его на родинѣ, онъ объявлялся подлежащимъ по прежнему кровавой мести и обрекался на смерть.
За предѣлами родной землн, но крайней мѣрѣ по началамъ
Аттики, кровавая месть на него не распространялась. Требовалось только чтобы онъ не находился въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ обыкновенно собираются общія народный собранія эллиновъ и гдѣ.
ему можно было встрѣтить согражданъ. Таковъ, именно, духъ
положенія аттическая права по этому предмету. Общее греческое право не такъ было мягко и нерѣдко бѣглецу отказывали въ правѣ убѣжища. Иллюстрадіей, вообще, духа греческая права въ разсматриваемой области можетъ служить,
одно позднѣйшее рѣшеніе аѳинскаго суда. Одна женщина убила
мужа и сына, но сдѣіала это потому, что они убили ея сына
отъ прежняя брака ея. Е е прямо не оправдали, но судъ опредѣлилъ, чтобы по прошествіи ста лѣтъ стороны опять явились въ засѣданіе его.
Такимъ образомъ, идея кровавой мести дожила до самыхъ
позднихъ временъ греческой жизни. Наиримѣръ, у Демосфена
приведенъ одинъ законъ, который позволяете, намъ бросить
самый глубокШ взглядъ на прежніе греческіе правовые порядки въ интересующей насъ сферѣ. Согласно .этому закону,
въ случаѣ убійства какого нибудь аѳішяпина въ чужой странѣ, родетвенникамъ его дозволяется захватить въ плѣнъ родственниковъ убійцы, не больше трехъ людей, и держать ихъ
въ плѣну до тѣхъ поръ, пока они не предетавятъ выкупа
или выдадутъ виновника. Очевидно, что этотъ законъ перено-

ситъ насъ въ такую эпоху, въ которую была отвѣтственною
за кровавое дѣло виновника вся родня его или даже цѣлая
общественная ереда. Обычай плѣненія родственниковъ виновн а я есть лишь тѣнь того старинная права кровавой мести,
по которому убійство, кѣмъ либо учиненное, имѣло своимъ
послѣдетвіемъ настоящую войну со всѣмъ родомъ и даже съ
цѣлымъ племенемъ виновная.
Таже идея кровавой мести весьма явственно проникаете
и положенія римская права. Это видно изъ я г о преимущества,
какое оно оказывало близкимъ родетвенникамъ убитаго при обвиненіи (Accusatio), т. е. при уголовно-судебномъ преслѣдованіи
убійцы. Именно, лица, которыя по причинѣ своего возраста, пола,
состояяія, личныхъ своихъ отношеній, обыкновенно, не допускались къ участію въ обвиненіи, — въ случаяхъ, когда дѣло шло объ
убійствѣ человѣка имъ близкая, допускались въ качеотвѣ обвинителей. На нихъ въ данномъ случаѣ смотрѣли не какъ
на представителей общественная интереса въ широкомъ смыслѣ слова, а какъ на людей, выступающихъ на обличитаіьную трибуну въ качествѣ потерпѣвшихъ, лично и частно заинтересованныхъ въ обвиненіи виновная. Страшное зло, причиненное
близкому имъ лицу, считалось какъ бы причиненнымъ имъ
самимъ. Вотъ почему, въ этихъ случаяхъ въ роли обвинителей
могли выступать и женщины.
Абсолютный характеръ кровавой мести, какъ обязанности
проливать кровь за пролитую кровь, выступаете особенно рельефно въ извѣстномъ положеніи римская права, по которому
наслѣдникъ, не преслѣдующій лицо, причинившее смерть наслѣдодателю, объявляется неспособнымъ къ прннятію оставленная наслѣдства и не можетъ пользоваться преимуществами, предоставляемыми наслѣднику. Мстить за насильственную смерть наслѣдодателя считается дѣломъ почетнымъ: «Но8

nestati enim heredis convenit, qualeuicunique mortem testatoris
inultam non praetermittere». «Cum fratrem tuum veneno peremptum esse adseveras, ut effectue successions ejus tibi non auferatur, mortem ejus uleisci te necesse est». Таково положеніе
классическая римскаго права, такимъ оно остаюсь вплоть до
позднѣйшихъ моментовь его жизни. Этому порядку вещей соотвѣтствовало и то, что если даже обвиненіе было расшатано, лицо, возбудившее преслѣдованіе, считаюсь совершенно
обезпеченнымъ отъ предъявленія .къ нему самому обвиненіявъ
клеветѣ. При этомъ, конечно, исходили изъ соображенія, что
лицо исполняло такую обязанность, которая признана правомъ,
и что не онъ самъ по доброй волѣ навязалъ себѣ роль обличителя.
Такимъ образомъ, и римское право уплатило свою дань
требованіямъ весьма древней идеи кровавой мести.
Но въ то время, какъ право моисеево, греческое и римское
возвысились до того пункта, что признали заслуживающим*
искупленія только одного виновника, а не его семью, въправѣ германскомъ семейно-правовой характеръ кровавой мести
удержался въ полной силѣи неограниченном* объемѣ. Даже система выкуповъ («вергельдъ»), извѣстная германскому праву,
не могла быть индивидуальною по своимъ послѣдетвіямъ, т. е.
не поражала въ конечномъ своемъ результате только лицо виновное. Ізстари заведенъ былъ въ Германіи такой обычай,
что вся с е м ь я участвовала въ еобираніи «вергельда», точно
также, какъ и наоборот*, таковой получала семья убитаго,
причемъ дѣлежъ производился на основаніи нерѣдко весьма
сложныхъ правилъ. Конечно, и въ Германіи, какъ и въ
другихъ странахъ, болѣе блвзкіе родственники ставились въ
значительно лучшее положеніе, чѣмъ родственники дальніе и
имѣли право на извѣстное «Präcipium». Позднѣйіпій процессъ

5>азвитія германской жизни показал*, что эта особенность не
случайнаго характера или чисто германская, что повсюду на
извѣетной ступени культуры примиреніе между врагами есть
дѣло общее для семейств* обѣих* сторонъ, что в * покупкѣ
мира на деньги прішимаютъ участіе опредѣленнымъ организов а н н а образомъ члены всѣхъ заинтересованных* семейств*.
Что у германцев* кровавая месть была дѣлом* семейным*, что до определенной степени родетва она обнимала в с ѣ х *
членовъ заинтересованных* семей—активно и пассивно — это
лучше всего усматривается изъ знакомства съ саксонским* народнымъ правомъ. Въ нем* ясно и категорически выражено
правило, по которому кровавая месть допустима не только по
•отношенію къ виновнику, но и по отношенію къ его родственникамъ. И насколько здѣсь спорны и сомнительны частности вопроса, настолько не можетъ вызывать никакихъ сомнѣній общій духъ закона. Съ этой точки зрѣнія, хотя по
вопросу о распределѳнін «буссы» и «вергельда», т. е. о распредѣленіи денежной суммы, пополняющей выкуп*, между членами семьи, и возникают* в * исторнко-юридической литературѣ нѣкоторыя затрудненія, но всѣ онѣ не могут* подорвать
ясности руководящая принципа. Вообще, все это было дѣло
.заинтересованных* семейетвъ, которыя возбуждали вопрос* о
кровавой мести и разрѣшалн его. Таковы, именно, порядки
у фризов*, саксонцѳвъ, франковъ. Въ Салическомъ народном*
правѣ франковъ раздѣлъ «вергельда» для активной стороны производится такимъ образомъ, что вся сумма дѣлится
пополамъ: одну половину получают* сыновья убитаго, другую—родственники по отцу или матери. Раскладка-же вергельда для пассивной стороны имѣетъ значеніе вспомоществованія со стороны родственников* виновная, как* то можно
видѣть из* извѣстная титула Саличесскаго закона о «clues'

necrudax Кто но въ еоетояніи платить своего выкупа, тотъ
долженъ отречься отъ своего имущества. Для этой цѣли практиковался слѣдующій интересный обрядъ: лицо, заявившее
въ такихъ случаяхъ себя несостоятельнымъ, отправлялось въсвой домъ, собирало по угламъ его пыль и, стоя у порога,
бросало ее черезъ плечи свои на дворъ. Бели, затѣмъ, близкіе родственники не могли ему помочь и выручить его изъбѣдственнаго положенія, то на помощь приходили родственники дальніе въ нзвѣстной постепенности и въ извѣетномъ
кругу: «très de generacione matrîs, très de generacione patris».
(Lex Salica, 5 8 ) . Если-же и изъ нихъ никто не былъ в ъ
состояніи его выручить, то о положеніи его доводили до вееобщаго свѣдѣнія въ теченіе четырехъ разъ въ мѣстахъ, гдѣ
собирались суды; въ случаѣ, если никто не отзывался, его
ждала уже вѣрная смерть и онъ подпадалъ всей, силѣ кровавой мести. Мы видимъ, такимъ образомъ, что вышеуказанный
смягченный начала другихъ правовыхъ порядковъ сюда еще
не проникли.
Нельзя не замѣтить, что бывали попытки обойти эти суровые порядки. Нерѣдко, именно, прибѣгалн къ выходу изъ составасемьи, какъ къ своего рода средству свалить съ себя непріятную
обязанность участвовать въ выкудѣ за вину другого. Такой
порядокъ, если припомнимъ, былъ въ правѣ ирландскомъ, гдѣсемья исторгала опаснаго члена изъ своей среды. Праву рипуарскихъ Франковъ не извѣстіа даже дополнительная в з а имная отвѣтственность членовъ семьи, и одинъ законъ Хильдеберта И, въ концѣ VI вѣка, категорически запретилъ родственникамъ виновнаго вносить свою лепту: «nullus de раrentibus aut amicis ei quiequam adjuvet». Точно также на полученіе денежная вознагражденія имѣли право только наследники убитаго. В ъ этомъ отношеніи особенно любопытенъ т ю -

рингскій законъ, по которому всякій получающій наслѣдство,
перенимаете также на себя и кровавую месть, а съ нею и
право на полученіе денежнаго вознагражденія. Такимъ образомъ, кровавая месть была локализована и индивидуализирована. Тоже встрѣчаемъ мы и у Лоигобардовъ, у которыхъ
.наслѣдникъ считался но.сителемъ или еубъектомъ мести, за немногими только исключеніями. Усилія лонгобардекихъ королей искоренить обычай кровавой мести были также безплодны, какъ и попытки ихъ вывести изъ обычая судебный по•единокъ. Попытки эти заключались въ установленін композиціонныхъ началъ, т. е. выкупа. Дѣйствителъно законы лонгобардекихъ королей предписывали, чтобы въ случаяхъ ненамѣрежаго убійства. съ виновнаго брали выкупъ, вмѣсто
кровавой съ нимъ раеправы. Моментъ ненамѣренности убійства, невиновности лица являетея пунктомъ эволюціи въ
ходѣ развитія института кровавой мести, пунктомъ поворота
юте старая права къ новому: въ то время какъ право старое не оттѣняло вопроса о виновности лица, въ правѣ ново мъ ригорпзмъ, присущій кровавой мести, прежде всего разбивается о такіе случаи, въ которыхъ съ очевидностью выступаете невиновность лица. На этой почвѣ и протягиваете
впервые свою руку кровавая месть денежному выкупу.
Другимъ суіцественнымъ прогрессомъ въ процессѣ развитія
института кровавой мести является установленіе публичною
властью Ф е и ѵ а » , т. е. принуждѳніе субъектовъ враждебныхъ
и ненавнстническихъ другь другу отношеній къ временному
сложенію оружія. Это, властью навязанное, состояніе покоя,
вносившее нѣкоторую твердость и увѣренность въ терроризированную общественную жизнь, эта «streuva» являлось нерѣдко предвѣстникоаъ примиренія. В ъ этомъ отношѳніи сходно и бургундское право, съ тою только разницею, что въ

немъ, въ измѣненіо прежнихъ правовыхъ порядковъ, случайное убійство было объявлено вполнѣ безотвѣтственнымъ: «quod
casus operator 11011 debet ad dampnum aut inquietudinem hominis perèinere». Здѣсь сказывается вліяніе римскаго права.
Съ другой стороны, одновременно съ побѣдоноснымъ вліяніемъ
идеи публичная уголовнаго права, расчищаете еебѣ путь
идея безотвѣтственности невиннаго родственника смертоубійпы: «interfecti parentes nullum nisi homicidam persequendam esse cognoscant: quia sicufc criminosum jubemus extingui, ita nihil molestiae sustinere patimur innocentein». Тоже самое встрѣчаемъ мы и въ правѣ вестготовъ, которое представляется значительно прогрессивнымъ в ъ
попыткахъ сообщить наказанію болѣе современный характеръ.
Здѣсь категорически высказывается то положеніе, что наказаніе должно поражать только виновника, но никакъ не его
семью: Omnia crimina suos sequantur auctores. Шс patèr pro
filio, nee filius pro patre, nee uxor pro marito—пес propinquus pro propinquo ullam calumniam pertimeseat». В ъ остальномъ, впрочѳмъ, остается еще прикосновенность родственниковъ, и право вестготовъ предоставляетъ ближайшимъ родетвенникамъ убитаго, въ особенности супругѣ его, преимущественное право публичнаго обвиненія, а въ случаѣ, если эти
лица медлятъ въ предъявлены послѣдняго, это право переходить и къ дальнѣйшимъ родетвенникамъ, даже къ третъимъ лицамъ. Если-яів и съ ихъ стороны не было ничего предпринято, то судъ самъ, по должности, «ex officio», можетъ
вмѣшаться въ дѣло и привлечь виновная къ уголовной отвѣтственности. Это ужъ крайній этапъ въ исторіи развитія института кровавой мести. Бъ этомъ пунктѣ своего развитія она
поглощается государственнымъ уголовнымъ правомъ, хотя, конечно, елѣды отжившихъ воззрѣній все-же еще попадаются.

Такъ, если виновнику удалось, по учиненіи убійства, скрыться
куда нибудь, то хотя онъ выдачѣ п подлежите, но ему обѣщаютъ подарить жизнь. Въ елучаѣ, если выдача имѣла мѣсто,
онъ отдается въ распоряженіе родни убитаго, которой предоставлено право, отнюдь не лишая его яіизни, поступать съ
нимъ по своему ѵсмотрѣнію: «ut salva tantum anima, quidquid do eo facere voluerint, habeant potestatem».
Однако было бы большою ошибкою думать, что, съ исчезновеніемъ народная права, исчезло также право кровавой
мести: оно продолжало существовать и послѣ. Правда, известная часть законодательства отрѣшилась отъ отжившей точки
зрѣнія, но этоте прогрессъ связанъ съ дѣятельностью нѣкоторыхъ только выдающихся умовъ. Въ обычномъ же правѣ
страсть къ мести была санкціоннрована, продолжала процвѣтать, находясь всецѣло подъ обаяніемъ старинныхъ идей. Очевидно, обаяніе это было слишкомъ мощнымъ для того, чтобы
было возможно однимъ ударомъ сокрушить отжившіе порядки.
Кровавая месть захватываете даже большую часть среднпхъ
вѣковъ, а въ нѣкоторыхъ швсйцарскихъ кантонахъ мы встрѣчаемъ ее въ X T и XVI етозѣтіяхъ. При этомъ любопытно, въ
особенности, то, что въШвейцаріи кровавая месть и преслѣдованіе виновныхъ передъ судами уживаются альтернативно
другъ возлѣ друга. Ізбраніе одного пути лишало заинтересованныхъ лицъ права на другой путь: или самосудъ, или
судъ. Вплоть до ХѴІ-го вѣка бывали въ Швейцаріи примѣры
такихъ судебныхъ рѣшеній, въ силу которыхъ, точно также,
какъ это было въ правѣ разннхъ мусульманъ, лицо, виновное въ убійствѣ, отдавалось въ распоряженіе родни убитаго. Это бывало въ такихъ именно случаяхъ, когда виновникъ убійства не являлся на судъ или обращался въ бѣгство.
Примѣровъ же примирительныхъ дояворовъ между родствен-

никами убитаго и убійцею, исключаыпихъ кровавую мѳсть
и уетранявшихъ взаимную ихъ вражд-у,—можно набрать безчисленное множество.. Только право власти требовать мира
нѣсколько смягчалъ терроръ, вызываемый кровавою местью.
Власть имѣла право требовать отъ залнтереяванныхъ лицъ,
подъ страхомъ наказанія, соблюденія мира и пріостановленія
враждебныхъ отношенШ. Виновный въ несобЛюденіи этого
правительственна«» требованія подвергался тяжкому наказанію.
Это соотвѣтетвуетъ «treuvam ferre» у лонгбардовъ и «trêve
imposée» у французовъ, о чемъ рѣчь будеть ниже. Нерѣдко
въ теченіе этого вынужденнаго правительствомъ мира наступало формальное примиреніе между заинтересованными лицами.
Долго въ теченіе среднихъ вѣковъ удерживается въ Геряаніи, какъ и въ Голландіи, идея кровавой мести. У фризовъ
и у народовъ нижней Саксонін кровавая месть вплоть до
XV вѣка имѣла значеніе правовая института и даже, когда
онъ исчезъ, можно было еще долго послѣ этого найти
въ народномъ правосознанін его елѣды. Живые свидѣтели
сохранившейся идеи кровавой мести — это договоры о выкупахъ между заинтересованными лицами. Договоры эти обязывали виновная или къ представленію денежная вознагражденія, или къ церковному покаянію, или къ разнымъ
унизятельнымъ для его чести и самолюбія обрядамъ. В ъ иѣкоторыхъ германскихъ правовыхъ сборникахъ мы встрѣчаемъ требованіе, обращенное къ убШцѣ, чтобы онъ бѣжалъ отъ кровавой съ нимъ расправы, причѳмъ, если онъ примирился съ
заинтересованною стороною, ему никто не долженъ мѣшать
возвратиться на родину.
Отпрыскомъ идеи кровавой мести является такъ называемое
Feliderecht, « право вражды » — ередневѣковый обычай, заключ а в ш а я въ правѣ открыто вступать въ враждебный, непріяз-

ненныя отношенія. Одно время въ литературѣ пытались провести различіе между этимъ правомъ и правомъ кровавой
мести. Указывали на то, что право это, въ отличіе отъ по-слѣдняго, было дополнительнымъ средствомъ возстановлять свои
юридическія притязанія въ тѣхъ случахъ, когда суды не приходили на помощь. Мнѣніе это моясетъ быть признано только относительно вѣрнымъ. Оно вѣрно, поскольку такъ называемый «Зем-скій мнръ» (Landfrieden), запрещая самопомощь или личную
месть,, допускалъ ее въ тѣхъ случаяхъ, когда отъ суда
нельзя было добиться своего права. Въ такихъ случаяхъ
•самопомощь прямо указывалась лицу, какъ нормальный и неязбѣжный образъ его поведенія. Е Шекспиръ—попутно пока
-замѣтимъ это —удачно подчеркнулъ такое положеніе въ своемъ
«Королѣ Ричардѣ Ш» (П, 3 ) . Таковъ, именно, «Земскій миръ»
1 2 3 5 года. Нельзя, однако, не замѣтить, что всѣ подобныя
законодательный предписанія оставались только на бумаг!.
Привычка къ кровавому самосуду настолько прочно водворилась въ германской душѣ, что ее не искоренилъ даже извѣстный «вѣчвый земскій миръ». Кровавая месть была живымъ,
•энергическимъ отялоскомъ соціальнаго правосознанія, получившнмъ тѣмъ болѣе правовое значеніе, чѣмъ менѣе законодательное право того времени обладало нужвымъ авторитетомъ
для того, чтобы завоевать себѣ господствующую роль въ правопорядкѣ. Вотъ почему, невозможно подвергать одной и тойже правовой оцѣнкѣ людей, прибѣгавшихъ для возстановлеяія своего попранная права къ кровавой мести, и грабителей
на столбовой дорогѣ ИЛИ-ЯІѲ рыцарей разбойническихъ похожденій. Нельзя приписывать законодательному праву т о я времени, отличавшемуся недостаточностью государственной энергіи, такое ate значеніе въ правовой жизни, какое мы придаемъ законодательному праву нашихъ дней.

Такимъ образомъ, мы видимъ, что въ народной практикѣ
удержалась кровавая месть, вопреки всѣмъ стремленіямъ и усиліямъ законодательных* предписаній о мирѣ, который не были
''въ силахъ ііотушить пылавшій въ душахъ огонь и были поэтому вынуждены сдѣлать противвыя своей цѣли уступки.
Кровавая месть оказала многознаменательное вліяніе на правовую жизнь. Такъ, изъ системы кровавой мести было позаимствовано положеніе средневѣковаго права, по которому должникъ могъ быть освобожден* и помнлованъ лишьсъ согласія пострадавшихъ лицъ. Положеиіе это мы находимъ въ
Швабскомъ зерцалѣ, въ шеффенскомъ правѣ, въ германскомъ
имперскомъ правѣ, гдѣ оно отражается въ цѣломъ рядѣ опредѣленій. Оно не было чуждо праву итальянскому. Только маю
по малу, постепенно право помилованія начинаетъ эмансипироваться отъ личной воли потерпѣвшаго и переходить къ государственной власти, простирающей свою прощающую руку
надъ головою виновника, независимо о г ь воли потерпѣвшихъ и не взирая на то, что въ груди послѣднихъ клокотать пламя мести. . В ъ этомъ заключается главный тріумфь
государственной власти надъ родовымъ бытомъ, одна изъ главн ы х * побѣдъ государетвеннаго правопорядка надъ стихійнымъобычным* правомъ, въ которомъ вѣчно поддерживалось пламя
мести и вражды. Побѣда эта совершилась медленно, но зато
вѣрно и неуклонно. Е е можно прослѣдить въ саксонском*
правѣ и в ь другихъ.
Еще и въ другихъ формахъ можно распознать всю силу,
присущую старой идеѣ кровавой мести. Первоначально сами
жалобщики приводили въ иеполненіе наказаніе надъ виновными Позднѣе эту задачу береть на себя судъ. Но в ъ послѣднемъ еще долго видѣли только пособника жалобщика, своего рода органъ, дѣйствующій отъ имени послѣдняго. Судъ, постано-

вившій рѣшеніо по дѣлу, помогалъ жалобщику привести его
въ исполненіе. Отсюда явилась необходимость обезпечить жалобщику безопасность отъ мести против* него со стороны
родственниковъ осужденная, надъ который* было приведено
въ исполненіе рѣшеніе суда. В ъ этих* видах* суды постановляли епеціальныя предписанія мира,въ силу которыхъ жалобщикъ или мститель могь себя считать въ безопасности отъ
встрѣчной мести со стороны семьи осужденная. Въ соотвѣтствіи съ этимъ порядкомъ вещей на жалобщика возлагалась
обязанность платить палачу. Таково, напримѣръ, любопытное
постановлено аугсбургскаго городская права: « swer in danne
bereit hat der sol im (т. е. палачу) gaeben ein swert daz
fünf Schillinge waert si oder fünf Schillinge». Отголоском*
системы мести является и то, что по саксонскому зерцалу,
въ случаяхъ убійства ненамѣреннаго, родственникамъ жертвы
вносился выкупъ, даже если событіе имѣло мѣсто въ состояніи необходимой обороны. Конечно, это обстоятельство никого не можетъ повергнуть въ недоумѣніе, ибо и системѣ кровавой мести, и системѣ выкупа принятіе въ разсчетъ субъективной стороны преступная дѣянія, оттѣнковъ виновности
было совершенно чуждо.
Переходя, затѣмъ, къ странам* не нѣмецкимъ, но въ которых*
действовало право германское, мы видимъ, что въ нѣкоторых*
итальянскихъ статутах* личная месть предполагается во в с ѣ х *
ея формахъ, какъ вполнѣ обычное явленіе, и только способы ея исполненія регулируются. Статуты эти яворятъ намъ о вызовахъ, о
« diffidancia», вмѣшательствѣ власти и т. д. ; ихъ интересуют* послѣдетвія мести (vindieta), денежная сторона положенія, ею обусловленная, порядок* помилованія виновная, которое моглосостояться лишьсъ согласіяпотерпѣвшихъ лицъ. Послѣднее, какъ законодательное опредѣленіе, защищалось и итальянскими кримина-

листами и оберегаюсь практикою. Въ наказаеіи видѣли тогда
средство удовлетворен^ потерпѣвшихъ лицъ, ихъ право, которая они не могутъ быть лишены проівдь своей воли. Отъ
помилованная требовали, чтобы онъ уходилъ въ далекіе края
въ изгнаніе и оставался тамъ до тѣхъ поръ, пока не состоится примиреніе.
Желаніе призвать враждующія стороны къ миру и всячески помѣшать пролитію крови виновныхъ сквозить ясно и
въ фландрски хъ городскихъ правахъ. Власть нерѣдко пыталась обѳзпечнть мпръ путемъ взятія заложниковъ и учреждения мѣстъ для примирительная судебная разбора. Варнкэнигъ, въ сочиненіи которая приведены документальный доказательства изложенному, цигпруетъ одинъ интересный актъ
мировой едѣлки, относящійся къ 1 4 3 7 году, между братомъ
убитаго и тремя убійцами. Главная сцена, судя по заключенной между ними сдѣлкѣ, разыгрывается въ церкви и завершается поцѣлуемъ примирившихся враговъ. Эта сцена-, составляющая сущность всѣхъ подобныхъ договоровъ, поразительно напоминаетъ порядки Албанцевъ и Черноярцевъ. Смертоубійство, учиненное въ порывѣ кровавой мести, считалось
тогда прекраснымъ поступкомъ, «beau fait», въ отличіе отъ
поступка позорнаго, « vilain fait ». Еще въ XV вѣкѣ въ Намгорѣ былъ прпзнанъ невиновнымъ мститель, учинившій среди
указанныхъ обстоятельствъ смертоубійство. Мало того, Намюрскіе народные судьи-шеффены потрудились даже разрѣшить
вопроеъ о томъ, кто среди многихъ претендентовъ долженъ
быть признанъ законнымъ главаремъ кровавой мести—chieftain de la guerre».
Особенно поучительно право французское. У Бомануара
мы видимъ ужасную картину «права вражды» (Fehderecht) въ
е я время. Картина эта тѣиъ интереснѣѳ, что Бомануаръ,

этотъ величайшій изъ кутюмистовъ — набросалъ ее со свойственными ему наивностью и ясностью. Право вражды, закономъ освященное, принадлежитъ дюдямъ благороднымъ (gentilshommes), знати. Привиллегію эту неимѣюте «gens de poeste»
и «borgois». Это привиллегія «gentix hons». Наказаніе государственное и личная кровавая месть вполнѣ уяшваются
рядомъ. Хотя первое, по духу права, исключаете вторую,
но псслѣдняя жила несокрушимо въ народномъ сознаніи и
была очень популярна. «Файда»—т. -е. закономъ санкціонярованное право вражды, со всѣми его послѣдетвіями, была
не индивидуальною, а семейною. Она охватывала всѣхъ родственниковъ виновная вплоть до четвертая колѣна, а прежде даже и до седьмого, причемъ счете этотъ производился
по каноническимь принципами Едннственнымъ мягкимъ штрпхомъ въ этой картинѣ было то, ч я родственнику не принимавшій никакого участія въ учиненіи преступлены, моте себя
подъ присягою освободить отъ порождепныхъ преступленіемъ
ненавпстническихъ отношеній. Присяга эта называлась « F o r jurement». По содержаяію своему она сводилась къ удостовѣренію родственникомъ убійды своей невиновности. По принятіи такимъ лидомъ присяги, вожаки враждебныхъ отношепій
заключали миръ. Вожаки эти назывались: «chefs» и «quievetains
de la guerre». Ихъ постановленіе о мирѣ имѣло обязательную
силу и для другихъ членовъ «файды». Еслн-же эти послѣдніе не раздѣляли этого постановленія, я они образовывали
свою самостоятельную «файду» и могли уже тогда предпринимать шаги, какіе имъ покажутся нужными.
Круинымъ прогрессомъ публичной власти явилось предписаніе, на основаніи котораго суды получили право принуаідать стороны къ прекращешю вооруженная состоянія и къ
заішоченію мира даже въ случаяхъ односторонняя заявленія

о томъ. Первые зачатки этого прогресса мы встрѣчаемъ уже
во времена Бомануара, когда подвергался изгнанію тотъ, кто
нгяорировалъ прнглашеніе суда къ примиренію. Людовикъ Св.
пошелъ въ этомъ паправлепіи еще дальше и разрѣшнлъ публичной власти вмѣнять еторонамъ въ обязанность жить въ
мирѣ въ теченіе пяти лѣтъ. даже если о томъ не послѣдовало заявленія. Къ ^силіямъ евѣтской власти присоединились
въ томъ-же направленіи и усилія церкви, не разъ требовавшей,
во имя Бога, чтобы заинтересованныя лица перестали враждовать и жили бы въ мирѣ. Эта была— «treuga dei». Этотъ
энергичный походъ противъ кровавой мести и файды имѣлъ
въ евоемъ основаніи идею, значительно опередившую духъ
своего времени, и не доступную массѣ, и поэтому результаты его въ дѣйствительной жизни были очень незначительны.
Какъ дѣло обстояло въ д ействительной жизни—это иллюстрируеть интересное сообіценіе Бомануара. Прежде, повѣствуетъ
онъ, когда. кто нибудь учинялъ смертоубійства, родственники
убитаго безъ долгихъ разсужденій захватывали въ плѣнъ перв а я попавшаяся имъ в ъ руки члена семьи убійцы и расправлялись съ нимъ по своему, хотя бы даже онъ не имѣлъ
никакого понятія о случившемся убійствѣ. Этимъ обстоятельствомъ и былъ вызванъ къ жизни ордонансъ Филиппа Августа, коимъ предписывалось, чтобы лица, не учаетвовавшія въ
учиненіи преступленія, въ теченіи сорока дней наслаждались
полнымъ миромъ. Лишь по истеченін этого срока допускалось
и по отношенію къ нимъ легальное право пользованія оружіемъ. Это знаменитая—«Quarantaine le Roy». Понятно,
что въ теченіи этихъ сорока дней лица, не участвовавшія въ
дѣлѣ, могли предпринимать къ обезпѳченію себя огь кровавой
мести разные шаги, вносить деньги врагамъ или отдѣлаться
отъ всего дѣла присягою. Одинъ уже фактъ изданія этого

.закона показываете, насколько прочно укоренилась въ народ- ,
номъ сознаніи идея кровавой мести. Если же обратиться ,
къ другимъ источникамъ французская права, какъ-то
къ законодательнымъ памятникамъ Людовика Св., къ «Livre de 4 Jostice et de P l e b , къ различнымъ «кутюнамъ»,
то увидимъ, что сообщенное Бомануаромъ подтверждается
вполнѣ. Точно также соотвѣтствуетъ вполнѣ сообщенію Бомануара духъ опредѣленій, которыя мы находимъ въ «Leges Balduini» отъ 1 2 0 0 года. По нимъ предоставляется род•ственникамъ убійцы выпутаться изъ дѣла и вызываемая имъ
•опасная длянихъ положенія посредствомъ присяги (forjurement).
Если присяга ими принесена не была, то съ ними поступали, какъ
•съ виновникомъ еамимъ. Но даже и въ такомъ сіучаѣ имъ
же возбранялоеь приносигь требуемую присягу въ теченіе года.
Присяга эта состояла въ клятвенномъ удостовѣреніи, лица, что
;къ случившемуся убійетву оно не причастно. Послѣ прине•сенія такой присяги, мстителю вмѣнялось въ обязанность гарантировать и обѣщать покой присягавшему (assecurare).
Если своего обѣщанія мститель не исполнялъ, то на пего самого смотрѣли какъ на убійцу, причемъ, однако, и ему предоставлялось право возобновить силу своея обѣщанія въ теч е т е года.
Сдѣлаемъ теперь еще шагъ далѣе и заглянемъ на сѣверъ.
I у народовъ, разорявшихся по сѣвернымъ мѣстностямъ,
:можно ясно увидѣть старинную идею кровавой мести. Такъ,.
у англо-саксовъ не только отдѣльное лицо несете на себѣ всѣ
яевыгодныя ея послѣдствіи, но и его родъ. Отсюда становится
•самъ собою понятенъ обычай выкупа, предлагавшаяся всѣмъ
родомъ. Такимъ образомъ, не только одинъ убійца долженъ
былъ вносить за учиненное имъ преступленіе потребныя денежный суммы, но и его семья обязана была это дѣлать.

Правило это было настолько абсолютно, что семья обязапа был*
выплачивать приходящуюся на ея долю часть родоваго выкупа,,
даже въ случаѣ побѣга виновника или въ случаѣ, если его не простили, или, наконецъ, если еъ нимъ не помирились представителю
противной стороны. По законам* Эдмунда, община могла освободить себя отъ невыгодныхъ для нея послѣдствій обостренных*
и ненавистническихъ отношеній сторонъ подъ условіемъ отказа виновному въ убійствѣ лицу въ кровѣ и въ пропитаніи..
Если община такъ и поступала, то въ такомъ случаѣ всѣ
невыгодныя послѣдствія указанная положенія падали на
самого виновника и больше ни на кого. В ъ общемъ, однако,,
отвѣтствеиность цѣлаго рода за преступленіе, однимъ предетавителемъ его учиненное, удержалась въ англоеаксонскомъ правѣ,,
также каш, и въ ирландском*. Помимо всего этого, нѣкоторые случаи убійства объявлены были недопускающими примиренія сторонъ,.
т а к ъ ч т о отдача виновника на распоряженіе семьи пострадавшая
с ч и т а л а с ь дѣломъ вполнѣ понятным* и нормальным*. Въ случаяхъ, въ которыхъ пуимиреніе допускалось, выкупъ распредѣлялся в ъ строгой постепенности между членами рода убитаго,.
причемъ лица болѣе близкія къ нему получали еще особый,
задаток* (Habfang).
Наиболѣе поучительнымъ является скандинавско-исландскоеправо. Что еѣверная сага содержите въ себѣ ясныя указанія
на кровавую месть—уже давно доказано въ литературѣ. Мы можемъ только подтвердить эту истину. Оказывается, въ самомъ дѣлѣ,
чтои на Скандинавскомъ Сѣверѣ кровавая месть считалась самоюсвященною обязанностью. До выполненія ея лицу, ею связанному, запрещалось получать наслѣдство и устраивать номинальный трапезы. Человѣкъ, не отомстившій за убійство родственника, считался негодяем*. Однимъ лишеніемъ жизни убій-

цы не довольствовались. Ему вырѣзывали языкъ, отсѣкали
голову, старались извлечь какъ можно болѣе крови изъ его
тѣла въ отместку за пролитую имъ кровь. В с ѣ эти операціи
обязана была выполнить въ первой лнніи семья, къ которой принадлежал* убитый. Сверхъ этого существовали еще особый общества кровавой мести, члены которыхъ были связаны
круговою друг* за друга порукою. Хотя христіанство и боролось противъ этого ужаснаго, правомъ освященная, обычая, но
итоги этой борьбы были весьма незначительны и сама она
велась очень медленно. Естественно., что для иодавденія т а кого дикая обычая нужны были цѣлыя столѣтія. Правда, въ
еборннкахъ права мы не встрѣчаемъ этой дикости во всей ея
ужасной наготѣ, правда, что она здѣсь выступаете болѣе или
менѣе прикрытою, но разглядѣть ее сквозь наброшенную на
нее завѣсу все таки можно безъ труда. Такъ, въ извѣстномъ исландскомъ еборникѣ права «Graugaus» кровавая месть,
хотя и въ ограниченномъ объемѣ, выступаетъ, какъ институте, закономъ признаваемый и допускаемый и даже вмѣняемый, какъ обязанность. Правомъ кровавой мести могъ воспользоваться пѳ только тотъ, чей родсгвенникъ былъ убит*, но
и тот*, которому были брошены в * лицо три самых* ужасных*, по понятіям* т о я времени, ругательства: «Ef m ad г
kallar mann, raqan edr strodm etr wrdinn».
Первое
равносильно обвиненію в * трусости, в * ничтожествѣ, остальныя заключают* въ себѣ обвиненіе в * противоестественных* наклонностях* (muliebria passas). Такое оскорбленіе
давало оскорбленному право на кровавую месть. В * других* болѣе легких* случаях* обиды, хотя также допускалась
месть, но месть in continent. Сила и значеніе самопомощи и
самосуда скрываются, помимо того, еще и въ замечательном*
институгѣ неландеком* «lysing». Сущность этого послѣдняго соü

стояла въ томъ, что лицо, потсрпѣвшее или могущее такимъ
сдѣлаться, заранѣе, на будущее время объявляло, въ торжественной формѣ, возможнаго виновника лишеннымъ всякаго
общенія съ жизнью. Для этой цѣли всѣ третьи лица предупреждались не оказывать такому виновнику никакой поддержки. Но самымъ иолньшъ и совершеннымъ отголоскомъ идеи
кровавой мести являются мирные договоры о выкупах* и
лежащія въ основаиін ихъ сложный системы распредѣленія участія членовъ рода во взносѣ и полученіи выкупныхъ денегъ. Въ
сборникѣ права, именуемомъ «Graugans», мы встрѣчаемъ формулы подобныхъ договоровъ (trygdamal). Каждый такой договоръ сопровождается проклятіями по адресу посягателя и нормирует*, главнымъ образомъ, выкупы. Правила относительно
активнаго и пассивная участія въ выкупѣ цѣлаго р о д а —
весьма сложны въ такихъ договорахъ. Детальное, однако, изслѣдованіо ихъ представляется для насъ излишним*, почему
мы и оставляем* его въ сторонѣ. Для насъ главное въ этомъ
вопросѣ то, что подобное широкое участіе семьи въ выкупѣ
съ достаточною ясностью указываетъ намъ на такъ называемую «Vendetta transversa», на месть со стороны одной семьи
ігротивъ другой семьи. И такъ какъ страсть мщенія вспыхивала прежде всего и конечно въ кругу лицъ, наиболее къ
событію причастныхъ, то и выкупъ, какъ средство тушенія
огня страсти, долженъ былъ распространяться на всю семью.
И норвежскимъ источникамъ права извѣстны многіе случаи,
въ которыхъ виновникъ преступленія, немедленно по учиненіи
таковаго, лишался въ извѣстномъ смыслѣ мира и безъ всякой правовой охраны отдавался на произволъ местп. Къ такимъ случаямъ относились также тягчайшія оскорбленія личности на словах*. Въ законѣ оговариваются особенно тѣ случаи этой категоріи, въ которых* дѣяніе учинено в * ирисут-

-ствіи свидѣтелей и слѣдовательно наличность его не подлежит* сомнѣнію. Изъ этого видно, что законъ смотритъ на
кровавую месть не какъ на порывъ безпорядочной индивидуальной страсти, а признаетъ ее законнымъ средствомъ воз•становленія правъ, вполнѣ правомѣрнымъ актом* со стороны
потерпѣвшаго. Съ убійцею предписывалось прервать всѣ сношенія и, в * особенности, предписаніе это должны были исполнять тѣ лица, который присутствовали при учиненіи им* пре'Ступленія. Ііакъ видимъ, это вполнѣ соотвѣтствуетъ духу вышеупомянута™ исландскаго института «lysing». Вмѣстѣ съ тѣмъ,
л постановленія норвежскаго права ясно указывают* намъ
на старинную «Vendetta transversa», потому что въ нем* существовали такія-же сложныя правила распредѣленія активнаго и пассивнаго участія в * выкупѣ, которыя мы упомянули, говоря о правѣ исландском*.
Особенный интересъ представляют* отношенія, въкакихъ
(Находились другъ къ другу право помилования, принадлежавшее коронѣ, и право кровавой мести частныхъ лицъ. Какъ
іразъ въ правѣ скандинавская сѣвера оба эти институты находятся въ коллизіи и, съ самаго начала, право коропы не
«представляется настолько сильным*, чтобы поставить какія
•нибудь преграды старинному, вѣками освящепному, праву
•семьи мстить личными своими силами за обиду, причиненную
жому либо изъ ея членов*. Въ законахъ Forsthathing встрѣ'чаютея любопытный опрѳдѣленія, въ силу которыхъ помилованіе короля, хотя и можетъ обезиечить виновному спокойѵствіе, но не можегь совсѣмъ поручиться ему за то. что родственники убитаго имъ лица будут* себя вести по отношенію
дгъ нему спокойно. Такимъ образомъ, виновникъ преступленія
лишался общаго мира со стороны людей заинтересованныхъ.
Потребовалось, вообще, много времени, пока въ этой борьбѣ
о*

власти съ устарѣвшими общественными традиціями и обычаями перевѣсъ оказался на сторонѣ первой.
Яркую картину правовой жизни того времени даетъ
намъ король Гаконъ Гаконарсонъ. -Мы находимъ у него, между
прочимъ, такое. же указаніе, какое было выше приведено у
Бомонуара относительно Франціи, — что въ его время;
было въ обычаѣ, что родственники убитаго хватали
въ пдѣнъ лучшая изъ семьи убійды, съ цѣлью учинить надъннмъ кровавую расправу. При этомъ, нисколько не
обращали внимаиія на то, дѣйствительно-ли плѣнникъ участвовалъ въ учиненіи преступленія или вовсе не имѣлъ о таксвомъ никакого понятія. Король Гаконъ жалуется на то, что
многіе уважаемые, его подданные должны были, среди такихъ
ненормальныхъ условій, погибать насильственною смертью водвѣтѣ своихъ лѣтъ, силъ и здоровья. Какъ видимъ, это вѣрная копія съ нарисованной нами картины изъ жизни арабовъ,
кабиловъ и корсикандевъ. Въ общемъ, это та-же жестокая,
кровавая, ни съ чѣмъ не сообразующаяся месть, какую мы
встрѣтили подъ жаркимъ небомъ Африки или Корсики. Впрочемъ, надо отдать должное королю Гакону: онъ вступилъ въ
энергичную борьбу съ вопіющею несправедливостью и объявилъ всякое, учиненное при такихъ условіяхъ, убійство изъ
мести преступленіемъ, которое никакое накаваніе не можетъ
искупить. Зто уже значительный шагъ впередъ по направленію отъ примитивная, звѣрскаго, кровавая права къ индивидуальному уголовно-правовому обхожденію съ человѣческою
личностью. Къ этому прогрессу примыкаеіъ и то, что нѣкоторыя особенно тяжкія посягательства были объявлены
« ubotamab, т. е. изъятыми изъ числа преступлений, по отношенік»
къ которымъ частная саморасправа признавалась допустимою.
Во многомъ сходны съ ішся;евнымъ нсстаног.шіія шьед-

е к а я права. И въ нѳмъ мы встрѣчаемъ. выкупы, активное и
пассивное участіе въ нихъ семействъ, распредѣленіе наслѣдственнаго и родовая штрафа въ равны хъ частяхъ между наслѣдниками
я родомъ, преимущественное положеніе бінзкихъ родственниковъ,
какъ въ смыслѣ активномъ, такъ и пассивному въ дѣлѣ
выкупа. Выкупъ, выплачиваемый цѣлымъ родомъ, выходитъ
только постепенно изъ употребленія. Съ укрѣплѳніемъ-же государ«твенной власти устраняется участіе семьи. Интересное ограни•ченіе объема послѣдняго можно видѣть въ одномъ шведскомъ
•сборникѣ права, гдѣ семьѣ виновника вмѣняется въ обязанность участвовать въ выкупѣ только одинъ разъ, такъ что
если онъ учинить вторично преступление, то семья не отвѣт<явуетъ болѣе за него и отдаетъ его на нроизволъ е я собственной судьбы. Сходное, если ирипомнимъ, имѣется въ ирландского правѣ, которое допускало право семьи виновника
освободиться отъ н е я , какъ отъ невыгодная въ имущественеомъ огношеніи члена, внесеніѳмъ на случай возможны» в ь
будущемъ преступлена извѣсгной суммы денегъ. Впрочемъ,
порою и въ шведскомъ правѣ рѣчь идетъ о мести, въ противоположность понятно выкупа. Изъ духа е я опрѳдѣлѳнШ
нельзя, однако, съ точностью усмотрѣть, какой характеръ имѣетъ
въ глазахъ законодателя эта месть—публичный или частный.
Къ этой катеяріи принадлежите также и право острова
Готланда, имѣющее .для насъ извѣстное значеніе. По духу
своихъ ностановленій о кровавой мести, оно живо напоминаетъ
•собою моисеево и греческое право. Законъ требовалъ, чтобы
убійца и его ближайшіе родственники бѣжали. Бѣжать они
должны были въ одну изъ трехъ церквей острова, гдѣ и должны были оставаться въ теченіе сорока дней. Родственники
доляшы были обращаться въ бѣгство вмѣстѣ съ виновникомъ
преступлѳнія не для того, чтобы, какъ то думаетъ Шпльде-

неръ, поддерживать, его, а для того, чтобы еамимъ избѣжать
кровавой мести и остаться въ живыхъ. Ватѣмъ, въ теченіоодного года убійда доіженъ былъ находиться въ иввѣстной.
окружности лѣса, а по прошествіи этого срока признавался
свободнымъ отъ мести публичной и частной, подъ условіемъ*,
впрочемъ, внесенія обычной пени. Возможно, что лица,,
которымъ послѣдняя предлагалась, отказывались принять ее.
В ъ такихъ случаяхъ, на обязанности убійцы лежало •предлагать ее еще два раза по истеченіи каждаго года. В ъ случаѣотказа, виновникъ преступленія предетавлялъ свой штрафъ
въ судебное собраніе, которое и распоряягалось имъ по своему
усмотрѣнію. I на островѣ Готландѣ, какъ и въ другихъ яѣ-.
стахъ, тоть факть, что мститель церемонился и упорствовалъ
въ принятіи денегъ, означаетъ, что выкупъ являася частноюисключительною мѣрою и не удовлетворялъ чувству долга,,
обязывавшему къ кровавой мести. т
Послѣ веего изложенная, долженствующаго служить длянасъ фундаментомъ анализа той юридической идеи, которая
руководила Шекспиромъ въ его « Г а м л е т ѣ » , мы переходимъ,.
наконецъ, къ датскому праву.
Съ нимъ мы встуиаемъ на • знаменитую Гельсингерскую
почву, на ту почву, на которой разыгрывается трагедія Гамлета
и Офеліи.
Независимо отъ того интереса, который обѣщаетъ
намъ юридпческій анализъ этой трагедіи, все развитіе права
Даніи само по себѣ представляетъ высокій интересъ.
Въ Даніи, въ самомъ дѣлѣ, кровавая месть дожила до
X Y I вѣка и, притомъ, не смотря на то, что карательная
система туземнаго права была относительно мягкая. Кровавая месть удержалась до Христіана III, когда стали къ ней
относится нѣсколько строже. Здѣсь, какъ и в ъ Норвегіи,

всѣ преступныя посягательства дѣлились на такія, которыя
допускаютъ примиреніе враговъ, и такія, которыя этого не
допускаютъ (ubodemal). Также, какъ и въ Норвегіи, установлено было здѣсь распредѣленіе пени, какъ между активными,
такъ и между пассивными участниками ея. Вея пеня дѣлилась на
три части. Такая треть называлась « s a b . Татке и въ Даніи родственники, болѣеблизкіе къ виновнику, принимали участіе въ
выкупѣ вдвое большее, чѣмъ родственники дальяіе. Торжественный примирительный договоръ, скрѣплявшійся присягою,
завершалъ вражду сторонъ. Любопытно, что этой, такъ сказать, финальной нрисягЬ предшествовала другая чисто спеціальная присяга (Jafnadaeid), которою вносившее пени удостовѣряли, что въ случаѣ, если имъ будетъ причинено одинаковое по тяжести. своей зло, они удовольствуются такою же
пенею, какую теперь сами вносятъ.
Нельзя не указать н а то, что въ датской исторін права
замѣчаются прогрессивныя попытки къ измѣненію характера системы выкупа. Такъ, родственники виновнаго въ преступленіи лица были освобождены отъ денежной отвѣтетвенности. Понятно, что это былъ крупный прогрессъ, означавш и собою торжество принципа индивидуализаціи въ сферѣ
карательная права. Благодаря ему, идея семейной вражды преклонилась передъ идеею личной
отвѣтственности.
Король Вальдемаръ II издалъ законъ, которымъ запрещено было принуждать родственниковъ виновника преступленія къ уплатѣ части причитающейся съ него пени,
Законъ этотъ сразу не произвелъ желанная эффекта, почему
и былъ позднѣе повторенъ. Очевидно, что эта смѣлая для
той эпохи реформа могла быть лишь постепенно и съ теченіемъ времени осуществлена.
Мы видимъ, такимъ образомъ, изъ всего сказанная, что

институт* кровавой мести пустил* глубовіе корни въ умахъ
и сердцах* людей. Фактъ этотъ подтверждается также и тѣмъ
обстоятельством!., что государственной власти, стремившейся
водворить • организованный правопорядок^ приходилось въ
возникшей по этому поводу борьбѣ ея съ институтом* кровавой мести наталкиваться на огромньія препятствія. Для
того, чтобы поддержать свой авторитетъ, государственной власти
приходилось бороться съ чрезвычайными затрудненіями, коренившимися въ прочных*, почта не поколебимых* и вѣками
освященных* народных* традиціях*.
Одним* еще не исчезнувшим* остатком* традицій стараго
времени, с * его особенным* пристрастіем* къ кровавой мести,
является до нынѣ занимающій свое мѣсто в * законодательствах*
тституш
дуэли. Институт* этотъ поддерживается условными общественными идеями и потому стойко выдерживаетъ направляющіеся на него удары. Дуэль есть, въ сущности, вид*
старинной кровавой мести. Это—кровавая месть не за убитаго родственника, а месть в * высокой степени личная,
индивидуальная. Этимъ, между прочимъ, объясняется то, что
она удержалась значительно дольше, чѣмъ всѣ прочія разновидности описываемаго института. И съ расчлененіемъ старипныхъ союзов* и родовъ,—дуэль не исчезла. Какъ явленіе,
имѣющее глубоко личную природу, дуэль могла долгое время
сдерживать папоръ враждебныхъ ея жизни потоковъ. И, действительно, несмотря на всѣ законодательные запреты, люди
нашего времени, съ развитымъ даже чувствомъ законности,
обращаются въ извѣстных* случаяхъ къ дуэли. . В ъ ней до
сихъ пор*, несмотря на то, что ее запрещают* подъ страхом*
наказанія, видят* дѣло чести, долгъ, подлежащій иеполненію,
отречься отъ котораго не подобаетъ рыцарю. В ъ т о ж е время,
въдѣлахъ этого рода законы наши оказываются очень снис-

ходительными. Если, таким* образомъ, принять все это во
вниманіе, то станетъ вполнѣ понятнымъ, почему въ теченіе
цѣлыхъ столѣтій, вопреки всѣмъ усиліямъ законодательствъ,
институтъ кровавой мести могъ продолжать существовать. Въ
вопроеѣ этомъ замѣшано народное воззрѣніе, a гдѣ таковое
сильно, тамъ прогрессивному законодательству будетъ всегда
трудно достигать своихъ цѣлей.
Но и въ установленіяхъ, опирающихся на почву закона,
можно подчасъ разслышать отголоски идеи кровавой мести.
Выше мы уже упомянули объ опредѣленіи рпмекаго права,
которое объявляло лишеннымъ наслѣдствепныхъ правъ того,
кто неглижировалъ своими священными обязанностями и не
лреслѣдовалъ убійцу своего родственника. Изъ римскаго права
опредѣленіе это перешло въ право современное. Дѣиствуетълн это опредѣленіе еще к теперь, или подъ напоромъ новѣйшихъ этическо-правовыхъ понятій оно потеряло свою силу—
это вопросъ другой. Конечно, опредѣленіе это потеряло теперь
свою силу, но оно важно въ томъ отношеніи, что въ немъ
слышится угроза наказаніемъ за нарушеніе нравственная долга,
хотя, по нынѣшннмъ нашимъ понятіямъ и по современному
правосознанию, такого нравственная долга не существует*.
Точно ташке, въ виду тѣхъ-же модифицированныхъ понятій,
не можетъ въ наше время существовать вышеуказанное наказаніе, допущеніе котораго было-бы равносильно тому, напримѣръ, чтобы въ наше время опять стали въ уголовном*
порядкѣ наказывать ереег» и прочія подобный дѣянія, что
вполнѣ противорѣчыо бы доктритіамъ обновленнаго современная уголовная права. Вотъ почему, уже старые писатели возставали противъ примѣнимости выше указаннаго
римско-правоваго опредѣленія. Укажем*, напримѣръ, на Мюленбруха, Глюка, Лаутербаха, Фоэта. Тѣмъ не менѣе, по

французскому гражданскому праву, которое, хотя и не есть
самое молодое право, но все-таки одно изъ современныхъ законодательств*, имѣетъ силу до сихъ норъ правило (ем. art. 7 2 7
Code Civil): «Sont indignes de succéder et, comme tels, exclus desuccessions . . . . . .
l'héritier majeur, qui, • instruit du
meurtre du défunt, ne l'aura pas dénoncé à la,justice
».
Выло-бы несправедливо класть въ оеиованіо кровавой
мести только эгоистическіе элемента и видѣть въ этомъ универсально-историческомъ институтѣ только одно грубое противоправное заблужденіе, чуждое какой бы # то ни было нравственной идеи. Кровавая месть имѣетъ въ своемъ оенованш
значительную долю чувства соціальной справедливости. Она
была первымъ проявленіемъ той великой мысли, что неправда, какъ таковая, должна вызывать должную реакцію.
Эта реакція сводится не къ устраненію или смягченію вреда,
неправдою причиненнаго, а къ пораженію самой неправды,
какъ таковой. Это—реакція, требующая, чтобы злодѣю былопричинено страданіе, боль, зло—для того, чтобы очищающею
силой искупленія разрѣшить ту общественную бурю, которую
злодѣй самъ на себя призвалъ. Эта уголовно правовая мысль
не выступает* еще въ періодъ кровавой мести во всей своей чистотѣ. Она еще загромождена посторонними моментами, инстинктами, берущими свое начало въ свойственномъ человѣческой природѣ чувствѣ удовольетвія отъ причиненія ближнему вреда г
зла и страданія. Въ мысль строго карательную, въ мысль съ тенденціею публичнаго характера на первыхъ порахъ замѣшивается
эгоистическое чувство утѣшенія и наслажденія, порождаемых*
причиненіемъ мѵченій тому, кто намъ причинилъ такія-же мученія..
Благодаря этому, первымъ, очевиднѣйшимъ исходнымъ пунктомъ кровавой мести являются вовсе не соціальныя понятія
искупленія и раэрѣшенія кризиса, неправдою причиненнаго, а

эгоистическое самоудовлетвореніе на счетъ чркихъ страданійу
радость от* горя, причиняемаго чужому Но нельзя не замѣтнтъ, что
въ этой эгоистической идеѣ причинснія страданія скрывается
другая идея всеобщаго публичнаго исполненія наказанія. Мы
дѣйствительно видимъ, что всюду, гдѣ осуществленіѳ кровавой
мести было возведено на степень долга, гдѣ оно обставлено
извѣстнымп правилами, подчинено опредѣлепнымъ нормамъ—
тамъ пробивает* себѣ побѣдоносно путь сознаніе публичноправовой соціальной природы обязанности мстить за причиненное зло, и отступает* на задній планъ личный характеръ
мести—жажда мести, сладость мести, страсть, клокочущая въ
сердцѣ потерпѣвшаго. Свойственное человѣческой природѣ чувство местиj которое ищетъ себѣ удовлетворенія, которое находит*
удовольствіѳ въ своемъ удовлетворѳніи-—конечно'всегда остается
существеннымъ моментомъ мести, въ качествѣ руководящаго
мотива для мстителя, в * качествѣ психологическая импульса, вызывающаго его на эту месть. Но одно это личное
чувство не могло бы сообщить устойчивости историческому
институту кровавой мести, если бы она не была проникнута
болѣе универсальной идеей—правовой справедливости.
Изъ писателей, въ особенности, Банзенъ ( B c ü m s i n ,
Characterologie, I , 3 1 5 , 3 1 6 ) рѣзко и нѣсколько преувеличенно подчеркивает* соціальный характеръ мести. Банзенъ говорит* слѣдующее: «Нѣкоторые юристы-философы пытались
сбить въ одну кучу понятія—«месть» и «право» (Rache—
Recht) «отмщенный» и «правый» (gerächt—gerechі).1Іопыткп
эти съ этимологической точки зрѣнія могут* представляться
правильными, но нельзя не видѣть, что въ основаніи ихъ лежит*
простая игра въ созвучіи, нельзя не видѣть, что осуществленіе мести можеть быть вполнѣ чуждо всякой эгоистической
подкладки, всякая интереса и даже всякой злой радости огь

«траданія другого. Этотъ антн-эгоистическій моментъ можно
тѣмъ легче подмѣтнть, что едва-ли, вообще, есть какая лн•бо месть, которая могла бы быть осуществлена безъ личной
•со стороны ея экзекутора жертвы. Самсонъ, самого еебя иогребающій подъ развалинами вражьяго дома — въ миніатюрѣ
встрѣчается на каждомъ шагу въ повседневной жизни. На
этомъ основаніи мы утвѳрждаемъ, что сущность извѣстная
этическаго удовлетворенія при посредствѣ воздаянія можеть
быть понята только тогда, когда она выводится изъ отношенія, существующаго между виною и страдате.т. Д ѣ й •ствительно, передъ метителемъ часто открывается весьма грустная
перспектива. Онъ рискуетъ собственнымъ спокойствіемъ, отдаете
на произволъ судьбы собственное счастье, раззоряетъ свое соетояніе. Многія невзгоды, безпокойства и опасности ожидаютъ
лицо, прибѣгающее къ осуществление своей кровавой мести.
Нельзя не видѣть, съ очевидностью, какъ глубоко трагична
доля, принуждающая мстителей бросаться въ безграничный
омутъ вражды, мѣнять родимый кровъ на дикій лѣсъ, покой
на «qui vive» ночная стоянія на стражѣ, отказывать себѣ во
всемъ, хитро, всякою правдою-неправдою слѣдйть по пятамъ за врагомъ... Да, такова именно перспектива, ожидающая того, кто рѣшается мстить кровыо за кровь! Но чувство соціальпой чести, чувство этическаго долга проникаетъ собою земную страсть человѣка и облагораживаете ее; зерно соціаіьной уголовно-правовой идеи даете
живые ростки, и нуженъ только одйнъ дѣйствительно мощный акте культуры, для того чтобы они вполнѣ распустились.
И лишь тогда, когда государство, цѣлая соціальная и общая
единица берете въ евои руки мечь правосудія, всѣ придатки
индивидуальной страсти отпадаютъ. Съ наступленіемъ этого момента, въ рукахъ палача у;къ не дрожите бодѣе отъ

гнѣва топоръ и нѣтъ болѣе того волненія, которое подчиняете себѣ все внутренное существо лица потерпѣвшаго. Съ
этого момента наказаніе пріобрѣтаетъ всецѣло объективный
характеръ. Вырывая жало у виноватаго, оно приносите съ
собою миръ и искупленіе, между тѣмъ какъ раньше, при
гоеподствѣ кровавой мести, обшество держалось въ постоянномъ террорѣ, потому что всякій акте мести являлся сигналомъ къ новой смутѣ, за всякою местью слѣдовала иовая
месть, и въ этомъ поетоянномъ соетояніи взаимной вражды
погибали нерѣдко цѣлыя генераціи. Этой гидрѣ взаимной
рѣзни подорванъ пьшѣшнимъ уголовно-правовымъ строемъ ея
жизненный нервъ и она потеряла навсегда соки, ее іштавшіе и поддержнвавшіе. «Противъ рѣшеніі судебныхъ мѣсте
не можете быть мстителей!» И та индивидуальная злоба,
которая служила подкладкою старинной кровавой мести, разлетается теперь въ дребезги всякій разъ, какъ передъ нею выростаетъ величественная безстрастная сила общественная интереса и публичнаго начала».
Эта перемѣна въ правовой жизни получила свое оеуществленіе не скоро и не сразу. Первоначальная юстидія
государственная правопорядка еще носите на себѣ замѣтныя
черіы того времени, когда царила кровавая месть. В ъ подтвержден! е этого достаточно указать на привиллегированное
право жалобы, на право заинтересованныхъ лицъ самолично
присутствовать при етрадавіяхъ осужденная и, наконецъ, н а
право заинтересованныхъ лицъ противопоставлять свое «veto»
иомилованію.
Но и эти аяомаліи теперь побѣждевы. То, что еще сохранилось отъ стариной кровавой мести, то находится теперьвнѣ предѣловъ государственной карательной дѣятельности и
не заявляете болѣе никакой претензіи н а тотъ этикосоціаль-

характеръ, который въ старину облагораживать функціи
мстителя. В ъ настоящее время уцѣлѣвшіе еще скудные остатки
кровавой мести не претендуйте болѣе на нравственную оцѣнку
и на уважепіе. В ъ сущности въ нихъ можно видѣть лишь
развалины прежде сильная, a нынѣ выдохшагося противообщественна^ индивидуализма.
По этимъ-же причинамъ кровавая месть отвергнута и заклеймена печатью безнравственности и злодѣйства также двумя
наиболѣе глубокими религіями—буддизмомъ и христіанетвомъ:
•буддизмомъ, который, въ своемъ стремденіи подчинить личность общему благу, гаситъ въ сердцахъ людей огонь индивидуалистическихъ влеченій, и христіанствомъ, которое, прославляя страданіе, окружаетъ терпЬливаго страдальца ореоломъ
благости. Какъ отнеслось христіанство къ мости, это известно
всякому мало мальски образованному человѣку. Отношеніе
буддизма къ ней не всякому извѣстно., У Будды отецъ
говорите своему сыну: « сыпъ мой, не заглядывай ни слишкомъ
далеко, ни слишкомъ близко, ибо не враждою успокоивается
вражда, a миролюбіемъ достигается умиротворѳніе! » — «Гнѣвъ
преодолевать должно, не сердясь, а злоѳ слѣдуетъ подавлять
добрымъ! »
ІІЫЙ

Но то, что такому уму, какъ Будда, который жилъ исключительно въ сферѣ мысли, казалось столь яснымъ,—то, въ
эпоху Гамлета, даже самымъ даровитьшъ людямъ могло представляться лишь въ формѣ темныхъ неразгаданныхъ душевныхъ настроеній. Борьба внутренняя міросозерцанія съ укоренившимися воззрѣніями окружающая общества, борьба
ярькая, являющаяся удѣломъ немногихъ истинно реформаторскихъ умовъ, должна была причинить душѣ Гамлета самыя
страшныя страданія. Страданія эти должны были быть
тѣмъ ужаснѣе, что тѣнь отца его опиралась всецѣло на

точку зрѣнія кровавой мести. То, ч я Гамлету велите исполнить гЬнь отца—не ново, ибо ироизнесенныя ею слова служате только выраженіемъ священной траднціи—за пролитую
кровь требовать пролитія новой крови.
Въ словахъ тѣни отца Гамлета слышится страданіе неудовлетворенной мести; около н е я и вокругъ него снуютъ
•фуріи кровавой мести, не давая его душѣ покоя:
Отмсти за гнусное его убійство!
И будь ты вялъ, к а к ъ сорная трава,
Что мирно спитъ на Лѳты берегахъ —
Проснуться долженъ ты при этой вѣсти!

Мысль, одушевляющая тѣнь отца Гамлета, не дающая ей
аіокоя, мы ель о воздаяніи кровью за кровь не разъ встрѣчается и въ другихъ драмахъ Шекспира, напр., въ «Кор.
Ричардѣ И » , въ словахъ Болинброка или герцогини Глостерской, также въ Макбетѣ, въ послѣднихъ словахъ Банко
«воему сыну, въ которыхъ заключается призывъ къ мести.
Типичнымъ представителемъ идеп кровавой мести является въ
трагедіи Шекспира Лаэрте—этотъ легкомысленный, молодой
рубака, который навѣрное не задумывался бы доля надъ
•обращеннымъ къ нему призывомъ къ. мести и безъ колебаній
ринулся бы къ ,ея осуществленію. Можете быть поэтому нѣкоторые критики изображаюсь Лаэрта героемъ храбрости и мужества. Между тѣмъ это личность, ничего яройскаго не заключающая въ себѣ^ личность, чуяадая какой-бы то пи было
•самостоятельной мысли, живущая исключительно воззрѣніями
•окружающей среды, въ нихь черпающая мотивы для своихъ
поступковъ, пассивно подчиняющаяся внѣшнимъ впечатлѣніяаъ
и внушеніямъ, лсертвой которыхъ и погибаете. Э я типъ

юнаго человѣка, болтающая безъ тоіьку пуетыя фразы, в ы сокомѣрнаго, чваннаго, напичканная вульгарными идеями повседневной обыденной жизни, подъ вліяніемъ которыхъ онъ
отдается налетѣвшей страсти, не подвергая ее никакому анализу, не противополагая ей никакой работы мысли.
Достойно удивленія, что нѣкоторые критики выставляют* этого Лаэрта, съ его мелкой душой и пуетымъ умомъ, какъ примѣръ и
образецъ для Гамлета, и утверждают*, что Шекспнръ нарочно
ввелъ Лаэрта въ число действующих* лицъ своей трагедіи,
какъ положительный тип*, въ противоположность Гамлету,—
чтобы показать, что въ то время какъ Гамлеты съ ихъ
безсиліемъ воли, нерѣшительностыо, раздвоенностью предаются безплодным* размышленіямъ и колебаніямъ, Лаэрты
заявляют* себя дѣйствіѳм*. Но весь образъ дѣйствій Лаэрта рисует*
его только съ отрицательной стороны. Опьяненный страстью, онъ
слѣпо, суетливо, безъ толку отдается на волю толпы; еще не выяснивъ себѣ сколько-нибудь основательно обстоятельства, сопроЕОждавшія смерть отца, и еще не зная, кто виновникъ ея, онъ взывает* о мести, ни о чем* другом* слышать не хочет* и требует* мести во что бы то ни стало, à tous prix.
Почему, за что, какъ метать—надъ этимъ онъ не останавливается и об* этомъ не думаетъ. Задушить Гамлета въ церкви
онъ считает* столь же нравственнымъ, сколь нравственно въ
его глазах* рѣшеніе перекрестить съ нимъ остроконечный
рапиры или прибѣгнуть къ помощи отравленнаго оружія. Все
это въ его глазахъ нисколько не предосудительно, хотя онъ
и обязался передъ Гамлетомъ, если и не помириться вполнѣ,
то, по крайней мѣрѣ, не обращаться нѣкоторое время къ оружію, оставить на время вражду до разрѣшенія дѣла ^старшими мастерами испытанной чести » .
Какъ виднмъ, этотъ молодой чедовѣкъ погруженъ во мракѣ.

кровавой мести — и его міросозерцаніе еще не вышло
изъ стадіи правоваго чувства, требующаго кровь за кровь.
Онъ еще не постиг* тѣхъ моментовъ, которые должны сдерживать злую страсть человѣка. Между тѣмъ исторія показывает* намъ, что достаточно, чтобы коснулись кровавой мести
согрѣвающіе лучи какой-либо высшей нравственной идеи, какъ
въ народной жизни само собою появляются немедленно нормы
и правила, призванныя къ заглушенію страсти и къ указанно духу мести его истинныхъ цѣлей. Это и есть первый этапъ
по пути къ цивилизованному карательному праву.
Къ такимъ сдерживающимъ страсть кровавой мести моментамъ слѣдуетъ отнести, прежде всего, такъ называемое,
право убѣжища, на оенованіи котораго преслѣдуемые могутъ
найти безопасность въизвѣстных* мѣстахъ или помѣщеніяхъ,
которыя объявляются неприкосновенными. Право убѣжища,
распускающее надъ тѣломъ злосчастная преслѣдуемаго человѣка свой мирный зонт*, исторгающее его на время из* когтей мучителей, осуществляет* возможность нрнмнренія с * случившимся кровавым* событіем*. Этимъ объясняется, почему
въ исторіи кровавой мести играютъ такую крупную роль азили.
Право убѣжища, созданное церковью, оказало несомнѣнно морализующее вліяніе на правовую жизнь народовъ. Такъ, въ
жизни германской оно выступило въ роли укротителя дикихъ
инстннктовъ. Ту же роль съиграло оно и въ жизни других*
народовъ. Право убѣжища является поворотнымъ моментомъ
въ нсторін кровавой мести, замыкая собою періодъ крайняя
развитія ея и знаменуя собою переходъ къ новой морали,
внесенной церковью.
Этотъ момент* в * исторіи кровавой мести не обойден*
молчаніем* и у Шекспира. Послѣ т о я , какъ Лаэрт*, обуреваею

—146 --

— 147 —

мый жаждой мести, врывается въ дворецъ, между нимъ и королем* пронеходитъ слѣдующій. діалогь:

жно временно пріостановиться. Это показываетъ, что пагубное значеніе страсти мщенія сознавалось, и ее пытались ограничить и по возможности уменьшить силу ея распространенія.
Безъ сомнѣнія и Лаэртъ не быль чуждъ новыхъ взглядовъ
на кровавую месть и, если онъ своимъ образомъ дѣйствія и
словами свидѣтельствуетъ о противномъ, то это объясняется тѣ.\іъ,
что онъ находился подъ вліяніемъ льстивыхъ, медовыхъ рѣчей такого совершеннѣйшаго плута, какъ король Клавдій, дьявола во образѣ человѣка, который ловко умѣетъ быть лицемѣром* и, прикрываясь маскою невинности, напускать на себя
видь самаго угоднаго Богу существа.
Теперь мы должны поставить и разрѣшить слѣдующіѳ
вопросы: какъ долженъ относиться такой человѣкъ, какъ Гамлетъ, къ велѣнію мести, исходящему отъ тѣни покойнаго его
«отца? Какъ ведетъ онъ себя, получивъ приказаніе мстить?
Раздѣляетъ-ли онъ идею кровавой мести, приверженцемъ которой является его отецъ?
Гамлетъ не можетъ остаться равнодушнымъ къ идеѣ мести,
•возвѣщеняой духомъ его отца; она охватываеть его и наполняет* все его существо каждый разъ, когда предъ нимъ возникает* сцена гнуснаго убійства и ему слышится призывъ
оскорбленная отца. Но эта жажда мести наполняетъ Гамлета только въ исключительные моменты—въ минуты душево г о волненія, возмущенія, смятенія, въ минуты, когда Гамлетъ
отдается чувству ненависти къ злодѣю-королю и жалости
къ памяти оскорбленнаго короля-отца. Но какъ только онъ
приходить въ себя, какъ только онъ начинает* владѣть собою
я своими мыслями и входить в ь нормальное свое настроеніе,—все внутреннее его существо протестуете противъ навязанной ему роли палача. Борьба между свѣтлыми началами,
присущими благородной натурѣ Гамлета, и темными силами,

Король:
На w o рѣшишься ты, чтобы не словами,
A дѣломъ доказать любовь к ъ отцу?
Лаэртъ: 51 в ъ храмъ пойду за нимъ, чтобы отомстить!
Король: Конечно, храмъ убійцѣ не защита,
И мщеніѳ не должно-бъ имѣть гранидъ.
Но если тж убить его решился,
Т а к ъ будь же дома...

Мѣстами убѣжища для преслѣдуемыхъ людей и преступников* служили искони церкви. Впрочемъ свойства убѣжища, въ
которое не имѣли права вторгаться преслѣдователи, имѣли и
другія помѣщенія. Этотъ характеръ нмѣли, между прочимъ,
извѣстные дворы, сельско-хозяйственныя постройки, мельницы,
квартиры, въ которыхъ жили народные судьи-шеффены и др.
Лаэртъ въ порывѣ мести хочетъ переступить священныя
границы, поставленный правомъ убѣжища. Король принципіально его укрѣпіяеть въ этомъ: «храмъ убійцѣ не защита,
и мщеніе не должно имѣть границ*». Но онъ все таки отступаем передъ святостью права убѣжшца и указывает* мстителю другой путь къ осуществлен™ мести. Право убѣжшца
у германскихъ народовъ было однимъ изъ самыхъ священныхъ правь, и страхъ Клавдія предъ святостью убѣжища
вполнѣ объясняется духомъ этого права в ь отечествѣ Гамлета.
.Історія кровавой мести показываетъ, что народы выработали еще и другую преграду этой страсти, именно было
установлено, что в ъ случаѣ, если между врагами состоялось
примиреніе или даже если только начались предварительные
переговоры, съ цѣлыо добиться примиренія, преслѣдованіе дол-

I

10е

оживающими велѣдствіе призыва къ мести, къ которой обязываете Гамлета тѣнь его отца—эта борьба и составляете страшную трагедію въ жизни Гамлета, который является героемъ
этой трагедіи. Онъ дѣйствительно герой—не герой дѣла,.
реальнаго дѣйствованія, а герой мысли, умственной и душевной жизни. Онъ поборникъ прогресса, поборникъ права и
нравственности. Въ сравнѳніи съ ужаснымъ, истинно трагическимъ положеніемъ Гамлета—ничто всякіе другіе драматичеекіе конфликты, всякіе другіе жизненные удары, которые
когда либо воодушевляли героевъ и вызывали ихъ на борьбу
съ судьбою. Его положеніе исключительное, единственное въ.
своемъ родѣ—положеніе, въ которомъ душа разъѣдаетея и
постепенно разрушается безысходною борьбой другъ другу противорѣчащихъ и взаимно исключающихъ обязанностей и когда
внутренній червь подтачиваете и изгоняете изъ сердца в с я кую радость, всякую жизненную энергію, оставляя на мѣсто
его одну только пуетую разъѣденную скорлупу. Никакое иное
трагическое подоженіе не можете сравниться съ этимъ раздвоеніемъ собственная существа. Въ немъ оказывается поломанною пополамъ та ось, на которой держится человѣческоесуществованіе и которая даетъ человѣку душевную силу и опору;
подъ нимъ исчезла та нравственная почва, на которую духу
героизма можно было бы опираться, въ которую можно былобы воткнуть древко оте знамени, ветупивъ въ борьбу с ъ
судьбою. Вотъ чѣмъ и объясняется полное, неутѣшное раздвоеніе духа принца, въ которомъ мы видимъ его въ страшной сценѣ передъ любимою имъ женщиною.
...Плащъ на нѳмъ разорванъ,
Ыа головѣ нѣтъ шляпы, а чулки
Разорваны и спущены до пятъ...
Онъ блѣдѳнъ, к а к ъ стѣна; колѣни гнутся;

Глаза блестятъ какимъ-то жалки мъ св-ітомъ,
К а к ъ будто онъ былъ посланъ преисподней,
Чтобъ разсказать объ ужасахъ ея...

Писатели и ученые пытались на разные лады объяснить
такое душевное состояніе Гамлета. Нѣкоторые видѣли въ немъ
дѣйствительно помѣшаннаго человѣка. Мнѣніе это, въ такой
общей формѣ высказанное, должно быть во всякомъ случаѣ
отвергнуто. Другой, конечно, вопроеъ—не указываете ли манера дѣйствовать Гамлета на такія психологичсскія особенности, которыя очень легко .' м о г у те быть предметомъ психіатрическаго изслѣдованія, поскольку психіатрія привлекаете къ
своему изслѣдованію не только дѣйствительныя душевныя потрясенія, но и, вообще, оригинальные, уклоняющіеся оте рутины, душевные феномены. Въ этихъ предѣлахъ психіатриче<;кое изученіе Гамлета можете быть резоннымъ, хотя не можетъ не
показаться странныиъ, что изслѣдователи вопроса не проводятъ
рѣзкой межи между психологическими особенностями и дѣйетвительнымъ потряееніемъ души героя. Это обстоятельство невольно сосредоточиваете на себѣ наше вниманіе, ибо установленіе не достаточно точныхъ границъ действительная помѣшательства или-жѳ игнорированіе таковыхъ не только тормозите
правильное пониманіе Гамлета, но и вообще можете породить
опасности въ практической жизни. Изъ сочиненій этого направленія мы можемъ указать на труды Сопоііу (a studu of
Harntet 1 8 6 3 ) , Oninius (Revue d. deux mondes, 1 8 7 6 , X I V ) ,
Stenger (der Hamlet-Charakter 1 8 8 8 ) и др.; въ нихъ Гам^
лете изображается меланхоликомъ, его душевное соетояніе считается состояніемъ меланхолическаго унынія, которое приближается къ переходу во вторичное помѣшательство, отнюдь не
становясь еще имъ. Конечно, отрицать приеутствіе у Гамлета
чрезвычайной нервной раздражительности, психической гипе-

рестезіи, поразительной смѣны настроеній—нельзя. Шекспнръ—
и это слѣдуетъ особо оговорить—такъ мастерски изобразила
такое душевное еостояніе Гамлета, что привелъ положительно
въ удивленіе представителей современной медицинской науки,
которые безспорно имѣють чаще дѣло съ человѣческими нервами, чѣмъ врачи того времени. Все настроеніе Гамлета, вт>
которомъ онъ выступаете передъ нами, есть послѣдствіе его
деликатно организованной нервной натуры, вдумчивости его,
напряженія его психики и, наконецъ, всѣхъ тѣхъ потрясеній,
которыя надъ нимъ разразились. Но, среди такихъ условій
его жизни, представляется совершенно ошибочнымъ утвержденіе, что Гамлетъ былъ душевно разетроенный человѣкъ; утвержденіе это тѣмъ болѣе лишено почвы, что разсудокъ у Гамлета былъ все таки ясенъ. Къ тому-же, если даже безъ долгихъ разсужденій признать Гамлета прямо сумаешедшимъ, то
проблема, съ его судьбою связанная, еще не будетъ разрешена. Конечно, Гамлетъ, какъ и Фаусть, можетъ быть предметомъ психіатрическаго анализа, потому что въ темпераментѣ его
мы видимъ мало психическихъ моторныхъ силъ. Но изъ того
факта, что онъ можетъ быть предметомъ психіатриеескаго изученія, еще не слѣдуеть, что онъ на самомъ дѣлѣ былъ сумасшедшій.
Мы думаемъ, что душевное состояніе Гамлета в ъ упомянутой сценѣ не представляется притворнымъ, но отнюдь и
не напоминаетъ намъ дѣйствительнаго помѣшательства человѣка. Окружавшее Гамлета общество ничего рѣшительно но
понимало въ странномъ его поведеніи. Страшное душевное
горе, дѣлавшее изъ поступковъ Гамлета нѣчто непонятное,
необычайное, общественяымъ обычаямъ противное, составляло
для веѣхъ непосвященныхъ в ъ его тайну симптомъ ненормальнаго состоянія ума, признакъ сумасшествія. Одному только

человѣку было понятно странное въ глазахъ другихъ повед е т е Гамлета. Человѣкъ этотъ, хитрѣйшій изъ самыхъ хитрыхъ смертныхъ, ясно читалъ въ глубинѣ души Гамлета і
сквозь призму странностей Гамлета проникалъ своимъ взглядом!, въ самые сокровенные тайники его внутренняя существа. Этотъ человѣкъ—Клавдій. Ему было извѣстно, что Гамлетъ знаете про страшное злодѣйство; онъ это чувствовалъ
своимъ сердцемъ, догадывался объ этомъ. И онъ отлично понимаете, что Гамлетъ не помраченъ въ своемъ умѣ велѣдствіе любви къ Офеліи, какъ полагаете Полоній.
„Любовь? О нѣтъ! Онъ нѳ любовью боленъ;
Е г о слова, хотя немного дики,
Но нѳ безумны. У него на сердце
Запало сѣмя; грусть его взраствтъ,
Оно взойдетъ—и шюдъ опасѳнъ будетъ".

Гамлетъ также не притворяется сумаешедшимъ, какъ н е которые изслѣдователи объяеняютъ поведеніе Гамлета. По поводу этого обстоятельства справедливо было указано въ литературѣ Вердеромъ, что Шексшіръ совсѣмъ иначе изображаете человѣка, симулирующая сумасшеетвіе, причемъ этотъ
писатель сослался на Эдгара въ «Лирѣ». Всѣ особенности,
всѣ странности поступковъ Гамлета отражаютъ на себѣ только
его внутреннее настроеніе. В с ѣ условности были оставлены
Гамлетомъ въ еяронѣ, а та манера, съ которою онъ говорилъ съ Полоніемъ, Розенкранцомъ, Гюльденштѳрномъ, съ самимъ королемъ,—есть манера великая ужа, играющая съ
толпою окружаюіцихъ его пигмеевъ, желающихъ завлечь его
въ своп сѣтн,
И такъ, душа Гамлета страдаете; тяжелое горе подчинило ее себѣ. Отеюда—потемнѣніе его міроеозерцанія.
Однако, это не то потемнѣніе, которое скрываете отъ насъ

истинные контуры вещей, а полумрак*, сглаживающій только
нюансы красокъ, которыми солнце нашей жизни окрашиваегь
наше жизненное настроеніе и открывает* въ окружающемъ
насъ разиообразіе образов* и форм*. Это не нессимизмъ, а мализмъ великих* умов*, которые подъ внѣшнимъ лоском* и блескомъ свѣтской порядочности видят* слабости и низменные
инстинкты, присущіе человѣческой натурѣ, и подъ лучами солнца, радостно озаряющими землю и ея радости, замѣчаютъ ползущих* подъ ногами гадовъ...
Это способность людей, выдающихся по своему уму,—отличать въ реальности жизни все мнимое, кажущееся, ничтожное,
которое сопровождаете все земное и прэходящее...
Таково, именно, глубокое значеніе философіи Гамлета, которое можно прослѣдить во всей трагедіи. Философія эта можетъ быть сравнена съ фнлософіею индійскйхъ мыслителей,
которые постоянно напоминаютъ намъ о ничтожествѣ и тщетѣ всего насъ окружающаго. Съ этой точки зрѣнія и слѣдуетъ понимать извѣетныя слова Гамлета о том*, что нѣтъ
ничего, что само по себѣ было бы хорошимъ или дурным*, а
что тѣмъ или другимъ его дѣлаетъ только наше мышленіе.
Другими словами, счастье и несчастье лежите не въ вещахъ, а
въ нае* самих*; наша жизнь, наше самочувствіе сообщают*
вещам* те краски, благодаря которымъ онѣ намъ или радостно улыбаются, или кажутся безнадежно мрачными; эсеенція наслажденія жизнью — субъективна, и не во внѣшнемъ
мірѣ лежать истинная сущность вещей, а въ той реакціи, которую онѣ вызываютъ въ нашнхъ чувствахъ, въ нашемъ внутреннемъ существ^. Счастье или несчастье, которыя намъ посылаете судьба, мы носимъ въ нашемъ собственномъ сердцѣ, и
от* нашего наетроенія зависятъ радость или страданіе, воехищеніе или недовольство.

Такова философія Гамлета. Съ внѣшняго міра снята его
импонирующая блестящая полировка. Онъ кажется только мимолетнымъ дѣйствіемъ волевой реакціи, иаѣющей свои корни
въ нашемъ еердцѣ.
Гамлетовское міросозерцаніе въ особенности ярко обнаруживается въ его отношеніи къ Офеліи—въ этой глубоко
ужасной сненѣ прощанія его съ нею.
Офелія принадлежите къ іѣмъженщинам*, которыя,въ известный періодъ своего развитія, благодаря прелести скрытой еще чувственной страстности и несознаваемая жара любви, производите
впечатлѣніе глубоких*, вдумчивыхъ натур* и которыя потом*, с *
возрастом*, теряют* всѣ свои чары и вмѣсто прежняя обаятельн а я поэтическая существаявляются в * высокой степени прозаическими, чуждыми всяких* идеалов*, обыкновенными женщинами.
Все прежнее обаяніе этихъ женщинъ, вся ихъ очаровательность,
оказывается, было лишь временнымъ отблеском* скрытой чувственности, не уепѣвшей еще достаточно выясниться и потому отражавшей только одну свою духовную основу и
скрывавшей истинную сущность этихъ женщинъ - внутреннюю
пустоту, непостоянство, себялюбіе, низменныя вожделѣнія.
Въ этомъ отношеніи великій знатокъ женщин*—Гете вѣрнѣе
многихъ другихъ понималъ Офелію, и его характеристика
Офеліи принадлежите къ лучшимъ страницам* в * е я аамѣчетедьных* глубокихъ этюдахъ о Гамлетѣ. Также удачно
охарактеризовал* Офелію, Фейстъ *), выразившись, что «между
всѣми шекспировскими героинями Офелія ееть та, въ которой
преобладаете темная, слѣпая власть природы и мѳнѣе всего—
ясная сила духа». Эти женщины, при первомъ ударѣ судьбы,
покидаютъ своихъ возлюбленныхъ и, не имѣя силъ страдать
*) F e i s t , V e r h ä l t n i s s H a m l e t s und Ofelias, 1887.

вмѣстѣ съ ниміі и за иихъ или, по крайней мѣрѣ, отказаться для них* отъ привычной стороны своего существованія, разстаются съ ними, оставляя въ ихъ сердцахъ горькій осадокъ разочарованія. Эти существа не способны вндѣть
далѣе черты, которою замыкается узкая сфера ихъ жизни,
и не въ состояніи проникнуть глубже поверхности вещей, по
которой скользить ихъ мелкій духъ. И не смотря на »то,
а можетъ быть именно поэтому, такія женщины обыкновенно надѣляются качествами обворожительны хъ существъ
и привлекают* къ еебѣ сердца...
Одно изъ такихъ пустых* существъ пришлось узнать
Гамлету. Это случилось какъ разъ въ ту пору его жизни, когда
надъ нимъ нависла ужасная туча. Разочарованіе не замедлило
наступить, и Гамлетъ понялъ, что влеченіе его къ этой
женщинѣ есть необдуманное, юношеское влеченіе. Этимъ и
объясняется его полное сердечной тоски прощаніе съ Офеліею. Что, въ самомъ дѣлѣ, можно было ему предпринять
съ такою подругою сердца, которая, по первому требованію
своего болтуна-отца, Полонія, закрывает* передъ нимъ двери
и позволяешь дѣлать изъ себя жалкое орудіе шпіонства?
Развѣ такая несамостоятельная, духовно не созрѣвшая, одухотворенная только теченіемъ зарождающейся чувственности
женщина могла быть парой Гамлету? Развѣ такая женщина
способна была быть его подругою, довѣреннымъ лицомъ
этого глубокаго ума, посвященною въ его страшную тайпу
и въ его душевную борьбу?
Гамлетъ не притворяется сумасшедшимъ въ ту минуту,
когда «плѣнительная нимфа» пробуетъ заставить его проговориться о секретѣ своемъ и, такимъ образомъ, открыть его
интриганамъ, подслушивающимъ за сценою. Это не притворное помѣшательство, a презрѣніе къ любимой женщинѣ,

выливающееся изъ глубины наболѣвшей души. Съ раздраженіемъ, полнымъ яда, онъ клеймить лицемѣріе и двуличностьПолонія, и поистинѣ ужасны его слова, въ извѣстной
сценѣ на еценѣ, когда онъ, сидя возлѣ своего «магнита»,
безпощадно обнажаетъ внутреннюю сущность Офеліи, ничтожность ея стремленій и желанШ, ничего кромѣ чувственнаго жара въ себѣ не заключающихъ. Гамлетъ поносит*
эту женщину и, въ то же время, самъ страдаетъ. Такъ обыкновенно обходятся съ обломками прежняго кумира, который
вь злобѣ и раздраженіи свергнуть нами съ его пьедестала.
Несчастіе Гамлета, что онъ нашелъ Офелію, а не другую
героиню— и въ этомъ причина тон горечи, той рѣзкости, того раздраженія, которыми проникнуто его обращеніе
съ Офеліею.
Послѣ всего изложеннаго насъ могутъ спросить—почему
принцъ не открывает* намъ своихъ мыслей на сценѣ,
почему онъ въ монологѣ не высказывает* того раздвоенія,
которое поселилось въ его душѣ? Шекспиръ не былъ-бы
великимъ драматургомъ, какимъ онъ есть, еслибы онъ такимъ
образомъ, діалектически, распустилъ нити, изъ которыхъ соткана душа его героя. Одна изъ величайшихъ слабостей
Шиллера — это его монологи. Шиллеръ никогда не обладалъ
способностью отрѣшиться отъ самого себя. Повинуясь своей
философской и риторико-агитаторской натурѣ, онъ всегда сообщает* своему герою что-либо отъ своей собственной индивидуальности. Въ монологахъ, Шиллеръ обыкновенно заставляет*
говорить не героя своего, а самаго себя,—вкладываешь въ
уста героя не то, что послѣдній думаетъ, а то, что онъ самъ о
немъ думаетъ. Наиболѣе яркій примѣръ этого—еовеѣмъ неудавшійся монологъ Теля, гдѣ нѣмецкій швейцарецъ выливает*
свою жаждущую мести душу в ь красивыхъ нравственных*

еентеиціяхъ.
Но тѣ душѳвнші движенія, та душевная борьба, отъ которыхъ изнемогалъ Гамлетъ, имѣютъ своимъ
источникомъ глубокіе тайники человѣческой души и не поддаются изображенію въ діалектичѳекой игрѣ мыслей, развиваемыхъ въ монологахъ. Подобно тому, какъ морскія волны,
кружащіяся на днѣ моря, лишь разбившись одна о другую,
поднимаются ввѳрхъ и достигаюсь поверхности, такъ и переживаемыя Гамлетомъ чувства лишь изрѣдка, отголосками, вырываются изъ глубины его души и выражаются въ словахъ,
въ монологахъ. Таковы глубокія слова извѣстнаго монолога:
„Такъ

всѣхъ

насъ еовѣсть

обращаѳтъ в ъ
трусовъ,
Т а к ъ блекнетъ в ъ насъ румянецъ сильной воли,
Когда начнѳмъ мы размышлять: слабѣѳтъ
Живой полѳтъ отважныхъ прѳдпріятій
И робкій путь склоняѳтъ прочь отъ цѣли".

Монологъ этотъ заключаетъ въ себѣ полныя глубоко захватывающаго интереса мысли объ этическихъ инстинктахъ, живущихъ въ человѣкѣ, и о неизмѣримомъ, непостижимомъ для бѣднаго
разсудка вліяніи ихъ на наши поступки. Эти инстинкты стоять,
какъ ангелы-хранители, какъ добрые геніи у входа въ ту
сферу, гдѣ царить зло; здѣсь они насъ предостерегаюсь, постоянно и тысячи разъ выростаюгъ на наіпемъ пути, ослабляя и разбивая
всѣ наши планы, которые вырабатываетъ нашъ разсудокъ.
Это есть нѣчто неуловимое, не поддающееся измѣренію,
что живетъ въ нашеиъ сердцѣ.
Этотъ монологъ Гамлета, иллюстрируетъ всю его душу. Именно
то « и ѣ ч т о » , то неуловимое, разсудку непокорное, только сердцемъ чувствуемое, словомъ совѣсть, управляемая инстинктивными,
скрытыми въ насъ этическими чувствами—именно этой есть то,
что удержнваетъ Гамлета отьдѣйствія, отъ выполненія мести. Не

бездействующая флегматичность, аправовыя и нравственный соображенія мѣшаютъ ему едѣлать посдѣдній, страшный шаіъ и лишить жизни Клавдія—убійцу. Благодаря этимъ соображеніямъ,
въ сердпѣ Гамлета остается невыну тымъ жало, которое съ момента
появленія тѣни колегь егобеапрестаяно, заставляете страдать, портить настроеніе; благодаря имъ,не можетъ выйти наружу страшный
ядъ, проникшій въ душу Гамлета, разъѣдающій его сознаніе и раешатывающій всѣ устои его нравственная существованія. Къ
Гамлету вполнѣ примѣнимы божественно-чудныя словаПросперіо:
« быть добродѣтельнымъ выше, чѣмъ быть мстительнымъ ». Эта
борьба между «добродѣтельнымъ и мстительньшъ» элементами въ
душѣ Гамлета, то клонящаяся къ перевѣсу перваго надъ вторымъ, то в н о в ь поднимающая потребность мщенія, — эта борьба
должна в ъ концѣ концовъ надломить душу Гамлета и привести
его къ отчаянію.
Особенно проявляется эта горячая душевная борьба в ъ
минуты, когда, невидимому, потребность въ мщеніи оказывается крайне интенсивною и собирается подчинить себѣ все
существо Гамлета, какъ, напримѣръ, поелѣ сцены на сценѣ,
когда Гамлетъ убѣждается въ совершенномъ злодѣяніи и когда
кругомъ него носятся окрававленные духи и безпощадно бичуютъ злодѣя. Тогда, невидимому, сама нравственность, всѣ
ея силы взываютъ къ искупленію кровавой вины. Но потомъ
вновь проникаютъ въ сердце принца тихія теченія и, омывъ
его внутреннее существо, отрезвляюте его. В ъ такіе моменты Гамлетъ начинаетъ постигать весь ужасъ тѣхъ поступковъ, которые имъ могли-бы быть учинены, если-бы онъ послушался своихъ первыхъ, непровѣренныхъ впечатлѣній. Онъ
начинаетъ сознавать въ такія минуты, что если-бы онъ испилъ
горячей крови своего врага, отъ его поступка пришелъ-бы
въ содроганіе свѣтлый Божій день. Та же мысль сквозить и

въ словахъ: «Не that hatli kill'd my king, and vhored my mothei»...
Такимъ образомъ только чувствительная совѣсть Гамлета препятствуете ему ' рѣшиться сдѣлать послѣдній страшный шагъ.
Вспыхивающее въ его душѣ чувство мести ограничивается только
моментальнымъ припадкомъ. И даже тогда, когда судьба такъ вѣрно
надравляотъ дядю-короля противъ его ножа—въ сценѣ, когда король молится, даже тогда ангелъ-хранитель удерживаете руку Гамлета у самого порога мести.Вся рѣшимость его отметить пропадаетъ,
какъ только онъ начинаете анализировать и разсуждать. Эти разсужденія пробуждаютъвъегодушѣ новыя чувства, и могучая волна
ихъ уносить съ собою всю энергію его пробудившейся воли,
всю его рѣшимость. Его проникаетъ -идея, что месть при
такой обстановкѣ, когда король посылаетъ молитвы къ небу,
не была бы настоящею местью, какой заслуживаете убійца
•его отца, что онъ обязанъ осуществить свою месть при
другой обетановкѣ, когда онъ застанете короля «пьяньтмъ,
•спящимъ, гнѣвнымъ и въ нечестивомъ пиршествѣ грѣха».
Конечно, этотъ мотивъ не имѣете для Гамлета руководящая
.значенія; скорѣе это кажущійся мотивъ, которымъ протестующая душа оглушаете разсудокъ.
Одно изъ величайшихъ открытій Шопенгауера—это выставленное имъ положеніе о первенетвѣ воли передъ разсудЙОМЬ. Это истина, которую каждый изъ насъ можете подтвердить тысячу разъ, какъ на себѣ самомъ, такъ и на другихъ.
Когда какое нибудь чувство толкаетъ насъ на извѣстное
дѣйствіѳ или недѣйствіе, оно имѣете за собою и за себя
•сотни доводовъ,—въ сущности нисколько не уважительных ъ и столь . же легко разсѣеваемыхъ, какъ мыльные
пузыри, но представляющихся намъ, вслѣдствіе огромная
самообмана, въ высшей степени значительными, имѣющими всю

настоятельность мотивовъ—ибо въ вогнутомъ зеркалѣ нашея
•собственная чувства они отражаются колоссально великими.
Конечно, туте не ложь господствуете надъ нашимъ духомъ,
не сознательный самообманъ, а несознательное заблужденіе,
которое подчиняете себѣ нашъ разсудокъ. Н, думается намъ,
эта психологическая черта нигдѣ, ни въ одномъ произведена
литературы не была выражена такъ тонко и такъ правдиво,
какъ въ траядіи Шекспира, составляя еамыя лучшія страницы
втого геніальнато творенія.
Итакъ, вее доказываете, что совѣсть Гамлета протестуете
.противъ кровавой мести. На этомъ чувствѣ, отталкивающемъ всякую мысль о мести, собственно говоря, построена вся придуманная
Гам лею мъ аранжировка спектакля на сценѣ, съ цѣлью поймать
,короля въ ловушку. Если эта сцена еще болѣе возбуждаетъ
Гамлета и укрѣпляетъ е я въ виновности короля, то вее таки
она приводите къ тому, чтобы на время оттянуть, отложить
.акте мщенія. Выше было уже указано, въ какой мѣрѣ можно
-считать появленіе тѣни реальнымъ, правдоподобнымъ, насколько оно могло представляться для Гамлета безусловными
не вызывающим!, никакихъ сомнѣній, дѣйствительнымъ внушеніемъ духа отца, а не навожденіемъ, плодомъ разстроенн а я воображенія. Гамлете чувствовалъ слова, произнесенный
тЬныо, но, въ тоже время, подвергаясь страшному испытанно,
зіскалъ выхода изъ затруднительная своего положенія. И постоянно погруженный въ мысляхъ о мести, постоянно изнеживая средство, съ помощью которая ему можно было-бы выполнить завѣте мести, на самомъ дѣлѣ онъ все дальше и
дальше отодвигаете отъ себя этотъ страшный акте, противъ
которая возмущаетея все его чувство. Въ извѣстномъ моно.логѣ, начинающемся словами: «Какое я.ничтошое созданье!..»,
®ъ которомъ Гамлете обрушивается на себя въ страстномъ

порывѣ самобичеванія, упрекая себя за свое бездѣйствіе въ то
время, какъ какой нибудь «актер*, комедіанте, наемщик* жалкій, выраяіая етраети при вымысдѣ пустом*, изъ-за какой
нибудь Гекубы, плачет* и блѣднѣетъ...»—въ этомъ монолоіѣ
Гамлетъ уясняетъ себѣ самого себя, анализируете свой обравъ
дѣйствія или вѣрнѣе бездѣйствія съ точки зрѣнія кровавой
мести, ея идеи, противъ которой его собственное внутреннее
существо возстаетъ, но отъ которой ему не удается сознательно вполнѣ эмансипироваться — ибо она еще крѣпко держится въ нравахъ и понятіяхъ, унаслѣдованная вѣкамн и
освященная привычкой.
Но удивительная особенность великихъ, сильныхъ умовъ:
когда отчаяніе доходить до послѣднихъ предѣловъ, когда оно
доводить душу до полнаго изнеможенія и, кажется, готово поглотить все наше существо—появляется юморъ, горькій, безнадежный юморъ, звучащій отчаяніемъ, но вмѣетѣ съ тѣмъ сообщающій міросозерцанію истинно философское спокойствіе. Добрый
ангелъ возносите своихъ любимцевъ на ту высоту, съ которой вся
площадь земнаго бытія, со. веѣми его страданіями и грѣхамн,
представляется игрою пигмеевъ, войною мышей и лягушекъ,.
мыльнымъ пузыре мъ. Съ этой высоты ужасная дѣйствительность превращается, по Произволу субъективной игры представ-;
леній, въ сновидѣніе, въ которомъ большое кажется малым*,
малое болышшъ, и веѣ ужасы бытія умаляются до веселой
идилической шутки. Юморъ—это высшій подъемъ духа, высшее
проявленіе всеобъемлющей любви, ибо онъ играете даже съ самимъ
горемъ и вышучиваете само страданіе—не гнѣвно и презрительно, а любовно, какъ съ избалованнымъ ребенкомъ, какъ съ
существом*, намъ дорогим* и пріятнымъ. Боте почему истинный юморъ удѣлъ далеко не многихъ; его понимают* только
немногіе емертные. Даже Шиллеръ, и тотъ не всегда его по-

нимаетъ, чего нельзя не поставить ему въ унрекъ. В * самом* дѣдѣ, этотъ глубокій эстетикъ и философъ совсѣмъ не
оцѣнилъ всю глубину юмора, которымъ проникнута сцена привратниковъ въ Макбетѣ; онъ совеѣмъ не понялъ этого по
истинѣ адскаго юмора, эту тонкую черту человѣческаго духа;
он* не понялъ юмора, который даетъ такое яркое освѣщеніе всей ужасной обстановкѣ въ чертовскомъ домѣ Макбета въ
ту ужасную ночь, когда «земля содрогалась, какъ въ лихорадкѣ».
Такой же юморъ—истинно глубокій, истинно ЦІекспнровскій
юморъ—мы находимъ и въ «Гамлетѣ», и этимъ юморомъ поэте
характеризуете, съ одной стороны., вею глубину души принца,
а съ другой — е я потрясенное состояніе.
И дѣйствительно, приведя насъ къ высшему пункту своей
трагедіи, Шекспиръ становится юмористом* и проявляете мастерски это свое свойство въ еценѣ гробокопателей, въ этой
удивительной сценѣ, которую, къ сожалѣнію, такь часто игнорировали, и глубину которой даже Вольтеръ недостаточно
чувствовалъ и понималъ.
Къ величайшим* преимуществамъ Шекспира принадлежите правдивость его характеровъ. Онъ изображаете намъ не
анголовъ и дьяволовъ, а людей. Даже въ величайшем*
грѣшникѣ кроется частица добридѣтели, которая, по крайней
мѣрѣ, в * извѣстные моменты, примиряете насъ съ нимъ, точно
также какъ даже къ добродѣтельнѣйшему герою пристает* иногда
кусокъ земли, который не всегда бываете чиете. Эту истину
никогда не забываете Шекспиръ. На ней главнымъ образомъ
и основанъ великій ннтересъ, которымъ проникнуты всѣ драмы
Шекспира. Шекспировскіе герои не предетавлютъ нѣчто постоянное^ неизмѣнчивое, съ разъ на всегда установленными одинаковыми чертами ихъ типичности. И его Гамлетъ не
всегда одипаковъ. Склонный по ііриродѣ своей къ глубокой
и

вдумчивости, къ размышленіямъ над* окружающим*, онъ от-"
личается крайней душевной подвижностью и неспокойствомъ
характера. Послѣднее стоить въ связи съ его впечатлительностью и отзывчивостью, а также и съ рыцарскими нравами
того времени, которое его воспитало. То онъ сдерживаетъ
себя, сокращается и уходить въ себя, то, наоборотъ, въ минуты страстныхъ порывовъ, въ смятеніи, раздражительности,
вызываемой къ окружающим*, онъ не знаетъ граиицъ. Въ
минуту такого порыва онъ убиваетъ Полонія. Такой же порыв*
руководить имъ въ его поведеніи съ Розепкранцомъ и Гюдьденштерномъ. Онъ тайно ночью забирает* у нихъ письмо и
на его мѣсто кладешь другое подложное, съ подложного печатью, по которому эти его товарищи должны сложить свои
головы подъ топором* англійскаго палача.
Невольно возникаешь вопрос*: насколько такой образъдѣиствія Гамлета представляется дозволеннымъ и нравственным*?
Прежде чѣмъ дать отвѣтъ на этотъ вопросъ, мы не можемъ не замѣтить, что сужденія по этому поводу критиков*—
не-юристовъ по меньшей мѣрѣ странны. Такъ, Гейнце говорить: «Поведете Гамлета, хотя и нельзя оправдать съ точки
зрѣнія моральной, но его можно извинить тою горькою необходимостью, которая его къ тому принуждаешь. Это состояніе необходимой обороны»! Выходить, такимъ образомъ, что
необходимая оборона нравственно не можетъ быть оправдана!
Для насъ, какъ юриста, такой выводъ непонятень. Другіе
называютъ поведеніе Гамлета въ разсматриваемомъ случаѣ «нехристіанскимъ» и забываютъ, конечно, что необходимая оборона не можетъ почитаться дѣломъ нехриетіанскимъ и безнравственный^ ибо она установлена правомъ и нравственностью.
Съ точки зрѣнія юридической, такія сужденія по поводу

образа дѣйствія Гамлета въ отношеніи Розенкранца и
Гюльденштерна, представляются вполнѣ неправильными.
Юристъ долженъ тутъ прежде всего остановиться на ситуаціи
Гамлета. Его положеніе представляется совершенно псішочптельнымъ. Мы видимъ Гамлета на судиѣ, въ открытомъ морѣ,
плывущемъ по распоряженію короля. У него отнята, таким*
образомъ, внѣшияя свобода, свобода передвиженія, п опасность,
въ которую онъ поставлен*, получаешь уже въ виду этого
значеніе не будущей опасности, а наличной. Само плаваніе
есть для него ничто иное, какъ приближеніе къ палачу. Находясь въ морѣ, онъ напоминаешь собою того, кого, связанн а я по рукамъ и ногамъ, толкают* в * об*ятія смерти, илиже того, кто, будучи захвачен* и охраняем* бандитами, в *
каком* нибудь ущельѣ, ждет* с * минуты на минуту, что его
прпкончатъ, убьютъ. Такимъ образомъ, въ положении Гамлета
шь опасность п опасность наличная. Съ этой точки зрѣнія,
то главное условіе, при которомъ уголовное право допускаетъ
законность необходимой обороны, безсомнѣнно имѣется въ
положеніи Гамлета. Не подлежитъ также сомпѣнію и наличность другаго условія, требуемаго уголовнымъ правомъ для
законности необходимой обороны. Условіе это—противоправность нападенія. И въ самомъ дѣлѣ, задуманное королем*
посягательство на жизнь Гамлета вполнѣ противоправно, ибо
какъ-бы высоко не стояла закономъ признанная власть абсолютная пра'вителя,—злоупотребленіе ею въ личныхъ, эгоистическихъ и деспотпческихъ интерѳсахъ есть нарушеніе правителемъ
своего долга, которое, съ точки зрѣнія современныхъ правовыхъ понятій, считается противоправнымъ, хотя и нельзя правителя привлечь къ юридической отвѣтственностн, и вполнѣ
оправдываешь необходимую оборону, хотя въ деспотических*
странахъ и не признается необходимая оборона по отноше11*

нію къ представителю государственной власти. Представимъ себѣ,,
напримѣръ, такой случай, когда правитель известной страны,—
иотому-ли, что ему это такъ хочется, или потому, что таково действующее 8дѣсь право—приеуждаетъ къ смерти какого*
нибудь заехавшая сюда туриста. Посіѣдній, не имѣя друг а я средства къ спасенью, убиваетъ своего палача и бѣжитъ.
Развѣ можетъ тутъ явиться еомнѣніе въ томъ, что въ этомъслучае не имеются въ наличности все условія необходимой,
обороны?
Если въ разсматриваеыомъ положеніи Гамлета имеются
всѣ тѣ условія необходимой обороны, какія выставляются
въ современномъ уголовномъ правѣ, то, оставаясь на почве
последняя, мы можемъ сказать, что весь вопроеъ въ
отношеніи Гамлета сводится только къ следующему: нарушены-ли имъ, говоря языкомъ криминалистовъ, предѣлы необходимой обороны или нетъ? Говоря языкомъ житейскимъ.,.
мы должны спросить: не перешелъ ли Гамлетъ за черту того,
что ему было необходимо делать? Можетъ быть ему нужно
было ограничиться только простымъ уннчтоженіѳмъ письма
короля или, если уже нужно было подменить его другимъ,.
то такимъ, которое было бы совсѣмъ безобиднымъ?
Если бы Гамлетъ, допустимъ, уничтожилъ просто-на-просто _
письмо короля, то, ведь, онъ себя самъ выдалъ-бы и
навлекъ бы на свою голову новую месть со стороны своего
врага—Елавдія. Если бы, Гамлетъ ішбралъ второй указанный путь къ своему спасенью, т. е. замѣнилъ бы письмо
короля другимъ какимъ нибудь письмомъ безобидная содержанія, то, хотя это и могло бы спасти его въ данный моментъ,.
но не на всегда и не наверняка избавило бы его отъ смерти. Можетъ быть,
тѣ два трусливыхъ, подлыхъ и.
жалкихъ труса, Розенкранцъ и Гюльденштернъ, съумели бы

доставить для него новыя сети. Могло бы и такъ случиться,
что эти неядяи открыли бы подлогъ писемъ, и тогда Г а я л е т у все равно нельзя было бы избежать секиры палача. Даже
•оставляя въ стороне всю эту нсторію съ письмомъ, Розенкранцъ и Гюльденштернъ были всегда страшною опасностью
д м Гамлета при англійскомъ дворе. По крайней мере, Гамлету нельзя было иначе смотреть на нихъ, какъ именно
такъ, и у него было достаточно основаній къ тому, чтобы
ожидать отъ нихъ всякихъ козней, въ уяду королю.
Впрочемъ,
можно
еще спросить, не было ли бы
совершенно достаточно, если бы Гамлетъ взялъ и написалъ
письмо такого содержанія, на основаніи которая этихъ двухъ
негодяевъ заключили бы въ тюрьму? Но ногъ ли бы Гамлетъ
такимъ путемъ избежать угрожавшей ему наличной опасности
и выиграть время для обезпеченія себя отъ козней дяди?
Можетъ быть! Но—только можетъ быть! НавЬрно ничея
здесь сказать нельзя. Но если даже строго взвесить это
дело и прійти къ тому заключенію, что принцъ избрать
совсемъ ненужное и жестокое средство, въ вндахъ своей необходимой обороны, и допустилъ эксцессъ ея, т. е. превышеніе ея предЬловъ,—то его, во всякомъ случае, можно
юридически извинить. Не забудемъ, въ какомъ душевномъ
состояніи пребывалъ тогда принцъ. Въ тихую ночь его осаждали разныя неяеныя ощущенія, непонятныя предчувствія — и
вдругъ случайно взоръ его упалъ на злополучное письмо
короля. Да, онъ превысилъ пределы свой необходимой обороны, но нельзя не простить ему этого обстоятельства, въ
особенности, если принять во внішаніе, что ему пришлось
действовать быстро, не разеуждать много и пользоваться
тімъ моментомъ, который ему совершенно неожиданно представился. Кому прійдетъ въ голову требовать отъ принца,

чтобы онъ, находясь въ самой страшной опасности, мог*
разсчитквать на какой нибудь невѣроятный случай, который бы слѣпо, фатально выручилъ его изъ бѣды. Если бы
въ такнхъ случаяхъ возмояшо было хладнокровное обсужденіе
обстоятельств*, то признанное всеми законодательствами право
необходимой обороны оказалось бы висящимъ на волоскѣ.
Въ такомъ случаѣ и отъ захваченная въ плѣнъ разбойниками можно было бы требовать, чтобы онъ не пользовался
представляющимся ему удобным* моментомъ къ спасенію путем*
убійства караульная, а положился бы всецѣло на случай,,
на надежду, что въ разбойническую трущобу авось явится
полиція.
Страшная опасность, затруднительное положеніе, невозможность дѣлать какой нибудь выборъ между имѣющимися
подъ рукою средствами—все это извиняет* сдѣланное Гамлетом* нарушеніе предѣлов* необходимой обороны. В * такія
уягасныя минуты жизни нельзя обдумывать всѣ ВОЗМОЖНЫЙ
послѣдствія извѣстнаго поступка и перебирать их* в * мозгу
такя;е, как* перебираем* мы в * руках* волосы. Зѣвать принцу
никак* нельзя было. Надо было действовать, ловить момент*
и, немедля ни минуты, привести в * исполненіе то, что ему
пришло на ум*.
Еще вопросъ: знали-ли действительно Розенкранцъ и Гюльденштернъ о томъ, что затѣвалось противъ Гамлета, или-же
они были простым* орудіемъ в * руках* настоящая преступника -короля?
Не подлежит* сомиѣнію, что Розенкранцъ и Гюльденштернъ не могли не предвидѣть, что противъ Гамлета замышляется что-то недоброе, что ему угрожает* опасность. Но возможно, что эти два человѣка не были посвящены во все то,
что говорилось въ злополучномъ письме короля. Это выте-

каетъ изъ т о Я факта, что они продолжали свое илаваніе
даже тогда, когда Гамлетъ ускользнулъ отъ нихъ и когда,
стало быть, дальнейшее плаваніе было уже безцѣльнымъ.
Кроме того, съ некоторою натяжкою можно привести въ ихъ
пользу и то соображеніе, что они могли считать законнымъ
предпиеаніе короля, ихъ повелителя, и, исполняя это предписало, какъ бы оно ни было гнусно и низко, ничего преступн а я въ своей роли «конвойных*» не усматривали.
Для юридической стороны вопроса эта деталь не имеет*,
однако, значенія. Если Гамлетъ былъ убѣжденъ, что эти два
негодяя знают* о замыслах* противъ него, то действительно
ли они знали объ этомъ или нѣтъ - это убежденіе Гамлета
было впожЬ достаточно для наличности необходимой обороны;
это было все равно, какъ если бы они действительно знали
о томъ. Гамлетъ могъ ошибаться. Что-же изъ этого! Нельзя
ставить въ вину человеку, прибегающему къ необходимой обороне, его ошибку. Но если даже Гамлетъ и не считал* этихъ
двухъ бездѣльниковъ людьми, знающими о заговоре противъ
него, если даже онъ виделъ в * нихъ только послушныхъ не
разсуждающих* исполнителей короля, то и тогда, вътомъ положен іи Гамлета, наличность необходимой обороны не устраняется. Поэтому мы и не считаемъ ошибкою со стороны Шекспира то обстоятельство, что онъ определенно ничего не разъясняетъ, знали-ли или не знали Розенкранцъ и Гюльденштернъ о томъ, что задумано было королем* противъ Гамлета. Въ этомъ пробеле мы лично усматриваемъ не ошибку
Шекспира, какъ-то думаютъ некоторые писатели, а, напротивъ признакъ его юридическая вкуса, юридическая чутья
и юридической тонкости всего построевія. Главное и существенное условіе необходимой обороны—это противоправность
нападенія, его противозаконность съ точки зренія того, про-

тивъ котораго сдѣлано нападеніѳ. Разъ. это уеловіе имѣетъ
мѣсто и удостовѣряетея обстоятельствами даняаго случая, необходимая оборона сохраняетъ за собою законный основанія,
даже если лицо, на которое нападаюте, направляете свои обо ронительныя дѣйствія не противъ самого виновника., поступающаго вопреки закону, а противъ исполнителей его воли, противъ тѣхъ, которые слушать простынь орудіемъ въ рукахъ виновника. Необходимая оборона допускается закономъ и извиняется вовсе не потому, что тоте, противъ кого она направляется, есть человѣкъ злой, заслуживающій возмездія, а покоится
на томъ соображеніи, что неправда не должна торжествовать надъ
правомъ, что послѣднее не должно уступать первому дажевъ
томъ случаѣ, когда безсознательнымъ орудіѳмъ совершенія неправды служите самъ по еебѣ субъективно-невинный человѣкъ.
Этотъ пункте въ спеціальной литературѣ по вопросу о необходимой оборонѣ не достаточно подчеркивается. Достаточно,
чтобы нападеніѳ представлялось лицу обороняющемуся объективно противозаконным^ и вовсе нѣтъ надобности требовать
для отраженія нападенія, чтобы оно было также субъективно
виновнымъ. Это въ особенности важно въ случаяхъ необходимой обороны противъ незаконныхъ дѣйетвій лицъ должностныхъ. То обстоятельство, что должностное лицо поступаете такъ, а не иначе, на основаніи приказа ѵсвоего начальства и, вслѣдствіе этого, ничего не знаете о противозаконности акта, не исключаете права необходимой обороны
противъ его дѣйствій. Равнымъ образомъ, не исключается это
право и отъ того, что лицо должностное, исполняя извѣстный
акте, находится въ состояніи извинительнаго заблужденія.
Нѣкоторые криминалисты, хотя и признаюте этотъ принципъ, но
затемняютъ его ясность тѣмъ, что допускаютъ право необходимой
обороны даже тогда, когда нападеніе исходите даже отъ невмѣняе-

•маго существа. Такую постановку вопроса мы встрѣчаемъ у Еэстли•яа и у Левита. Криминалисты эти упускаютъ, однако, изъ виду, что
въ этихъ случаяхъ имѣется состояніе крайней необходимости, а
не необходимая оборона, ибо нападеніе существа не вмѣняемаго
представляется не только не виновньшъ въ субъективномъ
•смыелѣ, но даже и не противоправным^ даже объективно
не противоправными Нападеніе здѣсь имѣете всѣ признаки
•случайности. Только сознательное дѣйствіе можетъ быть правомѣрнымъ или противоправными Внѣ сферы сознанія—попятіямъ права и неправды нѣтъ мѣста. Никому, вѣдь, не прійдетъ въ голову говорить о противоправности нападенія,
яогда кого нибудь сразила молнія или укусилъ дикій звѣрь.
Шекспиръ съ истинно юрндичеекимъ пониманіемъ выразилъ
принципъ необходимой обороны въ словахъ Гамлета къ Го-раціо по поводу ожидающей Розенкранца и Гюльденштерна
казни, благодаря подмененному письму. Кто становится орудіемъ незаконныхъ плановъ нападенія, тоте можетъ ожидать,
что на него распространится кровавое право необходимой
обороны. Затѣмъ въ данномъ елучаѣ вообще непримѣнимо то юридическое положеніе, но которому необходимая оборона признается допустимой только противъ самаго нападающаго, такъ
что причинение вреда лицу третьему, къ нападенію непричастному, хотя бы даже съ цѣлью спасти себя, не можетъ
•быть подводимо подъ понятіе необходимой обороны и можетъ
быть оправдываемо развѣ единственно, какъ причиненіѳ вреда
въ состояніи крайней необходимости. Ибо Розенкранцъ и
Гюльденштернъ выступаютъ въ роли прямыхъ пособниковъ
короля въ его замыелахъ противъ Гамлета и, содействуя его
шіанаиъ, нанравленнымъ къ погибели Гамлета, поступаютъ
объективно противозаконно, почему и могутъ вполнѣ подлежать дѣйствію необходимой обороны со стороны Гамлета.

В ъ поведеніи Гамлета по отношенію къ Розенкранцу н Гюльдевштерну и также въ учиненномъ имъ убійствѣ Полонія
Шекспиръ не только представилъ намъ юридическій характеръ всего конфликта, средоточіемъ котораго является Гамлетъ, но и въ высшей степени ярко охарактеризовалъ личность своего героя. Убить кого нибудь въ состояніи необходимой обороны не значить совершить дѣло противозаконное. Н о убить кого нибудь изъ мести—это есть дѣло
противозаконное, противное правопорядку и началамъ нравственности. Ботъ почему мы и видимъ Гамлета бодрымъ
и дѣятельнымъ въ тѣхъ положеніяхъ, которыя вынуждают*
его прибѣгать къ оборонѣ. Тамъ-же, гдѣ дѣло идетъ не отомъ, чтобы пользоваться своим* правомъ, а требуется учиненіе мести, причиненіе другому зла,—тамъпередъ нимъ в ы ростаетъ ужасный призракъ неправды,, противъ которой протестуютъ его душа и еовѣсть, и Гамлет* является нерѣшительнымъ, бездействующим*. Не убійство само по себѣ, а
противоправность таковая заставляют* Гамлета вложить въ
ножны извлеченный имъ оттуда мечь. Такимъ Х О Т Ё Л Ъ намъ
изобразить Гамлета поэтъ, и эта главная черта въ характера
Гамлета оттѣняетея двумя эпизодами въ трагедіи—убійствомъ
Полонія, которое представляет* случай мнимой необходимей
обороны, и поступкомъ съ Розенкранцомъ и Гюльдеиштерномъ—представляющимъ случай действительной необходимой
обороны. 4 Такимъ образомъ цевтръ всего творенія Шекспира,
главный нунктъ въ развитіи характера его героя, Гамлета—
это борьба съ кровавою местью.
Но если кровавая месть представляется варварскою, противоправною, то что же должно замѣнить ее, занять ея
мѣсто? Всякій отвѣтить — юстиція! Къ юстиціи и стремится правосознаніе Гамлета и къ ней онъ взываетъ в ъ

своей потрясенной душѣ. Но дѣло въ томъ, что эта юстиція
ему недоступна, что въ ней ему отказано. Въ этомъ и заключается тотъ трагическій гордіевъ узелъ. который нельзя
никакъ развязать или распутать, а можно только разсѣчь.
Современная Гамлету юзтиція оказывается несовершенной;
она слабѣе, ниже, чѣмъ противоположная ей система—кровавая месть. В ъ сравненіи съ послѣдней она имѣетъ ту
слабую сторону, что она отказывает* въ удовлетворении пострадавшая въ томъ случаѣ, когда виновный убійца сидит*
на тронѣ. Эту мысль Шекспиръ развилъ и в * своемъ
Ричардѣ III.
В ъ этой невозможности получить удовлетвореніе путем*
правовымъ, путемъ юстиціи, которую общественный правопорядок* и принципы государственной жизни дѣлаютъ несостоятельной, недѣйствительной—въ этомъ заключается центральный пунктъ раздвоенія, переживаемая Гамлетомъ и омрачаю щ а я его духъ. Въ этомъ пункгѣ лежптъ причина и объясненіе безвыходная положенія Гамлета и к * нему сводятся
безъисходно-мрачныя размышленія, которыя терзаютъ душу
Гамлета и приводят* его къ знаменитому вопросу— «быть или

не быть».

Но можетъ быть, существовал^ все-таки, какой либо хот*
одинъ единственный выходъ изъ ужасная положенія Гамлета? Если не было никакой возможности добиться суда н а д *
убійцею, овладѣвшимъ трономъ, то нельзя-ли было, по крайней мѣрѣ, свергнуть е я съ престола, снять съ его недостойной головы ту корону, которую онъ такъ предательски похитить у покойная, короля? Нельзя-ли было Гамлету прибѣгнуть къ перевороту, къ народному возстанію, къ дворцовой
революціи, к * оглашенію во всеобщее свѣдѣніе страшная злодейства?

Революція и государственный пѳрѳворотъ но входятъ въ
рамки юридическаго и этическаго разсмотрѣнія. Съ точки зрѣяія юридической обращаете на себя вниманіе не революція,
а неудавшаяся революція, характеризующаяся' какъ государственная измѣна. Что касается этичеекаго значенія рѳволюціи,
то оно подлежитъ разсмотрѣнію и пріобрѣтаетъ интересъ только
съ точки зрѣнія тѣхъ мотивовъ и факторовъ, которые ее призвали къ жизни. Революція есть патологическое явленіе въ
томъ смыслѣ, что его вызываютъ съ естественною "необходимостью болѣзнн общественнаго организма. Представляясь явленіемъ болѣзненнымъ, революція входитъ такъ-же мало въ пределы юридическаго анализа, какъ и всесокрушающій вандализмъ въ предѣлы художественная анализа. Революція—это
судороги организма или-же боли родильницы новаго времени.
Въ роли врача здѣсь можетъ быть только государственный
мужъ, но не юристъ, не фнлософъ, не изслѣдователь въ области этики.
Революціонеромъ Гамлетъ не прнзванъ быть. Въ немъ
нельзя даже видѣть Брута, не говоря уже о желчномъ Кассіѣ.
Для того, чтобы быть революціонеромъ, у него нѣтъ какъ
разъ необходимыхъ качествъ. Нѣтъ у него практической смекалки, нѣтъ спокойствія, приеутетвія духа. Отсутствуете у
него также, въ особенности, агитаторскій темпераменте, необходимый для того, чтобы заручиться кулаками народной массы.
Онъ не обладаетъ способностью делать выкладки, обдумывать
планы, выбирать средства. Его нравственное существо черезчуръ отзывчиво и у него нѣтъ той нравственной неуязвимости,
которая, какъ кожа, слона, нечувствительна къ острымъ уколамъ тонкой иглы угрызеній совѣсти. Въ его характере не
найдемъ мы ни капли той скрытности, которая отличала
Брута, ни способности надевать на себя маску лицѳмерія.

Духъ его со страшною силою сокрушаетъ окружающія его.
оковы и сквозь все поры его существа рвется наружу. Эта
особенность характера Гамлета настолько сильна, что онъ
производить собою виечатленіе непріятной личности, которой
надо остерегаться. Его мужество, прямота, смелость—даже
эти качества мешаютъ ему, создаютъ на его пути препятствия. потому что онп обнаруживаются у него стремительно,
инстинктивно, и вследствіе этого внушаютъ каждому опасенія связать съ нимъ свою судьбу и вступить съ нимъ въ общее дѣло, которое онъ скорее можетъ дискредитировать и.
ввести въ несчастье, чемъ увенчать успехомъ. Если бы
этотъ человѣкъ задумалъ совершить государственный переворота, онъ самъ сейчасъ-Яѵб вндалъ-бы себя и вместотого, чтобы вступить на прародительскій престолъ, онъ-.
оказалея-бы только причиною несчастья многихъ людей..
Но разве можно поставить все это въ упрекъ Гамлету? Имеемъ-ли мы какое нибудь право считать ошибкою егонравственную и правовую гиперестэзію, являющуюся выраженіемъ высшей организаціи? Можемъ-ли мы досадовать на.
пальму за то, что она не переносить севернаго ветра?
Такимъ образомъ прежде чемъ заклеймить Гамлета именемъ недостойнаго бездействующаго принца, следуетъ подумать о томъ, что положительный образъ действія Гамлета,,
въ противоположность къ его бездействію, породилъ-бы терроръ, на знамени котораго стояло-бы слово, безусловно жестокое — « революція ».
Это забываютъ, въ особенности, те, которые доказываюте,
что если-бы Гамлетъ обратился съ речью къ народу и открыть бы ему всю правду, дело было-бы сейчасъ сделано.
Они забываютъ, что въ действительной жизни подобные кризисы исторіи совершаются не съ помощью однехъ речей, а-

съ помощью дѣйствій, полныхъ ужаса и жестокости.
Ссылаться на то, что даже Лаэрту легко было вызвать некоторое волненіе въ народѣ,—нельзя, ибо постоянству народа
доверять нельзя. Прнмѣровъ непостоянства его можно найти очень
много въиеторіи. Отъ платонической-же любви народа къ Гамлету
до революціи противъ солдатъ короля и его могучихъ единомышленниковъ—еще очень далеко. Кто упускаетъ это изъ виду,
тотъ забываетъ о тѣхъ реальныхъ силахъ, которыя управляют* исторіею, н тотъ переходить въ область утопіи. Къ тому-же,
какъ справедливо замѣтилъ Вердеръ, Гамлетъ не могъ-бы убедить народъ въ справедливости своего дела, сославшись только
на свидетельство тени. Въ глазахъ народа это было-бы слшпкомъ неубедительно, тѣмъ более, что тень видѣлъ только
Гамлетъ одинъ. Противникамъ его было-бы все равно очень
легко выставить всю эту иеторію въ иномъ светѣ, указать
на то, что здесь только ловкШ обмаиъ или-же просто иллю-зія человека помешанная, котораго следуетъ засадить въ
•сумасшедшій домъ, а вовсе не въ дворецъ, на тронъ. Известно, ведь, какъ легко возбудить народную массу такими
сказками. А какъ ко всему этому относились при дворе, это
видно изъ того факта, что изъ зрительной залы, во время
представлѳнія, виестѣ съ королемъ удалилось и все общество.
Во всякомъ елучаѣ, самымъ благопріятнымъ для Гамлета положеніемъ было-бы его возвращеніе домой съ письмомъ короля объ его убійствѣ, ибо тогда у него въ рукахъ было бы коечто осязательное, реальное. Но не следу етъ забывать, іто
фактомъ убійства Полонія (подробности котораго публике
были неизвестны) онъ создалъ еебе весьма рискованное положеніе. Словомъ, рѣшительно все препятствовало тому, чтобы
Гамлетъ выступилъ въ роли революціонера. ЗатЬмъ Гаялетъ
вообще по своему характеру не годился для роли государ-

ственнаго человека. Что государственный человекъ въ некоторыхъ обстоятельствахъ долженъ пользоваться не только правомъ, но и неправдою, это ясно доказалъ Макіавелли, хотя,
въ. общемъ, можно несколько усомниться въ справедливости
•его ученія о государетвенныхъ людяхъ, въ которомъ отводится такъ мало места морали. Даже самъ даровитый авторъ
«Антшіакіавелли» — Фридрнхъ Великій припужденъ былъ въ
жизни .своей испытать всю справедливость положеній великаго
итальянца. Таково также значеніе масгерски наппсапной
сцены съ Фортинбрасомъ, который изъ за скорлупы ореха
швыряетъ въ пасть смерти две тысячи или даже еще больше
людей. Но Фортннбрасъ человекъ дела, активной энергіи,
человекъ настоящая и будущаго. Міръ принадлежим действующему, a «действующій» (согласно Гете) не долженъ
иметь совести».
Для Гамлета представлялось бы чемъ-то ужасны мъ всякое
заранее обдуманное, по намеченному плану совершенное убійетво. Это его «craven seruple» — которое наполнило бы его
-отчаяніемъ и сомненіемъ при мысли, что деяніе можетъ людямъ причинить зло и страданія. Даже его поступок* съ Ро.зенкранцемъ и Гюльденштерномъ безпокоятъ его совесть, и
•его усиленный самоуверенія, что онъ постушш. съ нимп по
справедливости, служат* только доказательствомъ того, что
жало проникло въ е я душу и что этими уверѳніями онъ хочет* облегчить себя.
Но если бы даже была вызвана революція, спрашивается:
имела либы такая революція, въ самомъ деле, высокую соціальнополитическую цель? Нзменила-ли бы она действительно къ
лучшему правительство Даніи и судьбу этой страны?
Если исходить изъ того взгляда, что для ясударя благо
страны составляет* высшую и священнейшую цель, то воз-

станіе противъ короля, признанная народомъ законнымъ г
только тогда можетъ вызвать снисходительное къ себѣ отношеніе исторіи,. когда оно возникло не изъ эгоистически х ъ
интересовъ претендента на престолъ, а въ интересахъ народнаго благополучія, прогресса или народной чести. Что революціи претендентовъ на извѣстный престолъ причинять въ
болышшствѣ случаевъ только смуты и бѣдствія,—это никакой
другой народь не испыталъ такъ сильно, какъ народъ рнглійскійч Никто такнсе не занесъ это съ такою ясностью на страницы псторін, какъ Шекспиръ въ своихъ грандіозныхъ историческихъ твореніяхъ, въ своихъ царетвенныхъ драмахъ. В ъ
различныхъ его драмахъ дано - и разное освѣщеніе этому
вопросу, и въ «Гамлетѣ» совсѣмъ иное, чѣмъ въ его«Іукреціи». Здѣсь взываете къ мести позорно обезчещенная.
женщина, но это не ея одной горе, не она одна только1,
ищетъ въ мести разрѣшенія кризиса, а весь народъ, народъ
угнетенный, возстающШ противъ тѣхъ, кто запятналъ княжескую чееть порокомъ. И когда робкій Еруте снимаетъ съсебя маску и вмѣстѣ съ Коллатиномъ поднимаете мечь, тоони требуютъ у неба искупленія вины не только одного грѣшника, а многихъ. Это карательный судъ, долженетвуюіцій сокрушить выеокомѣрное господство Тарквиніевъ, это нравственный духъ народа, желающаго ассенизировать атмосферу города, который съ той поры сталъ вѣчнымъ городомъ. Равнымъ образомъ, той-же идеѣ дано еовсѣмъ другое освѣщеніевъ «Гамлетѣ», не схожее съ тѣмъ, которое мы встрѣчаемъ
въ « Макбетѣ », гдѣ рѣчь идете о сверженіи съ престола к у пающаяся въ крови тирана и о возвращеніи странѣ утерянной ею свободы. Вотъ почему, нельзя проводить параллели,
между Гамлетомъ и Макдуфомъ, какъ то дѣлаюте нѣкоторыеписатели.

Но помимо всего этого можно еще спросить: развѣ отъ
низвержевія Клавдія Данія въ самомъ дѣлѣ выиграла бы
много? Что надъ Клавдіемъ тяготѣетъ страшное цреступленіе, что онъ совершилъ чудовищное злодѣйство, лишивъ
жизни своего достойная брата и короля и соблазнивъ его
супругу—это все не подлежите сомнѣнію. Не менѣе т о я
безспорны и всѣ ужасные замыслы Клавдія противъ жизни
Гамлета. Но, несмотря на все это, Клавдія нельзя назвать
жестоки мъ регентомъ. Его ужаеное преступлепіс было вызвано
любовною страстью и жаждой власти, и его преступные замыслы
противъ Гамлета являются лишь естественнымъ послѣдствіемъ
этого преступленія—послѣдетвіемъ тяготевшая надъ нимъ
проклятія, побуяідавшаго его, въ видахъ утвержденія собственной безопасности, учинять дальнѣйшія подлости. Надъ
Клавдіемъ обнаруживается дѣйствіе того страшнаго закона,
который Шекспиръ выразилъ такъ удачно въ «РичардѣНЬ,
въ словахъ Ричарда: «Обагривъ свои руки кровью, я встуштлъ уже на путь грѣховъ». Внѣ всего этого, Клавдій является одннмъ изъ самыхъ ловкихъ правителей. Онъ увѣренио и ловко умѣете смягчать диссонансъ между его страною
и Норвегіею, знаете, какъ сдерживать вассаловъ Англіи. У
него, затѣмъ, есть та великая Макіавеллистическая черта,
благодаря которой, не будучи на самомъ дѣлѣ ни добрымъ,
ни добродѣтельнымъ, онъ умѣете такимъ прикидываться. У
него такія же медовыя ѵета, какъ п у Ричарда Ш, но въ
отличіе отъ послѣдняго, онъ не проявляете склонностей къ дьявольскимъ насилію и жестокости. Онъ самымъ искуенымъ
образомъ умѣетъ покорять сердца людей, успокаивать бурю,
и если, въ общемъ, нѣтъ у него еовсѣмъ внутренняя благородства, нѣтъ истинная достинства, то онъ за то умѣетъ
напускать на себя величественный, царственный видь. Въ

присутствіи посторонних* онъ величавъ, спокоен*, мадѣетъ
собою, чуждъ страстныхъ порывовъ. Онъ ведетъ себя
такъ рассудительно и сдержанно, что обезпечнваетъ себѣ
этимъ впоінѣ господство надъ толпою. Лишь моментами
и не всегда покидаете его эта рассудительность. Это бываетъ
тогда, когда сознаніе своей вины гнететъ и давить его, какъ
тяжелая ноша.
Впрочемъ, есть у него и крупные недостатки. Онъ большой лицемѣръ. Льстецы, какъ Розенкранцъ и Гюльдешптернъ,
плуты и негодяи, какъ Полоній, шуты, какъ Озрикъ—вотъ
люди того времени, окружавшіе Клавдія. Понятно, что среди
ихъ благородный Гамлетъ и честный Гораціо должны были
вызывать общее къ себѣ вниманіе, какъ два бѣлые ворона.
Было-бы, однако, несправедливо обвинять одного Клавдія вь
этой деморализаціи общества. Клавдій опередил* только послѣднее. Не будучи хуже людей, его окружавших*, онъ былъ
только болѣе ловокъ и умнѣе, чѣмъ они. Уничтожить тотъ
отравленный посѣвь, который даль такой урожай среди общества, было бы не подъ силу даже человѣку честному и доброму. Не могь бы это сдѣлать и Гамлетъ, и очень возможно,
что и онъ испыталъ бы на себѣ судьбу своего отца—рогоносца. Также еще большой вопрос*—съумѣлъ ли бы Гамлетъ
такъ сдерживать народь, какъ умѣлъ это дѣлать его дядя,
точно также неизвестно, было ли бы ему подъ силу поддерживать дипломатическую игру съ Норвегіею и Англіею.
Отзывчивый мыслитель и апостолъ морали—Гамлетъ разошелся бы, вѣроятпо, скоро съ обществомъ и тѣмъ или другимь необдуманнымъ своимъ актом* ослабил* бы расположеніе къ себѣ толпы. Легко можетъ быть, затѣмъ, что среди
общаго недовольства показался бы на горизонтѣ грозный
обяикъ норвежская короля.

Только такой человѣкъ, какъ Фортинбрасъ, который не
мѣритъ человѣческую жизнь аршиномъ, который, подобно
пожару, все на своемъ пути зажигаетъ и сокрушаете, —
только такой прямолинейный политик* и человѣкъ войны
годился для того; чтобы почистить авгіеву конюшню и вымести изъ нея весь навозъ, всѣхъ негодяевъ, плутовъ, лизоблюдовъ, нахлѣбников* и всю эту
коипанію попрошаекъ. Это человѣкъ, который не знаетъ
нѣжности въ дѣлахъ гоеударствеиныхъ. Такъ именно и
слѣдуетъ понимать этого человѣка, образъ котораго проходить по трагедіи, какъ сокрушающая сила, псредъ которою
•отступают* рѣшительно всѣ, начиная съ лицемѣра Клавдія и
кончая впечатлительнымь Гамлетомь. Это непочатая, жаждущая дѣла, желѣзная натура, къ которой силою самого про•видѣнія должна была перейти власть. Это чувствовалъ Гамлет*, котораго предсмертный слова были обращены къ Фортинбрасу. Гамлетъ является какъ бы исполнителѳмъ велѣній
судьбы. Таковъ уж* великій законъ міровой исторіи, что она
пользуется услугами людей, даже противъ ихъ воли, что
свои цѣлп она осуществляешь, даже если противъ нихъ возстаетъ человѣческая воля, что она господствуетъ надъ дѣйствіями людей, вопреки ихъ намѣреніямъ, желаніямъ и стремленіямъ. Таково именно значеніе появленія Фортинбраса, сь вступленіемъ котораго на престолъ Даніи возстановляется нарушенное равновѣсіе и за разшатанностью власти наступаете снова
желѣзная строгость. Конецъ трагедіи показывает* намъ, какъ
могуча высшая прогрессивная цѣль, намѣченная предопредѣленіемъ, и послѣдняя сцена—этотъ благозвучный финальный
аккордъ—наполняете насъ чувствомъ удовлетворенія, утѣшительнымъ сознаніемъ, что вновь создана здоровая, плодотворная почва для дальнѣйшаго развитія.

В ъ критической литературе были высказаны некоторые
соображенія противъ эстетической целесообразности фииальнаго
момента трагедіи и указывалось на то, что трагедія должна имѣтъ
цѣлью показать тщету всего земная, между тѣмъ какъ указанный
примиряющій моментъ разрушаетъ эту цѣль. Но, думается намъ г
трагедія не должна имѣть только цѣлью представить намъ ничтожество человѣческихъ дѣйствій; она должна также примирить
насъ съ жизнію, вселить въ нашей душѣ убѣжденіе, что съ
иечезновеніемъ одной генераціи появляется другая, стремящаяся
быть болѣе дѣятельной, болѣе совершенной, и привести насъ
къ утѣшительному
сознанію, что весь міровой процессу съ его радостями и страданіями, не лишенъ в с я к а я
смысла, а, напротивъ, ведетъ насъ къ высшимъ Цѣлямъ.
Таковы те основанія, которыя инстинктивно подчиняли
себе Гамлета. Порою въ душе его вспыхивала искра мщенія,.
но онъ дупіилъ ее и, такимъ образомъ, обреченный стеченіемъ обстоятельств на бездействіе, едѣдадся въ конце концовъ фаталистомъ. Действовать путемъ насилія, обязать себя
торжественною клятвою силами подземная міра въ томъ,.
что съ оружіемъ въ рукахъ, онъ доставить себе тронъ
д а н і И ему не было никакой возможности. НадЬть-же
на себя маску лицѳмерія ему было не въ моготу.
Такимъ образомъ нависли надъ его головою съ естественною необходимостью грозныя тучи. Потерявъ надежду на
спасеніе, онъ пошелъ по пути, судьбою ему указанному. Эта
его спокойная покорность судьбе изображена Шексниромъ превосходно. Принцъ прѳдчувствуетъ, что судьба не пощадить его,,
какъ только онъ вступить на роковой боевой путь. Но онъ решается, полагая, что если это теперь не случится, то случится потомъ.
Этотъ фатализмъ Гамлета не есть последствіе пессимизма, Эторезультата разрушительной внутренней борьбы, подъ броме-

немъ которой человекъ съ истинно христіанекой покорностью
отдаетъ себя въ руки судьбы, удаляясь отъ активной деятельности и подавляя въ себе всякую потребность въ деятельности.
Гамлета идетъ мужественно на встречу къ своему несчастью, после того какъ онъ геройски самъ съ собою боролся.
•Онъ даже весежъ, и веселость эта его оживляетъ. Въ немъ
нельзя не видеть с-озерцательнаго философа, возвышающаяся надъ всемъ земнымъ. Онъ отказался отъ всякихъ иллюзій, и пи горе, ни радость, ничто человеческое его болѣе не
трогаетъ. Духъ его, правда, еще протестуете, овънапряженъ
до крайности, ища себе выхода изъ ужасной диллеммы обязанностей. Приступая минутами къ действію, Гамлетъ немедленно
отказывается отъ него и со с п о к о й н о ю душою начинаетъ ждать
развязки, после того какъ въ сцене на кладбище съ чувствомъ
меланхолической тоски покопался въ той ране, отъ которой
.страдаетъ все человечество. Мы впднмъ его снова ожпвленнымъ въ самый моментъ смерти. Онъ решается действовать...
B e i злодейства Клавдія выростаютъ передъ его душою во
всемъ ихъ ужасномъ размере,- когда его родная мать, разъедаемая ядомъ, падаетъ, когда онъ самъ чувствуетъ уже въ
себе смерть и когда Лаэртъ, падая съ крпкомъ боли, говорить, что вся вина—короля. Въ этотъ моментъ все сдерживавшія е я доселе границы стерты, онъ страшно возбужденъ,
его впечатлительная нервная натура страдаетъ отъ уколовъ,
все кажется ему пустымъ, ничтожнымъ, тщетнымъ, негоднымъ
и гнилымъ. Вотъ теперь долго сдерживаемый потокъ прорывается изъ береговъ, и порывистая теченія страсти сокрушаютъ все попадающіяся имъ на пути препятствія. Это поднимается изъ могилы при виде крови старый духъ кровавой

мести. В ъ поелѣдней катастрофе онъ подводиіъ свои страшные итоги...
Законъ кровавой мести, протпвъ которая Гамлетъ боролся, какъ герой, въ послѣднія минуты жизни покоряете
его себѣ. И онъ долженъ уплатить свою дань человечеству.
Первое испытанное имъ волненіе въ ту минуту, когда передъ ним* предстала съ требовапіемъ о мести тЬнь отца, теперь вновь охватывает* принца, не взирая на то, что онъ
пожертвовалъ решительно всемъ для того только, чтобы не
поддаться этому требованію. Сходное переживает* и Юлія в *
«Новой Элонзѣ», которая после долгой, горячей и упорной
борьбы, въ моментъ наступленія смерти, должна признать,,
что любовь ею не вырвана изъ сердца, что огонь страстей,
охватившій вее ея внутреннее существо, не потѵшенъ: «J'eu&
beau vouloir étouffer le premier sentiment qui m'a fait vivre,
il s'est concentré dans mon coeur. Il s'y reveille au moment
qu'il n'est plus à craindre; il me soutient, quand mes forces
m'abandonnent; il me ranime, quand je me meurs» *).
Никто не избегает* своей судьбы, какъ ни стараться ее
обойти. Въ этомъ смысле можно видеть въ призыве тени покойная
отца Гамлета къ мести голосъ судьбы. Прпзывъ этот*, въсамомъ
деле, открываете Гамлету то, что имеете совершиться в ъ
будущемъ и, какъ какая-то неведомая, темная деспотическая
сила, ведете его, не смотря на в с е мужественные протесты
души, на встречу къ "будущему событію. Вотъ почему мы
видим* въ Гамлете вдвойне трагическая героя, трагическая
не потому только, что онъ погибаете, но и потому еще что,
не взирая на борьбу души съ предопределеніемъ, борьбу его
лучшая « я » съ силами низких* нравственныхъ идей, о н *
въ конце концов* долженъ подчиниться веленію судьбы.
1) Kouv. Héloïse, Y I , 12.

Душа его не только изнемогла, вся изстрадатась, но даже въ
самый последній моментъ ей пришлось испить горькую чашу
разочарованія. Разочаровавшись совершенно въ себѣ самом*,
онъ закрываете на веки глаза. Это и есть последняя и высшая ступень во всей его трагической исторіи.
Юридическое изученіе Гамлета ведете насъ еще и къ другой весьма важной стороне вопроса. Намъ, именно, важно
уяенить себе т е отношенія, какія существовали между Гамлетом* и его матерью.
Первый основной вопросъ, здесь возпикаюіцШ,—следующей: должны ли мы, съ точки зренія Гамлета, считать его
мать совиновницей въ томъ неслыханном* злодействе, которое совершено было съ е я отцемъ?
Обыкновенно на этотъ вопросъ даютъ отрицательный ответе, что не верно.
Мать Гамлета была совиновницей въ злодействе, она грешница, вступившая въ нечестивую половую прелюбодейную
связь съ лицомъ постороншшъ и обдумавшая убійство своего
законная супруга. Это убійство и прелюбодеяніе идут* у нея
рука объ руку. Непризнаніе матери Гамлета совиновницею
в* убійствѣ его отца и ея мужа противоречило-бы опыту и
Природе всех* таких* преступленШ. Мужеубійство всегда стоить рядомъ съ прелюбодеяніемъ и наоборот*. Вопросъ сводится
тут* только къ тому, насколько велика была злая воля прелюбодея, чтобы оказывать вдіяніс на увлекшую его женщину.
Известно, какъ велико вообще участіе женщинъ въ преступленіяхъ. Какое же преступленіе имела въ виду тень покойн а я короля, предупреждая Гамлета, чтобы онъ не предпринпмалъ ничего противъ своей матери? Імѣла-ли она въ виду только
грехъ прелюбодеянія матери-королевы—прежній грехъ при жизни
мужа или настоящую связь ея съ братомъ умершая мужа? Но не

прелюбодѣяніе взываетъ къ кровавой мести, хотя въ известные
пѳріоды права таковое считалось кровосмѣшоніѳмъ, a убійство, ибо
только оно можетъ требовать убійства-же. Вотъ этотъ-то императивъ и имѣлъ духъ въ виду нѣсколько смягчить или ослабить. А что Гамлетъ вѣрно понималъ иризывъ духа, это
яепо видно изъ многихъ его тирадъ. Какъ-бы на дѣло не
смотрѣть, a прелюбодѣйная связь его матери и быстрое вступленіе ея въ новый бракъ не представляются еще такими злодействами, которыя требовали-бы того, чтобы для нихъ пускались въ ходъ кинжалы и чтобы сынъ убилъ мать. Это подтверждается также тѣмъ мѣстомъ изъ сцены на сценѣ, гдѣ
королева говорить: «убивъ одного, можетъ себѣ искать другого». Иначе это мѣсто ни какъ нельзя более или менѣе удовлетворительно объяснить. Затѣмъ, это подтверждается также
діалогомъ между Гамлетомъ и его матерью. Самый фактъ поспѣшнаго вступленія въ новое замужество ужъ свидѣтельствуетъ
о томъ, что ей изнЬстно было преступное посягательство на
жизнь ея пѳрваго мужа. Есди-бы мать не была причастна къ совершившемуся убійству, развѣ страшная смерть ея муяіа не
разбуднла-бы ея совѣсти? Развѣ такая внезапная, загадочная
смерть не должна была, подобно змѣѣ, точить ея сердце и пожирать ее сомнѣніемъ и иодозрѣніемъ? Все это должно было вызвать въ ней тысячу соображеній противъ брака, который къ
тому-же, по поняті&мъ того времени, считался кровосмѣшѳніѳмъ.
В ц ь она не виновата, обольститель ея не съумѣлъ-бы такъ
легко склонить ее къ поспѣшному браку. Во всякомъ случаѣ,
женщина—существо слабое, и Шекспиръ самъ показалъ намъ
въ типѣ Анны (Ричардъ III), какъ легко можетъ женщина
отречься отъ своего супруга, когда у нея есть или недалеко
находится демонъ-искуситель. Рѣшающѳе, наконецъ, значе-

•sie имѣютъ здѣсь, думается намъ, слова королевы въ сценѣ
с ъ сумашествіемъ Офѳліи:
„О, преступленіе! Малая причина
Т е б я трѳвожитъ, прѳдвѣщая горе,
И недоверчивость, сомнѣніе—невольно
Разоблачаютъ черную порока тайну"!
Какимъ образомъ могли-бы задѣть виновное сердце королевы рѣчи Офеліи по поводу емерти ея отца, если она ни
в ъ чемъ другомъ не виновата, какъ въ прелюбодѣяпіи и въ
поспѣшномъ вступленіи въ новое замужество? А между тѣмъ,
какой испугъ порождают!» тѣ же рѣчи • Офеліи, когда народъ
изъ факта смерти Полонія начинаетъ подозрѣвать истинныя
причины смерти прѳжняго своего короля!
Мать Гамлета, конечно, не Клитемнестра, которая открыто
убиваетъ своего мужа, a затѣмъ, по выполненіи ужаснаго
дѣянія, объявляетъ объ этомъ во всеуелышаніе. Мать Гамлета
не жестокая героиня античнаго міра, не демонъ въ образѣ
женщины, а просто преступная, сладострастная женщина новейшего времени, вся сила которой заключается въ чисто
яшнекомъ лукавстве, въ кокетствѣ, въ умѣніи завлекать мужчину; это одна изъ техъ женщинъ, которыя обыкновенно возлагаютъ физическое выполненіе преступленія на мужчину, а
сами прѳдпочитаютъ играть роль пассивную. Вотъ почему, несмотря на все, королева могла быть нѣжною матерью для Гамлета, интимною подругою Офеліи. Поэтому также Клавдій, замышляя гибель Гамлета, не впутываетъ мать его въ свои планы. Въ отношеніи своихъ преступныхъ предпріятій Клавдій
имѣлъ полное господство надъ королевою. Шекспиръ со свойственными ему огромнымъ талантомъ и увѣренностью разрѣшилъ эту трудную психологическую проблему, съумѣвъ сохра-

нить жизненныя черты женщины-матери и оттѣнить хорошія стороны соучастницы преступнаго Клавдія.
Все-таки, есть одно сходство между этою современною похотливой женщиною и Клитемнестрой—этимъ демономъ
античнаго міра. Клитемнестра и мать Гамлета обѣ отправили на тотъ свѣтъ своихъ мужей. Мать Гамлета
еще до убійства обезчестила своего мужа, вступив* въ
прелюбодѣйную связь съ братомъ его. Мать Гамлета есть
положительно совиновница въ убійствѣ своего мужа. Мы
видимъ здѣсь всѣ признаки комплота двухъ прелюбодѣевъ противъ стараго короля. Въ виду этого, слова тѣни покойная
короля, обращенный къ Гамлету съ нредупрежденіемъ не предпринимать ничего противъ матери — получаютъ совершенно
особенное юридическое значеніе. Дѣло въ томъ, что по правовому убѣжденію того времени кровавая месть за убитаго отца
не должна распространяться на права матери. Право кровавой мести должно преклониться въ благоговѣніи передъ правомъ матери; послѣднее настолько свято, что лицо, обнажившее съ цѣлью мести свой мечь, должно снова опуетить его въ
ножны, разъ передъ нимъ предстал* обликъ матери, со всѣми
ея правами.
Какъ извѣстно, въ жизни народовъ право матери является
болѣе раннимъ по времени, чѣмъ право отца. Еще задолго
до того, какъ стала утверждаться идея единенія по крови съ
отцомъ, связь ребенка съ матерью была уже признана и матери было присвоено право на уваженіе. Самый фактъ признаки права отца (патріархатъ) явился послѣдствіемъ уже
ранѣе существовавшая материнства (матріархатъ), какъ явленіе производное отъ послѣдняго. Такъ, у индогерманцевъ роль
отца была санкціонирована правомъ на томъ основаніи, что
отецъ разсматривался, какъ гоеподинъ жены и, стало быть, какъ

гоеподинъ и ея плода. Дитя, такимъ образомъ, признавалось
принадлежащимъ отцу не потому, что оно дитя отца, а поя м у что оно дитя матери и, стало быть, должно принадлежать ему, какъ ея господину,—безразлично, самъ ли онъ произвелъ его на евѣтъ или кто другой. Извѣстное римекоправовое положеніе—«pater est, quem nnptiae demonstraiit»,
заключаетъ въ себѣ не ту мысль, что супругъ, какъ производитель дитяти, предполагается, а, напротивъ,—ту коренную идею, что въ качествѣ господина своей жены, онъ имѣет*
отцовскія права, безразлично, онъ ли самъ произвел* на с в ѣ т *
дитя или лицо постороннее. Только постепенно подучаетъ въ.
правѣ признаніе дѣйствительный отецъ, въ качествѣ лица,
произведшая на свѣтъ дитя, и только постепенно входитъ въ
народное сознаніе убѣжденіе, .что между отцемъ и ребенком*
его существуетъ одна соединяющая ихъ кровь. Но даже въ
этой фазѣ развитія продолжают* еще долго смотрѣть на мать г
как* на существо, болѣе интимно, болѣе глубоко связанное
съ ребенкомъ, чѣмъ отецъ. Мать по народному воззрѣнію,
вѣками освященному, продолжает* считаться средоточіемъ родетва. Отсюда ясно, почему право кровавой мести пріостанавливается въ виду права матери.
Въ борьбѣ между убитымъ отцомъ, жаждущимъ мести, и матерью, виновницей его убійства,—сынъ, мститель, должен* стать
на сторону матери. Поднять оружіе противъ евоей матери, обратиться противъ той, которая его заключала въ своей утробѣ
и дала ему жизпь, было-бы страшным* злодѣяніем*. Лучше
пусть духъ убитаго отца останется неотомщенным*. Орест*
такъ не проступает* и потому е я преслѣдуетъ самое страшное проклятіе, какое только знали люди того времени—проклятіе матери. Если-же впослѣдствіи Орестъ, все-таки, спасается, если его выручаетъ изъ трагическая положенія само

Божество въ лице Аполлона и Аѳияы, то это происходить,
благодаря тому, что идея отцовства одерживает* верхъ надъ идеею
материнства и начинаете преобладать новый принцип*, согласно котораго права отца признаются столь ate священными,
какъ и права матери.
ПІекспиръ въ различныхъ мѣетахъ краснорѣчиво выразилъ значеніе правь матери. Вышеупомянутый римско-правовой
прішципъ: « pater est quem nuptiae demonstrant»—никогда еще
не былъ выраженъ въ таком* ярком* освѣщеніи с * примесью тонкая юмора, как* у Шекспира в * первой сценѣ
К о р о л я Іоанна, гдѣ Роберт* и Филипп* спорят* о наследстве. Таже редкая глубина юридичеекаго взгляда Шекспира
сказалась и в * Ричарде Ш , где Герцогиня іоркская шлет*
на голову своего сына величайшее проклятів—проклятіе матери. Такимъ-же образомъ выясняете вопросъ о правахъ
матери Шекспиръ и въ «Гамлетѣ». Изъ Гамлета Ш е к спиръ не сделалъ Ореста. Гамлетъ не решается на тотъ ужасный шагъ, который превращаете безнравственность въ нравственность, неправду в * право; онъ не решается на страшный прыжокъ через* бездонную пропасть неправды, и не
совершаете того неслыханная, дерзкая поступка, какой сделал ь Орестъ. «Страшись вознесть на матерь р у к у ! . . » — я в о рит* Гамлету тень отца.
И когда сын*, в * порыве страсти, 'превращается въ
сцене съ своею матерью въ демона и безъ всякой
жалости и пощады срываете съ нея маску и, забывая
святость узъ съ матерью своею, показываете ей всю ужасную,
позорную низость ея души,—снова появляется тень отца и
своимъ глубоким* взглядом*, указывая на испуганную мать,
на испытываемую ею душевную борьбу, останавливаете Гамлета въ е я страстном* порыве:

„Посмотри:—отчаянье совсѣмъ
Твою сразило мать. Подай eû помощь
В ъ борьб-і ужасной съ собственной душой!
Ч ѣ м ь в ъ насъ слабее плоть, тѣмъ нестерпимей
Страдаетъ духъ. Скажи ей слово ласки".

Предъ священными правами матери останавливается даже
духъ мести, и Гамлету не позволено метать свои язвительный стрелы, не позволено какъ разъ тогда, когда,
онъ собирается ихъ выпустить все. Даже месть не кровавая,
а месть безъ пролптія крови, при помощи огненных*,
уничтожающих* слов*,— и та парализуется у Гамлета, перед*
которым* вдруг* выростаетъ, какъ въ стальной недосягаемой
бропе, идея неприкосновенности права родной матери. Д у х *
отца снова выступает* предъ ясновидящими глазами—в*
тот* моментъ, когда онъ готовь забыться—и на этотъ раз*
не дая призыва къ кровавой мести, а съ тѣмъ, чтобы н а помнить о правахъ матери.

Такимъ образомъ, нравственная фигура Гамлета стоить нарубежѣ двухъ эпохъ—эпохи кровавой мести и эпохи новейш а я этико-правоваго міросозерцанія. Поэтому значеніе х а рактера Гамлета—истори адское.
Гамлета, какъ и Венѳціанская купца, можно постигнуть,
только подъ условіемъ ознакомленія со всею историческоюэволюціею, только, поставивъ его личность на почву универсально-историческая изследованія.
Таково юридическое содержите «Гамлета»—этой величайшей драмы, какую когда-либо видел* свете. Только с ъ

одішмъ твореиіемъ можно сравнить эту драму. Мы имѣѳмъ въ
виду самую замечательную драму древности— «Орестею» Эсхила.
Въ этихъ двухъ рѣдкихъ произведеніяхъ—въ «Гамлете»
Шекспира и въ «Орестеѣ» Эсхила—очерченъ прогрессъ права.
Прогрессъ этотъ выраженъ въ двухъ могучихъ натурахъ, которымъ поставленная для разрѣшенія колоссальная задача причиняете невыносимыя страданія. Въ одной драмѣ къ смертному'
герою снисходите боги и ведута его къ побѣдѣ; въ другойгерой предоставленъ самому себѣ. Послѣдній истекаете кровью
отъ горя и страданій и оставляете міру свое драгоцѣнное
міросозерцаніе. I действительно, въ своихъ невыразимыхъ
страданіяхъ и бедствіяхъ герой этотъ выказалъ такую мудрость и такую наблюдательность, какія еще ни разу не проявдялъ ни одинъ смертный.
Юриспруденція должна высоко носить свое знамя, если въ
двухъ выдающихся драматическихъ произведеніяхъ древняго и
новаго времени, въ «Орестѳе» и въ «Гамлет!», драматическій
конфликте основанъ на правовой поллизіи и дѣйствія героевъ ихъ отмечаютъ собою акте правовая прогресса..-

і

••

!

.

I

С О Д Е Р Ж A HI Е .
Предисловіе
Введеніе

СТР.
1

Т. Веиеціаисвій купецъ.
Драма долговаго права

6

II. Гамлетъ.
Драма, кровавой мести

76